«Трилогия Крысы»

Трилогия Крысы (fb2) - Трилогия Крысы [компиляция] (пер. Вадим Вячеславович Смоленский,Дмитрий Викторович Коваленин) 2068K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Харуки Мураками

Харуки МУРАКАМИ Трилогия Крысы (сборник)

СЛУШАЙ ПЕСНЮ ВЕТРА

«Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального отчаяния».

Это сказал мне один писатель, с которым я случайно познакомился в студенчестве. Что это означает на самом деле, я понял значительно позже — а тогда это было неплохим утешением. Идеальных текстов не бывает — и все…

Но в апреле 1978 года на бейсбольном матче Япония — США Харуки Мураками впервые понял, что может написать идеальный роман. Так родилась книга, положившая начало культовой «Трилогии Крысы», — роман «Слушай песню ветра».

Глава 1

«Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального отчаяния».

Это сказал мне один писатель, с которым я случайно познакомился в студенческие годы. Что это означало на самом деле, я понял значительно позже, но тогда это служило, по меньшей мере, неким утешением. Идеальных текстов не бывает — и все. Тем не менее, всякий раз, как дело доходило до того, чтобы что-нибудь написать, на меня накатывало отчаяние. Потому что сфера предметов, о которых я мог бы написать, была ограничена. Например, про слона я еще мог что-то написать, а вот про то, как со слоном обращаться — уже, пожалуй, ничего. Такие дела.

Восемь лет передо мной стояла эта дилемма. Целых восемь лет. Срок немалый. Но пока продолжаешь учиться чему-то новому, старение не так мучительно. Это если рассуждать абстрактно.

С двадцати с небольшим лет я все время стараюсь жить именно так. Не сосчитать, сколько из-за этого мне досталось болезненных ударов, обмана, непонимания — но в то же время и чудесного опыта. Являлись какие-то люди, заводили со мной разговоры, с грохотом проносились надо мной, как по мосту, и больше не возвращались. Я же тихо сидел с закрытым ртом, ничего не рассказывая. И так встретил последний год, который оставался мне до тридцатника.

А сейчас думаю: дай-ка расскажу.

Конечно, это не решит ни одной проблемы, и, боюсь, после моего рассказа все останется на своих местах. В конце концов, написание текста не есть средство самоисцеления — это всего лишь слабая попытка на пути к самоисцелению. Однако, честно все рассказать — чертовски трудно. Чем больше я стараюсь быть честным, тем глубже тонут во мраке правильные слова.

Я не собираюсь оправдываться. По крайней мере, написанное здесь — это лучшее, что я могу на сегодня. Прибавить нечего. А еще вот что я думаю. Вдруг, забравшись в будущее — на несколько лет или даже десятилетий — я обнаружу там себя спасенным? Тогда мои слоны вернутся на равнину, и я найду для мира слова красивее тех, что имею сейчас.

* * *

В том, что касается сочинительства, я многому учился у Дерека Хартфильда. Можно сказать, практически всему. Сам Хартфильд, к сожалению, был писателем во всех отношениях бесплодным. Если почитаете, сами увидите. Нечитабельный текст, дурацкие темы, неуклюжие сюжеты. Однако, несмотря на все это, он был одним из тех немногих писателей, которые могли из текста сделать оружие. Я думаю, что будучи поставлен рядом со своими современниками, такими, как Хэмингуэй или Фитцжеральд, он определенно не проиграл бы им битвы. Просто ему, Хартфильду, до конца дней не удавалось четко определить, кто же его противник. Собственно, в этом и состояло его бесплодие. Восемь лет и два месяца он вел эту бесплодную битву, а потом умер. Солнечным воскресным утром в июне 1938 года, держа в правой руке портрет Гитлера, а в левой — зонтик, он прыгнул с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг. Смерть его, равно как и жизнь, особых разговоров не вызвала.

Первая из книг Хартфильда попала мне в руки случайно — они не переиздавались. Я перешел тогда во второй класс школы средней ступени и страдал от кожной болезни в паху. Мой дядя, подаривший мне эту книгу, через три года заболел раком кишечника. Его искромсали вдоль и поперек, напихали пластиковых трубок во все входы и выходы — и, претерпев эти муки, он умер. Последний раз я видел его коричневым и сморщенным, похожим на хитрую обезьянку.

* * *

Всего у меня было три дяди — еще один умер в предместьях Шанхая. Через два дня после окончания войны он наступил на им же зарытую мину. Единственный дядя, оставшийся в живых, стал фокусником и ездит по всей стране, выступая на горячих источниках.

* * *

Хартфильд так высказался о хорошем тексте: «Процесс написания текста есть не что иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны здесь, а измерительная линейка.» («Что плохого, если вам хорошо?», 1936 г.) Зажав в руке измерительную линейку, я начал робко осматриваться вокруг себя. Это было как раз в год смерти президента Кеннеди — выходит, прошло уже 15 лет. Целых 15 лет я был занят выкидыванием всего и вся. Как из самолета с поломавшимся мотором для облегчения веса выкидывают сначала багаж, потом сидения, а в конце концов и без того несчастного бортпроводника, так и я 15 лет выкидывал всякую всячину — но взамен почти ничего не поимел.

Уверенности в том, что я делал это правильно, у меня быть не может. Стало легче, это несомненно — но становится жутко при мысли о том, что останется от меня, когда придется встретить смерть. После кремации — неужели одни косточки? «Когда душа темна, видишь только темные сны. А если совсем темная — то и вовсе никаких.» Так всегда говорила моя покойная бабушка.

Первое, что я сделал в ночь, когда бабушка умерла — протянул руку и тихонько опустил ей веки. В это мгновение сон, который она видела 79 лет, тихо прекратился, как короткий летний дождь, бивший по мостовой. Не осталось ничего.

* * *

И еще насчет текста. Последний раз.

Написание текста для меня — процесс мучительный. Бывает, за целый месяц ничего путного не написать. Еще бывает, что пишешь три дня и три ночи — а написанное потом все истолкуют как-нибудь не так.

Но вместе с тем, написание текста — процесс радостный. Ему гораздо легче придать смысл, чем жизни со всеми ее тяготами.

Когда подростком я обратил внимание на этот факт, то так удивился, что добрую неделю ходил как онемевший. Казалось, стоит мне чуть пошевелить мозгами, как весь мир поменяет свои ценности, и время потечет по-другому… Все будет, как я захочу. К сожалению, лишь значительно позже я обнаружил, что это ловушка. Я разделил свой блокнот линией на две половины и выписал в правую все, чего достиг за это время, а в левую — все, что потерял. Потерял, растоптал, бросил, принес в жертву, предал… До конца перечислить так и не смог.

Между нашими попытками что-то осознать и действительным осознанием лежит глубокая пропасть. Сколь бы длинная линейка у нас ни была, эту глубину нам не промерить. И то, что я могу здесь передать на бумаге, есть всего лишь перечень. Никакой не роман, и не литература — да вообще не искусство. Просто блокнот, разделенный надвое вертикальной чертой. А что до морали — ну, может, немножко будет и ее.

Если же вам требуются искусство и литература, то вы должны почитать греков. Ведь для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах — в то время как горожане предавались стихосложению и упражнениям в математике под средиземноморским солнцем. И это было искусство.

А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на спящей кухне? Только вот такой и может.

Это я о себе.

Глава 2

История началась 8 августа 1970 года и закончилась через 18 дней, то есть 26 августа того же года.

Глава 3

— ВСЕ БОГАТЫЕ — ГОВНЮКИ!

Крыса выкрикнул это мрачно, упираясь локтями в стойку и повернув голову ко мне. Не исключено, что обращался он к какой-нибудь кофемолке, стоявшей позади меня. За стойкой мы сидели с ним рядом, и специально орать, чтобы я услышал, не было никакой необходимости. Однако, к кому бы Крыса ни обращался, сам по себе крик его вполне удовлетворил, и он с видом гурмана стал потягивать пиво — как это с ним всегда и бывало. Впрочем, никто вокруг и не слышал, как Крыса кричал. Тесное заведение было битком набито посетителями, и все они орали точно так же. Зрелище напоминало тонущий пароход.

— Паразиты! — сказал Крыса и тупо помотал головой. — Они ведь, сволочи, сами ничего не могут. Как увижу их состоятельные рожи, так прямо с души воротит. Я молча кивнул, не отрывая губ от стакана со слабым пивом. Крыса на этом умолк и принялся изо всех сил разглядывать свои тощие пальцы, поворачивая их то так, то этак — будто грел у костра. Я смиренно поднял глаза к потолку. Пока он не проинспектирует один за другим все свои десять пальцев, разговор не возобновится. Всегда так.

На протяжении лета мы с Крысой выпили 25-метровый бассейн пива и покрыли пол Джейз Бара пятисантиметровым слоем арахисовой шелухи. Если бы мы этого не делали, то просто не выжили бы — такое было скучное лето.

Над стойкой Джейз Бара висела гравюра, вся выцветшая от никотина. Когда бывало нечем заняться, я от скуки глазел нa нее часами, и она мне не надоедала. То, что было на гравюре изображено, подошло бы для теста Роршаха. Я, например, видел двух зеленых обезьян — они сидели друг напротив друга и перекидывались двумя сдутыми теннисными мячиками.

Когда я поведал об этом бармену Джею, он внимательно посмотрел на гравюру и флегматично сказал:

— Обезьяны, так обезьяны…

— А ты что видишь? — допытывался я.

— Левая обезьяна — это ты, а правая — я. Я бросаю тебе пиво, а ты мне — деньги.

Я допивал пиво под глубоким впечатлением от сказанного.

— С души меня от них воротит!

Это Крыса закончил инспекцию своих пальцев и вернулся к разговору.

Богатых Крыса ругал не в первый раз — он их и вправду ненавидел со страшной силой. Сам он был из семьи далеко не бедной — но всякий раз, когда я ему об этом напоминал, он отвечал: «Я же не виноват, что так вышло!». Иногда (чаще всего перебрав пива), я говорил:

«Нет, ты виноват!» — и после чувствовал себя препогано. В словах Крысы все же была доля истины.

— А знаешь, почему я богатых не люблю?

То был первый вечер, когда Крыса решил развить тему.

Я крутанул головой — мол, не знаю.

— Потому что, вообще говоря, богатые совсем мозгами не шевелят. Без фонаря и линейки они и жопу себе почесать не смогут. «Вообще говоря» было излюбленным крысиным выражением.

— Понятно.

— Эти сволочи о главном не думают. Прикидываются только, что думают. А все почему?

— Ну, почему?

— Не надо им это. Конечно, чтобы стать богатым, голова немножко нужна. А чтобы им оставаться — уже нет. Это как спутник, ему тоже бензина не надо. Знай себе крутись. А я не такой, и ты тоже не такой. Нам, чтобы жить, надо обо всем думать. От завтрашней погоды

— и до размера затычки в ванной. Правильно?

— Ага.

— Ну вот.

Сказав все, что хотел, Крыса достал из кармана салфетку и трубно высморкался со скучающим видом. Я никогда не мог понять, где он серьезен, а где нет.

— Но ведь в конце концов все умрут, — закинул я удочку.

— Да это-то конечно. Все когда-нибудь умрут. Но до этого надо еще полсотни лет жить.

А жить пятьдесят лет, думая — это, вообще говоря, гораздо утомительнее, чем жить пять тысяч лет, ни о чем не думая. Правильно?

А ведь правильно…

Глава 4

Первый раз я встретился с Крысой три года назад, весной, когда мы поступили в университет. Оба сильно напились, и уже не вспомнить, по какому поводу в пятом часу утра мы оказались в его черном шестисотом Фиате. Наверное, захотели навестить общего знакомого.

В любом случае, мы были пьяны в дым. Вдобавок стрелка спидометра показывала 80 км. Только улыбкой Фортуны можно объяснить то, что, снеся парковую ограду, пропахав клумбу рододендронов и со всего размаху въехав в каменный столб, мы не заработали ни ушиба.

Оправившись от шока, я вышиб ногой поломанную дверь и вылез наружу. Крышка капота улетела метров на десять вперед и приземлилась у клетки с обезьянами, а передок Фиата вогнулся точно по форме столба. Грубо разбуженные обезьяны страшно негодовали. Крыса сидел, вцепившись обеими руками в руль и согнувшись пополам — но не потому, что повредил себе что-нибудь, а потому что блевал на приборную доску съеденной час тому назад пиццей. Я забрался на крышу и через люк заглянул внутрь.

— Ты как?

— Да ничего… Малость перепил только. Блюю…

— Вылезти можешь?

— Если вытащишь.

Крыса заглушил двигатель, взял с приборной доски пачку сигарет и сунул ее в карман. Потом медленно взялся за мою руку и выбрался наверх. Сидя на крыше Фиата и глядя на начинавшее белеть небо, мы выкурили по нескольку сигарет. Мне почему-то вспоминался фильм про танкистов с Ричардом Бертоном в главной роли. Уж не знаю, о чем думал Крыса.

— Да-а-а… — сказал он минут через пять. — Повезло нам с тобой. Ты подумай, ни царапины! Разве такое бывает?

— И не говори, — сказал я. — Только машине-то, наверное, кранты?

— Да бог с ней. Машину можно новую купить. Везение не купишь!

Я с удивлением посмотрел на него.

— Ты что, богатый?

— Похож, да?

— Так это же хорошо…

Крыса не ответил, только неудовлетворенно потряс головой. И опять сказал:

— А все-таки нам с тобой повезло.

— Это точно…

Подошвой кроссовки Крыса потушил сигарету и щелчком пальца забросил окурок в клетку к обезьянам.

— Слушай, — сказал он, — может, нам с тобой в команду объединиться? Мы, за что ни возьмемся, все так славно получается!

— А с чего начнем?

— Давай пиво пить.

В автомате неподалеку мы купили с полдюжины банок пива и побрели к морскому берегу. Растянувшись на пляже, все выпили и стали смотреть на море. Погода была замечательная.

— Зови меня «Крыса», — сказал он.

— Почему «Крыса»? — удивился я.

— Уже не помню. Давно прилепилось. Сначала жутко не нравилось, а теперь нормально. Ко всему привыкаешь.

Мы побросали пустые банки в море, прислонились к волнорезу и часок вздремнули, с головой накрывшись своими пальто. Проснувшись, я почувствовал, как по всему телу разливается какая-то непонятная жизненная сила. Чудесное ощущение.

— Сто километров могу пробежать, — сказал я Крысе.

— Я тоже, — сказал Крыса.

На самом же деле нам предстояло выплачивать муниципалитету деньги за ремонт в парке — с рассрочкой на три года и с процентами.

Глава 5

К моему удивлению, Крыса ничего не читал. Никогда не видел его читающим печатный текст — не считая спортивных газет и рекламных листков. Когда я, чтобы убить время, брался за какую-нибудь книжку, он, подобно мухе, изучающей мухобойку, с любопытством в нее заглядывал.

— А зачем ты книжки читаешь?

— А зачем ты пиво пьешь?

Мы на пару закусывали маринованной ставридой и овощным салатом. Отвечая вопросом на вопрос, я даже не глядел в сторону Крысы.

Он крепко задумался. Минут через пять произнес:

— В пиве что хорошо? Оно все в мочу уходит, без остатка. Как всухую выиграл у кого-нибудь. Он сказал это и воззрился на меня, жующего.

— А зачем ты книжки читаешь?

Я проглотил последний кусок ставриды вместе с пивом и убрал тарелку. Рядом лежал недочитанный том «Воспитания чувств». Я взял его и с шуршанием пробежался по страницам.

— Затем, что Флобер уже помер!

— А живых не читаешь?

— Живых читать никакого проку нет.

— Почему?

— Потому что мертвым почти все можно простить.

Я повернулся к переносному телевизору на стойке — там исполняли «Дорогу 66».

Крыса опять задумался.

— А живым что — нельзя почти все простить?

— Живым? Я об этом как-то серьезно не думал… Но если они тебя совсем в угол загонят, как ты их тогда простишь? Наверное, не простишь… Подошел Джей, поставил перед нами еще по одной бутылке пива.

— А что будешь делать, если не простишь?

— Уткнусь в подушку и усну.

Крыса в растерянности мотнул головой.

— Странно… Как-то я не очень понимаю…

Я налил ему пива. Он весь съежился и думал. Потом заговорил:

— Последний раз я книжку читал прошлым летом. Не помню ни названия, ни автора.

Зачем читал, тоже не помню. Какой-то роман, а написала женщина. Героиня тоже женщина, знаменитый модельер, возраст около тридцати. Короче, она убедила себя, что больна неизлечимой болезнью.

— Что за болезнь?

— Не помню. Рак, наверное. Какие еще бывают неизлечимые? В общем, она едет на морской курорт и там мастурбирует всю дорогу. В ванне, в лесу, в постели, в море — короче, везде.

— И в море?

— Ага. Представляешь? Охота им про это писать. Будто больше не о чем.

— Да уж…

— Такие книжки — я извиняюсь. Меня от них блевать тянет.

Я кивнул.

— Я бы на ее месте совсем другой роман написал.

— Какой, например?

Крыса повозил пальцем по краю кружки.

— Ну, допустим, такой. Я сажусь на теплоход, а он в середине Тихого океана тонет. Я хватаюсь за спасательный круг и абсолютно один болтаюсь в ночном океане, глядя на звезды. Прекрасная, тихая ночь. И вдруг откуда-то ко мне подплывает молодая женщина, тоже на спасательном круге.

— Женщина-то хорошая?

— Ну, естественно.

Я отхлебнул пива и покачал головой.

— Дурь какая-то.

— Нет, ты дальше слушай. Значит, мы с ней вместе болтаемся в океане и разговариваем за жизнь. Откуда мы и куда, какие у нас увлечения, с кем мы раньше спали, что по телевизору смотрели, какие вчера сны видели и так далее. А потом пиво пьем.

— Погоди… Откуда пиво-то?

Крыса немного подумал.

— Оно тоже там плавало. В банках. На теплоходе столовая была, и оно оттуда высыпалось. И еще сардины в масле. Нормально, по-моему?

— Ага.

— И тут начинает светать. Что делать будем? — спрашивает она меня. Я, говорит, хочу сплавать туда, где наверняка есть остров. А я ей говорю: острова-то, может, никакого и нету! Лучше уж здесь плавать да пиво пить, а там, глядишь, и самолет прилетит спасательный. Но она меня не слушает и уплывает одна.

Крыса вздохнул и выпил пива.

— Женщина через два дня и две ночи добирается до своего острова. А меня, похмельного, спасает самолет. И через несколько лет мы с ней случайно встречаемся в маленьком баре где-то среди новостроек.

— И опять пьете пиво, да?

— Грустная история, правда?

— Грустнее некуда…

Глава 6

В романе Крысы я бы отметил два положительных момента. Во-первых, там нет сцен секса, а во-вторых, никто не умер. Ни к чему заставлять людей помирать или спать с женщинами — они этим заняты и без того. Такая порода.

* * *

— Ты думаешь, я была неправа? — спросила она.

Крыса отхлебнул пива и медленно покачал головой:

— Вообще говоря, все неправы.

— Почему ты так думаешь?

Крыса хмыкнул и облизал верхнюю губу. Ответа не последовало.

— У меня чуть руки не отвалились, пока я доплыла до этого острова! Думала, помру, до того худо было. И одна мысль свербила: а ну как ты прав, а я не права? Почему я мучиться должна, а ты там болтаешься в воде и в ус не дуешь?

Она издала нервный смешок и меланхолично прикрыла рукой глаза. Крыса неуверенно и бесцельно шарил по своим карманам. Первый раз за три года ему дико хотелось курить.

— Ты желала моей смерти?

— Ну, как… Немножко.

— Точно «немножко»?

— Я не помню…

Потянулось молчание. Крыса ощутил необходимость его нарушить.

— Знаешь что? Люди не рождаются одинаковыми.

— Кто это сказал?

— Джон Ф. Кеннеди.

Глава 7

В детстве я был ужасно молчаливым ребенком. До того молчаливым, что родители встревожились и отвели меня к знакомому психиатру.

Доктор жил на холме, в доме с видом на море. Я сел на диван в залитой солнцем приемной. Средних лет хозяйка, демонстрируя изысканные манеры, принесла мне холодный апельсиновый сок и два пончика. Стараясь не просыпать песок на колени, я съел полпончика и выпил весь сок.

«Еще будешь пить?» — спросил доктор. Я помотал головой. В приемной мы с ним были одни. С портрета на стене на меня укоризненно глядел Моцарт, похожий на боязливого кота.

— Давным-давно, — начал доктор, — жил-был добрый козел…

Какое вступление! Я закрыл глаза и попытался представить доброго козла.

— У козла на шее висели тяжелые металлические часы. Он так с ними везде и ходил.

Ходил и пыхтел. Причем мало того, что они были такие тяжелые — они еще и не работали. Пришел как-то к козлу знакомый заяц и говорит: «Слушай, козел! И чего ты все таскаешь эти ломаные часы? Они ж тяжелые, да и толку с них никакого.» «Тяжелые-то тяжелые, — отвечает козел, — да ведь я к ним привык. Хоть они и вправду тяжелые, да к тому же не работают.»

Доктор хлебнул своего апельсинового сока и с улыбкой посмотрел на меня. Я молча ждал продолжения.

— И вот однажды заяц преподнес козлу на день рожденья небольшую коробочку, перевязанную лентой. А в коробочке были новенькие, блестящие, необыкновенно легкие и отлично работающие часы. Козел ужасно обрадовался, повесил их на шею и побежал всем показывать.

Здесь сказка неожиданно кончилась.

— Ты козел. Я заяц. Часы — твоя душа.

Я почувствовал себя обманутым и покорно кивнул.

Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден обратиться к дантисту.

— Цивилизация есть передача информации, — говорил мой доктор. — Если ты чего-то не можешь выразить, то этого «чего-то» как бы не существует. Вроде и есть, а на самом деле нет. Вот, скажем, ты проголодался. Стоит тебе сказать: «Есть хочу!», как я сразу дам тебе плюшку. Бери. (Я взял.) А если ничего не скажешь, то не будет тебе плюшек. (С видом злодея он спрятал тарелку с плюшками под стол.) Ноль! Понял? Говорить ты не желаешь. Но кушать-то хочется! И вот ты пытаешься выразить это без слов. На языке жестов.

Попробуй.

Я схватился за живот и изобразил на лице страдание. «Это у тебя несварение желудка!»

— засмеялся доктор.

Несварение желудка…

Потом мы с ним вели Непринужденный Разговор.

— Ну-ка, расскажи мне что-нибудь про кошек. Что угодно.

Я вертел головой, изображая раздумье.

— Ну, что тебе первое в голову приходит?

— Четвероногое животное…

— Так это слон!

— Гораздо меньше…

— Ладно, что еще?

— Живет у людей в домах. Когда есть настроение, мышей ловит.

— А что ест?

— Рыбу.

— А колбасу?

— Колбасу тоже…

В таком вот духе.

Доктор говорил правильно. Цивилизация есть передача информации. Когда станет нечего выражать и передавать, цивилизация закончится. Щелк! — и выключилась.

Весной, когда мне исполнилось 14 лет, случилась удивительная вещь. Я вдруг начал говорить — да так, будто плотину прорвало. Что именно я говорил, теперь не вспомнить, но три месяца я трещал без умолку, словно восполняя четырнадцать лет молчания. А когда в середине июля закончил, то температура у меня поднялась до сорока градусов, и я три дня не ходил в школу. Потом температура спала, и я наконец стал ни молчуном, ни болтуном — просто нормальным парнем.

Глава 8

Я проснулся в шестом часу утра — видимо, от жажды. Просыпаясь в чужом доме, я всегда чувствую себя, как запиханная в неподходящее тело душа. Не утерпев, я встал с узкой кровати, подошел к простенькой раковине у двери, выпил, как лошадь, несколько стаканов воды и вернулся в кровать.

В распахнутом окне виднелся кусочек моря. Только что выглянувшее солнце блестками отражалось в играющих волнах. Вглядевшись, можно было различить несколько грязноватых грузовых судов — казалось, плавать им до смерти надоело. День обещал быть жарким. Окрестные дома все еще спали — если что и слышалось, то только редкий стук железнодорожных рельсов, да еле различимая мелодия радиогимнастики. Не одеваясь, я привалился к спинке кровати, закурил и посмотрел на лежащую рядом девушку. Все ее тело было освещено солнцем, проникавшим в комнату из южного окна. Сбросив с себя легкое одеяло, она сладко спала. Дыхание время от времени становилось глубоким, правильной формы грудь вздымалась и опадала. Яркий загар только начинал понемногу сходить, и отчетливые следы от купальника причудливо белели, напоминая распадающуюся плоть.

Я докурил и минут десять пытался вспомнить, как ее зовут. Безуспешно. Самое главное, не удавалось вспомнить, знал ли я вообще когда-нибудь ее имя. Бросив эти попытки, я зевнул и еще раз на нее посмотрел. Она выглядела чуть моложе двадцати и была скорее худа, чем наоборот. Растянутой ладонью я измерил ее рост. Ладонь поместилась восемь раз, и до пятки еще осталось расстояние в большой палец. Примерно 158 сантиметров. Под правой грудью находилось родимое пятно с десятииеновую монету, похожее на пролитый соус. Мелкие волосы на лобке росли резво, как речная осока после наводнения. В довершение всего на ее левой руке было только четыре пальца.

Глава 9

До того, как она проснулась, прошло около трех часов. После пробуждения ей потребовалось еще минут пять, чтобы начать улавливать связь вещей. Эти пять минут я сидел, скрестив руки, и следил, как тяжелое облако на горизонте ползет к востоку, постепенно меняя форму.

Оглянувшись, я увидел, что она подняла одеяло, закуталась в него по шею и, борясь с поднимающимся со дна ее желудка запахом виски, смотрит на меня безо всякого выражения.

— Ты… кто?

— Не помнишь?

Она мотнула головой. Я закурил и предложил ей тоже, но она проигнорировала.

— Расскажи, а?

— С какого места?

— С самого начала.

Я не имел понятия, где находится «самое начало», и плохо представлял, с какими словами к ней подступиться. Выйдет, не выйдет?.. Поразмыслив секунд десять, начал:

— День был жаркий, но хороший. Днем я плавал в бассейне, потом вернулся домой, чуть вздремнул и поужинал. Шел девятый час. Я сел в машину и поехал прогуляться. Добрался до берега, включил радио в машине и сидел, глядя на море. Я часто так делаю. Где-то через полчаса мне захотелось кого-нибудь увидеть. Когда долго смотришь на море, начинаешь скучать по людям, а когда долго смотришь на людей — по морю. Странно это. Короче, я решил пойти в «Джейз бар». Во-первых, пива хотелось, а во-вторых, я там обычно встречал моего приятеля. Правда, его там не оказалось, и пришлось пить пиво в одиночку. За час выпил три бутылки.

Здесь я прервался, чтобы стряхнуть пепел.

— Кстати, ты не читала «Кошку на раскаленной крыше»?[1]

Ответа не было. Она глядела в потолок, закутавшись в одеяло, и напоминала русалку, выброшенную на берег.

— Просто я, когда пью один, всегда эту вещь вспоминаю. Как там?.. «Кажется, вот-вот у меня в голове что-то щелкнет, и все наладится»… На самом деле так не выходит. Не щелкает ничего. В общем, ждать я умаялся и позвонил ему домой. Хотел позвать его выпить. А ответил женский голос. Я удивился — это не в его стиле совсем. Он хоть полсотни девок домой приведет и пьяный будет в ноль, но к своему телефону подойдет сам. Понимаешь?

Я сделал вид, что не туда попал, извинился и трубку повесил. Настроение как-то подпортилось, даже не знаю, почему. Выпил еще бутылку. А оно не улучшается. Глупо, конечно, но бывает так. Кончил пить и зову Джея. Сейчас, думаю, расплачусь, поеду домой, узнаю результаты бейсбола и лягу спать. Джей мне говорит: иди умойся. Он считает, что хоть ящик пива выпей, все равно можешь рулить, если умоешься. Делать нечего, пошел в умывалку. По правде сказать, умываться-то я не собирался. Так, вид делал. В той умывалке вечно труба засорена, вода не уходит. Никакого удовольствия. Хотя вчера почему-то вода уходила. Но вместо этого ты на полу валялась.

Она вздохнула и закрыла глаза.

— А дальше?

— Я тебя поднял, вывел из умывалки и у всех спросил, не знает ли кто тебя. Никто не знал. Потом мы с Джеем рану тебе обработали.

— Рану?

— Ты, когда падала, о какой-то угол головой ударилась. Да так, ничего страшного.

Она кивнула, выпростала руку из-под одеяла и легонько дотронулась до ранки на лбу.

— Обсудили мы с Джеем, что с тобой делать. В конце концов решили, что я отвезу тебя домой на машине. Залезли к тебе в сумку, нашли бумажник, связку ключей и открытку на твое имя. Я расплатился за тебя деньгами из бумажника и отвез по адресу на открытке. Открыл дверь твоим ключом и уложил тебя в постель. Вот и все. Счет в бумажнике.

Она глубоко вздохнула.

— А почему ты остался?

— ?

— Почему не исчез сразу, как меня уложил?

— У меня один приятель умер от острого алкогольного отравления. Заглотнул виски, попрощался, бодренько пошел домой, почистил зубы, надел пижаму и заснул. А утром был уже холодный. Похороны ему закатили роскошные.

— И из-за этого ты остался сидеть со мной всю ночь?

— Вообще-то я собирался уйти часа в четыре. Но уснул. Утром проснулся и опять хотел уйти. Но не ушел.

— Почему?

— Ну, я подумал: надо же тебе рассказать, как дело было.

— С ума сойти, какое благородство!

Я вобрал голову в плечи, чтобы желчь, которой она старательно напитала эти слова, пролетела мимо. После чего уставился на облака.

— Я вчера… что-нибудь говорила?

— Немножко.

— О чем?

— Да о разном… Я не помню. Ничего серьезного.

Она закрыла глаза и прочистила горло.

— А открытка?

— Лежит в сумке.

— Ты ее читал?

— Вот еще!

— Точно не читал?

— Да зачем мне ее читать?

Я произнес это с раздражением. Что-то в ее словах меня задевало. Впрочем, если это отбросить, то надо признать, что она будила во мне какие-то старые воспоминания. Если бы нас свела более естественная ситуация, мы, наверное, смогли бы неплохо провести время. Так мне казалось. Однако, какую ситуацию считать естественной? Вообразить ее у меня не получалось.

— Времени сколько?

С известным облегчением я встал, взглянул на часы, лежавшие на столе, потом налил стакан воды и вернулся.

— Девять.

Она бессильно кивнула, села, прислонившись к стене, и разом осушила стакан.

— Я вчера много выпила?

— Прилично. Я бы умер на твоем месте.

— A я и умираю.

Она закурила, выпустила дым вместе со вздохом и неожиданно выбросила спичку в открытое окно, к заливу.

— Одежду принеси.

— Какую?

Не вынимая сигареты изо рта, она закрыла глаза.

— Все равно. Только ничего не спрашивай, умоляю.

Я открыл дверцу шкафа, немного порылся, выбрал голубое платье без рукавов и подал ей. Оставаясь без белья, она надела платье через голову, сама застегнула молнию на спине и еще раз вздохнула.

— Мне пора.

— Куда?

— Да на работу…

Она сказала это, как сплюнула. Потом, пошатываясь, встала. Я продолжал сидеть на краю кровати и бессмысленно смотрел, как она умывается и причесывается. Комната была прибрана, но лишь до известного предела, выше которого наступало равнодушие — оно разливалось в воздухе и давило мне на нервы. Площадь в шесть татами[2] была вся заставлена стандартной дешевенькой мебелью. Оставшегося пространства хватило бы на одного лежачего — и в этом пространстве она стояла, расчесывая волосы.

— А что за работа?

— Тебя не касается.

В общем-то, конечно…

Я молча докуривал сигарету. Стоя спиной ко мне, она гляделась в зеркало и растирала кончиками пальцев черноту под глазами.

— Времени сколько? — снова спросила она.

— Десять минут.

— Уже опаздываю. Давай-ка ты тоже одевайся и иди домой. — Она сбрызнула одеколоном подмышки. — У тебя ведь есть дом?

— Есть, — буркнул я и натянул майку. Продолжая сидеть на кровати, еще раз бросил взгляд в окно. — Тебе куда ехать?

— В сторону порта. А что?

— Я тебя подброшу. Чтоб не опоздала.

Не выпуская щетки из руки, она уставилась на меня и, казалось, вот-вот расплачется.

Если она поплачет, — думал я, — то ей обязательно полегчает. Но она так и не заплакала.

— Слушай, что я тебе скажу, — сказала она. — Конечно, я перебрала и была пьяная. То есть, какая бы дрянь со мной ни приключилась, отвечаю я сама. Сказав это, она деловито похлопала рукояткой щетки по ладони. Я молча ждал, что она скажет дальше.

— Так или не так?

— Ну, так…

— Но спать с девушкой, когда она лишилась сознания — низость!

— Так я же ничего не делал…

Она чуть помолчала, как бы сдерживая свое кипение.

— Хорошо, а почему я тогда была голая?

— Ты сама разделась.

— Не верю!

Она бросила щетку на кровать и принялась засовывать в сумочку бумажник, помаду, таблетки от головной боли и разные другие мелочи.

— Вот ты говоришь, что ничего не делал. А доказать сможешь?

— Может, ты сама как-нибудь проверишь?

— А как?!

Она казалась сердитой не на шутку.

— Я тебе клянусь.

— Не верю!

— Тебе остается только верить, — сказал я. И мне сразу стало неприятно.

Прекратив надоевший разговор, она вытолкала меня наружу, вышла следом сама и заперла дверь.

* * *

Вдоль реки тянулась асфальтовая дорога. Не обмениваясь ни единым словом, мы дошли по ней до пустыря, где стояла моя машина. Пока я протирал салфеткой лобовое стекло, она недоверчиво обошла вокруг и уставилась на коровью морду, размашисто намалеванную белой краской на капоте. В носу у коровы было большое кольцо, а в зубах она держала белую розу и вульгарно улыбалась.

— Это ты нарисовал?

— Нет, это еще до меня.

— А почему вдруг корова?

— И в самом деле, — сказал я.

Она отступила на два шага назад и еще раз посмотрела на коровью морду. Потом сжала губы, будто бы в запоздалой досаде на то, что вдруг разговорилась, и села в машину. Внутри было ужасно жарко. До самого порта она молчала, вытирая полотенцем струящийся пот и беспрестанно куря. Она закуривала, делала три затяжки, внимательно смотрела на фильтр, словно проверяя, отпечаталась ли помада, после чего засовывала сигарету в пепельницу и доставала новую.

— Слушай, я опять насчет вчерашнего. Что я там говорила-то? — неожиданно спросила она, уже перед выходом из машины.

— Да разное…

— Ну хоть что-нибудь вспомни.

— Про Кеннеди.

— Кеннеди?

— Про Джона Ф. Кеннеди.

Она покачала головой и вздохнула.

— Ничего не помню.

Вылезая, она молча засунула за зеркало заднего вида бумажку в тысячу иен.

Глава 10

Стояла страшная жара. В раскаленном воздухе можно было варить яйца. Я открыл тяжеленную дверь «Джей'з Бара», по обыкновению навалившись на нее спиной, и глотнул кондиционированного воздуха. Застоявшиеся запахи табака, виски, жареного картофеля, подмышек и канализации аккуратно накладывались друг на друга, как слои немецкого рулета.

Как обычно, я занял место в конце стойки, прислонился спиной к стене и оглядел публику. Три французских моряка в непривычной глазу форме, с ними две женщины, парочка двадцатилетних — и все. Крысы не было.

Я заказал пиво, а к нему сэндвич с мясом и кукурузой. Потом достал книгу, чтобы скоротать время до прихода Крысы.

Минут через десять вошла женщина лет тридцати в безобразно ярком платье, с грудями, налитыми, как два грейпфрута. Она села через стул от меня, точно так же оглядела помещение и заказала себе «гимлет»[3]. Отпив глоток, она встала и до одурения долго говорила по телефону — затем перекинула через плечо сумочку и отправилась в уборную. На протяжении сорока минут это повторялось три раза. Глоток «гимлета», долгий телефонный разговор, сумочка, уборная.

Передо мной появился бармен Джей. «Задницу не протер еще?» — спросил он с кислым видом. Хоть и китаец, а по-японски он говорил гораздо лучше моего. Третий раз вернувшись из уборной, женщина огляделась вокруг, скользнула на соседнее со мной место и тихо произнесла:

— Извините ради бога, у вас мелочи не найдется?

Я кивнул, выгреб из кармана мелочь и высыпал ее на стойку. Тринадцать десятииеновых монет.

— Спасибо. Очень помогли. А то я бармену уже надоела — разменяй, да разменяй…

— Не стоит… Вы избавили меня от ненужной тяжести.

Она приветливо кивнула, проворно сгребла мелочь и ушмыгнула к телефону. Я захлопнул книгу. Джей по моей просьбе поставил на стойку переносной телевизор, и под пиво я принялся смотреть прямую трансляцию бейсбольного матча. Игра была не кое-какая. В одном только четвертом сете у двух питчеров[4] отбили шесть подач, причем два хита принесли по очку. Один из полевых игроков, не выдержав позора, повалился на траву в приступе анемии. Пока питчеров меняли, запустили рекламу. Шесть роликов подряд — про пиво, страхование, витамины, авиакомпанию, картофельные чипсы и гигиенические салфетки.

Французский моряк, видимо, потерпев с женщинами неудачу, остановился у меня за спиной со стаканом пива в руке и спросил по-французски, что я смотрю.

— Бейсбол, — ответил я по-английски.

— Бейсбол?

В двух словах я объяснил ему правила. Вот этот мужик кидает мячик, этот лупит по нему палкой; пробежал круг — заработал очко. Моряк минут пять пялился в телевизор, а когда началась реклама, спросил, почему в музыкальном автомате нет пластинок Джонни Алиди.

— Непопулярен, — сказал я.

— А кто из французских певцов популярен?

— Адамо.

— Это бельгиец.

— Тогда Мишель Польнарефф.

— Мерде[5].

Сказав это, моряк ушел к своему столику.

С началом пятого сета женщина наконец вернулась.

— Спасибо. Давай я тебя чем-нибудь угощу.

— Да зачем, не надо…

— Пока долг не верну, не успокоюсь — такой характер.

Попытка улыбнуться поприветливей удалась неважно, и я молча кивнул. Она поманила пальцем Джея: «Ему пиво, мне гимлет». Джей ответил тремя выразительными кивками и исчез за стойкой.

— Не приходит кого ты ждешь, да?

— Да как-то вот…

— Это женщина?

— Мужчина.

— Вот и ко мне не приходит. Похоже, да?

Я обреченно кивнул.

— Слушай, а на сколько я выгляжу?

— На двадцать восемь.

— Врешь.

— На двадцать шесть.

Она засмеялась.

— Да мне это и не важно. А как по-твоему, я замужем или незамужем?

— А что мне будет, если угадаю?

— Там посмотрим.

— Замужем.

— Ну-у-у… Наполовину угадал. В прошлом месяце развелась. Ты когда-нибудь с разведенной говорил?

— Нет. Но зато я видел невралгическую корову.

— Где?

— В университетской лаборатории. Мы ее впятером в аудиторию затолкали.

Она весело засмеялась.

— Ты студент?

— Ага.

— Я тоже когда-то была. В шестидесятые. Хорошее было время…

— А где?

Не ответив, она хихикнула, глотнула гимлета и, как вспомнив о чем-то, взглянула на часы.

— Опять звонить надо, — сказала она, взяла сумочку и встала.

После ее исчезновения мой не получивший ответа вопрос бестолково летал в воздухе.

Выпив половину пива, я подозвал Джея и расплатился.

— Убежать решил? — спросил он.

— Ну.

— Старше себя баб не любишь?

— Возраст тут не при чем. Да, если Крыса появится, передай привет.

Когда я выходил из бара, она закончила телефонный разговор и четвертый раз шла в уборную.

* * *

Всю дорогу домой я насвистывал где-то слышанную мелодию. Название никак не хотело всплывать в памяти. Совсем старая вещь. Машина стояла на берегу, и, глядя на темное ночное море, я все же попытался вспомнить, как называлась песня.

Это была «Песня Клуба Микки-Мауса». С такими словами: Вот какой веселый Есть у нас пароль: Эм-ай-си — кэй-и-вай — эм-оу-ю-эс-и!

Наверное, и вправду время было хорошее.

Глава 11

ВКЛ

Привет! Всем добрый вечер! Как настроение? У меня настроение лучше некуда. Такое настроение, что половиной его поделился бы с вами. Говорит радио «Эн-И-Би», программа «Попс по заявкам»! Сегодня суббота, и мы снова с вами до девяти вечера — целых два часа! Вы услышите массу самой разной музыки. Вы услышите грустные песни, ностальгические песни и веселые песни. Услышите песни, под которые хочется танцевать, песни, от которых хочется плеваться и песни, от которых хочется блевать. Самые разные песни! Звоните нам. Наш номер вы знаете. Только не запутайтесь в цифрах. Не попадите не туда. Чтобы не вышла ерунда. Или еще какая-нибудь там беда. Эх, нескладно… Кстати: мы тут уже целый час принимаем ваши заявки. Десять телефонов и ни минуты отдыха. Хотите послушать, как они трезвонят? …………. Услышали? Ужас, правда? В общем, звоните нам, пока пальцы не отвалятся. Кстати, на той неделе вы так здорово звонили, что у нас тут повылетали все пробки. Но теперь все в порядке. Мы вчера проложили специальный кабель. Не кабель, а слоновья нога. Слоновью ногу увидав, от огорчения помер жираф. Эх, опять нескладно… Короче, спокойно звоните нам до умопомрачения. Даже если у всех в студии помрачатся умы, пробки все равно не вылетят. Договорились? Сегодня на улице опять сущее пекло — так пусть его разгонит рок! Эта музыка для того и создана. Как и чудные наши девчонки. О'кей, первая песня! Просто послушайте ее молча, это отличная вещь. Забудем о жаре!

Итак, Брук Бентон, «Дождливая ночь в Джорджии»!

ВЫКЛ

………….Уф-ф-ф-ф……………… Жарища!..…………… Ужас!..………

…………А кондишн на полную?………………..Нет, это ад какой-то………………….Эй, кончай, я и без того потный……………

………………..Во-во, так по кайфу……………

…………Слушай, я пить хочу! Кто-нибудь, принесите мне холодной колы. ……Что? В сортир сбегать не успею? Ты моего пузыря не знаешь! У меня всем пузырям пузырь!..………

…………Спасибо, Ми-тян, ты чудо……. Холодненькая!..….

…………А открывашку не принесла?…………

…………Дура! Мне ее зубами открывать, что ли? ……….. Ой, сейчас песня кончится, не успею! Кончай свои идиотские шутки!..….. ОТКРЫВАШКУ!!!

……….Черт!..……..

ВКЛ

Замечательная песня, не правда ли? Настоящая музыка! Брук Бентон, «Дождливая Джорджия». По-моему, даже стало чуть прохладнее. Кстати, как вы думаете, какая сегодня температура? Тридцать семь градусов! Тридцать семь… Многовато даже для лета. Просто печка. Обниматься с девчонкой и то прохладнее, чем сидеть одному в тридцать семи градусах. Вы можете в это поверить? О'кей, хватит болтать! Ставим следующую пластинку. Криденс Клиавотер Ревайвал с песней «Кто остановит дождь?». Поехали, бэйби!

ВЫКЛ

………….Эй, уже не надо. Я ее подставкой от микрофона открыл………….

……..О-о-о-о……. Кайф!..…….

……….Не бойся. Не будет икоты. Не волнуйся……..

………А как там бейсбол? ………. Его, кстати, должны по другому каналу передавать……..

……….Погоди, как это? В

радиовещательной студии нет ни одного радиоприемника? В тюрьму сажать за такие дела!..………..

………….Понял. Все. Короче, следующим будет пиво. Только чтоб еще холоднее………

………Ой, кажется, подступает… Сейчас икота начнется………….

…………..Ик!..…………

Глава 12

В четверть восьмого раздался телефонный звонок.

В тот момент я сидел развалясь в плетеном кресле и трескал сырные крекеры, запивая их пивом.

— Эй, привет. Говорит радио «Эн-И-Би», передача «Попс по заявкам». Ты нас сейчас слушал?

Торопливым глотком пива я смыл все остававшиеся во рту крекеры.

— Радио?

— Да, радио. Порождение цивилизации……….Ик!..………Вершина технической мысли.

Меньше холодильника, дешевле телевизора и точнее пылесоса. Ты сейчас чего делал?

— Я читал книгу…

— Хи-хи-хи!.. Нашел занятие… Надо радио слушать! Когда читаешь, остаешься совсем один. Согласен?

— Ага…

— Вот, скажем, ты ждешь, пока спагетти сварятся — в это время можно почитать.

Понял?

— Ага…

— Ну ладно……..Ик!..…….С этим закончили. Теперь скажи: ты когда-нибудь слышал диктора, который не может побороть икоту?

— Нет.

— Значит, впервые слышишь. Впрочем, как и все, кто сейчас находится у радио-приемников. Кстати, ты вообще понимаешь, почему я тебе звоню, находясь в прямом эфире?

— Нет.

— Тут такое дело… От одной девушки поступила заявка………ик!..…… исполнить для тебя песню. Знаешь, чья заявка?

— Нет.

— Песня называется «Девушки Калифорнии». Исполняют Бич Бойз. Старая вещь. Ну, понял теперь? Я немножко подумал и сказал, что не знаю.

— Хм-м-м… Трудно, да? Если угадаешь, пошлем тебе фирменную футболку.

Вспоминай!

Я снова напрягся. На этот раз возникло ощущение, что в дальних закоулках памяти удалось что-то подцепить.

— Ну?.. «Девушки Калифорнии», Бич Бойз. Что тебе вспоминается?

— Лет пять назад я у своей одноклассницы брал такую пластинку.

— И что же это за одноклассница?

— Была учебная экскурсия, и она уронила контактную линзу. Я помог ей ее найти, и в благодарность она дала мне послушать пластинку.

— Так… Контактная линза… Да, а пластинку-то ты ей вернул?

— Нет, потерял…

— Ну-у-у, это не дело! Купи такую же и верни. Одно дело девчонкам чего-нибудь давать………Ик!..…… А другое дело брать! Понял?

— Да.

— Хорошо. Девушка, уронившая контактную линзу пять лет назад на учебной экс-курсии! Конечно же, вы нас сейчас слушаете! Да, как ее зовут-то? Я назвал имя.

— Так вот. Он говорит, что купит такую же пластинку и вам отдаст. Замечательно, не правда ли? Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать один.

— Прекрасный возраст! Студент?

— Да.

— ……..Ик!..……

— Что?

— Я говорю: специальность какая?

— Биология.

— О-о-о… Любишь животных?

— Люблю.

— А за что?

— ……..Ну, может, за то, что они не смеются…

— Вот тебе на!.. Животные не смеются?

— Собаки и лошади немножко смеются.

— Хо-хо… А когда?

— Когда им весело.

Впервые за много лет я почувствовал, что начинаю раздражаться.

— Так значит……….ик!..……… из собаки может комик получиться?

— Из вас точно может.

— Ха-ха-ха-ха-ха!..

Глава 13

И ничем не хуже Средний Запад С дочкой фермера моей мечты, А на Севере девчонки целоваться мастерицы, С ними не замерзнешь ты.

Но куда им всем до девушек Калифорнии!..

Глава 14

Футболка пришла через три дня по почте.

Вот такая [6]:

Глава 15

Утром следующего дня я напялил свою обновку — она приятно покалывала тело — и пошел бродить по окрестностям порта. Мне встретился маленький магазин грампластинок, и я зашел внутрь. В магазине не было ни души — лишь девушка-продавщица сидела за стойкой и со скучающим видом проверяла квитанции, отхлебывая из банки колу. Я поглядел на полки с пластинками и вдруг вспомнил, что знаком с ней. Это была та самая девушка без мизинца, неделю назад упавшая в умывалке. «Привет!», — сказал я ей. Опешив, она поглядела на меня, потом на футболку — и допила остатки колы.

— Как ты узнал, что я здесь работаю?

— Чистая случайность. Пластинку зашел купить.

— Какую?

— Бич Бойз. С «Девушками Калифорнии».

Подозрительно взглянув на меня, она встала, широким шагом подошла к полке и, как хорошо выдрессированная собака, вернулась с пластинкой.

— Вот эта пойдет?

Я кивнул и, не вынимая рук из карманов, оглядел магазин.

— Еще Бетховена. Третий фортепианный концерт.

На этот раз она вернулась с двумя пластинками.

— В чьем исполнении, Глена Гульда или Бакгауза?

— Глена Гульда.

Она положила одну пластинку на стойку, а другую отнесла обратно.

— Что-нибудь еще?

— Майлза Дэвиса. Где есть «Девушка в ситце».

Этот заказ потребовал от нее чуть больше времени — но и он был выполнен.

— Что дальше?

— Пожалуй, все. Спасибо.

Она разложила на стойке все три пластинки.

— И ты все это будешь слушать?

— Нет, это для подарков.

— Широкая у тебя натура.

— Как будто…

Она неловко повела плечами и назвала цену, 555 иен. Я заплатил и взял пакет с пластинками.

— Вот как получается… Благодаря тебе я сегодня три пластинки до обеда продала.

— Замечательно.

Она вздохнула, села на стул за стойкой и взялась за следующую стопку квитанций.

— Ты тут все время одна сидишь?

— Еще одна девушка есть. Сейчас на обеде.

— А ты?

— Она вернется и меня сменит.

Я вытащил из кармана сигареты и, закурив, смотрел на ее работу.

— Слушай, может нам вместе пообедать?

Она оторвала взгляд от квитанций и покачала головой.

— Я люблю обедать одна.

— И я люблю.

— И ты?

Отложив постылые квитанции в сторону, она поставила на проигрыватель последнюю пластинку Харперз Бизар.

— А чего это ты меня приглашаешь?

— Надо изредка нарушать традицию.

— Нарушай один. Хватит ко мне приставать.

Она придвинула к себе квитанции и снова взялась за работу.

Я кивнул.

— Кажется, я тебе уже говорила — ты негодяй из негодяев, — сказала она. Потом поджала круглые губки и с треском прошлась четырьмя пальцами по обрезу своих квитанций.

Глава 16

Когда я вошел в «Джей'з бар», Крыса, облокотясь на стойку и нахмурясь, читал роман Генри Джеймса толщиной с телефонную книгу.

— Интересно?

Крыса оторвался от книги и отрицательно покачал головой.

— Не очень. Хотя я сейчас только и делаю, что читаю. После того разговора. Слышал такое?

— Нет.

— Роже Вадим. Французский кинорежиссер. А вот еще: Развитый Интеллект Состоит В Успешном Функционировании При Одновременном Охвате Противоположных Понятий.

— А это чье?

— Не помню. А ведь похоже на правду?

— Не похоже.

— Почему?

— Ну, вот скажем, ты просыпаешься голодный в три часа ночи и лезешь в холодильник

— а он пустой. И что ты тогда будешь делать со своим развитым интеллектом?

Крыса немного подумал и расхохотался. Я позвал Джея и заказал пива с жареным картофелем. Потом достал пакет с пластинкой и вручил Крысе.

— Это что такое?

— Подарок ко дню рождения.

— Он у меня через месяц.

— Через месяц меня уже не будет.

Не выпуская из рук пакета, Крыса задумался.

— Да?.. Жалко, что тебя не будет. — Он открыл пакет и некоторое время смотрел на пластинку. — Бетховен. Концерт для фортепиано с оркестром номер три. Глен Гульд, Леонард Бернстайн. Хм-м-м… Я этого не слышал. А ты?

— Я тоже.

— Ну спасибо… Вообще говоря, я очень рад.

Глава 17

Я искал ее три дня. Девчонку, которая дала мне пластинку Бич Бойз. Зайдя в административный отдел школы, я попросил список выпускников и нашел ее телефонный номер. Но позвонить по нему не удалось, автомат ответил, что номер более недействителен. Я обратился в справочную — телефонистка пять минут искала ее имя, после чего сказала, что такого имени в ее книгах нет. «Такого Имени» — это мне понравилось. Я поблагодарил и повесил трубку.

На следующий день я звонил бывшим одноклассникам и спрашивал, не знают ли они что-нибудь про нее. Никто ничего не знал, а большинство и вовсе не помнило о ее существовании. Последний из них сказал, что не желает со мной разговаривать, и повесил трубку. Даже не знаю, почему.

На третий день я еще раз сходил в школу и узнал, куда она поступила после выпуска. Это был захудалый женский вуз где-то на окраине, отделение английского языка. Я позвонил туда, представившись агентом по сбыту салатной приправы Маккормик: мол, девушка нужна мне для анкетного исследования, не могли бы вы сообщить ее адрес и телефон? Извините, конечно, но дело крайне важное. Поищем, — ответили мне, — перезвоните минут через пятнадцать. Я выпил банку пива и перезвонил. Мне сообщили, что в марте этого года она подала на отчисление. По болезни. А что за болезнь? — Она уже поправилась? — Салат может кушать? — Совсем ушла, не в академку? — на все эти вопросы ответов я не получил.

— Меня и старый адрес устроит, — сказал я, — может вы поищете? Старый адрес нашли — это оказался пансион недалеко от вуза. Я позвонил туда. Ответил, судя по голосу, комендант. Съехала весной, куда не знаю, — буркнул он и бросил трубку. Как будто хотел сказать: «И знать не желаю».

Так порвалась последняя ниточка, связывавшая меня с ней.

Я вернулся домой, открыл банку пива и стал в одиночестве слушать «Девушек Калифорнии».

Глава 18

Зазвонил телефон.

Я полудремал в плетеном кресле с раскрытой книгой. Только что прошел короткий ливень — деревья в саду все вымокли. После дождя задул сырой, пахнущий морем южный ветер. Задрожали листья растений в горшках на веранде, а за ними задрожали шторы.

— Алло, — послышался женский голос. Это прозвучало так, как если бы кто-то ставил хрупкий стакан на кособокий стол. — Помнишь меня? Прежде, чем ответить, я изобразил легкое раздумье.

— Как пластинки? Продаются?

— Да не очень… Кризис… Пластинки никто не слушает.

— Ага.

Она побарабанила ногтями по трубке.

— Пока нашла твой телефон, чуть с ума не сошла.

— Да?..

— В «Джей'з баре» спросила. А бармен спросил у твоего друга. Высокий такой и странный немножко. Мольера читал.

— Понятно.

Молчание.

— Все спрашивали, куда ты делся. Неделю не приходишь, так они уже думают: может, заболел?

— Даже не знал, что меня так любят…

— Ты на меня сердишься?

— Почему?

— Я тебе гадостей наговорила. Хотела извиниться.

— Насчет меня не беспокойся. Но если тебя это так волнует, то не покормить ли нам в парке голубей?

Она вздохнула, и я услышал, как щелкнула зажигалка. На заднем плане пел Боб Дилан

— «Нэшвилл Скайлайн». Наверное, звонок был из магазина.

— Да дело вообще не в тебе. Просто я не должна была так говорить, — сказала она скороговоркой.

— А ты к себе строга!

— Ну, стараюсь, по крайней мере.

Она помолчала.

— Сегодня мы можем встретиться?

— Давай.

— «Джей'з бар», восемь вечера.

— Хорошо.

— Я просто… попала в переплет.

— Понимаю.

— Спасибо.

Она повесила трубку.

Глава 19

Мне двадцать один год. Говорить об этом можно долго.

Еще достаточно молод, но раньше был моложе. Если это не нравится, можно лишь дождаться воскресного утра и прыгнуть с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг.

В одном старом фильме про Великую Депрессию я слышал такую шутку:

«Когда я прохожу под Эмпайр Стэйт Билдинг, то всегда открываю зонтик. Люди сверху так и сыпятся.»

Мне двадцать один, и, по меньшей мере, помирать я пока не собираюсь. Спать же мне доводилось с тремя девчонками.

Первая училась со мной в одном классе. Нам было по семнадцать лет, и мы уверовали, что любим друг друга. Где-нибудь в темных зарослях она сбрасывала с себя коричневые туфли, белые носки, светло-зеленое платье и смешные трусы, явно не по размеру. Потом, чуть поколебавшись — часы. После чего мы сливались с ней в объятии на воскресном номере «Асахи Симбун».

Через какую-то пару месяцев после окончания школы мы внезапно расстались. Причину забыл — такая была причина, что и не вспомнить. С тех пор не встречался с ней ни разу. Иногда вспоминаю, когда не спится — и все.

Вторая девчонка хипповала. Шестнадцатилетняя, без гроша в кармане, без крыши над головой и к тому же плоскогрудая — она при этом обладала умными и красивыми глазами. Я встретил ее у станции метро «Синдзюку», когда там бурлила мощная демонстрация, парализовавшая весь транспорт вокруг.

— Будешь тут торчать, полиция заберет, — сказал я ей. Она сидела на корточках в перекрытом турникете и читала спортивную газету, выуженную из мусорного ящика.

— Ну и что, — сказала она. — Там кормят зато.

— Ой, худо тебе будет!

— Привыкну!

Я закурил и угостил ее тоже. От слезоточивого газа щипало в глазах.

— Ты ела сегодня?

— Утром…

— Слушай, я тебя накормлю. Пошли к выходу.

— Чего это ты будешь меня кормить?

— Ну… — Я не знал, что ответить, но выволок ее из турникета и повел по перекрытой улице в сторону Мэдзиро[7].

Эта до крайности неразговорчивая девица жила в моей квартире с неделю. Каждый день она просыпалась к обеду, что-то ела, курила, листала книжки, пялилась в телевизор и иногда без видимой охоты занималась со мной сексом. Все, что у нее было — это белая холщовая сумка, а в ней толстая ветровка, две майки, джинсы, три пары грязных трусов и коробка тампонов.

— Ты откуда? — спросил я ее как-то.

— Да ты не знаешь, — только и ответила она.

В один прекрасный день я вернулся из магазина с мешком продуктов — а ее и след простыл. И ее белой сумки тоже. И еще кое-чего. На столе лежала горстка мелочи, пачка сигарет и моя свежевыстиранная футболка. А еще записка, нацарапанная на клочке бумаги. Из одного слова: «противный». Боюсь, про меня.

С третьей своей подружкой, студенткой французского отделения, я познакомился в университетской библиотеке. На весенних каникулах следующего года она повесилась в хилом лесочке сбоку от теннисного корта. Труп обнаружили лишь с началом следующего семестра, а до того он целых две недели болтался на ветру. Теперь, когда темнеет, к лесочку никто не подходит.

Глава 20

Она сидела, как неприкаянная, за стойкой «Джей'з бара» и болтала соломинкой в стакане джинджер-эля, гоняя по дну остатки льда.

— Уже думала, не придешь, — сказала она с каким-то облегчением, когда я сел рядом.

— Как не прийти, раз обещал? Дела задержали!

— Какие дела?

— Обувь. Я чистил обувь.

— Вот эту, что ли? — Она подозрительно покосилась на мои кеды.

— Да нет, отцовскую обувь! У нас в семье традиция. Дети непременно должны чистить отцу ботинки.

— Почему?

— Ну… Ботинки — это ведь некий символ! Представь: отец, как приговоренный, каждый вечер в восемь возвращается домой. Я чищу ему ботинки и со спокойной совестью иду пить пиво.

— Хорошая традиция…

— Да?

— Ну конечно! Отца ведь надо уважать.

— Я очень уважаю. За то, что у него только две ноги.

Она прыснула.

— У тебя замечательная семья.

— Да уж… Если забыть про деньги, то такая замечательная, что прослезиться можно.

Она все возила соломинкой по дну стакана.

— Но у меня-то семья была гораздо беднее, чем у тебя…

— Откуда ты знаешь?

— По запаху. Богатый чует богатого, а бедный — бедного.

Джей принес бутылку пива, и я наполнил свой стакан.

— Где твои родители живут?

— Не хочу говорить.

— Почему?

— Приличные люди не любят другим рассказывать, что у них дома творится.

— А ты приличный человек?

Она думала секунд пятнадцать.

— Хотелось бы им быть. Если серьезно. А кому не хотелось бы?

— Нет, ты все-таки расскажи.

— Зачем?

— Во-первых, тебе все равно надо об этом кому-нибудь рассказать, а во-вторых, я никому не проболтаюсь.

Она улыбнулась, закурила и три раза выпустила дым, молча глядя на древесные разводы, тянущиеся по стойке.

— Отец умер пять лет назад от опухоли в мозгу. Целых два года мучился, просто ужас.

Мы на него все деньги истратили, начисто. Вдобавок вымотались до того, что семья развалилась. Хотя это обычное дело.

Я кивнул.

— А мать?

— Живет где-то. На Новый Год открытки присылает.

— Не любишь ты ее, похоже?

— Похоже…

— А братья, сестры?

— Одна сестра. Мы близнецы.

— И где она?

— За тридцать тысяч световых лет отсюда.

Сказав это, она нервно засмеялась и уложила свой стакан набок.

— И чего это я про семью гадости говорю? Даже тоскливо становится.

— Да ничего особенного. У каждого есть что-нибудь этакое.

— И у тебя есть?

— И у меня. Бывает, обниму любимую игрушку — и плачу…

— А какая у тебя любимая игрушка?

— Крем для бритья.

Тут она засмеялась уже веселее. Как не смеялась, наверное, уже несколько лет.

— Слушай, — сказал я, — что ты пьешь какой-то лимонад? У тебя сухой закон?

— Хм, вообще-то я сегодня не собиралась… Ну да ладно!

— Так что ты будешь?

— Белое вино, только похолоднее.

Я подозвал Джея и заказал еще пива и белого вина.

— Скажи, а как себя чувствуешь, когда у тебя есть близнец?

— Странное ощущение. Одинаковое лицо, одинаковый интеллектуальный индекс, одинаковый размер лифчика… Надоедает это.

— Вас часто путали?

— Часто. До восьми лет. Потом у меня стало девять пальцев, и нас больше никто не путал.

Сосредоточенно и аккуратно, как пианистка перед концертом, она положила рядышком обе руки. Я взял левую, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Маленькая рука, прохладная, как стакан коктейля. Четыре пальца на ней смотрелись красиво и совершенно естественно — как будто их и было четыре с самого рождения. Такая естественность казалась чудом. По крайней мере, шесть пальцев выглядели бы гораздо менее убедительно.

— В восемь лет я сунула мизинец в мотор пылесоса. Оторвало тут же.

— А где он теперь?

— Кто?

— Мизинец.

— Не помню. — Она засмеялась. — Такого вопроса мне еще не задавали, ты первый.

— А это беспокоит, когда мизинца нет?

— Если перчатки надеваю — беспокоит.

— И все?

Она покачала головой:

— Нельзя сказать, что совсем не беспокоит. Но не больше, чем других беспокоит толстая шея или волосы на ногах. Я кивнул.

— А чем ты занимаешься? — спросила она.

— В университете учусь. В Токио.

— На каникулы приехал?

— Ага.

— И что ты изучаешь?

— Биологию. Животных люблю.

— Я тоже люблю.

Допив остатки пива, я взял горсть картофельных чипсов.

— А вот знаешь… В Бхагалпуре был знаменитый леопард — за три года он съел триста пятьдесят индусов.

— Неужели?

— Далее: английский полковник Джим Корбетт по прозвищу «Гроза леопардов» за восемь лет застрелил, считая этого, сто двадцать пять леопардов и тигров. А ты все равно будешь любить животных?

Она потушила сигарету, отпила вина и восхищенно посмотрела на меня:

— Нет, ты оригинал!

Глава 21

Пару недель спустя после смерти моей третьей подруги я читал «Ведьму» Жюля

Мишле[8]. Великолепная книга. Там был такой пассаж:

«Верховный судья Реми Лоренский отправил на костер восемьсот ведьм и очень гордился своей политикой устрашения. Один раз он сказал: «Я славен своей справедливостью настолько, что шестнадцать схваченных на днях пленниц удавились сами, не дожидаясь палача».»

«Я славен своей справедливостью»… Просто потрясающе!

Глава 22

Зазвонил телефон.

Мне было не оторваться от важного занятия: я освежал специальным лосьоном лицо, докрасна обожженное солнцем в бассейне. Лишь на десятом звонке я смахнул с лица ватные узоры в решеточку, поднялся со стула и взял трубку.

— Здравствуй, это я.

— Привет.

— Ты что сейчас делал?

— Ничего.

Все лицо горело; я вытер его висевшим на шее полотенцем.

— Спасибо за вчерашний вечер. Давно так не отдыхала.

— Это хорошо.

— М-м-м… Ты тушенку любишь?

— Люблю.

— Я тут ее много наготовила, мне столько и за неделю не съесть. Поможешь?

— Чего б не помочь?

— Тогда через час приходи. Если опоздаешь, выкину все в помойное ведро. Понял?

— Ага.

— Просто я ждать не люблю.

Она сказала это и бросила трубку, не дав мне даже раскрыть рта. Я повалился на диван и минут десять глядел в потолок, слушая хит-парад, который передавали по радио. Потом чисто выбрился под горячим душем. Надел рубашку и бермудские шорты, только что из химчистки. Вечер стоял замечательный. Я проехался вдоль морского берега, любуясь закатом, а перед самым выездом на шоссе купил две бутылки холодного вина и пачку сигарет.

* * *

Пока она освобождала стол и расставляла на нем безупречно белую посуду, я откупорил бутылку при помощи фруктового ножа. Комната была полна горячим, влажным паром от тушенки.

— Даже не думала, что будет так жарко. Просто ад какой-то…

— В аду жарче.

— Ты что, там был?

— Люди рассказывают. Когда там становится до того жарко, что крыша едет, то тебя переводят в место попрохладнее. Чуть отойдешь — и опять в пекло.

— Как в сауне.

— Именно. Но есть и такие, которых обратно не посылают, потому что они уже чокнулись.

— И что с ними делают?

— Отправляют в рай. Чтобы они там белили стены. В раю ведь как — стены должны быть идеально белые. Чуть какое пятнышко, уже непорядок. Это ведь рай! Вот они и белят их с утра до вечера, портят себе бронхи.

Больше она не задавала никаких вопросов. Я тщательно выбрал кусочки пробки, плававшие в бутылке и разлил вино по стаканам.

— Холодное вино — горячее сердце, — сказала она, когда мы чокнулись.

— Это откуда?

— Из рекламы. Холодное вино — горячее сердце. Не видел?

— Нет.

— Телевизор не смотришь?

— Редко. Раньше часто смотрел. Больше всего нравилось кино про Лэсси. Пока самая первая собака играла.

— Ну да, ты ведь животных любишь.

— Ага.

— Если б у меня время было, я бы с утра до вечера смотрела. Все подряд. Вот, скажем, вчера показывали диспут между биологом и химиком. Не видел?

— Нет.

Она отпила вина и покачала головой, как бы вспоминая.

— Там было про Пастера. Он обладал силой научной интуиции.

— Силой Научной Интуиции?

— Ну, короче… Обычно ученые рассуждают так: A равно B, а B равно C — значит, A равно C. Что и требовалось доказать. Правильно? Я кивнул.

— А Пастер был не такой. У него в голове только и было, что A равно C. Безо всяких доказательств. Его правоту доказала история. Он за свою жизнь сделал несчетное множество ценнейших открытий.

— Ну да, прививки от оспы…

Она поставила стакан на стол и посмотрела на меня с негодованием.

— Прививки от оспы — это Дженнер! Как ты в университет-то поступил?

— А, вспомнил: антитела! И низкотемпературная стерилизация.

— Правильно.

Она рассмеялась с каким-то торжеством, не показывая зубов. Допила вино и налила себе еще.

— В диспуте эту способность называли научной интуицией. У тебя такая есть?

— Практически нет.

— А если бы была?

— Ну, наверное, пригодилась бы для чего-нибудь. Например, когда с девчонкой спишь, могла бы понадобиться.

Она засмеялась и ушла на кухню, вернувшись оттуда с кастрюлей тушенки, миской салата и нарезанной булкой. Из широко раскрытого окна повеяло, наконец, прохладой. Мы принялись не спеша ужинать под пластинку. Она задавала вопросы — в основном про университет и про жизнь в Токио. Разговор был не самый содержательный. Про эксперименты на кошках («Мы их не убиваем, ты что! Это психологические опыты!», — врал я, за два месяца умертвивший тридцать шесть кошек и котят), про демонстрации и забастовки… Был показан зуб, сломанный полицейским.

— А отомстить ему ты не хочешь? — спросила она.

— Вот еще…

— А почему? Я на твоем месте отыскала бы его и все зубы повыбивала молотком.

— Во-первых, я — это я. Во-вторых, все уже закончено. А в третьих, у них там все рожи одинаковые — как я его найду?

— Выходит, и смысла нет?

— Какого смысла?

— Что тебе зуб выбили?

— Выходит, что нет.

Она издала стон разочарования и отправила в рот кусок тушенки.

* * *

После кофе мы помыли с ней посуду на тесной кухне, вернулись к столу и закурили под Манхэттэнский Джазовый Квинтет.

На ней были просторные шорты и рубашка из тонкой ткани, сквозь которую отчетливо проглядывали соски. Вдобавок наши ноги несколько раз сталкивались под столом — каждый раз я понемногу краснел.

— Как ужин? Понравился?

— Очень.

Она слегка закусила нижнюю губу.

— Почему ты сам ничего не говоришь, пока тебя не спросят?

— Да как-то… Привычка… Вечно забываю сказать самое важное.

— Можно дать тебе совет?

— Давай.

— Избавляться надо от такой привычки. Она может тебе дорого стоить.

— Да, наверное. Но это как машина со свалки: что-нибудь одно выправишь, сразу другое в глаза кидается.

Она рассмеялась и поставила другую пластинку — теперь запел Марвин Гэй. Стрелки часов подходили к восьми.

— А ботинки что — сегодня можно не чистить?

— Перед сном почищу. Вместе с зубами.

Продолжая разговаривать, она поставила на стол худенькие локти, поудобнее положила на руки подбородок и уставилась на меня. Это нервировало. Чтобы отвести глаза, я закуривал, несколько раз с фальшивым интересом устремлял взгляд в окно — но, наверное, становился от этого только смешнее.

— Вот теперь можно и поверить, — сказала она.

— Во что?

— В то, что ты тогда ничего со мной не делал.

— Почему ты так думаешь?

— Рассказать?

— Не надо.

— Так и знала. — Она усмехнулась, налила мне вина и вдруг посмотрела в темноту за окном, как будто что-то вспомнив. — Я иногда вот о чем думаю: хорошо было бы жить, никому не мешая! Как по-твоему, это возможно?

— Даже не знаю…

— Ну вот скажи: я тебе не мешаю?

— Абсолютно.

— Я имею в виду: сейчас.

— Ну да, сейчас.

Она тихонько протянула руку через стол, взяла мою и, подержав ее некоторое время, отпустила.

— Завтра уезжаю.

— Куда?

— Еще не решила. Хочу куда-нибудь, где тихо и прохладно. На недельку.

Я кивнул.

— Как вернусь, позвоню.

* * *

Ведя машину домой, я вдруг вспомнил свое первое свидание с девчонкой. Это было семь лет назад. От начала свидания и до его конца я как будто задавал ей один и тот же вопрос: «Тебе не скучно?».

Мы смотрели с ней кино с Элвисом Пресли в главной роли. Там была песня с такими словами:

Мы были в ссоре, И я послал письмо. Просил прощенья, Но не дошло оно.

Пришло обратно, Пришло назад. Неточен адрес, Неверен адресат…

Время течет слишком быстро.

Глава 23

Третья девчонка, с которой я спал, называла мой пенис «raison d'etre». «Оправдание бытия».

* * *

Когда-то я подумывал написать небольшое эссе про человеческие raison d'etre. Написать не написал, но в процессе обдумывания завел себе замечательную привычку — все на свете переводить в численный эквивалент. Эта привычка не отпускала меня месяцев восемь. Когда я ехал в электричке, то пересчитывал пассажиров. Когда шел по лестнице — считал ступеньки. А когда совсем нечем было заняться, измерял себе пульс. Согласно записям, за это время, а именно с пятнадцатого августа 1969 года по третье апреля следующего, я посетил 358 лекций, совершил 54 половых акта и выкурил 6921 сигарету. Я всерьез полагал тогда, что подобные численные эквиваленты о чем-то поведают людям. А коль скоро существует это «что-то», о чем они поведают, то со всей очевидностью существую и я! Оказалось однако, что в действительности людям нет никакого дела до числа сигарет, которые я выкурил, или количества ступенек, на которые я поднялся. Им нет дела даже до размеров моего пениса. Так я потерял из виду свои raison d'etre и остался один-одинешенек.

* * *

Узнав о ее смерти, я выкурил 6922-ю сигарету.

Глава 24

В этот вечер Крыса не выпил ни капли пива, что было тревожным знаком. Вместо пива он заглотнул в один присест пять порций виски со льдом.

Мы убивали время за игрой в пинбол[9], который примостился в полутемном дальнем углу. За известное количество мелочи эта хреновина предоставляет вам известное количество убитого времени. Крыса, однако, ко всему относился серьезно. Так что две мои победы в шести играх были едва ли не чудом.

— Эй, чего с тобой случилось-то?

— Ничего, — отвечал Крыса.

* * *

Вернувшись к стойке, мы выпили — я пива, он виски. Затем принялись слушать одну за другой пластинки из музыкального автомата, все подряд — молча, не обмениваясь ни словом. «Everyday people», «Woodstock», «Spirit in the sky», «Hey there, lonely girl»…

— У меня к тебе просьба, — сказал Крыса.

— Какая?

— Да встретиться кое с кем…

— С женщиной?

Чуть помявшись, он кивнул.

— А почему просьба ко мне?

— Кого же мне еще просить? — сказал Крыса скороговоркой и отхлебнул от шестой порции. — Костюм и галстук у тебя есть?

— Есть. Только…

— Тогда завтра в два. Слушай, а бабы, они вообще что едят?

— Подметки от ботинок.

— Да ну тебя…

Глава 25

Любимым лакомством Крысы были свежеиспеченные оладьи. Он накладывал их сразу по нескольку в глубокую тарелку, разрезал ножом на четыре части и выливал сверху бутылку кока-колы.

Когда я впервые попал к Крысе домой, он как раз поглощал это неаппетитное блюдо за столом, выставленным на воздух, под ласковые лучи майского солнца.

— Такая жратва хороша тем, — объяснил он мне, — что объединяет свойства еды и питья.

В обширном, густом саду собирались птицы всевозможных видов и расцветок. Они усердно клевали попкорн, в изобилии рассыпанный на лужайке.

Глава 26

Хочу рассказать о своей третьей подружке.

Рассказывать про людей, которых больше нет, всегда трудно. А про женщин, которые умерли в молодости, еще труднее. Они ведь навсегда остались молодыми… А мы, оставшиеся жить, стареем. Каждый год, каждый месяц и каждый день. Мне иногда кажется, что я старею каждый час. И что самое страшное, так оно и есть.

* * *

Она была отнюдь не красавица. Хотя что это за выражение: «отнюдь не красавица»? Правильнее будет сказать так: «Она не была красавицей в той мере, в какой ей подобало бы быть».

У меня есть только одна ее фотография. На обороте подписано: «август 1963 г.». Год, когда продырявили голову президенту Кеннеди. Морская дамба в каком-то дачном месте — она сидит и натянуто улыбается. Коротко постриженные волосы в стиле Джин Себерг[10] (хотя, признаться, мне эта прическа больше напоминала Аушвиц), и длинное платье в красную клетку. Во всем этом есть известная неуклюжесть, но красоты она не загораживает. Той красоты, которая пробивает сердце до самых потаенных уголков. Приоткрытые губы. Миниатюрный, слегка вздернутый нос. На широком лбу непринужденная челка, явно собственной работы. Чуть припухшие щеки, и на одной — едва заметный след от прыщика…

На фотографии ей четырнадцать. Самый красивый момент в ее жизни, уместившейся в двадцать один год. Можно только гадать, куда потом все это ушло. По какой причине, с какой целью… Я не знаю. И никто не знает.

* * *

«Я поступила в университет, чтобы получить небесное откровение», — сказала она как-то раз на полном серьезе. Дело было в четвертом часу, мы лежали голые в постели. Я поинтересовался, что это за штука — небесное откровение. «Разве это можно объяснить?» — сказала она. И чуть позже добавила: «Это спускается с неба, как крылья ангелов.»

Я попытался вообразить крылья ангелов, спускающиеся с неба прямо в университетский двор. Издалека они напоминали бумажные салфетки.

* * *

Почему она умерла, не ясно никому. Мне сдается даже, что она и сама этого толком не понимала.

Глава 27

Мне снился неприятный сон.

Я был большой черной птицей и летел над джунглями, направляясь к западу. На моих крыльях налипли черные сгустки крови из глубокой раны. Западный склон неба затягивали зловещие черные облака. Поблизости чувствовался запах мелкого дождя. Снов я давно не видел. Потребовалось время, чтобы понять: это сон. Вскочив с кровати и смыв под душем противный пот, я позавтракал тостами и яблочным соком. От табака и пива в горле першило, точно туда напихали старой ваты. Покидав посуду в мойку, я извлек из гардероба легкий коричневато-зеленый костюм, идеально отглаженную рубашку и черный галстук, отнес все это в гостиную и уселся там перед кондиционером.

В телевизионных новостях торжественно обещали самый жаркий день за все лето. Я выключил телевизор, сходил в комнату к брату, выудил несколько книг из огромной горы и завалился с ними на диван.

Два года назад мой старший брат без объявления причин умотал в Америку, оставив после себя кучу книг и одну подругу. Иногда я с ней обедал. Она говорила, что мы с братом очень похожи.

— В чем? — спрашивал я удивленно.

— Во всем, — отвечала она.

Может, оно и в самом деле так. Думаю, дело здесь в ботинках, которые мы по очереди чистили десять с лишним лет.

Часы показали двенадцать. С отвращением думая о жаре, я завязал галстук и надел пиджак.

Времени была уйма, а занятий ноль. Я не спеша проехался по городу на машине. Мой неказистый, долговязый город протягивался от моря к горам. Речка, теннисный корт, поле для гольфа, вереница просторных особняков, стена, еще раз стена, несколько аккуратных ресторанчиков и лавочек, старая библиотека, заросшее ослинником поле и парк с обезьянними клетками. Город не менялся.

Я покружил по извилистой загородной дороге и спустился по речному берегу к морю. Недалеко от устья вылез из машины, чтобы помочить ноги. На теннисном корте перекидывались мячиком две загорелых девушки в белых кепках и темных очках. Солнце, перевалив зенит, зажарило вдруг еще нещаднее — а они все махали себе ракетками, и пот с них разлетался по всему корту.

Поглядев на них минут пять, я вернулся в машину, откинулся в кресле и закрыл глаза. Шум волн перемешивался со звуками ударов по мячику. Прикатился слабенький южный ветерок, принес запах моря и горячего асфальта. Я вспомнил далекое лето. Тепло девичьей кожи, старый рок-н-ролл, рубашка на пуговицах, только что из стирки, сигаретный дым в раздевалке бассейна, робкие предчувствия… Сладкий сон, который, казалось, будет повторяться вечно. Но как-то раз лето наступило (в каком же году?) — а сон взял, да и не вернулся.

Ровно в два я остановился перед «Джей'з баром». Крыса сидел на дорожном ограждении и читал Казанзакиса — «Последнее искушение Христа».

— А где подруга? — спросил я.

Крыса молча захлопнул книгу, влез в машину и надел темные очки.

— Не будет подруги.

— Как не будет?

— А вот так.

Я вздохнул, развязал галстук, кинул его вместе с пиджаком на заднее сидение и закурил.

— И что, мы поедем куда-нибудь?

— В зоопарк.

— Ну, хорошо…

Глава 28

Расскажу теперь о своем городе. О городе, где я родился, вырос и первый раз спал с девчонкой.

Спереди море, сзади горы, сбоку огромный порт. Городишко крохотный. Когда, возвращаясь из порта, выруливаешь на шоссе, даже закуривать нет смысла. Не успеешь чиркнуть спичкой, как уже приехал.

Население семьдесят тысяч с небольшим. Цифра пятилетней давности, но с того времени едва ли поменялась. Средняя семья живет в двухэтажном доме с садом, имеет автомобиль, иногда два.

Цифры эти выдумал не я — их оглашает статистический отдел мэрии в конце финансового года. Особенно мне нравится насчет двухэтажных домов. Крыса жил в трехэтажном доме с оранжереей на крыше. В отлого вырытом подземном гараже его TR-3[11] дружески соседствовал с отцовским Мерседесом. И удивительное дело: если где-нибудь в доме и была домашняя атмосфера, то это в гараже. При его величине он мог бы служить ангаром для маленького самолета. Гараж был весь заставлен телевизорами и холодильниками, столами и диванами, сервантами и стереосистемами — устаревшими или просто надоевшими. Мы провели там немало приятных часов за пивом.

Про отца Крысы я не знаю почти ничего. И не видел его ни разу. Когда я спрашивал Крысу об отце, он со всей определенностью отвечал: «Гораздо старше меня, и при этом мужик».

По слухам, отец Крысы когда-то давно, еще до войны, был небогат. Перед самой войной он тяжкими трудами заполучил химико-фармацевтический завод и занялся продажей мази от насекомых. Эффективность ее была еще не доказана — но линия фронта двигалась на юг, и мазь начала продаваться столь же стремительно. По окончании войны он побросал свою мазь в кладовые и стал продавать подозрительные питательные препараты — а после войны в Корее переключился на бытовые моющие средства. Причем поговаривали, что ингредиенты везде оставались одинаковыми. Очень может быть.

Двадцать пять лет назад трупы японских солдат, густо покрытые мазью от насекомых, лежали штабелями по джунглям Новой Гвинеи. А сегодня в каждом сортире — средство для прочистки труб, все той же торговой марки.

Вот так отец у Крысы и разбогател.

Конечно, среди моих приятелей был также выходец из бедной семьи. Отец у него работал водителем городского автобуса. Бывают, наверное, и богатые водители автобусов — но отец моего приятеля относился к бедным. Родители в этом доме постоянно отсутствовали, поэтому я частенько наведывался к приятелю в гости. Отец у него в это время крутил баранку, либо сидел на ипподроме, а мать целыми днями где-то подрабатывала.

Парень этот учился со мной в одном классе, хотя повод подружиться выпал не сразу. Как-то на перемене я справлял малую нужду, и он пристроился рядом. Завершив дело молча и одновременно, мы вместе мыли руки.

— А у меня кое-что есть! — сказал он, вытирая руки о штаны. — Хочешь посмотреть?

Вытащив из бумажника фотокарточку, он протянул мне. Голая женщина, раскорячившись, втыкала в себя пивную бутылку.

— Классно, да?

— Класснее некуда!

— Приходи ко мне домой. У меня есть такие, что вообще закачаешься.

Так мы с ним и подружились.

В нашем городе живут разные люди. За восемнадцать лет я научился здесь многим вещам. Город пустил в моем сердце такие крепкие корни, что почти все воспоминания связаны с ним. Но в ту весну, когда я поступил в университет и покинул свой город, в глубине души моей было облегчение.

Теперь, приезжая в город на летние и весенние каникулы, я только и делаю, что пью пиво.

Глава 29

Целую неделю Крыса ходил, как в воду опущенный. То ли приближавшаяся осень была тому виной, то ли та самая девчонка… Ни слова он не говорил на эту тему.

Когда Крыса подолгу не появлялся, я приставал к Джею:

— Слушай, а что такое с Крысой стряслось, как ты думаешь?

— Да я и сам толком не пойму… Может, просто лето кончается?

С приближением осени Крыса всегда впадал в депрессию. Он сидел за стойкой, тупо уткнувшись в книгу, а когда я пытался с ним заговаривать, отвечал односложно и без настроения. Когда на сумеречной улице свежел ветер и еле заметно начинало пахнуть осенью, он ни с того ни с сего забывал о пиве, принимался хлестать виски со льдом, без конца кидал деньги в музыкальный автомат, терзал пинбол, покуда машина не отказывалась с ним играть — и всем этим заставлял Джея нервничать.

— У него, наверное, такое чувство, будто его оставляют позади, — сказал Джей. — Я его понимаю.

— Как это?

— Ну, все разъезжаются — кто работать, кто обратно в университет… Ты ведь тоже?

— Да, я тоже.

— Ну вот, видишь…

Я кивнул.

— А девчонка эта?

— Чуть времени пройдет, и забудется. Помяни мое слово.

— Что же там у них такое произошло?

— Кто ж их знает…

Джей принялся за прерванную работу. Я больше ничего не спрашивал. Кинул мелочи в музыкальный автомат, выбрал несколько песен и вернулся за стойку, к своему пиву. Минут через десять передо мной опять появился Джей.

— Слушай, а Крыса с тобой ни о чем не говорил?

— Нет.

— Странно.

— Почему?

Джей задумался, протирая стакан.

— Ему обязательно надо с тобой посоветоваться.

— Ну, так что же он?

— Это непросто. Боится, что ты его на смех поднимешь.

— Да не буду я его на смех поднимать!

— Но выглядит это именно так. Причем уже давно. Ты хороший парень, но — как бы это сказать — некоторые вещи почему-то считаешь суетой, недостойной внимания. Хотя я не хочу сказать ничего плохого.

— Это понятно.

— Все-таки я на двадцать лет тебя старше, и много чего повидал за эти годы. Поэтому отношусь к вам, как…

— Как бабушка?

— Да.

Я чуть не подавился пивом от смеха.

— Ладно, попробую с ним сам поговорить.

— Давай, это будет правильно.

Джей потушил сигарету и вернулся к работе. Я решил вымыть руки. Из зеркала в умывалке на меня смотрело мое отражение. Вернувшись, я выпил еще одну бутылку, чтобы отделаться от неприятного ощущения.

Глава 30

Было время, когда все хотели выглядеть крутыми.

Незадолго до окончания школы я решил вести себя так, чтобы наружу выходило не более половины моих сокровенных мыслей. Зачем я так решил, уже не помню — но выполнял это строго в течение нескольких лет. А потом вдруг обнаружил, что и вовсе разучился выражать словами более половины того, что думаю. Каким образом это связано с крутостью, мне не совсем понятно. По-английски это называется cool, «холодный» — в этом смысле меня можно сравнить со старым холодильником, который не размораживали целый год.

Я барахтаюсь в болоте времени и продолжаю писать эти строки, подстегивая засыпающее сознание пивом и табаком. По нескольку раз принимаю горячий душ, дважды в день бреюсь и без конца слушаю старые пластинки. Вот и сейчас у меня за спиной поют давно забытые Питер, Пол и Мэри:

«Don't think twice, it's all right.»

Глава 31

На следующий день я договорился с Крысой встретиться в бассейне одного из отелей на окраине города. Лето шло к концу, к тому же добираться туда было неудобно — поэтому народу в бассейне собралось немного, человек десять. Половину их составляли американцы, остановившиеся в отеле — вместо того, чтобы плавать, они самозабвенно загорали. Отель был выстроен в стиле аристократического особняка. По его роскошному двору, сплошь покрытому лужайками, тянулись розовые кусты, отделявшие бассейн от основного здания. Они взбегали на невысокий холм, с которого хорошо было видно море, а также бухта и город.

Мы с Крысой несколько раз сплавали наперегонки в 25-метровом бассейне, потом уселись рядом в шезлонгах и открыли холодную колу. Отдышавшись, я затянулся сигаретой. Крыса тем временем умиротворенно глядел, как в бассейне плавает молодая американочка.

По безоблачному небу пронеслись несколько реактивных самолетов, оставив за собой белые, будто замороженные следы.

— Такое впечатление, — сказал Крыса, глядя вверх, — что, когда мы были маленькие, самолетов летало больше. Причем, в основном летали американские — двухфюзеляжные, с пропеллерами.

— P-38?

— Нет, транспортные. Огромные, куда там P-38… Одно время летали очень низко, можно было всю военную маркировку разглядеть. Еще помню DC-6, DC-7, а один раз видел «Сэйбер»!

— Ну, это давно…

— Да, при Эйзенхауэре. Тогда еще к нам в гавань крейсер зашел. В городе ступить было негде, кругом моряки. И патрули. Ты видел патрули?

— Ага.

— Теперь все куда-то пропало… Хотя это я не к тому, что мне военные нравятся.

Я кивнул.

— Но «Сэйбер» был классный самолет! Пока не начал напалм сбрасывать. Ты когда-нибудь видел, как сбрасывают напалм?

— Видел, в фильмах про войну.

— Люди, они чего только не напридумывают! Хотя это они выдумали здорово. Кто знает, может лет десять пройдет — и по напалму будет ностальгия. Я рассмеялся и достал вторую сигарету.

— Любишь самолеты, да?

— Когда-то хотел летчиком стать. Потом глаза испортил и раздумал.

— Понятно…

— Небо люблю. Сколько угодно могу на него смотреть — не надоедает. А когда не хочу, то просто не смотрю.

Крыса замолчал минут на пять, а потом вдруг заговорил:

— Иногда становится невмоготу. Осознавать, что ты богатый, и все такое… Бывает, хочется убежать. Понимаешь?

— Как это «убежать»? — удивился я. — Хотя… Если тебе и вправду так хочется, возьми да убеги.

— Наверное, это было бы лучше всего. Уехать в какой-нибудь незнакомый город, начать все с нуля… Разве плохо?

— Что, и университет бросишь?

— Да я его уже бросил. Никакой нет охоты возвращаться.

Глаза Крысы, спрятанные за темными очками, продолжали следить за плывущей девушкой.

— А почему бросил?

— Ну… Надоело потому что. Хоть и старался сначала. Так сильно, что самому теперь не верится. До всех мне было дело — не меньше, чем до себя. Даже полицейские меня из-за этого били. Но приходит время, когда каждый возвращается на свое место. Только мне некуда вернуться. Знаешь, есть такая игра — все вокруг стульев бегают, потом садятся — а одному стула не хватает.

— И что ты теперь собираешься делать?

В раздумье Крыса вытер полотенцем ноги.

— Думаю повесть написать. Ты как на это смотришь?

— Ну, возьми да напиши.

Крыса кивнул.

— А какую повесть?

— Хорошую. По моим стандартам. Я ведь себя талантом не считаю… Но, по крайней мере, смысл писательства я вижу в том, чтобы самому чему-то научиться. Правильно?

— Правильно.

— Писать надо для себя… Или, скажем, для цикад.

— Для цикад?

— Ага.

Крыса потеребил висевшую у него на голой груди полудолларовую монету с портретом президента Кеннеди.

— Несколько лет назад я с одной девчонкой ездил в Нару[12]. Был ужасно жаркий день, и мы с ней часа три шли между холмов. Если нам кто и попадался, то только птицы, взлетавшие с пронзительными криками, да певчие цикады, трещавшие под ногами, когда мы шли по меже. И больше никого. Просто было очень жарко.

Мы устали и присели на пологом склоне, опушившемся мягкой травой. Понежились на ветерке и вытерли пот. Под склоном пролегал глубокий ров, а за ним — густо поросший лесом древний курган, будто выступающий из воды остров. Императорская могила. Ты ее видел когда-нибудь?

Я кивнул.

— И тогда я подумал: для чего же сделана такая громадина? Конечно, в любой могиле есть смысл. Все когда-нибудь умрут — и это как напоминание. Но здесь было как-то чересчур. Огромные размеры иногда меняют суть вещей до неузнаваемости. Фактически, это было вообще непохоже на могилу. Это была гора. Во рву плавали лягушки и ряска, а ограда вокруг заросла паутиной.

Я молча глядел на курган и вслушивался в ветер, идущий со стороны рва. И то, что я тогда почувствовал, не описать никакими словами. Даже нет, я не почувствовал — меня как будто завернули во что-то. Целиком и полностью. Ощущение было такое, словно цикады, лягушки, пауки, ветер — буквально все — превратилось в единое целое и течет через Космос!

Крыса допил свою колу, уже без газа.

— И вот, когда я собираюсь что-то написать, я всегда вспоминаю этот летний день и этот поросший лесом курган. И думаю, как здорово было бы написать что-нибудь для цикад, пауков и лягушек, для зеленой травы и ветра…

Крыса умолк, заложил руки за голову и уставился в небо.

— Ну… И ты пробовал уже что-нибудь написать?

— Нет. Ни единой строчки.

— Ни единой?

— Вы — соль земли…

— Что?

— Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?[13]

Так Сказал Крыса.

Небо к вечеру заволокло тучами. Перейдя из бассейна в маленький гостиничный бар, мы пили там холодное пиво под итальянские песни в обработке Мантовани. В широком окне светились портовые огни.

— Так что там у тебя с подругой-то? — спросил я, решившись.

Тыльной стороной ладони Крыса вытер с губ пивную пену и в раздумье уставился в потолок.

— Вообще говоря, я не собирался тебе про это рассказывать. Так все по-дурацки…

— Но ведь ты хотел со мной поговорить?

— Хотел. Но вечерок подумал — и расхотел. В мире есть вещи, которых нам все равно не изменить.

— Например?

— Например, больные зубы. В один прекрасный день у тебя вдруг появляется зубная боль и не проходит, как бы тебя кто ни утешал. И тогда ты злишься на самого себя. А потом начинаешь дико злиться на других за то, что они сами на себя не злятся. Понимаешь?

— Отчасти, — сказал я. — Но если хорошо подумать, условия у всех одинаковые. Мы все попутчики в неисправном самолете. Конечно, есть везучие, а есть невезучие. Есть крутые, а есть немощные. Есть богатые, а есть бедные. Но все равно ни у кого нет такой силы, чтобы из ряда вон. Все одинаковы. Те, у которых что-то есть, дрожат в страхе это потерять — а те, у кого ничего нет, переживают, что так и не появится. Все равны. И тому, кто успел это подметить, стоит попробовать хоть чуточку стать сильнее. Хотя бы просто прикинуться, понимаешь? На самом-то деле сильных людей нигде нет — есть только те, которые делают вид.

— Можно вопрос?

Я кивнул.

— Ты на самом деле в это веришь?

— Да.

На какое-то время Крыса замолчал, уставясь в стакан с пивом. Потом сказал очень серьезно:

— И не будешь говорить, что пошутил?..

* * *

Я отвез Крысу домой и по дороге обратно заскочил в Джей'з бар.

— Поговорили?

— Поговорили.

— Ну и слава богу, — сказал Джей и поставил передо мной блюдце жареного картофеля.

Глава 32

Дерек Хартфильд — несмотря на огромное количество своих произведений — крайне редко говорил о жизни, мечте или любви прямым текстом. В своей полуавто-биографической, относительно серьезной книге «Полтора витка вокруг радуги» (1937) — серьезной в смысле отсутствия инопланетян или монстров — Хартфильд сбивает читателя с толку иронией и цинизмом, шуткой и парадоксом, чтобы потом в нескольких скупых словах выразить сокровенное.

«На самой святой из всех святых книг в моей комнате — на телефонном справочнике — я клянусь говорить только правду. Жизнь — пуста. Но известное спасение, конечно, есть. Нельзя сказать, что жизнь пуста изначально. Для того, чтобы сделать ее напрочь пустой, требуются колоссальные усилия, изнурительная борьба. Здесь не место излагать, как именно протекает эта борьба, какими именно способами мы обращаем нашу жизнь в ничто — это выйдет слишком долго. Если кому-то непременно надо это узнать, то пусть он почитает Ромена Ролана — «Жан Кристофф». Там все есть.»

Почему «Жан Кристофф» так привлекал Хартфильда, понять несложно. Этот неимоверно длинный роман описывает жизнь человека от рождения до смерти, в строгой хронологической последовательности. Хартфильд придерживался убеждения, что роман должен служить носителем информации, таким же, как графики или диаграммы — и достоверность этой информации прямо пропорциональна ее объему. «Войну и Мир» Толстого он обычно критиковал. Не за объем, конечно — а за недостаточно выраженную Идею Космоса. Из-за этого изъяна впечатление от романа становилось у Хартфильда дробным и искаженным. Выражение «Идея Космоса» в его употреблении звучало обычно как «бесплодие».

Своей любимой книгой он называл «Фламандского пса»[14]. «Неужели вы думаете, — говорил он, — что собака может умереть ради картины?»

Во время одного интервью репортер спросил Хартфильда:

— Герой вашей книги Уорд погибает два раза на Марсе и один раз на Венере. Разве здесь нет противоречия?

На что Хартфильд ответил:

— А вы разве знаете, как течет время в космическом пространстве?

— Нет, — сказал репортер. — Но таких вещей не знает никто!

— Так какой же смысл писать о том, что знают все?

* * *

Среди работ Хартфильда есть рассказ «Марсианские колодцы» — вещь для него необычная, во многом предвосхитившая появление Рэя Брэдбери. Читал я ее очень давно и в деталях не помню. Изложу здесь только сюжетную линию.

По поверхности Марса разбросано неимоверное множество бездонных колодцев. Известно, что колодцы выкопаны марсианами много десятков тысяч лет назад — но самое интересное то, что они аккуратнейшим образом обходят подземные реки. Зачем марсиане их строили, никому не ясно. Собственно говоря, никаких других памятников, кроме колодцев, от марсиан не осталось. Ни письменности, ни жилищ, ни посуды, ни железа, ни могил, ни ракет, ни городов, ни торговых автоматов. Даже раковин не осталось. Одни колодцы. Земные ученые не могут решить, называть ли это цивилизацией — а между тем колодцы сработаны на совесть, ни один кирпич за десятки тысяч лет не выпал. Конечно, в колодцы спускались искатели приключений и исследователи. Но колодцы были так глубоки, а боковые туннели так длинны, что веревки всегда не хватало и приходилось выбираться обратно. А из тех, кто спустился без веревки, не вернулся никто. И вот однажды в колодец спустился молодой парень, космический бродяга. Он устал от грандиозности космоса и хотел погибнуть незаметно для других. Колодец по мере спуска стал казаться ему все уютнее, а тело мягко наполнялось необъяснимой силой. На глубине около километра он обнаружил подходящий туннель и углубился в него. Бесцельно, но настойчиво все шел он и шел по изгибавшемуся коридору. Часы его остановились, ощущение времени пропало. Может, прошло два часа, а может, двое суток. Он не чувствовал ни голода, ни усталости, а диковинная сила по-прежнему переполняла его. Вдруг он увидел солнечный свет. Туннель связывал два колодца — поднявшись, он снова очутился наверху. Присел на краешек, чтобы оглядеть бескрайнюю пустыню и нависшее над ней солнце. Что-то было не так. В запахе ветра, в солнце… Оно стояло высоко, но выглядело заходящим — огромный оранжевый ком.

— Через двести пятьдесят тысяч лет солнце погаснет! — прошептал ему ветер. — Щелк!

— и выключилось. Двести пятьдесят тысяч лет — совсем немного. Не обращай на меня внимания, я просто ветер. Если хочешь, зови меня «марсианин». Звучит неплохо. Хотя для меня слова не имеют смысла…

— Но ведь ты говоришь?!

— Я? Это ты говоришь! Я только подсказываю тебе.

— А что случилось с солнцем?

— Оно состарилось. Скоро умрет. Мы здесь бессильны — что ты, что я.

— Почему так быстро?

— Нет, не быстро. Пока ты шел через колодец, прошло полтора миллиарда лет. Время летит, как стрела — у вас ведь так говорят? Колодец, в который ты спустился, прорыт вдоль искривленного времени. Мы можем путешествовать по нему. От зарождения Вселенной — и до ее конца. Поэтому для нас нет ни рождения, ни смерти. Только Ветер.

— Ответь мне на один вопрос.

— С удовольствием.

— Чему ты учился?

Ветер захохотал, и весь воздух мелко затрясся. А потом поверхность Марса снова окутала вечная тишина. Парень достал из кармана пистолет, приложил дулом к виску и нажал на спусковой крючок.

Глава 33

Зазвонил телефон.

— Я вернулась, — сказала она.

— Давай встретимся.

— Сегодня можешь?

— Конечно.

— В пять часов у входа в YWCA[15].

— Что ты там делаешь?

— Беру уроки французского.

— Уроки французского?!

— Oui[16].

Положив трубку, я принял душ и выпил пива. Не успел допить, как водопадом обрушился проливной дождь.

Когда я добрался до места, ливень прекратился — но выходившие из дверей девушки подозрительно глядели на небо, то раскрывая зонтики, то закрывая их обратно. Я остановил машину напротив входа, заглушил мотор и закурил. По обоим бокам от дверей стояли почерневшие от дождя столбы — как могильные плиты в пустыне. Рядом с грязноватым, мрачным зданием YWCA располагалась новая дешевенькая постройка, сдающаяся по частям разным фирмам. На крыше висел огромный щит с рекламой холодильника.

Малокровная, лет тридцати женщина в переднике, весело ссутулясь, открывала его дверцу — так, что я мог видеть содержимое.

В морозильнике был лед, литровая упаковка ванильного мороженого и коробка креветок. Секцией ниже хранились яйца, масло, сыр «камамбер» и бескостная ветчина. В третьей секции лежала рыба и куриные окорочка, а в самом нижнем отделении — помидоры, огурцы, спаржа и грейпфруты. Дверные отсеки содержали по три больших бутылки кока-колы и пива, а кроме того — пакет молока.

В ожидании ее выхода я облокотился на руль и размышлял, в каком порядке я все бы это слопал. По любому выходило, что мороженое в меня уже не влезло бы. А отсутствие приправ было и вовсе смерти подобно.

Она появилась в начале шестого, одетая в розовую рубашку с короткими рукавами и белую мини-юбку. Волосы были собраны сзади в пучок. За неделю ей будто прибавилось года три — виной тому могла быть прическа, а может очки, которых раньше на ней не было.

— Что за ливень! — сказала она, усаживаясь в машину и нервно оправляя юбку.

— Промокла?

— Немножко.

Я достал с заднего сидения пляжное полотенце, забытое там после бассейна, и подал ей.

Она вытерла им лицо, волосы — и вернула мне.

— Я тут недалеко кофе пила, когда полило. Просто наводнение какое-то!

— Зато чуть прохладнее стало.

— Да уж…

Она высунула руку в окно, определяя температуру. Между нами что-то было не так.

Что-то разладилось по сравнению с последней встречей.

— Как съездила? — спросил я.

— Да никуда я не ездила. Я тебе наврала.

— Зачем?

— Потом расскажу.

Глава 34

Иногда случается, что я вру.

Последний раз это было в прошлом году.

Врать я очень не люблю. Ложь и молчание — два тяжких греха, которые особенно буйно разрослись в современном человеческом обществе. Мы действительно много лжем — или молчим.

Но с другой стороны, если бы мы круглый год говорили — причем, только правду и ничего кроме правды — то как знать, может, правда и потеряла бы всю свою ценность…

* * *

Осенью прошлого года мы с моей подругой забрались в постель, а потом ужасно проголодались.

— Еда какая-нибудь есть? — спросил я.

— Сейчас поищу, — ответила она.

Как была голая, она открыла холодильник, нашла там старую булку, сделала на скорую руку сэндвичи с колбасой и листьями салата, приготовила кофе и принесла все это мне. Дело было в октябре, ночи стояли прохладные. Когда она залезла обратно в постель, то была окоченевшей, как банка консервированного лосося.

— Жаль, горчицы не оказалось…

— Первый класс!

Завернувшись в одеяло и уплетая сэндвичи, мы смотрели с ней по телевизору старый фильм, «Мост на реке Квай»[17].

В самом конце, когда мост взорвали, она издала стон.

— Зачем же они его строили, старались? — и она ткнула пальцем в Алека Гиннесса, остолбеневшего в своем недоумении.

— Это был для них вопрос чести.

— Хм, — с набитым ртом она на некоторое время задумалась о человеческой чести. Так было всегда — что там делалось у нее в голове, я даже вообразить не мог.

— Слушай, а ты меня любишь?

— Конечно.

— И жениться хочешь?

— Что, прямо сейчас?

— Когда-нибудь… Попозже.

— Хочу, конечно.

— Ты мне такого не говорил, пока я сама не спросила.

— Ну, забыл сказать…

— А детей ты сколько хочешь?

— Троих.

— Мальчиков или девочек?

— Двух девочек и мальчика.

Она проглотила кофе с остатками сэндвича и внимательно всмотрелась в мое лицо.

— Врун!

Так она сказала.

Хотя это было и не совсем верно. Покривил душой я только в одном.

Глава 35

Зайдя в маленький ресторан недалеко от порта и слегка перекусив, мы заказали «Блади Мери» и бурбон.

— Хочешь узнать правду? — спросила она.

— А вот в прошлом году я анатомировал корову, — сказал я.

— И что?

— Вскрыл ей живот. В желудке оказался ком травы. Я сложил эту траву в полиэтиленовый пакет, принес домой и вывалил на стол. И потом, всякий раз, когда случалась неприятность, смотрел на этот травяной ком и думал: «И зачем это, интересно, корова снова и снова пережевывает вот эту жалкую, противную массу?»

Она усмехнулась, поджала губы и посмотрела на меня.

— Поняла. Ничего не буду говорить.

Я кивнул.

— Только одну вещь хочу спросить. Можно?

— Давай.

— Почему люди умирают?

— Потому что идет эволюция. У отдельных особей нет энергии, которая ей нужна, поэтому она осуществляется через смену поколений. Хотя это не более, чем одна из теорий.

— Она что, и сейчас идет, эта эволюция?

— Понемножку.

— А почему она идет?

— Тут тоже много разных мнений. С определенностью можно утверждать лишь одно: эволюционирует сам Космос. Имеет ли здесь место какая-то направленность или стремление к чему-то — вопрос отдельный. Космос эволюционирует, а мы — не более, чем часть этого процесса.

Я отставил виски, закурил и добавил:

— А откуда для этого берется энергия, никто не знает.

— Никто?

— Никто.

Она разглядывала белую скатерть, гоняя кончиком пальца лед в стакане.

— А вот я умру, пройдет сто лет — и никто про меня не вспомнит.

— Скорее всего, — сказал я.

* * *

Выйдя из ресторана, мы окунулись в удивительно ясные сумерки и побрели вдоль тихих портовых складов. Она шла рядом со мной, я мог различить запах ее волос. Ветер, перебиравший листья ив, мягко напоминал о кончающемся лете. Пройдя немного, она взяла мою руку в свою — в ту, на которой было пять пальцев.

— Когда тебе обратно в Токио?

— На той неделе. Экзамен…

Молчание.

— Зимой я приеду снова. На рождество. У меня день рождения 24 декабря.

Она кивнула, будто думая о чем-то своем. Потом спросила:

— Ты Козерог?

— Да. А ты?

— Я тоже. 10 января.

— Знак почему-то не самый благоприятный. Иисус Христос тоже Козерог.

— Ага…

Она перехватила мою руку поудобнее.

— Кажется, я буду без тебя скучать.

— Но ведь мы еще встретимся…

Она не отвечала.

Склады тянулись один другого ветше; между кирпичами прилепился скользкий темно-зеленый мох. Высокие, темные окна закрывали массивные решетки; на покрытых ржавчиной дверях висели таблички торговых фирм. Вдруг сильно запахло морем, и склады кончились. Кончилась и ивовая аллея — казалось, деревья выпали, как больные зубы. Мы перешли железнодорожную колею, поросшую травой, уселись на каменных ступенях заброшенного мола и стали смотреть на море.

Перед нами горела огнями доков верфь. От нее отходило неказистое греческое судно — разгруженное, с поднявшейся ватерлинией. Белую краску на его борту изъел красной ржавчиной морской ветер, а бока обросли ракушками, как струпьями. Довольно долго мы глядели на море, небо и корабли, не роняя ни слова. Вечерний ветер с моря колыхал траву, а сумерки медленно превращались в бледную ночь. Над доками замигали звезды.

После долгого молчания она сжала левую руку в кулак, и несколько раз нервно ударила ей по ладони правой. Потом подавленно уставилась на покрасневшую ладонь.

— Всех ненавижу, — произнесла она одиноко.

— И меня?

— Извини, — она смутилась, взяла себя в руки и положила ладонь обратно на колено. — Ты не такой.

— Не настолько, да?

Она кивнула со слабым подобием улыбки и мелко дрожащими руками поднесла огонь к сигарете. Дым хотел окутать ее волосы, но его унес ветер и развеял в темноте.

— Когда я сижу одна, то слышу разных людей, которые со мной заговаривают. Одних я знаю, других нет… Отец, мать, школьные учителя — разные люди. Я кивнул.

— И говорят всякую гадость. Хотим, чтобы ты умерла, и так далее. Или вообще грязь какую-нибудь…

— Какую?

— Не хочу говорить.

Сделав две затяжки, она погасила сигарету кожаной сандалией и легонько надавила на глаза кончиками пальцев.

— Как ты думаешь, я больна?

— Даже не знаю, — покачал я в растерянности головой. — Но если это беспокоит, то лучше врачу показаться.

— Да ладно. Не обращай внимания.

Она закурила вторую сигарету. Потом попыталась рассмеяться, но смех у нее вышел неважный.

— Я тебе первому про это рассказала.

Я взял ее за руку. Рука продолжала мелко дрожать. Между пальцами выступили капли холодного пота.

— А врать-то очень не хотелось на самом деле…

— Я понимаю.

Мы снова замолчали и тихо сидели под звук мелких волн, ударявшихся о мол. Так долго сидели, что и не вспомнить, сколько.

Когда я заметил, что она плачет, то провел пальцем по ее мокрой от слез щеке и обнял за плечи.

Я давно уже не помнил, как пахнет лето. Я соскучился по запаху морской воды и далеким паровым свисткам, по прикосновению девичьей кожи и лимонному аромату волос, по дуновению сумеречного ветра и робким надеждам — соскучился по летнему сну. Однако теперь все было иначе, чем раньше. Все отличия маленькие — а в целом непоправимые. Совсем как калька, навсегда соскользнувшая с оригинала.

Глава 36

Чтобы дойти до ее дома, нам потребовалось полчаса.

Вечер стоял замечательный. Поплакав, она чудесным образом повеселела. По пути к ее дому мы заходили во все магазины подряд и покупали всякую дребедень. Мы купили земляничную зубную пасту, цветастое пляжное полотенце, несколько датских мозаичных панно, шестицветный набор шариковых ручек и, таща все это в гору, иногда останавливались, чтобы оглянуться на порт.

— А машину ты так и бросил?

— Потом заберу.

— А завтра утром не поздно?

— Да без разницы!

Остаток пути мы проделали, не торопясь.

— Не хочу сегодня оставаться одна, — сказала она, обращаясь к булыжникам мостовой.

Я кивнул.

— Только ты ведь тогда ботинки почистить не сможешь?

— Ничего, пусть сам иногда чистит.

— Интересно, почистит или нет?

— А как же? Он у меня человек долга!

* * *

Ночь была тихая.

Медленно ворочаясь, она уткнулась носом в мое правое плечо.

— Холодно.

— Как это «холодно»? Тридцать градусов!

— Не знаю. Холодно, и все.

Я подобрал сброшенное к ногам одеяло и укутал ее по плечи. Она вся тряслась мелкой дрожью.

— Плохо себя чувствуешь?

Она мотнула головой:

— Мне страшно.

— Страшно чего?

— Всего. А тебе не страшно?

— Абсолютно.

Она помолчала — будто взвешивая мой ответ на ладони.

— Хочешь секса?

— Угу.

— Извини. Сегодня нельзя.

Я молча кивнул, не выпуская ее из объятий.

— Мне только что операцию сделали.

— Аборт?

— Да.

Она ослабила руку, которой обнимала меня за спину, и кончиком пальца начертила несколько кружочков у меня на плече.

— Странно… Ничего не помню.

— Да?..

— Это я про того парня. Совершенно забыла. Даже лица не вспомнить.

Я погладил ее по волосам.

— А казалось, что влюбилась. Правда, недолго. Ты когда-нибудь влюблялся?

— Ага.

— И лицо помнишь?

Я попытался вспомнить лица трех своих девчонок. Удивительное дело — отчетливо не вспоминалось ни одно.

— Нет, — сказал я.

— Странно, правда? Интересно, почему?

— Наверное, так удобнее.

Не поднимая головы с моей голой груди, она покивала.

— Слушай, если тебе очень хочется, может, мы это как-нибудь по-другому?..

— Не надо. Ничего страшного.

— Правда?

— Угу.

Она снова обняла меня покрепче. Ее сосок ощущался у меня под ложечкой. До смерти захотелось пива.

— Как несколько лет назад пошло все наперекосяк — так и до сих пор.

— «Несколько» — это сколько?

— Двенадцать. Или тринадцать. С тех пор, как отец заболел. Из того времени больше ничего и не помню. Одна сплошная гадость. Все время у меня злой ветер над головой.

— Ветер меняет направление.

— Ты правда так думаешь?

— Ну, он же должен его когда-нибудь менять!

На какое-то время она замолчала — как пустыня, вобравшая в свой сухой песок все мои слова и оставившая меня с одной горечью во рту.

— Я несколько раз пыталась начать думать так же. Но никак не получалось. И влюбиться пробовала, и просто стать терпеливее. Не получается — и все тут… Больше ни о чем не говоря, мы лежали с ней в обнимку. Ее голова была у меня на груди, а губы касались моего соска. Она долго не шевелилась — как будто уснула. Она молчала долго. Очень долго. Я то дремал, то смотрел в темный потолок.

— Мама…

Она сказала это шепотом, как будто ей что-то приснилось. Она спала.

Глава 37

Привет, как дела? Говорит радио «Эн-И-Би», программа «Попс по заявкам». Снова пришел субботний вечер. Два часа — и уйма отличной музыки. Кстати, лето вот-вот кончится. Как оно вам? Хорошо вы его провели?

Сегодня, перед тем, как поставить первую пластинку, я познакомлю вас с одним письмом, которое мы недавно получили. Зачитываю.

«Здравствуйте.

Я каждую неделю с удовольствием слушаю вашу передачу. Мне даже не верится, что осенью исполнится три года моей больничной жизни. Время и вправду летит быстро. Конечно, из окна моей кондиционированной палаты мне мало что видно, и смена времен года для меня не имеет особого значения — но когда уходит один сезон и приходит другой, мое сердце радостно бьется.

Мне семнадцать лет, а я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни гулять — не могу даже перевернуться в своей кровати. Так я провела три года. Письмо это пишет за меня моя старшая сестра, которая все время рядом. Чтобы ухаживать за мной, она бросила университет. Конечно, я очень ей благодарна. За три года, проведенных в постели, я поняла одну вещь: даже в самой жалкой ситуации можно чему-то научиться. Именно поэтому стоит жить дальше — хотя бы понемножку.

Моя болезнь — это болезнь спинного мозга. Ужасно тяжелая. Правда, есть вероятность выздоровления. Три процента… Такова статистика выздоровлений при подобных болезнях — мне сказал это мой доктор, замечательный человек. По его словам, мне легче выздороветь, чем новенькому питчеру обыграть Гигантов[18] с разгромным счетом, но немножко труднее, чем просто выиграть.

Временами, когда я думаю, что никогда не выздоровлю, мне становится очень страшно. Так страшно, что хочется звать на помощь. Пролежать всю жизнь камнем в кровати, глядя в потолок — без чтения, без прогулок на воздухе, без любви — пролежать так десятки лет, состариться здесь и тихо умереть — это невыносимо. Иногда я просыпаюсь среди ночи и будто слышу, как тает мой позвоночник. А может, он и в самом деле тает? Но хватит о грустном. Как мне по сотне раз в день советует моя сестра, я буду стараться думать только о хорошем. А ночью постараюсь спать как следует. Потому что плохие мысли обычно лезут мне в голову ночью.

Из окна больницы виден порт. Я представляю, что каждое утро встаю с кровати, иду к порту и всей грудью вдыхаю запах моря… Если бы я смогла это сделать — хотя бы раз, мне хватило бы одного раза — то я, может быть, поняла бы, почему мир так устроен. Мне так кажется. А если бы я хоть чуть-чуть это поняла — то, возможно, смогла бы терпеть свою неподвижность хоть до самой смерти.

До свидания. Всего доброго.»

Без подписи.

Я получил это письмо вчера в четвертом часу. Прочитал его в нашем буфете, пока пил кофе. А вечером, после работы, пошел в порт и посмотрел оттуда в сторону гор. Раз из твоей больницы виден порт, то значит, и из порта должна быть видна твоя больница, правильно? И в самом деле, я увидел множество огоньков. Конечно, было непонятно, который из них горит в твоей палате. Одни огоньки горели в небогатых домах, другие — в роскошных особняках. Светились также огоньки в гостиницах, в школах, в конторах… Я подумал: как много самых разных людей! Такое чувство посетило меня впервые. И когда я об этом подумал, у меня вдруг выкатилась слеза. А ведь я очень давно не плакал. Не то, чтобы я плакал из сочувствия к тебе, нет. Я хочу сказать кое-что другое. И скажу это только один раз, так что слушай хорошенько.

Я Вас Всех Люблю!

Если ты по прошествии десяти лет еще будешь помнить эту передачу, пластинки, которые я ставил и меня самого — то вспомни слова, которые я только что сказал. Исполним заявку этой девушки. Элвис Пресли, «Удачи тебе, моя прелесть». А после того, как закончится песня, я снова на один час и пятьдесят минут стану собакоподобным комиком.

Спасибо за внимание.

Глава 38

В день моего отъезда в Токио я зашел в «Джей'з бар» — прямо с чемоданом. Бар еще не работал, но Джей пустил меня внутрь и налил пива.

— Сегодня уезжаю вечерним автобусом.

Чистивший картошку Джей покивал головой.

— Скучно будет без тебя. И обезьян разогнать придется, — сказал он, ткнув пальцем в гравюру над стойкой. — А Крыса точно будет скучать.

— Ага.

— В Токио, наверное, весело?

— Да везде одинаково.

— Пожалуй… Я из нашего города последний раз уезжал в год Токийской олимпиады.

— Любишь свой город?

— Ты ж сам сказал: везде одинаково.

— Точно.

— Хотя подумываю через несколько лет в Китай съездить. А то ведь ни разу не был.

Корабли в порту увижу — и сразу вот такие мысли в голове.

— У меня дядя в Китае умер.

— Да?.. Там много народу полегло. А все равно все братья.

Джей угостил меня еще пивом. Он даже поджарил картошки и дал мне ее с собой в пакетике.

— Спасибо.

— На здоровье. Такое настроение… Растут все быстро — оглянуться не успеваешь.

Когда я с тобой познакомился, ты еще в школе учился.

Я со смехом кивнул и попрощался.

— Будь здоров, — сказал Джей.

* * *

«26 августа», — гласил календарь на стене бара. Внизу же размещался афоризм:

«Отдающий без сожаления всегда получает».

Купив билет, я сел на скамейку и долго, пока не подошел автобус, смотрел на огни города. С приближением ночи огни начали гаснуть. В конце концов остались только уличные фонари и неоновая реклама. Ветер с моря принес еле слышный паровой гудок.

По обеим сторонам от входа в автобус стояли два кондуктора, проверявшие билеты.

Поглядев в мой, один сказал: «Место двадцать один, чайна».

— Чайна?

— Ну да, 21-C. По первой букве. «Эй» — Америка, «Би» — Бразилия, «Си» — Чайна[19], «Ди» — Дания. Чтобы вот он не напутал.

Кондуктор показал на своего напарника, сверявшегося с таблицей посадочных мест. Кивнув, я забрался в автобус, сел на место 21-C и принялся за еще теплую жареную картошку.

Множество вещей проносится мимо нас — их никому не ухватить.

Так мы и живем.

Глава 39

На этом кончается моя история, но есть, конечно, и эпилог.

Мне исполнилось двадцать девять лет, а Крысе тридцать. Совсем немного. «Джей'з бар» перестроили, когда расширяли улицу-он превратился в необыкновенно аккуратное заведение. Тем не менее, Джей по-прежнему каждый день начищает ведро картошки, а завсегдатаи все так же потягивают пиво, ворча о том, насколько было лучше в старые времена.

Я женился и живу в Токио.

Когда на экраны выходит новый фильм Сэма Пекинпа[20], мы с женой идем в кинотеатр, а на обратном пути заходим в парк Хибия, чтобы выпить по две банки пива и покормить голубей попкорном. Из фильмов Сэма Пекинпа мне больше всего нравится «Принеси голову Альфредо Гарсиа», а моя жена предпочитает «Конвой». Из других фильмов я люблю «Пепел и алмаз»[21] — а жена любит «Сестру Джоанну». Когда долго живешь вместе, даже вкусы становятся похожи.

Счастлив ли я? Если вы спросите меня об этом, то мне ничего не останется, как ответить: да, наверное. В конце концов, мечта — она ведь так и выглядит. Крыса продолжает писать повести. Каждый год на Рождество он присылает мне по нескольку экземпляров. В прошлом году это была повесть про работающего в сумасшедшем доме повара, а в позапрошлом — история труппы комедиантов, написанная по мотивам «Братьев Карамазовых». В повестях Крысы по-прежнему нет сцен секса, и ни один персонаж не умирает.

На первой странице рукописи всегда написано: «С днем рожденья!»

и затем: «Счастливого Рождества!»

Я ведь родился 24 декабря.

Девушку с четырьмя пальцами на левой руке я больше ни разу не видел. Когда я зимой вернулся в город, она уволилась из магазина пластинок и съехала с квартиры. Людской водоворот и поток времени поглотили ее без следа.

Приезжая летом в свой город, я всегда прохожу той самой дорогой мимо складов, сажусь на каменные ступени мола и смотрю на море. Иногда мне кажется, что я готов заплакать — но слезы не идут. Такие дела.

Пластинка с «Девушками Калифорнии» так и стоит у меня в углу на полке. С наступлением лета я ее вынимаю и слушаю. А потом пью пиво и думаю про Калифорнию. Рядом с полкой пластинок стоит стол, и к нему пришпилен комок сухой травы, превратившийся в подобие мумии. Тот самый, из коровьего желудка. Фотография погибшей девушки с французского отделения затерялась где-то при переезде.

А «Бич Бойз» после долгого перерыва выпустили новую пластинку.

«Куда им всем до девушек Калифорнии…»

Глава 40

И последний раз о Дереке Хартфильде.

Хартфильд родился в 1909 году в небольшом городке штата Огайо. Вырос там же. Отец его был неразговорчивый телеграфист, а мать — маленькая толстушка, мастерица печь пирожные и гадать по звездам. Хартфильд-младший рос угрюмым ребенком и друзей не имел, проводя свободное время за чтением комиксов и бульварных журналов, либо за поеданием маминых пирожных. По окончании школы он начал было работать на городской почте, но очень скоро стезя романиста стала представляться ему единственно достойной. В 1930 году он продал за двадцать долларов рукопись своего пятого по счету рассказа «Странные сказки». В следующем году он писал по 70 тысяч слов в месяц, еще через год его производительность возросла до 100 тысяч, а накануне смерти составила 150 тысяч. Согласно легенде, каждые полгода он покупал новую пишущую машинку «Ремингтон». Произведения Хартфильда были по большей части приключенческого или фантастического характера. В этом плане очень показательны «Приключения Уорда» в сорока двух частях — самое популярное из его творений. На страницах этой серии Уорд три раза погибает, убивает пять тысяч врагов и покоряет триста семьдесят пять женщин, включая марсианок. Кое-что из этой серии можно прочитать в переводе. Очень многое Хартфильд ненавидел. Он ненавидел почту, школу, издательства, морковь, женщин, собак — столько всего, что и не перечислить. А любил только три вещи: огнестрельное оружие, кошек и пирожные, которые пекла его мать. У него была, наверное, лучшая в Штатах коллекция огнестрельного оружия — после киностудии Парамаунт и НИИ ФБР. В нее не входили разве только зенитные установки и противотанковые гранатометы. Зато входил предмет его гордости — револьвер 38-го калибра с инкрустированной жемчугом рукояткой и единственной пулей в барабане. «Когда-нибудь я всажу ее себе в лоб», — частенько говаривал Хартфильд.

Но в 1938 году, после смерти матери, он выехал в Нью-Йорк, поднялся на Эмпайр Стэйт Билдинг, прыгнул с крыши и расплющился, как лягушка.

На могильном камне, согласно завещанию, начертана цитата из Ницше:

«Дано ли нам постичь глубину ночи при свете дня?»

Еще раз о Хартфильде (вместо послесловия)

Нельзя сказать, что я бы не начал писать сам, если бы не встреча с книгами Дерека Хартфильда. Но знаю одно: мой путь в этом случае был бы совершенно другим.

В старших классах школы я несколько раз покупал книги Хартфильда в мягкой обложке — их сдавали в букинистические магазины Кобэ иностранные моряки. Один экземпляр стоил 50 иен. Если бы дело происходило не в книжном магазине, то мне бы и в голову не пришло назвать эти эрзацы книгами. Аляповатые обложки, порыжевшие страницы… Они пересекали Тихий океан под подушками у матросов на каких-нибудь сухогрузах или эсминцах, чтобы потом явиться ко мне на стол.

* * *

Через несколько лет я сам пересек океан. Моя короткая поездка не имела других целей кроме посещения могилы Хартфильда. О ее местонахождении я узнал из письма Томаса Макклера — увлеченного (и притом единственного) исследователя его творчества. «Могилка маленькая, не больше каблучка. Смотри, не прогляди» — писал он мне. В Нью-Йорке я сел в огромный, гробоподобный автобус и в семь утра доехал до маленького городка в штате Огайо. Кроме меня, на этой остановке ни один пассажир не сошел. Я пересек поросшее травой поле и оказался на кладбище. Размерами оно могло потягаться с самим городом. Жаворонки над моей головой щебетали и чертили круги по воздуху.

Я искал могилу Хартфильда целый час — и нашел. Возложив на нее пыльные дикие розы, сорванные неподалеку, я молитвенно сложил руки, после чего присел и закурил. Под мягкими лучами майского солнца жизнь и смерть казались равнозначным благом. Я поднял лицо вверх, закрыл глаза — и несколько часов подряд слушал песню жаворонков. Именно оттуда тянется это повествование. А куда оно меня завело, я и сам не пойму. «В сравнении со сложностью Космоса, — пишет Хартфильд, — наш мир подобен мозгам дождевого червя».

Мне хочется, чтобы так оно и было.

ПИНБОЛ-1973

Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все. Ящик для писем, пылесос, зоопарк, чайник… Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе. Например, мышеловка…

1969–1973

Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью.

Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать отчета о его родном городе. Избытка людей, готовых добровольно выслушивать чужие речи, в те времена не наблюдалось — поэтому всякий, кто попадался мне под руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже, что совершенно незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке и специально приходили что-нибудь рассказать.

Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых разных вещах — и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с умиротворением, другие — с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали грустные, слезливые — а иной раз случались дурацкие розыгрыши. Однако я всех выслушивал серьезно, как только мог.

Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому — или, скажем так, каждый всему миру — отчаянно хочет что-то передать. Мне это напоминает стаю обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона. Вот я вынимаю такую обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе и выпускаю в чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не иначе, грызут где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. Да и бог с ними, такая у них судьба.

Если откровенно, то работы во всем этом было много, а толку мало. Сейчас я думаю: объяви тогда кто-нибудь всемирный конкурс «Старательное выслушивание чужих речей» — я без сомнения вышел бы в победители. И получил бы награду. Например, коврик на кухню.

Среди моих собеседников один родился на Сатурне, а еще один — на Венере. Их рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Начну с Сатурна.

— Там… Там дико холодно! — говорил со стоном мой собеседник. — Одна лишь мысль об этом, и к-крыша едет!

Он входил в политическую группировку, которая безраздельно господствовала в девятом корпусе университета. «Действия определяют идею, а не наоборот», — таков был их лозунг. Что же определяет действия, они никому не рассказывали. Кстати говоря, девятый корпус располагал водяным охлаждением, телефоном и горячей водой, а на втором этаже была даже музыкальная комната с коллекцией из двух тысяч пластинок. Просто рай — особенно в сравнении с восьмым корпусом, где вечно царила вонь, как в сортире какого-нибудь велодрома. Они каждое утро тщательно брились под горячей водой, всячески злоупотребляли телефонной халявой, а вечерами собирались и слушали пластинки — так, что под конец осени в полном составе зафанатели от классики.

Говорят, что в тот удивительно ясный ноябрьский день, когда в девятый корпус вломился третий маневренный отряд, там на полную громкость играл Вивальди — «L'Еstro Armonico». Трудно установить, в какой мере это соответствует истине. Одна из трогательных легенд шестьдесят девятого года.

Когда же я проползал под наспех выстроенной из диванов шаткой баррикадой, то слышал едва различимые звуки фортепианной сонаты Гайдна соль-минор. Мне вспоминался тогда дом моей подруги — к нему вела крутая дорога, поросшая камелиями. За баррикадой мне предлагался самый роскошный стул и теплое пиво в похищенной из медицинского училища мензурке.

— Еще гравитация сильная, — продолжался рассказ о Сатурне. — Один чувак жвачку выплюнул, попал себе по ноге и всю раздробил к чертям. П-просто ужас!

— Да-а-а… — произносил я, выдержав секунды две. К тому времени я освоил порядка трехсот самых разных способов поддакивания.

— А п-потом… Солнце такое, очень маленькое. Как будто в бейсболе мандарин летит вместо мячика. И оттого все время темно. — Следовал вздох.

— Чего ж вы все оттуда не улетите? — интересовался я. — Ведь есть же планеты получше?

— Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое… Я вот тоже диплом получу — и домой, на Сатурн. Сделаю все к-как надо. Б-б-будет революция.

Думайте, что хотите, — а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю эти города, как медведь копит жир перед спячкой. Стоит закрыть глаза, и всплывают улицы, застраиваются домами, наполняются голосами людей. Эти люди далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься — но я способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней.

Наоко тоже несколько раз делилась со мной такими рассказами. В них я помню каждое слово.

— Как это назвать-то, даже не знаю…

Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения. Она всегда говорила медленно, подыскивая правильные слова.

Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из красного пластика, на котором стоял бумажный стаканчик, полный окурков. Солнце, бившее в высокое окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе четкую границу между светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени.

Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился от обилия первокурсников — все в новеньких ботиночках, все с конспектами в обнимку, у всех в головах свежие мозги. Возле нас постоянно кто-то на кого-то натыкался, возмущался, извинялся — и этому не было конца.

— В общем, что угодно, только не город, — заговорила она снова. — Скорее, станция на железной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь, можно и не заметить.

Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали табачный дым, дрожащий на границе света и тени.

— А по платформе, от края до края, всегда собаки разгуливают. Бывают такие станции, знаешь?

Я опять кивнул.

— Как со станции выйдешь, попадаешь на маленькую площадь с круговым движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов… Такие, ну что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке стоит горка и качелей три штуки.

— А песочница?

— Песочница? — Она чуть подумала и утвердительно кивнула. — Тоже есть.

Мы снова замолчали. Я затушил докуренную сигарету о внутреннюю стенку стаканчика.

— Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города.

— Бог может проявляться в разных ипостасях, — ляпнул я.

Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка — такие часто бывают у примерных и успевающих студенток — запала мне в душу так надолго. Прямо Чеширский Кот из «Алисы» — сам исчез, а улыбка осталась.

И еще мне почему-то ужасно захотелось посмотреть на этих собак, фланирующих по платформе.

Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один добрался до этой станции. Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился, повязал лежавший полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи.

Когда вылезаешь из пригородного поезда, составленного из двух грустно ржавеющих вагонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический запах травы. Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той стороны времени. А если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков.

Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки закурил. Чувство свежести, с которым я утром покинул свою квартиру, к этому моменту окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего — вот что я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю — с каждым новым повторением все хуже и хуже.

Когда-то я жил в компании нескольких друзей — мы все спали вповалку. Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: «Ой, извини». Чуть позже слышится журчание мочи. Не успеваешь уснуть, как все повторяется снова.

Я ослабил галстук, переместил сигарету в угол рта и потерся о бетонный пол подметками неразношенных сапог, чтобы не так давило ноги. Боль не была такой уж сильной — но из-за нее я словно разваливался на части.

Собак не наблюдалось.

Полный раздрай.

Такой вот распад на куски мне приходится испытывать довольно часто. Будто составляешь сразу две мозаики, фрагменты которых свалены в одну кучу. Когда это со мной бывает, я предпочитаю глотнуть виски и заснуть. Вот только утром приходится еще хуже. Все повторяется.

Когда я проснулся, по обе стороны от меня обнаружились две близняшки. Мне приходилось несколько раз иметь дело с близняшками — но такого, чтобы они находились по обе стороны от меня, еще не случалось. Уткнувшись носами в оба моих плеча, они сладко спали. Стояло ясное воскресное утро.

Немного спустя они практически синхронно проснулись, засуетились, надевая брошенные тут же джинсы и рубашки, — потом, ни слова не говоря, сварганили на кухне кофе, нажарили тостов, вынули масло из холодильника и разложили все это на столе. Процедура у них была хорошо отлажена. В окне виднелась сетка для гольфа; сидевшая на ней птица с неизвестным мне именем строчила свою песню, будто из пулемета.

— Вас как зовут-то? — спросил я. Голова раскалывалась от похмелья.

— А какая разница? — отозвалась та, что справа.

— Как зовут, так и зовут, — добавила та, что слева. — Понял?

— Понял, — сказал я.

Мы сидели за столом, жевали тосты и пили кофе. Кофе был отменным.

— А что, без имен трудно? — спросила одна.

— Ну, как-то…

Обе немножко подумали.

— Если уж тебе непременно надо нас как-нибудь называть, придумай сам, — предложила одна.

— Да, как тебе самому нравится.

Они всегда говорили по очереди. Так в радиопередачах проводят настройку стереозвучания. Голова у меня от этого заболела еще сильнее.

— Например? — спросил я.

— Право и Лево, — сказала одна.

— Вертикаль и Горизонталь, — сказала другая.

— Верх и Низ.

— Перед и Зад.

— Восток и Запад.

— Вход и Выход, — с трудом добавил я, не желая отставать. Переглянувшись, они довольно засмеялись.

Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все. Ящик для писем, пылесос, зоопарк, чайник… Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе. Например, мышеловка.

Один раз я установил мышеловку у себя дома, под раковиной. Приманкой служила мятная жвачка. Ничего другого, достойного называться едой, в моей комнате не нашлось даже после долгих поисков. А жвачка нашлась в кармане зимнего пальто, вместе с половинкой билета в кинотеатр.

На третий день утром мышеловка сработала. В нее попалась молодая крыса, цвета свитера из кашмирской шерсти, какие кучами навалены в лондонских магазинах беспошлинной торговли. По людским меркам ей, наверное, было лет пятнадцать или шестнадцать. Трудный возраст. Огрызки жвачки валялись у нее под лапами.

Поймать-то я ее поймал, но не знал, что делать дальше. Умерла она к утру четвертого дня, так и не высвободив задней лапы, прищемленной проволокой. Глядя на нее, я вывел для себя один урок.

Все должно иметь как вход, так и выход. Обязательно.

Железнодорожная линия шла мимо холмов — неестественно прямая, будто ее провели по линейке. Вдали по ходу движения тускло зеленел смешанный лес, похожий на скатанные из обрывков бумаги шарики. Блестящие от солнца рельсы вдалеке сходились и терялись в зелени. Казалось, пейзаж будет вечно оставаться таким же, сколько ни иди. Это наводило тоску. Если так, то уж лучше метро.

Я закурил, потянулся и взглянул на небо. На небо я давно уже не глядел. В том смысле, что само это действие — глядеть на что либо без спешки — мною давно не предпринималось.

Небо было безоблачным, но его затянуло мутной непрозрачной вуалью, обычной для весны. Сквозь эту неподатливую вуаль тут и там старалась пробиться небесная голубизна. Солнечный свет беззвучно падал сквозь атмосферу мелкой пылью — и ложился на землю, не найдя, кого собою удивить.

Под тепловатым ветром свет подрагивал. Воздух перемещался неспешно, подобно стайкам птиц, перепархивающим с дерева на дерево. Ветер скатывался по отлогому зеленому косогору вдоль путей, перемахивал через рельсы и пронизывал лес, не шевеля ни листочка. Раздавалось одиночное «ку-ку», пролетало сквозь мягкие солнечные лучи и таяло на гребне далекой горы.

Вытянутые цепью холмы напоминали исполинских котов — они присели на корточки, пригрелись и задремали.

Ноги принялись ныть еще сильнее.

* * *

О колодцах.

Наоко приехала в это место, когда ей было двенадцать. В 1961 году, если по западному календарю. В год, когда Рики Нельсон спел «Хеллоу, Мэри Лу». В этой мирной зеленой долине тогда решительно ничего не могло приковать глаз. Несколько крестьянских домов, несколько огородов, речка, кишащая раками, колея железнодорожной ветки и наводящая зевоту станция. При доме, как правило, — сад с хурмой, в углу сада — выбеленный дождем сарай, готовый развалиться при первом прикосновении. На стене сарая, обращенной к станции, — жестяной щит с аляповатой рекламой туалетной бумаги или мыла. И все в таком духе. Даже собак не водилось! — говорила Наоко.

Дом, в котором она поселилась, был построен во время войны в Корее. Двухэтажный, в западном стиле, он не был особо велик — но для его широких и мощных столбов выбрали первосортное дерево, поэтому дом выглядел спокойно и уверенно. Снаружи он был выкрашен в три разных оттенка зеленого цвета. Под солнцем, ветром и дождем краски выцвели, и дом окончательно растворился в окружающем пейзаже. В широком саду было несколько деревьев и пруд. Среди деревьев находилась уютная восьмиугольная беседка, служившая также художественной мастерской; на ее эркерах висели кружевные занавески какого-то невразумительного цвета. У пруда буйно цвели нарциссы, и по утрам туда слетались пташки, желавшие искупаться.

Архитектором дома и первым его жильцом был пожилой художник, работавший в западной манере. Зимой перед приездом Наоко он умер от легочного осложнения. Значит, дело было в 1960 году — когда Бобби Ви спел «Резиновый мячик». Той зимой выпало неимоверное количество дождя. Здесь практически не случалось снега — вместо него шел жутко холодный дождь. Пронизывая землю, он покрывал ее сверху ледяной сыростью — а глубины питал сладкими грунтовыми водами.

В пяти минутах ходьбы от станции находился дом копателя колодцев. Он стоял в заболоченной низине у самой реки, так что летом его брали в осаду комары и лягушки. Копатель был пятидесятилетний чудаковатый мужик с тяжелым характером. Подлинный талант он имел лишь к рытью колодцев. Когда его просили выкопать колодец, он начинал ходить кругами по участку, где собирались копать, и ходил так несколько дней. Что-то тихо бубнил, тут и там зачерпывал рукой земли, нюхал… Отыскав, наконец, внушающую доверие точку, звал товарищей — и они под прямым углом вгрызались в землю.

Поэтому каждый в этой местности всегда мог напиться вкусной колодезной воды — холодной и такой чистой, что даже держащие стакан пальцы казались прозрачными. Поговаривали, что вода притекает сюда с Фудзи, когда там тают снега — но это, конечно, чушь. Слишком далеко.

Осенью, когда Наоко исполнилось семнадцать лет, копатель погиб под поездом. Винили непроглядный ливень, нетрезвое состояние и тугоухость. Тело искромсало на тысячи кусков, разлетевшихся вокруг. Семь полицейских собрали их в пять ведер, попутно отгоняя длинной палкой с крюком стаю тощих бродячих собак. Не хватало кусков еще на одно ведро — видимо, упали в речку, и течение отнесло их в пруд. На корм рыбам.

У копателя было два сына, которые бесследно исчезли из этих мест. К их дому никто даже не подходил, он так и стоял заброшенным, медленно разваливаясь. А найти здесь колодец с хорошей водой стало с тех пор совсем трудно.

Я люблю колодцы. Стоит мне увидеть колодец, как я принимаюсь кидать в него камушки. Ничто так не успокаивает душу, как звук камушка при ударе о воду глубокого колодца.

* * *

В 1961 году семья Наоко перебралась в эти места на жительство по волевому решению отца. Во-первых, покойный художник приходился ему близким другом. А во-вторых, отцу Наоко здесь просто нравилось.

Он был специалистом по французской филологии — похоже, достаточно известным в своих кругах. Но когда Наоко пошла в школу, совершенно оставил работу в университете и беззаботно предался любимому делу — переводу чудесных старинных книг. Речь в них шла о всяких вурдалаках, падших ангелах, грешных монахах и изгонятелях беса. Конкретнее описать не могу. Только один раз я наткнулся на его фотографию в каком-то журнале. По словам Наоко, ее отец в молодости слыл человеком забавным — глядя на фото, я готов был этому поверить. На голове охотничья шапочка, на носу темные очки, взгляд устремлен на метр выше объектива. Наверное, что-нибудь увидел…

Когда семья Наоко переехала сюда, здесь как раз наметилась своеобразная колония, в которую собрались такие же интеллигенты с причудами. Получилось что-то вроде сибирской ссылки, куда царская Россия отправляла вольнодумцев.

О сибирской ссылке я читал совсем немного, в биографии Троцкого. Сейчас уже мало что помню в подробностях — разве что про тараканов и еще про северных оленей. Ну, значит, расскажу про оленей.

Троцкий под покровом темноты украл оленью упряжку и бежал из ссылки. Четыре оленя сломя голову несли его через серебряную пустыню. Их дыхание превращалось в белые клубы, а копыта разбрасывали девственный снег. После двух дней пути, когда они добрались до станции, олени настолько выбились из сил, что упали и встать уже не смогли. Троцкий взял погибших оленей на руки — и сквозь подступившие слезы дал в своей душе клятву. Он сказал: я непременно приведу эту страну к справедливости и к идеалам. И еще к революции. По сей день на Красной Площади стоят эти четыре оленя, отлитые в бронзе. Один смотрит на восток, другой смотрит на север, третий смотрит на запад, и четвертый смотрит на юг. Даже Сталин не смог уничтожить этих оленей. Если вы приедете в Москву и субботним утром придете на Красную Площадь, то наверняка сможете увидеть освежающее душу зрелище: краснощекие школьники, выдыхая белый пар, чистят оленей швабрами.

* * *

Да, про колонию…

Они отвергли удобные, ровные площадки рядом со станцией, намеренно удалились на горные склоны и настроили там домов по своему вкусу. У каждого дома был невероятно обширный сад — со смешанными рощами, прудами и несрытыми холмами. В некоторых садах даже протекали живописные ручьи с настоящей форелью.

Они просыпались от песен горных голубей и обходили свои сады, ступая по крошащимся плодам буковых деревьев и останавливаясь, чтобы посмотреть на льющиеся сквозь листву солнечные лучи.

Потом пришло время, когда до колонии докатилась мощная волна переселенцев из центра столицы — правда, уже сильно ослабленная. Дело было в пору Токийской Олимпиады. Тутовую плантацию — громадную, напоминающую море, если смотреть на нее с горы — всю запахали бульдозерами. А вокруг станции постепенно выстроились ровные ряды домов и магазинов. Новоприбывшие по преимуществу работали на фирмах в центре города, поэтому вскакивали в шестом часу утра, ополаскивали лицо и нетерпеливо прыгали в поезд — чтобы вернуться домой глубоким вечером в полумертвом состоянии.

Так что взглянуть на город и на собственный дом без спешки они могли только во второй половине воскресенья. А еще, как сговорившись, почти все держали дома собак. Собаки активно скрещивались, щенки вырастали в бродячих псов. Когда Наоко говорила, что раньше здесь совсем не было собак, она имела в виду именно это.

Я прождал около часа, но собаки не появлялись. Зажег десятую сигарету, потом раздумал и затушил. Сходил на середину платформы, отвернул водопроводный кран, попил воды — холодной до ломоты в зубах, но вкусной. Однако и после этого собаки не появились.

Сбоку от станции был большой пруд — узкий и петлистый, как запруженная речка. Его окружали густые, высокие камыши, а на поверхности время от времени плескалась рыба. На берегу, блюдя дистанцию, сидели молчаливые мужчины с удочками. Леска у каждого была абсолютно недвижной и напоминала воткнутую в матовую поверхность серебряную иголку. Под ленивыми лучами весеннего солнца, старательно обнюхивая клевер, бегала по кругу большая белая собака, пришедшая вместе с рыбаками.

Когда собака приблизилась ко мне метров на десять, я перегнулся через изгородь и позвал ее. Она подняла морду, посмотрела на меня какими-то несчастными светло-карими глазами и пару раз вильнула хвостом. Я щелкнул пальцами, собака подбежала, просунула нос сквозь изгородь и лизнула мне руку длинным языком.

— Иди сюда! — сказал я, отступив на шаг. Собака оглянулась назад, как бы в нерешительности, и продолжала махать хвостом, не понимая, чего от нее хотят.

— Сюда, кому говорю!

Я достал из кармана жвачку, снял обертку и показал собаке. Немного подумав, она решилась и пролезла под изгородью. Я погладил ее по голове, потом слепил из жвачки шарик и со всех сил бросил его в сторону платформы. Собака рванула туда.

Довольный результатом, я отправился домой.

В поезде на обратном пути я несколько раз обращался сам к себе. Теперь все, — говорил я, — теперь можно забыть. Для этого ты сюда и ездил. Но забыть не получалось. Ни того, что я любил Наоко. Ни того, что она умерла. А все потому, что на самом деле ничего не кончилось.

Венера — планета жаркая и вся покрытая облаками. Из-за жары и сырости большинство ее жителей умирают молодыми. Имена доживших до тридцати остаются в преданиях. Уже из-за одного этого их сердца переполнены любовью. Все венерианцы любят всех венерианцев. У них нет ненависти, презрения или зависти. Нет даже злословия. Нет драк и убийств. Все, что у них есть, — это любовь и сочувствие.

— Если даже кто-то умрет, мы не горюем, — сказал мне один тихий уроженец Венеры. — Ведь пока мы живем, мы торопимся любить. Чтобы потом не сожалеть ни о чем.

— То есть, как бы впрок, да?

— Вашими словами это трудно выразить…

— А что, там правда все так гладко идет? — спросил я.

— Если б это было не так, — ответил он, — Венера задохнулась бы от горя.

Когда я вошел к себе в квартиру, близняшки лежали под одеялом, как сардины в консервной банке, и хихикали о чем-то своем..

— С возвращением! — сказала одна.

— Куда ходил? — спросила другая.

— На станцию, — сказал я, ослабил галстук и нырнул под одеяло между ними. Жутко хотелось спать.

— На какую станцию?

— А зачем ты туда ходил?

— На дальнюю станцию. Посмотреть на собак.

— Каких собак?

— Любишь собак?

— На белых больших собак. Это еще не значит, что я их так сильно люблю.

Я закурил, и они молчали, пока я не докурил до конца.

— Тебе грустно? — спросила одна.

Я молча кивнул.

— Поспал бы ты, — сказала другая.

И я заснул.

* * *

Это история не только про меня. Второго ее героя звали Крыса. В ту осень мы с ним жили в городах, которые разделяли семьсот километров.

Книга начинается отсюда, с сентября 1973 года. Это вход. Будет неплохо, если окажется и выход. Если же выхода не окажется, то писать книгу никакого смысла нет.

* * *

Рождение пинбола.

Едва ли отыщется хоть кто-то, слышавший о человеке по имени Раймонд Морони.

Жил когда-то такой деятель, а потом умер. И все. Больше про его жизнь никто ничего не знает. Столько же знают о жуке-плавунце со дна глубокого колодца.

Но именно этот человек в 1934 году извлек из золотых облаков технологии и поставил на нашу грешную землю самый первый автомат для игры в пинбол. Это исторический факт, относящийся к тому же году, когда Адольф Гитлер поделил гигантскую лужу под названием «Атлантический океан» и положил руку на первую перекладину веймарской лестницы.

Однако, в отличие от братьев Райт или Александра Белла, фигура Раймонда Морони вовсе не окрашена в мифологические тона. Ни тебе трогательного эпизода из юности, ни тебе драматической «эврики». Ничего, кроме имени на первой странице специального труда, написанного любопытным автором для любопытных читателей. Читаем: «В 1934 году господином Раймондом Морони был изобретен первый автомат для игры в пинбол». Даже без фотографии. А раз уж нет портрета, то что говорить о памятнике!

Возможно, вы думаете так: если бы этот господин Морони никогда не существовал, то и история пинбольного автомата сложилась бы совсем по-другому. Или вообще бы никак не сложилась. А коли так, то наша столь низкая оценка заслуг господина Морони является вопиющей неблагодарностью! Однако, будь у вас возможность взглянуть на «Ballyhoo», первый автомат, вышедший из-под рук господина Морони, — ваши сомнения, скорее всего, развеялись бы. Потому что в этом автомате не было решительно ничего, что могло бы хоть как-то стимулировать воображение.

Есть немало общего в путях, которыми двигались пинбольный автомат и Адольф Гитлер. И тот, и другой были накипью эпохи, пеной сомнительного происхождения — и свою мифологическую ауру приобрели не столько благодаря факту своего существования, сколько благодаря скоростям прогресса. А основу прогресса составляют, как известно, три вещи: технология, капиталовложения и фундаментальные запросы людей.

Люди кинулись с пугающей скоростью посвящать свои разнообразные таланты бесхитростной машине, похожей на слепленную из грязи куклу. «Да будет свет!» — кричали одни. «Да будет электричество!» — кричали другие. «Да будет флиппер!» — кричали третьи. В итоге игровое поле озарилось светом, шарик начал вбрасываться силой электромагнита, а флиппер научился отправлять его обратно сразу двумя своими лапами.

Для игрока был введен десятичный индекс уровня, и счет стал вестись с его учетом. Чтобы справиться с теми, кто сильно трясет машину, придумали лампочку «Нарушение правил». Затем родилось метафизическое понятие «сиквенс», за которым последовали такие категории, как «бонус лайт», «экстра бол» и «риплэй». Только после этого пинбольному автомату стало присуще известное магическое начало.

Это будет книга про пинбол.

Вот что написано в предисловии научного исследования по пинболу под названием «Бонус лайт»:

«От пинбольного автомата вы не получаете практически ничего — только гордость от перемены цифр. А теряете довольно много. Вы теряете столько меди, что из нее можно было бы соорудить памятники всем президентам (другой вопрос, захотите ли вы ставить памятник Ричарду М. Никсону), — не говоря уже о драгоценном времени, которое не вернуть.

Покуда вы истощаете себя, одиноко сидя у пинбольного автомата, кто-то, быть может, читает Пруста. Кто-то другой смотрит в автомобильном кинотеатре «Смелую погоню», по ходу действа предаваясь тяжелому петтингу с подругой. Не исключено, что первый станет писателем, проникнувшим в самую суть вещей, а второй создаст счастливую семью.

И ведь главное — пинбольный автомат не следует за вами по пятам, куда бы вы ни пошли. Он просто зажигает лампочку повторной игры. «Риплэй», «риплэй», «риплэй», «риплэй»… Может возникнуть впечатление, что целью этой машины является бесконечность как таковая.

О бесконечности мы знаем немного. С другой стороны, можно строить догадки по поводу ее отражений.

Цель пинбола лежит не в самовыражении, а в самопреобразовании. Не в расширении «эго», а в его сужении. Не в анализе, а в охвате.

Но если вы ставите своей целью самовыражение, расширение «эго» или же анализ, то вас, скорее всего, настигнет неотвратимое возмездие лампочки «Нарушение правил».

Приятной игры!»

Глава 1

Наверняка существует множество способов различать сестер-близнецов — но я, к сожалению, не знал ни одного. Мало того, что совпадали лица, голоса, прически и все остальное. На них не было даже ни родинки, ни малюсенького пятнышка — вот в чем состоял весь ужас. Две идеальные копии. Они одинаково реагировали на всевозможные раздражители, ели одно и то же, пили одно и то же, пели одно и то же — вплоть до того, что совпадали часы сна и графики месячных.

Что значит иметь близнеца? Силы моего воображения и близко не хватит, чтобы это представить. Думаю, появись у меня абсолютно идентичный близнец, я немедленно тронулся бы умом. Мне и одному проблем хватает.

Сами они жили в высшей степени мирно — а когда вдруг замечали, что я не могу их различить, то удивлялись и даже сердились.

— Да ведь мы непохожи совсем!

— Абсолютно разные!

Я только пожимал плечами.

Неясно было, сколько утекло времени с тех пор, как они появились в моей комнате. С момента, когда я начал с ними жить, мое внутреннее чувство времени заметно атрофировалось. Думаю, подобным же образом ощущают время организмы, размножающиеся путем клеточного деления.

С одним приятелем мы сняли квартиру на покатом спуске, уходящем к югу от района Сибуя, и открыли там небольшую переводческую контору. Средства нам выделил отец приятеля — понятно, что не ахти какие. Помимо платы за квартиру они ушли на приобретение трех металлических столов, десятка словарей, телефонного аппарата и полудюжины бутылок бурбона. На оставшиеся деньги мы заказали себе железный щит, выгравировали название поприличнее и повесили на видное место. Потом дали рекламу в газете, положили четыре ноги на стол — и, попивая виски, принялись ожидать прихода клиентов. Стояла весна семьдесят второго года.

Прошло несколько месяцев, и мы обнаружили, что наткнулись на золотую жилу. Заказы на наше скромное учреждение так и сыпались. С барышей мы приобрели кондиционер, холодильник и домашний бар.

— Мы с тобой триумфаторы! — говорил мой приятель.

Я тоже был глубоко удовлетворен. Мне еще никогда не приходилось слышать таких теплых слов в свой адрес.

Мой напарник установил связь с машинописным бюро, и все наши переводы стали перепечатываться только у них — а мы за это имели скидку. Я же привлек несколько успевающих студентов с инъяза и доверил им подстрочники, на которые у нас самих не хватало времени. Еще мы наняли секретаршу для мелких поручений, телефона и бухгалтерии. Это была выпускница бизнес-курсов, длинноногая и внимательная, не имевшая недостатков, кроме мурлыканья песни «Penny Lane» (только без припева) по двадцать раз на дню. «Именно то, что нам надо!» — сказал напарник. Мы положили ей зарплату в полтора раза больше принятого, каждые пять месяцев выплачивали премию и предоставляли десятидневный отпуск зимой и летом. Все трое были совершенно удовлетворены и счастливы.

Офис состоял из двух комнат и кухни — причем, что интересно, кухня находилась в середине. Комнаты мы разыграли на спичках. Мне досталась дальняя, а напарнику — соседняя с прихожей. Секретарша обитала на кухне между нами, напевала там свою «Penny Lane», листала счета, мешала виски со льдом и ставила ловушки на тараканов.

За счет фирмы я купил две полки и приколотил их по обеим сторонам рабочего стола, предназначив левую для поступающих заказов, а правую — для готовых переводов.

Заказы и заказчики бывали самые разные. Статья из «Америкэн Сайенс» про шарикоподшипники, «Всеамериканская Книга Коктейлей» за 1972 год, эссе Уильяма Стайрона или руководство по пользованию безопасной бритвой — все снабжалось ярлыком «К такому-то числу» и складывалось на левую полку, чтобы по истечении надлежащего времени перебраться на правую. Завершение каждого перевода отмечалось дозой виски в толщину большого пальца.

От себя ничего не добавляешь — это самое замечательное в работе переводчиков такого типа. Держишь монетку в левой руке, потом хлоп! — правую сверху, а левую убрал. Монетка в правой.

На работу мы приходили в десять, уходили в четыре. По субботам шли втроем на ближайшую дискотеку, где пили «J&B» и отплясывали под Сантану в исполнении тамошней банды.

Доходы были неплохи. Сколько-то уходило на аренду помещения, неизбежные траты по мелочам, зарплату нашей девчонке, зарплату студентам и налоги. То, что оставалось, делилось на десять частей. Одна часть откладывалась на счет фирмы, пять получал мой напарник, и четыре шли мне. Подход был совершенно первобытный, — но нам ужасно нравилось разложить на столе деньги и делить их на равные части. Это напоминало нам сцены игры в покер из фильма «Cincinnati Kid» — мы были как Стив Маккуин и Эдвард Робинсон.

То, что мой напарник получал пять частей, а я только четыре, кажется мне правильным. Ведение наших дел фактически лежало на нем, и он безропотно сносил мои злоупотребления алкоголем, когда таковые случались. Кроме того, на шее у него висели болезненная жена, трехлетний сын и «фольксваген» с вечно текущим радиатором. Семена новых и новых проблем так на него и сыпались — будто старых не хватало.

— Я, между прочим, тоже двух девчонок кормлю! — сказал я ему как-то. Эти слова, понятное дело, доверия не встретили. Как и раньше, ему отошло пять частей, мне четыре.

Так проплыли дни, за которые я стал ближе к тридцати, чем к двадцати. Они были мирными, как полуденный солнцепек.

«Среди написанного человеческой рукой не существует ничего такого, чего не смог бы понять человек», — гласил броский слоган на трехцветной рекламке нашей фирмы.

Примерно раз в полгода, когда поток заказов вдруг иссякал, мы втроем шли к станции Сибуя и от нечего делать раздавали эту рекламку прохожим.

Сколько же все-таки прошло времени? — думаю я, шагая сквозь молчание, конца которому не видно. Прихожу с работы, выпиваю замечательный кофе, сваренный близняшками, — и в который уже раз перечитываю «Критику чистого разума».

Иногда вчерашний день воспринимаешь как прошлый год. А иногда прошлый год воспринимаешь как вчерашний день. Бывает еще, что будущий год кажется вчерашним днем — но это уже совсем худо. Переводишь «Искусство Романа Полански», а в голове — шарикоподшипники.

Уже несколько месяцев и даже лет я один сижу на дне глубокого бассейна. Теплая вода, мягкий свет — и тишина. И тишина…

Для различения близняшек подходил лишь один-единственный способ — по их футболкам. На темно-синей выцветшей ткани стояли белые цифры номеров: «208» и «209». Двойка располагалась над правым соском, а восьмерка либо девятка — над левым. Ноль потерянно маячил в середине.

В первый же день я спросил у них, что эти номера означают. Ничего не означают, — ответили они.

— Как серийные номера на станках, — сказал я.

— Ты о чем? — спросила одна.

— О том, что это выглядит так, будто вас целая толпа. Номер 208, номер 209…

— Ну, сказал! — фыркнула 209.

— Нас только двое родилось, — сказала 208. — Футболки потом появились.

— А где вы их взяли?

— На открытии супермаркета. Первым покупателям бесплатно давали.

— Я была двести девятый покупатель, — сказала 209.

— А я двести восьмой, — сказала 208.

— Мы тогда салфеток купили три коробки.

— Отлично, — сказал я. — Так и поступим. Тебя я буду называть «Двести восьмая». А тебя «Двести девятая». И путаницы не будет.

— Ничего не получится, — сказала одна.

— Почему?

Они молча стащили свои футболки и, поменявшись, натянули снова.

— Я Двести Восьмая! — сказала 209.

— А я Двести Девятая! — сказала 208.

Я лишь вздохнул.

И тем не менее, когда мне дозарезу нужно было их идентифицировать, номера сильно выручали. Других способов распознавания у меня просто не было.

Кроме этих футболок, они не имели почти никакой одежды. Да и откуда ей было взяться — они ведь просто гуляли, зашли в чужой дом, да так в нем и остались. Именно так и было, разве нет? В начале недели я выдавал им немного денег на всякие расходы — но, кроме самых необходимых продуктов, они покупали только кофе и кремовые бисквиты.

— Без одежды-то, наверное, плохо? — спрашивал их я.

— Нормально, — отвечала 208.

— Мы одеждой не интересуемся, — добавляла 209.

Раз в неделю они стирали свои футболки в ванной. Читая в постели «Критику чистого разума», я поднимал глаза и видел их за стиркой — они бок о бок стояли голышом на кафельном полу. В такие минуты у меня рождалось полное ощущение, что я не здесь, а где-то совсем далеко. Почему — не знаю. Такое чувство стало временами посещать меня с лета прошлого года, когда на трамплине для прыжков в воду я лишился зубной коронки.

Когда я возвращался с работы, меня часто встречали две футболки — они развевались в проеме южного окна. При виде их у меня даже наворачивались слезы.

Почему вы у меня поселились? до какого времени? которая из вас старшая? сколько вам лет? где вы родились? — ни одного из этих вопросов я им не задавал. Сами они тоже ничего не говорили.

Мы втроем пили кофе, гуляли вечерами по полю для гольфа, искали там потерянные мячики, заигрывали друг с другом, лежа в кровати, — и так каждый день. Центральным же номером было чтение газет. Ежедневно я тратил час, чтобы донести до них новости. Их невежество было чудовищным. Они не отличали Бирмы от Австралии. Потребовалось три дня, чтобы растолковать им, что Вьетнам разделен на две воюющие части, — и еще четыре, чтобы объяснить, почему Никсон бомбил Ханой.

— А ты за кого болеешь? — спросила 208.

— В смысле?

— За Север или за Юг? — 209.

— Ну, как… Даже не знаю.

— Почему? — 208.

— Так ведь я там не живу, во Вьетнаме-то…

Мои объяснения их не убеждали. Да и самого меня тоже.

— Они воюют, потому что у них разные точки зрения? — допытывалась 208.

— Можно и так сказать.

— Получается, что там две противоположные точки зрения, да? — 208.

— Ну да. Хотя противоположных точек зрения в мире — примерно полтора миллиона. Или нет, пожалуй, больше.

— Выходит, в мире почти никто ни с кем не может подружиться? — 209.

— Наверное. Практически никто ни с кем подружиться не может.

Таков был стиль моей жизни в семидесятые годы. Достоевский предсказал, я воплотил.

Глава 2

Осень 1973 года глубоко в себе таила что-то зловещее. Крыса отчетливо это чувствовал — как чувствуют камушек, попавший в обувь.

Глотнув зыбко дрожащего сентябрьского воздуха, короткое лето растаяло, — а душа все не хотела расставаться с его жалкими остатками. Старая майка, джинсовые шорты, пляжные сандалии… В этом неизменном виде Крыса приходил в «Джейз-бар», садился за стойку и вместе с барменом Джеем пил ледяное пиво. Он снова курил после пятилетнего перерыва и через каждые пятнадцать минут посматривал на часы.

Время в восприятии Крысы было словно перерезанным. Почему так получилось, он и сам не понимал. Он даже не мог определить, где именно оно перерезано, — и, не выпуская из рук лопнувшей веревки, блуждал по жидким осенним сумеркам. Он пересекал луга, переходил через ручьи, тыкался в разные двери, но мертвая нить не приводила его никуда. Крыса был одинок и бессилен, как зимняя муха с оторванными крыльями, как речной поток, увидевший на своем пути море. Ему чудились порывы злого ветра, который отбирал у него теплую воздушную оболочку и уносил на противоположную сторону Земли.

Время Года открывает дверь и выходит, — а через другую дверь заходит другое Время Года. Кто-то вскакивает, бежит к двери: эй, ты куда, я забыл тебе кое-что сказать! Но там никого. А в комнате уже другое Время Года — расселось на стуле, чиркает спичкой, закуривает. Ты что-то забыл сказать, — произносит оно. — Ну так говори мне, раз такое дело, я потом передам. — Да нет, не надо, ничего особенного… А кругом завывает ветер. Ничего особенного Просто умерло еще одно время года…

В осенне-зимние холода этого года — как и любого другого — они были вместе: бросивший университет юнец из богатой семьи и одинокий бармен-китаец. Они напоминали пожилую семейную пару.

Осень всегда была неприятна. Летом на каникулы приезжали какие-то друзья, пусть и немногочисленные, — но вот, даже не дождавшись сентября, они кидали пару слов на прощание и разъезжались кто куда. Когда летнее солнце, словно миновав невидимый глазу перевал, еле заметно меняло цвет, пропадала та сверкающая аура, которая, хоть и ненадолго, но все же появлялась вокруг Крысы. А то, что оставалось от летних снов, мелким ручейком уходило в осенний песок.

Джей тоже не был в восторге от осени. С середины сентября его внимательный глаз начал замечать убыль клиентуры. Такое случалось ежегодно, но этой осенью убыль была такова, что глаз ее не просто замечал — глаз от удивления лез на лоб. Ни Джей, ни Крыса не могли понять, в чем дело. К вечернему закрытию постоянно оставалось полведра начищенной, но непожаренной картошки.

— Набегут еще, — утешал Джея Крыса. — Еще скажешь, что слишком много!

— Посмотрим, — с сомнением в голосе отвечал Джей, плюхался на табурет, перетащенный через стойку, и принимался кончиком картофелерезки отковыривать гарь, налипшую на стенки тостера.

Что будет дальше, не знал никто.

Крыса молча листал книжные страницы, Джей протирал бутылки с вином. В оттопыренных пальцах оба держали по сигарете.

Поток времени в восприятии Крысы начал постепенно терять свою однородность примерно три года назад. Той весной, когда он бросил университет.

Понятно, что имелось несколько причин его ухода из университета. Когда сложное взаимопереплетение этих нескольких причин достигло определенной температуры, пробки с шумом вылетели. Что-то после этого осталось, что-то было отброшено, а что-то умерло.

Причин ухода из университета Крыса никому не объяснял. Всестороннее объяснение потребовало бы часов пять, не меньше. А потом, расскажи кому-нибудь одному, так сразу и все остальные захотят послушать. Этак придется объясняться перед всем миром. Уже сама мысль об этом Крысе была глубоко противна.

— Мне не нравилось, как у них газон во дворе пострижен, — говорил он в те моменты, когда совсем без объяснения было нельзя. Одна девчонка даже всерьез ходила смотреть на университетский газон. «Не так уж и плохо он пострижен, — говорила она потом. — Бумажки только всякие валяются, а так ничего». «Это кому как», — возражал Крыса…

— Мы с университетом оба друг другу не понравились. — Так он тоже иногда говорил, если позволяло настроение. И после этих слов впадал в молчание.

Уже целых три года прошло.

Вместе с потоком времени уносилось буквально все. Уносилось со скоростью, не подвластной уму. Немногочисленные страсти, какое-то время кипевшие в Крысе, резко выцветали, деформировались, превращались в подобие старых, бессмысленных снов.

В год поступления в университет Крыса покинул родительский дом, перебравшись в квартиру, где его отец устроил себе рабочий кабинет. Родители не возражали. Квартира и покупалась с тем расчетом, чтобы потом передать ее сыну: пусть парень поборется с трудностями самостоятельной жизни.

Хотя, конечно, назвать это «трудностями» было никак нельзя. Как нельзя назвать дыню «овощем». В этой идеально распланированной двухкомнатной квартире было все: кухня, кондиционер, телефон, ванная с душем, 17-дюймовый цветной телевизор, подземный гараж с «триумфом», и в довершение всего — шикарнейшая веранда для солнечных ванн. Из окна в юго-западном углу открывался живописный вид на город и море. А когда все окна распахивались, ветер приносил густой аромат деревьев и щебетанье птиц.

Тихие послеполуденные часы Крыса проводил в плетеном кресле. Отрешенно закрыв глаза, он чувствовал время: оно текло сквозь него неторопливым ручейком. Сидеть так он мог часами, днями и неделями.

Иногда из памяти вдруг выплывали старые переживания и бились о сердце слабенькими волнами. Тогда Крыса зажмуривался, накрепко запирал сердце и терпеливо ждал, пока волны улягутся. Это случалось в минуты легких сумерек перед наступлением вечера. Когда волны уходили, уже ничто не тревожило Крысу, в его душе снова был мир — все такой же хрупкий и маленький.

Глава 3

Никакие люди в мою дверь никогда не стучались — разве что агенты по подписке газет. Агентам я никогда не открывал и даже голосом на их стук никак не отзывался.

Но пришедший в то воскресное утро стучал без передышки целых тридцать пять раз. Пришлось разлепить глаза, слезть с кровати и навалиться всем телом на дверь. В коридоре стоял сорокалетний мужчина в серой спецовке и бережно, как щенка, держал мотоциклетный шлем.

— Извините, я из телефонной компании, — сказал мужчина. — Мне нужно заменить распределительный щит.

Я кивнул. Его лицо было иссиня-черным от щетины. Такому, сколько ни брейся, все не выбрить. Синева доходила аж до глаз. Мне было его ужасно жалко, но спать хотелось еще ужаснее. Все потому, что до четырех утра мы с близняшками играли в трик-трак.

— Вы не могли бы прийти сегодня после двенадцати?

— Нет, знаете, лучше прямо сейчас.

— Почему?

Он порылся в широченном кармане штанов и достал блокнот в черной обложке.

— У меня все по часам расписано. Как закончу в одном районе, сразу еду в другой. Вот, видите?

Он показал записи. Действительно, в нашем районе осталась неохваченной только моя квартира.

— Что именно вы хотите сделать?

— Очень простую вещь. Снять щит, отсоединить провода и подключить к новому. Делается за десять минут.

Я еще немного подумал и покачал головой.

— Меня и нынешний щит устраивает.

— Так ведь у вас старая модель!

— Ну и пусть будет старая.

— Как же это? — Он задумался. — Понимаете, тут не так все просто. Из-за вас могут люди пострадать!

— Каким образом?

— Распределительные щиты у всех подключены к главному компьютеру на станции. И вот от вас одного станут приходить не такие сигналы, как от других. Вы понимаете, что тогда начнется?

— Понимаю. Надо увязать железо и программы, да?

— Хорошо, что понимаете. Может, позволите войти?

Сдавшись, я открыл дверь и впустил его.

— А зачем мне в квартире распределительный щит? — поинтересовался я. — Почему бы ему не висеть в каком-нибудь служебном помещении?

— Так повелось, — сказал монтер, тщательно изучая кухонную стену в поисках щита. — Кстати, распределительные щиты всех раздражают. В хозяйстве их не приспособишь, да и громоздкие они.

Я покивал. Он залез в носках на стул и стал обследовать потолок. Ничего у него не находилось.

— Кладоискательство какое-то! — пожаловался он. — Вечно так запихают, что и не догадаешься, куда. Наказание одно. Или еще какое-нибудь пианино дурацкое придвинут и куклу в коробке поставят, чтобы загородить. Придумывают всякое…

Я не спорил. Придя к выводу, что на кухне щита нет, монтер отправился в большую комнату.

— Вот я недавно в одной квартире был, — говорил он, открывая дверь. — Так они свой щит в такое место засунули… Уж на что я…

Слова застряли у него в горле. На огромной кровати в углу, оставив мою середину пустой, лежали две одинаковые девчонки, до подбородков накрытые одеялом. Секунд пятнадцать ошарашенный гость не мог издать ни звука. Девчонки тоже молчали. Я должен был что-то сказать.

— Это монтер… Он нам телефон починит.

— Очень приятно! — сказала та, что справа.

— Милости просим! — добавила та, что слева.

— Ага, — сказал монтер. — Спасибо…

— Он нам распределительный щит поменяет, — сказал я.

— Распределительный щит?

— Это что еще такое?

— Это устройство, которое управляет телефонной линией.

— Непонятно! — сказали обе. Я переложил объяснение на монтера.

— Ну, — сказал он, — одним словом… Там собрано несколько проводов… Как бы это объяснить… Скажем так: есть мама-собака, и у нее несколько щенков. Это вам понятно?

— ?

— Непонятно!

— Да как же… Ну вот: мама-собака, у нее щенки, она их кормит. Если мама-собака умрет, то щенки умрут тоже. И когда мама-собака уже готова помереть, мы эту маму берем и меняем на новую!

— Какая прелесть!

— Просто чудо!

Мне тоже понравилось.

— Именно для этого я сегодня и пришел. Очень сожалею, что помешал вашему сну.

— Ничего страшного.

— Интересно будет посмотреть.

В облегчении монтер вытер полотенцем вспотевший лоб и оглядел комнату.

— Теперь надо щит искать.

— А чего его искать? — сказала правая.

— Он в стенном шкафу, — добавила левая. — За доской, ее отодрать надо.

— Эй, откуда вам это знать? — удивился я. — Таких вещей даже я не знаю!

— Так ведь это распределительный щит!

— Кто ж его не знает?

— Вы меня доведете, — сказал монтер.

Минут за десять работа была сделана. Близняшки сдвинулись вплотную и все это время о чем-то шушукались и хихикали. Это сбивало монтера с толку — ему несколько раз пришлось начать сначала. Когда он закончил, девчонки зашуршали под одеялом, натягивая футболки и джинсы, а потом отправились на кухню варить всем кофе.

Я предложил монтеру остатки датских булочек. Он страшно обрадовался и принялся их уминать.

— Спасибо. А то я с утра ничего не ел.

— Что, жены нету? — спросила 208.

— Почему нету, есть. Только ее в воскресенье не добудишься.

— Ничего себе! — 209.

— Будто это я сам придумал по воскресеньям работать!

— Может, вам яиц отварить? — спросил я в порыве сочувствия.

— Да нет, не надо… Что вы будете из-за меня…

— Почему из-за вас? Мы и себе заодно сварим.

— Эх, уговорили! В мешочек, пожалуйста…

Монтер чистил яйцо и продолжал разговор.

— Я за двадцать один год в разных квартирах побывал. Но такое впервые вижу.

— Что именно? — спросил я.

— Ну, как… Чтобы кто-то спал сразу с двумя, да еще и с близнецами. А это… По мужской-то части тяжело, наверное?

— Не тяжело, — ответил я, прихлебывая кофе из второй по счету чашки.

— Правда?

— Правда.

— Он у нас молодец! — сказала 208.

— Зверь просто! — 209.

— Доведете вы меня, — сказал монтер.

Похоже, мы его действительно довели. Иначе бы он не забыл у нас старый распределительный щит. А может, это он так расплатился с нами за завтрак. Как бы там ни было, девчонки играли этим щитом целый день. Одна превращалась в маму-собаку, другая в щенка — и обе беседовали о какой-то абракадабре.

Не обращая на них внимания, я решил посвятить вторую половину дня взятым на дом переводам. Наши студенты сдавали сессию, им было не до подстрочников, поэтому работы накопилась целая гора. Поначалу дело шло резво, но часов с трех темп начал падать, словно во мне сели батарейки, — а уж к четырем я иссяк окончательно. Не мог продвинуться ни на строчку.

Облокотившись на покрытый стеклом стол, я выпустил струю сигаретного дыма в потолок. Дым медленно клубился в мягком свете, как эктоплазма. Под стеклом лежал календарик из банка. «Сентябрь, 1973»… Сон какой-то. Я даже и не знал, что может существовать такой год, «семьдесят третий». Сама мысль о таком годе почему-то казалась неимоверно смешной.

— Что случилось? — спросила 208.

— Устал как черт. Кофе сделаете?

Они кивнули и ушли на кухню. Одна принялась с хрустом молоть зерна, другая вскипятила воду и нагрела чашки. Мы сидели рядышком на полу под окном и пили горячий кофе.

— Не получается что-нибудь? — спросила 209.

— Типа того.

— Совсем слабенький. — 208.

— Кто?

— Распределительный щит.

— Мама-собака.

Я вздохнул глубоко-глубоко.

— Серьезно?

Они закивали.

— Скоро умрет.

— Да.

— Что же нам делать?

Они замотали головами.

— Не знаем!

Я молча закурил.

— Слушайте, может нам пойти погулять? Сегодня воскресенье, в гольф играли, наверное, мячиков потеряли много…

Еще час мы играли в трик-трак, а потом перелезли через проволочную сетку на пустое вечернее поле для гольфа. Я два раза просвистел «Как спокойно в деревне» Милдред Бэйли. «Хорошая песня!» — похвалили девчонки. Но ни одного мячика нам не попалось. Бывают такие дни. Не иначе, высшая категория соревновалась — у них мимо ничего не летит. А может, хозяева поля завели специальную собаку, натасканную на мячики. Так ничего и не найдя, мы пали духом и вернулись домой.

Глава 4

В самом конце длинного, извилистого мола одиноко стоял маяк. Он управлялся на расстоянии и был невелик — метра три в высоту. Им раньше пользовались несколько рыбацких лодок — пока море не загадили настолько, что вся рыба ушла от берегов. Порта же здесь никакого не было, несмотря на маяк. Когда-то на этом берегу лежали лодки — их поднимали сюда лебедкой по деревянным жердям. Невдалеке стояли три рыбацких дома. Мелкая рыбешка, наловленная утром среди волноломов, сушилась в ящиках.

Безрыбье, незаконность построек на муниципальной территории и вздорные требования соседей, недовольных рыбацкой деревней в черте города, сделали свое дело — рыбаки ушли. Это было в шестьдесят втором году. Куда они ушли, не знал никто. Три хибары снесли, а лодки даже не добрались до свалки — лежали в рощице поблизости, и в них играли дети.

Оставшись без рыбаков, маяк стал обслуживать яхты, курсирующие вдоль берега, и грузовые суда, заходящие в бухту переждать туман или тайфун. Кое на что он все-таки еще годился.

Черный силуэт маяка напоминал поставленный на землю колокол. Или же спину человека в глубоком раздумье. После захода солнца, когда в легких сумерках еще плавала голубизна, колокольная проушина загоралась оранжевым и начинала медленно вращаться. Маяк умел точно уловить правильный момент. Будь то на дивном закате или в туманной пелене дождя — он всегда схватывал единственно верную секунду. Ту секунду, когда свет уже перемешан с сумерками и сумерки вот-вот победят свет.

В детстве Крыса часто приходил сюда вечером — только для того, чтобы понаблюдать за этим моментом. Если волны были невысокими, он шел к маяку, пересчитывая на ходу старые каменные плиты. В прозрачной против ожидания воде можно было разглядеть стайки по-осеннему маленьких рыбок. Они делали круг-другой у мола, словно о чем-то прося, — и уплывали обратно в морскую глубь.

Дойдя, наконец, до маяка, Крыса усаживался на край мола и медленно глядел вокруг. По залитому синевой небу тянулись тонкие, словно проведенные кистью ниточки облаков. Синева была бесконечно глубокой — от такой глубины детские коленки невольно начинали дрожать. Так иногда дрожат от страха. Все было потрясающе отчетливым — и запах моря, и цвет неба. Крыса оглядывал панораму, подолгу останавливаясь на каждой детали, чтобы душа привыкла — а затем медленно оборачивался. И смотрел на свой мир, который теперь был полностью отрезан от него глубоким морем. Волноломы, белая полоска берега и зеленеющий сосновый лес казались сплющенными на фоне иссиня-черной горной гряды, которая четким профилем упиралась в небо.

По левую руку лежал огромный порт. Несколько кранов, плавучие доки, похожие на коробки склады, грузовые суда, многоэтажные здания… Справа же, вдоль изогнутой береговой линии, тянулся тихий спальный городок, далее гавань для яхт и старые склады винокурни, подходившие к промышленной зоне, из которой торчали шарообразные резервуары и фабричные трубы, окутывающие небо белым дымом. Там кончался мир десятилетнего Крысы.

Все свое детство он приходил к маяку по нескольку раз в год, с весны и до начала осени. Когда волны были высоки, то брызги мыли ему ботинки, над головой свистел ветер, а маленькие ножки то и дело поскальзывались на поросших мхом плитах. Но Крыса ни на что не променял бы дорогу к маяку. Он садился на край мола, вслушивался в волны, следил за облаками и рыбьими стайками, доставал из кармана камушки и бросал в море.

Когда небо начинало темнеть, Крыса той же дорогой возвращался в свой мир. И всякий раз на пути обратно его душу охватывала неизъяснимая грусть. Мир, ожидавший его на этом пути, был широк, был огромен — но для Крысы в нем не находилось ни единого свободного местечка.

Женщина жила в доме неподалеку от мола. Когда Крыса приезжал к ней, ему вспоминались эти детские, плохо уловимые мысли, а вместе с ними — запахи тех вечеров. Припарковавшись на набережной, он шел через редкую сосновую рощу, посаженную для защиты от песчаных заносов. Песок под ногами сухо хрустел.

Дом был построен на месте бывшей рыбачьей хибары. Казалось, стоит прокопать здесь яму в несколько метров — и ее заполнит бурая морская вода. Канна, растущая в скверике перед домом, была чахлой и вялой, словно ее кто-то топтал ногами. Женщина жила на втором этаже; в ветреные дни россыпи мелкого песка стучались в оконное стекло. Ее чистенькая квартирка была обращена к югу, но атмосфера в ней все равно почему-то оставалась мрачной. Все из-за моря, — объясняла женщина. Слишком уж близко. Соль, ветер, прибой шумит, рыбой пахнет… Все вместе.

— Да рыбой-то вроде не пахнет, — возражал Крыса.

— Пахнет! — говорила женщина, дергая за шнурок и со стуком опуская штору. — Поживи тут сам, а потом спорь.

В окно ударяла россыпь песка.

Глава 5

Когда я был студентом, телефона в нашем блоке никто не имел. Да что там телефона — даже ластик имел далеко не каждый! Напротив кабинета заведующего стоял низенький столик, который нам уступила школа неподалеку, — и на нем располагался розовый телефонный аппарат. Единственный во всем блоке. Поэтому никому не было никакого дела до распределительного щита. Мирное время — мирная жизнь.

Кабинет заведующего был вечно пуст. Когда раздавался звонок, трубку брал кто-нибудь из жильцов — и бежал звать того, кому звонили. Понятно, что в неудобное время — например, в два часа ночи — трубку не брал никто. Телефон трезвонил как помешанный, как трубящий в предчувствии гибели слон, — однажды я насчитал тридцать два звонка, это был рекорд — и в конце концов умирал. Именно так — «умирал». Последний звонок пролетал по длинному коридору, рассасывался в ночной темноте — и все затопляла нежданная тишина. Она была неприятна. Каждый из нас, лежа на своем матрасе, задерживал дыхание и думал об умершем телефоне.

Полночные телефонные разговоры веселыми никогда не были. Кто-нибудь брал трубку и тихим голосом начинал:

— Ну хватит уже об этом… С чего ты взяла?.. Мне ничего другого не оставалось… Да не вру я, чего мне врать… Просто надоело уже… Ну да, нехорошо, согласен… Я и говорю… Понял, понял, буду теперь думать… Да ладно, не по телефону же…

Заморочек у каждого из нас было выше крыши. Заморочки падали с неба, как дождь; мы увлеченно их собирали и рассовывали по карманам. Что за нужда была в них, не пойму до сих пор. Наверное, мы с чем-нибудь их путали.

Еще приходили телеграммы. Часа в четыре ночи под окнами останавливался мотоцикл, и в коридоре раздавались грубые шаги. В чью-нибудь дверь стучали кулаком. В этом звуке мне чудился приход Бога Смерти. «Бомм, бомм…» Толпы человеческих существ лишали себя жизни, сходили с ума, топили души в омуте эпохи, жарились на медленном огне несуразных мыслей, мучали себя и друг друга. «Тысяча девятьсот семидесятый» — так назывался год.

Я жил по соседству с кабинетом заведущего, а эта длинноволосая — на втором этаже, сбоку от лестницы. По числу звонивших ей она была нашей чемпионкой — из-за нее мне тысячи и тысячи раз приходилось одолевать пятнадцать скользких ступенек. Ей звонили все, кому не лень. Голоса учтивые и деловые, грустные и высокомерные — самые разные — называли мне ее имя. Что за имя — забыл напрочь. Помню только, что оно было до прискорбия заурядным.

Подняв трубку, она всегда разговаривала низким, измученным голосом. До меня доносился лишь невнятный бубнеж. Она была красива, но в чертах лица имела что-то хмурое. Иногда при встрече мы с ней могли разминуться, не обменявшись ни единым словом. Она проходила мимо меня с таким видом, будто ехала по тропинке в глубоких джунглях, восседая на белом слоне.

В нашем блоке она жила около полугода — с начала осени и до конца зимы.

Я брал трубку, потом поднимался по лестнице и стучал в ее дверь. «К телефону!» — говорил я. «Спасибо», — отвечала она через некоторое время. Кроме этого «спасибо» мне от нее ничего слышать не доводилось. Впрочем, и ей от меня ничего не перепадало, кроме как «к телефону».

Я тоже был одинок той зимой. Я приходил домой, раздевался — и появлялось такое чувство, будто мои кости повсюду прокалывают кожу и вырываются на белый свет. Непонятная сила, жившая внутри меня, продолжала двигать совсем не туда, куда надо, — можно было подумать, что она норовит утащить меня в какой-то другой мир.

Когда звонил телефон, моя мысль была следующей: вот кто-то хочет кому-то что-то сказать. Самому же мне практически не звонили. Не было желающих что-либо мне говорить. По крайней мере, не было желающих сказать мне то, что я хотел бы услышать.

В большей степени или в меньшей, но каждый из нас запускается в жизнь по определенной схеме. Когда чья-то схема слишком отличается от моей — я злюсь. Когда слишком похожа — расстраиваюсь. Вот, собственно, и все.

Последний раз я позвал ее к телефону в конце зимы. Ясным субботним утром первых чисел марта. Было уже часов десять — разбросанный солнцем прозрачный зимний свет лежал во всех углах моей тесной комнаты. Пока в голове у меня тупо звучали телефонные звонки, я смотрел на огород с капустой — вид на него открывался из окна над кроватью. На черной земле тут и там, подобно лужам, белел нестаявший снег. Последний снег, последнее дуновение холода.

И после десяти звонков трубку никто не взял. Телефон замолк, но спустя пять минут затрезвонил снова. Мне это надоело — я набросил кардиган поверх пижамы, открыл дверь и взял трубку.

— Нельзя ли поговорить с……? — произнес мужской голос. Бедный интонациями, безликий голос. Я промямлил что-то в ответ, медленно поднялся по лестнице и постучал в ее дверь.

— К телефону!

— Спасибо.

Вернувшись к себе, я растянулся на кровати и уставился в потолок. Зазвучали ее шаги, и вслед за ними — обычное «бу-бу-бу». Разговор был короче обычного. Секунд пятнадцать, не больше. Я слышал, как она положила трубку — а после этого наступила тишина. Никаких шагов.

Шаги послышались чуть позже — они медленно приблизились к моей комнате. В дверь постучали. Два удара — с промежутком между ними, достаточным для глубокого вздоха.

Я открыл дверь. Она стояла на пороге в джинсах и свитере из толстой белой шерсти. В первое мгновение я подумал, что позвал ее к телефону по ошибке, а на самом деле звонили вовсе не ей. Но она ничего не говорила. Крепко сжав сложенные на груди руки, она мелко дрожала и смотрела на меня. Так смотрят со спасательной шлюпки на тонущее судно. То есть, нет — скорее, наоборот.

— Можно? — спросила она. — Холодно, умираю…

Ничего еще не понимая, я впустил ее и закрыл дверь. Она присела перед газовым обогревателем, протянула руки к теплу и оглядела мое жилище.

— Вот так комната! Ничего нету…

Я кивнул. В моей комнате действительно ничего не было. Только кровать под окном. Слишком широкая для одиночной и слишком узкая для полуторной. Но даже кровать покупал не я, она досталась мне от товарища. Не пойму, почему он отдал ее мне — мы ведь не были особенно близки. Мы даже с ним почти не разговаривали. Он был сыном какого-то провинциального богатея — а из университета ушел после того, как подрался на кампусе с чужой компанией, получил по физиономии сапогом и повредил глаз. Когда я встречал его в медпункте, он вечно икал, что выводило меня из себя. Через несколько дней он сказал, что уезжает домой. И отдал мне свою кровать.

— Есть выпить чего-нибудь горячего? — спросила она. Я помотал головой. У меня ничего не было. Ни кофе, ни чая, ни даже чайника. Была только маленькая кастрюлька, в которой я каждое утро кипятил воду для бритья. «Подожди немножко», — сказала она со вздохом, поднялась и вышла — а через пять минут вернулась, неся обеими руками картонную коробку. В коробке лежал полугодовой запас черного и зеленого чая, две пачки бисквитного печенья, сахарный песок, чайник, несколько ложек и два высоких стакана с нарисованными на них Снупи. Взгромоздив коробку на кровать, она вскипятила чайник.

— Ты как тут жив-то вообще? Прямо Робинзон Крузо…

— Да, невесело.

— Заметно.

Мы молча пили с ней горячий чай.

— Это я все тебе оставлю.

От удивления я поперхнулся.

— С какой стати?

— Ты же меня позвал к телефону. Отблагодарить хочу.

— А тебе самой разве не нужно?

Она несколько раз покачала головой.

— Завтра переезжаю. Теперь ничего не нужно.

Я молчал, пытаясь увязать одно с другим. Было совершенно непонятно, что же с ней такое случилось.

— Это для тебя хорошо? Или плохо?

— Хорошего мало. Из университета ухожу, домой уезжаю…

Заполнявшие комнату лучи зимнего солнца потускнели, затем снова ожили.

— А разве тебе интересно? Я на твоем месте ничего бы не спрашивала. Что это за удовольствие — пить из посуды того, кто оставил о себе тяжелую память?

Утром следующего дня шел холодный дождь. Он не был сильным, но все же пробрался ко мне под плащ и намочил свитер. Ее большой саквояж, который я нес, чемодан и сумка через плечо — все вымокло и почернело. «Не ставьте на сиденье», — хмуро сказал таксист. Воздух в салоне был спертым от обогревателя и табачного дыма. В радиоприемнике завывала старая «энка». Древняя, как механические поворотники на машинах. По обеим сторонам дороги стояли облетевшие деревья разных пород — они топорщили мокрые ветки, словно кораллы на морском дне.

— Как не понравился мне Токио с самого начала, так и не могу к нему привыкнуть.

— Да?..

— Разве это пейзаж? Земля черная, речки грязные, гор вообще нет… А ты?

— А я вообще никаких пейзажей не люблю.

Она вздохнула и рассмеялась.

— Ты не пропадешь.

Я донес ее багаж до платформы. Она меня поблагодарила.

— Дальше одна поеду.

— А куда?

— Далеко, на север.

— Там же холодно!

— Ничего, привыкнуть можно…

Когда поезд тронулся, она помахала из окна. Я тоже поднял руку на уровень уха. А когда поезд скрылся, то не знал, куда деть поднятую руку, и просто сунул ее в карман плаща.

Дождь не прекращался даже с темнотой. В винном магазине неподалеку я купил две бутылки пива и наполнил оставленный ею стакан. Тело казалось промерзшим до мозга костей. Нарисованные на стакане Снупи и Вудсток весело резвились на крыше конуры — а над ними красовались надувные буквы:

«Счастье — это теплая компания».

Когда я проснулся, близняшки сладко спали. Было три часа ночи. Сквозь окошко туалета светила неестественно яркая осенняя луна. Присев на край кухонной раковины, я выпил два стакана водопроводной воды, а потом прикурил от газовой плитки. С освещенного лунным светом гольфового поля, переплетаясь один с другим, неслись голоса осенних насекомых — их там были тысячи.

У раковины стоял распределительный щит — я взял его в руки и внимательно рассмотрел. Можно было вывернуть его хоть наизнанку — он все равно оставался бессмысленной пыльной железякой. Я поставил его обратно, отряхнул от пыли руки и затянулся. В лунном свете все выглядело бледным. Казалось, любая вещь утратила цену, смысл и направление. Даже тени были какими-то недостоверными. Я запихал окурок в раковину и зажег вторую сигарету.

Куда мне идти, где отыскать собственное место? Где оно может быть? Долгое время единственным таким местом мне представлялся двухместный самолет-торпедоносец. Но ведь это суррогат, глупость — самые лучшие торпедоносцы устарели еще тридцать лет назад…

Вернувшись в спальню, я нырнул в постель между близняшками. Свернувшись калачиком и повернувшись спинами друг к дружке, они посапывали во сне. Я натянул на себя одеяло и уставился в потолок.

Глава 6

Женщина закрыла за собой дверь ванной. Вслед за этим послышалось журчание воды.

Не успев еще прийти в себя, Крыса приподнялся на простыни, сунул в рот сигарету и пустился за поиски зажигалки. На столе ее не было, в кармане брюк тоже. Не было даже ни одной спички. В дамской сумочке тоже ничего не нашлось. Пришлось обследовать стол. Крыса выдвинул ящик, порылся — и, найдя старые картонные спички с названием какого-то ресторана, извлек огонь.

На плетеном стуле у окна были аккуратно сложены ее чулки и белье, а на спинке висело хорошо сшитое платье горчичного цвета. На столике у кровати лежали маленькие часики и сумочка — уже не новая, но в хорошем состоянии.

Не вынимая сигареты изо рта, Крыса опустился на плетеный стул и уставился в окно.

Дом Крысы стоял на склоне горы — в сумерках оттуда хорошо было наблюдать разбросанные тут и там объекты человеческой деятельности. Иногда Крыса упирал руки в поясницу и, сосредоточившись, часами смотрел на вечерний пейзаж — как оценивающий поле игрок в гольф. Склон медленно шел вниз, собирая огоньки редких жилищ. Темный лесок, потом небольшой холмик, кое-где вода персональных бассейнов в белом свете ртутных ламп. Когда склон наконец переходил в легкую покатость, его пересекала змеистая скоростная дорога — как светящийся пояс, привязанный к земле. Оставшийся до берега километр занимали ровные ряды домов — а дальше начиналось море. Когда темнота моря и темнота неба растворялись друг в друге настолько, что граница между ними пропадала, в этой темноте загорался оранжевый фонарь маяка — загорался, чтобы вскоре погаснуть. Границу, снова ставшую четкой, пронзала темная линия.

Это впадала в море река.

Крыса впервые встретился с этой женщиной, когда небо еще удерживало остатки летнего блеска — в начале сентября.

В разделе «куплю-продам» местной еженедельной газеты среди детских манежей, лингафонных записей и трехколесных велосипедов он наткнулся на объявление о продаже электрической пишущей машинки. К телефону подошла женщина и деловым тоном сообщила: машинка куплена год назад, гарантии осталось еще на год, платить не в рассрочку, а сразу, как придете за ней. Завершив переговоры, Крыса поехал к женщине, выплатил деньги и получил свою машинку. Деньги небольшие — такую сумму можно нахалтурить за лето.

Невысокая и стройная, она была одета в красивое платье без рукавов. В прихожей стояла вереница горшков с растениями всех цветов и форм. Черты лица у нее были правильные, а волосы завязаны сзади узлом. Возраст определению не поддавался. Может, двадцать два — а может, двадцать восемь.

Через три дня она позвонила. У нее нашлось с полдюжины лент для машинки, и она предлагала их тоже взять. Крыса ленты взял, а в благодарность сводил ее в «Джейз-бар», где угостил коктейлями. Но на этом дело не кончилось.

В третий раз они встретились еще через четыре дня, в городском крытом бассейне. Крыса подвез ее на машине до дома — и остался на ночь. Как это получилось, он и сам не знал. Он даже не помнил, кому принадлежала инициатива. Все очень походило на движение воздуха.

Когда прошло еще некоторое время, возникшие отношения мягким клином вошли в повседневность Крысы и раздули в нем ощущение жизни. Теперь его что-то постоянно покалывало. Стоило всплыть в памяти обвившим его миниатюрным рукам — и по сердцу разливалось нежное, давно забытое чувство.

Было заметно, как она изо всех сил старается соответствовать какому-то идеалу — хотя бы в своем маленьком мирке. Крыса видел, как нелегки для нее эти старания. Она вовсе не была эффектной женщиной, но одевалась со вкусом, белье носила опрятное, душилась одеколоном с ароматом утреннего виноградника, в разговоре выбирала слова, лишних вопросов не задавала — а улыбалась так, словно многократно отработала улыбку перед зеркалом. После нескольких встреч Крыса решил, что ей двадцать семь. И попал в самое яблочко.

У нее была маленькая грудь и стройное тело, покрытое красивым загаром. При этом она говорила, что не старалась загореть — загар приставал к ней сам. За острыми скулами и тонкими губами чувствовалось хорошее воспитание и сила натуры — но стоило ее лицу от чего-то дрогнуть, как тут же вздрагивало все тело, выдавая глубоко спрятанную и ничем не защищенную наивность.

Она говорила, что закончила архитектурный факультет университета искусств и работает в проектном бюро. Где родилась? Не здесь. Сюда приехала после выпуска. Раз в неделю плавает в бассейне, а по воскресеньям садится в электричку и едет куда-то играть на альте.

Субботними вечерами они встречались. Следующий, воскресный день Крыса проводил в полном одурении. А она играла Моцарта.

Глава 7

Я простудился и три дня болел, а работы за это время накопилась целая куча. В горле першило, и не только в горле — меня будто всего натерли наждачкой. Вокруг стола были навалены муравейники из бумаг, рекламных проспектов, журналов и брошюр. Явился напарник, пробормотал какие-то слова из тех, что принято говорить при визите к больному, — и ушел обратно в свою комнату. Как всегда, секретарша принесла горячий кофе и две булочки, поставила все это на стол и испарилась. Сигарет я купить забыл, поэтому стрельнул у напарника пачку «Seven Star», оторвал фильтр и прикурил с неправильного конца. Небо было каким-то туманно-пасмурным — не понять, где кончается воздух и начинаются тучи. Пахло так, будто на улице пытались жечь костры из сырых листьев. А может, это мне чудилось от температуры.

Я глубоко вздохнул и принялся разгребать ближайшую муравьиную кучу. В ней все было помечено штампом «срочно» — под каждым таким штампом стояло число, к которому нужно сдать перевод. Хорошо то, что срочная куча оказалась только одна. А самое главное — ничего не надо было сдавать через два или три дня. Все больше через неделю, через две. Если половину отдать на подстрочники, времени хватит. Я начал перекладывать содержимое кучи в нужном порядке. Из-за этого куча стала еще неустойчивее. Теперь ее очертания напоминали график на первой странице газеты: поддержка кабинета министров различными возрастными и половыми группами. Содержание тоже не отличалось однородностью.

1 Чарльз Рэнкин «Вопросы ученым», том «Животные» со стр. 68 «Зачем кошки умываются» до стр. 89 «Как медведь ловит рыбу» закончить к 12 октября

2 Американское общество ухода за больными «Разговор с умирающим» 16 страниц закончить к 19 октября

3 Фрэнк Десит младший «Болезни писателей», гл.3 «Писатели, страдавшие от сенной лихорадки» 23 страницы закончить к 23 октября

4 Рене Клэр «Итальянская соломенная шляпка» (английская версия; сценарий) 39 страниц закончить к 26 октября

Фамилий заказчиков не значилось — и это было досадно. Я даже примерно не мог вообразить, кому могли понадобиться (да еще срочно) переводы подобных текстов. Можно было подумать, какой-нибудь медведь стоит столбиком на речном берегу и не может дождаться моего перевода. Или какая-нибудь медсестра сидит перед умирающим не в силах выдавить словечко — и ждет, ждет…

Я бросил перед собой фотографию умывающейся кошки и стал пить кофе, заедая его булочкой с пластилиновым вкусом. Голова мало-помалу прояснялась, хотя руки-ноги после температуры еще слушались неважно. Из ящика стола я вытащил альпинистский нож и начал затачивать карандаши. Я делал это старательно и долго, заточил шесть штук — и только после этого неспешно принялся за работу.

Под кассету со старыми записями Стэна Гетца я проработал до полудня. Стэн Гетц, Эл Хейг, Джимми Рэйни, Тэдди Котик, Тайни Кан — отличный состав. Когда они играли «Jumping With The Symphony Sid», я просвистел вместе с Гетцем все его соло — мое самочувствие после этого сильно улучшилось.

В обеденный перерыв я выбрался на улицу, прошел немного вниз по спуску, съел жареную рыбу в битком набитом ресторане, а в забегаловке с гамбургерами выпил один за другим два стакана апельсинового сока. Потом зашел в зоомагазин и, сунув палец в щель между стекол, минут десять играл с абиссинской кошкой. Обычный обеденный перерыв, все как всегда.

Вернувшись в контору, я развернул утреннюю газету и пялился в нее до часу дня. Потом еще раз заточил все шесть карандашей, чтобы хватило до вечера. Оторвал фильтры у оставшихся сигарет и разложил их на столе. Секретарша принесла горячий зеленый чай.

— Как самочувствие?

— Неплохо.

— А с работой как?

— Лучше некуда.

Небо по-прежнему было пасмурным и тусклым. Его серый цвет даже несколько сгустился по сравнению с первой половиной дня. Высунув голову в окно, я почувствовал, что скоро заморосит. Несколько осенних птиц рассекали небо. Все вокруг тонуло в гуле и стоне большого города, который складывался из бесчисленных звуков поездов метро, автомобилей с надземных трасс, жарящихся гамбургеров и автоматических дверей — открывающихся и закрывающихся.

Я затворил окно, сунул в кассетник Чарли Паркера — и под «Just Friends» стал переводить главу «Когда спят перелетные птицы».

В четыре я закончил работу, отдал секретарше сделанное за день и вышел на улицу. Зонтик брать не стал — надел легкий плащ, когда-то специально оставленный на работе для такого случая. На вокзале купил вечернюю газету, влез в переполненный поезд и трясся в нем около часа. Даже в вагоне ощущался запах дождя — хотя не упало еще ни капли.

В супермаркете у станции я купил продуктов к ужину — и только тогда начался дождь. Мельчайший, невидимый глазу, он мало-помалу выкрасил тротуар у меня под ногами в пепельно-дождевой цвет. Уточнив время отправления автобуса, я зашел в закусочную неподалеку и взял кофе. Внутри было многолюдно, и дождем пахло уже по-настоящему. И блузка официантки, и кофе — все пахло дождем.

В вечерних сумерках робкими точечками загорелись фонари, взявшие в кольцо автобусную остановку. Там останавливались и снова трогались автобусы — как гигантские форели, снующие взад-вперед по горной реке. Наполненные клерками, студентами и домохозяйками, они растворялись в полусумраке один за другим. Мимо моего окна прошла женщина средних лет, волоча за собой черную-пречерную немецкую овчарку. Прошло несколько мальчишек с резиновыми мячиками — они лупили их о землю и ловили. Я погасил пятую сигарету и допил последний глоток холодного кофе.

А потом внимательно посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Глаза от температуры ввалились внутрь. Это ладно… Лицо потемнело от вылезшей к половине шестого щетины. И это бы ничего… А только все равно — лицо выглядело совершенно не моим. Это было лицо мужчины двадцати четырех лет, случайно севшего против меня в поезде по пути на работу. Для кого-то другого мое лицо и моя душа — не более, чем бессмысленный труп. Моя душа и душа кого-то другого всегда норовят разминуться. «Эй!» — говорю я. «Эй!» — откликается отражение. Только и всего. Никто не поднимает руки. И никто не оглядывается.

Если вставить мне в каждое ухо по цветку гардении, а на руки надеть ласты, то тогда, возможно, несколько человек и оглянулось бы. Но и только. Через три шага и они забыли бы. Собственные глаза ничего не видят. И мои глаза тоже. Я словно опустошен. Наверное, я уже ничего и никому не смогу дать.

Близняшки меня ждали.

Сунув одной из них коричневый пакет из супермаркета и не вынимая изо рта сигареты, я полез в душ. Намыливаться не стал, просто стоял под струями и тупо смотрел на выложенную плиткой стену. В темной ванной с перегоревшей лампочкой по стенам что-то бегало и исчезало. Какие-то тени — они уже не могли ни тронуть меня, ни чего-либо навеять.

Я вышел из ванной, вытерся и упал на кровать. Простыня была кораллового цвета — свежевыстиранная, без единой морщинки. Пуская в потолок табачный дым, я принялся вспоминать, что сделал за день. Близняшки тем временем резали овощи, жарили мясо и варили рис.

— Пива хочешь? — спросила меня одна.

— Ага.

Та, на которой была футболка «208», принесла мне в кровать пиво и стакан.

— А музыку?

— Хорошо бы.

С полки пластинок она достала «Сонату для флейты» Генделя, поставила на проигрыватель и опустила иглу. Эту пластинку мне подарила подружка — несколько лет назад, на Валентинов день. Между флейтой, альтом и клавесином вклинилось шкворчащее мясо, словно выводя басовую партию. С подружкой мы несколько раз занимались сексом под эту пластинку. Молча и долго — до конца записи, когда от музыки оставалось только сухое потрескивание иглы.

Дождь за окном беззвучно заливал темное поле для гольфа. Я допил пиво, Ганс Мартин Линде досвистел до последней ноты сонату фа-минор — и ужин был готов. Все мы в этот вечер почему-то были на редкость молчаливы. Пластинка уже кончилась, в комнате только и слышалось, как дождь лупит по козырьку, да три человека жуют мясо. После ужина близняшки убрали со стола и сварили на кухне кофе. И мы снова пили его втроем. Он был горячий, ароматный, будто наделенный жизнью. Одна встала, чтобы поставить пластинку. Это оказались «Битлз», «Rubber Soul».

— Не помню у себя такой пластинки! — удивился я.

— Это мы купили!

— Накопили денег из тех, что ты нам давал. Понемножку.

Я покачал головой.

— Не любишь «Битлз»?

Я молчал.

— Жалко. Мы думали, ты обрадуешься.

— Извините…

Одна встала и остановила проигрыватель. С серьезным видом смахнула пыль с пластинки и засунула ее в конверт. Все замолчали. У меня вырвался вздох.

— Нечаянно вышло, — начал я оправдываться. — Устал немного, раздражаюсь… Давайте еще раз послушаем.

Они переглянулись и рассмеялись.

— Да ты не стесняйся! Это ведь твой дом…

— Ты на нас внимания не обращай!..

— Правда, давайте еще раз.

В конце концов, мы за кофе прослушали обе стороны «Rubber Soul». Я смог немного расслабиться. Девчонки, кажется, тоже повеселели.

После кофе они поставили мне градусник. Обе по нескольку раз проверяли, сколько набегает. Набежало тридцать семь и пять — на полградуса больше, чем утром. В голове был туман.

— Это потому что ты в душ ходил.

— Тебе поспать надо.

И действительно. Я разделся, взял «Критику чистого разума», пачку сигарет — и нырнул с ними в постель. От одеяла исходил слабый запах солнца, Кант был прекрасен, как и всегда — но сигарета имела такой вкус, будто отсыревшую газету свернули в трубочку и жгут на газовой горелке. Я захлопнул книгу и, рассеянно слушая голоса девчонок, закрыл глаза, чтобы темнота втащила меня к себе.

Глава 8

Кладбищенский парк облюбовал для себя спокойную террасу недалеко от вершины горы. Меж могил вились густо посыпанные гравием дорожки, а стриженые кусты рододендрона тут и там напоминали щиплющих траву овец. По всей обширной площади стояли высокие ртутные фонари, закрученные, как часовые пружины. Они бросали во все углы неестественно белый свет.

Крыса остановил машину в роще на юго-восточном углу парка и, обняв женщину за плечи, смотрел с ней на ночной город, раскинувшийся внизу. Город был похож на густую светящуюся кашу, налитую в плоскую форму. Или на золотую пыльцу, которую разбросал исполинский мотылек.

Женщина стояла, прислонившись к Крысе и закрыв глаза, будто спала. Своим боком Крыса остро чувствовал тяжесть ее тела. Необыкновенную тяжесть. Любовь к мужчине, рождение ребенка, старение и смерть — целое существование заключалось в этой тяжести. Одной рукой Крыса достал пачку сигарет и закурил. Время от времени с моря прилетал ветер, взбирался по склону и тряс иголками в сосновой роще. Женщина, похоже, и вправду спала. Крыса коснулся рукой ее щеки, тронул пальцем тонкие губы. И ощутил влажное, горячее дыхание.

Кладбищенский парк скорее походил на покинутый жителями город, чем на кладбище. Больше половины площади пустовало. Те, кто застолбил здесь место для себя, были еще живы. Иногда по воскресеньям они приезжали сюда с семьями, чтобы проведать место, где когда-нибудь будут спать. Глядя на кладбище с точки повыше, они думали: что ж, вид отсюда неплохой, цветы по сезону, воздух чистый, за газоном ухаживают, даже разбрызгиватели стоят, бродячие собаки тоже не бегают, приношения с могил не таскают. А самое главное — светло и гигиенично. Довольные увиденным, они садились на скамейку, съедали принесенный в коробке обед — и возвращались обратно в суматошную повседневность.

Утром и вечером появлялся смотритель — длинной палкой с плоской лопаткой на конце он разравнивал гравий на дорожках. Потом шел к пруду в середине парка и прогонял оттуда детей, глазеющих на карпов. Вдобавок, три раза в день — в девять, двенадцать и шесть — из парковых динамиков неслись звуки музыкальной шкатулки, игравшей «Старого Черного Джо». Что за смысл был в этой музыке, Крыса не знал. Но картина безлюдного вечернего кладбища, над которым разносится «Старый Черный Джо», стоила многого.

В половине седьмого смотритель садился на автобус и уезжал в нижний мир. Кладбище погружалось в полное молчание. После этого несколько пар приезжало на машинах, чтобы заняться в них любовью. С наступлением лета в рощице всегда стояло несколько автомобилей.

Кладбищенский парк и в юности казался Крысе местом, исполненным глубокого смысла. Еще школьником, без права водить машину, он много раз приезжал сюда на своем спортивном мотоцикле с разными девчонками за спиной, поднимаясь по склону вдоль речного берега. И здесь, обнимая своих девчонок, смотрел все на те же городские огни. Всевозможные запахи подлетали к его ноздрям и сразу таяли. Всевозможные мечты, всевозможные горести, всевозможные обещания… Рано или поздно таяло все.

Стоило оглянуться, и было видно, как смерть то здесь, то там пускает корни на этой широкой площадке. Иногда Крыса брал руку девчонки в свою, и они бесцельно бродили по дорожкам этого серьезного парка. Смерть, несущая на себе имена, даты и прошедшие жизни, повторялась, как ряды кустов, через правильные промежутки — ей не было видно конца. Для лежавших здесь не существовало ни шелеста ветра, ни запахов, у них не было даже щупалец, чтобы протянуть их в темноту. Они походили на утерявшие время деревья. Они не имели ни мыслей, ни даже слов для каких-то мыслей. Они оставили все это тем, кто их пережил. Крыса с девчонкой возвращались в рощицу и крепко обнимали друг друга. Соленый ветер с моря, запах листвы и сверчки в траве — печаль этого мира, продолжающего жить, заполняла собой все вокруг.

— Я долго спала? — спросила женщина?

— Нет, — ответил Крыса. — Совсем чуть-чуть…

Глава 9

Еще один день — и все то же самое. Будто где-то ошиблись, загибая складку.

Весь день пахло осенью. Закончив в обычное время работу и вернувшись домой, близняшек я там не обнаружил. Как был в носках, я завалился на кровать и стал рассеянно курить. Хотелось поразмышлять о многих вещах — но ни одной мысли в голове не возникало. Я вздохнул, сел в кровати и некоторое время созерцал белую стену напротив. Было совершенно неясно, чем заняться. Нельзя же до бесконечности пялиться в стену, — сказал я себе. Помогло это мало. Правильно говорил профессор, у которого я писал диплом. Стиль хороший, — говорил он, — аргументация грамотная. Но нет темы. Да, именно так. С самого начала своей самостоятельной жизни я не мог уразуметь, как мне обращаться с самим собой.

Чудеса, да и только. Ведь сколько уже лет я живу один. Но не могу вспомнить такого, чтобы все шло, как надо. Двадцать четыре года — не такой уж короткий срок, чтобы выпасть из памяти. Словно в разгар поисков забыл, что именно ищешь. А что, собственно, я искал? Штопор? Старое письмо? Квитанцию? Ухочистку?

Оставив эти мысли, я взял Канта, лежавшего в изголовье. Из книги выпала записка с почерком близняшек: «Ушли гулять на поле для гольфа». Я заволновался. Им же было сказано: без меня туда не ходить. Там бывает опасно, если не знаешь, что к чему. Шальной мячик может прилететь.

Обувшись и натянув свитер, я вышел на улицу и перелез через сетку ограждения. По волнистому полю дошел до двенадцатой лунки, миновал павильон для отдыха, прошел сквозь рощицу на западном краю. Свет заходящего солнца лился на траву сквозь просветы между деревьями. Недалеко от десятой лунки был вырыт песчаный бункер, напоминавший по форме гантель, а в нем валялся пустой пакет из-под бисквитов с кофейным кремом, явно брошенный туда моими девчонками. Я свернул его в трубочку и сунул в карман. Пятясь, стер с песка следы всех троих. Перешел ручей по деревянному мостику, влез на пригорок — и наконец их увидел. В пригорок с той стороны был вделан эскалатор; они сидели на его ступеньках и играли в трик-трак.

— Одним здесь опасно, я разве не говорил?

— Закат очень красивый! — оправдываясь, сказала одна.

Мы прошли вниз по эскалатору, уселись на поляне, сплошь поросшей мискантом, и стали наблюдать закат. Зрелище и в самом деле было великолепным.

— Бросать мусор в бункер нельзя! — сказал я.

— Извини, — ответили обе.

— Вон, гляньте, как я однажды порезался! — Я показал им кончик указательного пальца левой руки с семимиллиметровым шрамом, похожим на белую нитку. — Еще в младших классах. Кто-то разбитую бутылку из-под лимонада в песок закопал.

Они закивали.

— Конечно, пакетом от бисквитов вы не порежетесь. Но все равно: в песок ничего бросать нельзя! Песок должен быть свято чист!

— Понятно, — сказала одна.

— Больше не будем, — добавила другая. — А ты еще что-нибудь порезал?

— Конечно!

Я показал им все свои ранения. Это был целый травматологический каталог. Вот левый глаз — мне в него футбольным мячом заехали. До сих пор на сетчатке след. Вот на носу шрам — это тоже футбол. Боролся за верхний мяч, и соперник зубами попал мне по носу. Вот семь швов на нижней губе. Это я с велосипеда упал, уворачивался от грузовика. А вот выбитый зуб…

Разлегшись на прохладной траве, мы слушали, как поют на ветру стебли мисканта.

Когда совсем стемнело, мы вернулись домой поесть. К тому моменту, как я принял ванну и выпил банку пива, пожарились три или четыре горбуши. Сбоку от них лежала консервированная спаржа и огромные листья кресс-салата. Вкус горбуши мне что-то напоминал — какую-то горную тропинку из давно прошедшего лета. Мы хорошо потрудились, обглодали всю рыбу дочиста. На тарелке остались только белые косточки и большие стебли кресса, похожие на карандаши. Девчонки быстренько вымыли посуду и сделали кофе.

— Давайте поговорим о распределительном щите, — предложил я. — Что-то он меня беспокоит.

Они покивали.

— Почему, интересно, он при смерти?

— Надышался чем-нибудь, не иначе.

— Или прокололся.

Держа в левой руке чашку кофе, а в правой сигарету, я немного подумал.

— Что делать-то будем?

Они переглянулись и замотали головами:

— Ничего уже не сделаешь!

— Могила!

— Ты сепсис у кошки когда-нибудь видел?

— Нет, — сказал я.

— Она становится твердая, как камень. Не сразу вся, а постепенно, это долго тянется. И в конце концов останавливается сердце.

Я глубоко вздохнул.

— И что же — так и дать ему помереть?

— Чувства понятные, — сказала одна. — Но ты сильно-то не переживай, надорвешься…

Сказано это было таким же безмятежным тоном, каким в бесснежную зиму уговаривают плюнуть на горные лыжи. Я и плюнул. И принялся за кофе.

Глава 10

В среду сон начался в девять вечера, прервался в одиннадцать — и дальше ни в какую не приходил. Голову что-то сжимало, точно на нее надели шапку двумя размерами меньше. Неприятное ощущение. Крысе надоело лежать, он прошел в пижаме на кухню и глотнул ледяной воды. После чего задумался о своей женщине. Стоя у окна, он взглянул на светящийся маяк, проследовал взглядом по темному волнолому — и стал смотреть на то место, где стоял ее дом. Ему вспоминался плеск волн, ударявших в темноту, шуршание скопившегося за окном песка… Собственная привычка бесконечно размышлять, не продвигаясь вперед ни на сантиметр, вдруг показалась ему отвратительной.

Они начали встречаться — и жизнь Крысы превратилась в нескончаемый цикл одинаковых недель. Ощущение времени исчезло. Сколько уже месяцев? Наверное, десять. Не вспомнить… В субботу — встреча с ней. С воскресенья до вторника — три дня сплошных воспоминаний. В четверг и пятницу, плюс первая половина субботы — планирование предстоящего вечера. Лишь в среду остается бродить неприкаянным, тычась в углы. И будущего не приблизишь, и прошлое уже далеко. Среда…

Отрешенно покурив минут десять, Крыса снял пижаму, надел рубашку, ветровку — и спустился в подземный гараж. На полночных улицах не было почти ни души. Одни только фонари, освещавшие черные тротуары. Вход в «Джейз-бар» закрывала металлическая штора; Крыса поднял ее до середины, пролез внутрь и спустился по лестнице.

Развесив на спинках стульев дюжину выстиранных полотенец, Джей в одиночестве сидел за стойкой и курил.

— Бутылочку пива можно выпить?

— Да пей, конечно! — приветливо отозвался Джей.

Крыса впервые пришел в «Джейз-бар» после закрытия. Свет горел только над стойкой, вентиляторы и кондиционеры молчали. Только запахи, за долгие годы впитавшиеся в пол и стены, неуловимо витали в воздухе.

Крыса зашел за стойку, достал из холодильника бутылку и наполнил стакан. Казалось, темное пространство бара состоит из тяжелых воздушных слоев, остывших и сырых.

— Я сегодня приходить не собирался, — словно извиняясь, сказал Крыса. — Но вдруг проснулся и пива захотел ужасно. Я ненадолго.

Джей сложил на стойке газету и смахнул пепел, упавший на брюки.

— Пей, не торопись. Если голодный, могу что-нибудь сготовить…

— Да ну, не надо… Мне и пива хватит… Не обращай внимания.

Пиво оказалось замечательным. Крыса залпом осушил стакан, перевел дух. Потом вылил в стакан оставшуюся половину и стал внимательно смотреть, как оседает пена.

— Может, хочешь вместе со мной выпить? — осторожно спросил он.

Джей улыбнулся, как бы в легком затруднении.

— Спасибо. Только я не пью ни капли.

— А я и не знал…

— Уродился таким. Не принимает организм…

Крыса покивал и молча отхлебнул пива. Он снова с удивлением подумал, что почти ничего не знает об этом бармене-китайце. Впрочем, и никто о нем толком ничего не знал. Джей был человек необыкновенно тихий. Сам о себе никогда не рассказывал — а если кто-нибудь спрашивал, то Джей отвечал с такой осторожностью, как если бы выдвигал ящик комода и боялся его уронить.

Все знали, что Джей китаец и родился в Китае — но в этом городе иностранцы отнюдь не были редкостью. Когда Крыса учился в старших классах, в одной футбольном команде с ним играли два китайца — один в нападении и один в обороне. Особого внимания на них никто не обращал.

— Без музыки скучно! — сказал Джей и бросил Крысе ключ от музыкального автомата. Крыса выбрал пять песен и вернулся за стойку к своему пиву. Из динамиков полилась старая мелодия Уэйна Ньютона.

— Ничего, что я тебя задерживаю? — спросил Крыса.

— Без разницы. Все равно никто не ждет.

— Один живешь?

— Ага…

Крыса вытащил из кармана сигарету, разгладил ее и закурил.

— Только кошка, — сказал Джей. — Старая уже, правда… Но поговорить с ней можно.

— Она у тебя что — говорящая?

Джей покивал.

— Мы ведь с ней очень давно друг друга знаем. Я ее настроение понимаю, а она мое.

Крыса помычал с сигаретой во рту. Музыкальный автомат зашипел иглой и сменил пластинку на «Макартур-Парк».

— Слушай, а кошки о чем думают?

— О разном… Вот мы с тобой о чем думаем?

— Да уж, — засмеялся Крыса.

Джей тоже засмеялся. Помолчал немного, поводил пальцем по стойке.

— Она у меня однорукая.

— Однорукая?

— Я про кошку. Хромая она у меня. Года четыре назад, зимой дело было, пришла домой вся в крови. Вместо лапы — месиво, как мармелад.

Крыса поставил стакан на стойку и взглянул на Джея.

— А что с ней случилось?

— Не знаю. Сначала думал, под машину попала. Но на это непохоже. Колесом так не раздавит — так можно только тисками зажать. Просто в лепешку превратили. Может, кто-то специально мучил…

— Специально? — не веря своим ушам, переспросил Крыса. — Что за ерунда? Кошкину лапу… Зачем?

Джей постучал кончиком сигареты по стойке, вставил в зубы, закурил.

— Верно, какая необходимость калечить кошку? Кошка послушная, ничего от нее худого… Оттого, что изуродуешь ей лапу, ничего не выиграешь. Бессмысленно это, дико. Но такого беспричинного зла в мире — целые горы. Мне не понять, тебе не понять — а оно существует, и все тут. Можно сказать, мы среди этого живем.

Глядя в стакан, Крыса еще раз покачал головой:

— Мне этого не понять никогда…

— Ну и ладно! Самое лучшее, что тут вообще можно сделать, — и не пытаться что-то понять.

С этими словами Джей выпустил струю табачного дыма туда, где обычно сидели посетители, а теперь было пусто и темно. Белый дым повисел в воздухе и бесследно растаял.

Некоторое время они сидели молча. Крыса безотрывно смотрел на стакан, о чем-то думая; Джей все так же водил пальцем по стойке. Музыкальный автомат добрался до последней песни. Сладкоголосые «Falsetto Boys» затянули соул-балладу.

— Слушай, Джей! — сказал Крыса, не отводя взгляда от стакана. — Я вот двадцать пять лет на свете живу — а чувство такое, что еще ни в чем не разобрался.

Некоторое время Джей, ни слова не говорил, рассматривая свои пальцы. Потом немножко ссутулился.

— А я сорок пять лет живу — и понял одну-единственную истину. Знаешь, какую? Такую, что человек при большом желании из чего угодно может извлечь урок. Из самых заурядных и банальных вещей извлечь урок всегда можно. Кто-то сказал, что даже в бритье присутствует своя философия. Собственно, никто в мире и не выжил бы, будь это не так.

Кивнув, Крыса допил три сантиметра пива, остававшиеся на дне стакана. Пластинка кончилась, музыкальный автомат щелкнул, и бар снова погрузился в тишину.

— То, что ты говоришь, вроде как и понятно, — начал было Крыса, но дальше слова у него не пошли. Он безуспешно попробовал что-то выдавить из себя, потом улыбнулся и поднялся из-за стойки. — Спасибо за пиво. Тебя домой подвезти?

— Да нет, не надо. Это ведь рядом, да и пройтись я люблю…

— Ну, спокойной ночи. Кошке привет.

— Обязательно.

Снаружи стоял холодный запах осени. Крыса направился вдоль улицы, хлопая ладонью по стволам деревьев. Дойдя до парковки, он долго, но рассеянно смотрел на цифры счетчика. Потом сел в машину и после недолгих раздумий поехал к морю. Вырулил на прибрежную дорогу, остановился у дома, где жила она. Примерно в половине окон еще горел свет. Кое-где сквозь шторы виднелись силуэты людей.

Окна ее квартиры были темны. Свет в спальне тоже не горел. Наверное, спит. Стало совсем тоскливо.

Волны шумели все громче. Казалось, они хотят перемахнуть через волнолом, добраться до Крысы и унести его вместе с машиной. Крыса включил радио, откинул спинку кресла, заложил руки за голову, закрыл глаза — и сидел так под бессмысленную болтовню диск-жокея. Он смертельно устал, разные неназываемые чувства не могли найти себе места и пропадали непонятно где. В облегчении склонив пустую голову набок, Крыса рассеянно слушал плеск волн, перемешанный с трескотней диск-жокея. Сон подобрался незаметно.

Глава 11

В четверг утром девчонки меня разбудили. Это произошло раньше обычного на пятнадцать минут — но я не огорчился. Побрился под горячей водой, выпил кофе, взял свежую газету, пачкающую руки типографской краской, и скрупулезно ее изучил.

— У нас к тебе просьба, — сказала одна из близняшек.

— Можешь в воскресенье машину достать? — спросила другая.

— Попробую, — сказал я. — А куда вы собрались?

— На водохранилище.

— На водохранилище?

Обе кивнули.

— И что там будет, на водохранилище?

— Похороны.

— Чьи?!

— Распределительного щита.

— Ах, да… — сказал я. И вернулся к газете.

Как назло, в воскресенье с самого утра моросил дождь. Впрочем, я имел очень смутное представление о том, какая погода наилучшим образом подходит для похорон распределительного щита. Близняшки про дождь ничего не говорили, и я тоже молчал.

В субботу вечером я одолжил у своего напарника небесно-голубой «фольксваген». «Что, подругу завел?» — поинтересовался он. В ответ я что-то промычал. Заднее сиденье «фольксвагена», на котором он возил сына, было все заляпано молочным шоколадом — как кровью после перестрелки. Кассет с роком не оказалось, и все полтора часа пути в ту сторону мы ехали без музыки, в полном молчании. Дождь методично усиливался и ослабевал, опять усиливался и опять ослабевал… Это было похоже на зевоту. Только шум несущихся по асфальту шин всю дорогу оставался одинаковым.

Одна сидела на переднем сидении, другая — на заднем, обхватив пакет с распределительным щитом и термосом. Обе держались с печальной суровостью, как и подобает на похоронах. Настроение передалось и мне. Даже остановившись по пути перекусить жареной кукурузой, мы были печальны и суровы. Наше скорбное молчание нарушалось только чпоканьем кукурузных зерен. Оставив после себя три дочиста обглоданных початка, мы погнали машину дальше.

Началась местность с жутким обилием собак. Они бесцельно бегали туда-сюда под дождем, как стаи рыб-желтохвостов в океанариуме. Мне приходилось то и дело жать на клаксон. На собачьих мордах не отражалось никакого интереса ни к дождю, ни к автомобилю. Когда я сигналил, они взглядывали на меня с откровенной неприязнью и ловко уворачивались. Но от дождя им было уже не увернуться. Все собаки вымокли до самых задниц — некоторые из них напоминали выдру из книги Бальзака, а другие походили на буддийского монаха в глубоком размышлении.

Одна из близняшек вставила мне в рот сигарету и поднесла огонь. Потом положила ладошку на внутреннюю сторону моего бедра и несколько раз погладила вверх-вниз. Так, словно делала это не для ласки, а ради подтверждения чего-то.

Дождь, казалось, никогда не кончится. Такими всегда бывают октябрьские дожди. Льют и льют, пока не вымочат всего, что только можно. Земля — хоть отжимай. Деревья и дороги, поля и машины, дома и собаки — все без исключения пропитано дождем. Мир переполнен ледяной водой, от которой нет спасения.

Мы поднялись чуть в горы, углубились в лес — и уже на выезде из него увидели водохранилище. Из-за дождя вокруг не было ни души. Дождь разливался по всей водной поверхности, какую удавалось разглядеть. Водохранилище, в которое льет дождь, выглядело еще тоскливее, чем я себе представлял. Остановив машину недалеко от берега, мы не стали выходить — пили кофе из термоса и ели купленные по пути пирожные. Они были трех сортов: кофейные, кремовые и с кленовым сиропом. Чтобы никому не было обидно, мы тщательно разделили все на три части.

А дождь все лил и лил. Причем лил до ужаса тихо. Словно сыплют мелкие клочки газеты на толстый ковер. Клод Лелюш любит показывать такие дожди в своих фильмах.

Мы доели пирожные, выпили по два стакана кофе и, будто сговорившись, похлопали себя по коленкам, стряхивая крошки. Никто не произносил ни слова.

— Ну, пора закругляться, — сказала наконец одна из близняшек.

Вторая кивнула.

Я погасил сигарету.

Не беря зонтиков, мы прошли туда, где дорога упиралась в берег и выдавалась чуть дальше в воду на сваях, точно хотела продолжиться мостом. Водохранилище образовывала запруженная река. Причудливые изгибы водной поверхности, казалось, доставали до середины гор. В цвете воды чувствовалась зловещая глубина. От дождя по всему водохранилищу шла мелкая рябь.

Одна из близняшек достала из бумажного пакета распределительный щит и вручила мне. Под дождем он выглядел еще неказистее.

— Прочитай какую-нибудь молитву.

— Молитву? — удивился я.

— Похороны ведь! Надо помолиться.

— Как-то упустил из виду, — сказал я. — Ни одной не помню.

— Да что угодно пойдет!

— Это ведь формальность!

Дождь уже вымочил меня с головы до кончиков ногтей — а я все стоял и подыскивал подобающие случаю слова. Девчонки вперяли взволнованные взгляды поочередно то в меня, то в распределительный щит.

— Долг философии, — начал я словами Канта, — состоит в устранении фантазий, порожденных заблуждениями… Распределительный щит! Спи спокойно на дне водохранилища…

— Бросай!

— ?

— Щит бросай!

Размахнувшись что было сил, я со всей мочи метнул щит под углом в сорок пять градусов. Он прочертил под дождем живописную дугу и ударился о воду. По воде пошли медленные круги и достигли наших ног.

— Потрясающая молитва!

— Это ты сам придумал?

— Конечно, — сказал я.

Вымокшие, как те собаки, мы стояли у самой кромки и смотрели на водохранилище.

— Тут глубоко или не очень? — спросила одна.

— Жутко глубоко, — ответил я.

— А рыбы есть? — спросила другая.

— Рыбы в любом водоеме есть.

Думаю, издалека мы смотрелись неплохим памятником.

Глава 12

В четверг следующей недели я первый раз за осень надел свитер. Ничем не примечательный свитер из серой шетландской шерсти — слегка расползшийся подмышками, но так оно даже приятнее. Побрился тщательнее обычного, натянул теплые хлопчатые брюки, вытащил покрытые копотью армейские ботинки, обулся. Ботинки напоминали двух послушных щенков после команды «К ноге!» Девчонки пошуровали в комнате, нашли мои сигареты, зажигалку, бумажник, проездной — и вручили все это мне.

Добравшись до конторы, я уселся за стол — и под кофе, принесенный секретаршей, заточил шесть карандашей. В комнате сильно запахло грифелем и свитером.

В перерыв я сходил пообедать и еще раз поиграл с двумя абиссинскими кошками. Я просовывал мизинец в сантиметровую щель между стеклами, а они кидались к нему наперегонки и хватали зубами.

В этот день продавщица зоомагазина дала мне подержать кошку на руках. На ощупь будто связанная из качественной кашмирской шерсти, она уткнулась мне холодным носом в губы.

— Легко к людям привыкает, — сказала продавщица.

Я поблагодарил, отпустил кошку обратно в ящик и купил пачку совершенно ненужного кошачьего корма. Продавщица аккуратно его завернула. Когда я выходил из магазина с кошачьим кормом в руках, обе кошки пялились на меня, как на осколок мечты.

В конторе секретарша стряхнула с моего свитера кошачью шерсть.

— С кошками играл, — объяснил я без смущения.

— И на боку дыра.

— Знаю. Это с прошлого года. На машину инкассатора напал и за зеркало зацепился.

— Снимай, — распорядилась она без малейшего интереса к сказанному.

Я стянул свитер, и она принялась штопать его черной ниткой, присев на краешке стула и скрестив длинные ноги. Пока она штопала, я вернулся за стол, заточил карандаши на вторую половину дня — и взялся за работу. Что бы там кто ни говорил, а я никогда не ною по поводу работы. В отведенное время выполняю ее отведенный объем. Пусть и не более того — но по возможности добросовестно. Такие качества наверняка оценили бы в Освенциме. Собственно, в том проблема и заключается: все места, которые могли бы мне подойти, остались в прошлом. И ничего не поделать. Не вернуть ни Освенцима, ни двухместных торпедоносцев. Никто не носит мини-юбок, никто не слушает Джана и Дина. И совсем уж не вспомнить, когда я последний раз видел девушку с чулками на подвязках.

Часы показали три. Секретарша, как всегда, принесла горячий зеленый чай и три пирожных. Свитер тоже был зашит на славу.

— Можно с тобой кое-что обсудить?

— Давай обсудим. — Я отъел кусок пирожного.

— Насчет ноября, — сказала она. — Может, нам на Хоккайдо съездить?

В ноябре мы всегда брали всей фирмой отпуск и ехали куда-нибудь втроем.

— Почему бы нет? — сказал я.

— Значит, решили. А медведей там не будет?

— Медведей? Да ну, они уже в спячку залягут.

Она успокоенно кивнула.

— Ты со мной не поужинаешь сегодня? Тут недалеко хорошими креветками кормят.

— Давай, — сказал я.

Ресторан находился в пяти минутах на такси, посреди тихой жилой улицы. Мы сели за столик, и одетый в черное официант, беззвучно подойдя по кокосовой плетенке, положил перед нами два меню величиной с плавательную доску. Мы заказали два пива до еды.

— Креветки здесь очень вкусные. Их живыми варят.

Я застонал, отхлебывая из кружки.

Некоторое время она вертела тонкими пальцами висевший на шее кулон в форме звезды.

— Если ты сказать чего хочешь, то давай лучше сейчас, пока не принесли, — предложил я. И сразу подумал: лучше бы я этого не говорил. Всегда у меня так.

Она еле заметно улыбнулась. Убирать с лица эту улыбку в четверть сантиметра было делом хлопотным — поэтому улыбка некоторое время оставалась у нее на губах. Ресторан был совершенно пуст — казалось, сейчас мы услышим, как креветки шевелят усами.

— Тебе твоя работа нравится? — спросила она.

— Даже не знаю… Я такими вопросами не задавался… Во всяком случае, неудовлетворенности нет.

— Вот и у меня нет, — сказала она и отпила пива. — Зарплата высокая, ребята вы хорошие, отпуск получаю исправно…

Я молчал. Уж больно давно серьезно никого не выслушивал.

— Но мне ведь только двадцать лет, — продолжала она. — Я не хочу до самого конца вот так…

Разговор прервался, пока нам накрывали на стол.

— Ты еще совсем молодая, — сказал я. — Скоро влюбишься, выйдешь замуж… Жизнь переменится.

— Не переменится, — тихо сказала она, ловко чистя креветку ножом и вилкой. — Никому я не нужна. Так до смерти и буду тараканов ловить, да свитера штопать.

Я вздохнул. Мне вдруг показалось, что я на несколько лет постарел.

— Да брось ты… Вон симпатичная какая! И ноги длинные, и лицо ничего… И креветок чистишь здорово. Все у тебя нормально будет.

Она замолчала, принялась есть креветку. Я последовал ее примеру. Мне вдруг вспомнился распределительный щит на дне водохранилища.

— А когда тебе было двадцать лет, что ты делал?

— Был по уши влюблен.

Шестьдесят девятый. Наш год…

— И что с ней потом стало?

— Расстались.

— Тебе с ней было хорошо?

— Если глядеть издалека, — сказал я, глотая кусок креветки, — что угодно кажется красивым.

Когда мы с ней все доели, ресторан начинал потихоньку заполняться. Звякали ножи и вилки, скрипели стулья. Я заказал кофе, она — тоже кофе и лимонное суфле.

— А сейчас? — спросила она. — Сейчас у тебя кто-нибудь есть?

Немного подумав, я решил не говорить про близняшек.

— Никого нет.

— И тебе не одиноко?

— Привык. Дело тренировки.

— Какой тренировки?

Я закурил и выпустил струйку дыма, целясь на полметра выше ее головы.

— Видишь ли, я под интересной звездой родился. Чего ни захочу, все получаю. Но как только что-нибудь получу, тут же растопчу что-нибудь другое. Понимаешь?

— Немножко…

— Никто не верит, но так оно и есть. Года три назад я это заметил. И решил, что буду теперь стараться ничего не хотеть.

Она покачала головой.

— Ты что, собираешься так прожить всю жизнь?

— Наверное… А как еще никому не мешать?

— Если ты на самом деле так думаешь, — сказала она, — тебе лучше жить в ящике для обуви.

Отлично сказано!

Мы прошлись с ней пешком до станции. В свитере мне было хорошо.

— О'кей, — сказала она. — Попробую как-нибудь дальше.

— Извини, что пользы от меня немного.

— Поговорили, легче стало…

Уезжали мы с одной платформы, но в разные стороны.

— Тебе правда не одиноко? — еще раз спросила она напоследок. Пока я подыскивал достойный ответ, подошел поезд.

Глава 13

Случаются дни, когда что-нибудь берет и хватает за душу. Это может быть что угодно, любой пустяк. Розовый бутон, потерянная кепка, свитер, который нравился в детстве, старая пластинка Джинa Питни… Список из скромных вещей, которым сегодня больше некуда податься. Два или три дня они скитаются по душе, перед тем, как возвратиться туда, откуда пришли……Потемки. Колодцы, вырытые в наших душах. И птицы, летающие над колодцами.

Тем осенним воскресным вечером меня схватил за душу пинбол. Мы с близняшками наблюдали закат, стоя на грине у восьмой лунки. Восьмая лунка была «длинная», рассчитанная на попадание с пяти ударов, без препятствий и без уклонов. Один лишь фервей тянулся к ней, похожий на школьный коридор. У седьмой лунки упражнялся на флейте живший по соседству студент. Под изводящие сердце двухоктавные гаммы солнце наполовину скрылось за холмами. И почему в это мгновение меня схватил за душу пинбольный автомат, мне знать не дано.

И мало того — в голове у меня с каждой новой секундой стали множиться пинбольные образы. Стоило закрыть глаза, как у самого уха раздавался щелчок выстреливаемого шарика, и тарахтели цифры, выстраиваясь в ряд на счетном табло.

В семидесятом году, когда мы с Крысой хлестали пиво в «Джейз-баре», я вовсе не был фанатом пинбола. У Джея стоял редкий для того времени автомат — модель с тремя флипперами под названием «Ракета». Поле делилось на верхнюю и нижнюю части — один флиппер в верхней и два в нижней. Модель доброго мирного времени, когда полупроводниковая инфляция еще не проникла в пинбольный мир. Личный рекорд одержимого пинболом Крысы составлял 92500 очков; по этому поводу я даже сделал памятную фотографию. Крыса счастливо улыбается, облокотясь на автомат, — и автомат с выброшенными цифрами «92500» улыбается тоже. Единственный душевный снимок, который я сделал своим карманным «Кодаком». Крыса на нем — вылитый воздушный ас эпохи Второй Мировой. Автомат же подобен старому истребителю — которому руками раскручивают пропеллер, а пилот после взлета сам захлопывает ветрозащитный колпак. Цифры «92500» сближают Крысу с автоматом, придавая всей картине оттенок интимности.

Раз в неделю из пинбольной фирмы приходил ответственный за сбор денег и ремонт. Это был тридцатилетний мужчина, до странности худой и крайне неразговорчивый. Войдя в бар, он даже не одаривал Джея взглядом, а сразу открывал ключом какую-то дверцу под автоматом и высыпал мелочь в суму из грубой холстины. Потом брал оттуда одну монетку, бросал в щель, два-три раза проверял состояние плунжерной пружины — и без видимого интереса запускал шарик в игру. Попав им в буфер, смотрел, исправны ли магниты, а затем проходил полный маршрут, загоняя шарик во все возможные места — лузы, мишени, ловушки… Напоследок зажигал призовую лампочку и с облегчением на лице позволял шарику скатиться на выход. После чего кивал Джею — мол, проблем нет! — и уходил. За время, которое ему требовалось, удавалось выкурить полсигареты.

Я забывал стряхивать пепел, Крыса забывал о своем пиве, — мы просто сидели и обалдело пялились на эту великолепную технику.

— Фантастика! — говорил Крыса. — С такой техникой можно запросто сделать сто пятьдесят тысяч. Да что там — и все двести можно сделать!

— Чего ты хочешь, это же профессионал! — пытался я утешить Крысу. Однако гордость аса уже не возвращалась.

— Я по сравнению с ним просто молокосос! — С этими словами Крыса уходил в молчание. Его бессмысленные грезы о заполнении всех шести разрядов на табло могли длиться бесконечно.

— Это ведь для него работа, — продолжал я. — Интересно только поначалу. А когда с утра до вечера, кому угодно надоест.

— Не-е-ет, — тряс головой Крыса. — Мне не надоест!

Глава 14

«Джейз-бар» был набит битком, чего давно не случалось. Джей мало кого знал — но клиент всегда клиент, и повода для расстройства здесь не было. Треск раскалываемого льда, его постукивание в стаканах, смех, «Джексон Файв» из музыкального автомата, облака белого дыма под потолком, как изо ртов у героев комиксов, — словно частичка лета забрела сюда этим вечером.

Однако для Крысы во всем этом что-то было не так. Одиноко сидя за стойкой, он несколько раз пробовал читать — но, не в силах продвинуться дальше одной страницы, отложил книгу в сторону. Теперь он хотел — если получится — выпить последний глоток пива, вернуться домой и уснуть. Если действительнополучится уснуть…

В эту неделю удача напрочь отвернулась от Крысы. Все портилось — обрывки сна, пиво, сигареты, даже погода. Потоки дождя омывали горные склоны, уносились реками в море и красили его в коричнево-серую крапинку. Зрелище не из приятных. В голову же словно напихали старых газет, свернутых трубочкой. Сон поверхностный и всегда короткий. Будто спишь перед приемом у зубного врача, а прихожую еще и натопили сверх всякой меры. Стоит кому-нибудь открыть дверь, как ты просыпаешься. И перед глазами — циферблат.

В середине недели Крыса накачивался виски, чтобы потихоньку заморозить все мысли. Каждую щель в сознании он затягивал слоем льда — такого толстого, что по нему прошел бы белый медведь, — и засыпал, надеясь дожить в таком виде до следующей недели. Но когда просыпался, все было по-прежнему. Лишь слегка болела голова.

Перед рассеянным взглядом Крысы — шесть пустых бутылок из-под пива. Между бутылок видна спина Джея.

Неплохой момент для выхода в отставку, — думает Крыса. — Первый раз я выпил здесь пива в восемнадцать лет. И с тех пор — тысячи бутылок, тысячи тарелок с закуской, тысячи пластинок в музыкальном автомате. Все это подобно волнам, бьющим в борт шлюпке — как пришло, так и ушло. Может, я уже достаточно попил пива? Конечно, мне еще будет тридцать, потом будет сорок, и пива я еще попью. И тем не менее, — думает Крыса, — тем не менее, пиво, которое я пью здесь — это разговор отдельный… Двадцать пять лет — неплохой возраст для выхода в отставку. Человек с умом и вкусом в этом возрасте переходит из университета в банк, чтобы стать каким-нибудь ответственным по кредитованию.

Крыса прибавляет к батарее пустых бутылок еще одну, берет готовый расплескаться стакан и одним глотком отхлебывает половину. Потом машинально вытирает губы тыльной стороной ладони. Потом вытирает ладонь о штаны.

— Давай подумаем, — говорит сам себе Крыса, — давай подумаем, не торопясь. Двадцать пять лет… Возраст, когда можно немного подумать. Два двенадцатилетних мальчишки — разве такая тебе цена? Нет, столько на тебя одного не хватит… Тогда, может, цена тебе — муравейник в банке из-под огурцов? Ну, будет… Нагородил метафор, и ни одна ни к черту. Где-то у тебя ошибка — сиди, думай. Вспоминай… Понятно тебе?

Устав от раздумий, Крыса допивает оставшееся пиво. Поднимает руку и заказывает еще одну.

— Упьешься сегодня, — говорит ему Джей. Но все же ставит перед ним восьмую бутылку.

Потихоньку начинает болеть голова. Ощущение, будто тебя качает вверх-вниз на волнах. Внутри глаз — вялость. Проблюйся, — говорит голос в голове. — Хорошо проблюйся, а потом уже будешь думать. Прямо сейчас вставай и иди в сортир… Нет, никак. Мне дотуда не дойти… Все же Крыса расправляет грудь, добирается до уборной, открывает дверь, изгоняет оттуда молодую женщину, красящую глаза перед зеркалом, и склоняется над унитазом.

Когда же я блевал последний раз? Даже забыл, как это делается. Штаны снимать или нет?.. Отставить шуточки! Блюют молча! Блюй до желудочного сока.

Доблевав до желудочного сока, Крыса садится на унитаз и курит. Затем моет с мылом руки и лицо, мокрыми руками приводит в порядок волосы. Меланхолии еще многовато, но очертания носа и подбородка вполне ничего. Учительнице средних классов муниципальной школы могли бы понравиться.

Крыса выходит из уборной, подходит к столику, где сидит женщина с недокрашенными глазами, и приносит ей свои извинения. Потом возвращается за стойку, выпивает полстакана пива и глоток ледяной воды, которую дает ему Джей. Два-три раза встряхивает головой, закуривает — и только после этого его мозговые функции начинают приходить в норму.

— Теперь хватит, — говорит он вслух. — Ночь длинная. Будет время подумать.

Глава 15

По-настоящему я попал в мир пинбольной магии зимой семидесятого. Целых полгода прошли тогда, как в темной яме. В чистом поле была вырыта ямка под мои габариты — и я сидел в ней, плотно заткнув уши. Моего интереса ничто не могло привлечь. Но с наступлением вечера я просыпался, надевал пальто и шел в игровой центр.

Автомат, найденный мной после долгих поисков, был копией того, что стоял в «Джейз-баре», — трехфлипперная «Ракета». Когда я кидал в нее монету и жал на кнопку «Старт», она тарахтела, поднимала десять своих мишеней, гасила призовую лампочку, обнуляла все шесть разрядов на табло и выставляла на старт первый шарик. Потребовалось бессчетное количество мелочи, чтобы ровно через месяц, холодным и дождливым зимним вечером, мне покорился шестой разряд — как последний мешок с песком, выброшенный из корзины аэростата.

Я с трудом оторвал от флипперных кнопок дрожащие пальцы, оперся спиной о стену, открыл банку ледяного пива — и долго-долго смотрел на шесть цифр: «105220».

Это был наш медовый месяц — мой и пинбольной машины. В университете я практически не показывался, а большую часть денег от подработок вкладывал в пинбол. Я методично осваивал все приемы — захваты, перепасовки, задержки, удары с лета… Пока я играл, за спиной у меня постоянно толклись зрители. Какие-то перемазанные помадой школьницы вечно терлись о мой локоть мягкими грудями.

Когда я перевалил за сто тысяч, пришла настоящая зима. Промерзший игровой зал совсем обезлюдел; я же, закутавшись в байковое пальто и намотав шарф по самые уши, продолжал обниматься с пинбольной машиной. Иногда я видел себя в зеркале уборной: осунувшееся лицо, костлявые скулы, обветренная кожа… Отыграв три партии, я откидывался к стене и отдыхал, трясясь от холода и глотая пиво. Последний глоток всегда имел свинцовый привкус. Потом я кидал под ноги окурок и грыз принесенный в кармане хот-дог.

Она была прекрасна, моя трехфлипперная… Только я понимал ее — и только она понимала меня. Всякий раз, когда я жал на «старт», она с блаженным урчанием выставляла ноль в шестом разряде и улыбалась мне. Я же с миллиметровой точностью оттягивал плунжер — и выстреливал серебристым сверкающим шариком. Пока шарик угорело носился по игровому полю, моя душа была безгранично свободна — как бывает, когда покуришь качественного гашиша.

В голове у меня без всякой связи появлялись и исчезали самые разные мысли. На стекле, покрывавшем игровое поле, возникали и пропадали образы самых разных людей. Как волшебный фонарь, стекло отражало мои мечты — и они мерцали на нем вместе с огоньками буфера и призовой лампочкой.

Ты не виноват, качая головой, говорит мне машина. Ты старался, ты сделал все, что мог.

Если бы, говорю я. Левый флиппер, тычковый пас, девятая мишень. Я вообще ничего не сделал. Я даже пальцем не шевельнул. А могло бы и получиться, если бы сильно захотел.

Человеческие возможности очень ограничены, говорит она.

Возможно, отвечаю я. Но еще ничего не кончилось, я еще держусь… Возврат, пуск, ловушка, вброс, отскок, захват, шестая мишень…… призовая игра. «121150». Теперь кончилось, говорит машина. Все кончилось.

А в феврале она пропала. Игровой центр снесли, и через месяц на его месте возвели круглосуточную пончиковую. Узор на занавесках повторялся на форме официанток, которые разносили пересушенные пончики на тарелках — с точно таким же узором. Приехавшие на велосипедах старшеклассницы, шофера из ночных смен, работницы баров и одетые не по сезону хиппи пили там кофе с одинаково тоскливым выражением на лицах. Заказав чашку совершенно мерзкого кофе и пончик с корицей, я спросил официантку о судьбе игрового центра.

— Игровой центр?

— Был здесь совсем недавно…

— Не знаю. — Официантка сонно покачала головой. Такой вот у нас город — никто не помнит о событиях месячной давности.

С тяжелым сердцем я отправился кружить по городу. Где теперь находилась трехфлипперная «Ракета», не знал никто.

И я завязал с пинболом. Когда приходит положенное время, человек перестает играть в пинбол. Только и всего.

Глава 16

Дождь, ливший уже несколько дней, в пятницу вечером вдруг прекратился. Город, который был виден из окна, напитался противной дождевой водой и весь распух. Закат выцветил волшебными красками рваные тучи, и отраженный свет принес эти краски в комнату.

Надев поверх майки ветровку, Крыса вышел на улицу. Черный асфальт, тянувшийся далеко-далеко, был весь в неподвижных лужах. В городе пахло сумерками после дождя. Стоявшие вдоль реки сосны насквозь промокли; с кончиков их зеленых иголок стекали водяные капли. Побуревшая дождевая вода была теперь в реке и скользила по бетонному дну вниз, по направлению к морю.

Сумерки подошли к концу — на город надвинулась сырая темнота. Сырость моментально обернулась туманом.

Крыса медленно проехался по городу на машине, выставив локоть в открытое окно. Покатая дорога, ведущая на запад, исчезала в белом тумане. Доехав до морского берега, Крыса остановил машину у мола, откинул спинку кресла и закурил. Береговой песок, бетонные блоки, сосновая роща — все вымокло до черноты. Сквозь шторы ее окон пробивался теплый желтый свет. На часах — десять минут восьмого. Время, когда люди заканчивают ужин и растворяются в тепле своих комнат.

Крыса заложил руки за голову, закрыл глаза и попытался вызвать в памяти обстановку ее квартиры. Он заходил туда всего два раза, поэтому воспоминания были не очень достоверны. Как заходишь, попадаешь в кухню-столовую размером в шесть татами… Оранжевая скатерть, цветочные горшки, четыре стула, пакет апельсинового сока, на столе газета и чайник из нержавейки… Все расставлено и разложено очень аккуратно. Нигде ни пятнышка. Что дальше… Дальше две маленькие комнаты — но перегородку давно сломали, и получилась одна большая. Там продолговатый письменный стол, накрытый стеклом, а на нем… На нем три глиняные пивные кружки. Один ящик битком набит разными карандашами, линейками, ручками… В другом лежат простые и чернильные резинки, старые квитанции, пресс-папье, клейкая лента, всевозможных цветов скрепки… А еще карандашная точилка и марки.

Рядом со столом — видавшая виды чертежная доска и лампа на длинной штанге. Какой на лампе абажур? Кажется, зеленый… А дальше, у стены — кровать. Маленькая кровать из некрашеного дерева, каких много в Северной Европе. Залезешь на нее вдвоем — она заскрипит, как прогулочная лодка, взятая в парке напрокат.

Туман сгущался с каждой минутой. Морской берег плыл в молочно-белой тьме. Время от времени на дороге показывались желтые огни противотуманных фар и медленно проходили мимо. Проникавшая в окно морось вымочила все в машине — сиденья, лобовое стекло, ветровку, сигареты в кармане… Резко взвыли сирены сухогрузов на рейде — так голосят отбившиеся от стада телята. То короткие, то длинные гудки складывались в гаммы, пронзали темноту и улетали в сторону гор.

А что там у левой стены? — продолжает вспоминать Крыса. Там книжная полка, маленькая стереосистема, пластинки… Дальше платяной шкаф. Две репродукции Бена Шана. На полке ничего интересного. Большей частью книги по архитектуре. Ну, еще по туризму — путеводители, карты, дорожные заметки. Несколько бестселлеров, жизнеописание Моцарта, ноты, разные словари… Есть французский, с надписью на форзаце: награждается такая-то. Пластинки — в основном, Бах, Гайдн, Моцарт. И несколько оставшихся с девичества — Пэт Бун, Бобби Дарин, «Плэттерз»…

Крыса застрял. Что-то оставалось еще. И это было важно. Без этого вся комната зависала, не обретала реальных контуров. Что же там еще? Погоди, сейчас вспомню… Ну да, люстра… и ковер. А что там за люстра? И какого цвета ковер? Не помню, хоть тресни…

А если открыть сейчас дверцу, пройти через рощу, постучаться к ней и все узнать про люстру и цвет ковра? Господи, какая глупость… Крыса снова откидывается назад и смотрит на море. Над морем повис белый туман, кроме него, ничего не разглядеть. А в глубине тумана с размеренностью сердечного ритма вспыхивает и гаснет оранжевый огонь маяка.

Лишенная потолка и пола, ее комната некоторое время потерянно висела в темноте. Образ стал постепенно терять мелкие подробности — и в конце концов растерял их все до единой.

Крыса уставился в потолок и медленно закрыл глаза. Потом, как щелкнув выключателем, погасил у себя в голове весь свет — и зарылся сердцем в эту новую темноту.

Глава 17

Трехфлипперная «Ракета»… Она не переставала звать меня откуда-то. Изо дня в день, без отдыха…

Со страшной скоростью я разделался с горой накопившейся работы. На обед не ходил, с абиссинскими кошками не играл. И ни с кем не разговаривал. Секретарша время от времени заходила меня проведать, изумленно качала головой и уходила обратно. К двум часам я выполнил дневную норму, кинул черновики секретарше на стол и выпорхнул на улицу. А потом бегал по игровым центрам в центре Токио и искал трехфлипперную «Ракету». Увы, безрезультатно. Никто такого автомата не видел, и никто о таком не слышал.

— Может, вам подойдет «Покоритель подземелья»? Четыре флиппера, новая модель, только пришла, — спросил меня хозяин одного из центров.

— Не подойдет. К сожалению…

Казалось, я его слегка разочаровал.

— А вот еще «Леворукий бейсболист». Три флиппера. На каждом круге выдает призовой шарик.

— Извините, — сказал я. — Меня интересует только «Ракета».

Тем не менее, он любезно поделился телефонным номером своего знакомого, пинбольного фаната.

— Если он вам не поможет, то уже не поможет никто. Ходячий справочник, а не человек. Двинутый на этом деле.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Не стоит, не стоит… Удачных поисков.

Зайдя в тихую кофейню, я набрал номер. После пяти гудков ответил негромкий мужской голос. На заднем плане слышались семичасовые теленовости и лепет младенца.

— Хотел бы у вас спросить об одном автоматедля игры в пинбол, — представившись, сказал я.

Некоторое время на том конце молчали.

— О каком именно? — послышалось снова. Звук телевизора стал тише.

— Трехфлипперная модель под названием «Ракета».

Мой собеседник издал глубокомысленное мычание.

— На доске нарисован космический корабль, планеты…

— Я знаю, — перебил он. Потом прокашлялся. Так разговаривают молодые преподаватели, только что из аспирантуры. — Модель шестьдесят восьмого года, «Гилберт и сыновья», Чикаго. Известна как несчастливая машина.

— Несчастливая машина?

— Знаете что, — сказал он, — может, нам встретиться и поговорить?

Встреча была назначена на вечер следующего дня.

Обменявшись визитными карточками, мы подозвали официантку и заказали кофе. Мой новый знакомый и в самом деле оказался преподавателем университета, чем немало меня удивил. Лет ему было тридцать с чем-то, его волосы уже начинали редеть, но тело оставалось загорелым и крепким.

— Преподаю испанский язык, — сказал он. — Поливаю водой пустыню.

Я восхищенно покивал.

— А с испанского вы переводите в вашей фирме?

— Я перевожу с английского, мой напарник с французского. Этого уже хватает.

— Жаль, — сказал он. Его руки были скрещены на груди, и особой жалости на лице не отражалось. Пальцы потеребили узел галстука.

— Вы не бывали в Испании? — спросил он.

— К сожалению, нет, — ответил я.

Принесли наш заказ, и разговор об Испании завершился. Мы стали молча пить кофе.

— Фирма «Гилберт и сыновья», — неожиданно начал он, — вышла на рынок пинбольных автоматов сравнительно поздно. Со Второй Мировой войны и до Корейской она, в основном, выпускала боевое оборудование для бомбардировщиков. Когда же в Корее заключили перемирие, решила освоить новый бизнес. Игровые автоматы, музыкальные, торговые, для попкорна… Одним словом, мирную продукцию. Первый автомат для пинбола был сделан в пятьдесят втором году. Довольно неплохой. Прочный и дешевый. Но не особо интересный. Журнал «Биллборд» писал: «Такие пинбольные автоматы больше похожи на бюстгальтеры, которыми укомплектованы женские подразделения Советской Армии». Впрочем, продавался он вполне успешно. Его стали экспортировать в Мексику, а потом охватили всю Латинскую Америку. Там слабо развито техобслуживание, поэтому сложным машинам предпочитают крепкие и надежные.

Он замолчал, отпивая воду. Казалось, ему не хватает экрана, диапроектора и указки.

— Вы, наверное, знаете, что американский, а значит, и мировой пинбольный бизнес контролируют четыре компании. А именно: «Готтлиб», «Бэлли», «Чикаго Койн» и «Вильямс». Большая четверка. И вот в эту олигархию вклинивается «Гилберт». Начинается жестокая война. И через пять лет, в пятьдесят седьмом году, «Гилберт» вынужден уйти из пинбола.

— Уйти?

Кивнув, он равнодушно допил остатки кофе и несколько раз обтер губы носовым платком.

— Да. Им пришлось отступить. Впрочем, свои деньги они успели сделать. На Латинской Америке. Просто решили выйти, пока раны не так глубоки. В конце концов, изготовлять пинбольные машины очень сложно, это ведь целое ноу-хау. Нужны квалифицированные специалисты, нужно ими руководить, нужно планировать… Нужна сеть по всей стране, нужны агенты по доставке и складированию… Нужны мастера, которые в течение пяти часов после поломки вылетят в любую точку и отремонтируют любую машину. К сожалению, у новичков из фирмы «Гилберт» на все это пороху не хватило. Они сглотнули слезы и последующие семь лет занимались торговыми автоматами и дворниками для «крайслеров». Но совсем пинбола не оставили.

Тут он замолчал. Достал из кармана пиджака сигарету, постучал кончиком по столу, щелкнул зажигалкой.

— Совсем они пинбола не оставили. Потому что у них была гордость. В секретной мастерской велись новые разработки. В проектную команду тайно набирались отставные специалисты из «Большой четверки». Под проект выделялись огромные средства с единственной целью: построить автомат, не уступающий ни одному из сделанных «четверкой». Причем тоже за пять лет, начиная с пятьдесят девятого. И сама фирма времени зря не теряла: была создана идеально отлаженная сеть от Ванкувера до Вайкики — ее обкатали на других товарах. К концу этих пяти лет все было готово. Как и планировалось, первый автомат новой серии вышел в шестьдесят четвертом и назывался «Большая волна».

Из кожаного портфеля он извлек альбом для газетных вырезок, открыл его на нужной странице и передал мне. На страницу были наклеены журнальные фотографии «Большой волны»: общий вид, игровое поле, доска управления, табличка с инструкцией.

— Это была поистине уникальная машина. В ней воплотилось сразу несколько новаторских идей. К примеру, индивидуальная подстройка. Игрок мог менять определенные характеристики так, чтобы они лучше всего соответствовали его технике. То есть, была сделана заявка на большой успех. Сегодня подобные вещи никого не удивляют — но для того времени это был настоящий прорыв. Кроме того, сработали автомат на совесть. Во-первых, он был надежен. Автоматы «Большой четверки» обычно рассчитывались на три года эксплуатации, а тут срок довели до пяти лет. Во-вторых, возможность быстро набирать очки на рискованной игре была реализована очень тонко, и такая игра стала сердцевиной техники. После этого фирма продолжила начатую серию выпуском следующих машин. «Восточный экспресс», «Транс-Америка», «Капеллан»… Каждая получала высокую оценку в пинбольных кругах. Последней моделью серии стала «Ракета», которая всей сутью резко отличалась от четырех предшественниц. Как альтернатива вечному поиску свежих идей, эта машина была задумана ортодоксально примитивной. Абсолютно все ее функции были давно знакомы по автоматам «четверки». Выглядело это крайне вызывающе. Казалось, фирма очень уверена в своих силах…

Он излагал медленно, разжевывая все до мелочей. Время от времени кивая, я пил кофе. Когда кофе кончилось — воду. Когда кончилась вода — закурил.

— «Ракета» была удивительной машиной. С виду она не имела никаких особых достоинств. Но стоило попробовать ее в деле, как все выглядело иначе. Те же флипперы, те же мишени — но что-то неуловимое отличало ее от других моделей. И это «что-то» действовало на людей, как наркотик. Просто необъяснимо!.. А назвать эту машину невезучей мне позволили две причины. Во-первых, люди не поняли до конца всей ее прелести. Когда начали понимать, было уже поздно. Во-вторых, обанкротилась фирма. Слишком уж добросовестно все делала. Ее поглотила одна крупная корпорация — а в головной компании решили, что пинбольная отрасль им не нужна. Вот и все. «Ракет» было выпущено около тысячи пятисот штук, но сегодня она стала антикварной редкостью, почти призраком. В среде американских фанатов рыночная цена «Ракеты» составляет около двух тысяч долларов — но до рынка она практически не доходит.

— Почему?

— Потому что никто не хочет с ней расставаться. Потому что она привязывает к себе любого. Удивительная машина!

Он замолчал, привычно взглянул на часы и закурил. Я заказал еще кофе.

— А сколько машин было импортировано в Японию?

— Я наводил справки. Три машины.

— Немного…

Он кивнул.

— Дело в том, что фирма «Гилберт» не имела в Японии налаженных каналов для своей продукции. В шестьдесят девятом году одно торговое агенство в порядке эксперимента закупило эти самые три штуки. Когда захотели взять еще, «Гилберта и сыновей» уже не существовало.

— А координаты этих машин вам известны?

Он помешал сахар в кофейной чашке, поскреб мочку уха…

— Одна поступила в маленький игровой центр на Синдзюку. Зимой позапрошлого года его снесли. Где теперь машина, я не знаю.

— Моя знакомая…

— Еще одна поступила в игровой центр на Сибуе и весной прошлого года сгорела в пожаре. Все было застраховано, убытков никто не понес — разве что в мире стало одной «Ракетой» меньше. Невезучая машина, что тут еще скажешь…

— Как мальтийский сокол, — сказал я. Он кивнул.

— А вот куда пошла третья, я даже понятия не имею.

Я дал ему адрес и телефон «Джейз-бара».

— Правда, сейчас там ее уже нет. Летом прошлого года списали.

Он любовно занес все в книжечку.

— Меня интересует машина, которая была на Синдзюку, — сказал я. — Вы не знаете, где она может быть?

— Тут несколько вариантов. Самое вероятное — она уже в металлоломе. Ведь оборачиваемость пинбольных машин очень высока. Обычный автомат изнашивается за три года — выгоднее поставить новый, чем тратиться на ремонт старого. Прибавьте к этому такую вещь, как мода. Старье просто выбрасывают… Вариант два: кто-нибудь купил ее как подержанную. Бары иногда берут такие машины: модель старая, но еще послужит. Вот и играют на ней пьяные или новички, пока вовсе не доломают. И наконец, совсем маловероятный вариант три: ее прикарманил какой-нибудь пинбольный фанат. Но, повторяю, восемьдесят процентов — за то, что она в металлоломе.

Я помрачнел и задумался, держа меж пальцев незажженную сигарету.

— А если взять последний вариант — вы не могли бы его проработать?

— Попытаться можно, но это непросто. В мире пинбольных фанатов практически нет горизонтальных связей. Никаких списков участников, никаких информационных бюллетеней… Но давайте все же попробуем. К «Ракете» я и сам питаю некоторый интерес.

— Был бы крайне признателен.

Откинувшись на спинку глубокого кресла, он закурил.

— Кстати, каким был ваш лучший результат на «Ракете»?

— Сто шестьдесят пять тысяч, — ответил я.

— Это сильно, — сказал он с тем же выражением на лице. — Это действительно сильно.

И еще раз почесал ухо.

Глава 18

Следующую неделю я провел в удивительной тишине и покое. Остатки пинбольного гула еще звучали у меня в ушах — но уже не напоминали пчел, с неистовым жужжанием слетевшихся на зимний солнцепек. Осень с каждым днем обнажала свою глубину, смешанный лес вокруг гольфового поля все сыпал и сыпал на землю высохшие листья. На отлогих пригородных холмах эти листья складывали в костры — из окна квартиры я видел струйки дыма, тут и там поднимавшиеся к небу волшебными канатами.

Близняшки становились все молчаливее и ласковее. Мы гуляли, пили кофе, слушали пластинки, спали, обнявшись под одеялом… В воскресенье шли пешком целый час, дошли до ботанического сада с дубовой рощей и съели там по сэндвичу с грибами и шпинатом. Чернохвостые птицы в кронах деревьев щебетали своими прозрачными голосами.

С началом похолодания я купил обеим по спортивной рубашке и отдал свои старые свитера. Теперь это были уже не Двести Восемь и Двести Девять — это были Оливковый Свитер Без Ворота и Бежевый Кардиган. Они не возражали. Сверх того, я подарил им носки и новые кроссовки. И ощутил себя стареющим денежным мешком.

Октябрьские дожди были великолепны. Тонкие, как иглы, и мягкие, как вата, дождевые струи поливали вянущую лужайку гольфового поля. Луж от них не оставалось, все впитывалось в почву. После дождя в лесу висел запах промокшей подстилки из опавших листьев. Свет, еле пробиваясь сюда вечером, рисовал на ней крапчатые узоры. Над лесной тропинкой торопливо перелетали птицы.

В конторе тянулись одинаковые дни. Запарка осталась позади; в магнитофоне у меня крутился старый джаз — Бикс Бейдербек, Вуди Харман, Банни Бериган… Я же неторопливо работал, дымил сигаретой, через каждый час глотал виски и заедал печеньем.

Наша секретарша деловито изучала расписания полетов, бронировала билеты и гостиницы, зашила мне два свитера и поменяла пуговицы на блейзере. Сделала себе новую прическу, перешла на бледно-розовую помаду, надела тонкий свитер, подчеркивающий грудь, — и слилась с осенним воздухом.

Это была удивительная неделя: казалось, все будет вечно оставаться таким, как есть.

Глава 19

Заговорить с Джеем об отъезде было тяжело. Почему — непонятно, но тяжело до ужаса. Три дня сплошных попыток, и всякий раз безуспешных. Только пробуешь начать, горло пересыхает, и остается лишь пить пиво. И вот пьешь его, задавленный невыносимым чувством собственного бессилия. Дергаешься, дергаешься — и никуда ни на шаг.

Стрелка часов подошла к двенадцати. Снова отложив разговор, Крыса встал со стула даже с некоторым облегчением, привычно пожелал Джею спокойной ночи и вышел на улицу. Ночной ветер был уже совсем холодным. Добравшись до дома, Крыса сел на кровать и уставился в телевизор. Открыл банку пива, закурил сигарету. Старое западное кино, Роберт Тэйлор… Реклама… Прогноз погоды… Реклама… Белый шум… Крыса выключил телевизор. Принял душ. Открыл еще одну банку пива, закурил еще одну сигарету…

Было непонятно, куда уезжать из этого города. Казалось, не существует места, куда можно было бы уехать.

Впервые за всю жизнь со дна души выполз страх. Похожий на каких-то земляных червей — черных и блестящих, без глаз и без сострадания. Они хотели утащить Крысу к себе под землю. Всем телом чувствуя на себе их слизь, он открыл еще банку.

За эти три дня вся комната заполнилась пустыми банками и сигаретными окурками. Жутко тянуло к женщине. Вспоминалось тепло ее кожи, и быть с нею хотелось вечно. Но, — говорил сам себе Крыса, — обратной дороги нет. Разве ты не сам сжег все мосты? Разве не сам замуровал себя в стене?..

Крыса посмотрел на маяк. Небо светлело, море серело. Когда утренние лучи, словно сметая крошки со скатерти, начали разгонять темноту, Крыса лег в постель и заснул вместе со своей неприкаянностью.

Крысе казалось, что его решимость покинуть город непоколебимо тверда. Немало времени ушло на то, чтобы рассмотреть проблему под всеми возможными углами и сделать правильный вывод. В построениях не осталось ни единого сучка. Он чиркал спичкой и поджигал мосты. Вслед за этим исчезал и неприятный осадок на душе. В городе, может быть, останется его тень — но кому до нее будет дело? А потом, город ведь меняется — так что скоро исчезнет и тень… И все гладко потечет дальше.

Вот только Джей…

Почему его существование так смущало душу, Крыса не понимал. «Я уезжаю», «Ну, счастливо», — всего ведь и дел. И главное, друг о друге им толком ничего не известно. Два незнакомых человека случайно знакомятся, потом расстаются — что здесь особенного? Но душа у Крысы болела. Он лежал на кровати, глядел в потолок — и несколько раз ударил воздух крепко сжатым кулаком.

В понедельник, уже за полночь, Крыса поднял штору на входе в «Джейз-бар». Как обычно, половина освещения была выключена, и ничем не занятый Джей курил за одним из столов. Увидев Крысу, он слегка улыбнулся и кивнул. В полутьме Джей казался сильно постаревшим. Щеки и подбородок покрыла черная щетина, глаза ввалились, тонкие губы высохли и потрескались. На шее выступили вены, пальцы пожелтели от никотина.

— Устал? — спросил его Крыса.

— Немного есть, — ответил Джей и чуть помолчал. — Бывают такие дни. У всех бывают.

Крыса кивнул, выдвинул стул и сел напротив Джея.

— Как в песне… «Понедельник и дождь нагоняют на всех маету».

— Точно. — Джей пристально посмотрел на собственные пальцы с зажатой в них сигаретой.

— Тебе бы домой, да поспать как следует.

— Какое там… — Джей медленно качнул головой, будто согнал муху. — До дома-то еще дойду, а вот попробуй усни…

Крыса машинально взглянул на часы. Двадцать минут первого. В подвальном сумраке не раздавалось ни звука — время казалось умершим. За опущенными шторами «Джейз-бара» не осталось даже осколка того сияния, за которым Крыса гнался столько лет. Все как будто выцвело. И выдохлось.

— Принеси-ка мне колы, — сказал Джей. — А сам пивка можешь попить.

Крыса встал, достал из холодильника бутылку пива, бутылку колы и стаканы.

— А музыку? — спросил Джей.

— Давай сегодня в тишине посидим, — сказал Крыса.

— Прямо похороны какие-то…

Крыса засмеялся. Больше ничего не говоря, оба принялись за колу и пиво. Наручные часы, положенные Крысой на стол, вдруг неестественно громко запищали. Двенадцать тридцать пять — это ж сколько времени прошло! Джей почти не двигался. Крыса безотрывно смотрел, как сигарета Джея в стеклянной пепельнице истлевает до самого фильтра.

— А чего ты так устал? — спросил Крыса.

— Ну… — Джей заложил ногу за ногу, словно пытаясь что-то вспомнить. — Как-то вот так, без причины…

Крыса взял стакан, отпил половину, поставил обратно на стол.

— Вот смотри, Джей, все люди скисают, да?

— Ага…

— Но скисать можно по-разному. — Крыса машинально вытер губы тыльной стороной руки. — А посмотришь на людей, так никакого разнообразия. Два-три варианта, не больше.

— Наверно…

Потерявшие пену остатки пива собрались в лужицу на дне стакана. Крыса достал из кармана сплющенную пачку, сунул последнюю сигарету в зубы.

— Хотя, если подумать, какая разница? Пусть, как хотят, так и скисают. Правильно?

Джей молча слушал, наклонив стакан с колой.

— Все люди меняются. А какой в этом смысл, я никогда не понимал. — Крыса закусил губу, уставился на стол и задумался. — Мне так кажется, что любые перемены и любой прогресс в конечном счете сводятся к разрушению. Или я не прав?

— Наверно, прав…

— Поэтому у меня нет ни любви, ни симпатии к тем, кто радостно идет навстречу пустоте. И в этом городе тоже.

Джей молчал. Замолчал и Крыса. Взяв со стола спичку, он медленно зажег ее с другого конца от тлеющей сигареты и закурил новую.

— Вся проблема в том, — сказал Джей, — что ты сам хочешь измениться. Правда ведь?

— Точно.

Протекло несколько ужасно тихих секунд. Десять или около того. Наконец, Джей произнес:

— А люди вообще сделаны на удивление топорно. Ты даже не представляешь, до какой степени.

Крыса перелил в стакан остатки пива из бутылки и одним глотком выпил.

— Я запутался, — сказал он.

Джей покивал.

— Ни на что решиться не могу.

— Да оно и видно. — Джей улыбнулся, точно устал от разговора.

Крыса поднялся, сунул в карман пустую пачку и зажигалку. Часы показывали час ночи.

— Спокойной ночи, — сказал Крыса.

— Спокойной ночи, — ответил Джей. — И вот еще: кто-то сказал — ходите помедленней, а воды пейте побольше.

Крыса улыбнулся Джею, открыл дверь и поднялся по лестнице. Безлюдную улицу ярко освещали фонари. Крыса присел на дорожное ограждение и взглянул на небо. «Сколько же надо воды, чтобы напиться?» — подумал он.

Глава 20

Преподаватель испанского позвонил в среду, накануне нашего ноябрьского отпуска. Был обеденный перерыв, мой напарник ушел в банк, а я сидел в кухне-столовой и ел спагетти, которые приготовила секретарша. Они были минуты на две передержаны и вместо базилика посыпаны мелко нарезанной периллой — но на вкус получилось неплохо. В самый разгар прений о способах приготовления спагетти зазвонил телефон. Секретарша взяла трубку — и через два-три слова передала ее мне, пожав плечами.

— Я насчет «Ракеты», — раздался голос. — Она нашлась.

— Где?

— Не телефонный разговор, — сказал он. Некоторое время мы оба молчали.

— Что вы имеете в виду?

— То, что по телефону это трудно объяснить.

— В смысле «лучше один раз увидеть»?

— Нет, — пробормотал он. — Даже если увидеть, все равно объяснить трудно.

Я не знал, что сказать в ответ, и ждал продолжения.

— Это я не для пущей важности или чтобы подразнить. Я просто хочу с вами встретиться.

— Понятно.

— Сегодня в пять вас устроит?

— Вполне, — сказал я. — Кстати, может заодно и поиграем?

— Конечно, поиграем, — сказал он. Мы попрощались, я повесил трубку и снова принялся за спагетти.

— Куда это ты собрался?

— Играть в пинбол. Куда именно, еще не знаю.

— В пинбол?

— Ну да. Запускаешь шарик…

— Знаю, знаю… Только почему вдруг пинбол?

— Действительно… В этом мире полно вещей, которые наша философия не в силах истолковать.

Она подперла щеку рукой и задумалась.

— А ты хорошо в пинбол играешь?

— Когда-то играл хорошо. Это была единственная область, где я мог чем-то гордиться.

— А я вообще ничем не могу.

— Значит, тебе и терять нечего.

Она снова задумалась. Я тем временем доел спагетти. Потом достал из холодильника джинджер-эль.

— В том, что может когда-нибудь потеряться, большого смысла нет. Ореол вокруг потери — ложный ореол.

— Кто это сказал?

— Не помню, кто. Но это правда.

— А разве в мире есть что-нибудь, что не может потеряться?

— Я верю, что есть. И тебе лучше в это верить.

— Постараюсь.

— Возможно, я слишком большой оптимист. Но не такой уж и дурак.

— Я знаю…

— Не хочу хвастаться, но это гораздо лучше, чем наоборот.

Она кивнула.

— Значит, ты сегодня вечером идешь играть в пинбол?

— Ага.

— Подними-ка руки.

Я поднял обе руки к потолку. Она внимательно обследовала свитер у меня подмышками.

— Все в порядке, иди играй.

Встретившись в той же кофейне, что и в прошлый раз, мы сразу взяли такси. «Прямо по Мэйдзи-дори», — сказал таксисту преподаватель испанского. Такси тронулось, он достал сигареты, закурил и угостил меня. На нем был серый костюм и голубой галстук с тремя диагональными полосками. Рубашка тоже голубая, но несколько светлее галстука. На мне — синие джинсы и серый свитер, а на ногах — закопченные армейские ботинки. Я напоминал студента-двоечника, вызванного в профессорский кабинет.

Мы пересекли улицу Васэда. «Еще дальше?» — спросил таксист. «На Мэдзиро-дори», — сказал преподаватель. Такси повернуло на улицу Мэдзиро.

— Так далеко? — спросил я.

— Далековато, — ответил он и вынул вторую сигарету. Я следил за пейзажем, состоящим из бегущих за окном торговых рядов.

— Попотел изрядно, пока нашел, — сказал он. — Сначала прошелся по списку фанатов. Там человек двадцать, со всей страны, не только из Токио. Связался с каждым; результат — нулевой. Сверх того, что нам уже известно, никто ничего не знал. Потом вышел на предпринимателя, который занимается подержанными автоматами. Найти его было несложно — сложным оказалось вытрясти из него список автоматов, которые через него прошли. Огромное количество!

Я кивнул, глядя, как он закуривает.

— Помогло то, что я смог точно указать отрезок времени. Февраль семьдесят первого года или около того. Это облегчило поиски — и я нашел то, что искал. «Гилберт и сыновья», «Ракета», серийный номер 165029. Утилизована третьего февраля семьдесят первого года.

— Утилизована?

— Сдана в металлолом. Помните «Голдфингер» с Джеймсом Бондом? Под пресс — и в переплавку. Или на морское дно.

— Но вы говорили…

— Слушайте дальше. Я подумал тогда, что все ясно, поблагодарил его и вернулся домой. Но на душе что-то скребло. Какой-то внутренний голос шептал, что дело обстоит иначе. На следующий день я сходил к нему еще раз, узнал адрес пункта по переработке металлолома — и отправился туда. Полчаса понаблюдал, что они делают с металлоломом, а потом зашел в контору и дал им свою визитную карточку. На неискушенных людей карточка университетского преподавателя обычно производит впечатление.

В начале он говорил размеренно, но потихоньку его речь превратилась в скороговорку. Не знаю почему, но это действовало мне на нервы.

— Я сказал им, что пишу книгу и что для книги мне нужно знать, как перерабатывается металлолом. Они согласились помочь. Но о пинбольной машине, которая попала к ним в феврале семьдесят первого года, не знали ничего. Понятное дело, два с половиной года прошло, а тут такие детали… Им ведь что — свалили в кучу, раздавили, да и все. Тогда я задал еще один вопрос. А если мне у них что-нибудь понравится — ну, к примеру, стиральная машина или рама от велосипеда, — смогу ли я взять это себе, заплатив надлежащую сумму? Конечно, ответили они. И я спросил, не помнят ли они таких случаев.

Осенние сумерки заканчивались, на дорогу наплывала темнота. Мы приближались к черте города.

— Если вам нужны подробности, спросите у секретаря на втором этаже, сказали они. Я, естественно, поднялся на второй этаж и спросил. Мол, не забирали ли у вас пинбольной машины в семьдесят первом году? Забирали, — ответил секретарь. И кто же? — спросил я. Он дал мне телефонный номер. Как я понял, он звонит по этому номеру всякий раз, когда к ним поступает пинбольный автомат. Имеет за это какие-то деньги. Тогда я спросил, сколько же всего этот человек забрал пинбольных автоматов. Точно не помню, — сказал секретарь, — бывает, что он посмотрит и возьмет, а иногда и не станет брать. Я попросил его вспомнить хотя бы примерно. И он сказал, что никак не меньше пятидесяти.

— Пятидесяти?! — вскричал я.

— Именно, — сказал он. — И сейчас мы едем к этому человеку.

Глава 21

Темнота вокруг сгустилась окончательно. Но одноцветной эта темнота не была — она казалась густо обмазанной разноцветным слоем красок.

Приблизив лицо к оконному стеклу, я безотрывно смотрел на темноту. На удивление плоская. Срез бестелесной субстанции, располосованной острым лезвием на ломти — со своими собственными понятиями о том, что близко и что далеко. Крылья исполинской ночной птицы — они раскинулись у меня перед глазами, не желая пускать дальше.

Потянулись поля и рощи. Голоса мириад насекомых то затихали, когда приближалось жилье, то взрывались мощным подземным гулом. Похожие на скалы облака висели низко — казалось, на земной поверхности все втянуло головы в плечи и замолчало. Остались одни насекомые.

Мы больше не говорили ни слова, только курили — то я, то преподаватель испанского. Таксист тоже курил, не отрывая взгляда от освещенной фарами дороги. Я бессознательно постукивал пальцами по колену. Время от времени меня подмывало толкнуть дверь, выскочить и удрать.

Распределительный щит, песочница, водохранилище, гольфовое поле, заштопанный свитер, теперь пинбол… Куда меня все это заведет? На руках бессмысленно спутанные карты, в голове неразбериха. Дико захотелось домой. Прямо сейчас, немедленно — залезть в ванну, выпить пива, а потом нырнуть в теплую постель с сигаретой и Кантом.

Куда я несусь посреди этой темноты? Пятьдесят пинбольных машин — что за дичь! Это мне снится! Это бесплотный сон!

А трехфлипперная «Ракета» все зовет меня и зовет…

Преподаватель испанского остановил машину посреди пустыря, метрах в пятистах от дороги. Пустырь был плоским, он весь порос мягкой травой — ноги утопали в ней по щиколотку. Я вылез из машины, разогнул спину и глубоко вздохнул. Пахло курятником. Никаких фонарей вокруг. Только те, что стояли вдоль дороги, добавляли немного света, позволяя что-то различить. Нас окружали голоса бесчисленных насекомых. Казалось, они сейчас наползут снизу в штанины.

Некоторое время мы молча стояли, привыкая к темноте.

— Это еще Токио? — спросил я.

— Конечно… Непохоже, да?

— Похоже на край света.

Он молча покивал с серьезным видом. Мы курили, вдыхая аромат травы и запах куриного помета. Сигаретный дым плыл низко — он казался нам дымом от сигнальных костров.

— Там натянута металлическая сетка, — сказал преподаватель испанского, выставил вперед руку, как стрелок на тренировке, и ткнул пальцем в темноту. Напрягая зрение, я смог различить что-то похожее на сетку.

— Пройдите вдоль сетки метров триста. Упретесь в склад.

— Склад?

Он кивнул, не глядя на меня.

— Да, довольно большой, сразу поймете. Бывший холодильник птицефермы. Теперь не используется, птицеферма обанкротилась.

— А курами все равно пахнет, — сказал я.

— Курами?.. А, ну это уже в землю впиталось. В дождливые дни еще хуже. Иной раз будто слышишь, как крылья хлопают.

Что находилось там, куда вела металлическая сетка, было не разглядеть. Только жуткая темень. В такой даже насекомым тяжело стрекотать.

— Складская дверь открыта. Хозяин должен был ее для вас открыть. Машина, которую вы ищете, — внутри.

— А вы сами там были?

— Один раз только… Один раз пустили…

Он покивал головой с зажатой в зубах сигаретой. Оранжевый огонек подергался в темноте.

— По правую руку от входа — выключатель. На лестнице будьте осторожны.

— А вы не пойдете?

— Идите один. Такой уговор.

— Уговор?

Он бросил сигарету в траву под ногами и тщательно затоптал.

— Да. Туда не всех пускают. На обратном пути не забудьте свет выключить.

Воздух потихоньку остывал. Холод шел из земли, окутывая все вокруг нас.

— А с хозяином вы когда-нибудь встречались?

— Встречался, — ответил он после некоторой паузы.

— И что это за человек?

Пожав плечами, он достал из кармана носовой платок и высморкался.

— Человек как человек, ничего особенного… По крайней мере, внешне ничего особенного.

— А зачем ему пятьдесят пинбольных машин?

— На свете разные люди бывают, вот и все…

Мне не казалось, что это все. Тем не менее, поблагодарив своего спутника, я один двинулся вдоль металлической сетки птицефермы. Это далеко не все, думал я. Собрать у себя пятьдесят пинбольных машин — это не то же самое, что собрать пятьдесят винных этикеток…

В темноте склад был похож на присевшего зверя. Вокруг плотно разрослась высокая трава. В торчащей из нее пепельно-серой стене не было ни одного окна. Мрачное строение. Над железной двухстворчатой дверью — жирный слой белой краски. Наверное, замалевали название птицефермы.

Шагов за десять до здания я остановился и оглядел его. Никаких умных мыслей в голову не приходило, как я ни старался. Тогда, подойдя ко входу, я толкнул холодную, как лед, дверь. Она бесшумно отворилась — и моим глазам предстала темнота совершенно иного рода.

Глава 22

Я нашарил на стене выключатель. Лампы дневного света на потолке затрещали, замигали — и через несколько секунд склад переполнился белым светом. Этих белых ламп было не меньше сотни. Склад оказался гораздо шире, чем выглядел снаружи, но свет все равно подавлял своим количеством. Я даже зажмурился. А когда снова открыл глаза, то темнота исчезла совсем — остались только молчание и холод.

Склад изнутри действительно походил на гигантский холодильник — скорее всего, здание и строилось с такой целью. Потолок и стены без окон покрывала блестящая белая краска, вся заляпанная пятнами желтого, черного и других, менее вразумительных цветов. Стены были страшно толстыми — это становилось ясно с первого взгляда. Будто тебя запихали в свинцовую коробку. Меня охватил страх никогда отсюда не выбраться, и я несколько раз обернулся на входную дверь. Вот ведь бывают здания — что способны сделать с человеком!

Самым благожелательным сравнением для того, что я увидел, было бы кладбище слонов. Только вместо белых слоновьих скелетов с поджатыми ногами бетонный пол от края до края покрывали вереницы пинбольных машин. Стоя на верхней ступеньке лестницы, я безотрывно смотрел на этот невиданный пейзаж. Рука бессознательно зажала рот, потом вернулась обратно в карман.

Жуткое количество пинбольных автоматов. Семьдесят восемь — вот сколько их оказалось на самом деле. Я тщательно пересчитал несколько раз. Семьдесят восемь, точно. Выстроившись в восемь колонн, они упирались в противоположную стену склада. Их будто выровняли по расчерченной мелом на полу сетке — они не отклонялись от нее ни на сантиметр. И все это находилось в абсолютной неподвижности — как муха, застывшая в акриловой смоле. Ни микрона движения. Семьдесят восемь смертей и семьдесят восемь молчаний. Я рефлекторно шевельнулся. Мне показалось: если я не шевельнусь, меня тоже причислят к стае этих горгулий.

Было холодно. И пахло мертвыми курами.

Я медленно спустился по узкой бетонной лестнице в пять-шесть ступенек. Внизу было еще холоднее. К тому же, я вспотел. Пот был неприятен. Я достал из кармана носовой платок и немножко обтерся — только подмышки остались мокрыми. Сел на нижнюю ступеньку, дрожащими пальцами сунул в зубы сигарету. Нет, не так я хотел встретиться со своей трехфлипперной. Или, может, это она так хотела?

Голоса насекомых не долетали сквозь закрытую дверь. Идеальная тишина навалилась на все вокруг тяжелой росой. Семьдесят восемь пинбольных машин упирались в пол тремястами двенадцатью ногами и стойко выдерживали эту тяжесть, которой больше некуда было деться. Грустное зрелище.

Сидя на ступеньке, я попробовал просвистеть первые четыре такта из «Jumping With The Symphony Sid». Стэн Гетц плюс ритм-секция: Хед Шейкинги Фут Тэппинг. В огромном, пустом холодильнике свист прозвучал на удивление красиво. Немного придя в себя, я просвистел следующие четыре такта. Затем еще четыре. Казалось, все вокруг навострило уши. Естественно, никто не мотал головой и не топал ногами. Но впечатление было такое, что каждый уголок склада старательно впитывает мой свист.

— Холодно-то как… — проворчал я, досвистев с горем пополам до конца. Зазвучавшее эхо не имело ничего общего с моим голосом. Ударившись в потолок, оно покружилось в воздухе и сгустилось внизу. Я вздохнул, не выпуская из зубов сигарету. Не сидеть же здесь до бесконечности, разыгрывая театр одного актера. А если просто сидеть, то холод и куриная вонь проберут до костей. Я встал, отряхнул с брюк налипшую грязь. Затоптал окурок и сунул его в стоявшую рядом жестяную банку.

Пинбол, пинбол… Я ведь здесь из-за него… От холода даже голова плохо соображает… Подумаем… Пинбол… Пинбол на семидесяти восьми машинах… Хорошо, приступим. Где-то в этом здании должен быть рубильник, воскрешающий семьдесят восемь пинбольных машин… Надо включить… Что-нибудь нажать…

Засунув обе руки в карманы джинсов, я медленно двинулся вдоль стены. Ее плоский бетон тут и там разнообразили болтающиеся обрывки электропроводки и обрезки свинцовых труб, оставшиеся от холодильного оборудования. Зияли дыры от разных приборов, счетчиков, муфт, переключателей — с какой же силой их отсюда выдирали! Сама стена была на удивление гладкая, почти скользкая — по ней будто прополз исполинский слизняк. А здание оказалось еще шире, чем казалось. Для холодильника птицефермы слишком уж широкое.

На другой стороне, прямо напротив лестницы, по которой я сюда спустился, была еще одна такая же. А на ее верхней площадке — еще одна железная дверь. Все абсолютно одинаковое — на миг даже почудилось, что я совершил полный круг. Интереса ради я толкнул дверь рукой — она даже не шелохнулась. Ни задвижки, ни ключа в ней не было: ее словно нарисовали, настолько она была неподвижна. Я оторвал от нее руку, бессознательно вытер пот с лица. Пахло курами.

Рубильник отыскался сбоку от этой двери. Довольно большой. Я замкнул его — и склад разом наполнился низким подземным гулом. По спине пробежал холодок. И тут словно тысячи птичьих стай захлопали крыльями. Я оглянулся на холодильник. Семьдесят восемь пинбольных машин вбирали в себя электричество и шумно выбрасывали тысячи нулей на свои табло. Когда птичий шум затих, остался резкий электрический гул пчелиного роя. Склад наполняли эфемерные жизни семидесяти восьми пинбольных автоматов. Машины мигали всеми цветами своих игровых полей и что было сил рисовали мечты на приборных досках.

Спустившись с лестницы, я медленно пошел меж автоматов — как генерал, производящий смотр войск. Там были классические машины, виденные мною только на фотографиях, а были и хорошо знакомые по игровым центрам. Были даже такие, что канули в вечность, не оставив о себе никакой памяти. Кто теперь помнит, как звали астронавта, изображенного на панели «Дружбы-7» от фирмы «Вильямс»? Имя — Гленн, а фамилия? Начало шестидесятых… Вот фирма «Бэлли», машина под названием «Гран-турне» — голубое небо, Эйфелева башня, счастливый американский турист… Фирма «Готтлиб», «Короли и дамы», восемь ролловеров. Картежник с красиво постриженными усами, беспечным выражением лица и носками на резинках, за одной из которых — пиковый туз.

Супермены, монстры, футболисты, астронавты — и женщины, женщины… Банальные мечты, выцветшие и истлевшие в сумраке игровых центров. Герои и красавицы, улыбающиеся мне отовсюду. Блондинка, брюнетка, еще блондинка, пепельная, рыжая, смуглая мексиканка, чей-то «понитэйл», гавайская девушка с волосами до пояса, Анн-Маргрет, Одри Хэпберн, Мэрилин Монро… Каждая гордо выпячивает свои замечательные груди. Они торчат то из блузки с расстегнутыми до пупа пуговицами, то из купальника, то из бюстгальтера с заостренными чашечками… Груди, никогда не теряющие форму, но безнадежно выцветшие. Еще и лампы мигают под ними, словно вторя ударам сердца. Семьдесят восемь пинбольных машин, кладбище старых мечтаний — таких старых, что даже воспоминания здесь не родятся. И я медленно иду сквозь.

Трехфлипперная «Ракета» ждала меня в другом конце колонны. Зажатая среди ярко напомаженных соседок, она выглядела тихоней. Словно присела в лесу на камушек — и ждала. Я остановился перед ней и смотрел на такую знакомую доску. Темная синева космоса, как от пролитых чернил. Маленькие белые звезды. Сатурн, Марс, Венера… Среди всего этого плывет белоснежный космический корабль. Его иллюминаторы освещены, а внутри атмосфера семейного праздника. И несколько метеоров чертят линии по космической тьме.

Игровое поле тоже ничуть не изменилось. Все такое же темно-синее. Белеют мишени — словно зубы высыпались из улыбки. Индикатор призовой игры в форме звезды из десяти лампочек неспешно гоняет туда-сюда лимонно-желтую вспышку. Две лунки на вылет — Сатурн и Марс. Роторная мишень — Венера… И все в какой-то летаргии.

Привет, сказал я. Или не сказал. Во всяком случае, оперся на стеклянный лист ее игрового поля. Стекло было холодным, как лед; десять теплых пальцев оставили на нем белесые отпечатки. Машина вдруг улыбнулась мне, точно проснувшись. Такая знакомая улыбка… Я тоже улыбнулся в ответ.

Как давно мы не виделись, сказала она. Я сделал задумчивое лицо и начал загибать пальцы. Три года, вот сколько. Всего-навсего.

Мы оба кивнули и замолчали. Будь это в кафе, мы бы сейчас прихлебывали кофе и теребили кружевные занавески.

Я о тебе часто думаю, сказал я. И почувствовал себя ужасно несчастным.

Когда не спится?

Да, когда не спится, повторил я. Она все улыбалась.

Тебе не холодно?

Холодно. Очень холодно.

Тебе лучше здесь недолго быть. Слишком холодно для тебя.

Наверно, ответил я. Чуть дрожащей рукой вытащил сигарету, закурил, затянулся.

Сыграть не хочешь?

Не хочу, ответил я.

Почему?

Мой личный рекорд — сто шестьдесят пять тысяч. Помнишь?

Конечно, помню. Это ведь и мойличный рекорд.

Не хочу его марать.

Она молчала. Только десять лампочек призовой игры поочередно помигивали. Я курил, глядя под ноги.

А зачем тогда пришел?

Ты звала…

Разве?.. Она растерялась, смущенно заулыбалась… Ну, может быть… Может, и звала…

Еле тебя нашел.

Спасибо, сказала она. Расскажи что-нибудь.

Все теперь по-другому, сказал я. Вместо нашего игрового центра — круглосуточная пончиковая. Там теперь пьют отвратительный кофе.

Прямо-таки отвратительный?

В одном старом диснеевском мультике умирающая зебра пила грязную воду точно такого же цвета.

Она прыснула. Улыбалась она хорошо. А город был противный, сказала вдруг с серьезным видом. Все грубое, все грязное…

Время такое было…

Она покивала. А сейчас ты чем занят?

Перевожу.

Романы?

Нет, сказал я. Так, накипь повседневности. Переливаю воду из одной канавы в другую.

Неинтересно?

Даже не знаю. Не думал об этом.

А девушка есть?

Боюсь, не поверишь — я сейчас живу с двумя близняшками. Вот кто варит потрясающий кофе!

Некоторое время она чему-то улыбалась, глядя в воздух.

Удивительно, правда? Чего у тебя только не произошло!

Какое там «произошло»… Только исчезло.

Тяжело?

Да нет, покачал я головой. То, что родилось из ничего, вернулось обратно. Всего и дел.

Мы опять замолчали. Все, что у нас было общего — обрывок давно умершего времени. Но старые теплые огоньки еще блуждали в моей душе. Когда смерть схватит меня, чтобы опять забросить в Горнило Пустоты, я пойду туда вместе с этими огоньками.

Кажется, тебе уже пора, сказала она.

Холод и вправду становился все нестерпимее. Трясясь всем телом, я затоптал сигарету.

Хорошо, что пришел. Может, уже и не встретимся. Счастливо!

Спасибо, сказал я. До свидания.

Пройдя вдоль пинбольных рядов, я поднялся по лестнице и разомкнул рубильник. Электричество вышло из машин, как воздух, они погрузились в идеальное молчание и сон. Я снова пересек склад, снова поднялся по лестнице, выключил свет, закрыл за собой дверь — и за все это долгое время ни разу не оглянулся. Ни единого разу я не посмотрел назад.

Когда, поймав такси, я добрался до дома, время подходило к полуночи. Близняшки лежали в кровати с еженедельником и разгадывали кроссворд. Я был жутко бледен и с ног до головы вонял курами из холодильника. Засунул всю одежду в стиральную машину, прыгнул в горячую ванну. В надежде вернуться к нормальным людям отогревался там полчаса — но пропитавший меня холод и после этого не хотел никуда уходить.

Близняшки вытащили из шкафа газовую плитку, развели огонь. Минут через пятнадцать дрожь улеглась, я перевел дух, подогрел и выпил банку лукового супа.

— Теперь нормально, — сказал я.

— Правда? — спросила одна.

— Еще холодный, — нахмурилась другая, не отпуская моего запястья.

— Сейчас согреюсь.

Мы нырнули в постель и отгадали последние два слова в кроссворде. Одно было «форель», другое — «тротуар». Я быстро согрелся, и друг за дружкой мы провалились в глубокий сон.

Мне приснился Троцкий и четыре северных оленя. На всех четырех оленях были шерстяные носки. Ужасно холодный сон.

Глава 23

Крыса больше не встречался со своей женщиной. Даже перестал смотреть на свет из ее окон. Более того — к ее окнам он вообще теперь не приходил. В темноте его души повисел белый дымок, как над задутой свечой, — и бесследно растаял. Наступило Черное Безмолвие. Что остается, когда слой за слоем сдерешь с себя всю внешнюю оболочку? Этого Крыса не знал. Гордость?.. Лежа на кровати, он часто рассматривал собственные руки. Да, наверное, без гордости человек и жить бы не смог… Но одна гордость — это как-то мрачно. Слишком уж мрачно…

Расстаться с ней было несложно. Просто в одну из пятниц он ей не позвонил. Наверное, она ждала его звонка до глубокой ночи. Думать об этом было тяжело. Рука сама несколько раз тянулась к аппарату — но Крыса сдерживался. Надев наушники и врубив полную громкость, он крутил одну пластинку за другой. Он понимал: женщина не станет ни звонить, ни приходить. Просто ничьих звонков ему слышать не хотелось.

Наверное, она прождала до двенадцати. Потом умылась, почистила зубы и легла. Подумала: он позвонит завтра утром. Выключила свет и уснула. В субботу утром звонка опять не было. Она открыла окно, приготовила завтрак, полила цветы. И ждала до середины дня — а потом уж точно перестала. Причесалась перед зеркалом, потренировала улыбку. И наконец решила: так тому и быть.

Все это время Крыса сидел в комнате с наглухо зашторенными окнами и пялился на стрелки настенных часов. Воздух в комнате неподвижно застыл. Несколько раз приходила дремота. Стрелки часов уже не несли никакого смысла, это были просто вертящиеся светотени. Тело медленно теряло тяжесть, теряло восприимчивость, теряло само себя. Сколько времени я уже так просидел? — думал Крыса. Белая стена напротив зыбко колыхалась с каждым его вздохом. Пространство вокруг угрожающе сгущалось. Почувствовав, что дальше уже не вытерпеть, Крыса встал и отправился в душ. Не выходя из одурения, побрился. Потом вытерся, достал из холодильника апельсиновый сок, выпил. Надел новую пижаму, лег в постель. Подумал: теперь все кончилось. И крепко заснул. Необыкновенно крепко.

Глава 24

— Решил уехать из города, — сказал Крыса Джею.

Было шесть вечера, бар только что открылся. Стойка навощена, в пепельницах ни единого окурка. Ряды начищенных бутылок этикетками вперед, треугольники новых бумажных салфеток, солонка и бутылочка табаско на маленьком подносе. Джей смешивал соусы в трех специальных мисках, и в воздухе плавали брызги чесночного тумана.

Фраза прозвучала за постриганием ногтей над пепельницей.

— Уехать?.. Куда уехать?

— Не знаю… В другой город… Не очень большой…

Джей взял воронку, перелил все три соуса в три бутылочки, поставил их в холодильник и вытер руки полотенцем.

— И что ты там будешь делать?

— Работать.

Крыса достриг ногти на левой руке и разглядывал пальцы.

— А здесь что, нельзя?

— Нельзя… Пива хочу.

— Угощаю.

— Благодарю.

Крыса медленно налил пива в охлажденный стакан, одним глотком отпил половину.

— И не спрашиваешь, почему здесь нельзя?

— Мне кажется, я понимаю.

Крыса прищелкнул языком.

— В том-то и дело, Джей. Здесь каждый все про тебя понимает — уже не надо ни вопросов, ни ответов. И никто отсюда ни ногой. Даже не хочется говорить, но… По-моему, я здесь сильно подзадержался.

— Ну, может быть, — помолчав, сказал Джей.

Крыса сделал еще глоток и начал состригать ногти на правой руке.

— Я ведь много думал. В конце концов, везде то же самое, это наверняка. Но я все равно уеду. Даже если там то же самое.

— И больше не вернешься?

— Ну, вернусь когда-нибудь. Рано или поздно. Это же не побег…

Крыса протянул руку к блюдцу с арахисом, расколол морщинистую скорлупку, бросил в пепельницу. Взял салфетку, вытер место на стойке, запотевшее от холодного стакана.

— Когда уезжаешь?

— Завтра, послезавтра, не знаю. Постараюсь в ближайшие три дня. Уже собрался.

— Не ожидал…

— Ага… Ну, тебе-то от меня одно беспокойство было…

— Всякое бывало, — кивнул Джей, протирая сухой тряпкой стаканы в буфете. — Но ведь прошлое — это прошлое, вспоминается, как сон…

— Возможно. Только боюсь, придется долго ждать, пока я тоже приду к такой мысли.

Джей подумал и усмехнулся.

— Да уж… Иногда забываешь, что у нас двадцать лет разницы.

Крыса перелил остатки пива в стакан и медленно выпил. До такой степени медленно он пил пиво впервые.

— Еще бутылку?

Крыса помотал головой.

— Нет, не надо. Я вот эту выпил как свою последнюю. Как последнюю здесь.

— Больше не придешь?

— Думаю, нет. Тяжело будет.

Джей рассмеялся.

— Но когда-нибудь увидимся еще?

— Когда увидимся, ты меня не узнаешь.

— По запаху пойму!

Крыса еще раз не спеша посмотрел на постриженные ногти. Насыпал в карман остатки арахиса, вытер салфеткой рот — и встал с табурета.

Ветер дул беззвучно, он будто скользил по просветам в темноте. Мелко тряс ветви деревьев над головой, методично срывал с них листья и бросал вниз. Упав с сухим шорохом на крышу машины и покружив по ней, листья съезжали по лобовому стеклу и скапливались у крыла.

В рощице кладбищенского парка Крыса был один. Растеряв все слова, он глядел сквозь лобовое стекло. В нескольких метрах впереди терраса обрывалась — дальше был темный воздух, море и огни ночного города. Ссутулившись, не выпуская руля и не шевелясь, Крыса безотрывно смотрел на одну точку в пространстве. Кончик незажженной сигареты, зажатой меж пальцев, рисовал в воздухе сложные, бессмысленные узоры.

После разговора с Джеем Крыса снова был в прострации. Плохо связанные друг с другом потоки сознания разбежались в разные стороны, и Крыса не знал, сойдутся ли они снова. Черная река рано или поздно фатально впадает в безбрежное море — тогда ее рукава уже не сходятся. Двадцать пять лет, прожитых только для этого… Зачем? — спрашиваешь самого себя. Не понять… Хороший вопрос, а ответа нет. На хорошие вопросы никогда не бывает ответов.

Ветер усиливался. Он уносил в далекие миры слабое тепло человеческих занятий и зажигал бесчисленные звезды в освободившейся холодной темноте. Крыса оторвал руки от руля, покатал сигарету в губах и, словно вспомнив, чиркнул зажигалкой.

Немного болела голова. И чудились чьи-то холодные пальцы, сдавившие виски. Крыса тряс головой, прогонял мысли. Это помогало.

Вынув большой дорожный атлас, он медленно переворачивал страницы. Вслух зачитывал названия городов — подряд, какие попадались. Большей частью маленькие, с незнакомыми названиями, они тянулись вдоль дорог без конца и края. После нескольких страниц на Крысу вдруг нахлынула гигантская волна усталости, скопившейся за последние дни. В крови поплыли медленные остывшие сгустки.

Хотелось уснуть.

Сон все вычистит, так казалось. Стоит только поспать…

Он закрыл глаза — и в ушах зашумели волны. Зимние волны, что бьются о волнолом, протискиваясь меж бетонных блоков тонкими струями.

Можно больше никому ничего не объяснять, подумал Крыса. Морское дно теплее любого города. Там, наверное, только покой и тишина. Все, больше ни о чем не хочу думать. Больше ни о чем…

Глава 25

Пинбольный гул разом и навсегда исчез из моей жизни. Вместе с ним ушли мысли о тупике. Конечно, это еще нельзя считать Окончательной Развязкой, достойной короля Артура и рыцарей Круглого Стола. До развязки пока далеко. Когда лошади истощены, мечи поломаны и доспехи в ржавчине, я лучше поваляюсь на лугу, сплошь заросшем кошачьей забавой, спокойно слушая ветер. А потом пойду туда, куда должен пойти — будь то дно водохранилища или холодильник птицефермы.

Эпилог здесь возможен разве что символический — как бельевая веревка под грозовой тучей.

Вот он.

Близняшки купили в супермаркете коробку ватных тампончиков. Триста палочек, обмотанных ватой и уложенных в коробку. Когда я вылезал из ванны, девчонки усаживались по обе стороны от меня и принимались чистить мне сразу оба уха. Это у них получалось здорово. Я любил сидеть с закрытыми глазами, прислушиваясь к деловитому шуршанию тампончиков и потягивая пиво. Но однажды случилось так, что в самый разгар процедуры я чихнул. И моментально потерял едва ли не весь слух.

— Меня слышишь? — спрашивала правая.

— Чуть-чуть, — отвечал я. Собственный голос звучал где-то в глубине носа.

— А меня? — спрашивала левая.

— И тебя чуть-чуть.

— Нашел время чихать.

— Дурачина.

Я вздохнул. Точно две кегли разговаривали со мной с другого конца дорожки — самая правая и самая левая. Две кегли, оставшиеся несбитыми.

— Водички попей, вдруг поможет, — сказала одна.

— Какой еще водички!!! — заорал я.

Они все-таки заставили меня выпить чуть ли не ведро воды. От нее только живот раздулся. Боли в ушах не было — наверное, просто серу протолкнуло чихом в глубину. Другого объяснения в голову не приходило. Я достал из шкафа два фонарика, и девчонки долго светили мне в уши, напряженно всматриваясь вглубь.

— Ничего нету.

— Ни сориночки.

— Почему ж они не слышат?! — снова заорал я.

— Срок годности истек.

— Глухой теперь будешь.

Не слушая их больше, я взял телефонную книгу и позвонил ближайшему отоларингологу. Голос в трубке был еле различим, и говорившая со мной сестра посочувствовала мне. Приходите быстрее, — сказала она, — клиника еще открыта. Мы быстро оделись, выскочили на улицу и зашагали по автобусному маршруту.

Врач, женщина лет пятидесяти, вместо прически носила какие-то проволочные заграждения, но все равно выглядела располагающе. Открыв двери приемной, она двумя хлопками заставила девчонок умолкнуть, потом предложила мне стул и без видимого интереса спросила, что случилось.

— Понятно, — сказала она, когда я все объяснил, — больше не кричите. — Достала огромный шприц без иглы, засосала в него побольше жидкости янтарного цвета, вручила мне какой-то жестяной мегафон и велела держать под ухом. Затем ввела шприц. Янтарная жидкость, как стадо зебр, ринулась мне в ухо, переполнила его и полилась в мегафон. Промывание повторилось три раза, потом в ухе потрудился ватный тампончик. Так же обработали второе ухо. Когда процедура закончилась, слух полностью вернулся.

— Все нормально!

— Это сера.

Лаконичный ответ доктора походил на строчку детского стишка. Мы словно играли в рифмы.

— А не видно было…

— Криво.

— ?

— Ушной канал у вас совсем кривой. Обычно прямее.

На спичечном коробке она нарисовала мой ушной канал. Формой он напоминал металлический уголок, какими укрепляют мебель.

— Вот завалится ваша сера за этот угол, тогда уже никто не достанет.

Я застонал.

— Что же делать?

— Что делать… Внимательнее быть, когда уши чистишь. Внимательнее.

— А эта кривизна, она больше ни на что не влияет?

— Как это?

— Ну, например… психически?

— Не влияет.

Домой мы шли четверть часа — окольным путем, через поле для гольфа. На одиннадцатой лунке фервей изгибался «собачьей ногой», напоминая мне об ушном канале. Флажки казались ватными тампончиками. И это еще не все. Закрывшее луну облако напоминало эскадрилью самолетов «B-52», густая роща на западе — пресс-папье в форме рыбы, звездное небо — заплесневесую петрушку… Впрочем, хватит. Самое главное, что мои уши теперь прекрасно различали все на свете. Мир сбросил вуаль. Я слышал, как на многие километры вокруг поют ночные птицы, люди закрывают окна и говорят о любви.

— Как хорошо, — сказала одна.

— И правда хорошо, — отозвалась другая.

Как отмечал Теннесси Уильямс, о прошлом и настоящем говорят, как есть. А говоря о будущем, добавляют «вероятно».

Но когда я оглядываюсь на потемки, через которые мы брели, то не вижу там ничего определенного — только «вероятное». Ведь мало того, что воспринимать нам дано лишь мгновения, именуемые «настоящим», — даже сами эти мгновения проскальзывают мимо нас, почти не задевая.

Вот о чем я думал, когда провожал близняшек. Мы шли через гольфовое поле к автобусной остановке — и всю дорогу я молчал. Было воскресенье, семь утра, над нами раскинулось пронзительно голубое небо. Газон под ногами наполняло предчувствие смерти — впрочем, недолгой, до весны. Скоро траву затянет ледяной коркой; может, даже завалит снегом. И снег заискрится на утреннем солнце. А пока одетый в белое газон хрустит под нашими ногами.

— О чем думаешь? — спросила одна.

— Ни о чем, — ответил я.

На них были подаренные мною свитера. Футболки и прочую мелочь они несли в бумажном пакете.

— И куда вы поедете? — спросил я.

— Обратно.

— Откуда пришли.

Мы перепрыгнули песчаный бункер, прошли по длинному фервею до восьмой лунки, спустились по эскалатору. Огромное количество мелких птиц наблюдало за нами с газона и проволочной сетки.

— Даже не знаю, как сказать, — проговорил я. — Скучать я без вас буду…

— Не только ты!

— Мы тоже!

— И все равно уедете?

Обе кивнули.

— А вам правда есть куда ехать?

— Конечно, — сказала одна.

— Иначе бы не ехали, — добавила другая.

Мы перелезли через сетку, миновали рощу, вышли к остановке и сели на скамейку ждать автобус. В воскресное утро остановка была замечательно тихой, ее заливали мягкие солнечные лучи. Сидя на солнышке, мы поиграли в рифмы. Минут через пять подошел автобус. Я выдал им денег на билеты.

— Увидимся еще? — спросил я.

— Где-нибудь, — сказала одна.

— Где-нибудь, конечно, — добавила другая.

Их слова эхом отозвались у меня в душе.

Двери автобуса захлопнулись, близняшки помахали из окна. Все повторялось… Я один вернулся той же дорогой. В залитой осенним солнцем квартире поставил «Rubber Soul». Сварил кофе. А потом до самого вечера сидел у окна и смотрел, как мимо проходит день. Прозрачное и тихое ноябрьское воскресенье.

ОХОТА НА ОВЕЦ

С первой встречи читателя с героем романа, которая произошла в «Слушай песню ветра» прошло десять лет. Теперь он с приятелем владеет рекламной газетой, закадычный Крыса куда-то сгинул, семьи не появилось, даже постоянной подружки нет рядом, впереди — унылое существование одинокого, пока ещё тридцатилетнего мужчины, полное ностальгии по несбывшемуся, рефлексии по упущенному и равнодушия к окружающему…

Безысходность обстановки прерывается визитом Человека в Чёрном.

Часть I 25.11.1970

Глава 1

ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ

О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.

Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.

Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется…

Как рекламный стишок на задней обложке журнала.

— Где будут похороны? — спросил я.

— Да откуда я знаю? — удивился он. — У нее, вообще, была семья-то?

* * *

Разумеется, семья у нее была.

Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.

Семья ее жила в «старом городе», Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни. В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.

Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую реку, похоже, был разбит без особой цели, «на всякий случай»; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.

Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.

Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.

Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.

Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей — семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком — и на редкость паршивым кофе.

Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями — странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы — неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра — Оэ Кэндзабуро, послезавтра — Аллен Гинзберг… В общем, было бы чтиво, а какое — неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, — от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить. То были времена «Дорз», «Роллинг Стоунз», «Бердз», «Дип Перпл», «Муди Блюз». Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть. Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом опускали свой занавес.

Я забыл ее имя.

Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее смерти. Только как ее звали — мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как оно когда-то звучало. Вот и все.

Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя…

Вот как звали ее.

Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии. И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю — спала она с подавляющим большинством.

Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.

— Ну-у-у, как тебе сказать… — ответила она и задумалась секунд на тридцать. — Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли… Но знаешь — мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может, так оно и приходит ко мне — понимание мира…

— Из чьих-то постелей?

— М-м…

Наступил мой черед задуматься.

— Ну и… Ну и как — стало тебе понятнее?

— Чуть-чуть, — сказала она.

* * *

С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте неприятностей личного плана.

Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого — кроме нее. Как и прежде, играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то, испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул без вести… Так и поговорили.

— Ну а сам-то — как ты жил этот год? — спросила она у меня.

— По-разному, — ответил я.

— Стал мудрее?

— Чуть-чуть.

В эту ночь я спал с нею впервые.

Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал — то ли от кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой между делом в постели. То, что еще старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно, из школы), — это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась — этого не знал никто.

Дни напролет просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в постель.

Вот и все, что я знал о ней.

Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по «Радио FEN» на полную катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали небеса.

«Пикник среди недели», — называла это она.

— Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.

— На пикнике?

— Ну да. Куда ни глянь — трава. У людей вокруг счастливые лица…

Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец прикурила.

— Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают… Время течет, как воздух, — все как на настоящем пикнике, ведь правда? Через две-три недели мне стукало двадцать два. Ни надежды в ближайшее время закончить университет, ни причины бросать его на полдороге. На распутье сомнений и разочарований уже несколько месяцев кряду я не решался сделать в жизни ни шага.

Мир вокруг продолжал вертеться — только я, казалось, совершенно не двигался с места. Что бы ни являлось моим глазам в ту осень 70-го — все окутывалось странной дымкой печали, все сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя цвет. Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя — и те раздражали меня. Неотвязно меня преследовал сон о ночном поезде. Всегда один и тот же. Поезд, полный табачного дыма и туалетной вони, набитый людьми так, что не продохнуть. В вагоне, где яблоку негде упасть, заблеванные простыни липнут к телу. Не в силах терпеть, я подымаюсь с полки, протискиваюсь к дверям и схожу на случайной станции. Местность заброшена и пустынна — ни огонька. На станции не видать даже стрелочника. Ни часов, ни расписания — ничего… Такой вот сон.

В то время, мне кажется, я во многом подходил ей. Пусть нелепо и болезненно, но был нужен ей именно таким, каким был. В чем подходил, чем был нужен — сейчас уже не припомню. Может, я был нужен лишь себе самому — и не больше, но ее это ничуть не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, — но чем именно? Как бы там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к ней. И сейчас еще, стоит вспомнить ее, возвращается ко мне то странное, неописуемое ощущение. Одиночества и печали — словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг протянутой сквозь невидимую в воздухе стену.

Тот странный вечер 25-го ноября 70-го года я помню отчетливо и сегодня. Сбитые ливнем, листья гинко в нашей роще выкрасили желтым узенькую тропинку, вышедшую из берегов, как река в пору паводка. Сунув руки в карманы курток, мы бродили с ней по останкам тропы туда и обратно. В мире не было ничего, кроме шороха двух пар обуви по палым листьям да резких выкриков птиц.

— Слушай, что с тобой происходит? — спросила она внезапно.

— Так… Ничего особенного, — ответил я.

Пройдя немного вперед, она села на обочину и закурила. Я присел рядом.

— Тебе снятся плохие сны?

— Постоянно. Просто кошмары какие-то. Особенно — про автомат с сигаретами, который сдачу не отдает…

Рассмеявшись, она положила ладонь на мое колено. Потом убрала.

— Не хочешь говорить, да? Ни словечка?

— Как-то не говорится… Ни словечка.

Она бросила недокуренную сигарету на землю, благовоспитанно притоптала кроссовкой:

— Самое наболевшее никогда не высказать толком… Ты об этом?

— А, не знаю! — сказал я.

Глухо фыркнув крыльями, две птицы вспорхнули с земли, и ослепительно-чистое небо всосало их в себя без остатка. Некоторое время мы молча следили за тем, как они исчезали. Потом, подобрав сухую ветку, она принялась вычерчивать на земле какой-то неясный узор.

— Когда я сплю с тобой… Мне бывает ужасно грустно.

— Это я виноват… Я знаю.

— Дело тут не в тебе… И даже не в том, что ты вечно думаешь о другой, когда обнимаешь меня. Это — пускай, как угодно. Я… — Оборвав внезапное откровение, она провела на своем узоре три долгие параллельные линии. — Н-не знаю.

— Понимаешь… Я вовсе не собираюсь от тебя отгораживаться, — сказал я после паузы. — Просто я и сам никак не могу уловить, что происходит. Так хотелось бы научиться понимать все вокруг — беспристрастно, как можно спокойнее. Чтобы и в облаках не витать, и на лишнее время не тратить… Но все это требует времени.

— Сколько времени?

Я покачал головой.

— Откуда я знаю? Может, год, а может, и десять.

Она отбросила прутик и, поднявшись с земли, стряхнула приставшие к куртке травинки.

— Послушай… А тебе не кажется, что десять лет — это очень похоже на вечность?

— Да, наверное, — ответил я.

* * *

Выбравшись из рощи, мы дошли до студенческого городка, уселись, как обычно, под тентами в летнем кафе и захрустели сосисками. Ровно в два часа пополудни на экране телевизора вдруг с ненормальной частотой замельтешили то лицо, то фигура Мисима Юкио[22]. С громкостью было что-то неладно, и мы не могли разобрать в чем дело, — да и, по большому счету, в те минуты нам все было до лампочки. Мы съели сосиски и выпили еще по кофе. Какой-то студентик, взгромоздившись на стул, долго вертел ручкой громкости, пытаясь наладить звук, но потом отчаялся, слез со стула и куда-то исчез.

— Я тебя хочу, — сказал я.

— О'кей, — улыбнулась она.

Мы сунули руки поглубже в карманы и побрели ко мне.

Проснувшись вдруг, я увидел, что она беззвучно плачет. Только худенькие плечи-крылышки чуть заметно вздрагивали под одеялом. Я разжег огонь в камине и взглянул на часы. Два часа ночи. Луна зияла в небе мертвенно-бледной дырой. Я дождался, пока она выплачется, вскипятил воды, разболтал в двух чашках пакетики, и мы стали пить чай. Я раскурил сразу две сигареты и передал одну ей. Глубоко затянувшись, она тут же закашлялась; это повторилось трижды и привело ее в страшное возбуждение.

— Послушай, тебе никогда не хотелось меня убить?

— Тебя?..

— Да.

— Зачем ты спрашиваешь?

Не вынимая изо рта сигареты, она закрыла глаза и кончиками пальцев потерла веки.

— Так… Ни за чем.

— Ну и незачем! — сказал я.

— Правда?

— Правда. За каким чертом мне тебя убивать?!

— Да, действительно… — кивнула она с усилием над собой. — Просто я вдруг подумала… Может, было бы вовсе неплохо, если бы кто-то меня убил. Так вот — во сне…

— Кто угодно, только не я. Я не смог бы убить человека.

— В самом деле?

— Ну, насколько я себя знаю…

Рассмеявшись, она вдавила окурок в пепельницу, одним глотком допила оставшийся чай и закурила новую сигарету.

— Поживу до двадцати пяти, — сказала она. — А там и умру.

* * *

Умерла она в двадцать шесть в июле 78-го.

Часть II ИЮЛЬ 1978 г

Глава 2

16 ШАГОВ И ПРАВИЛА ИХ ПРОХОЖДЕНИЯ

«Чш-ш-ш!..» — шипит мне в спину компрессор лифта, и я медленно закрываю глаза. Собираю ошметки мыслей — и делаю: шестнадцать шагов по коридору прямо к двери квартиры. С закрытыми глазами. Ровно шестнадцать — ни больше ни меньше. От выпитого виски голова шумит и болтается, как на вывернутых шурупах; никотиновой вонью сводит язык во рту.

И все же, как бы ни был пьян, я всегда способен вот на эти шестнадцать шагов:

закрыв глаза — и прямо, как по натянутой проволоке. Механический навык, результат долгих лет тренировки. Когда бы ни пришел домой вдрабадан — каждый мускул спины непременно распрямляет фигуру, голова подымается, и легкие решительно вбирают в себя утренний воздух со слабым запахом цементного коридора. И вот тогда, наконец, я закрываю глаза и делаю свои шестнадцать шагов по прямой из клубов хмельного тумана.

С тех пор, как я вооружился Правилом Шестнадцати Шагов, меня даже удостоили титула: «Наш Самый Приличный Алкаш». Быть им вовсе не сложно. Главное — признаться себе: «Я пьян, это факт!» — и воспринимать этот факт как реальность. Никаких тебе «но», никаких там «однако», «все-таки» и «тем не менее». Просто: «Я ПЬЯН» — и все тут.

И покуда со мной это Правило, я всегда буду оставаться самым безоблачным пьяницей, алкашом без проблем. Ранним жаворонком выпархивать из гнезда поутру — и последним вагоном до отказа нагруженного поезда переваливать через мост и скрываться в ночном тоннеле…

Пять, Шесть, Семь…

Задержавшись на восьмом шаге, я открываю глаза и делаю глубокий вдох. Легкий звон в ушах. Так, качаясь под ветром, позвякивает ржавая колючая проволока на морском берегу. Как давно уже не был у моря… 22 июля, 6:30 утра. Идеальная пора, идеальное время суток, чтоб любоваться морем. Песчаные пляжи еще никто не успел загадить. Песок у кромки прибоя — весь в следах птичьих ног, будто ветер рассыпал по берегу иглы хвои с неведомых сосен… Море?!

Снова трогаюсь с места. Про море — забыть… Эта штука давно уже канула в прошлое.

Сделав шестнадцатый шаг, я останавливаюсь, открываю глаза — и прямо перед собой, как всегда вижу круглую ручку двери. Вынимаю из ящика газеты за последние два дня и пару конвертов, зажимаю почту под мышкой. Выудив из лабиринтов кармана связку ключей, зажимаю ее в руке и какое-то время стою, прислонившись лбом к холодной железной двери квартиры. За ушами вдруг — слабый, но отчетливо-резкий щелчок. Все мое тело — как вата, насквозь пропитавшаяся алкоголем. Сравнительный порядок только где-то внутри головы.

Черт бы меня побрал…

Сдвинув дверь на несчастную треть, я с трудом протиснулся в щель и затворил за собой. Прихожая была мертва. Мертвее, чем от нее ожидалось. Тут-то я и осознал их присутствие. Красных башмачков у меня под ногами. Моих старых знакомых. Приютившись между моими заляпанными грязью теннисными туфлями и дешевыми пляжными сандалиями, окутанные тишиной, будто слоем тончайшей пыли, они смотрели на меня каким-то рождественским подарком, который вдруг не по сезону свалился с неба.

Она сидела, распростершись грудью на кухонном столе. Лицо на сплетенных запястьях, профиль под каскадом густо-черных волос. Дорожка незагорелой кожи пробегала под волосами от шеи к затылку. Под мышкой, из открытого рукава полотняного платьица, какого я раньше не видел на ней, едва различимо проступала полоска лифчика.

Я стаскивал пиджак, стягивал черный галстук, расстегивал часы на руке. Она не шелохнулась ни разу. Глядя на ее спину, я вспомнил прошлое. Свое прошлое — до того, как я встретил ее.

— Эй… — попытался позвать я. Собственный голос показался мне совершенно чужим.

Словно откуда-то издалека его доставили его по заказу для этого случая. Как и следовало ожидать, ответа не было.

Она казалась спящей. Или плачущей. Или мертвой.

Сев за стол напротив нее, я стиснул пальцами веки. Свежий солнечный луч разрезал крышку стола пополам: я — на свету, она — в полупризрачных сумерках. У сумерек не было цвета. На столе громоздился горшок с пересохшей геранью. За окном кто-то выплеснул воду на улицу: звонкий шлепок воды о дорогу — и запах сырого асфальта.

— Кофе выпьешь?…

Как и прежде, молчание.

Убедившись, что ответа не будет, я встал, насыпал в кофемолку зерен на пару порций, включил транзистор. Когда кофе был уже смолот, я вдруг вспомнил, что на самом деле хотел выпить чаю со льдом… Вспоминать все задним числом давно уже стало частью моей натуры.

Транзистор выплескивал песню за песней — по-утреннему беззубый, ненавязчивый попс. Слушая эти песни, я вдруг ощутил, что в этом мире, пожалуй, так ни черта и не изменилось за прошедшее десятилетие. Ни черта, кроме имен певцов и названий песен. Да кроме, пожалуй, еще того, что я прожил десяток лет. Проверив чайник: вскипел, я выключил газ и, выдержав тридцать секунд, чтобы унялись пузыри, начал лить кипяток на кофейную пыль. Ошпаренная, она вобрала в себя сколько могла — и, набухая неспешно, разнесла по комнате свой согревающий запах.

За окном вразнобой стрекотали цикады.

— Ты что, с самого вечера здесь?.. — спросил я, продолжая держать в руке чайник.

Разметавшиеся по столу и, казалось, замершие навеки, ее волосы вдруг еле заметно дрогнули в ответ.

— Меня дожидалась?…

Снова молчание.

От палящих лучей вперемежку с клубами пара в кухне сделалось душно. Я задвинул вентиляционное окошко над раковиной, щелкнул кнопкой кондиционера и поставил на стол чашки с кофе.

— Пей давай, — сказал я. Голос понемногу становился снова моим.

— ……………….

— Лучше тебе это выпить.

Прошло еще добрые полминуты, прежде чем она медленно, как-то механически подняла лицо от стола — и застыла опять, упершись бессмысленным взглядом в горшок с пересохшей геранью. Чуть намокшие от слез паутинки волос прочеркивали на щеке три-четыре беспорядочных штриха. Аура едва уловимой влаги расходилась от нее волнами по комнате.

— Не беспокойся, — сказала она, — реветь здесь никто не собирался.

Я вытянул из пачки салфетку; беззвучно высморкавшись, она нервно убрала с лица налипшие волосы.

— Я, вообще-то, собиралась уйти до того, как ты вернешься. Не хотела встречаться.

— Но потом, я вижу, раздумала?

— Вовсе нет. Просто… расхотелось куда-то еще идти. Но ты не волнуйся, я уже ухожу.

— Да ладно… Кофе хоть выпей.

Под сводку дорожно-транспортных происшествий я отхлебнул кофе, затем взял ножницы и вскрыл два пришедших конверта. В одном — извещение из мебельного магазина: скидка цен на 20 процентов при покупке в такой-то срок. Во втором оказалось письмо, читать которое не хотелось, от приятеля, вспоминать о котором желания тоже не было. Я смял конверты, бросил в корзину с мусором и принялся догрызать остатки галет. Она, не отнимая губ от чашки, стиснув ее в ладонях, точно пытаясь согреться, пристально наблюдала за мной.

— Там салат в холодильнике…

— Салат? — Я поднял голову и уставился на нее.

— Помидоры с фасолью. Других не было. Огурцы твои испортились, я выкинула…

— М-м-м…

Я достал из холодильника большую салатницу из голубого окинавского стекла и вылил туда остававшиеся в бутылке пять миллиметров приправы. От помидоров с фасолью осталась одна сплошная озябшая тень. Вкус отсутствовал напрочь. Вкуса также не оказалось ни в галетах, ни в кофе. Видимо, из-за яркого утреннего света. Утренний свет вечно все разлагает на составные. Я извлек из кармана сигареты, смятые в кашу, и прикурил от спичек, происхождение которых не помнил. Сигарета захлюпала при затяжке, как высыхающий мыльный пузырь. Сиреневый дым растекся в утренних лучах абстрактными узорами.

— Я ездил на похороны. Потом все закончилось — поехал на Синдзюку, пил до утра в одиночку…

Откуда-то в комнату прокралась кошка, протяжно зевнула и игриво прыгнула к ней на колени. Она запустила руку в шерсть и несколько раз почесала кошку за ухом.

— Не объясняй ничего, — сказала она. — Это уже меня не касается.

— А я ничего и не объясняю. Так… болтаю о чем-нибудь.

Она чуть пожала плечами, и шлейка лифчика исчезла, утонув в вырезе рукава. На лице ее не было ничего, что я бы назвал выражением. И я вспомнил картину, которую видел когда-то давно — фотографию города, опустившегося на дно моря.

— Мы знали друг друга раньше. Хотя и не очень близко… Вы не были знакомы.

— Вот как?…

Кошка на ее коленях потянулась, вытянув лапы во всю длину, и с легким шипением выпустила воздух из легких.

Я молча смотрел на огонек сигареты.

— От чего смерть?

— Сбило машиной. Переломы в тринадцати местах.

— Женщина?…

— Угу.

Закончилась семичасовая сводка дорожно-транспортных происшествий, и по радио вновь забренчал незатейливый рок-н-ролл. Она поставила чашку на блюдце и посмотрела мне в глаза.

— Интересно… Я умру — ты так же напьешься?

— Пил я вовсе не из-за похорон. Ну, разве что, первую пару рюмок…

За окном разгорался новый день. Новый и жаркий день. В окошке над раковиной заискрился далекий пейзаж — сбившиеся в кучку небоскребы. Сегодня они сияли гораздо ярче обычного.

— Выпьешь прохладного?

Она покачала головой.

Я достал из холодильника банку колы и выпил залпом до дна.

— Девчонка, которая давала кому угодно… — сказал я. Словно соболезнование выразил: «При жизни усопшая вечно спала с кем попало…»

— А это зачем мне рассказывать? — спросила она.

Зачем? Я и сам не знал.

— Так, и что из этого?.. Прямо-таки всем подряд?

— Ну да.

— Но тебе-то — дело другое, не так ли?

Ее голос вдруг странно звякнул жесткими нотками. Я поднял глаза от тарелки с салатом и сквозь ветки засохшей герани посмотрел ей в лицо.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, не знаю, — очень тихо сказала она. — Ты совершенно другого склада.

— Другого склада?

— У тебя такая особенность… Как в песочных часах. Когда весь песок высыпается, обязательно кто-то их переворачивает — и все сначала…

— Что, действительно?…

Ее губы дрогнули в странной полуулыбке — и сделались вновь бесстрастными.

— Я пришла за вещами… Пальто зимнее, шапка и все остальное. Я там собрала все в ящик. Будут руки свободны — донеси до рассылки, ладно?

— Да я домой к тебе завезу…

Она тихо покачала головой:

— Не стоит. Я не хочу, чтобы ты приходил. Понятно?

И правда. Я совсем забылся и болтал уже то, чего в виду не имел.

— Адрес ты знаешь, так ведь?

— Да уж, знаю…

— Ну, тогда у меня все. Извини, что так засиделась…

— Как с бумагами? Больше ничего не надо?

— Да, уже все закончилось.

— Даже смешно, как все просто, а? Я-то думал, будет столько возни…

— Всем так кажется, кто с этим еще не сталкивался. На самом деле оказывается очень просто… Когда все уже позади. — Она еще раз почесала кошку за ухом. — Разведись второй раз — и ты уже ветеран…

Кошка зажмурилась, потянулась и затихла, пристроив голову на ее руке. Я сложил чашки и салатницу в раковину, потом чеком из магазина, как веником, смел галетное крошево со стола. Яркое солнце больно кололо глаза.

— Я список оставила — там, на твоем столе… Где какие бумаги лежат. Дни, когда забирают мусор. Ну, и все остальное. Если что непонятно, звони…

— Да, спасибо.

— Ты хотел детей?

— Нет, — сказал я. — Детей не хотел.

— А я колебалась все время. Но раз все вот так — то и слава Богу, правда? Хотя, как ты думаешь — может, как раз с детьми все было бы по-другому?

— Ну, куча народу разводится и при детях.

— Да, наверное… — сказала она, вертя в пальцах мою зажигалку. — А я и сейчас люблю тебя. Только дело совсем не в этом… Я прекрасно все вижу сама.

Глава 3

ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

(ее самой, ее фотографий и ночной сорочки)

После ее ухода я выпил еще одну банку колы, потом принял горячий душ и побрился. Что бы ни брал я в руки: мыло, крем для бритья — все кончалось, шампуня оставалось на донышке.

Я вышел из душа, причесался, освежил кожу лосьоном и вычистил уши. Затем поплелся на кухню и разогрел оставшийся кофе. За столом напротив меня никого уже не было. Взгляд мой споткнулся о стул, не котором больше никто не сидел, и я вдруг ощутил себя малым ребенком, который остался один на улице странного, фантастического города, что я видел когда-то на фасетной картинке… Впрочем, что говорить, — я давно уже не ребенок. Без единого проблеска мысли в мозгу я долго, глоток за глотком, отхлебывал кофе, пока не выпил весь, потом просидел без движения еще какое-то время и, наконец, закурил. Удивительно: я провел без сна ровно сутки, но спать совсем не хотелось. Тело пронизывало усталостью, и лишь голова, как дрессированное морское животное, еще оставалась на плаву и в попытках спасти утопающее сознание все выписывала над несчастным круги по воде безо всякого толку.

Глядя на пустой стул напротив, я вспомнил историю, вычитанную однажды у какого-то американца. Человек, от которого ушла жена, несколько месяцев кряду не притрагивался к ночной сорочке, оставленной ею на спинке стула в столовой… Подумав еще немного, я решил, что идея, в общем, не так и плоха. Вряд ли, конечно, это как-то поможет — но все лучше, чем глазеть на горшок с пересохшей геранью… Да и кошка наверняка вела бы себя спокойнее, если бы в комнате остались какие-то вещи жены.

Зайдя в спальню, я принялся открывать, один за другим, ящики ее шкафа; все оказались пусты — хоть шаром покати. Старый изъеденный молью шарфик, пакетик с порошком от моли да три пустых вешалки — вот и все, что я там обнаружил. Она выгребла все подчистую. Все склянки-пузырьки с парфюмерией, беспорядочной россыпью загромождавшие узенький туалетный столик, все ее пудры-помады-тени, зубные щетки, фен, все эти ее лекарства неизвестного назначения, тампоны-салфетки и прочая гигиеническая дребедень, вся ее обувь — от тяжелых зимних ботинок до сандалет и домашних тапочек, коробки со шляпами; занимавшие целый ящик сумочки и ридикюли, портфели и портмоне, все с такой тщательностью рассортированное нижнее белье и чулки, ее письма — все, от чего мог исходить хоть слабый ее запах, растворилось бесследно. Мне почудилось даже, будто все свои отпечатки пальцев она забрала с собой. Книжный ящик и полка с пластинками опустели на треть: кое-что покупала она сама, кое-что дарил я. Из альбомов были вырваны все ее фотографии. Везде, где нас снимали вдвоем, ее часть снимка оказывалась аккуратно отрезанной, «мои» же половинки остались на прежних местах. Совершенно нетронутыми я нашел лишь те снимки, где я один, а также пейзажи и портреты животных. Три альбома с постранично отредактированным человеческим прошлым: я был оставлен в нем один, как перст, на фоне гор, рек, оленей и кошек. Как если бы я с самого рождения был один, прожил в одиночку всю жизнь до сих пор — и теперь приговорен к одиночеству до скончания века… Я захлопнул альбом и выкурил две сигареты подряд.

С одной стороны, думал я, — могла бы и оставить после себя хоть ночную сорочку. С другой стороны — все это, конечно же, ее личное дело, и не мне предъявлять претензии. Решение не оставлять ничего она приняла сама. Мне оставалось лишь принять это к сведению. Иначе говоря, ее замысел удался: все, что мне действительно оставалось теперь, — это убедить себя, что ее просто не существовало с самого начала.

Ну, а раз ее не было — откуда взяться сорочке?… Я залил водой пепельницы, выключил транзистор и кондиционер, отогнал заскочившую еще раз в голову мысль о ночной сорочке и поплелся спать. Уже месяц прошел с тех пор, как я получил развод и она съехала, переселившись в другую квартиру. Месяц безо всякого смысла. Месяц тягуче-безвкусный, как растаявшее желе. Никаких перемен не ощутил я за это время — да, собственно, ничего и не изменилось.

Я просыпался в семь, варил кофе, поджаривал в тостере хлеб, уходил на работу, ужинал в городе, пропускал пару-тройку бутылок сакэ[23], возвращался домой, час читал что-нибудь в постели, затем гасил свет и засыпал до следующего утра. По субботам и воскресеньям вместо работы я уходил с утра шататься по ближайшим кинотеатрам и добивал бестолковое время до вечера, как только мог. А вечерами — как всегда: одинокий ужин, сакэ, час с книгой в постели и сон. Монотонно-безлико — так некоторые люди заштриховывают черной пастой день за днем в настенном календаре — прожил я этот месяц.

Она исчезала из моей жизни — и, я чувствовал, с этим уже ничего не поделаешь. Что случилось, то и случилось. Хорошо ли, плохо ли прожиты были эти наши четыре года вдвоем, уже совершенно не важно. Все выпотрошено — как в фотоальбомах. Совершенно не важно и то, что она уже давно и регулярно спала с моим другом, и в один прекрасный день я даже застал их вдвоем, нагрянув к нему случайно. От таких вещей не застрахован никто, они часто случаются в жизни, и если уж ей довелось во все это вляпаться, то я ни в коей мере не считал это чем-то особенным. В конечном итоге, это только ее проблема…

— В конечном итоге, это только твоя проблема, — сказал я.

В тот воскресный июньский полдень, когда она заявила, что хотела бы развестись, я стоял перед ней, крутя на пальце жестяное колечко от пивной банки.

— То есть, тебе все равно? — как-то очень отчетливо спросила она.

— Нет, мне не все равно, — ответил я. — Я всего лишь сказал, что это — твоя проблема.

— Если честно, мне не хочется с тобой расставаться, — произнесла она, выдержав паузу.

— Ну и не расставайся.

— Но если с тобой — то ведь ни черта не получится!

Она не прибавила к сказанному ни слова, но мне кажется, я понял, что она имела в виду. Через несколько месяцев мне стукнет тридцать. Ей, тоже вскорости — двадцать шесть. Впереди нас ждала куча проблем, а нажили мы до сих пор буквально какие-то крохи. Фактически — ноль. Сбережения были подчистую проедены за четыре года вдвоем.

Почти полностью виноват в этом был я. Мне, наверное, вообще не следовало жениться. По крайней мере, ей-то уж точно не следовало выходить за меня. Еще в самом начале ей взбрело в голову считать себя натурой «общительной», меня же — типом замкнутым и нелюдимым. Так, сравнительно удачно, мы и стали играть эти роли. Но за то время, пока мы и вправду верили, что сможем так очень долго, — вдруг что-то сломалось. Что-то очень неуловимое, но чего уже не исправить. Мы зашли в очень мирный, спокойный тупик и просто тянули время. Это был наш конец. Я действительно стал для нее уже конченым человеком. Пусть даже у нее осталось сколько-то любви ко мне — дело было уже не в этом. Мы слишком привыкли играть наши роли друг перед другом. Я уже ничего не мог ей дать. Она чувствовала это инстинктом, я понимал из опыта, но ни в том, ни в другом спасения больше не было.

И вот теперь вместе со всеми своими сорочками она исчезла из моей жизни навеки. Что-то забудет память. Что-то скроется с глаз. Что-то умрет. В этом не должно быть особой трагедии.

24 июля, 8:25 утра…

Бросив взгляд на цифры электронных часов, я провалился в сон.

Часть III СЕНТЯБРЬ 1978 г

Глава 4

КИТОВЫЙ ПЕНИС. ДЕВЧОНКА НА ТРЕХ РАБОТАХ

Спать с женщиной: порой я смотрю на это как на нечто большое и серьезное; иногда же, напротив, не вижу в том ничего особенного. Бывает секс как терапия для восстановления сил, а бывает секс от нечего делать. Секс может быть от начала и до конца терапией, как может быть с начала и до конца — от нечего делать. Секс, начавшийся как отменная терапия, вполне может завершиться банальным сексом от нечего делать, равно как и наоборот. Наша половая жизнь — как бы тут лучше выразиться? — в корне отличается от половой жизни китов.

Мы не киты — вот один из главных тезисов моей половой жизни.

В городе моего детства — тридцать минут на велосипеде от дома — был океанариум. Внутри, как в настоящем подводном мире, всегда царила прохлада, и безмолвие лишь изредка прерывалось доносившимся неизвестно откуда тихим плеском воды. В тусклых сумерках так и слышались из-за углов коридора приглушенные вздохи русалок. В огромном бассейне кругами ходили стаи тунцов, винтом по водным тоннелям подымались осетры, хищно скалились на куски мяса пираньи, скупо мерцали своими шарами-светильниками электрические угри.

Не было счета рыбам в океанариуме. Разные названия, разная на вид чешуя, разные по форме жабры. У меня просто не укладывалось в голове, отчего и зачем у рыб на Земле столько видов.

Китов, разумеется, в океанариуме быть не могло. Киты слишком большие, их невозможно держать внутри здания: пришлось бы развалить весь океанариум, чтобы соорудить водоем, в который смог бы втиснуться один-единственный кит. Взамен самого кита был выставлен его пенис. Как полномочный представитль своего хозяина. Вот как случилось, что годы самых ярких детских фантазий я провел, созерцая китовый пенис и пытаясь представить кита целиком. Нагулявшись по извилистым коридорам океанариума, я приходил в выставочный зал с высоченным потолком, устраивался на диване прямо напротив китового пениса — и сидел так часами.

Иногда он напоминал мне ссохшуюся кокосовую пальму, иногда — гигантский кукурузный початок. В одном можно было не сомневаться: если бы не табличка у основания — «ПОЛОВОЙ ОРГАН КИТА-САМЦА», — ни один посетитель в жизни бы не догадался, что перед ним за штуковина. Он гораздо больше смахивал на реликт, найденный в песках Средней Азии, чем на выходца из глубин Ледовитого Океана. Не говоря уже о том, что он был совершенно не похож ни на мой собственный пенис, ни на чей-либо из всех виденных мною пенисов. Этот одинокий, вырезанный с корнем из тела пенис словно дрейфовал перед моими глазами в волнах какой-то необъяснимой тоски.

И когда я впервые переспал с девчонкой, все, что вертелось в моей голове — это китовый пенис. «Что за участь постигла его? Какой нелепой волной занесло его под стекло на витрину безлюдного океанариума?» — мучился я. Предчувствие точно такой же глухой обреченности и своей судьбы сжимало мне сердце. Впрочем, мне было 17 лет — слишком рано, чтобы доводить себя до самоубийства. С тех пор я и приучил себя к спасительной мысли.

Мы не киты.

Валяясь в постели с новой подругой, я поигрывал с завитушками ее волос и думал о китовом пенисе.

В океанариуме моего детства всегда царила поздняя осень. На стеклянных стенках бассейна, холодных как лед, — отраженья меня в толстом свитере. Темно-свинцовое море заглядывало в иллюминатор выставочного зала; барашки бесчисленных волн обегали его по краю, точно белые кружева — воротничок девичьего платья…

— О чем думаешь? — спросила она.

— О прошлом, — ответил я.

* * *

В двадцать один год у нее были прекрасное стройное тело — и пара дьявольски безупречных ушей.

Днем она правила тексты в небольшом издательстве, работала «спецмоделью» в рекламе женских ушей, а вечером подрабатывала «по вызову» в маленьком ночном клубе — очень тихом, «только для самых своих». Какое из трех занятий считала она основным, мне было неведомо. Как, впрочем, и ей самой. И все же, если задаться вопросом, что больше соответствовало ее натуре, то, пожалуй, именно в работе «ушной моделью» она раскрывалась полнее всего. Так думал я, так казалось и ей самой. И это невзирая на то, что, в принципе, «ушная модель» — крайне ограниченная сфера деятельности, не говоря уже о низком профессиональном статусе и мизерной оплате всех моделей такой узкой специализации. Для большинства рекламных агентов, фотографов, гримеров она была просто «хозяйкой своих ушей». Все, чем обладала она помимо ушей: тело, душа, характер, — безжалостно вырезалось и выбрасывалось из жизни.

— Ну, не совсем так, — говорила она. — Просто мои уши — это я. А я — это мои уши.

Ни на ночных вызовах, ни в издательстве своих ушей она никогда никому не показывала.

— Это потому, что я там не настоящая, — объясняла она.

Офис ее ночного «клуба знакомств» (официально — «Клуба талантов») располагался в кварталах Акасака, и заправляла им некая дама, белокурая англичанка, которую все называли «миссис Икс». Вот уже тридцать лет миссис Икс жила в Японии, бегло говорила по-японски и могла читать большинство основных иероглифов. В каких-нибудь пятистах метрах от офиса миссис Икс открыла курсы разговорного английского, откуда и вербовала более или менее подходящие мордашки для работы в клубе. В свою очередь, случалось, что сразу несколько девчонок из клуба ходили на курсы английского. Разумеется, за льготную плату со скидкой чуть ли не вполовину.

Всех девчонок в клубе миссис Икс называла «dear». Мягкое и вкрадчивое, словно лучи закатного солнца весной, это ее «dear» раскатывалось, рассеивалось по разговору.

— Надевай, как положено, чулки с поясом, dear. Никаких колготок!

Или:

— Ты, кажется, пьешь чай со сливками, dear?

Ну и так далее.

Клиентура для заведения отбиралась и поддерживалась очень тщательно и состояла в основном из зажиточных бизнесменов от 40 до 50 лет. На две трети это были иностранцы, и только на треть — японцы. Политиков, стариков, калек и нищих миссис Икс просто на дух не переносила.

Из дюжины отобранных «красоток по вызову» моя новая подруга была самой заурядной и неброской на вид. С ушами, спрятанными под копной волос, она не производила на людей никакого особого впечатления. Мне не совсем понятно, что заставило миссис Икс при отборе остановить на ней взгляд. Может быть, ей удалось разглядеть ту особую привлекательность, редко открывающуюся постороннему глазу. А может, она просто решила, что на десяток принцесс можно иметь и одну такую «золушку». Как бы там ни было, расчеты миссис Икс оправдались, и даже у «золушки» вскоре появилось несколько постоянных, «солидных» клиентов. В заурядной одежде, с обычной косметикой на обычном лице и запахом самых дежурных духов являлась она по вызову в «Хилтон», «Окура» или «Принс»[24] и, проводя с клиентами какие-нибудь две-три ночи в неделю, обеспечивала себе кусок хлеба на целый месяц.

Половину из свободных своих ночей она бесплатно спала со мной. Где и что она делала в остальные ночи, мне было неизвестно.

Куда как прозаичнее была ее «жизнь правщицы текстов» в издательстве. Трижды в неделю она появлялась на третьем этаже небольшого здания в Канда[25], где с девяти до пяти вычитывала гранки набранного текста, разливала чай и бегала (вверх-вниз по лестнице — лифта в здании не было) в магазин за стирательными резинками. Держалась независимо, особняком, и никому даже в голову не приходило совать нос во все ее «прочие жизни».

Точно хамелеону, ей удавалось меняться в зависимости от места и обстановки, то выставляя свои чудеса на всеобщее обозрение, то скрывая их самым тщательным образом.

На нее (или на ее уши) я наткнулся совершенно случайно в начале августа, сразу после того, как разошелся с женой. Я подрядился делать копии с рекламных проспектов для одной компьютерной фирмы; там-то мне и довелось познакомиться с ее ушами самым непосредственным образом.

Директор рекламного отдела, положив на стол макет очередного проспекта и несколько черно-белых фотографий, сказал мне:

— Даю тебе неделю; подготовь-ка титульный лист в трех вариантах, с заголовками и вот с этими снимками.

На каждой из трех фотографий красовалось по гигантскому уху.

Уши?!

— Почему — уши? — спросил я тогда.

— А я почем знаю? Уши и уши! Во всяком случае, советую тебе всю эту неделю только о них и думать.

Вот так получилось, что целую неделю жизни я провел, созерцая человеческие уши. Прицепив липкой лентой к стене над столом три огромных фотоснимка ушей, я курил, пил кофе, жевал бутерброды, стриг ногти — и разглядывал эти фотографии. Худо ли бедно, через неделю заказ был выполнен, а снимки ушей так и остались висеть на стене. Отчасти из-за того, что мне было лень специально лезть и снимать их; отчасти потому, что разглядывать уши уже вошло у меня в привычку. И все же главное, отчего я не снимал фотографии со стены и не прятал в глубине стола, было в другом. Эти уши просто околдовали меня. Это были уши фантастической формы, уши из мечты или сна. Можно сказать — «уши на все сто процентов». Я впервые в жизни ощущал, какой притягательной силой могут обладать увеличенные изображения отдельных частей человеческого тела (не говоря уже о половых органах). Чуть не сама судьба со всеми ее завихрениями и водоворотами бурлила перед моими глазами.

Одни изгибы уверенно-дерзко рассекали весь общий фон поперек; другие спешили укрыться от постороннего взгляда в робких стайках себе подобных и напускали тени вокруг; третьи, подобно старинным фрескам, рассказывали бесчисленные долгие легенды. Мочки же ушей просто-напросто вылетали за все траектории и по насыщенности своей чуть припухшей, упругой плоти затмевали реальную жизнь. Через несколько дней я решил позвонить фотографу, делавшему эти снимки, и выведать у него имя и номер телефона хозяйки ушей.

— Что там опять? — спросил фотограф.

— Да понимаешь, интересно мне. Уж очень замечательные уши…

— А? Н-ну да, уши-то, — пожевал фотограф губами. — Сама-то девчонка — так, не на что глаз положить… Хочешь с кем помоложе — так я тут недавно одну в бикини снимал, могу познакомить…

— Большое спасибо, — сказал я и повесил трубку.

* * *

Я позвонил ей в два, потом в шесть, потом в десять часов — никто не брал трубку.

Обычный день ее обычной занятой жизни.

Дозвониться до нее мне удалось лишь на следующее утро в десять. Наскоро представившись, я сказал, что хотел бы обсудить с ней кое-что из вчерашней работы, и что не могли бы мы, скажем, где-нибудь вместе перекусить ближе к вечеру.

— Но, я слышала, работа закончена? — спросила она.

— Да, работа закончена.

Мой ответ, похоже, привел ее в легкое замешательство, но ничего больше спрашивать она не стала. Я назначил встречу на вечер в кофейне на Аояма. Заказав по телефону столик в первоклассном французском ресторане, лучшем из всех, где мне доводилось бывать, — я надел новую рубашку, завязал, повозившись изрядно, галстук и облачился в костюм, который надевал до этого только пару раз.

Как и предупреждал фотограф, «глаз положить» там было и правда особенно не на что. Что одежда ее, что лицо — все выглядело заурядно-унылым, и в целом она сильно смахивала на хористку из второразрядного женского колледжа. Но на все это мне, разумеется, было плевать. Настоящую досаду у меня вызывало одно: свои уши она тщательно скрывала под густыми, отвесно начесанными волосами.

— Значит, уши ты прячешь? — спросил я словно бы невзначай.

— Ага, — как бы между прочим ответила она.

В ресторан мы пришли чуть раньше назначенного и оказались первыми к ужину посетителями. В притушенном свете ламп официант плыл по залу, чиркая длинными спичками и зажигая одну за другой ярко-красные свечи. Метрдотель, селедочьим взглядом ощупывал ряды ножей, вилок, тарелок, салфеток, скрупулезно проверял сервировку на столиках. Выложенные елочкой дубовые плитки паркета блестели, как зеркала, и каблуки официанта цокали по ним легко и приятно. Туфли у официанта были явно дороже моих. В вазах стояли свежие цветы, а на белой стене красовалась картина какого-то модерниста, с первого взгляда понятно: оригинал. Пробежав глазами винный лист, я заказал белого вина поблагороднее; из легких же закусок попросил для обоих фазаний паштет, заливное из окуня и печень морского черта в сметане. Она, усердно покопавшись в меню, заказала суп из морской черепахи и заливной язык; я выбрал суп из морских ежей, ростбиф с петрушкой в японском соусе и салат из помидоров. Половина моего месячного оклада, похоже, улетала в тартарары.

— Однако, достойное заведение, — сказала она. — И часто ты здесь бываешь?

— Иногда, только по работе. По мне, когда один, уж лучше выпить сакэ в обычном баре, ну и соответственно закусить. Чувствуешь себя гораздо свободнее: не надо забивать голову лишними вещами.

— И что ты обычно ешь в баре?

— Да что угодно. Чаще всего — сэндвичи с омлетом.

— Сэндвичи с омлетом!.. — повторила она. — Значит, каждый день ты ужинаешь в баре сэндвичами с омлетом?

— Ну, не каждый день. Где-то раз в три дня готовлю и дома…

— Но два дня из трех ты все-таки ешь в баре сэндвичи с омлетом, так?

— Да, пожалуй…

— А почему именно сэндвичи с омлетом?

— В хороших барах всегда готовят хороший сэндвич с омлетом.

— Тьфу!.. — сказала она. — Ненормальный какой-то.

— Абсолютно нормальный! — сказал я.

Совершенно не представляя, как сменить тему, я замолчал и какое-то время сидел, уставившись на окурки в пепельнице посередине стола.

— Разговор — о работе? — намекнула она.

— Я уже говорил вчера — работа закончена полностью. Нет никаких проблем. И разговора никакого нет.

Из кармана сумочки она достала пачку тонких, длинных ментоловых сигарет и, вопрошая одними глазами: «Ну, и…?» — прикурила от ресторанных спичек. Я совсем уже открыл было рот, но тут за моей спиной вновь послышалось решительное цоканье каблуков. С особенной улыбкой, словно показывая портрет единственного сына, метрдотель повернул бутылку этикеткой ко мне. Я кивнул ему — и он, вынув пробку с едва слышным, ласкающим ухо щелчком, разлил вино по глотку на бокал. Я ощутил на языке концентрированный вкус денег. Метрдотель удалился, и два официанта, сменяя друг друга, выставили на стол три больших блюда и пару тарелок. Затем официанты исчезли, и мы снова остались вдвоем.

— Очень хотелось увидать твои уши. Чего бы это ни стоило, — сказал я откровенно.

Не отвечая ни слова, она положила себе паштета с печенью и пригубила вино.

— Что, зря побеспокоил?

Она еле заметно улыбнулась:

— Хорошую французскую кухню очень трудно назвать беспокойством…

— А разговор об ушах — беспокойство?

— Тоже нет. Все ведь зависит от угла зрения, верно?

— Так давай говорить под твоим любимым углом.

Она поднесла ко рту вилку и слегка изогнулась, потянувшись навстречу руке.

— Говори, что думаешь. Вот и будет «под моим любимым углом».

Мы помолчали какое-то время, занятые едой и вином.

— Я сворачиваю за угол, — заговорил я. — И кто-то впереди меня тоже сворачивает

— за следующий угол. Мне не видно, кто это. Я у успеваю разглядеть лишь краешек белой одежды, мелькнувший в последний момент. Этот белый лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, — но никак нельзя отделаться от него совсем… Знакомо тебе такое?

— Вроде знакомо…

— Вот такое же ощущение у меня от твоих ушей.

Вновь погрузившись в молчание, мы продолжали ужин. Я подлил вина ей, потом себе.

— Ты же не о картинке в голове говоришь, а о самом ощущении, так ведь? — уточнила она.

— Конечно!

— А раньше ты никогда подобного не испытывал?

Немного подумав, я покачал головой:

— Нет.

— Получается, все из-за моих ушей?

— Я не уверен… Уверенность в чем-то — вообще, очень скользкая штука… К тому же, я еще ни разу не слышал, чтобы форма ушей вызывала у кого-то все время одни и те же чувства…

— Ну, один мой знакомый всегда начинает чихать при виде носа Фарры Фосетт-старшей. А согласись: в том же чихании очень много чисто психологического. Какая-то причина причина порождает однажды случайное следствие — и вот то и другое уже связано в нас, да так, что не разорвать…

— Я, конечно, не знаю, что там с носом у Фарры Фосетт-старшей[26]… — начал я, отхлебнул вина и забыл, что хотел сказать.

— В твоем случае — что-то другое? — спросила она.

— М-м-да, немного другое, — ответил я. — Что-то совершенно неуловимое — и в то же время страшно конкретное, важное… — Я развел руки на метровую ширину — и резко сдвинул ладони до промежутка в какие-то пять сантиметров. — Не знаю, как лучше сказать…

— Феномен концентрации на неосознанных мотивах.

— Именно так! — сказал я. — Ого, да ты раз в десять умнее меня!

— Я ходила на курсы.

— На курсы?

— Да. Заочные курсы по психологии.

Мы разделили на двоих остатки паштета. Я опять забыл, что хотел сказать.

— Значит, ты пока еще не уловил, что за связь между моими ушами и твоим ощущением?

— Ну да, — сказал я. — Никак не пойму: то ли твои уши хотят мне что-то сказать напрямую, то ли что-то еще обращается ко мне через твои уши как через посредника…

Не отнимая рук от стола, она слегка повела плечами.

— А это твое ощущение — приятное или неприятное?

— Ни то, ни другое. А может, и то, и другое вместе… Не знаю.

Стиснув в пальцах бокал с вином, она некоторое время очень внимательно изучала мое лицо.

— Мне кажется, тебе бы следовало научиться поточнее выражать свои чувства.

— Ага. Вот и с оборотами речи ни к черту, верно? — добавил я.

Она улыбнулась:

— Ну, не так все ужасно… Я же, в общем, поняла, что ты хотел сказать.

— И что мне, по-твоему, делать?

Она долго молчала. И, похоже, думала о чем-то совсем другом. Пять тарелок зияли пустотами на столе, точно стайка погибших планет.

— Знаешь, — заговорила она после долгой паузы, — я думаю, нам надо стать друзьями. Конечно, если ты хочешь…

— Разумеется, — сказал я.

— То есть, очень-очень близкими друзьями, — уточнила она.

Я кивнул.

Так мы и стали очень-очень близкими друзьями. Через полчаса после того, как впервые встретились.

— Как очень близкий друг, хочу тебя кое о чем спросить, — сказал я.

— Давай, — сказала она.

— Прежде всего — почему ты не открываешь ушей? И второе: случалось ли раньше, чтобы они, твои уши, оказывали еще на кого-нибудь такое странное действие? Она долго молчала, уткнувшись взглядом в свои руки на столе.

— Тут много всего перемешано, — очень тихо сказала она, наконец.

— Перемешано?

— Ну, да… Хотя, если коротко: я просто привыкла к той себе, которая не показывает ушей.

— Получается, что ты с открытыми ушами и ты с закрытыми ушами — два разных человека?

— Вот именно.

Официанты убрали пустые тарелки и подали суп.

— А ты можешь рассказать о той, которая с открытыми?

— Вряд ли получится, слишком давно это было… Правду сказать, с двенадцати лет я вообще их не открываю.

— Ну, работая моделью, ты все-таки их показываешь, верно?

— Да, — сказала она, — Но там не настоящие уши.

— Не настоящие уши?…

— Там — заблокированные уши.

Проглотив пару ложек супа, я поднял глаза от тарелки и посмотрел ей в лицо.

— Можешь объяснить чуть подробнее про «заблокированные уши»?

— «Заблокированные» — это мертвые уши. Я сама убиваю их. То есть я блокирую их — перекрываю им дорогу к сознанию, и… Не понимаешь? Я понимал с трудом.

— Попробуй спросить, — сказала она.

— «Убить свои уши» — это что, перестать ими слышать?

— Да нет же. Слышать ты ими слышишь, все в порядке. Просто они мертвы. Да ты и сам это должен уметь!

Положив ложку на стол, она выпрямилась, немного приподняла плечи, резко отвела назад подбородок, застыла так, напрягшись, секунд на десять — и, наконец, уронив плечи, расслабилась.

— Вот теперь уши умерли!.. Сам попробуй.

Неторопливо и тщательно я трижды проделал эти ее операции. Ощущения, будто что-то умерло, не появлялось. Разве что, пожалуй, вино побежало чуть быстрее в крови, вот и все.

— Что-то никак мои уши не хотят умирать, — сказал я разочарованно.

Она покачала головой:

— Бесполезно… Видимо, когда нет нужды убивать — чувствуешь себя хорошо, даже не умея этого делать.

— А можно еще поспрашивать?

— Давай.

— Сейчас я попробую собрать вместе все, о чем ты рассказала… Значит, до двенадцати лет ты живешь с открытыми ушами. Потом в один прекрасный день ты их прячешь. После этого и до сих пор их больше не открываешь. И когда их уже просто нельзя не открыть — ты «блокируешь» их, отключая от связи с сознанием… Так, да?

Она радостно улыбнулась:

— Именно так!

— Что же случилось с твоими ушами в двенадцать?

— Не торопись! — Она протянула обе руки через стол и легонько коснулась моих пальцев. — Прошу тебя…

Я разлил остатки вина по бокалам и медленно осушил свой до дна.

— Сначала я хотела бы узнать про тебя побольше.

— Что, например?

— Да все! Где и как ты рос, сколько тебе лет, чем занимаешься — ну, в таком духе…

— Скучно рассказывать. Все так банально, ты просто заснешь, не дослушав.

— А я люблю банальные темы.

— В моем случае все банально настолько, что не понравится никому.

— Ладно, — засмеялась она, — Наговори хоть на десять минут!

— Родился я двадцать четвертого декабря 1948 года, под самое Рождество… Мало хорошего, когда у тебя именины под Рождество. Сама посуди: подарки ко дню рождения — те же подарки к Рождеству. Все пытаются на этом как-нибудь сэкономить… По звездам — Овен, группа крови первая; в таком сочетании — склонность быть муниципальным клерком или банковским служащим. Союз со Стрельцом, Весами и Водолеем неблагоприятен… Не жизнь — тоска, тебе не кажется?

— Звучит весьма забавно!

— Вырос в обычном городишке, окончил самую обычную школу. Особой болтливостью и в детстве не отличался, подростком же был просто занудой. Обычная первая подружка, обычная первая любовь. Дорос до восемнадцати — поступил в университет, переехал в Токио. Закончил университет, открыл на пару с приятелем маленькую переводческую контору — там сейчас и кормлюсь понемногу. Года три назад начал брать заказы в рекламном журнале — оформлять объявления; там пока все тоже благополучно. Четыре года назад познакомился с одной девчонкой, служащей фирмы, женился; два месяца назад развелся. Почему — в двух словах не расскажешь… Держу одну престарелую кошку. В день выкуриваю сорок сигарет. Бросить не получается, как ни пытаюсь. У меня три костюма, шесть галстуков и пятьсот давно вышедших из моды пластинок. Помню имена всех убийц из романов Эллери Куина. «В Поисках Утраченного Времени» Пруста собрал полностью, но прочитал только половину. Летом пью пиво, зимой — виски.

— И, наконец, каждые два дня из трех ты ешь сэндвичи с омлетом в баре?

— Ага, — кивнул я.

— Очень интересная жизнь!

— До сих пор была одна сплошная скучища, да и дальше, видимо, будет так же. Хотя не сказал бы, что мне в такой жизни что-то не нравится. В том смысле, что все равно уже ничего не поделать…

Я взглянул на часы. Прошло десять минут и двадцать секунд.

— И все-таки в том, что ты сейчас рассказал — еще не весь ты, правда?

Я помолчал, разглядывая свои руки на скатерти.

— Конечно, не весь. Даже про самую скучную жизнь никогда не расскажешь все полностью, верно?

— А хочешь, я теперь расскажу о своем впечатлении от тебя?

— Хочу.

— Обычно, когда я встречаюсь с кем-то впервые, первые десять минут даю человеку выговориться. А потом уже стараюсь поймать его, выворачивая то, что он говорил, наизнанку… Считаешь, это неправильно?

— Отчего же, — я покачал головой. — Пожалуй, ты действуешь верно.

Официант, появившись из воздуха, расставил тарелки. Другой, сменив первого, разложил по тарелкам еду. Наконец, пришел третий и полил все какими-то соусами. Точно три бейсболиста безупречно разыграли подачу: от удара — на вторую зону — до первой.

— Если же такой способ испытать на тебе, то вот что получится, — произнесла она, вонзая нож в заливной язык. — Не жизнь твоя скучная. Ты просто хочешь, чтобы она выглядела скучной. Не так ли?

— Может, ты и права, не знаю. Может, и в самом деле — жизнь у меня вовсе не скучная, просто я хочу ее такой видеть. Да результат-то один и тот же! Что так, что эдак, — результат уже у меня в руках. Все хотят убежать от скуки, я хочу влезть в эту скуку поглубже. Будто двигаться в час пик против теченья толпы… Так что я вовсе не жалуюсь, что у меня скучная жизнь. Это жена пусть уходит, если ей не нравится…

— Поэтому вы с ней и расстались?

— Я же говорю — в двух словах не расскажешь. Хотя еще Ницше сказал: «Пред ликом скуки даже боги слагают знамена»… Так и вышло. Мы снова принялись за еду. Она налила себе еще соуса, я доел оставшийся хлеб. Пока мы заканчивали главные блюда, каждый думал о своем. Тарелки забрали, мы съели по голубичному шербету. Потом подали кофе, и я закурил. Дым вытекал из сигареты и, пометавшись в воздухе секунду-другую, исчезал в беззвучных и невидимых кондиционерах. Несколько новых посетителей рассаживались за столиками вокруг. Концерт Моцарта растекался по залу, просачиваясь из динамиков в потолке.

— Можно еще спросить про уши?

— Ты, наверное, хочешь спросить — есть ли у них какая-то чудодейственная сила, да? Я кивнул.

— А вот это тебе лучше проверить самому. Даже если я стану рассказывать, моя история будет ограничена рамками моей личности — и вряд ли тебе пригодится. Я кивнул еще раз.

— Тебе я могу показать свои уши, — продолжала она, допив кофе. — Вот только не знаю, поможет ли тебе это… Может, наоборот, потом пожалеешь.

— Почему?

— Может, твоя скука не настолько сильна.

— В таком случае, ничего не попишешь.

Она протянула руки через стол и накрыла мои пальцы ладонями.

— Тогда — вот еще что… После этого какое-то время, месяца два или три — будь со мной рядом. Хорошо?

— Хорошо…

Она достала из сумочки черную ленту и зажала ее в губах. Затем обеими руками отвела назад волосы, задержала их и ловко перехватила лентой.

— Ну, как?…

Изумленный, я смотрел на нее, затаив дыхание. Во рту пересохло, и голос никак не мог найти выхода из одеревеневшего тела. На мгновение мне почудилось, будто в ослепительно-белую штукатурку стен вокруг вдруг с силой ударили волны. Ресторанные звуки — обрывки голосов, звон посуды — внезапно собрались в одно смутное, полупрозрачное облако, сгустились — и вновь рассеялись по прежним местам. Мне послышался шелест волн, и забытым запахом предзакатного моря повеяло из забытого прошлого… Но и это было лишь ничтожной частичкой всего, что переполнило мою душу за какую-то сотую долю секунды.

— Колоссально, — еле выдавил я из себя. — Как будто другой человек!

— Так оно и есть, — сказала она.

Глава 5

РАЗБЛОКИРОВАННЫЕ УШИ

— Так оно и есть, — сказала она.

Она была сверхъестественно красива. То была особая красота, какой мне никогда прежде не удавалось ни встретить, ни даже вообразить. Гигантский Космос, таясь, набухал в ней, готовый взорваться своей безграничностью, — и в то же время он был жестким и сжатым до размеров ничтожного кристаллика льда. Вселенная вокруг нас раздувалась в надменном величии — и тут же корчилась в робкой покорности и бессилии. Это превосходило все известные мне понятия и представления. Она и ее уши слились наконец воедино и покатились новорожденным чудом по склону пространства-времени.

— Да от тебя просто с ума сойти можно!

— Я знаю, — сказала она. — Это и есть — состояние разблокированных ушей.

Сразу несколько посетителей, повернув головы, заскользили по нашему столику нарочито рассеянными взглядами. Официант, подплывший с добавкой кофе, не смог налить его как положено. Все смолкло — не было слышно ни звука. Только магнитофон неторопливо шуршал бобиной, проматывая вхолостую. Она достала из сумочки ментоловые сигареты, вытянула из пачки одну и зажала в губах. Спохватившись, я торопливо поднес горящую зажигалку.

— Хочу с тобой переспать, — сказала она.

И мы переспали.

Глава 6

РАЗБЛОКИРОВАННЫЕ УШИ

(Продолжение)

Впрочем, ее настоящий звездный час еще не пробил. Два-три дня после этого она держала уши открытыми, затем вновь упрятала свои шедевры скульптуры за глухую стену волос — и опять обернулась в простушку. Так в раннем марте прямо на улице снимают пальто «на пробу»: не тепло ли уже? — и поспешно надевают снова.

— Понимаешь, открывать уши еще не сезон, — объяснила она. — Мне пока трудно справляться с собственной силой…

— Да мне, в общем, все равно, — не стал спорить я. Поскольку даже со спрятанными ушами она была совсем, совсем недурна.

* * *

Иногда она все-таки показывала свои уши, и почти всегда это было связано с сексом. Стоило ей открыть уши, секс с ней сразу приобретал какие-то загадочные свойства. Если в это время шел дождь — все вокруг пахло настоящим дождем. Если щебетали птицы, то щебет раздавался чуть ли не прямо в постели. Трудно объяснить как-то понятнее — в общем, так все и было.

— А в постели с другими ты свои уши никогда не показываешь? — спросил я ее однажды.

— Конечно, нет! — ответила она. — По-моему, никто даже не подозревает, что они у меня есть…

— Ну, и какой же он — секс со спрятанными ушами?

— Очень… по обязанности. Я вся как будто в газету завернута, ничего не чувствую… Ну и пусть! Обязанности выполняются — и слава Богу.

— Но с открытыми-то ушами — в сто раз лучше?

— Конечно!

— Ну и открывай тогда! — удивился я. — Зачем специально думать о чем-то плохом?

Она посмотрела на меня в упор, потом глубоко вздохнула.

— Похоже, ты действительно не понимаешь…

* * *

Пожалуй, я и в самом деле слишком многого не понимал. Прежде всего, я не мог уяснить, почему она относились ко мне по-особенному. Как ни старался, я не мог найти в себе ни замечательных черт, ни просто странностей, которые хоть как-то отличали бы меня от остальных. Когда я сказал ей об этом, она рассмеялась.

— Очень просто! — сказала она. — Все потому, что ты сам меня захотел. Это — основная причина.

— А если бы тебя захотел кто-то другой?

— Ну, по крайней мере сейчас меня хочешь именно ты. И уже от этого становишься гораздо интереснее, чем сам о себе думаешь.

— А почему я сам о себе так думаю? — осторожно спросил я.

— Да потому, что ты живой только наполовину! — ответила она неожиданно резко. — А другая твоя половина так и остается нетронутой…

— Хм! — только и выдавил я.

— В этом смысле мы в чем-то похожи. Я блокирую свои уши, ты — живешь вполовину себя. Тебе не кажется?

— Даже если ты и права, то все равно — другая моя половина не так… ослепительна, как твои уши.

— Наверное! — улыбнулась она. — Я смотрю, ты и в самом деле ничегошеньки не понимаешь!

Утопая в улыбке, она подобрала волосы наверх и одну за другой расстегнула застежки на блузке.

Лето ушло. В выходной день, на закате уже сентябрьского солнца я валялся в постели, поигрывал пальцем с ее волосами и размышлял о китовом пенисе. Угрюмо-свинцовое море бушевало снаружи, свирепая буря ломилась в оконные стекла. Высокие потолки выставочного зала, вокруг — ни души… Китовый пенис, навеки отрезанный от кита, потерял всякий смысл китового пениса. Постепенно мои мысли вернулись к ночной сорочке жены. Как ни старался, я не мог вспомнить, была ли у нее вообще хоть одна ночная сорочка. В уголке мозга маячил образ — призрак ночной сорочки, свисающей со стула на кухне. Вспомнить, что это значило, у меня тоже не получалось. Было лишь странное чувство, будто уже очень долгое время я живу жизнью, принадлежащей кому-то другому.

— Слушай, а ты не носишь ночных сорочек? — спросил я у своей подруги, сам не зная почему.

Она приподняла голову с моего плеча и рассеянно посмотрела на меня.

— А у меня и нет ни одной…

— А! — сказал я.

— Но если ты думаешь, что так будет лучше…

— Нет-нет! — перебил я ее торопливо. — Я не к тому спросил.

— Нет, погоди, ты только не вздумай смущаться! Я на работе ко всему привыкла, стесняться не буду…

— Ничего не надо, — сказал я. — Мне совершенно достаточно тебя и твоих ушей.

Разочарованно покачав головой, она снова уткнулась мне в плечо. Но чуть погодя опять подняла лицо:

— Минут через десять тебе позвонят.

— Позвонят?!.. — Я споткнулся взглядом о черный телефон у кровати.

— Да. Раздастся звонок телефона.

— И ты это знаешь?

— Знаю.

Пристроившись головой на моей груди, она закурила ментоловую сигарету. Чуть погодя мне прямо в пупок упал пепел; она вытянула губы трубочкой и принялась старательно его выдувать. Я поймал ее ухо и зажал между пальцев. Ощущение просто фантастическое. Мысли пропали, и лишь смутные видения да бесформенные силуэты вспыхивали и исчезали, сменяя друг друга в моей голове.

— Разговор пойдет об овцах, — сказала она. — О многих — и об одной.

— Об овцах?!..

— Ага, — она передала мне до половины выкуренную сигарету. Затянувшись, я вдавил окурок в пепельницу. — Ну, а потом начнется охота.

* * *

Через несколько минут у моей подушки зазвонил телефон. Я взглянул на нее: она мирно дремала у меня на груди. Дав аппарату потрезвонить, я снял трубку.

— Ты можешь приехать, прямо сейчас? — выпалил невидимый собеседник. Голос в трубке вибрировал, точно его хозяина поджаривали на сковородке. — Важный разговор!

— Насколько важный?

— Приезжай — поймешь!

— Уж не про овец ли, случайно? — ляпнул я наугад. Не следовало этого делать. Я вдруг почувствовал, что сжимаю в руке кусок льда.

— Откуда ты это знаешь? — спросила трубка.

Но, как бы там ни было, охота на овец началась.

Часть IV ОХОТА НА ОВЕЦ — I

Глава 7

ДО ПОЯВЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ

Существует много различных причин, отчего человек начинает регулярно и в больших дозах употреблять алкоголь. Причины могут быть разные, а результат, как правило, один.

В 1973-м году мой партнер по работе был жизнерадостным выпивохой. В 1976-м он превратился в выпивоху с едва заметными сложностями в общении, а к лету 1979-го пальцы его уже сами тянулись к ручке двери, ведущей в алкоголизм. Как и многие пьющие регулярно, в трезвом виде это был человек обаятельный, если не сказать — утонченный, и достойный во всех отношениях. Он и сам о себе так думал. Оттого и пил. Ибо был убежден, что, выпив, сможет еще удачнее соответствовать представлению о себе как о достойнейшем и обаятельнейшем человеке. Конечно, поначалу у него получалось неплохо. Однако время шло, дозы все увеличивались, и спустя какое-то время едва уловимая погрешность программы — трещинка, возникшая неведомо когда, — разрослась и зазияла бездонной пропастью в общей схеме его жизни. Его достоинства и обаяние понесло вперед на таких скоростях, что он уже сам за ними не поспевал. Случай обычный. Но большинство людей ни за что не хочет считать «обычным случаем» собственную персону. А натуры утонченные — и подавно. В надежде снова найти в себе то, что уже потерял, он решил забрести еще глубже в алкогольный туман. С тех пор дела его шли только хуже.

Впрочем, днем, до захода солнца, он еще держался достойно. Уже несколько лет подряд я сознательно старался не встречаться с ним по вечерам, и поэтому, по крайней мере для меня, он еще оставался достойным человеком. Хотя я знал, что все его достоинства исчезают с наступлением темноты, как знал о том и он сам. В разговорах с ним мы ни разу не затрагивали этой темы, но оба знали, что каждый в курсе происходящего. Отношения наши по-прежнему оставались прекрасными. Но друзьями, как раньше, мы быть перестали.

Не могу сказать, что мы понимали друг друга на все сто процентов (дай Бог, чтобы хоть процентов на семьдесят), но это был мой лучший приятель студенческих лет. И мне было особенно горько наблюдать, как такой человек опускался все ниже, теряя достоинство прямо у меня на глазах. Хотя — может, с такой вот горечью к нам и приходит зрелость…

К моменту, когда я появился в конторе, он уже принял свою порцию виски. После одной порции, если ею ограничивался, он был еще в норме. Но в этом деле есть свой неизменный закон. Стоит начать с «одной», как вскоре как-то незаметно для себя переходишь и на «пару-тройку». Как только такое случится с ним, мне придется порвать с этой фирмой и искать другую работу. Стоя перед решеткой кондиционера, я просушивал взмокшее тело и отхлебывал приготовленный секретаршей холодный ячменный чай. Он молчал, я тоже не произносил ни звука. Пятна яркого полуденного света лежали фантастическими кляксами на линолеуме. За окном внизу, весь в зелени, раскинулся парк, крохотными точками на траве виднелись ленивые тела загорающих. Мой напарник сидел напротив меня и концом шариковой ручки ритмично тыкал в левую ладонь.

— Ты что, развелся? — заговорил он, наконец.

— Да уже три месяца! — ответил я, не отводя глаз от пейзажа в окне. Без темных очков болели глаза.

— Почему развелся?

— По личным причинам.

— Ну, это понятно, — произнес он терпеливо. — Ни разу не слышал о разводе не по личным причинам.

Я молчал. Вот уже много лет между нами было что-то вроде негласной договоренности: не касаться проблем личной жизни друг друга.

— Я не собираюсь ничего выпытывать, — пояснил он, как бы извиняясь, — Но все-таки мы с ней тоже были друзьями, и это меня несколько… шокировало. Я ведь думал — вы хорошо ладили…

— А мы всегда хорошо ладили. И разошлись без скандала.

Озадаченный, мой напарник замолчал, только шариковая ручка все щелкала, тыкаясь в его распахнутую ладонь. На нем была темно-голубая рубашка с черным галстуком, волосы сохраняли аккуратные следы расчески. Одеколон и лосьон, судя по запаху, из одного набора. На мне же — майка, на которой Снупи[27]обнимался с доской для виндсерфинга, старенькие, добела застиранные «ливайсы» и замызганные теннисные туфли. На любой посторонний взгляд, он смотрелся куда приличнее.

— Помнишь то время, когда мы работали вместе с ней, втроем?

— Прекрасно помню, — ответил я.

— Хорошее было время, — сказал мой напарник.

Я прошел от кондиционера в центр комнаты, плюхнулся на шведский диван небесно-голубого цвета, заколыхавшийся подо мной, как желе, вытянул из настольной сигаретницы для посетителей штуку «Пэл-Мэла» с фильтром и прикурил от массивной зажигалки.

— Ну и что?

— Пожалуй, мы тогда схватились за слишком много дел сразу…

— Это ты про объявления для журналов?

Мой напарник кивнул. Я вдруг ощутил к нему что-то вроде сочувствия: он, видно, порядком помучился перед тем, как начать такой разговор. Я взял со стола увесистую зажигалку, повернул винт и укоротил длину пламени.

— Я понимаю, что тебе неохота про все это говорить, — сказал я и положил зажигалку обратно на стол. — Но ты вспомни сам. С самого начала — не я принес эту работу, и не я предлагал ею заняться. Это ты ее нашел, и предложил ее всем тоже ты. Разве не так?

— Тогда была вынужденная ситуация, я не мог отказаться. И к тому же, у нас была куча свободного времени…

— Опять же, и деньги получились хорошие…

— Да, мы тогда прилично заработали. И в контору попросторнее перебрались, и людей смогли побольше нанять. Я вот машину себе заменил, квартиру купил новую, обоих детей в частный колледж отдал — тоже прилично стоило… Все-таки к тридцати уже лучше что-нибудь иметь за душой.

— Ну, ладно. Заработал — и заработал. Чего тут оправдываться?

— Да вовсе я не оправдываюсь! — ответил мой напарник. Сказав так, он подобрал брошенную на стол авторучку и несколько раз легонько потыкал ею в ладонь. — Только знаешь… Сейчас, как вспомню те времена — как-то даже не верится, что все действительно было. Все эти наши долги на двоих, переводы чего ни попадя, объявления на стенах метро…

— Ну, если ты чувствуешь, что давно не расклеивал объявлений — я и сейчас могу составить тебе компанию… Он поднял голову и посмотрел на меня.

— Эй, я же не шутки шучу…

— Я тоже, — ответил я.

Мы помолчали.

— Столько всего изменилось с тех пор, — произнес, наконец, мой напарник. — Скорость жизни, мысли людей… Вот, например, сейчас мы даже не знаем, сколько зарабатываем на самом деле! Приходит налоговый эксперт, сочиняет бумажки какие-то непонятные: «там вычитаем, тут погашаем, здесь у нас налог чрезвычайный» — и так без конца…

— Но это везде так!

— Да я понимаю. И даже понимаю, что без этого — никуда. Но раньше было все-таки… веселее.

— «Дольше живу — и все выше тени невидимых стен у моей тюрьмы…» — пробормотал я себе под нос.

— Это что такое?

— Так, ерунда, — сказал я. — Ну-ну, и что же?

— А то, что сейчас у нас — сплошное выколачивание денег. Мы просто эксплуататоры, кровососы — и ничего больше.

— Эксплуататоры? — удивившись, я посмотрел на него. Между нами было расстояние в пару метров; он сидел на стуле, и его голова находилась выше моей сантиметров на двадцать. За его головой висела картина. То было какая-то новая, не виданная мною ранее черно-белая литография, изображавшая рыбу с крыльями. Судя по морде, рыбе было не особенно радостно от наличия крыльев у себя на спине. Видимо, она плохо понимала, как ими пользоваться. — Кровососы?… — переспросил я, на этот раз самого себя.

— Они самые.

— Ну, и чью же кровь мы сосем?

— Да всех вокруг понемногу!

Кисти его рук находились как раз на уровне моего взгляда. Задрав ноги и скрестив их на спинке небесно-голубого дивана, я неотрывно следил за танцем ручки у него на ладони.

— Как бы там ни было, разве ты не видишь, что мы изменились?

— Все по-старому. Никто не менялся, и ничто не менялось…

— Ты что, на самом деле так думаешь?

— Да, я так думаю. Никакой эксплуатации не существует. Это все детские сказки.

Ты же, я надеюсь, не веришь, что дудками Армии Спасения можно и впрямь спасти белый свет? Не придумывай то, чего нет!..

— Ну, ладно — может, я напридумывал лишнего… — вроде как согласился он. — На прошлой неделе ты — вернее, мы оба — сочиняли текст рекламы про маргарин. Надо сказать, отменная получилась реклама. Отзывы были самые положительные. Но ты мне скажи: сколько раз за последние годы ты лично ел маргарин?

— Ни разу. Терпеть не могу маргарин.

— Вот и я ни разу. В этом-то все и дело! Раньше мы, по крайней мере, работали от чистого сердца, верили в то, что делали, за это и уважали себя. А сейчас? Засоряем мир всяким дерьмом — словами без сути и смысла…

— Маргарин, между прочим, — полезный для здоровья продукт. И жиры в нем — исключительно растительные, и холестерина до крайности мало. Старческие болезни от него не развиваются, а в последнее время, говорят, даже вкус стал совсем не плохой… И стоит дешево. И хранится долго…

— Вот и жри его сам!

Я откинулся вглубь дивана и медленно потянулся всем телом.

— Да не все ли равно? Едим мы с тобой этот маргарин или нет — в конечном счете, разницы-то никакой! Переводить дежурную белиберду или сочинять рекламную фальшивку про маргарин — по сути, одно и то же занятие! Да, мы засоряем мир бессмысленными словами. Ну, а где ты их видел — слова, имевшие смысл?… Брось ты, ей-Богу: не бывает ее, работы от чистого сердца. Нигде ты ее не найдешь. Это все равно, что пытаться дышать от чистого сердца или мочиться от чистого сердца в сортире!

— Все-таки раньше ты был как-то… невиннее.

— Возможно, — сказал я и затушил в тяжелой пепельнице сигарету. — «В одном невинном городишке один мясник невинный жил. Он на невинные котлетки невинных телочек рубил»… Конечно, если ты думаешь, что надираться виски с утра пораньше — занятие вполне невинное, то можешь продолжать сколько влезет! Тишина затопила комнату. В долгой паузе раздавалось лишь мерное клацанье авторучки о деревянный стол.

— Извини, — не выдержал я. — Я не хотел с тобой так разговаривать.

— Да все в порядке, — сказал мой напарник. — Может, здесь ты как раз и прав…

Звонко щелкнув, отключился перегревшийся кондиционер. Стоял тихий полдень. Такой тихий, что делалось жутко.

— Возьми себя в руки, — сказал я. — Ты посмотри, сколько всего мы уже добились — только своими силами! Никому не должны — и нам никто не должен… И уж, по крайней мере, в нашем деле больше здравого смысла, чем у этого сброда карьеристов, чья задница всегда прикрыта, а жизнь — от должности до должности, и которые ничего не умеют, кроме как разваливаться в креслах с самодовольными мордами…

— Мы же были друзьями, так ведь?…

— Мы и сейчас друзья, — сказал я. — Всю дорогу вместе прошли, друг за друга цепляясь.

— Мне так не хотелось, чтобы вы разводились.

— Знаю… — ответил я. — Но, может, все-таки объяснишь мне насчет овец?

Он кивнул, отправил ручку обратно в карандашницу, потер пальцами веки — и начал:

— Человек этот появился сегодня в 11 утра…

Глава 8

ПОЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ

Человек этот появился в 11 утра. В таких маленьких фирмах, как наша, время суток под названием «одиннадцать утра» бывает двух разновидностей. Либо это — капитальная запарка, либо — капитальное безделье; чего-то среднего не дано. Или мы бестолково суетимся и бегаем, в делах по самые уши, — или так же бестолково клюем носами и досматриваем утренние сны. Что же касается «дел средней важности», если такая штука вообще бывает, то их всегда очень удобно выполнить «как-нибудь после обеда».

Человек этот появился утром именно второй разновидности. Утру, случившемуся в тот день, можно смело ставить памятник Классического Безделья. Всю первую половину сентября мы вкалывали как ненормальные; но лишь только заказ был выполнен, жизнь в конторе остановилась. Трое, включая меня, взяли неиспользованные летние отпуска с опозданием на месяц; всем же остальным работы только и оставалось, что с утра до вечера затачивать карандаши. Мой напарник выскочил снять денег в банке; другой сотрудник убивал время, слушая свежие пластинки в демонстрационном зале музыкального магазина напротив; и только девочка-секретарша, оставшись одна в опустевшей конторе, изредка отвечала на телефонные звонки да листала «Прически осеннего стиля». Дверь в контору он отворил без единого звука — и так же беззвучно затворил ее за собой. При этом его бесшумные движения вовсе не выглядели нарочитыми. Напротив, все в нем казалось обычным и очень естественным. Настолько обычным и настолько естественным, что девочка-секретарша не сразу осознала сам факт его появления в конторе. Когда она поняла это, он уже стоял прямо перед ее столом и взирал на нее сверху вниз.

— Если это возможно, мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из начальства, — произнес человек. Сказано это было тоном, с каким смахивают перчаткой невидимую пыль со стола.

Девочка никак не могла сообразить, что, вообще говоря, происходит. Подняв голову, она уставилась на незнакомца. У того был слишком проницательный взгляд, чтобы оказаться заурядным клиентом. Для налогового эксперта он был слишком хорошо сложен, для полицейского — выглядел слишком интеллигентно. Никаких других профессий ей вспомнить не удавалось. Точно известие о какой-то неотвратимой беде, человек этот возник неизвестно откуда и стоял теперь прямо перед ее глазами.

— Их сейчас нет! — пролепетала секретарша, поспешно захлопнув журнал. — Обещали быть через полчаса…

— Я подожду, — мгновенно ответил он. Будто знал заранее, что ему скажут.

Лихорадочно пытаясь решить, не спросить ей хотя бы имя посетителя, секретарша вконец запуталась, отказалась от этой мысли и провела гостя в приемную. Человек опустился на небесно-голубой диван, положил ногу на ногу — и застыл как каменный, упершись взором в электронные часы на стене напротив. Через некоторое время она принесла ему ячменного чая, а он все сидел, не сдвинувшись ни на миллиметр.

— Прямо там, где сейчас сидишь ты, — сказал мой напарник. — Вот так же сидел себе, не меняя позы, и тридцать минут подряд сверлил глазами часы!.. Я поизучал глазами изгибы дивана, на котором сидел, поднял взгляд к часам на стене и снова уставился на своего напарника.

* * *

Несмотря на жару, крайне редкую для конца сентября, гость наш был одет, что называется, «по всей форме». Из рукавов костюма — благородно-серых тонов, явно шитого в дорогом ателье — белоснежные манжеты выглядывали ровно на полтора сантиметра; безупречно подобранный галстук в изысканно-невнятную полоску был повязан с едва заметной асимметричностью; туфли из черного кордована блестели, как зеркала.

В свои тридцать пять — сорок лет при росте около ста семидесяти сантиметров этот человек не имел ни грамма лишнего веса. Узкие кисти рук без малейших морщин плавными линиями перетекали в длинные, много лет упражнявшиеся в гибкости пальцы и своим видом напоминали древнейшую форму биорастительности — два семейства извивающихся существ с общими грибницами-корневищами, в недрах которых и по сей день таились дремучие инстинкты самой первой жизни на Земле. Ногти, отшлифованные временем и кропотливой заботой, слагали на кончиках пальцев орнамент из безупречных по форме овалов. То были несомненно красивые и чем-то неуловимо странные руки. Вид этих рук заставлял подозревать, что владелец их — специалист какого-то очень узкого профиля, вот только какого именно — для всех оставалось загадкой.

В отличие от рук, лицо этого человека ничего особенного не рассказывало. Очень правильное лицо — простое и без выражения. Прямые, будто стесанные топором, линии надбровий и носа; ровная полоса сухих губ. Чуть темноватый, глубокий тон его кожи был совсем не похож на тот обычный загар, какой легко получают на пляжах и теннисных кортах. Разве только совсем чужое, неведомое солнце, припекая с небес над неизвестной землей, могло придать человеческой коже такой необычный оттенок.

Время ползло угрожающе медленно. Все эти тридцать минут были жестко-холодными и напряженными, точно болты в крепежной конструкции, что только и удерживает готовый вот-вот сорваться в небо гигантский цеппелин. И когда мой напарник, наконец, возвратился из банка, ему показалось, что воздух в конторе был страшно угрюм и тяжел. Как если бы всю мебель вокруг поприбивали гвоздями к полу.

— Я, разумеется, только хочу сказать, что мне так показалось…

— Ну, разумеется! — ответил я.

* * *

Одинокая секретарша на телефоне, сраженная столбняком, забилась в свой угол и подавала крайне мало признаков жизни. Сбитый с толку, мой напарник забрел в приемную, увидел там посетителя, автоматически представился, назвав свое имя и должность, и только тогда, наконец, гость нарушил позу истукана, извлек из нагрудного кармана тонкие сигареты, закурил и с озабоченно-хмурым видом выпустил в пространство перед собой узкую струю дыма. Воздух в комнате дрогнул и будто слегка разрядился.

— Времени в обрез. Так что перейдем сразу к делу, — негромко произнес посетитель. Сказав так, он вытащил из бумажника вычурную, чуть не режущую пальцы краями визитную карточку и с легким щелчком припечатал ее к столу. С карточки из особой, похожей на пластик бумаги неестественно-белого цвета глядели на мир черные, отпечатанные мелким шрифтом иероглифы имени и фамилии. Ни званий, ни должности, ни телефона — только эти четыре иероглифа. При одном взгляде на эту карточку начинали болеть глаза. Мой напарник перевернул визитку обратной стороной вверх, убедился в девственной белизне ее оборота, глянул еще раз на лицевую сторону — и поднял глаза на странного гостя.

— Вам знакомо это имя, не правда ли? — спросил тот.

— Да, знакомо.

Странный гость коротко кивнул, сместив подбородок вниз на несколько миллиметров.

Взгляд его при этом не дрогнул ни на мгновение.

— Сожгите ее.

— Сжечь?… — мой напарник, разинув рот, уставился на собеседника.

— Вот эту карточку. Прямо сейчас. Сожгите, пожалуйста, и выбросьте пепел, — слово за словом, будто строгая ножом, произнес посетитель. В абсолютной растерянности мой напарник взял со стола зажигалку, высек огонь и поднес язычок пламени к самому краю карточки. Взявшись пальцами за другой край, он подождал, пока та догорела до половины, затем опустил ее, пылающую, в большую хрустальную пепельницу посередине стола, и оба стали молча следить глазами за тем, как бумага медленно исчезала, превращаясь в белесый пепел. Когда карточка сгорела дотла, в комнате воцарилась глухая, свинцовая тишина, точно на поле боя после смертельной резни.

— Я нахожусь здесь как полномочный представитель всех интересов этого господина,

— нарушил паузу посетитель. — Иначе говоря, я хотел бы от вас понимания того обстоятельства, что все, о чем я сообщу, передается вам в соответствии с его личными волей и желаниями.

— Желаниями… — повторил мой напарник.

— «Желание» — наиболее красивое слово для обозначения принципиальной позиции субъекта по отношению к намеченной цели. Разумеется, — добавил незнакомец, — могут быть и другие выражения. Вы меня понимаете? Мой напарник попытался в уме перевести речь собеседника на человеческий язык.

— Понимаю…

— Как бы там ни было, мы не будем здесь рассуждать ни о понятиях с концепциями, ни о большой политике; разговор пойдет исключительно про бизнес. Слово «бизнес» этот человек произнес очень отчетливо, с явным американским акцентом: «бейзнесс». Как пить дать — предки-иностранцы где-нибудь во втором колене.

— Вы бизнесмен — и я бизнесмен. Если исходить из реальности, то ни о чем другом, кроме бизнеса, мы с вами и не должны говорить. А вопросами нереальной природы пусть займутся другие. Не так ли?

— Именно так, — ответил мой напарник.

— Наши же обязанности сводятся к тому, чтобы придавать нереальным категориям утонченно-привлекательный вид и вставлять их в жесткие рамки реальности… Люди зачастую сами бывают рады убежать в нереальное. А все потому, — и указательным пальцем правой руки гость погладил изумрудного цвета перстень на среднем пальце левой, — что им так кажется проще. В силу этого иногда получается, что нереальное уже вроде как вытесняет, выдавливает собой реальность. Однако, заметим: в нереальном мире нет места для бизнеса. Мы же, таким образом, представляем собой особую разновидность людей, чье появление влечет за собой проблемы и осложнения. Поэтому, — и, прервавшись, он снова погладил зеленый перстень, — если то, что я вам сейчас сообщу, вдруг потребует от вас принятия важных решений либо еще как-нибудь усложнит вашу жизнь, — то я просил бы заранее меня извинить.

Плохо соображая, о чем идет речь, мой напарник молчал.

— Итак, перейдем к реальным желаниям. Первое: мы желаем, чтобы вы немедленно остановили выпуск журнала с изготовленной вами рекламой страхового агентства П.

— Но, позвольте…

— Второе, — с силой оборвал незнакомец. — С работником, подготовившим эту страницу, мы желали бы непосредственно встретиться и поговорить. Посетитель извлек из нагрудного кармана пиджака белоснежный конверт, вынул оттуда сложенный вчетверо лист бумаги и протянул моему собеседнику. Тот взял его и, развернув, пробежал глазами. Это была копия страницы с рекламой страхового агентства, сделанной, несомненно, в нашей конторе. Фотография — стандартный пейзаж Хоккайдо: снег, горы, овцы в долине да позаимствованные неведомо откуда строчки пастушьей песенки; ничего более.

— Таковы два наших желания. Собственно, насчет первого стоит сказать, что это решенное дело. А если быть совсем точным, то в русле этого желания уже принято соответствующее решение. И если имеют место какие-то сомнения, никто не мешает вам позвонить в издательство начальнику отдела рекламы.

— Да, действительно, — сказал мой напарник.

— Тем не менее, мы, со своей стороны, с легкостью можем представить серьезность того ущерба, который подобное затруднение может нанести фирме вашего масштаба. Слава Богу, мы — и вы знаете это — располагаем известного рода влиянием в данных кругах. И поэтому в случае, если наше второе желание окажется выполнимо и ваш сотрудник предоставит удовлетворяющую нас информацию, мы будем готовы с лихвой компенсировать все расходы по компенсации вашего ущерба. С лихвой, уверяю вас. Глубокая тишина затопила комнату.

— Если же мы не встретим у вас понимания в этом вопросе, — продолжал после паузы незнакомец, — вам прийдется сойти с дистанции. С этого дня и до скончания века в этом мире для вас не найдется свободного места. Снова — давящая тишина.

— У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Если я вас правильно понимаю, проблема — в самой фотографии? — робко спросил мой напарник.

— Совершенно правильно, — подтвердил гость. Его постоянно шевелящиеся пальцы словно перебирали и отсортировывала слова перед тем, как он произносил их. — Совершенно правильно. Однако ничего сверх этого я вам объяснить не могу. Не располагаю для этого полномочиями.

— Сотруднику я позвоню домой… Думаю, он будет здесь в три, — сказал мой напарник.

— Прекрасно, — и гость скользнул глазами к часам на руке. — В таком случае, к четырем часам я присылаю машину. И наконец — особо важный момент: все, о чем здесь говорилось, ни малейшему разглашению не подлежит. Договорились? И два бизнесмена расстались по-деловому.

Глава 9

СЭНСЭЙ

— Вот такие дела, — сказал мой напарник.

— Ни черта не понятно, — сказал я, сжимая в губах незажженную сигарету. — Во-первых, непонятно, что за птица — настоящий хозяин карточки. Во-вторых, непонятно, почему он так нервничает из-за фотографии каких-то овец. Ну и, наконец, мне совершенно неясно, каким образом этот тип может изъять из печати нашу рекламу…

— Хозяин карточки — крупная акула правых. Во внешний мир особенно не высовывается, и поэтому простому народу его имя может ничего и не говорить; в деловых же кругах о нем знают практически все. Ты, видно, — единственное исключение…

— Далек я от светской жизни! — буркнул я, словно оправдываясь.

— Вообще говоря, он не совсем из правых… Даже, скорее, — совсем не из правых.

— Ну, вот — вообще ничего не понятно…

— Если честно, всегда было сложно разобраться, что там у него в голове. Работ он не пишет, речей перед аудиториями не говорит. Пять лет назад репортер из одного ежемесячника попробовал было копнуть под него по поводу взяток, оформлявшихся как партийные взносы, — да самого же репортера и закопали…

— А ты, я смотрю, неплохо осведомлен!

— Я хорошо знал того репортера.

Я поднес зажигалку к сигарете в губах и затянулся.

— А этот репортер… Чем он сейчас занимается?

— Перебросили в общий отдел. С утра до вечера, не разгибаясь, правит рекламные тексты… Мир «масс-коми»[28], как тебе известно, до удивления тесен, так что его фигура теперь — как бы наглядный урок, предостережение всем остальным. Знаешь, как у африканских аборигенов — белые кости при входе в деревню…

— Да уж, — хмыкнул я.

— Впрочем, кое-что из довоенной биографии этого типа мне все-таки известно.

Родился в 1913-м на Хоккайдо. Закончил школу — перебрался в Токио; скакал с работы на работу, пока не прибился к правым. Кажется, всего однажды — но все-таки угодил тогда за решетку. Отсидел — подался в Маньчжурию, где спелся с офицерами Квантунской армии и создал какую-то организацию диверсионного толка. Чем занималась эта организация, я уже толком не знаю. Именно с тех пор он неожиданно становится человеком-загадкой. Поговаривали, что он наркоман; да, видимо, так и было… Погулял, порезвился по Китайской равнине — и ровно за две недели до прихода советских войск благополучно, на большом эскадренном миноносце эвакуировался на родную землю. Вместе с кучей трофейного золотишка, понятное дело…

— М-да, просто поразительно вовремя!

— В том-то и дело: этот тип всегда умел очень талантливо рассчитывать время.

Когда лучше закидывать невод, когда — тащить… И, кроме того, всегда как-то заранее чувствовал, в какую именно точку следует бить. Когда верхушку оккупационной армии арестовали за военные преступления категории «А», расследование по его делу прервали на полдороге, а само дело просто-напросто закрыли. Причины — сперва «по болезни», а потом все вообще окутано мраком и схоронено на века. Скорее всего, имела место какая-то сделка с вояками США. Макартур ведь тоже очень облизывался на китайские просторы… Мой напарник снова вынул из карандашницы шариковую ручку и, зажав между средним и указательным пальцами, принялся вертеть ее туда-сюда.

— Так вот, выбрался он из казематов Сугамо[29], вытащил на свет божий свои сокровища, которые прятал неизвестно где — и разделил их на две половины. На первую половину купил с потрохами одну из фракций в партии консерваторов; на вторую же — весь мир рекламы. Это еще в те времена, когда всей-то рекламы было — афишки замызганные, да листовки на заборах…

— М-да, дальновидный тип, ничего не скажешь… А что, насчет его теневых капиталов так ни разу нигде ничего не всплыло?

— Перестань. Владелец целой фракции консерваторов!

— Да, действительно… — пробормотал я.

— В общем, с помощью денег он зажал в одном кулаке и политиков, и рекламу; и этот его механизм прекрасно функционирует по сей день. А на поверхность он не вылазит потому, что не видит в том ни малейшей нужды. Поскольку если в твоих руках и политика, и реклама, для тебя, строго говоря, нет ничего невозможного, так ведь? А ты вообще представляешь себе, что значит владеть всей рекламой?

— Не очень…

— Владеть всей рекламой — это значит держать за горло практически всю печать, телевидение и радио! Ни одно издательство, ни единый канал в эфире просто не могут существовать без рекламы. Все равно что аквариум без воды. До девяноста пяти процентов всей информации, которую воспринимают твои глаза и уши каждый день, заранее отобраны по чьей-то воле и оплачены из чьего-то кармана!..

— Все равно пока непонятно, — упорствовал я. — То, что этот тип прибрал к рукам всю массовую информацию — это я понял. Но какую силу он имеет над рекламными издательствами страховых агентств? Здесь же прямые контракты без участия крупных рекламопроизводителей, так или нет?

Мой напарник откашлялся и залпом допил остывший чай.

— Акции. Основной источник постоянного роста его капитала — это чьи-нибудь акции. Движение акций, перепродажа, скупка контрольных пакетов и тому подобное. Всю необходимую для этого информацию собирает его «Особый отдел»; он же только выбирает, что ему нужно, что — нет. Естественно, из всего мощного потока данных лишь ничтожно малая часть отходит «масс-коми» и публикуется «для народа». Все остальное Сэнсэй прибирает к своим рукам и, тщательно пересмотрев, скупает самые выгодные варианты. Не напрямую, разумеется, — шантажом всех мастей и оттенков. Ну, а если шантаж не действует, то информация, как и положено в сообщающихся сосудах, перетекает в большую политику…

— Что-то по принципу «у всякой фирмы есть хоть одна маленькая слабость»?

— Еще проще: ни у какой фирмы нет желания услышать заявление-бомбу на собрании учредителей… В общем, я тебе все сказал. Дух Сэнсэя царит над нами сразу в трех измерениях этого мира: в политике, в рекламе и в акциях. Это ты, я надеюсь, себе уяснил. А раз так, то нетрудно представить, что раздавить рекламный журнальчик вроде нашего и выкинуть нас на улицу — для него еще проще, чем тебе почистить яйцо на завтрак!..

— Уф-ф-ф! — перевел я дыхание. — Но все равно: за каким дьяволом такому большому дяде напрягаться из-за фотографий хоккайдосской природы?!

— А вот это — и в самом деле хороший вопрос! — парировал мой напарник. — Я как раз собирался задать его тебе. Мы помолчали.

— Как ты догадался, что разговор — про овец? + спросил он. — Откуда? Что, вообще, происходит такого, о чем я не знаю?

— «То карлик неведомый вертит Кармы веретено, наших судеб нити переплетая»…

— Ты не мог бы выражаться яснее?

— Шестое чувство.

— Ну-ну!.. — вздохнул мой напарник. — В любом случае, вот тебе еще парочка свежих новостей. Я позвонил тому бывшему репортеру из ежемесячника, и он мне кое-что сообщил. Первое — это то, что Сэнсэя свалил инсульт, и на ноги он больше не встанет. Хотя на официальном уровне это пока не подтверждено… И второе — насчет типа, который сюда заявился. Это первый секретарь Сэнсэя, в Организации — Человек Номер Два, который ведает всеми вопросами управления. Сын иностранца, выпускник Стэнфорда, под Сэнсэем работает вот уже двадцать лет. Темная лошадка, но с мертвой хваткой и мгновенной реакцией. Это все, что мне удалось разузнать.

— Спасибо, — вежливо сказал я.

— Не за что! — ответил мой напарник, стараясь не глядеть на меня.

До тех пор, пока он не напивался, — что говорить! — он был гораздо достойнее меня. Во всех отношениях — добрее, наивнее, рассудительнее. Но рано или поздно он все-таки непременно сопьется. И от этого на душе у меня делалось тяжело. От самой мысли — о том, что многие люди явно достойней меня приходят в негодность гораздо быстрее.

Когда мой напарник вышел из комнаты, я отыскал в шкафу его виски, сел и принялся пить в одиночку.

Глава 10

СЧИТАЯ ОВЕЦ

Бывает так, что ни с того ни с сего, без какой-то конкретной цели Судьба забрасывает нас в совершенно чужие края. «Случайно», — говорим мы тогда. Точно так же, мол, капризами весеннего ветра заносит за тридевять земель крылатое семя какого-нибудь растения.

В то же время можно с равной уверенностью утверждать, что никакой «случайности» не бывает. Мы всегда вправе сказать: то, что с нами уже произошло, случилось как незыблемый факт; а то, что до сих пор не произошло, пока не случилось, и с этим тоже трудно поспорить. Одним словом, мгновение, в котором мы единственно существуем, постоянно отсекает и отбрасывает назад все, оставляя нам вечный ноль перед носом; и тут уже ни «случайностям», ни каким-то еще «вероятностям» просто места не остается.

На самом деле, между двумя этими точками зрения нет никакой особенной разницы. Просто здесь (как и при любой конфронтации взглядов) мы имеем два разных названия для одного и того же блюда.

Но это все — аллегории.

С одной стороны (точка зрения А), то, что я решил использовать в рекламе фотографию с пейзажем Хоккайдо — чистейшей воды случайность. С другой стороны (точка зрения Б) — никакой случайности нет.

А) Я искал подходящее фото для макета рекламной страницы. В ящике стола завалялся снимок хоккайдосской долины с овцами, который я и задействовал. Мирная случайность из мирной, обычной жизни.

Б) Фотография уже давно дожидалась меня. Не в том, так в другом макете, выходящем из моих рук, я все равно бы ее использовал.

Подумав, я прихожу к мысли: вероятно, подобная формула применима и для анализа всей моей прожитой жизни в разрезе. Возможно даже, если я потренируюсь еще немного, то научусь-таки поддерживать этот баланс: левой рукой — свою жизнь в измерении «А», правой — свою жизнь в измерении «Б»… Впрочем, не все ли равно? Здесь ведь как с дыркой от бублика. Скажем ли мы: «внутри нет ничего», или будем утверждать: «есть дырка», — все это сплошные абстракции, и вкус бублика от них не изменится.

Мой напарник ушел по своим делам — и комната неожиданно опустела. Только стрелка электронных часов описывала бесшумно круг за кругом. До четырех, когда за мной должна была приехать машина, оставалось еще порядочно времени, но никакой неотложной работы не было. Из конторы за дверью также не доносилось ни звука. Потягивая виски на небесно-голубом диване, я медитировал в воздушном потоке кондиционера, как пух одуванчика на ласковом ветерке, и неотрывно следил глазами за стрелкой электронных часов. Я видел бегущую стрелку — значит, мир еще продолжал вертеться. Не такой уж и замечательный мир, но вертеться он все-таки продолжал. А поскольку я осознавал, что мир продолжает вертеться, я по-прежнему жил на свете. Не такой уж и замечательной жизнью, но все-таки жил. Как странно выходит, подумал я: неужели лишь по стрелкам часов люди могут удостоверяться в том, что они существуют? На свете наверняка должны быть и другие способы подобной «самопроверки». Однако, как ни пытался я придумать что-то еще, ничего больше в голову не приходило.

Я отказался от дальнейших попыток и хлебнул еще виски. Горячая волна обожгла горло, прокатилась по стенкам пищевода, добралась, искусно лавируя, до желудка и уже там, наконец, улеглась на самое дно и затихла. За окном висело густо-синее летнее небо с белыми облаками. Красивое небо, но с тем странным, едва уловимым налетом изношенности, какой бывает у подержанной вещи. Старое небо, которое лишь снаружи — для товарного вида — протерли медицинским спиртом перед тем, как пускать с молотка. Вот за это самое небо, которое было новехоньким когда-то давным-давно — я и выпил еще глоток виски. Скотч был совсем недурен. Да и небо, когда глаза привыкли к нему, больше не казалось плохим. Слева направо по небесному своду лениво полз реактивный самолет. Его жесткая, поблескивавшая на солнце скорлупа напоминала кокон с личинкой какого-то насекомого. После второго виски в моей голове червяком зашевелился вопрос: а что это я, собственно, здесь сижу? О чем это я, черт побери, все время пытаюсь думать? Да об овцах же.

Я привстал с дивана, стянул со стола бумагу с оттиском рекламной страницы — и плюхнулся на место. Затем, посасывая кусок льда, сохранившего вкус виски, я добрых двадцать секунд безотрывно разглядывал фотографию и терпеливо пытался обнаружить в ней хоть какой-нибудь скрытый смысл. На фотографии было изображено стадо овец на лугу. По краю луга тянулась березовая роща. Такие березы-гиганты можно встретить лишь на Хоккайдо. Здесь уж не те хилые березки, что посадил возле дома зубной врач у меня по-соседству. Об одну ТАКУЮ березищу смогли бы, не толкаясь, поточить когти четыре медведя одновременно. Судя по густой листве на деревьях, дело было, скорее всего, весной. На горных вершинах вдали еще оставался снег. Значит, где-то апрель или май. Время года, когда земля под снегом размывается в кашу. Небо голубое (то есть — наверное, голубое: черно-белая фотография не давала уверенности в его голубизне; кто его знает — может, и ярко-розовое, как рыба лосось). Белые облака стелились тонкими полосами над пиками гор. Тут уж, сколько ни напрягай воображение, «стадо овец» может означать только стадо овец, «березовая роща» имеет смысл лишь как березовая роща, а «белые облака» не содержат в себе никакой другой информации, кроме того, что это — облака, и цвет у них белый. Вот и все, и ничего больше.

Я бросил фотографию обратно на стол, выкурил сигарету и смачно зевнул. Затем снова взял фотографию в руки — и на этот раз попробовал посчитать овец. Однако долина была настолько просторной, и все эти овцы разбрелись по ней, как отдыхающие на пикнике, — так беспорядочно, что чем дальше к горизонту уходил я в своих подсчетах, тем труднее было отличить овцу от простого белого пятнышка, белое пятнышко — от обмана зрения, а обман зрения — от пустоты. Тогда — делать нечего! — кончиком шариковой ручки я попытался сосчитать хотя бы тех овец, в чьем «овечестве» был уверен на сто процентов. Худо ли бедно, у меня получилось число тридцать два. Тридцать две овцы. Стандартная, ничем не примечательная фотография. Ни интересной композиции, ни того, что можно назвать «изюминкой». И все-таки что-то в ней явно было… Странный привкус тревоги. В миг, когда я увидал этот список впервые, именно такое ощущение поселилось в душе и все три последующих месяца уже не покидало меня.

Я повалился спиной на диван и, держа фотографию над собой, еще раз пересчитал овец. Тридцать три овцы.

ТРИДЦАТЬ ТРИ?!?

Я зажмурился и помотал головой, пытаясь вытряхнуть скопившуюся в ней чертовщину… А, ладно, сказал я себе. Чему быть, того не миновать. А что случилось — того уже не изменишь.

Лежа на диване, я собрался с духом и начал считать овец заново. За этим занятием меня и сразил тот внезапный глубокий сон, какой случается, если пить двойной виски сразу после обеда. За миг до того, как уснуть, я подумал об ушах своей новой подруги.

Глава 11

АВТОМОБИЛЬ И ЕГО ВОДИТЕЛЬ (1)

Машина за мной, как и было назначено, прибыла ровно в четыре. Секунда в секунду — словно кукушка из часов. Девочка-секретарша вызволила меня из бездонного сна. Я наскоро сполоснул лицо в туалете, но сонливость не проходила. В лифте, пока тот вез меня вниз, я трижды зевнул. Зевнул так, будто зевками звал кого-то на помощь; хотя в моем случае и тем, кто звал, и тем кого звали, мог быть разве только я сам.

Гигантский автомобиль громоздился у входа в здание, точно подводная лодка, всплывшая из океанской пучины. Скромная небольшая семья могла бы неплохо разместиться под капотом этой громадины. Стекла мрачно-синего цвета не позволяли даже в общих чертах разобрать, что творится внутри. Корпус машины был покрыт умопомрачительной черной краской, и куда ни глянь, везде — от бампера до колпаков на колесах — не было ни пылинки, ни пятнышка. Водитель — средних лет, с оранжевым галстуком поверх свежайшей белой сорочки — стоял навытяжку рядом с автомобилем. То был Водитель в полном смысле слова. При моем приближении он, ни слова не говоря, распахнул дверцу автомобиля, внимательно проследил за тем, чтобы я устроился на сиденье поудобнее, и только тогда закрыл дверцу. Потом он занял место за рулем и так же мягко затворил дверцу за собой. Звука от этих действий происходило не больше, чем от перетусовывания колоды карт. Куда там моему пятнадцатилетнему «жучку»-фольксвагену, приобретенному у приятеля по дешевке! Находиться в этой машине было все равно, что сидеть на дне озера с затычками в ушах. Внутри автомобиля все было тоже очень солидно. И хотя у человека, который решал, что подходит для салона огромного лимузина, был не самый безупречный вкус — результаты его усилий оказались просто внушительными. Между подушек необъятного заднего сидения утопал шикарный кнопочный телефон, и с ним рядом на пульте я обнаружил пепельницу, сигаретницу и зажигалку — все из чистого серебра. В спинке кресла водителя были встроены откидной столик и секретер для письменных принадлежностей — и перекусить, и поработать с бумагами. Из кондиционера дул едва различимый ветерок, а пол устилало мягкое ковровое покрытие. О том, что машина тронулась, я догадался, когда мы уже были в пути. Казалось, будто в каком-то железном тазу я бесшумно скольжу по гладкой как ртуть поверхности огромного озера. Я попытался прикинуть, сколько денег ухлопали на этот автомобиль — но представить это оказалось мне не под силу. Это просто выходило за пределы моего воображения.

— Из музыки что пожелаете? — осведомился водитель.

— Хорошо бы что-нибудь… усыпляющее, — ответил я.

— Как изволите.

Откуда-то из под сиденья водитель выудил кассету, вставил в панель перед собой и нажал кнопку. Из динамиков, скрытых неведомо где, выплеснулась и потекла, заполняя салон, соната для виолончели. Безупречная музыка, безукоризненный звук.

— А вы что же, все время вот так… клиентов развозите? — спросил я.

— Да, — осторожно ответил водитель. — В последнее время — постоянно.

— А-а, — протянул я.

— Вообще говоря, это персональная машина Сэнсэя, — продолжал водитель после небольшой паузы. В душе он, похоже, был гораздо приветливее, чем казался на вид.

— Да нынешней осенью Сэнсэй занемог, и из дому теперь не выходит И мы с машиной оказались вроде как не у дел. Ну, а у машины — вы, наверное, сами знаете — если долго не заводить, снижаются технические возможности…

— И не говорите, — сказал я. Значит, из болезни Сэнсэя вовсе не делалось особенной тайны. Я вытянул из сигаретницы сигарету и исследовал ее со всех сторон. Сделано по заказу, без фильтра, оба конца обрезаны, без торговой марки, без имени фирмы-изготовителя. По запаху это напоминало русский табак. Поколебавшись немного — закурить или сунуть в карман? — я передумал и вернул сигарету на место. И на зажигалке, и на сигаретнице прямо по центру были впаяны тончайшей гравировки геральдические гербы. На гербах были овцы. Овцы?!..

Я почувствовал, что здесь уже бесполезно пытаться что-то понять, и поэтому просто помотал головой и закрыл глаза. С того полудня, когда я впервые увидел фотографию ушей, похоже, слишком много вещей вокруг стало выходить из под моего контроля.

— Сколько нам еще ехать? — спросил я у водителя.

— Минут тридцать — ну, может, сорок… Смотря как дорога будет заполнена.

— Тогда, будьте любезны, сделайте ветерок послабее. Я тут, понимаете, один сон не успел досмотреть…

— Как прикажете.

Водитель настроил кондиционер и нажал какую-то кнопку на центральной панели. Массивное стекло, плавно поднявшись, отрезало пассажирский салон от сиденья водителя. И если бы не еле слышная музыка Баха, я бы сказал, что салон затопила абсолютная, космическая тишина. Впрочем, к тому моменту меня уже трудно было чем-либо поразить. Зарывшись в подушку сиденья, я спал крепким сном. В сон ко мне явилась корова. Вполне опрятная, чистенькая коровка — но какая-то исстрадавшаяся и заметно побитая жизнью. Мы встретились нос к носу на широком мосту. Ласковое весеннее солнце клонилось к закату. В одном копыте корова держала старенький электрический вентилятор, предлагая мне — мол, не купишь ли, дешево отдам. «Денег нет», — сказал я. Денег и правда не было. «Ну, давай хоть на плоскогубцы махнемся», — сказала корова. Звучало заманчиво. Мы пошли с коровой ко мне, и я перевернул все в доме вверх дном, пытаясь найти плоскогубцы. Но их нигде не было.

«Очень странно, — сказал я корове. — Ведь еще вчера они были!..». Я потащил стул к антресолям, чтоб поискать и там, но водитель уже будил меня, хлопая по плечу.

— Приехали! — бросил он односложно.

Дверь открылась, и лучи летнего предзакатного солнца обласкали мое лицо. Мириады сверчков издавали скрежет, будто кто-то проворачивал ключ у гигантского механического будильника. Пахло землей.

Я выбрался из машины, размял спину, глубоко вздохнул и помолился Небу, чтобы мой сон не имел отношения к так называемым «Символическим Сновидениям».

Глава 12

ВСЕЛЕННАЯ ГЛАЗАМИ ЧЕРВЯКА

Бывают символические сновидения — и реальная жизнь, которую они символизируют. Или же наоборот: бывает символическая жизнь — и сновидения, в которых она реализуется. Символ — почетный мэр города, если смотреть на Вселенную глазами крохотного червячка. Во Вселенной Глазами Червяка никто не станет удивляться, зачем корове плоскогубцы. Раз ей так хочется, достанутся ей эти несчастные плоскогубцы — не сейчас, так потом. Мне-то с моими проблемами от этого не легче…

Иное дело, если для того, чтобы раздобыть себе плоскогубцы, корова решила использовать именно меня. Тогда ситуация в корне меняется. Тут уж меня забрасывает в совершенно чужие измерения, где кто-то другой видит все совсем по-другому. Когда вдруг тебя забрасывает в другое измерение, самое неудобное — это долгие разговоры. «На фига тебе плоскогубцы?» — спрошу я корову. «Очень кушать охота», — ответит она. «А на фига плоскогубцы, когда кушать охота?» — спрошу я. «А повешу на ветку с персиками!» — ответит она. «А ветка с персиками — на фига?» — спрошу я. «Так ведь я ж тебе целый вентилятор взамен отдаю!» — ответит она. И так без конца. И вот в бесконечном таком разговоре я постепенно начну ненавидеть корову, а корова начнет ненавидеть меня. Так и случается во Вселенной Глазами Червяка. И единственный способ убежать оттуда — это поскорее увидеть еще какой-нибудь сон.

И вот теперь, сентябрьским полднем 1978 года, четырехколесное железное чудище завезло меня в самый центр Вселенной Глазами Червяка… Надо понимать, вопрос с моими молитвами там, на небесах, был решен отрицательно. Я огляделся и невольно вздохнул. Вздыхать — единственное, что оставалось в моей ситуации.

Машина стояла на вершине небольшого холма. Дорожка из гравия, по которой мы, надо думать, сюда и приехали, убегала вниз по склону за нашей спиной, петляя вычурным серпантином до едва различимых вдали ворот. Слева и справа тянулись рядами криптомерии и ртутные фонари — на одинаковом расстоянии друг от друга, длинные и острые, как заточенные карандаши. Неспешно добрести до ворот можно было, наверно, минут за пятнадцать. Деревья осаждали полчища неистребимых сверчков, и воздух дрожал от скрежета, не оставлявшего ни малейших сомнений в том, что конец света уже начался.

Трава под деревьями ближе к дорожке была аккуратно подстрижена, и с наклонных обочин на меня таращились рассаженные в беспорядке то ли азалии, то ли розалии, то ли еще какие-то рододендроны. Стайка скворцов неторопливо переправлялась по газону справа налево, чудно шевелясь и волнуясь, как зыбучий песок. По склонам холма вниз к подножью спускались мраморные ступени: направо — к японскому саду с прудом и каменными светильниками, налево — к небольшому полю для гольфа. На одном краю поля виднелась беседка непередаваемой расцветки мороженого с изюмом, на другом — маячила каменная статуя какого-то типа из греческой мифологии. Позади статуи громоздился исполинских размеров гараж: у самого входа еще один водитель поливал водой из шланга еще один автомобиль. Марки машины я не разобрал, но в том, что это не подержанный «фольксваген», сомневаться не приходилось.

Скрестив руки на груди, я еще раз обвел взглядом окрестности. Идеально, не к чему прицепиться… Голова раскалывалась от боли.

— А где почтовый ящик? — спросил я на всякий случай. Интересно, кого они тут гоняют за почтой по утрам и вечерам.

— Почтовый ящик — на задних воротах, — ответил водитель. Само собой, чего спрашивать. Конечно, должны быть и задние ворота Я перестал озираться, посмотрел прямо перед собой и уперся взглядом в огромных размеров дом.

То было — как лучше сказать? — просто пугающе одинокое здание. Скажем так:

жило-было на свете Одно Общепринятое Утверждение. И были у него, как водится, свои маленькие исключения. Но годы шли, исключения росли, расползались безобразными пятнами по телу родителя — и спустя какое-то время превратили и его, и себя уже в Абсолютно Другое, чуть ли даже не в Совершенно Обратное Утверждение. Тоже, разумеется, со своими маленькими исключениями… Черт его знает, как еще лучше выразиться. Но именно так и выглядело это здание. Сильнее всего оно смахивало на доисторическую рептилию, чье тело в результате беспорядочных мутаций — зигзагов слепой эволюции — развилось до ненормальных, ей самой мешавших размеров.

По первоначальному плану здесь, видимо, имелся в виду европейский стиль периода Мэйдзи. Над высокой классической аркой парадного хода громоздилось двухэтажное строение в кремовых тонах. Старомодные узкие окна с двойными рамами. Стены много раз перекрашивали. Крыша, как полагается, была покрыта листовой медью, а водостоки проложены с хитроумием и основательностью строителей римского водопровода. В общем, что касается самого дома, он был вовсе не так и плох. Что ни говори, в нем ощущалось какое-то утонченное благородство старого доброго времени.

Но уже справа от главного здания какому-то другому весельчаку-архитектору взбрело в голову пристроить еще два крыла — поменьше, но, по возможности, в том же стиле и той же расцветки. Задумка сама по себе неплохая, но результат оказался плачевным: пристройки эти ни по цвету, ни по духу с главным зданием не совпадали. Впечатление было такое, как если бы кто-то додумался смешать шербет со спаржей и подать эту несуразицу к столу на красивом серебряном блюде. В таком виде сей абсурд простоял, вероятно, не один десяток лет, после чего с самого боку к нему прилепили еще и башенку-флигель из серого камня. При этом на верхушку флигеля насадили металлический шпиль декоративного громоотвода. Явный ляпсус: первая же молния, попади она в эту штуку, спалила бы все здание с потрохами.

Крытый переход вел из флигеля к еще одному строению. Как и все предыдущее, этот суррогат архитектуры был также отмечен печатью Абсурда, но здесь, по крайней мере, ощущалась некая тематическая завершенность. Назовем это «идейным самосопротивлением»: именно такой вид мировой скорби глодал душу осла, который, стоя меж двух одинаковых стогов сена, никак не мог выбрать, с какого начать — да так и сдох с голодухи.

Слева же от главного здания — резким контрастом ко всему, что я видел справа, — тянулись стены одноэтажного японского особняка. С живой изгородью, заботливо ухоженными сосенками и великолепными верандами, прямыми и длинными — хоть устраивай кегельбан.

Как бы то ни было, весь пейзаж смотрелся с холма точно странный фильм из трех разных частей вперемежку с рекламой. И если предположить, что фильм этот снимали продуманно, в течение многих лет, с осознанной целью: сгонять со зрителя сонливость и хмель, — то я бы сказал, расчет режиссера полностью оправдался. Хотя, конечно, никакого особого умысла здесь быть не могло. Просто вот так и бывает, когда кучку посредственностей, рожденных в разных эпохах, связывает один капитал.

Изучение усадьбы и ее окрестностей отняло у меня куда больше времени, чем я ожидал. Не успел я подумать об этом, как заметил, что все это время водитель простоял рядом со мной, уставившись в часы на руке. При этом в позе его чувствовалось что-то чересчур отшлифованное. Можно было подумать, что каждый гость, которого он доставлял сюда, выходил из машины точнехонько в том же месте, где вышел я, точно так же остолбеневал и с таким же ошарашенным видом разглядывал этот странный пейзаж.

— Если хотите еще посмотреть — пожалуйста, можно не торопиться, — промолвил водитель. — Есть целых восемь минут.

— Просторное местечко!.. — сказал я. Ничего более подходящего мне в голову не пришло.

— Три тысячи двести пятьдесят цубо[30], — сообщил водитель.

— А действующего вулкана у вас тут случайно нет? — попытался я пошутить. Шутка, разумеется, повисла в воздухе. В этом месте никто никогда не шутил. Так прошло еще восемь минут.

* * *

От парадного входа меня провели направо в небольшой, метра три на четыре, кабинет в европейском стиле. До головокружения высокий потолок; между стенами и потолком бежала замысловатая фигурная лепка. Из мебели в комнате стояли антикварного вида стол и пара диванов, а на стене висел натюрморт, демонстрировавший, до чего способен дойти реализм в своем апогее. Яблоки, цветочная ваза и нож для разрезанья бумаги. Видимо, предполагалось раскалывать яблоки вазой, а после ножом для бумаги обдирать кожуру. Огрызки и семечки — выбрасывать в ту же вазу. Полураспахнутые занавески из толстой ткани и тюль по обеим сторонам окна аккуратно подобраны и подвязаны шнурками. В окне между ними виднелся вполне симпатичный уголок японского сада. Натертый дубовый паркет переливался бликами самых приятных оттенков. Половину комнаты занимал роскошный ковер, и хотя цвета его заметно поблекли от времени, длина ворса осталась такой, будто на него никогда не ступала нога человека. Неплохая комната. Совсем неплохая.

Вошла средних лет горничная в кимоно, поставила на стол бокал с грейпфрутовым соком и удалилась, не промолвив ни слова. Дверь тихонько защелкнулась у нее за спиной, и воцарилась мертвая тишина.

На столе я увидел серебряный набор: сигаретница, пепельница, зажигалка. Точь-в-точь как в машине. На каждом из предметов красовался все тот же овечий герб… Я достал из кармана свои сигареты с фильтром, прикурил от серебряной зажигалки, затянулся, выпустил в высокий потолок длинную струю дыма. И принялся за грейпфрутовый сок.

Десять минут спустя дверь снова отворилась, и в комнату вошел высокого роста мужчина в черном костюме. Ни «добро пожаловать», ни «извините — заставил ждать», ни чего-либо другого он не сказал. Я тоже молчал. Он сел на диван напротив и, чуть склонив голову набок, принялся разглядывать меня с видом человека, определяющего цену товара на глаз. Мой напарник был прав: выражение на этом лице отсутствовало напрочь.

Так прошло еще какое-то время.

Часть V ПИСЬМА КРЫСЫ И ТО, ЧТО ЗА НИМИ ПОСЛЕДОВАЛО

Глава 13

ПЕРВОЕ ПИСЬМО КРЫСЫ

(штемпель: 21 декабря 1977 года)

Ну, как дела?

Давненько же мы с тобой не виделись! Сколько лет-то прошло? В каком году это было?…

Все хуже ориентируюсь в датах и числах. Кажется, будто странная черная птица мечется, хлопает крыльями над моей головой — и я никак не могу сосредоточиться и сосчитать до трех. Так что извини, но лучше тебе посчитать самому. То, что я тогда, не сказав никому, внезапно уехал из города, наверное, и тебе доставило немало проблем. Или, может, тебя задело, что я не сообщил об этом даже тебе? Сколько раз уже я собирался объясниться с тобой — и не мог. Сколько писем писал — да рвал одно за другим. Но, я думаю, это естественно: разве можно объяснить кому-то другому то, что не удается толком объяснить самому себе? Вряд ли.

Никогда не умел писать писем как следует. То порядок мыслей с ног на голову, то доводы выводам не соответствуют, то еще что-нибудь. Получается, что, пытаясь изложить мысли на бумаге, я лишь еще больше запутываюсь. Не говоря уже о том, что мне недостает чувства юмора, и я частенько бросаю письмо, своим занудством себе же и надоев.

Хотя, положим, человеку, умеющему как следует писать письма, нет особой надобности этим заниматься. Ведь ему уже заранее известно, что и как он хочет сказать — и потому он может преспокойно оставаться живым внутри своего контекста. Но это, разумеется, моя личная точка зрения. Может быть, на самом деле жизнь в собственном контексте — вещь вовсе и невозможная. Сейчас очень холодно, у меня коченеют руки. Я не чувствую, что это — мои руки. Даже мозги в голове — и те словно чужие. Падает снег. Снег, похожий на чьи-то мозги. Валит и валит, становясь, как и чьи-то мозги, все глубже, все непролазнее… (Что за бред я несу?)

Если не считать холодов — жизнь у меня в полном порядке. У тебя-то там как? Я не буду сообщать тебе мой нынешний адрес; не обижайся. Причина здесь вовсе не в том, что я хочу от тебя что-то скрыть. Пойми меня, если можешь. Для меня это — очень деликатная проблема. Мне кажется, сообщи я тебе свой адрес — и внутри меня моментально что-то изменится. Не могу как следует объяснить… По-моему, ты всегда хорошо понимал те вещи, которые я не умел как следует объяснить. Вот только чем больше ты понимал меня, тем хуже у меня получалось выражать свои мысли словами. Видимо, тут у меня с рождения какой-то мелкий изъян.

Конечно, у всех есть свои изъяны.

Но, видишь ли, величайший из моих изъянов как раз и заключается в том, что стоит мне выявить в душе какой-нибудь совсем небольшой изъянчик — как тот сразу начинает неудержимо расти. Иначе говоря — внутри у меня прямо какая-то птицеферма. Снесла курочка яичко, а оно превратилось в новую курочку, которая тоже снесла яичко… Вот так и плодятся изъяны в душе, и поражаешься: да разве может так жить человек — в постоянной попытке удержать весь их огромный, расползающийся рой жалким обхватом растопыренных рук? Но в том-то и дело, что — может. В этом вся и беда.

Так или иначе, адреса своего я тебе сообщать не стану. Уверен, что так будет лучше. И для меня, и для тебя.

…Нам с тобой, наверное, следовало родиться где-нибудь в России девятнадцатого столетия. Мне — князем Таким-то, тебе — графом Сяким-то. На пару охотиться, стреляться на дуэлях, соперничать в любовных интригах, страдать метафизическими душевными муками и потягивать пиво, созерцая черноморский закат. На склоне лет оказаться замешанными в заговоре каких-нибудь очередных мартобристов, пойти по этапу в Сибирь — и там помереть… Замечательно было бы — ты не находишь? Родись я в девятнадцатом веке — наверняка, и писал бы куда приличнее. Пусть не как Достоевский, на порядок пониже — но достаточно солидно для признания в свете. Что бы делал ты? Скорее всего, просто графствовал себе помаленьку. «Просто граф» — это ведь тоже неплохо. Очень даже в духе столетия… Ладно, хватит фантазий. Вернемся в двадцатый век.

Поговорим о провинциальных городах.

Не о тех, где мы родились, а обо всяких других. На свете, знаешь ли, существует несметное количество провинциальных городков. И в каждом из них обязательно есть что-то, о чем мы и слыхом не слыхивали; собственно, этим они меня всегда и притягивали. Из-за этой тяги за последние годы я прокочевал по великому множеству таких вот маленьких городишек. Сев на первый попавшийся поезд, я отправлялся, куда Бог пошлет, выходил на случайной станции — и видел перед собой: маленький кольцевой разъезд, карту городка на железном щите и прямо по курсу — торговый квартал с притиснутыми друг к дружке лавками и ресторанчиками. Картина одинаковая везде, куда бы я не приехал. Одинаковая — до выражений на собачьих мордах. Описав пешком круг по городу, я заходил в контору по сдаче жилья и подбирал себе пансион подешевле. Известное дело, при первом знакомстве маленький, замкнутый в себе городишко не пылал особым доверием к чужакам вроде меня. Ну, да ты меня знаешь: когда приспичит, я неплохо приспосабливаюсь к обстановке; дай мне 15 минут — и я сумею поладить с большинством окружающих. Так что и с жильем вопросы решались сразу, и любые сведения о жизни вокруг, когда нужно, всегда оказывались под рукой. Дальше нужно было найти работу. Для этого, опять же, необходимо завести как можно больше знакомств. Ты, наверное, посчитал бы это чересчур утомительным (я и сам порой не знал, куда от скуки деваться) — пускаться во все тяжкие, чтобы найти работу на какие-то четыре месяца. Но, скажу тебе, «стать своим» в таком городишке совсем несложно. Первым делом вычисляется место, где собирается молодежь, какая-нибудь кофейня или закусочная (в любом городе есть что-то в этом роде — как колодец в деревне). Там, примелькавшись, заводишь приятелей, которые и знакомят тебя с очередным работодателем. Имя и биография, понятно, сочиняются всякий раз, исходя из ситуации. Ты просто не представляешь, каким количеством имен и биографий обзавелся я за последние годы! Иногда даже трудно вспомнить, кто я был в прошлом на самом деле.

Работа тоже случалась самая разная. В большинстве своем — скучная, но мне все равно нравилось. Чаще всего попадались бензозаправки. Затем — работа официантом в закусочных. Был я и приказчиком в букинисте, и ведущим радиопрограммы. Копал землю. Торговал косметикой. Между прочим, моей репутации торговца можно было позавидовать… Ну и, конечно же, спал с разными девчонками. Скажу откровенно: спать поочередно с женщинами разных имен и биографий — штука совсем неплохая. В общем, примерно так все и вертелось.

И вот мне двадцать девять. Через девять месяцев — тридцать.

Совпадала такая жизнь с моим внутренним «Я» или нет — этого я пока не пойму.

Может быть, у меня натура скитальца, помогающая приживаться где угодно; не знаю. Кто-то писал, что для долгой бродячей жизни человек должен тяготеть к какому-то из трех видов деятельности: проповедничеству, искусству или психоанализу. Дескать, без внутренней предрасположенности к одному из этих занятий долго не поскитаешься. Я же в своем характере ни одной из подобных склонностей не наблюдаю (хотя, если уж на то пошло… Впрочем, не стоит). А может быть, я просто по ошибке распахнул не ту дверь и забрел куда-то не туда — но слишком далеко, чтобы отступать назад. А раз уж ошибся дверью — так хоть веди себя прилично. Да и, в конце концов, не всю же жизнь прозябать на кредиты да займы…

Вот такие дела.

Я уже говорил (или нет?), что боюсь вспоминать о тебе. Наверное, ты просто напоминаешь мне о временах, когда я был более или менее приличным человеком.

P. S. Посылаю тебе свою повесть. Ценности для меня она больше не представляет, так что распорядись с ней, как сам сочтешь нужным. Письмо пошлю срочной почтой — чтобы доставили к 24-му декабря. Хорошо, если успеет вовремя…

Как бы там ни было, с днем рожденья.

Ну, и — Счастливого Рождества!

Письмо от Крысы пришло под самый Новый Год — 29-го декабря иcтерзанно-мятый конверт просунули мне в щель почтового ящика. На конверте — сразу две квитанции о переадресовке: адрес я сменил много лет назад. Что ж, — я сам виноват, что не сообщал о себе.

Четыре странички бледно-зеленой бумаги, заполненные убористым почерком. Я прочитал письмо трижды, затем взял конверт и исследовал знаки на полувыцветшем штемпеле. О городе с таким названием я ни разу в жизни не слышал. Сняв с полки атлас, я попробовал отыскать это место на карте. Из некоторых фраз в письме Крысы создавалось впечатление, что речь идет о каких-то северных окраинах Хонсю. Предчувствие не обмануло меня: я нашел, что искал, в префектуре Аомори. То был крохотный, забытый Богом городишко: целый час езды на электричке от самого Аомори. По расписанию поезда там останавливались пять раз в день. Два раза утром, один в обед и два вечером. Что такое Аомори в декабре я знаю: сам бывал несколько раз. Нечеловеческие холода. Светофоры — и те покрываются льдом. Позже я показал письмо жене. «Бедняга», — только и сказала она. Возможно, она хотела сказать: «Бедняги». Сейчас, разумеется, это не имеет никакого значения. Рукопись страниц этак в двести я отправил в ящик стола, даже не взглянув на название. Не знаю, почему, но читать ее у меня и мысли не было. Письма было более чем достаточно.

Вслед за этим я уселся на стул перед керосиновой печкой — и выкурил три сигареты подряд.

Второе письмо от Крысы пришло в мае следующего года.

Глава 14

ВТОРОЕ ПИСЬМО КРЫСЫ

(штемпель:? мая 1978 г.)

Кажется, в предыдущем письме я болтал много лишнего… Вот только о чем — хоть убей, не помню.

Я опять переехал. Нынешнее жилье — не сравнить с предыдущим. Очень тихое место.

Может, даже слишком тихое для меня.

Но в каком-то смысле здесь — моя последняя пристань. С одной стороны, я чувствую, именно сюда меня и должно было занести в конечном итоге; с другой стороны — кажется, будто весь свой путь досюда я плыл «против течения». Которое из ощущений вернее — судить не берусь…

Что-то у меня со слогом неладно. Все чересчур туманно — ты, наверное, никак не поймешь, что к чему. А может, ты решил, что меня заклинило на теме Судьбы в своей жизни и прочих фатальных вопросах? Если я и вправду заставил тебя так думать — что ж: никого, кроме себя, за то не виню. Я просто хочу, чтоб ты понял одно: чем дальше я буду пытаться объяснить свою нынешнюю ситуацию, тем больше таких вот завихрений будет в моем письме, и тут уж ничего не поделаешь. Но с головой у меня все нормально. Нормальнее, чем когда-либо.

Итак, поговорим конкретно.

Вокруг меня, как я уже говорил, — могильная тишина. Поскольку заняться здесь больше нечем, каждый день только и делаю, что читаю (книг здесь столько, что не прочесть и за 10 лет) да слушаю музыку — то радио на коротких волнах, то пластинки (пластинок тоже + просто невообразимое количество). Так обстоятельно, с расстановкой я не слушал музыку уже, наверное, лет десять. Просто удивительно, что «Роллинг Стоунз» и «Бич Бойз» еще что-то сочиняют. Все-таки Время, куда ни глянь, сплетает все вещи и события в одно непрерывное полотно, тебе не кажется? Мы привыкли кромсать эту ткань, подгоняя отдельные куски под свои персональные размеры — и потому часто видим Время лишь как разрозненные лоскутки своих же иллюзий; на самом же деле связь вещей в ткани Времени действительно непрерывна. Здесь же у меня никаких «персональных размеров» не существует. Нет людей, чтобы хвалить или ругать, сравнивая чужие размеры с собственными. Время, как прозрачнейшая река, мирно течет своим природным течением. Здесь я часто ловлю себя на ощущении просто бескрайней свободы — так, словно возвращаюсь к своему первоначальному естеству… Вот, скажем, падает мой взгляд на автомобиль — а осознание того, что это автомобиль, приходит лишь через пять-шесть секунд. То есть, конечно, в каком-то уголке мозга я просто-напросто знаю, что это такое. Но ведь ЗНАНИЕ это не имеет ничего общего с моим практическим опытом!.. И такие вещи в последнее время происходят со мною все чаще. Наверное, оттого, что я слишком долго живу в одиночестве.

До ближайшего городка отсюда — полтора часа езды электричкой. Правда, и ту глухомань даже «городом» назвать крайне трудно. Горстка домов, да и те все сплошь развалюхи. Тебе, наверное, непросто такое представить. Но все же — город, как ни крути. Одежду еду и бензин купить можно. А захочется на людей посмотреть — есть там и люди…

Зимой дороги покрыты льдом; вести машину почти невозможно. Местность болотистая, и земля устилается крошкой льда, как толченым щербетом. Когда же на все это сверху еще падает снег — где там была дорога, и сам черт не поймет. Наверное, вот так и должен выглядеть конец света.

Я прибыл сюда в начале марта. Просто въехал в этот странный пейзаж, бренча цепями на колесах своего джипа. Как ссыльный на сибирскую каторгу. Сейчас май, и снег уже совсем стаял. А вот чуть раньше, где-то с конца апреля, из ущелий в горах только и доносились раскаты снежных лавин. Ты когда-нибудь слышал, как грохочет лавина в горах? Как раз после того, как отгрохочет лавина, и приходит Абсолютная Тишина. Перестаешь понимать, где находишься — такая она стопроцентная. Просто ОЧЕНЬ тихо…

Зажатый горами со всех сторон, я вот уже четвертый месяц не сплю ни с какой, даже самой завалящей, девчонкой. Не скажу, что мне от этого плохо; но если так будет и дальше — у меня, того и гляди, пропадет интерес к человеку вообще, а это уже — совсем не то, к чему я хотел бы прийти в итоге. Вот я и подумываю, как станет чуть потеплее, размять ноги — да пойти поискать себе где-нибудь девчонку. Вовсе не для того, чтобы потешить самолюбие — найти женщину для меня никогда не составляло проблемы. Если уж приспичит — а жизнь моя что-то стала прямо вся состоять из этих «если-уж-приспичит» — худо-бедно, я способен проявить сексуальность. И завести себе девчонку всегда мог запросто. Проблема в другом: я никогда не умел толком освоиться с этой способностью. То есть, дойдя до известных пределов, я перестаю понимать: где еще — я сам по себе, а где уже — просто моя сексуальность. До сих пор я — Лоуренс Оливье, а с каких пор — Отелло? На таком распутье я становлюсь совершенно невозможен в общении и причиняю кучу неудобств окружающим людям. Можно сказать, вся моя жизнь до сих пор — нескончаемые повторы именно такой ситуации.

Что хорошо (и это действительно хорошо!) — в моей нынешней жизни нет ничего, что хотелось бы отрезать и выкинуть. Ощущение великолепное. Если что-то и можно выкинуть из моей нынешней жизни, так разве только меня самого. Неплохая, однако, мысль — «моя жизнь без меня самого»!.. Хотя нет — так оно, пожалуй, звучит чересчур патетично. Сама-то мысль без патетики, а как напишешь — так сразу выглядит патетично.

Прямо беда…

О чем это я?

Ах, да — о женщинах.

У каждой женщины обязательно имеется некий красивый шкафчик (шкатулка, ящичек), под самую крышку набитый Хламом Неизвестного Назначения. Я все это страшно люблю. Ибо в хламе том можно копаться, выуживать оттуда всякие привлекательные вещицы одну за другой, стирать с них пыль и пытаться разгадать их истинный смысл. Так вот: сексуальность — привлекательность той же природы. Я откопал ее в себе; но зачем она мне и что с нею делать дальше? Дальше можно только перестать быть самим собой…

Вот почему я теперь думаю исключительно о сексе в его, так сказать, «рафинированном виде». Когда концентрируешься на сексе в его чистом виде, то и не ломаешь себе голову — патетичен ты или нет.

Все равно, что потягивать пиво, созерцая черноморский закат… Перечитал написанное. Пусть даже какие-то части и противоречат друг другу — по-моему, вышло достаточно искренне. Удачнее всего — те отрывки, где скучно. И еще. Как ни крути — получилось, что письмо и написано-то не тебе. Скорее всего, писалось почтовому ящику… Но ты меня за это не ругай. Даже до почтового ящика отсюда — полтора часа на джипе.

Ну, а теперь, наконец — письмо к тебе.

Есть у меня к тебе две просьбы. Ни та, ни другая особой срочности не требуют; сделай, когда будет подходящее настроение. Очень меня обяжешь… Еще месяца три назад я, пожалуй, не смог бы попросить тебя ни о каком одолжении. А теперь вот — могу. И это — уже прогресс.

Первая просьба несколько сентиментальна. То есть, дело касается Прошлого. Пять лет назад я уезжал из города в такой страшной запарке, что забыл попрощаться с несколькими людьми. Конкретно — с тобой, с Джеем, и с одной женщиной, которую ты не знаешь. Но если с тобой, сдается мне, я еще попрощаюсь, как полагается — то с ними, боюсь, такого случая уже не представится. Вот я и хочу попросить тебя: будешь в городе — попрощайся за меня.

Я понимаю, что это звучит дерзковато. На самом деле я, конечно, должен сам сесть и написать всем этим людям письма. Но если честно — я просто хочу, чтобы ты вернулся в город и встретился с ними. Мне кажется, такая встреча передала им мои чувства яснее, чем любое письмо. Адрес и номер телефона моей знакомой прилагаю. Если вдруг окажется, что она переехала, либо же замуж вышла — тогда ладно. Не встречайся, езжай домой. Но если живет по тому же адресу — уж повидайся с нею, будь добр, и передай от меня привет.

Ну, и Джею — привет огромный. Распейте там на двоих мое пиво.

Это первое.

Вторая просьба будет немного странной.

Прилагаю к письму фотографию. Фотографию овец. Помести ее где угодно — лишь бы на нее почаще смотрели люди. Прекрасно осознаю все нахальство своей просьбы — но, поверь, кроме тебя мне больше совершенно некого попросить. Готов уступить тебе всю свою сексуальность — только сделай это, пожалуйста. Зачем — рассказать не могу. Но фотография очень важна для меня. Когда-нибудь — очень нескоро — может быть, расскажу.

Прилагаю также и чек. На все необходимые расходы. О деньгах можешь не беспокоиться. Здесь мне приходится ломать голову, на что их потратить; и к тому же это — единственное, чем я могу тебе посодействовать.

Да, лишний раз: пиво-то за меня распить не забудьте…

Квитанция о переадресовке оказалась наклеена прямо на штемпель; чтобы вскрыть конверт, мне пришлось отодрать ее — и дату отправки разобрать было уже невозможно. Кроме письма, в конверте я обнаружил банковский чек на сто тысяч иен[31], листок бумаги с женским именем, адресом и номером телефона, а также черно-белую фотографию с овцами.

Письмо я обнаружил в почтовом ящике, когда выходил из дому, и прочел за столом в конторе. Бумага, как и в прошлый раз, оказалась бледно-зеленой — но на чеке значились реквизиты Банка Саппоро. Получалось, что Крыса уже вроде как на Хоккайдо…

Я также плохо понял, что он имел в виду насчет горных лавин; но в целом, как и писал сам Крыса, письмо было необычайно серьезным и искренним. Да и — что говорить! — никто не станет шутки ради посылать вам чек на сто тысяч… Я выдвинул ящик стола и побросал туда все, что нашел в конверте. Эта весна — отчасти из-за того, что наши отношения с женой трещали уже по всем швам, — выходила у меня безрадостно-серой. Вот уже четвертые сутки она не возвращалась домой. Молоко в холодильнике прокисло и источало тошнотворную вонь; кошка шаталась по комнате с голодным брюхом. Зубная щетка жены в ванной комнате ссохлась и затвердела, как доисторическая окаменелость. И вот теперь по этому дому медленно растекался тускло-призрачный свет Весны. Солнечный свет. Как всегда, задаром.

«Затянувшийся тупик»?…

Что ж, — пожалуй, она права.

Глава 15

ПЕСЕНКА СПЕТА

В Город я вернулся в июне.

Сочинив благовидный предлог, я взял на работе отпуск на три дня — и во вторник сел на утренний «Синкансэн»[32]. В белой рубашке с короткими рукавами, зеленых спортивных штанах с пузырями на коленях, старых теннисных туфлях — и без багажа. Спросонья даже побриться забыл. Теннисные туфли я не надевал уже очень давно, и теперь они казались мне стоптанными на странный манер — так, что походка в них получалась какая-то не своя.

Замечательное чувство — садиться в поезд дальнего следования без багажа. Словно, выйдя из дому прогуляться, вдруг попадаешь в искривленное пространство-время — и оказываешься в кабине пикирующего бомбардировщика. И больше уж нет ничего. Ни визитов к зубному, расписанных на неделю в календаре. Ни проблем, громоздящихся на столе в ожидании твоего прихода. Ни всех этих «общественных отношений», из которых рискуешь не выпутаться до конца жизни. Ни фальшивой приветливости на физиономии для завоевания доверия окружающих… Все это я на какое-то время просто посылаю к чертям. Все, что остается — эти старые теннисные туфли со стоптанными подошвами. Только они — и ничего больше. Уж они-то накрепко приросли к ногам — ошметки неясных воспоминаний о другом пространстве-времени. Ну, да это уже не страшно. Такие воспоминанья запросто изгоняются парой банок пива и сэндвичем с ветчиной.

Вот уже четыре года я не появлялся в Городе. Четыре года назад я приезжал уладить некоторые, так сказать, «чисто бюрократические формальности» по поводу моего брака. Поездка, однако же, вышла бессмысленной: оказалось, что только я находил свой вопрос «чисто бюрократическим»; все остальные вокруг почему-то так не считали. Ну, то есть — обычное несовпадение взглядов. То, что для одного человека уже закончилось и представляется «делом прошлым» — другому таким не кажется. Вот и все, казалось бы — и ничего особенного. Но в этом малом и скрывается самое главное. Чем дальше в будущее прочерчивать линии несовпадающих взглядов — тем шире будет зазор несовпадения между ними. С тех пор у меня больше нет «моего города». Нет места, куда возвращаться… При одной мысли об этом на душе полегчало. Никто не жаждет со мною встречи. Я никому не нужен — и никто не надеется, что может быть нужен мне. После двух банок пива я на полчаса заснул. Проснувшись же, обнаружил, что прежнее ощущение свободы и легкости тела исчезло. В окне — словно вдогонку за убегающим поездом — пепельно-серая туча стремительно обволакивала небо, грозя вот-вот пролиться затяжным июньским дождем. Под небом этим, куда ни глянь, тянулся один и тот же скучный пейзаж. С какой бы скоростью ни ехал поезд — от скуки не убежать. Наоборот: чем выше скорость — тем глубже вязнет душа, как в болоте, в бездоннейшей скукотище. Собственно, в этом и заключается главный принцип Скуки Как Она Есть.

Молодой, лет двадцати пяти клерк в кресле рядом со мной практически не шевелился, с головой погрузившись в чтение «Кэйдзай Симбун»[33]. Темно-синий летний костюм без единой морщинки и черные туфли; белая сорочка — только что из химчистки. Я уставился в потолок вагона и закурил. Чтобы как-то убить время, я попробовал подсчитать в уме, сколько песен записали «Битлз» на пластинках. Дойдя до семидесяти трех, я застрял. Интересно, сколько насчитал бы сам Пол Маккартни?…

Понаблюдав за тем, что творилось в окне, я снова уставился в потолок. Итак, мне двадцать девять. Еще полгода — и канет в Лету третий десяток лет жизни. Ничего, абсолютно ничего после себя не оставившее десятилетие. Во всем, что нажито, ценности — ни на грош; все, чего я добился, не имеет ни малейшего смысла. Если что и осталось со мною в итоге — так лишь эта самая Скука… Что же было тогда, сначала, — чего я сейчас не помню? Ведь было же, безо всяких сомнений. Что-то трогало мою душу — так же, как души других людей… И вот в итоге это «что-то» потеряно безвозвратно. Я сам решил потерять его — и оно потерялось. Но кроме этого — кроме того, чтобы выпустить все из слабеющих рук, — что еще оставалось делать?

Ведь, по крайней мере, я выжил… Конечно, лучший индеец — это мертвый индеец.

Но мне во что бы то ни стало понадобилось жить дальше.

Зачем?

Рассказывать байки каменным стенам?

Чушь собачья.

— Какого черта ты остановился в отеле? — удивился Джей, когда я вручил ему спичечный коробок из отеля с телефоном на этикетке. — У тебя же здесь дом!

— Это уже не мой дом, — ответил я.

Джей не стал ни о чем расспрашивать.

Я выстроил перед собой три тарелки с закуской, выпил с полкружки пива и только потом протянул ему через стойку письма Крысы. Вытерев ладони полотенцем, Джей наскоро пробежал глазами оба послания — и затем, уже медленнее и вдумываясь в слова, перечитал все сначала.

— Хм-м-м!.. — протянул он с интересом. — Значит, живой еще, сукин сын?

— Жив-здоров, как видишь!.. — сказал я и отхлебнул еще пива. — Слушай, я побриться хочу. Дашь станок и крем для бритья?

— Что за вопрос! — Джей извлек из-под стойки походный бритвенный набор. — Бриться удобнее в туалете — правда, там нет горячей воды…

— Ничего, сгодится и холодная, — сказал я. — Лишь бы пьяные бабы на полу не валялись. Вот тогда бриться действительно трудновато… Бар Джея полностью переменился.

Прежний «Джей'з бар» являл собой промозглое заведение в подвале развалюхи-многоэтажки у обочины городской магистрали. В летнее время даже из кондиционеров там вытекал не воздух, а какой-то сырой туман. Посидишь чуть подольше — и можно рубаху выжимать.

Настоящее имя Джея было китайское — длинное и труднопроизносимое. Прозвище «Джей» он получил от американских солдат, когда работал на авиабазе США. С тех пор настоящее имя забылось само собой.

По словам самого Джея, в 54-м году он бросил работу на авиабазе — и там же неподалеку открыл свое маленькое заведение. Это и был самый первый «Джей'з бар». Дела шли довольно успешно. Посетителями, в основном, были военные летчики-офицеры, и атмосфера поддерживалась весьма достойная. Когда бизнес немного окреп, Джей женился — но пять лет спустя жена умерла. О причине смерти Джей никогда ничего не рассказывал.

В 63-м, когда стало слишком горячо во Вьетнаме, Джей продал свой бар, решив перебраться «куда подальше» — получилось, в мой город. И открыл свой второй по счету «Джей'з бар».

Это — все, что я знал про Джея. Он держал кошку, выкуривал пачку сигарет в день и не брал в рот ни капли спиртного.

До знакомства с Крысой я частенько появлялся у Джея, всегда один. Потягивал пиво, курил сигарету за сигаретой да слушал пластинки, подбрасывая мелочь в музыкальный автомат. Бар уже частенько пустовал в те времена, и мы с Джеем то и дело вели через стойку какие-то долгие разговоры. О чем — хоть убей, не помню. Какой разговор может быть между семнадцатилетним старшеклассником-молчуном и овдовевшим китайцем?

После того, как мне стукнуло восемнадцать и я уехал из Города, тянуть пиво к Джею ходил один Крыса. Когда же в 73-м уехал и Крыса — приходить стало больше некому. А вскоре начали расширять городскую магистраль, и заведение Джея решили куда-нибудь перенести. Так закончилась для нас история второго «Джей'з бара». Третий «Джей'з бар» расположился метрах в пятистах от предыдущего, недалеко от реки. Места и здесь было немного, но теперь сверкающий лифт доставлял вас на третий этаж новенького четырехэтажного здания. Странное чувство — ехать в «Джей'з бар» на лифте. Еще страннее — с табурета у стойки «Джей'з бара» созерцать городские огни.

Из гигантских окон, западного и южного, открывался вид на волнистую линию гор и низину, в которой раньше плескалось море. Несколько лет назад море в низине засыпали, и на его месте плотными рядами, будто надгробные плиты, выстроились небоскребы… Я постоял перед окнами, посозерцал пейзаж и вернулся обратно за стойку.

— Раньше, небось, было море видно? — спросил я.

— Да уж, — ответил Джей.

— Я там в детстве купался, — сказал я.

— М-м, — промычал Джей с сигаретой в зубах, прикуривая от массивной зажигалки. — Прекрасно тебя понимаю. Разрушить горы, построить дома; останками гор засыпать море — и опять понастроить дома… Некоторые идиоты до сих пор считают это прекрасной идеей.

Я молча пил пиво. Динамики под потолком выдавали новый хит Бозза Скэггза. Музыкальный аппарат куда-то исчез. Посетители за столиками — опрятные студенческие парочки — благовоспитанно, глоток за глотком потягивали виски с водичкой напополам и коктейли. Ни тебе пьяных баб в сортире, ни субботнего гвалта до боли в ушах. Потом, ясное дело, все разойдутся по домам, наденут пижамы, почистят зубы и лягут спать… Ну, и что ж? — ну, и слава Богу. Чистая, опрятная жизнь — что в этом плохого? В конце концов, каким должен быть этот мир, каким должен быть этот бар — общих стандартов для этого просто не существует. Все это время Джей следил за моим блуждающим взглядом.

— Ну, что скажешь? Все так изменилось, что никак не освоишься?

— Да ничего подобного, — сказал я. — Старый беспорядок на новый лад, вот и все.

«Медведь у жирафа выменял шляпу, а зебра надела медвежий сюртук»…

— А суть все та же? — рассмеялся Джей.

— Времена изменились, — сказал я. — Меняются времена — меняется многое. Но, в конечном счете — и ладно, и пускай себе меняется дальше. Все мы живем, меняясь. И жаловаться тут не на что…

Джей промолчал.

Я принялся за новое пиво, Джей закурил новую сигарету.

— Как жизнь? — спросил Джей.

— Неплохо, — ответил я.

— А с женой как?

— А-а, непонятно. Как оно бывает между двумя разными людьми? Иногда кажется — все в порядке. Иногда так не кажется. В супружеской жизни — дело обычное, сам знаешь.

— Не знаю, — мрачно проворчал Джей и почесал мизинцем переносицу. — Забыл я уже, что такое супружеская жизнь. Давно это было…

— Кошка твоя здорова?

— Померла четыре года назад. Как раз после вашей свадьбы. Кишки себе попортила.

Ей, правда, и так уже возраст вышел — двенадцать лет все-таки. Дольше, чем мы с женой были вместе… Двенадцать лет жизни — вроде, такая мелочь, а?

— И не говори, — сказал я.

— Там, на горе — слыхал, небось — есть кладбище для животных. Вот там и схоронил. Пусть теперь хоть на небоскребы эти сверху вниз посматривает. А то уже куда ни плюнь — все в небоскреб попадешь. Кошке это, конечно, до лампочки… Но все-таки.

— Тоскуешь?

— Тоскую, понятное дело. Уж не знаю, кому из людей нужно помереть, чтоб я так тосковал… Что, странно говорю? Я покачал головой.

Покуда Джей сооружал для очередного посетителя замысловатый коктейль и салат «Юлий Цезарь», я забавлялся головоломкой из Северной Европы, которую обнаружил на стойке. В стеклянной коробке нужно было восстановить из фрагментов рисунок — три бабочки, порхающие над лужайкой с клевером. Терпения моего хватило минут на десять, затем я плюнул и положил игрушку на место.

— Детей не заводишь? — спросил Джей. — По возрасту уж пора бы…

— А не хочу, — ответил я.

— Серьезно?

— А ты представь: родится кто-нибудь, вроде меня — что я с ним буду делать?

Джей озадаченно рассмеялся и подлил мне пива.

— По-моему, ты слишком много думаешь наперед.

— Да нет, дело не в этом. Просто я никак не могу понять, стоит ли вообще это делать — производить на свет еще одну жизнь… Ну, вырастут дети, сменится поколение. И что? Больше гор снесено, больше моря засыпано. Больше скорость у автомобилей — и больше кошек задавлено… Только и всего, разве нет?

— Но это — только темная сторона жизни. Случаются ведь и хорошие события. Есть ведь и хорошие люди…

— Да? Ну-ка, приведи мне по три примера и того, и другого — тогда поверю…

Джей ненадолго задумался, потом рассмеялся:

— Все равно: что хорошо, что плохо — о том судить уже не вам, а вашим детям.

Ваше-то поколение уже, хм…

— Отпело свое?

— В каком-то смысле, — изрек Джей.

— Песенка спета, а призрак мелодии в сердце еще звучит…

— Эк у тебя все складно сказать получается…

— Пижонство, — поморщился я.

* * *

Бар начал заполняться людьми. Я попрощался с Джеем и вышел на улицу. Девять часов. Кожу на скулах покалывало — из-за бритья под холодной водой, а также от водки с лимоном вместо лосьона. Тот же эффект, если верить Джею; вот только все лицо теперь пахло водкой.

Ночь была на удивление теплой, небо — как и прежде, угрюмо-пасмурным. Южный ветерок вяло тормошил мокрый воздух. Все так же, как и всегда. Запах моря с предчувствием дождя. Пейзаж с легким привкусом ностальгии. В буйной траве у речки — скрежетанье сверчков. И, как всегда, этот «вроде-бы-дождь». Мелкий и странный — то ли с неба падает, то ли в воздухе висит, — но уже очень скоро вымокаешь с головы до ног.

В холодном свете фонарей было видно, как в речке бежит вода. Река совсем обмелела — еле-еле по щиколотку. Но все такая же чистая, как и несколько лет назад. Ручьи сбегали сюда прямо с гор, и вода никогда не мутнела. Русло реки было выложено камнями, добытыми из тех же гор; вода звонко журчала по голышам и стихала в запрудах. Запруды были глубокими, а кое-где даже плескалась рыбешка. Если долго не шли дожди, от реки оставались лишь длинные лужи вдоль русла, и на месте бывшего берега проступали белые косы невысыхающего песка. Частенько я бродил по песчаным косам и выискивал те места, где река обрывалась, выдохшись меж камнями на собственном дне. Отследив глазами такой обрывок до последнего, самого крохотного водяного коленца, я останавливался как вкопанный. И тогда на мгновение мне как будто виделось что-то еще — но уже в следующий миг исчезало. Словно какие-то странные существа жили, скрываясь, во мраке на дне реки. Путь вдоль реки был моей любимой дорогой. Двигаться вместе с рекой. Ощущать на ходу ее прерывистое дыхание… ОНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЮТ. ЭТО ОНИ СОЗДАЛИ ГОРОД. СОТНИ ВЕКОВ, ГОД ЗА ГОДОМ — РАЗРУШАЛИ ГОРЫ, ПРЕВРАЩАЛИ ИХ В ЗЕМЛЮ, ЗАСЫПАЛИ ТОЙ ЗЕМЛЕЙ МОРЕ, РАССАЖИВАЛИ ДЕРЕВЬЯ. С САМОГО НАЧАЛА ГОРОД ПРИНАДЛЕЖАЛ ИМ. ВИДНО, ТАК ОНО БУДЕТ И ДАЛЬШЕ…

После июньских дождей река уже не переползала рывками от камня к камню на дне, а резво бежала вперед до самого моря. От деревьев вдоль набережной пахло свежей листвой, и казалось, что даже воздух, им пропитавшийся, был зеленого цвета. На траве рука об руку сидело несколько парочек; старик выгуливал собаку. Паренек, оперевшись на мотоцикл, курил сигарету. Обычный летний вечер, как и всегда. Купив в забегаловке по пути пару банок пива, я с бумажным пакетом в руках спустился к реке. Место, где река выливалась в море, теперь походило не то на крошечную бухту, не то на оросительный канал, зачем-то засыпанный с одной стороны. От морской бухты остался обрубок метров в пятьдесят шириной… На песчаном пляже все было как раньше. Мелкие волны; гладко-округлые деревянные щепки, прибитые к берегу. Запах моря. Глыбы бетонного волнореза с прутьями арматуры и похабными надписями краской из распылителя… Кусок прошлого шириной в полста метров. Все остальное было наглухо отсечено десятиметровой бетонной стеной. Стена эта, оставив от моря лишь узенькую полоску, уходила вдаль на несколько километров. За стеной же, до самого горизонта — бесформенными жилмассивами, точно стадами гигантских монстров, тянулись многоэтажки. Море загнали в пятидесятиметровую клеть — и полностью уничтожили. По магистрали, когда-то бежавшей вдоль взморья, я двинулся от реки на восток. К моему удивлению, старый волнорез не тронули. Очень странное зрелище — волнорез, потерявший море. Я дошел до места, где раньше часто останавливал машину и смотрел на море, взобрался на бетонный валун, сел и, открыв банку с пивом, огляделся по сторонам. Вместо моря перед глазами тянулись километры искусственного грунта и вереницы многоквартирных домов. Торчащие нелепыми обрубками, дома эти походили скорее на строительные леса для какого-то другого, надземного города, строить который начали, да бросили на полдороге; а еще больше — на перепуганных малолетних детей, что глядят на дорогу и никак не дождутся, когда же их родители вернутся домой.

Прошивая силуэты домов, нити асфальтовых магистралей разбегались в разные стороны, цеплялись за широченные автостоянки, сматывались в клубок у автобусного терминала. Супермаркеты, бензоколонки, огромный парк, роскошный Дворец Собраний. Все было новехоньким — и совершенно ненатуральным. Добытая из гор земля отливала обычным для всех искусственных территорий холодно-свинцовым оттенком. На тех же участках, что еще не попали под жернова Планового Градостроения, колыхался густой бурьян. Просто поразительно, с какой быстротой на «новых землях» принимаются сорняки. Как будто специально ради того, чтоб дразнить и дурачить все эти инкубаторские деревья да газоны вдоль асфальтовых улиц, переселяются они украдкой за человеком, какое бы новое место он себе ни выбрал… Прискорбное зрелище.

Да только что же я на это могу сказать? Новая игра, по новым правилам, уже началась. Остановить ее никому не под силу.

Я допил пиво и, одну за другой, с силой зашвырнул пустые банки туда, где когда-то плескалось море. Те озадаченно покрутились в воздухе — и сгинули в волнах колыхавшегося бурьяна. Я закурил.

Уже докуривая сигарету, я вдруг заметил, что какой-то человек движется в мою сторону с фонариком в руке. То был мужчина лет сорока в серой рубашке, серых брюках и серой фуражке. Судя по всему, полицейский из Службы охраны государственных объектов.

— Вы сейчас что-то бросали, не так ли? — спросил он, остановившись рядом.

— Бросал, — подтвердил я.

— Что бросали?

— Круглые металлические предметы. Внутри пустые. Отверстие с одной стороны.

Полицейский, похоже, слегка озадачился.

— Зачем бросали?

— Да низачем! Уже двенадцать лет прихожу сюда и бросаю. Иногда — по полдюжины за раз. И никто до сих пор не жаловался.

— То было раньше. А сейчас здесь — муниципальная территория. Бросать мусор на муниципальной территории запрещается.

Я выдержал паузу. Что-то задрожало во мне на какую-то долю секунды, но тут же унялось.

— Вся проблема в том, — сказал я полицейскому, — что в ваших словах и правда скрывается некий смысл.

— Так в Законе написано, — сказал полицейский.

Я вздохнул и достал из кармана сигареты.

— И что теперь делать?

— Ну, не буду же я требовать, чтоб вы лезли и подбирали. Темно уже, да вот и дождь собирается… Поэтому — чтобы больше предметов не бросали!

— Больше не буду, — пообещал я. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал полицейский и растворился в сумерках.

Свернувшись калачиком на бетоне волнореза, я уставился в небо. Как заметила наблюдательная полиция, накрапывал дождик. Закурив новую сигарету, я прокрутил в голове свой диалог с полицейским. Мне показалось, что десять лет назад я был явно покруче… Хотя нет, — скорее всего, просто показалось. Что так, что эдак — разницы никакой.

Когда, возвратившись к реке, я поймал на набережной такси, дождь висел в воздухе, точно густой туман.

— В отель! — сказал я водителю.

— Путешествуете? — поинтересовался тот.

— Ага…

— Первый раз здесь?

— Второй, — ответил я, не задумываясь.

Глава 16

ОНА РАССКАЗЫВАЕТ О ШУМЕ ВОЛН, ПОТЯГИВАЯ «СОЛТИ ДОГ»

— Я привез вам письмо! — сказал я.

— Мне? — переспросила она.

Голос в трубке был страшно далеким, телефонная линия забита помехами, говорить приходилось куда громче, чем то нужно для нормальной беседы, и оттенки интонаций терялись напрочь. Как если взобраться на холм, встать под всеми ветрами и пытаться вести беседу, выкрикивая фразы в поднятые воротники пальто.

— Вообще-то, оно адресовано мне… Но мне кажется, что писали именно вам!

— Ах, вам так кажется?

— Ну да! — сказал я. Сказал — и сам почувствовал, в какую идиотскую ситуацию себя загоняю.

Она молчала. Помехи в трубке постепенно затихли.

— Я не знаю, какие отношения у вас были с Крысой. Я звоню, потому что он попросил меня с вами встретиться. А раз так, то, я думаю, вам и письмо лучше самой прочитать.

— Так вы специально для этого приехали сюда из Токио?

— Вот именно.

Она закашлялась, потом извинилась.

— А вы, что, были с ним друзьями?

— Вроде того.

— А почему же он не написал прямо мне?

Что говорить — в ее словах явно ощущалось больше здравого смысла.

— Действительно, не понимаю, — ответил я искренне.

— Так вот и я что-то никак не пойму. Все, что было когда-то, давно уже кончилось. Или нет?

Этого я не знал. Я так и сказал — не знаю. Прижимая к уху телефонную трубку, я лежал на кровати в номере и разглядывал потолок. Мне чудилось, будто я лежу, свернувшись калачиком, на дне моря и одну за другой считаю тени проплывающих надо мною рыб. При этом понятия не имею, до скольки досчитать, чтобы все-таки остановиться.

— Пять лет назад, когда он исчез куда-то, мне было двадцать семь, — несмотря на мягкий голос, эти ее слова прозвучали глухо, как из колодца. — Слишком многое меняется за пять лет…

— Это точно, — поддакнул я.

— Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно — нельзя позволять себе так думать. Позволишь себе так думать — и уже никогда не сдвинешься с места… Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.

— Мне кажется, я вас понимаю, — сказал я.

Мы помолчали. На этот раз первой заговорила она:

— И когда вы с ним виделись в последний раз?

— Пять лет назад. Как раз перед тем, как он исчез.

— Он что-нибудь сообщал вам? Почему уезжает и все такое?

— Нет, — сказал я.

— То есть, я тогда правильно поняла, что он исчез, никому не сказав ни слова?

— Совершенно правильно.

— Ну, а что вы подумали?

— В смысле — когда он исчез?

— Ну да.

Я приподнялся на кровати и оперся спиной о стену.

— Что подумал… Ну, пошатается с полгода, да и вернется назад. Он же из тех, у кого ничего не бывает надолго.

— Но он не вернулся…

— Да, не вернулся.

На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я различал ухом тихое прерывистое дыхание.

— Где вы остановились? — спросила она, наконец.

— В отеле «………..».

— Завтра в пять я буду в кофейном зале отеля. Там, на восьмом этаже. Подходит?

— Прекрасно, — сказал я. — Я буду в белой футболке, зеленых шерстяных брюках.

Стрижка короткая…

— Ничего, я как-нибудь догадаюсь, — тихо, но с явным нажимом перебила она. И повесила трубку.

Я тоже положил трубку — и попытался сообразить, что же, черт побери, может означать это «как-нибудь догадаюсь». Но так и не понял. Что-то я стал слишком многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил какой-то русский писатель, это только характер может меняться с возрастом; ограниченность же человека не меняется до самой смерти… Иногда эти русские говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается? Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра, сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и старую подводную лодку. Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой, сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; — но, тем не менее, проблемы странным образом улаживались одна за другой, и в финале все у всех было в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все в порядке, то и война — не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий — но в финале У ВСЕХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ…

Я выключил телевизор, нырнул в постель — и уже через десять секунд спал мертвым сном.

К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу — черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся чуть пристальнее — и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в дожде. И в самом деле — таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту, таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью… Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза — и Город вернулся в свое прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно вбирала в себя воду июньских дождей.

В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем стандартный набор мелодий «а-ля чашечка кофе в зале большого отеля», хороня популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе — и абсолютно ничего не оставалось.

Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет двадцать; пышная копна волос — как каплища шоколада на бисквитном печенье. Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия. Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы, красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как ни старался, я ничего припомнить не мог.

Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, — а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где… Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.

«Мир»… Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, — и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.

— Извините, что так поздно! — раздался у меня за спиной ее голос. — Задержали на работе, никак не могла уйти.

— Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен…

Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.

Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону — наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет. Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три — и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь — и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше ни меньше.

На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка — рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.

Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей — пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.

— Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? — спросил я наугад.

— В конструкторском бюро. Уже много лет.

Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть — буквально совсем чуть-чуть — промелькнула в глазах моей собеседницы.

— И долго вы с ним знакомы? — спросила она.

— Уже одиннадцать лет. А вы?

— Два месяца десять дней, — не раздумывая, ответила она. — С нашего знакомства — и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.

Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.

— После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль…

Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?

— Н-не помню, — растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.

— А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?

— Нет, — ответил я.

— Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться — тогда делается все равно.

Неважно, какой был срок — десять лет, пять лет или один месяц.

Я кивнул.

Ее стакан с соком опустел уже наполовину.

— И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать — и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два — развелась. А потом переехала в этот город…

— Вот и у моей жены то же самое, — сказал я.

— Что?

— В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два — развелась.

Она окинула меня долгим, пристальным взглядом — и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.

— Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, — продолжала она. — Если коротко — дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального — понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?

— Да… Наверное.

— После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе.

Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то сходить, ни любовника; утром проснешься — идешь на работу, чертишь свои чертежи, по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь. Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь — а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах постоянно волны шумят… Зябкая жизнь! — Она допила свой сок. — Я, наверное, пустое болтаю, да?

Я молча покачал головой.

Шел седьмой час — «время кофе» закончилось, наступило «время коктейлей». Лампы под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни. Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал мелкими иголками дождь.

— Не хотите чего-нибудь покрепче?

— А как это называется, если водку с грейпфрутовым соком смешать?

— «Солти Дог»…

Подозвав официанта, я заказал для нее «Солти Дог» и для себя — «Катти Сарк» со льдом.

— На чем я остановилась?

— Вы сказали — «зябкая жизнь»…

— Да нет, если честно — сама-то жизнь не такая и зябкая, — поправилась она. — Вот только когда волны шумят — тогда действительно зябко. Въезжала в квартиру — управдом говорил: «ничего, мол, быстро привыкнете»… Да вот не привыкла.

— Ну, теперь-то моря больше нет.

Она тихонько усмехнулась. Морщинки в уголках ее глаз задрожали едва заметно.

— Ну, конечно. Ну, разумеется. «Моря больше нет» — какая наблюдательность! А мне и сейчас то и дело слышится, будто волны шумят. Вот как можно сжечь свои уши за долгое время…

— И потом вы познакомились с Крысой?

— Да. Только я его так не называла.

— А как вы его называли?

— По имени, как же еще! Как и все вокруг, разве нет?

А и действительно, подумал я вдруг. Слово «Крыса» даже как прозвище звучало слишком по-детски.

— Да, конечно, — сказал я.

Нам принесли напитки. Она пригубила свой «Солти Дог» — и салфеткой стерла приставшие к уголкам рта кристаллики соли. Салфетку со слабым отпечатком помады она искусно, двумя пальцами перегнула пополам и положила рядом на стол.

— Для меня он был — как бы лучше сказать… достаточно ирреальный. Вы меня понимаете?

— Кажется, понимаю..

— Я подумала, что мне как раз и нужна его ирреальность — для того, чтобы разрушить свою. С первой же встречи с ним сразу так и подумала. Может быть, потому он мне и понравился… А может, и наоборот — сначала он мне понравился, а потом я так для себя решила. Что так, что эдак — результат все равно одинаковый. Пианистка вернулась со своего перерыва, села за рояль и заиграла мелодии старого кино. Это звучало странно — как если бы к какой-нибудь сцене фильма по ошибке подобрали не тот музыкальный фон.

— Вот мне и кажется иногда… Может, я таким образом просто его использовала.

Может быть, он самого начала чувствовал это — потому и… Вы так не думаете?

— Откуда я знаю, — пожал я плечами. — Это уже чисто ваши с ним отношения.

Она ничего не сказала.

Молчание длилось секунд двадцать, прежде чем я сообразил, что ее монолог окончен. Я проглотил остатки своего виски, достал из кармана письма Крысы и положил на середину стола. Два конверта лежали на столе, и притрагиваться к ним она как будто не торопилась.

— Я должна это прочитать прямо здесь?

— Забирайте домой, там и читайте. А не захотите читать — так выбросьте.

Она кивнула, взяла письма и спрятала их в сумочку. Легкий металлический звук — клик! — и замок защелкнулся. Я закурил вторую сигарету, заказал себе второй виски. Надо сказать, что больше всего я уважаю именно вторую порцию виски. Если с первым виски успокаиваются нервы, то со вторым приходит в порядок голова. С третьего же и далее — уже ни вкуса, ни смысла не остается: простое перекачивание жидкости из рюмки в желудок.

— И только ради этого вы ехали сюда из Токио? — спросила она.

— Да, почти что…

— Очень любезно с вашей стороны.

— Ну, как раз об этом я не думал. Просто у нас с ним так повелось. Поменяй нас в жизни местами — и он сделал бы точно так же, я знаю.

— Что, он уже оказывал вам такие услуги?

Я покачал головой.

— Да нет. Просто мы издавна надоедаем друг другу такими вот «ирреальными» просьбами. И привыкли выполнять их без лишних вопросов. Ну, а как выполнять ирреальные просьбы в реальном мире — это уже другая проблема.

— Наверное, на свете больше нет таких странных людей!

— Очень может быть…

Рассмеявшись, она поднялась из-за стола и взяла в руки счет.

— Позвольте, я сама за все заплачу. Тем более, что на сорок минут опоздала…

— Если вам так будет лучше — пожалуйста, — я пожал плечами. — Но у меня к вам один вопрос. Можно?

— Ну, разумеется!

— Вот вы сказали по телефону, что догадаетесь, как я буду выглядеть.

— Ну да, сказала. Так, чисто из настроения…

— И что же — прямо-таки сразу и догадались?

— Моментально, — сказала она.

* * *

Дождь хлестал с прежней силой. Прямо в окно отеля заглядывала гигантская неоновая реклама с соседнего небоскреба. В ее искусственном свете бежали, сплетаясь, к земле беспорядочные нити дождя. Встав у окна, я посмотрел вниз — и мне почудилось, будто дождь всеми струями стремится попасть в одну и ту же точку земной поверхности.

Я плюхнулся на кровать и выкурил две сигареты подряд. Потом позвонил администратору отеля и попросил забронировать билет на завтрашний поезд. Больше в этом городе мне было абсолютно нечего делать… И только дождь все лил до глубокой ночи.

Часть VI ОХОТА НА ОВЕЦ — II

Глава 17

СТРАННЫЙ РАССКАЗ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ (1)

Секретарь Сэнсэя, весь в черном, сидел на стуле напротив и, не говоря ни слова, смотрел на меня. Взгляд его нельзя было назвать ни пытливым, ни пренебрежительным, ни проницательным. От него не было ни жарко, ни холодно, ни как-либо еще. Ни одного из известных мне человеческих чувств в том взгляде не содержалось. Человек этот ПРОСТО СМОТРЕЛ на меня. Не исключаю, впрочем, что смотрел он не на меня, а на стену у меня за спиной — но поскольку перед этой стеной сидел я, то приходилось смотреть заодно и на меня. Человек протянул руку к столу, открыл крышку сигаретницы, вытянул оттуда длинную сигарету без фильтра, несколько раз пощелкал по ней ногтем, подбивая с одного конца, и, прикурив от зажигалки, выдохнул дым тонкой струйкой вперед и немного в сторону. Затем возвратил зажигалку на стол и положил ногу на ногу. За все это время направление его взгляда не изменилось ни на полградуса. Выглядел человек точь-в-точь как описывал мой напарник. Чересчур безупречный костюм, чересчур ухоженное лицо, чересчур длинные пальцы. Если бы не глаза — холодно-бесчувственные в узких прорезях век, — то была бы внешность ярко выраженного гомосексуалиста. Но с такими глазами он и на гомосексуалиста не походил. Он выглядел никак — а точнее, НИКАК НЕ ВЫГЛЯДЕЛ: не был похож ни на кого и своим видом не вызывал никаких даже самых смутных ассоциаций. Вглядевшись в эти глаза, я заметил новые странности. Коричневый цвет преобладал в них над черным, но по общему темному тону пробегали светло-голубые прожилки. При этом в левом голубого было больше, чем в правом. Как если бы левый глаз думал одно, а правый — совсем другое. Пальцы, обхватившие колено, ни на секунду не прекращали едва заметное шевеление. И по сей день преследует меня видение: все десять пальцев вдруг отделяются от этих рук и крадутся ко мне, подбираясь все ближе и ближе… Очень странные пальцы. И вот эти странные пальцы медленно протянулись к столу и затушили, смяв в пепельнице, скуренную лишь на треть сигарету. В бокале не спеша таял лед; было видно, как прозрачная вода постепенно смешивалась с грейпфрутовым соком. Соотношение было явно не в пользу сока. В комнате стояла совершенно загадочная тишина. Бывает тишина, какую встречаешь, заходя внутрь огромного дома, — тишина слишком большого пространства со слишком малым числом людей. Тишина же, царившая в этой комнате, была еще необычнее. Неприятно-тяжелое, давящее безмолвие. Мне показалось, что тишину вроде этой я уже где-то раньше встречал. Но чтобы вспомнить, где именно, требовалось время. Точно старый альбом, страницу за страницей я перелистывал свою память — пока, наконец, не вспомнил. Тишина, разбухающая от предчувствия Смерти. Воздух, плотный от пыли и серьезности происходящего.

— Все умирают, — не сводя глаз с моего лица, негромко произнес человек. Таким тоном, словно прочитал мои мысли и теперь комментировал их. — Все живое когда-нибудь становится мертвым.

Сказав это, он снова погрузился в молчание. За окном, как безумные, отчаянно скрежетали цикады. Я живо представил, как каждая из миллиона козявок издает своим тельцем этот дикий, отчаянный зов в надежде вернуть прошедшее лето и вместе с ним — свою уходящую жизнь.

— Насколько мне позволяют возможности, я намерен говорить с тобой откровенно, — вдруг снова произнес он. Речь его сильно смахивала на подстрочный перевод официального документа. — Но «говорить откровенно» — еще не означает «говорить правду». Откровенность и Правда — все равно, что нос и корма судна, выплывающего из тумана. Вначале появляется Откровенность, и лишь в последнюю очередь глазам открывается Правда. Временной интервал между этими двумя моментами прямо пропорционален размерам судна. Большому выплыть сложнее. Иногда это получается уже после того, как закончилась жизнь наблюдающего. Поэтому если, несмотря на мои усилия, Правда тебе все-таки не откроется — ни моей, ни твоей вины в том быть не должно.

Даже не представляя, что на это ответить, я молчал. Он убедился, что молчание должным образом соблюдается — и продолжал свою речь.

— Ты же прибыл сюда как раз для того, чтобы судно выплывало как можно быстрее.

Нам с тобой предстоит ускорить движение судна. Поэтому будем говорить откровенно. И, таким образом, еще на шаг приблизимся к Правде. Откашливаясь, он на пару секунд отвел-таки взгляд: с моего лица — на свои пальцы, теперь уже поглаживавшие подлокотник дивана.

— Подобные объяснения, однако, слишком абстрактны. Поэтому поговорим о реальных проблемах. Например, о твоей рекламе для страховой компании П. Я думаю, ты уже слышал об этом?

— Кое-что слышал.

Он кивнул. И, снова выдержав паузу, продолжал:

— Как я предполагаю, ты был весьма уязвлен. Любой почувствует себя неуютно, когда уничтожают то, что он создавал, не жалея времени и сил. Тем более, если речь идет о хлебе насущном. Да и реальные убытки, надо думать, понесены немалые. Я правильно понимаю?

— Совершенно правильно, — подтвердил я.

— Вот об этих реальных убытках я и хотел бы услышать от тебя самого.

— Ну, убытки — это постоянная опасность в той работе, которой мы занимаемся. Сам характер работы никогда не исключает того, что готовый рекламный макет может быть изъят из печати — из-за какой-нибудь мелочи, которая не понравилась клиенту. Но для такой маленькой фирмы, как наша, это — смерти подобно. Чтобы уберечься от такого риска, мы производим макет в полном, стопроцентном соответствии с пожеланиями заказчика. Грубо говоря, каждую строчку текста мы выверяем в присутствии клиента. Только этим мы и можем себя хоть как-то обезопасить. Не самая веселая работа, конечно; но такого нищего волка, как мы, только ноги и кормят…

— Ну, все когда-нибудь с этого начинали, — подбодрил секретарь. — Следует ли понимать тебя так, что, приостановив выпуск журнала, я повергаю твою фирму в глубокий финансовый шок?

— В общем, именно так. Журнал уже отпечатан и разброшюрован. За бумагу и печать нужно кровь из носу расплатиться в течение месяца. Плюс — гонорары внештатникам. Получается что-то около пяти миллионов иен; но именно столько необходимо вернуть в банк для погашения долга. Год назад мы решили взять кредит на развитие предприятия…

— Да, я в курсе, — вставил секретарь.

— Ну и, само собой, встает проблема дальнейших заказов. С таким хлипким положением, как у нас, один-единственный промах — и клиенты немедленно предпочтут нам другие агентства. Как раз с этой страховой компанией у нас годовой контракт на изготовление их рекламы. Если в результате нынешнего скандала их реклама будет изъята — мы просто тут же пойдем ко дну. Фирма у нас маленькая, связей особых нет; выезжали до сих пор лишь на собственном имидже — на том, что о нас люди скажут. Малейший удар по репутации — и нам просто крышка. Я закончил, но мой собеседник еще долго не говорил ни слова в ответ, а только сидел и пристально глядел на меня. Наконец, он раскрыл-таки рот:

— Ты рассказываешь очень откровенно. Кроме того, содержание твоего рассказа полностью совпадает с той информацией, которой располагаю я. И этого я не могу не оценить. Теперь — по сути вопроса. Какие еще проблемы, по-твоему, останутся у твоей фирмы, если я возмещу все убытки этой страховой компании за изъятую рекламу, а также — порекомендую им заключать контракты с вами в дальнейшем?

— Тогда — никаких проблем. Ну, может, все поудивляются поначалу, из-за чего весь сыр-бор, — да и вернутся в свои серые будни.

— Сверх того можно было бы обеспечить и моральную компенсацию. Достаточно мне написать одно слово на обороте визитки — и ваша фирма будет обеспечена работой лет на десять вперед. Подчеркиваю — работой, а не жалкими рекламными листочками…

— То есть, вы предлагаете сделку?

— Скорее — обмен пожеланиями. Я из добрых пожеланий предлагаю тебе информацию о том, что такое-то издательство остановило выпуск журнала с изготовленной тобой рекламой. Ты, приняв эту информацию, выражаешь мне твои собственные пожелания, на которые я снова откликаюсь своими. Почему бы не воспринять это именно так? Думаю, тебе лично мои пожелания были бы очень полезны. Не хочешь же ты всю жизнь провести в одной упряжке со своим головастым алкоголиком…

— Мы — друзья, — сказал я.

Тишина камня, падающего в бездонный колодец, была мне ответом. Добрых тридцать секунд миновало, прежде чем камень, наконец, достиг какого-то дна.

— Ладно, — произнес он. — Это твои проблемы. Я довольно подробно проверил твою биографию — ты, по-своему, весьма интересный тип. Все население можно условно разделить на две группы: посредственности-реалисты — и посредственности-идеалисты. Ты, несомненно, принадлежишь ко вторым. Будет очень хорошо, если ты это запомнишь. Весь твой путь — это путь посредственности, оторвавшейся от реальной жизни.

— Я запомню, — сказал я.

Он кивнул. Лед в грейпфрутовом соке совсем растаял; я взял бокал и отпил половину.

— Ну, а теперь поговорим конкретно, — сказал он. — Поговорим про овец.

* * *

Он слегка шевельнулся, достал из нагрудного кармана бумажный конверт, извлек из него черно-белый фотоснимок с овцами и положил на стол, повернув изображением в мою сторону. Будто свежим воздухом — запахом реальной жизни? — вдруг повеяло в комнате.

— Вот фотография с овцами, которую ты использовал для журнала.

Изображение переснимали без негатива, прямо с оригинала; и тем не менее, то была невероятно контрастная и четкая фотокопия. Судя по всему, применялась какая-то очень специальная аппаратура.

— Насколько мне известно, фотография эта попала к тебе частным путем, и затем ты решил использовать ее для журнала. Или я ошибаюсь?

— Нет. Все так и было.

— Результаты проведенной нами экспертизы показали, что снимок сделан на Хоккайдо не более полугода тому назад рукой человека, ничего в фотографии не смыслящего. Камера — дешевка карманных размеров. Снимал не ты. У тебя — «Никон» с большим объективом, да и снимаешь ты куда лучше. К тому же, за последние пять лет ты ни разу на Хоккайдо не выезжал. Не так ли?

— Как сказать…

— Уф-ф! — перевел он дух и выдержал новую паузу. — Ладно, как хочешь — а у нас к тебе три пожелания. Мы желаем, чтобы ты объяснил нам: где, от кого ты получил эту фотографию, а также — что тебя заставило использовать такой непрофессиональный кадр в журнальной рекламе.

— Не скажу, — ответил я и сам удивился, как просто у меня это получилось. — Как любой журналист, имею полное право на неразглашение источников информации. Секретарь, не мигая, смотрел на меня; пальцы его левой руки переползали то влево, то вправо вдоль тонкой линии губ. Поблуждав туда-сюда несколько раз, они оторвались-таки от лица — и вернулись на колени хозяина. Молчание становилось все напряженнее. Хоть бы кукушка какая-нибудь закуковала в саду, подумал я вдруг. Но кукушка, конечно же, не закуковала. Кукушки не кукуют по вечерам.

— Странный ты все-таки человек! Одним движением пальца мы можем похоронить твою фирму. Случись это — никому вокруг и в голову не прийдет называть тебя журналистом. Даже если эту возню с памфлетиками и афишками, которой ты занят сегодня, и считать журналистикой…

Я снова подумал о кукушке. Все-таки, почему кукушки никогда не кукуют по вечерам?

— К тому же, существует несколько способов заставить говорить таких людей, как ты.

— Наверное, — сказал я. — Только чтобы они сработали, нужно время — а до тех пор я буду молчать. Когда же я заговорю, то не буду рассказывать все, что знаю. Ведь вам же неизвестно, что я знаю, а что — нет. Разве не так? Я говорил наугад — но явно шел правильным курсом. Неуверенное молчание, последовавшее за моими словами, показало, что я заработал очко в свою пользу.

— А с тобой занятно поговорить! В твоем идеализме можно услышать даже какие-то патетические нотки… Ну, да ладно. Поговорим о другом. Он достал из кармана увеличительное стекло и положил передо мною на стол.

— Возьми-ка — и хорошенько проверь, что ты видишь на этой фотографии.

Взяв снимок в левую руку, а линзу — в правую, я начал медленно, сантиметр за сантиметром, изучать фотографию. Одни овцы глядели в одну сторону, другие в другую, третьи же, никуда особо не глядя, с безучастным видом щипали траву. Атмосфера — как на памятном фото какого-нибудь колледжа, собравшего на вечеринку давно позабывших друг друга выпускников. Я исследовал одну за другой всех овец, изучил, как и где растет трава на лугу, разглядел все березы в роще на заднем плане, отследил все изгибы линии гор на горизонте, пропутешествовал по раскинувшим в небе облакам. Ничего необычного на снимке не было. Подняв глаза от линзы и фотографии, я уставился на своего собеседника.

— Ничего странного не заметил? — спросил он.

— Ничего, — сказал я.

Мой ответ его, похоже, нисколько не разочаровал.

— Ты, по-моему, в университете биологию изучал. Что ты, вообще, знаешь об овцах?

— Да, можно сказать, ничего. Я изучал очень узкую область — здесь те знания почти бесполезны.

— Расскажи, что знаешь.

— Парнокопытные. Травоядные. Стадные. Впервые завезены в Японию, кажется, где-то в начале Мэйдзи[34]. Разводятся людьми ради мяса и шерсти. Вот, пожалуй, и все.

— В общем, правильно, — сказал секретарь. — Только, если уж быть совсем точным — впервые овцы были завезены к нам не в начале Мэйдзи, а в середине эпохи Ансэй[35]. До тех же пор, как ты верно сказал, овец в Японии просто не существовало. Предание гласит, что первых овец привезли из Китая в эпоху Ансэй; но, даже если это и так — те овцы не прижились и вскоре вымерли. Поэтому до начала Мэйдзи таких животных, как овцы, японцы в глаза не видали и вообразить себе не могли. Хотя Овен как знак Зодиака и был сравнительно популярен, — никто не мог точно сказать, как этот зверь выглядит на самом деле. Иными словами, долгое время овца была сродни выдуманным, мифическим животным — типа баку[36] или дракона. Исторический факт: все изображения овец на японских картинах до периода Мэйдзи — сплошной суррогат и чистейшая несуразица. Люди разбирались в овцах примерно так же, как Герберт Уэллс — в марсианах.

Но и до сих пор еще японцы знают про овец удручающе мало. Начнем с того, что за всю свою историю нация никогда по-настоящему в овцах не нуждалась. Животные были завезены из Америки, разведены здесь — и благополучно забыты. Великое дело — какие-то овцы! После войны открылись квоты на импорт баранины и овечьей шерсти из Австралии и Новой Зеландии — и разводить овец в Японии стало совершенно невыгодно. Бедные овцы, тебе не кажется? Просто вылитые японцы в двадцатом веке…

Впрочем, я не собираюсь читать тебе лекции о сиротской доле современной Японии. Я хочу, чтобы ты сопоставил в голове две вещи. Первое: до конца эпохи сегуната овец в Японии практически не существовало. Второе: с приходом новой власти всех овец, ввозимых в страну, государственные чиновники пересчитывали буквально по головам и проверяли самым тщательным образом. О чем это говорит? Вопрос обращался ко мне.

— О том, что, видимо, отбирали только каких-то определенных овец, — сказал я.

— Абсолютно верно! Точно так же, как у беговых лошадей, порода у овец — ключевой показатель их особенностей и повадок. Так, например, почти все овцы, завезенные в Японию, отличаются закрепленной в поколениях способностью взбираться на гору. Иными словами, японские овцы — животные, отсортированные по самым жестким критериям. Отслеживали и по экстерьеру — чтобы не допустить примеси других кровей. Нелегально в страну не ввозились. Кому интересно заниматься контрабандой овец? Конкретно, были отобраны следующие породы: саусдаун, испанский меринос, котсвольд, китайская, шропшир, корридэйл, шевиот, романовская, остофрижан, бордерлейстер, ромнимарш, линкольн, дорсетхорн и саффолк — вот тебе примерно весь список. Ну, а теперь, — он кивнул в мою сторону, — еще раз внимательно посмотри на фотографию.

Я снова взял в руки снимок и увеличительное стекло.

— Приглядись получше к третьей справа овце на переднем плане.

Я направил увеличительное стекло на третью справа овцу. Затем передвинул на соседнюю овцу, пригляделся — и вернулся к той, что была третьей справа.

— На этот раз что-нибудь заметил? — спросил секретарь.

— Порода другая, — ответил я.

— Именно! За исключением третьей справа, все овцы на фотографии — обычный саффолк. Только эта одна отличается. Эта, по сравнению с саффолком, — коренастее, да и шерсть посветлее. Опять же, морда совсем не черная. Эта овца как будто крепче, сильнее всех остальных. Я показывал фотографию нескольким специалистам-овцеводам. Все они, будто сговорившись, утверждали: таких овец нет и быть не может в Японии. А возможно, что и во всем мире. Таким образом получается, что сейчас ты видишь овцу, которой не существует в природе. Я снова направил линзу на третью справа овцу. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил у нее на спине бледноватое, на первый взгляд бесформенное пятно — словно от кофе, пролитого на скатерть. Пятно было страшно расплывчатым и нечетким — то ли дефект от царапины на пленке, то ли просто обман зрения. Или же кто-то и вправду умудрился опрокинуть кофе прямо на спину овцы.

— На спине — какое-то пятно расплывчатое, — сказал я вслух.

— Не просто пятно. Родимое пятно в форме звезды. Сравни-ка вот это…

Он достал из конверта лист бумаги и вручил его мне. То была копия рисунка овцы. Изображение переводили, похоже, каким-то толстым карандашом; все свободное поле вокруг было усеяно следами пальцев. Сам рисунок был неумелый, почти детский — но что-то в нем явно будило воображение. С особенной, какой-то неестественной тщательностью были скопированы все мелкие детали. Я сравнил овцу на рисунке с овцой на фотографии. Безо всяких сомнений, это была одна и та же овца. Небольшое звездообразное пятно, красовавшееся на спине у нарисованной овцы, и по месту на теле, и по форме совпадало с пятном у овцы на фотографии.

— А теперь — вот это, — добавил он, вынул из кармана брюк зажигалку и протянул ее мне. То была необычайно увесистая, изготовленная по спецзаказу из чистого серебра зажигалка фирмы «Дюпон». На боку у нее был выгравирован все тот же овечий герб, что я впервые увидал в лимузине. На спине же серебряной овцы я, приглядевшись, различил мелкое, но совершенно отчетливое звездообразное пятнышко.

У меня начала потихоньку болеть голова.

Глава 18

СТРАННЫЙ РАССКАЗ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ (2)

— Чуть раньше я говорил тебе о посредственности, — продолжал секретарь. — Однако же, говоря об этом, я вовсе не собирался обвинять в посредственности лично тебя. Я только имел в виду, что весь мир, в принципе, — одна сплошная посредственность; ты же представляешь собой посредственность, поскольку являешься частью этого мира. Или ты так не считаешь?

— Ну, не знаю…

— Мир — посредственность. В этом нет никаких сомнений. Вопрос: был ли мир такой же посредственностью в древние времена? Нет! В древние времена мир представлял собой хаос, а хаос ничего общего с посредственностью не имеет. Мир начал скатываться к посредственности, как только человек отделил средства производства от повседневной жизни. Когда же Карл Маркс изобрел понятие пролетариата — он тем самым окончательно закрепил мир в состоянии посредственности. Именно поэтому сталинизм и примыкает к марксизму. Лично я почитаю Маркса. Он — один из тех редких гениев, чья память вбирала в себя великий Хаос древнего мира. За то же самое, кстати, я почитаю и Достоевского. Но марксизма не признаю. Слишком много посредственности.

Он издал горлом какой-то невнятный звук.

— Сейчас я говорю с тобой очень откровенно. Таким образом я выражаю тебе признательность за то, что до этого ты очень откровенно говорил со мной. Итак, сейчас я буду отвечать на твои, скажем так, вопросы наивно-естественного происхождения. Но после того, как я закончу на них отвечать, — свобода выбора дальнейшей линии поведения у тебя уже будет весьма и весьма ограничена. Я желаю, чтобы ты с самого начала понимал такие вещи отчетливо. Если же говорить совсем просто — твоя ставка в игре повышается. Ты согласен?

— А что мне еще остается? — пожал я плечами.

— Сейчас в этом доме умирает старый человек, — сказал секретарь. — Причина смерти ясна. В голове у него — огромный сгусток крови. Гигантская гематома — шишка такой величины, что деформируется мозг… Ты что-нибудь смыслишь в нейрохирургии?

— Да почти ничего…

— Если говорить простым языком — кровяная бомба. Кровь застопоривается, собирается в одном месте — и сосуд разбухает до невероятных размеров. Что-то вроде змеи, проглотившей мячик для гольфа. Взрыв — и мозг прекращает функционировать. А оперировать нельзя: от малейшего вмешательства бомба тут же взорвется. То есть, если называть вещи своими именами, — остается просто ждать смерти. Может быть, он умрет через неделю. А может быть, через месяц. Этого не знает никто.

Поджав губы, он неторопливо вздохнул — и выпустил воздух из легких.

— В смерти его нет ничего удивительного. Все-таки старик уже, да и болезнь очевидна. Удивительно другое: как ему удалось оставаться живым так долго? Что он хотел сказать — я совершенно не понимал.

— На самом деле, никто бы не удивился, если бы он умер тридцать два года назад.

— продолжал он. — А может, и сорок два. Его гематому впервые обнаружили американские врачи, проводившие медосмотр арестованных за военные преступления класса «А». Было это осенью 1946 года — незадолго до Токийского процесса. Взглянув на рентгеновский снимок, врач испытал настоящий шок. С такой огромной гематомой в мозгу жить на свете, да жить поактивней простого смертного — это не укладывалось у многоопытного врача в голове. Пациент был переведен в больницу при церкви Святого Луки, реквизированную под армейский госпиталь, где начал получать на редкость обстоятельное лечение.

Прошел год с начала лечения — но врачи по-прежнему ничего не понимали. Ничего — кроме того, что он может помереть в любую минуту, да самого факта, что он каким-то чудом, несмотря ни на что, продолжает жить. А пациент, как ни в чем ни бывало, продолжал находиться в полном здравии без каких-либо осложнений. Его мозг работал так же безупречно, как и у любого нормального человека. Почему — непонятно. Логический тупик. Человек, который по всем показателям должен быть мертв, продолжал жить и двигаться у всех на глазах… Все, что удалось выяснить, — лишь самые общие закономерности протекания болезни. Так, через каждые сорок дней начинались приступы сильной головной боли, продолжавшиеся трое суток. По словам самого больного, впервые такие приступы случились с ним в 1936 году; этот год и стали предположительно считать временем образования гематомы. Боль была непереносимая, и пациенту начали вводить болеутолители. А проще говоря — наркотики. Те действительно снимали боль, но вместо этого вызывали галлюцинации. Чрезвычайно яркие и эмоционально насыщенные галлюцинации. Что он при этом испытывал — известно лишь ему одному, но было очевидно: ощущения не из приятных. Описания того, как проходили эти галлюцинации, хранятся в Медицинских архивах Армии США. Тот врач действительно записывал все очень подробно. Я нелегально получил доступ к этим документам; несмотря на очень сухой, официальный тон, от чтения этих записей, я уверен, у многих шевелились волосы на голове. Далеко не каждый смог бы выдерживать подобные ужасы регулярно в течение всей своей жизни. Отчего происходили настолько жуткие галлюцинации — не понимал никто. Скорее всего, предполагали врачи, против энергии, которую вырабатывала гематома, мозг в своем обычном состоянии реагировал физической болью. Когда же снималась болевая блокада — энергия гематомы посылалась в виде импульса раздражения уже напрямую в отдельный участок мозга, где и трансформировалась в галлюцинации. Что-то в этом духе. Разумеется, то была не более чем гипотеза. Однако этой гипотезой очень заинтересовались в Штабе Армии США. И начали кропотливейшее расследование. Особо секретное расследование силами американской военной разведки. Зачем иностранной военной разведке понадобилось заниматься болезнью частного лица — точным ответом я до сих пор не располагаю, но могу предположить несколько возможных версий. Первая и наиболее вероятная версия — что под вывеской так называемых «медицинских исследований» осуществлялся сбор информации очень деликатного свойства. Конкретно, эти «исследования» могли служить источником разведданных о Китае — и каналом для получения опиума одновременно. Армия Чан Кай-Ши терпела затяжное, поэтапное поражение, и у американцев оставалось все меньше «своих связей» в Китае. Поэтому им до дрожи хотелось заполучить в руки контакты, которые Сэнсэй держал в голове. Однако на открытом, официальном допросе подобные вещи не выяснишь. Факты же говорят, что как раз после серии таких «исследований» Сэнсэя и выпустили из тюрьмы безо всякого суда. Уже это заставляет предположить, что состоялась сделка. Свобода — в обмен на информацию. Вторая возможная версия: американцев заинтриговала взаимосвязь между чрезвычайно эксцентричной фигурой Сэнсэя как лидера правых — и его гематомой. Я еще расскажу об этом подробнее, это действительно любопытное наблюдение. Но как бы там ни было — сам Сэнсэй вряд ли знал, почему оставался в живых. Жизнь сама по себе — явление непостижимое; откуда нам знать, почему мы живем на свете? Так и с Сэнсэем. Понять, почему он жив, можно было лишь одним способом: вскрыв ему череп. То есть — очередной тупик.

Третья версия связана с «промыванием мозгов». С гипотезой о том, что, посылая заданные импульсы раздражения в мозг человека, можно вызвать у него вполне определенные галлюцинации. Очень популярная гипотеза в те времена. Есть точные сведения, что именно в тот период Соединенные Штаты собирали группу ученых для проведения особых исследований по этому вопросу. На которую из этих трех версий разведка делала главный упор — сказать трудно. Также неизвестно, к каким результатам привели эти «исследования» в конечном итоге. Все это погребено в истории. Правду знают лишь непосредственные участники тех событий: горстка американских офицеров высшего ранга, да сам Сэнсэй. До сих пор ни единому человеку, включая меня, Сэнсэй об этом не рассказывал ни слова — и, видимо, никогда уже не расскажет. Поэтому все, что ты слышишь сейчас — не более чем мои предположения.

На этих словах он прервал свою речь и негромко откашлялся. Сколько времени прошло с момента моего появления в комнате — я не сказал бы даже приблизительно.

— Впрочем, насчет периода образования гематомы — то есть, о событиях вокруг 36-го года — я разузнал кое-какие подробности. Зимой 32-го года Сэнсэй попал за решетку как соучастник запланированного убийства важной персоны по политическим мотивам. Его жизнь в застенке продолжалась до июня 36-го. Остались записи в тюремных документах, заключения медицинской экспертизы, да и сам Сэнсэй не раз при случае рассказывал об этом. Если все это собрать вместе и обобщить — получается следующая картина. Вскоре после заключения в тюрьму у Сэнсэя развилась жесточайшая бессонница. Причем не просто бессонница. Бессонница крайне опасной степени. Трое, четверо суток, а порой и целую неделю подряд он не смыкал глаз ни на секунду. В те времена политических преступников допрашивали особыми методами: не давали им спать до тех пор, пока не признаются. Над Сэнсэем же старались с усиленным рвением: его дело касалось, ни много ни мало, тайной войны между фракцией Императорского пути и группой Государственного контроля[37]… Так вот, стоит человеку на таком допросе только попытаться заснуть — как его тут же обливают ледяной водой, секут бамбуковыми палками, слепят глаза ярким светом, выбивая из него сонливость самыми жестокими способами. Несколько месяцев в таком режиме — и практически любой человек превращается в мусор. Сонный нерв полностью разрушается. Человек либо умирает, либо сходит с ума, либо же — напрочь отучается спать. Сэнсэй ступил на третий путь. Избавиться от бессонницы ему удалось лишь к весне 1936 года. То есть, как раз к тому времени, когда образовалась его гематома. О чем это говорит?

— Вероятно, острейшая бессонница вызвала какой-нибудь затор крови в мозгу — и образовала гематому. Так?

— Да, такую гипотезу можно выдвинуть, исходя из элементарного здравого смысла.

Это — первое, что приходит на ум неспециалисту; то же самое, скорее всего, пришло в голову и американским военным врачам. Но все-таки подобного объяснения недостаточно. Я убежден: здесь не хватает еще какого-то важного фактора. Сдается мне — как раз того самого, который и обусловил образование такой необычной гематомы. Подумай сам — ведь на свете немало людей с гематомой в голове; однако же, ни у кого еще эта болезнь не принимала настолько странных форм. И, к тому же, такая гипотеза не объясняет, почему Сэнсэй до сих пор оставался жив. В его речи и вправду ощущался какой-то здравый смысл.

— Кроме того, история болезни Сэнсэя содержит в себе еще одно загадочное явление. Дело в том, что именно весной 36-го Сэнсэй как бы переродился в другое существо. До этого времени Сэнсэй — посредственность, ничем не примечательный фанатик правых. Родился на Хоккайдо третьим сыном в семье бедняка-крестьянина; в двенадцать лет уехал на поиски работы в Корею; ничего толком не нашел, вернулся домой — и вступил в партию правых. Бравый молодчик, кровь с молоком: лишь бы мечом помахать — вот и все достоинства. Наверняка, и читать-то не мог как следует. Тем не менее, летом 36-го он выходит из тюрьмы — и начинает расти как на дрожжах, перебирается с одного поста на другой, обретая все больший вес в мире правых. Откуда ни возьмись, обнаруживаются у него и общественная харизма, и убедительность в рассуждениях, и умение срывать овации аудитории, и политическая прозорливость, и решительность, а главное — выдающаяся способность заставлять общество двигаться в нужном для лидера направлении, играя на слабостях толпы… Он снова вздохнул и негромко откашлялся.

— Разумеется, в политической философии Сэнсэя никаким альтруизмом не пахло. Но как раз это заботило его меньше всего. По-настоящему он был озабочен одним вопросом: до каких пределов власти он сможет развернуть свою Организацию. Примерно так же, как Гитлер разворачивал свою, вынося напрочь лишенные альтруизма идеи о «сферах обитания» и «избранной расе» на общегосударственный уровень. Сэнсэй, однако, таким путем не пошел. Он пошел в обход — теневой, закулисной дорогой. Очень специфическая форма жизнедеятельности: двигать общество изнутри, самому не высовываясь наружу. Поэтому-то в 37-м он и поехал в Китай… Впрочем, ладно. Вернемся к его болезни. Все, что я хочу сказать — время образования гематомы в мозгу Сэнсэя и время его перевоплощения совпадают.

— То есть, вы полагаете, — сказал я, — что между образованием гематомы и перевоплощением Сэнсэя причинно-следственной связи нет; что эти события произошли параллельно, но объединяет их какой-то один определяющий фактор. Так?

— А ты и правда неплохо соображаешь, — заметил секретарь. — Сказано в точку и лаконично.

— Но как все это связано с овцами?

Он достал из сигаретницы вторую сигарету, подбил ее, как и прежде, ногтем с одного конца и зажал в губах. Но прикуривать не стал.

— Рассказываю по порядку, — сказал он.

И комнату вновь затопила гнетущая тишина.

— Нами создана Империя, — внезапно продолжал он. — Могущественная теневая Империя. В наших руках — самые разные сферы человеческой деятельности. Политика, финансы, массовая коммуникация, чиновники, культура — а также многое, многое другое, о чем ты и представления не имеешь. В наших руках — даже те, кто против нас. Все — от сторонников этой власти до ее врагов — находятся под полным ее контролем. Большинство из них даже не подозревают, что их судьба — в наших руках. То есть, Организация создана и действует чрезвычайно утонченными, не сказать — пугающе изощренными методами. А создал ее Сэнсэй в одиночку, сразу после войны. Теперь же, если Государство сравнивать с судном, Сэнсэй — единоличный Властитель Трюмов на этом судне. Стоит ему открыть шлюзы — и судно начнет тонуть. Пассажиры не успеют сообразить, что случилось, как окажутся на дне морском…

Тут он поднес, наконец, к сигарете огонь.

— Но даже такой власти, как наша, когда-нибудь приходит конец. Конец Империи наступит со смертью ее Императора. Ведь власть эта создана гением-одиночкой — и поддерживается, только пока этот гений жив. Согласно моей гипотезе, всю эту систему он организовал и поддерживал до сих пор благодаря существованию некоего загадочного, лишь ему известного фактора. Умрет Сэнсэй — и наступит конец всему. Потому что Организация являет собой не бюрократический аппарат, но — совершеннейший механизм, послушный мозгу одного человека. В этом — суть всей Организации; но в этом же заключена и главная ее слабость. Точнее, была заключена. Со смертью Сэнсэя Империя рано или поздно распадется на части — и ее останки, как пылающие Дворцы Валгаллы[38], сгинут навеки в пучине Всемирной Посредственности. Продолжить дело Сэнсэя не сможет никто. Владения Империи поделят на части — и величественные дворцы сравняют с землей, чтобы на их месте построить многоквартирные жилмассивы. Мир однообразия и определенности. Мир, в котором нет места для проявления Воли. Впрочем, не знаю: может быть, ты считаешь, что это правильно — все поделить на всех. Но тогда ответь на такой вопрос. Правильное ли дело — строить однотипные жилмассивы по всей Японии, когда в стране не хватает песчаных побережий, гор, рек и озер?

— Не знаю, — ответил я. — Я даже не знаю, уместно ли так вообще ставить вопрос.

— А ты не дурак, — сказал секретарь и сцепил пальцы обеих рук на колене. Даже сцепленные, пальцы эти сразу начали пульсировать в каком-то едва уловимом ритме.

— Разумеется, разговор о жилмассивах — всего лишь пример. Объясню подробнее. Вся Организация по большому счету состоит из двух частей: головы, которая движется вперед — и хвоста, который своими усилиями эту голову вперед проталкивает. Есть, конечно, и другие органы, которые выполняют другие функции; но в целом именно эти две части и определяют цели и средства Организации. В остальных частях нет почти никакого смысла. Головная часть называется «Органом Воли», хвостовая — «Органом Прибыли». Когда бы и кем ни обсуждалась Организация Сэнсэя — у всех в голове один только Орган Прибыли. И когда после смерти Сэнсэя начнется раздел Империи — все также набросятся на Орган Прибыли. Никто не жаждет ничего от Органа Воли. Ибо никто не может понять, что это такое… Вот о каком «дележе» я хотел сказать. Волю нельзя поделить на части. Она либо наследуется на все сто процентов — либо на эти же сто процентов бездарно утрачивается. Длинные пальцы продолжали плясать в странном ритме на колене моего собеседника.

За исключением этого, все в нем оставалось таким же, как и в начале разговора. Тот же непонятно на что направленный взгляд, те же холодные зрачки, то же правильное лицо без какого-либо выражения. Лицо его было обращено ко мне под абсолютно тем же углом, что и в самом начале встречи.

— И что же такое Воля? — поинтересовался я.

— Концепция, управляющая пространством, временем и событийной вероятностью.

— Не понимаю.

— Никто не понимает. Один лишь Сэнсэй чувствует это на инстинктивном уровне.

Строго говоря, здесь необходимо отречься от Самосознания. Именно с этого и начнется настоящая Революция. Выражаясь доступным тебе языком, речь идет о революции, в результате которой капитал воплотится в труде, а труд — в капитале.

— Похоже на утопию…

— Наоборот. Сознание — это утопия, — отрезал он. — Все, что ты слышишь от меня сейчас — не более чем слова. Сколько бы слов я не произносил — тех проблем, которые охватывает Воля Сэнсэя, ими объяснить невозможно. Разговаривая с тобой, я лишь демонстрирую свою личную зависимость от этой Воли — находясь, кроме того, еще и в непосредственной зависимости от языка. Здесь же нужно, в первую очередь, отрицание Сознания и отрицание Языка. В наше время, когда такие столбовые понятия европейского гуманизма, как «индивидуальное сознание» и «непрерывность эволюционного процесса», теряют свое содержание — любые слова превращаются в бессмыслицу. Бытие не есть проявление чьей-либо частной воли, это — явление хаотическое. Ты, сидящий передо мной — вовсе не индивидуальное существо, а лишь частица всеобщего Хаоса. Твой хаос — это и мой хаос. Мой хаос — также и твой. Бытие — это общение. Общение суть Бытие.

Мне вдруг стало казаться, будто в комнате страшно похолодало — так, что я бы даже не возражал, если бы где-нибудь здесь для меня приготовили хорошую теплую постель. «Ну вот, еще и в постель заманивают», — мелькнуло в голове… Да нет, ерунда. Конечно же, мне просто так показалось. Стоял ранний сентябрь, и за окном вовсю стрекотали цикады.

— Все попытки расширить границы сознания, — продолжал он, — которые вы предпринимали — а точнее, собирались предпринять в середине шестидесятых годов, закончились полным провалом. И неудивительно: если только увеличивать объемы сознания, не меняя при этом качества индивида, — глупо ожидать в итоге чего-либо, кроме депрессии… Вот что я имел в виду, когда говорил о посредственности. Хотя здесь уже сколько ни объясняй — ты все равно не поймешь. Да и я, собственно, не требую от тебя понимания. Говорю же все это лишь потому, что стараюсь быть с тобой откровенным.

Он выдержал очередную паузу — и продолжал:

— Рисунок, который я передал тебе — копия. Оригинал подшит к истории болезни, хранящейся в одном из госпиталей Армии США. Проставлена дата: 27 июля 1946 года. Нарисовано рукой самого Сэнсэя по требованию врача. Как иллюстрация к описанию его галлюцинаций. Так вот, согласно данным из истории болезни, эта овца являлась Сэнсэю в галлюцинациях с необычайной регулярностью. Выражаясь языком цифр, в 80-ти процентах случаев, то есть — в четырех видениях из пяти к нему приходила овца. Заметим: не просто овца, а овца со звездообразным пятном на спине. Далее — герб с изображением овцы, который ты видел на зажигалке. Сэнсэй постоянно использует этот герб как свою эмблему, начиная с 1936-го года. Как ты, вероятно, уже заметил, на гербе — та же самая овца, что и на рисунке из военного госпиталя. Более того, абсолютно та же овца — и на фотографии, которую ты сейчас держишь в руках. Итак, не кажется ли тебе, что за всем этим скрывается некий особый смысл?

— По-моему, простое совпадение…

Я хотел, чтобы мой ответ прозвучал как можно небрежнее — но это у меня получилось плохо.

— Это еще не все, — продолжал секретарь. — Сэнсэй с большим рвением собирал все об овцах, любую информацию и документы — как официальные, так и «для служебного пользования». Раз в неделю он самолично садился за стол — и долго, часами просматривал все газеты, вышедшие в Японии за эту неделю, отбирая из них все статьи и заметки, которые хоть в малейшей степени касались «овечьей» темы. Я сам постоянно помогал ему в этом. Повторяю, Сэнсэй занимался этим с огромным рвением. Как будто искал что-то одно — и не мог найти. И когда болезнь приковала его к постели, я продолжил эти поиски по своей личной инициативе. Настолько все это меня заинтересовало. Что-то явно было во всем этом, что-то должно было появиться. И вот появляешься ты. Ты — и твоя овца. А это уже, как ни рассуждай, совпадением не назовешь.

Я взял со стола зажигалку и взвесил на ладони. От ее тяжести было приятно руке. Не слишком увесисто, но и не слишком легко. Бывает на свете такая вот приятная тяжесть.

— Почему Сэнсэй с таким рвением занимался поисками овцы? У тебя есть какие-нибудь соображения?

— Да не знаю я! Почему бы вам не спросить самого Сэнсэя? Уж он-то быстро все объяснит…

— Спросил бы, если бы мог. Но вот уже две недели Сэнсэй в коме. Боюсь, что сознание к нему уже не вернется. А когда Сэнсэй умрет, вместе с ним уйдет в могилу неразгаданной и его Тайна — тайна овцы со звездой на спине. А вот этого я уже вынести не могу. И дело здесь не в личной потере; мною движут гораздо более высокие принципы — личной преданности, например. Я откинул крышку у зажигалки, повернул колесико, высек пламя — и захлопнул крышку.

— Может быть, мой рассказ тебе кажется чистейшей воды нелепостью. А может даже — ты прав, и все это действительно сплошная нелепица. Но я хочу, чтобы ты понимал: никаких других путей у нас не осталось. Сэнсэй умрет. Умрет единственная Воля. И все, что окружало эту Волю, обратится в пепел. А то, что останется, можно будет выразить разве только при помощи цифр. И кроме этого — ничего. Вот поэтому я хочу во что бы то ни стало найти овцу.

Впервые за время разговора он закрыл глаза и просидел так несколько секунд.

Затем открыл глаза — и произнес:

— Вот тебе моя гипотеза. Повторяю: всего лишь гипотеза. Не понравится — тебе лучше тут же о ней забыть. Я предполагаю, что эта овца — прототип Воли Сэнсэя.

— Что-то вроде «зоологического» печенья? — вставил я. Он не обратил на это внимания.

— Скорее всего, овца эта сама забралась Сэнсэю в голову. Году эдак в 36-м. И с тех пор уже более сорока лет продолжает жить у него внутри. Там у нее и лужайки свои, и рощи березовые. В общем — все, как на твоей фотографии. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что это необычайно интересная гипотеза, — очень вежливо сказал я.

— Это не просто овца. Это ОЧЕНЬ — ОСОБЕННАЯ — ОВЦА. Я желаю ее найти, и мне нужно твое содействие.

— И что же вы будете делать, если найдете?

— Да ничего. Сам я ничего не могу. Всего, что я хотел бы совершить, слишком много для меня одного. Пожалуй, останется лишь наблюдать, как умирают мои желания. Если, конечно, овца не пожелает чего-то сама. Вот тогда я хотел бы сделать все, что в моих силах, для выполнения ЕЕ желаний. Ибо со смертью Сэнсэя в моем существовании уже не останется почти никакого смысла. И он замолчал. Молчал и я. Только цикады продолжали скрежетать за окном. Да деревья в саду ближе к вечеру зашуршали листьями посильнее. В доме же по-прежнему висела могильная тишина. Казалось, флюиды смерти — будто вирусы болезни, от которой некуда скрыться — заполнили воздух этого дома. Мне представилось пастбище в голове у Сэнсэя. Трава пожухла — и овца навсегда ушла, оставив после себя лишь пустое бескрайнее поле.

— Итак, повторяю: я хочу, чтобы ты объяснил, откуда у тебя эта фотография.

— Не скажу, — сказал я.

Он вздохнул.

— Я говорил с тобой откровенно… И ожидал, что ты будешь так же откровенен со мной.

— Рассказывать я просто не вправе. Если я это сделаю — боюсь, что у человека, который передал мне фотографию, могут возникнуть неудобства.

— То есть, — парировал он, — у тебя есть основания предполагать, что неудобства возникнут у него в связи с овцой?

— Да нет у меня никаких оснований! Просто мне так кажется. Как-то все это с ним действительно связано. И пока я вас слушал — все больше про это думал. Здесь что-то вроде ловушки… Нутром чую, понимаете?

— И именно поэтому ты ничего не скажешь?

— Именно поэтому, — кивнул я и немного подумал. — Вообще, насчет причинения неудобств я могу говорить достаточно авторитетно. Сам я почти в совершенстве владею искусством доставлять неудобства окружающим людям. И поэтому стараюсь жить так, чтобы не было надобности это делать. Хотя, в конечном итоге, именно от этого окружающие испытывают еще большие неудобства. Тут уже, как ни верти, — все едино. Доставлять неудобства своим действием я не могу изначально. Не позволяет моя внутренняя установка…

— Непонятно.

— Ну, то есть — посредственность может проявляться по-разному и в разных формах, вот и все.

Я зажал в губах сигарету, прикурил от зажигалки, которую все еще держал в руке, затянулся и выпустил дым. На душе пусть совсем чуть-чуть, но полегчало.

— Не хочешь говорить — не говори, — произнес секретарь. — В таком случае ТЕБЕ САМОМУ придется найти овцу. Это — наше окончательное условие. Если в двухмесячный срок начиная с сегодняшнего дня тебе удастся найти овцу — ты будешь вознагражден и получишь все, чего только ни пожелаешь. Не сможешь найти — и твоей фирме, и тебе самому наступит конец. Ты согласен?

— А куда мне деваться? — пожал я снова плечами. — Вот только — что, если здесь какая-то ошибка, и овцы со звездой на спине с самого начала просто не существовало в природе?

— Конечного результата это все равно не меняет. И для тебя, и для меня вопрос стоит так: найдешь ты овцу или нет. Одно из двух — и ничего посередине. В душе мне будет жаль тебя; но, как я уже говорил, твои ставки повысились. Отобрал у других мяч в игре — так уж, будь добр, сам беги и сам гол забивай. А есть там ворота или нет — это твои проблемы.

— В самом деле, — сказал я.

Он извлек из нагрудного кармана толстый конверт и положил на стол передо мной.

— Вот тебе на расходы. Не хватит — позвонишь, добавлю. Вопросы?

— Вопросов нет, есть одно впечатление.

— Какое же?

— В целом вся эта история — какой-то дурацкий бред, в который просто невозможно поверить. Но странно: именно из ваших уст она звучит чуть ли не как чистейшая правда. Могу поспорить — если бы все это пытался рассказывать я, мне в жизни бы никто не поверил…

Губы у моего собеседника чуть заметно скривились. При известной доле воображения это можно было даже принять за улыбку.

— Ты выезжаешь завтра. Повторяю: два месяца, начиная с сегодняшнего числа.

— Но это же адский труд. Двух месяцев может запросто не хватить. Ничего себе задачка — отыскать одну-единственную овцу на такой огромной территории!.. Секретарь, не отвечая ни слова, очень пристально смотрел мне в лицо. Под долгим взглядом этих глаз я вдруг ощутил себя плавательным бассейном, в который вот уже много лет не наливали воды. Заплесневелым бассейном с потрескавшимся дном, без капли воды и без малейшей надежды на то, что когда-нибудь его еще хоть раз используют по назначению.

Человек в черном разглядывал меня с полминуты — и затем очень медленно раскрыл рот.

— Теперь тебе лучше идти, — произнес он.

Что говорить — мне и самому так показалось.

Глава 19

АВТОМОБИЛЬ И ЕГО ВОДИТЕЛЬ (2)

— Обратно в фирму? Или еще куда изволите? — спросил у меня водитель. Тот же, что вез меня сюда — правда, на этот раз он был чуть поприветливее. Определенно, он принадлежал к универсальному типу людей, которые запросто сходятся с кем угодно.

С наслаждением растянувшись на шикарном сиденье, я прикинул, куда лучше поехать. Возвращаться в контору желания не было. От одной мысли, что придется объяснять все напарнику, начинала болеть голова: какими словами тут все объяснить, я понятия не имел. Да и, в конце концов, выходной у меня или нет? А если так, то и ехать сразу домой, пожалуй, не стоит. Что ни говори, а приличный человек должен возвращаться домой своими собственными ногами. И желательно — из мира приличных людей…

— Синдзюку[39], Западный выход, — сказал я.

День клонился к закату, и на всем пути до Синдзюку дорога была забита битком. Автомобиль будто сломался и почти не двигался с места. Лишь изредка его словно подхватывало какой-то волной — и переносило вперед на очередные несколько сантиметров. Я начал думать про скорость вращения Земли. Вот интересно: а сколько километров в час пролетает это самое шоссе в мировом пространстве? Подсчитать в уме приблизительно мне удалось, но я так и не понял, быстрее ли это, чем у «кофейных чашек» в Луна-парке. Вообще, в мире — крайне мало вещей, о которых мы действительно что-то знаем. В большинстве случаев нам только кажется, что мы знаем. Но вот, скажем, заявись ко мне инопланетяне да спроси что-нибудь типа: «Эй, а с какой скоростью вертится ваш экватор?» — я бы, мягко говоря, испытал затруднение. Пожалуй, я не сумел бы даже растолковать им, почему за вторником приходит среда. Стали бы они смеяться надо мной? Я по три раза прочел «Братьев Карамазовых» и «Тихий Дон». «Немецкую Идеологию» — только раз, но от корки до корки. Я помню число p до шестнадцатого знака после запятой. И что — стали бы они все равно надо мной смеяться? Да, наверное, стали бы. Наверное, просто полопались бы от смеха.

— Музыку послушать не желаете? — спросил водитель.

— Это можно, — ответил я.

Салон заполнился звуками баллады Шопена. Атмосфера стала торжественной, как во дворце бракосочетаний.

— Слушайте, — спросил я водителя, — а вы знаете число p?

— Это которое «три, четырнадцать…»?

— Оно самое. Сколько знаков после запятой вы можете вспомнить?

— Тридцать четыре знаю точно, — ответил водитель.

— Тридцать четыре?!!

— Ну да. Есть там одна подсказка… А что?

— Да так, — промямлил я ошарашенно. — Так, ничего.

Какое-то время мы слушали Шопена; автомобиль продвинулся еще на десяток метров вперед. Водители машин и пассажиры в автобусах вокруг разглядывали наше четырехколесное чудище во все глаза. Я знал, что стекла автомобиля не позволяли увидеть, что творится внутри; и тем не менее, находиться под прицелом сотен глаз было весьма неприятно.

— Чертова пробка! — не выдержал я.

— И не говорите! — отозвался водитель. — Ну, да все равно: за каждой ночью приходит рассвет… Любая дорожная пробка когда-нибудь, да рассасывается…

— Так-то оно так, — сказал я. — Но разве все это не действует вам на нервы?

— Действует, конечно. Раздражает так, что места себе не находишь. Особенно, если торопишься — занервничаешь поневоле! Но лично я всегда стараюсь думать, что это — лишь очередное испытание, посылаемое нам свыше. А нервничать — значит уступать своим слабостям и душевным искусам.

— Какое-то религиозное толкование дорожных заторов!

— Так ведь я христианин. В церковь, правда, не хожу, но в душе — давно христианин.

— О-о-о! — с чувством протянул я. — А вам не кажется, что здесь какая-то неувязка: христианин — и служит у лидера правых?

— Сэнсэй — замечательный человек. Из всех, кого я в жизни встречал, он для меня

— второй после Бога.

— Так вы, что же, — и с Богом встречались?

— Ну, разумеется. Я каждый вечер говорю с ним по телефону.

— Но ведь… — начал я и запутался в собственных мыслях. В голове снова началась неразбериха. — Но ведь если Богу можно позвонить — линия должна быть забита так, что все время занято, разве нет? Все равно что, скажем, справочная после обеда!

— О, насчет этого можно не беспокоиться. Господь — ипостась, так сказать, одновременно-множественного существования. Позвони Ему враз миллион человек — и Он будет говорить с каждым из миллиона в отдельности.

— Я не совсем понимаю. Разве это — классическое толкование? Ну, то есть — вы что, не пользуетесь обычными богословскими терминами?

— Я, видите ли, радикал. И с классической церковью не в ладах.

— А-а, — сказал я.

Автомобиль продвинулся еще на полсотни метров. Я зажал в губах сигарету и собирался уже прикурить, когда вдруг впервые заметил, что все это время сжимаю в руке зажигалку. Совершенно бессознательно я унес с собой зажигалку, которую показывал мне секретарь — ту самую, фирмы «Дюпон», с овечьим гербом на боку. Серебряная вещица покоилась в моей ладони настолько привычно и естественно, словно была там с момента моего появления на свет. То был Абсолютный Предмет: идеальное сочетание безупречного веса с безукоризненной на ощупь поверхностью. Подумав немного, я решил оставить ее себе. В конце концов, никто еще не умирал от того, что потерял зажигалку-другую. Два или три раза я открыл-закрыл серебряную крышку, прикурил — и сунул зажигалку в карман. В качестве компенсации я запихал в кармашек на дверце автомобиля свою разовую дешевку «Бик».

— Сэнсэй объяснил мне несколько лет назад, — внезапно промолвил водитель.

— Что объяснил?

— Телефон Бога.

Я перевел дух — так, чтобы он не слышал. Кто-то из нас явно сходит с ума. Я?

Или, может быть, он?

— И что же, он объяснил его только вам — и, наверное, под страшным секретом?

— Именно так. Только мне и по большому секрету. Замечательный человек… А что — вы тоже хотите знать?

— Если это возможно, — вымолвил я.

— Ну ладно, слушайте. Токио, 945…

— Секундочку! — попросил я, достал из кармана ручку с блокнотом и записал номер.

— А это ничего, что вы мне его даете?

— Ничего. Кому попало давать, конечно, не следует. Но вы, похоже, хороший человек.

— Благодарю вас, — сказал я. — Только о чем же мне разговаривать с Богом? Я ведь даже не христианин…

— Я думаю, это не так уж и важно. Нужно просто очень искренне рассказать о том, что волнует и мучает вас больше всего. Как бы нелепо и странно ни звучал ваш рассказ, Господь никогда не заскучает, слушая вас, и не станет держать вас за дурака.

— Спасибо. Я позвоню.

— Вот и хорошо! — обрадовался водитель.

Автомобиль плавно прибавил ходу, и впереди по курсу замаячили небоскребы Синдзюку. Весь остаток пути мы проехали молча.

Глава 20

КОНЕЦ ЛЕТА, НАЧАЛО ОСЕНИ

Когда мы прибыли, вечер уже опустился на город, выкрасив серым дома вокруг. Возвещая о конце лета, порывистый ветер разгуливал между зданиями, выныривал из-за углов и приводил в трепет строгие юбки молоденьких «офис-леди», возвращавшихся с работы. Каблучки их босоножек выстукивали торопливые ритмы по кафелю мостовой.

Я поднялся на верхний этаж небоскреба-отеля, зашел в просторный бар и заказал себе «Хайнекен». Прошло минут десять, прежде чем пиво, наконец, принесли. Все это время я просидел в кресле, положив руку на подлокотник, подперев щеку и закрыв глаза. Совершенно ни о чем не думалось. С закрытыми глазами еще отчетливей становился странный шум — как если бы несколько сотен гномиков старательно подметали мне голову вениками. Они все мели, мели и, похоже, не собирались заканчивать. Никто из них даже не думал воспользоваться совком. Принесли пиво, и я в два глотка опорожнил бутылку. Потом уничтожил весь поданный на закуску арахис. Веники в голове унялись. Из телефонной будки у кассы я попробовал дозвониться до своей подруги. Однако ни у себя, ни у меня ее не было. Видно, вышла куда-то поужинать. Она ведь никогда не готовила дома.

Я набрал номер бывшей жены, но после второго гудка передумал и повесил трубку. Разговаривать нам было не о чем, а выслушивать обвинения в черствости и бездушии мне сейчас хотелось меньше всего на свете.

Больше звонить было некому. Я стоял с телефонной трубкой в руке посреди огромного города, десять миллионов человек слонялись вокруг меня — и совершенно не с кем поговорить. Не с кем, кроме этих двоих. И с одной из этих двоих я уже успел развестись… Я достал из автомата неиспользованные десять иен, сунул монету в карман и вышел из будки. По пути подвернулся официант, и я заказал ему два «Хайнекена».

День заканчивался. Пожалуй, более бессмысленного дня в моей жизни не случалось с рождения. Казалось бы, хоть в последнем дне уходящего лета могло проступить чуть больше вкуса и смысла… Увы! Точно пес, которого посадили на цепь и припугнули для острастки, день засыпал, не подавая ни малейших признаков жизни. За окном разливалась холодная тьма начинавшейся осени. Землю внизу докуда хватало глаз усеивали, точно цветы на поляне, желтые огни фонарей. При взгляде сверху в самом деле казалось, будто они так и ждали, чтобы кто-нибудь пробежал по ним босиком. Принесли пиво. Опустошив очередную бутылку, я выгреб из очередного блюдца орехи и принялся поедать их один за другим. За соседним столиком четыре школьницы, возвращавшиеся после бассейна, беззаботно трещали о чем ни попадя и сосали через соломинки разноцветные тропические коктейли. Официант застыл в напряженном внимании, и лишь голова его совершенно отдельно от тела отворачивалась в сторону и украдкой зевала. Еще один официант объяснял меню американской парочке средних лет. Я съел все орехи и осушил третье пиво. На этом пиво кончилось, и заняться больше занятьс было совершенно нечем.

Я вытащил из заднего кармана «Ливайсов» конверт, открыл его — и одну за другой начал пересчитывать десятитысячные банкноты. Своим видом нераспечатанная пачка денег напоминала скорее новенькую колоду карт. Я не досчитал и до середины, а рука уже ныла от усталости. «Девяносто шесть…», — бормотал я про себя, когда вдруг заметил, что официант, подойдя, забирает пустую посуду и обращается ко мне — дескать, не угодно ли еще пива. Стараясь не сбиться, я молча кивнул. На лице его было отчетливо написано: тот факт, что я сижу и прямо перед ним пересчитываю толстенную пачку денег, не вызывает у него ни малейшего интереса. Насчитав сто пятьдесят банкнот, я вложил пачку в конверт и засунул обратно в джинсы. Принесли пиво. Я набросился на новое блюдце арахиса. Разделавшись с ним, я, наконец, задал себе вопрос — что со мной происходит, и почему я все время ем? Ответ здесь мог быть только один. Я, видимо, проголодался. Если хорошенько припомнить, за весь сегодняшний день я съел только ломтик фруктового бисквита на завтрак.

Подозвав официанта, я спросил у него меню. Омлета у них не оказалось, но сэндвичи были. Я заказал сэндвичи с огурцами и сыром. В комплексе также подавались маринованные огурчики и картофельные чипсы. Я отменил чипсы и попросил удвоить огурчики. Затем поинтересовался, не найдется ли, случаем, кусачек для стрижки ногтей. Разумеется, кусачки у них нашлись. Чего только не найдешь, если вдруг приспичит, в этих барах больших отелей! В одном таком баре мне случалось одалживать даже французско-японский словарь. Я неторопливо выпил все пиво, неторопливо поразглядывал вечерний пейзаж за окном, неторопливо постриг ногти над пепельницей, еще немного посмотрел в окно и отполировал ногти. Медленно подкрадывалась ночь. Что ни говори, а в искусстве убивать время посреди большого города я уже становлюсь ветераном… Динамик, утопленный в потолке, выкрикивал на весь бар мое имя. То есть, поначалу это вовсе не звучало моим именем. Динамик умолк — и лишь несколько секунд спустя я начал медленно осознавать принадлежность чужих слов к моей персоне, — пока, наконец, мое имя не стало действительно моим именем. Я посигналил в воздухе рукой, и официант, подскочив, передал трубку радиотелефона.

— Сроки несколько меняются, — произнесла трубка знакомым голосом. — Состояние Сэнсэя внезапно ухудшилось. Времени почти не остается. Соответственно, сокращается лимит времени и для тебя.

— И сколько же мне остается?

— Месяц. Дольше мы ждать не сможем. Если в течение месяца овца не будет найдена

— пеняй на себя. В этом мире тебе уже будет некуда возвратиться.

«Месяц!» — завертелось у меня в мозгу. Однако бедный мозг пребывал в таком хаосе, что сравнивать временные категории ему было уже не под силу. Что месяц, что два — мозгу было уже все равно. Какая разница, если общепринятых критериев — сколько полагается в среднем искать одну овцу? — с самого начала не существует…

— Ловко вы узнали, где я! — сказал я в трубку.

— Мы знаем практически все, — ледяным тоном произнес секретарь.

— Кроме того, как найти овцу, — не удержался я.

— Вот именно, — ответил он. — Как бы то ни было, пошевеливайся; ты слишком бездарно транжиришь время. Советую не забывать о почве под ногами. Если она вдруг начнет исчезать — в том будет и твоя собственная вина. Он, черт возьми, был прав. Вытянув из пачки первые десять тысяч, я расплатился по счету, вошел в лифт и спустился обратно на землю. Как и прежде, приличные люди прилично, двумя ногами, ходили по этой земле; вот только мне от их вида легче не становилось.

Глава 21

1:5000

Возвратившись домой, я заглянул в почтовый ящик и вместе с вечерними газетами вытащил три конверта. В одном оказалось извещение из банка — столько-то денег оставалось у меня на счету; в другом — приглашение на заведомо скучную вечеринку; в третьем — рекламный листок из Центра подержанных автомобилей. «Замените ваше авто на машину классом повыше — и увидите: жизнь станет светлее!»

— уверяла реклама. Спасибо, ребята. Только вас мне и не хватало… Все три послания я сложил вместе, разорвал пополам и выкинул в мусорную корзину. Затем достал из холодильника бутылку с соком, налил в стакан, сел на стул в кухне и выпил весь сок до дна. На столе лежала записка от моей ушастой подруги. «Пошла есть. Приду в 9:30». Электронные часы на том же столе показывали 9:30. Я, не отрываясь, продолжал смотреть на часы; вскоре под моим взглядом нолик превратился в единицу, а потом и в двойку.

Наглядевшись на часы, я встал, разделся, залез под душ и вымыл голову. В ванной я нашел четыре разных шампуня и три освежителя для волос. Стоит ей только пойти в магазин — и она вечно накупит всякой мелочи впрок. Как ни зайдешь в ванную — постоянно обнаруживаешь: чего-нибудь стало больше. Вот и теперь, если посчитать: четыре разных крема для бритья, пять тюбиков зубной пасты… Построить все в ряд — выйдет до жути длиннющая вереница! Я выбрался из ванной, облачился в легкие шорты и футболку с короткими рукавами. Ощущение, будто весь мир разваливается на части, исчезло, и настроение было самое бодрое.

Она пришла в 10:20 — с пакетами из супермаркета в обеих руках. Почему-то ей нравится ходить в супермаркет именно по ночам. В пакетах оказались: три хозяйственные щетки, пачка скрепок и шесть банок хорошо охлажденного пива в одной упаковке. Мне опять выпадало пить пиво.

— Разговор был насчет овец, — сообщил я.

— Ну, а я что тебе говорила? — пожала плечами она.

Она достала из холодильника сосиски, поджарила на сковороде — и мы стали их уплетать. Я съел три, она две. Зябкий ночной ветер просачивался в кухню через неплотно закрытое окно.

Я рассказал ей про то, что случилось в конторе, рассказал про автомобиль, про усадьбу, про странного секретаря, про гематому, про коренастую овцу со звездой на спине. Рассказ вышел очень длинным — когда я закончил, на часах было ровно 11.

— Вот такие дела, — подытожил я.

Я замолчал — но на ее лице не было ни удивления, ни озабоченности. Все время, пока я говорил, она чистила уши, а несколько раз даже весьма откровенно зевнула.

— И когда мы выезжаем? — спросила она.

— «Выезжаем»?…

— Ну, надо же ехать искать эту твою овцу!

Собираясь открыть еще одно пиво, я уже просунул палец в колечко на крышке — да так и застыл, уставившись на нее.

— Лично я никуда ехать не собираюсь, — сказал я.

— Но если не ехать — будут неприятности, так?

— Да не будет никаких неприятностей! Из фирмы я уже давно хотел уходить. Кто бы ни ставил мне палки в колеса — такую работу, чтобы на хлеб хватало, я себе всегда найду. Не убьют же они меня, в самом деле! Она достала из упаковки палочку со свежим тампоном и повертела ее в пальцах.

— А ты попробуй мыслить неодномерно. Все, что от тебя требуется — это найти одну-единственную овцу, так? Но это же интересно!

— Да в жизни мне ее не найти! Хоккайдо — гигантский остров, гораздо больше, чем ты думаешь; и по всей этой громадине бродят туда-сюда десятки тысяч овец! Как тут найти одну, которую нужно? Это же просто физически невозможно — будь у нее хоть вся спина в звездочку!

— Пять тысяч, — вдруг сказала она.

— Чего пять тысяч? — не понял я.

— Овец на Хоккайдо. В 47-м году было аж двести семьдесят тысяч, а сегодня осталось всего пять тысяч.

— Да откуда ты это знаешь?!

— Сегодня утром, когда ты ушел, сходила в библиотеку и проверила.

Я глубоко вздохнул.

— Я смотрю, тебе все на свете известно!..

— Глупости. Того, что мне не известно, на свете гораздо больше.

— Хм-м, — сказал я, открыл-таки пиво и разлил по стаканам — полбанки ей, полбанки себе.

— Как бы там ни было, на Хоккайдо сейчас — всего пять тысяч овец. Согласно государственной статистике. Ну, полегчало?

— Нисколечко! — сказал я. — Пять тысяч или двести семьдесят тысяч — это все равно ничего не меняет. Главная-то проблема — как найти ту овцу, которую нужно, на таких просторах. Где лучше искать, с чего начинать — даже подсказки нет никакой!..

— Как это — нет подсказки? Во-первых, есть фотография. Во-вторых — этот твой друг, который письма прислал. Или то, или другое наверняка наведет на след!

— Ни то, ни другое нам практически ничего не дает. Пейзаж на снимке избитый, похожих мест — тысячи; а что касается Крысы, то на последнем его письме даже штемпеля не разобрать…

Она допила пиво. Я допил пиво.

— Ты что, не любишь овец? — спросила она.

— Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ОВЕЦ, — сказал я.

В голове опять начиналась какая-то каша.

— Но ехать я никуда не еду, и это — вопрос решенный, — сказал я. Я очень хотел, чтобы мои слова прозвучали весомо и убедительно для меня самого. Но не получилось.

— Кофе будешь?

— Давай, — сказал я.

Она убрала со стола пустые банки, включила чайник. Пока вода закипала, она слушала в соседней комнате магнитофон. Джонни Риверз выдал одну за другой без паузы «Midnight Special» и «Roll Over Beethoven»; затем — «Secret Agent Man». Вскипел чайник — и, разливая кипяток по чашкам, она подпевала уже вслед за «Johnny B. Goode». Я все это время читал газету. Трогательная сценка у семейного очага. Если бы не проблема с проклятой овцой — пожалуй, я был бы счастлив. Какое-то время — пока магнитофон, доиграв кассету, не отключился с легким щелчком, — мы молча пили кофе и грызли тоненькие бисквиты. Я продолжал читать газету. Прочел ее до конца — и начал сначала. Где-то свергались правительства, умирали киноактеры, кошки показывали чудеса акробатики. Ничего из вереницы событий в мире не имело ни малейшего отношения ко мне… Джонни Риверз все играл свой бесконечный старенький рок-н-ролл. Когда пленка закончилась, я сложил газету и посмотрел на подругу.

— Я и сам пока не пойму. С одной стороны — конечно: чем сидеть и ничего не делать — лучше поехать да поискать. Чем бы эти поиски ни увенчались. Но, с другой стороны, мне совершенно не нравится, когда кто-то приказывает мне, что делать, запугивает меня и всячески мной помыкает!

— Ну, знаешь! В большей или меньшей степени — все люди на свете живут под чьими-то приказами, запугиваниями и помыканиями. Может быть, вообще, искать какие-то более высокие отношения — занятие безнадежное…

— Может быть, — сказал я после небольшой паузы.

Она чистила свои чудесные уши. Их тугие, упругие мочки то выглядывали, то вновь исчезали под волосами.

— На Хоккайдо сейчас — просто сказка! Туристов мало, погода прекрасная, а уж овцы-то — все до одной на пастбищах, как на ладони. Отличный сезон!

— Да, пожалуй…

— А вот если бы ты, — начала она и проглотила последний ломтик бисквита, — если бы ты еще и меня взял с собой — то уж я бы тебе пригодилась!

— Да тебе-то что далась эта овца?!

— Но мне же тоже хочется на нее посмотреть!

— Послушай. Может случиться так, что из-за этой милой овечки мне просто-напросто переломят хребет. И ты тоже будешь втянута в кавардак!..

— Ну и что? Твой кавардак — это и мой кавардак, — она слегка улыбнулась. — Ты мне ужасно нравишься.

— Спасибо, — сказал я.

— И только-то?

Я сложил все газеты в кипу и отодвинул на край стола. Табачный дым понемногу вытягивался в окно.

— Честно говоря, не нравится мне вся эта история, — помолчав, сказал я. — Ей-богу, тут неувязка какая-то.

— В чем именно?

— Не «в чем», а «с чем», — уточнил я. — В целом, казалось бы, весь рассказ про овцу — колоссальный бред; его просто нельзя воспринимать всерьез. Но что поразительно — так это мелкие подробности и детали. Мало того, что все мелочи звучат до жути отчетливо и достоверно — так они еще и логически согласуются друг с другом!

Ни слова не отвечая, она забавлялась с резинкой для волос, перекатывая ее туда-сюда по столу.

— И потом — допустим даже, найду я эту овцу; и что дальше? Ведь если она и впрямь такая особенная, как говорит этот тип — я же из проблем до конца жизни не выберусь!

— Но твой друг уже и так в этих проблемах по самые уши, разве нет? Иначе с чего бы он стал специально посылать тебе фотографию? С этим я уже спорить не мог. Я выкладывал перед ней козыри — она била их один за другим. Словно видела все мои карты насквозь.

— М-да… Похоже, и правда придется ехать, — сказал я обреченно.

Она улыбнулась:

— Я уверена, так будет лучше и для тебя самого. И овцу ты найдешь, и вообще все будет прекрасно!

Она дочистила уши, завернула тампоны в бумажную салфетку и выкинула в мусор. Затем взяла резинку и, подобрав назад волосы, открыла уши. Мне вдруг почудилось, будто всю квартиру резко проветрили.

— Пойдем-ка в постель, — сказала она.

Глава 22

ПИКНИК В ВОСКРЕСНЫЙ ПОЛДЕНЬ

Я открыл глаза — было девять утра. В постели рядом со мной ее не было. Видно, выскочила поесть — да так и ушла к себе. Записки не оставила. Только в ванной сохли ее трусики и носовой платок.

Я достал из холодильника апельсиновый сок и выпил. Поджарил в тостере хлеб, которому исполнилось трое суток. По вкусу он напоминал штукатурку. Из окна кухни виднелись цветущие олеандры в садике напротив. Кто-то вдалеке упражнялся на пианино. Звук такой, как если бежать вниз по подымающемуся эскалатору. Три толстых голубя, усевшись на телеграфный столб, оглашали окрестности бессмысленным воркованием. Хотя — кто знает? — возиожно, они и вкладывали в свое воркованье какой-то смысл: например, у них болели мозоли на лапках, и от этого они ворковали. С точки зрения голубей, может быть, это я выглядел самым бессмысленным объектом в округе.

Я пропихнул в горло два поджаренных тоста. Голуби сгинули, и в окне остались только телеграфный столб с олеандрами.

Итак, утро. На развороте воскресной газеты — цветная фотография лошади, перемахивающей через живую изгородь. Над мордой лошади — болезненного цвета физиономия наездника в черном кепи; ненавидящим взглядом он упирается в текст на соседней странице. Соседнюю же страницу занимало обширное руководство по уходу за орхидеями. У орхидей — сотни видов, и у каждого есть своя собственная история. Особы королевских кровей в таких-то странах слагали головы ради орхидей. Орхидеи, говорилось в статье, с давних пор окружала аура фатализма. Точно так же, мол, у каждой вещи вокруг нас — своя философия и своя судьба… Странное дело — с момента, когда я решил-таки ехать искать овцу, настроение становилось все лучше и лучше. Жизненная энергия растекалась по всему телу и пульсировала в кончиках пальцев. Пожалуй, впервые с тех пор, как мне испонилось двадцать, я испытывал такое особое чувство. Я сложил в мойку посуду, накормил кошку завтраком, подошел к телефону и набрал номер типа в черном. После шестого гудка тот, наконец, взял трубку.

— Надеюсь, не разбудил, — сказал я.

— Не беспокойся. Я всегда встаю очень рано, — ответил он. — В чем дело?

— Вы какие газеты получаете?

— Все центральные плюс восемь местных изданий. Местные, впрочем, приносят только под вечер…

— И вы их все читаете, так?

— Это — часть моей работы, — терпеливо произнес он. — Дальше!

— А воскресные приложения вы тоже читаете?

— Разумеется, и воскресные тоже, — подтвердил он.

— В сегодняшнем приложении видели фотографию лошади?

— Фотографию лошади видел.

— Вам не показалось, что лошадь и наездник думают о совершенно разных вещах?

Тяжелая тишина выплеснулась из трубки и медленно растеклась по квартире. Ни шороха, ни малейшего вздоха. Абсолютная тишина, от которой болело в ушах.

— И поэтому ты сюда звонишь? — спросил он.

— Да нет! Это я так — разговор начать. Чтобы легче было дальше общаться…

— У нас и без этого есть о чем пообщаться. Об Овце, например, — он закашлялся. — Прошу простить, но, в отличие от некоторых, у меня не так много свободного времени. Я хотел бы, чтобы ты говорил как можно короче и только по делу.

— Все дело как раз в этом и заключается! — выпалил я. — В общем, завтра я еду искать эту вашу овцу. Я тут, знаете, много всего передумал — но, в конце концов, решил: будь по-вашему. Однако действовать я буду так, как САМ ЗАХОЧУ. И говорить буду о том, о чем МНЕ ЗАХОЧЕТСЯ. По крайней мере, права болтать, о чем хочется, у меня еще никто не отнимал. Также Я НЕ ХОЧУ, чтобы за каждым моим шагом следили исподтишка, и чтобы всякие типы, которых я даже как звать не знаю, тыкали мне и указывали, что делать!.. Я все сказал.

— Ты очень заблуждаешься относительно своего места в жизни.

— Вы тоже заблуждаетесь насчет моего места в жизни. Послушайте — все-таки, мне кажется, я лучше вас обдумал свою ситуацию И заметил одну важную вещь. А именно — тот простой факт, что терять мне практически нечего. С женой я развелся. С работы хоть сегодня готов уйти. Квартиру снимаю, да и там из вещей ничего приличного. Всей собственности — пара миллионов на счету, подержанный автомобиль, да престарелая кошка. Одежда давно уже не модная, а пластинки как из лавки старьевщика. Ни славы, ни положения в обществе, ни успеха у женщин. Ни таланта, ни молодости. Болтаю вечно какую-то чушь — и сам же потом жалею… В общем, как вы и сказали — банальнейшая посредственность. Чего же такого я ни за что не хотел бы терять? Объясните, если знаете!.. Очень долго из трубки не доносилось ни звука. За это время я успел оборвать нитку, торчавшую из-под пуговицы на рубашке, и начертить шариковой ручкой тридцать звездочек на странице блокнота.

— У каждого в этом мире есть хотя бы одна-две вещи, которые он не захочет терять ни за что. Есть они и у тебя, — прозвучало, наконец, мне в ответ. — А отыскивать такие вещи в душах людей — это уже наша профессия. Человек живет, постоянно балансируя на грани между гордыней и низменными страстями. Только вспоминает он об этой грани часто уже после того, как баланс потеряет… — Он выдержал короткую паузу. — Впрочем, ладно; с этой проблемой ты еще столкнешься на последующих этапах развития ситуации. Сейчас же я не скажу, что не воспринял твоих пламенных заявлений. И требования твои, пожалуй, приму. Я не стану вмешиваться без особой необходимости. Можешь действовать, как сочтешь нужным… ровно месяц. Устраивает?

— Вполне, — ответил я.

— Честь имею!

И он повесил трубку. Повесил так, что у меня сделалось неприятно во рту. Чтобы прогнать это чувство, я тридцать раз отжался от пола, двадцать раз присел и перемыл всю скопившуюся за трое суток посуду. Дурной привкус исчез. Стоял чудный день — жизнерадостное сентябрьское воскресенье. Прошедшее лето закатилось на задворки сознания, точно в пыльный чулан, и вспоминалось уже с трудом. Я надел новую рубаху, влез в те «Ливайсы», на которых не было пятен от кетчупа, натянул совпадавшие друг с другом по цвету носки. Потом взял щетку для волос и тщательно причесался. Несмотря на все это, ощущения, будто мне семнадцать лет, не пришло. «Еще чего захотел!» — сказал я себе. Как теперь ни выкручивайся — проклятые годы взяли свое.

Я вывел со стоянки под домом свой давно просившйся на свалку «фольксваген», отправился на нем в супермаркет и купил дюжину банок кошачьих консервов, коробку с песком для кошки, дорожный бритвенный набор и пару нижнего белья. Потом я зашел в «Мистер Донатс», уселся за стойку и принялся уплетать дешевый сахарный пончик. В длинном, во всю стену зеркале над стойкой отражалось моя жующая пончик физиономия. Зажав обкусанный пончик в руке, я какое-то время разглядывал себя. Интересно, гадал я — что обычно думают люди, когда видят мое лицо?… А-а, все равно: что бы они там ни думали, мне этого никогда не понять. Я проглотил остатки пончика, допил кофе и вышел на улицу.

Прямо перед вокзалом я наткнулся на туристическое бюро, зашел туда и заказал два билета до Саппоро на завтрашнее число. Затем, уже внутри вокзала, приобрел парусиновую сумку на ремне и непромокаемую шляпу. Десятки, хрустя, вылетали из конверта один за другим; но странное дело — купюр в толстой пачке меньше будто не становилось. Скорее, меньше становилось меня самого. Бывают на свете такие деньги. Хранить их противно, и начинаешь тратить, презирая себя; а как истратишь все — ничего, кроме отвращения к своей персоне, в душе не остается. Дальше, чтобы как-то унять отвращение, хочется опять тратить деньги. Только денег больше нет. И убегать некуда.

Я уселся на скамью перед вокзалом, выкурил две сигареты подряд — и решил больше про деньги не думать. Привокзальную площадь в воскресное утро заполнили многодетные семейства и юные парочки. Скользя по ним рассеянным взглядом, я неожиданно вспомнил, что сказала перед расставаньем жена — мол, завели бы ребенка, так, может… Что говорить: в мои годы уже полагается иметь целую кучу детей. Но вот какая штука: стоит мне даже попытаться представить себя отцом — и я тут же впадаю в депрессию. Если бы ребенком был я сам, навряд ли бы мне захотелось такого папочку.

Я сгреб в охапку пакеты с покупками и, сидя так, выкурил еще одну сигарету. Затем поднялся, протолкался сквозь толпу обратно к стоянке и закинул пакеты на заднее сиденье своего драндулета. Пока на заправке мне меняли в машине масло и заливали бензин, успел заскочить в книжную лавку по соседству, где купил три дешевых карманных детектива. На все это ушло еще два червонца; карманы у меня разбухли от сдачи и звякали при ходьбе.

Возвратившись домой, я ссыпал мелочь в стеклянную банку на кухне и сполоснул холодной водой лицо. Казалось, с момента, когда я проснулся, прошло страшно много времени. На часах, однако, было всего двенадцать.

Подруга вернулась в три. На ней были легкая рубашка-сеточка и брюки горчичного цвета, лицо скрывали очки — столь непроницаемо-черные, что при одном их виде начинала болеть голова; с плеча свисала парусиновая сумка — точь-в-точь, как та, что я купил себе.

— Вот, собралась в дорогу, — она похлопала ладонью по туго набитой сумке. — Мы же надолго едем, так ведь?

— Пожалуй, что так…

Не снимая очков, она плюхнулась на диван у окна и закурила ментоловую сигарету. Я принес ей пепельницу, присел рядом и погладил ее по волосам. Кошка запрыгнула на диван и положила голову и передние лапы к ней на лодыжку. Сделав пару затяжек, она вставила сигарету мне в губы и зевнула.

— Рада, что едешь? — спросил я.

— Ага, ужасно. Особенно — что вместе с тобой…

— Ну, а если мы не найдем овцу? Возвращаться мне будет некуда. Кто знает — может, тогда это путешествие станет пожизненным, и я буду болтаться по свету до конца своих дней…

— Прямо как твой друг?

— Ну да. Мы с ним в каком-то смысле — два сапога пара. Разница только в том, что он сбежал по собственной воле, а меня вышвыривают насильно… Я тычком затушил сигарету в пепельнице. Кошка подняла голову, протяжно зевнула и заняла прежнюю позу.

— Ты уже собрал вещи? — спросила она.

— Нет еще, сейчас буду. Да собирать-то особо нечего — белье на смену да мелочи туалетные… Тебе, кстати, тоже много брать ни к чему — все, что понадобится, прямо на месте и купим. Денег столько, что девать некуда.

— А я так больше люблю! — хихикнула она. — Какое же это путешествие, если нет больших чемоданов!

— В самом деле?…

Из полуоткрытого окна доносилось пронзительное щебетание птиц. Такого щебета я раньше ни разу не слышал. Новое время года принесло новых птиц. Я поймал в ладонь солнечный луч, падавший на нас из окна, и осторожно прижал к ее щеке. Так, не двигаясь, мы пролежали очень долго. Рассеянным взглядом я наблюдал, как белоснежное облако медленно-медленно переползало в небе от одного края окна к другому.

— Что-то не так? — спросила она.

— Да понимаешь — нелепо, наверное, звучит, но… У меня все время такое чувство, будто сейчас — это совсем не сейчас. И что сам я — не я, а вроде бы кто-то другой. И что здесь — это где-то совсем в другом месте. Это чувство это живет во мне очень долго. Где бы я ни был, чем бы ни занимался — оно постоянно преследует меня уже, наверно, лет десять.

— Почему именно десять?

— Да потому, что это очень похоже на вечность… Только поэтому.

Она рассмеялась, взяла на руки кошку и осторожно опустила ее на пол.

— Обними меня…

Мы лежали в обнимку на диване. Подушки старого дивана, если уткнуться в них носом, пахли древностью. Ее хрупкое тело, казалось, вот-вот растворится в этом запахе без следа. Странно — будто что-то ласковое, теплое, давным-давно позабытое всплывало со дна моей помутневшей памяти. Я коснулся пальцами ее волос, осторожно убрал их в сторону — и кончиком языка дотронулся до ее уха. Мир чуть заметно дрогнул. Мир стал маленьким, совсем крошечным. И Время в этом мире текло очень плавно и неторопливо.

Я расстегнул пуговицы ее рубашки, положил ладонь ей на грудь — и долго лежал так, глядя на ее тело.

— Прямо как живая, — вдруг выдохнула она.

— Кто?… Ты?

— Ну да… Мое тело и я.

— Это точно, — согласился я. — Похоже, и вправду живая…

«Как тихо!» — подумал я. Звуки исчезли. Все, кроме нас, куда-то ушли — наверное, праздновать первое воскресенье осени.

— Знаешь… Мне так хорошо сейчас, — прошептала она тихонько.

— Ага.

— Такое чувство… как на пикнике. Очень здорово.

— «На пикнике»?

— М-м…

Я крепко обнял ее. Потом, убрав губами прядь ее волос, еще раз коснулся языком уха.

— А что, твои десять лет — это правда было очень долго? — прошептала она мне на ухо.

— Ужасно долго, — пробормотал я в ответ. — Ужасно долго, а в результате — ни черта…

Она откинулась на подлокотник дивана, слегка выгнула шею и улыбнулась. Я вдруг ясно ощутил, что когда-то уже встречал такую же точно улыбку, но вот когда и у кого — припомнить не удавалось. Все молоденькие женщины, такие разные между собой, в голом виде кажутся очень похожими друг на друга; этим они всегда приводили меня в замешательство.

— Давай найдем овцу, — произнесла она с закрытыми глазами. — Найдем овцу — и многое изменится к лучшему.

Я долго смотрел на ее лицо, потом на уши. Мягкий полуденный свет осторожно обнимал ее тело, но как будто не касался его; так изображали вещи на натюрмортах лет сто назад.

Глава 23

ОБ ОГРАНИЧЕННОМ, НО УПРЯМОМ СОЗНАНИИ

К шести часам она приняла душ, расчесала волосы перед зеркалом в ванной, освежилась лосьоном и почистила зубы. Все это время я сидел на диване и читал «Записки о Шерлоке Холмсе». «Мой дорогой коллега Ватсон, — начиналась очередная история, — обладает весьма ограниченными умственными способностями; однако иногда его ум проявляет поразительное упрямство в достижении поставленной цели». Надо сказать, неплохая фраза для начала рассказа.

— Я сегодня поздно. Ложись без меня. — сказала она.

— Работа?

— Да. Вообще-то, мне выходной полагался, но ничего не поделаешь. Завтра в отпуск

— значит, сегодня придется выйти.

Она ушла, но чуть погодя дверь опять распахнулась.

— Слушай, а куда ты кошку денешь на время отъезда? — спросила она.

— Хм! Честно говоря, про это я и забыл… Ладно, придумаю что-нибудь.

Дверь снова закрылась.

Я достал из холодильника молоко и сырные палочки и попробовал накормить кошку.

Та с явным трудом съела сыр. Жевать как следует у бедняги уже не хватало сил. В холодильнике не оставалось ничего, что я съел бы сам, поэтому — делать нечего — под новости по телевизору я опять принялся за пиво. Ничего нового воскресные новости не сообщали. Как и всегда в воскресенье к вечеру, на экране тянулся какой-то сплошной зоопарк. Насмотревшись на жирафа, слона и панду, я выключил телевизор, снял телефонную трубку и набрал номер.

— Я насчет кошки, — сказал я в трубку.

— Кошки?

— Я кошку держу, — пояснил я.

— И что?

— Если ее будет не с кем оставить — я никуда не поеду!..

— Временных приютов для четвероногих — если ты об этом — в городе сколько угодно.

— Моя кошка — старая и больная. Запри ее в клетку на какой-нибудь на месяц — она просто лапы на пузе сложит!

Из трубки донеслось отчетливое, мерное постукивание костяшек пальцев о деревянный стол.

— Что ты предлагаешь?

— Хочу, чтобы вы взяли ее к себе. Дом у вас вон какой огромный — уж для одной-то кошки, я думаю, место найдется?

— Это невозможно. Сэнсэй ненавидит кошек. Не говоря уже о том, что она всех птиц в саду распугает. Туда, где хоть раз побывала кошка, птицы не прилетают.

— Сэнсэй — без сознания; а у моей кошки просто сил не хватит птиц гонять.

Костяшки пальцев еще немного побарабанили по столу — и, наконец, остановились.

— Хорошо. Кошку приедет забрать мой водитель — завтра в десять утра.

— Я приготовлю консервы и песок для туалета, на первое время хватит. Но учтите — она ест только эти консервы; когда кончатся — покупайте точно такие же!

— Все детали ты изложишь моему водителю при встрече. Я, по-моему, уже говорил тебе, что лишним временем не располагаю!

— Все-таки лучше, когда все вопросы решает одна и та же инстанция… Чтобы знать потом, где искать виноватых.

— «Виноватых»?

— Я только хочу сказать, что если за то время, пока меня здесь не будет, с моей кошкой что-то случится — неважно, найдется овца или нет, вы уже ни слова от меня не дождетесь!

— Хм-м!.. — Он выдержал паузу. — Ну, хорошо. Хотя тебя и заносит куда не следует — в принципе, для дилетанта совсем неплохо. Итак, я записываю, так что болтай помедленнее.

— Жирным мясом не кормите. Все назад сблюет. Челюсти слабые, поэтому — ничего твердого. С утра давайте молоко и одну банку консервов; вечером — горсть анчоусов, мясо или сырные палочки. Песок постарайтесь менять каждый день; загаженный песок она на дух не переносит. Понос, вообще, дело обычное; но если за два дня не проходит — купите лекарство у ветеринара и проследите, чтоб все было принято…

Я сделал паузу; в трубке было слышно, как шелестит по бумаге его авторучка.

— Дальше!..

— Недавно ушной клещ подцепила; так вот, чтоб не гноилось, прочищайте уши раз в день тампонами, смоченными в оливковом масле. Он это дело терпеть не может, вырываться начнет, поэтому осторожнее — не повредите барабанные перепонки. Да, мебель будет царапать обязательно; не нравится — раз в неделю стригите когти. Можно обычными кусачками для ногтей. Вшей, в принципе, быть не должно, но на всякий случай в воду для купания иногда добавляйте шампунь от вшей. Шампунь в зоомагазине продается, спросите — там знают. После купания вытирайте полотенцем, расчесывайте щеткой и только потом сушите феном. Иначе точно простудится…

— Еще что-нибудь?

— Да, пожалуй, все…

Он медленно перечитал все записанное в телефонную трубку. Конспектировал он безупречно.

— Все правильно?

— Да, все верно.

— Честь имею, — сказал он. И повесил трубку.

За окном стемнело. Я распихал по карманам джинсов мелочь, сигареты и зажигалку, надел теннисные туфли и вышел на улицу. Зайдя в закусочную по соседству, я заказал куриную котлету с французской булочкой; пока ее готовили, я сидел и под последний альбом братьев Джонсон потягивал пиво. Братьев Джонсон сменил Билл Эванс, и я съел котлету под Билла Эванса. Затем под «Звездные Войны» Мейнарда Фергюсона выпил кофе. Ощущения, будто я что-то съел, так и не появилось. Я поставил пустую чашку на стол, подошел к розовому пластмассовому телефону, опустил в щель десятиеновую монету и набрал номер напарника. Трубку взял сын-старшеклассник.

— Добрый день, — сказал я.

— Добрый вечер, — поправили в трубке. Я скользнул взглядом по часам на руке — парень был явно точнее меня. Чуть погодя мой напарник сам подошел к телефону.

— Ну, как все прошло?

— Ничего, что звоню в это время? Небось, от ужина отрываю?

— Отрываешь, но это ерунда. Ужин не бог весть какой, да и тебя послушать куда интереснее…

В самых общих чертах я рассказал ему о встрече с человеком в черном. Об исполинском авто, гигантской усадьбе, умирающем старике — да на том и закончил. Насчет овец я не промолвил ни слова. Не думал, что он мне поверит, — да и не хотелось затягивать разговор. Собственно, только поэтому. В результате же, как и следовало ожидать, мой рассказ показался ему полнейшей белибердой.

— Полнейшая белиберда! — сказал напарник.

— Понимаешь, так получилось, что кое о чем мне нельзя рассказывать. Кому расскажу — у того будут проблемы. Ну, а в твоем случае, сам понимаешь — семья, дети… — говоря все это, я живо представлял его четырехкомнатную квартиру, кредит на которую не выплачен до конца, жену-гипертоничку и двух сыновей с не по-детски серьезными глазами. — Такие, брат, дела.

— Понимаю…

— Так или иначе, завтра я уезжаю. И, скорее всего, надолго. Месяц, два, три — ничего сказать не могу.

— М-да…

— Как бы там ни было, дела фирмы полностью принимай на себя. Я выхожу из игры.

Не хватало еще, чтобы из-за меня у тебя начались неприятности. Все, что мог, я для фирмы сделал, а насчет «совместного ведения дел» ты сам знаешь: основную часть дела именно ты и двигал, а я — так, дурака больше валял…

— Эй, но ведь без тебя в нашей текучке сам черт ногу сломит!

— Отводи войска на старые позиции. Я хочу сказать — возвращайся к тому, что мы делали раньше. Отмени все заказы на рекламу и редактуру, займись исключительно переводами. Действуй, как сам недавно и говорил. В конторе оставь одну секретаршу, весь временный персонал разгони. Да и разгонять-то никого не придется: выплати всем по двойной зарплате — думаю, никто и жаловаться не станет. Перебирайся в контору подешевле. Доходы, конечно, снизятся, но зато затрат будет меньше; к тому же, моя доля будет твоей, — так что лично у тебя в жизни особых изменений не произойдет. Я уже не говорю о том, что и головной боли с налогами, и душевных страданий по части «эксплуататоров» с «кровососами» значительно поубавится. Суди сам — все тебе только на руку! Мой напарник долго молчал.

— Бесполезно, — наконец произнес он дрогнувшим голосом. — Ни черта у меня не получится…

Я вставил в рот сигарету и захлопал рукой по карманам в поисках зажигалки.

Расторопная официантка поднесла к моей сигарете зажженную спичку.

— Все у тебя получится. Кому знать, как не мне — столько лет в одной упряжке…

— Вдвоем были, оттого и получалось! — выпалил он. — Даже не помню, чтобы у меня вышло что-то путнее без тебя…

— Эй, погоди. Я что — говорю, чтобы ты расширял производство? Нет! Я говорю, чтобы ты сокращал производство. Речь идет о письменных переводах — работе, которую ты голыми руками выполнял еще до того, как шарахнула вся эта индустриальная революция. Всего-то нужно — тебя самого, секретаршу в приемной, пять-шесть переводчиков средней руки на контрактах да пару профессионалов «по вызову». Что тут сложного?

— Ты не понимаешь…

Автомат, проглотив мои десять иен, издал предупреждающий писк. Я зарядил в щель одну за другой еще три монеты.

— Все-таки я — не ты, — продолжал он. — Это ты всегда мог в одиночку. А я не могу. Если не с кем будет словом перекинуться, дела обсудить — у меня же все просто из рук повалится!

Я прикрыл трубку рукой и вздохнул. Опять двадцать пять! Как про двух козликов:

«Черный белого боднул, белый черного лягнул»…

— Алло! — позвал меня мой напарник.

— Я слушаю, — сказал я.

В трубке было слышно, как ссорились его дети — никак не могли договориться, что по какому каналу смотреть.

— О детях подумай, — сказал я тогда. Удар ниже пояса, что говорить, но никаких других доводов у меня уже не оставалось. — И прекрати ныть! Если сам начнешь сопли распускать, тогда уж точно пиши пропало. Любишь жаловаться на жизнь — не фиг детей заводить. А завел — так завязывай пить и работай как следует! Он очень долго молчал. Подошла официантка, поставила рядом пепельницу. Я жестом заказал себе пиво.

— В общем, ты прав, конечно…, — промолвил он наконец. — Ладно, попробую. Хотя не уверен, что из этого что-то получится…

— Все получится! Шесть лет назад ни денег не было, ни связей — а вон сколько всего получилось! — сказал я, отхлебнув пива.

— Ты даже не представляешь, как мне было спокойно вместе с тобой, — произнес мой напарник.

— Я еще позвоню, — сказал я.

— Ага…

— Спасибо за все эти годы. Все было здорово, — сказал я.

— Закончишь дела, будешь опять в Токио — может, еще поработаем вместе? Как думаешь?..

— Неплохая идея, — ответил я.

И повесил трубку.

Мы оба прекрасно знали, что на эту работу я уже не вернусь. После шести лет работы в паре что-что, а уж такие вещи друг о друге понимают без слов. Я взял в руки початую бутылку и стакан, прошел к столику, сел и стал пить пиво дальше.

Распрощавшись с работой, я почувствовал странное облегчение. Жизнь понемногу становилась проще и проще. Я потерял свой город, потерял юность, потерял друга, потерял жену, а через три месяца потеряю слово «двадцать» в собственном возрасте. Я попытался представить, что со мной будет к шестидесяти. Бесполезно: что можно представить? Тут не знаешь даже, что через месяц произойдет… Я вернулся домой, почистил зубы, переоделся в пижаму, залез в постель и стал читать дальше «Записки о Шерлоке Холмсе». Уже в одиннадцать погасил свет, заснул и до утра не просыпался ни разу.

Глава 24

РОЖДЕНИЕ СЕЛЕДКИ

Ровно в десять утра эта чертова субмарина на колесах остановилась прямо у моего подъезда. Правда, с третьего этажа она выглядела уже не субмариной, а гигантским металлическим пирожным. Триста детей, навалившись все вместе, уплели бы такое пирожное не раньше, чем за две недели. Мы с подругой присели на подоконник и долго разглядывали эту махину сверху, не говоря ни слова. Небо над нами было пронзительно-чистым — настолько чистым, что делалось не по себе. Небо из экспрессионистских фильмов довоенного кинематографа. Далеко-далеко в этом небе завис неестественно крошечный вертолет. Без единого облачка, Небо смотрело на нас в упор, точно исполинский глаз с ампутированными веками. Я запер окно, отключил холодильник и проверил газовый вентиль. Вещи в стирку собраны, постель застелена, пепельницы вымыты, бутыльки-пузырьки в ванной выстроены строгими рядами. За квартиру уплачено на два месяца вперед, подписка на газеты отменена. Уже стоя в дверях, я лишний раз окинул взглядом квартиру — обезлюдевшую, залитую неестественной кладбищенской тишиной. Я смотрел на нее — и думал про четыре года, что мы провели здесь с женой, и про детей, которые могли бы у нас получиться. Распахнулась кабина лифта, подруга окликнула меня. И тогда я закрыл железную дверь и запер ее на ключ.

Водитель, дожидась нас, самозабвенно тер влажной тряпкой лобовое стекло автомобиля. Как и прежде, на всем корпусе железного монстра не было ни пылинки, ни пятнышка, и лишь сумасшедшее солнце расплескивало по черной зеркальной поверхности ослепительные протуберанцы. Казалось, дотронься — и от руки только угли останутся.

— Доброе утро! — сказал водитель. Тот же самый водитель-католик, что вез меня в прошлый раз.

— Доброе утро! — сказал я.

— Доброе утро! — сказала подруга.

Она держала кошку, я — пакеты с консервами и песком.

— Чудесная погода, на правда ли? — произнес водитель, глянув вверх. — Небо прямо просвечивает! Я кивнул.

— Через такое небо, наверное, послания Бога проходят легче всего? — поинтересовался я.

— О нет, вовсе нет! — отвечал мне водитель с улыбкой. — Послания Бога и так уже есть во всем, что нас окружает. В цветах, в камнях, в облаках…

— А в автомобилях? — спросила моя подруга.

— И в автомобилях, — подтвердил водитель.

— Но ведь автомобили делают на заводах! — не удержался я.

— Во всем, что делают люди, обязательно скрывается воля Бога.

— Как клещ в ухе? — спросила подруга.

— Как воздух, — уточнил водитель.

— Что же — выходит, в автомобилях, сделанных в Саудовской Аравии, должен сидеть Аллах?

— В Саудовской Аравии не делают автомобилей.

— Что, в самом деле?

— В самом деле.

— Тогда какой бог скрывается в автомобилях, которые делают в Америке для экспорта в Саудовскую Аравию? — спросила подруга. Вопрос был не из легких.

— Да, надо же вам все про кошку объяснить!.. — пришел я на помощь водителю.

— Милая киска! — отозвался тот с заметным облегчением.

Киска могла показаться какой угодно, но только не милой. А точнее — всем своим видом она доказывала обратное. Шерсть на боках вытерлась, точно ворс истоптанного ковра, хвост выгнулся кочергой под углом в 60 градусов, зубы пожелтели, левый глаз гноился от раны трехлетней давности, зрение становилось все хуже. В последнее время я просто не знал, в состоянии ли бедняга отличить старый кед от картофелины. С лап ее горошинами свисали мозоли, уши разъело клещом, и уже просто от старости это сокровище портило воздух по всей квартире раз двадцать на дню. Когда жена только притащила ее домой, подобрав под скамейкой в парке, это был совершенно обычный котенок; но годы шли, и по склону семидесятых бедное животное уже катилось, как шар в кегельбане, к собственному концу. Даже клички у нее не было. Являлось ли отсутствие клички для кошки трагедией, или же ей так было лучше — этого я не знал.

— Кис-кис — сказал водитель, наклонился к кошке, однако трогать не стал. — Как зовут?

— Никак не зовут, — ответил я.

— Ну, каким-то же словом вы ее подзываете?

— Не подзываю, — сказал я. — Она просто так существует.

— Но все-таки… Это же не какой-нибудь неподвижный предмет; раз перемещается туда-сюда по собственной воле — значит, должно быть и имя.

— Селедки в море тоже перемещаются по собственной воле, однако никто почему-то не придумывает для них имена!

— Между селедкой и человеком не может быть отношений, основанных на эмоциях. И к тому же, селедку зови, не зови — она своего имени все равно не услышит. Хотя, конечно, называть что-нибудь или не называть — дело глубоко личное.

— По-вашему, человек называет отдельным именем только то, что двигается, переживает и имеет уши, так, что ли?

— Именно так! — и водитель несколько раз кивнул, словно убеждая в своей мысли себя самого. — А ничего, если я сам ее как-нибудь назову?

— Да мне все равно, — пожал я плечами. — Но как?

— Ну, например — Селедка. Ведь до сих пор с ней обращались как с селедкой… Как думаете?

— По-моему, совсем неплохо.

— Ведь правда? — и он просиял от гордости.

— А ты как думаешь? — спросил я у подруги.

— Замечательно! — сказала она. — Прямо как в дни Сотворения Мира…

— Да будет Селедка! — изрек я торжественным тоном.

— Селедка, ко мне! — позвал водитель и взял кошку на руки. Та с перепугу укусила его за большой палец и тут же испортила воздух.

* * *

Водитель довез нас до самого аэропорта. Пока мы ехали, кошка смирно сидела рядом с водителем. И всю дорогу пускала газы. Это я понял, заметив, как водитель то и дело приоткрывает окно. Я подробно рассказал ему, что нужно и чего нельзя делать с кошкой. Как чистить ей уши, где покупать дезодорант для песка, сколько давать еды и так далее.

— Можете не беспокоиться, — сказал водитель. — я позабочусь. Я же теперь ей крестный отец, как-никак…

Дорога была совершенно пуста, и машина неслась по ней к аэропорту, точно лосось по реке на нерест.

— А почему, например, у кораблей есть имена, а у самолетов — нет? — спросил я водителя. — Почему все самолеты называют только номерами: Девятьсот Семьдесят Первый, Триста Двадцать Шестой, — и никто не придумывает и для них имена — что-нибудь типа «Летучий Ландыш» или, скажем, «Роза Небес»?

— Наверное, самолетов гораздо больше, чем кораблей… Массовая продукция.

— Ну что вы! Корабли — та же массовая продукция, и уж их-то на свете побольше, чем самолетов!

— Да, но… — и он на несколько секунд замолчал. — Это же все равно, что давать имена городским автобусам!

— А что? По-моему, автобусы с именами вместо номеров — это так романтично! — вставила подруга.

— Если всем автобусам в городе дать имена, то пассажиры начнут привередничать, выбирая, какой автобус им больше нравится. Скажем, на всем маршруте от Синдзюку до Сэндагая все будут ждать «Антилопу», а на «Ослика» садиться никто не захочет!

— сказал водитель.

— А ты как думаешь? — спросил я у подруги.

— Это верно, — кивнула она. — Я бы тоже не села на «Ослика».

— А вы представьте, каково водителю «Ослика»! — заговорила в водителе профессиональная солидарность. — Водитель «Ослика» ведь ни в чем не виноват!

— Это точно, — согласился я.

— Ну да, — вроде бы согласилась и она. — Но на «Антилопе» я бы все-таки прокатилась!..

— Я все понял! — осенило вдруг водителя. — Для кораблей просто продолжают придумывать имена — по традиции, сложившейся еще до того, как возникло массовое производство. Если рассуждать логически, это — все равно что придумывать кличку для лошади. У тех самолетов, что использовались как чьи-то персональные лошади, были свои имена. Помните — «Энола Гей» или «Дух Сент-Луиса»… Предмет отождествлялся с существом, способным на ДУШЕВНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ.

— Выходит, главное условие для получения имени — это наличие души?

— Вот именно.

— А что, цель, с которой имя дается — это уже второстепенный фактор?

— Именно так. Для выполнения цели вполне достаточно чисел. Вспомните, что делали с евреями в Аушвице…

— Да уж, — сказал я, — Ну, хорошо: допустим, что «способность к душевному взаимодействию» — главное условие для получения имени. Ну, а как же тогда появились имена у станций метро, парков, бейсбольных полей? Здесь ведь душа не при чем!

— Так ведь если станции метро никак не назвать — это ж какая путаница начнется…

— Но я же прошу, чтобы вы объяснили не цель — зачем имя дается, — а условия, необходимые для того, чтобы имя приобрести!

Водитель крепко задумался — и не заметил, как на светофоре зажегся зеленый свет. Пижонский микроавтобус — «Тойота» последней модели с тентом для кемпинга — просигналил нам сзади, нещадно фальшивя, мотивчик из «Великолепной Семерки».

— Пожалуй, именем называют только то, что нельзя ничем заменить. Станция Синдзюку — это станция Синдзюку, и на станцию Сибуя[40]ее не перетащишь… Да, именно эти два условия: незаменимость — и, следовательно, невозможность массового производства… Что вы на это скажете?

— Вот было бы забавно, если бы Синдзюку вдруг оказалась где-нибудь на Экода! — развеселилась подруга.

— Если станция Синдзюку окажется на Экода, то это будет уже станция Экода! — возразил водитель.

— Даже если она там окажется вместе с линией Ода-кю? — не унималась она.

— Подождите — вернемся к теме! — вмешался я. — Ну, а если бы станции можно было поменять местами? Предположим, создана система массового производства станций Государственного метро — этакие складные вокзалы. И станцию Синдзюку можно разобрать как конструктор и поменять со станцией Уэно. Как тогда?

— Очень просто. Где район Синдзюку — там и станция Синдзюку, а уж в районе Уэно

— станция Уэно.

— Ага! — воскликнул я. — Так вы все-таки не об имени для самого объекта говорите, а о названии роли, которую этот объект играет для человека! То есть — опять разговор про цель?

Водитель снова погрузился в молчание. Впрочем, на этот раз оно длилось не слишком долго.

— Мне кажется, — сказал он, — в таких разговорах не следует забывать о простой человеческой теплоте…

— То есть?

— Все парки, улицы, станции метро, стадионы, кинотеатры человек старался назвать какими-нибудь красивыми именами, верно? То есть, имена им давались как бы в награду — в благодарность за то, что они застыли на месте, приняв свою неизменную форму на этой Земле.

Новая теория…

— Так что же, — спросил я, — если я откажусь от способности соображать, сяду на месте и застыну навеки в неизменной позе — мне тоже придумают какое-нибудь расчудесное имя?

Водитель скользнул взглядом по моему отражению в зеркальце заднего вида. В глазах его было сомнение — не подстраиваю ли я для него очередную ловушку.

— В каком смысле — застынете?

— Замерзну. Окаменею. Как принцесса в Сонном Царстве.

— Но ведь у вас уже есть имя!

— Ах, да, — осенило меня. — Я и забыл.

* * *

У стойки аэропорта нам выдали посадочные талоны, и мы раскланялись с водителем, пришедшим нас проводить. Тот поначалу собирался было остаться с нами до последнего, но, узнав, что до отлета еще полтора часа, передумал, простился и исчез.

— Ох, и странный тип! — сказала подруга.

— Я знаю место, где все такие… Там еще коровы охотятся за плоскогубцами.

Мы отправились в ресторан и устроили себе ранний обед. Я заказал креветки в кляре, она — спагетти. За окном ресторана с какой-то судьбоносно-медлительной величавостью то взлетали, то шли на посадку «Боинги-747» и «Трайстары». Моя спутница ела, подозрительным взглядом изучая каждую нитку спагетти перед тем, как отправить в рот.

— А я всю жизнь думала, что в самолетах должны кормить! — произнесла она недовольно.

— Не-а!.. — Я покатал на языке, пытаясь жевать, горячий кусок креветки, проглотил его — и тут же запил ледяной водой. Креветки были просто горячими; никакого вкуса я не чувствовал.

— Кормят только на международных рейсах. А на внутренних, даже самых долгих, — в лучшем случае получишь бэнто[41]. Да такое, что о деликатесах лучше не вспоминать…

— А кино показывают?

— Тоже нет. Какое кино, если даже до Саппоро — час с небольшим?

— Что, вообще ничего нету?

— Ничего. Посидел в кресле, почитал книжку — и прибыл куда нужно… Как в автобусе!

— Разве что светофоров нет.

— Да, светофоров нет.

— Тоска! — вздохнула она. Затем вернула вилку со спагетти обратно в тарелку и вытерла салфеткой губы. — Действительно, не стоит того, чтобы именем называть…

— Ну да, скучища. Но зато экономится время. На поезде ты бы до Хоккайдо двенадцать часов добиралась!

— И куда же оно потом девается, это время?

Я отказался от всяких попыток прикончить креветки, отодвинул тарелку и заказал нам обоим по кофе.

— Что значит — куда девается?

— Ну, ты же сказал, что благодаря самолету экономится целых десять часов времени, так? Куда же такая куча сэкономленного времени потом уходит?

— Время вообще никуда не идет. Оно — прибавляется. Эти десять часов нашей жизни мы можем провести или в Токио, или в Саппоро. За десять часов можно посмотреть четыре фильма и два раза поесть. Так, нет?

— А если неохота ни есть, ни кино смотреть?

— Это уже твоя проблема. Время тут не при чем.

Она закусила губу и стала рассматривать тяжелые и приземистые «Боинги» за окном. Я занялся тем же. Своим видом 747-й всегда напоминал мне жирную, безобразную старуху, обитавшую по соседству в городе моего детства. Огромные обвислые груди, отекшие ноги, короткая усохшая шея… И летное поле аэропорта теперь сильно смахивало на гигантский зал заседаний таких вот старух. Десятки, сотни жирных старух одна за другой то появлялись, то покидали собрание. Пилоты и стюардессы, снуя от них к зданию аэропорта и обратно, хоть и вытягивали шеи в попытках сохранить гордый вид — но на фоне этих гигантских уродин смотрелись просто ощипанными цыплятами. Когда люди летали на «DC-7» и «Френдшипах», — такого чувства, возможно, не появилось бы. Хотя я не помню, как тогда было на самом деле. А может, так чудилось лично мне — оттого, что 747-й был похож на жирную и безобразную старуху из моего детства.

— Слушай, а время растет? — вдруг спросила она.

— Нет. Время не растет… — сказал я. Собственный голос неожиданно показался мне странно чужим. Я откашлялся и хлебнул наконец-то поданного кофе. — Время не растет.

— Но на самом деле его ведь становится больше, верно? Как ты сам и сказал, оно «прибавляется»…

— Сокращается тот его отрезок, который нужен для перемещения в пространстве.

Общий же объем времени не меняется. Скажем так: больше кино можно посмотреть, вот и все.

— Если, конечно, хочется смотреть кино… — сказала она.

* * *

Тем не менее, прибыв в Саппоро, мы посмотрели-таки кино, причем целых два фильма сразу.

Часть VII ОТЕЛЬ «ДЕЛЬФИН»

Глава 25

ПЕРЕМЕЩЕНИЯ В КИНОЗАЛЕ. ПРИБЫТИЕ В ОТЕЛЬ «ДЕЛЬФИН»

В самолете она сразу села к окну и все время, пока мы летели, глядела на землю. Я сидел в кресле рядом и читал «Записки о Шерлоке Холмсе». В небе, докуда хватало глаз, не было ни единого облачка, а по земле неслась крошечная тень нашего самолета. Строго говоря, — подумал я, — раз уж мы сидим внутри самолета, то и две наших тени должны находиться внутри этой тени от самолета. А если так — значит, мы все еще оставляем свой след на этой Земле.

— Мне он понравился, — сказала она, отпивая из стаканчика апельсиновый сок.

— Кто?

— Водитель.

— Ага, — сказал я. — Мне тоже.

— Отличное имя — Селедка! — добавила она.

— Это точно. Имя что надо. Вообще, наверное, с ним кошка была бы счастливее, чем со мной.

— Не кошка, а Селедка.

— Да, конечно… Селедка.

— А почему до сих пор ты свою кошку никак не называл?

— И действительно — почему? — сказал я, щелкнул зажигалкой с овечьим гербом на боку и закурил. — Наверное, я вообще не люблю имена. Я — это я, ты — это ты, мы — это мы, а они — это они. Не понимаю, зачем нужны какие-то дополнительные слова?

— Хм-м!.. — протянула она. — А мне особенно нравится говорить слово «мы». Прямо как в Ледниковый период…

— В Ледниковый период?

— Ну да. Например: «Мы идем на юг!», или, скажем, «Мы забили мамонта!»…

— Да уж, — сказал я.

* * *

В аэропорту Титосэ мы получили багаж и вышли на улицу. Снаружи было куда холоднее, чем мы ожидали. Я натянул поверх майки футболку потолще, она надела шерстяной жилет. Осень приходила в эти края на целый месяц раньше, чем в Токио.

— Наверное, нам с тобой нужно было встретиться в Ледниковый период, — сказала она уже в автобусе по дороге на Саппоро. — Ты бы гонялся за мамонтом, а я — растила наших детенышей…

— Звучит весьма заманчиво, — сказал я.

Потом она заснула, а я все смотрел и смотрел на нескончаемый лес, бежавший за окнами по обеим сторонам дороги.

Приехав в Саппоро, мы пошли в ближайшую закусочную выпить кофе.

— Прежде всего выработаем план действий, — сказал я. — Нужно разделиться. Я буду искать пейзаж с фотографии, ты — разузнаешь все про овцу. Таким образом мы сэкономим кучу времени.

— Что ж, вполне разумно, — согласилась она.

— Лишь бы сработало, — кивнул я. — В общем, тебе поручается узнать расположение всех частных овечьих пастбищ на Хоккайдо, я также собрать описания всех пород местных овец. Сходи в библиотеку, в губернаторство…

— Обожаю библиотеки! — сказала она.

— Вот и прекрасно.

— Что, прямо сейчас идти?

Я посмотрел на часы. Времени было три тридцать.

— Да нет, сейчас уже поздно; отложим до завтра. А сегодня погуляем по городу, определимся с жильем, поужинаем, потом в ванну — и спать.

— Хочу в кино, — сказала она.

— В кино?!..

— Ну, мы же в самолете сберегли немного времени, разве нет?

— Да, конечно, — согласился я.

Мы вышли на улицу и заглянули в первый попавшийся кинотеатр.

Двойной сеанс, на который мы попали, состоял из криминального боевика и «оккультного» фильма ужасов. Народу в зале было раз-два и обчелся. Я поймал себя на мысли, что давно уже не сидел в настолько пустом кинотеатре. От нечего делать я пересчитал всех сидящих в зале. Восемь человек вместе с нами. Главных героев в фильме — и тех больше.

Обе картины оказались квинтэссенцией всего плохого, что можно увидеть на киноэкране. Отревел традиционный лев «Голдвин Мэйер», и не успело появиться название фильма, как уже захотелось встать с кресла и куда-нибудь уйти. Бывают на свете фильмы подобного рода.

Подруга моя, однако, сразу впилась глазами в экран и с очень серьезным лицом стала вникать во все детали картины. Так, что даже словом не перекинуться. После нескольких попыток пообщаться я махнул рукой и принялся-таки смотреть кино. Первым шел оккультно-мистический фильм. История о том, как маленьким городом решил овладеть Сатана. Сатана поселился в облезлом подвале местной церквушки и для совершения злодеяний использовал золотушного пастора. Зачем Сатане понадобилось овладевать именно этим населенным пунктом, я так и не понял. Слишком уж грязным и неказистым выглядел этот затерянный в кукурузных полях городишко.

Сатана, тем не менее, зверствовал очень усердно, и когда одна девчонка вдруг не захотела ему подчиниться, совершенно вышел из себя. Стоило Сатане выйти из себя, как все тело его начинало светиться изумрудно-зеленым светом и колыхаться наподобие фруктового желе. Что ни говори, в такой манере выходить из себя было что-то забавное.

Сидевший впереди нас мужчина средних лет негромко храпел; его одинокий, печальный храп разносился по залу, точно гудки корабля, потерявшего курс в непроглядном тумане. Поцелуи с обжиманиями в углу справа становились все откровеннее. Кто-то сзади вдруг громко испортил воздух. Мужчина впереди на секунду перестал храпеть, а две пигалицы в школьной форме прыснули в кулачки. Я же невольно вспомнил свою Селедку. Подумав про Селедку, я вдруг вспомнил о том, что уехал из Токио и в данный момент нахожусь на Хоккайдо… Та-ак. Это что же получается? До тех пор, пока какой-то осел не испортил воздух, я даже не осознавал, где я сейчас?

Чудеса, да и только…

С этими мыслями я заснул. Во сне я увидал Сатану зеленого цвета. В Сатане, который мне приснился, уже не было ничего забавного. Он ничего не говорил, а только смотрел и смотрел на меня из темноты.

Фильм закончился, зажегся свет, и я открыл глаза. Зрители в зале, как сговорившись, зевали, распахивая рты один за другим. Я купил в киоске пару порций мороженого, и мы начали его грызть. Мороженое было таким твердым, будто его непроданным хранили в холодильнике с прошлого лета.

— Ты что, так и проспал весь фильм? — спросила подруга.

— Угу, — кивнул я. — Интересно было?

— Ну, еще бы! Под конец весь город взрывается.

— Ого!..

В зале было до неприятного тихо. Чем ближе к нам — тем тише и неприятнее. Очень странное чувство.

— Знаешь, — сказала подруга. — По-моему, мое тело все время перемещается куда-то… Ты ничего не чувствуешь?

Странное дело: как только она это произнесла, меня охватило именно такое ощущение.

Она вцепилась в мою руку:

— Ты сиди так, я буду за тебя держаться!.. Так спокойнее…

— Угу.

— По-моему, если не держаться, то непременно куда-нибудь унесет. Не знаю, куда… В какое-то очень странное место.

Свет в зале погас, и на экране замелькали кадры кинорекламы. В темноте я зарылся лицом в ее волосы, губами отыскал ухо и коснулся его языком.

— Все будет в порядке… Не бойся.

— Все-таки ты был прав, — тихо сказала она. — Надо было нам ехать на чем-нибудь с именем…

Все полтора часа от начала и до конца фильма мы просидели в кромешной тьме с этим странным чувством плавно-бесшумного ПЕРЕМЕЩЕНИЯ НЕИЗВЕСТНО КУДА. Она уткнулась щекой мне в плечо и ни разу не меняла позы за все это время. К концу фильма плечо мое стало горячим и влажным от ее дыхания.

Выйдя из кино, мы в обнимку отправились шататься по вечернему городу. Казалось, будто именно теперь мы стали особенно близки. Благодушные жители не спеша бродили по улицам тихого города; в вечернем небе тускло мерцали звезды.

— Слушай, а ты уверен, что это — тот город, в который мы ехали? — вдруг спросила она.

Я посмотрел на небо. Полярная звезда висела в точности там, где ей висеть полагалось. Вот только выглядела как-то не совсем натурально. Эдакая фальшивая Полярная звезда. Слишком яркая, слишком большая.

— Ч-черт его знает… — пробормотал я.

— Мне постоянно кажется, будто вокруг что-то не так…

— Когда впервые в городе — поначалу всегда так кажется. К новому городу тело привыкает, как к новой одежде — не сразу.

— И я тоже скоро привыкну?

— И ты привыкнешь… Дня через два или три, — ответил я.

* * *

Устав шататься по городу, мы зашли в первый попавшийся ресторанчик, выпили по две кружки пива и съели по тарелке картошки с вареной горбушей. Кухня оказалась совсем неплохой, для первого попавшегося заведеньица — даже отличной. Пиво было свежайшее, белый соус к рыбе — очень тонкого вкуса, хотя и терпковат.

— Ну что, — сказал я, допивая кофе, — пора подумать и о крыше над головой…

— Насчет крыши — я примерно представляю, что это может быть, — ответила она.

— Что именно?

— А вот прочитай мне по порядку все названия отелей этого города…

Я попросил у неприветливого официанта телефонный справочник, отыскал раздел «Гостиницы и отели»[42] и, ведя пальцем сверху вниз по краю страницы, принялся читать ей одно название за другим. Я читал и читал, и прошел уже, наверное, названий сорок, когда она вдруг остановила меня:

— Вот это! Вроде неплохо.

— Которое?

— Последнее, что ты прочитал…

— «DOLPHIN HOTEL», — повторил я написанное по-английски название.

— Это что значит?

— Отель «Дельфин».

— Вот в нем и поселимся.

— Никогда о таком не слышал!..

— Тем не менее, — пожала она плечами, — кроме этого я больше не слышу ничего подходящего.

Поблагодарив официанта, я вернул ему справочник, прошел к телефону и набрал номер отеля «Дельфин». Абсолютно бесцветный мужской голос в трубке сообщил, что в настоящее время свободны только одноместные или двухместные номера. На всякий случай я поинтересовался, а что еще, собственно, у них есть кроме двух — и одноместных. На это мне ответили, что никаких других номеров, кроме одноместных и двухместных, у них в принципе не бывает. Несколько сбитый с толку, я заказал-таки один двухместный и спросил о расценках. Сумма оказалась чуть не вполовину меньше того, что я ожидал услышать.

Мы прошли три квартала на запад, один на юг — и отель «Дельфин» возник перед нами. Скукоженно-маленький — и совершенно безликий. Второго настолько безликого отеля, наверное, было не сыскать на всем белом свете. При виде такой безликости объекта материальной природы начинаешь верить в потусторонний мир и прочую метафизику. Ни неоновой надписи, ни вывески у крыльца, ни парадного хода. Одинокая стеклянная дверь в стене, точно служебный вход какого-нибудь ресторана, и на ней — медная табличка с буквами: «Dolphin Hotel». Никакого — даже самого неказистого — изображения дельфина.

Плоское и гладкое строение из пяти этажей больше всего напоминало гигантский спичечный коробок, поставленный на попа. И хотя при ближайшем рассмотрении выяснилось, что здание вовсе не старое — на первый, не слишком внимательный взгляд казалось, будто все оно изъедено Временем изнутри. Возможно, его таким и построили — сразу старым.

Именно таким он предстал перед нами, отель «Дельфин».

Подруге же он, видимо, понравился с первого взгляда:

— Вполне приличный отель, правда?

— «Приличный отель»?!.. — тупо переспросил я.

— А что? Компактный такой. Никаких излишеств…

— Никаких излишеств? — я уставился на нее. — Простыни без пятен, унитаз, в котором вода не шумит всю ночь, кондиционер, настроенный как тебе нужно, мягкая бумага в туалете, мыло, которым никто до тебя не мылся, невыгоревшие занавески на окнах — все это, по-твоему, сплошные излишества?!

— Вечно ты смотришь на жизнь только с мрачной стороны! — засмеялась она. — В конце концов, мы же не туристами сюда приехали! Фойе за стеклянной дверью оказалось просторнее, чем я ожидал. В центре — стандартный стол с парой диванов для посетителей, огромный цветной телевизор в углу. По телевизору шла какая-то викторина. Людей я в фойе не обнаружил. Слева и справа от двери стояло по огромному цветочному горшку с неведомой мне растительностью. Половина листьев на обоих кустах давно потеряла цвет. Затворив дверь, я встал между двумя горшками и с минуту разглядывал помещение. Осмотревшись, я понял, что на самом деле фойе вовсе не было таким уж просторным. Иллюзия простора создавалась за счет малого количества мебели. Стол, диваны, часы на стене да трюмо с большим зеркалом — вот, собственно, и весь интерьер. Я поизучал глазами часы, перевел взгляд на трюмо. Несомненно, каждый из предметов появился здесь от щедрот того, кто и сам был не прочь поскорее от них избавиться. Часы нагло врали на семь минут, а в зеркале моя голова не очень удачно сходилась с телом.

От стола с диванами веяло тем же духом внутренней изъеденности, что и от всего здания в целом. Матерчатая обивка диванов резала глаз самым безумным оттенком рыжего цвета, какой я только встречал. Можно было подумать, что их выставляли на неделю выгорать под палящим солнцем, еще на неделю — мокнуть под проливным дождем, после чего очень долго держали в затхлом чулане, и все — с единственной целью: добиться того, чтобы вся обивка расцвела роскошной оранжевой плесенью. Я подошел поближе — и за спинкой дивана увидел то, чего раньше не замечал: на диване лежал, перекрученный как сушеная корюшка, средних лет мужчина с абсолютно лысым черепом. В первую секунду я даже подумал, что вижу мертвеца; однако человек просто спал крепким сном. Нос его чуть заметно подергивался при дыхании. На переносице виднелись следы от очков, но самих очков я нигде не заметил. Следовательно, версия о том, что он смотрел телевизор и нечаянно заснул, отпадала. Никаких других версий мне в голову не приходило. Я перегнулся через конторку и заглянул в комнату служебного персонала. Ни души. Подруга нашла на стойке металлический колокольчик и позвонила. Колокольчик неожиданно громко зазвякал на все фойе.

Мы выждали с полминуты — без толку. Лысый не просыпался.

Она позвонила снова.

Спящий захныкал. Таким странным хныканьем, словно его нестерпимо мучила совесть.

Затем открыл глаза и ошалело-отсутствующе уставился на нас. Для острастки подруга позвонила в колокольчик еще раза три. Лысый вскочил с дивана, в мгновение ока пересек приемную, прошмыгнул чуть ли не у меня под мышкой — и вытянулся по ту сторону стойки. Человек оказался консьержем.

— Ради Бога, простите!.. — проговорил он. — Так неловко получилось: ждал вас, ждал — и заснул!

— Извините, что разбудили вас, — сказал я.

— Да что вы!.. — только что не замахал руками консьерж. И вручил мне анкету для проживающих и авторучку. На мизинце и среднем пальце его левой руки недоставало по верхней фаланге[43].

Я вписал в анкету свое имя, потом подумал немного, скомкал бумагу и сунул в карман. Затем, взяв новый бланк, вписал первое пришедшее в голову имя и ниже — не менее вздорный адрес. Самые заурядные имя и адрес. На случайный взгляд — очень даже неплохо. В качестве профессии я выбрал торговлю недвижимостью. Откуда-то из-за телефонного аппарата консьерж выудил очки в целлулоидной оправе с толстыми линзами, водрузил их на нос и очень внимательно изучил все, что я написал.

— Токио, Сугинами… 29 лет, агент по продаже недвижимости.

Я достал из кармана салфетку и принялся стирать с пальцев пятна от авторучки.

— По работе здесь? — спросил консьерж.

— В каком-то смысле, — ответил я.

— Сколько суток пробудете?

— Месяц.

— Месяц?… — он посмотрел на меня с задумчивостью художника, разглядывающего девственно-чистый лист бумаги. — Вы собираетесь пробыть здесь целый месяц?

— А что, почему-то нельзя?

— Нет-нет, почему же нельзя! Просто… у нас принято производить все расчеты на трое суток вперед.

Я опустил на пол сумку, вынул из кармана бумажник, с хрустом отсчитал из пачки двенадцать десяток и положил перед ним на стойку.

— Начнет не хватать — сообщайте, добавлю.

Консьерж зажал банкноты в трех пальцах левой руки и пальцем правой пересчитал деньги заново. Затем выписал чек на всю сумму и вручил мне.

— Насчет номера будут какие-то пожелания?

— Если можно — угловую комнату подальше от лифта.

Повернувшись ко мне спиной, консьерж очень долго шарил взглядом по стенду с ключами, пока, наконец, не снял ключ от номера 406. Ключи почти от всех номеров висели на своих местах. Говорить о процветании отеля «Дельфин» можно было с большой натяжкой.

Швейцар в отеле «Дельфин» отсутствовал как понятие, и чемоданы до лифта нам пришлось волочить самим. Подруга оказалась права — «излишества» в отеле отсутствовали напрочь. Лифт при движении мотало из стороны в сторону как огромную чахоточную собаку.

— Когда останавливаешься надолго, самое лучшее — это маленький опрятный отель! — деловито заявила подруга.

Выражение «маленький опрятный отель» и в самом деле звучало неплохо. Прямо готовое клише для рекламы в женском журнале: «Если вы к нам надолго — он станет вам домом, наш Маленький Опрятный Отель…»

Однако первое, что мне пришлось сделать, войдя в номер «маленького опрятного отеля», так это пристукнуть шлепанцем тлю, разгуливавшую по оконной раме, а также выкинуть в урну два женских волоса, найденных на коврике у кровати. Тлю на Хоккайдо я встретил впервые в жизни. Подруга в это время уже вертела кранами в ванной, настраивая температуру воды. Как и следовало ожидать, краны при этом ревели, как полоумные.

— Что, нельзя найти ничего поприличнее?! — заорал я ей, распахнув дверь в ванную. — У нас же денег хватит на что угодно!

— При чем тут деньги?! Главное, что поиски овцы должны начинаться именно отсюда!

Хочешь ты или нет — мы остаемся здесь…

Я плюхнулся на кровать, закурил, включил телевизор, поперескакивал с канала на канал — и выключил. Слава Богу, хоть телевизор нормально показывал. Рев воды прекратился, с полураспахнутой двери в ванную свесилась ее одежда — и по всему номеру разнесся шум воды.

Я раздвинул занавески: за окном тянулись ряды железобетонных строений, таких же бестолково-безликих, как и отель «Дельфин». Здания были словно измазаны сажей, и при одном взгляде на них начинало казаться, что пахнет мочой. Хотя было уже около девяти, в отдельных окнах еще горел свет и виднелись фигурки по уши занятых работой людей. Уж не знаю, над чем они все так усердно работали, но зрелище было довольно унылым Впрочем, взгляни кто-то из них на мое окно — в моей фигуре им тоже не увиделось бы ничего особенно жизнерадостного. Я задернул занавески, лег на кровать и, свернувшись на открахмаленных до асфальтовой жесткости простынях, начал думать о своей бывшей жене и о парне, с которым она жила. О парне я знал все довольно подробно. Как тут не знать, когда мы с ним были друзьями. В свои двадцать семь он был малоизвестным джаз-гитаристом, и для малоизвестного джаз-гитариста — сравнительно порядочным человеком. Характера неплохого. Вот разве что стиля своего никогда не имел. В такой-то период блуждал между Би Би Кингом и Кенни Барреллом, к такому-то возрасту застрял между Лэрри Кориеллом и Джимом Холлом[44]… Лично мне было не очень понятно, почему после меня она выбрала именно этого парня. Видно, правду говорят, что в каждом человеке с рождения заложен неизменный вектор душевных склонностей. Он был лучше меня лишь тем, что играл на гитаре. Я был лучше его лишь тем, что умел мыть посуду. Гитаристы, как правило, никогда не моют посуду. Повредишь себе палец — и больше незачем жить на свете. Затем я стал думать о нашем с нею сексе. От нечего делать я попытался подсчитать, сколько раз мы с ней занимались любовью за четыре года жизни вдвоем. Но тут же и плюнул на это занятие: точное число установить все равно невозможно, а в приблизительных числах я не видел особого смысла. Надо было вести какой-то дневник. Или хотя бы пометки делать в блокноте. Тогда, конечно, я бы смог определить его — Количество Секса За Четыре Года Вдвоем. Теперь же меня интересуют только точные числа. Лишь при их помощи и можно восстановить, как все было на самом деле.

Моя бывшая жена вела подробный дневник своей половой жизни. Однако то были вовсе не какие-нибудь лирические заметки. Еще в девичестве, после первых же месячных, завела она толстую школьную тетрадь, где производила скрупулезный учет всех своих менструальных циклов, и где в качестве «побочного фактора» иногда упоминался секс. Таких тетрадей у нее было восемь, и хранила она их в ящике туалетного столика, который запирала на ключ, вместе с самыми личными письмами и фотографиями. Записок этих она никогда никому не показывала. Насколько подробно она касалась в них секса как такового, я не знал. И теперь, поскольку мы с ней расстались, не узнаю уже никогда.

— Если я вдруг умру, — повторяла она не раз, — тетради эти сожги. Облей хорошенько керосином и сожги, а пепел в землю зарой. И учти: если хоть одна живая душа узнает оттуда хоть слово — я эту душу прокляну с того света!

— Но я-то уже столько лет с тобой сплю! Знаю каждый уголок, каждую клеточку твоего тела. Меня-то чего стесняться?

— Клетки тела полностью, на все сто процентов, обновляются каждый месяц. Мы все время меняемся. Вот, даже прямо сейчас! — и она поднесла близко-близко к моим глазам кисть тонкой руки. — Все, что ты знаешь обо мне — не больше, чем твои же воспоминания!..

Даже за месяц до развода эта женщина оставалась в высшей степени рассудительной.

И очень точно знала, как обращаться с реальностью своей жизни. По принципу:

однажды захлопнувшиеся двери уже никогда не откроются снова, но это вовсе не значит, что нужно мешать дверям закрываться.

Все, что я знаю о ней сейчас — не больше, чем мои же воспоминания. Воспоминания, отходящие все дальше и дальше в прошлое, отмирающие, точно старые клетки тела. Так, что уже никогда не вспомнить, сколько раз мы с ней все-таки занимались любовью.

Глава 26

ПРОФЕССОР ОВЦА

Проснувшись на следующее утро в восемь, мы спустились на лифте вниз, вышли на улицу и отправились завтракать в ближайшую забегаловку. Ни ресторана, ни даже захудалого буфета в отеле «Дельфин» не оказалось.

— Как я уже говорил вчера, нам нужно разделиться, — сказал я, передавая ей копию снимка с овцами. — Я попробую выяснить, где находится место с горами на фотографии. Ты соберешь информацию о всех пастбищах, где выращивают овец. Как действовать — думаю, объяснять не нужно. Самая, казалось бы, незначительная деталь может пригодиться. Любая мелочь — и уже не придется мотаться по всему Хоккайдо, тыкаясь наугад…

— Не беспокойся, я сделаю все как нужно.

— Тогда — встречаемся вечером в отеле!

— Ты, главное, не переживай, — сказала она, надевая темные очки. — Вот увидишь, мы все в два счета найдем!

— Хорошо бы, — вздохнул я.

* * *

Как и следовало ожидать, «в два счета» дело не разрешалось, хоть тресни. Я сходил в Отдел путешествий губернаторства Хоккайдо, обошел с дюжину туристических фирм и экскурсионных бюро, нанес визит в местное Общество альпинистов — побывал во всех местах, хоть как-нибудь связанных с поездками в горы и экскурсиями на природу. Никто из опрошенных мною не мог сказать ничего определенного при взгляде на фотографию.

— Обычный горный пейзаж, каких тысячи, — говорили мне, разводя руками. — Тем более, заснят такой небольшой фрагмент…

Я пробегал по городу целый день, но все, что мне удалось разузнать, сводилось к одному и тому же: горы на фотографии выглядели слишком обычно, чтобы по столь маленькому фрагменту можно было их опознать.

В книжном магазине я приобрел атлас острова и книгу «Горы Хоккайдо», потом зашел в кафетерий, сел за столик, заказал сразу два имбирных лимонада и погрузился в чтение.

На Хоккайдо было невероятное множество гор, и подавляющее большинство из них походило друг на друга по цвету и форме. Запасшись терпением, я принялся сличать одну за другой иллюстрации в книге с пейзажем на фотографии Крысы. Уже через десять минут у меня заболела голова. Самое ужасное заключалось в том, что все горы в этом фолианте, даже взятые вместе, не составляли и тысячной доли всех гор на Хоккайдо. Мало того, стоило взглянуть на одни и те же горы под хоть немного другим углом — и их уже было ни за что не узнать. «Горы — живые, — говорилось в предисловии к книге. — От сезона, от времени суток, от угла зрения и от состояния нашей души зависит то, как они в очередной раз изменят перед нами свой облик. Неизменным остается лишь одно: сколько бы мы ни смотрели на горы — мы всегда сможем постичь лишь ничтожную частичку того, что они из себя представляют…»

— Просто черт знает что!.. — подумал я вслух. Затем вздохнул — и продолжил занятие, в безнадежности которого меня только что убедили. Когда колокол на башне неподалеку пробил пять часов, я вышел из кафетерия, сел на скамейку в парке и принялся грызть жареную кукурузу, заодно подкармливая голубей. Подруга моя перекопала куда больше информации, чем успел сделать я, но по результатам затраченных усилий мы с ней оказались примерно равны. За скудным ужином в тесной забегаловке на задворках отеля «Дельфин» мы рассказывали друг другу, как прожили этот день.

— В губернаторстве, в Отделе животноводства, я не узнала почти ничего, — сказала она. — Получается, что овцами никто не занимается — они просто никому не нужны. Разводить их крайне невыгодно. По крайней мере, крупными стадами и на больших пастбищах…

— Ну, что ж. Легче будет найти то, что нужно!

— Как бы не так! Будь овцеводство развито, как другие отрасли — люди бы объединяли интересы и действовали сообща, и тогда можно было бы обратиться в какую-нибудь «Ассоциацию Овцеводов Хоккайдо» с конкретной конторой, адресом, телефоном. А тут — сплошь мелкие разрозненные предприниматели; как их всех вычислять — одному Богу известно. Люди в этих краях то и дело заводят себе «немножко овец» — примерно так же, как заводят собак или кошек… В общем, мне удалось раздобыть адреса тридцати довольно крупных овцеводов, но все — из материалов четырехлетней давности. За четыре года каждый из них мог запросто куда-нибудь переехать. У нас же сельскохозяйственная политика через каждые три года меняется, как у кошки глаза…

— В общем, черт-те что! — сказал я, отхлебнув пива. — Ни малейшей зацепки. По всему Хоккайдо — сотни гор, похожих друг на друга. Как искать всех этих овцеводов — тоже не ясно…

— Ну, пока всего один день прошел! Все еще только начинается!

— А как там твои уши? Никакого послания не принимают?

— Нет. Пока не принимают, — ответила она, съела кусочек жареной рыбы и запила бульоном из чашки. — И я даже знаю, почему. Видишь ли, послание приходит только в двух случаях: или когда я совсем уже сбилась с дороги, или же в минуты крайнего душевного истощения. Сейчас ни того, ни другого не происходит.

— Значит, покуда совсем тонуть не начнешь — спасительной веревки не бросят, так, что ли?

— Именно. Сейчас я с тобой — и уже этого достаточно; никакой нужды в послании нет. У нас с тобой есть все необходимое, чтобы найти овцу.

— Что-то я не совсем понимаю, — сказал я. — Нас же буквально загнали в угол!

Если овца не найдется — со всей нашей жизнью ТАКОЕ начнется!.. Уж не знаю, что именно — но раз они обещали, значит, так оно и будет, можно не сомневаться. В этом деле они — профессионалы. Даже если умрет Сэнсэй — Организация его останется, и чуть не из каждого канализационного люка Японии нас будут преследовать до скончания века… Я понимаю, что по-идиотски звучит — но все ведь действительно так!

— Как в том фильме, «Агрессор» — по телевизору, помнишь? Идиотизм, но очень похоже…

— Если чем и похоже, то именно идиотизмом… В общем, мы крепко влипли. «Мы» — то есть, и я, и ты. Сначала влип я один, но по дороге еще и ты ко мне в лодку запрыгнула. И по-твоему, мы не идем ко дну?

— Ха! Так ведь мне же это все нравится! Мне так — всяко лучше, чем спать с кем ни попадя, сжигать уши фотовспышкой да портить глаза над каким-нибудь «Словарем японских имен»! То, что сейчас, гораздо больше похоже на жизнь…

— Ты хочешь сказать, — подытожил я, — что лично ты ни к какому дну не идешь, а потому и веревки никакой не будет?

— Ну конечно! Мы с тобой сами найдем овцу. Не такие уж мы безнадежные недоумки, чтобы этого не суметь!

«В общем, конечно, так!..» — мелькнуло у меня в голове. Возвратившись в отель, мы предались «акту соития». Лично мне нравится слово «соитие». Оно всегда ассоциировалось у меня с некой возможностью самореализации — пусть даже и в таких вот ограниченных масштабах.

Однако и третьи, и четвертые сутки нашего пребывания в Саппоро прошли безо всякого толку. Мы просыпались в восемь, съедали по утреннему комплексу в забегаловке по соседству, расставались на целый день, встречались за ужином, обменивались добытой информацией, возвращались в отель, занимались сексом и засыпали. Я выкинул свои старые теннисные туфли, купил взамен легкие кроссовки и успел показать фотографию с овцами сотням разных людей. Она перерыла в губернаторстве и библиотеке огромное количество документов и составила длиннющий список овцеводческих фирм, из которых обзвонила уже около половины. Но все было безрезультатно. Никто из опрошенных мною не опознал долины на фотографии; ни в одной овцеводческой фирме не знали об овце со звездой на спине. Один старикан уверял меня, будто видел именно этот пейзаж еще до войны на юге Сахалина, но я не мог поверить, что Крыса в своих скитаниях забрался на Сахалин. С Сахалина в Токио срочную почту не пересылают.

Так прошел пятый день, за ним шестой — и неуютный промозглый октябрь начал наползать на город, как сырая холодная жаба. Солнце еще было ярким, но ветер, окрепнув, пронизывал до самого сердца, и вечерами я уже надевал поверх майки ветровку из тонкой шерсти.

Саппоро — город настолько прямолинейный, что хоть с тоски помирай. Я никогда раньше не подозревал, до какой степени изношенности может человек довести свое тело, вышагивая по городу с таким количеством прямых линий. Мой же организм изнашивался прямо на глазах. Уже на четвертый день я напрочь утратил способность ориентироваться по сторонам света. Когда же я поймал себя на том, что, повернувшись спиной к востоку, пытаюсь идти на юг, я пошел в магазин канцтоваров и купил себе компас. Я начал разгуливать по улицам с компасом в руке — и город тут же приобрел какую-то иную, совершенно ирреальную сущность. Дома казались теперь всего лишь декорациями для киносъемок; пешеходы выглядели плоскими, словно вырезанными из фанеры. Солнечный шар вылетал из-за горизонта, проносился в небе по заданной траектории — и плюхался где-то за противоположным краем земли, как огромный артиллерийский снаряд.

Я стал выпивать в день по семь чашек кофе, каждый час забегал в туалет по малой нужде и крайне редко ощущал хоть какой-нибудь аппетит.

— А что, если дать объявление в газету? — наконец предложила подруга. — «Друг по имени такой-то, отзовись»…

— Неплохая мысль! — сказал я. Неважно, будет от этого толк или нет, — но все лучше, чем вообще ничего не делать.

Я обошел издательства четырех газет и в утренних выпусках следующего дня поместил объявление из трех строк:

КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!! СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ «ДЕЛЬФИН» 406.

Следующие два дня я сидел в отеле безвылазно, ожидая звонка. В первый день позвонили трижды. Сначала какой-то мужчина деловито осведомился, что за крысу я, собственно, имею ввиду. — Это мой друг, — ответил я. Удовлетворенный, он повесил трубку.

Второй звонок был от телефонного хулигана.

— Пи-и, пи-и! — пищал хулиган, — П-и, пи-и-и!..

Тут уж первым положил трубку я. Странная все-таки штука — жизнь в больших городах.

Последней позвонила женщина с пугающе тонким голосом.

— Вообще-то, меня все называют Крысой… — сказала она. Ее голос напомнил мне вибрирующие на ветру электрические провода.

— Извините, что заставил вас позвонить понапрасну, — вежливо сказал я, — но я ищу Крысу — мужчину.

— Я так и знала!.. — сказала она. — Просто, понимаете… Меня тоже все называют Крысой. Дай, думаю, позвоню, мало ли что…

— Огромное вам спасибо.

— Да что вы! Не за что… А вы как — нашли кого искали?

— Еще нет, — ответил я. — К сожалению.

— Жаль, конечно, что искали не меня, — вздохнула она. — Ну да все равно. Не меня, так уж чего там…

— Да… Мне очень жаль.

Она помолчала. Я почесал мизинцем за ухом.

— А знаете, если честно — это я сама захотела вам позвонить!

— Вы — мне?

— Сама не знаю, почему… сегодня утром наткнулась на объявление в газете… А потом весь день ходила и думала, позвонить или не стоит… Как чувствовала, что буду не ко двору…

— Значит, то, что вас называют Крысой — неправда?

— Ну да, — вздохнула она. — Никто меня никак не называет. У меня вообще никого нет — ни друзей, ни знакомых. Вот и захотелось взять и кому-нибудь позвонить.

Я вздохнул:

— Ну, что ж… все равно спасибо.

— Извините меня… А вы сами — с Хоккайдо?

— Из Токио.

— И вы приехали сюда аж из Токио на поиски друга?

— Совершенно верно.

— А сколько лет вашему другу?

— Только что тридцать исполнилось.

— А вам сколько лет?

— Тридцать через два месяца.

— Холостой?

— Да.

— А мне — двадцать два… А что, это правда, будто с возрастом ко многому легче относишься?

— Как сказать, — ответил я. — Не знаю. К чему-то легче, к чему-то наоборот…

— А может, мы лучше поговорили бы спокойно как-нибудь за ужином?

— Вы извините меня, — сказал я, — но мне действительно нужно все время быть здесь, у телефона…

— Да-да, конечно, — пробормотала она. — Еще раз извините меня…

— Спасибо, что позвонили!

Она сама повесила трубку.

С одной стороны, обычная охота шлюхи за клиентом по телефону. С другой стороны, может, и правда — просто одинокая женщина… Так или иначе, мне это ничего не давало. Результат все равно сводился к нулю.

На следующий день позвонили один-единственный раз.

— Насчет крыс вам лучше меня никто не расскажет! — заявил мне в трубку какой-то ненормальный. После этого добрых пятнадцать минут рассказывал мне, как геройски сражался с крысами в сибирском плену. Все это звучало забавно — но в моей ситуации не меняло, увы, ни черта.

Я примостился на откидном стульчике, встроенном в стену у самого окна — и провел весь день, наблюдая за тем, что происходило в фирме на третьем этаже здания напротив. За целый день наблюдений я так и не смог понять, чем же занималась эта фирма. В конторе с десятком служащих появлялись и исчезали посетители, сменяя друг друга как спортсмены во время баскетбольного матча; один из клерков принимал какие-то документы, другой ставил на них печать, третий рассовывал их по конвертам и бегом уносил куда-то из комнаты — и так без конца. Утром одна из сотрудниц — женщина с огромной грудью — разнесла всем кофе; после обеда желавшие выпить кофе уже заказывали его доставку по телефону. Мне тоже захотелось кофе. Я спустился вниз, попросил консьержа принимать телефонные послания на мое имя, вышел на улицу, выпил кофе в ближайшей забегаловке и, купив по пути пару банок пива, вернулся в отель. К моему возвращению в конторе напротив осталось только четыре человека: грудастая сотрудница отчаянно флиртовала с клерками помоложе. Я открыл пиво и, избрав грудастую основным объектом внимания, продолжил наблюдения.

Чем дольше я разглядывал ее огромный бюст, тем более огромным он мне казался. Лифчик для этого бюста, должно быть, напоминал конструкцию из стальных тросов моста Золотые Ворота в Сан-Франциско. Похоже, сразу несколько молодых клерков были не прочь затащить хозяйку этого сокровища к себе в постель. Я ощутил это чуть не с первого взгляда даже через двойные стекла. Вообще, странное это чувство — наблюдать за проявлениями чьей-то страсти со стороны. Запросто можно впасть в иллюзию, будто чужая страсть передалась и тебе самому. В пять часов вернулась подруга, переодевшаяся в красное платье; я к этому времени уже задернул шторы и смотрел по телевизору американскую мультяшку про хитроумного кролика Багса Банни. Заканчивался наш восьмой день в отеле «Дельфин».

— Черт знает что! — сказал я в сердцах. Чертыхаться у меня уже становилось какой-то вредной привычкой. — Треть месяца позади, а мы все топчемся на одном месте!

— И не говори!.. — сказала она. — Что-то сейчас, интересно, поделывает твоя Селедка?

Мы сидели с ней, развалясь на диванах плесневело-рыжей расцветки в фойе отеля. Трехпалый консьерж, перетаскивая с места на место стремянку, менял в люстрах лампочки, протирал окна и шуршал газетами, собирая мусор. И хотя в отеле обитало еще несколько человек — ни звука, ни вздоха не доносилось из-за плотно закрытых дверей. Ощущение престранное; в затененном зеркале трюмо так и мерещились чьи-то мистические силуэты.

— Как ваша работа?.. Продвигается?.. — очень осторожно поинтересовался консьерж, поливая растения в горшках.

— Да пока похвастаться нечем! — ответил я.

— Я смотрю, вы и в газеты объявления даете…

— Даю, — кивнул я. — Ищу одного… наследника.

— Наследника?

— У земельного участка был хозяин, да помер. Остался наследник, а координаты неизвестны.

— Понятно! — с уважением протянул консьерж. — Интересная, должно быть, у вас работа…

— Да нет! Ничего особенного, — ?сказал я.

— Ну, все равно… Прямо как охота на Белого Кита.

— На белого кита? — переспросил я.

— Ну да. Всегда интересно куда-то ехать, на что-то охотиться…

— На мамонта, например? — вставила подруга.

— Можно и на мамонта, — согласился консьерж. — Тут уже все равно… Я ведь почему отель так назвал? Смотрел однажды кино — «Моби Дик», по Мэлвиллу; а там во время охоты на кита показывали дельфинов. Вот я и решил: назову свой отель «Дельфин».

— Непонятно, — сказал я. — Так не лучше ли было назвать отель «Кит»?

— У кита неудачный образ! — сокрушенно вздохнул консьерж.

— А по-моему, «Отель Дельфин» — замечательное название! — сказала моя подруга.

— Благодарю вас! — просиял консьерж. — Вообще, должен признаться: в том, что вы остановились у нас надолго, мне видится перст Судьбы. Надеюсь, вы не откажетесь, если по этому случаю отель «Дельфин» угостит вас хорошим вином?

— Ой, как славно! — обрадовалась подруга.

— Большое спасибо, — сказал я.

Он скрылся в подсобке и через полминуты появился с охлажденной бутылкой белого вина и тремя бокалами.

— Сам я, конечно, на работе. Но за перст Судьбы уж пригублю с вами… Как считаете?

— Конечно-конечно! — воскликнули мы с подругой.

Все подняли бокалы. Вино, пусть и не первоклассное, освежало и отлично поднимало настроение. Бокалы также были весьма необычными: изысканной формы, с тонким рисунком виноградной лозы на стекле.

— Значит, вам нравится история про Моби Дика? — спросил я консьержа.

— О, да. Я вообще с детства мечтал стать моряком.

— А теперь сидите за конторкой в отеле? — спросила подруга.

— Это уже после того, как пальцы потерял, — пояснил консьерж. — Я ведь и служил моряком на сухогрузе, пока однажды при разгрузке пальцы лебедкой не прищемило…

— Ужас какой! — посочувствовала подруга.

— Сперва я, конечно, белого света не взвидел… Ну, да жизнь — непонятная штука; худо ли бедно, хватило пороху, теперь вот отель свой держу. Не ахти какой отель, конечно — но делаю, что могу, концы с концами свожу понемногу. Вот уже лет десять…

Ну и дела, подумал я. Консьерж отеля «Дельфин» был его же владельцем.

— Совершенно первоклассный и симпатичный отель! — подбодрила консьержа подруга.

— Вы очень любезны, — сказал владелец первоклассного отеля и подлил нам вина.

— Хотя внешне он, как бы сказать… выглядит старше своих десяти! — сказал я словно бы между прочим.

— Да, конечно! Ведь построили-то его сразу после войны. Почему мне и повезло — целое здание удалось откупить по дешевке!..

— И что же здесь было до того, как открылся отель?

— Вывеска висела — «Музей Мериносоведения Хоккайдо». И располагалась здесь администрация музея, да архив с бумагами про мериносов.

— Про мериносов?.. — не понял я.

— Ну, про овец, — пояснил консьерж.

— Музей этот был собственностью Союза Овцеводов Хоккайдо. Вплоть до 67-го года.

Когда же овцеводство пришло в окончательный упадок, музей решили закрыть, — сказал консьерж и отпил вина из бокала. — Директором музея в то время был мой отец. Он заявил губернаторству, что не может спокойно смотреть, как закрывают архивы, которые он годами собирал по крупицам. И вот тогда — с условием, что он самолично займется хранением архивов по овцеводству, — ему и позволили сравнительно дешево выкупить здание музея со всем содержимым. Поэтому даже сейчас второй этаж полностью используется для хранения архивов по овцеводству. Документы эти уже давно никому не нужны, старик дрожит над ними чисто из старческого каприза. А здание — все, кроме второго этажа, — я переделал в отель и сам заправляю его делами.

— Ничего себе совпадение!.. — только и выдавил я.

— Какое совпадение? — не понял консьерж.

— На самом деле человек, которого я ищу, как раз и связан с овцами! Единственный ключ к моим поискам — фотография с овцами, которую он прислал…

— О-о! — с любопытством протянул консьерж. — Если не возражаете, я бы, конечно, взглянул…

Я достал из кармана блокнот, вынул заложенную между страниц фотографию и передал ему. Он сходил к конторке, принес очки, нацепил их на нос и принялся долго и внимательно разглядывать фотографию.

— Где-то я уже это видел… — пробормотал он наконец.

— Видели?!

— Точно, видел!

Он вдруг подошел к стремянке, которую оставил под люстрой посреди фойе, поднял ее и перетащил к противоположной стене. Вскарабкавшись наверх, он снял висевшую чуть не под самым потолком черно-белую фотографию в деревянной раме и, держа ее в руке, спустился обратно. Тщательно вытерев тряпкой пыль, он протянул фотографию нам.

— По-моему, тот же пейзаж, вам не кажется?

Рама выглядела старой и обшарпанной, черно-белая фотография в ней буквально порыжела от времени. И на ней тоже были овцы. Штук шестьдесят, не меньше. Какой-то забор, березовая роща, горы. И хотя березы в роще располагались совершенно не так, как на фотографии Крысы — горный пейзаж на заднем плане был абсолютно таким же. Мало того — и тот, и другой снимок делали с одного и того же места.

— Ч-черт бы меня побрал… — сказал я подруге. — И мы каждый день ходили туда-сюда под этой фотографией?

— Я же говорила, что нужно селиться в отель «Дельфин»! — отвечала она как ни в чем не бывало.

— Ну-ну, и что? — спросил я консьержа, чуть только перевел дух. — Где же находится место с этим пейзажем?

— Я не знаю, — развел руками консьерж. — Эта фотография висела здесь еще с музейных времен…

— Уф-ф-ф!.. — только и выдохнул я.

— Но это можно узнать!

— Каким образом?

— Спросите у моего отца. Отец работает в кабинете на втором этаже, там же и спит. Он все время там — наружу почти не показывается; все читает свои бумажки про овец. Сам я с ним уже полмесяца не встречался, но когда еду перед дверью ставлю — забирает; значит, живой пока…

— И что, ваш отец знает место, изображенное на фотографии?

— Я думаю, знает… Я уже говорил вам — отец был директором Музея Мериносоведения Хоккайдо; что ни говори, а об овцах ему известно практически все. Не случайно все называли его «Профессор Овца».

— Профессор Овца… — точно эхо, повторил я.

Глава 27

ПРОФЕССОР ОВЦА МНОГО ЕСТ И МНОГО РАССКАЗЫВАЕТ

Судя по тому, что поведал нам управляющий отеля «Дельфин», жизнь его родителя

— Профессора Овцы — в целом трудно было назвать неудачной.

— Родился отец в 1905 году в Сэндае в семье потомственного самурая… — начал сын. — Вы не возражаете, если я буду пользоваться европейским летосчислением?

— Пожалуйста-пожалуйста! — ответил я.

— Семья была не то чтобы очень зажиточной, но усадьбу свою имела. Как-никак, предки были вассалами-хранителями замка светлейшего князя… А в середине прошлого века этот род подарил стране еще и знаменитого ученого-агронома. С раннего детства Профессор Овца невероятно преуспевал в учебе и прослыл на весь Сэндай вундеркиндом, который знал все на свете. Ребенок не только прекрасно учился, но и превосходно играл на скрипке. И когда префектуру осчастливил высочайшим визитом сам Император, мальчик исполнил перед семейством Его Величества сонату Бетховена и получил в награду золотые часы. Родители мечтали, чтобы он изучал законы, и уже прочили ему блестящую карьеру юриста — но сынок наотрез отказался от этой идеи.

— Юриспруденция меня не интересует, — заявил юный Профессор Овца.

— Ну, что ж… Тогда иди в музыканты! — сказал на это его отец. — В конце концов, можно позволить в роду и одного отпрыска — музыканта.

— Музыка меня тоже не интересует, — ответил Профессор Овца.

Отец очень долго молчал.

— В таком случае, — промолвил он наконец, — какой путь ты бы сам себе пожелал?

— Меня интересует сельское хозяйство. Хочу изучать вопросы аграрной политики.

— Будь по-твоему, — изрек отец после долгой паузы. Нрава сын был кроткого и простодушного, но все знали — от однажды сделанных заявлений не отступался ни при каких обстоятельствах. Даже слово родного отца не смогло бы ничего изменить. На следующий год Профессор Овца поступил, как и задумывал, на сельскохозяйственный факультет Токийского Императорского университета. И в университетских стенах его одаренность не угасала. У всех, включая профессуру, он просто не сходил с языка. Юноша опережал в успехах всех своих однокашников, но несмотря на это пользовался среди них отличной репутацией. С какой стороны ни посмотри — его исключительность ни у кого не вызывала ни сомнений, ни раздражения. К мирским утехам он интереса не питал, в свободное время читал книги, начитавшись же — уединялся в тихом садике и играл на скрипке. С кармана его студенческого сюртука неизменно свисала цепочка от золотых часов. С отличием закончив университет, молодой человек как исключительно одаренная личность был распределен в Министерство сельского хозяйства и лесоводства. Свой выпускной диплом он посвятил, ни много ни мало, разработке «концепции комплексного развития сельского хозяйства Японии, Кореи и Тайваня»; и хотя идеи его грешили известной утопичностью, некоторое время о них поговаривали в свете. Проработав в министерстве два года, Профессор Овца окончательно созрел как ученый — и был отправлен на Корейский полуостров изучать проблемы местного рисоводства. Находясь там, он разработал «План-проект рисоводческой политики для Корейского полуострова», который был одобрен правительством и утвержден к выполнению.

В 1934 году Профессора отозвали в Токио, где ему был присвоен чин генерал-лейтенанта и предъявлена повестка о призыве в армию. Командование поручило молодому генералу разработать «Систему натурального хозяйства для самообеспечения японской армии мясом и шерстью овец в условиях боевого развертывания на равнинах Северного Китая». Так Профессор Овца впервые занялся овцами. Организовав регулярные поставки японских, маньчжурских и монгольских овец для армейских нужд, весной следующего года молодой генерал отправился с экспедицией в Маньчжурию «для изучения ситуации на местах». Именно с этих пор началось его сокрушительное падение.

Всю весну 1935 года жизнь в лагере протекала без происшествий. Происшествие случилось в июле. Сказав, что хочет проверить «условия жизни местных овец», Профессор Овца сел на лошадь, уехал в сопки и там исчез. Ни на третьи, ни на четвертые сутки пропавший не появлялся. Прикомандированная к отряду группа военной разведки сбилась с ног, прочесывая окрестности, но все было безрезультатно. Решили, что генерала либо задрали волки, либо пленили повстанцы. И лишь неделю спустя, когда решено было прекратить бесплодные поиски, Профессор Овца, весь оборванный и изможденный, появился в лагере перед самым заходом солнца. От него остались одни кожа да кости, щеки ввалились — и только глаза, широко распахнутые, горели ярким безумным огнем. Лошади при нем не было, пропали и золотые часы. Причину своего исчезновения он так и объяснил — сгинула лошадь, и он заблудился в лесу; звучало это достаточно правдоподобно, все поверили ему и успокоились.

Однако месяц спустя по штабу пополз очень странный слух. Слух о том, будто бы генерал, скитаясь по лесам, «вступил в особую связь» с овцой. К чему конкретно сводилась эта «особая связь», не мог объяснить никто. Кончилось тем, что начальство вызвало его к себе в кабинет и провело «собеседование». Колониальное государство — не то место, где можно игнорировать слухи.

— Это правда, что ты вступал в «особую связь» с овцой? — спросило начальство.

— Так точно. Вступал.

Дальнейший диалог звучал следующим образом.

В: — Что такое «особая связь»? Половой акт?

О: — Никак нет.

В: — Изволь объясниться.

О: — Психическое соитие.

В: — Это не объяснение.

О: — Трудно найти точный термин. «Обмен душами» — пожалуй, наиболее близкое определение.

В: — Ты хочешь сказать, что обменялся душами с овцой?

О: — Так точно.

В: — Значит, всю неделю, пока тебя искала военная разведка, ты обменивался душами с овцой?

О: — Так точно.

В: — Ты не считаешь это нарушением служебного долга?

О: — Мой долг — изучать овец.

В: — В изучение овец не входит задача обмена душами! Тебе следует быть осмотрительнее. Ты был гордостью Императорского университета. В Министерстве тобой до сих пор все тоже были довольны. Если не наделаешь глупостей — станешь одним из тех, кто двигает сельскохозяйственную политику всего Дальнего Востока. Помни об этом!

О: — Слушаюсь.

В: — Про «обмен душами» приказываю забыть. Овца — обыкновенная скотина.

О: — Это забыть невозможно.

В: — Изволь объясниться.

О: — Овца — у меня внутри.

В: — Это не объяснение.

О: — По-другому объяснить невозможно.

В феврале 1936 года Профессора Овцу отозвали на родину, еще несколько раз провели с ним подобные «собеседования» — и определили на работу в министерский архив. Работа его заключалась теперь в составлении описей к документам и поддержании порядка на стеллажах. Иными словами, от пирога дальневосточного сельского хозяйства его тарелку убрали.

— Овца ушла из меня! — именно тогда начал жаловаться Профессор Овца друзьям. — А раньше она была, была у меня внутри!..

* * *

1937 год. Профессор Овца увольняется из Министерства, получает крупный гражданский заем от того же Министерства на реализацию своего «Плана выведения трехмиллионного поголовья японских, маньчжурских и монгольских мериносов» — проекта, над которым работал все эти годы, — переселяется на Хоккайдо и становится овцеводом. В хозяйстве его — пятьдесят шесть овец.

1939 год. Профессор Овца женится. Сто двадцать восемь овец.

1942 год. Рождается сын (ныне — управляющий отелем «Дельфин»). Сто восемьдесят одна овца.

1946 год. Пастбища Профессора реквизируются под учебный полигон оккупационной армией США. Шестьдесят две овцы.

1947 год. Профессор Овца поступает на службу в Союз Овцеводов Хоккайдо.

1949 год. Жена Профессора умирает от туберкулеза.

1950 год. Профессор Овца назначается директором Музея Мериносоведения Хоккайдо.

1960 год. Сын лишается пальцев в порту Отару.

1967 год. Закрывается Музей Мериносоведения.

1968 год. Открывается отель «Дельфин».

1978 год. Молодой агент по торговле недвижимостью спрашивает о пейзаже на фотографии.

(Это уже про меня).

— Чертовщина какая-то! — только и смог сказать я.

— Очень хотелось бы поговорить с вашим отцом! — попросил я.

— Конечно — сходите да поговорите, никаких проблем. Вот только меня отец… недолюбливает. Так что уж извините, но не могли бы вы сходить к нему сами? — попросил сын Профессора Овцы.

— Недолюбливает?

— Ну, не переносит, что я лысый, что пальцев нет…

— А! — сказал я. — В общем, со странностями человек, я так понимаю?

— Может, нехорошо так говорить про отца, но… еще с какими странностями! С тех пор, как с овцой повстречался — ну просто подменили человека. Сделался совершенно несносен в общении, груб порой до жестокости. Но знаете — на самом деле, в глубине души, он очень мягкий и добрый! Только послушайте, как он играет на скрипке — сразу поймете… Эта овца доставила отцу невыносимые страдания. А потом, уже через него, принесла много боли и мне.

— Вы, наверное, очень любите своего отца? — спросила подруга.

— Да, конечно. Люблю, — ответил управляющий отелем «Дельфин». — Только он меня всегда недолюбливал. Даже в детстве не обнял ни разу. Слова теплого за всю жизнь не сказал. А теперь, когда у меня пальцев недостает и голова как колено, — еще и издевается надо мной то и дело!

— Я уверена, он это делает неумышленно! — попыталась утешить его подруга.

— Я тоже так думаю, — поддержал ее я.

— Спасибо вам… — сказал управляющий.

— Но если придем только мы вдвоем — станет ли он разговаривать с нами? — спросил я.

— Трудно сказать, — ответил управляющий. — Но если выполнить два условия — очень может быть, что и станет. Во-первых, нужно сразу сказать, что вы пришли с вопросом насчет овцы.

— А во-вторых?

— Не говорите, что это я вас прислал.

— Понятно… — сказал я.

* * *

Поблагодарив сына Профессора Овцы, мы с подругой поднялись на второй этаж. В коридоре было зябко и сыро. Тусклые лампочки еле горели, в углах скопилась многолетняя пыль. В воздухе пахло старой бумагой и человеческим телом. Мы прошли, как было указано, в самый конец длинного коридора и постучались в облезлого вида дверь с облупившейся пластмассовой табличкой «Директор Музея». На стук никто не отозвался. Я постучал еще раз. Никакого ответа. И лишь когда я постучал в третий раз, из-за двери донесся сдавленный рык:

— Во-он! — проревел мужской голос. — Все пошли вон!!..

— Мы к вам насчет овец! — сказал я.

— Ступайте жрать свое дерьмо!!! — раздалось в ответ. В свои семьдесят три Профессор обладал на редкость отменной глоткой.

— Но нам с вами действительно необходимо кое-что обсудить! — заорал я через закрытую дверь.

— Насчет овец, ублюдок, мне нечего с тобой обсуждать!!!

— И все-таки поговорить придется! — настаивал я. — Насчет овцы, которая исчезла в тридцать шестом году!

Несколько секунд из-за двери не доносилось ни звука. Затем дверь резко, неожиданно легко распахнулась — и Профессор Овца предстал перед нами.

Волосы у Профессора были длинными и седыми как снег. Белые брови свисали сосульками, наполовину скрывая глубоко посаженные глаза. Роста он был — метр семьдесят с небольшим, но в осанке ощущались выправка и непоколебимое достоинство. Коренастый, широкие скулы. Кончик носа, будто споря с плоской переносицей, дерзко выдавался вперед, точно лыжный трамплин. В комнате запах тела ощущался еще сильнее. Впрочем, нет — то уже не был запах собственно человека. Сконцентрировавшись до предела именно в этой комнате, запах потерял свою изначальную сущность — и сплавился воедино со Временем и солнечным светом. Папки, тетради, бумаги устилали пол комнаты иак, что его было почти не видно. В основном — документы на иностранных языках, все в каких-то разводах и пятнах. У стены справа стояла кроваво-бурой расцветки кровать; перед окном против входа — огромный стол из красного дерева с вертящимся креслом. На столе наблюдался относительный порядок; аккуратно подбитую кипу бумаг придавливало стеклянное пресс-папье в форме овцы. Люстра под потолком не горела, и если б не запыленная настольная лампа, еле-еле рассеивавшая свои несчастные шестьдесят ватт по красной столешнице — в комнате царил бы густой полумрак. На Профессоре были серая сорочка, черный шерстяной джемпер и потерявшие всякую форму широченные брюки из ткани «елочкой». В косом луче света от лампы серая сорочка и черный джемпер смотрелись как белая сорочка и серый джемпер. А может, так оно и было.

Профессор Овца опустился в кресло возле стола и, ткнув пальцем в сторону кровати, предложил сесть нам. Осторожно, точно боясь нарваться на мину, мы перешагнули через каждую бумажку на нашем пути, добрались до кровати и сели. Постель была грязной до невозможности; мне казалось, мои бедные «ливайсы» прилипли к замызганным простыням навсегда. Все это время Профессор Овца наблюдал за нами, сцепив пальцы обеих рук на столе. Пальцы его даже на костяшках покрывала густая шерсть. Абсолютно черная, растительность эта являла совершенно дикий контраст с белоснежными волосами на голове. Профессор Овца снял трубку телефона, проорал в нее: «Жрать неси, быстро!!!» — и швырнул трубку на место.

— Итак, — обратился он к нам, — Вы притащились сюда, чтобы болтать со мной про овцу, которая исчезла в тридцать шестом году?

— Совершенно верно, — ответил я.

— Хм-м! — ухмыльнулся Профессор Овца и трубно высморкался в клочок туалетной бумаги. — Что же, сказки мне будете рассказывать? Или вопросы задавать?

— И то, и другое.

— Ну, тогда сначала рассказывай!

— Мы знаем, куда сбежала от вас овца весной 1936 года.

— Хм-м-м! — и он снова громко прочистил нос. — То есть, вы якобы знаете то, что я, пустившись во все тяжкие и растеряв в жизни все, что имел, так и не смог узнать даже за тридцать лет?!

— Но нам действительно это известно.

— Наверняка чушь какая-нибудь!..

Я достал из кармана серебряную зажигалку с овцой на боку и фотографию от Крысы и положил на край стола. Волосатой рукой Профессор Овца взял оба предмета, поместил в луч света под самую лампу — и погрузился в изучение. Воздух в комнате, казалось, до последней молекулы пропитался давящей тишиной. Двойные стекла не пропускали ни звука с улицы, и странный скрежет, исходивший от старой лампы, — цурр, цурр, — лишь усиливал тяжесть навалившегося на нас безмолвия. Наконец старик оторвал взгляд от того, что держал в руках, резким щелчком выключил лампу и короткими сильными пальцами начал растирать себе веки. С такой яростью, будто хотел протолкнуть глаза внутрь черепа. Когда он отнял руки от лица, белки его глаз были красными, как у кролика.

— Простите меня, — тихо проговорил он. — Когда столько лет вокруг одни идиоты — перестаешь верить в нормальных людей!..

— Ничего! — сказал я.

— Как ты думаешь, во что превратится жизнь человека, если мысли в его голове напрочь лишить возможности быть сформулированными?

— Н-не знаю… Во что же?

— В преисподнюю. В нескончаемую пытку для разбухшего от мыслей мозга. В кромешный ад — без лучика света для глаз, без капли воды для пересохшего горла… Я живу в этом аду вот уже сорок два года.

— И все из-за овцы? — осторожно спросил я.

— Да! Все из-за овцы! Весной тридцать шестого года она сбежала, низвергнув меня в преисподнюю…

— И вы ушли из Министерства, потому что решили ее разыскать, так?

— Ушел я потому, что все чиновники — форменные ослы! Ни один из этих кретинов не понимает истинной сути вещей и событий! Никогда этим тупицам не постичь великого Смысла, который заключает в себе Овца…

В дверь неожиданно постучали. «Еда, господин Профессор!» — послышался женский голос. «Оставь поднос и проваливай!!!» — рявкнул Профессор Овца. За дверью что-то с глухим стуком поставили на пол, послышались звуки удаляющихся шагов. Подруга открыла дверь, подняла с порога поднос, перенесла через комнату и водрузила на профессорский стол. На подносе стояли тарелки — суп с гренками, салат и фрикадельки для Профессора Овцы, а также пара чашек кофе для нас.

— А вы уже жрали? — спросил Профессор.

— Только что из-за стола, — закивали мы в ответ.

— И что же вы жрали?

— Телятину в белом вине, — ответил я.

— Жареные креветки, — ответила подруга.

— Хм-м! — промычал Профессор Овца, отхлебнул супа и захрумкал гренками. — Я, конечно, извиняюсь, но придется мне болтать с вами и жрать одновременно. Уж очень охота…

— Пожалуйста-пожалуйста! — сказали мы с подругой.

Он принялся за свой суп, мы — за кофе. Профессор Овца уткнулся глазами в тарелку и не поднял взгляда ни разу, покуда не выхлебал весь суп.

— Вы знаете место на фотографии? — спросил я.

— Знаю. Отлично знаю.

— Вы можете рассказать, где оно находится?

— Э-э, погоди, — сказал Профессор Овца и отодвинул опустевшую тарелку. — Во всяком деле нужны порядок и последовательность! Давай-ка начнем с тридцать шестого года. Сперва говорю я, потом ты.

Я кивнул.

— Итак, рассказываю в двух словах, — начал Профессор Овца. — Овца забралась в меня летом 1935 года. Однажды в Маньчжурии, неподалеку от монгольской границы, я заблудился в горах. Наступила ночь — делать нечего, я устроился на ночлег в какой-то пещере и заснул. И тут мне приснилась овца. Овца заглянула мне в глаза и спросила, можно ли в меня вселиться. «Валяй, — ответил я ей, — я не возражаю». Откуда мне было знать, что разговор всерьез? Наоборот: помню, ясно осознавал, что это всего лишь сон! — Профессор саркастически засмеялся. — Такую овцу я видел впервые в жизни. По профессии мне полагается знать все породы овец на Земле. И я их знаю — все, кроме этой! Эту я ни с какой мне известной породой отождествить не могу. Совершенно неповторимый изгиб рогов, на редкость короткие, сильные ноги. Глаза — громадные и ясные, как вода в горных реках. Шерсть белоснежная, а на спине — коричневое пятно в форме звезды. Я сразу понял: второй такой овцы не сыскать на всем белом свете! Вот я и ответил ей, что не буду возражать, если она в меня вселится. Как ученый, я хотя бы во сне не желал упускать такой уникальнейший экземпляр!..

— А что вы испытывали, когда в вас вселялась овца?

— Да ничего особенного! Просто начал чувствовать, что во мне завелась овца. С утра как проснулся — так и чувствовал постоянно: внутри у меня — овца. Очень естественное ощущение.

— А, скажем, голова у вас никогда не болела?

— За всю жизнь — ни разу!

Профессор Овца набил рот фрикадельками, и его челюсти заработали с удвоенной энергией. Не прожевав и половины, он с набитым ртом продолжал:

— Вообще, на севере Китая и в Монголии вселение овцы в человека — не такая уж редкость. Местные жители с незапамятных времен свято верят, что тот, в кого входит овца, получает особое небесное благословение. Еще в летописях эпохи Юань[45] упоминается «звездоносный белый овен», вселявшийся в Чингисхана… Ну, что? Интересно?

— Интересно!.. — ответил я.

— Считают, что овца, вселяющаяся в людей, — бессмертна. И человек, в котором она живет, не может умереть. Однако стоит овце уйти из человека, как человек свое бессмертие теряет. Все решает сама овца. Нравится ей «хозяин» — она может оставаться в нем десятки лет. Станет ей что-нибудь не по нраву — прыг наружу, и поминай как звали! Людей, которых бросила овца, называют «обезовеченными». Таких вот, как я, например…

Чав, чав.

— Сразу после того, как во мне завелась овца, я занялся серьезнейшим изучением местных верований, обычаев и преданий, связанных с овцами. Опрашивал население, копался в старых рукописях. Тогда и пополз среди жителей слух, что в меня вселилась овца. О слухе было доложено начальству. Начальству все это не понравилось, я получил ярлык «психически неуравновешенного» — и вскоре меня отправили на родину. Так сказать, очередная «жертва колониального синдрома»… Профессор Овца умял три последние фрикадельки и принялся за французские булочки.

Судя по всему, аппетит у него был будь здоров.

— Величайшая глупость Японии нового времени, — продолжал он, — заключается в том, что мы так ничему и не научились у наших азиатских соседей. История с овцами — лучшее тому подтверждение. Отчего погибло японское овцеводство? Да оттого, что с самого начала его ориентировали на выполнение узко прагматической задачи — поскорее завалить общество бараниной и овечьей шерстью. Никому и в голову не приходило организовать спланированное, постепенное внедрение овцеводства в повседневную жизнь. Решения принимались, исходя из сиюминутных нужд, а фактор Времени отбрасывался, как ненужный мусор. И так у нас во всем! Ногами-то на земле не стоим. Вот и последнюю войну проиграли совсем, совсем не случайно…

— Значит, овца приехала с вами в Японию? — спросил я, возвращая разговор к главной теме.

— Ну да! — кивнул Профессор Овца. — Я вернулся судном из Пусана. И овца приехала вместе со мной.

— И какую же цель преследовала овца?

— Не знаю! — произнес Профессор сквозь зубы. — Скотина мне этого не объяснила.

Но, несомненно, цель у нее была, и огромных масштабов. Что-что, а это я понял отчетливо… Какой-то глобальный план по преобразованию человека и человечества.

— Силами одной-единственной овцы?!..

Профессор проглотил последний кусочек булки и похлопал себя ладонью по губам, стряхивая приставшие крошки.

— А чего тут удивляться? Вспомни о Чингисхане!

— Вообще-то да… — сказал я. — Но почему для этого она выбрала именно Японию — и именно наше время?

— Скорее всего, ничего она не выбирала; я просто ее разбудил. Сотни лет она спала в своей пещере, и надо же было именно такому безмозглому идиоту, как я, ввалиться и разбудить ее!

— Но вы же ни в чем не виноваты…

— Виноват! — сказал Профессор Овца. — Виноват. Надо было быстрее соображать, что происходит. Пойми я вовремя, что получил «право на выстрел», — уж я бы знал, куда целиться! Но я, недоумок, потерял слишком много времени, соображая, что к чему. А когда сообразил, было поздно: овца не дождалась и сбежала… Он замолчал, закрыл глаза под бровями-сосульками и потер пальцами веки.

Казалось, тяжесть сорока двух лет давила на каждую клеточку его тела.

— И вот однажды утром я просыпаюсь — а овцы и след простыл… Вот когда я испытал на собственной шкуре, что значит быть «обезовеченным»! Самый настоящий ад! Овца уходит, оставляя в голове человека голую Идею. Однако выразить эту Идею без самой овцы нет никакой возможности! В этом и состоит весь ужас «обезовеченности»…

Профессор Овца еще раз высморкался в обрывок туалетной бумаги и изрек:

— В общем, я все рассказал. Теперь твоя очередь.

Я рассказал Профессору о похождениях овцы после того, как она его бросила. О том, как она вселилась в сидевшего за решеткой юнца — фанатика ультраправых. Как тот, выйдя из тюрьмы, чуть ли не сразу сделался лидером целой фракции правых сил. Как новоявленный политик подался в Китай, где создал мощнейший осведомительский синдикат и сколотил капитал. Как был признан военным преступником категории «А» — но освобожден за то, что выдал своих осведомителей с потрохами. Как, пустив в ход сокровища, награбленные еще на Большой Земле, создал свой «Особый отдел» и взял за горло политику, экономику и рекламу всей страны. Ну, и так далее.

— Я кое-что слышал об этом типе! — сказал Профессор Овца. — Судя по всему, овца нашла-таки подходящую кандидатуру, а?

— В том и дело, что нет! Весной этого года овца сбежала и от него. Сам он сейчас лежит при смерти и в сознание не приходит. Ведь до этого овца просто замещала собой его пораженный мозг…

— Счастливчик! — вздохнул Профессор Овца. — В такое сознание, как у «обезовеченного», пожалуй, действительно лучше не приходить…

— И все-таки — почему она ушла от него? После всех этих лет, когда уже была создана громаднейшая Организация… Профессор Овца глубоко вздохнул.

— Неужели ты до сих пор не понял? Он сел в ту же лужу, что и я: просто-напросто отслужил свое! У каждого человека есть свой предел возможностей. С теми, кто исчерпал себя до предела, овце делать нечего. Стало быть, и он не был человеком, способным на все сто процентов понять Идею овцы. Его роль сводилась лишь к тому, чтобы создать Организацию. Как только работу закончили, он оказался на свалке, списанный «за дальнейшую непригодность». Точно так же и меня овца использовала как перевалочное средство — лишь бы в Японию перебраться…

— Ну, и чем она, по-вашему, теперь занимается?

Профессор Овца взял со стола фотографию с овцами и постучал по ней пальцем:

— Скитается по Японии. В поисках нового хозяина. Видимо, чтобы каким-то образом поставить его у руля уже созданной Организации…

— Так чего же все-таки хочет овца?

— Я же сказал — как ни печально, описать это словами я не в состоянии. Это — Идея овцы, и выражается она в овечьих образах и формулировках.

— А эта Идея… Она, вообще говоря, гуманная?

— Гуманная. В понимании овцы.

— А в вашем понимании?

— Не знаю… — сказал Профессор Овца. — Право, не знаю. С тех пор, как она исчезла, мне даже трудно понять, насколько я сам по себе, насколько — тень от овцы…

— Вот вы говорили, распознай вы свое «право на выстрел» — знали бы, куда целиться… Что вы имели в виду? — спросил я.

Профессор Овца покачал головой:

— А вот об этом я тебе рассказывать не собираюсь.

И комнату вновь затопила тишина. По стеклу забарабанил внезапно хлынувший дождь.

Первый дождь с тех пор, как мы приехали в Саппоро.

— Последний вопрос. Что за место изображено на фотографии?

— Пастбище, где я провел девять лет своей жизни. Овец там разводил. После войны американцы пастбище реквизировали. А когда вернули — я и продал его вместе с домом одному богачу. Думаю, и сегодня владелец тот же…

— Что, там и сейчас кто-то овец разводит?

— Об этом не знаю. Но если судить по фотографии — очень может быть! Долина Богом забытая, кругом на сотню миль — ни души, ни жилья человеческого. Вряд ли хозяин проводит там больше двух-трех месяцев в году. Хотя места тихие, спокойные…

— А когда хозяина нет, кто за домом присматривает?

— Зимой там вообще никого не бывает. Кроме меня, вряд ли еще найдутся охотники зимовать там по собственной воле… Овец лучше отдавать на зиму в государственную овчарню в городишке внизу, у подножия. Заплатишь немного — и забыл о них до весны. Дом построен так, что снег с крыши счищать не надо — сам упадет; а волноваться, что чего-нибудь украдут, и вовсе не стоит. Красть там никому и в голову не придет — пока добычу до города дотащишь, проклянешь все на свете. Снега столько, что просто хоронит заживо…

— Ну, а сейчас там кто-нибудь есть?

— Кто его знает… В это время никого быть не должно! Снегопады на носу, да и медведи по всей округе шарахаются — брюхо перед спячкой набивают… А ты, часом, не ехать ли туда собрался?

— Да, похоже, съездить придется! Кроме этого пастбища, у меня и зацепок-то никаких нет…

Профессор Овца очень долго не раскрывал рта. По подбородку его кляксой растекся томатный соус от фрикаделек.

— Честно говоря, — сказал он наконец, — тут до вас уже приходил один, спрашивал про то же самое пастбище. В начале года это было — в феврале, что ли… Внешне, кстати, на тебя чем-то похож. Такой же молодой и шустрый… Постучался в дверь, сказал, что фотографию в холле увидел — и, дескать, заинтересовался. А у мне как раз тогда скучно было; помню, я много ему всего нарассказывал. Он еще говорил, что собирает материал для какой-то книги…

Я достал из кармана и протянул ему фотографию, на которой были мы с Крысой. Снимок этот сделал в 1970 году старина Джей — два приятеля за стойкой бара. Я сидел к камере боком и попыхивал сигаретой, а Крыса улыбался камере, оттопыривая кверху большой палец. Оба были молодые и загорелые дочерна.

— Один — это ты, — сказал Профессор Овца, поднеся фотографию ближе к лампе. — Разве что помоложе…

— Снимку восемь лет!

— Ну, а второй, похоже, и есть тот самый… писатель. Только теперь постарел и бороду отпустил.

— Бороду?!

— Ну да. Густые такие усы и борода…

Я попытался представить Крысину физиономию с бородой, но у меня ни черта не получилось.

Профессор Овца начертил нам подробный план, как добраться до пастбища. Сесть на поезд, не доезжая до Асахигава пересесть на другую линию и ехать еще три часа, пока у подножия гор не появится маленький городишко. Оттуда до пастбища — еще три часа на машине.

— Огромное вам спасибо! — сказал я, подымаясь с кровати.

— Откровенно говоря, не советовал бы я тебе влезать во все эти овечьи страсти.

Посмотри, что стало со мной! Никого на свете овца еще не сделала счастливым. А все потому, что перед Овцой добро и зло в жизни человека утрачивают всякий смысл… Впрочем — у тебя, надо думать, своя ситуация…

— Да уж…

— Тогда — желаю удачи! — сказал Профессор Овца. — Да, и заодно заберите пустые тарелки — оставите там, за дверью!..

Глава 28

ПРОЩАЙ, ОТЕЛЬ «ДЕЛЬФИН»

Весь следующий день мы собирались в дорогу.

В магазине спорттоваров мы купили альпинистское снаряжение и консервы. В универмаге — два толстенных рыбацких свитера и несколько пар шерстяных носков. В книжном я приобрел карту местности масштабом 1:50 000, а также брошюрку по местному краеведению. Из обуви мы выбрали по паре здоровенных походных бутсов с шипами и под одежду — нижнее белье с утеплением, плотное и жесткое, как фанера.

— Такое неглиже не подходит к моей профессии! — решительно заявила подруга.

— Погоди, вот засыпет снегом по самые уши — тогда и будешь рассуждать, что у тебя к чему подходит!

— Мы что, собираемся там торчать до снегопадов?!

— Откуда я знаю! Первый снег может выпасть уже в конце октября, так что лучше ко всему быть готовым-. Неизвестно ведь, что может случиться! Вернувшись в отель, мы набили приобретениями огромный рюкзак. Вещи, что мы привезли из Токио, решено было собрать вместе и сдать на хранение управляющему отелем «Дельфин». Как я и предполагал, в ее сумке большей частью оказалась всякая дребедень, которую вовсе незачем было тащить с собой через всю страну. Косметический набор, пять книжек в мягких обложках, шесть аудиокассет, вечернее платье, туфли на высоченных шпильках, бумажный пакет с чулками и нижним бельем, майка с шортами, дорожный будильник, альбом для набросков, коробка с фломастерами двадцати четырех цветов, бумага для писем с конвертами, банное полотенце, мини-аптечка, фен и тампоны для чистки ушей.

— Зачем тебе платье и туфли на каблуках? — спросил я.

— А вдруг случится какая-нибудь вечеринка — как же без них-то? — ответила она.

— Ты с ума сошла. Какая там, к черту, может быть вечеринка?!

Несмотря ни на что, туфли были аккуратно завернуты в платье — и сунуты мне в рюкзак. Как и дорожный набор косметики, купленный взамен прежнего, большого, в магазинчике рядом с отелем.

Управляющий с радостью принял наши вещи на хранение. Я расплатился с ним за проживание по завтрашнее число и предупредил, что мы вернемся через недельку-другую.

— Как отец? Чем-нибудь вам пригодился? — участливо спросил он.

— Еще как пригодился! — сказал я в ответ.

— А я вот и сам все думаю: эх, собраться бы — да поехать чего-нибудь поискать!

Только вот беда, никак не соображу, ЧТО ЖЕ я должен искать?… Отец мой искал всю жизнь. И сейчас искать продолжает. Историй о Белой Овце я наслушался чуть не с колыбели. Может, оттого у меня и сложилось такое отношение к жизни. Будто лишь постоянный, нескончаемый поиск чего-то — и есть настоящая жизнь… В фойе отеля «Дельфин» как всегда было очень тихо. Лишь изредка тишину нарушали шаги старой горничной, проходившей то вверх, то вниз по лестнице со шваброй в руке.

— Вот только отцу уже семьдесят три — а он все еще не нашел овцу. Я даже не знаю, существует ли эта овца на самом деле!.. Отец и сам понимает, как мало ему в жизни выпало обыкновенного счастья. Я так хотел, чтобы он хоть сейчас позабыл об овце, обо всех своих поисках — и стал немного счастливее! Но он все считает меня дураком и слушать меня не хочет. Потому что, говорит, у меня нет цели в жизни…

— Зато у вас есть отель «Дельфин»! — очень мягко сказала подруга.

— И самое главное, — добавил я, — ваш отец закончил свою часть поисков. Теперь он может отдохнуть, а мы поищем дальше! Лицо управляющего засияло.

— Если все это так, — воскликнул он, — то теперь мы заживем с ним счастливо!..

— От души вам этого желаю! — сказал я.

— Интересно, смогут ли они и правда жить вместе счастливо? — спросила подруга, когда мы остались одни.

— Время, конечно, потребуется — но я уверен: у них все будет в порядке! Как ни крути — пропасть, разделявшая их сорок два года, наконец-то исчезла. Профессор Овца отыграл свою роль. Где скрывается Овца сегодня — над этим уже придется ломать голову нам…

— Мне они оба понравились, — сказала подруга.

— Мне тоже, — сказал я.

Закончив с вещами, мы занялись любовью. Потом вышли в город и отправились смотреть кино. В темноте кинозала множество точно таких же парочек, как и мы, точно так же занимались любовью. При этом казалось, что наблюдать, как другие занимаются любовью — занятие вовсе не плохое.

Часть VIII ОХОТА НА ОВЕЦ — III

Глава 29

РОЖДЕНЬЕ, РАСЦВЕТ И ПАДЕНИЕ ГОРОДА ДЗЮНИТАКИ

Ранним утром мы сели в поезд до Асахигава. Откупорив банку пива, я извлек из картонной коробки увесистый том «Истории города Дзюнитаки» и погрузился в чтение. Дзюнитаки — «Двенадцать Водопадов» — так назывался городишко, рядом с которым располагались бывшие пастбища Профессора Овцы. Никакой пользы это чтиво не приносило — ну, да и вреда причинить не могло. Как сообщалось в предисловии, автор книги родился в Дзюнитаки в 1940 году и по окончании Литературного факультета университета Хоккайдо посвятил себя «активной историко-краеведческой деятельности». Единственным плодом этой деятельности и явилась данная книга. Год выпуска — 1970-й. Издание первое — и, не сомневаюсь, последнее. Если верить книге, первые поселенцы пришли на место нынешнего Дзюнитаки ранним летом 1881 года. Было их восемнадцать, все — бедняки-крестьяне с побережья Цугару[46]. Нехитрый их скарб состоял из мотыг с серпами, тюфяков с одеялами, одежды, кастрюль и ножей.

Незадолго до прихода сюда эти люди появились в селении айнов неподалеку от Саппоро и на последние деньги наняли себе молодого айна-проводника. То был сухощавый юноша с потухшим взглядом, чье имя в переводе с айнского означало «То Месяц, То Луна» (в силу чего автор предполагал у юноши склонность к маниакально-депрессивному психозу).

Несмотря на унылую внешность, проводником юноша оказался бесценным. Не понимая по-японски почти ни слова, он вел отряд из восемнадцати угрюмых, более чем подозрительно настроенных крестьян все глубже и глубже на север, вверх по реке Исикари. Самым искренним образом старался он сделать все, чтобы его подопечные нашли себе богатую, плодородную землю для новой жизни. На четвертый день вышли на подходящее место. Просторная долина, удобные водоемы и роскошные луга, цветущие прекрасными цветами.

— Вот, здесь хорошо! — удовлетворенно произнес юноша. — Хищника нет. Земля добрая. Рыбу можно ловить.

— Нет! — ответил старший из крестьян и покачал головой. — Пойдем дальше.

«Ага, — решил тогда юноша. — Наверное, эти люди думают, что если пойдут дальше, то найдут землю еще лучше. Ну, что ж! Дальше, так дальше…» Они прошагали на север еще двое суток и нашли равнину на возвышенности — не с такой богатой землей, но без угрозы речных разливов и наводнений.

— Ну как? — спросил юноша старшего. — Здесь тоже можно. Ну как?

Но старший молча покачал головой.

От места к месту переходил отряд — и всякий раз получал юноша все тот же безмолвный ответ, пока, наконец, не вышли они к реке — нынешней Асахигава. От Саппоро — семь дней пешком, около ста сорока километров изнурительного пути.

— Ну, как? Может быть, здесь? — спросил юноша, уже без особой надежды.

— Дальше, — сказали крестьяне.

— Но дальше — горы! — воскликнул Юноша.

— Ну и что? — бодро отозвались крестьяне.

И отряд двинулся через перевал Сиокари.

Разумеется, так упорно избегать пригодных для жизни мест и сознательно искать как можно более никудышнюю землю крестьян могла заставить только совершенно определенная причина. Секрет заключался в том, что люди эти скрывались. Скрывались от непомерных долгов, убежав темной ночью из родной деревушки куда глаза глядят. И теперь всеми силами старались они найти такой уголок на Земле, где на них никогда — ни намеренно, ни случайно — не упал бы взгляд человека. Откуда об этом знать несчастному юноше-айну? Вполне естественно — глядя на людей, которые в здравом рассудке добровольно отказываются от прекрасных земель и рвутся все дальше на север, бедняга изумлялся, негодовал, приходил в полнейшее замешательство и утрачивал веру в себя.

Но несмотря ни на что, характера юноша оказался достаточно непростого: за время перехода через Сиокари он сумел-таки приспособиться душой к необъяснимой, мистической предопределенности их движения — на север, на север! — и уже сознательно выбирал самые непроходимые дебри и самые опасные болота в пути, чрезвычайно радуя этим крестьян.

Перевалив через горы, отряд двинулся дальше на север, но еще через четыре дня путь их уперся в реку, протекавшую с востока на запад. Посоветовавшись, крестьяне решили идти на восток.

И вот тут-то началась самая настоящая глухомань. Они продирались сквозь заросли бамбука, бескрайние как океан, по полдня сражались с травой выше человеческого роста, по грудь погружались в смердящую болотную жижу, карабкались на почти отвесные скалы — худо ли бедно ли, но продолжали двигаться на восток. По ночам они ставили палатки на речном берегу и засыпали под волчий вой. Острые, как бритва, листья бамбука исполосовали им руки; мошкара и комары, изглодав их тела снаружи, забивались в уши и сосали кровь изнутри. На пятый день движения на восток путь им вновь преградили горы — дальше идти было некуда. То есть, продвигаться вперед они бы еще могли, но, как заявил юноша-проводник, дальше начинались места, где человеку жить невозможно. И тогда крестьяне остановились. Случилось это 8 июля 1881 года в двухстах шестидесяти километрах от Саппоро.

Первым делом они изучили окрестности, попробовали воду в реке, проверили почву и нашли участок, более или менее пригодный для земледелия. Затем, поделив землю между семьями, собрали из бревен барак в центре поля и начали жить в нем все вместе.

Наткнувшись случайно на группу айнов, охотившихся неподалеку, юноша-проводник спросил у них, как называется эта местность. «Ты думаешь, эта дыра у черта в заднице заслуживает какого-то имени?» — ответили айны. Вот так и получилось, что долгое время у поселения даже не было своего названия. Да и зачем, спрашивается, название поселку, вокруг которого на шестьдесят километров не обитает ни души (а если кто и обитает, то желания общаться все равно не выказывает)? И хотя в 1889 году сюда заявился чиновник из губернаторства, переписал всех жителей и заявил, что «населенный пункт без названия — это неудобно», — никто из поселенцев никаких неудобств в этой связи не испытывал. Совсем наоборот: специально ради такого случая крестьяне оторвались от работы в поле, собрались в бараке и, размахивая мотыгами и серпами, постановили: «Поселок не называть!» Обескураженному чиновнику ничего не оставалось, кроме как сосчитать все водопады в округе — их оказалось двенадцать[47], — написать об этом в отчете и представить отчет в губернаторство, где, недолго думая, и утвердили название официально — «Поселение Дзюнитаки» (а потом и «деревня Дзюнитаки»). Но все это произошло гораздо позднее. Вернемся в 1882 год.

Жалкая полоска земли тянулась по дну ущелья, края которого распахивались кверху под углом в шестьдесят градусов: река проточила гору насквозь и образовала эту расщелину. Иначе говоря, то была дыра в прямом смысле слова. Вся поверхность заросла бамбуком, а почву до самой скальной породы пронизали корнями исполинские сосны. Волки, лоси, медведи, мыши, птицы и прочая живность от мала до велика так и сновали вокруг, норовя поживиться кто мясом, кто рыбой, кто скудной в этих краях зеленой листвой. Воздух просто гудел от мошек и комаров.

— И вы правда хотите здесь жить? — спросил пораженный юноша.

— А то как же! — отвечали крестьяне.

* * *

Неизвестно почему, но юноша-айн не вернулся в родные места, а остался жить на новой земле с поселенцами. Как предполагал автор — из чистого любопытства (автор вообще слишком много предполагал). Так или иначе — трудно сказать, выжили бы крестьяне в ту первую зиму, не останься он с ними. Юноша научил их добывать овощи из замерзшей земли, выбираться из снежных заносов, ловить рыбу в обледеневшей реке, ставить ловушки на волков, спасаться от медведей, голодных и злых перед зимней спячкой, предсказывать погоду по направлению ветра, защищаться от обморожения, готовить еду из корней бамбука, рубить сосны, заваливая ствол в нужном направлении. После всего этого крестьяне, наконец, признали юношу за своего, и утраченная было вера в свою нужность людям вернулась к нему. Впоследствии он женился на дочери одного из поселенцев, которая родила ему троих детей, и, приняв японское имя, уже навсегда перестал быть «То Месяцем, То Луной».

Но даже несмотря на опыт и героические старания юноши, жизнь поселенцев состояла из нескончаемых мук и лишений. Хотя еще в августе каждая семья построила себе по отдельной хижине, лачуги эти были собраны на скорую руку из бревен разной величины — и никак не спасали от ветра со снегом во время метели. Проснуться утром и обнаружить у подушки сугроб глубиною в локоть было самым обычным делом. У большинства семей было лишь по одному футону[48], и мужчины спали, скрючившись на земле у костра. Когда кончились все запасы еды, люди начали ловить рыбу в реке подо льдом, выискивать почерневшие стручки папоротника под снегом, выкапывать съедобные коренья из промерзшей земли. И хотя зима приключилась в тот год особенно лютая, никто их них не умер. Не было также ни ссор, ни слез. Бедность была единственной силой, которая помогала им выжить. Наконец, наступила весна. Родилось два ребенка, и число поселенцев увеличилось до двадцати одного человека. За два часа до родов матери работали в поле, затем рожали, и уже на следующее утро снова работали в поле. К лету крестьяне засеяли поле картофелем и кукурузой и начали расширять посевную площадь, вырубая деревья и сжигая пни с корневищами. Земля задышала жизнью, прорезались первые ростки, и люди только успели вздохнуть с облегчением — как на поле обрушились полчища саранчи.

Саранча пришла из-за гор. Сначала из-за хребта показалась огромная черная туча. Потом тяжело и страшно загудела земля. Что происходит, чего ожидать — не понимал никто. Никто, кроме юноши-айна. Собрав всех мужчин, он приказал им разложить по полю костры. Все, что только могло гореть — всю домашнюю утварь, а следом и бревна самих хижин — вынесли в поле, облили последними запасами нефти и сожгли подчистую. Женщинам велели взять в руки кастрюли и что есть силы бить в них колотушками. Люди сделали все, что могли (ни тогда, ни потом никто не мог с этим поспорить). Но все было бесполезно. Мириады прожорливых тварей тучей опустились на поле, порезвились там вдоволь — и от урожая не осталось ни травинки, ни листика.

Когда саранча сгинула, юноша-айн лег в поле на землю лицом и заплакал. Из крестьян не плакал никто. Крестьяне собрали с поля дохлую саранчу, сожгли ее и, как только вся нечисть сгорела, принялись распахивать землю заново. Они прожили еще одну зиму, кормясь рыбой из реки и кореньями из-под снега. По весне родилось еще три ребенка, посеяли новые семена. Но в разгар лета вновь пришла саранча и сглодала — как бритвой срезала — весь урожай на корню. На этот раз юноша-айн не плакал.

На третий год нашествия саранчи прекратились: затяжными весенними ливнями уничтожило все личинки. А заодно перепортило и большую часть урожая. На четвертый год развелось до ужаса много майских жуков. На пятый выдалось страшно холодное лето…

Дочитав до этих пор, я захлопнул книгу, открыл еще одну банку пива, достал из сумки бэнто с лососевой икрой и поел.

Подруга, сплетя руки на груди, дремала в кресле напротив. Осеннее солнце, заглянув в окно вагона, золотом окрасило брюки у нее на коленях. Крошечный мотылек прилетел откуда-то и запорхал над нами энергично и бестолково — клочок бумаги на слабом ветру. Покружив так, он сел к ней на грудь, отдохнул там недолго, затем вспорхнул и скрылся из глаз. Мотылек улетел — и мне почудилось, будто она немного, совсем чуть-чуть постарела.

Я выкурил сигарету, раскрыл книгу и стал читать «Историю Дзюнитаки» дальше.

На шестой год дела у поселенцев, худо ли бедно, стали налаживаться. Урожай собрали, дома отстроили заново, да и сами люди постепенно привыкли к жизни в холодном краю. Бревенчатые стены домов обили изнутри досками, в каждом жилище устроили очаг и подвесили по масляному светильнику. Погрузив в лодку скудные излишки урожая, вяленую рыбу и оленью кость, крестьяне за двое суток спустились по реке до ближайшего городка, продали свой товар и закупили соли, одежды и керосина. Несколько человек научились добывать уголь, сжигая стволы поваленных деревьев. К тому времени в низовьях реки появилось еще несколько поселений, и с соседями завязался натуральный обмен.

Все лучше крестьяне осваивали свою землю — и все острее им не хватало рабочих рук. Наконец, они устроили собрание, покричали-поспорили два дня подряд — и в итоге решили позвать на поселение еще несколько человек из родной деревни. Проблема, разумеется, упиралась в долги, от которых они бежали. Однако, как выяснилось из осторожнейшим образом проведенной переписки, их кредиторы давным-давно отчаялись получить свои деньги обратно и сняли все долговые претензии. И тогда старейший из крестьян написал письма нескольким старым друзьям с предложением — дескать, не желаете ли перебраться на новое место, будем осваивать сообща. Случилось это в 1889 году — тогда же, когда чиновник из губернаторства переписал всех жителей поселения и придумал ему название «Дзюнитаки».

На следующий год прибыло шесть семей — в общей сложности девятнадцать человек. Поселенцы встретили их в заново отстроенном бараке — и со слезами радости отпраздновали воссоединение старых друзей на новом месте. Вновь прибывшим семьям выделили по участку земли, на которых с помощью старожилов они провели первые пахоты и выстроили дома.

В 1893 году прибыло еще четыре семьи — шестнадцать новых поселенцев. В 1897-м — семь семей, еще двадцать четыре человека.

Мало-помалу число поселенцев росло. Барак в центре поселка расширили, перестроили и превратили в Дом собраний. Рядом поставили крохотный синтоистский храм. Поселение Дзюнитаки получило официальный статус деревни. Основной пищей крестьян по-прежнему оставалось просо, но уже частенько к нему подмешивали и белый рис. Хотя и нерегулярно, в деревню начали заглядывать почтальоны. Конечно, не обходилось и без неудобств. Чиновники из губернаторства, зачастившие в эти края, обложили деревню налогами и объявили армейский призыв. Особенно неуютно от всего этого ощущал себя юноша-айн (которому в то время было уже далеко за тридцать). Как ему не втолковывали, он не мог уяснить, зачем на свете нужны государственные налоги и призыв в какую-то армию.

— Сдается мне, все было куда лучше в старые времена! — только и говорил он.

Но так или иначе — деревня продолжала развиваться. В 1903 году небольшую долину недалеко от деревни решили использовать для выпаса скота и построить там деревенскую овчарню. Специально по этому случаю в деревню прислали человека из губернаторства, который начал раздавать компетентные указания — как возводить заборы, как прокладывать водопровод, как строить овчарню — и фактически руководил всеми работами по обустройству пастбища. Потом силами рабочих-каторжан вдоль реки проложили дорогу, по которой на пастбище прибыло целое стадо овец, откупленных у государства по льготным ценам — почти даром. С чего это вдруг государство так расстаралось-расщедрилось на благо их деревеньки, крестьяне не понимали — но и вопросом этим особо не мучались. «После всех лишений, выпавших на нашу долю, могут же быть и светлые дни!» — думало большинство из них.

Разумеется, государство снабдило крестьян овцами не от душевных щедрот. Накануне развертывания Императорской Армии на материке в Генеральном штабе была разработана «Программа самообеспечения воинским обмундированием из овечьей шерсти». Генштаб подтолкнул Правительство, Правительство спустило указание министерствам Торговли и Сельского Хозяйства — увеличить поголовье отечественных овец, а министерства отдали приказ губернаторству Хоккайдо — вот и вся история. Надвигалась русско-японская война.

Из всей деревни больше всего интереса к овцам проявил юноша-айн. Человек из губернаторства обучил его технике ухода за овцами, и он стал заведовать делами на пастбище. Что именно привлекало его в овцеводстве, было неясно. Скорее всего, душа его не принимала всей этой «общественной жизни», становившейся тем сложнее и непонятнее, чем больше деревня росла.

Из овец на пастбище прибыло тридцать шесть саусдаунов и двадцать один шропшир. Кроме этого, к стаду приставили двух собак — пограничных колли. Юноша-айн очень быстро стал умелым овцеводом, и с каждым годом поголовье овец росло. Юноша всей душой полюбил своих овец и собак. Чиновники были довольны. Щенки от его колли как потомственные собаки-пастухи рассылались для службы на пастбищах по всему Хоккайдо.

Началась русско-японская война. Пятерых парней из деревни призвали в армию и послали на фронт в Китай. Все пятеро попали в один и тот же отряд. Во время боя за небольшую высоту на правом фланге отряда разорвался снаряд; двое из них погибли, еще один лишился правой руки. Через три дня бой закончился, и двое уцелевших собрали развороченные останки своих земляков. Все пятеро были детьми поселенцев первой и второй волны. Один из убитых — старшим сыном юноши-айна, ставшего овцеводом. На обоих погибших была форма их овечьей шерсти.

— Зачем посылать людей за границу и там воевать? — спрашивал айн-овцевод у всех и каждого, скитаясь по деревне.

Никто не ответил ему на этот вопрос. Тогда айн-овцевод ушел от людей, поселился в овчарне и стал жить со своими овцами. Жена его за пять лет до этого умерла от туберкулеза, обе оставшиеся дочери давно вышли замуж и жили своими семьями. За службу на пастбище деревня выплачивала ему скромное пособие и снабжала едой. После потери сына он прожил остаток жизни угрюмым, нелюдимым стариком и умер в шестьдесят два года. Одним зимним утром мальчик, помогавший присматривать за овцами, обнаружил его на полу овчарни. Замерз до смерти. Две колли с грустными глазами — внуки самых первых собак — лежали по обе стороны трупа и жалобно скулили. Овцы с безучастным видом щипали сено в загонах. В тишине овчарни, точно дробь кастаньет, раздавался дружный стук овечьих зубов.

История Дзюнитаки продолжалась — хотя для юноши-айна все на том и закончилось. Я отправился в туалет и освободил желудок от двух банок пива. Когда я вернулся на свое место, подруга уже проснулась и рассеянно глядела в окно. За окном чуть не до горизонта тянулись залитые водою рисовые поля. Время от времени появлялись силосные башни. В окне показалась река, потом исчезла. Я закурил сигарету и какое-то время смотрел на бегущий пейзаж за окном, а также — на профиль подруги, изучающей этот пейзаж. Она не произносила ни слова. Я докурил и вернулся к чтению. Тени от перекладин железного моста мельтешили по раскрытым страницам книги.

Юноша-айн состарился и умер — и в дальнейшей истории Дзюнитаки оставалась одна скукотища. С десяток овец околело от сердечной грыжи, урожай пару раз жестоко побило морозами — но в остальном все развивалось без происшествий, и в эпоху Тайсе[49] деревня получила статус города. Город быстро разрастался. Построили школу, городскую ратушу и почтовое отделение.

Освоение Хоккайдо было в целом завершено. Все, что могли распахать, распахали — и дети малоимущих крестьян потянулись на поиски новых земель в Маньчжурию и на Сахалин.

В перечне событий 1938 года я нашел упоминание о Профессоре Овце: «Чиновник Министерства лесного и сельского хозяйства, доктор наук…………… (32-х лет), завершив свои многолетние исследования в Корее и Маньчжурии и подав в отставку по личным обстоятельствам, строит усадьбу и организует овечье пастбище в горной долине к северу от Дзюнитаки».

Больше — ни до и ни после — О Профессоре Овце в книге не говорилось ни слова.

Описывая историю города в эпоху Сева[50], автор, как видно, и сам заскучал:

повествование стало прерывистым, предложения — шаблонными, язык напрочь утратил ту яркую образность, что так привлекала в рассказе о злоключениях юноши-айна. Пролистав «Историю» лет на тридцать вперед, я перелетел из 1939-го в 1966-й год и начал читать главу под названием «Город сегодня». Разумеется, «сегодня» в книге означало шестидесятые годы — и с сегодняшним днем ничего общего не имело. Сегодня был октябрь 1978 года. Но от таких вещей человеку, в принципе, некуда деться. Возьмешься описывать историю захудалого городишки с давних времен — и, хочешь не хочешь, упрешься в необходимость заканчивать ее «днем сегодняшним».

Даже если «сегодня» очень быстро утрачивает свою «сегодняшнесть» — все равно:

тот факт, что сегодня — это сегодня, никто отрицать не станет. Ведь если сегодняшний день перестанет быть сегодняшним днем — История перестанет быть Историей.

Итак, согласно «сегодняшней» истории города, в апреле 1969 года население Дзюнитаки составило пятнадцать тысяч человек — на целых шесть тысяч меньше, чем десять лет назад. Большинство из этих шести тысяч были крестьяне, ушедшие на поиски новой земли. «Ориентация общества на высоко развитые производственные структуры, плюс замерзающая зимой почва, как острейшая проблема земледелия на Хоккайдо, обусловили необычайно активный отток крестьянства из города в последние годы…»

Что же стало с полями, когда крестьяне ушли? Их засадили деревьями. Землю, которую прадеды и прабабки поливали потом и кровью, расчищая от деревьев, пней и корней — правнуки опять превратили в леса… Чудеса, да и только! Так что основные отрасли промышленности в Дзюнитаки сегодня — лесодобывающая и деревообатывающая. В городе построено несколько заводов, и жители Дзюнитаки, работая там, производят на белый свет деревянные каркасы для телевизоров, подставки для зеркал, игрушечных медвежат и кукольных айнов. Бывший коммунальный барак поселенцев теперь превращен в музей, где в качестве экспонатов выставлены мотыги, серпы и домашняя утварь первых крестьян Дзюнитаки. Есть там и личные вещи двух уроженцев Дзюнитаки, погибших в русско-японской войне. И коробочка от крестьянского бэнто с отпечатками зубов медведя. Сохранилось даже письмо поселенцам с их старой родины — известие о погашении всех долгов, от которых они когда-то бежали.

И все же, признаюсь честно: «сегодняшний» Дзюнитаки показался мне до ужаса скучным городишкой. Среднестатистический его житель приходит с работы домой и четыре часа в сутки смотрит телевизор. Активность населения на выборах высока, хотя кого выберут — всегда известно заранее. Девиз городка: «В БОГАТСТВЕ ПРИРОДЫ — БОГАТСТВО ДУШИ ЧЕЛОВЕКА!» Во всяком случае, так утверждал лозунг на площади у вокзала.

Я захлопнул книгу, зевнул и провалился в сон.

Глава 30

ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПАДЕНИЕ ГОРОДА ДЗЮНИТАКИ. ОВЦЫ ДЗЮНИТАКИ

Добравшись до Асахигава, мы пересели в поезд, идущий на север, и миновали перевал Сиогари. Наша дорога почти полностью повторяла тот путь, которым сто лет назад шли юноша-айн и восемнадцать бедняков-крестьян. Лучи осеннего солнца резкими контурами прорисовывали каждый огненно-алый лист клена, каждую сосновую иголку в первобытном лесу за окном. Воздух был абсолютно недвижен и пронзительно чист. При долгом взгляде на этот пейзаж начинали болеть глаза.

В вагон, поначалу совсем пустой, уже на следующей станции набилась целая орава подростков — старшеклассников и старшеклассниц, ехавших на экскурсию — со всеми их воплями, кличками, перхотью, невразумительными диалогами и неуемной сексуальной озабоченностью. Атмосфера сумасшедшего дома окружала нас добрые полчаса, пока на очередной остановке все они не сгинули так же внезапно, как и появились. Вагон опустел, и все опять погрузилось в молчание. Мы разделили на двоих плитку шоколада и стали жевать его, глядя в окно. Лучи солнца беззвучным дождем заливали землю. Все в окне казалось далеким, недосягаемым — как если смотреть в бинокль, повернув его задом наперед. Минуту-другую подруга с рассеянным видом чуть слышно насвистывала мотивчик «Johnny B. Goode». Так долго молчать вдвоем нам не доводилось еще ни разу.

Когда мы вышли из поезда, был первый час дня. На платформе я сладко потянулся и глубоко вздохнул. Было так свежо, что с непривычки сводило легкие. Солнце теплыми лучами ласкало кожу, но воздух был явно на два-три градуса холоднее, чем в Саппоро.

Параллельно путям тянулись кирпичные стены старых складов, а вдоль этих стен — штабели из гигантских, метра по три в диаметре бревен, мокрых и черных от прошедшего ночью дождя. Поезд, доставивший нас сюда, быстро скрылся из глаз — и вокруг не осталось ни одной живой души. Все застыло, как на картине, и лишь одуванчики на газонах покачивали золотыми головками под зябким ветром. Прямо с платформы мы окинули взглядом город — типичнейший привокзальный городишко глухой японской провинции. Неказистое зданьице универмага, вихляющаяся из стороны в сторону центральная улица, терминал на десяток автобусов и будка справочного бюро. При первом же взгляде на этот «город» хотелось завыть от скуки.

— Мы уже приехали? — спросила она.

— Нет еще. Сейчас пересядем на еще один поезд. Местечко, куда мы едем, будет гораздо, гораздо меньше… Я зевнул и еще раз вздохнул поглубже.

— А здесь — просто место привала. Здесь поселенцы решили повернуть на восток.

— Поселенцы?

Мы зашли в зал ожидания, сели на скамью перед негоревшей керосиновой печкой, и до прихода поезда я в общих чертах успел рассказать ей историю города Дзюнитаки. Чтобы не путаться в хронологии, я пользовался пометками, которые сделал на чистой странице в конце книги. Разделив страницу напополам, в левую часть я выписал все основные даты истории Дзюнитаки, а в правую — события, происходившие в Японии в те же годы. В итоге у меня получилась очень даже внушительная таблица.

Например: 1906 год — взятие Порт-Артура / сын юноши-айна погибает на фронте. Если мне не изменяет память, в том же году родился Профессор Овца. От даты к дате по всей истории прослеживалась какая-то странная взаимосвязь.

— Хм! Посмотреть сюда — получается, будто японцы только и жили от одной войны до другой! — удивилась подруга, разглядывая мою таблицу.

— Похоже на то, — согласился я.

— Почему же так получается?

— Сложный вопрос… В двух словах не объяснишь.

— Хм-м!

Зал ожидания, как и большинство залов ожидания на вокзалах, был пуст и ничем не примечателен. Жутко неудобные скамейки, пепельницы с водой, забитые отсыревшими окурками, тяжелый и спертый воздух. На стене — несколько плакатов турфирм и объявление о розыске каких-то преступников с фотографиями. Кроме нас в зале находились еще трое — апатичный старик в свитере из верблюжьей шерсти и молодая мать с сыном лет четырех. Старик сидел как приклеенный на скамейке, уткнувшись в толстый литературный журнал. Каждую очередную страницу он перелистывал так, словно отдирал от бумаги липкую ленту. Происходило это с интервалами в добрых минут пятнадцать. Мать же с сыном напоминали супружескую пару, у которой чувства друг к другу остыли лет тридцать назад.

— По большому счету, наш народ всегда состоял из бедных людей, которым всю жизнь казалось, что из бедности можно как-нибудь вырваться…

— Что-то вроде крестьян Дзюнитаки?

— Вот-вот! Потому те крестьяне и вкалывали как сумасшедшие — костьми ложились, осваивая целину. А большинство из них так и померло без гроша за душой…

— Но почему?

— Земля здесь такая! Почва на Хоккайдо холодная: хотя бы раз в несколько лет урожай обязательно перемерзнет. Не собрал урожая — мало того, что самому жрать нечего, нечего и продать. А ничего не продашь — не купишь ни керосина, ни семян, ни рассады на следующий год. Вот и приходится закладывать землю и занимать деньги под бешеные проценты. Но с урожая, который снимается на этой земле, такие проценты выплачивать практически невозможно. И кончается все тем, что землю у тебя отбирают. По такой схеме разорились личные хозяйства у огромного числа крестьян…

Наскоро перелистав «Историю Дзюнитаки», я нашел нужное место и зачитал ей вслух:

— «К 1930-му году число крестьян-единоличников сократилось до 46 % от общего населения Дзюнитаки. Такое положение было обусловлено экономическим кризисом, охарактеризовавшим начало эры Тайсе, а также сильными морозами, периодически губившими большую часть урожая…»

— Вот так: люди новые земли освоили, леса превратили в поля — а в итоге так и не смогли никуда убежать от своих долгов… — задумчиво резюмировала подруга.

* * *

До отправления поезда оставалось еще сорок минут, и она решила пойти прогуляться по городу. Я остался в зале ожидания, купил в автомате банку колы, достал из кармана детектив и попытался читать с того места, где когда-то остановился. Поелозив минут десять глазами по раскрытой странице, я захлопнул книгу и сунул обратно в карман. В голову абсолютно ничего не лезло. В голове моей толпились овцы; я скармливал им страницу за страницей какой-то нескончаемой писанины, и они послушно хрумкали бумагой, сжирая все подчистую. Я закрыл глаза и вздохнул. Тишину прорезал гудок товарного поезда, следовавшего мимо без остановки.

За десять минут до отправления она вернулась с пакетом яблок в руке. Мы позавтракали яблоками и пошли садиться в вагон. Поезд наш будто сам просил, чтоб его поскорее сдали на свалку. Деревянные доски пола пружинили под ногами и в самых гибких местах были истерты чуть не до половины своей толщины; при ходьбе по ним тело так и шарахало из стороны в сторону. Ворс на обшивке сидений почти полностью вылез, спинные подушки на ощупь напоминали хлеб трехнедельной давности. В воздухе висела фатальная смесь из запахов уборной и керосина. Добрых десять минут я потратил, чтобы открыть окно и впустить свежий воздух снаружи; но как только поезд, тронувшись, набрал скорость, в лицо нам полетели тучи мелкого песка — и мне пришлось еще столько же провозиться, чтобы окно закрыть.

Поезд наш состоял из двух вагонов. Пассажиров в обоих вагонах сидело человек пятнадцать. Всеобщий дух апатии и безразличия ко всему вокруг, казалось, объединил разных людей в одно неделимое целое. Старик в верблюжьем свитере, как и прежде, читал свой журнал. Судя по скорости чтения старика, журнал вышел в свет как минимум месяца три назад. Тучная дама средних лет уставилась в одну точку с тем придирчиво-злобным выражением на лице, с каким многоопытный музыкальный критик слушает фортепьянную сонату Скрябина. Я проследил за направлением ее взгляда, но ничего, кроме воздуха, в заданной точке не обнаружил.

Дети сидели как пришибленные. Никто не орал, не носился взад-вперед по вагонам; эти странные дети даже в окно не хотели смотреть. Время от времени по вагону разносился чей-то сдавленный кашель — неприятный хрустящий звук, будто древней истлевшей мумии раскраивали череп металлической кочергой. На каждой остановке кто-нибудь выходил, проводник спускался с ним на платформу, забирал билет, входил обратно в вагон — и поезд двигался дальше. Физиономия у проводника была настолько невыразительной, что он смело мог бы грабить банки без маски. Новых пассажиров в вагон не садилось.

За окном тянулась река, мутно-коричневая от прошедших дождей. Вся в ослепительных бликах осеннего солнца, вода в реке больше всего походила на кофе со взбитыми сливками. Вдоль реки бежало асфальтовое шоссе. Лишь изредка по нему проезжали на запад огромные грузовики с лесом — но в целом движения наблюдалось до крайности мало. Рекламные щиты вдоль обочин рассылали свои призывы неизвестно кому в пронзительной пустоте. Чисто от скуки я принялся разглядывать проносившуюся мимо рекламу — яркую, стильную, напоминающую о жизни больших городов. Загорелая девчонка в бикини, запрокинув голову, пила кока-колу; киноактер средних лет жмурился от удовольствия над бокалом со скотчем; часы для аквалангистов — крупные капли на циферблате; умопомрачительно дорого обставленная спальня с красоткой-фотомоделью, делающей себе маникюр… Новые колонисты, Пионеры Рекламного Бизнеса заново покоряли теперь эту землю, и, что говорить, у них получалось более чем неплохо.

На конечную станцию, Дзюнитаки, наш поезд прибыл в два сорок. Мы с подругой умудрились заснуть на своих сиденьях и потому прослушали, как объявляли последнюю остановку. Дизель испустил последний вздох умирающего — и наступила кладбищенская тишина. Именно эта тишина, от которой пощипывало кожу, и заставила меня проснуться. Кроме нас, в вагоне не осталось ни пассажира. Я торопливо посдергивал с багажной полки вещи, разбудил, потрепав по плечу, подругу, и мы вышли из поезда. Стылый ветер разгуливал по платформе, назойливо напоминая о том, что осень уже на исходе. Час был ранний, но тусклое солнце низко висело над горизонтом, разбрасывая мистическими пятнами по земле тени от черных гор. Два хребта, сбегаясь навстречу друг другу, как волны в шторм, огибали городишко с обеих сторон и сходились под острым углом позади него — так смыкаются две ладони, защищая пламя спички от ветра. Узенькая платформа, на которой стояли мы, походила на утлую лодчонку, которую вот-вот накроет и разнесет в щепки чудовищное цунами.

Пораженные, мы с подругой минуту глазели на этот странный пейзаж, не двигаясь с места.

— Ну, и где же здесь пастбище Профессора Овцы? — спросила она наконец.

— Выше, в горах, — ответил я. — На машине еще часа три добираться.

— Сразу туда поедем?

— Нет! — покачал я головой. — Сегодня добрались бы только к ночи… Переночуем где-нибудь здесь, а завтра с утра и отправимся.

* * *

Кольцевой разъезд перед станцией оказался безлюден и пуст. На стоянке такси мы никакого такси не увидели. В центре разъезда громоздился нелепый фонтан в форме цапли, но воды из него не лилось. Застыв навеки с распахнутым клювом, цапля безо всякого выражения на физиономии таращилась в небеса. На клумбе вокруг фонтана цвели одуванчики.

То, что за последние десять лет городок пришел в еще больший упадок, было ясно с первого взгляда. Людей на улицах мы почти не встречали; у тех же, кто изредка нам попадался, на лицах застыло то отстраненно-бредовое выражение, которое отличает жителей всех умирающих городов.

По левую руку от разъезда тянулись один за другим с полдюжины старых складов — ровесников еще тех времен, когда грузы перевозились железной дорогой. Кирпичные стены, высокие крыши. Железные двери перекрашивали наново бессчетное количество раз, да, видно, однажды плюнули — и оставили ржаветь до скончания века. Здоровенные вороны сидели рядами на крышах и молча озирали город. Прямо перед складами раскинулось поле заповедно-дикого, в человеческий рост бурьяна, посреди которого чернели изъеденные дождями останки двух автомобилей. Покрышки со всех колес были сняты, капоты распахнуты, внутренности ампутированы. В центре разъезда, похожего на дорожку для конькобежцев, возвышался железный щит — путеводитель по городу. Почти все надписи на нем размыло; относительно разборчиво прочитывались только две: «ГОРОД ДЗЮНИТАКИ» и «САМЫЕ СЕВЕРНЫЕ ПАХОТНЫЕ ЗЕМЛИ ХОККАЙДО».

Сразу за кольцевым разъездом начиналась нашпигованная магазинчиками торговая улица. Она была бы совершенно неотличима от торговых улочек прочих провинциальных городов — если б не ее ширина. В низеньких кварталах с такими широченными улицами сразу становится зябко. Рябины пылали жарко-алым огнем вдоль обочин — а душу все равно пронизывал мелкий неприятный озноб. Плохо ли, хорошо ли шли дела в лавках, было уже не важно — атмосфера фатальной зябкости, царившая на этой улице, как будто отражала душевное состояние всех ее обитателей вместе взятых. Воздух, казалось, навеки впитал в себя все неприметные судьбы и непримечательные деяния населявших этот город людей. Я забросил рюкзак за спину, и мы прошагали с полкилометра, глазея по сторонам и пытаясь найти гостиницу. Гостиницы нигде не было. У доброй трети магазинов были опущены жалюзи. У лавки часовщика наполовину отвалилась вывеска — один конец болтался на ветру из стороны в сторону, громко хлопая при этом о стену. Торговая улица внезапно оборвалась, уткнувшись в просторную автостоянку, поросшую рыжей густой травой. На стоянке были припаркованы кремовая «Фэйрледи» и ярко-красная спортивная «Селика». Обе машины новые. Я даже вздрогнул от удивления: их кукольно-бесстрастная новизна никак не вязалась с унылой атмосферой обветшалого городишки.

Торговая улица кончилась — и от города почти ничего не осталось. Дорожка из редкой брусчатки спускалась к реке, разветвлялась буквой «Т» у самого берега и разбегалась в разные стороны. Вдоль обочин выстроились двумя рядами уныло-типовые одноэтажные домики. Пыльные деревья во двориках вздымали куцые ветки к небу. При этом у каждого дерева была своя странная поза. У входа в каждый дом было прилажено по баку для керосина и ящику для доставки молока. А на каждой крыше торчало по телевизионной антенне фантастической высоты. Городок тянулся кверху серебристыми усиками своих антенн, как будто решил бросить вызов горам вокруг — и во что бы то ни стало достать до неба.

— Похоже, здесь нет никакой гостиницы! — озабоченно сказала подруга.

— Не беспокойся. В каждом городе обязательно есть хотя бы одна гостиница…

Мы вернулись на станцию и спросили у станционных служащих, как нам найти гостиницу. Двое служащих, старый и молодой, — первый второму в отцы годился — очнулись от забытья, как медведи от спячки, и принялись с убийственной обстоятельностью отвечать на поставленный перед ними вопрос.

— Гостиницы в нашем городе две, — начал старый служащий. — Одна подороже, другая подешевле. В первой обычно останавливаются люди из губернаторства, когда приезжают к нам. Там же и банкеты устраивают официальные…

— Кормят там хорошо! — вставил молодой.

— А во вторую селятся бизнесмены, молодежь — в общем, обычные люди. Вид у нее, правда, не ахти какой; но чтобы грязь или антисанитария какая — ни-ни! Помыться можно очень даже неплохо…

— Но стены тонкие, это факт! — снова встрял молодой.

И они еще немного поспорили насчет толщины гостиничных стен.

— Нам в ту, которая подороже! — сказал я. Денег в конверте было еще до чертиков, и экономить их не было никакой особой причины.

Молодой вырвал из блокнота страничку и набросал нам дорогу до гостиницы.

— Большое спасибо! — сказал я. — За последние десять лет город порядком опустел, не так ли?

— О, да! — вздохнул старый служащий. — Лесной завод только один остался, а никакой другой работы здесь и не было никогда. Сельское хозяйство тоже на спад пошло. Вот и уезжает народ, сокращается население…

— В школе детей на классы разбить — проблема! — добавил молодой.

— И сколько сейчас населения? — спросил я.

— Официально — семь тысяч, но на деле и того меньше. Тысяч пять, наверное, — ответил молодой.

— А скоро, того и гляди, и эту ветку закроют, — кивнул старый в сторону путей. — Третья по убыточности железнодорожная ветка в стране! Меня так и подмывало спросить, неужели на свете существует целых две ветки еще безнадежней, — но я поблагодарил собеседников и вышел на улицу.

* * *

Мы снова прошли по торговой улице до конца, спустились к реке, свернули направо, прошагали еще метров триста вдоль берега — и прибыли куда нужно. От старой уютной гостиницы веяло духом тех забытых времен, когда жизнь в городишке еще кипела вовсю. У входа раскинулся любовно ухоженный садик с видом на реку. В углу садика толкались над миской с ужином рыжие щенки колли.

— Альпинисты? — только и спросила горничная лет сорока, провожая нас в номер.

— Альпинисты, — только и ответил ей я.

На втором этаже гостиницы было всего два номера. Просторные комнаты, высокие потолки. С балкона глазам открывался все тот же пейзаж, что мы наблюдали из окна поезда: река кофе со сливками.

В номере она сразу засобиралась в ванную; я же, пока суд да дело, решил наведаться в местную мэрию. Здание мэрии располагалось через пару кварталов на запад от торговой улицы. Признаюсь, оно оказалось куда новее и приличнее, чем я ожидал.

Я быстро отыскал отдел животноводства, просунул в окошко карточку журналиста-внештатника — двухлетней давности, оставшуюся еще с тех времен, когда мне нравилось представляться «свободным писателем» — и тоном, не допускающим возражений, сказал, что хочу получить кое-какие справки по поводу местного овцеводства. То, что журналу для женщин зачем-то понадобилась информация про овцеводство, клерку в окошке вовсе не показалось странным; рыба заглотила наживку, и меня пропустили в приемную.

— В настоящее время на пастбищах Дзюнитаки содержится двести с лишним овец. Все

— саффолки; как вы, наверное, знаете, эта порода разводится исключительно ради мяса. Свежая баранина пользуется большим спросом и постоянно закупается гостиницами и ресторанами нашего города…

Я с деловым видом достал из кармана блокнот и принялся делать пометки. Можно не сомневаться — бедняга клерк теперь пару месяцев кряду будет скупать все выпуски женского еженедельника. Я представил это, и мне стало не по себе.

— Вас ведь интересует именно кулинарная сторона вопроса? — попытался-таки уточнить клерк, завершив краткую лекцию о состоянии местного овцеводства.

— И это тоже, — ответил я. — Хотя наша задача — создать портрет овцы в широком, всеобъемлющем смысле.

— Всеобъемлющем?..

— Ну, характер овцы, повадки, психические особенности… Понимаете?

— Ага, — заморгал мой собеседник.

Я захлопнул блокнот и отхлебнул принесенного чая.

— Я слышал, здесь в горах есть какое-то старое пастбище?

— Да, есть одна долина. Использовалась под пастбище до войны. После войны ее реквизировала американская армия, и с тех пор там овец не пасли. Когда реквизированные земли вернули, один очень богатый гражданин купил в долине землю, построил виллу и прожил там лет десять. Но добираться дотуда настолько трудно и далеко, что вот уже много лет вилла пустует: хозяин давно перестал туда приезжать. И поэтому сейчас город снимает виллу в аренду. По-хорошему, конечно, там стоило бы устроить образцовое ранчо, да туристов туда возить. Но только с таким нищим бюджетом, как у нас, ничего не выйдет. Прежде всего пришлось бы строить дорогу заново.

— Погодите — город арендует виллу?

— Понимаете, ближе к лету часть городских овец — голов пятьдесят — выгоняют в горы, в эту самую долину. Пастбище там и в самом деле прекрасное, а здесь, вокруг города, травы не хватает. А где-то в середине сентября, как погода испортится, этих овец пригоняют обратно.

— И сколько же времени в году овцы проводят в долине?

— Бывает, что сроки немного сдвигаются, но в общем — с начала мая по середину сентября.

— А сколько с ними уходит людей?

— Один овчар. Уже лет десять подряд один и тот же.

— Я хотел бы с ним встретиться. Это возможно?

Клерк снял трубку и позвонил в городскую овчарню.

— Если поедете прямо сейчас, то застанете, — сказал он мне, кладя трубку. — Я подвезу вас!..

Я начал было благодарить и отнекиваться, но тут же узнал от клерка, что другого способа доехать до овчарни просто не существует. В городе не было ни такси, ни машин в аренду, а пешком я бы доковылял дотуда часа за полтора. Машина клерка проехала гостиницу и повернула на запад. Чуть погодя мы въехали на длинный железобетонный мост, миновали угрюмое болото и по грунтовой дороге начали подыматься все выше в гору. Мелкий сухой песок звонко цокал по днищу автомобиля.

— После Токио, наверное, наш городок вам кажется вымершим? — спросил меня клерк.

Я ответил что-то невнятное.

— Но ведь он действительно умирает! Пока железная дорога работает, еще как-то держится, а как ветку закроют — сразу концы отдаст. Странно, правда же, когда умирает город? «Человек умирает» — это я понимаю. Но «умирает город»…

— И что же будет, когда город умрет?

— Что будет? Да кто ж его знает… Никто и не хочет знать, все только бегут отсюда один за другим. Останься в городе всего тысяча человек — все равно, работы почти никакой не осталось. Может, и правда, лучше бежать куда подальше… Я предложил ему сигарету и дал прикурить от зажигалки «Дюпон» с овечьим гербом на боку.

— А в Саппоро мне работа нашлась бы. У моего дядьки фирма издательская, людей не хватает. Продукцию городские школы заказывают, за стабильность можно не беспокоиться… Может, и в самом деле так лучше? Чем сидеть здесь, да овец с коровами по головам пересчитывать… Как считаете?

— Да, наверное…

— А с другой стороны, как подумаешь об отъезде, так просто руки опускаются. Ведь если городу и правда суждено умереть — я хочу увидеть, как это произойдет, своими собственными глазами, вы понимаете? Больше всего хочу именно этого!.. — Так вы здесь родились? — спросил я.

— Ну да, — ответил он. И замолчал надолго. Унылое солнце уже на треть закатилось за кромку гор.

Въезд в овчарню был обозначен воротами из двух шестов, вбитых по сторонам дороги, между которыми тянулась вывеска: «ГОРОДСКАЯ ОВЧАРНЯ ДЗЮНИТАКИ». Мы доехали до вывески и остановились. Дорога, петляя, убегала вперед и терялась в рощице с огненно-рыжей листвой.

— Пройдете через рощу, увидите овчарню. За овчарней будет небольшой домик. Там и живет наш овчар… Как думаете возвращаться?

— Ну, обратно дорога под гору; я и пешком спущусь. Спасибо вам огромное!..

Автомобиль, развернувшись, скрылся из глаз; я прошел по дороге под вывеской и побрел через рощу. Последние лучи солнца перекрасили желтые клены в янтарно-оранжевые тона. Свет просеивался через кроны высоких деревьев, как через сито, и дрожащими пятнышками рассыпался по гравию на дороге. Роща кончилась, и впереди на склоне холма показалось длинное и узкое здание овчарни; запахло навозом. Крыша здания была крыта рыжей оцинкованной жестью. Из крыши торчало три невысоких трубы.

У входа стояла собачья конура; небольшая колли на цепи выскочила оттуда и затявкала при моем появлении. Собака была старая и сонная, в ее лае не было ни капли угрозы. Я потрепал ее по загривку, и она унялась. Перед конурой были выставлены собачья еда и вода в пластмассовых мисках. Я отнял руку — и удовлетворенная псина убежала в свое жилище, вытянула передние лапы наружу, улеглась на них головой и затихла.

Внутри овчарни висели бледные сумерки, людей же не было ни души. Прямо по центру бежала дорожка толстого бетона, а по бокам тянулись ограды загонов. От загонов дорожку отделяли желоба для слива овечьих нечистот и грязи во время уборки. За стеклянными окошками, разбросанными по стенам, просматривалась ломаная линия гор. В лучах заката овцы справа казались розовыми, а овцы слева оставались в голубоватой тени.

Я вошел в овчарню — и двести овец разом повернули головы в мою сторону. Половина из них стояла, половина лежала, подогнув ноги, на старом сене. Больше всего меня поразили овечьи глаза — прозрачно-голубые и такие неестественно чистые, как если бы из каждой морды струилось по паре горных ключей. Когда в эти глаза попадал луч света, они блестели так, словно были стеклянными. Овцы, не мигая, все смотрели и смотрели на меня. Я стоял и не шевелился. Несколько животных не спеша пережевывали сено — в тишине отчетливо слышался мерный стук овечьих зубов. Больше абсолютно никаких звуков в овчарне не раздавалось. С десяток овец тянули шеи через ограду к воде — но с моим появленьем перестали пить, застыли в такой позе и лишь косились на меня снизу вверх, даже не повернув головы. Казалось, до сих пор все стадо думало одну общую мысль. Но стоило мне появиться на пороге, как эта мыследеятельность временно прекратилась. Все вокруг замерло — никто не решался что-либо предпринять в одиночку. И лишь когда я тронулся с места, овечий менталитет заработал вновь. Как по команде, животные задвигались в восьми отделениях одновременно. Самки в своих загонах сгрудились вокруг племенных баранов; самцы за другими оградами резко попятились и, пригнув головы, изготовились к обороне. Лишь какие-то пять или шесть особо любопытных остались стоять у самых оград, продолжая глазеть на меня. По обе стороны вереницами тянулись длинные черные овечьи уши. На ухе у каждой овцы было прицеплено по яркой пластмассовой бирке. У одних овец эти бирки были синего цвета, у других желтого, у третьих — красного. На спинах животных разноцветными маркерами были проставлены какие-то знаки и номера. Стараясь не напугать животных, я медленно и бесшумно приблизился. Затем, делая вид, что не испытываю к овцам ни малейшего интереса, осторожно протянул руку через ограду — и дотронулся до молодого ягненка, стоявшего ближе всего ко мне. Тот задрожал всем телом, но убегать не стал. Остальные овцы настороженно наблюдали за нами. Казалось, стадо — единый организм — выставляло вперед ягненка, как некое щупальце для общенья со мной; и вот бедняга стоял под моей рукой, напрягшись, и кротко смотрел мне в глаза. Саффолки даже на вид — порода весьма необычная. Кожа у них по всему телу черная, и только шерсть белоснежная. Огромные уши оттопыриваются, точно крылья у мотылька. Но именно здесь, в полумраке овчарни, эти сверкающие голубые глаза, эти длинные черные носы, рассеченные светлой стрелкой посередине, придавали им особенно иностранный вид. Они не отвергали меня — но и не принимали в свои. Скорее, они воспринимали меня как стихийное явление весьма кратковременного характера. Некоторые овцы бодро и шумно мочились. Овечья моча собиралась в сливные стоки и, журча, бежала по желобам у меня под ногами. Солнце уже почти полностью спряталось за горами. Бледно-синие сумерки растекались по склонам гор, как чернила, разбавленные водой.

Я вышел наружу, еще раз потрепал по загривку собаку и с наслаждением вобрал в легкие свежего воздуха. Затем обогнул овчарню и направился к мостику через ручей, за которым виднелся домик овчара — одноэтажный, маленький, но очень уютный на вид. Тут же рядом громоздился сарай, в котором хозяин хранил сено и инструменты. Своими размерами сарай намного превосходил жилище. Тут же, у домика, обнаружился и сам овчар. То сгибаясь, то разгибаясь, он раскладывал пластиковые мешки с химикатами по краю бетонного рва в метр шириной и метр глубиной. Заприметив меня еще издали, он лишь раз остановил на мне взгляд — и продолжал работу, будто не питая к моей персоне особого интереса. И лишь когда я подошел и встал рядом у самого края рва, он освободился от очередного мешка, снял повязанное вокруг головы полотенце и вытер им пот с лица.

— Завтра овец дезинфицировать будем, — сказал овчар. Затем он достал из кармана измятые сигареты, распрямил одну пальцами и закурил. — Вот сюда зальем пестицидов, и пусть поплавают. А не то к зиме жучки под шерстью разведутся, овцы болеть начнут…

— И вы всем этим один занимаетесь?

— Еще чего! Приходят два помощника. Они, да я, да собака — так и справляемся.

Конечно, больше всего собака работает. Овцы собаке верят. Понятное дело — что ж это за овчарка, если ей овцы не верят, так ведь? Коренастый Овчар оказался сантиметров на пять ниже меня. Лет ему было под пятьдесят, короткие волосы топорщились на голове, как щетина массажной щетки. Будто стягивая кожу с пальцев, он не спеша снял резиновые перчатки, отряхнул их, похлопав о бедро, и затолкал в задний карман рабочих штанов. Своим видом этот животновод больше смахивал на бравого прапорщика, которому приказали муштровать новобранцев.

— Вы пришли о чем-то спросить, я так понимаю?

— Да.

— Ну, так спрашивайте.

— Давно вы на этой работе?

— Десять лет, — ответил он. — Для кого-то это давно, для кого — недавно. Но уж овечек своих знаю как себя самого. А до этого я в Силах Самообороны служил. Он перекинул полотенце через плечо, задрал голову и посмотрел на небо.

— И всю зиму вы проводите здесь?

— Как сказать, — произнес овчар и прочистил горло. — В общем, конечно, так.

Податься мне больше некуда, а зимой здесь своей работы — невпроворот. Сугробы в этих краях наметает под два метра; если снег не счищать то и дело, крыша провалится — и от овец только рожки останутся. Ну и, конечно, кормить их надо, убирать за ними, то да се…

— Летом, я слышал, вы полстада уводите в горы и там пасете, так?

— Точно.

— И что, трудно пасти овец?

— Да ничего сложного! Люди этим веками занимаются. Постоянные пастбища, правда, появились только в последнее время; а до этого пастухи круглый год кочевали с овцами с места на место. В Испании в шестнадцатом веке вся страна была покрыта пастушьими тропами, на которые не мог ступать даже сам король… Он смачно сплюнул себе под ноги и растер плевок сапогом.

— В общем, овцы, если их не пугать, — животные смирные. И за собакой своей пойдут, не пикнув, хоть на край света.

Я вынул из кармана фотографию, которую прислал мне Крыса, и показал овчару.

— Это — ваше пастбище в горах, верно?

— Да, верно, — подтвердил овчар. — Оно самое. И овцы на снимке — мои.

— А как насчет этой? — спросил я и кончиком шариковой ручки ткнул в коренастую овцу со звездообразным пятном на спине.

Он довольно долго разглядывал фотографию, потом покачал головой:

— Нет. Эта — не моя… Очень странно. Не могла же она затесаться сюда незаметно!

Пастбище проволокой обнесено. Я сам каждый вечер всех овец по головам проверяю. Попади в стадо чужак — и собака сразу заметит, и овцы переполошатся, реветь начнут. Но самое главное — я еще ни разу в жизни не видал такой странной породы!..

— В мае этого года, когда вы поднимались с овцами в горы, с вами ничего не случалось?

— А что здесь может случиться? — пожал он плечами. — Тишь да гладь кругом!

— И вы все лето живете там в одиночестве?

— Почему в одиночестве? — сказал овчар. — То заготовители приезжают из города, то начальство с осмотром наведается. Раз в неделю я и сам в долину спускаюсь, а мой сменщик приезжает приглядывать за овцами. Надо же запасы пополнять — и еды, и всякой мелочи по хозяйству.

— Но вы же не сидите там по полгода один, как отшельник, верно?

— В общем, конечно, нет. Пока снег не слежался, дорога есть: полтора часа — и ты на пастбище. На джипе — вообще пустяки, все равно что прогулка на свежем воздухе. Но, конечно, когда снега побольше навалит — тут уже никакой джип не спасет. Вот тогда и зимуешь, отрезанный от всего мира…

— А сейчас на пастбище кто-нибудь есть?

— Ну, разве что хозяин виллы.

— «Хозяин виллы»?!.. Но я слышал, что виллой никто уже очень долго не пользуется!

Мой собеседник бросил окурок на землю и придавил его сапогом.

— Точнее сказать: «очень долго не пользовался», — поправил он. — А сейчас — снова пользуется. И может пользоваться всегда, когда захочет. Я там порядок поддерживаю, за домом слежу. Когда ни понадобится — всегда и газ подключен, и телефон в порядке, и стекла в окнах все целые…

— Но в мэрии мне сказали, что вилла необитаема!

— Да много они знают в своей мэрии! Я уже давным-давно, помимо городской службы, работаю на хозяина виллы в частном порядке. И лишнего не болтаю. Велено помалкивать — я и молчу.

Он собирался опять закурить и полез в карман за куревом — но измятая пачка оказалась пуста. Я достал свою наполовину скуренную пачку «Ларка», проложил между пачкой и указательным пальцем сложенную пополам десятку — и протянул ему. Какое-то время он задумчиво смотрел на мою передачу, затем молча взял, вытянул из пачки сигарету, закурил — и засунул остальное в нагрудный карман.

— Благодарю.

— Так когда же хозяин появился на вилле?

— Весной. В марте месяце, снег еще таять не начал. До этого сколько уже не приезжал — лет пять, наверное? Зачем в этот раз прибыл — того не знаю: это дело хозяйское, не мне обсуждать. Велел только не говорить никому — стало быть, что-то серьезное. Так или нет — но, в общем, с тех пор так и сидит у себя наверху. Провизию там, керосин я ему покупаю понемногу да на джипе своем привожу. Там уже такие запасы — хватит на год вперед!..

— Погодите! Хозяин — мужчина моего возраста, с усами и бородой, так?

— Ага, — кивнул овчар. — Именно так.

— Ч-черт бы меня побрал! — не выдержал я. Фотографию уже можно было не показывать.

Глава 31

НОЧЕВКА В ДЗЮНИТАКИ

Переговоры с овчаром, благодаря еще паре десяток из моего конверта, завершились успешно. Завтра утром овчар на своем джипе должен был забрать нас из гостиницы и отвезти на пастбище в горы.

— В конце концов, дезинфекцией можно заняться и после обеда, — рассудил овчар.

Человек этот явно отличался здравомыслием и практическим подходом к любому делу.

— Правда, есть одна сложность, — добавил он. — Вчерашним дождем дорогу размыло; в одном месте машина может и не пройти. Если что, до этого места я вас довезу, а дальше пойдете сами. Тут уже моей вины нет, согласитесь…

— Договорились, — сказал я.

* * *

Я вышагивал вниз по дороге в город, когда меня осенило: а ведь я знал, что у отца Крысы была своя усадьба на Хоккайдо! Сам Крыса не раз рассказывал мне об этом! Двухэтажная вилла в горах, рядом — пастбище… Какого черта я всегда вспоминаю все самое важное задним числом? Ну почему я не вспомнил об этом сразу? Вспомни с самого начала — давно нашлась бы тысяча способов, как все проверить и выяснить…

Злой на самого себя, я спускался по горной дороге ниже и ниже. Все больше темнело. За полтора часа пути мне встретилось только три средства передвижения: два грузовика с лесом и один трактор. Все они ехали вниз, но никто не предложил подбросить меня. Впрочем, я в душе лишь поблагодарил их за это. До гостиницы я добрался в восьмом часу; вокруг уже было темно хоть глаз выколи. Я продрог до самых костей. Щенки колли высунули головы из своей конуры и заскулили при моем появлении.

Подруга в джинсах и моем свитере с высоким воротником сидела в игровом зале, поглощенная компьютерной игрой. В зале — судя по всему, переоборудованном из бывшего фойе, — сохранился великолепный камин. Самый настоящий камин с полкой для дров. В комнате стояли четыре монитора для телеигр и два стола для китайского бильярда — безнадежно устаревшие дешевки испанского производства; просто удивительно, где такие еще откапывают.

— Есть хочу — умираю, — объявила она тоном вконец заждавшегося человека.

Я заказал ужин и принял ванну. После ванны встал на весы. Шестьдесят кило, как и десять лет назад. Небольшие жировые складки на боках за прошедшую неделю исчезли начисто.

Когда я вернулся в комнату, ужин стоял на столе. Поедая прямо из кастрюли и запивая пивом, я рассказал ей про овчарню и овчара — бывшего офицера Сил Самообороны. Услыхав, что я так и не нашел овцу, она огорченно вздохнула.

— Ну, да ладно. Зато теперь уже до цели рукой подать, правда?

— Хотелось бы верить… — ответил я.

* * *

Мы посмотрели по телевизору фильм Хичкока, потом забрались под одеяло, и я погасил торшер. Стенные часы в коридоре пробили одиннадцать.

— Завтра встанем пораньше, о'кей? — сказал я.

Ответа я не услышал: она уже прилежно посапывала во сне. Я завел дорожный будильник и при свете луны закурил сигарету. Кроме далекого шума воды в реке, не было слышно ни звука. Можно не сомневаться: весь городок до последнего жителя погрузился в глубокий сон.

После целого дня беготни все тело ломило от усталости, но голова оставалась совершенно ясной и не хотела спать ни в какую. В голове что-то ровно гудело, отдаваясь неприятным звоном в ушах.

В этом черном безмолвии я затаил дыхание — и город вокруг меня начал медленно таять. Прогнившие до основания, беззвучно опадали дома; ржавчина без остатка сжирала рельсы железной дороги; иссохший бурьян на полях оживал и разрастался все гуще. Жалкий век городка, завершившись, уходил обратно в эту огромную землю. Время потекло вспять, будто пущенная назад кинопленка. Лоси, медведи и рыси вернулись в леса, небо застили полчища саранчи, море бамбука заволновалось под диким ветром, сосны в дремучих лесах закрыли кронами солнце. Постепенно в этом мире сгинули все признаки существования человека — и остались одни только овцы. Ослепительно сверкая своими небесно-голубыми глазами, они смотрели на меня из кромешной тьмы. Ничего не говоря, ни о чем не думая, они просто смотрели и смотрели на меня. Десятки, сотни тысяч овец. Клац-клац-клац — стучали их широкие квадратные зубы, и клекот этот разносился над бескрайней землей, подчиняя себе все и вся.

Часы в коридоре пробили два. Овцы сгинули.

И только тогда я смог наконец уснуть.

Глава 32

ПРОКЛЯТЫЙ ПОВОРОТ

Утро выдалось зябким и уныло-пасмурным. Я мысленно пожалел несчастных овец, которым в такой день предстояло купание в холодной воде с пестицидами. Хотя — кто знает? — может, овцы и не чувствуют холода так, как мы. Может быть, овцы вообще ничего не чувствуют.

Осень на Хоккайдо подходила к концу. Набухшие пепельно-серые облака, казалось, вот-вот разродятся густым снегопадом. Из токийского сентября я перемахнул сразу в хокайдосский ноябрь, и осень тысяча девятьсот семьдесят восьмого года была в моей жизни почти целиком упущена. Было начало осени и конец, а самой осени не было.

Я встал в шесть часов и умылся. Затем сел у окна в пустом коридоре и, ожидая завтрака, наблюдал, как течет река. За прошедшую ночь вода заметно спала, обнажив кое-где клочки суши, река очистилась и посветлела. На противоположном берегу раскинулись залитые водой рисовые поля; бестолковый утренний ветер колыхал их пышную зелень волнами то в одну, то в другую сторону. По бетонному мосту к горам полз одинокий трактор; как ни пытался ветер донести до меня его усердное тарахтенье, я различал лишь какой-то слабое, немощное стрекотанье. Три огромные вороны взлетели над золотыми кронами березовой рощи, описали круг в небе и приземлились не парапете набережной. Три вороны, сидевшие на парапете, казались актерами, изображавшими горстку сторонних наблюдателей в пьесе постановщика-авангардиста. Очень скоро, впрочем, актерам надоело играть свои роли — одна за другой птицы вспорхнули с парапета и, устремившись вверх по реке, быстро скрылись из виду.

Ровно в восемь старенький джип овчара затормозил у ворот гостиницы. Машина была крытой, своими формами напоминала горку фанерных ящиков, а на ее радиаторе еще различалась полустершаяся эмблема Сил Самообороны. Старушку явно приобретали на распродаже списанного госимущества.

— Ну и дела, доложу я вам! — сказал мне овчар вместо приветствия. — Вчера вечером я решил на всякий случай позвонить туда, в горы, а номер почему-то не отвечает!

Мы с подругой забрались на заднее сиденье джипа. В машине слабо пахло бензином.

— А когда вы звонили туда в последний раз? — поинтересовался я.

— Когда? Да еще в прошлом месяце. Точно, числа двадцатого. И с тех пор мы не общались больше ни разу. Обычно он сам звонит, когда ему нужно. То прикупить чего — целый список диктует, то еще что-нибудь…

— И что, в трубке даже гудков не слышно?

— Ни длинных, ни коротких — тишина, как в могиле! Может, кабель где-нибудь оборвался… Когда снега много навалит, такое изредка случается…

— Но сейчас-то снега еще нет!

Овчар посмотрел в потолок джипа и обреченно покачал головой:

— Ладно, поедем посмотрим. По-другому все равно ничего не выяснишь…

Я молча кивнул. От запаха бензина в голове стоял странный туман. Машина миновала бетонный мост и стала подыматься в гору той же дорогой, что я ехал вчера. Проезжая мимо муниципальной овчарни, мы втроем оглянулись на ворота с вывеской. Оттуда веяло безмолвием и пустотой. Я представил, как овцы стоят в своих загонах, уставившись голубыми глазами в эту безмолвную пустоту.

— Дезинфекцией после обеда займетесь?

— Да, наверное. Вообще, спешить-то особо некуда. До снегопадов успею — и ладно.

— А когда в этом году снег пойдет? — спросил я.

— Не удивлюсь, если уже со следующей недели начнется… — ответил овчар. Сказав так, он положил ладони на руль и долго кашлял, глядя на дорогу перед собой. — Ну, а ближе к ноябрю заснежит уже по-серьезному. Вы, вообще, представляете, что такое зима в горах?

— Не-а…

— Стоит снегу пойти — так уж валит, будто небо прорвало, сутками напролет. И всякая жизнь останавливается. Только и хоронишься в доме, как черепаха в панцире, носа наружу не высунуть… В общем, что говорить — не для человека те места, и жить там невозможно.

— Но вы, тем не менее, как-то живете…

— Я овец люблю. У овец хороший характер, и человека они помнят в лицо… А вообще, за овцами довольно последить один год — и дальше уже все идет по кругу. Осенью у них случка, потом зимуешь с ними до самой весны, весной они ягнят рожают, летом пасутся. А там уже молодые барашки подрастают — и снова по осени случку устраиваешь. И опять все с начала. Овцы в стаде каждый год обновляются, так что средний возраст у стада всегда один и тот же. И только я все старею понемногу. А с годами, знаете, все хлопотнее выбираться из города…

— А зимой овцы чем занимаются? — спросила подруга.

Овчар, не выпуская руля, обернулся и посмотрел на нее долгим взглядом — так, словно впервые осознал факт ее присутствия у себя в машине. На дороге не было ни единого встречного автомобиля, и лицо его выглядело спокойным, разве что капельки холодного пота чуть поблескивали на висках.

— Зиму овцы проводят в овчарне, — ответил он наконец, отвернувшись обратно к рулю.

— Им, наверное, там очень скучно, да?

— А вам в вашей жизни скучно?

— Н-не знаю…

— Вот и овцы так же, — кивнул овчар. — Над вопросами такими не задумываются, а если и задумаются — ответа все равно не знают. Жуют свое сено, мочатся в загонах, ссорятся друг с дружкой по-легкому, да ягнят в утробе вынашивают — так, глядишь, и проводят зиму…

Подъем становился все круче. Внезапно дорога вильнула в одну сторону, потом так же резко в другую — и выписала между сопками зигзаг наподобие латинской буквы «S». Луга за окном исчезли, и по обеим сторонам дороги непроглядными стенами потянулся лес. Лишь изредка в просветах между деревьями мелькали небольшие поляны.

— Когда снега побольше навалит — машине в этих краях вообще не проехать, — сообщил нам овчар. — Я уже не говорю о том, что ездить сюда некому и незачем.

— А что, альпинистских баз или лыжных курортов здесь не бывает? — спросила подруга.

— Да ничего здесь нет! Ничего нет, потому и турист не едет. И городок постепенно хиреет все больше. До начала семидесятых это был процветающий сельскохозяйственный центр — образцовый пример того, как возделывать землю в морозном климате. Но потом риса по всей стране стало производиться с таким излишком, что никто уже не хотел заниматься хозяйством в таком холодильнике. Понятное дело, чему тут удивляться!..

— А с лесными заводами что случилось?

— Людей не хватает, вот и начали все переносить в другие места, поудобнее.

Пара-тройка заводиков еще работает, но это уже курам на смех. Нынче лес даже в город не возят, сразу перегоняют до Асахигава или Наери. Поэтому за последнее время лучше стали только дороги, а город совсем захирел. Как ни крути — зимой отсюда могут выбраться разве что здоровенные грузовики с шипами на колесах… Я собрался было закурить, но, втянув носом пробензиненный воздух, передумал и спрятал сигарету в пачку. Вместо этого решил пососать лимонный леденец, завалявшийся в кармане. Я положил леденец на язык, и терпкий вкус лимона, ударив в нос, смешался с бензиновой вонью.

— А овцы между собой дерутся? — спросила подруга.

— Овцы дерутся так, что будь здоров! — ответил овчар. — Как и у всех стадных, у овец существует своя иерархия: чины и звания в стаде расписаны буквально по головам. Скажем, если в одном загоне содержится полсотни овец, то у них обязательно будет лидер — Первый Баран, а за ним — все по порядку до Номера Пятидесятого. И каждый член стада будет знать, кому подчиняться и кем помыкать…

— С ума сойти! — сказала подруга.

— А благодаря этому и мне с ними проще управиться. Вычислил самого главного барана — и веди куда надо, все остальные покорно за ним пойдут.

— Но если «звания расписаны», за что же тогда им драться?

— Овцы часто слабеют от ран, и тогда их положение в стаде может легко пошатнуться. Когда это происходит, те, кто стоял на ступеньку ниже, вызывают старших по рангу на бой. Случается, молодняк избивает старших трое, а то и четверо суток подряд, пока не победит.

— Ужас какой!..

— Но я же говорю — здесь все по кругу! Тот, кого свергли сегодня, сам в молодости не раз избивал других. И потом, тут кого ни жалей — под ножом мясника все будут равны, что Первый Баран, что Пятидесятый. «Всех друзей — на пикничок, на чудесный шашлычок!»…

— Фу-у! — не выдержала подруга.

— Хотя, конечно, если кого жалеть больше остальных — так это племенных баранов.

Вы что-нибудь слыхали про овечий гарем?

— Нет, — ответили мы.

— В разведении овец, пожалуй, самое главное — следить, чтобы они не спаривались как попало. Для начала самочек селишь с самочками, самцов с самцами. А уже потом в каждый загон к самочкам подселяешь по одному самцу, как правило — самому сильному, Первому в своем загоне. Чтоб он, значит, и осеменял всех по первому разряду, вы понимаете… И вот он там с месяц выполняет свои обязанности, а через месяц его возвращают обратно к самцам. Но за этот месяц в загоне уже устанавливается новая иерархия. После всех своих подвигов наш племенной теряет половину веса, и как бы он уже ни старался — даже обыкновенной драки ему не выиграть. Но как раз тут-то остальные самцы и набрасываются на него всем загоном… Душераздирающая сцена, доложу я вам!

— И как же они дерутся?

— Да крошат друг другу лбы! Лоб у барана твердый как чугун, а внутри — пустота…

Подруга замолчала и надолго о чем-то задумалась. Наверное, пыталась представить, как дерутся бараны, кроша своими чугунными головами лбы соплеменников. Асфальтовое шоссе, по которому мы ехали в общей сложности минут тридцать, неожиданно оборвалось, и дорога сузилась наполовину. Первозданный лес тяжело нависал над трассой и, казалось, так и норовил подмять ее под себя. Температура упала сразу на несколько градусов.

С дорогой стало твориться что-то ужасное. Мы то ныряли в какие-то ямы, то снова выныривали; капот машины мотало перед глазами вниз-вверх точно стрелку сейсмографа. Прямо у нас под ногами натужно завыло — казалось, чьи-то напряженно работающие мозги вот-вот разорвут на кусочки тесный череп и вырвутся на свободу. От одного этого воя раскалывалась голова.

Сколько длился этот кошмар — то ли двадцать минут, то ли тридцать — точно сказать не могу: как ни старался, я даже не смог разобрать время на циферблате часов. За весь этот отрезок никто не промолвил ни слова. Я изо всех сил сжимал ремень на спинке сиденья перед собой; подруга мертвой хваткой вцепилась в мою правую руку; овчар стискивал руль, сосредоточив внимание на дороге.

— Слева! — бросил овчар в мою сторону через какое-то время. Плохо соображая, что к чему, я взглянул налево. Ленту глухого леса по левую сторону дороги вдруг точно обрезали каким-то гигантским ножом — взгляд проваливался в распахнувшееся пространство, как в пропасть. То была огромнейшая долина. Совершенно грандиозных размеров — но страшно холодная и неприветливая на вид. Горный хребет, отвесный как причальная стенка в порту, был начисто лишен каких-либо признаков жизни — и словно окутывал своим загробным, леденящим душу дыханием весь раскинувшийся под ним пейзаж.

Долина тянулась слева, а по правую руку прямо на нас надвигалась странного вида абсолютно голая скала в форме конуса. Вершина у этого конуса выглядела так, будто какая-то могучая сила собиралась было отвинтить у скалы макушку, да бросила это занятие на полпути.

Сжимая в ладонях пляшущий руль и не сводя глаз с дороги, овчар мотнул подбородком в сторону скалы:

— Нам туда, за ту сопку!..

Тяжелый ветер, налетая с долины, ворошил на склоне справа густую траву — порывами снизу вверх, как гладят животное против шерсти. Мелкий песок неприятной дробью хлестал в лобовое стекло.

Выписывая один крутой поворот за другим, мы подбирались все ближе к вершине. Покатый склон справа сменили острые валуны, а чуть погодя и отвесные скалы. И вскоре машина уже еле ползла, вжимаясь покрепче вправо, по узенькому балкончику, вырубленному в плоском боку огромной скалы на головокружительной высоте. Погода портилась прямо на глазах. Небо словно устало долго выдерживать изысканную цветовую неопределенность и из утонченного бирюзовато-пепельного превратилось просто в пепельно-грязное, а кое-где — и с разводами черной сажи. А вслед за небом в угрюмые, мрачные тени укутались и горы вокруг. Ближе к конусообразной вершине воздух закручивался в воронку — казалось, это именно здесь ветер сворачивал трубочкой свой язычище и с душераздирающим свистом выпускал из гигантских легких миллионы тонн воздуха. Тыльной стороной ладони я вытер со лба испарину. Тело под свитером взмокло от холодного пота.

Овчар, сжав губы, вел машину, забирая все дальше и дальше вправо. Через какое-то время на лице его в зеркале заднего вида появилось озадаченное выражение, и он начал сбрасывать скорость. Наконец, он довел машину до места, где дорога становла пошире, и нажал на тормоз. Двигатель стих, и мы погрузились в ледяное молчание. Кроме ветра, свирепствовавшего над долиной, не было слышно ни звука. Овчар положил ладони на руль и с минуту сидел так, не двигаясь и не говоря ни слова. Затем выбрался из машины и несколько раз с силой потопал по земле сапогом. Я вылез следом, встал рядом с машиной и уставился на дорогу.

— Все! Дальше нам не проехать, — сказал овчар. — Снега навалило куда больше, чем я думал…

Я удивился: на мой взгляд, дорога вовсе не выглядела раскисшей. Во всяком случае, земля успела высохнуть и затвердеть.

— Внутри, под настом — сплошная жижа, — пояснил овчар. — Коварная ловушка, многие в нее попадают. Здесь вообще странное место, скажу я вам. Очень странное…

— Странное? — переспросил я.

Ничего не ответив, овчар достал из кармана куртки сигареты со спичками и закурил.

— Ладно, — вымолвил он наконец. — Пойдем прогуляемся…

Мы прошли метров двести вперед по дороге. Все тело охватывал неотвязный, как чесотка, мелкий и неприятный озноб. Я застегнул на куртке молнию до самого горла, поднял воротник. Но озноб не проходил.

Овчар дошагал до места, где дорога изгибалась круче всего, остановился и, не вынимая изо рта сигареты, мрачно уставился на скалу справа от дороги. Поперек скалы пролегала трещина, из трещины била вода: тонкая струйка сбегала вниз по камням и неторопливо перетекала через дорогу. Вода была с примесью глины, грязно-коричневая и густая как суп. Скальная порода на ощупь оказалась куда мягче, чем на вид: я ткнул в камень пальцем, и тот рассыпался. Земля под ногами крошилась и оседала.

— Больше всего ненавижу этот поворот, — сказал овчар. — Почва зыбкая, как болото. Но главное не в этом. Ей-богу, это место проклято. Даже овцы, когда проходят здесь, паниковать начинают…

Овчар закашлялся и выбросил недокуренную сигарету.

— Вы не обижайтесь, я просто не хочу гробить силы и время без толку.

Я молча кивнул.

— Пешком дойдете?

— Дойдем, какие проблемы! Или там что, земля под ногами проваливается?

Овчар еще раз с силой топнул сапогом. Подошва впечаталась в землю, но звук удара раздался лишь какое-то мгновение спустя. Звук, от которого содрогнулась душа.

— Да нет… Пешком-то, пожалуй, проблем не будет, — сказал овчар.

Я повернулся и зашагал обратно к машине.

— Тут всего километра четыре осталось! — сообщил овчар, догоняя меня. — Даже с девушкой, полтора часа — и вы на месте. Дорога здесь одна, не заплутаете. Подъем совсем пологий. Уж извините, что не довез до конца!

— Ну что вы. Большое вам спасибо!

— И долго вы пробудете там, наверху?

— Еще не знаю. Может, завтра вернусь, а может, и неделю торчать придется…

Смотря как дела пойдут.

Овчар сунул в рот сигарету и собрался прикурить, но снова надолго закашлялся.

— Только смотрите в оба, — сказал он наконец. — Снег очень скоро пойдет.

Затянете с отъездом — завалит так, что до самой весны не выберетесь!

— Хорошо. Буду смотреть в оба, — пообещал я.

— У входа в дом увидите почтовый ящик. На дне — ключ. Это на случай, если никого не застанете…

Под угрюмо-пасмурным небом мы выгрузили из машины вещи. Я стянул с себя ветровку, облачился в толстую альпинистскую куртку и застегнул капюшон. Но проклятый холод все равно заползал под одежду и пронизывал до костей. Овчар долго и с большим трудом разворачивал джип, то и дело шарахая машину о валуны на обочинах узкой дороги. От ударов валуны крошились и оседали грудами мелкого щебня. Наконец машина развернулась на сто восемьдесят градусов; овчар посигналил и махнул нам рукой. Мы помахали в ответ. Описав крутую дугу, джип скрылся за поворотом, и мы остались стоять на обочине совершенно одни. Ощущение престранное: будто кто-то завез нас на край земли, высадил и уехал своей дорогой.

Мы опустили на землю рюкзаки и, совершенно не представляя, о чем теперь говорить, какое-то время стояли на обочине и молча глядели на раскинувшийся перед нами пейзаж. Внизу по глубокой, как чаша, долине бежала, слегка извиваясь, серебристая река; берега утопали в зеленых зарослях. За рекой долина простиралась еще немного и упиралась в невысокие волнообразные сопки, пылавшие жарко-красной кленовой листвой. Все пространство от реки до сопок было окутано призрачной дымкой тумана. Кое-где от земли поднимались белые столбики дыма: закончилась жатва, и на полях выжигали остатки жнивья. Что и говорить — необыкновенно красивый пейзаж. И все же, сколько я ни глядел на него — на душе не становилось возвышеннее и светлее. Наоборот: от картины этой душа съеживалась и чувствовала себя неуютно, точно скиталец, молящийся в храме у иноверцев. Мокрые пепельно-серые тучи заволакивали небо, не оставляя ни просвета, ни щелочки. Как если бы кто-то задрапировал небосвод огромным куском однотонно-унылой ткани. А на этом фоне низко, прямо над нашими головами, проносились косматыми клочьями плотные черные облака. Казалось, достаточно поднять руку, чтобы к ним прикоснуться. Эти черные клочья с невероятной скоростью неслись на восток. С бескрайних равнин Китая переправились они через Японское море и прибыли на Хоккайдо, чтобы и отсюда мчаться, не останавливаясь, дальше и дальше — к Охотскому морю и еще Бог знает куда. Я стоял и смотрел, как облака, точно стадо гигантских животных, прибывали, сменяли друг друга, исчезали из виду, — и тревожное ощущение ненадежности земли под ногами мучило меня все сильнее. Так и чудилось: случайный каприз сумасшедшего ветра — и облака эти вмиг сметут нас с обрыва, сотрут в порошок и развеют наш прах над долиной.

— Пойдем скорее! — сказал я и взвалил на плечи рюкзак. Страшно хотелось как можно быстрее дойти до любого жилища под крышей, покуда не разразился ливень или какой-нибудь снег вперемежку с дождем. Не хватало нам в этой дыре еще и вымокнуть ко всем чертям!..

Мы миновали «проклятый поворот», стараясь шагать быстрее. Овчар не сочинял: на этом повороте чуть не в воздухе пахло несчастьем. Смутное предчувствие неотвратимой беды сначала растекалось по телу — и уже потом дурманило голову, рассылая такие же невнятные сигналы тревоги по всем закоулкам мозга. Такое чувство бывает, когда, переходя реку вброд, совсем уже свыкнешься с температурой воды — и вдруг угодишь ногой в почти ледяную запруду… На полукилометровом отрезке дороги даже наши шаги звучали совсем по-другому. Вода из горной расщелины сбегала вниз бесчисленными ручейками; ручейки эти выползали на дорогу, по-змеиному шипя и извиваясь у нас под ногами. Даже миновав поворот, мы еще долго не сбавляли темпа — хотелось поскорее убраться как можно дальше от этого места. Минут через тридцать скалу справа сменили невысокие холмы, на которых изредка начали встречаться деревья — и только тогда мы, наконец, перевели дух и расправили плечи. Оставшийся отрезок пути особых сложностей не сулил. Дорога стала пологой; окружающий ландшафт постепенно терял ядовитость, становился мягче, жизнерадостнее — и вскоре превратился в самый обычный пейзаж из фотоальбома «Горы Хоккайдо». Над головой даже запорхали какие-то птицы. Еще через полчаса, оставив конусообразную сопку далеко позади, мы вышли к широченной, плоской как стол долине. Отвесные горы стеной окружали ее, наглухо отрезая от внешнего мира. Словно огромный потухший вулкан провалился верхушкой внутрь самого себя.

Целое море огненно-рыжих берез простиралось перед нами докуда хватало глаз. Меж белых стволов яркими пятнами проглядывал низкорослый кустарник, зеленела трава, там и сям чернели останки поваленных ветром деревьев.

— Неплохое местечко! — заметила подруга.

Что и говорить — после поворота, который мы только что миновали, это местечко казалось действительно неплохим.

Море берез насквозь прошивала одна-единственная дорога. Дорога ужасная — только на джипе и проедешь — и такая прямая, что при взгляде на нее начинала болеть голова. Ни поворотов, ни подъемов со спусками.

Все, что происходило на свете до сих пор, словно собралось вместе, сжалось в единой точке — и растворилось бесследно в угрюмом небе. И остались только ползущие друг за другом косматые черные облака. Вокруг стояла такая тишь, что делалось жутко. Даже звук ветра утопал в березовых просторах, не оставляя ни свиста, ни шороха. Лишь временами какие-то толстые черные птицы пролетали над головой и, разевая клювы с красными языками, пронзали воздух резкими вскриками, тут же исчезали куда-то — и тишина, густая и зыбкая как желе, вновь заполняла пространство. Палые листья, хоронившие под собой дорогу, насквозь пропитались позавчерашним дождем. Кроме редких выкриков птиц, ничто не нарушало беззвучия долины. Словно весь мир состоял из сплошных берез да идеально прямой дороги, стрелой убегавшей вперед. Даже низкие облака, что до сих пор так действовали нам на нервы, при взгляде из рощи казались уже какими-то нереальными. Прошагав так минут пятнадцать, мы наткнулись на речушку с идеально прозрачной водой. Через нее был переброшен мостик с перилами, на совесть сколоченный из стволов все тех же берез, а перед ним раскинулась небольшая полянка, из которой мог бы получиться отличный теннисный корт. Мы стащили с плеч рюкзаки и спустились к воде напиться. Такую вкусную воду я пил первый раз в жизни. Вода была ледяной — у меня моментально покраснели ладони — и сладковатой на вкус. Пахло мягкой, свежей землей.

Черные облака все наползали и наползали, но погода не ухудшалась. Подруга решила перешнуровать свои боты; я уселся на перила и закурил. Где-то ниже по течению шумел водопад, судя по звуку — не очень большой. Порывом слева налетел шальной ветер, аккуратной волной взъерошил на дороге опавшие листья и улетел своей дорогой.

Докурив, я бросил сигарету, затоптал ногой — и здесь же, на мосту, обнаружил еще один окурок. Я подобрал его и внимательно рассмотрел. Полураздавленный окурок «Сэвэн Старз». Не отсырел — значит, курили после дождя. То есть вчера или даже сегодня.

Я попытался вспомнить, какие сигареты курил Крыса. Но в памяти ничего не всплывало. Я даже не помнил, курил ли он вообще. Тогда я перестал мучить память и выкинул находку в речку. Проворное течение подхватило окурок, и он унесся вниз по реке.

— Ты чего там? — спросила подруга.

— Окурок нашел, — ответил я. — Похоже, совсем недавно здесь кто-то сидел и курил точно так же, как я.

— Твой друг?

— Трудно сказать… Не знаю.

Она подошла и присела на перила рядом. Потом подобрала руками волосы и впервые за много дней открыла уши. Шум водопада вдали будто стих на пару секунд — и вновь зазвучал в ушах.

— Ну как, ты еще любишь мои уши? — спросила она.

Я улыбнулся, протянул руку и осторожно провел пальцем по самому краешку ее уха.

— Люблю, — сказал я.

Мы отправились дальше, однако минут через пятнадцать дорога оборвалась. Березовые заросли кончились, словно от них отсекли какую-то часть огромным ножом. Просторное, точно озеро, зеленое пастбище раскинулось перед нами.

По всему периметру пастбища на расстоянии метров пяти друг от друга из земли торчали деревянные столбы, между которыми была натянута проволока. Проволока была старая и ржавая. Мы прибыли к цели нашего путешествия. Я толкнул брусья двустворчатых ворот, и мы ступили на пастбище. Мягкие травы устилали огромный участок дочерна отсыревшей земли. Облака, такие же черные, плыли по небу прочь от нас к изрезанной линии высоких гор. И хотя угол зрения отличался, я сразу понял: то были горы с фотографии Крысы. Не стоило даже лезть за фотографией и что-то сличать. Все-таки странное чувство приходит, когда видишь в реальности то, что до сих пор сотни раз разглядывал лишь на картинке. Настоящее тогда кажется искусственным, насквозь фальшивым. Как будто не я пришел и увидел пастбище, существовавшее здесь до меня, а кто-то перед самым моим приходом впопыхах соорудил весь этот пейзаж, подогнав его под фотографию.

Я оперся спиной о брусья ворот и глубоко вздохнул. Вот мы и нашли, что хотели. Какой смысл был в нашей находке — это другой разговор. Но что хотели, мы все-таки отыскали.

— Вот мы и пришли, а? — спросила подруга, стискивая мой локоть.

— Пришли, — только и выдохнул я. Говорить что-либо еще уже не имело смысла.

Далеко впереди, за противоположным краем пастбища, стоял старый дом — деревянный, двухэтажный, в стиле американской глубинки. Тот самый дом, который сорок лет назад построил Профессор Овца, а после выкупил отец Крысы. Одинокое, сиротливое здание не с чем было сравнить, чтобы точнее представить его размеры; но, по крайней мере, издалека оно выглядело мощным, тяжелым — и совершенно невыразительным. Под хмурым, затянутым тучами небом белая краска на стенах приобрела болезненный оттенок. Над треугольной крышей цвета ржавой горчицы торчала квадратная труба из рыжего кирпича. Ограды у дома не было; вместо этого десяток престарелых сосен, сплетясь вокруг здания буйными кронами, оберегали его от капризов стихии.

Во внешнем облике виллы я не заметил ровным счетом ничего примечательного. И все-таки то был очень странный дом. Не мрачно-зловещий, не заброшенно-унылый, не раздражающий глаз какими-то деталями архитектуры. Не настолько дряхлый, чтобы вызывать неприязнь. Просто — СТРАННЫЙ. В немой растерянности громоздился он перед нами, точно огромный старик, напрочь утративший способность выражать свои мысли и чувства. Главная загвоздка такого бедняги — не как лучше что-либо выразить, а что вообще выражать.

В воздухе запахло дождем; нам стоило поторопиться. По прямой через широченное пастбище мы направились к дому. С запада надвигалась гигантская туча — не чета тем ошметкам, что ползли по небу до сих пор.

Пастбище было таким громадным, что мы заскучали уже в самом начале пути. Как бы споро мы ни шагали — ощущения, что мы движемся, не появлялось. Расстояние не ощущалось обычными органами чувств.

Пожалуй, такое огромное открытое пространство я пересекал первый раз в жизни. Казалось, протяни руку — и можно будет так же, как это делает ветер, дотянуться и покачать любое деревце в самой вроде бы недостижимой дали. Стая птиц, будто слившись в движении с облаками, медленно-медленно проплывала над нами куда-то на север.

Когда целую вечность спустя мы добрались-таки до дома, начал накрапывать мелкий дождь. Дом оказался куда больше и куда обшарпаннее, чем смотрелся издалека. Белая краска на стенах облупилась, а дерево в облупившихся местах так попортило дождями за много лет, что казалось, будто все здание покрыто безобразными черными струпьями. Пожелай кто-нибудь перекрасить дом наново — ему пришлось бы сначала соскрести со стен всю недооблупившуюся краску. Я представил, сколько работы бы это потребовало, и внутренне содрогнулся. Верно говорят: дом, в котором не живут, гниет гораздо быстрее. Этот особняк давно пережил времена, когда можно было думать о реставрации.

Все долгие годы, пока дом дряхлел, зеленые сосны вокруг, наоборот, продолжали безудержно разрастаться и постепенно оплели здание настолько плотно, что жилище теперь напоминало лесную хижину из фильма про Робинзона. Ветви никто не подрезал десятилетиями, и они росли во все стороны, как им заблагорассудится. Я подумал о прелестях горной дороги, оставшейся позади, и поразился: каким образом Профессор Овца доставлял сюда стройматериалы? Это просто не укладывалось у меня в голове. Наверняка он ухлопал все силы и средства, какими только располагал. Я вспомнил Профессора, запершегося в темной комнатке захудалого саппоровского отеля, и у меня защемило сердце. Если бывает такой тип жизни — «жизнь, за которую не воздается», — то именно такая случилась у Профессора Овцы… Я стоял под холодным дождем, задрав голову, и разглядывал странное здание.

Как издалека, так и вблизи дом казался совершенно необитаемым. Узкие высокие двустворчатые окна закрыты деревянными ставнями, на которых густыми слоями осела мелкая песчаная пыль. Намокая от дождей и вновь просыхая, пыль застывала причудливыми разводами, на которых оседала новая пыль, и новые дожди лепили очередные разводы.

Во входную дверь на уровне глаз было встроено квадратное окошко величиной с ладонь. Я заглянул в него, но оно оказалось зашторенным изнутри. Латунную ручку забила все та же песчаная пылью; от моего прикосновения пыль бесшумно отвалилась и мягкими хлопьями опала нам под ноги. Окна дома напоминали расшатанные старые зубы, но дверь не открывалась. Собранная из трех толстенных дубовых плит, она оказалась гораздо крепче, чем выглядела. На всякий случай я постучал несколько раз кулаком — как и следовало ожидать, безо всякого результата. Зря только руку отшиб. Гулкий звук, похожий на треск падающей еловой лапы в лесу, эхом разнесся над нашими головами и постепенно затих, вибрируя на ветру. Вспомнив наставления овчара, я заглянул в почтовый ящик. Изнутри к задней стенке ящика был привинчен железный крючок, а на крючке висел ключ — латунный, старинный. Ушко добела отполировано пальцами.

— Как можно оставлять ключ в таком ненадежном месте? — удивилась подруга.

— Да кому придет в голову тащиться сюда, грабить дом, а потом волочиться обратно? — сказал я.

Старый ключ с почти неестественной легкостью вошел в замочную скважину. Латунное ушко мягко повернулось под пальцами, что-то приятно щелкнуло — и язычок замка плавно отъехал в сторону.

Ставни на окнах не открывались уже давно, что сумерки в доме сгустились до совершенно небывалой кондиции: лишь какое-то время спустя наши глаза привыкли, и мы смогли как следует осмотреться. Каждый угол, каждая щель были залиты этими сумерками, как чернилами.

Мы стояли на пороге огромной гостиной. Внутри было очень просторно и пахло, как в старом чулане. Запах этот я хорошо помнил с детства — запах Состарившегося Времени, какой всегда исходит от мебели, отслужившей свой век, или циновок, которыми больше никто не пользуется. Я затворил дверь за спиной, и завывания ветра снаружи утихли.

— Добрый день! — заорал я во весь голос. — Кто-нибудь дома?!

Кричал я, конечно, совершенно напрасно. Дом был безлюден и мертв. Лишь огромные часы в форме башенки у камина методично, секунду за секундой, отстукивали упрямое время.

С моим сознанием начало происходить что-то странное. Я прикрыл глаза — и время вдруг расслоилось; в наступившем мраке видения из разных отрезков прошлого плыли передо мной, путаясь и накладываясь одно на другое. Разбухшая память проседала и осыпалась, как высыхающий после дождя песок. Но это длилось недолго. Я открыл глаза, и сознание тут же вернулось ко мне. Перед глазами снова висело лишь унылое пепельно-серое пространство гостиной.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросила подруга.

— Так, ничего, — сказал я. — Зайдем, что стоять на пороге…

Пока подруга нашаривала на стене выключатель, я в полумраке изучил повнимательнее часы. Три медные гири оттягивали своим весом пружину часов и тем самым приводили в движение часовой механизм. Все три находились уже в самом низу, и часы продолжали идти, выжимая из их медной тяжести последнюю силу. Судя по длине цепей, обычный путь этих гирь сверху вниз занимал примерно неделю. А это означало только одно: неделю назад кто-то приходил сюда и завел часы. Я подтянул гири часов кверху, пересек комнату, плюхнулся на диван и вытянул ноги. Диван был старый, чуть не довоенных времен, но сидеть на нем было исключительно приятно. Не мягко, не жестко — в точности так, как хотелось телу. Кожаная обивка пахла, как человеческие ладони.

Вскоре послышался легкий щелчок, зажегся свет, и из кухни появилась подруга. Она энергично обшарила все уголки гостиной, потом уселась на стул и закурила ментоловую сигарету. Я закурил такую же. С тех пор, как мы с ней стали жить вместе, я понемногу вошел во вкус ментоловых сигарет.

— Такое впечатление, будто твой друг собирался здесь зимовать, — сообщила подруга. — Я проверила кухню; там еды и топлива — на всю зиму хватит. Прямо не кухня, а супермаркет какой-то!

— Но самого-то хозяина нет…

— Проверим второй этаж!

По лестнице сбоку от кухни мы поднялись наверх. Лестница убегала круто вверх и на середине словно разламывалась пополам, сворачивая вбок под очень странным углом. Воздух на втором этаже был как будто чуть-чуть другой.

— Голова болит, — вдруг пожаловалась подруга.

— Что, сильно болит?

— М-м… Ничего, не обращай внимания. Я привыкла.

Второй этаж состоял из трех спален: слева по коридору большая, и справа — еще две поменьше. Мы начали заглядывать во все двери по порядку. Мебели в каждой из комнат было раз-два и обчелся; лишь бледные сумерки заполняли собой пустующие пространства. В большой комнате стояли двуспальная кровать с голым матрасом и платяной шкаф. Пахло при этом так, будто само Время здесь отдало Богу душу. И лишь маленькая спальня в конце коридора хранила дух человека. Постель была тщательно прибрана, подушка едва заметно примята; рядом с подушкой словно дожидалась хозяина аккуратно сложенная пижама голубоватой расцветки. На ночном столике у кровати стояла старая лампа, а рядом лежала книга — «Новеллы» Конрада. Тяжелый дубовый шкаф в двух шагах от кровати был заполнен аккуратно рассортированными мужскими сорочками, свитерами, брюками, носками и нижним бельем. Сорочки и свитера — старые, местами вытертые до дыр, однако носить их можно было еще очень даже неплохо. Но что самое интересное — многие из этих вещей показались мне хорошо знакомыми. Это были вещи Крысы. Сорочки тридцать седьмого размера, брюки — семьдесят третьего. Сомнений быть не могло. У окна стояли старые, неказистые письменный стол и кресло. В верхнем ящике стола я обнаружил дешевую ручку с пером, три запасных чернильных капсулы и набор писчей бумаги с конвертами. Бумагой из пачки на разу не пользовались. Во втором ящике валялись полупустой пузырек с таблетками от кашля и канцелярская мелочь вразброс. Третий ящик был пуст. Ни дневника, ни блокнота, ни случайных записок на скорую руку. Как если бы хозяин сгреб все лишнее одним махом и выкинул, не раздумывая. Во всей комнате царил такой идеальный порядок, что становилось не по себе. Я провел рукой по столешнице — на пальцах осталась белая пыль. Не очень густая. Недельной давности, не больше.

Я поднял двойную раму окна, выходившего прямо на пастбище, и распахнул ставни.

Гулявший по пастбищу ветер крепчал, черная туча опускалась все ниже и ниже. Травы то прогибались под ветром, то снова вставали, и, казалось, все огромное пастбище корчится, как живое. Вдалеке раскинулась березовая роща, еще дальше вставали горы. Все в этом пейзаже выглядело точь-в-точь как на фотографии. Не было только овец.

Мы спустились в гостиную и оба плюхнулись на диван. Часы издали недолгий мелодичный перезвон, затем мерно и гулко пробили двенадцать раз. До тех пор, пока последний отзвук этого боя не растворился в воздухе, мы с подругой молчали.

— Ну, и что будем делать дальше? — спросила она наконец.

— Похоже, остается только ждать, — ответил я. — Еще неделю назад Крыса был здесь. Его вещи остались в доме. Значит, он вернется…

— А до тех пор нас завалит снегом, и придется здесь зимовать. Как ты тогда уложишься в месячный срок? Она, черт возьми, была права.

— А твои уши никаких посланий не принимают?

— Нет. Как ни прислушиваюсь — только голова еще сильнее болит…

— Ну, тогда расслабимся и будем ждать Крысу! — сказал я упрямо.

Другого варианта я все равно не видел.

Пока подруга заваривала на кухне кофе, я исследовал все углы в просторной гостиной. Камин был настоящий, классический. Хотя им явно не пользовались в последнее время, кто-то заботливо подготовил все к тому, чтоб разжечь его, как только понадобится. Из трубы дымохода торчало несколько дубовых листьев. Для не очень холодных дней, чтобы не тратить дрова, предусматривалась керосиновая печка. Судя по стрелке манометра, топливный бак был залит до самых краев. По одну сторону от камина тянулись застекленные стеллажи, забитые старыми книгами. Ужасающим количеством книг. Я пролистал, сняв с полок, пять или шесть брошюр наугад; все они были изданы еще до войны и давным-давно утратили всякую ценность. Особенно много книг по географии, точным наукам, истории, философии и политологии. Сегодня все это не пригодилось бы никому — кроме разве какого-нибудь историка, решившего выяснить, из чего состоял обязательный багаж японского интеллигента конца 30-х годов. Попадались и послевоенные книги, но каких-нибудь тридцати лет оказалось достаточно, чтобы и они сошли с круга. Испытание Временем с честью выдержали лишь «Мифы древней Греции», «Героика» Плутарха, да несколько шедевров мировой классики; только с ними, пожалуй, еще можно было бы провести здесь целую зиму. Такое огромное количество никому не нужного чтива в одном помещении я встретил впервые в жизни. Там, где стеллажи обрывались, я наконец-то нашел полки с музыкой: настольные колонки, ламповый усилитель, проигрыватель — стандартный набор меломана шестидесятых, — плюс сотни две пластинок. Как и книги, все пластинки были старыми, запиленными — но назвать их обесценившимися все же было нельзя. Что ни говори, а музыка обесценивается не так быстро, как мысли. Я включил усилитель, поставил первую попавшуюся пластинку и опустил иглу. Нэт Кинг Коул запел «К югу от границы». Вся комната словно отъехала в прошлое: я снова дышал воздухом шестидесятых.

В стене напротив было четыре окна — на равном расстоянии друг от друга, с двойными рамами и метра по два высотой. В окнах я увидел пепельно-серый дождь, заливавший пастбище. Нити дождя висели так плотно, что цепочка гор на противоположном краю долины едва различалась.

В центре комнаты на дощатом полу был постелен ковер метра в три шириной; на ковре стояли журнальный столик, диван с креслами для гостей и шкаф с выдвижными ящиками. В самом дальнем углу ютился массивный обеденный стол, покрытый толстым слоем белесой пыли.

Чего-чего, а пустоты в гостиной хватало с избытком. В самой дальней от входа стене я обнаружил неприметную дверь, отворил ее — и оказался в небольшой кладовой. В тесную, метра три на три комнатушку были свалены, как попало, старая мебель, циновки, посуда, клюшки для гольфа, декоративные вазы, гитара, матрасы, пальто и куртки, альпинистские ботинки, пожелтевшие газеты-журналы и прочая ненужная дребедень. Среди прочего я увидел дневник ученика средней школы и игрушечный самолет с радиоуправлением. Все вещи произведены на свет в пятидесятых — шестидесятых. Время в доме шло очень странным образом — так же, как и старинные часы в гостиной. Люди приходили сюда, когда им заблагорассудится, и, подтягивая гири, заводили часы. Покуда гири оттягивали пружину, часы мелодично тикали, и Время шло. Потом гири опускались, одна за другой, до самого пола — и Время останавливалось. Гиря за гирей, горка застывающего Времени росла под часами на полу, словно чья-то теряющая краски жизнь.

Прихватив в кладовке несколько старых журналов о кино, я возвратился в комнату, плюхнулся на диван и начал рассеянно перебирать страницы. В одном изжурналов я наткнулся на анонс фильма «Аламо» — самой первой из версий, в постановке Джона Уэйна. Как сообщалось в рекламе, еще до выхода на экраны картина получила «всемерную поддержку и благословение» самого Джона Форда. «Я, — заявлял тут же Джон Уэйн, — хочу делать кино, которое осталось бы в сердце каждого американца!» Бобровая шапка на макушке Уэйна говорила о полнейшем отсутствии вкуса у ее хозяина.

Подруга вернулась из кухни с чашками в руках, и мы стали пить кофе, сидя лицом к лицу. Капли дождя молотили в окна мелкой унылой дробью. Время, все больше сгущаясь, перемешивалось с зябкими сумерками и затапливало комнату, как какой-то вязкий мазут. Желтый свет лампы рассыпался мелкой пыльцой и растворялся в черном воздухе без следа.

— Устал? — спросила подруга.

— Да, пожалуй… — рассеянно ответил я, разглядывая пейзаж за окном. — Так вот ищешь что-то, стремишься куда-то, и вдруг раз — и приехали, больше никуда не нужно идти… Странное чувство, трудно сразу привыкнуть. А главное — долину-то с фотографиями мы нашли, а ни Овцы, ни Крысы здесь нет!

— Ты ляг поспи. А я пока поесть приготовлю…

Она сходила на второй этаж, принесла одеяло и укрыла меня. Потом разожгла керосинку, вставила мне в губы сигарету и поднесла огонь.

— Не грусти. Все будет очень хорошо, вот увидишь!

— Спасибо тебе… — сказал я.

И она растаяла в проеме кухонной двери.

Я остался один — и тело неожиданно налилось странной тяжестью. Сделав пару затяжек, я потушил сигарету, накрылся одеялом с головой и закрыл глаза. Уснул я почти мгновенно.

Глава 33

ОНА СПУСКАЕТСЯ С ГОР. ВАКУУМ В ЖЕЛУДКЕ

Часы пробили шесть, и я проснулся. Лампа не горела, в комнате висели густые предзакатные сумерки. Тело затекло так, что я не ощущал ни внутренностей, ни кончиков пальцев. Будто чернильные сумерки просочились сквозь кожу и своей тяжестью пропитали меня изнутри.

Дождь снаружи, похоже, кончился — было слышно, как за окнами щебетали птицы. В полумраке гостиной лишь жар керосиновой печки вяло-ленивым сиянием отражался на белой стене. Я поднялся с дивана, зажег ночник на полу, прошел в кухню и выпил один за другим два стакана холодной воды. На газовой плите стояла кастрюля с тушенкой в сметане. Стенки кастрюли еще хранили тепло. В пепельнице я увидел два окурка ее ментоловых сигарет. Окурки были вдавлены в стекло с такой силой, будто ими пытались просверлить пепельницу насквозь.

Каким-то инстинктом я почувствовал: она исчезла из дома. Ее здесь больше нет.

Я уперся ладонями в кухонный стол и попытался собраться с мыслями. ОНА ИСЧЕЗЛА — это незыблемый факт. Не гипотеза, не одна из возможных версий происходящего. Ее действительно больше здесь не было. Сам воздух этого дома — воздух, насыщенный пустотой, — говорил мне об этом. Воздух, которого я до тошноты наглотался в своей квартире за те пару месяцев, когда жена уже ушла, а с подругой мы еще не встречались.

На всякий случай я поднялся-таки наверх, проверил все комнаты и заглянул в стенной шкаф. Никого. Исчезли ее куртка и дорожная сумка. Ее ботинок у двери я также не обнаружил. Сомнений быть не могло: она собралась и ушла. Я обшарил все места, где она могла бы оставить записку. Записки не было. Судя по тому, сколько времени я проспал, она была уже на полпути вниз по горной дороге. ОНА ИСЧЕЗЛА — этот дикий, нелепый факт не укладывался у меня в голове. Отчасти потому, что голова плохо соображала спросонья; но если бы даже она и соображала как надо — события вокруг давно уже вышли за пределы ее понимания. Все, что мне оставалось теперь — это не вмешиваться и наблюдать за происходящим со стороны. Довольно долго я медитировал, лежа на диване, пока не осознал, что в желудке моем — космическая пустота. Никогда еще в жизни, пожалуй, я не хотел есть есть так сильно.

Я отправился на кухню, спустился по лесенке в погреб, выбрал на глаз бутылку красного вина посолиднее, откупорил и попробовал вино на язык. Вино было слишком холодным, но пилось легко. Я вернулся из погреба в кухню, нарезал хлеба, почистил яблок. Пока на плите разогревалась тушенка, я успел выпить три бокала вина.

Тушенка разогрелась, я вынес еду в гостиную, расставил на столе — и под «Вероломство» в исполнении оркестра Перси Фэйса начал есть. Закончив ужин, я допил оставшийся в заварнике кофе, взял колоду карт, что нашел на камине, и разложил пасьянс. Пасьянс этот придумали в Англии в середине прошлого века, и поначалу он пользовался успехом, но вскоре оказался так же успешно забыт по причине излишней мудрености. Как высчитал какой-то математик, этот пасьянс должен сходиться в среднем раз на двадцать пять тысяч попыток. Я попытался три раза и, разумеется, не преуспел. Затем я убрал со стола посуду и сел допивать вино, которого оставалось еще на треть.

За окнами висела ночная тьма. Я затворил ставни и, улегшись на диване, прослушал одну за другой несколько старых, заигранный до пулеметного треска пластинок. Вернется ли Крыса?

По идее, должен вернуться. Зря, что ли, здесь еды и топлива на всю зиму? Но это — лишь по моей идее. Вполне возможно, Крысе надоело сидеть в горах, и он спустился обратно в городишко. А может даже нашел себе какую-нибудь девчонку, и они решили жить вместе, как все нормальные люди. Почему бы и нет? Но в этом случае я, что называется, влипаю по самые уши. Ни овцы, ни Крысы не найдено. Истекает месячный срок — и Человек в Черном устраивает мне такие «Сумерки Богов», какие и не снились старушке Европе. Даже понимая, что это ему уже ничего не даст, он все равно приведет в исполнение свои угрозы. Такой человек.

Половина назначенного мне срока, можно считать, истекла. Шла вторая неделя октября. Именно сейчас больше, чем когда-либо, жизнь в столице и похожа на Столичную Жизнь. Будь оно все, как всегда, сидел бы я сейчас за стойкой в каком-нибудь баре, уплетал свои сэндвичи с омлетом, да потягивал виски. Великолепное время года, великолепный пейзаж за окном — предзакатные сумерки сразу после дождя; чуть потрескивает лед в бокале на дубовой стойке. Время течет куда-то мирной, прозрачной рекой…

Я все грезил и грезил, и очень скоро мне начало чудиться, будто кроме меня, валяющегося здесь на диване, на свете есть еще один я, и этот я сидит сейчас в баре и, жмурясь от удовольствия, потягивает виски со льдом. И думает обо мне, который валяется здесь на диване… Дикое чувство, словно я соскочил со своей реальности непонятно куда и перестал быть собой. Я помотал головой и стряхнул наваждение.

За окном все гугукала и никак не смолкала одинокая ночная птица.

Я поднялся на второй этаж и в одной из комнат, которыми не пользовался Крыса, устроил себе ночлег. Аккуратно сложенные матрас, одеяло и простыни я нашел в стенном шкафу возле лестницы.

Мебель в моей комнате оказалась абсолютно такой же, как и в спальне Крысы. Тумбочка у кровати, стол, кресло, торшер. Мебель, старая, но очень крепкая, была изготовлена исключительно для практического применения. Ни единой лишней детали. Кровать стояла у самого окна, и прямо от изголовья через окно просматривалась вся долина. Ливень кончился, и толстые тучи расползались рваными дырами, в которых чернело небо. То и дело из дыр появлялась луна, заливала долину красивым холодным сиянием — и вновь скрывалась из глаз. Словно прожектор поискового судна выхватывает фрагмент за фрагментом картину морского дна. Не раздеваясь, я лег на кровать, свернулся калачиком и долго глядел, как появлялась и исчезала в окне ночная долина. Вскоре на этот пейзаж начали наползать полупризрачные видения. Я различил одинокую фигурку своей подруги на «проклятом повороте» в горах; потом мне привиделся Крыса, фотографирующий стадо овец в долине. Но тут луна спряталась, а когда снова вынырнула из тьмы, видения сгинули, и лишь пустая, безжизненная долина по-прежнему простиралась перед глазами.

Я раскрыл «Записки о Шерлоке Холмсе» и при тусклом свете торшера читал, пока не заснул.

Глава 34

НАХОДКА В ГАРАЖЕ. МЫСЛИ ПОСРЕДИ ПАСТБИЩА

Птицы неизвестной породы, рассевшись на соснах у дома, щебетали на всю округу. За окнами, куда ни глянь, все до последней травинки промокло и блестело на солнце.

В ностальгическом, допотопной конструкции тостере я поджарил хлеб, соорудил на сковородке глазунью и выпил два стакана виноградного сока, который нашел в холодильнике.

Я начинал тосковать по своей подруге. Хотя мысль о том, что я до сих пор способен на подобные чувства, бодрила и рождала надежду на спасение моей еще не совсем заблудшей души. Приятная такая тоска. Что-то вроде молчанья сосны, с которой улетели все птицы.

Я вымыл посуду, соскреб приставший к раковине яичный желток, после чего добрые пять минут чистил зубы. Затем, поколебавшись изрядно, решил-таки сбрить бороду и усы. В шкафчике над раковиной я обнаружил почти совсем новые крем для бритья и станок фирмы «Жилетт» с пачкой лезвий. Здесь же оказались зубная щетка, мыло, лосьон для кожи и одеколон. На полке рядом — тщательно уложенная горка из дюжины полотенец, каждое отдельной расцветки. Аккуратность Крысы не знала границ. Ни на зеркале, ни на поверхности раковины я также не увидел ни пятнышка. И в туалете, и в ванной все выглядело примерно так же. Швы между плитками кафеля резали глаз своей белизной — надо полагать, их долго драили чем-то вроде зубной щетки со стиральным порошком. Бачок унитаза оказался заряжен ароматическими веществами, отчего в уборной стоял запах джина с лимоном, как в каком-нибудь первоклассном баре.

Я вышел из туалета, сел на диван в гостиной и выкурил свою первую утреннюю сигарету. В рюкзаке оставалось еще три пачки «Ларка». И это — все. Когда они кончатся, останется только бросить курить. Подумав об этом, я закурил еще одну сигарету. Утренний свет из окон приятно радовал глаз; сиденье дивана прогибалось подо мной настолько привычно-естественно, будто я просидел на нем всю жизнь. Так, совершенно незаметно, прошел целый час. Часы у камина неторопливо пробили девять.

И тут я как будто сообразил, что заставляло Крысу заниматься всем этим — поддерживать идеальный порядок в доме, драить кафель в уборной и без малейшей надежды на свидание с кем-либо гладить сорочки и бриться. Если в таком месте не заставлять свое тело двигаться без остановки — реальное чувство Времени утрачивается почти мгновенно.

Я поднялся с дивана, скрестил руки на груди и обошел всю комнату в поисках какого-нибудь занятия — но в голову так ничего и не пришло. Все, что могло нуждаться хоть в малейшей уборке, было тщательно убрано Крысой. Даже высоченный потолок был отчищен от пыли и копоти до последнего уголка… Ладно, сказал я себе. В ближайшее время придумаю что-нибудь. Для начала же я решил прогуляться и осмотреть окрестности. Погода стояла великолепная. Пять или шесть белоснежных облаков дрейфовали в небе, размазанные так, словно по голубым небесам несколько раз прошлись зубной щеткой; с той стороны, куда они плыли, доносилось слабое воркование птиц. За домом я обнаружил большой гараж. На земле перед ржавыми двустворчатыми воротами валялся сигаретный окурок. «Сэвэн Старз». На сей раз он оказался сравнительно старым: бумага разлезлась, и волокна фильтра торчали наружу. Я тут же вспомнил, как выглядела единственная пепельница в доме. Старая пепельница без малейших следов того, что ее когда-либо использовали по назначению. Крыса не курил. Я покатал окурок на ладони и выбросил туда, откуда поднял. Отодвинув тяжелый засов, я отворил ворота. Внутри было очень просторно. Солнечный свет, проникая сквозь щели в дощатых стенах, вычерчивал на темной земле десяток ярких параллельных полос. Пахло землей и бензином. В центре гаража стоял старенький джип, «Тойота Лэндкрузер». Ни на корпусе машины, ни на колесах я не увидел ни пятнышка грязи. Бензина в баке — почти до краев. Я пошарил рукой там, где Крыса постоянно прятал ключи от машины, Как я и ожидал, те оказались на месте. Я вставил ключ зажигания, повернул его — и двигатель тут же отозвался мягким, приятным урчанием. Что-что, а ухаживать за автомобилем Крыса всегда был мастер… Я выключил двигатель, положил ключ на прежнее место и, не вставая с сиденья водителя, огляделся. В бардачке под передней панелью я не нашел абсолютно ничего примечательного. Карта автомобильных дорог, полотенце да полплитки шоколада. На сидении сзади валялись моток проволоки и громадные плоскогубцы. Вся задняя часть салона была усеяна каким-то мусором, что было само по себе необычно для автомобиля Крысы. Я выбрался из машины, открыл заднюю дверцу, собрал немного мусора с обивки кресла в ладонь и поднес к полосе света. То, что я увидал, сильно смахивало на клочья пуха, надерганные из тюфяка. Или же — на клочья овечьей шерсти. Я достал из кармана пачку салфеток, завернул странный мусор в одну и спрятал в карман на груди.

Почему Крыса не уехал на автомобиле? То, что машина стоит в гараже, означает одно из двух: либо он спустился с гор пешком, либо же вообще никуда не спускался. Ни в том, ни в другом объяснении здравого смысла не ощущалось, хоть тресни. Еще три дня назад проехать по горной дороге не составило бы никаких проблем; версия же о том, что Крыса, оставив дом нараспашку, сутками шатается по долине и ночует под открытым небом, звучала слишком бредово, чтобы я принял ее всерьез.

Оставив попытки что-либо понять, я вышел из гаража и двинулся к пастбищу. Сколько ни ломай себе голову, тут уже все равно: сделать осмысленные выводы из бессмысленной ситуации — вещь в принципе невозможная. Солнце поднялось в небе повыше, и от пастбища повалил белый пар. В облаках пара горы вдали выглядели размыто и призрачно. По огромной долине растекался сочный запах травы.

Шагая по мокрой траве, я добрался до середины поля. Посреди океана зелени валялась брошенная кем-то старая автомобильная покрышка. Резина растрескалась и выцвела добела. Я присел на нее и огляделся. Дом, от которого я шел сюда, смотрелся теперь далеким утесом, нависающим над кромкой берега у самого горизонта.

Сидя на старой покрышке один-одинешенек посреди океана травы, я вспомнил соревнования по плаванию, в которых не раз участвовал в детстве. Заплывы устраивались от одного островка до другого. Я страшно любил, проплыв половину дистанции, останавливаться и, держась на плаву, смотреть, как выглядит мир вокруг. Странное, фантастическое ощущение неизменно посещало меня в те секунды. Странно было висеть в пространстве между двух далеких клочков земли; еще страннее — осознавать, что там, на далеком берегу, люди и теперь как ни в чем ни бывало занимаются своими делами. Самой же великой и непостижимой странностью казалось мне то, что мир продолжал совершенно нормально вертеться в мое отсутствие.

Минут пятнадцать я просидел на старой покрышке, погрузившись в воспоминания; затем поднялся, вернулся в дом, сел на диван в гостиной и стал читать дальше «Записки о Шерлоке Холмсе».

Часы пробили дважды — и пришел Человек-Овца.

Глава 35

И ПРИШЕЛ ЧЕЛОВЕК-ОВЦА

Не успел звук второго удара часов раствориться в воздухе, как в дверь постучали.

Сначала два раза, и чуть погодя — еще три.

В дверь постучали, но осознание этого пришло ко мне далеко не сразу. Мысль о том, что в двери этого дома может кто-нибудь постучать, до сих пор просто не приходила мне в голову. Крыса вошел бы без стука — это же его собственный дом. Овчар стукнул бы пару раз для приличия, да не ждал бы ответа — открыл бы дверь и зашел. Подруга? Зачем ей стучаться? Давно бы уже прокралась тихонько с черного хода на кухню да пила там кофе в одиночку. Уж она бы точно не стала стучаться в двери парадного.

Я подошел к двери и открыл ее. За дверью стоял Человек-Овца. Ни к открывшейся двери, ни ко мне, открывшему дверь, Человек-Овца не проявил ни малейшего интереса; не мигая, он таращился на обшарпанный почтовый ящик, прибитый к шесту в паре метров от входа, таким взглядом, словно увидел нечто диковинное. Ростом он был чуть выше почтового ящика. Полтора метра, не больше, минус сутулость и кривые ноги.

Вдобавок к этому, порог, на котором стоял я, находился сантиметров на двадцать выше уровня земли, из-за чего я оказывался в положении пассажира автобуса, взирающего из окна на снующих внизу пешеходов. И вот, словно демонстрируя, насколько глубоко ему плевать на такую разницу между нами, Человек-Овца стоял ко мне боком и изо всех сил разглядывал почтовый ящик. В ящике, конечно же, ничего не было.

— Что ли можно войти? — быстро, сквозь зубы осведомился он, не поворачивась ко мне. По тону Человека-Овцы можно было подумать, будто его как следует разозлили. Он согнулся пополам и проворно, в одну секунду, развязал шнурки на тяжелых походных ботинках. Ботинки были покрыты застывшей грязью, как пирожное шоколадом. Разувшись, Человек-Овца взял по ботинку в каждую руку и привычными движениями постучал один о другой. Грязь отвалилась большими кусками и опала на землю. После этого с видом, будто знает дом до последнего шпингалета, незваный гость проворно нырнул в прихожую, сунул ноги в шлепанцы, протрусил в гостиную и плюхнулся на диван с глубочайшим удовлетворением на физиономии. Все тело Человека-Овцы было затянуто в косматые овечьи шкуры. Звериный наряд, как влитой, сидел на его коренастой фигуре. На плечах его и на бедрах болталось по паре самодельных бараньих ножек с копытами, притороченных прямо к шкуре. Закрывавший всю голову шлем был также сшит из кусков шкуры вручную, но два небольших изогнутых рога, искусно закрепленные на шлеме чуть выше висков, казались натуральными. Чуть ниже рогов из шлема торчали огромные плоские уши, форма которых, скорее всего, поддерживалась проволокой изнутри. Маска, скрывавшая верхнюю часть лица, перчатки и чулки, все — из матово-черной кожи. От шеи к рукам и ногам сбегали застежки-молнии: странный костюм был придуман так, чтобы снимать и надевать его не составляло труда. В шкуре на груди я увидел карман, также на молнии, в котором гость носил сигареты и спички. Человек-Овца достал из кармана пачку «Сэвэн Старз», прикурил от спички, затянулся и, пуская дым из ноздрей, тяжело и шумно вздохнул. Я сходил на кухню, принес оттуда чистую пепельницу и поставил на стол.

— Однако, выпить охота! — сказал Человек-Овца.

Снова сходив на кухню, я принес початую бутылку «Four Roses», пару бокалов и лед.

Мы смешали, каждый себе, по бурбону со льдом и, не чокаясь, выпили. Минуту-другую, покуда бокал его не опустел, Человек-Овца сидел и сердито бубнил себе под нос что-то невразумительное. Его несуразно огромный нос размерами никак не соответствовал телу, и широкие ноздри при каждом вдохе раздувались в стороны и сдувались опять, словно хлопала крыльями птица. Глаза в прорезях черной маски никак не могли успокоиться и все ощупывали пространство вокруг меня. Лишь опорожнив стакан, Человек-Овца, похоже, пришел в себя. Потушив сигарету, он запустил пальцы обеих рук под маску и начал с силой тереть себе веки.

— Шерсть в глаза попадает, — сказал Человек-Овца.

Совершенно не представляя, что на это ответить, я терпеливо молчал.

— Вы оба пришли вчера утром, — протараторил Человек-Овца, продолжая тереть глаза. — Я все видел.

Он плеснул в бокал с полурастаявшим льдом еще виски и отхлебнул, не размешивая.

— А вечером женщина обратно ушла.

— Это ты тоже видел?

— Как не видать. Мы же сами ее и спровадили.

— Спровадили?

— Угу. Заглянули со двора на кухню и сказали: «А тебе, женщина, лучше уйти отсюда».

— Но почему?!

Человек-Овца насупился и замолчал. Возможно, сам вопрос «почему» оказался тупиковым для его сознания. Я уже начал подумывать, на спросить ли как-нибудь иначе, когда в глазах его снова забрезжила мысль.

— Женщина вернулась в отель «Дельфин», — произнес Человек-Овца.

— То есть, это она так сказала? — уточнил я.

— Ничего она не сказала. Просто взяла и вернулась в отель «Дельфин».

— А тебе-то откуда это известно?

Человек-Овца ничего не ответил. Положив руки на колени, он молча сидел и сверлил глазами стакан на столе.

— Так значит, она вернулась в отель «Дельфин»? — переспросил я.

— Угу. Отель «Дельфин» — хороший отель. Овцами пахнет, — сказал Человек-Овца.

Мы опять помолчали. Я рассмотрел Человека-Овцу повнимательнее; шкуры на нем оказались до ужаса грязными, шерсть свалялась и кое-где свисала сосульками, будто на нее опрокинули банку с клеем.

— И она ничего не просила передать, когда уходила?

— Не-а, — покачал головой Человек-Овца. — Она не говорила, мы не спрашивали.

— Что же, ты ей сказал «уходи отсюда», она молча собралась и ушла, так, что ли?

— Угу. Она сама хотела уйти — вот мы и сказали, чтоб она уходила.

— Но она пришла сюда по собственной воле!

— Врешь!!! — заорал Человек-Овца. — Женщина хотела уйти отсюда! Но ей морочили голову, и она не решалась. Вот мы ее и спровадили! А ты морочил ей голову своей ерундой!

Продолжая орать, Человек-Овца привстал с дивана, сжал правую руку в кулак и что было силы шарахнул по столу. Бокалы с виски отъехали в сторону сантиметров на пять.

Несколько секунд Человек-Овца стоял, замерев в такой позе; затем пламя в его взгляде угасло, и он, будто растеряв последние силы, рухнул назад на диван.

— Это ты заморочил ей голову, — повторил он, на этот раз очень тихо. — Черт бы тебя побрал. Ничего ты не понял. Всю жизнь думал только о себе…

— Ты хочешь сказать, что она не должна была сюда приходить?

— Да! Она не должна была сюда приходить. А ты думал только о себе.

Развалившись на диване, я молча потягивал виски.

— Ладно. Все закончилось, ничего теперь не изменишь, — сказал Человек-Овца.

— Что закончилось? — не понял я.

— Эту женщину ты уже никогда не увидишь.

— Да?… И это потому, что я думал только о себе?

— Да! Ты всю жизнь думал только о себе. Вот теперь и расплачивайся.

Человек-Овца встал, подошел к окну, легким, небрежным движеньем одной руки сдвинул вверх тяжеленную раму окна и, шумно вздохнув, набрал в грудь свежего воздуха. Силищи ему было явно не занимать.

— В такой ясный день окна лучше открывать, — сказал Человек-Овца. Затем аккуратно, вдоль стен, обошел половину комнаты, остановился перед стеллажами и, сложив руки на груди, принялся разглядывать корешки книг. Чуть пониже спины из его шкуры торчал короткий овечий хвостик. Посмотреть сзади — самая настоящая овца, вставшая на задние ноги.

— Я ищу своего друга, — сказал я наконец.

— А-а, — безразлично, даже не обернувшись, протянул Человек-Овца.

— Он здесь жил какое-то время. А неделю назад исчез.

— Не видели!..

Человек-Овца подошел к камину, взял в руки карты и, выгнув в пальцах, с упругим хрустом пролистал всю колоду.

— А еще я разыскиваю овцу со звездой на спине, — сказал я.

— Не встречали!..

И все-таки Человек-Овца что-то знал и про Крысу, и про Овцу — это было ясно, как день. Слишком уж демонстративным выглядело его безразличие. Слишком быстро выпаливались заготовленные фразы в ответ, и слишком ненатурально кривился произносивший их рот.

Я решил изменить тактику. С видом, будто беседа потеряла для меня всякий интерес, я стянул со стеллажа первую попавшуюся книгу, раскрыл ее и замер, уткнувшись в текст и лишь иногда переворачивая страницы. Очень скоро Человек-Овца занервничал и как бы случайно вновь очутился в кресле напротив меня. С минуту он сидел передо мной и смотрел, как я читаю.

— Что ли это интересно — книжки читать? — спросил он наконец.

— Угу, — только и сказал я в ответ.

Еще с минуту он боролся с собой. Я с безразличным видом читал.

— Мы тут это… громко с тобой разговаривали, — тихо сказал Человек-Овца, — У нас в голове иногда того… Овца как сцепится с человеком — просто искры из глаз. А плохого мы совсем не хотели. Просто ты сказал, что мы виноваты — вот мы, значит, и это…

— Да ладно, — сказал я.

— И что свою женщину ты уже не увидишь, нам, правда, очень жалко. Только мы здесь не виноваты.

— Угу…

Я достал из кармана рюкзака три оставшиеся пачки «Ларка» и протянул их Человеку-Овце. Это его, похоже, слегка озадачило.

— Спасибо! Мы такие еще не курили. А тебе, что ли, правда не надо?

— А я бросил, — сказал я.

— Вот это правильно, — очень убежденно закивал он в ответ. — Табак для здоровья

— большое зло.

Он бережно принял подарок и спрятал все три пачки в карман. Карман на его груди вздулся, приняв квадратную форму.

— Мне позарез нужно встретиться с моим другом. Для этого я сюда и пришел — очень, очень издалека… — сказал я. Человек-Овца кивнул.

— И то же самое — про овцу.

Человек-Овца еще раз кивнул.

— Но ты, я смотрю, о них ничего не знаешь?

Человек-Овца сокрушенно покачал головой. Самодельные уши закачались вверх-вниз, словно подтверждая категоричность его отрицания. Правда, на сей раз этой категоричности было явно меньше, чем прежде.

— Здесь хорошо! — сменил тему мой собеседник. — Природа красивая. Воздух чистый.

Тебе тоже понравится.

— Да, места неплохие, — согласился я.

— А зимой — так вообще благодать. Кроме снега, ничего не видать. Все замерзает.

Звери спят, людей ни души…

— И долго ты уже здесь?

— Угу…

Я решил прекратить дальнейшие расспросы. Мой собеседник вел себя точь-в-точь как неприрученное животное. Чуть приблизишься — дает стрекача, начнешь уходить — сам подкрадывается поближе. Но если уж мне и вправду выпадало здесь зимовать — спешить было некуда. Через какое-то время я смогу его приручить и выудить все, что нужно.

Человек-Овца сидел на диване напротив и пальцами левой руки оттягивал — по порядку, начиная с большого — пальцы перчатки на правой. Операцию эту он повторил раза три или четыре, прежде чем перчатка наконец соскользнула с руки, обнажив смуглую маленькую кисть. Пальцы его были короткими и мясистыми; от большого до середины запястья тянулся шрам от крупного ожога. Человек-Овца долго разглядывал свое запястье, затем резко развернул кисть обратной стороной и уставился на ладонь. Я вздрогнул: точно такой же жест в задумчивости всю жизнь проделывал Крыса. Но Человек-Овца никак не мог оказаться Крысой. Даже по росту они отличались — сантиметров на двадцать, не меньше.

— Ты теперь здесь будешь всегда? — спросил Человек-Овца.

— Да нет. Найду или друга, или овцу — и обратно. Только для этого я сюда и пришел.

— Зимой здесь хорошо, — сказал он зачем-то опять. — Снег везде белый-белый. Все, все замерзает…

И он засмеялся мелким, дробленым смехом. И без того широченные ноздри его раздулись еще шире. Рот приоткрылся, обнажив до ужаса грязные зубы. На месте двух передних зубов зияла дыра. Непостижимый ритм, в котором Человек-Овца то приоткрывал, то захлопывал передо мной свою душу, был настолько мистически-непостоянным, что, казалось, сам воздух в гостиной то густеет, то вновь разряжается от очередного зигзага его настроения.

— Ну, мы пойдем, — вдруг сказал Человек-Овца. — Спасибо за курево.

Я молча кивнул.

— Желаем тебе поскорее найти своего друга… Или овцу, — сказал он.

— Угу, — кивнул я. — Если вдруг что-то узнаешь — ты уж мне сообщи. Хорошо?

Несколько секунд он мялся под моим взглядом так, словно ему было страшно неуютно жить на свете.

— Хорошо… — выдавил он наконец. — Если что, мы тебе сообщим.

Я с огромным трудом сдержался, чтобы не расхохотаться ему в лицо. Вруном Человек-Овца был просто бездарным.

Надев перчатки, он поднялся с дивана и подошел к двери.

— Мы еще зайдем. Может, через несколько дней, точно не знаем — но зайдем, — произнес он, и живой огонек в его глазах погас. — Надеемся, мы никого не стесним?

— Нет, конечно! — поспешно замотал я головой. — Я буду очень рад!

— Ну, тогда зайдем, — сказал он и затворил за собой тяжелую дверь. Овечий хвостик чуть было не прищемило — но, к счастью, все обошлось. Через полуоткрытые ставни я видел, как он остановился во дворе и снова долго, завороженно таращился на облезлый почтовый ящик. Затем вдруг резко ссутулился, как бы подлаживая все тело к костюму овцы — и очень резво затрусил через поле к роще на востоке от пастбища. Его оттопыренные в стороны уши при этом качались, как доски трамплинов, с которых только что прыгнули в воду. Очень скоро Человек-Овца превратился в белесую точку — а потом и вовсе растаял на фоне берез.

Человек-Овца скрылся из виду, а я еще долго смотрел в окно на пастбище и на рощу. Чем дольше я смотрел в окно, тем меньше у меня оставалось уверенности в том, что Человек-Овца только что сидел в этой комнате и говорил со мной. Тем не менее, на столе стояло два бокала из-под виски и пепельница с окурками «Сэвэн Старз», а на диване я обнаружил несколько клочьев овечьей шерсти. Я сравнил их с теми, что нашел на заднем сиденье «Лэндкрузера». Полное совпадение.

После ухода Человека-Овцы хотелось собраться с мыслями, и я отправился на кухню жарить гамбургер. Мелко нарезал и поджарил на сковородке лук, затем достал из холодильника кусок говядины, разморозил его и пропустил через мясорубку. В огромной кухне царил строгий порядок и, я бы сказал, какая-то прочищающая мозги атмосфера — несмотря на то, что посуда, кухонные инструменты, приправы со специями, какие только могли понадобиться хорошему повару, были собраны здесь просто в невообразимом количестве. Если бы мимо дома с такой кухней проложили шоссе, можно было бы запросто, не меняя ничего в интерьере, открыть здесь придорожный ресторанчик, что-нибудь типа горной заимки, и в этом деле весьма преуспеть. А что? Обедать, созерцая через распахнутые окна, как в долине под лазурными небесами пасутся овечьи стада — в этом есть своя прелесть! После обеда мамаши и папаши выводят своих карапузов в долину играть с ягнятами, а влюбленные парочки прогуливаются в роще среди берез… Сработало бы на все сто! Крыса заправлял бы делами, я — готовил еду. Да и Человеку-Овце, я уверен, тоже нашлось бы какое-нибудь занятие. В «Горной Заимке» даже его сумасбродный наряд воспринимался бы вполне естественно. Позвали бы к себе практичного овчара — пусть разводит и дальше своих овец. Должна же в такой компании быть хоть одна практичная личность. Собак завели бы. А Профессор-Овца приезжал бы в гости на выходные…

Я помешивал деревянной лопаткой лук на сковороде и предавался фантазиям о ресторанчике.

Совершенно неожиданно в голове мелькнула мрачная мысль: а что, если я действительно больше не увижу свою подругу и ее чудесные уши? Возможно, Человек-Овца прав. Пожалуй, и в самом деле нужно было идти сюда одному. Может даже, следовало… Я помотал головой и вернулся к мыслям о ресторанчике. Старина Джей — вот с кем все бы пошло, как по маслу, приедь он сюда! Вот на ком и должно было бы все держаться. На его терпении и сочувствии. На готовности все понять и простить…

Решив подождать, пока лук на сковородке остынет, я присел у окна и еще долго глядел на долину.

Глава 36

ЛИЧНОЕ ШОССЕ ГОСПОДИНА ВЕТРА

Следующие три дня протекли абсолютно бездарно. Ничего нового не происходило. Человек-Овца не появлялся. Я готовил еду, ел, читал книги, после заката пил виски и ложился спать. Утром вставал в шесть, выходил на пробежку, описывал по краю пастбища полукруг и возвращался назад по прямой, после чего принимал душ и брился.

С каждым утром воздух в долине становился все холоднее. Осенняя листва на березах редела день ото дня, и сквозь дыры меж оголившихся веток в долину уже просачивались с северо-запада первые зимние ветры. Всякий раз, возвращаясь с пробежки, я останавливался точно посередине пастбища и слушал их голоса. «Обратно не повернуть!» — выносили они мне безжалостный приговор. Короткая осень закончилась.

Проведя три дня без сигарет и почти без движения, я потолстел на три килограмма, но потом похудел на кило из-за бегания по утрам. Без курева поначалу приходилось туго; но когда в радиусе тридцати километров вокруг нет ни одного сигаретного автомата — остается только терпеть. Всякий раз, когда мне нестерпимо хотелось затянуться, я думал про уши своей подруги. Тогда по сравнению с тем, что я потерял, отсутствие сигарет казалось совсем пустяковой проблемой. Да так оно, в общем, и было.

Поразмыслив, что мне делать с такой кучей свободного времени, я решил попробовать силы в кулинарии. Чего только я не изобретал! Однажды у меня в духовке получился даже телячий ростбиф. Я замораживал рыбу, натирал ее на крупной терке и мариновал. Свежих овощей не хватало, но я искал на пастбище съедобные травы и, нарезав ломтиками сушеного тунца, тушил рыбу с зеленью. Без особых приправ и добавок, но умудрился-таки засолить капусту. Специально к приходу Человека-Овцы наготовил разных закусок к выпивке. Но Человек-Овца не приходил.

И все же большую часть дня я проводил у окна, разглядывая долину. Когда я долго, не отрываясь, смотрел на нее, рождалось странное ощущение — словно там, за березами, в роще мелькает чей-то крошечный силуэт; казалось, еще немного — и кто-то появится из-за деревьев и зашагает через пастбище к дому. Чаще всего мне казалось, будто это идет Человек-Овца, иногда мерещился Крыса, еще реже — подруга. Несколько раз привиделась овца со звездой на спине. Но сколько бы я ни ждал — никто не выходил из рощи на пастбище. Лишь ветер гнал волну за волной по траве и улетал себе дальше, прошивая долину насквозь. Как будто через долину проложили дорогу особой важности, этакое персональное шоссе — специально для того, чтобы ветер мог нестись по нему, не останавливаясь. Наделенный чрезвычайно важными полномочиями, Господин Ветер страшно спешил и никогда не оглядывался назад.

На седьмой день выпал снег. Утро выдалось на удивление тихим, безветренным, и только в небе скапливались, набухая, угрюмые свинцовые тучи. Я вернулся с пробежки, сходил в душ, потом, поставив пластинку, сел пить утренний кофе — и тут начался снегопад. Твердые, неправильной формы снежинки звонко зацокали об оконные стекла. Вскоре поднялся ветер, и мириады снежинок устремились к земле под углом в тридцать градусов, расчертив косыми штрихами пейзаж за окном. Поначалу это напоминало абстрактный узор на оберточной бумаге какого-нибудь фирменного магазина; но вскоре снег повалил еще гуще, весь пейзаж побелел до последнего уголка — и ни гор, ни рощи в долине стало просто не разобрать. То был не хлипкий снежок, что иногда выпадает в Токио. Валил отменный хокайдосский снежище — хороня под собой все и вся, превращая всю землю вокруг в одну гигантскую ледяную могилу.

Встав у окна, я попробовал смотреть на снег, но у меня тут же заболели глаза. Тогда я задернул шторы, взял с полки книгу, уселся поближе к керосинке и погрузился в чтение. Доиграла пластинка; что-то мягко щелкнуло, игла отползла обратно на рожок — и воздух наполнила леденящая душу, могильная тишина. Тишина дома, в котором умерли все обитатели. Я отложил книгу, встал и, сам не зная зачем, принялся методично обходить все уголки огромного дома. Из гостиной прошел в кухню, спустился в подпол, проверил кладовку, ванную, туалет, затем поднялся на второй этаж и принялся распахивать дверь за дверью каждой комнаты по порядку. Никого. Пустые комнаты, затопленные тишиной, как подсолнечным маслом. Разве что тишина в каждой комнате звучала чуть по-своему — вот и все. Я был абсолютно один — и, пожалуй, никогда еще в жизни не чувствовал себя так одиноко. В первый раз за последние пару дней дико хотелось курить — но курева, конечно же, не осталось. Тогда я налил виски и выпил, не разбавляя. Если пить так всю зиму, подумал я, то к весне можно запросто спиться. Впрочем, для этого потребовалось бы куда больше, чем припасено в доме. Три бутылки виски, бутылка бурбона да дюжина ящиков пива — и больше ни капли. Готов спорить, Крыса продумал и это.

Интересно, продолжает ли пьянствовать мой напарник? Удалось ли ему переделать нашу фирму в маленькую переводческую контору? Когда-нибудь, я уверен, он все-таки на это решится. И отлично справится со всем без меня. Как ни крути, мы с ним давно уже шли к такой ситуации. К тому, чтобы шесть лет спустя каждый опять начинал сначала.

После обеда снег прекратился. Так же внезапно, как и начался. Небо до самого горизонта затянули плотные, какие-то глиняные облака; через редкие щели меж ними солнце протискивало лучи и гигантскими столбами света неторопливо ощупывало долину. Грандиозное зрелище.

Я вышел из дома. Земля под ногами была усеяна крупными белыми градинами, точно сахарными леденцами. Выпуклые и твердые, леденцы эти как бы заявляли всему миру, что вовсе не собираются таять. И все-таки когда часы у камина пробили три, снег стаял почти полностью. Земля заблестела от сырости, и в лучах предзакатного солнца долина окуталась призрачным, мягким сиянием. Жизнерадостно, словно после долгой неволи, защебетали птицы.

Разделавшись с ужином, я поднялся в комнату Крысы, позаимствовал оттуда брошюрку «Испеки Сам» и сборник новелл Конрада, вернулся, сел на диван в гостиной и начал читать новеллы. Прочитав около трети книги, я вдруг обнаружил между страниц небольшую, сантиметров десять на десять газетную вырезку, которую Крыса использовал вместо закладки. Даты нигде не значилось, но по цвету и состоянию бумаги я заключил, что газета вышла сравнительно недавно. Весь текст — исключительно местные новости. В Саппоро открылся симпозиум по проблеме старения общества. На берегу Асахигава пройдет спортивная эстафета. Будут прочитаны лекции о кризисе на Ближнем Востоке… Абсолютно ничего, что Крыса или я сочли бы достойным внимания. На обороте же — сплошь одни объявления. Я зевнул, захлопнул книгу, поплелся на кухню и, подогрев заварник, допил оставшийся кофе. Прочитав газетные новости, я впервые почувствовал, что целую неделю живу в изоляции от внешнего мира. Без телевидения, радио, свежих газет и журналов. Может быть, сейчас, в эту самую минуту на Токио падают ядерные ракеты. Может быть, все человечество умирает в муках от неизвестной чумы. Может быть, Австралию оккупировали марсиане. Что бы там ни случилось — ЗНАТЬ про это мне было неинтересно. Можно, конечно, пойти в гараж, забраться в кабину «Лэндкрузера» и послушать автомобильное радио. Но делать этого мне не хотелось. Не было ни малейшей охоты стремиться к знаниям, без которых я мог обойтись; что же касается переживаний за человечество, то этим добром моя голова была забита и без радио с телевидением.

Тем не менее, в памяти моей застряло что-то вроде занозы. Как будто я только что увидал что-то важное — но, задумавшись, не обратил внимания. Сетчатка зафиксировала некий образ, на который не отреагировала должным образом голова — и теперь этот образ саднил на задворках памяти, требуя, чтобы о нем вспомнили «как полагается». Я сунул в мойку пустую чашку, вернулся в гостиную и вынул из книги газетную вырезку.

То, что я пытался найти, оказалось на обороте:

КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!!

СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ «ДЕЛЬФИН» 406.

Я сунул закладку в книгу, плюхнулся на диван и утонул спиной в его мягких подушках.

КРЫСА ЗНАЛ, ЧТО Я РАЗЫСКИВАЮ ЕГО! Интересно, каким образом он наткнулся на мое объявление? Случайно — решил прогуляться, спустился в город и почитал свежие новости? Или же сознательно что-то искал, и в своих упорных поисках собрал и прочесал все газеты месяца?

В любом случае, на связь он не вышел. Может быть, когда в руки ему попалась эта газета, меня уже не было в отеле «Дельфин»? Или, может, как раз к тому времени и сдох его телефон?

Да нет же, какая ерунда! На связь со мной Крыса не вышел не потому, что ему что-то мешало. А потому, что сам этого не хотел! Не мог же он не понять, что раз уж я оказался в отеле «Дельфин», то в конце концов доберусь и досюда. И если бы он хотел меня видеть, то сидел бы и ждал, или, на худой конец, оставил хотя бы записку.

Значит по какой-то неизвестной причине Крыса не хотел, чтобы мы с ним встречались. С другой стороны, дверь у меня перед носом тоже никто не захлопывал. И если бы он действительно не хотел, чтобы я приходил сюда, то у него было сколько угодно способов дать мне от ворот поворот. Как ни крути, это все-таки его собственный дом!

ХОТЕЛ или НЕ ХОТЕЛ?

Завязнув между этими совершенно роковыми вопросами, я лежал на диване и рассеянно наблюдал, как минутная стрелка медленно ползла по циферблату у камина. Стрелка успела описать полный круг — а я так и не смог нащупать никакой осмысленной середины между двумя крайностями.

Человек-Овца что-то знает. Это точно. Тот, кто так пристально наблюдал за моим приходом сюда, не может не знать ничего о Крысе, прожившем здесь почти полгода…

Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что своим поведением этот тип просто-напросто следует воле Крысы. Сначала, прогоняя подругу, делает так, чтобы я остался один. Потом наносит мне визит — что-то вроде предупреждения. Определенно, вокруг моего появления здесь разыгрывается чей-то странный сценарий. И хотя сюжет у него довольно туманный — постепенно туман рассеивается, и уже очень скоро что-то должно случиться.

Я погасил свет в гостиной, поднялся на второй этаж, забрался в постель и долго глядел на луну и снег за окном. Из дыр в облаках на меня смотрели угрюмые холодные звезды. Я встал, приоткрыл окно и вдохнул запах ночи. За окном шелестели листвой деревья, и где-то далеко-далеко кричала ночная птица. Очень странно кричала. Так, что трудно понять — то ли птица кричала, то ли выл дикий зверь.

Так закончились мои седьмые сутки в горах.

На следующее утро я встал, пробежал круг по пастбищу, принял душ и позавтракал. День начался точно так же, как и предыдущие. Как и прошлым утром, небо затянули мутные, похожие на туман облака. Но температура была явно на несколько градусов выше. Ни малейшего намека на грядущие снегопады. Я натянул джинсы и свитер, нацепил на голову ремешок с козырьком от солнца, сунул ноги в кроссовки и, выйдя из дома, отправился по прямой через пастбище. Перейдя через него, я вошел в рощу примерно там же, где когда-то исчез Человек-Овца, и долго бродил меж гигантских берез. Ни завалящей тропинки, ни следов того, что здесь когда-либо проходила живая душа, я не обнаружил. Местами попадались поваленные ветром березы. Земля между деревьями была ровной и плоской; лишь какое-то время спустя дорогу мне преградил метровой ширины овраг, похожий то ли на пересохший ручей, то ли на заброшенную траншею. По-змеиному извиваясь, овраг этот убегал вглубь рощи на многие километры. Местами глубокий, местами помельче; дно его по щиколотку устилали палые листья. Довольно долго я шагал вдоль оврага, пока деревья впереди не расступились; и тут я увидел тропинку. Тропинка бежала, выступая над землей, как хребет на спине у лошади. Ее пологие обочины плавно переходили в лощину, покрытую высохшей, мертвой травой. Птицы цвета жухлой листвы, глухо фыркая крыльями, то и дело перепархивали через тропинку и вновь исчезали в густом бурьяне. По краям лощины, точно остатки лесного пожара, пылали бутоны дикой азалии.

Прошагав по тропинке примерно час, я напрочь утратил способность ориентироваться в пространстве. Этак мне в жизни не найти Человека-Овцу! Но я все шел и шел неизвестно куда, пока не услышал журчание воды. Еще через минуту я дошагал до речушки — и двинулся вниз по течению. Если память не изменяла мне, вскоре должен был показаться водопад, а там и дорога, по которой мы с подругой пришли в долину.

Еще через десять минут ходьбы я услышал шум водопада. Валуны расщепляли поток на отдельные струи, и каждая струя образовала внизу у подножия свою ледяную запруду. Рыбы в запрудах я не увидел; лишь опавшие листья плавно кружились по зеркальной воде. Прыгая с валуна на валун, я переправился через речку, выкарабкался по скользкому склону на берег и ступил на знакомую дорогу. На перилах мостика сидел Человек-Овца и смотрел на меня. С плеча у него свисал громадный парусиновый мешок, под завязку набитый дровами.

— Будешь долго шататься по лесу — встретишь медведя, — сказал он мне. — Здесь как раз бродит один, мы следы вчера видели. Если очень хочется по лесу гулять — прицепи на задницу колокольчик, как мы…

Он завел руку за спину и позвонил в колокольчик, прицепленный булавкой к наряду пониже спины.

— Я тебя искал, — сказал я, отдышавшись.

— Знаем, — сказал Человек-Овца. — Видели.

— Да? А что, нельзя было хотя бы голос подать?!

— Ну, мы думали, ты хочешь сам нас найти. Вот и молчали.

Человек-Овца достал из кармана на груди сигарету и жадно, с удовольствием закурил. Я присел на перила с ним рядом.

— Ты что, здесь живешь?

— Угу, — кивнул он. — Только ты не говори никому. Этого никто не знает.

— А мой друг? Он-то знает, не так ли?

Молчание.

— Послушай. Если вы друзья с моим другом — значит, и мы с тобой тоже друзья, разве не так?

— Так, — задумался Человек-Овца. — Получается, что так…

— А если мы с тобой друзья, ты же мне врать не станешь, правильно?

— Н-ну да, — выдавил он с озабоченным видом.

— Ну, вот и рассказал бы все честно, как другу! — сказал я.

Он облизал пересохшие губы.

— Нельзя. Ты не обижайся, но нам действительно нельзя. Так получилось. Мы должны держать язык за зубами…

— Кто тебе приказал молчать?

Но Человек-Овца молчал, захлопнувшись, как ракушка. Вокруг было тихо, только ветер уныло гудел в ветвях сухостоя на берегу.

— Успокойся, никто нас не слышит, — подбодрил я его.

Человек-Овца посмотрел мне в глаза.

— Ты про эти места ничего не знаешь?

— Ничего не знаю. А что?

— Ну, так ты знай: непростые это места. Странные тут вещи случаются. Больше мы ничего не скажем — но ты имей ввиду, если что.

— Ну вот, а сам говорил — места здесь хорошие.

— Это для нас! — пояснил он торопливо. — Нам больше ни в каком месте жить невозможно. Если прогонят отсюда — нам идти больше некуда. И Человек-Овца опять замолчал. Я понял, что вряд ли вытяну из него еще что-либо осмысленное, и перевел глаза на мешок с дровами.

— А этим ты зимой обогреваешься?

Он молча кивнул.

— Что-то я не видал никакого дыма.

— А мы и не разжигали пока. Снег выпадет — разожжем. Только дыма ты все равно не увидишь. Есть такой способ особенный! И он захихикал, очень довольный собой.

— И когда же выпадет снег?

Человек-Овца посмотрел на небо, потом на меня.

— В этом году снег ранний… Дней через десять, пожалуй.

— Значит, дней через десять дорога обледенеет?

— Наверное. Никто не приедет, никто не уедет. Хорошее время года…

— И давно ты уже здесь?

— Давно, — ответил Человек-Овца. — Очень давно.

— А что ты ешь?

— Травы всякие, корешки, ягоду. Птицу можно ловить, рыбу поймать небольшую.

— И тебе не холодно?

— Если зимой, то холодно.

— Смотри, если что нужно — могу поделиться.

— Спасибо. Пока ничего не нужно.

Человек-Овца легко соскочил с перил, сбежал с мостика на берег и зашагал в сторону пастбища. Я тоже вскочил и двинулся следом.

— А почему ты решил здесь прятаться от людей?

— Мы тебе скажем — а ты смеяться станешь!

— Думаю, что не стану, — сказал я. Что здесь можно увидеть смешного — я решительно не понимал.

— Никому не скажешь?

— Никому не скажу…

— Мы не хотели идти на войну.

С полминуты мы молча шагали плечом к плечу. Хотя выражение «моим плечом к его голове» описало бы ситуацию куда точнее.

— Какую войну? С кем?

— Этого мы не знаем, — сказал он и закашлялся. — Но на войну идти не хотим. И поэтому живем, как овца. А если жить как овца, то и податься нам отсюда некуда.

— А родился ты в Дзюнитаки?

— Угу. Только не говори никому.

— Не скажу, — пообещал я. — Значит, город ты не любишь?

— Какой город? Внизу который?

— Ну да.

— Плохой город. Очень много солдат… — Он еще раз закашлялся. — А ты откуда пришел?

— Из Токио.

— Про войну что-нибудь слышал?

— Не-а…

Человек-Овца, похоже, сразу потерял ко мне интерес. До самого пастбища мы с ним больше не проронили ни слова.

— Может, в дом зайдешь? — пригласил я.

— Скоро зима, — покачал он головой. — Много дел надо сделать. В другой раз как-нибудь.

— Мне очень нужно увидеться с моим другом, — сказал я, глядя на него в упор. — Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на этой неделе, никак не позже!..

Человек-Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья у птицы.

— Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.

— Ну, хотя бы скажи ему об этом!

— Угу, — только и промычал он.

— Спасибо заранее, — сказал я.

На том мы и расстались.

— Если в лес опять соберешься — не забудь прицепить колокольчик, — сказал Человек-Овца на прощанье.

Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый раз, растворился меж белых берез. Громадное море уже совсем почерневшей травы отрезало нас друг от друга.

После обеда я решил заняться выпечкой хлеба. Брошюрка «Выпеки Сам», обнаруженная в спальне Крысы, была написана на редкость жизнерадостным и приветливым тоном. «Умеете читать? Тогда запросто испечете хлеб сами!» — уверяла меня реклама на задней обложке. И, должен отметить, не соврала. Следуя указаниям из брошюрки, я действительно без особых усилий выпек отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его аромат разнесся по воздуху, и в доме сделалось уютно и тепло. Вкус для первой попытки был тоже весьма достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что уже на одном только хлебе можно было продержаться всю зиму без особых проблем. Риса же и спагетти были такие горы, что не съесть и за год. На ужин я съел хлеб, салат и яичницу с ветчиной, а на десерт — компот из консервированных персиков.

На завтрак я отварил риса и соорудил плов с консервированной горбушей, морской капустой и грибами.

На обед разморозил сырники из холодильника и заварил крепкий чай с молоком.

В три часа пополудни съел ореховое мороженое, полив его клубничным сиропом.

Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.

Я снова начал толстеть.

На девятые сутки, изучая содержимое стеллажей в гостиной, я вдруг заметил, что одну из старых книг совсем недавно читали. В отличие от соседних томов, пыль на корешке была почти полностью стерта, а сам корешок выдавался из общего ряда на несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать. Книга называлась, ни много ни мало, «Генезис Паназиатской Идеи», и была выпущена в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло плесенью. По содержанию — классический образец печатной продукции военного времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые пятна — строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года[51] в книге, конечно же, не упоминалось ни слова.

Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до последней страницы — и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть были выписаны имена, а в левую — даты и места рождения самых ярых националистов — фанатиков «паназиатской идеи». Совершенно машинально я заскользил глазами по списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого меня сюда занесло. Место рождения — префектура Хоккайдо, округ такой-то… город Дзюнитаки.

Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем-то тяжелым по голове. Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить. Как только сказали, что Сэнсэй — сын обедневших хокайдосских крестьян, должен был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое прошлое, должны были остаться какие-то ходы для банального журналистского расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал бы все, что нужно!..

Впрочем — стоп. Здесь что-то не так.

Я помотал головой.

В том-то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен. Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на что отреагирую.

КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.

Никакой другой версии в голову не приходило. Знал — и, тем не менее, тратил силы и время на уговоры и даже запугивания, — чтобы загнать меня туда, где я теперь сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге — сам бы он сделал все куда профессиональней, чем я. А если ему за каким-то дьяволом понадобился именно я — почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?! Каша в голове постепенно рассасывалась — но на смену ей где-то на дне желудка заворочалась злость. Злость — и смутное ощущение какой-то гигантской, гротескной ошибки, которую я уже совершил и совершать продолжаю. Крыса что-то знает. Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги, предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя может в скорости оборваться. И если такое случится — винить за это можно будет только меня самого… Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически. Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят ползать на брюхе до самой старости — и это будет последней, действительно последней каплей того яда, который мне приготовили. Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту — и уйти по горной дороге, куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться — но даже этого я не позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были еще впереди.

Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски — и ни о чем другом.

Глава 37

ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ — И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ

Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было потерять, я уже потерял — а значит, и беспокоиться не о чем. С утра пораньше я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути, когда во второй раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья очень скоро сменились чем-то вроде осколков толченого льда — и наконец повалило так, что в белесом крошеве стало не видать ничего вокруг. Совсем не такой легкий, как раньше, снег омерзительными лепешками оседал на голове, на плечах и в складках одежды. Прервав свой обычный маршрут на полпути, я вернулся в дом и стал греть себе ванну[52]. Все полчаса, пока грелась ванна, я просидел спиной к керосинке — но согреться так и не смог. Холодная, промозглая сырость пропитала меня до самого сердца. Высвобожденные из перчаток пальцы не хотели сгибаться, а уши болели так, словно кто-то откручивал их от головы. Казалось, все тело с ног до головы обклеено полуистлевшей старой бумагой.

Лишь провалявшись с полчаса в ванне и выпив горячего чаю с бренди, я вроде бы вернулся в нормальное состояние — и все равно еще пару часов то и дело вздрагивал от пронизывающего тело озноба. Впервые я испытал на собственной шкуре, что такое зима в горах.

Снег валил и валил весь день, одевая долину в белое до самого горизонта. Только когда стали сгущаться сумерки, снегопад прекратился, ветер утих, и воздух вновь наполнила густая, плотная, как туман, тишина. Тишина, от которой нечем защититься. Я включил проигрыватель на автоповтор и прослушал «Белое Рождество» Бинга Кросби двадцать шесть раз подряд.

Но и этот снег, конечно же, продержался недолго. Как и предсказывал Человек-Овца, для того, чтобы долина замерзла совсем, требовалось еще какое-то время. Уже наутро в небе не осталось ни облачка, и лучи солнца начали лениво-небрежно растапливать снег. Белое пастбище быстро покрылось проталинами, а в уцелевших сугробах, точно в осколках разбитого зеркала, заплескались солнечные блики. На крыше мансарды снег слежался большими кусками — то и дело очередная лепешка сползала по скату крыши, срывалась и разбивалась о землю с громким шлепком. Растаявший снег крупными каплями стекал по оконным стеклам. Все снаружи резало глаз какой-то свежепрорисованной четкостью линий. Будто с каждого листика дерева свесилось по капле воды — и вся роща мириадами ярких точек сверкала на солнце.

Засунув руки в карманы штанов, я стоял у окна и долго смотрел на этот пейзаж. Мир пульсировал в своем ритме совершенно отдельно от меня. Отдельно от меня, отдельно от кого бы то ни было все текло своим чередом. Снег выпадал — и снег таял.

Под звуки капели и падающего с крыши снега я бодро начал уборку. После снегопада суставы так одеревенели, что хотелось размяться; а кроме того, раз уж я забрался в чужое жилье и торчу здесь неделями, то хотя бы из вежливости стоило поддерживать в доме порядок. Как бы там ни было, приготовить обед или убраться для меня никогда не составляло большой проблемы. И все-таки навести порядок в огромном доме оказалось куда трудней, чем я думал. Пробежать без остановки десяток километров, пожалуй, было бы легче. Первым делом я вымел веником пыль из углов и собрал ее гигантским пылесосом. Потом перемыл все полы и, сгибаясь в три погибели, натер половицы воском. Уже очень скоро появилась одышка — но, поскольку я бросил курить, совсем не болезненная. По крайней мере, не та, от которой до отвращения перехватывает горло. Я выпил на кухне холодного виноградного сока, чуть передохнул, доделал кое-какие мелочи — и решил, что пора пообедать. Через окна с распахнутыми ставнями солнце поливало лучами комнаты, и натертые полы переливались всеми цветами радуги. Ностальгически-сочный запах мокрого пастбища приятно щекотал ноздри, мешаясь с терпким запахом воска.

Перестирав одну за другой шесть тряпок, которыми натирал пол, я повесил их сушиться во дворе и отправился на кухню, где вскипятил в кастрюле воды и сварил спагетти. В спагетти я добавил тресковой икры и побольше масла, а сверху полил белым вином и соевым соусом. С таким великолепным настроением, как в этот день, я не обедал уже очень давно. Все время, пока я ел, в роще неподалеку изо всех сил щебетали дрозды.

Разделавшись со спагетти, я вымыл посуду — и продолжил уборку. Почистил ванну и умывальник, выдраил унитаз, освежил полировку у мебели в каждой комнате. Благодаря Крысе, следившему за чистотой постоянно, особых усилий полировка не требовала: брызнул жидкостью из флакона, растер — и готово. Закончив с мебелью, я вытянул из дома во двор длиннющий резиновый шланг и смыл вековую пыль с оконных стекол и ставней. Все здание тут же засияло, как новенькое. Я вернулся в дом, протер изнутри стекла, и на этом уборка закончилась. Оставшиеся пару часов до вечера я провалялся на диване, слушая пластинки. Наступил вечер, и я решил сходить в комнату Крысы за новой книгой. Уже перед тем, как подняться наверх, я вдруг заметил, что большое трюмо в коридоре у самой лестницы было возмутительно грязным. Я сходил за жидкостью для чистки стекол, набрызгал ее на зеркало и протер тряпкой. Но странное дело: сколько я ни старался — грязь не оттиралась, хоть тресни. Почему педантичный Крыса периодически мыл, чистил, драил в доме все, кроме этого зеркала, показалось мне непостижимой загадкой. Я налил в ведро теплой воды, жесткой нейлоновой щеткой буквально сцарапал смолянистую копоть со скользкой поверхности и напоследок отполировал стеклоочистителем. Вода в ведре стала чернее сажи. Одетое в деревянную раму с тончайшей резьбой, это зеркало смотрелось не просто старинным, но антикварным и весьма дорогим. После того, как я его выдраил, на нем не осталось ни пятнышка. Огромное, без единого изъяна или царапинки стекло отражало меня всего — с макушки до пальцев ног. Стоя перед зеркалом, я какое-то время разглядывал свое отражение. Ничего особо странного я не заметил. В зеркале я смотрелся точь-в-точь как в жизни: унылое выражение на совершенно незапоминающейся физиономии. Ну, разве что отражались оно чуть отчетливее, чем нужно. Все в зеркале было совершенно обычным — кроме, пожалуй, одной детали: отражение почему-то не выглядело отражением. Как если бы это не я разглядывал себя в зеркале, а наоборот — тот, кто был по ту сторону, разглядывал меня как свое отражение. Я поднес правую руку к лицу и потер подбородок ладонью. Тот, кто был по ту сторону зеркала, в точности повторил за мною мой жест. Или, может быть, это я повторил за ним его жест? Я уже не был уверен в том, что тер подбородок по собственной воле.

Изо всех сил сосредоточившись на понятии «свобода воли», я ущипнул себя за ухо большим и указательным пальцами левой руки. Тот, кто был в зеркале, одновременно проделал то же самое. Причем, было очень похоже, что он также крепко задумался о свободе собственной воли.

Я окончательно запутался, плюнул — и отступил от зеркала. Тот, кто был в зеркале, отступил в обратную сторону.

На двенадцатые сутки снег пошел в третий раз. Я проснулся, а он уже падал — настолько беззвучно, что становилось не по себе. Снежинки не были ни твердыми, ни вяло-размокшими. Неторопливо кружась, снег тихонько опускался с неба на землю и таял, не успевая слежаться. При одном только виде этого снега тяжелели веки, и глаза закрывались сами собой.

Я притащил из кладовки старую, облупленную гитару, с трудом настроил ее и попытался вспомнить то, что играл когда-то давным-давно. Слушая Бенни Гудмэна, я ковырялся в аккордах песенки «Airmail Special», пока не подошло время обеда. Тогда я отправился на кухню, наделал из уже почерствевшего хлеба бутербродов с толстыми ломтиками ветчины и съел, запивая пивом из банки. Я потерзал гитару еще с полчаса — и пришел Человек-Овца. Снегопад за окном продолжался, все такой же беззвучный и медленный, как и раньше.

— Если мы не вовремя, то зайдем в другой раз! — проговорил он нерешительно в открытую дверь.

— Нет-нет, совсем наоборот! Я тут как раз с тоски помираю! — поспешно выпалил я, опуская гитару на пол.

Как и в прошлый раз, Человек-Овца снял ботинки снаружи, постучал их один о другой, стряхивая засохшую грязь — и только потом зашел и затворил за собою дверь. Припорошенный снегом, его овечий наряд смотрелся особенно натурально. Протрусив к креслу напротив меня, он сел, положил руки на подлокотники и несколько раз поерзал всем телом, устаиваясь поудобнее.

— Этот снег тоже растает, да? — спросил я.

— Угу, этот тоже. Бывает два разных снега: тот, который тает — и тот, который не тает. Это — как раз тот, который тает.

— Понятно, — сказал я.

— А который не тает — тот будет еще через неделю.

— Пиво будешь?

— Спасибо. Если можно, лучше все-таки бренди.7

Сходив на кухню, я достал для него бренди, для себя пива, разложил на тарелке бутерброды с сыром, принес все в гостиную и поставил на стол.

— Что ли на гитаре играл? — с явным любопытством спросил Человек-Овца. — Мы вот тоже музыку любим. Играть, правда, совсем не умеем…

— Да я тоже не умею. Уж лет десять, наверное, гитару в руки не брал.

— Ну, все равно: сыграл бы что-нибудь, как умеешь!

Чтобы не обижать Человека-Овцу, я сыграл ему первый куплет «Airmail Special», но уже в припеве заблудился в мудреных синкопах, сбился с ритма, плюнул и отложил инструмент.

— Эх, здорово! — с чувством похвалил Человек-Овца. — Небось, хорошо, когда музыку играешь?

— Это если хорошо играешь. В этом-то и проблема. Чтобы научиться играть хорошо, нужно, чтобы слух был хороший. А с хорошим слухом уши могут завять от своей же игры, пока учишься.

— Вон, значит, как? — удивился он.

Человек-Овца налил себе бренди, поднес бокал ко рту и принялся отхлебывать маленькими глоточками. Я откупорил пиво и стал пить прямо из банки.

— Послание твое мы передать не смогли, — сказал Человек-Овца.

Я молча кивнул.

— И пришли, чтобы тебе об этом сказать.

Я поднял глаза к календарю на стене. Дата истечения срока обведена красным фломастером, и до нее оставалось всего три дня. Впрочем, теперь мне было уже все равно.

— Ситуация несколько изменилась, — медленно произнес я. — Я теперь очень зол.

Так сильно, как еще не злился в жизни ни разу.

Человек-Овца молчал, застыв с бокалом в руке.

Я взял гитару за гриф, размахнулся — и что было силы шарахнул ею о кирпичный угол камина. Под душераздирающий визг лопающихся струн инструмент разлетелся вдребезги. Человек-Овца слетел с кресла, точно ошпаренный. Уши его качались, точно лапы сосны на ветру.

— В конце концов, я тоже могу когда-нибудь разозлиться, — все так же медленно сказал я. Словно бы убеждал себя самого: я тоже имею право на злость, все в порядке…

— Нам очень жалко, что не получилось тебе помочь, — пробормотал Человек-Овца. — Но ты пойми одно: мы к тебе относимся хорошо.

Какое-то время мы с ним сидели и молча смотрели на снег за окном. Мягкий снег высыпался из облака, как пух из дырявого одеяла. Я отправился на кухню за очередной банкой пива. Проходя по коридору у лестницы, оглянулся на старое зеркало. Как и следовало ожидать, тот, что был по ту сторону зеркала, тоже решил сходить за очередной банкой пива. Мы посмотрели друг другу в глаза и вздохнули. Обитая в разных мирах, мы думали с ним одинаково. Прямо как Граучо и Харпо Маркс из «Утиного Супа».

Кроме меня самого, в зеркале отражалась еще и гостиная за моей спиной. А может быть, наоборот — гостиная за его спиной отражалась по эту сторону зеркала. Так или иначе, обе комнаты выглядели абсолютно одинаковыми. Диваны, кресла, ковер на полу, часы, стеллажи — все до последней мелочи совпадало. И там, и здесь — одна и та же, не очень изысканная, но уютная гостиная большого дома. И все-таки мне показалось, будто между комнатой там и комнатой здесь была какая-то разница. Или мне только так показалось?

Я достал из холодильника запотевшую, небесно-лазурного цвета банку «Левенбрау» и с пивом в руке поплелся назад. На обратном пути я еще раз посмотрел на гостиную в зеркале. Потом — на ту гостиную, из которой пришел. Человек-Овца все так же сидел в кресле, не двигаясь, и рассеянно наблюдал, как падает снег за окном. Я опять повернулся, чтобы взглянуть на Человека-Овцу по ту сторону зеркала. Однако в зеркале не было никакого Человека-Овцы. В зеркале я увидал лишь громадную пустую гостиную, посередине которой стояли диван, пара кресел и стол. Там, в зеркальном мире, я был бесконечно один. У меня отвратительно засосало под ложечкой.

— Плохо выглядишь, — сказал Человек-Овца.

Ничего не ответив, я плюхнулся на диван, молча откупорил банку с пивом и сделал большой глоток.

— Простудился, сразу видать. Для непривыкшего, конечно, зима здесь слишком холодная. Да и воздух чересчур сырой… Постарайся сегодня пораньше заснуть.

— Ну уж нет, — покачал я головой. — Сегодня я вообще спать не лягу. Сегодня я буду сидеть и ждать, пока мой друг не придет.

— Ты знаешь, что он придет?

— Знаю, — сказал я. — Он придет сегодня в десять вечера.

Человек-Овца, не говоря ни слова, смотрел на меня. Глаза его в прорезях маски казались абсолютно невыразительными.

— Сегодня вечером я собираюсь в дорогу, а завтра снимаюсь отсюда. Если встретишь его — так и передай… Хотя, скорее всего, и передавать-то уже не нужно.

Человек-Овца с понимающим видом кивнул:

— Нам будет грустно, когда ты уйдешь… Ну, ладно. Наверно, тут и правда ничего не поделаешь… А ничего, если мы бутерброды с собой заберем?

— Ради Бога…

Человек-Овца завернул бутерброды в носовой платок, сунул сверток в карман и натянул перчатки.

— Надеюсь, еще увидимся как-нибудь… — сказал на прощание Человек-Овца.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

Человек-Овца ушел через пастбище на восток. Фигурка его очень скоро скрылась за снежной вуалью. И осталась одна тишина.

Я налил в бокал Человека-Овцы бренди сантиметра на два и выпил залпом до дна. В горле сделалось горячо. Чуть погодя горячей волной окатило желудок. Еще через полчаса дрожь во всем теле кое-как унялась. Только звон часов у камина как будто усилился и еще долго грохотал, не найдя выхода, в голове. Я принес со второго этажа одеяло и прикорнул на диване. Непонятно с чего я смертельно устал — точно малый ребенок, что потерялся в лесу и проплутал трое суток по буреломам. Я закрыл глаза — и уже в следующую секунду спал, как убитый. Мне приснился кошмарный сон. Такой кошмарный и неприятный, что даже не вспомнить, о чем.

Глава 38

СРОК ИСТЕКАЕТ

Густой маслянистый мрак просочился через уши в голову и заполнил всего меня изнутри. Снаружи кто-то настойчиво пытался громадной кувалдой раскроить обледеневший земной шар на куски. Восемь фантастической силы ударов один за другим сотрясли всю планету. Но старушка-Земля не разбилась, а только покрылась мелкими трещинами.

Восемь?.. Восемь вечера!

Я помотал головой и открыл глаза. Все тело одеревенело от холода, а голова раскалывалась от боли. Было отчетливое ощущение, будто меня засунули в кухонный миксер, добавили льда и хорошенько взболтали. Но самым неприятным оказалось проснуться в кромешной тьме. Когда просыпаешься и открываешь глаза в темноте, кажется, что весь мир теперь придется сотворять заново. Себя же при этом себя ощущаешь так, будто залез в чужое тело и живешь чужой жизнью. И нужно изрядно повозиться, чтобы спроецировать себя на эту жизнь — и снова в нее вернуться. Странное, вообще, занятие — рассматривать свою жизнь как жизнь кого-то другого. Сама мысль о своей жизни отдельно от себя самого крайне плохо переваривается сознанием.

Я поплелся на кухню, сполоснул под краном лицо и выпил один за другим два стакана воды. Хотя вода была ледяная, лицо продолжало гореть, как и прежде. Я вернулся в гостиную, сел на диван и попытался собрать во что-нибудь цельное разрозненные куски своей жизни. То, что вышло в итоге, ничего осмысленного не представляло; но, по крайней меря, я почувствовал, что это была моя жизнь. Моя, а вовсе не чья-то другая. И только тогда, наконец, я медленно начал возвращаться к себе самому. Очень трудно объяснить кому-то другому это фантастическое ощущение: Я — ЭТО Я… Еще труднее представить, что это кому-то может быть интересно.

В какой-то миг мне почудилось, будто на меня кто-то смотрит — но я тут же перестал обращать на это внимание. Я уверен, что сижу один-одинешенек в огромной комнате. А раз я в этом уверен — значит, по крайней мере, для меня так оно и есть.

Я начал думать о клетках тела. Права была жена. Все, все постепенно уходит в прошлое и исчезает там навсегда. Я САМ ИСЧЕЗАЮ — чем дальше, тем больше. Я потрогал ладонью лицо. В кромешной тьме оно вовсе не показалось мне моим лицом. Скорее, это было чье-то лицо, которое приняло черты моего. С памятью тоже творилось что-то невероятное. Имена людей, названия вещей и понятий плавились и растворялись в кромешном мраке.

Неожиданно темнота разродилась оглушительным звоном: часы пробили половину девятого. Снегопад прекратился, но плотные тучи по-прежнему заволакивали все небо, не оставляя ни щелочки, ни просвета. Темнота была идеальной. Очень долго я сидел, утонув в подушках дивана, и грыз ноготь большого пальца. Даже собственные ладони я различал с трудом. Керосинку я погасил, и в комнате становилось все холоднее. Кутаясь в одеяло, я проваливался взглядом в безбрежную тьму. Постепенно мне стало казаться, будто я сижу, скорчившись, на дне глубокого колодца без малейшей надежды когда-либо выбраться на свободу. Время текло, как мазут. Молекулы темноты расчерчивали фантастическими схемами каждую клетку моего тела. Постепенно эти схемы беззвучно рассасывались, и на смену им появлялись другие. Материя застыла, подрагивая, как остановившаяся ртуть, и лишь темнота продолжала совершать в пространстве свои бесконечные трансформации.

Я прекратил всякую мыследеятельность — и позволил Времени плыть, как ему заблагорассудится. Время подхватило меня и понесло своими неведомыми течениями. Беспрестанно обновляясь сама, темнота вычерчивала все новые и новые узоры в клетках моего тела.

Часы пробили девять. Гул от последнего удара медленно таял в пространстве и уже должен был уступить место надвигающейся тишине, как вдруг тишина странно съежилась, забилась в щель самой последней секунды — и так и не наступила.

— Ну, что? Поговорим? — спросил меня Крыса.

— Давай, — отозвался я.

Глава 39

ТЕМНОТА И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

— Давай, — отозвался я.

— Я, правда, пришел на целый час раньше… — добавил он, извиняясь.

— Пустяки, — сказал я. — Я тут, как видишь, просто помираю с тоски…

Крыса засмеялся. Он находился где-то сразу позади меня. Казалось, еще немного — и я прикоснусь к нему спиной.

— Прямо как в старые добрые времена… — сказал Крыса.

— По-моему, нам с тобой всю жизнь удается поговорить по душам, лишь когда оба помираем со скуки, — заметил я.

— Хм-м… А что — пожалуй, ты прав!

И Крыса широко улыбнулся. Это я понял, даже сидя в кромешном мраке к нему спиной. По тому, как слегка разрядилось напряжение в черном воздухе, по другим мелочам — я умел различать тот миг, когда он улыбается. Слишком долго мы с ним были друзьями. Так долго, что замучаешься вспоминать.

— С другой стороны, кто это сказал: «друзья по скуке — лучшие друзья»? — прибавил он.

— Да ты же, небось, сам и сказал.

— Хм! Чутье тебя, как всегда, не подводит…

Я тяжело вздохнул:

— На этот раз мое чутье подвело меня так, что хоть волком вой. Просто жить неохота, ей-богу! Даром, что вы мне столько подсказок подсовывали всю дорогу…

— Ладно, что уж теперь… Все, что требовалось, ты сделал, как нужно.

Я не стал ничего говорить. Крыса тоже молчал и, я уверен, даже в темноте разглядывал, как обычно, пальцы на левой руке.

— Представляю, сколько неприятностей я доставил тебе! — сказал он наконец. — Мне правда очень неловко. Но другого выхода у меня не было. Кроме тебя, было совершенно некого попросить. Да я уже писал тебе обо всем этом…

— Нет, погоди! Вот как раз обо всем этом ты уж мне, будь добр, расскажи. Все это, знаешь ли, пока очень плохо укладывается у меня в голове…

— Конечно, — сказал Крыса. — Конечно, расскажу. Но сначала мы выпьем пива.

Я поднялся было с дивана, чтобы пойти за пивом, но Крыса остановил меня.

— Сиди, сам принесу, — сказал он. — Все-таки ты у меня в гостях…

Привычно-уверенными шагами Крыса прошел в темноте на кухню, открыл холодильник и начал набирать оттуда в охапку банку за банкой. Слушая, как он делает все это, я попеременно то закрывал, то открывал глаза. Темнота с открытыми глазами и темнота с закрытыми глазами несколько отличались по цвету. Крыса вернулся и выставил на стол одну за другой несколько банок с пивом. Я пошарил рукой по столу, нащупал одну, откупорил и выпил залпом чуть ли не половину.

— Когда ничего не видать, даже пиво не кажется пивом, — сказал я.

— Извини, но будет гораздо лучше, если мы поговорим в темноте…

Добрые пару минут мы с ним молча глотали пиво.

— Итак, — начал он наконец и откашлялся. Я поставил опустевшую банку на стол и, кутаясь в одеяло, приготовился к продолжению. Но продолжения не наступало. Я лишь слышал в темноте, как он болтал банкой из стороны в сторону, проверяя, сколько осталось пива. Старая привычка.

— Итак, — повторил он. И, залпом осушив пиво, лязгнул пустой банкой о крышку стола. — Начнем, пожалуй, с вопроса: что вообще заставило меня здесь поселиться. Тебя ведь и это интересует, как я понимаю?

Я ничего не ответил. Он подождал немного, понял, что ответа ждать бесполезно, и продолжал:

— Отец мой откупил эту усадьбу в пятьдесят третьем. Мне тогда было пять лет. До сих пор не знаю толком, зачем ему понадобился дом в такой глуши. Скорее всего, на распродаже бывшего имущества американской армии ее уступали за смехотворную цену. Да ты и сам видишь — дорог вокруг никаких; пока доберешься досюда, проклянешь все на свете. Летом еще ничего, а уж как снег повалит — что здесь делать человеку, вообще непонятно. Янки хотели здесь построить радиолокационную базу, и даже начали дорогу прокладывать, да скоро смекнули, что средств не хватит, и все работы свернули. Городок внизу — нищий, о том, чтоб дорогу достроить, и не помышляет. Да и зачем такая дорога могла бы пригодиться — пусть даже доведенная до ума?.. Вот так и вышло, что люди эту землю прокляли и забыли.

— А что, Профессор Овца не хотел вернуться?

— Профессор Овца живет в своих воспоминаниях. И не хочет никуда возвращаться.

— Пожалуй, что так… — пробормотал я.

— Ты пиво-то пей! — подзадорил меня Крыса.

— Да мне уже хватит, — сказал я. Керосинка погасла давным-давно, и, несмотря на толстое одеяло, тело мое промерзало так, что зуб на зуб не попадал. Крыса вскрыл очередную банку и продолжал пить пиво один.

— Отец в это место просто влюбился. Дорогу, где нужно, отремонтировал. Дом подлатал. Деньги, надо думать, ухлопал немалые! Зато теперь, была бы машина, летом здесь можно очень неплохо прожить. С печкой, туалетом, душем, телефоном и аварийной электростанцией. Что за жизнь здесь вел Профессор Овца — я даже гадать не берусь…

И Крыса издал горлом странный звук: не разобрать — то ли сдавленный вздох, то ли просто пивная отрыжка.

— С пятьдесят пятого по шестьдесят третий мы каждое лето приезжали сюда всей семьей. Родители, мы с сестрой и наша гувернантка. Если подумать, то был самый достойный период моей жизни… Пастбища перед домом — как и сейчас, впрочем — сдавались городу в аренду, и летом вся долина заполнялась овцами. Докуда глаз хватало — сплошное море овец! Так у меня и осталось в памяти на всю жизнь: подумаю о лете — сразу овец вспоминаю…

Слушая Крысу, я вдруг почувствовал, что очень плохо понимаю, что значит иметь в своем распоряжении загородную виллу. И, видимо, уже никогда не пойму.

— А к середине шестидесятых наши семейные приезды сюда прекратились. Купили новую усадьбу поближе к дому, сестра вышла замуж, да и я стал реже в семье появляться. У отца фирму долго лихорадило; да много всяких причин. В общем, это место опять оказалось заброшено и забыто. Сам я последний раз приезжал сюда в шестьдесят седьмом. Один приезжал. И жил здесь примерно месяц… На этом Крыса споткнулся, будто вспомнив о чем-то, и замолчал.

— Не скучно было? — осторожно спросил я.

— Скучно? Ну, нет! Будь моя воля, я бы здесь на всю жизнь остался. Но как раз этого я позволить себе не мог. Дом-то отцовский. А жить в долгу у родителей тогда было не в моих правилах.

— Почему — «тогда»? Разве сейчас не так?

— Да, конечно… — согласился Крыса. — С тех пор я решил сюда больше не приезжать. Но однажды заехал в Саппоро, и в холле отеля «Дельфин» увидал на стене фотографию. И страшно захотелось взглянуть на эти места хотя бы еще разок. Чего бы это ни стоило. Скажем так, из совершенно сентиментальных соображений. Ты ведь тоже, наверное, иногда бываешь сентиментальным?

— Случается, — сказал я. И вспомнил про море, похороненное под бетонными небоскребами.

— И вот я знакомлюсь с Профессором Овцой и выслушиваю его историю. Про овцу со звездой на спине, которая явилась к нему во сне… Это ты знаешь?

— Да уж, знаю.

— Ну, тогда остальное рассказываю в трех словах. Вскоре у меня появилось навязчивое желание провести в долине всю зиму. Желание дикое, сродни наваждению. Отец, не отец — тут уже все равно. Я наспех собираюсь и мчу сюда, себя не помня.

Как будто кто-то специально заманивает меня, понимаешь?..

— И здесь ты встречаешь Овцу. Так?

— Именно так, — ответил Крыса.

— О том, что случилось дальше, рассказывать очень жутко, — сказал Крыса. — Какими бы словами я ни описывал эту жуть, тебе ее все равно не постичь. И он с хрустом смял одну за другой две опустевшие жестянки из-под пива.

— Так что давай лучше ты сам будешь задавать мне вопросы. Я ведь смотрю, тебе уже почти все известно, на так ли?

— Можно спрашивать как попало?

— Можно, мне все равно.

— Ты уже умер, да?

Прошло много, до животного ужаса много времени, прежде чем я услышал ответ. Может быть, на самом деле, эта пауза измерялась всего несколькими секундами — но их было достаточно, чтобы я чуть не отдал Богу душу от страха. Во рту пересохло так, будто его набили песком.

— Да, — очень тихо ответил Крыса. — Я уже умер.

Глава 40

КРЫСА, КОТОРЫЙ ЗАВЕЛ ЧАСЫ

— Я повесился в кухне. На балке под потолком, — ответил Крыса. — Человек-Овца схоронил меня за гаражом. Умирая, особо не мучился. Если это тебя волнует. Мне-то, в общем, было уже все равно.

— Когда?…

— За неделю до твоего прихода.

— Так значит, это ты завел часы?

И тут Крыса расхохотался.

— Прямо анекдот, а?! Человек тридцать лет живет на свете и последнее, что делает перед смертью — заводит часы! Казалось бы, за каким чертом умирающему часы? Прямо сумасшедший дом какой-то, ей-богу!..

Отсмеявшись, Крыса умолк — и пространство вокруг онемело. Было слышно лишь тиканье часов; остальные звуки поглотил густой снег за окнами. Казалось, во всей Вселенной остались лишь он да я.

— Значит, если бы…

— Перестань! — оборвал меня Крыса. — Нет больше никаких «если бы»! Ты что, еще ничего не понял?!

Я покачал в темноте головой. Я действительно не понимал.

— Даже если бы ты пришел на неделю раньше — я бы все равно умер, какая разница!

Ну, может, поговорили бы мы с тобой в обстановке чуть потеплее и посветлее, чем сейчас, вот и все. Ничего бы это не изменило. Я должен был умереть! Жить становилось все страшней и мучительнее. И терпеть это было невыносимо…

— Но зачем нужно было умирать?!

В темноте я услышал, как он потер одну ладонь об другую.

— А этого я объяснять не хочу. Неохота выступать в идиотской роли собственного адвоката. Надеюсь, ты не станешь заставлять покойника оправдываться за собственную смерть?

— Но если ты не расскажешь, я же ничего не пойму.

— Ты давай, пиво пей!

— Холодно, — сказал я.

— Ну, сейчас-то уже не так холодно.

Дрожащей рукой я взял со стола очередную банку пива, откупорил и сделал глоток.

Мне и в самом деле почудилось, будто стало немного теплее.

— Короче говоря… Только обещай, что не проболтаешься!

— Да если и проболтаюсь — кто мне поверит?!

— Это уж точно, — усмехнулся Крыса.

Часы у камина пробили половину десятого.

— Не возражаешь, если я остановлю часы? На нервы действуют…

— Давай, конечно. Это же твои часы.

Он подошел к часам, открыл стеклянную крышку на циферблате и остановил рукой стрелки. Звуки и Время прекратили свое существование на Земле.

— Короче говоря, я умер с Овцой внутри. Подождал, когда она заснет покрепче, перекинул веревку через балку под потолком — и голову в петлю. Так, что скотина удрать не успела…

— Что обязательно нужно было умирать?

— Другого выхода просто не оставалось. Опоздай я на день — и Овца завладела бы мной целиком… Это был мой последний шанс. И он снова потер ладони.

— Я так хотел с тобой встретиться — в те минуты, когда был самим собой. Самим собой, понимаешь? С собственной памятью — и собственной слабостью одновременно… Вот и послал тебе фотографию — как подсказку. Надеялся, что ты успеешь найти дорогу сюда, пока я еще принадлежу себе хоть немного…

— И это тебя спасло бы?

— Тогда спасло бы, — очень тихо ответил он.

— Вся загвоздка здесь — именно в слабости, — продолжал Крыса. — С нее-то все и начинается. Сколько бы я тебе ни рассказывал, тебе этой слабости не понять.

— Все люди, в принципе — слабые…

— Это — обобщение! — Крыса нервно защелкал пальцами. — Если всех людей подводить под общий знаменатель — ни у кого вообще ни черта не получится. Я же сейчас говорю об индивидууме и о вещах очень личного плана. Я молчал.

— Слабость внутри человека гниет, и гниль эта разрастается. Как гангрена. Я в себе это обнаружил еще подростком. Психовал страшно… Знаешь, что происходит с душой, когда что-то медленно, годами разлагается у тебя внутри — и ты это все время чувствуешь?

Я продолжал молчать, лишь поплотнее закутался в одеяло.

— Тебе, пожалуй, этого не понять, — продолжал он. — У тебя с этим все в порядке… А между тем, это и есть Слабость. Все равно что генетическая болезнь. Сколько ни изучай ее в себе — вылечиться невозможно. И сама она не проходит в одно прекрасное утро. Только становится хуже и хуже с годами, и все…

— Погоди. Слабость чего конкретно?

— А всего. Слабость морали. Слабость сознания. Слабость человека из самого факта его существования…

Я рассмеялся. На этот раз, черт возьми, у меня получилось-таки рассмеяться.

— Тогда получается, что сильных людей вообще не бывает!

— Опять ты обобщаешь! Конечно, у всех есть свои слабые стороны. Но Настоящая Слабость, так же как и настоящая сила, встречается крайне редко. Всепожирающая Слабость, от которой душа утопает в беспросветном мраке — такая слабость тебе неведома. Но она встречается у других людей. Люди-то разные. Всех под одну гребенку не пострижешь…

Я молчал.

— Потому я и уехал из города. Чтобы, опускаясь все ниже, гниль свою людям не показывать. Тебе, в том числе… Здесь, по крайней мере, можно было жить в одиночку и не доставлять никому неприятностей. И, в конечном итоге… Крыса выдержал паузу, и чернота вокруг нас еще больше сгустилась.

— … В конечном итоге, от Овцы убежать, пока можно было, я не решался из той же проклятой Слабости. А однажды понял, что уже не выберусь. И с этого дня даже твой приход уже ничего бы не изменил. Даже если б я сам себя взял за шиворот и заставил спуститься с гор — очень скоро прибежал бы обратно. Вот что это такое, Настоящая Слабость..

— Чего от тебя хотела Овца?

— Меня. Всего — от начала и до конца. Мое тело, мою память, мою проклятую Слабость, мои споры с самим собой… Все это она страсть как любила. У твари была целая куча щупалец; эти щупальца она вонзала мне то в нос, то в уши — и лакомилась мной, как коктейлем через соломинку, отсасывая душу, выжимая меня, как лимон…

— Хм-м… И что же было взамен?

— Взамен, брат, было ТАКОЕ, что я и оценить-то как следует никогда не смог бы. И не то чтобы Овца эту штуку выдумала специально, чтобы меня вознаградить; здесь другое… Я, правда, успел толко самый краешек увидать. Но даже это… Крыса на секунду умолк.

— Даже то, что я увидел, просто сшибало с ног. Просто с ума можно было сойти. Не знаю, как объяснить. Словами не опишешь, как ни старайся… Всемирная Домна. Горнило Вселенной, в котором переплавляется все и вся. Настолько божественной красотищи, что дыхание останавливается. И в то же время — такое злое, дьявольское, что кровь в жилах стынет от ужаса… Стоит человеку погрузить туда свое тело — все человеческое для него перестает существовать. Память, мысли, критерии добра и зла, чувства, страдания — все исчезает… Что-то похожее на динамику Начала Времен, когда Космос рождался из одной-единственной точки.

— И ты отказался?

— Да. Все это теперь похоронено — вместе с моим телом. Теперь у меня осталось еще одно дело; закончу его — и тогда уж навечно исчезну.

— Дело?

— Так, пустяки. Я еще попрошу тебя кое-что сделать. Но об этом — чуть позже…

Мы с ним почти синхронно отхлебнули по глотку пива. Непонятно отчего, но понемногу и правда становилось теплее.

— Значит, кровяная бомба в мозгу — это что-то вроде кнута? — спросил я. — Хлыст, которым Овца понукала своих «хозяев»?

— То-то и оно. Когда гематома сформировывается окончательно, человеку уже никуда не убежать…

— Так чего все-таки хотел Сэнсэй?

— Это был сумасшедший. Его психика не выдержала при виде Мирового Горнила…

Овца использовала его тело, чтобы создать гигантскую Машину Власти. Только для этого она в него и залезла. Как в дешевую вещь: поносил и выбросил. Для воплощения же Идеи Овцы он не годился — это был полный ноль…

— И после смерти Сэнсэя она решила использовать тебя в качестве преемника этой власти, так?

— Именно.

— И что должно было наступить в итоге?

— Империя Абсолютной Анархии. Когда все противоречия сваливаются в одно целое. А в центре — я с Овцой в голове.

— Ну, и почему ты отказался?

Время медленно умирало. И на это медленно умиравшее Время сыпал и сыпал беззвучный снег.

— А я слабость свою люблю. Люблю, когда душа болит, когда тяжело… Как солнце летнее припекает, как ветер пахнет, как цикады стрекочут, и все такое… Страшно люблю, до чертиков. С тобой вот пиво попить… — Крыса будто захлебнулся словами. — Да не знаю я!

Я лихорадочно пытался найти, что сказать. Но слова не подыскивались, хоть тресни. Кутаясь в одеяло, я продолжал разглядывать темноту.

— Сдается мне, из одного и того же материала мы с тобой наворотили что-то совершенно противоположное, а? — сказал вдруг Крыса. — Ты, вообще, веришь в то, что мир становится лучше?

— А кто может знать, что лучше, что хуже?

Крыса рассмеялся:

— Ей-богу, если б на свете существовало Царство Великих Обобщений — ты бы там был царем!

— Только без Овцы в голове, — усмехнулся я.

— Это точно! Овца бы в тебе надолго не задержалась, — Крыса залпом допил уже третье пиво и с грохотом поставил банку на стол. — В общем, тебе нужно поскорее спускаться с гор. Пока все выходы снегом не завалило. Ты же не хочешь здесь зимовать? Дня через три-четыре снег повалит без остановки. Дорога обледенеет: захочешь выбраться — костей не соберешь…

— А ты? Что ты собираешься делать дальше?

В тяжелой, угрюмой тьме Крыса вдруг неожиданно легко и жизнерадостно засмеялся:

— Для меня, брат, уже никакого «дальше» не существует! К концу зимы я просто исчезну. Сколько эта зима будет длиться — я уж не знаю. Одна зима — значит, одна зима. Ровно столько назначено. Здорово, что мы с тобой успели еще раз встретиться. Хотелось, конечно, где посветлее да потеплее…

— От Джея тебе привет…

— О! Ты ему тоже обязательно передай.

— И с твоей женщиной я встречался.

— Как она?

— Нормально. Работает в той же фирме.

— Значит, замуж так и не вышла?

— Нет пока, — ответил я. — Хотела узнать, все уже закончилось или нет?

— Да, все закончилось, — сказал Крыса. — Я сам, своими силами это долго закончить не мог… Но теперь — конец. Во всей моей жизни не было ни малейшего смысла.

Хотя, конечно, если одолжить у тебя твою страсть к обобщениям — ни в чьей жизни на этом свете смысла, в принципе, нет… Правильно я говорю?

— Правильно… — ответил я. — И напоследок у меня к тебе два вопроса.

— Сколько угодно.

— Сначала — про Человека-Овцу.

— Человек-Овца — славный малый!

— Ну, а тот Человек-Овца, который сюда приходил? Ведь это был ты, верно?

Несколько секунд Крыса молча хрустел костяшками пальцев.

— Да, — вымолвил он наконец. — Это был я. Человек-Овца одолжил мне свое тело на пару часов… А ты что, сразу догадался?

— Не сразу. К середине разговора. Сначала не понял…

— Честно сказать, ты меня здорово удивил, когда гитару в щепки разнес.

Во-первых, я еще никогда не видел, чтобы ты так бесился; а во-вторых, это была, как-никак, моя первая в жизни гитара. Дешевка, конечно, но все-таки…

— Извини, — смутился я. — Я просто хотел напугать тебя, чтобы ты выдал себя наконец и перестал мутить воду…

— Да ладно. Бог с ней, с гитарой. Уже завтра от этого места вообще ничего не останется… — сказал он беззаботно. — Ну, а второй вопрос, видимо — насчет твоей подруги?

— Да.

На этот раз Крыса молчал очень долго. Добрую минуту, наверное, он потирал руки.

И наконец глубоко вздохнул:

— О подруге твоей я, по возможности, вообще не хотел разговаривать. Она просто не входила в мои расчеты.

— Не входила в расчеты?

— Ну да. Я-то устраивал вечеринку, как говорится, для своих. Чтобы это касалось только нас с тобой, понимаешь? И вдруг появляется она… Нам не следовало втягивать ее в эту кашу. Как ты заметил, у этой девочки — сверхъестественные способности. Особый дар притягивать к себе редкие случайности и неординарные события. Но в таком месте, как это, ей появляться было нельзя. Для ее способностей здесь оказалось слишком высокое напряжение…

— Что с ней случилось?

— Сама-то она в порядке. Жива-здорова… Вот только тебя ей, пожалуй, привлечь будет больше нечем. Жаль, конечно…

— Но почему?!

— Кое-что в ней самой исчезло. Сгорело внутри…

Я молчал, ошарашенный.

— Я знаю, это тяжело, — продолжал Крыса. — Но рано или поздно оно все равно сгорело бы. Как сгорало десятки раз и у тебя, и у меня, и у всех девчонок, что были с нами когда-то…

Я молча кивнул.

— Я скоро пойду, — сказал Крыса. — Мне нельзя здесь долго… Я думаю, где-нибудь мы еще обязательно встретимся, а?

— Да, конечно… — пробормотал я.

— Хорошо бы — там, где солнце светит, и лето в самом разгаре, — добавил он. — И напоследок — просьба… Завтра утром установи стрелки часов на девять ноль-ноль. Потом отодвинь часы от стены — и сзади на корпусе увидишь четыре провода. Соедини их: красный — с красным, зеленый — с зеленым. Ровно в половине десятого выходи из дома и спускайся с гор. Ровно в двенадцать один мой старый знакомый заглядывает ко мне на чай… Идет?

— Хорошо, я все сделаю.

— Все-таки я рад, что мы с тобой повстречались!..

Тишина в последний раз обняла нас обоих.

— Прощай! — сказал Крыса.

— Увидимся, — сказал я в ответ.

Закутавшись в одеяло, я закрыл глаза и весь обратился в слух. Ступая по полу так, словно ботинки его были абсолютно сухими, Крыса прошел через комнату к выходу и распахнул парадную дверь. Гостиную сразу заполнило ледяным воздухом. Ветра не было; воздух просто пропитался жутким холодом, и все. Крыса распахнул дверь и долго стоял, не двигаясь, в дверном проеме. Он стоял и смотрел непонятно на что — не на пейзаж снаружи, не внутрь комнаты и не на меня, а на что-то совсем другое. Может, на дверную ручку, может — на собственные ботинки. Он постоял так — и, словно захлопывая ворота Времени, с мягким щелчком затворил за собою дверь.

И осталась одна тишина. Тишина — и ничего больше.

Глава 41

КРАСНЫЙ ПРОВОД, ЗЕЛЕНЫЙ ПРОВОД. ОХРИПШИЕ ЧАЙКИ

Крыса сгинул, и вскоре невыносимый озноб охватил мое тело. К горлу подкатывала тошнота, но сколько я ни бегал в туалет проблеваться, ничего, кроме натужного кашля, наружу не выходило.

Я поднялся в спальню, кое-как стянул с себя свитер и рухнул в постель. Озноб пришел вместе с жаром. Очень скоро одеяло и простыни пропитались потом, хоть выжимай, и ледяная влажная масса облепила меня с головы до ног.

— Часы заведи на девять… — шепчет мне кто-то навязчиво в самое ухо. — Красный провод — к красному проводу… Зеленый — к зеленому… А в полдесятого уходи отсюда…

— Ты не волнуйся, — бубнит Человек-Овца. — Все будет в полном порядке…

— Все клетки постепенно переродятся, — убедительным тоном произносит моя жена. В левой руке у нее — белая сорочка с прозрачными кружевами. Голова совершенно бессознательно мотается из стороны в сторону. Амплитуда колебания головы — от десяти до пятнадцати сантиметров… Красный провод — к красному проводу… Зеленый — к зеленому…

— Я смотрю, ты ничегошеньки не понимаешь, — сокрушается моя подруга. Я и в самом деле не понимаю уже ни черта.

Я слышу, как шумят волны — тяжелые, зимние. Море — свинцового цвета, волны по краю — как кружевной воротник у платья девчонки… Окоченевшие чайки. Я — один в зале запертого снаружи Океанариума. Несколько китовых пенисов, выстроенные в ряд, глядят на меня с витрины. Невыносимо душно. Нужно срочно открыть окно…

— Нельзя, — говорит водитель черного автомобиля. — Если один раз открыть, то обратно уже не закроешь. И тогда мы все просто погибнем… Кто-то все-таки открывает окно. Нечеловеческий холод. Слышно, как кричат чайки.

Их охрипшие резкие голоса раздирают мне душу в клочья.

— Вы еще помните, как зовут вашу кошку? — обращается ко мне Водитель.

— Селедка, — отвечаю я.

— Нет, не Селедка! — говорит он. — Имя вашей кошки уже поменялось! Имена, знаете ли, имеют свойство постоянно меняться. Ведь и вы сами уже не знаете, как вас зовут, не так ли?

Дикий холод. И слишком много охрипших чаек.

— Только посредственность из всех путей выбирает самый длинный, — сказал мне Человек В Черном. — Зеленый провод — это и есть красный провод, а красный — это зеленый!..

— Про войну ты что-нибудь слышал? — спросил Человек-Овца.

Оркестр Бенни Гудмэна начал вступление к «Airmail Special». Чарли Крисчен затянул безобразно длинное соло. На голове у него — мягкая кремовая шляпа… Это было последнее, что я увидел, прежде чем провалился в бездонную темноту.

Глава 42

И СНОВА — ПРОКЛЯТЫЙ ПОВОРОТ

Щебетали птицы.

Солнечный свет, просочившись сквозь деревянные жалюзи, разрисовал полосатым узором постель. Мои наручные часы на полу у кровати показывали 7:35. Шерстяное одеяло и простыни подо мной вымокли так, точно какой-то кретин вылил мне прямо в кровать целое ведро воды.

Голова была по-прежнему свинцовой, но жар заметно спал. За окном все пространство до горизонта побелело от снега. Новое утро выкрасило долину сверкающим серебром. Холодный воздух приятно бодрил, покалывая кожу. Я спустился по лестнице и принял горячий душ. Лицо мое в зеркале выглядело до отвращения белым, а щеки за одну ночь ввалились так, словно меня не кормили два месяца. Выдавив из тюбика в три раза больше крема для бритья, чем обычно, я аккуратно намылил щеки и тщательно побрился. Затем пошел в туалет и освободился от такого огромного количества жидкости, что сам себе не поверил. Совершив сей сортирный подвиг, я вконец обессилел. Как был, в халате, я упал на диван и пролежал, свернувшись калачиком, минут пятнадцать. За окном по-прежнему щебетали птицы. Снег начал таять, с крыши звонко и часто капало. Время от времени откуда-то издалека доносился пронзительный скрип непонятно чего.

В половине девятого я съел яблоко, выпил два стакана виноградного сока. И принялся укладывать вещи. Из подпола в кухне я решил позаимствовать бутылку белого вина, большую плитку шоколада и пару яблок. Я собрался в дорогу — и в воздухе гостиной разлилась какая-то неуловимая грусть. Вся многолетняя, запутанная история этого странного дома, наконец, подходила к концу.

Сверившись с часами на руке, ровно в девять я подошел к часам у камина, подтянул вверх одну за другой три гири и установил стрелки на девять ноль-ноль. Потом отодвинул корпус часов от стены и соединил торчавшие из задней панели провода. Зеленый провод — с зеленым. Красный — с красным. Четыре отверстия для проводов были проделаны в фанере шилом. Две дырки сверху, две снизу. Сами провода были накрепко приторочены к корпусу часов точно такой же проволокой, что я видел у Крысы в джипе. Я придвинул часы обратно к стене и подошел к зеркалу попрощаться со своим двойником.

— Пусть все будет хорошо, — сказал я ему.

— Пусть все будет хорошо, — сказал он мне.

* * *

Вспоминая маршрут, каким мы пришли сюда, я зашагал по прямой через пастбище. Снег пронзительно скрипел под ногами. Без единого следа на бескрайнем снегу, долина казалась громадным серебряным озером, затопившим кратер исполина-вулкана. Обернувшись, я увидел одинокую цепочку следов, тянувшуюся от меня до самого дома. Линия следов замысловато вихлялась из стороны в сторону. Что ни говори, а ходить по прямой — не такое уж и простое занятие. Дом при взгляде издалека смотрелся точь-в-точь как живое существо. Весь он как-то смущенно ужался — и время от времени вздрагивал, отряхивая снег с треугольной крыши. Лепешки снега соскальзывали вниз по скату и с грохотом разбивались о землю.

Я пошел дальше — и вскоре добрался до края пастбища. Затем очень долго шагал по березовым зарослям. Наконец, переправившись через мостик, обогнул конусовидную сопку и вышел на Проклятый поворот.

Мне повезло: снег на дороге еще не успел слежаться и заледенеть. И все же это был очень странный снег: как осторожно ни ступай по нему, сердце не отпускает липкий, противный страх, будто еще шаг — и провалишься по пояс, если не хуже. Потребовалась целая вечность, чтобы, цепляясь за осыпающиеся валуны вдоль обочины, преодолеть-таки этот чертов поворот. Подмышки взмокли так, будто стояла тридцатиградусная жара. Все это сильно смахивало на страшные сны моего детства. С правой обочины просматривалась равнина внизу. Вся она словно поседела от снега. Посередине текла, ослепительно искрясь на солнце, речка Дзюнитаки. Мне даже почудилось, будто издалека донесся гудок речного парома. Погода была — лучше некуда.

Я глубоко вздохнул, поправил рюкзак за плечами — и зашагал пологой дорогой вниз. Но уже за следующим поворотом остановился. Новенький, незнакомый мне джип громоздился прямо посреди дороги, загораживая проход. Рядом с джипом стоял Черный Секретарь и пристально смотрел на меня.

Глава 43

ЧАЙ В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ

— А я тебя жду, — сказал Секретарь. — И не просто жду, а вот уже двадцать минут.

— Откуда вы узнали?!

— О чем? О месте или о времени?

— О времени, — сказал я и опустил на землю рюкзак.

— А как ты думаешь, что позволило мне стать секретарем самого Сэнсэя?

Трудолюбие? Сноровка? Или, может, «ай-кью»? Глупости! Это стало возможным лишь благодаря особому дару, которым я, к твоему сведению, обладаю. Или — «шестому чувству», если пользоваться твоими словами…

На нем были бежевая куртка, толстые лыжные брюки, а на глазах — солнцезащитные очки с зелеными стеклами.

— Именно поэтому мы с Сэнсэем и совпадали в главном. В том, что намного превосходило такие банальные критерии, как «здравый рассудок», «элементарная логика» или, скажем, «общественная мораль»…

— «Совпадали»?

— Ровно неделю назад Сэнсэй скончался. Похороны были роскошными. Весь Токио сейчас буквально стоит вверх дном: никак не выберут, кому же достанутся его капиталы… Мутный поток посредственности хлынул в освободившееся пространство. Ночей не спят, овцы божьи…

Я перевел дыхание. Секретарь достал из нагрудного кармана серебряный портсигар, вынул сигарету без фильтра и закурил.

— Не желаешь? — протянул он мне портсигар.

— Нет, — сказал я.

— Честно скажу, ты свою задачу выполнил превосходно. И сделал даже больше, чем от тебя ожидалось. Не стану скрывать: я от тебя такого не ожидал. Поначалу я даже готовил тебе целый ряд подсказок — на случай, если ты совсем залезешь в тупик… Но твоя встреча с Профессором Овцой меня просто очаровала! Настолько, что я бы даже не возражал, если б ты захотел на меня работать…

— Значит, вы с самого начала знали про это место?

— Естественно! За кого ты меня принимаешь?…

— А можно вопрос?

— Давай, — снисходительно усмехнулся Секретарь. — Но только короткий.

— Все-таки, почему вы не рассказали мне про это место сразу?

— Потому, что ты должен был разыскать его сам. Своим умом и по собственной воле.

И еще я хотел, чтобы ты заставил своего приятеля вылезти из его черной дыры.

— Из какой еще черной дыры?…

— Психологической черной дыры. После встречи с Овцой человек, как правило, отключается от внешнего мира — и впадает в состояние временной потери ориентации. Ну, что-то вроде сильной контузии… Вытащить его из этого состояния и было твоей задачей. Однако поверить — даже тебе! — он мог только в одном случае: если бы ты пришел к нему искренним и невинным, как лист бумаги, на котором ничего не написано… Просто, не правда ли?

— Куда уж проще…

— Любой замысел кажется проще простого, когда он уже раскрыт. Разработать до мелочей программу такого замысла — вот что самое сложное! Прогноз колебания человеческих эмоций на компьютере не составишь; здесь уже приходится работать вручную… Зато уж когда программа, которую ты создал с таким трудом, срабатывает без сучка, без задоринки — вот тогда и наступает удовлетворение, полноценнее которого не бывает!

Я молча пожал плечами.

— Итак, — продолжал Секретарь, — Охота На Овец успешно подходит к концу.

Благодаря моим верным расчетам — и твоему простодушию. Теперь-то уж я доберусь до твоего приятеля… Так или нет?

— Да, конечно, — подтвердил я. — Он вас ждет. Сказал, что у вас с ним чай в двенадцать часов…

Мы оба совершенно синхронно взглянули каждый на свои часы. На моих было 10:40.

— Ну что ж, я должен идти, — произнес Секретарь. — Опаздывать — не в моем стиле.

Мой водитель отвезет тебя в город. Да, и последнее. Вот тебе за труды… Он полез в нагрудный карман, достал оттуда банковский чек и протянул мне. Я взял бумажку и, не глядя, затолкал в карман куртки.

— Что, даже проверить не хочешь?

— А что, разве есть такая необходимость?

Секретарь от души расхохотался:

— С тобой, ей-богу, приятно иметь дело! Кстати говоря — фирму-то вашу напарник твой распустил. А зря! Перспективы у вас были самые радужные. Рекламный бизнес, попомни мои слова, очень скоро начнет набирать обороты. И тебе я посоветовал бы избавляться от всяких напарников как можно скорее…

— Вы — сумасшедший, — очень внятно произнес я.

— Мы еще встретимся, — только и ответил Секретарь. Сказав так, он отвернулся и быстро пошел по дороге в долину.

— Селедка ваша в порядке! — заверил меня Водитель, ведя машину вниз по горной дороге. — Растолстела, как мячик!..

Я сидел в кресле рядом с Водителем. За баранкой огромного, хищного, как рептилия, джипа он смотрелся совершенно другим человеком. Всю дорогу до самого города он очень подробно рассказывал мне про похороны Сэнсэя и про то, как ухаживал за Селедкой — но я почти не слушал его. В половине двенадцатого мы подъехали к станции. В городе стояла такая тишь, словно все его жители умерли в одночасье. Одинокий старик лениво ворошил лопатой сугроб у разъезда. Худющая собака сидела с ним рядом и виляла хвостом.

— Большое вам спасибо! — сказал я Водителю, выбираясь из джипа.

— Не за что! — отвечал он. — А кстати, как насчет телефонного номера, что я вам дал? Дозвонились до Господа Бога?

— Нет… Как-то не до того было.

— С тех пор, как скончался Сэнсэй, по этому номеру стало просто не дозвониться.

Никто не берет трубку! Не знаю уж, в чем там дело…

— А может, Ему там тоже не до того?

— Может, и так, конечно… — пробормотал водитель. — Всего вам доброго!

— До свидания, — сказал ему я.

* * *

Поезд отходил ровно в двенадцать. На перроне не было ни души, а во всем поезде, не считая меня, сидело три жалких пассажира. И все же чувство, что меня опять окружают живые люди, приносило несказанное облегчение. Что ни говори, а я возвращался в тот мир, где родился. Пусть бы он даже тиной болотной покрылся от собственной ограниченности и безысходной скуки — это был единственный мир, которому я принадлежал…

Я жевал шоколад, когда раздался гудок отправления. Гудок отревел, поезд, дернувшись, с оглушительным лязгом тронулся с места — и тут я услышал грохот далекого взрыва. С трудом отодвинув тяжелую раму, я высунулся в окно. Несколько секунд спустя раздался еще один взрыв. Поезд плавно набирал скорость. Прошло еще три минуты — и над одинокой конусовидной сопкой на горизонте поднялся столб густого черного дыма.

Все полчаса, пока поезд не свернул резко вправо и горный пейзаж не скрылся из глаз, я смотрел и смотрел, завороженный, на этот дым — и никак не мог оторваться.

Эпилог

— Ну, вот и все, — сказал Профессор Овца. — Все закончилось, правда?

— Да, — сказал я. — Все закончилось.

— Не знаю, как тебя и благодарить…

— Я и сам очень многое потерял.

— Нет! — покачал головой Профессор Овца. — Ты только начал жить… Разве нет?

— Да, наверное… — вздохнул я.

Когда я выходил из комнаты, Профессор Овца сидел за столом, уронив голову на руки, и беззвучно рыдал. Я уходил — и уносил с собой последний смысл его жизни. Правильно ли я поступал — этого я так до конца и не понял.

— Она куда-то уехала, — огорченно сообщил мне управляющий отелем «Дельфин». — А куда — не сказала… Что с вами, вам нездоровится?

— Пустяки, — ответил я.

Я получил свои вещи и поселился в тот же номер, что и в прошлый раз. Из окна просматривалась все та же непонятная фирма в небоскребе напротив. Грудастой сотрудницы я в офисе не заметил. Два молоденьких клерка, дымя сигаретами, работали за столами. Один изучал бумажки с цифирью, а другой, вооружившись линейкой, вычерчивал на большом куске ватмана какой-то график. Из-за отсутствия грудастой казалось, будто передо мной — совсем не та фирма, за которой я наблюдал в прошлый раз. Единственное сходство заключалось в том, что и теперь было совершенно невозможно понять, чем там занимаются. Ровно в шесть сотрудники поднялись из-за столов, оставили комнату — и здание, погасив огни, погрузилось в сумерки.

Я включил телевизор и посмотрел последние новости. Ни о каком взрыве в горах не сообщали ни слова. Ах, да, — осенило меня. Взрывы-то были вчера!.. Где же я прошатался целые сутки? Чем занимался?

Я попробовал вспомнить — но все попытки увенчались только головной болью.

Ладно. Как бы там ни было — один день уже миновал. Вот так, день за днем, мне предстояло теперь всю жизнь отворачиваться от собственной памяти. До тех самых пор, пока однажды не позовет меня снова тот далекий голос в кромешной тьме…

Я выключил телевизор и, не снимая обуви, упал на кровать. Лежа один на двуспальной кровати, я разглядывал потолок — весь в разводах и пятнах. Эти разводы и пятна напомнили мне людей, что родились, жили и умерли тысячи лет назад — слишком давно, чтобы кто-то помнил о них сегодня. Отблески неоновой рекламы плясали на стенах номера, переливаясь и меняя цвета.

У самого уха тикали часы на руке. Я расстегнул ремешок, снял их и бросил на пол. Вздохи автомобильных клаксонов переплетались и наслаивались друг на друга в сумерках за окном. Хотелось спать — но заснуть не получалось, хоть тресни. Странное, непередаваемое ощущение засело в душе и прогоняло сонливость ко всем чертям.

Я надел свитер, вышел на улицу, забрел в первую попавшуюся дискотеку и под вопящий нон-стопом пульсирующий «соул» выпил три двойных виски со льдом. И только тогда почувствовал себя более или менее в порядке. Что ни говори, а приводить себя в порядок следовало как можно скорее. Слишком много людей вокруг, похоже, теперь рассчитывали на мой порядок и зависели от него. Когда я вернулся в отель, трехпалый управляющий сидел на диване в приемной и смотрел по телевизору программу ночных новостей.

— Утром я уезжаю, — сообщил я ему.

— Сразу в Токио?

— Да нет, — ответил я. — Сперва заеду кое-куда. Разбудите меня в восемь утра, если не сложно.

— Да, конечно…

— Спасибо за все…

— Ну, что вы! — сказал управляющий и глубоко вздохнул. — А отец ничего есть не хочет. Если так будет дальше — помрет, чего доброго…

— Он очень многое пережил.

— Я знаю, — печально проговорил управляющий. — Да только мне он так ничего и не рассказывает!

— Ну, теперь-то у вас все будет очень хорошо, — уверенно сказал я. — Подождите немного — увидите сами.

* * *

Утром я завтракал в небе. Самолет приземлился в Ханэда — и через полчаса уже снова был в воздухе. В иллюминаторе слева до самого горизонта сверкало бликами море.

Старина Джей стоял, как всегда, по ту сторону стойки и чистил картошку. Девчонка, приходившая помочь по утрам, меняла воду в цветочных вазах и протирала столы. Из хокайдосских снегов я вернулся обратно в осень: сопки в окне «Джей'з Бара» алели роскошной кленовой листвой. Я сидел за стойкой еще не открывшегося заведения и потягивал пиво. Скорлупа арахиса с приятным треском раскалывалась, чуть только я сжимал ее в пальцах.

— Между прочим, цени: найти арахис, который приятно чистить, — большое искусство! — заметил Джей.

— Хм-м! — промычал я, жуя арахис.

— А ты, что — все еще в отпуске?

— Я уволился.

— Как — уволился?!

— Долгая история…

Джей дочистил картошку, промыл картофелины в большом бамбуковом сите под холодной водой и завинтил кран.

— Ну, и что теперь делать будешь?

— Еще не знаю. Получу выходное пособие, продам права на управление фирмой…

Больших денег, конечно, не получу но все-таки. Ну, и еще вот это… Я достал их нагрудного кармана банковский чек и, не глядя на сумму, передал Джею. Тот посмотрел на чек и покачал головой:

— Деньги, конечно, солидные, только… не очень чистые, верно?

— Угадал.

— Только это — очень долгая история, да?

Я рассмеялся:

— Я желаю, чтобы эта бумажка хранилась где-нибудь у тебя… Положи ее в самый солидный сейф этого почтенного заведения!

— Да где ты здесь видишь хоть один сейф?!

— Ну, тогда сгодится и кассовый аппарат!

— Я, конечно, могу положить этот чек в абонентский сейф какого-нибудь банка… — озабоченно сказал Джей. — Только что ты, вообще, собираешься с ним делать дальше?

— Послушай, Джей. Тебе, небось, немало стоило переехать в новое здание?

— Да уж, стоило…

— Долгов понаделал, небось?

— А куда же без них, без долгов-то?

— Ну, а этого чека хватило бы, чтобы погасить все долги?

— Да еще и сдача осталась бы, но…

— Ну вот! А за это ты бы, скажем, занес нас с Крысой в почетные члены правления своего бара. А? Никаких процентов с выручки, никакого раздела прибыли. Просто — чтобы значились имена. Ну как, идет?

— Да нехорошо это как-то…

— Что ж нехорошего? Случись что, не дай Господь, со мной или Крысой — ты нас тут же и приютил бы под своим крылышком…

— Но ведь… Вы и так, по-моему, всегда могли на это рассчитывать.

Стиснув в ладони ледяной стакан с пивом, я посмотрел ему прямо в лицо.

— Знаю, — сказал я. — И все-таки — я так хочу.

Джей рассмеялся и спрятал чек в карман фартука.

— А я до сих пор помню, как ты надрался первый раз в жизни… Сколько же лет назад это было?

— Тринадцать, — ответил я.

— Ничего себе!

И Джей — старый, неразговорчивый Джей! — целых полчаса проболтал со мной о добрых старых временах. И лишь когда в баре стали появляться один за другим посетители, я приподнялся со стула.

— Куда собрался? Ты же только пришел! — удивился Джей.

— Приличная девица пораньше спать ложится, — сказал я.

— Ну, а с Крысой-то повстречался?

Я уперся ладонями в стойку и глубоко-глубоко вздохнул.

— Повстречался…

— И что? Тоже «долгая история»?

— Долгая. Такой долгой истории ты, пожалуй, отродясь не слыхал…

— А если вкратце?

— А если вкратце, то весь смысл пропадет.

— Сам-то он как? В порядке?

— В порядке. Очень с тобой повидаться хотел…

— Интересно, свидимся ли мы еще когда-нибудь?

— Свидитесь! Члены правления, как-никак… Вот и деньги эти мы с Крысой вдвоем заработали.

— Тронули старика… Спасибо вам.

Я поднялся-таки со стула и вдохнул всей грудью ностальгический запах заведения.

— Как член правления, желаю, чтобы здесь были бильярд и музыкальный автомат!

— Хорошо. Установлю к твоему следующему приходу, — пообещал Джей.

* * *

Двинувшись вдоль реки, я добрался до самого устья, вышел к остаткам морского берега в полсотни метров длиной, сел у самой воды — и проплакал два часа кряду. С самого рождения мне, наверно, еще никогда не доводилось плакать так долго. Лишь через два часа я, наконец, нашел в себе силы подняться на ноги. Совершенно не представляя, куда идти, я все-таки встал и отряхнул налипший на джинсы песок. Когда солнце совсем зашло, я сделал свой первый шаг — и услышал, как за спиной еле слышно плеснулись волны.

ДЭНС, ДЭНС, ДЭНС

«Мне часто снится отель «Дельфин». Во сне я принадлежу ему…» — так начинается этот захватывающий роман. Вас ждет возвращение в отель «Дельфин», который внешне изменился, но внутри которого осталось что-то от старого: остался Человек-Овца, осталось что-то, без чего не может жить главный герой, который «разгребает культурологические сугробы».

«…Танцуй, — сказал Человек-Овца. — Пока звучит музыка — продолжай танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь — не рассуждай. Какой в этом смысл — не задумывайся. Смысла все равно нет и не было никогда…»

Глава 1

Март 1983 г.

Мне часто снится отель «Дельфин».

Во сне я принадлежу ему. По какому-то странному стечению обстоятельств я — его часть. И свою зависимость от него там, во сне, я ощущаю совершенно отчетливо. Сам отель «Дельфин» в моем сне — искаженно-вытянутых очертаний. Очень узкий и длинный. Такой узкий и длинный, что вроде и не отель, а каменный мост под крышей. Фантастический мост, который тянется из глубины веков до последнего мига Вселенной. А я — элемент его мощной конструкции… Там, внутри, кто-то плачет чуть слышно. И я знаю — плачет из-за меня.

Отель заключает меня в себе. Я чувствую его пульс, ощущаю тепло его стен. Там, во сне, я — один из органов его огромного тела…

Такой вот сон.

Открываю глаза. Соображаю, где я. И даже говорю вслух. «Где я?» — спрашиваю сам себя. Вопрос, лишенный всякого смысла. Задавай его, не задавай — ответ всегда известен заранее. Я — в своей собственной жизни. Вокруг — моя единственная реальность. Не то чтобы я желал их себе такими, но вот они — мои будни, мои заботы, мои обстоятельства. Иногда со мной рядом спит женщина. Но в основном я один. Ревущая скоростная магистраль за окном, стакан у подушки (с полпальца виски на донышке), да идеально соответствующий обстановке — а может, и просто ко всему безразличный — пыльный утренний свет. За окном — дождь. Когда с утра дождь, я не сразу вылезаю из постели. Если в стакане осталось вчерашнее виски — допиваю его. Наблюдаю за каплями, срывающимися с карниза за окном, и думаю об отеле «Дельфин». Вытягиваю руку перед собой. Ощупываю лицо. Убеждаюсь: я — сам по себе, никакому отелю не принадлежу. Я НИЧЕМУ НЕ ПРИНАДЛЕЖУ. Но ощущение из сна остается. Там, во сне, попробуй я вытянуть руку вот так же — и огромное здание заходило бы ходуном. Точно старая мельница, к которой заново подвели воду, заскрипело бы оно, заворочало вал за валом, шестеренку за шестеренкой — и всем корпусом до последнего гвоздя отозвалось бы на мое движение. Если прислушаться — можно даже различить, в какие стороны этот скрип разбегается… Я прислушиваюсь. И различаю чьи-то сдавленные рыдания. Из кромешного мрака доносятся они еле слышно. Кто-то плачет. Тихо и безутешно. Плачет и зовет меня.

Отель «Дельфин» действительно существует. Притулился на углу двух убогих улочек в Саппоро. Несколько лет назад я прожил там целую неделю. Нет — попробую вспомнить точнее. Восстановить все в деталях… Когда это было? Четыре года назад. Еще точнее — четыре с половиной. Мне тогда не было и тридцати. Мы поселились там на пару с подругой. Собственно, она-то все и решила. Вот, говорит, здесь и поселимся. Дескать, мы просто должны поселиться именно в этом отеле — и ни в каком другом. Не потребуй она — мне бы и в голову не пришло останавливаться в таком странном месте.

То был обшарпанный, богом забытый отелишко: за неделю нашего пребывания там я встретил в фойе всего двух или трех посетителей — да и о них было крайне трудно сказать, живут они здесь или забежали на пять минут по делам. Судя по тому, что на доске за конторкой портье кое-где недоставало ключей, постояльцы у отеля «Дельфин» все же имелись. Немного. Совсем чуть-чуть. А поскольку телефон отеля мы нашли в справочнике большого города, подозревать, будто здесь вообще никто не останавливается, было бы просто странно. Но если кроме нас двоих здесь и жили какие-то постояльцы — надо полагать, существа это были страшно робкие и забитые. Видеть мы их не видели, слышать не слышали и никакого их присутствия не ощущали. Разве только порядок ключей на доске у портье менялся день ото дня. Видимо, даже по коридорам они передвигались бледными тенями, затаив дыхание и прижимаясь к стенам. Лишь изредка тишину в здании нарушало громыхание старого лифта; но лифт замирал — и тишина наваливалась еще тяжелее, чем прежде…

Совершенно мистическое заведение.

При взгляде на него мне всегда казалось, будто передо мной — ошибка мировой эволюции. Жертва зашедших в тупик генетических трансформаций. Уродливая рептилия, чей биологический вид долго мутировал в ошибочном направлении — слишком долго, чтобы теперь меняться обратно. В результате же все особи этой ветви повымирали, лишь одна осталась в живых — и громоздилась теперь, сиротливая и неприкаянная, в угрюмых сумерках нового мира. Жестокого мира, где даже Время отреклось от нее. И обвинять в этом некого. Нет виноватых — и совершенно нечем помочь. Потому что с самого начала не надо было устраивать здесь отель. С этого, самого главного промаха все и пошло вкривь да вкось. Как сорочка, которую застегнули не на ту пуговицу, и она совсем немного перекосилась. Любые попытки исправить этот маленький перекос приводят к такому же легкому, почти элегантному беспорядку еще где-нибудь. И так, понемногу, вся сорочка оказывается перекошенной, с какой стороны ни смотри… Бывает на свете такая особая перекошенность. Если часто смотреть на нее, голова привыкает непроизвольно клониться вбок. Вроде никаких неудобств: наклон очень слабый, всего в несколько градусов. Легкий, естественный наклон головы. Привыкнешь — и можно вполне уютно жить на свете. Если, конечно, не обращать внимания на то, что весь остальной мир воспринимается под наклоном…

Именно таким был отель «Дельфин». Его убогость, как и обреченная готовность в любую секунду провалиться сквозь землю от всех нелепостей, скопившихся в нем за десятки лет, бросались в глаза любому. Жутко тоскливое заведение. Тоскливое, как колченогая псина под январским дождем. Конечно, на свете нашлось бы немало отелей еще тоскливее этого. Но даже поставленный с ними в ряд, отель «Дельфин» смотрелся бы по-особому. Тоска была заложена уже в самом проекте здания. И от этого становилось тоскливей вдвойне.

Стоит ли говорить — за исключением бедолаг, попавших сюда по ошибке или неведению, трудно было найти человека, который поселился бы в отеле «Дельфин» добровольно.

На самом деле, отель назывался несколько иначе. «Dolphin Hotel»— вот как это звучало официально. Но образ, рождаемый таким названием в моей голове, настолько отличался от того, чем приходилось довольствоваться в реальности (при словах «Dolphin Hotel» мне представляется роскошный сахарно-белый отель где-нибудь на побережье Эгейского моря), — что я про себя называл его просто «отель Дельфин». Как бы в отместку вывеске «DOLPHIN HOTEL», висевшей у входа. Без вывески догадаться о том, что перед вами отель, было бы невозможно. Но даже с вывеской здание никак не выглядело отелем. Больше всего оно напоминало музей. Хранилище каких-то особенных знаний, куда тихонько, чуть не на цыпочках, заходят особенные посетители и со специфическим любопытством в глазах разглядывают экспонаты, ценность которых понятна лишь специалисту…

Не знаю, казалось ли так же кому-нибудь, кроме меня. Но, как я выяснил позже, такое впечатление оказалось не просто полетом моей фантазии. На одном из этажей здания действительно располагался архив.

Кто же захочет селиться и жить в таком месте? В музее с полуистлевшим хламом неизвестного назначения? В лавке старьевщика, где мрачные коридоры заставлены бараньими чучелами, в воздухе пыльными клочьями плавает овечья шерсть, а стены завешаны порыжевшими фотографиями? В мрачном склепе, где даже мысли людей, не найдя себе применения, скопились засохшей грязью во всех углах?

Вся мебель в отеле повыцвела, столы шатались, и ни одна дверь не запиралась как следует. Лампы едва горели — в коридорах висел густой полумрак. Вода из свинченных кранов в туалетах текла не переставая. Ожиревшая горничная (ноги как у слона) бесцельно шаталась по коридорам, чахоточным кашлем напоминая миру о своем существовании. Управляющий отелем, средних лет мужчина с жалобными глазами, самолично просиживал с утра до ночи за конторкой в фойе, и на руке у него недоставало двух пальцев. На его лице было ясно написано: за какое дело бы он ни взялся, ничего хорошего не получится никогда. То был классический представитель племени неудачников. Как если бы его поквасили сутки-другие в бочке с чернилами, затем отпустили — и, как бедняга ни пытался потом отмыться, злая Карма ошибок, провалов и хронического невезения въелась в кожу голубовато-унылым оттенком и навеки осталась с ним. Этого типа явно стоило посадить под стекло и показывать школьникам на уроках естествознания. Под табличкой: «Человек, Безнадежный Во Всех Отношениях». Одним своим видом он вызывал у посетителей жалость — а некоторых, уверен, и раздражал (бывают люди, которые злятся, когда нужно кого-то жалеть)…

Ну, кому взбредет в голову здесь селиться?

Но мы поселились. «Мы просто обязаны здесь поселиться!» — уговорила меня подруга. И вскоре исчезла. Как сквозь землю провалилась, оставив меня одного. Об этом мне сообщил Человек-Овца. «Девчонка ушла, — сказал он. — Девчонка должна была уйти»… Теперь-то я понимаю, что все это значило. Ее главной задачей было сделать так, чтобы я пришел сюда добровольно. И она блестяще сыграла свою роль. Роль указки Судьбы. Как реки Молдавии. Куда по ним ни сворачивай — все равно выплываешь к морю… Лежу и думаю об этом, глядя на дождь за окном. Думаю о Судьбе.

С тех пор, как у меня начались эти странные сны, по утрам в голове так и вертится мысль о пропавшей подруге. С каждым утром все отчетливей кажется, будто я снова ей нужен — и что она зовет меня. Иначе с чего бы мне снился отель «Дельфин»?

«Подруга»… Я ведь даже имени ее не знаю. Прожили вместе несколько месяцев — а я так и не знаю о ней ни черта. Знаю лишь, что работала «девушкой по вызову» в дорогом ночном клубе. Элитарном клубе — с членской системой и респектабельными клиентами. Шлюхой высшей категории. И кроме этого еще подрабатывала в нескольких местах. Днем правила тексты в небольшом издательстве, да время от времени подряжалась фотомоделью для рекламы женских ушей. Словом, жила очень наполненной жизнью. И, конечно, без имени никак не могла. Скорее всего, у нее было даже несколько разных имен. И в то же время — ни одного. На ее вещах — а она, понятно, старалась носить с собой только самый минимум — имени хозяйки не значилось. Ни проездного билета, ни водительских прав, ни кредиток я никогда у нее не видел. Постоянно с собой она носила только миниатюрный блокнотик, куда тоненькой ручкой заносила какую-то невразумительную цифирь — коды-шифры, понятные лишь ей одной. Во всей ее жизни со мной было совершенно не за что зацепиться… Не знаю: может, у шлюх тоже есть имена. Вот только живут они в том измерении, где имен не бывает.

Как бы там ни было — мне почти ничего о ней не известно. Откуда приехала, когда родилась, сколько лет на самом деле — не имею ни малейшего представления. Как мимолетный дождик, она появилась вдруг — и так же внезапно исчезла. Оставив лишь воспоминания…

Но в последнее время воспоминания эти становятся что-то слишком реалистичными. Странные вещи мерещатся мне. Будто это она, подруга, зовет меня из отеля «Дельфин» в моем сне. Будто я снова ей нужен. Но повстречаться мы можем, только если я приеду в отель. Там, в отеле «Дельфин», она плачет и ждет меня.

Наблюдаю за каплями. Прислушиваюсь к себе. Я чему-то принадлежу… Кто-то плачет и ждет меня… И то, и другое воспринимается очень издалека. Словно происходит где-нибудь на Луне. Что ни говори, а сны — это сны. Как ни беги за ними вдогонку — не добежишь, не дотянешься.

Да и с чего бы кому-то из-за меня так убиваться?

И все-таки. Все-таки она меня ждет. Там, в одной из комнат отеля. Я и сам в душе хочу, чтобы так было. Я тоже хочу принадлежать ему — странному дому, в котором переворачиваются судьбы людей…

Однако вернуться в отель «Дельфин» — задача не из простых. Заказать по телефону номер, купить билет, прилететь в Саппоро — если бы все сводилось лишь к этому! Проблема поездки в отель «Дельфин» — в самом отеле «Дельфин». Вернуться туда — значит встретиться с тенями Прошлого. При одной мысли об этом я впадаю в меланхолию. Четыре года я, как мог, разгонял вокруг себя эти холодные мрачные тени. Но стоит вернуться в отель — и псу под хвост полетит вся та жизнь, которую я выстроил заново за эти четыре года, начав с нуля.

С другой стороны, не так уж и много я выстроил… Как ни смотри, почти все — бессмысленный мусор, хлам для уютного прозябания…

И все-таки — я сделал все, что мог. Собрал этот хлам, подогнал половчее к реальности и к себе, слепил из своих куцых ценностей новое бытие… И что теперь — обратно в прежнюю жизнь без кола без двора? Распахнуть окно — и повыкидывать все к чертовой матери?

Хотя, в конечном итоге — лишь так и сможет начаться что-нибудь новое. Уж это я понимаю. Лишь так, и никак иначе…

Все еще лежа в кровати, я уставился в потолок и глубоко вздохнул. Плюнь, сказал я себе. Расслабься. Ни к чему эти рассуждения не приведут. То, что с тобой происходит, сильнее тебя. Рассуждай, не рассуждай — а начнется все именно с этого… Таков порядок. Хоть тресни.

* * *

Пора, наконец, представиться.

«Несколько слов о себе»…

В школе, помню, частенько приходилось этим заниматься. Из года в год, когда набирался новый класс, все выстраивались в линейку, и каждый по очереди выходил вперед и рассказывал о себе, как умеет. Я никогда не мог этого делать как следует. И дело тут даже не в умении. Само занятие казалось полным бредом. Что я вообще могу знать о себе? Разве то, каким я себя представляю, — настоящий я? Если собственный голос, записанный на магнитофонную пленку, получается странным, чужим — что говорить о картинках, которые мое воображение рисует с меня, перекраивая, извращая мою натуру, как ему заблагорассудится?.. Подобные мысли всю жизнь копошились у меня в голове. И всякий раз, когда я знакомился с кем-то, и приходилось рассказывать «что-нибудь о себе», я чувствовал себя точно двоечник-прохиндей, исправляющий отметки в классном журнале. Колоссально неуютное ощущение… Поэтому я всегда старался не рассказывать о себе ничего, кроме голых фактов, которые не нужно ни комментировать, ни объяснять («держу собаку»; «люблю плавать»; «ненавижу сыр»; и так далее), — но в итоге мне все равно продолжало мерещиться, будто я рассказываю какие-то придуманные вещи о несуществующем человеке. И когда в таком состоянии я слушал рассказы других — казалось, что они тоже болтают не о себе, а о ком-то третьем. Что все мы живем в придуманном мире и дышим придуманным воздухом…

И все-таки — придется что-нибудь рассказать… Только так все и может начаться — с болтовни о себе. С этого первого шага. Удачно ли, нет — рассудим после. Я сам рассужу, другие рассудят — сейчас неважно. Сейчас я должен болтать о себе. И при этом — помнить, о чем болтаю…

Сыр я теперь люблю. Когда полюбил — не помню; как-то само полюбилось. Собака моя простудилась под дождем и умерла от воспаления легких, когда я пошел в последний класс школы. С тех пор собак не держу. А плавать люблю и сегодня. Спасибо за внимание…

Но в том-то и беда: в реальной жизни так легко не отделаешься. Когда требуешь чего-то от жизни (а кто из нас от нее не требует?) — жизнь автоматически запрашивает в ответ целую кучу дополнительной информации. Для построения расчета необходимо ввести больше данных. Иначе ответа не будет.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА.

Нажимаю на «сброс». Экран пустеет. Люди в аудитории принимаются швырять в меня чем попало. «Болтай! Еще болтай о себе!..» Учитель недовольно сдвигает брови. Потеряв дар речи, я каменею у классной доски.

Нужно болтать. И как можно дольше. Удачно ли, нет — разберемся потом…

* * *

Иногда она приходит и остается на ночь. Утром завтракает вместе со мной, уходит на работу — и уже не возвращается. Имени у нее нет. Все-таки она — не главная героиня этой истории. Очень скоро она навсегда исчезнет из повествования, и, чтоб не запутывать себя и других, я не буду давать ей имя. Но я не хочу, чтобы думали, будто я ею пренебрег. Мне она нравилась всегда, и даже теперь, когда она исчезла из моей жизни навеки, нравится ничуть не меньше.

В каком-то смысле мы с ней — друзья. По крайней мере, у нее есть все основания считать себя моим единственным другом. За исключением редких визитов ко мне, она живет с постоянным любовником. Работает в телефонной компании — составляет на компьютере счета за телефонные разговоры. Подробнее о работе я не спрашивал, она не рассказывала. Но, думаю, что-нибудь в этом роде. Подсчитывает, кто сколько наговорил по телефону, выписывает квитанции и рассылает абонентам. Так что свои телефонные счета я всегда вынимаю из почтового ящика так, будто получил интимное письмо.

Совершенно отдельно от своей основной жизни она спит со мной. Два — ну, может, три раза в месяц. Меня она считает «человеком с Луны» или кем-то вроде этого. «Эй! А ты разве не вернешься к себе на Луну?» — хихикает она тихонько. В постели нагишом, всем телом прижимаясь ко мне. Сосками маленьких грудей упираясь мне в ребра. Так мы болтаем каждый раз, когда ночью вдвоем. За окном — несмолкающий гул магистрали. По радио — монотонный шлягер «Хьюмэн Лиг». «Лига Людей»… Ну и названьице! Какого черта так называть музыкальную группу? Все-таки раньше люди называли свои группы куда приличнее: «Импириэлз», «Сьюпримз», «Фламингоуз», «Фэлконз», «Импрешнз», «Дорз», «Фор Сизонз», «Бич Бойз»[53]…

Я говорю ей об этом. Она смеется. Странный я, говорит. Что во мне странного — не понимаю. Сам я считаю себя нормальным человеком с самыми обычными мыслями в голове… ХЬЮМЭН ЛИГ!

— Ужасно люблю, когда мы вдвоем, — говорит она. — Иногда бывает — так захочу к тебе, прямо сил нет! На работе, например…

— Хм…

— Иногда, — подчеркивает она. И потом молчит с полминуты. Заканчивается «Хьюмэн Лиг», начинается что-то незнакомое. — Вот в чем проблема-то… Твоя проблема, — продолжает она. — Мне, например, страшно нравится, когда мы вот так… Но быть с тобой каждый день с утра до вечера почему-то не хочется… Отчего бы, а?

— Хм, — повторяю я.

— То есть, ты меня ни в чем не стесняешь, все в порядке. Просто… Когда я с тобой, воздух вокруг становится каким-то тонким… разреженным, да? — Как на Луне.

— Что ж. Вот такой он, запах моей родины…

— Эй! Я не шутки шучу! — Она привстает на постели и заглядывает мне в лицо. — Я, между прочим, все это для тебя говорю… Много у тебя в жизни людей, которые бы говорили с тобой о тебе?

— Нет, — отвечаю я искренне. Кроме нее, больше нет никого.

Она снова ложится и прижимается грудью ко мне. Я ласкаю ей спину ладонью.

— В общем, вот так. Воздух с тобой очень тонкий. Как на Луне, — повторяет она.

— На Луне воздух вовсе не тонкий, — возражаю я. — На Луне вообще воздуха нет. Так что…

— Очень тонкий!.. — шепчет она. Может, не слышит, что я говорю, может, просто не хочет слышать — не знаю. Но от ее шепота мне неуютно. Черт знает, почему. Есть в нем что-то тревожное. — А иногда и совсем истончается… И тогда ты дышишь вовсе не тем же воздухом, что я, а чем-то другим… Мне так кажется.

— Данных недостаточно… — бормочу я.

— В смысле — я о тебе ничего не знаю? Ты об этом, да? — спрашивает она.

— Да я и сам о себе ничего не знаю! — говорю я. — Ну, правда! Я не в философском смысле, а в самом буквальном… Общая нехватка данных, понимаешь? По всем параметрам…

— Но тебе уже тридцать три, так?

Ей самой — двадцать шесть.

— Тридцать четыре, — поправляю я. — Тридцать четыре года два месяца.

Она качает головой. Потом выбирается из постели, подбегает к окну и отдергивает штору. За окном громоздятся бетонные опоры скоростной магистрали. В предрассветном небе над ними — белый череп луны.

Она — в моей пижаме.

— Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну! — изрекает она, указуя пальцем на небеса.

— С ума сошла? Холодно же! — говорю я.

— Где? На Луне?

— Да я о тебе говорю! — смеюсь я. На дворе февраль. Она стоит у самого подоконника, и я вижу, как ее дыхание превращается в белый пар. Кажется, лишь после моих слов она замечает, что мерзнет.

Спохватившись, она мигом запрыгивает обратно в постель. Я обнимаю ее. Пижама на ней — холодная просто до ужаса. Она утыкается носом мне в шею. Нос ее тоже как ледышка.

— Уж-жасно тебя люблю, — шепчет она.

Я хочу ей что-то ответить, но слова застревают в горле. Я очень тепло отношусь к ней. В постели — вот как сейчас — мы отлично проводим время. Мне нравится согревать ее своим телом; гладить, едва касаясь, ее длинные волосы. Нравится слушать ее дыхание во сне, а утром — завтракать с нею и отправлять ее на работу. Нравится получать по почте телефонные счета, которые, я верю, она для меня составляет; наблюдать, как она разгуливает по дому в моей пижаме на три размера больше… Вот только чувству этому я никак не подберу определения. Уж конечно, это не любовь. Симпатией — и то не назовешь…

Как бы это лучше назвать?

Так или иначе, я ничего ей не отвечаю. Просто ни слова на ум не приходит. И я чувствую, что своим молчанием чем дальше, тем больнее задеваю ее. Она не хочет, чтобы я это чувствовал, но я чувствую все равно. Просто провожу пальцами по нежной коже вдоль позвонков — и чувствую. Совершенно отчетливо. Так мы молчим, обнявшись, и слушаем песню с неизвестным названием.

Внезапно — ее ладонь у меня в паху.

— Женись на хорошей лунной женщине… Сделайте с ней хорошего лунного ребеночка… — ласково бормочет она. — Так будет лучше всего.

Шторы распахнуты, и белый череп смотрит на нас в упор. Все так же обнимая ее, я гляжу поверх ее плеча на луну. По магистрали несутся грузовики. Временами они издают какой-то недобрый треск — будто гигантский айсберг начинает раскалываться, заплыв в теплые воды. «Что же они там перевозят?» — думаю я.

— Что у нас сегодня на завтрак? — спрашивает она.

— Да ничего особенного. Как всегда. Колбаса, яйца, тосты. Салат картофельный со вчера остался. Кофе. Тебе могу сварить «кафе-о-лэ»…

— Кр-расота! — радуется она. — И яичницу сделаешь, и кофе, и тосты пожаришь, да?

— С удовольствием! — отвечаю я.

— Угадай — что я люблю больше всего на свете?

— Честно? Понятия не имею…

— Больше всего на свете, — говорит она, глядя мне прямо в глаза, — я люблю, чтоб зима, и утро такое противное, что встать нету сил; а тут — кофе пахнет, и еще такой запах, когда яичницу поджаривают с колбасой, и когда тостер отключается — дззын-нь! — просто вылетаешь из постели, как ошпаренная!.. Понял, да?

— Ладно! — смеюсь я. — Сейчас попробуем…

* * *

Я человек не странный.

То есть, мне действительно так кажется.

Конечно, до «среднестатистического человека» мне тоже далеко. Но я не странный, это точно. С какой стороны ни глянь — абсолютно нормальный человек. Очень простой и прямой. Как стрела. Сам себя воспринимаю как некую неизбежность — и уживаюсь с нею совершенно естественно. Неизбежность эта настолько очевидна, что мне даже не важно, как меня видят другие. Что мне до того? Как им лучше меня воспринимать — их проблема, не моя.

Кому-то я кажусь глупее, чем на самом деле, кому-то — умнее. Мне же самому от этого — ни жарко, ни холодно. Ведь образец для сравнения — какой я на самом деле — тоже всего лишь фантазия, отблеск моего же представления о себе. В их глазах я действительно могу быть как полным тупицей, так и гением. Ну и что? Не вижу в том ничего ужасного. На свете не бывает ошибочных мнений. Бывают мнения, которые не совпадают с нашими, вот и все. Таково мое мнение.

С другой стороны, есть люди, которых моя внутренняя нормальность притягивает. Таких людей очень мало, но они существуют. Каждый такой человек и я — точно две планеты, что плывут в мрачном космосе навстречу друг другу, влекомые какой-то очень природной силой, сближаются — и так же естественно разлетаются, каждый по своей орбите. Эти люди приходят ко мне, вступают со мной в отношения — лишь для того, чтобы в один прекрасный день исчезнуть из моей жизни навсегда. Они становятся моими лучшими друзьями, любовницами, а то и женами. Некоторые даже умудряются стать моими антиподами… Но как бы ни складывалось, приходит день — и они покидают меня. Кто — разочаровавшись, кто — отчаявшись, кто — ни слова не говоря (точно кран без воды — хоть сверни, не нацедишь ни капли), — все они исчезают.

В моем доме — две двери. Одна вход, другая выход. По-другому никак. Во вход не выйти; с выхода не зайти. Так уж устроено. Люди входят ко мне через вход — и уходят через выход. Существует много способов зайти, как и много способов выйти. Но уходят все. Кто-то ушел, чтобы попробовать что-нибудь новое, кто-то — чтобы не тратить время. Кто-то умер. Не остался — никто. В квартире моей — ни души. Лишь я один. И, оставшись один, я теперь всегда буду осознавать их отсутствие. Тех, что ушли. Их шутки, их излюбленные словечки, произнесенные здесь, песенки, что они мурлыкали себе под нос, — все это осело по всей квартире странной призрачной пылью, которую зачем-то различают мои глаза.

Иногда мне кажется — а может, как раз ОНИ-то и видели, какой я на самом деле? Видели — и потому приходили ко мне, и потому же исчезали. Словно убедились в моей внутренней нормальности, удостоверились в искренности (другого слова не подберу) моих попыток оставаться нормальным и дальше… И, со своей стороны, пытались что-то сказать мне, раскрыть передо мною душу… Почти всегда это были добрые, хорошие люди. Только мне предложить им было нечего. А если и было что — им все равно не хватало. Я-то всегда старался отдать им от себя, сколько умел. Все, что мог, перепробовал. Даже ожидал чего-то взамен… Только ничего хорошего не получалось. И они уходили.

Конечно, было нелегко.

Но что еще тяжелее — каждый из них покидал этот дом еще более одиноким, чем пришел. Будто, чтобы уйти отсюда, нужно утратить что-то в душе. Вырезать, стереть начисто какую-то часть себя… Я знал эти правила. Странно — всякий раз, когда они уходили, казалось, будто они-то стерли в себе гораздо больше, чем я… Почему всё так? Почему я всегда остаюсь один? Почему всю жизнь в руках у меня остаются только обрывки чужих теней? Почему, черт возьми?! Не знаю… Нехватка данных. И как всегда — ответ невозможен.

Чего-то недостает.

Однажды, вернувшись с собеседования насчет новой работы, я обнаружил в почтовом ящике открытку. С фотографией: астронавт в скафандре шагает по поверхности Луны. Отправителя на открытке не значилось, но я с первого взгляда сообразил, от кого она.

«Я думаю, нам не стоит больше встречаться, — писала она. — В ближайшее время я, видимо, выйду замуж за землянина».

Лязгнув, захлопнулась дверь.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА.

Пустеет экран.

Сколько еще будет так продолжаться? — думаю я. Мне уже тридцать четыре. До каких пор все это будет со мной твориться?

Особо я не терзался. Чего уж там — ясно как день: я сам во всем виноват. Ее уход — дело совершенно естественное, и я с самого начала знал, что все этим кончится. Она понимала, я понимал. Только мы всё надеялись, что вот-вот случится какое-то маленькое, еле заметное чудо. Неуловимая случайность, которая перевернет наши жизни вверх дном… Но ничего подобного, конечно же, не случилось. И она ушла. Само собой, от ее ухода мне стало грустно. Однако мне уже приходилось испытывать эту грусть. И я нисколько не сомневался, что переживу эту грусть без труда.

Ведь я всегда ко всему привыкаю…

От такой мысли мне вдруг сделалось тошно. Будто черная желчь, разлившись внутри, подступила к самому горлу. Я встал перед зеркалом в ванной и посмотрел на себя. Так вот ты какой — Я, Который На Самом Деле… Вот и свиделись. Много же ты стер в себе… Гораздо, гораздо больше, чем казалось… Лицо в зеркале — старее, противнее, чем обычно. Я беру мыло, тщательно мою лицо и натираю кожу лосьоном. Не спеша мою руки и старательно вытираюсь новеньким полотенцем. Затем иду на кухню и, отхлебывая пиво из банки, навожу порядок в холодильнике. Выкидываю сгнившие помидоры, выстраиваю в ряд банки с пивом, проверяю содержимое кастрюль, составляю список, что купить в магазине…

До самого рассвета я просидел в одиночестве, разглядывая луну и гадая: сколько еще это будет твориться со мной? Наступит день — и я снова встречу кого-то. Все будет очень естественно — как движенье планет, чьи орбиты пересеклись. И мы снова будем надеяться на какое-то чудо, каждый сам по себе, выжидать какое-то время, стирать свои души — и расстанемся, несмотря ни на что…

До каких пор?!

Глава 2

Через неделю после того, как я получил ее открытку с луной, мне пришлось отправиться по работе в Хакодатэ. Не скажу, чтобы работа на сей раз попалась очень уж интересная, — ну, да и выбирать особо не приходилось. Почти вся моя работа, в принципе, мало чем отличается от этой.

Вообще, чем рассуждать, повезло с работой или нет, лучше залезть в эту работу по самые уши — а там уже и разницу чувствовать перестанешь. Как с волнами в акустике. На каком-то пороге частот уже не различаешь, какой звук выше, какой ниже; а стоит зайти за этот порог — не то что высоту, сам звук разобрать невозможно…

То был проект одного женского журнала: познакомить читательниц с деликатесами Хакодатэ. Мы с фотографом обследуем дюжину местных ресторанчиков, я сочиняю текст, он делает снимки. Всего материала — на пять страниц… Ну, что ж. Раз существуют женские журналы — значит, кто-то должен и репортажи для них писать. Точно так же кому-то приходится собирать мусор на улицах или разгребать на дорогах снег. Должен кто-то и дворником быть. Нравится это ему или нет…

В общем, три с половиной года я зарабатывал на жизнь такой вот псевдокультурной деятельностью. Этакий дворник от литературы.

Обстоятельства вынудили меня уйти из фирмы, которой мы заправляли вместе с напарником — моим хорошим приятелем до тех самых пор, — и после этого я целых полгода валял дурака. Заниматься чем-либо ни сил, ни желания не было. Слишком много сюрпризов подкинула мне прошедшая осень. Жена ушла. Лучший друг погиб — странной, мистической смертью. Подруга исчезла — как в воду канула, не сказав ни слова. Я встретил странных людей, которые втянули меня в странную историю… А потом все кончилось — и я провалился в тишину, беспробудней которой не слышал с рождения. Жутким духом отсутствия всякой жизни пропитало мою квартиру. Полгода провел я здесь, скрываясь от мира. Если не считать редких вылазок за покупками — самый минимум, лишь бы ноги не протянуть, — днем наружу не выходил. Только перед рассветом выбирался из дома и шатался по безлюдным улицам. С появлением первых прохожих возвращался домой и ложился спать.

Ближе к вечеру просыпался, сооружал себе простенький ужин, ел, кормил консервами кошку. А после ужина садился на пол в углу — и снова, снова прокручивал в памяти прошлое, пытаясь найти в цепи событий какой-то единый смысл. Переставляя местами отдельные сцены; отслеживая моменты, когда я своим выбором мог что-либо изменить; заново оценивая, верно ли поступил тогда-то и там-то… И так до заката. А потом — опять выбирался из дома и бродил по омертвевшему городу.

День за днем я жил так — наверное, целых полгода… Да, так и есть: с января по июнь семьдесят девятого. Книг не читал. Не раскрыл ни одной газеты. Не слушал музыку. Не включал ни радио, ни телевизор. Почти не брал в рот спиртного. Просто не появлялось желания выпить. Что происходило на свете, кто чем прославился, кто еще жив, кто помер — я понятия не имел. Нельзя сказать, что я отвергал информацию в любом виде. Просто — ничего нового знать не хотелось. То есть, я чувствовал: мир вокруг продолжает вертеться. Кожей чувствовал — даже запершись в своей конуре. Только это не вызывало у меня ни малейшего интереса. Легким беззвучным ветерком события мира обдували меня почти незаметно — и уносились прочь.

А я все сидел на полу и прокручивал в памяти прошлое. И, что удивительно, — за полгода упорного, ночи напролет, самокопания мне нисколько это не наскучило. Слишком огромным и многомерным казалось то, что случилось со мной. Слишком реальным и осязаемым. Протяни руку — дотронешься. Будто какой-то монумент громоздился передо мною в кромешной тьме. Здоровенный обелиск в мою честь… М-да, много крови тогда утекло. Одни раны затянулись со временем, другие открылись позже. И все же — полгода в своей добровольной тюрьме я сидел не затем, чтобы зализать раны. Мне просто требовалось время. Ровно полгода, чтобы собрать все случившееся в единую, прорисованную во всех деталях картину — и понять ее смысл. И я вовсе не замыкался в себе, не отрицал окружающую действительность — нет, этого не было. Обычный вопрос времени. Физического времени, чтобы восстановить себя и переродиться.

Во что именно переродиться — я решил первое время не думать. Мне казалось, что это — отдельный вопрос. И разобраться с ним можно как-нибудь потом. А сначала необходимо встать на ноги и удержать равновесие.

Я не разговаривал даже с кошкой.

Телефон звонил — не брал трубку.

В дверь стучали — не открывал.

Иногда приходили письма.

Бывший напарник писал, что беспокоится за меня — куда я пропал, чем занят. Что письмо по этому адресу шлет наугад — вдруг я еще здесь проживаю. Если я в чем-то нуждаюсь — пусть ему сообщу. Дела в конторе идут как обычно. Вскользь упоминал общих знакомых… Я перечитывал эти письма по нескольку раз, чтобы только уяснить смысл написанного (иногда приходилось перечитывать раз по пять), — и хоронил в ящике стола.

Писала бывшая жена. Посылала мне целый список сугубо деловых поручений. И описывала их сугубо деловым языком. А под конец сообщала, что снова выходит замуж — за человека, совершенно мне не знакомого. Словно подчеркивала: «что со мной будет дальше — совершенно тебя не касается». Стало быть, моего приятеля, что ухлестывал за ней, когда мы разводились, она тоже послала куда подальше. Ну, еще бы. Уж его-то я знал как облупленного. Так себе мужик, ничего примечательного. Играл джаз на гитаре, с неба звезд не хватал. Даже интересным собеседником его назвать трудно. Что она в нем нашла — ума не приложу. Впрочем, это уже их отношения… «За тебя я не беспокоюсь, — писала она. — Такие, как ты, всегда в порядке, что бы с ними ни произошло. Скорее, я беспокоюсь за тех, кто с тобой еще когда-нибудь свяжется… Представь себе, в последнее время меня беспокоят подобные вещи».

Я прочитал письмо несколько раз — и тоже отправил в стол.

Так понемногу текло время.

О деньгах я особенно не тревожился: на отложенные сбережения можно было тянуть примерно полгода, а кончатся — тогда и подумаю, что делать дальше.

Закончилась зима, пришла весна. Весеннее солнце наполнило мою квартирку теплым, успокаивающим светом. Дни напролет я разглядывал проникавшие через окно лучи и замечал, как менялся их угол наклона. Весна разбудила в душе самые разные воспоминания. О тех, кто ушел. И о тех, кто умер. Я вспомнил двух девчонок-близняшек — как мы жили с ними втроем. В семьдесят третьем году это было. Я жил тогда рядом с полем для гольфа. Вечерами, когда солнце только начинало садиться, мы пробирались под железной сеткой ограды и долго гуляли по полю, подбирая забытые кем-то мячи. И теперь, глядя на вечернее солнце, я вспоминал тот давний пейзаж — закат над полем для гольфа…

Где они все теперь?

Пришли через вход. Ушли через выход.

Вспомнил крохотный бар, куда мы так любили ходить с моим другом, ныне покойником. Вдвоем мы проторчали там без всякого смысла невероятное количество времени. Сейчас, правда, мне кажется: то время и было самым осмысленным. Странно, ей-богу… Вспомнил старомодную музыку, что там звучала. Тогда мы с ним только заканчивали школу. А в баре том могли пить пиво и курить сколько влезет. И, понятно, без этого заведения просто жизни себе не представляли. Ну и, конечно, все время разговаривали о чем-то. О чем — хоть убей, не помню. Помню, что разговаривали, и все.

Теперь он умер.

Попал в переплет, слишком много взвалил на себя — и поплатился жизнью.

Пришел через вход — и ушел через выход.

Весна разгоралась. Изменился запах у ветра. Новыми оттенками заиграла тьма по ночам. Звуки отдавались непривычным эхом в ушах. С каждым днем все отчетливей пахло летом.

В конце мая сдохла кошка. Совершенно внезапно — без всяких предварительных симптомов. Проснувшись однажды утром, я нашел ее на кухне — лежала в углу, свернувшись калачиком, и уже не дышала. Наверно, и сама не заметила, как умерла. Ее тело наощупь напомнило мне вареную курицу из холодильника, а шерсть казалась грязней, чем при жизни. Кошку звали Селедка. Жизнь она прожила, что и говорить, не очень счастливую. Никто ее не любил, да и сама никого особенно не любила. В глаза людям смотрела всегда с какой-то тревогой. Таким взглядом, будто хотела сказать: «ну вот, сейчас опять что-нибудь потеряю…» Вряд ли на свете найдется еще одна кошка с такими глазами. И вот — сдохла. Сдохни всего один раз — и больше никогда ничего не потеряешь. В этом, надо признать, большое достоинство смерти.

Я сунул дохлую кошку в бумажный пакет из супермаркета, бросил на заднее сиденье, сел за руль, поехал в магазин и купил лопату. Вернувшись в машину, нашарил по радио музыкальный канал — и под ритмы поп-музыки, которую не слушал уже тысячу лет, отправился по шоссе на запад. Музыка большей частью играла какая-то бестолковая: «Флитвуд Мэк», «АББА», Мелисса, «Манчестер», «Би-Джиз», «Кей-Си энд зэ Саншайн Бэнд», Донна Саммер, «Иглз», «Бостон», «Коммодорз», Джон Денвер, «Чикаго», Кенни Логгинз… Эта музыка легко просачивалась в мозги — и растворялась бесследно, как пена. Полная лажа, подумал я. Ходовой товар разового употребления. Модная жвачка, ради которой выворачивают карманы миллионы тинэйджеров…

Подумав так, я снова впал в меланхолию.

Просто сменилось поколение. Вот и все.

Стиснув руль, я попробовал вспомнить какие-то примеры полной лажив той музыке, что звучала, когда подростком был я… Нэнси Синатра — вот уж было дерьмо!.. «Манкиз» — ничуть не лучше. Да у того же Элвиса можно найти целую кучу совершенно бездарных вещей… Еще было такое чудо света по имени Трини Лопес. От большинства завывалок Пэта Бунa во рту возникал привкус мыла. Фабиан, Бобби Райделл, Анетт… Ну и в самом конце списка, конечно же, «Херманз Хермитс». Вот уж где полная катастрофа…

Название за названием, в голове мельтешили лажовыеанглийские банды. С волосами до задницы, в кретинских костюмах. Сколько я еще вспомню? «Ханикамз», «Дэйв Кларк Файв», «Джерри энд Писмэйкерз», «Фредди энд Дримерз»… «Джефферсон Эйрплэйн» с голосами окоченевших трупов. Том Джонс — от одного имени по телу судороги. И с ним его тошнотворный двойник Энгельберт Хампердинк. И еще эта парочка — Херб Альперт и Тиффана Брасс: каждый мотивчик — как проигрыш для рекламы зубной пасты. Лицемеры Саймон с Гарфанклом. Неврастеники «Джексон Файв»…

Все, все то же самое.

Ничто не меняется. Всегда, всегда, всегда — порядок вещей на свете один и тот же. Ну, разве что номер у года другой, да новые лица взамен ушедших. Бестолковая музыка разового употребления существовала во все времена — и в будущем вряд ли исчезнет. Все эти «изменения» постоянны, как фазы старушки-Луны.

Очень долго я гнал машину, рассеянно думая про все это. По радио вдруг выдали «Роллинг Стоунз» — «Brown Sugar»[54]. Я невольно улыбнулся. Это была добрая песня. «Как раз то, что надо», — пронеслось в голове. «Brown Sugar» была суперхитом, кажется, в семьдесят первом… Я попробовал вспомнить точнее год, но не смог. Да и черт с ним, какая разница. Семьдесят первый или семьдесят второй — сегодня это уже не имеет никакого значения. Какой, вообще, смысл задумываться об этом всерьез?

Забравшись поглубже в горы, я съехал с трассы, отыскал подходящую рощицу и похоронил там кошку. Выкопал на опушке яму в метр глубиной, положил на дно Селедку в бумажном пакете — и засыпал землей. Прости, сказал я ей напоследок, но на большее нам с тобой рассчитывать не приходится. Все время, пока я рыл яму, неподалеку пела какая-то птица. Высоко и протяжно, точно играла на флейте.

Заровняв могилку, я спрятал лопату в багажник и вырулил обратно на шоссе. Затем опять включил радио — и погнал машину в сторону Токио.

Ни о чем не думалось. Я просто слушал музыку — и все.

Сперва играли Род Стюарт и «Дж. Гайлз Бэнд». Потом ведущий объявил «кое-что из олдиз». Оказалось — Рэй Чарльз, «Born to Lose». Очень грустная песня. «Я рожден для потерь, — пел старина Чарльз, — и теперь я теряю тебя»… Мне вдруг и правда стало смертельно грустно. Прямо чуть слезы не выступили. Иногда так бывает со мной. Какая-то случайность ни с того ни с сего задевает самую тонкую струнку души… Я выключил радио, остановился у ближайшей заправки, зашел в ресторанчик и заказал овощных сэндвичей с кофе. Потом в туалете долго отмывал перепачканные землей руки. Из трех сэндвичей я съел лишь один, зато выпил две чашки кофе.

Как там моя Селедка, подумал я. Там, в яме, наверное, темно — хоть глаз выколи, подумал я. И вспомнил, как комья земли ударялись о бумажный пакет… Что делать, подруга. Такой финал — самый подходящий для нас. И для тебя, и для меня.

Целый час я просидел в ресторане, упершись взглядом в тарелку с сэндвичами. Ровно через час подошла официантка в фиолетовой юбке и вышколенно-вежливо осведомилась, можно ли забрать тарелку. Я молча кивнул.

Ну что, сказал я себе наконец.

Пора возвращаться в мир.

Глава 3

В таком гигантском муравейнике, как наше Общество Развитого Капитализма, найти работу, в принципе, не очень сложно. Если, конечно, не слишком привередничать насчет ее рода и содержания.

В конторе, которой я раньше заведовал, мы постоянно редактировали тексты; кроме того, часто приходилось пописывать самому. И в бизнесе этом у меня еще оставались какие-то связи. Так что подрядиться куда-нибудь журналистом-внештатником, чтобы только покрыть расходы на жизнь, для меня труда не составляло. Не говоря о том, что жизнь моя вообще-то и не требует особых житейских расходов.

Отыскав записную книжку, я позвонил по нескольким номерам. У каждого собеседника я прямо спрашивал, не найдется ли для меня какого-нибудь занятия. Дескать, по ряду причин я исчезал ненадолго из виду, но теперь, если возможно, хотелось бы поработать. Как я и ожидал, мне сразу подкинули несколько «горящих» заказов. Не ахти каких серьезных, конечно. Так, позатыкать случайные дыры в бесконечном потоке рекламы. Мягко выражаясь — большинство текстов, что мне давали, глубиной смысла не отличались и вряд ли вообще были кому-то нужны. Организованный перевод бумаги и чернил на дерьмо. И потому я тоже, особенно не напрягаясь, почти механически выполнял один заказ за другим. Первое время работы было немного. Трудился я не дольше двух часов в день, а все остальное время шлялся по городу и смотрел кино. Посмотрел просто невероятное количество фильмов. Так продолжалось, наверное, месяца три. Достаточно, чтобы свыкнуться со странной мыслю: «худо ли бедно, я все же участвую в жизни этого общества».

Все изменилось с началом осени. Работы вдруг резко прибавилось. Телефон мой теперь надрывался с утра до вечера, а приходившие письма едва умещались в почтовом ящике. Заказчики уже приглашали меня отужинать и вообще обращались со мной очень ласково, обещая в ближайшее время подкинуть чего-нибудь еще.

Почему так вышло — догадаться несложно. Принимая заказы, я не привередничал, брал, что дают. Работу всегда выполнял чуть раньше назначенных сроков. Никогда ни на что не жаловался. Плюс — отличался хорошим почерком. Ну, и вообще аккуратничал в мелочах. Даже там, где мои коллеги обычно не утруждали себя, доводил все до филигранности. И когда мало платили, не скривил физиономии ни разу. Разбуди меня в два часа ночи и скажи: «К-шести-утра-двадцать-страниц-по-четыреста-знаков-срочно!»— я сяду за стол и уже к половине шестого напишу все, что требуется. На какую угодно тему — будь то «преимущества механических часов», «привлекательность сорокалетних женщин» или «незабываемые достопримечательности города Хельсинки» (в котором я, разумеется, никогда не бывал). Ну, а велят переписать — ровно к шести еще и перепишу все заново… Чего уж удивляться, что репутация моя только росла.

Очень похоже на разгребание снега лопатой.

Снег все сыплет и сыплет — а я методично разгребаю его и раскидываю по обочинам.

Ни жажды славы, ни желания как-то отличиться на трудовом фронте. Просто: снег падает — я разгребаю. Старательно и аккуратно. Признаюсь, не раз я ловил себя на мысли, что перевожу свою жизнь на дерьмо. Но постепенно я пришел к выводу: ведь и бумага с чернилами тоже переводятся на дерьмо; и если вместе с ними переводится моя жизнь — стоит ли жаловаться на мировую несправедливость? Мы живем в Обществе Развитого Капитализма. Здесь перевод-на-дерьмо— высшая добродетель. Политики называют это «оптимизацией потребления». Я называю это «переводом на дерьмо». Мнения расходятся. Но при всей разнице мнений неизменно одно: вокруг нас — общество, в котором мы живем. Не нравится — проваливай в Судан или Бангладеш.

Ни к Судану, ни к Бангладеш я особого интереса не испытывал.

А потому молчал — и работал дальше.

Постепенно стали приходить заказы не только от рекламных агентств, но и от глянцевых журналов. Уж не знаю, почему, но в основном это были женские журналы. Понемногу я даже начал брать для них интервью и писать репортажи. Впрочем, интереснее от этого работа не стала. Как требовал сам характер этих журналов, интервьюировать, в основном, приходилось звезд шоу-бизнеса разных калибров. А этим фруктам какой вопрос ни задай — ничего, кроме уклончивых фраз, в ответ не получишь. Все они знают, что отвечать, еще до того, как их спрашивают. А в самых клинических случаях через менеджера требуют предоставить им списки с вопросами — и готовят все ответы заранее. Стоит только спросить о чем-либо за пределами темы, которую предпочитает очередная семнадцатилетняя примадонна, как ее менеджер тут же встревает: «Вопрос не по теме, мы не можем на это отвечать!»… Я даже начинал всерьез опасаться: не дай бог, это чудо останется без менеджера — сообразит ли оно хотя бы, какой месяц следует за октябрем?

Само собой, называть подобный идиотизм словом «интервью» язык не поворачивался. И тем не менее, я выкладывался на всю катушку. Сочинял вопросы, каких не встретишь в других интервью. До мелочей продумывал схему беседы. Причем старался вовсе не ради признания или чьей-либо похвалы. Просто вот так, выкладываясь на всю катушку, я испытывал хоть какое-то облегчение… Такой вот аутотренинг. Выжимаешь себя до капли. Прекрасная разминка для затекших пальцев и головы — и полный маразм с точки зрения самореализации.

Социальная реабилитация…

Никогда в жизни я еще не бывал так занят. Регулярных заказов — хоть отбавляй, плюс постоянно что-нибудь срочное. Любая работа, не нашедшая исполнителя, обязательно сваливалась на меня. Так же, как и работа особо сложная или нудная. В этом странном обществе я все больше уподоблялся городской свалке подержанных автомобилей: у кого бы ни начала барахлить колымага — все пригоняют свою рухлядь ко мне. Все что ни попадя — в мои полночные сумерки с кладбищенской тишиной.

Мало-помалу на моем счету в банке начали появляться суммы, которых я раньше и представить себе не мог; при этом я был слишком занят, чтобы их тратить. Я сдал в утиль старенькую машину, устав бороться с ее недугами, и у приятеля по дешевке приобрел «субару-леоне». Не самой последней модели, но с довольно маленьким пробегом, а также с магнитофоном и кондиционером. Такой роскошной машины у меня раньше не было. Прикинув, что живу в неудачном районе, переехал в квартиру на Сибуя. Если не обращать внимания на бесконечный гул автотрассы за окнами — жилище весьма пристойное.

Иногда по работе встречался с девчонками. С некоторыми из них переспал.

Социальная реабилитация…

Я всегда знал заранее, с какими девчонками стоит спать — а с кем не вышло бы ни черта. А также — с кем этого не следует делать ни в коем случае. С годами такие вещи начинаешь понимать подсознательно. Кроме того, я всегда чувствовал, когда пора обрывать отношения. И потому всегда все проходило гладко. Я никого не мучил — и никто не терзал меня. До дрожи в сердце, как и до ощущения петли на шее, не доводил никогда.

Серьезнее всего у меня сложилось с той девчонкой из телефонной компании. Мы познакомились на новогодней вечеринке. Оба были навеселе, весь вечер подтрунивали друг над другом, а потом поехали ко мне — и по взаимному согласию заночевали в моей постели. Природа наградила ее светлой головой и великолепной задницей. Частенько мы садились в мою «субару» и отправлялись путешествовать по окрестным городам. Порой, когда у нее появлялось настроение, она звонила и прямо спрашивала, можно ли остаться у меня на ночь. Настолько свободные, ни к чему не обязывающие отношения у меня за всю жизнь случились лишь с нею одной. Мы оба понимали, что эта связь ни к чему не ведет. Но смаковали остававшееся нам время жизни вдвоем, точно смертники — отсрочку исполнения приговора.

Давно уже на душе у меня не было так светло и спокойно. Мы постоянно ласкали друг друга и разговаривали полушепотом. Мы поедали мою стряпню и дарили друг другу подарки в дни рождения. Мы посещали джаз-клубы и потягивали коктейли через соломинки. Мы никогда не ругались. Каждый всегда понимал заранее, что нужно другому. Но все это кончилось. Однажды — раз! — и оборвалось, как пленка в кинопроекторе.

После ее ухода во мне осталось гораздо пустоты, чем я ожидал. Долго еще потом глодала меня изнутри эта странная пустота. Я зависал в ней и никуда не двигался. Все проходили мимо, исчезали куда-то — и лишь я прозябал один-одинешенек в какой-то пожизненной отсрочке… Ирреальность, застившая реальную жизнь.

Но даже не это было главным в моей пустоте.

Главным источником моей пустоты было то, что эта женщина мне не нужна. Она мне нравилась. Мне было хорошо с нею рядом. Мы умели наполнять теплом и уютом то время, когда бывали вместе. Я даже вспомнил, что значит быть нежным… Но по большому счету — потребности в этой женщине я не испытывал. Уже на третьи сутки после ее ухода я отчетливо это понял. Она права: даже с нею в постели я оставался на своей Луне. Ее соски упирались мне в ребра — а я нуждался в чем-то совершенно другом.

Четыре года я восстанавливал утерянное равновесие. Работал как вол, корпел над каждым заказом, все выполнял безупречно — и завоевывал все большее доверие окружающих. Не скажу, чтобы многим, — но некоторым даже стал симпатичен. Мне же, разумеется, было этого недостаточно. Катастрофически недостаточно. Слишком много сил и времени ушло лишь на то, чтобы вновь оказаться на старте.

Ну вот, подумал я наконец. В тридцать четыре года я вернулся к началу пути. Что с собой делать дальше? С чего начинать?

Впрочем, думать тут было особенно не о чем. Решение уже давно густой черной тучей плавало у меня в голове. Я просто не осмеливался осуществить его, изо дня в день откладывая на потом…

Я должен вернуться в отель «Дельфин». Оттуда все и начнется.

Там я должен встретиться с ней. С той девчонкой, шлюхой высшей категории, которая и привела меня в отель «Дельфин» в первый раз… Потому что Кики ждет меня там (читателю: теперь ей нужно дать какое-то имя. Пусть даже условное, на первое время. Я назову ее Кики. Наполовину условное имя. Сам я узнаю, что ее так зовут, несколько позже. При каких обстоятельствах — объясню потом; сейчас же просто наделю ее этим именем. Ее имя — Кики. По крайней мере, именно так в одном из уголков этого тесного мира звали ее когда-то[55]). Только Кики смогла бы повернуть ключ зажигания в моем заглохшем моторе. Я должен туда вернуться. В комнату, из которой однажды выходят и не возвращаются. Смогу ли вернуться я — неизвестно. Но нужно попробовать. Именно с этого и начнется мой новый жизненный цикл.

Собрав вещи в дорогу, я сел за стол и за пару часов разделался с самыми горящими заказами. Потом снял трубку и отменил всю работу, расписанную в календаре на месяц вперед. Обзвонил кого только смог — и сообщил, что семейные обстоятельства вынуждают меня на месяц покинуть Токио. Два-три редактора сперва поворчали немного, но смирились: все-таки о чем-то подобном я просил первый раз, да и сроки выполнения их заказов истекали еще не скоро. В итоге я со всеми договорился. Ровно через месяц вернусь, пообещал я, и исполню все, чего только пожелаете. После этого я сел в самолет и улетел на Хоккайдо. Произошло это в марте 1983 года.

Стоит ли говорить — одним месяцем мой «временный выход из боя» не ограничился.

Глава 4

Наняв такси сразу на два дня вперед, я мотался с коллегой-фотографом по заснеженным улицам Хакодатэ, переезжая от ресторанчика к ресторанчику.

Репортаж у меня выходил добротный и скрупулезный. В такой работе самое главное — заранее собрать материал и составить подробный план действий. Ничего больше, если честно, и не требуется. До того, как брать интервью, я собираю всю доступную информацию. Во-первых, существуют профессиональные ассоциации, которые снабжают данными всех желающих вроде меня. Вступи в такую ассоциацию, заплати членский взнос — и больше половины репортажа, считай, у тебя в кармане. Потребовалось, допустим, «всё о деликатесах Хакодатэ» — раскопают столько, что глазам не поверишь. Из лабиринтов памяти здоровенного компьютера выгребут все, что хоть как-то может тебе пригодиться. Потом распечатают, вложат в красивый конверт и доставят прямо на дом. Не бесплатно, конечно, — заплатишь какую-то сумму. Но если учесть, что за эти деньги ты покупаешь силы и время, — сумма вполне терпимая.

Одновременно я сам не сижу на месте и добываю свою, альтернативную информацию. Есть ведь и туристические бюро с их рекламными проспектами. И библиотеки с периодикой. Перелопатишь всё — соберешь уйму сведений. Там я и нахожу себе подходящие ресторанчики для репортажа. Потом звоню, узнаю часы работы, когда выходные. Тем самым сберегая драгоценное время для самих интервью. Затем беру лист бумаги, составляю расписание на весь день. На карте города вычерчиваю самый короткий маршрут движения. В общем, до минимума свожу все факторы, которых не смог заранее просчитать.

После этого мы с фотографом едем в город и обходим один за другим все рестораны по списку. В целом — где-то около тридцати. К еде, понятно, всякий раз лишь притрагиваемся и с легким сердцем оставляем все на тарелках. Проба вкуса на глаз. Оптимизация потребления…На этом этапе мы пока скрываем, что мы репортеры. И ничего не фотографируем. Уже выйдя на улицу, обсуждаем вкус того, что попробовали — и ставим оценку по десятибалльной шкале. Хорошо — оставляем в списке, плохо — вычеркиваем. Рассчитывая в итоге вычеркнуть больше половины. По ходу дела договариваемся с местным рекламным журнальчиком, он рекомендует нам пять-шесть ресторанов помимо нашего списка. В них тоже заглядываем. Выбираем. И уже составив окончательный список, звоним снова в каждый ресторан, сообщаем название журнала и просим разрешения на репортаж с фотосъемкой. На все это уходит два дня. Вечером в отеле я набрасываю черновик репортажа.

На следующий день фотограф быстренько делает снимки блюд, а я беседую с хозяевами заведений. Тоже на скорую руку. Таким образом, выполняем всю работу за трое суток. Конечно, есть репортеры, которые справляются с этим еще быстрее. Только они ничего не проверяют заранее. Просто обходят самые популярные места в городе — и все. Некоторые даже умудряются писать о блюдах, не пробуя их. Такие, если захотят, насочиняют что угодно — да так, что не придерешься. И, откровенно говоря, на земле едва ли найдется другой журналист, который бы выкладывался в подобных материалах, как я. Эта работа требует огромного напряжения, если хочешь выполнить ее на совесть; но если такого желания нет — можно сделать и спустя рукава. Между выполненным на совесть и сделанным спустя рукава разницы почти никакой. На первый взгляд и то, и другое кажется практически одинаковым. И только если внимательно приглядеться, замечаешь небольшие различия.

Рассказываю я все это вовсе не из стремления похвастаться. Просто хочу, чтобы стало понятно, чем я занимаюсь. И какому износу подвергаю себя каждый день.

С нынешим фотографом я не раз работал и раньше. В каком-то смысле мы схожи. Оба — профессионалы. Такая схожесть встречается у санитаров в морге: все в стерильных перчатках, у каждого маска на пол-лица, на ногах — белые туфли без единого пятнышка… Вот и у нас так же. Работаем стерильно и оперативно. Ни о чем постороннем не болтаем, уважаем работу друг друга. Ни на секунду не забываем, что этой бодягой оба зарабатываем на жизнь. Впрочем, как раз это уже не важно. Просто если уж беремся что-то делать, то делаем хорошо. И в этом смысле мы — профи.

Вечером третьего дня в отеле я дописываю репортаж.

…Четвертый, резервный день оказался у нас абсолютно свободным. Закончив работу и не представляя, чем бы еще заняться, мы взяли напрокат автомобиль, отправились за город и до самого вечера катались на лыжах. Вечер провели в кабачке за ужином и сакэ. День прошел размеренно и неторопливо. Рукопись репортажа я передал фотографу, чтобы тот увез ее в Токио: всю дальнейшую работу можно было доделать и без меня. Уже перед тем, как заснуть, я позвонил в городскую справочную Саппоро и попросил телефон отеля «Дельфин».

Номер мне сообщили сразу.

Я сел в постели, едва дыша. Теперь хотя бы известно, что отель «Дельфин» еще не разорился. Хоть за это можно не беспокоиться. На самом деле, он мог разориться когда угодно — и никто бы не удивился. Я перевел дух и набрал записанный номер.

Трубку сняли почти мгновенно — после первого же гудка. Так, будто сидели и с нетепением ждали моего звонка. Я даже слегка опешил. Что-то здесь явно не так. Слишком гладко, слишком профессионально.

Мне ответила молодая девица. Девица? Что за бред? Отель «Дельфин» — не из тех, где за стойкой сидят молодые девицы!

— Отель «Дельфин» к вашим услугам! — прощебетала она.

Совершенно сбитый с толку, я на всякий случай уточнил адрес отеля. Прежний. Значит, наняли себе девицу? Ну, что ж. Дело хозяйское. Не стоит на этом зацикливаться…

— Я хотел бы заказать у вас номер, — сказал я девице.

— Вы очень любезны. Одну секунду, соединяем вас с дежурным по размещению! — с хорошо натренированной жизнерадостностью пропела она.

Дежурный по размещению?! В голове моей началась какая-то каша. С этого момента я уже не пытался подыскать происходящему никаких объяснений. Что же, черт побери, стряслось с отелем «Дельфин»?

— Извините за задержку, дежурный по размещению слушает! — выпалил молодой мужской голос. Энергичный и приветливый. Образцово-показательный голос профессионала гостиничной службы.

Отогнав сомнения, я заказал одноместный номер на трое суток и продиктовал ему свои имя и номер телефона в Токио.

— Ваш заказ принят! Одноместный номер на трое суток с завтрашнего числа! — отрапортовал Дежурный По Размещению.

О чем еще спросить его, я сообразить не успел — а потому поблагодарил и в замешательстве повесил трубку. Повесив же ее, ощутил, что замешательство лишь усилилось. Какое-то время я сидел без движения, уставившись на телефон. Так и чудилось, будто сейчас кто-нибудь позвонит и объяснит мне, что происходит. Но никакого объяснения не последовало. Ладно, махнул я рукой. Будь что будет. Сам поеду и на месте во всем разберусь. Все равно ведь придется поехать. Обратной дороги нет. И выбора не остается.

Позвонив на первый этаж, я попросил у дежурного расписание поездов на Саппоро. Завтра в полдень как раз отходил один скорый. Затем я позвонил горничной, заказал в номер полбутылки скотча со льдом и стал смотреть телевизор. Шел какой-то западный боевик с Клинтом Иствудом. За весь фильм Клинт Иствуд ни разу не улыбнулся. Картина закончилась, я допил виски, погасил свет, заснул — и до рассвета не видел ни единого сна.

* * *

За окном вагона тянулись сплошные снега. Я попробовал глядеть в окно, но сразу заболели глаза. Никто из пассажиров глядеть в окно не пытался. Все знали: кроме снега, все равно ничего не увидишь.

Утром позавтракать я не успел, и потому, не дожидаясь обеда, отправился в вагон-ресторан. Заказал себе пива и омлет. За моим столиком мужчина лет пятидесяти в костюме и туго затянутом галстуке тоже пил пиво, заедая сэндвичем с ветчиной. Внешне он сильно смахивал на типичного специалиста-технаря — технарем и оказался. Первым начав разговор, он сообщил, что работает инженером в Силах Самообороны и занимается техобслуживанием военных самолетов. Потом очень подробно рассказал мне, как советские истребители и бомбардировщики нарушают наш воздушный суверенитет. При этом вопрос о незаконности действий распоясавшейся советской авиации, похоже, заботил его в самую последнюю очередь. По-настоящему его беспокоила только проблема экономичности у американского «фантома» Ф-4. Он сообщил, сколько горючего сжирает Ф-4 за один-единственный экстренный взлет.

— Это ж какое расточительство! — негодовал он. — Сколько топлива переводится на дерьмо! Да поручи они производство своих «фантомов» японским заводам — мы бы сократили им эти цифры чуть ли не вполовину! А в принципе, мы и сами запросто могли бы выпускать свои реактивные истребители-перехватчики — ничем не хуже «фантомов»! Было бы желание — хоть завтра!..

Тогда я и рассказал ему, что Перевод-На-Дерьмо — величайшее благо эпохи развитого капитализма. Япония покупает у Штатов реактивные истребители и запускает их в небеса, транжиря драгоценное топливо; благодаря этому, колесо мировой экономики совершает еще один цикл — и Развитой Капитализм развивается еще дальше в своем развитии. Если же все перестанут производить то, что нужно переводить на дерьмо, наступит Великий Хаос — и от мировой экономики останутся одни ошметки. Перевод-На-Дерьмо питает мировой порядок, мировой порядок активизирует экономику, экономика производит еще больше объектов для переведения на дерьмо… Ну, и так далее.

— Может, оно и так, — вроде бы согласился он, немного подумав. — И все-таки… Может, потому, что детство у меня на войну пришлось, когда всего не хватало… Но такого устройства общества моя душа не принимает! Нашему-то поколению — не то, что вам, молодым! — свыкнуться с такими премудростями сложновато.

Он горько усмехнулся.

Я вовсе не считал, что со всем этим свыкся, но затягивать разговор не хотелось — и я не стал возражать. Свыкнешься тут пожалуй! Мозгами понять еще получается. Но свыкнуться? Слишком большая разница между этими двумя состояниями… Я прикончил омлет, попрощался и поднялся из-за стола.

Вернувшись на свое место, я полчаса поспал, а затем до самого Саппоро читал биографию Джека Лондона, купленную в книжной лавке у вокзала Хакодатэ. По сравнению с яркой, полной трагедий и триумфов судьбой Джека Лондона моя собственная жизнь показалась серой и неприметной, как пугливая белка, хоронящаяся в ветках дуба в ожидании весны. По крайней мере, несколько минут мне действительно так казалось. Такая уж это штука — чужие биографии. Кому захочется читать биографию библиотекаря из городка Кавасаки, прожившего мирную жизнь и тихо помершего в своей постели? Нет — читая чужие биографии, мы словно требуем некой компенсации за то, что в наших собственных жизнях не случается, увы, ни черта…

От станции Саппоро до отеля «Дельфин» я решил добраться пешком: багажа у меня не было, только сумка через плечо, а погода стояла великолепная — ни ветерка. Тротуары были завалены грязным, счищенным с дороги снегом, и прохожие передвигались по ним с великой осторожностью, обдумывая каждый шаг. Девчонки-старшеклассницы с пунцовыми от мороза щеками галдели на всю округу; изо рта у них валил пар — такой белый и плотный, что хоть пиши на нем иероглифы. Я вышагивал по улицам, разглядывая здания и прохожих. В последний раз я приезжал в Саппоро четыре года назад; однако теперь все казалось таким незнакомым, будто я не был здесь тысячу лет.

Прошагав полпути, я зашел в кофейню, где выкурил сигарету и выпил крепкого кофе с коньяком. Вокруг меня вертелась обычная жизнь обычного города. В углу еле слышно ворковала влюбленная парочка; бизнесмен, обложившись бумажками, корпел над какой-то цифирью; стайка студентов обсуждала предстоящий лыжный поход и последний альбом «Полис»… Стандартная картинка из повседневности любого нормального города. Наблюдай ее что здесь, что в Иокогаме, что в Фукуоке — разницы никакой. И все-таки, несмотря на такую всеобщую одинаковость (впрочем, возможно, как раз из-за нее) — именно в этой кофейне, именно за этим столиком и с этой чашкой в руке я вдруг ощутил особенно жуткое, прожигающее до самых костей одиночество. Мне вдруг представилось: я — совершенно чужеродное тело. Ни этому городу, ни этой повседневности я никак не принадлежу.

Конечно, если спросить меня, каким же кофейням я принадлежу хотя бы у себя в Токио, — я отвечу, что ни в Токио, ни где-либо еще таких мест просто нет. И все-таки — в токийских кофейнях я такого ужасного одиночества не испытываю. В токийских кофейнях я просто пью кофе, читаю книги — в общем, убиваю время, не напрягаясь. Ведь там это — часть моей повседневности, о которой я предпочитаю не задумываться слишком глубоко.

Здесь же, в Саппоро, я переживаю одиночество человека, высаженного на крохотном острове далеко за Полярным кругом. Всегда один и тот же пейзаж. Все выглядит так же, как на любом другом острове в этих широтах. Но если бы можно было сорвать с него покровы льда и снега — этот остров отличался бы от всех известных мне островов на Земле. Мне так кажется. Он похож — но он не такой. Как иная планета. Планета, где говорят на одном со мной языке, носят похожую одежду, где лица принимают знакомые выражения. И все-таки — что-то принципиально не так. Мир, в котором не срабатывает какой-то закон Природы. Вот только какой закон срабатывает, а какой нет, приходится раз за разом испытывать на собственной шкуре. Ошибусь хоть раз — и мне крышка: все вокруг поймут, что я инопланетянин. Все тут же повскакивают с мест и, окружив меня, начнут тыкать пальцами:

— ТЫ НЕ ТАКОЙ! — закричат они. — НЕТАКОЙ-НЕТАКОЙ-НЕТАКОЙ!!!

Рассеянно прихлебываю кофе, предаваясь подобной «мыследеятельности».

Химеры, химеры…

Но что правда — я ведь действительно одинок. Ни с чьей реальностью не пересекаюсь. И в этом-то вся проблема. Что бы ни произошло — я всегда возвращаюсь к самому себе. Ни с кем и ни с чем не связанный.

Когда я последний раз влюблялся всерьез?

Миллион лет назад. В перерыве между Великими Ледниками. В какие-то совершенно доисторические времена — юрский период или что-то вроде. Все, что окружало меня тогда, давно исчезло с лица земли. Динозавры, мамонты, саблезубые тигры. Газовые бомбы в саду Императорского дворца. Все это кануло в Лету — и наступил Развитой Капитализм. И я остался в нем один-одинешенек.

Я заплатил за кофе, вышел на улицу — и, не думая ни о чем, зашагал прямиком к отелю «Дельфин».

Точной дороги я не помнил, и потому слегка беспокоился, смогу ли быстро его найти. Волновался я, как оказалось, совершенно напрасно. Отель отыскался сразу. Умопомрачительный билдинг в двадцать шесть этажей сам вырос перед глазами. По-модернистски изогнутые линии стиля «Баухаус»; огромные сверкающие блоки из стекла и нержавеющей стали; широченная эстакада для заезда автомобилей, и вдоль нее — флаги чуть ли не всех стран мира; швейцары в униформе, энергичными жестами зазывающие машины гостей на парковку; стеклянный лифт, стрелой уносящий к ресторану под самой крышей… Только слепой не заметит такое! На мраморных колоннах у самого входа я еще издали разглядел рельефные изображения дельфина, а под ними — крупные буквы:

«DOLPHIN HOTEL».

Секунд двадцать я стоял с открытым ртом, разглядывая эту громадину. И наконец вздохнул — так глубоко и протяжно, что успел бы, наверное, за это время долететь до Луны.

Я совершенно обалдел.

И это еще слабо сказано.

Глава 5

До скончанья века стоять перед отелем, разинув рот, не годилось — и я решил зайти внутрь. Все-таки адрес тот же. И название совпадает. И даже заказан номер на мое имя. Никуда не денешься — придется зайти.

По дорожке пологой эстакады я поднялся к вертушке входных дверей, толкнул ее — и ступил внутрь.

Фойе отеля напоминало огромный спортзал, потолок которого исчезал в такой вышине, что сознанием не фиксировался. Сквозь стены, полностью стеклянные, струился натуральный солнечный свет. По всему залу были расставлены дорогие диваны, а между ними в кадках буйно произрастали какие-то фикусы с мясистыми листьями. По левую руку пространство фойе перетекало в роскошный кофейный зал. Из тех кофейных залов, где закажешь сэндвичей — и тебе принесут четыре суперкачественных бутербродика, каждый размером с визитку, на здоровенном серебряном блюде. А к ним — изысканно сервированные огурчики с картофельными чипсами. Затем подадут еще чашечку кофе — и выставят счет, на сумму которого пообедала бы досыта семья из четырех человек. На огромной стене висела картина маслом метра три на четыре, пейзаж — заливные луга Хоккайдо. И хотя я не назвал бы картину шедевром, одни размеры ее внушали чувство, близкое к благоговению.

Похоже, отмечались какие-то торжества: в фойе было полно посетителей. Сразу на нескольких диванах расположилась группа мужчин, все как один — средних лет и в костюмах с иголочки; оживленно беседуя, они то и дело кивали друг другу и заливисто хохотали. Что кивки головой, что манера закидывать ногу на ногу были у всех совершенно одинаковыми. Наверняка какие-нибудь врачи или преподаватели вуза. Рядом, отдельно от мужчин — или все-таки вместе? — ворковала стайка молоденьких женщин, половина из них в кимоно, половина — в платьях. Кое-где мелькали и европейские лица. В строгих костюмах, неброских галстуках и с «дипломатами» на коленях дожидались назначенных встреч бизнесмены.

Одним словом — новый отель «Дельфин» процветал.

Идеально Инвестированный Капитал уверенно, без сучка без задоринки проворачивался перед моими глазами.

Чего стоит закрутить такую махину — это я представлял хорошо. В свое время я сочинил немало рекламных текстов для целой сети первоклассных гостиниц. Когда эти люди задумывают отгрохать очередной отель — они первым делом садятся и досконально просчитывают все заранее. Они собирают толпы профессионалов, которые забивают в компьютер все данные, какие только возможны, и производят скрупулезнейшую калькуляцию. Они предсказывают объемы туалетной бумаги, потребляемой отелем за год при такой-то цене за рулон. Они нанимают студентов, расставляют их на перекрестках города и заставляют регистрировать плотность пешеходного потока каждой улицы Саппоро. Они вычисляют, сколько в этом потоке молодежи соответствующего возраста — и выводят потенциальную частоту свадеб в городе на ближайшие годы. Они прогнозируют все. Сводят риск предприятия к минимуму. Очень долго и основательно разрабатывают Генеральный План, назначают Ответственных Лиц — и, наконец, покупают землю. Вербуют персонал. Запускают шумную рекламную кампанию. Любые проблемы, которые можно решить за деньги — при условии, что эти деньги когда-нибудь да вернутся, — решают, вбабахивая в проект любые суммы… Такой вот «Большой Бизнес».

Понятное дело — заправлять таким бизнесом может только очень мощная организация, собравшая у себя под крышей множество разных фирм. Ведь как тут ни пытайся избежать риска — всегда останется то, что предугадать невозможно. И лишь подобный конгломерат мог бы в случае провала раскидать все убытки между участниками и не пойти ко дну.

В общем, скажу откровенно: новый отель «Дельфин» был совершенно не в моем вкусе. И будь то обычная ситуация, я в жизни бы не поселился в таком месте за свои деньги. Чересчур дорого — и чересчур много лишнего. Но теперь делать нечего. Нравится, не нравится — а вот он, какой есть: в корне преобразившийся, новый отель «Дельфин».

Я подошел к стойке регистрации и представился. Девицы в униформе небесной расцветки, словно по команде, наградили меня улыбками из рекламы зубных щеток. Как муштровать персонал до такой улыбчивости — отдельный секрет Искусства Оптимального Инвестирования. Фирменные блузки девиц резали глаз своей белизной, а прически смотрелись безупречно, как у манекенов. Всего девиц было три, и одна из них — та, что подошла ко мне, — носила очки. Очень мила, отметил я про себя, и даже очки к лицу. Оттого, что подошла именно она, на душе у меня посветлело. Как-никак, из всей троицы она была самой симпатичной и понравилась мне с первого взгляда. В улыбке ее было нечто притягательное, и душа к ней сразу потянулась. Как будто именно она воплощала собой дух отеля, которому здесь полагается быть. Мне даже почудилось, что сейчас она взмахнет легонько волшебной палочкой, как фея в диснеевском мультике, — и прямо из воздуха появится ключ от номера в облачке золотистой пыльцы…

Но вместо волшебной палочки фея воспользовалась компьютером. Настучав на клавиатуре мою фамилию и номер кредитки, она сверилась с экраном, еще раз ослепительно улыбнулась — и вручила мне ключ от номера 1532. Вместе с рекламным буклетиком, который я попросил.

И тогда я поинтересовался у нее, когда открылся этот отель.

В прошлом году, в октябре, ответила она, не задумываясь. И пяти месяцев не прошло.

— Извините… Можно вопрос? — сказал я. На моей физиономии засияла та же производственно-жизнерадостная улыбка, что и у нее (да-да, у меня тоже есть такая на крайний случай). — Раньше на этом месте стоял совсем маленький отель, который тоже назывался «Дельфин», не так ли? Вы случайно не знаете, что с ним стало?

Идеальная Гармония ее улыбки еле заметно нарушилась. Так по зеркальной поверхности очень тихого пруда вдруг разбегутся круги от брошенной пивной пробки — и уже через секунду все застывает снова. Но когда эта улыбка застыла вновь, она была уже чуть-чуть не такой, как прежде. Я с большим интересом наблюдал за этими трансформациями. Казалось, вот-вот из воды вынырнет какой-нибудь Дух Пруда и начнет уточнять у меня, какую пробку я сейчас бросал, желтенькую или беленькую? Но никакого Духа, конечно же, не вынырнуло.

— Видите ли… — Она поправила указательным пальцем очки на носу. — Это было еще до открытия нашего отеля, поэтому… Информацией такого рода мы, как бы сказать…

Она замолчала посередине фразы. Я ждал, что она продолжит, но продолжения не последовало.

— Мне очень жаль, — только и сказала она.

— Хм-м-м! — протянул я. Чем дольше мы разговаривали, тем интереснее мне с нею становилось. Я тоже захотел поправить указательным пальцем очки на носу, но очков у меня, к сожалению, не было. — Ну хорошо, а от кого здесь я мог бы получить «информацию такого рода»?

Она задумалась на несколько секунд, задержав дыхание. Улыбка с ее лица улетучилась. Все-таки когда задерживаешь дыхание, улыбаться не получается, хоть тресни. Кто не верит — пусть сам попробует.

— Одну секунду! — вдруг сказала она и, отвернувшись, скрылась в подсобке. А через полминуты появилась вместе с типом лет сорока в строгом черном костюме. Судя по внешности, это был истинный Профессионал Гостиничного Менеджмента. По работе мне не раз доводилось встречаться с такими субъектами. Улыбка почти никогда не сходит у них с лица — но может принимать до двадцати пяти конфигураций в зависимости от обстоятельств. От холодно-вежливой — до сдержанно-удовлетворенной. Для каждой улыбки свой номер. От Номера Один — до Номера Двадцать Пять. Улыбки нужных номеров подбираются по ситуации, как клюшки для разных ударов в гольфе. Таким был и этот тип.

— Добро пожаловать! — улыбнулся он Улыбкой Человека, Разрешающего Любые Споры, и учтиво наклонил голову. Вид мой, похоже, не оправдал его ожиданий: он оглядел меня с головы до ног — и его улыбка резко сменилась другой, ранга на три пониже. На мне были: плотная охотничья куртка на меху (на груди — значок с фигуркой Кита Харинга[56]), меховая шапка (австрийская, из обмундирования альпийских стрелков), крутые походные штаны с целой дюжиной накладных карманов и крепкие сапоги-снегоходы. Все это были дорогие, добротные вещи, обладавшие совершенно реальным качеством, — слишком реальным для атмосферы этого отеля. Но тут уж я не виноват. Просто бывают разные стили жизни — и разные способы мышления.

— Мне сообщили, вы интересуетесь информацией о нашем отеле? — осведомился он небывало учтивым тоном.

Упершись ладонями в стойку, я спросил у него то же, что спрашивал у девицы.

— Прошу меня извинить… — произнес он, выдержав короткую паузу. — Но нельзя ли узнать, что заставляет вас интересоваться отелем, который был здесь ранее? Если это возможно, хотелось бы знать причину…

Я в двух словах объяснил. Дескать, однажды я останавливался в отеле, что был здесь раньше, и подружился с его хозяином. Теперь вот заехал его проведать, смотрю — все теперь по-другому. Хотелось бы узнать, что с ним стало. Совершенно частный, не касающийся ничьего бизнеса интерес.

Мой собеседник несколько раз кивнул.

— Должен признаться, мы также не в курсе никаких подробностей на этот счет… — сказал он, осторожно подбирая слова. — Могу лишь сообщить, что земельный участок с тем… предыдущим отелем «Дельфин» выкупила наша фирма, и на месте старого здания было построено новое. Название, действительно, осталось прежним, но сам отель — совершенно другое предприятие, и ничего общего с тем, что было здесь ранее, не имеет.

— А зачем тогда оставлять название?

— Вы извините, но… Подобные детали, увы…

— И куда делся старый хозяин, вы тоже не знаете?

— Мне очень жаль, но… — ответил он, переключая лицо в режим Улыбки Номер Шестнадцать.

— Ну, а кого мне лучше об этом спрашивать?

— Как вам сказать… — Он чуть склонил голову набок. — Видите ли, мы — служебный персонал, и нас не посвящают в вопросы того, что было до открытия предприятия. Поэтому и на ваш вопрос, кого лучше об этом спрашивать, нам ответить, мягко говоря…

Его речь сохраняла железную логику, и все-таки — что-то было не так. И в его ответах, и в словах девицы чувствовалась какая-то фальшь. Не то чтобы сильно резало слух. Но и пропустить мимо ушей не получалось. Когда по работе приходится постоянно брать у людей интервью — что-что, а чутье на такие вещи развивается само собой… Манера речи, направленной на умолчание. Выражения лиц людей, говорящих неправду. Никакими доводами этого не обоснуешь. Просто чувствуешь: от тебя что-то скрывают. И все.

Одно было ясно: больше из этой парочки не вытянуть ни черта. Я поблагодарил типа в черном. Тот легонько кивнул и скрылся за дверью подсобки. Когда он исчез, я поинтересовался у девицы системой гостиничного питания и сервисом в номерах. Она с большим усердием принялась отвечать на поставленные вопросы. Я слушал и неотрывно смотрел ей в глаза. Очень красивые глаза. Если смотреть в них долго, начинает казаться, будто видишь что-то еще. Перехватив мой взгляд, она вспыхнула. И из-за этого понравилась мне еще больше. Почему? Не знаю. Может, потому, что казалась мне Духом Отеля «Дельфин»? Я поблагодарил ее, отошел от стойки, вызвал лифт и отправился к себе в номер.

* * *

1523-й оказался номером хоть куда. Для одноместного — необычайно широкая кровать, на редкость просторная ванна. Холодильник забит напитками и закуской. Письменный стол — мечта графомана; ящики ломятся от конвертов и писчей бумаги. В ванной собрано все, что только возможно — от шампуня и освежителя для волос до лосьона после бритья и банного халата. Гардероб, по вместительности не уступающий отдельной комнате. Новенький ковер с мягким ворсом по самую щиколотку.

Я снял куртку, разулся, плюхнулся на диван и принялся читать рекламный буклет, полученный от девицы. Буклет уже сам по себе претендовал на шедевральность. Кто как, а уж я собаку съел на выпуске рекламных буклетов, и качество подобных изданий оцениваю мгновенно. В буклете этого отеля все было безупречно. Абсолютно не к чему прицепиться.

Как сообщалось в буклете, «отель «Дельфин» — гостиничный комплекс принципиально нового типа, построенный с учетом особенностей жизни современного мегаполиса. Новейшее оборудование, высококлассный сервис двадцать четыре часа в сутки. Обилие свободного места привносит легкость и непринужденность в обстановку каждого номера. Концептуально подобранный интерьер вызывает ощущение домашнего очага и уюта…»

В довершение ко всему буклет гарантировал такую штуку, как «аура человечности». Что, видимо, могло означать лишь одно: «Все это стоило нам бешеных денег, так что не удивляйтесь нашим расценкам».

Чем больше я вчитывался, тем сильнее поражался: ей-богу, чего здесь только нет! Подземный торговый центр. Бассейн с сауной и солярием. Крытые теннисные корты, оздоровительный клуб со снарядами для шейпинга и инструкторами; зал для переговоров с синхронными переводчиками; пять ресторанов, три бара. Ночной кафетерий. Если приспичит, можно даже заказать лимузин. Офисы с оргтехникой и канцелярскими принадлежностями — заходи кто хочешь, работай в свое удовольствие. Любые услуги, какие только можно вообразить. На крыше — площадка для вертолетов…

Нет на свете того, чего бы здесь не было.

Новейшее оборудование. Изысканный интерьер.

Что же за фирма, интересно узнать, тащит на себе всю эту махину? Я заново просмотрел весь буклет от корки до корки — однако ни единого упоминания об организации, заправляющей отелем, не обнаружил. Что за чертовщина? Ведь ясно как день: отгрохать первоклассную гостиницу и успешно управлять ее делами может только очень мощная профессиональная корпорация, владеющая целой сетью таких же отелей по всей стране. И раз уж она, эта корпорация, взялась за такое дело, то непременно должна и имя свое указывать, и рекламировать другие отели той же сети. Скажем, если вы остановились в отеле «Принс», то вам обязательно предложат адреса и телефоны всех остальных «Принс-отелей» в стране. Это уж как пить дать.

И кроме того — за каким дьяволом этакий монстр унаследовал название задрипанного отелишки, что был здесь раньше?

Но сколько я ни думал, даже тени ответа в сознании не всплывало.

Я бросил буклет на стол, закинул ноги на диван, устроился поудобнее — и стал разглядывать пейзаж за окном пятнадцатого этажа. Но видел там лишь иссиня-голубое небо. И чем дольше я смотрел в это бездонное небо, тем крошечнее, тем бессмысленнее себя ощущал.

С ностальгической грустью вспоминал я старый отель «Дельфин». Что ни говори, а из его окна смотреть было куда интереснее.

Глава 6

До самого вечера я убивал время, исследуя внутренности отеля. Обошел рестораны и бары, осмотрел бассейн, сауну, оздоровительный клуб, теннисные корты; заглянул в торговый центр, где купил пару книг. Послонялся по огромному фойе, забрел в зал игровых автоматов и несколько раз помучил «однорукого бандита». Время умирало легко, и вечер наступил почти сразу. Прямо как в Луна-парке, даже подумал я. Есть такой особенный способ убивать время.

Когда стемнело, я вышел из отеля и отправился шататься по вечернему Саппоро. Чем дольше я бродил, тем отчетливее проступала в памяти география города. Когда я останавливался в старом отеле «Дельфин», приходилось шататься по этим улочкам изо дня в день — так долго, что хоть с тоски помирай. И уж за каким поворотом что находится я, в общем, помнил до сих пор. В том, старом отеле «Дельфин» не было даже буфета — а если бы и был, вряд ли нам захотелось бы там трапезничать, — и мы с подругой (то есть, с Кики) постоянно ели где-нибудь по-соседству. Так что на этот раз я целый час шлялся по знакомым улочкам с чувством, будто забрел в кварталы своего детства. Солнце зашло, и морозный воздух начинал пощипывать кожу. Плотный, не желающий таять снег поскрипывал под ногами. Ветра не было, гулять по улицам было приятно. Воздух очистился и посвежел, и даже кучи снега на перекрестках, пепельно-серые от выхлопных газов, поблескивали в огнях ночного города, как огромные фантастические муравейники.

Если сравнивать с прошлым, — кварталы вокруг отеля «Дельфин» преобразились. Конечно, «прошлое» в моем случае означало всего-навсего события четырехлетней давности, так что большинство заведений на улочках остались прежними. Да и общая атмосфера, по большому счету, не изменилась. Но с первой же минуты своей прогулки я ощутил: Время здесь не стояло на месте. С десяток магазинчиков оказались закрыты на реконструкцию, о чем сообщали объявления перед входом. Сразу в нескольких местах строились высотные билдинги. Драйв-ины с гамбургерами для автомобилистов, салоны с одеждой от всемирно известных модельеров, автошопы с европейскими лимузинами в громадных витринах, модернистские кафетерии с экзотическими деревьями во внутренних садиках, умопомрачительные офисы чуть не полностью из стекла, — немыслимые до сих пор заведения невиданных конструкций вырастали одно за другим, уже одним своим обликом выталкивая из жизни обшарпанные выцветшие трехэтажки, недорогие трактирчики с тряпичными вывесками над входом и лавки дешевых сладостей со всеми их кошками, дремлющими у керосиновых печек средь бела дня. При взгляде на эти улочки в душе рождалось странное ощущение, точно от вида детских молочных зубов — будто вынужден временно жить рядом с тем, что очень скоро исчезнет, сменившись чем-нибудь новым. Сразу несколько банков открыли новые отделения. Похоже, ветер перемен гулял по этим улочкам именно благодаря появлению отеля «Дельфин». Ведь, что ни говори, а когда такая громадина вдруг вырастает на совершенно безликой, богом забытой окраине — будто нефтяной фонтан вырывается из-под земли на бесхозном пустыре: постепенно и неизбежно начинает меняться весь баланс окружающей жизни. Приходит качественно иной потребитель, возрастает активность населения. Подскакивают цены на землю.

А может быть, все эти изменения — нечто более глобальное? Может, не появление отеля «Дельфин» повлекло за собой перемены, но сам отель — малая часть всех этих Больших Перемен? Скажем, всего лишь один из проектов в долгосрочном Плане реконструкции города…

Я зашел в кабачок, где когда-то уже бывал, выпил сакэ, немного поел. В кабачке было грязно, шумно, дешево и вкусно. Когда хочется перекусить где-нибудь, я всегда выбираю заведение пошумнее. Так спокойнее. И одиночества не ощущаешь, и с самим собой разговаривай вслух, сколько влезет — никто не услышит.

Тарелка моя опустела, но хотелось чего-то еще; я опять заказал сакэ. И вот, отправляя в желудок чашку за чашкой горячей рисовой водки, я наконец задумался: что я делаю и какого черта здесь нахожусь? Отеля «Дельфин» больше нет. Чего бы я ни ожидал от него — все впустую: отель «Дельфин» сгинул с лица земли. Его просто не существует. Взамен осталась только эта технократическая уродина, напоминающая сверхсекретную космическую базу из «Звездных войн»… Все это лишь сон, моя запоздалая мечта. Мне они просто приснились — отель, канувший в прошлое, и Кики, растворившаяся в дверном проеме. Может, и правда — кто-то там плакал по мне. Но все уже кончилось. Ничего не осталось. Чего еще тебе здесь надо, приятель?

Так оно и есть, подумал я. А может, и вслух произнес. Так и есть, больше здесь ничего не осталось. Мне ничего здесь больше не нужно.

Стиснув губы, я долго сидел, пристально глядя на бутылку с соевым соусом на стойке перед собой.

Когда долго живешь один, поневоле начинаешь пристально разглядывать что попало. Разговаривать с собой то и дело. Ужинать в шумных трактирчиках. Тайно любить свой подержанный автомобиль. И понемногу отставать от жизни.

Я вышел из трактирчика и направился обратно в отель. Хотя забрел я довольно далеко, найти дорогу назад труда не составило. На какой из улочек ни задрал бы я голову, — отель «Дельфин» громоздился перед глазами. Как те волхвы с Востока, что по звездам в ночи вычисляли свой путь не то в Иерусалим, не то в Вифлеем, — добрался я до отеля «Дельфин».

Вернувшись в номер, я сразу же принял ванну. Затем, пока сохли волосы, разглядывал ночной Саппоро, раскинувшийся за окном. Из окошка старого отеля «Дельфин», вспомнил я, просматривалось здание с конторой какой-то фирмы. Что за фирма была, я так и не понял, но явно какой-то офис. Люди бегали по этажам, в делах по самые уши. А я целый день наблюдал за ними из окна. Куда-то теперь подевалась та фирма? Помню, была там одна девчонка — очень даже ничего себе. Что, интересно, с нею стало? И чем все-таки занималась та контора?..

Больше делать было нечего, и какое-то время я бесцельно шатался по номеру. Затем плюхнулся в кресло и включил телевизор. Передачи были одна другой тошнотворнее. Будто мне один за другим демонстрируют все разновидности блевотины, созданной искусственным путем. Поскольку блевотина искусственная, омерзения сразу не наступает. Но стоит поглазеть чуть подольше — и начинает казаться, что она настоящая. Я выключил телевизор, оделся, вышел из номера и отправился в бар на двадцать шестом этаже. Уселся за стойку и принялся за водку с содовой, в которую выдавили лимон. Одна стена в баре была полностью стеклянной — окно от пола до потолка. Я потягивал водку с содовой и озирал распростертый внизу ночной Саппоро. Обстановка вокруг напоминала космический мегаполис из «Звездных войн». Впрочем, должен признать: бар оказался весьма достойным. И выпивку здесь смешивали, как надо. И бокалы качеством не уступали содержимому. Стоило этим бокалам соприкоснуться, как по всему бару расплывался мелодичный, приятный звон.

Не считая меня, в баре было лишь три посетителя. Двое мужчин средних лет в самом укромном углу пили виски и бубнили о чем-то заговорщическими голосами. Уж не знаю, что именно они так таинственно обсуждали — но, похоже, нечто судьбоносное для всего человечества. Скажем, разрабатывали секретный план покушения на Дарта Вэйдера[57]. Кто их знает.

За столиком же справа сидело юное создание женского полу, лет тринадцати-пятнадцати, голова в наушниках от плейера, — и сосало через соломинку какой-то коктейль. Красивый ребенок. Длинные прямые волосы, длинные же ресницы, а в глазах — трогательная прозрачность, при виде которой хозяйку их сразу хотелось пожалеть непонятно за что. Пальцы ее выстукивали по деревянной столешнице неведомый ритм; пожалуй, лишь эти пальцы — странным контрастом ко всему прочему в ее облике, — выглядели действительно детскими. Хотя взрослой я бы тоже ее не назвал. Но в ней уже пробудилось то особое отношение к миру, при котором женщина смотрит на все вокруг сверху вниз. Не в плохом смысле, не агрессивно. Просто — как бы тут лучше выразиться — нейтрально смотрит на мир сверху вниз, и все. Как на улицу из окна.

В действительности, однако, девчонка вообще никуда не смотрела. Взгляд ее, похоже, не падал ни на что конкретно. На ней были джинсы, белые кроссовки и спортивный джемпер с надписью «GENESIS» огромными буквами. Рукава джемпера поддернуты до самых локтей. Методично и самозабвенно она отстукивала по столешнице ритм, с головой погрузившись в музыку своего плейера. Временами ее губы чуть заметно двигались, подпевая неведомой песне.

— Это у нее лимонный сок, — словно оправдываясь, пояснил бармен, возникнув у меня перед глазами. — Сидит тут, ждет, когда мать вернется…

— Угу, — неопределенно промычал я в ответ. И в самом деле — странная должна быть картина: пигалица лет тринадцати сидит в ночном баре, слушает плейер и что-то пьет в одиннадцатом часу вечера. Однако не напомни мне об этом бармен, — и я не уловил бы ничего странного. По мне так она смотрелась здесь очень естественно и органично.

Я попросил еще водки и завязал с барменом «светскую беседу». О природе, о погоде и прочей бесконечно-бессмысленной ерунде. И чуть погодя как бы вскользь обронил — мол, все здесь так поменялось за последние пару лет, не правда ли? На лице его появилось озадаченное выражение, и он сообщил, что до открытия отеля «Дельфин» работал в одном из токийских отелей, и о Саппоро почти ничего не знает. Тут в бар стали подтягиваться еще посетители, и наш разговор завершился сам собой — абсолютно бесплодно.

Я прикончил уже четвертую водку. Чувствовал, что запросто могу выпить еще — но слишком засиживаться не хотелось; ограничившись четырьмя, я расписался на чеке, включив выпивку в общий счет. Когда я встал из-за стойки и направился к выходу, девчонка все так же сидела за столиком и слушала плейер. Мать ее не показывалась, лед в лимонном соке совсем растаял, — но ей, похоже, было на это совершенно плевать. И только когда я поднялся с табурета, она посмотрела прямо на меня. Две-три секунды она разглядывала мое лицо — и вдруг еле заметно улыбнулась. Или, может, ее губы просто дрогнули лишний раз? Так или иначе — мне почудилось, будто она на меня посмотрела. И от взгляда ее — как бы странно это ни прозвучало — в груди у меня что-то дрогнуло. Необъяснимое ощущение — словно эта девчонка сама выбирала меня… Странная дрожь в душе, такой я никогда еще не испытывал. Словно взлетаешь над полом на пять-шесть сантиметров.

В полнейшем замешательстве я вошел в лифт, спустился на пятнадцатый этаж и вернулся в номер. «Чего это тебя так разобрало?» — удивлялся я сам себе. «Двенадцатилетняя, или сколько ей там, соплячка осчастливила тебя улыбкой? Да она тебе в дочки годится, кретин!..»

«GENESIS»[58]… Вот, пожалуйста: еще одна банда с идиотским названием.

Впрочем, то обстоятельство, что на ее джемпере я увидел именно это слово, показалось мне до ужаса символичным. Начало начал.

И все-таки. Какого черта называть таким огромным, всепоглощающим словом рок-н-ролльную банду?

Не разуваясь, я повалился на кровать и с закрытыми глазами попытался восстановить в памяти образ девчонки. Плейер. Бледные пальцы отстукивают по столу ритм. Genesis. Растаявший лед в бокале…

Начало начал.

Лежа недвижно с закрытыми глазами, я чувствовал, как во мне медленно циркулирует алкоголь. Я развязал шнурки, скинул ботинки и забрался в постель.

Похоже, я был куда более измотан и пьян, чем воображал. Я лежал и ждал, чтобы какой-нибудь женский голос произнес рядом: «Э, милый, сегодня ты перебрал!» Но никто ничего не сказал. Я был абсолютно один.

Начало начал.

Дотянувшись до выключателя, я погасил торшер. «Опять, небось, приснится отель «Дельфин»», — еще успел подумать я в темноте. Но ничего не приснилось. Открыв поутру глаза, я ощутил внутри лишь какую-то бессмысленную пустоту. Абсолютный ноль, подумал я. Ни снов, ни отеля. Я нахожусь в совершенно вздорном месте и занимаюсь полнейшей ерундой. Походные ботинки валялись на полу у кровати, точно два околевших щенка.

Небо за окном закрывали мрачные низкие тучи. Это небо выглядело таким холодным, что казалось, вот-вот пойдет снег. Посмотришь в такое небо — вообще ничего делать не хочется. На часах пять минут восьмого. Ткнув пальцем в пульт дистанционного управления, я включил телевизор и, не вылезая из постели, стал смотреть программу утренних новостей. Ведущие долго рассказывали что-то о предстоящих выборах. Минут через пятнадцать я плюнул, выключил телевизор, встал и поплелся в ванную, где сполоснул лицо — и принялся за бритье. Для пущей бодрости я решил мурлыкать увертюру из «Женитьбы Фигаро». Вскоре, однако, поймал себя на том, что вроде как мурлычу увертюру из «Волшебной флейты». Чем больше я старался вспомнить, что откуда, — тем лишь сильнее запутывался. За что бы ни взялся я в это утро — все наперекосяк. Бреясь, порезал щеку. Надев сорочку, вдруг обнаружил, что на манжете оторвана пуговица.

В ресторане за завтраком я снова увидел ее — вчерашнюю девчонку из бара. В обществе взрослой женщины — матери, надо полагать. Никакого плейера при ней уже не было. Одетая во все тот же джемпер с надписью «GENESIS», она сидела за столиком и с невыносимой скукой на физиономии прихлебывала чай. Ни к ветчине, ни к яичнице перед собою почти не притронулась. Ее мать — да, судя по всему, именно мать, — оказалась миниатюрной женщиной лет сорока или чуть больше. Волосы собраны в узел на затылке. Свитер из верблюжьего кашемира поверх белоснежной блузки. Брови — точь-в-точь как у дочери. Нос очень правильный, аристократической формы. Томная затруднительность, с которой она намазывала себе бутерброд, выдавала в ней натуру, привыкшую очаровывать собой всех и вся. В ее движениях сквозило нечто такое, что могут позволить себе лишь женщины, постоянно находящиеся в центре внимания.

Когда я проходил мимо их столика, девчонка вдруг подняла взгляд и посмотрела мне прямо в лицо. И весело улыбнулась. На этот раз — совершенно отчетливо, совсем не так, как вчера. Ошибки быть не могло…

Завтракая в одиночку, я пытался занять чем-то голову, но после воспоминания о ее улыбке больше ни о чем толком не думалось. За какую бы еще мысль я ни брался, в мозгу лишь прокручивались одинаковые слова — и ничего не происходило. Поэтому я просто завтракал в одиночку, разглядывая перечницу перед носом, — и не думал вообще ни о чем.

Глава 7

Заняться было нечем. Ни служебных обязанностей, ни персональных желаний. Хватит с меня: я уже пожелал остановиться в отеле «Дельфин» — и вот что получилось. Отеля, в котором переворачивались судьбы людей, больше нет— и здесь уже ни черта не изменишь. Ты проиграл, приятель. Руки вверх.

Тем не менее, я спустился в фойе, расселся на роскошном диване и попытался составить в уме расписание на день. Но расписание не составлялось. Осматривать местные достопримечательности не хотелось — а куда еще пойдешь? Подумал было убить время в кино — но, во-первых, не шло ничего приличного, а во-вторых — ну что за бред: тащиться из Токио в Саппоро, чтобы убивать время в кинотеатре!.. Чем же заняться?

Нечем.

И я решил пойти в парикмахерскую.

В конце концов, с этой вечной токийской занятостью я уже полтора месяца не стригся!

Так что это очень правильное решение. Здравое и реалистичное. Выдалось свободное время — марш в парикмахерскую! Совершенно разумно. С какой стороны ни смотри — поступок, за который не стыдно.

Я пришел в парикмахерскую при отеле. Чистую, свежую, благоухающую — одно удовольствие находиться внутри. Надеялся, что будет очередь, и придется долго ждать — но, как назло, стояло обычное утро буднего дня, и никакой очереди не было в помине. По серо-голубым стенам салона были развешаны абстракные картины, а из динамиков кабельного радио растекались кантаты Баха в обработке Жака Руше. Назвать все это «парикмахерской» просто не поворачивался язык. Этак скоро придется мыться в бане под хор грегорианских монахов. А в приемной Налогового управления медитировать под «нью-эйдж» Сакамото Рюити…

Стриг меня совсем молоденький мастер, еле-еле за двадцать. Как и вчерашний бармен, тоже не знал о Саппоро ни черта. Когда я рассказал ему, что раньше на этом месте стоял другой, совсем неказистый отелишко, который тоже назывался «Дельфин», — он лишь вымолвил: «Что вы говорите?» — и тут же потерял к рассказу интерес. Подобные темы, как видно, были ему в принципе до лампочки. Очень стильный малый. В сорочке от «Мен'з Биги». Впрочем, дело свое он знал неплохо — и я вышел из парикмахерской удовлетворенный хотя бы этим.

Вернувшись в фойе, я снова задумался — куда бы еще себя деть? На всю стрижку ушло каких-то сорок минут.

Но в голову ничего не приходило.

От нечего делать я просидел какое-то время на диване в фойе, разглядывая окружающее пространство. За стойкой приема я заметил вчерашнюю девицу в очках. Мы встретились с нею глазами, и она как будто слегка напряглась. С чего бы? Неужели факт моего существования как-то отразился в ее сознании? Трудно сказать…

Время подошло к одиннадцати. Можно и насчет обеда подумать. Я вышел из отеля и неторопливо побрел по улице, размышляя, где и что мне хотелось бы съесть. На какой бы ресторанчик ни падал взгляд — желудок оставался равнодушным. Проклятый аппетит не приходил. Наконец я плюнул, зашел в первую попавшуюся забегаловку и заказал спагетти с салатом. И бутылку пива. Небо за окном еще с утра обещало разродиться снегопадом, да все никак не решалось. Огромная туча нависала над городом, словно Летающий Остров из книжки про Гулливера. Предметы вокруг приобрели отчетливый пепельный оттенок. Что вилка, что салат, что пиво в бутылке — все сделалось пепельно-серым. Любые попытки что-либо придумать в такую погоду заранее обречены.

Наконец я решился: вышел на улицу, поймал такси, поехал в центр и стал убивать время в огромном универмаге. Купил носки, пару нижнего белья, батареек про запас, зубную щетку походного типа и кусачки для ногтей. А также пакет бутербродов на вечер и толстый стакан для бренди. Ни в одной вещи из этого списка особой необходимости я не испытывал. Покупками занимался с единственной целью: убить время. И убил таким образом целых два часа.

Выйдя из универмага, я долго бродил по улицам безо всякой цели и разглядывал витрины. Когда надоело и это, зашел в случайную кофейню, заказал кофе и снова раскрыл биографию Джека Лондона. Так худо-бедно скоротал время до вечера. День закончился, точно скучное кино. Что ни говори, а от убивания времени тоже можно устать до боли в суставах.

Вернувшись в отель, я направился было через фойе прямо к лифту, но вдруг услыхал, что меня окликают по имени. Оказалось — та самая девица в очках. Звала меня прямо из-за своей стойки. Я подошел, и она, ни слова не говоря, провела меня в самую дальнюю секцию. Секция называлась «Прокат автомобилей», и все вокруг было усеяно рекламными буклетами. За стойкой не было ни души. Девица вертела в пальцах авторучку и смотрела на меня со странным выражением — будто бы с удовольствием что-то рассказала мне, если бы знала, как. С первого взгляда я понял: ей непонятно, ей трудно и страшно неудобно за себя.

— Извините… Не могли бы вы делать вид, что разговариваете со мной о прокате автомобиля? — попросила она. И как бы невзначай обвела глазами фойе. — Дело в том, что нам запрещается вести частные разговоры с клиентами…

— Нет проблем! — сказал я. — Я выспрашиваю у вас расценки, вы мне о них подробно рассказываете. Никаких частных разговоров.

Она слегка зарделась.

— Вы уж простите… У нас в отеле очень жесткие правила.

Я улыбнулся.

— А зато вам очки идут!

— Прошу прощения?

— Я говорю, очки вам очень даже к лицу, — пояснил я.

Она поправила пальцем оправу. И кашлянула пару раз в кулачок. Явно из тех женщин, которых легко смутить.

— Видите ли, я хотела спросить у вас кое-что… — произнесла она, справившись с замешательством. — Кое-что личного характера.

Мне вдруг захотелось погладить это лицо, успокоить ее хоть как-то — но это было невозможно, и я просто слушал, что она говорила.

— Насчет отеля, о котором вы говорили вчера… Ну, который был здесь раньше, — очень тихо продолжала она. — Что это был за отель? Это был приличный отель?

Я стянул со стойки буклет с картинками автомобилей и принялся делать вид, что старательно его изучаю.

— А что конкретно вы имеете в виду, когда говорите «приличный отель»? — поинтересовался я.

Она вцепилась пальчиками в концы воротничка белоснежной блузки, нервно потеребила их секунд десять. И снова откашлялась.

— Ну… Я не знаю, как объяснить… Скажем, не было ли у него какой-нибудь странной репутации? Поверьте, мне это очень важно — узнать про тот старый отель…

Я посмотрел ей в глаза. Как я уже заметил раньше, глаза были очень красивые, ясные. Я посмотрел в эти глаза чуть подольше — и она снова вспыхнула.

— Я, конечно, не знаю, почему это для вас так важно, — сказал я. — Но если я начну рассказывать — получится слишком длинно. Так что прямо здесь и сейчас у нас с вами разговора не выйдет. Вы же на работе — дел, наверно, по горло…

Она покосилась на сослуживцев, суетившихся за стойкой приема. И прелестными белыми зубками закусила губу. Затем поколебалась несколько секунд — и решительно кивнула.

— Хорошо. Тогда… не могли бы мы поговорить, когда я закончу работу?

— А когда вы заканчиваете?

— В восемь. Но здесь, около отеля, я с вами встретиться не могу. У нас очень жесткие правила… Если можно, где-нибудь подальше отсюда.

— Ну, если вы знаете, где можно спокойно поговорить, — я могу поехать куда угодно.

Она снова кивнула, задумалась на пару секунд — и, вырвав страничку из блокнота, набросала авторучкой название заведения и простенькую схему, как добираться.

— Ждите меня вот здесь. Я приду к половине девятого, — сказала она.

Я взял у нее листок и сунул в карман.

На сей раз она сама посмотрела мне прямо в глаза.

— Только, прошу вас, не подумайте обо мне странного… Я вообще впервые в жизни так поступаю. Нарушаю правила, то есть. Просто в этом случае уже нельзя иначе. Почему — я потом объясню.

— Ни в коем случае не думаю о вас ничего странного. Можете не беспокоиться, — сказал я. — Я не подонок какой-нибудь. Особой симпатии я обычно у людей не вызываю — но стараюсь не делать так, чтоб им было за что меня ненавидеть.

Вертя в пальцах авторучку, она немного подумала над моими словами — но, похоже, не совсем поняла их смысл. Ее губы сложились в неопределенную улыбку, а указательный палец еще раз поправил очки на носу.

— Ну, до встречи! — сказала она и, раскланявшись со мной по-уставному, ушла в свою секцию. Очаровательное создание. И при этом — явно душа не на месте.

Я вернулся в номер, достал из холодильника бутылку пива и выпил, истребив заодно половину универмаговских бутербродов с говядиной. Ну вот, подумал я. Теперь хоть понятно, с чего начинать. Словно повернулся ключ в зажигании — и, хотя я еще понятия не имел, куда ехать, моя машина медленно тронулась с места. Для начала и это неплохо.

Я зашел в ванную, сполоснул лицо и снова побрился. Молча, спокойно побрился. Без песнопений. Протер кожу лосьоном, почистил зубы. И затем критически осмотрел свою физиономию в зеркале, чего не делал уже очень давно. Ничего нового это зрелище мне не открыло — и никакой дополнительной веры в себя не принесло. Лицо как лицо. Каким и было всегда.

* * *

В полвосьмого я вышел из номера, спустился вниз, прямо у выхода сел в такси и протянул водителю бумажку с адресом. Тот молча кивнул, очень скоро довез меня куда нужно и высадил прямо перед входом в здание. Счетчик показывал какую-то тысячу с мелочью[59].

Скромный уютный бар в подвале пятиэтажки, не успел я двери открыть, окатил меня саксофонным соло Джерри Маллигана — и надо признать, для такой древней пластинки звук был совсем неплохим. Этот альбом записывали, еще когда Джерри носил патлы до плеч и рубаху, расстегнутую до пупа, а в банде с ним играли Чет Бейкер и Боб Брукмайер. Когда-то я здорово по ним заворачивался. Еще в те времена, когда никаких адамов антов[60] не было и в помине.

Адам Ант!

Черт бы их побрал с такими именами.

Я уселся за стойку и под высококачественноесоло Джерри Маллигана принялся обстоятельно, не торопясь потягивать «Джей-энд-Би»[61] с водой. На часах восемь сорок пять, а та, кого я ждал, все не появлялась, — но я особо не беспокоился. Ну, задержалась на работе, подумаешь. Бар пришелся мне по душе, да и убивать время в одиночку я давно научился. Допив первое виски, я заказал еще. И, поскольку больше смотреть было не на что, стал разглядывать пепельницу.

Без пяти девять она наконец появилась.

— Извините! — быстро проговорила она. — Задержаться пришлось. Клиентов набежало к концу дня, да еще и смена запоздала…

— За меня не беспокойтесь, — ответил я. — Мне все равно время девать некуда.

Она предложила пересесть за столик в углу. Я взял свой бокал с виски и пересел. Она стянула кожаные перчатки, размотала клетчатое кашне, скинула длинное серое пальто. И осталась в тоненьком желтом свитере и темно-зеленой шерстяной юбке. Ее грудь, обтянутая свитером, оказалась куда больше, чем казалось раньше. В ушах — изящные золотые сережки.

Она заказала «Блади Мэри».

Когда заказ принесли, она сразу взяла стакан и отпила глоток. Как насчет ужина? — поинтересовался я. Она ответила, что еще не ужинала, но перекусила немного в четыре часа, и поэтому не очень голодна. Я отпил виски, она — «Блади Мэри». В бар она примчалась, изрядно запыхавшись, и первые полминуты не говорила ни слова — примерно столько ей потребовалось, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться. Я взял с тарелки орех, какое-то время изучал его глазами, потом отправил в рот и разгрыз. Взял еще один орех. Тоже поизучал, отправил в рот и разгрыз. Так, орех за орехом, я ждал, пока она восстановит дыхание.

Она успокоилась, вздохнув напоследок особенно глубоко. Очень глубоко и долго. Даже сама смутилась — и встревоженно глянула на меня, проверяя, не слишком ли глубоко она вздохнула напоследок.

— Тяжело на работе? — спросил я.

— Угу, — кивнула она. — Просто с ума сойти. Я еще не очень втянулась, да и сам отель совсем недавно открылся — начальство всех муштрует на первых порах…

Она положила руки на стол и сцепила пальцы. На правом мизинце я заметил единственное колечко. Скромное, серебряное, без какого-либо изыска. Секунд двадцать, наверное, мы сидели и оба разглядывали это колечко.

— Так все-таки — как насчет того, старого отеля «Дельфин»? — наконец спросила она. — Кстати, я надеюсь, вы не журналист какой-нибудь?

— Журналист? — удивленно переспросил я. — Что это вы опять, ей-богу?

— Ну, просто спрашиваю… — сказала она.

Я промолчал. Она закусила губу и какое-то время сидела, уставившись в одну точку на стене.

— Там вроде был какой-то скандал поначалу… И после этого начальство стало жутко всего бояться. Всяких там репортеров и журналистов. А также любых вопросов насчет передачи земли… Ну, вы же понимаете? Ведь если об этом начнут в газетах писать — отелю не поздоровится. Там же весь бизнес — на доверии клиента… Репутация будет подорвана, так ведь?..

— А что, уже где-нибудь об этом писали?

— Один раз в еженедельнике. Насчет каких-то крупных взяток… И что якобы на тех, кто землю продавать не хотел, натравили не то якудзу, не то ультраправых — и все-таки вынудили… Что-то вроде этого.

— И в этом скандале был замешан старый отель «Дельфин», так?

Чуть ссутулившись над бокалом, она отпила еще «Блади Мэри».

— Я думаю, да. Поэтому наш менеджер и напрягся так, когда вы старый отель упомянули. Еще как напрягся, вы заметили?.. Но, если честно, никаких подробностей я об этом не знаю. Слышала только — новый отель называется так потому, что до сих пор существует какая-то связь со старым отелем… Мне об этом сказал кое-кто.

— Кто?

— Да… один из наших «костюмчиков».

— Костюмчиков?

— Ну, менеджеров в черных костюмах…

— Понятно… — сказал я. — А кроме этого вы что-нибудь слышали о старом отеле «Дельфин»?

Она покачала головой. Затем пальцами левой руки сдвинула — и посадила обратно колечко на мизинце правой.

— Страшно мне, — произнесла она вдруг полушепотом. — Все время страшно. До ужаса…

— Что страшно? Что о вас напишут в газетах?

Она снова покачала головой, почти незаметно. Потом поднесла бокал к губам и, задумавшись, замерла в такой позе. Не знаю, как еще объяснить — но казалось, будто ей физически больно от мыслей в голове.

— Да нет же, я не об этом… Бог с ними, с газетами. Пускай пишут что угодно — я-то здесь ни при чем, правда? Это начальство будет с ума сходить — ну и ладно… Я о другом. О самом отеле, о здании. Понимаете, там, внутри происходит что-то такое… Очень странное. Нехорошее что-то. И не вполне нормальное.

Она замолчала. Я допил виски и заказал еще. И для нее — еще «Блади Мэри».

— В каком смысле — «ненормальное»? Можете объяснить? — попросил я. — У вас есть какие-то конкретные примеры?

— Конечно, есть, — потухшим голосом сказала она. — Есть, только… Это очень трудно объяснить словами как следует. Собственно, я поэтому до сих пор и не рассказывала никому. Понимаете, сами-то ощущения ужасно конкретные, а как только попытаешься их описать — выходит какая-то размазня… И рассказать толком не получается.

— Что-то вроде очень реалистичного сна?

— Нет! Сны — это другое! Сны я тоже вижу иногда. Если долго смотреть какой-нибудь сон, то ощущение реальности из этого сна постепенно уходит. А здесь все наоборот! Здесь, сколько бы ни прошло времени, — чувство, что это реальность, остается таким же! Всегда, всегда, всегда, сколько бы оно ни продолжалось, — все как живое перед глазами…

Я молчал.

— Ну, хорошо… Я сейчас попробую рассказать как-нибудь, — решилась она и глотнула еще из бокала. Затем взяла салфетку и промокнула губы.

— В январе это случилось. В самом начале января. Только закончились новогодние праздники. И мне выпало идти в вечернюю смену. Вообще-то у нас девушек в вечернюю обычно не ставят — но в тот день как-то получилось, что больше некого. В общем, закончила я работу где-то около полуночи. Всех, кто заканчивает так поздно, фирма развозит за свой счет по домам на такси. Потому что ни метро, ни электрички уже не ходят… Ну так вот, в двенадцать я переоделась, села в служебный лифт и поехала на шестнадцатый этаж. На шестнадцатом у нас комната для отдыха персонала. А я там книжку забыла. Книжку-то можно было и назавтра забрать — да уж больно дочитать хотелось. А тут еще сотрудница, с которой мне вместе на такси возвращаться, задержалась немного. Ну, я и решила — съезжу, как раз книжку заберу. Села в лифт и поехала… На шестнадцатом этаже номеров для гостей нет, только служебные помещения — комната отдыха, например, там вздремнуть можно, или кухня, чтобы чаю попить. Так что я часто езжу туда, несколько раз в день.

В общем, останавливается лифт, открываются двери, я выхожу. Так же, как и всегда. Не задумываясь. Ну, вы знаете, так часто бывает. Когда занимаешься чем-то очень привычным, или идешь по давно знакомым местам — не думаешь, что делаешь, действуешь автоматически. Вот и я так же: просто сделала шаг из лифта, не размышляя. То есть, о чем-то я все-таки думала, конечно. Сейчас уже не помню, о чем… Выхожу я из лифта, руки в карманах пальто, и вдруг вижу: вокруг меня — темнота! Абсолютный мрак, ничего не видать. Я назад — а двери уже закрылись! Сперва подумала — свет отрубили. Но тут же поняла: нет, быть такого не может. Потому что в отеле установлена система автономного энергоснабжения. Как раз для таких случаев. И если свет вырубает, она сразу раз! — и включается. Мгновенно, автоматически. С нами учебную тревогу проводили, поэтому я знаю. Электричество тут ни при чем. Даже если эта автономная система выходит из строя — продолжают гореть аварийные лампочки над пожарными выходами. То есть, такой кромешной тьмы не наступает никогда. Даже в самом крайнем случае коридор освещается хотя бы тускло-зеленым светом. Не может не освещаться. Что бы ни произошло.

А тут — на тебе: черным-черно, хоть глаз выколи. Только кнопка для вызова лифта светится, да экранчик с цифрами этажей. Красные такие циферки… Ну я, понятно, давай сразу на кнопку жать. А лифт, проклятый, уехал куда-то в самый низ — и обратно ехать не хочет! Вот же вляпалась, думаю, теперь дожидаться придется. Стою и по сторонам озираюсь. Вся от страха дрожу — и в то же время злая как черт… И знаете, почему?

Я покачал головой.

— Ну, вы только представьте: раз на целом этаже света нет — значит, в работе отеля что-то разладилось, так? Значит, либо техника подвела, либо с персоналом проблемы. А это означает одно: всех снова поставят на уши. Опять работа в выходные, муштра с утра до вечера, от начальства тычки по любому поводу… Господи, как уже все надоело! Только-только все успокоилось — и вот, пожалуйста!

— Да уж… — посочувствовал я.

— И вот я стою, представляю себе все это и злюсь. Злости даже больше, чем страха. И заодно думаю: надо хоть посмотреть, что происходит… Отступаю от лифта на пару шагов. Медленно так. И чувствую — что-то не то. Звук шагов не такой, как всегда. И хотя я на каблуках, замечаю сразу: пол под ногами непривычный какой-то. Нет ощущения, что по ковру, как обычно, ступаешь — слишком жестко подошвам… У меня чувствительность повышенная, я в таких деталях не ошибаюсь! Уж можете мне поверить… И еще — воздух вокруг очень странный. Едкий, точно газеты жгли. Совсем не такой, как обычно в отеле. В отеле чистота воздуха поддерживается кондиционерами. По всему зданию. За день просто ужас сколько воздуха перекачивается! И не просто перекачивается, а еще и обрабатывается специально. В обычных отелях воздух пересушивают, так что дышать трудно; а у нас поддерживается очень естественная атмосфера. О каких-то горелых газетах просто речи не может быть! А этот воздух, если просто сказать, очень затхлый. Как будто ему уже лет сто, не меньше. Я когда маленькая была, у деда в деревне однажды в погреб залезла… Вот так же точно и пахло. Как если бы много-много запахов от всякого старого хлама перемешались и кисли так, закупоренные, целый век…

Тогда я решила лифт заново вызвать. На всякий случай. Только оглянулась — а кнопка уже исчезла! И экранчика с цифрами не видать! То есть, вообще ничего не светится. Полный мрак, абсолютный… И вот тут уже я испугалась по-настоящему. Ничего себе шуточки! Стою совершенно одна, непонятно где, вокруг не видать ничего. Чуть не умираю от страха. И только в голове все равно вертится: не может быть, неувязка какая-то. Звуки исчезли совсем. Резкая, пронзительная тишина. Разве не странно? В огромном отеле вдруг выключается свет. Почему никто не бегает в панике по коридорам и лестницам? Отель битком набит проживающими — по идее, все здание должно ходить ходуном! А тут — ни скрипа, ни шороха. И я вообще уже ничего не понимаю…

Принесли наш заказ. Мы синхронно подняли стаканы и отпили по глотку. Она поправила пальчиком оправу очков. Я молча ждал продолжения.

— Ну, как? — спросила она. — Пока еще не уловили в моих ощущениях ничего конкретного?

— Кое-что уловил, — сказал я. — Вы выходите из лифта на шестнадцатом этаже. Вокруг темно. Странно пахнет. Слишком тихо. Что-то не так.

Она глубоко вздохнула.

— Не хочу хвастаться, но… По природе я совсем не трусиха. По крайней мере, для женщины у меня довольно крепкие нервы. И только из-за того, что вдруг свет погас, не стану, как большинство девчонок, подымать визг на всю вселенную… Когда страшно — тогда страшно, врать не буду. Но позволить страху меня победить — это, я считаю, последнее дело. Вот я и решила, как бы ни было страшно, сходить посмотреть, что все-таки происходит. И пошла на ощупь по коридору…

— В какую сторону? — уточнил я.

— Вправо! — быстро сказала она и помахала в воздухе правой рукой, лишний раз убеждаясь, что та действительно правая. — Точно, направо пошла. Очень медленно… Коридор сначала прямо тянулся. Иду, за стенку держусь. Вдруг — раз! — поворот направо. Свернула. Гляжу — впереди тусклый свет какой-то. Еле виднеется, будто свеча горит вдалеке. Ага, думаю, кто-то свечку зажег. Надо туда идти. Чуть приблизилась, вижу: никакая это не свечка, а из приоткрытой двери свет пробивается. Сама дверь очень странная. Я таких дверей ни разу не видела. По крайней мере, у нас в отеле таких быть не может. Тем не менее, дверь была, и из щели свет пробивался. И вот я стою перед этой дверью, а в голове все перемешалось, как дальше поступить — не знаю. Может, там, за дверью, и нет никого. А вдруг — есть, но какой-нибудь маньяк? К тому же и дверь какая-то странная… В общем, взяла я и постучала тихонько. Ну, совсем слабенько — чтобы даже не очень ясно было, стучат или нет. Только вокруг такая тишина стояла, что загремело чуть не на весь этаж! А из-за двери — никакой реакции… первые десять секунд. То есть, секунд десять я стояла и соображала, что же дальше делать. И вдруг — оттуда звуки послышались. Такие… словно кто-то с пола подымается в очень тяжелой одежде. И затем раздались шаги. Страшно медленные. Шаркающие. Шур-р-р… Шур-р-р… Шур-р-р… С таким призвуком странным — то ли в шлепанцах, то ли ноги по полу волочит… И шаг за шагом к двери приближается…

Вспоминая услышанное когда-то, она посмотрела куда-то вверх и застыла так на несколько секунд. Потом очнулась и покачала головой.

— Я, когда это услышала, от ужаса окаменела. Сразу почувствовала: человек так ходить не может. Почему — объяснить не могу, но чувствую: это — не человек… Впервые в жизни спина от ужаса заледенела. Не в переносном смысле — буквально… И я побежала. Сломя голову побежала. По дороге, наверно, упала раза два или три. Потом чулки все порванные были. Только я ничего не помню. Помню только, что бегу, бегу… И в голове — единственная мысль так и скачет: «Господи, только б лифт не сдох, а если сдох — что тогда делать-то?!» Добежала до лифта, смотрю — работает! И кнопка вызова горит, и экранчик с цифрами. Только сам лифт, как назло, на первом этаже стоит! Я давай на кнопку давить — он и поехал. Медленно-медленно. С ума сойти, как медленно… Второй этаж… Третий… Четвертый… Я уже чуть не кричу — «Ну, скорее давай, скорее!»… Бесполезно. Просто пытка, как долго он полз. Точно издевался надо мной, ей-богу…

Она перевела дух, отхлебнула еще «Блади Мэри». И повертела кольцо на мизинце.

Я молчал и ждал, что же дальше. Музыка стихла. Послышался чей-то смех.

— И тут я снова услышала их… Шаги. Шур-р… Шур-р… Медленные, но все ближе, ближе… Шур-р-р… Шур-р-р… Кто-то из-за двери вышел, поворот обогнул — и уже совсем рядом… Вот это был ужас! Вернее, даже не ужас… Просто чувствую — желудок поднимается к самому горлу. Все тело в поту. В холодном, липком поту. И по коже будто змеи ползают… А проклятый лифт все никак не приедет! Седьмой этаж… Восьмой… Девятый… А шаги уже совсем рядом!

Она замолчала на добрые полминуты. И все это время проворачивала кольцо на мизинце. Словно вертела ручку радиоприемника, настраиваясь на волну. Женщина за стойкой бара что-то сказала, мужчина рядом с ней опять засмеялся. Скорей бы уж музыку поставили, подумал я.

— Такой ужас не опишешь тому, кто его не испытывал, — бесцветным голосом сказала она.

— Так чем же все закончилось? — спросил я.

— Ну, я вдруг вижу: передо мной — двери лифта распахнутые. И из них — яркий свет наконец-то! Я просто кубарем туда вкатилась… Вся дрожу, как припадочная, и давлю, давлю на кнопку первого этажа… Вниз приехала — все фойе в шоке. Ну еще бы, представьте: вываливаюсь из лифта вся побелевшая, дрожу как осиновый лист, и изо рта одни вопли вылетают… Сразу менеджер прибежал, что случилось, спрашивает. Я, хоть отдышаться и не могу, кое-как объяснить пытаюсь. Дескать, там, на шестнадцатом что-то странное происходит. Менеджер еще одного парня взял — и мы уже все втроем на шестнадцатый поехали. Посмотреть, в чем дело. Только на шестнадцатом ничего уже нет! Сигнализация красным горит, как положено, и никаких странных запахов. Все как обычно… Заглянули в комнату отдыха — спросить, что да как. Там была пара сотрудников, они все это время не спали, но никакого отключения света не заметили. На всякий случай мы обошли весь этаж из конца в конец — ничего странного не обнаружили. Чистое наваждение…

Только вернулись на первый этаж — менеджер в кабинет вызывает. Ну, все, думаю, — сейчас орать начнет. А он даже не разозлился нисколечко. Докладывай, говорит, подробнее, что произошло. Ну, я и рассказала в деталях. Даже звук шагов изобразила — хоть и чувствовала себя последней дурой при этом… Так и казалось — вот сейчас он расхохочется на весь кабинет и закричит, что мне все это приснилось.

А он даже не улыбнулся. Наоборот — сделал страшно серьезное лицо. И сказал: «Обо всем этом ты больше никому не рассказывай, хорошо?» Ласково так говорит, с участием в голосе. «Вероятно, — говорит, — произошла какая-то ошибка. Однако никак нельзя допустить, чтобы другие сотрудники стали чего-то бояться. Так что уж постарайся держать язык за зубами».

Но вы понимаете, в чем дело… Мой менеджер никогда ласково с людьми не разговаривает! Влепить кому-нибудь в лоб словцом покрепче — вот это в его обычной манере. Поэтому мне и пришло в голову… Может, я уже не первая, кто ему об этом рассказывает?

Она замолчала. Я тоже молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Пауза затягивалась — пожалуй, нужно было задавать какие-то вопросы.

— А от других сотрудников вы ничего такого не слышали? — спросил я. — Того, что пересекалось бы с вашим случаем… Каких-нибудь странных рассказов, мистических историй? Пусть даже на уровне слухов…

Она покачала головой.

— Слышать не слышала… Но я чувствую: что-то ненормальное за всем этим кроется. Вот и менеджер на мой рассказ так странно отреагировал… И вообще — слишком много вокруг недомолвок, каких-то разговоров полушепотом… Не могу объяснить как следует, но… странно очень. Я раньше в другом отеле работала — так ничего похожего! Разумеется, тот отель не был таким громадным, да и в целом обстановка была другая, — но все равно: слишком большая разница. В прежнем отеле, помню, тоже какие-то байки-страшилки рассказывали, — да что говорить, у каждого отеля есть хотя бы одна своя история с привидениями! — но мы над ними смеялись, никто всерьез не воспринимал. А здесь совсем не так! Здесь никто ни над чем не смеется. И от этого — еще страшнее. Если бы менеджер от моего рассказа рассмеялся! Или хотя бы наорал на меня… Я бы тогда, наверное, успокоилась, решила бы — ну точно, ошибка какая-то. А так…

Она нервно прищурилась, разглядывая стиснутый в ладони бокал.

— А после этого случая вы хоть раз поднимались на шестнадцатый этаж?

— Да постоянно, — ответила она скучным голосом. — Я же на работе. Хочешь не хочешь, приходится туда ездить. Но обычно я бываю там только днем. Вечером — никогда. И что бы ни случилось — ни за что не поеду вечером. Не дай бог еще раз пережить такое… Я поэтому и в вечернюю смену больше не выхожу. Так прямо и сказала начальству: не хочу — и точка.

— Так, значит, до сих пор вы об этом никому не рассказывали?

Она дернула подбородком.

— Я ведь говорила… Вам сегодня рассказываю впервые. Раньше, может, и хотела бы рассказать — да некому. А теперь появились вы — и тоже интересуетесь, что же там происходит… Ну, на шестнадцатом этаже.

— Я? С чего вы взяли?

— Ну, не знаю… Про старый отель «Дельфин» вам что-то известно. И о том, как он исчез, сразу спрашивать начали… Вот мне и показалось — может, хоть у вас найдется какое-то объяснение тому, что со мною было…

— Никакого объяснения у меня нет, — ответил я, немного подумав. — И про тот, старый отель я мало что знаю. Маленький, захудалый такой отелишко. Четыре года назад я там остановился, познакомился с хозяином, а теперь проведать решил… Вот и все. Не было в том отеле ничего примечательного. Ничего, что можно запомнить и потом рассказать.

Про себя, в душе, я вовсе не считал старый отель «Дельфин» таким уж обычным — однако на нынешнем этапе знакомства откровенничать не хотелось.

— И все-таки, когда сегодня днем я спросила, был ли это приличный отель, — вы ответили, мол, долго рассказывать… Что же вы имели в виду?

— Имел я в виду кое-что очень личное, — пояснил я. — Начни я вам рассказывать — это действительно заняло бы кучу времени. Но после всего, что вы рассказали, я уже не думаю, что моя история как-то связана с вашей.

Мой ответ, похоже, сильно ее разочаровал. Она скривила губы и какое-то время молча разглядывала руки.

— Вы уж извините, что ничем не могу вам пригодиться. Вы-то мне вон сколько всего нарассказывали…

— Да ладно, — вздохнула она. — Вы же не виноваты. А я хоть выговорилась, уже облегчение. Очень тяжело, когда долго держишь в себе такое. Постоянно тревога какая-то…

— Еще бы, — сказал я. — Если такое держать в голове слишком долго, голова раздувается, как воздушный шар…

И я изобразил руками, как моя голова раздувается на манер воздушного шара.

Она молча кивнула. Потом еще раз взялась за кольцо на мизинце, покрутила, почти сняла — и вернула в прежнее положение.

— Скажите честно… Вы мне верите? Ну, про шестнадцатый этаж… — спросила она.

— Конечно, верю, — очень серьезно ответил я.

— Правда? Но ведь это… очень ненормальная история, разве нет?

— Да, пожалуй, нормальной ее не назовешь… И все же такие вещи иногда случаются. Это я знаю точно. Потому и вам верю. Так бывает: одно пересекается с другим — и образуется узел. Одно начинает зависеть от другого и наоборот.

Она подумала над моими словами.

— А с вами в жизни так бывало когда-нибудь?

— Пожалуй… — кивнул я. — Думаю, да.

— Страшно было?

— Да там скорее не страх… — ответил я. — Просто разные узлы по-разному завязываются. В моем же случае…

На этом все подходящие слова у меня иссякли. Словно кто-то говорил со мной по телефону из другой части света — и вдруг оборвали связь. Я отхлебнул еще виски и сказал:

— Не знаю… Не могу хорошо объяснить. Но такие вещи случаются, это факт. И потому я вам верю. Кому-то другому, может, и не поверил бы. А вам — верю. Раз вы говорите — значит, так все и было.

Она вдруг подняла голову и улыбнулась — немного не так, как улыбалась мне до сих пор. Какой-то очень личной улыбкой. Выговорившись, она действительно казалась намного спокойнее.

— Интересно, с чего бы это? Поговорила с вами — и точно камень с души свалился… Обычно у меня с незнакомыми людьми нормального разговора не выходит, стесняюсь ужасно. А с вами вот — получается…

— Наверное, это потому, что в некоторых местах мы с вами здорово пересекаемся, — усмехнулся я.

Она, похоже, изрядно запуталась, придумывая, что на это ответить, — и в итоге не ответила ничего. Лишь глубоко вздохнула. Хорошим вздохом, без недовольства. Просто проветрила лишний раз легкие — и все.

— Послушайте, вы есть не хотите? Я что-то ужасно проголодалась!

Я тут же предложил сходить куда-нибудь поужинать как полагается, но она заявила, что легко перекусить прямо здесь вполне достаточно. Подозвав официанта, мы заказали по пицце и салату.

За едой мы болтали о всякой всячине. О ее работе в отеле, о жизни в Саппоро и так далее. Она рассказала кое-что о себе. Двадцать три года. После школы поступила в училище, где готовят персонал для отелей, через два года закончила, пару лет проработала в одном из токийских отелей, потом по объявлению в газете подала заявку в новый отель в Саппоро. Переезд сюда, на Хоккайдо, был ей очень кстати: неподалеку от Асахикавы ее родители держали небольшую гостиницу в японском стиле.

— Довольно приличная гостиница, — добавила она. — С давних времен сохранилась.

— То есть, сейчас вы как бы тренируетесь, чтобы потом унаследовать ту гостиницу и принять дела на себя? — спросил я.

— Да нет, дело не в этом… — сказала она. И в очередной раз поправила очки на носу. — О наследстве и всяких там планах на будущее я еще серьезно не думала… Просто мне нравится работать в отеле. Самые разные люди приезжают, останавливаются, потом снова едут куда-то… И мне хорошо, уютно становится. Сразу успокаиваюсь… Может, потому, что все детство в этом прошло?

— Так я и думал!

— Что вы думали?

— Там, в фойе, мне совершенно ясно представилось, будто вы — дух отеля «Дельфин».

— Дух отеля? — Она рассмеялась. — Скажете тоже… Я даже не знаю, привыкну когда-нибудь к этой работе или нет…

— Ну, вы-то уж непременно привыкнете, стоит лишь постараться, — улыбнулся я. — Вот только… В таких местах, как отель, ничто не задерживается надолго. Вас это не смущает? Ведь кто бы ни прибыл — все непременно уезжают дальше своей дорогой…

— Ну конечно, — кивнула она. — Если бы кто-то начал задерживаться — я сама первой испугалась бы… Почему у меня так? Может, я просто трусиха? Кто бы ни появился, скоро исчезнет — и от одной мысли об этом спокойно на душе. Странно, да? Ведь у обычной женщины совсем не так, правда же? Обычная женщина должна хотеть чего-то конкретного, неизменного. Или нет?.. А я какая-то не такая. Отчего? Сама не знаю…

— Я не думаю, что вы странная, — сказал я. — Просто вы еще не приняли Главного Решения.

Она посмотрела на меня с изумлением.

— Но… откуда вы это знаете?

— Откуда? — переспросил я. — Да ниоткуда. Просто знаю, и все.

Она задумалась на несколько секунд.

— Расскажите о себе.

— Да что рассказывать? Ничего интересного, — ответил я.

Но она настаивала — мол, пускай, все равно интересно послушать. Тогда я рассказал ей чуть-чуть о себе. Тридцать четыре года, развелся, на жизнь зарабатываю тем, что пишу тексты — по заказам, от случая к случаю. Езжу на подержанной «субару». Машина хоть и старенькая, но с магнитофоном. И кондиционер есть…

В общем, рассказал ей «несколько слов о себе». Голые факты.

Она же, как ни странно, захотела узнать побольше о моей работе. Скрывать что-либо смысла не было, и я рассказал ей чуть больше. Про интервью с малолетней примадонной и про репортаж о деликатесах Хакодатэ.

— Вот, наверное, интересная у вас работа! — воскликнула она.

— За все эти годы не припомню ничего интересного. То есть, само это занятие — писать — мне не в тягость. И я не сказал бы, что писать не люблю. Когда пишу — успокаиваюсь. Но все-таки смысла в том, что я делаю, — ноль. Сплошная белиберда…

— Например?

— Ну, например, объезжаем по пятьдесят ресторанов в день и в каждом — только притрагиваемся к еде и оставляем все на тарелке. По-моему, здесь что-то в корне неверно.

— Ну, не есть же вам все подряд, в самом деле!

— Да уж… Начни мы есть все подряд — за три дня просто в ящик бы сыграли! А народ вокруг назвал бы нас идиотами. И даже над нашими трупами никто б не заплакал…

— Так значит, тут уже ничего не попишешь? — засмеялась она.

— Вот именно. Ничего не попишешь, — кивнул я. — Сам знаю. Все равно, что сугробы в метель разгребать. Ничего не попишешь — и оттого продолжаешь писать дальше. Не потому что хочется, а потому что ничего не попишешь.

— Сугробы разгребать? — повторила она задумчиво.

— Культурологические сугробы, — пояснил я.

Затем она спросила меня о разводе.

— Ну, развелся-то я не по своей воле. — ответил я. — Просто в один прекрасный день она взяла и ушла. С другим парнем.

— Больно было?

— А кому в такой ситуации не больно?

Положив локти на стол, она подперла лицо ладонями и посмотрела мне прямо в глаза.

— Простите… Я как-то неуклюже спросила. Просто мне трудно представить, что вы чувствуете, если вам делают больно. Что в душе происходит? Что вы делаете, как реагируете?

— Нацепляю значок с Китом Харингом, — ответил я.

Она рассмеялась.

— И все?

— Дело в том, — продолжал я, — что со временем такая боль становится хронической. Рассасывается внутри, становится частью твоей ежедневности — так, что самой боли как бы уже и не видно. Но она там, внутри. Просто различить ее, показать кому-то — вот она, моя боль, — уже невозможно. Показать, как правило, удается лишь какие-то мелкие болячки…

— Просто ужас, как я вас понимаю, — вдруг сказала она.

— В самом деле?

— Может, с виду по мне и не скажешь, но… Мне в жизни тоже выпало много боли. Самой разной. Мало не показалось… — проговорила она очень тихо. — Там, в Токио, произошло кое-что. В итоге я уволилась из того отеля. Очень больно было. Больно и трудно. Есть вещи, с которыми я не способна ужиться так же просто, как со всем остальным…

— Угу, — промычал я.

— И до сих пор еще больно. Как вспомню о том, что случилось — хочется умереть, чтобы не было ничего…

Она снова схватилась за кольцо на мизинце, сдвинула его, точно собираясь снять — и вернула на прежнее место. Затем отпила еще «Блади Мэри». Поправила пальцем очки. И широко улыбнулась.

Нагрузились мы с ней довольно неплохо. Даже не помнили, сколько чего заказали. Как-то незаметно перевалило за одиннадцать. Наконец, скользнув глазами по часикам на руке, она заявила, что завтра рано вставать, и что ей, пожалуй, пора. Я предложил подбросить ее на такси. На машине до ее дома езды было минут десять. Я заплатил по счету, и мы вышли на улицу. Снегопад продолжался. Не очень сильный, но тротуары успели покрыться белой коркой и хрустели у нас под ногами. Взявшись за руки, мы побрели к остановке такси. Она была подшофе и ступала не очень уверенно.

— Слушай… А тот журнал — ну, который про скандал с недвижимостью написал… Как он назывался? И когда статья вышла, хотя бы примерно?

Она сказала мне название. Еженедельное приложение к одной из известных газет.

— Где-то прошлой осенью вышел. Я сама той статьи не читала, точно не скажу…

Минут пять мы простояли на остановке под тихо падавшим снегом, пока не появилось такси. Все это время она держалась за мою руку. Она была очень спокойна. Я тоже.

— Давно я так не расслаблялась! — вдруг сказала она. Что говорить, я сам давно так не расслаблялся. И я снова подумал о том, что наши сущности где-то пересекаются. Не случайно же меня так потянуло к ней при первой встрече…

В такси мы беседовали о чем-то незначительном — о снегопаде, о холодах, о ее служебном расписании, о жизни в Токио и так далее. Всю дорогу, пока я болтал с ней об этом, в душе червяком копошился вопрос: как мне поступить с нею дальше? Ведь совершенно ясно: надави я еще чуть-чуть — и мы окажемся в одной постели. Что-что, а такие вещи я понимаю сразу. Хочетли она этого — мне, конечно, неведомо. Но что не станет возражать — я чувствую. По выражению глаз, дыханию, манере речи, движениям рук это различить легко. Но я хотел ее, это точно. И даже заранее знал: если бы мы переспали, это не усложнило бы жизни ни мне, ни ей. Я появился — и уехал дальше своей дорогой. Как она сама и сказала… И все же я никак не мог решиться. В уголке мозга свербило: поступать так с нею — нечестно. Девчонка на десять лет младше меня, в состоянии стресса, да еще и на ногах еле стоит. Воспользоваться этим — все равно что выиграть в покер краплеными картами. Чистое надувательство.

С другой стороны, спросил я себя, — а что значит честность в такой области жизни, как секс? Если требовать, чтобы в сексе все было по-честному — то лучше уж людям сразу размножаться, как грибы. Честнее не придумаешь.

И этот аргумент я тоже нашел вполне справедливым.

Пока мое сознание металось меж двумя этими крайностями, машина подъехала к ее дому — и за какие-то десять секунд до прибытия она с потрясающей легкостью разрешила мою дилемму.

— Я с сестрой живу, — просто сообщила она.

И, поскольку необходимость что-то решать мгновенно отпала, я даже вздохнул с облегчением.

Такси остановилось напротив подъезда огромной многоэтажки. Перед тем, как выйти, она спросила, не провожу ли я ее до двери квартиры. Дескать, ночью на лестнице иногда ошиваются странные типы, и одной ходить страшновато. Я велел водителю ждать — мол, вернусь через пять минут, — взял ее под руку, и по хрустящему снегу мы пошли по дорожке к подъезду. Поднялись по лестнице на третий этаж. Дом был простой, панельный, без архитектурных излишеств. Дойдя со мной до двери с номером 306, она остановилась, открыла сумочку, выудила оттуда ключ — и очень естественно улыбнулась:

— Спасибо. Я прекрасно провела время.

— Я тоже, — ответил я.

Она отперла дверь и бросила ключи в сумочку. Захлопнула ее — резкий щелчок эхом разнесся по подъезду. И очень внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Будто решала на классной доске задачу по геометрии. Она растерялась. Она не знала, как поступить. Она не могла проститься со мной, как положено. Это было ясно как день.

Опершись рукой о стену, я ждал, что же она решит. Но не дождался.

— Спокойной ночи. Привет сестре, — сказал я наконец.

Она поджала губы и простояла так еще секунд пять.

— Что с сестрой живу — это я соврала, — сказала она очень тихо. — Живу я одна.

— Я знаю, — ответил я.

Она медленно, с чувством покраснела.

— А это ты откуда знаешь?

— Откуда? — переспросил я. — Да ниоткуда… Просто знаю и все.

— Ты невозможен!.. — почти прошептала она.

— Очень может быть, — согласился я. — Но я уже говорил: я не делаю ничего, за что бы меня потом ненавидели. И пользоваться чужими слабостями не люблю. Так что согласись — тебя-то я никак не обманывал.

В замешательстве она долго подыскивала слова, но в итоге сдалась — и просто рассмеялась:

— Это точно! Ты меня не обманывал.

— А тебя что заставило?

— Не знаю… Как-то само совралось. Все-таки, поверь, у меня свои царапины на душе. Я уже рассказывала… Много всего пережить пришлось.

— Ну, царапин на душе и у меня хватает. Вот, смотри, даже Кита Харинга нацепил…

Она опять рассмеялась:

— Может, все же зайдешь ненадолго, чаю на дорогу выпьешь? Еще немного поговорили бы…

Я покачал головой.

— Спасибо. Я тоже хотел бы еще поговорить… Но не сегодня. Сам не знаю, почему — но сегодня я лучше пойду. У меня такое чувство, что нам с тобой не стоит говорить слишком много за один разговор. С чего бы это?..

Она смотрела на меня так пристально, как разглядывают очень мелкие иероглифы в объявлении на заборе.

— Не могу толком объяснить, но… мне так кажется, — продолжал я. — Когда есть о чем поговорить — лучше это делать маленькими порциями. Наверное. Впрочем, я могу и ошибаться.

Она задумалась над моими словами. Но, похоже, ни к чему в своих мыслях не пришла.

— Спокойной ночи, — сказала она и тихонько закрыла за собой дверь.

— Эй, — позвал я негромко. Дверь приоткрылась сантиметров на десять, и в проеме появилось ее лицо. — В ближайшее время я попытаюсь тебя опять куда-нибудь выманить… Как ты думаешь, у меня получится?

Придерживая дверь ладонью, она глубоко вздохнула.

— Возможно, — сказала она. И дверь снова закрылась.

* * *

Водитель такси со скучающей физиономией читал газету. Когда я, плюхнувшись на сиденье, велел ему ехать в отель, он искренне удивился:

— Неужели вернетесь? — переспросил он. — А я уже думал, вы сейчас машину отпустите, чтоб я дальше не ждал… Очень на то похоже было. Обычно все этим и заканчивается.

— Охотно верю, — согласился я.

— Когда много лет проработаешь, чутье очень редко подводит…

— Наоборот: чем дольше работаете, тем выше опасность того, что чутье подведет. Теория вероятности.

— Может, и так, конечно… — ответил он озадаченно. — Но, по-моему, вы просто не совсем похожи на нормального пассажира.

— Вот как? — удивился я. Неужели я и впрямь такой ненормальный?

* * *

В номере я сполоснул лицо и почистил зубы. Драя их щеткой, слегка пожалел о том, что вернулся. Но потом все равно заснул как убитый. Что бы со мной ни происходило — я никогда ни о чем не жалею долго.

* * *

С утра я первым делом позвонил дежурному по размещению и продлил себе номер еще на трое суток. Сделать это удалось без труда: до туристического сезона было далеко, и половина номеров пустовала.

Потом я вышел из отеля, купил газету и отправился в кондитерскую «Данкин Донатс» неподалеку, где съел пару пончиков и выпил сразу два больших кофе. От гостиничных завтраков меня воротило уже на вторые сутки. А вот «Данкин Донатс» для завтраков — идеальное место. И накормят недорого, и добавку кофе бесплатно нальют.

Выйдя из кондитерской, я поймал такси и поехал в библиотеку. Так и сказал водителю: в самую большую библиотеку этого города. В библиотеке прошел в читальный зал и попросил подшивку пресловутого еженедельника. Статья об отеле «Дельфин» обнаружилась в выпуске за двадцатое октября. Я снял со статьи ксерокопию, отправился в ближайшую кофейню, уселся там за столик и за очередной чашкой кофе погрузился в чтение.

Читалась статья с большим трудом. Чтобы понять, в чем дело, пришлось перечитать ее раза три. И хотя автор выбивался из сил, стараясь изложить все попроще, — тема, за которую он взялся, оказалась ему не по зубам. Повествование было невероятно запутанным. Но делать нечего: тщательно изучив абзац за абзацем, я, в общем, сообразил, что к чему. Статья называлась так: «Саппоро: махинации с недвижимостью. Градостроительство грязными руками». Под заголовком — фотография с птичьего полета: строительство отеля «Дельфин» в стадии завершения.

История, в целом, была такова. В одном из районов города Саппоро кто-то вдруг начал скупать один за другим огромные участки земли. Происходило это очень странно: за два года имя нового землевладельца так нигде и не всплыло. А цены на землю в этом районе взвинтили до абсурда. Все это заинтересовало журналиста, автора статьи, и он начал расследование. Выяснилось, что землю эту скупали под именами самых различных фирм, чуть ли не каждая из которых существовала только на бумаге. То есть — предприятие зарегистрировано. Налоги платятся. Но нет офиса и нет персонала. В свою очередь, эти бумажные фирмы замыкались на другие бумажные фирмы. И вся эта система проворачивала искуснейшие махинации по перепродаже земли друг другу. Участок, стоивший двадцать миллионов иен, вдруг переоформлялся на другое имя как проданный за шестьдесят миллионов. А чуть погодя продавался уже миллионов за двести. Изрядно поплутав по лабиринтам несуществующих фирм, автор статьи все же вычислил, что практически все операции в конечном итоге замыкаются на одно юридическое лицо. То была некая компания Б. — совершенно реальная фирма по торговле недвижимостью, откупившая себе для офиса современнейший билдинг в кварталах Акасака[62]. И, наконец, уже эта компания Б. неофициально, но очень тесно смыкалась с гигантским конгломератом — знаменитой Корпорацией А. Той самой, под началом которой бегают поезда, процветают фешенебельные отели, выпускаются кинофильмы, производятся продукты питания, работают фирменные магазины, издаются популярные журналы, предоставляются долгосрочные кредиты, а также страхуются от стихийных бедствий и несчастных случаев миллионы граждан страны. Помимо всего этого, Корпорация А. располагала широчайшими связями в мире большой политики. Но даже докопавшись до этого, наш автор не успокоился. И выяснил кое-что еще интереснее.

Все земельные участки, скупавшиеся компанией Б., находились на территории, которую наметила для «перспективного градостроительства» администрация города Саппоро. Именно сюда, согласно Государственному Плану Освоения и Развития, теперь проводят железную дорогу, перемещают целый ряд административных учреждений, и именно на развитие этого района в приоритетном порядке предоставляются баснословные инвестиции. Больше половины которых — из госбюджета. Правительство страны, губернаторство Хоккайдо и мэрия Саппоро отшлифовали этот самый План до мелочей и приняли «окончательное решение»— то есть, определили территорию, масштабы строительства, смету, бюджет и так далее. Все совершенно официально. Ни намека на то, что вот уже несколько лет кто-то железной рукой скупает всю землю на утвержденной Государственным Планом территории. Вся информация осела в архивах Корпорации А. И как ни верти, — получалось, что активнейшая скупка земли происходила еще задолго до утверждения этого Плана. То есть, какое решение правительству принимать — решили за это правительство заранее.

Флагманская же роль в операции по захвату местной недвижимости и отводилась отелю «Дельфин». Именно под его строительство первым делом расчистили лучший участок в окрестностях. И гигантский гостиничный комплекс превратился в штаб-квартиру Корпорации А. — мгновенно став ведущим предприятием района. Отель начал привлекать к району внимание, изменять состав потребителей на окружающих улицах — и выступать Символом Великих Перемен для жизни города в целом. Все — по скрупулезно продуманному плану. Развитой Капитализм Как Он Есть. Кто вкладывает самый большой капитал, тому достается самая полезная информация — и самая большая отдача от инвестиций. Вопрос, «чья в том вина», не стоит вообще. Просто всё это уже внутри самой формулы капиталовложения. Вкладывая куда-либо деньги, мы ожидаем эффективной отдачи. И чем больше мы вкладываем — тем большей эффективности хотим. Но точно так же, как при покупке подержанного авто мы пинаем покрышки и придирчиво вслушиваемся в рычание двигателя — инвестор стомиллиардного капитала рвется до мелочей просчитать, эффективно ли он вкладывает свои денежки, а то и сам «лезет за баранку» и «пробует порулить». Понятия честности в таком мире уже не существует. Слишком громадны инвестируемые суммы, чтобы всерьез задумываться о честности.

Прибегают и к насилию, если нужно.

Например, кто-то не хочет уступать свою землю. Какая-нибудь лавчонка, торговавшая соломенными шлепанцами на одном и том же месте лет сто, уперлась — и ни в какую. И тогда появляются вышибалы. У любого суперкапитала, помимо всего прочего, обязательно есть выход и на подобную братию. Он контролирует все, что дышит и шевелится практически в любых сферах жизни: от больших политиков, знаменитых писателей и рок-звезд — до высших эшелонов якудзы. Простые японские парни с длинными ножами заходят в любые двери без приглашения. Полиция же при расследовании таких «недоразумений» ведет себя, мягко скажем, без энтузиазма. С полицией все давным-давно обговорено — снизу и до самых верхов. Это даже не коррупция. Это Система. Комплекс условий для эффективного вложения капитала.

Разумеется, в той или иной степени все это существовало и раньше — бог знает с каких времен. Разница с прошлым — лишь в том, что теперь схема капиталовложения стала несравнимо замысловатей и круче. И все — благодаря появлению Большого Компьютера. Все события, явления и понятия, какие только возможно выискать на земле, собрали и ввели в единую схему. Разделили по категориям, обобщили — и вывели сублимат: Универсальное Понятие Капитала. Или, если выражаться совсем категорично — состоялся акт обожествления. Люди стали поклоняться динамизму Капитала. Молиться мифу о Капитале. Канонизировать любой клочок токийской недвижимости и все, что способен олицетворять сияющий новенький «порш». Ибо никаких других мифов для них в этом мире уже не осталось.

Вот он, Развитой Капитализм. Мы живем в нем — нравится это нам или нет. Критерии добра и зла тоже подразделяются на многочисленные категории. Добро теперь делится на модное добро и немодное добро. Зло — на модное зло и немодное зло. У модного добра также весьма широкий ассортимент: добро официальное — и добро на каждый день, добро в стиле «хип» — и добро в стиле «кул», добро «в струю» — и добро для особых снобов. Наслаждаемся сочетаниями. Получаем отдельный кайф от комбинаций в духе «свитерок от Муссони с ботиночками от Поллини под брючками Труссарди». Философия в таком мире чем дальше, тем больше напоминает теорию общего менеджмента. Ибо философия слишком неразрывно связана с динамикой эпохи.

В 69-м году мир был гораздо проще — пускай даже тогда мне так и не казалось. Швырнул булыжником в солдата спецвойск — и как бы выразил свое отношение к миру. В этом смысле — хорошее было время. Сегодня, с нашей сверхрафинированной философией, — кому придет в голову кидаться булыжниками в полицейских? Какой идиот побежит на пикеты бросать бомбу со слезоточивым газом? Вокруг — наша сегодняшняя реальность. Сеть, протянутая от угла до угла. И еще одна сверху. Никуда не убежать. А булыжник кинешь — отскочит да назад прилетит.

Журналист просто из кожи вон лез, выуживая одну подозрительную историю за другой. Но странное дело — чем дальше я читал, тем слабее мне казались его аргументы. Убедить читателя у него не получалось, хоть тресни. Он просто не понимал. Здесь нечего подозревать. Все это — естественные процессы Развитого Капитализма. Все прекрасно знают об этом. Все знают — и потому всем до лампочки. Что, собственно, происходит? Чей-то сверхкапитал нелегально завладел информацией о какой-то недвижимости, скупил эту недвижимость на корню, заставил политиков подыграть в ее «раскрутке», а по ходу дела натравил кучку якудзы на лавку соломенных шлепанцев и вышиб из занюханного отелишки его владельца — да кому это все интересно? Вот ведь в чем закавыка. Время течет и меняется, как зыбучий песок. И под ногами у нас — вовсе не то, что было еще минуту назад…

На мой взгляд, — то была отличная статья. Тщательно выверенные факты, искренний призыв к справедливости. Но — не в струю.

Я запихал листки со статьей в карман и выпил еще чашку кофе.

Мне вспомнился управляющий старого отеля «Дельфин». Человек, с рожденья отмеченный печатью хронической невезухи. Даже переползи он в наши Новые Времена, — места для него здесь бы все равно не нашлось.

— Не в струю! — произнес я вслух.

Проходившая мимо официантка поглядела на меня как на сумасшедшего.

Я вышел на улицу, поймал такси и вернулся в отель.

Глава 8

Из номера я позвонил своему бывшему напарнику — когда-то мы держали вместе небольшую контору. Незнакомый голос в трубке спросил, как меня зовут, его сменил другой незнакомый голос, который тоже спросил, как меня зовут, — и лишь затем к телефону подошел сам хозяин. Явно в делах по горло. Последний раз мы с ним разговаривали чуть ли не год назад. Не то чтобы я сознательно избегал его. Просто — не о чем было говорить. Сам-то он всегда вызывал у меня симпатию. И симпатия эта не угасла до сих пор. Но для меня он (как и я для него) словно остался за поворотом уже пройденного пути. Не я его там оставил. И сам он там оставаться не собирался. Но каждый из нас шагал своей дорогой, а дороги эти вдруг прекратили пересекаться. Вот и все.

Как ты, спросил мой бывший напарник.

В порядке, ответил я.

Я сказал ему, что я в Саппоро. Он поинтересовался, не холодно ли. Холодно, сказал я.

Как с работой, спросил я его.

Хватает, ответил он.

Не пей много, посоветовал я.

В последнее время почти не пью, сказал он.

Там у вас, небось, снег идет, поинтересовался он.

Сейчас нет, сказал я.

Пару минут мы с ним перебрасывались светскими штампами, точно гоняли шарик в пинг-понге.

— Хочу тебя кое о чем попросить, — наконец рубанул я. Давным-давно я оказал ему одну большую услугу. И все эти годы он прекрасно помнил: за ним — должок. Помнил о том и я. Иначе бы не звонил. Просить людей об одолжении, чтобы потом зависеть от них? Благодарю покорно.

— Давай, — просто ответил он.

— Когда-то мы с тобой потели над текстами для журнала «Гостиничный бизнес», — продолжал я. — Лет пять назад это было, помнишь?

— Помню.

— У тебя еще живы те контакты?

Он задумался на пару секунд.

— Да вроде не хоронил пока… Если что, можно и восстановить.

— Там у них был один журналист… Изнанку Большого Бизнеса знал как свои пять пальцев. Уж не помню, как его звали. Худой, как щепка, вечно в какой-то шапчонке дурацкой… Ты смог бы на него выйти?

— Да, наверное… А что ты хочешь узнать?

Я пересказал ему вкратце содержание скандальной статьи об отеле «Дельфин». Он записал название еженедельника и номер выпуска. Еще я рассказал, что до постройки гигантского отеля «Дельфин» на его месте стоял совсем захудалый отелишко с тем же названием. И в итоге мне хотелось бы кое-что разузнать. Прежде всего — почему и зачем новый отель унаследовал название «Дельфин»? Какая участь постигла владельца старого отеля? И, наконец, получил ли скандал, поднятый статьей, какое-то дальнейшее развитие?

Мой бывший напарник старательно все законспектировал — и для проверки зачитал записанное мне прямо в трубку.

— Все верно?

— Все верно, — подтвердил я.

— Сильно торопишься? — вздохнул он.

— Уж извини, — сказал я.

— Ладно… Попробую вычислить его в течение дня. Как с тобой-то связаться?

Я сообщил ему телефон отеля и номер комнаты.

— Позвоню, — сказал он и повесил трубку.

* * *

На обед я съел что-то незатейливое в гостиничном кафетерии. Потом спустился в фойе — и сразу увидел ее лицо в очках над стойкой регистрации. Я прошел в угол зала, уселся на диван и стал за нею наблюдать. Она была вся в работе и, похоже, не замечала меня; а может, и замечала, но сознательно игнорировала. Что так, что эдак — мне было все равно. Просто хотелось немного посмотреть на нее. Следя глазами за ее фигуркой, я думал: вот женщина, с которой я мог переспать, если бы захотел…

Иногда приходится подбадривать себя таким странным образом.

Понаблюдав за ней минут десять, я вернулся на пятнадцатый этаж к себе в номер и стал читать книгу. Небо за окном и сегодня скрывали унылые тучи. Казалось, я нахожусь внутри какого-то ящика из папье-маше, куда проникают лишь отдельные лучики света. В любую минуту мог зазвонить телефон, и из номера выходить не хотелось; в номере же, кроме чтения, заняться было нечем. Я дочитал биографию Джека Лондона и взялся за «Историю испанских войн».

День был похож на растянутый до невозможности вечер. Без вариаций. Пепельный свет за окном постепенно чернел и наконец превратился в ночь. Изменилась при этом лишь плотность теней вокруг. В мире существовало только два цвета: серый и черный. По заведенному Природой распорядку один сменялся другим, вот и все.

Я позвонил горничной, заказал бутербродов в номер. И принялся не спеша поедать их один за другим, запивая пивом из холодильника. Пиво я тоже пил не торопясь, очень маленькими глотками. Когда долго нечем заняться, очень многие мелочи начинаешь выполнять до ужаса медленно и скрупулезно.

В полвосьмого позвонил мой бывший напарник.

— Откопал я твоего журналиста, — сказал он.

— Сложно было?

— Да как сказать… — ответил он после небольшой паузы. Похоже, для него это действительно оказалось непросто.

— Рассказываю в двух словах, — продолжал он. — Во-первых, дело это закрыто — окончательно и бесповоротно. Сургучом запечатано, ленточками перевязано и в сейфах похоронено. Обратно на божий свет уже не вытащить никому. Этому нет продолжения. И скандала никакого нет. Ну, сдвинули за пару дней пару пешек в Правительстве да в мэрии Саппоро. «Для коррекции» — чтобы впредь механизм сбоев не давал. И больше — ничего. Тряхнуло слегка Полицейский департамент, но и там — ни за что конкретное не зацепиться. Все так перепутано, сам черт ногу сломит… Слишком горячая тема. Чтобы такую информацию вытянуть, самому пришлось попотеть будь здоров.

— Ну, у меня-то частный интерес, это никого не заденет.

— Я так ему и сказал…

Не отнимая трубки от уха, я прошел к холодильнику, достал банку, свободной рукой открыл ее и налил пива в стакан.

— Только все равно — уж извини за назойливость — человек неопытный, заполучив такое знание, может запросто себе лоб расшибить… — сказал он. — Слишком уж масштабы огромные. Не знаю, зачем тебе все это, но… постарайся не влезать туда глубоко. Я понимаю, у тебя, наверно, свои причины. И все-таки лучше не выделываться, а кроить себе жизнь по своим размерам. Ну, может, не так, как я — но все-таки…

— Понимаю, — сказал я.

Он откашлялся. Я отхлебнул пива.

— Старый отель «Дельфин» очень долго не уходил со своей земли, сопротивлялся до последнего. И совершенно жутких вещей натерпелся. Ушел бы сразу — и никаких проблем. Но он не уходил. Не хотел приспособиться к изменяющейся обстановке, понимаешь?

— Да, таким он и был всю жизнь, — сказал я. — Не в струю…

— Каких только гадостей ему не подстраивали. Например, заселялась в номера якудза и жила там, неделями не платя и вытворяя что вздумается. Так, чтобы только закона напрямую не нарушать. В фойе с утра до вечера мордовороты сидели — от одного вида мурашки по коже. Зайдет кто-нибудь, а они смотрят. Ну, сам понимаешь… Отель, однако же, все это терпел, ни разу скандала не поднял.

— Не удивляюсь, — сказал я. Управляющий отелем «Дельфин» в жизни много чего пережил. Слишком много, чтобы дергаться по мелочам.

— И вот наконец отель выдвинул одно, но очень странное условие. Дескать, выполните его — так и быть, освобожу территорию. Какое условие — догадайся сам.

— Не знаю, — сказал я.

— А ты подумай немного. Это как раз замыкается на другой твой вопрос…

— Чтобы новый отель тоже назывался «Дельфин»? — осенило меня.

— Вот именно, — сказал он. — Это было единственное условие. И покупатель земли согласился.

— Но почему?

— Потому что хорошее название. Разве нет? «Отель «Дельфин»» — неплохо звучит, ты не находишь?

— Ну, в общем, да… — промямлил я.

— Корпорация А. разрабатывала проект строительства целой сети сверхсовременных отелей по всей стране. То есть, не просто пятизвездочных, каких уже много, а отелей суперкласса. И как раз названия для этой сети тогда еще не придумали.

— Сеть отелей «Дельфин»… — попытался произнести я.

— Ну да. Альтернатива «Хилтону», «Хайатту» и им подобным.

— Сеть отелей «Дельфин», — повторил я тупо. Старый сон, сменивший хозяина и усиленный в тысячу раз… — Ну, а что стало с прежним владельцем?

— Этого не знает никто, — сказал мой бывший напарник.

Я отхлебнул еще пива и кончиком авторучки потрогал мочку уха.

— Когда с земли съезжал, получил, говорят, какие-то отступные; может, на деньги эти что-то новое затеял, неизвестно. Тут уж никак не проверишь. Больно фигура проходная — кому он нужен, человек из толпы…

— М-да… пожалуй, — пришлось согласиться мне.

— Вот примерно так, — подытожил он. — Это все, что мне удалось разузнать. Ничего, кроме этого, мне разузнать не удалось. Ну, как?

— Спасибо. Ты мне жутко помог, — сказал я с чувством.

— Угу, — сказал он и снова закашлялся.

— Какие-то деньги потратил? — спросил я.

— Да нет, — отмахнулся он. — Ужин на двоих, клуб на Гиндзе да такси домой — ерунда, не стоит и говорить[63]… Все равно на расходы спишется. У нас же что угодно можно на расходы фирмы списать. Даже бухгалтер наш с налогами возится — и ворчит постоянно: почему так мало расходов, давайте больше расходовать. Так что об этом не беспокойся. А в клуб на Гиндзе, если хочешь, могу и тебя сводить как-нибудь. Ты же там еще ни разу не был, верно?

— А что там есть, в этом клубе на Гиндзе?

— Выпить там есть. И девочки, — сказал он. — И если мы пойдем, наш бухгалтер обрадуется.

— Ну, и ходи туда с бухгалтером…

— Да с ним я уже ходил недавно.

Я попрощался и повесил трубку.

Повесив трубку, я задумался о своем бывшем напарнике. Мой ровесник с уже наметившимся брюшком. Хранит в столе какие-то таблетки, вечно одни и те же, и всерьез интересуется результатами выборов. Дергается из-за не успевающих в школе детей, регулярно ссорится с женой, но семью обожает до безумия. Не без слабостей, закладывает за воротник. Но по большому счету — нормальный мужик, что в жизни, что на работе. Во всех отношениях — обыкновенный приличный человек.

Я сошелся с ним сразу после вуза, и долгое время наш бизнес на двоих развивался весьма успешно. Начали мы с крохотной переводческой конторы и год за годом понемногу набирали силу. Особенно близкими друзьями мы никогда не были, но характерами сходились неплохо. Годами изо дня в день пялиться на одну и ту же физиономию и ни разу не поругаться — это тоже надо уметь. Он был человек миролюбивый и безупречно воспитанный. Я тоже ссориться не любил. Случалось, конечно, что мы расходились во мнениях — но относились друг к другу с уважением и работали дальше. И все-таки расстались очень вовремя. С делами в конторе он и после моего ухода справлялся неплохо; по правде говоря, даже лучше, чем в паре со мной. Прибыль поступала исправно. Фирма росла. Он нанимал новых работников и использовал их так, как нужно. Да и внутренне, оставшись один, сделался куда увереннее.

Так что, думаю, проблема заключалась во мне. Наверное, я все время его как-то сковывал. И лишь после моего ухода он ожил и расправил плечи. Научился балагурить, располагая к себе клиента, заигрывать с секретаршами, тратить деньги фирмы — на «представительские расходы», которые сам же критиковал, — и развлекать кого ни попадя в ночных клубах на Гиндзе. Будь рядом я — он бы напрягался, и все это не получалось бы у него так естественно. Находясь постоянно в моем поле зрения, он бы, пожалуй, всякий раз гадал, что же я о нем думаю. Уж такой характер. Хотя мне, если честно, на его поведение рядом со мной было глубоко наплевать.

Хорошо, что этот парень остался один, подумал я. Во всех отношениях хорошо.

Иначе говоря — он просто стал соответствовать своему возрасту.

«Соответствовать своему возрасту», — повторил я про себя. И на всякий случай произнес вслух. Вслух это могло относиться к кому угодно, но не ко мне.

* * *

В девять вечера телефон затрезвонил снова. Звонка мне ждать было не от кого, и я даже не сразу сообразил, что этот звук означает. Тем не менее, телефон продолжал надрываться. После четвертого звонка я наконец снял трубку.

— Сегодня в фойе ты меня разглядывал, признавайся? — сказала она. Не сердито, не весело — совершенно бесстрастным голосом.

— Было дело, — признался я.

Она помолчала.

— Если меня на работе так разглядывать — я напрягаюсь, и очень сильно, — продолжала она. — Я из-за тебя кучу ошибок наделала. Пока ты меня разглядывал.

— Больше не буду, — пообещал я. — Это я от твоего вида храбрости набирался. Я ведь не знал, что ты так напрягаешься. Теперь знаю, так что больше не стану. Ты где?

— Дома. Сейчас ванну приму — и спать, — сказала она. — Ты себе номер продлил, да?

— Ага. По делам придется еще задержаться.

— Тогда больше не разглядывай меня, ладно? А то у меня будут проблемы.

— Больше не буду разглядывать.

Она помолчала еще немного.

— Слушай… А что, со стороны сильно заметно, когда я напрягаюсь? Ну, общее впечатление?

— Да как сказать… Не знаю даже. Все люди по-разному держатся. Опять же, любой напрягаться будет, если знает, что за ним наблюдают. Так что не стоит себе этим голову забивать. Тем более, что у меня просто склонность такая — всякие вещи подолгу разглядывать. Уставлюсь на что-нибудь и разглядываю полчаса…

— И откуда у тебя эта склонность?

— Откуда берутся наши склонности, объяснить очень сложно. Но я все понял, и разглядывать тебя больше не буду. И проблем на работе желаю тебе меньше всего на свете.

Полминуты, не меньше, она обдумывала мои слова.

— Спокойной ночи, — сказала она наконец.

— Спокойной ночи, — ответил я.

И повесил трубку. Затем принял ванну, после чего улегся на диван и до одиннадцати читал книгу. В одиннадцать встал, оделся и вышел из номера. Коридор был длинный и извилистый, как лабиринт, и я решил пройти его из конца в конец. В самом дальнем конце коридора я обнаружил служебный лифт. Располагался он так, чтобы не попадаться на глаза постояльцам, но найти его оказалось несложно. Свернув по стрелке с надписью «Пожарный выход», я оказался в тупичке с подсобными комнатами без номеров, а уже за ними, в углу, отыскал и служебный лифт. Дабы по ошибке в него не залезли-таки проживающие, на дверях висела табличка «грузовой». Я простоял перед дверями довольно долго, но, как показывали цифры на дисплее, все это время лифт оставался в подвале. Пользоваться им в это время суток было практически некому. Из динамика в потолке лилась негромкая музыка — «Мами Блю» оркестра Поля Мориа.

Я нажал на кнопку. Словно очнувшийся от спячки зверь поднимает голову, лифт встрепенулся и начал карабкаться вверх. 1, 2, 3, 4, 5, 6… Кабина приближалась медленно, но неумолимо. Слушая «Мами Блю», я буравил взглядом цифры. Если внутри кто-то окажется — скажу, что ошибся лифтом. Нормальные постояльцы всегда ошибаются лифтами. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Отступив на шаг назад и сжав кулаки в карманах, я ждал, когда откроются двери.

«15» — лифт остановился. Пауза. Мертвое беззвучие. Двери плавно раскрылись.

Внутри — никого.

Какой до ужаса тихий лифт, подумалось мне. Куда до него чахоточному лифту старого отеля «Дельфин»… Я ступил внутрь и нажал на кнопку «16». Двери закрылись, кабина чуть сместилась в пространстве — и двери открылись снова. Шестнадцатый этаж. Обычный — никакой темноты и прочих ужасов из ее рассказа. Свет горит как положено, в динамиках — нескончаемая «Мами Блю». Абсолютно ничем не пахнет. На всякий случай я обошел этаж из конца в конец. Шестнадцатый оказался точной копией пятнадцатого. Тот же изломанный поворотами коридор, те же бесконечные двери, та же ниша для автоматов с напитками, те же несколько лифтов. Под некоторыми дверями дожидались горничной пустые тарелки тех, кто ужинал в номере. На полу — темно-красный ковер. Мягкий, роскошный. Глушит любые шаги. Я притопнул ногой — и не услышал в ответ ни звука. Музыка с потолка сменилась на «Любовь в летний день» Перси Фейса. Я дошел до угла, свернул направо, на середине коридора сел в обычный лифт, вернулся на пятнадцатый этаж. И решил повторить все сначала. Сел в служебный лифт, поднялся на шестнадцатый, вышел в самый обычный коридор. Все тот же свет. Все та же «Любовь в летний день».

Плюнув на дальнейшие попытки, я спустился обратно, вернулся в номер, сделал пару глотков бренди и заснул как убитый.

* * *

Рассвело: чернота за окном превратилась в пепел. Шел снег. Итак, подумал я. Чем бы заняться сегодня?

По-прежнему — нечем.

Под лениво падавшим снегом я отправился в «Данкин Донатс», съел пончик, выпил две чашки кофе и просмотрел газету. В газете были сплошные выборы. В кино, как и вчера — ничего, что хотелось бы посмотреть. На глаза попалась только реклама картины, в которой играл мой одноклассник. Картина называлась «Безответная любовь» и, судя по рекламе, представляла собой стандартную школьную мелодраму. С культовой пятнадцатилетней звездой в главной роли и песнями не менее раскрученного поп-кумира.

Я живо представил, какую роль в подобном кино, должно быть, играет мой одноклассник. Этакий молодой, благородный, всепонимающий Учитель. Высокого роста, мастер сразу нескольких видов спорта. Все старшеклассницы втрескались в него по уши: каждую, кого он зовет по имени, охватывает мгновенный столбняк. Главная героиня, натурально, втюрилась тоже. И потому в воскресенье она печет какие-нибудь печенюшки и тащит эту радость к нему домой. А параллельно по ней сохнет один ученик. Совершенно обычный парнишка, только малость нерешительный… Вот такой примерно сюжет, я уверен. Не нужно мозги напрягать, чтобы представить.

После того, как мой одноклассник стал знаменитым киноактером, я какое-то время — отчасти просто из любопытства — смотрел все новые фильмы с его участием. Посмотрел, в общей сложности, пять или шесть картин. И потом потерял к ним всякий интерес. Картины были одна скучнее другой, да и сам он во всех фильмах играл одну и ту же шаблонную роль. Роль благородного атлета с чистой душой и длинными ногами. Сперва студент, потом — учитель, врач, клерк процветающей фирмы, еще много кто… Но персонаж получался всегда одинаковый. Тот самый, от которого балдеют до поросячьего визга девчонки. Его ослепительная белозубая улыбка поднимала настроение даже мне. И все-таки — платить деньги за такое кино я больше не хотел. То есть, я вовсе не принадлежу к суровым снобам-кинофилам, что смотрят исключительно Тарковского да Феллини, — но, ей-богу, кино с этим парнем было полным отстоем. Весь сюжет угадывался за первые пять минут, герои произносили сплошные банальности, бюджет картины явно трепыхался где-то возле нуля, а режиссер, похоже, наплевал на свои обязанности еще до того, как к ним приступил.

Впрочем, если вспомнить, таким он и был всегда — еще до того, как стал знаменитостью. Чрезвычайно привлекательный внешне — и совершенно мутный внутри. Я проучился с ним бок о бок пару лет в средних классах школы. Лабораторные опыты по физике-химии мы всегда выполняли на пару за одним столом. Так что и поболтать случалось время от времени. Как и потом, в кино, этот парень производил до ужаса приятное впечатление. Все девчонки сходили по нему с ума и в его присутствии вели себя, как сомнамбулы. Стоило ему сказать любой из них пару слов — и бедняжка полдня ходила с квадратными глазами. Во время лабораторных опытов вся женская половина класса оглядывалась на него. Если что непонятно было — спрашивали у него. А когда он зажигал газовую горелку, на наш стол таращились так, будто он совершал ритуал открытия очередных Олимпийских Игр. Никому и в голову не приходило, что тут же рядом существую и я.

Учился он так же отлично. Всегда — первый или второй в классе по успеваемости. Приветливый, искренний, и при этом — никакого тщеславия. В любой одежде смотрелся одинаково стильным и воспитанным человеком. Даже мочась в сортире, выглядел элегантно. На свете вообще очень редко встретишь парней, элегантно мочащихся в сортире. Стоит ли говорить, спортсменом был тоже отменным — один из лидеров сборной школы. Ходили слухи, что он дружит с самой популярной девчонкой в классе, но правда это или нет — я не знал. Учителя его обожали, а после того, как был устроен «показательный школьный день» для родителей, его заобожали и все мамаши нашего класса. Такой вот был человек. Хотя для меня всегда оставалось непонятным, что же он думает на самом деле.

Так же, как и на экране.

После всего этого— на черта мне за мои же деньги смотреть такое кино?

Я выкинул газету в урну и под лениво падавшим снегом вернулся в отель. Проходя по фойе, бросил взгляд на стойку регистрации — но моей знакомой там не оказалось. Видно, ушла куда-нибудь на перерыв. Я отправился в уголок компьютерных игр и несколько раз сыграл в «Пэкмэна и Галактику». Отлично придуманная, хотя и слишком патологическая игра. И чересчур агрессивная. Но время сжирает неплохо[64].

Затем я вернулся в номер и принялся читать книгу.

День обещал быть пустым и бессмысленным. Читать надоело, и какое-то время я просто разглядывал снег за окном. Тот, похоже, собирался идти до самого вечера. Все сыпал и сыпал — даже интересно: вот, оказывается, сколько снега может свалиться с неба за один день. В двенадцать я спустился в кафе отеля и пообедал. Затем снова вернулся в номер, еще немного почитал и поразглядывал снег за окном.

Но завершиться впустую этому странному дню все же не удалось. Ровно в четыре, когда я валялся в постели с книгой в руках, в дверь постучали. Отворив дверь на несколько сантиметров, я выглянул в щель. На пороге стояла она. В очках и светло-голубой униформе. Бесшумной тенью она скользнула в чуть приоткрытую дверь и мгновенно захлопнула ее за собой.

— Если меня застукают — уволят сразу! — сказала она. — Здесь с этим ужас как строго…

Быстро окинув взглядом номер, она пробежала к дивану, села, расправила ладонями юбку на коленях. И глубоко вздохнула.

— У меня сейчас перерыв, — сказала она.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросил я. — Лично я пиво буду…

— Нет, времени совсем мало, — отказалась она. — Слушай, а чем ты в номере весь день занимаешься?

— Да ничем особенно… — ответил я, достал из холодильника пиво и налил в стакан. — Время убиваю. Книжку читаю, на снег смотрю.

— Какую книжку, о чем?

— Об испанских войнах. Каждая испанская война с начала и до конца очень подробно описана. В разных исторических версиях и трактовках…

Испанские войны и правда изобилуют самыми разными объяснениями того, что и как там происходило. Такие уж раньше были войны.

— Только не думай обо мне ничего странного! — сказала она.

— Странного? — переспросил я. — Ты о чем? О том, что в номер ко мне пришла?

— Ну да.

— А-а…

Я присел на кровать со стаканом в руке.

— Вовсе я не думаю о тебе ничего странного. То есть, я, конечно, удивился, что ты пришла — но я очень рад. Я тут как раз от скуки помираю, поговорить не с кем…

Поднявшись с дивана, она встала посреди комнаты, легким движением скинула голубой жакет и повесила его, чтобы не измялся, на спинку кресла у письменного стола. Затем подошла и присела, чинно сдвинув колени, на кровать со мной рядом. Без жакета она вдруг показалась мне очень слабой и ранимой. Я обнял ее за плечи. Она положила голову мне на плечо и застыла. Восхитительный запах. Идеально отглаженная белая блузка. Так прошло, наверное, минут пять. Под моей рукой, уткнувшись головой мне в плечо, с закрытыми глазами она дышала спокойно и ровно, точно спала. И лишь нескончаемый снег все сыпал и сыпал, заглушая городской шум вокруг. Абсолютная тишина.

Человек, уставший в пути, захотел где-нибудь отдохнуть, думал я. И я — дерево, к которому он прислонился. Я сочувствовал ей. Но при этом вовсе не считал, что вот, мол, как несправедливо и неправильно, когда настолько молодая и симпатичная девушка так устает. Если подумать, ничего несправедливого здесь нет. Усталость может обрушиться на любого из нас независимо от красоты или возраста. Точно так же, как буря, наводнение, землетрясение или горный обвал.

Минут через пять она подняла голову, встала, надела жакет. И опять присела — теперь уже на диван. Пальцы левой руки теребили кольцо на мизинце правой. В жакете она будто опять напряглась, став чужой и далекой, как прежде.

Не вставая с кровати, я смотрел на нее.

— Послушай, — сказал я. — Насчет того, что с тобой случилось на шестнадцатом этаже… Ты тогда ничего особенного не делала? Перед тем, как в лифт садиться, или уже в самом лифте?

Она склонила голову набок и задумалась на пару секунд.

— Хм… Да нет, вроде. Ничего особенного… Я не помню уже!

— И вокруг никаких странностей не заметила? Ну, было что-нибудь не так, как всегда?

— Да все было, как всегда! — она пожала плечами. — Никаких странностей. Совершенно обычно села в лифт, приехала, двери открылись — темно. Вот и все.

Я кивнул.

— Слушай, а может, поужинаем где-нибудь?

Она покачала головой.

— Извини. Сегодня у меня важная встреча.

— Ну, а завтра?

— А завтра — бассейн. Я плавать учусь.

— Плавать учишься… — повторил я и улыбнулся. — А ты знаешь, что в Древнем Египте тоже учились плавать в бассейнах?

— Откуда мне знать? — сказала она. — Врешь, наверное?

— Да нет же, правда! Я сам об этом материал для статьи собирал, — настаивал я. Хотя спроси она меня: «ну, и что из этого?» — я бы не знал, что ответить.

Она посмотрела на часы и встала.

— Спасибо, — сказала она. И выскользнула в коридор так же бесшумно, как и пришла. Единственное событие этого дня. Маленькое и неприметное. Радуясь таким вот маленьким, неприметным событиям, и жили свои маленькие, неприметные жизни древние египтяне. Обучались плаванию в бассейнах, бальзамировали мумии, занимались прочими мелочами. Большое скопление таких мелочей в одном месте и называют Цивилизацией.

Глава 9

К одиннадцати заняться стало нечем в прямом смысле слова. Все, что можно было сделать, я сделал. Ногти постриг, ванну принял, уши почистил, новости по телевизору посмотрел. От пола отжался, ужин съел, все книги до конца дочитал. Но спать совсем не хотелось. С другой стороны, для дальнейших экспериментов с лифтом еще слишком рано. Такими вещами стоит заняться где-нибудь заполночь, когда на этажах никого из персонала не встретишь.

Я прикинул, что еще оставалось — и отправился в бар на двадцать шестом этаже. Уселся за столик — и, потягивая мартини, стал разглядывать снежную мглу за окном и думать о египтянах. Любопытно все-таки — как они жили там, в Древнем Египте? Кого обучали плаванью в своих бассейнах? Наверняка каких-нибудь членов семьи фараона, детей аристократов и прочую «золотую молодежь». Древнеегипетские нувориши оттяпывали себе лучшие земельные участки вдоль Нила, сооружали там элитные бассейны и учили своих чад передвигаться в воде особо пижонскими способами. А обаятельные инструкторы — точные копии моего одноклассника-киноактера — плавали вокруг и приговаривали сладкими голосами: «Замечательно, мой господин, так держать! Вот только когда вы изволите плавать кролем, ваша правая рука могла бы простираться еще немного вперед…»

Я живо представил себе эту картину. Воды Нила цвета синих чернил, слепящее солнце, охранники с длинными пиками отгоняют аллигаторов и простолюдинов, шелест тростника на ветру, загорелые тела сыновей фараона… Как насчет дочерей фараона? Или девчонок они плаванью не обучали? Например, Клеопатра. Совсем еще молоденькая такая Клеопатра, вылитая Джоди Фостер. Интересно, у нее тоже съезжала бы крыша при виде инструктора, моего одноклассника? Да, наверное, и у нее съезжала бы. Все-таки в этом — его Основное Предназначение…

Вот бы сняли такое кино, подумал я. На такое кино я бы точно сходил с удовольствием.

Главный герой — инструктор по плаванию — происхождения отнюдь не плебейского. Сын царя какой-нибудь Персии или Ассирии. Но во время войны его захватывают в плен, угоняют в Египет и продают там в рабство. Однако, даже став рабом, он не теряет ни капли своего обаяния. Какие там Чарлтон Хестон или Кёрк Дуглас! Сверкая белозубой улыбкой, он элегантно мочится в тростнике. А стоит дать ему укулеле — встанет на фоне вечернего Нила и споет «Рок-э-хула Бэби» на древнеегипетском не хуже оригинала. Такие роли под силу только моему однокласснику.

И вот однажды его жизненный путь пересекается с путем фараона. Как-то утром он рубит тростник на берегу Нила, и вдруг прямо перед ним на реке опрокидывается корабль. Не колеблясь ни секунды, он бросается в воду, стремительным кролем подгребает к тонущему судну, выуживает оттуда фараонову дочку и наперегонки с аллигатором возвращается обратно на берег. Очень элегантно. Примерно как зажигал нашу газовую горелку на уроке естествознания. Фараон на все это смотрит и думает: «Ага! А не сделать ли его новым учителем плавания для наследников престола? Старого-то мы аккурат на прошлой неделе утопили в колодце за дерзкий язык!..» И вот наш герой — Наставник Бассейна Великого Фараона. Обаятельный, как и раньше — все вокруг от него без ума. С наступлением ночи придворные дамы, натеревшись благовониями, так и норовят прошмыгнуть к нему в постель. Фараоновы дети в нем просто души не чают. Сногсшибательный эпизод «Принцесса в бикини» сменяется эпохальной сценой «Мой фараон и я». В день рождения фараона детишки исполняют для папочки композицию синхронного плавания. Фараон рыдает от счастья, ставки героя опять растут. Но герой не задирает носа, он скромный. Знай себе улыбается и элегантно мочится в тростнике. Каждую придворную даму, прошмыгнувшую к нему в постель, он ласкает не меньше часа, а кончив, никогда не забывает погладить по голове и сказать ей: «Ты — лучше всех!» Он добрый.

Интересно, кстати, а как должен выглядеть секс с древнеегипетской придворной дамой? Я попробовал это представить, но у меня ни черта не вышло. Чем больше я напрягал несчастное воображение, тем назойливее в голову лезли кадры из «Клеопатры» производства киностудии «ХХ Век — Фокс». Той жуткой тошниловки с Элизабет Тэйлор, Ричардом Бартоном и Рексом Харрисоном. Экзотика по-голливудски: черные наложницы с ногами чуть не от шеи машут над Элизабет Тэйлор опахалами на длиннющих рукоятках. Она в умопомрачительных позах ублажает моего одноклассника. Древние египтянки в этом деле — большие искусницы.

И вот у Клеопатры — вылитой Джоди Фостер — после встречи с ним абсолютно съезжает крыша. Банально, конечно, но что поделаешь — без этого кино не получится.

Более того: у него тоже съезжает крыша от Джоди Клеопатры.

Но от Джоди Клеопатры крыша съезжает не только у него. Абиссинский принц, весь черный как сажа, уже давно ее вожделеет. При одной мысли о ней он срывается с места и отплясывает свои абиссинские танцы. Сыграть это может только Майкл Джексон и никто другой. Раздираемый страстью, он тащится в Египет через пустыню аж из самой Абиссинии. На каждом привале своего каравана отплясывает у костра «Билли Джин» с тамбурином в руках. И его черные глазищи искрятся, пропитавшись сиянием звезд. Между учителем плавания и Майклом Джексоном, конечно же, вспыхивает вечная вражда. Классический любовный треугольник.

Досочиняв до этих пор, я вдруг увидал перед собой фигуру бармена. Очень жаль, но бар закрывается, сообщил он, как бы извиняясь. Я глянул на часы: четверть первого. Кроме меня, в баре не осталось ни одного посетителя. Бармен заканчивал убирать помещение. Черт бы меня побрал, покачал я головой. Столько времени думать без остановки всякую чушь! Ни уму ни сердцу… Рехнулся я, что ли?

Расписавшись на чеке, я залпом допил мартини и поднялся с места. Вышел из бара, сунул руки в карманы и стал дожидаться лифта.

…Но суровый древнеегипетский этикет велит Джоди Клеопатре выйти замуж за своего младшего брата, продолжал думать я. Проклятый сценарий прочно засел у меня в голове. Как я ни отмахивался, подсознание выдавало новые и новые эпизоды. Младший брат — слабоумный и полная размазня. Кому бы доверить такую роль? Вуди Аллену? Ну уж нет! Этот мне всё кино превратит в дурную комедию. Начнет сыпать тоскливыми шутками при дворе да шмякать себя по голове пластмассовой колотушкой… Не пойдет.

Ладно, с братом придумаем позже. А вот фараона пускай играет Лоуренс Оливье. С его вечной мигренью и пальцами, стискивающими виски. Всех, кто ему не по нраву, фараон топит в бездонном колодце или отправляет поплавать в Ниле наперегонки с крокодилами. Интеллигентен и жесток. Вот он приказывает вырвать кому-то веки, а потом отвезти несчастного в пустыню и бросить там помирать…

Я додумал до этого места — и передо мной распахнулись двери лифта. Без единого звука. Я ступил внутрь и нажал на кнопку пятнадцатого этажа. И стал думать дальше. Мне не хотелось думать про все это. Но остановиться почему-то не получалось.

Сцена меняется: бескрайняя пустыня. В самом сердце пустыни — пещера, где обитает изгнанный фараоном прорицатель. Долгие годы хоронится он от людей там, где никто уже не обидит его. С вырванными веками он умудрился обойти всю пустыню и чудесным образом выжить. Укутанный с головой в овечьи шкуры, скрывается от солнечных лучей во мраке своей пещеры. Поедает червей, грызет верблюжьи колючки. И, наделенный третьим, внутренним глазом, предвидит Будущее. Скорое падение фараона. Сумерки Египта. Смену эпох на Земле…

«Человек-Овца! — взорвалось у меня в голове. — А здесь-то какого дьявола делает Человек-Овца?!»

Двери лифта раскрылись — бесшумно, как и всегда. Поражаясь собственным бредням, я шагнул из лифта в коридор. Человек-Овца! Разве он существовал еще во времена фараонов? Или все это — плоды моей сбрендившей фантазии? Не вынимая рук из карманов, я стоял в темноте и пытался найти этому хоть какое-то объяснение.

В темноте?

И тут я наконец осознал: вокруг меня — кромешная тьма. Ни лучика света. Двери лифта все так же беззвучно затворились у меня за спиной — и эта тьма стала черной, как битумный лак. Я не различал даже собственных рук. Музыка тоже исчезла. Ни тебе «Мами Блю», ни «Любви в летний день» — ничего. В зябком воздухе едко пахло какой-то хиной.

И в этой кромешной тьме я стоял, не дыша, совершенно один.

Глава 10

Мгла была абсолютной. До животного ужаса.

Я не различал ни предметов, ни очертаний. Ни контуров своего тела. Я не чувствовал, есть ли на месте моего тела вообще что-нибудь. Черного цвета Ничто — вот единственное, что меня окружало.

В такой жуткой мгле даже самого себя начинаешь воспринимать как абстракцию. Мое «я» теряет материальную оболочку — и заполняет собой пространство, словно какая-нибудь мистическая эктоплазма. Оно, мое «я», уже высвободилось из моего тела — но никакой оболочки взамен не обрело. Бестелесное и неприкаянное, болталось оно в космической пустоте — на зыбкой границе между реальностью и кошмаром…

Довольно долго я простоял, замерев, точно парализованный. Руки-ноги не слушались — я просто их не ощущал. Казалось, кто-то затянул меня в морские пучины и прижимал ко дну, не давая всплыть. До предела концентрированная мгла давила на каждую клетку тела. От пронзительного беззвучия чуть не лопались барабанные перепонки. Поначалу я ждал, когда же к этой мгле привыкнут глаза. Бесполезно. То был не какой-нибудь полудохлый ночной полумрак, с которым свыкаешься через минуту. Идеальная чернота залила собой всё и вся. Точно холст, на который долго, слой за слоем, накладывали черную краску. Я машинально обшарил карманы. В правом оказались бумажник и ключи от дома. В левом — пластиковая карточка-ключ от номера, носовой платок и немного мелочи. Ничего, что пригодилось бы в темноте. Впервые за долгое время я пожалел, что бросил курить. Не бросил бы — нашлись бы спички или зажигалка… Ладно, что уж теперь. Я вынул руку из кармана и протянул туда, где должна была находиться стена. Ладонь уперлась в вертикальную поверхность. Стена была на месте. Гладкая и холодная. Слишком холодная для отеля «Дельфин». Стены отеля «Дельфин» не должны быть такими холодными. Ибо «специальными кондиционерами во всем здании отеля круглосуточно поддерживается приятная комнатная температура»… Спокойно, приказал я себе. Будем рассуждать хладнокровно.

Хладнокровно!

Во-первых, все это уже случалось раньше с моей новой знакомой. И сейчас просто повторяется то же самое. Так? Так. Но раз она из этого выбралась — значит, и я смогу! Трудно, что ли? Не вижу причин для паники. Просто нужно повторить все, что делала она.

Далее. В этом здании творится что-то странное, и это «что-то» имеет отношение ко мне. Несомненно, этот отель как-то связан со старым отелем «Дельфин». Поэтому я и пришел сюда. Так или нет? Именно так! А значит, нужно шаг за шагом повторить ее путь — и увидеть то, что побоялась увидеть она…

Страшно?

Еще как страшно.

Черт бы меня побрал. Ведь действительно страшно, без дураков! Я ощутил себя безоружным и голым. Чернота вокруг источала насилие — а я даже не мог увидеть опасность, приближавшуюся ко мне в этом мраке беззвучно и неторопливо, словно морской змей. Фатальным бессилием сковало все тело. Поры кожи закупорило темнотой. Рубашка взмокла от холодного пота. Горло пересохло: я попытался сглотнуть слюну — и чуть не сломал себе шею.

Где же я, черт возьми?! Где угодно, только не в отеле «Дельфин». Хоть это понятно сразу. Я выпал в иное пространство. Переступил через какой-то порог — и вывалился куда-то. Я закрыл глаза и глубоко-глубоко вздохнул.

Как последний идиот, я вдруг до ужаса захотел послушать «Мами Блю» оркестра Поля Мориа. Зазвучи она сейчас — и я был бы счастлив. Вот что вернуло бы меня к жизни! Или даже Ричарда Клайдермана. Сейчас — стерпел бы. И «Лос Индиос Табахарас» стерпел бы, и Хосе Фелисиано, и Хулио Иглесиаса, и Серхио Мендеса, и «Партридж Фэмили», и какое-нибудь «Фрут Гам Кампани 1910» — да все что угодно! Стиснул бы зубы и слушал как миленький. Слишком уж страшная тишина… Согласен даже на хор Митча Миллера. Да пускай хоть Аль Мартино с Энди Вильямсом дуэтом заголосят — дьявол с ними, лишь бы звучало хоть что-нибудь!!!

Ну хватит, одернул я себя. Сколько можно думать о всякой ерунде? С другой стороны, совсем ни о чем не думать тоже невозможно. Так не все ли равно, о чем? Надо чем-то занять пустоту в голове. Чтобы не было страшно. Чтобы как-то вытерпеть животный ужас, расползающийся в этой космической пустоте.

Майкл Джексон отплясывает «Билли Джин» у костра с тамбурином в руках. И даже верблюды в трансе от его завываний.

В голове моей — какая-то каша.

ВГОЛОВЕМОЕЙКАКАЯТОКАША…

Каждая мысль отдается эхом в пустой голове. Каждая мысль отдается…

Я еще раз вздохнул поглубже — и погнал видения из дурной головы куда подальше. Не бесконечно же, в самом деле, думать про всю эту чушь! Нужно действовать. Верно же? Иначе какого черта я сюда притащился?

Я собрался с духом — и, держась рукой за стену, двинулся по коридору направо. Ноги слушались плохо. Ноги были словно чужие. Будто нарушилась связь между ногами и нервной системой. Приказываю ногам шевелиться, а те ни в какую. Вокруг — сплошной мрак без конца и края. Мрак до самого сердца Земли. Шаг за шагом я медленно двигаюсь к центру Земли. И уже никогда не вернусь на поверхность… Думай о чем-нибудь, сказал я себе. Не будешь ни о чем думать — страх постепенно охватит тебя целиком. Сочиняй уж дальше свое кино… На чем мы там остановились? На появлении Человека-Овцы. Но эпизод в пустыне развивать пока некуда. Вернемся во дворец фараона. Грандиознейший тронный зал. Сокровища, собранные со всей Африки. Нубийские рабыни в немом поклоне ожидают повелений. А посреди всего этого сидит фараон. Сегодня он явно не в духе. «Прогнило что-то в Нильском королевстве, — думает он. — Как и в моем дворце. Какая-то ошибка разрастается, растлевает собою все вокруг. Срочно нужно найти ее и исправить…»

Шаг за шагом я продвигался вперед. И думал изо всех сил. Значит, девчонка, моя новая знакомая, этот ужас преодолела. Интересно… Неужели вот так же, как я сейчас, потащилась одна во тьму что-то там проверять? Даже у меня поджилки трясутся — а ведь я знал, к чему готовиться! Не знай я об этом заранее — черта с два бы куда-нибудь пошел. Небось, так и каменел бы себе у лифта, не смея пальцем пошевелить…

Я начал думать о своей новой знакомой. Представил, как она учится плавать у себя в бассейне. Вся такая в обтягивающем купальнике. А рядом с ней вьется кругами мой одноклассник-киноактер. И у нее съезжает от него крыша. Он показывает ей, как загребать правой в кроле, она глядит на него совершенно ошалевшими глазами. И, еле дождавшись ночи, прошмыгивает к нему в постель… Мне сделалось грустно. Грустно, горько и обидно. Так нельзя, сказал я ей мысленно. Ни черта ты не понимаешь. Все его обаяние — чисто внешнее. Он будет шептать тебе на ухо нежности, за которыми ничего нет. И, наверное, здорово тебя заведет… Но ведь это уже вопрос техники! Грамотно исполненная прелюдия — и ничего больше!..

Коридор сворачивал вправо. Все как она говорила… Но в моем воображении она уже трахалась с проклятым одноклассником. Вот он осторожно раздевает ее и шепчет комплимент каждой обнажаемой части тела. Искренне шепчет, собака. От чистого сердца… Та-ак, подумал я. Оч-чень интересно. Я почувствовал, что не на шутку разозлился. «Как можно так ошибаться?!» — хотелось мне закричать.

Коридор сворачивал вправо.

По-прежнему держась за стену, я повернул направо. И далеко впереди увидел огонек. Такой слабый и размытый, точно пробивался сразу через несколько занавесок.

Все как она говорила…

Мой одноклассник касается ее тела губами. Медленно переходит от шеи к плечам, к груди… Камера показывает его спереди, ее со спины. Потом ракурс меняется. Ее лицо. Только это не ее лицо. Не моей знакомой из-за стойки отеля «Дельфин». Это лицо Кики. Той самой Кики с фантастическими ушами, шлюхи высшей категории, с которой я останавливался в старом отеле «Дельфин». Кики, что так странно исчезла из моей жизни… И вот теперь она трахается с моим одноклассником. Это выглядело точь-в точь как кадры из кинофильма. Профессионально смонтированные кадры. Пожалуй, даже слишком профессионально. До унылой банальности. Кики. Она-то здесь откуда? Пространство и время сошли с ума.

ПРОСТРАНСТВОИВРЕМЯСОШЛИСУМА…

Я снова трогаюсь с места, держа курс на огонек впереди. Я трогаюсь с места — и кино в голове обрывается. Затемнение.

Продвигаюсь во тьме вдоль стены. Приказываю себе ни о чем больше не думать. Думай, не думай — все равно ничего не изменится, только мыслями время растянешь зря. Лучше уж без всяких мыслей просто двигать ногами, и все. Сосредоточенно. Целенаправленно. Свет впереди тусклый, рассеянный, откуда он — не разобрать. Видно только чуть приоткрытую дверь. Дверь, каких не бывает в этом отеле. Как она и сказала… Старая-престарая деревянная дверь. На ней — табличка с номером. Ни одной цифры не разглядеть. Слишком темно и слишком грязная табличка. Но как бы там ни было — это уже не отель «Дельфин». Откуда в новом отеле «Дельфин» взяться такой старой двери? Я уж о воздухе не говорю. Чем же тут пахнет, в самом деле? Какой-то истлевшей бумагой… Свет за дверью подрагивает временами. Похоже на пламя свечи…

Я встал перед дверью и какое-то время разглядывал это свечение. И опять вспоминал ее, девчонку из-за стойки в фойе. Все-таки зря я тогда не переспал с нею. Вернусь ли я когда-нибудь в нормальный мир? Смогу ли еще разок пригласить ее куда-нибудь? Я вдруг почувствовал жгучую ревность к «нормальному миру» со всеми его бассейнами. Впрочем, возможно, это была не ревность. А, скажем так, искаженное и преувеличенное сожаление о несодеянном. Но ощущалось почему-то как ревность. По крайней мере, именно на ревность это сильно смахивало в темноте. Ну и дела! Нашел время и место страдать от ревности! А ведь я уже тысячу лет никого ни к кому не ревновал… Не говоря уж о том, что страдать от ревности — вообще не в моем характере. Для этого я, пожалуй, слишком зациклен на самого себя… И тем не менее — странное дело! — я испытывал сейчас на удивление острую ревность. К плавательному бассейну.

Что за бред, сказал я себе. Разве можно ревновать кого-то к бассейну? Никогда о таком не слыхал…

Я нервно сглотнул слюну. В мертвой тишине это прозвучало так, словно по пустой металлической бочке шарахнули ломом. А ведь я просто сглотнул слюну…

Звуки явно были громче, чем полагалось. Все как она говорила… Кстати. Надо же постучать. Я должен постучать в эту дверь…

И я постучал. Не раздумывая, машинально. Совсем несильно: тук-тук. Вроде как — не услышат, так и бог с ним. Но раздался такой грохот, что я чуть не оглох. Грохот, от которого леденела душа, тяжелый, как шаги самой Смерти.

Затаив дыхание, я ждал, что будет.

Вначале ничего не было. Пришла тишина — долгая, как она и рассказывала. Насколько долгая — сказать не берусь. Может, пять секунд, а может, с минуту. Длина Времени не считывалась в такой темноте. Время пульсировало, то растягиваясь, то сокращаясь. И я сам растягивался и сокращался вместе с ним — без единого звука. Время выгибалось из своих форм — и я выгибался из форм вслед за ним. Как отражение в кривом зеркале.

И наконец я услышал это. Неестественно громкий шорох. Будто ворошили огромную кучу тряпья. Кто-то тяжелый поднялся с пола. И раздались шаги. Медленно-медленно они приближались ко мне. То ли в шлепанцах, то ли приволакивая ноги — шур-р-р! Шур-р-р! — что-то страшное двигалось прямо на меня. Что-то нечеловеческое, сказала она. Это точно. Человек так ходит не может. Это что-то другое. Что в обычном мире не может существовать. А здесь — существует…

Я не побежал. Сорочка взмокла от пота и прилипла к спине. Но странно — чем ближе раздавались шаги, тем меньше страха оставалось в душе. Все в порядке, сказал я себе. Никто ничего плохого мне не сделает. Я вдруг понял это очень явственно. Бояться нечего. Пусть все идет как идет. Все будет хорошо. Какой-то теплый водоворот засасывает меня… Я стиснул ручку двери, задержал дыхание и зажмурил глаза. Все хорошо. Мне не страшно. В кромешном мраке я слышу, как оглушительно бьется сердце. Моё сердце. Я растворяюсь в этом биении, я — его составная часть. Бояться нечего, говорю я себе. Просто все собирается в одно целое…

Звук шагов обрывается. Чем бы это ни было — сейчас оно стоит прямо передо мной. И глядит на меня в упор. А я стою с закрытыми глазами. Включилось! — вдруг понял я. Самые разные вещи, места и события замкнулись-таки на меня. Берега Нила, Кики, отель «Дельфин», старенький рок-н-ролл — все это собралось в единую цепь и заработало. Натертые благовониями тела нубийских аристократок. Бомба, отсчитывающая последние секунды в старом особняке. Сияние прошлого, старые звуки, старые голоса…

— Мы ждали тебя, — сказало Оно. — Давно ждали. Входи.

И даже не открывая глаз, я узнал его.

Это был Человек-Овца.

Глава 11

Мы разговаривали за старым столом. Маленьким круглым столом, на котором горела единственная свеча в грубой глиняной плошке. Три этих предмета, можно сказать, и составляли всю мебель в помещении. Даже стульев не было, и мы уселись на стопки старых книг.

Это была комната Человека-Овцы. Длинная, узкая, тесная. Стены и потолок поначалу напомнили мне старый отель «Дельфин», но, приглядевшись, я уже не видел ничего общего. Напротив входа — окно. Заколочено досками изнутри. Заколочено очень давно: щели между досками забиты пепельно-серой пылью, гвозди побурели от ржавчины. Больше в комнате не было ничего. Не комната, а каменный ящик из потолка и стен. Ни лампы под потолком. Ни шкафа. Ни туалета. Ни койки. Спал он, надо полагать, на полу, завернувшись в овечьи шкуры. Весь этот пол — кроме узенькой тропинки, по которой с трудом прошел бы один человек, — был завален старыми книгами, газетами и подшивками документов. Бумага порыжела от времени; кое-что изъели черви, кое-что перемешалось в уже невосстановимом беспорядке. Я пробежал глазами по заголовкам: все они так или иначе касались истории овцеводства на Хоккайдо… Так вот куда перекочевали архивы старого отеля «Дельфин»! Там, в старом отеле, один этаж занимали архивы с документами про овец. И старик-профессор, отец управляющего отелем, самолично следил за бумагами… Где они теперь, эти странные люди? Что с ними стало?..

В тусклом свете беспокойного пламени Человек-Овца долго разглядывал мое лицо. Огромная тень Человека-Овцы зловеще подрагивала на серой, в грязных разводах стене за его спиной. Невероятно разбухшая, будто намеренно преувеличенная тень.

— Давненько не виделись, а? — произнес Человек-Овца из-под маски. — А ты почти не изменился. Похудел, что ли?

— Похудеешь тут…

— Что там в мире? Ничего новенького? Долго здесь поживешь — перестаешь понимать, что на свете творится…

Я закинул ногу на ногу и покачал головой.

— Все как всегда. Отметить особо нечего. Пожалуй, сложнее немного стало, и все. Скорость выросла у вещей и событий… Но в целом то же самое. Принципиально нового — ничего.

Человек-Овца закивал головой.

— Стало быть, новая война еще не началась?

Я понятия не имел, какую из войн он считает последней, но на всякий случай опять покачал головой.

— Нет, — сказал я. — Еще не началась.

— Значит, скоро начнется! — произнес он тускло, без выражения и быстро-быстро потер руки в перчатках. — Ты уж поберегись. Не хочешь быть убитым — держи ухо востро. Война обязательно будет. Всегда. Не бывает, чтоб ее не было. Даже если кажется, что ее нет, она все равно есть. Люди в душе любят убивать друг друга. И убивают, пока хватает сил. Силы кончаются — они отдыхают немного. А потом опять продолжают убивать. Так устроено. Никому нельзя верить. И это никогда не изменится. И ничего тут не поделаешь. Не нравится — остается только убежать в другой мир.

Овечья шкура на нем казалась куда грязнее, чем раньше. Шерсть по всему телу засалилась и свалялась. Маска на лице тоже казалась потрепаннее той, что я помнил. Как будто все это было лишь дежурной сменой его обычной одежды. Хотя, возможно, мне просто так показалось — из-за этих сырых обшарпанных стен и тусклого мерцания свечки. А может, и оттого, что память наша вообще запоминает все в несколько лучшем виде, чем на самом деле. И все же — не только одеяние Человека-Овцы, но и сам он выглядел гораздо изможденнее и потрепаннее, чем прежде. За четыре года он постарел и скукожился. Время от времени он глубоко вздыхал, и эти вздохи странно резали слух. Будто что-то застряло в железной трубе — как ни продувай, лишь клацает о стенки и никак не выскочит наружу.

— Мы думали, ты придешь быстрее, — сказал Человек-Овца. — Потому и ждали все время. Недавно кто-то еще приходил. Мы подумали — ты. А оказалось — не ты. Кто-то забрел по ошибке. Странно. Другим так просто сюда не попасть. Но это ладно. Главное — мы думали, ты придешь гораздо быстрее.

Я пожал плечами.

— Я, конечно, догадывался, что приду. Что нельзя будет не прийти. Только решиться не мог… Часто сон видел. Об отеле «Дельфин». Один и тот же сон, постоянно. Но чтобы решиться, потребовалось время.

— Ты хотел об этом месте забыть?

— Хотел, — признался я. — И даже забыл наполовину… — Я посмотрел на свои пальцы. Тени меж них слегка подрагивали в беспокойном мерцании свечи («Сквозняк?» — удивился я про себя). — А забытое наполовину хотелось забыть совсем. И жить так, словно ничего не было…

— И все из-за твоего погибшего друга?

— Да, — ответил я. — Все из-за моего погибшего друга.

— Но в итоге ты все равно пришел сюда, — сказал Человек-Овца.

— Да, в конце концов, я вернулся, — кивнул я. — Не вышло у меня про это забыть… Только начну забывать — тут же что-нибудь снова напомнит. Наверное, оно, это место, очень много для меня значит. Постоянно кажется, будто я — его составная часть… Сам не знаю, что я этим хочу сказать, но… чувствую это очень ясно. Особенно во сне. Кто-то плачет и зовет меня. Почему я и решился прийти… Но ты все-таки объясни мне — что это за место? Где я сейчас нахожусь?

Человек-Овца очень долго смотрел на меня в упор. А потом покачал головой:

— Подробно мы и сами не знаем… Здесь очень просторно. И очень темно. Насколько просторно и насколько темно — это нам неизвестно. Мы знаем только об этой комнате. Об остальном — не знаем. Потому и рассказывать особенно нечего… Но раз ты все-таки пришел сюда — значит, тебе пора было прийти. Мы уверены. В этом не сомневайся. Значит, кто-то действительно о тебе плачет. И действительно в тебе нуждается. Если ты это чувствуешь — значит, так оно и есть. Вот и сюда ты вернулся не случайно. Как птица в родное гнездо. В природе так часто бывает. Не пожелай ты вернуться — считай, что и места бы этого не было…

И Человек-Овца снова быстро-быстро потер рукой об руку. Исполинская тень на стене заколыхалась в такт его движениям. Гигантское черное привидение, готовое наброситься на меня в любую секунду. Прямо как в комиксах-страшилках из раннего детства.

«Как птица в родное гнездо»… — повторил я про себя. А ведь и правда похоже. Именно так я и вернулся сюда — по какому-то зову, не рассуждая…

— Рассказывай, — тихо произнес Человек-Овца. — Расскажи о себе. Здесь — твой мир. Стесняться нечего. Что на сердце лежит — о том и рассказывай не торопясь. У тебя там, похоже, много чего накопилось…

И я рассказал ему. Уставившись на эту громадную тень в тусклом мерцании свечи. Рассказал, что перенес, в какой переплет попал сейчас. Давно, бог знает как давно я ни с кем не говорил так откровенно. Медленно и осторожно, словно растапливая глыбу льда, я каплю за каплей выцеживал перед ним свою душу.

Я рассказал, что, худо ли бедно, на жизнь себе зарабатываю. Только не двигаюсь никуда. И так, не двигаясь никуда, год за годом просто старею. Разучился любить. Просто — утратил эту самую вибрацию сердца. И давно уже не понимаю, чего в этой жизни мне стоило бы хотеть.

Все, что от меня зависит, стараюсь выполнять в наилучшем виде. Честно стараюсь, изо всех сил. Только это не помогает. Лишь чувствую, как день за днем все больше отвердевает тело. Откуда-то изнутри, из самого сердца, грозя постепенно одеревенеть целиком. И я холодею от ужаса… Это место — единственный островок во Вселенной, с которым меня хоть что-то связывает. Будто я — его составная часть. Я не знаю, что это за место. Просто чую нутром: я принадлежу ему…

Человек-Овца слушал меня, не двигаясь и не говоря ни слова. Можно было подумать, что он уснул. Однако, едва я закончил, он тут же открыл глаза.

— Все в порядке, — тихо сказал Человек-Овца. — Тебе не о чем беспокоиться. Ты действительно принадлежишь отелю «Дельфин». До сих пор принадлежал. И всегда будешь принадлежать. Отсюда все начинается — и здесь же заканчивается. Это место — твое. Твое навсегда. Здесь ты замыкаешься на всё и вся. А всё и вся замыкается на тебя. И вы сплетаетесь в единую паутину. Главный узел которой — здесь.

— Всё и вся? — переспросил я его.

— Всё, что ты потерял. И все, что еще не успел потерять. Все это собирается здесь воедино.

Я попытался осмыслить его слова. Но у меня ни черта не получилось. Слишком непостижимых, космических масштабов было то, что он говорил.

— А конкретнее? — попросил я.

Но Человек-Овца не ответил. Он не мог объяснить такое конкретнее. И лишь молча покачал головой. Спокойно покачал — и самодельные уши заплясали над ним вверх-вниз, точно крылья птицы. Еще яростнее заметались такие же крылья у зловещей тени на стене. Казалось, еще немного — и стена разлетится вдребезги.

— Это тебе скоро предстоит понять самому. Наступит время понять — поймешь.

— Ладно, — сдался я. — Но вот тебе еще одна закавыка. Зачем хозяину прежнего отеля «Дельфин» понадобилось, чтобы и новый отель назывался по-старому? Для чего?

— Для тебя, — сказал Человек-Овца. — Название он берег, чтобы ты всегда мог сюда вернуться. Если б название поменялось — как бы ты понял, куда идти? А уж сам-то отель «Дельфин» никуда не исчезнет. Перестраивай ему здание, делай с ним что угодно — он останется. Что бы на свете ни происходило — он всегда будет здесь. И всегда будет ждать тебя.

Я не выдержал и нервно хихикнул:

— Для меня? Это что же получается — здоровенный гостиничный комплекс называют отелем «Дельфин» исключительно ради меня?

— Ну, конечно. А что тут смешного?

Я покачал головой.

— Да нет, ничего… Удивительно просто. Слишком абсурдно звучит. Слишком нереально.

— Все реально! — сказал Человек-Овца. — Отель «Дельфин» совершенно реален. И вывеска «Dolphin Hotel» совершенно реальна. Разве вот это для тебя не реальность? — И он постучал указательным пальцем по крышке стола — даже пламя свечи заметалось от его стука.

— Вот и мы, как видишь, существуем на самом деле. Реальнее не придумаешь. Сидим здесь и ждем тебя. И думаем про всё и вся. Как сделать, чтобы ты быстрее сюда добрался. Чтобы всё и вся увязалось между собой…

Я долго смотрел на дрожащее пламя свечи. И никак не мог поверить в то, что услышал.

— Послушай, но почему — я? С какой стати затевать весь этот сыр-бор ради одного-единственного меня?

— Но это же твой мир!.. — произнес Человек-Овца таким тоном, будто объяснял заведомо очевидные вещи. — Что тут непонятного? Нужен тебе этот мир — он будет. Лишь бы ты действительно в нем нуждался. Поэтому мы все и помогали тебе, как могли. Чтобы ты поскорее добрался сюда. Чтобы здешний мир не разрушился. Чтобы он не исчез, заброшенный и забытый. Вот и все.

— И что, я действительно принадлежу вот этому месту?

— Конечно. И я принадлежу. Все принадлежат. И все это — твой мир! — проговорил Человек-Овца. И поднял указательный палец. Исполинская тень на стене тоже подняла огромный указательный палец.

— Но что здесь делаешь ты? Кто ты такой?

— Мы — человек-овца! — сказал Человек-Овца. И хрипло засмеялся. — Сам видишь. Носим овечью шкуру и живем там, где люди нас не увидят. Нас ловили — мы в лес ушли. Давно это было. Очень давно — мы почти не помним. А кем были до того — не помним совсем. С тех пор и живем никому не заметные. Если долго жить так, чтоб тебя не могли заметить, и правда становишься незаметным. И однажды — уж не помним, когда, — лес куда-то исчез, и мы здесь очутились. Нам это место отведено, и мы его охраняем. Нам ведь тоже от ветра и дождя укрытие требуется. Даже в лесу каждому зверю норка своя полагается, верно?

— Ну еще бы, — поддакнул я.

— Здесь наша обязанность — все соединять. Как электрический коммутатор. Как коммутатор, мы соединяем собой всё и вся. В этом месте — главный узел, где все пересекается. И мы сидим здесь и все подключаем. Чтобы не перепуталось, как попало. Такое у нас назначение. Коммутатор. Все подсоединяет. Понадобилось тебе что-нибудь — ты забираешь это в свой мир, а мы уже подключаем ко всему остальному. Понятно?

— Вроде бы, — сказал я.

— Ну вот, — продолжал Человек-Овца. — Получается, что тебе без нас — никуда. Потому что ты запутался. Хочешь куда-то идти, а куда — не знаешь. Ты потерял связь с миром, мир потерял связь с тобой. Ты перепробовал многое — хватался за разные провода. Но того провода, который подключил бы тебя обратно, ты пока не нашел. И поэтому в душе твоей хаос. Тебе кажется, что ты ни к чему не подключен. Это действительно так. Единственное место, с которым ты еще связан, — здесь.

С минуту я молчал, переваривая услышанное.

— Пожалуй, ты прав! — сказал я наконец. — Так оно и есть. Я потерял связь с миром, а мир потерял связь со мной. И в душе моей полный хаос. И я ни к чему не подключен. И единственное место, с которым я связан — здесь… — Медленно, будто строгая ножом, проговаривал я фразу за фразой, глядя на собственные руки в дрожащих отблесках свечи. — Но я чувствую… Что-то пытается пробиться ко мне. Стоит только заснуть — и там, во сне, кто-то зовет меня, плачет из-за меня. Кажется, еще немного — и я к чему-то подключусь. Очень хорошо это чувствую. Понимаешь… Я действительно хочу попробовать переиграть все сначала. Но мне нужна твоя помощь.

Человек-Овца молчал. Я сказал, что хотел, и больше говорить было нечего. Воцарилась такая тишина, словно мы сидели в ужасно глубокой шахте. Эта тишина давила на плечи и порабощала сознание. Под ее давлением мои мысли стали похожи на глубоководных рыб, что в уродливых непроницаемых панцирях хоронятся на дне океана. И лишь изредка тишину нарушал слабый треск беспокойной свечи. Человек-Овца очень долго смотрел на пламя. Очень долго молчал. И наконец, медленно подняв голову, посмотрел на меня.

— Ну что ж, — сказал он. — Давай попробуем подсоединить к тебе это самое «что-то»… Но учти: за успех мы не ручаемся. Годы наши уже не те. И сил не так много, как раньше. Получится или нет — сами не знаем. Как уж сумеем. Но даже если получится — возможно, это не принесет тебе особого счастья. На этот счет — никаких гарантий. Вполне может быть, что тебе в твоем мире уже некуда больше идти. Мы, конечно, не утверждаем. Но ты сам говорил — многое в тебе затвердело. А того, что однажды затвердело, в прежнее состояние не вернуть. Все-таки ты уже не так молод…

— И что же я должен делать?

— Ты уже много чего потерял. Много большого и важного. Никто в этом не виноват. Дело не в том, кто виноват, — а в том, чем ты затыкал свои дыры. Всякий раз, когда ты что-то терял, в тебе открывалась очередная дыра. И каждую такую дыру ты затыкал чем-то взамен утраченного. Будто метку ставил на память… А как раз этого делать было нельзя. Ты заполнял эти дыры тем, что должен был оставлять внутри. И раз за разом просто стирал себя самого… Зачем? Что тебя заставляло?

— Не знаю, — ответил я.

— Хотя, может, и спрашивать так не годится. Может быть, это что-то вроде Судьбы. Даже не знаем, как тут сказать поумнее…

— Тенденция? — подсказал я.

— Ага, она самая! Тенденция. Вот мы и думаем… А вдруг, даже начав жить заново, ты все равно будешь делать так же? Раз уж такая тенденция? А если тенденции следовать долго, однажды наступит момент, когда назад уже не вернуться. Поздно. И даже мы не сможем помочь. Ведь мы умеем только сидеть здесь и все ко всему подключать. И кроме этого — ничего.

— Но что именно я должен делать? — спросил я его еще раз.

— Как мы уже сказали — мы сделаем, что умеем. Попробуем правильно тебя подключить, — сказал Человек-Овца. — Но одного этого будет мало. Дальше ты сам должен стараться изо всех сил. Будешь на одном месте сидеть да о смысле жизни думать — ничего не получится. Все пойдет псу под хвост. Это тебе понятно?

— Да это как раз понятно, — сказал я. — Но, черт возьми, что конкретно я должен делать?

— Танцуй, — сказал Человек-Овца. — Пока звучит музыка — продолжай танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь — не рассуждай. Какой в этом смысл — не задумывайся. Смысла все равно нет и не было никогда. Задумаешься — остановятся ноги. А если хоть раз остановятся ноги — мы уже ничем не сможем тебе помочь. Все твои контакты с миром вокруг оборвутся. Навсегда оборвутся. Если это случится, ты сможешь жить только в здешнем мире. Постепенно тебя затянет сюда целиком. Поэтому никак нельзя, чтобы ноги остановились. Даже если все вокруг кажется дурацким и бессмысленным — не обращай внимания. За ритмом следи — и продолжай танцевать. И тогда то, что в тебе еще не совсем затвердело, начнет потихоньку рассасываться. В тебе непременно должны оставаться еще не затвердевшие островки. Найди их, воспользуйся ими. Выжми себя как лимон. И помни: бояться тут нечего. Твой главный соперник — усталость. Усталость — и паника от усталости. Это с каждым бывает. Станет казаться, что весь мир устроен неправильно. И ноги начнут останавливаться сами собой…

Я поднял голову и уставился на гигантскую тень за его спиной.

— А другого способа нет, — продолжал Человек-Овца. — Обязательно нужно танцевать. Мало того: танцевать очень здорово и никак иначе. Так, чтобы все на тебя смотрели. И только тогда нам, возможно, удастся тебе помочь. Так что — танцуй. Пока играет музыка — танцуй.

ПОКАИГРАЕТМУЗЫКАТАНЦУЙ…

В голове опять разгулялось эхо.

— Слушай, а этот твой здешний мир… Что это, вообще, такое? Ты говоришь, если я совсем затвердею, меня из «тамошнего» мира затянет в «здешний». Но «здешний» мир — это и есть мой мир, разве нет? Он для меня же и существует, не так ли? Что же плохого, если я просто вернусь в свой собственный мир? Ты сам сказал, что этот мир — совершенно реальный!

Человек-Овца покачал головой. Гигантская тень на стене заколыхалась, вторя его движениям.

— Здешняя реальность — не такая, как тамошняя. Здесь тебе пока еще жить нельзя. Слишком темно, слишком много места. Нам трудно объяснить словами. К тому же, как мы сказали, всех подробностей мы и сами не знаем. Конечно, этот мир совершенно реальный. И наша встреча с тобой, и этот разговор — все происходит на самом деле. В этом можешь не сомневаться. Однако не думай, что реальность бывает только одна. Реальностей — сколько угодно. И вариаций одного и того же — сколько угодно. Мы для себя выбрали здешнюю реальность. Потому что здесь нет войны. И еще потому, что нам нечего было выбрасывать. А у тебя все не так. В тебе еще много жизни теплится. Для нынешнего тебя здесь слишком холодно. И еды никакой. Тебе сюда никак нельзя…

И в самом деле: я вдруг заметил, что температура в комнате падает. Я спрятал руки в карманы и зябко поежился.

— Что? Холодно? — спросил Человек-Овца.

Я кивнул.

— Значит, нужно торопиться, — покачал он головой. — Скоро станет еще холоднее. Уходи скорей. Иначе совсем замерзнешь.

— Последний вопрос! — сказал я. — Как раз вспомнил. Вернее, только сейчас внимание обратил… У меня такое ощущение, будто я до сих пор всю жизнь искал встречи с тобой. И даже встречал твою тень — в самых разных местах. Эта твоя тень принимала разные очертания — но присутствовала в тамошнем мире постоянно. Такая бледная, расплывчатая — сразу и не разглядеть. Или даже не полностью тень, а ее отдельные фрагменты… Хотя теперь вспоминаю — вроде бы и вся целиком… Такое вот ощущение.

Человек-Овца лишь развел руками.

— Что ж, все верно! Ты прав. Так оно и было. Наша тень там все время присутствовала. То целиком, то кусочками…

— Но тогда непонятно, — продолжал я. — Сейчас-то я вижу тебя совершенно отчетливо. То, что раньше не мог — теперь могу. Отчего бы это?

— Оттого, что ты уже много чего потерял, — очень тихо сказал он. — У тебя осталось гораздо меньше мест, куда можно дальше идти. И потому тебе стало виднее, как выгляжу я.

Что он хочет сказать — я совершенно не понимал.

— Так что же здесь — загробный мир?

— Нет! — резко сказал он. И, глубоко вздохнув, передернул плечами. — Здесь не загробный мир. Мы-то с тобой оба живые. Абсолютно живые — что ты, что мы. Сидим здесь, воздухом дышим и беседы беседуем. Все здесь — совершенно реально.

— Ничего не понимаю.

— Танцуй! — повторил он. — Другого способа нет. Мы бы объяснили тебе побольше. Если бы могли. Но ничего больше мы объяснить не можем… Танцуй. Не задумывайся ни о чем — просто танцуй, и как можно лучше. Ты должен танцевать. Иначе ничего не получится…

Температура в комнате продолжала стремительно падать. Содрогаясь всем телом, я вдруг вспомнил, что однажды уже переживал подобные холода. Точно такой же ледяной воздух, пробиравший липкой сыростью до костей. В далеком-далеком прошлом, далеко-далеко отсюда. Вот только не мог вспомнить, где. Казалось, еще немного — и вспомню. Но вспомнить не удавалось. Нужный для этого участок мозга застыл, как парализованный. Застыл — и превратился в камень.

ИПРЕВРАТИЛСЯВКАМЕНЬ…

— Скорей уходи отсюда, — сказал Человек-Овца. — Иначе замерзнешь до смерти. А с нами ты еще встретишься. Всегда, когда сам захочешь. Мы-то здесь все время сидим. Сидим и тебя дожидаемся…

Волоча ноги, он проводил меня до поворота. Шур-р-р, шур-р-р, шур-р-р— раздавались его шаги в темноте. А потом я простился с ним. Без рукопожатия, без каких-то особых слов. Просто сказал: прощай. И в этой кромешной тьме мы расстались. Он заковылял в свою тесную каморку, а я направился к лифту. Нажал на кнопку — и лифт неторопливо поехал вверх. Двери беззвучно открылись, яркий свет окатил меня мягкой волной. Я ступил в кабину, прислонился к стене и простоял так какое-то время. Двери лифта автоматически закрылись, а я все стоял, не в силах пошевелиться.

«Итак…» — подумал я. Однако дальше никакой мысли не возникало, хоть тресни. Мое сознание напоминало Вселенский Вакуум, в центре которого находился микроскопический я. Куда ни двигайся, сколько ни беги — вокруг одна пустота. Ни одна мысль ни к чему не вела и ничем не заканчивалась. Усталость и паника все больше овладевали мной. Как и предупреждал Человек-Овца. И в этой Вселенной я был один-одинешенек. Точно ребенок, заплутавший в лесу.

Танцуй, сказал Человек-Овца.

Танцуй, повторило эхо в моей голове.

— Танцуй! — произнес я на пробу вслух. И нажал на кнопку пятнадцатого этажа.

Я вышел из лифта — и динамики в потолке поприветствовали меня «Лунной рекой» в исполнении Генри Мантини. Я вернулся в реальность. В эту реальность, где уже вряд ли буду счастлив когда-нибудь — и в которой, похоже, мне некуда больше идти.

Я машинально взглянул на часы. Время возвращения в реальность — три двадцать утра.

«Итак», — подумал я снова.

ИТАК-ИТАК-ИТАК-ИТАК-ИТАК… — отозвалось эхо.

И я глубоко вздохнул.

Глава 12

В номере я первым делом набрал полную ванну горячей воды — и медленно погрузил туда окоченевшее тело. Однако согреться так просто не получалось. Тело промерзло до самых печенок, и горячая вода лишь усиливала ледяную стужу внутри. Я собирался просидеть так, пока эта стужа не растопится, но в голове начал твориться такой маразм, что из ванны поневоле пришлось вылезать.

В комнате я прижался лбом к оконному стеклу и немного остудил голову. Потом налил в бокал бренди сразу пальца на три, проглотил одним махом и тут же забрался в постель. Я изо всех сил пытался уснуть — ни о чем не думая, с пустой головой. Не тут-то было. Уснуть не получалось, хоть тресни. Мысли в голове отвердевали, превращаясь в кучку булыжников. Я обхватил голову руками — и пролежал так, пока за окном не забрезжил рассвет. Небо застили пепельно-серые тучи. Снег еще не пошел, но висели эти тучи так плотно, что своей унылой бесцветностью выкрасили весь город до последнего уголка. Куда ни глянь — все сделалось пепельным. Заброшенный город отчаявшихся людей.

Заснуть не получалось — но вовсе не от тяжелых мыслей. Я слишком устал, чтобы думать о чем бы то ни было. И тело, и душа отчаянно требовали сна. Только какой-то непонятный участок мозга, каменея все больше, наотрез отказывался засыпать — и действовал мне на нервы. Так раздражают таблички с названиями станций в окне скорого поезда. Приближается очередная — и я опять напрягаю внимание, чтобы успеть прочесть иероглифы, — но тщетно. Слишком большая скорость. Смутный образ написанного мелькает в окне. Но что за слово, не разобрать: миг — и все позади. И так без конца. Станция за станцией. Провинциальные городишки с никому не известными именами. Пролетая мимо каждого, поезд издает гудок за гудком — и эти пронзительные вопли, как пчелы, впиваются в мозг…

Так продолжалось до девяти. Увидав наконец, сколько времени, я совершенно отчаялся заснуть и выбрался из постели. Поплелся в ванную и начал бриться. Чтобы побриться как полагается, пришлось несколько раз напомнить самому себе вслух: «Я — бреюсь!» Добрившись-таки, я оделся, причесался и отправился завтракать. В ресторане, усевшись за столик у окна, я заказал себе «завтрак Континенталь» — но в итоге просто выпил две чашки кофе и съел один тост. На это потребовалась уйма времени. В тусклом свете облаков тост казался пепельным, как и все остальное, а по вкусу напоминал клочок слежавшейся ваты. Погода была идеальной для предсказания Конца Света. Допивая кофе, я в пятидесятый раз елозил глазами по страничке утреннего меню. Булыжники в голове никак не хотели рассасываться. Скорый поезд мчался мимо станций без остановок. Гудки его по-прежнему буравили мозг. А мысли в этом мозгу все больше походили на застывающие кляксы зубной пасты.

Посетители за соседними столиками завтракали вовсю. Сыпали сахар в кофе, мазали маслом тосты и вилками-ножами резали яичницы с ветчиной. Клац, клац, клац, — беспрерывно разносилось по залу. Прямо не ресторан, а мастерская по ремонту автомобилей…

Я вспомнил Человека-Овцу. Прямо сейчас, в этот самый момент он по-прежнему существует. В этом отеле, в какой-то из щелей пространства-времени — ждет меня в своей комнатенке. И пытается что-то мне объяснить. Только все бесполезно. Я не успеваю прочесть. Слишком большая скорость. Голова превратилась в булыжник и не считывает ни черта. Я могу прочитать только то, что стоит на месте: (А) Завтрак Континенталь: сок (апельсиновый, грейпфрутовый или томатный), тосты с маслом и… Кто-то пытается заговорить со мной. И ждет от меня ответа. Кто бы это мог быть? Я поднимаю взгляд. Официант. Стоит в белом форменном пиджаке и сжимает руками кофейник. Будто это не кофейник, а почетный кубок «Лучшему официанту Вселенной». «Не угодно ли еще кофе?» — вопрошает он очень вежливо. Я качаю головой. Он исчезает, я подымаюсь и выхожу из ресторана. Клац, клац, клац — никак не смолкает у меня за спиной.

В номере я снова забрался в ванну. Стужа в теле почти унялась. Я вытянулся в воде во весь рост и начал сосредоточенно, словно распутывая клубок веревки, выпрямлять и разогревать одну за другой конечности. Так, чтобы в итоге каждый палец задвигался как положено. Вот оно, думал я, моё тело. Здесь и сейчас. В реальном гостиничном номере, в реальной ванне. Никакого поезда. Никаких гудков. Никакой необходимости читать названия станций. Как и думать о чем бы то ни было.

Я вылез из ванны, приплелся в комнату, плюхнулся на постель и взглянул на часы. Пол-одиннадцатого. Черт бы меня побрал… Может, плюнуть на сон да пойти прогуляться? Я принялся над этим раздумывать — но тут-то меня и сразил совершенно внезапный сон. Мгновенный — как в театре, когда на сцене вдруг гасят свет. И само это мгновение я запомнил очень отчетливо. Откуда ни возьмись передо мною возникла огромная пепельно-серая обезьяна с кувалдой в лапе — и шарахнула меня ею по лбу. Так сильно, что в сон я провалился, как в обморок.

Во сне было жестко и тесно. И темно — хоть глаз выколи. И музыки никакой. Ни тебе «Мами Блю», ни «Лунной реки». Тоскливый такой сон, без прикрас. «Какое число идет после шестнадцати?» — спрашивает меня кто-то. «Сорок один», — отвечаю я. «Спит как убитый», — говорит Пепельная Обезьяна. Все правильно, именно так я и сплю. Свернувшись, точно белка в дупле, внутри черного шара. Огромного чугунного шара — из тех, какими обычно ломают дома. Только у этого внутри пусто. Там, внутри, лежу я и сплю как убитый. Жестко, тесно, тоскливо.

Кто-то снаружи зовет меня.

Гудок поезда?

«Нет! Неправильно! Не угадал!..» — радостно вопят чайки.

Похоже, мой шар собираются накалить на огромной газовой горелке. Именно такие звуки я слышу…

«Опять неправильно! Думай дальше!» — кричат чайки в унисон, как хор в древнегреческой трагедии.

«Да это же телефон!» — осеняет меня.

Но чайки молчат. Никто больше не отвечает мне. Куда исчезли все чайки? Я нашарил телефон у подушки и снял трубку:

— Слушаю.

Долгий гудок — вот и все, что я там услышал. Дз-з-з-з-з! — продолжало раздаваться по всему номеру.

Звонят в дверь! Кто-то стоит в коридоре и давит на кнопку звонка. Дз-з-з-з.

— Звонят в дверь, — произнес я вслух.

Но чайки куда-то исчезли, и никто не похвалил меня за догадливость.

Дз-з-з-з-з.

Завернувшись в банный халат, я подошел к двери и открыл, не спрашивая.

Как и в прошлый раз, она бесшумной тенью скользнула в дверь — и тут же заперла ее изнутри.

Голова моя просто раскалывалась — в том месте, по которому шарахнула Пепельная Обезьяна. «Вот дура, не могла ударить чуть послабее?» — ругнулся я. Кошмарная боль. Будто дырку мне там пробили.

Она оглядела мой халат, потом лицо. И озабоченно сдвинула брови:

— А почему ты в постели валяешься в три часа дня? — спросила она.

— В три часа дня… — повторил я за ней. Я и сам уже не помнил, почему. И действительно, чего это я?.. — спросил я себя.

— Ты, вообще, когда спать вчера лег?

Я задумался. Вернее, очень сильно постарался задуматься. Но не думалось, хоть убей.

— Ладно, не ломай голову, — великодушно махнула она рукой. И, сев на диван, посмотрела на меня в упор: — Ну и видок у тебя…

— Представляю, — сказал я.

— Белый, как стенка, и лицо все опухло… Да у тебя температура, наверно? Ты в порядке?

— В порядке. Высплюсь как следует — все само пройдет. Не волнуйся, ничем я не болен… У тебя перерыв?

— Ага. Вот, пришла полюбоваться на твою физиономию. Чисто из любопытства. Но если мешаю — я уйду…

— Не мешаешь, — сказал я и сел на кровать. — Я, правда, спать хочу — умираю, но ты мне совсем не мешаешь.

— И ты не будешь со мной ничего… странного делать?

— Нет, я не буду с тобой ничего странного делать.

— Все так говорят, а потом делают.

— Все, может, и делают, а я — не буду, — сказал я.

Она о чем-то задумалась — и, как бы проверяя себя лишний раз, легонько поправила пальчиком дужку очков.

— Ну, может быть. Ты и правда немного… не такой, как все, — сказала она.

— И к тому же слишком сонный, чтобы что-нибудь делать, — добавил я.

Она встала, сняла голубой жакет и, как вчера, повесила его на спинку стула. Но на этот раз не присела рядом, а отошла к окну и стала разглядывать пепельно-серые облака. Видимо, потому, что я был в одном халате, а моя физиономия смотрелась и впрямь ужаснее некуда. Что ж, ничего не поделаешь. У меня тоже могут быть свои обстоятельства. Да и, в конце концов, хорошо выглядеть в чьих-то глазах — не главная цель моей жизни.

— Знаешь, — сказал я. — Я, по-моему, уже говорил… Мне все кажется, что мы с тобой в чем-то неуловимо пересекаемся.

— Вот как? — произнесла она безо всякого выражения. Замолчала на полминуты, не меньше. И только потом спросила:

— В чем, например?

— Ну, например… — начал было я. Но проклятая голова не работала совершенно. Ничего конкретного не вспоминалось. Ни слова на ум не приходило. Просто казалось, что это так. Что мы с нею действительно в чем-то пересекаемся. «В чем же именно?» — копался я в себе. Но не нашел ничего подходящего — ни для «например», ни для «вот хотя бы». Я просто чувствовал это — и все.

— Н-не знаю, — выдавил я наконец. — Нужно еще немного подумать. Разложить по-порядку. И проверить, так это или нет…

— Просто с ума сойти, — сказала она, не отворачиваясь от окна. Без насмешки — но и без особого интереса.

Я забрался в постель и, откинувшись на подушку, стал разглядывать ее фигурку у окна. Белая блузка без единой морщинки. Темно-синяя юбка в обтяжку. Стройные ноги в тонких чулках. Все это теперь тоже сделалось пепельным. И от этого она смотрелась как на старинной фотографии. Разглядывать ее было очень здорово. Я подключаюсь к ней. Я возбуждаюсь от нее. Великолепное ощущение. В три часа дня, в полуобморочном полусне — эрекция под пепельно-серым небом…

Я смотрел на нее очень долго. Обернувшись, она поймала мой взгляд — а я все смотрел.

— Ты чего так смотришь? — спросила она.

— Ревную тебя к бассейну, — ответил я.

Она чуть склонила голову на бок и улыбнулась:

— Ненормальный.

— Абсолютно нормальный, — сказал я. — Просто мысли путаются в голове. Нужно там порядок наводить.

Она присела на кровать, протянула руку и коснулась моего лица.

— Температуры нет вроде, — сказала она. — Усни покрепче. Пускай тебе приснится долгий-долгий сон…

Я хотел, чтобы она осталась со мной. Чтобы я спал — а она так и сидела все время рядом. Но просить об этом было бессмысленно. И я молчал. Лежал и молча смотрел, как она надевает свой небесно-голубой жакетик, как закрывает за собой дверь. Она ушла — и ей на смену опять заявилась Пепельная Обезьяна с кувалдой. «Нет уж, спасибо. На этот раз я сам усну как-нибудь», — хотел я сказать Обезьяне. Но губы не слушались. И я снова получил по мозгам.

«Какое число идет после двадцати пяти?» — спрашивает меня кто-то. «Семьдесят один», — отвечаю я. «Спит как убитый», — говорит Пепельная Обезьяна. Ну еще бы, думаю я. Тебя бы так шарахнули по черепу — тоже бы заснула как миленькая! Полная отключка сознания — вот что это такое…

И нахлынула темнота.

Глава 13

«Коммутатор…» — вертелось у меня в голове.

Было девять вечера, и я сидел за ужином в одиночку. Какие-то полчаса назад я очнулся от обморочного сна. Открыл глаза — и ощутил себя в полном здравии и прекрасном расположении духа. В голове царили покой и порядок. Даже там, куда шарахнула кувалдой Пепельная Обезьяна, ничего не болело. Никакой окаменелости, никакой стужи внутри. Память воспроизводила все, что случилось, отчетливо и в деталях. Пришел аппетит. Да какой! Слона бы проглотил целиком. И потому я тут же отправился в кабачок по соседству, на который набрел, когда только приехал сюда, — и попросил сакэ с целой кучей закуски. Назаказывал жареной рыбы, тушеных овощей, крабов, вареной картошки и еще всякой всячины в том же духе. В заведении, как и в прошлый раз, было людно и шумно. Воздух пропитался гарью и терпкими запахами еды. Посетители все как один наперебой орали что-то друг другу.

Пора собираться с мыслями, подумал я.

«Значит, коммутатор…» — повторил я в уме посреди всего этого хаоса. И тихонько произнес это вслух. Я, значит, решаю. А Человек-Овца — подключает…

Что все это могло означать — я представлял очень смутно. Слишком сложная метафора. Хотя кто знает — может, иначе как метафорой, подобные вещи не высказать? Да и не стал бы Человек-Овца забавы ради морочить мне голову метафорами. Скорее, он просто не мог сказать это как-то иначе. Другими словами у него не получалось…

Итак, если верить Человеку-Овце — я всю жизнь подключался ко всему на свете через него, через этот его Коммутатор. А теперь, стало быть, в системе что-то разладилось. Почему? Потому, что я вдруг перестал сообщать вразумительно, чего я хочу. И контакт оборвался. Разрыв цепи.

Потягивая сакэ, я буравил взглядом пепельницу перед носом.

Ну хорошо, а что же случилось с Кики? Ведь я же чувствовал ее в своем сне! Ведь это она звала меня сюда. Я был ей нужен зачем-то. Почему и вернулся в отель «Дельфин»… Только здесь ее голос уже не пробивается ко мне. Послание не доходит. Рация обесточена.

Господи! Ну, почему все так непонятно?

Наверное, все из-за разрыва в цепи. Я должен четко определить для самого себя — что мне нужно, чего я хочу. И с помощью Человека-Овцы подключить это все, провод за проводом, к собственной жизни. Как бы непонятно это ни выглядело — а придется. Терпеливо, не жалея себя, отыскивать нужные провода и подключать один за другим. Рассоединить — и по-новому подключить контакты у всех обстоятельств, в которых сейчас нахожусь.

Вот только с чего же начинать? Вокруг — ни малейшей подсказки! Я пришпилен за шиворот к высоченной стене. Поверхность ее гладкая, как зеркало. Как ни тянись — совершенно не за что ухватиться. Что тут делать — сам черт не поймет…

Прикончив то ли пятое, то ли шестое сакэ, я расплатился и вышел на улицу. С неба, плавно кружась, падали огромные хлопья снега. И хотя до настоящего снегопада было еще далеко, звуки улицы казались глуше, чем обычно. Чтобы немного протрезветь, я решил обойти весь квартал по периметру. «С чего же начать?» — думал я, разглядывая на ходу собственные ботинки. Бесполезно. Полный тупик. Я не знаю, чего в жизни хочу. Даже в каком направлении двигаться — не понимаю. Я ржавею. Ржавею и застываю. И чем дольше живу один, тем больше теряю себя. С чего начинать, черт возьми? Да все равно, лишь бы только начать! Как насчет этой девчонки из отеля? Она мне симпатична, это факт. У нас действительно есть что-то общее. И я вижу: стоит мне действительно захотеть — мы с ней быстренько окажемся в одной постели. Вот только — а что потом? Разве потом будет что-то еще? Разве там есть куда двигаться дальше? Ничего там не будет. Только потеряю себя еще больше. Потому что не могу провести границы: что я хочу — и чего не хочу. И пока я не нащупаю этой границы, пока не научусь удерживать ее, чтобы не исчезала — я и дальше буду делать людям больно, как и сказала жена при разводе.

Обойдя весь квартал, я вернулся к началу — и решил повторить. По-прежнему медленно падал снег. Белые хлопья оседали на куртку, растерянно цеплялись за жизнь три-четыре секунды — и таяли без следа. Я брел по улице, продолжая наводить в голове порядок. Прохожие то обгоняли меня, то попадались навстречу, и белый пар их дыхания клубился вдоль улицы в черных сумерках. Мороз больно пощипывал лицо. Но я продолжал идти по заданному маршруту — и думал дальше. Слова жены застряли в голове каким-то проклятием. Что ни говори — а она права. Именно так все и получается. И если так пойдет дальше — боюсь, я до скончания века буду приносить лишь боль да потери любому, кто со мною свяжется.

— Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну! — сказала мне та девчонка и исчезла. Вернее, не исчезла. Вернулась туда, откуда пришла. В тот огромный мир под названием «реальность».

Кики, подумал я. Вот с кого надо было бы начинать… Увы! Ее послание, так и не успев долететь до меня, растаяло в воздухе сигаретным дымом.

С чего же начать?

Я закрыл глаза и долго ждал ответа. Но в голове никого не было. Ни Человека-Овцы, ни чаек, ни даже Пепельной Обезьяны. Шаром покати. Абсолютно пустая комната, где я сижу один-одинешенек. Никто не отвечает на мои вопросы. Я просто сижу там — постаревший, усохший и обессиленный. И больше не могу танцевать.

Душераздирающая картина.

Названия станций не читаются, как ни пытайся.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА…

И все же — ответ пришел. На следующий день, ближе к вечеру. Как всегда, нежданно-негаданно. Как кувалда Пепельной Обезьяны.

Глава 14

Странное дело — хотя, может, не такое уж и странное, — но в постель я залез ровно в полночь, заснул мгновенно и спал очень крепко. А проснулся в восемь утра. Такое вот совпадение: открываю глаза — на часах ровно восемь. Странное чувство, будто пробежал круг по стадиону и вернулся на старт. Самочувствие нормальное. Даже слегка проголодался. Так что первым делом я сходил в «Данкин Донатс», выпил две чашки кофе, съел пару пончиков, а потом отправился шататься по городу.

Я брел по обледеневшим улицам, а сверху все падал пушистыми хлопьями снег. Небо до самого горизонта все так же затягивали мрачные свинцовые тучи. Не лучший денек для прогулки, что говорить. И все же, шагая по улице, я чувствовал удивительную легкость. Как будто с плеч сняли тяжелый груз, под которым я корчился всю жизнь до сих пор, — и даже лютый мороз, пребольно щипавший кожу, был теперь в радость. Что это со мной? — поражался я сам себе, не сбавляя шага. Ни одной проблемы не решено, никаких изменений к лучшему; чему же ты радуешься, идиот?

Час спустя я вернулся в отель — и обнаружил свою недавнюю гостью в очках за стойкой регистрации. На сей раз она работала в паре с еще одной девицей. Когда я подошел, вторая девица беседовала с клиентами, моя же приятельница говорила по телефону. Старательно прижимая к уху трубку, она улыбалась образцово-производственной улыбкой и бессознательно вертела в пальчиках авторучку. Увидав ее такой, я понял, что просто обязан немедленно с нею поговорить. О чем угодно — и чем глупее, тем лучше. На какую-нибудь совершенно дурацкую тему…

Я подошел к стойке и, уставившись ей в глаза, стал ждать, когда она договорит по телефону. Она бросила на меня очень подозрительный взгляд — но фирменная улыбка, как и положено по инструкции, не померкла ни на секунду.

— Чем я могу вам помочь? — спросила она очень вежливо, повесив трубку.

Я откашлялся.

— Понимаете, я слышал, будто вчера вечером в бассейне недалеко отсюда двух молоденьких женщин съел крокодил. Это правда? — спросил я на одном дыхании с совершенно серьезным лицом.

— Как вам сказать… — ответила она, с мастерством виртуоза сохраняя на губах производственную улыбку. Лишь по ее глазам я догадался, в каком она бешенстве. Бледные щечки порозовели, а ноздри чуть напряглись. — Видите ли, поскольку мы не располагаем на этот счет никакой информацией, может быть, вас ввели в заблуждение?..

— Ужасно огромный крокодил; кто видел, говорят — размером с кадиллак, не меньше! Проломил стеклянную крышу, упал прямо в воду, сцапал сразу двух женщин в один прикус, сожрал, заел на десерт половинкой пальмы и скрылся. Скажите, его еще не поймали? Ведь если не поймали — то и на улицу выходить было бы крайне…

— Я прошу прощения, — прервала она меня, ничуть не меняясь в лице, — но, может быть, господину стоило бы позвонить прямо в полицию? Уверяю вас, там на ваши вопросы ответят куда убедительнее. А еще лучше будет, если вы сейчас выйдете из отеля, повернете направо, пройдете совсем чуть-чуть — и попадете в полицейский участок, где вам дадут самую исчерпывающую консультацию.

— И в самом деле! — осенило меня. — Пожалуй, именно так я и поступлю. И да поможет вам Провидение!..

— Всегда к вашим услугам! — очень стильно сказала она, поправляя дужку очков.

* * *

Не успел я подняться в номер, как зазвонил телефон.

— Это… что?! — еле произнесла она тихим от полузадушенной ярости голосом. — Я тебя просила не приставать ко мне на работе?! Больше всего ненавижу, когда мешают работать всякие типы!

— Прости! — сказал я очень искренне. — Я просто очень хотел поговорить с тобой — о чем угодно. Услышать твой голос. Ну, шутку плохую придумал. Но дело-то не в ней! Просто хотелось поговорить… думал, не очень помешаю.

— Я же напрягаюсь. Я ведь тебе говорила! Я на работе всегда напряженная. А от тебя напрягаюсь еще больше! Ты же мне обещал? Обещал, что не будешь глазеть на меня, как ворона?!

— Я не как ворона. Я поговорить хотел…

— Вот и не надо со мной говорить на работе, я тебя умоляю!

— Все, больше не буду! Говорить не буду. И смотреть не буду. Ничего не буду. Успокоюсь, как шахта Ханаока[65]… Слушай, а ты сегодня после работы свободна? Или убегаешь на лекции по альпинизму?

— Какие еще «лекции по альпинизму»? — вздохнула она. — Опять шутка, да?

— Она самая.

— Ну тогда учти, что я иногда подобных шуток не понимаю. «Лекции по альпинизму»… Ха-ха-ха.

Она произнесла это сухо и по слогам, будто считывала мелкие иероглифы объявления на стене — ха, ха, ха. И повесила трубку.

Минут тридцать я ждал, что она позвонит опять — но она не звонила. Она сердилась. М-да. Иногда мой юмор совершенно непонятен собеседникам. Точно так же, как порой им непонятна моя серьезность.

Других занятий мне в голову не приходило — и я решил опять побродить по улицам. Если умеешь бродить, частенько набредаешь на что-нибудь интересное. Открываешь что-то новое. В любом случае, лучше шевелиться, чем без дела сидеть. Всегда лучше что-нибудь пробовать. И да поможет мне Провидение.

Я бродил по улицам целый час — но ничего нового не обнаружил. Только замерз еще больше. А снег все никак не кончался. В двенадцать я зашел в «Макдональдс», съел чизбургер, пакетик жареной картошки и выпил стакан кока-колы. Ничего этого я есть не хотел. Сам не знаю, почему — но иногда случается, что я иду и ем нечто подобное. Видимо, мой организм как-то странно мутировал в этом мире — и стал требовать периодической подпитки подобным мусором.

Выйдя из «Макдональдса», я ходил по улице еще минут тридцать. По-прежнему — ничего нового. Только снег сильнее, и все. Я задернул молнию куртки до подбородка, поднял ворот у свитера и зарылся в него носом. Но теплее не стало. Зато страшно захотелось в туалет. Надо же было додуматься — в такие морозы пить кока-колу! Не сбавляя ходу, я завертел головой по сторонам в поисках какого-нибудь заведения с туалетом. И через дорогу увидел кинотеатр. Ужасно старое, облезлое здание. Ну, и ладно — туалет ведь там есть все равно. После туалета можно в зале погреться, а заодно и кино посмотреть. Все равно больше нечем заняться. Что там хоть показывают? Я взглянул на афишу. Два фильма, оба японские. И один из них — «Безответная любовь». С моим одноклассником в главной роли…

Просто черт знает что.

Освободившись от невероятного количества жидкости, я вышел из туалета, купил в автомате банку горячего кофе и отправился в зал. Как я и ожидал, в зале было пусто — ни единого зрителя — и очень тепло. Я уселся в кресло и, потягивая кофе, принялся смотреть кино. К началу «Безответной любви» я опоздал на полчаса — но и без этого все было яснее ясного. Жалкий сюжетик развивался именно так, как я и предполагал. Мой одноклассник — учитель, благородное существо с длинными ногами. Героиня-старшеклассница втрескана в него по уши. Так, что порой у бедняжки совершенно съезжает крыша. А в нее, в свою очередь, втрескался паренек из школьной секции кэндо[66]. В общем, не фильм, а сплошное дежа-вю. Я бы сам такой снял без особых усилий.

Впрочем, мой одноклассник (звали его Готанда Рёити — хотя, конечно, для актерской карьеры ему подобрали псевдоним: от имен типа «Готанда Рёити» у девиц, к сожалению, крыши не едут[67]) на сей раз играл чуть более сложную роль, чем обычно. Здесь его герой был не просто элегантным и обаятельным, но даже мучился от заработанных в прошлом душевных ран. Вот он в молодости участвует в студенческих забастовках, ах-ох, вот он несколько лет назад бросает женщину в интересном положении, ох-ах, и так далее в том же духе; банально до ужаса — но все лучше, чем совсем ничего. С логикой обезьяны, швыряющей в стену комья глины, режиссер рассыпал по всему фильму кадры из бурного прошлого героя. Несколько раз мелькнула и хроника — захват студентами зданий Токийского университета. Как идиот, я даже чуть не захмыкал одобрительно, но вовремя спохватился.

Как бы там ни было — такую вот трагическую натуру старался играть дружище Готанда. И нужно признать — старался изо всех сил. Но уж слишком дрянной был у фильма сценарий — и слишком бездарный режиссер. Диалоги невозможно было слушать без стыда за того, кто их сочинил, а от нелепых, затянутых сцен просто челюсть сводило зевотой. Все девицы в фильме таращились на него снизу вверх по поводу и без повода — и, несмотря на все усилия играть хорошо, он возвышался над ними, комичный, как Гулливер среди лилипутов. Чем дальше, тем сильней я жалел его. Было ясно, как он мучается в этом фильме. Хотя кто знает — возможно, он всю жизнь только и делал, что мучился подобным образом?..

Была в фильме и одна постельная сцена. Воскресное утро, дружище Готанда спит в своей постели с женщиной, и тут героиня-старшеклассница заявляется к нему домой с какими-то самодельными плюшками. Вот это да — все в точности как я предполагал! Готанда, как положено, и в постели все так же нежен и заботлив. Очень качественный секс. Его подмышка, надо думать, пахнущая страсть как приятно. Его чувственно спутанные волосы. Вот он гладит ее обнаженную спину. Камера плавно меняет ракурс и показывает ее лицо.

ДЕЖАВЮ… Я судорожно сглотнул.

Это была Кики. Я ощутил, как спина у меня похолодела и приросла к спинке кресла. Где-то сзади с грохотом покатилась по полу пустая бутылка. Кики. Тот самый образ, что явился мне тогда, во мраке проклятого коридора… И вот теперь — она же, Кики, в постели с Готандой.

Все связано, понял я.

* * *

Это была единственная сцена с Кики. Готанда спит с ней воскресным утром. И все. В субботу вечером надирается где-то в городе, подцепляет ее и привозит к себе домой. Наутро они трахаются еще раз. И тут заявляется его ученица, главная героиня. А дверь запереть он забыл — экая незадача. Немая сцена. И затем Кики произносит единственные слова своей роли: «Что происходит?» Уже после того, как бедняжка-ученица в диком шоке ретировалась с места действия, а Готанда застыл, как сомнамбула. Совершенно бездарная фраза. Но лишь ее она и говорит:

— Что происходит?

Я не успел убедиться в том, что это действительно ее голос. Плохо помнил, как он звучит, да и динамики в зале были отвратительные. Но ее тело я помнил великолепно. Этот изгиб спины, эту шею, эту упругую грудь я помнил слишком хорошо, чтобы теперь не узнать ее. Каменея в кресле, я неотрывно следил за Кики на экране. Вся сцена занимала в фильме, наверное, минут пять-шесть. Готанда обнимает, ласкает ее, она закрывает от наслаждения глаза, улыбается чуть подрагивающими губами. Еле слышно вздыхает. Играет она или нет — непонятно. Наверно, играет. Ведь это же кино! Однако мысль о том, что Кики может такое сыграть, не укладывалась у меня в голове. Я совершенно растерялся. Ведь если это не игра — значит, у нее действительно едет крыша от Готанды; а если все-таки игра — весь смысл существования Кики в моей жизни улетает в тартарары!.. Нет, конечно, не может она играть, повторял я про себя.

И, как бы там ни было, — дико ревновал ее к фильму.

Сначала к бассейну, теперь к кинофильму… Похоже, я начинаю ревновать ко всему на свете. Интересно — это хороший симптом или наоборот?

Итак — героиня-школьница распахивает дверь. Видит, как трахаются голые Готанда и Кики. Хватает ртом воздух. Зажмуривается. Убегает. Готанда в трансе. Кики говорит: «Что происходит?» Готанда поднимает голову. Затемнение.

Больше в фильме никаких сцен с Кики не было. Я послал к чертям проклятый сюжет и до конца картины уже просто ощупывал взглядом экран — но она не появилась больше ни разу. Такова была ее роль. Познакомиться где-то с Готандой, переспать с ним, заполнить собой случайную сценку в его повседневности — и сгинуть навеки. Точь-в-точь, как когда-то поступила со мной. Вдруг появилась — и так же внезапно исчезла.

Кино закончилось, в зале зажегся свет. Заиграла какая-то музыка. А я все сидел, окаменевший, и буравил взглядом экран. Разве так может быть на самом деле? Фильм закончился и оставил ощущение нелепой выдумки или сна. Какого дьявола в нем делает Кики? И тем более — в постели с Готандой? Полный идиотизм. Определенно, здесь какая-то ошибка. Неполадка в цепи. Неправильное соединение — и реальность замыкается на подсознательное. Ведь по-другому не объяснить, не так ли?

Я вышел из кинотеатра и пошел по улице куда глаза глядят. И всю дорогу думал о Кики. «Что происходит?» — звучал в ушах ее голос.

Что происходит?

Это была она, Кики. Совершенно точно. Когда-то в постели со мной она делала точно такое же лицо, точно так же улыбалась чуть подрагивающими губами, точно так же вздыхала. Это она, никаких сомнений. И в то же время — это кино…

Ничего не понимаю.

Чем дольше я думал об этом — тем меньше верил собственной памяти. Может, мне просто привиделось?

Через час я вошел в тот же самый кинотеатр. И посмотрел «Безответную любовь» еще раз. Воскресное утро, Готанда трахает женщину. Ее голая спина крупным планом. Камера меняет ракурс. Ее лицо. Это Кики. Совершенно точно. Входит девчонка-старшеклассница. Хватает ртом воздух. Зажмуривается. Убегает. Готанда в трансе. Кики говорит: «Что происходит?» Затемнение.

Все повторялось — один к одному.

Назавтра я снова отправился в кинотеатр. И, застыв в кресле, принялся снова смотреть «Безответную любовь». Еле дождался этой сцены. Просто весь извелся. Наконец она началась. Воскресное утро, Готанда трахает женщину. Ее спина. Меняется ракурс. Ее лицо. Кики. Ясно как день. Входит девчонка. Глотает воздух. Зажмуривается. Убегает. Готанда в трансе. Голос Кики: «Что происходит?».

В темноте кинозала я глубоко-глубоко вздохнул.

О'кей. Это — реальность. Ошибка исключена. Все связано.

Глава 15

Утопая в кресле кинотеатра, я сцепил перед носом пальцы и в который раз задал себе вопрос: ну, и что же мне теперь делать?

Мой вечный проклятый вопрос… Но именно сейчас я должен ответить на него — спокойно и вразумительно. И наконец навести в голове порядок. Сейчас или никогда.

Ликвидировать путаницу неправильных соединений.

Где-то замкнуло контакты. Это ясно как день. Кики, я и Готанда — наши схемы наложились одна на другую, провода перепутались. Почему так случилось — я даже смутно представить себе не могу. Однако распутать это нужно во что бы то ни стало. Восстановить нарушенную реальность, и через нее — себя самого… Но что если это не беспорядок в старой цепи, не путаница в ее схемах — а принципиально новая схема, зародившаяся сама по себе, независимо от всего остального? Ну что ж. Если даже и так — все равно придется выяснить, куда она ведет, эта цепь, проследить ее всю до конца. Как можно осторожнее — чтобы контакты, не дай бог, не оборвались. Ибо другого способа нет. Но двигаться в любом случае. Что бы ни случилось — танцевать, не стоять на месте. И при этом — танцевать очень классно. Чтобы все только на меня и смотрели…

«Танцуй!»— говорит мне Человек-Овца.

«ТАНЦУЙ!»— отзывается эхо у меня в голове.

Как бы там ни было — сначала я вернусь в Токио. Оставаться здесь дальше нет смысла. Цель приезда в отель «Дельфин» уже достигнута, задача выполнена на все сто. Вернусь в Токио, приду в себя, нащупаю нужные провода — и прослежу эту чертову цепочку от начала и до конца… Я задернул молнию куртки до подбородка, надел перчатки, шапку, замотался шарфом до самого носа и вышел из кинотеатра. Снег валил с такой силой, что я едва различал дорогу. Окоченевший город выглядел безнадежно, как замороженный труп.

* * *

Вернувшись в номер, я позвонил во «Всеяпонские Авиалинии» и заказал билет до Ханэда[68] на первый же послеобеденный рейс. «Из-за сильного снегопада возможны задержка этого рейса или пересадка на следующий, вы не возражаете?» — спросила в трубке дежурная. Я ответил, что мне все равно. Я решил возвращаться — и хотел улететь как можно скорее. Собрав вещи, я спустился в фойе и расплатился по счету. А затем подошел к своей знакомой в очках и пригласил ее к стойке «Автомобили в аренду».

— Так получилось, что мне нужно срочно уехать в Токио, — сказал я ей.

— Большое спасибо! Приезжайте еще! — прощебетала она со все той же производственной улыбкой на губах. Хотя я был уверен: мой внезапный отъезд не мог не задеть ее хотя бы чуть-чуть. Слишком уж легко она обижалась на что угодно.

— Эй, — сказал я. — Я еще приеду. Скоро. И тогда мы с тобой поужинаем, не торопясь, и поговорим обо всем на свете, хорошо? Мне обязательно нужно кое о чем с тобой поговорить. Но сейчас мне действительно необходимо быть в Токио — по очень важному делу. Там от меня потребуются всякие страшные вещи: логическое мышление, ситуативное моделирование, общее прогнозирование… Ну, а потом все закончится — и я приеду. Через месяц, или два, или три — сам пока не знаю. Но вернусь обязательно. Почему я так уверен? Как тебе объяснить… Само это место для меня очень много значит. Мне так кажется. И поэтому я еще обязательно вернусь.

— Н-н-да? — протянула она скорее вопросительно.

— Н-н-да! — протянул я скорее утвердительно. — Я, конечно, понимаю, каким бредом звучит то, что я говорю…

— Вовсе нет! — вдруг сказала она без всякого выражения. — Просто я не могу загадывать, что со мной случится через несколько месяцев, вот и все.

— Ну, о нескольких месяцах речи не идет! И мы обязательно еще встретимся. Ведь у нас с тобой столько общего! — убеждал я ее. Но ее это почему-то вовсе не убеждало. — Или тебе так не кажется?

Она постучала концом авторучки по стойке — цок, цок, цок — и ничего не ответила.

— А ты, случайно, не ближайшим рейсом летишь? — спросила она, помолчав.

— Самым ближайшим, какой взлетит, — кивнул я. — Вот только из-за погоды пока не ясно, когда вылет.

— Если так, то у меня к тебе будет просьба… Можно?

— Ну, разумеется!

— Тут у нас ребенок — девочка тринадцати лет — едет в Токио без родителей. Ее мать по срочным делам улетела куда-то. А дочку одну в отеле оставила. Если тебе не трудно — ты не мог бы проводить ее до Токио? А то у нее и багажа прилично, и, боюсь, в самолет-то не сядет, как полагается…

— Как это? — не понял я. — С чего бы это мать бросала ребенка и улетала бог знает куда? Что за безалаберность?

Она пожала плечами.

— Такая она и есть, эта мать. Безалаберная. Всемирно известная фотохудожница, со странностями. Взбрело ей в голову ехать куда-то — срывается с места и едет. О ребенке и не вспомнит. Творческая натура, что с нее взять? Задумается о чем-то — про все остальное на свете забывает. Вчера уехала, сегодня спохватилась — и давай звонить в отель. Дескать, я там у вас дочку забыла, так вы уж посадите ее в самолет и отправьте обратно в Токио…

— А что же сама не приедет, за дочкой-то?

— Ну, не знаю. Сказала, что по работе еще неделю не сможет вырваться из Катманду. А личность она знаменитая, клиент повышенного внимания, и так просто ей отказать мы не можем… Вы, говорит, только на самолет ее посадите, а в Токио уже сама разберется. Но так же нельзя, правда? Все-таки девочка; не дай бог, что случится — мы же и будем виноваты. На нас вся ответственность…

— Черт знает что! — только и сказал я. И вдруг меня осенило: — Послушай, а эта дочка… Длинноволосая, в джемпере с названием рок-банды, и плейер в ушах, угадал?

— Точно… Так вы знакомы?

— Нет, это просто черт знает что! — с чувством сказал я еще раз.

* * *

Она тут же позвонила во «Всеяпонские Авиалинии» и заказала билет на рейс, которым улетал я. Потом набрала номер комнаты девчонки, попросила собрать чемоданы и спускаться вниз — мол, наконец-то нашелся сопровождающий. Нет-нет, абсолютно порядочный, мой хороший знакомый, сказала она. И послала носильщика за чемоданами. А потом заказала гостиничный лимузин. Все — очень стильно, красиво, профессионально. Просто талант… Здорово у тебя получается, сказал я.

— Я же говорила, что работу свою люблю. У меня к ней склонность, потому и получается, — ответила она как ни в чем ни бывало.

— Особенно если шутники не пристают? — не удержался я.

Она снова зацокала по стойке авторучкой.

— Это — отдельный разговор. Я вообще не люблю, когда надо мной подшучивают. С давних пор — рефлекс у меня такой. Я тогда ужасно напрягаюсь.

— Но я-то шучу не для того, чтобы ты напрягалась! — сказал я. — Наоборот: я шучу для того, чтобы самого себя успокоить. Может, конечно, шутки у меня плоские и бессмысленные, но пойми — я ведь от чистого сердца стараюсь! Сколько раз бывало: пошучу с человеком — а ему вовсе не так весело, как я рассчитывал. Ну и ладно! Главное — что я не желаю никому зла. И с тобой шучу не чтобы тебя поддеть, а потому что это мне самому нужно…

Слегка поджав губы, она осмотрела меня с головы до ног. Так с высокой горы окидывают взглядом долину, пострадавшую от наводнения. И наконец очень странным голосом — то ли сдерживая дыхание, то ли страдая от насморка — произнесла:

— Кстати говоря… Ты не дашь мне свою визитку? Все-таки я тебе целого ребенка доверяю. Все должно быть официально.

— Официально так официально… — пробурчал я, достал бумажник, вытащил оттуда визитку и протянул ей. Уж визитка-то у меня всегда найдется. Чуть не дюжина знакомых в разное время советовали мне: что-что, а визитную карточку следует всегда иметь под рукой. Она взяла мою визитку и долго изучала ее — с таким видом, будто ей в руки попала тряпка сомнительного происхождения.

— Кстати говоря… А тебя как зовут? — спросил я.

— Скажу в следующий раз, — ответила она и поправила пальчиком оправу очков. — Если, конечно, встретимся.

— Встретимся! Можешь не сомневаться, — сказал я.

И тут она улыбнулась — мягкой улыбкой, слабой, как свет молодой луны.

* * *

Через десять минут девчонка с носильщиком спустились в фойе. Носильщик волок огромный чемоданище. Взрослая немецкая овчарка поместилась бы в таком чемодане во весь рост не прижимая ушей. И в самом деле: бросать тринадцатилетнюю пигалицу с таким багажом посреди аэропорта — чистый садизм. На пигалице были спортивный джемпер с надписью «TALKING HEADS», узенькие джинсы и тяжелые кожаные ботинки, а сверху накинута дорогущего вида шуба до самого пола. Как и в прошлую нашу встречу, в ней светилась странная призрачная красота. Неуловимая, готовая растаять в любую секунду — и все же не исчезающая. Она тревожила, рождала неуверенность в себе у каждого, кто на нее смотрел. Пожалуй, именно в силу своей неуловимости.

«Talking Heads»… — подумал я. «Говорящие головы». Вот неплохое название для рок-банды! Прямо как из Керуака: «Рядом со мной дула пиво говорящая голова. Мне дико захотелось отлить. «Щас пойду отолью», — сказал я говорящей голове и вышел.»

Добрый старый Керуак… Что-то он сейчас поделывает?[69]

Пигалица взглянула на меня. На этот раз без улыбки. Только чуть нахмурила брови — и перевела взгляд на мою знакомую в очках.

— Не бойся, это хороший человек, — сказала ей та.

— По крайней мере, лучше, чем выгляжу, — добавил я.

Пигалица еще раз глянула на меня. И обреченно — мол, что поделаешь? — несколько раз кивнула. Дескать, можно подумать, тут есть из чего выбирать… И я вдруг ощутил себя подлецом, замыслившим против несчастного дитя какую-то жуткую пакость. Этакий дядюшка Скрудж[70], черт бы меня побрал…

— Да ты не волнуйся, — снова сказала моя знакомая. — Дядечка веселый, шутить любит, истории всякие рассказывает, и с девочками обходительный… К тому же мой друг. Так что все будет хорошо, слышишь?

— Дядечка? — повторил я ошарашенно. — Какой я вам дядечка? Мне всего тридцать четыре! Я протестую!..

Но меня, похоже, никто не слушал.

Она взяла пигалицу за руку и повела прямиком к лимузину, загородившему весь стеклянный портал на выходе из отеля. Носильщик в это время уже грузил ее чемодан в багажник. Делать было нечего — я поплелся за ними следом. «Дядечка»!.. С ума сойти легче.

В лимузин сели только мы с пигалицей. Погода портилась на глазах. Всю дорогу до аэропорта в окне тянулись сплошные снега да льды. Антарктика…

— Слушай, — спросил я девчонку. — А звать-то тебя как?

Она внимательно посмотрела на меня. И чуть заметно покачала головой. Мол, ну ты, дядя, даешь. Потом повернулась к окну и неторопливо, словно желая отыскать что-то определенное, обвела глазами окрестности. Везде, куда ни глянь, лежал снег.

— Юки[71], — вдруг сказала она.

— Юки?

— Звать так, — пояснила она. — Имя. Юки.

Сказав это, она вытащила из кармана плейер — и унеслась в свою персонально-музыкальную вселенную. Так до самого аэропорта больше ни разу на меня и не взглянула.

За что? — думал я. Что я не так сказал?.. Позже-то я понял, что Юки — ее настоящее имя. Но тогда, в лимузине, я был убежден, что вместо имени она просто ляпнула первое, что в голову взбрело. И я обиделся. Время от времени она доставала из кармана жевательную резинку и нахально жевала ее в одиночестве. Мне не предложила ни разу. То есть, я вовсе не хотел ее жвачки — но хоть предложить-то можно из вежливости? И вот в результате всей этой несправедливости я наконец ощутил себя нудным состарившимся идиотом. А поскольку этого уже никак не исправить, я просто ввинтился поглубже в кресло и закрыл глаза. И погрузился в собственное прошлое. Во времена, когда мне было столько же, сколько ей сейчас. Я тогда собирал пластинки рок-музыки. Синглы-сорокапятки. Рэй Чарльз — «Hit the Road, Jack», Рики Нельсон — «Travelin' Man», Бренда Ли — «All Alone Am I» и все в таком духе; помню, штук сто насобирал. Каждый день их слушал и слушал — все слова тогда знал наизусть… Я попытался прокрутить в голове слова «Travelin' Man». Сам себе не поверил — но я помнил весь текст наизусть! Совершенно бессмысленная песня, а попробуй спеть — вспоминается до последней строчки… Вот что значит молодая и крепкая память. Всякую белиберду запоминаешь на всю жизнь.

And the China doll

down in old Hongkong

waits for my return…[72]

Что тут скажешь? Конечно, это не «TALKING HEADS». Меняются времена. Ti-i-imes, they are a-cha-a-anging…[73]

* * *

Оставив Юки в зале ожидания, я отправился к стойке авиалинии и выкупил билеты. Заплатил по своей кредитке — потом рассчитаемся. До вылета оставался еще целый час, но дежурная сообщила, что рейс, скорее всего, отложат. «Следите за объявлениями, — сказала она. — В настоящий момент видимость нулевая».

— А улучшение, вообще, ожидается? — поинтересовался я.

— По прогнозу — ожидается, но трудно сказать, когда, — ответила дежурная голосом человека, которому все осточертело. Еще бы. Повтори одну и ту же фразу двести раз — расхочется жить на свете.

Я вернулся к Юки, сообщил ей о снегопаде и возможной задержке рейса. Она поглядела на меня с таким видом, будто хотела сказать: «ну-ну». Но ничего не сказала.

— Как все будет — непонятно, так что давай пока багаж не сдавать, — предложил я. — Если что — обратно получать замучаемся.

«Да как угодно», — было написано на ее лице, но она опять ничего не сказала. — Какое-то время придется здесь просидеть. Не самое интересное место, конечно… — продолжал я. — Ты, кстати, обедала?

Она кивнула.

— Ну, тогда, может, хоть в кафе посидим? Попьешь чего-нибудь. Кофе там, какао, чай, сок — что захочешь. А?

«Ну, не знаю…» — нарисовалось у нее на лице. Не лицо, а палитра визуальных эмоций.

— Тогда пойдем! — сказал я и поднялся с кресла. И, толкая перед собой чемодан на колесиках, прошел с ней в кофейню. В кофейне оказалось людно. Все рейсы задерживались, у всех вокруг были изможденные лица. Лишь бы заказать хоть что-нибудь, я попросил себе бутербродов и кофе, а Юки взяла какао.

— И сколько ты в отеле жила? — спросил я.

— Десять дней, — сказала она, немного подумав.

— А мать когда уехала?

Она поразглядывала снег за окном, потом ответила:

— Три дня назад.

Прямо не разговор, а урок английского начальной ступени.

— А в школе, что — всю дорогу каникулы?

— А в школу я не хожу. Всю дорогу. Так что отстань, — сказала она. И, достав из кармана плейер, нацепила наушники.

Я допил кофе, почитал газету. Что-то я в последнее время слишком часто раздражаю собой девчонок. С чего бы это? Не везет — или причина серьезнее?

Наверное, просто не везет, решил я. Потом, дочитав газету, достал из сумки карманного Фолкнера — «Шум и ярость» — и раскрыл на первой странице. Почему-то именно Фолкнера (и еще Филиппа Дика) я особенно хорошо воспринимаю, когда сдают нервы. Стоит вымотаться эмоционально — и я стараюсь читать кого-нибудь из этих двоих. Ни в каких других ситуациях я их не читаю… Чуть погодя Юки сходила в туалет. Потом заменила батарейки у плейера. А еще через полчаса мы услышали объявление. Рейс на Ханэда вылетает через четыре часа. Ожидайте улучшения погодных условий. Я глубоко вздохнул. Черт бы меня побрал. Киснуть здесь еще четыре часа?

Ладно, делать нечего. В конце концов, меня предупреждали. Чем сидеть сокрушаться, лучше уж подумать о том, как убить столько времени. Power ofpositive thinking[74]… После пяти минут «позитивного размышления» у меня наконец проклюнулась одна идейка. Удачная или нет — это мы поглядим. Но уж всяко интереснее, чем перспектива убить кусок жизни в гвалте прокуренного кафе. Бросив Юки «сейчас вернусь», я отправился к стойке «Прокат автомобилей». И попросил у них машину. Девица за стойкой оформила все почти мгновенно. Мне досталась «королла-спринтер» со встроенным стерео. Меня посадили в микроавтобус, довезли до стоянки и вручили ключи. От аэропорта до стоянки было минут десять езды. «Королла» оказалась белого цвета, с новенькими зимними покрышками. Я сел в нее и вернулся в аэропорт. Вошел в кофейню и сказал Юки:

— Собирайся. За эти три часа мы с тобой неплохо прокатимся по окрестностям.

— Но там же все снегом завалено… Чего кататься, когда ни черта не видно? — проговорила она, совершенно сбитая с толку. — И куда это ты, интересно, собрался?

— Да никуда я не собрался. Сядем в машину и покатаемся, вот и все, — ответил я. — Зато можно музыку громко включать. Ты ведь не можешь без своей музыки? Ну, вот и будешь крутить на всю катушку. Если слушать один только плейер — уши испортятся, так и знай!

Она покачала головой. «Ври больше!» — прочитал я на ее мордашке. И тем не менее, когда я бросил ей не глядя «ну все, пошли!» и поднялся со стула — она тут же вскочила и зашагала за мной.

Кое-как я запихал ее чемодан в багажник — и сквозь нескончаемый снегопад погнал машину по дороге куда глаза глядят. Юки достала из сумки кассету, воткнула в магнитофон и нажала на кнопку. Дэвид Боуи запел «China Girl». Его сменил Фил Коллинз. Потом «Старшип». Томас Долби. Том Петти и «Хартбрейкерз». Холл и Оутс. «Томпсон Твинз». Игги Поп. «Бананарама». Все самое стандартное, что слушают пигалицы планеты Земля, было собрано на этой кассете.

Внезапно «Роллинги» выдали «Goin' to a Go-Go».

— О, эту песню я знаю! — сказал я. — Ее раньше «Мирэклз» пели. Смоуки Робинсон и «Мирэклз». Мне тогда было лет пятнадцать или шестнадцать…

— А-а, — протянула Юки без особого интереса.

— Го-оинг ту э го-гоу!.. — заорали мы с Джеггером.

Чуть погодя Пол Маккартни и Майкл Джексон загнусавили «Say, Say, Say». Машин на дороге почти не встречалось. Можно даже сказать, их практически не было. Триумфально, как на параде — тр-рум! тр-рум! тр-рум! — дворники счищали снег с лобового стекла. В машине было тепло, а с рок-н-роллом — вообще уютно. Даже с «Дюран Дюраном» — уютно, несмотря ни на что. Я наконец-то расслабился и, подпевая всем бандам подряд, гнал машину сквозь снежное месиво. Да и Юки выглядела куда спокойней, чем раньше. Когда ее девяностоминутный сборник закончился, она вдруг обратила внимание на кассету, что я выбрал в офисе на стоянке.

— А это что? — спросила она.

— Сборник «олдиз», — ответил я. — Пока в аэропорт со стоянки ехал — крутил, чтобы время убить.

— Давай поставим, — потребовала она.

— Да тебе вряд ли понравится. Очень старые песни…

— Пускай, мне все равно… Я за эти десять дней все свои кассеты уже по сто раз переслушала.

И я поставил ей эту кассету.

Сначала Сэм Кук спел «Wonderful World». «Не силен я в истории мира, и все же…» Отличная вещь. Сэма Кука застрелили, когда я ходил в третий класс.

Бадди Холли — «Oh, Boy». Бадди Холли тоже погиб. В авиакатастрофе.

Бобби Дарлинг — «Beyond the Sea». И Бобби Дарлинг погиб.

Элвис — «Hound Dog». Элвис погиб от наркотиков.

Все погибли…

Чак Берри спел «Sweet Little Sixteen». Эдди Кокрэн — «Summertime Blues». Братья Эверли — «Wake Up Little Suzie».

Всем этим песням я подпевал, где только помнил.

— Здорово ты их знаешь! — с явным интересом заметила Юки.

— Ну, а как же… Я ведь тоже раньше, как ты, с ума сходил по рок-музыке, — сказал я. — Когда мне было столько же, сколько тебе. Возле радио вечерами сидел, как приклеенный, все карманные деньги на пластинки тратил… Рок-н-ролл! Казалось, на белом свете нет ничего прекраснее. И я был счастлив просто от того, что сидел и все это слушал.

— А сейчас?

— И сейчас слушаю. Даже любимые песни есть. Только запоминать наизусть уже как-то не тянет. Больше не цепляет так сильно.

— Почему?

— Ну, как почему…

— Объясни, — попросила Юки.

— Наверно, со временем понимаешь, что по-настоящему хороших вещей на свете не так уж и много. Действительно хороших — раз-два и обчелся. Что ни возьми. Хороших книг, хороших фильмов, хороших концертов — буквально по пальцам пересчитать! И в рок-музыке так же. За час рока по радио выуживаешь одну-единственную стоящую мелодию. Все остальное — мусор, отходы массового производства. Раньше я об этом всерьез не думал. Что попало слушал и радовался. Молодой был, свободного времени хоть отбавляй… Влюблялся то и дело… И даже к низкокачественной ерунде мог относиться с душевным трепетом. Понимаешь, о чем я?

— Да уж как-нибудь… — ответила Юки.

Зазвучали «Дел Вайкингз» — «Come Go With Me», и я пропел вместе с хором вступление.

— Ну как, не скучно? — спросил я Юки.

— Не-а… Ничё так себе, — сказала она.

— Угу… Ничё так себе, — согласился я.

— А сейчас ты больше не влюбляешься? — спросила Юки.

Тут я задумался.

— Сложный вопрос, — сказал я. — Вот у тебя есть парень?

— Нету, — ответила она. — Только придурки всякие.

— Понимаю, — сказал я.

— Музыку слушать — и то веселей…

— Очень хорошо понимаю, — повторил я.

— Что, действительно понимаешь? — она прищурилась и с сомнением посмотрела на меня.

— Действительно понимаю, — кивнул я. — Некоторые называют это словом «эскапизм». Но пусть называют как угодно, мне все равно. Моя жизнь — это моя жизнь, а твоя жизнь — твоя и больше ничья. Если ты четко знаешь, чего хочешь — живи как тебе нравится, и неважно, что там о тебе думают остальные. Да пускай их всех сожрут крокодилы!.. Вот так я думал, когда был такой, как ты. И теперь думаю точно так же. Может, я до сих пор из детства не выбрался? А может, просто был прав с самого начала? Одно из двух, а что именно — никак не пойму…

Джимми Гилмор запел «Sugar Shack». Насвистывая мелодию, я гнал машину по шоссе. По левую руку до самого горизонта тянулась укрытая снегом долина. «Просто кофейня из старых брёвен… Напоит кофе, когда час неровен»… Классная песня. Шестьдесят четвертый год.

— Эй, — сказала Юки. — Ты странный. Тебе это никто не говорил?

— Хм-м-м, — промычал я скорее отрицательно.

— У тебя жена есть?

— Была когда-то.

— Что, развелся?

— Угу.

— Почему?

— А она сама ушла.

— Что, правда?

— Правда. Влюбилась в другого парня и убежала с ним куда-то.

— Жалко, — сказала она.

— Спасибо, — сказал я.

— Но я, кажется, понимаю, почему.

— И почему? — спросил я.

Но она лишь насупилась и ничего не ответила. Мне, впрочем, и самому не хотелось расспрашивать.

— Эй… Хочешь жвачки? — спросила Юки.

— Спасибо, не хочу, — ответил я.

Постепенно, но верно лед между нами таял — и вскоре мы вдвоем выдали бэк-вокал для «Surfin' U.S.A.» из «Бич Бойз». Ну, не всю песню, только припевочки — «Инсайд, аутсайд Ю-Эс-Эй!» и так далее. Но все равно получилось весело. И, кстати, припев «Help Me Ronda» мы тоже спели вместе. Вот так-то. Рано мне еще на свалку. И вовсе я не дядюшка Скрудж…

Тем временем метель улеглась. Мы вернулись в аэропорт. У стойки проката я отдал ключи от машины. Затем мы оформили багаж и еще через полчаса прошли на посадку. В конце концов, получилось, что наш вылет задержали на пять часов. В самолете Юки моментально уснула. Во сне у нее было фантастически красивое лицо. Словно она не человек, а тончайшей работы скульптура из какого-то неземного материала. Казалось, задень ее нечаянно — и она разобьется на тысячи мелких осколков. Такая вот особая красота. Стюардесса, пронося мимо напитки, увидела это лицо — и поглядела на меня с особой многозначительностью. И улыбнулась. А я улыбнулся в ответ. И попросил джин с тоником. Под джин с тоником я начал думать о Кики. Несколько раз прокрутил в голове сцену с Кики и Готандой в постели. Камера разворачивается. Появляется Кики. «Что происходит?» — спрашивает она.

«Что происходит?» — отзывается эхо у меня в голове.

Глава 16

В аэропорту Ханэда мы получили багаж, и я спросил у Юки, где она живет.

— В Хаконэ, — сказала она.

— Ого! Ближний свет, — заметил я. Девятый час вечера: хоть на такси, хоть на чем угодно до Хаконэ и к полуночи не добраться. — А здесь, в Токио, у тебя кто-нибудь есть? Родственники или просто близкие люди?

— Людей нету. Но есть квартирка на Акасака. Совсем маленькая. Мама там останавливается, когда в Токио приезжает. Я могу там переночевать. Там сейчас никто не живет.

— А кроме мамы, кто еще в семье?

— Больше никого, — сказала она. — Только мы вдвоем.

— М-да… — только и сказал я. Что говорить, семейка с проблемами. Впрочем, мне-то какое дело? — Ладно. Давай сперва заедем ко мне, потом поужинаем где-нибудь — и я на своей машине тебя отвезу тебя до Акасака. Идет?

— Все равно, — пожала плечами она.

Я поймал такси, и мы поехали ко мне на Сибуя. Я попросил Юки подождать у подъезда, а сам поднялся в квартиру и сменил походную амуницию на одежду попроще. Кроссовки, кожаная куртка, свитер, джинсы. Затем спустился, посадил Юки в свою «субару» — и через пятнадцать минут мы уже сидели за столиком итальянского ресторанчика. Я заказал равиоли и салат, она выбрала спагетти «бонголе» со шпинатом. Еще мы попросили рыбы, запеченной в фольге, и разделили одну порцию на двоих. Рыба оказалась просто огромной — но Юки, похоже, все не могла насытиться и на десерт уплела еще апельсиновый мусс. Я выпил кофе «эспрессо».

— Вкуснятина! — наконец резюмировала она.

Тогда я признался ей, что вообще всегда знаю места, где можно вкусно поесть. И рассказал о своей работе — отыскивать самые вкусные рестораны в огромном городе.

Юки слушала, не говоря ни слова.

— Так что в этом деле я большой спец, — подытожил я. — Во Франции, например, есть такие свиньи, которые хрюкают и землю роют, когда трюфеля находят. Очень похоже…

— Значит, ты не любишь свою работу?

Я покачал головой.

— Прямо беда. Никак не могу ее полюбить. Слишком бессмысленная. Ну, нашел я очередной ресторан с хорошей кухней. Написал о нем в модном журнале. Дескать, все идите сюда. И ешьте вот это. Но за каким чертом, спрашивается, я это делаю? Неужели люди не могут сами решить, что им есть? С какой стати я, посторонний человек, навязываю им, чем набивать их персональные желудки? Зачем тогда меню в ресторанах придумывают?.. И вот после рекламы в журнале этот ресторанчик становится жутко популярным. Народ туда уже просто валом валит — и очень скоро вся эта уникальная кухня, да и сервис заодно, сходят на дерьмо. Почти всегда. В восьми случаях из десяти, если не чаще. Потому что сам баланс спроса и предложения сходит на дерьмо. Мы же сами и превращаем его в дерьмо. Вытаскиваем на свет что-нибудь чистенькое — и наблюдаем, как его заляпывает грязью со всех сторон. И называем это Информацией. А потом перекапываем весь мир от конца до края, так, чтоб и места живого на земле не осталось — и называем это Оптимизацией Информации. Лично меня от всего этого уже тошнит. Да пускай хоть черта лысого оптимизируют — я-то здесь при чем?

— И все-таки ты это делаешь!

— Ну, во-первых, работа есть работа… — начал было я, но тут же осекся, вспомнив, с кем говорю. Боже мой! Чем я забиваю голову тринадцатилетней девчонке?

— Пойдем, — сказал я. — Время позднее, а мне тебя еще везти до Акасака.

Мы сели в мою «субару», и Юки поставила первую же кассету, что попалась под руку. Сборник «олдиз» — записывал я сам. Песни, под которые хорошо рулить в одиночку. «Фор Топс» — «Reach Out, I'll Be There»… Дорога была пуста. До Акасака мы доехали почти сразу, и я спросил у Юки, где ее дом.

— Не скажу, — вдруг заявила она.

— Это еще почему? — удивился я.

— А я пока домой не хочу!

— Послушай, уже одиннадцатый час! — сказал я. — Закончен трудный день. И я измотан, словно пес…[75]

Она повернулась на сиденье всем телом и уставилась на меня в упор. Я следил за дорогой и не видел ее лица — но чувствовал, как ее взгляд обжигает мне левую щеку. Никакой определенной эмоции я в этом взгляде не ощущал: она просто буравила меня глазами — и все. А потом отвернулась к окну и сказала:

— Мне пока спать неохота. Если сейчас домой пойду — помру там одна со скуки. Лучше еще покататься. И музыку послушать…

Я немного подумал.

— Ну, хорошо. Еще час. Ровно через час ты пойдешь домой и будешь спать, как бревно. Договорились?

— Договорились.

Еще час мы мотались по улицам ночного Токио, слушая музыку. Я крутил баранку — и думал о том, что именно из-за таких, как мы, загрязняется атмосфера, разрушается озоновый слой, уровень шума приводит к массовому психозу, — а запасы природных ресурсов планеты Земля подходят к концу. Юки прижалась щекой к спинке сиденья и с отутствующим видом разглядывала город в окне, не произнося ни слова.

— Так значит, твоя мать сейчас в Катманду? — спросил я наконец.

— В Катманду, — ответила она устало.

— И пока она не вернется, ты все время будешь одна?

— В Хаконэ есть бабка-гувернантка.

— М-да… — протянул я. — И часто у вас так?

— В смысле — что она уехала и меня бросила?

— Угу…

— Да постоянно! У нее же в голове одни фотографии. Я не ругаюсь — просто мама вообще такая. Ни о чем, кроме себя, думать вообще не умеет. То и дело забывает меня где-нибудь. Как зонтик — взяла и забыла! И уехала неизвестно куда. Захотелось ей в Катманду — все, ничего больше на свете не существует. Потом спохватывается, прощения просит. А через полчаса опять все сначала! И в этот раз — то же самое… Нашло на нее хорошее настроение — поехали, говорит, прокачу тебя на Хоккайдо. Прекрасно, едем на Хоккайдо. Только на Хоккайдо мама сразу куда-то девается, а я каждый день только плейер в номере слушаю да обедаю в одиночку… Но теперь — все, с меня хватит! Больше у нее эти номера не пройдут. Это ведь она только обещает, что через неделю приедет. А сама, могу спорить, из Катманду опять улетит неизвестно куда!..

— А как зовут твою маму? — поинтересовался я.

Она назвала фамилию и имя. Совершенно мне неизвестные. Никогда не слышал, признался я.

— Но на работе маму по-другому зовут, — сказала Юки. — Там ее зовут Амэ[76]. Уже много лет подряд. Поэтому она и назвала меня Юки. Дурацкое имя, скажи? Вот такая у меня мамочка…

Имя «Амэ» я знал хорошо. Кто же не знает Амэ! Фотохудожница, прославилась на всю страну чуть ли не за неделю. В телевизоре не мелькает, интервью не дает. В свете не появляется. Ее настоящее имя почти никому не известно. Занимается только тем, что ей нравится. Особо известна своей эксцентричностью. Снимает умное, агрессивное фото… Я озадаченно покачал головой.

— М-да… Так что ж, выходит, твой отец — тот самый писатель, как его… Хираку Макимура, да?

Юки мгновенно насупилась.

— Он хороший! — сказала она. — Просто у него таланта нет…

Из того, что написал отец Юки, я прочел когда-то книг пять или шесть. Стоит признать: два самых ранних романа и сборник рассказов, которые он сочинил еще в молодости, были совсем неплохи. Оригинальный язык, свежий взгляд на вещи. Первое время эти книги даже держались в списке бестселлеров. И сам автор стал «любимчиком толпы». В телевизоре и модных журналах начал давать интервью, где делился мнениями о самых разных проблемах жизни. К тому времени женился на «культовой» фотохудожнице Амэ. И достиг высшей точки своего взлета.

Дальше все пошло вкривь да вкось. Без какой-либо заметной причины он вдруг разучился писать, как раньше. Его следующие два-три романа оказались откровенным графоманским мусором. Критика жестоко издевалась над ними, и продавались книги из рук вон плохо. И тогда Хираку Макимура решил в корне изменить манеру письма. Из молодежного писателя-романтика он вдруг превратился в крутого экспериментатора-авангардиста. Содержательности романам это не прибавило ни на йоту. Просто теперь его тексты напоминали дикую смесь отрывков из экзальтированной французской прозы. Несколько критиков, напрочь лишенных вкуса, поначалу кинулись было это нахваливать. Но через пару лет — видно, сообразив, что искать тут нечего, — умолкли и они. Почему так случилось — не знаю. Но его талант полностью исчерпал себя в первых трех книгах — и растворился бесследно. Сочинять гладкие тексты он не разучился — и писать продолжал. Точно одряхлевший кобель, что по старой привычке все тычется носом сучке под хвост, его призрак блуждал по задним полкам букинистов. К тому времени Амэ уже развелась с ним. А говоря проще — поставила на нем крест. Так, по крайней мере, решила светская хроника.

Но и тогда Хираку Макимура не сдался. Напротив, он расширил границы своих тем — и перешел на «путешествия с приключениями». По нескольку раз в год он отправлялся в какие-нибудь малоизведанные уголки мира — и писал об этом истории. Как он ел с эскимосами тюленье мясо, как жил с африканскими аборигенами, как наблюдал за повадками южноамериканских горилл. И при этом — ругал на чем свет стоит доморощенных, «не нюхавших жизни» писателей наших дней. Поначалу это читалось неплохо, но он все писал и писал об одном и том же лет десять подряд — и в конце концов просто иссяк, как пересохший колодец. Чему удивляться? В этом мире осталось слишком мало места для приключений. Это вам не времена Ливингстона или Амундсена! Постепенно его приключения стали размытыми и абстрактными, а их место заняли долгие витиеватые рассуждения. Не говоря уж о том, что в этих поездках он ни разу и не пережил Приключения в полном смысле слова. Почти повсюду его сопровождали какие-то координаторы, редакторы, кинорепортеры и бог знает кто еще. А когда он связался с телевидением, его регулярная свита из режиссеров, операторов и представителей фирмы-спонсора выросла в среднем до десяти человек. Постепенно автор стал появляться в кадре. И чем дальше, тем больше просто появляться в кадре. Что это значило — в деловом мире объяснять никому не нужно.

Может, он и в самом деле был неплохим человеком. Но звезд с неба не хватал, тут Юки права…

Больше о ее папаше-писателе мы не говорили. Юки явно не желала продолжать эту тему — да и мне самому не хотелось.

Какое-то время мы молча слушали музыку. Сжимая руль, я следил за стоп-сигналами «БМВ», всю дорогу маячившего перед нами. Юки разглядывала город за окном, носком ботинка подстукивая барабанам Соломона Бёрка.

— Машина у тебя что надо! — сказала Юки ни с того ни с сего. — Как называется?

— «Субару», — ответил я. — Старая подержанная «субару». Наверно, ты — первая, кому пришло в голову ее похвалить…

— Не знаю, но когда в ней едешь, она излучает какое-то… дружелюбие.

— Это оттого, что я ее люблю, и она это чувствует.

— И излучает дружелюбие?

— Ответную любовь, — уточнил я.

— Как это? — не поняла Юки.

— Я и моя машина постоянно друг друга выручаем. И при этом — заполняем одно и то же пространство. Я люблю свою машину. Пространство наполняется моим чувством. Мое чувство передается ей. Мне становится хорошо. Ей тоже становится хорошо.

— Разве механизму может быть хорошо?

— Ну, конечно! — кивнул я. — Почему — сам не знаю. Но у механизмов тоже бывают свои настроения. Иногда им хорошо, а иногда — так, что хоть вообще с ними не связывайся. Логически я, пожалуй, это не объясню. Но по опыту знаю: это действительно так.

— Так что же, ты ее любишь прямо как человека? — спросила Юки.

Я покачал головой.

— Нет. Любовь к машине — совсем по-другому. С машиной ведь как? Однажды совпал с ней удачно — и какое-то время ваши отношения уже никак не меняются. А у людей не так. Люди, чтобы и дальше совпадать, все время подстраиваются друг под друга в мелочах, их чувства меняются постоянно. Вечно в них что-то движется или останавливается, растет или исчезает, спорит, обижается… В большинстве случаев мозгами это контролировать невозможно. Совсем не так, как с «субару».

Какое-то время Юки думала над моими словами.

— Стало быть, вы с женой не совпадали?

— Я думал, что совпадали. А жена так не думала. Наши мнения различались. И поэтому она убежала. Видимо, решила: чем исправлять эту разницу мнений со мной, лучше убежать с кем-то еще — и сберечь себе кучу времени…

— Не получилось, значит, как с «субару»…

— Вот именно, — кивнул я. Черт бы меня побрал. Прекрасная тема для обсуждения с тринадцатилетней девчонкой!

— Эй, — сказала вдруг Юки. — А обо мне ты что думаешь?

— О тебе я пока почти ничего не знаю, — ответил я.

Я снова почувстовал, как мне сверлят взглядом левую щеку. Казалось, еще немного — и там будет дырка. «Так вот в чем дело!» — понял я наконец.

— Я думаю, что ты, наверное, самая красивая девчонка из всех, кого я когда-нибудь выманивал на свидание, — произнес я, глядя на дорогу перед собой. — Нет, даже не «наверное». Точно — самая красивая. И будь мне пятнадцать лет — я бы непременно в тебя влюбился. Но мне тридцать четыре года, и так просто я уже не влюбляюсь. Не хочу становиться еще несчастнее, чем был до сих пор. С моей «субару» мне будет гораздо спокойнее… Примерно так. Я ответил на твой вопрос?

Юки снова посмотрела на меня долгим взглядом, на сей раз — абсолютно без выражения.

— Ты ненормальный, — изрекла она наконец.

Может быть, оттого, что так сказала именно она — я вдруг и правда ощутил себя самым безнадежным из всех неудачников на Земле. Вряд ли ей хотелось меня обидеть. Но как раз это у нее получилось неплохо.

* * *

В четверть двенадцатого мы вернулись на Акасака.

— Ну, что? — сказал я.

На сей раз Юки объяснила мне дорогу как полагается. Квартирка ее матери располагалась в крохотном здании на тихой улочке неподалеку от храма Ноги. Я подрулил к самому подъeзду и выключил двигатель.

— Насчет денег… — тихо сказала Юки, не вставая с места. — За самолет, за ужин…

— За самолет вернете, когда мать приедет, — сказал я. — А все остальное — не бери в голову. За даму на свидании я всегда плачу сам. Так что можешь считать — кроме самолета раcходов не было.

Ничего не ответив, Юки насупилась, вылезла из машины, наклонилась над кадкой с фикусом и выплюнула туда жвачку, которую жевала всю дорогу.

— Большое спасибо!.. Не стоит благодарности! — сказал я, учтиво раскланявшись сам с собой. Затем достал из кармана визитную карточку и протянул ей. — Когда мать приедет, передай ей вот это. Кроме того, если будешь одна и проблемы возникнут — звони сюда. Чем смогу — помогу…

Она стиснула в пальчиках мою визитку, поизучала ее несколько секунд — и затолкала в карман.

— Странное имечко! — только и сказала она.

Я вытащил из багажника ее чемоданище, загрузил его в лифт и доволок до двери квартиры. Юки достала из сумки ключ и отперла дверь. Я втащил чемодан внутрь. Квартира состояла из кухоньки (она же гостиная), спаленки, туалета и душевой. Здание было еще совсем новым, в квартире царил идеальный порядок — и оттого жилище сильно смахивало на рекламный салон агентства по продаже недвижимости. Мебель, посуда, электроприборы были безупречно укомплектованы и стояли в точности там, где полагалось; и хотя все вещи выглядели очень изысканными и дорогими — человеческим жильем от них почему-то не пахло. Как если бы кто-нибудь просто захотел собрать их здесь в идеальном порядке, заплатил за это деньги — и через три дня заказ был выполнен. Толково и со вкусом. Но совершенно не так, как в реальной жизни.

— Мама здесь редко останавливается, — сказала Юки, проследив за моим блуждающим взглядом. — У нее здесь студия неподалеку, она там и пропадает все время, когда в Токио приезжает. Там же спит, там же ест. А сюда только иногда приходит.

— Понятно, — сказал я. Деловая жизнь деловой женщины, куда деваться…

Юки сняла шубу, включила газовую печку. Затем достала непонятно откуда пачку «Вирджиниа Слимз», вытянула сигарету, зажала в губах, очень стильно чиркнула картонной спичкой о коробок и прикурила.

Лично я считаю, что тринадцатилетним девчонкам курить совсем ни к чему. Вредно для здоровья и кожа портится. Однако эта девчонка закурила настолько сногсшибательно, что у меня просто язык не повернулся ей что-либо сказать. Резко очерченные, будто вырезанные ножом на бледном лице, ее тонкие губы легонько стиснули фильтр; робкое пламя лизнуло самый кончик сигареты — и длинные, как из шелка, ресницы медленно опустились. Маленькая челка колыхнулась еле заметно, когда она чуть подалась головой вперед… Само совершенство. Будь мне пятнадцать лет — я бы точно влюбился, снова подумал я. Абсолютно фатальной любовью, страшной и неудержимой, как лавина в весенних горах. Влюбился бы — и, крайне плохо представляя, что с этим делать дальше, впал бы в дикую, черную меланхолию… Глядя на Юки, я вспомнил другую девчонку. Ту, в которую был влюблен лет в тринадцать или четырнадцать. И давно забытое, бескрайнее чувство тех далеких лет вдруг снова прошило мою душу насквозь.

— Кофе будешь, или еще что-нибудь? — спросила Юки.

Я покачал головой.

— Поздно уже. Я пойду.

Юки положила сигарету на край пепельницы и проводила меня до двери.

— В постели не кури. Печку на ночь выключай, — сказал я.

— Хорошо, папочка… — ответила она.

Это было прямое попадание — просто не в бровь, а в глаз.

* * *

Вернувшись домой на Сибуя, я первым делом плюхнулся на диван и опустошил банку пива. Затем просмотрел пять-шесть писем, что обнаружил в почтовом ящике. Все они были о работе, и ни одно не требовало срочной реакции. Я взрезал конверты, вывалил содержимое на стол, да так и оставил — прочитаю потом. Тело пронизывала усталость, ничего делать желания не было. Из-за дикого перевозбуждения спать тоже не хотелось. Какой долгий был день, подумал я. Все тянулся, тянется и никак не закончится. Такое чувство, будто весь этот день я катался на «американских горках». До сих пор все тело дрожит…

Сколько же суток я провел в Саппоро? Я попытался вспомнить — и не смог. Прошедшее мелькало в памяти, картина за картиной — сны вперемежку с полночными бдениями. Пепельно-серое небо. Даты, события — все смешалось под этим небом, замкнувшись одно на другое… Сначала я поужинал с девчонкой в очках. Позвонил моему бывшему напарнику. Узнал от него о прошлом отеля «Дельфин». Встретился с Человеком-Овцой. Посмотрел кино с Готандой и Кики. На пару с тринадцатилетней пигалицей спел песню «Бич Бойз». И вернулся в Токио. Сколько дней на это ушло?

Сосчитать не получалось, хоть тресни.

Завтра, решил тогда я. Оставь на завтра то, о чем не можешь думать сегодня…

Я прошел на кухню, налил в стакан виски и стал пить его, не разбавляя. Сгрыз остававшиеся полпачки печенья. Заплесневелого, как мысли в моей голове. Поставил негромко старую пластинку — песенки Томми Дорси в исполнении ностальгических «Модернэйрз». Старомодных, как мысли в моей голове. С треском иглы по пластинке. Только это никому не мешает. Времена этой музыки кончились. Она уже никуда не идет. Как и мысли в моей голове.

«Что происходит?» — слышу я голос Кики.

Камера разворачивается. Искусные пальцы Готанды пытливо исследуют спину Кики. Словно выискивают источник воды в пустыне.

Что со мной происходит, Кики? Что-то не то, ты права. Я больше не верю в себя, как раньше. Все-таки Любовь и подержанная «субару» — песни из разных опер. Так или нет? И я ревную тебя к искусным пальцам Готанды… Как там Юки с ее сигаретами — не прожгла ли чего? Выключила ли печку, как положено? «Папочка», черт бы меня побрал… Я больше не верю в себя. Может, я уже вообще не живу — а просто догниваю, проклиная судьбу, на этом слоновьем кладбище развитого капитализма?

Завтра. Все — завтра…

Я почистил зубы, надел пижаму, допил остававшееся в стакане виски. И совсем уже собрался в постель, когда зазвонил телефон. Несколько секунд я озадаченно смотрел на него, стоя посреди комнаты. Потом взял трубку.

— Только что печку выключила, — отрапортовала Юки. — И сигарету погасила. Ну, как? От сердца отлегло?

— Теперь отлегло, — ответил я.

— Спокойной ночи, — сказала она.

— Приятных снов, — сказал я.

— Эй… — произнесла она вдруг. И выдержала длинную паузу. — Признавайся: там, в Саппоро, в этом отеле… ты видел человека в овечьей шкуре?

Обняв телефон так бережно, словно прижимаю к груди яйцо африканского страуса, я медленно сел на кровать.

— Я все знаю. Что ты его видел. Тебе не говорила, но знала с самого начала.

— Ты встречалась с Человеком-Овцой?! — спросил я ошарашенно.

— М-м… — промычала она неопределенно и прищелкнула языком. — Но об этом — в следующий раз. Встретимся — расскажу не торопясь. А сейчас я спать хочу!

И она с грохотом повесила трубку.

Страшно ныло в висках. Я отправился на кухню и выпил еще виски. Все тело тряслось, как в припадке. «Американские горки» ревели, продолжая свой безумный аттракцион. Все связано, сказал Человек-Овца.

Все связано, подумал я.

Многие, многие события, люди и вещи понемногу замыкались друг на друга.

Глава 17

На кухне, прислонившись к мойке, я хлебнул еще виски и подумал: что же, черт побери, происходит? Захотелось позвонить Юки. Позвонить и спросить прямо в лоб: откуда ты знаешь про Человека-Овцу? Но я слишком устал. Слишком долгим был этот день. И к тому же — вон как она повернула. В следующий раз, мол! — и трубку бросила. Так что придется ждать следующего раза… Да, и самое главное. Я ведь даже не знаю номера ее телефона.

Я забрался в постель, но заснуть не мог — и минут пятнадцать таращился на телефон у подушки. Почему-то казалось, что Юки вот-вот позвонит еще раз. Или даже не Юки — вообще кто-нибудь. Бывают минуты, когда телефон воспринимаешь как бомбу с часовым механизмом. Когда сработает — неизвестно. И только возможность взрыва отсчитывает секунды.

Вообще — странной он все-таки формы, телефонный аппарат. Очень странной. Обычно на это внимания не обращаешь. Но вглядишься попристальней — и в его выпуклых очертаниях угадываешь какую-то мистическую невысказанность. То ли он страшно хочет что-то сказать, но не может. То ли просто всем нутром ненавидит тех, кто заточил его именно в эту оболочку. Дескать, взбрело же кому-то в голову придать чистейшей, абсолютной Концепции Телефона такую нелепую форму!

Телефон…

Я начал думать о телефонных станциях. О проводах, что выползают из моей квартиры — и разбегаются во все концы света. Потенциально я замкнут чуть ли не на любого человека Земли. Прямо сейчас мог бы связаться хоть с Анкориджем. Позвонить в фойе отеля «Дельфин». Или даже своей бывшей жене… Безбрежное море контактов. А главный узел этих контактов — на Телефонной Станции. Там, на станции, гигантский компьютер обрабатывает все входящие и иcходящие сигналы. Из разных цифровых комбинаций рождаются те или иные контакты — и проиcходит Всеобщая Коммуникация. По телефонным проводам, подводным кабелям, подземным тоннелям и космическим спутникам связи — мы замыкаемся друг на друга. И громадный компьютер контролирует наше Общение.

Но сколь бы совершенны ни были средства этой коммуникации — они ни с кем не соединят нас, пока у нас самих не возникнет желания пообщаться. Более того: даже если и желание есть, но нет номера телефона (как в моем случае — забыл спросить) — тоже не получится ни черта. Не говоря уже о случаях, когда нужные цифры вылетают из головы, или теряется записная книжка. А еще бывает — и номер помнишь прекрасно, да палец не ту кнопку нажал… В этих случаях мы никуда не попадаем и с кем нужно не соединяемся. Вот такие мы несовершенные и непрактичные существа.

Но и это еще не все! Допустим даже, я выполню все вышеописанные условия — и дозвонюсь до Юки. А она возьмет и заявит мне: «Я сейчас не хочу разговаривать!» И бросит трубку. То есть, бывает и так, что контакт установлен, а общения — ноль. Односторонний выплеск чьих-то эмоций, и все дела.

Моей телефонной трубке, похоже, все это ужасно не по нутру.

Она, Телефонная Трубка (может, правильней было бы говорить «он, Телефон» — но мне почему-то хочется думать о нем в женском роде) страшно нервничает из-за того, что ей не дают выразить свою Идеальную Телефонную Концепцию на всю катушку. Она просто вне себя от того, что общение людей проистекает из размытых, неопределенных желаний и не преследует никаких конкретных целей. Для ее Идеальной Концепции это слишком несовершенно, слишком непредсказуемо и слишком непрактично.

Я приподнялся на локте, подпер щеку ладонью — и стал смотреть, как она злится. «Ничего не поделаешь, дорогая! — сказал я ей мысленно. — Я не виноват. Такая уж это штука — человеческое общение. Несовершенная, непредсказуемая и непрактичная…» Именно такой взгляд на вещи я считаю куда более идеальной концепцией — что и бесит ее сильнее всего. Но дело тут совсем не во мне. На какой бы край света она от меня ни сбежала, если б только могла, — окружающий мир всегда и везде раздражал бы ее точно так же. Хотя я не исключаю, что здесь она раздражается пуще обычного, поскольку вынуждена находиться именно в моей квартире. И в этом, готов признать, есть доля моей вины. Что ни говори — а сам я порхаю по жизни, ничуть не задумываясь о таких важных вещах, как собственные совершенство, предсказуемость и практичность. Просто не забиваю себе этим голову, и все…

Сам того не заметив, я переключился на мысли о бывшей жене. Телефонная Трубка смотрела на меня с молчаливым упреком. В точности так, как когда-то смотрела жена. Я любил свою жену. Когда-то нам было очень здорово вместе. Мы всегда понимали шутки друг друга. За все эти годы мы трахнулись с нею чуть ли не тысячу раз. Пропутешествовали вдвоем по несметному числу городов… И все-таки иногда она смотрела на меня с молчаливым упреком. Ночью, без всяких слов, одними глазами — она упрекала меня за мое несовершенство, за непредсказуемость и непрактичность. Я чувствовал, что раздражаю ее. То есть, повторяю: мы отлично ладили. Но та идеальная картина мира, к которой она стремилась и которую рисовала у себя в голове, слишком принципиально отличалась от мира, которым жил я. Ее идеалом было Торжество Человеческого Общения. Словно некая финальная сцена кинофильма, где Общение — белоснежное, без единого пятнышка знамя, под которым люди Земли светлым путем бескровных революций приходят к Великому Совершенству. Великое Совершенство поглощает все наши мелкие несовершенства, а также разрешает любые наши проблемы и исцеляет нас всех до единого. Такой была Любовь в ее понимании. И с моим пониманием, разумеется, ничего общего не имела. В моем понимании Любовь выглядела куда приземленней и проще: все мы одинокие существа из плоти и крови — и лишь по всяческим подземным кабелям, телефонным проводам и еще черт знает чему иногда замыкаемся друг на друга. Ужасно несовершенная система. То линия перегружена. То нужные цифры не вспоминаются. То какой-нибудь осел ошибся номером. Но так уж устроено, я не виноват. Пока мы состоим из плоти и крови — так будет всегда. По логике вещей. По законам Природы… Все это я объяснял ей. Много, много раз.

Только она все равно ушла.

Может, я слишком преуспел, воспевая людское несовершенство — и сам подтолкнул ее к этому?

Я разглядывал телефон и вспоминал о нашем с нею сексе. За последние три месяца перед тем, как уйти, она не дала мне ни разу. Зато прекрасно давала другому. О том, что мою жену трахает кто-то другой, я тогда не знал ни черта.

— Послушай… Тебе не хотелось бы переспать с кем-нибудь еще? — предложила она мне однажды. — Если что — не бойся, я не обижусь!

Шутит, подумал я тогда. Но она не шутила. «Да мне ни с кем, кроме тебя, не хочется», — ответил я. То есть, мне действительно больше ни с кем не хотелось. «Но… я правда хочу, чтобы ты мне изменил! — настаивала она. — Тогда мы смогли бы исправить кое-что в наших отношениях…»

Я так и не переспал ни с кем ради нее. То есть, я вовсе не считаю себя «зажатым» по части секса, но спать с одной женщиной, чтобы исправить отношения с другой — извините покорно! Если я с кем-то трахаюсь, то лишь потому, что сам этого хочу.

Вскоре после этого она ушла. Интересно: а если бы я выполнил ее просьбу, пошел куда-то, переспал с кем-нибудь — неужели она бы осталась? Может, она надеялась, что это поможет настроить между нами ее любимое «человеческое общение»? Но тогда это слишком глупо. Я не хотел спать ни с кем другим. И на что она рассчитывала — не знаю. Сама она этого мне так и не объяснила. Даже после развода. Абстрактные метафоры — вот и все, что я слышал от нее. О важных для себя вещах она всегда рассуждала исключительно символическими понятиями.

Перевалило заполночь — но автомагистраль за окном не смолкала. Тишину комнаты то и дело вспарывал треск мотоциклов. Звуконепроницаемые стекла гасили уровень шума, но его плотность все равно давила на нервы. Чем бы я ни отгораживался от него — он все равно оставался, этот уличный шум, все плотнее подступал ко мне. И все жестче определял мне место на этой Земле…

Я устал разглядывать телефон и закрыл глаза.

Я закрыл глаза — и в пустоту, распахнувшуюся во мне, хлынуло паралитическое бессилие. Очень быстро оно заполнило меня до краев. И только потом пришел сон.

* * *

Наутро, разделавшись с завтраком, я порылся в телефонном справочнике, откопал нужный номер и позвонил своему давнему знакомому — агенту по вербовке звезд для шоу-бизнеса. Мы пересекались с ним всякий раз, когда мне приходилось брать очередное интервью для еженедельника. На часах было десять утра, и он, конечно же, спал. Я извинился, что разбудил его, и сказал, что мне дозарезу нужен телефонный номер Готанды. Он немного поворчал, но, в конце концов, сообщил мне номер киностудии, заключившей с Готандой контракт. Так себе студия, средней руки. Я позвонил туда. Трубку снял какой-то дежурный менеджер, я сообщил ему название своего еженедельника и сказал, что хотел бы связаться с господином Готандой.

— Интервью? — осведомился менеджер.

— Не совсем, — ответил я.

— А что тогда? — не унимался он. Что ж, вполне понятная подозрительность.

— У меня к нему частный разговор, — пояснил я.

— Насколько частный? — настаивал он.

— Я его одноклассник, — сказал я. — И мне во что бы то ни стало нужно с ним поговорить.

— Ваше имя? — спросил он. Я сказал. Он записал.

— Очень важный разговор, — добавил я.

— Говорите, я передам, — пообещал менеджер.

— Я хотел бы поговорить напрямую, — не сдавался я.

— Не вы один, — парировал он. — Нам тут звонило уже с полтыщи его одноклассников…

— Но у меня действительно очень важное дело, — сказал я. — И кроме того, я думаю, что смогу компенсировать ваши усилия так, чтобы это было в ваших же служебных интересах.

Секунд пять он раздумывал над моими словами. Конечно, я блефовал. У меня не было никакой власти для подобных «компенсаций». Все, что я мог на своей работе — это пойти, куда прикажут, и взять у кого положено интервью. Но мой собеседник об этом не догадывался. Догадайся он — считай, все пропало.

— А точно не интервью? — переспросил он. — Если все-таки интервью, то договаривайтесь через меня, иначе будут проблемы. Все должно быть официально…

— Нет. Сугубо личный разговор. На сто процентов, — еще раз подтвердил я.

Он попросил номер моего телефона. Я продиктовал.

— Значит, одноклассник… — повторил он, вздохнув. — Ладно. Сегодня вечером — ну, может, завтра — он вам позвонит. Если, конечно, сам захочет, вы же понимаете…

— Разумеется, — сказал я.

— Человек он занятой… Да и вообще — может, он вовсе не горит желанием общаться с одноклассниками? Все-таки не ребенок уже, чтобы зря по телефону болтать…

— Безусловно, — сказал я.

Он зевнул — и прямо посередине зевка повесил трубку. Что поделаешь. Десять утра…

* * *

Не дожидаясь обеда, я поехал на Аояма и провел больше часа в пижонском супермаркете «Кинокуния»[77]. Припарковав свою старушку «субару» на магазинной стоянке между «саабами» и «мерседесами». И ощутив себя на их фоне таким же неказистым, как моя малолитражка. Но несмотря ни на что — я люблю ходить за продуктами в «Кинокуния». Смешно звучит, но салат, купленный в «Кинокуния», остается свежим куда дольше, чем салат из других супермаркетов. Уж не знаю, почему — но это так. Возможно, персонал «Кинокуния» остается в магазине после закрытия и всю ночь тренирует листья салата на выживаемость. Ничуть не удивлюсь, если это окажется правдой. В нашем Обществе Развитого Капитализма еще и не такое случается.

Уходя из дома, я поставил телефон на автоответчик, но когда вернулся, никаких сообщений не обнаружил. Никто не звонил. «Тема «Шафта»», — объявили по радио название очередной мелодии. Слушая «Тему «Шафта»», я выложил из пакета овощи, завернул в полиэтилен и спрятал в холодильник. Кто такой этот Шафт, интересно узнать?[78]

Затем я снова вышел из дома — и в маленьком кинотеатре тут же, на Сибуя, посмотрел «Безответную любовь» в четвертый раз. Отмерил приблизительное время от начала сеанса, вошел в зал, дождался сцены с Кики — и сосредоточил все внимание на экране. Так, чтобы ни мелочи не пропустить. Все шло как всегда. Утро. По-воскресному безмятежный рассвет. Жалюзи. Спина голой женщины. Мужские пальцы ласкают ее. На стене — картина Корбюзье. У изголовья кровати столик, на нем — початая бутылка «Катти Сарк». Два бокала и пепельница. Наполовину выкуренная пачка «Сэвэн Старз». У стены — стереосистема. Цветочная ваза. Из вазы торчат какие-то хризантемы. По всему полу разбросана одежда, явно снятая впопыхах. Книжная полка. Камера разворачивается. Кики. Я непроизвольно закрываю глаза. Потом открываю. Готанда ласкает Кики. Очень плавно и нежно. «Что за бред!» — думаю я. И говорю это вслух. Парень за четыре кресла от меня удивленно оглядывается.

Входит героиня-старшеклассница. На голове косички. Ветровка с эмблемой какого-то яхт-клуба, джинсы. Красные кроссовки «Адидас». В руках — плюшки-печенюшки. Делает шаг в квартиру. Улепетывает. Готанда в трансе. Сидит в постели и остановившимся взглядом смотрит в пространство, где она только что была. Пальцы Кики у него на плечах. В ее голосе досада. «Что происходит?»

Я вышел из кино. И побрел по Сибуя куда глаза глядят.

Начались весенние каникулы, и улица просто кишела школьниками и студентами. Тинэйджеры всех мастей шатались по кинотеатрам, жевали пищевой мусор макдональдсов, тусовались в модных кофейнях, скупая продвинутые журналы типа «Хотдог пресс», «Поп-ай» или «Олив», от которых потом сами же не знали как избавиться, и просаживали последнюю мелочь за игральными автоматами. Отовсюду гремела музыка: Стиви Уандер, Холл и Оутс, истерические ритмы пачинко[79], милитаристские марши из динамиков на рекламных автобусах ультраправых — все это мешалось, спрессовывалось и переплавлялось в одну невразумительную какофонию. Ближе к метро гвалт стоял еще громче: прямо перед станцией закатили предвыборное шоу политики.

Я брел по улице не останавливаясь, а у меня перед глазами все шевелились длинные пальцы Готанды, ласкавшие спину Кики. Постепенно я добрался до Харадзюку, прошагал по Сэндагая мимо бейсбольного стадиона, через кладбище Аояма свернул к музею искусств Нэдзу, миновал кафе «Фигаро» и вновь очутился перед супермаркетом «Кинокуния». Затем обогнул небоскреб Дзинтан — и вернулся на Сибуя. В общем, прогулялся неплохо, что говорить[80]. Когда я добрел до станции Сибуя, солнце уже зашло. С вершины холма было видно, как навстречу сполохам разгоравшегося неона неслись по улицам бесстрастные клерки в иссиня-черных пальто, все с одинаковой скоростью — точно стая угрюмых тунцов на прожекторы тунцелова.

Дома меня встретил красным огоньком автоответчик. Я зажег в комнате свет, снял пальто, достал из холодильника банку пива, отпил глоток. Потом сел на кровать, дотянулся до телефона и нажал на «play». Секунд пять кассета проматывалась обратно — потом включилась сама.

— Сколько лет, сколько зим! — произнес Готанда.

Глава 18

— Сколько лет, сколько зим! — произнес Готанда. Внятно, с хорошей артикуляцией. Не быстро и не медленно, не громко и не тихо, без напряжения — но и не слишком расслабленно. Идеальный голос. Я мгновенно узнал его. Такой голос трудно забыть, если хоть раз услышал. Как трудно забыть эту ослепительную улыбку, эти белоснежные зубы и тонкую линию носа. Никогда в жизни я не обращал на этот голос особого внимания и специально о нем не задумывался. Но теперь, будто колокольный звон, что расплывается волнами в вечерних сумерках, — этот голос втекал в меня и будил самые сонные закоулки памяти… Чудеса, да и только.

— Сегодня вечером я дома, звони прямо сюда. В любое время — я до утра не сплю! — сказал Готанда и дважды продиктовал свой номер. — Ну, пока! Позвонишь — поболтаем…

Судя по первым цифрам, жил он где-то неподалеку. Я записал номер, снял трубку и позвонил. После шестого гудка включился автоответчик. «Никого нет дома. Оставьте, пожалуйста, сообщение», — сказал механический женский голос. Я сообщил свое имя, телефонный номер и время звонка. Сказал, что сегодня весь вечер дома… Сложная это штука — жить в больших городах! Повесив трубку, я пошел на кухню, достал из холодильника листики сельдерея, сполоснул их, нарезал помельче, залил майонезом — и уже принялся жевать, запивая пивом, когда зазвонил телефон.

— Что делаешь? — спросила Юки.

— Стою посреди кухни, ем сельдерей с майонезом и пиво пью, — ответил я.

— Сочувствую, — сказала она.

— Не стоит, — ответил я. Слишком многое на этом свете нуждается в сочувствии больше, чем я. Просто Юки об этом еще не знала.

— Где ты сейчас? — спросил я.

— Все там же, на Акасака, — сказала она. — Мы сегодня не поедем кататься на машине?

— Извини, но сегодня никак. Сегодня я сижу дома и жду очень важного делового звонка. Как-нибудь в другой раз, хорошо?.. И кстати — насчет вчерашнего разговора. Ты что, действительно видела человека в овечьей шкуре? Расскажи! Ты даже не представляешь, как это важно…

— Как-нибудь в другой раз, хорошо? — передразнила она и с грохотом бросила трубку.

«Черт знает что!» — подумал я. И еще с минуту простоял как истукан, уставившись на трубку в руке.

* * *

Вскоре я покончил с сельдереем и задумался, что бы такого приготовить на ужин. И решил: сварю-ка я сегодня спагетти. Взять два зубчика чеснока, покрошить не очень мелко и обжарить в оливковом масле. Время от времени наклонять сковородку, собирая масло к одному боку, и держать так подольше на слабом огне. Добавить стручок красного перца. Жарить дальше перец с чесноком. Чтобы масло не начало горчить, вынуть вовремя перец с чесноком (угадать момент — пожалуй, самое сложное). Бросить в масло ломтики ветчины и обжаривать до тех пор, пока не начнут потрескивать. Вывалить на сковородку спагетти и перемешать. Покрошить петрушки. Подавать с салатом — сыр «моцарелла» и свежие помидоры… Очень даже неплохо!

Однако не успел я вскипятить воду для спагетти, как мне опять позвонили. Я выключил плитку и подошел к телефону.

— Здорово, дружище! — воскликнул Готанда. — Сколько лет-то прошло? Как ты там, жив-здоров?

— Живу помаленьку… — ответил я.

— Менеджер сказал, у тебя ко мне дело. Опять, небось, лягушку разрезать не с кем? — Он жизнерадостно засмеялся.

— Да хотел у тебя спросить кое-что. Хотя понимаю: ты человек занятой. Немного странный вопрос, конечно. Понимаешь, какое дело…

— Э, погоди. Ты чем сейчас занят?

— Да ничем… Вот, решил себе ужин сварить.

— Замечательно! Может, выберемся куда-нибудь в ресторанчик? Я как раз сижу и думаю, с кем бы поужинать. Не люблю жевать в одиночку…

— Ну, неудобно как-то. Свалился на тебя со своим звонком…

— Да брось ты стесняться, ей-богу! Хотим мы того или нет, наш желудок пустеет по три раза на дню, и его все равно приходится чем-нибудь набивать. Так что жевать через силу ради тебя я не буду, не беспокойся! Зато уж сядем по-человечески, поедим, выпьем, поболтаем о прошлом. Я уже тыщу лет никого из школьных знакомых не видел. Так что лишь бы тебе было удобно, а уж я — с удовольствием. Тебе самому — удобно?

— Спрашиваешь. Это же у меня к тебе дело, а не наоборот!

— Прекрасно! Я сейчас за тобой заеду. Ты где живешь?

Я сказал ему адрес.

— Ага, это от меня недалеко. Минут через двадцать жди! Только будь готов, чтобы сразу выйти. А то у меня в животе уже космический вакуум, долго не выдержу.

— Понял, — сказал я, повесил трубку и озадаченно покрутил головой. «Поболтаем о прошлом»?

Я совершенно не представлял, о каком таком «прошлом» мог бы болтать с Готандой. В школе мы не были особенно близки и почти не общались. Он слыл яркой личностью и гордостью класса; я же, прямо скажем, влачил весьма неприметное существование. Удивительно, что он вообще помнил, как меня зовут. Какое тут может быть «прошлое»? О чем мне с ним говорить? Впрочем — ладно, стоит отдать ему должное: носа он не задирал. В общем, хорошо, что все обернулось именно так, а не иначе.

Наскоро побрившись, я надел рубашку в оранжевую полоску, поверх нее — твидовый пиджак от Калвина Кляйна. Повязал шерстяной галстук от Армани, когда-то подаренный подругой на день рождения. Натянул свежевыстиранные джинсы. И обулся в теннисные туфли, купленные буквально на днях. Это были самые шикарные вещи в моем гардеробе. Оценит ли весь этот шик мой собеседник? Черт его знает. Ни разу в жизни не ужинал с кинозвездами. И что для этого полагается надевать — даже примерно не представлял.

Подъехал он ровно через двадцать минут — ни больше, ни меньше. Его шофер — лет пятидесяти, невероятно учтивый — позвонил в дверь и сообщил, что господин Готанда ожидает в машине. «Где личный шофер, там и мерседес», — подумал я и не ошибся: внизу ждал именно «мерседес». Серебристый «мерседес» исполинских размеров. Прямо прогулочный катер, а не автомобиль. Все стекла зеркальные — ни черта не разобрать, что внутри. С легким, приятным щелчком шофер распахнул передо мною дверь. Я ступил туда, внутрь. Внутри был Готанда.

— Давно не виделись! — сказал Готанда, широко улыбаясь. Я понял, что рукопожатия не будет — и слава богу.

— Давненько, — согласился я.

Одет он был очень просто: темно-синяя ветровка поверх шерстяного свитера, кремовые брюки из потертого вельвета. На ногах — кроссовки «асикс» невнятно-линялой расцветки. Однако все вместе выглядело безупречно. Самая стандартная и неказистая одежда смотрелась на нем так же стильно, как шедевры первоклассных модельеров. Не переставая улыбаться, он оглядел меня с головы до ног.

— Шикарно одеваешься, — сказал он. — Отличный вкус!

— Спасибо, — сказал я.

— Прямо кинозвезда! — добавил он. Это вовсе не прозвучало насмешкой — просто пошутил человек, и все. Я рассмеялся, он тоже. Атмосфера слегка разрядилась. Готанда окинул взглядом салон автомобиля.

— Зверь машина, да? Это мне студия дает, когда нужно. Вместе с шофером. Чтобы я, значит, в аварию не попал и не рулил, когда пьяный. Так безопаснее. И для студии, и для меня. Всем хорошо, все счастливы.

— И не говори… — только и сказал я.

— Сам-то я на такой в жизни бы ездить не стал. Я люблю, чтоб машина поменьше была.

— «Порш»? — спросил я.

— «Мазерати», — ответил он.

— Ну! Я-то люблю, чтоб еще поменьше… — сказал я.

— «Сивик»? — спросил он.

— «Субару», — ответил я.

— Ах, «субару»! — сразу закивал он. — Как же, ездил когда-то. Первая в жизни машина. В смысле — из тех, что я за свои деньги купил, не казенная. После первого фильма получил гонорар — и купил подержанную «субару». Ужасно ее любил! На съемки только на ней и ездил. А в следующем фильме мне уже дали роль покрупнее. Ну, и предупредили сразу. Дескать, хочешь пробиться в большие звезды — даже и не думай разъезжать на какой-то «субару»… Пришлось заменить на другую. Таков мир! А машина хорошая была. Практичная, дешевая… «Субару» я уважаю.

— Вот и я тоже, — сказал я.

— А знаешь, почему у меня самого «мазерати»?

— Почему?

— Потому что нужно на расходы больше списывать! — произнес он таинственным тоном, словно выдавал чьи-то грязные секреты. — Менеджер все время талдычит: расходуй как можно больше! А то не хватает для списания. Вот и приходится дорогие машины покупать. Купил подороже — больше на расходы списал. Общая квота расходов повышается. Все счастливы.

Черт-те что, подумал я. Хоть кто-нибудь в этом мире может думать о чем-то, кроме списания расходов?

— Сейчас от голода сдохну! — сказал Готанда и покачал головой. — И спасет меня только толстенный стэйк. Как ты насчет стэйка?

Я ответил, что полагаюсь на него, и он сказал шоферу, куда ехать. Шофер молча кивнул, и машина тронулась с места. Готанда, широко улыбаясь, смотрел на меня.

— Личный вопрос! — сказал он. — Сам себе ужин готовишь — стало быть, холостяк?

— Ага, — кивнул я. — Женился, развелся…

— Слушай, вот и я так же! — воскликнул он. — Женился, потом развелся… Пособие выплачиваешь?

— Нет.

— Что, ни иены?

Я покачал головой:

— Она все равно не возьмет.

— Счастливчик! — сказал он с чувством. И рассмеялся: — А я, поверишь, тоже ничего не выплачиваю — но из-за чертова развода сижу на полной мели. Слыхал, небось, как я разводился?

— Кое-что… краем уха, — ответил я.

Он не стал продолжать.

Насколько я помнил, лет пять назад он женился на популярной киноактрисе, а через два с лишним года развелся. Их развод тогда со смаком обсасывали скандальные еженедельники. Какие из них писали правду, какие нет — понять было трудно. Но, в общем, у всех выходило, будто семья той актрисы была с Готандой, что называется, на ножах. Стандартная ситуация, повторяется сплошь и рядом. Лихая семейка жены-знаменитости взяла муженька за горло и стремилась полностью подчинить своей воле — как дома, так и на людях. Он же был воспитан скромно, светской жизни чурался и предпочитал, чтобы хоть в личной жизни его оставили в покое. Понятное дело — о «семейном счастье» здесь и речи быть не могло.

— Забавно выходит, а? Когда-то нас с тобой объединяли опыты по разрезанию лягушек. А через столько лет встречаемся снова — и у нас одинаковый опыт несостоявшейся семейной жизни! Прямо мистика, тебе не кажется? — сказал Готанда, смеясь. И кончиком пальца коснулся левого века. — Кстати, а ты почему развелся?

— У меня все до ужаса просто. Однажды она ушла, и все.

— Вот так, вдруг?

— Ага. Ничего не сказала. Взяла и ушла ни с того ни с сего. Я и не догадывался ни о чем. Прихожу как-то с работы — а ее дома нет. Ну, думаю, пошла по магазинам, скоро вернется. Сварил себе ужин, поел. Спать лег. Утром проснулся — ее все нет. И через неделю нет, и через месяц. А потом по почте документы на развод пришли.

С полминуты Готанда молча размышлял над моими словами, потом вздохнул:

— Ты, конечно, можешь обидеться, но… сдается мне, по сравнению со мной ты просто счастливчик.

— Почему? — спросил я.

— От меня никто не уходил. Наоборот — это меня раздели догола и вышвырнули за дверь. В буквальном смысле слова…

Готанда замолчал и, прищурившись, уставился сквозь лобовое стекло автомобиля куда-то далеко-далеко.

— Грязная история, — продолжал он. — Они все спланировали, от начала и до конца. Каждую мелочь продумали. Настоящие жулики. Столько документов перекроили от моего имени! Да так ловко — я до последнего дня ни о чем не догадывался. Свои финансы я поручал ее же адвокату. Доверял жене полностью. Когда она говорила, мол, так нужно для декларации доходов — все ей в руки отдавал: банковскую печать, акции, векселя, сберкнижки… Я вообще не силен во всей этой бухгалтерии. Если есть кому ее поручить — всегда поручаю, лишь бы самому не возиться. Но моя благоверная спелась со своими предками: спохватился — да поздно. Оставили без штанов — это еще слабо сказано. Обглодали до самых костей. И выпнули за ворота, как собаку, которая отслужила свое и больше не нужна… В общем, научили дурака уму-разуму! — И он снова жизнерадостно рассмеялся. — Так что пришла пора и мне повзрослеть…

— Ну, все-таки тебе уже тридцать четыре! К таким годам все взрослеют. Как бы кто ни брыкался…

— Тут ты прав. Верно говоришь. Очень верно… Все-таки удивительно устроен человек! Вырастает как-то моментально: раз — и взрослый. Раньше я думал, люди взрослеют год от года, постепенно так… — Готанда пристально посмотрел на меня. — А оказалось — нет. Человек взрослеет мгновенно.

* * *

Стэйк-хаус, в который привез меня Готанда, оказался весьма респектабельным ресторанчиком в тихом закоулке на задворках Роппонги. Стоило нашему «мерседесу» остановиться у входа, как из дверей сразу выскочили для поклона метрдотель и парнишка-швейцар. Готанда велел шоферу вернуться за нами через час — и «мерседес» растворился в вечерних сумерках медленно и бесшумно, как мудрая рыбина в океанской пучине.

Нас провели к столику у стены, чуть поодаль от остальных посетителей. Публика в заведении была разодета по самой последней моде — но именно на этом фоне Готанда в своих потертых вельветовых брюках и кроссовках смотрелся особо элегантным пижоном. Уж не знаю, почему. Куда б ни являлся этот человек, что бы ни надевал — он неизменно приковывал к себе внимание окружающих. Практически из-за каждого столика на нас то и дело бросали взгляды — короткие, не дольше пары секунд. Они явно могли бы длиться и дольше, но дольше не позволяли приличия — и уже через пару секунд эти взгляды утыкались обратно в тарелки. Как все-таки сложно устроен мир…

Усевшись за столик, мы первым делом заказали по скотчу с водой.

— За бывших жен! — изрек Готанда. Мы подняли бокалы и, не чокаясь, выпили.

— Странное дело, — сказал он. — А я ведь до сих пор ее люблю… Даже после всего, что она со мной сделала — все равно люблю. Никак забыть не могу. И других женщин полюбить как-то не получается.

Не сводя глаз с огромного, благородной огранки куска льда в хрустальном бокале, я молча кивнул.

— А ты как?

— В смысле — что о жене своей думаю?

— Ну да.

— Сам не пойму, — признался я. — Я не хотел, чтобы она уходила. А она все равно ушла. Кто виноват — не знаю. Но так или иначе, это уже свершилось. Стало реальностью. Я долго привыкал к этой реальности, старался не думать ни о какой другой. Так что даже не знаю…

— Хм, — сказал Готанда. — Может, тебе больно об этом говорить?

— Вовсе нет, — покачал я головой. — Реальность есть реальность. Было бы глупо от нее отворачиваться. И боль здесь ни при чем. Просто мне непонятно, что я чувствую на самом деле.

Он щелкнул в воздухе пальцами.

— Вот! Именно так! «Непонятно, что чувствуешь на самом деле»… Болтаешься, как в невесомости. И даже боли не ощущаешь…

Подошел официант, мы заказали по стэйку. И ему, и мне — с кровью. А также по салату. И по второму виски с водой.

— Да! — вспомнил Готанда. — У тебя же ко мне дело какое-то. Давай о деле, пока не надрались.

— Понимаешь, странная история… — начал я.

Он приветливо улыбнулся. Профессиональной Приветливой Улыбкой. Хотя неприятных чувств это почему-то не вызывало.

— А я люблю странные истории, — сказал он.

— Посмотрел я недавно твой новый фильм, — продолжал я.

— «Безответную Любовь»? — пробормотал он и нахмурился. — Дерьмо картина. Дерьмо режиссер. И сценарий — дерьмо. Как всегда… Все, кто в съемках участвовал, теперь хотят поскорей об этом забыть…

— Я смотрел в четвертый раз, — сказал я.

Он уставился на меня, как в пустоту.

— Могу поспорить, — медленно произнес он. — На Земле не найти живого существа, которое захотело бы смотреть эту дрянь в четвертый раз. И во всей Галактике не найти. Спорю на что угодно.

— В этом фильме снимался один знакомый мне человек, — пояснил я. И добавил: — Кроме тебя, то есть…

Готанда потер пальцами виски.

— И кто же?

— Как звать — не знаю. Девчонка, с которой ты трахаешься в воскресенье утром.

Он поднес ко рту бокал с виски, сделал глоток и несколько раз задумчиво кивнул.

— Кики…

— Кики, — повторил я. Странное имя. Точно и не она, а кто-то совсем другой.

— Так ее звали. По крайней мере, на съемках все знали только это. Под именем Кики она появилась в нашем сумасшедшем мирке, под ним же от нас и ушла. Одного имени ей вполне хватало.

— А можно с ней как-то связаться? — поинтересовался я.

— Нельзя.

— Почему?

— Ну, давай с самого начала. Во-первых, Кики — не профессиональная актриса. И это сразу усложняет задачу. Все профессионалки — как знаменитые, так и нет — числятся в штате какой-нибудь киностудии. Найти их при желании — раз плюнуть. Почти все они сидят дома у телефонов как приклеенные и просто-таки молятся, чтобы им позвонили. Но Кики — не тот случай. Нигде не числится и никому не принадлежит. Мелькнула на задних ролях в паре-тройке картин — вот и вся карьера. Обычная подработка, никаких обязательств.

— А в этом фильме она откуда взялась? — спросил я.

— Так я же сам ее и привел! — ответил он как ни в чем не бывало. — Сначала ей предложил — мол, хочешь сниматься в кино? — а потом порекомендовал режиссеру.

— Но зачем?

Он отпил еще виски и чуть скривил губы, проглатывая.

— У этой девчонки — особый талант. Как бы это назвать… Чувство жизни? Черт его знает. Но что-то есть, несомненно. Я очень хорошо это чувствовал. Вроде и не красавица. И актерские данные весьма средние. Но стоит ей просто появиться на экране — и фильм сразу приобретает внутреннюю законченность. Я серьезно. Такой вот природный дар. Поэтому я и решил ее в картине использовать. И не прогадал. Всем, кто фильм смотрел, понравилась именно Кики. Я не хвастаюсь — но сцена с ней удалась особенно здорово. Очень реалистично. Ты не находишь?

— Да уж, — подтвердил я. — Реалистичнее некуда.

— После этого я всерьез собирался ввести ее в Большое Кино. Уверен, у нее бы отлично получилось… Да вот не вышло: она пропала. И это — вторая сложность в твоей задачке. Просто взяла и исчезла. Как дым. Как утренний туман.

— Что значит — исчезла?

— А то и значит. В буквальном смысле. Точно сквозь землю провалилась. Где-то с месяц назад. Я предложил ей — давай, мол, придешь на пробу. Все уладил, со всеми договорился, только приди — получишь большую роль в новом фильме. За день до пробы позвонил ей, лишний раз уточнил время встречи. Сказала, что придет вовремя… И не пришла. Как в воду канула. С тех пор ее больше никто не видел.

Он подозвал пальцем официанта и заказал еще пару виски с водой.

— Один вопрос, — продолжал Готанда. — А ты с ней спал?

— Да, — ответил я.

— То есть, м-м… Если бы я сказал, что тоже с ней спал, ты… Тебе было бы неприятно?

— Нет, — ответил я.

— Ну, слава богу! — вздохнул он с облегчением. — А то у меня врать всегда плохо получалось. Так что лучше сразу признаюсь: я с ней тоже спал, и не раз. Девчонка что надо. Со странностями, конечно, — но в душу людям западать умеет, этого у нее не отнять. Ей бы актрисой стать. Далеко бы пошла, мне кажется… Жаль, что все так обернулось.

— Так что же — ни адреса, ни телефона? Ни даже фамилии?

— В том-то и дело — ни малейшей зацепки. Никто ничего не знает. Кроме того, что ее звали Кики.

— А в бухгалтерии проверял? — спросил я. — Расписки в получении гонораров. Чтобы получить гонорар, нужно указать свои фамилию и адрес. Для налоговых отчетов, так ведь?

— Конечно, проверял. Только все без толку. Она не являлась за гонорарами. Деньги начислены, но не выданы. Расписок нет. Вакуум.

— Не захотела получать деньги? Но почему?

— Спроси что-нибудь полегче, — сказал Готанда, принимаясь за третье виски. — Может, не хотела инкогнито раскрывать. Женщина-загадка, я это сразу понял… В общем, брат, как ни крути — а мы с тобой совпадаем уже по трем позициям. Вместе лягушек резали — раз, обоих жены бросили — два, плюс оба спали с Кики…

Подали салаты и стэйки. Надо признать — отменные стэйки. Точь-в-точь как на фото в меню — слабо обжаренные, с кровью. Ел Готанда потрясающе аппетитно. То есть, держался он за столом очень просто и вряд ли получил бы высокие баллы на конкурсе светских манер — но есть с ним на пару было чрезвычайно уютно и гораздо вкуснее, чем в одиночку. В каждом его движении угадывался тот неописуемый шарм, от которого съезжают крыши у девчонок. Подражать этому шарму бесполезно, научиться ему невозможно. Или он у тебя с рождения — или живи без него.

— Кстати, а где ты познакомился с Кики? — спросил я, вонзая нож в мясо.

— Где?.. — Он немного подумал. — Да по телефону вызвал девчонку, она и пришла. Сам понимаешь, по какому телефону…

Я молча кивнул.

— Я же после развода только с такими и спал. Удобно, никаких хлопот. С непрофессионалками — в постели скучно, с актрисами студии — того и гляди, в скандальную хронику угодишь… А эти приходят сразу, только позвони. Дорого берут, это да. Но зато язык за зубами держат. Могила! Мне этот телефончик продюсер подкинул. Там у них девчонки что надо. Расслабляют без дураков. Настоящие профи, и при этом — совсем не потасканные. Сплошное взаимное удовольствие…

Он отрезал кусок мяса, положил в рот, со смаком прожевал, проглотил — и отхлебнул еще виски.

— Ну, как тебе мясо? Неплохо, а?

— Совсем неплохо, — согласился я. — Не к чему и придраться… Достойное заведение.

Он кивнул.

— Хотя тоже надоедает до смерти, если ходить сюда по шесть раз в месяц.

— А зачем сюда ходить по шесть раз в месяц?

— Здесь ко мне привыкли. Небо не падает на землю, когда я вхожу. Официанты не шушукаются на раздаче. Публика к знаменитостям привыкшая — никто не разглядывает меня, как в слона в зоопарке. Не клянчит автограф, когда я режу стэйк. Только в таком месте и можно поесть спокойно. В общем, больная тема…

— М-да… Кошмар, а не жизнь, — посочувствовал я. — И о списании расходов с утра до вечера голова болит.

— И не говори, — сказал он, даже не улыбнувшись. — Так на чем я остановился?

— На том, что ты вызвал шлюху по телефону.

— Ага, — кивнул Готанда и вытер губы салфеткой. — Вызвал-то я девчонку, к которой уже привык. Только ее в тот день почему-то не было. И вместо одной девчонки прислали мне сразу двух. Чтобы я, значит, сам выбрал, которая мне больше нравится. Дескать, я у них клиент повышенного внимания, вот они и предлагают мне такой сервис… Одна из них была Кики. Ну, я подумал-подумал, лень было выбирать — я и трахнулся с обеими.

— Хм… — только и сказал я.

— Это как-то тебя задевает?

— Да боже упаси, — отмахнулся я. — В школе, может, и задело бы, но сейчас…

— Ну, в школе я и сам бы на такое не решился, — усмехнулся Готанда. — А тут, представь себе, взял и трахнулся сразу с двумя. Ох, и классное сочетание! Та, вторая девчонка — просто загляденье. Обалденная красота и грация. Каждый квадратный сантиметр тела кучу денег стоит. Я не преувеличиваю. Уж я-то на своем веку много красавиц перевидал, но эта — одна из лучших. Характер отличный. Голова светлая. Если что, и за жизнь поговорить умеет. А Кики — нечто совсем другое… То есть, внешне-то и она недурна, все в порядке. Просто ее красота — не такая яркая и эффектная, а как бы это сказать…

— На каждый день, — подсказал я.

— Вот-вот! На каждый день… Так и есть. Одевается просто, разговаривает без кокетства, косметики почти никакой. Вообще, держится так, будто ей на все это наплевать. Но зато — удивительная штука: чем дальше, тем больше тянет общаться именно с ней. С Кики, то есть… Мы сначала трахнулись все втроем, а потом еще долго валялись прямо на полу — что-то пили, музыку слушали, болтали о том о сем. В общем, классно было. Как в студенческие годы вернулся, ей-богу. Сто лет уже так не расслаблялся… И потом я еще несколько раз вызывал именно их вдвоем.

— Когда это было примерно?

— После развода, считай, полгода прошло… Значит, полтора года назад! — подсчитал он. — В общем, вот так, «на троих» у нас получилось несколько раз. Отдельно Кики я не вызывал и один на один с ней не спал. Почему, интересно? Ведь стоило бы попробовать…

— И действительно, почему? — спросил я.

Он положил вилку и нож на тарелку, поднял руку и с легкой небрежностью коснулся пальцем виска. Его любимый жест в задумчивости. «Полный шарман», как сказали бы девчонки.

— Черт его знает… Может, просто боялся.

— Боялся? Чего?

— Наедине с ней остаться, — ответил он. И снова взялся за вилку и нож. — Понимаешь, есть у нее внутри какой-то… раздражитель, что ли. Возбуждает психику того, кто с ней рядом. Это очень трудно словами выразить. Вернее, даже не возбуждает, а… Нет, не могу объяснить.

— Внушает, что делать? Ведет за собой?

— Может, и так… Сам толком не пойму. Как-то я слишком размыто, неясно все это чувствовал. Точно сказать не получается. Но остаться с ней наедине так духу и не хватило. Хотя, на самом деле, к ней-то меня тянуло куда больше. Не знаю, понимаешь ли ты, о чем я…

— Кажется, понимаю, — сказал я.

— То есть, если б я трахнул ее одну, черта с два мне удалось бы расслабиться. Казалось, свяжись я с ней — меня обязательно затянет куда-то гораздо глубже. Хочу я того или нет. Но как раз этого я и не хотел! Мне нужно было просто переспать с девчонкой и расслабиться. Вот поэтому у нас с ней ничего не было. Хоть она и нравилась мне ужасно…

С полминуты мы молча жевали стэйки.

— Когда она на пробу не явилась, я к ней в клуб позвонил, — продолжал Готанда после паузы, будто вспомнив что-то еще. — Спрашиваю, где Кики. А нет ее, говорят. Исчезла. Не знаем, куда. Нету — и все! Может, конечно, она сама велела так отвечать, если я позвоню. Черт ее знает… Как тут проверишь? Ясно одно: из моей жизни она испарилась.

Подошел официант, забрал пустые тарелки и спросил, не угодно ли кофе.

— Да я бы, пожалуй, еще виски выпил, — сказал Готанда.

— Присоединяюсь, — кивнул я.

И нам принесли по четвертому виски с водой.

— Угадай, чем я сегодня весь день занимался? — спросил Готанда.

Я пожал плечами.

— Сегодня я весь день ассистировал зубному врачу. Чтобы в роль войти. Я сейчас в теледраме зубного врача играю, каждую неделю новая серия. Я, значит, стоматолог, а Рёко Накано[81]— окулистка. У обоих клиники в одном районе, знаем друг друга с детства, да всё как-то не встретимся по-настоящему… Ну, и так далее. Банально, конечно — ну да все эти теледрамы банальны, куда денешься. Смотрел, небось?

— Не-а, — сказал я. — Я вообще телевизор не смотрю. Только новости. Да и те — пару раз в неделю, не чаще.

— И правильно делаешь, — кивнул Готанда. — Оно и к лучшему: совершенно поганая драма. Я тоже ни за что бы не стал смотреть, кабы сам в ней не снимался. Но — популярная. То есть, действительно до ужаса популярная. Как и любая банальность, одобряется и поддерживается большинством населения. В студию каждую неделю куча писем приходит. Пишут стоматологи со всей страны! То я инструменты не так держу, то лечу неправильно, то еще что-нибудь — в общем, пилят за каждую мелочь. Дескать, ваш убогий сериал смотреть противно. Ну, так и не смотрели бы, кто же вас заставляет? Я правильно говорю?

— Может, и правильно… — сказал я.

— И вообще: почему, интересно, как только нужно играть учителя или доктора, все прибегают ко мне? Ты знаешь, скольких я врачей сыграл? Не перечесть! Из всех врачей я не сыграл разве только проктолога. И то потому, что его работу по телевизору показывать неприлично… Даже ветеринара играл. И гинеколога… А уж учителей сыграл — всех предметов, каким только в школе учат. Не поверишь — даже репетитора на дому изображать довелось. Почему так всегда получается?

— Наверно, ты так устроен, что все хотят тебе верить?

Готанда кивнул.

— Наверно. Да я и сам это знаю… Когда-то давно получил занятную роль: торговец подержанными автомобилями. Ну, знаешь, один из этих покореженных жизнью типов. Смачный такой: со вставным глазом, болтливый — из любого дерьма конфетку сделает и продаст в пять минут. Мне ужасно нравилось его играть. И, думаю, у меня хорошо получалось. Только все без толку. В студию посыпались письма. Много писем. Дескать, какая страшная несправедливость, что такому актеру дали подобную роль, как его жалко и все такое. Мол, если его и дальше будут заставлять это играть, мы откажемся покупать продукцию спонсоров вашей передачи… Кто тогда был спонсором, я уж не помню — то ли «Лайонз» с их зубной пастой, то ли «Санстар»… Забыл. Но так или иначе, прямо посреди сериала моего торгаша из сценария вырезали. Вжик — и нету! Даром что одна из ведущих ролей. А ведь какой интересный характер был — эх!.. И с тех пор потянулось всю дорогу: врачи, учителя, репетиторы…

— М-да. Сложная у тебя жизнь.

— А может, наоборот — слишком простая? — рассмеялся Готанда. — В общем, я сегодня весь день ассистировал зубному врачу, постигая премудрости стоматологии. Уже несколько раз туда ходил. И должен тебе сказать — у меня неплохо получается. Честное слово! Даже главврач похваливает. Простенькую медпомощь уже оказываю самостоятельно. Пациенты меня не узнают — я же в маске, все как положено. Но стоит мне с ними заговорить — сразу расслабляются безо всяких успокоительных…

— То есть, хотят тебе верить? — уточнил я.

— Ну да… — кивнул он. — Похоже на то. Да я и сам, когда с ними вожусь, успокаиваюсь необычайно. Я вообще часто думаю: наверно, по складу характера мне следовало стать учителем или врачом. Выбери я в свое время какую-то из этих профессий — может, и жил бы сегодня счастливо. И ведь запросто смог бы! Если б лучше понял тогда, чего на самом деле хочу…

— Значит, сейчас ты — несчастлив?

— Сложный вопрос… — задумался Готанда, трогая пальцем лоб. — Все дело в том, верю я сам себе или нет. С одной стороны, всё — как ты говоришь. Мои зрители мне верят. Но видят-то они не меня, а мой образ! Сценический имидж, призрак и ничего больше. Нажми кнопку, выключи телевизор — призрак тут же исчезнет. Щелк! — и от меня ни черта не осталось. Так?

— Так, — согласился я.

— А вот будь я настоящим врачом или учителем — никакой бы кнопки не существовало. Тогда бы я всю дорогу был просто самим собой…

— Но ведь тот, кого ты играешь, тоже живет в тебе постоянно… — сказал я.

— Господи, как я иногда устаю! — тихо сказал Готанда. — От этого раздвоения вечного. Жутко устаю. До головной боли. Перестаю понимать, кто я на самом деле. Где еще я настоящий — а где мой персонаж. Ощущение себя утрачивается напрочь. Как будто исчезает граница между собой и собственной тенью…

— Ну, в каком-то смысле все люди этим страдают, — сказал я. — Не ты один такой.

— О, нет, конечно! Моменты, когда теряешь себя, случаются с кем угодно, — согласился Готанда. — Я просто хочу сказать, что в моем случае предрасположенность к этому слишком сильна — и слишком фатальна, что ли… С детства, заметь! С самого детства — и до сих пор. Я ведь тебе в школе ужасно завидовал…

— Мне?! — Я подумал, что ослышался. — Ерунда какая-то… В чем можно было мне завидовать? Даже не представляю.

— Как бы это сказать… Ты всегда в одиночку занимался тем, что тебе нравится. Никогда не заботился о том, как тебя окружающие оценят — просто делал, что хотел, как сам считал нужным. Таким ты мне казался, по крайней мере. Парнем, который сохраняет свое «я» при любых обстоятельствах… — Готанда приподнял бокал и посмотрел сквозь него куда-то вдаль. — А я… Я всегда был «надеждой коллектива». С младых ногтей и до сих пор. Отличная успеваемость. Популярность. Опрятная внешность. Доверие учителей и родителей. Вечный лидер класса. Звезда школьного бейсбола. Как битой ни махну — мяч непременно через все поле перелетает. Сам не знаю, почему. Но всегда сильный удар получался. Ты просто не представляешь, какое это странное ощущение…

— Не представляю, — подтвердил я.

— И поэтому, когда бы ни случились какие-нибудь соревнования — обязательно звали меня. Как тут откажешься? Конкурс докладов по какой-нибудь теме — тоже посылали меня. Сами учителя говорили: иди, мол, готовься, будешь весь класс представлять. Что мне оставалось? Шел и побеждал… Выборы старосты — все заранее знают, что выберут меня. На экзаменах никто и не сомневается, что я все отвечу правильно. Попадается на уроке задачка посложнее — все смотрят, как решено у меня. За всю школьную жизнь не опоздал на урок ни разу… И, в общем, постоянно давило чувство, будто я — это вовсе не я. А какой-то совсем другой человек, которому это и подходит. И в старших классах все было так же. Просто один к одному… Старшие-то классы мы с тобой уже в разных школах оттрубили. Ты остался в государственной, а я в частный колледж экзамены сдал. Там я заделался крутым футболистом. Тот колледж, даром что с научным уклоном, футбольную команду собрал — будь здоров! Когда я поступал, они уже готовились к чемпионату страны среди юниоров… В общем, и на новом месте старая история повторилась. Примерный ученик, отличный спортсмен, прирожденный лидер… Девчонки из соседней гимназии только на меня и глазели. Я даже завел себе одну. Красивая была… Каждую нашу игру смотреть приходила. Так и познакомились. Правда, мы с ней не трахались. Обжимались только. Помню, придем к ней домой — и давай, пока родителей нет, руками. Торопливо так. Но все равно было здорово. Свидания ей в библиотеке назначал… Девчонка была — как с картинки! Или из передачки «Эн-Эйч-Кей»[82] про счастливые школьные годы…

Готанда отхлебнул еще виски и покачал головой.

— В университете, правда, кое-что изменилось. Война во Вьетнаме, молодежные бунты по всей стране, Единый Студенческий Фронт — ну, сам знаешь… Я, конечно же, опять выбился в лидеры. Там, где хоть что-нибудь движется, меня обязательно вперед выдвигают. По-другому просто быть не могло. Баррикады строил, в коммуне жил — свободная любовь, марихуана, «Дип Пёрпл» с утра до вечера… Словом, делал то же, что и все вокруг. Потом пригнали спецвойска, всех отловили, подержали в камере немножко… После этого заняться стало нечем. И вот как-то раз девчонка, с которой я тогда жил, затащила меня в молодежный театр — что, говорит, слабо попробовать? Я сперва думал: попробую шутки ради — но постепенно во вкус вошел. Не успел и втянуться, как мне, новичку, роль хорошую дали. Да я и сам уже чувствовал, что способности есть. Изображать других людей, чужие жизни играть… Природная склонность какая-то. Года два в театре провел — и в той, подпольной среде даже стал знаменитостью… Жизнь у меня тогда была — полный бардак. Пьянки, бабы какие-то бесконечные… Ну, да в те времена все так жили. И вот как-то приходят ко мне с киностудии и предлагают: мол, не хочешь ли сняться в кино. Интересно стало, решил попробовать. Тем более, что и роль была неплохая. Сыграл им, помню, такого чуткого и ранимого парнишку-старшеклассника. А они мне — раз! — и следующую роль предлагают. И тут же телевидение сниматься зовет. И пошло-поехало, как по рельсам. Свободного времени оставалось все меньше, и с театром пришлось расстаться. Со сцены уходил — чуть не плакал. Но другого выхода не было. Не киснуть же всю жизнь в подполье! Так хотелось выскочить в Большой Мир… И вот пожалуйста — выскочил. Крупный специалист по ролям врачей и школьных учителей. В двух рекламных роликах снялся. Таблетки от живота и растворимый кофе. Вот тебе и весь «большой мир»…

Готанда глубоко вздохнул. Со всем своим профессиональным шармом. Но все-таки вздох оставался вздохом — очень грустным и искренним.

— Жизнь как на картинке, тебе не кажется? — спросил он.

— Ну, нарисовать такую картинку тоже не каждому удается… — заметил я.

— В общем, да… — вяло согласился он. — Мне, конечно, везло все время, тут я спорить не стану. Но если подумать — я же ничего не выбирал себе сам! Иногда просыпаюсь ночью, и так страшно делается — сил нет… Лежу в холодном поту и думаю. Где она, моя жизнь? Куда запропастилась? Куда подевался тот настоящий «я», каким я когда-то был? Всю дорогу — сплошные чужие роли: мне их навязывают постоянно, а я все играю да играю. И при этом ни разу — ни разу! — ничегошеньки не выбирал себе сам…

Я не знал, что на это сказать. Что тут ни скажи — похоже, все будет мимо.

— Я, наверно, слишком много о себе болтаю, да? — спросил Готанда.

— Вовсе нет, — покачал я головой. — Хочешь выговориться — валяй, выговаривайся. Я никому не скажу, не бойся.

— Вот как раз этого я не боюсь, — произнес Готанда, глядя мне прямо в глаза. — И никогда с тобой не боялся. Тебе я доверяю. Сам не знаю, почему. Такие вещи не говорят кому попало. То есть, я об этом не говорил почти никому. Только жене и сказал. Все как есть, от чистого сердца. Мы с ней вообще очень искренне все друг другу рассказывали. И отлично ладили. Понимали друг друга с полуслова, и любили по-настоящему… Покуда ее чертова семейка все вверх дном не перевернула. Оставь они нас в покое — мы бы с ней и сейчас замечательно жили. Только она постоянно колебалась в душе… Все-таки ее в очень жесткой среде воспитали. Против семейства и пикнуть не смела. Ужасно от них зависела. Ну, я и… Впрочем, ладно, что-то я заболтался. Это уже совсем другая история. Я только хотел сказать, что с тобой я могу говорить откровенно и ничего не боюсь. Просто, может, тебе все это выслушивать — в тягость?

— Нет, не в тягость, — покачал я головой.

Затем Готанда ударился в воспоминания о нашей лабораторной эпопее. Сказал, что во время опытов всегда ужасно напрягался, боясь сделать что-то неправильно. Потому что потом должен был показать, как это делается, девчонкам, у которых не получалось. И что всегда завидовал мне, потому что я все выполнял спокойно, да не по инструкции, а как сам считал нужным.

Я хоть убей не помнил, чем именно мы тогда занимались, и совершенно не представлял, чему он там мог позавидовать. Все, что я помнил — это как безупречно двигались его руки. Как мастерски эти руки зажигали газовую горелку, как настраивали микроскоп. И как девчонки в классе следили за каждым его движением — так, будто на их глазах совершалось чудо. Я же если и оставался спокойным, то лишь по одной-единственной причине: все самое сложное всегда выполнял он сам.

Ничего этого я ему не сказал. Я просто молчал и слушал.

Через некоторое время к нашему столику подошел одетый с иголочки мужчина лет сорока, с чувством хлопнул Готанду по плечу и раскатисто произнес:

— Здорово, старик! Тыщу лет не виделись, а?

На его запястье поблескивал «ролекс» — столь неприкрыто-пижонского вида, что от неловкости хотелось отвернуться. За какую-то четверть секунды мужчина оглядел меня — и забыл о моем существовании, как только отвел глаза. Таким взглядом окидывают коврик при входе в дом. И даже мой галстук от Армани не помешал ему за эту четверть секунды вычислить: я — не звезда. Они с Готандой обменялись стандартными приветствиями: «Ну, как ты? — Да все дела, дела… — Как-нибудь еще выберемся в гольф поиграть!» — и так далее в том же духе. Затем Ролекс снова с силой хлопнул Готанду по плечу, бросил ему: «Ладно, до встречи!» — и убрался восвояси.

После его ухода Готанда еще с минуту просидел, насупившись, затем поднял руку, подозвал двумя пальцами официанта и попросил счет. Когда счет принесли, он достал авторучку и подмахнул его, даже не глядя на сумму.

— Ты не стесняйся. Мне расходовать надо побольше, — сказал он мне. — Это ведь даже не деньги. Это представительские расходы.

— Ну что ж. Спасибо за угощение, — поблагодарил я.

— Да не угощение это, — сказал он бесцветным голосом. — Траты для списания.

Глава 19

Мы с Готандой сели в его «мерседес», переехали на задворки Адзабу[83] и зашли там в бар еще чего-нибудь выпить. Сели за стойку подальше от входа — и за какой-то час уговорили по нескольку коктейлей каждый. Что-что, а пить Готанда умел: сколько б ни выпил — совершенно не выглядел пьяным. Ни в речи, ни в выражении лица ничего не менялось. Истребляя коктейль за коктейлем, он рассказывал мне всякие истории. О пошлости нашего телевидения. О безмозглости режиссеров. О дурновкусии телезвезд, от чьих разговоров так и тянет блевать. О продажности комментаторов утренних новостей. Рассказывал он интересно. Яркие образы, сочный язык, саркастический взгляд на мир.

Затем он попросил, чтобы я рассказал о себе. Как жил до сих пор, чего достиг и так далее. Я ужал свою жизнь, как мог, до размеров коротенькой истории и выложил перед ним. После вуза открыл с приятелем небольшую контору — сочинял объявления и правил рекламные тексты. Женился, развелся. На работе все шло неплохо, да случились кое-какие неприятности, фирму пришлось оставить. Сейчас перебиваюсь свободной журналистикой, пишу статьи по заказу. Не ахти какие деньги, конечно, но и тратить особо времени нет… В таком сокращенном виде моя жизнь показалось мне самому до ужаса серой и непримечательной. Словно вовсе и не моя жизнь.

Бар постепенно заполнялся людьми, разговаривать стало труднее. Несколько посетителей уже откровенно пялились на Готанду.

— Пойдем ко мне, — сказал Готанда, вставая. — Это в двух шагах. У меня спокойно. И выпить есть.

Жил он и правда в какой-то паре кварталов от бара. Отпустив «мерседес», мы прогулялись до его дома пешком. Здание в несколько этажей выглядело очень роскошно. В подъезде было сразу два лифта, и один из них, для жильцов, открывался ключом.

— Эту квартиру для меня студия откупила, когда я после развода на улице остался, — пояснил Готанда. — Не пристало, понимаешь, идолу кино и телевидения ютиться в какой-нибудь конуре лишь потому, что его жена из дому выкинула и оставила без штанов. Эдак весь наработанный имидж можно испортить! А теперь получается, что я у них жилье снимаю — ну и, натурально, за квартиру плачу. Из тех же расходов, которые списывать надо. Как раз то, что нужно. Всем удобно, все счастливы.

Квартира Готанды располагалась на верхнем этаже, под самой крышей. Просторная гостиная, две спальни, кухня. Широченный балкон, над которым нависала непривычно огромная Токийская телебашня. Мебель в гостиной подбирали со знанием дела. С первого же взгляда было ясно: денег сюда ухлопали — будь здоров. Паркетный пол, персидские ковры — где большие, где маленькие. Не слишком жесткий, не слишком мягкий диван. Кадки с какими-то фикусами, расставленные в тщательно продуманном беспорядке. Висячая люстра и настольная лампа в стиле «итальянский модерн». Никаких дополнительных украшений, кроме, пожалуй, огромного блюда на тумбочке — явный антиквариат. Повсюду царил идеальный порядок. Как пить дать, специальная горничная каждый день приходит и убирает квартиру. На журнальном столике — пара-тройка светских таблоидов (на обложках — девицы в бикини) и глянцевый ежемесячник «Архитектурный дизайн».

— М-да, квартирка что надо, — одобрил я.

— Хоть в кино снимай, да? — усмехнулся Готанда.

— Пожалуй… — согласился я, оглядевшись еще раз.

— А от этих интерьер-дизайнеров ничего другого и не дождешься! Кому ни закажи — у всех получается не жилье, а декорации для киносъемок. Я тут даже по стенам кулаком стучу иногда. Так и тянет лишний раз убедиться, что все это не папье-маше. Запаха жизни нет, ты заметил? На пленку снимать хорошо, а попробуй пожить…

— Ну вот, сам и привноси сюда запах жизни, — посоветовал я.

— Вся штука в том, что жизни-то особой нет… — произнес Готанда без всякого выражения.

Он подошел к проигрывателю — пижонской вертушке «Бэнг-энд-Олуфсен», поставил пластинку и опустил иглу. Колонки у него были совершенно ностальгические — «JBL», модель P-88. Отличные спикеры с качественным звуком, изготовленные в эпоху, когда фирма «JBL» еще не успела заполонить весь мир своими психотронными студио-мониторами. Заиграл старенький альбом Боба Купера.

— Что будешь пить? — спросил Готанда.

— Что ты — то и я, — пожал я плечами.

Он сходил на кухню и вскоре вернулся с подносом: бутылка водки, несколько банок тоника, ведерко со льдом и три разрезанных пополам лимона. И мы стали пить водку-тоник с лимоном под холодный, бесстрастный джаз Западного Побережья.

Что и говорить — жизнью в квартире Готанды и правда не пахло. То есть, ничего неприятного — просто не было запаха жизни, и все. Но лично меня отсутствие этого запаха нисколько не напрягало. Тут ведь смотря как внутри настроиться. Я, например, ощущал себя здесь очень хорошо и спокойно. Сижу себе на уютном диване и водку с тоником пью…

— Сколько у меня возможностей было! — изливал мне душу Готанда. — Если б захотел — запросто стал бы врачом. Или преподавателем вуза. В фирму крутую мог бы устроиться, не напрягаясь… А вот что получилось. Такая вот жизнь… Странно, да? Любую карту из колоды мог выбирать. Причем, отлично знал: какую ни вытяну — все будет удачно. Очень верил в себя… Но именно поэтому так ни черта и не выбрал! Понимаешь, о чем я?

— Н-не совсем… Я и карт-то в руках не держал никогда, — признался я.

Готанда посмотрел на меня, странно прищурившись, — но уже через пару секунд рассмеялся. Наверное, подумал, что я шучу.

Он налил мне и себе еще водки, выдавил по половинке лимона в каждый бокал и выбросил кожуру.

— Вот и с женитьбой все как-то само получилось, — продолжал он. — Познакомились мы на работе — в одном фильме играли. Вместе за город на съемки ездили, там же гуляли на пикниках, по хайвэю на машинах гоняли. Когда съемки закончились, встречались еще несколько раз… И постепенно все вокруг стали считать, что мы «идеальная пара», что свадьба не за горами — будто иначе и быть не может. Так мы, в конце концов, и поженились — словно в угоду публике. Тебе, наверно, сложно такое представить, но… этот мир до ужаса тесен! Любой бред толпы, любые домыслы о тебе могут так разрастись и окрепнуть, что однажды — раз! — и все это становится твоей реальностью… Только я ведь и правда ее любил! Она — самое настоящее из всего, что мне судьба когда-либо дарила. Ужасно хотел сделать ее своей… Не вышло. И так у меня всегда. Как ни пробую выбирать себе сам — всё от меня убегает. Женщины, роли… Предлагают что-нибудь сверху или со стороны — все делаю в лучшем виде, и все довольны. А стоит самому захотеть — утекает, как между пальцев песок…

Даже не представляя, что тут можно сказать, я молчал.

— Конечно, в депрессию я не впадаю, — добавил он после паузы. — Просто люблю ее до сих пор. Так и мечтаю, уже задним числом… Бросили бы я свою кинокарьеру, она свою — зажили бы вдвоем спокойно и счастливо. Без модных апартаментов. Без «мазерати». Ничего не надо! Мне бы только работу, самую обычную, и дом, в котором тепло. Детей завести… После работы собираться, как водится, с сослуживцами в кабачке — сакэ потянуть да на жизнь поворчать. А потом домой идти — и знать, что она меня ждет… Купить в рассрочку какой-нибудь «сивик» или «субару» и выплачивать с каждой получки лет пять. В общем, жить, как все нормальные люди… Не поверишь — именно этого я и хотел все время. Лишь бы она была рядом… Бесполезно. Ей-то хотелось совсем другого! Эта семейка ставила на нее, как на скаковую лошадь, все свои личные планы с ней связывала. Мамаша всю жизнь была у нее имиджмейкером. Скряга-папаша гонорары отгребал. Старший брат работал ее же менеджером. Младший братец — трудный подросток, в историю какую-то вляпался, от суда отмазаться деньги нужны позарез. Младшая сестра подалась в певицы, без раскрутки никак… В общем, обложили со всех сторон — не вырваться. И плюс ко всему — с малых лет забивали ей мозги всякими «семейными ценностями». Дескать, предки в ее жизни — это всё… Так и выросла, глядя им в рот. И до сих пор в том придуманном мире живет. Замурованная в образ, который для нее сочинили. Там, внутри у нее — совсем не так, как у нас с тобой. Никакой объективной оценки реальности! Но все-таки, несмотря ни на что — очень чистая душа. И нежность там есть, и обаяние. Уж я-то знаю… А, ладно, что теперь говорить. Все равно уже не получится ни черта… Представляешь, я с ней даже трахнулся неделю назад!

— С бывшей женой?

— Ну да. Считаешь, изврат?

— Да нет… По-моему, никакого изврата.

— Сама пришла, главное. Прямо в эту квартиру. Зачем приходила — я так и не понял. Сперва позвонила — можно ли в гости прийти. Конечно, говорю, приходи. И вышло у нас с ней, как когда-то давным-давно: пили, болтали о чем-то весь вечер, и сами не заметили, как в постели оказались… Так все здорово было! Сказала, что любит меня до сих пор. Ну, я возьми да и предложи ей тогда: что, говорю, попробуем заново — может, все еще получится? А она слушает молча и улыбается… Я тогда ей про семью рассказал. Про самую обычную семью — ну, вот, как тебе только что… А она все слушала да улыбалась… Хотя чего там — ни черта она не слушала! То есть, вообще. Ни словечка. Нет у нее такой способности — слушать. Говори, не говори — все как в вату. Просто ей в тот день одиноко стало. Захотелось, чтобы кто-нибудь приласкал. И показалось, будто я и есть этот «кто-нибудь». Может, нехорошо это говорить — но, по-моему, все именно так и было… Разные мы с ней все-таки. Для нее одиночество — это такое неприятное чувство, которое нужно с кем-нибудь поскорее развеять. Нашла с кем, развеяла — и нет одиночества. И все хорошо. Больше никаких проблем… А я так не могу.

Доиграла пластинка и стало тихо. Он снял с диска иглу и, держа звукосниматель на весу, о чем-то задумался.

— Слушай, — сказал он наконец. — А может, девочек позовем?

— Да мне все равно… Как хочешь, — ответил я.

— Ты, вообще, когда-нибудь трахал женщин за деньги? — спросил он.

— Ни разу.

— Почему?

— Да как-то… в голову не приходило, — признался я.

Готанда насупился и какое-то время молчал, обдумывая мои слова.

— В любом случае, оставайся-ка ты сегодня со мной, — предложил он. — Вызовем девчонку, которая с Кики тогда приходила. Может, она тебе что-то расскажет.

— Ну, давай, — пожал я плечами. — Только… ты же не хочешь сказать, что и это списывается на расходы?

Рассмеявшись, он подбросил в бокалы льда.

— Ты не поверишь, — сказал он. — Но списывается даже это. Там же целая система! По всем документам официальная деятельность клуба — «предоставление банкетных услуг». Когда деньги заплатишь, расписку тебе выдадут — красивую, глянцевую, любо-дорого посмотреть. А захочешь проверить, что там за «банкеты» — проклянешь все на свете, пытаясь хоть что-нибудь раскопать. И траты на шлюх становятся нормальными представительскими расходами. Вот такое оно веселое, наше общество…

— …Развитого капитализма, — закончил я про себя.

* * *

Пока мы ждали девчонок, я вспомнил о Кики. И спросил у Готанды, видел ли он когда-нибудь ее уши.

— Уши? — Он удивленно посмотрел на меня. — Н-нет… То есть, может, и видел, не помню. А что у нее с ушами?

— Так… Ничего, — сказал я.

* * *

Две подруги прибыли заполночь. Одна из них — та, о которой так восторженно отзывался Готанда, — и оказалась бывшей напарницей Кики. Что говорить: эта девочка и в самом деле была дьявольски, безупречно красива. С женщинами этой редкой породы достаточно лишь на миг пересечься взглядами, ни слова не говоря, — и воспоминание об этом будет преследовать тебя целый месяц. «Королева-гордячка» — образ, выворачивающий наизнанку мужские сны. При этом одета совсем неброско. Вещи простые и качественные. Длинный плащ нараспашку, кашемировый свитер. Самая обычная шерстяная юбка. Всех украшений — скромные колечки в ушах. Ни дать ни взять — недотрога-студенточка из элитного женского колледжа.

Вторая подруга явилась в платье экзотической расцветки и в очках на носу. До этого момента я и не подозревал, что бывают шлюхи-очкарики. Оказалось — бывают, и еще какие! Хотя до «королевы-гордячки» ей было далековато, мне она показалась очень милой и привлекательной. Тонкие кисти, стройные ноги, великолепный загар. Только что с Гавайев — купалась там целую неделю. Стрижка короткая, челка аккуратно подобрана невидимками. Серебряный браслет на запястье. Ловкие, пружинистые движения. Эластичная кожа туго обтягивает каждую округлость гибкого, как у поджарой пантеры, тела.

Глядя на этих девчонок, я вспомнил свой школьный класс. В любом классе любой школы, пускай и с небольшими различиями, обычно присутствуют все основные типы девчонок. По одной каждого типа. Так, в любом классе есть своя Королева-Гордячка — и своя Поджарая Пантера. Это уж непременно… Ну и дела, подумал я. Прямо не секс за деньги, а вечер выпускников в родной школе. А точнее даже — его финальная часть, когда все уже разбились на тепленькие компании и решили «погудеть» еще где-нибудь. Дурацкая, конечно, ассоциация — но именно так мне казалось. Понятно теперь, отчего с ними так хорошо расслаблялся Готанда.

И та, и другая побывали у Готанды явно уже не раз — обе поздоровались просто, без всякой зажатости. «Привет! — Как жизнь? — Скучал тут без нас?» — и все в таком духе. Готанда представил меня — школьный друг, занимается сочинительством.

— Привет! — улыбнулись мне обе. Улыбками из серии «не бойся, все свои». Такими особенными улыбками, которых почти не встретишь в реальном мире.

— Привет, — ответил я.

Потом мы валялись на диване и на полу, пили бренди с содовой под Джо Джексона, «Шик» и «Алан Парсонз Проджект» — и болтали о чем попало. Атмосфера покоя и небывалой раскованности окутала комнату. Нам с Готандой было в кайф — и девчонкам явно не хуже. Готанда, выбрав очкастую в качестве пациентки, изображал стоматолога. Получалось у него отменно. Куда больше похоже на стоматолога, чем у настоящего стоматолога. Одно слово — талант.

Готанда сидел на полу с очкастой. С таинственным видом шептал ей что-то на ухо, а она то и дело хихикала. В это время «гордячка» тихонько прислонилась к моему плечу и сжала мне руку. Пахла она изумительно. Божественный аромат, от которого перехватывает дыхание. Ну точно, как с одноклассницей через десять лет после школы, подумал я снова. «Тогда, в школе, я тебе не решалась сказать… Но ты мне всегда ужасно нравился… Почему же ты никогда не приставал ко мне, дурачок?» Мечта любого пацана-старшеклассника. Идеальный образ… Я осторожно обнял ее. Она закрыла глаза и уткнулась носом мне в ухо. Потом самым кончиком языка лизнула меня в шею, очень плавно и нежно. Я вдруг заметил, что ни Готанды, ни его собеседницы в комнате уже нет. Надо полагать, уединились в спальне. «Может, притушим немного свет?» — шепотом предложила она. Я нашарил на стене выключатель, погасил люстру, и мы остались в тусклом свете торшера. Вместо пластинки уже почему-то играла кассета. Боб Дилан. «It's All Over Now, Baby Blue».

— Раздень меня, только медленно, — прошептала она мне на ухо. Я повиновался — и начал медленно-медленно снимать с нее свитер, потом юбку, потом блузку, потом чулки. Машинально попытался было сложить вещи поаккуратнее, но тут же сообразил, что нужды в этом нет, и оставил все как есть на полу. Теперь была ее очередь. Так же медленно она стянула с меня галстук от Армани, потом «ливайсы», потом рубашку. И затем в одних трусиках и узеньком лифчике встала передо мной во весь рост.

— Ну, как? — улыбнулась она.

— Здорово! — сказал я. Бесподобное тело. Фатальная, девственно-дикая, страшно возбуждающая красота.

— Как» здорово»? — не унималась она. — Скажешь понятнее — не пожалеешь. За мной дело не станет.

— Сразу детство вспоминается. Школа… — сказал я искренне.

Несколько секунд она, озадаченно щурясь, разглядывала меня, словно какое-то чудо света, — и, наконец, широко улыбнулась:

— Слушай, а ты уникальный!

— Что… Ужасно ответил?

— Вовсе нет! — рассмеялась она. Затем придвинулась ко мне близко-близко — и сделала то, чего за все тридцать четыре года со мной никто никогда не делал. Нечто очень интимное — и вселенски-громадное, до чего человеческому воображению просто не додуматься. Хотя кто-то все же додумался… Я расслабил все мышцы, закрыл глаза и поплыл по течению. Весь сексуальный опыт моей жизни не шел ни в какое сравнение с тем, что сейчас вытворяли со мной.

— Ну как? Неплохо? — шепнула она мне на ухо.

— Н-неплохо… — только и выдохнул я.

То была божественная музыка, которая успокаивает психику, освобождает тело и усыпляет всякое чувство Времени. Утонченнейшая интимность, полная гармония времени и пространства, универсальное общение — пусть даже и в такой ограниченной форме… И все это — за счет списания чьих-то расходов? «Очень неплохо», — повторил я. Все еще пел Боб Дилан. Что там за песня-то? Ах, да — «Hard Rain». Я тихонько обнял ее. Она полностью расслабилась — и растворилась в моих руках… Странная штука — спать с красивой женщиной под Боба Дилана за счет списания чьих-то расходов. В старые добрые шестидесятые такое никому и в голову бы не пришло.

«Да это же искусственный образ! — мелькнуло вдруг в голове. — Нажми на кнопку — исчезнет в ту же секунду. Трехмерная эротическая картинка. Запах духов, нежная кожа под пальцами и страстные вздохи прилагаются дополнительно…»

Я прилежно выполнил все, что от меня требовалось, успешно кончил — и мы отправились с нею под душ. Сполоснувшись, завернулись в банные полотенца, вернулись в комнату и стали пить бренди с содовой, слушая то «Дайр Стрэйтс», то еще что-нибудь.

Она спросила, что именно я сочиняю. Я в трех словах описал ей суть своей работы. М-да, интересного мало, сказала она. Смотря какая тема, сказал я. В общем, я разгребаю культурологические сугробы, сказал я. А я разгребаю физиологические сугробы, сказала она. И засмеялась. Эй, сказала она, давай еще разок поразгребаем вместе сугробы? И мы снова трахнулись, прямо на ковре. На этот раз — очень просто и очень медленно. Но даже в простом и незатейливом сексе она отлично знала, как завести меня на полную катушку. «Откуда ей это известно?» — поражался я всю дорогу.

Уже когда мы клевали носами, сидя бок о бок в огромной ванне, я спросил ее о Кики.

— Кики… — повторила она. — Давно я о ней ничего не слышала. А вы что, знакомы?

Я молча кивнул.

Она набрала в рот воды, сжала губы и фыркнула — смешно и как-то по-детски.

— Пропала она куда-то. Как сквозь землю провалилась… Мы ведь с ней подружками были. Вместе за покупками ходили, по барам шатались и все такое. А потом она вдруг исчезла. Месяц назад или два… Обычная история, если честно. На работе вроде нашей заявлений об уходе не пишут. Кто решил уйти — просто исчезает молча, и все. Мне-то, конечно, жаль, что я без подружки осталась. Уж очень хорошо мы с ней ладили. Но, по большому счету, ушла — и слава богу. Все-таки у нас не в гёрлскауты вербуют…

Ее изящные пальчики пробрались ко мне в пах.

— Ты с ней спал?

— Мы вместе жили когда-то… Года четыре назад.

— Четыре года? — усмехнулась она. — Так давно! Четыре года назад я еще пай-девочкой была и в школу ходила…

— Так значит, встретиться с Кики никакой возможности нет? — спросил я уже в упор.

— Трудно сказать… Даже не представляю, куда она деться могла. Как сквозь землю провалилась. Как в бетонную стену замуровалась. Намертво. Никакой подсказки. Станешь искать — наверняка только время потеряешь. Эй, а ты что… любишь ее до сих пор?

Я медленно вытянул ноги в горячей воде и задумался, уставившись в потолок. Люблю ли я Кики до сих пор?

— Сам не пойму… Но так или эдак — мне позарез нужно с ней повидаться. У меня такое чувство, что Кики сама страшно хочет меня увидеть. И поэтому снится мне постоянно…

— Как странно, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Вот и ко мне она иногда приходит во сне…

— В каком сне? О чем?

Она ничего не ответила. Лишь чуть заметно улыбнулась собственным мыслям.

— Хочу еще выпить! — сказала она наконец.

Мы снова вернулись в комнату и стали дальше пить бренди под музыку — прямо на полу. Она пристроилась у меня на груди, я обнял ее. Готанда со второй подругой, похоже, заснули — из спальни никто не выходил.

— Знаешь, — сказала она. — Можешь не верить, но мне с тобой очень здорово — вот так, как сейчас. Честное слово. То, что я по работе должна какую-то роль играть — это здесь ни при чем. Правда, не вру! Ты мне веришь?

— Верю, — ответил я. — Мне тоже с тобой очень здорово. Очень спокойно на душе. Как с одноклассницей…

— Нет, ты точно уникальный! — рассмеялась она.

— И все-таки насчет Кики, — сказал я. — Что, совсем-совсем ничего не знаешь? Адрес, фамилию — ну, хоть что-нибудь?

Она задумчиво покачала головой.

— А мы ни о чем с ней не разговаривали никогда. И имена у нас всех придуманные. Она — Кики. Я — Мэй. Там, в спальне — Мами. У всех только прозвища — три-четыре буквы и все. Про личную жизнь друг дружки вообще ничего не знаем. Пока сама не расскажешь — никто не спросит. Такой этикет. Дружить-то мы дружим. После работы всегда отдыхаем вместе. Но… это не настоящая реальность. Ничего настоящего мы друг о дружке не знаем! Я — Мэй, она — Кики. Реальной жизни тут нет. Имиджи. Вроде и существуем в пространстве, но не заполняем его. Имя у каждой — как бы название очередной фантазии. А фантазии друг друга мы стараемся уважать. Понимаешь?

— Вполне, — кивнул я.

— Кое-кто из клиентов нас жалеет за это… Но они просто не понимают! Мы же не только ради денег этим занимаемся. О своих маленьких радостях тоже не забываем. В клубе членская система, клиент очень благородный. Все стараются нас как-нибудь ублажить. Так что нам в таком придуманном мире вовсе не скучно…

— Значит, вам это нравится — сугробы разгребать? — хмыкнул я.

— Еще как нравится! — засмеялась она. И прижалась губами к моей груди. — Даже в снежки поиграть иногда удается!

— Мэй… — повторил я. — Когда-то я знал одну девчонку по имени Мэй. Рядом с нашей фирмой была зубная клиника, она там в регистратуре работала. Родилась на Хоккайдо в семье крестьянина. И все ее звали «Козочка Мэй». Очень смуглая и худая как щепка. Славная такая была…

— Козочка Мэй… — повторила она. — А тебя как зовут?

— Медвежонок Пух, — сказал я.

— Прямо как в сказке! — засмеялась она. — «Козочка Мэй и медвежонок Пух»…

— Точно, как в сказке… — согласился я.

— Поцелуй меня! — попросила она. Я обнял ее, и мы поцеловались. Умопомрачительным поцелуем. Как я не целовался уже тысячу лет.

Нацеловавшись, мы стали пить не помню какой по счету бренди под пластинку «Полис». Вот, кстати, еще одно дурацкое название банды. Это ж как надо сбрендить, чтоб назвать рок-группу «Полиция»? Задумавшись об этом, я не сразу заметил, что Мэй так и заснула, обнимая меня. Сладко посапывая у меня на груди, она больше не походила на гордую королеву. Обычная девчонка с соседнего двора, ранимая и доверчивая. Вечеринка для одноклассников, черт бы меня побрал… Шел пятый час. Пластинка закончилась, наступила абсолютная тишина. Козочка Мэй и медвежонок Пух… Очередная фантазия. Волшебная сказка за счет списания чьих-то расходов. Рок-группа «Полиция»… Ну и денек получился! Я думал, что вышел на верную тропинку — но опять заблудился. Ниточка, которая могла бы привести куда-то, оборвалась. Пообщался с Готандой. Проникся к нему чем-то вроде симпатии. Встретился с Козочкой Мэй. Переспал с ней. Получил удовольствие. Стал Винни-Пухом. Поразгребал физиологические сугробы. В общем, много чего пережил в этот день… Но так в итоге и не пришел ни к чему.

Я варил на кухне кофе, когда они проснулись и приплелись туда все втроем. Часы показывали шесть тридцать. Мэй была в банном халате. Мами с Готандой — в его пестрой пижаме: ей достался верх, ему низ. На мне — футболка и джинсы. Все уселись за стол и принялись за утренний кофе. Поджарились тосты, и мы стали их есть, передавая друг другу масло и джем. По радио передавали «Барокко для вас». Пастораль Генри Пёрселла. Настроение было — как утром на пикнике.

— Прямо как утром на пикнике, — сказал я.

— Ку-ку! — сказала Мэй.

* * *

В полвосьмого Готанда вызвал по телефону такси, и мы проводили девчонок. Перед уходом Мэй поцеловала меня.

— Если получится встретить Кики — обязательно привет передай, — сказала она. Я дал ей свою визитку и попросил позвонить, если вдруг что-нибудь узнает.

— Да, конечно, — кивнула она. Потом подмигнула и добавила: — Как-нибудь еще поразгребаем с тобой сугробы, ага?

— Какие сугробы? — не понял Готанда.

* * *

Мы остались вдвоем и выпили еще по кофе. Кофе я сварил сам. Что-что, а кофе варить я умею. За окном неторопливо вставало солнце, и Токийская телебашня ослепительно сверкала в его лучах. При взгляде на этот пейзаж в памяти всплывала реклама «Нескафэ». Вроде у них там тоже была телебашня. «Токио начинается утренним Нескафэ»… Так, кажется. А может, и нет. Неважно. В общем, телебашня сияла на солнце, и мы пили кофе, глядя на нее. А в голову все лезла строчка из телерекламы.

Нормальные люди в этот час спешат на работу, в школу или еще куда-нибудь. Только не мы с Готандой. Мы с Готандой всю ночь развлекались с красивыми женщинами, профессионалками своего ремесла, — а теперь пили кофе и никуда не спешили. И, скорее всего, через полчаса уснем как сурки. Нравится это нам или нет — вопрос отдельный, но мы с Готандой напрочь выпадаем из стиля жизни «нормальных людей».

— Какие планы на сегодня? — спросил Готанда, оторвавшись наконец от окна.

— Поеду домой отсыпаться, — ответил я. — Никаких особых планов нет.

— Я тоже посплю до обеда, а потом у меня деловая встреча, — сказал Готанда.

И мы еще немного помолчали, разглядывая Токийскую телебашню.

— Ну что — понравилось? — спросил наконец Готанда.

— Понравилось, — ответил я.

— Про Кики узнал что-нибудь?

Я покачал головой.

— Только то, что она исчезла. Как ты и говорил. Никаких следов. Даже фамилии не известно.

— Ну, я еще в конторе спрошу, — пообещал он. — Может, что и узнаю, если повезет…

Сказав так, он задумчиво сжал губы и почесал чайной ложечкой висок. «Полный шарман», как сказали бы девчонки.

— Слушай, — спросил он. — Ну, а что ты собираешься делать, если все-таки найдешь Кики? Вернуть ее попытаешься? Или ты ради прошлого все затеял?

— Сам не знаю, — ответил я.

Я и правда не знал. Найду — тогда и подумаю, что делать дальше. Без вариантов.

Мы допили кофе — и Готанда доставил меня до дома на своей новенькой, без единого пятнышка коричневой «мазерати». Я сначала отнекивался, собираясь вызвать такси, но он настоял, заявив, что ехать все равно очень близко.

— Как-нибудь еще позвоню тебе, ладно? — сказал он мне на прощанье. — Здорово мы с тобой поболтали. А то мне ведь и поговорить-то обычно не с кем… Так что, если не против, попробую тебя снова куда-нибудь выманить…

— Да, конечно, — сказал я. И поблагодарил его — за стэйк, за выпивку и за девочек.

Он промолчал и лишь покачал головой. О чем промолчал — было ясно без слов.

Глава 20

Следующие несколько суток прошли без ярких событий. По три-четыре раза на дню мне звонили насчет работы, но я включил автоответчик и не подходил к телефону. Моя наработанная репутация умирала с большим трудом. Я готовил еду, ел, выходил из дома, слонялся по Сибуя — и неизменно раз в день смотрел «Безответную любовь» в каком-нибудь кинотеатре. В разгар весенних каникул залы если и не ломились от зрителей, то народу хватало. Почти все — старшеклассники. Из «приличных» взрослых людей, похоже, в кино ходил только я. Подростки же убивали здесь время с единственной целью — «протащиться» от очередной кинозвезды или поп-идола в главной роли. На сюжетные перипетии, качество режиссуры и прочую дребедень им было глубоко наплевать. Стоило Звезде Их Мечты показаться в кадре, как они тут же принимались хором вопить свое «Вау! Вау!», пихая друг друга локтями. Звучало это как притон для бродячих собак. Когда же Звезду Их Мечты не показывали, они дружно чем-то шуршали, что-то откупоривали, беспрестанно что-нибудь грызли и пискляво тянули на все лады «Ч-чё за тоска!» или «Да паш-шел ты!». Иногда мне казалось: случись в таком кинотеатре пожар, да сгори он дотла со всеми своими зрителями — мир бы явно вздохнул спокойнее.

Начиналась «Безответная любовь» — и я пытливо разглядывал титры. Ошибки не было: всякий раз имя «Кики» упоминалось там мелким шрифтом.

Когда заканчивалась сцена с Кики, я выходил из кино и отправлялся бродить по городу. Маршрут у меня, как правило, получался один. От Харадзюку — до бейсбольного поля, через кладбище — на Омотэсандо, потом к небоскребу Дзинтан — и снова на Сибуя. Лишь иногда, устав, я заходил по пути куда-нибудь выпить кофе. По Земле и впрямь растекалась весна. Весна с ее ностальгическим запахом. Земной шар с неумолимой регулярностью совершал вокруг Солнца очередной оборот. Чудеса Мироздания… Всякий раз, когда кончается зима и приходит весна, я думаю о чудесах Мироздания. Почему, например, каждая весна одинаково пахнет? Год за годом наступает очередная весна, а запах все тот же. Тонкий, едва уловимый — но всегда тот же самый…

На каждой улице просто в глазах рябило от плакатов предвыборной кампании. Все плакаты были ужасными, один другого невзрачнее. По дорогам проносились туда-сюда автобусы с мегафонами — очевидно, призывая за кого-то голосовать. Что конкретно они орали, разобрать было невозможно. Просто орали — и всё. Я вышагивал по этим улицам и думал о Кики. И вдруг заметил: постепенно к ногам возвращается былая упругость. С каждым шагом походка становилась все легче, уверенней — а тем временем и голова начала обретать какую-то странную, не свойственную ей прежде сообразительность. Очень медленно, совсем чуть-чуть, но я сдвинулся с мертвой точки. У меня появилась Цель — и ноги, как в цепной передаче, получив нужный толчок, задвигались сами. Очень добрый знак… Танцуй! — сказал я себе. В рассуждениях смысла нет. Что бы ни происходило вокруг — отрывай от земли затекшие ноги, сохраняй свою Систему Движения. Да смотри хорошенько, смотри внимательнее — куда при этом тебя понесет. И постарайся удержаться в этом мире. Чего бы ни стоило…

Так, совершенно непримечательно, протекли последние четыре или пять дней марта. На первый взгляд — никакого прогресса. Я ходил за продуктами, готовил еду, съедал ее, шел в кино, смотрел «Безответную любовь» и совершал затяжную прогулку по заданному маршруту. Вернувшись домой, проверял автоответчик — но все сообщения были сплошь о работе. Перед сном пил сакэ и читал какие-то книги. Так повторялось изо дня в день. Пока наконец не пришел апрель — с его стихами Элиота и импровизом Каунта Бэйси. По ночам, потягивая в одиночку сакэ, я вспоминал Козочку Мэй и наш с нею секс. Разгребанье сугробов… До странности отдельное воспоминание. Никуда не ведет, ни с чем не связывает. Ни с Готандой, ни с Кики, ни с кем-то еще. Хотя помнил я все очень живо, в мельчайших деталях, все ощущалось гораздо свежее, реальнее, чем на самом деле — и в итоге ни к чему не вело. Но я понимал: случилось именно то, что мне было нужно. Соприкосновение душ в очень ограниченной форме. Взаимное уважение образов и фантазий партнера. Улыбка из серии «не бойся, все свои». Утро на пикнике. Ку-ку…

Интересно, пытался представить я, каким сексом занималась с Готандой Кики? Неужели так же сногсшибательно, как и Мэй, обеспечивала ему «интим по полной программе»? Все девицы в клубе владеют этим ноу-хау — или же это особенность лично Мэй? Черт его знает. Не у Готанды же спрашивать, в самом деле… В сексе со мною Кики была пассивной. На мои ласки всегда отвечала теплом — но сама никакой инициативы не проявляла. В моих же руках она полностью расслаблялась, словно растворяясь в удовольствии. Так, что с ней я всегда получал, что хотел. Потому что это было очень здорово — любить ее расслабленную. Ощущать ее мягкое тело, спокойное дыхание, влажное тепло у нее внутри. Уже этого мне хватало. И поэтому я даже представить не мог, чтобы с кем-то еще — например, с Готандой — она занималась профессиональным сексом на всю катушку. Или, может, мне просто не хватало воображения?

Как разделяют шлюхи секс по работе — и секс для себя? Для меня это неразрешимая загадка. Как я и говорил Готанде, до этого ни разу со шлюхой я не спал. С Кики — спал. Кики была шлюхой. Но я, разумеется, спал с Кики-личностью, а не с Кики-шлюхой. И наоборот, с Мэй-шлюхой переспал, а с Мэй-личностью нет. Так что пытаться как-нибудь сопоставить первый случай со вторым — занятие весьма бестолковое. Чем больше я думал об этом, тем больше запутывался. Вообще, в какой степени секс — штука психологическая, а в какой — просто техника? До каких пор — настоящее чувство, а с каких пор — игра? И, опять же, хорошая актерская игра — вопрос чувств или мастерства? Действительно ли Кики нравилось спать со мной? А в том фильме — неужели она просто играла роль? Или правда впадала в транс, когда пальцы Готанды ласкали ей спину?

Полная каша из образов и реальности.

Например, Готанда. В роли врача он — не более чем экранный имидж. Однако на врача он похож куда больше, чем настоящий врач. Ему хочется верить.

На что же похож мой имидж? Или даже не так… Есть ли он у меня вообще?

«Танцуй, — сказал Человек-Овца. — И при этом — как можно лучше. Чтобы всем было интересно смотреть…»

Что же получается — мне тоже нужно создать себе имидж? И делать так, чтобы всем было интересно смотреть?.. Выходит, что так. Какому идиоту на этой Земле интересно разглядывать мое настоящее «я»?

* * *

Когда глаза начинали совсем слипаться, я споласкивал на кухне чашечку из-под сакэ, чистил зубы и ложился спать. Я закрывал глаза — и наступал еще один день. Очень быстро одни сутки сменялись другими. Так незаметно пришел апрель. Самое начало апреля. Тонкое, капризное, изящное и хрупкое, как тексты Трумэна Капоте.

Очередным воскресным утром я отправился в универмаг «Кинокуния» и в который раз закупил там тренированных овощей. А также дюжину банок пива и три бутылки вина на распродаже со скидкой. Вернувшись домой, прослушал сообщения на автоответчике. Звонила Юки. Голосом, в котором не слышалось ни малейшего интереса к происходящему, она сказала, что позвонит еще раз в двенадцать, и чтобы я был дома. Сказала — и брякнула трубкой. Бряканье трубкой, похоже, было ее обычным жестом. Часы показывали 11:20. Я заварил кофе покрепче, уселся в комнате на полу и, потягивая горячую жидкость, стал читать свежий «Полицейский участок-87» Эда Макбейна. Вот уже лет десять я собираюсь навеки покончить с чтением подобного мусора, но только выходит очередное продолжение — тут же его покупаю. Для хронических болезней десять лет — слишком долгий срок, чтобы надеяться на исцеление. В пять минут первого зазвонил телефон.

— Жив-здоров? — осведомилась Юки.

— Здоровее некуда, — бодро ответил я.

— Что делаешь? — спросила она.

— Да вот, думаю приготовить обед. Сейчас возьму дрессированных овощей из пижонского универмага, копченой горбуши и лука, охлажденного в воде со льдом — да порежу все помельче ножом, острым как бритва, а потом сооружу из этого сэндвич и приправлю горчицей с хреном. Французское масло из «Кинокуния» неплохо подходит для сэндвичей с копченой горбушей. Если постараться — выйдет не хуже, чем в «Деликатессен сэндвич стэнд» в центре Кобэ. Иногда не получается. Но это не страшно. Была бы цель поставлена — а цепочка проб и ошибок сама приведет к желаемому результату…

— Глупость какая, — сказали мне в трубке.

— Зато какая вкуснятина! — воскликнул я. — Мне не веришь — спроси у пчел. Или у клевера. Правда, ужасно вкусно.

— Что ты болтаешь?.. Какие пчелы? Какой клевер?

— Я к примеру сказал, — пояснил я.

— Кошмар какой-то, — сокрушенно вздохнула Юки. — Тебе, знаешь ли, неплохо бы подрасти. Даже мне иногда кажется, что ты мелешь чепуху.

— Ты считаешь, мне нужна социальная адаптация?

— Хочу на машине кататься, — заявила она, пропустив мой вопрос мимо ушей. — Ты сегодня вечером занят?

— Да вроде свободен, — сказал я, немного подумав.

— В пять часов приезжай забрать меня на Акасака. Не забыл еще, где это?

— Не забыл, — сказал я. — А ты что, так с тех пор и живешь там одна?

— Ага. В Хаконэ все равно делать нечего. Здоровенный домище на горе. В одиночку с ума сойти можно… Здесь куда интересней.

— А что мать? Все никак не приедет?

— Откуда я знаю? Она ж не звонит и не пишет. Так и сидит, небось, в своем Катманду. Я же тебе говорила — больше я на нее в жизни рассчитывать не собираюсь. И когда вернется — не знаю и знать не хочу.

— А с деньгами у тебя как?

— С деньгами в порядке. По карточке снимаю сколько надо. У мамы из сумочки успела одну стянуть. Для такого человека, как мама, карточкой больше, карточкой меньше — разницы никакой, ничего не заметит. А я, если сама о себе не позабочусь — просто ноги протяну. С таким безалаберным человеком, как она, только так и можно… Ты согласен?

Я промычал в ответ нечто уклончиво-невразумительное.

— Питаешься хоть нормально?

— Ну конечно, питаюсь! Чего ты спрашиваешь? Не питалась бы — уже померла бы давным-давно!

— Я тебя спрашиваю, ты нормально питаешься или нет?

Она кашлянула в трубку.

— Ну… В «Кентукки фрайд чикен» хожу, в «Макдональдс», в «Дэйли Квин»… Завтраки в коробочках всякие…

Пищевой мусор, понял я.

— В общем, в пять я тебя забираю, — сказал я. — Поедем съедим что-нибудь настоящее. Просто ужас, чем ты желудок себе набиваешь! Молодой растущий женский организм требует куда более здоровой пищи. Если долго жить в таком режиме — начнут плясать менструальные циклы. Конечно, ты всегда можешь сказать — мол, это уже твое личное дело. Но от твоих задержек неизбежно начнут испытывать неудобства и окружающие. Нельзя же совсем плевать на людей вокруг!

— Псих ненормальный… — пробормотали в трубке совсем тихонько.

— Кстати, если ты не против — может, все-таки дашь мне номер своего телефона?

— Это зачем еще?

— Затем, что связь у нас пока одностороняя, так нечестно. Ты знаешь мой телефон. Я не знаю твоего телефона. Взбрело тебе в голову — ты мне звонишь; взбрело в голову мне — я тебе позвонить не могу. Никакого равноправия! Ну, и вообще неудобно: скажем, договорились мы с тобой встретиться, а на меня вдруг неотложное дело свалилось, как снег на голову — как же я тебе сообщу?

Озадаченная, она посопела чуть слышно в трубку — и выдала-таки свой номер. Я записал его в блокноте сразу после телефона Готанды.

— Только уж сделай милость — постарайся не менять свои планы так запросто, — сказала Юки. — Хватит мне мамы с ее выкрутасами.

— Не беспокойся. Так запросто я своих планов не меняю. Честное слово. Не веришь — спроси у бабочек. Или у ромашек. Все тебе скажут: мало кто на свете держит слово крепче меня. Но, видишь ли, на этом же белом свете иногда происходят всякие происшествия. То, чего заранее не предугадать. Этот мир, к сожалению, слишком огромный и слишком запутанный, и порой он подкидывает ситуации, с которыми я не могу справиться прямо-таки сразу. Вот в таких ситуациях мне и придется срочно тебя известить. Понимаешь, о чем я?

— Происшествия… — повторила она.

— Ага. Как гром среди ясного неба, — подтвердил я.

— Надеюсь, происшествий не будет, — сказала Юки.

— Хорошо бы, — понадеялся с ней и я.

И просчитался.

Глава 21

Они заявились в четвертом часу. Вдвоем. Их звонок застал меня в душе. Пока я накидывал халат и плелся к двери, позвонить успели раз восемь. Настырность, с которой звонили, вызывала раздражение по всей коже. Я открыл дверь. На пороге стояли двое. На вид одному за сорок, другому — примерно как мне. Старший — высокий, на переносице шрам. Ненормально загорелый для начала весны. Крепким, настоящим загаром, какой зарабатывают на всю жизнь рыбаки. Ни на пляжах Гуама, ни на лыжных курортах так не загоришь никогда. Жесткие волосы, неприятно большие руки. Одет в плащ мышиного цвета. Молодой же, наоборот, — невысокого роста, длинноволосый. Умные маленькие глаза. Эдакий старомодный юноша-семидесятник, сдвинутый на литературе. Из тех, что в компании себе подобных то и дело приговаривают, откидывая патлы со лба: «А вот Мисима…». Со мной в университете, помню, училось сразу несколько таких типов. Плащ на нем был темно-синий. Черные башмаки на ногах у обоих не имели ни малейшего отношения к моде. Дешевые, стоптанные; валяйся такие в грязи на дороге — даже взгляд бы не зацепился. Ни один из джентльменов своим видом к особой дружбе не располагал. Про себя я окрестил их Гимназистом и Рыбаком.

Гимназист извлек из кармана полицейское удостоверение и, ни слова не говоря, показал его мне. Как в кино, подумал я. До сих пор мне ни разу не доводилось разглядывать полицейское удостоверение, но я сразу почувствовал: не фальшивка. Кожа на обложке истерта в точности как на ботинках. И все-таки этот тип даже удостоверение предъявлял с таким видом, будто распространял среди соседей альманах своего литкружка.

— Полицейский участок Акасака, — представился Гимназист.

Я молча кивнул.

Рыбак стоял рядом, руки в карманах, и не произносил ни звука. Словно бы невзначай просунув ногу между порогом и дверью. Так, чтобы дверь не захлопнулась. Черт бы меня побрал. И правда, кино какое-то…

Гимназист запихал удостоверение обратно в карман и принялся пытливо изучать меня с головы до пят. Я стоял с совершенно мокрой головой, в халате на голое тело. В зеленом банном халате от «Ренома». Лицензионного пошива, конечно — но на спине все равно большими буквами написано: «Renoma». И волосы пахли шампунем «Wella». В общем, абсолютно нечего стесняться перед людьми. И потому я стоял и спокойно ждал, когда мне что-нибудь скажут.

— Видите ли, у нас к вам возникли некоторые вопросы, — заговорил наконец Гимназист. — Уж извините, но не могли бы вы пройти с нами в участок?

— Вопросы? Какие вопросы? — поинтересовался я.

— Вот об этом нам лучше и поговорить в участке, — ответил он. — Дело в том, что беседа требует соблюдения протокола, понадобятся некоторые документы. Так что, если можно, хотелось бы обсудить все там.

— Я могу переодеться? — спросил я.

— Да, конечно, пожалуйста… — ответил он, никак не меняясь в лице. Лицо его оставалось бесцветным, как и интонация. Играй такого следователя дружище Готанда — все выглядело бы куда реалистичней и профессиональней, подумал я. Но что поделать — реальность есть реальность…

Все время, пока я переодевался в дальней комнате, они так и простояли в дверях. Я натянул любимые джинсы, серый свитер, поверх свитера — твидовый пиджак. Высушил волосы, причесался, распихал по карманам кошелек, записную книжку, ключи, затворил окно в комнате, перекрыл газовый вентиль на кухне, погасил везде свет, переключил телефон на автоответчик. И сунул ноги в темно-синие мокасины. Оба визитера смотрели, как я обуваюсь, с таким видом, будто разглядывали нечто диковинное. Рыбак по-прежнему держал ногу между дверью и косяком.

Автомобиль дожидался нас чуть вдалеке от дома, припаркованный так, чтобы не мозолить людям глаза. Самая обычная патрульная машина, за рулем — полицейский в форме. Первым в салон полез Рыбак, потом запихнули меня, а уже за мной пристроился Гимназист. Всё в лучших традициях Голливуда. Гимназист захлопнул дверцу, и в гробовом молчании мы тронулись с места.

Хотя дорога была забита, сирену включать они не стали, и машина ползла как черепаха. По комфортности все внутри напоминало такси. Разве что счетчика нет. В целом мы дольше стояли, чем ехали, так что водители соседних автомобилей таращились на мою физиономию во все глаза. Никто в машине не произносил ни слова. Рыбак, скрестив руки на груди, смотрел в одну точку перед собой. Гимназист же, напротив, глядел за окно с таким замысловатым выражением лица, будто сочинял в уме пейзажную зарисовку для какого-нибудь романа. Интересно, что за картину он там сочиняет, подумал я. Как пить дать, что-нибудь мрачное, с целой кучей невразумительных слов. «Весна как она есть нахлынула яростно, будто черный прилив. Прокатившись по городу, она разбудила потаенные чувства безвестных людишек, что прятались в его закоулках, — и растворилась в бесплодном зыбучем песке, не издав ни звука».

Я представил подобный текст — и мне тут же захотелось повычеркивать к дьяволу половину этой бредятины. Что такое «весна как она есть»? Что за «бесплодный песок»? Скоро, впрочем, я спохватился и прервал это идиотское редактирование. Улицы Сибуя, как обычно, кишели безмозглыми тинейджерами в клоунских одеяниях. Ни «разбуженных чувств», ни «зыбучего песка» не наблюдалось, хоть тресни.

В участке меня сразу провели на второй этаж — в «кабинет дознания». Тесная, метра полтора на два комнатка с крохотным окошком в стене. В окошко не пробивалось почти никакого света. Видимо, из-за соседнего здания, построенного впритык. В кабинете стояли стол, два железных конторских стула, да пара складных табуретов в углу. Над столом висели часы, примитивней которых, наверное, придумать уже невозможно. И больше — ничего. То есть, вообще ничего. Ни настенных календарей, ни картин. Ни полки для бумаг. Ни вазы с цветами. Ни плакатов, ни лозунгов. Ни чайных приборов. Только стол, стулья, часы. На столе я увидел пепельницу, карандашницу и стопку казенных папок с документами.

Войдя в кабинет, мои провожатые сняли плащи, аккуратно сложили их на табурет в углу и усадили меня на железный стул. По другую сторону стола, прямо напротив меня, уселся Рыбак. Гимназист встал чуть поодаль с блокнотом в руке, то и дело перегибая его и с хрустом пролистывая страницы. Никто из них не говорил ни слова. Молчал и я.

— Ну, и чем же вы занимались вчера вечером? — произнес наконец Рыбак. Насколько я помнил, это было первым, что он вообще произнес.

Вчера вечером, подумал я. А что, собственно, случилось вчера вечером? В моей голове вчерашний вечер ничем особенно не отличался от позавчерашнего. А позавчерашний вечер — от позапозавчерашнего. Как ни жаль, но именно так и было. С минуту я молчал, тщетно пытаясь что-нибудь вспомнить. Вечно эти воспоминания отнимают какое-то время…

— Послушайте! — сказал Рыбак и откашлялся. — Я мог бы вам очень много рассказать о наших законах. И это заняло бы много времени. Чтобы не тратить столько времени зря, я спрашиваю очень простые вещи. А именно — что вы делали со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра. Очень просто, не правда ли? Ответив мне так же просто, вы совершенно ничего не теряете.

— Вот и дайте подумать, — сказал я.

— А чтобы вспомнить, обязательно нужно думать? Я ведь спрашиваю о вчерашнем вечере. Не об августе прошлого года, заметьте. Тут даже думать не о чем, — наседал Рыбак.

Вот потому и не вспомнить, чуть не ответил я, но сдержался. Похоже, таких случайных провалов в памяти им не понять. Того и гляди, еще в идиоты меня запишут…

— Я подожду, — сказал Рыбак. — Я подожду, а вы вспоминайте, не торопитесь. — Сказав так, он достал из кармана пиджака пачку «Сэвэн старз» и прикурил от дешевой пластмассовой зажигалки. — Курить будете?

— Нет, спасибо, — покачал я головой. Как пишет «Брутас»[84], для современного горожанина курить — уже не стильно. Но эти двое плевали на стиль и дымили с явным удовольствием. Рыбак курил «Сэвэн старз», Гимназист — короткий «Хоуп». Оба явно приближались к категории chain smokers[85]. «Брутаса» и в руках никогда не держали. Совершенно немодные ребята.

— Мы подождем пять минут, — произнес Гимназист, как и прежде, плоским, без всякого выражения голосом. — А вы за это время постарайтесь припомнить. Где были и чем занимались вчера вечером…

— Ну, я же говорю, это интель! — повернулся вдруг Рыбак к Гимназисту. — Я проверял — у него и раньше приводы были. И пальчики сняты, и отдельный файл заведен. Участие в студенческих беспорядках. Дезорганизация работы административных учреждений. Дело передано в суд… Да он на таких беседах уже собаку съел! Железная выдержка. Полицию, само собой, ненавидит. Уголовный кодекс наизусть вызубрил. Как и свои конституционные права. Вот увидишь, еще немного — и завопит «позовите адвоката».

— Но он же сам согласился прийти. Да и спрашиваем мы совсем простые вещи! — отозвался Гимназист, якобы удивившись. — И арестом ему никто не угрожал… Что-то я не пойму. Зачем ему звать адвоката? Мне кажется, ты усложняешь. Не ищи мышей там, где их нет.

— А мне кажется, этот парень просто ненавидит полицейских. И все, что с полицией связано, на дух не переносит. Физиологически. От патрульных машин до постовых на дороге. И потому он скорее сдохнет, чем согласится хоть чем-нибудь помочь.

— Брось ты, все будет в порядке! Скорее ответит — скорее домой пойдет. Человек он трезвомыслящий, почему бы не ответить? Да и потом, станет адвокат тащиться сюда только из-за того, что у его клиента поинтересовались, чем он вчера занимался! Адвокаты ведь тоже люди занятые. Если он интель, то уж это наверняка понимает!

— Ну, что ж, — сказал Рыбак. — Если и правда понимает — тогда сбережет время и себе, и нам. Мы здесь тоже люди занятые. Да и у него, я думаю, найдутся дела поважней. А будет резину тянуть — только сам устанет. Оч-чень сильно устанет…

Два комика разыгрывали всю эту мизансцену, пока отведенные пять минут не прошли.

— Ну, что? — сказал наконец Рыбак. — Как вы там? Что-нибудь вспомнили?

Я ничего не вспомнил — да и не особо хотелось. Чуть позже само вспомнится как-нибудь. Но сейчас — бесполезно. Проклятая дыра в памяти не зарастала, хоть провались.

— Сначала вы мне объясните, в чем дело, — сказал я. — Я не могу говорить, не зная, в чем дело. И не хочу на себя наговаривать, не зная, в чем дело. Элементарные приличия требуют, чтобы сначала человеку объяснили, в чем дело, а потом уже спрашивали. Ваше поведение в высшей степени неприлично.

— Он не хочет на себя наговаривать… — повторил за мной Гимназист так, будто разбирал текст какого-нибудь романа. — Наше поведение в высшей степени неприлично…

— Что я говорил? Чистый интель! — сказал Рыбак. — Все воспринимает через задницу. Полицию ненавидит. А о том, что на свете творится, узнает из рубрики «Мир» в газете «Асахи».

— Газет я не покупаю. И рубрики «Мир» не читаю, — возразил я. — И пока мне не объяснят, за каким дьяволом меня сюда притащили, я ничего не скажу. Собираетесь дальше хамить — хамите сколько влезет. Мне торопиться некуда. У меня свободного времени — завались.

Сыщики молча переглянулись.

— Значит, если мы объясним, в чем дело, вы будете отвечать? — спросил Рыбак.

— Не исключено, — ответил я.

— А у него занятное чувство юмора, — произнес Гимназист, сложив руки на груди и глядя куда-то вверх. — «Не исключено!»..

Рыбак погладил пальцем шрам на переносице. Судя по всему, то был шрам от ножа — глубокий, со рваными краями.

— Слушай меня внимательно, — произнес Рыбак. — Времени у нас в обрез. Лясы точить некогда, скорей бы с этой бодягой покончить. Или ты думаешь, мы от этого удовольствие получаем? Да нам бы к шести свернуть все дела — и ужинать дома с семьей, как нормальные люди! Ненавидеть тебя нам не за что. Зуб на тебя мы не точим. Расскажи, что делал вчера вечером — и больше мы от тебя ничего не потребуем. Если человеку нечего стыдиться, рассказать такое — проще простого, не так ли? Или ты все-таки что-то скрываешь, и потому молчишь?

Я молча разглядывал пепельницу на середине стола.

Гимназист снова с хрустом пролистал страницы блокнота и спрятал его в карман. С полминуты никто не произносил ни слова. Рыбак достал очередную сигарету, воткнул в рот и прикурил.

— Стальная воля. Железобетонная выдержка, — съязвил он наконец.

— Ну, что? Вызываем Комиссию по правам человека? — спросил Гимназист.

— Да при чем тут права человека? — тут же отозвался Рыбак. — Это элементарный гражданский долг! Так и Законе сказано: «Оказывать посильную помощь следствию». Слыхал? В твоем любимом законодательстве написано, черным по белому! За что ж ты так полицию ненавидишь? Ты, когда в городе заблудишься, у кого дорогу спрашиваешь? У полиции. Если твой дом обчистили, куда ты звонишь, как ошпаренный? В полицию! А о том, что всё это — дашь-на-дашь, даже подумать не хочешь? Что тебе мешает ответить? Мы же спрашиваем простые вещи простым языком, так или нет? Где ты был и что делал вчера вечером? Может, не будем резину тянуть — да закончим со всем этим поскорее? И мы будем спокойно работать дальше. А ты пойдешь домой. Всем хорошо, все счастливы. Или тебе так не кажется?

— Сначала я должен узнать, в чем дело, — повторил я.

Гимназист извлек из кармана пачку бумажных салфеток, вытянул одну и трубно, с оттяжкой высморкался. Рыбак отодвинул ящик стола, достал оттуда пластмассовую линейку и принялся похлопывать ею по раскрытой ладони.

— Вы что, ничего не соображаете? — воскликнул Гимназист, выбрасывая салфетку в урну возле стола. — Каждым подобным ответом вы только вредите себе самому!

— Эй, парень. Сейчас не семидесятый год. Кому охота тратить время на твои игры в борьбу с произволом? — протянул Рыбак с такой интонацией, будто ему осточертел белый свет. — Эпоха беспорядков прошла, приятель! Новое общество засосало всех — и тебя, и меня — в свое болото по самые уши. Нет больше ни произвола, ни демократии. Никто уже и не мыслит такими категориями! Это общество слишком огромно. Какую бурю ни пытайся поднять — не выгадаешь ни черта. Система отлажена до совершенства. Любому, кто ею недоволен, остается разве что окопаться и ждать какого-нибудь супер-землетрясения. И сколько бы ты ни выпендривался здесь перед нами — никакого толку не будет. Ни тебе, ни нам. Только нервы измотаем друг другу. Если ты интель — сам это понимать должен; так или нет?

— Да, возможно, мы немного устали, и потому обратились к вам не в самой вежливой форме. Если так — приносим извинения, — проговорил Гимназист, вновь теребя извлеченный из кармана блокнот. — Но вы нас тоже поймите. Работаем мы на износ. Со вчерашней ночи почти не спали. Детей своих не видали дней пять, не меньше. Едим как попало и где придется. И пускай это вам не нравится — но мы тоже, по-своему, вкалываем на благо этого общества. А тут появляетесь вы, упираетесь рогами в землю и на вопросы отвечать не хотите. Поневоле занервничаешь, представьте сами! Говоря «вы вредите себе самому», я всего лишь имел в виду, что чем больше мы устаем — тем хуже обращаемся с вами, это естественно. Простые вопросы решать становится сложнее. Всё только запутывается еще больше. Конечно, существует и столь почитаемый вами Закон. И гражданские права согласно Конституции. Но чтобы их досконально соблюдать, нужно время. Пока тратишь время, рискуешь столкнуться с целой кучей очередных неудобств. Закон — штука ужасно заковыристая, и возиться с ним бывает порой просто некогда. Особенно — в нашей работе, где все приходится решать с пылу с жару прямо на месте происшествия. Вы понимаете, о чем я?

— Не хватало еще, чтоб ты нас не понял. Никто не собирается тебя запугивать, — подхватил Рыбак. — Вот и он тебя всего лишь предупреждает. Мы просто хотим избавить тебя от очередных неудобств…

Я молча разглядывал пепельницу. На ней не было ни надписей, ни узора. Просто старая и грязная стеклянная пепельница. Вероятно, когда-то она была даже прозрачной. Но не теперь. Теперь она была мутно-белесой, с ободком дегтя на дне. Сколько, интересно, она простояла на этом столе? Наверно, лет десять, не меньше…

Рыбак еще с полминуты поиграл линейкой в ладони.

— Ну, хорошо! — сказал он наконец. — Мы расскажем, в чем дело. Хотя это и нарушение стандартной процедуры дознания — считай, что твои претензии принимаются. Будь по-твоему… По крайней мере, пока.

С этими словами он отложил линейку в сторону, взял одну из папок, наскоро пролистал ее, вынул бумажный конверт, извлек оттуда три больших фотографии и положил передо мною на стол. Я взял снимки в руки. Черно-белые, очень реалистичные. Сделанные отнюдь не из любви к искусству — это я понял в первую же секунду. На фотографиях была женщина. На первом снимке она лежала в кровати обнаженная, лицом вниз. Длинные руки и ноги, крепкие ягодицы. Разметавшиеся веером волосы скрывают лицо и шею. Бедра слегка раздвинуты так, что видно промежность. Руки раскинуты в стороны. Женщина казалась спящей. На постели вокруг — ничего примечательного.

Второй снимок оказался куда натуралистичнее. Она лежала на спине. Голая грудь, треугольник волос на лобке. Руки-ноги вытянуты, как по команде «смирно». Было ясно как день: эта женщина мертва. Глаза широко раскрыты, губы свело в очерствелом изломе. Это была Мэй.

Я взглянул на третье фото. Снимок лица в упор. Мэй. Никаких сомнений. Только она больше не была Королевой. Тело ее застыло, окоченело и потеряло всякую привлекательность. Вокруг шеи я различил слабые пятна, будто там старательно терли пальцами.

В горле у меня пересохло так, что я не мог проглотить слюну. В ладони будто вонзили сотни иголок. Боже мой… Мэй. Королева секса. До самого утра так классно разгребала со мной физиологические сугробы, слушала «Дайр Стрэйтс», пила кофе. А потом умерла. Теперь ее нет… Я хотел покачать головой. Но сдержался. И как ни в чем ни бывало вернул фотографии Рыбаку. Все время, пока я разглядывал снимки, оба сыщика изучали мою физиономию. «Ну, и?..» — спросил я у Рыбака одними глазами.

— Знаешь эту женщину? — спросил Рыбак.

Я покачал головой.

— Не знаю, — ответил я. Можно было не сомневаться: скажи я, что знаю Мэй — в эту кашу немедленно засосет и дружище Готанду. Ведь это он свел меня с нею. Но затягивать сюда еще и Готанду я не мог. Не исключено, конечно, что его затянули во все это еще до меня. Это мне не известно. Если это так — если Готанда сообщил им моё имя и проболтался о том, что я трахался с Мэй, — то дела мои дрянь. Прежде всего станет ясно, что я соврал следствию. И тут уже простыми шуточками не отделаться. Об этом я мог лишь гадать. Но в любом случае, с моей стороны выдавать им Готанду никак не годилось. Слишком уж разные у нас ситуации. Скандал поднимется на весь белый свет. Таблоиды просто сожрут его с потрохами.

— Еще раз посмотри хорошенько, — медленно и веско сказал Рыбак. — То, что ты ответишь сейчас — очень важно, поэтому смотри как следует, а потом отвечай. Ну? Знаешь эту женщину? Только не вздумай лгать. Мы в своем деле профессионалы. Лгут нам или правду говорят — понимаем сразу. А кто солгал полиции, кончает плохо, очень плохо… Это тебе понятно?

Я снова взял со стола фотографии и разглядывал их какое-то время. Страшно хотелось отвести глаза. Но как раз этого делать было нельзя.

— Да не знаю я, — сказал я наконец. — К тому же, она мертва…

— Мертва! — театрально повторил за мной Гимназист. — Совсем мертва. Со страшной силой мертва. Мертва абсолютно! И это ясно с первого взгляда. Мы-то на нее уже насмотрелись — там, на месте преступления. Какая женщина, а? Так и умерла, голой. Первое, что в глаза бросается: роскошная была женщина! Вот только стоит женщине умереть, и красавица она или уродина — уже не так важно, правда? Как и то, что она голая. Теперь это просто труп! Оставь его так лежать — сгниет. Кожа потрескается, расползется, вылезут куски тухлого мяса. Вонять будет мерзко. Черви заведутся внутри. Вы такое когда-нибудь видели?

— Нет, — сказал я.

— А мы видели, и не раз! На такой стадии уже не различить, красивая была женщина или нет. Просто кусок гниющего мяса. Все равно что протухший стэйк, очень похоже. После этого запаха долго не можешь ничего есть. Даже из нас, профессионалов, этой вони не выносит никто. К такому не привыкают… Потом пройдет еще какое-то время — и останутся только кости. Уже без запаха. Высохшие до предела. Белоснежные. Девственной чистоты… Наилучшее состояние, правда? Впрочем, эта женщина до такого еще не дошла. До костей не истлела и не протухла. Сейчас она — просто труп. Окоченевший. Как дерево. Даже ее красоту различить еще можно. Пока она была жива — ни я, ни вы не отказались бы от такого сокровища в постели, как полагаете? Но теперь даже нагота ее ни малейшего желания не вызывает. Потому что она мертва. А мы и трупы — субстанции совершенно разные. Труп — это все равно что каменная статуя. Иначе говоря, существует некий водораздел, за которым — только ноль. Абсолютный ноль! Лежи смирно и жди кремации. А ведь такая женщина была! Какая жалость, а? Живая она бы еще долго оставалась красоткой. Увы. Кому-то понадобилось ее убить. Какому-то подонку. А ведь у этой девчонки тоже было право на жизнь. В ее-то двадцать с небольшим. Задушили чулками. Такая смерть наступает не сразу. Проходит несколько минут. Страшных минут. Ты хорошо понимаешь, что сейчас умрешь. И думаешь, почему тебе приходится умирать так нелепо. Ты страшно хочешь пожить еще. Но корчишься в спазмах от нехватки кислорода. Мозг затуманивается. Ты мочишься под себя. В последний раз пытаешься вырваться и спастись. Но сил не хватает. И ты умираешь медленно… Не самая приятная смерть, как считаете? Подонка, который устроил ей такую смерть, мы и хотим поймать. Обязаны поймать. Потому что это — преступление. Зверское преступление. Расправа сильного над слабым. Прощать такое нельзя. Если такое прощать, пошатнутся основы этого общества. Убийцу необходимо поймать и покарать. Это — наш долг. Если мы этого не сделаем, он убьет еще и еще.

— Вчера в полдень эта женщина заказала двухместный номер в дорогом отеле на Акасака, и в пять часов вошла туда одна, — сказал Рыбак. — Сообщила, что муж прибудет чуть позже. Фамилия и телефон, которые указала, вымышлены. Номер оплатила вперед наличными. В шесть она позвонила вниз и заказала ужин на одного. И все это время была одна. В семь из номера выставили тележку с посудой. А на двери появилась табличка «Не беспокоить». Расчетный час в отеле — двенадцать дня. Ровно в двенадцать следующего дня дежурный по размещению позвонил в номер, но трубку никто не взял. На двери по-прежнему висела табличка «Не беспокоить». На стук никто не отозвался. Работники отеля принесли запасные ключи и отперли номер. И обнаружили там мертвую голую женщину. В той самой позе, что на первой фотографии. Никто из служащих не помнил, чтобы в номер входил мужчина. На верхнем этаже отеля — ресторан, лифтами пользуется кто попало, и поток пассажиров очень плотный. Почему, кстати, в этом отеле и любят устраивать тайные ночные свидания. Черта с два кого-нибудь выследишь…

— В ее сумочке не нашли ничего, что хоть как-то помогло бы расследованию, — сменил его Гимназист. — Ни водительских прав, ни записной книжки, ни кредиток, ни банковских карточек. Инициалов ее имени нигде не значилось. Там были только косметичка, тридцать тысяч иен в кошельке, противозачаточные таблетки. И больше ничего… Впрочем, нет! В самом укромном кармашке ее кошелька — там, где не сразу и догадаешься — нашли визитную карточку. Вашувизитную карточку.

— Ты действительно не знаешь эту женщину? — тут же навалился Рыбак.

Я покачал головой. Я был бы только рад сделать все, чтобы полиция поймала подонка, убившего Мэй. Но в первую очередь я должен был думать о живых.

— Что ж… Тогда, может, скажете, где вы были и чем занимались вчера вечером? — спросил Гимназист. — Теперь-то вы знаете, почему вас сюда привели и зачем допрашивают…

— В шесть часов я сидел дома и ужинал, потом читал книгу, немного выпил, к двенадцати заснул, — сказал я. Память понемногу восстанавливалась. Видимо, из-за шока от фотографий убитой Мэй.

— С кем виделся за это время? — спросил Рыбак.

— Ни с кем. Весь вечер был один, — ответил я.

— А по телефону ни с кем не говорил?

— Нет, — сказал я. — Один раз позвонили, часов в девять, но телефон был на автоответчике, я не стал снимать трубку. После проверил — звонили по работе.

— А зачем ты автоответчик включил, когда дома был?

— А чтобы в отпуске ни с кем о работе не разговаривать, — ответил я.

Они захотели узнать имя и телефон клиента, звонившего мне вчера. Я сказал. — И после этого ты весь вечер читал?

— Сначала посуду вымыл. Потом читал.

— Что читал?

— Вы не поверите. Кафку читал. «Процесс».

Рыбак записал: «Кафка, Процесс». Иероглифов слова «процесс» он не знал, и ему подсказал Гимназист. Уж этот тип, как я и полагал, знал о Кафке не понаслышке.

— Значит, до двенадцати ты читал, — уточнил Рыбак. — И выпивал.

— Как обычно вечером… Сначала пиво. Потом бренди.

— Сколько выпил?

Я напряг память.

— Пива две банки. Потом бренди, где-то четверть бутылки. А закусывал консервированными персиками.

Рыбак все это старательно записал. «И закусывал консервированными персиками».

— Вспомнишь еще что-нибудь — говори. Любая мелочь может пригодиться.

Я подумал еще немного — но ничего больше не вспомнил. Абсолютно ничем не примечательный вечер. Я просто сидел и спокойно читал книгу. В тот самый ничем не примечательный вечер, когда Мэй задушили чулками.

— Не помню, — сказал я.

— Советую предельно сосредоточиться, — снова встрял Гимназист, откашлявшись. — Вы сейчас — в ситуации, когда ваши собственные слова могут здорово вам навредить…

— Перестаньте! Мои слова никак не могут мне навредить, потому что я ничего не делал, — отрезал я. — Я — свободный художник, визитки по всему городу рассовываю. Как моя визитка попала к этой девчонке — не знаю, но из этого вовсе не следует, что я ее убил!

— Был бы ты ни при чем — стала бы она прятать одну-единственную визитку в самое укромное место кошелька? Вот в чем вопрос… — произнес Рыбак. — В общем, пока у нас — две версии происшедшего. Версия первая: эта женщина — одна из твоих партнеров по бизнесу. Кто-то назначил ей в отеле свидание, убил ее, выгреб из сумочки все, что могло навести нас на след, и скрылся. И только твою визитку, которую она поглубже запрятала, не заметил. Версия вторая: она проститутка. Профессиональная шлюха. Высшей категории. Из тех, что работают только в дорогих отелях. Эти пташки никогда не носят с собой ничего, что подсказало бы, как их потом найти. И вот по какой-то неизвестной причине очередной клиент ее задушил. Поскольку деньги не тронуты, убийца, скорее всего, — маньяк. Вот такие две версии. Что ты об этом скажешь?

Я склонил голову набок и промолчал.

— Так или иначе, единственный ключ к разгадке — твоя визитка. На данный момент это все, что у нас в руках, — веско произнес Рыбак, постукивая концом авторучки по железной столешнице.

— Визитка — это всего лишь клочок бумаги с буквами, — возразил я. — Сама по себе ничего не доказывает. И уликой являться не может.

— Пока не может, — вроде бы согласился Рыбак. Его авторучка продолжала со звонким цоканьем плясать по столу. — Пока ничего не доказывает, тут ты прав. Сейчас эксперты заканчивают осмотр номера и оставшихся там вещей. Производится вскрытие тела. Завтра прояснится много пока неизвестных деталей. Выстроится какая-то цепочка событий. А пока остается только ждать. Вот мы и подождем. А ты за это время постараешься вспомнить еще что-нибудь. Возможно, мы просидим здесь с тобой до ночи. Что ж. Работаем мы основательно. Когда человек не торопится, он вспоминает много интересных мелочей. Вот и давай — спокойно, не торопясь, восстанови все в голове еще раз. Все, что с тобой происходило вчера. Одно за другим, по порядку…

Я уперся взглядом в часы на стене. С крайне тоскливым выражением на циферблате эти часы показывали десять минут шестого. И тут я вспомнил, что обещал позвонить Юки.

— Могу я от вас позвонить? — спросил я у Рыбака. — Ровно в пять я обещал позвонить одному человеку. Это важно. Если не позвоню, будут проблемы.

— Женский пол? — прищурился Рыбак.

— Угу, — только и ответил я.

Он кивнул, дотянулся до телефона и подвинул его диском ко мне. Я достал блокнот, отыскал номер Юки и набрал его. На третьем гудке она сняла трубку.

— У тебя важное дело, и ты не можешь приехать? — первой спросила Юки.

— Происшествие, — поправил я. — Не по моей вине. То есть, я понимаю, что это ужасно, но ничего не могу поделать. Меня забрали в полицию и допрашивают. В участке на Акасака. В чем дело — долго объяснять, но, похоже, в ближайшее время меня отсюда не выпустят.

— В полицию? Ты что натворил, признавайся?

— Ничего не натворил. Вызвали как свидетеля одного убийства. Вляпался случайно.

— Чушь какая-то, — сказала Юки бесцветным голосом.

— И не говори, — согласился я.

— Но ты же никого не убивал, правда?

— Конечно, никого я не убивал. Я в жизни делаю много разных глупостей и ошибок, но людей я не убиваю. И вызвали меня как свидетеля. Сижу вот и отвечаю на всякие вопросы. Но перед тобой я виноват, спору нет. Постараюсь искупить свою вину в самое ближайшее время.

— Ужасно дурацкая чушь! — сказала Юки. И старательно, как можно громче брякнула трубкой.

Я тоже повесил трубку и вернул телефон Рыбаку. Оба следователя внимательно слушали мой разговор с Юки — но, похоже, так ничего для себя и не выудили. Знай они, что я назначал свидание тринадцатилетней девчонке — в чем бы меня только ни заподозрили. Наверняка записали бы в маньяки-извращенцы или еще что похлеще. Что говорить — в нормальном мире нормальные тридцатичетырехлетние дяди не назначают тринадцатилетним пигалицам свиданий…

Они расспросили меня подробнейшим образом, что я делал вчера, и запротоколировали каждое слово. Под каждый очередной лист белой писчей бумаги подкладывая разлинованную картонку. И тоненькой шариковой ручкой выводя иероглиф за иероглифом. Идиотский, абсолютно никому не нужный протокол. Человеческие силы и время, переведенные на дерьмо. Очень добросовестно эти взрослые люди зафиксировали, куда я ходил и что ел. Я рассказал им всё — вплоть до хитростей приготовления жареного конняку[86], которым поужинал. И уже шутки ради наскоро объяснил, как лучше нарезать ломтиками сушеного тунца. Но эти люди не понимали шуток. Слово в слово, они старательно записывали все, что я нес. В итоге получился толстенный документ. Очень солидный на вид — и лишенный всякого смысла.

В половине седьмого они сходили в ближайшую лавку и принесли мне бэнто[87]. Мягко скажем — не самое вкусное бэнто в моей жизни. Слишком похоже на пищевой мусор. Мясные фрикадельки, картофельный салат, жареные рыбные палочки. Ни приправы, ни ингредиенты этой еды не представляли никакого кулинарного интереса. Слишком резкий вкус масла, слишком крепкие соусы. В соленья подмешаны искусственные красители. Но поскольку Рыбак с Гимназистом уплетали свои порции так, что за ушами трещало — я тоже умял все до последней крошки. Не хватало еще, чтобы они решили, будто у меня с перепугу кусок в горло не лезет.

Когда все поели, Гимназист принес откуда-то терпкого и горячего зеленого чая. За чаем они опять закурили. В тесном кабинетике было накурено — не продохнуть. В глазах у меня щипало, а пиджак насквозь провонял никотином. Кончился чай — и начались очередные вопросы. Нескончаемый поток концентрированной белиберды. С какого места и по какое я читал «Процесс». Во сколько переоделся в пижаму. Я рассказал Рыбаку общий сюжет «Процесса» — но его, по-моему, не зацепило. Наверное, для него эта история прозвучала слишком буднично. Я даже забеспокоился: а доживут ли, вообще, творения Франца Кафки до двадцать первого века? Как бы то ни было, сюжет «Процесса» в моем изложении был также занесен в протокол. Кому и за каким дьяволом нужно записывать все подряд — у меня в голове не укладывалось. И правда, Кафка в чистом виде… Я ощутил себя полным идиотом и заскучал. Я устал. Голова не работала. Все происходящее казалось слишком ничтожным и слишком бредовым. Тем не менее, эта парочка просто из кожи вон лезла, засовывая нос в каждую щелку того, что было со мной вчера, задавая вопрос за вопросом — и подробно записывая мои ответы один за другим. То и дело Рыбак забывал, как пишется очередной иероглиф, и спрашивал у Гимназиста. Эта странная работа, похоже, им совершенно не надоедала. Даже изрядно вымотавшись, они вкалывали, не покладая рук. Их уши, точно локаторы, улавливали тончайшие оттенки моих интонаций, а глаза горели страстным желанием выудить из услышанного хоть какую-нибудь неувязку. Время от времени то один, то другой выходил из комнаты и через пять или шесть минут возвращался. Совершенно несгибаемые ребята.

В восемь часов они поменялись ролями, и вопросы стал задавать Гимназист. Одеревеневший Рыбак встал и принялся расхаживать по кабинету, отводя назад плечи, вращая шеей и размахивая руками. Чуть погодя он опять закурил. Перед тем, как продолжить допрос, Гимназист тоже выкурил сигарету. В безобразно проветриваемой комнатушке белый дым клубился, как на сцене во время концерта «Weather Report». Только воняло при этом никотином и мусорной жратвой. Ужасно хотелось выйти на улицу и глубоко вздохнуть.

— Хочу в сортир, — сказал я.

— Из двери направо, до упора и налево, — автоматически произнес Гимназист.

Я сходил по указанному маршруту, не спеша освободился от лишней жидкости, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся обратно. Странное чувство — с наслажденьем дышать полной грудью в сортире. Особенно когда санитарные условия сортира к этому не располагают. Но я представил себе убитую Мэй — и моё положение показалось мне просто роскошным. Я-то, по крайней мере, жив. И, по крайней мере, еще способен дышать…

Я вернулся из сортира, и Гимназист продолжил допрос. Очень дотошно он принялся выпытывать у меня все о клиенте, который звонил вчера. Что между нами за отношения? Какая работа нас связывает? Зачем он звонил? Почему я тут же не перезвонил ему? Для чего взял такой длинный отпуск? У меня настолько успешный бизнес, что я могу себе это позволить? А сдаю ли я отчеты о доходах в налоговую инспекцию? И куча других вопросов в том же духе. Как и Рыбак до него, каждый мой ответ он аккуратными иероглифами заносил на бумагу. Считают ли они сами, что такая работа имеет какой-то смысл, — этого я не знал. Возможно, они никогда о том не задумывались, и просто выполняют обычную рутину. Чистый Кафка. А может, они нарочно притащили меня в этот занюханный кабинет и выматывают жилы в надежде, что я выболтаю правду? Если так — можно сказать, задачу свою они выполнили на все сто. Я раздавлен, измучен, и на любые вопросы отвечаю, что могу, совершенно автоматически. Что угодно — лишь бы поскорее закончить с этим безумием.

Но и в одиннадцать допрос продолжался. Я не улавливал даже намека на скорый финал. В десять часов Рыбак вышел куда-то, в одиннадцать вернулся. Явно где-то прилег и поспал часок: глаза его покраснели. Вернувшись, сразу стал проверять, что написали в его отсутствие. Затем сменил Гимназиста. Гимназист принес кофе. Растворимого. Уже с сахаром и порошковыми сливками внутри. Мусорное пойло.

Я был на пределе.

В половине двенадцатого я заявил, что устал, хочу спать и больше не слова им не скажу.

— Ч-черт! — ругнулся Гимназист и нервно забарабанил пальцами по столу. — Времени совсем нет, а ваши ответы крайне необходимы для дальнейшего расследования. Вы уж извините, но очень важно, чтобы вы потерпели еще немного и позволили нам довести дознание до конца.

— Никакой важности в ваших вопросах я не наблюдаю, — сказал я. — По-моему, вы сидите и часами спрашиваете у меня всякую ерунду.

— Любая ерунда может привести к неожиданным результатам. Есть много примеров того, когда благодаря незначительной, на первый взгляд, ерунде раскрывались серьезные преступления. Также немало случаев, когда на кажущееся ерундой не обратили внимания — а после горько о том жалели. Как бы там ни было, имеет место убийство. Погиб человек. И нам тут тоже, представьте себе, не до шуток. Поэтому, как ни трудно, извольте терпеть и оказывать помощь следствию. Если честно, нам ничего не стоит выписать ордер на арест и задержать вас как ключевого свидетеля в деле об убийстве. Но если мы так поступим — то осложним ситуацию и себе, и вам. Не так ли? Сразу понадобится целое море документов. Общаться станет труднее. Поэтому давайте-ка уладим наши дела потихоньку. Вы поможете нам, а мы не станем прибегать к столь суровым мерам.

— Если хочешь спать — как насчет комнаты отдыха? — предложил Рыбак. — Ляжешь, выспишься — а там, может, и вспомнишь еще что-нибудь.

Я молча кивнул. Все равно. Где угодно — только не в этом провонявшем никотином чулане.

Он отвел меня в «комнату отдыха». Мы прошли по мрачному коридору, спустились по еще более мрачной лестнице и снова прошли по коридору. Угрюмый сырой полумрак, казалось, прилип к этим стенам навечно. «Комната отдыха», о которой он говорил, оказалась тюремной камерой.

— Насколько я понимаю, это тюремная камера, — улыбнулся я самой напряженной улыбкой, какая мне когда-либо удавалась. — Если я, конечно, вообще что-нибудь понимаю…

— Уж извини. Ничего другого нет, — ответил Рыбак.

— Ни фига себе шуточки. Я пошел домой, — заявил я. — Завтра утром опять приду.

— Но я же не буду запирать дверь, — остановил меня жестом Рыбак. — Не привередничай. Потерпи всего одну ночь. Если тюремную камеру не запирать — это всего лишь обычная комната, разве нет?

Вступать в очередную перепалку у меня уже не было сил. Что угодно, подумал я. В конце концов, и правда: если камеру не запирать — это всего лишь обычная комната. Как бы то ни было — я нечеловечески вымотался и хочу спать. И больше ни с кем во Вселенной ни о чем не желаю разговаривать. Я кивнул, без единого слова вошел в камеру, лег и свернулся калачиком на жестких нарах. Тоскливо — хоть волком вой. Отсыревший матрас, дешевое одеяло и вонь тюремной параши. Полная безнадега.

— Я не запираю! — сказал Рыбак и затворил за собой. Дверь закрылась с холодным, душераздирающим лязгом. Запирай, не запирай — этот лязг приветливее не станет.

Я вздохнул и закутался с головой в одеяло. Чей-то мощный храп доносился из-за стены. Этот храп то доплывал до меня откуда-то издалека, то раздавался совсем рядом. Словно земной шар незаметно распался на несколько отдельных кусков, которые теперь беспомощно болтались, то сближаясь, то разбегаясь в пространстве — и теперь на соседнем куске Земли кто-то горестно, самозабвенно храпел. Недостижимый — и совершенно реальный.

Мэй, подумал я. А ведь я вспоминал о тебе вчера. Не знаю, жива ты была в ту минуту — или уже умерла. Но я вспоминал о тебе. Как мы с тобой спали. Как ты медленно раздевалась перед моими глазами. Действительно, странное было чувство — будто на вечере выпускников. Словно болты, что скрепляют мир, вдруг ослабли — и я наконец успокоился. Тыщу лет ничего такого не испытывал… Но знаешь, Мэй, я ничего не могу сейчас для тебя сделать. Прости, но — совсем-совсем ничего. Ты ведь тоже, я думаю, понимаешь, как в этой жизни все хрупко, как легко все сломать… Я не имею права втягивать Готанду в скандал. Он живет в мире имиджей, в мире экранных ролей. Если все узнают, что он спал с проституткой, а потом его вызвали в полицию как свидетеля убийства — весь его мир пойдет прахом. Конец сериалам с его участием, конец рекламе. Ты скажешь, что все это вздор, и будешь права. Вздорные роли для вздорного мира… Но он доверял мне как другу, когда приглашал в свой мир. И я должен ответить ему тем же. Вопрос верности… Мэй, Козочка Мэй. Как же мне было здорово. Очень здорово в постели с тобой. Точно в сказке, ей-богу. Вряд ли тебе станет от этого легче — но знай, я все время помню тебя. Мы с тобой разгребали сугробы. Физиологические сугробы. Мы трахались с тобой в мире имиджей на чьи-то представительские расходы. Медвежонок Пух и Козочка Мэй. Какой это дикий ужас, наверное, когда перетягивают чулками горло. Как, наверное, хочется пожить еще. Представляю. Но сделать ничего не могу. Если честно, я и сам не знаю, правильно ли поступаю с тобой. Но ничего другого не остается. Таков мой способ жизни. Моя система. Поэтому я заткнусь и ничего не скажу. Спи спокойно, Козочка Мэй. Теперь тебе, по крайней мере, уже не придется опять просыпаться. И не придется опять умирать.

— Спи спокойно, — сказал я.

— Спи спокойно… — повторило эхо в моей голове.

— Ку-ку, — отозвалась Мэй.

Глава 22

На следующий день все повторилось один к одному. В том же кабинетишке мы втроем молча выпили по дрянному кофе с булочкой. В отличие от кофе, круассан был совсем не плох. Гимназист одолжил мне электробритву. Я всегда недолюбливал электробритвы — но тут плюнул и побрился чем бог послал. Поскольку зубной щетки у них не нашлось, пришлось полоскать рот водой из-под крана. И опять начались вопросы. Вздорные и идиотские. Допрос с издевательствами в рамках закона. Весь этот бред, тягучий и медленный, как заводная улитка, продолжался до самого обеда. К полудню они выспросили у меня все, что только могли. Как форма, так и содержание вопросов полностью себя исчерпали.

— Ну, что ж. На этом пока закончим! — подытожил Рыбак и отложил авторучку.

Оба следователя синхронно, точно сговорившись, с шумом перевели дух. Я тоже вздохнул поглубже. Было ясно как день: эти двое держали меня здесь с единственной целью — выиграть время. Что там ни сочиняй, а паршивая визитка, найденная в сумочке убитой женщины — еще не основание для ареста. Даже при отсутствии у меня железного алиби. Вот почему им так важно было затянуть меня в свой безумный кафкианский лабиринт и держать в нем как можно дольше. До тех пор, пока не объявят результаты дактилоскопии, вскрытия — и не станет понятно, убийца я или нет. Бред в чистом виде…

Но так или иначе — больше им спрашивать нечего. И сейчас я отправлюсь домой. Приму ванну, почищу зубы и побреюсь как следует. Выпью человеческий кофе. И по-человечески поем.

— Ну, что, — произнес Рыбак, потягиваясь и смачно хрустя позвонками. — Не пора ли нам пообедать?

— Ваши вопросы, как я понимаю, закончились. Я ухожу домой, — сказал я.

— Э-э… Не так сразу, — уже с явным усилием возразил Рыбак.

— Это еще почему? — спросил я.

— Нужна твоя подпись под тем, что ты здесь наболтал.

— Ну, так давайте, я подпишу.

— Но сначала ты должен убедиться, что с твоих слов все записано верно. Садись и читай. Строчку за строчкой. Это очень важно.

Толстенную кипу из тридцати или сорока листов писчей бумаги, испещренных убористыми иероглифами, я прочел медленно и старательно от начала и до конца. Перелистывая страницы, я думал о том, что, может быть, лет через двести этот документ будет цениться как уникальный источник знаний о быте минувшей эпохи. Подробный до патологии, достоверный до маниакальности. Историки просто с ума сойдут от восторга. Жизнь горожанина, одинокого мужчины тридцати четырех лет — вся как на ладони. Конечно, среднестатистическим этого человека назвать нельзя. Но тоже дитя своей эпохи… И все-таки здесь, в «кабинете дознаний» полицейского околотка, читать такое было скучно до зубной боли. Чтобы все прочесть, потребовалось минут пятнадцать, не меньше. Но это — последний рывок, подбадривал я себя. Прочитаю до конца — и домой!

Дочитав, я шмякнул стопкой бумаги по столу.

— Все в порядке, — сказал я. — Возражений нет. С моих слов записано верно. Могу подписать. Где тут нужно подписывать?

Рыбак стиснул пальцами авторучку и, вертя ее туда-сюда, воззрился на Гимназиста. Гимназист подошел к батарее, взял оставленную на ней пачку короткого «Хоупа», достал сигарету, закурил, выпустил струйку дыма и принялся разглядывать этот дым с угрюмым выражением на лице. У меня отвратительно засосало под ложечкой. Лошадь моя подыхала, а по всей прерии уже грохотали тамтамы врага.

— Все не так просто, — очень медленно произнес Гимназист. Делая упор на каждом слове, как профессионал, объясняющий сложное задание новичку. — Этот документ должен быть написан собственноручно.

— Собственноручно?

— Иными словами, вам придется еще раз все это написать. Своей рукой. Своим почерком. В противном случае документ не будет иметь никакой юридической силы.

Я уставился на стопку бумаги. У меня даже не было сил разозлиться. А очень хотелось. Вскочить и заорать, что все это — дикая, нелепая чушь. Шарахнуть кулаком по столу. Со словами «не имеете права, я гражданин, и меня защищает закон». А потом хлопнуть дверью и, черт меня побери, вернуться-таки домой. Я отлично понимал, что они не имеют никакого права остановить меня. Но я слишком устал. Не осталось сил, чтобы стоять на своем и чего-то добиваться. Мне уже казалось, будто лучший способ добиться своего — тупо выполнять что угодно. Так гораздо комфортнее… Слабею, подумал я. Слабею и распускаю нюни. Раньше я таким не был. Раньше я бы рассвирепел так, что мало бы не показалось. А сейчас даже разозлиться ни на что не способен. Ни на мусорную жратву, ни на табачный дым, ни на электробритву. Старый тюфяк. Сопливая размазня…

— Не буду! — сказал я. — Я устал. И иду домой. Имею полное право. Никто не может меня остановить.

Гимназист издал горлом неопределенный звук — то ли застонал, то ли поперхнулся. Рыбак задрал голову и, разглядывая потолок, выбил концом авторучки по железной столешнице странный ломаный ритм. Тототон — тон, тотон-тотон — тон.

— В таком случае наш разговор затягивается, — проговорил он сухо. — Прекрасно. Мы выписываем ордер. Задерживаем тебя насильно и проводим официальный допрос. И тогда уже не будем такими добренькими. Черт с тобой, нам и самим так будет проще. Верно я говорю? — повернулся он к Гимназисту.

— Да, в самом деле. Так мы и правда скорее управимся. Что ж, давай так, — кивнул Гимназист.

— Как хотите, — сказал я. — Только пока вы ордер не выпишете — я свободен. Буду дома сидеть, приходите с ордером и забирайте. А сейчас — что угодно делайте, но я пошел домой. Иначе я тут с вами просто с ума сойду.

— В принципе, мы можем задержать вас и предварительно, до момента получения ордера, — сказал Гимназист. — Такой закон существует, не сомневайтесь.

«Принесите Свод законов Японии и покажите, где это написано!» — хотел было потребовать я — но тут моя жизненная энергия угасла окончательно. Я прекрасно понимал, что эти люди блефуют — но бороться с ними уже не было никаких сил.

— Ладно, — не выдержал я. — Я напишу все, как вы сказали. А вы за это дайте мне позвонить.

Рыбак подвинул ко мне телефон. Я снова набрал номер Юки.

— Я все еще в полиции, — сказал я ей. — И, похоже, до ночи тут просижу. Так что сегодня тоже приехать не смогу. Извини.

— Ты все еще там? — изумилась она.

— Ужасно дурацкая чушь, — сказал я сам, пока того же не сказала она.

— Как ребенок, честное слово! — сказала Юки. Какой все-таки богатый словарный запас у японского языка, подумал я.

— Что сейчас делаешь? — спросил я.

— Да ничего, — ответила она. — Ерунду всякую. Лежу на кровати, музыку слушаю. Журналы листаю. Печенюшки жую. Ну, типа того.

— Хм-м, — протянул я. — Ладно. Выберусь отсюда — сразу позвоню, хорошо?

— Хорошо, если выберешься, — бесстрастно сказала Юки.

Оба следователя из кожи вон лезли, стараясь вникнуть в наш диалог. Но, похоже, как и в прошлый раз, ни черта не выудили.

— Ну, что ж… Ладно. Пообедаем, что ли, — сказал Рыбак.

На обед была соба[88]. Скользкая, размякшая, еле палочками подцепишь, а попробуешь ко рту поднести — разваливается на полдороге. Эта еда напоминала жидкое питание из больничного рациона. И даже пахла какой-то неизлечимой болезнью. Но оба следователя уписывали ее с большим аппетитом, и мне пришлось изобразить то же самое. Когда все поели, Гимназист снова сходил куда-то и принес горячего зеленого чая.

День протекал тихо, как глубокая река в пору паводка. Тишину нарушало лишь тиканье часов на стене, да время от времени где-то в соседней комнате звонил телефон. Я сидел за столом и рисовал на листах конторской бумаги иероглиф за иероглифом. Пока я писал, следователи то и дело по очереди отлучались. А также иногда выходили вдвоем в коридор и о чем-то шушукались. А я все сидел за столом и молча гонял по бумаге казенную авторучку. Переписывая — слева направо, строку за строкой — здоровенный бессмысленный текст. «В шесть пятнадцать я решил поужинать, достал из холодильника коньяку…». Тупое и методичное стирание собственного «я». Совсем слабый стал, — сказал я себе. — Вконец расклеился. Выполняешь все, что прикажут, и даже не пикнешь…

И если бы только это, тут же подумал я. Да, я действительно слабею с годами. Но главное все же в другом. Моя главная беда — в том, что я больше не уверен в себе. Такое чувство, будто не на что опереться. Разве я верно сейчас поступаю? Чем прикрывать зад Готанде — не лучше ли рассказать все, как было, и хоть чем-то помочь полиции? Сейчас я вру. Врать — ради чего бы то ни было — удовольствие весьма сомнительное. Даже если этим враньем помогаешь другу. Для самого себя всегда найдутся убедительные аргументы. Например, что бедняжку Мэй все равно уже не воскресить. Таких оправданий можно насочинять сколько душе угодно. Только не во что упереться, хоть тресни. Поэтому я молчал и продолжал переписывать протокол. И до вечера успел переписать страниц двадцать. Если очень долго писать мелкие буквы шариковой ручкой, во всем теле начинает ломить суставы. Наливаются свинцом голова и шея. Тяжелеют локти. Сводит болью средний палец на руке. Отключаются мозги, и в тексте появляется все больше и больше ошибок. Если в тексте появляется ошибка, нужно аккуратно зачеркнуть и оставить на ее месте оттиск большого пальца. Тихое помешательство.

На ужин опять принесли бэнто. Есть почти не хотелось. Я выпил зеленого чая, и меня потянуло блевать. Выходя из сортира, я взглянул на свое лицо в зеркале — и ужаснулся тому, что увидел.

— Ну, что — пока никаких результатов? — спросил я у Рыбака. — Отпечатки пальцев, показания экспертизы, результаты вскрытия? Все еще нет ничего?

— Пока нет, — ответил он. — Придется подождать еще немного.

К десяти вечера я кое-как переписал еще пять страниц — и мои физические возможности достигли предела. Я понял, что больше не в состоянии написать ни буквы. И сказал об этом. Рыбак отвел меня в камеру. Я лег на нары и провалился в сон. С нечищенными зубами, в одежде трехдневной свежести — мне было уже все равно.

Утром снова побрился электробритвой, выпил кофе, сжевал круассан. И подумал: еще пять страниц. Часа через два я добил эти пять страниц. Затем поставил на каждом листе подпись и отпечаток большого пальца. Гимназист забрал это на проверку.

— Ну, теперь вы меня отпустите? — спросил я.

— Сейчас я задам вам еще несколько вопросов — и можете идти, — сказал Гимназист. — Не волнуйтесь, это очень простые вопросы. Мы вспомнили, тут как раз кое-чего не хватает.

У меня перехватило дыхание.

— И это, конечно же, снова придется документировать?

— Разумеется, — кивнул Гимназист. — Как ни жаль, контора есть контора. Бумага — это все. Нет бумаги с печатью — считай, ничего и не было.

Я потер пальцами веки. В глаза будто что-то попало. Твердое и колючее, залетело неизвестно откуда, просочилось в голову и там распухло. Так, что уже не вытащить. Поздно, дружище. Спохватись ты чуть раньше — может, и вытащил бы. Но теперь — увы. Принимай соболезнования.

— Да вы не беспокойтесь. Это не займет много времени. Все закончится очень быстро.

Вяло и нудно я принялся отвечать на очередные бессмысленные вопросы — но тут в кабинет вернулся Рыбак, вызвал Гимназиста в коридор, и они принялись долго шушукаться о чем-то за дверью. Я откинулся на спинку стула, задрал голову и стал разглядывать черную плесень в углах. Эта плесень напоминала лобковые волосы у трупа на фотографии. Из мрачных углов она сбегала пятнами вниз по стенам и заполняла все трещины, как на старинных фресках. Я почувствовал, что эта плесень вобрала в себя запахи тела несметного числа людей, которых когда-либо сюда заносило. Десятки лет их дыхание и капельки пота оседали на стенах — и образовали эту угрюмую плесень. Я вдруг подумал, что уже страшно долго не видел солнечного света. Не слушал музыки. Ну и местечко… Комната, в которой, не гнушаясь никакими средствами, подавляют самолюбие, чувства, гордость и убеждения людей. Не оставляя заметных глазу увечий, людям здесь выворачивают души, заманивают их в бюрократические лабиринты позапутанней любого муравейника и эксплуатируют до последнего предела все их страхи и слабости. Людей изолируют от солнечного света и пичкают мусорной пищей. И заставляют потеть. Вот так и рождается плесень…

Я положил руки на стол, закрыл глаза и подумал о заснеженном городе Саппоро. О громадном отеле «Дельфин» и девчонке за стойкой регистрации. Как там она сейчас? Все так же стоит за своей стойкой и излучает производственную улыбку? Мне вдруг захотелось позвонить ей прямо отсюда и о чем-нибудь поболтать. Наговорить очередных глупых шуток. Но я не знаю ее имени. Я даже не знаю ее имени! Какие тут, к черту, звонки… Просто прелесть девчонка, подумал я. Особенно на работе. Дух отеля. Любит свою работу. Не то что я. Чем бы в жизни ни занимался — свою работу я не любил никогда. Я выполняю ее очень тщательно и добросовестно. А полюбить ни разу не удавалось. Она же любит свою работу именно как работу. А после работы сразу выглядит такой хрупкой и незащищенной. Такой неуверенной и ранимой. Я мог бы тогда переспать с ней, если б захотел. Но не переспал.

Я так хотел поболтать с ней еще раз.

Пока никто не убил ее.

Пока она куда-нибудь не исчезла.

Глава 23

Наконец оба следователи вернулись в комнату, но садиться не стали. Я продолжал с рассеянным видом разглядывать плесень.

— Все. Можешь идти, — сказал мне Рыбак бесцветным голосом.

— Могу идти? — переспросил я ошеломленно.

— Вопросы закончились. Финиш, — подтвердил Гимназист.

— Ситуация несколько изменилась, — добавил Рыбак. — Мы больше не можем тебя задерживать. Можешь идти домой. Спасибо за помощь.

Я натянул провонявшую табаком куртку и поднялся со стула. Непонятно с чего, но я чувствовал, что лучше скорей убраться отсюда ко всем чертям, пока эти двое не передумали. Гимназист проводил меня до выхода.

— То, что ты невиновен, мы поняли еще вчера вечером, — сказал он. — Результаты экспертизы и вскрытия никакой связи с тобой не выявили. Сперма и группа крови — не твои. Отпечатков твоих пальцев нигде не найдено. Но ты все равно что-то скрываешь, правда? Потому мы тебя и держали. Думали, помурыжим еще немного — может, проболтаешься. Когда от нас что-то скрывают, мы понимаем сразу. Чутье. Профессиональное чутье. Ты ведь знаешь, хотя бы примерно, кто эта женщина, так? Но почему-то это скрываешь. Нехорошо, очень нехорошо. Не стоит нас недооценивать. Мы в своем деле — профи. И речь идет об убийстве человека.

— Извините, но я не понимаю, о чем вы, — сказал я.

— Возможно, тебе еще придется сюда прийти. — Он достал из кармана коробок, вытащил спичку и принялся ковырять ею заусенцы вокруг ногтей. — И если это случится, так просто ты уже не отделаешься. Даже если у тебя из-за спины будет то и дело выскакивать адвокат, мы и бровью не поведем. И уж подготовим тебе встречу, что называется, на высшем уровне.

— Адвокат? — переспросил я.

Но он уже растворился в дверях заведения. Я поймал такси и вернулся домой. Дома набрал полную ванну горячей воды и медленно-медленно погрузил туда тело. Почистил зубы, побрился и тщательно вымыл голову. Казалось, я весь пропитался никотиновой вонью. Ну и местечко, снова подумал я. Настоящее змеиное логово.

Выбравшись из ванны, я сварил себе цветной капусты и принялся поедать ее, запивая пивом, под пластинку Артура Прайсока с оркестром Каунта Бэйси. Безупречно стильный, красивый альбом. Я купил его шестнадцать лет назад. В шестьдесят седьмом. Шестнадцать лет уже слушаю. И не надоедает.

Потом я немного поспал. Совсем коротким сном — будто ненадолго вышел куда-то, повернул назад и пришел обратно. Погуляв с полчаса, не больше. Когда открыл глаза, времени было всего час дня. Я бросил в сумку плавки и полотенце, сел за руль старушки «субару», поехал в крытый бассейн на Сэтагая и целый час плавал там до полного изнеможения. И только тогда, наконец, почувствовал себя человеком. Даже захотел чего-нибудь съесть. Я позвонил Юки. Она была дома. Я сообщил ей, что полиция меня отпустила. «Замечательно», — отозвалась она в своей стильно-бесстрастной манере. Я спросил ее, обедала ли она сегодня. Еще нет, ответила она. Только с утра съела пару пирожных с кремом. Очередной мусор, понял я. Давай-ка я за тобой заеду, и мы пообедаем где-нибудь по-человечески, предложил я. Угу, сказала она.

Я снова сел в «субару», обогнул сады храма Мэйдзи, проехал по аллее Музея искусств и с поворота на Аояма вырулил к храму Ноги. Весна с каждым днем заявляла о себе все смелее. За те двое суток, что я провел в полицейском участке Акасака, ветер задул поприветливей, из почек на деревьях показалась листва, а солнечный свет смягчился и словно скруглил очертания у предметов вокруг. Даже шум и гвалт огромного города звучали ласково, как флюгельгорн Арта Фармера. Мир был прекрасен, желудок — космически пуст. Проклятая песчинка, свербившая глаз, исчезла сама по себе.

Я нажал на кнопку звонка, и Юки сразу спустилась. В этот раз на ней была майка с Дэвидом Боуи, поверх майки — коричневый жакетик из мягкой кожи. С плеча свисала холщовая сумка. На сумке болтались значки «Стрэй Кэтс», «Стили Дэн» и «Калче Клаб». Ну и сочетаньице, подумал я. Впрочем, мне-то какая разница…

— Ну, как полиция? Весело было? — спросила Юки.

— Ужасно, — ответил я. — Примерно как песенки Боя Джорджа.

— Хм-м, — протянула она без выражения.

— Я куплю тебе Элвиса Пресли. Вместо вот этого, ладно? — предложил я, ткнув пальцем в «Калче Клаб» у нее на сумке.

— Псих ненормальный! — прошипела она.

Воистину неохватен японский язык…

Первым делом я отвез ее в приличный ресторан, накормил сэндвичами из настоящего пшеничного хлеба с ветчиной, овощным салатом и напоил свежайшим молоком. Сам съел то же самое и выпил кофе. Сэндвичи были отменные. Тонкий соус, нежное мясо, добавка из горчицы с хреном. В самом вкусе — энергия жизни. Вот что я называю едой.

— Итак, — спросил я Юки. — Куда мы сегодня поедем?

— В Цудзидо, — сказала она.

— Годится, — согласился я. — Можно и в Цудзидо. А почему Цудзидо?

— Потому что там папа живет, — ответила Юки. — Он сказал, что хочет с тобой повидаться.

— Со мной?

— Не бойся, не такой уж он и мерзавец.

Я отхлебнул второй по счету кофе и покачал головой.

— Я и не говорил, что он мерзавец. Но с чего это твой отец вдруг хочет со мной повидаться? Ты ему про меня говорила?

— Ага. Я ему позвонила. Рассказала, как ты меня с Хоккайдо привез, а теперь тебя забрала полиция и обратно не отдает. Тогда папа позвонил своему знакомому адвокату и попросил разобраться. У него вообще много таких знакомых. Потому что он очень реалистичный.

— Понятно, — сказал я. — Вот, значит, в чем дело…

— Ну, тебе же пригодилось?

— Пригодилось, это правда.

— Папа сказал, что полиция не имела права тебя задерживать. И что ты запросто мог оттуда уйти, когда тебе вздумается.

— Да я и сам это знал, — сказал я.

— Тогда чего же ты там сидел? Встал бы и сказал: «Я иду домой».

— Сложно сказать… — ответил я, немного подумав. — Возможно, я себя так наказывал.

— Псих ненормальный, — сказала она, подпирая щеки ладонями. Мощнейший словарный запас.

* * *

Мы сели в «субару» и взяли курс на Цудзидо. День клонился к закату, и на шоссе было пусто. Всю дорогу она доставала из сумки кассеты и ставила одну за другой. Чего только не прозвучало в моем драндулете, пока мы ехали! От «Exodus» Боба Марли до «Mister Roboto» группы «Стикс». От действительно интересной музыки до полной белиберды. Впрочем, подобные вещи — все равно что пейзажи за окном. Тянутся справа налево и пропадают один за другим. Юки почти все время молчала и, развалясь на сиденье, слушала музыку. Увидав на приборной панели мои темные очки, она их тут же нацепила, а в пути даже выкурила штучку «Вирджиниа Слимз». Я тоже молчал, сосредоточившись на дороге. Старательно переключая передачу за передачей. Не спуская глаз с полотна шоссе. Отмечая каждый указатель и каждый дорожный знак на пути.

Иногда я ловил себя на том, что завидую Юки. Сейчас ей всего тринадцать. С какой, наверное, свежестью воспринимают ее глаза все вокруг — пейзажи, музыку, людей. И видят совсем не то, что видится мне. А ведь когда-то я и сам был таким же. Когда мне было тринадцать лет, мир казался гораздо проще. Затраченные усилия непременно вознаграждались, слова обладали незыблемым смыслом, а однажды найденная красота никогда не исчезала. И все-таки я в свои тринадцать не был таким счастливым. Я любил одиночество, больше верил в себя, когда был один — но, стоит ли говорить, одного меня практически не оставляли. Запертый в жесткие рамки двух систем — в школе и дома, я жутко нервничал и комплексовал. Такой уж нервный был возраст. И когда я впервые влюбился в девчонку, конечно же, ничего хорошего у нас с нею не вышло. Потому что я понятия не имел, что такое любовь и как с этим следует обращаться. Да что там — я двух слов связать не мог в разговоре с девчонкой. Застенчивый, неловкий подросток. Учителям и родителям, что вбивали в меня какие-то ценности, я пробовал возражать — но никогда не умел высказать толком свои возражения. Что бы я ни делал — ничего не получалось как надо. Полная противоположность Готанде, у которого все всегда получалось как надо. Но свежий взгляд на мир я сохранял. И это было колоссально. Запахи и впрямь будоражили кровь, слезы были по-настоящему горячи, девчонки — красивы, как в сказке, а рок-н-ролл — действительно навсегда. В темноте кинозалов рождалось интимное чувство тайны, а летние ночи выворачивали душу глубиной и бескрайностью. Я проводил свое нервное детство среди музыки, фильмов и книг. Заучивал наизусть слова песен Сэма Кука и Рики Нельсона. Я построил мир для себя одного и замечательно жил в нем. В свои тринадцать. И только опыты по естествознанию проводил в одной паре с Готандой. Это он, а не я, чиркал спичкой и, притягивая к себе страстные взгляды девчонок, элегантно подносил к горелке огонь. Пых!..

Какого же дьявола он теперь завидует мне?

Хоть убей, не пойму.

— Эй, — окликнул я Юки. — Может, все-таки расскажешь про человека в овечьей шкуре? Где ты встречалась с ним? И откуда тебе известно, что с ним встречался я?

Она повернулась ко мне, сняла темные очки, положила на приборную панель. И слегка пожала плечами.

— Но сначала ты мне ответишь, идет?

— Идет, — согласился я.

С полминуты Юки похмыкала в унисон тягучему, как утреннее похмелье, Филу Коллинзу, потом снова стянула с панели очки и принялась теребить их за дужки.

— Помнишь, тогда на Хоккайдо ты мне сказал… Что из всех девчонок, которых ты выманил на свидание, я самая красивая?

— Помню. Говорил, — кивнул я.

— И что, это правда? Или ты просто так сказал, чтоб я перестала дуться? Только честно.

— Это правда. Я не врал, — сказал я.

— А сколько девчонок ты выманил на свидание до сих пор?

— Ну, я не считал…

— Двести?

— Да ну тебя! — засмеялся я. — Не такой уж я у женского пола популярный. Ну, то есть, популярный, но не настолько. Я, как бы тебе сказать… весьма локального применения. Узкий такой. Широких масс не охватываю… Но человек пятнадцать точно выманил.

— Так мало?

— Такая вот несчастная жизнь, — вздохнул я. — Мрачная, стылая, тесная…

— Локального применения? — уточнила Юки.

Я кивнул.

Она ненадолго задумалась — наверно, о том, как можно жить такой жизнью. Но, похоже, так ничего и не поняла. Что поделаешь. Молодо-зелено…

— Значит, пятнадцать, — сказала она.

— Ну, приблизительно, — поправился я. И еще раз прокрутил в голове тридцать четыре года своей несчастной жизни. — Примерно так. Ну, самое большее — двадцать.

— Двадцать… — повторила Юки разочарованно. — И что, из этих двадцати я самая красивая?

— Да, — ответил я.

— А может, тебе просто красивые не попадались? — спросила она. И закурила вторую сигарету. У перекрестка впереди замаячила фигура полицейского, поэтому сигарету я отобрал и выкинул в окно.

— Попадались даже очень красивые, — ответил я. — Но ты красивее всех. Серьезно, я не вру. Не знаю, поймешь ты или нет, но твоя красота как бы существует сама по себе, независимо от тебя. Совсем не так, как у других. Но я тебя умоляю: давай-ка в машине не курить. Во-первых, снаружи все видно, во-вторых, салон провоняется. И потом, я тебе уже говорил: если девочки с малых лет курят, у них с возрастом начинают плясать менструальные циклы.

— Иди к черту! — надулась Юки.

— Расскажи про человека в овечьей шкуре, — попросил я.

— Про Человека-Овцу?

— Откуда ты знаешь, что его так зовут?

— Ты же сам сказал в прошлый раз. По телефону. «Человек-Овца».

— Что, серьезно?

— Ага, — кивнула Юки.

На дороге начались пробки, и перед каждым светофором приходилось ждать, пока зеленый не сменится как минимум дважды.

— Расскажи мне про него. Где ты с ним встретилась?

Юки пожала плечами.

— Да не встречалась я. Просто… вдруг подумала о нем. Когда на тебя посмотрела, — сказала она и накрутила на палец тонкую прядь волос. — Он мне сам и почудился. Человек в овечьей шкуре. Как видение какое-то. И каждый раз, когда встречала тебя там, в отеле, — он у меня в голове появлялся. Поэтому я у тебя и спросила. А вовсе не потому, что я что-нибудь знаю…

Притормозив у очередного светофора, я попытался осмыслить услышанное. Я должен это осмыслить, во что бы то ни стало. Повернуть нужный винт и завести пружину в голове. Раз, два…

— Ты говоришь, «вдруг подумала о нем», — сказал я Юки. — То есть, у тебя перед глазами возникла фигура Человека-Овцы, так?

— Я не могу точно объяснить, — ответила она. — Как бы сказать получше… Не то чтобы прямо фигура этого самого Человека-Овцы перед глазами появилась, нет. Просто, понимаешь… Чувства того, кто все это видел, передаются мне, как воздух. Но глазам их не видно. Глазам не видно, но я их воспринимаю — и могу переделать в картинку. Только это не совсем картинка. Ну, как бы картинка. Если б я даже могла ее кому-нибудь показать, никто бы не понял, что это. То есть, это картинка, которую только я сама понимаю, и все… Тьфу. Не могу объяснить нормально! Дура какая-то. Вот ты понимаешь, о чем я говорю?

— Очень смутно, — признался я.

Юки насупилась и закусила дужку очков.

— То есть, что получается… — попробовал я наугад. — Ты можешь уловить то, что я ощущаю внутри, или то, что пристало ко мне снаружи — какую-то эмоцию или сверхидею — и преобразовать это в некое видение, вроде символического сна, так что ли?

— Сверхидею?

— Мысль, которую думаешь очень сильно.

— Ну, может быть… То, что думаешь очень сильно — да, но не только это. Есть еще то, что сделало эту мысль. Что-то ужасно мощное… Сила, которая делает мысли. Если она есть, то я ее чувствую. Пропускаю сквозь себя, как электрический ток. И тогда — своим зрением — вижу. Только не как обычный сон. Скорее, как пустой сон…Вот, именно так! Пустой сон. Там нет никого. Ни фигур, ни предметов. Ну вот как если у телевизора контраст до предела вывернуть — чтобы стало или совсем темно, или совсем светло, да? То же самое. Ничего не видать. Но кто-то там есть все равно! Надо просто вглядеться очень внимательно. И вот я вглядываюсь — и чувствую. Что там сидит человек в овечьей шкуре. Что он не злой человек. И даже вообще не человек. Глазам не видно, но понятно. Просто он выглядит, как невидимка. Его как бы нет — но он есть… — Юки с досады прищелкнула языком. — Ужасно объясняю!

— Почему же. Ты отлично объясняешь.

— Что, правда хорошо?

— Очень, — кивнул я. — По-моему, я понимаю все, что ты хочешь сказать. Просто мне нужно время, чтобы это переварить…

Уже перед самым Цудзидо я вырулил к морю и, обогнув сосновую рощицу, остановил «субару» меж двух белых линий на автостоянке. Машин вокруг почти не было.

— Пройдемся? — предложил я Юки.

Стоял чудный апрельский день. Ветер дул, но почти незаметно, море было спокойным. Лишь у самого берега то подымалась, то исчезала волна — словно кто-то стоял у кромки воды и неторопливо встряхивал простыню. Мягкая, размеренная волна. Серферы, оставив всякие попытки прокатиться, повытаскивали свои доски на берег и курили, сидя на песке в мокрых гидрокостюмах. Дым от горящей мусорной свалки поднимался к небу столбом, а по левую руку в далекой дымке розовел цветущей сакурой остров Эно. Огромная черная псина с крайне сосредоточенной мордой то бежала трусцой, то неспешно вышагивала по волнорезу слева направо. Пять или шесть рыболовных шхун дрейфовали у горизонта, а над ними, словно водовороты белой пены, беззвучно кружили стаи чаек. Даже море пахло весной.

Мы пошли по пешеходной дорожке вдоль берега. Встречая по пути то любителей бега трусцой, то школьниц на велосипедах, немного прошагали в сторону Фудзисавы, отыскали подходящее местечко на пляже, сели на песок и стали разглядывать море.

— И часто ты это чувствуешь? — спросил я Юки.

— Да не то чтобы постоянно, — ответила она. — Бывает. Иногда чувствую. Таких людей, через которых я это чувствую, не очень много. Совсем чуть-чуть. Но я и сама стараюсь защищаться. Когда это чувство приходит, стараюсь как можно меньше думать о нем. Только оно начинается, я сразу — бац! — и захлопываюсь. Потому что заранее знаю: сейчас начнется. А когда захлопнусь, то и чувствую уже не так глубоко. Все равно, что глаза зажмурить, — очень похоже. Зажмуриваю свои чувства. Тогда просто ничего не видно, и все. Вот, когда в кино что-нибудь страшное происходит — закрываешь глаза, да? Здесь так же. И пока оно не пройдет, так и сидишь, закрывшись. Как можно крепче…

— А зачем закрываться?

— А не люблю, — ответила она резко. — Раньше, когда маленькая была, не закрывалась. В школе, бывало, как почувствую что-нибудь — сразу вслух говорю. Но от этого всем только хуже делалось. То есть, чувствую, например, что сейчас кто-нибудь покалечится. И говорю в компании: «вот этот парень скоро покалечится». И очень скоро тот человек ломает ногу. Много раз так было. И постепенно меня стали принимать за какую-то ведьму. Даже дразнили так — «ведьма». Вот какую репутацию заработала… А меня все это обижало страшно. И однажды я обещала себе: больше ничего не рассказываю. Никому. Как только почувствую, что сейчас что-нибудь увижу, сразу и захлопываю все чувства намертво.

— Только со мной почему-то не захлопнула, так?

Она пожала плечами.

— Это как-то неожиданно получилось, врасплох. Не успела защититься. Как-то вдруг — хлоп! — и эта как бы картинка в меня вселилась. Когда мы с тобой в первый раз увидались. В баре отеля. Я еще музыку слушала, рок какой-то… То ли «Дюран Дюран», то ли Дэвида Боуи… Когда музыку внимательно слушаешь, так всегда получается, правда же? Защититься не успеваешь. Расслабляешься потому что. За что я музыку и люблю…

— То есть, что получается, у тебя — дар ясновидения? — спросил я. — Раз ты можешь предсказывать, кто когда ногу сломает, и все такое.

— Ну, как сказать… Пожалуй, тут все-таки что-то другое. Я же не предсказываю, что будет, а просто чувствую, что происходит сейчас. Но там есть и какой-то воздух особенный, как бы настроение того, что случится потом. Понимаешь? Ну, например, кто-то делает упражнения на перекладине и скоро повредит себе что-нибудь. Но в нем уже прямо сейчас есть небрежность, какая-то самоуверенность лишняя, так ведь? Или, скажем, явно дурачится человек. Вот в такие секунды меня это чувство как волной накрывает. То есть, буквально волной — сам воздух ужасно плотный становится. И я уже понимаю: ну вот, сейчас случится что-то плохое. И сразу вслед за этим выскакивает «пустой сон». А потом… То же самое происходит на самом деле. Это не ясновидение. Это что-то ужасно размытое. Но оно бывает, я вижу такие штуки. Только больше никому ничего не рассказываю. А то опять станут ведьмой дразнить… Но я-то просто вижу, и больше ничего! Вижу, что вот, сейчас этот парень обожжется. И он обжигается. Но обвинить меня ни в чем не может. Ужас, правда? Я сама себя за это ненавижу. И поэтому закрываюсь. Если я закрываюсь, мне не нужно себя ненавидеть.

Она набрала пригоршню песка и долго смотрела, как он высыпается из ладони.

— А Человек-Овца действительно существует?

— Да, существует, — сказал я. — В отеле есть место, где он живет. Там, внутри этого отеля, есть еще один, совсем другой отель. Где это — обычным глазом не видно. Но старый отель никуда не убрали. Его оставили для меня. Потому что там было место для меня. Человек-Овца там живет и подключает ко мне всякие вещи, людей и события. Это место для меня, и он на меня там работает. Без него я ни к чему как следует не подключусь. Он заведует всем этим. Как оператор на телефонной станции.

— Подключает?

— Ну да. Понадобится мне что-нибудь. Я хочу к этому подключиться. И он подключает.

— Не понимаю.

Точно так же, как Юки, я набрал в ладонь песку и понаблюдал, как он сыпется между пальцев.

— Я и сам пока толком не понимаю. Но так мне рассказал Человек-Овца.

— И давно он с тобой, Человек-Овца?

Я кивнул.

— Да, очень давно. С самого детства. Я всю жизнь это чувствовал. Что кто-то там есть. Вот только форму Человека-Овцы он принял недавно. Сначала у него не было формы, и лишь постепенно — чем дальше, тем больше — он приобретал форму для того мира, в котором теперь живет. Чем старше я становился. Зачем? Не знаю. Наверно, так было нужно. Наверно, я вырос, много всего потерял — и потому возникла такая необходимость. Чтобы еще лучше помогать мне выжить. Но наверняка я не знаю. Возможно, здесь какая-то другая причина. Как раз об этом я все время думаю. Но сообразить никак не могу. Дурак, наверное…

— Ты кому-то еще об этом рассказывал?

— Нет, никому. Чего рассказывать, все равно никто не поверит. Никто не поймет. Да и я не смогу объяснить как следует. Вот, тебе первой рассказываю. Такое чувство, будто тебе рассказать могу.

— Я тоже еще никому об этом так хорошо не рассказывала. Тебе первому. А так все время молчала. Папа и мама знают немножко, но не из моих рассказов. Мне все время, с самого раннего детства казалось, что лучше вообще никому об этом не говорить. Прямо инстинкт какой-то…

— Здорово, что мы поговорили, — сказал я.

— Значит, ты тоже ведьмак… — сказала Юки, перебирая пальцами песок.

* * *

Всю обратную дорогу Юки рассказывала о школе. О том, как это ужасно — средние классы общеобразовательной школы.

— Я с самых летних каникул в школу не хожу, — сообщила она мне. — И не потому, что учиться лень. А потому, что само это место не выношу. Просто физически. Приду в школу, и так плохо делается, что сразу тошнить начинает. Каждый день меня там тошнило. Только стошнит — меня сразу дразнят. Все дразнят. Даже учителя…

— Будь я твоим одноклассником, — я такую красивую девчонку никогда не дразнил бы, — сказал я.

С полминуты Юки шагала, молча глядя на море.

— Ну, бывает ведь наоборот: потому и дразнят, что красивая, так же? Да еще и дочка знаменитости. А таких или жутко ценят — или жутко дразнят, одно из двух. Так вот, я — второе. Ни с кем у меня дружить не получается. Хожу в постоянном напряжении. Мне же надо чувства постоянно закрытыми держать, верно? А никто не понимает, чего это я. Почему я все время дрожу. А я дрожу иногда, и выгляжу, наверно, как мокрая утка. И они сразу измываются. Так гадко! Ты даже не представляешь, как гадко. Не знаю, куда от стыда потом прятаться. Просто не верится, что человек вообще на такое способен. Они ведь, представь себе…

Я стиснул ее руку в своей.

— Все в порядке, — сказал я. — Не забивай себе голову ерундой. Школа — не то место, куда нужно ходить через силу. И если не хочешь, то лучше не ходить. Про школу я сам прекрасно все знаю. Ужасное место. Всякие придурки носы задирают. Бездарные учителя из себя гениев корчат. Строго говоря, процентов восемьдесят из этих учителей — либо идиоты безмозглые, либо садисты. А некоторые — и то, и другое сразу. Доходят до ручки от стресса, а потом самыми сволочными способами на учениках отыгрываюся. Вечно какие-то правила, мелкие и совершенно бессмысленные. Вся учеба — по принципу «не высовывайся», и хорошие отметки достаются только кретинам без капли воображения… И раньше так было. И теперь точно так же. Это дерьмо не изменится никогда.

— Ты что, правда так думаешь?

— Конечно. Насчет дерьма в средней школе я могу тебе рассказывать хоть целый час.

— Но все-таки… Это же все-таки обязательное образование. Средняя школа.

— А вот об этом пускай болит голова у других, но не у тебя. Никто не обязан ходить туда, где над ним издеваются. Никому не обязан! У тебя всегда есть право сказать «не хочу». Встать и заявить во весь голос: «не желаю — и все!».

— Да, но что со мной будет потом? Если все время так говорить?

— Когда мне было тринадцать, я тоже этого боялся, — сказал я. — Что всю жизнь у меня так и будет. Но так не будет. Все как-нибудь наладится. А не захочет налаживаться — тогда и подумаешь, что делать, еще раз. Пройдет еще немного времени — подрастешь, влюбишься. Тебе купят лифчик. И весь мир вокруг будет выглядеть по-другому.

— Ты идиот! — рассвирепела Юки. — Уж лифчик-то у любой тринадцатилетней девчонки сегодня есть обязательно! Ты на полвека от жизни отстал.

— Ого, — удивился я.

— Ага, — отрезала она. И подтвердила свой вывод: — Полный идиот!

— Очень может быть… — почесал я в затылке.

Она обогнала меня и, ни слова не говоря, зашагала к машине.

Глава 24

Усадьба ее отца располагалась у самого моря. Когда мы прибыли, уже почти смеркалось. Старый, просторный дом утопал в саду с невообразимым количеством деревьев. Одна сторона здания еще сохраняла стиль забытых времен, когда пляж Сёнан считался зоной роскошных прибрежных вилл. В мягких весенних сумерках не дрожало ни ветки, ни листика. На ветках сакуры набухали почки. Отцветет сакура — раскроет бутоны магнолия. Этот сад был явно устроен так, чтобы по сочетаниям цветов и запахов следить, как день за днем понемногу сменяют друг друга времена года. Просто не верилось, что сегодня где-то остались еще такие места.

Особняк Макимуры был обнесен высоким забором, а ворота касались крыши — так строили дома в старину. На воротах белела неестественно новенькая табличка с двумя отчетливыми иероглифами: «Макимура». Мы позвонили. Полминуты спустя высокий молодой человек лет двадцати пяти, коротко стриженный и приветливый на вид, отворил ворота и провел нас в дом. Радушно улыбаясь то мне, то Юки. С Юки, похоже, он встречался уже не раз. Мягкой, приветливой улыбкой он напоминал Готанду. Хотя у Готанды, что говорить, получалось бы куда лучше. Молодой человек повел нас по тропинке куда-то за дом и по дороге успел сообщить мне, что «помогает Макимуре-сэнсэю во всем».

— Вожу автомобиль, доставляю рукописи, собираю материал для работы, играю с сэнсэем в гольф и маджонг, езжу по делам за границу — в общем, выполняю все, что потребуется! — разъяснил он мне жизнерадостно, хотя я ни о чем не спрашивал. — Как говорили раньше, «ученик Мастера»…

— А… — только и сказал я.

«Псих ненормальный», — было написано на физиономии Юки, но она ничего не сказала. Хотя я уже понял: если нужно, этот ребенок за словом в карман не полезет.

Макимура-сэнсэй забавлялся гольфом в саду за домом. От сосны до сосны перед ним тянулась зеленая сеть с белой мишенью посередине, куда он изо всех сил отсылал мячи. Раз за разом его клюшка взмывала вверх и падала с резким присвистом — фью-у-у! — будто рассекая небо напополам. Один из самых ненавистных для меня звуков на белом свете. Всякий раз, когда он раздается, мне слышатся в нем ужасные тоска и печаль. С чего бы? Наверно, все дело в предубеждении. Просто я без всякой причины терпеть не могу гольф как спорт, вот и все.

Заметив гостей, Макимура-сэнсэй повернулся и опустил клюшку. Потом взял полотенце, тщательно вытер пот с лица и сказал, обращаясь к Юки:

— Приехала? Хорошо…

Юки сделала вид, что ничего не услышала. Глядя куда-то в сторону, она достала из кармана жевательную резинку, развернула, сунула в рот и принялась оглушительно чавкать. Фантик от жвачки она скатала в шарик и зашвырнула в ближайшую кадку с фикусом.

— Может, хоть поздороваешься? — сказал Макимура-сэнсэй.

— Здрас-сьте… — процедила Юки, скорчив гримасу. И, сунув кулачки в карманы жакетика, убрела неизвестно куда.

— Эй! Тащи пива! — рявкнул Макимура-сэнсэй ученику.

— Слушаюсь! — дрессированным голосом отозвался тот и ринулся из сада в дом. Макимура-сэнсэй громко откашлялся, смачно сплюнул на землю и снова вытер лицо полотенцем. С полминуты он стоял, игнорируя факт моего существования, и таращился на сеть с мишенью. Я же, пока суд да дело, созерцал замшелые камни.

Чем дальше, тем искусственней, натянутей и нелепей казалась мне ситуация. И дело было не в том, где что не так или чья тут ошибка. Просто все это сильно смахивало на какую-то пародию. Будто все старательно разыгрывали заданные им роли. Учитель и ученик… Ей-богу, Готанда в роли помощника смотрелся бы куда элегантнее. Пусть даже и не с такими длинными ногами.

— Я слышал, ты помог Юки? — вдруг обратился ко мне сэнсэй.

— Да так, ерунда, — пожал я плечами. — Вместе сели в самолет, вместе вернулись домой, вот и все. Ничего особенного. А вот вам большое спасибо, что с полицией выручили. Очень вам обязан…

— А-а, это… Да, пустяки. Считай, что мы квиты. Не забивай себе голову. Дочь попросила, я сделал — все равно что сам захотел. Так что не напрягайся. А полицию я и сам давно терпеть не могу. В свое время тоже от нее нахлебался. Я ведь был там, у Парламента в шестидесятом, когда погибла Митико Канба[89]… Давно это было. Давным-давно…

На этих словах он нагнулся, подобрал с земли клюшку и, легонько постукивая ею по ноге, принялся ощупывать меня взглядом: сначала лицо, потом ноги, потом снова лицо. Словно хотел понять, как мое лицо взаимодействует с ногами.

— Когда-то давно люди хорошо понимали, что на свете справедливо, что нет, — произнес Хираку Макимура.

Я вяло кивнул.

— В гольф играешь? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Не любишь гольф?

— Люблю, не люблю — не знаю, не пробовал никогда.

Он рассмеялся.

— Так не бывает, чтобы люди не знали, любят они гольф или нет. Большинство тех, кто в гольф не играл, его не любят. По умолчанию. Так что можешь говорить честно. Я хочу знать твое мнение.

— Если честно — то не люблю, — сказал я честно.

— А почему?

— Ну… Так и кажется, будто все это сделано, чтобы дурачить окружающих, — ответил я. — Все эти помпезные клюшки, тележки, флажки. Расфуфыренные костюмчики, обувь. Все эти приседания с прищуриваниями над травкой, уши торчком… Вот за это и не люблю.

— Уши торчком? — переспросил он удивленно.

— Ну, это я образно выразился. Без конкретного смысла. Я только хочу сказать, что весь антураж гольфа действует мне на нервы. А «уши торчком» — просто шутка, — пояснил я.

Хираку Макимура снова воззрился на меня пустыми глазами.

— Ты немного странный, да? — спросил он меня.

— Да нет, не странный, — ответил я. — Самый обычный человек. Только шучу неудачно.

Наконец ученик притащил на подносе две бутылки пива и пару стаканов. Примостил поднос на ступеньку веранды, откупорил бутылки, разлил по стаканам пиво. И убежал — так же быстро, как и в прошлый раз.

— Ладно. Пей давай, — сказал Хираку Макимура, присаживаясь на ступеньку.

— Ваше здоровье, — сказал я и отхлебнул пива. В горле у меня пересохло, и пиво казалось на удивление вкусным. Но я был за рулем, и про себя решил много не пить. Одного стакана достаточно.

Точного возраста Хираку Макимуры я не знал, но выглядел он лет на сорок пять, не меньше. Роста невысокого, но из-за крепкого телосложения смотрелся крупнее, чем на самом деле. Широкие плечи, толстые руки и шея. Шея, пожалуй, даже слишком толста. Будь эта шея чуть тоньше, он мог бы сойти за мужчину спортивного типа; однако двойной подбородок и роковые складки на шее ясно говорили о нездоровом образе жизни, который долгие годы вел этот человек. И сколько тут ни размахивай клюшкой для гольфа — от этого уже не избавиться. Годы берут свое. На фотографиях, что я видел когда-то давно, Хираку Макимура был стройным молодым человеком с проницательными глазами. Не красавцем, но что-то в нем притягивало взгляды. Нечто сулящее миру прогрессивного автора, которым он станет когда-нибудь очень скоро. Сколько лет назад это было? Пятнадцать, шестнадцать? В его глазах еще угадывалась былая проницательность. Иногда эти глаза даже казались красивыми — в зависимости от того, как на них падает свет, и под каким углом в них смотришь. Волосы короткие, с проседью. Темный загар — надо думать, от частой игры в гольф — приятно сочетался с тенниской «Lacoste» цвета красного вина. Обе пуговицы под горлом, понятно, расстегнуты. Слишком уж толстая шея. Красные тенниски «Lacoste» вообще очень редко бывают кому-нибудь впору. Люди с тонкой шеей смотрятся в них ощипанными цыплятами. А толстые шеи они перетягивают так, точно хотят задушить. Мало кому удается совпасть с идеалом. Хотя дружище Готанда, конечно, и тут бы совпал на все сто… Эй. Прекрати. Больше ни мысли о Готанде!

— Я слышал, ты что-то пишешь? — спросил меня Хираку Макимура.

— Ну… Писательством я бы это не называл, — ответил я. — Сочиняю тексты, заполняю рекламные паузы. О чем угодно. Был бы текст как таковой — а смысл не важен. Кому-то ведь надо и такое писать. Вот я и пишу. Все равно что разгребаю сугробы в пургу. Культурологические сугробы…

— Разгребаешь сугробы? — повторил Хираку Макимура. И покосился на клюшку для гольфа у себя под ногами. — Забавное выражение…

— Спасибо, — сказал я.

— Любишь писать тексты?

— То, что я пишу сейчас, невозможно любить или не любить. Не того масштаба работа. Но у меня, конечно, есть свои способы эффективного разгребания сугробов. Свои маленькие хитрости, ноу-хау, стиль. Своя манера напрягаться, если угодно. К подобным вещам, скажем так, неприязни я не испытываю.

— Что ж, очень точный ответ! — похвалил он с каким-то даже интересом.

— На таком примитивном уровне это не сложно.

— Хм-м… — протянул он. И замолчал секунд на пятнадцать. — А это выражение — «разгребать сугробы» — ты сам придумал?

— Да… По-моему, сам, — пожал я плечами.

— Не возражаешь, если я это где-нибудь употреблю? «Разгребаю сугробы», хм… Забавное выражение. «Разгребаю культурологические сугробы»…

— Да ради бога. Я не буду драться за копирайт.

— Я ведь понимаю, о чем ты, — сказал Хираку Макимура, пощипывая мочку уха. — Я и сам порой это чувствую. Как мало смысла в том, что я иногда пишу. Иногда… Раньше было не так. Раньше мир был гораздо меньше. Все можно было удержать в руках. Четко понимать, чем конкретно занимаешься. И что нужно людям вокруг. Масс-медиа не были такой гигантской клоакой. Все были одной маленькой деревней. И знали друг друга в лицо…

Осушив свой бокал, он подлил пива и мне, и себе. Я начал было отнекиваться, но он даже не обратил внимания.

— А теперь все иначе! Нет больше понятий добра и зла. Никто и представления не имеет, что хорошо, а что плохо. Вообще никто! Все только ковыряются в том, что видят у себя перед носом. Разгребают сугробы в пургу… Вот именно. Точнее не скажешь.

Он снова уперся взглядом в зеленую сеть между сосен. В траве белели разбросанные мячи, штук тридцать, по крайней мере.

Я отхлебнул еще пива.

Хираку Макимура молчал, обдумывая, что бы еще сказать. Я все ждал, а время текло. Но его это никак не смущало. Он привык к тому, чтобы все заглядывали ему в рот и ловили каждое слово. Делать нечего — я тоже решил подождать, пока он скажет еще что-нибудь. А он все пощипывал мочку уха — так, словно перебирал новенькую колоду карт.

— К тебе очень привязалась моя дочь, — сказал наконец Хираку Макимура. — А она к кому попало не привязывается. Точнее, вообще ни к кому не привязывается. Когда она со мной, из нее слова не вытянешь. С матерью тоже молчит, как рыба, — но мать она хоть уважает. А меня не уважает. Совсем. Ни во что не ставит. Друзей у нее нет. В школу уже несколько месяцев не ходит. Целыми днями сидит дома и слушает музыку, от которой стены трясутся. Трудный подросток, можно сказать… Да, в общем, ее домашний учитель так и говорит. Ни с кем из окружающих она не ладит. А к тебе привязалась. Почему?

— И действительно, почему? — повторил я.

— Сошлись характерами?

— Может, и так…

— Что ты думаешь о моей дочери?

Перед тем как ответить, я ненадолго задумался. Было странное чувство, будто меня проверяют на вшивость. Пожалуй, здесь лучше говорить откровенно.

— Трудный возраст. То есть, он сам по себе трудный, а тут еще и обстановка в семье ужасная. В итоге все трудно настолько, что исправить почти невозможно. Тем более, что об этом никто не заботится. Никто не хочет брать ответственность на себя. Поговорить ей не с кем. Некому высказать все, что в душе накопилось. Ей очень обидно и больно. Но нет никого, кто бы эту боль развеял. Слишком знаменитые родители. Слишком красивая внешность. Слишком много проблем на такие хрупкие плечи. Плюс некоторые особенности ее психики… Сверхчувствительность, скажем так. В общем, она отличается от других кое в чем. Но ребенок очень искренний. Я думаю, если бы кому-то было до нее дело, она бы выросла очень неплохим человеком.

— Но никому до нее дела нет…

— Выходит, что так.

Он глубоко вздохнул. Потом оторвал руку от мочки уха и принялся разглядывать кончики пальцев.

— Да, все так. Все ты верно говоришь… Я и сам это вижу — но поделать ничего не могу. У меня связаны руки. Во-первых, когда мы с женой разводились, она условие выставила. Чтобы отец не вмешивался в жизнь дочери. И в разводных документах теперь так написано. Я и пикнуть не мог. Я в то время по девкам бегал. Когда у самого рыльце в пушку — как тут возразишь? Представь себе, даже для того, чтобы Юки сегодня приехала, Амэ должна была дать разрешение… Черт-те что за имена — Амэ, Юки… Ну, в общем, вот так получилось. Во-вторых, я уже говорил: Юки ко мне совсем не привязана. Что бы я ей ни сказал — даже ухом не поведет. И в целом как отец я оказался не у дел. Хотя дочь свою я люблю. Единственный ребенок, что говорить. Только помочь ей ничем не могу. Руки связаны. Не дотянуться…

И он снова уставился на зеленую сетку меж сосен. Совсем смеркалось. Лишь мячи для гольфа все белели в траве, словно кто-то рассыпал по лужайке корзину берцовых костей.

— Но вы же понимаете, что дальше так продолжаться не может! — сказал я. — Мать ее по уши в работе, носится по всему свету, о ребенке подумать некогда. Да и самого ребенка забывает где ни попадя. Бросает без денег в отеле на Хоккайдо — и вспоминает об этом только через три дня. Три дня! Ребенок кое-как возвращается в Токио, сидит один в квартире безвылазно, с утра до вечера слушает рок и питается пирожными да всяким мусором из «Макдональдса». В школу не ходит. Друзей нет. Такую ситуацию, как ни крути, нормальной назвать нельзя. Не знаю… Вы, конечно, вправе сказать: мол, не лезь в чужую семью, без твоих советов обойдемся. Только ей от этого легче не станет. Может, я рассуждаю слишком прагматично, или слишком рационально, или с позиции упертого среднего класса?

— Да нет, ты прав на все сто, — произнес Хираку Макимура. И медленно кивнул. — Все так. Мне тебе нечего возразить. Ты прав даже на двести процентов. Именно потому я хотел с тобой посоветоваться. И потому же тебя сюда пригласил.

Нехорошее предчувствие охватило меня. Лошадь пала. Индейцы больше не бьют в свои тамтамы. Слишком тихо… Я потер пальцами виски.

— Я вот о чем. Ты бы, парень, присмотрел за Юки в ближайшее время, — сказал он. — Да, в общем, и присматривать особо не требуется. Просто встречайся с ней понемногу — и все. Каждый день по два-три часа. Ходите куда-нибудь, ешьте вместе что-нибудь нормальное. И этого достаточно. А я тебе за это буду платить. Как домашнему репетитору — с той лишь разницей, что учить никого не нужно. Я не знаю, сколько ты зарабатываешь — но, думаю, примерно столько же платить смогу. Все остальное время делай что хочешь. Только два часа в сутки общайся с ней. Ну, как — интересное предложение? Я и с Амэ по телефону уже все обсудил. Она сейчас на Гавайях. Фотографирует. Я ей только идею подкинул — она сразу согласилась: мол, и правда, нужно тебя попросить… Она ведь, по-своему, тоже за Юки всерьез беспокоится. Просто человек не в себе немного. С нервами не все в порядке. Но талантлива страшно! И потому у нее мозги иногда срывает. Как крышку у парового котла. И тогда она забывает про все на свете. Ни одной реальной проблемы решить не способна. С банальной таблицей умножения — и то не справляется…

— Я не понимаю, — сказал я, вяло улыбаясь. — Вы что, ничего не видите? Девочке нужна родительская любовь. Уверенность в том, что кто-то любит ее от всего сердца, совершенно бескорыстно. Этого я ей дать не смогу никогда. Такое могут только родители. Вот что нужно осознать очень четко и вам, и вашей супруге. Это во-первых. Во-вторых, девочкам ее возраста во что бы то ни стало нужны друзья одного с ними возраста и пола. Будь у нее именно такая подруга, ей уже было бы гораздо легче. А я — мужчина, и гораздо старше ее. Кроме того, ни вы, ни ваша супруга меня совершенно не знаете. Тринадцатилетняя девочка — уже в каком-то смысле женщина. Очень красивая, да еще и психика нестабильна. Как можно доверить такого ребенка абсолютно незнакомому мужчине? Что вы знаете обо мне, скажите честно? Да меня только что полиция задерживала по подозрению в убийстве! А если я человека убил, что тогда?

— Так это ты убил?

— Конечно, нет! — возмутился я. Черт знает что: и папаша, и дочь задают один и тот же вопрос… — Никого я не убивал.

— Ну, вот и хорошо. Я тебе верю. Раз ты говоришь, что не убивал — значит, не убивал.

— А с чего это вы мне верите?

— У тебя не тот тип. Ты не способен убить человека. И ребенка изнасиловать не способен. Сразу видно, — сказал Хираку Макимура. — К тому же, я доверяю чутью своей дочери. У Юки, видишь ли, с раннего детства обостренная интуиция. Не такая, как у всех. Как бы лучше сказать… Иногда даже страшно становится. Такая способность, вроде медиума. Иногда кажется, будто она видит то, что другим не видно. Знакомо тебе такое?

— В каком-то смысле, — ответил я.

— Думаю, это у нее от матери. Эксцентричность. Только мать эту энергию направила в искусство. И получилось то, что называют талантом. А у Юки это направить пока еще некуда. Вот оно и копится без всякой цели, и переливается через край. Как вода из бочки… В общем, она вроде медиума. Материнская кровь, я же вижу. Во мне, например, ничего подобного нет. Совершенно. Всей этой эксцентричности. И потому ни жена, ни дочь не принимают меня за своего. Да я и сам от жизни с ними вымотался — хуже некуда. На женщин до сих пор смотреть не могу. Ты не представляешь, чего мне стоило жить с этой парочкой под одной крышей! Амэ и Юки, будь все проклято. То дождь, то снег. Как прогноз паршивой погоды на завтра… Я, конечно, их обеих люблю. И сейчас еще звоню Амэ, болтаем с ней то и дело. Но жить с ними двумя больше никогда не хочу. Настоящий ад. Если у меня и был писательский талант когда-то — а он был! — эта жизнь сожрала его подчистую. Честное слово. Хотя, должен сказать, какую-то часть времени я держался неплохо. Разгребая сугробы. Качественно разгребая сугробы, как ты верно заметил. Отличное выражение… Да, так о чем это я?

— О том, почему вы решили, что мне можно верить.

— Да… Я верю интуиции Юки. Юки верит тебе. Поэтому я верю тебе. И ты можешь верить мне. Я не мерзавец. Иногда, бывает, пишу всякую ахинею, но мерзавцем никогда не был… — Он снова откашлялся и сплюнул на землю. — Ну, как — ты согласен? Присмотреть за Юки, я имею в виду. Все, что ты говоришь, я понимаю прекрасно. Конечно, в обычной ситуации это должны делать сами родители. Только эта ситуация — необычная. Как я уже сказал, у меня связаны руки. И, кроме тебя, мне совершенно некого попросить.

Я долго сидел и смотрел, как тает пена в моем стакане. Совершенно не представляя, что делать. Ну и семейка… Три шизофреника и их помощник Пятница. Тоже мне, Космические Робинзоны[90]…

— Я вовсе не против того, чтобы с нею встречаться, — сказал я. — Но только не каждый день. Во-первых, у меня своих дел хватает, а кроме того, я ненавижу встречаться с людьми по обязанности. Когда захотим, тогда и увидимся. Денег мне ваших не нужно. Я сейчас не бедствую, да и с Юки мы встречаемся, потому что друзья. А своих друзей я всегда угощаю сам. Вот только на таких условиях мы с вами и договоримся. Мне тоже нравится Юки. Иногда мы с ней очень весело проводим время. Но полностью отвечать за нее я не могу. Надеюсь, это вы понимаете. Что бы с нею ни произошло — в конечном итоге отвечать за это будете вы. Еще и поэтому я не хочу от вас никаких денег.

Хираку Макимура слушал меня и кивал головой. С каждым кивком складки у него под ушами слегка дрожали. Сколько ни играй в гольф — от этих складок уже не избавиться. Здесь помогла бы лишь кардинальная смена образа жизни. Но это ему уже не под силу. Если когда-то и было под силу, то очень давно.

— Я понимаю тебя. И уважаю твои принципы, — сказал он. — Но я вовсе не собираюсь взваливать на тебя никакую ответственность. Не думай об ответственности. Считай, что мы пришли к тебе на поклон и просим это сделать, потому что иного выбора у нас нет. Заметь, я с самого начала ни слова не сказал об ответственности. А вопрос денег можно обсудить и потом. Я всегда возвращаю свои долги. Запомни это на будущее. А в данный момент — может быть, ты и прав. Я доверяю тебе. Делай как хочешь. И если вдруг деньги понадобятся — сразу свяжись или со мной, или с Амэ. Неважно. Ни я, ни она в средствах не ограничены. Так что не стесняйся.

Я не ответил на это ни слова.

— Я сразу понял, что ты человек упрямый, — добавил он тогда.

— Да нет, не упрямый. Просто я действую в рамках своей системы, и все.

— Своя система… — повторил он. И снова ущипнул себя за ухо. — Сегодня это уже не имеет смысла! Все равно что ламповый усилитель собственной сборки. Чем тратить силы и время на то, чтобы это собрать, проще пойти в аудиомагазин и купить себе новенький на транзисторах. И дешевле, и звучит получше. И если сломается, сразу домой придут и починят. А будешь новый покупать — и старый заберут по дешевке… В наше время нет места индивидуальным системам. Согласен, было время, когда это представляло некую ценность. Но сейчас — не так. Сейчас все можно купить за деньги. В том числе и человеческое мышление. Сходил купил, что нужно — и подключаешь к своей жизни. Очень просто. И сразу используешь в свое удовольствие. Компонент «А» подключаешь к компоненту «Б». Щёлк — и готово. Устарело что-нибудь — сходил да заменил. Так удобнее. А будешь цепляться за «свою систему» — жизнь тебя выкинет на обочину. По принципу: кто любит срезать углы, тот мешает уличному движению…

— Общество развитого капитализма? — уточнил я.

— Вот именно, — кивнул Хираку Макимура. И вновь погрузился в молчание.

Стало совсем темно. Где-то по соседству нервно выла собака. Кто-то, безбожно запинаясь, наигрывал на пианино сонату Моцарта. Хираку Макимура сидел на ступеньках веранды, глубоко о чем-то задумавшись, и потягивал пиво. Я же думал о том, что со дня моего возвращения в Токио встречаю исключительно странных людей. Готанда, две первоклассные шлюхи (одна из них умерла), два крутых полицейских инспектора, Хираку Макимура с его помощником Пятницей… Чем дольше я всматривался в темноту сада под трели пианино и собачьий вой, тем сильней мне казалось, что реальность вокруг тает и растворяется в кромешной тьме. Вещи и предметы плавились, перемешивались друг с другом и, утратив всякий смысл, сливались в один общий Хаос. Элегантные пальцы Готанды на спине Кики; нескончаемый снег на улицах Саппоро; Козочка Мэй, говорящая мне «ку-ку»; пластмассовая линейка, шлепающая по раскрытой ладони полицейского инспектора; Человек-Овца, поджидающий меня во мраке гостиничных коридоров — всё теперь сливалось в единое целое… Может, я просто устал? — подумал я. Но я не устал. Просто реальность вокруг меня вдруг растаяла. Растаяла и собралась в один хаотический шар. Нечто вроде космической сферы. При этом пианино все тренькало, а собака все выла. И кто-то пытался мне что-то сказать. Кто-то пытался мне что-то…

— Эй, — позвал меня Хираку Макимура.

Я поднял голову и посмотрел на него.

— А ведь ты знал эту женщину, верно? — сказал он. — Ту, которую задушили… Я в газете прочел. Это же в отеле случилось? Ну вот. Писали, что ее личность не установлена. Что в ее сумочке нашли только чужую визитку, и что с хозяином визитки проводится дознание. Фамилии твоей не указано. Как мне сказал адвокат, полиции ты заявил, что ничего не знаешь… Но ведь ты что-то знаешь, правда?

— Почему вы так думаете?

— Да так… — Он подобрал с земли клюшку для гольфа, выставил ее перед собой, словно меч, и продолжал говорить, пристально глядя на острие воображаемого клинка. — Показалось. Будто ты кого-то покрываешь, чего-то недоговариваешь. Интуиция, если хочешь. И чем дольше я с тобой говорю, тем больше мне так кажется. Ты весьма привередлив по мелочам — но небрежен в обобщениях. Есть у тебя такая манера, словно мыслишь по заданному образцу. Любопытный характер. Чем-то на Юки похож. По жизни с трудом пробираешься. Окружающим понять тебя трудно. Оступился, упал — вся жизнь под откос, и никто тебе не поможет. В этом вы с Юки два сапога пара. Вот и на этот раз — считай, тебе крупно повезло. Гиблое это дело — полицию за нос водить. Сегодня ты выкрутился, но нет никаких гарантий, что выкрутишься и завтра. «Своя система мышления» — вещь неплохая, но если за нее все время цепляться, можно и лоб расшибить. Не те сейчас времена…

— Я-то как раз не цепляюсь, — сказал я. — Скорее, это как движения в танце. Рефлекторные. Голова не думает, а тело помнит. И когда звучит музыка, тело само начинает двигаться, очень естественно. И даже когда вокруг все меняется — не важно. Танец очень сложный. Нельзя отвлекаться на то, что вокруг происходит. Начнешь отвлекаться — собьешься с ритма. И будешь просто бездарностью. «Не в струю»…

Хираку Макимура помолчал, глядя на кончик клюшки в вытянутой руке.

— Странный ты, — сказал он наконец. — Что-то ты мне напоминаешь… Но что?

— И действительно — что? — пожал я плечами. Ну, в самом деле, чтоя мог ему напоминать? Картину Пикассо «Голландская ваза и три бородатых всадника»?

— Но в целом, не скрою: ты мне понравился, и я тебе доверяю. Так что уж сделай милость, присмотри за Юки. А придет время — я тебя отблагодарю. Свои долги я возвращаю всегда. Это я, по-моему, уже сказал?

— Да, я слышал…

— Ну, вот и хорошо, — подытожил Хираку Макимура. И небрежным жестом прислонил клюшку к перилам веранды. — Вот и поговорили.

— А что еще написали в газете? — спросил я.

— Да больше почти ничего. Что задушили чулком. Что отели высшей категории в городе — самое сложное место для расследования. Ни имен, ни свидетелей не найти. Что личность убитой устанавливается. И все… Такие происшествия часто случаются. Очень скоро об этом забудут.

— Наверное, — сказал я.

— Хотя кое-кто, я думаю, не забудет, — добавил он.

— Похоже на то, — согласился я.

Глава 25

Юки вернулась в семь. Сказала, что гуляла у моря. Может, хоть поужинаете на дорогу, предложил Хираку Макимура, но Юки только головой покачала. Есть не хочу, заявила она, поеду домой.

— Ну, появится настроение — заезжайте. До конца месяца я, скорее всего, буду в Японии, — сказал отец. И поблагодарил меня за то, что я приехал. Извини, сказал он, что не смог принять получше. Ну что вы, ответил я.

Помощник-Пятница проводил нас до машины. Проходя мимо стоянки за домом, я заметил припаркованные там джип «чероки», мотоцикл — здоровенную «хонду» на 750 кубов — и тяжелый мотороллер для езды по бездорожью.

— Работа у вас нелегкая, как я погляжу, — сказал я Пятнице.

— Да уж… Забот хватает, — ответил он, чуть подумав. — Сэнсэй ведь не ищет покоя, как обычные писатели. Вся его жизнь — это нескончаемое движение…

— Псих ненормальный, — буркнула Юки себе под нос.

Мы с Пятницей сделали вид, что не услышали.

* * *

Не успели мы сесть в «субару», как Юки тут же объявила, что хочет есть. Я подрулил к ресторанчику «Хангри Тайгер» тут же, на взморье, и мы съели по стэйку. Я выпил безалкогольного пива.

— Ну, и о чем вы разговаривали? — спросила Юки, переходя к десерту.

Скрывать что-либо смысла не было, и я вкратце рассказал ей, что мне предлагал ее отец.

— Я так и думала, — сказала она мрачно. — Очень на него похоже. Ну, а ты что ответил?

— Отказался, само собой. Такие игры не для меня. Детский сад какой-то, ей-богу… Но тем не менее, я думаю, нам с тобой стоило бы встречаться время от времени. Не ради твоего отца. Просто так, друг для друга. Конечно, между нами дикая пропасть — и в возрасте, и в образе жизни, и думаем мы по-разному, и чувствуем непохоже, — но все-таки, по-моему, мы могли бы неплохо общаться. Как ты считаешь?

Она пожала плечами.

— В общем, захочешь меня увидеть — звони. Никаких встреч по обязанности. Захотим — встречаемся. Все-таки мы с тобой рассказали друг другу то, что никогда никому не рассказывали, и нас теперь связывает общая тайна. Ведь так? Или нет?

Она чуть помялась, потом пробурчала:

— Угу…

— Ведь такие штуки, если долго держать их в себе, разбухают внутри. Так, что и сдержать порой невозможно. И если иногда не выпускать их наружу — взорвешься к чертям. Бабах! Понимаешь? И если такое, не дай бог, случится, жизнь превратится в кошмар… В одиночку сдерживать свои тайны очень нелегко. И тебе нелегко, и мне трудно бывает. Никому не рассказываешь — и никто не понимает, что у тебя внутри… Но мы-то друг друга понимаем. И можем спокойно рассказывать все как есть.

Она молча кивнула.

— Я от тебя ничего не требую. Захочешь рассказать что-нибудь — звонишь мне по телефону. Неважно, чего там хотел от меня твой отец. Играть с тобой роль добренького всепонимающего старшего братца я не собираюсь. Мы с тобой равны. В каком-то смысле. И можем помогать друг другу. Вот почему нам стоило бы иногда встречаться.

Она ничего не ответила — просто прикончила свой десерт. Шумно глотая, запила водой из стакана. И, чуть скосив глаза, принялась изучать семейку толстяков, жизнерадостно набивавших рты за соседним столиком. Папа, мама, дочка, сын. Все так замечательно толсты, что просто глаз радуется. Я положил локти на стол и, потягивая кофе, разглядывал ее лицо. Обалденно красивый ребенок, думал я. Если долго смотреть на такое лицо, приходит странное чувство, будто кто-то без особой цели бросил маленький камушек и угодил тебе прямо в душу. Такая вот красота. Хотя лабиринт твоей души настолько запутан, что обычно все застревает где-нибудь на полпути, этот кто-то умудряется попадать своими камушками в самую сердцевину. Будь мне пятнадцать — точно влюбился бы, подумал я раз в двадцатый. Впрочем, в пятнадцать лет я бы вряд ли понял, что она чувствует. Теперь — понимаю, в какой-то степени. И сумел бы по-своему о ней позаботиться. Но теперь мне тридцать четыре, и я не занимаюсь любовью с тринадцатилетними девочками. Ничего хорошего из этого не получится никогда.

Я догадывался, почему одноклассники изводят ее. Видимо, она слишком красива для их повседневной обыденности. Слишком умна. И со своей стороны никак не пытается с ними сблизиться. В итоге они боятся ее, как боятся всего непонятного, — и в истерике принимаются ее дразнить. Чувствуя, что она своим взглядом свысока словно издевается над всей их дружной компанией. Вот в чем Юки принципиально отличается от Готанды. Готанда всегда хорошо понимал, как сильно его внешность действует на людей, и контролировал свои проявления. И чувства страха у окружающих не вызывал. А если неожиданно его становилось слишком много — всегда умел вовремя улыбнуться и пошутить. Здесь ведь даже особого юмора не требуется. Просто улыбнись как можно дружелюбнее — и скажи обычную шутку. И все вокруг тоже заулыбаются, почувствуют себя весело и хорошо. И обязательно подумают: «Отличный парень!» Вот как он получается — а скорее всего, такой и есть: отличный парень Готанда. Юки — другое дело. Она все силы тратит на то, чтобы просто себя сдерживать. А на то, чтобы предугадывать поступки людей и принимать какие-то меры, ее уже не хватает. В результате она обижает людей, а уже через них — себя. Вот в чем ее радикальное отличие от Готанды. Трудный способ жизни. Для тринадцатилетней девчонки — слишком трудный. Даже для взрослого — ужас как нелегко.

Что с ней будет дальше, я не представлял. Если все будет хорошо — найдет, как ее мать, верный способ самовыражения, и будет нормально жить, занимаясь каким-нибудь искусством. Даже не важно, каким — просто эта работа совпадет с направленностью ее энергии, и люди будут ценить ее по достоинству… Наверное. Оснований для уверенности у меня не было, но все-таки мне так казалось. Как и говорил Хираку Макимура, в ней действительно ощущались внутренняя сила, аура и одаренность. То, что удерживало ее в стороне от любой толпы. И от разгребания сугробов…

А может, ей исполнится восемнадцать — и она станет самой обычной девушкой. Такое я тоже встречал не раз. У девчонки, которая была пронзительно красива и умна в тринадцать-четырнадцать, заканчивается период полового созревания — и все ее неземное сияние пропадает неизвестно куда. Та пронзительность, которую и тронуть страшно — порежешься, чем дальше, тем больше притупляется. И она становится одной из тех, о ком говорят: «красива, но не цепляет». Хотя сама по себе она вовсе не сделалась от этого как-то несчастнее.

По какому из этих путей пойдет Юки — я и представить не мог. Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина. И после того, как он на нее взобрался, остается только спускаться вниз. Ужасно, но с этим ничего не поделаешь. Никто ведь не знает заранее, где будет его вершина. «Еще покарабкаемся, — думает человек, — пока есть куда». А гора вдруг кончается, и не за что больше цепляться. Когда такое случится — неизвестно. Кто-то достигает своей вершины в двенадцать лет. И всю дорогу потом живет непримечательной, серой жизнью. Кто-то карабкается все выше и выше до самой смерти. Кто-то умирает на вершине. Многие поэты и композиторы жили свои жизни яростно, как ураган, подбирались к вершине слишком стремительно — и умирали, не достигнув и тридцати. А Пабло Пикассо даже после восьмидесяти продолжал писать шедевры — и умер в своей постели.

Как насчет меня самого?..

Вершина, задумался я. Ничего подобного в моей жизни до сих пор не случалось, это уж точно. Оглядываясь назад, я даже не стал бы называть это так громко — «жизнь». Какие-то подъемы, какие-то спуски. Взбирался, спускался, опять и опять. И всё! Почти ничего не сделал. Ничего нового не произвел. Кого-то любил, кем-то был любим. Только не осталось ничего. Горизонтальное движение. Плоский пейзаж. Компьютерная игра… Несусь куда-то, точно Пэкмэн в своей виртуальной Галактике: сжираю черточку за черточкой проклятого пунктира — и потому выживаю. Зачем-то. И однажды непременно умру.

— Может быть, ты уже никогда не станешь счастливым, — сказал Человек-Овца. — И поэтому тебе остается лишь танцевать. Но танцевать так здорово, чтобы все на тебя смотрели…

Я отогнал мысли прочь и ненадолго закрыл глаза.

Когда я открыл глаза, Юки сидела напротив и разглядывала меня в упор.

— Ты в порядке? — спросила она. — Прямо лица на тебе нет. Может, я сказала что-то ужасное?

Я улыбнулся и покачал головой.

— Да нет. Ты ничего плохого не говорила.

— Значит, ты подумал что-то ужасное, да?

— Может быть.

— И часто ты думаешь такие штуки?

— Иногда думаю.

Юки вздохнула, взяла бумажную салфетку и несколько раз перегнула ее пополам.

— Знаешь… Тебе иногда бывает до ужаса одиноко? Ну вот, ночью, например, когда такое в голову лезет?

— Бывает, конечно, — кивнул я.

— Ну, а сейчас — почему ты об этом подумал?

— Наверное, потому, что ты слишком красивая, — ответил я.

Она посмотрела на меня тем же пустым, невидящим взглядом, каким меня разглядывал ее отец. Потом покачала головой. И ничего не сказала.

* * *

За ужин Юки расплатилась сама. Все нормально, сказала она, папа дал много денег. Взяла счет, прошла к кассе, выгребла из кармана сразу несколько сложенных вместе десяток[91], отслюнила одну, рассчиталась и, не глядя, затолкала сдачу в карман жакетика.

— Он думает, что денег дал — и от меня избавился, — сказала она. — Как маленький. Так что сегодня я тебя угощаю. Мы же с тобой равны, в каком-то смысле, правильно? Ты меня всегда угощаешь, могу же и я иногда…

— Большое спасибо, — сказал я. — Но на будущее имей в виду, что ты нарушаешь Правила Классического Свидания.

— Как это?

— Если девушка поела, а потом встала и пошла расплачиваться сама — это никуда не годится. Сначала нужно дать мужчине заплатить, а потом вернуть ему деньги. Таков мировой этикет. Иначе гордость мужчины будет задета. Моя-то не будет. Меня, с какой стороны ни разглядывай, нельзя назвать «мачо». Со мной так поступать можно. Но на свете есть огромная куча мужчин, которых бы это задело. Весь белый свет пока еще вертится по принципу «мачо».

— Ужасно дурацкая чушь! — сказала она. — Я с такими мужчинами на свидания не хожу.

— Ну, что ж… Логичная позиция, — сказал я, поворачивая руль и выводя «субару» со стоянки. — Но, видишь ли, иногда люди влюбляются друг в дружку просто так, безо всякой логики. Просто нравятся друг другу — и хоть ты тресни. Любовь называется. Когда ты подрастешь еще немного, и тебе купят лифчик — сама это поймешь.

— Я тебе сказала — у меня уже есть!! — крикнула она и замолотила кулачками мне по плечу. Так, что я чуть не въехал в огромный красный мусорный ящик у дороги.

— Шучу! — сказал я, остановив машину. — Понимаешь, мы, взрослые, так общаемся: то и дело подшучиваем друг над другом, а потом вместе смеемся. Возможно, я не лучший в мире шутник. Но тебе все равно придется к этому привыкнуть.

— Хм-м… — протянула она.

— Хм-м… — протянул я за ней.

— Псих ненормальный, — сказала она.

— Псих ненормальный, — повторил я за ней.

— Прекрати передразнивать!! — закричала она.

Я прекратил — и снова тронул машину с места.

— Вот только бить человека за рулем категорически запрещается. Тут я уже не шучу, — сказал я. — Иначе все умрут — и ты, и он. Вот тебе Второе Правило Классического Свидания. Не умирай. Живи дальше во что бы то ни стало.

— Хм-м… — протянула Юки.

* * *

На обратном пути Юки не сказала почти ни слова. Откинувшись на спинку сиденья, она расслабилась и дрейфовала в собственных мыслях. Иногда казалось, что она спит, иногда нет — но выглядело это примерно одинаково. Кассет никаких больше не ставила. Я на пробу включил «Балладу» Джона Колтрейна; она не стала возражать. Что бы ни играло, похоже, в эти минуты ей было все равно. И потому я гнал машину по шоссе, тихонько подпевая колтрейновскому саксофону.

Ночная дорога Сёнан-Токио, которой мы возвращались, была до предела скучна. Я только пялился на стоп-сигналы машин перед носом. Ни о чем особо не говорилось. Когда мы въехали на столичный хайвэй, она проснулась и до самого дома жевала жвачку. Да еще выкурила одну сигарету. Пыхнула разика три-четыре и выкинула в окно. «Закурит еще одну — начну ругаться», — подумал я. Но она больше не закурила. Чутье. Она отлично чувствовала, что у меня на уме. И понимала, как с этим следует обращаться.

Я остановил машину перед ее подъездом. И сказал:

— Вот мы и дома, Принцесса.

Она завернула жвачку в фантик, скатала в шарик и положила на приборную доску. Потом вялым движением распахнула дверь, выбралась из машины — да так и ушла. Не попрощавшись, не захлопнув дверь и не обернувшись. Трудный возраст. А может, просто месячные. Как бы то ни было, все это странно напоминало очередное кино с Готандой. Ранимая девочка трудного возраста… Да, черт возьми, уж Готанда бы нашел с ней общий язык. В такого собеседника, как он, Юки бы просто втрескалась по уши. Непременно. Иначе кино не получится. И тогда… Проклятье. Опять сплошной Готанда в голове. Я помотал головой, перегнулся через сиденье, захлопнул дверцу. Бам-м. И, напевая «Red Clay» вслед за Фредди Хаббардом, поехал домой.

* * *

Утром, проснувшись, я вышел к метро за газетами. Еще не было девяти, и перед станцией Сибуя образовалась гигантская воронка из пассажиров. Несмотря на весну, улыбок на улице я встретил совсем немного. Да и те, скорее, не были улыбками как таковыми — просто лица, напряженные чуть сильнее обычного. Я купил в киоске пару газет, зашел в «Данкин Донатс» и пролистал их за кофе с пончиком. Никаких упоминаний о Мэй я нигде не нашел. Диснейленд запускал еще один аттракцион, Вьетнам воевал с Камбоджей, токийцы выбирали нового мэра, ученики средних классов опять нарушали закон — а о молодой красивой женщине, задушенной чулком в отеле, газеты не сообщали ни строчки. Прав Хираку Макимура: обычное происшествие, каких пруд пруди. По сравнению с запуском аттракциона в Диснейленде — вообще ерунда. Очень скоро все забудут об этом. Хотя, конечно, есть люди, которые не забудут. Один из них — я. Еще один — убийца. Два полицейских инспектора, судя по всему, тоже забывать не собираются…

Я подумал, не посмотреть ли какое-нибудь кино, и развернул страницу с кинорекламой. «Безответную любовь» уже нигде не показывали. Я вспомнил о Готанде. Нужно хотя бы сообщить ему о том, что случилось с Мэй. Ведь если в какой-то момент его тоже потянут на дознание, и там неожиданно для него всплывет мое имя — я окажусь в дерьме по самые уши. От одной мысли о том, что меня снова будет допрашивать полиция, заныло в висках.

Я подошел к игрушечно-розовому телефону «Данкин Донатса», опустил в щель монетку и набрал номер Готанды. Дома его, конечно, не оказалось. Автоответчик. Я сказал в трубку, что у меня к нему важный разговор, и попросил выйти на связь как можно скорее. Затем выкинул газеты в урну, вышел на улицу и побрел домой. Всю дорогу домой я думал: зачем же все-таки Вьетнам воюет с Камбоджей? Не понимаю. Как все ужасно запутанно в этом мире.

Сегодня был День Наведения Порядка.

Огромное количество дел требовало немедленного завершения. Бывают в жизни такие дни. Когда нужно стать реалистом — и срочно привести свою настоящуюреальность в соответствие с тем, как она выглядела до сих пор.

Первым делом я отнес в прачечную несколько сорочек, забрал там примерно столько же и принес домой. Потом отправился в банк, снял денег, заплатил за телефон и газ. Перевел хозяевам квартплату за месяц. Сменил в ближайшем обувном набойки на туфлях. Купил батарейки к будильнику и шесть чистых аудиокассет. Затем вернулся домой и под «Радио-FEN» на полную катушку занялся уборкой квартиры. Вымыл до блеска ванну. Вытащил все содержимое из холодильника, протер его насухо изнутри, рассортировал продукты и повыбрасывал все, что пришло в негодность. Отдраил газовую плиту, почистил фильтры кондиционера, вымыл полы, окна, собрал весь мусор в пакеты и сложил у выхода. Постелил свежие простыни, сменил наволочки. Пропылесосил. На все это ушло часа два, не меньше. Протирая жалюзи, я орал вслед за «Стиксом» припев из «Mr. Roboto», когда зазвонил телефон. Это был Готанда.

— Давай где-нибудь встретимся с глазу на глаз. Нетелефонный разговор, — предложил я.

— Ну, давай… Слушай, а это срочно? У меня тут, понимаешь, работы накопилось, разгрести бы немного. Кино, телевидение, видео — везде сняться нужно позарез. Денька через два или три я бы точно с тобой поболтал по-человечески, никуда не торопясь, но сейчас…

— Уж извини, что от важных дел отрываю. Но, видишь ли, погиб человек, — сказал я. — Наш общий знакомый. Полиция задает вопросы.

Из трубки выплеснулось молчание. Скорбно-почтительное, очень красноречивое. До этой самой минуты я думал, что молчание — это когда кто-нибудь просто молчит. Но молчание Готанды было чем-то особенным. Как и все прочее в имидже, который он надевал на себя, это было высококачественное молчание — красивое, стильное, интеллигентное. Странное дело: мне вдруг показалось, напряги я слух чуть получше — и расслышу, как в его голове гудит некий механизм, работающий на пределе своей мощности.

— Понял. Пожалуй, я смогу к тебе вырваться сегодня вечером. Но не исключаю, что сильно задержусь. Ничего?

— Ничего, — ответил я.

— Тогда, наверно, позвоню тебе в час или в два… Ты уж извини, но раньше мне от них не вырваться.

— Нет проблем. Я не буду ложиться, подожду.

Повесив трубку, я еще раз, фразу за фразой, прокрутил весь разговор в голове.

Погиб человек. Наш общий знакомый. Полиция задает вопросы…

Прямо криминальный триллер какой-то, подумал я. В чем бы ни участвовал дружище Готанда — все почему-то сразу принимает форму кино. Почему? Как будто реальность понемногу отступает куда-то. И начинает казаться, что просто играешь заданную роль. Есть у него такая аура. Я представил, как он выходит из своего «мазерати» — в черных очках, подняв воротник плаща. Элегантный, как реклама автомобильных покрышек. Полный шарман… Я покачал головой и вернулся к протирке жалюзи. Хватит. Сегодня — День Возвращения в Реальность.

* * *

В пять часов я отправился на Харадзюку и в торговых развалах Такэсита попробовал отыскать значок с Элвисом. Задачка оказалась не из простых. Были «Кисс» и Янни, были «Айрон Мэйден» и «AC/DC», были «Моторхэд», Майкл Джексон и Принс, а Элвиса нигде не было. Только в третьем магазинчике я увидал наконец значок с надписью «ELVIS THE KING»[92] и тут же купил его. Уже шутки ради поинтересовался у продавщицы, нет ли у них случайно значка группы «Слай энд зэ Фэмили Стоун»[93]. Продавщица, девчонка лет восемнадцати с широченной лентой в подобранных волосах, посмотрела на меня в замешательстве.

— Кто такие? В первый раз слышу. Нью-вэйв или панк?

— Ну… Где-то вокруг этого.

— В последнее время столько новых имен появляется. Вы не поверите! — сказала она и сокрушенно прищелкнула языком. — Просто не успеваешь за всем уследить…

— И не говорите, — согласился я.

Затем я зашел в ресторанчик «Цуруока», выпил там пива и съел порцию тэмпуры[94]. Время текло бесцельно, и постепенно солнце зашло. Sunrise, sunset[95]… Точно двухмерный Пэкмэн на экране монитора, я в одиночку двигался куда-то, сжирая пространство-время и не оставляя позади себя ни черта. Ситуация застопорилась. Я ни к чему не пришел. Сценарий, по которому все двигалось до сих пор, вдруг расслоился на множество побочных линий. А основная, которая могла бы связать меня с Кики, боюсь, затерялась бесследно. Я слишком увлекся эпизодами. Увяз во вспомогательных сценах мудреной пьесы — и теперь трачу время и силы, пытаясь вычислить, какая важней. В которой из сцен, черт побери, происходит главное действие? И происходит ли оно вообще?

До самой полуночи мне было совершенно нечем заняться, и потому в семь часов я зашел в кинотеатр на Сибуя и посмотрел «Вердикт» с Полом Ньюмэном[96]. Фильм, судя по всему, неплохой — но я постоянно уходил в свои мысли, из-за чего сюжет разваливался у меня в голове на куски. Стоило сосредоточить взгляд на экране, как тут же начинало казаться, будто сейчас появятся голые плечи Кики, и я невольно переключался на мысли о ней. Кики! Зачем ты звала меня? Чего ты от меня хочешь?

Загорелись буквы «THE END» — и я, так и не уловив, о чем кино, поднялся и вышел из кинотеатра. Прогулялся немного по улице, заглянул в бар, выпил два «гимлета»[97], зажевал арахисом. В одиннадцатом часу вернулся домой и стал читать книгу, дожидаясь звонка от Готанды. И поглядывая то и дело на телефонный аппарат. Потому что мне все время чудилось, будто он глядит на меня.

Паранойя.

Я отшвырнул книгу, вытянулся на кровати лицом к стене и стал думать о Селедке. Как она там? Наверное, под землей очень спокойно и тихо. Наверное, от нее уже только кости остались. И этим костям тоже очень спокойно. Белоснежные кости, как сказал полицейский инспектор. Девственной чистоты. Они уже никогда никому ничего не скажут. Потому что я закопал их под деревьями в роще. В бумажном пакете универмага «Сэйю».

Ничего не скажут…

Чувство беспомощности, бесшумное, как талая вода, затопило квартиру. И я решил его разогнать. Сначала отправился в ванную, принял душ, насвистывая мотивчик «Red Clay», и опорожнил на кухне банку пива. Потом закрыл глаза, сосчитал по-испански до десяти, крикнул: «Всё!» — и похлопал себя по животу. И всякую беспомощность точно ветром сдуло. Вот такое у меня секретное колдовство. Когда долго живешь один, поневоле учишься подобным фокусам. Иначе не выжить.

Глава 26

Готанда позвонил в половине первого.

— Извини, старина. Ты не мог бы сейчас подъехать ко мне на своей машине? — спросил он. — Помнишь, где я живу?

— Помню, — ответил я.

— Весь день работы невпроворот, сбежать пораньше не вышло. Но мы могли бы нормально поговорить в машине. Лучше, чтобы мой водитель нас не слышал, я правильно понимаю?

— В общем, да, — согласился я. — Ладно, выезжаю. Думаю, минут за двадцать доберусь.

— Ну, увидимся, — сказал он и положил трубку.

Я вывел «субару» со стоянки у дома и поехал к нему на Адзабу. Добрался минут за пятнадцать. Нажал на кнопку звонка у таблички с иероглифами «Готанда» — его настоящей фамилией — и он сразу спустился.

— Извини, что так поздно. Не день, а просто кошмар. Зашивался как прoклятый, — сказал он. — Сейчас еще в Иокогаму ехать. Съемки с утра пораньше. А перед этим поспать бы хоть немного. Там мне уже и отель заказали…

— Ну, давай, отвезу тебя в Иокогаму, — предложил я. — По дороге и поговорим. Заодно время сэкономим.

— Ты меня просто спасаешь! — обрадовался Готанда.

Забравшись ко мне в «субару», он с удивлением огляделся.

— А у тебя уютно! — заметил он.

— Мы с машиной душами совпадаем, — пояснил я.

— С ума сойти, — только и сказал он.

Как ни удивительно, он действительно был в плаще. И этот плащ действительно смотрелся на нем очень круто. Темных очков, правда, не было. Вместо темных он нацепил обычные, с прозрачными стеклами. Но они тоже выглядели до ужаса элегантно. Элегантно и интеллигентно…

Я погнал машину по ночной дороге к трассе Токио-Иокогама.

Он взял у меня с приборной панели кассету «Бич Бойз» и долго вертел в руках, разглядывая обложку.

— Какая ностальгия! — сказал он. — Когда-то я их часто слушал. В школе еще, в старших классах. У этих «Бич Бойз» был, как бы сказать… очень особенный звук. Такой мягкий, уютный. Будто солнце яркое, морем пахнет, девчонки красивые бок о бок с тобой загорают… Слушал их — и казалось, что такой мир есть где-то на самом деле. Мифический мир, где все вечно молоды, и всё вокруг как бы светится изнутри… Такое бесконечное adolescence[98]. Как в сказке.

— Да, — сказал я и кивнул. — Именно так, ты прав.

Он все держал кассету на ладони, словно пытаясь определить ее вес.

— Но, конечно, все это не могло продолжаться до бесконечности. Ничто не вечно…

— Ну, разумеется, — согласился я.

— И где-то после «Good Vibrations» я их уже почти не слушал. Просто расхотелось — и все. Потянуло к чему-то потяжелее. «Крим», «Зэ Ху», «Лед Зеппелин», Джимми Хендрикс… Пришло время «харда». Какие уж там «Бич Бойз»! Но помню их до сих пор. Какую-нибудь «Surfer Girl», например… Конечно, то была сказка. Но сказка, согласись, совсем неплохая!

— Неплохая, — согласился я. — Только после «Good Vibrations» у «Бич Бойз» тоже было много хорошего. Такого, что стоит послушать. «20/20», к примеру. Или «Wild Honey», или «Holland», или «Surf’s Up» — очень неплохие альбомы[99]. Мне нравятся. Понятно, что не такие… блистательные, как сначала. Отличные вещи с ерундой вперемешку. Но сила воли у ребят еще оставалась, это точно. Хотя у Брайана Уилсона, конечно, крыша съезжала понемногу, и для группы он уже почти ни черта не делал. Но у всех остальных было дикое желание объединиться и выжить, несмотря ни на что, — это чувствовалось хорошо. Вот только времена сменились, они опоздали. Тут ты прав… Но все равно неплохо.

— Ну, теперь послушаю, — сказал Готанда.

— Да тебе не понравится! — улыбнулся я.

Он вставил кассету в магнитофон, нажал кнопку. Заиграла «Fun, Fun, Fun». С полминуты Готанда тихонько насвистывал мелодию.

— С ума сойти, — сказал он наконец. — Ты только представь. С тех пор, как эта музыка была популярной, прошло двадцать лет!

— А слушается, как вчера… — кивнул я.

Несколько секунд он озадаченно смотрел на меня. Потом широко улыбнулся:

— Мудреные у тебя шутки — не сразу и поймешь, — сказал он.

— А никто и не понимает, — кивнул я. — Большинство народу мои шутки зачем-то принимает всерьез. Ужасный мир! И не пошутить в свое удовольствие…

— Ну, твои-то шутки всяко лучше, чем шутки этого мира. В этом мире самая качественная шутка — подложить соседу в тарелку собачье дерьмо из пластмассы. Вот тогда все животы надорвут…

— А еще качественнее — настоящее класть. Чтобы все сразу со смеху передохли.

— И не говори…

Какое-то время мы молча слушали «Бич Бойз». Старые невинные песенки — «California Girls», «409», «Catch a Wave» и прочее в том же духе. Пошел мелкий дождик. Я то и дело включал дворники, потом выключал, а чуть погодя включал снова. Такой вот был дождик — легкая весенняя морось.

— Что ты помнишь из школьных лет? — спросил Готанда.

— Непреходящее чувство бессилия и собственной убогости, — ответил я.

— А еще?

Я задумался на пару секунд.

— Как ты зажигаешь газовую горелку на уроке естествознания.

— Чего это ты опять? — удивился он.

— Да понимаешь… Уж очень элегантно это у тебя выходило. Ты даже горелку зажигал так, словно совершал некий подвиг, который войдет в анналы Истории.

— Ну, это ты загнул! — рассмеялся он. — Хотя я понимаю, на что ты намекаешь. Дескать, я… показушный был чересчур, да? Знаю, мне об этом не раз говорили. Когда-то я даже обижался на такие слова. Сам-то я ничего напоказ не делал! Просто так получалось. Само по себе. Помню, с детства все только на меня и глазели. Я притягивал к себе внимание, точно магнитом каким-то. И все, конечно, откладывалось у меня в голове. Что бы ни делал — все выглядело чуть-чуть театрально. Эта чертова театральность прилипла ко мне на всю жизнь. Все время как на сцене. И когда актером стал, как гора с плеч свалилась. Теперь я мог честно играть, ничего не стесняясь! — Он сцепил на колене пальцы, уставился на них и просидел так несколько секунд. — Но ты не думай, я не такой уж негодяй. В душе я вовсе не лицемер. Тоже искренний, тоже ранимый. И в маске с утра до вечера не хожу…

— Да конечно, упаси бог! — сказал я. — Я не к тому сказал. Я всего лишь имел в виду, что ты шикарно зажигал газовую горелку, вот и все. С удовольствием посмотрел бы еще раз.

Он рассмеялся, снял очки и элегантно протер стекла носовым платком. Полный шарман…

— Ну хорошо, устроим это как-нибудь, — сказал он. — Я найду горелку и спички.

— А я подушку притащу. На случай обморока от восторга, — добавил я.

— Отличная мысль! — хохотнул он, надевая очки. А затем протянул руку и убавил громкость. — Если ты не против, давай поговорим об этом человеке, который умер…

— Мэй, — сказал я, глядя вперед сквозь мелькающий дворник. — Ее больше нет. Убили. Задушили чулком в отеле на Акасака. Убийца не найден.

Готанда воззрился на меня пустыми, невидящими глазами. Лишь через несколько секунд до него дошло. И тогда в его лице что-то дрогнуло и надломилось. Так ломается оконная рама от толчка при сильном землетрясении. Боковым зрением я наблюдал за переменами в его лице. Похоже, он был действительно в шоке.

— Когда? — спросил он.

Я назвал ему дату. Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Кошмар, — произнес он наконец. И покачал головой. — Слишком бессмысленно и жестоко. Она же ничего плохого не делала. Отличная девчонка была. Да и вообще… — Он запнулся и снова покачал головой.

— Да. Девчонка была что надо, — подтвердил я. — Прямо как из сказки…

Он вдруг как-то странно обмяк и глубоко-глубоко вздохнул. По лицу его, словно желчь, разлилась нечеловеческая усталость — так, словно он не мог больше ее сдерживать. Словно всю жизнь копил эту усталость внутри и лишь теперь позволил ей выплеснуться наружу. Поразительный человек, подумал я. Вот это выдержка… Смертельно усталый Готанда, казалось, слегка постарел. Но даже нечеловеческая усталость смотрелась на нем элегантно. Как изящный аксессуар жизни. Хотя думать так всерьез — конечно, несправедливо. Он тоже уставал по-настоящему. Ему тоже бывало больно. Кому это знать, как не мне. Просто что бы он ни делал, выглядело изящно. Как у того мифического царя, который обращал в золото все, к чему бы ни прикоснулся.

— Помню, мы часто болтали втроем до утра, — продолжал Готанда. — Я, Мэй, Кики… Так было здорово. Такая искренность. То, что ты называешь «как в сказке». Только сказку руками не потрогать. Поэтому они и были мне дороги вот так, отдельно от всего мира. Но они все равно исчезали. Одна за другой…

Мы помолчали. Я глядел на дорогу впереди, он — на приборную доску. Я то включал, то выключал дворники. «Бич Бойз» негромко тянули свои старые добрые песенки. О солнце, серфинге и автогонках.

— Откуда ты узнал, что она умерла? — спросил Готанда.

— А меня в полицию вызывали, — ответил я. — У нее в кошельке нашли мою визитку. Я же дал ей тогда. Просил позвонить, если что-то о Кики узнает. Она визитку взяла и сунула в кошелек, на самое дно. И таскала с собой. Черт ее знает, зачем. И, как назло, эта визитка — единственная улика, по которой сыщики надеялись ее личность установить. Вот меня и вызвали. Стали фотографии трупа показывать, спрашивать, знаю ли я эту женщину. Их там двое, инспекторов этих, оба крутые и упертые. Ну, я и сказал — не знаю. Соврал, в общем.

— Зачем?

— Зачем? А по-твоему, надо было честно ответить: «Да мы тут с другом, Готанда его зовут, шлюшек на дом вызывали»? Только представь, что было бы, скажи я им правду! Ты в своем уме? Или у тебя воображения уже не осталось?

— Извини, — сказал он искренне. — Голова не работает, глупость спросил. Конечно, ты прав. Полная ерунда получилась бы… Ну, и что они?

— Ну, что — не поверили мне, конечно. Ни единому слову. Оба — матерые профи, нюхом чуют, когда им врешь. Трое суток меня мурыжили. Так, чтобы и закона не нарушить, и душу вывернуть, пальцем не прикасаясь — в общем, тщательно поработали. Я чуть с ума не сошел. Все-таки возраст уже не тот. То ли дело раньше… Ночевать у них было негде, пришлось в камере спать. Дверь они не запирали. Но тут уже запирай, не запирай — тюрьма есть тюрьма. Как в болото какое-то погружаешься. Очень легко превратиться в тряпку…

— Я знаю. Сам когда-то две недели просидел. Молча. Сказано было: молчи, что бы с тобой ни делали. И я молчал. Ох, жутко было… Две недели без солнца. Казалось, никогда уже оттуда не выйду. То есть, там действительно так думать начинаешь. Они же из людей котлету делают. Точно пивной бутылкой говядину отбивают. И прекрасно знают, каким способом любого человека в угол загнать, чтобы он раскололся… — Он пристально разглядывал ногти на правой руке. — А ты, получается, трое суток просидел — но ничего не выболтал?

— Нет, конечно! Что же мне, отнекиваться сперва, а потом вдруг сказать: «Ну, если честно, все немного не так»? Тогда б я по гроб жизни оттуда не выбрался! Нет уж, с этими типами выжить можно единственным способом — тянуть одну и туже волынку. И если уж притворился, что ни черта не знаешь — так и держи себя до конца.

По лицу его опять пробежала странная дрожь.

— Извини, что втравил тебя во все это. Познакомил с девчонкой — и нa тебе…

— Тебе-то за что извиняться? — пожал я плечами. — Что было тогда — то было тогда. Тогда и я оттянулся будь здоров. А что сейчас — то сейчас. Ты же не виноват в ее смерти!

— Это понятно… Но тебе пришлось полиции врать. И всякую дрянь терпеть одному — только ради того, чтобы я тоже не вляпался. То есть, все-таки — из-за меня. Получилось, что я у тебя словно камень на шее…

Я притормозил машину у очередного светофора, посмотрел на него — и сказал, наверное, самое важное:

— Послушай. Давай не будем об этом. Не морочь себе голову. Не извиняйся. Не благодари. У тебя — своя ситуация и свои принципы, и я это все понимаю. Моя же проблема — в том, что я не помог им установить личность Мэй. Ведь она не просто запала мне в душу, ты понимаешь, она была как родная — и я очень хочу, чтобы тот ублюдок, который ее убил, получил по заслугам. И я очень хотел рассказать им все, что знаю. Но — не рассказал. Вот что меня мучает по-настоящему. Ты только представь: Мэй лежит сейчас где-то мертвая, и никто даже имени ее не знает. Тебе от этого не паршиво?

Долго-долго он сидел, закрыв глаза, и о чем-то думал. Мне даже показалось, что он заснул. Кассета «Бич Бойз» закончилась, я нажал кнопку и вытащил ее из магнитофона. В салоне сделалось тихо. Лишь внизу монотонно шелестели шины, разбрызгивая воду на дороге. Какая глухая ночь, подумал я.

— Я позвоню в полицию, — тихо сказал Готанда, открыв глаза. — Анонимно. Скажу им название клуба, где она работала. Они установят ее личность, и это поможет следствию.

— Отличная идея, — сказал я. — Башка у тебя варит что надо. И как я сам не додумался? Полиция накрывает этот клуб с потрохами. Узнаёт, что за несколько дней до убийства ты заказывал ее к себе на дом. Вызывает тебя на допрос. И задается пикантным вопросом: а с чего это я, собственно, трое суток подряд так усердно тебя покрывал?

Он удрученно кивнул.

— Да, ты прав… Что-то у меня с головой. Совсем крыша едет.

— Точно, едет, — подтвердил я. — В таких ситуациях лучше залечь на дно и не рыпаться. Тогда тебя не заметят и пробегут мимо. Нужно переждать. Подумаешь, задушили какую-то тетку чулком в отеле! Такое случается сплошь и рядом. Уже завтра все об этом забудут. Вины твоей здесь нет, укорять себя глупо. Втяни голову в плечи и сиди тихо. Не нужно ничего делать. Начнешь дергаться — только запутаешь всех еще больше.

Возможно, я сказал это слишком холодно. Возможно, это прозвучало слишком резко, не знаю. Но, в конце концов, я тоже имею право на эмоции. В конце концов, я тоже…

— Прости, — сказал я. — Я не хотел тебя упрекать. Просто… Мне было очень паршиво. Я ничем не смог ей помочь. Вот и все. Ты ни в чем не виноват.

— Да нет, — покачал он головой. — Виноват…

Тишина стала слишком тяжелой, и я зарядил очередную кассету. Бен Э. Кинг запел «Spanish Harlem». До самой Иокогамы мы оба молчали. Но именно это молчание вдруг сблизило меня с Готандой как никогда прежде. Захотелось похлопать его по плечу и сказать: «расслабься, все уже кончилось». Но я ничего не сказал. Умер человек. Умер и лежит холодный в земле. Это — куда огромней и тяжелее того, в чем я мог бы утешить.

— Но все-таки — кто убийца? — спросил он, уже много позже.

— Хороший вопрос… — вздохнул я. — На такой работе, как у нее, кого только не встретишь. Что угодно случается. Не только сказки…

— Но этот клуб подбирает клиентов только из надежных, проверенных людей! Все заказы идут через администрацию. И установить, кто с кем встречался, можно практически сразу.

— Видимо, на этот раз она работала без посредников. Очень похоже на то. Какой-нибудь частный заказ, или левая работа. Так или иначе, клиент оказался гнилой.

— Да уж… — покачал он головой.

— Эта девочка слишком верила в сказки, — сказал я. — И пыталась жить в мире придуманных образов. Но это не могло продолжаться до бесконечности. Чтобы долго так жить, нужны правила. А правила уважает и соблюдает далеко не каждый. Ошибся в партнере — и все полетело к черту…

— Как все-таки странно, — сказал Готанда. — Почему такая красивая, умная девчонка работала шлюхой? Непонятно. С такими данными она запросто могла обеспечить себе жизнь поприличнее. Работу найти нормальную, богача какого-нибудь подцепить. Или податься в фотомодели. Зачем становиться шлюхой? Ну, деньги неплохие — это понятно. Но ведь деньги ее так сильно не интересовали! Может, ты и прав. Видимо, ей просто хотелось сказки…

— Видимо, — кивнул я. — Как и тебе. Как и всем нам. Все хотят сказки, только ищет ее каждый по-своему. Поэтому люди так часто не понимают друг друга. И совершают ошибки. А иногда умирают.

Я заехал на стоянку отеля «Нью-Гранд», остановил машину и выключил двигатель.

— Слушай, а может, заночуешь сегодня здесь? — предложил он. — Наверняка у них свободный номер найдется. Заказали бы виски в номер, поговорили. Все равно с этими мертвецами в голове уже не заснуть…

Я покачал головой.

— Мы еще непременно напьемся с тобой, но не сейчас. Все-таки я устал. Сейчас бы я с удовольствием поехал домой и завалился спать, не думая вообще ни о чем.

— Понятно… — вздохнул он. — Ну, спасибо, что довез. Похоже, я сегодня всю дорогу нес какую-то околесицу, да?

— Ты тоже устал, — сказал я. — Успеешь подумать о своих мертвецах. Они мертвы и никуда от тебя не денутся. Отдохни, приди немного в себя — тогда и думай. Понимаешь, о чем я? Она мертва. Абсолютно, безнадежно мертва. Ее труп уже вскрыли и заморозили. И никакие угрызения совести, никакие сантименты ее не вернут.

Готанда кивнул.

— Да, я понимаю, о чем ты…

— Спокойной ночи, — попрощался я.

— Считай, что я твой должник! — сказал он.

— Ну, зажги для меня газовую горелку — и мы в расчете.

Он рассмеялся и уже собрался вылезти из машины, как вдруг что-то вспомнил и посмотрел на меня.

— Странное дело… Я ни с кем в жизни не говорил так искренне, как с тобой. А ведь мы не виделись двадцать лет, и с тех пор встречаемся всего второй раз. Чудеса…

Сказав так, он вышел из машины. Поднял воротник плаща — и под мелким весенним дождиком скрылся в дверях отеля «Нью-Гранд». Прямо кино «Касабланка», подумал я. «Начало прекрасной дружбы», черт меня побери…[100]

Но вся штука в том, что я испытывал к нему похожее чувство. И понимал, что он имеет в виду. Кроме него, я бы тоже сейчас никого не назвал своим другом. И тоже думал, что это странно. А в том, что это напоминает мне «Касабланку», он, конечно, не виноват.

* * *

Я поставил кассету «Слай энд зэ Фэмили Стоун» и, похлопывая по баранке в такт музыке, поехал обратно в Токио. Старая добрая «Everyday People»…

Я никакой, и ты никакой,

В этом мы так похожи с тобой

Каждый сверчок знает свой шесток,

Каждый гвоздь знает свой молоток

У-у-у, ша-ша! —

Повседневный народ…

Дождь все накрапывал, тихо и монотонно. Мягкий, ласковый дождик, после которого на деревьях распускаются почки, а из семян пробиваются ростки. «Абсолютно, безнадежно мертва», — сказал я вслух. Надо было остаться в отеле да напиться с Готандой как следует. Все-таки нас связывают целых четыре вещи. Опыты по естествознанию. Оба разведены. Оба спали с Кики. И оба — с Мэй. А теперь Мэй мертва. Абсолютно, безнадежно… Стоило бы выпить за упокой ее души. Я вполне мог остаться с Готандой, и мы бы неплохо посидели. Свободного времени — хоть отбавляй, на завтра я ничего не планировал. Так почему же я не остался? Наверно, потому, что это напомнило сцену из фильма, вдруг понял я. Даже как-то жаль мужика. Слишком уж обаятельный. Хотя сам, наверное, в этом не виноват… Наверное.

Дома я налил себе виски, встал у окна и сквозь жалюзи долго разглядывал огоньки машин на хайвэе. Часам к четырем почувствовал, что клюю носом, залез в постель и уснул.

Глава 27

Пролетела неделя. Неделя, за которую весна утвердилась в своих правах и не отступала уже ни на шаг. Совсем не то, что в марте. Сакура отцвела, и апрельские ливни разметали ее нежно-розовые лепестки по всему городу. Столица наконец-то выбрала себе мэра, а в школах начался учебный год[101]. Открылся Токийский Диснейленд. Зачехлил ракетку Бьёрн Борг. В хит-парадах лидировал Майкл Джексон. Мертвые оставались мертвы.

Вздорная, бессвязная неделя, за которую лично у меня ничего значительного не произошло. Вереница дней, которая в итоге не привела ни к чему. За эту неделю я дважды искупался в бассейне. Сходил в парикмахерскую. Иногда покупал газеты. Ничего хоть как-то связанного с Мэй в газетах не попадалось. Похоже, полиция так и не установила ее личность. Каждый раз, купив газету на станции Сибуя, я заходил в «Данкин Донатс», просматривал весь номер от корки до корки и выкидывал газету в урну. Глаз ни на чем не останавливался.

Дважды — во вторник и в четверг — я встречался с Юки, мы болтали и вместе обедали. Да еще в понедельник выехали за город, всю дорогу слушали рок-н-ролл. Мне нравилось с ней встречаться. Мы и правда совпадали характерами. К тому же, у обоих была куча свободного времени. Ее мать еще не вернулась в Японию. Не считая встреч со мной, все эти дни Юки безвылазно сидела дома. «Когда я гуляю одна, вечно появляются какие-то воспитатели и указывают, что мне делать», — пожаловалась она.

— А может, тебя в Диснейленд свозить? — предложил я.

— Нетушки! — скривилась Юки. — Ненавижу…

— Что ненавидишь? Всех этих сладеньких добреньких микки-маусов, которые развлекают детишек за папины денежки?

— Ну да, — просто ответила Юки.

— Но сидеть дома — вредно для здоровья, — заметил я.

— Эй… Хочешь, поедем на Гавайи? — предложила она.

— На Гавайи?

Я подумал, что ослышался.

— Мама звонила. Говорит, пускай я немножко погощу у нее на Гавайях. Она сейчас там. Делает гавайские фотографии. Бросила меня и не вспоминала тыщу лет, а теперь вдруг забеспокоилась. И давай звонить. Мама в ближайшее время в Японию не вернется, а я все равно в школу не хожу… А что, Гавайи — не так уж плохо, а? И если ты тоже захочешь приехать — она сказала, что дорогу тебе оплатит. Я ведь не могу поехать туда одна, верно? Вот и давай съездим на недельку. Интересно же!

Я рассмеялся.

— Но чем это отличается от Диснейленда?

— На Гавайях хотя бы нет воспитателей.

— Ну, что ж… Идея неплохая, — сдался я наконец.

— Так что — поехали?

И тут я задумался. И чем больше я думал, тем сильнее казалось, что съездить на Гавайи — вовсе не плохая идея. То есть, сейчас я бы и правда с удовольствием умотал из города куда подальше, окунулся в какую-нибудь совсем иную среду. Здесь, в Токио, я застрял слишком плотно. Ни одной здравой мысли о том, как действовать дальше, в голове не всплывало. Все путеводные нити, по которым я двигался до сих пор, оборвались, а новых не появлялось. Я лишь чувствовал, что нахожусь не там, где нужно, и делаю что-то не то. Чем бы ни занялся — физический дискомфорт. Депрессия, при которой постоянно мерещится, будто ешь странную пищу и покупаешь странные вещи. И при всем этом — мертвые оставались мертвы. Абсолютно, безнадежно мертвы… Одним словом, я действительно устал. Дикий стресс, накопившийся за трое суток в полиции, до конца не прошел и понемногу сказывался во всем.

На Гавайях до сих пор я бывал только раз, и провел там всего сутки. Я летел в Лос-Анжелес по работе, у самолета прямо в воздухе забарахлил двигатель, и он совершил вынужденную посадку на Гавайях. И всем пришлось заночевать в Гонолулу. В отеле, куда нас поселила авиакомпания, был киоск, я купил там темные очки, плавки и до самого вечера провалялся на пляже. Отличный получился день… Гавайи. Прекрасная мысль!

Провести там с недельку, не думая ни о чем. Накупаться, от пуза напиться «пинья-колады»[102] — и назад. Снять усталость. Облегчить душу, успокоиться. Загореть до черноты. А уже потом посмотреть на свою ситуацию свежим взглядом, заново все обдумать. И в итоге хлопнуть себя по лбу: «Ну, конечно! Вот в чем дело! Как я сразу не догадался!»

Очень даже неплохо.

— Неплохая идея, — ответил я наконец.

— Ну, тогда решено! Поехали билеты покупать.

Перед тем, как ехать за билетами, я узнал у Юки номер и позвонил Хираку Макимуре. Трубку взял Пятница. Я представился, он радушно меня поприветствовал и соединил с хозяином.

Я объяснил Хираку Макимуре ситуацию. И спросил, не против ли он, если я свожу Юки на Гавайи. «Об этом я и мечтать не мог», — обрадовался он.

— Да тебе и самому неплохо бы развеяться где-нибудь за границей, — добавил Макимура. — Разгребальщикам сугробов тоже нужно отдыхать. Опять же, полиция донимать не будет попусту. То дело ведь еще не закрыли? Они к тебе еще придут, помяни мое слово…

— Очень может быть, — сказал я.

— О деньгах не беспокойся. Отдыхайте сколько влезет, — продолжал он. О чем бы он ни говорил — все кончалось деньгами. Практичный человек.

— Сколько влезет — это слишком долго. Хватит и недели, — ответил я. — У меня своих дел тоже хватает.

— Ладно. Поступай как знаешь, — сказал Хираку Макимура. — И когда вы летите?.. Вот это правильно — чем раньше, тем лучше. Путешествие — штука такая. Решил ехать — сразу и поезжай. В этом весь смак. Багажа много не берите. Не в Сибирь собираетесь. Что понадобится — на месте купите. Там все продается. Думаю, билеты на послезавтра я вам возьму. Подходит?

— Подходит. Но свой билет я оплачу сам. Так что…

— Перестань ерунду говорить. Я занимаюсь такой работой, что любые билеты мне достаются с огромными скидками. И на самые лучшие места. Поэтому позволь уж, я сам все сделаю. У каждого из нас свои таланты и свои возможности. Так что давай без лишних разговоров. Без этих твоих «индивидуальных систем». Жилье я вам тоже подберу. Две комнаты. Для тебя и для Юки. Вам как лучше — с кухней или без?

— Ну… Если я готовить смогу — конечно, будет удобнее.

— Знаю я одно хорошее место. До моря два шага, тихо вокруг, пейзаж замечательный. Когда-то я там останавливался. Закажу вам его на две недели. Для начала. А там уж вы сами смотрите.

— Да, но…

— Не забивай себе голову. Я все сделаю, не волнуйся. Матери позвоню. Все, что от тебя требуется — поехать с Юки в Гонолулу, завалиться вдвоем на пляж и, когда надо, кормить ее по-человечески. Мать ее все равно в работе по самые уши. Когда она работает — никого вокруг не замечает, даже родную дочь. Так что и ты на нее внимания не обращай. Отдыхай в свое удовольствие. Следи только, чтобы Юки ела нормально. И больше не думай ни о чем. Просто расслабься — и все. Да! Я надеюсь, виза у тебя есть?

— Виза есть. Но…

— Тогда послезавтра. Идёт? Берите с собой плавки с купальниками, очки от солнца да паспорта. Остальное там купите. Все очень просто. Я же говорю, не в Сибирь едете. Вот в Сибири — там тяжело было. И в Афганистане… А Гавайи — все равно что Диснейленд. Раз — и ты уже в сказке. Лежи себе на песочке, разинув рот, и наслаждайся жизнью. Ты же по-английски нормально болтаешь?

— Ну, в обычных ситуациях…

— Вот и отлично, — сказал он. — Большего и не требуется. Просто идеально. Завтра Накамура привезет тебе билеты. И вернет деньги за билет Юки из Саппоро. Перед отъездом он позвонит.

— Накамура?

— Мой ассистент. Ты видел его. Молодой парень, со мной живет.

Помощник-Пятница, понял я.

— Есть какие-то вопросы? — спросил Хираку Макимура. Я чувствовал, что вопросов целая куча, но не смог припомнить ни одного.

— Вопросов нет, — ответил я ему.

— Замечательно, — сказал он. — А ты быстро соображаешь. Я таких люблю… Да, вот еще что. Тебе принесут от меня подарок. Ты его тоже прими. Что это такое — поймешь, когда на месте окажешься. Ленточку развяжешь — и наслаждайся. Гавайи — отличное место. Сплошной аттракцион. Полная релаксация. Никаких сугробов. А пахнет как — просто сказка… В общем, позабавься как следует. Приедешь — расскажешь.

И он положил трубку.

Тяжек писательский труд, подумал я. Вся жизнь — сплошное движение…

Я вернулся за столик и сообщил Юки, что, скорее всего, мы летим послезавтра.

— Замечательно, — сказала она.

— Ты сможешь собраться сама? Вещи приготовить, купальник положить, сумку упаковать…

— Так это ж Гавайи! — удивилась она. — Все равно что пляж в Оисо. Не в Катманду же едем, в самом деле…

— И то верно, — согласился я.

* * *

И все-таки до отъезда у меня оставалось еще несколько важных дел. На следующий день я отправился в банк — снять со счета денег и набрать дорожных чеков. На счету оставалась вполне приличная сумма. Денег даже прибавилось: прислали гонорары за материалы, которые я написал еще в прошлом месяце. После банка я зашел в книжный, купил сразу несколько книг. Забрал сорочки из прачечной. Потом вернулся домой и навел порядок в холодильнике. В три часа позвонил Пятница. Сказал, что сейчас он на линии метро «Мару-но-ути» и готов доставить билеты прямо ко мне домой. Я назначил ему встречу в кофейне «Парко» на Сибуя, где он передал мне толстенный пакет. В пакете были деньги за билет Юки из Саппоро, два билета на Гавайи с открытой датой (первый класс, «Джэпэн Эрлайнз»), две пачки дорожных чеков «АмЭкс». А также рекламный проспект гостиницы в Гонолулу с описанием, как до нее добираться.

— Приедете туда, назовете свое имя — и больше ничего не нужно, — сказал Пятница. — Комнаты забронированы на две недели, срок можно продлить или сократить. На чеках просто расписывайтесь — и оплачивайте что хотите. Можете ни в чем себе не отказывать. Не стесняйтесь — эти траты все равно спишут на представительские расходы.

— Неужели все на свете можно списать на представительские расходы? — не удержался я.

— Все на свете, к сожалению, нельзя… Но вы, где сможете, постарайтесь брать чеки или квитанции. Всё это я потом спишу, так что сделайте одолжение, — ответил он и рассмеялся. Приятным смехом, без малейшей издевки.

Я пообещал, что сделаю все как нужно.

— Приятного вам путешествия. Берегите себя, — сказал он.

— Спасибо, — ответил я.

— Впрочем, это же Гавайи! — добавил Пятница и широко улыбнулся. — Не Зимбабве какое-нибудь…

Опять двадцать пять, подумал я. Сговорились они все, что ли?

* * *

Когда стемнело, я выгреб из холодильника остатки провизии и приготовил ужин. Продуктов аккурат хватило на овощной салат, омлет и суп мисо[103]. При мысли, что завтра я окажусь на Гавайях, меня охватывало очень странное ощущение. Такое же странное, как если бы завтра я ехал в Зимбабве. Наверное, оттого, что я никогда в жизни не был в Зимбабве.

Я достал из кладовки дешевую, не самую большую сумку. Сложил в нее туалетный набор, смену белья, чистые носки. Сунул плавки, темные очки и крем для загара. Запихал пару маек, спортивную рубашку, шорты и складной швейцарский нож. Сверху аккуратно уложил летний пиджак в пижонскую клеточку. Наконец, застегнул молнию — и лишний раз проверил, на месте ли паспорт, дорожные чеки, кредитки, водительские права, билеты… Что еще может понадобиться?

Ничего больше на ум не приходило.

Вот, оказывается, как это просто — собираться на Гавайи. И правда — все равно что на пляж в Оисо. Даже для поездки на Хоккайдо потребовалось бы куда больше тряпок и чемоданов.

Я вынес сумку в прихожую и стал думать, в чем поехать. Приготовил джинсы, майку, тоненькую ветровку, кепку с длинным козырьком. Покончил с одеждой — и больше не представлял, чем заняться. От нечего делать принял ванну, посмотрел новости по телевизору. Ничего нового не сообщили. Завтра погода начнет ухудшаться, пригрозили синоптики. Ну и ладно, подумал я. Завтра мы уже в Гонолулу. Я выключил телевизор и завалился на кровать с банкой пива. И снова представил Мэй. Абсолютно, безнадежно мертвую Мэй. Как она лежит сейчас в диком холоде. Никто понятия не имеет, кто она. Никто не приходит ее оттуда забрать. Ни «Дайр Стрэйтс», ни Боба Дилана она уже никогда не услышит. А я собираюсь завтра на Гавайи. Да не просто так, а на чьи-то представительские расходы. Кто сказал, что на этом свете есть справедливость?

Я помотал головой и отогнал мысли о Мэй прочь. Потом подумаю, не сейчас. Сейчас — слишком тяжело. Слишком свежо и остро.

Я начал думать о девчонке из отеля в Саппоро. Той самой, в очках, за стойкой регистрации. Имени которой я не знаю. Уже несколько суток подряд мне страшно хотелось поговорить с ней. Пару раз она мне даже приснилась. Но как лучше поступить — я не знал. Взять и позвонить в отель? И сказать в трубку: «Соедините меня с девушкой в очках за стойкой регистрации»? Бред какой-то. Так я точно ничего хорошего не добьюсь. Черта с два меня вообще с кем-то соединят. Все-таки отель — серьезное место, где работают очень серьезные люди.

Довольно долго я лежал и думал об этом. Должен же быть какой-нибудь выход, вертелось в голове. Если очень хочется — способ всегда найдется. Наконец минут через десять я придумал. Получится или нет — не знал, но попробовать стоило.

Я позвонил Юки, договорился о завтрашней встрече. Сказал, что утром в половине десятого заеду за ней на такси. И как бы в продолжение темы спросил, не знает ли она случаем, как звали ту женщину из отеля в Саппоро. Ну, ту самую, которая нас познакомила и просила проводить тебя до Токио… Да-да, в очках.

— Да… Кажется, знаю. У нее еще имя такое странное было, я удивилась — даже в дневнике записала. Только сразу не вспомню, надо дневник проверить, — сказала она.

— Сейчас можешь проверить?

— Сейчас я телевизор смотрю. Давай потом?

— Извини — но я тороплюсь, и очень сильно.

Она что-то недовольно пробурчала себе под нос, но все-таки встала и сделала, что я просил.

— Юмиёси-сан, — сказала она.

— Юмиёси? — переспросил я. — А что там за иероглифы[104]?

— Не знаю. Говорю же, сама удивилась, когда услышала. Как это пишется — понятия не имею. Наверно, она откуда-нибудь с Окинавы. Это ведь там все имена ненормальные, да?..[105]

— Да нет… Такого, пожалуй, даже на Окинаве не встретишь.

— Ну, в общем, её так зовут. Юмиёси, — сказала Юки. — Эй, у тебя всё? А то я телевизор смотрю.

— А что смотришь-то?

Не ответив, она шваркнула трубкой.

На всякий случай я полистал телефонный справочник в поисках фамилии «Юмиёси». И, к своему удивлению, обнаружил, что во всем Токио проживало аж два господина Юмиёси. Один писал себя иероглифами «лук» и «удача». Другой значился под именем своей фирмы — «Фотолавка Юмиёси», где для пущей рекламы вместо иероглифов использовалась кана[106]. М-да… Каких только имен не встретишь на белом свете.

Я позвонил в отель «Дельфин» и спросил, на месте ли сегодня Юмиёси-сан. Ни на что особенно я не надеялся — но меня тут же соединили. «Эй…» — позвал я. Она меня помнила. На свалку мне еще рановато.

— Сейчас я работаю, — ответила она вполголоса, коротко и невозмутимо. — Позже перезвоню.

— Нет проблем! Позже так позже, — согласился я.

* * *

Дожидаясь звонка от Юмиёси-сан, я позвонил Готанде домой и сообщил его автоответчику, что завтра срочно улетаю отдыхать на Гавайи.

Готанда оказался дома и тут же перезвонил.

— Вот здорово! Просто завидую, — сказал он. — Отвлечешься, развеешься хоть немного. Сам бы поехал, если б мог…

— Ну, поехали. Тебе-то что мешает?

— Да нет, тут все не так просто… Я своей конторе деньги должен. Со всеми этими свадьбами да разводами всё занимал у них, занимал, а тут… Я же тебе рассказывал, как без гроша остался? Ну вот. И теперь, чтобы только долги вернуть, вкалываю на них как прoклятый. Снимаюсь даже в такой рекламе, от которой с души воротит. Идиотская ситуация, представляешь? Купить могу что хочу, всё спишется. А долги вернуть — не могу… Ей-богу, этот мир с каждым днем становится все запутаннее. Перестаешь понимать, бедный ты или богатый. Барахла вокруг завались, а чего хочешь — никак не найдешь. Деньги можно спускать как угодно — только не на то, что действительно нужно. Красоток покупай себе хоть каждую ночь — а к любимой женщине и прикоснуться не смей… Странная жизнь!

— И много ты должен?

— Бешеную сумму, — признался он. — То есть, это я знаю, что бешеную. Но сколько уже отдано, сколько еще осталось — мне, должнику, непонятно. Ты знаешь, я не хвастаюсь — я могу все, что может обычный человек, а то и больше. Вот только в денежных вопросах слабак. От одного вида цифири в гроссбухах меня просто трясти начинает. Глаза будто сами со страницы соскальзывают. Родители мои — старомодная была семья — это видели, да так и воспитывали: коли в деньгах ничего не смыслишь — так и не лезь во всю эту бухгалтерию. Плюй на цифры, вкалывай на полную катушку и не шикуй. Живи скромно, по средствам — и все будет в порядке. На мелочи не разменивайся, думай о главном, лишь бы по большому счету жизнь удалась… Ну, ты знаешь, есть такая философия у людей. По крайней мере, была когда-то… Но сегодня сама идея — «жить по средствам» — теряет смысл! И вся эта их философия летит под откос. Всё перепуталось до невозможности. Где она, эта «жизнь по большому счету»? Была, да вся вышла. Остался только мой финансовый кретинизм… Просто кошмар. Сколько денег приходит, сколько уходит — понятия не имею. Бухгалтер в конторе мне что-то объясняет, себя не помня. Так мудрёно, что сам черт ногу сломит. Ясно одно: бабки бешеные крутятся. Здесь у нас дебет, здесь кредит, тут мы расходы списали, тут налоги уплатили — голова кругом идет! Сколько раз я их умолял — давайте как-то проще все сделаем. Куда там! Даже не слушает никто. Тогда, говорю, хоть объясняйте, сколько долга еще осталось. Вот они и объясняют. Это как раз проще всего. До фига еще осталось — вот и все объяснение. Тут вы почти рассчитались, но здесь и там — еще до фига. Так что отрабатывайте. А пока можете тратить сколько угодно на представительские расходы… Вот такая ерунда получается. Паршиво себя чувствую — сил нет. Словно какая-то личинка мерзопакостная… Ведь ты пойми — я готов отработать. И работу свою, в общем, люблю. Только хуже некуда, если тобой вертят как хотят, а ты даже не понимаешь, что происходит. Иногда такой ужас охватывает… А, ладно. Что-то я болтаю много, извини. Вечно у меня с тобой язык развязывается…

— Ладно тебе. Я ж не против, — сказал я.

— Да ну, гружу тебя своими проблемами. Потом встретимся — нормально поговорим… В общем, приятной поездки. Без тебя будет тоскливо. А я всё думал, выкрою время — напьемся с тобой как-нибудь…

— Да я на Гавайи еду! — рассмеялся я. — Это ж не Берег Слоновой Кости какой-нибудь. Через неделю вернусь!

— Ну, в общем, да… Вернешься — позвони, ладно?

— Позвоню, — обещал я.

— Будешь валяться на пляже Вайкики — вспомни, как я сражаюсь с долгами, притворяясь зубным врачом…

— Есть много способов жить на свете, — сказал я. — Сколько людей — столько и способов. Different strokes for different folks…[107]

— «Слай и Фэмили Стоун»! — мгновенно среагировал Готанда, и я услышал, как он радостно щелкнул пальцами. Вот уж действительно: разговаривая с людьми своего поколения, многое понимаешь без лишних слов.

Юмиёси позвонила ближе к десяти. С работы пришла, из дома звоню, сказала она. Я сразу вспомнил ее дом за пеленой снегопада. Очень простой дом. Очень простую лестницу. Очень простую дверь. Ее слегка нервную улыбку. Я понял, что страшно соскучился по всему этому. Закрыл глаза и представил, как тихо танцуют снежинки в непроглядной ночи… Никак, влюбился, подумал я.

— Откуда ты узнал, как меня зовут? — первым делом спросила она.

— Юки сказала, — ответил я. — Не бойся, я ничего ужасного не натворил. Взяток не давал. Телефоны не прослушивал. Морду никому не бил. Просто вежливо спросил у девочки, как тётю звали, и она мне вежливо ответила.

Она помолчала, явно сомневаясь в услышанном.

— И как там она? Ты довез ее куда нужно?

— Все в порядке, — ответил я. — И довез куда нужно, и до сих пор с ней встречаюсь иногда. Жива-здорова. Немного странный ребенок, конечно…

— Твоя точная копия, — сказала она бесстрастно. Словно констатировала некий факт, известный любому гуманоиду на Земле. Что-то вроде «обезьяны любят бананы» или «в пустыне Сахара редко идут дожди». По крайней мере, мне так показалось.

— А почему ты скрывала свою фамилию? — спросил я.

— Неправда! Я говорила: приедешь опять — скажу. Ничего я не скрывала, — ответила она. — Просто рассказывать долго, вот и все. Ну, не люблю я свою фамилию объяснять. Сразу все спрашивают: как пишется, часто ли встречается, откуда родом… Ты просто не представляешь, как надоело всю жизнь на одни и те же вопросы отвечать!

— Ну, не знаю, по-моему, очень хорошее имя. Я тут проверил — в Токио живет целых два господина Юмиёси, ты в курсе?

— Конечно. Я же тебе говорила, что раньше в Токио жила. Давно все проверила. Если уж бог наградил странным именем, первое, что делаешь в новом городе — проверяешь телефонные справочники. Смотришь, нет ли других Юмиёси. Например, в Киото всего один такой есть… А ты что, по делу звонишь?

— Да не по делу. Просто так, — честно сказал я. — Я завтра в путешествие уезжаю. Захотел перед отъездом твой голос услышать. Вот и всё дело. Представь себе, иногда мне очень хочется слышать твой голос.

Она опять замолчала. В трубке слышались легкие помехи. Далеко-далеко говорила женщина. Словно из-за угла какого-то длинного коридора. Скрипучий, едва различимый голос звучал очень странно. Слов не разобрать, но чувствовалось, что ей физически тяжело. Мучительно, то и дело срываясь на полуслове, она все жаловалась кому-то на жизнь.

— Помнишь, я тебе рассказывала, как из лифта в темноту провалилась? — спросила Юмиёси.

— Помню, — ответил я.

— Так вот… Это еще раз случилось.

Я молчал. Она тоже. Далекая женщина в трубке все говорила, мучаясь и скрипя. Ее собеседник поддакивал, но уже совсем неразборчиво. Совсем слабый голос лишь повторял короткие междометия, что-то вроде «ага» и «угу». Женщина говорила так медленно, словно взбиралась куда-то по хлипкой стремянке и боялась упасть. «Так говорят мертвецы! — вдруг пронеслось у меня в голове. — За углом длинного-длинного коридора собрались покойники и говорят со мной. О том, как это тяжело и мучительно — умереть…»

— Эй… Ты слушаешь? — спросила Юмиёси.

— Слушаю, — ответил я. — Расскажи.

— Только скажи сперва — ты действительно мне тогда верил? Или просто слушал и поддакивал из вежливости?

— Действительно верил, — сказал я. — Я тебе не рассказывал, но… Потом, после нашего с тобой разговора, я ведь тоже там побывал. Поехал в лифте, вышел — и ступил в темноту. И со мной произошло то же самое. Так что я тебе верю, не беспокойся.

— Ты тоже там был?!

— Я еще расскажу тебе об этом подробнее, но не сейчас. Сейчас я еще не все могу объяснить как следует. Очень многое я сам для себя пока не решил. Но когда мы встретимся, обязательно расскажу — все по порядку, от начала и до конца. И хотя бы поэтому должен увидеть тебя еще раз. Но это случится потом. А сейчас — ты можешь рассказать, что случилось с тобой? Поверь, это очень важно.

Она выдержала долгую паузу. Помехи и голоса в трубке смолкли. Обычная тишина телефонной трубки — и ничего больше.

— Когда это было… — сказала она наконец. — Дней десять назад, наверное. Поехала я на лифте вниз, в подземный гараж. Часов в восемь вечера. Доехала, выхожу — и вдруг снова там оказываюсь! Как и в прошлый раз. Сперва вышла и только потом сообразила, где я. Только не ночью, и не на шестнадцатом этаже. Но всё точно так же. Темно, хоть глаз выколи, сыро и плесенью пахнет. И темнота, и сырость, и запах — всё такое же. На этот раз я никуда не пошла. Застыла на месте и жду, пока лифт обратно приедет. Прождала, наверно, целую вечность… А потом лифт пришел, я села и поскорее уехала. Вот и всё.

— А об этом ты кому-нибудь говорила? — спросил я.

— Ты что! — сказала она. — Второй раз? Нет уж, хватит. Решила больше никому не рассказывать.

— И правильно. Больше никому говорить не стоит.

— Послушай, но что же мне делать? Так и бояться, что опять в темноту провалюсь, всякий раз, как на лифте еду? Когда в таком огромном отеле работаешь, хочешь не хочешь — а приходится ездить в лифте по нескольку раз на дню… Как же быть? Мне и посоветоваться-то не с кем, кроме тебя…

— Послушай… Юмиёси-сан, — сказал я. — Что же ты мне раньше не позвонила? Я бы тебе сразу объяснил, как быть!

— Я звонила. Несколько раз, — сказала она тихонько, почти шепотом. — А тебя все дома не было.

— Ну, наговорила бы на автоответчик!

— Да… не люблю я его. И так душа не на месте…

— Ясно. Тогда слушай, объясняю всё очень просто. Эта темнота — никакое не Зло, и ничего опасного для тебя в ней нет. Бояться ее не нужно. Там, в темноте, кое-кто живёт — ты шаги его слышала, помнишь? — но он никогда тебя не обидит. Он даже мухи обидеть не может, поверь мне. Поэтому, если опять в темноту попадешь — просто зажмурься покрепче и жди, пока лифт не приедет. Поняла?

Она помолчала, переваривая то, что я ей сказал.

— Можно, я признаюсь тебе кое в чем?

— Да, конечно.

— Я не понимаю тебя, — сказала она очень тихо. — Иногда о тебе вспоминаю. Но кто ты такой на самом деле, что за человек — никак не пойму.

— Я знаю, о чём ты, — сказал я. — Мне уже тридцать четыре — но, к сожалению, во мне еще слишком много того, что я сам себе объяснить не могу. Слишком много вопросов я очень долго откладывал на потом. И только теперь наконец пытаюсь собрать себя в одно целое. Изо всех сил стараюсь. И, надеюсь, довольно скоро смогу объяснить тебе все очень точно. И тогда мы гораздо лучше поймем друг друга.

— Что ж, будем надеяться, — произнесла она тоном абсолютно постороннего человека. Как диктор в телевизоре: «Будем надеяться, все кончится хорошо. Переходим к следующей новости…»

— А вообще-то я завтра на Гавайи лечу, — сообщил я.

— А-а, — ответила она равнодушно.

На этом разговор иссяк. Мы попрощались и положили трубки. Я выдул залпом стакан виски, выключил свет и уснул.

Глава 28

— Переходим к следующей новости…

Я валялся на пляже Форта Де-Расси, разглядывая высоченное небо, пальмы и птиц, когда произнес это вслух. Юки лежала рядом. Растянувшись на циновке, я глядел на нее. Она загорала ничком, с закрытыми глазами. Здоровенная магнитола «Санъё» у нее в изголовье выдавала новый хит Эрика Клэптона. На Юки было миниатюрное бикини оливкового цвета, и все тело от шеи до пальцев ног натерто кокосовым маслом — гладкая кожа блестела, как у дельфиненка. Вокруг нас маячили молодые самоанки и самоанцы в обнимку с досками для серфинга, а на шеях у дочерна загорелых парней из спасательной службы ярко поблескивали золотые цепочки. Город благоухал цветами, фруктами и маслом для загара. Гавайи…

— Переходим к следующей новости.

Жизнь вокруг нас бурлила, появлялись все новые лица, экзотические сцены мелькали перед глазами одна за другой. Просто не верилось, что еще практически вчера я шатался по заснеженным улицам Саппоро. А теперь валяюсь на песочке и разглядываю небо в Гонолулу. Вот как все сложилось. Наметил точку, прочертил воображаемую линию — и вышло именно так, а не иначе. Подладился под музыку — и вот докуда дотанцевал. Хорошо ли я танцую? Я прокрутил в голове все, что со мной случилось, и шаг за шагом проверил, верно ли действовал до сих пор. Не так-то и плохо. Не высший класс, конечно. Но — неплохо. Окажись я еще раз в такой ситуации, наверняка поступил бы так же. Это и есть Система. Главное — чтобы двигались ноги. Не останавливаясь ни на миг.

Итак, я — в Гонолулу. Небольшой перерыв…

— Небольшой перерыв, — сказал я вслух. Совсем тихонько — но Юки, похоже, услышала. Лениво перевернувшись на бок, она сняла темные очки, прищурилась и подозрительно посмотрела на меня.

— О чем ты там думаешь? — спросила она осипшим спросонья голосом.

— Да так… О том, о сем. Ничего серьезного, — ответил я.

— Делай, что хочешь — только перестань у меня под боком разговаривать сам с собой. Захотелось под нос побубнить — сиди один в номере и там бубни!

— Извини. Больше не буду.

Юки снова посмотрела на меня. Как ни в чем не бывало — мирным, спокойным взглядом.

— А то прямо как псих ненормальный…

— Ну, — согласился я.

— Прямо как одинокий старик, — добавила она. И перекатилась обратно на живот.

* * *

В аэропорту мы взяли такси, поехали в гостиницу, оставили в номере вещи, переоделись в шорты и майки, первым делом отправились в торговый пассаж тут же рядом и купили слоновьих размеров магнитофон. Так захотела Юки.

— Как можно здоровее, и чтобы орал погромче, — распорядилась она.

На дорожные чеки Хираку Макимуры мы купили самое огромное, что нашли в магазине — кассетную магнитолу «Санъё». И к ней — запас батареек и несколько кассет.

— Нужно еще что-нибудь? — спросил я Юки. — Одежда, купальник и все такое?

Она покачала головой.

— Ничего не нужно, — сказала она.

Каждый наш выход на пляж сопровождался обязательным выносом магнитолы. Нести которую, разумеется, должен был я. Как туземец из фильма «Тарзан», я тащил эту громадину на плече, словно тушу убитой антилопы («Не ходи туда, Бвана. Там живут злые духи»), а впереди вышагивала Юки. Диск-жокей все ставил по радио песню за песней. Вот так получилось, что суперхиты этой весны я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Завывалки Майкла Джексона расползались по миру, как эпидемия. Парочка посредственностей, Холл и Оутс, пробивались в звезды с поистине героическим упорством. «Дюран Дюрану» явно не хватало воображения, а Джо Джексону — умения раздуть божью искру, которая у него еле теплилась. У «Претендерз», как ни крути, просто не было будущего. «Супертрэмп» и «Карз» вызывали всегда одну и ту же нейтрально-вежливую улыбку… И так далее, и тому подобное — поп-певцы и поп-песни в совершенно невозможном количестве.

Как и обещал Хираку Макимура, жилье нам досталось что надо. Конечно, мебель, общий дизайн и картины на стенах оказались весьма далеки от того, что принято называть роскошью, однако в комнатах было на удивление приятно (кому придет в голову требовать роскоши на Гавайях?), а до пляжа буквально рукой подать. Номера на десятом этаже — тихие, со сказочным видом из окна. Загорай себе прямо на балконе и разглядывай море. Просторная, удобная, чистая кухня, в которой собрано всё — от микроволновки до посудомоечного агрегата. Номер Юки был рядом — поменьше моего, но тоже с отдельной кухонькой. Постояльцы, что попадались нам в лифтах и вестибюле, все как один одевались богато и со вкусом.

Купленную магнитолу мы притащили в гостиницу, после чего я уже сам сходил в супермаркет. Набрал там пива, калифорнийского вина, фруктов, побольше разных соков. А также всего, что нужно для приготовления элементарного сэндвича. И уже после этого мы отправились с Юки на пляж, улеглись рядом на циновках — и до самого вечера разглядывали море и небо. Мы почти не разговаривали. Лишь иногда переворачивались с боку на бок — и, отдавшись потоку Времени, не делали вообще ничего. Безжалостное солнце заливало лучами землю и поджаривало песок. Ветер с моря — мягкий, нежный, чуть влажный — изредка поигрывал листьями пальм, как бы невзначай вспоминая о них. То и дело я погружался в забытье, потом вдруг просыпался от топота чьих-то слишком резвых ног или громкого голоса и всякий раз думал: где я? На Гавайях, отвечал я себе — но верилось в это не сразу. Пот вперемешку с маслом от загара стекал по щекам и капал с ушей на песок. Самые разные звуки то приливали, то откатывались, точно волны. Иногда я различал среди них биение своего сердца. Будто мое сердце — одно из самых судьбоносных явлений природы на планете Земля.

Я ослабил болты, что скрепляли мозг, и расслабился. Технический перерыв…

Лицо Юки изменилось. Метаморфоза случилась, как только она вышла из самолета в аэропорту Гонолулу, и теплый свеже-сладкий гавайский воздух обласкал ее кожу. Сойдя с трапа, она остановилась, крепко зажмурилась, словно боясь ослепнуть, глубоко вздохнула — и, распахнув глаза, посмотрела на меня. Всё ее напряжение — тонкая, невидимая пленка, покрывавшая лицо до сих пор, — растворилось бесследно. В ней не осталось ни страха, ни раздражения. Все ее жесты — убирала ли она волосы со лба, выбрасывала ли закатанную в фантик жвачку, пожимала ли плечиками без смысла и повода — все эти ее намеренно-нечаянные движения вдруг утратили прежнюю угловатость и выглядели совершенно естественно. Я даже посочувствовал ей: бедняжка, какой, должно быть, тяжелой жизнью жила она до сих пор! Да не просто тяжелой — заведомо неправильной.

Теперь же, когда она загорала, раскинув руки и ноги, на пляже — волосы кокетливо подобраны, темные очки, бикини, — определить возраст Юки на глаз я бы не смог. Ее тело было совсем детским, но в нем уже проступало нечто новое — особая грация существа, постоянно стремящегося к совершенству, — отчего она выглядела гораздо взрослей своих лет. Эти тонкие руки и стройные ноги нельзя было назвать обалденными— но они уже наливались особой метафизической силой. Той, что способна растянуть окружающее пространство в четыре разные стороны, стоит этой девчонке лишь невзначай потянуться всем телом. Ибо прямо сейчас это тело переживало самую динамичную фазу своего роста — бурное, стремительное взросление.

Мы натерли друг другу спины маслом для загара. Сначала она мне. Я впервые в жизни услышал, что у меня, оказывается, большая спина. Сама Юки ужасно боялась щекотки и, когда я натирал ее, вся извертелась. Волосы она подобрала, обнажив бледные уши и худенькую шею. Я невольно улыбнулся. Издалека ее тело на песке казалось настолько взрослым, что даже у меня дух захватывало; и лишь позвонки на шее — такие детские, будто появились здесь по ошибке, — выказывали ее настоящий возраст. «Совсем ребенок», — подумал я лишний раз. Как это ни странно звучит, шея женщины отмечает прожитые ею годы, как годовые кольца фиксируют возраст дерева. Хотя спроси меня, что и как тут меняется — я, наверное, толком объяснить не смогу. Тем не менее, это так: у девчонок-тинейджеров — шеи девчонок-тинейджеров, а у зрелых женщин — шеи зрелых женщин.

— Первое время нужно загорать понемногу, — объясняла мне Юки назидательным тоном. — Сначала в тени, потом немного на солнце, и после опять в тени. Иначе обгоришь обязательно. Весь пойдешь волдырями, а от них следы останутся. И будешь ходить, как облезлая кошка.

— В тени… На солнце… Опять в тени… — прилежно заучивал я, втирая ей масло в спину.

Вот почему весь наш первый день на Гавайях мы провалялись в тени развесистой пальмы под болтовню ди-джея на средних частотах. Я то лез в воду купаться, то потягивал в баре под тентами круто охлажденную «пинья-коладу». Юки купаться не торопилась. «Сначала — полный релакс!» — объявила она. И весь остаток дня лишь посасывала ананасовый сок, да раз в полчаса лениво кусала один и тот же хот-дог с горчицей и маринованными огурчиками. Вот уже огромный солнечный шар сполз в море, залив горизонт цветом кетчупа; вот уже прогулочные суда, возвращаясь из предзакатных круизов, зажгли на мачтах огни — а она все лежала ничком на своей циновке, даже не думая уходить. Будто хотела впитать в себя всё сегодняшнее солнце до последнего лучика.

— Ну что, пойдем? — позвал я ее наконец. — Солнышко село — брюхо опустело. Давай прогуляемся и съедим где-нибудь по хор-рошей говяжьей котлете. Чтобы мясо сочнейшее, да с кетчупом от души, да с луком слегка обжаренным… В общем, всё самое настоящее.

Она кивнула, но не поднялась, а только присела на корточки, не отводя глаз от моря. Словно жалея об остатках дня, которым не успела насладиться сегодня. Я скатал циновки и взвалил на плечо магнитолу.

— Не волнуйся, — сказал я ей. — У нас еще есть завтра. Не думай ни о чем. А кончится завтра — наступит послезавтра.

Она посмотрела на меня и весело улыбнулась. Я протянул ей руку, она ухватилась покрепче и встала на ноги.

Глава 29

На следующее утро Юки объявила, что мы едем встречаться с мамой. Ничего, кроме домашнего телефона матери, она не знала, поэтому я набрал номер, наскоро представился и спросил, куда ехать. Ее мать снимала коттедж недалеко от Макахи. Полчаса на машине от Гонолулу, пояснила она. Думаю, часам к двум мы до вас доберемся, сказал я. Затем отправился в ближайший прокат и взял «мицубиси-лансер». Ничего не скажешь, ехали мы роскошно. Врубили радио на полную, открыли все окна — и неслись по хайвэйю, выжимая сто двадцать в час. Солнце заливало все вокруг, теплый ветер окатывал нас запахами цветов и моря.

«Неужели мать живет там одна?» — вдруг подумал я. И спросил у Юки.

— Вот еще! — ответила Юки, чуть скривив губы. — Такие, как она, долго за границей в одиночку не могут. Спорю на что угодно — у нее там бойфренд. Причем наверняка — молодой и красивый. Как у папы. Помнишь, какой у папы педик-бойфренд? Гладкий, чистенький — весь аж лоснится. За день, небось, три раза моется и два переодевается…

— Педик?!

— А ты не знал?

— Нет…

— Ну ты даешь. Да у него все на лбу написано! — сказала Юки. — Папа такой же или нет — я не знаю, но этот — точно педик. Железно. На двести процентов.

По радио заиграли «Рокси Мьюзик», и она прибавила громкости.

— А мама у нас всю жизнь поэтов любила. Чтоб стихи писал, или хотя бы пытался писать, но чтобы обязательно молодой. Чтоб она снимала свои фотографии, а он бы у нее за спиной стихи декламировал. Сдвиг у нее на этом. Такой вот прибабах. Какие угодно стихи — лишь бы читал кто-нибудь. И тогда она привязывается к нему насмерть… Так что лучше бы папа стихи писал. Но такие, как папа, стихи не пишут…

Ну и семейка, снова подумал я. Точно, Космические Робинзоны. Писатель быстрого реагирования, гениальная фотохудожница, девчонка-медиум, ученик-педераст и любовник-поэт… Черт бы меня побрал. А мне какая роль уготована в этом психеделическом гиперсемействе? Стареющий комик-паж при дочери-шизофреничке? Я вспомнил, как приветливо улыбался мне Пятница, словно приглашал — дескать, добро пожаловать в нашу теплую компанию… Эй, ребята, мы так не договаривались. Да я здесь вообще случайно! У меня отпуск, понятно? Кончится отпуск — я вернусь разгребать сугробы дальше, и мне станет некогда играть в ваши игры. Все это — временно. Коротенький миф, волей случая вплетенный в сюжет реальной истории. Этот миф очень скоро закончится: вы займетесь своими делами, а я — своими. Все-таки я люблю мир попроще. Мир, в котором легко понять, кто есть кто.

* * *

Помня инструкции Амэ, перед Макахой я свернул с хайвэя вправо, и мы проехали еще немного в сторону гор. По обочинам замелькали хижины угрожающе хлипкого вида: так и чувствовалось — первый же сильный тайфун посрывает эти крыши ко всем чертям. Вскоре, впрочем, они изчезли, и перед нами появились ворота в зону частных коттеджей. Привратник-индиец, дежуривший в будке, осведомился, куда мы едем. Я сказал ему номер коттеджа Амэ. Он отвернулся к телефону, позвонил куда-то — и, обернувшись, кивнул, пропуская нас с Юки:

— Все в порядке, проезжайте.

Мы въехали на участок — и вокруг, докуда хватало глаз, потянулись ухоженные лужайки. Сразу несколько садовников, разъезжая на каких-то тележках для гольфа, молча подстригали газоны и кроны деревьев. Мелкие птицы с желтыми клювами прыгали в траве, напоминая колонию экзотических насекомых. Я притормозил рядом с одним садовником, показал ему адрес матери Юки и спросил, где это находится. «Там!» — бросил он и ткнул пальцем в сторону. Я проследил за направлением его пальца и увидел вдалеке очередную лужайку с бассейном и небольшой аллеей. Асфальтовая дорожка огибала бассейн и скрывалась в гуще деревьев. Я поблагодарил садовника, мы спустились с одного холма, поднялись на другой — и прибыли к модерновому коттеджу тропической постройки, в котором жила мать Юки. У входа раскинулась небольшая веранда, а перед окнами позвякивали на ветру металлические колокольчики. Дом утопал в листве деревьев, с которых свисали диковинные плоды.

Мы с Юки вышли из машины, поднялись по ступенькам, и я позвонил в дверь. Полусонный звон колокольчиков на еле живом ветерке удивительно гармонично вплетался в концерт Вивальди, доносившийся из распахнутых окон. Прошло секунд пятнадцать, прежде чем дверь беззвучно открылась — и перед нами появился мужчина. Загорелый невысокий американец, у которого не доставало левой руки от самого плеча. Крепко сложенный, с бородкой и усами, которые придавали ему весьма задумчивый вид. Одет в выцветшую «гавайку» с короткими рукавами и спортивные шорты, на ногах — соломенные шлепанцы. Приблизительно мой ровесник. Лицом не красавец, но симпатичный. Для поэта — пожалуй, слишком похож на мачо. Впрочем, на свете наверняка хватает и поэтов-мачо. Ничего в этом странного нет. Мир — штука большая. Кого только в нем не встретишь.

Мужчина поглядел на меня, потом на Юки, потом опять на меня, затем чуть склонил голову вбок — и широко улыбнулся:

— Hello, — произнес он негромко. И, перейдя на японский, добавил: — Коннитива.

И пожал нам руки — сперва Юки, потом мне. Не очень сильно.

— Проходите, пожалуйста, — сказал он на отличном японском.

Он провел нас в просторную гостиную, усадил на огромный диван, достал из холодильника две банки гавайского пива «Примо» и банку колы, водрузил на поднос со стаканами и принес нам. Мы принялись за пиво, а Юки к своей коле даже не притронулась. Он подошел к проигрывателю, убавил громкость Вивальди и снова сел. Не знаю, почему, но комната вдруг напомнила мне обстановку в рассказах Сомерсета Моэма. Огромные окна, вентилятор под потолком, на стенах — побрякушки со всей Полинезии…

— Она сейчас пленку проявляет, закончит минут через десять, — сказал мужчина. — Вы уж подождите немного. Меня зовут Дик. Дик Норт. Мы тут вместе живем, она и я.

— Очень рад, — ответил я. Юки молчала, уставившись на далекий пейзаж за окном. Туда, где меж деревьев ярко синело море. У самого горизонта в небе зависло одинокое облако, похожее на череп гигантского питекантропа. Оно никуда не двигалось — и, похоже, двигаться не собиралось. Видно, слишком уж твердолобый оказался питекантроп. Время вылизало его череп добела и до угрюмой отчетливости отшлифовало надбровные дуги. И теперь на фоне этого черепа порхали туда-сюда стайки желтоклювых. Концерт Вивальди закончился, Дик Норт вернул на место иглу, одной рукой снял пластинку, сунул в конверт и поставил на полку.

— Отличный у вас японский, — сказал я, поскольку разговаривать все равно было не о чем.

Дик Норт кивнул, слегка поднял одну бровь, закрыл на секунду глаза и опять улыбнулся.

— Я очень долго жил в Японии, — сказал он наконец. На вопросы он отвечал не сразу. — Десять лет. Впервые приехал во время войны… Вьетнамской войны. Мне там очень понравилось, и когда война закончилась, я поступил в японский университет. Очень хороший университет. И теперь пишу стихи…

Бинго, подумал я. Не очень молодой, не ахти какой красавец — но пишет стихи; тут Юки попала в точку.

— …А также перевожу на английский хайку и танка, — добавил он. — Очень непростая работа, уверяю вас.

— Представляю, — кивнул я.

Он опять широко улыбнулся и спросил, не хочу ли я еще пива. Можно, ответил я. Он принес еще две банки. С поразительной легкостью откупорив единственной рукой свою, он наполнил стакан и сделал большой глоток. Затем поставил стакан на стол и, покачав головой, уперся строгим взглядом в плакат Уорхола на стене перед нами.

— Странная штука, — произнес он задумчиво. — На свете не бывает одноруких поэтов. Почему?.. Однорукие художники есть. Однорукие пианисты — и те иногда встречаются. Когда-то, помню, даже бейсболист однорукий был. Почему же история не знает одноруких поэтов? Ведь чтобы стихи писать, совсем не важно — одна у тебя рука или три…

В общем, конечно, так, согласился я мысленно. Где-где, а в стихосложении количество рук — вопрос совершенно не принципиальный.

— Вот вы можете вспомнить хоть одного однорукого поэта? — спросил у меня Дик Норт.

Я покачал головой. Хотя, если честно, в стихах я не смыслю почти ничего, и даже двуруких поэтов вспомнил бы не больше десятка.

— Одноруких сёрферов я знаю несколько, — продолжал он. — С парусом ногой управляются. Я и сам немного умею…

Юки вдруг встала и принялась рассеянно шататься по комнате. Остановившись у полки с пластинками, она почитала названия, но, видно, не нашла ничего интересного — и тут же скорчила рожицу из серии «ужасно дурацкая чушь». После того, как музыка смолкла, комнату затопила сонная тишина. За окном то и дело взревывала газонокосилка. Кто-то громко кого-то звал. Позвякивали на ветру колокольчики. Пели птицы. Но тишина поглощала всё. Какие бы звуки ни рождались — она сглатывала их подчистую. Словно тысячи невидимых молчунов, вооружившись бесшумными пылесосами, собирали по всей округе звуки, как грязь или пыль. Где б ни возник хоть малейший шум — они тут же набрасывались на него и всасывали всё до последнего отголоска.

— Тихо тут у вас… — заметил я.

Дик Норт кивнул, потом многозначительно посмотрел на свою единственную ладонь — и снова кивнул.

— Да. Очень тихо. И это — самое важное. Для таких людей, как мы с Амэ, тишина для работы просто необходима. Мы оба не переносим, когда вокруг… hustle-bustle? Ну, всякий шум-гам. Когда слишком оживленно, все само из рук валится. Как вам здесь? Согласитесь, Гонолулу — очень шумный город…

Я вовсе не находил, что Гонолулу очень уж шумный город, но затягивать разговор не хотелось, и я сделал вид, что согласен. Юки, судя по физиономии, разглядывала очередную «дурацкую чушь» за окном.

— Кауаи — вот там действительно хорошо. Тихо, людей почти нет. На самом деле, я бы хотел жить на Кауаи. Но только не здесь, на Оаху. Туристический центр, что с него взять: слишком много машин, преступность высокая… Здесь я — только из-за работы Амэ. По два-три раза в неделю приходится в Гонолулу выбираться. За материалами. Ей для съемки постоянно материалы нужны. Ну и, конечно, отсюда, с Оаху, связь легче поддерживать, встречаться с людьми. Она сейчас много разного народу снимает — тех, кто обычной жизнью живет. Рыбаков, садоводов, крестьян, поваров, дорожных рабочих, торговцев рыбой, кого угодно… Она замечательный фотохудожник. Ее работы — талант в чистом виде.

Хотя мне никогда не доводилось пристально разглядывать работы Амэ, на всякий случай я опять согласился. Юки подозрительно засопела.

Он спросил, какой работой я занимаюсь.

Заказной писатель, ответил я.

Моя работа, похоже, его заинтересовала. Видно, решил, что мы — братья по духу, связанные общей профессией. И поинтересовался, что именно я пишу.

Что угодно, сказал я. Что закажут — то и пишу. Примерно как разгребать сугробы в пургу.

— Разгребать сугробы… — повторил он и, состроив серьезную мину, надолго задумался. Будто не очень хорошо понял то, что услышал. Я уже колебался, не рассказать ли ему подробнее о том, как разгребают сугробы, но тут в комнату вошла Амэ, и наш разговор закончился.

* * *

Одета Амэ была очень просто: полотняная рубаха с короткими рукавами, потертые белые шорты. На лице никакой косметики, волосы — в таком беспорядке, будто она только что проснулась. И тем не менее, она смотрелась дьявольски привлекательно. Аристократическая надменность, которую я подметил еще в ресторане отеля на Хоккайдо, по-прежнему проступала в каждом ее движении. Едва она вошла в комнату, все мгновенно почувствовали, насколько ее жизнь отличается от прозябания остальных. Ей не нужно было ничего объяснять или показывать: разница была понятна с первого взгляда.

Ни слова не говоря, она подошла к Юки, запустила пальцы ей в волосы, долго трепала их, пока совсем не разлохматила, а потом прижалась носом к ее виску. Юки не выказала большого интереса, хотя особо и не сопротивлялась. Лишь когда все закончилось, тряхнула головой пару раз, восстанавливая прическу. И уперлась бесстрастным взглядом в цветочную вазу на стеллаже. И все же бесстрастность ее была совсем иной, нежели унылое безразличие, с которым она озиралась в доме отца. Сейчас, несмотря ни на что, в ней сквозило нечто искреннее и живое. Определенно, мать и дочь вели между собой некий бессловесный диалог, не понятный никому, кроме них самих.

Амэ и Юки. Дождь и снег. И в самом деле, странно, подумал я снова. Ну, в самом деле, что это за имена? Прав Хираку Макимура, прогноз погоды какой-то. Родись у них еще один ребенок — интересно, как бы его назвали?

Амэ и Юки не сказали друг другу ни слова. Ни «здравствуй», ни «как поживаешь». Просто — мать взъерошила волосы дочери, ткнулась ей носом в висок и всё. Затем подошла ко мне, уселась рядом на диван, достала из кармана пачку «сэлема», вытянула сигарету и прикурила от картонной спички. Поэт принес откуда-то пепельницу и элегантно, почти неслышно поставил на стол. Будто вставил красивую метафору в нужную строчку стихотворения. Амэ бросила туда спичку, выдула струйку дыма и шмыгнула носом.

— Простите. Никак от работы оторваться не могла, — сказала она. — Характер у меня такой: не могу останавливаться на середине. Потом захочешь продолжить — ничего не получается…

Поэт принес Амэ стакан, одной рукой ловко откупорил банку и налил ей пива. Несколько секунд она наблюдала, как оседает пена, после чего залпом выпила полстакана.

— Ну, и сколько вы собираетесь пробыть на Гавайях? — спросила она меня.

— Трудно сказать, — ответил я. — Я пока ничего не планировал. Но, наверное, с неделю. Я ведь сейчас в отпуске. Скоро в Японию возвращаться — и опять за работу…

— Побыли бы подольше. Здесь ведь так хорошо!

— Да, конечно… Здесь хорошо, — пробормотал я в ответ. Черт знает что. Похоже, она меня совершенно не слушала.

— Вы уже ели? — спросила она.

— В дороге сэндвич перехватил, — ответил я.

— А у нас что сегодня с обедом? — спросила она поэта.

— Насколько я помню, ровно час назад мы ели спагетти, — медленно и очень мягко ответил тот. — Час назад было двенадцать пятнадцать. Нормальные люди называют это обедом… Как правило.

— В самом деле? — рассеянно спросила Амэ.

— В самом деле, — кивнул поэт. И, повернувшись ко мне, улыбнулся. — Она за работой совсем от реальности отключается. Когда ела в последний раз, где что делала — всё забывает начисто. Память в чистый лист бумаги превращается. Нечеловеческая самоотдача…

Про себя я подумал, что это, пожалуй, уже не самоотдача, а пример прогрессирующей шизофрении — но, разумеется, вслух ничего не сказал. Просто сидел на диване, молчал и вежливо улыбался.

Довольно долго Амэ отсутствующим взглядом буравила стакан с пивом, потом словно о чем-то вспомнила, взяла стакан и отхлебнула глоток.

— Знаешь, может, мы и обедали, только опять есть хочется. Я ведь сегодня даже не завтракала! — сказала она.

— Послушай. Я понимаю, что все время ворчу, но… Если вспомнить реальные факты, сегодня в семь тридцать утра ты съела огромный тост, грейпфрут и йогурт, — терпеливо объяснил ей Дик Норт. — А потом сказала: «Объедение!» И еще сказала: «Вкусный завтрак — отдельный праздник в жизни».

— Ах, да… Что-то было такое, — сказала Амэ, почесывая кончик носа. И задумалась, все так же рассеянно глядя в пространство перед собой. Прямо как в фильме Хичкока, подумал я. Чем дальше, тем меньше понимаешь, что правда, что нет. И все сложнее отличить нормального человека от сумасшедшего.

— Ну, в общем, у меня все равно в желудке пусто, — сказала Амэ. — Ты же не будешь возражать, если я еще раз поем?

— Конечно, не буду, — рассмеялся поэт. — Это ведь твой желудок, не мой. Хочешь есть — ешь себе сколько влезет. Даже очень хорошо, когда есть аппетит. У тебя же всегда так. Когда работа получается, сразу есть хочешь. Давай, я сделаю тебе сэндвич.

— Спасибо. Ну, тогда и пива еще принеси, хорошо?

— Certainly[108], — ответил он и скрылся в кухне.

— Вы уже ели? — опять спросила она меня.

— В дороге сэндвич перехватил, — повторил я.

— А Юки?

— Не хочу, — просто сказала Юки.

— Мы с Диком в Токио познакомились, — произнесла Амэ, закидывая ногу на ногу и глядя на меня в упор. Хотя мне все равно показалось, будто она рассказывает это для Юки. — Он-то и предложил мне поехать с ним в Катманду. Сказал, что там ко мне обязательно придет вдохновение. В Катманду и правда было замечательно. А руку Дик на войне потерял, во Вьетнаме. Подорвался на мине. Такая мина специальная, «Баунсинг Бетти»[109]. Наступишь на нее, а она прыг — и прямо в воздухе взрывается. Бабам-м! Кто-то рядом наступил, а он руку потерял. Он — поэт. Слышали, какой у него отличный японский? Мы сперва в Катманду пожили, а потом на Гавайи перебрались. После Катманду так хотелось куда-нибудь, где жарко! Вот Дик и нашел здесь дом. Это коттедж его друга. А в ванной для гостей у нас фотолаборатория. Замечательное место!

Будто высказав все, что считала нужным, Амэ глубоко вздохнула, потянулась всем телом и погрузилась в молчание. Послеобеденная тишина сгустилась; яркий солнечный свет за окном, точно плотная пыль, расплывался повсюду как ему заблагорассудится. Череп питекантропа все белел над горизонтом, не сдвинувшись ни на дюйм. И выглядел все так же твердолобо. Сигарета, к которой Амэ больше не прикоснулась, истлела до самого фильтра.

Интересно, как Дик Норт делает сэндвичи одной рукой, попытался представить я. Как, например, режет хлеб? В правой руке — нож. Это ясно, без вариантов. Но чем он тогда придерживает хлеб? Ногой? Непонятно. Может, если двигать ножом в правильном ритме, хлеб разрежется и без упора? Но почему он все-таки не пользуется протезом?

* * *

Чуть погодя поэт принес блюдо с сэндвичами, сервированное, как в первоклассном ресторане. Сэндвичи с огурцами и ветчиной были нарезаны «по-британски» — небольшими дольками, в каждый воткнута оливка. Всё выглядело очень аппетитно. «Как же он это резал?» — ломал голову я. Дик Норт откупорил еще пива и разлил по стаканам.

— Спасибо, Дик, — сказала Амэ и повернулась ко мне: — Он прекрасно готовит.

— Если бы устроили конкурс на лучшего однорукого повара, я бы там всех победил! — подмигнул мне поэт.

— Да вы попробуйте, — предложила Амэ. И я попробовал. Действительно, отличные сэндвичи. Словно очень качественные стихи. Свежайший материал, безупречная подача, отточенная фонетика.

— Просто объеденье, — похвалил я искренне, все же не сообразив, как он режет хлеб. Подмывало спросить — но спрашивать такое, конечно же, не годилось.

Дик Норт определенно был человеком действия. Покуда Амэ уничтожала сэндвичи, он снова сходил на кухню и успел приготовить всем кофе. Отменный кофе, что и говорить.

— Слушайте, а вы… — спросила Амэ, — Вы, когда с Юки вдвоем… вам нормально?

Я не понял вопроса:

— Что значит — «нормально»?

— Ну, я о музыке, разумеется. Весь это рок, вы же понимаете. Неужели вас это не сводит с ума?

— Да нет… Не сводит, — ответил я.

— У меня, когда это слушаю, голова просто на части раскалывается! И полминуты не выдерживаю, хоть уши затыкай. То есть, когда сама Юки рядом — никаких проблем. Но ее музыка — это просто какой-то кошмар! — сказала она и с силой потерла виски. — Я ведь слушаю только очень определенную музыку. Барокко. Какой-нибудь мягкий джаз. Или этническое что-нибудь. Чтобы душа успокаивалась. Вот это я люблю. И стихи люблю такие же. Гармония и покой…

Она снова взяла пачку «сэлема», закурила и положила сигарету на край пепельницы. Эта тоже сгорит дотла, подумал я. Так оно и вышло. Просто странно, как она до сих пор не спалила весь дом… Похоже, я начинал понимать слова Хираку Макимуры о том, что существование с Амэ «сожрало» его жизнь и способности. Эта женщина — не из тех, кто дарит себя. Вовсе наоборот. Она строит свою жизнь, забирая понемногу у других. Окружающие просто не могут не отдавать ей хоть что-нибудь. Ибо у нее талант от Бога, а это — мощнейший насос для поглощения всего чужого. И поступать так с людьми она считает своим естественным правом. Гармония и покой…Чтобы дарить ей это, люди отрывают от себя только что не собственные руки-ноги.

«Но я-то здесь при чем?!» — хотелось закричать мне. Я здесь — лишь потому, что у меня неожиданный отпуск. И всё! Закончится отпуск, я вернусь разгребать сугробы дальше, и эта нелепая ситуация разрешится сама собой. Но главное — мне совершенно нечего вам отдать. Даже будь у меня чем поделиться — сейчас это здорово пригодилось бы мне самому. А сюда, в вашу теплую компанию, меня забросил каприз судьбы… Очень хотелось встать и заявить это во всеуслышание. Но не было смысла. Никто и слушать бы меня не стал. Для этой гиперсемейки я — очередной «дальний родственник», и права голоса мне пока не дали.

Облако над горизонтом, не изменив очертаний, сдвинулось немного вверх. Казалось, проплыви под ним небольшое судно — так и зацепило бы мачтой. Гигантский череп огромного питекантропа. Вывалившийся из щели между эпохами в это небо над Гонолулу. «Похоже, мы с тобой братья!» — мысленно сказал я ему.

Разделавшись с сэндвичами, Амэ встала, подошла к дочери и, вновь запустив ладонь ей в волосы, потрепала их еще немного. Юки бесстрастно разглядывала кофейную чашку на столе.

— Роскошные волосы, — сказала Амэ. — Всю жизнь хотела себе такие. Густые, блестящие, длинные… А у меня чуть что — сразу дыбом торчат. Хоть не прикасайся к ним вообще! Правда, Принцесса? — И она снова ткнулась носом дочери в висок.

Дик Норт убрал со стола пустые пивные банки и тарелку. И поставил музыку — что-то камерное из Моцарта.

— Еще пива? — предложил он мне.

— Хватит, пожалуй, — ответил я.

— Ну, что… Сейчас я хотела бы поговорить с Юки, — произнесла Амэ ледяным тоном. — Семейные разговоры. Мать с дочерью, с глазу на глаз. Поэтому — Дик, ты не мог бы показать ему наши пляжи? Часа хватит, я думаю…

— Конечно, почему нет! — ответил поэт, вставая с дивана. Поднялся и я. Поэт легонько поцеловал Амэ в щеку, надел белую парусиновую шляпу и зеленые очки от солнца. — Мы погуляем, вернемся через часок. А вы тут разговаривайте в свое удовольствие. — И он тронул меня за локоть: — Ну что, пойдемте? Здесь отличные пляжи.

Юки чуть пожала плечами и посмотрела на меня с каменной физиономией. Амэ вытянула из пачки «сэлема» третью сигарету. Оставив их наедине, мы с одноруким поэтом вышли в душный солнечный полдень.

* * *

Я сел за баранку «лансера», и мы прокатились до побережья. Поэт рассказал, что с протезом водит машину запросто, но без особой необходимости старается протез не надевать.

— Ощущаешь себя неестественно, — пояснил он. — Наденешь — и успокоиться не можешь. Удобно, конечно. Но чувствуется дисгармония. Природе вопреки. Так что по мере возможности я приучаю себя обходиться в жизни одной рукой. Использовать свое тело, пусть даже и не полностью…

— А как вы режете хлеб? — все-таки не удержался я.

— Хлеб? — переспросил он и задумался, словно не понял, о чем его спрашивают. И лишь потом наконец сообразил. — А! Что я делаю, когда его режу? Ну да, закономерный вопрос. Нормальным людям, наверное, и правда трудно понять… Но это очень просто. Так и режу — одной рукой. Конечно, если держать нож, как обычно, ничего не получится. Весь фокус в том, как захватывать. Хлеб придерживаешь пальцами, а по нему туда-сюда лезвие двигаешь… Вот так!

Он продемонстрировал мне на пальцах, как это делается — но я, хоть убей, не смог представить, как такое возможно на самом деле. Однако именно этим способом он резал хлеб куда качественнее, чем обычные люди двумя руками.

— Очень неплохо получается! — улыбнулся он, увидев мое лицо. — Большинство обычных дел можно делать одной рукой. В ладоши, конечно, не похлопаешь… Но от пола отжаться можно и на турнике подтянуться. Вопрос тренировки. А вы что думали? Как я, по-вашему, должен был резать хлеб?

— Ну, я думал, ногой как-нибудь помогаете…

Он громко, от всей души рассмеялся.

— Вот это забавно! — воскликнул он. — Хоть поэму сочиняй. Про однорукого поэта, который резал хлеб ногой… Занятные получатся стихи.

И с этим я не смог ни поспорить, ни согласиться.

* * *

Проехав довольно далеко вдоль берега по шоссе, мы остановились, вышли из машины, купили шесть банок холодного пива (поэт, широкая душа, заплатил за все), после чего отыскали на пляже местечко поукромнее и стали пить пиво, развалясь на песке. В такую жару сколько пива ни пей, захмелеть не удается, хоть тресни. Пляж оказался не очень гавайский. Повсюду зеленели какие-то низкие пышные деревца, а линия берега петляла и извивалась, местами переходя в невысокие скалы. Но, по крайней мере, не похоже на рекламную окрытку — и слава богу. Неподалеку стояли сразу несколько миниатюрных грузовичков, — семьи местных жителей вывезли детей искупаться. В открытом море десяток ветеранов местного сёрфинга состязались с волной. Череповидное облако дрейфовало там же, где раньше, и стаи чаек плясали в небе вокруг него, как хлопья пены в стиральной машине. Мы пили пиво, лениво разглядывая этот пейзаж, и время от времени болтали о том о сем. Дик Норт поведал мне, как безгранично он уважает Амэ. «Вот кто настоящий художник!» — сказал он убежденно. Говоря об Амэ, он то и дело срывался с японского на английский. На японском выразить свои чувства как следует не удавалось.

— После встречи с ней мое отношение к стихам полностью изменилось. Ее фото, как бы сказать… просто раздевает поэзию догола. То, для чего в стихах мы так долго подбираем слова, прядем из них какую-то запутанную пряжу, в ее работах проступает в одно мгновенье! Моментальный embodiment. Воплощение… Она извлекает это играючи — из воздуха, из солнечного света, из каких-то трещин во времени — и выражает самые сокровенные чувства и природу человека… Вы понимаете, о чем я?

— В общем, да, — сказал я.

— Смотрю на ее работы — иногда аж страшно становится. Будто вся моя жизнь под угрозой. Настолько это распирает меня… Вы знаете такое слово — dissilient[110]?

— Не знаю, — сказал я.

— Как бы это сказать по-японски… Ну, когда что-нибудь — раз! — и лопается изнутри… Вот такое чувство. Будто весь мир взрывается неожиданно. Время, солнечный свет — все у нее вдруг становится dissilient. В одно мгновение. Ее руку сам Бог направляет. Это совсем не так, как у меня или у вас… Извините меня, конечно. О вас я пока ничего не знаю…

Я покачал головой.

— Все в порядке… Я хорошо понимаю, о чем вы.

— Гениальность — страшно редкая вещь. Настоящую гениальность где попало не встретишь. Когда шанс пересечься с нею в жизни, просто видеть ее перед собой, сам плывет в руки — нужно ценить это как подарок Судьбы. Хотя, конечно… — Он умолк на несколько секунд, потом отвел в сторону единственную ладонь — так, словно хотел пошире развести руками. — В каком-то смысле, это очень болезненное испытание. Будто колют в меня иглой, куда-то в самое эго…

Слушая его вполуха, я разглядывал горизонт и облако над горизонтом. Перед нами шумело море, волны с силой бились о волнорез. Я погружал пальцы в горячий песок, набирал его в ладонь и выпускал тонкой струйкой. Раз за разом, опять и опять. Сёрферы в море дожидались очередной волны, вскакивали на нее, долетали до волнореза — и отгребали обратно в море.

— Но все же какая-то сила — гораздо сильнее, чем мое эго! — тянет меня к ее гениальности… К тому же, я просто люблю ее, — тихо добавил он. И прищелкнул пальцами. — Вот и засасывает, как в воронку какую-то! У меня ведь, представьте, и жена есть. Японка. И дети. Жену я тоже люблю. То есть, действительно люблю. Даже сейчас… Но когда с Амэ встретился, затянуло — просто некуда деться. Как в огромный водоворот. Как ни дергайся, как ни сопротивляйся — бесполезно. Но я сразу все понял. Такое лишь однажды случается. Эта встреча — одна на всю жизнь. Уж такие вещи, поверьте, я чувствую хорошо. И я задумался. Свяжу свою жизнь с таким человеком — возможно, потом пожалею. А не свяжу — всё мое существование утратит смысл… Вам никогда похожие мысли в голову не приходили?

— Нет, — сказал я.

— Вот ведь странная штука! — продолжал Дик Норт. — Я столько пережил, чтобы построить тихую, стабильную жизнь. И построил, и держал эту жизнь в руках. Все у меня было — жена, дети, свой домик. Работа — пусть не очень прибыльная, но достойная. Стихи писал. Переводил. И думал: вот, добился от жизни чего хотел… Я потерял на войне руку. И все равно продолжал считать, что в жизни больше плюсов, чем минусов. Только чтобы собрать все эти плюсы воедино, потребовалось очень много времени. И очень много усилий — чтобы просто взять себя в руки. Взять своими руками от жизни всё. И я взял-таки, сколько смог. Вот только… — Он вдруг поднял единственную ладонь и махнул ею куда-то в сторону горизонта. — Вот только потерять всё это можно в считанные секунды. Раз! — и руки пусты. И больше некуда возвращаться. Ни в Японии, ни в Америке у меня теперь дома нет. Слишком долго без своей страны — и слишком далеко от нее…

Мне захотелось как-то утешить его, но ни одного подходящего слова в голове не всплывало. Я просто зачерпывал ладонью песок — и высыпал его тонкой струйкой. Дик Норт поднялся, отошел на несколько метров в укромные кустики, помочился там и неторопливо вернулся назад.

— Разоткровенничался я с вами! — сказал он, смеясь. — А впрочем — давно уже хотелось кому-нибудь рассказать… Ну, и что же вы об этом думаете?

Что бы я ни думал, говорить о том смысла не было. Мы оба — взрослые люди, обоим за тридцать. С кем постель делить — каждый решает для себя сам. И будь там хоть воронки, хоть водовороты, хоть ураганы со смерчами — ты сам это выбрал, и живи теперь с этим как получается… Мне он нравился, этот Дик Норт. Столько в жизни преодолел со своей единственной рукой. Стоило уважать его хотя бы за это. Вот только что мне ему ответить?

— Ну, во-первых, я — не человек искусства… — сказал я. — И интимные отношения, вдохновленные искусством, понимаю плохо. Слишком уж это… за пределами моего воображения.

Он слегка погрустнел и посмотрел на море. Похоже, собирался что-то сказать, но передумал.

Я закрыл глаза. Сперва мне показалось, что я закрыл глаза совсем ненадолго — но неожиданно провалился в глубокий сон. Видимо, из-за пива. Когда я открыл глаза, по лицу плясала тень от ветки. От жары слегка кружилась голова. Часы показывали полтретьего. Я помотал головой и поднялся. Дик Норт играл на волнорезе с приблудившейся невесть откуда собакой. Только бы он на меня не обиделся, подумал я. Надо же — говорил-говорил с человеком и заснул посреди разговора! Уж ему-то эта беседа поважнее, чем мне…

Но что же, черт побери, тут можно было ответить?

Я еще немного покопался ладонью в песке, наблюдая, как он играет с собакой. Поэт хватал собаку за голову и прижимал к себе, точно собираясь задушить, а животное радостно вырывалось. Волны, яростно грохоча, разбивались о волнорез и с силой откатывались обратно в море. Мелкие брызги белели на солнце, слепя глаза. Какой-то я, наверное, толстокожий, подумал я вдруг… Хотя и нельзя сказать, что не понимаю его чувств. Просто — однорукие или двурукие, поэты или не-поэты, все мы живем в этом жестоком и страшном мире. И каждый сражается со своей кучей невзгод и напастей. Мы оба — взрослые люди. Каждый со своим багажом худо-бедно дотянул до этого дня. Но вываливать на собеседника свои болячки при первой же встрече — совсем не дело. Вопрос элементарной воспитанности… Толстокожий? Я покачал головой. Хотя тут, конечно, качай не качай — не решишь ни черта.

* * *

Мы вернулись на «лансере» обратно. Дик Норт позвонил в дверь, и Юки отворила нам с таким видом, будто факт нашего возвращения ей совершенно безынтересен. Амэ сидела по-турецки на диване с сигаретой в губах и, уставившись взглядом в пространство, предавалась какой-то дзэн-медитации. Дик Норт подошел к ней и снова поцеловал в щеку.

— Поговорили? — спросил он.

— М-м-м, — не вынимая изо рта сигареты, промычала она. Ответ был скорее утвердительный.

— А мы валялись на пляже, созерцали край света и принимали солнечную ванну! — бодро отрапортовал Дик Норт.

— Мы уже скоро поедем, — сказала Юки абсолютно бесцветным голосом.

Я думал то же самое. Очень уж хотелось поскорее вернуться отсюда в шумный, реальный, туристический Гонолулу.

Амэ поднялась с дивана.

— Приезжайте еще. Я хотела бы с вами видеться, — сказала она. Затем подошла к дочери и легонько погладила ее по щеке.

Я поблагодарил Дик Норта за пиво и все остальное.

— Не за что, — ответил он, широко улыбаясь.

Когда я подсаживал Юки в кабину «лансера», Амэ тронула меня за локоть.

— Можно вас на пару слов?

Мы прошли с нею рука об руку вперед, к небольшому саду. В центре садика был установлен простенький турник. Опершись на него, она сунула в рот очередную сигарету и, всем своим видом демонстрируя, как ей это трудно, чиркнула спичкой о коробок и прикурила.

— Вы — хороший человек. Я это вижу, — сказала она. — И потому хочу вас кое о чем попросить. Привозите сюда Юки почаще. Я ее люблю. И хочу, чтобы мы встречались. Понимаете? Встречались и разговаривали. И подружились в итоге. Я думаю, из нас получились бы хорошие друзья. Помимо всех этих отношений — дочка, мать… Поэтому, пока она здесь, я хочу общаться с ней как можно больше.

Высказав все это, Амэ умолкла и посмотрела на меня долго и пристально.

Я совершенно не представлял, что на это сказать. Но совсем ничего не ответить было нельзя.

— То есть, это — проблема между вами и Юки, — уточнил я.

— Безусловно, — кивнула она.

— Вот поэтому как только она скажет, что хочет вас видеть — я сразу же ее привезу, — сказал я. — Или если вы как мать велите ее привезти — выполню ваше распоряжение, не задумываясь. Так или эдак. Но лично за себя я ничего сказать не могу. Насколько я помню, дружба — штука добровольная, и ни в каких посредниках не нуждается. Если, конечно, мне не изменяет память.

Амэ задумалась.

— Вы говорите, что хотели бы с ней подружиться, — продолжал я. — Прекрасно, что тут скажешь. Вот только — позвольте уж! — вы ей прежде всего мать, а потом все остальное. Так получилось — нравится это вам или нет. Ей всего тринадцать. И больше всего на свете ей нужна самая обычная мама. Та, кто в любую ночь, когда темно и страшно, обнимет, не требуя ничего взамен. Вы, конечно, меня извините — я совершенно чужой вам человек и, возможно, чего-то не понимаю. Но этой девочке сейчас нужны не взаимные попытки с кем-нибудь сблизиться. Ей нужен мир, который бы принял ее всю целиком и без всяких условий. Вот с чем вы должны разобраться в первую очередь.

— Вам этого не понять, — сказала Амэ.

— Да, совершенно верно. Мне этого не понять, — согласился я. — Только имейте в виду: это — ребенок, и этого ребенка сильно обидели. Его нужно защитить и утешить. Это требует времени и усилий — но кто-нибудь должен сделать это непременно. Это называется «ответственность». Вы меня понимаете?

Но она, конечно, не понимала.

— Но я же не прошу вас привозить ее сюда каждый день! — сказала она. — Когда она сама не будет возражать — тогда и привозите. А я, со своей стороны, буду ей позванивать время от времени… Поймите, я очень не хочу ее потерять. Если у нас с ней и дальше будет так, как было до сих пор, она вырастет и совсем от меня отдалится. А я хочу, чтобы между нами сохранялась психологическая связь. Духовные узы… Возможно, я не лучшая мать. Но если б вы знали, сколько мне пришлось тащить на себе — помимо материнства! Я ничего не могла изменить. И как раз это моя дочь понимает очень хорошо. Вот почему я хочу построить с ней отношения выше, чем просто «мать и дочь». «Кровные друзья» — вот как я бы это назвала…

Я глубоко вздохнул. И покачал головой. Хотя тут качай, не качай — уже ни черта не изменишь.

* * *

На обратном пути мы молча слушали музыку. Лишь я иногда насвистывал очередную мелодию, но, если не считать моих посвистов, мы оба долго не издавали ни звука. Юки, отвернувшись, глядела в окно, да и мне говорить было особенно нечего. Минут пятнадцать я просто гнал машину по шоссе. До тех пор, пока меня не настигло предчувствие. Мгновенное и резкое, как пуля, беззвучно впившаяся в затылок. Словно кто-то написал у меня в мозгу маленькими буквами: «Лучше останови машину».

Повинуясь, я свернул на ближайшую стоянку возле какого-то пляжа, остановил машину и спросил Юки, как она себя чувствует. На все мои вопросы — «Как ты? В порядке? Пить не хочешь?» — она отвечала молчанием, но в этом молчании явно скрывался какой-то намек. И потому я решил больше не спрашивать, а догадаться, на что же она намекает. С возрастом вообще лучше понимаешь скрытые механизмы намеков. И терпеливо ждешь, пока намеки не превратятся в реальность. Примерно как дожидаешься, когда просохнет выкрашенная стена.

В тени кокосовых пальм мимо прошли две девчонки, рука об руку, в одинаковых черных бикини. Ступая, как кошки, разгуливающие по забору. Шагали они босиком, а их бикини напоминали какие-то хитрые конструкции из крошечных носовых платков. Казалось, подуй посильнее ветер — и всё разлетится в разные стороны. Распространяя вокруг себя странную, почти осязаемую ирреальность — словно в заторможенном сне — они медленно прошли перед нами справа налево и исчезли.

Брюс Спрингстин запел «Hungry Heart»[111]. Отличная песня. Этот мир еще не совсем сошел на дерьмо. Вот и ди-джей сказал — «классная вещь»… Покусывая ногти, я глядел в пространство перед собой. Там по-прежнему висело в небе судьбоносное облако в форме черепа. «Гавайи», — подумал я. Все равно что край света. Мамаша хочет подружиться с собственной дочкой. А дочка не хочет никакой дружбы, ей нужна просто мать. Нестыковка. Некуда деться. У мамаши бойфренд. Бездомный однорукий поэт. И у папаши тоже бойфренд. Голубой секретарь по кличке Пятница. Совершенно некуда деться.

Прошло минут десять — и Юки расплакалась у меня на плече. Сначала совсем тихонько, а потом в голос. Она плакала, сложив на коленях руки, уткнувшись носом в мое плечо. Ну еще бы, подумал я. Я бы тоже плакал на твоем месте. Еще бы. Отлично тебя понимаю.

Я обнял ее за плечи и дал наплакаться вволю. Постепенно рукав моей рубашки вымок насквозь. Она плакала очень долго. Ее рыдания сотрясали мое плечо. Я молчал и лишь обнимал ее покрепче.

Два полисмена в черных очках пересекли стоянку, поблескивая кольтами на боках. Немецкая овчарка с высунутым от жары языком повертелась перед глазами, изучая окрестности, и куда-то исчезла. Пальмы все качали на ветру широкими листьями. Рядом остановился небольшой пикап, из него вылезли широкоплечие самоанцы со смуглыми красавицами и побрели на пляж. «Джей Гайл'з Бэнд» затянули по радио старую добрую «Dance Paradise».

Наконец она выплакала все слезы и, похоже, чуть-чуть успокоилась.

— Эй. Не зови меня больше принцессой. Ладно? — проговорила Юки, не отрывая носа от моего плеча.

— А разве я звал?

— Звал.

— Не помню такого.

— Когда мы из Цудзидо вернулись. Тогда, вечером, — сказала она. — В общем, больше не называй меня так, о'кей?

— Не буду, — сказал я. — Клянусь. Именем Боя Джорджа и честью «Дюран Дюрана». Больше никогда.

— Меня так мама всегда называла. Принцессой.

— Больше не буду, — повторил я.

— Она всегда, всегда меня обижает. Только не понимает этого. Совсем. И все равно меня любит. Правда же?

— Сто процентов.

— Что же мне делать?

— Остается только вырасти.

— Но я не хочу!

— Придется, — сказал я. — Все когда-нибудь вырастают — даже те, кто не хочет. И потом — со всеми своими обидами и проблемами — когда-нибудь умирают. Так было с давних времен, и так будет всегда. Не ты одна страдаешь от непонимания.

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела на меня в упор.

— Эй. Ты совсем не умеешь пожалеть человека?

— Я пытаюсь, — ответил я.

— Но у тебя отвратительно получается…

Она скинула мою руку с плеча, достала из сумки бумажную салфетку и высморкалась.

— Ну, что!.. — сказал я громким, реалистичным голосом. И тронул машину с места. — Давай-ка поедем домой, искупаемся. А потом я приготовлю что-нибудь вкусненькое — и мы с тобой поужинаем. Уютно и вкусно. Как старые добрые друзья…

* * *

Мы проторчали в воде целый час. Плавала Юки отлично. Заплывала подальше в море, ныряла вниз головой и болтала ногами в воздухе. Накупавшись, мы приняли душ, сходили в супермаркет, купили мяса для стейков и овощей. Я пожарил нежнейшее мясо с луком и соевым соуом, приготовил овощной салат. Соорудил суп мисо, зарядил его зеленым луком и соевым творогом. Ужин вышел очень душевным. Я открыл калифонийское вино, и Юки тоже выпила полбокала.

— А ты классно готовишь! — с интересом заметила Юки.

— Да нет, не классно. Просто выполняю то, что нужно, старательно и с любовью. Уже этого достаточно, чтобы получалось что-нибудь необычное. Смотря какую позицию сразу занять. Если делаешь что-нибудь старательно и с любовью — до какой-то степени заставляешь и других это полюбить. Если стараешься жить легко и уютно — до какой-то степени так и живешь. Легко и уютно.

— А с какой-то степени уже бесполезно?

— А с какой-то степени — уже как повезет, — сказал я.

— Здорово ты умеешь вгонять людей в депрессию, — покачала она головой. — А еще взрослый!

Мы убрали со стола в четыре руки, вышли из отеля и отправились шататься по авеню Калакауа. Вся улица галдела и только начинала зажигать ночные огни. Мы заглядывали в лавчонки и магазинчики, сменявшие друг друга в хаотическом беспорядке, что-то примеряли, к чему-то приценивались, слонялись по улице и разглядывали прохожих. И наконец устроили привал в особо людном месте — пляжном баре отеля «Ройял Гавайан». Я заказал себе «пинья-коладу», попросил для Юки фруктовый сок. И подумал: вот, наверно, именно такую «ночную жизнь больших городов» и не переносит наш приятель Дик Норт. Я же — переношу, и довольно неплохо.

— Ну, и как тебе мама? — спросила Юки.

— Если честно — я плохо понимаю людей при первой встрече, — ответил я, хорошенько подумав. — Обычно мне нужно время, чтобы все обдумать и сделать о человеке какие-то выводы. Такой уж я тугодум…

— Но ведь ты разозлился, так?

— Да ну?

— Ну да. У тебя же на лице все написано.

— Ну, может быть… — сдался я. И, посмотрев на море, отхлебнул «пинья-колады». — Раз на лице написано — может, и правда разозлился немного.

— На что?

— На то, что ни один из людей, которые должны за тебя отвечать, делать этого, похоже, не собирается… Хотя злился я, конечно, зря. Никаких полномочий на злость мне никто не давал, да и тут уже злись не злись — все равно никакого толку.

Юки взяла с тарелки соленый крендель, откусила от него и захрумкала.

— Ну вот. Никто не знает, что делать. Все говорят: «нужно что-то делать», но что именно — не понимает никто. Так, что ли?

— Выходит, что так… Никто не понимает.

— А ты понимаешь?

— Я думаю, нужно подождать, пока намеки не примут реальную форму, а потом уже что-то предпринимать. Ну, то есть…

Несколько секунд Юки задумчиво теребила рукава футболки, пытаясь понять, что же я сказал. Но, похоже, не получилось.

— Это что значит?

— Это значит: надо ждать, вот и все, — пояснил я. — Терпеливо ждать, пока не наступит нужный момент. Не пытаться менять ничего силой, а смотреть, куда все течет само. Глядя на все беспристрастно. И тогда можно будет естественно понять, что делать… Но для этого все слишком заняты. Все слишком талантливы, слишком заняты своими делами. И слишком мало интересуются кем-то, кроме себя, чтобы думать о беспристрастности.

Юки подперла щеку ладонью и свободной рукой стала смахивать крошки от кренделя с розовой скатерти. За соседним столиком пожилая американская пара — он в пестрой гавайке «алоха», она в платье «муму» ему в тон[112] — потягивала из огромных бокалов разноцветные тропические коктейли. Оба выглядели совершенно счастливыми. В глубине садика девица в точно таком же «муму» исполняла на электрооргане «Song for You». Пела неважно — но хотя бы в том, что это «Song for You», сомневаться не приходилось. По всему садику меж деревьев мерцали газовые светильники в форме факелов. Песня закончилась, два-три человека из сидевших за столиками вокруг лениво похлопали. Юки схватила мой бокал и отхлебнула «пинья-колады».

— Вкусно, — сказала она.

— Предложение принято! — объявил я. — Два голоса за «вкусно».

Она уставилась на меня и какое-то время разглядывала с очень серьезным видом.

— Что ты за человек? Никак не пойму, — сказала она наконец. — С одной стороны — абсолютно нормальный. С другой стороны — явно какие-то отклонения в психике.

— Абсолютная нормальность — уже само по себе отклонение в психике. Так что живи спокойно и не забивай себе этим голову, — парировал я. И, подозвав устрашающе приветливую на вид официантку, заказал еще «пинья-колады». Покачивая бедрами при ходьбе, та принесла заказ практически сразу, вписала в счет и растворилась, оставив после себя улыбку прямо-таки чеширских масштабов.

— Ну, и все-таки — что же мне делать? — спросила Юки.

— Твоя мать хочет видеться с тобой чаще, — ответил я. — Зачем, почему — это мне не известно. Это уже дело вашей семьи, да и сама она — человек особенный. Но если в двух словах — наверно, ей хотелось бы выйти за рамки отношений «мать и дочь», из-за которых у вас сплошные раздоры, и просто с тобой подружиться.

— По-моему, одному человеку подружиться с другим человеком ужасно непросто.

— Принято, — согласился я. — Два голоса за «непросто».

Юки положила локти на стол и поглядела куда-то сквозь меня.

— И что ты об этом думаешь? Ну, об этом ее желании.

— Дело не в том, что об этом думаю я. Дело в том, что об этом думаешь ты. И говорить тут не о чем. Например, ты можешь думать: «Еще чего захотела!» А можешь, наоборот, считать это «конструктивной точкой зрения, над которой стоит поразмыслить». Что выбрать — решай сама. Торопиться некуда. Подумай как следует, а потом реши что-нибудь.

Подпирая щеки ладонями, она кивнула. У стойки бара заливисто хохотали. Девица-органистка вернулась к своему микрофону и томно зашептала вступление к «Blue Hawaii»[113]. «Ночь молода — как ты, как я. Пойдем же со мной, пока на море луна…»

— У нас с ней все так ужасно было, — сказала Юки. — До самой поездки в Саппоро, просто кошмар. А тут еще эта проблема, как кость в горле — ходить мне в школу или не ходить… В общем, мы почти не разговаривали. Друг на друга почти не глядели, очень долго… Потому что такие, как мама, не способны мыслить по-человечески! Болтает, что в голову взбредет, и тут же забывает, что сказала. Говорит все всерьез, только уже через минуту ничего не помнит! А иногда ее вдруг прошибает — и она вспоминает о своих материнских обязанностях. Это меня в ней бесит больше всего!..

— Но все же? — вставил я. Вставлять в ее речь союзы — единственное, что мне оставалось.

— Но все же… Конечно… Все-таки она особенная и интересная. Как мать — совершенно безалаберная, и этим она всегда меня обижала, но… В то же время чем-то — не знаю, чем — постоянно притягивала. Совсем не так, как папа. Я не знаю, почему. Только все равно… Даже если она сама скажет «давай подружимся», — у нас ведь силы совсем-совсем разные! Я — ребенок, а она такая взрослая, сильная… Это же любому ясно, правда? Но как раз этого мама не понимает. И потому — даже если она правда хочет, чтобы мы подружились, даже если старается изо всех сил — все равно меня обижает… Вот, даже когда мы в Саппоро были. Сделает что-нибудь, чтобы со мною сблизиться. Я, понятно, тоже делаю шаг навстречу. Я ведь тоже стараюсь как могу, честное слово… А она тут же — раз! — и в сторону отворачивается. Голова уже чем-то другим занята, обо мне и не помнит. Вся жизнь у нее — то так, то эдак, с какой ноги встанет. — Юки сердитым щелчком отправила крошку кренделя со скатерти на песок. — Взяла меня с собой в Саппоро. Ну и что? Как будто это что-нибудь изменило! Сразу же забыла, что меня с собой привезла, и уехала в своё Катманду. О том, что меня в чужом городе бросила, не вспоминала три дня. И ведь даже не понимает, как больно мне делает. Я ведь, на самом деле, ее люблю… Да, наверное, люблю. И, наверное, подружиться с ней было бы здорово. Только я не хочу, чтобы она вертела мной, как ей вздумается… Хватит! Больше я этого терпеть не собираюсь.

— Все ты правильно говоришь, — сказал я. — И аргументы приводишь разумные. Очень хорошо тебя понимаю.

— А вот мама не понимает… Сколько ни объясняй — даже не соображает, о чем вообще разговор.

— Похоже на то…

— Вот это меня и бесит.

— Это я тоже понимаю, — сказал я. — Мы, взрослые, в таких ситуациях обычно напиваемся.

Юки схватила мой стакан с «пинья-коладой» и жадно, большими глотками выдула половину. Стакан был огромный, как аквариум, так что употребила она будь здоров. Закончив, легла подбородком на край стола и сонно уставилась на меня.

— Так странно… — сказала она. — Во всем теле тепло, и спать хочется.

— Все правильно, — кивнул я. — Как настроение? Не тошнит?

— Нет, не тошнит. Хорошее настроение.

— Ну и славно. Сегодня был длинный день. Тринадцатилетние и тридцатичетырехлетние заслужили свое право на хорошее настроение.

Я расплатился, и мы вернулись в отель. Всю дорогу я поддерживал Юки за локоть. Мы дошли до ее номера, я отпер дверь.

— Эй, — позвала она.

— А? — отозвался я.

— Спокойной ночи, — сказала она.

* * *

Назавтра выдался великолепный гавайский день. Сразу после завтрака мы переоделись и вышли на пляж. Юки заявила, что хочет попробовать, как катаются на волнах. Мы взяли напрокат две доски и с центрального пляжа перед гостиницей «Шератон» заплыли подальше в море. Я вспомнил элементарную технику сёрфинга, что мне когда-то втолковывали друзья, и точно так же объяснил всё ей. Как седлать волну, как ставить ноги на доску и все в таком духе. Юки схватывала буквально на лету. Держалась расслабленно, отлично чувствовала, когда что делать. Уже через полчаса она обращалась с волнами гораздо лучше меня. «Забавная штука!» — сказала она в итоге.

После обеда мы заглянули в магазинчик «Всё для сёрфинга» на Ала-Моана[114] и купили пару подержанных досок. Продавец спросил у нас, сколько мы весим, и подобрал для каждого доску нужной тяжести и длины. «Это ваша сестра?» — полюбопытствовал он у меня. Объяснять ему что-либо было выше моих сил, и я просто ответил: «Ага». Как бы там ни было, на папашу с дочкой мы не походили — и слава богу.

В два часа мы вернулись на пляж и провалялись под солнцем до вечера. Иногда купались, иногда дремали. Но бoльшую часть времени просто бездельничали в свое удовольствие. Слушали радио, листали книжки, под шелест пальмовых листьев разглядывали прохожих. Солнце сползало все ниже по заданной траектории. Когда закончился день, мы вернулись в отель, приняли душ, съели салат со спагетти и сходили на фильм Спилберга. Выйдя из кино, погуляли немного по городу и забрели в бар с открытым бассейном при отеле «Халекулани». Я снова заказал «пинья-коладу» для себя и фруктовый коктейль для Юки.

— А можно, я у тебя опять отопью? — спросила Юки, показывая на мой бокал.

— Валяй! — согласился я и поменял бокалы местами. Юки ухватила губами соломинку и отпила моей «пинья-колады» сантиметра на два.

— Вкусно! — сказала она. — Хотя вчера вкус был какой-то немного другой.

Я подозвал официантку и заказал еще одну «пинья-коладу». А первую отдал Юки.

— Допивай уже, — разрешил я. — Смотри, будешь со мной каждый вечер по барам шляться — через неделю станешь супер-экспертом по «пинья-коладе» среди юниоров!

Оркестр на танцплощадке у края бассейна исполнял «Frenesi». Седенький кларнетист вытягивал долгое соло. Очень качественное соло в духе Арти Шоу[115]. Десяток пожилых пар, разодетые под стать музыке, плавно танцевали. Голубоватый искусственный свет со дна бассейна отражался на их лицах, придавая всей картине вид мистической галлюцинации. Эти старички и старушки выглядели совершенно счастливыми. Каждый под конец жизни приехал сюда, на Гавайи. Они выдавали мастерские па, их шаги были тверды и легки. Мужчины держали осанку и тянули подбородок; женщины выписывали правильные круги, и подолы их длинных юбок мягко приподымались и опадали. Мы смотрели на них, не в силах оторваться. Уж не знаю, чем, но эти танцоры успокаивали мне душу. Наверное, тем, что на их лицах я видел самое неподдельное удовольствие. Мелодия сменилась на «Moon Glow», и пары дружно сдвинулись щека к щеке и подняли головы.

— Снова спать охота, — сказала Юки.

Впрочем, теперь она уже добрела до дому без моей помощи. Прогресс налицо.

* * *

Я вернулся к себе в номер, принес из кухни бутылку вина и стакан, уселся перед телевизором и начал смотреть «Вздёрни их повыше» c Клинтом Иствудом. Опять Клинт Иствуд. И опять — без тени улыбки… После третьего стакана я стал засыпать, поэтому выключил телевизор, не досмотрев, и поплелся в ванную чистить зубы. Вот и закончился день, подумал я. Чем он был знаменателен? Да ничем особенным. Так себе день, ни рыба ни мясо. Утром научил Юки сёрфингу, после обеда купил ей доску. Поужинали, сходили на «Инопланетянина». Посмотрели в баре отеля «Халекулани» на танцующих стариков. Юки захмелела, и я отвел ее спать. Вот и все. Не хороший, не плохой — обычный гавайский день. И как бы там ни было, он закончился, подумал я.

Но все оказалось не так просто.

Раздевшись до трусов и майки, я забрался в постель, погасил свет — но не прошло и пяти минут, как в дверь позвонили. Черт знает что, подумал я. Первый час ночи! Я включил торшер у изголовья, натянул штаны и подошел к двери. Пока я шел, позвонили еще дважды. Юки, наверное, подумал я. Кому еще я мог понадобиться в такое время? И потому распахнул дверь, даже не поинтересовавшись, кто там. Но это была не Юки. А совсем другая девчонка.

— Привет! — сказала она.

— Привет, — машинально ответил я.

Родом она была, судя по всему, из Юго-Восточной Азии. То ли таиландка, то ли филиппинка, то ли вьетнамка. Никогда не умел точно определять по лицам расовую принадлежность. В общем, оттуда. Очень красивая. Миниатюрное тело, смуглая кожа, большие глаза. Розовое платье из какой-то гладкой ткани с люрексом. И сумка, и босоножки — все на ней было розовым. А на левом запястье вместо браслета красовалась розовая лента с бантиком. Прямо как на подарке ко дню рождения. Зачем это ей понадобилось цеплять на руку ленту с бантиком? — задумался я. Но так ничего и не придумал. Опершись о дверной косяк, она глядела на меня и приветливо улыбалась.

— Меня зовут Джун[116], — произнесла она по-английски с заметным акцентом.

— Привет, Джун, — сказал я.

— Можно войти? — спросила она, показывая пальцем за мою спину.

— Минуточку! — ответил я, несколько обалдев. — По-моему, вы ошиблись дверью. Вы к кому?

— Э-э… Сейчас, погодите, — сказала она, покопалась в сумочке, достала какую-то записку и пробежала по ней глазами. — К мистеру…

И назвала мое имя.

— Это я, — сказал я.

— Ну, вот видите… Значит, не ошиблась.

— Погодите-погодите, — не сдавался я. — Фамилия совпадает, не спорю. Но что вам от меня нужно — ума не приложу. Вы, вообще, кто?

— Может, все-таки войдем для начала? Если долго снаружи разговаривать — что о вас соседи подумают? Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Не ограблю же я вас, в самом деле…

И правда, подумал я. Пока мы будем так стоять и препираться, Юки, того и гляди, проснется и тоже вылезет из своего номера — объясняйся с ней потом. И я впустил незваную гостью. Будь что будет. Хорошо, если все будет хорошо…

В номере Джун сразу скользнула к дивану, без приглашения забралась на него и подобрала ноги.

— Чего-нибудь выпьете? — спросил я.

— Что вы, то и я, — ответила она. Я смешал на кухне два джин-тоника, принес в комнату и присел на диван рядом с ней. Она с удовольствием отхлебнула и, усаживаясь по-турецки, смело раздвинула ноги. Очень красивые ноги, подумал я.

— Слушайте, Джун. Зачем вы ко мне пришли? — спросил я.

— Сказали прийти — я и пришла, — сказала она как ни в чем не бывало.

— Кто сказал?

Она пожала плечами.

— Джентльмен, который хочет вас отблагодарить, не называя своего имени. Он заплатил. Аж из Японии. Чтобы я к вам пришла. Вы ведь понимаете, зачем?

Хираку Макимура, догадался я. Вот он, его пресловутый «подарок». И вот что означает лента с бантиком у нее на запястье… Стало быть, он надеялся, что, купив мне женщину, сможет не волноваться за дочь. Практичный человек. То есть — реально практичный. Злости я не чувствовал — напротив, мне даже стало по-настоящему интересно. Странный мир окружал меня: все только и делали, что покупали мне женщин.

— Все оплачено до утра. Можно отлично развлечься! У меня очень хорошее тело.

Джун вытянула ноги, сбросила розовые босоножки и в соблазнительной позе разлеглась на полу.

— Знаешь… Извини, но я не могу, — сказал я.

— Почему? Ты что — гомик?

— Нет… И дело не в этом. Просто мы с этим джентльменом, который все оплатил, по-разному мыслим. Поэтому я не могу с тобой спать. Понимаешь, здесь не тот сюжет…

— Но ведь все уже оплачено. Деньги вернуть не получится. А переспали мы с тобой или нет — тот, кто платил, об этом все равно не узнает. Не буду же я ему по международному телефону докладывать: «Йес, сэр! Ваш заказ выполнен, мы трахнулись ровно три раза»… Так что делай, не делай — все равно уже ничего не изменится. И «сюжет» тут вовсе ни при чем.

Я вздохнул. И глотнул джин-тоника.

— Давай, чего ты! — просто сказала Джун. — Тебе понравится, вот увидишь.

Я не знал, как быть. Что-либо взвешивать, что-либо доказывать самому себе становилось все сложнее. Вот так — день заканчивается, ложишься в постель, гасишь свет, собираешься уснуть. А тут к тебе в комнату вваливается незнакомка и говорит «Давай!» Весь мир сошел с ума.

— Может, еще джина выпьем? — предложила она. Я кивнул, она скользнула на кухню и через минуту принесла оттуда еще два джин-тоника. Включила радио. Держась при этом естественно, словно у себя дома. Зазвучал хард-рок.

— Сайко![117] — произнесла она по-японски. Затем села рядом, прислонилась ко мне и отхлебнула джин-тоника. — Я свое дело знаю. И знаю про все это больше тебя. Нету здесь никакого сюжета. Ты, главное, положись на меня, а я сама все сделаю. И тот японский джентльмен здесь уже совсем-совсем ни при чем. Такими вещами он распоряжаться не может. Тут уже решаем только мы вдвоем, ты и я…

И она нежно провела пальчиками по моей груди. Я понял, что запутываюсь окончательно. Мне даже стало казаться, что если уж Хираку Макимуре будет приятно, что я трахнулся с проституткой на его деньги, — то почему бы, собственно, и нет. Вместо того, чтоб терзаться вопросами без ответов, куда проще покончить со всем одним махом. Ведь это просто секс и ничего более. Эрекция — акт — эякуляция. И на этом — всё…

— Ладно, давай, — сказал я.

— Вот и умница, — кивнула Джун. И, допив свой джин-тоник, поставила стакан на край стола.

— Только учти, я сегодня зверски устал, — предупредил я. — Ничего сверх программы обещать не могу.

— Я же сказала, положись на меня. Я сама всё сделаю, от начала и до конца. А тебе лучше лежать и не двигаться. Только сначала я попрошу у тебя две вещи.

— Что же?

— Выключить свет и развязать эту ленточку.

Я погасил свет, развязал ее ленточку. И поплелся в спальню. В наступившем мраке в окне стало видно антенну радиовышки. На самом ее верху мерцали красные огоньки. Я лег в постель, повернулся на бок и начал разглядывать эти огоньки, не думая ни о чем. По радио все играл хард-рок. «Это нереально», — пронеслось у меня в голове. Однако все было реальнее некуда. Все было очень реальным — хотя и странных оттенков. Джун ловко скинула платье, раздела меня. Пусть и не так сногсшибательно, как Мэй, но она выполняла свою работу с большим искусством — и этим искусством по-своему гордилась. Пальцами, языком и черт ее знает чем еще она здорово возбудила меня — и под тяжкие ритмы «Форинера» довела до оргазма. Впереди была целая ночь. Над морем сияла луна.

— Ну, как? Хорошо?

— Хорошо, — сказал я. Мне и вправду было хорошо.

И мы выпили еще по джин-тонику.

— Послушай, Джун… — сказал я, кое-что вспомнив. — А в прошлом месяце ты, случайно, не называлась Мэй?

Она весело хохотнула.

— А ты веселый! Люблю, когда шутят. Значит, по-твоему, в следующем месяце я буду Джули, а в августе — Оги?[118]

Я хотел сказать ей, что не шучу. Что в прошлом месяце я действительно спал с девчонкой по имени Мэй. Но рассказывать ей о том смысла не было. И я промолчал. Пока я молчал, она снова возбудила меня своими приемчиками. Второй раз подряд. Я ничего не делал — просто лежал как бревно. Она выполнила все сама — как на бензоколонке с продвинутым автосервисом. Только остановись да отдай ключи — удовлетворят на полную катушку: и бензин зальют, и машину помоют, и давление в колесах проверят, и масло заменят, и окна протрут, и пепельницы вычистят. И все это — секс?

Как бы то ни было, закончили мы около двух часов ночи и задремали. Когда я проснулся, на часах было около шести. Радио все играло, не выключенное с вечера. За окном светало, и сёрферы, ранние пташки, уже выстраивали свои грузовички вдоль пляжа. Рядом со мной, свернувшись калачиком, мирно сопела голая Джун. На полу валялись розовое платье, розовые босоножки и розовая ленточка. Я выключил радио и потормошил ее за плечо.

— Эй… Просыпайся, — сказал я. — У меня скоро гости. Совсем молоденькая девочка, ребенок, придет сюда завтракать. Ты уж извини, но мне неохота, чтобы вы встречались.

— О'кей, о'кей… — ответила она и села в постели. Затем поднялась, подобрала с пола сумочку, как была, нагишом, прошла в ванную, почистила зубы, расчесала волосы. И только потом оделась и обулась.

— Хорошо было со мной? — спросила она, подкрашивая губы помадой.

— Хорошо, — кивнул я.

Джун улыбнулась и, спрятав помаду, захлопнула сумочку звонким щелчком.

— Ну, и когда еще раз?

— Еще раз? — не понял я.

— Заплачено за три визита. Осталось еще два. Когда тебе лучше? Или, может, у тебя настроение изменится — и ты захочешь с другой? Тоже можно. Я напрягаться не буду. Ведь мальчики любят спать с разными девочками, правда?

— Да нет… Тебя вполне достаточно, — сказал я. Других мне еще не хватало. Три визита! Ей-богу, этот Хираку Макимура решил выжать из меня всё до последней капли.

— Спасибо. Я тебя не разочарую. В следующий раз еще лучше сделаю. Ты не пожалеешь! You can rely on me[119]. Как насчет послезавтра? Послезавтра вечером я свободна, развлеку тебя как следует.

— Хорошо, послезавтра, — сказал я. И протянул ей десятидолларовую бумажку — мол, это тебе на такси.

— Спасибо… Ну, еще увидимся. Бай-бай, — попрощалась она, отперла дверь и ушла.

* * *

Пока Юки не пришла завтракать, я вымыл стаканы, прибрал в комнате, прополоскал пепельницы, сменил простыни на кровати и выкинул в мусор розовую ленточку. Замел все следы, какие только мог. Однако не успела Юки войти, как тут же нахмурилась. Что-то в комнате явно ей не понравилось. Она чувствовала это что-то. И заподозрила неладное. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и, насвистывая под нос какую-то мелодию, принялся собирать на стол. Сварил кофе, поджарил тосты, почистил фрукты. Накрыл на стол. Юки все это время подозрительным взглядом ощупывала все вокруг, прихлебывая холодное молоко и жуя неподжаренный хлеб. Я пробовал заговорить с ней, но не добился в ответ ни звука. Плохи дела, подумал я. Угрюмая серьезность заполнила комнату.

Завтрак прошел напряженно. Наконец Юки положила локти на стол и посмотрела мне прямо в глаза. До крайности пристально.

— Слушай. Сегодня ночью сюда приходила женщина, верно? — спросила она.

— А ты догадлива, — ответил я как ни в чем не бывало.

— Ты где ее взял? Еще там, на пляже подцепил и пригласил, да?

— Ну вот еще! За кого ты меня принимаешь? Сама пришла.

— Ладно врать-то! Так не бывает.

— Это не ложь. Я тебе вообще никогда не вру. Серьезно, сама взяла и пришла, — сказал я. И затем рассказал ей, как все было на самом деле. Что Хираку Макимура купил для меня женщину. Что она заявилась неожиданно — свалилась, как снег на голову. Видимо, Хираку Макимура надеялся, что если утолит таким образом мой сексуальный инстинкт, его дочь останется в неприкосновенности.

— Всё. Не могу больше. — Юки глубоко вздохнула и закрыла глаза. — Почему, почему он вечно всех подозревает в каких-то гадостях? Почему не может подумать о человеке хорошо? Ничего большого и важного никогда не поймет — зато всяким мусором постоянно голова забита! Мама у меня, конечно, не подарочек — но у папы тоже по-своему с головой не в порядке. Где-то в другом месте. Вечно сделает что-нибудь, не разобравшись, и все испортит…

— Да уж. Не разобравшись — это еще мягко сказано, — сказал я.

— Ну, а ты — зачем впускал? Ты же сам пригласил ее в комнату, разве нет?

— Пригласил. Надо же было у нее выяснить, что, вообще говоря, происходит.

— И ты хочешь сказать, что вы никакими… глупостями с ней не занимались?

— Все оказалось не так просто.

— Можно подумать! — воскликнула она и замолчала, не найдя подходящего выражения. Щеки ее слегка порозовели.

— И тем не менее. Долго объяснять — но, в общем, я не смог отказаться как следует, — сказал я.

Юки снова закрыла глаза и подперла щеки ладонями.

— Невероятно, — почти прошептала она. — Просто не верится: ты — и вдруг занимаешься такими вещами!..

— Ну, я, конечно, сперва отказаться хотел, — сказал я откровенно. — Да пока отказывался — стало вдруг все равно. Расхотелось взвешивать все эти «за» и «против». Я вовсе не собираюсь перед тобой оправдываться, но… Твои родители действительно очень сильные люди. Мать по-своему, отец — по-своему, но оба сильно воздействуют на тех, кто их окружает. Это можно признавать или оспаривать — но, тем не менее, у них есть некий стиль. Уважать я его не уважаю, но игнорировать тоже не могу. То есть, я подумал, что если от этого твоему отцу станет легче, то и ладно. Тем более, что и девушка была очень даже ничего себе…

— Какая гадость! — сказала Юки ледяным тоном. — Папа купил тебе женщину. Ты что, не понимаешь? Так же нельзя! Это неправильно, стыдно! Или я не права?

Она, черт возьми, была права.

— Да, ты права, — сказал я.

— Ужасно, ужасно стыдно… — повторила Юки.

— И не говори, — признал я.

После завтрака мы взяли доски и вышли на пляж. Снова перед отелем «Шератон» заплыли подальше в море и до самого обеда седлали волну. Только на этот раз Юки не произносила ни слова. Не заговаривала сама и не отвечала на вопросы. Только кивала или качала головой, когда нужно, и все.

Поплыли назад, пообедаем, сказал я ей наконец. Она кивнула. Может, дома чего-нибудь приготовим, спросил я. Она покачала головой. Ну, давай купим что-нибудь и съедим прямо на улице, предложил я. Она снова кивнула. Мы купили с ней по хот-догу и уселись на лужайке Форта Дерасси. Я пил пиво, она — кока-колу. Она по-прежнему не говорила ни слова. Промолчав уже, в общем, часа три подряд.

— В следующий раз откажусь, — пообещал я ей.

Она сняла темные очки и посмотрела на меня так, как разглядывают хмурое небо, выискивая просветы меж облаками. Добрые полминуты смотрела на меня и не двигалась. Наконец подняла загорелую ладонь и очень элегантным жестом убрала волосы со лба.

— В следующий раз? — переспросила она изумленно. — Что еще за следующий раз?

Я объяснил ей, что Хираку Макимура заплатил этой женщине за три визита. И что второй визит назначен на послезавтра. Она заколошматила кулачком по земле.

— Просто невероятно! Какая дурацкая чушь…

— Я, конечно, никого не выгораживаю, но… Твой отец по-своему волнуется за тебя, — сказал я. — Ну, то есть, ты женщина, я мужчина. Понимаешь, о чем я?

— Ужасно дурацкая чушь!.. — повторила Юки со слезами в голосе. Потом она встала, ушла к себе и не показывалась до самого вечера.

После обеда я немного вздремнул и еще немного позагорал на веранде, листая «Плэйбой», что купил в супермаркете по соседству. В пятом часу небо начало хмуриться, покрылось плотными тучами — и после пяти разродилось фундаментальным тропическим шквалом. Сверху лило так, что, казалось, продлись это безумие еще пару часов — весь остров смоет и унесет куда-нибудь к Южному полюсу. Впервые в жизни я наблюдал настолько безумный ливень. Уже в каких-то пяти метрах я не мог различить ни предметов, ни их очертаний. Пальмы на пляже раскачивались, как полоумные, и шлепали широченными листьями, точно мокрая курица крыльями. Асфальтовая дорога вдруг превратилась в реку. Несколько сёрферов пробежали у меня под окном, прикрывая головы досками вместо зонтов. И тут началась гроза. Где-то за «Алоха-Тауэр» над самым морем мелькнул сполох молнии — и воздух сотрясся от грохота, будто реактивный самолет перешел звуковой барьер. Я закрыл окно, пошел на кухню и начал варить себе кофе, прикидывая, что бы приготовить на ужин.

После второго раската в кухне возникла Юки. Прокравшись тихонько, она прислонилась к стене в углу и уставилась на меня. Я пытался ей улыбнуться, но она только буравила меня взглядом. На ее лице не отражалось ничего. Я налил себе кофе, с чашкой в руке перешел в гостиную и сел на диван. Юки присела рядом. Выглядела она неважно. Наверное, боится грозы. Почему, интересно, все девчонки боятся грозы и пауков? Если подумать, гроза — это всего лишь разряды электричества в атмосфере. А пауки, за исключением каких-то особых пород — совершенно безвредные насекомые… Снова полыхнула голубоватая молния — и Юки крепко, обеими ладонями вцепилась мне в правое запястье.

Минут десять мы сидели с ней так, глядя на шквал и слушая раскаты грома. Юки сжимала мое запястье, а я пил кофе. Постепенно гроза ушла, дождь прекратился. Тучи рассеялись, и предзакатное солнце повисло над морем. От того, что произошло, остались только лужи — крохотные пруды и озера, разлившиеся повсюду. В каплях воды на кончиках пальмовых листьев играло солнце. По морю — будто и не было ничего — побежали мирные барашки волн, и отдыхающие, что прятались от дождя где придется, потянулись обратно на пляж.

— Ты права, мне действительно не следовало этого делать, — сказал я. — Куда бы разговор ни зашел — нужно было сразу отправить ее восвояси. А я в тот вечер дико устал, голова совсем не работала… Я, видишь ли, очень несовершенное человеческое существо. Очень далек от идеала, и ошибаюсь частенько. Но я учусь. И сильно стараюсь не повторять своих ошибок. Хотя все равно иногда повторяю. Почему? Да очень просто. Потому что я глуп и несовершенен. В такие моменты я очень себя не люблю. И делаю все, чтобы в третий раз этого не случилось ни в коем случае. Так и развиваюсь понемногу. Пусть небольшой, но прогресс… Все лучше, чем ничего.

Очень долго Юки не отвечала. Отпустив наконец мое запястье, она сидела, не издавая ни звука, и смотрела в окно. Я даже не был уверен, слушала ли она то, что я говорил. Солнце зашло, на набережной загорались бледные фонари. В прозрачном, сразу после дождя, воздухе свет фонарей был особенно свеж. На фоне синего вечернего неба передо мной вздымалась радиобашня, и красные огни на ее антенне мигали так же размеренно, как пульсирует сердце. Я прошел на кухню, достал из холодильника банку пива. Хрустя солеными сухариками и запивая их пивом, я спросил себя — а действительно ли, пускай понемногу, но я развиваюсь? Я был уже не настолько уверен в себе. А если подумать — даже совсем не уверен. По-моему, некоторые ошибки я повторял и по шестнадцать раз, только все равно никуда не двигался… Впрочем, то, что я сказал Юки, в основном было правдой. Да и объяснить это как-нибудь по-другому я бы все равно не смог.

Когда я вернулся в комнату, Юки по-прежнему сидела на диване и смотрела остановившимся взглядом в окно. Подобрав под себя ноги, стиснув руками колени и упрямо выпятив подбородок. Я вдруг вспомнил свою семейную жизнь. Сколько раз, пока я был женат, все это повторялось снова и снова, подумал я. Сколько раз я обижал жену, сколько раз потом извинялся. И жена сидела вот так же — и долгими, долгими часами не произносила ни слова. И я спрашивал себя: зачем я обижаю ее? Ведь если подумать — не так уж она и виновата. Тогда я очень искренне каялся, объяснялся с ней и старался, чтобы рана в ее душе поскорей затянулась. И надеялся, что раз за разом совершая все это, мы с нею развиваем наши отношения. Но, как видно по результату, никакого развития там не было и в помине.

По-настоящему она обидела меня только раз. Единственный раз. Когда ушла от меня к другому. И больше никогда. Странная все-таки вещь эта супружеская жизнь, подумал я. И впрямь как водоворот… Прав старина Дик Норт.

Я присел рядом с Юки, и чуть погодя она протянула мне ладонь. Я взял ее руку в свою и тихонько пожал.

— Только не думай, что я тебя простила, — сказала Юки. — Для начала нужно хотя бы помириться, потом посмотрим. Ты сделал ужасную гадость и очень меня обидел. Это ты понимаешь?

— Понимаю, — сказал я.

Потом мы ужинали. Я сварил плов с креветками и фасолью, приготовил салат из оливок и помидоров с яйцом. Я пил вино, Юки тоже отхлебнула немного.

— Иногда смотрю на тебя — и вспоминаю жену… — признался я.

— Жену, которая тебя бросила и удрала с другим парнем, — уточнила Юки.

— Ага, — кивнул я.

Глава 30

Гавайи…

Пролетело несколько мирных дней. Не то чтобы райских, но мирных. Следующий визит Джун я вежливо отменил. Сказал, что, кажется, простудился и кашляю (кхе-кхе!), и в ближайшее время, боюсь, мне будет не до развлечений. И протянул ей десять долларов — мол, на такси. «Некрасиво получается! — покачала она головой. — Выздоровеешь — звони, когда захочешь». И, достав из сумочки простой карандаш, написала номер телефона у меня на двери. Потом сказала «Бай!» — и ушла, покачивая бедрами.

Несколько раз я свозил Юки к матери. И каждый раз мы с одноруким поэтом Диком Нортом то ходили на пляж, то купались в бассейне у дома. Плавал он тоже отлично. А Юки с матерью тем временем общались наедине. Уж не знаю, о чем именно. Юки не рассказывала, я не спрашивал. Я просто довозил ее до Макахи, после чего вел с Диком Нортом светские беседы, купался, разглядывал сёрферов, пил пиво, ходил в кусты мочиться — и увозил ее обратно в Гонолулу.

Однажды я услышал, как Дик Норт декламирует стихи Роберта Фроста. Смысла я, конечно, не разобрал, но читал он здорово. Красивый ритм, богатая гамма эмоций. Увидел и снимки Амэ — влажные, только из проявки. Лица простых гавайцев. Обычные портреты, казалось бы, ничего особенного — однако, снятые ее рукой, эти лица несли в себе столько жизни, словно она фотографировала саму душу. Искренность и доброта аборигенов тропических островов, их природная грубоватость, доходящая порой до жестокости, их способность радоваться жизни как она есть — все это отражалось на ее фото. Сильные, и в то же время очень спокойные работы. Действительно, талант. «Совсем не то, что у меня или у вас», — сказал мне Дик Норт. Что же, он прав. Ясно с первого взгляда.

Примерно так же, как я присматривал за Юки, Дик Норт присматривал за Амэ. Хотя он, конечно, выкладывался куда основательнее. Делал уборку, стирал, готовил, ездил за покупками, читал стихи, шутил, гасил тлеющие окурки, напоминал, что нужно почистить зубы, пополнял запасы «тампаксов» (однажды я сходил с ним в поход по магазинам), раскладывал в папки фотографии, составлял на пишущей машинке каталоги ее работ… И все это — одной-единственной рукой. Как он выкраивал время еще и на собственные исследования — уму непостижимо. «Бедняга», — думал я всякий раз, глядя на него. Хотя, конечно, кто я такой, чтобы сочувствовать? Я в обмен на заботу о Юки заработал билет на Гавайи, оплаченный номер в гостинице и красотку в постель. Просто никакого сравнения…

* * *

В те дни, когда к матери ездить было не нужно, мы учились седлать волну, купались, валялись на пляже, шатались по магазинам или катались туда-сюда по острову на арендованном автомобиле. Вечерами гуляли по городу, смотрели кино и потягивали «пинья-коладу» в барах отелей «Халекулани» или «Ройал Гавайан». От нечего делать я готовил огромное количество разных блюд. Мы предельно расслабились и загорели до корней волос. В бутике отеля «Хилтон» Юки купила новое бикини и, надев его, стала совсем неотличима от девчонок, которые родились и всю жизнь прожили на Гавайях. В сёрфинге она также продвинулась очень солидно: выучилась седлать даже маленькую волну, что никак не давалось мне. Мы закупили сразу десяток кассет «Роллингов» и слушали их с утра до вечера не переставая. Всякий раз, когда я отходил купить чего-нибудь прохладительного и оставлял Юки на пляже одну, с ней непременно пытались заигрывать какие-нибудь мужчины. Но английского она не знала, поэтому напрочь их игнорировала. Как только я возвращался, они сразу же говорили «sorry» (а то и бросали что-нибудь покрепче) и исчезали. Юки почернела, похорошела, поздоровела. А кроме того, успокоилась и научилась радоваться жизни каждый день.

— А что, мужчины действительно так сильно хотят женщин? — спросила она однажды, когда мы валялись на пляже.

— Ну, в общем, да… Кто сильнее, кто слабее — но по своей природе, физически, мужчины хотят женщин, это факт. Что такое секс, ты, в целом, представляешь?

— В целом — представляю, — ледяным тоном ответила она.

— Существует такая штука, как половое влечение, — пояснил я. — Желание спать с женщиной. Природный инстинкт. Для продолжения рода.

— Я тебя не спрашиваю о продолжении рода. Ты бы мне еще о страховании жизни рассказал. Я спрашиваю об этом самом половом влечении. На что это похоже?

— Представь, что ты птица, — сказал я. — И любишь летать высоко в небе. Тебе от этого очень хорошо. Вот только летать, когда хочешь, не получается: мешают всякие обстоятельства. Ну, скажем, погода плохая, или ветер сильный, или время года неподходящее — и поэтому когда-то можешь летать, а когда-то — нет. Когда долго не можешь летать, внутри накапливается слишком много нерастраченных сил — и тебя охватывает беспокойство. Начинаешь подозревать, что тебя как-то несправедливо принизили, ущемили. И даже возмущаешься — чего это тебе летать не дают. Такое чувство тебе понятно?

— Понятно, — кивнула она. — Всю жизнь только это и чувствую…

— Ну, тогда и объяснять больше нечего. Это и есть половое влечение.

— И когда ты в последний раз… по небу летал? Ну, до того, как папа купил тебе женщину?

— В конце прошлого месяца, — подсчитал я.

— Тебе было хорошо?

Я кивнул.

— И что — это всегда хорошо?

— Не обязательно, — сказал я. — Когда два несовершенных существа пробуют что-нибудь вместе, у них не всегда получается хорошо. Разочарования тоже случаются. А бывает, взлетишь, от радости забудешь про все на свете, и — бабах клювом об дерево…

— Хм-м, — протянула Юки и задумалась. Наверное, пыталась представить птицу, которая засмотрелась на что-нибудь в полете и врезалась клювом в дерево. Я даже заволновался. Нормально ли я объяснил? Не забиваю ли девчонке в таком нежном возрасте голову ерундой? Впрочем, ладно. Приходит время, и каждый разбирается сам.

— Но с годами шансы на то, что все будет хорошо, возрастают, — продолжил я лекцию. — Постепенно понимаешь, что делать. Как предсказывать погоду, угадывать ветер… Хотя само влечение, как правило, с возрастом ослабевает. Вот примерно так это все и устроено.

— Какое убожество, — покачала Юки головой.

— И не говори, — согласился я.

* * *

Гавайи…

Сколько я уже болтаюсь на этом острове? Само понятие времени исчезло. Вчера было вчера, завтра будет завтра — вот и все, что я понимал. Солнце вставало и садилось, луна появлялась и исчезала, за приливом наступал отлив. Я попробовал подсчитать ушедшее время по календарю. Получилось, что с нашего приезда сюда прошло десять дней. Апрель подходил к концу. Месяц, на который я думал когда-то взять отпуск, давно истек. Что происходит? — спросил я себя. Болты, скреплявшие мозг, слишком ослабли и держатся еле-еле. Дни напролет — сплошной сёрфинг и «пинья-колада». Что, конечно, само по себе неплохо, но на самом-то деле я хотел найти Кики! Именно с этого все началось! Я отслеживал этот сюжет и смотрел, куда все течет. И совершенно неожиданно оказался там, где я сейчас. Меня окружили странные люди, все перевернулось вверх дном. И вот я уже валяюсь под пальмой с тропическим напитком в руке и слушаю «Калапану»[120]. События потекли не в то русло. Срочно нужно что-то восстановить… Мэй умерла. Ее убили. Ко мне заявилась полиция. Да, кстати — чем закончилось дело с Мэй? Удалось ли Рыбаку с Гимназистом поймать убийцу? А как там Готанда? Слишком помятым и жалким выглядел он в последний раз. О чем же мы с ним говорили? Так или иначе — дела недоделаны. Нельзя бросать все на полдороге. Я должен вернуться в Японию.

Только сдвинуться с места было выше моих сил. Как и Юки, я просто упивался давно забытым чувством отсутствия всякого напряжения. Ибо, как оказалось, нуждался в этом ничуть не меньше. Я почти ни о чем не думал. Поджаривался на солнце, купался, пил пиво и разъезжал по острову на машине под Брюса Спрингстина и «Роллинг Стоунз». Гулял на пляжах под луной и напивался в барах роскошных отелей.

Разумеется, я понимал, что бесконечно такая жизнь продолжаться не может. И все же — не мог заставить себя уехать. Мы с Юки находились в нирване. Я смотрел на нее, и язык не поворачивался сказать: «Ну что, пора домой?» И постепенно это стало оправданием для меня самого.

Прошло две недели.

* * *

Мы с Юки катались на машине. Вечерело, мы заехали в пригороды. Дорога была забита, но мы никуда не торопились и продвигались от пробки к пробке, разглядывая все, что что проплывало мимо. Кинотеатры порнофильмов, лавки старьевщиков, магазинчики вьетнамской одежды и китайской кулинарии, прилавки подержанных книг и пластинок тянулись вдоль дороги бесконечными рядами. Два старичка, вытащив из лавки на улицу стол и стулья, играли в го. Вечный, неизменный Гонолулу. Чуть не на каждом перекрестке маячили мужчины с сонными глазами — просто стояли на углах улиц без особого смысла. Забавные кварталы. Здесь можно дешево и вкусно поесть. Но молоденьким девушкам тут лучше не гулять в одиночку.

Проехав пригороды, мы двинулись к порту, и вдоль обочин потянулись офисы и склады торговых компаний. Вокруг становилось все пустынней и неприветливее. Прохожие торопливо шагали с работы домой или толпились на остановках в ожидании автобуса. Тут и там зажигали неоновые вывески кофейни, и в каждой надписи не горело как минимум по одной букве.

— Хочу опять посмотреть «Инопланетянина», — сказала Юки.

— Это можно, — согласился я. — Пойдем после ужина.

И она завела разговор про «Инопланетянина». Жалко, что ты не похож на Инопланетянина, сказала она. И указательным пальцем легонько потыкала мое лицо.

— Бесполезно, — сказал я. — Даже это меня не излечит…

Юки весело хохотнула.

Тут-то все и случилось.

Меня словно ударили. В голове резко щелкнуло, будто соединились какие-то неведомые контакты. Что-то произошло. Но что именно — я сообразил не сразу.

Почти механически я нажал на тормоз. Мчавшийся сзади «камаро» отчаянно просигналил нам несколько раз, пошел на обгон, — и я услышал в окно непонятную хриплую ругань. Определенно, я что-то увидел. Пару секунд назад. Что-то очень важное.

— Эй! Ты чего? Угробить нас решил? — сказала Юки. То есть — наверное, она так сказала.

Я не слушал ее. Кики! — завертелось в голове. Ошибки быть не могло: я только что видел Кики. Здесь, на окраине Гонолулу. Как и зачем она здесь оказалась — не знаю. Но это была она. Я разминулся с нею. Она прошла мимо — так близко, что я мог бы коснуться ее, высунув руку из окна. Прошла — и скрылась из виду.

— Все окна закрой, все двери запри. Наружу не высовывайся. Кто бы ни попросил — не открывай никому, поняла? Я скоро вернусь, — приказал я Юки и выскочил из машины.

— Стой! Ты куда? Я не хочу здесь одна!.. — донеслось в ответ.

Но я уже несся по тротуару. Возможно, я сбил с ног несколько человек, но не оглядываться же: я должен был догнать Кики. Зачем — не знаю. Но я должен был ее догнать — и поговорить с ней. Я пробежал так то ли два, то ли три квартала. На бегу вспоминая, как она одета. Голубое платье, белая сумка через плечо. Далеко-далеко впереди я увидел их — голубое и белое. Голубое и белое чуть подрагивали в сумерках в такт ее шагам. Она направлялась к самым оживленным кварталам. Я выскочил на какой-то проспект, толпа стала плотнее, и двигаться быстро уже не получалось. Какая-то огромная бабища, габаритами раза в три больше Юки, постоянно закрывала мне обзор. Но я умудрялся не терять Кики из виду, а она все шла и не останавливалась. Не быстро, не медленно. Не оборачиваясь, не глядя по сторонам, не желая садиться в автобус — просто шагала вперед, и все. Казалось, еще немного — и я догоню ее, но странное дело: расстояние между нами будто не сокращалось. Она не остановилась ни на одном перекрестке. Каждый светофор на ее пути загорался зеленым — словно она заранее просчитывала свой маршрут по секундам. На одной из улиц, чтобы совсем не упустить ее, мне пришлось уворачиваться от машин, перебегая дорогу на красный свет.

Между нами оставалось не более двадцати метров — и вдруг она резко свернула влево. Быстро, как только мог, я свернул за ней. И очутился в узеньком пустынном переулке. Справа и слева тянулись обшарпанные стены каких-то контор. Прямо под ними на тесных стоянках ютились замызганные грузовики и микроавтобусы. Ее нигде не было. У меня перехватило дыхание. Я не верил своим глазам. «Эй! Что происходит? Ты снова пропала?»

Нет. Ее фигурка лишь на секунду скрылась за гигантским автофургоном — и вновь замаячила впереди. Хотя темнело уже с каждой секундой, я отчетливо различал, как белая сумочка мерно, точно маятник, покачивается у нее на бедре.

— Кики! — во весь голос крикнул я.

Она, похоже, услышала. Очень быстро, на какое-то мгновение обернулась. Кики. Конечно, нас разделяло несколько метров; конечно, было уже совсем темно, а фонари освещали этот мрачный переулок крайне скудно. Но в том, что это Кики, я больше не сомневался. Ошибки не было. Я знал, что это она — и она знала, что это я. Она обернулась, и я даже успел заметить ее улыбку.

Но Кики не остановилась. Лишь обернулась на миг — и все. Даже не сбавила ходу. Она прошагала чуть дальше — и вдруг скрылась в одном из зданий. Через какие-то двадцать секунд я нырнул в те же двери. Но опоздал: створки лифта уже закрылись. Стрелка на циферблате старого табло начала медленно отсчитывать этажи. Переводя дыхание, я следил за стрелкой. Та, еле двигаясь, кое-как доползла до цифры «8». Дрогнула, остановилась. И уже больше не двигалась. Нажав на кнопку, я вызвал лифт, но передумал — и кинулся вверх по лестнице. По дороге столкнулся с вахтером — седым самоанцем. Он спускался вниз с какими-то ведрами, и я чуть не сбил его с ног.

— Эй! Вы куда? — крикнул он мне.

— Потом! — бросил я на бегу.

В здании было пыльно и пусто. Мои шаги отдавались в мертвой тишине неприятным дрожащим эхом. На этажах, похоже, не было ни одной живой души. Я забежал на восьмой и огляделся. Никого, ничего. Только семь или восемь деловых, безликих дверей вдоль стены. Да на каждой двери — табличка с номером и названием офиса.

Я прочел все таблички одну за другой. Ни одна из надписей ничего мне не говорила. Торговая фирма, адвокатская контора, кабинет стоматолога… Все таблички старые и грязные. Даже имена людей на них, казалось, устарели и вышли из обихода. Крайне трудно представить, что в какую-то из этих дверей и сегодня еще заглядывают посетители. Абсолютно безликие двери на случайном этаже неказистого здания в ничем не примечательном переулке. Я снова перечитал все таблички, но никакой связи с Кики не обнаружил. В полной растерянности я застыл посреди коридора. Прислушался. Ни звука. Во всем здании было тихо, как в гробнице Тутанхамона.

И тут я услышал его — цоканье каблучков по кафелю пола. В высоких потолках безлюдного коридора оно отдавалось странным, неестественным эхом. Тяжелым и гулким, точно отгремел большой барабан, а эхо еще долго носится в воздухе. И своими раскатами сотрясает нынешнего меня. Мне вдруг почудилось, будто я заблудился в окаменевших внутренностях огромного ископаемого — зверя, погибшего миллионы лет назад. Будто я провалился в какую-то щель меж эпохами — и застрял там навеки.

Звук был таким громким, что я даже не сразу понял, откуда он слышится. И лишь чуть позже сообразил: справа, из конца коридора. Ступая кроссовками как можно мягче, я быстро пошел туда. Цоканье каблучков доносилось из-за последней двери. Звук казался очень далеким — но в том, что именно из-за последней двери, я больше не сомневался. На двери — никакой вывески. Странно, подумал я. Когда пять минут назад я проверял все двери, здесь тоже висела табличка. Что на ней было написано — не помню. Но она была, это факт. Попадись мне дверь без таблички, уж я бы запомнил.

Или, может, я вижу сон? Но это не сон. Такое не может быть сном. События слишком логично сменяют друг друга. Все слишком упорядоченно. Я заехал в пригороды Гонолулу, погнался за Кики, пришел сюда. Это не сон. Это реальность. Что-то не так, это верно. Но реальность остается реальностью.

Как бы там ни было, я решил постучать.

Я постучал — и цоканье каблучков прекратилось. Звук последнего шага замер в воздухе, и все опять погрузилось в мертвую тишину.

С полминуты я ждал у двери, не шевелясь. Но ничего не происходило. И каблучки больше не цокали.

Я взялся за ручку, собрался с духом — и повернул ее. Не заперто. Ручка легко подалась, дверь с еле слышным скрипом открылась внутрь. Темно, слабо пахнет натертым паркетом. Я очутился в комнате — огромной и совершенно пустой. Без мебели и даже без лампочек на потолке. Дневной свет еще не выветрился до конца и подкрашивал пространство тусклым синеватым сиянием. На полу валялось несколько старых газет. В комнате — ни души.

И тут я снова услышал их. Каблучки. Четыре шага, ни больше ни меньше. И — опять тишина.

Похоже, звук доносился откуда-то справа и немного сверху. Я пересек всю комнату. В правой стене у окна — еще одна дверь. Тоже не заперта. За ней — небольшая лестница. Стискивая холодные металлические перила, я начал медленно, осторожно подниматься вверх. Лестница оказалась очень крутой. Видимо, какой-то пожарный ход, которым обычно никто не пользуется. Шаги, однако, слышались явно отсюда. Вскоре лестница кончилась, и передо мною возникла еще одна дверь. Я пошарил по стенам вокруг, но не нашел ничего похожего на выключатель. Делать нечего: я нащупал дверную ручку, повернул ее — и дверь открылась.

Меня встретила темнота. Не то чтобы кромешная мгла, но разглядеть что-либо не удавалось. Я понял одно: помещение было огромным. Наверно, какая-то кладовая на задворках пентхауза[121], попытался представить я. Окон нет — а если есть, то закрыты ставнями. Высоко в потолке я различил несколько маленьких вентиляционных окошек. Однако луна еще не взошла, и свет через них не просачивался. Лишь тусклое сияние уличных фонарей очерчивало контуры самих окошек, но ничего не освещало.

Я окунул лицо в эту странную темноту и крикнул:

— Кики!..

Прождал с полминуты. Никто не ответил.

Что же делать? Идти туда, в эту мглу, смысла нет. Все равно ни черта не увижу. И я решил подождать. Может, глаза постепенно привыкнут к темноте. А может, произойдет еще что-нибудь.

Не знаю, сколько я простоял так, не двигаясь. Вглядываясь во мрак и вслушиваясь в тишину. Потом откуда-то вдруг пробился слабенький, едва различимый луч света. Поднялась повыше луна? Или фонари загорелись поярче? Я отнял пальцы от дверной ручки и медленно, осторожно ступая, двинулся в темноту. Резиновые подошвы кроссовок сухо шуршали при каждом шаге. И это шуршание раскатывалось в пространстве тем же странным, ирреальным эхом, которым отдавался стук ее каблучков.

— Кики! — позвал я еще раз. Никакого ответа.

Как и подсказывала интуиция, помещение оказалось огромным. Громадное пустое пространство с мертвым, застоявшимся воздухом. Я встал точно посередине и огляделся. В нескольких местах у стен чернело нечто похожее на мебель — яснее разобрать не удалось. Но, судя по угрюмо-пепельным силуэтам, — диван, стулья, стол и комод. Больше всего поражало ощущение нереальности всей картины. Слишком огромная комната. И удручающе мало мебели. Жилое пространство, раскрученное на центрифуге.

Я огляделся еще раз, ища глазами белую сумочку Кики. Ее голубое платье, будь она здесь, наверняка растворилось бы в темноте. Но белую сумочку, думаю, я бы различил. Может, она сидит в каком-нибудь кресле?

Белой сумочки нигде не было. Только странные бесформенные пятна белели на диване и креслах. Сперва я подумал, что это мебельные чехлы с орнаментом. И подошел поближе. Но то были не чехлы. Скелеты. На диване сидели рука об руку два скелета. Полноценные человеческие скелеты — каждая косточка на своем месте. Один большой, другой поменьше. В позах живых людей. Рука у большого скелета покоилась на спинке дивана. Тот, что поменьше, чинно сложил руки на коленях. Похоже, эти двое умерли неожиданно, даже не заметив, — и, не меняя позы, так и превратились в скелеты. Мне показалось, что они улыбаются. И я поразился их белизне.

Страха я не почувствовал. Почему — сам не знаю, но страха не было. Всё здесь остановилось, понял я. Остановилось и больше не движется. Как сказал полицейский инспектор — «окаменевшие кости девственной чистоты». Они мертвы абсолютно. Необратимо мертвы. И бояться тут нечего.

Я обошел всю комнату. В каждом кресле сидело по скелету. Итого — шесть. Все, кроме одного, были целыми и, похоже, пребывали скелетами уже очень долго. Эти люди умерли мгновенно и неожиданно — скелеты сохраняли непринужденные позы живых. Один застыл, уставившись в телевизор. Тот, разумеется, ничего не показывал. А скелет (судя по росту — наверняка мужчина) все сидел и буравил пустыми глазницами экран. Несуществующий взгляд, прикованный к несуществующему изображению. Еще двое замерли за столом — смерть настигла их в миг, когда они сели ужинать. Перед ними я различил тарелки и вилки с ножами. Не знаю, что они когда-то собирались есть. Еда в тарелках давно обратилась в белесый прах. Еще один умер в постели. Его скелет был неполным. От самого плеча у него не хватало левой руки.

Я закрыл глаза.

Что это значит, Кики? Что ты хочешь мне показать?

И вновь послышались каблучки. Откуда-то из другой комнаты. С какой именно стороны, я не понял. Мне даже почудилось — ниоткуда, ни с какой из сторон. Из пространства, которого нет. Но эта комната была тупиковой. Отсюда невозможно было выйти куда-то еще… Каблучки, удаляясь, поцокали еще немного и стихли. Затопившая всё тишина показалась мне такой вязкой, что я долго не мог пошевелиться. Наконец с трудом поднял руку и вытер пот со лба.

Кики снова исчезла.

Я вышел из комнаты. Через ту же дверь, в которую зашел. И напоследок обернулся. Шесть скелетов, как призраки, тускло белели в чернильной мгле. Казалось, они вот-вот очнутся, задвигаются. А сейчас просто ждут, когда я исчезну. Стоит мне уйти отсюда, как вспыхнет экран телевизора, а над тарелками со вкусным горячим ужином поднимется пар. Тихонько, старясь не потревожить их жизнь, я прикрыл за собой дверь и спустился по лестнице в пустую контору. Там ничего не изменилось — по-прежнему ни души. Старые газеты валялись на полу в точности там же, где и раньше.

Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Фонари, как и прежде, заливали переулок белесым сиянием, к тротуарам прижимались все те же пикапы и грузовики. Совершенно пустой переулок. Солнце совсем зашло.

И тут я заметил кое-что новенькое. Поверх толстого слоя пыли на подоконнике лежал клочок бумаги. Небольшой, размером с визитку. На нем — семь цифр. Свежая бумага, яркая паста шариковой ручки. Незнакомый номер. На обороте — ничего. Просто белая бумага.

Я сунул бумажку в карман и вышел из конторы.

В коридоре я остановился — и с минуту стоял, напряженно вслушиваясь в тишину.

Но не услышал больше ни звука.

Это была тишина после смерти. Абсолютная тишина — как в трубке телефона с перерезанным проводом. Тишина тупика, из которого некуда выйти. Делать нечего — я вздохнул и спустился по лестнице. В холле первого этажа поискал вахтера — хотел спросить у него, что это за контора. Но его нигде не было. Я подождал немного, потом вдруг вспомнил о Юки и забеспокоился. Черт меня побери, сколько уже она сидит там, в машине? Чувство времени отказывало напрочь. Как долго я пробыл здесь? Двадцать минут? Или час? Сумерки давно превратились в ночь. А я бросил ее одну, мягко скажем, на не самой безопасной улице города… В общем, пора двигать обратно. Ничего нового я уже здесь не узнаю.

Я запомнил название переулка и вернулся к машине.

Юки с насупленным видом клевала носом на переднем сиденье и слушала радио. Я постучал, она подняла голову и отперла дверцу.

— Прости, — сказал я.

— Тут приходили всякие. Орали чего-то. В окна стучали, машину раскачивали, — сказала Юки бесцветным голосом и выключила радио. — Было очень страшно.

— Прости…

И тут она увидела мое лицо. На мгновение взгляд ее заиндевел: будто глаза потеряли цвет, и по ним пробежала легкая, еле заметная рябь — как по тихой воде от листа, упавшего с дерева. Губы задергались, будто пытаясь произнести нечто невыразимое.

— Эй… Где ты был и что ты там делал?

— Не знаю, — ответил я. Мой голос прозвучал непонятно откуда. Как и цоканье тех каблучков — совершенно не ясно, на каком расстоянии и с какой стороны. Я достал из кармана платок и медленно вытер лицо. Капли холодного пота казались плотными и упругими, как масло. — Сам не знаю. Где же я был?..

Юки прищурилась и, протянув руку, коснулась моей щеки. Мягкими, гладкими пальцами. Не отнимая их, она втянула носом воздух, словно к чему-то принюхиваясь. Ее носик чуть дернулся, ноздри раздулись и замерли. Не отрываясь, она смотрела мне прямо в глаза — будто разглядывала меня с расстояния не менее километра.

— Но ты что-то увидел, правда?

Я кивнул.

— Я знаю. Это словами не рассказать. Вообще никак не выразить. Когда пытаешься объяснить, никто не понимает. Но я — понимаю… — Она наклонилась и легонько прижалась щекою к моей щеке. Секунд, наверно, пятнадцать, мы просидели так, не шелохнувшись.

— Бедный, — вздохнула она наконец.

— Почему все так? — рассмеялся я. Мне совсем не хотелось смеяться, но по-другому было нельзя. — С какой стороны ни посмотри, я — обычный, абсолютно нормальный человек. И очень реалистичный. Почему меня постоянно затягивает в какую-то дикую, нелепую мистику?

— И действительно, почему? — сказала Юки. — Ты только у меня не спрашивай. Я — ребенок, а ты взрослый.

— И то правда, — признал я.

— Но твое настроение я понимаю.

— А я нет.

— Бессилие, — сказала она. — Когда тобой вертит какая-то огромная силища, и ты не можешь ничего изменить.

— Может, и так…

— В таких ситуациях вы, взрослые, обычно напиваетесь.

— Это уж точно, — кивнул я.

* * *

Мы отправились в бар «Халекулани». Не в открытый с бассейном, как в прошлый раз, а в самом отеле. Я заказал мартини, Юки — содовую с лимоном. Кроме нас, в баре не было ни одного посетителя. Лысеющий пианист средних лет с сосредоточенным, как у Рахманинова, лицом исполнял на рояле джазовые стандарты. Сначала «Stardust», потом «But Not For Me», и следом — «Moonlight in Vermont». Техника игры — безукоризненная, но слушать его было не очень интересно. Под конец он старательно отбарабанил прелюдию Шопена — и это, надо признать, получилось великолепно. Юки захлопала, пианист выдавил улыбку шириной ровно в два миллиметра и куда-то исчез.

Я уже допивал третий мартини, когда, закрыв глаза, вдруг снова увидел ту проклятую комнату. Точно сон наяву. Страшный сон, от которого сначала бросает в пот, и только потом с облегчением вздыхаешь: привидится же такое… Только это не сон. Я знаю, что это не сон, и Юки тоже знает. Она знает: я видел это. Шесть скелетов, добела отшлифованных временем. Какой во всем этом смысл? Неужели однорукий скелет — Дик Норт? Тогда кто остальные пятеро?

Что, черт возьми, хочет сказать мне Кики?

Вдруг вспомнив, я порылся в кармане, извлек найденный на подоконнике клочок бумаги, прошел к телефону и набрал загадочный номер. Трубку никто не брал. Каждый гудок проваливался в немую бездну, точно грузило спиннинга в морскую пучину. Я вернулся к бару, плюхнулся на свое место за стойкой и глубоко вздохнул.

— Завтра, если будут билеты, я возвращаюсь в Японию, — объявил я. — Что-то я здесь подзадержался. Отпуск вышел отличный, но теперь, я чувствую, мне пора. К тому же, я должен поскорей разобраться кое с чем в Токио.

Юки кивнула. Так, словно знала заранее, что я скажу.

— Давай. За меня не беспокойся. Если хочешь вернуться — лучше вернуться.

— А ты что будешь делать? Здесь останешься? Или со мной поедешь?

Она чуть пожала плечами.

— Поживу какое-то время у мамы. Я пока не хочу в Японию. Она ведь не откажется, если я попрошу?

Я кивнул и допил мартини.

— Ну, хорошо. Завтра отвезем тебя в Макаху. Да и мне напоследок не помешало бы еще раз поговорить с твоей матерью.

Мы вышли из бара, забрели в рыбный ресторанчик неподалеку от «Алоха-Тауэр» и в последний раз поужинали. Пока Юки расправлялась с омаром, я выпил виски, потом принялся за жареных устриц. Мы почти не разговаривали. В голове у меня началась какая-то дикая каша. Казалось, я вот-вот навеки засну, так и не дожевав устриц, и сам превращусь в скелет…

Юки то и дело поглядывала на меня. Не успели мы все доесть, как она заявила:

— По-моему, тебе пора спать. Ужасно выглядишь!

Вернувшись в номер, я включил телевизор и долго пил вино в одиночестве. Передавали бейсбол. «Нью-Йорк Янкиз» против «Балтимор Ориолз». Мне вовсе не хотелось смотреть бейсбол — мне просто хотелось, чтобы телевизор оставался включенным. Хоть какая-то связь с реальностью.

Я пил вино, пока не начал совсем клевать носом. И лишь тогда, спохватившись, снова достал из кармана листок, дотянулся до телефона и набрал непонятный номер. Как я и ожидал, безрезультатно. После пятнадцатого гудка я положил телефонную трубку, снова плюхнулся на диван и уставился в катодную трубку Брауна[122]. Я рассеянно наблюдал, как старина Уинфилд выбегает на подачу, когда вдруг осознал: в моей памяти что-то зудит, требуя внимания.

Что же?

Не сводя глаз с экрана, я попытался сосредоточиться.

Что-то одно похоже на что-то другое. Что-то одно переплетается с чем-то другим…

«Не может быть!» — осенило меня. Это казалось невероятным — и все же проверить стоило. Сжимая в пальцах листок с номером, я встал, вышел в прихожую и сверил номер на бумаге с номером, который Джун нацарапала карандашом на моей двери.

Полное совпадение.

Всё связано, подумал я. Всё замыкается друг на друга. И только я один не вижу ни малейшей логики в этой странной цепи.

* * *

Наутро я сходил в авиакассу и заказал билет на послеобеденный рейс. Затем выселился из гостиницы и отвез Юки к матери в Макаху. Еще до обеда я позвонил Амэ и сообщил, что на меня свалились срочные дела, и я вынужден сегодня же вернуться в Японию. Она особенно не удивилась. Сказала, что у нее для дочери место всегда найдется, и что я могу привезти Юки хоть завтра — никаких проблем.

День с самого утра выдался на редкость пасмурным. Очередной шквал дождя мог обрушиться в любую минуту — ничего странного. На все том же «мицубиси-лансере» я мчал по привычному хайвэю вдоль берега, выжимая сто двадцать в час под никогда не меняющийся рок-н-ролл.

— Ты прямо как Пэкмэн, — сказала вдруг Юки.

— Как кто? — переспросил я.

— Будто в тебе сидит Пэкмэн, — пояснила она. — И пожирает тебя изнутри. Твою душу, черточку за черточкой — пиип, пиип, пиип…

— Я плохо понимаю метафоры.

— Ну, что-то тебя грызет.

С минуту я молча вел машину, думая над ее словами.

— Иногда рядом с собой я ощущаю тень смерти, — сказал я. — Очень явственную, плотную тень. Так и кажется: смерть подобралась совсем близко. Еще немного — протянет костлявую руку и вцепится в горло. Но это не очень страшно. Потому что это всегда чья-тосмерть, не моя. И рука ее вечно тянется к чужому горлу. Только с каждой чужой смертью душа внутри все больше стирается, во мне остается все меньше меня… Почему?

Юки молча пожала плечами.

— Я сам не знаю, почему, — продолжал я. — Но смерть постоянно меня преследует. И при любой возможности показывается из какой-нибудь щели.

— Может, это и есть твой ключ? Может, как раз через смерть ты и связан с миром?

С минуту я размышлял над ее словами.

— М-да, — вздохнул я наконец. — Умеешь ты нагнать депрессию…

* * *

Дик Норт, похоже, всерьез огорчился, узнав, что я уезжаю. Пусть нас ничего и не связывало — между нами установились достаточно добрые отношения, чтобы он испытывал такие чувства. Да и я вполне искренне уважал его «лирический прагматизм». Прощаясь, мы пожали друг другу руки — и тут я снова вспомнил о комнате со скелетами. Неужели там действительно был Дик Норт?

— Слушай, а ты никогда не думал, какой смертью умрешь? — спросил я.

Он усмехнулся и задумался.

— На войне часто думал. Там ведь много способов умереть. Но в последнее время — почти не думаю. Некогда мне размышлять о таких премудростях. Все-таки на войне человек не так сильно занят, как в мирное время! — засмеялся он. — А почему ты спрашиваешь?

— Нипочему, — ответил я. — Так, интересно стало.

— Я подумаю, — пообещал он. — Снова увидимся — расскажу.

После этого Амэ выманила меня на прогулку. Неторопливо, плечом к плечу мы побрели с ней маршрутом, каким обычно бегают по утрам.

— Спасибо за все, — сказала она. — Я действительно вам благодарна. Просто я не умею это выразить как полагается. Но на самом деле… М-м… Я говорю серьезно. Мне кажется, с вашим появлением многое начало выправляться. От того, что вы с нами, почему-то все происходит как нужно. Мы с Юки отлично поговорили, стали лучше понимать друг друга. А теперь она даже приехала сюда пожить…

— Замечательно, — сказал я. Слово «замечательно» я употребляю лишь в особо тяжелых случаях, когда слов одобрения в голову не приходит, а промолчать неудобно. Но Амэ, конечно, этого не заметила.

— С тех пор, как вы с ней, девочка действительно успокоилась. Большинство ее психозов будто рукой сняло. Определенно, вы с ней совпадаете характерами. Уж не знаю, в чем именно… По-моему, в вас есть что-то общее. Как вы думаете?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— А со школой как быть? — спросила она.

— Не хочет ходить — зачем заставлять? Ребенок ранимый, с очень сложным характером, из-под палки все равно ничего делать не станет. Лучше нанять ей репетитора, чтобы усвоила хотя бы самые необходимые вещи. Как ни верти, а стрессы экзаменов, бестолковые состязания, идиотские клубы по интересам, подчинение себя коллективу, лицемерные правила поведения — все это не для нее. Школа — не то место, куда человек обязан ходить против собственной воли. Некоторые могут прекрасно учиться и в одиночку. Куда важнее было бы раскрыть ее индивидуальные способности. И как можно гармоничнее развивать то, что есть только у нее. А там, глядишь, она и сама захочет опять ходить в школу. В любом случае, нужно дать человеку самому за себя решить, вы согласны?

— Да, пожалуй, — кивнула Амэ, выдержав долгую паузу. — Наверно, вы правы. Я и сама никогда не любила всю эту «коллективную жизнь», школу то и дело прогуливала… Так что я хорошо понимаю, о чем вы.

— Ну, а если хорошо понимаете — что вас тогда терзает? В чем проблема?

Она помотала головой — так энергично, что хрустнули позвонки.

— Да нет никакой проблемы! Просто… с Юки я никогда не была уверена в себе как мать. И никак не могла от этого отключиться. Думала: как же так, что она такое говорит — «в школу можно не ходить»? Когда в себе не уверен, становишься таким слабым, правда? Ведь обычно считается, что бросать школу — антиобщественно…

Я подумал, что ослышался. Антиобщественно?

— Я, конечно, не утверждаю, что прав на все сто… Кто знает, как все сложится. Может быть, ничего хорошего и не выйдет. Но мне кажется, если вы — как мать или как друг, все равно — постараетесь в реальной жизни показать своей дочери то, что вы хоть как-то связаны с ней; если сможете на практике убедить ее, что хоть как-то ее уважаете, — то она, ребенок с отличным чутьем, обопрется на вас — и запросто сделает все, что нужно, сама.

С минуту она молча брела, не вынимая рук из карманов. Потом повернулась ко мне:

— Я вижу, вы очень здорово понимаете, что она чувствует. Как это вам удается?

«Если стараешься что-то понять — что-нибудь поймешь обязательно», — хотел я ответить, но, понятное дело, смолчал.

Она сказала, что хочет отблагодарить меня за заботу и время, которое я уделил ее дочери.

— За это меня уже с лихвой отблагодарил господин Макимура. До сих пор ломаю голову, куда мне столько…

— Но я сама хочу! Он — это он, а я — это я. Я-то хочу отблагодарить вас со своей стороны! Если этого не сделать прямо сейчас — я забуду.

— Вот и забудьте, велика беда, — рассмеялся я.

Она свернула к скамейке, присела, достала из кармана рубашки сигареты и закурила. Зеленая пачка «сэлема» размякла от пота и потеряла форму. Неизменные птицы все насвистывали неизменные гаммы.

Довольно долго Амэ сидела и курила, не говоря ни слова. Точнее, затянулась она всего пару раз — а потом сигарета в застывших пальцах просто превратилась в пепел, который упал на траву к ее ногам. Вот так, наверное, выглядит умершее Время, вдруг подумал я. Время скончалось в ее руке, сгорело и белым пеплом опало на землю. Я слушал птиц и смотрел, как по дорожкам внизу разъезжают тележки садовников. С тех пор, как мы прибыли в Макаху, погода стремительно улучшалась. Только раз откуда-то с горизонта донеслись слабые раскаты грома, но тут же стихли. Словно какой-то неведомой силой растащило на клочья свинцовые тучи — и привычное солнце вновь залило лучами землю. На Амэ была грубая хлопчатая рубашка с короткими рукавами (для работы она надевала именно эту рубашку, всегда одну и ту же, рассовывала по нагрудным карманам ручки, фломастеры, зажигалку и сигареты), темных очков она в этот раз не надела — и при этом сидела на самом солнцепеке. Однако ни слепящее солнце, ни жара ее, похоже, совершенно не волновали. Хотя в том, что ей жарко, я не сомневался: на шее поблескивали капельки пота, а на синей рубашке кое-где проступили пятнышки влаги. Но она как будто ничего не чувствовала. То ли из-за духовной сосредоточенности, то ли от душевной разбросанности — не мне судить. В общем, так прошло минут десять. Десять минут ухода из времени и пространства в абсолютную ирреальность. Но сколько бы времени ни прошло — ей было все равно. Очевидно, категория времени не входила в список факторов, что обусловливают ее жизнь. А если и входила, то занимала там самое последнее место. Что выгодно отличало ее ситуацию от моей. Я опаздывал на самолет — и хоть ты тресни.

— Мне пора, — сказал я, взглянув на часы. — Перед вылетом еще за машину расплачиваться, поэтому лучше приехать пораньше.

Она поглядела куда-то сквозь меня, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь. Именно это выражение я не раз замечал на мордашке Юки. Из серии «Как бы ужиться с этой реальностью?» Что ни говори, а общих привычек и склонностей у мамы с дочкой хватало.

— Ах, да. Вы же торопитесь. Я забыла, — сказала она. И медленно покачала головой: раз влево, раз вправо. — Простите, задумалась о своем…

Я встал со скамейки и тем же маршрутом пошел обратно к коттеджу.

* * *

Они вышли проводить меня — все трое. Я наказал Юки поменьше объедаться мусором из всяких «макдональдсов». Та в ответ только губы поджала. Ладно, подумал я. Если рядом Дик Норт — надеюсь, хоть за это можно не беспокоиться.

Я развернул машину, глянул в зеркало заднего вида. Странная троица. Дик Норт, задрав руку повыше, энергично размахивал ею из стороны в сторону. Амэ вяло покачивала ладошкой, уставившись в пространство перед собой. Юки, отвернувшись вбок, ковыряла носком сандалии какой-то булыжник. И в самом деле — команда случайно встретившихся бродяг, затерянная на задворках нелепого Космоса. Просто не верилось, что я сам до последней минуты числился в составе их экипажа. Но дорога вскоре вильнула влево, и их отражения исчезли. Впервые за долгое время я был совершенно один.

* * *

Я наслаждался одиночеством. Это вовсе не значит, что меня, к примеру, напрягало общество Юки. Просто — очень неплохо бывает иногда остаться одному. Ни с кем не советуешься, прежде чем что-нибудь сделать. Ни перед кем не оправдываешься, если что-то не получилось. Глупость сморозил — сам пошутишь над собой, сам же и посмеешься. Никто не упрекнет — мол, ну и дурацкие у тебя шуточки. А скучно станет — упрешься взглядом в пепельницу, и дело с концом. И никто не скажет: «Эй, ты чего на пепельницу уставился?» В общем, не знаю, хорошо это или плохо — к одинокой жизни я уже слишком привык.

Как только я остался один, цвета и запахи вокруг совсем немного, но изменились. Я вздохнул поглубже — и почувствовал, что в груди стало просторнее. Наконец, нашарив по радио джазовую волну, я ощутил себя совсем свободно — и под Ли Моргана с Коулменом Хоукинсом погнал машину к аэропорту. Тучи, еще недавно застившие все небо, теперь расползались, как крысы по углам, прижимаясь рваными клочьями к горизонту. Неутомимый пассат, поигрывая листьями пальм у дороги, уносил эти тучи все дальше и дальше на запад. «747-й» набирал высоту под крутым углом — точно огромный серебряный гвоздь, зачем-то заброшенный в небо.

Я остался один — и все мысли повылетали из головы. Я чувствовал, что в голове вдруг резко полегчало. И мое бедное сознание не в состоянии справиться с такой разительной переменой. Но все-таки — не думать ни о чем было очень приятно. Вот и не думай, сказал я себе. Ты на Гавайях, черт тебя побери — зачем здесь вообще о чем-то думать? Я выкинул из головы все, что в ней еще оставалось, и сосредоточенно погнал машину вперед, насвистывая «Stuffy» — а потом и «Side-Winder» — свистом, напоминающим средней силы сквозняк. Ветер на спуске при ста шестидесяти в час завывал, как безумный. После съезда с холма дорогу вывернуло под резким углом — и передо мною во весь горизонт разлилась свежая синева Тихого океана.

Итак, подумал я. Вот и закончился отпуск. Плохое ли, хорошее — все когда-нибудь да заканчивается.

Добравшись до аэропорта, я вернул машину, зарегистрировался у стойки «Всеяпонских Авиалиний» и напоследок, отыскав телефон-автомат, еще раз набрал загадочный номер. Как я и предполагал — никакого ответа. Лишь тоскливые гудки, готовые впиваться мне в ухо до бесконечности. Я повесил трубку и какое-то время простоял, уставившись на автомат. Насмотрелся, плюнул и, перейдя в зал первого класса, принялся за джин-тоник.

Токио, подумал я. Но ничего привычно-токийского в памяти не всплывало.

Глава 31

Вернувшись в квартирку на Сибуя, я наскоро просмотрел почту последнего месяца и прослушал сообщения на автоответчике. Что в почте, что по телефону — абсолютно ничего нового. Мелкая рабочая рутина, как всегда. Приглашение на собеседование для выпуска очередного буклета, жалобы на то, что я исчез в самый нужный момент, новые заказы и прочее в том же духе. Отвечать на это было выше моих сил, и я решил послать всех подальше. С одной стороны — чем тянуть резину, оправдываясь перед каждым в отдельности, лучше уж одним махом выполнить все, что от тебя требуют, и дело с концом. И время сберегаешь, и кошки на душе не скребут. С другой стороны — я слишком хорошо уяснил для себя: однажды начав разгребать этот снег, завязнешь так, что руки уже больше ни до чего не дотянутся. Поэтому в один прекрасный день просто придется послать всех к чертям. Конечно, это невежливо, и репутация может пострадать. Но в моем-то случае, слава богу, хотя бы о деньгах в ближайшее время можно не беспокоиться. А дальше — будь что будет. До сих пор я выполнял все, что мне говорили, и не пожаловался ни разу. И теперь могу хоть немного пожить как хочу. В конце концов, тоже право имею.

Затем я позвонил Хираку Макимуре. Трубку снял Пятница и сразу же соединил меня с хозяином. Я вкратце отчитался. Дескать, Юки на Гавайях расслабилась и отдохнула как следует, никаких проблем не возникло.

— Отлично, — сказал Хираку Макимура. — Я тебе крайне благодарен. Завтра позвоню Амэ. Денег, кстати, хватило?

— Более чем. Даже осталось.

— Остаток потрать как хочешь. Не забивай себе голову.

— У меня к вам один вопрос, — сказал я. — Насчет женщины.

— А! — среагировал он как ни в чем не бывало. — Ты об этом…

— Откуда она?

— Из клуба интимных услуг. Сам подумай, откуда ж еще. Ты ведь с ней, я надеюсь, не в карты всю ночь играл?

— Да нет, я не об этом. Как получается, что из Токио можно заказать женщину в Гонолулу? Мне просто интересно. Чистое любопытство, если угодно.

Хираку Макимура задумался. Видимо, над природой моего любопытства.

— Ну, что-то вроде международной почты с доставкой на дом. Звонишь в токийский клуб и говоришь: в Гонолулу там-то и там-то, такого-то числа, во столько-то требуется женщина. Они связываются с клубом в Гонолулу, с которым у них контракт, и требуемая женщина доставляется когда нужно. Я плачу клубу в Токио. Они берут комиссионные и пересылают остаток в Гонолулу. Там тоже берут свои комиссионные — и остальное отходит женщине. Удобно, согласись. На свете, как видишь, существует много разных систем…

— Похоже на то, — согласился я. Стало быть, международная почта…

— Конечно, денег стоит — но ведь и правда удобно! Получаешь отличную женщину прямо в постель хоть на Северном полюсе. Заказал из Токио — и езжай куда нужно, там уже искать не придется. И безопасность гарантирована. Никаких «хвостов» за ней не появится. Плюс — все можно списать на представительские расходы.

— Ну, а телефона этого клуба вы мне, случаем, не подскажете?

— А вот этого не могу. Строгая конфиденциальность. Такие вещи открывают только членам клуба. А чтобы стать членом, нужно соответствовать очень жестким требованиям. Тут и деньги приличные нужны, и общественное положение… В общем, тебе не светит. И не пытайся. Достаточно и того, что, рассказывая тебе об этом, я уже нарушил кое-какие членские обязательства. Учти — я пошел на это исключительно из личной симпатии к тебе…

Я поблагодарил его за исключительную симпатию.

— И как — хорошая попалась женщина? — полюбопытствовал он.

— О да. Пожаловаться не на что.

— Ну, слава богу. Я ведь так и заказывал: мол, уж подберите что получше, — сказал Хираку Макимура. — Как ее звали-то?

— Джун, — сказал я. — Как «июнь» по-английски.

— Июньская Джун… — повторил он. — Белая?

— В смысле?

— Ну, белокожая?

— Да нет… Южная Азия какая-то.

— Хм. Занесет еще раз в Гонолулу — надо будет попробовать…

Больше говорить было не о чем. Я распрощался и повесил трубку.

Затем я позвонил Готанде. Как обычно, наткнулся на автоответчик. Оставил сообщение — дескать, я вернулся, звони мне домой. И, поскольку уже вечерело, завел старушку «субару» и поехал на Аояма за продуктами. Добрался до «Кинокуния», опять закупил дрессированных овощей. Наверное, где-нибудь в горных долинах Нагано разбиты фирменные поля «Кинокуния» для тренировки овощей на выживаемость. Просторные поля за колючей проволокой — густой и высокой, как в концлагере из фильма «Большой побег»[123]. Со сторожевыми вышками и вооруженной охраной. Там муштруют сельдерей и петрушку. Очень антисельдерейскими и петрушконенавистническими методами. Думая обо всем этом, я купил овощей, мяса, рыбы, соевого творога, набрал каких-то солений. И вернулся домой.

Готанда не позвонил.

На следующее утро я зашел в «Данкин Донатс», позавтракал, а потом отправился в библиотеку и просмотрел газеты за минувшие полмесяца. Я искал любую информацию о расследовании по делу Мэй. От корки до корки прочесал «Асахи», «Майнити» и «Ёмиури», — но не нашел об этом ни строчки. Широко обсуждались результаты выборов, официальное заявление Левченко, неповиновение учеников в средних школах. В одной статье даже говорилось, что песни «Бич Бойз» признаны «музыкально некорректными», из-за чего отменен их концерт в Белом Доме. Тоже мне умники. Если уж «Бич Бойз» преследовать за «музыкальную некорректность», то Мика Джеггера следовало бы трижды сжечь на костре. Так или иначе, о женщине, задушенной чулками в отеле Акасака, газеты не сообщали ни слова.

Тогда я принялся за «Бэк-Намбер» — еженедельный журнальчик скандальной хроники. И только перелопатив целую стопку, нашел единственную статью на целую страницу. «Красотка из отеля, задушенная голой». Заголовочек, черт бы их всех побрал… Вместо фотографии трупа — черно-белый набросок, сделанный художником-криминалистом. Видимо, из-за того, что в журналах нехорошо публиковать фотографии трупов. Женщина на рисунке, если вглядеться, и правда была похожа на Мэй. Хотя, возможно, мне так только казалось, поскольку я понимал: это — Мэй. Не знай я, что случилось — может, и не догадался бы. Все детали лица переданы очень точно — но для настоящего сходства не хватало самого главного: выражения. Это была мертвая Мэй. В живой, настоящей Мэй было тепло и движение. Живая Мэй в любую секунду чего-то хотела, о чем-то мечтала, над чем-то думала. Нежная, опытная Королева-Гордячка — Разгребательница Физиологических Сугробов. Потому я и смог принять ее как иллюзию. А она — так невинно прокуковать поутру… Теперь, на рисунке, ее лицо казалось каким-то убогим и грязным. Я покачал головой. Потом закрыл глаза и медленно, глубоко вздохнул. Эта картинка заставила меня до конца осознать: Мэй действительно мертва. Именно теперь я воспринял факт ее смерти — а точнее, отсутствия жизни — куда явственнее, чем когда разглядывал фотографию трупа. Абсолютно мертва. На все сто процентов. И уже никогда не вернется обратно. Черное Ничто поглотило ее. Безысходность затопила мне душу, как битум, высыхая и каменея внутри.

Язык статьи оказался таким же убогим и грязным. В первоклассном отеле Х. на Акасака обнаружен труп молодой женщины, предположительно лет двадцати, задушенной чулками в номере. Женщина голая, при ней — никаких документов. В номер заселилась под вымышленной фамилией и т. п.; в целом — все, что мне уже рассказали в полиции. Нового для меня было совсем немного. А именно: полиция вышла на подпольную организацию — ту, что предоставляет женщин по вызову в первоклассные отели — и продолжает расследование. Я вернул стопку «Бэк-Намбера» на журнальную полку, вышел в фойе, сел на стул и задумался.

Что заставило их копать среди шлюх? Неужели нашлись какие-то улики или доказательства? Но — не буду же я, в самом деле, звонить в полицию и спрашивать у Рыбака или у Гимназиста: как там, кстати, двигается наше дело?.. Я вышел из библиотеки, наскоро перекусил в забегаловке по соседству и побрел по городу куда глаза глядят. Может, на ходу придумаю что-то разумное, надеялся я. Бесполезно. Весенний воздух — невнятный, тяжелый — вызывал мурашки по всему телу. В голове все разваливалось, я никак не мог сообразить, как и о чем лучше думать. Добрел до парка при храме Мэйдзи, лег на траву и уставился в небо. И начал думать о шлюхах. Значит, международная почта. Заказываешь в Токио — трахаешь в Гонолулу. Все по системе. Профессионально, стильно. Никакой грязи. Очень по-деловому. Доведи любую непристойность до ее крайней степени — и к ней уже не применимы критерии добра и зла. Ибо дальше речь идет уже о чьих-то персональных иллюзиях. А с рождением Персональной Иллюзии все моментально начинает циркулировать как самый обычный товар. Развитой Капитализм выискивает эти товары, расковыривая любые щели. Иллюзия. Вот оно, ключевое слово. Если даже проституцию — с ее половой и классовой дискриминацией, сексуальными извращениями и черт знает чем еще — завернуть в красивую обертку и прицепить к ней имя поблагозвучнее, получится превосходный товар. Эдак скоро можно будет выбирать себе шлюху из каталога на прилавках «Сэйбу»[124]. Все очень пристойно. You can rely on me.

Рассеянно глядя в весеннее небо, я думал том, что мне хочется женщину. Причем, по возможности, не какую угодно — а ту, из Саппоро. «Юмиёси-сан». А что? С ней-то как раз нет ничего невозможного. Я представил, как просовываю ногу между ее дверью и косяком — прямо как тот полицейский инспектор — и говорю: «Ты должна переспать со мной. Так надо». И потом мы занимаемся с ней любовью. Бережно, словно развязывая ленточку на подарке ко дню рождения, я раздеваю ее. Снимаю пальто, потом очки, свитер. И она превращается в Мэй. «Ку-ку! — улыбается Мэй. — Как тебе мое тело?»

Я собрался было ответить, но наступила ночь. Рядом со мною — Кики. На спине ее — пальцы Готанды. Открывается дверь, входит Юки. Видит, как я занимаюсь любовью с Кики. Я, не Готанда. Только пальцы — Готанды. Но трахаюсь я. «Невероятно, — говорит Юки. — Просто невероятно!»

— Да нет же, все не так, — говорю я.

— Что происходит? — спрашивает Кики.

Сон наяву.

Дикий, заполошный, бессмысленный сон среди бела дня.

Всё не так, — говорю я себе. — На самом деле, я хочу переспать с Юмиёси-сан! Бесполезно. Всё слишком перемешалось. Все контакты перепутались. Первым делом я должен распутать контакты. Иначе не получится ни черта.

* * *

Я вышел из парка Мэйдзи, заглянул на Харадзюку в одну отличную кофейню и выпил горячего крепкого кофе. А затем не спеша вернулся домой.

Ближе к вечеру позвонил Готанда.

— Слушай, старик, сейчас совершенно нет времени, — сказал он. — Может, попозже встретимся? Скажем, часиков в девять?

— Давай в девять, — согласился я. — Мне-то все равно делать нечего.

— Ну и славно. Съедим чего-нибудь, выпьем. В общем, я за тобой заеду!

Я распаковал дорожную сумку, собрал все чеки, накопившиеся за путешествие, и рассортировал их на те, которые отправлю Хираку Макимуре, и те, что готов оплатить сам. Половину расходов на питание, как и оплату джипа, пускай берет на себя он. А также все, что Юки покупала себе сама (доска для сёрфинга, магнитола, купальник, et cetera[125]). Я составил список расходов, вложил в конверт вместе с деньгами (обналиченные в банке остатки дорожных чеков) и подписал конверт, чтобы отправить как можно скорее. Подобные канцелярские формальности я всегда выполняю быстро и скрупулезно. Не потому, что очень нравится, — на свете не бывает людей, которым бы нравилось канцелярское дело. Просто не люблю проволoчек с деньгами.

Покончив с бухгалтерией, я отварил шпинат, перемешал его с мелкой сушеной рыбешкой, добавил немного сакэ — и начал пить темный «Кирин»[126], закусывая всем этим. Впервые за долгое время решил не спеша перечитать рассказы Харуо Сато[127]. Стоял ранний вечер, и на душе было легко без особой на то причины. Синий закат невидимой кистью закрашивал небо — слой за слоем, пока не стало совсем темно. Устав от чтения, я поставил Сотый опус Шуберта в исполнении трио Стерна-Роуза-Истомина. Вот уже много лет, когда приходит весна, я слушаю эту пластинку. И всегда поражаюсь, как точно подходит мелодия к тонкой, едва уловимой тоске весенних ночей. Синей бархатной мглою заливающая меня изнутри, Весенняя Ночь… Я закрыл глаза — и в этой синей мгле увидел тусклые силуэты скелетов. Жизнь растворилась в бездне, и только воспоминания оставались тверды, как кость.

Глава 32

В восемь сорок приехал Готанда на своем «мазерати». При одном виде этой махины у моего подъезда возникало ощущение, будто кто-то ошибся адресом. Но винить в этом некого. Просто бывает, что какие-то вещи фатальным образом не подходят друг другу. Когда-то моему подъезду не подходил его «мерседес» — а теперь и «мазерати» не лез ни в какие ворота. Ничего не попишешь. Разные люди — разные жизни…

На Готанде были обычный серый пуловер, обычная мужская сорочка и очень простые брюки. Но даже в такой одежде он бросался в глаза. Будто какой-нибудь Элтон Джон в лиловом пиджаке и оранжевой сорочке, выкидывающий на сцене свои коленца. Готанда постучал, я открыл дверь, он увидел меня и радостно хохотнул.

— Если хочешь, можно и у меня посидеть, — предложил я, уловив в его взгляде странный интерес к моему жилищу.

— Буду только рад, — ответил он, застенчиво улыбнувшись. От такой улыбки хозяева тут же предлагают гостям — да оставайтесь хоть на неделю.

Несмотря на тесноту, моя квартирка, похоже, произвела на него впечатление.

— Ностальгия! — произнес он мечтательно. — Было время, сам такую снимал. Пока меня не раскрутили, то есть…

В устах любого другого человека эти слова прозвучали бы чистым снобизмом. Но не в устах Готанды. У него это звучало как искренний комплимент — и не более.

Квартирка моя состояла из четырех помещений: кухня, ванная, гостиная, спальня. Все очень тесные. Причем кухня скорее напоминала расширенный коридор. Я втиснул туда узенький буфет с кухонным столиком — и больше уже ничего не влезало. Точно так же в спальне: кровать, платяной шкаф и письменный стол сожрали все свободное место. Лишь гостиная худо-бедно сохраняла немного пространства для жизни — просто туда я почти ничего не ставил. Всей мебели — этажерка с книгами, полка с пластинками да стереосистема. Ни стола, ни стульев. Только две огромные подушки «маримекко»[128]: одну на пол, другую к стене, и получается довольно комфортно. А понадобился письменный столик — достаешь раскладной из шкафа, и все дела.

Я показал Готанде, как обращаться с подушками, разложил столик, принес из кухни темного пива с соленым шпинатом. И поставил еще раз Шуберта.

— Высший класс! — одобрил Готанда. И не то чтобы комплимента ради — похоже, действительно оценил.

— Давай, еще что-нибудь приготовлю? — предложил я.

— А тебе не лень?

— Да нет… Чего там, раз — и готово. Я, конечно, не лучший повар на свете — но уж закуску-то к пиву всегда приготовить смогу.

— А можно посмотреть?

— Конечно, — разрешил я.

Я смешал зеленый лук и телятину, жаренную с солеными сливами, добавил сушеного тунца, смеси из морской капусты с креветками в уксусе, приправил хреном васаби с тертой редькой вперемешку, все это нашинковал, залил подсолнечным маслом и потушил с картошкой, добавив чеснока и мелко резанного салями. Соорудил салат из подсоленных огурцов. Со вчерашнего ужина оставались тушеные водоросли и соленые бобы. Их я тоже отправил в салат, и для пущей пряности не пожалел имбиря.

— Здорово… — вздохнул Готанда. — Да у тебя талант!

— Ерунда. Проще простого. Я же ничего тут сам не готовил. Руку набил — и стряпаешь такое за пять минут. Вся премудрость — сколько чего смешивать.

— Гениально! У меня никогда не получится, — не унимался Готанда.

— Ну, а у меня никогда не получится изображать дантиста. У каждого свой способ жизни. Different strokes for different folks…

— И то правда, — согласился он. — Слушай, а ничего, если я сегодня уже не пойду на улицу, а заночую прямо у тебя? Ты как, не против?

— Да ради бога, — сказал я.

И мы стали пить темное пиво, закусывая моей стряпней. Закончилось пиво — перешли на «Катти Сарк». И поставили «Слай энд зэ Фэмили Стоун». Потом — «Дорз», «Роллинг Стоунз» и «Пинк Флойд». Потом — «Surf's Up» из «Бич Бойз». Это была ночь шестидесятых. Мы слушали «Лавин Спунфул» и «Три Дог Найт». Загляни к нам на огонек инопланетяне — наверняка подумали бы: «Так вот где искривляется Время!»

Но инопланетяне не заглянули. Зато после десяти за окном зашелестел мелкий дождик — очень легкий, мирный, от которого наконец-то осознаешь, что вообще живешь на свете, под звуки бегущей с крыши воды. Дождь, безобидный и тихий, как покойник.

Ближе к ночи я выключил музыку. Все-таки стены у меня — не то что у Готанды. На рок-н-ролл после одиннадцати соседи жаловаться начнут. Музыка смолкла — и под шелест дождя мы заговорили о мертвых.

— Расследование убийства Мэй, похоже, с тех пор никуда не продвинулось, — сообщил я.

— Знаю, — кивнул он. Видно, тоже проверял газеты с журналами в поисках любых упоминаний о ее гибели.

Я откупорил вторую «Катти Сарк», налил обоим и поднял стакан за Мэй.

— Полиция вышла на организацию, которая поставляет девчонок по вызову, — сказал я. — Наверное, что-то пронюхали. Не исключено, что до тебя попробуют дотянуться с той стороны.

— Возможно. — Готанда чуть нахмурился. — Но, думаю, все обойдется. Я ведь тоже между делом порасспрашивал людей у себя в конторе. Дескать, а что, эта Организация и правда сохраняет полную конфиденциальность? И представь себе — похоже, они с политиками связаны. Сразу несколько крупных чиновников получают куски от их пирога. То есть, если даже полиция их накроет, — до клиентов ей добраться не дадут. Руки коротки. Да и у моей конторы в политике тоже влияние есть. Многие звезды дружат с дядями в высоких кабинетах. Даже на якудзу выход имеется, если понадобится. Так что от таких нападок защита всегда найдется. Я ведь для своей фирмы — золотая рыбка. Разразись вокруг меня скандал — упадет в цене мой экранный имидж, и пострадает, в первую очередь, сама контора. Они же на мне столько денег делают — закачаешься! Конечно, если б ты выдал мое имя полиции — меня бы взяли за жабры всерьез. Ведь ты — единственное звено, которое связывает меня с убийством напрямую. Тогда никакая защита сработать бы не успела. Но теперь беспокоиться не о чем — проблема лишь в том, какая политическая система сильнее.

— Ну и дерьмо этот мир, — сказал я.

— Ты прав… — согласился он. — Дерьмовее не придумаешь.

— Два голоса за «дерьмо».

— Что? — не понял Готанда.

— Два голоса за «дерьмо». Предложение принято.

Он кивнул. И затем улыбнулся:

— Вот-вот! Два голоса за «дерьмо». До какой-то девчонки задушенной никому и дела нет. Все спасают лишь собственные задницы. Включая меня самого…

Я сходил на кухню и вернулся с ведерком льда, галетами и сыром.

— У меня к тебе просьба, — сказал я. — Не мог бы ты позвонить в эту самую Организацию и задать им пару вопросов?

Он подергал себя за мочку уха.

— А что ты хочешь узнать? Если насчет убийства — бесполезно. Никто ничего не скажет.

— Да нет, с убийством — никакой связи. Хочу кое-что узнать об одной шлюшке из Гонолулу. Просто я слышал, что через некую организацию можно заказать себе девочку даже за границей.

— От кого слышал?

— Да так… От одного человека без имени. Подозреваю, что организация, о которой рассказывал он, и твой ночной клуб — одна контора. Потому что без высокого положения, денег и сверхдоверия туда тоже никому не попасть. Таким, как я, например, лучше вообще не соваться.

Готанда улыбнулся.

— Да, я от наших тоже слышал, что можно купить девочку за границей. Сам, правда, никогда не пробовал. Наверное, та же организация… И что ты хочешь спросить про шлюшку из Гонолулу?

— Работает ли у них в Гонолулу южноазиатская девочка по имени Джун.

Готанда немного подумал, но больше ничего не спросил. Только достал из кармана блокнот и записал имя.

— Джун… Фамилия?

— Перестань. Обычная девчонка по вызову, — сказал я. — Просто Джун — и всё. Как «июнь» по-английски.

— Ну, ясно. Завтра позвоню, — пообещал он.

— Очень меня обяжешь, — сказал я.

— Брось. По сравнению с тем, что для меня сделал ты, — такой пустяк, что и говорить не стоит, — сказал он задумчиво и, оттянув пальцами кожу на висках, сузил глаза. — Кстати, как твои Гавайи? Один ездил?

— Кто же на Гавайи один ездит? С девочкой, понятное дело. С просто пугающе красивой девочкой. Которой всего тринадцать.

— Ты что, спал с тринадцатилетней?

— Иди к черту! Ребенку и лифчик-то не на что пока надевать…

— Тогда чем же ты на Гавайях с ней занимался?

— Обучал светским манерам. Рассказывал, что такое секс. Ругал Боя Джорджа. Ходил на «Инопланетянина». В общем, скучать не пришлось…

С полминуты Готанда изучал меня взглядом. И только потом засмеялся, разомкнув губы на какую-то пару миллиметров.

— А ты странный, — сказал он. — Все, что ты делаешь, — какое-то странное, ей-богу. Почему так?

— И действительно — почему? — переспросил я. — Я ведь не специально так делаю. Сама ситуация направляет меня в какое-то странное русло. Как и тогда, с Мэй. Вроде никто ни в чем не виноват. А вон как все повернулось…

— Хм-м! — протянул он. — Ну, хоть понравилось, на Гавайях-то?

— Еще бы!

— Загорел ты отлично.

— А то…

Готанда отхлебнул виски и захрустел галетами.

— А я тут, пока тебя не было, с женой встречался несколько раз, — сказал он. — Так здорово. Наверное, странно звучит, но… спать с бывшей женой — отдельное удовольствие.

— Понимаю, — кивнул я.

— А ты бы не хотел со своей бывшей повидаться?

— Бесполезно. Она скоро замуж выходит. Я разве не говорил?

Он покачал головой.

— Нет. Ну, что ж… Жаль, конечно.

— Да нет! Лучше уж так. Мне — не жаль, — сказал я. И сам с собой согласился: а ведь правда, так будет лучше всего. — Ну, и что у вас двоих будет дальше?

Он опять покачал головой.

— Безнадега… Полная безнадега. Другого слова не подберу. С какой стороны ни смотри — просто нет будущего. Так, как сейчас, — вроде все отлично. Украдкой встречаемся, едем в какой-нибудь мотель, где даже на лица никто никогда не смотрит… Мы так здорово успокаиваемся, когда вместе. И в постели она — просто чудо, я тебе, кажется, уже говорил. Ничего объяснять не приходится, чувствуем друг друга без слов. Настоящее понимание. Гораздо глубже, чем когда женаты были. Ну, то есть — я люблю ее, если уж говорить прямо. Но до бесконечности все это, конечно, продолжаться не может. Тайные свидания в мотелях изматывают. Репортеры, того и гляди, разнюхают — не сегодня, так завтра. Камерой щелк — и готово: скандал на весь свет. Случись такое — нам все кости перемоют. А может, и костей не оставят. Мы с ней на очень шаткий мостик ступили — вот в чем вся ерунда. Идти по нему тяжело, устаешь страшно. Чем так мучиться, вылезли бы из подполья на свет — да и жили бы вдвоем, как нормальные люди. Просто мечта! Еду готовить вместе, гулять где-нибудь каждый вечер. Даже ребенка родить… Только с ней это даже обсуждать бесполезно. Мне с ее семейством не помириться никогда. Слишком они мне в жизни нагадили, и слишком прямо я высказал им все, что о них думаю. Обратно дороги нет. Если б я мог решать это с ней один на один, отдельно от семейства — как бы все было просто! Но как раз на это она не способна. Эта чертова шайка использует ее холодно и расчетливо, как инструмент. Она и сама это понимает. А порвать с ними — не в состоянии. Они с предками — все равно что сиамские близнецы. Слишком сильная зависимость. Не разойтись никак. И выхода нет.

Готанда поболтал стаканом, перекатывая льдинки на донышке.

— Чертовщина какая-то, а? — усмехнулся он. — Могу позволить себе, в принципе, что угодно. Только не то, чего на самом деле хочу!

— Похоже на то, — согласился я. — Даже не знаю, что посоветовать. В моей жизни было слишком мало того, что я мог бы себе позволить.

— Да брось ты, ей-богу! — не согласился он. — Хочешь сказать, что тебе не очень-то и хотелось? Ну, вот, «мазерати» или апартаменты на Адзабу — неужели не хочешь?

— Не настолько сильно, — поправил я. — Сейчас у меня в этом нет никакой потребности. Сегодня подержанная «субару» и эта каморка удовлетворяют меня на все сто. Ну, может, «удовлетворяют» — слишком сильное слово… Но у меня с ними душевная совместимость. Я в них расслабляюсь. Никакого напряжения. Хотя, конечно, если со временем другое потребуется — может, чего-нибудь и захочу.

— Да нет же! «Потребность» — это не то. Наши потребности не рождаются сами по себе. Их нам изготавливают и подносят на блюдечке. Вот, например, мне всегда было до лампочки, где и в какой квартире жить. Небоскребы на Итабаси, спальные районы в Камэдо или элитные кварталы в Тюо-ку — все равно. Крыша над головой да покой в доме — больше ничего не нужно. Вот только моя контора так не считает. Говорят, если ты звезда — изволь жить в Минато-ку. И, даже не спрашивая, подбирают мне жилье на Адзабу. Кретины. Ну, что там есть, на этом Адзабу? Дорогие паршивые рестораны, которыми заправляют салоны мод, уродина-телебашня, да толпы всяких дур шарахаются с визгом по улицам до утра. И все!.. И с «мазерати» — та же история. Я бы сам на «субару» ездил. Отличная машина, как раз по мне. И бегает здорово. И вообще, скажи ты мне — что делать такому гробу, как «мазерати», на улицах Токио? Это же дерьмо в чистом виде!.. Но контора и тут за меня решила. Не пристало, мол, звезде разъезжать на «субару», «блюбёрде», или «короне». И вот — пожалуйста, «мазерати». Хоть и не новая, денег стоила будь здоров. До меня на ней разъезжала крутая певица энка[129]…

Он плеснул виски в стакан с растаявшим льдом, сделал глоток. И просидел с минуту, нахмурившись.

— Вот в каком мире жить приходится. Обеспечил себе жильё в центре, западную иномарку да «ролекс» — и ты уже «высший класс». Дерьмо. Никакого же смысла! Вот я о чем говорю. Наши «потребности» — это то, что нам подсовывают, а вовсе не то, чего мы сами хотим. Подсовывают на блюдечке, понимаешь? То, чего люди в жизни никогда не хотели, им впаривают как иллюзию жизненной необходимости. Делать это — проще простого. Зомбируй их своей «массовой информацией», и все дела. Если жилье — то в центре, если машина — то «БМВ», если часы — то «ролекс», и так далее. Повторяй почаще — одно и то же, разными способами, по триста раз на дню. Очень скоро они и сами в это поверят — и зачастят за тобой, как мантру: жильё — в центре, тачка — «БМВ», часы — «ролекс»… И каждый будет стремится все это приобрести — только чтобы почувствовать свою исключительность. Чтобы наконец стать не таким, как все. И не сможет понять одного: само стремление как раз и делает его таким, как все! Но на подобные премудрости у него уже воображения не хватает. Для него эта мантра — всего лишь информация. Милая сердцу иллюзия. Для всеобщего пользования — и, конечно же, для всеобщего блага. Как мне все это осточертело! Веришь, нет? Осточертела собственная жизнь. Хотелось бы жить по-другому — лучше, честнее. Но не получается. Слишком крепко контора за горло взяла. И рядит меня, точно куклу, в те наряды, какие ей хочется. Я задолжал им столько, что и пикнуть не смею. Попробуй заговорить с ними о том, чего сам хочу, — и слушать никто не станет! Только скажут — очнись, парень. Живешь в шикарной квартире, ездишь на «мазерати», носишь часы «патек-филипп», спишь с самыми дорогими шлюхами города. Да куча народу обзавидовалась бы такой жизни, чего тебе еще надо?.. Но, понимаешь, ведь это — совсем не то, чего я в жизни хочу! А то, чего я действительно хочу, мне недоступно, пока я живу такой жизнью…

— Что, например? Любовь? — спросил я.

— Да — например, любовь. Душевный покой. Крепкая семья. Жизнь простая и искренняя… — тихо сказал Готанда. И показал мне ладони. — Вот, смотри. В эти руки, если захочу, я теперь могу получить сколько угодно чужого дерьма. Вот чего я добился. И кичиться мне этим, поверь, совсем неохота.

— Я знаю. Ты и не выглядишь кичливым, не бойся. Ты абсолютно прав.

— То есть, я могу позволить себе все, что в голову взбредет. Бездна возможностей. У меня был свой шанс, и способности были. А кем я в итоге стал? Куклой! Захочу — почти любая из этих девчонок на улице будет в моей постели. Я не преувеличиваю, это действительно так. Но с тем, кого на самом деле хочу, вместе быть не могу…

Готанда, похоже, крепко набрался. Выражение лица совершенно не изменилось, но болтал он явно больше обычного. Впрочем, не скажу, что я не понимал его желания набраться. Перевалило за полночь, и я спросил, готов ли он сидеть дальше.

— Давай! Завтра мне до обеда на работу не надо. Или, может, тебе вставать рано?

— За меня не волнуйся. Я по-прежнему не знаю, чем бы заняться, — сказал я.

— Уж прости, что навязался на твою голову… Но, кроме тебя, мне совершенно не с кем поговорить. Это правда. Ни с кем не могу об этом. Скажи я кому-нибудь — мол, на «субару» мне в сто раз лучше, чем на «мазерати», так меня просто за сумасшедшего примут! И заведут мне психоаналитика. Сейчас это модно. Дерьмо высшей пробы. Личный психиатр кинозвезды. Все равно что профессиональный ассенизатор… — Он прикрыл глаза. — Что-то опять я сегодня… всё жалуюсь да чушь болтаю, да?

— Ну, слово «дерьмо» ты уже произнес раз двадцать.

— Серьезно?

— Но если хочешь еще — валяй, выговаривайся.

— Да нет… хватит, пожалуй. Спасибо тебе. Извини — плачусь тебе в жилетку все время. Но все, все, все, кто меня окружает — не люди, а какое-то засохшее дерьмо. Меня от них физически тошнит. Просто блевота к горлу подкатывает, я не шучу…

— Ну, и блевал бы.

— Настоящее дерьмо, так и кишит вокруг! — добавил он, и правда борясь с позывом. — Сборище вампиров — отсасывают страстишки большого города и тем живут. Не все, конечно. Порядочные люди редко, но встречаются. Только дерьма все равно в тысячу раз больше. Вурдалаки, у которых все по-человечески только на словах. Упыри, которые пользуются властью, чтобы загрести побольше денег и баб. Высасывают человеческие иллюзии и жиреют, раздуваясь от гордости. И во всем этом я живу каждый день. Ты просто не представляешь, сколько таких ублюдков вокруг! А мне с ними то и дело, хочешь не хочешь, выпивать приходится. И каждую минуту повторять себе: «Только не придуши никого! Не трать энергию на эту дрянь!..»

— А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? Душить — это долго.

— Верно, — кивнул он. — Но, по-возможности, я бы все-таки душил. Мгновенная смерть для них — слишком большая роскошь.

— Согласен, — кивнул я. — Наши мнения полностью совпадают.

— На самом деле… — начал было Готанда, но умолк. Затем глубоко вздохнул и снова поднес ладони к лицу. — Ну, все. Вроде легче стало…

— Вот и хорошо, — сказал я. — Прямо как в сказке про царя и ослиные уши. Вырыл ямку, покричал в нее — и сразу полегчало[130].

— И не говори, — согласился он.

— Как насчет отядзукэ[131]? — предложил я.

— С удовольствием.

Я вскипятил воды и заварил простенькое отядзукэ с морской капустой, солеными сливами и хреном васаби. Каждый съел свою порцию, не говоря ни слова.

— На мой взгляд, ты похож на человека, который радуется жизни, — сказал наконец Готанда. — Это так?

Я оперся о стену и какое-то время молчал, слушая шум дождя.

— Чему-то в своей жизни — наверное, радуюсь. Просто радуюсь, не рассуждая. Хотя это вовсе не значит, что я счастлив. Для этого во мне тоже кое-чего не хватает — как и в тебе. Оттого нормальной жизнью и не живу. Просто передвигаю ноги шаг за шагом, как в танце, и все. Тело помнит, как ноги ставить, поэтому вперед еще двигаюсь. Даже зрители есть, которым интересно, что получается. Но с житейской точки зрения я — полный ноль. В тридцать четыре года — ни семьи, ни работы достойной. Так и живу день за днем. В жилищный кооператив не вступил, долгосрочных займов банкам не выплачиваю. В последнее время даже не сплю ни с кем… Как ты думаешь, что со мной будет еще через тридцать лет?

— Ну, что-нибудь обязательно будет…

— Точнее сказать, «или — или», — поправил я. — Или что-то будет — или не будет ничего. Никто не знает. В этом мы все едины.

— А вот в моей жизни нет ничего, что бы меня радовало.

— Может, и так. Но у тебя все равно хорошо получается.

Готанда покачал головой.

— Разве те, у кого хорошо получается, плачутся в жилетку при каждой встрече? Разве они вываливают на тебя свои проблемы?

— Всякое бывает, — пожал я плечами. — Все-таки мы про людей говорим. А не про общие знаменатели.

* * *

В половине второго Готанда засобирался домой.

— Чего ты? Оставался бы уже, — сказал я. — Запасной футон[132] найдется, а утром я тебе еще и завтрак гарантирую.

— Да нет. — Он покачал головой. — Спасибо, конечно, за приглашение. Да у меня уж и хмель прошел… Пойду домой.

Он и правда больше не выглядел пьяным.

— Кстати, хотел тебя попросить. Немного странная просьба, конечно…

— Давай, какие проблемы?

— Извини за наглость, но… Ты не одолжишь мне «субару» на несколько дней? А я тебе «мазерати» взамен оставлю. Просто, понимаешь, слишком уж «мазерати» приметный, чтобы с женой втихомолку встречаться. Куда ни приедешь — всем сразу понятно, что это я…

— Забирай и катайся сколько влезет, — сказал я. — Считай, «субару» в твоем распоряжении. Я ведь сейчас не работаю, машина так сильно не нужна. Бери, конечно, мне все равно. Хотя, если честно, получать взамен такой шикарный автомобиль не хотелось бы. Сам подумай — стоянка у меня общая, без охраны, ночью шпана что угодно вытворить может. Да и за рулем всякое случается. Помну, поцарапаю такую красоту — век с тобой не расплачусь… Слишком большая ответственность.

— Да мне-то что? Все эти расходы — дело моей конторы. Страхование на что, по-твоему? Против любой царапины сразу страховка сработает. Не бери в голову. Захочется — можешь на ней хоть с пирса в море сигать. Серьезно! А я тогда взамен другую куплю. Как раз недавно один знакомый писатель-порнушник свой «феррари» предлагал…

— «Феррари»? — тупо повторил я.

— Я понимаю, — рассмеялся он. — Но лучше смирись. Тебе, конечно, трудно такое представить — но в том мире, где вращаюсь я, с хорошим вкусом не выживают. «Человек с хорошим вкусом» — все равно что «извращенец с дырой в кармане». Возможно, его будут жалеть. Но уважать — никогда.

В конце концов, он сел-таки в мою «субару» и уехал. Я переставил его «мазерати» к себе на стоянку. Очень чуткий и до ужаса агрессивный автомобиль. Мгновенная реакция, сверхмощный двигатель. Нажал на газ — и словно улетел на Луну.

— Ну, милый. Не стоит так напрягаться, — ласково приговаривал я, похлопывая по приборной доске. — Полегче, не торопись…

Но он будто не слышал. Как ни крути — автомобиль тоже видит, кто им управляет. Ну и подарочек, подумал я. «Мазерати»…

Глава 33

Утром я сходил на стоянку — проверить, как поживает «мазерати». С вечера в голове так и вертелось: не угнали бы среди ночи, не изувечили бы какие-нибудь вандалы. Но машина была в порядке.

Странное чувство — видеть «мазерати» там, где всегда парковалась «субару». Я сел за руль и попробовал успокоиться — не получалось. Все равно что, открыв глаза поутру, рядом в постели обнаруживаешь абсолютно незнакомую женщину. Очень красивую. Только это не успокаивает. Это напрягает. Кому как — но мне нужно время, чтобы к чему-то привыкнуть. Характер такой.

* * *

В итоге за весь день я так никуда и не съездил. В обед прогулялся пешком по городу, посмотрел кино, купил несколько книг. Вечером позвонил Готанда. Спасибо за вчера, сказал он. Было бы за что, ответил я.

— Слушай, насчет Гонолулу, — продолжал он. — Позвонил я в Организацию. Действительно, прямо отсюда можно заказать женщину на Гавайях. Ну просто весь мир для клиента! Точно билет в купе-люкс заказываешь: «вам курящую или некурящую?»…

— И не говори…

— Ну так вот. Спросил я про твою Джун. Дескать, один мой знакомый через вас заказывал, остался доволен и советует мне тоже попробовать. Южно-азиатская девочка, зовут Джун. Они попросили подождать — дескать, проверят. Сказали, что вообще-то этого не практикуют, но для меня постараются… Только не подумай, что я хвастаюсь, но обычно об этом даже спрашивать бесполезно. А для меня — проверили. Точно, была такая. Филиппинка. Но уже три месяца как нет. Больше у них не работает.

— То есть, как — «не работает»? — не понял я. — Уволилась? Или что-то еще?

— Эй, перестань. Станут они тебе до таких мелочей проверять! Это же шлюха: сегодня работает, завтра — поминай как звали. Что им, с собаками искать ее прикажешь? «Не работает» — и весь разговор. К сожалению.

— Три месяца?

— Именно так.

Как я ни пытался осмыслить, что все это значит, — разумного объяснения в голову не приходило. Сказав спасибо, я повесил трубку. И пошел гулять по городу.

Стало быть, три месяца назад Джун пропала. А две недели назад совершенно реально спала со мной. И даже оставила номер телефона. По которому никто не отзывается. Чудеса, да и только… Итак, шлюх теперь три. Кики, Мэй и Джун. Все трое исчезли. Одна убита, две — неизвестно где. Словно их в стену замуровали. Исчезновение каждой замыкается на меня. Между ними и мной — Хираку Макимура с Готандой…

Я зашел в кафе, сел за столик, достал ручку с блокнотом — и попытался вывести схему взаимосвязей между всеми, кто меня окружает. Схема вышла ужасно запутанной. Прямо как диспозиция боевых сил Европы накануне Первой мировой войны.

Наполовину с интересом, наполовину с усталостью я долго разглядывал эту схему — но ни одной мысли в голову, хоть убей, не пришло. Три сгинувших шлюхи, актер, служители разных муз, красотка-подросток и гостиничная служащая с душой не на месте… Как ни смотри — нормальной дружбы в такой компании ожидать трудновато. Точно в детективе Агаты Кристи. «Я понял. Убийца — сам инспектор», — произносишь вслух, но никто не смеется. Слишком плоская шутка.

В итоге пришлось признать: больше никаких связей я проследить не могу. Сколько за ниточки ни тяни — все лишь запутывается еще безнадежнее. Цельной картины не выстраивается, хоть убей. Сперва была только цепочка Кики — Мэй — Готанда. Потом добавилась линия Хираку Макимура — Джун. А теперь, выходит, еще и Кики с Джун как-то связаны. Обе оставили мне один и тот же номер телефона. И все опять перевернулось с ног на голову.

— Да, дорогой Ватсон! Задачка не из легких, — сказал я пепельнице на столике. И, понятное дело, в ответ ничего не услышал. Умная пепельница предпочитала не влезать во всю эту кашу. Пепельница, кофейная чашка, сахарница, чек — все слишком умны и делают вид, что не слышат. Дурак здесь один только я. Вечно вляпаюсь в какую-нибудь передрягу. Вечно побитый жизнью и усталый. В чудный весенний вечер даже на свидание некого пригласить…

Я вернулся домой и попробовал дозвониться до Юмиёси-сан — но ее уже не было на работе. Сегодня решила уйти пораньше, сказали мне. Пошла, небось, в свой бассейн учиться плаванию. Как всегда, я тут же приревновал ее к бассейну. К обаятельному (точь-в-точь Готанда) инструктору, который берет ее за руку и нежным голосом объясняет, как грести в кроле. И я проклял все бассейны на свете, от Саппоро до Каира, — из-за нее одной… Боже, как всё дерьмово-то, подумал я.

— Всё — дерьмо. Дерьмо высшей пробы. Засохшее дерьмо. Просто блевать тянет… — произнес я, подражая Готанде. Как ни удивительно, и правда полегчало, — хоть я на это и не надеялся. Пожалуй, Готанде стоило бы стать проповедником. Так и начинать свои проповеди по утрам и вечерам: «Весь мир — дерьмо. Засохшее дерьмо высшей пробы. Взблюём же, дети мои!..» Наверняка собрал бы немалую паству.

И все-таки, несмотря ни на что — я безумно скучал по Юмиёси-сан. По ее чуть сбивчивой речи, беспокойным движениям. Мне нравилось вспоминать, как деловито она поправляла пальчиком очки на носу, с каким серьезным видом проскальзывала ко мне в номер, снимала жакетик и садилась рядом. От одних воспоминаний об этом на душе теплело. Я чувствовал в ней какую-то внутреннюю прямоту, и это очень притягивало меня. Интересно, могло бы у нас с нею, в принципе, что-нибудь получиться?

Она: работает за любимой конторкой в отеле, два-три раза в неделю ходит в бассейн — и, похоже, жизнью вполне довольна. Он: разгребает текстовые сугробы, любит «субару» и старые пластинки, хорошо готовит — и, похоже, крайне мало чему в жизни действительно рад. Такая вот парочка. Может, и получилось бы, а может, и нет. Данных недостаточно. Ответ невозможен.

А если мы будем вместе — неужели я действительно когда-нибудь сделаю ей больно? Как пророчила при разводе жена — я обязательно сделаю больно любой женщине, которая со мной свяжется. Потому что у меня такой характер. Потому что я всегда думаю только о себе, а других любить не способен. Неужели она права?

И все-таки — при мысли о Юмиёси-сан мне захотелось немедленно сесть в самолет и улететь к ней в Саппоро. Обнять ее покрепче и признаться: черт с ней, с нехваткой данных, я все равно тебя люблю. Но как раз этого делать нельзя. Сначала я должен распутать все, что уже перепутано. Невозможно начать новое, разобравшись со старым лишь наполовину. Иначе старая недоделанность перекинется и на новое. И куда б я потом ни двигался, сколько бы ни старался — все, что я буду делать дальше, затопят сумерки незавершенности. А это совсем не та жизнь, которой мне в итоге хотелось бы жить.

Проблема — в Кики. Да, всё замыкается на ней. Самыми разными способами она пытается выйти со мной на связь. Где бы я ни был — от кинотеатров Саппоро до пригородов Гонолулу — она, словно тень, все время мелькает у меня на пути. И пытается передать мне какое-то послание. Это ясно как день. Вот только послание слишком сложное, и я не могу его разобрать. Кики! О чем ты просишь меня?

Что я должен делать?..

Впрочем, как раз это я понимал.

В любом случае я должен ждать. Так было всегда. Когда запутаешься, как рыба в сетях, главное — не делать резких движений. Замри на какое-то время — и что-нибудь произойдет. Обязательно начнет происходить. Вглядись в мутный полумрак пристальней — и жди, пока там что-нибудь не зашевелится. Знаю по собственному опыту. Что-нибудь обязательно начнет шевелиться. Если тебе это нужно — оно обязательно зашевелится.

Ладно, сказал я себе. Подождем.

* * *

Несколько дней подряд мы с Готандой встречались — то выпивали дома, то где-нибудь ужинали. Постепенно эти встречи вошли у меня в привычку. И всякий раз он извинялся, что никак не вернет мою «субару». Не волнуйся, какие проблемы, отмахивался я.

— Как тебе «мазерати»? Еще не сплавил в море? — спросил он однажды.

— Да все до моря никак не доеду, — ответил я.

Мы сидели за стойкой бара и пили джин-тоник. Причем он набирался немного быстрее меня.

— На самом деле, было бы здорово его в море выкинуть! — сказал он, не отнимая стакана от губ.

— На душе, конечно, полегчало бы, — согласился я. — Только все равно после «мазерати» будет «феррари».

— А мы бы и «феррари» туда отправили.

— А после «феррари» что?

— Хороший вопрос… Но если каждую в море сбрасывать, страховая компания когда-нибудь тревогу забьет. Это уж обязательно.

— Да черт с ней, со страховой компанией! Давай мыслить масштабнее. Все-таки это наша с тобой пьяная фантазия, а не какое-нибудь малобюджетное кино, в котором ты снимаешься. У фантазий бюджета не бывает. Забудь свои комплексы среднего класса. Чего на мелочь размениваться? Шиковать — так на всю катушку. «Ламборгини», «порш», «ягуар» — да все что угодно! Появилась — выкинул в море, и так без конца. Стесняться нечего. Море большое. Выкидывай в него машины хоть тысячами — все проглотит и через край не перельется. Включи воображение, мужик!

Он рассмеялся:

— Поговоришь с тобой — просто гора с плеч…

— Так и у меня тоже. Машина-то не моя, да и фантазия чужая, — пожал я плечами. — Как у вас, кстати, с женой — все хорошо?

Он отпил джина с тоником и кивнул. За окном шелестел дождь, в баре было пустынно. Кроме нас двоих — никого. Бармен от нечего делать протирал бутылки с сакэ.

— У нас все отлично, — тихо сказал Готанда. И скривил губы в улыбке. — У нас любовь. Любовь, испытанная разводом, и ставшая от этого только сильнее. Романтично, а?

— До ужаса романтично. Сейчас в обморок упаду.

Он легонько хихикнул.

— И тем не менее, это правда, — очень искренне сказал он.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

* * *

Примерно так мы и разговаривали при каждой встрече. С шутками-прибаутками — об очень серьезных вещах. Настолько серьезных, что не шутить то и дело было бы невыносимо. Пускай большинство этих шуток особым юмором не блистало — нам было все равно. Были бы шутки, а какие — неважно. Шутки ради шуток. Словно мы заранее договорились нести околесицу. Зная, насколько всё на самом деле серьезно. Нам обоим по тридцать четыре — очень тяжелый возраст, в каком-то смысле еще тяжелее, чем тридцать три. Когда начинаешь на собственной шкуре испытывать, что значит «годы возьмут своё». Когда в твоей жизни начинается осень, за которую так важно подготовиться к зиме. И прежде всего — понять, что для этого нужно. Формулировка Готанды была предельно проста:

— Любовь, — сказал он. — Все, что мне нужно — это любовь.

— Очень трогательно! — ответил я. Хотя, что говорить, сам нуждался в этом не меньше.

Готанда ненадолго умолк. Он сидел и молча размышлял о любви. Я задумался о том же. Вспомнил Юмиёси-сан. Столик в баре, за которым она выпила то ли пять, то ли шесть «Блади Мэри». Вот как. Стало быть, она любит «Блади Мэри»…

— Я в жизни столько баб перетрахал — видеть их уже не могу, — продолжал Готанда чуть погодя. — И постельными радостями сыт по горло. Трахни хоть десять баб, хоть пятьдесят — разницы-то никакой! Те же действия, те же реакции… А мне нужна любовь. Вот — хочешь, открою страшную тайну? Я не хочу трахаться ни с кем, кроме своей жены!

Я щелкнул пальцами от восторга.

— Высший класс! Святые слова. Гром среди ясного неба. Срочно созывай пресс-конференцию. И официально заявляй на весь белый свет: «Не желаю трахаться ни с кем, кроме жены!» Всех до слез прошибет, могу спорить. А премьер-министр, наверное, даст тебе медаль.

— Бери круче. Тут уже Нобелевской премией мира попахивает. Сам подумай — перед лицом всего человечества заявить: «Хочу трахать только свою жену!» Разве обычным людям такое под силу?

— Вот только «нобелевку» во фраке получают… У тебя есть фрак?

— Куплю, какие проблемы! Все равно на расходы спишется.

— Колоссально. Как Божье Откровение, честное слово…

— На церемонии вручения так и начну свою речь перед шведским королем, — продолжал Готанда. — «Уважаемые господа! Отныне я не желаю трахать никого, кроме своей жены!» Буря оваций. Тучи в небе расходятся. Солнце заливает лучами Швецию.

— Льдины во фьордах тают. Викинги падают ниц. Слышится пение русалок, — закончил я.

— Катарсис…

Мы опять помолчали, задумавшись каждый о своей любви. Обоим явно было о чем подумать. Я думал о том, что прежде чем звать Юмиёси-сан в гости, нужно обязательно закупить водки, томатного сока, лимонов и соуса «Ли-энд-Перринз»…

— Хотя не исключаю, что никакой премии ты не получишь, — добавил я. — Возможно, все просто примут тебя за извращенца.

Он задумался над моими словами секунд на десять. И несколько раз кивнул.

— А что — очень может быть! Ведь моё заявление — булыжник в огород сексуальной революции. Меня растерзает толпа возбужденных маньяков. И я стану мучеником за веру в моногамию.

— Ты будешь первой телезвездой, погибшей за веру!

— С другой стороны, если я погибну — то уже никогда не трахну свою жену…

— Логично, — согласился я.

И мы снова замолчали над своими стаканами.

Так мы вели наши серьезные разговоры. Хотя окажись рядом другие посетители — наверняка решили бы, что мы валяем дурака. Нам же, напротив, было не до шуток.

В свободное от съемок время он звонил мне домой. Мы договаривались, в каком ресторане ужинаем, или сразу ехали к нему. И так день за днем. Я решительно поставил крест на работе. Просто стало до лампочки. Мир продолжал спокойно вертеться и без меня. А я замер — и ждал, пока что-нибудь произойдет.

Я отослал Хираку Макимуре деньги, оставшиеся от поездки, и чеки за все, что потратил. Помощник-Пятница тут же перезвонил и предложил мне оставить побольше.

— Макимура-сэнсэй просил передать, что иначе ему будет неловко, — сказал он. — Да и у меня, если честно, только хлопот прибавится. Доверьтесь мне, я все оформлю как нужно. Вас это никак не обременит.

Препираться с ним было так неохота, что я просто ответил: «Ладно. Делайте как вам удобнее — только, прошу вас, поскорее». На следующий же день мне прислали банковский чек на триста тысяч иен[133] от Хираку Макимуры. В конверте я нашел расписку о получении денег «в качестве оплаты за сбор и обработку информации». Я расписался, поставил печать[134] и отослал бумагу обратно. Ладно. Все равно ведь спишут на представительские расходы. Как трогательно, черт бы их всех побрал…

Чек на триста тысяч иен я поместил в рамку и поставил на рабочем столе.

* * *

Началась и вскоре закончилась «золотая неделя»[135].

Несколько раз я поговорил с Юмиёси-сан по телефону.

Сколько нам разговаривать — всегда решала она. Иногда мы беседовали долго, а иногда она обрывала диалог, ссылаясь на занятость. Бывало и так, что она вообще ничего не отвечала — и через полминуты просто бросала трубку. Но худо ли бедно, какое-то общение получалось. Обмен недостающими данными происходил. И однажды она сообщила мне номер своего домашнего телефона. Прогресс просто налицо.

По-прежнему дважды в неделю она ходила в бассейн. Каждый раз, когда она заводила разговор о бассейне, мое сердце вздрагивало и трепетало, как у невинного старшеклассника. Меня так и подмывало спросить про ее инструктора по плаванию. Что за тип, сколько лет, симпатичный ли, не слишком ли с нею ласков и так далее. Но спросить как следует не получалось. Я слишком боялся показать ей, что ревную. Слишком боялся услышать в ответ: «Эй! Ты что, ревнуешь меня к бассейну? Терпеть не могу таких типов! Тот, кто способен ревновать меня к таким глупостям — не мужчина, а тряпка. Ты все понял? Тряпка! Больше видеть тебя не желаю!»

Поэтому я держал рот на замке и о бассейне не спрашивал. И чем дольше не спрашивал, тем громадней и безобразнее становилась Химера Бассейна в моей душе. Вот заканчиваются занятия, инструктор по плаванию отпускает всех, кроме Юмиёси-сан, и проводит с ней индивидуальные занятия. Инструктор, разумеется, вылитый Готанда. Поддерживает ее ладонями за живот и за грудь и объясняет, как правильно загребать в кроле. Его пальцы уже поглаживают ее соски, проскальзывают к ней в пах. «Не обращайте внимания…» — шепчет он ей.

— Не обращайте внимания, — повторяет он. — Все равно я не хочу спать ни с кем, кроме своей жены.

Он ласкает ее ладонью свой твердеющий член, и тот разбухает под ее пальцами прямо в воде. Юмиёси-сан в трансе закрывает глаза.

— Все в порядке, — говорит ей Готанда. — Все хорошо. Я не хочу трахать никого, кроме жены…

Химера Бассейна.

Казалось бы, чистый бред. Но химера не уходила, хоть тресни, и с каждым звонком Юмиёси-сан все больнее вгрызалась мне в душу. Становясь все сложней, пополняясь новыми деталями и персонажами. Вот уже рядом с ними плавают Мэй и Юки… Пальцы Готанды ползут по спине Юмиёси-сан — и она превращается в Кики.

* * *

— Знаешь… А я ведь очень скучная и обыкновенная, — сказала мне однажды Юмиёси-сан. В тот день ее голос в трубке звучал особенно устало и грустно. — От всех остальных разве что редкой фамилией отличаюсь. И больше ничем. День за днем только и растрачиваю жизнь за стойкой в отеле… Ты не звони мне больше. Я, честное слово, не стою твоих счетов за все эти междугородние разговоры.

— Но ведь ты любишь свою работу?

— Ну да, люблю. И работа мне вовсе не в тягость. Но понимаешь, иногда начинает казаться, будто этот отель проглотит меня всю, замурует в себе… Иногда. В такие минуты я прислушиваюсь к себе и думаю: что со мной, кто я? Будто совсем не я, а нечто совсем другое. Там, внутри, остался только отель. А меня — нет. Не слышно меня. Пропала куда-то…

— По-моему, ты принимаешь отель слишком близко к сердцу, — сказал я. — И слишком серьезно обо всем этом думаешь. Отель — это отель, а ты — это ты. О тебе я думаю часто, об отеле — реже. Но я никогда не думаю о вас как о чем-то целом. Ты — это ты. Отель — это отель.

— Да это я знаю, не такая уж дурочка… Но иногда они внутри перемешиваются. Граница между ними пропадает. И всё моё существо — мои чувства, моя личная жизнь — растворяется, теряется в этом отеле, как песчинка в космосе.

— Но ведь это у всех так. Все мы растворяемся в чем-нибудь, перестаем различать границу, теряем себя. Это не только с тобой происходит. Я и сам, например, такой же, — сказал я.

— Неправда! Ты совсем не такой, — возразила она.

— Ну ладно, не такой, — сдался я. — Но я понимаю, каково тебе. И ты мне очень нравишься. И что-то в тебе меня сильно притягивает.

Она долго молчала. Но я хорошо чувствовал ее там, в тишине телефонной трубки.

— Знаешь… Я так боюсь опять оказаться там, в темноте! — сказала она. — Такое ощущение, будто скоро это случится снова…

И она расплакалась. Я даже не сразу понял, что это за звуки. Лишь чуть погодя сообразил: так могут звучать только сдавленные рыдания.

— Эй… Юмиёси-сан, — позвал я ее. — Что с тобой? Ты в порядке?

— Ну конечно, в порядке, чего ты спрашиваешь? Просто плачу себе. Что, уже и поплакать нельзя?

— Да нет, почему же нельзя… Просто я волнуюсь за тебя.

— Ох… Помолчи немного, ладно?

Я послушно умолк. Она поплакала еще немного в моем молчании — и повесила трубку.

* * *

Седьмого мая раздался звонок от Юки.

— Я вернулась! — отрапортовала она. — Поехали куда-нибудь покатаемся?

Я сел в «мазерати» и поехал за ней на Акасака. Увидав такую махину, Юки тут же насупилась.

— Где ты это взял?

— Не угнал, не бойся. Ехал как-то лесом, свалился в пруд — сам выплыл, машина утонула. Выходит из воды Фея Пруда — вылитая Изабель Аджани. Что, говорит, ты сейчас в пруд обронил — золотой «мазерати» или серебряный «БМВ»? Да нет, говорю, медную подержанную «субару». И тут она…

— Оставь свои дурацкие шуточки! — оборвала меня Юки, даже не улыбнувшись. — Я тебя серьезно спрашиваю. Где ты это взял и зачем?

— С другом поменялся на время, — сказал я. — Пришел ко мне друг. Дай, говорит, на твоей «субару» покататься. Ну, я и дал. Зачем — это уже его дело.

— Друг?

— Ага. Ты не поверишь — но даже у меня есть один завалящий друг.

Юки уселась на переднее сиденье, огляделась. И насупилась пуще прежнего.

— Странная машина, — произнесла она так, словно ее тошнило. — Ужасно дурацкая.

— Вот и ее хозяин, в принципе, то же самое говорит, — сказал я. — Только другими словами.

Она ничего не ответила.

Я сел за руль и погнал машину к побережью Сёнан. Юки всю дорогу молчала. Я негромко включил кассету со «Стили Дэн» и сосредоточился на дороге. Погода выдалась лучше некуда. На мне была цветастая гавайка и темные очки. На Юки — легкие голубенькие джинсы и розовая трикотажная рубашка. С загаром смотрелось отлично. Будто мы с ней опять на Гавайях. Довольно долго перед нами ехал сельскохозяйственный грузовик со свиньями. Десятки пар красных свинячьих глаз пялились через прутья клетки на наш «мазерати». Свиньи не понимали разницы разницы между «субару» и «мазерати». Свинье неведомо само понятие дифференциации. И жирафу неведомо. И морскому угрю.

— Ну и как тебе Гавайи? — спросил я Юки.

Она пожала плечами.

— С матерью помирились?

Она пожала плечами.

— А ты отлично выглядишь. И загар тебе очень идет. Очаровательна, как кофе со сливками. Только крылышек за спиной не хватает, да чайной ложечки в кулаке. Фея Кафэ-О-Лэ… Будь ты еще и на вкус как «кафэ-о-лэ» — с тобой не смогли бы тягаться ни «мокка», ни бразильский, ни колумбийский, ни «килиманджаро». Мир перешел бы на сплошной «кафэ-о-лэ». «Кафэ-о-лэ» околдовал бы все человечество. Вот какой у тебя обалденный загар.

Я просто из кожи вон лез, расточая ей комплименты. Никаких результатов — она только пожимала плечами. А может, результаты были, но отрицательные? Может, моя искренность уже принимала какие-то извращенные формы?

— У тебя месячные, или что?

Она пожала плечами.

Я тоже пожал плечами.

— Хочу домой, — заявила Юки. — Разворачивайся, поехали обратно.

— Мы с тобой на скоростном шоссе. Даже у Ники Лауды[136] не получилось бы здесь развернуться.

— А ты съедь где-нибудь.

Я посмотрел на нее. Она и правда выглядела очень вялой. Глаза безжизненные, взгляд рассеянный. Лицо, не будь загорелым, наверняка побледнело бы.

— Может, остановимся где-нибудь, и ты отдохнешь? — предложил я.

— Не надо. Я не устала. Просто хочу обратно в Токио. И как можно скорее, — сказала Юки.

Я съехал с шоссе на повороте к Иокогаме, и мы вернулись в Токио. Юки захотела побыть немного на улице. Я поставил машину на стоянку недалеко от ее дома, и мы присели рядом на скамейке в саду храма Нoги.

— Извини меня, — сказала Юки на удивление искренне. — Мне было очень плохо. Просто ужасно. Но я не хотела об этом говорить, поэтому терпела до последнего.

— Зачем же специально терпеть? Ерунда, не напрягайся. У молодых девушек такое часто бывает. Я привык.

— Да я тебе не об этом говорю! — рассвирепела она. — Это вообще ни при чем! Причина совсем другая. Мне стало дурно из-за этой машины. От того, что я в ней ехала.

— Но что конкретно тебе не нравится в «мазерати»? — спросил я. — В принципе, совсем не плохая машина. Отличные характеристики, уютный салон. Конечно, сам бы я такую себе не купил — не по карману…

— «Мазерати»… — повторила Юки сама для себя. — Да нет, марка тут ни при чем. Совсем ни при чем. Дело именно в этой машине. Внутри у нее — какая-то очень неприятная атмосфера. Как бы сказать… Вот — давит она на меня. Так, что плохо становится. Воздуха в груди не хватает, в животе что-то странное, чужое. Как будто я ватой изнутри набитая. Тебе в этой машине никогда так не казалось?

— Да нет, пожалуй… — пожал я плечами. — Я в ней все никак не освоюсь — есть такое дело. Но это, видимо, потому, что я к «субару» слишком привык. Когда резко пересаживаешься на другую машину, всегда поначалу трудновато. Так сказать, на сенсорном уровне. Но чтобы давило — такого нет… Но ты ведь не об этом, верно?

Она замотала головой.

— Совсем-совсем не об этом. Очень особенное чувство.

— То самое? Которое тебя иногда посещает? Это твоё… — Я хотел сказать «наитие», но осекся. Нет, здесь явно что-то другое. Как бы назвать? Психоиндукцией? Как ни думай — словами не выразить. Только пошлость какая-то получается.

— Оно самое. Которое меня посещает, — тихо ответила Юки.

— И что же ты чувствуешь от этой машины? — спросил я.

Юки снова пожала плечами.

— Если бы я могла это описать… Но не могу. Четкой картинки в голове не всплывает. Какой-то непрозрачный сгусток воздуха. Тяжелый и отвратительный. Обволакивает меня и давит. Что-то страшное… То, чего нельзя. — Положив ладошки на колени, Юки старательно подыскивала слова. — Я не знаю, как точнее сказать. То, чего нельзя никогда. Что-то совсем неправильное. Перекошенное. Там, внутри, очень трудно дышать. Воздух слишком тяжелый. Как будто запаяли в свинцовый ящик и бросили в море, и ты тонешь, тонешь… Я сперва решила, что мне почудилось — ну, просто навертела страхов у себя в голове, — и потому терпела какое-то время. А оно все хуже и хуже… Я больше в эту машину не сяду. Забери обратно свою «субару».

— Мазерати, проклятый Небом… — сказал я загробным голосом.

— Эй, я не шучу. Тебе тоже на этой машине лучше не ездить, — сказала Юки серьезно.

— Мазерати, беду приносящий… — добавил я. И рассмеялся. — Ладно. Я понял, что ты не шутишь. По возможности, постараюсь ездить на ней пореже. Или что — лучше сразу в море выбросить?

— Если можешь, — ответила она без тени шутки в глазах.

* * *

Мы провели на скамейке у храма час, пока Юки не оправилась от шока. Весь этот час она сидела, закрыв глаза и подперев щеки ладонями. Я рассеянно разглядывал людей, проходивших мимо — кто в храм, кто из храма. После обеда синтоистский храм посещают разве что старики, мамаши с карапузами да иностранцы с фотокамерами. Но и тех — по пальцам пересчитать. Иногда заявлялись клерки из ближайших контор — садились на скамейки и отдыхали. В черных костюмах, с пластиковыми «дипломатами» и стеклянным взглядом. Каждый клерк сидел на скамейке десять-пятнадцать минут, а потом исчезал непонятно куда. Что говорить, в это время дня все нормальные люди на работе. А все нормальные дети — в школе…

— Что мать? — спросил я Юки. — С тобой приехала?

— Угу, — кивнула она. — Она сейчас в Хаконэ. Со своим одноруким. Разбирает фотографии Гавайев и Катманду.

— А ты не поедешь в Хаконэ?

— Поеду как-нибудь. Когда настроение будет. Но пока здесь поживу. Все равно в Хаконэ делать нечего.

— Вопрос из чистого любопытства, — сказал я. — Ты говоришь, в Хаконэ делать нечего, поэтому ты в Токио. Ну, а что ты делаешь в Токио?

Юки пожала плечами.

— С тобой встречаюсь.

Между нами повисла тишина. Тишина, подобная мертвой петле: чем дальше, тем рискованнее.

— Замечательно, — сказал я. — Просто священная заповедь какая-то. Святая и праведная. «Живите и встречайтесь до гроба!..» Прямо не жизнь, а рай на земле. Мы с тобой каждый день собираем розы всех цветов радуги, катаемся на лодочке и плаваем в золотом пруду, а заодно купаем там нашу пушистую каштановую собачку. Хотим есть — сверху папайя падает. Хотим музыку слушать — только для нас прямо с неба поет Бой Джордж. Отлично. Не придерешься. Вот только — какая жалость! — я-то скоро опять за работу засяду. И развлекаться с тобой всю жизнь, увы, не смогу. Тем более, за папины денежки.

С полминуты Юки глядела на меня, закусив губу. И затем ее прорвало:

— То, что ты не хочешь маминых и папиных денег — это я понимаю, не беспокойся! Только не надо из-за этого так гадко со мной разговаривать. Мне ведь тоже не по себе от того, что я таскаю тебя за собой туда-сюда. Получается, ты живешь своей жизнью, а я тебя от нее отвлекаю и надоедаю все время. Так что, по-моему, было бы нормально, если б ты… Ну…

— Что? Если бы я за это деньги получал?

— По крайней мере, мне так было бы спокойнее.

— Ты не понимаешь главного, — сказал я. — Что бы ни случилось — я не хочу встречаться с тобой по обязанности. Я хочу встречаться с тобой как друг. И не желаю, чтобы на твоей свадьбе я значился как «личный гувернант невесты, когда ей было тринадцать». А все вокруг зубоскалили: «интере-е-сно, из чего состояли его обязанности». Нет уж, увольте. То ли дело — «друг невесты, когда ей было тринадцать». Совсем другой разговор.

— Какая дикая чушь! — воскликнула Юки, покраснев до ушей. — Никогда в жизни свадьбу не закажу!

— Ну, и слава богу. Я сам терпеть не могу свадьбы. Все эти нудные речи, которые надо выслушивать с умным видом. Все эти тортики, сырые и тяжелые, как кирпичи, которые тебе всучивают в подарок на прощанье. Ненавижу. Перевод времени на дерьмо. И сам женился без всякой свадьбы — еще чего не хватало… А про гувернанта — это просто пример, который не стоит понимать буквально. Все, что я хочу сказать, звучит очень просто. За деньги друзей не купишь. И уж тем более — за чьи-то представительские расходы…

— Ты еще сказочку об этом напиши. Для самых маленьких.

— Замечательно! — рассмеялся я. — Нет, я в самом деле очень рад. Похоже, ты начинаешь понимать, зачем нужны диалоги, и что в них самое важное. Еще немного — и мы с тобой сможем стряпать отличные детские комиксы!

Юки пожала плечами.

— Послушай, — продолжал я, откашлявшись. — Давай серьезно. Хочешь общаться со мной каждый день — общайся, какие проблемы. Черт с ней, с моей работой. Толку от того, что я разгребаю сугробы, все равно никакого. Я согласен на что угодно. Но при одном условии. Я не общаюсь с тобой за деньги. Поездка на Гавайи — исключение, первое и последнее. Можно сказать, показательный эксперимент — как делать нельзя. Транспортные расходы мне оплатили. Женщину мне купили. И что в результате? Ты перестала мне доверять. И я стал противен сам себе… Нет уж, хватит. Больше я в чужие игры играть не намерен. Теперь я сам устанавливаю правила. И не надо меня жизни учить, затыкая мне рот своими деньгами. Я вам не Дик Норт, и уж тем более — не секретарь твоего папаши. Я — это я, и пятки лизать никому не нанимался. Я сам хочу с тобой дружить — потому и дружу. Ты сама хочешь со мной встречаться — потому я с тобой и встречаюсь. И забудь ты про все эти дурацкие деньги.

— И ты что — правда будешь со мной дружить? — спросила Юки, пристально разглядывая накрашенные ногти на ногах.

— Почему бы и нет? Так или иначе, мы с тобой — люди, которые выпали из нормальной жизни. Ну и ладно, подумаешь. Все равно можно расслабиться и неплохо повеселиться.

— С чего это ты такой добренький?

— Вовсе нет, — сказал я. — Просто я не могу бросать на полдороге однажды начатое. Характер такой. Хочешь общаться — общайся, пока само не иссякнет. Мы с тобой встретились в отеле в Саппоро, между нами завязалась какая-то нить. И я не буду рвать эту нить, пока она сама не оборвется.

Уже довольно долго Юки выводила носком сандалии рисунок на земле. Похоже на водоворот, только квадратный. Я молча разглядывал ее творение.

— А разве тебе не трудно со мной? — спросила Юки.

Я немного подумал.

— Может, и трудно, не знаю. Я как-то не думал об этом всерьез. В конце концов, я бы тоже не общался с тобой, если бы не хотел. Невозможно заставить людей быть вместе по обязанности… Почему, например, мне с тобой нравится? Казалось бы, и разница в возрасте — будь здоров, и общих тем для разговора почти никаких… Может быть, потому, что ты мне о чем-то напоминаешь? О каком-то чувстве, которое я хоронил в себе где-то глубоко. О том, что я переживал в свои тринадцать-пятнадцать. Будь мне пятнадцать — я бы, конечно, непременно в тебя влюбился… Я тебе это говорил?

— Говорил, — кивнула она.

— Ну вот. Где-то примерно так, — продолжал я. — И когда я с тобой, эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются. Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра… И я чувствую: вот он я, пятнадцатилетний, — только руку протяни. Классное ощущение, должен тебе сказать! Когда-нибудь ты это поймешь…

— Да я и сейчас неплохо понимаю.

— Что, серьезно?

— Я в жизни уже много чего потеряла, — сказала Юки.

— Ну, тогда тебе и объяснять ничего не нужно, — улыбнулся я.

После этого она молчала минут десять. А я все разглядывал посетителей храма.

— Кроме тебя, мне совершенно не с кем нормально поговорить, — сказала Юки. — Я не вру. Поэтому обычно, если я не с тобой — я вообще ни с кем не разговариваю.

— А Дик Норт?

Она высунула язык и изобразила позыв рвоты.

— Уж-жасный тупица!

— В каком-то смысле — возможно. Но в каком-то не соглашусь. Он мужик неплохой. Да ты и сама, по идее, должна это видеть. Даром что однорукий — делает и больше, и лучше, чем все двурукие в доме. И никого этим не попрекает. Таких людей на свете очень немного. Возможно, он мыслит не так масштабно, как твоя мать, и не настолько талантлив. Но к ней относится очень серьезно. Возможно, даже любит ее по-настоящему. Надежный человек. Добрый человек. И повар прекрасный.

— Может, и так… Но все равно тупица!

Я не стал с ней спорить. В конце концов, у Юки — свои мозги и свои ощущения…

Больше мы о Дике Норте не говорили. Повспоминали еще немного наивную и первозданную гавайскую жизнь — солнце, волны, ветер и «пинья-коладу». Потом Юки заявила, что немного проголодалась, мы зашли в ближайшую кондитерскую и съели по блинчику с фруктовым муссом.

На следующей неделе Дик Норт погиб.

Глава 34

Вечером в понедельник Дик Норт отправился в Хаконэ за покупками. Когда он вышел из супермаркета с пакетами в руке, его сбил грузовик. Банальный несчастный случай. Водитель грузовика и сам не понял, как вышло, что при такой отвратительной видимости на спуске с холма он даже не снизил скорость. «Бес попутал», — только и повторял он на дознании. Впрочем, и сам Дик Норт допустил роковую промашку. Пытаясь перейти улицу, он по привычке посмотрел налево — и только потом направо, опоздав на какие-то две-три секунды. Обычная ошибка для тех, кто вернулся в Японию, долго прожив за границей. К тому, что все движется наоборот, привыкаешь не сразу[137]. Повезет — отделаешься легким испугом. Нет — все может закончиться большой трагедией. Дику Норту не повезло. От столкновения с грузовиком его тело подбросило, вынесло на встречную полосу и еще раз ударило микроавтобусом. Мгновенная смерть.

Узнав об этом, я сразу вспомнил, как мы с ним ходили в поход по магазинам в Макаха. Как тщательно он выбирал покупки, как придирчиво изучал каждый фрукт, с какой деловитой невозмутимостью бросал в магазинную тележку пачки «тампаксов». Бедняга, подумал я. От начала и до конца мужику не везло. Потерял руку из-за того, что кто-то другой наступил на мину. Посвятил остаток жизни тому, чтобы с утра до вечера гасить за любимой женщиной окурки. И погиб от случайного грузовика, с пакетом из супермаркета в единственной руке.

Прощание с телом состоялось в доме его жены и детей. Стоит ли говорить — ни Амэ, ни Юки, ни я на похороны не пришли.

Я забрал у Готанды свою «субару» и в субботу после обеда отвез Юки в Хаконэ. «Маме сейчас нельзя оставаться одной», — сказала она.

— Она же сама, в одиночку, не может вообще ничего. Бабка-домработница уже совсем старенькая, толку от нее мало. К тому же на ночь домой уходит. А маме одной нельзя.

— Значит, в ближайшее время тебе лучше пожить с матерью? — уточнил я.

Юки кивнула. И безучастно полистала дорожный атлас.

— Слушай… В последнее время я говорила о нем что-нибудь гадкое?

— О Дике Норте?

— Да.

— Ты назвала его безнадежным тупицей, — сказал я.

Юки сунула атлас в карман на дверце и, выставив локоть в открытое окно, принялась разглядывать горный пейзаж впереди.

— Ну, если сейчас подумать, он все-таки был совсем не плохой… Добрый, все время показывал что-нибудь. Сёрфингу учил. И с одной рукой был поживее, чем многие двурукие… И о маме очень заботился.

— Я знаю. Совсем не плохой человек, — кивнул я.

— А мне все время хотелось говорить о нем гадости.

— Знаю, — повторил я. — Но ты не виновата. Ты просто не могла удержаться.

Она продолжала смотреть вперед. Так ни разу и не повернулась в мою сторону. Ветер из открытого окна теребил ее челку, словно траву на летнем лугу.

— Как ни печально — такая натура. Неплохой человек. За какие-то качества достоен всяческого уважения. Но слишком часто позволяет себя использовать как мусорное ведро. Все кому не лень проходят мимо и бросают всякую дрянь. В него удобно бросать. Почему — не знаю. Может, свойство такое с рождения. Примерно как у твоей матери свойство даже молча притягивать к себе внимание окружающих… Вообще, посредственность — нечто вроде пятна на белой сорочке. Раз пристанет — всю жизнь не отмоешься.

— Это несправедливо!

— Жизнь — в принципе несправедливая штука.

— Но я-то сама чувствую, что делала ему плохо!..

— Дику Норту?

— Ну да.

Глубоко вздохнув, я прижал машину к обочине, остановился, выключил двигатель. Снял руки с руля и посмотрел на Юки в упор.

— По-моему, так рассуждать очень глупо, — сказал я. — Чем теперь каяться — лучше бы с самого начала обращалась с ним по-человечески. И хотя бы старалась быть справедливой. Но ты этого не делала. Поэтому у тебя нет никакого права ни раскаиваться, ни о чем-либо сожалеть.

Юки слушала, не сводя с меня прищуренных глаз.

— Может быть, я скажу сейчас слишком жёстко. Уж извини. Пускай другие ведут себя как угодно — но именно от тебя я не хотел бы выслушивать подобную дрянь. Есть вещи, о которых вслух не говорят. Если их высказать, они не решат никаких проблем, но потеряют всякую силу. И никого не зацепят за душу. Ты раскаиваешься в том, что была несправедлива к Дику Норту. Ты говоришь, что раскаиваешься. И наверняка оно так и есть. Только я бы на месте Дика Норта не нуждался в таком легком раскаянии с твоей стороны. Вряд ли он хотел, чтобы после его смерти люди ходили и причитали: «Ах, как мы были жестоки!» Дело тут не в воспитанности. Дело в честности перед собой. И тебе еще предстоит этому научиться.

Юки не отвечала ни слова. Она сидела, стиснув пальцами виски и закрыв глаза. Можно было подумать, она мирно спит. Лишь иногда чуть приподнимались и вновь опускались ресницы, а по губам пробегала еле заметная дрожь. Да она же плачет, подумал я. Плачет внутри — без рыданий, без слез. Не слишком ли многого я ожидаю от тринадцатилетней девчонки? И кто я ей, чтобы с таким важным видом устраивать выволочки? Но ничего не поделаешь. В каких-то вопросах я не могу делать скидку на возраст и дистанцию в отношениях. Глупость есть глупость, и терпеть ее я не вижу смысла.

Юки долго просидела в той же позе. Я протянул руку и коснулся ее плеча.

— Не бойся, ты ни в чем не виновата, — сказал я. — Возможно, я мыслю слишком узко. С точки зрения справедливости, ты действуешь верно. Не бери в голову.

Единственная слезинка прокатилась по ее щеке и упала на колено. И на этом все кончилось. Больше — ни всхлипа, ни стона.

— И что же мне делать? — спросила Юки чуть погодя.

— А ничего, — ответил я. — Береги в себе то, чего не сказать словами. Например, уважение к мертвым. Со временем поймешь, о чем я. Что должно остаться — останется, что уйдет — то уйдет. Время многое расставит по своим местам. А чего не рассудит время — то решишь сама. Я не слишком сложно с тобой говорю?

— Есть немного, — ответила Юки, чуть улыбнувшись.

— Действительно, сложновато. Ты права, — рассмеялся я. — В принципе, все, что я говорю, очень мало кто понимает. Потому что большинство людей вокруг меня думает как-то совсем иначе. Но я для себя все равно считаю свою точку зрения самой правильной, поэтому вечно приходится всем все разжевывать. Люди умирают то и дело; человеческая жизнь гораздо опаснее, чем ты думаешь. Поэтому нужно обращаться с людьми так, чтобы потом не о чем было жалеть. Справедливо — и как можно искреннее. Тех, кто не старается, тех, кому нужно, чтобы человек умер, прежде чем начать о нем плакать и раскаиваться, — таких людей я не люблю. Вопрос личного вкуса, если хочешь.

Оперевшись о дверцу, Юки глядела на меня в упор.

— Но ведь это, наверное, очень трудно, — сказала она.

— Да, очень, — согласился я. — Но пытаться стоит. Вон, даже толстый педик Бой Джордж, которому в детстве слон на ухо наступил, — и тот выбился в суперзвезды. Надо просто очень сильно стараться. И все.

Она улыбнулась едва заметно. И потом кивнула.

— По-моему, я очень хорошо тебя понимаю, — сказала она.

— А ты вообще понятливая, — сказал я и повернул ключ зажигания.

— Только чего ты все время тычешь мне Боя Джорджа?

— И правда. Чего это я?

— Может, на самом деле он тебе нравится?

— Я подумаю об этом. Самым серьезным образом, — пообещал я.

* * *

Особняк Амэ располагался в особом районе, застроенном по спецпроекту крутой фирмой недвижимости. При въезде в зону стояли огромные ворота, сразу за ними — бассейн и маленькая кофейня. Рядом с кофейней — что-то вроде мини-супермаркета, заваленного мусорной жратвой всех мастей и оттенков. Людям вроде Дика Норта лучше вообще в такие места не ходить. Даже я потащился бы туда с большой неохотой. Дорога пошла в гору, и у моей старушки «субару» началась одышка. Дом Амэ стоял прямо на середине склона — слишком огромный для семьи из двух человек. Я остановил машину и подтащил вещи Юки к парадной двери. Аллея криптомерий наискосок уходила от угла дома, и меж деревьев далеко внизу виднелось море. В легкой весенней дымке вода блестела и переливалась всеми цветами радуги.

Амэ расхаживала по просторной, залитой солнцем гостиной с зажженной сигаретой в руке. Гигантская хрустальная пепельница была до отказа набита недокуренными останками «сэлема» — все окурки перекручены и изуродованы. Весь стол был усеян пеплом так, словно в пепельницу с силой дунули несколько раз. Похоронив в хрустале очередной окурок, мать подошла к дочери и взъерошила ей волосы. На Амэ были огромная оранжевая майка в белых пятнах от проявителя и старенькие застиранные «ливайсы». Волосы растрепаны, глаза воспалены. Похоже, она не спала всю ночь, куря сигарету за сигаретой.

— Это было ужасно! — сказала Амэ. — Настоящий кошмар. Почему все время происходят какие-то кошмары?

Я выразил ей соболезнования. Она подробно рассказала о случившемся. Все произошло так неожиданно, что теперь у нее полный хаос. Как в душе, так и во всем, за что бы ни взялась.

— А тут, представьте, еще и домработница с температурой свалилась, прийти не может. Именно сегодня. Угораздило же в такой день заболеть! Кажется, я скоро сойду с ума. Полиция приходит, жена Дика звонит… Не знаю. Просто не знаю, что делать!

— А что вам сказала жена Дика? — спросил я.

— Чего-то хотела. Я ничего не поняла, — вздохнула Амэ. — Просто ревела в трубку все время. Да иногда шептала что-то сквозь слезы. Почти совсем неразборчиво. В общем, я не нашла, что сказать… Ну, согласитесь, что тут скажешь?

Я молча кивнул.

— Так что я просто сообщила, что все вещи Дика отошлю ей как можно скорее. А она все рыдала да всхлипывала. Совершенно невменяемая…

Амэ тяжело вздохнула и опустилась на диван.

— Что-нибудь выпьете? — предложил я.

— Если можно, горячий кофе.

Первым делом я вытряхнул пепельницу, смахнул тряпкой пепел со стола и отнес на кухню чашку с подтеками от какао. Затем навел на кухне порядок, вскипятил чайник и заварил кофе покрепче. На кухне и в самом деле все было устроено так, чтобы Дик Норт без проблем занимался хозяйством. Но не прошло и дня с его смерти, как все оказалось вверх дном. Посуда свалена в раковину как попало, сахарница без крышки. На газовой плите — огромные лужи какао. По всему столу разбросаны ножи вперемежку с недорезанным сыром и черт знает чем еще.

Бедолага. Сколько жизни вложил сюда, чтобы создать свой порядок! И хватило одного дня, чтобы все пошло прахом. Кто бы мог подумать? Уходя, люди оставляют себя больше всего в тех местах, которые были на них похожи. Для Дика Норта таким местом была его кухня. Но даже из этой кухни его зыбкая, и без того малозаметная тень исчезла, не оставив следа.

Вот же бедолага, повторял я про себя.

Никаких других слов в голове не всплывало.

Когда я принес в гостиную кофе, Амэ и Юки сидели на диване, обнявшись. Мать, положив голову дочери на плечо, потухшим взглядом смотрела в пространство. Точно наглоталась транквилизаторов. Юки казалась бесстрастной, но, похоже, вовсе не чувствовала себя плохо или неуютно из-за того, что мать в прострации опирается на нее. Совершенно фантастическая парочка. Всякий раз, когда они оказывались вместе, вокруг каждой появлялась какая-то загадочная, непостижимая аура. Какой не ощущалось ни у Амэ, ни у Юки по отдельности. Что-то мешало им сблизиться до конца. Но что?

Амэ взяла чашку обеими руками, медленно поднесла к губам, отхлебнула кофе. С таким видом, будто принимала панацею.

— Вкусно, — сказала она.

От кофе она, похоже, немного пришла в себя. В глазах затеплилась жизнь.

— А ты что-нибудь выпьешь? — спросил я Юки.

Та все так же бесстрастно покачала головой.

— Все ли сделано, что было нужно? — спросил я Амэ. — Я имею в виду — с нотариусом, с полицией? Какие-то еще формальности?

— Да, все закончилось. С полицией особых сложностей не возникло. Обычный несчастный случай. Участковый в дверь позвонил и сообщил. Я попросила его позвонить жене Дика. Она, похоже, сразу в полицию и поехала. И все мелкие вопросы с бумагами сама утрясла. Понятное дело — мы ведь с Диком и по закону, и по документам друг другу никто. Ну а потом и мне позвонила. Не говорила почти ничего, просто плакала в трубку. Ни упреков, ничего…

Я кивнул. «Обычный несчастный случай»…

Не удивлюсь, если через какие-то три недели Амэ напрочь забудет, что в ее жизни существовал Дик Норт. Слишком легко все забывает эта женщина — да и такого мужчину, в принципе, слишком легко забыть.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — спросил я ее.

Амэ скользнула взглядом по моему лицу и уставилась в пол. Ее взгляд был пустым, как у рыбы — без желания проникнуть куда-либо. Она задумалась. И думала довольно долго. Глаза ее оживали все больше — и наконец в них забрезжила мысль. Так, забывшись, человек уходит куда-нибудь, но на полпути вспоминает о чем-то — и поворачивает обратно.

— Вещи Дика, — сказала она с трудом, словно откашливаясь. — Которые я обещала вернуть жене. Я вам, кажется, уже говорила?

— Да, говорили.

— Я вчера вечером собрала это все. Рукописи, печатную машинку, книги, одежду. Сложила в его чемодан. Там не очень много. Он вообще не из тех, у кого в жизни много вещей. Небольшой чемодан — и все. Может, вам будет несложно отвезти это к нему домой?

— Конечно, отвезу. Где это?

— Готокудзи, — сказала она. — Я не знаю, где именно. Вы сами не проверите? Там, в чемодане, были какие-то документы…

Чемодан дожидался меня на втором этаже, в тесной комнатке прямо напротив лестницы. На бирке значилось имя — «Дик Норт» — и адрес дома в Готокудзи, написанный необычайно аккуратно, как и все, что делал этот человек. В комнату меня привела Юки. Узкая и длинная каморка под самой крышей — но, несмотря на тесноту, очень приятная. Когда-то давно здесь ночевала прислуга, а потом поселился Дик Норт, сообщила Юки. Однорукий поэт поддерживал в комнате безупречный порядок. Стаканчик с пятью идеально заточенными карандашами и пара стирательных резинок под лампой на деревянной столешнице напоминали неоклассический натюрморт. Календарь на стене — весь испещрен пометками. Опершись о дверной косяк, Юки молча разглядывала комнату. Воздух был тих и недвижен — лишь за окном щебетали птицы. Я вспомнил коттедж Макаха. Там стояла такая же тишина. И точно так же — ни звука, кроме пения птиц.

* * *

С чемоданом в обнимку я спустился вниз. Книги и рукописи, похоже, составляли бoльшую часть его содержимого, и на деле он оказался куда тяжелей, чем я думал. Мне пришла в голову странная мысль: может быть, столько и весит смерть Дика Норта?

— Прямо сейчас и отвезу, — сказал я Амэ. — Такие дела лучше заканчивать как можно скорее. Что еще я могу для вас сделать?

Амэ озадаченно посмотрела на Юки. Та пожала плечами.

— На самом деле, у нас еды совсем не осталось, — тихо сказала Амэ. — Как он ушел за продуктами, так и…

— Нет проблем. Я куплю все, что нужно, — сказал я.

Я исследовал нутро холодильника и составил список покупок. Затем сел в машину, спустился с холма и в супермаркете, на выходе из которого погиб Дик Норт, купил все, что требовалось. Дней на пять-шесть им хватит. Вернувшись обратно, рассортировал продукты, завернул в целлофан и засунул в холодильник.

— Я вам очень благодарна, — сказала Амэ.

— Не за что, — сказал я. — Пустяки.

То есть, мне и правда это было нетрудно — закончить за Дика Норта то, чему помешала смерть.

* * *

Они вышли на крыльцо проводить меня. Как и тогда, в Макахе. Правда, на этот раз никто не махал рукой. Махать рукой было заботой Дика Норта. Мать и дочь стояли на каменных ступеньках и, не двигаясь, смотрели на меня. Прямо немая сцена из мифов Эллады. Я пристроил серый пластиковый чемодан на заднее сиденье «субару» и сел за руль. Всю дорогу, пока я не свернул за поворот, они стояли и смотрели мне вслед. Солнце садилось, море на западе выкрасилось в оранжевый цвет. Я подумал о том, какую, должно быть, нелегкую ночь им предстоит провести вдвоем в этом доме.

Затем я вспомнил об одноруком скелете в темной комнате на окраине Гонолулу. Так, значит, это и был Дик Норт? Выходит, в этой комнате собраны чьи-то смерти? Шесть скелетов — стало быть, шесть смертей. Но кто остальные пятеро? Один — вероятно, Крыса. Мой погибший друг. Еще одна — видимо, Мэй. Осталось трое…

Осталось трое.

Но зачем, черт возьми, Кики привела меня в эту странную комнату? Чего она хотела, показывая мне эти шесть смертей?

Я добрался до Одавары, выехал на скоростное шоссе. Свернул на обычную дорогу у Сангэндзяя. Сверяясь с картой, отыскал дорогу на Сэтагая, и, проехав еще немного по прямой, добрался до дома Дика Норта. Унылое типовое двухэтажное строение без особых изысков. Двери, окна, почтовый ящик, ворота во двор — все выглядело до обидного маленьким и неказистым. У ворот я увидел собачью конуру. Невнятной породы псина вяло, не веря в себя, патрулировала пространство у входа во двор, насколько ей позволяла длина цепи. В окнах горел свет. Слышались голоса. На пороге были выстроены в аккуратный ряд пять или шесть пар черных туфель. Рядом примостилась пустая пластиковая коробка с надписью «Доставка суси на дом». Во дворике стоял гроб с телом Дика Норта и проводилось всенощное бдение. Ну вот, подумал я. И для него нашлось место, куда вернуться. Хотя бы после смерти.

Я достал из машины чемодан, донес до дверей и позвонил. Дверь открыл мужчина средних лет.

— Меня попросили привезти это к вам, — сказал я, сделав вид, что совершенно не в курсе происходящего. Мужчина оглядел чемодан, прочитал надпись на бирке и, похоже, сразу все понял.

— Огромное вам спасибо, — искренне сказал он.

В очень смешанных чувствах я вернулся домой на Сибуя. Осталось трое, — только и думал я.

* * *

«Зачем нужна была смерть Дика Норта?» — гадал я, потягивая в одиночку виски. И сколько ни думал — не находил в его неожиданной гибели ни малейшего смысла. В проклятой головоломке пустовало сразу несколько ячеек, но оставшиеся фрагменты никак не вписывались в картинку. Хоть ты их изнанкой переворачивай, хоть втискивай ребром. Может, сюда затесались фрагменты какой-то другой головоломки?

И все же, несмотря на бессмысленность, эта смерть очень сильно меняет ситуацию в целом. В какую-то очень плохую сторону. Не знаю, почему, но где-то в глубине подсознания я в этом почти уверен. Дик Норт был хорошим человеком. И как мог, по-своему, замыкал на себя некие контакты в общей цепи. А теперь исчез — и эти контакты разладились. Что-то изменится. Теперь все станет еще запутаннее и тяжелее.

Пример?

Пример. Мне очень не нравятся безжизненные глаза Юки, когда она с Амэ. Еще не нравится пустой, как у рыбы, взгляд Амэ, когда она с Юки. Так и чудится, будто где-то здесь и зарыт корень зла. Мне нравится Юки. Светлая голова. Иногда упрямая, как осленок, — но в душе очень искренняя. Да и к Амэ, нужно признаться, я отношусь тепло. Когда мы разговаривали наедине, она превращалась в весьма привлекательную женщину. Одаренную — и в то же время беззащитную. В каких-то вещах она была даже бoльшим ребенком, чем Юки. И тем не менее — мать и дочь, взятые вместе, сильно меня напрягали. Теперь я понимал слова Хираку Макимуры о том, что жизнь под одной крышей с ними отняла у него талант…

Да, конечно. Им постоянно нужна чья-то воля, которая бы их соединяла.

До сих пор между ними находился Дик Норт. Но теперь его нет. И теперь уже я, в каком-то смысле, заставляю их смотреть друг другу в глаза.

Вот такой «пример»…

* * *

Несколько раз я встречался с Готандой. И несколько раз звонил Юмиёси-сан. Хотя в целом она держалась с прежней невозмутимостью, — судя по голосу, ей все-таки было приятно, что я звоню. По крайней мере, это ее не раздражало. Она по-прежнему дважды в неделю исправно ходила в бассейн, а в выходные иногда встречалась с бойфрендом. Однажды она сообщила, что в прошлое воскресенье выезжала с ним на озера.

— Но ты не думай — у меня с ним ничего нет. Мы просто приятели. Последний год школы вместе учились. В одном городе работаем. Вот и все.

— Да ради бога. Ничего я такого не думаю, — сказал я. То есть, я и правда воспринял это спокойно. По-настоящему меня беспокоил только бассейн. На какие там озера вывозил ее бойфренд, на какие горы затаскивал — мне было совершенно неважно.

— Но лучше тебе об этом знать, — сказала Юмиёси-сан. — Я не люблю, когда люди друг от друга что-то скрывают.

— Ради бога, — повторил я. — Мне все это безразлично. Я еще приеду в Саппоро, мы встретимся и поговорим. Вот что для меня по-настоящему важно. Встречайся с кем угодно и где угодно. К тому, что происходит между нами, это никакого отношения не имеет. Я все время думаю о тебе. Я тебе уже говорил — я чувствую, что нас с тобой что-то связывает.

— Что, например?

— Например, отель, — ответил я. — Это место для тебя. Но там есть место и для меня. Твой отель — особенное место для нас обоих.

— Хм-м, — протянула она. Не одобрительно, но и не отрицательно. Нейтрально хмыкнул себе человек, и все.

— С тех пор, как мы с тобой расстались, я много с кем повстречался. Очень много чего случилось. Но все равно постоянно думаю о нас с тобой как о самом главном. То и дело хочу с тобой встретиться. Только приехать к тебе пока не могу. Слишком много еще нужно до этого сделать.

Чистосердечное объяснение, начисто лишенное логики. Вполне в моем духе.

Между нами повисло молчание. Скажем так: средней длины. Молчание, за которое, как мне показалось, ее нейтральность слегка сдвинулась в сторону одобрения. Хотя, по большому счету, молчание — всего лишь молчание. Возможно, я просто принимал желаемое за действительное.

— Как твое дело? Движется? — спросила она.

— Думаю, да… Скорее да, чем нет. По крайней мере, я хотел бы так думать, — ответил я.

— Хорошо, если закончишь до следующей весны, — сказала она.

— И не говори, — согласился я.

* * *

Готанда выглядел немного усталым. Сказывался плотный график работы, в который он умудрялся вставлять еще и встречи с бывшей женой. Так, чтобы никто не заметил.

— Естественно, до бесконечности это продолжаться не может, — сказал Готанда, глубоко вздохнув. — Уж в этом-то я уверен. Не лежит у меня душа к такой придуманной жизни. Все-таки я человек семейного склада. Поэтому так устаю каждый день. Нервы уже натянуты до предела…

Он развел ладони, словно растягивал воображаемую резинку.

— Взял бы отпуск, — посоветовал я. — И махнул с ней вдвоем на Гавайи.

— Если б я мог, — сказал он и вымученно улыбнулся. — Если б я только мог — как было бы здорово! Несколько дней ни о чем не думать, валяться на песочке под пальмами. Хотя бы дней пять. Нет, пять — это уже роскошь. Хоть три денечка. Трех дней достаточно, чтобы расслабиться…

Этот вечер я провел у него на Адзабу — развалясь на шикарном диване, потягивая виски и просматривая на видео подборку телерекламы с его участием. Реклама таблеток от живота… Эту я видел впервые. С лифтами какого-то офиса. Четыре прозрачных лифта носятся то вверх, то вниз с ненормальной скоростью. Готанда в темном костюме и черных ботинках — настоящий элитный яппи — перебегает из лифта в лифт. То туда, то сюда, прыг-скок — только воздух свистит. В одном лифте разговаривает с начальством, в другом — назначает свидание красотке-секретарше, в третьем — торопливо дописывает какие-то документы. Из четвертого звонит по мобильному телефону кому-то в первом. Перескакивать из одного лифта в другой с такой бешеной скоростью — занятие непростое. Но ни один мускул не дрогнет на его благородном лице. Готанда-яппи выкладывается на всю катушку, лифты носятся все быстрей.

Голос за кадром: «День за днем усталость растет. Стресс накапливается в животе. Вечно занятому тебе — супер мягкое средство от живота…»

Я рассмеялся.

— Слушай, а это забавно!..

— Ага, мне тоже понравилось. Даром что реклама. Вся реклама, в принципе, сплошное дерьмо. Но эта снята отлично. Можешь смеяться — один этот ролик качественнее, чем большинство моих фильмов. Денег на него угрохали — будь здоров! Все эти дубли, спецэффекты, комбинированные съемки… На рекламу денег не жалеют. В каждую деталь миллионы вбухивают, пока до совершенства не доведут. Да и монтаж интересный.

— Прямо вся твоя жизнь в разрезе.

— Это уж точно! — засмеялся он. — Тут ты прав. Просто вылитый я. Так и стараюсь везде поспеть — то туда, то сюда… Всю жизнь на это кладу. Стресс накапливается в животе. И даже эти таблетки не помогают ни черта. Мне целую пачку бесплатно выдали. Заглотил целый десяток — никакого эффекта.

— Но двигаешься ты хорошо, — сказал я, перематывая ролик в начало. — Комичный, как Бастер Китон[138]. Наверное, это у тебя душевная склонность — в комедиях играть.

Пряча улыбку, Готанда кивнул.

— Это точно. Комедии люблю. И с удовольствием бы попробовал. Чувствую, у меня получилось бы. Это ж какую комедию можно закатать с таким простодушием, как у меня! В этом сложном и запутанном мире главный герой наивен и прям. Сам такой способ жизни — сплошная комедия, понимаешь, о чем я?

— Еще бы, — ответил я.

— Даже не нужно выделывать каких-то особых трюков. Просто будь сам собой. Уже от этого все животы надорвут. Да, было бы здорово так играть. Так сейчас никто в Японии не играет. Большинство комедийных актеров переигрывает так, что челюсть сводит. А я хотел бы сыграть наоборот. То есть, вообще не играть. — Он отхлебнул виски и задумчиво посмотрел в потолок. — Только мне такую роль все равно никто не даст. У них воображения для этого не хватит. Все мои роли за меня давно решены. С утра до вечера требуют играть только врача, учителя, адвоката. Сил моих больше нет. Давно отказался бы, да не могу — руки связаны. Только стресс накапливаю в животе…

Ролик с лифтами пользовался успехом, и его отсняли в нескольких вариантах. Но сюжет везде был один. Готанда с благообразной физиономией в деловом костюме носится с бешеной скоростью, перепрыгивая как белка с поезда на автобус, с автобуса на самолет — и всегда везде успевает вовремя. Или, например: с пакетом документов под мышкой взбирается по веревке на небоскреб и запрыгивает во все открытые окна попеременно. Один вариант лучше другого. Лик Готанды все так же невозмутим.

— Сначала мне говорили: делай усталое лицо. Режиссер просил. Такое, мол, чтобы все чувствовали: вот-вот подохну на боевом посту. Но я отказался. Сами подумайте, говорю, куда интереснее, если все делается с невозмутимым лицом. Только эти ослы даже слушать меня не хотели. Но я не сдавался. Не то чтобы воспылал любовью к рекламе. Там я снимаюсь исключительно ради денег. Просто чувствовал, что именно в этом ролике что-то есть… В общем, они настаивали — я возражал. В итоге смонтировали две версии и дали всем посмотреть. Само собой — то, что я предлагал, понравилось куда больше. Стали расхваливать режиссера и его братию. Даже какую-то премию дали, я слышал. Мне, конечно, на это плевать. Я — актер. Кто бы и как меня ни оценивал, ко мне настоящему это отношения не имеет. Но их-то распирало от гордости, как будто они и правда сами всё придумали! Готов спорить, они теперь абсолютно уверены, что идея всего ролика — от начала до конца — принадлежит им и никому больше. Такие вот кретины. Люди, лишенные воображения, вообще очень быстро подстраивают все вокруг под себя. А меня считают просто обаятельным ослом, который упирается по любому поводу…

— Не сочти за комплимент — но мне кажется, ты человек по-своему необычный, — сказал я. — Вот только до того, как мы разговорились по-настоящему, я этой необычности не ощущал. Я посмотрел с десяток твоих картин. Если честно — одна другой паршивее. И даже ты в них смотрелся ужасно.

Готанда выключил видео, подлил нам обоим виски, поставил пластинку Билла Эванса. Присел на диван, взял стакан, отпил глоток. В каждом движении — неизменное благородство.

— Это точно. Ты совершенно прав. Я ведь знаю: чем больше снимаюсь в таком дерьме, тем дерьмовее становлюсь. Сам чувствую, что превращаюсь в нечто жалкое и невзрачное. Но я же говорю — у меня нет выхода. Я ничего не могу выбирать себе сам. Даже галстук на мою личную шею подбирают они. Кретины, которые считают себя умней всех на свете, и обыватели, убежденные, что их вкус безупречен, вертят мной как хотят. Поди туда, встань сюда, делай то, не делай это, езди на том-то, трахайся с такой-то… Сколько еще это будет твориться со мной, до каких пор? Сам не знаю. Мне уже тридцать четыре. Еще месяц — и тридцать пять…

— А может, просто бросить всю эту бодягу — и начать с нуля? У тебя бы получилось, я уверен. Уходи из конторы, живи своей жизнью да понемногу долги возвращай…

— Именно так, ты прав. Я об этом уже много думал. И, будь я один, давно бы уже так поступил. Бросил все к чертовой матери, устроился в какой-нибудь театрик задрипанный да играл бы то, что нравится. Как вариант — очень даже неплохо. С деньгами как-нибудь разобрался бы… Но штука в том, что, окажись я на нуле — она меня моментально бросит, гарантирую. Такая женщина. Ни в каком другом мире, кроме своего, дышать не сможет. И на нуле со мной сразу задыхаться начнет. Тут дело не в том, хорошая она или плохая. Просто — из такого теста сделана, и все. Живет в системе ценностей суперзвезд, дышит воздухом этой системы — и от партнера требует того же атмосферного давления. А я ее люблю. И оставить ее не способен. В этом вся и беда.

«Всего одна дверь, — пронеслось у меня в голове. — Вход есть, а выхода нет…»

— В общем, этот пасьянс не сходится, как ни раскладывай, — подытожил Готанда с улыбкой. — Давай лучше сменим тему. Об этом хоть до утра рассуждай — все без толку.

Мы заговорили о Кики. Он спросил, что у меня с ней были за отношения.

— Странно, — добавил он. — Она нас с тобой, считай, заново познакомила — а ты о ней почти ничего не говоришь. Может, тебе тяжело вспоминать? Тогда, конечно, не стоит…

Я рассказал ему, как встретился с Кики. Как мы пересеклись, совершенно случайно, и стали жить вместе. Естественно и бесшумно, словно воздух заполнил пустующее пространство, она вошла в мою жизнь.

— Понимаешь, все случилось как-то само по себе, — сказал я. — Даже объяснить как следует не получается. Всё вдруг слилось воедино — и, как река, само вперед потекло. Так что первое время я даже ничему особо не удивлялся. И только позже стал замечать, что слишком многое… не стыкуется с обычной реальностью. Я понимаю, что по-идиотски звучит, но это так. Почему и не разговаривал о ней ни с кем до сих пор.

Я хлебнул виски и погонял по дну стакана кубики льда.

— Кики в то время подрабатывала моделью для рекламы женских ушей. Я увидел фото с ее ушами и заинтересовался. Это были, как бы тебе сказать… абсолютные уши. Уши на все сто процентов. А мне как раз нужно было сделать макет рекламы на заказ. И я попросил, чтобы мне прислали копии фотографий с ее ушами. Что там за реклама была, уже и не помню… В общем, прислали мне копии. Уши Кики, увеличенные раз в сто. Огромные — каждый волосок на коже видно. Я повесил эти снимки на стену в конторе и разглядывал каждый день. Сначала для пущего вдохновения. А потом привык к ним так, словно это часть моей жизни. И когда заказ выполнил, оставил их висеть на стене, настолько они были классные. Жаль, тебе сейчас показать не могу. Пока сам не увидишь — не поймешь, что я имею в виду. Уши, чье совершенство оправдывает сам факт их существования.

— Да, я помню, ты что-то говорил о ее ушах, — сказал Готанда.

— Ну да… В общем, я захотел встретиться с их хозяйкой. Казалось, не увижу ее — жизнь остановится. С чего я это взял — не знаю. Но мне действительно так казалось. Я позвонил ей. Она согласилась встретиться. И в первый же день нашей встречи открыла свои уши лично мне. Лично мне, понимаешь? Не по работе! Это было гораздо круче, чем на фотографии. На работе — ну, то есть, перед камерами — она сознательно их блокировала. «Уши для работы» — совсем не то, что «уши для себя», понимаешь? Когда она открывала их для меня, даже воздух вокруг менялся. Все менялось — весь мир, вселенная… Я понимаю, как по-дурацки это звучит. Но по-другому сказать не получается.

Готанда надолго задумался.

— Блокировала уши? Это как?

— Отключала их от сознания. Если совсем просто.

— Хм-м, — протянул он.

— Как штепсель из розетки.

— Хм-м.

— Ну… Дурацкое сравнение, конечно. Но именно так, я не вру.

— Да верить-то я тебе верю. Просто пытаюсь понять. И в мыслях не было тебя как-то поддеть.

Я откинулся на спинку дивана и уперся взглядом в картину на стене.

— Но главное — ее уши обладали сверхъестественной способностью, — продолжал я. — Она могла слышать то, что не слышат другие, — и приводить людей туда, куда им нужно.

Готанда снова надолго умолк.

— Значит, Кики куда-то тебя привела? — спросил он наконец. — Туда, куда тебе было нужно?

Я кивнул. Но ничего не сказал. Слишком уж долгой была та история, да и рассказывать ее особо не хотелось.

— И вот теперь она снова хочет куда-то меня привести, — сказал я. — Я это чувствую, и очень сильно. Вот уже несколько месяцев. Все это время как будто иду вслед за нитью, которую она мне бросила. Ужасно тонкая нить; сколько раз уже думал — ну, все, сейчас оборвется. А она все тянется и не кончается. Так худо-бедно добрался до сегодняшнего дня. Разных людей встретил, пока шел. Тебя, например. Я бы даже сказал, среди этих людей ты — центральный. А я все иду — и никак не могу уловить, к чему она клонит. Уже два человека погибло на моем пути. Сначала Мэй, потом однорукий поэт… То есть, двигаться-то я двигаюсь. Но ни к чему в итоге не прихожу…

Лед в стаканах совсем растаял. Готанда принес из кухни очередное ведерко, наполнил стаканы льдом, налил еще виски. Изысканные жесты. Благородная осанка. Приятный стук льда о стенки стаканов. «Как в кино», — машинально подумал я.

— Так что у меня своя безнадега, — подытожил я. — Ничем не веселее твоей.

— Э, нет, старина, — возразил Готанда. — Я бы наши безнадеги не сравнивал. Я люблю женщину. Это любовь, у которой не может быть выхода. С тобой — совсем другая история. Тебя, по крайней мере, что-то куда-то ведет — пусть даже и мотая из стороны в сторону. Никакого сравнения с лабиринтом страстей, в котором блуждаю я. У тебя есть чего желать, на что надеяться. Есть хотя бы шанс на то, что выход найдется. У меня нет вообще ничего. Между нашими ситуациями — такая пропасть, что и говорить не о чем.

— Может быть… — вроде как согласился я. — Так или иначе, мне остался лишь путь, который предлагает Кики. Других путей нет. Она все время старается мне что-то передать — то ли знак какой-то, то ли послание. И я напрягаю слух, пытаясь его разобрать…

— Послушай, — сказал вдруг Готанда. — А ты никогда не думал, что Кики могли убить?

— Так же, как Мэй?

— Ну да. Сам подумай. Так же внезапно исчезла. Я когда узнал о смерти Мэй — тут же о Кики вспомнил. А вдруг с ней то же самое произошло? Об этом даже вслух говорить страшно. Вот я и не говорил. Но ведь это возможно, не так ли?

Я ничего не ответил. Как бы то ни было — я видел ее, вертелось у меня в голове. Там, в пепельных сумерках на окраине Гонолулу. Я видел ее. Даже Юки об этом знает.

— Просто как вероятность. Без фактов, — сказал Готанда.

— Вероятность, конечно, есть. Но послания мне шлет именно она. Я чувствую это совершенно отчетливо. У нее свой стиль, я не мог обознаться.

Готанда долго молчал, скрестив руки на груди. Можно было подумать, что он устал и заснул. Но он, конечно, не спал. Время от времени его пальцы оживали и вновь успокаивались. Кроме пальцев, не двигалось ничего. Ночная мгла просачивалась в комнату и обнимала его ладную фигуру, как родильные воды — младенца в утробе. По крайней мере, мне так казалось.

Я поболтал льдом в стакане и хлебнул еще виски.

И тут я ощутил присутствие кого-то третьего. Будто кроме нас с Готандой в комнате есть кто-то еще. Я чуял тепло его тела, дыхание, запах. Но по всем признакам это был не человек. Воздух вокруг заметался так, словно разбудили дикого зверя. Зверя? У меня одеревенела спина. Я судорожно огляделся. Но, само собой, никого не увидел. В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток признаков чего-то нечеловеческого. Но видно ничего не было.

Глава 35

В конце мая случайно — то есть, надеюсь, случайно — я встретился с Гимназистом. С одним из той парочки инспекторов, что допрашивали меня после гибели Мэй. Я зашел в универмаг «Токю Хэндз», купил паяльник и уже направлялся к выходу, когда столкнулся с ним лицом к лицу. Невзирая на совсем летнюю погоду, он был в толстом твидовом пиджаке — но, судя по лицу, это его ничуть не смущало. Возможно, служба в полиции развивает в человеческом организме особую жаростойкость. Кто его знает. В руке он держал фирменный пакет универмага — такой же, как у меня. Я сделал вид, что не заметил его, и собирался пройти мимо, но Гимназист не дал мне улизнуть.

— Экий вы неприветливый! — натянуто пошутил он. — Мы ведь не совсем чужие люди. Зачем притворяться, что мы незнакомы?

— Я спешу, — только и сказал я.

— Что вы говорите? — напирал Гимназист, совершенно не веря в то, что я могу куда-то спешить.

— Нужно к работе готовиться. Плюс целая куча других важных дел, — не сдавался я.

— Понимаю, — закивал он. — Но, может, хоть минут десять выкроите? Как насчет чая? Уж очень хотелось с вами вне работы поговорить. Десяти минут хватит, уверяю вас.

И я зашел вслед за ним в битком набитый кафетерий. Зачем — сам не знаю. Запросто ведь мог отказаться и пойти своей дорогой. Нет же — поплелся, как миленький, в кафетерий и стал пить кофе с полицейской ищейкой. Нас окружали влюбленные парочки и студенты. Кофе был дрянным, воздух спертым. Гимназист достал сигареты и закурил.

— Давно хочу бросить — увы! — сказал он. — Пока я на этой работе — даже пробовать бесполезно. Без курева просто не выжить. Слишком нервы стираются.

Я молчал.

— Нервы стираются, — повторил он. — Все вокруг тебя ненавидят. Чем дольше работаешь уголовным инспектором — тем неприятнее ты окружающим. Глаза мутнеют. Дряхлеет кожа лица. Почему дряхлеет лицо — не знаю, но это так. Очень скоро начинаешь выглядеть вдвое старше своего возраста. Манера речи — и та меняется. И ничего светлого в жизни не остается.

Он положил в кофе три ложки сахара, добавил сливок, тщательно размешал и неторопливым движением поднес чашку ко рту.

Я посмотрел на часы.

— Ах, да! Время, — вспомнил он. — Минут пять еще есть, не так ли? Не волнуйтесь, надолго не задержу. Я по поводу той убитой девчонки, Мэй.

— Мэй? — переспросил я как можно тупее. Не на того напал, дядя. Так просто ты меня не поймаешь.

Он слегка скривил губы и рассмеялся.

— Ах, да, конечно!.. Так звали убитую — Мэй. Выяснилось в ходе расследования. Имя, понятно, не настоящее. Кличка для работы. Проститутка, как мы и предполагали. Я это чувствовал с самого начала. На вид — приличная девушка, на деле — все наоборот. В наши дни все сложнее на глаз отличить. Раньше как было? Посмотришь — и с первого взгляда ясно: шлюха. Одежда соответствующая, косметика, мимика, жесты… А в последнее время так просто уже не понять. Женщины, о которых и не подумаешь никогда, занимаются этим на всю катушку. Кто ради денег, кто просто из любопытства. Все это никуда не годится. Это очень опасно, вам не кажется? То и дело встречаться с незнакомыми мужчинами и полностью доверяться им один на один. А в этом обществе кого только не встретишь. Извращенцы, садисты. Что угодно может произойти. Вы согласны со мной?

Я поневоле кивнул.

— Но молодые девушки этого не понимают. Им кажется, что в мире удача всегда на их стороне. Ну, здесь ничего не поделаешь. На то она и молодость, чтобы на это рассчитывать. Они искренне верят, что все будет хорошо. И понимают, что это не так, когда уже слишком поздно. Когда им, беднягам, уже на горле чулок затягивают. Финиш…

— Так вы поняли, кто убийца? — спросил я.

Он покачал головой и нахмурился.

— К сожалению, пока нет. Много деталей выплыло. Но газеты ничего не узнают, пока следствие не закончится. В частности, стало ясно, что ее звали Мэй. Что работала проституткой. Настоящее имя… впрочем, это уже несущественно. Родилась в Кумамото. Отец — государственный служащий. Пускай и в небольшом городе, но в начальники выбился. Дом — полная чаша, семья обеспеченная. Деньги регулярно ей посылали. Мать по два раза в месяц к ней в Токио приезжала — приодеть, обеспечить всем, что для жизни нужно. Она родителям говорила, что работает в модельном бизнесе. Старшая сестра замужем за хирургом. Младший брат учится на юриста в университете Кюсю. Не семья — загляденье! Какого черта дочери из такой семьи выходить на панель? После того, что случилось, дома все в шоке. Поэтому мы пока не сообщаем семье, чем она занималась на самом деле. Из сострадания. От известия, что дочь задушили в отеле чулком, мать и так на грани самоубийства. Слишком страшная новость для такой идеальной семьи.

Я молчал. Пускай уж выговорится до конца.

— Мы вышли на организацию, которая поставляет проституток по вызову. Не буду говорить, чего это нам стоило. Но и выудить кое-что удалось. А знаете, как? Отловили трёх шлюх в фойе большого отеля. Показали им те же фотографии, что и вам, и допросили с пристрастием. Одна раскололась. Не у всех такие железные нервы, как у вас. Да и в ней слабину нащупали сразу. В итоге мы узнали об Организации. Бордель экстра-класса. С членской системой и расценками для ходячих мешков с деньгами. Нам с вами — увы! — в такие места ход заказан. Или вы готовы за один раз с девчонкой выложить семьдесят тысяч[139]? Я не готов. Благодарю покорно. Чем такие деньги тратить, я лучше в постели с женой сэкономлю, да сыну новый велосипед куплю. В общем, что говорить — не для нас, голодранцев, развлечение! — Он рассмеялся и посмотрел на меня. — Но даже захоти я им выложить эти семьдесят тысяч — никто со мной говорить не станет. Сразу выяснят, что я за птица. Всю мою подноготную вмиг разузнают. Безопасность — прежде всего. Сомнительных клиентов не обслуживают. А уж уголовных следователей и подавно — но не потому, что с полицией, в принципе, связываться не хотят. Будь я какой-нибудь шишкой из полицейского управления — дело другое. Но только оч-чень большой шишкой. Чтобы пригодился в случае чего. А с такого пугала огородного, как я, все равно никакого толку.

Он допил кофе и опять закурил.

— В итоге мы попросили ордер на обыск всей этой лавочки. Через три дня получили его. И когда ворвались с ордером в контору клуба — нас встретила пустота. Космическая пустота. Ни бумаг, ни улик, ни свидетелей. Ни-че-го. Иначе говоря, утекла секретная информация. Вопрос — откуда утекла? Как вы думаете?

— Не знаю, — сказал я.

— Из полиции, откуда ж еще! Кого-то из начальства это зацепило. И нас попросту сдали. Доказать невозможно. Но нам в отделении всё ясно и без доказательств. Кто-то позвонил в клуб и предупредил: скоро, мол, гости нагрянут, смывайтесь, пока время есть… Подло. Низко и недостойно. А клубу, как видно, к срочным переездам не привыкать. Свернулись за какой-нибудь час — и ищи ветра в поле. Снимут другую контору, другие телефоны поставят — и опять за старое. Это же так просто. Пока есть список клиентов, и девочки как надо построены — они могут продолжать этот бизнес где угодно. И нам уже ни до чего не докопаться. Нас вышвырнули из игры. Оборвали все ниточки одним махом. Узнай мы, кто заказывал ее в ночь убийства, все сдвинулось бы с мертвой точки. Но теперь, когда все вот так, наши руки опять пусты. Как дальше действовать — сам черт не поймет.

— Непонятно, — сказал я.

— Что непонятно?

— Если, как вы говорите, она работала в клубе с членской системой — зачем члену клуба ее убивать? Его же сразу вычислить можно будет, разве не так?

— Именно, — кивнул Гимназист. — Имя убийцы не должно было отражаться в бумагах клуба. Значит, это либо ее приятель-любовник — либо член клуба, который вызвал ее частным образом, напрямую. Ни для первой, ни для второй версии у нас никаких зацепок нет. Мы ничего не нашли. Тупик.

— Я не убивал, — сказал я.

— Разумеется. И мы это знаем, — сказал он. — Я вам сразу сказал. У вас не тот тип характера. Вы не способны убить человека, это сразу видно. Люди вашего типа не убивают других людей. Но вам что-то известно. Я это чувствую. Профессиональным чутьем. Может, расскажете? Все останется между нами. Я не полезу вам в душу, и ни в чем вас не упрекну. Обещаю. Серьезно.

— Даже не знаю, о чем вы, — сказал я.

— Ч-черт, — нахмурился Гимназист. — Значит, все зря… Вся штука в том, что наше начальство не хочет давать делу ход. Ну, шлепнули в отеле проститутку — и черт с ней, так ей и надо. У наших начальников логика простая: чем меньше проституток, тем лучше. Большинство из них и трупов-то почти не видали. Они и представить себе не могут, что это такое, когда голой красивой девушке перетягивают горло чулками. Как это страшно, и как ее жалко… Среди членов клуба — не только полицейские боссы, но и большие политики. А у полиции ушки на макушке. Блеснет в темноте золотая хризантема[140] — полицейский тут же голову втягивает, как черепаха. И чем выше сидит — тем глубже втягивает. Что ж, не повезло бедняжке Мэй. И погибла ни за грош, и убийцу найти уже, видать, не судьба…

Официантка забрала его пустую кофейную чашку. Я свой кофе так и не допил.

— Если честно, — продолжал Гимназист, — я к этой девушке, Мэй, испытываю странное чувство. Что-то вроде родственной близости. С чего бы это? Сам не пойму. Но когда увидел ее в кровати — голую, мертвую, с чулком на горле — я вот что подумал. Эту сволочь, ее убийцу, я поймаю, чего бы мне это ни стоило. Конечно, на подобные сцены мы уже насмотрелись по самое не хочу. И при виде очередного трупа не сходим с ума от жалости и сострадания. Видел я и расчлененку, и обгоревших до костей — какие угодно. Но ее труп был особенный. Невероятно красивый. Стояло утро, лучи солнца падали на нее из окна. И она лежала, словно обледеневшая в этих лучах. Глаза открыты, язык в гортань закатился, горло чулком перетянуто. Концы от чулка на груди уложены. Аккуратно так, в форме галстука. Я смотрел на нее — и чувствовал странную вещь. Будто эта девочка просит меня — лично меня! — чтобы я раскрыл эту тайну. Будто, пока я не найду убийцу, она так и будет лежать замороженная в лучах солнца. Там, в отеле. Да так и кажется до сих пор: пока убийца на свободе, пока дело не раскрыто — она не разморозится, не освободится от этой судороги… Как считаете, это нормальное ощущение?

— Не знаю, — сказал я.

— Вы, как я понял, уезжали куда-то надолго. Путешествовали? Загар вам очень к лицу, — сказал инспектор.

— На Гавайи по работе летал, — сказал я.

— Здорово… Завидую вам. Мне бы мне такую шикарную работу. А тут с утра до вечера трупы разглядываешь. Поневоле станешь угрюмым типом. Вы когда-нибудь разглядывали трупы?

— Нет, — сказал я.

Он покачал головой и взглянул на часы.

— Ну, что ж. Ладно. Простите, что зря отнял у вас время. Хотя, может, и не зря. Говорят же люди — случайных встреч не бывает. А разговор этот в голову не берите. Даже таких, как я, иногда тянет по душам поговорить… Если не секрет, что купили-то?

— Паяльник, — сказал я.

— А я — струну для прочистки труб. Все трубы в доме позабивались…

Он расплатился за кофе. Я предложил ему половину суммы, но он наотрез отказался.

— Ну что вы, ей-богу! Это же я вас сюда заманил. Ваше время и нервы стоят дороже. А это все так, пустяки…

На выходе из кафетерия я вдруг кое-что вспомнил.

— И часто вы расследуете убийства проституток? — спросил я.

— Как сказать… В общем, довольно часто. Не то чтобы каждый день. Но и не раз в год, это точно. А что — вы интересуетесь убийствами проституток?

— Нет, не интересуюсь, — ответил я. — Просто так спросил.

На этом мы расстались.

Он скрылся из глаз — а у меня еще долго сосало под ложечкой.

Глава 36

Неторопливо, точно облако в небе, за окном проплыл и растаял май.

Уже два с половиной месяца я не брал никаких заказов. Звонки по работе почти прекратились. Мир с каждым днем все вернее забывал обо мне. Деньги на мой счет в банке, понятно, больше не поступали — но еще оставалась какая-то сумма на жизнь. А жизнь моя, в принципе, не требует особых затрат. Сам готовлю, сам стираю. Особой нужды ни в чем не испытываю. Долгов нет, кредиты никому не выплачиваю, по автомобилям и шмоткам с ума не схожу. Так что в ближайшее время о деньгах можно было не беспокоиться. Вооружившись калькулятором, я подсчитал свой месячный прожиточный минимум, разделил на него то, что осталось в банке, и понял: еще пять месяцев протяну. За эти пять месяцев что-нибудь, да случится. А не случится — тогда и подумаю снова. Кроме того, на моем столе красовался в рамке чек на триста тысяч от Хираку Макимуры. Как ни крути — голодная смерть мне пока не грозит.

Стараясь не ломать размеренного темпа жизни, я по-прежнему ждал, пока что-нибудь произойдет. По нескольку раз в неделю отправлялся в бассейн и плавал там до полного изнеможения. Ходил за продуктами, готовил еду, а по вечерам слушал музыку и читал книги, взятые в библиотеке.

Там же, в библиотеке, я просмотрел газеты и скрупулезно, одно за другим, отследил все сообщения об убийствах за последние несколько месяцев. Интересуясь, разумеется, лишь теми случаями, когда убивали женщин. Глядя на мир под таким углом, я обнаружил, что женщин в этом мире убивают просто в кошмарном количестве. Их режут ножами, забивают кулаками и душат веревками. О жертвах, хоть как-то похожих на Кики, газеты не сообщали. По крайней мере, труп не нашли. Конечно, есть много способов сделать так, чтобы труп не нашли никогда. Привязать к ногам груз и выбросить в море. Отвезти подальше в горы и закопать в лесу. Как я схоронил свою Селедку. В жизни никто не найдет.

«А может, несчастный случай? — думал я. — И ее как Дика Норта, сбил грузовик?» И я проверил все сообщения о происшествиях. О тех случаях, когда погибали женщины. На свете происходит безумное количество несчастных случаев, в которых гибнет до ужаса много женщин. Умирают в дорожных авариях, сгорают в пожарах и травятся газом у себя дома. Но никого, похожего на Кики, я среди них не нашел.

А еще бывают самоубийства, думал я. Или, скажем, внезапная смерть от разрыва сердца. О таких случаях газеты уже не пишут. На свете полным-полно самых разных смертей. О каждой в газете не сообщишь. Наоборот: смерти, о которых пишут в газетах, — исключение из общего правила. Подавляющее большинство людей умирает тихо и незаметно.

Поэтому — вероятность остается.

Возможно, Кики убита. Возможно, погибла от несчастного случая. Возможно, покончила с собой. Возможно, умерла от разрыва сердца.

Но доказательств нет. Ни того, что она умерла, — ни того, что жива.

Иногда, по настроению, я звонил Юки. «Как живешь?» — спрашивал я. «Да так…» — отвечала она. Она разговаривала со мной, будто с Марса: ответы крайне плохо совпадали с вопросами. Как я ни сдерживался, это меня всегда немного бесило.

— Да так, — сказала она в очередной раз. — Не хорошо, не плохо. Живу себе помаленьку…

— Как мать?

— Ушла в себя. Не работает почти. Весь день на стуле сидит и в стенку смотрит. Ничего делать сил нет.

— Я могу чем-то помочь? За продуктами съездить, еще что-нибудь?

— За продуктами, если что, домработница сходит. А так мы просто доставку на дом заказываем. Живем тут вдвоем, ничего не делаем. Знаешь… Здесь, если долго живешь, кажется, будто время остановилось. Как думаешь — время, вообще, движется?

— К сожалению, еще как движется. Время проходит, вот в чем беда. Прошлое растет, а будущее сокращается. Все меньше шансов что-нибудь сделать — и все обиднее за то, чего не успел.

Юки молчала.

— Что-то голос у тебя совсем слабый, — сказал я.

— Правда, что ли?

— Правда, что ли? — повторил я.

— Эй, ты чего?

— Эй, ты чего?

— Кончай свои дразнилки!

— Это не дразнилки. Это эхо твоей души. Бьёрн Борг блестяще возвращает подачу, указывая противнику на отсутствие диалога в игре. Чпок!

— Ты все такой же ненормальный, — обреченно вздохнула Юки. — Ведешь себя, как мальчишка.

— Ни фига подобного, — возразил я. — Я просто подтверждаю примерами из жизни свою глубокую мысль. Это называется «метафора». Игра слов, благодаря которой проще передавать людям что-нибудь сложное. С мальчишескими дразнилками ничего общего не имеет.

— Тьфу! Чушь какая-то.

— Тьфу! Чушь какая-то, — повторил я.

— Прекрати сейчас же! — взорвалась Юки.

— Уже прекратил, — сказал я. — Поэтому давай все сначала. Что-то голос у тебя совсем слабый.

Она вздохнула. И затем ответила:

— Да, наверное. С мамой тут совсем захиреешь… Ее настроение само на меня перескакивает. В этом смысле она очень сильная. И влияет на меня все время. Потому что ей наплевать, что вокруг нее люди чувствуют. Думает только о себе и о том, что она сама чувствует. Такие люди всегда очень сильные. Понимаешь? Под их настроение попадаешь, даже если не хочется. Незаметно как-то. Если ей грустно — мне тоже грустно. Хотя, конечно, если развеселится, и у меня настроение поднимается…

В трубке раздался щелчок зажигалки.

— Похоже, иногда мне стоит тебя оттуда забирать и выгуливать. Как считаешь?

— Похоже на то…

— Хочешь, завтра заеду?

— Давай… — сказала Юки. — Вроде поболтала с тобой — и голос уже не слабый.

— Слава богу, — сказал я.

— Слава богу, — повторила она.

— Иди к черту!

— Иди к черту!

— Ну, до завтра, — сказал я и тут же повесил трубку, не дав ей и рта раскрыть.

* * *

Амэ и правда пребывала в глубокой прострации. Сидела на диване, изящно скрестив ноги, и пустым, невидящим взглядом сверлила раскрытый на коленях фотожурнал. Со стороны это выглядело, как картина художника-импрессиониста. Окна в комнате были распахнуты, но день стоял настолько безветренный, что ни занавески, ни страницы журнала не колыхались ни на миллиметр. Когда я вошел, Амэ лишь на секунду подняла голову и смущенно улыбнулась. Очень слабо — будто и не улыбнулась, а просто воздух в комнате слегка дрогнул. И, приподняв над журналом руку, тонким пальцем указала на стул. Домохозяйка подала кофе.

— Я передал вещи семье Дика Норта, — сказал я.

— С женой встречались? — спросила Амэ.

— Нет. Отдал чемодан мужчине, который открыл мне дверь.

Амэ кивнула.

— Ладно… Спасибо вам огромное.

— Ну что вы. Мне это ничего не стоило.

Она закрыла глаза и сцепила пальцы перед лицом. Затем открыла глаза и огляделась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я взял чашку с кофе и отпил глоток.

Против обыкновения, Амэ уже не носила хлопчатую рубашку с джинсами. На ней были белоснежная блузка с изысканным кружевом и дымчато-зеленая юбка. Волосы аккуратно уложены, губы подведены. Красивая женщина. Ее обычная живость куда-то исчезла, но притягательное изящество, от которого становилось не по себе, облаком окружало ее. Очень зыбкое облако — казалось, вот-вот задрожит и исчезнет; однако стоило посмотреть на нее — и оно появлялось снова. Красота Амэ разительно отличалась от красоты Юки. В этом смысле мать и дочь были антиподами. Красоту матери взрастило время и отшлифовал жизненный опыт. Своей красотой она утверждала себя. Ее красота была ею. Она мастерски управлялась с этим даром Небес и отлично знала, как его использовать. Юки же, напротив, чаще всего даже не представляла, как своей красотою распорядиться. Вообще, наблюдать за красотой девчонок-подростков — отдельная радость жизни.

— Почему всё так? — вскрикнула вдруг Амэ. Так резко, будто в воздухе перед нею что-то пролетело.

Я молча ждал продолжения.

— Почему мне так плохо?

— Наверное, потому, что умер человек. И это понятно. Смерть человека — очень большая трагедия, — ответил я.

— Да, конечно… — вяло кивнула она.

— Или вы не о том? — спросил я.

Амэ взглянула мне прямо в глаза. И покачала головой.

— Я прекрасно вижу, что вы не дурак. Вы знаете, о чем я, не правда ли.

— Вы не думали, что будет настолько плохо? Я правильно понимаю?

— Ну, в общем… Наверное, да.

«Как мужчина он для вас был никто. Особыми талантами не обладал. Но был вам искренне предан. И выполнял свои обязанности на все сто. Все, что приобрел за долгие годы, бросил ради вас. А потом умер. И вы поняли, какой он замечательный, только после его смерти», — хотел я сказать ей прямо в лицо. Но не сказал. Есть вещи, о которых говорить вслух все же не следует.

— Почему? — повторила она, продолжая следить за полетом непонятно чего. — Почему все мужчины, которые со мной свяжутся, постепенно сходят на нет? Почему любые отношения с ними кончаются всякой гадостью? Почему я всегда остаюсь с пустыми руками? Что во мне не так, черт меня побери?

На такие вопросы не бывает ответов. Я молча разглядывал замысловатые кружева на рукавах ее блузки. Они напоминали узоры на хорошо выделанных внутренностях какого-то животного. Окурок «сэлема» в пепельнице чадил, как дымовая шашка. Дым поднимался струйкой до самого потолка и уже там растворялся в тишине, как сахар в кофе.

Юки, закончив переодеваться, вошла в комнату.

— Эй, пойдем, — позвала она меня.

Я поднялся со стула.

— Ну, мы поехали, — сказал я Амэ. Но она не услышала.

— Алё, мама! Мы уезжаем!! — заорала Юки. Амэ посмотрела на нас, кивнула. И закурила новую сигарету.

— Я покатаюсь и приеду. Ужинай без меня, — добавила Юки.

Оставив Амэ и дальше изваянием сидеть на диване, мы вышли из дома. В этом доме еще оставался дух Дика Норта. Так же, как он оставался во мне, пока я помнил его улыбку. Ту озадаченную улыбку после моего вопроса — помогает ли он себе ногой, когда режет хлеб…

Ей-богу, странный малый, подумал я в сотый раз. Будто и впрямь стал живее после смерти.

Глава 37

Примерно так же я встречался с Юки еще несколько раз. Раза три или четыре, точно не помню. И как-то не чувствовал, что жизнь с матерью в горах Хаконэ доставляет ей особое удовольствие. Радости ей это не приносило, хотя и неприязни не вызывало. Не похоже и на то, что она торчала там из желания заботиться о матери, потерявшей близкого человека. Случайным ветром ее занесло в этот дом. И она жила в нем, бесстрастная и безучастная ко всему, что творилось вокруг.

Лишь встречаясь со мной — и только на время наших встреч — она чуть-чуть оживала. Веселела, отвечала на шутки; в голосе снова слышались упрямство и независимость. Но стоило ей вернуться в Хаконэ — всё сходило на нет. Голос делался вялым, взгляд угасал. Она выключалась, словно орбитальная станция, которая из экономии энергии перестает вращаться вокруг своей оси.

— Слушай… А может, тебе снова стоит пожить одной в Токио? — спросил я однажды. — Сменила бы обстановку. Недолго, денька три. Всё польза была бы. В Хаконэ ты как в воду опущенная — и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какая ты на Гавайях была? Будто другой человек!

— Ничего не поделаешь, — ответила Юки. — Я понимаю, о чем ты. Но сейчас просто время такое. Сейчас, где бы я ни жила, — везде будет одно и то же.

— Потому что умер Дик Норт, и мать в таком состоянии?

— Ну да, и это тоже… Но, думаю, не только это. Ничего не решится, если я просто от мамы уеду. Здесь я бессильна. Как тут лучше сказать… Просто сейчас так складывается. Звезды в небе плохо сошлись, я не знаю… Где бы я ни была, что бы ни делала — ничего не изменится. Потому что между телом и головой никакого контакта.

Мы валялись на диком пляже и смотрели в море. Небо все больше хмурилось. Легкий бриз теребил траву, что росла островками вдоль берега.

— Звезды в небе, — повторил я.

— Звезды в небе, — кивнула она со слабой улыбкой. — Нет, ну правда! Пока только хуже становится. Мы с мамой обе на одну волну настроены. Помнишь, я говорила: когда она веселая, я тоже радуюсь, когда ей плохо — и у меня все из рук валится. И я не знаю, кто на кого влияет. То ли мама меня за собой тянет, то ли я ее. Но мы с ней будто подключены друг к дружке, это я чувствую. А вместе мы или порознь — уже не имеет значения.

— Подключены?

— Ну да, психологически подключены все время, — кивнула Юки. — Иногда я этого не выношу и пытаюсь как-то сопротивляться. А иногда устаю так, что становится все равно. Просто руки опускаются. И, как это говорится… уже не могу сама себя контролировать. Чувствую, что снаружи что-то огромное начинает управлять моими силами. И я уже не понимаю, где еще я — а где уже оно. И не выдерживаю. И хочу все вокруг расколошматить вдребезги. Потому что не могу так больше. Хочу закричать: «Я еще маленькая!» — и забиться куда-нибудь в угол…

* * *

Ближе к вечеру я отвозил ее в Хаконэ и возвращался в Токио. Амэ всякий раз приглашала отужинать, но я неизменно отказывался. Понимал, что вежливее согласиться, но чувствовал: с этой парочкой за одним столом я долго не выдержу. Я представлял себе эту картину. Мать с сонными глазами, дочь с непроницаемым лицом. Дух покойника. Тяжелый воздух. Кто на кого влияет — сам черт не поймет. Гробовая тишина. Вечер без единого звука. При одной мысли о таком ужине желудок вставал на дыбы. По сравнению с ним сумасшедшее чаепитие из «Алисы в Стране Чудес» — просто праздник какой-то. В тамошнем безумстве, по крайней мере, ничего не застывало на месте.

Поэтому я возвращался в Токио под старенький рок-н-ролл, пил пиво, готовил ужин и с большим удовольствием съедал его в одиночестве.

* * *

Наши встречи с Юки мы никогда не посвящали чему-то конкретно. Гоняли по скоростному шоссе и слушали музыку. Валялись на берегу моря и разглядывали облака. Ели мороженое в отеле «Фудзия». Катались на лодке по озеру Ёсино. Весь день негромко беседовали о чем-нибудь — и так проводили время жизни. «Прямо пенсионеры какие-то», — иногда думал я.

Однажды Юки заявила, что хочет в кино. Я съехал с шоссе в Одавара, купил газету и посмотрел, что идет в местных кинотеатрах. Но ничего интересного не обнаружил. Только в зале повторного фильма крутили «Безответную любовь» с Готандой. Я рассказал Юки, что учился с Готандой в одном классе, и что даже сейчас иногда встречаюсь с ним. Юки, похоже, заинтересовалась.

— А это кино ты смотрел?

— Смотрел, — сказал я. Но, разумеется, не стал говорить, сколько раз. Не хватало еще объяснять, за каким чертом я это делал.

— Интересное? — спросила Юки.

— Скукотища, — честно ответил я. — Дрянное кино. Мягко выражаясь, перевод пленки на дерьмо.

— А друг твой что говорит?

— Дрянное кино, говорит. Перевод пленки на дерьмо, говорит, — засмеялся я. — Раз уж сами актеры так о фильме отзываются — дело дрянь.

— А я хочу посмотреть.

— Ну, давай сходим. Прямо сейчас.

— А тебе не скучно будет, во второй-то раз?

— Да ладно. Все равно больше делать нечего, — сказал я. — А вреда не будет. Такое кино даже вреда принести не способно.

Я позвонил в кинотеатр и узнал, когда начинается «Безответная любовь». Полтора часа до сеанса мы скоротали в зоопарке на территории средневекового замка. Могу спорить — нигде на Земле, кроме Одавары, не додумались бы устраивать зоопарк на территории замка. Странный город, что и говорить. В основном мы разглядывали обезьян. Это занятие не надоедает. Слишком уж явно обезьянья стая напоминает человеческое общество. Есть свои тихони. Свои наглецы. Свои спорщики. Толстый безобразный самец, восседая на горке, озирал окрестности грозно и подозрительно. Совершенно жуткое создание. Интересно, что нужно делать всю жизнь, чтобы в итоге стать таким жирным, угрюмым и омерзительным, удивлялся я. Хотя, конечно, не у обезьян же об этом спрашивать.

В полдень буднего дня кинотеатр, понятное дело, пустовал. Кресла были жесткими до безобразия; в зале пахло, как в старом комоде. Перед началом сеанса я купил Юки плитку шоколада. Сам я тоже не прочь был чего-нибудь съесть, но на мой вкус в киоске ничего не нашлось. Да и девица за прилавком, мягко скажем, не очень стремилась что-либо продать. Поэтому я сжевал кусочек юкиного шоколада и на том успокоился. Шоколада я не ел уже, наверное, с год. О чем и сообщил Юки.

— Ого, — удивилась она. — Ты что, не любишь шоколад?

— Он мне безынтересен, — ответил я. — Люблю, не люблю — так вопрос не стоит. Просто нет к нему интереса, и все.

— Ненормальный! — резюмировала Юки. — Если у человека нет интереса к шоколаду — значит, у него проблемы с психикой.

— Абсолютно нормальный, — возразил я. — Так бывает сплошь и рядом. Ты любишь далай-ламу?

— А что это?

— Самый главный монах в Тибете.

— Не знаю такого.

— Ну, хорошо, ты любишь Панамский канал?

— На фига он мне сдался?

— Или, скажем, ты любишь условную линию перемены дат? А как ты относишься к числу «пи»? Обожаешь ли антимонопольное законодательство? Надеюсь, тебя не тошнит от Юрского периода? Ты не очень против гимна Сенегала? Нравится ли тебе восьмое ноября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? Да или нет?..

— Эй, ну хватит! — с досадой оборвала меня Юки. — Затрещал, как сорока. Может, по порядку я бы и ответила… Все ясно. Ты шоколад ни любишь, ни ненавидишь, ты к нему безразличен, так? Я поняла, не дура.

— Ну, поняла — и слава богу…

Начался фильм. Весь сюжет я знал наизусть, и потому сразу задумался о своем, даже не взглянув на экран. Юки, похоже, очень скоро раскусила, какую гадость смотрит. Достаточно было слышать, как она то и дело вздыхала и презрительно шмыгала носом.

— Ужасно кретинская чушь! — наконец не выдержала она. — Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?

— Справедливая постановка вопроса, — согласился я. — «Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?»

На экране элегантный Готанда вел очередной урок. И хотя, конечно, это была игра — получалось у него здорово. Даже такую штуку, как дыхательную систему двустворчатых моллюсков, он умудрялся объяснять доходчиво, мягко и с юмором. Лично мне было интересно за ним наблюдать. Героиня-ученица, подпирая щеку ладонью, тоже таращилась на него как завороженная. Cколько раз уже я смотрел картину, но на эту сцену обратил внимание впервые.

— Так это — твой друг?

— Ага, — подтвердил я.

— Ведет себя как-то по-дурацки, — сказала Юки.

— И не говори, — согласился я. — Но в жизни он гораздо нормальнее. В реальной жизни, когда не играет, он не такой плохой. Умный мужик, интересный собеседник… Просто само кино дрянное.

— Ну и не фиг сниматься во всякой лаже.

— Именно. Точнее не сформулируешь. Но у этого человека очень сложная ситуация. Не буду рассказывать. Очень долгая история.

На экране продолжал разворачиваться жалкий сюжетец — банальнее некуда. Посредственные диалоги, посредственная музыка. Пленку с этим кино хотелось запаять в герметичную капсулу с табличкой «Серость» и закопать поглубже в землю.

Началась сцена с Кики — одна из ключевых в картине. Готанда в постели с Кики. Воскресное утро.

Затаив дыхание, я впился глазами в экран. Утреннее солнце пробивается сквозь жалюзи. Всегда, всегда одни и те же солнечные лучи. Той же яркости, того же цвета, под тем же углом. Я знаю эту комнату до мельчайших деталей. Я дышу ее воздухом. В кадре — Готанда. Его пальцы ласкают спину Кики. Элегантно и изощренно, словно исследуют сокровенные уголки чьей-то памяти. Она всем телом отзывается на его ласку. Едва уловимо вздрагивает от каждого прикосновения. Так в слабом, кожей не ощутимом потоке воздуха вздрагивает пламя свечи. Еле заметная дрожь, от которой перехватывает дыхание. Крупным планом — пальцы Готанды на спине Кики. Камера разворачивается. Лицо Кики. Героиня-старшеклассница поднимается по лестнице, стучит, открывает дверь. Почему не закрыта дверь? — в который раз удивляюсь я. Ну да ладно, что с них взять. Кино есть кино, к тому же — до жути посредственное. В общем, девчонка распахивает дверь, заходит. Видит, как трахаются Готанда и Кики. Зажмуривается, теряет дар речи, роняет коробку с плюшками, убегает. Готанда садится в постели. Смотрит в пространство перед собой. Голос Кики:

— Что происходит?

Я закрыл глаза и в очередной раз прокрутил в голове всю сцену. Воскресное утро, солнечный свет, пальцы Готанды, спина Кики. Некий мир, существующий сам по себе. Живет по законам иного пространства-времени.

И только тут я заметил, что Юки сидит, наклонившись вперед и упираясь лбом в спинку кресла. И стискивает ладонями плечи, будто ей нестерпимо холодно. Не двигаясь, не издавая ни звука. И как будто совсем не дыша. На мгновенье мне почудилось, будто она замерзла до смерти.

— Эй! Ты в порядке? — спросил я.

— Не очень, — ответила Юки сдавленным голосом.

— Давай-ка выйдем. Идти можешь?

Юки чуть заметно кивнула. Я взял ее за одеревеневшую руку, и мы двинулись к выходу. Напоследок я обернулся и бросил взгляд на экран. Готанда стоял за кафедрой и вел очередной урок биологии.

На улице бесшумно накрапывал дождик. Ветер, похоже, дул с моря — в воздухе разносился слабый запах прилива. Я взял Юки покрепче за локоть, и мы добрели с ней до места, где оставили машину. Юки шла, закусив губу, и за всю дорогу не сказала ни слова. Я тоже молчал. И хотя от кинотеатра до машины было каких-нибудь двести метров, этот путь показался мне до ужаса длинным. Так и чудилось, будто мы можем идти так хоть целую вечность — и все равно никуда не придем.

Глава 38

Я посадил Юки на переднее сиденье и открыл окно. По-прежнему моросило, мелкие капли было не различить на глаз. Только асфальт на дороге все больше чернел, да в воздухе пахло дождем. Прохожие шагали кто под зонтом, кто без. Такой вот дождик. Ветра тоже особо не было. Просто беззвучные капельки отвесно падали с неба. Я высунул из окна ладонь, подождал немного — но так и не понял, намокла она или нет.

Юки выставила локоть в окно, легла на него подбородком и, чуть наклонив голову, высунулась наружу. Она сидела так очень долго, не двигаясь. Только спина и плечи подрагивали в такт дыханию. Еле-еле заметно. Чуть вдохнула — чуть выдохнула. Казалось, вдохни она чуть поглубже — эти локоть, шея и голова разобьются на тысячу мелких осколков. Откуда эта пугливая беззащитность? — думал я, глядя на нее. Или мне только так кажется — просто потому, что я уже взрослый? Просто потому, что я, несмотря на собственное несовершенство, уже наловчился как-то выживать в этом мире, а эта девочка — пока еще нет?

— Чем тебе помочь? — спросил я.

— Ничем, — тихо ответила Юки и, не меняя позы, сглотнула слюну. Это получилось у нее неестественно громко. — Отвези куда-нибудь, где тихо и никого нет. Только не очень далеко.

— К морю?

— Куда хочешь. Только не гони, хорошо? А то меня укачает и стошнит.

Я взял ее голову в ладони, бережно, словно хрупкое яйцо, переместил на подголовник сиденья и наполовину закрыл окно. Потом завел двигатель и медленно, насколько позволяли правила движения, повел машину в сторону побережья Кунифудзу. Когда мы добрались до моря, она вышла из машины и объявила, что ее сейчас вырвет. Ее стошнило прямо на песок под ногами. Ничего особенного в ее желудке не оказалось. По крайней мере, ничего, что вызывало бы рвоту. Жидкая кашица шоколадного цвета да желудочный сок с пузырящейся пеной — вот и все. Самый мучительный случай: все тело трясет и колотит, а на выходе — ничего. Судорога выжимает организм, как лимон. Желудок скукоживается до размеров кулака… Я легонько погладил ее по спине. Мелкий дождь по-прежнему то ли падал, то ли висел странным туманом в воздухе, но Юки, похоже, не обращала на него внимания. Я пощупал ее мышцы на спине, напротив желудка. Всё как каменное. Она стояла на четвереньках, зажмурившись, упираясь руками и ногами в песок — в своем летнем шерстяном свитере, линялых джинсах и красных кедах. Я собрал ее волосы в копну, чтобы не испачкались, и придерживал так, другой рукой продолжая плавно массировать ей спину.

— Так ужасно… — выдавила Юки. По щекам ее текли слезы.

— Знаю, — сказал я. — И очень хорошо понимаю.

— Псих ненормальный, — скривилась Юки.

— Когда-то меня рвало примерно так же. Очень мучительно. Поэтому я тебя понимаю. Но тебе скоро полегчает. Потерпи еще немного — и все кончится.

Она кивнула. И опять содрогнулась всем телом.

Через десять минут судороги прекратились. Я вытер ей губы носовым платком и присыпал песком лужицу под ногами. Поддерживая за локоть, отвел к дамбе, где она смогла сесть, опершись на бетонную стену.

Мы долго сидели с ней рука об руку, намокая все больше под бесконечным дождем. Прислонившись к бетону, вслушиваясь в шелест шин на трассе Западного побережья Сёнан, и наблюдая, как дождь заливает море. Капли становились все заметнее, с неба лило сильнее. Вдоль дамбы виднелись редкие фигурки рыболовов, но эти люди не обращали нас никакого внимания. Даже не обернулись на нас. В мышиного цвета дождевиках с капюшонами, они несли свою вахту на бетонной дамбе, сжимая спиннинги, точно знамена, и вглядываясь в морскую даль. Кроме них, на побережье не было ни души. Юки, обессиленная, зарылась лицом мне в плечо и сидела так, не произнося ни слова. Окажись рядом кто-нибудь посторонний — ей-богу, принял бы нас за парочку любовников.

Закрыв глаза, Юки тихонько сопела у меня на плече. Казалось, она мирно уснула. Намокшая челка разметалась по лбу, ноздри чуть подрагивали. Загар месячной давности еще оставался у нее на коже — но под серым пасмурным небом выглядел каким-то не очень здоровым. Я достал носовой платок, вытер ей лицо от дождя и слез. Линия горизонта давно потерялась за пеленой дождя. В небе, натужно ревя, проносились противолодочные самолеты Сил Самообороны, похожие на стрекоз.

Наконец она шевельнулась и, не отнимая головы от моего плеча, пристально посмотрела мне в глаза. Затем вытащила из кармана джинсов пачку «Вирджиниа Слимз», сунула сигарету в губы и зачиркала спичкой о коробок. Спичка не зажигалась — слишком ослабли пальцы. Но я не стал ее останавливать. И не сказал ей: «Сейчас тебе лучше не курить». Кое-как прикурив, она щелчком выкинула спичку. Затем пару раз затянулась — и так же, щелчком, выкинула сигарету. Окурок упал на бетон, подымил еще немного и, намокнув, погас.

— Как живот? — спросил я.

— Болит немного, — ответила она.

— Ну, давай, посидим еще чуть-чуть. Не холодно?

— Нормально. Я люблю под дождем мокнуть.

Рыболовы маячили на дамбе, вглядываясь в воды Тихого океана. Что же особенного они находят в своей рыбалке? — подумал я. Зачем этим людям так нужно весь день торчать под дождем и глазеть на море? Хотя, конечно, дело вкуса. В конце концов, мокнуть под дождем у моря с нервной тринадцатилетней пигалицей — тоже дело личного вкуса, ничего более.

— Этот твой друг… — сказала вдруг Юки. Тихо, но очень жестко.

— Друг?

— Который в кино играл.

— По-настоящему его зовут Готанда, — сказал я. — Как станцию метро. Знаешь, на кольцевой, между Мэгуро и Одзаки[141]…

— Он убил эту женщину.

Я покосился на нее. Она выглядела страшно усталой. Сидела, ссутулившись, вся перекрученная — одно плечо выше другого — и тяжело дышала. Словно человек тонул, но его спасли в последнюю секунду. Что за бред она несет — сам черт бы не понял.

— Убил? Кого?

— Эту женщину. С которой он спал утром в воскресенье.

Я по-прежнему не понимал, что она хочет сказать. В голове началось что-то странное. Казалось, к ощущению реальности в моем мозгу примешивается чья-то чужая воля. И нарушает естественный ход вещей. Но я не мог ни совладать с этой волей, ни даже уловить, откуда она возникла. И я невольно улыбнулся.

— В том фильме никто не умирает. Ты с каким-то другим кино перепутала.

— Я не про кино говорю. Он на самом деле убил. В настоящем мире. Я это поняла, — сказала Юки и стиснула мой локоть. — Так страшно. Будто в животе что-то застряло и проворачивается. И дышать не могу. Воздух в горле застревает от ужаса. Понимаешь — оно опять на меня навалилось… То, о чем я рассказывала. Поэтому я знаю. Точно знаю, без дураков. Твой друг убил эту женщину. Я не чушь болтаю. Это правда.

Наконец до меня дошло, о чем она. Вмиг похолодела спина. Язык прилип к нёбу, и спросить ничего больше не получалось. Каменея под дождем, я сидел и смотрел на Юки, не в силах пошевелиться. Что же, черт возьми, теперь делать? — думал я. Вся картина моей жизни фатально перекосилась. Все, что я до сих пор держал под контролем, вывалилось из рук…

— Прости. Наверно, я не должна была тебе это говорить, — вздохнула Юки и отняла руку от моего локтя. — Если честно, я сама не понимаю. Чувствую это как реальность. Но не уверена, настоящая это реальность или нет. Боюсь, если начну тебе такое говорить — ты тоже станешь злиться, ненавидеть меня, как и все остальные. С другой стороны, не сказать тоже нельзя. Но как бы то ни было, правда или неправда — я-то действительно это вижу! И ощущение внутри меня остается, и никуда от него не денешься! Очень страшно. Я одна с этим не могу… Поэтому, пожалуйста, не сердись на меня. Если сильно меня ругать, я просто не выдержу.

— Никто тебя не ругает. Успокойся и говори, как чувствуешь. — Я взял ее за руку. — Значит, ты это видишь?

— Вижу. И очень ясно. В первый раз у меня такое… Как он душит ее. Ту женщину, актрису из фильма. А потом кладет ее труп в машину и куда-то увозит. Куда-то далеко-далеко. На той самой машине, итальянской. На которой мы с тобой однажды катались. Ведь это его машина, верно?

— Верно. Его машина, — кивнул я. — А что еще ты чувствуешь? Не спеши, подумай как следует. Любые мелочи. Какие угодно детали. Что происходит — то и рассказывай.

Юки оторвалась от моего плеча и повертела головой, разминая шею. Вдохнула носом, набрала в грудь побольше воздуха. И наконец сообщила:

— Да, в общем, немного… Землей пахнет. Лопата. Ночь. Птицы поют. Вот и все, наверное. Задушил, увез на машине и в землю закопал. И больше ничего. Только знаешь, странно так… Ничьей злобы не чувствуется. То есть, нет ощущения, что этот человек — преступник. Точно и не убийство, а церемония какая-то, вроде похорон. Очень спокойно все. И убийца, и жертва такие спокойные, аж жутко. От этого спокойствия очень жутко. Не могу объяснить… Ну, как будто на край света попал — вот такое спокойствие.

Я долго молчал, зажмурившись. И во мраке закрытых глаз пробовал собраться с мыслями. Бесполезно. Я ступал в поток мыслей, как в реку, и пытался удержаться на ногах — но у меня ни черта не получалось. Вещи, явления и события этого мира — всё, что хранилось в моем мозгу до сих пор, — вдруг утратило всякую взаимосвязь. Картина Вселенной раскалывалась, и осколки разлетались в разные стороны.

Рассказ Юки я воспринял как информацию. Не то чтобы я поверил ей полностью. Но и сомнений особых не испытал. Душа пропиталась ее словами, как губка. Конечно, это всего лишь версия. Возможность, не более. Но странное дело: энергия этой возможности оказалась просто сокрушительной. Стоило какой-то малявке лишь намекнуть, что такое вообще может быть, — и вся система причин и следствий, что я худо-бедно выстроил за несколько месяцев, развалилась, словно карточный домик. Система эта, условная, призрачная, вечно страдавшая нехваткой доказательств, все же была достаточно стройной, чтобы тоже иметь право на существование. Вот только места для альтернатив теперь оставалось все меньше.

Возможность существует, подумал я. И тут же почувствовал: что-то оборвалось. Что-то закончилось — едва уловимо, но бесповоротно. Что же именно? Однако думать ни о чем не хотелось. Ладно, сказал я себе. Подумаем позже. И ощутил, как к горлу вновь подкатывает одиночество. Здесь, на бетонной дамбе у моря в обществе тринадцатилетней девчонки, я был невыносимо, космически одинок.

Юки легонько сжала мое запястье.

Мы сидели так очень долго, а она все сжимала его. Маленькой, теплой, почти нереальной ладонью. Будившей целый ворох воспоминаний. Воспоминания, подумал я. От которых тепло. Но которыми уже ничего не исправишь.

— Пойдем, — сказал я. — Отвезу тебя домой.

Я отвез ее в Хаконэ. Всю дорогу мы оба молчали. Тишина была нестерпимой. Я нашарил в бардачке кассету и сунул в магнитофон. Заиграла музыка, какая — я и сам не понимал. Я вел машину, сосредоточившись на дороге. Координируя движения рук и ног, аккуратно переключая скорости, бережно сжимая руль. Перед глазами, мерно цокая, плясали дворники: тик-так, тик-так, тик-так…

Мне не хотелось снова встречаться с Амэ, и я не стал заходить в дом.

— Эй, — сказала Юки на прощанье. Выйдя из машины, она остановилась и говорила со мной, обнимая себя за плечи, словно ей было очень холодно. — Только не вздумай глотать, как утка, все, что я говорю. Просто я так вижу, и все. Говорю тебе — я сама не понимаю, что там правда, что нет. И не злись на меня из-за этого, слышишь? Если еще ты на меня будешь злиться — вообще не знаю, что со мной будет…

— Вовсе я на тебя не злюсь, — улыбнулся я. — И ничего не глотаю, как утка. Когда-нибудь мы поймем, как все было на самом деле. Туман уйдет, истина останется. Это я точно знаю. Если все действительно так, как ты говоришь — значит, истина иногда проясняется через тебя, вот и все. Ты не виновата, я знаю. Я должен пойти и сам все проверить. Иначе проблемы не решить.

— Ты встретишься с ним?

— Конечно, встречусь. И спрошу обо всем напрямую. Другого выхода нет.

Юки поежилась.

— Значит, ты на меня не злишься?

— Конечно, не злюсь, — сказал я. — С чего мне на тебя злиться? Ты же ничего дурного не сделала.

— Ты был очень хороший, — сказала Юки. Почему-то в прошедшем времени. — Я никогда не встречала такого человека, как ты.

— Я тоже никогда не встречал такую девчонку, как ты.

— Прощай, — сказала она. И пристально посмотрела на меня. Было видно: она сомневается. И явно хочет сделать что-то еще: то ли добавить еще пару слов, то ли руку пожать, то ли поцеловать меня в щеку. Но ничего этого она, конечно, делать не стала.

Всю дорогу домой в салоне машины я ощущал ее сожаление о чем-то несделанном. Слушая музыку, буравя глазами шоссе и сжимая руль, я вернулся в Токио. На съезде с магистрали Токио-Нагоя кончился дождь. Но о том, что нужно выключить дворники, я вспомнил, лишь подъезжая к стоянке на Сибуя. То есть, я сразу заметил, что дождь перестал, — но мысль о том, чтобы выключить дворники, почему-то не возникла. В голове была полная каша. Что-то нужно со всем этим делать… Уже выключив двигатель, я долго сидел в «субару», сжимая баранку и глядя перед собой. Прошла уйма времени, прежде чем я наконец оторвал пальцы от руля.

Глава 39

Но чтобы собраться с мыслями, времени понадобилось еще больше.

Проблема номер один: стоит ли верить Юки? Я попытался проанализировать, насколько вообще возможно то, что она сказала, по мере сил, отключив эмоциональные факторы. Это оказалось нетрудно. Душа уже онемела так, будто ее искусали пчелы. Возможность существует, подумал я. Но чем дольше я думал, тем больше возможность походила на вероятность, сомневаться в которой становилось все сложней и сложней. Я зашел на кухню, вскипятил воды, смолол кофейные зерна и не спеша, с расстановкой сварил себе кофе. Достал из буфета чашку, налил туда дымящейся черной жижи. Принес кофе в комнату, сел на кровать и принялся пить. Когда чашка опустела, вероятность очень сильно начала смахивать на очевидность. Похоже, это действительно так, подумал я. То, что увидела Юки, случилось на самом деле. Готанда убил Кики, а потом увез ее на машине и то ли закопал, то ли сделал с ней что-то еще.

Чудеса. Ни улик, ни доказательств. Тринадцатилетняя девчонка с обнаженными нервами смотрела кино и почувствовала убийство. А я почему-то не испытал к этому ни малейшего недоверия. Шок — испытал, это да. Но в саму сцену, что ей привиделась, поверил почти интуитивно. Почему? Откуда у меня такая уверенность? Черт его знает.

Хорошо. Отложим непонятное в сторону. Попробуем двигаться дальше.

Следующий вопрос. Какого черта Готанде убивать Кики?

Не понимаю. Следующий вопрос. А Мэй убил тоже он? Если да — то, опять же, зачем? Какого черта Готанде убивать Мэй?

Не понимаю, хоть тресни. Сколько я ни ломал себе голову — никаких, пусть даже самых нелепых мотивов убийства у Готанды я не находил.

Слишком много непонятного.

Оставалось одно: как я и сказал Юки, встретиться с ним и спросить напрямую. Только как, интересно, спрашивать? Представляю себе эту картину. Я смотрю на Готанду и говорю: «Ну что, старик, это ты убил Кики?» Полнейший идиотизм, не сказать — абсурд. И слишком уж пахнет дерьмом. От одной мысли, что я могу такое сказать, меня чуть не стошнило.

Ясно как день: в мое понимание ситуации затесался какой-то ошибочный фактор. Какой? Если не спросить об этом в лоб у самого Готанды — ничего не сдвинется с места. Хватит уже плыть бог знает куда в мутной воде. Я не могу больше привередничать, выбирая, что нравится. Абсурд, дерьмо, ошибочный фактор — неважно. Я должен сделать то, что должен.

Я попробовал позвонить Готанде — несколько раз подряд. И ни разу не смог. Cидя с телефоном на коленях, я медленно, цифру за цифрой, проворачивал диск. Но так и не решился набрать весь номер до конца. В итоге я сдался: повесил трубку и, растянувшись на кровати, принялся разглядывать потолок. Не могу. Бесполезно. Готанда играет в моей жизни куда бoльшую роль, чем я думал. Мы — друзья. Даже если он убил Кики — мы все равно друзья. Я все равно не хочу его потерять. Слишком много я уже потерял. Бесполезно. Не могу позвонить — и баста.

Я переключил телефон на автоответчик и решил ни при каких обстоятельствах не брать трубку. Позвони мне сейчас Готанда — я даже не представляю, что скажу ему.

На следующий день звонили несколько раз. Кто — не знаю. Может, Юки. Может, Юмиёси-сан. Я не подходил к телефону. У меня просто не было сил разговаривать. Телефон издавал семь или восемь трелей и умолкал. И с каждым звонком я вспоминал свою бывшую подругу из телефонной компании. «Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну!» — говорила она. Да, — отвечал я ей мысленно, — ты права. Наверное, мне и правда лучше вернуться к себе на Луну. Здесь для меня слишком плотный воздух. И слишком сильное притяжение.

Четверо суток подряд я сидел дома и думал. О том, почему у меня все так. Четверо суток — почти без еды, без сна и без капли спиртного. Никуда не выходил. С трудом заставляя тело выполнять даже самые элементарные функции. Сколько я уже потерял в этой жизни, думал я. И продолжаю терять. И всякий раз остаюсь в одиночестве. Всегда у меня так. Всегда только так и не иначе. В каком-то смысле, мы с Готандой — одного поля ягоды. Даром что у нас такие разные жизни, мысли и чувства. Несмотря ни на что — мы с ним одной породы. Оба продолжаем терять. И вот-вот потеряем друг друга.

Я думал о Кики. Вспоминал ее лицо. «Что происходит?» — спрашивала она. Она была мертва, и лежала в яме, засыпанная землей. Как и моя Селедка. Мне чудилась дикая вещь. Будто Кики умерла потому, что сама так решила. Будто ей самой это было нужно — умереть. Меня охватило отчаяние. Тихое, безнадежное отчаяние, с которым дождь проливается над морем. Мне даже не было грустно. Только по душе словно пробегали чьи-то пальцы, вызывая мурашки и желание съежиться. Всё когда-нибудь исчезает. Уходит в Ничто без единого звука. Ветер заносит любые знаки, которые мы пытаемся нарисовать на песке. И никто не в силах его остановить.

В любом случае — одним трупом больше. Крыса, Мэй, Дик Норт, теперь — Кики. Всего четыре. Осталось два. Кто еще может умереть? Хотя — что тут гадать? Все когда-нибудь умирают. Раньше или позже. Превращаются в скелеты и собираются в одной комнате. А все Странные Комнаты Моей Жизни мистическим образом связаны между собой. Комната со скелетами в пригородах Гонолулу. Мрачная и холодная каморка Человека-Овцы в отеле «Дельфин». Квартира, в которой Готанда и Кики занимались любовью воскресным утром… До какой степени всё это — реальность? Всё ли в порядке у меня с головой? Или я давно уже ненормальный? Каких только событий не случалось в искаженной реальности этих комнат. Какова же реальность в оригинале? Чем больше я думал, тем дальше уходила от меня истина. Заснеженный Саппоро в марте — реальность? Теперь он казался фантомом. Дикий пляж в Макахе, где мы сидели бок о бок с Диком Нортом, — реальность? Тоже какой-то фантом. Очень похоже — но вряд ли оригинал. Ну, ей-богу, — разве в нормальной реальности однорукий мужчина может так ровно резать хлеб? Разве дала бы мне шлюха из Гонолулу телефон комнаты со скелетами, куда привела меня Кики?

И все же это — реальность и не что иное. Почему? Потому что я помню, что это было со мной. И если я не признаю это — все мое восприятие мира улетает в тартарары.

А может, моя психика больна, и болезнь прогрессирует?

Или это реальность моя больна, и болезнь прогрессирует?

Не понимаю.

Слишком много непонятного.

Но независимо от того, кто болен, и что прогрессирует — я должен упорядочить дикий хаос, в который меня занесло. И, сколько бы ни накопилось в душе грусти, злости или отчаяния — прокомпостировать, наконец, билет до конечной станции этого безумного путешествия. Такова моя роль. Слишком многие вещи и события мне намекают об этом. Слишком со многими людьми я пересекся, чтобы оказаться в этой ситуации случайно.

Итак, сказал я себе. Верни шагам былую упругость. И танцуй дальше. Так здорово, чтобы всем было интересно смотреть. Шаг в танце — вот твоя единственная реальность. Отточи ее до совершенства, и все. Рассуждать тут не о чем. Эта реальность на тысячу процентов выгравирована у тебя в мозгу. Танцуй. И как можно лучше. Набери номер Готанды и спроси у него:

— Послушай, старик. Это ты убил Кики?

Бесполезно. Рука не поднимается. При одном взгляде на телефон сердце начинает бешено колотиться. Всё тело трясет, дыхание перехватывает так, словно я борюсь с ураганом. Я люблю Готанду. Это мой единственный друг, и это — я сам. Готанда — часть моей жизни. Я хорошо понимаю его… Несколько раз подряд я сбился, набирая номер. Пальцы не попадали на нужные цифры. На пятой или шестой попытке я шваркнул телефоном об пол. Бесполезно. Я физически неспособен на это. Шаг в танце не удался.

Тишина в квартире сводила меня с ума. Раздайся в этой тишине звонок телефона — я бы, наверное, закричал. Я вышел из дому и отправился слоняться по городу, аккуратно ступая и осторожно пересекая улицы, как пациент, проходящий курс реабилитации. Людской поток вынес меня к какому-то садику; я присел на скамейку и начал глазеть на прохожих. Я был бесконечно один. Очень хотелось за что-нибудь ухватиться, но ничего подходящего вокруг не нашлось. Я оказался в скользком ледяном лабиринте — абсолютно не на что опереться. Темнота была белой, а звуки проваливались в пустоту. Хотелось заплакать. Но даже этого не получалось. Да, Готанда — это я сам. Теряя его, я терял часть себя.

Я так и не смог ему позвонить.

Прежде, чем я что-либо смог, Готанда пришел ко мне сам.

Как и в прошлый раз, весь вечер шел дождь. На Готанде был тот же белый плащ, в котором он ездил со мной в Иокогаму, шляпа под цвет плаща, на носу — очки. Несмотря на сильный дождь, он пришел без зонта, и со шляпы капало. Когда я открыл дверь, Готанда широко улыбнулся. Я машинально улыбнулся в ответ.

— Ну и видок у тебя, — сказал он. — Звоню тебе, звоню — никто трубку не берет. Вот и решил зайти. Ты в порядке?

— Если честно, то не совсем, — ответил я, тщательно подбирая слова.

Прищурившись, он несколько секунд изучал мое лицо.

— Ну, что ж… Может, я в другой раз зайду? Так, наверное, лучше будет. Я сам виноват — заявился без приглашения… А поправишь здоровье — тогда и встретимся, идет?

Я покачал головой. Вздохнул, подыскивая слова. Но нужных слов на ум не приходило. Готанда стоял, не двигаясь, и терпеливо ждал, что я скажу.

— Да нет… Здоровье ни при чем, — произнес я наконец. — Просто долго не спал, долго не ел — вот и выгляжу усталым. Но, во-первых, уже все в порядке. А во-вторых, у меня к тебе разговор. Давай сходим куда-нибудь. Тысячу лет не ужинал по-человечески.

Мы поехали в город на его «мазерати». В проклятом «мазерати» мне снова стало не по себе. Какое-то время Готанда вел машину сквозь размытый дождем неон. Просто ехал вперед, никуда в особенности не направляясь. Переключая скорости настолько мягко и точно, что я ни разу не ощутил ни дрожи, ни слабенького толчка. Осторожно разгоняясь — и плавно тормозя на поворотах. Небоскребы нависали над нами, как горы над путниками в ущелье.

— Куда поедем? — спросил Готанда и бросил взгляд на меня. — Чтобы не встречать типов с «ролексами», спокойно поговорить и отлично поесть, я так понимаю?

Ничего не ответив, я продолжал разглядывать небоскребы. Мы покрутились по улицам еще с полчаса — и он наконец не выдержал.

— О'кей. Тогда давай действовать от противного, — сказал он легко, без малейшего раздражения в голосе.

— От противного?

— Поедем в самое шумное заведение. Там-то и сможем поговорить с глазу на глаз. Как тебе такая идея?

— Неплохо, но… Куда, например?

— Ну, скажем, в «Шейкиз», — предложил он. — Если ты, конечно, не против пиццы.

— Да ради бога. Никогда не имел ничего против пиццы. Только… Как же твой имидж? Что, если в таком месте тебя узнают?

Готанда улыбнулся — совсем слабой улыбкой. Силы в этой улыбке было не больше, чем в последних лучах заката, пробивающихся сквозь густую листву.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы знаменитости трескали пиццу в «Шейкиз»?

Как всегда в выходные, в пиццерии было громко и людно — яблоку негде упасть. Джазовый квартет — все в одинаковых полосатых рубашках — наяривал на сцене «Tiger Rag», а студентики за столиками, вдохновленные пивом, надсадно его перекрикивали. В зале царил полумрак, никто не обращал на нас внимания. Пряный запах жареного теста растекался волнами по воздуху. Мы заказали пиццу, купили пива и уселись в самом укромном углу за столик с пижонской лампой-«тиффани».

— Ну, вот видишь? Всё как я говорил, — сказал Готанда. — И уютно, и успокаиваешься куда больше.

— Это верно, — согласился я. Разговаривать по душам здесь и правда было приятнее.

Мы начали с пива, а чуть погодя вцепились зубами в свежайшую, дымящуюся пиццу. Впервые за много дней я ощущал в желудке космическую пустоту. И хотя я никогда не сходил по пицце с ума, сейчас, откусив лишь раз, почувствовал: на всем белом свете нет ничего вкуснее. Вот, оказывается, как страшно можно изголодаться за четверо суток. Готанда, похоже, тоже был голоден. Без единой мысли в мозгу мы молча жевали пиццу и запивали пивом. Прикончив пиццу, взяли еще по пиву.

— Объеденье! — изрек наконец Готанда. — Веришь, нет — третьи сутки думаю о пицце. Даже сон о пицце приснился. Как она поджаривается в печи и похрустывает слегка, а я на нее смотрю. Просто смотрю и больше ничего не делаю. И так — весь сон. Без начала и без конца. Интересно, как бы его трактовал старина Юнг[142]? По крайней мере, я для себя трактую так: «Очевидно, мне хочется пиццы». Как думаешь? И, кстати, что у тебя за разговор?

«Ну вот, — подумал я. — Сейчас или никогда». Но сказать ничего не получалось. Дружище Готанда сидел передо мной тихий, расслабленный и наслаждался приятным вечером. Я смотрел на его безмятежную улыбку — и слова застревали в горле. Бесполезно. Сейчас — не могу. Как-нибудь позже…

— Как у тебя дела? — только и спросил я. Эй, так нельзя, — пронеслось в голове. — Сколько ты собираешься буксовать и вертеться по кругу? Но я не мог себя пересилить. Полная безнадега. — Что с работой? С женой?

— С работой — по-старому, — ответил он, криво усмехнувшись. — Без вариантов. Работы, которую я хочу, мне не дают. А которой не хочу — наваливают по самую макушку. Вот и вязну, как в снегу. Продираюсь через сугробы, что-то кричу сквозь пургу — а никто все равно не слышит. Только голос срываю. А с женой… Странно, да? Давно ведь развелся, а все женой называю… С ней мы с тех пор только один раз встретились. Ты когда-нибудь спал с женщинами в мотелях или лав-отелях[143]?

— Да нет… Можно сказать, что нет.

Готанда покачал головой.

— Странная это штука… Если долго там находишься — уставать начинаешь. В комнате темно. Окна задраены. Номер-то для секса и больше ни для чего, кому там окна нужны. Была бы ванна да кровать побольше. Ну, еще радио, телевизор и холодильник. Только то, что для дела нужно. Чтобы кого-нибудь трахать, долго и с кайфом. Ну, я и трахаю. Собственную жену. Конечно, получается у нас высший класс. Оба стресс снимаем, обоим весело. Нежность взаимная просыпается. Кончим — и долго лежим, обнявшись, пока снова не захотим. Только, знаешь… Света не хватает. Слишком всё взаперти. Искусственно как-то, придумано всё. Не по душе, ей-богу. Но, кроме таких заведений, нам с женой больше и переспать-то негде. Прямо не знаю, что делать…

Готанда отхлебнул еще пива и вытер салфеткой губы.

— К себе на Адзабу я ее привести не могу. Газетчики моментально застукают. Уж не знаю, как они это делают, — но разнюхают, это факт. Уехать вдвоем в путешествие тоже не можем. Столько выходных сразу мне никто не даст. Но главное — куда бы ни поехали, нас сразу узнают. Для всех вокруг наши отношения — товар на продажу. Вот и получается: кроме дешевых мотелей, встречаться нам больше негде. В общем, не жизнь, а… — Прервавшись на полуслове, Готанда посмотрел на меня. И улыбнулся. — Ну вот, снова жалуюсь тебе на жизнь…

— Да ладно тебе. Выговаривайся. А я послушаю. Мне сегодня больше охота слушать, чем говорить.

— Ну, не только сегодня. Ты мои жалобы всегда слушал. А я твои — ни разу. На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же…

Джаз-бэнд заиграл «Hello, Dolly». Пару минут мы с Готандой молчали, слушая музыку.

— Еще пиццы не хочешь? — предложил он. — По половинке мы бы запросто проглотили. Прямо не знаю, что сегодня со мной. Весь день есть хочу — сил нет.

— Давай. Я тоже никак не наемся.

Он сходил к стойке и заказал пиццу с анчоусами. Вскоре заказ принесли, и с минуту мы снова молчали, пока не умяли каждый по половинке. Студенты вокруг продолжали натужно орать. Оркестр доиграл последнюю композицию. Зачехлив банджо, трубу и тромбон, музыканты ушли, и на сцене осталось одно пианино.

Мы прикончили пиццу и помолчали еще немного, глядя на опустевшую сцену. После музыки человеческие голоса звучали неожиданно жестко. Очень неясной, переменчивой жесткостью. Будто что-то мягкое вынуждено ожесточиться — не по своей воле, в силу каких-то внешних причин. Приближаясь к тебе, оно кажется очень холодным и твердым. Но, коснувшись, вдруг обнимает очень мягкой теплой волной. И теперь эти мягкие волны раскачивали моё сознание. Мягко накатывались, обнимали мой мозг — и отползали обратно. Раз за разом, волна за волной. Я сидел и прислушивался, как эти волны шумят. Мой мозг уплывал куда-то. Далеко-далеко от меня. Далекие-далекие волны бились в далекий-далекий мозг…

— Зачем ты убил Кики? — спросил я Готанду. Я не хотел его спрашивать. Вырвалось как-то непроизвольно.

Он уставился на меня таким взглядом, каким обычно пытаются различить что-нибудь на горизонте. Его губы чуть приоткрылись, обнажив узкую полоску белоснежных зубов. Так он сидел, не двигаясь, очень долго. Шум в моей голове то усиливался, то стихал. Чувство реальности то покидало меня, то возвращалось обратно. Я помню его безупречные пальцы, так красиво сцепленные на столе. Когда чувство реальности уходило, эти пальцы казались мне изящной лепкой.

Потом он улыбнулся. Очень спокойной улыбкой.

— Я — убил — Кики? — переспросил он медленно, слово за словом.

— Шутка, — сказал я, улыбнувшись в ответ. — Я просто так спросил… Почему-то спросить захотелось.

Готанда перевел взгляд на стол и начал разглядывать собственные пальцы.

— Да нет, — возразил он. — Какие шутки? Вопрос очень важный. Нужно обдумать его как следует. Убил ли я Кики? Это стоит очень серьезно обмозговать…

Я посмотрел на него. Его губы улыбались, но глаза оставались серьёзными. Он не шутил.

— Зачем тебе убивать Кики? — спросил я у него.

— Зачем мне убивать Кики? Я не знаю, зачем. Зачем бы я стал убивать Кики, а?

— Эй, перестань, — рассмеялся я. — Ничего не понятно. Так ты убил Кики — или не убивал?

— Ну я же говорю, тут подумать надо. Убил я Кики или не убивал? — Готанда отхлебнул пива, поставил кружку и оперся щекой на руку. — Я не уверен. Понимаю, как это по-дурацки звучит. Но это правда. Нет у меня на этот счет никакой уверенности. Иногда мне кажется, что я ее задушил. Там, у себя дома — взял и задушил. Кажется мне. Иногда. Почему? С чего бы я в собственном доме оставался с нею наедине? Я ведь никогда этого не хотел! Ерунда какая-то. Ничего не помню, хоть режь. В общем, мы сидели с ней вдвоем у меня дома… А ее труп я увез на машине и похоронил. Где-то в горах. Но видишь ли, в чем дело. Я не уверен, что это было в реальности. Нет ощущения, что всё случилось на самом деле. Кажется, что было. А доказать не могу. Все время об этом думал. Бесполезно. Никак понять не могу. Самое важное проваливается в пустоту. Хоть бы улики какие-то оставались! Скажем, лопата. Если я труп закопал — значит, была лопата, верно? Найду лопату — пойму, что всё это правда. Только и здесь ерунда получается. В голове ошмётки какие-то, вроде воспоминаний… Будто я лопату купил в какой-то лавке для садоводов. Яму выкопал, труп схоронил. А лопату… Лопату, кажется, выкинул. Кажется, понимаешь? А в деталях ничего не помню, хоть убей. Ни где эта лавка была, ни куда лопату выкидывал. Никаких доказательств. И, самое главное: где же я труп закопал? Помню, что в горах, — и больше ничего. Словно лоскутки какого-то сна, картинки разорванные. Только начинаешь понимать что-нибудь, картинка тут же — раз! — и на другую меняется. Полный хаос. По порядку ничего отследить не удается. В памяти, казалось бы, что-то есть. Но настоящая ли это память? Или это я уже позже, по ситуации присочинил — и в таком виде запомнил? Что-то со мной не то происходит… Ерунда какая-то. С тех пор, как с женой разошелся — все только хуже и хуже. Устал я. И в душе безнадёга. Абсолютно безнадежная безнадёга…

Я молчал. Прошло какое-то время. Потом Готанда заговорил опять.

— До каких пор, черт возьми, всё это — реальность? А с каких пор — только мой бред? Докуда всё правда, а откуда уже только игра? Я все время это понять хотел. И пока с тобой встречался, так и чувствовал: вот-вот пойму. С тех пор, как ты впервые о Кики спросил — все время надеялся: ты-то мне и поможешь этот бедлам разгрести. Открыть окно и проветрить всю мою затхлую жизнь… — Он опять сцепил пальцы перед собой и уставился на руки. — Только если я на самом деле Кики убил — ради чего? Зачем это мне понадобилось? Ведь она мне нравилась. Я любил с ней спать. Когда хреново было так, что хоть в петлю лезь, — они с Мэй были для меня единственной отдушиной. Зачем мне было ее убивать?

— А Мэй тоже ты убил?

Готанда очень долго молчал, продолжая разглядывать свои руки. А потом покачал головой:

— Нет. Мэй я, по-моему, не убивал. Слава богу, на ту ночь у меня железное алиби. С вечера до глубокой ночи я снимался в пробах на телестудии, а потом поехал с менеджером на машине в Мито. Так что здесь все в порядке. Если б не это — если бы никто не мог подтвердить, что я всю ночь провел в студии, — боюсь, я бы действительно терзался вопросом, не я ли убил Мэй. Но почему-то не покидает дикое чувство, будто в смерти Мэй тоже я виноват. Почему? Казалось бы, алиби есть, все в порядке. А мне все чудится, будто я чуть ли не сам ее задушил, вот этими руками. Будто она из-за меня умерла…

Между нами вновь повисло молчание. Очень долгое. Он по-прежнему разглядывал свои пальцы.

— Ты просто устал, — сказал я. — Только и всего. Я думаю, никого ты не убивал. А Кики просто пропала куда-то, и всё. Она и раньше любила исчезать неожиданно, еще когда со мной вместе жила. Это не в первый раз. А у тебя просто комплекс вины. Когда плохо, начинаешь винить себя в чем попало. И подстраивать всё на свете под свои обвинения.

— Нет. Если бы только это. Все не так просто… Кики я, кажется, и в самом деле убил. Бедняжку Мэй не убивал. Но смерть Кики — моих рук дело. Это я чувствую. Вот эти пальцы до сих пор помнят, как ее горло сжимали. И как лопату держали, полную земли. Я ее убил, реально. Реальнее не придумаешь…

— Но зачем тебе ее убивать? Никакого же смысла!

— Не знаю, — сказал он. — Тяга к саморазрушению. Есть у меня такое. С давних пор. Стресс накапливается — и я проваливаюсь туда, внутрь. В зазор между мной настоящим — и тем, кого я играю. Этот чертов зазор я сам в себе вижу отчетливо. Огромная трещина — словно земля под ногами распахивается. Ноги разъезжаются — и я лечу туда, в эту пропасть. Глубокую, темную — хоть глаз выколи… Когда это случается, я вечно что-нибудь разрушаю. Потом спохватываюсь — а ничего уже не исправить. В детстве часто было такое. Постоянно что-то крушил или разбивал. Карандаши ломал. Стаканы бил. Модели из конструктора ногами топтал. Зачем — не знаю. Пока маленький был, на людях такого себе не позволял. Только если один оставался. Но уже в школе, классе в третьем, друга с обрыва столкнул. Зачем? Черт меня разберет. Опомнился — приятель внизу валяется. Слава богу, обрыв невысокий был. Парень легкими ушибами отделался, скандал замяли. Да и он сам думал, что я нечаянно. Никому ведь и в голову не приходило, что я могу такое намеренно вытворять. Знали бы они!.. Сам-то я понимал, что делаю. Своей рукой, сознательно своего же друга с обрыва скинул. И таких подвигов у меня в жизни — хоть отбавляй. В старших классах почтовые ящики поджигал. Тряпку горящую засуну в щель — и бежать. Подлость, лишенная всякого смысла. Я это понимаю — и все равно делаю. Не могу удержаться. Может, через такие бессмысленные подлости я пытаюсь вернуться к самому себе? Не знаю. Что делаю — не осознаю. Но ощущение того, что уже натворил, в памяти остается. Раз за разом эти ощущения прилипают к пальцам, как пятна. Как ни старайся — не отмыть никогда. До самой смерти… Не жизнь, а сплошное дерьмо. Не могу больше…

Я вздохнул. Готанда покачал головой.

— Только как мне всё это проверить? — продолжал он. — Никаких доказательств, что я убийца, у меня нет. Трупа нет. Лопаты нет. Брюки землей не испачканы. На руках никаких мозолей. Да и вообще — рытьём одной могилки мозолей не заработаешь. Где закопал — тоже не помню… Ну, пойду я в полицию, признаюсь во всем — кто мне поверит? Трупа нет — значит, нет и убийства. Даже моральный ущерб возмещать будет некому. Она исчезла. И это все, что я знаю… Сколько уж раз я собирался тебе обо всем рассказать! Язык не поворачивался. Боялся, расскажу — и между нами что-то пропадет. Понимаешь, пока мы с тобой встречались, я вдруг научился расслабляться как никогда. Больше не чувствовал своего зазора, не разъезжались ноги… Для меня это — страшно важная вещь. Я не хотел терять наши отношения. И все откладывал разговор на потом. При каждой встрече думал: «не теперь, как-нибудь в другой раз». И вот — нa тебе, дотянул. На самом-то деле, давно уже надо было признаться…

— Признаться? — не понял я. — В чем? Сам же говоришь, никаких доказательств нет…

— Дело не в доказательствах. Я должен был сам тебе обо всем рассказать, и как можно раньше. А я скрывал. Вот в чем проблема.

— Ну, хорошо. Предположим, ты действительно убил Кики. Но ты ведь не хотел ее убивать!

Он посмотрел на свою раскрытую ладонь.

— Не хотел. И никаких причин для этого не было. Господи, да зачем же мне убивать Кики? Она мне нравилась. Мы дружили — пусть даже и в такой ограниченной форме. О чем мы только не разговаривали! Я ей про жену рассказывал. Она очень внимательно слушала, участливо так. Зачем мне ее убивать? Но я все-таки ее убил. Вот этими руками. И при этом — совсем не желал ее смерти. Я душил ее, как собственную тень. И думал: вот моя тень, которую я должен убить. Если я убью эту тень, жизнь наконец-то пойдет как надо… А это была не тень. Это была Кики. Только не в этом мире — а там, в темноте. Там — совсем другой мир. Понимаешь? Не здесь! Кики сама меня туда заманила. Шептать начала: «Ну, давай, задуши меня! Задуши, я не обижусь…». Сама попросила — и даже сопротивляться не стала. Именно так, я не вру… Вот чего я понять не могу. Как такое возможно на самом деле? Разве всё это — не обычный ночной кошмар? Чем дольше об этом думаю — тем больше реальность в бреду растворяется, как сахар в кофе. Зачем Кики это шептала? За каким чертом сама попросила ее убить?..

Я допил согревшееся пиво. Сигаретный дым собирался под потолком, густея, как привидение. Кто-то толкнул меня в спину и извинился. По ресторанной трансляции объявляли готовые заказы: пицца такая-то, столик такой-то.

— Еще пива хочешь? — спросил я Готанду.

— Давай, — кивнул он.

Я прошел к стойке, купил два пива и вернулся. Не говоря ни слова, мы принялись за пиво. В ресторане кишело, как на станции Акихабара[144] в час пик: посетители слонялись туда-сюда мимо нашего столика, не обращая на нас никакого внимания. Никто не слушал, что мы говорим. Никто не пялился на Готанду.

— Что я говорил? — произнес он с довольной улыбкой. — В такую дыру ни одну знаменитость силком не затащишь!

Сказав так, он поболтал опустевшей на треть пивной кружкой, точно пробиркой на уроке естествознания.

— Давай забудем, — тихо предложил я. — Я как-нибудь сумею забыть. И ты забудь.

— Ты думаешь, я смогу? Это тебе легко говорить. Ты ее собственными руками не душил…

— Послушай, старик. Никаких доказательств, что ты убил, нет. Перестань попусту казниться. Я сильно подозреваю, что ты просто по инерции играешь очередную роль, увязывая свои комплексы с исчезновением Кики. Ведь такое тоже возможно, не правда ли?

— Возможно? — переспросил он и уперся локтями в стол. — Хорошо, поговорим о возможностях. Любимая тема, можно сказать… Существует много разных возможностей. В частности, существует возможность того, что я убью свою жену. А что? Если она попросит, как Кики, и сопротивляться не станет — возможно, я задушу ее точно так же. В последнее время я часто об этом думаю. Чем чаще думаю — тем больше эта возможность растет, набирает силы у меня внутри. Не остановишь никак. Я не могу это контролировать. Я ведь в детстве не только почтовые ящики поджигал. Я и кошек убивал. Самыми разными способами. Просто не мог удержаться. По ночам в соседских домах окна бил. Камнем из рогатки — шарах! — и удираю на велосипеде. И перестать не могу, хоть сдохни… До сих пор никому об этом не говорил. Тебе первому рассказываю все как есть. И сразу — точно камень с души… Только это не значит, что я внутри становлюсь другим. Меня уже не остановить. Слишком огромная пропасть между тем, кого я играю, и тем, кто я есть по природе. Если эту пропасть не закопать — так и буду гадости делать, пока не помру. Я ведь и сам все прекрасно вижу. С тех пор, как я стал профессиональным актером, эта пропасть только растет. Чем масштабнее мои роли, чем больше людей смотрит на меня в кадре, тем сильнее отдача в обратную сторону — и тем ужасней то, что я вытворяю. Полная безнадёга. Возможно, я скоро убью жену. Не сдержусь — и пиши пропало. Потому что это— совсем в другом мире. А я — слишком безнадежный неудачник. Так в моем генетическом коде записано. Очень внятно и однозначно.

— Да ну тебя, не перегибай! — сказал я, натянуто улыбаясь. — Если мы в каждой нашей проблеме станем генетику обвинять — тогда уж точно ни черта не получится. Бери-ка ты отпуск. Отдохни от работы, с женой какое-то время вообще не встречайся. Все равно другого выхода нет. Пошли всё к чертовой матери. Давай, махнем с тобой на Гавайи. Будем валяться на пляже под пальмами и потягивать «пинья-коладу». Гавайи — отличное место. Можно вообще ни о чем не думать. Утром вино, днем сёрфинг, ночью — девчонки какие-нибудь. Возьмем на прокат «мустанг» — и вперед по шоссе: сто пятьдесят километров в час под «Дорз», «Бич Бойз» или «Слай энд зэ Фэмили Стоун»… Все тяжелые мысли в голове растрясутся, я тебе обещаю. А захочешь опять о чем-то подумать — вернешься и подумаешь заново.

— А что? Неплохая идея, — сказал Готанда. И засмеялся, обнаружив еле заметные морщинки у глаз. — Снова снимем пару девчонок, погудим до утра. В прошлый раз у нас здорово получилось!

«Ку-ку», — пронеслось у меня в голове. Разгребаем физиологические сугробы…

— Я готов ехать хоть завтра, — сказал я. — Ты как? Сколько тебе времени нужно, чтобы завалы на работе раскидать?

Странно улыбаясь, Готанда посмотрел на меня в упор.

— Я смотрю, ты действительно не понимаешь… На той работе, в которую я влип, завалов не разгрести никогда. Единственный выход — это послать все к черту. Раз и навсегда. Если я это сделаю — будь уверен: из этого мира меня выкинут, как собаку. Раз и навсегда. А при таком раскладе, как я уже говорил, я теряю жену. Навсегда…

Он залпом допил пиво.

— Впрочем, ладно! Все, что мог, я уже потерял. Какая разница? Сколько можно биться лбом о стену? Ты прав, я слишком устал. Самое время проветрить мозги. О’кей — посылаем всё к черту. Поехали на Гавайи. Вытряхну мусор из головы — а потом и подумаю, что делать дальше. Поверишь, нет — так хочется стать нормальным человеком. Возможно, я уже опоздал. Но ты прав — еще хотя бы разок попробовать стоит. Что ж, положусь на тебя. Тебе я всегда доверял. Это правда. Когда ты мне в первый раз позвонил, я сразу это почувствовал. И как думаешь, почему? Ты всю жизнь какой-то до ужаса… нормальный. А как раз этого мне никогда не хватало.

— Какой же я нормальный? — возразил я. — Я просто стараюсь шаги в танце не нарушать. Танцую, не останавливаясь, и всё. Никакого смысла в это не вкладываю…

Готанда вдруг резко раздвинул на столе ладони. На добрые полметра, не меньше.

— А в чем ты видел хоть какой-нибудь смысл? Где он— смысл, ради которого стоит жить? — Он вдруг осекся и засмеялся. — Ладно, черт с ним. Теперь уже всё равно. Я сдаюсь. Давай брать пример с тебя. Попытаемся перепрыгнуть из лифта в лифт. Не так уж это и невозможно. Ведь я все могу, если захочу. Это ведь я — талантливый, обаятельный, элегантный Готанда. Правда же?.. Уговорил. Поехали на Гавайи. Заказывай завтра билеты. Два места в первом классе. Обязательно в первом, слышишь? Так надо — хоть в лепешку разбейся. Тачка — «мерс», часы — «ролекс», жильё — в центре, билеты — первого класса. А я до послезавтра соберу чемодан. В тот же день — р-раз! — и мы на Гавайях. Майки «алоха» мне всегда были к лицу.

— Тебе всё всегда было к лицу.

— Спасибо. Ты щекочешь остатки моего самолюбия.

— Первым делом идем в бар на пляже и выпиваем по «пинья-коладе». По о-очень прохладной «пинья-коладе»…

— Звучит неплохо.

— Еще как неплохо.

Готанда пристально посмотрел мне в глаза.

— Слушай… А ты правда смог бы забыть, что я убил Кики?

Я кивнул.

— Думаю, смог бы.

— Тогда хочу признаться еще кое в чем. Я тебе когда-то рассказывал, как две недели в тюрьме просидел, потому что молчал?

— Рассказывал.

— Я соврал. Меня выпустили сразу. Я сдал им всех, кого знал — до последнего человека. Просто от страха. И еще оттого, что унизить себя хотел, в своих же глазах. Чтобы потом было за что себя презирать. От подлости не удержался. И потому очень рад был — правда! — когда ты меня на допросе не выдал. Будто ты своим молчанием меня, подлеца, как-то спас. Я понимаю, что странно звучит, но… В общем, мне так показалось. Будто ты и мою душу от гадости очистил… Ну да ладно. Что-то я тебе сегодня каюсь во всех грехах. Прямо генеральная репетиция какая-то. Но я рад, что мы поговорили. Мне теперь легче, ей-богу. Хотя тебе, наверно, было со мной неуютно…

— Глупости, — сказал я. «По-моему, мы никогда не были ближе, чем сейчас», — подумал я. Мне следовало это произнести. Но я решил сделать это как-нибудь позже. Хотя откладывать смысла не было — я просто подумал, что так, наверное, будет лучше. Что еще наступит момент, когда эти слова прозвучат с большей силой. — Глупости, — только и повторил я.

Он снял со спинки стула шляпу, проверил, высохла ли, — и нахлобучил обратно на спинку стула.

— Ради старой дружбы — сделай мне одолжение, — попросил он. — Еще пива охота. А я уже никакой. До стойки, наверно, дойду, но обратно с пивом — уже сомневаюсь…

— Какие проблемы! — улыбнулся я. Встал и отправился к стойке за пивом. У стойки было людно; на то, чтобы взять два несчастных пива, я убил минут пять. Когда я вернулся с кружками в обеих руках, его уже не было. Ни его самого, ни шляпы. Ни «мазерати» на стоянке у входа. Черт меня побери, ругнулся я про себя и покачал головой. Хотя качай тут головой, не качай — всё было кончено.

Он исчез.

Глава 40

На следующий день, ближе к вечеру коричневый «мазерати» был поднят со дна Токийского залива в районе Сибаура. Я предвидел нечто подобное и не удивился. С момента, когда он исчез, я знал, что все этим кончится.

Как бы то ни было, еще одним трупом больше. Крыса, Кики, Мэй, Дик Норт — и теперь Готанда. Итого пять. Остается еще один. Я покачал головой. Веселая перспектива. Чего ждать дальше? Кто следующий? Я вспомнил о Юмиёси-сан. Нет, только не она. Это было бы слишком несправедливо. Юмиёси-сан не должна ни умирать, ни пропадать без вести. Но если не она, то кто же? Юки? Я опять покачал головой. Девчонке всего тринадцать. Ее смерть нельзя допускать ни при каком раскладе. Я прикинул, кто вокруг меня мог бы умереть в ближайшее время. Ощущая себя при этом чуть ли не Богом Смерти. Метафизическим существом, бесстрастно решающим, кому и когда покидать этот мир.

Я сходил в полицейский участок Акасака, встретился с Гимназистом и рассказал ему, что провел вчерашний вечер с Готандой. Мне казалось, лучше сообщить об этом сразу. О возможном убийстве Кики я, конечно, рассказывать не стал. Что толку? Все-таки — дело прошлое. И даже трупа не найдено. Я рассказал, что общался с Готандой незадолго до смерти, что он выглядел очень усталым и находился на грани невроза. Что его вконец измотали бешеные долги, ненавистная работа и развод с любимой женой.

Гимназист очень быстро, без лишних вопросов записал все, что я рассказал. Просто на удивление быстро — не то, что в прошлый раз. Я расписался на последней странице, и на этом все кончилось. Он отложил протокол и, поигрывая ручкой в пальцах, посмотрел на меня.

— А вокруг вас и в самом деле умирает много народу, — задумчиво сказал он. — Если долго живешь такой жизнью, остаешься совсем без друзей. Все начинают тебя ненавидеть. Когда все тебя ненавидят, глаза становятся мутными, а кожа дряхлеет… — Он глубоко вздохнул. — В общем, это самоубийство. С первого взгляда ясно. И свидетели есть. Но все-таки — какое расточительство, а? Я понимаю, что кинозвезда. Но зачем же «мазерати» в море выкидывать? Какого-нибудь «сивика» или «короллы» было бы вполне достаточно…

— Так всё же застраховано, какие проблемы, — сказал я.

— Да нет. В случае самоубийства страховка не работает, — покачал головой Гимназист. — Тут уже сколько ни бейся — его фирма, официальный владелец машины, не получит ни иены. В общем, глупость и пижонство… А я вон своему балбесу все никак велосипед не куплю. У меня трое. И так сплошное разорение. А тут еще каждый хочет отдельный велосипед…

Я молчал.

— Ну ладно, — махнул он рукой. — Можете идти. Насчет друга — примите мои соболезнования. Спасибо, что сами зашли, рассказали…

Он проводил меня до выхода.

— А дело об убийстве бедняжки Мэй до сих пор не закрыто, — добавил он на прощанье. — Но мы продолжаем расследование, не беспокойтесь. Закроем когда-нибудь.

Очень долго меня не отпускало странное ощущение, будто я виновен в смерти Готанды. Как ни пробовал справиться с этим давящим чувством — не проходило. Я прокручивал в голове нашей последней беседы в «Шейкиз» — фразу за фразой. И придумывал новые — взамен тех, что сказал тогда. Мне казалось, поговори я с ним по-другому, как-то удачнее, бережнее — и он остался бы жив. И мы прямо сейчас могли бы валяться вдвоем на песочке в Мауи и потягивать пиво.

Хотя, чего уж там — скорее всего, ни черта у меня бы не вышло. Наверняка Готанда давно уже это задумал и просто дожидался удобного случая. Сколько раз, наверное, рисовал в воображении, как его «мазерати» идет на дно. Как в оконные щели просачивается вода. Как становится нечем дышать. А он все ждет, держа пальцы на ручке двери — оставаясь в этой реальности и доигрывая свое саморазрушение. Но, конечно, так не могло продолжаться вечно. Когда-нибудь он должен был распахнуть дверь. Это был его единственный выход, и он это знал. Он просто ждал подходящего случая — вот и всё…

Со смертью Мэй во мне умерли старые сны. С гибелью Дика Норта я потерял надежду — сам не знаю, на что. Самоубийство Готанды принесло мне отчаяние — глухое и тяжелое, как свинцовый гроб с запаянной крышкой. В смерти Готанды не было избавления. За всю свою жизнь он так и не смог приспособиться к пружинам, заводившим его изнутри. Его энергия, оставшись неуправляемой, долго толкала его к краю пропасти. К самой границе человеческого сознания. Пока наконец не утащила совсем — в другой мир, где всегда темно.

Его смерть долго обсасывали еженедельники, телепрограммы и спортивные газеты. Со смаком, точно могильные черви, пережевывали очередное трупное мясо. При одном взгляде на заголовки тянуло блевать. Не глядя и не слушая, я легко мог представить, что болтали-писали все эти щелкоперы. Очень хотелось собрать их вместе и придушить одного за другим.

— А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? — предлагает Готанда. — Всё-таки душить — долго.

— Ну уж нет, — качаю я головой. — Мгновенная смерть для них — слишком большая роскошь. Лучше я их задушу. Медленно…

Я ложусь в постель и закрываю глаза.

— Ку-ку! — зовет меня Мэй откуда-то из темноты.

Я лежу в постели и ненавижу мир. Искренне, яростно, фундаментально ненавижу весь мир. Мир полон грязных, нелепых смертей, от которых неприятно во рту. Я бессилен в нем что-либо изменить, и все больше заляпываюсь его грязью. Люди входят ко мне через вход — и уходят через выход. Из тех, кто уходит, не возвращается никто. Я смотрю на свои ладони. К моим пальцам тоже прилип запах смерти.

— Как ни старайся — не отмыть никогда, — говорит мне Готанда.

Эй, Человек-Овца. И это — твой способ подключать всё и вся? Бесконечной цепочкой чужих смертей ты хочешь соединять меня с миром? Что ещё я должен для этого потерять? Ты сказал — возможно, я уже никогда не буду счастлив. Что ж — пускай, как угодно. Но так-то зачем?!

Я вспоминаю свою детскую книжку по физике. «Что случилось бы с миром, если бы не было трения?» — называлась одна из глав. «Если бы не было трения, — объяснялось в главе, — центробежной силой унесло бы в космос всё, что находится на Земле».

Как раз то, что я чувствую к этому миру.

— Ку-ку, — зовет меня Мэй.

Глава 41

Через три дня после того, как Готанда утопил в море свой «мазерати», я позвонил Юки. Если честно, я не хотел ни с кем разговаривать. Но с Юки не поговорить было нельзя. Она одна, у нее мало сил. Она ребенок. Ее больше некому прикрывать, кроме меня. Но самое главное — она жива. И я должен делать всё, чтоб она оставалась живой и дальше. По крайней мере, я так чувствовал.

Я позвонил в Хаконэ, но у матери ее не оказалось. Как сообщила Амэ, позавчера Юки съехала в квартиру на Акасака. Похоже, я разбудил Амэ: голос у нее был сонный, и болтать ей особо не хотелось — что мне, в принципе, было только на руку. Я позвонил на Акасака. Юки сняла трубку почти мгновенно — словно только и ждала моего звонка.

— Значит, в Хаконэ за тобой уже ездить не нужно? — спросил я.

— Еще не знаю. Просто захотелось какое-то время пожить одной. Все-таки мама — взрослый человек, правда? Может и без меня со всем справиться. А я сейчас хочу о себе немного подумать. Что я буду делать, ну и так далее. Я подумала, что в ближайшее время надо что-то с собой решать.

— Похоже на то, — согласился я.

— Я тут в газете прочитала… Про твоего друга. Он умер, да?

— Да. Проклятие Мазерати. Всё как ты предсказала…

Юки замолчала. Ее молчание, как вода, вливалось мне в голову. Я отнял трубку от правого уха и прижал к левому.

— Поехали съедим чего-нибудь, — предложил я. — Небось, опять забиваешь себе желудок всяким мусором? Вот и давай пообедаем по-человечески. На самом деле, я тут сам уже несколько дней почти ничего не ел. Когда живешь один, аппетит словно в спячку впадает…

— У меня в два часа деловая встреча. Если до двух успеем, то можно.

Я взглянул на часы. Десять с хвостиком.

— Давай! Минут через тридцать я за тобой заеду, — сказал я.

Я переоделся, выпил стакан апельсинового сока из холодильника, сунул в карман бумажник и ключи. «Итак!..» — бодро подумал я. Однако не покидало чувство, будто я что-то забыл. Ах, да. Я же небрит. Я пошел в ванную и тщательно побрился. Потом глянул в зеркало и задумался: дашь ли мне на вид, например, двадцать семь? Я бы, пожалуй, дал. Но сколько бы лет я сам себе ни давал, кому из окружающих придет в голову об этом задумываться? Всем будет просто до лампочки, подумал я. И еще раз почистил зубы.

Погода за окном стояла великолепная. Лето разгоралось. Пожалуй, самое приятное время лета, если бы не дожди. Я натянул рубашку с коротким рукавом и тонкие хлопчатые брюки, нацепил темные очки, вышел из дому, сел в «субару» и поехал забирать Юки. Всю дорогу что-то насвистывая себе под нос.

«Ку-ку!» — думал я про себя.

Лето…

Крутя баранку, я вспоминал свое детство и летнюю школу Ринкан[145]. В три часа пополудни в школе Ринкан наступал сонный час. Я же, хоть убей, не мог заставить себя спать днем. И всегда удивлялся — неужели эти взрослые и вправду верят, что если детям приказать «засыпайте!», те сразу начнут клевать носами? Хотя большинство детей каким-то невероятным образом все же засыпали — я весь этот час лежал и разглядывал потолок. Если долго разглядывать потолок, он начинает представляться каким-то совершенно отдельным миром. И кажется, если переселиться туда — там все будет совсем не так, как здесь. Это будет мир, в котором верх и низ поменялись местами. Как в «Алисе в Стране Чудес». Всю смену я лежал и думал об этом. И теперь, вспоминая летнюю школу Ринкан, я только и вижу, что белый потолок перед глазами. Ку-ку…

Позади меня трижды просигналил какой-то «седрик». На светофоре горел зеленый. Успокойся, приятель, мысленно сказал я ему. Куда бы ты ни спешил — все равно это не самое лучшее место в твоей жизни, правда? И я мягко тронул машину с места.

Все-таки — лето…

Я позвонил из подъезда, и Юки тут же спустилась вниз. В стильном, благородного вида платье с короткими рукавами, ноги в сандалиях, на плече — элегантная дамская сумочка из темно-синей кожи.

— Шикарно одеваешься! — сказал я.

— Я же сказала, в два часа у меня деловая встреча, — невозмутимо ответила она.

— Это платье тебе очень идет. Просто класс, — одобрил я. — И выглядишь совсем как взрослая.

Она улыбнулась, но ничего не сказала.

* * *

В ресторане неподалеку мы заказали по ланчу: суп, спагетти с лососевым соусом, жареный судак и салат. За несколько минут до двенадцати за столиками вокруг было пусто, а еда еще сохраняла приличный вкус. В начале первого, когда общепит всей страны оккупировали голодные клерки[146], мы вышли из ресторана и сели в машину.

— Поедем куда-нибудь? — спросил я.

— Никуда не поедем. Покатаемся по кругу и обратно вернемся, — сказала Юки.

— Антиобщественное поведение. Загрязнение городской атмосферы, — начал было я. Никакой реакции. Просто сделала вид, что не слышит. Ладно, вздохнул я. Этому городу уже все равно ничего не поможет. Стань его воздух еще чуть грязнее, а заторы на дорогах еще чуть кошмарнее — никто и внимания не обратит. Всем вокруг будет просто до лампочки.

Юки нажала кнопку магнитофона. Зазвучали «Токин Хэдз». Кажется, «Fear of Music». Странно. Когда это я заряжал кассету с «Токин Хэдз»? Сплошные провалы в памяти…

— Я решила нанять репетитора, — объявила Юки. — Сегодня мы с ней встречаемся. Ее мне папа нашел. Я сказала ему, что захотела учиться, он поискал и нашел. Она очень хорошая. Ты только не удивляйся… Это я когда кино посмотрела, поняла, что учиться хочу.

— Какое кино? — Я не верил своим ушам. — «Безответную любовь»?

— Ну да, его, — кивнула Юки и слегка покраснела. — Я сама знаю, что кино придурочное. А когда посмотрела, почему-то сразу учиться захотелось. Наверно, это из-за твоего друга, который учителя играл. Сначала думала, он тоже придурочный. Но потом поняла, что в каких-то вещах он очень даже убедительный. Наверно, у него все-таки был талант, да?

— О да. Талант у него был. Это уж точно.

— Угу…

— Но только в игре, в выдуманных сюжетах. Реальность — дело другое. Ты меня понимаешь?

— Да, я это знаю.

— Например, у него и стоматолог хорошо получался. Классный стоматолог, просто мастер своего дела. Но — только для экрана. Мастерство на публику, и не более. Сценический образ. Попробуй он в реальности вырвать кому-то зуб — разворотил бы всю челюсть! Слишком много лишних движений. А вот то, что у тебя желание появилось — это здорово. Без этого ничего хорошего в жизни, как правило, не получается. Я думаю, если бы Готанда тебя сейчас слышал, он бы очень обрадовался.

— Так вы с ним встретились?

— Встретились, — кивнул я. — Встретились и обо всем поговорили. Очень долгий разговор получился. И очень искренний. А потом он умер. Поговорил со мной, вышел и сиганул в море на своем «мазерати».

— И всё из-за меня, да?

Я медленно покачал головой.

— Нет. Ты ни в чем не виновата. Никто не виноват. У каждого человека своя причина для смерти. Она выглядит просто, а на самом деле — гораздо сложней. Примерно как пень от дерева. Торчит себе из земли, такой маленький, простой и понятный. А попробуешь вытащить — и потянутся длинные, запутанные корневища… Как корни нашего сознания. Живут глубоко в темноте. Очень длинные и запутанные. Слишком многое там уже никому не распутать, потому что этого не поймет никто, кроме нас самих. А возможно, никогда не поймем даже мы сами.

Он давно держал пальцы на ручке двери, подумал я. И просто ждал подходящего случая. Никто не виноват…

— Но ты же будешь меня ненавидеть, — сказала Юки.

— Не буду, — возразил я.

— Сейчас не будешь, а потом обязательно будешь, я знаю.

— И потом не буду. Терпеть не могу ненавидеть людей за подобные вещи.

— Даже если ты не будешь меня ненавидеть, между нами что-то исчезнет, — уже почти прошептала она. — Вот увидишь…

Я на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее.

— Как странно… Ты говоришь то же, что говорил Готанда. Просто один к одному…

— Серьезно?

— Серьезно. Он тоже все время боялся, что между нами что-то исчезнет. Только чего тут бояться — не понимаю. Всё на свете когда-нибудь, да исчезает. Мы живем в постоянном движении. И большинство вещей вокруг нас исчезает, пока мы движемся, раньше или позже, но остается у нас за спиной. И этого никак не изменишь. Приходит время — и то, чему суждено исчезнуть, исчезает. А пока это время не пришло, остается с нами. Взять, например, тебя. Ты растешь. Пройдет каких-то два года — и в это шикарное платье ты просто не влезешь. От музыки «Токин Хэдз» будет за километр пахнуть плесенью. А тебе даже в страшном сне не захочется кататься со мной по хайвэю, и ничего тут не поделаешь. Так что давай просто плыть по течению. Сколько об этом ни рассуждай — все будет так, как должно быть, и никак не иначе.

— Но… Я думаю, ты мне всегда будешь нравиться. И ко времени это отношения не имеет.

— Я очень рад это слышать. И я хотел бы думать так же о тебе, — сказал я. — Но если говорить объективно — ты пока не очень хорошо понимаешь, что такое время. На свете есть вещи, которые не стоит решать от головы. Иначе со временем они протухнут, как кусок мяса. Есть вещи, которые не зависят от наших мыслей, и меняются они тоже независимо от наших мыслей. И никто не знает, что с ними будет дальше.

Юки надолго умолкла. Кассета кончилась и после щелчка заиграла в другую сторону.

Лето… Весь город оделся в лето. Полисмены, школьники, водители автобусов — все в рубашках с короткими рукавами. А девчонки ходят по улицам и вовсе без рукавов. Эй, постойте, подумал я. Еще совсем недавно с неба на землю падал снег. И, глядя на этот снег, мы пели с ней вдвоем «Help Me, Ronda». Всего два с половиной месяца назад…

— Так ты правда не будешь меня ненавидеть?

— Конечно, не буду, — пообещал я. — Такого просто не может быть. В нашем безответственном мире это — единственное, за что я могу отвечать.

— То есть — совсем-совсем?

— На две тыщи пятьсот процентов, — ответил я, не задумываясь.

Она улыбнулась.

— Вот это я и хотела услышать.

Я кивнул.

— Ты ведь любил своего Готанду, правда? — спросила она.

— Любил, — сказал я. Слова вдруг застряли у меня в горле. На глаза навернулись слезы — но я сдержал их. И лишь глубоко вздохнул. — Чем больше мы встречались, тем больше он мне нравился. Такое, вообще-то, редко бывает. Особенно когда доживаешь до моих лет…

— А он правда ее убил?

Я помолчал, разглядывая лето сквозь темные стекла очков.

— Этого никто не знает. Как бы ни было — наверное, всё к лучшему…

Он просто ждал удобного случая…

Выставив локоть в окно и подперев щеку ладонью, Юки смотрела куда-то вдаль и слушала «Токин Хэдз». Мне вдруг показалось, что с нашей первой встречи она здорово подросла. А может, мне только так показалось. В конце концов, прошло всего два с половиной месяца…

— Что ты собираешься делать дальше? — спросила Юки.

— Дальше? — задумался я. — Да пока не решил… Что бы такого сделать дальше? Как бы там ни было, слетаю еще раз в Саппоро. Завтра или послезавтра. В Саппоро у меня остались дела, которые нужно закончить…

Я должен увидеться с Юмиёси-сан. И с Человеком-Овцой. Там — мое место. Место, которому я принадлежу. Там кто-то плачет по мне. Я должен еще раз вернуться туда и замкнуть разорванный круг.

Устанции «Ёёги-Хатиман» она захотела выйти.

— Поеду по Ода-кю[147], — сказала она.

— Да уж давай, довезу тебя куда нужно, — предложил я. — У меня сегодня весь день свободный.

Она улыбнулась.

— Спасибо. Но правда не стоит. И далеко, и на метро быстрее получится.

— Не верю своим ушам, — сказал я, снимая темные очки. — Ты сказала «спасибо»?

— Ну, сказала. А что, нельзя?

— Конечно, можно…

Секунд пятнадцать она молча смотрела на меня. На лице ее не было ничего, что я бы назвал «выражением». Фантастически бесстрастное лицо. Только блеск в глазах да дрожь в уголках чуть поджатых губ напоминали о каких-то чувствах. Я смотрел в эти пронзительные, полные жизни глаза и думал о солнце. О лучах яркого летнего солнца, преломленных в морской воде.

— Но знала бы ты, как я этим тронут, — добавил я, улыбаясь.

— Псих ненормальный!

Она вышла из машины, с треском захлопнула дверцу и зашагала по тротуару, не оглядываясь. Я долго следил глазами за ее стройной фигуркой в толпе. А когда она исчезла, почувствовал себя до ужаса одиноко. Так одиноко, будто мне только что разбили сердце.

Насвистывая «Summer in the City» из «Лавин Спунфул», я вырулил с Омотэсандо на Аояма с мыслью прикупить в «Кинокуния» каких-нибудь овощей. Но, заезжая на стоянку, вдруг вспомнил, что завтра-послезавтра улетаю в Саппоро. Не нужно ничего готовить — а значит, и покупки не нужны. Я даже растерялся от свалившегося безделья. В ближайшее время мне было абсолютно нечем себя занять.

Без всякой цели я сделал большой круг по городу и вернулся домой. Жилище встретило меня такой пустотой, что захотелось выть. Черт бы меня побрал, подумал я. И, свалившись бревном на кровать, уставился в потолок. У этого чувства существует название, сказал я себе. И произнес его вслух:

— Потеря.

Не самое приятное слово, что говорить.

— Ку-ку! — позвала меня Мэй. И громкое эхо прокатилось по стенам пустой квартиры.

Глава 42

(Сон о Кики)

Мне снилась Кики. То есть, скорее всего, это был сон. А если не сон, то какое-то состояние, очень на него похожее. Что такое «состояние, похожее на сон»? Не знаю. Но такое бывает. В дебрях нашего сознания обитает много такого, чему и названия-то не подобрать.

Для простоты я назову это сном. По смыслу это ближе всего к тому, что я пережил на самом деле.

* * *

Солнце уже садилось, когда мне приснилась Кики.

Во сне солнце тоже садилось.

Я звонил по телефону. За границу. Набирал номер, который та женщина — якобы Кики — оставила мне на подоконнике в доме на окраине Гонолулу. Щёлк, щёлк, щелк, — слышалось в трубке. Цифра за цифрой, я соединялся с кем-то. Или думал, что соединяюсь. Наконец щелчки прекратились, повисла пауза, и затем начались гудки. Я сидел и считал их. Пять… Шесть… Семь… Восемь… После двенадцатого гудка трубку сняли. И в тот же миг я оказался там. В огромной и пустынной «комнате смерти» на окраине Гонолулу. Времени было около полудня: из вентиляционных отверстий в крыше пробивался яркий солнечный свет. Плотные столбы света отвесно падали на пол: сечения квадратные, грани просматривались так отчетливо, словно их обтесывали ножом, — а внутри танцевала мелкая пыль. Южное солнце посылало в комнату всю свою тропическую мощь. Но ничего вокруг эти столбы не освещали, и в комнате царил холодный полумрак. Просто разительный контраст. Мне почудилось, будто я попал на дно моря.

Держа телефон в руках, я сел на диван и прижал к уху трубку. Провод у телефона оказался очень длинным. Петляя по полу, он пробегал по квадратикам света и растворялся в зыбкой, призрачной темноте. Просто кошмарно длинный провод, подумал я. В жизни не видел провода такой длины. Не снимая телефона с колен, я огляделся.

Ни мебель, ни ее расположение в комнате, с прошлого раза не поменялись. Диван, обеденный стол со стульями, телевизор, кровать и комод, расставленные всё в том же неестественном беспорядке. Даже запах остался тем же. Запах помещения, в котором сто лет никто не проветривал. Спёртый воздух, воняющий плесенью. И только скелеты пропали. Все шестеро. Ни на кровати, ни на диване, ни за столом, ни на стуле перед телевизором никого не было. Столовые приборы с недоеденной пищей тоже исчезли. Я отложил телефон и попробовал встать. Немного болела голова. Тонкой, сверлящей болью — так болит, когда слушаешь какой-то очень высокий звук. И я снова сел на диван.

И тут я заметил, как на стуле в самом темном углу вдруг что-то зашевелилось. Я вгляделся получше. Это «что-то» легко поднялось со стула и, звонко цокая каблучками, двинулось ко мне. Кики. Выйдя из темноты, она неторопливо прошла через полосы света и присела на стул у стола. Одета, как раньше: голубое платье и белая сумочка через плечо.

Она сидела и смотрела на меня. Очень умиротворенно. Не на свету, не в тени — как раз посередине. Первой мыслью было встать и пойти туда, к ней, но что-то внутри остановило меня — то ли моя растерянность, то ли легкая боль в висках.

— А куда подевались скелеты? — спросил я.

— Как тебе сказать… — улыбнулась Кики. — В общем, их больше нет.

— Ты решила от них избавиться?

— Да нет. Они просто исчезли. Может, это ты от них избавился?

Я покосился на телефон и легонько потер пальцами виски.

— Но что это было вообще? Эти шесть скелетов?

— Это был ты сам, — ответила Кики. — Это ведь твоя комната, и все, что здесь находится — это ты. Всё до последней пылинки.

— Моя комната? — не понял я. — А как же отель «Дельфин»? Что тогда там?

— Там, конечно, тоже твоя комната. Там у тебя Человек-Овца. А здесь — я.

Столбы света за это время не дрогнули ни разу. Они стояли твёрдые и цельные, точно литые. И только пыльный воздух медленно циркулировал у них внутри. Я смотрел на этот воздух невидящими глазами.

— Где их только нет, моих комнат… — невесело усмехнулся я. — Знаешь, мне все время снился один и тот же сон. Каждую ночь. Сон про отель «Дельфин». Очень узкий и длинный отель, в котором кто-то плакал по мне. Я думал, это ты. И захотел с тобой встретиться. Во что бы то ни стало.

— Все плачут по тебе, — сказала Кики очень тихо, словно успокаивая меня. — Ведь это твой мир. В твоем мире каждый плачет по тебе.

— Но именно ты позвала меня. Ведь я приехал в отель «Дельфин», чтобы повидаться с тобой. И уже там… столько всего началось! Опять, как и в прошлый раз. Столько новых людей появилось. Столько умерло. Это же ты позвала меня — так или нет? Позвала — и повела меня куда-то…

— Нет, не так. Ты сам себя позвал. Я только выполнила роль твоей тени. С моей помощью ты сам позвал себя, и сам куда-то повел. Ты танцевал со своим же отражением в зеркале. Ведь я — твоя тень, не больше.

Я душил ее, как собственную тень, — сказал Готанда. — И думал: если я убью эту тень, жизнь наконец-то пойдет как надо…

— Но зачем кому-то плакать по мне?

Она не ответила, а поднялась со стула и, цокая каблучками, подошла ко мне. Опустилась на колени, протянула руку и тонкими, нежными пальцами скользнула по моим губам. И затем коснулась висков.

— Мы плачем о том, о чем ты больше не можешь плакать, — прошептала она очень медленно, словно уговаривая меня. — О том, на что тебе не хватает слёз. И скорбим обо всем, над чем тебе скорбеть уже не получается.

— А как твои уши? Еще не потеряли своей силы?

— Мои уши… — она чуть заметно улыбнулась. — С ними все хорошо, как и прежде.

— Ты могла бы сейчас показать свои уши? — попросил я. — Очень хочется пережить это снова. Как в тот раз, в ресторане, когда мы встретились. Ощущение, будто мир перерождается заново. Все время его вспоминаю…

Она покачала головой.

— Как-нибудь в другой раз, — сказала она. — Сейчас нельзя. Это ведь не то, на что можно смотреть всякий раз, когда хочется. Это можно лишь когда действительно нужно. В тот раз было нужно. А сейчас — нет. Но когда-нибудь еще покажу. Когда тебе понадобится по-настоящему.

Она поднялась с колен и, отойдя на середину комнаты, ступила в отвесные струи света. И долго стояла так, не шевелясь, спиною ко мне. В ослепительном солнце ее тело словно таяло понемногу, растворяясь меж пляшущих в воздухе пылинок.

— Послушай, Кики… Ты уже умерла? — спросил я.

Не выходя из солнечных струй, она развернулась ко мне на своих каблучках, будто в танце.

— Ты о Готанде?

— Ну да, — сказал я.

— Готанда считает, что он меня убил.

Я кивнул.

— Да, он и правда так думал.

— Может быть, и убил, — сказала Кики. — В его голове это так. Так ему было нужно. Ведь, убив меня, он наконец-то разобрался с собой. Ему нужно было убить меня. Иначе он бы не сдвинулся с мертвой точки. Бедняга… — вздохнула она. — Но я не умерла. Я просто исчезла. Ты же знаешь, я люблю исчезать. Уходить в другой мир. Все равно что пересесть в соседнюю электричку, что бежит параллельно твоей. Это и называется «исчезнуть». Понимаешь?

— Нет, — признался я.

— Ну, это же просто! Смотри…

С этими словами Кики шагнула из лучей света и медленно двинулась к стене. И даже подойдя вплотную к стене, не замедлила шага. Стена поглотила ее, и она исчезла. Вместе со стуком своих каблучков.

Я сидел, онемев, и разглядывал стену, поглотившую ее. Самую обычную стену. В комнате не осталось ни движений, ни звуков. Лишь в ослепительных лучах света плавно кружилась неутомимая пыль. Головная боль возвращалась. Я сидел, прижимая пальцы к вискам, и не мог отвести глаз от стены. Значит, в тот раз, в Гонолулу, она тоже ушла сквозь стену…

— Ну, как? Правда, просто? — раздался вдруг голос Кики. — Сам попробуй.

— Но разве я тоже могу?

— Ну я же говорю — это совсем несложно. Попробуй. Просто встань и иди, как идешь. И тогда окажешься по эту сторону. Главное — не бояться. Потому что бояться нечего.

Я взял телефон, поднялся с дивана и, волоча за собой провод, двинулся к тому месту в стене, где исчезла Кики. Ощутив поверхность стены у себя перед носом, я слегка оробел — но, не сбавляя шага, двинулся дальше. И не почувствовал никакого удара. Просто на пару секунд воздух стал непрозрачным, и все. Непрозрачным и немного другим на ощупь. С телефоном в руке я пересек полосу этого странного воздуха — и вновь оказался у своей кровати. Сел на нее и положил телефон на колени.

— Действительно, просто, — сказал я вслух. — Проще не бывает…

Я поднес трубку уху. Линия была мертва.

И все это — сон?

Наверное, сон…

Кто, вообще, в этом что-нибудь понимает?

Глава 43

Когда я прибыл в отель «Дельфин», за стойкой в фойе дежурило три девицы. Все трое, в неизменных жакетиках и белоснежных блузках без единой морщинки, поклонились мне с натренированной жизнерадостностью. Юмиёси-сан среди них не оказалось. И это страшно разочаровало меня. Да что там разочаровало — просто привело в отчаяние. Я-то рассчитывал сразу же увидеться с нею. От расстройства у меня даже язык к нёбу прилип. В результате я не смог выговорить свое имя как полагается, — и глянцевая улыбка девицы, которая занялась моим поселением, слегка потускнела. Взяв у меня кредитку, девица подозрительно ее осмотрела и, сунув в компьютер, проверила, не украдена ли.

Заселившись в номер на семнадцатом этаже, я сложил в угол вещи, сполоснул в ванной лицо и спустился обратно в фойе. Уселся там на мягкий, дорогущий диван для гостей и, притворившись, что читаю журналы, стал наблюдать за стойкой портье. Юмиёси-сан просто ушла на перерыв, убеждал я себя. Но прошло минут сорок, а она всё не появлялась. Только тройка девиц с такими же прическами, как у нее, мельтешили у меня перед глазами практически без остановки. Я прождал ровно час и сдался. Юмиёси-сан не уходила ни на какой перерыв.

Я отправился в город, купил вечернюю газету. Зашел в кафетерий и, потягивая кофе, просмотрел газету от корки до корки. Но ничего интересного не нашел. Ни о Готанде, ни о Кики. Сплошная хроника чьих-то других убийств и самоубийств. Читая газету, я думал о том, что, вернувшись в отель, наверное, увижу Юмиёси-сан за стойкой. Иначе просто быть не могло.

Но Юмиёси-сан не появилась и через час.

Я начал думать о том, что, видимо, по какой-то неизвестной причине Юмиёси-сан вдруг исчезла с лица Земли. Например, ее засосало в какую-нибудь стену. От этой мысли мне сделалось очень неуютно. И я позвонил ей домой. Но никто не брал трубку. Тогда я позвонил в фойе и спросил, на месте ли Юмиёси-сан.

— Юмиёси-сан со вчерашнего дня отдыхает, — сказала мне ее сменщица. — И выйдет на работу послезавтра с утра.

Черт бы меня побрал, подумал я. Я что — не мог позвонить ей и узнать об этом заранее? Почему даже не подумал о том, чтобы с нею связаться?

Увы, я думал только о том, чтобы поскорее залезть в самолет и прилететь сюда, в Саппоро. И, прилетев в Саппоро, немедленно с нею встретиться. Псих ненормальный. Когда я вообще звонил ей в последнее время? После смерти Готанды — ни разу. Впрочем, я и до того не звонил очень долго… С тех пор, как Юки стошнило у моря, и она сказала мне, что Готанда убил Кики, — с тех самых пор я вообще не звонил Юмиёси-сан. Просто ужас как долго. На столько дней оставил ее без внимания. Что с ней могло произойти за это время — одному богу известно. А ведь могло произойти что угодно. Запросто. Чего только не случается в этом мире…

С другой стороны, подумал я. Ведь я не мог ни о чем говорить. Ну, в самом деле, — о чем бы я с нею говорил? Юки сказала, что Готанда убил Кики. Готанда сиганул в море на «мазерати». Я сказал Юки: «Ты не виновата». А Кики заявила, что она — всего лишь моя тень… О чем тут говорить? Не о чем даже заикнуться. Я хотел встретиться с Юмиёси-сан, увидеть ее лицо. А там бы и подумал, о чем говорить. Как угодно — но только не по телефону.

И все-таки я не находил себе места. А вдруг ее засосало куда-нибудь в стену, и я уже никогда не увижу ее? Ведь скелетов в комнате было шесть! Пятерых я опознал. Остается еще один. Чей? Стоило лишь подумать об этом, и со мной начинал твориться кошмар. Становилось трудно дышать, а сердце так и норовило выскочить из грудной клетки, проломив к черту ребра. За всю жизнь до сих пор я не испытывал ничего подобного. Что же творится, спрашивал я себя. Я действительно люблю Юмиёси-сан? Не знаю. Я хочу ее видеть. Ни о чем больше думать я не в состоянии. Я звонил ей домой. Набирал ее номер, наверное, раз сто, пока не заныли пальцы. Но никто не брал трубку.

Спать не получалось. Каждый раз, только я засыпал, мой сон вдребезги разбивала острая тревога. Я просыпался в поту, зажигал торшер у кровати, смотрел на часы. Они показывали два, три пятнадцать, четыре двадцать. В четыре двадцать я понял, что уже не засну. Я сел на подоконник и под гулкий ритм собственного сердца стал наблюдать, как светлеет город за окном.

Эй, Юмиёси-сан. Только не оставляй меня. Большего одиночества, чем сейчас, мне уже не вынести. Ты нужна мне. Если тебя не будет, центробежная сила сорвет меня с этой Земли и зашвырнет куда-то на край Вселенной. Прошу тебя, дай мне тебя увидеть. Подключи меня хоть к чему-нибудь в этом, реальном мире. Я не хочу к привидениям. Я простой, совершенно банальный тридцатичетырехлетний мужик. Ты нужна мне.

С половины седьмого утра я продолжил попытки дозвониться до нее. Сидел перед телефоном и каждые тридцать минут набирал ее номер. Бесполезно.

Июнь в Саппоро — очень красивое время. Снег давно стаял, и огромное плато, еще пару месяцев назад промерзавшее до ледяной белизны, понемногу чернело, отогреваясь под мягким дыханием жизни. На деревьях пышно распускалась листва, и свежий ласковый ветер резвился вовсю, поигрывая кронами вдоль городских аллей. Высокое небо, резко очерченные облака. При взгляде на этот пейзаж сердце мое трепетало. Но я окопался в гостиничном номере, продолжая звонить ей каждые полчаса. И каждые десять минут напоминая себе: наступит завтра, она вернется, нужно просто подождать… Но я не мог ждать, пока наступит завтра. Кто гарантировал, что завтра вообще наступит? Поэтому я сидел у телефона и набирал ее номер. А в паузах между звонками валялся на кровати — то в полудреме, то просто разглядывая потолок.

Когда-то на этом месте стоял отель «Дельфин», думал я. Что говорить, дрянной был отелишко. Но он умудрился сохранить в себе столько бесценных вещей. Мысли и чувства людей, осадок былых времен — всем этим пропитались каждый скрип половицы и каждое пятнышко на стене. Я устроился в кресле поглубже, закинул ноги на стол, и, прикрыв глаза, попытался вспомнить, как он выглядел — настоящий отель «Дельфин». От ободранной входной двери и стертого коврика на пороге — до позеленевшей меди замков и пыли, окаменевшей в щелях оконных рам. Я ступал по его коридорам, открывал двери, заглядывал в номера.

Отеля «Дельфин» больше нет. Но остались его тень и дух. Я кожей чувствую его присутствие. Отель «Дельфин» растворился внутри этой новой громадины с идиотским названием «DOLPHIN HOTEL». Закрыв глаза, я могу зайти внутрь и бродить по нему. Слышать надсадный хрип лифта, похожий на кашель чахоточной собаки. Всё это — здесь. Никто не знает об этом. Но оно здесь. Всё в порядке, сказал я себе. Здесь — главный узел в схеме твоей жизни. Всё здесь — для тебя. Она обязательно вернется. Нужно только подождать.

Я позвонил горничной, заказал ужин в номер и принялся за пиво из холодильника. Ровно в восемь позвонил Юмиёси-сан. Никого не застал.

Потом включил телевизор и до девяти часов смотрел бейсбольный матч. Прямую трансляцию. Пригасил звук и разглядывал изображение. Игра была ужасной, да и смотреть именно бейсбол особого желания не было. Просто хотелось видеть человеческие тела в движении, для чего сгодилось бы что угодно: хоть бадминтон, хоть водное поло — мне было все равно. Совершенно не следя за игрой, я наблюдал, как люди бросали мяч, отбивали мяч, бежали за мячом. Я созерцал отрывки жизней каких-то людей, не имевших ко мне ни малейшего отношения. Будто разглядывал облака, плывущие в бесконечно далеком небе.

Ровно в девять я опять позвонил ей. На этот раз она сняла трубку после первого же гудка. Несколько секунд я не мог поверить своим ушам. Всю сложнейшую сеть контактов, которые связывали меня с миром, вдруг протаранило что-то огромное и пробило в этой сети роковую брешь. Силы оставили тело, а в горле застрял комок, не давая сказать ни слова. Юмиёси-сан вернулась. И говорила со мной.

— Только что из поездки вернулась, — очень стильным голосом сказала она. — Брала выходные, ездила в Токио. К родителям. Звонила тебе, между прочим. Дважды. Никто трубку не брал.

— Ну вот. А я здесь, в Саппоро тебе названивал…

— Разминулись, значит? — сказала она.

— Точно. Разминулись… — согласился я и, прижимая к уху трубку, уставился на онемевший телеэкран. Никаких подходящих слов в голову не приходило. В голове была полная каша. Чего бы такого сказать?

— Эй, ты где там? Алё? — позвала она.

— Я здесь…

— У тебя голос какой-то странный.

— Я волнуюсь, — пояснил я. — Пока тебя не увижу — нормально говорить не смогу. По телефону расслабиться не получается.

— Я думаю, мы могли бы встретиться завтра вечером, — сказала она, чуть подумав. Наверно, поправила пальчиком очки на носу, представил я.

Не отнимая трубки от уха, я спустил ноги с кровати и привалился к стене.

— Завтра, боюсь, будет слишком поздно. Я должен увидеть тебя сегодня, прямо сейчас.

В ее голосе послышались отрицательные нотки. Отказ, который не стал отказом. Но отрицание я уловил неплохо:

— Сейчас я с дороги, очень устала. Буквально с ног валюсь. Говорю же, только что вернулась. Поэтому прямо сейчас не получится. Мне же с утра на работу, а сейчас я умру, если не засну. Увидимся завтра после работы, давай? Или завтра тебя здесь уже не будет?

— Да нет, в ближайшие дни я здесь. Я понимаю, что ты устала. Но, если честно, я ужасно волнуюсь. А вдруг ты завтра исчезнешь?

— Куда исчезну?

— Из этого мира исчезнешь. Канешь в небытие.

Она рассмеялась.

— Не волнуйся, я так просто не исчезаю. Все будет в порядке, вот увидишь.

— Да нет, я не о том. Ты не понимаешь. Мы живем в постоянном движении. И всё, что бы нас ни окружало, исчезает, пока мы движемся. Раньше или позже. И этого никак не изменишь. Что-то задерживается в нас, застревает в нашем сознании. Но из этого, реального мира оно исчезает. Вот за что я волнуюсь. Понимаешь, Юмиёси-сан… Ты нужна мне. Очень реально нужна. Я почти ни в ком не нуждался так сильно. Поэтому мне очень не хочется, чтобы ты исчезала.

Она задумалась на несколько секунд.

— Странный ты, — сказала она наконец. — Но я тебе обещаю: я не исчезну. И завтра встречусь с тобой. Поэтому подожди до завтра.

— Понял, — вздохнул я. И решил больше не настаивать. Я убедился, что она не исчезла — и это уже хорошо.

— Спокойной ночи, — сказала она. И повесила трубку.

Пару минут я слонялся по номеру из угла в угол. Затем поехал на шестнадцатый этаж, зашел в бар и заказал водку с содовой. Тот самый бар, где я впервые увидел Юки. В баре было людно. Две молодые дамы сидели за стойкой и что-то пили. Одежда на них была — просто шик. Носили они ее тоже со знанием дела. У одной были очень красивые ноги. Сидя за столиком, я потягивал свою водку с содовой и без какой-либо задней мысли разглядывал их обеих. А также вечерний пейзаж за окном. Я прижал пальцы к вискам. Не от головной боли — просто так. И поймал себя на мысли, что ощупываю собственный череп. Вот он, думал я, мой череп. Подумав о собственном черепе, я попробовал вообразить себе кости сидевших за стойкой дам. Их черепа, позвоночники, ребра, тазы, берцовые кости, суставы. У дамочки с красивыми ногами, наверное, особенно красивый скелет. Белоснежно-девственный и бесстрастный… Дамочка с ногами бросила взгляд в мою сторону — должно быть, почувствовала, что я на нее смотрю. Мне вдруг захотелось подойти к ней и объясниться. Видите ли, я не ваше тело разглядывал, а представлял себе ваши кости… Но, конечно, я не стал ей ничего объяснять. Прикончив третью водку с содовой, я вернулся в номер и завалился спать. Оттого ли, что убедился в существовании Юмиёси-сан — но заснул я в ту ночь как младенец.

* * *

Юмиёси-сан пришла ко мне ночью.

Ровно в три часа ночи в дверь номера позвонили. Я зажег ночник у подушки, бросил взгляд на часы. И, накинув халат, без единой мысли в мозгу поплелся открывать дверь. За дверью стояла Юмиёси-сан. В небесно-голубом жакете. Как всегда, украдкой она проскользнула в комнату. Я закрыл за ней дверь.

Она встала посреди комнаты, перевела дыхание. Сняла жакет и повесила на спинку стула, чтобы не измялся. Так же, как и всегда.

— Ну, как? Не исчезла? — спросила она.

— Вроде бы нет… — ответил я растерянно. Наполовину проснувшись, я с трудом понимал, где реальность, где сон. Даже удивиться не мог как следует.

— Люди так просто не исчезают, — назидательно сказала она.

— Ты не знаешь. В этом мире всё может случиться. Всё что угодно…

— Но я-то всё равно здесь. Никуда не исчезла. Это ты признаешь?

Я огляделся, вздохнул и посмотрел ей в глаза. Реальность…

— Признаю, — признал я. — Похоже, ты не исчезла. Но почему ты появилась в три часа ночи?

— Я не могла заснуть, — ответила она. — После твоего звонка сразу заснула. А в час ночи проснулась — и сон как отрезало. Лежала и думала о том, что ты мне сказал. Что вот так и исчезнуть можно ни с того ни сего… А потом вызвала такси и приехала.

— А что — никто не удивился, зачем ты посреди ночи на работу пришла?

— Все в порядке, никто не заметил. В это время все спят. Хоть и говорится, что у нас полный сервис круглые сутки, в три часа ночи все равно уже делать нечего. По-настоящему не спят только горничные на этажах да дежурные за стойкой регистрации. Так что, если войти через гараж, чтобы потом наверх пропустили, — никто не поймет. А в гараже если кто и узнает в лицо — так нас здесь много таких, и наше расписание им неизвестно. Скажу, что поспать пришла в комнату отдыха персонала, и никаких проблем. Я и раньше сколько раз так проходила.

— Раньше?

— Ну да. Я по ночам, когда спать не могу, часто в отель прихожу. И брожу тут везде. Очень от этого успокаиваюсь. Глупо, да? А мне нравится. Здесь я сразу расслабляюсь. И пока меня еще ни разу не застукали. Так что ты не волнуйся, никто не увидит. А если и увидит — всегда насочиняю что-нибудь. Конечно, если поймут, что я к тебе в номер заходила, проблемы возникнут. А так все в порядке. Я у тебя до утра побуду, а потом на работу пойду. Не возражаешь?

— Конечно, не возражаю… А когда работа начинается?

— В восемь, — сказала она, скользнув глазами к часикам на руке. — Еще пять часов.

Немного нервно она расстегнула часики и с легким стуком положила на стол. Затем села на диван, разгладила юбку на коленях и посмотрела на меня. Я сидел на краю кровати, и сознание понемногу возвращалось ко мне.

— Итак, — сказала Юмиёси-сан. — Значит, я тебе нужна?

— И очень сильно, — кивнул я. — Я проделал круг. Очень большой круг. И вернулся обратно. Ты нужна мне.

— И очень сильно… — повторила она. И снова разгладила юбку на коленях.

— Да, и очень сильно.

— И куда же ты вернулся, проделав свой круг?

— В реальность, — ответил я. — Это отняло уйму времени, но в итоге я вернулся в реальность. Столько странного случилось за это время. Столько людей умерло. Столько всего потеряно. Столько хаоса было вокруг — а я так и не смог навести в нем порядок. Наверное, хаос так и останется хаосом навсегда… Но я чувствую: теперь, после всего — я вернулся. И это — моя реальность. Я дико устал, пока делал этот круг. Но худо-бедно продолжал танцевать, стараясь не путать в танце шаги. И только поэтому смог вернуться сюда.

Она смотрела на меня, не отрываясь.

— Я сейчас не могу объяснить всё подробно, — продолжал я. — Но я хочу, чтобы ты мне поверила. Ты нужна мне, это для меня очень важно. Но точно так же это важно и для тебя. Это правда.

— Ну, и что я теперь должна делать? — спросила она, не меняясь в лице. — Зарыдать от счастья: «Ах, как здорово, что я кому-то так сильно нужна!» — и немедленно с тобой переспать?

— Да нет же, совсем не так! — возразил я. И попытался подобрать слова. Но подходящих слов не было. — Как бы лучше сказать… Понимаешь, это Судьба. Я никогда в этом не сомневался. Ты и я — мы просто должны переспать, я с самого начала это понял. Но сначала у нас ничего не вышло. Тогда была неправильная ситуация. Поэтому я и проделал такой большой круг. И ждал всю дорогу. А теперь вернулся. Теперь ситуация правильная.

— И поэтому я должна броситься тебе в объятия, так, что ли?

— Я понимаю, что у меня в голове короткое замыкание. И что из всех способов тебя убедить этот — самый ужасный. Это я признаю, но лучше скажу тебе честно: да, ты должна. По-другому сказать не получается. Поверь мне — захоти я тебя в обычной ситуации, я бы действовал гораздо галантнее. Даже у такого зануды, как я, есть свои приемы. Получилось бы или нет — другой вопрос. Но обычно с аргументами у меня проблем не бывает. Только у нас с тобой не та ситуация. У нас с тобой всё просто, всё понятно с самого начала. Оттого и сказать по-другому не получается. Дело даже не в том, здорово у нас получится или нет. Я и ты должны переспать друг с другом. Потому что это Судьба, а с нею я заигрывать не собираюсь. Если с Судьбой флиртовать — всё самое важное, что она может дать, разметает в клочья. Это действительно так. Я тебя не обманываю.

Она помолчала, разглядывая часики на столе.

— Ну, положим, честностью это тоже не назовешь, — сказала она. И, вздохнув, расстегнула застежки на блузке. — Отвернись…

Я лег в постель и уставился в потолок. Там — другой мир, думал я. Но я сейчас находился в этом. Она не спеша раздевалась. Я вслушался в шелест ее одежды. Каждую снятую вещь она, похоже, укладывала отдельно. Затем, наконец, сняла очки и с еле слышным стуком положила на стол. С очень многообещающим стуком. И, погасив ночник у подушки, скользнула ко мне в постель. Она пришла ко мне тихо и очень естественно. Так же, как проскальзывала в мой номер через приоткрытую дверь.

Я протянул руку и обнял ее. Наши тела соприкоснулись. Как мягко, подумал я. И какой реальный вес у этого тела. Совсем не то, что я чувствовал с Мэй. Телу Мэй не было равных по красоте. Но то была иллюзия. Двойная иллюзия. Женщина-иллюзия сама по себе — внутри иллюзии, которую она создавала. Ку-ку…Тело Юмиёси само порождало реальность. Своим теплом, своим весом, своим трепетом. Я чувствовал это, лаская ее. В памяти всплыли пальцы Готанды на спине Кики. Очередная иллюзия. Актерская игра, сполохи света на экране. Две тени, убежавшие из этого мира в другой. Сейчас всё не так. Сейчас всё — реально. Ку-ку…Мои реальные пальцы ласкали ее реальное тело.

— Реальность, — прошептал я.

Она уткнулась мне в шею. Я чувствовал кончик ее носа у себя над ключицей. И исследовал каждый уголок ее тела. Плечи, локти, запястья, ладони, кончики пальцев. Мне хотелось удостовериться, что она реальна — до мельчайшей детали. Всё, чего касались мои пальцы, я сразу же целовал. Будто ставил печать «проверено». Грудь, ребра, живот, поясницу, бедра, колени, лодыжки — проверял всё, что мог. И ставил везде печать. Так — необходимо. Иначе никак. Наконец я погладил мягкий пушок на ее лобке. Спустился чуть ниже. И поставил печать. Ку-ку…

Реальность.

Я молчал. Она тоже не говорила ни слова. Только тихонько дышала, и всё. Но теперь она тоже нуждалась во мне, и я чувствовал это. Понимал, что ей нужно, и подстраивался под нее. Изучив ее тело до последней ложбинки, я опять крепко обнял ее. Она обвила мою шею руками. Ее дыхание стало горячим и влажным. Словно она говорила слова, которые не становились словами. И тогда я вошел в нее — твердый и горячий. Так сильно, как она и была мне нужна. И выжал себя до последней капли.

Под конец она прокусила мне руку до крови. Мне было плевать. Реальность. Реальная боль и реальная кровь. Пригвоздив ее бедра к постели, я кончал в нее. Плавно и размеренно, словно отсчитывал в танце шаги.

— Как здорово… — прошептала она чуть позже.

— Я же говорил, что это Судьба, — улыбнулся я.

Она уснула на моем плече — очень мирным, спокойным сном. Я не спал. Не хотелось — слишком здорово так просто лежать с ней в обнимку. Занималось утро, в номере стало светлее. На столе лежали ее часики и очки. Я взглянул на ее лицо без очков — все равно очень красивая. Я тихонько поцеловал ее в лоб. И почувствовал себя снова на взводе. Так хотелось еще раз войти в нее — но она слишком сладко спала, чтобы я посмел ее потревожить. Поэтому я просто лежал, обнимая ее, и смотрел, как утро штурмует номер, изгоняя из всех углов ночные сумерки.

На стуле аккуратной стопкой была сложена ее одежда. Юбка, блузка, трусики, чулки. Под стулом стояли черные туфельки. Реальность. Реальная одежда, способная реально измяться, если ее не сложить как следует.

В семь утра я разбудил ее.

— Юмиёси! Пора вставать, — сказал я ей на ухо.

Она открыла глаза, посмотрела на меня. И снова уткнулась мне в шею.

— Как же здорово было!.. — прошептала она. И, выскользнув нагишом из постели, подставила тело под утренние лучи, — будто заряжала в себе невидимые солнечные батареи. Привстав на локтях в постели, я любовался красивой женщиной, на теле которой еще пару часов назад я ставил свою печать.

Юмиёси приняла душ, расчесала волосы. Быстро, но очень старательно почистила зубы. Я лежал и смотрел, как она одевается. Как застегивает пуговицу за пуговицей на блузке. Как, натянув юбку и жакетик, встает перед зеркалом. И с очень строгим лицом проверяет, нет ли где пятен или морщин. Я смотрел на неё такую — и только что не жмурился удовольствия. Лишь теперь ощутив, что утро действительно наступило.

— А косметику я в комнате для персонала держу, — сообщила она.

— Зачем? Ты и без нее красивая, — сказал я.

— Спасибо… Но без нее неприятности будут. Косметика — часть униформы.

Я встал с кровати, подошел и обнял ее. Обнимать Юмиёси в фирменном жакетике — отдельное удовольствие.

— Ну, что? Сегодня ночью я еще буду тебе нужна? — спросила она.

— И очень сильно, — подтвердил я. — Еще сильней, чем вчера.

— Знаешь… Я еще никому на свете не была нужна так сильно, — призналась она. — Я сейчас очень хорошо это чувствую. Я кому-то нужна. В первый раз у меня такое…

— Разве до сих пор тебя никто никогда не хотел?

— Так сильно, как ты, — никто.

— И что это за чувство, когда ты кому-то нужна?

— Очень спокойно становится, — ответила. — Так спокойно, как не было уже очень давно. Будто заходишь в дом, где очень уютно и тепло.

— Ну и живи тогда в этом доме, — предложил я. — Никто не уйдет, никого лишнего не появится. Все равно в этом доме нет никого, кроме нас с тобой.

— То есть, ты предлагаешь остаться?

— Да, я предлагаю остаться.

Она отняла голову от моего плеча и посмотрела на меня.

— Слушай… А ничего, если я у тебя опять переночую?

— По мне, так ночуй сколько хочешь. Но я боюсь, ты слишком рискуешь: а если тебя увидят? Уволят же сразу! Может, лучше я к тебе в гости буду ходить, или в другой отель перееду? Так будет гораздо спокойнее.

Она покачала головой.

— Нет, лучше здесь. Я это место люблю. Это ведь не только твое место, но и мое тоже. Я хочу, чтобы ты любил меня здесь. Конечно, если ты сам захочешь…

— Я где угодно захочу. Лишь бы тебе было лучше.

— Ну, тогда давай вечером. Здесь же.

Она отворила дверь совсем на чуть-чуть, прислушалась к звукам в коридоре, просочилась в щель и исчезла.

* * *

Побрившись и приняв душ, я вышел из отеля, прогулялся по утренним улицам, зашел в «Данкин Донатс», съел пончик и выпил две чашки кофе.

Весь город спешил на работу. При виде целого города, спешащего по делам, я вдруг подумал, что неплохо бы вернуться к работе и мне самому. Юки пора поучиться, а мне — поработать. И стать хоть немного реалистичнее. Не подыскать ли мне занятие здесь, в Саппоро? А что, прикинул я. Очень даже неплохо. Переехать сюда и жить с Юмиёси. Она служит дальше в отеле, а я занимаюсь… Чем? Да ладно. Уж какая-нибудь работа найдется. Даже если не сразу найдется — еще несколько месяцев с голоду не помру.

Хорошо бы написать что-нибудь, подумал я. Ведь нельзя сказать, что я не люблю писать тексты. И теперь, после трех лет беспробудного разгребанья сугробов, — можно наконец попробовать и написать что-нибудь для себя…

Вот оно. Вот чего я хочу.

Просто текст. Не стихи, не рассказ, не автобиографию, не письмо — просто текст для себя самого. Просто текст — без заказа и крайнего срока.

Очень даже неплохо.

И еще я вспомнил Юмиёси, на теле которой проверил всё до последней родинки. И на всём поставил свою печать. Совершенно счастливый, я прогулялся по летнему городу, вкусно поел, выпил пива. А затем вернулся в отель и, усевшись в фойе за фикусами, стал подглядывать — совсем чуть-чуть, — как работает Юмиёси.

Глава 44

Юмиёси пришла в полседьмого. Все в том же фирменном жакетике, но в блузке другого покроя. На этот раз она принесла с собой пластиковый пакет с туалетными принадлежностями и косметикой.

— Ох, застукают тебя когда-нибудь! — покачал я головой.

— Не бойся. Меня так просто не поймаешь, — засмеялась она и повесила жакетик на спинку стула. Мы легли на диван и обнялись.

— Сегодня весь день о тебе думала, — сказала она. — Знаешь, что мне в голову пришло? Вот бы здорово было, если бы я каждый день приходила в отель на работу, каждый вечер пробиралась к тебе в номер, мы бы каждую ночь любили друг друга, а наутро я бы опять на работу шла…

— Личная жизнь на рабочем месте? — засмеялся я. — К сожалению, я не такой богач, чтобы жить в отеле сколько хочется. А кроме того, при такой жизни тебя рано или поздно обязательно вычислят.

Она разочарованно пощелкала пальцами.

— Ну вот… Вечно в этом мире все не так, как хотелось бы.

— И не говори, — согласился я.

— Но на несколько дней ты еще останешься?

— Да… Думаю, что останусь.

— Ну, хоть несколько дней, и то здорово. Поживем тут вдвоем, давай?

Она разделась. Опять аккуратно все сложила — видно, многолетняя привычка. Сняла часики и очки, положила на стол — и занялась со мной любовью. Примерно через час мы вконец обессилели. Но никогда в жизни я лучшей усталостью не уставал.

— Здoрово! — прошептала она наконец. И опять заснула у меня на плече, спокойная и расслабленная. Я полежал с ней немного, потом встал, принял душ, достал из холодильника пиво, выпил его в одиночку, а потом уселся на стул у кровати и долго смотрел на Юмиёси. С ее лица и во сне не сходила радость.

В девятом часу она проснулась и захотела есть. Полистав меню, я заказал макаронную запеканку и сэндвичи в номер. Юмиёси убрала в шкаф одежду и туфельки, а когда в дверь позвонили, спряталась в ванной. Стюард вкатил на тележке еду, ушел, — и я вызвал ее обратно.

Запеканку и сэндвичи мы запили пивом. И обсудили дальнейшие планы на жизнь. Я сказал ей, что перееду в Саппоро.

— В Токио мне все равно делать нечего. И жить там больше нет смысла. Сегодня целый день думал и решил. Осяду-ка я здесь и поищу работу. Потому что здесь я могу встречаться с тобой.

— То есть, ты остаешься? — уточнила она.

— Да, я остаюсь, — сказал я. И подумал, что у меня и вещей-то для переезда почти совсем нет. Пластинки, книги да кухонная утварь. И больше ничего. Загрузил в «субару» — и паромом до Хоккайдо. Крупные вещи можно или продать по дешевке, или выкинуть, а здесь уже заново покупать. И кровать, и холодильник давно пора обновить. Всё-таки я слишком привязчив к вещам: куплю что-нибудь, а потом годами выбросить не решаюсь. — Сниму квартиру в Саппоро и начну новую жизнь. А ты сможешь приходить ко мне всегда и оставаться, сколько хочешь. Давай попробуем так пожить какое-то время. По-моему, у нас должно получиться неплохо. Я вернусь в реальность, ты успокоишься. И мы наконец сможем друг у друга остаться.

Она радостно улыбнулась и поцеловала меня.

— Просто чудо какое-то…

— Я не знаю, что будет дальше, — добавил я. — Но у меня такое чувство, что всё будет хорошо.

— Никто не знает, что будет дальше, — сказала она. — Но так, как сейчас — просто чудо. Самое чудесное чудо…

Я снова позвонил горничной и попросил, чтобы в номер принесли льда. Когда приносили лёд, Юмиёси снова пряталась в ванной. Я достал из холодильника бутылку водки и пакет томатного сока, что купил в городе еще днем, и смешал две порции «Блади Мэри». Без лимонных долек, без соуса «Ли-энд-Перринз», — просто «Кровавую Мэри» как она есть. Мы чокнулись. Для особой торжественности не хватало лишь музыки. Из того, что предлагало радио у кровати, я выбрал канал «популярные мелодии». Оркестр Мантовани с особо нудной помпезностью затянул «Strangers in the Night». Я едва удержался, чтобы не съязвить.

— Ты что, мысли читаешь? — улыбнулась Юмиёси. — На самом деле, я только и думала: вот бы еще «Блади Мэри» для полного счастья. Как ты узнал?

— Не затыкай ушей — и то, что нужно, само подаст голос. Не зажмуривай глаз — то, что нужно, само покажется, — ответил я.

— Прямо лозунг какой-то…

— Ну почему сразу лозунг? Кратко сформулированная жизненная позиция.

— А может, тебе все-таки стать специалистом по составлению лозунгов? — засмеялась она.

Мы выпили по три порции «Блади Мэри». Потом разделись и вновь занялись любовью. На этот раз — очень нежно и медленно. Мы не нуждались больше ни в ком и ни в чем на свете. Нам хватало друг друга. В какой-то момент у меня в голове завибрировало и загромыхало, как в раздолбанном лифте старого отеля «Дельфин». Все верно, подумал я. Здесь — мое место. Я ему принадлежу. И что там ни говори — это реальность. Всё в порядке, я уже никуда не уйду. Я подключился. Восстановил все оборванные контакты и соединился с реальностью. Я захотел — и Человек-Овца подключил. Наступила полночь, и мы заснули.

* * *

Юмиёси будила меня, тряся за плечо.

— Эй, проснись! — шептала она мне на ухо. Зачем-то одетая по всей форме. В номере было темно, и мой мозг, похожий на кусок тёплой глины, никак не хотел выплывать из глубин подсознания. Ночник у кровати горел, часы у изголовья показывали три часа с небольшим. Что-то случилось, первым делом подумал я. Как пить дать, начальство пронюхало, что она в моем номере. Времени три часа ночи, Юмиёси вцепилась в мое плечо, дрожит как осиновый лист. И уже одеться успела… Точно, застукали. Других версий в голову не приходило. Что же делать? — лихорадочно думал я. Но ничего не придумывалось, хоть тресни.

— Проснись! Пожалуйста, проснись, я тебя очень прошу… — умоляла она еле слышно.

— Проснулся, — доложил я. — Что случилось?

— Потом объясню. Вставай, одевайся скорее!

Я вскочил и стал одеваться. Быстро, как только мог. Голову — в майку, ноги — в джинсы, пятки — в кроссовки, руки — в ветровку. И задернул молнию до подбородка. На всё ушло не больше минуты. Едва я оделся, Юмиёси потащила меня за руку к выходу. И приоткрыла дверь. На какие-то два или три сантиметра.

— Смотри! — сказала она. Приникнув к щели, я посмотрел в коридор. Там висела тьма. Жидкая и густая, как желе из чернил. Такая глубокая, что казалось, протяни руку — засосет и утянет в бездну. И еще я услышал запах. Тот самый. Заплесневелый и едкий запах старых газет. Дыхание Прошлого из пучины былых времен.

— Опять эта темнота… — прошептала Юмиёси у меня над ухом.

Я обнял ее за талию и прижал к себе.

— Все в порядке. Бояться нечего. Это мой мир. Здесь ничего плохого случиться не может. Ты же первая рассказала мне про эту темноту. Благодаря ей мы и встретились, — успокаивал я ее. И сам не верил в то, что говорю. А если точнее — у меня просто поджилки тряслись. Меня охватил такой первобытный страх, что было уже не до логики. Страх, заложенный в моем генетическом коде с доисторических времен. Проклятая темнота — отчего бы она ни возникла — заглатывала человека, перемалывала и переваривала его вместе со всеми его доводами. Во что вообще можно верить в такой космической темноте? В такой темноте любые понятия слишком легко извращаются, переворачиваются с ног на голову и исчезают. Ибо всё растворяет в себе одна-единственная логика: Великое Ничто.

— Не бойся. Здесь нечего бояться, — убеждал я ее, хотя на самом деле пытался убедить самого себя.

— И что теперь делать? — спросила Юмиёси.

— Попробуем пойти туда вдвоем, — сказал я. — Я вернулся сюда, в этот отель, чтобы встретиться с вами двумя. С тобой — и с тем, кто сидит там, в темноте. Он ждет меня.

— Тот, кто живет в странной комнате?

— Да, он самый.

— Но страшно же… Правда, страшно! — сказала Юмиёси. Её голос дрожал и срывался. Понятно, чего уж там: у меня самого от страха во рту пересохло.

Я прижался губами к ее глазам.

— Не бойся. Теперь с тобой я. Держи меня за руку и не отпускай. И тогда всё будет в порядке. Что бы ни случилось — не отпускай мою руку, договорились? Держись за меня покрепче.

Я вернулся в комнату, достал из сумки фонарик и зажигалку «Зиппо», припасенные для подобного случая, и рассовал их по карманам ветровки. Затем вернулся к двери, медленно отворил ее — и, покрепче взяв Юмиёси за руку, ступил в темноту.

— Нам в какую сторону? — спросила она.

— Направо, — сказал я. — Всегда направо. Такие правила.

Я двинулся по коридору, освещая фонариком пространство перед собой. Как и в прошлый раз, я чувствовал, что это — совсем не модерновый небоскреб «DOLPHIN HOTEL». Мы шли по коридору какого-то старого, ветхого здания. Красный ковер под ногами истерся почти до дыр. Штукатурка на стенах своими пятнами напоминала кожу дряхлого старика. Да и сами стены были неровными: по дороге нас заносило то вправо, то влево. Может, это старый отель «Дельфин»? — прикидывал я. Не совсем. Скажем так: что-то здесь сильно напоминало старый отель «Дельфин». Что-то очень дельфино-отелевое… Я прошел еще немного вперед. Как и прежде, коридор сворачивал вправо. И я повернул направо. И почувствовал: что-то не так. Не так, как в прошлый раз. Никакого сияния впереди. Никакой приоткрытой двери, за которой бы тускло мерцала свеча. Для сравнения я погасил фонарик. То же самое. Сияния не было. Абсолютная мгла, коварная, как океанская бездна, поглотила нас без единого звука.

Юмиёси испуганно стиснула мою руку.

— Сиянья не видно, — сказал я. Очень странным голосом. Как будто это сказал не я, а кто-то другой. — Раньше было сиянье. Из-за той двери.

— Да, помню. Я тоже видела.

Я остановился на повороте и задумался. Что случилось с Человеком-Овцой? Может, он просто спит? Нет, не может такого быть. Он всегда оставляет для меня свет. Как маяк в ночи. Это его работа. Даже засыпая, он оставляет свечу гореть. Иначе ему нельзя… У меня неприятно засосало под ложечкой.

— Слушай, давай вернемся! — сказала Юмиёси. — Здесь слишком темно. Вернемся, а потом как-нибудь в другой раз придем. Так будет лучше. Не искушай судьбу.

В душе я почти согласился с нею. Действительно — здесь слишком темно. И явно творится что-то нехорошее. Но возвращаться нельзя.

— Нет, погоди. Я волнуюсь. Нужно сходить туда и проверить, все ли в порядке. Может, я ему нужен? Может, именно для этого он меня подключил? — Я снова зажег фонарик. Желтый тоненький луч убежал, растворяясь, во тьму. — Идём. Держись за меня покрепче. Ты нужна мне. Я нужен тебе. Все хорошо, беспокоиться не о чем. Мы остаемся. Мы больше никуда не уходим. И поэтому обязательно вернемся. Не волнуйся, все будет хорошо…

Шаг за шагом, глядя под ноги, мы двинулись вперед. Я вдыхал в темноте аромат ее шампуня. Этот запах проникал в меня и успокаивал нервы. Я чувствовал ее ладонь в своей руке — маленькую, теплую, твердую. Мы связаны друг с другом. Даже в этой кромешной тьме.

Комнату Человека-Овцы мы нашли почти сразу. В коридоре была приоткрыта всего одна дверь, и только оттуда доносился едкий запах плесени и старых газет. Я постучал. Как и в прошлый раз, от моего стука загремело так, будто в огромном ухе взорвался громадный ламповый усилитель. Я постучал трижды и начал ждать. Прошло двадцать секунд, тридцать. Ни звука в ответ. Что же случилось с Человеком-Овцой? Может, он умер? Ведь, когда мы встречались, он выглядел таким дряхлым и изможденным. Что удивляться, если он просто умер от старости. Да, он жил очень долго. Но годы берут свое. Когда-нибудь и ему суждено было умереть. Как и всем нам… Меня охватила паника. Если он умер — кто будет и дальше соединять меня с миром? Кто теперь будет меня подключать?

Я открыл дверь, потянул за собой Юмиёси и, ступив внутрь, осветил фонариком комнату. Всё вокруг было точь-в-точь таким же, как и в прошлый раз. Старые книги по всему полу, маленький стол с грубой плошкой вместо подсвечника, и в ней — погасший свечной огарок. Совсем короткий, пальца на три. Я достал из кармана зажигалку, зажег свечу, погасил фонарик и спрятал «зиппо» обратно в карман.

Человека-Овцы нигде не было.

Куда же он подевался? — подумал я.

— И всё-таки — кто здесь был? — спросила Юмиёси.

— Человек-Овца, — ответил я. — Тот, кто этот мир охраняет. Здесь — что-то вроде диспетчерской, из которой он подсоединяет ко мне всё на свете. Как коммутатор на телефонной станции. Он носит овечьи шкуры и живет на белом свете с незапамятных времен. А это — его комната. Он здесь прячется.

— От чего прячется?

— От чего? От Войны, от Цивилизации, от Закона, от Системы… От всего, что не подходит Человеку-Овце.

— Но теперь он исчез, так?

Я кивнул. Исполинская тень от моей головы на стене тоже кивнула.

— Да, теперь он исчез. Но почему? Ведь он не должен исчезать…

Мне казалось, я стою на краю Земли — как это представляли древние люди. Гигантские водопады стекают в Ад, унося за собой всё сущее в этом мире. А мы — на самом краю. Вдвоем. И перед нами ничего нет. Куда ни глянь — только черное Ничто перед глазами… Холод в комнате пробирал до самых костей. Только наши ладони еще как-то согревали друг друга.

— Может, он уже умер. Не знаю… — добавил я.

— Не смей думать такие мрачные мысли в такой темноте! — сказала Юмиёси. — Думай о чем-нибудь светлом. Может быть, он ушел в магазин и скоро вернется? Может, у него свечки кончились?

— Угу. Или, скажем, решил заплатить налоги. Почему бы и нет, — добавил я. И, чиркнув зажигалкой, посмотрел на нее. В самых уголках ее губ притаилась улыбка. Я погасил зажигалку и обнял ее в тусклом мерцанье свечи. — Давай, на выходные мы будем уезжать из города куда глаза глядят?

— Ну конечно, — сказала она.

— Весь Хоккайдо объездим на моей «субару». Она у меня старенькая, подержанная — в общем, как раз то, что надо. Тебе понравится. Я тут на «мазерати» одно время ездил. Честно скажу: моя «субару» в сто раз лучше.

— Даже не вопрос, — сказала она.

— Она у меня с кондиционером. И с магнитофоном…

— Просто нет слов, — сказала она.

— Просто нет слов, — повторил я. — И мы на ней будем ездить в разные города. Я хочу видеть всё новое вместе с тобой.

— Очень справедливое желание…

Обнявшись, мы постояли еще немного. Затем отпустили друг друга, и я опять посветил вокруг фонариком. Она нагнулась и подняла с пола книгу. «Исследование по улучшению породы йоркширских овец». Бумага давно порыжела, а пыль на обложке засохла, как пенка на молоке.

— В этой комнате все книги — об овцах, — сказал я. — В старом отеле «Дельфин» целый этаж занимали архивы по овцеводству. Отец управляющего был профессором, всю жизнь овец изучал. И вся его библиотека теперь здесь. Человек-Овца унаследовал ее и охраняет. Никому эти книги не нужны. Сегодня их уже и читать-то никто не стал бы. Но Человек-Овца ими очень дорожит. Видимо, для этого места они много значат.

Она взяла у меня фонарик, раскрыла книгу и прислонилась к стене. Я уставился на свою гигантскую тень на противоположной стене и задумался о Человеке-Овце. Куда же он мог исчезнуть? И тут меня охватило отвратительное предчувствие. Сердце подпрыгнуло к самому горлу. Что-то не так. Вот-вот случится что-то ужасное. Что? Я сосредоточился. И меня наконец осенило. Что ты делаешь? Так нельзя!! — пронеслось в голове. Я понял, что с какого-то момента мы с ней уже не держим друг друга за руку. Нельзя расцеплять руки. Ни в коем случае. Холодный пот пробил меня в одну секунду. Мгновенно обернувшись, я протянул руку — но было поздно. С той же скоростью, с какой я протягивал руку, Юмиёси растворилась в стене. Так же, как Кики в комнате со скелетами. Ее тело исчезло в бетоне, как в зыбучем песке. Вместе с фонариком. И я остался один в тусклом мерцанье свечи.

— Юмиёси! — закричал я.

Никто не ответил. Гробовое безмолвие и могильный холод слились в одно целое и захватили все пространство вокруг меня. И еще я почувствовал, как сгущается темнота.

— Юмиёси! — крикнул я снова.

— Слушай, это так просто! — вдруг послышался ее приглушенный голос из-за стены. — Правда, просто! Пройди сквозь стену — и тоже окажешься здесь…

— Это не так!! — заорал я. — Это только кажется просто! Те, кто ушел туда, обратно уже не вернутся! Ты не понимаешь… Там — другое. Там всё нереально. Там — другой мир. Совсем не такой, как этот!

Она ничего не ответила. Комнату вновь затопило молчанием. Оно давило на каждую клетку тела, словно я оказался на дне Марианской впадины. Юмиёси исчезла. Куда ни протягивай руку — до нее уже не дотронуться. Между нами — стена… Как же так? — бессильно думал я. Как же так?! Юмиёси и я — мы оба должны быть по эту сторону! Сколько сил уже я положил, чтобы так было! Сколько замысловатых танцев протанцевал, только чтобы добраться сюда…

Но для раздумий времени не осталось. Я не мог позволить себе опоздать. И я двинулся следом за ней — прямо в эту проклятую стену. Никак иначе я поступить не мог — ведь я любил Юмиёси. И как тогда, вслед за Кики, легко прошел сквозь бетон. Всё было точно так же: полоса непрозрачного воздуха — чуть более плотного и шершавого на ощупь. И прохладного, как морская вода. Время искривилось, причины и следствия поменялись местами, гравитация исчезла. Я чувствовал, как память Прошлого всплывает из бездны веков и клубится вокруг меня, точно пар. Это — мои гены. Эволюция ликовала внутри моей плоти. Я превозмог гигантскую, сложную, непознаваемо-запутанную формулу своей ДНК. Раскаленный земной шар разбух — и, резко остыв, ужался до ничтожных размеров. В пещеру ко мне прокралась Овца. Море стало одной исполинской Мыслью, на поверхность которой проливался беззвучный дождь. Люди без лиц стояли вдоль волнореза и вглядывались в воду на горизонте. Я увидел, как Время превратилось в огромный клубок ниток и покатилось по небу. Великое Ничто пожирало людей, а Еще Более Великое Ничто пожирало его. Человеческая плоть таяла, под ней обнажались кости. Кости обращались в прах, который раздувало ветром в разные стороны. Вы мертвы абсолютно. Мертвы на все сто процентов, — произнес кто-то рядом. Ку-ку, — сказал еще кто-то. Моё тело разлагалось, трескалось, из него вылезали куски гниющего мяса, — а чуть погодя оно снова принимало нормальный вид…

Бред в голове унялся. Полоса Хаоса пройдена. Я лежу голый в постели, вокруг темнота. Не то чтобы кромешная тьма, но все равно ничего не видно. Я один. Шарю рукой по постели — но рядом никого нет. Я снова один как перст на краю этого идиотского мира. «Юмиёси!» — пытаюсь я закричать, но крика не получается. Выходит лишь какой-то хрип. Я хочу закричать еще раз — но раздается щелчок, и по номеру растекается тусклый свет ночника.

Юмиёси — рядом. В белой блузке, фирменной юбке и черных туфельках. Сидит на диване и с ласковой улыбкой смотрит на меня. На стуле у письменного стола висит ее голубой жакетик — словно подтверждая, что она вообще существует. Напряжение, сковавшее тело, постепенно рассасывается. В голове будто ослабили туго закрученные болты. Я вдруг заметил, что сжимаю в кулаке кусок простыни. Я расслабил руку и отер пот со лба. Надеюсь, мы оба — по эту сторону, подумал я. Или все-таки нет? А этот свет ночника — настоящий? Или снова мой бред?

— Послушай, Юмиёси…

— Что, милый?

— Ты действительно здесь?

— Ну, конечно.

— И никуда не исчезла?

— Никуда не исчезла. Люди так просто не исчезают.

— Мне снился сон.

— Знаю. Я смотрела на тебя всё это время. Как ты спал, и видел свой сон, и звал меня то и дело. В темноте… Слушай, а если ты сильно присмотришься, то в темноте тоже хорошо видишь, да?

Я посмотрел на часы. Четыре утра. Крошечный переход из ночи в утро. Время, когда мысли становятся глубже и извилистее. Всё тело озябло и затекло. Неужели это и правда был только сон? Там, в темноте, исчез Человек-Овца, а за ним — Юмиёси. Я отчетливо помнил одинокое, бессильное отчаяние — из-за того, что мне некуда больше идти. Это ощущение до сих пор во мне. Реальнее, чем в обычной реальности. Может быть, потому, что моя обычная реальность еще не стала Реальностью на все сто?

— Послушай, Юмиёси…

— Да, милый?

— А почему ты одета?

— Захотелось смотреть на тебя, когда я одета, — ответила она. — Почему-то.

— А ты могла бы раздеться обратно? — попросил я. Мне опять захотелось удостовериться — в том, что она существует на самом деле. А также в том, что здесь — именно этот мир.

— Ну, конечно, — сказала Юмиёси.

Она расстегнула часики на руке. Разулась и поставила туфельку к туфельке на пол. Расстегнула одну за другой пуговицы на блузке, стянула чулки, юбку — и сложила все вещи аккуратной стопкой на стуле. Потом сняла очки и с легким стуком положила вместе с часиками на стол. Затем прошла босиком через комнату, достала из шкафа шерстяное одеяло, вернулась и легла рядом. Я крепко обнял ее. Мягкую, теплую. С совершенно реальной тяжестью.

— Не исчезла, — сказал я.

— Еще чего, — улыбнулась она. — Я же тебе сказала — люди так просто не исчезают.

Неужели? — думал я, обнимая ее. — Все не так просто. В этом мире может произойти что угодно. Он слишком изменчив и опасен. В нём, к сожалению, возможно всё. К тому же, в «комнате смерти» оставался еще один непонятный скелет. Чей? Человека-Овцы? Или кому-то еще суждено умереть в моей жизни? А может даже, это мой собственный скелет. Сидит далеко-далеко отсюда во мраке и терпеливо ждет, когда я умру…

Откуда-то издалека мне послышались звуки старого отеля «Дельфин». Точно перестук ночного поезда доносило ветром. Проскрежетал, поднимаясь наверх, раздолбанный лифт и остановился. Кто-то зашагал по коридору. Открыл дверь номера, потом закрыл… Это был он, старый отель «Дельфин». Я узнал его сразу. Все, что могло, здесь скрипело, громыхало и скрежетало. Я принадлежал ему. Я был его частью. Там, внутри, кто-то плакал. Обо всем, на что у меня не хватило слез.

Я целовал ее веки.

Юмиёси сладко спала у меня на плече. Я не спал. В теле, как в пересохшем колодце, не осталось ни капельки сна. Я обнимал её бережно, словно хрупкий цветок. Иногда я плакал. Без единого звука. Я плакал о том, что уже потерял, и о том, что когда-нибудь еще потеряю. Хотя на самом деле я плакал совсем недолго. Ее тело в моих руках было таким мягким и теплым, что казалось: в ее пульсе тикает само Время. Реальное время жизни…

Постепенно пришел рассвет. Я повернул голову к будильнику у кровати и долго смотрел, как минутная стрелка отсчитывает реальное время моей жизни. Как она движется, очень медленно — и все-таки неумолимо. А я лежал и наслаждался этим временем, ощущая тепло и влагу ее дыхания у себя на плече.

Реальность, подумал я. Вот здесь-то я и останусь.

Когда стрелки часов доползли до семи, летнее солнце ощупало номер утренними лучами, нарисовав на полу чуть кривоватый квадрат. Юмиёси крепко спала. Осторожно, стараясь не разбудить, я убрал прядь волос и коснулся губами ее уха. Минуты три я лежал так, не шевелясь, и пытался найти какие-то самые правильные слова. Что бы лучше сказать? Столько слов на свете. Столько способов и выражений… Смогу ли я сказать то, что надо? Смогу ли передать простым колебанием воздуха всё, что хотел бы? Я перебрал в голове несколько вариантов. И выбрал самый простой.

— Юмиёси! — прошептал я ей на ухо. — Утро…

Послесловие автора

Я начал писать этот роман 17 декабря 1987 года и закончил 24 марта 1988 года. Это мой шестой по счету роман. Главный герой этой книги — «я» — тот же, что и в романах «Слушай песню ветра», «Пинбол-1973» и «Охота на овец».

24.03.1988, Лондон. Харуки Мураками

Примечания

1

«Кошка на раскаленной крыше» («Cat on a Hot Tin Roof», 1955 г.) — Пьеса американского драматурга Теннесси Вильямса, 1955 г. — Здесь и далее примечания переводчика

(обратно)

2

Татами (соломенный мат) занимает около полутора квадратных метров и служит единицей измерения жилой площади

(обратно)

3

«Гимлет» («Буравчик») — коктейль на основе джина или водки с соком лайма

(обратно)

4

«Питчер»-подающий в бейсболе

(обратно)

5

Merde (фр.) — дерьмо

(обратно)

6

Рисунок футболки знаменит тем, что это первая и последняя иллюстрация к книгам Мураками, выполненная самим писателем. В дальнейшем он стал пользоваться услугами профессиональных художников

(обратно)

7

Мэдзиро-район в Токио

(обратно)

8

Жюль Мишле (1798–1874) — французский историк, автор многотомной «Истории Франции». В книге «Ведьма» («La Sorciere», 1862) выступил защитником женщин, преследовавшихся церковью за колдовство

(обратно)

9

Пинбол («китайский бильярд») — разновидность игрового автомата. Слово «Пинбол» послужило названием второго романа трилогии-«Пинбол-1973»

(обратно)

10

Джин Себерг (1938–1979) — американская киноактриса. В 17 лет сыграла роль Жанны д'Арк (неудачно). В дальнейшем много снималась во Франции и в основном была популярна в Европе

(обратно)

11

«The Triumph TR3»-английский спортивный автомобиль

(обратно)

12

Нара — город, расположенный в районе Кансай. Древняя столица Японии

(обратно)

13

Евангелие от Матфея, глава 5, стих 13

(обратно)

14

«Фламандский пес» («Dog of Flanders») — сентиментальная детская повесть, написанная в 1872. Автор — английская писательница Уида (1839–1908). Книга неоднократно экранизировалась

(обратно)

15

YWCA (Young Women's Christian Association) — Христианская Ассоциация Молодых Женщин, международная благотворительная организация

(обратно)

16

Oui (фр.) — да

(обратно)

17

Американо-британский кинофильм 1957 года. Действие фильма разворачивается во вторую мировую войну. Английский полковник, попавший в японский плен, соглашается руководить постройкой моста для вражеских войск с целью продемонстрировать интеллектуальное превосходство Запада. Уже построенный мост взрывает группа диверсантов

(обратно)

18

«Giants» («Кедзин») — одна из сильнейших бейсбольных команд Японии

(обратно)

19

China (англ.) — Китай

(обратно)

20

Сэм Пекинпа (1925–1984) — американский кинорежиссер. В 60-е годы ленты Пекинпа имели славу самых жестоких в Голливуде. Два фильма, которые называет Мураками, относятся к позднему периоду творчества режиссера и считаются слабыми

(обратно)

21

Фильм Анджея Вайды, 1958 г.

(обратно)

22

В европейском порядке — имя, фамилия: Юкио Мисима (1925–1970) — лидер одной из национал-шовинистических группировок; талантливый писатель, своими романами и новеллами обогативший библиотеку современной японской классики. В 1970 году совершил публичное харакири в знак протеста против «утраты Японией самурайского духа», вызвав мощную волну выступлений ультраправых по всей стране. Часть биографов ЮМ, впрочем, не исключает, что косвенной причиной скандального самоубийства явилась глубокая депрессия, вызванная неполучением Нобелевской премии по литературе, на которую честолюбивый Мисима не без оснований рассчитывал, но получил ее советский писатель Михаил Шолохов. (Здесь и далее — примечания переводчика)

(обратно)

23

В традиционных японских кабачках сакэ принято подавать небольшими глиняными бутылочками емкостью около 180 мл. Крепость обычного сакэ — 15 градусов. По силе воздействия сравнимо с креплеными винами

(обратно)

24

Токийские отели высшей категории

(обратно)

25

Городской район издательств и букинистов, так называемый «Книжный мир» Токио

(обратно)

26

Американская кинозвезда 70-х годов. Отличалась особо длинным носом

(обратно)

27

Большеголовый щенок, персонаж американских мультфильмов и комиксов. Широко используется в японской рекламе

(обратно)

28

Японское производное от англ. «mass communication» — средства массовой информации

(обратно)

29

Район Токио, где располагалась тюрьма, в которой содержали обвинявшихся в преступлениях против человечества по окончании Второй Мировой войны

(обратно)

30

Цубо — мера площади = 3, 3 кв.м. В данном случае имеется в виду территория площадью около 1, 1 га

(обратно)

31

В конце 70-х годов — около 500 долларов США

(обратно)

32

Сверхскоростной пассажирский поезд, а также сеть железных дорог для таких поездов между городами Японии

(обратно)

33

«Экономическая газета»

(обратно)

34

Период правления императора Мэйдзи, 1867–1912. Первый демократический период в истории Японии сразу после революции Мэйдзи (1867) и падения военно-феодального правительства — сегуната

(обратно)

35

Период правления императора Ансэй, 1854-1860

(обратно)

36

«Баку» в китайской мифологии — фантастическое животное с телом медведя, хоботом слона, глазами носорога, хвостом быка и лапами тигра

(обратно)

37

Политическая война, расколовшая японскую армию на два враждующих лагеря в 1930-х годах

(обратно)

38

Валгалла в нордической мифологии — дворец в царстве бога Одина, куда отходили души героев, погибших с мечом в руках. «Дворцами Валгаллы» викинги также называли погребальные ладьи, которые поджигали вместе с останками воинов и отправляли в открытое море

(обратно)

39

Район в центре Токио, а также — одна из крупнейших станций столичного метро

(обратно)

40

Здесь и далее: Синдзюку, Сибуя, Уэно — районы и, соответственно, крупные станции метро в центре Токио. Экода — небольшая станция в пригороде. Ода-кю — линия поездов, доставляющая на Синдзюку больше всего пассажиров

(обратно)

41

Небольшой холодный завтрак в коробке, который берут с собой в дорогу или покупают в пути

(обратно)

42

В Японии наряду с отелями западного образца популярны и так называемые гостиницы в национальном стиле («рекан») с японским интерьером, сервисом и едой

(обратно)

43

Помимо жертв бытовых происшествий, люди без одного или нескольких пальцев часто — бывшие либо настоящие члены японской мафии (якудза), по законам которой провинившийся перед кланом лишается пальца частично или полностью в зависимости от тяжести проступка

(обратно)

44

Корифеи американской музыки 60-70-х годов, основатели различных школ гитарной игры

(обратно)

45

В Китае — период правления императорской династии Юань, 1271–1367 гг.

(обратно)

46

Японское название Сангарского пролива

(обратно)

47

«Дзю-ни таки» (яп.) — двенадцать водопадов

(обратно)

48

Комплект из толстого тюфяка и ватного одеяла для спанья на полу или на земле

(обратно)

49

Период правления императора Тайсе, 1912–1926 гг.

(обратно)

50

Период правления императора Сева, 1926–1989 гг.

(обратно)

51

26 февраля 1936 года был убит министр финансов Японии Такахаси Корэкио, выступивший против увеличения военного бюджета страны. Сразу за этим была предпринята попытка фашистского переворота. И хотя путч был подавлен, а многие лидеры ультраправых казнены, последовавшая за этим чистка в армии привела к активной милитаризации Японии накануне Второй Мировой войны. «Инцидент 26 февраля» до сих пор считается слабым местом в идеологии ультраправых, стремящихся доказать свою преданность национальным интересам Японии

(обратно)

52

Японскую ванну (фуро) вначале заполняют холодной водой, а затем примерно полчаса нагревают встроенным газовым или электрическим устройством

(обратно)

53

«Имперские», «Высочайшие», «Фламинго», «Соколы», «Впечатления», «Двери», «Времена Года», «Пляжные Мальчики» (англ., здесь и далее — прим. переводчика)

(обратно)

54

«Бурый сахар» (англ.) — хит с пластинки «Роллинг Стоунз» 1971 года «Липкие пальцы» («Sticky Fingers»)

(обратно)

55

В предыдущем романе «Охота на овец» у героини нет имени. «Кики» — одна из форм японского глагола «слышать»

(обратно)

56

Кит Харинг (Keith Haring, 1958–1990) — американский художник направления «нью-арт», один из корифеев жанра граффити. Скончался от СПИДа за год до выхода в свет этой книги

(обратно)

57

Дарт Вэйдер — предводитель темных сил и воплощение Зла в киносериале «Звездные войны»

(обратно)

58

Genesis (производное от греч.) — истоки, начало; в Библии — «Книга Бытия»

(обратно)

59

Около 10 долларов США — соответствует примерно десяти минутам езды на такси

(обратно)

60

Adam Ant (англ.) — «Муравей Адам» — псевдоним Стюарта Годдарда, звезды английского панк-рока конца 70-х годов

(обратно)

61

«J&B»— марка шотландского виски

(обратно)

62

Акасака — престижный деловой район в центре Токио

(обратно)

63

Гиндза — один из самых дорогих и престижных районов Токио. Речь идет о сумме не менее 500–600 долларов США

(обратно)

64

Одна из популярных компьютерных игр о Пэкмэне — персонаже, который движется в пространстве по некой пунктирной линии, заглатывая черточку за черточкой. В ходе игры он должен убить побольше космических тварей, встречающихся на пути, дабы не быть убитым самому

(обратно)

65

В июне 1945 года на угольной шахте Ханаока (префектура Акита) взбунтовались китайские пленные, которых пригнали во время войны в Японию и использовали на особо тяжелых работах. Владельцы шахты — концерн «Касима» — «успокоили» ситуацию, расстреляв 419 рабочих из 996-ти

(обратно)

66

Кэндо — традиционное фехтование на мечах

(обратно)

67

Готанда Рёити — имя редкое и старомодное, звучит фонетически сухо, а иероглифами изображается тяжело. В сознании обычного японца ассоциируется скорее с немолодым серьезным интеллигентом, возможно — писателем, нежели с обаятельной звездой экрана

(обратно)

68

Один из токийских аэропортов

(обратно)

69

Джек Керуак (Jack Kerouac, род. 12 марта 1922 г.) — американский писатель, один из основных авторов «бит-поколения», умер 21 октября 1969 г.

(обратно)

70

Дядюшка Скрудж — отрицательный персонаж «Рождественских историй» Чарлза Диккенса

(обратно)

71

Юки (яп.) — снег

(обратно)

72

«И фарфоровая куколка в старом Гонконге ждет, когда я вернусь»

(обратно)

73

А времена — они меняются…» — строка из одноименной песни Боба Дилана (1964)

(обратно)

74

Сила позитивного мышления (англ.

(обратно)

75

Здесь и ниже — строки из песни «Битлз» «Вечер трудного дня» (A Hard Day's Night, 1964).

(обратно)

76

Амэ (яп.) — дождь

(обратно)

77

«Кинокуния» — крупнейшая и старейшая сеть букинистических магазинов Японии. На волне экономического бума 80-х годов в Токио появились еще и супермаркеты «Кинокуния» — с особо изощренным сервисом и продуктами высшего качества. Однако словосочетание «продукты из Кинокуния» до сих пор режет ухо обычным японцам, т. к. по всей стране это название ассоциируется прежде всего с книгами

(обратно)

78

«Шафт» (букв. — «стержень») — коммерческий боевик режиссера Гордона Паркса (1971), главным героем которого был черный частный детектив в исполнении Ричарда Раундтри. Породил целую волну «блэксплуатационных» поделок. Популярную в начале 70-х годов музыку к первому фильму писал Айзек Хэйз

(обратно)

79

Пачинко (букв. — «рогатка») — самый популярный в Японии игральный автомат, позволяющий при везении и сноровке выиграть довольно крупные суммы денег. Хотя игорный бизнес в стране запрещен, воротилы пачинко легко обходят закон: выигрыш выдается призовыми шариками, а те уже обмениваются на деньги в окошке «за углом», которое якобы никак не связано с самим заведением. Дабы удачливые игроки не слишком засиживались, в залах включают резкую механическую музыку

(обратно)

80

Описанный маршрут составляет около семи километров

(обратно)

81

Рёко Накано — популярная актриса театра, кино и телевидения 70-80-х годов. Диапазон ролей — от героинь Достоевского до персонажей «мыльных» телесериалов

(обратно)

82

NHK — «Корпорация всеяпонского телерадиовещания». Заправляет двумя некоммерческими каналами японского телевидения, ведет целый ряд довольно назидательных общеобразовательных программ

(обратно)

83

Район в центре Токио

(обратно)

84

«Kasa Brutus» — еженедельный таблоид, пропагандирующий самые модные рестораны, одежду и прочую «культовую» атрибутику жизни в Токио

(обратно)

85

«Цепные курильщики» (англ.) — курящие одну сигарету за другой, практически беспрерывно

(обратно)

86

Конняку (яп.) — популярное японское кушанье: серо-бурая паста или желе из морского растения аморфофаллюс (Amorphophallus conjac, K. Koch). По виду и вкусу напоминает студень из морепродуктов. Жарится с трудом

(обратно)

87

Бэнто (яп.) — холодный завтрак (обед и т. п.) в коробке, который берут с собой в дорогу или покупают в пути

(обратно)

88

Соба (яп.) — лапша из гречневой муки

(обратно)

89

Студентка Токийского университета Митико Канба погибла от рук полиции 15 июля 1960 года во время демонстрации протеста против заключения нового Соглашения о безопасности между Японией и США

(обратно)

90

«Семья космических робинзонов» — американский комикс, по мотивам которого в 1960-х годах был снят фантастический телесериал «Затерянные в космосе» (Lost in Space). В основе сюжета — мытарства семьи Робинсон, скитающейся от планеты к планете в поисках обратной дороги на Землю

(обратно)

91

Деньги в Японии чаще всего считают тысячами иен. Самая крупная купюра — 10.000 иен. В начале 1980-х гг. одна «десятка» равнялась примерно 100 долларам США. — Здесь и далее примечания переводчика

(обратно)

92

Элвис — король (англ.).

(обратно)

93

«Sly & the Family Stone» — американская группа 60-х гг., основатели музыки «фанк»

(обратно)

94

Тэмпура (португ. tempero) — ломтики морепродуктов или овощей, зажаренные в тесте. Блюдо завезено в Японию португальцами на рубеже XVIII–XIX вв

(обратно)

95

Рассвет, закат (англ.). Строка из одноименной песни мюзикла Джерри Бока и Шелдона Харника «Скрипач на крыше» (1964) по произведениям Шолом-Алейхема. В 1971 году экранизирован Норманом Джюисоном

(обратно)

96

Фильм американского режиссера Сиднея Люме (1982)

(обратно)

97

Коктейль «Буравчик» — водка или джин с подслащенным соком лайма

(обратно)

98

Отрочество (англ.)

(обратно)

99

Именно в этот период группа «Бич Бойз» записала альбом «Dance, Dance, Dance» (1980), начинавшийся песней с тем же названием

(обратно)

100

Сакраментальная фраза из финальной сцены фильма американского режиссера Майкла Кёртиса «Касабланка» (1942): главный герой, которого играет Хамфри Богарт, подняв воротник плаща, идет в тумане по летному полю с капитаном полиции. Он всех обманул, но сделал так, что все остались довольны. На прощание он говорит полицейскому, который так и не смог его поймать: «Louis, I think this is the beginning of a beautiful friendship» (Луи, мне кажется, это начало прекрасной дружбы)

(обратно)

101

Учебный год в Японии начинается в апреле

(обратно)

102

Ром с ананасовым соком и кокосовым молоком

(обратно)

103

Популярный в Японии суп. В основе — паста из перебродивших соевых бобов

(обратно)

104

Сочетание «юми-ёси» крайне редко для японских фамилий. Слово явно состоит из двух иероглифов, однако на слух непонятно, каких, — возможны слишком разные варианты. Сам автор на протяжении всего романа пишет его фонетической азбукой

(обратно)

105

Окинавский, самый южный диалект, на который сильно влияли языки Полинезии, разительно отличается от нормативной японской речи. Именно поэтому многие непривычные или экзотические слова японцы ассоциируют с Окинавой

(обратно)

106

Слоговая фонетическая азбука; японские буквы

(обратно)

107

Здесь — «Каждый сверчок знай свой шесток» (англ.). Строка из песни «Everyday People»

(обратно)

108

Здесь: Непременно (англ.)

(обратно)

109

«Попрыгунья Бетти» (англ.)

(обратно)

110

Лопающийся (о плоде) (англ.)

(обратно)

111

«Голодное сердце» (англ.)

(обратно)

112

Мужские рубашки «алоха» и их женская версия, платья «муму» — наиболее заезженные стандарты гавайской туристической экзотики

(обратно)

113

«Blue Hawaii» («Голубые Гавайи») — популярный американский хит 60-х гг. (авторы — Л. Робин и Р. Рэйнджер), песня из репертуаров Бинга Кросби, Элвиса Пресли и Фрэнка Синатры

(обратно)

114

Центральный район и городской пляж в Гонолулу

(обратно)

115

Арти Шоу (р. 1910) — джазовый кларнетист, один из корифеев американского биг-бэнда 1930-1950-х гг.

(обратно)

116

June (англ.) — июнь

(обратно)

117

Высший класс! (яп., разг.)

(обратно)

118

Julie, Augie — уменьшительно-ласкательные формы имен Джулия и Августа, от англ. July (июль) и August (август)

(обратно)

119

Можешь на меня положиться (англ.)

(обратно)

120

«Kalapana» («Черный Песок») — музыкальная группа 70-90-х гг., ведущий состав гавайского этно-рока

(обратно)

121

Фешенебельная квартира под самой крышей высотного здания. Обычно занимает весь верхний этаж

(обратно)

122

Фердинанд Браун (1850–1918) — немецкий ученый-физик, нобелевский лауреат (1909 г.), фактический изобретатель телевизора. «Трубка Брауна» — собственно телеэкран

(обратно)

123

«The Great Escape» («Большой побег», 1963) — фильм американского режиссера Джона Стёрджеса по книге Пола Брикхилла со Стивом МакКуином и Чарльзом Бронсоном в главных ролях, классика «военного» кино

(обратно)

124

«Seibu Department Store» — популярная сеть японских универмагов

(обратно)

125

И так далее (лат.)

(обратно)

126

Марка японского пива

(обратно)

127

Харуо Сато (1872–1964) — писатель, поэт-модернист, один из крупнейших литературных деятелей Японии первой половины ХХ в.

(обратно)

128

«Marimekko» — финская фирма, производитель «модерновой» домашней мебели и предметов интерьера

(обратно)

129

Энка — традиционная японская эстрадная песня. Имеет свои каноны (восточная пентатоника, определенные мелодические ходы) и правила исполнения (гортанный, чуть вибрирующий вокал). Пользуется такой же популярностью, как шансон во Франции или романс в России

(обратно)

130

Древнегреческий миф о царе Мидасе, которого боги за глупость наградили ослиными ушами. Тайну царя знал лишь его брадобрей, который, изнывая от желания проболтаться, выкопал ямку, прошептал в нее: «У царя Мидаса ослиные уши!» — и забросал ямку землей. Вскоре на этом месте вырос тростник и зашелестел человеческими словами, разнося тайну по всей округе

(обратно)

131

Отядзукэ (яп.) — традиционное блюдо: рис, залитый чаем. Считается антипохмельным средством, отчего часто подается последним, символизируя окончание застолья

(обратно)

132

Футон (яп.) — комплект из матраса и толстого одеяла для спанья на полу или на земле

(обратно)

133

В середине 1980-х гг. — около 3,5 тысяч долларов США

(обратно)

134

В современной Японии каждый взрослый имеет зарегистрированную личную печать («инкан»), т. к. росписи на любых документах, как правило, считается недостаточно

(обратно)

135

Первая неделя мая, самые длинные официальные выходные в Японии

(обратно)

136

Известный автогонщик «Формулы-1»

(обратно)

137

В отличие от большинства стран Европы и США, движение транспорта в Японии — левостороннее

(обратно)

138

Бастер Китон (1895–1966) — голливудский комик начала ХХ века

(обратно)

139

На момент действия романа 70.000 иен — около 500 долларов США

(обратно)

140

«Золотая хризантема» — нагрудный значок члена Японского Парламента

(обратно)

141

Готанда, Мэгуро, Одзаки — станции токийского метро

(обратно)

142

Юнг, Карл Густав (1875–1961) — швейцарский психиатр, ученик и последователь З.Фрейда, создатель школы «аналитической психологии»

(обратно)

143

Love hotel («гостиница любви», англ.) — популярная в Японии система комфортабельных спецгостиниц для интимных встреч с конфиденциальной процедурой заселения и почасовой оплатой

(обратно)

144

Акихабара — крупный торговый район в Токио и, соответственно, одна из самых многолюдных станций токийского метро

(обратно)

145

Ринкан (букв. «меж деревьев в роще», яп.) — японская государственная сеть детских школ, санаториев и спортивных лагерей на природе

(обратно)

146

Во всех японских фирмах и учреждениях обеденный перерыв — с двенадцати до часу

(обратно)

147

Ода-кю — одна из центральных линий Токийского метро

(обратно)

Оглавление

СЛУШАЙ ПЕСНЮ ВЕТРА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Еще раз о Хартфильде (вместо послесловия)

ПИНБОЛ-1973

  1969–1973

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

ОХОТА НА ОВЕЦ

  Часть I 25.11.1970

    Глава 1

  Часть II ИЮЛЬ 1978 г

    Глава 2

    Глава 3

  Часть III СЕНТЯБРЬ 1978 г

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть IV ОХОТА НА ОВЕЦ — I

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть V ПИСЬМА КРЫСЫ И ТО, ЧТО ЗА НИМИ ПОСЛЕДОВАЛО

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть VI ОХОТА НА ОВЕЦ — II

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Часть VII ОТЕЛЬ «ДЕЛЬФИН»

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

  Часть VIII ОХОТА НА ОВЕЦ — III

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

  Эпилог

ДЭНС, ДЭНС, ДЭНС

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Послесловие автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg