«Избранные произведения. Том I»

Избранные произведения. Том I (fb2) - Избранные произведения. Том I [компиляция] 12914K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клайв Баркер

Клайв БАРКЕР ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Том I

КНИГИ КРОВИ[1] (цикл)

У мертвых свои дороги и перекрестки, и иногда они пересекаются с нашим миром. На одном из таких пересечений женщина-ученый проводит эксперимент. Подросток-медиум пытается одурачить ее, но им овладевают настоящие души усопших, которые превращают его тело в Книгу крови, повествующую об их страданиях.

Предисловие к изданию «BOOKS OF BLOOD» limited edition

Я получаю гораздо больше приглашений на Хеллоуин, чем на любой другой праздник. Приглашений погостить в студенческих кампусах колледжей и рассказать об истории литературы ужасов, или обнародовать список десяти моих самых любимых страшных фильмов на страницах солидного журнала, или сочинить кошмарную историю для ночного ток-шоу. С начала моей карьеры в качестве печатающегося автора — она стартовала в 1984 году с трёх книг, которые вы найдёте собранными под этой обложкой — я принял огромное количество таких предложений, восприняв их с радостью, как почву для популяризации моего творчества. Но в последнее время, когда мои книги начали выплывать из мрака неизвестности (жуткие рассказы, позволившие мне получить немного раннего признания), я отказался от большинства приглашений. Мне не очень нравилось выступать в роли Главного Пугала, оставившего уединение ради сезона тыкв и баек у костра, чтобы поведать о Тёмной Стороне, в то время как темы, питающие мою нынешнюю работу, оставались в стороне. Я даже стал избегать традиционной хеллоуиновской лабуды — вечеринок и шествий, беспокоясь за своё дело.

Тем не менее, в прошлом году я нарушил это правило. Мой друг, Дэвид Армстронг, уговорил меня побывать на Параде в честь Дня Всех Святых здесь, в Лос-Анджелесе. В последнее время он превратился в настоящее событие. Дэвид заверил меня, что Парад станет прекрасным противоядием тем трудным моментам, которые я испытывал в ходе работы над последним романом. Я должен отложить перо, выпить рюмку водки и присоединиться к нему — так он сказал. Я согласился, поскольку он не настаивал, чтобы я надевал карнавальный костюм, а отправился туда только в качестве зрителя. Дэвид заявил, что его собственного костюма вполне хватит, чтобы украсить нас обоих.

И это было не просто хвастовством. Дэвид начал свою трансформацию в полдень. Она заняла шесть часов. К тому времени как Дэвид закончил, он стал неузнаваем. Он полностью изменил своё лицо, походившее теперь на клюв хищной птицы, похотливой горгульи. Космы волос скрывали его глаза и подбородок. Дэвид так разукрасил себя, что стал на порядок более мрачным и зловещим, чем его создал Бог. Вдобавок мой друг нацепил кожаные аксессуары и оснастил себя огромным искусственным фаллосом, торчащим над двумя наполненными водой чёрными воздушными шарами. Вид его тыльной стороны обнаруживал голую задницу, к которой был приделан хвост на манер жеребячьего.

До того момента, как я начал писать это предисловие, я не думал, что Дэвид может выглядеть так, будто сошёл со страниц одной из моих историй: соединение сексуального эпатажа и демонической элегантности, способного одновременно и шокировать тебя, и растрогать до слёз.

* * *

В половину одиннадцатого мы вышли на бульвар. Ночь была жутко холодной, но присутствие большой толпы людей согревало воздух. Улицы заполнили тысячи гуляющих, большая часть которых была в причудливых костюмах. Здесь были куклы Кена и Барби, покачивающиеся в своих ярких коробках; маршировали трансвеститы всех мастей, от Пром Куин до вдовы Беверли-Хилз; показались и Американские Серийные Убийцы с накачанными стероидами мышцами, одетые в окровавленные футболки; шествовала небольшая группка Солдат Конфедерации, вооружённых и бравых; хватало там и отливающих серебром инопланетян, заполнявших стайки летающих тарелок. Кроме того, многие просто надели маски и бродили по улице, изображая своих любимых чудовищ. Монстры Франкенштейна (вкупе с Невестами), Фредди Крюгеры, крючкорукие Кэндимены и даже парочка Пинхедов. В довершение здесь собрался небольшой, но примечательный контингент, использующий мероприятие, как оправдание собственному эксгибиционизму. Группа величественных транссексуалов, демонстрирующих созданные хирургом атрибуты; парень в потертом плаще, показывающий каждому третьему-четвёртому встречному то, что у него находиться между ног; бригада монументально тучных женщин, затянутых в фетишистские костюмы настолько туго, что приходилось удивляться — как они вообще могут дышать.

Были и демоны. Но даже близко не походившие на Дэвида, которого незамедлительно пригласил попозировать фотограф: угрожая белокурой Лолите, избивая татуированного панка в ошейнике с поводком, окружённого толпой трансвеститов. Была в этом одна любопытная деталь. Наблюдая за тем, как люди смотрят на моего товарища — смесь восторга и отвращения — я начал вспоминать о том, что сделало меня писателем в жанре ужасов, много лет назад. Мне нравилось приобретаемое чувство тяжёлого груза ответственности, осознания того, что мои слова, появляющиеся на бумаге, могут остановить людей от необдуманных шагов. Так же, как это сейчас делает сомнительная привлекательность костюма моего возлюбленного Дэвида. Возможно, слова заставят их задуматься о том, что грань между тем, чего они боятся и от чего получают удовольствие не такая уж широкая, как кажется на первый взгляд.

Рассказ похож на запечатанную капсулу. Внутри него — способом, который не просто понять, пока не пройдёт достаточно времени — содержатся весьма специфические детали жизни автора в тот период, когда рождалось произведение. Это вряд ли применимо к роману: мои крупные вещи достаточно монументальны и пишутся по году и более. Первый набросок же короткого рассказа может появиться за пару дней — чистый и глубокий. В сравнении с ним крупный роман может быть создан с целью примирить существующие противоречия и двусмысленности.

Сейчас я смотрю на мои ранние истории и, почти как фотограф делающий снимки на вечеринке, подмечаю все знаки и символы того, каким я был. Был? Да, был. Я вырос из этих произведений, и я не думаю, что написавший их человек живёт во мне до сих пор. В процессе составления предисловия к десятому юбилейному изданию «Сотканного мира» в прошлом году я подметил ту же вещь: человек, написавший роман, куда-то пропал. Он умер во мне и похоронен во мне. Мы — собственные могильщики; мы живём между надгробий тех, кем мы когда-то были. Будучи в добром здравии мы каждый день празднуем День Мертвых, в процессе которого благодарим за прожитые жизни. А будучи в депрессии, мы мучаемся и скорбим, и хотим превратить прошлое в настоящее. Перечитывая лежащие передо мной истории, я испытывал одновременно оба чувства. Та энергия, что позволяла перу переносить слова на бумагу, что делала фразы точными, а идеи блестящими — всё ушло. Я потерял их создателя давным-давно. Ему нравились фильмы ужасов гораздо больше, чем мне; он возлагал надежды на Голливуд; он был более жизнерадостным, менее стеснительным, обращавшим меньше внимания на критику. Я видел себя, как постановщика шоу уродов, бьющего в барабан, призывающего зрителей полюбоваться коллекцией…

Эта часть моего существа, спустя приличное количество времени, была успешно подавлена. Я покончил с ярмарочными зазываниями и игрой на барабане. Я составил свой каталог излишеств и, в конце концов, полагаю, вырос из коротких штанишек подобных шоу.

Теперь, спустя четырнадцать лет, возвращение к карнавалу было немного странным. В глубине души я понимал, что мне крупно повезло. Я продвигал эти истории в те времена, когда издатели всё ещё шли на определённый риск, публикуя начинающих авторов и их произведения. Ну а в наше время опубликовать подобный сборник новичку попросту невозможно. Возможно потому, что рассказы привлекают гораздо меньше читателей, чем романы. Я пригласил Барбару Бут, моего первого редактора, человека достаточно храброго, чтобы работать с материалом, от которого других редакторов тошнило. И я считаю большой удачей съёмку моего первого фильма, первой части «Восставших из ада», вскоре после публикации. Его успех привлёк людей к моим произведениям гораздо больше, чем я вообще мог рассчитывать.

Оглядываясь назад, я могу назвать это время отправной точкой. Так много вещей, на которые я надеялся, о которых мечтал, воплотились за короткий период. Мои книги опубликованы и собрали положительные отзывы критиков, созданное мной чудовище пугало зрителей с экранов многих стран, люди спрашивали мой автограф и моё мнение.

Теперь всё это кажется таким далёким. Я ещё могу уловить его слабые отзвуки, слушая знакомый фрагмент музыки или отыскивая строчки в одном из произведений и вспоминая о том, как их писал. Перечитывая «Полночный поезд с мясом» в памяти оживает моё первое путешествие в одиночку в Нью-Йоркском метро: по ошибке я заехал в самый конец линии подземки, на мрачную и пустую станцию. Читая «Новое убийство на улице Морг», мою дань уважения величайшему в мире автору ужасов Эдгару Аллану По, я вспоминаю заснеженный Париж, то время, когда мой покойный друг Билл Генри и я оказались отрезанными от внешнего мира в притихшем городе, покой которого не нарушало ни одно движение. Листая страницы «Сына Целлулоида», я снова сижу в отреставрированном кинотеатре в своём родном Ливерпуле, в котором я посмотрел множество фильмов, питавших моё детское воображение. Les Yeux San Visage Франжу, удивительный Onibaba, пышный Kwaidan, визионерские работы Пазолини и бредовые фантазии Феллини. Вновь открывая «Страх», я почти вижу перед собой тех людей из университетских лет, которые послужили прообразом персонажей произведения (сомнительная честь, я полагаю, но так или иначе они оказали своё влияние на меня).

У меня нет ни малейшей теории насчёт того, выживут ли эти истории с течением времени. Я сомневаюсь, что какой-либо автор может быть уверен в этом. Но, к лучшему или к худшему, они написаны. И — как бы это сказать получше — я всё ещё доволен ими. Это единственное, я полагаю, на что можно рассчитывать: удовольствие от работы, и равное от создания и перечитывания.

Одна вещь остаётся непреложной. Аппетит публики к гротескным и пугающим историям, к призрачным посещениям и демонической одержимости, к зловещим актам возмездия и дьявольским монстрам — он по-прежнему здоровый и непреходящий. Люди в масках на бульваре Санта-Моника в том октябре не являлись извращенцами или злодеями. Они по большей части были обычными ребятами, использовавшими полученную возможность выразить свой интерес к тем вещам, которые отвергаются традиционными культурными принципами. (Кстати, я восторгаюсь этим мероприятием: интерес, запертый на амбарный замок, растёт гораздо интенсивнее). Есть насущная необходимость прикоснуться к тёмной стороне нашей души, делать это снова и снова. Это способ соединения с нашим первобытным «я», той частью, которая уже существовала к моменту, когда мы начали формировать слова, которая обладает знанием о том, что мир содержит великий свет и великую тьму, и одно не может существовать без другого.

В пути, который проделало моё творчество с момента создания этих историй, я начал чувствовать гораздо большую необходимость в исследовании Искупления, чем Проклятия. В «Сотканном мире», в «Имаджике», в «Sacrament» и в «Galilee», даже в моей книге для детей, «Вечном Похитителе», образы боли и смерти уступают место свету и святости, фигуры, олицетворяющие зло, повержены. Совсем не так обстоит дело с историями, следующими за размышлениями предисловия. В этой книге — торжество монстров, битва с которыми иногда завершается тем, что можно с натяжкой назвать оптимистическим финалом, и всё же воскресающими для дальнейшего служения Злу впоследствии. В случае, если Зло всё же побеждено, оно обычно забирает своих свидетелей и очевидцев с собой.

Я не верю в то, что одна история может быть полезнее, чем другая. Мудрость этих произведений — да и любых других — состоит в том эффекте, который они оказывают на индивидуальное воображение. Поэтому я не сочту необходимым обсуждать их моральную значимость, пытаться извлечь уроки и ломать над ними голову, над тем, чему они могут научить. Это не церемонии Белой или Чёрной мессы. Это маленькие путешествия, маленькие парады, если хотите, которые уносят со знакомых улиц на всё более тёмную территорию до тех пор, пока где-нибудь далеко от знакомых нам мест мы не обнаружим себя в странной компании. Странной для нас самих.

Клайв Баркер, Л. А., февраль 8, 1998.

КНИГА I

Книга крови

Каждый человек — это Книга Крови; вы можете открыть ее в любом месте и прочитать.

У мертвых есть свои магистрали. Проложенные в тех неприветливых пустырях, что начинаются за пределами нашей жизни, они заполнены потоками уходящих душ. Их тревожный гул можно услышать в глубоких изъянах мироздания, сквозь выбоины и трещины, оставленные жестокостью, насилием и пороком. Их лихорадочную сутолоку можно мельком увидеть, когда сердце готово разорваться на части, а взору открывается то, чему положено быть тайным.

У них, у этих магистралей, есть свои дорожные указатели, развилки и мосты. У них есть свои тупики и перекрестки.

Именно на этих перекрестках эти запретные пути иногда могут коснуться нашего мира. Толпы мертвецов здесь встречаются друг с другом, и их голоса звучат громче, чем где-либо. Здесь бесчисленными ступнями подточены барьеры, отделяющие одну реальность от другой.

Такое перепутье дорог мертвых находилось по адресу в Толлингтон Плейс, 65. Во всех прочих отношениях Номер Шестьдесят Пять был ничем не примечателен — просто старый кирпичный особняк, выстроенный в условном Георгиевском стиле. Заброшенный и лишенный даже той дешевой помпезности, на которую некогда претендовал, этот дом пустовал целыми десятилетиями, а порой и дольше.

Но не сырость, поднимавшаяся снизу, изгоняла обитателей Шестьдесят Пятого, не плесень в подвалах и не фундамент, осевший настолько, что по всему фасаду от входной двери до мансарды протянулась огромная трещина. Причиной их бегства был невыносимый шум чьих-то незримых хождений через дом. На верхнем этаже грохот движения не умолкал ни на минуту. От него осыпалась штукатурка и дрожали балки под крышей. От него дребезжали стекла и трещали оконные рамы. Мозги тоже сдавали. Номер Шестьдесят Пять на Толлингтон Плейс напоминал проходной двор, и никто не мог жить в нем, не теряя здравого рассудка.

Когда-то в истории этого дома произошло нечто такое, после чего в нем поселился ужас. Никто не знал, когда и что именно здесь случилось. Но даже неподготовленный наблюдатель обращал внимание на гнетущую атмосферу особняка, особенно ощутимую на верхнем этаже Номера Шестьдесят Пять, какие-то жуткие воспоминания и обещания крови, неотвратимо проникавшие за пазуху и выворачивавшие самые крепкие желудки. Этого здания избегали мыши, птицы и даже мухи. Ни одно насекомое не заползало на кухню, ни один скворец не пытался свить гнездо под крышей. Каким бы ни было совершенное здесь насилие, оно пронзило сверху донизу весь дом подобно ножу, вспарывающему рыбье брюхо; и вот, через этот порез, через эту рану бытия выглядывали мертвецы — и вылезали наружу.

Во всяком случае, так утверждали многие…

Шла третья неделя исследований на Толлингтон Плейс, Шестьдесят Пять. Третья неделя беспрецедентных успехов в царстве паранормальных явлений. Используя в качестве медиума двадцатидвухлетнего новичка по имени Саймон Макнил, отделение парапсихологии Эссекского университета записало на пленку все, кроме неопровержимого доказательства существования посмертной жизни.

На верхнем этаже дома, в комнате с клаустрофобическим коридором молодому Макнилу удавалось вызывать мертвых; по его просьбе они оставляли многочисленные свидетельства своих визитов — в виде сделанных разными почерками надписей на бледно-коричневых стенах. Казалось, они записывали все, что приходило им на ум. Конечно же, свои имена, даты рождения и смерти. Обрывки воспоминаний и пожелания живущим потомкам; странные эллиптические фразы, намекающие на их теперешние мучения и на скорбь об утерянном счастье. Некоторые надписи были сделаны грубой мужской рукой, некоторые — весьма аккуратно — изящной женской ручкой. Были какие-то малопонятные наброски и разрозненные строчки из романтической поэзии. Одна плохо нарисованная роза. Расчерченное поле с незаконченной игрой в крестики и нолики. Перечень вещей, купленных в каком-то магазине.

К этой стене плача приходили знаменитости — здесь побывали Муссолини, Джон Леннон, Джейнис Джоплин — и никому неизвестные люди, расписавшиеся под именами великих. Это была какая-то перекличка мертвых; она разрасталась изо дня в день, как будто некий клич распространился среди ушедших племен и искушал каждого изгнанника отметить эту пустую комнату своим священным присутствием.

Проработав большую часть жизни на поприще психологических исследований, доктор Флореску привыкла мириться с неудачами. Было даже почти комфортно, когда всякий раз приходилось возвращаться к уверенности в том, что искомое доказательство не появится никогда. И вот, столкнувшись с неожиданным и несомненным успехом, она чувствовала себя окрыленной и в то же время сконфуженной.

Как и все эти три немыслимые недели, она сидела посреди самого большого помещения второго этажа, в одном лестничном пролете от верхней комнаты с ее настенными росписями, и, прислушиваясь к доносившемуся оттуда шуму, едва осмеливалась поверить в то, что ей позволено присутствовать при чуде. До сих пор были танталовы муки поисков, намеки на существование голосов из другого мира, но теперь их область сама настойчиво взывала о том, чтобы быть услышанной.

Шум наверху прекратился.

Мери взглянула на часы: было шесть семнадцать вечера. По каким-то причинам, лучше известным незримым посетителям дома, контакт с ними никогда не продолжался намного позже шести часов. Она решила подождать до половины седьмого. Что-то будет сегодня? Кем окажется тот, кто придет в эту убогую комнату и оставит там свою отметину?

— Включить камеры? — спросил Рег Фаллер, ее ассистент.

— Да, пожалуй, — изнывая от ожидания, прошептала она.

— Любопытно — что у нас будет сегодня?

— Мы дадим ему десять минут.

— О'кей.

Наверху Макнил грузно опустился на пол в углу комнаты и взглянул на октябрьское солнце в крошечном окне. Ему было немного одиноко, запертому в этом проклятом месте, но он все равно улыбнулся — той чарующей улыбкой, от которой таяли самые сухие женские сердца. Особенно сердце доктора Флореску: о да, эта женщина была ослеплена его обаянием, его глазами, его заговорщицкими взглядами…

У них была забавная игра.

По крайней мере, сначала. Теперь Саймон Макнил знал, что они играли по-крупному; то, что прежде выглядело как некая разновидность теста на детекторе лжи, быстро превратилось в серьезное состязание: Макнил против Истины. Истина была проста: он был мошенником. Все эти «послания призраков» он написал обломком грифеля, который прятал под языком: если же стучал кулаками в стены, катался по полу и кричал во все горло, то исключительно ради собственного удовольствия; а все неизвестные имена, которыми была испещрена комната, — ха, о них нельзя было вспоминать без смеха — их он нашел в телефонном справочнике.

Да, их игра и в самом деле была чудесной забавой.

Она сулила ему очень многое; обольщала славой, поощряя каждую сочиненную ложь. Обещала богатство, бесчисленные выступления по телевизору и поклонение, которого он еще не знал. Но — лишь до тех пор, пока он вызывал духов.

Он еще раз улыбнулся. Она называла его Промежуточником: невинным почтальоном, приносящим послания из ниоткуда. Скоро она поднимется наверх — посмотрит на его тело и будет готова прослезиться от патетического возбуждения, когда увидит новую серию каракулей и прочей настенной чепухи.

Ему нравилось, когда она смотрела на его наготу — точнее, на все, кроме наготы. Во время своих оккультных сеансов он надевал только узкие плавки, что должно было исключить применение каких-либо запрещенных вспомогательных средств. Смехотворные предосторожности. Все, что ему было нужно, — это лишь грифель под языком и некоторый избыток энергии, чтобы полчаса крутиться волчком и выть во весь голос.

Он вспотел. Выемка на груди блестела от пота, волосы прилипли к бледному лбу. Сегодня выдалась тяжелая работа: ему не терпелось выбраться из комнаты и ненадолго расслабиться. Млея от удовольствия, Промежуточник закрыл глаза. Его рука проникла в плавки и стала поигрывать плотью. Где-то в комнате застряла муха — или мухи. Лето уже давно прошло, но он явственно слышал их неподалеку от себя. Они жужжали и бились то ли в окно, то ли в колбу электрической лампы. Он различал их тонкий писк, но не придавал ему никакого значения, слишком поглощенный мыслями о своей игре и своим невинным занятием.

А они жужжали и жужжали, эти безобидные твари. Жужжали, пищали и жаловались. Они жаловались.

Мери Флореску барабанила пальцами по столу. Сегодня ее обручальное кольцо почти свободно болталось на оправляемой им фаланге — она чувствовала, как оно подпрыгивало в ритме постукиваний по дереву. Иногда кольцо сидело плотно, иногда нет: одно из небольших чудес, которые она не анализировала, а просто принимала как необъяснимую реальность. Сегодня оно болталось больше, чем обычно, — оно чуть не сваливалось. Она вспомнила лицо Алана. Дорогое, желанное. Мери подумала о нем, глядя в отверстие обручального кольца — как в некий переносный туннель, за которым была только темнота? Она повертела кольцо перед глазами. Держа его кончиками указательного и большого пальцев, она почти ощущала металлический привкус — как будто попробовала кольцо на язык. Любопытное ощущение, своего рода иллюзия.

Чтобы отогнать от себя горькие воспоминания, она снова стала думать об этом юнце. Его лицо плавно — очень плавно — всплыло перед ее мысленным взором, не привлекательное и не мужественное. Совсем как у девочки: округлое, с нежной и чистой кожей, почти непорочное.

Кольцо оставалось в пальцах, а металлический привкус во рту постепенно усиливался. Она подняла глаза. Фаллер колдовал над аппаратурой. Вокруг его лысины мерцал и переливался нимб бледно-зеленого света…

Внезапно у нее закружилась голова.

Фаллер ничего не видел и ничего не слышал. Он полностью сосредоточился на своем деле. Мери не сводила взгляда с ореола над ассистентом и чувствовала, как в ней просыпались новые, захватывающие ощущения. Воздух вдруг показался ожившим: сами молекулы кислорода, водорода и азота теснились вокруг, обнимая ее — крепко и жарко. Нимб над головой Фаллера расширился, постепенно обволакивая все предметы комнаты. Неестественное ощущение в кончиках ее пальцев тоже разрасталось. Она могла видеть цвет своего дыхания — клубящееся розовое облако перед глазами. Она могла слышать голос стола, за которым сидела: жалобный стон под его твердой поверхностью.

Мир открывался ей: смешивая все чувства в каком-то диком первобытном экстазе. Внезапно она подумала, что способна понять мир не как систему политических или религиозных взглядов, а как совокупность чувств, которые распространяются от живой плоти к неодушевленному дереву письменного стола, к потускневшему золоту обручального кольца.

И дальше, вглубь. За дерево, за золото. Перед ней расползлась трещина, выходившая на широкую дорогу. В голове зазвучали голоса, которые не могли принадлежать живущим.

Она взглянула наверх — точнее, какая-то грубая сила оттолкнула ее голову назад, и она вдруг поняла, что смотрит в потолок. Тот был сплошь покрыт червями. Нет, этого не могло быть наяву! Он казался живым, он кишел жизнью — пульсирующей, извивающейся, пляшущей.

Сквозь потолок она видела мальчика. Он сидел на полу, держа руку между ног. Его голова была запрокинута так же, как и ее. Он был погружен в экстаз, как и она. Ее новое зрение различало пульсирующий свет вокруг его тела — источавшийся из нижней части живота. Он изнывал от наслаждения.

Она видела его ложь, отсутствие силы там, где, как ей казалось, могло быть нечто феноменальное. Он не обладал талантом общения с духами — не обладал никогда. Она ясно это видела. Он был маленьким лжецом, наивным белокурым обманщиком, не имевшим понятия о сострадании и не разумевшим того, что осмелился вытворять.

Дело было сделано. Ложь была произнесена, шутки сыграны, и мертвецы, разгневанные надругательством над ними, толпились у трещины в стене, требуя возмездия.

Эту трещину разверзла она — бессознательно расшатала и вскрыла незаметными движениями. Все свершили ее чувства к мальчику: бесконечные мысли о нем, отчаяние, пылкие желания и отвращение к собственной пылкости раздвинули эту трещину. Из всех сил, которые могли подействовать, самыми властными были любовь, ее спутница — страсть, и их спутница — утрата. Она была воплощением всех трех сил. Она любила и желала близости, и остро ощущала невозможность того и другого. Ослепленная агонией чувств, в которых не могла признаться самой себе, она полагала, что любит мальчика просто как посредника между собой и чем-то высшим. Как Промежуточника.

Да! Именно так. Она хотела, хотела его сейчас, желала всем своим существом. Только сейчас было слишком поздно. Те широкие пути больше не могли сворачивать перед препятствиями: они требовали — да требовали — доступа к этому маленькому шалуну и проказнику.

Она ничего не могла предотвратить. Что она могла — лишь вздрогнуть от ужаса, когда увидела широкую дорогу, открывшуюся перед ней, и поняла, на каком перекрестке они находились.

Фаллер услышал какой-то звук.

— Доктор?

Краем глаза она увидела его обеспокоенное лицо. Оно было объято голубоватым свечением.

— Вы что-то сказали? — спросил он.

Не в силах проглотить комок, застрявший в, горле, она подумала о том, чем все это должно было кончиться.

Восковые лица мертвецов отчетливо проступали перед ней. Она понимала глубину их страдания и сочувствовала их жажде быть услышанными.

Она явственно видела, что магистрали, пересекавшиеся на Толлингтон Плейс, не были заурядным перепутьем. Она смотрела отнюдь не на счастливое, беззаботное блуждание обычных мертвых. Нет, этот дом отворился на дорогу, по которой шагали только жертвы и творители насилия. Здесь были мужчины, женщины и дети, которые перед смертью испытали всю боль, доступную рассудку и нервам. Их память запечатлела собственную агонию, их глаза красноречиво говорили о ней, а тела еще хранили раны, умертвившие их. Среди безвинных она видела их мучителей и убийц. Обезумевшие исчадия человеческого рода; они болтали какие-то бессвязные слова и тревожно озирались вокруг.

Теперь и мальчик наверху ощутил их присутствие. Она увидела, как он повернул голову — до него дошло, что голоса, которые он слышал, не были жужжанием насекомых, жалобным мышиным писком. Он внезапно осознал, что жил в крохотном уголке мироздания и что остальные части этого монолитного целого — Третий, Четвертый и Пятый миры — вплотную прикасались к его холодеющей спине. Да, она чувствовала его так, как давно и страстно желала, но их ощущения объединил не поцелуй, а панический страх. Он заполнял ее: проникновение было полным. Ужас в глазах принадлежал ему так же, как и ей; из их пересохших гортаней вырвалось одно и то же короткое слово:

— Пожалуйста…

Которому учат детей.

— Пожалуйста…

Которое завоевывает улыбки, заслуживает прощение.

— Пожалуйста…

Которое даже мертвые — о, даже они! — должны знать и уважать.

— Пожалуйста…

Она знала наверняка, что сегодня такой милости не будет. Призраки, шедшие по дороге печали, отчаялись в надежде избавиться от увечий, с которыми умерли, и от безумия, с которым убивали. Они не вынесли его легкомыслия и наглости, его дерзких проделок, высмеивавших их скорбный удел.

Фаллер вглядывался в нее более пристально, чем прежде. Его лицо сейчас плавало в море пульсирующего оранжевого света. Она почувствовала его руки на своей коже. У них был привкус уксуса.

— С вами все в порядке? — хрипло спросил он.

Она покачала головой.

Нет, с ней не все было в порядке. Ничего не было в порядке — вообще ничего.

Трещина расширялась с каждой секундой; сквозь нее уже виднелось другое небо — тяжелое и серое, нахмурившееся над дорогой. Оно подавляло обыденность внутренней обстановки дома.

— Пожалуйста, — проговорила она, тараща глаза на рассыпавшуюся поверхность потолка.

Шире. Шире.

Мир, к которому она привыкла, был напряжен до последнего предела.

Затем он разломился, и в образовавшуюся брешь хлынула черная вода. Она быстро затопляла комнату.

Фаллер знал — что-то было не так, неправильно (в цвете его ауры появился испуг), — но не понимал того, что случилось.

Она почувствовала, как у него по спине забегали мурашки; увидела смятение его мыслей.

— Что здесь происходит? — громко произнес он. Пафос его вопроса чуть не рассмешил ее.

Наверху бурлила вода, низвергавшаяся в комнату, как в кувшин с расписными стенками.

Фаллер отпрянул и опрометью бросился к двери. Та уже ходила ходуном — как если бы снаружи в нее стучались все обитатели преисподней. Ручка бешено крутилась то в одну, то в другую сторону. Краска пузырилась. Ключ в замке раскалился докрасна.

Фаллер оглянулся на доктора, которая сидела в прежнем гротескном положении, с запрокинутой головой и широко раскрытыми глазами.

Он потянулся к ручке, но дверь распахнулась прежде, чем он дотронулся до нее. Коридора не было. Вместо знакомого интерьера открылся вид на простиравшуюся до самого горизонта широкую дорогу. Эта панорама мгновенно уничтожила Фаллера. Его рассудок не смог вынести такого зрелища — слишком велико было напряжение, сковавшее каждый его нерв. Его сердце остановилось; желудок сжался, мочевой пузырь лопнул; у него подкосились ноги. Когда он рухнул на пороге комнаты, его лицо начало пузыриться, как краска на двери, а тело задергалось, как дверная ручка. От него осталась лишь косная материя; не более восприимчивая к подобным унижениям, чем дерево или сталь.

Где-то далеко на Востоке его душа ступила на дорогу, ведущую к перекрестку, на котором секундой раньше он умер.

Мери Флореску видела, что осталась одна. Наверху ее дивный мальчик, ее очаровательный шалопут корчился и пронзительно визжал в мстительных руках мертвецов, обхватывавших его обнаженное тело. Она знала их намерение — в нем не было ничего нового. Предания издавна рассказывали ей об этой пытке.

Он должен был стать их исповедальной книгой, сосудом их воспоминаний. Книгой крови. Книгой, сотворенной из крови. Книгой, написанной кровью. Она подумала о маньяке, который сшил для себя одежду из человеческой кожи: такие вещи вызывали у нее смешанное чувство ужаса и омерзения. Она подумала о татуировках, которые ей доводилось видеть: демонстрации уродства на низкопробных шоу; наколотые на спинах мертвых подростков послания, предназначавшиеся их матерям. Да, подобное не было невиданным или неслыханным делом — писать книгу крови.

Но на этой коже, на этой сияющей, нежной коже — о Господи, вот где совершилось настоящее преступление! Когда осколки разбитого оконного стекла вонзились в его плоть, он истошно завопил. Она ощущала его боль так, как если бы была на его месте — и эта боль была не так кошмарна…

Он все еще кричал. И вырывался, и проклинал своих мучителей. Они же не обращали никакого внимания на его душераздирающие вопли. Глухие к мольбам и оскорблениям, они сгрудились вокруг него и работали с ожесточенностью существ, которые были обречены на слишком долгое бездействие. Мэри слушала его крики и боролась со страхом, сковывавшим ее тело. Она чувствовала, что должна была подняться в ту комнату. Что бы ни происходило за дверью или на лестнице — достаточно было того, что он нуждался в ней.

С волосами, развевавшимися, как змеи на голове Медузы Горгоны, она встала и сделала первый шаг. Почти гребок — едва ли можно было назвать полом то, что виднелось у нее под ногами. Из-за призрачных стен дома на нее уставился зияющий, жуткий мрак. Ощущая в себе какую-то бессильную вялость, она взглянула на дверь.

Там явно не желали ее появления. «Может быть, даже побаивались», — подумала она. Эта мысль придала ей решимости: разве стали бы запугивать ее, если бы она, отворившая их мир, не представляла для них какую-то угрозу?

Облупившаяся дверь была открыта. За ней реальная обстановка жилого дома уже целиком уступила место чудовищному хаосу дороги мертвых. Она переступила порог, чувствуя под ногами твердую поверхность, которой не видела глазами. Над ней нависло небо цвета берлинской глазури, дорога была широкой и ветреной, а по обеим сторонам навстречу шли мертвецы. Она расталкивала их, как толпу живых людей, и они с ненавистью заглядывали ей в лицо.

«Пожалуйста» было забыто. Теперь она ничего не говорила: лишь стиснула зубы, зажмурила глаза и осторожно передвигала ступни, пытаясь нащупать лестницу, которая должна была находиться где-то здесь. С каждым прикосновением к ее телу толпа поднимала вой и свист. Она не могла понять, смеялись ли она над ее неуклюжестью или предупреждали о том, что она зашла слишком далеко.

Шаг. Другой. Третий.

Она с трудом пробиралась вперед. Там была дверь комнаты, в которой, широко раскинув руки, лежал ее маленький лжец. Над ним склонились его мучители. Плавки на нем были спущены до лодыжек: происходившее напоминало сцену изнасилования. Он больше не кричал, но в обезумевших глазах застыли боль и ужас. Она видела, что он был еще жив. Его молодое сознание только наполовину воспринимало то, что творили с его телом, — и только поэтому он до сих пор не умер.

Внезапно он судорожным движением поднял голову и через дверь посмотрел прямо на нее. В этой экстремальной ситуации в нем проснулся дар, — несоизмеримый со способностями Мери, но достаточный для того, чтобы почувствовать ее приближение. Их глаза встретились. В море синего мрака, отовсюду окруженного миром, который они оба не знали и не понимали, их сердца устремились друг к другу.

— Прости меня, — беззвучно сказал он. Его терзало раскаяние. — Прости меня, прости.

Он отвел взгляд.

Она была уверена в том, что поднялась почти на вершину лестницы. Ее ступни все еще переступали в воздухе. Сверху, снизу, слева и справа она различала искаженные ненавистью лица путников, шедших ей навстречу. Впереди смутно темнело кубическое пространство комнаты, где лежал Саймон. Он был окровавлен с головы до пят. Она могла рассмотреть багровые отметины, иероглифы агонии на каждом дюйме его торса, лица и конечностей. На какой-то короткий момент он попал в некое подобие оптического фокуса, и она увидела его лежащим в пустой комнате, в луче света, падавшем сквозь разбитое окно. Затем эту картину вновь затмил тот невидимый мир, в котором он висел в воздухе, разрезаемый вдоль и поперек кусками стекла — вонзавшегося в его кожу, выбривавшего волосы с головы и тела, впивавшегося в его подмышки и глазные веки, чертившего на гениталиях, в ямке между ягодиц и на подошвах ступней.

Каждые два соседних знака объединялись одной раной. Видела ли она его окруженным авторами этих писем или одиноко распростертым в комнате, он истекал и истекал кровью.

Она уже достигла двери. Ее дрожащая рука протянулась вперед, но не нащупала никакой твердой поверхности. Сосредоточив всю свою волю, она попыталась отвлечься от посторонних звуков и видений. Ей повезло. Что-то вдруг прояснилось, и на короткий миг из хаоса проступила дверная ручка. Она схватила ее, повернула и распахнула комнату с письменами.

Он был там, прямо перед ней. Их разделяли не больше трех ярдов обезумевшего пространства. Их глаза снова встретились, они обменялись взглядом, общим для живого и мертвого миров. В этом взгляде были жалость и любовь. Вместо наигранных улыбок у мальчика была неподдельная нежность, отраженная на его лице.

И мертвые в страхе отпрянули от этого взгляда. Их лица вытянулись, кожа стала быстро темнеть, а голоса превратились в жалобный писк. Они почувствовали свое поражение. Она бросилась к нему, больше не обращая внимания на орды мертвецов; они отваливались от своей жертвы и падали на пол, как высохшие мухи сыплются из распахнутого после зимы окна.

Она осторожно коснулась его лица. В ее прикосновении было что-то от благословения. У него из глаз хлынули слезы — потекли по обезображенным щекам, смешиваясь с кровью и разъедая свежие раны.

От мертвецов не осталось ни голосов, ни ртов, еще недавно искаженных ненавистью. Они пропали на своей дороге, их злодейство было проклято.

Постепенно комната стала приобретать свой прежний вид. Стали видны каждый гвоздь и каждая залитая кровью доска паркета под всхлипывающим телом. Отчетливо прояснилось разбитое окно — с вечерней улицы доносился гомон детских криков. Магистраль мертвых исчезла из поля зрения живых. Ее путники ушли во тьму, канули в забвение, оставив после себя только свои знаки и талисманы.

На втором этаже Номера Шестьдесят Пять лежало обугленное и чадящее тело Рега Фаллера. Оно вздрагивало всякий раз, когда проходившие по перекрестку наступали на него. Наконец собственная душа Фаллера пришла и посмотрела сверху на то, что раньше было ее жилищем. Затем напирающая сзади толпа подтолкнула ее дальше, и она двинулась туда, где должен был вершиться суд над ней.

В полутемной комнате на третьем этаже Мери Флореску стояла на коленях перед молодым Макнилом и осторожно притрагивалась к его окровавленной голове. Она не хотела покидать дом и звать на помощь, не убедившись в том, что его истязатели не вернутся. Сейчас вокруг не было слышно ни звука, если не считать жалобного воя реактивного самолета, прокладывавшего в стратосфере путь к утреннему свету. Даже дыхание юноши было тихим и спокойным. Каждое чувство обрело свое место. Зрение. Слух. Осязание.

Осязание.

Она прикасалась к нему так, как не посмела бы никогда прежде — ласково поглаживала тело, нежно проводила кончиками пальцев по вспухшей коже: как слепая, читающая азбуку Брайля. На каждом миллиметре его тела теснились десятки микроскопических слов, написанных множеством разных почерков. Даже сквозь запекшуюся кровь она могла осязать дотошную отчетливость слов, врезанных в живую плоть. Даже в сумерках можно было прочитать некоторые случайные фразы. Они были неопровержимым свидетельством. Они были тем доказательством существования загробной жизни, которое она ожидала всю свою жизнь. Но, Господи, как она желала никогда не получать его!

Она не сомневалась в том, что мальчик выживет. Его бесчисленные раны уже начали затягиваться. В конце концов, у него был здоровый и крепкий организм, и ему не нанесли смертельных телесных повреждений. Конечно, его красота пропала навсегда. Отныне он в лучшем случае должен был стать объектом любопытства; в худшем — отвращения и ужаса. Но она знала, что будет защищать его и что когда-нибудь он научится понимать ее и доверять ей. Теперь их сердца были неразрывно связаны друг с другом. Теперь они стали одним нераздельным целым.

Придет время, слова на его теле превратятся в струпья и шрамы, и тогда она прочтет его. С бесконечной любовью и терпением она будет вникать в то, что мертвые поведали на нем.

В письмена, старательно выведенные на его животе. В каллиграфические строки заветов, покрывавшие его лицо и темя. В исповеди, испещрившие его спину, горло и пах.

Она вчитается в них, тщательно перепишет все до последней буквы, горящей и сочащейся под ее чуткими пальцами, и мир узнает рассказы тех, кто жил в нем.

Он был Книгой Крови, и она была ее единственным переводчиком. Когда спустилась темнота, она оставила свое тревожное бдение и повела его, обнаженного, в целебную прохладу ночи.

Это рассказы, написанные в Книге Крови. Читайте, если хотите, и запоминайте.

Они — карта той мрачной дороги, что ведет из жизни в неизвестность окончательного забвения. Немногим суждено ступить на нее. Большинство мирно пойдут по светлым улицам, напутствуемые заботами и молитвами живущих. Но немногим — немногим избранным — явятся те ужасы, чтобы повлечь за собой, на дорогу проклятия.

Так что, читайте. Читайте и запоминайте.

Все-таки лучше быть готовым к худшему, и вы поступите мудро, если научитесь ходить раньше, чем испустите дух.

Полночный поезд с мясом

…Леон Кауфман уже хорошо знал этот город. Дворец Восторгов — так он называл его раньше, в дни своей невинности. Но тогда он жил в Атланте, а Нью-Йорк еще был неким подобием обетованной земли, где сбывались все самые заветные мечты и желания. В этом городе грез Кауфман прожил три с половиной месяца, я Дворец Восторгов уже не восторгал его.

Неужели вправду миновало всего четверть года с тех пор, как он сошел с автобуса на станции возле Управления порта и вгляделся в заманчивую перспективу 42-й улицы, в сторону ее перекрестка с Бродвеем? Такой короткий срок и так много горьких разочарований.

Теперь ему было неловко даже думать о своей прежней наивности. Он не мог не поморщиться при воспоминании о том, как тогда замер и во всеуслышание объявил:

— Нью-Йорк, я люблю тебя. Любить? Никогда.

В лучшем случае это было слепым увлечением. И после трех месяцев, прожитых вместе с его воплощенной страстью, после стольких дней и ночей, проведенных с нею и только с нею, та утратила даже ауру былого великолепия.

Нью-Йорк был просто городом. Может быть, столицей городов.

Столицей — буквально. Он видел ее утром просыпавшейся, как шлюха, и выковыривавшей трупы убитых из щелей в зубах и самоубийц из спутанных волос. Он видел ее поздно ночью, бесстыдно соблазнявшей пороком на грязных боковых улицах. Он наблюдал за ней в жаркий полдень, вяло и безразличной к жестокостям, которые каждый час творились в ее душных переходах.

Нет, этот город не был Дворцом Восторгов. Он таил не восторг, а смерть.

Все, кого встречал Кауфман, были отмечены клеймом насилия; таков был непреложный факт здешней жизни было даже что-то утешительное в том, чтобы вновь узнать о чьей-нибудь насильственной смерти. Это свидетельствовало о жизни в этом городе.

Но он почти двадцать лет любил Нью-Йорк. Свою будущую любовную связь он планировал большую часть своей сознательной жизни. Поэтому ему нелегко было забыть о своей страсти, как будто ее не существовало. Порой очень рано, задолго до воя полицейских сирен, все еще выдавались минуты, когда Манхеттен по-прежнему был чудом.

Вот за эти-то редкие мгновения и ради лучших снов юности он дарил бывшей возлюбленной свои сомнения в ней — даже если она вела себя не так, как положено добропорядочной леди.

Она не дорожила его щедротами. За те несколько месяцев, что Кауфман прожил в Нью-Йорке, на улицы города были выплеснуты целые потоки крови.

Точнее, не на сами улицы, а в тоннели под ними. «Подземный убийца» — таково было модное выражение, если не пароль того времени. Только на прошлой неделе сообщалось о трех новых убийствах. Тела были найдены в одном из вагонов сабвея, на Авеню оф Америка — разрубленные на части и почти полностью выпотрошенные, как будто какой-то умелый оператор скотобойни не успел закончить свою работу. Эти убийства были совершены с таким отточенным профессионализмом, что полицейские допрашивали каждого человека, который, по их сведениям, когда-либо имел дело с торговлей мясом. В поисках улик или каких-нибудь зацепок для следствия были тщательно осмотрены мясоперерабатывающие фабрики в портовом районе и дома, где жили жертвы преступления. Газеты обещали скорую поимку убийцы, но никто так и не был арестован.

Недавние три трупа были не первыми из обнаруженных в аналогичном состоянии; в тот самый день, когда Кауфман приехал в город, «Таймс» разразился статьей, которая до сих пор не давала покоя впечатлительным секретаршам из его офиса.

Повествование начиналось с того, что некий немецкий турист, заблудившись в сабвее поздно ночью, в одном из поездов набрел на тело. Жертвой оказалась хорошо сложенная, привлекательная тридцатилетняя женщина из Бруклина. Она была полностью раздета. На ней не было ни одного лоскута материи, ни одного украшения. Даже клипсы были вынуты из ушей.

Не менее экстравагантной выглядела та систематичность, с которой вся одежда была свернута и упакована в отдельные пластиковые мешки, лежавшие на сиденье возле трупа.

Здесь орудовал не обезумевший головорез. Тот, кто это сделал, должен был быть чрезвычайно организованным и хладнокровным субъектом; каким-то лунатиком с весьма развитым чувством опрятности.

Еще более странным, чем заботливое оголение трупа, было надругательство, совершенное над ним. В сообщении говорилось — хотя полицейский департамент не брался подтверждать сведения репортера, — что тело было тщательнейшим образом выбрито. На нем был удален каждый волос: на голове, в паху и в подмышках; волосы сначала срезали чем-то острым, а потом опалили. Даже брови и ресницы были выщипаны.

И наконец, это чересчур обнаженное изделие было подвешено за ноги к поручням на потолке вагона, а прямо под трупом была поставлена пластиковая посудина, в которую стекала кровь, сочившаяся из ран.

В таком состоянии нашли обнаженное, обритое, повешенное вниз головой и практически обескровленное тело Лоретты Дайс.

Преступление было омерзительным, педантичным и обескураживающим.

Оно не было ни изнасилованием, ни каким-то изощренным истязанием. Женщину просто убили и разделали, как мясную тушу. Мясник же как в воду канул.

Отцы города поступили мудро, запретив посвящать прессу в обстоятельства убийства. Было решено, что человека, обнаружившего тело, необходимо отправить в Нью-Джерси, где он находился бы под защитой местной полиции и где до него не смогли бы добраться вездесущие журналисты. Однако уловка не удалась. Один нуждающийся в деньгах полицейский поведал все детали преступления репортеру из «Таймс» — Теперь эти тошнотворные подробности обсуждались всюду, они были главной темой разговоров в каждом баре и в каждой забегаловке; и, разумеется, в сабвее.

Но Лоретта Дайс была только первой из многих. Вот и еще три тела были найдены в метро; хотя на этот раз работа была явно прервана на середине. Тела не все были обриты, а кровь из них не совсем вытекла, потому что вены остались не перерезанными. И другое, более важное, отличие было в новой находке: на трупы наткнулся не турист из Германии, а хроникер из «Нью-Йорк Таймс».

Кауфман как раз проглядел репортаж, занявший всю первую полосу газеты. Проглядел и поморщился. Смакование подземных ужасов не увлекало его, чего нельзя было сказать о соседе слева, который сидел вместе с ним за стойкой кафе. Леон отодвинул яичницу. Статья лишний раз свидетельствовала о загнивании его города. Она не прибавляла аппетита.

Тем не менее, он не мог вовсе не обращать внимания на страницу с репортажем (убогая притязательность описания усиливала чувство сострадания к жертвам). Он также не мог мысленно не полюбопытствовать, кто же стоял за этими жестокостями. Совершил ли их какой-нибудь один психически ненормальный человек или несколько, одержимых манией копирования оригинала? Возможно, настоящий кошмар только начинался. Он подумал, что, может быть, произойдет еще немало убийств, прежде чем последний убийца, перевозбужденный кровью или уставший от нее, потеряет бдительность и попадется в руки полиции. А до тех пор весь город, обожаемый город Кауфмана, будет жить в состоянии между истерикой и экстазом.

Сидевший рядом бородатый мужчина ударил кулаком по стойке, опрокинув чашку Кауфмана.

— Дерьмо! — выругался он.

Кауфман отодвинулся от растекшегося кофе.

— Дерьмо, — повторил мужчина.

— Ничего страшного, — сказал Кауфман. Он презрительно взглянул на соседа. Неуклюжий бородач достал носовой платок и теперь пытался вытереть кофейную лужицу, еще больше размазывая ее по стойке.

Кауфман поймал себя на мысли о том, насколько этот неотесанный субъект был способен убить кого-нибудь. Был ли в его цветущем лице или в маленьких глазках какой-нибудь знак, выдающий истинную натуру их владельца?

Мужчина снова заговорил:

— Заказать другую?

Кауфман кивнул.

— Кофе. Одну порцию. Без сахара, — сказал субъект девушке за стойкой.

Та подняла голову над грилем, с которого счищала застывший жир:

— Мм?

— Кофе. Ты что, глухая?

Мужчина повернулся к Кауфману.

— Глухая, — ухмыльнувшись, объявил он. Кауфман заметил, что у него не хватало трех зубов в нижней части рта.

— Неприятно, а?

Что он имел в виду? Пролитый кофе? Отсутствие зубов?

— Сразу трое. Ловко сработано.

Кауфман еще раз кивнул.

— Поневоле призадумаешься, — добавил сосед.

— Еще бы.

— Сдается мне, нам хотят запудрить мозги, а? Они знают, кто это сделал.

Бестолковость разговора начала досаждать Кауфману. Он снял очки и положил их в футляр. Бородатое лицо больше не было так отчетливо назойливым. Стало немного легче.

— Ублюдки, — продолжал бородач, — паршивые ублюдки, все они. Ручаюсь чем угодно, они хотят запудрить нам мозги.

— Зачем?

— У них есть улики, — просто они скрывают их. Держат нас за слепых. Так люди не поступают.

Кауфман понял. Некая теория всеобщей конспирации, вот что проповедовал этот субъект. Панацея на все случаи жизни, он был хорошо знаком с ней.

* * *

Что-то здесь неладно. Все эти истории, они плодятся с каждым днем. Вегетативный период. Небось, вырастают какие-то дерьмовые монстры, а нас держат в темноте. Говорю же, хотят запудрить нам мозги. Ручаюсь чем угодно.

Кауфман оценил его уверенность — в ней была заманчивая перспектива. Незримо крадущиеся чудовища. С шестью головами, двенадцатиглазые. Почему бы и нет?

Он знал, почему. Потому что это извиняло бы его город. А Кауфман ни на минуту не сомневался в том, что монстры, поселившиеся в подземных тоннелях, были абсолютно человекообразны.

Бородач бросил деньги на стойку, скользнув широким задом по запачканному кофейными пятнами стулу.

— Может быть, какой-нибудь паршивый легавый, — сказал он на прощание, — пробовал сделать какого-нибудь паршивого супермена, а сделал паршивого монстра.

Он гротескно ухмыльнулся.

Ручаюсь чем угодно, — добавил он и неуклюже заковылял к выходу.

Кауфман медленно, через нос выпустил воздух из легких — напряженность в теле постепенно спадала.

Он ненавидел этот сорт конфронтации; в подобных ситуациях у него отнимался язык и появлялось чувство какой-то неловкости. И еще он ненавидел этот сорт людей: мнительных скотов, которых во множестве производил Нью-Йорк.

Было почти шесть, когда Махогани проснулся. Утренний дождь к вечеру превратился в легкую изморось. В воздухе веяло чистотой и свежестью, как обычно на Манхеттене. Он потянулся в постели, откинул грязную простыню и встал босыми ступнями на пол. Пора было собираться на работу.

В ванной комнате слышался равномерный стук капель, падающих с крыши на дюралевую коробку кондиционера. Чтобы заглушить этот шум, Махогани включил телевизор: безразличный ко всему, что тот мог предложить его вниманию.

Он подошел к окну. Шестью этажами ниже улица была заполнена движущимися людьми и автомобилями.

После трудного рабочего дня Нью-Йорк возвращался домой: отдыхать, заниматься любовью. Люди торопились покинуть офисы и сесть в машины. Некоторые будут сегодня вспыльчивы — восемь потогонных часов в душном помещении непременно дадут знать о себе; некоторые, безропотные, как овцы, поплетутся домой пешком: засеменят ногами, подталкиваемые не иссякающим потоком тел на авеню. И все-таки многие, очень многие уже сейчас втискивались в переполненный сабвей, невосприимчивые к похабным надписям на каждой стене, глухие к бормотанию собственных голосов, нечувствительные к холоду и грохоту туннеля.

Махогани нравилось думать об этом. Как-никак, он не принадлежал к общему стаду. Он мог стоять у окна, свысока смотреть на тысячи голов внизу и знать, что относится к избранным.

Конечно, он был так же смертей, как и люди на улице. Но его работа не была бессмысленной суетой — она больше походила на священное служение.

Да, ему нужно было жить, спать и испражняться, как и им. Но его заставляла действовать не потребность в деньгах, а высокое призвание.

Он исполнял великий долг, корни которого уходили в прошлое глубже, чем Америка. Он был ночным сталкером: как Джек-Потрошитель и Жиль де Ре; живым воплощением смерти, небесным гневом в человеческом обличье. Он был гонителем снов и будителем страхов.

Люди внизу не знали его в лицо и не посмотрели бы на него дважды. Но его внимательный взгляд вылавливал и взвешивал каждого, выбирая самых пригодных, селекционируя тех молодых и здоровых, которым суждено было пасть под его сакральным ножом.

Иногда Махогани страстно желал объявить миру свое имя, но на нем лежал обет молчания, и эту клятву нельзя было нарушить. Он не смел ожидать славы. Его жизнь была тайной, и только лишь неутоленная гордость могла жаждать признания.

В конце концов он полагал, что жертвенному тельцу вовсе не обязательно приветствовать жреца, стоя на коленях и трепеща перед ним.

Во всяком случае, он не жаловался на судьбу. Сознавать себя частью великого обычая — вот в чем состояло искупление и вознаграждение неудовлетворенного тщеславия.

Правда, были кое-какие недавние открытия… Нет, он ни в чем не был виноват. Никто не смог бы упрекнуть его. Но времена были не из лучших. Жизнь стала не такой легкой, как десять лет назад. Он постарел, работа уже давно измотала его; а на плечи ложилось все больше забот и обязанностей. Он был Избранным, и эта привилегия была нелегка.

Он все чаще подумывал о том, как передать свои знания какому-нибудь более молодому человеку. Конечно, нужно было посоветоваться с Отцами, но рано или поздно преемника предстояло найти, и он чувствовал, что для него не могло быть большего преступления, чем пренебрежение таким драгоценным опытом.

В его работе слишком многое значили навыки. Как лучше всего подкрасться, нанести удар, раздеть и обескровить. Как выбрать наилучшее мясо. Как проще всего избавиться от останков. Так много подробностей, так много приемов и уловок.

Махогани прошел в ванную комнату и включил душ. Перед тем, как встать под теплый, упругий дождь, он оглядел свое тело. Небольшое брюшко, поседевшие волосы на груди, фурункулы и угри, испещрившие бледную кожу. Он старел. И все же этой ночью, как и в любую другую ночь, у него было много работы…

Купив пару сэндвичей, Кауфман вбежал обратно в вестибюль, опустил воротник пиджака и смахнул с волос капли дождя. Часы над лифтом показывали семь шестнадцать. Работать предстояло до десяти, не дольше.

Лифт поднял его на двенадцатый этаж, в общий зал конторы. Немного поплутав в лабиринте пустых столов с зачехленными компьютерами, он добрался до своего крохотного рабочего места, над которым все еще горел свет. Уборщицы уже покинули помещение и теперь переговаривались в коридоре; кроме них здесь никого не было.

Он снял пиджак, стряхнул его, насколько мог, от водяных брызг и повесил на спинку стула.

Затем уселся перед ворохом ордеров, с которыми возился в последние три дня, и принялся за работу. Он хотел побыстрее закончить баланс, а сосредоточиться было легче, когда вокруг не стучали пишущие машинки и не жужжали принтеры.

Развернув пакет с сэндвичами, он достал ломтик ветчины с густым слоем майонеза, а остальное отложил на вечер.

Было девять.

Махогани оделся на ночную работу. На нем был его, обычный строгий костюм с аккуратно заколотым коричневым галстуком; серебряные запонки (подарок первой жены) торчали в манжетах безукоризненно выглаженной сорочки, редеющие волосы были смазаны маслом, ногти острижены и отполированы, а лицо освежено одеколоном.

Его чемоданчик был собран. В нем лежали полотенца, инструмент, крючки и кожаный фартук.

Он придирчиво вгляделся в зеркало. Ему подумалось, что с виду его можно было принять за человека лет сорока пяти, от силы — пятидесяти.

Всматриваясь в собственное лицо, он не переставал думать о своих обязанностях. Кроме всего прочего, ему нужно было соблюдать осторожность. Сегодня ночью к нему будет приглядываться множество глаз. Его вид не должен был вызывать никаких подозрений.

«Если бы они только знали, — подумал он, — те люди, что проходят и пробегают мимо него на улице; те, что наталкиваются, задевают локтями и не извиняются; те, что сочувственно улыбаются ему; те, что посмеиваются за его спиной, глядя на этот мешковатый костюм. Если бы они только знали, кем он был, что делал и что носил с собой!»

Он еще раз предупредил себя о том, что нужно быть осторожным, и выключил свет. Комната погрузилась во мрак. Он подошел к двери и открыл ее, привычный к темноте. Рожденный в ней.

Дождевых облаков уже не было. Махогани направился к станции сабвея на 145-й улице. На эту ночь он выбрал «Авеню оф Америка», свою излюбленную и, как правило, наиболее продуктивную линию.

С жетоном в руке он спустился по лестнице. Прошел через автоматический турникет. В ноздри дохнуло запахом метро. Пока что не из самих туннелей. У тех был свой собственный запах. Но уже этот спертый, наэлектризованный воздух подземного вестибюля — уже он один придавал уверенности. Исторгнутый из легких миллиона пассажиров, он циркулировал в этом кроличьем загоне, смешиваясь с дыханием гораздо более древних существ: созданий с мягкими, как глина, голосами и отвратительными аппетитами. Как он любил все это! И запах, и мрак, и грохот.

Он стоял на платформе и критически рассматривал тех, кто спускался сверху. Его внимание привлекли два или три тела, но в них было слишком много шлаков: далеко не все могли удостоиться охоты. Физическое истощение, переедание, болезни, расшатанные нервы. Тела, испорченные излишествами и плохим уходом. Как профессионала они огорчали его, хотя он и понимал слабости, свойственные даже лучшим из людей.

Он пробыл на станции больше часа, прогуливаясь от платформы к платформе, с которых уходили поезда с людьми. Отсутствие качественного материала приводило его в отчаяние. Казалось, день ото дня предстояло выжидать все дольше и дольше, чтобы найти плоть, пригодную для использования.

Было уже почти половина одиннадцатого, а он еще не видел ни одной по-настоящему идеальной жертвы.

«Ничего, — говорил он себе, — время терпит. Вот-вот толпа народа должна хлынуть из театра. В ней всегда были два-три крепких тела. Откормленные интеллектуалы, перелистывающие программки и обменивающиеся своими соображениями об искусстве, — да, среди них можно было подыскать что-нибудь ценное».

Иначе (бывали же ночи, когда здесь не встречалось ничего подходящего) ему пришлось бы подняться в город и подстеречь за углом какую-нибудь припозднившуюся парочку влюбленных или одного-двух спортсменов, возвращающихся из гимнастического зала. Обычно они поставляли неплохой материал — правда, с подобными экземплярами всегда был риск натолкнуться на сопротивление.

Он помнил, как больше года назад подловил двух черных самцов, различавшихся возрастом чуть не на сорок лет, — может быть, отца и сына. Они защищались с ножами в руках, и он потом шесть недель отлеживался в больнице. Та бешеная схватка заставила его усомниться в своем мастерстве. Хуже — она заставила его задуматься о том, что сделали бы с ним его хозяева, если бы те раны оказались смертельными. Был бы он тогда перевезен в Нью-Джерси, к своей семье, и предан должному христианскому погребению? Или его плоть была бы скинута в этот мрак, на их собственное потребление?

Заголовок «Нью-Йорк Пост», оставленного кем-то на лавке, уже несколько раз попадался на глаза Махогани: «Все силы полиции брошены на поиски убийцы». Он вновь не удержался от улыбки. Сразу исчезли мысли о неудачах, старости и смерти. Как-никак, а ведь именно он был этим человеком, этим убийцей, но предположение об аресте вызывало разве только смех. Ни один полисмен не смог бы отвести его в участок, ни один суд не смог бы вынести ему приговор. Те самые блюстители закона, что с таким рвением изображали его преследование, служили его хозяевам не меньше, чем правопорядку: иногда ему даже хотелось, чтобы какой-нибудь безмозглый легавый схватил его и торжественно предал суду, — посмотрел бы он на их лица, когда из той темноты придет весть о том, что Махогани находится под покровительством высшей власти. Самой высшей: Подземной.

Время близилось к одиннадцати. Поток театралов уже заполнил станцию, но все еще не было ничего примечательного. Он решил пропустить толпу, а потом с одной или двумя особями доехать до конца линии. Как любой настоящий охотник, он умел терпеливо выжидать.

Кауфман не закончил даже к одиннадцати, на час позже установленного им самим срока. Спешка и отчаяние намного затрудняли работу; колонки цифр на бумаге уже давно начали плыть перед глазами. В десять минут двенадцатого он бросил авторучку на стол и признал поражение. Затем тыльными сторонами ладоней протер воспаленные веки.

— Фак ю, — сказал он.

Он никогда не ругался в компании. Но порой это слово было его единственным утешением. Он собрал документы и с влажным пиджаком на локте направился к лифту. От усталости у него ломило спину, глаза слипались.

Снаружи холодный воздух немного взбодрил его. Он пошел к сабвею на 34-й улице. Оставалось лишь поймать экспресс до «Фар Рокуэй». Все. Дорога домой обычно занимала не больше часа.

Ни Кауфман, ни Махогани не знали того, что в это время под пересечением 96-й и Бродвея в поезде, следовавшем из центра, полицейские обезвредили и арестовали человека, которого приняли за подземного убийцу. Европеец по происхождению, довольно щуплый, он был вооружен молотком и пилой, которой грозил во имя Иеговы разрезать пополам молодую женщину, оттесненную им в угол второго вагона.

Едва ли он был способен привести в исполнение свою угрозу. Тем более что такая возможность ему просто не представилась. Пока остальные пассажиры (включая двух морских пехотинцев) следили за развитием событий, потенциальная жертва нападения ударила его ногой в пах. Он выронил молоток. Она подобрала этот инструмент и размозжила им правую скулу обидчика, после чего в дело вступила морская пехота.

Когда поезд остановился на 96-й, «палача сабвея» уже поджидали полицейские. Они ворвались в вагон, крича от ярости и готовые наложить в штаны от страха. Изувеченный «палач» лежал в луже крови. Торжествуя победу, они выволокли его на платформу. Женщина дала показания и поехала домой в сопровождении морских пехотинцев.

Это происшествие сыграло на руку ничего не ведавшему Махогани. Полицейские почти до самого утра не могли установить личность задержанного — главным образом потому, что тот едва шевелил свернутой челюстью и вместо ответов на вопросы издавал только нечленораздельное мычание. Лишь в половине четвертого на дежурство пришел капитан Девис, который в арестанте узнал бывшего продавца цветов, известного в Бронксе как Хэнк Васерли. Выяснилось, что Хэнка регулярно арестовывали за угрожающее поведение и непристойные выходки, почему-то всегда совершавшиеся во имя Иеговы. Его поступки были обманчивы; сам он был не опасней чем Истер Банки. Он не был Подземным Убийцей. Но к тому времени, когда полицейские удостоверились в этом, Махогани уже давно покончил со своим делом.

В одиннадцать пятнадцать Кауфман вошел в экспресс, следовавший через Мотт-авеню. В вагоне уже были двое пассажиров: пожилая негритянка в лиловом плаще и прыщавый подросток, тупо взиравший на потолок с надписью «Поцелуй мою белую задницу».

Кауфман находился в первом вагоне. Впереди было тридцать пять минут пути. Разморенный монотонным громыханием колес, он прикрыл глаза. Поездка была утомительной, а он устал. Он не видел, как замигал свет во втором вагоне, не видел и лица Махогани, выглянувшего из задней двери.

На 14-й Стрит негритянка вышла. Никто не вошел.

Кауфман приподнял веки, посмотрел на пустую платформа станции и вновь закрыл глаза. Двери с шипением ударились одна о другую. Он пребывал в безмятежном состоянии между сном и бодрствованием; в голове мелькали какие-то зачаточные сновидения. Ощущение было почти блаженным. Поезд опять тронулся и, набирая скорость, помчался в глубь туннеля.

Возможно, подсознательно Кауфман отметил, что дверь между первым и вторым вагонами ненадолго отворилась. Может быть, он почувствовал, как на него дохнуло подземной сыростью, а стук колес внезапно стал громче. Но он предпочел не обращать внимания на перемены обстановки.

Возможно, он даже слышал шум драки, когда Махогани расправлялся с туповатым подростком. Но все эти звуки были слишком далеки, а сон был слишком близок. Он задремал.

По каким-то причинам сновидение перенесло его в кухню матери. Она резала репу и ласково улыбалась, отделяя от овощей крепкие, хрустящие дольки. Во сне он часто оказывался ребенком и видел ее за работой. Хрум. Хрум. Хрум.

Он вздрогнул и открыл глаза. Его мать исчезла. Вагон был пуст.

Как долго продолжалась его дрема? Он не помнил, чтобы поезд останавливался на «Уэст 4-й Стрит». Все еще полусонный, он поднялся и чуть не упал от сильного толчка под ногами. Состав разогнался до едва ли допустимого предела. Вероятно, машинисту не терпелось поскорей очутиться дома, в постели с женой. Они во весь опор летели вперед; было довольно жутковато.

Окно между вагонами затемняли шторы, которых (насколько он помнил) раньше не было. Кауфман окончательно пробудился, и в его мысли закралась смутное беспокойство. Он заподозрил, что спал чересчур долго и служащие метро просмотрели его. Может быть, они уже миновали «Фар Рокуэй», и теперь их состав мчался туда, где поезда оставляют на ночь.

— Фак ю, — вслух сказал он.

Следовало ли ему пройти вперед и спросить машиниста? Вопрос был бы совершенно идиотским: простите, где я нахожусь? Разве в такое время ночи не ожидал бы его в лучшем случае поток ругани вместо ответа?

Затем состав начал тормозить.

Какая-то станция. Да, станция. Поезд вынырнул из туннеля на грязный свет «Уэст 4-й Стрит». Он не пропустил ни одной станции.

Так где же сошел мальчик?

Либо тот проигнорировал предупреждение на стене, запрещающее передвигаться между вагонами во время движения, либо прошел вперед, в кабину управления. Скривив губы, Кауфман подумал, что подросток вполне мог очутиться между ног машиниста. Такие вещи не были неслыханной редкостью. Как-никак, это был Дворец Восторгов, и в нем каждый имел право на свою долю восторгов в темноте.

Кауфман еще раз криво усмехнулся и пожал плечами. Какое ему дело до того, куда направился тот подросток?

Двери закрылись. В поезд никто не сел. Тронувшись со станции, состав перешел на запасной путь, и лампы вагона снова замигали — поезду потребовалась почти вся мощность, чтобы набрать прежнюю скорость.

Кауфмана уже не клонило в сон. Страх потеряться впрыснул немалую дозу адреналина в его артерии; все мышцы сразу напряглись.

Обострились сразу и чувства.

Даже сквозь стук и лязганье колес на стыках он услышал звук разрываемой ткани, доносившийся из второго вагона. Может быть, там кто-нибудь рвал на себе одежду?

Он стоял и держался за поручень, чтобы сохранять равновесие.

Окно между вагонами было полностью зашторено, но он внимательно всматривался в него и хмурился, как если бы внезапно его зрение обрело проницательность рентгеновских лучей. Вагон бросало из стороны в сторону. Состав стремительно мчался вперед. Снова треск материи. Может быть, изнасилование?

Как загипнотизированный, он медленно двинулся в сторону задней двери, надеясь найти какую-нибудь щель в шторе. Его взгляд был все еще прикован к окну, и он не замечал крови, растекшейся на дрожавшем полу.

Затем его нога поскользнулась. Он посмотрел на пол. Его желудок опознал кровь раньше, чем мозг, и выдавленный спазмами комок теста с ветчиной мгновенно подкатил к горлу. Кровь. Сделав несколько судорожных глотков спертого воздуха, он отвел взгляд — назад к окну.

Его рассудок говорил: кровь. От этого слова некуда деться. Между ним и дверью оставалось не больше одного ярда. Ему нужно было заглянуть за нее. На его ботинках была кровь, и кровь узкой полосой тянулась в следующий вагон, но ему все равно нужно было глянуть за дверь. Ему нужно было глянуть за нее.

Он сделал еще два шага и начал исследовать окно, надеясь найти какую-нибудь щель в шторе: ему хватило бы даже микроскопической прорези от нити, случайно вытянутой из ткани. Оказалось, что там было крошечное отверстие. Он приник к нему зрачком.

Его разум отказался воспринять то, что разглядел глаз. Открывшееся зрелище представилось ему какой-то нелепой, кошмарной галлюцинацией. Но если разум отвергал увиденное, то голос плоти убеждал в обратном. Его тело окаменело от ужаса. Глаз, не мигая, смотрел на тошнотворную сцену за шторой. Он стоял перед дверью шаткого грохочущего поезда, пока кровь не отхлынула от его конечностей и голова не закружилась от недостатка кислорода. Багровые вспышки света замелькали перед его взором, затмевая картину содеянного злодейства.

Затем он потерял сознание.

Он был без сознания, когда поезд прибыл на Джей-стрит. Он не слышал, как машинист объявил, что пассажиры, следующие дальше этой станции, должны пересесть в другой состав. Если бы он услышал подобное требование, то мог бы задать вопрос о его смысле. Ни один поезд не высаживал пассажиров на Джей-стрит: эта линия тянулась к Мотт-авеню, через Водный Канал и мимо Аэропорта Кеннеди. Он мог бы спросить о том, что же это был за поезд. Мог бы — если бы уже не знал. Истина находилась во втором вагоне. Она ухмылялась и подмигивала ему, жалко покачиваясь на окровавленных крючьях.

Это был Полночный Поезд с Мясом.

В глубоком обмороке отсутствует счет времени. Прошли секунды или часы, прежде чем глаза Кауфмана открылись и мысли сосредоточились на его новом положении.

Раньше других у него появилась мысль о том, что судьба благоволила к нему: должно быть, от тряски его бесчувственное тело перекатилось сюда, в единственное безопасное место этого поезда.

Он подумал об ужасах второго вагона и едва подавил в себе рвотные спазмы. Где бы ни находился дежурный по составу (скорее всего, убитый), звать на помощь было невозможно. Но машинист? Лежал ли он мертвым в кабине управления? Мчался ли поезд навстречу гибели в этом неизвестном, нескончаемом туннеле без станций?

Если ему не грозило смертью крушение на рельсах, то был Палач, все еще орудовавший за дверью, перед которой лежал Кауфман.

Что бы ни случилось, эта дверь именовалась: Смерть. Его, Кауфмана, Смерть.

Грохот колес заглушал все звуки — особенно теперь, когда он лежал на полу. От вибрации у Кауфмана ныли зубы; лицо онемело; даже череп болел.

У него уже давно затекли конечности. Чтобы восстановить кровообращение, он принялся осторожно сжимать и разжимать пальцы рук.

Ощущения вернулись вместе с тошнотой. Перед глазами все еще стояла омерзительная картина, увиденная в соседнем вагоне. Конечно, ему приходилось видеть фотографии с мест преступлений; но здесь были необычные убийства. Он находился в одном поезде с Мясником сабвея — монстром, который подвешивал свои жертвы за ноги, нагими и безволосыми.

Как скоро этот убийца должен был выйти из этой двери и окликнуть его? Он был уверен, что умрет — если не от рук Палача, то от мучительного ожидания смерти.

Внезапно за дверью послышалось какое-то движение. Инстинкт самосохранения взял верх. Кауфман забился глубже под сиденье и сжался в крохотный полуживой комок с бледным лицом, повернутым к грязной стене. Он втянул голову в плечи и зажмурил глаза, как ребенок, скрывающийся от кошмаров Богимена.

Дверь начала открываться. Щелк. Чик-трак. Порыв воздуха с рельсов. Запах чего-то незнакомого: незнакомого и холодного. Воздух из какой-то первобытной бездны. Он заставил его содрогнуться.

Щелк — дверь закрылась.

Кауфман знал, что Мясник был совсем рядом. Без сомнения, тот стоял в нескольких дюймах от сиденья.

Может быть, сейчас он смотрел на неподвижную спину Кауфмана? Или уже занес руку с ножом, чтобы выковырять его отсюда, как улитку, спрятавшуюся в свой жалкий домик?

Ничего не произошло. Он не почувствовал злорадного дыхания в затылок. Лезвие, обагренное чужой кровью, не вонзилось ему под лопатку.

Просто послышалось шарканье ног возле головы; неторопливый, удаляющийся звук.

Сквозь стиснутые зубы Кауфмана вырвался выдох. В легких осталась боль от задержанного в них воздуха.

Махогани почти расстроился от того, что спавший мужчина вышел на Уэст 4-й Стрит. Он рассчитывал заниматься делом вплоть до прибытия к месту назначения. Увы, нет: мужчина пропал. «Впрочем, это тело выглядело не совсем здоровым, — сказал он себе, — вероятно, оно принадлежало какому-нибудь малокровному еврею-бухгалтеру. Его мясо едва ли могло быть сколько-нибудь качественным». Успокаивая себя такими мыслями, Махогани пошел через весь вагон, в кабину управления. Он решил провести там оставшуюся часть поездки.

Кауфман задышал судорожными рывками. У него не хватало духа предупредить машиниста о приближающейся опасности.

Послышался звук открываемой двери. Затем низкий и хриплый голос Мясника:

— Привет.

— Привет.

Они были знакомы друг с другом.

— Сделано?

— Сделано.

Кауфман был потрясен банальностью этих реплик. О чем они? Что сделано?

Несколько последующих слов он пропустил из-за того, что поезд загромыхал по рельсам какого-то другого, особенно глухого туннеля.

Больше Кауфман не мог выносить неизвестности. Он осторожно выпрямился и через плечо взглянул в дальний конец вагона. Из-под сиденья виднелись только ноги Палача и нижняя половина открытой двери. Проклятье! У него появилось желание еще раз посмотреть в лицо этого монстра.

Там засмеялись.

Кауфман быстро оценил ситуацию: впал в арифметическую форму паники. Если продолжать оставаться на месте, то Мясник рано или поздно заметит его и превратит в отбивную котлету. С другой стороны, если рискнуть покинуть убежище, то можно оказаться обнаруженным еще раньше. Что хуже: бездействовать и встретить смерть загнанным в нору или попробовать прорваться и испытать Судьбу в середине вагона?

Кауфман сам удивился своей храбрости: он уже отодвинулся от стены.

Не переставая следить за спиной Палача, он медленно выбрался из-под сиденья и пополз к задней двери. Каждый преодоленный дюйм давался ему с мучительным трудом, но Палач, казалось, был слишком увлечен разговором, чтобы оборачиваться.

Кауфман добрался до двери. Затем начал подниматься на ноги, заранее готовясь к зрелищу, которое ожидало его во Втором Вагоне. Дверная ручка поддалась почти без нажима; он отворил дверь.

Грохот колес и смрад, какого никогда не бывало на земле, на мгновение оглушили его. Боже! Наверняка Палач услышал шум или почувствовал запах. Сейчас он обернется.

Но нет. Кауфман проскользнул в дверной проем и через два шага очутился в залитом кровью вагоне.

Чувство облегчения сделало его неосторожным. Он забыл как следует прикрыть за собой дверь, и она, качнувшись вместе с поездом, распахнулась настежь.

Махогани повернул голову и внимательно оглядел ряды сидений.

— Что за черт? — спросил машинист.

— Не захлопнул дверь, вот и все.

Кауфман услышал, как Палач подошел к двери. Всем телом вжавшись в торцевую стену и оцепенев от ужаса, он внезапно подумал о том, что его мочевой пузырь переполнен. Дверь затворилась, и шаги начали удаляться.

Опасность вновь миновала. Теперь по крайней мере можно было перевести дыхание.

Кауфман открыл глаза, стараясь не смотреть на то, что находилось перед ним.

Этого невозможно было избежать.

Это заполоняло все его чувства: запах выпотрошенных внутренностей; вид багрово-красных тел; ощущение липких сгустков на его ладонях, которыми он опирался на пол, когда полз; скрип крючьев и веревок, вытягивавшихся под тяжестью трупов; даже воздух, разъедавший небо соленым привкусом крови. Он угодил в жилище смерти, на всей скорости мчавшееся сквозь тьму.

Но тошноты уже не было. Остались только редкие приступы головокружения. Неожиданно он поймал себя на том, что с некоторым любопытством разглядывал тела.

Ближе всего были останки того прыщеватого подростка, которого он встретил в первом вагоне. Его труп, подвешенный за ноги, при каждом повороте поезда раскачивался в такт с тремя другими, видневшимися поодаль: омерзительный танец смерти. Руки мертвецов болтались, как плети: под мышками были сделаны глубокие надрезы, чтобы тела висели ровнее.

Все анатомические части подростка гипнотически колыхались. Язык, вывалившийся из открытого рта. Голова, подергивавшаяся на неестественно длинной шее. Даже пенис, перекатывавшийся из стороны в сторону по выбритому лону. Из большой раны в затылке кровь капала в черное пластиковое ведро, предусмотрительно подставленное снизу. Во всем этом было нечто от элегантности: печать хорошо выполненной работы.

Немного дальше висели трупы двух белых женщин и одного темнокожего мужчины. Кауфман наклонил голову, чтобы разглядеть их лица. Они были полностью обескровлены. Одна из девушек еще недавно была настоящей красавицей. Мужчина показался ему пуэрториканцем. Все головы и тела были тщательно острижены. Волосы лежали в отдельном пластиковом пакете. Кауфман отодвинулся от стены, и как раз в этот момент тело женщины повернулось к нему спиной.

Он не был готов к такому ужасу.

Ее спина была разрезана от шеи до ягодиц; в рассеченных мускулах сверкала белая кость позвоночника. Это был отточенный штрих Мастера, финальное торжество его искусства.

О, жалкие человеческие останки, безволосые, истекшие кровью, распоротые, как рыбы, предназначенные для не менее жуткого пожирания.

Кауфман почти рассмеялся над законченностью своего ужаса. Он чувствовал, как им овладевало безумие, сулившее помутненному рассудку забвение и полное безразличие к окружающему миру.

Он чувствовал, как стучали его зубы; как тряслось все тело. Он знал, что его голосовые связки пытались издать какое-то подобие крика. Ощущение было невыносимым: только способность кричать еще отличала его от того, что находилось перед ним, и она могла в несколько секунд превратить его в такую же окровавленную, неодушевленную массу.

— Фак ю, — сказал он громче, чем намеревался.

Затем плечом оттолкнулся от стены и пошел по вагону, разглядывая аккуратные стопки одежды на сидениях. Слева и справа мерно раскачивались трупы. Пол был липким от высыхающей желчи. И даже сквозь прищуренные веки он слишком отчетливо видел кровь в пластиковых ведрах: она была черной и густой, с тяжело колебавшимися световыми бликами.

Он миновал тело подростка. Впереди была дверь в третий вагон. Путь к ней пролегал между двумя рядами воплощенных кошмаров его вчерашней и позавчерашней жизни. Он старался не замечать их, сосредоточившись на дороге, которая должна была вывести его из этого невменяемого состояния.

Он прошел мимо первой женщины. Он знал, что ему нужно было пройти всего лишь несколько ярдов; не больше десяти шагов, если ничего не случится.

Затем погас свет.

— О, Боже, — простонал он.

Поезд качнуло, и Кауфман потерял равновесие.

В кромешной тьме он взмахнул руками и ухватился за висевшее рядом тело. Ладони ощутили холодную и скользкую плоть, пальцы погрузились в рассеченные мышцы на спине женщины, ногти вцепились в столб позвоночника, царапая его, как громадную рыбью кость. Щека вплотную прижалась к липкой поверхности бедра.

Он закричал; его крик еще не затих, когда начали вновь зажигаться лампы на потолке.

Неоновые трубки еще мигали, не успев разгореться своим ровным мертвенным свечением, когда из первого вагона послышались шаги Палача.

Его руки выпустили тело, за которое держались. Лицо было вымазано еще не свернувшейся трупной кровью. Он ощутил ее у себя на щеке: как воинственную раскраску индейца.

Крик привел его в чувство — и неожиданно придал силы. Он понял, что бегство не спасло бы его: в этом поезде он не скрылся бы от преследования. Предстояла примитивная схватка двух человек, встретившихся лицом к лицу в логовище смерти. И он был готов не раздумывая воспользоваться любым средством, которое помогло бы ему уничтожить противника. Это был вопрос выживания, простой и ясный.

Дверная ручка начала поворачиваться.

Кауфман быстро огляделся в поисках какого-нибудь оружия. Мозг лихорадочно, но четко просчитывал возможные варианты обороны. Внезапно взгляд упал на аккуратную стопку одежды возле тела пуэрториканца. На ней лежал нож с рукояткой, инкрустированной под золото. Длинное, безукоризненно чистое лезвие. Почти кинжал; вероятно, гордость бывшего владельца. Шагнув вперед, Кауфман подобрал нож с сиденья. С оружием в руке, он почувствовал себя увереннее; пожалуй, даже — веселее.

Дверь стала отворяться. Показалось лицо убийцы.

Их разделяли два ряда раскачивавшихся трупов. Кауфман пристально посмотрел на Махогани. Тот не был чересчур безобразен или ужасен с виду. Всего лишь лысеющий, грузный мужчина лет пятидесяти. Тяжелая голова с глубоко посаженными глазами. Небольшой рот с изящной линией губ. Совершенно неуместная деталь: у него был женственный рот.

Махогани не мог понять, откуда во втором вагоне появился незваный гость, но осознавал, что допустил еще один просчет, еще одну промашку, свидетельствующую об утере былой квалификации. Он должен был немедленно распотрошить этого маленького человечка. Как-никак, до конца линии осталось не более одной-двух миль. Новую жертву предстояло разделать и повесить за ноги прежде, чем они прибудут к месту назначения.

Он вошел во второй вагон.

— Ты спал, — узнав Кауфмана, сказал он. — Я видел тебя.

Кауфман промолчал.

— Тебе следовало бы сойти с этого поезда. Что ты здесь делал? Прятался от меня?

Кауфман продолжал молчать.

Махогани взялся за рукоятку большого разделочного ножа, торчавшего у него за поясом. Из кармана фартука высовывались молоток и садовая пила. Все инструменты были перепачканы кровью.

— Раз так, — добавил он, — мне придется покончить с тобой.

Кауфман поднял правую руку. Его нож выглядел игрушкой по сравнению с оружием Палача.

— Фак ю, — сказал он.

Махогани ухмыльнулся. Попытка сопротивления казалась ему просто смешной.

— Ты не должен был ничего видеть. Это не для таких, как ты, — проговорил он, шагнув навстречу Кауфману. — Это тайна.

В голове Кауфмана промелькнули отрывочные воспоминания о варварских жертвоприношениях, о которых он читал еще в школе. Они кое-что объясняли.

— Фак ю, — снова сказал он.

Палач нахмурился. Ему не нравилось подобное безразличие к его работе и репутации.

— Все мы когда-нибудь умрем, — негромко произнес он. — Тебе повезло больше, чем другим. Ты не сгоришь в крематории, как многие из них: я могу использовать тебя, чтобы накормить твоих праотцев.

Кауфман усмехнулся в ответ. Он уже не испытывал суеверного ужаса перед этим тучным, неповоротливым мясником.

Палач вытащил из-за пояса нож и взмахнул им. — Маленькие грязные евреи вроде тебя, — сказал он, — должны быть благодарны, если от них есть хоть какая-то польза. Ты пригоден только на мясо!

Бросок был сделан без предупреждения. Широкое лезвие стремительно рассекло воздух, но Кауфман успел отступить назад. Оружие Палача распороло рукав его пиджака и с размаху погрузилось в голень пуэрториканца. Под весом тела глубокий надрез стал расползаться. Открывшаяся плоть была похожа на свежий бифштекс: сочный и аппетитный.

Палач начал вытаскивать свое орудие из ноги трупа, и в этот момент Кауфман кинулся вперед. Он метил в глаз Махогани, но промахнулся и попал в горло. Острие ножа насквозь пронзило шейный позвонок и узким клином вышло с той стороны шеи. Насквозь. Одним ударом. Прямо насквозь.

У Махогани появилось такое ощущение, будто он чем-то подавился — будто у него в горле застряла куриная кость. Он издал нелепый, нерешительный, кашляющий звук. На губах выступила кровь — окрасившая их, как помада у женщины, пользующейся слишком яркой косметикой. Тяжелый нож со звоном упал на пол.

Кауфман отдернул руку. Из двух ран заструилась кровь.

Удивленно опершись на оружие, которое убило его, Махогани опустился на колени. Маленький человечек безучастно смотрел на него. Он что-то говорил, но Махогани был глух к словам: будто находился под водой.

Внезапно Махогани ослеп. И с ностальгией по утраченным чувствам, понял, что уже никогда не будет слышать или видеть. Это была смерть: она обхватывала его со всех сторон.

Его руки еще ощущали горячий и влажный воротник сорочки. Его жизнь еще колебалась, привстав на цыпочки перед черной бездной, пока пальцы еще цеплялись за это последнее чувство… затем тело тяжело рухнуло на пол, подмяв под себя его руки, священный долг и все, что казалось таким важным.

Палач был мертв.

Кауфман глотнул спертого воздуха и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за поручень. Его колотила дрожь. Из глаз хлынули слезы. Они текли по щекам и подбородку и капали в лужу крови на полу. Прошло какое-то время: он не знал, как долго простоял, погруженный в апатию своей победы.

Затем поезд начал тормозить. Он почувствовал и услышал, как по составу прокатилось лязганье сцеплений. Висящие тела качнулись вперед, колеса прерывисто заскрежетали по залитым слизью рельсам.

Кауфманом завладело смутное любопытство.

Свернет ли поезд в какое-нибудь подземное убежище, украшенное коллекцией мяса, которое Палач собрал за свою карьеру? А этот смешливый машинист, такой безразличный к сегодняшней бойне, — что он будет делать, когда поезд остановится? Но что бы ни случилось, вопросы были чисто риторическими. Ответы на них должны были появиться с минуты на минуту.

Щелкнули динамики. Голос машиниста:

— Дружище, мы приехали. Не желаешь занять свое место, а?

Занять свое место? Что бы это значило?

Состав сбавил ход до скорости черепахи. За окнами было по-прежнему темно. Лампы в вагоне замигали и погасли. И уже не зажигались.

Кауфман очутился в кромешной тьме.

— Поезд тронется через полчаса, — объявили динамики, точно на какой-нибудь обычной линии.

Состав двигался только по инерции. Стук колес на стыках, к которому так привык Кауфман, внезапно исчез. Теперь он не слышал ничего, кроме гула в динамиках. И ничего не видел.

Затем — шипение. Очевидно, открывались двери. Вагон заполнялся каким-то запахом: таким едким, что Кауфман зажал ладонью нижнюю часть лица.

Ему показалось, что он простоял так целую вечность — молча, держа рот рукой. Боясь что-то увидеть. Боясь что-нибудь услышать. Боясь что-нибудь сказать.

Затем за окнами замелькали блики каких-то огней. Они высветили контуры дверей. Они становились все ярче. Вскоре света было уже достаточно, чтобы Кауфман мог различить тело Палача, распростертое у его ног, и желтоватые бока трупов, висевших слева и справа.

Из гулкой темноты донесся какой-то слабый шорох, невнятные чавкающие звуки, похожие на шелест ночных бабочек. Из глубины туннеля к поезду приближались какие-то человеческие существа. Теперь Кауфман мог видеть их силуэты. Некоторые из них несли факелы, горевшие мутным коричневым светом. Шуршание, вероятно, издавали их ноги, ступавшие по слою ила; или, может быть, их причмокивающие языки; а может, то и другое.

Кауфман был уже не так наивен, как час назад. Можно ли было сомневаться в намерениях этих существ, вышедших из подземной мглы и направлявшихся к поезду? Палач сабвея убивал мужчин и женщин, заготавливая мясо для этих каннибалов; и они приходили сюда, как на звон колокольчика в руке камердинера, чтобы пообедать в вагоне-ресторане.

Кауфман нагнулся и поднял нож, который выронил Па-дач. Невнятный шум становился громче с каждой секундой. Он отступил подальше от открытых дверей — обнаружил, что противоположные двери тоже были открыты и за ними тоже слышался приближающийся шорох.

Он отпрянул. Он уже собирался укрыться под одним из сидений, когда в проеме ближней двери показалась рука — такая худая и хрупкая, что она выглядела почти прозрачной.

Он не мог отвести взгляда. Но его охватил не ужас, как у окна. Им снова завладело любопытство.

Существо влезло в вагон. Факелы, горевшие сзади, отбрасывали тень на его лицо, но очертания фигуры отчетливо вырисовывались в дверном проеме.

В них не было ничего примечательного.

Оно было таким же двуруким, как и он сам. Голова была обычной формы, тело — довольно хилым. Забравшись в поезд, оно хрипло переводило дыхание. В его одышке сказывалась скорее врожденная немощь, чем минутная усталость; поколения людоедов не наделили его физической выносливостью. Пожалуй, в нем было что-то изначально старческое.

Сзади из темноты поднимались силуэты таких же существ. Больше того — они карабкались во все двери.

Кауфман очутился в ловушке. Взвесив в руке нож, примерившись к его центру тяжести, он приготовился к Схватке с этими дряхлыми чудовищами. Одно из них принесло с собой факел, и лица остальных озарились неровным светом.

Они были абсолютно лысыми. Их иссушенная плоть обтягивала черепа так плотно, что, казалось, просвечивала насквозь. Кожу покрывали лишаи и струпья, а местами из черных гнойников выглядывала лобная или височная кость. Некоторые из них были голыми как дети, — с сифилитическими, почти бесполыми телами. Болтались сморщенные гениталии.

Еще худшее зрелище, чем обнаженные, представляли те, кто носил покровы одежды. Кауфману не пришлось напрягать воображение, чтобы догадаться, из чего были сделаны полуистлевшие рваные лоскуты, наброшенные на плечи и повязанные вокруг их животов. Напяленные не по одному, а целыми дюжинами или даже больше, как некие патетические трофеи.

Предводители этого гротескного факельного шествия уже достигли висящих тел и с видимым наслаждением поглаживали своими тонкими пальцами их выбритую плоть. В разинутых ртах плясали языки, брызгавшие слюной на человеческое мясо. Глаза метались из стороны в сторону, обезумев от голода и возбуждения.

Внезапно один из монстров заметил Кауфмана. Его глаза перестали бегать и неподвижно уставились на незнакомца. На лице появилось вопросительное выражение, сменившееся какой-то пародией на замешательство.

— Ты, — пораженно протянул он.

Возглас был таким же тонким, как и губы, издавшие его.

Мысленно прикидывая свои шансы, Кауфман поднял руку с ножом. В вагоне было десятка три чудовищ — гораздо больше находилось снаружи. Однако они выглядели совсем слабыми, и у них не было никакого оружия — только кожа да кости.

Оправившись от изумления, существо заговорило снова. В правильных модуляциях его голоса зазвучали нотки некогда обаятельного и культурного человека:

— Ты приехал с остальными, да?

Оно опустило взгляд и увидело тело Махогани, Ему понадобилось не больше двух-трех секунд, чтобы уяснить ситуацию.

— Ладно. Слишком старый, — объявило оно и, подняв водянистые глаза на Кауфмана, принялось осторожно изучать его.

— Фак ю, — сказал Кауфман.

Существо попыталось улыбнуться. Забытая техника этого мимического упражнения проявилась в гримасе, оскалившей два ряда острых зубов.

— Теперь ты должен будешь делать это для нас, — проговорило оно, и его ухмылка стала плотоядной. — Мы не можем жить без мяса.

Его рука похлопала одно из человеческих тел. Кауфман не знал, что ответить. Он с отвращением следил за пальцами монстра, скользнувшими в щель между ягодиц и ощупывавшими выпуклую мякоть.

Оно нам так же отвратительно, как и тебе, — добавило чудовище. — Но мы обязаны есть это мясо. Чтобы не умереть. Господь знает, что оно не вызывает у меня аппетита.

Все-таки у монстра было какое-то чувство юмора. К Кауфману вернулся дар речи. Он удивленно вслушался в собственный голос — в нем было больше смятения, чем страха.

— Кто вы? — Он вспомнил бородача из кафе. — Что с вами произошло? Какой-нибудь несчастный случай?

— Мы — отцы Города, — сказало существо, — и матери, и дочери, и сыновья. Строители, творцы законов. Мы создали этот город.

— Нью-Йорк? — спросил Кауфман, вспомнив Дворец Восторгов.

— Задолго до твоего рождения, до рождения всех живущих.

Продолжая разговаривать, оно засунуло пальцы в рану висящего тела и начало ногтями раздирать жировую ткань под его обритой поверхностью. За спиной Кауфмана послышались восторженные возгласы и звон крючьев, освобождаемых от трупов. Там тоже снимали кожу — с таким же деловитым возбуждением, с каким на скотобойне освежевывают туши телят.

— Ты принесешь нам больше, — сказал отец Города. — Больше мяса. Предыдущий был слишком слаб.

Не веря своим ушам, Кауфман уставился на него.

— Я? — наконец выговорил он. — Кормить вас? За кого ты меня принимаешь?

Хрупкая рука протянулась в сторону окна.

Последовав за этим указующим жестом, взгляд Кауфмана вонзился во мрак. Совсем рядом с поездом находилось нечто такое, чего он до сих пор не видел: гораздо большее, чем что-либо человеческое.

Существа расступились, чтобы Кауфман мог подойти и рассмотреть поближе то, что было снаружи. Однако его ноги не двигались с места.

— Иди, — сказал отец.

Кауфман подумал о городе, который любил. В самом деле они были его старейшинами, его философами и создателями?

Ему верилось в это. Возможно, там, на поверхности, преспокойно жили люди — бюрократы, политики, представители всех видов власти, — которые знали эту страшную тайну и все время поддерживали существование этих чудовищных тварей; кормили их, как дикари выкармливают ягнятами своих богов. Так ужасающе отлажен был начинавшийся ритуал. Он, словно удар колокола, изнутри потряс Кауфмана. Он отозвался не в сознании, а в более глубокой, более древней его части: в его существе.

Его ноги, больше не подчинявшиеся рассудку и повиновавшиеся только инстинкту поклонения, сделали шаг вперед. Он прошел сквозь коридор тел и вышел из вагона.

Зыбкие огни факелов едва освещали мглу, простирающуюся снаружи. Воздух казался почти окаменелым; таким крепким и застоявшимся был смрад первобытной тверди. Но Кауфман не чувствовал запахов. Он нагнул голову — только так он мог бороться с новым приближающимся обмороком.

Вот где он был: предшественник человека. Самый первый американец, чей дом находился здесь задолго до Алгонкинов или Шауни. Его глаза — если у него были глаза — смотрели на Кауфмана.

У Кауфмана затряслось тело; мелкой дробью застучали зубы.

Он различил звуки, доносящиеся из утробы этого исполинского чудища: пыхтение, хруст.

Оно пошевелилось в темноте.

Даже шум его движения был способен вызвать благоговейный страх. Точно гора — вспучилась и осела.

Внезапно подбородок Кауфмана задрался кверху, а сам он, не раздумывая о том, что и для чего делает, повалился на колени, в липкую жижу перед Прародителем Отцов.

Вся его прожитая жизнь вела к этому дню. Все бессчетные мгновения складывались в ней для этого момента священного ужаса — ужаса, который полностью подавил его.

Если бы в этой доисторической пещере было достаточно света, чтобы полностью разглядеть увиденное, то его трепещущее сердце, вероятно, разорвалось бы на части. Он чувствовал, как надсадно гудели мышцы у него в груди.

Оно было громадно. Без головы и конечностей. Без каких-либо черт, сравнимых с человеческими, без единого органа, назначение которого можно было бы определить. Оно было похоже на все, что угодно, и напоминало стаю. Тысячу больших и малых рыб, сгрудившихся в один общий организм: ритмично сокращавшихся, жевавших, чавкавших. Оно переливалось множеством красок, цвет которых глубже, чем любой из знакомых Кауфману.

Все, что видел Кауфман, и было больше того, что он хотел видеть. И еще больше оставалось скрытым в темноте: колыхавшимся и вздрагивавшим в ней.

Не в силах смотреть, Кауфман отвернулся. И краем глаза заметил, что из поезда вылетел футбольный мяч, шлепнувшийся в лужу перед Прародителем.

Он думал, что это был футбольный мяч, пока не вгляделся и не узнал в нем человеческую голову. Голову Палач его лица были содраны широкие лоскуты. Блестя от крови голова замерла возле Повелителя.

Кауфман отвел взгляд и пошел обратно в вагон. Все тело содрогалось, как от рыданий, и только глаза не могли оплакать прошлую жизнь. Слишком много испепеляющей ярости оставалось у него за спиной — она иссушила все слезы.

Внутри уже началось пиршество. Одно существо склонилось над трупом женщины и выковыривало нежную студенистую мякоть из глазницы. Другое засунуло руку в ее рот. У двери лежало обезглавленное тело Палача; из обрубленной шеи все еще струилась кровь.

Перед Кауфманом стоял тот низкорослый отец Города, который недавно говорил с ним.

— Будешь служить нам? — спросил он с такой кротость с какой можно попросить корову пойти за человеком.

Кауфман уставился на тяжелый нож Палача, символ службы. Существа покидали поезд, волоча за собой подует денные тела. Когда унесли факелы, вагон снова стал погружаться во мрак.

Перед тем как огни полностью исчезли в темноте, он шагнул вперед и, обхватив ладонью голову Кауфмана, повернул его лицо к грязному стеклу вагонного окна. Отражение было мутным, но Кауфман мог различить насколько он изменился внешне. Мертвенно бледный, заляпанный гримом крови. Рука существа еще не выпускала лица Кауфмана, а пальцы уже проникли в его рот, залезая все дальше в горло и царапая ногтями гортань. Кауфмана тошнило, но у него не было воли противиться этому вторжению.

— Служи, — сказало существо. — Молча.

Слишком поздно Кауфман осознал намерение этих пальцев.

Внезапно его язык был крепко сжат, повернут вокруг корня. Оцепенев, Кауфман выронил нож. Он силился закричать, но не сумел издать ни звука. В его горле бурлила кровь, он слышал, как чужие когти раздирали его плоть — и окаменел от боли. Затем рука вылезла наружу и застыла перед его лицом, держа большим и указательным пальцами его багровый, покрытый пеной язык.

Кауфман навсегда утратил способность говорить.

— Служи, — повторил отец и, отправив его язык себе в рот, с явным удовольствием начал жевать.

Кауфман упал на колени, изрыгая потоки крови и остатки сэндвича. Отец заковылял прочь, в темноту; остальные старцы уже исчезли в своей пещере, чтобы остаться в ней до следующей ночи.

Щелкнули динамики.

— Возвращаемся, — возвестил машинист.

С шипением захлопнулись двери, загудели электродвигатели. Лампы замигали, погасли и снова зажглись.

Поезд тронулся.

Кауфман лежал без движения, а по его лицу текли слезы — слезы покорности и смирения. Он решил, что истечет кровью и умрет на этом липком полу. Смерть его не пугала. Этот мир был отвратителен.

Его разбудил машинист. Он открыл глаза. Над ним склонилось черное негритянское лицо. Оно дружелюбно улыбалось. Кауфман хотел что-то сказать, но его рот был залеплен спекшейся кровью. Он замотал головой, как слюнявый дегенерат, старающийся произнести какое-нибудь слово. У него не выходило ничего, кроме мычания и хрюканья.

Он не умер. Он не истек кровью.

Машинист усадил его к себе на колени, обращаясь и разговаривая с ним так, будто он был трехлетним ребенком:

— У тебя будет важная работа, дружище: они очень довольны тобой.

Он облизал свои пальцы и прикоснулся к опухшим губам Кауфмана, пробуя разлепить их:

— До ночи нужно многому научиться…

Многому научиться. Многому научиться.

Он вывел Кауфмана из поезда. Они находились на станции, подобной которой тот еще никогда не видел. Платформу окружала первозданная белизна кафеля: безукоризненная нирвана станционных служителей. Стены не были обезображены корявыми росписями. Не было сломанных турникетов; но не было и эскалаторов или лестниц. У этой линии было только одно назначение: обслуживать Полночный Поезд с Мясом.

Рабочие утренней смены уже смывали кровь с сидений и пола поезда. Двое или трое уже снимали одежду с тела Палача, готовя его к отправке в Нью-Йорк. Все люди были заняты работой.

Сквозь решетку в потолке струился мутный поток утреннего света. В нем клубились мириады пылинок. Они падали и снова взвивались, как будто старались взобраться вверх, против светового напора. Кауфман восторженно следил за их дружными усилиями. Такие чудесные зрелища ему встречались только в раннем детстве. Волшебные пылинки. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Наконец машинисту удалось разлепить его губы. Изувеченный и онемевший рот еще не двигался, но, по крайней мере, уже можно было вздохнуть полной грудью. И боль уже начала утихать.

Машинист улыбнулся ему, а потом повернулся к работавшим на станции.

— Хочу представить вам преемника Махогани. Он наш новый Мясник, — объявил он.

Рабочие посмотрели на Кауфмана. Их лица выразили несомненное почтение, которое он нашел довольно трогательным.

Кауфман поднял глаза на потолок, где квадрат света становился все ярче. Мотнув головой, он показал, что хочет выйти наверх, на свежий воздух. Машинист молча кивнул и повел его через небольшую дверь, а потом по узкой лестнице, выходящей на тротуар.

Начинался хороший, погожий день. Голубое небо над Нью-Йорком было подернуто тающей пеленой бледно-розовых облаков. Отовсюду веяло запахом утра.

Улицы и авеню были почти совсем пустыми. Вдали через перекресток проехал автомобиль, едва проурчавший двигателем и сразу скрывшийся за поворотом; по противоположной стороне дороги трусцой пробежал пожилой мужчина в спортивном костюме.

Очень скоро эти безлюдные тротуары должны были заполниться толпами народа. Город продолжал жить в неведении: не подозревая о том, на чем был построен и кому обязан своим существованием. Без малейшего колебания Кауфман встал на колени и окровавленными губами поцеловал грязный бетон. Он давал клятву верности этому вечному творению.

Дворец Восторгов снисходительно принял его поклонение.

Йеттеринг и Джек

Зачем высшие силы (такие занятые, такие утомленные возней с обреченными на вечное проклятие) подослали его к Джеку Поло, этого Йеттеринг никак не мог выведать. Всякий раз, когда он пробовал навести справки и через все инстанции обращался к хозяину с простым вопросом: «Что я здесь делаю?», его сразу же упрекали в излишнем любопытстве. «Не твое дело, — отвечали ему, — твое дело — выполнить порученное». Выполнить или умереть. И после шести месяцев охоты на Джека самоликвидация стала казаться ему не самым худшим из возможных исходов. Эта нескончаемая игра в прятки никому не шла на пользу, а Йеттерингу уже давно истрепала все нервы. Он боялся язвы, боялся психосоматической проказы (болезнь, к которой предрасположены низшие демоны), но больше всего опасался, что однажды потеряет остатки терпения и убьет человека, приводившего его в такое отчаяние.

Кем же был Джек Поло?

Импортером корнишонов. Во имя всех назиданий Левита, он был самым заурядным импортером корнишонов! Его жизнь была серой, семья — подлой и обывательской, у него не было ни устойчивых политических взглядов, ни каких-либо религиозных убеждений. Человеком он был совершенно ничтожным, одним из безликого множества. К чему же стараться из-за таких? Он не был доктором Фаустом: творцом договоров, торговцем собственной душой. Если бы ему представился случай заключить сделку с самим Сатаной, он бы хмыкнул, пожал плечами и вернулся к импорту корнишонов.

И вот Йеттеринг был обязан находиться в его доме до тех пор, пока не превратил бы своего подопечного в лунатика или нечто подобное. Такая работа обещала быть долгой, если не бесконечной. О да, бывали времена, когда даже психосоматическая проказа была бы спасительна, если бы освободила его от этого невыполнимого задания.

Со своей стороны Джек Джей Поло продолжал сохранять исключительное неведение относительно того, что творилось вокруг. Он всегда был таким: его прошлое было усеяно жертвами его наивности. О том, что его несчастная бывшая жена наставляла ему рога (по крайней мере два раза он сам присутствовал в доме, сидя перед телевизором), он узнал в последнюю очередь. А сколько улик они оставляли после себя! Слепой, глухой, слабоумный — и тот заподозрил бы неладное. Слепой, глухой, слабоумный — но не Джек. Он был занят скучными перипетиями своего бизнеса и не замечал ни запаха чужого мужского одеколона, ни поразительной регулярности, с которой его жена меняла постельное белье.

Не проявил он особого интереса к семейным делам и тогда, когда его младшая дочь Аманда призналась ему в своих лесбийских наклонностях.

— Ну, до тех пор, пока тебе не грозит беременность… — смущенно пробормотал он и, отведя взгляд, продефилировал в сад обрабатывать розовые кусты.

Разве можно было привести в ярость такого человека?

Для существа, обученного бередить раны людских душ, Поло представлял абсолютно ровную, неуязвимую поверхность, сравнимую разве что с гладью ледника на скалистой твердыне.

Казалось, ни одно событие не могло поколебать его полного безразличия к окружающему миру. Жизненные неурядицы и катастрофы не задевали ни его чувств, ни мыслей. Когда, наконец, ему пришлось узнать правду о неверности супруги (он застал их плескавшимися в ванной), у него отнюдь не потемнело в глазах.

— Что ж, бывает и такое, — сказал он себе, выходя из ванной комнаты, чтобы не мешать им закончить начатое.

— Ке сера, сера[2].

Ке сера, сера. Эту проклятую фразу он произносил с монотоннейшей регулярностью. Создавалось впечатление, будто философия фатализма помогала ему не замечать унижений, со всех сторон сыпавшихся на него — сыпавшихся и отскакивавших, как капли дождя от его лысины.

Йеттеринг сам слышал, как жена Джека во всем призналась своему мужу (невидимый для обоих супругов, он висел вниз головой на люстре). Разыгравшаяся сцена заставляла его морщиться, как от боли. Несчастная блудница умоляла обвинить ее, наказать, даже ударить, а Джек Поло, вместо того чтобы утолить жажду возмездия, только пожимал плечами и, ни разу не перебив оступившуюся спутницу жизни, дал ей говорить до тех пор, пока у нее было, что сказать. В конце концов она тихо вышла из комнаты — больше расстроенная, чем пристыженная; Йеттеринг слышал, как она плакала в ванной, жалуясь зеркалу на оскорбительное отсутствие гнева у некоторых людей. Вскоре она выбросилась с балкона в Рокси Синема.

Ее самоубийство в каком-то смысле могло послужить тому, что ей не удалось при жизни. Оставшись без жены и без дочерей (те сразу ушли из дома), Джек должен был испытать на себе самые изощренные уловки Йеттеринга, которому теперь не нужно было скрывать свое присутствие от существ, не обозначенных высшими иерархами как объекты нападения.

Правда, опустевший дом уже через несколько дней стал навевать невыносимую скуку на Йеттеринга. Время с девяти до пяти часов часто казалось ему целой вечностью. Он бродил взад и вперед, измерял шагами комнаты и замышлял новые козни против Поло, сопровождаемый только потрескиванием остывших радиаторов или щелканьем и гудением включающегося и выключающегося холодильника. Положение быстро стало таким отчаянным, что он начал ждать дневной почты как кульминации всего дня и погружался в глубокую меланхолию, когда почтальон, не имея ничего для Джека, проходил мимо.

Оживлялся он лишь с возвращением Поло. В качестве затравки для игры у него всегда был припасен старый прием: он встречал Джека у двери и не давал ему повернуть ключ в замке. Борьба, как правило, продолжалась минуту или две, пока Джек не выяснял меру сопротивления Йеттеринга и не одерживал победу. После чего в доме начинали раскачиваться все люстры. Впрочем, рассеянный домовладелец редко обращал внимание на их исступленную пляску. В лучшем случае он пожимал плечами и бормотал:

— Верно, фундамент оседает…

И, вздохнув, ронял неизменное:

— Ке сера, сера.

В ванной комнате Йеттеринг обычно выдавливал зубную пасту на сиденье унитаза и обматывал туалетной бумагой водопроводные краны. Он даже принимал душ вместе с Джеком, незримо свисая с никелированной трубы и нашептывая ему на ухо различные неприличные предложения. Это всегда приносило нужный результат, так учили демонов в академии. Непристойности, навязчиво звучавшие в ушах, неминуемо выводили клиентов из состояния душевного равновесия, заставляли их заподозрить себя в пагубных пристрастиях, вызывали сначала отвращение к себе, затем самонеприятие и, наконец, помешательство. Конечно, иные чересчур восприимчивые натуры после таких нашептывании выбегали на улицу и принимались рьяно исполнять то, что считали велением внутреннего голоса. В этом случае жертву чаще всего арестовывала полиция. Тюрьма приводила к новым преступлениям, а постепенное расшатывание моральных устоев — опять-таки к победе. Так или иначе, сумасшествие им было обеспечено.

Исключая Поло, который почему-то не подходил под эту закономерность: он был непоколебим — незыблемый столп благочестия.

Пожалуй, дело шло к тому, что надломиться должен был Йеттеринг. Он устал, очень устал. Эти бесчисленные дни, которые он коротал, то мучая кота, то читая всякую чушь во вчерашних газетах, то сидя перед телевизором, — они иссушили его ярость. С недавних пор у него даже появилась страсть к женщине, жившей через дорогу от Поло. Она была молодой вдовой и, казалось, наибольшую часть жизни тратила на то, чтобы обнаженной фланировать по своим апартаментам. Порой это становилось просто невыносимо — в середине дня, когда почтальон снова проходил мимо, наблюдать за той женщиной и знать, что он никогда не сможет переступить порог дома, принадлежавшего Джеку Поло.

Таков был Закон. Йеттеринг относился к числу низших демонов, чья охота за душами ограничивалась периметром жилища его жертвы. Сделав всего один шаг наружу, он оказался бы во власти хозяина дома; он был бы вынужден сдаться на милость человеческого существа.

Весь июнь, июль и август он трудился, как каторжник, заточенный в самой надежной из тюрем, и все эти месяцы Поло сохранял полнейшее безразличие к его стараниям.

Йеттеринг был сбит с толку. Он терял веру в собственные силы. Ему было больно видеть, как его плешивая добыча ускользала из всех ловушек, стоивших такого труда и терпения.

Йеттеринг плакал.

Йеттеринг кричал.

От отчаяния и обиды он вскипятил воду в аквариуме, заживо сварив в нем десяток гуппи и одну золотую рыбку.

Поло ничего не видел и ничего не слышал.

* * *

Наконец, в середине сентября, Йеттеринг не выдержал и, нарушил одну из первых заповедей демона, представ прямо перед своими хозяевами.

Осень — время года, специально созданное для Преисподней: демоны высших рангов были настроены благодушно. Они милостиво согласились выслушать своего посланца.

— Ну, чего тебе? — спросил Вельзевул и при звуке его голоса в резиденции потемнел воздух.

— Этот человек… — нерешительно начал Йеттеринг.

— Ну?

— Поло…

— Ну?

— Я ничего не могу с ним поделать. Мне не удается запугать его, не удается заставить запаниковать или даже просто встревожиться. Повелитель Мух, я оказался бессилен и желаю избавиться от моих страданий.

Лицо Вельзевула ненадолго показалось в зеркале над камином.

— Желаешь — чего?

Внешне Вельзевул напоминал что-то среднее между слоном и осой. Йеттеринг задрожал.

— Желаю — умереть.

— Ты не можешь умереть.

— Только для этого мира. Пожалуйста. Только перейти в другое измерение.

— Ты не умеешь.

— Но я не могу сломить его, — простонал Йеттеринг.

— Ты должен сломить его.

— Почему?

— Потому что так мы тебе велели, — Вельзевул всегда употреблял королевское «мы», хотя не имел на это никакого права.

— Мне нужно хотя бы знать, зачем меня послали в его дом, — взмолился Йеттеринг. — Кто он? Никто! Он ничтожество!

Его отчаяние показалось Вельзевулу забавным. Он трубно расхохотался.

— Джек Джей Поло — сын прихожанина Церкви Утраченного Спасения. Он принадлежит нам.

— Но зачем он Вам? Он так глуп!

— Его душа была обещана нам, но его мать не передала ее нам. Так же, как и свою. Ей удалось провести нас. Она умерла на руках священника и благополучно попала на…

Последовавшее слово было анафемой. Повелитель Мух с трудом заставил себя выговорить его.

— …на небо, — бесконечно печальным голосом докончил Вельзевул.

— На небо, — повторил за ним Йеттеринг, тщетно пытаясь вникнуть в значение сказанного.

— Поло должен быть доставлен сюда по воле своего отца. Кроме того, он должен понести наказание за проступок его матери. Никакие мучения не достаточны для семьи, обманувшей нас.

— Я устал, — умоляюще произнес Йеттеринг и осмелился приблизиться к камину. — Пожалуйста. Прошу Вас.

— Передай нам этого человека, — сказал Вельзевул, — или окажешься на месте, которое предназначено для него.

Изображение в зеркале взмахнуло черно-желтым хоботом и начало таять.

— Где твоя гордость? — донесся до него голос хозяина, когда того уже не было видно. — Гордость, Йеттеринг, гордость!

Йеттеринг вернулся в ненавистный ему дом.

От расстройства он схватил кота и швырнул в огонь, где тот был немедленно кремирован. «О, как бы все было просто, если бы точно так же можно было поступить с человеческой плотью», — подумалось ему. Если бы. Если бы. Тогда он заставил бы Поло испытать адские мучения, не покидая этого света. Но Йеттеринг знал законы: недаром столько лет их вдалбливали в него. А Первый Закон гласил: «Не смей прикасаться к своей жертве».

В Академии учителя не объясняли — почему. Просто заставляли повторять за ними, и все.

«Не смей прикасаться…»

И он не смел. И поэтому страдал так же, как и прежде. Проходили дни, а человек не проявлял ни малейших признаков капитуляции. В течение последующих нескольких недель Йеттеринг убил еще двух котов, которых Поло принес на смену своему бесценному Фредди (испепеленному и удобряющему почву под яблоней).

Вторая из этих несчастных жертв однажды оказалась утопленной в унитазе. Было приятно видеть выражение лица Поло, когда он расстегнул ширинку и взглянул вниз. Однако удовольствие от его замешательства было полностью уничтожено тем сосредоточенным и умиротворенным видом, с которым он вытащил из толчка комок мокрого меха, завернул его в полотенце и, не произнеся ни слова, похоронил в саду.

Третий принесенный Джеком кот был настолько умен, что с самого начала учуял незримое присутствие демона. Тогда, в середине ноября, Йеттеринг на одну неделю даже ощутил некоторый интерес к жизни, играя в кошки-мышки с Фредди Третьим. Фред был мышкой. Правда, коты не относятся к числу особенно храбрых животных, и их игру едва ли можно было назвать великим интеллектуальным развлечением, но, во всяком случае, его появление стало хоть какой-то переменой в унылой череде надежд и разочарований. В конце концов, это существо смирилось с присутствием Йеттеринга. Тем не менее, однажды, когда Йеттеринг снова пребывал в скверном настроении (по причине вторичного замужества обнаженной вдовы), оно все-таки вывело демона из терпения. Когти животного постоянно скребли по нейлоновому ковру, царапали обивку дивана и кресел. Демона передергивало от этих звуков. В один прекрасный момент он не выдержал и бросил на кота такой взгляд, что тот разлетелся на мелкие куски, будто проглотил гранату с выдернутой чекой.

Эффект был зрелищным. Кошачьи мозги, шерсть, внутренности — теперь они были повсюду.

В тот вечер Поло пришел домой усталым. Он долго стоял на пороге комнаты и сурово разглядывал то, что осталось от его Фредди Третьего.

— Проклятые собаки, — наконец сказал он. — Паршивые, паршивые псы.

В его голосе явно звучала злость. Йеттеринг чуть не подпрыгнул от радости. Этот человек впервые вышел из себя: его эмоции были написаны на лице.

Воспрянув духом и решив закрепить успех, демон заметался по дому. Он хлопал каждой дверью. Он смахивал на пол вазы. Он раскачивал люстры.

Пол начал соскабливать со стен останки кота.

Йеттеринг опрометью слетел вниз по лестнице и в клочья разорвал подушку. Затем поднялся наверх и, обмотавшись простыней, изобразил привидение. Он носился под потолком, хихикал и издавал запахи, неаппетитные для людей.

Пол всего лишь похоронил Фредди Третьего рядом с могилой Фредди Второго и прахом Фредди Первого.

Потом улегся в постель, без простыни и подушки.

Демон тяжело рухнул на пол. Если этого человека только на миг обеспокоило то, что его кот взорвался в обеденной комнате, то как же можно было справиться с ним?

Оставалась только одна, последняя, возможность.

Приближалась Христова Месса, и дети Джека должны были навестить лоно семьи. Может быть, они смогли бы убедить ее главу в том, что не все в мире так хорошо и спокойно; может быть, им удалось бы запустить ногти под толстокожую плоть этого болвана и изнутри подточить его безразличие. Пугаясь собственных надежд, Йеттеринг провел три недели декабря, вынашивая планы самых изощренных злодейств, на какие только было способно его воображение.

Между тем жизнь Джека Поло текла своим чередом. Казалось, он жил отдельно от ее течения, как автор какого-нибудь романа, наперед знающий описываемые им события и не слишком углубляющийся в них. Некоторое исключение, впрочем, составляли надвигающиеся праздники. Он тщательно прибрал комнаты дочерей. Застелил их постели бельем с ароматной отдушкой. Очистил ковер от последних пятнышек кошачьей крови. Он даже водрузил рождественскую ель посреди большой комнаты, увешав зеленую хвою яркими игрушками, гирляндами и сувенирами.

Во время этих приготовлений Джек не раз задумывался об игре, в которую решился играть, и перебрал в уме все ее вероятные испытания. Ему приходилось учитывать не только свои собственные силы, но и силы дочерей, которые тоже были брошены на весы, на другой чаше которых лежал всего лишь один шанс на победу. Но сколько бы он ни занимался своими расчетами, возможность успеха всегда перевешивала меру предстоящей опасности.

Поэтому он продолжал писать книгу своей жизни — и терпеливо ждать.

Вскоре пошел снег, его пушистые белые хлопья закружились за окнами, постепенно устилая сад и дорогу перед домом. Во двор ватагой прибежали дети, распевавшие веселые рождественские гимны, и он был щедр с ними. На какое-то короткое время можно было поверить, что на земле царит мир.

Поздно вечером двадцать третьего декабря приехали дочери, засыпавшие его подарками в бумажных свертках и поцелуями. Первой появилась младшая, Аманда. С наблюдательного пункта на шкафу Йеттеринг недобро осмотрел ее. Она не выглядела идеальным материалом для внедрения во вражескую оборону. У нее были чересчур внушительные габариты. Джина последовала двумя часами позже: стройная и довольно миловидная, она казалась такой же неуправляемой особой, как и ее сестра. Они с хохотом бросились хозяйничать в доме: вытащили все содержимое из морозильника; переставляли мебель; носились по всем комнатам и кричали друг дружке (и отцу), как им не хватало семейной компании. Через несколько часов унылое жилище одинокого вдовца засияло чистотой, опрятностью и любовью.

Йеттерингу стало не по себе.

Он сунулся в ванную комнату, намереваясь перевернуть вверх дном всю ее обстановку, но внезапно его охватило какое-то оцепенение. Он был способен только сидеть, слушать и обдумывать планы возмездия.

Джек радовался тому, что дочери навестили родной дом. Аманда, такая же решительная и сильная, как ее мать. Джина, больше напоминавшая его мать: сообразительностью, лукавством. Их присутствие было трогательным до слез: и вот он, гордый отец, был вынужден подвергать их обеих жуткой опасности. Но разве у него был другой выход? Если бы он отменил рождественские праздники, то это выглядело бы крайне подозрительно. Это могло нарушить его стратегический замысел, насторожить врага и сорвать всю игру.

Нет; он должен был по-прежнему прикидываться круглым идиотом и не делать того, чего враг ожидал от него.

Его время еще не наступило.

В 3 часа 15 минут рождественского утра Йеттеринг открыл военные действия, сбросив Аманду с постели. Сонно потирая ушибленную голову, она забралась обратно — только для того, чтобы ее ложе мгновенно затряслось и встало на дыбы, как норовистый жеребец.

От грохота и воплей проснулся весь дом. Первой в комнате очутилась Джина:

— Что случилось?

— Там кто-то под кроватью.

— Что?

Джина взяла со стола пресс-папье и громко потребовала, чтобы злоумышленник вылез наружу. Йеттеринг незримо сидел на подоконнике и строил женщинам неприличные жесты.

Джина заползла под кровать. Йеттеринг уже вскарабкался на люстру и раскачивал ее, отчего тени прыгали по стенам, как на корабле во время четырехбалльного волнения.

— Там ничего нет.

— Есть.

Аманда знала, что говорила.

— Есть, Джина, — сказала она. — Мы не одни в этой комнате, я уверена.

— Нет, — насупилась Джина. — Здесь никого нет.

Аманда пыталась заглянуть за гардероб, когда вошел Поло:

— Что за шум?

— Папа, в доме что-то неладное. Меня кто-то сбросил с кровати.

Джек посмотрел на скомканные простыни, на перевернутый матрац и перевел взгляд на Аманду. Предстояло первое испытание: нужно было солгать по возможности небрежно.

— Похоже, тебе приснился нехороший сон, дочурка, — сказал он и изобразил невинную улыбку.

— Под кроватью что-то было, — продолжала настаивать Аманда.

— Сейчас там никого нет.

— Но я же чувствовала.

— Хорошо, я проверю весь дом, — предложил он без особого энтузиазма, — а вы обе оставайтесь здесь, на всякий случай.

Когда Поло покинул комнату, люстра закачалась еще сильнее, чем прежде.

— Фундамент, — сказала Джина. — Осадка.

Внизу было нетоплено, и Поло мог бы обойтись без шлепанья босиком по холодному кафелю кухни, но его радовало то, что битва началась с подобной мелочи. Он немного боялся, что с такими хрупкими жертвами в руках враг окажется куда более свирепым. Но нет: он не ошибся, оценивая характер этого существа. Оно было из разряда низших. Могучее, но несообразительное. И способное потерять самообладание. Теперь он знал, что делать. Главное — соблюдать осторожность.

Он побродил по всему дому, добросовестно открывая шкафы и заглядывая за мебель; потом вернулся к дочерям, которые молча сидели на лестнице, у двери в комнату. Аманда выглядела маленькой и бледной — снова ребенок, а не двадцатидвухлетняя женщина.

— Никого и ничего, — с улыбкой объяснил он. — Рождество наступило, но в нашей избушке…

Джина договорила за него.

— Никого не слыхать: даже мышки-норушки.

— Даже мышки-норушки, дочка.

В этот момент Йеттеринг дал о себе знать, смахнув с этажерки тяжелую хрустальную вазу.

Даже Джек подскочил на месте.

— Дерьмо, — вырвалось у него.

Ему хотелось поспать, но Йеттеринг явно не намеревался оставлять его в одиночестве.

— Ке сера, сера, — пробормотал он, подобрав осколки вазы и завернув их в газету.

— Видите, дом оседает на левый бок, — добавил он немного громче. — Это продолжается уже несколько лет.

— Осадка фундамента, — со спокойной уверенностью проговорила Аманда, — не вышвырнула бы меня из моей постели.

Джина промолчала. Число альтернатив было ограниченным. Ситуация складывалась неприятная.

— Ну, значит, это был Санта-Клаус, — почти развязно предположил Поло. Он взял обеими руками сверток с осколками вазы и направился в кухню, ничуть не сомневаясь в том, что каждый его шаг внимательно прослеживается.

— А кто же еще? — крикнул он снизу, запихивая сверток в мусорную корзину. — Единственное другое объяснение, — тут он осмелел настолько, что позволил себе вплотную приблизиться к истине, — единственное другое возможное объяснение было бы сейчас слишком неуместным.

У него екнуло сердце от собственной наглости. И все-таки забавно было поменяться ролями с тем, чье присутствие он ощущал каждую минуту.

— Ты имеешь в виду полтергейст? — спросила Джина, когда он вернулся к ним.

— Я имею в виду все, что мешает спокойно спать по ночам. Но ведь мы уже взрослые, да? Мы уже не верим в Богимена?

— Нет, — решительно сказала Джина. — Я не верю, как не верю и в оседание фундамента.

— Ну, теперь придется поверить, — беззаботно отрезал Джек. — Начинается Рождество. Мы не хотим испортить его разговорами о гоблинах, полагаю.

Они все вместе рассмеялись.

Гоблины. Это было уж слишком. Назвать посланника Ада гоблином.

До боли стиснув зубы, Йеттеринг едва заставил себя сдержаться.

Нет, у него еще будет время посмотреть, как эта проклятая атеистическая ухмылка сползет с гладкого, жирного лица Джека. Скоро, скоро пробьет его час. Отныне никаких полумер. Никаких утонченностей. Начинается наступление по всему фронту.

Пусть прольется кровь. Пусть здесь воцарится Ад. Они все пропали.

* * *

Аманда была на кухне и готовила рождественский обед, когда Йеттеринг предпринял свою следующую атаку. По дому плавали напевные рефрены хора Королевского колледжа, исполнявшего «О городок Вифлеем, ты стоишь перед нашими взорами…»

Подарки были распакованы, свечи зажжены, весь дом с крыши до подвала был объят семейным теплом и уютом.

В жаркой кухне пронесся порыв холода, заставивший Аманду внезапно задрожать; она подошла к окну и закрыла форточку. Вероятно, она немного простыла.

Йеттеринг со спины наблюдал за тем, как она занималась праздничным салатом. Аманда отчетливо почувствовала чей-то взгляд. Она обернулась. Никого, ничего. Она продолжила мыть брюссельскую капусту и укладывать ее на блюдо.

Все так же пел хор.

В столовой Джек о чем-то разговаривал с Джиной.

Затем раздался какой-то странный грохот. Как будто кто-то стучал кулаками в дверь. Аманда бросила нож на стол и осмотрелась, пытаясь определить источник шума. Он становился все громче и громче. Если бы это был какой-нибудь незнакомый дом, то можно было бы подумать, что кто-то оказался запертым в одном из буфетов и теперь силится выбраться наружу. Точно кот попал в ящик или…

Птица.

Звуки доносились из печи.

Вообразив худшее, Аманда ощутила какую-то тошнотворную пустоту в желудке. Неужели она заперла кого-то в печи, когда ставила туда индейку? Крикнув отца, она взяла в руки сухую тряпку и приблизилась к дверце плиты, которая сотрясалась от ударов паникующего узника. Ей представилось, как оттуда на нее выпрыгивает несчастный кот — с опаленной шерстью, обугленным мясом и дико вытаращенными глазами.

На пороге кухни появился Джек.

— Там кто-то в печи, — сказала она ему, как будто он нуждался в ее словах. Печь ходила ходуном; странно, что ее беснующееся содержимое еще не вышибло дверцу.

Он взял у нее тряпку. Он ничего не понимал. Это было что-то новое. Враг вполне мог быть умнее, чем ему казалось. Это было нечто оригинальное.

В кухню подоспела Джина.

— Что жарим? — язвительно спросила она.

Шутка осталась незамеченной, потому что в этот момент печь пустилась в пляс, как живая, и с горелок на пол опрокинулись кастрюли с кипятком. Разлившейся водой ошпарило ногу Джека. Он заорал от боли, отскочив в сторону, натолкнулся на Джину и ринулся на печь с воплем, который не посрамил бы любого самурая.

Ручка заслонки была скользкой от сажи и жара, но ему удалось схватить ее и распахнуть дверцу.

Его обдало клубами пара и сочным запахом печеной индейки. Но птица, которую Аманда положила внутрь, явно не желала быть съеденной. Она носилась по противню, стуча костяными культяшками и разбрызгивая во всех направлениях мелкие капли подливки. Ее поджаренные, с румяной корочкой крылья бешено колотились в стенки печки, яростно били по чугунным крышкам и поддону.

Затем она словно почувствовала открытую дверцу. Изрезанные крылья вытянулись вдоль нафаршированного туловища, и, глумясь над всякой живой тварью, дичь вылетела наружу. Обезглавленная, сплошь покрытая кипящим жиром и разбрасывающая липкие комки фарша, она заметалась по кухне — сейчас ни один здравомыслящий человек не сказал бы, что она неживая. Аманда завизжала.

Джек отпрянул к двери, а птица взмыла в воздух, со слепой, исступленной свирепостью кидаясь из стороны в сторону. Что она намеревалась делать, если бы настигла хоть одну из своих съежившихся жертв, это оставалось загадкой для всех троих. Джина подхватила Аманду и выскочила в коридор. Следом за ними ретировался Джек. Он едва успел захлопнуть за собой дверь — секундой позже та затрещала под ударами ничего не видящей птицы. Из нижней щели по полу потекла темная, жирная подливка.

Дверь не запиралась на ключ, но Джек был вправе думать, что взбесившаяся индейка не сумеет повернуть дверную ручку. Отступая назад, он проклинал свою самонадеянность. Противник оказался куда более коварным, чем он предполагал.

Прислонившись к стене, Аманда всхлипывала и не замечала пятен подливки у себя на лице. Казалось, она была способна только лишь отрицать увиденное, мотая головой и одними губами повторяя слово «нет», как заклинание против издевательского кошмара, который продолжал ломиться в дверь коридора. Джек отвел ее в сторону. Унылые гимны, все еще звучавшие по радио, несколько приглушали грохот ударов и падающей посуды, но обещания небесной благодати уже не доставляли никакого комфорта.

Джина налила для сестры полный бокал бренди и, сев рядом на софу, принялась ободрять ее всеми доступными словами. Но они не производили большого впечатления на Аманду.

— Что это было? — спросила наконец Джина, обратившись к отцу.

Вопрос был задан тоном, требовавшим немедленного ответа.

— Не знаю, — ответил Джек.

— Массовая истерия?

Джина не скрывала недовольства, у ее отца была какая-то тайна: он знал, что происходит в доме, но по неизвестной причине отказывался говорить об этом.

— Кого мне позвать: полицию или экзорциста?

— Никого.

— Ради Бога…

— Ничего не происходит, Джина. Поверь мне.

Ее отец отвернулся от окна и посмотрел на нее. Его глаза сказали то, о чем умолчал язык, — началась война.

Джек был испуган.

Дом внезапно превратился в тюрьму. В игре наметился летальный исход. Враг бросил свои дурацкие проделки и теперь намеревался причинить зло, настоящее зло им всем.

В кухне индейка наконец признала свое поражение. В радиоприемнике вялые гимны незаметно сменились рождественской проповедью.

Нежная улыбка на его лице прокисла и скорее походила на гримасу отчаяния. Он затравленно посмотрел на Аманду и Джину. Обе дрожали, у каждой был свой повод для страха. Еще немного, и Поло рассказал бы им обо всем. Но эта проклятая тварь должна была находиться совсем рядом — он был уверен в том, что сейчас она пожирала их злорадным взглядом.

Он ошибался. Йеттеринг, удовлетворенный достигнутым эффектом, вернулся на чердак. Птица — он это чувствовал — была находкой гения. Теперь он мог немного отдохнуть: восстановить силы. Пусть враг сам потреплет себе нервы. Потом наступит время решающего удара.

Гордясь собой, он даже позволил себе праздный вопрос: что если бы какие-нибудь инспектора увидели его операцию с индейкой? Вероятно, тогда ее впечатляющий результат улучшил бы его служебные перспективы. В самом деле, не для того же он учился столько лет, чтобы возиться с такими простаками, как Поло! Ему нужно было задание, достойное его способностей. Он почти осязал победу: ощущение было приятным.

Охота на Поло, конечно, подходила к концу. Его дочери должны были убедить отца (тут у Йеттеринга не было никаких сомнений), что вокруг него происходит нечто ужасное. Поло не сможет устоять. Он должен рухнуть. Может быть — превратиться в классического сумасшедшего: вымазать себя своими собственными экскрементами и выкрикивать что-нибудь нечленораздельное.

О да, победа была близка. И она открывала дорогу к почестям, наградам, похвалам хозяев.

Оставалось устроить только лишь одно небольшое представление. Одно, последнее нападение — и Поло будет повержен в прах.

Усталый, но уверенный в успехе, Йеттеринг спустился в столовую.

Аманда спала, вытянувшись во всю длину софы. Очевидно, ей снилась индейка. Ее глаза двигались под сомкнутыми веками, губы вздрагивали. Джина сидела у радиоприемника, который теперь безмолвствовал. У нее на коленях лежала раскрытая книга, но она не читала ее.

Импортера корнишонов в комнате не было. Не его ли шаги слышались на лестнице? Ну конечно, он пошел облегчить свой мочевой пузырь, изнемогавший от выпитого бренди.

Идеальный момент.

Йеттеринг пересек комнату. Во сне Аманда увидела что-то темное и угрожающее — что-то такое, от чего у нее во рту появился горький привкус.

Джина оторвала взгляд от книги.

Серебряные шары на рождественской ели тихо покачивались. И не только шары. Ствол и ветви — тоже.

Вообще — все дерево. Вся ель раскачивалась, как будто кто-то схватил ее.

Ель начала крутиться вокруг ствола.

— Господи, — прошептала она. — Господи Иисусе.

Аманда спала.

Ель накренилась.

Джина встала. Затем, ступая по возможности ровными шагами, подошла к софе и попыталась растолкать сестру. Аманда спросонок стала отбиваться.

— Отец, — сказала Джина. Ее голос был достаточно громким, чтобы достичь холла. Он также разбудил Аманду.

Спускаясь по лестнице. Поло услышал звук, похожий на вой собаки. Нет, двух собак. Пока он добегал до нижней ступени, дуэт превратился в трио. Ворвавшись в столовую, он был готов увидеть там все войско Ада — с песьими головами, пляшущее на растерзанных телах его дочурок.

Вместо этого он увидел рождественскую ель, с безумной скоростью крутящуюся на месте, завывающую, как стая голодных псов.

Лампы уже давно были выкручены из патронов. В воздухе стоял запах жженого пластика и еловая смолы. Сама ель с виду напоминала какую-то огромную юлу, которая с щедростью спятившего Санта-Клауса расшвыривала игрушки и подарки.

Джек оторвал взгляд от этого зрелища и увидел Джину и Аманду, скорчившихся за спинкой софы.

— Убирайтесь отсюда! — заорал он.

Не успел он выкрикнуть эти слова, как телевизор дерзко повернулся на одной ножке и, быстро набрав скорость, стал вращаться вместе с елью. К их пируэтам присоединились часы, до тех пор спокойно стоявшие на камине. Затем — кочерга перед очагом. Подушки софы. Вазы и украшения. Каждый предмет добавлял свою ноту в аккорды надсадного воя, который по своей силе был сравним со звучанием мощного органа. Запахло паленым деревом — трение разогревало крутящиеся части до точки воспламенения. Комната начала заполняться дымом.

Джина схватила Аманду за руку и потащила к двери, заслоняясь одной ладонью от града еловых иголок, которые выпустило им вслед дерево, вращающееся с нарастающей скоростью.

Теперь крутились и лампы.

Книги, высыпавшиеся с полок, тоже присоединились к этой тарантелле.

Джек мысленно видел врага, метавшегося от одного предмета к другому и, как жонглер в цирке, пытавшегося заставить их двигаться одновременно. Такая работа была явно изнурительной. Демон, вероятно, уже изнемогал. Он был ослеплен собственной яростью. И уязвим. Если когда-либо Поло мог вступить в битву с ним, то более подходящего момента невозможно было представить. Сейчас это существо можно было заманить в ловушку.

Что касается Йеттеринга, то он наслаждался оргией разрушения. Ему давно хотелось дать выход энергии, накопившейся в нем за месяцы вынужденной бездеятельности.

Ему нравилось смотреть на суетившихся женщин; он почти смеялся, глядя на пожилого мужчину, который неподвижно уставился на этот безумный танец.

Глаза мужчины были дико вытаращены. Не спятил ли он, а?

Не замечая еловых иголок, впивавшихся в волосы и кожу, дочери добрались до двери. Поло не видел, как они выползли за порог. Он зигзагами добежал до стола и, уворачиваясь от дождя настенных украшений, схватил длинную металлическую вилку, которую проглядел враг. Вокруг него с устрашающей скоростью замелькали различные безделушки и столовые приборы. У него сразу появилось несколько ушибов и порезов. Увлеченный боевым азартом и не обращавший внимания на полученные раны, он принялся протыкать книги, вдребезги разбивать часы и крушить блюдца из китайского фарфора. Как человек, сражающийся с тучами саранчи, он носился по комнате, нанося удары направо и налево, разя подвернувшиеся под руку томики любимых стихов, смахивая на пол дрезденскую посуду, пронзая гардины и абажуры. Обрывки и черепки истребляемой собственности заполоняли пространство комнаты, но при этом продолжали сохранять все признаки жизни. Каждая разбитая вещь превращалась в дюжины бешено вращающихся и воющих осколков. От них стало трудно уклоняться.

Он услышал, как Джина из-за двери кричала ему, чтобы он все бросил и бежал к ним.

Но до чего же упоительно было играть с врагом так открыто, как он еще никогда не позволял себе! Нет, ему не хотелось сдаваться. Он желал, чтобы демон показал себя, предстал во всем своем обличье.

Он желал в первый и последний раз схватиться с посланником Ада.

Внезапно дерево уступило диктату центробежной силы и взорвалось. Звук получился оглушительным — точно сама смерть рявкнула где-то рядом. Ветви, сучья, остатки хвои, шары, лампочки, провода и гирлянды — все эти рождественские аксессуары разлетелись по комнате подобно шрапнели артиллерийского снаряда. Джек, стоявший спиной к месту взрыва, почувствовал сильный толчок в спину и упал на пол. Его затылок и шея были поражены множеством острых щепок и еловых иголок. Довольно большая, лишенная хвои ветка просвистела над его головой и вонзилась в спинку софы. Мелкие обломки дерева усеяли ковер.

Следом стали взлетать на воздух другие предметы, структура которых не выдерживала нарастающей скорости вращения. Взрывом разметало телевизор, и смертоносная волна стеклянных осколков ударилась в противоположную стену. Их раскаленная лавина рикошетом накрыла Джека, который, как солдат во время бомбежки, на локтях полз к двери.

Заградительный огонь был так силен, что границы комнаты казались скрытыми в густом тумане. Разодранные подушки внесли свою лепту в ее пейзаж, устлав ковер белыми хлопьями перьев. Куски фарфоровых статуэток — то глазированная рука всадника, то голова куртизанки, то еще что-нибудь — со звоном падали прямо перед его носом.

За порогом Джина, стоя на коленях, срывающимся голосом умоляла его поспешить. Когда он добрался до дверного проема и почувствовал, как ее руки обхватили его, то мог поклясться, что из столовой послышался хохот. Отчетливый, раскатистый, довольный хохот.

Аманда, зеленая от еловой хвои, неподвижно стояла в холле и тупо смотрела на него. Он втянул ноги за порог, и Джина захлопнула дверь.

— Что это? — спросила она. — Полтергейст? Призрак? Мамин призрак?

Мысль о том, что его мертвая жена несла ответственность за это массовое разрушение, показалась Джеку довольно забавной.

На лице Аманды появилась блуждающая улыбка. Он обрадовался, подумав, что она отходит от первого потрясения. Затем увидел ее отсутствующий взгляд, и истина прояснилась. Она не выдержала, ее покинул рассудок, не справившийся с тем, что она испытала.

— Что там было? — настойчиво спрашивала Джина. Ее пальцы сжимали его локоть с такой силой, что рука почти онемела.

— Я не знаю, — солгал он. — Аманда!

Улыбка не исчезла. Аманда просто смотрела куда-то сквозь него.

— Ты знаешь.

— Нет.

— Ты лжешь.

— Кажется.

Он тяжело поднялся на ноги и стряхнул с себя осколки фарфора, стекла и перья.

— Кажется… Мне нужно прогуляться.

За его спиной в столовой утихли последние звуки кошмарного воя. Воздух в холле был наэлектризован от незримого присутствия врага. Тот был поблизости — невидимый, как всегда, но почти ощутимый. Наступило самое опасное время. Ему нельзя было терять спокойствия. Он должен был действовать так, будто ничего не случилось: должен был предоставить Аманду самой себе и не пускаться ни в какие объяснения, пока все это не закончится.

— Прогуляться? — недоверчиво переспросила Джина.

— Да… прогуляться… мне нужно немного свежего воздуха.

— Ты не можешь нас бросить.

— Я позову кого-нибудь на помощь.

— Но Менди! Посмотри на нее!

Это было жестоко. Это было почти непростительно. Но слова были уже сказаны.

Нетвердыми шагами он направился к входной двери, чувствуя тошноту после карусели в столовой. Джина рассвирепела.

— Ты не можешь так уйти! Ты что, свихнулся?

— Мне нужен свежий воздух, — сказал он настолько небрежно, насколько позволяли его гулко колотившееся сердце и пересохшее горло. — Я ненадолго. Я скоро вернусь.

«Нет, — захотелось крикнуть Йеттерингу. — Нет, нет, нет!»

Он был сзади. Поло чувствовал его. Такого разъяренного, готового в любую секунду сорваться и броситься на Поло. Вот только его запрещалось трогать. Но он ощущал злобу, лютую злобу этого существа — так же, как и его присутствие.

Он сделал еще один шаг к двери.

Тот не отставал. Поло чувствовал его и упрямо продвигался вперед. Джина заорала во весь голос:

— Ты, сукин сын, посмотри на Менди! Она сошла с ума!

Нет, ему нельзя было оборачиваться. Если бы он взглянул на Менди, то мог бы разрыдаться, мог бы потерять самообладание, чего и добивалась эта тварь, и тогда все пропало бы.

— С Менди все будет в порядке, — чуть не шепотом проговорил он.

Он добрался до ручки входной двери. Демон сразу же задвинул запор — с резким, громким щелчком. У него уже не хватало терпения для притворства.

Тщательно контролируя свои движения, Джек отодвинул засов. Тот задвинулся снова.

Игра была упоительной, настолько же, насколько и ужасающей. Мог ли он заставить демона позабыть все свои угрозы?

Плавно и неторопливо он снова отпер дверь. Настолько же плавно и неторопливо, насколько быстро Йеттеринг запер ее.

Джеку стало любопытно, как долго еще мог продолжаться этот поединок. Ему нужно было каким-то образом выйти наружу: выманить врага из дома. По его расчетам, требовался всего один шаг. Один простой шаг.

Задвинуто. Отодвинуто. Задвинуто.

Джина стояла тремя ярдами позади своего отца. Она не понимала того, что видела; ей было ясно одно: ее отец с кем-то или с чем-то борется.

— Папа… — начала она.

— Заткнись, — мягко перебил он и, усмехнувшись, в седьмой раз отпер дверь. В его усмешке было что-то лунатическое — слишком беззаботное и слишком кроткое.

Как ни странно, она улыбнулась в ответ. Улыбка была мрачной, но не фальшивой. Что бы здесь ни творилось, она любила его.

Джек попробовал прорваться через заднюю дверь. Демон опять опередил его и запер замок прежде, чем он успел коснуться дверной ручки. Ключ повернулся, вылез из замочной скважины и рассыпался в воздухе, стертый в порошок невидимой рукой.

Джек сделал движение в сторону окна и двери, но там сразу же опустились жалюзи и хлопнули ставни. Впрочем, Йеттеринг был слишком занят окном и не уследил за тем, что происходило в доме.

Когда же демон увидел, какую шутку с ним сыграли, то опрометью кинулся назад — чуть не столкнувшись с Джеком на гладко отполированном полу. Катастрофы он избежал лишь благодаря фантастическому балетному пируэту, который удался ему в самый последний момент. Крушение было бы смертельной, досаднейшей оплошностью: коснуться человека, почти победив его!

Пока Йеттеринг и Джек боролись возле заднего окна, Джина уразумела стратегию своего отца и отперла входную дверь. Джек молился в душе за то, чтобы его дочь успела открыть ее. Она успела. Щелкнул замок. В холл ввалились клубы морозного воздуха.

Несколько оставшихся до двери ярдов Джек преодолел одним рывком, всей кожей чувствуя ярость Йеттеринга, от которого ускользнула такая долгожданная и почти пойманная добыча.

Йеттеринг не относился к числу чересчур амбициозных созданий. Все, что он хотел в этот миг и что стало бы для него самым лучшим сбывшимся сном, — лишь крепко схватить череп этого человека, а потом превратить его в жидкое месиво. И навсегда расстаться с Джеком Джей Поло. Разве много он просил у судьбы?

Поло ступил в скрипучий сугроб. Брючины и домашние тапочки, надетые на босу ногу, погрузились в колючий холод. К тому времени, когда его рассвирепевший преследователь достиг порога, он уже был в трех ярдах от крыльца и уходил в сторону ворот. Уходил. Уходил.

Йеттеринг взвыл от злости, забыв обо всем, чему его столько лет учили. Все правила и уроки, которые так настойчиво вколачивали в его сознание, уступили место всепоглощающему желанию завладеть жизнью Поло.

Он покинул человеческое жилье и бросился в погоню. Его проступок был непростителен. Где-то в Аду высшие власти (такие занятые, такие утомленные возней с обреченными на вечное проклятие) поняли, что битва за душу Джека Джей Поло была ими уже проиграна.

Джек тоже это понял. Он слышал приближающееся шипение воды, вскипавшей под ногами демона. Тот погнался за ним! Эта тварь нарушила первый закон своего существования. Ее ждала горькая расплата. Он торжествовал победу.

Демон обогнал его уже у самых ворот. Его дыхание отчетливо различалось в морозном воздухе, хотя тело еще было незримым.

Джек попытался открыть ворота, но Йеттеринг захлопнул их прямо перед его носом.

— Ке сера, сера, — сказал Джек.

Йеттеринг больше не мог выносить подобных издевок. Он обхватил голову Джека, намереваясь немедленно стереть ее в порошок.

Это касание было его вторым грехом. Агония последовала мгновенно. Он взвыл, как смертельно раненный зверь, и упал в снег, отброшенный какой-то чудовищной, неведомой силой.

Он осознал свою ошибку. Уроки, которые столько лет вдалбливали в него, теперь дали о себе знать пронзительной, ни с чем не сравнимой болью. Он знал, за что ему было послано наказание: за то, что покинул дом; за то, что Дотронулся до этого человека. Отныне он был обязан подчиняться новому хозяину, пресмыкаться перед гадким, безмозглым кретином, который сейчас стоял перед ним.

Поло победил.

Он улыбался, глядя на место в снегу, где проступали контуры демона. Его облик проявлялся, как на фотоснимке.

Нарушенный закон делал свою работу постепенно, но неотвратимо. Йеттеринг больше не мог скрываться от нового хозяина. Он предстал перед глазами Поло во всем своем неприглядном величии. С коричневой безволосой кожей, с горящими, лишенными ресниц глазами, с дрожащими руками и с длинным хвостом, пляшущим на снегу.

— Ублюдок, — сказал поверженный. У него был акцент австралийского аборигена.

— Ты будешь говорить только тогда, когда тебя попросят, — со спокойной властностью в голосе приказал Поло. — Понятно?

Лишенные ресниц веки чуть-чуть дрогнули.

— Да, — сказал Йеттеринг.

— Да, мистер Поло.

— Да, мистер Поло.

Хвост поджался, как у побитой собаки.

— Можешь встать.

— Благодарю, мистер Поло.

Он встал. Вид у него был не из приятных, но тем не менее Джек наслаждался им.

— Они все равно доберутся до вас, — мрачно сказал Йеттеринг.

— Кто они?

— Вы знаете, — в некотором замешательстве произнес демон.

— Назови их.

— Вельзевул, — ответил он, гордясь именем своего бывшего хозяина. — Власти. Сама Преисподняя.

— Не думаю, — усмехнулся Поло. — Во всяком случае, ты постараешься засвидетельствовать мое умение постоять за себя. Разве я не сильнее их всех?

Глаза потупились.

— Разве я не сильнее?

— Да, — с горечью признал бывший посланник Ада. — Да. Ты сильнее их всех.

Его начала колотить мелкая дрожь.

— Тебе холодно? — спросил Поло.

Он кивнул с видом потерянного ребенка.

— Тогда тебе будет полезно заняться кое-какими физическими упражнениями, — сказал человек. — Ступай в дом и приступай к уборке.

Казалось, пришелец из другого мира был озадачен, даже разочарован этой инструкцией.

— И ничего больше? — недоверчиво протянул он. — Никаких чудес? Ни Прекрасной Елены? Ни полетов на метле?

При мысли о полетах в такой морозный, снежный день Джек почувствовал довольно сильный озноб. Он был человеком весьма простых вкусов: от жизни ему хотелось получить только любовь своих дочерей, уютную обстановку дома и выгодную цену за корнишоны, импортом которых он занимался.

— Никаких полетов, — решительно произнес он. Возвращаясь к крыльцу, Йеттеринг вспомнил об одной вещи, от осознания которой немного воспрянул духом. Он вновь повернулся к Поло — раболепно, но и торжественно.

— Могу я кое-что сказать? — спросил он.

— Говори.

— В качестве моей первой услуги я хочу довести до вашего сведения, что контакт с такими, как я, считается не лучшим фактом человеческой биографии. Точнее сказать, ересью.

— В самом деле?

— О, да, — заверил Йеттеринг, воодушевленный своим пророчеством, — за это по меньшей мере сжигают.

— Ну, только не в наше время, — ответил Поло.

— Но Серафим все увидит, — упрямо сказал демон. — Ты никогда не попадешь в это место.

— В какое место?

И тогда у Йеттеринга вырвалось слово, которое он слышал от Вельзевула.

— На небо, — торжественно объявил он. Его лицо исказила глумливая ухмылка: он поступил исключительно мудро, проделав этот фокус; он никогда не думал, что сможет так ловко жонглировать всякими теологическими штуковинами.

Джек прикусил нижнюю губу и медленно кивнул головой.

Это существо, пожалуй, говорило правду: факт общения с ему подобными едва ли мог быть благосклонно воспринят Ликом Святых и Ангелами. Вероятно, теперь для него была закрыта дорога в рай.

— Ну, — сказал он, — ты ведь знаешь, что я скажу об этом, не так ли?

Йеттеринг хмуро уставился на него. Нет, он этого не знал. Затем он понял, куда клонил Поло, и удовлетворенная усмешка сползла с его лица.

— Так что я скажу? — спросил Поло.

Окончательно сраженный Йеттеринг с трудом выдавил из себя эту фразу.

— Ке сера, сера.

Поло улыбнулся.

— Для тебя не все потеряно, — похвалил он и пошел домой, тщательно сохраняя подобие суровости на своем лице.

Свиньи Тиффердауна

Малолеток можно было бы узнать, даже не видя их, — по застоявшемуся слабому запаху мочи в коридорах с голыми окнами, по спертому прокисшему воздуху, по атмосфере уныния и покорности, царившей в здании. И уже потом — по голосам, нивелированным правилами внутреннего распорядка.

Не бегать. Не кричать. Не свистеть. Не драться.

Это называлось Специальным Центром для несовершеннолетних правонарушителей, но больше всего напоминало тюрьму. Тут были и замки, и ключи, и надзиратели. Ростков либерализма было немного, и они не слишком тщательно маскировали истину: Тифердаун был худшей из тюрем, его обитатели хорошо знали это.

Нельзя сказать, что Рэдмен испытывал какие-то иллюзии в отношении своих будущих учеников. Они были закоренелыми преступниками, и их не без причины изолировали от общества. Почти все при первом же удобном случае постарались бы обчистить вас до нитки, изувечить. Если бы это было им нужно, не стали бы рассусоливать. Он слишком много лет проработал в детских исправительных учреждениях, чтобы все еще верить социологическим эвфемизмам. Да, он имел возможность узнать этих заложников демографической политики и родительского воспитания. Они вовсе не были беспомощными недоумками — нет, они были исключительно сообразительны, коварны и аморальны. И не нуждались ни в чьих сантиментах.

— Добро пожаловать в Тифердаун.

Как была фамилия этой женщины? Левертон? Или Леверфолл? Или…

— Доктор Ловерхол.

Ловерхол. Да. Та отпетая стерва, которую он встретил…

— Мы встречались на интервью.

— Да.

— Мы рады видеть вас здесь, мистер Рэдмен.

— Нейл. Пожалуйста, зовите меня Нейл.

— Мы стараемся не обращаться друг к другу по именам, когда поблизости могут быть мальчики. Не следует давать им повода думать, будто здесь позволено совать нос в чужую частную жизнь. Поэтому я бы предпочитала, чтобы вы оставили имена на нерабочее время.

Своего имени она, конечно, не назвала. Вероятно, что-нибудь кремнеподобное. Ирэна. Кларисса. Итак, ему предстояло подобрать какой-нибудь подходящий заменитель. Она выглядела на пятьдесят, а была лет на десять моложе. Никакой косметики, волосы заплетены на затылке так туго, что он удивлялся, почему у нее до сих пор не лопнули глаза.

— Уроки вы начнете вести послезавтра. Наш директор попросил меня познакомиться с вами и от его имени извиниться за то, что он сам не смог приехать сюда. У нас неотложные проблемы с бюджетными ассигнованиями.

— Они у вас часто возникают?

— К сожалению, да. Боюсь, здесь мы плывем против течения: основные общественные настроения в этой стране не ориентированы на закон и порядок.

Любопытно, что подразумевало это высказывание? Может, прикажете сажать за решетку каждого подростка, перешедшего улицу в неположенном месте? Да, в свое время он и сам держался таких взглядов, но они уводили в тупик — еще худший, чем излишняя сентиментальность.

— Дело идет к тому, что мы вообще можем потерять Тифердаун, — сказала она, — а это было бы слишком грустно. Я понимаю, он выглядит не так, как хотелось бы…

— Но обстановка в нем самая уютная, — улыбнулся он. Шутка не нашла никакого отклика. Казалось, ее даже не расслышали.

— Ваше, — в ее голосе появились ледяные нотки, — прошлое… (или она сказала — пошлое?)…связано с полицией. У нас есть надежда, что, пригласив вас, мы заручимся поддержкой органов бюджетного финансирования.

Вот оно что. Жетон бывшего полицейского, призванный задобрить власти и засвидетельствовать почтение к департаменту гражданской дисциплины. Сам он не был им нужен. Их вполне устроил бы любой преподаватель социологии, способный строчить отчеты о том, как система классного воспитания отражается на жестокости среди тинэйджеров. Итак, она спокойно объявляла ему, что он здесь лишний.

— Я говорил вам, почему оставил службу.

— Вы упоминали об этом. По инвалидности.

— Я не хотел заниматься канцелярской работой, а от привычных обязанностей меня отстранили. Из-за опасности для моей собственной жизни, если верить некоторым утверждениям.

Казалось, она была немного смущена его объяснениями. Так же, как и он сам; ей предстояло проглотить горькую пилюлю, ему же не улыбалась перспектива обсуждать здесь свои личные обиды. Но перед Богом он желал предстать с чистой совестью.

— Поэтому я уже не связан со своим прошлым, — он запнулся, но остальное досказал почти равнодушным тоном. — У меня нет даже полицейского жетона, я вообще не отношусь к полиции. Моя бывшая служба и я — это теперь две разные вещи. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Хорошо, хорошо!

Она, разумеется, не поняла ни черта. Он попробовал подступить с другой стороны:

— Хотелось бы знать, что сказали мальчикам.

— Сказали?

— Обо мне.

— Ну, кое-что о вашем прошлом.

Да, они уже предупреждены. Внимание, дети, вы имеете дело с порядочной свиньей.

— Это нужно было сделать. Вы согласны со мной?

Он хмыкнул — если не хрюкнул.

— Видите ли, очень многие беды этих подростков заключаются в проблеме агрессивности. Вот откуда берется большинство их трудностей. Они не могут контролировать себя, и сами же страдают от этого.

Она взглянула на него так, как если бы он собирался спорить с ней.

— О да, страдают. Вот почему мы так настойчиво стараемся научить их ценить свое нынешнее положение: им нужно показать, что для них существуют альтернативы.

Она подошла к окну. Со второго этажа открывался почти такой же вид, как и с первого. Тифердаун был своего рода поместьем, и к главному зданию примыкал довольно большой земельный участок. Игровое поле, трава на котором пожухла после июльской засухи. За ним — хаотично разбросанные пристройки, несколько хилых деревьев и пустырь, тянувшийся вплоть до самой стены. Он видел эту стену с другой стороны дома. Алькатрас гордился бы ею.

— Мы стараемся дать им немного свободы, немного образования и немного любви. Почему-то бытует мнение, будто правонарушители восторгаются своими поступками. Мой опыт свидетельствует об обратном. Я не могу не пожалеть их…

Один из таких жалких правонарушителей сделал за ее спиной жест из двух повернутых вверх пальцев (Ловерхол уже вела нового сотрудника по коридору). Волосы у подростка были взъерошены. На руке мелькнула какая-то незаконченная татуировка.

— Тем не менее, они совершали уголовные преступления, — заметил Рэдмен.

— Да, но…

— И им необходимо напоминать об этом факте.

— Не думаю, что им нужно напоминать об этом, мистер Рэдмен. Я думаю, они родились с сознанием своей вины.

Вину она ставила во главу угла, что его нисколько не удивило. Ни один из этих психоаналитиков не был первооткрывателем кафедры, с которой они возвещали свои ошеломительные откровения. Их место досталось им по наследству от суровых толкователей Библии, не менее вдохновенных, но не обладавших таким пестрым лексиконом. Они проповедовали почти то же самое, включая обещание полного исцеления — разумеется, при соблюдении должных ритуалов. И в обоих случаях правоверным завещалось Царство небесное.

На игровом поле происходило какое-то действие, привлекшее его внимание. Преследование, которое быстро завершилось пленением. Один маленький охотник догнал свою маленькую добычу, поверг на землю и ударил ногой — игра оказалась довольно жестокой.

Ловерхол заметила эту сцену одновременно с Рэдменом.

— Извините меня. Мне нужно…

Она стала спускаться по лестнице.

— Ваша мастерская за третьей дверью слева, если хотите взглянуть, — бросила она через плечо. — Я скоро вернусь.

Едва ли она могла скоро вернуться. Судя по сцене, разыгравшейся на поле, разнять соперников сумел бы только дюжий рабочий с очень прочным ломом.

Рэдмен побрел в мастерскую. Дверь оказалась запертой, но сквозь небольшой глазок были видны лавки, наглядные пособия, инструменты. Зрелище в общем-то утешало. Если бы у него было достаточно времени, то он мог бы даже обучить ребят столярной работе.

Немного расстроенный тем, что не попал внутрь, он пошел туда, куда недавно направилась Ловерхол. Лестница привела прямо на игровую площадку. Место драки, точнее — побоища, было окружено редкой толпой зрителей. Посредине стояла Ловерхол. Она молча взирала на мальчика, лежавшего на земле. К его голове склонился один из надзирателей; рана на затылке подростка выглядела серьезной.

Некоторые зрители оглянулись на приближавшегося Рэдмена. Донесся приглушенный шепот; замелькали улыбки.

Рэдмен оглядел жертву. Мальчику было лет шестнадцать. Он лежал, уткнувшись щекой в траву, как будто прислушивался к чему-то, доносившемуся из-под земли.

— Лью, — Ловерхол назвала фамилию мальчика специально для Рэдмена.

— Сильно пострадал?

Мужчина, стоявший на коленях перед Лью, отрицательно покачал головой.

— Нет, не слишком. Ушибся при падении. Кости не повреждены.

По лицу мальчика текла кровь, и она же сочилась из разбитого носа. Глаза были закрыты. Выражение было мирным и отстраненным — почти как у мертвого.

— Ну, где же эти чертовы носилки? — раздраженно произнес надзиратель. Ему явно было невмоготу стоять на коленях и хотелось побыстрее встать с твердой, пересохшей земли.

— Уже несут, сэр, — сказал кто-то.

Рэдмену показалось, что это был нападавший. Худощавый паренек лет девятнадцати, не больше. С такими глазами, от взгляда которых молоко может свернуться за несколько минут.

И верно, из главного здания вышла небольшая группа подростков с носилками и красной простыней. Новые действующие лица радостно ухмылялись.

Толпа зрителей начала таять: лучшая часть представления была уже закончена. Невелико удовольствие подбирать останки.

— Погодите, погодите, — окликнул Рэдмен. — Или нам не нужны свидетели? Кто это сделал?

Некоторые неопределенно пожали плечами, большинство решили притвориться глухими.

Рэдмен сделал вторую попытку.

— Мы все видели. Из окна.

Ловерхол посмотрела в сторону здания.

— Разве нет? — спросил он ее.

— Думаю, с такого расстояния невозможно было разглядеть зачинщика. Но я не желаю принимать участие в подобных разбирательствах. Надеюсь, вы меня понимаете?

Она увидела и узнала Лью. Почему же не разглядела его обидчика? Рэдмен упрекнул себя в несобранности: не ознакомившись заранее со своими будущими воспитанниками, он едва ли мог различить их по лицам. Слишком велика была вероятность ошибки — пусть даже он почти не сомневался в том, что нападавшим был паренек с кислым взглядом. Сейчас у него не было права на неверные обвинения, и поэтому оставалось лишь смириться со своей пассивной ролью в данной ситуации.

Ловерхол не принимала никакого участия в происходящем.

— Лью, — спокойно произнесла она. — Как всегда.

— Он сам напрашивался на это, — встряхнув белокурой челкой, сказал один из мальчиков с носилками. — Он не понимает другого обращения.

Проигнорировав его замечание, Ловерхол проследила за тем, как Лью положили на носилки, а затем в сопровождении Рэдмена направилась к главному зданию. Инцидент был исчерпан.

— Не так уж он безобиден, этот Лью, — в качестве объяснения загадочно проговорила она и больше ничего не добавила. Никаких сожалений или обещаний наказать виновных.

Рэдмен оглянулся на красную простыню, покрывавшую неподвижное тело Лью. И тогда — почти одновременно — случились две вещи.

Первая: кто-то в толпе произнес слово «свинья».

Вторая: Лью открыл глаза и посмотрел прямо на Рэдмена — ясным и чистым взглядом.

* * *

Почти весь следующий день Рэдмен приводил в порядок мастерскую. Большинство инструментов оказались сломанными или пришедшими в негодность из-за неумелого обращения с ними: в пилах недосчитывалось зубьев, напильники были затуплены, на тисках была сорвана резьба. Чтобы восстановить рабочие места, требовалось немало денег, но время для претензий еще не наступило. Сейчас приходилось довольствоваться более скромными задачами. Просто ждать. Как и на прежней службе: в полиции тоже ни одно дело не решалось сразу, без проволочек и канцелярской волокиты.

Приблизительно в четверть пятого начал звенеть звонок — можно было собираться домой. Сначала он проигнорировал его, но вскоре инстинкт взял верх. Звонок мог быть сигналом тревоги, а сигнал тревоги предназначался для того, чтобы настораживать людей. Он прекратил приборку и, заперев мастерскую, пошел туда, куда его вел собственный слух.

Звонок доносился из места, издевательски называемого больничным отделением, которое на самом деле было двумя или тремя комнатами, отгороженными от основных помещений здания, а также условно декорированными парой дешевых картин на стенах и занавесками на окнах. Дымом не пахло, следовательно, причиной тревоги был не пожар. Тем не менее, слышались крики. Больше чем крики. Настоящие вопли.

Он ускорил шаги и за поворотом одного из нескончаемых коридоров столкнулся с небольшой человеческой фигуркой, со всех ног бежавшей навстречу. Столкновение было неожиданным для обоих, но Рэдмен успел ухватить паренька раньше, чем тот смог снова дать деру. Пленник ответил незамедлительным ударом босой ноги по его голени. Удар достиг цели, но не подействовал.

— Пусти меня, ты, паршивый…

— Спокойно! Спокойно!

Его преследователи были совсем близко.

— Держи его!

— Легавый! Свинья!

— Держи его! Держи!

Бороться с ним было не легче, чем с крокодилом: страх удесятерил силы подростка. Однако весь заряд ярости был почти истрачен. Из его подбитых глаз брызнули слезы, а изо рта вырвался плевок, растекшийся по лицу Рэдмена. В руках бывшего полицейского был Лью, все тот же небезобидный Лью, пострадавший во вчерашнем инциденте.

— О'кей. Он у нас…

Отступив на шаг, Рэдмен поручил Лью надзирателю, который сжал локоть мальчика с силой, достаточной для перелома кости. Из-за угла появились трое других преследователей: двое подростков и воспитательница с малопривлекательной внешностью.

— Пусти меня… Пусти… — Лью все еще кричал, но сил для борьбы уже не было. Его лицо исказила гримаса отчаяния, широко раскрытые глаза с беспомощным укором уставились на Рэдмена. Он выглядел моложе своих шестнадцати лет — почти ребенок. Вчерашние синяки и ссадины были смазаны йодом, на переносице белел плохо приклеенный пластырь, но лицо было совсем как у девочки. Как у невинной девочки. И с такими же невинными глазами.

Показалась Ловерхол — слишком поздно, чтобы найти себе применение в этой сцене.

— Что здесь происходит?

Надзиратель шумно, всей грудью вобрал воздух. Погоня сбила его дыхание и отняла воинственный дух.

— Он заперся в туалетной комнате. Пытался сбежать через окно.

— Почему?

Вопрос относился ко взрослому, не к ребенку. Надзиратель сконфузился. И смущенно пожал плечами.

— Почему? — Рэдмен обратился к Лью.

Тот смерил его таким взглядом, будто впервые столкнулся с необходимостью отвечать на чьи-либо расспросы.

— Ты — свинья? — шмыгнув носом, внезапно проговорил он.

— Свинья?

— Он хотел сказать — полицейский, — недовольно произнес один из мальчиков. Это разъяснение было сделано таким тоном, каким обычно обращаются к слабоумным.

— Спасибо, парень. Я знаю, что он хотел сказать, — проговорил Рэдмен, не сводивший глаз с Лью. — Я очень хорошо знаю, что он хотел сказать.

— Неужели?

— Не зарывайся, Лью, — подала голос Ловерхол, — у тебя и так достаточно неприятностей.

— Хорошо, сынок. Я — свинья.

Противоборство взглядов вступило в решающую фазу — поединок должен был чем-то закончиться.

— Вы ничего не знаете, — сказал Лью. В его реплике не было никакой озлобленности. Он просто высказал свою версию истины, его глаза смотрели не мигая.

— Ладно, Лью, пока хватит. — Надзиратель попытался увести подростка за собой; из-за пояса пижамы вылезла складка бледно-молочной кожи.

— Пусть он договорит, — сказал Рэдмен. — Чего я не знаю?

— Свою интерпретацию случившегося он сможет изложить директору, — произнесла Ловерхол прежде, чем успел ответить Лью. — Вас это не касается.

Нет, это его очень даже касалось. Он почти непосредственно ощущал на себе взгляд Лью, отчаянный, затравленный, умолявший о защите и спасении.

— Пусть он скажет, — повторил Рэдмен, властностью голоса отменяя распоряжение Ловерхол.

Надзиратель немного ослабил свое объятие.

— Лью, почему ты пытался убежать?

— Потому, что он вернулся.

— Кто вернулся? Имя, Лью! О ком ты говоришь?

Несколько секунд Рэдмену казалось, что мальчик пробовал пересилить себя; затем встряхнул головой, разорвав незримую связь между ним и взрослым. Точно мысленно перенесся куда-то и затерялся там, на него напало какое-то оцепенение.

— Не бойся, тебе ничего не будет.

Лью нахмурился и принялся смотреть себе под ноги.

— Я хочу вернуться в постель. Сейчас мне хочется спать, — тихо сказал он.

— Тебе не сделают ничего плохого, Лью. Я обещаю.

Это обещание не произвело немедленного эффекта, даже наоборот. Лью еще больше замкнулся в себе. Тем не менее, оно было обещанием, и Рэдмен надеялся, что позже Лью мог бы оценить его. Сейчас подросток выглядел изможденным усилиями, которые потратил на неудачное бегство, на попытку скрыться от погони и на битву взглядов. Его лицо побледнело. Он безропотно позволил надзирателю повернуть себя и повести за собой. Прежде чем исчезнуть за углом, он, казалось, внезапно передумал; попробовал высвободиться — не смог, но успел оглянуться на своего недавнего визави.

— Хенесси, — сказал он, в последний раз обменявшись взглядом с Рэдменом. Произнесенное слово тоже было последним. Он пропал из виду раньше, чем смог что-нибудь добавить.

— Хенесси? — недоумевая, произнес Рэдмен. — Кто такой Хенесси?

Ловерхол достала сигарету и закурила. У нее дрожали руки. Вчера он этого не заметил, но сейчас не удивился. Он еще не встречал такого блюстителя нравов, у которого не было бы своих личных проблем.

— Мальчик врет, — сказала она. — Хенесси у нас нет.

Короткая пауза. Рэдмен не торопил ее — любые расспросы сейчас были преждевременны.

— Лью довольно умен, — продолжала она, поднеся сигарету к своим бесцветным губам. — Он всегда знает, где можно найти слабое место.

— Мм?

— Вы здесь новый человек, и он хочет создать у вас впечатление, будто у нас есть какая-то тайна.

— Значит, это не тайна?

— Хенесси? — фыркнула она. — Господи, конечно, нет. Он сбежал от нас в начале мая… (Она против воли замешкалась). Между ним и Лью что-то было. Мы так и не выяснили, что именно. Может быть, наркотики. Может быть, токсикомания или взаимная мастурбация — одному Богу известно.

Она и в самом деле не испытывала удовольствия от этого разговора. Ее лицо выражало отвращение.

— Как Хенесси удалось сбежать отсюда?

— Мы до сих пор не знаем, — сказала она. — Однажды его просто не оказалось на утренней поверке. Были осмотрены все помещения и лазейки. Но он исчез. Бесследно исчез.

— А может он вернуться?

Снисходительная улыбка.

— Боже! Конечно, нет. Он ненавидел это место. Да и как он смог бы пробраться сюда?

— Выбрался же он наружу.

Ловерхол задумчиво стряхнула пепел и вздохнула.

— Он не был особенно отважен, но сообразительности у него хватало. В общем-то я не удивилась, когда он пропал. За несколько недель до своего исчезновения он полностью ушел в себя. Я не могла добиться от него ни слова, хотя до тех пор он был довольно общителен.

— А Лью?

— Был у него под пятой. Такое случается. Младшие мальчики нередко пресмыкаются перед старшими, более опытными и более яркими личностями. И у Лью несчастное семейное прошлое.

Рэдмен подумал, что ситуация была изображена весьма доходчиво. Настолько доходчиво, что он не поверил ни единому слову. Нарисованные детали не были картинами на какой-нибудь выставке: педантично пронумерованными и расположенными в порядке возрастания важности, от именуемой «Сообразительный» до «Впечатляющий». Они скорее напоминали каракули — грязные настенные росписи с подтеками краски, непредсказуемые и хаотичные.

А маленький мальчик Лью? Он был как картинка на воде.

* * *

Занятия начались на следующий день. Солнце палило так, что к одиннадцати часам мастерская превратилась в раскаленную жаровню. Тем не менее, подростки быстро и охотно усваивали все, что объяснял им Рэдмен. Они признали в нем человека, которого могли уважать, не утруждаясь особой любовью или привязанностью. И не ожидая от него излишне дружелюбных чувств, они не удостаивались их. Это было чем-то вроде взаимного соглашения.

Рэдмен заметил, что служащие и преподаватели Центра были менее общительны, чем их воспитанники. Каждый взрослый здесь держался в стороне от другого. Он решил, что среди них не было ни одного сколько-нибудь незаурядного человека. Казалось, рутинные порядки Тифердауна перемалывали их в серую, унылую массу. Вскоре он поймал себя на том, что стал избегать разговоров с равными по возрасту и социальному статусу. Его постоянным убежищем стала мастерская, манившая запахом свежей древесной стружки и ребячьих тел, разогретых дружной работой.

Здесь он проводил большую часть своего времени: вплоть до следующего понедельника, когда один из мальчиков впервые упомянул о ферме.

До тех пор никто не говорил ему, что на территории Центра расположена ферма, и сама идея ее существования поначалу представилась ему совершенно нелепой.

— Туда мало кто ходит, — сказал Крили, один из тех подростков, кого Господь не наделил склонностями к столярному ремеслу. — Там смердит.

Всеобщий смех.

— Спокойнее, ребята. Ну-ка, угомонитесь.

Смех затих, уступив место каким-то негромким перешептываниям.

— Где же находится эта ферма, Крили?

— Это даже не совсем ферма, сэр, — пожевав губами, объяснил Крили. — Это просто несколько старых бараков. И они очень смердят, сэр. Особенно сейчас.

Он показал за окно, в сторону деревьев за игровой площадкой. С того дня, когда Рэдмен рассматривал их вместе с Ловерхол, пустырь от засухи разросся. Теперь в отдалении виднелась часть кирпичной стены, окруженной почти облетевшим кустарником.

— Видите, сэр?

— Да, Крили, вижу.

— Это хлев, сэр.

Снова приглушенное хихиканье.

— Что здесь смешного? — строго оглядев класс, проговорил он.

Две дюжины голов тотчас склонились над работой.

— Я бы не пошел туда, сэр. Там очень нечистый дух.

* * *

Крили не преувеличивал. Даже в сравнительно прохладную предвечернюю пору запах, доносившийся от фермы, грозил вывернуть желудок. Миновав игровую площадку, Рэдмен всего лишь пошел вслед за указаниями своего носа. Постройки, часть которых он разглядел из окна мастерской, появились довольно скоро. Несколько обветшалых бараков, поднимавшихся из груды искореженной металлической арматуры и гнилых деревянных досок, загородка для цыплят да кирпичный хлев — вот и все, что представляла собой эта ферма. И, как сказал Крили, на самом деле она едва ли была фермой. Скорее она была небольшим Дахау для домашних животных, заброшенным и запустевшим. По всей видимости, кто-то еще кормил нескольких содержавшихся в нем узников — кур, полдюжины гусей, свиней, — но, казалось, никто не заботился об уходе за ними. Отчего и был весь этот тошнотворный смрад. Свиньи лежали на подстилке из собственного навоза, на солнце запекались горы отбросов, над ними роились тысячи мух.

Сам хлев состоял из двух отделений, разгороженных высокой кирпичной стенкой. Прямо у входа в луже нечистот валялся поросенок, его бок шевелился от полчищ клещей и блох. Другой, более крупный, виднелся поодаль, на куче изгаженного сена. Ни один из них не проявил ни малейшего интереса к Рэдмену.

Второе помещение казалось пустым, в нем не было экскрементов и почти не слышалось жужжания мух над соломой. Тем не менее, застоявшийся смрад старых фекалий здесь был ничуть не слабее, а потому Рэдмен едва не отпрянул, когда внутри что-то шумно зашевелилось и в проеме показалась огромная свинья. Грузно ступая, она приблизилась к невысоким воротам с висячим замком.

Животное вышло, чтобы посмотреть на него. Оно было в три раза крупнее любых своих сородичей и могло быть родительницей поросят, обитавших в смежном помещении, но если помет прозябал в грязи, то сама она содержалась в безукоризненной чистоте, ее сияющие розовые бока дышали отменным здоровьем. Рэдмена поразили исполинские размеры свиньи. Она, как ему показалось, должна была весить в два раза больше, чем он: весьма впечатляющая туша. По-настоящему великолепный экземпляр. С нежной кожей на рыле, переходящей в лоснящуюся щетину вокруг оттопыренных ушей, с загнутыми рыжими ресницами и сытыми, маслянистыми глазами.

Горожанин, Рэдмен не часто имел возможность видеть одушевленные мясные изделия. Этот превосходный живой окорок был для него открытием, почти откровением. Представление о нечистоплотности свиней, создавшее им такую скверную репутацию, казалось варварским заблуждением.

Эта хавронья была просто чудом — от похрюкивавшего пятачка до штопором завитого хвостика и соблазнительных ляжек.

Ее глаза разглядывали его как равного — он не сомневался в этом — и восхищались им гораздо меньше, чем он восхищался ею.

Она была по-своему уверена в своей безопасности, он по-своему знал свою силу. И оба были равны под этими знойными августовскими небесами.

Даже вблизи она не издавала никакого дурного запаха. Очевидно, кто-то приходил утром и заботливо мыл ее. Рэдмен заметил, что корыто, стоявшее за перегородкой, было до краев наполнено помоями, остатками вчерашнего ужина. Она не притрагивалась к нему: она не была обжорой.

Вскоре она составила какое-то мнение о нем и, повернувшись на проворных ногах, вернулась в прохладу своего жилища. Аудиенция завершилась.

* * *

В тот же вечер Рэдмен пошел навестить Лью. Мальчика уже выписали из больничного отделения и поместили в убогую комнатенку на втором этаже. В спальне его все еще задирали остальные ребята, и единственной альтернативой было это одиночное заключение. Рэдмен застал его сидевшим на ворохе старых комиксов и уставившимся в обшарпанную стену. По сравнению с яркими книжными обложками его лицо выглядело даже более бледным, чем раньше. Пластырь на носу отсутствовал, синяк на щеке отливал желтизной.

Он слегка потряс Лью за плечо, и мальчик поднял на него взгляд. Со времени их последней встречи в нем произошла очень заметная перемена. Лью был на редкость спокоен и покорен. На рукопожатие Рэдмена он ответил вяло и равнодушно.

— Ну как? Тебе лучше?

Мальчик кивнул.

— Тебе нравится быть одному?

— Да, сэр.

— Когда-нибудь тебе придется вернуться в спальню.

Лью покачал головой.

— Но ты же знаешь, что не сможешь оставаться здесь вечно.

— Знаю, сэр.

— Ты должен будешь вернуться.

Лью кивнул. Логические доводы, казалось, не действовали на него. Он открыл один из комиксов и уставился в страницу, не разглядывая ее.

— Послушай, Лью. Я хочу, чтобы мы правильно поняли друг друга. Да?

— Да, сэр.

— Я не смогу помочь тебе, если ты не скажешь мне правды. Не смогу?

— Нет, сэр.

— Почему ты на прошлой неделе упомянул о Хенесси? Я знаю, что его здесь больше нет. Он ведь убежал, разве не так?

Лью смотрел на трехцветного супермена, занимавшего полстраницы комикса.

— Разве не так?

— Он здесь, — очень спокойно произнес Лью.

Внезапно им овладело какое-то недеятельное помешательство. Оно было в его голосе и в отрешенном выражении лица.

— Если он сбежал, то зачем ему возвращаться? Мне это кажется довольно бессмысленным, а тебе?

Лью замотал головой. У него к горлу подступили слезы, они мешали ему говорить, но глаза оставались сухими.

— Он никуда не убегал.

— Как? Что значит, никуда не убегал?

— Он умный, сэр. Вы не знаете Кевина. Он умный.

Он закрыл комикс и взглянул на Рэдмена.

— В каком смысле умный?

— Он все спланировал заранее, сэр. Он все предвидел.

— Ты не можешь говорить яснее?

— Вы не поверите мне. Со мной все кончено, потому что вы не поверите мне. Вы не знаете — он все слышит, он всюду. Стены для него не имеют значения. Для мертвых ничего не имеет значения.

Мертвый. Короткое слово, всего два слога. Но оно заслонило все остальные.

— Он может прийти и уйти, — сказал Лью, — тогда, когда захочет.

— Ты говоришь, Хенесси мертв? — тихо произнес Рэдмен. — Осторожней, Лью!

Мальчик заколебался: он знал, что шел по натянутому над пропастью канату без единой возможности как-нибудь подстраховаться.

— Вы обещали, — вдруг сказал он ледяным голосом.

— Обещал, что тебя не накажут. Я не нарушу своего слова. Но, Лью, это не значит, что ты можешь лгать мне.

— Лгать о чем, сэр?

— Хенесси не умер.

— Умер, сэр. Об этом все знают. Он повесился. В хлеву, сэр.

Рэдмену не раз приходилось слышать ложь, изрекаемую куда более опытными устами, и он думал, что научился распознавать лжецов. Ему были известны все признаки умышленного обмана. Но мальчик не проявлял ни одного из них. Он говорил правду. Рэдмен кожей ощущал это.

Правда, полная правда, ничего, кроме правды.

Это не значило, что слова мальчика соответствовали истине. Он высказывал то, что считал ею. Он верил в смерть Хенесси. Это ничего не доказывало.

— Если Хенесси умер…

— Он умер, сэр.

— Если так, то как он может до сих пор оставаться здесь?

Мальчик не без лукавости взглянул на Рэдмена.

— Вы не верите в духов, сэр?

Столь очевидное решение, что Рэдмен даже опешил. Хенесси был мертв, и Хенесси все-таки был здесь. Следовательно, Хенесси был призраком.

— Не верите, сэр?

Мальчик задавал вопрос, который вовсе не был риторическим. Он хотел — нет, требовал! — разумного ответа на свой резонный вопрос.

— Нет, парень, — сказал Рэдмен. — Не верю.

Такое несовпадение взглядов, казалось, ничуть не смутило Лью.

— Вы увидите, — просто сказал он. — Увидите, сэр.

* * *

В хлеву, окруженном пожухлым кустарником, безымянная свинья мучилась от голода.

Она имела свое представление о ритме чередующихся дней и ночей: с их прогрессией увеличивались ее страдания. Она знала, что время прокисших помоев в корыте уже давно миновало. В ней проснулся другой, более взыскательный аппетит.

У нее с самого первого раза развилось пристрастие к пище с определенным запахом и определенным вкусом. В этой пище она нуждалась нечасто. Однако когда потребность в ней возникала, то была весьма настойчивой: достаточной для того, чтобы откусить руку, кормившую ее.

Стоя перед воротами своей тюрьмы, она ждала и ждала. Она фыркала, она хрипела, ее нетерпение перерастало в тупую злобу. В смежном загоне ее кастрированные сыновья чувствовали настроение матери и в свою очередь начинали проявлять беспокойство. Они знали ее характер, знали, как это было опасно. Как-никак, она заживо сожрала двух их братьев, выношенных в ее же собственной утробе.

Затем в голубом проеме небольшого оконца под потолком послышались шелестящие звуки: мягкий шорох чьих-то шагов в зарослях крапивы, сопровождаемый приглушенными Детскими голосами.

К хлеву приближались двое мальчиков, ступавших с почтительной и боязливой осмотрительностью. Их настороженность была вполне понятной. Число ее уловок не смог бы сосчитать никто.

Разве не разговаривала она, когда злилась, этим невообразимым, страшно знакомым голосом, который доносился из ее разинутой пасти, ворочавшей похищенным языком? Разве не вставала порой на задние ноги, потрясая складками розового аристократического жира, и не требовала, чтобы какого-нибудь самого младшего мальчика подложили под сосцы, обнаженного, как ее опоросы? И не била ли она своими тяжелыми копытами по земле до тех пор, пока принесенная ей пища не была разрезана на маленькие кусочки, которые нужно было брать большим и указательным пальцами, поочередно отправляя в ее ненасытное чрево? Да, все это она делала.

И гораздо худшие вещи.

В этот вечер мальчики знали, что не принесли ей того, чего она хотела. Нет, не та пища, которая ей полагалась, лежала на их тарелке. Не то сладкое, белое мясо, которого она требовала своим чужим голосом, — мясо которое если бы пожелала, то могла бы взять силой. Ее сегодняшней пищей был всего лишь заплесневевший бекон, украденный на кухне. А то питание, которое она действительно просила, то мясо, которое для еще большего удовольствия уже было отбито, как сочный бифштекс, — оно находилось под особой зашитой. И нужно было еще какое-то время, чтобы добыть его.

Поэтому они надеялись, что она примет их мольбы и слезы и не загрызет их от злости.

Еще не дойдя до кирпичной стены хлева, один из мальчиков наложил в штаны. Свинья учуяла его запах. Тембр ее голоса указывал на то, что она наслаждалась их страхом, находила его пикантным. Вместо короткого, низкого похрапывания она издавала более высокие, звенящие нотки. Они говорили: «Я знаю, я знаю. Идите и предстаньте перед своим судьей. Я все знаю».

Она наблюдала за ними сквозь щель в дощатых воротах, и ее глаза сверкали, как два бриллианта пасмурной ночью: ярче, чем ночь, потому что живые, прозрачней, чем ночь, потому что выжидательные.

Мальчики встали на колени и покорно склонили головы. Они вдвоем держали одну тарелку, покрытую куском грязного муслина.

— Ну? — сказала она. Они бесспорно слышали этот голос: его голос, доносившийся из пасти свиньи.

Старший мальчик, негритенок с заячьей губой, пересилил страх и спокойно взглянул в эти сияющие глаза.

— Это не то, что ты хотела. Мы виноваты перед тобой. Младший, чувствовавший себя неловко в своих переполненных штанах, тоже шепотом попросил прощения.

— Но мы приведем его к тебе. Правда, приведем. Он будет у тебя, как только мы сможем получить его.

— Почему не сейчас? — спросила свинья.

— Его охраняют.

— Новый учитель, мистер Рэдмен.

Свинья уже знала об этом. Она помнила, как тот человек смотрел на нее через ворота хлева — как на какую-то зоологическую невидаль. Так вот кто был ее врагом. Что ж, она доберется до него. Ох, доберется!

Мальчики слышали ее обещание скорой расправы и казались довольными тем, что это дело не было поручено им.

— Дай ей мяса, — сказал негритенок.

Младший встал, снимая лоскут муслина с тарелки. От бекона плохо пахло, но, тем не менее, свинья проявила все признаки энтузиазма. Может быть, она простила их.

— Давай, быстро.

Мальчик двумя пальцами взял первый ломтик бекона и протянул за ворота. Свинья склонила набок свое умное рыло и, показав желтые зубы, взяла предложенное лакомство. Оно было проглочено почти мгновенно. Так же, как и второй, третий, четвертый и пятый куски.

Шестой и последний ломтик бекона она отхватила вместе с его пальцами, откушенными с такой изящностью и с такой быстротой, что мальчик даже не закричал, когда она, чавкая, начала пережевывать их. Отдернув руку, он уставился на свою изуродованную кисть. Она тоже задумчиво посмотрела на свежее увечье. Одна фаланга большого и половина указательного пальца были срезаны, как бритвой. Из ран хлынула кровь, сразу забрызгавшая его рубашку и ботинки. Она фыркнула, но было ясно, что зрелище ей понравилось.

Мальчик заорал во все горло и бросился прочь.

— Завтра, — сказала свинья оставшемуся просителю, — но не эту старую свинину. Завтрашнее мясо должно быть белым. Белым и… Льющимся. — Шутка показалась ей очень удачной.

— Да, — проговорил негритенок. — Да, конечно.

— Обязательно, — велела она.

— Да.

— Или я приду за ним. Ты меня понял?

— Да.

— Я найду его, где бы он ни прятался. Если я захочу, то съем его прямо в постели. Пока он будет спать, я отгрызу сначала его ступни, затем голени, затем коленки…

— Да, да.

— Я хочу его, — роя копытами солому, сказала свинья. — Он мой.

* * *

— Хенесси умер? — переспросила Ловерхол, склонившаяся над одним из своих бесконечных докладов. — Еще одна выдумка. Вчера ребенок говорит, что он в Центре, сегодня — что его нет в живых. Мальчик не может даже толком сочинить свою историю.

Да, это противоречие было трудно оспаривать, если мысль о существовании призраков не принимали с такой же готовностью, какую проявлял Лью. Рэдмен не мог ничего возразить ей. Призраки были глупостью, чепухой, всего лишь детскими страхами, воплощенными в зримые очертания. Однако самоубийство Хенесси не казалось Рэдмену такой же бессмыслицей. Он решил прибегнуть к заранее припасенному доводу.

— А откуда Лью взял историю о смерти Хенесси? Ее не так просто придумать.

Она удостоила его коротким взглядом, как будто улитка на мгновение высунулась из своего домика и снова спряталась.

— Здешние подростки отличаются очень богатым воображением. Если хотите, я дам вам послушать кое-какие записи: среди них есть такие, от которых у вас голова пойдет кругом.

— Здесь были случаи самоубийства?

— При мне? — она ненадолго задумалась, авторучка застыла над листом бумаги. — Две попытки. И ни одна, полагаю, не замышлялась как самоубийство. Всего лишь крик о помощи.

— И одним из них был Хенесси?

Покачав головой, она позволила себе едва заметно усмехнуться.

— Неуравновешенность Хенесси заключалась в другом Он думал, что будет жить вечно. Это была его маленькая мечта: Хенесси — сверхчеловек из «Заратустры». У него было что-то вроде презрения к общей массе. Он, насколько мог, старался держаться в стороне от окружающих. Мы для него были простыми смертными, а себя он считал стоящим выше всех этих серых…

Он понял, что она собиралась сказать «свиней» и запнулась как раз на этом слове.

— Этих серых домашних животных, — сказала она и вновь уткнулась в свой доклад.

— Хенесси часто бывал на ферме?

— Не чаще, чем любой другой подросток, — солгала она. — Ни один из них не любит работу в подсобном хозяйстве, но она входит в число их обязанностей. Вывозить навоз — не самое приятное занятие. Я могу это подтвердить.

Ее очевидная ложь заставила Рэдмена вспомнить последнюю деталь из рассказа Лью: тот говорил, что Хенесси покончил с собой в хлеву. Он помолчал, а потом предпринял новый тактический ход.

— Лью получает какие-нибудь лекарства?

— Только снотворное.

— Снотворное дают всем мальчикам, участвующим в драках?

— Только если они пытаются убежать. У нас накопился достаточный опыт, чтобы предугадать поступки таких подростков, как Лью. Я не понимаю, почему это вас так беспокоит.

— Я хочу, чтобы он доверял мне. Я дал ему слово. Я не хочу подводить его.

— По правде говоря, все это подозрительно напоминает какую-то особую опеку. Этот мальчик — один из многих. У него нет ни особых проблем, ни особых надежд на искупление.

— Искупление?

Слово было довольно странным.

— На реабилитацию, если вам так угодно. Послушайте, Рэдмен, я буду искренней. У всех нас есть такое чувство, что вы здесь играете не совсем за наши ворота.

— Вот как?

— Нам всем кажется, полагаю, это не исключает и директора Центра, что вам следует позволить нам вести дела так, как мы привыкли их вести. Узнайте наши порядки, прежде чем…

— Вмешиваться.

Она кивнула.

— Это можно по-разному называть. Вы приобретаете врагов.

— Спасибо за предупреждение.

— Наша работа и без врагов достаточно трудна, поверьте мне.

Она попробовала бросить на него примирительный взгляд, но Рэдмен проигнорировал ее усилия. Он мог ужиться с врагами, но не с лжецами.

* * *

Кабинет директора был заперт, как и всю неделю. Его отсутствие объяснялось по-разному. Чаще всего сотрудники упоминали о каких-то собраниях в бюджетных организациях, но секретарша о них ничего не знала. Кто-то говорил о семинарах в университете, где проводились исследования, призванные решить проблемы исправительного Центра. Может быть, директор был занят на одном из них? «Если мистеру Рэдмену угодно, то он может оставить записку — директор непременно получит ее».

Он вернулся в мастерскую. Там его поджидал Лью. Уроки уже закончились: кроме него, в помещении никого не было.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду вас, сэр.

— Зачем?

— Вы мне нужны, сэр. Я только хотел передать вам письмо, сэр. Для моей мамы. Вы отошлете его?

— Ты ведь можешь послать его как обычно — разве нет? Отдай секретарю, и она сделает все остальное. Тебе разрешается два письма в неделю.

Лью понуро посмотрел на свои ботинки.

— Сэр, их всегда распечатывают и читают: на тот случай, если кто-нибудь напишет лишнего. И если в письмах есть что-нибудь такое, то их сжигают.

— А ты написал что-то лишнее?

Он кивнул.

— Что именно?

— О Кевине. Я рассказал ей о Кевине. О том, что случилось с ним.

— А ты не ошибаешься в своих предположениях?

Мальчик пожал плечами.

— Это правда, сэр, — произнес он спокойно и уже явно не заботясь о том, насколько его слова были убедительны для Рэдмена. — Это правда. Он здесь, сэр. Он в ней.

— В чем? О ком ты говоришь?

Может быть, Лью просто пересказывал свои страхи (как и предполагала Ловерхол)? С этим парнем можно было потерять всякое терпение, и Рэдмен чувствовал, что был уже близок к тому.

В дверь постучали. В мастерскую просунулся неопрятный подросток по фамилии Слейп, быстро оглядевший их сквозь очки в металлической оправе.

— Входи.

— Вас срочно просят к телефону, сэр. К тому, который в кабинете секретаря.

Рэдмен ненавидел срочные телефонные звонки: они никогда не приносили ничего хорошего.

— Срочно? Кто?

Слейп только пожал плечами.

— Останешься с Лью, ладно?

Казалось, подобная перспектива не очень обрадовала Слейпа.

— Здесь, сэр?

— Здесь.

— Ладно, сэр.

— Я полагаюсь на тебя. Не подведи меня, Слейп.

— Не подведу, сэр.

Рэдмен повернулся к Лью. Казалось, тот был готов расплакаться.

— Дай мне свое письмо. Я передам его секретарше.

Лью нехотя вынул конверт из кармана и протянул его Рэдмену.

— Нужно сказать «спасибо».

— Спасибо, сэр.

* * *

В коридорах никого не было.

Настало время телевизора, час ночного поклонения могучему идолу. Вероятно, все прилипли к черно-белому экрану, украшавшему унылую обстановку рекреационной комнаты, и бездумно впитывали мешанину из боевиков, космических войн и мелодрам. Обычно они застывали там с разинутыми ртами и молчали, как загипнотизированные, до первой сцены насилия или намека на секс. Тогда зал взрывался улюлюканьем, свистом, непристойными выкриками и ободрительными аплодисментами — только для того, чтобы вновь смениться гробовым молчанием, в течение которого они вновь напряженно ждали нового выстрела, нового нескромного кадра. Он и сейчас слышал ружейный огонь и музыку, эхом разносившуюся в пустом коридоре.

Кабинет был открыт, но секретарша отсутствовала. Будильник на ее столе показывал девятнадцать минут девятого. Рэдмен подправил стрелки на своих часах.

Телефонная трубка лежала на рычаге. Тот, кто его вызвал, видимо, устал ждать и не оставил никакой записки. Обрадованный тем, что звонок оказался не настолько срочным, чтобы абонент не мог проявить немного терпения, он, впрочем, почувствовал легкое разочарование, лишившись возможности поговорить с внешним миром, как Робинзон Крузо, завидевший на горизонте парус, который проплыл мимо его острова.

Почти смехотворная ситуация: ведь это была не его тюрьма. Он мог в любое время выйти отсюда. Ему захотелось сейчас же выйти за ворота и больше не быть несчастным Робинзоном.

Сначала он подумал оставить письмо Лью на столе секретарши, но почти сразу переменил решение. Он обещал защищать интересы мальчика и не собирался отказываться от своих слов. При необходимости можно было самому бросить письмо в почтовый ящик.

Возвращаясь в мастерскую, он ни о чем особенном не размышлял. Ему мешало сосредоточиться какое-то смутное беспокойство, смешанное с усиливающимся раздражением. Его лицо все больше хмурилось. «Проклятое место», — он вслух произнес свою мысль, подразумевая не эти стены и пол, а ту ловушку, частью которой они были. Он чувствовал, что мог бы здесь умереть, не успев претворить своих самых лучших намерений. И никто не узнал бы, не пожалел бы, не стал бы оплакивать его смерть. Идеализм здесь не был в почете, жалость считалась потаканием. Всюду царили озлобленность, отчужденность и…

Молчание.

Вот что было не так. Телевизор гремел на полную катушку, его звуки разносились по пустому коридору, но их не сопровождали ни свист, ни бранные крики.

Рэдмен ускорил шаги и свернул в коридор, ведущий к рекреационной комнате. В этой части здания было устроено место для курения — на полу валялось множество раздавленных окурков. Спереди доносился ничем не заглушаемый шум драки. Женский голос выкрикнул чье-то имя. Мужской голос ответил, но был прерван ружейными выстрелами. Явно близилась развязка.

Он открыл дверь.

Вопли были почти оглушительными.

— Ложись!

— Он вооружен!

Снова выстрелы.

Женщина, большегрудая блондинка, заработала пулю в сердце и, упав на обочину дороги, умерла рядом с мужчиной, которого любила.

Трагедия завершалась при полном отсутствии зрителей. Их стулья были расставлены перед телеэкраном, но сами они, очевидно, на этот вечер нашли какое-то другое развлечение. Лавируя между рядами пустых сидений, Рэдмен пробрался к телевизору и нажал кнопку. Едва погасло изображение и исчезла музыка, как за дверью послышались чьи-то спешные шаги.

— Кто там?

Дверь открылась.

— Слейп, сэр.

— Я велел тебе оставаться с Лью.

— Ему нужно было куда-то уйти, сэр.

— Уйти?

— Он сбежал, сэр. Я не смог задержать его.

— Черт тебя побери! Что значит, не смог задержать?

Рэдмен пошел к выходу. По дороге он задел один из стульев, и тот, протестуя, жалобно взвизгнул на скользком линолеуме.

Слейп поежился.

— Извините меня, сэр, — сказал он. — Я не мог поймать его. У меня не в порядке нога.

Да, Слейп прихрамывал на одну ногу.

— Куда он направился?

Слейп пожал плечами.

— Не заметил, сэр.

— Постарайся вспомнить.

— Не нужно нервничать, сэр.

Это «сэр» было совсем неразборчивым: пародия на уважение. У Рэдмена появилось желание ударить этого прыщавого подростка. Он был уже в двух шагах от двери. Слейп не двигался с места.

— Прочь с дороги, Слейп.

— Правда, сэр. Вы уже ничем не поможете ему. Он сбежал.

— Я сказал, с дороги!

Он уже шагнул вперед, чтобы оттолкнуть Слейпа, когда на уровне пупка раздался щелчок и в живот Рэдмена уперлось острие ножа с выкидывающимся лезвием.

— Правда, сэр. Не нужно ходить за ним.

— Боже! Что ты делаешь, Слейп?

— Мы играем в одну игру, сэр, — побледнев, процедил тот сквозь стиснутые зубы. — Ему не будет ничего плохого. Лучше оставить его в покое, сэр.

Острие ножа осторожно проткнуло кожу Рэдмена. Теплая струйка крови потекла вниз по животу. Вне всяких сомнений, Слейп был готов убить его. Если это была игра, то Слейп явно наслаждался своей ролью. Она называлась «Убийца своего учителя». Нож все так же медленно, но неуклонно вдавливаемый, бережно вонзался в тело Рэдмена. Струйка крови превратилась в горячий поток, постепенно заполнявший его брюки.

— Кевину нравится иногда приходить к нам и немного поиграть.

— Хенесси?

— Вы предпочитаете называть нас по фамилиям, да? Это почти по-мужски, верно я говорю? Это значит, что мы уже не дети, а взрослые. Но Кевин совсем не взрослый, если хотите знать. Он никогда не хотел быть взрослым. И знаете почему? (Лезвие ножа все так же неторопливо резало его мускулы.) Он думал, что как только ты становишься взрослым, так сразу начинаешь умирать, а Кевин говорил, что никогда не умрет.

— Никогда не умрет?

— Никогда.

— Я хочу повидать его.

— Все хотят, сэр. Он — харизматический лидер. Так о нем сказала доктор Ловерхол: он — харизматический лидер.

— Я хочу повидать этого харизматического парня.

— Скоро повидаете, сэр.

— Сейчас.

— Я сказал «скоро».

Рэдмен схватил запястье Слейпа так быстро, что тот не успел двинуть ножом ни в ту, ни в другую сторону. Возможно, реакция подростка была заторможена каким-то наркотиком — бывший полицейский сжал пальцы, и нож упал на пол. Левой рукой Рэдмен обвил шею Слейпа, довольно сильно надавив на адамово яблоко.

— Где Хенесси? Ты отведешь меня к нему?

Подросток хрипел, уставившись на него мутными вытаращенными глазами.

— Отведи меня к нему! — потребовал Рэдмен.

Слейп нащупал рану на животе Рэдмена и вцепился в нее ногтями. Рэдмен выругался и разжал правую руку. Слейп почти вырвался, но получил резкий удар коленом в пах. Взвыв от боли, подросток рванулся с удвоенной силой, однако локоть, державший его шею, не дал ему выскользнуть. Колено взметнулось снова — уже резче. И еще раз. И еще.

Из глаз Слейпа непроизвольно брызнули слезы, сразу растекшиеся по вулканическим фурункулам на его лице.

— Я могу сделать тебе в два раза больнее, чем ты мне, — сказал Рэдмен. — Если ты хочешь всю ночь продолжать это занятие, то я буду счастлив доставить тебе такое удовольствие.

Слейп замотал головой, сдавленным горлом глотая воздух, который ловил широко открытым ртом.

— Больше не хочешь?

Слейп снова замотал головой. Рэдмен вытолкнул его из комнаты в коридор. Подросток ударился о противоположную стену и, опустившись на пол, замер в положении утробного плода.

— Где Лью?

Слейп затрясся всем телом, затем, стуча зубами, заговорил:

— А вы думаете где? Кевин забрал его.

— Где Кевин?

Слейп снова замер и с явным недоумением взглянул на Рэдмена.

— Вы что, не знаете?

— Если бы знал, не спрашивал бы.

Слейп издал приглушенный стон и начал клониться вперед. В первую секунду Рэдмен подумал, что подросток собирался растянуться на полу, однако у того были другие намерения. Внезапно он схватил лежавший неподалеку нож и, распрямившись со скоростью сжатой пружины, бросился на Рэдмена. Рэдмен отпрянул, чудом избежав удара, и Слейп снова оказался на ногах. Боли как не бывало. Лезвие, сверкая, рассекало воздух во всех направлениях. Слейп сквозь зубы шипел проклятия и торопился побыстрей осуществить свое желание.

— Убью, свинья! Убью!

Затем его рот широко раскрылся, и он закричал во все горло:

— Кевин! Кевин! На помощь!

Взмахи ножа становились все менее целенаправленными. Наступая на свою жертву, Слейп все больше терял контроль над собой. Его глаза застилали пот и слезы, из носа текли сопли, мешавшие ему дышать.

Рэдмен выбрал момент и изо всей силы ударил мыском ботинка под колено больной, как рассчитывал, ноги Слейпа. Он не просчитался, Слейп взвыл и, прижав локти к бокам, медленно повернулся лицом к стене. Не давая ему прийти в себя, Рэдмен с размаху пнул подростка ногой в спину. Он слишком поздно осознал то, что сделал. Слейп вздрогнул, распрямился, и его правая рука, уже безоружная, но окровавленная, стала хвататься за воздух. Испустив хриплый предсмертный выдох, он рухнул на пол. В его животе торчала рукоятка ножа. Слейп умер, еще не успев упасть.

Рэдмен испуганно уставился на неподвижное тело. Он все еще не привык к внезапности смерти. Так быстро уйти из жизни! Угаснуть, как изображение на экране телевизора. Нажал на выключатель — и темнота. И никаких вестей из нее.

Тишина в коридорах стала оглушающей — он уже шел обратно к вестибюлю. Порез на животе был незначительным, кровь, прилипшая к рубашке, превратилась в подобие временного пластыря. Рана почти не болела. Но порез был не самой важной его проблемой: он должен был решить возникшую загадку — и не находил в себе силы даже подступиться к ней. Гнетущая атмосфера этого заведения заставляла его чувствовать себя подавленным и уставшим. Слишком нездоровой была окружающая обстановка — нездоровой и безумной.

Внезапно он поверил в привидения.

В вестибюле горел свет — пыльная лампочка над мертвым пространством пустого помещения. Рэдмен вытащил из кармана смятый конверт и прочитал письмо Лью. Угловатые буквы, тлеющие на белой бумаге, были подобны ломаным спичкам, от которых вспыхнула его паника.

* * *

Мама.

Меня скормили свинье. Не верь, если тебе скажут, что я никогда не любил тебя или что я сбежал от них. Я не убежал от них. Они скормили меня свинье. Я люблю тебя.

Томми.

* * *

Он сунул письмо в карман, выбежал из здания и опрометью помчался через поле. Уже сгустилась мгла, тяжелая, беззвездная и слепая. Тропинку, ведущую к ферме, нелегко было найти и при дневном свете — тем более ночью. Вскоре он понял, что сбился с дороги; очутился где-то между игровой площадкой и деревьями. Расстояние до главного здания было слишком большим, чтобы разглядеть его очертания, а все деревья казались похожими одно на другое.

Воздух был затхлым и застоявшимся: ни дуновения ветерка, который мог бы освежить уставшее тело. Вокруг все было так же неподвижно, как и в доме, точно целый мир превратился в душную комнату с серыми облаками, нарисованными на потолке.

Не слыша ничего, кроме гула в голове, он стоял посреди этой темноты и пытался сориентироваться.

Слева, где, как ему казалось, должны были находиться пристройки, мерцал какой-то огонек. Приглядевшись к нему, он понял свою ошибку. Свет горел в хлеве. Там отчетливо различались контуры загородки для кур. Рядом было несколько человеческих фигур, застывших и как будто смотревших на какое-то зрелище, которого он не видел.

Он направился к хлеву, еще не зная, что будет делать, когда окажется там. Если все они были вооружены, как Слейп, и разделяли его агрессивные намерения, то он шел навстречу собственной смерти. Эта мысль его не испугала. Любая возможность покинуть этот наглухо замкнутый мир была благоприятным исходом сегодняшнего вечера, гнетущего и бесконечного.

И там был Лью. После разговора с Ловерхол он какое-то время сам не мог понять, почему так заботился об этом мальчике. То обвинение в особой опеке — в нем была доля истины. Испытывал ли он, бывший полицейский, какое-то предосудительное влечение к Томми Лью? Хотел ли видеть его обнаженным перед собой? Не в этом ли состоял подтекст реплики, которую бросила ему Ловерхол? Как бы то ни было, даже сейчас, неуверенно продвигаясь в сторону огней, он мог думать только о глазах этого мальчика, огромных, умоляющих и глядящих в его душу.

Впереди появилось еще несколько людских фигур, вышедших из фермы. Они были хорошо различимы на фоне огней в хлеве. Неужели все было кончено? Он сделал большой крюк влево, чтобы не повстречаться с возвращавшимися зрителями. Они двигались бесшумно: не перешептывались, не смеялись. Все порознь шли, склонив головы, как собрание людей, покидающих кладбище после похорон. Было жутко видеть этих безбожных сорванцов такими торжественными и благоговейными.

Он добрался до куриной загородки, не столкнувшись ни с одним из них.

Перед хлевом все еще оставались пять или шесть человеческих силуэтов. Кирпичная стена была озарена пламенем многих дюжин свечей, обрамлявших ее с четырех сторон. Они отбрасывали густые красноватые блики на каменную кладку постройки и на лица тех, кто смотрел на ее подножие.

Среди них были Ловерхол и тот надзиратель, который в первый день стоял на коленях перед головой Лью. И еще двое или трое подростков, чьи фамилии он абсолютно не помнил.

Из хлева доносились хруст и шорох: свинья лениво возилась в соломе. Кто-то говорил, но Рэдмен не мог разобрать, кто именно. Какой-то детский голос, тонкий и музыкальный. Когда в этом голосе прозвучали повелительные интонации, надзиратель и один из мальчиков повернулись и ушли в темноту. Рэдмен подкрался немного ближе. Сейчас была дорога каждая минута. Скоро первая группа ребят должна была пересечь поле и вернуться в главное здание. Там они могли увидеть труп Слейпа и поднять тревогу. Нужно было поскорее найти Лью, если его еще можно было найти.

Ловерхол первой заметила его. Она оторвала взгляд от хлева и приветливо кивнула, ничуть не обеспокоенная его появлением. Точно его присутствие в этом месте было неудивительным и даже неизбежным, точно все дороги Тифердауна вели к этой куче соломы, разившей тяжелым смрадом экскрементов. Казалось, Ловерхол думала именно так. Он и сам был готов так думать.

— Ловерхол, — все еще не веря своим глазам, произнес он.

Она открыто и широко улыбнулась ему. Подросток, стоявший рядом с ней, поднял голову и тоже улыбнулся.

— Ты Хенесси? — спросил он, глядя на мальчика.

Тот засмеялся вместе с Ловерхол.

— Нет, — сказала она. — Нет, нет. Хенесси здесь.

Она указала на хлев.

Рэдмен приблизился к кирпичной стене.

— Где? — встретившись взглядом со спокойно лежавшей свиньей, спросил Рэдмен.

— Здесь, — ответил мальчик.

— Это свинья.

— Она съела его, — продолжая улыбаться, сказал подросток. — Она съела его, и он теперь говорит из нее.

Рэдмену захотелось смеяться. Басни о призраках, которые рассказывал Лью, звучали вполне приемлемо по сравнению с этим признанием. Оказывается, свинья была чревовещательницей.

— Хенесси повесился? Томми говорил правду?

Ловерхол кивнула.

— В хлеве?

И снова кивок.

Внезапно свинья предстала перед ним в новом виде. Недоверчиво оглядевшись, он вообразил ее обнюхивающей ноги Хенесси и терпеливо дожидающейся окончания предсмертных конвульсий: ноги неподвижно застывают, и у нее из пасти начинает капать слюна. Он увидел, как она рывками тащит к себе тело, облизывает, обгрызает — и пожирает без остатка. Нетрудно было понять, как у этих подростков возник их варварский культ: и сочиненные ими гимны, и поклонение свинье как божеству. Все эти свечи, торжественное молчание, намерение совершить человеческое жертвоприношение — все это свидетельствовало о порочности, но было не более странным, чем тысячи других религиозных обрядов. Он даже стал понимать апатию Лью, его неспособность бороться с силами, которые овладели им. «Мама, меня скормили свинье».

Не «мама, помоги, спаси меня». Просто: меня отдали свинье.

Все это он мог понять: они были еще детьми, многие из них — совершенно необразованные, склонные к предрассудкам и суевериям. Но это не объясняло поведения Ловерхол. Она снова смотрела в глубь хлева, и он только сейчас заметил, что ее волосы были распущены. Они падали на плечи плавными волнами, отсвечивавшими мягким медовым оттенком.

— По-моему, это всего лишь обыкновенная свинья, — сказал он.

— Она говорит его голосом, — спокойно произнесла она. — Его языком, если вам так больше нравится. Скоро вы услышите его. Моего дорогого мальчика.

Тут он понял.

— Вы и Хенесси?

— Не смотрите на меня так испуганно, — сказала она. — Ему было восемнадцать, волосы черные, как смоль. И он любил меня.

— Зачем он повесился?

— Чтобы жить всегда, — ответила она. — Чтобы никогда не стать взрослым и не умереть.

— Мы шесть дней не могли найти его, — подойдя сзади к Рэдмену, почти прошептал подросток. — И даже тогда она никого не подпускала к нему, потому что он принадлежал ей. Я хочу сказать — свинье, а не доктору. Знаете, Кевина все любили. — Его губы приблизились к уху Рэдмена. — Он был очень красивым.

— А где Лью?

Улыбка медленно сползла с лица Ловерхол.

— С Кевином, — сказал подросток. — Там, где он нужен Кевину.

Он указал в дверной проем. На соломе спиной к выходу лежало человеческое тело.

— Если он вам нужен, то отправляйтесь к нему, — сказал подросток, и в следующее мгновение его пальцы впились в горло Рэдмена.

Рэдмен попытался вырваться и в то же время ударил локтем в живот подростка. Тот охнул, разжал пальцы и скорчился где-то сзади, но его место уже заняла Ловерхол.

— Отправляйся к нему! — закричала она, вцепившись в волосы Рэдмена. — Отправляйся, если хочешь его! — Ее ногти расцарапали его нос и виски, едва не задев глаз.

— Пусти! А ну, пусти!

Он пробовал сбросить с себя женщину, но она висела на нем мертвой хваткой. Она визжала и мотала головой из стороны в сторону, изо всех сил стараясь прижать его к стене.

Все остальное произошло с ужасающей быстротой. Ее волосы коснулись горевшей свечи и вспыхнули, как промасленная пакля. Испустив душераздирающий вопль, она отпрянула и натолкнулась на невысокие ворота хлева. Те не выдержали веса ее тела и повалились внутрь. Рэдмен увидел, как объятая пламенем женщина упала на солому и огонь с готовностью рванулся вверх, сразу охватив развешанные на стенах связки хвороста.

И даже сейчас свинья была всего лишь свиньей. Никакого чуда не случилось: не было ни угроз, ни криков о помощи. Животное просто в панике завизжало, когда языки пламени лизнули его бока. В воздухе запахло паленой шерстью. Щетина загорелась, как подожженная сухая трава.

Ее голос был голосом свиньи, паника — паникой свиньи. Истерически визжа и хрюкая, она бросилась через тело.

Ловерхол, оттолкнулась от него копытами и выскочила в сломанные ворота.

Полыхавшая, как факел, носившаяся по полю и от боли шарахавшаяся во все стороны, она представляла собой поистине волшебное зрелище. Ее вопли продолжали слышаться даже тогда, когда сама она уже исчезла в темноте: тогда крик стал похожим на эхо, долго не затихающее в пустом и запертом помещении.

Рэдмен перешагнул через чадящий труп Ловерхол и вошел в хлев. Солома горела все ярче, пламя уже подбиралось к двери. К потолку поднимались клубы едкого дыма. Прищурив глаза и набрав в легкие воздуха, он нырнул во мглу.

Лью лежал у самого выхода, так же неподвижно, как и прежде, Рэдмен перевернул его на спину. Он был еще жив. И он был в сознании. Его лицо исказила гримаса ужаса, глаза грозили вылезти из орбит.

— Вставай, — сказал Рэдмен, наклонившись над мальчиком.

Тело Лью свело от судорог, и Размену с трудом удалось разнять его онемевшие руки. Всячески подбадривая мальчика, он поставил его на ноги только тогда, когда дым уже начал обволакивать помещение свиньи.

— Давай, давай. Все в порядке.

Рэдмен распрямился, и в этот момент что-то зашевелилось у него в волосах. Почувствовав у себя на щеках мелкий дождик из холодных и мокрых червей, он поднял глаза и увидел Хенесси — или то, что от него осталось, висевшее на верхних балках хлева. Его лицо было почерневшим и сморщенным, как сушеный гриб, черты были неразличимы. Тело было обглоданным до пояса, и из зловонных внутренностей сыпались черви, падавшие на голову и плечи Рэдмена.

Если бы не дым, смрад тела был бы невыносимым. Рэдмена стошнило, и рвотные спазмы придали ему силы. Он вывел Лью из-под тошнотворного дождя и вытолкнул за дверь.

Снаружи солома уже догорала, но даже мерцание свечей и тлевшего трупа, казавшееся ослепительным после темноты хлева, заставили его зажмуриться.

— Ну, давай, парень, — сказал он и перенес ребенка через огонь. Глаза мальчика, большие и неподвижные, светились лунатическим блеском. Они говорили об обреченности всех попыток вырваться из этого ада.

Взрослый и подросток прошли через ворота, обогнули тело Ловерхол и направились через поле в темноту, отделявшую их от главного здания.

Мальчик, казалось, с каждым шагом все больше оправлялся от недавнего оцепенения. Хлев, полыхавший позади, уже был дымящимся воспоминанием. Мгла, царившая впереди, была такой же непроницаемой, как и прежде.

Рэдмен старался не думать о свинье. Скорее всего, та была уже мертва.

Правда, продвигаясь вперед, они все время слышали какой-то гул под ногами, как будто что-то огромное неотступно следовало за ними, враждебное и неумолимо приближавшееся.

Он тянул Лью за руку. Он торопился миновать выжженную солнцем неровную площадку. Лью негромко стонал — еще не слова, но уже какой-то звук. Стон был хорошим признаком, и Рэдмен немного приободрился. До сих пор он беспокоился за рассудок мальчика.

До здания они добрались без происшествий. Коридоры были такими же пустыми, как и час назад. Вероятно, тело Слейпа еще не нашли. Иначе почему никого не было ни на крыльце, ни на лестнице? Наверное, подростки сразу разошлись по спальням и уснули, уставшие от всего, что пережили вечером.

Самое время найти телефон и вызвать полицию.

Держась за руки, взрослый и ребенок направились к кабинету директора. Лью снова замолчал, но выражение его лица уже не было таким безумным; казалось, он мог в любую минуту разразиться очистительным потоком слез. Он сопел, издавал горлом какие-то хриплые звуки.

Его рука сжала ладонь Рэдмена, а затем расслабилась.

Впереди вестибюль был погружен в темноту. Кто-то совсем недавно разбил лампочку. Патрон с осколками стеклянной колбы еще раскачивался на своем проводе, освещаемый из окна тусклым лучом света.

— Давай, давай. Здесь нам нечего бояться. Давай, мальчик.

Внезапно Лью наклонился к запястью Рэдмена и впился в него зубами. Этот трюк был проделан так быстро, что Рэдмен непроизвольно выпустил мальчика, и тот со всех ног бросился во мрак коридора, ведущего из вестибюля.

Ничего. Все равно он не смог бы далеко убежать. Рэдмен впервые порадовался тому, что у этого заведения были высокие стены с колючей проволокой над ними.

Он пересек темный вестибюль и подошел к комнате секретаря. Никакого движения. Тот, кто разбил лампочку, сохранял спокойствие и ничем не выдавал себя.

Телефон оказался разнесенным вдребезги. Не просто разбитым, а превращенным в груду пластмассовых и металлических обломков.

Рэдмен вернулся к кабинету директора. Там тоже был телефон, недосягаемый для вандалов.

Дверь, конечно же, была заперта, но Рэдмен и не ожидал ничего другого. Он локтем разбил матовое стекло над дверной ручкой и просунул руку внутрь. Ключа с той стороны не было.

Мысленно выругавшись, он попробовал вышибить дверь плечом. Добротное дерево поддалось не сразу. К тому времени, когда замок был выбит, у Рэдмена болело все тело, а на животе снова открылась рана. Наконец он ввалился в кабинет.

Его пол был устлан грязной соломой, смрад казался еще более невыносимым, чем в хлеву. Рядом со столом лежал наполовину выпотрошенный труп директора.

— Свинья, — сказал Рэдмен. — Свинья. Свинья.

И, продолжая повторять это слово, потянулся к телефону.

Раздался какой-то звук. Он обернулся и всем лицом встретил удар, от которого у него сломались переносица и скула. Комната сначала засверкала яркими вспышками света, а потом побелела.

* * *

В вестибюле уже не было темно, как прежде. Всюду горели свечи, десятками или даже сотнями расставленные под каждой стеной. Правда, он был контужен, и его глаза не могли ни на чем сосредоточиться. Поэтому вполне вероятно, что горела всего одна свеча, многократно размноженная его болезненными чувствами.

Он стоял посреди вестибюля и не понимал, как это ему удавалось, потому что ноги его не слушались, он их не ощущал под собой. Откуда-то издалека доносилось приглушенное бормотание людских голосов. Слова были неразличимы и скорее даже были не словами, а какими-то бессмысленными, нечленораздельными звуками.

Затем он услышал похрюкивание: утробное, астматическое похрюкивание свиньи, которая вскоре появилась перед ним, между плавающими языками пламени. Она больше не была ни лоснящейся, ни очаровательной. Ее бока были обуглены, глаза сморщены, а рыло неправдоподобно перекручено вокруг шеи. Она медленно заковыляла к нему, и так же медленно показалась человеческая фигура на ее спине. Это был, конечно же, Томми Лью — нагой и розовый, как один из ее детенышей. Ни его глаза, ни лицо не выражали ничего такого, что можно было бы назвать человеческими чувствами. Он правил свиньей, держа ее за уши. Хрюкающие звуки, которые слышал Рэдмен, доносились не из пасти животного, а из его рта. У него был голос свиньи.

Стараясь сохранять спокойствие, Рэдмен позвал его по имени. Не Лью, а Томми. Мальчик, казалось, не расслышал. Свинья и ее наездник уже немного приблизились, когда Рэдмен понял, почему до сих пор не упал ничком на пол. Вокруг его шеи была обмотана толстая веревка.

Не успел он о ней подумать, как петля затянулась и тело оказалось поднятым в воздух.

Он почувствовал не боль, а неописуемый ужас — им овладело нечто гораздо большее и худшее, чем боль, и оно поглотило его без остатка.

Свинья не спеша подошла к его раскачивающимся ногам. Мальчик слез с нее и встал на четвереньки. Рэдмен увидел гладкую золотистую кожу его спины. И еще он увидел узловатую веревку, обвязанную вокруг пояса и свисавшую между бледными ягодицами. Ее свободный конец был распущен, наподобие кисточки. Нет, не кисточки — свиного хвоста.

Свинья задрала рыло, хотя ее обгоревшие глаза не могли ничего видеть. Рэдмена немного утешала мысль о том, что она страдала сейчас и должна была страдать до самой смерти. Затем ее пасть открылась, и она заговорила. Он не совсем понял, как ей удавалось произносить человеческие слова, но, как бы то ни было, она произнесла их. Тонким детским голосом.

— Такова участь скотов, — сказала она. — Поедать и быть съеденными.

Затем свинья совсем по-человечески улыбнулась, и Рэдмен почувствовал первый приступ невыносимой боли (хотя до сих пор думал, что не ощущал себя), когда Лью впился зубами в его ступню и стал взбираться вверх по висевшему телу, постепенно лишая его плоти и жизни.

Секс, смерть и сияние звезд

Диана провела пальцами по рыжеватой щетине, отросшей за день на подбородке Терри.

— Ты мне нравишься, — сказала она. — Тебе идет.

Ей все в нем нравилось, во всяком случае, так она заявляла.

Когда он целовал ее: «Ты мне нравишься».

Когда раздевал: «Ты мне нравишься». Когда стягивал с нее трусики: «Ты мне нравишься».

Она с таким неподдельным энтузиазмом повалилась перед ним на колени, что ему оставалось только смотреть за ее качающейся пепельноволосой головой и молить Бога, чтобы никого не угораздило зайти в гримерную. Как никак, она была замужней женщиной, хотя и актрисой. У него тоже была жена — пусть даже он сам не знал, где именно. Этот тет-а-тет мог послужить смачным поводом для шумихи в какой-нибудь из местных бульварных газетенок, а он хотел сохранить за собой репутацию серьезного театрального режиссера: никаких скандалов, никаких сплетен, только искусство.

Затем все мысли об амбициях растаяли на ее языке, вразнос игравшем его нервными окончаниями. У нее не было большого актерского таланта, но, Господь свидетель, эту свою роль она исполняла неподражаемо. Безукоризненная техника, безупречное чувство партнера; инстинкт или частые репетиции, но она знала, как подобрать верный ритм и привести все действие к благополучному финалу.

В кульминационный момент этого акта он почти хотел аплодировать.

Разумеется, весь состав актеров, занятых в постановке «Двенадцатой ночи», знал об их связи. Были нередки даже сальные комментарии, когда актриса и режиссер опаздывали на репетицию, когда она выглядела чересчур довольной, заставляя его краснеть. Он пробовал убедить ее в том, что женщина должна следить за выражением своего лица, но она была плохой притворщицей. Что могло показаться странным, учитывая ее профессию.

Но Ла Дюваль, как настойчиво просил называть ее Эдвард, не нуждалась в большом даре перевоплощения: она была знаменита. Что с того, что она декламировала Шекспира как если бы хотела отчеканить «Гайавату»: трам-та-та-там, трам-та-та-там? Что с того, что смутно разбиралась в психологии персонажей, не понимала их внутренней логики и не представляла, как адекватно передать сценический образ? Что с того, что не чувствовала поэзии так, как умела чувствовать наживу? Она была звездой, а это означало бизнес и ничего кроме бизнеса.

Без нее нельзя было обойтись: ее имя обещало деньги. Вот почему перед входом в Театр Элизиум красовалась афиша с трехдюймовыми буквами, напечатанными внизу:

ДИАНА ДЮВАЛЬ

ИСПОЛНИТЕЛЬНИЦА ГЛАВНОЙ РОЛИ В СПЕКТАКЛЕ «ДИТЯ ЛЮБВИ».

«Дитя любви». Вероятно, худшая из всех мыльных опер, когда-либо мелькавших да экранах телевизоров: каждый день по сорок пять минут напыщенных диалогов, бесконечных сцен прощания и слезоточивых встреч, в результате чего она в течение года завоевывала наивысшие рейтинги, а ее исполнители стали самыми крупными звездами на фальшивом телевизионном небосклоне. Ярчайшей из которых была Диана Дюваль.

Может быть, она не родилась для классических ролей, не зато она была кладом для театральной кассы. А в эпоху пустующих лож и партеров это было важнее всего.

Каллоуэй рассчитывал на то, что участие Дианы обеспечит его «Двенадцатой Ночи» по крайней мере коммерческий успех, который открыл бы ему кое-какие двери в Вест-Энде.

Кроме того, работа с такой энергичной актрисой, как миссис Д. Дюваль, имела свои преимущества.

* * *

Каллоуэй застегнул брюки и посмотрел на нее. В ответ она подарила ему очаровательную улыбку, одну из тех, что использовала в недавней сцене. Улыбка номер пять из репертуара Дианы ла Дюваль: что-то среднее между девственной и материнской.

Он в свою очередь удостоил ее взглядом из собственного бутафорского реквизита: выражением глубокой благодарности, которую с расстояния в пять ярдов можно было принять за неподдельную. Затем сверился с часами.

— Господи! Милая, мы опаздываем.

Она облизала губы. Неужели ей и в самом деле так нравился этот вкус?

— Может быть, мне сначала причесаться? — спросила она и, встав, погляделась в длинное зеркало над раковиной.

— Да.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше невозможно, — ответил он и, поцеловав ее в плечо, вышел из комнаты.

По пути на сцену он заглянул в мужскую гримерную, чтобы привести в порядок одежду и ополоснуть холодной водой раскрасневшиеся щеки. Занятия сексом всегда сказывались на его кровообращении. Вытерев лицо, Каллоуэй критически посмотрел в зеркало. После тридцати шести лет игры в прятки с собственным возрастом ему предстояло отказаться от части своего прежнего амплуа. Едва ли он теперь мог претендовать на роль пылкого юноши. Под глазами были неоспоримые припухлости, которые не имели ничего общего с бессонницей, так же, как и морщины на лбу или вокруг рта. Увы, он уже давно не выглядел подающим надежды вундеркиндом, все тайны распутной жизни были написаны на его лице. Излишества в сексе, чрезмерное пристрастие к спиртному, стрессы от изнурительных поединков с судьбой и всегда упущенного одного главного шанса. Он с горечью подумал о том, как мог бы сейчас выглядеть, если бы довольствовался каким-нибудь менее притязательным репертуаром, гарантировавшим десяток-другой зрителей на каждый вечер сезона. Пожалуй, тогда его физиономия была бы гладкой, как попка младенца и как у большинства людей, работающих в периферийных театрах. Беззлобные, обреченные, несчастные кролики.

— Ну а ты рискуешь и платишь за это, — сказал он самому себе.

Он в последний раз взглянул на осунувшегося херувима в зеркале и, отметив, что, какими бы заметными ни были мешки под глазами, женщины все еще не могли сопротивляться ему, побрел испытывать все тяготы и горести третьего акта.

На сцене разгоралась какая-то жаркая дискуссия. Плотник — его звали Джейк — уже сколотил две ограды для сада Оливии. Их еще предстояло прикрыть листвой, но даже сейчас они, протянувшиеся из глубины сцены к циклораме, где предстояло нарисовать остальную часть пейзажа, выглядели вполне впечатляюще. Не какая-нибудь символическая бутафория. Сад как сад: зеленая трава, голубое небо. Как раз такой, каким публика хотела видеть Бирмингем. Терри в некотором смысле симпатизировал ее не изощренным вкусам.

— Терри, любовь моя.

Эдди Каннингхем взял его под локоть и повел к спорившим.

— В чем проблема?

— Терри, любовь моя, скажи, что ты не всерьез задумал эти чертовы (он выговорил не без изящества: ч-чертовы) ограды. Скажи дяде Эдди, что это не всерьез, пока я не грохнулся в обморок. (Он сделал широкий жест в сторону циклорамы.) Ведь ты же и сам видишь их? (Он сплюнул на пол.)

— В чем проблема? — снова спросил Терри.

— Проблема? В движении, любовь моя, в движении. Пожалуйста, подумай еще раз. Мы только что репетировали всю сцену, и я скакал через эти барьеры, как молодой горный козел. Я просто не успеваю обежать их вокруг. И послушай! Они загромождают весь задник, эти ч-чертовы ограды.

— Но без них нельзя, Эдди. Они нужны для иллюзии.

— Они мне мешают, Терри. Ты должен понять меня.

Он вызывающе посмотрел на остальных людей, находившихся на сцене: плотников, двух рабочих и трех актеров.

— От них слишком много неудобства.

— Эдди, мы можем немного раздвинуть их.

— Вот как?

Он сразу сник.

— По-моему, это самое простое решение.

— А как же сцена с крокетом?

— Вот ее мы можем сократить. Извини, мне нужно было подумать об этом заранее.

Эдди отвернулся.

— Пожалуйста, любовь моя, почаще обдумывай все заранее.

Послышалось приглушенное хихиканье. Терри пропустил его мимо ушей. Эдди был отчасти прав: он не отдавал никаких точных указаний о размерах этих проклятых оград.

— Извини, Эдди, извини. Та сцена все равно была слишком затянутой.

— Ты бы не сократил ее, если бы в ней играл не я, а кто-нибудь другой, — сказал Эдди.

Он бросил презрительный взгляд на появившуюся Диану и направился в гримерную. Уход разгневанного актера, передний план. Каллоуэй не пытался остановить его. Это не улучшило бы ситуации. Поэтому он только пробормотал «О, Господи!» и провел рукой по лицу. Таков был роковой недостаток его профессии: работать с актерами.

— Кто-нибудь сходит за ним? — сказал он немного погодя.

Молчание.

— Где Рьен?

Высунувшись из-за злополучной ограды, режиссер-постановщик огляделся и водрузил на нос очки.

— В чем дело?

— Рьен, милый, ты можешь отнести Эдди чашку кофе и вернуть его в лоно семьи?

Рьен состроил гримасу, которая означала: ты обидел его, тебе и идти. Однако Каллоуэй уже имел некоторый опыт укрощения его строптивости: тут не требовалось большого мастерства. Он не переставал в упор смотреть на Рьена, вызывая его на возражения, до тех пор, пока противник не опустил глаза и не кивнул — хотя и с еще более недовольным видом, чем прежде.

— Ладно, — угрюмо сказал он.

— Хороший мальчик.

Рьен бросил на него укоризненный взгляд и исчез, отправившись в погоню за Эдди Каннингхемом.

— Как всегда. Ни одного шоу без грома и молнии, — проговорил Каллоуэй, стараясь немного разрядить напряженную атмосферу.

Кто-то хмыкнул. Небольшой полукруг зрителей начал таять. Шоу было окончено.

— О'кей, — окликом остановил их Каллоуэй. — Теперь все за работу. Повторяем ту же самую сцену. Диана, ты готова?

— Да.

— Хорошо. Приступаем.

Чтобы собраться с мыслями, он отвернулся от сада Оливии и выжидательно застывших актеров. Лампы горели только над сценой, в зале было темно. Там зияла черная пустота, ряд за рядом углублявшаяся и жадно требовавшая все новых подачек, уже и так пресыщенная развлечениями. Да, в его жизни случались дни, когда удовольствие какого-нибудь бухгалтера казалось ее единственным и благополучнейшим завершением, если перефразировать Принца Датского.

В амфитеатре Элизиума что-то зашевелилось. Каллоуэй отвлекся от своих мыслей и, сощурившись, вгляделся во мрак. Не Эдди ли нашел убежище на заднем ряду? Нет, конечно нет. Хотя бы потому, что не успел забраться туда.

— Эдди? — козырьком приставив ладонь ко лбу, на всякий случай позвал Каллоуэй. — Это ты?

Он никак не мог разглядеть двигавшейся фигуры. Нет, не фигуры — фигур. Двух человек, медленно пробиравшихся к выходу из зрительного зала.

— Это не Эдди, нет? — спросил Каллоуэй, обернувшись к бутафорскому саду.

— Нет, — ответил кто-то.

Говорил сам Эдди. Он стоял за циклорамой, облокотившись на ограду и держа в губах незажженную сигарету.

— Эдди…

— Ладно, все в порядке, — добродушно произнес актер. — Не унижайся. Не выношу, когда симпатичные мужчины унижаются.

— Может быть, мы куда-нибудь впихнем эту сцену с крокетом.

Эдди зажег сигарету и, затянувшись, покачал головой.

— Ни к чему.

— Правда?..

— Все равно у меня не слишком хорошо получалось.

Скрипнула, а затем хлопнула центральная дверь. Каллоуэй даже не обернулся. Кем бы ни были недавние посетители, они ушли.

* * *

— Сегодня кто-то заходил в театр.

Хаммерсмит оторвался от листа бумаги с двумя колонками цифр и поднял голову.

— Да?

Движение взметнувшейся челки было подхвачено его густыми, жесткими бровями. В деланном изумлении они взлетели высоко над крошечными глазками Хаммерсмита. Желтыми от никотина пальцами он потеребил нижнюю губу.

— Кто же это был?

Не оставляя в покое свою пухлую губу, он задумчиво вгляделся в посетителя, на лице мелькнуло пренебрежительное выражение.

— Это какая-то проблема?

— Я просто хочу знать, кто подглядывал за репетицией, вот и все. Полагаю, у меня есть полное право на подобное любопытство.

— Полное право, — повторил Хаммерсмит и недовольно кивнул.

— Я слышал, сюда собирались зайти из Национального театра, — сказал Каллоуэй. — Так говорил мой коммерческий агент. Я только не хочу, чтобы к нам приходили без моего ведома. Особенно если это важные посетители.

Хаммерсмит уже снова изучал колонки цифр. В его голосе прозвучали усталость и досада.

— Терри, если кто-нибудь с Южного Берега придет взглянуть на твое творение, то, обещаю, ты первым узнаешь об этом. Ты удовлетворен?

Интонации были нестерпимо грубыми. Они означали: катись отсюда, мальчик, и не мешай занятым людям. Каллоуэй ощутил острое желание ударить его.

— Я не хочу, чтобы подглядывали за моей работой. Слышишь, Хаммерсмит? И я хочу знать, кто сегодня был в театре!

Менеджер тяжело вздохнул.

— Поверь мне, Терри, — сказал он. — Я и сам не знаю. Полагаю, тебе нужно спросить у Телльюлы. Сегодня она дежурила у входа в театр. Если кто-нибудь заходил, то она не могла не заметить его.

Он еще раз вздохнул.

— Ну, все в порядке? Да, Терри?

Каллоуэй вышел, оставив вопрос без ответа. Он не доверял Хаммерсмиту. Этому человеку не было абсолютно никакого дела до театра, о чем он сам не переставал упоминать; если с ним говорили не о деньгах, то он напускал на себя такой усталый вид, точно эстетические тонкости были ниже его достоинства. И еще у него было слово, которым он объединял как всех актеров, так и режиссеров: «бабочки». Беззаботные однодневки. В мире Хаммерсмита вечными были только деньги, и Элизиум стоял на его земле: находился в собственности, правильно распорядившись которой, умный хозяин мог получать солидный доход.

Каллоуэй не сомневался в том, что Хаммерсмит продал бы театр завтра же, если бы смог приделать к нему колеса. Такому небольшому и растущему пригороду, как Реддитч, требовались не театры, а конторы, офисы, супермаркеты, склады: ему была нужна современная индустрия. А для этой новой индустрии нужны были земельные участки. Никакое искусство не могло выжить в такой прагматической обстановке.

* * *

Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях.

Раздраженный грубостью Хаммерсмита и исчезновением Телльюлы, Каллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти чего-нибудь выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, их не помешало бы увеличить на несколько дюймов. Он записал на обороте какого-то счета, который нашел в кармане: «ограды больше?»

Услышав звуки чьих-то шагов, он поднял голову и увидел человеческую фигуру, появившуюся на сцене. Плавная походка, задний план, как раз посередине, между декорациями. Каллоуэй не узнал этого мужчину.

— Мистер Каллоуэй? Мистер Теренс Каллоуэй?

— Да.

Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена были бы огни рампы, и вгляделся в темноту зала.

— Примите мои извинения, если отвлек вас от ваших мыслей.

— Ничего страшного.

— Я хотел бы поговорить.

— Со мной?

— Если не возражаете.

Каллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя.

Он с головы до пят был одет в серое. Серый костюм с начесом, серые ботинки, серый галстук. Самодовольный щеголь, в первую минуту подумал Каллоуэй. И почему-то решил, что гость был знаком с искусством производить впечатление на других людей. Широкополая шляпа затеняла черты его лица.

— Позвольте представиться.

Ясный, хорошо поставленный голос. Идеальный для того, чтобы звучать за кадром в какой-нибудь рекламе — например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно не резал слуха.

— Моя фамилия Литчфилд. Но я не ожидаю, что это много значит для человека в таком нежном возрасте, как ваш.

«Нежный возраст: ну-ну. А может быть, в нем еще осталось что-то от внешности вундеркинда?»

— Вы критик? — осведомился Каллоуэй.

Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка.

— Именем Иисуса, нет, — ответил Литчфилд.

— Извиняюсь, но в таком случае я в затруднительном положении.

— Не стоит извиняться.

— Это вы были сегодня в зале?

Последний вопрос Литчфилд проигнорировал.

— Я понимаю, вы занятый человек, мистер Каллоуэй, и не хочу отнимать у вас много времени. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.

Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Каллоуэй чуть не сплюнул с досады. Слишком много он повидал так называемых союзников, которые при первом удобном случае старались толкнуть его в спину, — драматургов, назойливости которых он в свою очередь не выносил, актеров, которых изводил небрежными насмешками и колкостями. К черту братство, это была грызня голодных псов, как и в любой другой области людских профессий.

— Я питаю, — продолжил Литчфилд, — непреходящий интерес к Элизиуму.

Он довольно странно выделил слово «непреходящий». Оно прозвучало с каким-то похоронным оттенком. Непреходящий со мной.

— Вот как?

— Да, я провел немало счастливых часов в этом театре в течение многих лет. И искренне сожалею о том, что должен был прийти к вам с горькой вестью.

— С какой вестью?

— Мистер Каллоуэй, я вынужден сообщить вам, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой, которую увидит Элизиум.

Несмотря на то, что это сообщение не было неожиданным, оно тем не менее было болезненным. Выражение лица Каллоуэя не укрылось от внимания его гостя.

— Ах… так вы не знали. Не ожидал. Насколько понимаю, здесь предпочитают держать артистов в неведении? Служители Аполлона никогда не отказывают себе в подобном удовольствии. Месть уязвленного бухгалтера.

— Хаммерсмит, — пробормотал Каллоуэй.

— Хаммерсмит.

— Ублюдок.

— Его клану нельзя доверять. Вижу, вам не нужно говорить об этом.

— Вы думаете, театр будет закрыт?

— Увы, не сомневаюсь. Если бы он мог, то закрыл бы Элизиум завтра же.

— Но почему? Я поставил Стоппарда, Теннеси Уильямса — их всегда играют в хороших театрах. Зачем же закрывать? Какой смысл?

— Боюсь, исключительно финансовый. Если бы вы, подобно Хаммерсмиту, мыслили цифрами, то это было бы для вас вопросом элементарной арифметики. Элизиум стареет. Мы все стареем. Мы вымираем. Нам всем предстоит одна и та же участь: закрыть дверь с той стороны и уйти.

«Уйти» — в его голосе появились мелодраматические оттенки. Он как будто собирался перейти на шепот.

— Откуда у вас такие сведения?

— Я много лет был всей душой предан этому театру и, расставшись с ним, стал — как бы это сказать? — чаще прикладывать ухо к земле. Увы, в наши времена уже трудно возродить успех, который видела эта сцена…

Он ненадолго замолк. Как казалось, задумался о чем-то. Затем вернулся к прежнему деловому тону:

— Этот театр близок к своей кончине, мистер Каллоуэй. Вы будете присутствовать на ритуале его погребения. Вы ни в чем не виноваты, но я чувствую… что должен был предупредить вас.

— Благодарю. Постараюсь оценить. Скажите, вы ведь были актером, да?

— Почему вы так подумали?

— Ваш голос.

— Отчасти риторический, я знаю. И боюсь, с ним ничего не поделать. Даже если им попросить чашку кофе, то он звучит как голос короля Лира во время бури.

Он виновато улыбнулся. Каллоуэй начинал испытывать теплые чувства к этому парню. Может быть, он выглядел несколько архаично, даже немного абсурдно, но в его натуре была какая-то аристократическая скромность, которая понравилась Каллоуэю. Литчфилд не превозносил своей любви к театру, как большинство людей его профессии, и не призывал громы и молнии на головы тех, кто работал, например, в кинематографе.

— Признаться, я немного утратил свою былую форму, — добавил Литчфилд. — Но, с другой стороны, я уже давно не нуждаюсь в ней. Вот моя жена-Жена? Каллоуэй даже не подозревал, что у Литчфилда были гетеросексуальные склонности.

— Моя жена Констанция играла здесь довольно часто, и — могу сказать — с большим успехом. До войны, разумеется.

— Жаль, если театр закроют.

— Конечно. Но я боюсь, в последнем акте этой драмы никаких чудес не предвидится. Через шесть недель от Элизиума не останется даже камня на камне. Я только хочу, чтобы вы знали: за закрытием театра следят не одни лишь алчные и корыстолюбивые. Вы можете считать нас своими ангелами-хранителями. Мы желаем вам добра, Теренс, мы все желаем вам добра.

Это было сказано искренне и просто. Каллоуэя тронуло сочувствие его гостя. И стало немного совестно за свои честолюбивые амбиции. Литчфилд продолжил:

— Мы желаем, чтобы этот театр достойно закончил свои дни и принял добрую смерть.

— Какой позор…

— Сожалеть уже поздно. Мы совершили непростительную ошибку, когда предпочли Диониса Аполлону.

— Что?

— Продались бухгалтерам. Легитимности. Таким, как Хаммерсмит, чья душа, если она вообще есть, не превышает размеров моего ногтя, а цветом походит на серую вошь. Мы поддались малодушию и не послушались своего внутреннего голоса. Голоса, который служил поэзии и звучал под звездами.

Каллоуэй не совсем понял аллюзии своего гостя, но уловил основной смысл его высказываний и вновь почувствовал симпатию к Литчфилду.

Внезапно в торжественную атмосферу их разговора ворвался голос Дианы, раздавшийся из-за кулис:

— Терри? Это ты?

Чары были рассеяны: Каллоуэй даже не замечал, какое почти гипнотическое воздействие производило на него присутствие Литчфилда. Точно какие-то знакомые руки бережно укачивали его. Теперь Литчфилд отступил от края сцены и заговорщически зашептал.

— Одно последнее слово, Теренс.

— Да?

— Ваша Виола. Если разрешите высказать мое мнение, ей не хватает многих качеств, необходимых для ее роли.

Каллоуэй промолчал.

— Я знаю, — продолжил Литчфилд. — Личные чувства иногда мешают смотреть правде в глаза…

— Нет, — прервал его Каллоуэй, — вы правы. Но она пользуется популярностью.

— У нее медвежья ухватка, Теренс…

Широкая ухмылка расползлась под полями шляпы и повисла в ее тени, как улыбка Чеширского Кота.

— Я пошутил, — тихо засмеялся Литчфилд. — Медведи могут быть очаровательными.

— Терри! Вот ты где!

Диана появилась с левой стороны сцены, как всегда одетая с пышной безвкусностью. В воздухе запахло конфронтацией. Однако Литчфилд уже удалялся в бутафорскую перспективу двух оград за циклорамой.

— Зашел за пиджаком, — объявил Терри.

— С кем ты разговариваешь?

Литчфилд исчез — так же спокойно и бесшумно, как и появился.

Диана даже не видела, как он ушел.

— Всего лишь с ангелом, дорогая, — сказал Каллоуэй.

* * *

Генеральная репетиция была плоха, но не так, как предвидел Каллоуэй. Она была неизмеримо хуже. Реплики оказались наполовину забытыми, выходы перепутанными, все комические эпизоды выглядели надуманными и ходульными, игра была то вялой, то тяжеловесной. Казалось, что новая «Двенадцатая ночь» будет длиться не меньше года. В середине третьего акта Каллоуэй взглянул на часы и подумал о том, что не урезанная ни в одном месте постановка «Макбета» (с антрактами) к этому времени уже закончилась бы.

Он сидел в партере, обхватив ладонями низко опущенную голову, и с тоской думал о том, что же ему еще сделать, чтобы придать своему творению хоть сколько-нибудь приемлемый вид. Не первый раз во время работы над этой постановкой он чувствовал свое бессилие перед проблемами с составом исполнителей. Реплики и монологи можно было выучить, мизансцены отрепетировать, выходы повторять до тех пор, пока они не врежутся в память. Но плохой актер есть плохой актер. Он мог бы до Судного дня налаживать неудававшуюся игру, но не сумел бы ничего поделать с медвежьим слухом Дианы Дюваль.

Она проявляла поистине акробатическое мастерство, избегая всякого намека на внутренний смысл своей роли, уклоняясь от каждой возможности расшевелить зрительный зал и игнорируя все нюансы, заложенные в характере ее персонажа. Она была героически непреклонна в противостоянии любым попыткам Каллоуэя создать на сцене цельный и живой образ. Ее Виола была призраком мыльной оперы, еще менее одушевленным и более плоским, чем бутафорские ограды в саду Оливии.

Критики должны были растерзать ее.

Хуже того, она должна была разочаровать Литчфилда. К своему удивлению, Каллоуэй не мог забыть его старомодной риторики. Он даже признавался себе в том, что было бы стыдно подвести Литчфилда, ожидавшего увидеть в его «Двенадцатой ночи» лебединую песню своего любимого Элизиума. Это ему казалось почти неблагодарностью.

О тяжелом бремени режиссера он знал задолго до того, как стал серьезно изучать свое ремесло. Его первый наставник из Актерского Центра (которого все называли Наш Возлюбленный Учитель) с самого начала говорил ему:

— На земле нет более одинокого существа, чем режиссер. Он знает все достоинства и недостатки своего творения — или должен знать, если хоть чего-нибудь стоит. Но он должен хранить эту информацию при себе и никогда не переставать улыбаться.

В то время это не казалось невыполнимым.

— Твоя главная задача состоит не в том, чтобы добиться успеха, — говорил Возлюбленный Учитель, — а в том, чтобы научиться не падать в грязь лицом.

Дельный совет, как выяснилось позже. Каллоуэй часто вспоминал своего гуру, поблескивавшего очками и улыбавшегося жестокой, циничной улыбкой. Ни один человек на земле не любил театр с такой страстью, с какой любил его Возлюбленный Учитель, и никто не ставил его претензии так низко, как он.

* * *

Был уже почти час ночи, когда они покончили с этой злосчастной репетицией и, расстроенные неудачей, стали расходиться по домам. Каллоуэй не хотел проводить этот вечер в компании: его не прельщала перспектива долгих возлияний, излияний в любви к искусству и массажа собственного или чужого эго. Его мрачной подавленности не рассеяли бы ни женщины, ни вино, ни что-либо другое. Он старался не смотреть на Диану и избегал ее взглядов. Все его едкие замечания, выговоренные ей в присутствии трупы, пропали даром. Она играла хуже и хуже.

В фойе он встретил Телльюлу; несмотря на время, довольно позднее для пожилой леди, она стояла и задумчиво смотрела в окно.

— Вы запрете двери? — спросил он, скорее из необходимости что-нибудь сказать, чем из любопытства.

— Я всегда запираю их на ночь, — ответила она.

Ей было далеко за семьдесят: возраст, едва ли располагающий к перемене образа жизни, А вопрос о ее увольнении был уже чисто академическим — разве нет? Каллоуэй боялся подумать о том, как она воспримет закрытие театра. Ее слабое сердце могло не выдержать этого известия. Разве Хаммерсмит не говорил ему, что Телльюла здесь работала еще, когда была пятнадцатилетней девочкой?

— Ну, спокойной ночи, Телльюла.

Она, как всегда, чуть заметно кивнула. Затем взяла Каллоуэя за руку.

— Да?

— Мистер Литчфилд… — начала она.

— Что мистер Литчфилд?

— Ему не понравилась репетиция.

— Он был здесь вечером?

— О да, — ответила она таким тоном, словно только слабоумный мог подумать иначе. — Конечно, он был здесь.

— Я его не видел.

— Ну… это все равно. Ему не понравилась репетиция.

Каллоуэй постарался сдержаться и не вспылить.

— Ничего не поделаешь.

— Он очень близко к сердцу принимает вашу постановку.

— Я это понял, — сказал Каллоуэй, избегая укоризненного взгляда Телльюлы. Он и без ее помощи знал, что эта ночь будет для него бессонной.

Он высвободил руку и пошел к двери. Телльюла не пыталась остановить его. Она только сказала:

— Вам нужно было повидаться с Констанцией.

Констанция? Где он мог слышать это имя? Ну конечно, жена Литчфилда.

— Она была прелестной Виолой.

Нет, он слишком устал, чтобы выражать соболезнования из-за смерти той актрисы — ведь она же умерла, не так ли? Разве Литчфилд не сказал, что она умерла?

— Прелестной, — повторила Телльюла.

— Спокойной ночи, Телльюла. Завтра увидимся.

Старая карга не ответила. Что ж, если она обиделась на его бесцеремонность, то это ее дело. Он оставил ее наедине со своими жалобами и вышел на улицу.

Была холодная ноябрьская ночь. Воздух не освежал:

пахло недавно уложенным асфальтом, дул пронизывающий, колючий ветер. Каллоуэй поднял воротник пиджака и нырнул в темноту.

Телльюла устало побрела в партер театра, где прошла вся ее жизнь. Его стены были такими же ветхими и обреченными, как она сама. В этом не было ничего неестественного: судьбы зданий и людей мало чем отличаются друг от друга. Но Элизиум должен был умереть, как и жил, достойно и славно.

Она благоговейно отдернула красную штору, закрывавшую портреты в коридоре. Берримор, Ирвинг — великие имена, великие актеры. Пожалуй, немного потускневшие краски, но в памяти такие лица никогда не увядают. На самом почетном месте, в последнем в ряду за шторой висел портрет Констанции Литчфилд. Прекрасные, незабвенно прекрасные черты: неповторимое анатомическое чудо.

Конечно, она была слишком молода для Литчфилда, и это стало частью их трагедии. Ее супруг, который был вдвое старше ее, мог дать своей непревзойденной красавице все, что она желала: славу, деньги, высокое положение в обществе. Все, кроме того, что ей больше всего требовалось: самой жизни.

Она умерла, когда ей еще не исполнилось и двадцати лет, — рак груди. Кончина была такой внезапной, что в нее до сих пор было трудно поверить.

Вспоминая об этом утерянном таланте, Телльюла почувствовала, как у нее на глаза стали наворачиваться слезы. Так много ролей могла бы оживить Констанция, если бы только сама не ушла из жизни. Клеопатра, Гедда, Розалина, Электа…

Увы, ничему этому не суждено было сбыться. Она исчезла во мраке, угасла, как свеча, опрокинутая порывом ветра, и после нее в жизни не было ни радости, ни света, ни тепла. С тех пор дни стали такими тоскливыми, что иногда под вечер хотелось заснуть и больше никогда не просыпаться.

Теперь она уже плакала, прижимая ладони к сморщенным глазам. И — о, Боже! — кто-то подошел к ней сзади, может быть, мистер Каллоуэй вернулся за чем-нибудь, а она стояла здесь, жалкая, и не могла вытереть слезы, которые текли и текли по щекам, как у какой-нибудь старой глупой женщины — ведь именно старой и глупой женщиной он считал ее. Молодой и сильный, что он знал о тоске по ушедшим годам, о горечи невосполнимых утрат? Когда-нибудь он испытает это. Нет, не когда-нибудь — скорее, чем думает.

— Телли, — сказал кто-то.

Она знала, кто это был. Ричард Уалден Литчфилд. Она обернулась и увидела его стоявшим в шести футах от нее, такого же подтянутого и стройного, как и раньше. Он был на двадцать лет старше ее, но возраст, казалось, совсем не изменил его. Ей стало стыдно за свои слезы.

— Телли, — мягко сказал он. — Я знаю, уже довольно поздно, но, по-моему, ты хочешь сказать: «здравствуйте».

— Здравствуйте!

Пелена слез медленно спала, и она увидела спутницу Литчфилда, уважительно державшуюся в двух шагах позади него. Та выступила из его тени, и Телльюла не могла не узнать ее неповторимо прекрасных черт. Время оборвалось, остатки смысла покинули этот мир. И внезапно из творившегося вокруг хаоса блеснул маленький лучик надежды, предназначавшийся для Телльюлы: внезапно она перестала чувствовать себя такой старой и обреченной, как прежде. Ибо почему же она не должна была доверять собственным глазам?

Перед ней стояла Констанция, по-прежнему блистательная и юная. Она приветливо улыбалась Телльюле.

Дорогая мертвая Констанция!

* * *

Репетиция была назначена на девять тридцать следующего утра. Диана, как обычно, опоздала на полчаса. Выглядела она так, будто не спала всю ночь.

— Простите, я задержалась, — бросила она, безжалостно коверкая открытые гласные.

Каллоуэй не чувствовал в себе желания броситься перед ней на колени.

— У нас завтра премьера, — процедил он, — а мы только и делаем, что дожидаемся тебя.

— Неужели? — спросила она, польщенная, но старавшаяся казаться удивленной и огорченной. Даже это ей не удавалось.

— О'кей, начинаем с первой сцены, — вздохнув, объявил Каллоуэй. — Пожалуйста, все возьмите тексты и ручки. Я сделал сокращения в нескольких диалогах и хочу, чтобы мы к обеду отрепетировали их. Рьен, ты подготовил свой экземпляр?

Рьен сверился с бумагами и, как следовало предполагать, смущенно извинившись, отрицательно замотал головой.

— Ладно, все равно приступаем. Предупреждаю, сегодня нам предстоит напряженная работа. Вчерашняя репетиция была крайне неудачной, нам нужно многое исправить. Заранее прошу прощения, если буду не слишком вежливым.

Он пытался сдерживать себя. Они тоже. И все-таки не было конца взаимным упрекам, спорам, обидам, даже оскорблениям. Каллоуэй с большим удовольствием согласился бы висеть вниз головой на трапеции, чем руководить четырнадцатью уставшими людьми, две третьих из которых не понимали, что от них хотят, а остальные были попросту неспособны выполнить требуемое. У Каллоуэя сдавали нервы.

Хуже всего было то, что у него все время было такое чувство, будто за ним наблюдают, хотя зрительный зал был абсолютно пуст. Он подумал, что Литчфилд мог смотреть за репетицией сквозь какую-нибудь потайную щелку, но затем посчитал эту мысль первым признаком развивающейся паранойи.

Наконец обед.

Каллоуэй знал, где найти Диану, и был готов к предстоящей сцене. Обвинения, слезы, уверения в любви, снова слезы, примирение. Шаблонный вариант.

Он постучал в дверь ее гримерной.

— Кто там?

Плакала она или говорила, не отнимая ото рта стакана с чем-нибудь тонизирующим?

— Я.

— Что тебе?

— Могу я войти?

— Войди.

Она держала в одной руке бутылку водки (хорошей водки), а в другой стакан. Слез еще не было.

— От меня нет никакого толка, да? — сказала она, как только он закрыл за собой дверь. Ее глаза умоляли его, чтобы он что-нибудь возразил.

— Ну, не будь такой глупенькой, — уклончиво проговорил он.

— Никогда не понимала Шекспира, — надулась она, как если бы в этом была вина великого барда. — Все эти слова, о которые можно сломать язык.

Буря приближалась и вскоре должна была разразиться.

— Не волнуйся, все идет правильно, — солгал он, обняв ее одной рукой. — Тебе просто нужно немного времени.

Ее лицо помрачнело.

— Завтра премьера, — медленно произнесла она. Этому замечанию трудно было что-нибудь противопоставить.

— Меня разорвут на части, да?

Он хотел ответить отрицательно, но у него не повернулся язык.

— Да. Если только…

— И я больше никогда не получу работы, да? Мне говорил Гарри, этот безмозглый недоделанный еврей: «Прекрасно для твоей репутации», — сказал он. Мне не помешает хорошая затрещина, он так сказал. Ему-то что? Получит свои проклятые десять процентов и оставит меня с ребенком. Выходит, я одна буду выглядеть такой круглой дурой, да?

При мысли о том, что она будет выглядеть круглой дурой, грянула буря. На этот раз не какой-нибудь легкий дождик — настоящий ураган, скоро перешедший в безутешные рыдания. Он делал все, что мог, но успокоить ее было трудно. Она плакала так горько и обильно, что его слова просто тонули в ее слезах. Поэтому он нежно поцеловал ее, как поступил бы любой приличный режиссер, и — чудо из чудес! — его уловка как будто удалась. Тогда он проявил немного большую активность, чем прежде: его руки задержались на ее груди, скользнули под блузку, нащупали соски, зажали между большими и указательными пальцами.

Это сработало безупречно. В грозовых тучах забрезжили первые лучи солнца: она вздохнула, расстегнула ремень на его брюках и позволила высушить последние капли недавнего дождя. Его пальцы нашарили кружевную тесемку ее трусиков и с достаточной настойчивостью стали проникать дальше. Упала бутылка водки, опрокинутая ее неосторожным движением, и залила разбросанные по столу бумаги, они даже не услышали стука стекла о дерево.

Затем отворилась проклятая незапертая дверь, и дуновение сквозняка сразу остудило их пыл.

Каллоуэй уже почти обернулся, но вовремя сообразил, какое зрелище представлял бы собой, и вместо этого уставился в зеркало, висевшее за спиной Дианы. Оттуда на него смотрело невозмутимое лицо Литчфилда.

— Простите, что не постучал.

В его ровном голосе не было ни доли замешательства. Каллоуэй поспешно натянул брюки, застегнул ремень и обернулся, мысленно проклиная свои горящие щеки.

— Да… это было бы вежливо, — выдавил он из себя.

— Еще раз примите мои извинения. Я хотел переговорить, — он перевел взгляд на Диану, — с вашей кинозвездой.

Каллоуэй почти физически ощутил, как что-то возликовало в душе Дианы. Его охватило недоумение: неужели Литчфилд отказался от своего прежнего мнения о ней? Неужели он пришел сюда как пристыженный поклонник, готовый припасть к ногам величайшей актрисы?

— Я был бы очень благодарен, если бы мне позволили поговорить с леди, — продолжил тот вкрадчивым голосом.

— Видите ли, мы…

— Разумеется, — перебила Диана. — Но только через пару секунд, хорошо?

Она мгновенно овладела ситуацией. Слезы были забыты.

— Я подожду в коридоре, — сказал Литчфилд, покидая гримерную.

За ним еще не закрылась дверь, а Диана уже стояла перед зеркалом и вытирала черные подтеки туши под глазами.

— Приятно иметь хоть одного доброжелателя, — проворковала она. — Ты не знаешь, кто он?

— Его зовут Литчфилд, — сказал Каллоуэй. — Он очень переживает за этот театр.

— Может быть, он хочет предложить мне что-нибудь?

— Сомневаюсь.

— Ох, не будь таким занудой, Теренс, — недовольно проворчала она. — Тебе просто не нравится, когда на меня обращают внимание. Разве нет?

— Извини, каюсь.

Она придирчиво осмотрела себя.

— Как я выгляжу? — спросила она.

— Превосходно.

— Прости за недавнее.

— Недавнее?

— Ты знаешь, за что.

— Ах… да, конечно.

— Увидимся внизу, ладно?

Его бесцеремонно выставляли за дверь. Присутствие любовника и советчика уже не требовалось.

— В коридоре было прохладно. Литчфилд терпеливо дожидался, прислонившись к стене. Свет здесь был довольно ярким, и он стоял ближе, чем в предыдущий вечер. Каллоуэй все еще не мог полностью разглядеть лицо под широкополой шляпой. Но что-то в его чертах — какая странная мысль! — показалось ему искусственным, не настоящим. Была какая-то нескоординированность в движениях мышц, когда тот говорил.

— Она еще не совсем готова, — сказал Каллоуэй.

— Замечательная женщина, — промурлыкал Литчфилд.

— Да.

— Я не виню вас…

— М-м.

— Но все-таки она не актриса.

— Литчфилд, вы ведь не собираетесь мешать мне? Я вам этого не позволю.

— Можете расстаться со своими опасениями.

Явное удовольствие, которое Литчфилд получал от его замешательства, сделало Каллоуэя менее почтительным к своему собеседнику, чем прежде.

— Если вы ее хоть немного расстроите…

— У нас общие интересы, Теренс. Я не хочу ничего, кроме удачи для вашей постановки, поверьте мне. Неужели вы думаете, что в сложившейся ситуации я рискнул бы чем-нибудь встревожить вашу Первую леди? Я буду кроток, как козочка, Теренс.

— Во всяком случае, — последовал откровенный ответ, — вы не похожи на козочку.

Улыбка, скользнувшая по губам Литчфилда, была скорее условностью, чем проявлением каких-либо чувств.

Спускаясь по лестнице, Каллоуэй крепко сжимал зубы и никак не мог объяснить себе причину своего беспокойства.

* * *

Диана отошла от зеркала, готовая сыграть свою роль.

— Можете войти, мистер Литчфилд, — объявила она.

Тот появился в дверях прежде, чем она успела договорить.

— Миссис Дюваль, — почтительно поклонившись, сказал он (она улыбнулась: какие старомодные любезности), — вы не простите мою недавнюю неучтивость?

Она взглянула на него коровьими глазами: мужчины всегда таяли от ее взгляда.

— Мистер Каллоуэй… — начала она.

— Очень настойчивый молодой человек, полагаю.

— Да.

— Надеюсь, он не слишком докучает своей Первой леди?

Диана немного нахмурилась, на переносице проступила едва заметная зигзагообразная складка.

— Боюсь, да.

— Профессионалу это непозволительно, — сказал Литчфилд. — Но, прошу простить меня, его пылкость вполне объяснима.

Она придвинулась к лампе возле зеркала, зная, что яркий свет особенно выгоден для ее черных волос.

— Ну, мистер Литчфилд, что я могу сделать для вас?

— Честно говоря, у меня очень деликатное дело, — сказал Литчфилд. — Горько признать, но — как бы получше выразиться? — ваш талант не совсем идеально соответствует характеру этой постановки. В вашем стиле игры не хватает нужной тонкости.

Последовало напряженное молчание, в продолжение которого Диана сопела носом и обдумывала значение только что сказанных слов. Затем она двинулась к двери. Ей не понравилось то, как началась эта сцена. Она ожидала поклонника, а вместо него получила критика.

— Уходите, — проговорила она бесцветным голосом.

— Миссис Дюваль…

— Вы меня слышали.

— Вы ведь не подходите на роль Виолы, разве нет? — продолжал Литчфилд, как если бы кинозвезда ничего не сказала.

— Вас это не касается, — бросила она.

— Но это так. Я видел репетиции. Вы были вялы и неубедительны. Все комические эпизоды казались пошлыми, а сцена соединения — ни одно сердце не смогло бы выдержать ее — сделанной из какого-то тяжелого и грубого металла. Да, там была прямо-таки свинцовая тяжеловесность.

— Спасибо, я не нуждаюсь в вашем мнении.

— У вас нет стиля…

— Заткнитесь.

— Нет стиля и нет вкуса. Уверен, на экранах телевизоров вы — само очарование, но сцена требует особой правдивости. И души, которой вам, честно говоря, не хватает.

Игра уже выходила за все дозволенные рамки. Диана хотела ударить непрошеного гостя, но не находила подходящего повода. Она не могла воспринимать всерьез этого престарелого позера. Он был даже не из мелодрамы, а из музыкальной комедии — со своими тонкими серыми перчатками и со своим тонким серым галстуком. Безмозглый, озлобленный клоун, что он понимал в искусстве?

— Убирайтесь вон или я позову менеджера, — сказала она.

Но он встал между ней и дверью.

Сцена изнасилования? Вот какую пьесу они играли? Неужели он сгорает от страсти к ней? Боже, упаси.

— Моя жена, — улыбнувшись, произнес он, — играет Виолу…

— Я рада за нее.

— …И она чувствует, что сможет вдохнуть в эту роль немного больше жизни, чем вы.

— У нас завтра премьера, — неожиданно для себя проговорила она, как будто защищая свое присутствие в постановке. Какого черта она пыталась оправдываться перед ним, после того как услышала от него все эти ужасные вещи? Может быть, потому что была немного испугана. Его дыхание, уже довольно близкое к ней, пахло дорогим шоколадом.

— Она знает роль наизусть.

— Эта роль принадлежит мне. И я исполню ее. Я исполню ее, даже если буду самой плохой Виолой за всю историю театра, договорились?

Она старалась сохранять самообладание, но это было нелегко. Что-то в нем заставляло ее нервничать. Нет, она боялась не насилия, но все-таки чего-то боялась.

— Увы, я уже обещал эту роль своей жене.

— Что? — она изумилась его самонадеянности.

— И эту роль будет играть Констанция.

Услышав имя соперницы, она рассмеялась. В конце концов это могло быть комедией высочайшего класса. Чем-нибудь из Шеридана или Уальда, запутанным и хитроумным. Но он говорил с такой непоколебимой уверенностью: «Эту роль будет играть Констанция», как если бы все дело было уже обдумано и решено.

— Я не собираюсь больше дискутировать с вами. Поэтому, если вашей жене угодно играть Виолу, то ей придется играть ее на улице. На паршивой улице, ясно?

— У нее завтра премьера.

— Вы глухой, тупой или то и другое?

Внутренний голос твердил ей, чтобы она не теряла самоконтроля, не переигрывала, не выходила из рамок сценического действия. Какими бы последствиями оно ни обернулось.

Он шагнул к ней, и лампа, висевшая возле зеркала, высветила лицо под широкополой шляпой. До сих пор у нее не было возможности внимательно разглядеть его, теперь она увидела глубоко врезанные линии вокруг его глаз и рта. Они не были складками кожи, в этом она не сомневалась. Он носил накладки из латекса, и они были плохо приклеены. У нее руки зачесались от желания сорвать их и открыть его настоящее лицо.

Конечно. Вот оно что. Сцена, которую она играла, называлась «Срывание маски».

— А ну, поглядим, на кого вы похожи, — произнесла она, и, прежде чем он перестал улыбаться, ее рука коснулась его щеки. В самый последний момент у нее мелькнула мысль, что именно этого он и добивался, но уже было поздно извиняться или сожалеть о содеянном. Ее пальцы нащупали край маски и потянули за него. Диана вздрогнула.

Тонкая полоска латекса соскочила и обнажила истинную физиономию ее гостя. Диана попыталась броситься прочь, но его рука крепко ухватила ее за волосы. Все, что она могла, — это лишь смотреть в его лицо, полностью лишенное какого-либо кожного покрытия. С него кое-где свисали сухие волокна мышц, под подбородком виднелись остатки бороды, но все прочее давно истлело. Лицо большей частью состояло из кости, покрытой пятнами грязи и плесени.

— Я не был, — отчетливо проговорил череп, — бальзамирован. В отличие от Констанции.

Диана никак не отреагировала на это объяснение. Она ни единым звуком не выразила протеста, несомненно требовавшегося в данной сцене. У нее хватило сил только на то, чтобы хрипло застонать, когда его рука сжалась еще крепче и отклонила назад ее голову.

— Рано или поздно мы все должны делать выбор, — сказал Литчфилд, и его дыхание сейчас не пахло шоколадом, а разило гнилью.

Она не совсем поняла.

— Мертвым нужно быть более разборчивыми, чем живым. Мы не можем тратить наше дыхание на что-либо меньшее, чем самое чистое наслаждение. Я полагаю, тебе не нужно искусство. Не нужно? Да?

Она согласно закивала головой, моля Бога о том, чтобы это было ожидаемым ответом.

— Тебе нужна жизнь тела, а не жизнь воображения. И ты можешь получить ее.

— Да… благодарю… тебя.

— Если ты так хочешь, то получишь ее.

Внезапно он плотно обхватил ее голову и прижался беззубым ртом к ее губам. Она попыталась закричать, но ее дыхания не хватило даже на стон.

* * *

Рьен нашел Диану лежавшей на полу своей гримерной, когда время уже близилось к двум. Понять случившееся было трудно. У нее не оказалось ран ни на голове, ни на теле, не была она и мертвой в полном смысле слова. Складывалось впечатление, что она впала в нечто похожее на кому. Возможно, поскользнулась и ударилась обо что-то затылком. Во всяком случае, она была без сознания.

До премьеры оставалось несколько часов, а Виола очутилась в реанимационном отделении местной больницы.

— Чем быстрее это заведение пойдет с молотка, тем лучше, — сказал Хаммерсмит. Он пил во время рабочего дня, чего раньше Каллоуэй не замечал за ним. На его столе стояли бутылки виски и полупустой стакан. Темные круги от стакана были отпечатаны на счетах и деловых письмах. У Хаммерсмита тряслись руки.

— Что слышно из больницы?

— Она прекрасная женщина, — сказал менеджер, глядя в стакан.

Каллоуэй мог поклясться, что он был на грани слез.

— Хаммерсмит! Как она?

— Она в коме. И состояние не меняется.

— Полагаю, это уже кое-что.

Хаммерсмит хмуро посмотрел на Каллоуэя.

— Сопляк, — сказал он. — Крутил с ней шашни, да? Воображал себя черт знает кем? Ну, так я скажу тебе что-то. Диана Дюваль стоит дюжины таких, как ты. Дюжины!

— Вот почему вы позволили продолжать работу над постановкой, Хаммерсмит? Потому что увидели ее и захотели прибрать к своим липким ручонкам?

— Тебе не понять. Ты думаешь не головой, а кое-чем другим. — Казалось его глубоко оскорбило то, как Каллоуэй интерпретировал его восхищение Дианой ла Дюваль.

— Ладно, пусть по-вашему. Так или иначе, у нас нет Виолы.

— Вот почему я отменяю премьеру, — сказал Хаммерсмит, растягивая слова, чтобы продлить удовольствие от них.

Это должно было случиться. Без Дианы Дюваль не могло быть никакой «Двенадцатой ночи». И такой исход, возможно, был наилучшим.

Раздался стук в дверь.

— Кого там черти принесли? — устало проговорил Хаммерсмит. — Войдите.

Это был Литчфилд, Каллоуэй почти обрадовался, увидев его странное лицо с пугающими шрамами. Правда, он хотел бы задать ему несколько вопросов о его разговоре с Дианой, закончившемся ее нынешним состоянием, но в присутствии Хаммерсмита нужно было остерегаться голословных обвинений. Кроме того, если бы Литчфилд пытался причинить какой-нибудь вред Диане, то разве появился бы здесь так скоро и с такой улыбающейся физиономией?

— Кто вы? — спросил Хаммерсмит.

— Ричард Уалден Литчфилд.

— Я вас не знаю.

— Старый приверженец Элизиума, если позволите.

— Ох, Господи.

— Он стал моим основным делом…

— Что вам нужно? — прервал Хаммерсмит, раздраженный его неторопливой манерой говорить.

— Я слышал, что постановке грозит опасность, — невозмутимо ответил Литчфилд.

— Не грозит, — потеребив нижнюю губу, сказал Хаммерсмит. — Не грозит, потому что никакой постановки не будет. Она отменена.

— Вот как?

Литчфилд перевел взгляд на Каллоуэя.

— Это решение принято с вашего согласия? — спросил он.

— Его согласия здесь не нужно. Я обладаю исключительным правом отменять постановки, если такая необходимость продиктована обстоятельствами. Это записано в его контракте. Театр закрыт с сегодняшнего вечера и больше никогда не откроется.

— Театр не будет закрыт.

— Что?

Хаммерсмит встал из-за стола, и Каллоуэй понял, что еще не видел его во весь рост. Он был очень маленьким, почти лилипутом.

— Мы будем играть «Двенадцатую ночь», как объявлено в афишах, — промурлыкал Литчфилд. — Моя жена милостиво согласилась исполнять роль Виолы вместо миссис Дюваль.

Хаммерсмит захохотал хриплым смехом мясника. Однако в следующее мгновение он осекся, потому что в кабинете появился запах лаванды, и перед тремя мужчинами предстала Констанция Литчфилд, облаченная в роскошный черный наряд. Мех и шелка ее вечернего туалета торжественно переливались на свету. Она выглядела такой же прекрасной, как и в день своей смерти, даже у Хаммерсмита захватило дух, когда он взглянул на нее.

— Наша новая Виола, — объявил Литчфилд.

Прошло две или три минуты, прежде чем Хаммерсмиту удалось совладать с собой.

— Эта женщина не может вступить в труппу за полдня до премьеры.

— А почему бы и нет? — произнес Каллоуэй, не сводивший глаз с женщины. Литчфилд оказался счастливчиком: Констанция была головокружительно красива. Внезапно он стал бояться, что она повернется и уйдет.

Затем она заговорила. Это были строки из первой сцены четвертого акта:

Коль счастье наше так обречено

Зависеть от одежд, принадлежащих

Не мне, то не обнимешь ты меня,

Покуда место, время и фортуна

Не отдадут мне права быть Виолой.

Голос был легким и музыкальным; казалось, он звучал во всем ее теле, наполняя каждое слово жаром глубокой страсти.

И лицо. С какой тонкой и экономной выразительностью ее подвижные, удивительно живые черты передавали внутренний смысл поэтических строк!

Она была очаровательна. Ее чары не могли не околдовать их.

— Превосходно, — сказал Хаммерсмит. — Но в нашем деле существуют определенные правила и порядки. Она включена в состав исполнителей?

— Нет, — ответил Литчфилд.

— Вот видите, ваша просьба невыполнима. Профсоюзы строго следят за подобными вещами. С нас сдерут шкуру.

— Вам-то что, Хаммерсмит? — сказал Каллоуэй. — Какое вам дело? После того, как снесут Элизиум, вашей ноги уже не будет ни в одном театре.

— Моя жена видела репетиции и изучила все особенности этой постановки. Лучшей Виолы вам не найти.

— Она была бы восхитительна, — все еще не сводя глаз с Констанции, подхватил Каллоуэй.

— Каллоуэй, вы рискуете испортить отношения с профсоюзами, — проворчал Хаммерсмит.

— Это не ваши трудности.

— Вы правы, мне нет никакого дела до того, что будет с театром. Но если о замене кто-нибудь пронюхает, премьера не состоится.

— Хаммерсмит! Дайте ей шанс. Дайте шанс всем нам. Если премьера не состоится, то я уже никогда не буду нуждаться в профсоюзах.

Хаммерсмит вновь опустился на стул.

— К вам никто не придет, вы это понимаете? Диана Дюваль была кинозвездой, ради нее зрители сидели бы и слушали всю вашу чепуху. Но никому неизвестная актриса?.. Это будут ваши похороны. Готовьте их сами, если так хотите. Я умываю руки. И запомните, Каллоуэй, вы один будете во всем виноваты. Надеюсь, с вас живьем сдерут кожу.

— Благодарю вас, — сказал Литчфилд. — Очень мило с вашей стороны.

Хаммерсмит начал разбирать на столе бумаги, стеснявшие бутылку и стакан. Аудиенция была окончена, его больше не интересовали эти легкомысленные бабочки и их мелкие проблемы.

— Убирайтесь, — процедил он. — Убирайтесь прочь.

* * *

— У меня есть две или три просьбы, — сказал Литчфилд, когда они вышли из офиса. — Они касаются условий, при которых моя жена согласна выступать.

— Условий чего?

— Обстановки, удобной для Констанции. Я бы хотел, чтобы лампы над сценой горели вполнакала. Она просто не привыкла играть при таком ярком свете.

— Очень хорошо.

— И еще я бы попросил вас восстановить огни рампы.

— Рампы?

— Я понимаю, это немного старомодно, но с ними она чувствует себя уверенней.

— Такое освещение будет ослеплять актеров, — сказал Каллоуэй. — Они не будут видеть зрительного зала.

— Тем не менее… я вынужден настаивать.

— О'кей.

— И третье. Все сцены, в которых обыгрываются поцелуи, объятия и другие прикосновения к Виоле, должны быть исправлены так, чтобы исключить любой физический контакт с Констанцией.

— Любой?

— Любой.

— Но, Господи! Почему?

— Моя жена не нуждается в излишней драматизации, Теренс. Она предпочитает не отвлекать внимание от работы сердца.

Эта странная интонация в слове «сердца». Работы сердца. Каллоуэй поймал взгляд Констанции. Ее глаза, казалось, благословляли его.

— Нужно ли представить труппе новую Виолу?

— Почему нет?

Трио переступило порог театра.

* * *

Установить осветительную аппаратуру и исправить эпизоды, предусматривающие физическое соприкосновение актеров, было делом несложным. И, хотя почти все исполнители поначалу не испытывали дружеских чувств к своей новой партнерше, ее скромная манера держаться и природное обаяние вскоре покорили их. Кроме того, ее присутствие означало, что представление все-таки состоится.

* * *

Без пяти шесть Каллоуэй объявил перерыв и назначил на восемь часов начало костюмированной генеральной репетиции. Актеры расходились группами, оживленно обсуждавшими новую постановку. То, что вчера казалось грубым и неуклюжим, сегодня выглядело довольно неплохо. Разумеется, многое еще предстояло отточить и подправить: некоторые технические неувязки, плохо сидевшие костюмы, отдельные режиссерские недочеты. Однако успех был уже практически обеспечен. Это чувствовали и актеры. Даже Эд Каннингхем снизошел до пары комплиментов.

* * *

Литчфилд застал Телльюлу стоявшей у окна в комнате отдыха.

— Сегодня вечером…

— Да, сэр.

— Только не надо ничего бояться.

— Я не боюсь, — ответила Телльюла.

Что за мысль? Как будто она и так…

— Будет немного жалко расставаться. И не тебе одной.

— Я знаю.

— Я понимаю тебя. Ты любишь этот театр так же, как и я. Но ведь тебе известен парадокс нашей профессии. Играть жизнь… ах, Телли, какая это удивительная вещь! Знаешь, иногда мне даже интересно, как долго я еще смогу поддерживать эту иллюзию.

— Ваше представление замечательно, — сказала она.

— Ты и вправду так думаешь?

Он и в самом деле обрадовался: до сих пор у него еще были сомнения в успехе своей имитации. Ему ведь нужно было постоянно сравнивать себя с настоящими, живыми людьми. Благодарный за похвалу, он коснулся ее плеча.

— Телльюла, ты хотела бы умереть?

— Это больно?

— Едва ли.

— Тогда я была бы счастлива.

— Да будет так, Телли.

Он прильнул к ее губам, и она, не переставая улыбаться, умерла. Он уложил ее на софу и ее ключом запер за собой дверь. Она должна была остыть в этой прохладной комнате и подняться на ноги к приходу зрителей.

* * *

В пятнадцать минут седьмого перед Элизиумом остановилось такси, и из него вышла Диана Дюваль. Был холодный ноябрьский вечер, но она не ощущала дискомфорта. Сегодня ее ничего не могло огорчить. Ни темнота, ни холод.

Никем не замеченная, она прошла мимо афиш, на которых были отпечатаны ее лицо и имя, поднялась по лестнице и отворила дверь в гримерную. Объект ее страсти был погружен в густое облако табачного дыма.

— Терри.

Через порог комнаты она переступила только тогда, когда убедилась в том, что ее появление было в достаточной мере осознано. Он побледнел, и поэтому она немного надула губы, что было нелегким делом. Мышцы лица почти не слушались, но она приложила некоторые усилия и все-таки добилась удовлетворительного эффекта.

Каллоуэй не сразу смог найти какие-либо слова. Диана выглядела больной, тут не было двух мнений, и если она покинула больницу, чтобы принять участие в костюмированной генеральной репетиции, то он должен был отговорить ее от этого. На ней не было косметики, ее волосы нуждались в немалом количестве шампуня.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, когда она закрыла дверь.

— У меня есть одно незаконченное дело.

— Послушай… Я должен кое-что сказать тебе… (Господи, ему вовсе не хотелось быть таким непорядочным человеком, но…) Видишь ли, мы нашли тебе замену. Я хочу сказать — замену в постановке. (Она непонимающе смотрела на него. Торопясь договорить, он путался в словах и терял мысли). Мы думали, что тебя не будет. То есть, не всегда, конечно, а только на премьере. Что потом ты вернешься…

— Не беспокойся, — сказала она.

У него медленно начала отвисать челюсть.

— Не беспокойся?

— Мне-то какое дело?

— Но ты же, говоришь, вернулась, чтобы закончить…

Он осекся. Она расстегивала верхние пуговицы платья. У него мелькнула мысль, что она решила разыграть его. Нет, у нее не могло быть серьезных намерений! Секс? Сейчас?..

— За последние несколько часов я многое передумала, — сказала она, вынув руки из рукавов, спустив платье и переступив через него; на ней был белый лифчик, крючки на застежке которого она, заломив локти, безуспешно пыталась рассоединить. — И решила, что театр меня мало волнует. Ты поможешь мне или нет?

Она повернулась и подставила ему спину. Он автоматически разъединил крючки, хотя еще не осознал, хотел ли это делать. Впрочем, его желания будто и не играли роли. Она вернулась, чтобы закончить то, на чем их прервали, — вот так просто… И несмотря на какие-то хриплые звуки в горле, несмотря на какой-то остекленевший взгляд, она все еще оставалась очень привлекательной женщиной. Она вновь повернулась, и Каллоуэй увидел ее грудь — более бледную, чем та, что была в его памяти, но такую же соблазнительную. Ему сразу стало неудобно от тесноты в брюках, и ее телодвижения только усугубляли неловкость его положения: ее руки раздвигали бедра, как на самых непристойных стриптизах в Сохо, поглаживали между ног…

— Не беспокойся за меня, — сказала она. — Я уже все решила. Все, что я по-настоящему хочу…

Она отняла руки от живота и приложила ладони к его лицу. Они были холодными как лед.

— Все, что я по-настоящему хочу, это ты. Я не могу заниматься и сексом, и сценой… У каждого в жизни наступает время, когда нужно принимать решения.

Она облизнула губы. Они остались такими же сухими, как и прежде, точно у нее на языке не было ни капли влаги.

— Этот случай заставил меня задуматься о том, чего я действительно хочу. И если честно, — она расстегнула ремень на его брюках, — то меня не волнует…

Теперь молния.

— …ни эта, ни любая другая паршивая пьеса.

Брюки упали на пол.

— Я покажу тебе, что меня по-настоящему волнует.

Она дотронулась до его трусов. От холода ее рук прикосновение казалось особенно сексуальным. Он улыбнулся и закрыл глаза. Она опустила его трусы до лодыжек и встала перед ним на колени.

Она умела делать то, что собиралась делать. Ее губы почему-то были суше, чем обычно, язык царапал его плоть, но ощущения, которые она в нем порождала, могли кого угодно свести с ума. Блаженствуя, он даже не замечал, насколько глубоко она вбирала его, возбуждая все больше и больше. Глубоко и медленно, затем все быстрее и, когда уже почти наступал оргазм, снова медленнее, пока не проходила потребность в нем. Он был в полной ее власти.

Желая посмотреть за ее работой, он открыл глаза. Она была сосредоточена и серьезна.

— Господи, — выдохнул он, — как хорошо.

Она не ответила, продолжая безмолвно трудиться над ним. Она даже не издавала своих обычных звуков: ни удовлетворенного посапывания, ни тяжелых вздохов. Просто всасывала и отпускала его плоть — в абсолютной тишине.

На какое-то время он задержал дыхание. У него — не в голове, а где-то в животе — мелькнула неожиданная мысль. Ее голова все так же покачивалась, губы были плотно прижаты к его коже. Прошло полминуты, минута, полторы. Но теперь он уже был полон дикого, тошнотворного ужаса.

Она не дышала. Ее ноздри были неподвижны, и ее работа так удавалась ей именно потому, что она ни разу не остановилась, чтобы вдохнуть или выдохнуть воздух.

Тело Каллоуэя одеревенело, а то, что было напряжено, стало быстро вянуть и морщиться. Она не переставала трудиться, но ее неутомимые движения могли утвердить его только лишь в этой дикой мысли: она мертва.

Она держала его губами, своими холодными губами, и была мертва. Вот зачем она вернулась — покинула больничный морг и вернулась сюда. Она не заботилась ни о пьесе, ни о своей профессии, а только хотела закончить то, что начала несколько часов тому назад. Вот какой акт она предпочла: один лишь этот акт. Она выбрала роль, которую собиралась исполнять до бесконечности.

Каллоуэй не мог пошевелиться, как и не мог не смотреть на голову трупа, трудившегося между его ног.

Затем она, казалось, почувствовала его ужас. Ее глаза открылись и взглянули на него. Как мог он принять этот взгляд за взгляд живого человека? Она оставила в покое рудимент его мужского достоинства.

— Что такое? — спросила она голосом, в котором уже не было ни одной живой нотки.

— Ты… не… дышишь.

Ее лицо превратилось в безжизненную маску. Она встала с колен.

— Ох, дорогой, — уже отбросив всякое притворство, сказала она. — Эта роль мне не удалась, да?

У нее был голос привидения: тонкий, бесцветный. Кожа, восхищавшая его своей бледностью, при повторном рассмотрении оказалась белой, как воск.

— Ты умерла? — спросил он.

— Боюсь, да. Два часа назад, во сне. Но мне нужно было прийти, Терри: слишком много незаконченного… Я сделала выбор, и ты должен быть доволен. Ты ведь доволен, да?

Она направилась к дамской сумочке, которую оставила возле зеркала. Каллоуэй беспомощно посмотрел на дверь. Его тело не подчинялось ему. Кроме того, на лодыжках были спущенные брюки. Два шага — и он растянулся бы на полу.

Она вновь повернулась к нему, держа в руке что-то блестящее и острое. Он, как ни старался, никак не мог сфокусировать зрение на этом сверкающем, ярком, лучистом… Но чем бы это ни было, оно предназначалось для него.

* * *

С тех пор, как в 1934 году построили новый крематорий, на кладбище не прекращались осквернения могил. В поисках несуществующих драгоценностей гробы выкапывались и вскрывались, надгробия переворачивались и разбивались, на плитах постоянно появлялись бутылочные осколки и нецензурные надписи. За памятниками и оградами почти никто не ухаживал. Сменилось уже несколько поколений, и теперь здесь разве что изредка можно было встретить человека, у которого поблизости был похоронен какой-нибудь родственник и при этом хватало смелости ходить по мрачным аллеям кладбища, изуродованного следами алчности и вандализма.

Конечно, так было не всегда. На мраморных фасадах уцелевших викторианских мавзолеев здесь красовались имена некогда знаменитых и влиятельных людей. Основателей города, местных предпринимателей и аристократов, которыми раньше гордился каждый горожанин. Здесь была погребена и актриса Констанция Литчфилд («Покойся, пока не наступят день и не рассеются тени»), могила которой содержалась в уникальном порядке благодаря заботам какого-то таинственного поклонника.

В эту ночь никто не рассматривал надгробий, не читал эпитафий — для влюбленных было слишком холодно. Никто не видел, как Шарлотта Хенкок отворила дверь своего склепа и два голубя захлопали крыльями, приветствуя ее появление на залитой лунным светом дорожке. С ней был ее муж Жерар, умерший тринадцатью годами раньше и потому не сохранившийся так хорошо, как она. К ним присоединились похороненные неподалеку Джозеф Жарден с семейством, Анна Снелл, Ларио Флетчер, братья Питчкок, за ними последовали и другие. В углу кладбища Альфред Краушо (капитан 17-го уланского полка) помогал своей горячо любимой супруге Эмме встать с ее погребального ложа. Мелькали лица, сдавленные тяжестью могильных плит, — были ли среди них Кетти Рейнольдс со своим ребенком, который прожил всего один день и которого она держала на руках, или Мартин ван дёр Линде («Да не умрет память о праведных»), чья жена пропала без вести во время позапрошлой войны. Роза и Селина Голдфинг, блиставшие в лучших театрах мира, и Томас Джерри, и…

Слишком много имен, чтобы всех упомянуть. Слишком много скорбных отметин времени, чтобы все описать. Достаточно сказать, что они восстали: в остатках своих креповых костюмов, с лицами, так не похожими на фотографии, глядевшие с памятников. И еще то, что все они вышли через главные ворота кладбища и, мягко ступая по сухой земле пустыря, направились к Элизиуму. Вдали по дороге проносились автомобили. В небе гудел реактивный самолет. Заглядевшись на его бортовые огни, один из братьев Питчкок оступился, упал и сломал челюсть. Его осторожно подняли и, беззлобно посмеиваясь, повели дальше. Ничего страшного не произошло, а что же за воскресенье без нескольких дружеских улыбок?

Итак, представление продолжалось:

Коль музыкой питается любовь,

То, музыкант, игра! — до пресыщенья,

Чтоб навсегда мой голод утолить…

Каллоуэя за кулисами так и не нашли. Однако Рьен получил указание от Хаммерсмита (через вездесущего Литчфилда) начинать спектакль без режиссера.

— Должно быть, он в директорской ложе, — сказал Литчфилд. — Да, кажется, я вижу его там.

— Он улыбается? — спросил Эдди Каннингхем.

— У него улыбка до самых ушей.

— Значит, только что от Дианы.

Все засмеялись. В этот вечер смех почти не умолкал. Спектакль явно удавался, и, хотя недавно установленные огни рампы мешали разглядеть зрителей, каждый чувствовал доброжелательную атмосферу в зале. Со сцены актеры возвращались окрыленными.

— Мистер Литчфилд, ваши друзья преобразили эту богадельню, — добавил Эдди. — Жаль, не могу разглядеть партера, но, по-моему, в нем еще не было столько улыбающихся лиц.

* * *

Акт первый, сцена вторая: уже одно появление Констанции Литчфилд в роли Виолы вызвало гром аплодисментов. И каких аплодисментов! Точно тысячи барабанных палочек разом обрушились на тугую кожу каких-то гулких ударных инструментов. Настоящий шквал рукоплесканий!

И, Боже, как она играла! Как и предполагала — с полной самоотдачей, всем сердцем вжившись в роль, не нуждаясь ни в объятиях, ни в поцелуях, ни в прочей театральной бутафории и одним мановением руки заменяя сотню иных многозначительных жестов. После первой сцены каждый ее выход сопровождался все тем же градом аплодисментов, вслед за которыми зрительный зал погружался в напряженное и почтительное молчание.

За кулисами вся труппа наслаждалась предчувствием успеха. Успеха, вырванного из лап почти неминуемой катастрофы.

О, эти аплодисменты! Громче! Еще громче!

* * *

Сидя в своем офисе, Хаммерсмит смутно различал порывы восторженных рукоплесканий, то и дело доносившихся из театра.

Его губы в восьмой раз приникли к краю стакана, когда слева отворилась дверь. На мгновение скосив глаза, он признал Каллоуэя. «Пришел извиняться», — допивая порцию бренди, подумал Хаммерсмит.

— Ну, чего тебе?

Ответа не последовало. Краем глаза Хаммерсмит заметил широкую улыбку на лице посетителя. Самодовольную и неуместную в присутствии скорбящего человека.

— Полагаю, ты слышал?

И снова усмешка.

— Она умерла, — начиная плакать, проговорил Хаммерсмит. — Несколько часов назад, не приходя в сознание. Я уже сказал труппе. Едва ли стоило — ни слова соболезнования.

Эта новость, казалось, не поразила Каллоуэя. Неужели этому ублюдку не было никакого дела до нее? Неужели он не понимал, что наступил конец света? Умерла женщина. Умерла в гримерной Элизиума. Теперь будет официальное расследование, будут проверять все счета и бумаги: они раскроют многое, слишком многое.

Не глядя на Каллоуэя, он в очередной раз плеснул бренди на дно стакана.

— С твоей карьерой все кончено, сынок. Можешь поверить, ты хлебнешь горя не меньше, чем я. Да, можешь мне поверить.

Каллоуэй по-прежнему молчал.

— Тебя это не волнует? — спросил Хаммерсмит.

Некоторое время стояла полная тишина, а потом Каллоуэй ответил:

— Мне наплевать.

— Ах, вот как. Где же твоя любовь к искусству? Все вы, выскочки, сдаетесь после первого же хорошего удара. Нет, ты не выскочка, а неудачник. Если ты еще этого не знаешь, то я тебе объясню…

Он посмотрел на Каллоуэя. Его глаза были затуманены алкоголем и фокусировались с большим трудом, но он сразу все понял.

Каллоуэй, этот грязный педераст, был голым от пояса и ниже. На нем были ботинки и носки, но не было ни брюк, ни трусов. И этот эксгибиционизм был бы комичным, если бы не выражение его лица. Он явно лишился рассудка: вытаращенные глаза беспокойно озирались, изо рта и носа текла то ли слюна, то ли какая-то пена, а язык вывалился наружу, как у загнанной собаки.

Хаммерсмит водрузил очки на нос и увидел то, что представляло собой наихудшее зрелище. Сорочка Каллоуэя была залита кровью, след которой вел к левой стороне шеи. Из уха торчали маникюрные ножницы Дианы Дюваль. Они были загнаны так глубоко, что напоминали заводной ключ в голове механической куклы. Несомненно, Каллоуэй был мертв.

И все же стоял, говорил, ходил.

Из театра донесся новый взрыв аплодисментов, приглушенных расстоянием и стенами. Там находился мир, из которого Хаммерсмит всегда чувствовал себя исключенным. Когда-то он пробовал стать актером, и Господь знает, сколько усилий от него потребовалось, чтобы сыграть пару своих ролей, окончившихся полным провалом. Гораздо больше ему был послушен сухой язык деловых бумаг, который он и использовал для того, чтобы оставаться как можно ближе к сцене.

Аплодисменты ненадолго стихли, и Каллоуэй стал медленно приближаться к нему. Хаммерсмит отпрянул от стола, но тот успел ухватить его за галстук.

— Филистер, — процедил Каллоуэй и сломал ему шею, прежде чем грянул новый взрыв аплодисментов.

…то не обнимешь ты меня,

Покуда место, время и Фортуна

Не отдадут мне права быть Виолой.

В устах Констанции каждая строка звучала как открытие. Как если бы «Двенадцатая ночь» была написана только вчера и роль Виолы предназначалась специально для Констанции Литчфилд. Актеры, игравшие вместе с ней, были в душе потрясены ее талантом.

Весь последний акт зрители буквально не дышали, о чем можно было судить по их напряженному и неослабевающему вниманию.

Наконец Герцог произнес:

Дай мне твою руку,

Хочу тебя поближе рассмотреть.

На репетиции это приглашение игнорировалось: тогда никто не прикасался к Виоле и, тем более, не брал ее за руку. Однако в пылу представления все наложенные табу оказались забытыми. Захваченный игрой, актер потянулся к Констанции. И она, в свою очередь поддавшись порыву чувств, протянула ему руку.

Сидевший в директорской ложе Литчфилд прошептал «нет», но его приказ не был услышан. Герцог обеими руками взял ладонь Констанции. Жизнь и смерть соединились под бутафорским небом Элизиума.

Ее рука была холодна, как лед. В ее венах не было ни капли крови.

Но здесь и сейчас она была ничем не хуже живой руки.

Живой и мертвая, в эту минуту они были равны, и никто не смог бы разнять их.

Литчфилд выдохнул и позволил себе улыбнуться. Он слишком боялся, что это прикосновение разрушит чары искусства. Однако Дионис сегодня не покидал его. Все должно было кончиться хорошо: он уже отчетливо ощущал удачу.

Действие близилось к финалу. Мальволио, оставшись в одиночестве, произносил свои последние слова:

Все кончено, игра завершена,

Но развлекать мы будем вас, как прежде.

Свет погас, опустился занавес. Партер разразился яростными овациями. Актеры, довольные успехом, собрались на сцене и взялись за руки. Занавес поднялся: аплодисменты грянули с удвоенной силой.

В ложу Литчфилда вошел Каллоуэй. Он уже был одет. Ни на шее, ни на сорочке не осталось ни одного пятна крови.

— Ну, у нас блестящий успех, — сказал мертвый режиссер Элизиума. — Жаль, что труппу придется распустить.

— Жаль, — согласился оживший труп.

На сцене актеры закричали и ободряюще замахали руками. Они приглашали Каллоуэя предстать перед публикой.

Он положил ладонь на плечо Литчфилда.

— Вы не составите мне компанию, сэр?

— Нет, нет, я не могу.

— Вы обязаны пойти со мной. Этот триумф принадлежит вам так же, как и мне.

Поколебавшись, Литчфилд кивнул, и они покинули ложу.

* * *

Очнувшись, Телльюла принялась за работу. Она чувствовала себя лучше, чем прежде. Вместе с жизнью исчезла боль в пояснице, не осталось даже невралгии, мучившей ее все последние годы. Теперь у нее не дрожали руки, и поэтому она с первого раза зажгла спичку, которую поднесла к вороху старых афиш.

* * *

Раздался крик, перекрывший даже гром аплодисментов:

— Замечательно, дорогие мои, замечательно!

Это был голос Дианы. Они его узнали, еще не видя ее. Она пробиралась из партера к сцене.

— Безмозглая стерва. Она привлекает к себе внимание, — сказал Эдди Каннингхем.

— Шлюха, — сказал Каллоуэй.

Диана подошла к краю сцены и, пытаясь взобраться на нее, схватилась за раскаленный металл рампы. Лампы горели уже давно, она не могла не обжечься.

— Ради Бога, остановите ее, — взмолился Эдди.

Диана не обращала внимания на то, что у нее с ладоней начала слезать кожа: только улыбалась и упорно лезла вверх. В воздухе запахло горелым мясом. Актеры отпрянули, триумф был забыт.

Кто-то завопил:

— Выключите свет!

Огни рампы погасли. Диана упала навзничь, ее руки дымились. В труппе кто-то свалился в обморок, кто-то побежал к боковому выходу, едва сдерживая рвотные спазмы. Из глубины театра доносился треск огня, но ни один актер не слышал его.

Свет больше не ослеплял их, и они увидели зрительный зал. Все ряды были заполнены. Кто-то привстал, закричал «Браво!», и снова грянули аплодисменты. Но актеры уже не гордились ими.

Даже со сцены было видно, что среди зрителей не было ни живых мужчин, ни живых женщин, ни живых детей. Некоторые размахивали платками, держа их в полуистлевших руках, но большинство просто хлопали и стучали костями о кости.

Каллоуэй улыбался и благодарно кланялся. За пятнадцать лет работы в театре он еще ни разу не видел такой восторженной публики.

Констанция и Ричард Литчфилд взялись за руки и стали спускаться со сцены навстречу восхищенным взглядам своих поклонников, а живые актеры в ужасе бросились за кулисы.

Но там уже вовсю плясали языки пламени.

* * *

Пожар бушевал почти всю ночь. И хотя пожарные делали все, что от них зависело, к четырем часам утра с Элизиумом было покончено.

В развалинах были найдены останки нескольких человек, состояние которых не позволяло рассчитывать на безошибочное опознание. Позже, сверившись с записями в книгах различных дантистов, следствие предположило, что один труп принадлежал Жилю Хаммерсмиту (администратору театра), другой — Рьену Ксавье (сценическому менеджеру), и еще один, как ни поразительно, Диане Дюваль. «Исполнительница главной роли в фильме «Дитя любви» погибла во время пожара» — писали газеты. Через неделю о ней забыли.

Не выжил никто. Некоторые тела просто не были обнаружены.

Они стояли у автострады и смотрели на машины, уносившиеся в ночь.

С виду они ничем не отличались от живых мужчин и женщин. Но разве не в том и заключалось их искусство? Разве не научились они имитировать жизнь так, что она ни в чем не уступала настоящей? Или даже в чем-то превосходила ее? Если так, то именно это должно было привлечь к ним новых зрителей, ожидавших их в тишине кладбищ. И кто же, если не расставшиеся с этим миром, мог по достоинству оценить их умение воплощать давно забытые чувства и страсти?

Мертвые. Ведь развлечения им были нужнее, чем живым. Нужнее, но не доступнее.

Странствующие актеры, стоявшие у дороги и изредка попадавшие в луч проезжавшего автомобиля, не устраивали представлений за деньги. Таково было первое же требование Литчфилда. Служение Аполлону должно было остаться в прошлом.

— Итак, какую дорогу мы выберем? — спросил он. — На север или на юг?

— На север, — сказал Эдди. — Моя мать похоронена в Глазго. Она никогда не видела меня на сцене.

— Значит, на север, — сказал Литчфилд. — Ну, пойдем, подыщем какой-нибудь транспорт?

И он повел труппу к ресторану с автостоянкой, огни которого виднелись вдалеке.

— Не сомневаюсь, какой-нибудь водитель найдет для нас немного места, — добавил он.

— Для всех? — поинтересовался Каллоуэй.

— Нам ведь подойдет и грузовик. Странники не должны быть слишком привередливыми, — ответил Литчфилд. — А мы теперь стали бродягами, бродячими актерами.

— Мы можем угнать какую-нибудь машину, — сказала Телльюла.

— Зачем заниматься воровством, когда нет такой необходимости? — улыбнулся Литчфилд. — Мы с Констанцией пойдем вперед и найдем какого-нибудь отзывчивого шофера.

Он взял свою жену за руку.

— Перед красотой не многие смогут устоять, — сказал он.

— А что нам делать, если кто-нибудь вдруг заговорит с нами? — нервничая, спросил Эдди. Он еще не привык к своей новой роли и постоянно хотел, чтобы его приободряли.

Литчфилд повернулся к труппе и воскликнул:

— Как что делать? Разумеется, играть жизнь! Играть жизнь и улыбаться!

В горах, в городах

Лишь в Югославии Мик понял, какого политического фанатика выбрал себе в любовники. Разумеется, его предупреждали. Один голубой из Бата говорил ему, что Джуд был неукротим, как Аттила, но тот человек как раз недавно расстался с Джудом, и Мик посчитал, что в этом сравнении сказалась его собственная озлобленность.

Если бы он прислушался! Тогда бы ему не пришлось колесить в этом тесном, как гроб, «фольксвагене» по бесконечным дорогам Югославии и обсуждать взгляды Джуда на проблему советской экспансии. Иисус, до чего же тот был утомителен! Он не говорил, а читал лекции. В Италии он проповедовали то, как коммунисты пытались сорвать избирательную кампанию. Теперь, в Югославии, Джуд вновь загорелся этой темой. Мик был готов схватить молоток и размозжить ему голову.

Не то чтобы он был во всем не согласен с Джудом. Многие его доводы (те, что доходили до Мика) казались вполне резонными. Но во многом ли он сам разбирался? Он был учителем танцев. А Джуд был журналистом, профессиональным всезнайкой. И, как большинство журналистов, с которыми встречался Мик, считал своим долгом судить обо всем на свете. Особенно о политике: о том болоте, в котором легче всего увязнуть, а потом проклинать свою жизнь. Самый кошмар заключался в том, что, если верить Джуду, политика была везде. Искусство было политикой. Секс был политикой. Религия, торговля, разведение кроликов, домашние обеды и ужины в ресторанах — все было политикой.

Иисус, это было занудно и утомительно.

Хуже всего, что Джуд не замечал (или не хотел замечать), насколько утомлял Мика. Не глядя на его унылую физиономию, он все говорил и говорил. И его рассуждения удлинялись с каждой милей, которую они проезжали.

В конце концов Мик решил, что Джуд был самовлюбленным ублюдком, с которым нужно расстаться, как только закончится их медовый месяц.

Лишь к концу их путешествия, этого бесцельного вояжа по необозримому кладбищу западноевропейской культуры, Джуд понял, какого беспросветного тупицу обрел в лице Мика. Этот парень совершенно не интересовался ни экономикой, ни политикой стран, по которым они проезжали. Он проявлял полнейшее равнодушие к сложной предвыборной ситуации в Италии и зевал — да, зевал! — когда его пытались (безуспешно) вызвать на разговор о русской угрозе, нависшей над западным миром. Приходилось признать горький факт: Мик был самым заурядным педиком; ни одно другое слово к нему больше не подходило; да, он пребывал в своем сонном мирке, заполненном фресками раннего Ренессанса и югославскими иконами, но не понимал губительных противоречий старой европейской культуры и не хотел вникать в причины ее упадка. Его суждения были так же не глубоки, как его блеклые глаза. Он был полнейшим интеллектуальным ничтожеством.

Загубленный медовый месяц.

* * *

Шоссе из Белграда в Нови-Пазар было, по югославским стандартам, неплохим. Относительно прямое, оно не было сплошь изуродовано трещинами и рытвинами, как дороги, по которым они до сих пор ездили. Городок Нови-Пазар стоял в долине реки Раска, к югу от города, носившего название той же реки. Эта область была не особенно популярна среди туристов. Несмотря на сравнительно хорошую дорогу, она не отличалась слишком большой доступностью и не изобиловала благоустроенными местами для отдыха; однако Мик решил во что бы то ни стало посмотреть монастырь в Сопокани, находившийся к западу от этого городка, и в горячем споре одержал победу.

Путешествие оказалось безрадостным. По обе стороны дороги тянулись однообразные серые поля. Засуха, продолжавшаяся во время всего этого жаркого лета, сказывалась на большинстве пастбищ и деревень. У немногих прохожих, мелькавших на обочине, были, как правило, нахмуренные и унылые лица. Даже лица детей выглядели по-взрослому суровыми; их брови были такими же тяжелыми, как и зной, повисший над долиной.

Еще в Белграде выложив все, что думали друг о друге, они большую часть пути проехали молча; однако прямая дорога, как и все прямые дороги, требовала какого-нибудь разговора. Такова особенность всех долгих поездок на автомобиле: чем легче им править, тем большей разрядки требуют ничем не занятые мысли путешественников. Какая же разрядка лучше, чем ссора?

— Что за дьявол тебя потянул в этот проклятый монастырь? — наконец проговорил Джуд.

Это был несомненный вызов.

— Мы проехали столько дорог…

Мик старался сохранять разговорный тон. Он не был расположен к распрям.

— Чтобы взглянуть на своих паршивых девственниц, да?

Мик достал путеводитель и, следя как мог за голосом, прочитал: «…здесь невозможно не залюбоваться величайшими творениями сербского изобразительного искусства, включающими такой признанный современными критиками шедевр школы Раска, как «Сон Невинной Девы».

Молчание.

Затем Джуд сказал:

— Мне осточертели церкви.

— Это шедевр.

— Если верить твоей дерьмовой брошюрке, они все шедевры.

Мик почувствовал, что теряет самообладание.

— Самое большее — два с половиной часа…

— Говорю тебе, хватит с меня церквей. Меня тошнит от их запаха. От протухшего фимиама, от прокисшего пота, от…

— Всего лишь небольшой крюк. А потом мы вернемся на эту дорогу, и ты сможешь прочитать мне еще одну лекцию о положении фермеров в Сандзаке.

— Полагаю, мы можем говорить на любую нормальную тему, обходясь без всей этой чепухи о дерьмовых сербских шедеврах…

— Останови машину!

— Что?

— Останови машину!

Джуд подрулил к обочине. Мик вышел из «фольксвагена».

Шоссе было раскаленным, но дул слабый ветерок. Он всей грудью вобрал воздух и, сделав несколько шагов, встал посреди дороги. Не было видно ни пешеходов, ни других машин. Никого, в обоих направлениях. Слева простирались широкие поля, а за ними в полуденном зное плавали вершины далеких гор. В заросшем кювете краснели бутоны дикого мака. Мик подошел к краю дороги, нагнулся и сорвал один из них.

За его спиной хлопнула дверца «фольксвагена».

— Почему мы должны останавливаться из-за тебя? — громко спросил Джуд. Судя по тону, он все еще надеялся вызвать ссору. Умолял о ней.

Мик стоял, поигрывая маковым стеблем с набухшей коробочкой. Лепестки осыпались и теперь крупными алыми каплями лежали на сером асфальте.

— Я задал тебе вопрос, — снова сказал Джуд.

Мик оглянулся. Джуд, мрачно хмурясь, стоял у автомобиля. Злобный, но смазливый; о да, его лицо заставляло рыдать от отчаяния немало женщин, когда они узнавали, что он был голубым. Густые черные усы (всегда в идеальной форме) и глаза, в которые можно было смотреть вечно, ни разу не встречая одного и того же оттенка. Мику стало даже немного тошно оттого, что такой чудесный мужчина мог быть таким бесчувственным дерьмом.

Разглядывая привлекательного паренька, который стоял у края дороги и надувал губы, Джуд презрительно усмехнулся. Его тоже не восхищало поведение спутника. То, что было допустимо для шестнадцатилетней девочки, в двадцать пять лет, по меньшей мере, вызывало недоверие.

Мик отбросил цветок и вытащил нижнюю часть майки из джинсов. Поочередно обнажились подтянутый живот и худая плоская грудь. Затем показалась взъерошенная голова. Он улыбнулся и откинул майку в сторону. Мик посмотрел на его торс. Аккуратный, не слишком мускулистый. Шрам от аппендицита над поясом узких потертых «Левайсов». На шее висела небольшая, но ярко блестевшая на солнце золотая цепочка. Неожиданно для себя Джуд снисходительно улыбнулся: мир частично был восстановлен.

Мик расстегивал ремень.

— Хочешь трахнуться? — не переставая улыбаться, спросил он.

— Бесполезно, — последовал ответ, хотя и не на тот вопрос.

— Что бесполезно?

— Мы не подходим друг другу.

— Может, на свежем воздухе попробуем?

Он расстегнул зиппер и повернулся к пшеничному полю, расстилавшемуся за дорогой.

Джуд смотрел, как Мик прокладывал путь в колыхавшемся море. Его загорелая спина была одного цвета с колосьями и поэтому почти сливалась с ними. Он предлагал ему довольно опасную игру — тут был не Сан-Франциско и даже не степи Хемпстеда. Нервничая, Джуд взглянул на дорогу. Все так же безлюдна в обоих направлениях. А Мик, то и дело оборачиваясь, все шел в глубь этого поля; уходя, он разгребал руками золотистые волны, точно погружался в воды какого-то волшебного залива. Какого черта!.. Рядом никого не было, никто не мог увидеть их. Здесь были только горы, безмолвно плавившиеся на полуденном солнце, да какая-то потерявшаяся собака, которая сидела у края дороги и поджидала своего хозяина.

Джуд пошел вслед за Миком, на ходу расстегивая рубашку. На протоптанной полосе лежали колосья пшеницы — поваленные, как деревья под ногами великана. Они были как один повержены на землю, и Джуд, все также улыбаясь, мог представить панику, охватившую их маленький мирок. Он не хотел причинять им зла, но как они могли узнать об этом? Пожалуй, он растоптал сотни жизней — спелых зерен, жуков, личинок, гусениц, — прежде чем добрался до стерни, где на подстилке из свежего жнивья лежал Мик, уже совсем обнаженный.

Любовью они занимались с наслаждением, равным для обоих. Им было упоительно хорошо, когда они так близко ощущали друг друга, обмениваясь страстными поцелуями, все крепче свивались руками и ногами в узел, который только оргазм мог развязать. Разгоряченные, они слышали тарахтение трактора, проехавшего по дороге; но были слишком поглощены своими телами, чтобы обратить внимание на него.

Возвращаясь к «фольксвагену», они на ходу отряхивались от пшеничных усов и оба блаженно улыбались. Перемирие было установлено если не навсегда, то, по меньшей мере, на несколько часов.

В машине можно было изжариться заживо, и они опустили стекла, чтобы проветрить салон прежде, чем продолжать путь в Нови-Пазар. Часы показывали половину четвертого, впереди было не меньше часа быстрой езды.

Мик сел справа и проговорил:

— Забудем о монастыре, а?

Джуд вздохнул.

— Мне казалось…

— Я не вынесу еще одной невинной девы.

Они оба рассмеялись. Затем поцеловались, снова ощутив друг друга на вкус: смесь слюны и соленый привкус семени.

* * *

Следующий день выдался солнечным, но не особенно жарким. Голубое небо постепенно затягивалось тонкой облачной дымкой, не затенявшей ярких лучей дневного света. Свежий утренний воздух щекотал ноздри, как запах эфира или мяты.

Вацлав Джеловсек смотрел на голубей, круживших над главной площадью города. На площади устанавливалось множество различных приспособлений как гражданского характера, так и военных. В воздухе витали эманации того деловитого возбуждения, которое — он это знал — чувствовали все мужчины, женщины и дети Пополака и которое не могло не передаваться голубям. Вот почему они подлетали так близко, взмывали вверх, опускались и сновали между большими колесами деревянных блоков; они знали, что сегодня им не причинят никакого вреда.

Он снова взглянул на небо. Облачная дымка понемногу сгущалась: не самые идеальные условия для празднества. В его мыслях промелькнуло выражение, которое он слышал от одного знакомого англичанина: «витать головой в облаках». Насколько он понимал, это означало — мечтать о чем-то несбыточном, жить туманными сновидениями. Он криво усмехнулся. Да, Запад не знал об облаках ничего, кроме того, что они приносят сны и бесплодные мечтания. Пожалуй, Западу не помешало бы увидеть сегодняшнее зрелище, чтобы внести дополнительный смысл в свою поговорку.

Здесь, в горах, она получала самое первородное значение. Все-таки неплохо было сказано.

Головой в облаках.

На площадь недавно прибыл первый отряд людей. Двое или трое болели и не смогли прийти, но им тотчас нашлась замена. Да с какой готовностью! С какими широкими улыбками запасные, услышав свои имена и номера, вышли из строя, чтобы занять пустующее место в уже формировавшейся конечности! Чудеса организованности в каждом кубическом ярде пространства. У каждого человека — свое положение и свое дело. Ни суеты, ни криков: все голоса не громче взволнованного шепота. Он восхищенно наблюдал за их слаженной и быстрой работой, за отточенными движениями рук с веревками и ремнями.

Впереди был долгий и славный день. Вацлав сегодня встал за полчаса до рассвета, пил кофе из импортных пластиковых стаканов, обсуждал метеорологические сводки из Митровицы и смотрел, как на беззвездном небе занималась алая заря. Количество выпитого кофе сейчас перевалило за шестую порцию, а часовая стрелка еще не достигла семичасовой отметки. Метцинджер, стоявший по ту сторону площади, выглядел таким же усталым и возбужденным, как и сам Вацлав.

Они вместе наблюдали за тем, как розовел восток. Однако затем разошлись и не должны были подходить друг к другу до тех пор, пока не кончится состязание. Как никак Метцинджер был из Подуево. В предстоящей битве ему надлежало поддерживать свой собственный город. Конечно, завтра им можно будет переговорить о том, что с ними приключилось, но сегодня они должны вести себя, как два незнакомых человека. Сегодня они были только патриотами, исполненными решимости одержать победу над противником.

Вот и воздвигнута, к обоюдному удовлетворению Метцинджера и Вацлава, новая нога Пополака. Все страховочные узлы тщательно подогнаны, нога высится над площадью, отбрасывая тень на фасад городской ратуши.

Вацлав отхлебнул остывшего кофе и позволил себе улыбнуться. Что за дни, что за дни! Великие свершения, развивающиеся знамена и это неповторимое зрелище, один вид которого мог бы лишить жизни многих людей. Вот они, деяния, достойные неба.

Ах, какие золотые дни.

На главной площади Подуево царило не меньшее оживление.

Может быть, здесь торжественность, сопутствующая ежегодному празднеству, была смешана с печалью, но это было понятно. Весной ушла из жизни Нита Габрилович, всеми почитаемая предводительница города. Она умерла в девяносто четыре года, лишив горожан своих технических знаний и организаторского таланта. Шестьдесят лет она готовила эти состязания, с каждым разом увеличивая и усовершенствуя свое колоссальное творение. И теперь ее не стало.

Разумеется, без нее порядок тоже не нарушался. Люди были слишком дисциплинированны, чтобы не подчиняться приказам. Тем не менее, в половине восьмого сооружение еще только близилось к середине. Дочь Ниты, руководившая этим, явно не имела достаточного опыта. Она была не совсем решительна в своих действиях, а для того, чтобы правильно расставить людей по местам — сплотить их в единое целое, — нужно было быть наполовину пророком, наполовину цирковым укротителем. Может быть, через два или три года, одержав по крайней мере пару побед, дочь Ниты Габрилович приобрела бы необходимые навыки. Однако сегодня Подуево опаздывал: то и дело происходили неувязки со страховочными ремнями; в отличие от предыдущих лет, горожане нервничали, обменивались неуверенными взглядами.

Лишь в восемь часов Подуево сделал первый шаг по направлению к тому месту, где его уже ждал соперник.

Скоро должен был прозвучать условный сигнал к началу битвы.

* * *

Мик проснулся ровно в семь, хотя в непритязательном номере отеля «Белград» будильника не было. Лежа в своей постели, он слышал ровное дыхание Джуда, доносившееся с двуспальной кровати, стоявшей поперек комнаты. Сквозь тонкие шторы пробивался мутный утренний свет, не побуждавший к ранней поездке. После нескольких минут взирания на облупившийся потолок и не менее длительного разглядывания грубо слепленного распятия на противоположной стене Мик, наконец, встал и подошел к окну. Он был прав: день выдался пасмурным. Под серыми облаками громоздились невзрачные крыши Нови-Пазара. За крышами высились блеклые вершины гор. По их склонам ползли вверх сине-зеленые кроны деревьев. Там был лес. Единственное место, обладавшее хоть какой-нибудь притягательностью в этом захолустье.

Сегодня можно было поехать на юг, в Косовску Митровицу. Кажется, там должен быть музей? Или рынок? А оттуда они могли спуститься в долину реки Ибар, по дороге, окруженной горами. Да, горы: сегодня он решил посмотреть горы.

Было пятнадцать минут девятого.

* * *

В девять Пополак и Подуево величественно выходили на рубежи атаки.

Вацлав Джеловсек приложил ладонь козырьком ко лбу и изучающе оглядел небо. Оно было затянуто облаками, но на западе виднелись голубые просветы; под ними ярко блестели горы. День был не самым удачным для состязания, хотя и вполне приемлемым.

* * *

Мик и Джуд позавтракали ветчиной с яичницей и несколькими чашками хорошего черного кофе. Облака над Нови-Пазаром уже рассеялись, и они, воспрянув духом, собрались в путь. Косовска Митровица до обеда, а после, возможно, горная крепость в Цвекаке.

В половине десятого они покинули Нови-Пазар и поехали по шоссе Србсвак на юг, в долину реки Ибар. Дорога не из лучших, но даже выбоины и неровности асфальта не могли испортить нового дня.

Не считая отдельных пешеходов, шоссе было пустым. По обе стороны высились волнистые, поросшие густым лесом горы. Из фауны встречались только редкие птицы. Затем исчезли даже пешеходы, а сельскохозяйственные фермы, мимо которых они иногда проезжали, казались запертыми и безлюдными. В одном дворе они увидели черных поросят — их никто не кормил. На веревках сушилось выстиранное белье; прачек же словно не было.

Поначалу отсутствие человеческих контактов действовало освежающе, но по мере приближения полудня уже становилось немного не по себе.

— Мик, разве мы не должны были увидеть знак поворота на Митровицу?

Он пригляделся к карте.

— Может быть…

— …мы едем не той дорогой.

— Если бы знак был, то я бы его увидел. По-моему, нам нужно свернуть с этой дороги и взять немного южнее. Тогда мы спустимся в долину даже ближе к Митровице, чем думали.

— Как мы свернем с этой чертовой дороги?

— Мы проехали пару поворотов…

— Там были только разбитые грунтовки.

— Ну, либо они, либо то, что имеем.

Джуд поджал губы.

— Сигарету? — спросил он.

— Закончились милю назад.

Впереди горы поднимались непреодолимой стеной. Там не было ни одного признака жизни: ни струйки дыма из трубы, ни голосов, ни звука работающих машин.

Затем:

— Вон!

Поворот, явный поворот. Правда, не основная дорога. Скорее, просто разбитая колея, вроде двух предыдущих. И все же, это было лучше, чем перспектива бесконечного петляния по горным склонам.

— Наше путешествие превращается в какое-то проклятое сафари, — мрачно бросил Джуд, когда «фольксваген» запрыгал по кочкам и ухабам.

— Где же твоя жажда приключений?

— Забыл взять с собой.

Они начали взбираться вверх. Эта дорога тоже неотвратимо вела в горы. На капоте машины замелькали тени сомкнувшихся над ними древесных крон. Внезапно всюду запели птицы — праздно и оптимистично. Запахло хвоей и сырой землей. Впереди на дорогу выскочила лиса. Лениво взглянув на приближающийся автомобиль, она неспешно продолжила свой путь и скрылась среди деревьев.

Мик подумал, что они правильно сделали, свернув с того унылого и нескончаемого шоссе. Вскоре можно было остановиться и размять ноги, а потом найти какой-нибудь спуск в долину.

Два человека находились в часе езды от Пополака.

Сам город полностью опустел. В нем не осталось даже больных и стариков: никто не хотел пропускать сегодняшнего зрелища. Дети, незанятые взрослые, калеки, слепые и беременные женщины — все уже собрались в условленном месте. Конечно, таков был обычай: его соблюдение не требовало применения каких-либо принудительных мер. Сегодняшнее состязание стоило того, чтобы его увидеть.

В сражении должны были участвовать все: город против города. Так было всегда.

Поэтому города вышли в горы. К полудню все жители Пополака и Подуево, собравшись в ущелье, ожидали начала битвы.

Десятки тысяч сердец колотились все быстрее и быстрее. Десятки тысяч тел натужно, но согласованно сгибались и выпрямлялись — города выступали на исходные позиции. Две громадные тени этих тел ложились на кроны деревьев, на дороги и горные склоны; ступки выдавливали белый сок из травы; под ногами гибли звери, в труху сминались кустарники и пни. Земля дрожала от тяжелых шагов. Эхо разносилось далеко в горах.

В колоссальном теле Подуево все заметней проявлялись некоторые технические неувязки. Город уже немного прихрамывал на одну из своих циклопических ног. Воины, составлявшие ее, напрягали все силы, чтобы выправить крен исполинского торса: на них ложилась вся тяжесть города и вся ответственность за него. Тем не менее, сказывались недостатки в их подготовке, которой прежде руководила сама Нита Габрилович. Воины уже изнемогали от усталости.

Они остановили машину.

— Слышал?

Мик покачал головой. Его слух не отличался особенной остротой. Подростком он слишком часто ходил на рок-концерты.

Джуд выбрался из автомобиля.

Птицы, казалось, немного угомонились. Звук, который он слышал в салоне, повторился. Это был какой-то необычный звук: скорее, похожий на колебание почвы под ногами.

Может быть, отдаленный гром?

Нет, слишком ритмично. Вот и опять, словно нечто огромное ворочалось под склонами гор. И снова, где-то под ногами…

Бум.

Теперь и Мик услышал. Он перегнулся через окно машины.

— Это где-то впереди. Я тоже слышу.

Джуд кивнул.

Бум.

Вновь прокатился подземный гром.

— Что за дьявольщина? — недовольно проговорил Мик.

— Что бы это ни было, я хочу взглянуть…

Джуд, улыбаясь, забрался обратно в «фольксваген».

— Похоже на пушки, — заводя машину, сказал он. — На большие пушки.

Приложив к глазам русский полевой бинокль, Вацлав Джеловсек наблюдал за сигнальщиком. Тот поднял руку с пистолетом, ствол которого окутался маленьким облачком белого дыма. Через пару секунд из долины донесся звук выстрела.

Состязание началось.

Он перевел взгляд на двух исполинов. Головы в облаках — или почти в облаках. Они представляли собой потрясающее, незабываемое зрелище. Вот оба города вздрогнули, готовясь выйти навстречу друг другу и вступить в ритуальную битву.

Один из них, Подуево, держался менее уверенно. Перед тем как поднять левую ногу и сделать первый шаг, он чуть заметно поколебался. Ничего серьезного, просто небольшие трудности с координацией мускулов. Через пару шагов город должен был приноровиться к ритму движения, еще через пару его обитатели должны были заработать как одно неразделимое целое, чтобы вскоре показать могущество их великана, шедшего к своему двойнику как к отражению в зеркале.

Выстрел вспугнул стаи птиц, сидевших на деревьях. Они дружно и шумно взмыли над долиной, словно в честь предстоявшего великого сражения.

— Ты слышал выстрел? — спросил Джуд.

Мик кивнул.

— Военные маневры?.. — Джуд широко улыбнулся.

Он уже видел заголовки на первых полосах газет — эксклюзивные репортажи о секретных войсковых учениях в глубине югославской территории. Может быть, русские танки на каком-то своем полигоне, надежно скрытом от взглядов Запада. В случае удачи, он мог стать почтовым голубком этой новости.

Бум.

Бум.

В воздух поднялось множество птиц. Гром стал слышен отчетливее.

Он походил на орудийные залпы.

— Это за следующей горой… — сказал Джуд.

— По-моему, нам лучше вернуться.

— Мне необходимо посмотреть.

— А мне нет. Нас там не ждут.

— Ну и что? И почему ты так думаешь?

— Нас все равно не пустят. Может быть, депортируют. Не знаю, мне просто кажется…

Бум.

— Я должен посмотреть.

Он еще не договорил этих слов, когда послышались первые вопли.

Вопли издавал Подуево: даже не вопли, а жуткий предсмертный вой. Погиб один из людей, составлявших его слабую левую ногу — погиб, надорвавшись от тяжести, которую нес на себе, — и смерть тут же стала распространяться по всему сооружению. Человек, потерявший опору, не выдерживал сам и падал, сминаемый давившими на него телами. Болезнь была подобна раковой опухоли, но развивалась в течение секунд. Вся колоссальная система покачнулась и начала заваливаться набок.

Великолепный шедевр, созданный жителями Подуево из собственной плоти и крови, падал, как исполинская многоэтажная башня.

С левого бока на него сыпались изувеченные человеческие останки. Падая, Подуево на лету рассыпался на части.

Громадная голова, только что касавшаяся облаков, все больше откидывалась назад. Мертвые падали, увлекая за собой живых. Люди хватались друг за друга. Их голоса слились в один протяжный, душераздирающий крик, взывавший о помощи к небесам, на недоступность которых они сегодня посягнули.

— Ты слышал это?

Это было несомненно человеческим, хотя и оглушительно громким и невыносимо протяжным. У Джуда что-то перевернулось в желудке. Он поглядел на бледного, как полотно Мика.

Мотор был сразу же выключен.

— Нет, — сказал Мик.

— Послушай! Ради Бога…

До них докатилась волна предсмертных стонов и стенаний, приглушенных падением чего-то очень тяжелого. Земля содрогнулась.

— Нам нужно туда, — умолял Мик.

Джуд замотал головой. Он был готов ко встрече с какими-нибудь военными соединениями — хоть по всей русской армии, дислоцированной за соседней горой, — но гул, стоявший в его ушах, был человеческим, слишком человеческим гулом голосов. Они напомнили о том, каким ему в детстве представлялся Ад: нескончаемыми, невыразимыми с помощью слов мучениями, которыми стращала его мать на тот случай, если он отступится от Христа. Это был ужас, забытый им больше чем на двадцать лет. И вот он снова был с ним — такой же сильный, как и прежде. Может быть, там, за зубчатым горизонтом, находилась сама Преисподняя, у края которой стояла его мать и звала сына испытать отведенное ему наказание.

— Если ты не хочешь вести машину, то я сам сяду за руль.

Мик выбрался из машины и выпрямился, не сводя взгляда с колеи перед ним. На какое-то мгновение в его глазах мелькнуло глуповатое, недоверчивое выражение. Затем его лицо стало еще белее, чем прежде, и он выдохнул:

— Иисус Христос…

Его голос был сдавленным приступом тошноты, подступившей к горлу.

Его любовник сидел за рулем, обхватив голову руками, все еще не в силах вырваться из своих воспоминаний.

— Джуд…

Джуд медленно поднял глаза. Впереди колея быстро темнела от несущегося навстречу машине потока — потока крови. Разум Джуда попытался как-нибудь иначе понять смысл того, что он видел через ветровое стекло. Однако других объяснений не было. Это была кровь, настоящий кровавый потоп, кровь без конца…

И почти сразу же в воздухе повеяло свежевыпотрошенными внутренностями: запахом, исходящим из глубины человеческих тел, — наполовину пряным, наполовину приторным.

Мик навалился на дверную ручку «фольксвагена». Она подалась неожиданно легко, и он, с вытаращенными глазами, обезумевшими глазами плюхнулся на правое сиденье.

— Назад, — выдавил он из себя.

Мик потянулся к ключу зажигания. Кровавая река уже плескалась под передними колесами автомобиля. Впереди весь мир был окрашен в багровые тона.

— Быстрей, назад! Отъезжай, чтоб тебя!..

Джуд не делал никаких попыток стронуть машину с места.

— Мы должны посмотреть, — неуверенно проговорил он. — Должны.

— Нам не нужно ничего, — простонал Мик, — кроме того, чтобы к дьяволу убраться отсюда. Это не наше дело…

— Авиакатастрофа…

— Нет дыма!

— Но человеческие голоса…

Все инстинкты Мика умоляли поскорей вернуться назад. Он мог прочитать об этой катастрофе в завтрашних газетах — мог посмотреть фотографии и телерепортажи. Сегодня все было слишком свежо, слишком непредсказуемо…

На том конце этой колеи могло быть все, что угодно. И кто знает, как это истекающее кровью…

— Мы должны…

Не слушая стонов Мика, Джуд завел машину. «Фольксваген» пополз вперед, навстречу багровому, пенящемуся течению.

— Нет, — неожиданно спокойно произнес Мик. — Пожалуйста, не надо…

— Мы должны, — стиснув зубы, ответил Джуд. — Должны. Должны.

Всего лишь в нескольких ярдах правее уцелевший город бросил тень на залитую кровью дорогу. Мик ничего не видел из-за слез, а Джуд, сощуривший глаза и готовившийся к зрелищу, которое ожидало их за поворотом, только смутно отметил, как что-то ненадолго застлало свет. Может быть, облако. Или стая птиц.

Если бы в этот момент он поднял глаза и немного повернулся на северо-восток, то увидел бы голову Пополака. Огромную, наклоненную вперед голову обезумевшего города, который прошествовал между горами и исчез из поля зрения. Тогда бы Джуд знал, что эта область была выше его разумения; что в этом углу Ада уже никого нельзя было исцелить. Но ни он, ни Мик не видели последнего посланного им предупреждающего знака. И отныне их судьба была решена. Как Пополак и его мертвый близнец, они были лишены рассудка и всех надежд на возвращение к жизни.

Они обогнули горный склон, и перед ними предстало то, что осталось от Подуево.

Примитивное человеческое воображение еще никогда не имело дела с подобной картиной.

Возможно, на полях сражений Европы иногда случалось быть нагроможденными друг на друга такому бесчисленному количеству трупов; но было ли среди них столько женщин и детей, связанных с мертвыми телами мужчин? Были ли когда-нибудь такие горы трупов, недавно и одновременно лишенных жизни? Да, погибали целые города, но когда они погибали из-за закона притяжения?

Зрелище было из могущественнейших. Перед его лицом разум медленно уползал в свою жалкую каморку и, захватив с собой неопровержимые улики этого жуткого и безжалостного мира, осторожно ощупывал их, пытался найти какой-нибудь незамеченный сразу изъян, где бы можно было сказать: «Этого ничего нет. Это не смерть, а сон, это просто кошмарное сновидение».

Но разум не находил ни одной трещины в стене, вставшей перед ним. Это была правда. Это была сама смерть.

Подуево рухнул.

Тридцать восемь тысяч семьсот шестьдесят пять жителей были повержены на землю и превращены в груду распадающейся, сочащейся плоти. Те, кто не погиб от удара или удушья, мучились в предсмертных судорогах. Не выжил никто, кроме дряхлых стариков, не успевших подойти к месту состязания. Эти несколько подуевцев, сгорбленных и изможденных, смотрели на гору человеческих останков и, как Мик и Джуд, старались не верить своим глазам.

Джуд первым выбрался из машины. Почва под ногами была липкой от сворачивающейся крови. Он оглядел пространство бойни. Никаких обломков или других признаков авиакатастрофы; ни огня, ни дыма, ни запаха топлива. Только лишь десятки тысяч остывающих тел, обнаженных или одетых в одинаковую серую форму: как мужчины, так и женщины и дети. На некоторых сохранились остатки каких-то кожаных сбруй с тянущимися от них многими и многими милями канатов. Чем больше он присматривался, тем отчетливее видел сложную систему узлов и петель, опутывавших и соединявших неподвижные людские тела. По какой-то причине почти все они были связаны друг с другом. Некоторые были прикреплены к плечам своих соседей, как мальчики во время игры в конный бой. Некоторые были плотно прикручены к чьим-то локтям, поясам, лодыжкам и бедрам. Были обмотанные веревками с головы до ног; с шеей, пригнутой к ступням. Все были связаны одной, хотя и многократно разорванной паутиной тросов, канатов, веревок.

Еще один выстрел.

Мик поднял глаза.

По грудам тел пробирался одинокий мужчина, одетый в серую шинель. Он держал в руке револьвер и методично пристреливал умирающих. Исполняя свой жалкий акт милосердия, медленно шел вперед, приглядываясь, в первую очередь выбирая мучившихся детей. Разряжал револьвер и заряжал снова. Разряжал и заряжал, разряжал…

Мик выскочил из машины.

Он заорал во все горло, перекрывая стоны раненых.

— Что это?

Мужчина прервал свое занятие и поднял лицо — такое же серое, как и его шинель.

— А? — он хмуро осмотрел двоих непрошеных свидетелей катастрофы.

— Что здесь произошло? — неестественно высоким голосом прокричал Мик. Он почувствовал себя лучше оттого, что мог кричать и злиться на этого человека. Может быть, он был виноват. Ему нужно было кого-то обвинить в случившемся.

— Скажите, — сквозь слезы кричал Мик. — Скажите! Ради Бога, скажите! Объясните!

Мужчина в серой шинели покачал головой. Он не разобрал ни слова из того, что кричал этот молокосос. Он понял то, что язык был английским, но больше ничего. Мик пошел ему навстречу, не переставая чувствовать на себе взгляды мертвых. Они смотрели на него снизу вверх — своими неподвижными, остекленевшими глазами, в которых застыл беззвучный и оттого еще более невыносимый крик.

Тысячи, тысячи глаз.

Он достиг мужчины, когда тот уже расстрелял почти все патроны. Его осунувшееся лицо было мокрым от слез.

Кто-то дотронулся до его ноги. Он не желал смотреть вниз, но чья-то рука все пыталась и пыталась ухватиться за его ботинок. Он опустил глаза. Под ним лежал юноша, распростертый в форме свастики. Все его суставы были вывихнуты. Из под него высовывались ноги ребенка, окровавленные и торчавшие среди других тел, как два стебля с красными лепестками.

Он хотел отнять у мужчины револьвер, но руки юноши не отпускали его. И еще больше ему захотелось найти где-нибудь пулемет, который мог бы прекратить эту бессмысленную и мучительную агонию.

Когда Мик снова посмотрел вперед, человек в серой шинели уже поднимал револьвер.

— Джуд! — заорал он, но его вопль был заглушен выстрелом револьвера, направленного в рот мужчины.

Последнюю пулю тот оставил для себя. Его затылок лопнул, как разбитое яйцо, и, все еще держа дуло во рту, он рухнул на другие тела.

— Мы должны… — начал Мик, хотя сам не знал, к кому обращался. — Мы должны…

Что он собирался делать. Что они должны были делать в этой ситуации?

— Мы должны…

К нему подошел Джуд.

— Помочь, — сказал он.

— Да. Мы должны позвать на помощь. Мы должны…

— Пошли…

Да. Вот что нужно было сделать. Пусть из трусости, пусть под любым предлогом, но они должны были как можно скорее оставить это поле битвы с его окровавленными, протянутыми к ним руками.

— Нужно сообщить властям. Найти какой-нибудь город. Позвать на помощь…

— Священников, — сказал Мик. — Им нужны священники.

Джуд мрачно усмехнулся. Подобная мысль показалась ему совершенно абсурдной. Здесь потребовалась бы целая армия исповедников с брандспойтами, поливающими святой водой, и мощными динамиками для благословений.

Они отвернулись от этого чудовищного зрелища и, поддерживая друг друга, стали пробираться к машине.

Она оказалась занятой.

За рулем сидел Вацлав Джеловсек. Он пытался завести двигатель. Один поворот ключа! Второй. С третьего раза зажигание сработало, и из-под задних колес вырвались комья липкой, бурой грязи. Разворачивая «фольксваген», Вацлав увидел двух англичан, бегущих к автомобилю и размахивающих руками. Сейчас они ничего не значили — он не хотел быть похитителем машин, но ему нужно было выполнять свою работу. Он был судьей сегодняшнего состязания и нес ответственность за всех его участников. Один из этих героических городов уже рухнул. Он должен был сделать все возможное, чтобы не дать Пополаку последовать за своим собратом. Второго великана нужно было догнать и урезонить. Успокоить любыми словами и обещаниями. Во что бы то ни стало образумить его и не допустить второй такой же катастрофы.

Мик все еще бежал за «фольксвагеном» и во все горло кричал ему вслед. Похититель не обращал внимания, полностью сосредоточившись на маневрировании по скользкой дороге. Мик быстро отставал. Автомобиль набирал скорость. Взбешенный, но сбившийся с дыхания, Мик остановился посреди дороги и уперся ладонями в колени. У него не было сил даже для того, чтобы дать волю своей ярости.

— Ублюдок, — выругался Джуд.

Мик поднял голову. Автомобиль уже скрылся из виду.

— Сволочь. Не умеет даже рулить как следует.

— Мы… поймать… мы должны поймать его, — тяжело дыша, выдавил из себя Мик.

— Как?

— Догнать… Бегом… Пешком…

— У нас нет даже карты… Она осталась в машине.

— Иисус… Христос… Всемогущий.

Они медленно побрели вниз по колее, прочь от этого поля.

Через несколько метров течение стало мелеть. До основной дороги дотягивалось только несколько тоненьких ручейков. Следуя за красными отпечатками протекторов, Мик и Джуд вышли на распутье.

Шоссе на Србовак было пустым в обоих направлениях. Отпечатки шин поворачивали налево.

— Он направился в горы, — сказал Джуд, тупо уставившийся в сине-зеленый пейзаж с издевательски искусно вплетенной в него лентой дороги. — Он сошел с ума!

— Будем возвращаться прежним путем?

— Нам придется идти до утра.

— Подсядем к кому-нибудь.

Джуд покачал головой: его лицо выражало усталость и потерянность.

— Мик, ты еще не понял? Они все знали о происходящем. Все люди с ферм — они убрались к чертям подальше, как только сюда пришли эти сумасшедшие. Готов держать пари на что угодно, на дороге не будет ни одной машины. Разве что встретится парочка таких же безмозглых туристов, как мы с тобой, но ни один турист не затормозит рядом с нами. Посмотри на себя.

Он был прав. Они выглядели, как два мясника — по пояс залитые кровью. Их лица были перепачканы подтеками пота, глаза — безумно вытаращены.

— Нам придется пойти за ним, — сказал Джуд.

Он махнул рукой в сторону гор. Солнце уже скрылось за ними, и склоны быстро темнели.

Мик вздрогнул. Так или иначе, им предстояло провести ночь на дороге. И ему было все равно, куда идти, если это увеличивало расстояние между ним и смертью у него за спиной.

Пополак был недвижим. Паника сменилась тупым, равнодушным приятием мира таким, каким он предстал сегодня. Тысячи людей, накрепко привязанных друг к другу и выстроенных в один живой организм, позволили согласию безумия восторжествовать над спокойным голосом разума. Они сплотились в один мозг, одну мысль, одно желание; в течение нескольких секунд стали бездушной тканью ожившего гиганта, образ которого так удачно воссоздали. Все их хрупкие личные чувства были сокрушены могучим потоком общей воли — не страстями, правящими толпой, а телепатической волной, превратившей тысячи голосов в одно слитное повеление.

И этот голос скомандовал: «Иди!»

Этот властный голос сказал: «Я хочу никогда не видеть этого страшного зрелища».

Пополак повернулся и, ступая тяжелыми полумильными шагами, направился в горы. Мужчины, женщины и дети, составлявшие тело шагающего исполина, были незрячими. Они видели глазами своего города. Думали его мыслями. Жили его желаниями. И верили в его бессмертие.

Пройдя две мили, Мик и Джуд почувствовали в воздухе запах бензина, а чуть позже увидели перевернутый «фольксваген». Его колеса торчали из глубокого кювета у левого края дороги. Странно, что он не горел.

Дверца водителя была открыта. Вацлав Джеловсек неподвижно лежал рядом. Он дышал. На его теле не было заметно никаких ран, если не считать двух или трех царапин на лице. Они осторожно вытащили похитителя из пыльного кювета и уложили на дорогу. Мик подложил ему под голову свою куртку и развязал его галстук.

Внезапно его глаза приоткрылись.

Он медленно обвел их взглядом.

— С вами все в порядке? — спросил Мик.

Какое-то время мужчина молчал. Казалось, он не понимал.

Затем:

— Англичане? — через силу произнес он.

Акцент был чудовищный, но вопрос был вполне ясен.

— Да.

— Я слышал ваши голоса. Англичане.

Он поморщился.

— Вам больно? — проговорил Джуд.

Мужчина, казалось, нашел этот вопрос забавным.

— Больно? Мне? — переспросил он, и на его лице появилась смешанная гримаса агонии и восторга.

— Я умру, — выдавил он сквозь стиснутые зубы.

— Нет, — сказал Мик. — С вами все в порядке…

Мужчина решительно замотал головой.

— Я умру, — уверенным голосом повторил он. — Я хочу умереть.

Джуд ближе наклонился к нему.

— Скажите, что нам сделать, — тихо произнес он.

Мужчина закрыл глаза. Джуд довольно бесцеремонно встряхнул его.

— Скажите нам, — забыв о сострадательном тоне, громко сказал он еще раз. — Скажите, что это было?

— Что? — не открывая глаз, проговорил мужчина. — Это было падение, вот и все. Просто падение…

— Какое падение? Кто упал?

— Город. Подуево. Мой город.

— Откуда? Из-за чего он упал?

— Из-за себя, конечно.

Ответы мужчины ничего не объясняли; вместо них одна за другой следовали какие-то загадки.

— Куда вы собирались ехать? — спросил Мик, стараясь говорить как можно менее агрессивно.

— За Пополаком, — сказал мужчина.

— За Пополаком? — спросил Джуд.

Мик начал улавливать какой-то смысл в сбивчивых словах похитителя.

— Пополак — это второй город. Такой же, как Подуево. Города-близнецы. На карте они…

— Где же сейчас этот город? — перебил его Джуд. Казалось, Вацлав Джеловсек решился открыть им всю правду. Был момент, когда он застыл между смертью с загадкой на своих губах и несколькими минутами жизни, достаточными для того, чтобы кое-что объяснить. Ему было все равно. Новое состязание уже не могло состояться.

— Они вышли на битву, — негромко произнес он. — Пополак и Подуево. Они боролись каждые десять лет…

— Боролись? — снова перебил Джуд. — Вы хотите сказать, все эти люди были убиты?

Вацлав покачал головой.

— Нет, нет. Они упали. Я же говорил.

— Ну, и как они боролись? — спросил Мик.

— Для этого они шли в горы, — последовал ответ.

Вацлав приоткрыл глаза. Лица, склонившиеся над ним, выглядели измученными и больными. Ему стало жалко этих ни в чем не повинных иностранцев. Они заслуживали того, чтобы знать истину.

— Они бились, как великаны, проговорил он. — Их строили из собственных тел, понимаете? Корпуса, мускулы кости, глаза, нос, зубы, — все делалось из мужчин и женщин.

— Он бредит, — сказал Джуд.

— Ступайте в горы, — повторил мужчина, — и увидите, это правда.

— Даже предполагая… — начал Мик.

Вацлав нетерпеливо прервал его.

— Многие века мы учились по-настоящему играть в великанов. С годами они становились все больше и больше. Каждый новый всегда превосходил своего предшественника. Его строили с помощью канатов и подпорок… В желудке была пища… испражнения выводились через специальные трубы… Самых зорких усаживали в его глаза, самых громогласных — в гортань. Вы не поверите, с каким техническим совершенством все это делалось.

— Не поверим, — вставая, сказал Джуд.

— Это образ нашей общины, — почти шепотом проговорил Вацлав. — И форма нашей жизни.

Наступило молчание. Над горными склонами медленно плыли белые облака. Дорога постепенно погружалась во мрак.

— Чудо, — добавил он с таким выражением в голосе, будто в первый раз осознал неестественность происходившего. — Случилось чудо.

Этого было достаточно. Да. Этого было вполне достаточно.

Его глаза снова закрылись, морщины на лице разгладились. Он умер.

Его смерть Мик прочувствовал острее; чем гибель тысяч людей, оставшихся позади; или лучше сказать, его смерть была ключом к боли, которую он испытал за всех них.

Он не мог решить, правду ли сказал этот человек. Его разум не знал, что делать с услышанным. Он только ощущал свою беспомощность и какую-то тоскливую жалость к самому себе.

Они стояли на дороге, молча глядя на загадочные и мрачные очертания гор.

Наступили сумерки.

Пополак уже не мог идти дальше. Каждый его мускул изнемогал от усталости. То и дело в глубине его исполинского тела кто-нибудь умирал; однако город не горевал из-за своих отмирающих клеток. Если мертвые находились вблизи наружного слоя, то их отвязывали и сбрасывали на землю.

Великан не был способен испытывать жалость. Он знал только одну цель и собирался идти к ней, пока были силы.

Закат солнца Пополак проводил, сидя на одном из крутых склонов и поддерживая руками свою огромную голову.

На небе засияли звезды. Сгущалась тьма, бережно обволакивавшая незажившие раны этого страшного дня и дававшая отдых глазам, которые видели слишком много.

Пополак снова встал на ноги и, сотрясая шагами почву, двинулся в путь. Он должен был идти, сколько мог, а потом спуститься в какую-нибудь долину и найти в ней свою могилу.

Мик хотел похоронить угонщика. Однако Джуд сказал, что с приездом полиции это погребение будет выглядеть довольно подозрительно. И кроме того, разве не абсурдно было заниматься с одним трупом, когда всего лишь в миле от них лежали тысячи неприбранных тел?

Они оставили мертвого лежать рядом с перевернутой машиной и скова тронулись в путь.

Становилось холодно, хотелось есть. Однако те дома, мимо которых они проходили, были наглухо заперты и не подавали никаких признаков жизни.

— Что он имел в виду? — устало проговорил Мик, когда они стояли возле очередной запертой двери.

— Он говорил метафорами…

— И про великанов?

— И про великанов. Троцкистская белиберда, — продолжал настаивать Джуд.

— Мне так не кажется, — повторил Мик и пошел обратно к дороге.

— У тебя есть иная точка зрения? — оставаясь на прежнем месте, с вызовом спросил Джуд.

— Он не был похож на человека, сочиняющего речи заранее.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что вокруг нас бродят какие-то великаны? Ради Бога, опомнись!

Мик повернулся к Джуду. В сумерках трудно было разглядеть выражение его лица. Однако голос был твердым и уверенным.

— Да. Я думаю, он говорил правду.

— Абсурдно! Абсурдно и смешно! Нет!

В этот момент Джуд ненавидел Мика. Ненавидел за его наивность, за готовность поверить в любой вымысел, если тот окружен некоторым ореолом романтичности. Господи! Поверить даже в такую нелепую выдумку…

— Нет, — повторил он. — Нет. Нет. Нет.

Небо было ярко-синим. Очертания гор под ним слились в один черный зубчатый контур.

— Я замерз, как собака, — сказал из темноты Мик. — Ты пойдешь со мной или останешься здесь?

— На этой дороге мы ничего не найдем! — крикнул Джуд.

— Возвращаться уже поздно.

— Там только горы, и все!

— Поступай, как знаешь. Я пошел.

Его шаги стали удаляться во мраке.

Немного поколебавшись, Джуд последовал за ним.

Ночь была безоблачной и холодной. Они шли, подняв воротники и сжав пальцы ног в ботинках. Небо над ними сияло крупными немигающими звездами. Глаз мог составить из них столько причудливых сочетаний, сколько хватило бы терпения. Через некоторое время они обнялись. Им было легче идти, поддерживая и согревая друг друга.

Часам к одиннадцати они увидели свет, горевший в далеком окне.

Женщина, открывшая дверь, не улыбалась, но поняла их состояние и впустила в дом. Было бессмысленно рассказывать этой старой крестьянке или ее одноногому мужу о том, что они сегодня видели. В каменном коттедже не было ни телефона, ни признаков имеющихся транспортных средств, и поэтому даже если бы они нашли какой-нибудь способ поведать о случившемся, то все равно ничего не смогли бы предпринять.

Мимикой и жестами они кое-как показали, что проголодались и устали. Затем попробовали объяснить, что заблудились, — и проклинали себя за оставленный в «фольксвагене» разговорник. Едва ли она поняла что-нибудь из их слов, но усадила возле печи, на которую поставила кастрюлю.

Они съели по большой тарелке несоленого горохового супа и улыбками поблагодарили женщину. Ее муж сидел рядом, не проявляя ни малейшего желания заговорить с гостями или хотя бы взглянуть на них.

Сытная еда подействовала. Они немного воспрянули духом.

Теперь им предстояло выспаться, а утром отправиться в обратную дорогу. К следующему вечеру тела, лежащие на поле, будут прибраны, пересчитаны, уложены в гробы и отправлены к родственникам. Воздух будет заполнен гулом моторов, который наконец заглушит стоны, еще звучавшие в их ушах. Будут кружить вертолеты, будут суетиться санитары и полицейские. Будет все, что сопутствует большим катастрофам, случающимся в цивилизованном обществе.

А потом все это будет приятно вспомнить. Все-таки, часть истории: конечно, трагедия, но ее можно объяснить, отнести к какой-нибудь схеме и жить дальше. Все будет хорошо. Скорей бы утро.

Вскоре усталость сразила их. Они заснули прямо за столом, уронив головы на скрещенные руки. Рядом остались пустые тарелки и недоеденные ломти хлеба.

Они ничего не чувствовали. Они провалились в темноту без сновидений и мыслей.

Затем начался грохот.

Где-то под землей. Глухие ритмичные удары, как будто какой-то титан медленно подбирался все ближе и ближе.

Женщина разбудила мужа. Разбудила, зажгла лампу и подошла к двери. Ночное небо было усеяно звездами. Вокруг высились черные горы.

Гром не утихал. Удар и через полминуты новый, с каждым разом становившийся все громче.

Муж и жена стояли рядом и прислушивались к гулкому эху, прокатывавшемуся по горным склонам. Гремело где-то недалеко, но молний не было.

Только тяжелые удары…

Бум…

Бум…

От них сотрясалась земля. Из дверного косяка сыпалась пыль, дребезжали оконные стекла.

Бум…

Бум…

Они не знали, что это было, но во всяком случае бежать из дома не собирались. Каким бы жалким укрытием ни был их коттедж, находиться в нем не казалось опасней, чем в ближнем лесу. Как они могли узнать, под каким деревом остановиться, чтобы их не задела гроза? Нет, лучше было ждать: ждать и смотреть.

У женщины было плохое зрение, и она не совсем поверила своим глазам, когда одна из черных гор вдруг стала вырастать, постепенно заслоняя звезды. Но ее муж видел это: невообразимо огромную голову, которая в темноте казалась еще более огромной — превосходившей даже сами горы.

Выпустив костыли, он упал на колени и зашептал молитвы. Его искусственная нога вывернулась из кожаных ремней.

Его жена завыла: ни одно из известных им слов не могло остановить это чудовище, возникшее из мрака и надвигавшееся на них.

Проснувшись, Мик нечаянно смахнул со стола тарелку и лампу.

Они разбились.

Проснулся Джуд.

Крик за дверью затих. Женщина бросилась бежать в лес. Любое дерево было лучше, чем это зрелище. Ее муж продолжал дрожащими губами повторять молитвы, но великан все вырастал и вырастал. Вот поднялась его громадная нога…

Бум…

Коттедж заходил ходуном. Запрыгала посуда в шкафу, зеркало сорвалось с крючка и вдребезги разбилось.

Любовники знали этот гром: эти подземные удары.

Мик схватил Джуда за плечо.

— Вот видишь? — прохрипел он. — Видишь? Видишь?

В его хрипе слышались истерические нотки. Опрокинув стул, он кинулся к двери. По дороге выругался. Выбежал на крыльцо…

Бум…

Грохот был оглушительным. Со звоном лопались оконные стекла. Трещали балки под крышей.

Джуд догнал любовника у двери. Старик лежал ничком, пальцами судорожно сжимая комья сухой земли.

Мик, подняв голову, смотрел в небо. Джуд посмотрел туда, куда был устремлен его взгляд.

В одном месте звезд не было. Там была кромешная тьма в форме огромного человека, нависшего над горами. Отчетливо выделялись контуры.

Он казался слишком широким. У него были неестественно толстые — не как у человека — ноги и чересчур короткие руки. Может быть, они выглядели так по сравнению с торсом.

Затем он поднял свою исполинскую ступню и опустил на землю, сделав шаг в направлении дома.

Бум…

Крыша коттеджа покачнулась. Все, что говорил угонщик, оказалось правдой. Пополак был и городом, и великаном. И шел, перешагивая через горы…

Их глаза быстро освоились с темнотой, и они уже могли различить ужасающие подробности в строении этого монстра. Несомненно, он был шедевром инженерной мысли: человек, созданный из людей. Или лучше сказать, бесполый гигант, сделанный из живых мужчин, женщин и детей. Все жители Пополака были в нем безжалостно плотно прижаты друг к другу. Их тела и суставы были так крепко скованы в одно целое, что человеческие кости почти ломались от напряжения.

Уже можно было увидеть безукоризненно рассчитанную конструкцию этого исполина: продумано было расположение центра тяжести; как соответствовали слоноподобные ноги громадному весу туловища; как низко к плечам была посажена голова — оптимально для движений и с минимальной нагрузкой на шею.

Несмотря на диспропорции, он был ужасающе человекоподобен. Поверхность составляли полностью обнаженные люди, которые блестели при свете звезд, как одно огромное человеческое тело. Были скопированы даже мускулы, хотя и упрощенно. Можно было разглядеть, как умело все люди были подогнаны друг к другу; с какой акробатической виртуозностью работали те, из кого был сделаны суставы рук и ног, позвонки и сухожилия.

Он наклонил голову, и они увидели его лицо.

Щеки из человеческих тел; глубокие глазные впадины, из которых глядели человеческие головы, образующие глазное яблоко; широкий нос и рот, то открывавшийся, то закрывавшийся — мышцы, расположенные в челюсти, сжимались и разжимались. И из этого рта, зубы которого были сделаны из обритых детских голов, гремела какая-то идиотская песенка.

Пополак шествовал по горам и пел во все горло.

Было ли хоть когда-нибудь в Европе зрелище, подобное этому?

Не в силах сдвинуться с места, Мик и Джуд смотрели, как великан приближался к ним.

Старик обмочился. Бормоча мольбы и молитвы, он пополз к деревьям. За ним волочилась искусственна нога, застрявшая в штанине.

Пополак был уже в двух шагах от коттеджа. Отчетливо виднелись бледные, изможденные, обливающиеся потом лица; их ритмично сгибающиеся и разгибающиеся тела. Некоторые были уже мертвы, они затрудняли его движения, но он шел и шел вперед.

Бум…

Сделав всего один шаг, он подступил к коттеджу ближе, чем можно было ожидать.

Мик видел, как поднималась его громадная ступня. Видел людей — коренастых и крепких — в лодыжке и стопе. Многие были мертвы. Подошва выглядела сплошным месивом из человеческой плоти и канатов, перетершихся от долгой ходьбы.

Нога опустилась. Раздался грохот.

Коттедж разлетелся в щепки. Взметнулось облако пыли; одним из обломков убило Джуда, но Мик не замечал этого.

Пополак заслонил собой все небо. В какой-то момент казалось, что он переполнил собой весь мир — и небо, и землю. Его уже нельзя было охватить одним взглядом: взгляд начинал метаться в пространстве, но даже тогда разум отказывался осознать его истинные размеры.

Одна его нога прочно стояла посреди обломков коттеджа, а другая уже двигалась, делая новый шаг.

Мик воспользовался своим шансом. Испустив душераздирающий вопль, он опрометью бросился к этой громадной ступне. Она уже поднималась в воздух, когда он, задыхаясь, добежал до нее. В последнюю секунду ему удалось, подпрыгнув, ухватиться то ли за обрывки каната, то ли за чьи-то волосы, то ли за саму плоть — удалось ухватиться за это уходящее чудо и стать его частью. Быть с ним, служить ему или умереть вместе с ним, — все это было лучше, чем жить без него.

Мик взобрался на ступню и нашел на ней безопасное место. Взвыв в экстазе от своей удачи, он увидел, как земля стала быстро уходить вниз. Там, внизу, осталось изувеченное тело Джуда, но ему было все равно. Он уже забыл и о нем, и о любви, и о сексе, и о своей жизни.

Все это уже ничего не значило. Вообще ничего. Бум-Бум… Пополак шел. Гул его шагов удалялся на восток.

КНИГА II

Страх

Страх — вот та тема, в которой большинство из нас находит истинное удовольствие, прямо-таки какое-то болезненное наслаждение. Прислушайтесь к разговорам двух совершенно незнакомых людей в купе поезда, в приемной учреждения или в другом подобном месте: о чем бы ни велась беседа — о положении в стране, растущем числе жертв автомобильных катастроф или дороговизне лечения зубов, собеседники то и дело касаются этой наболевшей темы, а если убрать из разговора иносказания, намеки и метафоры, окажется, что в центре внимания неизменно находится страх. И даже рассуждая о природе божественного начала или о бессмертии души, мы с готовностью перескакиваем на проблему человеческих страданий, смакуя их, набрасываясь на них так, как изголодавшийся набрасывается на полное до краев, дымящееся блюдо. Страдания, страх — вот о чем так и тянет поговорить собравшихся неважно где: в пивной или на научном семинаре; точно так же язык во рту так и тянется к больному зубу.

Еще в университете Стивен Грейс напрактиковался в этом предмете — страхе человеческом, причем не ограничиваясь рассуждениями, а тщательнейшим образом анализируя природу явления, препарируя каждую нервную клетку собственного тела, докапываясь до глубинной сути самых затаенных страхов.

Преуспел он в этом благодаря весьма достойному наставнику по имени Куэйд.

В то время университеты Англии охватило повальное увлечение различного рода гуру: молодые люди обоих полов лихорадочно искали себе пастыря, неважно, с Востока или с Запада, чтобы, словно ягнята, слепо следовать, куда тот укажет. Стив Грейс не был исключением. К несчастью, его «мессией» оказался именно Куэйд. Познакомились они в студенческой забегаловке.

— Меня зовут Куэйд, — без лишних церемоний представился Стиву парень, оказавшийся рядом с ним за стойкой бара, — а ты, если не ошибаюсь…

— Стив Грейс.

— Точно. С отделения этики, верно?

— Верно.

— Вот только что-то я тебя не видел на остальных лекциях и семинарах факультета философии…

— А я с филологического, с отделения английской литературы. Как ты, должно быть, знаешь, мы ежегодно выбираем какой-нибудь дополнительный предмет. Мне предложили древнескандинавские языки, но это было бы уж слитком.

— И ты подался на этику…

— А что мне оставалось?

Куэйд заказал двойкой бренди. По его лицу нельзя было сказать, что он может себе позволить подобные напитки, ну а уж Стив из-за двойного бренди выбился бы из бюджета на целую неделю. Куэйд же, залпом осушив бокал, велел повторить.

— А ты что будешь пить? — поинтересовался он у Стива, который мурыжил полпинты уже теплого легкого пива, надеясь растянуть его еще примерно на часок.

— Мне ничего не хочется.

— Брось.

— Серьезно, этого вполне достаточно.

— Тогда, — обратился Куэйд к бармену, — еще один бренди и пинту пива моему приятелю.

Стив не стал возражать против такой щедрости. В конце концов, полторы пинты пивка слегка развеют охватившую его тоску накануне семинара по теме «Анализ проблем общества в произведениях Чарльза Диккенса». Сама мысль о предстоящем семинаре вызвала у него неодолимую зевоту.

— Интересно, — проговорил Стив, — почему никому не пришло в голову родить диссертацию о пьянстве как одном из видов общественной деятельности?

Куэйд задумчиво взглянул на свой бокал бренди, который тут же и осушил.

— Или как о способе забыться… — заметил он при этом.

Стив окинул взглядом новом знакомого. Выл он лет на пять старше самого Стива, которому недавно исполнилось двадцать. Одежда Куэйда представляла собой довольно забавный коктейль: сильно поношенные кроссовки и брюки из плиса плохо сочетались с дорогой кожаной черной курткой поверх когда-то белоснежной, а теперь грязновато-серой рубашки, свисавшей с его худющих, костлявых плеч. Его продолговатое лицо «украшали» массивные очки, за стеклами которых малюсенькие зрачки едва выделялись на молочно-белом фоне глазных яблок. Полные, почти негритянские губы были также бледными, сухими, одним словом, не из тех, что называют чувственными. Все это дополняли светлые, давно не мытые волосы.

Он напоминает мелкого торговца наркотиками из Голландии, которых развелось полным-полно, решил Стив.

В отличие от подавляющего большинства студентов, Куэйд не носил значков, удостоверяющих принадлежность к одной из многочисленных и разношерстных организаций: сексуальным меньшинствам, участникам кампании в защиту китов, нацистам-вегетарианцам и тому подобным. Так кто же он такой, черт побери?!

— Лучше бы ты выбрал древнескандинавские языки, — тем временем заметил Куэйд.

— Это еще с какой стати?

— А там не заставляют даже писать курсовых работ.

Это для Стива было новостью. Куэйд продолжал:

— И отметок не ставят. Зачеты принимают, подбрасывая монетку: выпал орел — значит, сдал, решка — приходи в другой раз.

Теперь до Стива, наконец, дошло, что Куэйд шутить изволит. Он выдавил смешок, в то время как физиономия самого Куэйда оставалась бесстрастной.

— И все-таки древнескандинавские языки тебе бы больше подошли, — продолжал он. — Да и кого интересует этика в наше время? Епископ Беркли, Платон и остальная дребедень… Все это — дерьмо собачье.

— Совершенно справедливо.

— Я за тобой понаблюдал на лекциях…

Это уже интересно, подумал Стив.

— Ты никогда не пишешь конспектов?

— Никогда.

— На это я и обратил внимание… Отсюда вывод: либо ты целиком полагаешься на собственную память, либо тебе вся эта муть просто-напросто до фени.

— Ни то, ни другое. Конспекты меня жутко утомляют, вот и все.

Усмехнувшись, Куэйд извлек пачку дешевых сигарет. Еще одна несообразность, подумал Стив. Если уж курить, то что-нибудь приличное — «Голуаз» или «Кэмел», либо уж не курить вообще.

— Настоящей философии здесь не обучишься, — с непоколебимой убежденностью проговорил Куэйд.

— В самом деле?

— Конечно. Нас пичкают Платоном, Бентамом и прочей ахинеей; настоящий же анализ полностью игнорируется. Все, что нам преподают, конечно, очень правильно, но это ведь совсем не то, что нужно. Истинная философия, Стивен, чем-то напоминает зверя, дикого, необузданного зверя. Ты со мной согласен?

— Что-то я, честно говоря, не понял. Какого зверя?

— Дикого, Стив, дикого. Который может укусить.

Внезапно Куэйд как-то лукаво-хитровато усмехнулся.

— Да, может укусить, — повторил он с видимым наслаждением.

Подобная метафора была выше понимания Стива, но тем не менее он согласно кивнул.

— По-моему, предмет этот для нас — настоящая пытка. — Мысль о подвергающихся пытке студентах, очевидно, чрезвычайно понравилась Куэйду. — И это правильно, если бы только философию преподавали здесь иначе: без этого псевдонаучного словоблудия с единственной целью скрыть от нас истинную суть вещей.

— И как же, по-твоему, следует преподавать философию?

Стиву больше уже не казалось, что Куэйд шутит: напротив, он выглядел очень серьезным. Его и без того маленькие зрачки сузились до размеров булавочной головки.

— Взять нас за руку и подвести к этому дикому зверю вплотную, чтобы его погладить, приласкать, покормить его… Ты со мной согласен, Стивен?

— Хм… Да что это за зверь такой?

Непонимание Стива, похоже, слегка раздражало Куэйда, тем не менее, он терпеливо продолжал:

— Я говорю о предмете всякой философии, Стивен, если, конечно, она стоящая. Предмет этот — страх, в основе которого лежит прежде всего неизвестность. Люди пугаются того, чего не знают. Вот, например, стоишь ты в темноте перед закрытой дверью. То, что находится за ней, тебе внушает страх…

Стив воочию представил себя во тьме, перед закрытой дверью. Он наконец-то начал понимать, к чему клонит Куэйд: все его столь запутанные рассуждения о философии были лишь прелюдией к разговору о главном — о страхе.

— Вот что должно интересовать нас прежде всего: то, что лежит в глубинах нашей психики, — продолжал Куэйд. — Игнорируя это, мы рискуем…

Внезапно Куэйд запнулся: красноречие оставило его.

— Рискуем — что?

Куэйд уставился в опустевший стакан, вероятно, желая его наполнить снова.

— Хочешь повторить? — спросил его Стив, в глубине души стремясь услышать отрицательный ответ. Вместо этого Куэйд переспросил:

— Чем мы рискуем? Ну, по-моему, если мы сами не пойдем зверю навстречу, если его не разыщем и не приласкаем, тогда…

Стив ощутил, что наступил кульминационный момент разговора.

— Тогда, — закончил Куэйд, — зверь рано или поздно сам придет за нами, где бы от него не прятались.

Страх — вот та тема, что неизменно доставляет нам какое-то болезненное наслаждение. Если, конечно, речь идет о чужом страхе.

В последующие две недели Стив ненавязчиво навел кое-какие справки о философствующем мистере Куэйде, и вот что выяснил.

Знали его лишь по фамилии, имя же никому не было известно.

Точно так же никто точно не знал, сколько ему лет, и только одна из секретарш считала, что Куэйду уже за тридцать, что весьма удивило Стивена.

Та же секретарша слыхала от самого Куэйда, что родители его умерли, но почему-то полагала, что их убили.

Больше никаких сведений о Куэйде собрать не удалось.

* * *

— Я твой должник за выпивку, — произнес Стив, дотрагиваясь до плеча Куэйда. Тот дернулся от неожиданности и обернулся. — Бренди, как и в прошлый раз? — поинтересовался Стив.

— Да, благодарю.

— Что, напугал тебя, подкравшись незаметно? — осведомился Стив после того, как заказал напитки.

— Да нет, просто я что-то задумался.

— А мне казалось, что это перманентное состояние философов…

Стив сам не мог понять, почему его вновь потянуло к парню не только на десять лет старше его, но и явно принадлежащему к другой весовой категории, разумеется, в интеллектуальном смысле. Скорее всего, их прошлая беседа лишила Стива душевного равновесия, в особенности рассуждения Куэйда о диком звере, и теперь он жаждал продолжения. Интересно, какие еще метафоры изобретет Куэйд, что нового он скажет о бездарях-преподавателях, калечащих студентов?

С другой стороны, Куэйд на роль гуру не тянул, главным образом из-за его цинизма и неопределенности собственных концепций, если таковые вообще существовали. Определенно было только то, что его взгляды — философские, религиозные или политические — не составляли целостной системы, да он в ней попросту не нуждался.

И тем не менее, у Куэйда было собственное мировоззрение, с изрядной долей чувства юмора (хотя он и смеялся крайне редко). Окружающих он считал ягнятами, которые только и делали, что искали себе пастуха, а все те, кто претендовал на эту роль, были, по его убеждению, шарлатанами. Все, что лежало за пределами загона для ягнят, внушало им непреодолимый, парализующий ужас, который и есть одна-единственная в этом мире истина, не подлежащая сомнению.

Интеллектуальное высокомерие Куэйда доходило до смешного, но Стиву вскоре начала нравиться та легкость, с которой его новый знакомый вдребезги разбивал устоявшиеся, казавшиеся незыблемыми догмы. Иногда, правда, его раздражали убийственные аргументы Куэйда против тех или иных непререкаемых для Стива истин, однако после нескольких недель общения с Куэйдом его всеразрушающий нигилизм вырос в глазах Стивена до высшего проявления свободы человеческого духа.

Воистину для Куэйда не существовало ничего святого. Родина, семья, вера, закон — все это было для него не просто пустыми словами, но и насквозь фальшивыми понятиями, сковывающими, удушающими человека. Страх — вот единственная реальность, имеющая смысл.

— Я боюсь, ты боишься, мы боимся, он, она, оно боится… — говаривал Куэйд. — Ни одно живое существо не может избежать ощущения страха, от которого сердце замирает.

Любимым оппонентом Куэйда в философских спорах была студентка филфака по имени Черил Фромм. Любимой потому, что «железные» аргументы Куэйда неизменно доводили ее до белого каления. Стив обожал наблюдать со стороны за поединками «не на жизнь, а на смерть» между его приятелем-мизантропом и «патологической оптимисткой», как Куэйд называл Черил.

— Дерьмо все это, — говорила она, когда их спор достигал точки кипения. — Да мне плевать, что ты трясешься как осиновый лист, что ты боишься собственной тени. Главное, что я сама отлично себя чувствую.

Вид ее подтверждал это на все сто. От поклонников у Черил Фромм отбоя не было, но она умела расправляться с ними с легкостью неимоверной.

— Все знают, что такое страх, — возражал ей Куэйд, уставившись на нее своими молочно-белыми глазами, стремясь (Стив это прекрасно понимал) поколебать ее непробиваемую убежденность.

— А вот и не все. Я, к примеру, не боюсь ни черта, ни дьявола.

— И никогда-никогда не испытывала страха? И по ночам кошмары не мучили?

— А с какой стати? Семья у меня замечательная, призраков в доме нет, скелеты в чулане тоже не водятся. Да я даже мяса не его, поэтому спокойно проезжаю мимо городской бойни. Еще раз говорю: дерьмо все это. Я в самом деле не испытываю никаких страхов, но это ведь не значит, что я не живу, не существую!

Глаза Куэйда напоминали в этот момент змеиные.

— Держу пари, ты своей самоуверенностью что-то скрываешь.

— Ага, ночные кошмары, что постоянно меня мучат.

— Не исключено, причем кошмары эти жуткие.

— Тогда валяй, поведай нам о них. А мы послушаем…

— Откуда же мне знать твои кошмары?

— В таком случае поведай о своих.

Куэйд заколебался.

— Видишь ли, — наконец проговорил он, — это предмет, не подлежащий анализу.

— Не подлежит анализу моя задница! — отбрила его Черил. Стивен не смог сдержать улыбки: анализировать задницу Черил было занятием действительно глупейшим, скорее, следовало на нее молиться. Куэйд, тем не менее, не сдавался:

— Мои страхи — мое личное дело, и в более широком контексте они лишены смысла. Если хочешь, образы, возникающие в моем мозгу, являются лишь отображением моего страха, своего рода семантическими знаками, передающими тот ужас, что и является глубинной сутью моей личности.

— У меня тоже возникают образы, — неожиданно встрял Стив. — Некоторые эпизоды из детства. Они заставляют меня задуматься о…

Стив запнулся, поняв, что чересчур разоткровенничался.

— Какие эпизоды? — уцепилась за него Черил. — Неприятные воспоминания, да? Ну, например, как ты упал с велосипеда или что-то в этом роде?

— Да, похоже на то, — кивнул Стив. — Временами подобные эпизоды вспоминаются помимо моей воли, как бы машинально, когда я ни о чем таком не думаю.

— Вот именно, — удовлетворенно хмыкнул Куэйд.

— Это есть у Фрейда, — заметила Черил.

— Чего-чего?

— Фрейд, Зигмунд Фрейд, — повторила Черил тоном, каким обычно говорят с малыми детьми. — Ты, вероятно, о нем слышал…

Куэйд скривился с нескрываемым презрением.

— Эдипов комплекс тут абсолютно не при чем. Страх, что таится в глубинах человеческой души, присутствует там задолго до того, как мы осознаем себя как личности. Зародыш в материнском чреве ухе знает, что такое страх.

— Тебе это известно по собственному опыту? — подковырнула его Черил.

— Может быть, и так, — невозмутимо парировал Куэйд.

— Ну и как там, в материнском чреве?

Усмешка Куэйда словно говорила: «Я знаю кое-что такое, о чем ты и понятия не имеешь».

Усмешка эта очень не понравилась Стиву: было в ней нечто зловещее, предвещающее что-то такое фатальное.

— Трепач ты, только и всего, — подвела итог Черил, поднимаясь со стула и глядя сверху вниз на Куэйда.

— Может, и в самом деле трепач, — согласился вдруг тот как истинный джентльмен.

* * *

Довольно неожиданно все споры между ними прекратились.

Не было больше разговоров о ночных кошмарах и их глубинной сути. В течение последующего месяца Стив видел Куэйда крайне редко и неизменно в компании Черил Фромм, с которой тот был подчеркнуто вежлив, даже уважителен. Он даже перестал носить свой кожаный пиджак лишь потому, что, по ее словам, ей отвратителен запах мертвых животных. Столь внезапная и крутая перемена в их отношениях весьма озадачила Стивена, но он в конце концов довольно примитивным образом отнес ее на счет сексуальных мотивов. Сам Стивен девственником не был, однако женщина оставалась для него великой тайной матушки-природы, существом столь противоречивым, что понять его не в силах человеческих.

Он, безусловно, ревновал, хотя и сам себе не признавался в этом. Больше всего его обижало то, что амурные дела не оставляли Куэйду времени на общение с ним.

Но, как ни странно, Стивена не покидало ощущение того, что Куэйд вовсе не влюбился в Черил, а стал к ней «клеиться» из каких-то своих, одному ему известных соображений. И уж конечно не из преклонения перед ее могучим интеллектом… Каким-то шестым чувством Стив распознал в Черил Фромм будущую жертву, слепо направляющуюся прямо в силки, расставленные хитрым и безжалостным охотником. Однажды, спустя месяц, Куэйд сам заговорил о Черил:

— А знаешь, она вегетарианка…

— Кто, Черил? — не сразу понял Стив.

— Ну, а то кто же?

— Конечно, знаю. Она ведь как-то раз сама про это говорила.

— Да, но речь идет не просто о причуде или преходящем увлечении. Это прямо-таки какое-то помешательство: ее воротит даже от запаха мяса, а мясников она ненавидит лютой ненавистью.

— В самом деле?

Стив никак не мог понять, к чему он клонит, зачем завел он этот разговор. Куэйд тут же это прояснил:

— Страх, Стивен, страх — вот где собака зарыта.

— Ты хочешь сказать, она боится мяса?!

— Видишь ли, конкретные проявления страха очень индивидуальны. Что же касается Черил, она действительно боится мяса. Послушать ее, так вегетарианское питание — источник здоровья и сбалансированного состояния организма. Бред какой! Ну да ладно, я ее выведу на чистую воду…

— Куда-куда выведешь?

— Страх — вот в чем суть, Стивен, и я это докажу.

— Но ты… — Стив постарался, чтобы его тон, выражая обеспокоенность, не прозвучал как обвинение. — Ты ведь не намереваешься каким-то образом ей навредить?

— Навредить ей? — переспросил Куэйд. — Ни в коем разе. Я ее и пальцем не трону, а если с ней что-то плохое и произойдет, то причиной тому будет она сама.

Во взгляде Куэйда было что-то гипнотическое.

— Настало время, Стивен, научиться доверять друг другу, — продолжал Куэйд, наклонившись к самому уху Стива. — Видишь ли, строго между нами…

— Куэйд, я не хочу ничего слышать!

— Однажды я уже пытался объяснить тебе: необходимо пойти зверю навстречу…

— К дьяволу твоего зверя, Куэйд! Мне все это не нравится, и я больше не желаю тебя слушать!

Стив резко поднялся, не только чтобы положить конец беседе, но и стремясь избавиться от парализующего взгляда Куэйда.

— Мы же друзья, Стивен…

— И дальше что?

— Раз так, ты должен поступать так, как поступают друзья.

— Не понимаю, о чем ты.

— Молчание, Стивен, молчание. Ни слова никому про то, что я тебе сказал, договорились?

Стив нехотя кивнул. В конце концов, это обещать он мог: с кем ему поделиться причинами своей тревоги без риска стать посмешищем?

Куэйд, удовлетворенно усмехнувшись, оставил Стива наедине с мыслью о том, что он помимо своей воли вступил в некое тайное общество с неизвестными ему целями. Куэйд заключил с ним договор, который чрезвычайно беспокоил Стива.

В течение последующей недели он напрочь забросил учебу, лишь дважды посетив университет, при этом двигаясь украдкой, моля Бога, чтобы ему не повстречался Куэйд.

Предосторожности, однако, были излишними. Однажды он действительно заметил Куэйда во внутреннем дворике, но тот не обратил на Стива ни малейшем внимания, поглощенный оживленным разговором с Черил Фромм, которая то и дело закатывалась звонким хохотом. На ее месте он бы не вел себя столь беззаботно наедине с Куэйдом, подумал Стив. Ревность уже давно покинула его, вытесненная совсем иным чувством.

Стив, избегая лекций и оживленных университетских коридоров, имел достаточно времени для размышлений. Словно язык, что так и тянется к больному зубу, мысли его то и дело вертелись вокруг одного предмета. А еще в памяти частенько возникали картинки из детства.

В шесть лет Стив попал под автомобиль. Раны были не опасными, однако вследствие контузии мальчик частично потерял слух. То, что он внезапно оказался отрезанным, пусть и не совсем, от окружающего мира стало настоящей пыткой, тем более, что малыш не мог понять, за что ему такое наказание. Казалось, что оно — навечно.

Совсем недавно его окружал мир, полный звуков, смеха, голосов, и вдруг он оказался будто внутри громадного аквариума, а вокруг плавают рыбы, нелепо улыбаясь и беззвучно разевая рты. Хуже того: Стивена замучил звон в ушах, временами переходивший в рев, а голову наполняли разнообразные неземные звуки, свист и скрежет — отдаленное эхо окружающего мира. Иногда же ему казалось, что голова вот-вот разлетится на мелкие кусочки из-за работающей внутри, грохочущей бетономешалки. В такие минуты он был на грани паники, не способный что-либо воспринимать и тем более соображать.

Но хуже всего было по ночам, когда невыносимый звон будил его в такой уютной (раньше, до несчастного случая) кроватке. Он в ужасе, покрытый липким, горячим потом, раскрывал глаза и, весь дрожа, всматривался в темноту. Как часто он молил хотя бы о недолгом облегчении, о тишине в раскалывающейся от звона голове, уже и не надеясь когда-нибудь снова услышать человеческие голоса, смех, все богатство звуков окружающего мира!

Он так был одинок в своем аквариуме…

Одиночество — вот начало, середина и конец его страха. Одиночество и невыносимая какофония в голове. Душа его превратилась в пленника глухого, страдающего тела.

Как смог малыш вынести такое? Иногда по ночам он рыдал, как ему казалось, совершенно беззвучно. Тогда вбегали в его комнату родители, зажигали свет и, конечно же, старались как-то помочь ему, утешить его, вот только их встревоженные, склонившиеся над ним лица напоминали ему морды огромных, безобразных рыб, бесшумно разевающих рты. В конце концов мать научилась успокаивать его, по крайней мере ее прикосновения прогоняли охвативший мальчика ужас.

Слух вернулся к нему внезапно, за неделю до седьмого дня рождения. Вернулся он, конечно, не полностью, но и это казалось чудом: он вернулся в мир, каким тот был раньше и вместе с тем другим, полным новых звуков и новых красок.

Долгие месяцы мальчик вновь учился воспринимать этот мир, доверять своим органам чувств. И долго еще он просыпался по ночам, в страхе от раскалывающего голову звона и грохота.

Время от времени у него в ушах слегка звенело, из-за чего, например, Стив был не в состоянии посещать с одноклассниками рок-концерты. Слабая тугоухость осталась, но он ее едва замечал.

Однако он, конечно, ничего не забыл: ни охватывавшую его панику, ни бетономешалку в голове. А еще страх темноты и одиночества остался навсегда.

Но кто же не боится одиночества? Горького, безысходного одиночества?

Теперь у Стивена появился новый источник страха, бороться с которым оказалась куда труднее. Этим источником был Куэйд. Однажды, в пьяном недоумении, Стив разоткровенничался перед Куэйдом, поведав ему о детстве, о глухоте и о ночных кошмарах.

А значит, эта его слабость — первопричина его страха — была известна Куэйду и, при случае, могла бы ему послужить отличным оружием против Стивена. Возможно, именно поэтому Стив решил воздержаться от разговора с Черил (быть может, предостеречь ее), и уж конечно по этой причине он старался избегать Куэйда.

Теперь у Стива не было сомнений относительно злобной сущности Куэйда, запрятанной настолько глубоко, что распознать ее было непросто.

Стив распознал. Наверно, за четыре месяца глухоты у него выработалась привычка внимательно наблюдать за людьми, подмечал каждый взгляд, усмешку, необычное выражение лица, каждый мимолетный жест. По тысяче подобных признаков он раскусил Куэйда, почти проникнув через лабиринт его души к самому сокровенному.

* * *

Следующий этап проникновения в тайный мир Куэйда наступил лишь без малого три с половиной месяца спустя, когда начались летние каникулы, и студенты разъехались кто куда. Как обычно, Стив решил поработать в отцовской типографии. Рабочий день был долгим, труд изнуряющим физически, но после утомительной учебы Стив в типографии по-настоящему отдыхал душой и, в первую очередь, головой.

Чувствовал он себя прекрасно, практически позабыв о Куэйде.

Вернулся Стив в университет в конце сентября, когда до начала занятий на большинстве факультетов оставалась неделя, студентов было еще мало, и в кампусе царила обычная для этого времени атмосфера легкой меланхолии.

Стив заглянул в библиотеку отложить для себя несколько нужных книг, пока другие школяры не наложили на них лапы. Такая возможность была лишь в самом начале учебного года, сразу после библиотечной инвентаризации, когда еще все мало-мальски стоящие книги не успели растащить. Для Стивена тот год был выпускным, и он задался целью подготовиться к нему как следует. Неожиданно он услыхал знакомый голос:

— Ранняя пташка…

Стив оглянулся, встретившись с колючим взглядом Куэйда.

— Ты, Стивен, меня потряс.

— Чем же?

— Энтузиазмом, — улыбнулся Куэйд. — Что ищешь?

— Что-нибудь из Бентама.

— У меня есть его «Основы морали и права». Сгодится?

Это была явная ловушка: отказаться Стивен просто-напросто не мог, а принять предложение… Хотя, какого дьявола? Он предлагает такую нужную Стиву книгу безо всякой задней мысли…

— Раздумываешь? — Улыбка стала шире. — Ну, подумай-подумай. Экземпляр, если я не ошибаюсь, библиотечный, так что почему бы тебе его и не взять?

— Хорошо, спасибо тебе.

— Как провел каникулы?

— Благодарю, прекрасно. А ты?

— Я-то? Чрезвычайно плодотворно.

Улыбка медленно погасла под его взглядом.

— Усы отпустил? — только теперь заметил Стивен.

Жидкие, клочковатые, грязно-русые усы совершенно ему не шли и казались приклеенными. Из-за них Куэйд, судя по всему, и сам испытывал неловкость.

— Это из-за Черил, да?

Теперь Куэйд уже явно смутился.

— Да понимаешь…

— Похоже, каникулы у тебя выдались и в самом деле неплохими.

Неловкость сменилась чем-то другим.

— У меня есть несколько великолепных фотографий, — сказал Куэйд. — Хочешь, покажу?

— А на какую тему?

— На тему каникул…

Жуткая догадка озарила Стива: неужели Черил Фромм стала миссис Куэйд?!

— От некоторых снимков, Стивен, просто обалдеешь.

Да что же, черт возьми, за фотографии такие? Порнуха с Черил, что ли, или он ее подкараулил за чтением Канта?

— Не знал, что ты увлекаешься фотографией.

— Теперь это моя страсть.

При слове «страсть» Куэйд так и засиял. Улыбка его стала какой-то плотоядной.

— И не вздумай отказываться, — сказал он. — Давай-ка, заходи ко мне, посмотришь.

— Видишь ли…

— Сегодня вечером, о'кей? Заодно и Бентама прихватишь.

— Что ж, спасибо.

— У меня теперь свой дом, понял? На Пилгрим-стрит, тридцать шесть, это от роддома сразу за углом. Где-то после девяти годится?

— Вполне. Еще раз спасибо. Значит, Пилгрим-стрит?

Куэйд кивнул.

— А мне казалось, что на Пилгрим-стрит жилых домов вообще нет…

— Дом номер тридцать шесть, запомнишь?

Пилгрим-стрит давным-давно пришла в упадок: большинство расположенных здесь домов превратились в руины, а остальные подлежали сносу. Те, что уже начали сносить, напоминали пациента под ножом хирурга: их внутренности противоестественно зияли, со стен клочьями свисали розовые или светло-зеленые обои, камины будто повисли на дымоходных трубах, лестницы вели в никуда.

Дом номер тридцать шесть был пока цел, в отличие от двух своих соседей: их не только снесли, но и сровняли остатки с землей при помощи бульдозера, оставив толстый слой кирпичной пыли, сквозь который пыталась прорасти сорная трава.

Территорию вокруг тридцать шестого дома патрулировала грязно-белая псина на трех ногах, одну из которых псина то и дело поднимала, чтобы оставить знак того, что это место — ее собственность.

Дворцом дом Куэйда назвать было трудно, и все же он выгодно контрастировал на столь безрадостном фоне.

Стив захватил бутылку скверного красного вина, которую они выпили, после чего покурили немного «травки», и Куэйд как-то быстро и сильно опьянел. Таким Стиву до сих пор не доводилось его видеть: вместо своих извечных рассуждений о страхе он то и дело беспричинно хохотал и даже рассказал пару скабрезных анекдотов. Обстановка у него была более чем спартанской: никаких там картинок на стенах, да и вообще никаких украшений, книги — сотни, книг — валялись на полу в полнейшем беспорядке, на кухне и в ванной имелось лишь самое необходимое, в общем, жилище Куэйда чем-то напоминало монастырскую келью.

Через пару часов столь легкомысленного времяпрепровождения любопытство Стива взяло верх.

— Ну, и где же твои знаменитые снимки? — осведомился он. Язык у него немного заплетался, но Стиву было наплевать.

— Ах, да, — проговорил Куэйд, — мой эксперимент…

— Какой-такой эксперимент?

— Откровенно говоря, Стив, я уже засомневался, стоит ли эти фотографии тебе показывать.

— А почему бы и нет?

— Послушай, Стивен, я серьезно.

— А я не в состоянии воспринимать серьезные вещи, так? Ты это хочешь сказать?

Стив в глубине души чувствовал, что, настаивая, совершает ошибку, но остановиться он уже не мог.

— Я и не говорю, что ты не в состоянии воспринимать, — возразил ему Куэйд.

— Да что там у тебя на этих фотографиях?!

— Ты помнишь Черил?

Помнил ли Стив Черил? Еще бы!

— Она в этом году в университет не вернется, — огорошил его Куэйд.

— Что-о-о?!

— Видишь ли, ее посетило озарение.

Взгляд Куэйда был теперь как у василиска.

— О чем ты?

— Она отличалась поразительным самообладанием… — Куэйд говорил о Черил в прошедшем времени, как о покойнике. — Самообладанием, хладнокровием, собранностью…

— Да, это так, но что с ней, черт возьми…

— Сучкой она была, вот что. Обыкновенной сучкой, которой нужно лишь одно: подходящий кобель, чтобы потрахаться.

Стив шмыгнул носом, как ребенок. Грязное замечание Куэйда шокировало его так, как первоклассника шокировал бы член, торчащий из штанов учителя.

— Часть каникул она провела здесь, — продолжал Куэйд.

— Как это?

— Да, именно здесь, в этом доме.

— Ты любил ее?

— Любил ли я ее? Эту тупую корову, эту дуру с претензиями?! Эту сучку, которая никак не желала расстаться со своей… Да ладно, что там говорить.

— Расстаться с девственностью? Ты это хочешь сказать?

— Девственностью?! Ха! Да она была всегда готова раздвинуть ноги, лишь почуяв кобеля. Нет, я говорю о ее навязчивой идее, о ее страхе…

Опять старая песня!

— Но мне все-таки удалось ее переубедить, черт побери!

С этими словами Куэйд из-за стопки книг по философии вытащил ящичек, внутри которого оказались черно-белые фотографии размером вдвое больше почтовой карточки. Он взял верхний снимок и протянул Стиву.

— Видишь ли, я задался целью показать ей, что такое страх. — Голос Куэйда, как у теледиктора, был лишен интонаций. — Для этого мне пришлось ее запереть.

— Запереть? Где?

— Здесь, наверху.

У Стива возникло нехорошее ощущение: в ушах раздался легкий звон. Впрочем, такое случалось с ним нередко после мерзкого вина.

— Я запер ее наверху, — повторил Куэйд, — чтобы провести эксперимент. Для этого я и занял этот дом. Тут нет соседей, а значит, и лишних ушей.

Которые услышали бы ЧТО?

Стив посмотрел на фотографию: качество изображения было неважным.

— Снимок сделан скрытой камерой, — пояснил Куэйд. — Она и не знала, что я ее фотографировал.

На фото номер один была изображена маленькая, ничем не примечательная комната с минимумом непритязательной мебели.

— Та самая комната наверху, — заметил Куэйд. — Там тепло, даже душновато, а плавное — никакого шума.

Никакого шума?

Куэйд протянул Стиву фото номер два. Та же комната, но теперь уже почти совсем без мебели. Прямо на полу возле стены лежал спальный мешок. Стол. Единственный стул. Лампочка без абажура…

— В такой вот обстановке она и жила.

— Смахивает на тюремную камеру.

Куэйд усмехнулся, протягивая третью фотографию. Снова та же комната. Графин с водой на столе. В углу что-то вроде кувшина, прикрытого полотенцем.

— Кувшин-то для чего?

— Надо же ей было ходить по нужде?

— Да, действительно…

— Короче, все удобства, — с удовлетворением отметил Куэйд. — В мои планы не входило низвести ее до состояния животного.

Даже сейчас, крепко поддав, Стив четко воспринимал доводы Куэйда. Да, он действительно не намеревался низвести ее до состояния животном. И тем не менее…

Снимок номер четыре. На столе стоит тарелка, а в ней — кусок мяса с торчащей из него костью.

— Говядина, — пояснил Куэйд.

— Но она же вегетарианка.

— Ну и что? Отличная говядина, чуть подсоленная и прекрасно приготовленная…

Фото номер пять. Все тот же интерьер, но теперь в комнате Черил. С искаженным гневом лицом она колотит кулаками и ногами в запертую дверь.

— Было примерно пять утра, она спала без задних ног, и я отнес ее туда на руках. Очень романтично, правда? Она толком и не поняла, что происходит.

— И ты ее запер?

— Разумеется. Для чистоты эксперимента.

— О котором она, конечно, ничего не знала?

— Ну, тебе нетрудно догадаться, что мы с ней часто беседовали на тему страха. Ей было известно, что я исследую этот вопрос и для своих исследований нуждаюсь в подопытных кроликах, но, конечно, не могла предположить, что сама окажется в этой роли. Впрочем, успокоилась она довольно быстро.

На фотографии номер шесть Черил задумчиво сидела в углу комнаты.

— Она, кажется, вообразила, что сможет взять меня измором, проявив терпение и выдержку, — прокомментировал снимок Куэйд.

Фото номер семь: Черил внимательно смотрит на кусок мяса в тарелке.

— Великолепный снимок, не правда ли? Посмотри, какое отвращение написано на ее физиономии: ведь ей был так противен даже запах приготовленного мяса. Впрочем, тут она еще не голодна.

Номер восемь: Черил спит. Номер девять: она писает, присев в неудобной позе на кувшин, спустив трусики к лодыжкам. Лицо у нее заплаканное. От этого снимка Стиву стало нехорошо. Номер десять: она пьет из графина. Одиннадцать: Черил, свернувшись клубочком, снова спит.

— Сколько времени провела она в этой комнате?

— Снимок этот сделан по истечении всего четырнадцати часов. Она очень быстро потеряла ощущение времени. Видишь, тут нет окон, а свет горит постоянно. Удивительно, как скоро ее биологические часы вышли из строя.

— Так сколько времени она провела там в общей сложности?

— Вплоть до успешного завершения эксперимента.

Двенадцатый снимок: проснувшись, Черил исподтишка разглядывает кусок мяса.

— Это уже на следующее утро, когда я спал. Камера работает автоматически и снимает каждые четверть часа. Ты только посмотри, какие у нее глаза…

Стив повнимательней всмотрелся в фотографию: взгляд Черил стал каким-то диким, полным отчаяния. Она смотрела на кусок мяса, словно его гипнотизируя.

— Вид у нее больной, — заметил Стив.

— Усталый, только и всего, хотя она и проспала черт знает сколько, но это, очевидно, ее вымотало еще сильнее. Она понятия не имеет, день сейчас или ночь, к тому же, безусловно, страшно голодна — ведь миновало более полутора суток.

Тринадцать: Черил опять спит, свернувшись калачиком еще плотнее, словно змея, проглатывающая себя с хвоста. Четырнадцатый номер: она пьет воду.

— Когда она спала, я заменил воду в графине на свежую, — пояснил Куэйд. — Надо сказать, спит она чрезвычайно крепко: я вполне мог ее трахнуть, даже не разбудив. Будто отключается ото всего мира…

Куэйд осклабился. Да он просто псих, подумал Стив, определенно шизофреник.

— Ну и запашок же у нее в той комнате стоял, Бог ты мой! — заметил Куэйд. — Знаешь, как иногда пахнет от женщины? Это не пот, это что-то другое. Похоже на запах свежего, кровавого мяса. Короче, на этом этапе она уже доходила до кондиции. Бедняжка и помыслить не могла, что все так обернется…

Номер пятнадцать: Черил дотрагивается до мяса.

— Тут-то ее упорство и дало первую трещину, — удовлетворенно отметил Куэйд. — Теперь мы переходим к основному — к страху.

Стив вгляделся в снимок: плохое качество не позволяло рассмотреть детали, однако было очевидно, что самообладание покинуло Черил. Лицо ее исказилось болью, отражая внутреннюю борьбу между жестоким голодом и отвращением к мясу. Номер шестнадцать: она опять, теперь уже всем телом, набрасывается на запертую дверь. Рот широко открыт, застыв в немом крике отчаяния.

— А помнишь, как она умела загонять меня в угол во время наших споров о природе страха, особенно если заходила речь о мясной пище?

В голосе Куэйда было нескрываемое торжество.

— Сколько времени прошло с момента заточения?

— Уже почти трое суток. Тут ты видишь чертовски голодную женщину…

И без его пояснения это было очевидно. На следующем снимке девушка стояла посреди комнаты, напрягшись всем телом, стараясь отвести взгляд от пищи на столе.

— Ты же мог уморить ее голодом.

— Ничего подобного: человек способен без особого труда прожить без пищи по меньшей мере десять дней. К тому же, Стив, сейчас так популярны всякого рода диеты, а по статистике шестьдесят процентов англичан страдают от патологически избыточного веса. Разве она тебе не кажется несколько полноватой?

Восемнадцатый снимок: «толстушка», сидя в углу комнаты, рыдает.

— Ага, — усмехнулся Куэйд довольно, — начинаются уже галлюцинации. В общем, крыша поехала… Ей стали мерещиться насекомые, ползающие по волосам или по рукам. Несколько раз я наблюдал, как она надолго замирала, уставившись в одну точку, в пространство.

Номер девятнадцать: Черил моется, раздевшись до пояса, обнажив налитую грудь с соблазнительно торчащими сосками. Взгляд при этом у нее отсутствующий. Мясо в блюде, кажется, довольно сильно потемнело по сравнению с предыдущими фотографиями.

Мылась она, однако, регулярно с ног до головы, примерно каждые двенадцать часов.

— А мясо вроде бы…

— «Задумалось»?

— Да, потемнело.

— Ну, комната маленькая, очень теплая, к тому же ей составили компанию несколько мух. Уж они-то не брезговали таким великолепным куском говядины и немедленно отложили туда яички. Немудрено, что мясо, скажем так, созрело.

— Это тоже было частью твоего эксперимента?

— Ясное дело. Если свежайшее мясо вызывает отвращение, то что же говорить о протухшем? Это усугубляет стоявшую перед ней дилемму: чем дольше она отвергает угощение, тем мерзопакостнее становится оно. Таким образом, она оказывается перед необходимостью выбрать меньшее из двух зол: боязни голодной смерти и отвращения к мясу, основанного все на том же страхе. Разве тебе не любопытно, что же она выберет в конце концов?

Стив почувствовал, что и сам оказался перед своего рода дилеммой. С одной стороны, шутка зашла слишком далеко, и «эксперимент» Куэйда стал проявлением чистой воды садизма. С другой, ему действительно очень хотелось узнать, каким же будет выбор Черил и чем этот кошмар закончится. К своему стыду Стив ощутил некий экстаз при виде страдающей женщины.

Следующие семь фотографий — с двадцатой по двадцать шестую — повторяли уже известный цикл: девушка спала, мылась, писала и застывала посреди комнаты, уставившись на мясо. Затем опять спала, ну и так далее. И вот, наконец, номер двадцать семь.

— Смотри, смотри! — торжествующе воскликнул Куэйд. Черил взяла мясо! При этом на ее лице застыла маска ужаса, но все-таки она взяла его. Теперь уже было ясно видно, что мясо гниет, а по всему куску ползают жирные личинки мух вперемешку с отложенными яйцами.

— Смотри, — опять воскликнул Куэйд, — она его кусает!

На следующем снимке лицо девушки полностью закрыто куском мяса. Стива чуть не стошнило, словно это он сам откусил вонючее, покрытое жирными белыми личинками мясо. Боже, как она смогла?!

Номер двадцать девять: Черил сложилась пополам над кувшином в углу комнаты — ее вырвало.

Номер тридцать: она сидит за столом, на котором ничего нет. Графин с водой вдребезги разбит о стену, тарелка из-под мяса тоже. Говядина, напоминающая кучу дерьма, валяется на полу.

Тридцать первый снимок: она спит, уронив голову на руки. Тридцать второй: Черил с омерзением смотрит на мясо. Борьба голода с отвращением прямо-таки написана на лице. Тридцать третий: она снова спит.

— Теперь сколько времени прошло? — спросил Стив.

— Пять дней. Нет, пардон, уже шесть.

Шесть дней, Боже праведный! Номер тридцать четыре: фигура девушки размыта, вероятно, она бросается на стену. Уж не решила ли она покончить с собой, размозжив голову? Спрашивать об этом Куэйда Стив не стал: что-то внутри него воспротивилось.

Тридцать пять: она опять спит, на сей раз свернувшись под столом. Спальный мешок разодран в клочья, раскиданные вперемешку с кусками ватной подкладки по всей комнате.

Тридцать шесть: она разговаривает с дверью, а возможно, пытается докричаться до кого-нибудь сквозь дверь, заранее знав, что ответа не получит. Номер тридцать семь: она поедает тухлое мясо! Словно первобытный человек в пещере, она устроилась под: столом и впилась зубами в мясо. Лицо ее лишено всякого выражения; она полностью поглощена одной единственной мыслью: перед ней мясо; пища, способная утолить зверский голод. Надо набить желудок, и тогда спазмы прекратятся, силы вернутся к ней, головокружение пройдет… Стив замер, не в силах оторвать взгляда от фотографии.

— Да, — сказал Куэйд, — меня тоже поразило, как неожиданно она, наконец, сдалась. Ведь одно время казалось, что ее упрямство не имеет границ. Тот монолог перед закрытой дверью состоял, как и раньше, из угроз, мольбы и извинений. Так было день за днем, и вдруг она сломалась. Надо же, как просто! Уселась под столом и съела весь кусок, обглодав его до кости, как самое изысканное лакомство.

Тридцать восьмая фотография: девушка спит, дверь открыта, снаружи льется: свет. Наконец, тридцать девятая: комната опустела.

— Куда она отправилась?

— Спустилась, будто в полусне, вниз по лестнице и побрела на кухню. Там выпила несколько стаканов воды и три или четыре часа просидела на стуле, при этом не произнеся ни слова.

— А ты пытался с ней заговорить?

— Да, время от времени. Эксперимент завершился, и я особо не настаивал. Не хотелось ее беспокоить. Но в конце концов она вышла из ступора.

— И что тебе сказала?

— Ничего.

— Ничего?!

— Абсолютно ничего. Было такое впечатление, что она меня даже не замечала. Потом я сварил картошки, и она поела.

— Она не пыталась вызвать полицию?

— Нет.

— И не набрасывалась на тебя?

— Тоже нет. Она отлично понимала, что я сделал и зачем. Раньше мы с ней несколько раз касались такого рода экспериментов в наших беседах, разумеется, вскользь, отвлеченно. Пойми же наконец, эксперимент мой не причинил ей никакого вреда, ну, может быть, она немного похудела, только и всем.

— А где она сейчас?

— Она уехала на следующий день, понятия не имею куда.

— Так что ты доказал своим экспериментом?

— Быть может, ничего, но я тем самым положил довольно любопытное начало своим исследованиям.

— Начало? Так это только начало?!

Куэйд почувствовал в голосе Стивена неприкрытое отвращение, граничившее с ненавистью.

— Послушай, Стив…

— Ты понимаешь, что мог убить ее?

— Ничего подобного.

— Она могла потерять рассудок, стать навсегда умалишенной.

— Не исключено, хотя и вряд ли. Она была волевой женщиной.

— А ты сломал ее!

— Вот это точно, но она сама на это напросилась. Более того, она же ведь хотела узнать, что такое страх, ну я ей и помог. Я лишь исполнил ее собственное желание.

— Ты совершил насилие. Добровольно она бы ни в жизнь на такое не пошла.

— И это верно. Что ж, она получила хороший урок.

— Так ты теперь возомнил себя учителем?

Стиву хотелось смягчить сарказм, но не получилось: в его замечании присутствовала и ирония, и гнев, и отчасти страх.

— Да, я учитель, вернее, наставник, — невозмутимо ответил Куэйд. Взгляд его стал каким-то отсутствующим. — Я обучаю людей страху.

Стив опустил глаза.

— И ты доволен результатами своих усилий на этом поприще?

— Я ведь не только обучаю, Стивен, я и сам учусь. И кое-чему, между прочим, научился. Это так захватывающе — исследовать таинственный мир страха, особенно когда «подопытные кролики» обладает достаточно развитым интеллектом. И даже если этот интеллект чересчур рационалистичен…

Стив, не дав ему договорить, резко поднялся.

— Больше не желаю слышать этот бред.

— Вот как? Что ж, дело твое.

— К тому же завтра рано утром у меня занятия.

— Ничего подобного.

— Что-что?

— Занятия еще не начались, так что погоди-ка уходить. Останься еще на немного.

— Зачем?

Стив ощутил гулкое биение сердца: он и подумать не мог, что Куэйд внушает ему такой сильный, даже какой-то суеверный страх.

— Я хотел предложить тебе кое-какие книги. Только и всего!

Стив устыдился внезапного приступа страха. Что он вообразил — что Куэйд намеревается чем-нибудь оглушить его, чтобы на нем провести свои эксперименты? Вот уж действительно бред!

— У меня есть Кьеркегор, он должен тебе понравиться. Книга там, наверху. Подожди пару минут, я мигом.

Куэйд с загадочной улыбкой покинул комнату. Стив, присев на корточки, принялся опять просматривать фотографии. Особенно его заворожил снимок, на котором Черил впервые взяла кусок протухшего мяса. Лицо ее на этом снимке как будто принадлежало другой женщине, не той, которую он знал. Эта неуверенность, растерянность и… Что же еще? Ну, конечно же, страх! Любимое слово Куэйда, мерзкое, грязное слово, которое отныне всегда будет ассоциироваться с пыткой бедной девушки.

* * *

Интересно, а что сейчас, при взгляде на эту фотографию, написано на его собственном лице, подумал Стив. Та же растерянность, что и у Черил? И, может быть, такой же страх?

За спиной послышался какой-то звук, слишком тихий, чтобы его произвел Куэйд. Если только он не приблизился крадучись…

В ту же секунду Стив почувствовал, как тряпка, пропитанная хлороформом, закрыла его рот и ноздри. Глаза тут же заслезились, Стив невольно вдохнул усыпляющие пары и мгновенно погрузился во тьму.

Последнее, что он услышал, было произнесенное голосом Куэйда свое собственное имя, прозвучавшее как удаляющееся эхо:

— Стивен… ивен… вен…

Стив рухнул мешком посреди раскиданных фотографий, погрузившись в липкую, пропитанную животным страхом тьму.

* * *

Он не сразу понял, очнулся уже, или еще нет: темнота вокруг была кромешной. Так он пролежал, наверно, целый час, пока не осознал, что глаза его открыты.

Сначала он попробовал подвигать ногами, затем руками и, наконец, головой. Как ни странно, связанными оказались только запястья, да и то небольшого усилия оказалось достаточно, чтобы освободиться. Но вот когда он попытался отползти, что-то похожее на кандалы впилось ему в левую щиколотку.

Лежать на полу было страшно неудобно, однако когда он ощупал пространство вокруг себя, то обнаружил, что это вовсе не пол, а нечто вроде массивной решетки. Была она металлической и такой громадной, что он так и не смог дотянуться до краев. Просунув руку между прутьев, он не нащупал ничего: под ним была пустота.

* * *

Первые фотоснимки, сделанные Куэйдом в инфракрасных лучах, запечатлели эти попытки Стива исследовать место его заключения. Как и думал Куэйд, пленник повел себя весьма благоразумно: не впал в истерику, не разрыдался, не сыпал ругательствами и проклятиями. Именно рационализм нового «подопытного кролика» и вызывал у экспериментатора особый интерес. Стивен полностью осознавал, что происходит, и будет, безусловно, бороться со своим страхом при помощи логики и трезвого анализа ситуации. Таким образом, сломить его сопротивление — задачка потруднее, нежели в случае с Черил. Что ж, тем ценнее будет результат, когда Стивен, сдавшись наконец, откроет перед Куэйдом настежь свою душу, в которой, несомненно, он найдет так много любопытного, достойного тщательного анализа. В том, что эксперимент завершится успешно, Куэйд не сомневался.

Тем временем глаза Стива постепенно привыкали к темноте. Он находился внутри колодца или вертикального тоннеля, совершенно круглого, футов двадцати в диаметре. Что это было: воздуховод какой-нибудь подземной фабрики? Стив постарался вспомнить, существовало ли что-либо подобное в районе Пилгрим-стрит, однако в голову ничего не приходило. Черт его знает, где он находился… Не на чем было сфокусировать взгляд: ни углов, ни даже дырки или трещины в этих стенах не было.

Хуже того: лежал он на решетке поверх колодца, казавшегося во тьме бездонным. От этого, похоже, бесконечного пространства его отделяли лишь относительно тонкие прутья, да еще цепь на левой ноге.

Он воочию представил себя между темным, бескрайним небом и бесконечным мраком внизу. Воздух в шахте был теплым и спертым, таким сухим, что невольно навернувшиеся на глазах слезы тут же испарились. Справившись кое-как со слезами, он попытался позвать на помощь, но его крик растворился в темноте.

Охрипнув от бесполезного крика, он откинулся навзничь поверх решетки. Что, если дна у этого колодца нет вообще? Какая чушь; дно должно быть у любого колодца, любой шахты. Нет ничего бесконечного, сказал он вслух.

И тем не менее… Если он вдруг свалится вниз, в эту черную, разверстую пасть, то будет падать, падать, падать, но даже не увидит приближающегося дна. Пока не разобьется.

Усилием воли он попытался отогнать эту кошмарную картину. Ничего не получилось.

Увидит ли он яркую вспышку, когда его череп расколется о дно колодца? В момент, когда его тело превратится в кучу мяса и раздробленных костей, придет ли к нему понимание смысла собственной жизни и смерти? Нет, Куэйд не посмеет, подумал он. «Не посмеет! — забился его хриплый крик о стены колодца. — Он не посмеет меня убить!»

И снова мертвая, удушающая тишина, как будто его вопль и не рвался из кромешной тьмы.

И тут его пронзила другая, еще более жуткая мысль. Что, если Куэйд, задавшись целью довести свой идиотский эксперимент до абсолютного конца, поместил его в эту круглую преисподнюю и тут оставил навсегда, чтобы никто его здесь не нашел и он отсюда никогда не выбрался?

Довести эксперимент до конца… Концом могла быть только смерть. Была ли смерть в действительности целью Куэйда? Желал ли он понаблюдать, как умирает человек, как его жертву постепенно охватывает страх смерти, истинная первопричина всякого страха? Кажется, Сартр говорил, что никому не дано познать собственную, смерть. А смерть других? Познать ее, наблюдая, как разум обреченного человека выделывает невероятные трюки, с тем чтобы только не видеть горькой правды? Не здесь ли ключ к познанию этой великой тайны — природы смерти, ее сути? Тот, кто проникнет в эту тайну, сможет в какой-то степени подготовить себя к собственной смерти… Как он говорил: пойти навстречу зверю, отыскать его и приласкать? Что ж, наблюдение за предсмертным ужасом другого человека есть наиболее простой и умный путь, ведущий к этой цели…

С другой стороны, продолжал он размышлять, Куэйд может и убить меня от страха, собственного страха.

От этой мысли Стиву, как ни странно, полегчало. В самом деле, страх ведь глубоко сидит в этом горе-экспериментаторе, возомнившем себя мессией. Он ведь помешан на страхе, разве нет?

Так вот откуда эта его неуемная страсть к наблюдениям за тем, как страх терзает других: так он пытается найти путь к избавлению от собственных терзаний.

За размышлениями прошло несколько часов. В кромешной тьме разум Стивена сделался стремительно-подвижным, словно ртуть, но при этом не поддающимся контролю. Стив обнаружил вдруг, что потерял способность выстраивать длинную, стройную цепочку аргументов, что мысли его походили на стайку юрких, скользких рыбок, беспорядочно снующих туда-сюда. Как только он пытался ухватить одну из них, она от него тут же ускользала.

Однако все же он нашел точку споры: ее давало понимание необходимости обвести Куэйда вокруг пальца, переиграть его, и тогда, может быть, у него появится шанс спастись. Нужно проявить выдержку, собрать всю волю в кулак, попробовать взять Куэйда измором, чтобы тот потерял к Стиву интерес как к объекту наблюдений.

Фотографии, сделанные в те несколько часов, изображали Стивена лежащим на решетке с закрытыми глазами и хмурым лицом. Как ни удивительно, время от времени его губы трогала легкая улыбка. На большинстве снимков не было возможности определить, спал он или бодрствовал, задумался или же видит сон. Куэйд терпеливо ждал. Наконец он заметил, что глазные яблоки под веками у Стива слегка подрагивают — верный признак сна. Пришло время нанести подопытному визит…

Проснувшись, Стивен обнаружил рядом с собой на блюде два кувшина: один наполненный водой, а второй — с горячей, несоленой овсяной кашей. Поев и напившись, он ощутил нечто вроде чувства благодарности за ниспосланное угощение.

Пока он ел, у него возникли два странных ощущения: во-первых, производимые при этом звуки как-то по-особенному гулко отдавались в голове, а во-вторых, что-то сильно сжимало его виски. Запястья Стива были скованы наручниками. На снимках видно, как одно выражение лица сменяется другим (сначала изумление, потом гнев и, наконец, ужас), пока он неуклюже ощупывает собственную голову. На ней было намертво закреплено что-то похожее на конскую сбрую с двумя зажимами, закупорившими слуховые каналы так, чтобы ни звука не проникало в уши Стивена.

Глухота, такой знакомый, казалось, однажды уже побежденный недуг! Теперь он мог слышать только шум внутри головы, лязг собственных зубов, глотательные звуки — и вот это отдавалось между ушей пушечной канонадой.

Слезы навернулись на глазах. Он двинул каблуком по металлической решетке, но ровным счетом ничего не услыхал. И тогда изо рта вырвался вопль ужаса и отчаяния. Он кричал, пока не почувствовал во рту вкус крови из горла, но даже собственного крика не услышал. Стивен запаниковал. Серия последовательно сделанных фотоснимков иллюстрирует возникновение, развитие и кульминацию панического страха. К лицу прилила кровь, глаза расширились, рот оскалился в неправдоподобной гримасе. Он стал напоминать до смерти перепуганную обезьяну. Стивен погрузился в океан таких знакомых с детства ощущений: дрожь в руках и ногах, липкий пот, тошнота, головокружение. В отчаянии он схватил кувшин с водой и вылил себе на лицо: ледяная вода мгновенно остудила разгоряченный мозг. Он откинулся спиной на решетку, заставляя себя дышать глубоко и ровно.

Успокойся, расслабься, остынь, произнес он вслух. Ты спокоен, спокоен, спокоен.

Своего голоса он не услыхал. Единственными различимыми звуками были те, что производил язык во рту, да еще слизь в сузившейся от приступа панического ужаса носовой полости. Но теперь он воспринимал на слух то, что в нормальном состоянии человек слышать не может: работу собственного мозга, проносящиеся в нем мысли.

Звук этот напоминал шелест радиоприемника, когда он не настроен на какую-то определенную волну, или же легкий шум, возникающий в ушах у оперируемого после того, как в маску подан наркоз.

Нервная дрожь так и не прекратилась. От малейшего движения наручники впивались в запястья, однако боли Стив не чувствовал.

На фотографиях документально запечатлена вся эта эволюция поведения подопытного: отчаянная борьба с паническим ужасом, попытки отогнать воспоминания детства, слезы отчаяния, окровавленные запястья.

Как это бывало и в детстве, в конце концов изнеможение вытеснило панику. Сколько раз маленький Стив вот так же, обессиленный, засыпал, чувствуя на губах горько-соленый вкус слез.

Тогда он часто просыпался от звона, шума, грохота где-то в самых недрах мозга. Теперь же забытье принесло Стиву облегчение.

Куэйд был сильно разочарован таким развитием событий: реакция Стивена Грейса, столь стремительная и бурная, внушила ему уверенность, что тот сломается с минуты на минуту. Однако, поразмыслив, Куэйд пришел к выводу, что час-другой отсрочки не имеет большого значения в его эксперименте, в конечном успехе котором у него не было сомнений: ведь на подготовку ушли долгие месяцы, и он возлагал на Стива большие надежды. Однако что если эксперимент все-таки провалится? Подобное вполне могло произойти, если Стивен потеряет рассудок, так и не приоткрыв заветную дверцу, ведущую к разгадке тайны.

Ему хватило бы одного-единственного слова, молитвы или чего-то в этом роде — того, в чем человек ищет последнее спасение, прежде чем погрузиться во мрак безумия. Ведь что-то такое должно же существовать, черт побери?!

Куэйд терпеливо ждал, подобно орлу-стервятнику, ждущему смерти агонизирующего животного в расчете на поживу. Он считал минуты, оставшиеся обреченной жертве…

* * *

Проснулся Стивен, лежа лицом вниз, прямо на решетке, прутья которой больно впились в щеку. Воздух стал еще более спертым и жарким.

Некоторое время он лежал без движения, дожидаясь, чтобы глаза снова привыкли к темноте. Разглядывая перекрещенные прутья, вмурованные в стеку и образующие правильные квадраты, он неожиданно для себя нашел в них некую эстетическую прелесть. Да, прелесть! Утомившись, наконец, рассматривать эту картину, он перевернулся на спину и при этом ощутил легкую вибрацию. Ему даже показалось, что решетка чуть-чуть сдвинулась с места.

Ну и жарища! Обливаясь потом, Стив расстегнул рубашку. Во сне он пустил слюну. Она размазалась по щеке, но он даже не удосужился вытереться. В конце концов, кто его видит в этой дыре?

Он кое-как наполовину стянул с себя рубаху и носком одного ботинка скинул с ноги другой.

Жалко ботинок, если он, проскользнув между прутьев, свалится в бездну. Стивен попытался сесть. Нет, ботинок не свалится: два прута служили ему надежной опорой, и можно постараться дотянуться до него.

От этой попытки решетка еще немного сдвинулась, и ботинок начал соскальзывать.

«Ради Бога, — взмолился Стивен, — только не падай…» Ему вдруг почему-то стало ужасно жалко такой замечательный, великолепный ботинок. Ни в коем случае нельзя позволить ему свалиться вниз… Стив рванулся к ботинку, и в этот миг тот, проскользнув между прутьев, рухнул во тьму.

Господи, если бы Стивен мог услышать момент падения, сосчитать секунды и, может быть, рассчитать глубину этом чертова колодца… Тогда, по крайней мере, он бы знал, сколько метров (а может, километров?) отделяют его от смерти…

Все, больше он этого вынести не мог. Стив перевернулся на живот, просунул руки между прутьев и завопил:

— Я тоже, тоже хочу вниз! Хочу упасть туда!

Да, он действительно хотел упасть туда, в преисподнюю, разбиться о невидимое дно — все что угодно, лишь бы только положить конец ожиданию в кромешной тьме и абсолютной тишине… Туда, вслед за ботинком, навстречу спасительной гибели!

Он бился головой о решетку, кричал, вопил, умолял Всевышнего сбросить его, наконец, туда, вниз. Решетка под ним снова сдвинулась, на этот раз сильнее.

Что-то, похоже, сломалось или оборвалось — штифт, цепь, канат, что там удерживало эту чертову решетку в горизонтальном положении… Стив понемногу начал съезжать к краю, и тут он с ужасом обнаружил, что кандалов на щиколотке больше не было. Сейчас он рухнет вниз!.. Этот подонок вознамерился сбросить его в пропасть. Как там его звали — Куэйд, Куэйл, Куоррел?

Машинально Стивен ухватился за прутья обеими руками. Тем временем решетка продолжала наклоняться. Может, он все-таки не хотел последовать за собственным ботинком? Может, он испугался смерти? Как бы то ни было, Стив уцепился за решетку так, как умирающие цепляются за жизнь…

Что там, во тьме, на дне бесконечного колодца, по ту сторону грани, отделяющей жизнь от смерти?

Он уже был полностью во власти панического ужаса. Сердце рвалось из груди, кровь запульсировала в висках, потные пальцы впившиеся в прутья, были готовы разжаться. Неодолимая сила земного притяжения тянула его, всасывала в себя его тело. Оглянувшись на мгновение через плечо в разверстую, черную пасть колодца, Стивен различил во тьме громадных, мерзких чудовищ, сгрудившихся внизу, налезавших друг на друга, пытавшихся достать его за ноги — чудовищ из его детских кошмаров.

— Мама! — завопил Стивен, и в тот же миг пальцы его разжались. Он погрузился в пучину всеохватывающего ужаса. «Мама…» Вот оно, магическое и такое простое слово! Куэйд отлично его слышал, и оно словно пронзило его электрическим разрядом. «Мама!..» Стивен понятия не имел, как долго продолжалось его падение: в момент, когда пальцы разжались, сознание его отключилось. Быть может, спас его животный инстинкт самосохранения, и падение не причинило ему особого вреда.

Стало светло. Стив поднял голову и увидел дверь. В дверях стоял некто в маске Микки-Мауса из детских мультиков. Персонаж Диснея поднял Стивена под мышки и повел к выходу из просторной круглой комнаты, куда он приземлился. Стив ощутил, что брюки у него мокры, кроме того, он помнил, что вымазался слюной, а может быть, слезами во сне, но уж кого, а Микки-Мауса, своего спасителя, он не стеснялся.

Когда тот его вытаскивал из камеры пыток, голова Стивена безвольно упала на грудь. На полу он заметил свой ботинок. Сделав над собой усилие, он поднял голову: решетка, с которой он свалился, находилась лишь в семи-восьми футах над ним.

Микки привел его в какое-то наполненное светом помещение, усадил в кресло и снял затыкавшую уши «сбрую» с головы. Возвращение слуха нисколько не обрадовало Стивена: ведь так забавно было наблюдать за миром, лишенным звуков. Вместо людей он предпочел бы общаться с глупыми, большими рыбами, так смешно-беззвучно разевающими рты. Стивен попил воды и съел кусок сладкого пирога. Он ощутил смертельную усталость во всем теле. Спать, спать, скорей в свою кроватку, а мама споет колыбельную… Но Микки-Маус, судя по всему, не понимал, чего сейчас хотелось больше всего Стиву. Тогда он заплакал, ударил по столу ногой, сбросив с него чашки и блюдца на пол, после чего выбежал в соседнюю комнату, где устроил настоящий разгром. Там было полным-полно каких-то бумаг, и Стив их с наслаждением порвал, а потом принялся подбрасывать клочки в воздух, с интересом наблюдая, как они, кружась, медленно опускаются. Среди бумаг были и фотографии, страшные фотографии, от которых Стиву стало вдруг нехорошо.

Снимки эти — все до одного — изображали мертвецов, мертвых детей, как совсем маленьких, так и постарше. Одни из них лежали, другие полусидели. Их лица и тела были — изборождены глубокими ранами, у некоторых внутренности вывалились наружу, а все вокруг было испачкано чем-то темным.

На трех или четырех снимках присутствовало и орудие, которым были нанесены жуткие раны: тесак.

Одна из фотографий изображала женщину. Тесак почти до рукоятки вонзился прямо ей в лицо. На другом снимке он торчал из ноги мужчины, а еще на одном валялся на полу кухни, рядом с зарезанным младенцем.

Странно, подумал Стив. Микки-Маус коллекционирует фотографии мертвецов, да еще убитых, судя по всему, одним и тем же тесаком.

Мысль эта промелькнула за мгновение до того, как нос и легкие заполнил такой знакомый запах хлороформа, и Стивен снова погрузился в забытье.

Очнулся он от вони застарелой мочи и свежей блевотины. Последняя была, похоже, его собственной: она покрывала весь перед рубашки. Он попытался подняться, но ноги подкосились. Было холодно, а в горле нестерпимо жгло.

Он услыхал шаги. Кажется, Микки-Маус возвращается… Быть может, он наконец отведет Стива домой?

— Вставай, сынок.

Нет, это не Микки-Маус… Это полицейский.

— Что это ты там делаешь, а? Вставай, я тебе говорю, поднимайся.

Хватаясь за обшарпанную кирпичную стену, Стивен, кое-как поднялся на ноги. Полисмен осветил его карманным фонариком.

— Господи, Боже мой, — проговорил он с гадливостью, оглядев Стивена с ног до головы. — Ну и видок у тебя… Ты где живешь?

Впервые Стивен почувствовал стыд, особенно при виде собственной заблеванной рубашки.

— Как тебя зовут?

Вот этого Стив сказать ему не мог: своего имени он не помнил.

— Эй, парень, кто ты такой, я спрашиваю?! Только бы он не орал так…

Стивен копался в памяти, пытаясь вспомнить, как его, черт возьми, зовут.

— Ну же, возьми себя в руки, — увещевал его полицейский.

Легко сказать… Стивен почувствовал, как по щекам потекли слезы.

— Домой, — пробормотал он, — домой хочу…

На самом деле больше всего хотел он умереть, вот прямо здесь лечь и умереть. Полицейский потряс его за плечи:

— Ты что, совсем не в себе? — Он повернул Стива к свету уличного фонаря, вглядываясь ему в лицо. — Идти-то в состоянии?

— Мама, — промямлил Стивен, — хочу к маме…

Настроение полисмена резко изменилось: этот нажравшийся ублюдок с налитыми кровью глазами и заблеванной рубашкой его достал. Вот оно, современное воспитание: деньги, бесконтрольность, вседозволенность…

— К маме, засранец, захотел?! — взревел полицейский, нанося Стиву удар, впрочем, несильный, поддых.

Сложившись пополам, Стивен закричал.

— Ты лучше заткнись, сынок, — рявкнул полицейский, подняв голову Стивена за волосы к себе. — Что, в кутузку захотел?

Стив никогда не был в кутузке и уж конечно попасть туда хотел меньше всего. Ну, почему этот полисмен так на него вызверился. Что он ему сделал?

— Прошу вас, — захныкал он, — отведите меня домой… Ну, пожалуйста…

Этого полицейский не ожидал: как правило, обнаглевшие юнцы пытаются качать права и даже оказывают сопротивление, ну и, конечно, приходится их поучить слегка, чтобы уважали представителя закона. Этот же хныкал, как ребенок… Может, парень просто слабоумный? А он его ударил и за волосы таскал… Полицейский почувствовал нечто вроде угрызений совести. Взяв Стивена под локоть, он повел его к машине:

— Давай, сынок, садись.

— Отвезите меня, пожалуйста…

— Ну конечно, домой, сынок. Я отвезу тебя домой, не волнуйся. Вот только желал бы я знать, где твой дом?..

* * *

В приюте для бездомных тщательно обследовали его одежду на предмет обнаружения чего-нибудь, что могло бы помочь удостоверить личность, однако ничего найдено не было. Затем осмотрели его тело и в особенности волосы — нет ли там вшей, после чем полицейский отбыл. Стивен почувствовал облегчение: страж порядка ему активно не понравился.

Служащие приюта говорили между собой о нем, как будто его и не было в комнате: о том, как он молод, как выглядел, в чем был одет, какие у него могут быть умственные сдвиги. Затем ему дали тарелку супа и отвели в душевую. Минут десять он простоял под ледяной струей воды, после чего вытерся грязным полотенцем. Выдали ему и бритву, однако бриться он не стал: забыл, как это делается.

Потом ему дали одежду, довольно сильно поношенную, но тем не менее Стиву она понравилась. Вообще люди здесь, похоже, были неплохие, хотя и обсуждали его, словно он при этом отсутствовал. Один — дородный мужик с седеющей бородой — ему даже улыбнулся, примерно так, как улыбаются собаке или несмышленому ребенку.

Странный, однако, ему выдали набор одежды: что-то было велико, что-то мало, да к тому же разных цветов — носки были желтыми, рубаха грязно-белой, брюки были пошиты на Гаргантюа, свитер уже носили человек сто, а ботинки показались Стиву страшно тяжелыми. Когда служащие приюта отвернулись, Стивен натянул на себя еще одну фуфайку и вторую пару носков: второй слой хлопка и шерсти на теле как-то придавал ему больше уверенности.

Затем он остался один, с зажатым в кулаке билетиком, где был указан номер его койки. Спальни были еще заперты, но Стив терпеливо ждал, в отличие от других ночлежников, собравшихся в коридоре. Их было много, и все галдели, орали друг на друга, переругивались и даже иногда плевались в чью-нибудь физиономию. Стивен ощутил испуг. Больше всего ему сейчас хотелось рухнуть в постель и спать, спать…

В одиннадцать спальни, наконец, открыли, и все бродяги ринулись занимать койки. Стив очутился в просторном, плохо освещенном помещении, вонявшем дезинфекцией и нестранным бельем.

Стараясь избегать своих сотоварищей, Стив добрел до своей железной, плохо убранной койки с единственным, довольно тонким одеялом, и свалился на нее без сил. Ночлежники вокруг него переговаривались, кашляли, что-то бормотали себе под нос, хныкали, а один перед сном читал молитву, уставившись в потолок. Стиву захотелось последовать его примеру, и он постарался вспомнить молитву, которую читал в детстве:

— Милостивый Иисусе, кроткий и всепрощающий, обрати взор Свой на дитя малое, сжалься надо мною и возьми меня к Себе…

Помолившись, Стивен почувствовал облегчение и вскоре заснул крепким, глубоким, исцеляющим сном.

* * *

Наедине с собой сидел Куэйд в темноте, охваченный страхом, таким сильным, который испытывать ему еще не доводилось. Тело его оцепенело так, что он был не в состоянии подняться и включить свет. Что, если страх на этот раз не был плодом его воображения? Вдруг там, за закрытой дверью, стоит и ухмыляется тот человек с тесаком, которого он так часто видел в ночных кошмарах?

Ни звука… Лестница не скрипела под тяжестью шагов, во тьме не раздавался дьявольский хохот. Нет, это все-таки не он. Куэйд доживет до утра.

Ему удалось немного расслабиться. Куэйд поднялся и щелкнул выключателем: в комнате и в самом деле никого не было. Тишина стояла во всем доме. Распахнув дверь, он выглянул на лестницу: ну, разумеется, и там было пусто.

* * *

Стив проснулся от чьего-то крика. Было темно. Он не имел ни малейшего понятия, сколько времени проспал, однако тело его больше не ныло, и даже запястья с щиколотками не болели. Он присел, облокотившись о подушку, и осмотрелся. Чей это крик разбудил его? А, вот оно что: через четыре койки от него дрались двое ночлежников. Глядя на них, Стивен чуть не рассмеялся: дрались они, как обычно дерутся между собой женщины, ухватив друг друга за волосы и стараясь расцарапав лицо противника ногтями. При лунном свете кровь на их руках и лицах казалась черной. Один из них, постарше, вопил: «Не пойду на Финчли-роуд, ты меня не заставишь! Я на тебя не работаю! Не смей меня бить, в гробу я тебя видал!»

Второй, помоложе, дрался молча. Подбриваемый собравшимися вокруг них зрителями, он, стянув с себя ботинок, молотил им свою жертву каблуком по голове. Стив хорошо слышал гулкие удары, перемежаемые воплями старика, которые, впрочем, становились тише с каждым новым ударом.

Неожиданно дверь спальни открылась, и все стихло. Стиву не было видно, кто вошел: драка происходила как раз между ним и дверью.

Победитель с последним торжествующим криком швырнул свой ботинок за спину.

Ботинок… Стивен не мог оторвать от него взгляда. Перевернувшись в воздухе, ботинок с гулким стуком шлепнулся на пол совсем недалеко от него. Стивен уставился на ботинок так, как, наверно, никогда не смотрел ни на один предмет.

Ботинок упал на бок, точно так же, как и его собственный, тот, что он скинул с ноги, лежа на решетке… В круглом колодце… В доме… В доме на Пилгрим-стрит!

* * *

Все тот же кошмар в который раз разбудил Куэйда. Лестница. Он стоит наверху и смотрит вниз, на ступеньки, а перед ним это полу потешное, полу ужасное существо. Оно медленно приближается к нему на цыпочках, и с каждым шагом раздается жуткий смех…

Никогда раньше этот кошмар не посещал его дважды за одну ночь. Куэйд, поискав возле кровати, нащупал бутылку, которую держал там, и крепко приложился к ней.

* * *

Не обращая больше внимания на место, где произошла драка и где служители ночлежки вязали обоих драчунов, чтобы вышвырнуть их вон, Стивен прошел в открытую дверь.

Ни в коридоре, ни в вестибюле приюта его никто не остановил. Свежий ночной воздух проникал даже через закрытую входную дверь: перед рассветом поднялся довольно сильный ветер.

Маленькая приемная ночлежки была сейчас пуста. Заглянув туда, Стив заметил висевший на стене ярко-красный огнетушитель. Возле него находился свернувшийся гигантской змеей черный пожарный шланг, а рядом с ним, закрепленный двумя скобами на стене, висел тесак.

Замечательный тесак — просто чудо! Стивен вошел в приемную. Неподалеку послышался топот, крики, звук полицейского свистка, однако ни одна душа не помешала Стиву познакомиться поближе с тесаком. Сначала он улыбнулся тесаку. Его изогнутое лезвие ответило улыбкой. Тогда Стивен до него дотронулся. Тесаку это, кажется, понравилось. Толстый слой пыли указывал на то, что его не трогали уже давненько, что тесаку не терпелось оказаться в человеческих руках. Стив аккуратно, даже а нежностью снял его со скоб и сунул за пазуху, чтобы его согреть, после чего прошел через вестибюль к теперь открытой входной двери. Он отправился за своим вторым, потерянным ботинком…

* * *

Тем временем Куэйда снова разбудил кошмар.

* * *

Сориентировался Стивен очень быстро. Легким, пружинистым шагом направился он в сторону Пилгрим-стрит. В разноцветной одежде, широченных штанах и идиотских ботинках он походил на клоуна. Посмотреть бы на себя со стороны — вот смеху-то, подумал Стивен.

Холодный, пронизывающий ветер взъерошил его волосы. Даже глазам стало, холодно, они сделались похожими на льдинки.

Стараясь согреться, Стив побежал, пританцовывая, по пустынным предрассветным улицам, светлым там, где были фонари, и темным в промежутках. Как в детской игре: сейчас ты меня видишь, а теперь нет… Сейчас видишь, сейчас нет…

* * *

Куэйд понял, что на этот раз не от кошмара он проснулся, а от вполне реального шума. Определенно он что-то слышал…

Через окно луна освещала дверь, а за ней — лестничную площадку. Свет этот Куэйду был не нужен — он и так все видел: на лестничной площадке никого не было.

И тут он отчетливо услыхал скрип нижней ступеньки, такой тихий, словно на нее ступил ребенок. Именно в этот миг Куэйд понял, что такое страх. Опять ступенька скрипнула, на сей раз ближе… Нет, это все-таки был сон, это должно быть сном. Откуда у него в доме клоун, да еще вооруженный тесаком? Абсурд какой-то: это ведь то самое существо, что столько раз его будило ночью в кошмарных снах. Значит, и теперь он спит, определенно спит, как же иначе?

И тем не менее, бывают совершенно абсурдные сны, которые оказываются в конце концов реальностью.

Никаких клоунов, убеждал себя Куэйд, уставившись на залитую лунным светом лестничную площадку. До сих пор ему доводилось иметь дело лишь со слабаками, которые ломались, чуть-чуть почувствовав, что такое смертельный ужас. Ему ведь так и не удалось проникнуть в тайну страха, получить разгадку, способную помочь бороться с так часто терзающим его, паническим ужасом.

Он не знал и знать не хотел никаких клоунов, шутов гороховых… И тут он, наконец, предстал перед Куэйдом наяву. При ярком лунном свете Куэйд увидел лицо умалишенного, белое как снег, небритое, распухшее от ссадин, с улыбкой недоразвитого ребенка. Существо, очевидно, пребывавшее в экстазе, прикусило нижнюю губу, и по подбородку стекала струйка крови. И тем не менее выглядело оно скорее комично, нежели зловеще, в своей идиотской одежде и с такой же идиотской улыбкой на лице. Вот только тесак не очень-то сочетался с улыбкой… Его широкое, изогнутое лезвие посверкивало в лунном свете: маньяк поигрывал своим жутким оружием, блестя глазами в предвкушении предстоящей забавы.

Почти уже поднявшись наверх, он остановился и, все так же улыбаясь, уставился на объятого ужасом Куэйда. Ноги у него подкосились, и Куэйд рухнул на колени. Клоун, не спуская с него глаз, как-то подпрыгнул еще на одну ступеньку, последнюю. Тесак в его мертвенно-бледной руке взметнулся и опустился, рассекая воздух, как будто поражая жертву.

Куэйд, наконец, понял, кто на самом деле этот клоун. Его бывший ученик, его «подопытный кролик», ставший живым воплощением его собственного ужаса. Он, именно он и никто другой. Глухой мальчишка… Клоун издал какой-то горловой звук, словно гигантская сказочная птица. Тесак взлетал и падал, все ближе и ближе, неся смерть.

— Стивен, — выдохнул Куэйд.

Его собственное имя ничего не говорило теперь Стиву. Он его просто-напросто не слышал, лишь видел открывавшийся и закрывающийся рот человека на коленях. Может, тот что-то и говорил ему, а может быть и нет — для него это не имело никакого значения.

Из горла клоуна вырвался пронзительный крик; тесак, который он теперь держал двумя руками, взметнулся вверх. В ту же минуту он ворвался в спальню, залитую лунным светом.

Куэйд рванулся, пытаясь уклониться от разящего удара, однако сделал это недостаточно быстро и ловко. Широкое, изогнутое лезвие рассекло воздух и опустилось на предплечье Куэйда, отделяя мышцы от кости и каким-то чудом минуя артерию.

Вопль Куэйда разнесся по всей Пилгрим-стрит, вот только дома на этой улице опустели много лет назад. Некому было услышать крик, некому прийти несчастному на помощь и оттащить от него свихнувшегося клоуна. Тесак, соскучившийся по работе, рассек на этот раз Куэйду бедро. Он погрузился в мышцы на четыре-пять дюймов, раздробил кость и обнажил костный мозг философа. Удары следовали один за другим, клоун с усилием вытаскивал лезвие из тела Куэйда, которое дергалось из стороны в сторону, будто тряпичная кукла. Куэйд орал, умолял пощадить его — тщетно. Ведь его убийца был глухим! Теперь он слышал только звуки в собственной голове: звон, свист, скрежет бетономешалки. Словно улитка в раковине, он нашел убежище в глухоте, где его не достанут ни доводы рассудка, ни угрозы, где биение собственного сердца было для него единственным аргументом, диктовавшим свою волю, а кровь в жилах кипела, будто зажигательная музыка.

Под эту музыку он, глухой мальчик, пустился в пляс, неотрывно глядя, как его мучитель хватает воздух ртом. Разум его уснул навеки, говорила только кровь, кипящая, бьющаяся в венах и артериях.

Маленький клоун захохотал. Вот это потеха, думал он, просто обалденное развлечение, жалко, что без зрителей. Тесак отныне станет его лучшим другом, добрым и мудрым, ведь он так славно рубит, полосует тело, отсекает все лишнее, и в то же время не убивает, пока не убивает…

Стив был счастлив, как не знающий горя младенец. Ведь впереди у них так много времени — остаток ночи, и так приятно танцевать под восхитительную музыку в голове, в пульсирующих артериях и венах.

А Куэйд, встретившись с пустым взглядом клоуна, понял наконец, что есть на свете кое-что страшнее самого невообразимого кошмара, страшнее самой смерти.

Это боль без надежды на облегчение. Это смерть, которая никак не наступает, когда о ней молишь Бога. А хуже всего то, что ночные кошмары иногда сбываются.

Адский забег

В этом сентябре Ад пришел на улицы и площади Лондона, ледяной Ад глубин Девятого круга, слишком холодный, чтобы его могло согреть даже тепло бабьего лета. Свои планы он строил тщательно, как обычно, хрупкие, сложные планы. В этот раз они, возможно, были еще более изысканные, чем обычно, а каждая их деталь проверялась по два, по три раза, ибо в этот раз проигрыша не должно было быть.

Аду был присущ дух соревнования: тысячи тысяч раз он насылал огонь на живую плоть — долгие столетия — и иногда выигрывал, но чаще проигрывал. В конце концов ставки все повышались. Ведь без людской потребности соперничать, держать пари и заключать сделки обиталище демонов могло бы зачахнуть в безлюдье. Танцы, собачьи бега и игра на скрипке — все было одно для этой бездны — все было игрой, в которой, если повести себя ловко, она могла отыграть душу-другую. Вот почему Ад и пришел в Лондон в этот голубой ясный день — состязаться и победить, и выиграть, если удастся, достаточно душ, чтобы было чем заняться, предавая их смертным мукам, до следующего раза.

* * *

Камерон включил радио: голос комментатора то усиливался, то затухал, словно тот говорил не с собора Святого Павла, а по меньшей мере с полюса. До начала забега было еще больше получаса, но Камерон хотел послушать согревающие комментарии, просто для того, чтобы услышать, что там говорят о его мальчике.

«…атмосфера наэлектризована… Вдоль дорожек скопились десятки тысяч…»

Голос исчез. Камерон крутил ручки настройки, пока этот придурок не появился вновь.

«…и назван забегом года. Что за день! Разве не так, Джим?»

«Ну конечно, Майк…»

«Это Большой Джим Делани, который вверху со своим небесным глазом, и он будет наблюдать за забегом вдоль всего маршрута, давая вам обзор с птичьего полета. Верно, Джим?»

«Уж конечно, Майк».

«Ага, за стартовой чертой уже зашевелились, соперники готовятся к старту. Я могу разглядеть там Ника Лоера, он под номером три и, должен сказать, он в неплохой форме. Когда он прибыл, он сказал мне, что обычно не любит бежать по воскресеньям, но на этот раз он сделал исключение для этих состязаний, потому что это благотворительное мероприятие и вся выручка пойдет на борьбу с раком. Тут и Джуэл Джонс, наш золотой медалист, на 800 метров, и он будет состязаться со своим великим соперником Фрэнком Макклаудом. А за нашими великими парнями мы различаем и новые лица. В майке с номером пять южноафриканец Малькольм Войт, а на последней дорожке Лестер Киндерман, неожиданный победитель марафона в Австрии в прошлом году. И я должен сказать, что в этот великолепный сентябрьский денек все они свежи, точно маргаритки. О лучшем дне и мечтать было нельзя, верно, Джим?»

* * *

Джуэла разбудил кошмар.

— Все будет хорошо, кончай волноваться, — сказал ему Камерон.

Но он вовсе не чувствовал себя хорошо, его мутило и у него болел желудок. Это не была обычная предстартовая лихорадка, с ней он научился справляться: два пальца в рот, и порядок — вот лучшее средство, и оно столько раз было опробовано. Нет, это не была предстартовая лихорадка, ничего похожего. Для начала она была глубже, так, словно там, в середке, кто-то поджаривал его внутренности.

Камерон не проявил сочувствия:

— Это благотворительный забег, а не Олимпийские игры, — сказал он, оглядев мальчика, — не валяй дурака.

Это был метод Камерона. Его медовый голос был создан для лести, но он использовал его, чтобы запугивать. Без такого запугивания никогда не было бы золотых медалей, восторженных толп, влюбленных девочек. Один из опросов показал, что Джуэл — самый популярный чернокожий в Англии. Это так приятно, когда тебя как друга приветствуют люди, которых ты никогда не встречал — ему нравилось это обожание, хоть и было оно недолговечным.

— Они любят тебя, — говорил Камерон. — Бог знает почему, но они любят тебя.

Он засмеялся, его мимолетный приступ жестокости прошел.

— Ты будешь в порядке, сынок, — сказал он. — Соберись и беги так, словно от этого зависит твоя жизнь.

Теперь в ярком дневном свете Джуэл оглядывал остальных и чувствовал себя чуть более жизнерадостным. У Киндермана было хорошее дыхание, но он не годился на средние дистанции. Вообще техника марафонского забега требует совсем другого искусства. Помимо этого, он был близорук и носил очки в металлической оправе, которые придавали ему вид удивленной лягушки. Тут опасности нет. Лоер тоже был неплох, но это была не его дистанция. Он хорош был в барьерном беге и иногда как спринтер — 400 метров были его пределом, да и это для него было слишком. Войт, южноафриканец. Ну о нем мало что известно. С виду он неплох и нужно бы за ним поглядывать, чтобы избежать всяких неожиданностей. Но самой серьезной проблемой был Макклауд. Джуэл состязался с «молниеносным» Фрэнком Макклаудом три раза. Дважды он отодвинул его на второе место, на третий раз (увы!) все было наоборот. А теперь Фрэнки хотел бы сравнять счет, отыграться за Олимпиаду — он не любил получать серебро. Фрэнки был из тех, кто любит побеждать. Благотворительный там забег или нет, Макклауд будет выкладываться сполна ради зрителей и своей собственной гордости. Он уже был за чертой, пробуя стартовую позицию, и казалось, было видно, как он насторожил уши. Да, Фрэнки крутой мужик, это уж точно.

Какой-то миг Джуэл видел, что Войт внимательно наблюдает за ним. Это было необычно. Соперники редко глядели друг на друга перед забегом, это было что-то вроде суеверия. Лицо у Войта было бледное, линия волос отодвинута назад. Ему было, похоже, лет тридцать или больше, но тело у него выглядело моложе, стройнее. Длинные ноги, большие руки. Словно тело и голова не подходят друг к другу. Когда их глаза встретились, Войт отвернулся. Тонкая цепочка, охватившая его шею, блеснула в солнечном луче, и распятие, которое он носил, сверкнуло золотом у основания шеи.

У Джуэла с собой тоже был амулет на счастье. Зашитая в пояс шортов прядка материнских волос, которую она отрезала специально для него пять лет назад, перед его первыми важными состязаниями. Год спустя она вернулась на Барбадос и умерла там. Глубокое горе и незабываемая потеря. Без Камерона он сломался бы.

Камерон следил за всеми приготовлениями со ступенек Кафедрального собора, он собирался поглядеть на старт, а потом на своем велосипеде вернуться к Стрэнду, чтобы поглядеть финиш. Он мог добраться туда раньше, чем участники соревнований, и следить за бегом по радио. Сегодня он чувствовал себя хорошо. Его мальчик был в хорошей форме, тошнит там его или нет, а состязания — идеальный способ поддерживать в парне боевой дух, не перегибая палки. Это, конечно, было приличное расстояние — через Лудгэйт, по Флит-стрит и мимо Темпла на Стрэнд, потом пересечь наискось Трафальгар и вниз по Уайт-холлу к зданию Парламента. Да и покрытие было гудроновым. Но для Джуэла это был хороший опыт, и он слегка встряхнется — а это было полезным. В мальчике скрывался блестящий бегун на длинные дистанции, и Камерон знал это. Он никогда не будет спринтером — никогда не мог собраться достаточно четко. Ему нужны дистанция и время, чтобы наработать ритм, оглядеться и начать разрабатывать тактику. Он хорошо работал на дистанциях свыше 800 метров, его движения были чудом экономии усилий, его дыхание и ритм были чертовски близки к совершенству. Но более того, у него был кураж. Тот кураж, который принес ему золото, тот, который вновь и вновь приводил его первым к финишу. Вот почему Джуэл так отличался от остальных. Могло приходить и уходить сколько угодно техничных ребят, но без куража, который дополнял бы все их умения, они быстро сходили на нет. Рисковать, когда дело того стоит, бежать, когда боль уже ослепляет тебя, — это что-то, и Камерон понимал это. Он иногда тешил себя мыслью, что у него самого было что-то в этом роде.

Сегодня парень выглядит не слишком счастливым. Камерон готов был держать пари — какие-то неприятности с женщинами. Всегда были проблемы с женщинами, особенно когда Джуэл заработал себе репутацию золотого мальчика. Он пытался объяснить парню, что у него будет полно времени для постелей, когда карьера будет идти на спад, но Джуэл не был горячим поклонником воздержания — и Камерон не мог винить его за это.

Пистолет поднялся кверху и выстрелил. Вслед за звуком, который больше напоминал хлопок, чем выстрел, вылетело колечко белого дыма. Выстрел поднял голубей со стен собора, они взлетели одной большой стайкой и беспорядочно метались в воздухе.

Джуэл великолепно стартовал. Быстро, чисто, аккуратно.

Немедленно толпа начала выкрикивать его имя, голоса звучали у него за спиной, с боков — вопли влюбленного энтузиазма.

Камерон следил за ним первую дюжину ярдов, пока участники забега распределялись по дорожкам. Лоер шел впереди группы, хоть Камерон не знал, специально ли он туда выбрался или это получилось случайно. Джуэл был за Макклаудом, а тот за Лоером. «Не торопись, мальчик», — сказал Камерон и убрался с линии старта. Его велосипед был пристегнут цепью к стойке на Патерностер-роад, в минуте ходьбы отсюда. Он всегда ненавидел машины: безбожные штуки, гремящие, бесчеловечные. Нехристианские штуки. А с велосипедом ты всегда сам себе хозяин. А нужно ли человеку что-нибудь еще?

«…и это был великолепный старт, который обещает нам потрясающее зрелище. Они уже пересекли площадь, и толпа там беснуется так, словно это Первенство Европы, а не благотворительный забег. По-твоему, на что это похоже, Джим?»

«Ну, Майк, я вижу, как толпа беснуется по всему маршруту вдоль Флит-стрит, и полиция попросила меня, чтобы я сказал людям: пожалуйста, не пытайтесь подъехать ближе, чтобы посмотреть забег, потому что все дороги перекрыты, и если вы попытаетесь подрулить, у вас ничего не получится».

«Кто ведет забег на настоящий момент?»

«Ну на этом этапе первым бежит Ник Лоер, хотя, конечно, мы знаем, что на этой дистанции будет еще много тактических перемещений. Эта дистанция длиннее, чем средняя, и меньше, чем марафонская, но все эти спортсмены — опытные тактики, и каждый будет пытаться, чтобы на первом этапе другой повел группу».

Камерон всегда говорил: пусть другие будут героями.

Это оказалось сложным уроком, как выяснил Джуэл. Когда пистолет выстрелил, оказалось трудным не вырваться вперед, не распрямиться, как пущенная стрела. И все тогда бы ушло в первые несколько ярдов, и ничего не осталось бы в резерве.

Героем быть легко, так обычно говаривал Камерон. Для этого много ума не нужно, совсем не нужно. Не трать свое время на то, чтобы покрасоваться, пусть эти супермены валяют дурака. Виси у них на хвосте, чуть-чуть позади. И будь поаккуратнее, потому что они решат, что ты решил проиграть с достоинством.

И вперед. Вперед. Вперед.

Любой ценой. Почти любой ценой.

Вперед!

Человек, который не хочет побеждать, мне не друг, говорил он. Если ты хочешь побеждать из любви к бегу, любви к спорту, делай это с кем-нибудь другим. Только средние школы внушают, что соперничество доставляет радость, парень, для проигравших никакой радости нет. Так что я говорю?

Нет радости для проигравших.

Будь грубым. Играй по правилам, но до известных пределов. Можешь оттолкнуть кого-нибудь и пробиться — оттолкни и пробейся. И пусть эти сукины дети не морочат тебе голову. Ты здесь для того, чтобы выигрывать. Так что я говорю?

Вперед!

На Патерностер-роад радостные крики стихли, и тени зданий заслонили солнце. Стало почти холодно. Голуби все еще парили над ними, словно, раз взлетев, не могли вернуться к своим насестам. Казалось, они единственные обитатели простирающихся сзади улиц. Все остальные в этом мире смотрели на забег.

Камерон расстегнул замок на велосипеде, убрал цепь и подпорки и покатил вперед. Для своих пятидесяти лет я в порядке, подумал он, несмотря на свое пристрастие к дешевым сигарам. Он включил радио. Прием был неважным, наверное из-за стен домов, сплошной треск. Он остановил велосипед и попытался наладить антенну. Это не слишком помогло.

«И Ник Лоер уже отстает».

Быстро. Правда, Лоер уже прошел свой расцвет два или три года назад. Пора бы уже выбросить шиповки и пусть другие, помоложе, займут твое место. Камерон до сих пор отлично помнил, как он себя чувствовал в тридцать три, когда понял, что его лучшие годы уже позади. Это все равно, что стоять одной ногой в могиле — отчетливо понимать, до чего быстро стареет и изнашивается твое тело.

Пока он выезжал с затененной улицы на солнечную, черный «мерседес», ведомый шофером, проплыл мимо так тихо, словно его несло ветром. Камерон лишь на миг успел разглядеть пассажиров. Одним из них был тот человек, с которым Войт говорил перед забегом, — длиннолицый тип, лет сорока, со ртом настолько плотно сжатым, что, казалось, губы у него были удалены хирургическим путем.

Рядом с ним сидел Войт.

Это было невозможно, но казалось, что из задымленного стекла выглянуло лицо Войта, он даже не переменил спортивной одежды.

Вид всего этого Камерону не понравился. Он видел южноафриканца пятью минутами раньше, тот бежал вместе со всеми. Так кто же это был? Очевидно, двойник. Это все отдавало поганым душком.

«Мерседес» уже исчезал за углом. Камерон выключил радио и покрутил педали вслед за машиной. Он взмок из-за проклятого солнца, пока ехал.

«Мерседес» с трудом прокладывал себе дорогу по узким улочкам, не обращая внимания на знаки одностороннего движения. Такой медленный темп был удобен для Камерона, который на своем велосипеде не терял из виду «мерседес», но не был замечен пассажирами автомобиля, хотя усилия и зажгли огнем воздух в его легких.

В маленькой безымянной аллейке к западу от Феттер Лэйн, где тень была особенно густой, «мерседес» остановился. Камерон, спрятавшись за углом ярдов за двадцать от автомобиля, наблюдал, как шофер отворил двери и безгубый человек с кем-то, напоминавшим Войта, вышли из машины и зашли в невыразительное здание. Когда все трое исчезли, Камерон, прислонив свой велосипед к стене, последовал за ними.

Улица была необычно тиха. С этого расстояния доносившийся гомон толпы, сгрудившейся вдоль маршрута, казался шепотом. Казалось, она находилась в каком-то другом мире, эта улочка. Скользящие птичьи тени, закрытые окна здания, облупившаяся краска, запах гнили в застывшем воздухе. В водосточной канаве лежал мертвый кролик, черный кролик с белым воротничком, чей-то пропавший любимец. Вокруг него яростно кружились мухи.

Камерон прокрался к открытой двери так тихо, как только мог. Вроде бояться ему было нечего. Трио исчезло в темном коридоре дома уже довольно давно. Воздух в здании был застывшим и отдавал сыростью. С бесстрашным видом, но чувствуя себя испуганным, Камерон вошел в слепое здание. Обои в коридоре по цвету напоминали дерьмо, краска — тоже. Все это было, словно он был в желудке — в желудке мертвеца, холодном и скользком. Впереди лестница была перекрыта, блокируя доступ на верхний этаж. По-видимому они спустились вниз.

Дверь в погреб прилегала к лестничному пролету, и Камерон мог слышать доносящиеся снизу голоса.

Другого такого раза не будет, подумал он и открыл дверь настолько, чтобы просочиться в темноту внизу. Там был ледяной холод. Не прохладно, не сыро — морозно. На какой-то миг он подумал, что шагнул в холодильную камеру. Дыхание его вырвалось изо рта паром и он изо всех сил стиснул зубы, которые пытались выбивать дробь.

Теперь уже не повернуть назад, подумал он, и начал спускаться вниз по покрытым инеем ступенькам. Тут было не настолько уж темно. Где-то у подножия лестницы, очень далеко внизу, мерцал слабый свет, абсолютно чуждый дневному. Камерон с надеждой оглянулся на приоткрытую дверь за ним. Она выглядела более чем соблазнительно, но ему было любопытно, очень любопытно. Так что пришлось спускаться дальше.

В ноздри ему ударил запах этого места. У него было паршивое обоняние и еще худший вкус — любила напоминать ему его жена. Она говорила, что он не может отличить розу от чеснока, и это, вероятно, было правдой. Но этот запах что-то значил для него, раз желудочная кислота начала подниматься к горлу.

Козы. Он узнал эту вонь, ха-ха, уж он бы рассказал ей: воняло козами.

Он уже почти достиг подножия ступеней и находился на глубине двадцати, возможно, тридцати футов под землей. Голоса все еще звучали вдали, за второй дверью.

Он стоял в маленькой комнатке, стены которой были выкрашены в грязно-белый цвет и изрисованы в основном изображениями полового акта. На полу стоял семисвечник. Были зажжены лишь две свечи и они горели дрожащим, почти синим пламенем. Козий запах стал сальнее, теперь он перемешивался с густым сладким запахом, словно исходящим из турецкого борделя.

Из комнаты вели две двери, и из-за одной раздавалась беседа. Очень осторожно он пересек скользкий пол и придвинулся к двери, стараясь уловить смысл в шепчущихся голосах. В них звучала торопливость и настойчивость.

— …поспеши…

— …если все правильно устроить…

— …дети, дети…

Смех.

— Надеюсь, мы — завтра — все мы…

Опять смех.

Неожиданно голоса изменили направление так, словно говорящие двинулись к выходу. Камерон сделал три шага назад по ледяному полу, почти натолкнувшись на подсвечник. Пламя задрожало и зашептало, когда он миновал его.

Ему нужно было выбирать — лестница или другая дверь. Лестница вела к побегу. Если он выберется по ней, он в безопасности, но он никогда ничего не узнает. Никогда не узнает, почему так холодно, почему синее пламя, почему воняет козами. Дверь — это возможность. Спиной к ней, не сводя глаз с двери напротив, он боролся с обжигающей холодной дверной ручкой. Она с легким скрипом повернулась, и он скрылся из виду как раз тогда, когда открылась противоположная дверь — два движения были великолепно совмещены. Господь был с ним.

Уже когда он затворял двери, он знал, что ошибся. Господь с ним вовсе не был.

Иглы холода пронзили ему голову, зубы, глаза, пальцы. Он чувствовал себя так, словно его нагим замуровали в самую сердцевину айсберга. Казалось, кровь застыла в его венах, слюна на языке замерзла, на пальцах выступил иней пота. В темноте, в холоде он шарил по карманам в поисках зажигалки, и неожиданно она вспыхнула полуживым мерцанием.

Комната была большая — ледяная пещера. Ее стены, ее рифленый потолок — все сияло и вспыхивало искрами.

Сталактиты льда, острые, как лезвия, свисали над его головой. Пол, на котором он стоял, неуверенно приплясывая, вел к дыре в центре комнаты. Пять или шесть футов в поперечнике, со стенками, настолько заросшими льдом, словно сюда во тьму была отведена и замурована река.

Он подумал о Ксанаду, о стихотворении, которое знал наизусть. Виды иного Альбиона…

Там Альф — священная река, в ущельях, темных, как века, бежал в полночный океан.

И точно, там, внизу, был океан. Ледовитый океан. Там была вечная смерть.

Все, что он мог сделать, это держаться поближе к стенке, постараться не соскользнуть в темную неизвестность. Зажигалка замерцала и холодный воздух задул ее.

— Дерьмо, — сказал Камерон, оказавшись в темноте.

То ли его голос насторожил это трио снаружи, то ли Бог полностью покинул его в этот миг, позволив им отворить двери, он никогда не узнает. Но дверь распахнулась так резко, что бросила Камерона на пол. Слишком закоченевший, чтобы удержаться на ногах, он скорчился на ледяном полу и козлиный запах заклубился в комнате.

Камерон полуобернулся. Двойник Войта стоял в дверях и шофер тоже, и тот, третий, который был в «мерседесе». Он носил шубу, видимо, сшитую из нескольких козьих шкур. С них все еще свисали копыта и рога. Кровь на мехе была коричневая и густая.

— Что вы тут делаете, мистер Камерон? — спросил одетый в козьи шкуры человек.

Камерон едва мог говорить. Единственное, что он ощущал, — это острая, агональная боль посередине лба.

— Какого дьявола тут происходит? — сказал он, с трудом заставляя двигаться замерзшие губы.

— Вот именно, мистер Камерон, — ответил человек, — дьявол идет сюда.

* * *

Когда они пробегали мимо собора св. Марии-на-Стрэнде, Лоер оглянулся и запнулся. Джуэл, который бежал на добрых три метра позади лидеров, видел, что парень сдает.

Но почему-то чересчур быстро, что-то здесь не то. Он замедлил шаг, пропустив мимо Макклауда и Войта. Они не слишком спешили. Киндерман здорово отстал, не в состоянии соревноваться с этими быстроногими парнями. В этой гонке он был черепахой, это уж точно. Лоера обогнал Макклауд, потом Войт, и, наконец, Джонс и Киндерман. Дыхание Лоера неожиданно сбилось, а ноги точно налились свинцом. Что еще хуже, он почувствовал, что асфальт под его кроссовками треснул и пальцы, точно беспризорные дети, вылезали из земли, чтобы коснуться его. Похоже, никто больше этого не замечал. Толпа просто продолжала гудеть, тогда как призрачные руки вырывались из своей асфальтовой гробницы и цеплялись за него. Он корчился в их мертвых пальцах, его юность увядала, а сила ускользала. Эти хищные пальцы мертвецов продолжали цепляться за него даже тогда, когда врачи унесли его с беговой дорожки, оглядели и дали ему успокоительное.

Лежа на горячем гудроне, он знал, почему эти руки вот так вцепились в него. Он оглянулся. Вот почему они сюда явились. Он оглянулся.

«…и после того, как Лоер сенсационно потерял сознание, забег продолжается. Теперь ведет молниеносный Фрэнк Макклауд, он прямо-таки ускользает от этого новичка. Войта. Джуэл Джонс отстал еще больше, похоже, он даже не пытается бороться за лидерство. А ты как думаешь, Джим?»

«Ну, либо он сам уже выдохся, либо просто выжидает, когда выдохнутся они. Помни, что на этой дистанции он не новичок…»

«Да, Джим».

«И, может, поэтому он позволил себе расслабиться. Разумеется, ему придется здорово поработать, чтобы выдвинуться со своего третьего места, которого он держится сейчас».

У Джуэла кружилась голова. В какой-то миг, наблюдая, как Лоер начал отставать, он услышал, как парень молится вслух. Молится, чтобы Бог его спас. Он был единственный, кто слышал слова:

Если я пойду долиной смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мною, Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня…

Теперь солнце пекло все жарче, и Джуэл уже начал чувствовать знакомые голоса своих усталых ног. Гудрон под ногами был жестким и бежать было трудно, суставам приходилось нелегко. Он попытался выкинуть отчаяние Лоера из головы и сконцентрироваться на сиюминутном.

Бежать еще придется много, забег не был завершен и наполовину. Достаточно времени, чтобы прижать всех этих героев, полно времени.

И пока он бежал, его мозг странным образом вернулся к молитвам, которым научила его мать на случай, если в них возникнет нужда. Он пытался вспомнить их, но годы разъели их — все они ушли.

* * *

— Меня зовут, — сказал человек в козьих шкурах, — Грегори Бурджесс, член парламента. Вы меня не знаете. Я стараюсь держаться в тени.

— Член парламента? — переспросил Камерон.

— О, да. Независимый. Очень независимый.

— А это — брат Войта?

Бурджесс поглядел на «второе я» Войта. Тот даже не дрожал в этом чудовищном холоде, несмотря на то, что был одет только в тонкую майку и шорты.

— Брат? — сказал Бурджесс. — Нет, нет. Он мой — как бы это сказать? — знакомый?

Слово напомнило ему что-то, но Камерон не был начитанным человеком. Что значит — знакомый?

— Покажи ему, — сказал Бурджесс многозначительно.

Лицо Войта вздрогнуло, кожа, казалось, начала стягиваться, губы сократились, обнажив зубы, зубы растаяли, точно белый воск, ушли в глотку, которая, в свою очередь, превратилась в сверкающий серебристый столб. Лицо было теперь не лицом человека — даже не лицом млекопитающего. Оно было пучком ножей, и лезвия сверкали в пробивающемся из-за двери пламени свечей. Но как только это новое лицо возникло, оно вновь начало меняться, ножи расплавились и потемнели, пробился смех, появились и выпучились, точно воздушные шары, глаза. На этой новой голове пробились антенны, появились жвалы, и вот на шее Войта возникла огромная, но абсолютно точная копия пчелиной головы.

Бурджесс явно наслаждался зрелищем, он похлопал затянутыми в перчатки руками.

— Оба мои знакомые, — сказал он, показав на шофера. Тот снял кепку и копна каштановых волос рассыпалась по его — ее — плечам. Она была потрясающе красива, то лицо, за которое не жаль отдать жизнь. Но это была иллюзия, как и у того, второго. Без сомнения, способность менять личину.

— Оба мои, разумеется, — гордо сказал Бурджесс.

— Что? — Вот и все, что мог выговорить Камерон, он надеялся, что сможет удержать все теснящиеся в его голове вопросы.

— Я служу Аду, мистер Камерон. И, в свою очередь, Ад служит мне.

— Ад?

— Вон там, за вами один из входов в Девятый круг. Знаете Данте, а? «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

— Зачем вы тут?

— Выиграть эти гонки. Или, вернее, мой третий знакомец как раз выигрывает эти гонки. На этот раз он придет первым. Это будет событие для всего Ада, мистер Камерон, и мы не постоим за ценой.

— Ад! — вновь сказал Камерон.

— Ты же веришь в это, верно? Ты добродетельный прихожанин. Все еще молишься перед едой, как любая богобоязненная душонка. Боишься подавиться за обедом.

— Откуда ты знаешь, что я молюсь?

— Твоя жена сказала мне. О, твоя жена много чего рассказала о тебе, мистер Камерон, она буквально раскрылась передо мной. Очень удобно. Я опекаю одного покладистого психоаналитика. Она дала мне так много… информации. Ты добрый социалист, как и твой отец, а?

— Теперь политика…

— О, политика это нечто, мистер Камерон. Без политики мы бы погрязли в дикости, верно? Даже Аду нужен порядок. Девять великих кругов, и в наказании должен быть порядок. Погляди вниз, сам увидишь.

Камерон спиной ощущал эту дыру — ему не было нужды туда заглядывать.

— Мы стоим за порядок, знаешь ли. Не за хаос. Это всего лишь небесная пропаганда. А знаешь ли, что мы выиграем?

— Это — благотворительный забег.

— Меньше всего нас интересует благотворительность. Мы бежим этот забег не для того, чтобы спасти мир от рака. Мы бежим его для правительства.

Камерон почти ухватил суть.

— Для правительства? — переспросил он.

— Один раз в сто лет проводятся состязания от собора Святого Павла до Вестминстерского Дворца. Часто они проводились под покровом ночи, необъявленные, не привлекая внимания. Сегодня мы бежим при полуденном свете, на нас смотрят тысячи. Но каковы бы ни были обстоятельства, это всегда то же самое состязание. Ваши атлеты против одного нашего. Если вы победите, еще сто лет демократии. Если же мы… как это и будет… конец мира, знаете ли.

Камерон всей спиной почувствовал дрожь: выражение лица Бурджесса изменилось внезапным образом — уверенность помрачилась, спокойствие сменилось нервным возбуждением.

— Ну, ну! — воскликнул он, хлопая руками, точно птица крыльями. — Мне кажется, нас посетят высшие силы. Как почетно…

Камерон повернулся и уставился на край дыры. Теперь уже не имело значения, интересно ему было или нет. Он был у них в руках и мог видеть все то же, что и они.

Волна ледяного воздуха выплеснулась из круга вечной тьмы, и в этой темноте он увидел, как к ним приближается нечто. Движения его были уверенными, а лицо запрокинуто вверх.

Камерон мог расслышать его дыхание и увидеть черты его лица, подобные пульсирующей ране, которая виднелась в темном, маслянистом костяном отверстии, которое, в свою очередь, открывалось и закрывалось, напоминая ротовое отверстие краба.

Бурджесс упал на колени, два «знакомца» распластались на полу по обе стороны от него, уткнув в землю лица.

Камерон знал, что другого шанса у него не будет. Он встал, с трудом шевеля онемевшими конечностями и поплелся к Бурджессу, закрывшему глаза в почтительной молитве. Скорее случайно, чем преднамеренно, он поддел коленом под челюсть Бурджессу, и тот растянулся на полу. Подошвы Камерона, скользнув, пронесли его мимо ледяной пропасти и вынесли в освещенную светом свечей переднюю комнату.

Комната за ним наполнилась дымом и шумом, и Камерон, точно жена Лота, пораженная разрушением Содома, оглянулся только один раз на запрещенное зрелище за его спиной.

Он появился из колодца, его серая туша заполнила отверстие, освещенная каким-то исходящим снизу светом. Его глубоко посаженные в голую кость глаза на слоноподобной голове встретились сквозь отворенную дверь со взглядом Камерона. Казалось, они присосались к нему в поцелуе, проникли сквозь зрачки в самый мозг.

Но Камерон не вернулся. С трудом отведя взгляд от того лица, он скользнул через прихожую и начал карабкаться по ступеням, проскакивая зараз по две, по три, падая и снова карабкаясь, падая и карабкаясь. Он потащился вдоль стены коридора, тело его болело от судорожной дрожи.

Но они не погнались за ним.

День снаружи был слепяще ярким, и он почувствовал возбуждение беглеца, только что ускользнувшего от смертельной опасности. Ничего похожего он раньше не чувствовал. Быть настолько близко и выжить. Должно быть, все же Бог не оставил его.

Он, спотыкаясь, побежал по дороге назад к своему велосипеду, намереваясь остановить забег, рассказать всему миру…

Велосипед его стоял нетронутый, руль был теплым, точно руки его жены.

И когда он перебросил ногу через раму, взгляд, которым он обменялся с Адом, запалил в нем огонь. Тело его, не замечая пылавшего мозга, продолжало свое дело, поставило ноги на педали и покатило прочь.

Камерон почувствовал разгоравшийся в его голове пожар и понял, что умирает.

Этот взгляд, эти глаза, глядевшие в его глаза… Жена Лота. Точно глупая жена Лота!

Молния скользнула меж его ушей быстрее мысли.

Череп треснул, и раскаленная белая молния вырвалась из оболочки мозга. Глаза в глазницах выгорели и стали словно черные лесные орехи, свет полился из его рта и ноздрей. Это пламя в одну секунду превратило его в столб обгоревшей плоти — внутреннее пламя, без языков, без признаков дыма.

Тело Камерона было полностью обуглено, когда его велосипед съехал с дороги и ударился в витрину ателье, где обгорелые останки легли, точно манекен, вниз лицом, на присыпанные пеплом костюмы. Он тоже оглянулся назад.

* * *

Толпа на Трафальгарской площади так и кипела энтузиазмом. Приветствия, слезы и флаги. Казалось, что этот скромный забег был для всех людей чем-то особенным — ритуал, смысла и значения которого они не знали. Однако каким-то образом они чувствовали витавший в воздухе сернистый запах, они ощущали, что их жизни приподнимались на цыпочки, чтобы достичь небес. Они бежали вдоль маршрута, выкрикивая неразборчивые благословения, и на лицах отражались все их страхи. Кто-то выкрикивал его имя.

— Джуэл! Джуэл!

Или он вообразил это. Может, вообразил он и то, что слышал молитву, сорвавшуюся с губ Лоера, и сияющие лица младенцев, которых держали на руках повыше, чтобы они могли видеть проносившихся мимо бегунов.

Когда они повернули к Уайт-холлу, Фрэнк Макклауд быстро оглянулся, и Ад забрал его.

Это произошло внезапно и очень быстро.

Он споткнулся, ледяная рука в груди выдавливала из него жизнь. Лицо у него было красным, на губах выступила пена. Джуэл, пробегая мимо него, замедлил бег.

— Макклауд, — сказал он и остановился, чтобы взглянуть в худое лицо своего великого соперника.

Макклауд глядел на него из-за дымки, подернувшей его серые глаза и превратившей их в черные. Джуэл склонился, чтобы помочь ему.

— Не прикасайся ко мне, — застонал Макклауд, кровеносные сосуды его глаз набухли и кровоточили.

— Судорога? — спросил Джуэл. — Это судорога?

— Беги, ты, ублюдок, беги, — говорил ему Макклауд, пока петля, накинутая на его внутренности, выжимала из него жизнь. Теперь он кровоточил всеми порами кожи, у него текли кровавые слезы. — Беги. И не оглядывайся. Ради Христа! Не оглядывайся!

— Что это?

— Беги! Это твоя жизнь.

Эти слова были не просьбой, но приказанием.

Беги!

Не за золото, не за славу. Ради жизни. Всего лишь.

Джуэл поглядел вверх, неожиданно ощущая, что за его спиной маячит какая-то тварь с огромной головой и дышит холодом ему в шею.

Он поднялся на ноги и побежал.

«Ну, похоже, что дела у наших бегунов не очень-то хороши, Джим. После того, как Лоер так сенсационно сошел с дистанции, теперь и Фрэнк Макклауд сдал. Я никогда не видел ничего подобного. Но, казалось, он перекинулся несколькими словами с Джуэлом Джонсом, когда тот пробегал мимо, так что с ним должно быть все тип-топ».

К тому времени, как за ним приехала «скорая», Макклауд был уже мертв. Он сгнил к следующему утру.

Джуэл бежал. О, Боже, как он бежал! Солнце яростно било ему в лицо, вымывая все цвета радостной толпы с лиц, с флагов. Все слилось в один монотонный шум — гул человечества.

Джуэл знал это ощущение, которое охватывало его сейчас, — чувство потери ориентации, которое сопровождало усталость и перенасыщение тканей кислородом. Он бежал точно в оболочке своего сознания, думал, потел и мучился сам, для себя и ради себя.

И не так-то это плохо — быть одному. Его голову начали наполнять песни — обрывки гимнов, нежные фразы любовных песен, грязные стишки. Его «я» растворялось и его сны, неназванные и бесстрашные, взяли верх.

Впереди, омытый тем же белым дождем света, бежал Войт. Это был враг, это существо он должен был обойти. Войт, с его качавшимся, сверкавшим на солнце распятием. Он мог это сделать, только нельзя смотреть туда… смотреть туда…

…назад.

* * *

Бурджесс открыл дверцу «мерседеса» и влез внутрь. Время было потеряно даром, драгоценное время. Он должен был быть в Парламенте, у финишной прямой, готовый приветствовать вернувшихся бегунов. Это был спектакль, который он должен был сыграть, показав мягкое, улыбающееся лицо демократии. А на следующий день? Ну, уже не такое мягкое.

Руки его от возбуждения сжимались, а его новый с иголочки костюм провонял козьими шкурами, которые он обязан был носить в той комнате. Однако, никто этого не заметит, а даже если и заметят, какой англичанин будет настолько невежлив, что скажет собеседнику, что от него воняет козлом?

Он ненавидел Комнату Любовников, этот вечный лед, этот проклятый черный зев с дальним отзвуком утраты. Но теперь все кончено. Он выполнил свои обязательства, он выказал яме свое уважение и обожание, теперь настало время потребовать вознаграждения.

Пока они ехали, он думал — сколько всего принес он в жертву своим амбициям? Сначала по мелочам — котята и щенки. Позже, он обнаружил, насколько идиотскими, с их точки зрения, выглядели подобные жесты. Но поначалу он был невинным, не знающим, что давать и как это давать. Потом шли годы, они начали ясно выражать свои требования, и он, в свою очередь, обучился практическому этикету продажи своей души. Все изменения его «я» были тщательно спланированы и решительно выполнены, хоть и оставили они его без всякой надежды на то, что дают человеку дети. Это была худшая боль, однако постепенно к нему приходила сила. Он был в первой тройке выпускников Оксфорда, жена, одаренная его мужской силой свыше всякого воображения, место в Парламенте, и скоро, очень скоро — вся страна.

Прижженные культи его больших пальцев, болели, как всегда, когда он нервничал. Рассеянно, он засунул палец в рот.

* * *

«Ну, теперь мы находимся на завершающей стадии забега. Сущий ад, а не забег, верно, Джим?»

«О, да, вот это зрелище, верно? Войт идет впереди и держится вдали от своих соперников без особых усилий. Разумеется, Джуэл сделал благородный жест, остановившись возле Макклауда, чтобы проверить, все ли с ним в порядке после такого неудачного падения, и это его задержало».

«И это помешает Джонсу выиграть, верно?»

«Думаю, что да. Думаю, что он проиграет этот забег».

«Но ведь это всего лишь благотворительный забег».

«Именно. Это не та ситуация, когда нужно победить во что бы то ни стало».

«А уж это как относиться к игре». «Верно».

«Верно».

«Ну вот, они оба уже в виду здания Парламента и обходят Уайт-холл. А толпа приветствует своего парня, но я и вправду думаю, что пропащее его дело».

«Имей в виду, в своей сумке он привез из Швеции кое-что особенное».

«Это уж точно. Это точно».

«Так может, он снова это сделает».

* * *

Джуэл бежал, и разрыв между ним и Войтом начал сокращаться. Он сконцентрировался на спине парня, глаза его сверлили тому рубашку, изучали ритм, искали слабые места.

Он замедлил темп. Парень уж не так скор, как раньше. В его движениях появилась неуверенность, верный признак усталости.

Он может взять его. Немного куражу, и он его возьмет.

И Киндерман. Он забыл про Киндермана. Джуэл бездумно оглянулся через плечо и поглядел назад.

Киндерман все еще упорно бежал сзади. Походка марафонца не изменилась. Но что-то там еще было за спиной у Джуэла: еще один бегун, он почти наседал на Джуэла, призрачный, огромный.

Он отвел глаза и уставился вперед, проклиная свою глупость.

С каждым рывком он нагонял Войта. Парень явно выбился из ритма. Джуэл знал наверняка, что может взять его, если постарается. Забудь о своем преследователе, кем бы там он ни был, забудь обо всем, думай лишь, как обогнать Войта.

Но то, что маячило за его спиной, никак не выходило из головы.

«Не гляди назад», — сказал Макклауд, Слишком поздно. Он уже сделал это. Лучше знать, что это за фантом.

Он вновь оглянулся.

Поначалу он ничего не увидел, лишь Киндерман трусил сзади. И потом появился призрачный бегун, появился снова, и он знал, что именно он поверг Макклауда и Лоера.

Это не был бегун, живой или мертвый. Это вообще был не человек. Дымное тело, черный зев вместо головы, это сам Ад напирал на него.

«Не смотри назад».

Его рот, если это был рот, открыт. Дыхание такое холодное, что у Джуэла перехватило дух. Так вот почему Лоер бормотал на бегу молитвы. Хорошо же это ему помогло — смерть все равно пришла за ним.

Джуэл поглядел в сторону, словно ему было все равно, что Ад подошел так близко, пытаясь не обращать внимания на внезапную слабость в коленях.

Теперь Войт тоже оглянулся. Его взгляд был темен и тяжел, и Джуэл каким-то образом знал, что тот принадлежит Аду, что тень за его спиной была властелином Войта.

— Войт, Войт, Войт — Джуэл выдыхал это слово с каждым толчком.

Войт услышал, как произносят его имя.

— Черный ублюдок, — сказал он громко.

Толчки Джуэла слегка удлинились. Теперь он уже был в двух метрах от адского бегуна.

— Погляди… назад… — сказал Войт.

— Я видел это.

— Оно… пришло… за тобой.

Все эти слова звучали мелодраматично, плоско. Он был хозяином своего тела, верно ведь? И он не боялся темноты — он носил ее цвета. Что, это делало его меньше человеком, как считали многие люди? Или наоборот, больше человеком — больше крови, пота, плоти. Больше рук, больше ног, головы. Больше силы, больше аппетита. Что может Ад с ним сделать? Пожрать его? Вкус у него наверняка мерзкий. Заморозить его? Он был слишком горячим, слишком быстрым, слишком живым.

Ничего его не возьмет, он был варваром с манерами джентльмена.

И ни день, и ни ночь.

Войт страдал: боль прорывалась в его изношенном дыхании, в его дергающейся пробежке. Они были лишь в пятидесяти метрах от ступеней и финишной черты, но лидерство Войта явно подходило к концу — с каждым шагом Джуэл настигал его все ближе.

Тогда началась торговля.

— По… слушай… меня…

— Что ты такое?

— Сила… я дам тебе силу… только… дай… нам… победить…

Теперь Джуэл бежал с ним бок о бок.

— Слишком поздно.

Ноги его были сильными, мозг радовался. Ад за спиной. Ад рядом — какое ему дело? Он может бежать.

Он миновал Войта, суставы его были гибкими — невесомая машина.

— Ублюдок, ублюдок, ублюдок, — говорил знакомый голос, лицо искажено агонией напряжения. И не замерцало ли это лицо, когда Джуэл пробежал мимо? Казалось, черты его расплывались, на мгновение теряя человеческое подобие.

Потом Войт оказался у него за спиной, и толпа приветственно завопила и все краски вновь вернулись в мир. Впереди лежала победа. Он не знал, почему, но все равно — победа.

Там был Камерон, теперь он его видел, он стоял на ступеньках рядом с человеком в костюме в узенькую полоску. Камерон улыбался и кричал с нетипичным для него энтузиазмом, приветствуя Джуэла со ступеней.

Он бежал, если это возможно, еще быстрее по направлению к финишной черте, вся его сила сконцентрировалась на лице Камерона.

Тогда это лицо начало меняться. Может, это горячий воздух пошевелил ему волосы? Нет, кожа на его щеках начала вздуваться, на его шее, лбу появились быстро темнеющие пятна. Теперь волосы его приподнялись над головой и уничтожающий свет полился с лысого черепа. Камерон горел и все еще улыбался, все еще махал рукой.

Джуэл внезапно почувствовал отчаянье.

Ад сзади. Ад — впереди.

Это был не Камерон. Камерона нигде не было, значит, Камерон мертв.

Он чуял это всем нутром. Камерон мертв, а эта черная пародия стояла там и улыбалась ему, и махала рукой — это его последние мгновения, повторенные к удовольствию обожателей Джуэла.

Шаг Джуэла сбился, ритм толчков был утрачен. За своей спиной он слышал чудовищное, натужное дыхание Войта, все ближе, ближе.

Все его тело внезапно взбунтовалось. Желудок пытался вывернуть наружу содержимое, ноги скрутила судорога, мозг не мог больше думать — лишь страшиться.

— Беги, — сказал он сам себе. — Беги. Беги.

Но Ад был впереди. Как мог он вбежать прямо в руки этой мерзости?

Войт сокращал разрыв между ними и был уже у его плеча, нагоняя по мере того, как Джуэл терял темп. Победу вырывали из рук Джуэла легко, точно конфету у ребенка.

Финишная черта была лишь в дюжине рывков, и Войт вновь забрал лидерство. Вряд ли соображая, что он делает, Джуэл потянулся и на бегу ухватил Войта за фуфайку. Это было мошенничество, и все вокруг это ясно видели. А как насчет Ада?

Он изо всех сил вцепился в Войта, и оба они споткнулись. Толпа расступилась, когда они скатились с дорожки и тяжело рухнули. Войт упал сверху.

Рука Джуэла, которую тот вытянул, чтобы предотвратить слишком тяжелый удар, оказалась под весом двух тяжелых тел. Ее защемило, кость предплечья хрустнула, и Джуэл услышал этот треск прежде, чем почувствовал боль, а уж потом из его рта вырвался крик.

На ступеньках Бурджесс вопил, как дикарь. Ну и представление! Камеры стрекотали вокруг него, комментаторы комментировали.

— Вставай! Вставай! — кричал мужчина.

Но Джуэл ухватил Войта своей здоровой рукой, и ничто на свете не заставило бы его отпустить Войта.

Двое катались по гравию, каждый толчок все больше сокрушал руку Джуэла и вызывал спазмы в его желудке.

Для Войта все это было слишком. Он никогда не был таким уставшим, не готовым к напряжению гонки, которую велел ему бежать его властелин. Он сорвался, потерял контроль над собой. Джуэл обонял дыхание на своем лице — это был козлиный запах.

— Ну покажись, — сказал он.

Глаза твари лишились радужки — теперь они были полностью белыми. Джуэл выхаркнул ком слизи из своего разбитого рта и плюнул в знакомое лицо.

И тварь сорвалась.

Ее лицо растворилось. Казалось, плоть пыталась принять новый облик — всепожирающая воронка без глаз и носа, без ушей и волос.

Толпа вокруг них отпрянула назад. Люди заорали, кто-то упал в обморок. Джуэл ничего этого не видел, но удовлетворенно различал вопли. Такое превращение не просто было выгодно ему, оно несло знание для всех. Они все увидят это, всю правду, всю мерзкую, лживую правду.

Рот твари был огромным, покрытым рядами зубов, точно глотка какой-то глубоководной рыбы, — уродливо огромным. Здоровая рука Джуэла сомкнулась под нижней челюстью, просто пытаясь удержать этот чудовищный рот подальше, пока он звал на помощь.

Никто не решился подойти.

Толпа стояла на вежливом расстоянии, все еще глазея, все еще крича, не желая вмешиваться. Это всего-навсего зрители, пришедшие на спектакль «борьба с Дьяволом». Отсюда помощи ждать нечего.

Джуэл чувствовал, как уходят его силы — его рука больше не могла удерживать этот рот на расстоянии. В отчаянии, он чувствовал, как зубы вцепляются в его лоб и подбородок, как выгрызают плоть и кости. Наконец, когда рот вцепился ему в лицо, белая ночь поглотила его.

«Знакомец» поднялся над трупом, из его зубов свешивались клочья с головы Джуэла. Оно стянуло с него лицо, точно маску, оставив окровавленную массу трепещущих мышц. В отворенной дыре рта Джуэла дрожал язык, словно пытаясь что-то сказать.

Бурджессу уже было все равно, как все выглядело в мире. Эта гонка была — все, а победа — это победа, как бы она ни была добыта. Да и Джонса в конце концов обошли.

— Давай! — визжал он «знакомцу». — Давай!

Оно повернуло к Бурджессу окровавленное лицо.

— Иди сюда! — приказал ему Бурджесс.

Их разделяло всего несколько ярдов: еще несколько шагов к финишной черте, и забег выигран.

— Беги! — орал Бурджесс. — Беги! Беги!

«Знакомец» устал, но он знал голос своего хозяина. Он поплелся к финишной черте, слепо двигаясь на зов Бурджесса.

Четыре шага… три…

И мимо него к финишной черте пробежал Киндерман. Близорукий Киндерман, обогнав Войта всего на шаг, выиграл забег, не зная, что это за победа, даже не взглянув на простершийся у его ног ужас.

Когда он пересек финишную прямую, все молчали. Ни аплодисментов, ни поздравлений.

Воздух на ступенях, казалось, потемнел, и странный холод витал в нем.

Виновато тряся головой, Бурджесс упал на колени.

— Отче наш, отец не небесный, тот, чье имя да не святится…

Такой старый трюк. Такая наивная реакция.

Толпа начала пятиться. Кое-кто уже побежал. Дети, знающие природу темных сил, с которыми они недавно соприкоснулись, были самыми спокойными. Они взяли своих родителей за руки и повели их со ступеней, точно ягнят, уговаривая их не оглядываться, и родители их, смутно помнящие темное лоно, первый тоннель, первый исход с освященного места, первый чудовищный порыв оглянуться и умереть, покорно шли за своими детьми.

Только Киндермана, казалось, это не трогало. Он сидел на ступеньках и протирал очки, улыбаясь собственной победе, не ощущая холода.

Бурджесс, понимая, что его молитв недостаточно, резко развернулся и ушел в Вестминстерский Дворец.

Предоставленный самому себе «знакомец» потерял всякое сходство с человеком и стал самим собой. Колеблющийся, бесцветный, он выплюнул мерзкую плоть Джуэла Джонса. Полупрожеванное лицо бегуна легло на гравий рядом с его телом. Знакомец растворился в воздухе и вернулся в тот Круг, который он называл своим домом.

* * *

Воздух коридоров власти был спертый: ни жизни, ни помощи.

Бурджесс был не в себе, и его бег скоро перешел на шаг. Неверный шаг в коридорах, обшитых темным деревом, почти бесшумный благодаря плотно уложенному ковру.

Он не совсем понимал, что делать. Ясно, что его будут обвинять в том, что он не смог предусмотреть всех случайностей, но он был уверен, что тут он сможет за себя постоять. Он даст им все, что они потребуют, за свое неумение предвидеть обстоятельства. Ухо, ногу — ему нечего терять, кроме своей плоти и крови.

Но он должен был тщательно разработать планы своей защиты, потому что они ненавидели слабую логику. Если он придет к ним, лепеча бессвязные извинения, это будет стоить ему больше, чем жизни.

За его спиной возник холод — он знал, что это было. Ад следовал за ним по молчаливым коридорам даже в этой утробе демократии. Но он еще мог выжить, если только не обернется, если будет идти, уставившись в пол или на свои прижженные, лишенные суставов большие пальцы на руках, тоща с ним не случится ничего плохого. Это был один из первых уроков, которые нужно усвоить, когда имеешь дело с темными силами.

В воздухе стоял мороз. Бурджесс видел свое дыхание, и голова его раскалывалась от холода.

— Мне очень жаль, — искренне сказал он своему преследователю.

Голос, который отозвался ему, был мягче, чем он ожидал.

— Это не твоя вина.

— Нет, — сказал Бурджесс, черпая уверенность в этом сочувственном тоне. — Это была ошибка, и я продолжу. Я недоучел Киндермана.

— Это была ошибка. Мы все их совершаем, — сказал Ад. — Но в следующее столетие мы вновь попробуем. Демократия все же новый культ, она еще не потеряла своего первоначального блеска. Мы дадим им еще столетие, и тогда возьмем лучших из них.

— Да.

— Но ты…

— Я знаю.

— Никакой силы для тебя, Грегори.

— Нет.

— Это еще не конец мира. Погляди на меня.

— Не сейчас, если вы не возражаете.

Бурджесс все еще шел, один аккуратный шаг за другим. Спокойнее, смотри на это рационально.

— Посмотри на меня, пожалуйста, — позвал Ад.

— Позже, сэр.

— Я ведь только прошу тебя поглядеть на меня. Такой маленький знак внимания будет хорошо оценен.

— Обязательно. В самом деле, обязательно. Позже.

Здесь коридор разделялся. Бурджесс выбрал тот из них, который шел по левую руку. Он подумал, что это слишком символично. Это оказался тупик.

Бурджесс стоял, упершись взглядом в стену. Холодный воздух обволакивал его, а обрубки больших пальцев болели.

Он снял перчатки и изо всех сил пососал их.

— Погляди на меня. Повернись и погляди на меня, — сказал любезный голос.

Что ему делать теперь? Вернуться назад в коридор и найти другой путь — вот самое лучшее. Ему просто нужно ходить вот так, кругами, пока он не найдет для своего преследователя достаточно аргументов, чтобы тот оставил его в живых.

И, пока он стоял там, перебирая возможные решения, он почувствовал режущую боль в шее.

— Погляди на меня, — вновь сказал голос.

И горло его сжалось. Затем, странно отозвавшись в его голове, раздался звук кости, трущейся о кость. Ощущение было такое, словно в основание его черепа проникло лезвие ножа.

— Погляди на меня, — сказал Ад еще один, последний раз, и голова Бурджесса повернулась. Не тело. То стояло, отвернувшись к тупику, к его слепой стене.

Но голова его медленно поворачивалась на своей хрупкой оси, невзирая на здравый смысл и анатомию. Бурджесс кашлянул, когда его гортань подобно сырой веревке обкрутилась вокруг самой себя, его позвонок рассыпался, хрящи распались. Глаза его кровоточили, в ушах взорвался гул, и он умер, глядя на это хладное лицо.

— Я же сказал тебе, погляди на меня! — сказал Ад и пошел своим горьким путем, оставив тело стоять в тупике до тех пор, когда демократы, перебрасываясь словами, не натолкнутся на эту загадку в коридоре Вестминстерского дворца.

Ее последняя воля

Боже, — подумала она, — разве это жизнь! День — приходит, день уходит. Скука, нудная работа, раздражение.

Боже мой, — молилась она, — выпусти меня, освободи меня, распни, будь на то твоя воля, но выведи меня из моей малости.

Но вместо благословенной безболезненной кончины, одним тоскливым днем в конце марта, она вынула лезвие из бритвы Бена, заперлась в ванной и перерезала себе запястья.

Сквозь гул в ушах она, в полуобмороке, слышала Бена за дверью ванной:

— Дорогая, с тобой все в порядке?

Убирайся, — подумала, что сказала, она.

— Сегодня я вернулся раньше, золотко.

Пожалуйста, уходи.

Это усилие выговорить заставило ее упасть с унитаза на белый кафельный пол, на котором уже собирались лужицы ее крови.

— Дорогая?

Уйди.

— Дорогая?

Прочь!

— С тобой все в порядке?

Теперь он скребся в дверь, крыса. Неужели он не понимает, что она не откроет ее, не сможет открыть.

— Ответь мне, Джеки.

Она застонала. Она не могла заставить себя замолчать. Боль, против ее ожиданий, не была такой уж страшной, но было неприятное ощущение, словно ее ударили по голове. Все же он не успеет перехватить ее вовремя, уже нет. Даже если он выбьет двери.

Он выбил двери.

Она поглядела на него сквозь воздух, так густо насыщенный смертью, что, казалось, его можно было резать.

Слишком поздно, — подумала, что сказала, она.

Однако нет.

О, Боже, — подумала она, — это не самоубийство. Я не умерла.

Доктор, которого Бен пригласил, оказался слишком искусным. «Все самое лучшее, обещал он, самое лучшее для моей Джеки».

— Ерунда, — заверял ее доктор, — небольшая починка, и мы все уладим.

Почему бы ему не оставить меня в покое, — подумала она. — Ему же наплевать. Он же не знает, на что это все похоже.

— Имел я дело с этими женскими проблемами, — уверял ее доктор, прямо-таки источая профессиональное дружелюбие. — В определенном возрасте они носят характер какой-то эпидемии.

Ей едва исполнилось тридцать. Что он пытается ей сказать? Что у нее преждевременный климакс?

— Депрессия, частичный или полный уход в себя, невроз какого угодно вида и размера. Вы не одна, поверьте мне.

О нет, я одна, — подумала она. — Я здесь, в моей голове, сама по себе, и вы понятия не имеете, на что это похоже.

— Мы приведем вас в порядок прежде, чем ягненок чихнет.

Я ягненок, так что ли? Он что, думает, что я — ягненок?

Он задумчиво глянул на убранный в рамку диплом, висевший на стене, потом на свои наманикюренные ногти, потом на ручки и блокнот на столе. Но на Жаклин он не смотрел. На что угодно, но не на Жаклин.

— Я знаю, — говорил он теперь, — о чем вы думали и как это было болезненно. У женщин есть определенные потребности. Если они не встречают понимания…

Что ты знаешь насчет женских потребностей? Ты ведь не женщина, — подумала, что подумала она.

— Что? — спросил он.

Она что, сказала это вслух? Она покачала головой, отказываясь от своих слов.

Он продолжал, вновь попав в свой ритм:

— Я вовсе не собираюсь прогонять вас через бесконечные терапевтические процедуры. Вы ведь не хотите этого, верно? Вы просто хотите небольшой поддержки и чего-нибудь, что помогло бы вам спать по ночам.

Теперь он ее здорово раздражал. Его снисходительность была огромна, бездонна. Всезнающий, всевидящий Отче — именно этот спектакль он и разыгрывал. Так, словно он был благословен каким-то чудесным зрением, проникающим в самую суть женской души.

— Разумеется, в прошлом я пытался проводить терапевтические курсы со своими пациентами. Но, сугубо между нами…

Он слегка похлопал ее по руке. Отеческая ладонь на тыльной стороне ее ладони. Вероятно, предполагалось, что она смягчится, обретет уверенность, может быть, даже расслабится.

— …между нами, это всего лишь разговоры. Бесконечные разговоры. Ну, честно, какая от них польза? У нас у всех проблемы. Вы ведь не можете избавиться от них, просто высказавшись, верно?

Ты — не женщина. Ты не выглядишь как женщина, ты не чувствуешь себя как женщина.

— Вы что-то сказали?

Она покачала головой.

— Я подумал, вы что-то сказали. Пожалуйста, не стесняйтесь, будьте со мной откровенны.

Она не ответила, и, казалось, он устал притворяться лучшим другом. Он встал и подошел к окну.

— Думаю, самым лучшим для вас будет…

Он стоял против света, затемняя комнату, заслоняя вид на вишневые деревья, растущие на лужайке перед окном. Она глядела на его широкие плечи, на узкие бедра. Прекрасный образчик мужчины, как назвал его Бен. Не создан для того, чтобы вынашивать детей. Такие как он созданы для того, чтобы переделать мир. А если не мир, то чей-то разум тоже подойдет.

— Думаю, самым лучшим для вас будет…

Что он там знает со своими бедрами, со своими плечами? Он слишком уж мужчина, чтобы понять в ней хоть что-нибудь.

— Думаю, самым лучшим для вас будет курс успокаивающих препаратов…

Теперь ее взгляд остановился на его запястьях.

— …и отдых.

Ее разум сконцентрировался на теле, скрытом под одеждой. Мышцы, кости и кровь под эластичной кожей, она рисовала его себе со всех сторон, оценивая, прикидывая его мощь и сопротивляемость, потом покончила с этим. Она подумала:

Будь женщиной.

Тут же, как только ей пришла в голову эта нелепая мысль, его тело начало менять форму. К сожалению, это было не то превращение, которое случается в сказках, — его плоть сопротивлялась такому волшебству. Она вынудила его мужественную грудную клетку сформировать груди и они начали соблазнительно вздыматься, пока кожа не лопнула и грудина не раздалась в стороны. Его таз, словно надломленный посредине, тоже стал расходиться; потеряв равновесие, врач упал на стол и оттуда уставился на нее: лицо его было желтым от потрясения, он вновь и вновь облизывал губы, пытаясь заговорить, но рот его пересох и слова рождались мертворожденными. Самое чудовищное происходило у него в промежности: оттуда брызнула кровь и его внутренности глухо шлепнулись на ковер.

Она закричала при виде сотворенного ею чудовищного абсурда и отпрыгнула в дальний угол комнаты, где ее вырвало в горшок с искусственным растением.

Боже мой, — подумала она, — это не убийство. Я ведь даже не дотронулась до него!

~~

То, что Жаклин сотворила сегодня, она держала при себе. Нет смысла устраивать людям бессонные ночи, заставляя думать о таком странном даре.

Полиция была очень любезна. Они предложили сколько угодно объяснений внезапной кончины доктора Блэндиша, но никто из них не смог как следует объяснить, как получилось, что его грудь распалась таким необычным образом, сформировав два красивых (хоть и волосатых) конуса.

Они сделали вывод, что какой-то неизвестный психопат, сильный в своем сумасшествии, ворвался, сотворил все это своими руками, молотком и пилой и вышел, замкнув безвинную Жаклин Эсс, погруженную в молчание, сквозь которое не мог пробиться ни один допрос.

Так что неизвестное лицо или лица совершенно очевидно отправили доктора туда, где ему не могли помочь ни седативы, ни терапия.

~~

На какое-то время она почти забыла об этом. Но проходили месяцы, и это постепенно возвращалось к ней, точно память о тайной зрелости. Оно мучило ее своим запретным наслаждением. Она забыла ужас, но помнила силу. Она забыла вину, которая мучила ее после содеянного и жаждала, жаждала сделать это вновь.

Но лучше.

~~

— Жаклин.

Это что, мой муж, — подумала она, — ив самом деле зовет меня по имени? Обычно она звалась Джеки, или Джек, или вовсе никак.

— Жаклин.

Он смотрел на нее своими невинными синими глазами, ну точно тот студентик, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но рот его теперь стал жестче и поцелуи его несли привкус черствого хлеба.

— Жаклин.

— Да.

— Я хочу поговорить с тобой кое о чем.

Разговор? — подумала она. — Должно быть, будет народное гуляние.

— Не знаю, как тебе это сказать.

— А ты попробуй, — предложила она.

Она знала, что может заставить его язык поворачиваться, произнося речи, которые понравятся ей. Могла заставить его сказать то, что она хотела услышать. Слова любви, быть может, если она сможет вспомнить, на что они похожи. Но какая от этого польза? Лучше пусть будет правда.

— Дорогая, я слегка сошел с рельсов.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

Да ну, ты, ублюдок, — подумала она.

— Это было, пока ты была не совсем в себе. Ну, ты знаешь, когда между нами более-менее все прекратилось. Отдельные комнаты… Ты же хотела отдельные комнаты… и я сошел с ума от злости. Я не хотел тебя расстраивать, так что ничего тебе не сказал. Но что толку пытаться жить ДВОЙНОЙ ЖИЗНЬЮ?

— Ты можешь иметь интрижку, если ты хочешь, Бен.

— Это не интрижка, Джеки. Я люблю ее…

Он готовился к произнесению одной из своих речей, она прямо-таки видела, как он держит ее в зубах. Обвинения были ритуальными, в конце концов все сводилось к недостаткам ее характера. Если он уж очень разойдется, его ничто не остановит. Она не хотела ничего слушать.

— Она совсем не похожа на тебя, Джеки. Она по-своему кокетлива. Я полагаю, ты назвала бы ее заурядной.

Может стоит прервать его сейчас, — подумала она, — пока он не завяжется своим обычным узлом.

— Она не так впечатлительна, как ты. Понимаешь, она просто обычная женщина. Я не хочу сказать, что ты — ненормальная, ты просто не можешь помешать своим депрессиям. Но она не настолько чувствительна…

— Вовсе незачем, Бен…

— Нет, черт побери! Я наконец выскажусь.

На моих костях, — подумала она.

— Ты никогда не давала мне объяснить, — говорил он тем временем. — Ты всегда швыряла в меня этот свой чертов взгляд так, словно хотела, чтобы я…

— Умер.

— Хотела бы, чтобы я заткнулся.

— Заткнись.

— Тебе все равно, что я чувствую, — теперь он уже почти кричал. — Ты всегда замкнута в своем маленьком мирке.

Заткнись, — подумала, что подумала, она.

Рот его был открыт. Похоже, ей захотелось, чтобы он закрыл рот и челюсти его захлопнулась, отделив самый кончик розового языка. Он выпал из губ и улегся в складках рубашки.

Заткнись, — подумала она вновь.

Два ряда его великолепных зубов, скрипя, терлись друг о друга, перемалывая нервы и кальций и превращаясь в розоватую пену, стекавшую на подбородок, тогда как его рот проваливался внутрь.

Заткнись, — продолжала думать она, и его младенчески-голубые глаза ушли в глазницы, а нос вползал в мозг.

Теперь он больше не был Беном, он был человеком с красной головой ящерицы, которая все уплощалась, впучивалась сама в себя, и, благодарение Богу, он больше никогда в жизни не сможет вымолвить ни слова.

Теперь, когда она на это решилась, она начала получать удовольствие от тех вещей, которые она с ним делала.

Она заставила его уткнуть голову в колени, скорчиться на полу и все сжимать руки и ноги, плоть и сопротивляющиеся кости все в меньшем и меньшем пространстве. Его одежда, сворачиваясь складками, западала внутрь, и ткань его желудка, выпучившись из аккуратно упакованных внутренностей, обволакивала тело. Его пальцы теперь высовывались из плеч, а ноги, все еще дергающиеся от ярости, были где-то на уровне кишечника. Еще один, последний раз, она заставила его позвоночник вывернуться наизнанку, выдавив футовый стебель дерьма, — и на этом все закончилось.

И когда она наконец пришла в себя, она увидела Бена, сидящего на полу и абсолютно безмолвного, он занимал пространство, примерно равное одному из его любимых кожаных чемоданов, а кровь, желчь и лимфа, медленно пульсируя, вытекали из его покореженного тела.

Боже мой, — подумала она, — неужели это мой муж? Он никогда не был так аккуратно упакован.

И на этот раз она не взывала о помощи. На этот раз она понимала, что сделала (и даже догадывалась, как именно она это сделала), и она готова была принять любое воздаяние, которое последует за этим преступлением. Она упаковала свои сумки и ушла.

Я жива, — подумала она. — Первый раз за всю мою паршивую жизнь я чувствую себя живой.

~~

Показания Васси (часть первая)

Для тебя, что мечтает о сильной, прелестной женщине, я оставляю этот рассказ. Это — обещание, но, наряду с этим, — и признание, это последнее слово мужчины, который хотел всего лишь любить и быть любимым. Я сижу здесь, дрожа и ожидая ночи, ожидая, когда этот твердолобый сводник Коос вновь подойдет к моей двери и унесет все, чем я владею, в обмен на ключ от ее комнаты.

Я не мужественный человек и никогда им не был, так что я боюсь того, что может случиться со мной сегодня ночью. Но я не смогу провести всю жизнь в мечтах, в темноте, ожидая лишь отблеска света с небес. Раньше или позже приходится смеяться над всем, что было для тебя важно (вот правильное слово), и собираться в путь на поиски. Даже если это означает, что ты взамен отдаешь все, чем ты владел, — весь твой мир.

Возможно, это звучит как бессмыслица. Ты думаешь, ты, кто случайно прочел это признание: кто он, этот ненормальный?

Меня звали Оливер Васси. Мне сейчас тридцать восемь. Я был юристом до того, как год назад или около того я начал свои поиски, которые окончатся сегодня ночью с появлением этого сводника и ключей от этой святыни святынь.

Но все это началось раньше чем год назад. Много лет прошло с тех пор, как я впервые встретил Жаклин Эсс.

Она как-то пришла в мою контору, сказав, что она вдова моего приятеля по юридическим курсам, некоего Бенджамина Эсса, и теперь, оглядываясь назад, мне кажется, я запомнил ее лицо. Наш общий друг, который присутствовал на свадьбе, показал мне фотографию Бена и его застенчивой новобрачной. И вот передо мною предстала она в том рассвете красоты, на который намекала фотография.

Я помню, что первый разговор с ней вывел меня из себя. Она пришла, когда я по горло был погружен в работу. Но я так увлекся ей, что забросил все свои ежедневные дела, и когда вошла моя секретарша, она кинула на меня один из этих своих стальных взглядов — точно окатила ведром холодной воды. Полагаю, что я влюбился в Жаклин с первого взгляда, и она почувствовала наэлектризованную атмосферу в моей конторе. Однако я притворился, что я всего лишь любезен с вдовой моего старого друга. Я не слишком-то задумывался о страсти — она не была мне свойственна, или, по крайней мере, я так думал. Как мало мы знаем, я имею в виду, по-настоящему знаем о своих собственных возможностях.

Жаклин лгала мне с самой первой встречи. О том, как Бен умер от рака, о том, как часто он вспоминал обо мне и с каким теплом. Я полагаю, она могла рассказать бы мне правду с самого начала — и я бы принял ее, — думаю, я уже тогда безумно влюбился в нее.

Но трудно припомнить, как и с чего началось возникновение интереса к чужому тебе человеческому существу и когда этот интерес начал перерастать в напряженную страсть. Может, я пытаюсь преувеличить то влияние, которое она на меня оказала с самого начала, просто для того, чтобы найти оправдание моим поздним безумствам. Не знаю. Во всяком случае, когда бы и как бы это ни началось — быстро или медленно, — я влюбился в нее и наш роман разгорелся.

Я не чрезмерно любопытен там, где это касается моих друзей или любовниц. Я ведь юрист, который проводит свое время, копаясь в грязном белье чужих людей, и, честно, этого для меня более чем достаточно. Когда я выхожу из своей конторы, мне доставляет удовольствие принимать людей такими, какими они хотят казаться. Я ничего не выясняю, ничего не вскрываю. Я просто не сомневаюсь в их самооценке.

И Жаклин не была исключением из этого правила. Она была женщиной, которую я счастлив был бы иметь рядом с собой, что бы там ни пряталось в ее прошлом. У нее был великолепный темперамент, она была остроумна, вызывающа, уклончива. Никогда я не встречал столь очаровательной женщины. И не мое дело, как она жила с Беном, на что был похож их брак и т. д. Это уже было ее прошлым, а я рад был жить в настоящем, а прошлое пусть умирает своей смертью. Я даже думаю, что убедил себя в том, что если она перенесла какие-то страдания, я смогу помочь ей забыть о них.

Конечно, во всем, что она рассказывала, были темные места. Как юрист я привык замечать сфабрикованную ложь, и как бы я ни пытался отбросить эти предчувствия, я понимал, что она со мной не вполне откровенна. Но у каждого есть свои секреты — и я знал об этом. Так пусть же у нее будут свои, думал я.

Только однажды я поймал ее на мелочах ею придуманной истории. Когда она говорила о смерти Бена, у нее проскользнуло что-то вроде того, что он получил по заслугам. Я спросил ее, что она имела в виду. Она улыбнулась этой своей улыбкой Джоконды и сказала, что ей кажется, что между мужчинами и женщинами нарушилось какое-то равновесие и оно должно быть восстановлено. Я пропустил все это мимо ушей. К тому времени я был уже безумно увлечен ею, и что бы она ни говорила, я рад был принять это.

Она была так прекрасна, понимаете ли. Ничего шаблонного: она не была молода, она не была невинна и в ней не было той бездумной правильности черт, которую так любят рекламщики и фотографы. Ее лицо было именно лицом женщины за тридцать, оно часто плакало и смеялось, и это оставило на нем свои отметки. Но у нее была власть преображаться самым тончайшим образом, и лицо ее было так же изменчиво, как небо. Вначале я думал, что это какие-то фокусы с гримом. Но мы все чаще и чаще спали вместе, и я видел ее по утрам, когда глаза у нее были сонными, и вечерами, когда они тяжелели от усталости, и я вскоре понял, что на костях ее черепа была лишь плоть и кровь. То, что преображало ее, шло изнутри — это были фокусы, но не с гримом, а с желанием.

И, понимаете ли, все это заставило меня еще больше влюбиться в нее.

Потом, однажды ночью, я проснулся, когда она спала рядом со мной. Мы часто спали на полу — там ей нравилось больше, чем на постели. Кровати, говорила она, напоминают ей о ее браке. Так или иначе, она спала под пледом на ковре в моей комнате, и я, просто из обожания, наблюдал за ее лицом, пока она спала.

Если кто-то безумно влюблен, то, глядя на лицо спящей возлюбленной, он может приобрести нелегкий опыт. Может, кое-кому из вас известно, как трудно отвести пристальный взгляд от этих черт лица, которые закрыты для вас, словно вы стоите перед чем-то, куда вы никогда ни за что не можете войти, — в разум другого человека. И, как я сказал, для нас, тех, кто отдал себя без остатка, это ужасное испытание. Может, вы знаете, что в такой миг вы существуете лишь как нечто, связанное с этим лицом, этой личностью. Так что, когда это лицо замыкается в себе, погружается в свой, неизвестный вам мир, вы теряете свою личность и смысл существования. Планета без солнца, затерянная во тьме.

Вот как я чувствовал себя той ночью, глядя на ее незаурядные черты, и пока я мучился, растворяясь в ее личности, она начала меняться. Она явно спала, но что же это были за сны! Казалось, вся ткань ее лица шевелится: мышцы, волосы, подбородок — все двигалось, точно захваченное каким-то глубинным приливом. Губы выпятились вперед, потянув за собой складки кожи, волосы разметались вокруг головы так, словно она лежала в воде, на гладких щеках появились продольные борозды, точно ритуальные шрамы воина, и все это вздымалось и опадало, менялось, лишь успев сформироваться, — ужасное зрелище! Оно испугало меня, и я, должно быть, издал какой-то звук. Она не проснулась, но как будто подплыла ближе к поверхности сна, покинув глубокие воды, где скрывался источник этих сил. Черты ее лица немедленно разгладились и стали обычными, мирными чертами спящей женщины.

Это был, как вы понимаете, необычный опыт, хоть я и пытался несколько последующих дней убедить себя, что я этого не видел.

Но это усилие было бесполезным. Я знал, что с ней что-то не то, но тогда я был уверен, что она об этом ничего не знает. Я был убежден, что что-то в ее организме развивается неправильно и что лучше бы узнать ее историю прежде, чем я расскажу ей о том, что видел.

Теперь, задним числом, все это кажется жутко наивным. Думать, что она не знала о том, что в ней хранятся такие силы! Но для меня легче было воображать ее жертвой этих сил, а не хозяйкой их. Так всегда мужчина думает о женщине, и не просто я, Оливер Васси, и не просто о ней, Жаклин Эсс. Мы, мужчины, не можем поверить, что в женском теле может располагаться власть и сила — разве что если она носит плод мужского пола. Сила должна быть в мужской руке, богоданная. А для женщин — никакой силы. Вот то, что нам рассказали наши отцы. Ну и идиотами же они были!

Тем не менее, я подробно, но очень осторожно исследовал прошлое Жаклин. У меня были связи в Йорке, где жила эта супружеская чета, и было нетрудно предпринять кое-какие расследования. Чтобы связаться со мной, мой поверенный потратил неделю, потому что он раскопал кучу дерьма и полиция могла узнать правду, но я получил новости, и эти новости были плохими.

Бен был мертв — по крайне мере это было правдой. Но он никоим образом не умер от рака. Мой поверенный дал мне лишь самое общее описание трупа Бена, но подтвердил, что на теле были множественные увечья. А кто был основным подозреваемым? Моя возлюбленная Жаклин Эсс. Та самая невинная женщина, которая поселилась в моей квартире и каждую ночь спала рядом со мной.

Так что я сказал ей, что она что-то от меня скрывает. Не знаю, что я рассчитывал услышать в ответ. То, что я получил, было демонстрацией ее силы. Она делала это свободно, без напряжения и злобы, но я же не настолько дурак, чтобы не понять скрывающегося за этим предупреждения. Сначала она рассказала мне, как она поняла, что обрела свой уникальный контроль над материей человеческих тел. В отчаянии, на краю самоубийства, она обнаружила, что в глубине ее природы пробудились силы, о которых она и не подозревала. И силы эти, когда она пришла в себя, выплыли на поверхность, как рыбы всплывают к свету.

Потом она показала мне самую малую из этих сил, выдернув, один за другим, волосы на моей голове. Всего лишь дюжину — просто, чтобы продемонстрировать мне свою потрясающую власть. Я чувствовал, как они выдергиваются. Она просто говорила: вот этот из-за уха, — и я чувствовал, как кожа резко натягивалась, когда она бестелесными пальцами своей воли выдергивала волосок. Потом еще один, и еще один. Это было потрясающее зрелище — она довела свою силу до уровня тонкого рукоделия, выдергивая волоски с моей головы, словно при помощи пинцета.

Если честно, то я сидел парализованный страхом, понимая, что она просто играет со мной. И раньше или позже, я был уверен, настанет время, когда она захочет, чтобы я замолчал навеки.

Но у нее все еще были на свой счет сомнения. Она рассказала мне, что ее сила, пусть и желанная, мучила ее. Она нуждалась, сказала она, в ком-то, кто бы учил ее использовать эту силу как можно лучше. А я не был этим кем-то. Я был всего лишь мужчиной, который любил ее, любил до этого признания и все еще любит теперь, несмотря на это признание.

Вообще-то, после этой демонстрации, я быстро привык смотреть на Жаклин по-новому. Вместо того, чтобы бояться ее, я еще больше привязался к этой женщине, которая позволяла мне владеть ее телом.

Работа моя превратилась в помеху, которая стояла между мной и моей возлюбленной. Я начал терять репутацию — и уважение, и кредитоспособность. Всего лишь за два или три месяца моя профессиональная жизнь свелась практически к минимуму. Друзья махнули на меня рукой, коллеги избегали меня.

Не то чтобы она высасывала из меня все жизненные силы. Я хочу честно пояснить вам это. Она не была вампиром, не была суккубом. То, что со мной случилось, мой уход из обычной, размеренной жизни, был, если хотите знать, делом моих собственных рук. Она и не предавала меня — все это романтическая ложь, чтобы оправдать свою ярость. Она была морем, и мне пришлось пуститься в плавание. Был ли в этом хоть какой-то смысл? Всю свою жизнь я прожил на берегу, на твердой земле закона, и я устал от этой земли. Она была бездонным морем, заключенным в женское тело, оазисом в крохотной комнате, и я бы с радостью утонул в ней, если бы она позволила мне это. Но это было моим собственным решением. Поймите это. Я все решал сам. Я сам решил прийти в эту комнату сегодня ночью и быть с ней еще один, последний раз. По своей доброй воле.

Да и какой мужчина отказался бы? Она была (и есть) грандиозна. Около месяца после того, как она продемонстрировала мне свою силу, я жил в постоянном экстазе. Когда я был с ней, она показывала мне пути любви, лежащие за пределами возможностей живых существ на нашей Господней земле. И когда я был вдали от нее, очарование не спадало, потому что она, кажется, изменила мой мир.

Потом она меня оставила.

Я знаю почему: она нашла кого-то, кто мог учить ее, как пользоваться силой. Но понимание причин не сделало это более легким. Я сломался: потерял работу, потерял свою личность и тех немногих друзей, которые у меня еще остались в мире. Я едва замечал это — что это были за потери в сравнении с тем, что я потерял Жаклин…

~~

— Жаклин.

Боже мой, — подумала она, — и это в самом деле самый влиятельный человек в стране? Он выглядит так неброско, так безобидно. У него даже нет мужественного подбородка.

Но сила у Титуса Петтифира была.

Он владел большим числом монополий, чем смог бы сосчитать, его слово в мире финансов могло рушить компании, как карточные домики, погребая надежды сотен и карьеры тысяч. Состояния за одну ночь возникали в его тени, целые корпорации падали, стоило лишь ему на них дунуть — они были капризами его воли. Уж этот человек знает, что такое сила, если хоть кто-то это знает. У него и нужно учиться.

— Не возражаете, если я буду звать вас «Джи», нет?

— Нет.

— Вы ждали долго?

— Достаточно долго.

— Обычно я не заставляю красивых женщин долго ждать.

— Да нет же, заставляете.

Она уже знала, что он такое, двух минут в его присутствии хватило, чтобы найти к нему подход: он быстрее заинтересуется ею, если она будет вести себя с ним как можно более дерзко.

— И вы всегда зовете женщин, которых вы не встречали до этого, по их инициалам?

— Вы же не намекаете на какие-то чувства, как вы полагаете?

— А уже это зависит…

— От чего?

— Что я получу в обмен на то, что предоставлю вам определенные привилегии.

— Например, привилегию звать вас по имени?

— Да.

— Ну… я польщен. Разве что, может, вы слишком широко пользуетесь раздачей этой привилегии.

Она покачала головой. Нет, он должен понять, что она не раздаривает свое внимание.

— Почему вы ожидали так долго, чтобы увидеть меня? — спросил он. — Мне все время докладывали, что вы измотали моих секретарей требованиями встретиться со мной. Вам нужны деньги? Если так, вы уйдете отсюда с пустыми руками. Я стал богатым, потому что был скупым, и чем богаче я делаюсь, тем более скупым становлюсь.

Это было правдой, и сказал он об этом, не стараясь казаться лучше.

— Мне не нужны деньги, — сказала она тоже без всякого выражения.

— Это обнадеживает.

— Есть люди и побогаче вас.

Его брови удивленно поднялись — она могла жалить, эта красотка.

— Верно, — сказал он.

В этом полушарии было по крайней мере полдюжины богатых людей.

— Но мне не нужны мелкие ничтожества. Я пришла не потому, что меня привлекло ваше имя. Я пришла потому, что мы можем быть вместе. У нас есть многое, что мы можем предложить друг другу.

— Например? — спросил он.

— У меня есть мое тело.

Он улыбнулся. Это было самое прямое предложение за долгие годы.

— А что я могу предложить вам в обмен за подобную щедрость?

— Я хочу учиться.

— Учиться?

— Как пользоваться властью.

Она казалась все более и более странной, эта женщина.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, выигрывая время. Он не мог понять, что она из себя представляет, — она все время сбивала его с толку.

— Мне все это повторить снова, по буквам? — спросила она, вновь разыгрывая высокомерную дерзость, с улыбкой, которая опять влекла его к себе.

— Нет нужды. Вы хотите узнать, как использовать власть? Полагаю, я мог бы научить вас.

— Наверняка можете.

— Но понимаете, я женатый человек. Виржиния и я — мы вместе уже восемнадцать лет.

— У вас три сына, четыре дома и горничная, которую зовут Мирабелла. Вы ненавидите Нью-Йорк, любите Бангкок, размер воротничка ваших рубашек 16,5, а любимый цвет — зеленый.

— Бирюзовый.

— И с возрастом вы похудели.

— Я не так уж стар.

— Восемнадцать лет в браке. Это вас преждевременно состарило.

— Не меня.

— Докажите.

— Как?

— Возьмите меня.

— Что?

— Возьмите меня.

— Здесь?

— Задерните шторы, заприте двери, выключите терминал компьютера и возьмите меня. Я вызываю вас на это.

Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то бросал ему вызов?

— Вызываете?

Он был возбужден — уже лет с десять он не чувствовал такого возбуждения. Он задернул шторы, запер двери и выключил дисплей с данными о своих доходах.

Боже мой, — подумала она, — я поимела его.

~~

Это не была легкая страсть — не то что с Васси. Во-первых, Петтифир был неуклюжим, грубым любовником. Во-вторых, он слишком нервничал из-за своей жены, чтобы полностью отдаться интрижке. Ему казалось, он везде видит Виржинию — в холлах отелей, где они снимали комнату на сутки, в машинах, проезжающих мимо места их встречи, даже однажды (он божился, что сходство было полным) он признал ее в официантке, моющей полы в ресторане. Все это были вымышленные страхи, но они несколько замедляли ход их романа.

И все же она многому научилась у него. Он был таким же блестящим дельцом, как никуда не годным любовником. Она узнала, как применять власть, не показывая этого, как уверять всех в своем благочестии, не будучи благочестивым, как принимать простые решения, не усложняя их, как быть безжалостным. Не то чтобы она нуждалась в значительном образовании именно в этой области, возможно, честнее будет сказать, что он научил ее никогда не сожалеть об отсутствии инстинктивного взаимопонимания, но оценивать один лишь интеллект, как заслуживающий внимания.

Ни разу она не выдала себя ему, хоть и использовала свое умение самыми тайными путями, чтобы доставить наслаждение его стальным нервам.

На четвертой неделе своего романа они лежали рядом в сиреневой комнате, а снизу доносился гул дневного автомобильного потока. Это был неудачный день для секса — он нервничал и ни одним из трюков она не могла расслабить его. Все окончилось быстро, почти бесстрастно.

Он собирался ей что-то сказать. Она знала это: чувствовалось напряжение, притаившееся в глубине его горла. Повернувшись к нему, она мысленно массировала ему виски, побуждая его к речи.

Он испортил себе день.

Он чуть не испортил себе карьеру.

Он чуть не испортил, храни его Боже, всю свою жизнь.

— Я должен прекратить видеться с тобой, — сказал он.

Ему все равно, — подумала она.

— Я не уверен в том, что я знаю о тебе, или, по крайней мере, думаю, что знаю о тебе, но все это заставляет меня… заинтересоваться тобой, Джи. Ты понимаешь?

— Нет.

— Боюсь, я подозреваю тебя в… преступлениях.

— Преступлениях?

— У тебя есть прошлое.

— Кто это копает? — спросила она. — Уж конечно не Виржиния?

— Нет, не Виржиния, она выше этого.

— Так кто же?

— Не твое дело.

— Кто?

Она слегка надавила на его виски. Это было больно, и он вздрогнул.

— Что случилось? — спросила она.

— Голова болит.

— Напряжение, это всего лишь напряжение. Я могу его снять, Титус. — Она дотронулась пальцами до его лба, ослабляя хватку. Он облегченно вздохнул.

— Так лучше?

— Да.

— Так кто же копает, Титус?

— У меня есть личный секретарь, Линдон. Ты слышала, как я говорил о нем. Он знает о наших отношениях с самого начала. Вообще-то это он заказывает нам гостиницу и организует прикрытие для Виржинии.

В его речи было что-то мальчишеское, и это было довольно трогательно. Хоть он и намеревался оставить ее, это не выглядело трагедией.

— Линдон просто чудотворец. Он провернул кучу дел, чтобы нам с тобой было легче. Тогда он о тебе ничего не знал. Это случилось, когда он увидел одну из тех фотографий, что я взял у тебя. Я дал их ему, чтобы он разорвал их на мелкие кусочки.

— Почему?

— Я не должен был брать их, это было ошибкой. Виржиния могла бы… — он помолчал, потом продолжил: — Так или иначе, он узнал тебя, хоть и не мог вспомнить, где видел тебя до этого.

— Но в конце концов вспомнил.

— Он работал в одной из моих газет, в колонке светской хроники. Именно оттуда он пришел, когда стал моим личным помощником. И он вспомнил твою предыдущую реинкарнацию — ты была Жаклин Эсс, жена Бенджамина Эсса, ныне покойного.

— Покойного.

— И он принес мне еще кое-какие фотографии, не такие красивые, как твои.

— Фотографии чего?

— Твоего дома. Тела твоего мужа. Они называют это телом, хотя. Бог свидетель, там осталось мало человеческого.

— Его и для начала там было немного, — просто сказала она, думая о холодных глазах Бена, его холодных руках. — На одно лишь он и был годен — заткнуться и кануть в безвестности.

— Что случилось?

— С Беном? Он был убит.

— Как?

Дрогнул ли хоть чуть-чуть его голос?

— Очень просто.

Она поднялась с кровати и стояла около окна. Мощный солнечный летний свет прорвался сквозь жалюзи и, прорезав тень, очертил контуры ее лица.

— Это ты сделала.

— Да. — Он учил ее говорить просто. — Да. Это я сделала.

Еще он учил ее, как экономно расходовать угрозы.

— Оставь меня, и я вновь сделаю то же самое.

Он покачал головой.

— Ты не осмелишься.

Теперь он стоял перед ней.

— Мы должны понимать друг друга, Джи. Я обладаю властью, и я чист. Понимаешь? В общественном мнении меня ни разу не коснулась даже тень скандала. Я могу позволить себе завести любовницу, даже дюжину любовниц — и никто не сочтет это вызывающим. Но убийцу? Нет, это разрушит мне жизнь.

— Он что, шантажирует тебя? Этот Линдон?

Он уставился в яркий день сквозь жалюзи, на его лице застыло болезненное выражение. Она увидела, как на его щеке, под левым глазом, подергивается нерв.

— Да, если хочешь знать, — сказал он невыразительно. — Этот ублюдок хорошо прихватил меня.

— Понимаю.

— А если он смог догадаться, другие тоже могут. Понимаешь?

— Я сильна и ты силен. Мы можем расшвырять их одним мизинцем.

— Нет!

— Да. У меня есть свои способности, Титус.

— Я не хочу знать.

— Ты узнаешь! — сказала она.

Она поглядела на него и взяла за руки, не прикасаясь к ним. Пораженным взглядом он наблюдал, как его руки помимо воли поднялись, чтобы коснуться ее лица, самым нежным из жестов погладить ее волосы. Она заставила его пробежать дрожащими пальцами по своей груди, заставив вложить в это движение гораздо больше нежности, чем он смог бы это сделать по доброй воле.

— Ты всегда слишком сдержан, Титус, — сказала она, заставляя его лапать себя чуть не до синяков. — Вот как мне это нравится, — теперь его руки опустились ниже, лицо изменило выражение. Она чувствовала, как ее несет прилив, она вся была — жизнь…

— Глубже.

Его пальцы проникли в ее недра.

— Мне нравится это, Титус. Почему ты не делал это сам, без моей просьбы?

Он покраснел. Ему не нравилось говорить об их близости. Она прижала его к себе еще сильнее, шепча:

— Я же не сломаюсь, знаешь ли. Может, Виржиния и похожа на дрезденскую фарфоровую статуэтку, я же — нет. Мне нужны сильные чувства, мне нужно, чтобы мне было о чем вспоминать, когда тебя со мной нет. Ничего не длится вечно, верно ведь? Но мне по ночам нужно думать о чем-то, что согревало бы меня.

Он утонул в ее коленях, и руки его были, по ее воле, и на ней, и в ней, они все еще зарывались в нее, точно два песчаных краба. Он буквально взмок, и она подумала, что в первый раз видит, как он потеет.

— Не убивай меня, — прошептал он.

— Я могу осушить тебя.

Стереть пот, подумала она, а потом стереть его образ из головы прежде, чем она успеет сделать что-то плохое.

— Я знаю, я знаю, — сказал он. — Ты запросто можешь убить меня.

Он плакал. Боже мой, подумала она, великий человек у моих ног, плачет как ребенок. И что я узнаю о власти из этого жалкого представления? Она вытерла слезы с его щек, используя гораздо больше силы, чем этого требовало дело. Кожа его покраснела под ее взглядом.

— Оставь меня, Джи. Я не могу помочь тебе. Я для тебя бесполезен.

Это была правда. Он был полностью бесполезен. Презрительно она отшвырнула его руки, и они бессильно повисли по бокам его тела.

— Даже не пытайся найти меня, Титус. Ты понимаешь? И не посылай за мной своих шпиков, чтобы охранить твою репутацию. Потому что я буду гораздо более беспощадной, чем когда-либо был ты.

Он ничего не ответил, просто стоял на коленях, уставившись в окно, пока она умылась, выпила кофе, которое они заказали, и ушла.

~~

Линдон удивился, застав двери своего офиса открытыми. Было лишь семь тридцать шесть. Ни одного секретаря тут не будет еще целый час. Очевидно, кто-то из уборщиков оплошал, не заперев двери. Он выяснит кто — и достанется же этому типу.

Он толкнул открытую дверь.

Жаклин сидела, повернувшись к двери спиной. Он узнал ее по очертаниям затылка, по водопаду каштановых волос. Неряшливое зрелище — волосы слишком пушистые, слишком растрепанные. Его контора, прилегающая к конторе мистера Петтифира, хранила идеальный порядок. Он оглядел комнату — казалось, все было на своих местах.

— Что ты тут делаешь?

Она вздохнула чуть поглубже, подготавливаясь.

Это был первый раз, когда она заранее решила сделать это. До сих пор она действовала лишь под влиянием импульса.

Он приближался к столу, опустил свой дипломат и аккуратно сложенный выпуск «Делового мира».

— Ты не имела права входить сюда без моего позволения, — сказал он.

Она лениво повернулась в его вертящемся кресле — именно так он и делал, когда хотел задать взбучку кому-нибудь из своих людей.

— Линдон, — сказала она.

— Ничего из того, что вы можете сказать, не изменит фактов, миссис Эсс, — сказал он, словно пытаясь освободить ее от объяснений. — Вы — хладнокровная убийца. Это была моя обязанность — сообщить об этом мистеру Петтифиру.

— И вы сделали это ради Титуса?

— Разумеется.

— А шантаж, это было тоже ради Титуса, да?

— Вон из моей конторы.

— Так что же, Линдон?

— Ты, шлюха! Шлюхи ничего не знают, они просто невежественные, больные животные! — заорал он. — О, ты хитра, это уж точно, но и хитрость твоя — звериная.

Она встала. Он ожидал оскорблений, по крайней мере, устных. Но этого не было. Зато он почувствовал, как на его лицо что-то давит.

— Что… ты… делаешь? — спросил он.

— Делаю?

Его глаза растянулись в щелочки; словно у ребенка, играющего в зловещего азиата, рот туго натянулся, обнажив сверкающую улыбку. Ему было трудно говорить.

— Прекрати… это…

Она покачала головой.

— Шлюха, — сказал он, все еще бросая ей вызов.

Она просто смотрела на него. Его лицо начало дергаться и сокращаться под чудовищным давлением, мышцы раздирала судорога.

— Полиция… — попытался сказать он. — Если ты дотронешься до меня хоть пальцем…

— Не дотронусь, — сказала она и начала укреплять свое преимущество.

Под одеждой он почувствовал то же давление по всему телу, что-то щипало кожу, стягивало ее все туже и туже. Что-то должно было произойти, он знал это. Какая-то часть его тела будет слаба и не сможет сопротивляться этому нажиму. А уж раз появится слабое место, ничто не помешает ей разорвать его на части. Он совершенно спокойно обдумывал это, тогда как тело его содрогалось, а лицо таращилось на нее, расплываясь в насильственной усмешке.

— Дерьмо, — сказал он, — сифилитичка проклятая.

Похоже, он не слишком-то испуган, — подумала она.

Он настолько ненавидел ее, что почти не испытывал страха. Теперь он вновь называл ее шлюхой, хотя его лицо исказилось до неузнаваемости.

И тогда он начал разрываться на части.

На переносице у него появилась трещина, побежала, рассекая лоб, — и вниз, рассекая надвое губу и подбородок, шею и грудную клетку. Буквально за миг его рубаха окрасилась алым, темный костюм потемнел еще больше, ноги, обтянутые брюками, источали кровь. Кожа слезала с его рук, точно резиновые хирургические перчатки, а по бокам лица появились два кольца алой ткани — словно уши у слона.

Он прекратил выкрикивать проклятия в ее адрес.

Уже секунд десять он был мертв от шока, а она все еще продолжала работать над ним, сдирая кожу с тела и разбрасывая лоскутья по комнате, пока он не встал, прислонившись к стене, в алом костюме, алой рубахе и сверкающих красных ботинках. Он выглядел, на ее взгляд, чуть более нормально, чем раньше. Довольная эффектом, она отпустила его. Он спокойно улегся в лужу крови и заснул там.

Боже мой, — подумала она, спокойно спускаясь по лестнице черного хода, — это было убийство первой степени.

~~

В газетах ей так и не встретилось заметок об этой смерти, и в сводках новостей — тоже. Линдон умер так же, как и жил, — скрываясь от посторонних взоров.

Но она знала, что колеса судьбы, такие огромные, что их кривизна не могла быть замечена такой незначительной особой, как она сама, задвигались. Что они сделают, как изменят ее жизнь, она могла лишь догадываться. Но убийство Линдона не прошло так легко, несмотря на всю свою незначительность. Нет, ей хотелось заставить своих врагов выказать себя, пусть они идут по ее следу. Пусть покажут свои лапы, она насладится их презрением, их ужасом. Ей показалось, что она идет сквозь эту жизнь в поисках осеняющего ее знака, в поисках этого «нечто», отделяющего ее от всех остальных людей. Теперь она хотела с этим покончить. Пришла пора разделаться со своими преследователями.

Ей нужно было увериться, что каждый, кто видел ее: сначала Петтифир, потом Васси, — закрыли глаза навеки. Пусть навсегда забудут о ней. Только тогда, когда все свидетели будут уничтожены, она сможет почувствовать себя свободной.

Разумеется, сам Петтифир ни разу не пришел к ней. Для него было легко нанять агентов — людей, не ведающих жалости, но как гончие, готовых идти по кровавому следу.

Перед ней раскинулась ловушка, стальной капкан, но она еще не могла различить его челюстей. Однако признаки этой ловушки она распознавала везде. Резкий взлет стаи птиц из-за стены, странный отблеск из дальнего окна, шаги, свистки, человек в темном костюме, читающий газету в поле ее зрения. Недели шли, но никто из них не подступился к ней ближе. Но они и не уходили. Они ждали, точно кошка на дереве: хвост чуть подергивается, глаза лениво прищурены.

Но эти преследователи принадлежали Петтифиру. Она достаточно узнала о нем, чтобы распознать его почерк. Они однажды нападут на нее, не в ее — в свое время. И даже не в их время — в его. И хотя она никогда не видела их в лицо, ей казалось, что это сам Титус во плоти преследует ее.

Боже мой, — подумала она, — моей жизни угрожает опасность, а мне все равно.

Вся ее власть над плотью бесполезна, если ее некуда направить. Ведь она использовала ее лишь из собственных ничтожных побуждений: чтобы получить зловещее удовольствие и разрядить гнев. Но все это вовсе не сделало ее ближе к остальным людям — в их глазах она была пугающей.

Иногда она думала о Васси и гадала, где он может быть, что делает. Он не был сильным человеком, но тень страсти не чужда была его душе. Больше, чем у Бена, больше, чем у Петтифира и, разумеется, больше, чем у Линдона. И неожиданно тепло она вспомнила, что он был единственным, кто называл ее Жаклин. Все остальные пытались как-то сократить или исказить ее имя: Джеки, или Джи, или, когда Бен был в одном из самых своих раздраженных настроений, Джи-Джи. Только лишь Васси звал ее Жаклин, просто Жаклин, соглашаясь в своей формальной манере с ее личной цельностью, с неразделимостью. И когда она думала о нем и пыталась нарисовать себе картины его возвращения к ней, она боялась за него.

~~

Показания Васси (часть вторая)

Разумеется, я искал ее. Только когда вы теряете кого-нибудь, вы понимаете, как глупо звучит фраза «это был мой маленький мир». Вовсе нет. Это огромный, всепоглощающий мир, в особенности, если ты остаешься один.

Когда я был юристом, запертым в своей обыденности, день за днем я видел одни и те же лица. С некоторыми я обменивался словами, с некоторыми — улыбками, с некоторыми — кивками. Мы принадлежали, будучи врагами в зале суда, к одному и тому же замкнутому кругу. Мы ели за одним столом, пили локоть к локтю у стойки бара. Мы даже имели одних и тех же любовниц, хотя далеко не всегда об этом знали. В таких обстоятельствах легко поверить, что мир расположен к тебе. Конечно, ты стареешь, но все остальные — тоже. Ты даже веришь, в самодовольной своей манере, что прошедшие годы сделали тебя слегка умнее. Жизнь казалась вполне переносимой.

Но думать, что мир безвреден — это значить лгать себе, верить в так называемую определенность, которая всего-навсего общее заблуждение.

Когда она ушла от меня, все заблуждения развеялись и вся ложь, в которой я благополучно существовал до этого, стала очевидной.

Это вовсе не «маленький мир», если есть только одно лицо, на которое ты можешь смотреть, и это лицо затерялось где-то во мраке. Это не «маленький мир», в котором те жизненно важные воспоминания о предмете твоего обожания грозят потеряться, раствориться в тысяче других событий, которые происходят каждый день, набрасываясь на тебя, точно дети, требующие внимания лишь к ним.

Я был конченым человеком.

Я обнаружил себя (вот подходящее выражение) спящим в спальнях пустынных гостиниц, я пил чаще, чем ел, я писал ее имя, точно классически одержимый, вновь и вновь — на стенах, на подушках, на собственной ладони. Я повредил кожу ладони, царапая по ней ручкой, и с чернилами туда попала инфекция. Отметка до сих пор здесь, я гляжу на нее в этот миг. Жаклин, — говорит она, — Жаклин.

Однажды, по чистой случайности, я ее увидел. Это звучит мелодраматически, но в тот миг я подумал, что вот-вот умру. Я так долго воображал эту встречу, так долго себя к ней готовил, что, когда это произошло, я почувствовал, как мои ноги подкашиваются, и мне стало плохо прямо на улице. Отнюдь не классический сюжет. Влюбленный при виде своей возлюбленной едва не заблевал себе рубашку. Но ведь ничего из того, что произошло между мной и Жаклин, не выглядело нормальным. Или естественным.

Я шел за ней следом, это было довольно трудно. Там было много народу, а она шла быстро. Я не знал, позвать ли мне ее по имени или нет. Решил, что нет. Что бы она сделала, увидев небритого лунатика, который бредет за ней, выкрикивая ее имя? Возможно, она убежит. Или, что еще хуже, проникнет в мою грудную клетку и волею своей остановит мне сердце прежде, чем я смогу сказать ей хоть слово.

Так что я молчал и просто слепо следовал за ней туда, где, как я полагал, была ее квартира. И там, поблизости, я и оставался два с половиной дня, не зная в точности, что мне делать дальше. Это была чудовищная дилемма. После того, как я так долго искал ее, теперь я мог с ней поговорить, дотронуться до нее — и не смел приблизиться.

Может, я боялся смерти. Но вот же я сижу в этой вонючей комнате в Амстердаме, пишу эти показания и жду Кооса, который должен принести мне ее ключ, и теперь я уже не боюсь смерти. Возможно, это мое тщеславие не дало тогда к ней приблизиться — я не хотел, чтобы она видела меня опустившимся и отчаявшимся, я хотел прийти к ней чистым любовником ее мечты.

Пока я ждал, они пришли за ней.

Я не знаю, кто они были. Двое мужчин, неброско одетых. Я не думаю, что полиция, они были слишком откормленными. Даже воспитанными. И она не сопротивлялась. Она шла улыбаясь, словно на оперный спектакль.

При первой же возможности я вернулся в это здание чуть лучше одетым, узнал от портье, где ее комната, и вломился туда. Она жила очень просто. В одном углу комнаты стоял стол, и она делала там свои записи. Я сел, прочел и унес с собой несколько страниц. Она не зашла дальше, чем за первые семь лет своей жизни. И я вновь в своем тщеславии подумал, буду ли я упомянут в этой книге. Возможно, нет.

Я взял и кое-какую одежду — только то, что она носила, когда мы с ней встречались. Ничего интимного: я не фетишист. Я не собирался отправляться домой и зарываться в ее нижнее белье, вдыхая ее запах, я просто хотел иметь что-то, что помогло бы мне помнить о ней, восстанавливать ее в памяти. Хотя никогда я не встречал человеческого создания, которому бы так шла собственная кожа, — лучшая из одежд. Вот так я потерял ее во второй раз, больше из-за собственной трусости, чем по вине обстоятельств.

~~

Петтифир никогда не подходил близко к дому, где они четыре недели держали мисс Эсс. Ей более-менее давали все, о чем она просила, кроме свободы, а она просила лишь это, и то с самым отвлеченным видом. Она не пыталась бежать, хотя это было довольно просто сделать. Раз или два она гадала, сказал ли Титус двум мужчинам и женщине, которые охраняли ее в доме, на что она была способна, и решила, что нет. Они относились к ней так, словно она была всего-навсего женщиной, на которую Титус положил глаз. Они охраняли ее для его постели, вот и все.

У нее была своя комната, а бумаги ей предоставляли сколько угодно, так что она вновь начала писать свои воспоминания с самого начала.

Был конец лета и ночи становились холодными. Иногда, чтобы согреться, она лежала на полу (она попросила их вынести кровать) и позволяла своему телу колыхаться, как поверхность озера. Ее собственное тело, лишенное секса, вновь стало для нее загадкой, и она впервые поняла, что физическая любовь — это попытка проникнуть в ее плоть, в самое интимное ее «я», неизвестное даже для нее самой. Она смогла бы понять себя лучше, если бы с ней был кто-нибудь, если бы она чувствовала на своей коже чьи-то нежные, любящие губы. Она вновь подумала о Васси, и озеро, пока она думала о нем, поднялось точно в бурю. Грудь ее вздымалась, словно две колеблющиеся горы, живот двигался, точно поглощенный странным приливом, течения пересекали застывшее лицо, огибая губы и оставляя на коже отметки подобные тем, что оставляют на песке волны. А поскольку она была потоком в его памяти, она отдавалась течению, вспоминая его.

Она вспоминала те немногие случаи, когда в ее жизни был мир, и физическая любовь, свободная от гордости и тщеславия, всегда предшествовала этим моментам покоя. Возможно, были и другие пути достижения душевного покоя, но тут она была неопытна. Ее мать всегда говорила, что женщины больше в ладу с собой, чем мужчины, поэтому их жизнь течет спокойнее, но в ее жизни было полно разлада и так мало способов с ним справиться.

Она продолжала записывать свои воспоминания и дошла до девятого года жизни. Она отчаялась изложить события — ей трудно было описать, что ощущала она, когда впервые поняла, что становится женщиной. Она сожгла записки в камине, стоящем посреди комнаты, и тут появился Петтифир.

Боже мой, — подумала она, — это власть? Не может быть!

Петтифир выглядел так, словно он был болен. Он изменился физически, как один из ее друзей, который потом умер от рака. Месяц назад он казался здоровым, а сейчас как будто что-то пожирало его изнутри. Он выглядел точно тень человека — кожа его была серой и морщинистой. Лишь глаза сверкали, напоминая глаза бешеной собаки.

Одет он был шикарно, как на свадьбу.

— Джи.

— Титус.

Он оглядел ее с головы до ног.

— Ты в порядке?

— Спасибо, да.

— Они давали тебе все, о чем ты просила?

— Они великолепные хозяева.

— Ты не сопротивлялась?

— Сопротивлялась?

— Тому, что находишься здесь. Закрытая. Я был готов, после Линдона, что ты еще раз поразишь невинного.

— Линдон не был невинным, Титус. А эти люди — да. Ты не сказал им.

— Я не счел это необходимым. Я могу закрыть дверь?

Он сделал ее своей узницей, но пришел он сюда, точно посланник во вражеский лагерь, чья сила была больше. Ей нравилось, как он вел себя с ней, осторожно, но властно. Он закрыл двери, запер их.

— Я люблю тебя, Джи. И я боюсь тебя. Вообще-то я думаю, что люблю тебя потому, что боюсь. Это что, болезнь?

— Я бы так подумала.

— Я тоже так думаю.

— Почему ты выбрал именно это время, чтобы прийти?

— Я должен был привести свои дела в порядок. Иначе начнется неразбериха. Когда я уйду.

— Ты что, собираешься уходить?

Он поглядел на нее, мышцы его лица подергивались.

— Надеюсь на это.

— Куда?

И все же она не догадывалась, что привело его в этот дом, заставив привести в порядок все дела, попросить прощения у жены (та в это время спала), перекрыть все каналы отступления, уладить все противоречия. Она все еще не могла догадаться, что он пришел умереть.

— Ты свела меня на нет, Джи. Свела к ничтожеству. И мне некуда идти. Ты понимаешь о чем я?

— Нет.

— Я не могу жить без тебя, — сказал он. Это была непростительная банальщина. Он что, не смог выразиться каким-нибудь другим образом? Она чуть не засмеялась, настолько тривиально все это выглядело.

Но он еще не закончил.

— И я не могу жить вместе с тобой, — его тон резко изменился, — потому что ты раздражаешь меня, женщина. Все мое естество отторгает тебя.

— Так что же? — спросила она мягко.

— Так что… — он вновь стал нежен, и она начала понимать, — …убей меня.

Это выглядело гротескно. Его сверкающие глаза уставились на нее.

— Это то, чего я хочу, — сказал он. — Поверь мне, это — все, чего я хочу в этом мире. Убей меня, как сочтешь нужным. Я уйду без сопротивления, без сожаления.

— А если я откажусь? — спросила она.

— Ты не можешь отказаться. Я — настойчив.

— Но ведь я не ненавижу тебя, Титус.

— А должна бы. Я ведь слабый. Я бесполезен для тебя. Я ничему не смог тебя научить.

— Ты меня очень многому научил. Теперь я могу сдерживать себя.

— И когда Линдон умер, ты тоже себя сдерживала, а?

— Разумеется.

— По-моему, ты слегка преувеличиваешь.

— Он заслужил все, что получил.

— Ну тогда дай мне все, что я, в свою очередь, заслужил. Я запер тебя. Я оттолкнул тебя тогда, когда ты нуждалась во мне. Накажи меня за это.

Она вспомнила старую шутку. Мазохист говорит садисту: «Сделай мне больно! Пожалуйста, сделай мне больно!» Садист отвечает мазохисту: «Не-ет».

— Я выжила.

— Джи.

Даже в этой, крайней ситуации, он не мог называть ее полным именем.

— Ради Бога! Ради Бога! Мне от тебя нужно всего лишь одно. Сделай это, руководствуясь любым мотивом. Сочувствием, презрением или любовью. Но сделай это, пожалуйста, сделай это.

— Нет, — сказала она.

Внезапно он пересек комнату и сильно ударил ее по лицу.

— Линдон говорил, что ты шлюха. Он был прав, так оно и есть. Похотливая сучка, вот и все.

Он отошел, повернулся, вновь подошел к ней и ударил еще сильнее, и еще шесть или семь раз, наотмашь.

Потом остановился.

— Тебе нужны деньги?

Пошли торги. Сначала удары, потом торги. Она видела, как он дрожит, сквозь слезы боли, помешать которым она была не в состоянии.

— Так тебе нужны деньги? — спросил он вновь.

— А ты как думаешь?

Он не заметил сарказма в ее голосе и начал швырять к ее ногам банкноты — дюжины и дюжины, словно подношения перед статуэткой Святой Девы.

— Все, что ты захочешь, — сказал он. — Жаклин.

Внутри у нее что-то заболело, словно там рождалась жажда убить его, но она не дала этой жажде разрастись. Это было все равно, что быть игрушкой в его руках, инструментом его воли, бессильной. Он вновь пытается ее использовать — ведь это все, чем она владеет. Он содержит ее, точно корову, ради какой-то выгоды. Молока для детишек или смерти для стариков. И как от коровы он ждет от нее, чтобы она делала то, что он хочет. Ну не на этот раз.

Она пошла к двери.

— Куда ты собралась?

Она потянулась за ключом.

— Твоя смерть — это твое личное дело, я тут ни при чем, — сказала она. Он подбежал к двери раньше, чем она управилась с ключом, и ударил с такой силой и злобой, каких она не ожидала от него.

— Сука, — визжал он, и за тем, первым, посыпался град ударов.

Там, внутри, то, что хотело убить его, все росло, становилось сильнее.

Он вцепился пальцами ей в волосы и оттащил ее назад, в комнату, выкрикивая грязные ругательства бесконечным потоком, словно рухнула запруда, удерживающая сточные воды. Это просто еще один способ получить от нее то, что ему нужно, — сказала она себе, — если ты поддашься, ты пропала, он просто манипулирует тобой. И все же ругательства продолжались — их бросали в лицо поколениям неугодных женщин: шлюха, тварь, сука, чудовище.

Да, она была такой.

Да, — думала она, — я и есть чудовище.

Эта мысль принесла ей облегчение; она повернулась. Он знал, что она намеревается сделать еще до того, как она взглянула на него. Он выпустил ее голову. Гнев ее подступил к горлу, насытил воздух, разделяющий их.

Он назвал меня чудовищем, я и есть чудовище!

Я делаю это для себя, а не для него. Для него — никогда! Для себя.

Он вздрогнул, когда ее воля коснулась его, а сверкающие глаза на мгновение угасли, потому что желание умереть сменилось желанием выжить, разумеется, слишком поздно, и он застонал. Она услышала ответные крики, шаги, угрозы на лестнице. Они через секунду ворвутся в комнату.

— Ты — животное, — сказала она.

— Нет, — ответил он, даже теперь уверенный, что владеет положением.

— Ты не существуешь, — сказала она, обращаясь к нему. — Они никогда не найдут даже частичку того, что было Титусом. Титус исчез. А это всего лишь…

Боль была ужасной, она даже лишила его голоса. Или это она изменила его горло, небо, самую голову? Она вскрывала кости его черепа и переделывала их.

«Нет, — хотел он сказать, — это вовсе не тот ритуал умерщвления, который я планировал. Я хотел умереть, когда твоя плоть обволакивает меня, мои губы прижаты к твоим губам, постепенно остывая в тебе. А вовсе не так, так я не хочу».

Нет. Нет. Нет.

Те люди, которые держали ее тут, уже колотились в дверь. Она не боялась их, но они могли испортить ее рукоделие перед тем, как она наложит последние стежки.

Снова кто-то колотился в двери. Дерево треснуло, двери распахнулись. Ворвались два человека, оба были вооружены. Оба решительно наставили свое оружие на нее.

— Мистер Петтифир? — спросил младший. В углу комнаты под столом сверкали глаза Петтифира.

— Мистер Петтифир? — спросил он вновь, забыв про женщину.

Петтифир покачал рылом. Пожалуйста не подходите ближе, подумал он.

Люди наклонились и уставились под стол на копошащегося там омерзительного зверя: он был в крови после превращения, но живой. Она убила его нервы — он не чувствовал боли. Он просто выжил — его руки скрючились и превратились в лапы, ноги вывернуты, колени перебиты так, что он напоминал какого-то четвероногого краба, мозг расширился, глаза лишились век, нижняя челюсть выступила из-за верхней, как у бульдога, уши заострились, позвоночник выступил — странное создание, ничем не напоминающее человека.

— Ты животное, — сказала она. Не так уж плохо ей удалась его животная сущность.

Человек с ружьем вздрогнул, узнав своего хозяина. Он поднялся, набычившись, и поглядел на женщину.

Жаклин пожала плечами.

— Вы это сделали, — в голосе слышался благоговейный страх.

Она кивнула.

— Вперед, Титус, — сказала она, щелкнув пальцами.

Зверь, всхлипывая, потряс головой.

— Вперед, Титус, — сказала она более настойчиво, и Титус Петтифир выполз из своего укрытия, оставляя за собой кровавый след, точно по полу протащилась мясная туша.

Мужчина выстрелил в то, что когда-то было Петтифиром чисто инстинктивно. Все, все что угодно, лишь бы остановить это мерзкое создание, которое приближалось к нему.

Титус попятился на своих окровавленных лапах, встряхнулся, точно пытаясь сбросить с себя смерть, упал и умер.

— Доволен? — спросила она.

Стрелявший испуганно поглядел на нее. Говорила ли ее сила с ним? Нет, Жаклин глядела на труп Петтифира, спрашивая его.

Доволен?

Вооруженный человек бросил оружие. Его напарник сделал то же самое.

— Как это случилось? — спросил человек у двери. Простой вопрос — детский.

— Он попросил, — сказала Жаклин. — Это было все, что я могла дать ему.

Охранник кивнул и опустился на колени.

~~

Показания Васси (заключительная часть)

Случай играл странно значительную роль в моем романе с Жаклин Эсс. Иногда мне казалось, что меня подхватывает и несет любой проходящий по миру прилив, иногда я подозревал, что она управляет моей жизнью, как жизнями сотен других, тысяч других, режиссируя каждую случайную встречу, все мои победы и поражения и направляя меня, ни о чем не подозревающего, к нашей последней встрече.

Я нашел ее, не зная, что нашел ее, — вот в чем была ирония судьбы. Я впервые проследил ее до дома в Суррее — того дома, где в прошлом году был застрелен своим телохранителем биллионер, некий Титус Петтифир. В верхней комнате, где и произошло убийство, все было чинно. Если она и побывала там, они убрали оттуда все, говорящее об этом. Но дом, который начинал рушиться, был исписан всякими настенными надписями, и там, на стенной штукатурке в той комнате кто-то нацарапал женщину. Изображение было утрировано, и секс так и исходил от нее, как молния. У ее ног находилось существо неопределенного вида. Может, краб, может, собака, а может, даже человек. Что бы это ни было, в нем не было силы. Он сидел в свете ее обжигающего присутствия и мог причислять себя к разряду счастливцев. Глядя на это скрюченное создание, не сводящее глаз с пылающей мадонны, я понимал, что это рисунок изображал Жаклин.

Не знаю, сколько я простоял там, разглядывая этот рисунок, но меня отвлек от этого человек, который, казалось, был еще в худшем состоянии, чем я. У него была запущенная борода, он был таким толстым, что я поражался, как он еще ухитряется держаться прямо, и он вонял так, что скунс устыдился бы.

Я так и не узнал его имени, но он сказал мне, что это он нарисовал эту картинку на стене. Было легко поверить этому. Его отчаяние, его жажда, путаница в мыслях — все это были метки человека, видевшего Жаклин.

Если я и был чересчур резок, расспрашивая его, я уверен, что он простил меня. Это было для него большим облегчением — рассказать все, что он видел в тот день, когда был убит Петтифир, и знать, что я поверю всему, что он скажет. Он рассказал мне, что его напарник, телохранитель, который и выстрелил в Петтифира, совершил самоубийство в тюрьме.

Жизнь его, сказал он, стала бессмысленной. Она разрушила ее. Я постарался, как мог, убедить его, что она не хотела ничего плохого, что он не должен бояться, что она придет за ним. Когда я сказал ему это, он заплакал, кажется больше от чувства утраты, чем от облегчения.

Наконец я спросил его, знает ли он, где Жаклин теперь. Я оставил этот вопрос под конец, хоть это и было для меня насущной проблемой, наверное потому, что в глубине души боялся, что он не знает. Но, о Боже, он знал! Она не сразу покинула дом, после того, как застрелили Петтифира. Она сидела с этим человеком и спокойно беседовала с ним о его детях, портном, автомобиле. Она спросила его, на кого похожа его мать, и он сказал ей, что она была проституткой. Была ли она счастлива, спросила Жаклин. Он сказал, что не знает. Плакала ли она когда-нибудь? Он сказал, что никогда не видел ее ни плачущей, ни смеющейся. И она кивнула и поблагодарила его.

Позже, перед тем как убить себя, тот, второй охранник сказал ему, что Жаклин уехала в Амстердам. Это он знал из первых рук, от человека, по имени Коос. Так что круг замыкается, верно?

Я семь недель пробыл в Амстердаме и не нашел ни единого намека на ее местопребывание до вчерашнего вечера. Семь недель полного воздержания — это для меня непривычно. Так что, охваченный нетерпением, я отправился в район красных фонарей, чтобы найти женщину. Они сидят там, знаете, в витринах, как манекены, за розовыми шторами. У некоторых на коленях сидят маленькие собачки, некоторые читают. Большинство глядят на улицу, точно завороженные.

Там не было лиц, которые могли бы меня заинтересовать. Они все казались безрадостными, бесцветными, так непохожими на нее. И все-таки я не мог уйти. Я был как перекормленный ребенок в кондитерской: и есть не хочется, и уйти жалко.

Где-то в середине ночи ко мне обратился молодой человек, который при ближайшем рассмотрении выглядел далеко не так молодо. Он был сильно накрашен. Бровей у него не было — лишь подрисованные карандашом дуги, в левом ухе несколько золотых колец, руки в белых перчатках, в одной — надкушенный персик, сандалии открытые и ногти на ногах покрыты лаком. Он жестом собственника взял меня за рукав.

Должно быть я презрительно сморщился, глядя на него, но он, казалось, вовсе не был задет моим презрением.

— Вас просто узнать, — сказал он.

Я вовсе не бросался в глаза и сказал ему:

— Должно быть, вы ошиблись.

— Нет, — ответил он, — я не ошибся. Вы — Оливер Васси.

Первой мыслью моей было, что он хочет убить меня. Я дернулся, но он мертвой хваткой вцепился мне в рубашку.

— Тебе нужна женщина, — сказал он.

Я, все еще колеблясь, сказал:

— Нет.

— У меня есть женщина, не похожая на других, — сказал он, — она чудесна. Я знаю, ты захочешь увидеть ее во плоти.

Что заставило меня понять, что он говорит о Жаклин? Возможно, тот факт, что он выделил меня из толпы, словно она глядела из окна где-то поблизости, приказывая, чтобы ее поклонников приводили к ней примерно так, как вы приказываете, чтобы вам сварили приглянувшегося омара. Возможно, потому, что его глаза бесстрашно встречались с моими, ибо страх он испытывал лишь перед одним Божьим созданием на этой жестокой земле. Может, в этом его взгляде я узнал и свой. Он знал Жаклин, я не сомневался в этом.

Он знал, что я на крючке, потому что пока я колебался, он отвернулся с еле заметным пожатием плеч, словно говоря: ты упускаешь свой шанс.

— Где она? — спросил я, уцепившись за его тонкую, как прутик, руку.

Он кивнул головой в направлении улицы, и я пошел за ним, послушно, как идиот. По мере того, как мы шли, улица пустела, красные фонари освещали ее мерцающим светом, потом наступила темнота. Я несколько раз спрашивал его, куда мы идем, но он предпочел не отвечать; наконец мы подошли к узкой двери узкого домика на улице, узкой, точно лезвие бритвы.

— Вот и мы, — провозгласил он так, точно мы стояли перед парадным входом в Версаль.

Через два лестничных пролета в пустом доме я увидел черную дверь, ведущую в комнату. Он прижал меня к ней, она была закрыта.

— Смотри, — пригласил он. — Она внутри.

— Там закрыто, — ответил я. Мое сердце готово было разорваться. Она была близко, наверняка я знал, что она близко.

— Смотри, — сказал он вновь и показал на маленькую дырочку в дверной панели. Я приник к ней глазом.

Комната была пуста — в ней был лишь матрас и Жаклин. Она лежала раскинув ноги, ее запястья и локти были привязаны к столбикам, торчащим из пола по четырем углам матраса.

— Кто сделал это? — спросил я, не отрывая глаз от ее наготы.

— Она попросила, — ответил он. — Это по ее желанию. Она попросила.

Она услышала мой голос — с некоторым трудом она приподняла голову и поглядела прямо на дверь. Когда она взглянула на меня, клянусь, волосы у меня на голове поднялись, чтобы приветствовать ее по ее приказу.

— Оливер, — сказала она.

— Жаклин, — я прижал эти слова к двери вместе с поцелуем. Тело ее точно кипело, ее выбритая плоть открывалась и закрывалась, точно экзотическое растение, — пурпурное, и лиловое, и розовое.

— Впусти меня, — сказал я Коосу.

— Если ты проведешь с ней ночь, ты не переживешь ее, — сказал он.

— Впусти меня.

— Она дорогая, — предупредил он.

— Сколько ты хочешь?

— Все, что у тебя есть. Последнюю рубаху, деньги, драгоценности — и она твоя.

Я хотел выбить дверь или сломать ему желтые от никотина пальцы, пока он не отдаст мне ключ. Он знал, о чем я думаю.

— Ключ спрятан, — сказал он. — А дверь крепкая. Ты должен заплатить, мистер Васси. Ты хочешь заплатить.

Он был прав. Я хотел заплатить.

— Ты хочешь отдать мне все, что ты имеешь, все, чем ты был когда-либо. И прийти к ней пустым. Я знаю это. Так они все к ней ходят.

— Все? Их много?

— Она ненасытна, — сказал он без выражения. Это не было хвастовством, это была его боль — я это ясно видел. — Я всегда нахожу их для нее, а потом их закапываю.

Закапывает.

Это, я полагаю, и являлось предназначением Кооса: он избавлялся от мертвых тел. И он наложит на меня свои наманикюренные пальцы, он выволочет меня отсюда, когда я буду высохшим, бесполезным для нее, и найдет какую-нибудь яму или канал, чтобы опустить меня туда. Эта мысль была не слишком привлекательна.

И все же я здесь, со всеми моими деньгами, которые я смог собрать, продав то немногое, что у меня осталось, я выложил их на стол перед собой, я потерял свое достоинство, жизнь моя висит на волоске и я жду ключа.

Уже здорово темно, а он опаздывает. Но я думаю, он обязан прийти. Не из-за денег — должно быть, не взирая на его грим и пристрастие к героину, у него есть кое-что, он придет, потому что она этого требует, а он послушен ей в каждом шаге, точно так же, как и я. Ну конечно, он придет. Он придет.

Ну вот, я думаю этого достаточно.

Вот и все, что я хотел сказать. Времени перечитывать это у меня нет. Я слышу его шаги на лестнице (он прихрамывает), и я должен идти с ним. Это я оставлю любому, кто найдет, пусть использует это, как сочтет нужным. К утру я буду мертв и счастлив. Верьте этому.

~~

Боже мой, — подумала она, — Коос меня предал.

Васси был за дверью — она чувствовала разумом его плоть и ждала. Но Коос не впустил его, несмотря на ее четкие приказы. Из всех мужчин лишь Васси дозволялось входить сюда невозбранно, Коос знал это. Но он предал ее, все они ее предавали, кроме Васси. С ним (возможно) это была любовь.

Она ночи лежала на этой постели и не спала. Она редко спала теперь больше, чем несколько минут, и только когда Коос приглядывал за ней. Она вредила себе во сне, рвала себе плоть, не зная того, просыпалась крича, вся в крови, точно каждый ее сосуд был проткнут многочисленными иглами, которые она создавала из своих мышц, из кожи, — кактус во плоти.

Опять стемнело, подумала она, но трудно сказать наверняка. В этой занавешенной комнате, освещенной лампой без абажура, был вечный день — для чувств и вечная ночь — для души. Она лежала, пружины матраса впивались ей в спину, в ягодицы, иногда на секунду засыпала, иногда ела из рук Кооса, который мыл ее, убирал за ней, использовал ее.

Ключ повернулся в замке. Она привстала на матрасе, чтобы поглядеть, кто это. Дверь отворялась… отворялась… отворялась.

Васси. О, Боже, это наконец был Васси! Он бежал к ней через всю комнату.

Пусть это не будет еще одно воспоминание, — молилась она, — пусть на этот раз будет он, живой, на самом деле.

— Жаклин.

Он сказал имя ее плоти, полное имя.

— Жаклин.

Это был он.

Стоящий за ним Коос уставился ей промеж ног, завороженный танцем ее влагалища.

— Ко… — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Я привел его, — усмехнулся он, не отводя взгляда от ее плоти.

— Целый день, — прошептала она. — Я ждала тебя целый день, Коос, ты заставил меня ждать.

— Что для тебя целый день? — спросил он, все еще усмехаясь.

Ей больше не нужен был сводник, но он не знал об этом. В своей наивности он думал, что Васси — это просто еще один мужчина, который попался на их пути, — он будет опустошен и выброшен точно так же, как другие. Коос думал, что он понадобится завтра — вот почему он так безыскусно играл в эту смертельную игру.

— Закрой двери, — предложила она ему, — останься, если хочешь.

— Остаться? — спросил он, пораженный. — Ты хочешь сказать, я могу посмотреть?

И он смотрел. Она знала, что он всегда смотрел через дырочку, которую он провертел в панели, иногда она слышала, как он переступает за дверью. Но на этот раз пусть он останется навеки.

Очень осторожно он вынул ключ из наружной стороны двери, вставил его изнутри в замочную скважину и повернул. Как только замок щелкнул, она убила его, он даже не успел обернуться и поглядеть на нее в последний раз. В этой казни не было ничего демонстративного: она просто взломала его грудную клетку и раздавила легкие. Он ударился о дверь и соскользнул вниз, проехавшись лицом по деревянной панели.

Васси даже не обернулся, чтобы поглядеть, как он умирает, — она это единственное, на что он хотел смотреть.

Он приблизился к матрасу, нагнулся и начал развязывать ей локти. Кожа была стерта, веревки задубели от засохшей крови. Он методично развязывал узлы, обретя спокойствие, на которое больше не рассчитывал, придя здесь к завершению пути и невозможности вернуться назад и зная, что его дальнейший путь — это проникновение в нее глубже и глубже.

Освободив ее локти, он занялся запястьями, теперь она видела над собой не потолок, а его лицо. Голос у него был мягким.

— Зачем ты позволила ему делать это?

— Я боялась.

— Чего?

— Двигаться, даже жить. Каждый день… агония.

— Да.

Он слишком хорошо понимал, что выход найти невозможно.

Она почувствовала, как он раздевается рядом с ней, потом целует ее в желтоватую кожу живота — того тела, а котором она обитала. На коже лежал отпечаток ее работы — она была натянута сверх предела и шла крестообразными складками.

Он лег рядом с ней, и ощущение его тела на ее теле не было неприятным.

Она коснулась его головы. Суставы ее были застывшими, все движения причиняли боль, но она хотела притянуть его лицо к своему. Он возник у нее перед глазами, улыбаясь, и они обменялись поцелуями.

Боже мой, подумала она, мы — вместе.

И думая, что они вместе, воля ее начала формировать плоть. Под его губами черты ее лица растворились, стали красным морем, о котором он мечтал, и омыли его лицо, которое тоже растворилось, и смешивались воды, созданные из мысли и плоти.

Ее заострившиеся груди проткнули его, точно стрелы, его эрекция, усиленная ее мыслью, убила ее последним ответным подарком. Омытые приливом любви, они, казалось, растворялись в нем, да так оно и было.

Снаружи был твердый, траурный мир: там, в ночи, все длилась болтовня торговцев и покупателей. Но, наконец, усталость и равнодушие нахлынули даже на самых заядлых купцов. Снаружи и внутри наступило целительное молчание: конец всем обретениям и потерям.

Кожа отцов

Автомобиль закашлялся, захлебнулся и умер. Дэвидсон неожиданно осознал, до чего же сильный ветер дует на пустынной дороге, заглядывая в окна его «мустанга». Он попытался оживить мотор, но тот определенно сопротивлялся. Отчаявшись, Дэвидсон уронил державшие руль потные руки и обозрел территорию. Во всех направлениях, куда ни взгляни, — горячий воздух, горячие скалы, горячий песок Аризоны.

Он отворил дверь и ступил наружу, на раскаленное пыльное шоссе. Оно, не сворачивая, простиралось до самого горизонта. Если он прищуривал глаза, ему удавалось разглядеть далекие горы, но как только он пытался сфокусировать на них взгляд, они расплывались в раскаленном дрожащем воздухе. Солнце уже начало припекать ему макушку там, где начинали редеть светлые волосы. Он отбросил крышку капота и начал безнадежно копаться в моторе, проклиная отсутствие у себя технической сметки. Господи, подумал он, им нужно было так делать эти чертовы штуки, чтобы любой дурак мог разобраться в них.

Тут он услышал музыку.

Она была так далеко, что поначалу походила просто на тихий свист в ушах, потом стала громче.

Это была весьма своеобразная музыка.

Как она звучала? Как ветер в телеграфных проводах, без ритма, без души, ниоткуда — тихий голос, коснувшийся волос на его шее и велевший им подняться; он попытался не замечать ее, но она не прекращалась.

Он огляделся из-под ладони, пытаясь найти музыкантов, но дорога в оба конца была пустынной. Только когда он вгляделся в глубь пустыни, он заметил ряд маленьких фигурок, идущих или скачущих, или пляшущих на пределе способностей его зрения. Их силуэты расплывались в идущем от земли жарком мареве. Эта длинная процессия — если таковой она являлась — двигалась через пустыню параллельно шоссе и, похоже, не собиралась на него выходить.

Дэвидсон еще разок поглядел в остывающее нутро своей машины и вновь на далекую процессию танцоров.

Ему нужна помощь — никакого сомнения.

Он двинулся через пустыню по направлению к ним.

Вне шоссе пыль, которую на дороге уплотняли машины, парила свободно, она кидалась ему в лицо с каждым шагом. Он двигался медленно, хоть и трусил мелкой рысью, — они все удалялись. Тогда он перешел на бег.

Теперь, сквозь шум крови в ушах, он лучше различал музыку. Это была вовсе не мелодия, но просто высокие и низкие звуки множества инструментов, духовых и ударных, — свист, гудение и грохот.

Голова процессии исчезла за краем горизонта, но участники праздника (если это был праздник) все еще шли мимо. Он слегка поменял направление, чтобы пересечься с ними и, обернувшись через плечо, поглядел на то, что осталось позади. Охваченный внезапным чувством одиночества, таким сильным, что оно скрутило ему внутренности, он увидал свой автомобиль, маленький, точно жук присевший на дороге, на который навалилось кипящее небо.

Он побежал. Через четверть часа он начал различать процессию более четко, хотя те, кто возглавлял ее, уже скрылись из виду. Это, подумал он, какой-то карнавал, довольно необычный в этом сердце Господней пустоши. Однако последние в цепочке танцоры были здорово разодеты. Прически и маски — раскрашенные плоскости и ленты, которые развевались в воздухе, — делали их гораздо выше человеческого роста. По какому бы поводу ни был устроен этот праздник, вели они себя точно пьяные, раскачиваясь взад-вперед, падая, некоторые ложились на землю животом в горячий песок.

Легкие Дэвидсона горели от напряжения и было ясно, что он упускает свою цель. Он понял, что процессия движется быстрее, чем он может (или способен заставить себя) двигаться.

Он остановился, уперев руки в колени, чтобы облегчить боль в ноющей спине, и из под залитых потом бровей поглядел на исчезающее вдали шествие. Затем, собрав все оставшиеся силы, заорал:

— Остановитесь!

Поначалу никакой реакции не было. Потом, прищурившись, он увидел, что один или два участника процессии остановились. Он выпрямился. Да, один или двое смотрят на него. Он это больше чувствовал, чем видел.

Он пошел к ним.

Какие-то инструменты смолкли, точно весть о его присутствии распространилась среди играющих. Совершенно очевидно, что они заметили его, сомнений нет.

Он пошел уже быстрее, и, лишенные покрова расстояния, стали видны подробности процессии.

Его шаг слегка замедлился. Сердце его, которое уже колотилось от напряженных усилий, затрепыхалось в грудной клетке.

— Боже мой, — сказал он, и в первый раз за тридцать шесть лет безбожной жизни эти слова по-настоящему зазвучали молитвой.

Он был от них на расстоянии полумили, но он не мог ошибиться в том, что он видел. Его слезящиеся глаза могли отличить папье-маше от кожи, иллюзию от реальности.

Создания в конце процессии, последние из последних, были чудовищами, которые могут пригрезиться лишь в кошмаре безумия.

Одно было, возможно, восемнадцати или двадцати футов ростом. Его кожа, которая складками свешивалась с мышц, была утыкана шипами, коническая голова заканчивалась рядом зубов, сверкавших в алых деснах. У другого было три крыла, а тройной хвост колотил по пыли с энтузиазмом Рептилии.

Третье и четвертое спаривались в чудовищном союзе, еще более омерзительном, чем его составляющие. Казалось, все конечности их стремятся соединиться, проникнуть все глубже и глубже, прорвав плоть партнера. Хоть головы их сплелись языками, они как-то ухитрялись издавать немелодичный вопль.

Дэвидсон отступил на шаг назад и оглянулся на оставленную на шоссе машину. Завидев это, одно из созданий, красное с белым, подняло пронзительный вой. Даже ослабленный расстоянием в полмили, этот вопль чуть не снес Дэвидсону голову. Он вновь взглянул на процессию.

Вопящий монстр покинул процессию и на кривых ногах понесся через пустыню по направлению к Дэвидсону, которого охватила неконтролируемая паника — он почувствовал, как содержимое его кишечника опорожняется ему в брюки.

Создание бежало к нему с неимоверной скоростью, увеличиваясь с каждой секундой, так что с каждым прыжком Дэвидсон мог разглядеть все больше подробностей чуждой анатомии: ладони, лишенные больших пальцев, остальные пальцы острые, точно зубы; голова лишь с одним трехцветным глазом; изгибы плеч и грудной клетки. Он различал даже поднятые в гневе (или, избави Боже, в вожделении) гениталии, раздвоенные, трясущиеся.

Дэвидсон взвизгнул почти таким же высоким голосом, что и монстр, и помчался обратно.

Автомобиль был далеко, до него была миля, может, две мили, и он знал, что машина не защитит его, если монстр до него доберется. В этот миг он понял, насколько близка была смерть, насколько рядом она всегда; он жаждал этого мгновенного осознания посреди бессмысленной паники.

Монстр уже настигал его. Измазанные в дерьме ноги поскользнулись, он упал, скорчился, пополз к машине. Услышав гром поступи за спиной, он инстинктивно свернулся в комок трясущейся плоти и ждал смертельного удара.

Он ждал два биения сердца.

Три. Четыре. Смерть все не шла.

Свистящий голос поднялся невыносимо высоко и потом чуть понизился. Лапы не дотрагивались до его тела. Очень осторожно, каждую секунду ожидая, что голова его будет оторвана, он глянул сквозь пальцы.

Создание обогнало его.

Возможно, из презрения к его слабости оно пробежало мимо по шоссе.

Дэвидсон ощущал запах своих испражнений и страха. Странно, но больше никто не обращал на него внимания. За его спиной процессия продолжала свое движение. Только один или два особенно любопытных монстра все еще глядели через плечо в его направлении, растворяясь в пыли.

Свист изменил свою высоту. Дэвидсон осторожно приподнял голову над землей. Шум лежал вне пределов слышимости, отзываясь зудящей болью в затылке.

Он встал.

Чудовище взобралось на крышу его машины. Голова его была закинута к небу в каком-то экстазе, эрекция выражена еще больше, чем раньше, глаз сверкал на огромной голове; его голос поднялся еще выше, что полностью вывело его за пределы, доступные человеческому слуху. Чудовище склонилось над машиной, припав к ветровому стеклу и обняв капот цепкими лапами. Оно рвало металл, как бумагу, тело его блестело от слизи, голова тряслась. Наконец крыша была сорвана, и создание соскочило на шоссе и подкинуло металл в воздух. Кусок металла перевернулся на лету и упал на пустынную почву. Дэвидсон бегло подумал, как он будет объясняться со страховой компанией. Теперь создание раздирало машину. Двери были сорваны, мотор покорежен, колеса сошли с осей.

В ноздри Дэвидсона ударил отчетливый запах бензина. В тот же момент, когда он почувствовал этот запах, раздался лязг металла о металл — и чудовище, и машина были поглощены колонной огня, постепенно чернеющей от дыма.

Тварь не звала на помощь — если она и делала это, ее предсмертные вопли лежали за пределами слышимости. Она выскочила из этого огненного ада, ее плоть пылала, горел каждый сантиметр тела, руки дико метались в бесплодной попытке сбить с себя огонь, и она помчалась по шоссе, пытаясь уйти от источника своей агонии к горам. Языки пламени раздувались у нее за спиной, и ветер был насыщен запахом горелой плоти.

Однако создание не упало, хотя огонь, видимо, и пожирал его. Оно мчалось прочь, пока совсем не растворилось в трепещущем от жары воздухе вдали на шоссе.

Дэвидсон вяло опустился на колени. Дерьмо на ногах уже высыхало на этой жаре. Машина продолжала гореть. Музыка полностью исчезла, равно как и все шествие.

Солнце погнало его с песка назад, к искореженной машине.

Когда автомобиль, который ехал по шоссе следом, остановился, чтобы подобрать его, глаза у него были пустыми.

* * *

Шериф Джош Паккард недоверчиво уставился на когтистые отпечатки на земле у его ног. Они были впаяны в медленно застывающий жир и расплавленную плоть чудовища, которое пробежало по главной (и единственной) улице городка Велкам несколько минут назад. Оно свалилось, испустив последний вздох в десятке метров от местного банка. Все нормальные дела в Велкаме — торговля, препирательства, приветствия — остановились. Одного или двух зрителей, которым стало плохо, пришлось разместить в вестибюле гостиницы, пока запах поджарившейся плоти портил чистый пустынный воздух городка.

Вонь была смесью запаха пережаренной рыбы и падали, и она жутко раздражала Паккарда. Это был его город, он находился под его присмотром, его защитой. Вторжение этой шаровой молнии он не желал рассматривать благосклонно.

Паккард вытащил свой пистолет и пошел по направлению к трупу. К этому времени языки пламени погасли, практически сожрав зверя. Но даже почти уничтоженный огнем он являл собой внушительное зрелище. То, что могло быть конечностями, обхватило то, что могло быть головой. Остальное распознать было трудно. Так или иначе Паккард был этому рад. Даже на основании этой изуродованной путаницы костей и плоти он мог вообразить себе достаточно, чтобы пульс его начал частить.

Это был монстр — сомнений нет.

Создание земли из-под земли. Он поднялся из нижнего мира наверх на великий ночной праздник. Примерно один раз в поколение, как-то сказал ему отец, пустыня выплевывает демонов и на время отпускает их на свободу. Будучи независимым ребенком. Паккард никогда не верил в это дерьмо, про которое толковал ему отец, но разве это не такой демон?

Какой бы несчастный случай ни привел это горящее чудовище умирать в городок. Паккарду было приятно, что демон оказался уязвимым. Его отец никогда не упоминал о такой возможности.

Полуулыбаясь при этой мысли Паккард шагнул к дымящемуся трупу и пнул его ногой. Толпа, все еще прячась в безопасности дверных проемов, охнула, пораженная подобной храбростью. Теперь уже Паккард улыбался во весь рот.

Такой удар один мог стоить целой ночи выпивки, а, возможно, даже и женщины.

Тварь лежала брюхом вверх. С яростным видом профессионального истребителя демонов Паккард внимательно исследовал конечности, обхватившие голову создания. Оно было абсолютно мертво, это уж точно. Он убрал пистолет в кобуру и склонился над трупом.

— Притащи сюда камеру, Джедедия, — сказал он, произведя впечатление даже на самого себя.

Его помощник выбежал из конторы.

— Что вам нужно, — сказал он, — так это фотка этого красавчика.

Паккард опустился на колени и дотронулся до почерневших конечностей твари. Перчатки его будут испорчены, но такое небольшое неудобство ничего не значило перед шикарным жестом, рассчитанным на публику. Он почти ощущал на себе обожающие взгляды, когда дотронулся до обгоревшей плоти и начал разжимать конечности, охватившие голову монстра.

Огонь сплавил все вместе, и ему пришлось потрудиться, чтобы растащить конечности. Но наконец они отлепились с хлюпающим звуком, открыв бельмо единственного глаза на голове чудовища.

С видом крайнего отвращения он вновь уронил лапу чудовища на место.

Удар.

Затем рука демона неожиданно поползла вперед — слишком неожиданно, чтобы Паккард успел пошевелиться, и в мгновенном спазме ужаса шериф увидел, что на ладони передней лапы открылся и вновь закрылся рот, схватив его собственную руку.

Вздрогнув, он потерял равновесие и сел на ягодицы, пытаясь освободиться от этого чудовищного рта, но зубы монстра прорвали его перчатку и вцепились в руку, отхватив пальцы, а глотка засасывала обрубки и кровь все дальше в кишечник.

Задница Паккарда поскользнулась на натекшем месиве, и он завыл, совсем потеряв лицо. Она все еще была жива, эта тварь из нижнего мира. Паккард взывал о помощи, поднимаясь на ноги и волоча за собой всю массивную тушу.

Рядом с ухом Паккарда прозвучал выстрел. Его забрызгало кровью и гноем, а рука твари, размозженная у плеча, ослабила свою жуткую хватку. Груда искореженных мышц упала на землю, и рука Паккарда или то, что от нее осталось, вновь оказалась на свободе. Пальцев не осталось, лишь обрубок большого, и расщепленные кости суставов жутко торчали из изжеванной ладони.

Элеонора Кукер опустила ствол дробовика, из которого она только что выстрелила, и удовлетворенно хмыкнула.

— Руки у тебя больше нет, — сказала она с жестокой простотой.

«Чудовища, — вспомнил Паккард, как говорил ему отец, — никогда не умирают». Он вспомнил это слишком поздно, и ему пришлось пожертвовать для этого рукой — той, которой он наливал выпивку и ласкал женщин. Волна ностальгии по времени, когда у него были пальцы, охватила его, и в глазах у него потемнело. Последнее, что он увидел, свалившись в глубокий обморок, был его исполнительный помощник, поднимавший камеру, чтобы запечатлеть всю эту сцену.

~~

Лачуга, пристроенная к дому сзади, всегда была убежищем Люси. Когда Юджин возвращался из городка пьяным или когда его охватывал внезапный гнев по поводу остывшей каши, Люси пряталась в хижину, где она могла спокойно выплакаться. Никакого сочувствия в жизни Люси не было: ни от Юджина, да и от нее самой (для того, чтобы жалеть себя, у нее было слишком мало времени).

Сегодня Юджина ввел в гнев старый источник раздражения — ребенок.

Вскормленный и любовно выращенный ребенок, дитя их любви, которого назвали, как Моисеева брата, Аароном, что значит «Достойный». Прелестный ребенок. Самый хорошенький мальчик на всей этой равнине. Всего пяти лет от роду, а уже такой очаровательный и вежливый, что любая мамми с Восточного побережья могла бы гордиться такой выучкой.

Аарон.

Гордость и радость Люси, ребенок, достойный того, чтобы с него писать картину, способный выступать в танце, очаровать самого дьявола.

Вот это-то и раздражало Юджина.

— Этот гребаный ребенок не больше парень, чем ты, — говорил он Люси. — Он даже наполовину не парень. Он годится только для того, чтобы сбывать модные туфли да торговать духами. Или чтобы быть проповедником, для проповедника он подойдет.

Он ткнул в мальчика рукой с обкусанными ногтями и кривым большим пальцем.

— Ты — позор своего отца.

Аарон встретил отцовский взгляд.

— Ты меня слышал, парень?

Юджин отвернулся. Большие глаза ребенка глядели на него так, что его замутило — не человечьи глаза, собачьи.

— Пусть уберется из дома.

— Да что он сделал?

— Ему ничего и не нужно делать. Достаточно того, что он таков, какой есть. Все надо мной смеются, ты это знаешь? Смеются надо мной из-за него!

— Никто не смеется над тобой, Юджин.

— Да смеются же!

— Не из-за мальчика.

— Что?

— Если они и смеются, то не из-за мальчика. Они смеются над тобой.

— Закрой свой рот.

— Все знают, что ты из себя представляешь, Юджин. Знают так же хорошо, как и я.

— Говорю тебе, женщина…

— Больной, как уличная собака, всегда говоришь о том, что ты видел и чего боишься…

Он ударил ее, как уже бывало много раз. От удара потекла кровь, как и от многих таких ударов на протяжении пяти лет, но хотя она и покачнулась, первая ее мысль была о мальчике.

— Аарон, — сказала она сквозь слезы боли, — пойдем со мной.

— Оставь этого ублюдка, — Юджин весь дрожал.

— Аарон.

Ребенок встал между отцом и матерью, не зная, кого слушаться. Глядя на его перепуганное лицо, Люси заплакала еще сильнее.

— Мама, — сказал ребенок очень тихо. Несмотря на испуг, его серые глаза смотрели сурово. Прежде чем Люси успела придумать, как разрядить ситуацию, Юджин схватил мальчика за волосы и подтащил его к себе.

— Ты послушай отца, парень.

— Да…

— Да, сэр, нужно говорить отцу, а? Нужно говорить: да, сэр.

Он прижал Аарона лицом к вонючей промежности своих штанов.

— Да, сэр.

— Он останется со мной, женщина. Ты больше не утащишь его в гребаный сарай. Он останется со своим отцом.

Перепалка закончилась, и Люси это поняла. Если она будет настаивать, она лишь подвергнет ребенка дальнейшему риску.

— Если ты сделаешь ему больно…

— Я — его отец, женщина, — усмехнулся Юджин. — Что ты думаешь, я сделаю плохо плоти от плоти моей?

Ребенок был зажат между отцовскими бедрами в положении, которое было чуть ли не непристойным, но Люси хорошо знала своего мужа: он был слишком близок к безудержному гневу. Она больше не беспокоилась о себе — у нее есть свои радости, но мальчик был беззащитным.

— Какого черта ты не выметешься отсюда, женщина? Мы с парнем хотим побыть одни, верно?

Юджин оттащил лицо Аарона от своей ширинки и фыркнул ему, белому от ужаса:

— Верно?

— Да, папа.

— Да, папа. Вот уж точно, «да, папа».

Люси выдала из дома и укрылась в холодной темноте сарая, где она молилась за Аарона, названного, как брат Моисеев, что значит «Достойный». Она гадала, как он выживет среди тех жестокостей, которые обещает ему будущее.

Наконец Юджин отпустил мальчика. Тот очень бледный стоял перед отцом, напуган он не был. Тумаки причиняли ему боль, но это не настоящий страх.

— Да ты слабак, парень, — сказал Юджин, толкая своей огромной лапой мальчика в живот, — слабак, заморыш. Будь я фермером, а ты — боровком, парень, знаешь, что бы я сделал?

Он снова взял ребенка за волосы, а другую руку засунул ему между ног.

— Знаешь, что я бы сделал, парень?

— Нет, папа, что бы ты сделал?

Шершавая рука скользнула по телу Аарона, и Юджин издал хлюпающий звук.

— Ну я зарезал бы тебя да скормил остальному приплоду. Боровки-то любят мясо таких задохликов. Как тебе бы это понравилось?

— Нет, папа.

— Тебе бы это не понравилось?

— Нет, спасибо, папа.

Лицо Юджина отвердело.

— Хотелось бы мне посмотреть на это, Аарон. Что бы ты поделал, если бы я отворил тебя да поглядел бы, что там внутри, разок — другой.

Что-то изменилось в играх отца, что-то, чего Аарон не мог понять: появилась новая угроза, новая близость. Хоть мальчик и чувствовал неловкость, он понимал, что боится не он, а его отец. Страх был дан Юджину по праву рождения, как Аарону — право наблюдать, и ждать, и страдать, пока не придет его время. Он знал (не понимая, как и откуда), что он послужит орудием расправы со своим отцом. А может, чем-то большим, нежели просто орудием.

Гнев все нарастал в Юджине. Он уставился на мальчика, его коричневые кулаки были сжаты так сильно, что костяшки пальцев побелели. Мальчик был его поражением: непонятно как, он разрушил всю ту добрую жизнь, которой они жили с Люси до того, как он родился, — так, как если бы он убил обоих родителей. Едва сознавая, что он делает, Юджин стиснул руку на худенькой шее мальчика.

Аарон не издал ни звука.

— Я могу убить тебя, парень.

— Да, сэр.

— И что ты на это скажешь?

— Ничего, сэр.

— А нужно бы сказать, спасибо, сэр.

— Почему?

— Почему, парень? Да потому, что эта жизнь — не дерьмо свинячье и я, любя, помог бы тебе, как отец помогает сыну.

— Да, сэр.

~~

В сарае за домом Люси перестала плакать. Это не приносит пользы, да и кроме того, сквозь дырявую крышу сарая она увидела небо, и что-то в этом небе вызвало воспоминания, осушившие слезы. Такое надежное небо: чисто-голубое, ясное.

Юджин не сделает мальчику ничего плохого. Он не осмелится, никогда не осмелится сделать ребенку плохо. Он знает, что такое этот мальчик, хоть никогда не признается в этом.

Она помнила день, шесть лет назад, когда небо источало такой же свет, как сегодня, а воздух был насыщен жаром. Юджин и она были распалены, как этот воздух, и целый день не отводили глаз друг от друга. Тогда, в расцвете, он был сильный, высокий, великолепный мужчина, его тело крепло от физической работы, а ноги, когда она гладила их, казались твердыми, как утесы. Она и сама была тогда прелестной: самый лакомый кусочек во всех окрестностях, крепкая и пухлая, а волосы везде у нее были такие мягкие, что Юджин не мог удержаться и целовал ее даже туда — в потайное место. Они развлекались каждый день, а иногда — и ночь, в доме, который они тогда строили, или на песке, под конец дня. Пустыня была удобной постелью, и они лежали, никем не потревоженные, под огромным небом.

В тот день, шесть лет назад, небо потемнело очень быстро, несмотря на то, что до вечера было еще далеко. Казалось, что оно стало черным в один миг, и любовникам сразу стало холодно в их торопливой наготе. Глядя через его плечо, она видела, какую форму принимает небо — огромного грузного создания, которое наблюдает за ними. Он в своей страсти все еще трудился над ней, погружаясь в нее так, как она любила, когда рука свекольного цвета и величиной с человека ухватила его за шиворот и отняла от жениного лона. Она видела, как он болтался в воздухе, вереща, точно загнанный кролик, плюясь из двух ртов — южного и северного, ибо он в воздухе окончил свои труды. Потом его глаза на мгновение открылись, и он увидел свою жену внизу, на расстоянии двадцати футов, все еще нагую, с разбросанными в стороны ногами, и по бокам у нее были чудовища. Небрежно, без злобы, они отбросили его прочь от предмета их любования, и он потерял ее из виду.

Она слишком хорошо помнила, как прошел следующий час, помнила объятия чудовищ. Они никоим образом не были отвратительными, не были грубыми или болезненными, а лишь любящими. Даже их органы размножения, которыми они вновь и вновь пронзали ее один за другим, не причиняли боли, хоть были огромными, точно кулак Юджина, и твердыми, точно кость. Сколько этих чужаков взяло ее в тот день — три, четыре, пять — смешав свое семя в ее теле, поделившись с ней радостью при помощи своих терпеливых толчков? Когда они ушли, ее кожи вновь коснулся солнечный свет, и она почувствовала, хоть и стыдилась этого воспоминания, утрату, так, словно жизнь ее миновала свой зенит и остаток дней ей предстоит лишь медленный путь к смерти.

Наконец она поднялась и прошла туда, где Юджин без сознания лежал на песке, одна нога у него была сломана при падении. Она поцеловала его и села на корточки. Она надеялась, что у нее будет плод от этого семени целого дня любви и что он будет хранилищем ее радости.

~~

В доме Юджин ударил мальчика. Нос Аарона был разбит, но мальчик не издал ни звука.

— Говори, парень.

— Что я должен сказать?

— Я отец тебе или нет?

— Да, отец.

— Врешь!

Он ударил вновь, без предупреждения, на этот раз удар швырнул Аарона на пол. И когда его маленькая ладонь, на которой не было мозолей, оперлась на кафельный пол кухни, он кое-что почувствовал сквозь пол. Там, в земле, слышалась музыка.

— Врешь! — все еще говорил его отец.

Будут еще удары, подумал мальчик, больше боли, больше крови. Но все это можно было перенести, а музыка была обещанием того, что после долгого ожидания уже никогда не будет больше никаких ударов.

~~

Дэвидсон брел по главной улице городка Белкам. Был самый полдень, полагал он (его часы остановились, возможно, из-за невнимания), но городок, казалось, был пуст. Наконец его взгляд уперся в черную дымящуюся тушу посредине улицы за сто ярдов от него.

Если такое возможно, кровь в его жилах похолодела.

Невзирая на расстояние, он опознал эту гору обгорелой плоти, то, чем она была раньше, и голову его стиснул ужас. Значит, все же все это было на самом деле. Он сделал еще пару запинающихся шагов, борясь при этом с тошнотой, пока не почувствовал, что его поддерживают сильные руки, и не услышал сквозь шум крови в голове чей-то успокаивающий голос. Слова не имели смысла, но по крайней мере голос был мягким и человечным. Он мог больше не притворяться, что с ним все в порядке. Он упал, но через миг окружающий мир появился вновь, такой же надежный, как обычно.

Его занесли в дом, уложили на неудобной софе, и на него глядело сверху вниз женское лицо, лицо Элеоноры Кукер. Она увидела, что он пришел в себя, и сказала:

— Этот парень выживет.

Голос у нее был жесткий, как терка.

Она еще сильнее наклонилась вперед.

— Видели эту тварь, верно?

Дэвидсон кивнул.

— Давай-ка сначала успокоимся, — ему в руку сунули стакан, и Элеонора щедро наполнила его виски.

— Пей, — велела она, — потом расскажешь нам, что ты там собирался.

Комната была набита людьми, будто в гостиной у Кукер сгрудилось все население Велкама. Большой прием, но он заслужил его своим рассказом. Виски расслабило его, и он начал рассказывать, ничего не преуменьшая и не преувеличивая — слова лились сами по себе. В ответ Элеонора рассказала про случай с шерифом Паккардом и телом потрошителя машины. Паккард тоже был в комнате и выглядел не лучшим образом, поглотив огромное количество виски и болеутоляющих; его искалеченная рука была так обмотана бинтами, что больше напоминала шар.

— И это не единственный дьявол, который побывал здесь, — сказал Паккард, когда с рассказами было покончено.

— Это ты так говоришь, — в быстрых глазах Элеоноры отнюдь не было убежденности.

— Так говорил мой папа, — сказал Паккард, уставившись на свою перевязанную руку. — И я уверен в этом, черт, я верю во все это!

— Тогда нам лучше что-нибудь предпринять на этот счет.

— Например? — спросил кислого вида тип, устроившийся около камина. — Что можно сделать с такими тварями, которые пожирают автомобили?

Элеонора выпрямилась и одарила оратора презрительной гримасой.

— Может, наконец извлечем пользу из твоей мудрости, Лу, — сказала она. — Что, по-твоему, мы должны делать?

— Я думаю, надо залечь и дать им пройти.

— Я — не страус, — сказала Элеонора, — но если ты захочешь зарыть голову в песок, Лу, я одолжу тебе лопату. Я даже вырою для тебя ямку.

Общий смех. Смущенный скептик замолчал и начал разглядывать свои ногти.

— Мы же не можем сидеть тут и позволять им бродить по улицам города, — сказал помощник шерифа, надувая пузыри из жвачки.

— Они шли к горам, — сказал Дэвидсон. — Прочь от городка.

— Как же сделать так, чтобы они не переменили своих проклятых планов? — спросила Элеонора. — Ну что?

Нет ответа. Кое-кто кивнул, кое-кто помотал головой.

— Джедедия, — сказала она, — ты выбран помощником шерифа. Что ты думаешь обо всем этом?

Юноша с шерифским значком и со жвачкой слегка покраснел и пощипал свои усики. Он явно не знал, что делать.

— Я ясно вижу, какая получается картина, — женщина отвернулась от него прежде, чем он придумал, что ответить. — Ясно как день. Вы все слишком наложили в штаны, чтобы выкурить их из своих нор, верно?

По комнате вновь прокатился виноватый шепот, многие вновь затрясли головой.

— Вы просто собираетесь сидеть тут, и пусть всех женщин пожрут.

Хорошее слово: пожрут. Производит гораздо большее впечатление, чем просто: съедят. Элеонора остановилась для пущего эффекта. Потом мрачно сказала:

— Или что похуже.

Хуже, чем пожрут? Бедняги, что может быть хуже?

— Да мы не дадим этим дьяволам прикоснуться к вам, — сказал Паккард, вставая со своего места с некоторым затруднением. Обращаясь к присутствующим, он слегка покачнулся.

— Мы поймаем этих дерьмоедов и линчуем их.

Этот призыв на битву не слишком воодушевил мужскую половину присутствующих: после своего приключения на Главной улице шериф явно терял доверие избирателей.

— Осторожность — лучшая доблесть, — прошептал Дэвидсон себе под нос.

— Сколько вокруг лошадиного дерьма, — сказала Элеонора. Дэвидсон пожал плечами и прикончил виски. Никто вновь не наполнил его стакан. Он вспомнил, что ему нужно благодарить небо за то, что он остался в живых. Но все его рабочее расписание полетело к черту. Ему нужно добраться до телефона и нанять автомобиль, если необходимо, заплатить кому-нибудь, чтобы его подбросили. Эти «дьяволы», кем бы они ни были, не его ума дело. Может, он с интересом прочитал бы о них колонку-другую в «Ньюсуик», когда вновь будет на востоке и расслабится с Барбарой, но теперь все, чего он хотел, это покончить со своими делами в Аризоне и вернуться домой как можно скорее.

У Паккарда, однако, были свои идеи.

— Ты — свидетель, — сказал он, указывая на Дэвидсона. — И как шериф этой общины я приказываю тебе остаться в Велкаме, пока я не буду удовлетворен твоими ответами на допросе, который я собираюсь тебе учинить.

Странно было слышать официальную речь из этого слюнявого рта.

— У меня дела… — начал было Дэвидсон.

— Так пошли им телеграмму и отложи все дела, мистер занятой Дэвидсон.

Парень подпортит ему репутацию, подумал Дэвидсон, мало ли что подумают на востоке, но все же Паккард представлял закон, и с этим ничего нельзя было поделать. Он кивнул, вложив в этот жест как можно больше покорности. Позже, когда он будет дома в тепле и безопасности, он сможет возбудить формальный процесс против этого местечкового Муссолини. А сейчас лучше послать телеграмму и пусть его деловая поездка рушится дальше.

— Так каков ваш план? — требовательно спросила Элеонора у Паккарда.

Шериф надул свои красные от виски щеки.

— Мы разделаемся с дьяволами, — сказал он. — Ружья, женщина.

— Вам понадобится нечто большее, чем ружья, если они такие, как он говорит.

— Именно такие, — сказал Дэвидсон. — Поверьте, такие.

Паккард фыркнул.

— Возьмем весь наш гребаный персонал, — сказал он, нацелив свой уцелевший палец в Джедедия. — Вытащи все наше тяжелое вооружение, парень. Противотанковое. Базуки.

Общее удивление.

— У вас есть базуки? — спросил Лу, каминный скептик.

Паккард выдавил снисходительную улыбку.

— Военный арсенал, — сказал он. — Остался после мировой войны.

Дэвидсон безнадежно вздохнул. Этот человек — псих с его маленьким устаревшим арсеналом, который, возможно, более опасен для стрелков, чем для потенциальных жертв. Они все умрут. Господи, помоги им, они же все умрут!

— Может, ты и потерял пальцы, — сказала Элеонора Кукер, потрясенная этой демонстрацией храбрости, — но ты единственный мужчина в этой комнате, Джош Паккард.

Паккард оскалился и рассеянно почесал промежность. Дэвидсон больше не мог выносить царившую в комнате атмосферу мужского превосходства.

— Послушайте, — встрял он, — я рассказал вам все, что знаю. Пусть дальше этим займутся ваши парни.

— Никуда ты не уедешь, — сказал Паккард, — если ты под это копаешь.

— Я только сказал…

— Сынок, мы слышали, что ты тут сказал. Но я тебя не слышал. Если я увижу, что ты собираешься нарезать, я притяну тебя за яйца. Если они у тебя есть.

Ублюдок, он это может, подумал Дэвидсон, несмотря на свою одну руку. Ладно, пусть все идет, сказал он себе, стараясь, чтобы губы у него не дрожали. Если Паккард выберется и отыщет этих чудовищ, а проклятая базука разорвется при стрельбе, то это — его личное дело. Пусть так.

— Там их целое племя, — спокойно указал Лу, — если верить этому человеку. Так что, как вы собираетесь справиться с таким количеством?

— Стратегия, — сказал Паккард.

— Да они нас просто затрахают, шериф, — заметил Джедедия, вынимая с усов взорвавшийся пузырь жвачки.

— Это наша территория, — сказала Элеонора. — Мы завоевали ее, мы ее и удержим.

Джедедия кивнул.

— Да, ма, — сказал он.

— Ну а если они просто исчезнут — и все? Предположим, мы их больше никогда не встретим, — возразил Лу. — Мы что, не можем просто дать им уйти под землю?

— Точно, — сказал Паккард. — А мы останемся и будем все время ждать, что они вернутся и пожрут все женское население.

— Может, они не хотят ничего плохого, — предположил Лу.

Паккард в ответ поднял свою перевязанную руку.

С этим спорить было трудно.

Паккард продолжал хриплым от избытка чувств голосом:

— Вот дерьмо, я так хочу с ними разделаться, что пойду туда, с помощью или без. Но нужно их как-то переиграть, перехитрить, мы же не хотим никого потерять.

Что-то в этом есть, подумал Дэвидсон. Да и вся комната тоже была под впечатлением. Отовсюду, даже от камина, раздался шепот одобрения.

Паккард вновь повернулся к своему помощнику.

— Так что подними свой зад, сынок. Я хочу, чтобы ты позвал этого ублюдка Крамба и его патрульных и притащил их всех сюда вместе со всем их оружием. А если он спросит, зачем, скажи ему, что шериф Паккард провозгласил особое положение, что я реквизирую любой ствол, который можно засунуть в задницу в радиусе пятидесяти миль отсюда, и любого человека, который болтается на другом конце этого оружия. Шевелись, сынок.

Теперь вся комната явно обмирала от восторга, и Паккард знал это.

— Мы разнесем этих ублюдков, — сказал он.

На какой-то момент его красноречие, казалось, оказало свое магическое воздействие и на Дэвидсона, и он почти поверил, что это возможно, но потом он вспомнил подробности процессии: хвосты, зубы и все остальное — и храбрость его исчезла без следа.

~~

Они подошли к дому очень тихо — не крадучись, но такой мягкой поступью, что никто их не услышал.

К этому времени гнев Юджина несколько угас. Он сидел, положив ноги на стол, перед ним стояла пустая бутылка виски, а молчание в комнате было таким тяжелым, что казалось удушающим.

Аарон, чье лицо распухло от отцовских ударов, сидел у окна. Ему не нужно было глядеть, чтобы увидеть тех, кто шел по песку в направлении к дому, ибо их приближение отзывалось эхом в его венах. Его лицо в кровоподтеках хотело осветиться приветственной улыбкой, но он подавил это желание и просто ждал, замкнувшись в молчании, пока они не подошли почти к самому порогу. Только когда их массивные тела заслонили свет в окне, только тогда он встал. Движение мальчика вывело Юджина из транса.

— Что там такое, парень?

Ребенок уже повернулся спиной к окну и теперь стоял посредине комнаты, спокойно улыбаясь. Его худенькие руки были раскинуты, как солнечные лучи, пальцы от возбуждения сжимались и разжимались.

— Что там такое с окном, парень?

Аарон услышал сквозь бормотание Юджина голос одного из его настоящих отцов. Точно собака, бросившаяся приветствовать хозяина после долгой разлуки, мальчик подбежал к двери и начал дергать засов, пытаясь открыть ее. Однако дверь была заперта.

— Что там за шум, парень?

Юджин оттолкнул сына в сторону и повернул ключ в замке, тогда как отец Аарона звал своего ребенка из-за двери. Голос его был похож на журчание воды, прерываемое тихим писком. Это был знакомый голос, любящий голос.

И тут Юджин начал понимать. Он ухватил ребенка за волосы и оттащил его от двери.

Аарон взвизгнул от боли.

— Папа! — взмолился он.

Юджин решил, что этот вопль адресуется к нему, но настоящий отец Аарона тоже услышал голос мальчика. В его ответном зове явно звучали настойчивые ноты сочувствия.

Снаружи дома Люси услышала перекличку голосов. Она вышла из-под защиты сарая. Она знала, что увидит на фоне сияющего неба, но тем не менее голова ее закружилась при виде массивных созданий, собравшихся вокруг дома. Ее пронзила мука при воспоминании об утерянной тогда, шесть лет назад, радости. Все они были здесь, незабываемые создания, невероятное сочетание форм…

Пирамидальные головы на нежно-розовом классическом торсе, задрапированном в ниспадающие складки просторной плоти. Безголовый серебристый красавец, чьи шесть рук расходятся в стороны от алого пульсирующего рта. Создания, похожие на рябь на поверхности ручья, устойчивую, но непрерывно меняющуюся, при этом издающие чистый, нежный звук. Создания, слишком фантастичные, чтобы быть реальными.

Слишком реальные, чтобы в них не верить, ангелы порога и очага. У одного была голова, которая двигалась взад-вперед на тонкой, как паутинка, шее, словно какой-то изысканный флюгер, голубая, точно позднее вечернее небо, и утыканная глазами, точно сияющими звездами. Еще один отец, чье тело напоминало веер, открывающийся и запахивающийся от возбуждения, его оранжевая плоть вспыхнула еще ярче, когда вновь раздался голос мальчика.

— Папа!

А у двери дома стояло существо, которое Люси всегда вспоминала с наибольшей благодарностью — тот, кто первым коснулся ее, тот, кто утешил ее страхи, первым проник в нее, необычайно мягко. Когда оно выпрямлялось в полный рост, в нем было, вероятно, футов двадцать росту. Теперь оно склонилось к двери, его могучая безволосая голова, точно у нарисованной шизофреником птицы, прижалась к дому, пока он говорил с ребенком. Оно было обнажено, и его широкая темная спина блестела от пота.

Внутри дома Юджин прижал ребенка к себе, точно щит.

— Что ты знаешь, парень?

— Папа?

— Я сказал, что ты знаешь?

— Папа!

В голосе Аарона звучало торжество. Ожидание закончилось.

Фасад дома был вдавлен внутрь. В отверстие просунулась похожая на крюк конечность и сорвала дверь с петель. Взлетели и осели обломки, в воздухе было полно щепок и пыли. Там, где раньше была спасительная темнота, теперь слепило солнце, обволакивая крошечную фигурку человека среди обломков.

Юджин смотрел из-за пелены пыли. Руки гигантов стащили крышу, и там, где раньше были потолочные балки, теперь виднелось небо. Над ним, куда ни погляди, возвышались конечности, тела и морды невероятных существ. Они растаскивали уцелевшие стены, сокрушая его дом так небрежно, как он бы разбил бутылку. Он выпустил мальчика из рук, не понимая, что он делает.

Аарон побежал к существу на пороге.

— Папа!

Оно подхватило его, точно отец, встречающий ребенка из школы, и запрокинуло голову в экстазе. Из его груди вырвался длинный, неописуемый вопль радости. Этот гимн подхватили остальные создания, точно празднуя великий праздник. Юджин заткнул уши руками и упал на колени. Уже при первых нотах этой чудовищной музыки нос его начал кровоточить, а в глазах застыли слезы. Он не был испуган. Он знал, что они не сделают ему ничего плохого. Он плакал потому, что шесть лет внушал себе, что ничего этого не было, и теперь, когда перед его лицом сияла их слава и тайна, он плакал потому, что у него не хватало мужества принять их и признать. Теперь было слишком поздно. Они забрали мальчика силой и разрушили его дом и его жизнь. Равнодушные к его мукам, они удалились, воспевая свою радость, и мальчик был в их руках навеки.

~~

Среди горожан Велкама самым часто употребимым словом этого дня было «организация». Дэвидсон мог только с симпатией наблюдать, как эти глуповатые, жесткие люди пытались противостоять невозможному и невероятному. Он был странно взволнован этим зрелищем — они были похожи на поселенцев из вестернов, готовящихся дать отпор ордам дикарей. Но в отличие от того, как это бывает в фильмах, Дэвидсон знал, что оборона была обречена. Дэвидсон видел этих монстров — они внушали благоговейный страх. И каковы бы ни были справедливые побуждения поселенцев, как бы ни была чиста их вера, дикари сметали поселенцев с лица земли чаще, чем хотелось бы. Хорошо все кончается только в кино.

~~

Нос Юджина перестал кровоточить спустя полчаса, но он, казалось, не заметил этого. Он тащил, волок, пинал, пинал Люси, подгоняя ее к городку Велкам. Никаких объяснений от этой суки он слышать не хотел, хотя ее голос постоянно гудел у него над ухом. Он продолжал слышать гудящий голос монстра и повторяющийся зов Аарона «папа», в ответ на который чудовищная рука монстра обрушила его дом.

Юджин понимал, что его вновь обвели вокруг пальца, хотя даже в самом своем воспаленном воображении представить полной правды он не мог.

Аарон был безумен, это он понимал. И каким-то образом его жена, пышнотелая Люси, которая была такой красоткой и с которой всегда было так приятно, послужила инструментом безумия мальчика и его собственного поражения.

Она продала мальчика — вот во что он наполовину поверил. Каким-то непонятным образом она заключила сделку с этими тварями из нижнего мира и променяла жизнь и разум их сына в обмен на какой-то дар. Что она выиграла от этой сделки? Какие-то безделушки, что-то, что она зарыла в полу сарая? Боже мой, она хорошенько помучается за это. Но прежде чем заставить ее помучиться, прежде чем он вырвет ее чертовы волосы и расплющит ее цветущие груди, она признается. Он заставит ее признаться — не для него, но для людей из города, которые презрительно кривили губы в ответ на его пьяные признания и смеялись, когда он рыдал над своим пивом. Они услышат из собственных уст Люси правду о случившемся с ним кошмаре и узнают, к своему ужасу, что демоны, о которых он им толковал, существуют на самом деле. Тогда он будет оправдан, и город примет его назад в свое лоно и попросит у него прощения, тогда как высохшее тело его суки-жены будет висеть где-нибудь на телефонном столбе за пределами города.

За две мили до городка Юджин остановился.

— Что-то движется.

Облако пыли, и внутри его клубящегося сердца множество сверкающих глаз.

Он испугался худшего.

— Боже мой!

Он выпустил жену. Может, теперь они пришли за ней? Да, возможно, это была вторая часть заключенной ею сделки.

— Они захватили город, — сказал он. Воздух был насыщен голосами. Все это было уже слишком.

Они шли по дороге, вытянувшись в цепочку, прямо на него, и Юджин повернулся, чтобы бежать — пусть эта шлюха идет себе, куда хочет. Пусть забирают ее, лишь бы оставили его в покое. Люси улыбалась сквозь облако пыли.

— Это Паккард, — сказала она.

Юджин вновь поглядел на дорогу и прищурился. Образы дьяволов растворялись в тумане. Сверкающие глаза превратились в горящие фары, голоса — в гудки и сирены, там была целая армия автомобилей и мотоциклов, которую возглавлял завывающий автомобиль Паккарда, — и все они двигались по дороге прочь от Велкама.

Юджин растерялся. Что это было, массовый исход?

Люси, первый раз за этот великолепный день, почувствовала, как ее коснулось сомнение.

По мере того, как колонна приближалась, она замедляла ход и, наконец, остановилась. Пыль улеглась, открыв бригады паккардовских камикадзе. Там была примерно дюжина автомобилей и полдюжины мотоциклов, все они были заполнены вооруженными полицейскими. Горстка граждан Велкама составила армию — Элеонора Кукер была среди них. Впечатлительное зрелище — не слишком умные, но хорошо вооруженные люди.

Паккард высунулся из своего автомобиля, сплюнул и заговорил:

— Что, проблемы, Юджин? — спросил он.

— Я не идиот, Паккард, — ответил Юджин.

— Никто и не говорит.

— Я видел этих тварей. Люси подтвердит.

— Знаю, что видел, Юджин, сам знаю. Там в холмах засели чертовы дьяволы, это так же верно, как дерьмо. Ты что думаешь, для чего я собрал всю эту компанию, как не из-за дьяволов?

Паккард усмехнулся Джедедии, который сидел за рулем.

— Верно, как дерьмо, — повторил он. — Хотим выкурить их всех к чертовой матери.

С заднего сиденья машины высунулась мисс Кукер, она курила сигару.

— Похоже, мы должны извиниться перед тобой, Джин, — сказала она, виновато улыбнувшись. «Все равно он тряпка, — подумала она, — женился на этой толстозадой бабе, она его и погубит. Жаль человека».

Лицо Юджина отвердело от удовольствия.

— Похоже, что так.

— Залазь в какую-нибудь из задних машин, — сказал Паккард.

— Ты и Люси, оба, и мы выкурим их из их нор, точно змей.

— Они ушли в холмы, — сказал Юджин.

— Так что?

— Забрали моего парня. Разрушили мой дом.

— Много их было?

— Примерно дюжина.

— Ладно, Юджин, тебе лучше идти с нами. — Паккард кивнул кому-то сзади. — Устроим этим ублюдкам взбучку, а?

Юджин обернулся туда, где стояла Люси.

— И я хочу, чтобы ее допросили… — начал он.

Но Люси ушла, она бежала через пустыню и уже сделалась размером с куклу.

— Она сошла с дороги, — сказала Элеонора. — Она же убьет себя.

— Это было бы для нее слишком хорошо, — сказал Юджин, залезая в машину. — Эта женщина заключила сделку с самим Дьяволом.

— Это как, Юджин?

— Продала аду моего единственного сына, эта женщина.

Люси растворилась в жаркой дымке.

— Аду…

— Да оставь ты ее, — сказал Паккард. — Ад заберет ее себе, раньше или позже…

~~

Люси знала, что они не дадут себе труда преследовать ее. С того момента, как она увидела огни машин в облаке пыли, ружья и каски, она поняла, что для нее в предстоящих событиях осталось мало места. В лучшем случае она будет зрителем. В худшем, она умрет от теплового удара, пересекая пустыню, и никогда не узнает, чем закончится грядущая битва. Она часто гадала о происхождении существ, которые были совокупным отцом Аарона, где они жили, почему они в мудрости своей были избраны, чтобы заняться с ней любовью. Она также гадала, знал ли о них кто-нибудь в Велкаме. Какие человеческие глаза, помимо ее собственных, разглядывали сияние их тайной анатомии за все это время. И, конечно, она гадала, настанет когда-либо время встречи, столкновение между двумя расами? Вот оно, похоже, и настало без предупреждения, и если оценивать размеры этого события, ее собственная жизнь перед его лицом ничего не значила.

Как только машины и мотоциклы исчезли из виду, она пошла назад по своим собственным, оставленным в песке следам и вернулась на дорогу. Ей никогда не вернуть Аарона, это она понимала. В некотором смысле она была лишь опекуном ребенка, хотя именно она его родила. Он странным образом принадлежал тем созданиям, которые оставили свое семя в ее теле, чтобы зачать его. Может, она была лишь сосудом в каком-то опыте по оплодотворению и сейчас врачи исследуют получившегося ребенка. Может, они просто взяли его с собой из любви? Каковы бы ни были причины, она лишь надеялась, что ей удастся увидеть исход битвы. Где-то в глубине, в том месте, которого достигли лишь эти монстры, она надеялась на их победу, хоть многие существа того вида, который она считала своим собственным, пострадают в результате этого.

~~

У подножия холмов повисло великое молчание. Аарона усадили среди обломков скал, и они все собрались вокруг и радостно исследовали его волосы, глаза, его одежду, его улыбку.

Уже наступал вечер, но Аарон не чувствовал холода. Дыхание его отцов было теплым и пахло, подумал он, точно помещение центрального универмага в городке: смесь тянучек и пеньковой веревки, свежего сыра и железа. Кожа его потемнела в свете заходящего солнца, а в зените начали появляться звезды. Таким счастливым, как в окружении демонов, он не чувствовал себя даже в объятиях своей матери.

~~

Не достигая подножия холмов, Паккард велел колонне остановиться. Он знал, кто такой Наполеон Бонапарт, и без сомнения чувствовал себя в точности, как этот завоеватель. Если бы он знал историю этого завоевателя, он понял бы, что перед ним лежит его Ватерлоо, но Джон Паккард жил и умер, ничего не ведая о героях.

Он велел своим людям выйти из машин и прошелся среди них, его забинтованная рука была для опоры засунута за лацкан рубашки. Это был не самый вдохновляющий парад в военной истории. Слишком много там было белых от страха лиц, слишком много глаз избегали его взгляда, пока он раздавал приказы.

— Люди! — заорал он.

(Кукер и Дэвидсон, независимо друг от друга подумали, что, когда запланированная атака начнется, она будет не из бесшумных).

— Люди! Мы тут, мы организованны, и Бог на нашей стороне. Мы уже поимели этих гадов, понимаете?

Молчание. Все смотрят в сторону, все потные.

— Если хоть кто-нибудь из вас развернется и побежит, — продолжал он, — не советую, потому что, если я это увижу, он доберется домой с отстреленной задницей.

Элеонора собралась аплодировать, но речь была еще не окончена.

— И помните, парни, — голос Паккарда упал до конспиративного шепота, — что эти дьяволы забрали ребенка Юджина, Аарона, четырех часов еще не прошло. Прямо-таки оторвали его от мамкиной титьки, когда она его укачивала. Они дикари просто, как бы они там ни выглядели. Им наплевать на то, что чувствует мать, или на бедного ребенка. Так что, если вы подберетесь поближе к кому-нибудь из них, подумайте, как бы вы себя чувствовали, если бы вас отняли от мамкиной титьки.

Ему очень понравилась фраза «мамкина титька». Это так по-простому, так трогательно. Мамкина титька произведет на этих ребят гораздо большее впечатление, чем «мамочкин яблочный пирог».

— Вам нечего бояться, парни, бойтесь только, что окажетесь слабаками. Мужчины, ведите себя как мужчины!

Неплохо на этом закончить.

— Разделаемся с ними!

Он вновь забрался в свой автомобиль. Кто-то внизу, в колонне, начал громко аплодировать, и все остальные подхватили. Широкое красное лицо Паккарда перерезала желтая улыбка.

— По вагонам! — усмехнулся он, и колонна двинулась в холмы.

~~

Аарон почувствовал, что воздух изменился. Не то, чтобы ему стало холодно: их дыхание по-прежнему согревало его. Но тем не менее в атмосфере наступили какие-то изменения — в нем появилось что-то чужеродное. Пораженный, он глядел, как реагируют на эти изменения его отцы: их тела засветились новыми красками, более суровыми, военными красками. Один или два даже подняли головы, словно принюхиваясь.

Что-то было не так. Что-то или кто-то приближался, чтобы вмешаться в эту праздничную ночь, нежданный, неприглашенный. Демоны распознали признаки этого, и для них это событие не явилось неожиданностью. Разве не могло быть так, что герои Велкама придут за мальчиком? Разве человек в присущей ему жалкой манере не верил, что их раса была рождена из потребности окружающей природы познать себя, что эстафета передавалась от млекопитающего к млекопитающему, пока не распустилась роскошным цветком человеческой расы?

Естественно, что они рассматривали его отцов как вражескую расу, которую нужно вырвать с корнем и попытаться уничтожить. Настоящая трагедия: когда единственной мыслью отцов было единство брачного праздника, их дети должны все испортить и помешать этому празднику.

И все же человек — он и есть человек. Может, Аарон будет другим, хотя, возможно, он тоже в свое время вернется назад в человеческий мир и забудет все, чему здесь выучился. Эти создания, которые были его отцами, были также отцами всего человечества, а смесь их семени в теле Люси была точно такой же, как та, что и породила первых самцов человеческой расы. Женщины существовали всегда, они жили среди демонов, как обособленный вид, но им нужны были приятели, напарники — и вместе они сделали мужчин.

Что за ошибка была, что за чудовищный просчет! За какую-то одну эпоху все лучшее было заглушено худшим, женщины превратились в рабынь, демоны были убиты или загнаны под землю, оставив на поверхности лишь немногих уцелевших, чтобы те вновь предприняли первый опыт и сделали мужчин, похожих на Аарона, тех, кто поведет себя мудрее по отношению к своим предшественникам. Только увеличив человечность в этих новых детях мужского пола, удастся сделать мягче всю расу. Вероятность этого была достаточно невелика, трудно не нарваться на остальных разгневанных детей, чьи жирные белые кулаки сжимают раскаленные ружья.

Аарон узнал запах Паккарда и своего отчима, он ощущал этот запах как что-то постороннее. С сегодняшнего вечера он относился к ним без всякого сочувствия, точно к животным иного вида. Он видел блистательную славу демонов, он чувствовал свою к ним принадлежность и знал, что готов защитить их даже ценой своей жизни.

Автомобиль Паккарда возглавил атаку. Волна машин выкатилась из тьмы, сирены гудели, передние фары сверкали и они все ехали прямо к кучке празднующих. Из одного или двух автомобилей высунулись перепуганные полицейские и заорали от ужаса, когда им открылось все это зрелище, но к этому времени уже началась атака. Прогремели выстрелы, Аарон почувствовал, что его отцы сгрудились вокруг, защищая его, их кожа потемнела от гнева и страха.

Паккард инстинктивно чувствовал, что этих тварей можно напугать, он это чуял нюхом. Это была часть его работы — распознавать страх, играть на нем, использовать его против обвиняемых. Он выкрикивал приказы в мегафон и велел машинам окружить демонов. В одной из задних машин Дэвидсон закрыл глаза и молился Яхве, Будде и Гручо Маркесу. Дай мне силу, дай мне спокойствие, дай мне чувство юмора! Но это ему не помогло. Его мочевой пузырь быстро наполнялся, его горло пересохло.

Впереди раздались крики. Дэвидсон открыл глаза (самую узенькую щелочку) и увидел, что одно из созданий пурпурно-черной рукой обхватило автомобиль Паккарда и подняло его в воздух. Одна из задних дверей распахнулась и из нее на землю вылетела фигура, в которой он узнал Элеонору Кукер. За ней последовал Юджин. Лишившись своего лидера, машины метались, не зная, что им делать, — всю панораму сражения затянуло пылью и дымом. Раздался звук бьющихся ветровых стекол, поскольку полицейские выбрали самый быстрый способ выбраться из автомобилей, визг сминаемой жести и хлопающих дверей. Умирающий вой сломанных сирен и мольбы умирающего полицейского.

Голос Паккарда был слышен довольно отчетливо: он продолжал выкрикивать приказы, даже когда его автомобиль оказался в воздухе, мотор завывал, колеса идиотским образом продолжали вращаться. Демон потряс автомобиль, как ребенок — игрушку, наконец дверь со стороны водителя открылась, и Джедедия упал на землю в складки кожаного плаща демона. Дэвидсон увидел, как плащ раскрылся и, обхватив побитого помощника шерифа, казалось, затянул его в складки. Он видел, как Элеонора стояла перед громадным демоном, пожравшим ее сына.

— Джедедия, выходи оттуда! — орала она и всаживала заряд за зарядом в лишенную черт цилиндрическую голову пожирателя.

Дэвидсон выбрался из автомобиля, чтобы лучше видеть. Спрятавшись за грудой покореженных автомобилей с капотами, забрызганными кровью, он отчетливо видел происходящее. Демоны уходили от битвы, оставив невероятного монстра держать перевал, и Дэвидсон спокойно воздал молитвы за то, что все закончилось. Демоны удалялись. Это не было смертельной битвой, битвой врукопашную, до последнего дыхания. Мальчишку всего-навсего пожрут живьем или что там они собираются сделать с бедным маленьким ублюдком? А вообще, с того места, где он стоит, удастся ли ему разглядеть Аарона? Не его ли крохотную фигурку удаляющиеся демоны держали так высоко, точно трофей?

Сопровождаемые проклятиями и жалобами Элеоноры, полицейские начали выходить из своих укрытий и окружать оставшегося демона. Лишь он один остался с ними лицом к лицу, и в своей скользкой руке он держал их Наполеона. Залп за залпом они посылали в его клыки и морщины, в неправильной формы голову, но дьявол, казалось, не обращал на это внимания. Он лишь потряс автомобиль Паккарда, пока шериф не начал болтаться там, как дохлая лягушка в консервной банке. Потом он потерял к нему интерес и уронил машину. Воздух заполнил запах бензина, и желудок Дэвидсона вывернулся наизнанку.

Затем раздался крик:

— Пригнитесь!

Взрыв? Наверняка нет, не так уж много бензина на…

Дэвидсон упал на пол. Наступило внезапное молчание, можно было даже слышать, как посреди этого хаоса тихо бормочет раненый, а потом раздался глухой, сотрясающий землю гул разорвавшейся гранаты.

Кто-то сказал:

— Господи Иисусе!

В этом голосе слышалось победное торжество.

Господи Иисусе… Во имя… во славу…

Демон горел. Тонкая ткань пропитанной бензином оболочки пылала, одну из конечностей его оторвало взрывом, другая была изувечена, из всех ран и обрубков хлестала густая, бесцветная кровь. В воздухе разнесся запах, похожий на запах горящей пеньки, — создание явно было в агонии. Тело его содрогалось, а языки пламени добирались до пустого лица. Оно похромало прочь от своих мучителей, не издав ни звука боли. Дэвидсон слегка взбодрился, наблюдая, как создание горит. Подобное нехитрое удовольствие он получал, наступая каблуком на выброшенных на берег медуз. Любимое его занятие во времена детства. В Мэне, в жаркий полдень, под разговоры бывалых вояк…

Паккарда вытащили из-под обломков машины. Боже мой, этот человек сделан из стали: он стоял посреди толпы и призывал покончить с врагом. И в этот его лучший час язык огня метну лея с горящего демона и коснулся озера бензина, в котором стоял Паккард. Мгновение спустя он, его машина и два его спасителя оказались замкнутыми в клубящемся облаке белого пламени. У них не было шанса выжить: пламя просто-напросто смело их. Дэвидсон видел, как их темные очертания растворялись в самом сердце этого ада, обернутые драпировками огня, которые заворачивались вокруг них, если они пытались двигаться.

Как раз перед тем, как тело Паккарда ударилось о землю, Дэвидсон слышал перекрывающий гул пламени голос Юджина:

— Видите, что они делают? Видите, что они делают? Это восклицание было подхвачено воплями полицейских.

— Уничтожьте их! — кричал Юджин. — Уничтожьте их!

~~

Люси могла слышать шум этой битвы, но она не сделала попытки пойти в направлении холмов. Что-то, связанное с тем, как выглядела луна на небе, и с запахом ветра, отняло у нее всякое желание куда-либо двигаться. Усталая и возбужденная, она стояла в открытой пустыне и глядела на небо.

Затем, век спустя, она перевела взгляд к линии горизонта и увидела сразу две вещи, представлявшие сравнительный интерес. Оттуда, с холмов, поднимался грязный столб дыма, а вдалеке, на пределе ее зрения, в мягком ночном свете виднелась линия созданий, которые торопясь удалялись от холмов. Внезапно она побежала.

И пока она бежала, до нее дошло, что она возбуждена, точно молоденькая девушка, и побуждало бежать ее то, что обычно побуждает молоденьких девушек, — она пустилась в погоню за своим возлюбленным.

* * *

На плоскости пустыни группа демонов просто-напросто исчезла из виду. Оттуда, где стояла Люси, вглядываясь в самое сердце пустоты, казалось, что земля поглотила их. Она вновь пустилась бежать. Она должна увидеть своего сына и его отцов прежде, чем расстанется с ними навсегда. Или ее после всех этих лет ожидания лишили даже этого?

В головной машине за рулем сидел Дэвидсон. Так ему велел Юджин, который был не в том состоянии, чтобы кто-то рискнул с ним спорить. Что-то в том, как он держал винтовку, заставляло предположить, что он сперва выстрелит, а потом будет задавать вопросы. Его приказы заставили обескураженную армию последовать за ним. Глаза его светились от истерии, рот подергивался. Он был совершенно неуправляем, и он испугал Дэвидсона. Но сейчас было слишком поздно, Дэвидсон был орудием безумца в последней, апокалипсической гонке.

— У них есть голова на плечах, у этих сукиных детей! — орал Юджин, пытаясь перекричать яростный гул мотора. — Почему ты тащишься так медленно, парень?

Он ткнул дуло винтовки в промежность Дэвидсона.

— Рули, или я отстрелю тебе яйца!

— Я не знаю, куда они делись! — заорал в ответ Дэвидсон.

— Что значит, не знаешь? Покажи мне!

— Как я могу показать, если они исчезли?!

До Юджина наконец дошел смысл сказанного.

— Притормози, парень. — Он помахал рукой из окна, чтобы остальная армия остановилась тоже.

— Остановитесь! Остановите машины!

Наконец все остановились.

— И выключите эти гребаные фары! Вы, все!

Передние огни погасли. За ними постепенно погасли огни остальных машин.

Наступила внезапная тьма. Внезапная тишина. Во всех направлениях не было ни видно, ни слышно абсолютно ничего. Они исчезли, все это шумное племя демонов, они просто-напросто загадочным образом растворились в воздухе.

Пустыня прояснялась, когда наконец их глаза приспособились к лунному свету. Юджин выбрался из машины с винтовкой наготове и уставился в песок, словно тот мог ему что-то объяснить.

— Мудаки, — сказал он очень мягко.

Люси замедлила бег. Теперь она брела в направлении к линии машин. Все кончено. Их всех провели, устроили фокус с исчезновением.

И тогда она услышала Аарона.

Она не могла его видеть, но его голос был ясным, как колокольчик, и как колокольчик он провозглашал: время праздновать, веселитесь с ними.

Юджин тоже услышал его. Он улыбнулся — значит, они все-таки подобрались к ним!

— Эй! — сказал голос мальчика.

— Где он! Ты видишь его, Дэвидсон?

Дэвидсон покачал головой. Потом…

— Погоди! Погоди! Я вижу его — смотри, прямо впереди.

— Да. Вижу.

Нервным движением Юджин толкнул Дэвидсона обратно в машину на место водителя.

— Поезжай, парень. Но тихо. И не зажигай огни.

Дэвидсон кивнул. Еще несколько медуз — то-то будет удовольствия, подумал он. Они все же достанут этих ублюдков, а разве для этого не стоит чуточку рискнуть? Ряд машин вновь двинулся, на этот раз со скоростью улитки.

Люси вновь побежала: теперь она различала худенькую фигурку Аарона, который стоял на краю воронки, ведущей в песок. Туда же двигались и машины.

Глядя, как они приближаются, Аарон прекратил их звать и начал отходить по склону воронки. Нужды ждать дольше не было, они наверняка пойдут следом. Его босые ноги почти не оставляли отпечатков в песке насыпи, уводящей его от всех безумств этого мира. В земной тени в глубине осыпи он видел свою семью — они улыбались и приветствовали его.

— Он уходит туда, — сказал Дэвидсон.

— Отправимся за этим маленьким ублюдком, — сказал Юджин. — Может, парень не знает, что делает. И давай-ка посветим на него.

Огни фар осветили Аарона. Его одежда была в лохмотьях, а грудь вздымалась от волнения.

Чуть правее этого склона Люси наблюдала, как головная машина наехала на край воронки и последовала за мальчиком вниз, в…

— Нет, — сказала она себе, — не надо.

Дэвидсон неожиданно почувствовал страх. Он начал тормозить машину.

— Давай-ка, парень! — Юджин вновь уткнул винтовку ему в ширинку. — Мы загнали их в угол. Мы распотрошим все их проклятое гнездо. Малый привел нас прямо туда.

Теперь все машины скользили по склону вслед за лидером, их колеса вязли в песке.

Аарон обернулся. За его спиной, освещенные лишь светом, исходящим от собственных тел, стояли демоны — огромные, невероятные геометрические формы. В телах его отцов присутствовали все атрибуты Люцифера. Необычная анатомия, головы, которые могут лишь присниться в кошмарах, чешуя, клыки, когти, кожистые складки.

Юджин велел конвою остановиться, выбрался из машины и пошёл к Аарону.

— Спасибо, малый, — сказал он. — Иди сюда, теперь мы присмотрим за тобой. Мы достали их. Ты в безопасности.

Аарон, не понимая, уставился на своего отца. За Юджином из грузовиков уже выгружалась армия с оружием наготове — базука, винтовка, гранаты.

— Иди к папе, малый, — настойчиво сказал Юджин.

Аарон не двигался, так что Юджин продвинулся к нему еще на несколько ярдов вниз. Дэвидсон тоже вылез из машины, его трясло.

— Может, вы положили бы винтовку. Может, он напуган, — предложил он.

Юджин хмыкнул и чуть опустил ствол винтовки.

— Ты в безопасности, — обратился к Аарону Дэвидсон. — Все в порядке.

— Иди к нам парень. Медленно.

Лицо Аарона вспыхнуло. Даже в смутном свете горящих на касках фонарей было видно, что оно меняет цвет. Его щеки вздулись, точно воздушные шары, кожа на лбу зашевелилась, точно под ней было полно личинок. Голова его, казалось, потеряла твердые очертания, стала растекаться, расцветая и опадая, точно облако, и вся его мальчишеская, человеческая личина сползала, тогда как в облике начала проступать невообразимая форма его отцов.

И в тот момент, когда Аарон принял облик сына своих отцов, почва на склоне начала размягчаться. Первым это почувствовал Дэвидсон — легкое изменение в текстуре песка: медленно, но непреклонно он начал приобретать иное свойство.

Юджину только оставалось наблюдать за превращением Аарона: теперь все его тело колебалось от изменений, живот его увеличился и из него выступали иглы, которые немедленно превратились в дюжину суставчатых ног; изменения были потрясающими в их сложности, и сквозь облик мальчика проступило иное великолепие.

Без предупреждения Юджин поднял винтовку и выстрелил в своего сына.

Пуля поразила мальчика-демона прямо в лицо. Аарон упал на спину, но превращение продолжало идти своим чередом даже в его крови, поток которой был частично алым, частично серебряным и изливался из ран на полужидкую землю.

Геометрические формы выдвинулись из своих темных укрытий, чтобы помочь ребенку. Их завершенные тела были сглажены светом налобных фонарей, но как только они появились, они вновь начали меняться: их тела вытянулись в своей скорби, а из глоток вырвался траурный вопль.

Юджин поднял винтовку во второй раз.

Он поимел их… О, Боже, он поимел их! Грязные, вонючие, безликие мудаки.

Но грязь под его ногами была, как расплавленный асфальт, она охватила его ноги, и, когда он стрелял, он потерял равновесие. Он позвал на помощь, но Дэвидсон уже пятился назад, скользя по склону и проигрывая эту битву со скользким песком. Вся остальная армия попала в ту же ловушку, так как песок вокруг них потек и липкая грязь поволокла их вниз по склону.

Демоны ушли: пропали во тьме, их стенания заглохли.

Юджин упал на спину в зыбучий песок, сделав два совершенно бесполезных выстрела в сторону Ааронова тела. Он извивался, как боровок с перерезанным горлом, и при каждой судороге его тело погружалось все глубже. Когда его лицо уже исчезало в грязи, он натолкнулся взглядом на Люси, которая стояла на краю склона и глядела на тело Аарона. Потом песок заслонил от него ее лицо и поглотил его.

Пустыня накрывала их со скоростью молнии.

Два или три автомобиля уже полностью ушли в песок, а прилив зыбучих песков, поднимаясь вверх по склону, накрывал отдельных беглецов. Крики о помощи превратился в кашляющие звуки, потом захлебнулись, и настало молчание — рты у всех были забиты пустыней. Кто-то стрелял, в истерической попытке пытаясь остановить поток, но он быстро захлестнул оставшихся. Даже Элеоноре Кукер не удалось выбраться: она боролась, опираясь на тело одного из полицейских, погружая его все глубже в песок в отчаянной попытке вырваться из этой глотки.

Теперь вокруг стоял вселенский вой: мужчины в панике цеплялись друг за друга в поисках поддержки, отчаянно пытаясь удержать свои головы на поверхности зыбучих песков.

Дэвидсон был затянут по пояс. Земля, поглотившая его нижнюю половину, была горячей и странно влекущей. Это интимное прикосновение вызвало у него эрекцию. В нескольких ярдах за его спиной полицейский выкрикивал проклятия небесам по мере того, как пустыня пожирала его. Еще дальше виднелось выступающее из песка лицо — точно живая маска, припорошенная землей. Вон там, поблизости, виднелась рука, она тонула, все еще шевелясь; пара толстых ягодиц торчала из этого песчаного моря, точно два арбуза, — последнее прости.

Люси сделала шаг назад, когда зыбучий песок чуть поднялся над краями воронки, но не коснулся ее ног. Он и не ушел обратно, как это сделал бы морской прилив.

Нет, он застывал, сковывая свои живые трофеи, точно попавших в янтарь мух. С губ каждого человека, кто еще мог дышать, сорвался еще один вопль ужаса, когда они почувствовали, как полужидкая опора застывает вокруг их дергающихся конечностей.

Дэвидсон увидел зарытую по грудь Элеонору Кукер. Слезы текли у нее по щекам, она плакала, как маленькая девочка. Он испуганно подумал о себе, о востоке, о Барбаре — о детях он вообще не думал.

К этому времени люди, чьи лица были погребены, но конечности или части тел торчали на поверхности, уже умерли от удушья. Выжили лишь Элеонора Кукер, Дэвидсон и еще два человека. Один был замкнут в земле по подбородок, Элеонора застыла так, что ее грудь лежала на песке а руки бессильно колотили по земле, которая крепко удерживала ее. Самого Дэвидсона сковало по пояс. И что самое ужасное, последнюю жертву засыпало так, что был виден только нос и рот. Голова его была запрокинута и глаза засыпаны песком, но он все еще дышал, все еще кричал.

Элеонора Кукер скребла по земле обломанными ногтями, но это не был податливый песок. Почва не двигалась.

— Помоги мне, — потребовала она у Люси, ее руки кровоточили.

Две женщины уставились друг на друга.

— Господи Боже! — завопил Рот.

Голова молчала: по его мутному взгляду было ясно, что он потерял рассудок.

— Пожалуйста, помоги! — молил торс Дэвидсона. — Приведи помощь!

Люси кивнула.

— Иди! — потребовала Элеонора. — Иди!

Люси покорно подчинилась. На востоке уже начинало светать. Воздух скоро накалится. В Велкаме, три часа пешей ходьбы отсюда, она найдет только стариков, перепуганных женщин и детей. Раздобыть помощь можно только миль за пятьдесят отсюда. Даже если предположить, что она найдет дорогу обратно. Даже если предположить, что она не ляжет на песок и не умрет от истощения.

К тому времени, как она приведет помощь к женщине, Торсу, Голове и Рту, уже будет полдень. К тому времени пустыня как следует поработает над ними. Солнце испечет их мозги, в их волосах поселятся змеи, личинки будут выглядывать из их беспомощных глаз.

Она вновь оглянулась на их скученные тела, такие маленькие под этим рассветным небом. Словно точки и запятые человеческой боли на этой белой простыне песка. Ей не хотелось думать о том пере, которое вписало их сюда. Об этом она подумает завтра.

Спустя миг, она побежала.

Новое убийство на улице Морг

Зима, подумал Луис, время года не для стариков. Снег, который лежал на улицах Парижа слоем толщиной в пять сантиметров, казалось, проморозил его до костей. То, что доставляло ему радость в детстве, теперь обернулось проклятием. Он ненавидел снег всем сердцем, ненавидел детей, играющих в снежки (вопли, тумаки, слезы), ненавидел молодых влюбленных, пытающихся затеряться в метели (вопли, поцелуи, слезы). Все это было неудобно и утомительно, и он хотел бы оказаться в Форте Ладердейле, где, должно быть, сияло солнце.

Но телеграмма Катерины, хоть и путаная, однако же требовала его срочного присутствия, а узы их дружбы оставались крепкими по крайней мере лет пятьдесят. Он был здесь ради нее и ради ее брата Филиппа. Глупо жаловаться на то, что твоя шкура слишком тонка, чтобы противостоять этой ледяной руке. Он здесь ради того, что прошло, и если бы Париж горел, приехал бы так же быстро и так же охотно.

Помимо этого, Париж был городом его матери. Она родилась на бульваре Дидро; в это время Париж еще не пощипали все эти свободомыслящие архитекторы и службы социального планирования. Теперь, каждый раз, когда Луис попадал в Париж, он ощущал, что декорации меняются. Хотя в последнее время не так интенсивно, отметил он. Экономический застой в Европе немного поубавил пыла бульдозерам правительства. Но все же год за годом исчезало все больше великолепных зданий. Иногда исчезали и сравнивались с землей целые улицы.

Даже улица Морг.

Конечно, можно было усомниться в том, что эта прославленная улица всегда существовала именно там, где написано, но с течением времени Луис видел все меньше и меньше смысла в разделении правды и вымысла. Это очень важно для молодых людей, которые хотят совладать с жизнью. А для старика (Луису было семьдесят три) разница была чисто академической. Какая разница, что правда, а что выдумка, что было на самом деле, а что — нет. В его голове все это, вся полуправда и правда, слились в одну протяженность личной истории.

Может быть, улица Морг и существовала, как ее описал Эдгар Аллан По в своем бессмертном рассказе, а может, это — выдумка чистейшей воды.

Как бы то ни было, знаменитую улицу теперь нельзя было отыскать на карте Парижа.

Возможно, Луис был слегка разочарован, не найдя улицы Морг. В конце концов, это же часть его наследства. Если все те истории, которые ему рассказали, когда он был еще мальчиком, были правдивы, события, описанные в рассказе «Убийство на улице Морг», были пересказаны Эдгару Аллану По бабушкой Луиса. Мать его гордилась тем, что ее отец встречался с По во время путешествия по Америке. Очевидно, его дедушка был кем-то вроде вечного странника и очень расстраивался, если раз в неделю не оказывался в совершенно новом месте. А зимой 1835 года он был в Ричмонде, Виржиния. Это была суровая зима, вероятно, похожая на эту, от которой сейчас страдал он сам, и однажды вечером его дедушка укрылся от метели в баре Ричмонда. Там, пока за окнами выла вьюга, он познакомился с маленьким, смуглым, меланхоличным молодым человеком по имени Эдди. Он был чем-то вроде местной знаменитости, поскольку написал сказку, которая выиграла конкурс, устроенный «Воскресной газетой Балтимора». Сказка называлась «Послание, найденное в бутылке», а молодой человек звался Эдгар Аллан По.

Они вдвоем провели тот вечер за выпивкой, и, как гласит семейная легенда. По мягко наталкивал дедушку Луиса на всякие фантастические, оккультные и ужасные истории. Умудренный путешественник был рад услужить, подбрасывая фрагменты сомнительных историй, которые потом писатель превратил в «Тайну Мари Роже» и «Убийство на улице Морг». В обоих этих рассказах, помимо всяких зверств, блеснул причудливый гений Августа Дюпена.

С. Август Дюпен, с точки зрения По, был совершенным детективом: спокойным, рациональным и необычайно восприимчивым. Рассказы, в которых он фигурировал, получили широкую известность, и благодаря им Дюпен стал вымышленной знаменитостью, хотя на самом деле, чего не знал в Америке никто, Дюпен был вполне реальным лицом.

Он был братом дедушки Луиса. Так что дядю Луиса звали С. Август Дюпен.

И его величайшее дело — убийство на улице Морг, — тоже основывалось на фактах. Ужасы, которые описывались в истории, и в самом деле имели место. Две женщины действительно были жестоко убиты на улице Морг. Ими были, как написал По, мадам Леспань и ее дочь, мадемуазель Камилла Леспань. Обе женщины обладали хорошей репутацией и вели спокойную, интересную жизнь. И было ужасно, что их жизнь так жестоко оборвалась. Тело дочери было засунуто в дымоход, тело матери обнаружено во дворе дома, ее горло было так страшно перерезано, что голова практически отделилась от тела. Никакого явного мотива для этих убийств обнаружено не было, и тайна усугублялась еще и тем, что обитатели дома слышали голос убийцы, говорящего на различных языках. Француз был уверен, что этот голос говорил по-испански, англичанин услышал немецкий, датчанин подумал, что говорил француз. Во время расследования Дюпен установил, что ни один из свидетелей не говорил на том языке, который, как они утверждали, они слышали из уст невидимого убийцы. Он заключил, что этот язык вообще не был языком, но бессмысленным набором звуков животного.

На самом деле это была обезьяна, чудовищный орангутанг с Восточных Индийских островов. Его коричневая шерсть была обнаружена в горсти у мадам Леспань. Только его сила и ловкость помогли ему так ужасно спрятать тело мадемуазель Леспань. Зверь, принадлежавший мальтийскому матросу, убежал и учинил разгром в окровавленной квартире на улице Морг.

Таков был костяк истории.

Правдивая или нет, но она почему-то романтически влекла к себе Луиса. Ему нравилось думать, что брат его дедушки логически распутал всю эту тайну, не обращая внимания на ужас, овладевший остальными. Ему нравилось это истинно европейское спокойствие, принадлежность к утраченной эпохе, когда еще ценился свет разума, а самым страшным ужасом был дикий зверь, сжимающий в лапе опасную бритву.

Теперь же, в последней четверти двадцатого столетия, совершались гораздо более страшные злодеяния, и все — человеческими существами. Бедный орангутанг изучался антропологами, которые обнаружили, что животное это является абсолютно травоядным, спокойным и рассудительным. Настоящие чудовища были гораздо менее очевидны и обладали гораздо большей силой и властью. Их оружие заставляло опасную бритву выглядеть просто жалкой, их преступления были огромны. Некоторым образом Луис был почти рад, что стар и скоро покинет это столетие. Да, этот снег заморозил его до костей. Да, ничто не пробудит его желания, даже если он увидит молоденькую девушку с лицом богини. Да, он ощущает себя скорее наблюдателем, чем участником событий.

Но ведь не всегда так было.

В 1937 году в той же комнате номер одиннадцать отеля Бурбонов, где он сидел теперь, он участвовал во многом. Париж тогда все еще был городом удовольствий, не обращающим внимания на растущие слухи о войне и сохраняющим, невзирая на суровое время, атмосферу прелестной наивности. Тогда они были беззаботны в прямом и в переносном смысле, а жизнь их была словно бесконечное удовольствие.

Разумеется, на самом деле это было не так. Их жизнь не была ни безупречной, ни бесконечной. Но казалось, что какое-то время — лето, месяц, день — ничто не изменится в этом мире.

Через пять лет Париж охватит пожаром, и мимолетное чувство вины, которое и было настоящей невинностью, исчезнет навсегда. Они провели множество чудных дней (и ночей) в этом номере, который сейчас занимал Луис; когда он думал об этом, казалось, от ощущения потери у него начинает болеть желудок.

Мысли его вернулись к более свежим событиям. К нью-йоркской выставке, на которой серия его картин, посвященная трагедии Европы, имела блестящий успех среди критиков. В семьдесят три года Луис Фокс стал известным человеком. В каждом художественном обозрении появлялись статьи про него. Почитатели и покупатели вырастали как грибы за одну ночь — они жаждали приобрести его работы, поговорить с ним, пожать ему руку. Разумеется, все это было слишком поздно. Расцвет его творчества был давно позади, и пять лет назад он навсегда отложил кисти. Теперь, когда он был всего лишь зрителем, его триумф среди критиков казался пародийным — он наблюдал весь этот цирк на расстоянии, и его все сильнее охватывало чувство раздражения.

Когда из Парижа пришла телеграмма, моля его о помощи, он был более чем рад выскользнуть из кольца идиотов, в восхищении таращивших на него глаза.

Теперь он ждал в темнеющем гостиничном номере, глядя на неторопливый поток машин через мост Луи-Филиппа — усталые парижане начали возвращаться домой сквозь снежные заносы. Гудели сигналы автомобилей, которые чихали и кашляли, а желтые противотуманные фары цепочкой огоньков тянулись вдоль моста.

Катерины все еще не было.

Снег, который большую часть дня нависал над городом, начал падать вновь, с шорохом скользя по оконному стеклу. Движение перетекало через Сену, Сена текла под потоком машин, темнело. Наконец за дверью он услышал шаги и перешептывание с консьержкой.

Это была Катерина. Наконец это была Катерина.

Он поднялся и встал у двери, воображая, как она отворяется, до того, как она действительно отворилась, воображая ее фигуру в дверном проеме.

— Луис, дорогой мой…

Она улыбнулась ему — бледная улыбка на еще более бледном лице. Она выглядела старше, чем он ожидал. Сколько лет прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз? Четыре или пять? Аромат ее духов был все тот же, и это постоянство каким-то образом успокоило Луиса. Он легко поцеловал ее в щеку.

— Хорошо выглядишь, — солгал он.

— Да нет же, — ответила она. — Если бы я хорошо выглядела, это было бы оскорбительно для Филиппа. Как я могу хорошо выглядеть, когда у него такая беда? — Она говорила так же резко и жестко, как всегда.

Она была старше его на три года, но держала себя так, словно учитель с непослушным ребенком. Так было всегда: это был ее способ выражать свою привязанность.

— Что за неприятности у Филиппа?

— Он обвиняется в…

Она заколебалась, ее веки дрогнули.

— В убийстве.

Луис хотел рассмеяться, сама мысль об этом была нелепой. Филиппу было семьдесят девять лет, и он был кроток, как ягненок.

Она сидела около окна, глядя на Сену. Под мостом проплывали маленькие серые льдинки, они покачивались и сталкивались в течении. Вода выглядела неживой, точно ее горечь могла намертво перехватить горло.

— И все же это правда, Луис. Я не могла рассказать этого в телеграмме, понимаешь? Я должна сказать это сама. Убийство. Он обвиняется в убийстве.

— Кого?

— Девушки, разумеется. Одной из своих симпатий.

— Все еще держится, а?

— Помнишь, он обычно шутил, что умрет на женщине?

Луис слегка кивнул.

— Ей было девятнадцать. Натали Перес. Довольно воспитанная девочка. И милая. Длинные рыжие волосы. Помнишь, как Филипп любил рыжих?

— Девятнадцать? Он крутит с девятнадцатилетками?

Она не ответила. Луис сел, зная, что его ходьба по комнате раздражает ее. В профиль она все еще была прекрасна, а желто-голубой свет, лившийся из окна, смягчал линии ее лица, магически вызывая то, что было пятьдесят лет назад.

— Где он?

— Его заперли. Они говорят, он опасен. Говорят, он может еще раз убить.

Луис покачал головой. Виски его болели, эта боль пройдет, стоит лишь ему закрыть глаза.

— Ему нужно повидаться с тобой. Очень.

Но может, его желание заснуть — это всего-навсего попытка побега? Тут происходило что-то, в чем даже ему придется быть участником, а не зрителем.

* * *

Филипп Лаборто уставился на Луиса через голый, поцарапанный стол, лицо у Филиппа было растерянным и усталым. Они лишь пожали друг другу руки — все остальные физические контакты были строго запрещены.

— Я в отчаянии, — сказал он. — Она мертва. Моя Натали мертва.

— Расскажи мне, что произошло.

— У меня есть маленькая квартирка на Монмартре. На улице Мортир. На самом деле, это просто комната, чтобы принимать знакомых. Катерина держит наш одиннадцатый номер в таком порядке, что мужчине там просто некуда себя девать. Обычно Натали проводила там со мной много времени, все в доме ее знают. Она была такая жизнерадостная, такая красивая. Она занималась, чтобы поступить в медицинскую школу. Умница. И она любила меня.

Филипп был все еще красив. Фактически, его элегантный облик, его чуть ли не фатоватое лицо, его мягкое обаяние ничуть не пострадали от времени. Словно вернулись старые деньки.

— Я вышел утром в кондитерскую. А когда я вернулся…

С минуту он не мог говорить.

— Луис…

Его глаза наполнились слезами. Ему было неловко, что его губы подвели его, отказываясь произносить слова.

— Не… — начал Луис.

— Я хочу рассказать тебе, Луис. Я хочу, чтобы ты знал, чтобы ты увидел ее так же, как ее увидел я, — так, чтобы ты знал, что это за… что за… дела происходят в мире.

Слезы бежали по его лицу двумя ручейками. Он схватил Луиса за руку с такой силой, что она заболела.

— Она была вся покрыта кровью. Вся в ранах. Кожа сорвана… волосы сорваны. Ее язык был на подушке, Луис, представляешь? Она от ужаса откусила его. И ее глаза, они буквально плавали в крови, точно она плакала кровавыми слезами. А ведь она была чудом природы, Луис. Она была прекрасна.

— Хватит.

— Я хочу умереть, Луис.

— Нет.

— Я больше не хочу жить. Зачем?

— Они не докажут твоей вины.

— Мне все равно, Луис. Ты должен приглядеть за Катериной. Я читал про выставку…

Он почти улыбнулся.

— Так здорово. Мы всегда говорили, помнишь, перед войной, что ты будешь знаменит. Я…

Улыбка исчезла.

— …тоже стал известен. Они теперь говорят про меня ужасные вещи, там, в газетах. Старик связался с девочкой, понимаешь, это меня не очень-то хорошо характеризует. Они наверное думают, что я потерял контроль над собой, потому что не смог справиться с ней. Вот что они думают, я уверен. — Он запнулся, потом продолжал снова. — Ты должен присмотреть за Катериной. Деньги у нее есть, а друзей нет. Она слишком сдержанная, понимаешь ли. Глубоко внутри у нее какое-то горе, так что люди неловко себя с ней чувствуют. Ты должен остаться с ней.

— Я останусь.

— Я знаю, я знаю. Вот поэтому я и смогу совершенно спокойно…

— Нет, Филипп.

— Совершенно спокойно умереть. Больше нам ничего не остается, Луис. Мир слишком суров к нам.

Луис вспомнил о снеге, о плывущих по Сене льдинах и подумал, что в этом есть какой-то смысл.

* * *

Офицер, расследующий дело, не выразил желания помочь, хоть Луис представился как родственник знаменитого детектива Дюпена. Презрение Луиса к этому одетому в синтетику хорьку, сидящему в своей конторской вонючей норе, заставило весь разговор буквально трещать от подавленного раздражения.

— Ваш друг, — сказал инспектор, обкусывая заусеницу на большом пальце, — убийца, месье Фокс. Все очень просто, факты свидетельствуют против него.

— Я не могу этому поверить.

— Вы можете верить во что вам угодно, это ваше право. У нас есть все необходимые доказательства, чтобы осудить Филиппа Лаборто за убийство первой степени. Это было хладнокровное убийство, и он ответит за него в полном соответствии с законом. Это я вам обещаю.

— Какие показания свидетельствуют против него?

— Месье Фокс, я вовсе не обязан быть с вами откровенным. Какие бы ни были доказательства, это целиком наше дело. Достаточно сказать, что ни одно лицо не было замечено в доме за то время, которое обвиняемый, по его утверждению, провел в какой-то вымышленной кондитерской. В довершение ко всему в комнату, где была найдена покойная, можно проникнуть только с парадного хода…

— А как насчет окна?

— Под ним гладкая стена, три пролета. Только акробат смог бы преодолеть ее.

— А состояние тела?

Инспектор скорчил рожу. Омерзительную.

— Ужасное. Кожа и мышцы просто стянуты с костей. Весь позвоночник разворочен. Кровь. Много крови.

— Филиппу семьдесят.

— Так что?

— Старик не смог бы…

— В других отношениях, — прервал его инспектор, — он оказался вполне способным, не так ли? Любовник, а? Страстный любовник, на это-то он был способен.

— А какой, по-вашему, у него был мотив?

Рот инспектора скривился, глаза выпучились, он ударил себя в грудь.

— Человеческое сердце такая загадка, не правда ли? — сказал он, точно отказываясь искать причины делам сердечным, и, чтобы подчеркнуть окончательность своих слов, он встал, чтобы проводить Луиса до двери.

— Мерси, месье Фокс. Я понимаю ваше смущение. Но вы только зря теряете время. Убийство есть убийство. Тут все происходит по-настоящему, не то что на ваших картинках.

Он увидал удивление на лице Луиса.

— О! Я не настолько нецивилизован, чтобы не слышать о вас, месье Фокс. Но я прошу вас, занимайтесь своими выдумками так, как можете, это — ваш дар. Мой — это исследовать истину.

Луис не мог больше выносить этого хорька.

— Истину? — фыркнул он инспектору. — Вы не узнаете истину, даже если наступите на нее.

Хорек выглядел так, словно наступил на дохлую рыбу. Это был очень маленький реванш, но после него целых пять минут Луис чувствовал себя лучше.

* * *

Дом на улице Мортир был в неважном состоянии, и Луис ощущал запах гнили, пока карабкался по лестнице на третий этаж. Вслед ему отворялись двери, и любопытные перешептывания ползли ему вслед, но никто не попытался остановить его. Комната, где все это случилось, была заперта. Это рассердило Луиса, хотя он не был уверен, что обследование комнаты поможет разобраться в деле Филиппа. Он раздраженно спустился по лестнице вниз, в горьковатый уличный воздух.

Катерина вернулась в отель Бурбонов. Как только Луис увидел ее, он понял, что услышит что-то новое. Ее седые волосы не были стянуты в привычный пучок, но свободно лежали по плечам. В электрическом свете лицо ее приобрело болезненный серо-желтый оттенок. Она дрожала даже в застоявшемся воздухе прогретых центральным отоплением комнат.

— Что произошло? — спросил он.

— Я ходила в квартирку Филиппа.

— Я тоже. Она заперта.

— У меня ключ, запасной ключ Филиппа. Я просто хотела собрать для него сменную одежду.

Луис кивнул.

— И что?

— Там был кто-то еще.

— Полиция?

— Нет.

— Кто же?

— Я не могла разглядеть. Не знаю точно. Он был одет в просторное пальто, на лицо повязан шарф. Шляпа. Перчатки…

Она помолчала.

— …В руке у него была бритва, Луис.

— Бритва?

— Опасная бритва. Как у парикмахера.

Что-то проплыло в глубине сознания Луиса. Опасная бритва, человек, одетый так, чтобы его никто не мог узнать.

— Я испугалась.

— Он сделал тебе больно?

Она покачала головой.

— Я закричала, и он убежал.

— Он тебе что-нибудь сказал?

— Нет.

— Может, это друг Филиппа?

— Я знаю друзей Филиппа.

— Может, друг девушки? Или брат?

— Может быть. Но…

— Что?

— В нем было что-то странное. Он был надушен, прямо-таки вонял духами, и он ходил такими семенящими шажками при том, что был таким огромным.

Луис обнял ее.

— Кто бы он ни был, ты напугала его. Ты не должна туда больше ходить. Если нам нужно собрать для Филиппа одежду, я с радостью пойду туда сам.

— Спасибо. Я чувствую себя дурой: может, он просто случайно туда вошел. Просто поглядеть на комнату, где произошло убийство. Люди делают так, верно ведь? Из какого-то ужасного любопытства…

— Я завтра поговорю с Хорьком.

— Хорьком?

— Инспектором Маре. Пусть обыщет помещение.

— Ты видел Филиппа?

— Да.

— Как он? Ничего?

Несколько мгновений Луис не отвечал.

— Он хочет умереть, Катерина. Он уже сдался, не дожидаясь суда.

— Но он же ничего не сделал.

— Мы не можем это доказать.

— Ты всегда так гордился своим предком. Ты был в восторге от Дюпена. Докажи это.

— И с чего начать?

— Поговори с кем-то из его друзей, Луис. Пожалуйста! Может, у женщины были враги.

* * *

Жак Солель уставился на Луиса через круглые толстые очки, его радужные оболочки казались огромными и деформированными из-за этих стекол. Он уже выпил слишком много коньяка.

— Никаких врагов у нее не было, — сказал он. — Только не у нее. Ну, может быть, несколько женщин, которые завидовали ее красоте.

Луис крутил в руках кусочек сахара в обертке, который ему выдали вместе с кофе. Пока Солель был пьян, от него можно было получить кое-какую информацию, но странно, что Катерина описала этого коротышку, сидящего напротив него, как самого близкого друга Филиппа.

— Вы думаете, что Филипп убил ее?

Солель оттопырил губы.

— Кто знает?

— Что вы имеете в виду? По-вашему как?

— О! Он мой друг. Если бы я знал, кто убил ее, я бы сказал об этом.

Это было похоже на правду. Может, коротышка просто топит в коньяке свои печали?

— Он был джентльменом… — сказал Солель, рассеянно блуждая глазами по улице. Через запотевшее окно кафе можно было видеть, как парижане храбро борются с очередной яростной метелью, тщетно стараясь сохранить свою осанку и свое достоинство в зубах бури.

— Джентльменом… — снова повторил он.

— А девушка?

— Она была прелестна, и он был влюблен в нее. Конечно, у нее были и другие поклонники. Женщины ее типа…

— Ревнивые поклонники?

— Кто знает?

Опять: кто знает? Все повисло в воздухе, точно пожатие плечами. Кто знает… кто знает… Луис начал понимать страсть инспектора к истине. Потому что впервые за десять лет он поставил себе жизненную цель: пробиться через все эти, висящие в воздухе, безразличные «кто знает?» и выяснить, что же случилось в комнате на улице Мортир. Не приблизительно, не с художественной точки зрения, но истину, полную, непререкаемую истину.

— Вы не помните никакого конкретного человека, который ухаживал бы за ней? — спросил он.

Солель усмехнулся. В его нижней челюсти торчало только два зуба.

— О, да. Был один.

— Кто?

— Я так и не узнал его имени. Крупный мужчина: я видел его вне дома три или четыре раза. Хоть от него так пахло, что можно было подумать…

По его выражению лица можно было безошибочно понять, что этот мужчина был гомосексуалистом. Поднятые брови и оттопыренные губы делали его вид двусмысленным даже под этими мощными линзами.

— От него как-то пахло?

— О, да.

— Чем?

— Духами, Луис. Духами.

Где-то в Париже был человек, который знал эту девушку, возлюбленную Филиппа. Он не смог совладать со своим ревнивым гневом. В приступе такого неконтролируемого гнева он ворвался в квартиру Филиппа и разделался с девушкой. Похоже, все было ясно.

Где-то в Париже.

— Еще коньяку?

Солель покачал головой.

— Мне и так уже плохо, — сказал он.

Луис подозвал официанта, и в это время его взгляд упал на вырезку из газеты, прикрепленную над стойкой бара. Солель проследил за его взглядом.

— Филиппу нравились эти картинки, — сказал он.

Луис поднялся.

— Он иногда приходил сюда, чтобы поглядеть на них.

Вырезки были старыми, пожелтевшими от времени. Некоторые из них представляли чисто местный интерес: количество шаровых молний, которые наблюдали на близлежащих улицах; о мальчике двух лет, который обгорел до смерти в своей кроватке; о сбежавшей пуме; неопубликованный манускрипт Рэмбо; подробности авиакатастрофы в аэропорту Орлеана (с фотографией). Но были и другие вырезки, некоторые были совсем старые: зверства, странные убийства, ритуальные изнасилования, реклама «Фантомаса» и «Красотки и Чудовища». И почти похороненная под этой кипой черно-белая фотография, настолько странная, что, казалось, она вышла из-под руки Макса Эрнста — полукольцо хорошо одетых господ, многие из них с густыми усами, столь популярными в конце прошлого века, сгрудились вокруг огромного, кровоточащего тела человекообразной обезьяны. Лица на фотографии выражали охотничью гордость, полную власть над мертвым зверем, который, как подумал Луис, был гориллой. Его запрокинутая голова в смерти казалась почти благородной, надбровья выступали и были покрыты шерстью, челюсть, невзирая на ужасную рану, была опушена патрицианской бородкой, закатившиеся глаза, казалось, выражали презрение ко всему этому безжалостному миру. Они, эти выкаченные глаза, напомнили Луису Хорька в своей норе-конторе, бьющего себя в грудь.

«Человеческое сердце».

Жалкое зрелище.

— Что это? — спросил он прыщавого бармена, показывая на фотографию мертвой гориллы.

Ответом ему было пожатие плеч: безразличие к судьбе людей и человекообразных обезьян.

— Кто знает? — сказал Солель за его спиной. — Кто знает?

* * *

Это не была человекообразная обезьяна из рассказа По, уж это наверняка. Рассказ был написан в 1835 году, фотография сделана позже. Кроме того, человекообразная обезьяна на фотографии была без всяких сомнений гориллой.

Что же, история повторилась? Неужели другая обезьяна, другого вида, но тем не менее человекообразная, потерялась на улицах Парижа на пороге нашего века?

А если это так, то история с человекообразной обезьяной может повторяться… почему бы не дважды?

Когда Луис шел морозной ночью в свой номер в отеле Бурбонов, его все больше привлекал этот образ повторяющихся событий, его скрытая симметрия. Возможно ли, что он, внучатый племянник С. Августа Дюпена, оказался участником еще одного такого события, в чем-то схожего с первым?

Ключ от комнаты Филиппа на улице Мортир казался ледяным в руке, и хотя уже близилась полночь, он не смог удержаться и свернул с моста на Севастопольский бульвар, потом на запад — на бульвар Бон-Нувель и на север — на Пляс-Пигаль. Это была долгая, утомительная прогулка, но он чувствовал, что ему необходим холодный воздух, чтобы его голова оставалась ясной и неподвластной эмоциям. Так что до улицы Мортир он добрался лишь через полтора часа.

Это была ночь с субботы на воскресенье, так что из многих комнат доносился шум. Луис поднялся на два пролета наверх так тихо, как только смог, сумерки скрывали его присутствие. Ключ легко повернулся в замке, и дверь отворилась.

Комнату освещали огни с улицы. Кровать, которая занимала в комнате основное место, была неубрана. Должно быть, простыни и одеяло унесли в лабораторию для судебной экспертизы. Пятна крови на матрасе в сумерках казались черничного цвета. Других свидетельств преступления в комнате не было.

Луис подошел к выключателю и нажал на него. Ничего не произошло. Он зашел в комнату подальше и уставился на светильник. Лампочка была разбита вдребезги.

Он подумал о том, чтобы уйти отсюда, оставить эту темную комнату и вернуться утром, когда теней тут будет поменьше. Но пока он стоял под разбитой лампочкой, глаза его немного привыкли к темноте, и он начал различать большой закрытый шкаф тикового дерева у дальней стены. Разумеется, чтобы собрать одежду Филиппа много времени не уйдет. Иначе ему придется возвращаться на следующий день, проделывать еще один долгий путь по снегу. Лучше сделать это сейчас и поберечь свои кости.

Комната была большая, и в ней еще царил беспорядок, оставленный полицией. Пока Луис прокладывал себе дорогу к шкафу, он спотыкался то об опрокинутую лампу, то о разбитую вазу. На втором этаже под ним вопли и визг какой-то удавшейся вечеринки заглушали весь производимый им шум. Это была оргия или драка? Шум с успехом мог относиться и к тому, и к другому.

Он открыл верхний ящик комода, потянул его на себя, и тот внезапно вывалился, открыв взору все пристрастие Филиппа к мелким удобствам: чистые тонкие рубашки, пара носков, носовые платки с инициалами, — все отглажено и надушено.

Он чихнул. Холодная погода усилила хрипы в груди и выделение слизи в носовых пазухах. Носовой платок был у него в руке, и он высморкался, прочищая заложенные ноздри. И тут впервые до него дошел запах этой комнаты.

Над запахами сырости и увядших растений преобладал один сильный запах. Духи, всепроникающий запах духов.

Он резко повернулся в темной комнате, услышав, как хрустнули его собственные суставы, и взгляд его упал на какую-то тень за кроватью. Огромную тень, которая все росла и росла.

Это был он, незнакомец с бритвой. Он прятался здесь, ожидая.

Странно, но Луис не испугался.

— Что ты здесь делаешь? — требовательно спросил он громким властным голосом.

Когда незнакомец поднялся из своего укромного места, его лицо попало в зыбкую полосу уличного освещения. Широкое, плоское лицо. Его глаза были глубоко посажены, но беззлобны, и он улыбался, улыбался Луису.

— Кто ты? — вновь спросил Луис.

Человек покачал головой, даже затрясся всем телом, его руки в перчатках прикрыли рот. Немой? Он тряс головой все более и более сильно, словно у него начинался припадок.

— С вами все в порядке?

Внезапно дрожь прекратилась, и Луис к своему удивлению увидел, что из глаз незнакомца на его плоские щеки и в заросли бороды текут крупные слезы.

Словно устыдившись такого проявления чувств, человек отвернулся от света, глухо всхлипнул и вышел. Луис последовал за ним, он был гораздо больше заинтересован, чем испуган.

— Погодите!

Человек уже наполовину спустился на площадку второго этажа; несмотря на свое сложение, он шел семенящими шажками.

— Пожалуйста, подождите, я хочу поговорить с вами!

Луис начал спускаться за ним по ступеням, но даже не начав преследование, он понял, что проиграл его. Суставы Луиса плохо гнулись из-за возраста и из-за холода, к тому же было поздно. Как мог он бежать за человеком, гораздо моложе себя, да еще по такому скользкому снегу? Он проследил незнакомца лишь до двери и смотрел, как тот убегает вниз по улице. Его походка была семенящей — точно такой, как говорила Катерина. Странная походка для такого крупного мужчины.

Запах его духов уже унес северо-западный ветер. Задыхаясь, Луис вновь поднялся по лестнице мимо шума вечеринки и собрал одежду для Филиппа.

* * *

На следующий день Париж был погружен в бурю беспрецедентной ярости. На призывы к мессе никто не откликнулся, никто не раскупал горячие воскресные круассаны, газеты на лотках газетчиков остались нечитанными. Лишь у нескольких человек хватило силы характера или потребности выйти на улицу, где завывал ветер. Остальные сидели у каминов, грели ноги и мечтали о весне.

Катерина хотела навестить Филиппа в тюрьме, но Луис настоял, что он пойдет один. Эта настойчивость была вызвана не только тем, что он пожалел ее, запретив тащиться в холодную погоду, нет, ему нужно было задать Филиппу кое-какие деликатные вопросы. После той встречи в комнате ночью он был уверен, что у Филиппа был соперник, возможно, соперник со склонностью к убийству. Похоже, что единственным способом спасти жизнь Филиппа было выследить этого человека. И если для этого нужно вторгнуться в сферу интимной жизни Филиппа, так что же! Но, конечно, этот разговор ни он, ни Филипп не хотели бы вести при Катерине.

Свежую одежду, которую принес Луис, обыскали, потом передали Филиппу, который принял ее с кивком благодарности.

— Прошлой ночью я ходил к тебе на квартиру, чтобы забрать оттуда это.

— О!

— Там, в комнате, уже был кто-то.

Мышцы челюстей Филиппа напряглись так, словно он плотно стиснул зубы. Он избегал глядеть Луису в глаза.

— Большой человек, с бородой. Ты его знаешь? Или о нем?

— Нет.

— Филипп…

— Нет!

— Тот же самый человек напал на Катерину, — сказал Луис.

— Что? — Филипп начал дрожать.

— С бритвой.

— Напал на нее? — спросил Филипп. — Ты уверен?

— Или собирался.

— Нет! Он никогда бы не прикоснулся к ней. Никогда.

— Кто это, Филипп? Ты знаешь?

— Скажи ей, чтобы она туда больше не приходила, Луис! — его глаза наполнились слезами. — Пожалуйста, Бога ради, пускай она туда больше не заходит. Скажешь? И ты тоже. Ты тоже не заходи.

— Кто это?

— Скажи ей.

— Я скажу. Но ты должен мне сказать, кто этот человек, Филипп.

— Ты не поймешь, Луис. Я и не ожидаю, что ты поймешь.

— Скажи мне, я хочу помочь.

— Просто позволь мне умереть.

— Кто это?

— Просто позволь мне умереть… Я хочу забыть, почему ты заставляешь меня вспоминать? Я хочу…

Он вновь поднял взгляд, глаза у него были налиты кровью и веки воспалены от слез, пролитых ночами. Но теперь казалось, что слез у него больше не осталось, а там, где раньше был честный страх смерти, жажда любви и жизни, — просто пустое, засушливое место. Взгляд Луиса встречался со взглядом, полным вселенского безразличия к тому, что будет дальше, к собственной безопасности, к чувствам.

— Она была плохой! — неожиданно воскликнул он.

Руки его были сжаты в кулаки. Никогда в жизни Луис не видел, чтобы Филипп сжимал кулаки.

Теперь же его ногти так вонзились в мягкую плоть ладони, что из-под них потекла кровь.

— Шлюха! — вновь сказал он, и его голос прозвучал слишком громко в этой маленькой камере.

— Потише! — сказал охранник.

— Шлюха! — На этот раз Филипп прошипел свои проклятия сквозь зубы, ощеренные, как у разозленного павиана.

Луис никак не мог найти смысла в этом превращении.

— Ты начал все это… — сказал Филипп, глядя прямо на Луиса, впервые за все время открыто встречаясь с ним взглядом. Это было горькое обвинение, хоть Луис и не понял его значения.

— Я?

— Со своими рассказами. Со своим проклятым Дюпеном.

— Дюпеном?

— Все это ложь, дурацкая ложь: женщины, убийство…

— Ты что, имеешь в виду рассказ про улицу Морг?

— Ты же так гордился этим, верно? Так вот, все это была дурацкая ложь, ни слова правды.

— И все же это было правдой.

— Нет. И никогда не было, Луис, просто рассказ, вот и все. Дюпен, улица Морг, убийства…

Голос его прервался, словно два последних слова он никак не мог выговорить.

— …человекообразная обезьяна.

Вот они, эти слова. Он произносил их с таким трудом, точно каждый звук вырезали у него из горла.

— Так что же насчет обезьяны?

— Это просто звери, Луис. Некоторые из них внушают жалость: цирковые животные. У них нет разума, они рождены, чтобы быть жертвами. Но есть и другие.

— Какие другие?

— Натали была шлюхой! — прокричал он снова.

Глаза его стали большими, как блюдца. Он ухватил Луиса за лацканы и начал трясти его. Все остальные в маленькой комнатке повернулись, чтобы посмотреть на двух стариков, сцепившихся через стол. Заключенные и их подружки усмехались, когда Филиппа оттаскивали от его старого друга, а слова все еще вылетали из его рта, пока он извивался в руках охранников:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха! — вот все, что он мог сказать, пока они волочили его обратно в камеру.

* * *

Катерина встретила Луиса у двери своей квартиры. Она тряслась и всхлипывала. Комната за ее спиной была разворочена.

Она вновь заплакала на его груди, пока он пробовал успокоить ее. Уже много лет прошло с тех пор, как он последний раз успокаивал женщину, и он забыл, как это делается. Вместо того, чтобы утешать ее, он раздражался сам, и она почувствовала это. Она освободилась из его объятий, словно так она чувствовала себя лучше.

— Он был здесь, — сказала она.

Ему не было нужды спрашивать кто. Незнакомец, слезливый незнакомец, таскающий за собой бритву.

— Что ему было нужно?

— Он все повторял мне «Филипп». Почти говорил, скорее даже мычал, и когда я не ответила, он просто разнес все — мебель, вазы. Он даже не искал ничего, просто хотел устроить разгром.

Именно это привело ее в ярость — бесполезность нападения.

Вся квартира была разгромлена. Луис бродил меж обломками фарфора и клочьями ткани, качая головой. В его мозгу была путаница плачущих лиц: Катерина, Филипп, незнакомец. Каждый в своем маленьком мирке, который, казалось, был разбит и покорежен. Каждый страдал, и все же источник этого страдания — сердце невозможно было обнаружить.

Только Филипп поднял обвиняющий палец на самого Луиса.

«Ты начал все это. — Разве это были не его слова? — Ты начал все это!»

Но как?

Луис стоял у окна. Три ячейки стекла были треснуты от ударов гардин, и ветер, залетевший в эти комнаты, заставлял стучать его зубы. Он поглядел через покрытые льдом воды Сены, и в этот момент его взгляд привлекло какое-то движение. Его желудок вывернуло наизнанку.

Незнакомец прижался лицом к стеклу, выражение его было диким. Одежды, в которые он всегда закутывался, сейчас были в беспорядке, и на лице его застыло выражение такого глубокого отчаяния, что оно казалось почти трагичным. Или скорее лицом актера, разыгрывающего сцену отчаяния из трагедии. Пока Луис смотрел на него, незнакомец прижал к окну руки в жесте, который, казалось, молил о прощении или понимании. Или о том и о другом.

Луис отпрянул. Это было уж слишком, чересчур. В следующий миг незнакомец уже брел через дворик прочь от комнат. Его семенящая походка сменилась длинными скачками. Луис издал долгий, долгий стон узнавания той плохо одетой туши, которая сейчас исчезла из виду.

— Луис?

Это была не человеческая походка, эти прыжки, эти гримасы. Это была походка прямоходящего зверя, которого научили ходить, и теперь, лишенный своего господина, он начинал забывать этот трюк.

Это была человекообразная обезьяна.

Боже, о боже, это была обезьяна!

* * *

— Мне нужно видеть Филиппа Лаборто.

— Прошу прощения, месье, но тюремные посетители…

— Это — дело жизни и смерти, офицер. — Луис отважился на ложь. — Его сестра умирает. Умоляю, хоть немного сочувствия.

— О… ну ладно.

В голосе по-прежнему слышалось сомнение, так что Луис решил еще чуть-чуть дожать.

— Только несколько минут, нужно кое-что уладить.

— А что, до завтра подождать нельзя?

— К завтрашнему утру она уже умрет.

Луису было неприятно так говорить о Катерине, даже в целях этого расследования, но это было необходимо, он должен был увидеть Филиппа. Если его теория была верна, рассказ может повториться прежде, чем завершится ночь.

Филиппа разбудили — он спал после того, как ему ввели успокоительное. Глаза его были очерчены темными кругами.

— Что ты хочешь?

Луис даже не пытался поддерживать свою ложь: Филипп был напичкан лекарствами, и, возможно, в голове у него все мешалось. Лучше ошарашить его правдой и поглядеть, что из этого получится.

— Ты держал обезьяну, верно?

Выражение ужаса появилось на лице Филиппа — медленно, из-за циркулирующего в крови снотворного, но все равно достаточно болезненное.

— Разве нет?

— Луис… — Филипп казался очень старым.

— Ответь мне, Филипп. Я умоляю: пока еще не слишком поздно. Ты держал обезьяну?

— Это был эксперимент, вот и все, — просто опыт.

— Почему?

— Из-за твоих рассказов. Из-за твоих проклятых рассказов. Я хотел посмотреть, правда ли то, что они дикие. Я хотел сделать из нее человека.

— Сделать человека…

— А эта шлюха…

— Натали.

— Она совратила его.

— Совратила?

— Шлюха, — сказал Филипп с усталым сожалением.

— Где эта твоя обезьяна?

— Ты убьешь ее.

— Она вломилась в квартиру, когда там была Катерина. Все вокруг разрушила, Филипп. Она опасна теперь, без хозяина. Ты не понимаешь?

— Катерина?

— Нет, с ней все в порядке.

— Она дрессирована, она не причинит ей зла. Она наблюдала за Катериной из укрытия. Приходила и уходила. Тихая, как мышь.

— А девушка?

— Обезьяна ревновала.

— Так что убила ее?

— Может быть. Я не знаю. Не хочу об этом думать.

— Почему ты не сказал им? Они бы ее уничтожили.

— Потому что не знаю, правда ли это. Может, все это выдумка, одна из твоих проклятых выдумок, просто еще одна история.

Слабая, виноватая улыбка прошла по его лицу.

— Ты должен понять, что я имею в виду, Луис. Это ведь может быть рассказ, верно ведь? Вроде твоих сказочек про Дюпена? Разве что я ненадолго сделал его правдой — об этом ты подумал? Может, я сделал его правдой.

Луис встал. Это был утомительный спор между реальностью и иллюзией. Была ли эта тварь на самом деле или нет. Жизнь или сон.

— Так где обезьяна? — требовательно спросил он.

Филипп показал себе на лоб.

— Здесь, и ты ее никогда не найдешь, — сказал он и плюнул в лицо Луису. Плевок задел губу, точно поцелуй.

— Ты не знаешь, что ты наделал. Ты никогда не узнаешь.

Луис вытер губу, а охранник вывел заключенного из комнаты, обратно в его счастливое наркотическое забытье. И все, о чем Луис теперь мог думать, сидя один в холодной комнате для свиданий, это то, что Филипп нашел себе утешение. Он нашел убежище в вымышленной вине и замкнул себя там, где никакая память, никакая месть, никакая чудовищная истина не доберутся до него. В этот миг он ненавидел Филиппа, ненавидел всем своим сердцем. Ненавидел его за то, что он всегда был дилетантом и трусом. Филипп не то чтобы создал вокруг себя более уютный мир — это тоже было просто убежище, такая же ложь, как и все лето 1937 года. Нельзя прожить жизнь, не вспомнив об этом раньше или позже, да так оно и было.

Этой ночью, в безопасности камеры, Филипп проснулся. В камере было тепло, но он замерз. В полной темноте он рвал зубами свои запястья, пока струя крови не полилась ему в рот. Он лег на постель и спокойно отплыл к смерти — прочь из жизни и из воспоминаний.

* * *

О его самоубийстве была маленькая заметка на второй странице «Ле Монд». Однако самой большой новостью наступившего дня было сенсационное убийство рыжеволосой проститутки в маленьком домике на улице Рочечко. Монику Живаго нашли в ее комнатушке в три часа утра, ее тело было в таком ужасном состоянии, что оно «не поддавалось описанию».

Невзирая на вышеупомянутую неописуемость, средства массовой информации с мрачной решимостью попытались это сделать: каждую рваную, колотую и резаную рану на нагом теле Моники (татуированном, как отметила «Ле Монд», картой Франции) расписали в подробностях. Так же в подробностях было описано появление ее хорошо одетого и надушенного убийцы, который очевидно наблюдал за ее туалетом через маленькое заднее окно, потом вломился в квартиру и напал на мадемуазель Живаго в ванной. Потом убийца сразу же слетел вниз по лестнице, буквально врезавшись в клиента, который несколько минут спустя обнаружил изуродованный труп мадемуазель Живаго. Только один комментатор связал это убийство с убийством на улице Мортир и, не удержавшись, указал на любопытное совпадение — в ту же самую ночь осужденный Филипп Лаборто покончил счеты с жизнью.

* * *

Похороны проходили в бурю, кортеж самым жалким образом прокладывал себе путь по пустым улицам к бульвару Монпарнас. Снег все валил и валил и практически перекрыл дорогу. Луис с Катериной и Жаком Солелем провожали Филиппа к месту вечного покоя. Все остальные его знакомые предали его, отказавшись участвовать в похоронах самоубийцы и подозреваемого в убийстве. Его остроумие, его приятная внешность и способность быть неотразимым ничего не значили при таком конце.

Однако, как оказалось, они были не одни. Когда они стояли у могилы, а холод резал их на части, Солель подошел к Луису и тронул его за плечо.

— Что?

— Вон там. Под деревом. — Солель кивнул в сторону молящегося священника.

Незнакомец стоял в отдалении, почти скрытый мраморными надгробьями. Вокруг его лица был обвязан огромный черный шарф, а шляпа с широкими полями надвинута на лоб, но весь его облик можно было безошибочно узнать. Катерина тоже его увидела. Она затряслась, стоя в объятиях Луиса, но не от холода, а от страха. Казалось, что это создание — какой-то уродливый ангел, слетевший с небес, чтобы насладиться их скорбью. Он был гротескным, невероятным, этот субъект, пришедший поглядеть, как Филиппа зарывают в мерзлую землю. Что он чувствовал при этом? Злобу? Торжество? Вину?

И правда, чувствовал ли он вину?

Он понял, что его увидели, повернулся спиной и побрел прочь. Ни слова не сказав Луису, Жак Солель поспешил прочь от могилы, преследуя существо. В один миг незнакомец и его преследователь растворились в снежной пелене.

Вернувшись в отель Бурбонов, ни Катерина, ни Луис ничего не сказали по поводу этого инцидента. Между ними появился какой-то барьер, запрещающий любые контакты, кроме самых обыденных. Не было никакого смысла ни в сожалениях, ни в рассуждениях. Прошлое, их общее прошлое, было мертво, финальная глава их совместной жизни перечеркнула практически все, что ей предшествовало, так что им не осталось никаких воспоминаний, которыми они могли бы спокойно наслаждаться. Филипп умер ужасно, разрушив собственную плоть, пожрав собственную кровь, возможно, доведенный до безумия сознанием собственной вины. Никакая невинность, никакая история радости не могла уцелеть перед этим фактом. Молчаливо они оплакивали свою утрату, не только Филиппа, но также и собственного прошлого. Теперь Луис понимал нежелание жить, когда в этом мире уже все было утрачено.

Позвонил Солель. Задыхаясь после своей охоты, но возбужденный, он зашептал Филиппу, явно получая наслаждение от острых ощущений.

— Я на северном вокзале, и я выяснил, где живет наш приятель. Я нашел его, Луис.

— Отлично. Я немедленно выезжаю. Я встречусь с тобой у входа на вокзал. Я возьму машину — это займет минут десять.

— Он в подвале номер шестнадцать, улица Флер. Я встречу тебя там.

— Не делай этого, Жак. Подожди меня. Не…

Телефон звякнул, и Солель исчез. Луис потянулся за своим пальто.

— Кто это был?

Она спросила, но знать она не хотела. Луис пожал плечами, натягивая пальто и сказал:

— Да никто. Не волнуйся, я скоро буду.

— Одень шарф, — сказала она не оборачиваясь.

— Да. Спасибо.

— Ты простудишься.

Он оставил ее смотреть на одетую во тьму Сену, на льдины, пляшущие в черной воде.

* * *

Когда он прибыл к дому на улице Флер, Солеля нигде не было видно, но свежие отпечатки следов в только что выпавшем снегу вели к передней двери и, возвратившись, обходили вокруг дома. Луис пошел по его следам. Как только он ступил во двор за домом, через заржавевшую калитку, которая была чуть не взломана Солелем, он понял, что пришел безоружным. Может, лучше вернуться, найти кочергу, нож, хоть что-то? Пока он так препирался сам с собой, задняя дверь отворилась и появился незнакомец, одетый все в то же пальто. Луис прижался к стене дома там, где тень была гуще, уверенный, что его заметили. Но у зверя были свои дела. Он стоял в дверном проеме, его лицо было полностью открыто, и в первый раз, в свете отраженного в снегу лунного сияния, Луис мог ясно разглядеть его физиономию. Лицо его было свежевыбрито, а запах одеколона казался сильным даже на открытом воздухе. Кожа его была розовой, как абрикос, хоть в двух-трех местах и поцарапана при небрежном бритье. Луис подумал об опасной бритве, которой тот угрожал Катерине. Может, он приходил в комнату Филиппа, чтобы отыскать себе хорошую бритву? Он натягивал кожаные перчатки на свои широкие, выбритые руки, издавая легкое покашливание, которое звучало почти как звуки удовольствия. У Луиса было впечатление, что тот готовится выйти во внешний мир, и это зрелище было настолько же трогательным, насколько и пугающим. Все это нужно было этой твари, чтобы чувствовать себя человеком. По-своему, он вызывал жалость, пытаясь соответствовать тому образу, который придумал для него Филипп. Теперь, лишенный своего наставника, растерянный и несчастный, он пытался смотреть в лицо этому миру так, как его учили. Но пути назад не было. Дни невинности прошли, он никогда больше не будет безгрешным зверем. Пойманный в ловушку своей новой личины, у него больше не было выбора, как продолжать жизнь, к которой приохотил его хозяин. Не глядя в сторону Луиса, он мягко закрыл за собой дверь и пересек двор, его походка при этом изменилась от звериных прыжков до семенящих шажков, что, видимо, заставляло его больше походить на человека.

Потом он исчез.

Луис ждал какой-то миг, укрывшись в тени, и глубоко дышал. Каждая косточка в его теле ныла от холода, а ноги занемели. Зверь явно не собирался возвращаться, так что он вышел из своего укрытия и толкнул дверь. Она была незаперта. Когда он ступил внутрь, в ноздри ему ударила вонь: густой запах подгнивших фруктов мешался с запахом одеколона — зоопарк и будуар одновременно.

Он спустился вниз по скользким каменным ступеням и по короткому коридору подошел к двери. Она тоже была незаперта, и голая лампочка освещала в комнате чудовищную сцену.

На полу лежал большой, местами лысый персидский ковер; стояла скудная мебель: кровать, небрежно застеленная одеялами и крашеной дерюгой, шкаф, раздутый от набитой туда одежды; гора гниющих фруктов, часть из них размазана по полу, ведро, застеленное соломой и воняющее испражнениями. На стене висело большое распятие. На камине фотография Катерины, Филиппа и Луиса, улыбающихся там, в солнечном прошлом. В тазу бритвенные принадлежности зверя: мыло, щетки, бритвы. Свежая мыльная пена. На гардеробе кучка денег, небрежно брошенная, рядом шприц и несколько пузырьков. В конуре было тепло: должно быть комната примыкала к расположенной в погребе котельной. Солеля нигде не было видно. Внезапно раздался шум.

Луис повернулся к двери, ожидая, что дверной проем заслонит фигура обезьяны с оскаленными зубами и демоническим взглядом. На он потерял ориентацию: шум раздавался не от двери, а из шкафа. За грудой одежды кто-то шевелился.

— Солель?

Жак Солель выпал из шкафа и распластался по персидскому ковру. Лицо его было одной сплошной раной, так что ни одной черты, по которой можно было бы его опознать, не осталось.

Создание, видимо, ухватило его за губу и содрало все мышцы с кости, точно счищало шкурку с банана. Его обнажившиеся зубы стучали в предсмертном ознобе, руки и ноги дергались. Но самого Жака уже не было. За всеми этим судорогами не было признаков ни мысли, ни личности — просто развалина и все. Луис склонился над Солелем: у него были крепкие нервы. Будучи военным наблюдателем, он во время войны служил при армейском госпитале, и вряд ли были такие превращения человеческого тела, которые он не видел в тех или иных сочетаниях. Он осторожно дотронулся до тела, не обращая внимания на кровь. Он не любил этого человека и едва ли обращал на него внимание, но сейчас все, чего он хотел, — это забрать его отсюда, из этой обезьяньей клетки и найти ему достойную человеческую могилу. Он хотел взять и фотографию. Оставить зверю эту фотографию, на которой они были изображены втроем, — это было уже чересчур. Из-за этого он ненавидел сейчас Филиппа больше, чем когда-либо.

Он стащил тело с ковра. Это потребовало титанического усилия, и в удушливой жаре комнаты после холода окружающего мира, он почувствовал себя дурно. Он ощущал, как его руки начали нервно дрожать. Тело готово было предать его — он это чувствовал, оно было близко к обмороку, к потере сознания.

Не здесь. Не здесь, во имя Господа!

Может, ему нужно сейчас выйти, найти телефон? Это было бы разумно. Позвонить в полицию… да… и Катерине… и найти кого-нибудь в доме, пускай ему помогут. Но это означало, что он оставит Жака лежать тут, на полу, вновь во власти этого зверя и неожиданно почувствовал странную потребность охранять этот труп. Он не хотел оставлять его одного. Это была полная растерянность — он не мог оставить Жака, но не мог и перенести его далеко, так что он стоял в центре комнаты, вообще ничего не предпринимая. Да, наверное, это лучше всего. Вообще ничего не делать. Он слишком устал, слишком ослаб. Да, лучше вообще ничего не делать.

При этом он так и не сделал ни единого движения — старик, раздавленный своими чувствами, неспособный заглянуть в будущее или оглянуться на похороненное прошлое. Он не мог вспомнить. Не мог забыть.

Так он и ждал в полусонном ступоре конца мира.

Зверь вернулся домой шумно, точно пьяный, и звук открываемой двери вызвал в Луисе замедленную реакцию. С некоторым трудом он вновь затолкал Жака в шкаф и спрятался туда сам; безликая голова Жака уткнулась ему в плечо.

В комнате раздавался голос, женский голос. Может, все же это не зверь? Но нет, через щелку в шкафу Луис увидел зверя, а с ним — рыжеволосую женщину. Она неуверенно говорила — обычные банальности мелкого разума.

— Так у тебя есть еще, ах ты, прелесть, дорогой мой, это же чудесно. Погляди на все это…

В руке у нее была горсть таблеток, и она глотала их, точно конфеты, радуясь, словно девочка под рождественской елкой.

— Где же ты раздобыл все это? Ладно, ладно, не хочешь говорить, не надо.

Занимался ли этим Филипп или же обезьяна украла все эти препараты для своих собственных целей? Он что, часто накачивал наркотиками рыжеволосых проституток?

Болтовня девушки затихла по мере того, как таблетки, оказывая свое действие, успокаивали ее, перенося в какой-то личный мир. Луис, не шевелясь, смотрел, как она начала раздеваться.

— Здесь… так… жарко.

Обезьяна наблюдала за ней, спиной к Луису. Какое выражение было на этом выбритом лице? Вожделение? Сомнение?

У девушки была прелестная грудь, хоть тело ее было слишком худым. Юная кожа была белой, соски — ярко-розовыми. Она закинула руки за голову и две совершенные полусферы при этом слегка напряглись и расплющились. Зверь протянул к ее телу огромную ладонь и нежно потрогал сосок, сжимая его в пальцах цвета сырого мяса. Девушка вздохнула.

— Мне… все снимать?

Обезьяна заворчала.

— Ты неразговорчив, верно?

Она стащила свою красную юбку. Теперь на ней ничего не было, кроме безделушек. Она, вытянувшись, легла на кровать, тело ее мерцало, она наслаждалась теплом комнаты, даже не потрудившись взглянуть на своего обожателя.

Под весом навалившегося на него тела Солеля, Луису вновь стало плохо. Его ноги онемели, а правая рука, прижатая к стенке шкафа, практически ничего не чувствовала, но он не осмеливался пошевелиться. Этот зверь был способен на все, он понимал это. Если он обнаружит его, что он тогда с ними сделает — с Луисом, с девушкой?

Теперь каждая часть его тела либо потеряла чувствительность, либо гудела от боли. Соскальзывающее тело Солеля, повисшее у него на плече, с каждым мигом казалось все тяжелее. Позвоночник его буквально вопил, шея и затылок болели так, словно их протыкали раскаленными иголками. Эта агония становилась невыносимой, он боялся, что умрет в этом странном укрытии, пока зверь будет заниматься любовью.

Девушка вздохнула, и Луис вновь посмотрел на кровать. Зверь просунул руку ей между ног, и девушка вздрогнула от этого проникновения.

— Да, о да, — повторяла она, пока ее любовник овладевал ею.

Это было уже слишком. В голове у Луиса все плыло. Это и есть смерть? Огни в голове, шум в ушах?

Он закрыл глаза, теряя любовников из виду, но шум все продолжался. Казалось, он будет длиться вечно, проникая ему в голову. Вздохи, смешки, повизгивания.

И наконец, полная тьма.

* * *

Луис очнулся на своей тайной дыбе, казалось, его тело перекорежено из-за ограниченного пространства шкафа. Он открыл глаза. Дверь его укрытия была распахнута, и обезьяна таращилась на него, ее рот кривился в попытке ухмылки. Она была обнажена, и ее тело было почти полностью выбрито. Между ключицами на его огромной грудной клетке сверкало маленькое золотое распятие. Луис сразу узнал эту драгоценность. Он купил ее для Филиппа на Елисейских Полях как раз перед войной. А теперь распятие угнездилось в пучке красно-оранжевых волос. Зверь протянул Луису руку, и тот автоматически ухватился за нее. Жесткая ладонь вытащила его из-под тела Солеля. Он не мог стоять прямо. Ноги у него подгибались, руки тряслись. Зверь поддерживал его. Испытывая головокружение, Луис поглядел вниз, в шкаф, где лежал Солель, скорчившись, точно ребенок в утробе, лицом к стене.

Зверь закрыл дверь шкафа, где лежал труп, и помог Луису сесть.

— Филипп? — Луис с трудом понял, что женщина была еще здесь, в постели, только что проснувшаяся после ночи любви.

— Филипп? Кто это? — Она шарила в поисках таблеток на столике рядом с кроватью. Зверь одним прыжком пересек комнату и выхватил их у нее из руки.

— О… Филипп… пожалуйста. Ты что, хочешь, чтобы я пошла и с этим? Я пойду, если хочешь. Только верни мне таблетки. — Она указала на Луиса. — Обычно-то я не хожу со стариками.

Обезьяна заворчала на нее. Выражение на лице девушки изменилось, словно она первый раз за все время начала догадываться, кто это был на саном деле. Но мысль была слишком сложной для ее одурманенного разума, и она оставила ее.

— Пожалуйста, Филипп, — прошептала она.

Луис глядел на обезьяну. Она взяла фотографию с каминной полки.

Ее темный ноготь показывал на изображение Луиса. Животное улыбнулось. Оно узнало Луиса даже при том, что сорок с лишним лет прошло, вытянув столько жизненных сил.

— Луис, — повторило животное, выговорив это слово довольно легко.

Старику было нечем блевать — у него был пустой желудок, а тело его слишком занемело, чтобы испытывать хоть какие-то чувства. Это был конец века, он должен быть готовым ко всему. Даже к тому, что его, как друг его друга, приветствует выбритый зверь, вроде того, что сейчас скалится перед ним. Зверь не сделает ему ничего плохого, он знал это. Возможно, Филипп рассказал животному об их совместной жизни, приучил тварь любить Катерину и самого Луиса точно так же, как животное обожало и Филиппа.

— Луис, — вновь сказал зверь и показал на женщину (которая теперь сидела с раздвинутыми ногами), предлагая ее для развлечения.

Луис покачал головой.

Туда-сюда, туда-сюда, частью — выдумка, частью — правда.

Вот уже до чего дошло: голая обезьяна предлагает ему человеческую женщину.

Это была последняя, помоги ему Боже, последняя глава той выдумки, которую начал дедушкин брат. От любви к убийству, обратно к любви. Любовь обезьяны к человеку. Он выдумал ее, увлекшись своими вымышленными героями, рациональными и рассудочными. Он заставил Филиппа превратить эту выдумку их утерянной молодости в правду. Именно его и нужно обвинять. Уж, конечно, не этого несчастного зверя, затерявшегося между джунглями и модными магазинами, не Филиппа, жаждущего вечной молодости, ни холодную Катерину, которая с сегодняшней ночи останется абсолютно одна. Это только он. Его преступление, его вина, его наказание.

Ноги его вновь обрели чувствительность, и он заковылял к двери.

— Так ты не остаешься? — спросила рыжеволосая женщина.

— Эта тварь… — он не мог заставить себя назвать животное.

— Ты имеешь в виду Филиппа?

— Его не зовут Филипп, — сказал Луис. — Он даже не человек.

— Думай как хочешь! — сказала она и пожала плечами.

За его спиной заговорила обезьяна, произнося его имя. Но на этот раз это были не ворчащие звуки, нет, животное с удивительной точностью воспроизводило все интонации Филиппа, лучше, чем любой попугай. Это был голос Филиппа — без изъянов.

— Луис, — сказало животное.

Оно не просило, оно требовало. Оно просто называло по имени, получая при этом удовольствие, как равный равного.

* * *

Прохожие, которые видели старика, влезшего на парапет моста Карусели, глазели на него, но никто не сделал попытки помешать его прыжку.

Он застыл там на миг, выпрямился и, перевалившись через перила, рухнул в ледяную воду.

Один или два человека перебежали на другую сторону моста, чтобы поглядеть, куда несет его течение. Он выплыл на поверхность, лицо его было бело-голубым и пустым, как у младенца. Потом что-то под водой зацепило его ноги и потащило на глубину. Густая вода сомкнулась над его головой и затихла.

— Кто это был? — спросил кто-то.

— Кто знает?

Был ясный день, последний зимний снег уже выпал, и к полудню должна была начаться оттепель. Птицы, возбужденные внезапным солнцем, кружились над Санкр-Кер. Париж начал разоблачаться, готовясь к весне, его девственно-белый наряд был слишком заношен, чтобы держаться долго.

Поздним утром молодая рыжеволосая женщина под руку с крупным неуклюжим мужчиной медленно поднялась по ступенькам Сакр-Кер. Солнце благословляло их. Колокола звонили.

Наступил новый день.

КНИГА III

Сын целлулоида

Барберио чувствовал себя не так уж плохо, хотя рана на бедре имела неприглядный вид, а в груди что-то хрипело и щелкало при каждом глубоком вдохе. Барберио улыбался: он на воле, это главное, и никто — слышите — никто больше не посмеет его посадить. Воздух свободы кружил ему голову, на все остальное было наплевать. Живым, в случае чего, он им не дастся. Если не повезет и его накроют копы, придется вставить дуло в рот и нажать на курок. Но обратно в клетку? Ни за что!

Когда вы взаперти, жизнь кажется слишком долгой. Невыносимо долгой. Этот урок заключенный Барберио усвоил уже через два месяца пребывания в тюрьме. Вереница однообразных до тошноты дней сводит с ума, и скоро вам начинает казаться, что лучше сдохнуть, чем продолжать существование в вонючей дыре, в которую вас забросила злая судьба и доблестное правосудие. Лучше тихо повеситься в камере ночью, чем встретить завтрашний день, такой же поганый, как сегодняшний. Новые сутки, новые 86400 секунд постылой жизни за решеткой…

Всем этим безрадостным перспективам Барберио предпочел побег.

Сперва на тюремном черном рынке он купил пистолет. Это стоило дорого, практически все, что у него было. Дальше все просто и тривиально. Самый тупой, но иногда самый надежный способ бежать: перелезть через стену. Не обошлось без Божьей помощи, это уж точно. Судьба была благосклонна в тот день к Барберио, и он удрал без проблем, если не считать ретивого пса, единственного преследователя.

А что же копы? Они проявили чудеса сообразительности, выискивая Барберио в тех местах, куда он никогда бы не сунулся, обвиняя его брата и сестренку в укрывательстве беглеца, хотя они даже не знали, что Барберио на свободе, а также вывесив бюллетени с его приметами: описание внешности до заключения, с весом на 20 фунтов больше нынешнего.

Все эти подробности Барберио узнал от Геральдины, дамы, за которой он ухаживал в старые добрые времена. Она же перевязала ему ногу и дала бутылочку крепкого успокоительного согревающего напитка. Барберио получил свою долю симпатии и сочувствия и продолжал путь, уповая на идиотизм полисменов и всемогущество того Бога, который помогал ему до сих пор.

Он называл этого Бога Синг-Синг, представляя его в виде толстого малого с улыбкой от уха до уха, с куском салями высшего качества в одной руке и чашкой крепкого кофе в другой. Он был похож на полное брюхо и пах, как пахло у мамочки в те далекие годы, когда мамочка еще была в своем уме и Барберио был ее гордостью и любимчиком.

К сожалению, Синг-Синг однажды отвернулся, оставив своего подопечного на произвол судьбы. Один не в меру сообразительный коп, увидев Барберио на скамейке в тенистой аллее, признал в нем разыскиваемого преступника из бюллетеня. Этот щенок (копу было не больше двадцати пяти) явно метил в герои. Он был слишком туп, чтобы поступить так, как следует поступать в подобных случаях: спокойно пойти своим путем и дать Барберио пойти своим. Но коп с довольной физиономией направился к своей потенциальной жертве.

У Барберио не было выхода. Он выстрелил.

Полисмен успел сделать ответный выстрел. К счастью, Синг-Синг вновь обрел прежнюю бдительность, и пуля, предназначавшаяся для сердца Барберио, ранила в ногу. Коп, очевидно, не имевший столь высокого покровителя в небесах, получил пулю в лоб. Несостоявшийся герой упал на землю в лужу собственной крови, а Барберио пошел прочь, чертыхаясь и искренне сожалея о содеянном. Ему никогда раньше не приходилось стрелять в человека. Коп — скверное начало.

К счастью, Синг-Синг по-прежнему хранил его. Пуля в ноге причиняла боль, но кровь была остановлена, а ликер творил просто чудеса, обезболивая. И вот полдня спустя он здесь — усталый, но живой. Он прошел невредимый через город, нашпигованный полисменами так густо, что казалось просто невероятным остаться незамеченным. Теперь все, чего можно было просить у своего покровителя, — тихое местечко, где можно было бы спокойно отдохнуть. Недолго, просто перевести дыхание и обдумать дальнейшие действия. Час-другой сна, впрочем, тоже не помешает.

Что скверно, ужасно болел живот. Мучительная тянущая боль, которая все возрастала, становилась все невыносимее на протяжении этих дней. Стоит немного отдохнуть, затем позвонить Геральдине, и пусть она уговорит врача осмотреть Барберио. Он планировал смотаться из города до полуночи, но теперь начал сомневаться в принятом решении. Лучше будет пересидеть где-нибудь в эту ночь и большую часть следующего дня. А затем, когда пулю извлекут из ноги, и запас силы восстановится, он покинет город, только его и видели.

Черт, но живот болел все сильнее. Барберио предполагал, что это язва — следствие кошмарного питания в тюрьме. От этих убогих помоев, которые там принято было называть пищей, многие ребята страдали желудком и кишечником. Нескольких дней на диете из пиццы и пива, подумал Барберио, и все будет о'кей.

Слова «рак» не было в его лексиконе. И уж тем более не думал Барберио об этой болезни применительно к нему самому. Это естественно для человека с пистолетом в кармане и пулей в ноге, скрывающегося от преследования. Как естественно для быка, идущего на бойню, не задумываться о какой-нибудь трещинке на копыте. И тем не менее боль, которая мучила Барберио, была вызвана раковой опухолью.

Участок земли за Домом Кино был некогда рестораном. Но три года назад здесь был пожар, все сгорело, и с тех пор земля не расчищалась. Никто не проявлял особого интереса к этой территории, ни у кого не возникало желания что-нибудь здесь отстроить. Когда-то местечко было шумным и многолюдным, но было это давно, в шестидесятые годы. На протяжении полутора десятилетий кинотеатры, бары и рестораны переживали буйный расцвет. Затем наступил неминуемый спад, владельцы стали понемногу прикрывать свои заведения. Все меньше посетителей заходило вечером в кинотеатр, но он не закрылся, оставшись как бы напоминанием о тех далеких временах, когда развлечения были куда более невинными, чем теперь, а обстановка в городе более мирной и спокойной.

Джунгли из ржавых проводов и полусгнивших лесов на задворках Дома Кино устраивали Барберио как нельзя лучше.

Нога его ужасно болела, усталость просто валила с ног, да и желудок не оставлял в покое. Надо бы прикончить бутылку, завалиться часов на несколько поспать и подумать насчет Геральдины.

Повсюду шныряло множество кошек. Они кишели тут и там в густых зарослях травы и разбежались при появлении Барберио, который расчистил место для отдыха, отбросив прочь несколько гнилых досок. Все вокруг было завалено дерьмом, кошачьим и человечьим, остатками старых костров, консервными банками. Но Барберио устраивало даже такое убежище.

Барберио прислонился к стене и излил на землю остатки завтрака вперемешку с ликером. Через некоторое время рвотные судороги прекратились, и он устало вытер рукой лоб. В нескольких шагах стояла хибарка, сооруженная из балок, полуобгоревших досок и ржавых железных листов, наверное, когда-то служившая для детских игр. Великолепно, подумал Барберио, убежище в убежище, что может быть лучше.

Синг-Синг улыбался ему во все тридцать два зуба.

Слегка постанывая (живот действительно чертовски болел), Барберио прошел несколько шагов, нащупал вход в хижину и протиснулся внутрь.

Он явно не был первым, кто использовал это место для ночлега. Под левой рукой, которой он оперся на землю, что-то подозрительно чавкнуло. Очевидно, дерьмо. Звякнули осколки стекла. Вонь стояла такая, будто рядом проходили канализационные трубы. Паршивенькое, конечно, пристанище, но ничего не поделаешь. Безопаснее, чем на улице. Барберио сел поудобнее, привалился спиной к стене и глубоко вздохнул.

Казалось, все тревоги и страхи дня отступили, но не прошло и минуты, как тишину разорвал вой полицейской сирены. Звук приближался. От ощущения покоя и безопасности не осталось и следа. Они убьют его, Барберио это знал, чувствовал каждой клеточкой своего измученного тела. Полисмены просто играли с ним, позволяя чувствовать себя на свободе, а на самом деле неотрывно следили за каждым его движением, кружа рядом с ним как акулы. И никакой надежды нет. Он убил полисмена, Боже, что с ним теперь сделают. Копы не слишком церемонятся с тем, кто поднял руку на их товарища.

Синг-Синг, что будем делать? Не надо смотреть так удивленно. Ситуация непредвиденная, да, но можно попробовать из нее выбраться.

Несколько долгих секунд Барберио решительно ничего не приходило в голову. Затем перед его взором физиономия Бога растянулась в многообещающей ухмылке, и Барберио ощутил, как что-то давит его в спину. Дверные петли! Он опирался о дверь и сам этого не замечал.

Преодолевая боль, он поднялся и стал негнущимися пальцами ощупывать ржавое железо. Небольшое вентиляционное отверстие позволяло ощупать внутреннюю поверхность двери. Что бы это могло быть? Чья-то кухня, или потайной ход — какая к черту разница. Внутри всегда безопаснее, чем снаружи.

Это первый урок, который усваивает каждый ребенок, покидающий утробу матери. Барберио слышал все приближающийся вой сирены. Этот проклятый звук заставлял его сердце учащенно биться, а кожу покрываться гусиными мурашками.

Его пальцы шарили в поисках замка, и через секунду Барберио ругнулся. Замок, конечно, был. Огромный, старый, покрытый ржавчиной и пылью.

Ну же, Синг-Синг, придумай что-нибудь, заклинал Барберио. Сделай так, чтобы я вошел, дай мне еще одну передышку, и ты обретешь вечного поклонника.

Барберио толкнул замок, но безрезультатно. То ли замок был слишком крепким, то ли руки так ослабли. А скорее всего, то и другое одновременно.

Полисмены были уже совсем рядом. Проклятый звук врывался в уши Барберио. Сердце его, казалось, готово выпрыгнуть из груди.

Он выхватил из кармана пистолет и попытался использовать его в качестве лома. Рукоятка была слишком короткой и не обеспечивала нужной силы удара, и Барберио уже было отчаялся, когда проклятая штуковина крякнула и поддалась. Замок упал, осыпав все вокруг толстым слоем ржавой пыли. Барберио вытер лицо, едва сдерживая победный вопль.

Теперь забраться внутрь, сбежать из этого кошмарного мира. Барберио вцепился пальцами в отверстие и потянул на себя. Дикая боль пронзила его желудок и кишечник, отдаваясь даже в ноге. Открывайся, черт тебя возьми, думал Барберио, скорее, иначе будет поздно!

Дверь со скрипом отворилась.

Барберио, от неожиданности пошатнувшись, повалился на спину, опять угодив рукой в дерьмо, но тут же вскочил. Он пристально вглядывался в темноту по другую сторону двери, стараясь хоть что-нибудь различить.

Пусть теперь эти ублюдки меня поищут, торжествующе подумал он, я нашел себе теплую норку, где можно от них укрыться. Внутри, и правда, было тепло, даже жарко, судя по горячему воздуху, который исходил от приоткрытой двери. Похоже, помещением давно не пользовались: воздух был довольно затхлый.

Затекшая нога тупо ныла, когда Барберио протискивался через дверь в зияющую черноту неизвестности. Как только Барберио оказался внутри, звук сирены замер невдалеке. Они остановились где-то за углом. Скоро, очень скоро послышатся тяжелые шаги служителей закона.

Онемевшая нога едва чувствовалась, болталась, как кусок мяса, ступня казалась разбухшей, размером с дыню. Барберио захлопнул за собой дверь. Он ощущал какую-то детскую радость: как если бы, убегая в игре от погони, он смог перепрыгнуть через канаву и убрать мостик. Ему как-то не приходило в голову, что копы могут открыть дверь и спокойно последовать за ним. Метод страуса: если я не вижу преследователей, то и они не видят меня.

Но даже если копы и заглянули на задворки Дома Кино, Барберио их не услышал. А может быть, машина подъехала просто для того, чтобы подобрать с тротуара какого-нибудь несчастного панка. Вот и замечательно, здесь в любом случае можно неплохо отдохнуть.

Однако, что было самое интересное, воздух здесь был не так уж и плох. Он вовсе не напоминал удушливую застойную атмосферу чердака или подвальной каморки, напротив, он был живым. Не свежим, конечно, этого сказать нельзя: пахло старостью и пылью, и не было ни малейшего дуновения, никакого сквозняка. Но казалось, что все вокруг пронизано некими вибрациями. У Барберио шумело в ушах, по коже пробежали мурашки. Нечто, содержащееся в воздухе, проникало в Барберио, щекотало ему ноздри, словно окатывало холодным душем, и в голове вдруг стали неизвестно откуда появляться странные картины. Барберио больше не чувствовал боли в желудке и затекшей ноге. Или же он просто не обращал внимание ни на что, кроме своих видений. Он был переполнен картинками: танцующие девчонки и целующиеся парочки, прощание на вокзалах, темные старинные особняки, комедианты, ковбои и рыцари, морские приключения — события и лица, с которыми он никогда не имел дела в реальной жизни. Да и миллиона жизней на все это не хватило бы. И все же Барберио ощущал волнующую реальность образов. Ему хотелось плакать над сценами прощаний, в то же время смеяться над комедиями, переживать за смелых ковбоев и наслаждаться улыбками прекрасных женщин.

Где он находился? Барберио, с трудом отгоняя от себя видения, попытался различить что-нибудь в полумраке. Он стоял в закутке шириной чуть более четырех футов, но довольно длинном. За его спиной была металлическая пыльная дверь, впереди — стена, через трещины в которой пробивался мерцающий свет. Барберио слышал голоса, раздающиеся из-за стены. Очевидно, с другой ее стороны был экран, на котором шел сейчас последний вечерний фильм. Это был «Сатирикон» Феллини, впрочем, Барберио едва ли узнал бы эту картину. Он не только никогда не смотрел фильм, но даже и не слышал о Феллини. Барберио предпочитал морские приключения, боевики, а главное — фильмы с танцующими девочками. Что угодно с танцующими девочками.

Хотя он находился в помещении абсолютно один, он вдруг ощутил странную вещь: казалось, тысячи глаз смотрят сейчас на Барберио. Это было необыкновенное, никогда прежде не испытываемое им чувство. Оно было достаточно приятно. Множество глаз внимательно следили за ним, иногда смеясь, иногда плача, а чаще просто неотрывно следуя за каждым его шагом.

Барберио ничего не мог понять в происходящем. Он утратил ощущение реальности, перестал понимать где он и что с ним. Он не чувствовал своего тела, больная нога больше не беспокоила, словно ее и вовсе не было. Барберио, к сожалению (или, возможно, к счастью), не знал, что рана его открылась, кровотечение не прекращается и такая потеря крови грозит ему смертью.

Около получаса спустя, когда на экране шли заключительные кадры «Сатирикона», Барберио скончался в темном узком закутке между обратной стороной экрана и стеной кинотеатра.

В помещении Дома Кино раньше была церковь Евангелистов. Если бы Барберио, умирая, поднял взгляд, то смог бы увидеть совершенно неуместную в кинотеатре фреску, являющую явление Святого Духа, и отошел бы в мир иной очищенным и просветленным. Но Барберио умирал, созерцая танцующих девочек. Возможно, так было лучше для него.

Стена, через которую пробивался тусклый свет, падающий на бездыханное уже тело, на самом деле была просто перегородкой и предназначалась для того, чтобы закрыть фреску от любопытных глаз. Довольно мудрое решение; по крайней мере, лучше, чем заштукатуривать фреску или выставлять ее на всеобщее обозрение. Возможно, человек, который занимался оборудованием помещения, втайне подозревал, что жанр кино вскоре отомрет, лопнет как мыльный пузырь. Тогда можно будет сломать новую перегородку, и вновь в этом доме воцарится культ Господа, а не Софи Лорен.

Но этого не произошло. Мыльный пузырь не лопнул, некоторые сеансы приносили недурные кассовые сборы, и о помещении, в котором умер Барберио, было позабыто. Никто просто не знал о его существовании. И если бы бедняга Барберио обыскал все строения города с чердака до подвала, нигде не нашел бы он места более укромного и безопасного.

Однако на протяжении уже пятидесяти лет воздух в этом помещении жил своей жизнью. Он впитывал в себя вибрации, исходящие от экрана, и тысячи, десятки тысяч глаз посылали свою энергию этому резервуару. Полвека продолжались сеансы в кинотеатре, бушевали страсти, и воздух впитывал в себя человеческие симпатии и антипатии. Он проникался этой энергией, переполнялся ею, был заряжен уже до предела. Очевидной была необходимость какого либо взрыва. Не хватало только катализатора…

Им стали раковые клетки Барберио.

* * *

После двадцатиминутного ожидания в душном фойе девчонка в желтом платье выглядела весьма взволнованной. Было почти три часа утра, уже закончились ночные сеансы.

Восемь месяцев прошло с тех пор, как Барберио умер в душном закутке за экраном, восемь долгих месяцев жизнь шла своим чередом. Кинотеатр хотя и не процветал, но ночные сеансы по пятницам и субботам всегда давали хороший кассовый сбор. Сегодня демонстрировались два вестерна. Девочка в желтом платье не была похожа на поклонницу Иствуда. Как считала Берди, вестерн — не женский жанр. Возможно, девушка пришла сюда за неимением лучшего. Бог ее знает.

— Чем могу помочь? — участливо спросила Берди.

Девчонка вздрогнула и взглянула на нее хмуро и недоверчиво.

— Я жду своего приятеля, — произнесла она.

— Вы его потеряли?

— Он пошел в уборную и до сих пор не вернулся.

— А не был ли он… гм… не было ли ему плохо?

— Нет-нет, — быстро произнесла девчонка, отметая все сомнения в трезвости своего друга.

— Я пошлю кого-нибудь поискать его, — сообщила Берди.

Было уже поздно, она жутко устала за сегодняшний день и была сейчас как выжатый лимон. Идея провести здесь еще полчаса была не слишком привлекательной. Берди хотела домой. В теплый душ и спать, просто спать. В тридцать четыре пора перестать думать о каком-либо сексе. Кровать только для мирного сна, особенно для таких толстушек.

Берди толкнула дверь в зал и почувствовала тошнотворный запах пота, воздушной кукурузы и сигарет. Здесь было на несколько градусов жарче, чем в фойе.

— Рики!

Рики закрывал выход из кинотеатра.

— Проклятая вонь почти исчезла, — сообщил он.

— Хорошо.

Несколько месяцев тому назад в кинотеатре, в районе экрана, почему-то чувствовалась странная вонь.

— Уже все нормально, — повторил Рики.

— Не мог бы ты мне помочь?

— А что нужно?

Он медленно побрел навстречу по проходу между кресел, позвякивая ключами. Сегодня он был в футболке с надписью «Умереть молодым».

— Что случилось?

— Девочка потеряла своего друга. Говорит, что тот пошел в сортир и не вернулся.

— В сортир?

— Да. Посмотри, пожалуйста. Тебя это не слишком затруднит?

Рики изобразил на лице некое подобие вежливой улыбки. Они находились сейчас в натянутых отношениях. Слишком много времени, проведенного вместе, — не лучшее средство для симпатии. Поднадоели друг другу уже изрядно. К тому же Верди сделала несколько весьма язвительных замечаний относительно знакомств Рики. Кое-где она попала в больную точку, и он не мог не ответить рядом скверных высказываний со своей стороны. Более трех недель они дулись друг на друга и вовсе не разговаривали, а теперь наступило перемирие. Сейчас было принято здороваться и обмениваться парой деловых фраз, не более.

Рики нехотя побрел обратно по пыльной ковровой дорожке к выходу, рядом с которым находилась дверь в туалет, по дороге поднимая сиденья кресел. Когда-то зал был недурно оборудован, и кресла эти знали лучшие времена. Теперь же их стоило, и уже давно, сменить. Или хотя бы сделать новую обивку. Четыре соседних кресла в шестом ряду уже не могла спасти никакая починка, их можно было только выкинуть. Рики заметил новую поломку в третьем ряду. Какой-то ублюдочный подросток, которому наскучило кино и его девчонка, не нашел ничего лучшего, как разворотить сиденье. Впрочем, лет несколько назад Рики сам проделывал такого рода штучки, считая их акцией протеста против бесчеловечного буржуазного общества вообще и капиталистов, содержащих кинотеатр, в частности. Да, в те времена он натворил немало глупостей…

Берди наблюдала, как он приоткрывает дверь мужского туалета, просовывает голову внутрь, затем входит. Рики ухитрится и здесь разыграть комедию, улыбаясь, подумала она. Если честно, когда-то у нее была симпатия к этому человеку. Около полугода назад худощавые юноши с тонкими носами и энциклопедической образованностью были в ее вкусе. Теперь она смотрела на давешний объект своих желаний другими глазами. В общем-то, ничего из себя не представляющий человек без цели, без пути, без какого-либо смысла существования. Теоретик бисексуальности, практик марихуаны и «колес», пацифист. Ничего нового, ничего интересного.

Берди подождала несколько секунд, наблюдая за дверью туалета. Затем решила вернуться в фойе, чтобы взглянуть, как там девчонка. Все было о'кей. Прислонясь к перилам, девочка неумело затягивалась сигаретой, как плохая актриса, изображающая нервозное ожидание. Она почесывала ногу, задирая при этом и без того короткое платье.

— И что? — спросила она.

— Менеджер пошел искать твоего парня… как его зовут, кстати?

— Дин.

— Все будет нормально.

— Спасибо.

На стройных ножках девочки кое-где виднелись красные прыщи, которые она чесала. Этим портился весь эффект от ее внешности.

— Аллергия, — пояснила она. — Когда я нервничаю, все время что-нибудь выскакивает.

— Да, неприятно.

— Дин сбежал, это точно, сбежал, как только я отвернулась. Он всегда так поступает. Ему плевать на всех окружающих.

Берди видела, что ее собеседница едва сдерживает слезы. Только не это. Берди не знала, как справляться с плачущими девчонками, никогда не умела улаживать такого рода эксцессы. Пусть лучше скандалы, крики, шум. Но только не слезы.

— Все будет хорошо, — только и смогла произнести она, чтобы предотвратить рыдания.

— Не будет, никогда не будет, — покачала головой девочка. — Вы просто не знаете его. Он ублюдок, грязный, мерзкий ублюдок. Никогда не задумывается о том, что он делает.

Она бросила на пол недокуренную сигарету и стала втаптывать ее в пол носком туфли, ожесточенно давя пепел.

— Все мужики такие, да?

И девочка посмотрела на Берди с детским простодушием и наивностью. Ей было не больше семнадцати, пожалуй, даже меньше. Макияж был нанесен мастерски, но тушь слегка размазалась, и тени под глазами свидетельствовали об усталости.

— Да, к сожалению, одинаковые.

Берди говорила с позиций своего многолетнего горького опыта. Она вдруг подумала, что никогда не была столь привлекательной, как эта усталая нимфетка. Слишком маленькие глаза, невыносимо толстые руки… Надо быть честной с собой, не только руки, вся невыносимо толстая. Но руки — самая портящая деталь, как считала Берди. Есть мужчины, и очень многие, которые любят женщин с огромным бюстом; некоторым нравятся необъятные задницы; но едва ли найдется хоть один чудак, который прельстится на большие женские руки. Всем хочется обхватывать двумя пальцами запястье своей подруги. Запястье же Берди обхватить было более чем сложно… Точнее сказать, не без злорадства констатировала она, наблюдается полное их отсутствие. Громадные ладони переходят в жирные предплечья и чудовищные плечи. Это не может не отпугнуть любого психически нормального человека. Конечно, это была лишь одна из причин. Берди всегда была оригинальна и самостоятельна, а это не самые удобные качества для женщины. Но сама она привыкла считать, что неудачи на личном фронте вызваны толстыми руками: так удобнее.

А девочка, стоявшая перед ней, была стройной и свежей, и запястья ее были тоненькими и хрупкими, будто стеклянными.

— Как тебя зовут? — спросила Берди.

— Линди Ли.

— Не волнуйся, Линди, сейчас все уладится.

* * *

Рики подумал, что он не в своем уме. Место, куда он попал, мужским туалетом никак не являлось. Закралась мысль: а не схожу ли я с ума?

Он стоял на главной улице небольшого городка, который видел перед этим в двух сотнях вестернов. Начинался ураган, полевая буря принудила его сощурить глаза. Все вокруг было в песке и пыли. Сквозь воронки и пылевые завесы в охристо-сером воздухе можно было разглядеть Склад, Контору Шерифа и Салун. Они стояли там, где по логике вещей обязаны были располагаться туалетные кабинки. Сухая трава, вырванная с корнем порывами ветра, носилась в горячем воздухе. Земля под его ногами была явно песчаной почвой прерий; по крайней мере, менее всего было похоже, что он стоит на кафеле. Ни следа чего-либо, хоть отдаленно напоминающего сортир кинотеатра.

Рики взглянул направо, туда, где дальние дома улицы были едва различимы в желтой дымке. Конечно, все это было ложью: перспектива, старые домишки, песок под ногами и в воздухе. Все это было бредом. Возможно, если Рики начнет концентрироваться и как следует сосредоточится на том, чтобы вернуться в реальность, мираж исчезнет. Или же будет возможно разобраться в его природе: какие-то сложные световые эффекты, или черт знает что еще. Но хотя он концентрировался как никогда раньше, успеха достичь не удалось. Иллюзия не хотела раскрывать свою истинную сущность и обладала всеми свойствами реальности.

Ветер усилился. Где-то хлопнула дверь склада, со скрипом отворилась и захлопнулась вновь. Донесся еле уловимый запах навоза. Эффект был великолепен; проклятое наваждение затрагивало все органы чувств. Рики испытал восхищение, он мог бы искренно поздравить создателя этой игрушки, кто бы он ни был. Однако настала пора возвращаться в реальный мир.

Он повернулся к выходу и обомлел: дверь из туалета исчезла за песчаной завесой, исчезла абсолютно, будто и вовсе не существовала! Внезапно Рики почувствовал себя очень неуютно.

Дверь склада продолжала хлопать под порывами ветра. Голоса, едва слышные сквозь завывания усиливающейся бури, перекликались вдалеке. Где сейчас Салун, где Контора Шерифа? Все исчезло во мгле. Рики ощутил давно забытое, но знакомое по воспоминаниям раннего детства чувство:

панический страх оттого, что потерял руку взрослого. Только на этот раз в роли взрослого выступал его здравый смысл.

Где-то слева прозвучал выстрел, слегка приглушенный звуками бури, и Рики явственно услышал, как что-то просвистело рядом с его ухом, а затем почувствовал резкую боль. Он поднес руку, чтобы потрогать мочку уха: рука коснулась чего-то влажного и теплого. Рики обалдело смотрел на пальцы и не верил, что это кровь, настоящая кровь. Кусок уха был оторван, мочка сильно кровоточила. Либо кто-то всерьез хотел размозжить ему череп и промахнулся, либо это все — идиотская шутка, заходящая слишком далеко.

— Эй, люди! — крикнул Рики в никуда, во вздымающийся песок, в надежде локализовать агрессора. Ответа не последовало. Вокруг была лишь буря, порывы горячего ветра, высушенный под палящим солнцем сорняк… стрелявший мог находиться в двух шагах и, притаившись, ждать неосторожного шага жертвы, чтобы выстрелить вновь.

— Мне это все не нравится, — неуверенно, хотя и громко произнес Рики, смутно надеясь, что реальный мир сможет услышать его и придет на помощь. Никакой реакции. Он порылся в карманах, рассчитывая отыскать завалявшиеся «колеса», что могло бы несколько исправить его критическое положение. По крайней мере, хоть настроение поднять. Но не нашлось даже паршивого циклодола, ничего вообще, что случалось нечасто. Рики почувствовал себя голым и беззащитным.

Прогремел второй выстрел. На этот раз Рики не слышал свиста, и он подумал, что убит наповал. Но отсутствие боли и крови опровергло эти опасения.

Затем хлопнула дверь Салуна, и совсем рядом послышался человеческий стон. В кружащемся мареве на секунду образовался просвет. Рики показалось (но ручаться он не мог), что из дверей, спотыкаясь, вывалился юноша, оставляя позади себя комнату с крепкими деревянными столами, за которыми потягивают виски ковбои… Прежде чем удалось разглядеть подробности, просвет исчез, и все вновь покрылось песчаным вихрем, и вдруг… Юноша оказался совсем рядом, уже мертвый, с посиневшими губами, он медленно падал прямо Рики на руки. Одет он был не как персонаж этого фильма: под жакетом в стиле пятидесятых была футболка с улыбающейся мордашкой Микки-Мауса.

Из левого глаза Микки текла кровь. Пуля безошибочно нашла сердце жертвы.

Мальчишка приоткрыл глаза и спросил слабеющим голосом:

— Что, черт возьми, происходит? — и испустил дыхание.

Рики тупо уставился в лицо юноши. Тот уже отошел в лучший мир, и вес его тела становился слишком велик: особенность покойников, которую Рики никогда не мог понять. Не оставалось ничего, кроме как опустить труп на землю. На мгновение, когда тело мальчика коснулось пыли, показалось, что под ним смутно виднеются кафельные плитки. Однако через секунду все исчезло в поднявшейся с земли пыли, и Рики вновь стоял на главной улице ублюдского города с трупом у ног.

Его охватило вдруг лихорадочное возбуждение, руки и ноги тряслись, зубы стучали. Он ощутил сильнейшее желание помочиться, и внезапно теплая струйка потекла по ноге. Стоп, этого еще не хватало. Где-то здесь, если убрать все эти чертовы галлюцинации, должна быть кабинка, думал Рики, пытаясь как-то успокоиться. В ней стены с облезлой штукатуркой, испещренные неприличными рисунками, номерами телефонов сексуально озабоченных юнцов и обычными в таких местах скабрезностями. А также смывной бачок и коробка для туалетной бумаги, где бумаги вовсе нет, и старое сломанное сиденье. А также запах мочи и хлорки. Найди все это, заклинал себя Рики, найди хоть что-нибудь реальное среди всего этого бреда, иначе твой разум окончательно замутнит материализованный бред.

Если исходить из того, что Салун и Склад могут находиться на месте туалетных кабинок, то другие кабинки расположены сзади него. Итак, заключил Рики, сделай шаг назад. В любом случае, хуже не будет. Да и что может быть хуже, чем стоять посреди иллюзорного мира и ждать, пока кто-то придет на помощь? Или пока тебя подстрелят, как куропатку…

Два шага, два осторожных шага. Только воздух, пыль в лицо и песок под ногами. Однако третий шаг — Боже, неужели — принес желаемый результат: Рики уперся рукой в холодную кафельную стену. Он невольно издал радостный вопль. Это, вне всякого сомнения, был писсуар, и найти его в этом безумном мире было не менее приятно, чем жемчужное зерно в куче навоза. Запах хлорки и испражнений казался божественным ароматом.

Рики провел еще раз рукой по облупленной стене, чтобы удостовериться, что он не обманулся, затем расстегнул штаны и стал освобождать мочевой пузырь от остатков содержимого. Черт, неужели он победил, неужели кошмар рассеялся? Если теперь он повернется, то не увидит ни трупа, ни пыльной бури, ни складов и конюшен… Несомненно, все это было вызвано какой-то долбаной химией. Он на днях, возможно, передозировал рододорма или еще чего-нибудь, и вещество бродит по его телу, творя вот такие мерзкие штучки. Когда Рики закончил размышлять на эту тему и собрался застегнуть штаны, сзади послышался голос героя вестерна:

— Ты решил поссать на моей улице, парень?

Это был Джон Уэйн — его характерный голос с ленцой и проглатыванием конечных согласных. Рики был не в силах повернуть голову. Сейчас он будет прострелен насквозь. Это чувствовалось в самой манере говорить, присущей Джону: эта легкая растяжка слов, скрытая агрессия, угрожающие интонации невинного, казалось бы, вопроса. Ковбой был вооружен, а все, что было в руках у Рики — его член; против пистолета защита, прямо скажем, слабая. Рики застегнул штаны, затем медленно поднял руки. Впереди медленно таяла в воздухе, заволакиваясь пеленой, туалетная стена. Слышались завывания бури. Кровь из раненого уха капала на землю.

— Послушай, парень, сейчас ты снимешь свой ремень с кобурой и положишь на землю. Все ясно?

— Да.

— Делай это медленно, тихо и аккуратно, а потом опять поднимешь руки.

Медленно, как было приказано, Рики отстегнул ремень, вынул его из джинсов и бросил на пол. Ключи должны были зазвенеть, упав на кафель. Рики надеялся из последних сил, что это произойдет и реальность вновь обретет свою власть. Ничего подобного. Звук был приглушенным, будто ключи действительно упали на песок.

— Замечательно, — сказал Уэйн. — Ты начинаешь кое-что понимать. Что ты теперь мне скажешь?

— Я извиняюсь, — неуверенно произнес Рики.

— Извиняешься?

— Ну да…

— Не думаю, что ты так просто отделаешься.

— Но это какая-то ошибка…

— Ничего не знаю, от вас, приезжих, вечно одни неприятности. Чего стоит этот мальчишка, который, спустив штаны по самые щиколотки, гадил в Салуне! Где вас, сукиных сынов, учили такому поведению? Чему вас учили в ваших долбаных школах?

— Я, право же, не знаю, как объясниться…

— Не стоит труда. Ты вместе с мальчишкой?

— Если можно так сказать.

— Не говори загадками!

Рики почувствовал, как холодный ствол пистолета уперся ему между лопаток, и Джон продолжал:

— С ребенком или без него?

— Да, это значит…

— Твои слова ничего не значат здесь, на моей территории. Как и твоя жизнь, запомни.

Он отстранился:

— А теперь, парень, ты повернешься, и мы посмотрим, что у тебя внутри.

Рики видел раньше эту сцену. Человек поворачивается, и Уэйн стреляет. Никаких дебатов, ни минуты на обсуждение этичности происходящего; пуля, как всегда, более права, чем словесные аргументы.

— Поворачивайся, я сказал.

Медленно, очень медленно Рики обернулся к герою вестерна. Перед ним стоял вполне реальный человек — или столь же великолепно, как все остальное здесь, — исполненная иллюзия. Уэйн среднего периода, еще тех времен, когда он не приобрел брюшко и нездоровый цвет лица. Старый добрый Уэйн, весь в пыли после долгих путешествий, глаза сощурены от пристального вглядывания в горизонт. Рики никогда не любил вестерны. Он ненавидел стреляющие орудия, возвеличивание грязи и дешевый героизм. Его поколение засовывало цветы в жерла танков и призывало заниматься любовью вместо войны; Рики и до сих пор не изменил убеждений.

Лицо человека, стоявшего перед ним, бескомпромиссное, псевдомужественное, не слишком обезображенное интеллектом, как бы вбирало в себя всю официальную ложь о доблести американских военных, о справедливости силы, о гуманизме суровых людей. Рики ненавидел это лицо; руки его непроизвольно сжимались для удара.

Черт возьми, если этот актер, кто бы он ни был, намерен пристрелить Рики, что мешает последнему хотя бы вмазать напоследок ублюдку по физиономии? Импульсивно, не успев ничего толком сообразить, Рики сжал кулак и резко выбросил его вперед. Костяшки пальцев встретили на своем пути подбородок Уэйна. Актер оказался более медлительным, чем персонаж на экране. Он пропустил удар, и Рики получил возможность выбить пистолет из рук противника. Он закрепил свою победу серией ударов по корпусу, какие видел в кино. Вид со стороны, наверное, был захватывающий.

Ковбой, хотя и более крупный и крепко сбитый, чем Рики, не устоял перед натиском. Он покачнулся и отступил, запутавшись шпорами в волосах мертвого юноши, споткнулся о тело и упал.

Рики, видя перед собой поверженного мерзавца, ощутил незнакомое прежде почти физическое ликование. Боже, ведь он только что одолел самого крутого в мире ковбоя. Победа пьянила, и Рики едва сдерживал радостный вопль.

Буря усиливалась. Уэйн все еще валялся на земле, утирая кровь с разбитого носа и губы.

— Вставай, — приказал Рики решительным голосом, стараясь не упустить с таким трудом добытое преимущество.

Уэйн усмехнулся.

— Неплохо, сынок, — заметил он, потирая подбородок, — из тебя получится настоящий мужчина.

Буря шумела вокруг, песок летел в глаза и уши Рики, кружил в воздухе, скрывал сплошной пеленой от глаз тело Уэйна. Внезапно Рики перестал видеть перед собой ковбоя. Перед ним было нечто, что одновременно являлось и не являлось Уэйном. Странная форма, в которой угадывалось нечто совершенно нечеловеческое…

Пыль залепила глаза Рики. Он отступил на несколько шагов, совершенно потрясенный. Ветер хлестал в лицо, гнал, шумел в ушах, внезапно Рики увидел дверь, и руки его уперлись в стену. Это был выход, о Боже, это было спасение!

Оказавшись в тишине и безопасности кинотеатра, Рики всхлипнул и устало опустился на пол, все еще не веря в то, что выбрался живым.

* * *

В фойе Линди Ли рассказывала Берди, почему она не любит фильмы.

— Дин любит кино про ковбоев. Мне все это не нравится. Не знаю, вежливо ли говорить это вам…

— Конечно.

— Но я действительно не в восторге от всех этих фильмов. У вас, наверное, все иначе. Вы ведь здесь работаете.

— Мне тоже нравится далеко не все.

— Да, правда?

Девочка выглядела изумленной. Многое в этом мире, похоже, изумляло ее.

— А я вот, знаете, люблю кино про животных.

— Про животных?

— Ну да, их жизнь и всякое такое прочее.

Берди с самого начала поняла, что оратор из девчонки никудышный, но, несмотря на некоторую косноязычность, Линди Ли была очень и очень мила.

— Интересно, что их там задержало? — нахмурилась Линди.

Рики отсутствовал несколько минут, если судить по реальному времени, но в кино время имеет обыкновение течь по своим законам.

— Пойду взгляну, — сказала Берди.

— Он ушел без меня, точно, это точно, — в который раз повторила девочка.

— Не расстраивайся, сейчас все выясним.

— Спасибо.

— Все будет хорошо.

Берди слегка притронулась к тонкому запястью девушки и двинулась прочь. Оставшись одна, Линди вздохнула. Дин был не первым мальчиком, который ее бросал. Ей не всегда везло с приятелями. Но сейчас, если честно, она была не слишком расстроена. Линди имела свои представления о том, с кем и как серьезно ей надлежит общаться. Дин не был человеком, с которым стоило поддерживать длительные отношения. От его волос и рук несло дизельным топливом, он был небогат и имел скверные манеры. Ну и черт с ним; как говорит в таких случаях маменька, не последняя рыбка в море.

Линди изучала расписание фильмов на следующую неделю, когда какой-то стук сзади заставил ее обернуться. Посреди фойе сидел толстенький серый кролик. Шерсть кое-где вылезла, и была видна нежная розовая кожица. Зверушка смотрела на Линди.

— Привет, — улыбнулась девочка.

Кролик начал вылизывать шкурку, потешно переставляя лапки и быстро шевеля ноздрями.

Линди любила животных. Единственное кино, которое могло заинтересовать ее, — съемки зверей в их естественной среде обитания. Она, затаив дыхание, наблюдала за таинственными танцами скорпионов, потешными ужимками обезьян, быстрыми антилопами… Но больше всего девочка любила кроликов.

Кролик подпрыгнул, затем остановился в нерешительности и, секунду подумав, сделал еще пару прыжков к девочке. Она наклонилась, чтобы погладить животное. Кролик был мягким и теплым, он тыкался ей в ладонь влажным носиком. Глазки у него были как бусинки. Кролик, помедлив с минуту около Линди, поскакал мимо нее вверх по ступенькам.

— Ой, не думаю, что нам с тобой следует туда подниматься, — сказала Линди.

Наверху, куда поскакал кролик, было темно. Светящееся табло на стене гласило: «Только для обслуживающего персонала». Но кролик, остановившись на предпоследней ступеньке, повернулся к девочке, словно призывая следовать за собой, и Линди взбежала по ступенькам.

— Эй, где ты? — крикнула она в темноту, но кролик исчез.

Вместо него что-то странное, неведомое смотрело из темноты светящимися глазами.

С Линди Ли отпадала необходимость построения сложных иллюзий, какие требовались, например, для Рики. Девчонка и так была вся погружена в мечты. Легкая добыча.

— Привет, — сказала Линди Ли, слегка напуганная присутствием непонятного существа в темноте. Но ответа не последовало. Она старалась разглядеть какие-нибудь очертания, но тщетно: ничего, напоминающего лицо, это странное создание, похоже, не имело. Не слышалось даже дыхания.

Линди отступила на шаг, собираясь сбежать вниз по ступеням, но не тут-то было. Существо настигло ее в одно мгновение, бедняга, не успев издать ни звука, была схвачена и утянута наверх, в темноту проема. Все случилось в считанные секунды. И фойе погрузилось в ночную тишину и покой, словно ничего и не произошло.

* * *

— Рики! О Боже, Рики!

Берди склонилась над бездыханным телом своего приятеля и потрясла его. Затем прислушалась: нет, дыхание было, хоть и слабое. Сперва ей показалось, что парень истекает кровью, но при детальном рассмотрении выяснилось, что всего лишь слегка оцарапано ухо.

Она встряхнула его вновь, уже более грубо, но с тем же результатом. После нескольких попыток все-таки удалось прощупать его пульс. Очевидно, на Рики напали. Возможно, это сделал отсутствующий приятель Линди. В таком случае, где он сейчас? Наверное, все еще скрывается в туалете. Маньяк какой-нибудь… Возможно, даже вооруженный. Верди не будет такой идиоткой, чтобы проверять самолично, так ли это. Подобные ситуации она уже видела в тысяче фильмов. Женщина в опасности, весьма трогательно и захватывает дух. В темной комнате притаился вооруженный бандит или хищная тварь, а героиня, дрожа от страха, вступает в помещение. Нет, Берди не будет следовать этому клише и поступит самым благоразумным образом: преодолев естественное любопытство, пойдет и немедленно вызовет полицию.

Оставив Рики валяться на том же месте, она вышла в фойе.

Там никого не было. Возможно, Линди Ли не стала дожидаться своего дружка, а нашла на улице кого-то другого, кто проводит ее до дому. В любом случае, входная дверь в кинотеатр была захлопнута, и Линди исчезла, оставив после себя только запах дешевой пудры. Прекрасно, одной проблемой меньше, решила Верди и направилась в кассу, где стоял телефон. Ей было в какой-то мере приятно думать, что у девчонки хватило здравого смысла не дожидаться своего ублюдочного приятеля.

Она сняла трубку и немедленно услышала голос, вкрадчиво проговоривший:

— Не правда ли, уже слишком позднее время для телефонных звонков?

Это был не оператор, Верди была уверена, ведь она не успела даже набрать номер. В любом случае, голос был чертовски похож на Питера Лорри.

— Кто говорит?

— А вы меня не узнаете?

— Я хочу позвонить в полицию.

— С удовольствием буду для вас полезен: чем могу помочь?

— Немедленно убирайтесь с линии! Это возмутительно! Мне нужно дозвониться в участок.

— Весьма сожалею.

— Кто вы?

— Вот, вы уже и включились в игру.

— У меня неприятности… Не могли бы вы…

— Бедный Рик!

Странно, откуда этот неизвестный мерзавец знает Рики. Бедный Рик, сказал он. Дико.

Берди почувствовала, что лоб ее покрывается испариной. Вся ситуация не нравилась ей все больше и больше.

— Бедный, бедный Рик, — опять промурлыкал голос в трубку, — и все же я уверен, у нас будет счастливый конец, не так ли?

— Это вопрос жизни и смерти. Уберитесь с линии, — настаивала Берди, сама удивляясь своей выдержке.

— Я знаю, — ответил Питер, или кто он там был. — Не правда ли, это возбуждает?

— К черту! Освободите линию! Или помогите мне…

— Помочь? К чему? Что такая толстая глупая девчонка, как ты, может сделать в такой ситуации, как эта?

— Заткнись, ублюдок.

— С превеликим удовольствием.

— Я знаю тебя?

— И да и нет, — голос в трубке странно менялся.

— Один из друзей Рики, да?

Идиотские игры. Эти ребятки иногда позволяют себе совершенно дурацкие шутки.

— Ладно, пошутили — и будет, — спокойно сказала Берди. — Теперь мне нужно все же дозвониться в участок, пока не случилось ничего серьезного.

— Конечно-конечно, я понимаю, — голос становился все более мягким, — как не понять…

Происходило нечто невообразимое… Голос повышался почти на октаву, менялся акцент…

— Ты пытаешься помочь мужчине, которого любишь, это так трогательно.

Теперь голос напоминал… да нет, это точно была Грета Гарбо, не узнать ее было невозможно.

— Бедный Ричард, — вздохнула она, — он так старался, несчастный.

Берди обомлела. Преображение было просто невероятным, но еще больше ее шокировало сходство с голосом звезды.

— Хорошо, вам удалось произвести на меня впечатление. Нельзя ли теперь позволить мне наконец связаться с копами?

— Сегодня чудная ночь, Берди. Замечательная ночь для прогулок при луне. Как хорошо было бы нам, двум милым девушкам, пройтись подышать воздухом.

— Вы знаете мое имя.

— Да, конечно. Я ведь здесь, совсем близко.

— Что вы подразумеваете под словом «близко»?

Ответом был смех. Низкий грудной смех Греты Гарбо. Берди больше не могла этого выносить. Трюк был исполнен мастерски, она начала даже слегка уступать, будто действительно разговаривала со звездой.

— Нет, вы не убедили меня, слышите, — еще спокойно произнесла Берди, а затем ее терпение лопнуло, и она заорала в трубку: — Подонки! — так громко, что услышала, как задрожала мембрана, а затем швырнула трубку на рычаг.

Берди вышла из кассы, закрыла ее за собой и направилась к входной двери. Ее ждал неприятный сюрприз: дверь была не просто захлопнута, а заперта снаружи на ключ. Берди тихо ругнулась.

Неожиданно фойе стало теснее, чем всегда было, словно вдруг уменьшившись. И запас терпения тоже оказался меньше ожидаемого. Берди ощутила себя на грани истерики, но усилием воли сдержалась. Надо было обдумать все спокойно, решила она. Итак, первое: дверь закрыта. Линди Ли не делала этого, не мог совершить такого поступка и Рики, а уж за себя Берди ручалась. Следовательно…

Второе: здесь находится некто посторонний. Возможно, преступник или маньяк. Это он (она, оно) был только что на проводе. Следовательно…

Третье: он, она или оно должен иметь доступ к другому аппарату в этом же здании. Единственный телефон, кроме находящегося в кассе, располагался в складском помещении. Но Берди не собиралась, проявляя чудеса героизма, подниматься вверх по темным ступенькам. Следовательно…

Четвертое: она должна отпереть, дверь ключом, находящимся у Рики.

Это и есть конкретный выход. Взять у Рики ключи. Итак, вперед.

* * *

Она пошла через фойе в зал. Лампы вокруг то угасали, то вспыхивали вновь, словно подмигивая. Или ей мерещится это с перепугу? Нет, точно. Кажется, она улавливает какой-то ритм в этом мерцании, словно чье-то неведомое биение сердца.

Некогда над этим раздумывать. Вперед.

Она ускорила шаг. Впереди послышались тихие стоны:

Рики приходил в себя. Берди наклонилась к нему, но не обнаружила ни связки ключей, ни ремня, на котором она висела.

— Рики… — позвала Берди.

Стоны усилились.

— Рики, ты меня слышишь? Это я, Берди.

— Берди?

— Да, я. У нас неприятности. Мы заперты. Где твои ключи?

— Ключи?

— У тебя была связка ключей, Рики, — она говорила медленно и внятно, словно беседуя с дебилом, — куда она делась? Подумай.

У Рики, очевидно, что-то прояснилось в мозгу, и он сел, обхватив руками голову.

— Мальчик.

— Какой мальчик?

— В туалете. Он мертв.

— Мертв? О, Боже! Ты уверен?

Казалось, Рики находится в трансе. Он глядел не на Берди, а куда-то в пустоту перед собой, словно разглядывая что-то невидимое для других.

— Где ключи? — настойчиво повторила Берди. — Рики! Это важно. Сосредоточься.

— Ключи?

Ей захотелось надавать ему пощечин, но ударить этого залитого кровью полупомешанного беднягу было бы бесчеловечно.

— На полу, — произнес он через некоторое время.

— В туалете? На полу в туалете?

Рики кивнул. Затем он замотал головой, словно отгоняя от себя какие-то ужасные мысли. Казалось, он едва сдерживает слезы.

— Все уладится, — произнесла Берди.

Рики закрыл руками лицо, словно желая удостовериться, что это действительно он.

— Я… здесь? — тихо произнес Рики. Но Берди уже не слышала его, она решительным шагом двинулась к двери в туалет. Она войдет туда и возьмет ключи. Есть там труп, нет там трупа, ее не касается. Она сделает это немедленно. Зайдет, возьмет ключи и спокойно выйдет.

Берди открыла дверь. Первый раз ей приходилось заходить в мужской туалет, и она надеялась, что и последний.

Внутри было темно. Слабо мерцала лампочка. Это мигание напоминало пульсирующие вспышки света в фойе, только было значительно слабее. Берди постояла в дверях, ожидая, пока ее глаза привыкнут к полутьме, затем шагнула внутрь. Туалет был пуст. Никакого мальчика, ни живого, ни мертвого.

Зато обнаружились ключи. Ремень был погружен в отверстие унитаза, и Берди, чертыхаясь, вылавливала его из мутной жижи. Отвратительная вонь раздражала ее обоняние, и она, отделив кольцо с ключами, поспешила выйти в относительную чистоту и свежесть кинотеатра. Все очень просто, никаких проблем.

Рики тем временем дополз до кресла, погрузился в него и сидел, ожидая Берди, с несчастным выражением лица. Он выглядел очень скверно и явно жалел себя. Он был еще в плену своей болезни.

— Я нашла ключи, — сообщила Берди, — они действительно были там.

Рики, подняв на нее глаза, промычал нечто нечленораздельное. Да, он действительно был не в себе. Остатки симпатии к этому человеку покинули Берди. Сейчас он явно галлюцинировал. Наелся своих идиотских наркотиков и создает проблемы окружающим. Не самое уместное занятие.

— Никакого мальчика там нет, Рики.

— Что?

— Я говорю, в туалете нет никого. Ни мертвого мальчика, ни живого. Признайся честно, на чем ты теперь сидишь? Снова какая-нибудь дрянь типа транквилизаторов?

Рики взглянул на свои трясущиеся руки.

— Я ничего не принимал уже долго. Честное слово.

— Очень глупо с твоей стороны. Этот розыгрыш крайне неостроумен.

Однако Берди говорила без особой уверенности. Она знала, что такие шутки вовсе не в стиле Рики. Он в каком-то смысле был пуританином, что, конечно, увеличивало его обаяние в ее глазах и относилось к неоспоримым достоинствам. И тем не менее сейчас он бредил. Возможно, это действительно очень серьезно.

— Рики, а не позвать ли нам врача?

Он медленно покачал головой.

— Ты уверен?

— Не нужно врача.

Ладно, пусть будет как ты хочешь.

Берди двинулась к выходу из зала, потом остановилась у выхода в фойе.

— Послушай, здесь творится что-то странное. Не мог бы ты последить за дверью, пока я вызову копов? Кажется, в кинотеатре находится посторонний.

— Да, конечно.

* * *

Рики сидел в кресле, наблюдая за мигающими огоньками ламп и всерьез обдумывая проблему своей психической нормальности. Если Берди сказала, что никакого мальчика там нет, стоит предположить, что она права. Лучший способ во всем убедиться — еще раз сходить туда самому. Если действительно никого и ничего нет, все тихо и благопристойно, то у него полчаса назад случилась галлюцинация. До жути реальный бред, вызванный каким-нибудь не в меру сильным препаратом, принятым еще недельку назад. В этом случае стоит пойти домой, выспаться как следует и утром проснуться со свежей головой. Все так, но меньше всего на свете ему сейчас хотелось засунуть нос в этот мерзкий вонючий сортир… А вдруг Берди не права, вдруг это у нее с головой не в порядке? Интересно, а существует такая вещь, как бред нормальности?

Кое-как Рики заставил себя подняться и побрел к двери в туалет. Переборов минутное замешательство, он все же вошел. Внутри был полумрак, но вполне возможно было разглядеть, что никаких песчаных бурь, мертвых мальчиков, вооруженных ковбоев здесь нет и быть не может. Все-таки чертовски занятная штука мое воображение, думал Рики. Так легко создать другую реальность. Это же так великолепно. Жаль, что не получится направить эту психическую энергию в более конструктивное русло. Какие-то химеры, которые сам себе создаешь и сам же боишься. Бред. Но ничего не поделаешь; что-то теряешь, что-то находишь.

А затем он увидел кровь. На кафельном полу. Совершенно реально. И это не была кровь из его расцарапанного уха. Нет, ее было слишком много на полу, уже засохшей, побуревшей. Все случившееся вовсе не было иллюзией. И он был прав. Но еще неизвестно, что хуже: слегка съехать и галлюцинировать, что вполне поправимо, или же действительно оказаться игрушкой в руках неведомой силы.

Рики проследовал за кровавой линией на полу. Пятно вело к одной из кабинок, теперь закрытой, но она была открыта, это Рики помнил точно. Убийца, кто бы он ни был, спрятал мальчишку там, Рики понял сразу, не было необходимости даже заглядывать внутрь. Все и так было ясно. Тем не менее он резко потянул за ручку, и дверца кабинки открылась. Он увидел тело мальчика, лежащее в неудобной позе на полу возле унитаза, с расставленными руками и ногами. Глаз у мальчика не было. По щекам висели нервные окончания, и чувствовалось, что глаза были удалены не тонкой рукой хирурга, а вырваны грубо и небрежно. С трудом сдерживая рвотные позывы, Рики повернулся и пошел к выходу. Желудок его конвульсивно сжимался, явно намереваясь выплеснуть наружу свое содержимое, но усилием воли Рики сдержался. Прикрыв рукой рот, он подошел к двери. Все это время ему казалось, что труп сейчас поднимется на ноги и пойдет за ним, требуя вернуть деньги за билет в это ужасное заведение. Черт бы взял эту Берди. Толстая сука была не права. Это у нее, а не у Рики были галлюцинации. Смерть была здесь. И даже хуже…

Рики выскочил в кинотеатр, плотно прикрыв за собой дверь. Настенные огни мерцали, отбрасывая причудливые тени; казалось, они сейчас погаснут, как догоревшие свечи. Но темнота — это слишком, этого он не перенесет. Что-то напоминало ему это мерцание, что-то знакомое было в этом пульсирующем свете, он мучительно пытался вспомнить, но не мог. В совершенной растерянности он минуту стоял в проходе между рядами. Затем послышался голос. Вот это и есть моя смерть, подумал Рики и поднял голову. Она шла по проходу к нему навстречу и улыбалась.

— Привет, Рики! — произнесла она.

Это была не Верди. Берди никогда не носила таких чудных полупрозрачных платьев, подчеркивающих великолепную фигуру (которой, кстати, тоже не было у Берди); эти белокурые локоны и красные чувственные губы тоже никак не могли принадлежать его коллеге. Перед ним была Монро, секс-символ Америки.

— Не хотите ли со мной познакомиться? — вкрадчиво произнесла она. Глаза ее сияли, обещая неземное наслаждение.

— …Э-э-э…

— Рики, Рики, Рики… И после этого всего…

После чего «всего этого»? Что она имеет в виду?

— Кто ты? — спросил он.

Она послала ему ослепительную улыбку.

— Как будто ты не знаешь.

— Но ты же не Мерилин. Мерилин мертва.

— В кино никто не умирает, Рики, ты знаешь это не хуже меня. Ты вновь можешь воскреснуть на экране. Целлулоид хранит твой образ от разрушительного действия времени.

И тут Рики понял, что напоминает ему мерцание ламп в зале: луч прожектора, проходящий сквозь целлулоидную пленку, мелькание кадров, рождающее образ жизни из тысячи маленьких смертей.

— И вот мы снова здесь, снова танцуем и поем, как прежде, — она засмеялась нежным серебристым смехом. — Черты наши никогда не сотрет безжалостное время, мы будем вечно молоды и прекрасны.

— Но ты нереальна, — произнес Рики.

Мерилин сделала скучающее лицо, словно ей до ужаса надоели его мелочные придирки, доходящие до педантизма. Теперь она была совсем рядом, не более чем в трех шагах от него. Иллюзия была полной и настолько реальной, что Рики уже не мог сказать с уверенностью, что перед ним не Монро. Она была так прекрасна, и Рики понял, что готов взять ее прямо сейчас и прямо здесь в этом кинотеатре между рядами. И что с того, что она — лишь плод его воображения. Иллюзию тоже можно трахнуть, если не хочешь жениться на ней.

— Я хочу тебя, — сказал Рики, и нелепость собственных слов поразила его.

Но еще больше шокировал ответ Мерилин:

— Это я хочу тебя. Ты мне нужен ужасно. Ведь я очень слаба.

— Ты слаба?

— Тебе же известно, как это не просто быть центром внимания. Приходишь к выводу, что нуждаешься в этом больше и больше. Что тебе необходимо каждодневное обожание и поклонение, эти тысячи глаз, неотрывно следящие за каждым твоим жестом.

— Я и слежу.

— Ты находишь меня прекрасной?

— Ты божественна, кем бы ты ни была.

— Какая разница, кто я; я твоя.

Прекрасный ответ. Она действительно его воплотившаяся мечта, великолепная иллюзия, созданная его воображением и ставшая реальностью.

— Смотри на меня, Рики. Ты будешь смотреть на меня вечно. Мне нужны твои любящие взгляды. Я жить не могу без них.

Чем дольше Рики смотрел на нее, тем реальнее казался ее образ. Мерцание света прекратилось, и зал погрузился в спокойный ровный полумрак.

— Не хочешь ли обнять меня?

Он уже начал бояться, что об этом не зайдет речь.

— Да, — произнес он.

— Прекрасно, — и Мерилин улыбнулась так маняще, что Рики невольно подался вперед и протянул к ней руки. Но в последний момент она уклонилась от его объятий и, смеясь, побежала по проходу к экрану. Рики бросился следом, горя от нетерпения. Она хочет игры; что ж прекрасно, так ему даже больше нравится. Она забежала в узкий закуток возле экрана, из которого не было выхода. Теперь-то он ее настигнет. Мерилин явно ждала этого: она прислонилась к стене, слегка расставив ноги и немного откинув голову назад.

Он был уже в двух шагах от цели, когда невесть откуда взявшийся порыв ветра поднял ей юбку. Словно парус, развевающийся под дуновением ветерка, юбка обернулась вокруг талии Мерилин, открыв ее полностью ниже пояса. Она смеялась, полуприкрыв глаза. Белья на ней не было. И вот он достиг ее; теперь она не уклонялась от его прикосновений. Рики уставился, как зачарованный, на ту часть Мерилин, которую никогда прежде не видел, и которая была тайным мечтанием миллионов зрителей. На внутренней поверхности ее бедра было два кровавых отпечатка. Белоснежная кожа контрастно подчеркивала небольшие бурые пятна. Рики понял вдруг, что это была не ее кровь. Перед его взором неожиданно все изменилось. Он не видел больше живой зовущей плоти. Перед ним было нечто нечеловеческое, и отчетливо выделялись в этом странном видении глаза, кровавые глаза мальчика. Это был какой-то бред. Рики смотрел не отрываясь. По выражению его лица Мерилин (или кем там она являлась) поняла, что он увидел и осознал слишком много.

— Ты убила его, — потрясение прошептал Рики.

Видение было настолько ужасным, что Рики почувствовал, как у него сжимается желудок. Но странно: никакого отвращения не появилось. Кошмарная картина не уничтожила его желания, а только усилила его. Что с того, что перед ним убийца. Ведь она — легенда, и это главное.

— Люби меня, — медленно произнесла Мерилин, — люби меня вечно.

Он подошел к ней, полностью отдавая себе отчет в том, что делает это напрасно. Что это равносильно смерти. Но что есть смерть? Ведь все относительно в этом мире. Пусть настоящая Мерилин мертва, что ему до этого? Вот она стоит перед ним, и пусть это только призрак, сотканный из воздуха, или бред его воспаленного воображения — какая разница. Он будет с ней, кем бы она ни была. Они обнялись. Рики поцеловал ее, ощущая нежность и мягкость ее губ. Он даже не мог себе представить, что поцелуй доставит ему такое удовольствие. Желание его достигло апогея. Мерилин обхватила его тонкими, почти призрачными руками. Он чувствовал себя на вершине блаженства.

— Ты придаешь мне силы. Продолжай смотреть на меня, иначе я умру. Так всегда происходит с призраками.

Объятия сжимались. Они уже не казались такими легкими, а причиняли даже неудобства. Ему захотелось освободиться.

— Не пытайся, — проворковала она ему на ухо. — Ты мой.

Он обернулся, чтобы посмотреть на руки, которые все теснее сжимали его в объятия. Но это были уже не руки. Ни пальцев, ни запястий не было. Скорее, какая-то петля, все невыносимее стягивавшая его.

— О, Боже! — вырвалось у него.

— Смотри на меня! — ее слова уже потеряли свою мягкость.

Ничего уже не осталось от той Мерилин, которая только что обнимала его. Объятия опять сжались, и из груди Рики вырвался вздох, что попытки к бегству бесполезны. Его позвоночник треснул под невыносимой тяжестью, и боль пронзила тело как пламя, взорвавшись в глазах всеми цветами радуги.

— Тебе следует убраться из этого города, — услышал Рики. Но перед ним была уже не Мерилин. Сквозь прекрасные и совершенные черты ее лица проступило лицо Уэйна. Ковбой смотрел презрительно, и в какую-то долю секунды Рики отметил этот взгляд, но затем образ стал разрушаться, и теперь что-то иное, незнакомое, проявилось в этом лице. Тогда Рики задал последний в своей жизни вопрос.

— Кто ты?

Он не получил ответа. Существо, находящееся перед Рики, явно черпало энергию из его изумления. Из груди этого создания вырвалось щупальце, нечто, напоминающее рожки улитки, и потянулось к голове Рики.

— Ты нужен мне.

Это был уже не голос Монро. И даже не голос Уэйна. Он принадлежал неведомой жестокой твари.

— Я чертовски слаб. Существование в этом мире очень утомляет меня.

Чудище тянулось к Рики, готовясь запустить в него ужасающее щупальце, еще столь недавно бывшее ласковыми руками Мерилин. Рики чувствовал, как из него уходит энергия, как жизненные силы оставляют его. Неведомое существо насыщалось и становилось все более могущественным по мере того, как Рики слабел и в нем угасала жизнь. Рики отдавал себе отчет, что должен быть уже мертвым, потому что уже давно не дышал. Он не знал, сколько все это продолжалось. Возможно, минуты. Но он не мог быть уверен. Пока Рики прислушивался к биению своего сердца, щупальца обвили его голову и проникли в уши. Даже в этом бреду ощущение было не из приятных. Ему захотелось закричать, чтобы прекратилось это. Но пальцы уже рылись в его голове, разрывая барабанные перепонки, проникая в мозг, копошась в нем, словно черви. Он был все еще жив, даже теперь, по-прежнему глядя на своего мучителя и ощущая, что пальцы уже нащупали его глаза и выдавливают их. Его глаза неожиданно вздулись и вырвались из глазниц. В одно мгновение он увидел мир с совершенно неожиданных позиций, совершенно в новом ракурсе. Взгляд скользнул по его собственной щеке, затем по губам, подбородку… Ощущение было ужасающим, но, к счастью, коротким. Картины его тридцатисемилетней жизни прокрутились перед его мысленным взором, и Рики упал, погрузившись в неведомое.

* * *

Вся история с Рики заняла не более трех минут. Все это время Верди перебирала ключи из связки Рики, пытаясь найти хоть один, подходящий к двери. Но бесполезно. Если бы не ее упрямство, стоило бы вернуться в зал и попросить о помощи. Механические предметы, в том числе замки, являли собой вызов ее самолюбию. Она презирала мужчин, вечно чувствующих свое превосходство во всем, что касается приборов, систем или логики. Она скорее бы умерла, чем поплелась к Рики, чтобы сообщить ему о своей неспособности открыть эту чертову дверь. К тому времени, как она оставила свое занятие, Рики был уже мертв. Она красочно выругалась на каждый ключ в отдельности и на всю связку в целом; она признала поражение. Видимо, Рики имел какой-то секрет обращения с этими штучками, которые она не могла раскусить. Ну да Бог с ним. Теперь она желала только одного: поскорее вырваться отсюда. Стены начинали давить на нее. Она боялась оказаться запертой, так и не узнан о том, что стряслось наверху.

Ко всему прочему огни в фойе стали меркнуть, умирая один за одним. Что в конце концов за чертовщина творится?

Без предупреждения все огни вдруг погасли, и она поклялась бы, что в этот момент за дверьми кино послышалось какое-то движение. Откуда-то с боку на нее струился свет сильнее чем свет фонаря.

— Рики? — бросилась она в темноту, которая, казалось, поглотила ее слова. То ли это, то ли то, что она не очень-то верила, что это Рики, заставило ее повторить шепотом:

— Рики…

Створки раздвижной двери мягко сомкнулись, как будто кто-то прикрыл их изнутри.

— …ты?!

Воздух был наэлектризован: она шла к двери, с ее туфель слетали искры, волосы на руках стали жесткими, свет становился ярче с каждым шагом. Она на мгновение остановилась, задумавшись о своем любопытстве. Она понимала, что это не Рики. Возможно, это был тот тип, с которым она разговаривала по телефону. Какой-нибудь маньяк со стеклянными глазами, охотящийся на полных женщин. Она отступила на два шага к билетной кассе, из-под ног ее разлетались электрические искры. Она потянулась под стойку за Умиротворителем, железным ломиком, который она держала с тех пор, как однажды была скручена в кассе тремя бритоголовыми ворами с электрическими дрелями. В тот раз он помог ей от них избавиться. Тогда им все же удалось убежать, но она поклялась, что в следующий раз прикончит одного (или всех), не раздумывая, скорее, чем позволит себя терроризировать. Ее орудием стал трехфутовый Умиротворитель.

Вооружившись, она посмотрела на дверь.

Та внезапно распахнулась, и страшный рев оглушил Верди. И сквозь шум она услышала:

— На тебя смотрят, детка!

Глаз, один-единственный огромный глаз заполнил все пространство в дверном проеме. Шум сделался невыносимым. Огромный влажный глаз лениво моргнул, пристально изучая стоящую перед ним фигуру с любопытством, достойным Господа, создателя целлулоидной Земли и целлулоидных Небес.

Берди была поражена, иначе не скажешь. Это было далеко от киношного ужаса с его захватывающим предчувствием и приятным испугом. Это был настоящий кошмар, животный страх, гадкий и липкий, как дерьмо.

Она ощутила дрожь под немигающим взглядом этого глаза, ее ноги подкосились. Она упала на ковер перед дверью, и это определенно могло стать ее концом.

Тут-то она и вспомнила об Умиротворителе. Она схватила ломик двумя руками и бросилась к глазу.

Не успела она подбежать, как свет потух, и она опять оказалась в темноте.

Тут кто-то произнес:

— Рики мертв.

И только.

Но это было хуже, чем глаз, хуже всех ужасов Голливуда. Потому что она поняла — это правда. Кинотеатр превратился в бойню. По словам Рики, дружок Линды Ли убит, теперь это случилось и с ним. Все двери были заперты: в игре осталось двое. Она и Он.

Вряд ли понимая свой поступок, она бросилась к лестнице, чувствуя, что оставаться в фойе было бы самоубийством. Когда ее ноги коснулись нижней ступеньки, дверь приоткрылась снова и что-то быстрое и мерцающее скользнуло за ней. Оно отставало всего на шаг или на два от затаившей дыхание Верди. Сноп блестящих искр рассыпался рядом с ней, словно вспышка бенгальских огней. Она поняла, что ей предстоит еще один сюрприз.

Все еще преследуемая по пятам, она добралась до вершины лестницы. Участок коридора впереди, слабо освещенный грязной лампочкой, обещал ей небольшую передышку. Коридор тянулся через весь кинотеатр, и она могла попасть из него в кладовки, забитые всяким хламом: плакатами, стереоочками, заплесневевшим тряпьем. В одной из них была запасная дверь. Это Берди знала. Но в которой? Она была там лишь однажды, и то года два назад.

— Тысяча чертей, — прошипела она. Первая дверь была заперта. Она пнула ее ногой в сердцах. Но дверь, конечно, не открылась. И вторая тоже. И третья. Если бы она даже вспомнила, за какой дверью скрывается путь к спасению, это мало бы помогло. Двери были слишком крепки. Будь у нее Умиротворитель и минут десять времени, она бы справилась. Но глаз был где-то рядом, не оставляя ей и десяти секунд, не то что минут. Теперь схватка была неизбежна. Она повернулась на каблуках и взглянула на лестницу. Там не было никого.

Перед ней была сцена с облупленной краской и унылым рядом перегоревших лампочек; Берди вглядывалась, пытаясь обнаружить скрывающуюся тварь. Но существо в это время находилось сзади. Вспышка света озарила помещение. Берди резко обернулась. Огонь перешел в сияние, из которого стали рождаться образы. Почти забытые сцены из тысяч и тысяч фильмов, с каждой из которых было связано какое-то воспоминание. Она начала вспоминать, к каким картинам относятся те или иные отрывки. Перед ней был призрак из машины, сын целлулоида.

— Отдай нам свою душу, — требовал этот вихрь звезд.

— В душу я не верю, — твердо ответила Берди.

— Тогда подари нам свое отношение к экрану, к кино. Дай то, что отдают все зрители. Отдай частицу своей любви.

Так вот почему все эти кадры мелькали перед ней! Это были магические моменты единения публики с экраном. С ней самой это происходило довольно часто. Когда порой какой-нибудь фильм затрагивал ее очень сильно, его окончание приносило ей почти физическую боль. Она чувствовала, что потеряла что-то, оставила часть самой себя в мире героев и героинь. Может быть, тяжесть ее желания уносилась куда-то, перемешиваясь с тяжестью других сердец, собираясь в какой-то нише, до…

До этого момента, когда дитя их коллективных страстей стало буквально сводить ее с ума. Ну что же, одно дело понимать палача, другое дело отговорить его от исполнения своих профессиональных обязанностей. Даже ломая голову над этой загадкой, она продолжала узнавать эпизоды. Ничего нельзя было с собой поделать. Дразнящие отсветы жизней, которые она пережила, лиц которые она любила. Микки-Маус, пляшущий с метлой, Гиш в «Разбитых надеждах», Гарленд, с собачонкой Тото, глядящий на кружащую над Канзасом смерть, Эстер в «Колпаке», Веллес в «Кейне», Брандо и Крауфорд Тресси и Хепберн — образы, так впечатавшиеся в наши сердца, что они не нуждаются в личных именах. Насколько лучше видеть эти моменты: ожидая поцелуя, но не поцелуй, ссору, но не примирение, не чудовище, а лишь его тень, ранение, но не смерть. Это всегда оказывало не нее эмоциональное воздействие.

— Разве это не красиво? — раздался вопрос.

Это было действительно красиво.

— Почему ты не хочешь стать моей?

Она больше не думала. Ее способность к мышлению исчезла. Пока среди образов не возникло нечто, что привело ее в себя. Дамбо — огромный слон, ее толстый слоненок. Всего лишь толстый слоненок, который в голове Берди ассоциировался с собой.

Заклинание было снято. Она отвернулась. В какой-то момент она уловила что-то болезненное и гадкое, скрывающееся за этим очарованием. Ребенком ее называли Дамбо. Все дети ее квартала. Она жила с этим издевательским прозвищем двадцать лет, не в силах об этом забыть. Толстое тело слоненка напоминало ей о ее полноте. Его потерянный взгляд — о ее одиночестве. Она наблюдала сцену, как слониха укачивала Дамбо на хоботе, и находила бессмысленными все эти сентиментальности.

— Все это гнусная ложь, — вырвалось у нее.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — раздался удивленный голос.

— За всем этим скрывается какая-то мерзость.

Свет начал меркнуть, образы исчезли. Она уже могла разглядеть что-то другое, маленькое и темное, притаившееся за световым занавесом. Берди почувствовала страх смерти, исходивший от этого существа. Запах смерти чувствовался и в десяти шагах.

— Кто ты такой, в конце концов? — она шагнула вперед. — Почему ты прячешься, эй!

Послышался голос, ужасающий человеческий голос.

— Тебе это незачем знать.

— Но ты пытался убить меня.

— Я хочу жить.

— Но я тоже.

В том углу, откуда доносился голос, было темно. Берди почувствовала отвратительный запах гнили. Она вспомнила этот запах, запах какого-то животного. Прошлой весной, когда сошел снег, она нашла трупик перед своим домом. Маленькая собачка или большая кошка, точно нельзя было сказать. Домашнее животное, застигнутое декабрьскими холодами. Полуразложившаяся тушка кишела червями. Желтоватыми, сероватыми, розоватыми. Мысленная картина с тысячью движущихся мазков. Она ясно вспомнила эту вонь.

Набравшись мужества и все еще находясь под впечатлением образа Дамбо, столь больно ее уязвившего, она направилась к колышущемуся миражу, крепко держа в руках Умиротворитель, на случай, если эта тварь выкинет еще какой-нибудь фокус. Доски под ее ногами скрипели. Но она была слишком поглощена своим соперником, чтобы прислушаться к их предупреждениям. Настал момент, когда она должна схватить этого убийцу и выбить из него все его тайны. Она уже почти дошла до конца коридора. Берди шла вперед, он отступал. Ему уже некуда было деться. Внезапно пол треснул под ней, и она провалилась в облако пыли, выронив из рук Умиротворитель. Берди пыталась схватиться за край доски, но та была совершенно изъедена червями и рассыпалась в ее руках. Она неуклюже плюхнулась на что-то мягкое.

Здесь запах гнили был еще сильнее. Ее желудок буквально выворачивало. Она протянула руку в темноту. Все вокруг было покрыто холодной слизью. Ей показалось, что ее впихнули в чрево гниющей рыбы. Над ней, сквозь доски, сверкнул свет. Она заставила себя оглянуться, хотя это далось нелегко.

Она лежала на человеческих останках, растекавшихся по всей комнате. Ей хотелось кричать. Ее первым порывом было желание разорвать юбку и блузку, которые уже насквозь пропитались липкой слизью. Но она понимала, что не сможет пройти голой даже перед сыном целлулоида.

А он по-прежнему смотрел на нее сверху.

— Теперь ты знаешь, — произнес он.

— Это ты?

— Да, это тело, в котором я когда-то жил. Его звали Барберио. Преступник, ничего особенного. Он никогда не стремился к высоким материям.

— А ты?

— Я его раковая опухоль. Его единственная часть, которая к чему-то стремилась. Которая захотела быть чем-то большим, чем скромная клетка. Я дремлющая смерть. Неудивительно, что я так люблю кино.

Сын целлулоида рыдал над краем проломанного пола. Обнаружилось его истинное тело, и больше не было смысла создавать себе ложную славу.

Это действительно оказалась грязная тварь, жиреющая на разбитых страстях. Паразит с телом червя и видом сырой печени. На мгновение показался беззубый рот, как-то нелепо выглядящий на этой бесформенной твари. Опухоль заговорила опять:

— Все равно я найду способ завладеть твоей душой.

Проскользнув в трещину, он оказался перед Берди. Сбросив сверкающую оболочку из кинокадров, он оказался размером с ребенка. Он протянул к ней щупальце. Берди интуитивно отпрянула от него, но возможности скрыться были весьма ограничены. Комнатушка была очень узкой и к тому же захламлена чем-то вроде сломанных стульев и растрепанных молитвенников. Пути отсюда не было. Кроме того, которым она сюда попала. Пролом в полу был футах в двадцати над ней.

Опухоль робко, словно испытывая ее терпение, прикоснулась к ноге Берди. Она вся похолодела. Она ничего не могла сделать в этой нелепой ситуации, хотя ей стыдно было сдаваться. Это было в высшей мере отвратительно. Ничего подобного с ней никогда не происходило.

— Катись к чертям, — сказала она, пнув его в голову.

Но он продолжал надвигаться, и зловонная масса уже охватила ее ногу. Она чувствовала, как пена его плоти поднимается по ней.

Его туша, добравшаяся уже до ее лона, была почти сексапильна, и она подумала с отвращением, не хочет ли эта тварь позаниматься с ней любовью. Что-то в движении и шевелении этих щупалец, нежно касающихся под блузкой ее тела, тянущихся к ее губам, побуждало в ней непреодолимое желание. Будь что будет, подумала она, раз это неизбежно.

Она позволила ему покрыть себя полностью, ежесекундно борясь с невыносимым отвращением.

Берди повернулась на живот.

Она наверняка весила сейчас больше 225 фунтов, и гнусное чудовище не чувствовало себя более свободным. Невыносимая тяжесть выдавливала из опухоли ее болезнетворные соки.

Тварь боролась как могла, но не в ее силах было освободиться от груза, давящего все сильнее. Запустив ногти в этого монстра, Берди рвала скользкое тело, выдирая комья из его пористого вонючего тела. Теперь опухоль выла и рычала не от злобы — от боли. Вскоре «дремлющая смерть» прекратила свою борьбу.

Берди мгновение лежала без движения. Под ней ничего уже не шевелилось.

Она встала. Мертва опухоль или нет, определить было невозможно. По всем мыслимым признакам она была мертва. Но Берди уже не хотела прикасаться к ней. Она скорее вступила бы в бой с самим Дьяволом, чем дотронулась до опухоли Барберио еще раз.

Берди взглянула на щель вверху, и у нее мелькнула мысль о том, не придется ли ей умереть здесь же, вслед за Барберио. Бросив быстрый взгляд назад, она заметила пробивающийся свет. Ей стало ясно, что наступило утро, и лучи солнца начинали проникать сквозь решетку, которую она не замечала раньше из-за темноты.

Нагнувшись, она изо всех сил толкнула ее, и день, окружая ее своим светом, стремительно ворвался в темницу. В ее западню. Открывшийся проход был для нее слишком узок, и ей пришлось протискиваться в него с трудом. И хотя все время казалось, что опухоль опять около нее, все для Берди было уже позади. Жаловаться открывшемуся ей миру она могла только на свои многочисленные синяки.

Заброшенный участок земли, на котором она сейчас стояла, мало изменился со времен Барберио. Он лишь чуть больше зарос крапивой. Немного постояв на сквозняке, вдыхая струи свежего воздуха, она подошла к ограде. За ней была видна улица.

Мальчишки, продающие газеты, и собаки разбегались по сторонам, как только они замечали или учуивали странную полную фигуру с изможденным лицом и в провонявшей одежде. Берди возвращалась домой. Но это еще не конец.

Полиция явилась в Дом Кино лишь в половине десятого. С ними была Берди. Поиски выявили изувеченные трупы Дина и Рики, а также останки «сынишки» Барберио. Наверху, в углу коридора, нашелся вишневый ботинок.

Берди ничего не сказала, хотя она знала: Линди Ли не выходила никуда.

Берди было предъявлено обвинение в двух убийствах, хотя никому всерьез не верилось, что она могла их совершить. Ее освободили за отсутствием доказательств. Суд решил, что ей необходимо психиатрическое наблюдение в течение, по крайней мере, двух лет. Он не мог выдвинуть против нее обвинение, однако слова Берди показались судьям бредом сумасшедшего. Ее сказки о ходячих раковых опухолях не вносили в дело абсолютно никакой ясности.

Ранней весной следующего года Берди вдруг перестала есть. Она теряла вес за счет выходившей из нее воды. Но этого казалось достаточно, чтобы ее знакомые начали поговаривать о том, что ей скоро удастся разрешить свою Большую Проблему.

В тот уик-энд она пропала на целые сутки. Верди нашла Линди Ли в заброшенном доме в Сиэтле. Ее не трудно было выследить: бедная Линди едва держала себя в руках. Где уж ей было думать о возможных преследователях. Когда произошла вся эта история, родители потратили на розыски несколько месяцев. Потом, утратив надежду, они прекратили их. И только Берди продолжала платить частному детективу. В конце концов ее терпение было вознаграждено. Она увидела перед собой хрупкую красавицу. Она показалась ей еще болезненнее, но такой же красивой. Она сидела в своей пустой комнате. Вокруг нее роились полчища мух.

Достав винтовку, Берди открыла дверь. Линди Ли очнулась от своих грез, или от его грез, и улыбнулась. Приветствие длилось всего лишь мгновение. Паразит, узнав лицо Берди и заметив в ее руках винтовку, сразу понял, что сейчас произойдет.

— Отлично, — произнес он, поднимаясь, чтобы встретить гостью, — ну что ж.

И тут глаза Линди Ли взорвались. Взорвалось все ее тело, и опухоль зловонными розовыми ручьями потекла отовсюду. Струясь пенными ручьями, она стала расползаться по комнате.

Берди выстрелила трижды. Опухоль чуть подалась к ней и упала, запульсировала и стала сжиматься. Пока она была в таком состоянии, Берди спокойно достала склянку с кислотой, открутила крышку и вылила едкое содержимое на безжизненное тело и лужу, бывшие некогда опухолью. Берди никто не помешал это сделать, и она ушла, оставив обожженные, курящиеся едким дымом останки. Пустая комната была ярко освещена солнцем.

Берди шла по улице. Дело сделано. Она медленно пошла, раздумывая о том, как долго и счастливо она будет жить, когда об этой необычной истории будет снят доходный фильм.

Голый мозг

Века не смогли стереть с лица Земли этот маленький городок. Время, войны, кровожадность многочисленных завоевателей, вторгавшихся в его узенькие улочки не с самыми мирными намерениями, — все это нисколько не помешало медленному течению патриархальной жизни. Грозные эпохи не раз повергали Зел в пучины страстей и борьбу за выживание. То были века насилия, огня и булата. И ни жестокость легионеров Рима, ни военное искусство нормандских рыцарей не привели к его порабощению. Зел пал на колени перед варварами новой эпохи, перед завоевателями совершенно другого толка: они не хотели жертв и кровопролития, они пришли сюда без оружия, если не считать таковыми мягкую учтивость и твердую валюту. Другие времена — другие нравы. Такова уж была воля сил судьбы: Зел задрожал под легкой поступью воскресных отдыхающих, и, впоследствии, эта незаметная дрожь перешла в предсмертную агонию.

Для новых завоевателей Зел был превосходным объектом, расположенным милях в сорока юго-восточнее Лондона и утопающим в цветении садов и роскоши хмельных гроздей. Он был тем уголком Кентских полей, добраться до которого пешком было все же довольно утомительно, но если вы на колесах — путь покажется лишь легкой прогулкой с ветерком. И если вы почти у цели, а на небе задвигались вдруг мрачные тучи — не беда. Можно повернуть обратно и быстро очутиться среди уюта городского дома. Каждый год, с мая по октябрь, Зел превращался в курорт для изнывающих от жары лондонцев. Казалось, они стекались сюда все, словно сговорившись, словно по команде. И управляло ими одно лишь предчувствие невыносимости знойных выходных, проведенных в городе. Они приезжали сюда сами. Они брали с собой свои надувные мячи и своих собак. Они привозили свои выводки детей и выводки детей своих детей, и, извергаясь со всем своим багажом на пьянящий простор загородной зелени, сливались с празднично возбужденной толпой других лондонцев — таких же отдыхающих, как и они сами. А под вечер они забивались в трактир «У великана», где за кружкой теплого пива делились своими дорожными впечатлениями.

Местным жителям и в голову не приходила мысль о защите: ведь новые завоеватели вовсе не жаждали расправы. Но полное отсутствие агрессии делало план вторжения еще более коварным и хитрым, скрытым и вероломным.

Горожане шаг за шагом привносили изменения в жизнь Зела. Многие захотели свить себе здесь загородные гнездышки: они были зачарованы воображаемыми картинами коттеджей из камня, окруженных зеленью дубовых рощиц. Они восхищались уже вполне реальными голубками, ворковавшими в глубинах тисовых аллей. «Даже воздух, — сказали бы они, непременно вдохнув полной грудью, — даже воздух пахнет какой-то необычной свежестью. Именно здесь он пахнет так, как должна пахнуть Англия».

И вот сначала некоторые, а потом и все закружили городок в совершенно ином ритме. Начали распродаваться некогда покинутые зелийцами домишки, пустые сараи и перекошенные постройки. Завоеватели думали теперь о возможных способах расширения кухни, о том, где бы им поставить гараж, о том, что бы им сохранить и как-то приспособить, а что сломать и убрать с глаз долой. Хотя подобная деятельность многим пришлась по душе, которая тосковала по великолепию Кильнбернского леса, каждый год находился лишь один-другой счастливчик, купивший себе нечто действительно достойное его усилий.

Годы шли, и таких счастливчиков становилось все больше. А зелийцев, конечно же, все меньше. Они просто умирали от старости. Постепенно угроза становилась ощутимее. Она оставалась скрытой от многих, но проницательный взгляд не мог ее не заметить. Она была спрятана в многочисленных переменах, во вторжении массы чуждого и незнакомого для древнего Зела. Перемены… Их можно было обнаружить, порывшись в газетах на складе почтового ведомства, — ну какому зелийцу понадобилось бы литературное приложение «Тайме»? На них указывали появление на узкой пыльной улочке роскошного лимузина и существование в городке Главной авеню. Они были в трактире «У великана», где собирались теперь шумные сплетники, спорившие о чем-то непонятном для местного жителя, смеявшиеся над чем-то абсолютно не смешным для него.

Но не только эти перемены принесли в Зел новые завоеватели. За ними неотступно следовали их невидимые, но вечные и злобные враги: рак и сердечная недостаточность, от которых не было спасения даже здесь. Вторжение завершилось для завоевателей исходом, не лучшим, чем для римлян или нормандцев. Никому не удавалось еще прийти сюда и построить на этой земле новую жизнь. Последние, кто попытался это сделать, оказались в этой земле.

* * *

В середине последнего для Зела сентября погода выдалась капризная и переменчивая.

У старого Томаса Гэрроу-старшего был единственный сын. Томас Гэрроу-младший усердно работал на «Поле в Три Акра». За угрожающими раскатами грома вчера последовала продолжительная дождевая буря, превратившая почву в сплошное месиво. В следующем году поле надо засеять — значит, сейчас, в этом году, надо вспахать землю, освободив ее от мелких камешков и всякой прочей дряни. Да еще этот трактор… Старая развалина покрылась уже толстенным слоем ржавчины — отец Томаса обошелся с техникой совсем не по-хозяйски, оставив здесь на долгое время. Новая обуза. Сегодня уже пятница, и вряд ли работа на «Поле в Три Акра» будет закончена к концу недели. «Должно быть, чертовски славные были года, — думалось Томасу, отдиравшему рыжий налет со старого трактора, — настолько славные, что отцу и эта проклятая штуковина не понадобилась — вот он и бросил ее на произвол судьбы». Томасу казалось, что трактор вряд ли был на что-то способен. Мысль эта сменилась другой, не более приятной: не придется ли оставить лучшую, самую плодородную почву не вспаханной?.. Нет, он не смирится с тем, что «Поле в Три Акра» придется держать под паром. Томас жил в Англии, где любой клочок земли сулил деньги. Господи, до чего же трудная работа ему предстоит!

И тем не менее — надо ее выполнить.

Вскоре дело наладилось. Вычищенный трактор без всяких проблем завелся и громко рычал, ползая по полю. Новый день начинался прекрасно. В утреннем небе закружились стайки чаек, прилетевших с морского берега в поисках жирных дождевых червяков — изысканный деликатес для этих вольных и шумных птиц. Они боролись за право ухватить свой лакомый кусочек с потрясающей наглостью и нетерпением. Чайки составили работнику неплохую компанию: они хрипло и наперебой кричали, словно рассказывая ему о своей жизни, и это забавляло Томаса. Потрудившись в свое удовольствие, он забежал перекусить в трактир «У великана». Вернувшись, Томас начал было работать снова, но мотор вдруг резко фыркнул и заглох — трактор встал как вкопанный. Ничего себе подарочек, если учесть, что за ремонт этой развалины придется выложить все двести фунтов стерлингов. Был повод заплакать от досады. И тогда Томас… увидел камень.

Не просто камень — глыбу какого-то непонятного вещества, на целый фут возвышавшуюся над землей. Футов трех в диаметре. На странном камне ничего не росло — ни травы, ни лишайника. Поверхность оказалась ровной и гладкой, на ней Томас заметил какие-то причудливые канавки, наверное, следы слов, которые кто-то в незапамятные времена счел необходимым здесь выдолбить. Возможно, это было любовное письмо или, что наиболее вероятно, глупая надпись, вроде «Здесь был Килрой», под которой была проставлена точная дата ее появления. Может и так, но нельзя было разобрать и буквы. Томас подумал: будь эта штуковина хоть монументальной плитой, хоть могильной доской, она не должна здесь оставаться. Не терять же три ярда хорошей земли.

Присутствие камня таило новые загадки: почему за столько лет никто так и не соизволил выковырять эту громаду и убрать ее отсюда? Не могла же она остаться незамеченной? Выходит, на «Поле в Три Акра» уже давно не сеяли. Лет тридцать шесть, которые прожил Томас Гэрроу-младший, а может быть… все время с тех пор, как появился на свет его отец. Должно было быть какое-то объяснение тому, что этот участок земли, принадлежащей фамилии Гэрроу, держался под паром десятки, может быть, сотни лет. В голове Томаса мелькнуло подозрение: уж не считал ли кто-то из его предков, вероятно и его отец, что с «Поля в Три Акра» приличного урожая не собрать? Нет, крапива и вьюнок — эти вечные враги-спутники всякой полезной культуры — не разрослись бы тогда здесь так буйно. Почему бы и хмелю не вырасти и не расцвести столь пышно? Или фруктовому саду? Сад… Ему нужна будет любовь и тщательный уход, нежность и внимательное отношение. Томас не знал, хватит ли у него этих качеств. Ничего, он сам выберет, что посеять. Все равно он увидит, как благодарная земля щедро одарит его, породив обильные всходы.

Увидит… Если сможет выкопать этот чертов камень.

Не лучше ли взять напрокат какую-нибудь землеройную или землечерпальную машину: их полным-полно на новой стройке в северной окраине? Пусть лучше глыбу стиснут металлические челюсти. Пусть они выдернут ее и увезут подальше. Легко и просто — он и глазом моргнуть не успеет, не то что рукой пошевелить. Однако гордость, внезапно заговорившая в Томасе, заставила его изменить решение. Проект с машиной показался ему глупым и трусливым. Признанием собственного бессилия. Истерическим криком о помощи при виде не столь уж большой опасности. Ничего страшного. Никого звать не надо. Он сам ее выкопает. Отец поступил бы так же на его месте. Это решение стало для Томаса окончательным. Он не знал, что через два с половиной часа проклянет свою опрометчивость.

Солнце вошло в зенит. Жара, разлитая в тонком неподвижном воздухе, становилась удушливо-нестерпимой. Ни ветерка, ни дуновения. Над центром городка прокатились раскаты грома — Томас слышал лишь слабый их отзвук. Не погода, а образец непостоянства… Он посмотрел вверх на небо — чистое пространство, даже чаек в нем не было. Они грелись под знойными лучами, прекратив свой шумный галдеж.

Все вокруг изменилось. И запах земли — приторные ароматы ее сырости рассеялись в благоухании дымки теплого воздуха, витающего над лопатой Томаса. Копать было легко. Черные стенки, окружавшие камень, разрушались без всяких усилий. Их осколки, задержавшиеся какое-то время на поверхности лопаты, казались Томасу хранилищами миллионов исчезнувших жизней, склепами мириад маленьких мертвецов, подпитывающих эту почву, дарующих растениям соки и энергию своего разложения. Томас даже вздрогнул от этой мысли — настолько странной она ему показалась. Он остановился, опершись о лопату. Эта чертова пинта «Гиннеса» все-таки дала о себе знать. Никогда еще она не причиняла ему таких неудобств, как отвратительное ворчащее бульканье в желудке. Томас невольно прислушался к нему: не менее мрачно, чем вид этой черной земли, чем мысли о ней…

Не надо думать обо всем этом. Ничего, кроме раздражения, такое занятие не принесет. Оставив неспокойную пинту без внимания, Томас посмотрел на поле. Привычная картина. Что уж такого особенного в неровной площадке, окруженной неухоженными кустами боярышника? Что необычного в тельцах двух маленьких пташек, умерших в их тени. Умерших так давно, что невозможно было установить — жаворонки это или что-то другое. Даже в чувстве покинутости, охватившем созерцающего Томаса, не было ничего нового или странного. Осень… Это ее предчувствие. Ощущение вступления ее в свои права. Пусть она наконец придет, пусть прогонит долгое, изнуряюще знойное лето.

Томас поднял глаза выше. Туча, похожая на голову монгола, выстреливала над далекими холмами свой запас золотистых змеек-молний. Она оттеснила полуденную ясность неба, заставив ее растечься по горизонту узкой синей полоской. Будет дождь, — Томас улыбнулся этой мысли. Холодный дождь… Может быть, такое же водное неистовство, как вчера. Освежающая процедура для прожженного зноем воздуха.

Томас перевел взгляд на глыбу неподатливого камня. Потом с силой толкнул его черенком лопаты. Никакого результата. Ничего, кроме снопа белых искр.

Томас выругался. Громко и изобретательно, не забыв, наряду с камнем, упомянуть и поле. И себя заодно. Что же делать с чертовой громадиной, спокойно и невозмутимо покоившейся на дне двухфутовой ямы, которой он ее окружил? Забить под неподъемную махину колья и попробовать завести трактор, прочно их скрепив? Бесполезное занятие.

Яму следовало углубить, тогда, может быть, этот проект и будет успешным. Холодная неподвижность этой штуковины бросала Томасу вызов. Он не хотел бы проиграть в предстоящем поединке.

Проклиная судьбу, Томас снова замахал лопатой. Первая капля дождя упала ему за шиворот. Еще одна — на руку. Вряд ли он заметил их, поглощенный лишь поставленной целью. Томас знал по собственному опыту, что достичь ее можно лишь отрешившись от окружающего. Опустив очищенную от мыслей и сомнений голову, он не видел ничего, кроме земли, лопаты, камня и кусочка себя самого.

Рывок вниз, бросок вверх… Гипнотизирующая ритмика усилий овладела им полностью. Он не помнил, сколько это продолжалось. Рывок вниз, бросок вверх… Пока состояние механического транса не нарушило пошатывание камня.

Сознание и чувства снова вернулись к нему. Томас выпрямил затекшую спину, не вполне убежденный в том, что движение камня не было зрительным обманом. Но это повторилось, когда Томас покачал лопату, просунув ее под твердь громоздкой махины. Сомнений не оставалось — он может считать себя победителем. Он имеет право хотя бы улыбнуться, но мускулы изможденного лица словно окаменели, не позволяя раздвинуть губы… Томас переубедил этого упрямца.

Он чувствовал, как капли дождя приятно охлаждают разогретую кожу, смывая с нее печать усталости. «Сейчас я тебе покажу», — сказал Томас, загнав под камень еще пару кольев. «И это тоже тебе»< — в землю вошел третий кол. Вошел глубоко — гораздо глубже остальных. Словно достигнув недр, он выпустил наружу отвратительно пахнущее желтоватое облачко какого-то газа. Томас отшатнулся, чтобы глотнуть земного воздуха, более приемлемого для вдыхания. Но сделать это он смог, лишь очистив горло и легкие от наполнившего их подземного «кислорода». Томас закашлялся, выколачивая из себя остатки гнилостных паров. Они выходили вместе с мокротой, выстреливая в нос режущим зловонием. Томас подумал, что запах подземных слоев напоминает ароматы давно не чищенного зверинца.

Скрепя сердце и стараясь дышать через рот, он снова приблизился к глыбе. Ему казалось, что череп слишком сильно сдавливает его мозг, что стесненное сознание хочет выскочить на свободу, избежать своей участи быть уничтоженным давлением отяжелевшей головы.

— Вот тебе, — яростно выкрикнул Томас, и под камнем оказался еще один кол. Спину ломило так, словно она готова была вот-вот треснуть. На правой руке вскочил волдырь — укус слепня, беспрепятственно насладившегося его кровью.

Вряд ли Томас осознавал, что с ним происходит.

— Давай же, давай, давай, — зачем-то повторял он. И камень начал вращаться.

Просто так. Сам по себе, без его помощи. Затем он снялся с места, к которому так крепко прирос. Томас приблизился к лопате все еще лежащей под ожившей громадой. Он хотел спасти свою вещь, почувствовав вдруг, что она является частью его самого. Частью, находящейся в устрашающем соприкосновении с этой ямой. Он не мог бросить ее, не мог оставить в соседстве с огромным камнем, который, казалось, раскачивал зловонный глубинный гейзер, отравляя воздух желтыми испарениями, заставляющими его мозг скакать в голове.

Он дернул ручку изо всех сил. Она не шелохнулась.

Выругавшись в ее адрес, он ухватился за нее обеими руками, вытянул их, чтобы находиться в предельно возможном удалении от ямы с камнем. Он тянул — камень вращался. Все быстрее и быстрее, расшвыривая камешки, землю и червяков.

Он сделал еще одно отчаянное усилие. Бесполезно. Не понимая, что происходит, да и не в силах это осознать, Томас продолжал бесплодный труд. Нужно только вытянуть лопату. Вытянуть свою лопату и убраться отсюда к чертовой матери.

Камень шатался и дрожал, но не отпускал ее, словно он яростно сражался за право обладания. Томас тоже отстаивал это право. Он был ее настоящим владельцем, и никакая резь в животе не способна помешать ему восстановить справедливость. Или он убежит с лопатой в руках, или…

Почва под ногами затрещала и начала осыпаться. Еще один ядовитый выхлоп — камень покачнулся и откатился к краю ямы. На ее дне Томас увидел то, что держало черенок лопаты так крепко.

Нечто ужасное.

Рука была настолько широкой, что черенок легко умещался в ладони. Рука шевелилась. Она жила.

Страшные сказки, которые старый Томас Гэрроу рассказывал когда-то своему сыну, посадив его на колени, оказались реальностью: растресканная земля, хозяин подземного королевства. Все это было рядом с ним. Здесь. Сейчас.

Нужно было бросить лопату и бежать, но он не смог этого сделать. Правила игры диктовались из-под земли — Томасу следовало им подчиняться. Пальцы не разжимались. Его пальцы. Он тянул лопату на себя, чтобы не свалиться в яму. Другого выхода не было: бороться до тех пор, пока не лопнут сухожилия или не сорвутся мышцы.

До Голого Мозга доносился запах земного неба — воздух проникал в его легкие через тонкую земляную корку. Он был слишком легок и ароматен для огрубевшего среди удушающего смрада обоняния. Слишком приятен. Он дразнил его безумными восторгами, которые сулили отвоевание его Королевства; в нем бушевала когда-то выпитая человеческая кровь. Снова на свободу после стольких лет заточения — предвкушение затопляло его волнами удовольствия.

Тысячи червей, запутавшихся в его волосах, несметные полчища красных паучков, облепивших огромную голову, — тысячи лет это угнетало и раздражало его. Особенно мучительно было шевеление лапок паучков, забравшихся в мякоть макушки. Но страданиям скоро настанет конец — его голова уже почти над поверхностью. Еще выше. Еще. Он уже мог видеть, кому обязан своим освобождением. Все, что Голому Мозгу сейчас хотелось, — это чтобы Томаса не покидали силы. Чтобы он продолжал тянуть, балансируя на краю ямы. Ему нравилось свое странное рождение на свет: медленный, дюйм за дюймом выход из могилы.

Неподвластная его усилиям тяжесть громадного камня была преодолена. Можно было спокойно выбираться из подземной темницы — никаких помех, кроме окружающей его рыхлой земли. Вот он уже высунулся по пояс: плечи раза в два шире и мощнее человеческих, чудовищная сила в покрытых рубцами ручищах. Красные кровавые разводы на них казались пигментом на крыльях только что появившейся в этом мире гигантской бабочки. Бабочки, получившей возможность заблистать в нем своей дикой красотой. Длинные смертоносные пальцы извивались в земле — их наполняли жизненные соки.

Томас видел это. Он не делал теперь ничего. Только смотрел. Только смотрел, испытывая непередаваемый ужас. Это вряд ли мог быть страх, потому что смерть вряд ли всего лишь страшна. Особенно та, которую Томас и не мог себе представить.

Голый Мозг был теперь на поверхности. Весь. В первый раз за несколько веков он смог выпрямиться, разогнув спину, стоя на земле во весь свой рост, возвысившись над фигурой бедного Томаса на целые три фута. Слипшиеся комья влажной почвы срывались с его тела, падая на дно ямы.

Зловещая тень, отбрасываемая чудовищем, надвинулась на Томаса. Он все стоял, уставившись в проломленную землю. Правая рука крепко сжимала ручку лопаты. Она вернулась к нему. Но какое это имело значение? В следующую секунду он оказался висящим в воздухе — Голый Мозг поднял его за волосы. Кожа на голове треснула под тяжестью тела, оставив скальп в лапах чудовища. Тогда Голый Мозг обхватил его шею. Слишком тонкую для громадных пальцев.

По лицу Томаса бежала кровь. Смерть неминуема и неизбежна, и он понимал это. Потрясенный, он наблюдал за бессмысленным болтанием собственных ног, потом он отвел от них взгляд и посмотрел на безжалостного мучителя. Прямо в лицо.

Огромное, напоминающее диск полной луны, оно светилось, как янтарь в лучах солнца. Это было самое бледное лицо, какое Томас когда-либо видел. Самые огненные глаза из всех, существующих в этом мире, сверкали пламенем животной дикости на фоне мертвенно-тусклого сияния. Будто кто-то вырвал чудищу настоящие глаза и вставил в зияющие дыры мерцающие свечи.

Томас разглядывал поверхность страшной луны. Один глаз, другой, два влажных отверстия, служивших ей для вдыхания воздуха, рот… Томас содрогнулся: он стал входом в широкую и глубокую пещеру, разделившим сияющий лунный диск на две части. Господи, что за кошмарный рот, — эта мысль была последней в жизни Томаса. Луна снова стала полной, поглотив в себе часть его головы.

Король повернул бездыханное тело вокруг оси — неизменный ритуал, он всегда поступал так с мертвыми неприятелями. С теми, кто просто оказывался на его пути. Потом он швырнул его вниз головой в ту жуткую подземную могилу, в которой, по мнению его победителей, он сам должен был находиться вечно.

* * *

Король был уже в миле от «Поля в Три Акра», когда над городком разбушевались небесные силы. Он укрылся от неистового ливневого потока, найдя убежище в конюшне Николсона. Сильный дождь не мешал жителям Зела заниматься хозяйством. Какое им дело до дождя? Какое дело до того, что в моменты их рождений созвездия располагались так, что в городке не оказалось ни одной Девы? Какая им была разница, что написали в еженедельном «Официальном бюллетене» в разделе «Звезды и ваше будущее»? Их это вовсе не интересовало. Наверное, поэтому находящимся среди них Близнецам, Львам и Стрельцам не могла прийти в голову мысль, что следовало бы несколько дней не выходить из дома, на всякий случай задвинув двери на засов. Что следовало бы быть осторожнее, поскольку трем Львам, одному Стрельцу и одному Близнецу в прогнозе на следующую неделю была напророчена внезапная смерть. Но зелийцы ничего не смыслили в астрологии. Может быть, именно невежество спасет их?

Тучи наливались свинцом — все плотнее становилась серая завеса дождя, который свирепствовал с яростью, не характерной для этих широт. Вода лилась сплошным стремительным потоком. Она была везде — над головой и под ногами. Она заполнила собой воздух, словно вытеснив его полностью, и окружив собою людей, которые решили наконец, что стоит спрятаться.

Так подумал и Ронни Милтон, принимавший вторую за этот год дождевую ванну. Он не сделал сегодня ничего — просто стоял у разобранного кузова землечерпальной машины и наблюдал природные катаклизмы. Ураганные вихри ливня, бушующего вокруг, вывели его наконец из ленивого созерцания, наведя на мысль вернуться в дом, поболтать с женщинами и проведать скаковых жеребцов.

Три зелийца, которые околачивались около дверей, ведущих в Почтовое ведомство, раскрыв от удивления рты, наблюдали за тем, как крупные капли разбивались вдребезги об острый край крыши и как в воздухе таяла дымка мельчайших брызг. Через полчаса они обнаружат, что в самом низу Главной авеню теперь находится речка и что по ней уже можно плавать на лодке.

А еще дальше — вниз по течению всевозможных рек и ручейков — в церкви Святого Петра, в ее молитвенной комнате находился Деклан Зван. Священник видел в небольшое окошко, как дождь становился струящимися по холмам потоками. Как десятками они сбегали вниз, подпитывая водой маленькое море, которым смывались теперь церковные ворота. Наверное, в нем уже можно было утопиться… Что за странная мысль? — Деклан перестал изучать водные просторы и попробовал возобновить прерванную молитву. Что владело им сегодня? Он не знал. Какое-то загадочное возбуждение: он не смел, он был не в силах, не хотел, наконец, от него избавиться. Чем оно вызвано? Грозой, пробудившей воспоминания о его детских восторгах, связанных с этой стихией? Нет, нечто более глубокое и таинственное потрясло его душу. Даже не воспоминание — целая лавина переживаний, объяснить которые словами он не считал возможным. Он словно снова стал ребенком — нет ничего более сладостного и желанного для взрослого человека. Он ждал Рождества. Он знал, что скоро к нему придет Санта Клаус. Самый настоящий. Просто восхитительно. Представив, как веселый дед с белоснежной бородой смотрелся бы под сводами церкви, Деклан едва не взорвался хохотом. Он сдержался, рассудив, что священнику не стоит сотрясать стены молитвенной громким смехом. Пусть лучше тайна сама смеется внутри него. Пусть она постепенно раскрывается ему.

Лишь один человек все еще был под дождем — Гвен Николсон, промокшая до нитки и покрикивающая на брыкавшегося и шарахавшегося при каждом раскате грома пони. Что за глупое и пугливое животное было у Амелии! Завести его в конюшню оказалось делом непростым — Гвен совсем выбилась из сил и была способна только на крик.

— Зайдешь ты наконец или нет, чертова зверюга? — голос звучал так громко, что заглушал рев стихии, которая нещадно хлестала бедного пони по загривку, расправляя густые волосы вдоль шеи. — Но, пошел! пошел!

Пони продолжал упрямиться. И чем чаще над двором звучали глухие удары, тем труднее было сдвинуть его с места: страх сковывал пони все сильнее. Гвен крепко шлепнула его по заду — вряд ли животное заслуживало столь сурового наказания. Боль сделала его более послушным — теперь усилия Гвен не были напрасны.

— Теплая конюшенка, — говорила она обещающим тоном. — Входи, а то весь промокнешь. Зачем тебе стоять под этим дождем?

Пони медленно сдавался натянутому стремени. Конюшня была совсем рядом, дверь приотворена. Словно приглашает, подумала Гвен, взглянув на нее. Она была уверена, что пони тоже так считал, но, оказавшись в каких-нибудь полутора шагах от входа, животное снова заупрямилось. Пришлось подстегнуть его еще одним шлепком. Подействовало.

В помещении оказалось сухо. Пахло чем-то сладковатым, и в воздухе совсем не было металлического привкуса, которым заполнила городок буря. Привязав животное к стойлу, Гвен небрежно бросила полотенце на блестящую от влаги спину. Теперь очередь Амелии им заниматься. У них был договор. Они заключили его сразу же после того, как решили купить пони: ее дочь будет следить за чистотой скотины и ее упряжью, а Гвен — помогать Амелии всякий раз, когда она этого попросит. Сегодня ей трудновато было выполнить свою часть договора.

Паника не покидала животное. Оно било копытами. Оно вращало глазами, словно плохой трагический актер, пытавшийся подчеркнуть глубину своих переживаний. На губах выступила пена. Что же с ним? Почему оно так взволновано? У Гвен лопнуло терпение — она шлепнула ладонью мокрый бок. Паника, похоже, хотела овладеть и ей, но она быстро взяла себя в руки. Боже мой, если Амелия это видела… Гвен жалела, что погорячилась и принесла страдания живому существу, но как она будет объяснять все дочке? Только бы та не стояла сейчас у своего любимого окна в спальной, только бы не видела этой некрасивой сцены…

Внезапно дверь захлопнул сильный порыв ветра. Звуки бури, бушующей во дворе, изменились и зазвучали приглушеннее. Стало темно.

Топот пони прекратился. Гвен прекратила вымаливать у животного прощение. Ей казалось, что сердце в груди тоже прекратило свой стук.

Фигура устрашающих размеров — раза в два выше Гвен — предстала за ее спиной во всем своем величии, разворошив стог сена. Гвен почувствовала легкую дрожь, овладевшую на мгновение ее телом. Она не была вызвана испугом — Гвен не знала, что сзади нее шевелилось нечто ужасное. «Проклятые месячные», — подумала она, медленно поглаживая кругами низ живота. В этот раз они наступили на день раньше. Никогда с ней такого не случалось. Надо пойти в дом, сменить белье, вымыться.

Чудовище, изучавшее затылок Гвен Николсон, знало, что стоит легонько ущипнуть эту шею, и жалкое существо будет близко к смерти. Оно не задумываясь сделало бы это, но запах кровавого цикла приказывал не трогать это тело. Он отпугивал монстра, не смевшего притронуться к носителю запретного табу. Перед женщинами, помеченными этим знаком, он был бессилен.

Учуяв сырость ее лона, он выскочил из конюшни и притаился за стеной, окатываемый бушевавшим ливнем. Его жертвой будет пони. Пусть он еще немного подрожит от ужаса перед смертью.

Голый Мозг услышал, как повернулись женские ноги, направившись к выходу. Хлопнула дверь.

Он ждал — эта женщина могла снова вернуться. Все тихо… Прокравшись в конюшню так осторожно, как только мог, он принял стойку для атаки и бросился на животное. Копыта барабанили по его телу — пони отчаянно сопротивлялся. Для Голого Мозга это были семечки — он справлялся и с более крупными зверями, он выносил удары более страшных копыт.

Его рот открылся. Клыки вышли из кровоточащих десен, словно когти из лап кошки. Они показались на обеих челюстях, возникнув из двух рядов глубоких и ровных ямок. В каждом ряду их было не меньше двадцати. Они скрипнули, впиваясь в мясо на загривке жертвы. Густая сочная кровь наполнила горло Голого Мозга — он сделал огромный глоток, почувствовав самый жгучий вкус в этом мире. Вкус, дающий силу и мудрость. Вокруг него было множество самых изысканных деликатесов. Он отведал одно из них, но не забыл, что существуют и другие. Он перепробует все, что только пожелает, и никто не помешает его пиру. Он будет насыщаться, наливаясь могуществом.

Он не пожалеет никого. Ведь это его земля, и он хозяин всего, что на ней находится. Эти жалкие люди не знают пока этого — ничего, он покажет им, у кого настоящая власть! Он спалит их заживо в собственных домах, убьет их детей и, выцарапав им кишки, сделает из них трофейный амулет. Это разубедит людей в том, что им предрешено господствовать на этой земле, что эти просторы находятся в их распоряжении. Перед его мощью бессильным окажется все, даже силы Неба. Никто и ничто не победит и не накажет его впредь.

Скрестив ноги, он сидел на полу, перебирая розовато-серую массу внутренностей пони. Он хотел разработать план, но что-то не думалось. Зачем нужны мысли, если его жизнь определяла одна лишь жажда крови. В его сущности нашли выражение чудовищная ненасытность и непрекращающийся голод. Все его поступки объяснялись и, может быть, оправдывались колоссальным аппетитом. В его бесконечном утолении, в постоянном насыщении он видел свое царственное предназначение.

* * *

Дождь лил уже больше часа.

Лицо Рона Милтона выражало нетерпение. Судьба не очень-то благоволила к нему, наградив язвой желудка и сумасшедшей работой в Агентстве дизайна. Жизнь этого человека не была столь уж простой: он считал, что большинство окружавших его людей лениво и ненадежно. Он готов был обидеться за это на все человечество. Профессия требовала от Рона молниеносных решений, быстроты действий. Он великолепно подходил для своей должности. Никто не оказал бы вам услугу в те считанные секунды, которые занимало ее выполнение у Рона. Неудивительно, что этот человек раздражался всякий раз, когда обнаруживал, что дела с обустройством его дома и сада обстоят не лучшим образом. Долго уже слышал он обещания и убеждения в том, что к середине июля все будет закончено: сад промерят и спланируют, землю разобьют на участки, выложат дорожку для подъезда машины. Но до сих пор здесь не было ничего подобного: половина окон не застеклена, входная дверь и вовсе отсутствовала. Сад имел такой вид, словно в нем не так давно проводились военные учения. Вместо дорожки — гниющее болото.

Он хотел, чтобы здесь возник его замок, который спасал бы его от постоянного присутствия в мире, не одарившего его ничем, кроме дурного пищеварения и кучи денег. Тогда он мог бы оставить деловую лихорадку города и скрыться здесь, наблюдая за поливающей розы Мэгги и детьми, резвящимися на свежем воздухе. Но мечты оставались мечтами: видимо, этой зимой придется сидеть в Лондоне. И все по вине каких-то несчастных лодырей.

Мэгги раскрыла зонтик. Она стояла рядом, защищая мужа от дождя.

— Где дети? — поинтересовался тот.

Она ответила с легкой ужимкой:

— В отеле. Наверное, уже успели надоесть миссис Блэттер.

Нельзя сказать, что Энид Блэттер были незнакомы детские шалости. У нее тоже были дети, и она любила их за непринужденное веселье и баловство. Но терпеть фокусы этих бесенят уже шестой раз за лето? Миссис Блэттер начинало это раздражать.

— Давай лучше вернемся в город.

— Что ты, не надо. Мы можем уехать и в воскресенье вечером. Прошу тебя, побудем здесь еще два дня. Сходим все вместе на праздник Урожая.

Теперь ужимка появилась на лице Рона:

— Это еще зачем?

— Рон, мы ведь здесь не одни. Я имею в виду наш городок. На празднике будет много народу — почти все местные жители. Просто неприлично быть таким равнодушным к народным традициям. Нам же жить среди них.

Ее муж выглядел обиженным мальчишкой, готовым зареветь в любой момент. Она знала, что он сейчас скажет…

— Я не хочу туда идти.

— Но у нас нет выбора.

— Мы могли бы уехать сегодня.

— Ронни, перестань…

— Что нам тут делать: детям скучно, ты становишься какой-то невыносимо занудной…

Мэгги понимала, что Рон проиграл.

— Можешь ехать, если так этого хочешь. Возьми детей, а я останусь здесь.

«Довольно хитрый ход с ее стороны», — подумал Рон. Два дня в городе, да еще в окружении детей — он не представлял, как это можно было вынести. Нет уж, тогда лучше остаться.

— Ладно, Мэгги. Считай, что ты меня уговорила. Мы идем на этот чертов праздник.

— Что за слова? Побойся Бога.

— Ты же знаешь — я уже давно ему не молюсь.

Он был в плаксивом расстройстве. Глядя на буераки, он пытался представить траву и розы. Но не мог.

* * *

На кухню вбежала белая, как полотно, Амелия Николсон. Она посмотрела на мать и упала на пол. Зеленую курточку заляпала рвота. На высоких сапожках была кровь.

Гвен позвала Денни. Их маленькая девочка дрожала и металась, словно в бреду. Она пыталась говорить, но слова проглатывались тихим всхлипыванием.

— Что с ней случилось? — Денни буквально слетел с лестницы.

— Боже мой…

Амелию опять рвало. Лицо посинело.

— Объясни же наконец, что стряслось!

— Не знаю. Она только вошла и… Лучше вызови санитарную машину.

Денни наклонился и дотронулся до щеки ребенка.

— Это шок, — констатировал он.

— Денни, санитарную машину. Скорее!

Гвен снимала с девочки курточку и расстегивала пуговицы на ее блузке. Денни медленно выпрямился и подошел к окну, ставшему матовым от потоков дождевой воды. Он все же мог разглядеть в нем свой двор: дверь в конюшню колыхал ветер. Потом мощный порыв захлопнул ее. Там кто-то был — Денни почувствовал движение внутри.

— Ради Бога, санитарную машину… — повторяла Гвен.

Но Денни не отреагировал. В его владениях находился чужой, и он знал, как следовало поступить с нарушителем.

Дверь снова открылась. До него донесся еле слышный скрип. Потом что-то скользнуло во тьму. Что ж, пора вмешиваться.

Стараясь не отводить бдительных глаз от входа в конюшню, он потянулся за винтовкой, висящей на входной двери.

Наконец она оказалась в его руках. Тогда он оглянулся. Гвен пыталась дозвониться до медицинской службы, оставив стонущую девочку на полу. Кажется, та начинала приходить в себя. Какой-то оборванец в заляпанной одежде забрался в конюшню и напугал ее до потери сознания — вот и все. Что ж, надо выгнать его оттуда к чертовой матери.

Открыв дверь, Денни шагнул во двор. Вакханалия дождя прекратилась. Только ветер бушевал в остуженном воздухе, продувая насквозь легкую рубашку. Земля под ногами блестела черным стеклом луж. Он шел к конюшне под аккомпанемент стучащих капель, падающих с карнизов и портика.

Дверь снова печально скрипнула. На этот раз, ее не захлопнуло ветром. Денни не мог ничего разглядеть внутри. Никакого движения. Никаких звуков. Странно, не могло же все это ему почудиться…

Он присмотрелся. Да! Здесь кто-то есть… Чьи-то глаза наблюдали сейчас за ним, за винтовкой, за каждым его движением. Наверняка, в этих глазах был испуг, было волнение. Еще бы, он собирался подойти к ним поближе, приняв самый грозный вид, на который был только способен.

Он вошел внутрь уверенным и широким шагом.

Под правым ботинком хрустнул желудок пони. Повернув голову, он увидел его ногу, обглоданную до кости, сломанную у основания бедра. Копыто покрылось спекшейся кровью. От животного не осталось больше ничего. Денни чуть не вырвало. Это было уже слишком.

— Эй, ты! — вызывающе бросил он в темноту. — Вон отсюда! — он вскинул винтовку. — Ты слышал? Вон, я сказал, а не то разлетишься на мелкие кусочки.

В углу, где были сложены тяжелые тюки, что-то зашевелилось. «Попался, сукин сын», — пронеслось в голове Денни. В следующую секунду нарушитель смотрел на него уже с девятифутовой высоты.

— Бо-оже мой…

Махина стронулась с места и надвигалась на него — медленно, уверенно, без всякого страха. Он выстрелил, но пуля, попавшая, казалось, в самое сердце чудовища, не изменила его поведения.

Николсон бросился бежать. Ботинки проскальзывали на мокрых камешках — не было никакой возможности развить большую скорость. Преследователь находился уже в двух шагах позади него. А его голова не меньше чем в одном шаге над ним. Услышав выстрел, Гвен бросила трубку телефона. Подойдя к окну, она увидела, как грузная исполинская туша настигла ее дорогого Денни. Немного согнувшись, чудовище схватило его за пояс брюк и зашвырнуло в воздух с такой легкостью, словно это было перышко. Достигнув в полете высшей точки, тело повернулось и рухнуло камнем на землю. Глухой удар отозвался в Гвен мощным сотрясением внутренностей. Гигант расплющил любимое лицо одним ударом.

У нее вырвался крик. Опомнившись, она зажала рот рукой, чтобы подавить его. Но поздно. Слишком поздно. Пронзительный звук уже гулял на свободе, уже достиг ушей чудовища. Оно обратило горящие глаза в ее сторону. Они смотрели, сверля злобными огнями оконное стекло. Силы Небесные, оно заметило ее! Голая громадина приближалась к ней, оскалив страшный рот.

Подняв лежащую на полу Амелию, Гвен крепко обхватила ее руками. Она прижала голову девочки к своей шее. Может быть, она не увидит этот кошмар. Нет, она не должна его видеть! Шлепанье тяжелых шагов становилось громче. Кухню заполнила зловещая тень.

— Укрепи мои силы. Господи!

Чудовище заслонило оконный проем. Искаженное сладострастной гримасой лицо расплющилось на мокрой поверхности стекла, которое сразу же треснуло, осыпавшись градом осколков на тело могучего исполина. Тело, которое ощущало запах мяса ребенка. Которое хотело только этого ребенка. Которое скоро получит мясо ребенка.

Оскал расплывшегося в ухмылке рта придавал ему вид существа, смеющегося над непристойной мыслью. Оно чавкало пастью, словно кошка, придушившая мышь и приближающая морду все ближе к лакомому блюду. С челюстей гиганта бежали слюни.

Гвен проскочила в прихожую — чудовище уже протискивалось в дом через пустую оконную раму. Запирая дверь, она слышала, как крушатся деревянные створки, как падает на кухонный пол глиняная утварь. Гвен вытащила всю мебель, которая только была здесь и начала загромождать ею вход: столами, стульями, вешалкой для пальто. В ее голову пришла мысль, что это хозяйство все равно будет раздавлено и превращено в щепки, но ничем другим она не могла защититься. Амелия сидела на полу, там, где ее оставила мать. Удивление и благодарность были на ее лице.

В прихожей не стоило больше оставаться. Теперь наверх. Да, наверх. Подхватив дитя, казавшееся ей легким, словно пух, она заспешила к лестнице. Шум на кухне внезапно прекратился. Она остановилась, уже почти находясь у цели. Находясь выше, чем на середине лестницы.

Столь же внезапно ее сознание озарило сомнение в реальности происходящего, в оправданности страхов и существовании ужасного преследователя. Тишина и спокойствие царили внизу. Только пыль маленькими крупинками падала на подоконник и на медленно увядающие цветы. Ничего другого там быть не могло. Ничего и никого.

— Мне это почудилось, — произнесла она.

Ясно как день — ей это померещилось.

Она села на кровать мужа, на которой они спали уже восемь лет. Попробовала попытаться разобраться в себе.

Наверное, она видела это во сне. В кошмаре, вызванном месячными и подсознательными фантазиями об изнасиловании, ей привиделся ужасный преследователь. Уложив Амелию на розовую подушку, набитую гагачьим пухом, она прикоснулась к холодному лбу девочки. Денни ненавидел розовый цвет, но все-таки купил это постельное белье для их спальни. Для нее одной…

— Мне это снится, — шептала она, медленно опускаясь по лестнице.

Комната погрузилась во мрак. Гвен повернулась, зная, что сон продолжается. Зная, кого она может в нем увидеть.

Он был там — герой ее кошмара. Подтягиваясь на широко разведенных паукообразных ручищах, схватившихся за раму верхнего окна, он время от времени показывал ей свои отвратительные клыки.

Амелия! Она бросилась обратно в спальню и, схватив дитя в охапку, побежала к двери. За спиной грохнуло разлетевшееся стекло, впустив в комнату холодные сквозняки. Преследователь уже здесь.

Она заметалась и рванулась к лестнице. Но он был рядом. Совсем рядом. Страшный рот издал восторженный рев, пламенные глаза были нацелены на недвижную девочку в ее руках.

Она была уже не в силах скрываться или сопротивляться. Ослабевшие руки недолго боролись за Амелию, пытаясь тянуть ребенка к себе.

Дитя вскрикнуло, глаза умоляюще смотрели на мать. Пальцы впились в ее лицо, когда Амелия почувствовала, что ее уже не держат любимые руки. Расцарапав ей щеку, они судорожно задрожали в воздухе.

Кошмар продолжался, и Гвен не могла больше его вынести — перед глазами все поплыло и закружилось. Потеряв равновесие на верхней ступеньке, она пошатнулась и начала падать вниз. Во вращающемся пространстве мелькало раздавленное личико Амелии, хрустящее под нажимом частокола острых зубов. Голова Гвен стукнулась о перила, шея хрустнула. Оставшиеся шесть ступеней ее тело преодолело уже мертвым.

* * *

Когда над Зелом начали сгущаться сумерки, дождевая вода уже почти впиталась в капилляры почвы. В самом низком месте городка, которое еще недавно выглядело группой островков среди серой глади моря, вода возвышалась над поверхностью лишь на несколько дюймов, отражая глубины умиротворенного неба. Приятно для глаз, но неудобно для ног. Ревренд Кут тщетно уговаривал Деклана Эвана сообщить в Совет округа о засорении сточных каналов. Уже третий раз он повторял, как это важно для жителей, но Деклан застенчиво краснел и отговаривался.

— Прости, но в моем положении… Я же не…

— Я все понимаю. Но, Деклан, кто еще, кроме тебя, может нам помочь? Ты же не бросишь нас в беде?

Он сверкнул глазами в сторону священника. Приказывающий взгляд. Взгляд, пронзающий насквозь.

— Но ведь на следующий день дождь опять забьет их грязью.

Кут развел руками: как можно было спорить с этим упрямцем, использовавшим прописные истины для того, чтобы его оставили в покое, не обременяли лишними заботами. Он продолжал бы настаивать на своем, но были и другие, более злободневные вопросы, которые необходимо обсудить со священником. Прежде всего Воскресную проповедь. И загадочную причину, по которой Куту никак не давалось ее написание. Каждое слово в ней, сколь бы убедительным и возвышающим дух не считал его автор, становилось пресным и лишенным смысла, как только оказывалось на бумаге. Словно тяжесть, разлитая в сегодняшнем воздухе, давила на него и делала приземленным, затруднив возможность высоко парить. Кут подошел к окну. Он стоял к Деклану спиной и потирал ладони, которые начинал охватывать зуд. Наверное, на них снова появится налет экземы. Он не знал, как завести новый разговор, с каких слов его можно было начать. Их слишком непросто было отыскать, слишком трудно было произнести те, которые приходили на ум. У Куга было такое впечатление, что он разучился разговаривать в тот самый момент, когда это было жизненно необходимо. Ни разу за свои сорок пять лет ему не приходилось переживать это состояние.

— Мне можно уходить? — спросил Деклан.

Кут покачал головой:

— Останься на минуточку, — задумчиво попросил он, повернувшись к священнику.

Лицо двадцатидевятилетнего Деклана Эвана казалось лицом усталого пожилого человека: бледные потускневшие черты, начавшая лысеть голова.

«Как этот измученный страдалец может служить моему спасению? — думал Кут. — Чем он может помочь?» Ему стало смешно. Вот почему он затруднялся говорить: он чувствовал, что это ни к чему не приведет, что священник все равно не поймет его. Он не был ни глупцом, ни сумасшедшим — он был представителем рода человеческого, посвященным в христианские таинства. И он был человеком, которому на пятом десятке жизни открылась крупица истины, которой он был одарен как чудесным подарком, ниспосланным Творцом. Деклан бы просто высмеял его, если бы Кут все это рассказал.

Он снял очки, чтобы не видеть священника отчетливо. Чтобы не обращать внимания на ухмылки, которыми будет искажаться его лицо.

— Деклан, этим утром я почувствовал нечто… Я бы назвал это… испытанием.

Деклан не произнес ни слова. Расплывшаяся фигура священника не шелохнулась.

— Не знаю даже, как это описать… Запаса человеческих слов недостаточно, чтобы выразить… Но, честное слово, никогда еще я не был свидетелем столь ясного проявления воли…

Кут сделал паузу. Он не был уверен в том, что следовало сказать что-то дальше.

— Бога, — произнес он робко.

Деклан молчал. Немного осмелевший Кут надел очки — лицо напротив было серьезно и спокойно.

— Объясни мне, в чем она выражалась? — у Деклана шевелились одни лишь губы.

Кут опустил голову. Целый день он пытался подыскать для этого слова, и не одно из них не казалось ему точным и правильным.

— На что это было похоже? — Деклан задал другой вопрос, но и на него было трудно ответить. В голосе священника была настойчивость.

Как он не может понять, что невозможно объяснить такие вещи словами. «Надо попробовать, — думал Кут. — Я просто обязан попробовать».

— Когда я стоял у алтаря после Утренней молитвы, — начал он, — что-то вдруг проникло в меня. Прошло сквозь тело, словно электричество. И у меня волосы встали дыбом… Да-да, именно дыбом.

Кут провел рукой по коротко стриженной голове, вспоминая о необыкновенном ощущении: устремившиеся вверх волоски казались ему тогда порослью жестких зерен имбиря. Он вспомнил, как наполнились дрожащим жужжанием его легкие. Его чресла. Как в них снова заиграла мужская сила, впервые за несколько лет. Признаться в этом Деклану? Нет, он не мог рассказать священнику о том, как стоял у алтаря с сильнейшей эрекцией, снова чувствуя свою полноценность, свою способность вкушать утерянные радости этого мира.

— Я не уверен… Не вполне уверен, что это было проявлением нашего Бога-Творца…

Ему хотелось, чтобы это было так. Чтобы Бог, которому он служил, оказался не только Творцом, но и Покровителем Мужской Силы.

— …Я даже не могу ручаться, что он был христианским… Но он пришел ко мне, коснулся меня. Я чувствовал это.

Лицо Деклана оставалось непроницаемым. Кут смотрел на него несколько секунд, пораженный молчанием священника. Потом спросил, потеряв терпение:

— Ну и что?

— Что, ну и что?

— Тебе нечего на это сказать?

Деклан нахмурился — у висков собралась сеточка складок. Потом она исчезла, и он тихо произнес:

— Боже, помоги мне, — это был почти шепот.

— Что?

— Я тоже чувствовал это. Не совсем то, что ты описал, — вовсе не электрический шок… Нечто иное.

— Почему ты сказал «Боже, помоги», Деклан? Тебя что-то испугало?

Он не отвечал.

— Если в твоем переживании было что-то, чего я не испытал, — расскажи мне, Деклан… Пожалуйста. Я хочу это знать. Хочу разобраться. Должен разобраться.

Деклан поджал губы.

— Хорошо… — глаза священника покинул налет холодного онемения и в них блеснул живой огонек. Не безысходность ли вызвала его?

— У нашего городка большое прошлое. Ты это знаешь — о нем ходило множество легенд. В том числе и о тех, кто когда-то здесь жил. О существах… обитавших здесь в незапамятные времена.

Кут знал, что Деклан разбирается в истории Зела. Вполне безобидное занятие для священника: прошлое есть прошлое.

— Еще до вторжения римлян, на этой земле были поселения. Никому не известно, как давно они возникли, к каким глубинам времен следует отнести их появление. Говорят, что на этом месте всегда стоял храм.

— Ничего удивительного, — Кут уверенно улыбнулся, рассчитывая на то, что Деклан решит поспорить по этому поводу. Кто знает, может, он услышит от него что-нибудь интересное. Пусть это будут и непроверенные факты — ему были бы приятны любые слова, хоть как-то связанные с той пядью земли, на которой Кут сейчас стоял.

Деклан помрачнел и продолжил рассказ:

— Еще раньше здесь был лес. Огромный и дремучий. Его назвали Диким…

Кут заметил, что в глазах Деклана таилась ностальгия.

— …Ни клочка окультуренной почвы — один лишь лес, размером в большой город. Лес, полный хищников.

— Кто же в нем водился? Волки? Медведи?

Деклан покачал головой.

— Нет, существа, некогда владевшие этой землей. Задолго до Христовой эры. Задолго до человеческой цивилизации. Потом привычные условия их жизни были нарушены. Трудно сказать, по какой причине, но скорее всего это было вмешательством со стороны людей. Многие из этих могучих чудищ погибли. Они были не похожи на нас, Кут. Не из плоти и крови, а… совсем другие.

— И что же?

— Те из них, что остались в живых, были замечены людьми и, конечно же, истреблены. Лишь одно дожило до четырнадцатого века, когда здесь уже умели писать книги, вырезая буквы на дереве и камне. Свидетельство того, что последнее из чудищ было захоронено в земле, существует. Оно на алтаре.

— Где? На алтаре?

— Да, под сукном. Я давно обнаружил его, но не придавал этому никакого значения. Но сегодня. Сегодня я… попробовал прикоснуться к нему.

Он сжал кулаки. Потом быстро выпрямил пальцы, показывая Куту свои ладони: кожа покрылась волдырями, из мест, куда только что впились его ногти, сочился гной.

— Это не опасно, — сказал он. — Ни для меня, ни для тебя. Но это впечатляет, правда? Ответь мне, Кут?

Первым делом Кут подумал, что Деклан подшутил над ним. Затем попробовал найти логическое объяснение услышанному. Потом в памяти всплыл афоризм отца: «Логика — убежище трусов».

— Люди назвали его Голым Мозгом.

— Кого?

— То существо, что они похоронили. Это даже написано в книгах по истории. У него была мягкая и мясистая голова, и она была того же цвета, что сияние Луны. У чудища не было черепной коробки и поэтому люди окрестили его именно так.

Деклан усмехнулся и продолжал, сияя широкой улыбкой:

— И еще он ел детей…

* * *

Страшное происшествие, случившееся на ферме Николсона, оставалось никем не замеченным до субботнего утра.

Мик Глоссоп, зачем-то выбравший для возвращения в Лондон не столь уж привычную для себя дорогу, увидел в левом окошке автомобиля странную картину: несколько громко мычащих коров пытались сломать задние ворота. Одна из них стояла в стороне и вращала мордой, тряся разбухшим выменем. «Ничего себе, — подумал Мик, — их не доили, наверное, больше суток». Он притормозил и вошел во двор.

Труп Денни Николсона уже покрыли полчища мух, хотя прошел всего лишь час с тех пор, как взошло солнце. Внутри дома обнаружилось то, что осталось от Амелии: клочки разорванного платья и брошенная в угол спальни ступня. Тело Гвен Николсон не было изувечено. Оно лежало около лестницы и на нем не было ни ран, ни свидетельств изнасилования.

В девять тридцать городок наполнился воем полицейских сирен. Жителям стало известно, что произошло вчера. На улицах начали спорить о том, что сделал убийца со своими жертвами: у полиции не было еще полной ясности в этом вопросе, и неудивительно, что каждый житель городка имел по этому поводу собственное мнение. Несмотря на расхождение во взглядах, все были солидарны в одном: то, что произошло, было неслыханной жестокостью. Никто не понимал, зачем убийце понадобилось тело бедной девочки. Оно тоже было пищей для споров.

Полиция решила использовать болтливость зелийцев, чтобы хоть как-то облегчить задачу отделу убийств. В трактире «У великана» был разбит штаб этого формирования: каждый мог прийти сюда и рассказать все, что хотел. Но это не прояснило дела. Никто не видел в городке посторонних, никто никого не подозревал, никто не замечал в окружающих перемен, которые могли толкнуть человека на такое убийство. Наконец все узнали еще одну новость. Ее принесла Энид Блэттер, пожаловавшаяся на то, что не видела Томаса Гэрроу-младшего уже сутки.

Его тело было найдено там, куда швырнул его гигант. В отвратительном состоянии: голова кишела червями, на ногах пристроились чайки. Голени, которые приоткрывали слегка задравшиеся штанины, были исклеваны до костей. Когда его поднимали из ямы, из ушей сыпались жучки и маленькие пауки.

В отеле тоже царила взбудораженная атмосфера. Гиссинг, сержант розыска, нашел в баре приятного и внимательного собеседника — Рона Милтона, который оказался, ко всему прочему, его земляком. Он непринужденно болтал с ним, попивая виски с содовой.

— Я двадцать лет провел на этой службе, — повторял распалившийся Гиссинг. — Ничего подобного я не видел.

Вряд ли он говорил правду. В своей жизни он видел не так уж мало ужасного. Взять хотя бы эту шлюху — вернее избранные участки ее расчлененного тела, которые обнаружила группа под его руководством в кейсе, оставленном в Агентстве пропаж. И наркомана, каждый день носившего этот кейс в Лондонский зоопарк, чтобы гипнотизировать им полярного медведя, и утопившегося в его же бассейне, когда стало ясно, что попытки тщетны. Разве не страшно было Стенли Гиссингу смотреть в его пустые мертвые глаза? Да, он повидал немало…

— Но это… было слишком ужасно, — убеждал он собеседника, — От этой жути меня чуть наизнанку не вывернуло.

Рон слушал полицейского и не знал, зачем он делает это. Наверное, лишь ради времяпрепровождения. Впрочем, нет: в молодости Рон был в партии радикалов и относился к блюстителям порядка и государственного строя, мягко сказать, не слишком по-дружески. Теперь он находил какое-то странное, причудливое наслаждение в том, что один из них раскрывал перед ним душу, признаваясь в собственных слабостях и геройствах.

— Он просто сраный псих, — говорил Гиссинг. — Поверь мне, больше он никто. Поэтому-то он от нас и не уйдет. Сцапать таких голубчиков не стоит труда. Они же не контролируют свои действия, не заметают следы. Им даже наплевать на то, живы они или нет. Он наверняка на грани самоубийства, этот придурок, разорвавший семилетнюю девочку в клочья. Видали мы таких.

— Правда?

— Еще бы. Рыдали словно дети, а сами заляпаны кровью так, словно вернулись со скотобойни. Ревели в три ручья. Слезы, истерики — будто они экзальтированные леди.

— Ну тогда вы его поймаете.

— Это будет проще, чем сделать вот так, — Гиссинг щелкнул пальцами. — Это очевидно, как то, что Бог сотворил яблоки. — Гиссинг остановил взгляд на циферблате своих часов. Потом на пустом стакане.

Рон не предлагал ему выпить.

— Ну ладно, — произнес тогда Гиссинг. — Мне пора возвращаться в город. Разрешите откланяться.

Он зашагал в направлении выхода, оставив Рона расплачиваться за бутылку.

Голый Мозг наблюдал за его машиной, ползущей по северной дороге, слабо освещенной огоньком на крыше. Шум мотора насторожил монстра, когда он перешагивал через небольшие холмы неподалеку от фермы Николсона. Голый Мозг был взволнован звуком, который издавал этот небольшой предмет: он рычал и кашлял так, как не мог ни один известный ему хищник. Но больше всего его поразило то, что этот зверь был укрощен человеком. Если он хотел отвоевать у людей свое Королевство, то почему бы потом не приручить, не подчинить себе самого послушного из этих зверей? Получится ли? Надо попробовать. Отогнав страх в сторону. Голый Мозг приготовился к сражению.

Он выпустил клыки.

Сон почти уже овладел Стенли, сидящим на заднем кресле автомобиля. Ему грезились маленькие девочки. Очаровательные нимфетки перебирали пальчиками складки на чулочках, перемещая их все выше и выше, — они собирались ложиться спать. Он был рядом. Он следил за их движениями и видел, как тонкая ткань медленно расправлялась на крохотных ножках, как складки исчезали над его головой. Он поднимал глаза и бросал взгляд на плотно обтягивающие бедра нижние штанишки. Этот сон часто посещал его. Стенли никому и никогда о нем не рассказывал, даже когда был пьян. И не потому, что стыдился — многие его коллеги могли поведать о гораздо менее невинных развлечениях и переживаниях, — он просто считал этот сон своим личным, предназначенным для него одного, доступным лишь ему одному. Сон был его тайной.

А на переднем сиденье молодой шофер, работающий в полиции всего полгода, смотрел в зеркальце, не вполне уверенный в том, что глаза пожилого сержанта Гиссинга не откроются. Когда такая уверенность у него появилась, он протянул руку к приборной панели и рискнул включить радио: не терпелось узнать счет одного крокетного матча.

Австралия опять проиграла — не было повода устраивать ночное ралли. Вот где я смог бы пригодиться, — подумал он. — Надо бросать эту работу ко всем чертям.

Водитель и полицейский, занятые своими мыслями и мечтами, не заметили, что машину преследует страшное чудовище. Голый мозг, делающий бесшумные и огромные шаги, находился рядом с ревущим предметом, пробиравшимся сквозь ветер по темной дороге. Он не торопился перейти в наступление.

Наконец ярость чудовища достигла предела. Голый Мозг издал громкий и злобный рык. Под ногой вместо полевой травы оказалось гудронированное шоссе.

Шофер рванул руль, чтобы сбросить с крыши увесистую тушу монстра, впившегося зубами в сигнальную лампу.

Машина завиляла по мокрой дороге, левое крыло зацарапали ветви кустов, забивших в лобовое стекло. Спящий Стенли увидел, как девочка отпустила чулочную складочку — она поползла вниз по ноге, достигнув пола как раз в тот момент, когда автомобиль завершил свое трясущееся движение, врезавшись в железные ворота. Гиссинга выбросило на переднее сиденье, едва не задохнувшегося, но не пораненного. Водителя швырнуло через руль прямо в стекло — его нога тряслась у самого лица Гиссинга. Потом она остановилась.

Голый Мозг, соскочивший с просящего пощады зверя на дорогу, понимал, что тому пришел конец. Но он и сейчас отпугивал его: помятый бок скрипел, внутренности едва слышно шуршали, на смятой в лепешку морде продолжали гореть глаза. Однако он был мертв.

Голый Мозг выждал несколько мгновений, прежде чем подойти поближе, чтобы понюхать его раскрошенное тело. Воздух пахнул так ароматно, что дрожали ноздри. Вот что так благоухает — кровь этого железного зверя, вытекающая из разодранного живота. Голый Мозг задвигался уверенней.

Там, внутри, был кто-то живой. Он не пах мясом ребенка, что было бы лучше всего. Он пах мужским мясом. И у него были круглые бешеные глаза. И маленький рот, который он раскрывал так, словно был рыбой. Голый Мозг пнул железного зверя ногой — тот не реагировал. Тогда он выдернул кусок из его бока. Можно было вытащить из его внутренностей дрожащего укротителя. Как могло это жалкое создание с трясущимися слюнявыми губками обрести власть над таким чудищем? Голый Мозг засмеялся и, вытащив неудачного наездника за ноги одной рукой, поднял его над землей. Вниз головой. Очень высоко. Подождав, пока крики жертвы заглохнут, он просунул ручищу туда, где соединялись ее трясущиеся ноги, нащупав то, что отличало это существо от женщины. Предмет оказался небольшим. Он успел даже немного съежиться от страха. Гиссинг выкрикивал что-то невнятное, какой-то вздор. Его вряд ли мог кто-то понять. Тем более Голый Мозг, для которого лишь один звук, вырвавшийся из уст жертвы, был исполнен смысла: высокий и громкий писк, всегда следующий за кастрацией. Поступив так, как подсказывал ему инстинкт. Голый Мозг бросил Гиссинга на землю рядом с машиной.

В разбитом двигателе начал разгораться огонь. Голый Мозг знал этот запах: он не был тем хищником, которого можно было отпугнуть его жаром. Наоборот, он почтительно и уважительно относился к нему. Огонь был на его стороне — не раз он уничтожал им своих врагов, кремируя их заживо в собственных постелях.

Когда пламя, нашедшее бензин, взвилось в воздух, он чуть отступил назад. Все вокруг озарилось оранжевым маревом. Он чувствовал, как тлели волосы на его теле. Но он не беспокоился о них — его внимание поглотила картина бушевавшей огненной пляски. Пламя вобрало в себя Гиссинга, танцуя неистовым вихрем над бензиновым морем. Голый Мозг смотрел, усваивая очередной урок. Еще один урок смерти.

* * *

Кут боролся со сном. Похоже, что он готов был проиграть ему, поскольку занятие, которым он отгонял его, было бесполезным. И все-таки сегодняшний день прожит не зря. Весь вечер, закончив беседу с Декланом, он провел у алтаря. Перед тем как лечь спать он молиться не будет — просто прочитает небольшой отрывок из Библии. Он подумал об этом, когда стало ясно, что расшифровка копии свидетельства, вырезанного из дерева, ему не удастся. Он смотрел на нее, вытаращив глаза, вот уже больше часа — никакого эффекта. То ли эту штуковину мог прочитать далеко не каждый, то ли его забитая мыслями голова отказывалась воспринять, что стояло за этими буквами. В них Кут разглядел не так уж много: только то, что захоронение когда-то имело место и что опущенный в землю превосходил своим ростом всех, кто пришел посмотреть на эту процедуру. Куту вспомнился трактир «У великана». Он улыбнулся: не в средние ли века чей-то острый ум выдумал это название?

Сбившиеся с ровного хода настенные часы в гостиной показали пятнадцать минут первого. «Уже час», — подумал Кут, оторвался от занятий, прогнувшись в позвоночнике, и погасил лампу. В наступившую темноту ворвалось холодное сияние полной луны, просачивающееся сквозь занавески. Необычайно яркое в кромешном мраке, изумительно красивое.

Кут создал для него преграду, опустив черную штору, и двинулся вдоль коридора. Звук его шагов повторяло тиканье часов. Больше ничего не было слышно, но неожиданно у холма Гуда пронзительно зазвучали сигналы санитарок.

Что случилось? Заинтересовавшись, он распахнул переднюю дверь: холм освещался мигающей иллюминацией голубых полицейских фонариков и колеблющимся светом фар других машин. В этих огнях было больше слаженности и ритмики, чем у звука часов за его спиной. На северной дороге крупная авария, а ведь шоссе еще не покрылось предательской ледяной коркой. Странно…

Холм переливался огнями, словно громадный бриллиант. В воздухе царили прохлада и сырость. Как же здесь холодно! Ему так хотелось узнать, что произошло. Если бы не этот…

Он вздрогнул: под деревьями в дальнем углу церковного двора что-то шевельнулось. В монотонном свете луны он разглядел сначала угрюмые стволы тиса, потом серые спины камней, затем и белые лепестки хризантем, разбросанных на могилах. В тени призрачно мрачных деревьев, еще более черная, чем ее покров, но вполне различимая на фоне светлого мрамора надгробных плит, стояла гигантская фигура.

Кут переступил порог.

Фигура не была одна: рядом с ней стояла на коленях другая, более напоминающая человеческую по размерам и очертаниям. Она подняла лицо, и Кут узнал его. Это был Деклан. Даже отсюда было видно, что он улыбался, смотря на чудище.

Кут решил взглянуть на эту сцену поближе. Он старался ступать бесшумно, но на третьем шагу под ногой хрустнула ветка.

Чудище зашевелилось в тени. Неужели оно оборачивается, чтобы посмотреть на него? Сердце екнуло в груди Кута. Хоть бы этот монстр оказался глухим. Господи, если ты только можешь, сделай меня невидимым!

Преклоненная фигура молилась. Другая, огромная и страшная, по-прежнему не замечала присутствия постороннего. Набравшись смелости, Кут двинулся к рядам могильных плит. Стараясь не дышать, он прыгал с одного мраморного островка на другой. Оказавшись в нескольких футах от того, что его интересовало, он увидел, как грозная фигура наклонилась над Декланом. Он слышал, как из глубин широкого горла гиганта вырывались урчащие звуки. То, что открылось его взору потом, шокировало бы любого нормального человека.

Одеяния священника были порваны и заляпаны грязью. Грудь его была обнажена. Свет луны играл на каждом ребре, на каждом мускуле. Смысл позы и внешнего вида не оставлял места сомнениям — это было поклонение и обожание обожаемому. Потом до Кута донеслось какое-то журчание. Он сделал еще шаг вперед и мог теперь видеть, как блестящая струя мочи гиганта била в лицо Деклана. Лицо, которое не хотело от нее отворачиваться, которое открыло рот, позволив жидкости клокотать в нем и пениться вокруг него, стекая ручьями по шее и животу. Глаза блестели огнями одержимой радости. Принимая наказание, Деклан болтал головой, в трансе от испытываемого осквернения и унижения.

Ветер донес до Кута запах этих отвратительных выделений: в них ощущались едкость кислоты и зловоние нечистот. Как Деклан мог вынести даже каплю этой мерзости? Но он купался в ней, словно в ванне. Кут хотел крикнуть, хотел остановить ужасное издевательство, но внушительные размеры гиганта образумили его.

Да, это он — хищник из Дикого леса, о котором рассказывал ему священник. Любитель детского мяса, — так ведь кажется окрестил его Деклан? Интересно, когда он пел этому страшилищу панегирики, знал ли он, что чудовище целиком владело его разумом? Что если оно снова бы появилось, он бы, не задумываясь, встал перед ним на колени, уверенный в том, что перед ним настоящий Бог. «Задолго до Христовой эры. Задолго до человеческой цивилизации…» Сколько патетики было тогда вложено в эти слова! Неужели он всегда был готов с благоговением подвергнуться этой ужасной процедуре?

Да. Боже Всевышний, да!

Что же — тогда тем более не стоит рисковать. Пусть Деклан общается со своей святыней, — думал медленно отступающий назад Кут, не отводя ошарашенных глаз от происходящего. Божественная пытка прекратилась, но Деклан еще держал в дрожащих ладонях остатки пролившейся на него жидкости. Он поднес их ко рту и выпил.

В горле Кута сжался комок, заставив его сделать давящееся движение. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эту картину. Когда они снова открылись, в них отразилась повернутая голова чудища, сверкавшая двумя дикими огнями.

— Господи Всемилостивый…

Оно увидело его. Именно теперь, когда он был так близко. Оно взревело, показав ужасную глубину пасти.

— Спаси и сохрани…

Мощное тело выгнулось с гибкостью антилопы и направилось к нему. Кут повернулся и бросился наутек: он никогда не развивал еще такой скорости. Его заносило на поворотах. Гигантскими прыжками он преодолевал возвышения могильных насыпей. Вот она! Дверь находилась всего в нескольких ярдах — слабая перегородка, за которой все же можно спастись. Ненадолго укрыться, прежде чем отыщется средство обороны. Беги же! Беги быстрее! Четыре ярда.

Он бежал.

Дверь была открыта.

Три ярда позади — впереди последний…

Достигнув порога, он молниеносно развернулся и толкнул дверь, чтобы отгородиться от близкого преследователя. Не получилось! Рука, раза в три толще человеческой, хватала когтями воздух, зажатая в щели. Она искала Кута. За дверью не прекращался злобный вой.

Кут всем телом налег на дубовую махину. Скрипящая железная окантовка билась о предплечье Голого Мозга. Вой стал бешеным и агонизирующим. В нем смешивались страдание и агрессивность — он перерос в невыносимо громкий рокочущий шум, который разносил из одного конца Зела в другой бушевавший ветер.

Он добрался до северной дороги, где собирали и упаковывали в пластиковые пакеты Гиссинга и его шофера. Он отражался многоголосьем эха под сводами часовни Усыпания, где начинали разлагаться тела Денни и Гвен Николсон. Он был услышан теми, кто находился в своих спальнях: молодыми супругами, прижавшимися друг к другу, стариком, изучавшим рисунки трещин на потолке, детьми, мечтавшими о том, чтобы забраться обратно в материнские матки, еще не рожденными на этот свет. Он раздавался снова и снова. Все время, пока Голый Мозг корчился и неистовствовал за дверью.

Кут чувствовал, что мир плывет перед глазами. Голову охватил пожар. Рот лепетал бесконечные молитвы, но помощь небес не давала о себе знать. Силы покидали его. Мышцы дрожали в неимоверном напряжении, ноги уезжали назад, проскальзывая по безупречно отполированному полу. Каждый дюйм давался гиганту нелегко, но дверь все же медленно приоткрывалась. Толчок за толчком. Даже если бы Кут мог возвращать эти дюймы обратно, его положение оставалось бы безнадежным. Нужно было изменить стратегию, устранить безвыходность ситуации, из которой ему живым не выйти.

Кут подналег на дверь, лихорадочно обшаривая глазами предметы в прихожей. Где же оно — подходящее оружие? Этому чудищу нельзя позволить ворваться сюда, нельзя терпеть его унижения. В ноздрях Кута хозяйничал едкий запах. Ему представилось, что он преклоняет колени перед гигантом и по его голому телу начинает ползти вязкая вонючая жидкость. Воображение начинало рисовать ему другие картины. Он уже не мог усмирить воспламенившийся мозг. Сгусток отвратительных образов, перемешавшийся с воспоминаниями о недавно увиденном, опустился в глубины подсознания, выдернув оттуда дремавшие, казавшиеся ранее абсурдными мысли. Этому чудовищу требуется его служение? Он требует его, как и любой Бог? Но служение, которое будет ясным и понятным, ему больше понравилось бы, чем то, которое он до сих пор совершал. Кут продолжал защищаться, но на периферии сознания все еще раздавалось: сдаться неизбежности, колотящейся в дверь, лечь на пол и позволить ей себя раздавить.

Его имя пульсировало глухим ударами: Голый… Мозг-Отчаяние или что либо иное, вызвавшее в нем раздвоение личности, не помешало мечущимся глазам наткнуться на стойки для одежды, стоящие слева от атакуемой двери.

Голый. Мозг. Голый. Мозг. Это имя повелевало. Оно заставляло действовать. Голый. Мозг. Голый. Мозг. Что, если загнать в такую голову палку? Наверное, это будет нетрудно. Скорее всего, она сразу разлетится на мелкие кусочки. Попробовать ее достать?

Он оторвал одну руку от дерева и выпрямил ее, чтобы дотянуться до трости, застрявшей между высокими вешалками. До своей самой любимой трости, которую он называл «Палочкой путешественника». Она была вырезана из эластичного ствола ясеня. И теперь она вновь была с ним.

Голый Мозг тоже использовал свой шанс: рука все глубже проникала вовнутрь, расшатывая полуоткрытую дверь. Острые края окантовки раскраивали его кожу, но он чувствовал лишь ткань пиджака Кута, оказавшуюся в пальцах.

Кут взмахнул своим оружием и опустил его конец на плечо Голого Мозга. Туда, где кожу приподнимала огромная кость. Средство обороны разлетелось в щепки, но свое дело сделало: снова послышался страшный вой, гигантская рука юркнула назад. Когда последний коготь исчез из поля зрения, Кут захлопнул дверь и задвинул засов. Передышка была короткой, не более двух секунд. Новая атака началась с барабанного стука кулаков, серии из двух ударов. Петли скрипели, дерево трещало. Пройдут еще какие-нибудь секунды, и чудище проломит себе вход — его силы удесятеряла ярость.

Кут быстро шел по прихожей к телефонному аппарату. «В полицию», — произнес он вслух и начал набирать номер. Сколько двоек сложится, чтобы сломать эту дверь, сколько времени потребуется чудовищу, чтобы достигнуть угла прихожей? Сколько минут осталось ему жить? Сколько секунд…

Сознание Кута металось в замкнутом круге, сотканном из молитв и вопросов. Оно хотело знать, заказано ли ему путешествие на Небеса, если он умрет самой ужасной из смертей, когда либо приходивших к викариям? Доступны ли будут райские кущи, если его внутренности выпустят наружу напротив молельной?

На полицейской станции дежурил единственный офицер — все остальные были заняты инцидентом на северной дороге. Он с трудом разбирал умоляющее бормотание Ревренда Куга и уже давно бы бросил трубку, если бы из нее не доносились доказывающие серьезность звонка звуки взламываемой двери и громкое рычание.

Он включил радиосвязь с патрульными машинами, но ответный сигнал пришел лишь через двадцать секунд — к этому моменту Голый Мозг уже выломал центральную балку двери в молельную, принявшись за другие. Полицейские не знали об этом. То, что они увидели здесь — обугленное тело шофера, потерянное Гиссингом мужское достоинство, — сделало их безразличными к чужому горю. Целую минуту офицер убеждал их в неотложности этого вызова. Минуту, которая потребовалась Голому Мозгу для того, чтобы прорваться к Куту.

* * *

Из окон отеля Рону Милтону был виден парад огней, окружавших холм; он слышал доносившиеся оттуда звуки сирен. Раздался еще один звук — потрясающе громкий и рычащий. Рон недоумевал: действительно ли этот пригородный городок, который приглянулся ему, столь уж спокоен и безопасен? Он взглянул на Мэгги — она спала, но еще совсем недавно этот же шум потревожил ее. На столике рядом с ее кроватью стоял пустой пузырек снотворных таблеток. Рон чувствовал, что он должен спасти ее, предохранить от того, что могло угрожать ее жизни. Ему захотелось выглядеть в глазах Мэгги героем, но он, наверное, способен лишь рассмешить ее, ведь в то время, как он нагонял себе лишний вес, съедая дорогие и сытные завтраки, его жена пропадала на занятиях по самообороне. Необъяснимая печаль наполнила его: он впервые ощутил себя слишком слабым, чтобы существовать в этом мире.

Голый Мозг вломился в прихожую молельни, весь увешанный впившимися в его тело щепками древесины. На его торсе, проколотом множеством заноз, зияли окровавленные раны. Пропитанное некогда ладаном помещение наполнил кислый запах пота.

Он жадно нюхал воздух, но не чувствовал присутствия человека. Раздосадованный, он оскалил зубы, выпустив из горла сгусток скопившихся газов. Потом он прыгающей походкой направился к рабочему кабинету. Там было тепло, там было уютно — он знал это, хоть и был ярдах в двадцати от него. Перевернув стол кабинета и расколов об пол два стула, он грузно уселся на уцелевший, оказавшийся около камина. Выдернув его решетку, он с силой швырнул ее в стену и замер, угомонившись. Жаркий воздух, живительный и исцеляющий, окружил его. Он проникал в пустой желудок, он согревал его конечности, он ласкал его лицо. Голый Мозг зажмурился от удовольствия: жар разливался в сосудах, разогревая в них кровь, вызывая в памяти картины полыхающих пшеничных полей.

Неприятные воспоминания снова были рядом. Он хотел прогнать их, но эта унизительная ночь все равно тревожила его воображение. Она будет с ним всегда. Вечно. Одна из коротких ночей того далекого лета, когда царила двухмесячная засуха, когда Дикий лес был усыпан обломанными сухими ветками, когда любое живое еще дерево с легкостью подхватывало поднесенный огонь. Тоща он был изгнан из своего дома, из своих владений. Тоща его, обескураженного и наполненного страхом, с красными от нестерпимой жары глазами, затянули в сети и пригвоздили острыми пиками, и он увидел то, чем люди хотели отплатить ему.

Они не хотели его убивать. Почему? Возможно, ими владел суеверный ужас. Нанося ему раны, они дрожали, предчувствуя гнев высших сил, который должен обрушиться на них за это. Они зарыли чудовище в землю, наградив участью еще более страшной, чем смерть. Хуже наказания, чем это, просто не существовало: чудовищу суждено было жить вечно. И навечно быть запертым во мраке подземной тюрьмы. Он должен был сидеть в ней, не зная, что одни века сменялись другими, что поколения людей рождались и умирали над его головой, давно забыв о его существовании. Может быть, лишь женщины вспоминали иногда о нем? Их запах проникал в его ноздри, когда они проходили неподалеку от могилы. Но потом исчезал. И они исчезали тоже: находя себе мужчин, они вскоре покидали с ними это место, и он каждый раз оставался в одиночестве. Именно одиночество угнетало больше всего: женщинам он был уже не нужен. А ведь когда-то он ловил их вместе со своими братьями в лесах, когда-то он обладал ими, оставляя потом лежать на земле окровавленными, но удовлетворенными. Через какое-то время они умирали — они не могли вынашивать плоды этих изнасилований. Огромные младенцы-гибриды разрывали зубами стенки их маток и тоже вскоре погибали. Это была единственная месть ему и остальным хищникам со стороны человеческих самок.

Голый Мозг ударил себя в грудь и поднял глаза, увидев мерцавшую в пламени камина репродукцию картины «Свет миру», которую Кут разместил на доске. Она не вызвала в нем желания раскаяться. Лишенные всякой сексапильности глаза страдалицы смотрели на него, удрученные горем и наполненные сопереживанием. Они не приглашали и не звали его. Осталось лишь одно место в этой фигуре, куда Голый Мозг мог направить свой возбужденный взор: та часть одежды, за которой девственница скрывала свою невинность. Семя Голого Мозга медленно потекло по стенкам камина, шипя на его горячей поверхности. Ему казалось, что мир уже лежит покоренный под его ногами. В нем было все, что он только мог пожелать: тепло, пища. Даже дети. Чтобы с ним всегда было их мясо.

Он выпрямился, облизываясь от мыслей. Его голову опьянил гнев.

* * *

Кут, укрывшийся в подземном склепе, слышал, как к молельне подъехала полицейская машина. Скрип тормозов. Шаги людей, ступающих по гравию. Их было с полдюжины — скорее всего, достаточно.

Осторожно двигаясь в темноте, он направился к лестнице. Что-то вдруг прикоснулось к нему — он невольно вскрикнул.

— Не выходи туда сейчас, — раздался голос из-за его спины. Деклан. Он говорил слишком громко, и Кут не чувствовал себя уверенно. Существо было где-то наверху, может быть, даже совсем рядом с ними, и оно могло все узнать. Нужно быть предельно осторожными. Боже, оно не должно ничего услышать.

— Оно над нами, — прошептал Кут.

— Я знаю.

Эти слова словно вырвались из недр желудка. Но они были из горла. Горла, в котором клокотали грязные отбросы.

— Давай позволим ему спуститься сюда. Ты ему нужен, и тебе это известно. Он хотел, чтобы я…

— Что с тобой?

Лицо напротив Кута кривилось, словно это была гримаса сумасшедшего.

— Он не против того, чтоб и тебе дать свое крещение. Что ты о нем скажешь? Тебе понравилось? Ты видел, как он мочился на меня? Так вот: это еще не все, чего он хочет. О да, он хочет гораздо большего. Ему нужно все. Ты слышишь? Все.

Кут избавился от руки, державшей его. От крепкой хватки пальцев, пропахших кислым зловонием.

— Пойдем со мной, — хитрый взгляд приглашал Кута.

— Бог не велит мне делать этого.

Деклан рассмеялся. Не просто смех — в нем скрывалось искреннее сострадание к заблудшей душе.

— Он и есть Бог, — произнес он, — который существовал еще тогда, когда и в помине не было этой набитой дерьмом постройки.

— Собаки тоже существовали.

— Кто? Ну и что?

— А то, что я не могу только по этому позволять им себя трахать.

— А ты мудрец, я смотрю? — улыбка исчезла. — Лучше иди к нему — и ты изменишься. Ты оценишь это.

— Нет, Деклан. Я не буду делать этого. Оставь меня…

Он почувствовал, как руки Деклана сильно сдавили его.

— А ну шагай вверх, жалкая тварь. Не надо заставлять Бога ждать.

Он потащил Кута наверх, не ослабляя плотного кольца объятий. Кут искал слова, но они прятались от него. Сейчас он, как никогда в жизни, нуждался в лоттосе, и она подсказывала ему только одно: невозможно было объяснить этому человеку, что он ошибается. Неуклюжий тандем оказался вскоре в главной башне церкви. Кут бросил взгляд на алтарь: может быть, к нему придет что-то вроде переосмысления? Нет — алтарь ничего нового ему не сообщил, потому что был осквернен. Обивка, грязная и распоротая, запачкана экскрементами; на ступенях полыхали молитвенники и церковные книги, сюда же были брошены крест и подставки для свечей. В удушливом воздухе летали хлопья сажи.

— И это сделал ты?

— Он хотел этого, и мне пришлось подчиниться.

— Но как он осмелился?

— Осмелился, что в том странного? Он не боится ни Иисуса, ни…

Внезапно Деклана снова бросило в пучину сомнений. Его сознание металось в недоумении и страхе.

— Но он действительно боится одной вещи. Если бы не так, он сам пришел бы сюда и сделал это своими руками…

Деклан не смотрел в сторону Кута. Его взгляд недвижно застыл.

— Чего же, Деклан? Что он не любит? Скажи же мне наконец!

Деклан повернулся к нему и плюнул в лицо. Слизь поползла по щеке Кута, словно гусеница.

— Это тебя не касается.

— Ради Христа, Деклан, образумься! Посмотри, что он с тобой сделал!

— Я служу лишь тому, кого могу видеть. — Он встряхнул Кута и добавил: — И сейчас твоя очередь предстать перед ним.

Он повернул Кута лицом к северной двери. Она была открыта — на пороге стояло чудовище. Оно качало головой, словно кланялось. Впервые Кут увидел Голого Мозга при свете дня — впервые его ужас был подлинным. Он попробовал выбросить из головы эти размеры, этот взгляд, эти очертания. Не замечая их, он видел лишь медленную ровную поступь огромного зверя. Существа, которому он мог бы, наверное, служить. Оно не было уже зверем, несмотря на то, что имело гриву и скалило острые зубы. Глаза сверлили его светом, проникающим все глубже и глубже, — так не могло смотреть ни одно животное. Рот раскрывался все шире: в нем заскользили появляющиеся клыки. Они занимали уже два, затем три дюйма, но он продолжал распахиваться. Когда он заполнился, раздвинувшись на всю свою неимоверную ширину, Деклан отпустил Кута. Наверное, хотел, чтобы тот немного побегал. Но Кут не шелохнулся — над ним властвовал пронзающий взгляд. Голый Мозг приподнял его. Все вокруг закружилось…

* * *

Кут ошибся ненамного: полицейских было семеро. Трое из них были вооружены согласно приказу сержанта розыска Гиссинга. Его последнему приказу, который можно было считать теперь предсмертной волей. Семерку хранителей справедливости возглавлял сержант Айвеноу Бейкер: личность самоотверженная и даже героическая, то ли по причине склонности к риску, то ли из-за большего опыта опасной работы. Он заговорил. Его голос, обычно властный и громкий, был похож на визг, испущенный сдавленным горлом: из здания на пороге церкви показался Голый Мозг.

— Так, я его вижу.

Вряд ли кто-то не видел его. Эту девятифутовую громадину, забрызганную кровью и казавшуюся исчадием Ада. Те, у кого были карабины, вскинули их, не дожидаясь команды. Остальным оставалось целовать свои дубинки, заклиная их молитвами. Один не выдержал и бросился бежать.

— Вернуться на линию огня! — пронзительно пищал Айвеноу. Если все эти трусы разбегутся, он останется один. Дезертир подчинился, иначе ему пришлось бы почувствовать на себе, что такое гнев начальства.

Голый Мозг высоко поднял Кута над землей, держа его за шею. Ноги несчастного покачивались в футе от нее, голова запрокинулась назад, глаза закатились. Монстр демонстрировал свое прикрытие неприятелю.

— Разрешите… пожалуйста… нам нужно застрелить эту гадость! — засуетился один стрелок.

Айвеноу сглотнул слюну, прежде чем как-то ответить хрипло:

— Мы заденем викария.

— Разве он не мертв? — спросил стрелок недоуменно.

— Мне это не очевидно.

— Он не может быть живым. Сами посмотрите…

Голый Мозг мял тело Кута, словно подушку, из которой начал высыпаться пух. Теперь Айвеноу видел, что стрелок скорее всего был прав. Голый Мозг неторопливо размахнулся и отбросил тело в его сторону. Оно врезалось в гравий, неподалеку от ворот и больше не шевелилось. У Айвеноу прорезался наконец настоящий голос:

— Огонь!

Стрелки начали выполнять эту команду еще раньше того, как заметили, что рот начальника начал раскрываться. Все, что нужно делать, и так понятно: жать на курок и как можно дольше.

На Голого Мозга посыпались пули. Некоторые попадали в него: три, четыре, вот уже пять ранении, и почти все в грудь. Пули обжигающе кусали его, заставляя защищать лицо и доблести самца. Он загородил их руками, предохраняя от неожиданно больных укусов, которые не сравнить было с ужалившей его пулей из винтовки Николсона. Страданий от ее жала он тогда не почувствовал, занятый лишь исполнением желанной мести. И сейчас она была с ним — слишком сильная, чтобы превратиться в ярость, в стратегию безжалостного нападения. Его охватил страх. Инстинкты подсказывали ему броситься на отрывистые хлопки выстрелов и вспышки взрывов пороха, но боль подавляла бурлящее желание. Он повернулся и начал вынужденное отступление, став подпрыгивающей при каждом удачном выстреле, движущейся к холмам мишенью. Он направлялся к зеленевшим за ними подлескам, надеясь, что там отыщутся подходящие для укрытия овраги или пещеры. Хоть какое-то место для спасения, где можно бы было обмозговать свою дальнейшую жизнь. Только бы уйти от преследования!

Стреляющие полицейские неслись вперед на своей боевой технике, добивая неприятеля в спину. Дух победы витал над их головами. Им даже не нужен был полководец — печальный Айвеноу остался, чтобы отыскать на могилах вазу и освободить ее от букетов хризантем.

Голый Мозг добрался-таки до середины холма. Вскоре хлопающие огоньки исчезли, и он почувствовал себя более уверенным и подвижным. Теперь нужно было раствориться во мраке, провалиться сквозь землю. Рванув по полю, он услышал, как свистят переспелые колосья, до сих пор не собранные людьми. Стебли разламывались, высыпая изобилие зерен. Преследователи остановились, притормозив машину на окраине поля. Он видел их огни. Видел мерцавшее вдали синее и белое. Слышал их приказы. Голый Мозг не знал, что такое слова. Но даже если бы он понимал их смысл, они не сообщили бы ему ничего нового. Он знал, что самцы человека существа пугливые и что вряд ли они будут гоняться за ним всю ночь. То, что они кричат, ничего не означает. Они все равно испугаются темноты и подумают, что это вполне оправдывает их нерешительность. Они убедят себя в том, что раненый зверь не сможет выжить. Какие они наивные… Словно дети.

Голый Мозг вскарабкался на вершину большого холма, чтобы осмотреть окрестности. Внизу, по змейке дороги, бежали огоньки неприятельской машины: в примитивном калейдоскопе переливалось синее и красное. Больше никакого света — ничего, кроме слабого мерцания звезд. Придет день и снова восстановит пропавшую картину. Взойдет солнце, и городок окажется под ним, как на ладони. Сейчас Голый Мозг догадывался о его будущем лучше, чем кто либо из его жителей.

Он лег на спину, увидев, как в небе сорвалась с места оранжевая звезда. Потом она засверкала ярче и вспыхнула, сгорев на юго-востоке, озарив на мгновение краешек свинцового облака. Заря будет долгой и исцеляющей. Она вновь наполнит его силами. И тогда он спалит дотла все, что скрывается во мраке.

* * *

Кут был еще жив. Но смерть была так близко, что это ничего не значило. Восьмидесяти процентам его костей не суждено было, видимо, срастись. Черты лица пропали в переплетениях рваных ран, одна рука полностью раздавлена. Нет сомнений — он скоро умрет. В пользу этой версии были и время, и его желание.

* * *

Наутро жители могли убедиться в том, что ночные звуки вряд ли были просто громким шумом. То, что высветило вставшее над городком солнце, свидетельствовало о событиях не менее для них печальных, чем конец света: перевернутый вверх дном церковный двор, разбитая дверь молитвенной, кордоны бронированных автомобилей на северной дороге.

О празднике урожая не могло быть и речи. Его глашатаи не стояли у домишек, зазывая людей.

— Я хочу, чтобы мы вернулись в Лондон, — настаивала Мэгги.

— Еще вчера ты уговаривала меня остаться. Тебе, кажется, хотелось глубже вникнуть в суть народных традиций.

— Но вчера была пятница, и… здесь не было еще этого маньяка.

— Если мы уедем, то назад возвращаться уже не придется. Никогда.

— О чем ты говоришь? Конечно же, мы еще будем сюда приезжать…

— Если мы убежим, испугавшись этого места, — мы откажемся от него.

— Это смешно, Рон.

— Тебе хотелось показаться на глаза тем, кто здесь живет. Но сегодня мы рискуем присоединиться к тем, кто здесь погиб. Рискуем и завтра, и послезавтра. Как долго это будет продолжаться? Ты это знаешь? Нет. И если ты не хочешь узнать, закончились ли здесь эти безобразия или нет, — можешь ехать. И даже взять с собой детей. А я останусь здесь.

— Нет, Ронни.

Он тяжело вздохнул.

— Мне надо убедиться, что его поймали. Быть уверенным в том, что он больше здесь не появится. И тогда я скажу, что мы не зря выбрали это местечко.

Она неохотно кивнула.

— Тогда давай хоть ненадолго выберемся из этих стен, Рон. Дети просто извели миссис Блэттер, я опасаюсь, не будет ли у нее истерики. Возьмем их с собой покататься на машине, а? Хоть немного подышим свежим…

— Почему бы и нет? — он стремительно встал.

Сентябрьское утро встретило их теплым благоуханием. Какие же сюрпризы может преподнести погода! По обе стороны от шоссе проносились пестрые ковры поздних цветов. Радостные птицы низко планировали над крышей машины. Небо синее, как в сказке, облака — фантазия в тонах цвета сбитых сливок. Здесь, в нескольких шагах от городка, таяли кошмары предыдущей ночи, растворяясь в изобилующей полноте дня. Настроение Рона поднималось с каждой новой милей, появлявшейся между ними и Зелом. Вскоре он даже запел.

Дебби беспокойно ерзала на заднем сиденье: то «папа, мне жарко», то «папа, я хочу апельсинового сока». И, наконец, «папа, я хочу пи-пи».

Рон остановил машину на безлюдной ровной дороге. Пришлось играть в добренького папочку. Если и дальше ему будет отведена эта роль, то к концу дня дети избалуются окончательно.

— Итак, солнышко мое, сейчас ты сделаешь пи-пи, и мы поедем дальше, чтобы поискать тебе мороженое.

— А где же ля-ля? — спросила дочка. Это дурацкое слово было выдумано ее мамочкой.

Вмешалась Мэгги, лучше ладившая с девочкой в таких вопросах, чем Рон:

— Детка, сходи туда — на полянку около дороги. Видишь ее?

Дебби ничего не могла взять в толк. Рон обменялся с Яном полуулыбками.

Мальчик напустил на лицо смешливую гримасу. Он поддразнивал сестренку:

— Чего же ты не идешь? Давай, торопись, а то придется искать тебе более подходящее место и ты описаешься по пути.

«Более подходящее место, — думал Рон. — Что он имеет в виду? Уж не Лондон ли?»

Дебби никак не решалась:

— Я там не могу, мамочка!

— Почему?

— Меня там может кто-то увидеть.

— Что ты, никто тебя не увидит, — убеждал Рон. — Ты сделаешь, как скажет мама, и все будет в порядке.

Он повернулся к Мэгги:

— Сходи с ней, любовь моя.

Мэри не шелохнулась:

— Она и сама умеет.

— Ты же видишь — она боится. Да и как она перелезет через эту решетку?

— Тогда сходи с ней сам.

Рону не хотелось возражать — начался бы бессмысленный спор. Он выдавил из себя улыбку и сказал:

— Пойдем.

Дебби вышла из машины. Рон помог ей перебраться через железную ограду, за которой раскинулось широкое поле. Урожай с него уже был собран. Оно пахло… свежей землей.

— Ты что папа? Не смотри! — выговорила ему дочка. — Ты не имеешь права смотреть.

Как она любит командовать и управлять, а ведь ей всего девять! Она умела уже играть на его нервах не хуже, чем на фортепиано, которым занималась три года. Они оба знали это. Рон улыбнулся и зажмурился.

— Видишь? Папа закрыл глаза. Давай, девочка, делай все побыстрее.

— Только ты не вздумай подглядывать. Обещай, что не будешь подглядывать?

— Я не буду подглядывать, — торжественно продекламировал Рон.

Боже мой, она уже устраивает целый спектакль!

— Поторопись, мое солнышко.

Он обернулся в сторону машины: Ян сидел, склонив голову над страницами очередного глупого комикса, его глаза неподвижно замерли над чем-то уж очень интересным. Весь день он был угрюм и серьезен. Единственное изменение на его лице Рон заметил, когда они оба обменялись чем-то, напоминавшим улыбки. То, что отразилось на лице Яна, вряд ли было естественным — вряд ли ему хотелось улыбаться, вряд ли он намеревался посмеяться над сестренкой. Он был сегодня слишком задумчив.

Дебби стянула штанишки и присела. Она тужилась, но ничего не получалось. Как она ни старалась.

Рон окинул взглядом все поле, вплоть до горизонта. Там кружились шумные стаи чаек. Рон смотрен на них: сначала спокойно, потом со все большим нетерпением.

— Скорее, моя детка.

Рон снова оглянулся на машину: Ян смотрел теперь на него. На лице его была печать скуки. Бледное грустное лицо. Что же с ним? Какая-то безысходность сквозила во взгляде. Рон терялся в догадках. Будто бы — или действительно? — не заметив, что на него смотрит отец, он снова занялся сборником комиксов.

Дебби вдруг резко вскрикнула: в ушах у Рона зазвенело.

— Господи! — Рон полез через ограду. К ней заспешила теперь и Мэгги.

— Дебби!

Рон застал ее стоящей у самой загородки. Она уставилась вниз, что-то бормоча себе под нос. Лицо девочки раскраснелось.

— Боже мой, что случилось?

Она лишь беззвучно шевелила губами. Глаза Рона проследовали за ее взглядом.

— Что случилось? — это уже была Мэгги, которая пыталась перебраться через ограду.

— Кажется… Кажется, ничего особенного.

Это был всего лишь мертвый крот. Он лежал на земле. Его глаза выклевали птицы. Гниющим телом питались полчища мух.

— Боже мой, Рон, — Мэгги сверкнула глазами. Так, словно он сам подложил сюда труп животного.

— Все хорошо, моя сладенькая, — Мэгги толкнула Рона локтем и взяла девочку на руки.

Ребенок постепенно успокаивался. «Городские дети, — подумал Рон. — Надо приучать их к таким вещам, ведь когда-нибудь они будут жить среди этого. Здесь нет и не будет чистящих машин, убирающих с земли все и вся».

Мэгги качала малышку на руках — видимо новых слез на ее лице не появится.

— Ну вот, сейчас она успокоится, — сказал Рон.

— Конечно, успокоится. Правда, детка? — Мэгги помогла ей подтянуть штанишки. Дебби лишь всхлипывала носом, вовсе не стесняясь. Слишком большое огорчение, чтобы отстаивать свою самостоятельность.

Ян слышал концерт, закатываемый сестренкой, и пробовал сосредоточиться на комиксах. «Дайте же мне наконец собрать свое внимание», — думал он. И его желание было выполнено.

Внезапно стало темно. Слишком темно, чтобы видеть картинки.

Он отвел от них глаза и сердце бешено застучало в груди. Он был здесь — новый объект для изучения. Всего в шести дюймах от него: он заглядывал в салон машины и глаза его сверкали пламенем Ада. Ян не смог кричать — язык отказывался повиноваться. Намочив сиденье, он толкнул противоположную дверь. Она не открылась, и в тот же момент покрытые рубцами руки вцепились в его ноги, проникнув через окошко. Когти царапали лодыжки, разрывая новые носки. На землю свалился ботинок. Наконец руки победили — Ян поехал по влажному сиденью к открытому окну. К нему вернулся голос, но вряд ли это был его голос: слишком жалостливый и слабый для выражения смертельного ужаса, охватившего его. В этом, не столь уж необычном сне, снова был его отец. Когда окошко оказалось под животом Яна, он посмотрел в его сторону: отец размахивал руками у ограды. У него был такой смешной вид. Он карабкался через нее, он спешил на помощь. Но Ян с самого начала знал, что он не спасет его: он столько раз уже умирал в снах именно потому, что отец не подоспел вовремя. Рот оказался еще шире, чем он мог себе представить. Он был той дырой, в которую он должен был сейчас провалиться. И непременно вперед головой. Рот вонял, как мусорный ящик, тот, что стоит во дворе школьного буфета. Как миллион таких ящиков. Подступила тошнота. Один из ящиков захлопнулся, оттяпав ему часть головы…

Рон ни разу в жизни не кричал, считая это уделом женского пола. Но сейчас, когда он увидел, как голова сына исчезла в страшных челюстях, все вокруг утонуло в звуке безумного вопля.

Голый Мозг обернулся без тени страха. Кто же смог издать такое? Он встретил чьи-то глаза. Он пронзил их своим всепроникающим взглядом, заставив их обладателя прирасти к шоссе. Это была Мэгги. Прорывавшийся сквозь ее оцепенение голос словно звучал из могилы:

— О… пожалуйста… не надо.

Рон, попытавшись не замечать этих страшных глаз, бросился к машине. К своему сыну. Но его короткой растерянности было достаточно для того, чтобы чудовище успело скрыться: Голый Мозг стремительно удалялся, не выпуская изо рта жертву, которая раскачивалась при его шагах. Спустя мгновение он исчез. Распыленные в воздухе капельки крови Яна подхватил ветер. Рон почувствовал, как его лицо оросилось мелким душем.

* * *

Неподалеку от оскверненного алтаря Святого Петра стоял Деклан. У ворот дежурила полиция. За стенами бушевало людское море. Оно было встревожено, оно требовало объяснений. Но никто не входил в церковь — все столпились около нее и кричали. Деклан понимал, что рано или поздно придется выйти, чтобы успокоить их. Угомонить. Уничтожить, наконец… Ведь его новый господин наверняка хочет этого. И Деклан должен помочь ему, пусть это даже будет стоить ему жизни. В его смерти не могло быть ничего страшного. В его жизни ничто не имело теперь значения, кроме того, что его скрытые некогда от всех, а может, и от самого себя надежды воплотились.

Той ночью, когда он поднял глаза на мочащееся в его лицо чудовище, к нему пришла таинственная радость и счастье. Если эта процедура, показавшаяся бы ему раньше потрясающе омерзительной, была столь восхитительна, то чем же тогда может оказаться смерть? Чем-то приятным вдвойне? Да… И если Голый Мозг посчитает нужным убить его своей зловонной рукой — это только удесятерит наслаждение от нее.

Он взглянул на алтарь, у которого побывала пока только полиция, потушившая огонь. Она вцепится за него после гибели Кута. Она будет разыскивать его, но он знает десятки потаенных мест, где его не отыщут никогда. Деклан знал, что его господин был слишком большой рыбой, чтобы поместиться на их сковородке. Он собрал разбросанные листы «Молитвенного пения» и швырнул их в тлеющие угли. Подставки для свечей были покороблены пламенем. Наверное, их можно еще отличить от креста. Но где же он? Наверное, рассыпался или его решил прихватить с собой какой-нибудь клептоман-полицейский. Деклан выдернул из недогоревшей книги несколько страниц. Гимны из Псалтыря. Старинная бумага полыхнула от поднесенной спички.

* * *

В горле Рона стояли слезы — их вкуса он раньше не знал. В последний раз он плакал несколько лет назад, а рыдать же в присутствии мужчин вообще не приходилось. Но сейчас он плакал… Ему было наплевать: вряд ли в этих людях осталось что-то человеческое. Хоть капля сострадания. Они спокойно слушали его страшную, исполненную скорби историю и все время кивали, словно идиоты.

— Наши люди разосланы в радиусе пятидесяти миль, мистер Милтон, — говорило чье-то каменное лицо со всепонимающими глазами. — Они не оставят ни один холм непрочесанным. Мы схватим его, кем бы он ни был.

— Он отнял у меня ребенка, вы понимаете? Убил его на моих глазах…

Никто не выразил ужаса.

— Мы делаем все, что в наших силах.

— Но это вряд ли вам по силам. Он… вовсе не человеческое существо.

У Айвеноу все те же понимающие глаза: он-то знал, насколько нечеловеческим оно было.

— Среди нас есть представители министерства обороны. Им надо только предъявить протоколы, и они окажут нам помощь. Тогда мы, безусловно, будем способны на большее, — спокойно произнес он. Потом гордо добавил:

— На это пойдут общественные деньги, сэр.

— Да вы просто кретин! Вы думаете только о том, во что вам обойдется его смерть. Вы что, не видите, он же не человек! Он выходец из Ада!

Айвеноу покинули мысли о благотворительности.

— Если бы он был из Ада, сэр, — сказал он, — ему не удалось бы поднять Кута за шею с такой легкостью.

Кут… Рон знал этого человека. Почему он не подумал об этом раньше? Кут…

Рон считал себя верующим, и ему всегда было трудно с ними разговаривать. Но придется стать терпимее: ему предстоит вынужденная встреча с оппозицией, с одним из ее представителей и надо выбросить из головы все существующие в ней барьеры. Это просто необходимо сделать, если он собирается отыскать орудие против Дьявола.

Надо найти Кута.

— Не пора ли поговорить с его женой? — предложил один полицейский. Мэгги, сидела безмолвно, убитая горем. На ее руках спала Дебби. Здесь они в полной безопасности и им не нужна его помощь.

Посетить Кута раньше, чем его посетит смерть…

Ревренд передаст ему то, что знает о чудовище: он лучше понимает, что такое боль, чем эти мартышки. В конце концов гибель его ребенка — дело не только полиции, но и церкви.

Он сел за руль, перед глазами стояло лицо сына. Человечка, который носил его имя — ведь после крещения Рона нарекли Яном. Сын — это был он сам, кровь от крови, плоть от плоти. Спокойный ребенок, в глазах которого таилась безысходность.

Сейчас Рон не плакал. Сейчас настало время мстить.

* * *

До полуночи оставалось минут тридцать. Над Королем взошла луна. Он сидел среди изобильного поля, что к юго-востоку от фермы Николсона. Над слабо освещенным жнивьем сгустилась тьма. Оно пахло аппетитно, но предательски обманчиво. Оно пахло землей и ее гниющими плодами. Король собирался обедать. Главным и, наверное, единственным блюдом будет Ян Милтон. Лакомство перед ним: можно было опустить в разорванную грудь руку и прилечь на локоть, выбирая царственными перстами деликатесы.

Он пировал под серебряным навесом лунного света. Ему никогда не было так хорошо. На десерт была восхитительная коленная чашечка, легко снятая с подноса округлой кости. Голый Мозг проглотил ее целиком.

Сладко.

* * *

Боль утихла, и Кут думал, что умер, но смерть не приходила к нему. Теперь Кут не звал ее — страдания прекратились. В расплывавшихся кругах желтых стен комнаты возникло чье-то лицо. Оно молило его прислушаться к своей просьбе. Кут знал, что в посмертном мире ему придется разговаривать с Богом. Отвечать на его вопросы. Отвечать за свои грехи. Он даже мог предположить, о чем зайдет речь сначала. Но Бог произнес слова, которых он не ожидал. Они потрясли его:

— Он убил моего сына, — говорил Рон. — Расскажи мне о нем все, что знаешь. Прошу тебя. Я поверю в любые слова, которые ты произнесешь.

Им владело великое отчаяние:

— Помоги мне справиться с ним…

Картины вихрем закружились в голове Кута: унижение Деклана, облик страшного чудовища, алтарь… Он хотел помочь, он должен помочь.

— …там, в церкви…

Рон наклонился ниже.

— …где алтарь… он боится… где алтарь…

— Ты имеешь ввиду крест? Он боится креста? — Нет… он не бо…

— Господи, нет!

Кут сделал хриплый выдох и умер. На изуродованном лице появились метки смерти: радужная оболочка оставшегося глаза наполнилась красным, слюна впиталась в недвижный рот. Рон долго смотрел. Затем он вызвал сестру и тихо вышел, оставив дверь открытой.

* * *

В церкви кто-то был. Полиция закрыла дверь на висячий замок, но он был сбит, дверь приоткрыта. Рон тихонечко увеличил щель и скользнул вовнутрь. Она не освещалась свечами — вместо них горел небольшой костер, разведенный на полу. Огонь поддерживал молодой человек, показавшийся Рону знакомым: его часто можно было встретить на улицах городка. Продолжая подкармливать пламя книгами, он оторвал взор от теплого марева:

— Чем я могу помочь? — спросил он.

— Я пришел, чтобы… — Рон затруднялся продолжить. Должен ли он говорить этому человеку правду? Наверное, нет: что-то здесь было не так.

— Я кажется задал вопрос. Так что тебе нужно?

Рон шел между рядами скамей. Прямо к огню, который все лучше проявлял черты вопрошавшего. Одежду в пятнах и покрытую пылью, глаза, впавшие так глубоко, словно мозг всосал их в себя.

— Тебе никто не давал права находиться здесь…

— А я думал, что любой может зайти в церковь, — выговорил Рон, уставившись на черневшие в пламени страницы.

— Но только не сейчас. Сейчас ты должен убраться отсюда ко всем чертям.

Рон продолжал идти к алтарю.

— Я же сказал «ко всем чертям». Ты что не слышал? Вон отсюда!

— Мне нужен алтарь. Я уберусь только тогда, когда взгляну на него поближе.

— Ты ведь говорил с Кутом, не так ли?

— С Кутом?

— И что же наболтала тебе эта старая лживая развалина? В жизни она не произнесла и слова правды, ты знаешь об этом? За правду он держал вот что… — он швырнул на стол молитвенник.

— Я сейчас взгляну на алтарь. И тогда будет ясно, как часто он врал и врал ли вообще.

— Ты этого никогда не сделаешь!

Засунув в огонь новую стопку книг, человек преградил Рону дорогу. Даже не запах пыли исходил от него — запах дерьма. Его руки впились в шею Рона со стремительностью ястреба, тот повалился на пол, и схватка началась. Пальцы Деклана пытались выдавить ему глаза, зубы яростно скрипели у самого носа.

Рон поразился слабости собственных рук, не предпринимавших никаких действий. Почему он и сейчас продолжает оставаться тем, кем всегда считала его Мэгги? Почему в нем не взыграет кровь? Надо хоть как-то обороняться, ведь этот ненормальный может и убить.

Все вокруг озарила ярчайшая вспышка, словно чернота ночи стала внезапно блеском дня. Все, что можно было увидеть в восточном окне, залилось оранжевым светом. Отовсюду раздавались крики. Сильнейший огонь, раскрасивший все вокруг в свой собственный цвет, сделал пламя костра почти незаметным на фоне беснующегося марева.

Деклан забыл на секунду о поверженном противнике, и тот воспользовался этим: Рон оттолкнул от своего лица подбородок Деклана и, ударив в его живот коленом, с силой сбросил с себя. Соперник хотел возобновить сражение, но вторая атака не удалась: Рон рванулся к нему и, крепко схватив за волосы, повалил на землю, сжав другую руку в кулак. Он колотил лицо Деклана до тех пор, пока не услышал, как ломаются кости черепа, не прекращал бить и тогда, когда из носа потекла кровь, и тогда, когда были выбиты почти все зубы и переломаны челюсти. Он останавливался и бил снова, пока из его разрезанного костью кулака не хлынула кровь.

* * *

Зел был превращен в огромный костер.

Голому Мозгу часто приходилось устраивать пожары. Бензин был новым элементом в искусстве использования огня, к нему надо было привыкнуть. Но Голый Мозг не мог ждать. Он помнил, как из раненого железного зверя вытекала огнетворная кровь, — и он просто открыл бочки, в которые она сливалась. Просто открутил навинчивающиеся крышки и пустил жидкость вниз по Главной авеню, судорожно и жадно глотая наполненный ароматом бензина воздух. Дальнейшее Голый Мозг делал уже много раз. Результат восхитил его: бурлящее море живого огня сметало растительность и животных, врывалось в дома, быстро превращая их в жаркие угли, и неслось дальше, дальше, дальше. В воздух взлетали соломенные крыши и маленькие постройки. В считанные минуты Зел превратился в жаровню.

* * *

Рон отдирал обшивку алтаря. Из его головы не выходили Дебби и Мэгги — он пытался успокоить себя тем, что полиция должна была отвести их в безопасное место. А если нет? Какая разница, он просто обязан довести дело до конца.

Под обшивкой находилась большая коробка — лицевую часть испещрили неровные углубления. Дизайн вряд ли имел значение. Вряд ли стоит искать правду в нем, разбираясь в непонятном изображении: вой зверя уже раздавался за стенами. Совсем рядом Рон слышал боевой клич этого непобедимого существа — апофеоз его абсолютной власти. Кровь ударила в голову: выйти к нему, встать напротив него, вызвать его на поединок. Победить его или погибнуть. Что это? Не коробка ли дает ему силу? Рон чувствовал ее всем телом. В нем развивалось могущество: волосы грозно ощетинились, словно шерсть дикого зверя, мускулы налились энергией. Коробка усиливала свое влияние. Невероятный приток крови охватил все члены, в нем забурлили игривость и почти нечеловеческое желание. Он был переполнен восторгом от собственного существования — сгустка пылающего экстаза, которым был он сейчас. Воспламененные кипящей кровью руки схватились было за коробку, но пальцы едва не обгорели прикоснувшись к ее поверхности. Рон отпрянул назад. Он был теперь воплощением боли, горячий восторг сменился страданием от страшного ожога. Он стоял, ощущая, как сознание то приходило к нему, то снова покидало. Коробка стала опасной и просто так с ней не было возможности справиться. Как совладать с могущественным предметом?

Рон решительно замотал руки обшивкой и протянул их к докрасна раскаленной огнем костра подставке для свечей. Ткань задымилась — жар пополз, двигаясь к локтю. Почти безумный от ярости, он обрушивал светящийся медный столб на алтарь. Полетели щепки — только это имело теперь значение. Рук Рон уже не чувствовал: боль в них существовала отдельно от его сознания. Спасение скрывалось в алтаре. Спасение от всего, что еще могло случиться. Получить… Получить его во что бы то ни стало!

— Иди ко мне, — Рон обнаружил, что повторяет эти слова. — Я здесь. Здесь. Иди ко мне. Иди ко мне, — словно там скрывалась любимая и страстно желанная девушка. — Иди ко мне. Ко мне.

Наконец толстое дерево фасада было проломлено, и Рон, используя ножку подставки в качестве рычага, смог вскрыть алтарь. Он был полым внутри, на что Рон и надеялся. Полым и пустым.

Внутри не было ничего.

Только небольшой каменный шар, размером с небольшой футбольный мяч. Вот так сюрприз. Но не это ли он искал? Раскрытый алтарь по-прежнему заряжал воздух электричеством, кровь все еще бурлили в жилах. Словно ничего не произошло. Рон наклонился и взял необычный сувенир в руки.

За стенами отмечал свой праздник Голый Мозг.

Рон взвешивал в ладони небольшой предмет. Сознание его парило над улицами преданного огню городка, воображение рисовало то труп с обгоревшими ногами, то охваченную пожаром детскую коляску, то бегущую собаку, ставшую живым огненным шаром.

Неважно, были ли эти образы отражением текущей реальности или плодом пламенной фантазии: в городе хозяйничал тот, кто был способен на все.

А у Рона был только камешек.

Всего лишь полдня в его жизни были исполнены надеждой и верой в Бога. Эта вера поддерживала его, заставляла бороться до конца. Теперь она покинула Рона: он должен был противодействовать силам Преисподней, держа в руках кусок мертвого минерала. Он осматривал его со всех сторон: ничего особенного, кроме мельчайших трещин и выбоинок. Не в них ли скрывалось спасение? Могли ли они означать что-то еще?

В противоположном углу церкви послышался шум: треск, крики и, наконец, шипение бушующего снаружи пламени.

Внутрь вбежали два опаленных человека — на их спинах тлела одежда.

— Он хочет сжечь городок, — произнес один из них. Рону показался знакомым этот голос: полицейский, который не верит в Ад. С ним была миссис Блэттер. Наверное, он только что спас ее, вытащив из отеля. Ночная рубашка, в которой ей пришлось бежать сюда, была прожжена в нескольких местах. Женщина не прикрывала обнаженную грудь и, видимо, не отдавала себе отчета в том, где она находилась.

— Христос да поможет нам, — произнес Айвеноу.

— Здесь нет вашего сраного Христа, — раздался голос Деклана.

Он стоял на ногах, повернувшись страшным проломом лица к вошедшим. Рон не видел, на что он был похож, но был уверен, что зрелище, открывшееся гостям, было не из приятных. Деклан медленно шел в сторону миссис Блэттер. Прямо к двери, у которой стояла испуганная женщина. Попытавшись было сделать шаг назад, она вдруг бросилась бежать в другую сторону и, огибая линию движения восставшего священника, оказалась вскоре рядом с алтарем. Когда-то она на его ступенях венчалась с мужем — теперь здесь был костер, разведенный священником.

Потрясенный Рон смотрел на нее: то, что он видел, не было просто телом полной женщины: это были груди неимоверных размеров, это был чудовищный живот, свисавший почти до самых колен. Это было то, ради чего он пришел сюда.

Это было то, что он нашел здесь, — его камешек. Он высвечивал для Рона образ миссис Блэттер. Он стал недвижной статуей, неимоверно большой, увеличивающей и страшно искажавшей черты миссис Блэттер. И в ней было нечто, чего никогда не было ни у одной земной женщины: вздувшийся в разных местах живот был наполнен кричащими детьми. Внизу под ними зиял разверзнутый вход в глубокую пещеру. Рону казалось, что это были души, молящие об освобождении. Души, закованные на долгие века в холодном камне, что с незапамятных времен хранился в алтаре.

Рон бросился к выходу, отталкивая с дороги миссис Блэттер, полицейского и недобитого им сумасшедшего.

— Не выходи, — крикнул ему вслед Айвеноу. — Он совсем рядом.

Рон все крепче сжимал камень.

Священник за его спиной громким и скрипучим голосом бормотал что-то, обращаясь к своему Господину… Да! Он предупреждал его об опасности, он умолял его быть осторожным!

Рон распахнул дверь сильным толчком. Вокруг зверствовал огонь. Он увидел обгоревший труп младенца, обожженное мясо собаки со сгоревшей шерстью… И чудовищный силуэт среди океанов огня. Голый Мозг поворачивал голову, словно прислушиваясь к доносившимся из церкви словам. Чудовище озиралось по сторонам — казалось, оно уже понимало, что заклятье найдено.

— Сюда! — крикнул Рон. — Я здесь! Я здесь!

Оно направилось к нему, грациозно и уверенно ступая по углям. Походка владыки, сильнейшего из сильнейших.

Шаги тирана-палача, идущего к своей связанной жертве. Почему оно столь уверено в себе? Почему не замечает, что в руках Рона находится смертельное оружие?

Оно не слышит предупреждения об опасности? Оно не замечает ее?

Разве что…

О, Боже!

…Разве что Кут был неправ, и то что было у Рона — всего лишь камешек. Безобидная и глупая безделушка.

Шею сдавили пальцы.

Сумасшедший.

— Сволочь, — выстрелил в ухо голос.

Голый Мозг приближался. Помешанный кричал ему:

— Он здесь. Возьми его. Убей его. Он здесь.

Внезапно хватка ослабла, и Рон увидел вполоборота, как Айвеноу отшвырнул сумасшедшего и припер его к стене.

Священник продолжал хрипло выкрикивать:

— Он здесь! Здесь!

Повернувшийся Рон увидел, что грозная фигура была рядом. Он не успел бы даже замахнуться на нее своим камешком. Но Голый Мозг шел не к нему. Чудищу нужен был Деклан. Он шел, прислушиваясь только к его голосу и запаху. Айвеноу отпустил Деклана, когда страшные пальцы, царапавшие воздух, слегка коснулись Рона. Рон не стал следить за дальнейшими событиями — он не выносил вида этих рук. Рук, которые застали священника врасплох. Но Рон не мог не слышать умоляющих воплей о пощаде, перемешавшихся со стонущими вздохами разочарования. Наконец он оглянулся: по стене и на земле было размазано то, что уже нельзя было назвать человеком…

Теперь гигант пойдет к нему. Пойдет, чтобы повторить нечто подобное или еще худшее. Огромная голова вытягивала шею и жмурила глаза, живот, набитый грузом, колыхался. Казалось, чудовище не могло разглядеть новую жертву. Огонь сильно изменил его внешность. Волосы с его тела слетали на землю, скрученные и обугленные, грива растрепалась, кожу на левой стороне лица взбивали черные, лопающиеся пузыри. Глаза, зажарившиеся в круглых ямах, плавали в затопившей их смеси слизи и слез. Так вот почему Голый Мозг выбрал Деклана — он просто производил больше шума. Рон остался незамеченным, потому что гигант почти ослеп.

Но он должен был увидеть…

— Вот… вот… — начал Рон осторожно. — Вот я где!.. Я здесь!

Теперь Голый Мозг слышал его. Он повернулся. Он смотрел, но не видел. Глаза катались, пытаясь прояснить изображение.

— Да здесь же! Здесь я!

Голый Мозг взревел. Поврежденное огнем лицо раскалывала боль. Ему хотелось быть далеко отсюда. Там, где земля прохладна и где льется лунный свет.

Потускневшие глаза остановились на камне — человек держал его в своей маленькой ладони. Голый Мозг почти не видел его, но все знал. Воображение дополняло плохое зрение. Воображение мучило и пугало его.

Перед ним был символ менструации, знак, олицетворяющий человеческую силу. Он боялся его больше всего на свете: камень помеченный собственной кровью женщины, согревающей в своем лоне человеческие семена, которые взойдут, пополняя людское могущество, которые будут возникать в этом лоне снова и снова, не позволяя людям исчезнуть. Женщина давала человеку вечную жизнь, она была тайной, дающей вечное плодородие его семени. Эта женщина была ужасна.

Голый Мозг отпрянул от нее, запачкав ногу собственным дерьмом. Страх на его лице придал Рону уверенность. Зажав в кулак свой козырь, он сделал шаг навстречу зверю. Потом другой… Он медленно шел, заставляя его отступать. Он вряд ли заметил, что к нему решил присоединиться вооруженный Айвеноу, едва удерживающий себя от желания открыть огонь.

Они шли долго, оба завороженные поведением чудища. Все труднее было держать заклинающий камень. Дрогнула рука.

— Идите, — произнес Рон спокойно, обращаясь к сбежавшимся к церкви зелийцам. — Идите и возьмите его. Он ваш…

Толпа зашевелилась и стала медленно и осторожно приближаться.

Она была для Голого Мозга одним лишь запахом.

Слишком хорошо знакомым, слишком неприятным и ненавистным. Глаза его не отводили невидящего взгляда от женщины.

Он выпустил из обожженных десен свои клыки, чувствуя, что запах начал смыкаться вокруг него плотным зловонным кольцом.

Панический страх прорвал на мгновение чары, заставив сделать нападающий прыжок. Он бросился туда, где, ощущал присутствие камня. Туда, где был держащий его Рон. Атака была стремительной и неожиданной. Клыки впились в голову Рона, кровь хлынула, сбегая по лицу.

И тогда людское кольцо начало сжиматься. Человеческие руки — слабые и маленькие — вскидывались и опускались. По позвоночнику били кулаки, кожу царапали ногти.

В ногу впился нож, разорвав коленное сухожилие. Голый Мозг отпустил Рона, издав агонизирующий вопль. Столь громкий, словно это небеса свалились на землю. Оседая под своей тяжестью, он видел, что в его сгоревших глазах вспыхивают звезды. Люди бросились на него. Он отбивался, откусывая подвернувшиеся пальцы и распарывая склонившиеся над ним лица.

Бесполезно — этим не остановить оседлавших его мучителей. Новая ненависть была подкрепленной временем ненавистью старой.

Он еще сражался, осажденный людьми, лежа под ногами штурмующих, но он уже знал — смерть близко. Ему не придется воскреснуть уже никогда и коротать свою вечность под землей не придется тоже. Он умрет не только в памяти людей. Он умрет совсем. Абсолют вечности станет абсолютом пустоты.

Успокоившись от этой мысли, он повернул незрячие глаза в сторону отца своей последней жертвы, но ощутив ответный взгляд, он не мог уже использовать свое гипнотическое влияние. Когда Рон подбежал к нему, его лицо было пустым и ровным, как поверхность полной луны.

Рон отпустил свой камень. Он вошел между закрывшихся глаз, нырнув в глубину мягкой головы, которая раскрылась, расплескав свое содержимое.

Король умер. Обошлось без церемоний и оплакивания. Все было тихо. Его просто не стало.

Рон решил не трогать застрявший в середине головы чудовища камешек. Он выпрямился и, покачнувшись, поднес руку к своей голове: ломтик кожи оторвался, и Рон мог прикоснуться к своему черепу. Кровь текла не переставая, но в мире не было больше того горла, в котором она могла оказаться. Ему некого было бояться, если он уснет.

Никто не заметил, как в теле Голого Мозга лопнул пузырь. Никто не видел, как фонтанирующая моча превращалась в стекающий вниз по дороге ручеек, отклонявшийся то влево, то вправо в поисках убежища. Встретив на своем пути трубу сточного канала, он заструился по ней и вытек там, где в гудронированном полотне шоссе зияло проломленное отверстие. Там, его и впитала благодарная земля.

Исповедь савана

Некогда он был плотью. Был человеком, был его устремлением. Казалось, с тех пор минули века. Память еще хранила картины того счастливого времени, но с каждым мгновением их становилось все меньше — они мелькали где-то в ее глубине и стирались навсегда.

Оставались лишь отдельные мазки красок — самых для него значимых, самых тревожных и мучительных. Из них начинали вырисовываться лица: светлые, словно сияющие изнутри, любимые им когда-то, и ненавидимые. Он видел их ярко и отчетливо. Их, видимо, не суждено было забыть. Никогда… В глазах его детей все та же теплота и умиротворенность. И ледяной холод умиротворенности в глазах этих скотов, с которыми было покончено навсегда.

Если бы из его накрахмаленных глаз могли течь слезы, он заплакал бы, наверное. Просто от жалости. К ним, к себе. Впрочем, нет: жалость — лишь роскошный подарок всему живому. Всему, что могло дышать и действовать. Тем, кто должен и может что-то изменить. А ему слишком поздно было о чем-то жалеть.

Он находился за всеми мыслимыми пределами. Находился, несмотря на их существование. Он прошел сквозь все границы. Когда-то для своей мамочки он был просто малышом Ронни. Теперь он был для нее мертвым. Уже три недели. Боже мой, о чем бы она подумала, увидев сейчас своего малыша…

Он хотел лишь исправить свои ошибки? Что ж, он уже сделал для этого все возможное. И невозможное. Он смог даже продолжить, дочертить отведенный ему временем отрезок жизни. Смог собрать воедино оборванные клочья своего существования. И все, что им двигало, — это желание воплотить задуманное. Выполнить запланированное точно и аккуратно. Лишь прилежно сделать бухгалтерский расчет. Сделать то, что он так любил в жизни: работу, которую он когда-то выбрал для себя и в которой он находил радость. Она требовала как раз того, чем он обладал, — опрятности и честности. Выстраивать горки из сотен цифр, двигать их слои, пересыпать их содержимое, выцеживая из их нагромождений несколько пенсов, на которые можно все же было существовать. Это была его игра, его развлечение. Она лишала вечерний труд его кажущейся рутинности. После работы даже подсчет книг доставлял удовольствие.

«У тебя есть все, о чем только можно мечтать».

Слова его мамочки. Она была, конечно же, права. И сейчас эти слова казались ему истиной. Сейчас, когда он мечтал только об исповеди. О том, чтобы раскрыть душу, чтобы быть прощенным. Чтобы спокойно и уверенно чувствовать себя на Судном Дне, не задрожать, как жалкая тварь, перед троном своего Творца. Раскаяться… Лишь эта мысль жила в нем, когда скамью исповедальни Собора Святой Марии Магдалины, словно скатертью, накрыло его тело. Тело, казавшееся ему сейчас пугающе ненадежным. Он стремился сохранить его. Его форму, хоть какое-нибудь ее подобие. Нет, он не мог позволить ему безвольно повиснуть здесь, на этом сиденье, в этом месте, прежде, чем изольется тяжесть его грехов, мучительная для сотканного из полотна сердца. Он сосредоточился, усилием воли скрепив душу и тело, собрав их воедино ради этих нескольких минут. Последних в его странной жизни.

Сейчас войдет патер Руни. Они останутся вдвоем по разные стороны мелкой сетки исповедальни. Патер произнесет слова мудрого понимания и готовности простить. И тогда лишь одному ему в свои оставшиеся мгновения жизни Ронни расскажет свою историю.

Начнет он с того, что развенчает одну гнусную ложь. Его душа не запятнана этим мерзким грехом. Он никогда не был дельцом от порнографии.

Порнографии…

Это было бы абсурдом чистой воды. Даже в мыслях у Ронни этого не могло быть. Это подтвердил бы каждый, кто знал его жизнь: никаких извращенных вкусов, даже никакого интереса к сексу у Ронни не было. В этом и заключается парадокс: он жил в далеко не безгрешном мире, но жил, казалось, безгрешно. Он был из тех немногих, наверное, людей, чья натура отталкивала от себя грех, отвергала почти с отвращением, словно боясь запачкаться грязью навсегда. В окружающем его мире все происходило совсем не так: неожиданно бурные всплески плотского вожделения всегда были в силах захватить человека, лишая его, пусть на мгновение, разума. Это случалось с людьми, которых Ронни знал и которых не знал. Это обрушивалось на них как гром среди ясного неба, как автомобильная авария. Скрытый голос плоти врезался в их жизнь и звучал пронзительный и неумолимый, зовя за собой. Ронни знал об этом. Что же из того? С ним вряд ли могло такое приключиться. Секс для него был сродни бешеной тряске и опустошающе-изнуряющему воздействию американских горок: раз в год еще можно было позволить себе прокатиться. Дважды? Можно было вынести. Трижды? Подступила бы неминуемая тошнота.

Никого не удивляло, что этот добрый католик, женатый на доброй католичке уже девять лет, заимел только двух детей. Ронни был ей любящим мужем, Бернадет ему — любящей женой. Он любил глубоко и невинно. Она разделяла с ним его индифферентность к половой жизни. Они редко ссорились. И уж совсем никогда по поводу его ленивого и безразличного члена. Ну а дети… Дети просто восхищали обоих. Саманте уже были присущи вполне взрослая изысканная вежливость и тихое смирение, а у Иможен, хоть ей не исполнилось и двух, была скромная мамина улыбка.

Что ж, жизнь в скромном, выглядевшем немного обособленно домике, утопающем в зелени листвы Южного Лондона, была прекрасна. Небольшой садик был для Ронни тихой обителью природы, воскресным приютом для его семьи, для его души. Это была обычная жизнь, вполне достойная его честных усилий. Жизнь, к которой, казалось, не могла примешаться грязь.

Грязь. Она хоть и обходила его стороной, но все же каким-то таинственным образом забросила в душу Ронни маленького червячка жадности. Едва заметный паразит и изменил все.

Если бы не жадность, он пропустил бы между ушей предложение этого Мэгира. Проигнорировал бы его вместо того, чтобы ухватиться двумя руками. Скользнул бы взглядом по неприметной и прокуренной конторе, которая взгромоздилась на плечи магазина венгерских кондитерских изделий в Сохо, и пошел бы прочь. Но жажда процветания оказалась тогда сильнее. Она лишила его осторожности, наполнив доверием к этим людям, к их бизнесу, в котором он заметил лишь удачную возможность применить свой опыт в бухгалтерии. Бизнесу, порожденному продажностью разврата. Он вовсе не видел этих людей в розовом свете. Увертки и болтовня Мэгира с легкостью выдавали его ничтожество. В помпезности его разглагольствований о переосмыслении морали, о высокодуховном творчестве Бонсэ, о том, что детей надо любить, сквозил примитивизм его вкуса, его поклонение китчу. Самому отвратительному китчу в этом мире… Если бы Ронни мог только знать!.. Но ему наплевать было на взгляды Мэгира на жизнь, на его отношение к живописи — он просто хотел было подработать. Подсчитывать книги? Да, он согласен. Тем более что Мэгир был щедр не только на слова. Что они значили для Ронни, ведь он принял исключительно доходное предложение! Ему даже начали нравиться эти люди, сам Мэгир. Он приспособился, нет, привык к их виду и пристрастиям: к грузно двигающейся туше Дэниса Люцатти по прозвищу Курица, к следам кондитерской пасты, не исчезавшей с его пухлых губ. И с трехпалым коротышкой Генри Б. Генри он тоже свыкся. Привык к его каждодневным фокусам — не всегда только карточным, к его жаргонным словечкам. Так, ничего компания. Не цвет общества, конечно, и даже не опытные и интересные собеседники, но ведь ему не в теннисный клуб с ними ходить. Серые, безобидные люди. Серые, безобидные лица.

Безобидные… Велик был его шок, когда пелена слетела с глаз и он увидел их настоящие лики — морды зверей.

Прозрение пришло к нему совершенно случайно.

Однажды он задержался в конторе дольше обычного. Новая работа — новые расчеты. Что-то не сходилось в вычислениях — пришлось засидеться допоздна. Поймав такси, Ронни заспешил к помещениям склада. Хотелось успеть застать там Мэгира, чтобы передать бумаги лично в его руки.

Он не ездил сюда раньше и в глаза не видел этого склада, хотя его частенько упоминали в болтовне новые компаньоны. Судя по всему, Мэгир арендовал его для хранения поступающих книг — книг о правильном и вкусном питании, о способах сервировки стола, книг о тонкостях европейской кухни. Когда Ронни добрался до цели, была уже глубокая ночь. Ночь, которая открыла ему все содержание этих «тонкостей».

Мэгира он нашел в одном из отсеков склада. Комната была выложена кирпичом и загромождена коробками и кучами еще чего-то. Над этим хламом он и возвышался. На лампочке, свисающей с потолка, не было плафона. Она разливала вокруг себя розовый свет, отражаясь в лысине Мэгира. Казалось, его голый череп светится тоже. Здесь же оказался и Курица, погруженный в очередной торт. И Генри Б. Генри — он раскладывал пасьянс. Теперь Ронни мог разглядеть это трио поближе: оно восседало среди тысяч и тысяч журналов, среди умопомрачительной глянцевитости их обложек, кажущихся чьей-то блестящей кожей. Мэгир их пересчитывал. По одному. Он не оторвался и тогда, когда Ронни подошел поближе.

— Гласс, — произнес он, погруженный в работу. Мэгир всегда называл его так.

Ронни стоял неподвижно, пытаясь понять, что являли собой эти горы. Он буквально вперил в них взгляд. И начал постепенно догадываться.

— Можешь заглянуть — они к твоим услугам, — произнес Генри Б. Генри, — Славно развлечешься.

— Да что с тобой? Расслабься, — утешительным тоном произнес Мэгир. — Ничего особенного. Это просто товар.

Приступ какого-то странного, цепенящего ужаса швырнул Ронни к отблескивающей горе. Он взял экземпляр.

«Климакс и эротика», — прочитал он. И еще: «Цветные порноснимки для тех, кто это понимает. Текст на английском, немецком и французском». Ронни стал листать журнал, не в силах удержать, спасти себя от этого. Не в силах бороться со смущением, вогнавшим в краску его лицо. Он слышал шуточки и скабрезности, выстреливаемые очередью Мэгиром. Слышал вполуха…

Страницы буквально кишели непристойностью. Она изливалась с них мутными потоками. Устрашающее изобилие, которого Ронни и представить себе не мог. Всюду изображалось совокупление. Между людьми. Взрослыми людьми, давшими на это согласие. Людьми, которые не были против того, чтоб их занятие застыло здесь во всех подробностях и деталях. Проявляя буквально акробатическую ловкость, они улыбались. Одними лишь губами, глаза их остекленели, словно в них затвердела похоть, затопившая эти страницы. Похоть и нагота. Во всем без исключения. В каждом контуре и изгибе, в каждой кожной складке. В каждой ее темной прожилке и морщине. Это доводило обнажение до безобразия. До предела, ниже которого не было уже ничего. Ронни почувствовал конвульсивные судороги своего желудка.

Он захлопнул журнал, питая к нему почти физическое отвращение. Потом взглянул на другие обложки: все то же яростное совокупление, бесстыдное искусство совращения, рассчитанное на любой вкус. Здесь были «эксцентричные женщины, закованные в цепи», и «пленница резиновых одежд», и «любовник из снежного Лабрадора».

В кружившейся голове Ронни раздался голос Мэгира, словно пытавшийся подольститься, но в действительности карающий за наивность и простодушие.

Он говорил:

— Все равно, рано или поздно, тебе открылось бы это. Ты ведь не мог от этого скрыться. Может быть, для кого-то такое занятие и опасно, но оно очень забавно. Поверь мне.

Ронни встряхнулся, пытаясь избавиться от заполнившего его кошмара, от устрашающих образов, стоящих перед глазами. Увиденные ими картины ожили — они дышали, их становилось все больше. Они стремились прорваться в глубь его мозга, отвоевать у невинности, спрятавшейся в нем, каждую клетку. Взятое в плен воображение породило устрашающее видение, в котором полчища летучих мышей кружились над бескрайним скоплением плоти бесстыдных женщин, всюду натыкаясь на нее, нанося смертельные раны, купаясь в вытекающих из них потоках крови. Ронни не мог заставить эту сцену исчезнуть, и она становилась все более отвратительной, все обильнее залитой красным. Она стремилась утопить Ронни в себе. Нужно было действовать. Предпринять хоть что-то…

— Это ужасно, — лишь смог сказать Ронни. — Они ужасны… ужасны… ужасны…

Он столкнул пачку с «эксцентричными женщинами» на заляпанный пол, и она разлетелась, будто карточный домик, сложившись на нем в сомнительную мозаику.

— Н-не надо этого делать, — произнес Мэгир с ледяным спокойствием.

— Ужасны, — снова повторил Ронни. — Они же ужасны!

— Правда? А у нас с ними большая дружба: они — наше дело.

— Но не мое! — выкрикнул Ронни.

— Чем же они тебе не приглянулись? Слышишь, Курица, они ему не по нраву!

Толстяк произнес, вытирая изящным носовым платком свои вымазанные в креме пальцы:

— И отчего же?

— Наверное, для него это слишком пошло.

— Ужасно, — все повторял Ронни.

— Но ты в них по горло, мой мальчик, — спокойно сказал Мэгир. Для Ронни это был голос Дьявола, говорившего с ним из этой плоти:

— Больно, но вынести придется. Ничего — стерпишь.

— Стерпишь и вынесешь, — мерзко захихикал Курица.

Ронни поднял взгляд на Мэгира. Лицо показалось ему одряхлевшим, сморщенным, жутко изможденным. Куда более старым, чем сам Мэгир. Лицо вдруг перестало быть вообще лицом: капельки пота, усики над губами — все это стало для Ронни бесстыдной задницей одной из журнальных шлюх. Она и произнесла эти страшные слова:

— Мы все здесь отпетые негодяи и мерзкие подонки, и если нас снова сцапают — терять нам нечего.

— Нечего, — подтвердил Курица.

— А ты, сопливый специалист, ты же букашка у нас под ногами. И посмей ты пикнуть хоть слово о грязных делишках — окажешься в навозной куче вместе со своей репутацией честного бухгалтера. Уж я позабочусь об этом. Ни одна тварь не предложит тебе работу. Ты понял?

Ронни трясся от возмущения, ему захотелось ударить Мэгира. Так он и поступил. Ощущение собственного кулака, развившего скорость и врезающегося в зубы, даже понравилось Ронни. Кровь не заставила себя ждать, хлынув из разбитых губ Мэгира. Ронни проявил воинственность второй раз в жизни — ведь он никогда не дрался. Со школьных дней. Гнев лишил бойца бдительности, и ответный удар застал Ронни врасплох. Он рухнул на грязный пол, в безразличное к его сильной боли окружение «эксцентричных женщин». Тяжесть пятки Курицы помешала ему подняться. Она сломала ему нос. Укрощенный самым грубым и гадким образом, Ронни был снова поставлен на ноги, ошеломленный, но не побежденный. Его поддерживал Курица, стоявший сзади. Увешанная кольцами рука Мэгира сжала пальцы в кулак. Мерзавец не видел перед собой Ронни, он видел лишь боксерскую грушу. Мэгир колотил ее долго. Такое упражнение вряд ли выполняли боксеры на тренировках: начать бить с уровня ниже пояса, медленно продвигаясь все выше и выше.

Боль, которую испытывал Ронни, действовала на него странно и непостижимо: силы постепенно восстанавливались, душа словно освещалась вспышками какой-то нетелесной загадочности этой боли. Странно, но к концу побоев, когда он был выброшен Курицей в темноту ночи, искалеченный и избитый, на сердце его не лежал больше груз вины. Он не чувствовал ни возмущения, ни злобы — только потребность завершить то, что было начато рукой Мэгира. Очиститься от грязи полностью.

Бернадет он все объяснил тем, что на него напали сзади. Били. Хотели ограбить. Сказать ей правду? Нет, правда касается лишь его самого. Хотя он не перестал страдать, введя супругу в заблуждение. Она трогательно заботилась о нем, ласково и нежно утешая; Ронни же не чувствовал себя достойным этого. Две ночи прошли без сна. Он недвижно лежал на кровати, всего в нескольких футах от ложа своей доверчивой жены, пытаясь прояснить и объяснить свои ощущения, собраться с мыслями. Он знал, он предчувствовал, что рано или поздно истина прорвется на свет Божий, люди осудят этих подонков и их бизнес. Гнусная афера не могла не стать объектом всеобщего негодования. Что он мог для этого сделать? Рассказать полиции? Это требовало смелости, которой не оказалось в его задумчивом и ослабшем сердце. Ронни не нашел ее в себе ни в пятницу, ни в субботу. Синяки почти исчезли. Беспорядок и волнения улеглись в умиротворенной душе. И тогда, в воскресенье, на свет Божий прорвалась ложь.

Она кричала с аршинных заголовков воскресной газеты, решившейся поведать миру все об «Империи секса Рональда Гласса», не позабыв взять на вооружение его фотографии. Она была и внутри, где Ронни, снятый при самых невинных, обыденных обстоятельствах, производил благодаря фотомонтажу отнюдь не благопристойное впечатление. Он то защищал лицо от наведенной камеры, то оказывался застигнутым ею врасплох: все могли видеть его смущение и притворную невинность. Иногда монтаж уступал место ретуши. Кожа на щеках и подбородке, никогда не остававшаяся после бритья гладкой, казалась заросшей недельной щетиной. Ежику коротко стриженных волос был придан самый что ни на есть криминальный вид. Из легкого прищура близоруких глаз была сконструирована самодовольная похотливая гримаса.

Ронни изучал свое же лицо, размноженное Агентством новостей. Он чувствовал приближение своего Апокалипсиса. Потрясенный, он решил испить горькую чашу до дна.

Он прочитал все, что не поленился создать чей-то двухдневный труд. Чей именно? Он не знал. Этот вопрос оставался неразрешенным и тогда, когда чаша была осушена. Было ясно, что это человек, знакомый с деятельностью Мэгира. Подробно описывался тот тайный мир, которым окружил себя этот мерзавец: порнография, публичные дома, секс-шопы, кинотеатры. Но имени главного его обитателя, стоящего в центре этого мира, не было нигде. Как и имен помощников. Не упоминались ни Курица, ни Генри. Только Гласс. Везде, во всем лишь один Гласс, к тому же еще и растлитель детей. Каждый, кто прочел эту ложь, мог обвинить его во всех смертных грехах. Обвинить его одного. И бесполезно было отстаивать свою невиновность.

Он вернулся обратно. Бернадет была дома с детьми. Какая-то скотина, наверняка в приступе своего негодования забрызгавшая слюной телефонную трубку, не погнушалась пересказать ей газетные сказки.

Ронни стоял на кухне около накрытого для обеда стола. Стоял, понимая, что воскресного обеда не будет. Никто не сядет за этот стол. Никто не притронется к этой еде. Он заплакал. Слезы не полились ручьями — их утекло ровно столько, сколько понадобилось Ронни, чтобы излить горечь сожаления. Он сел и с видом честного человека, оступившегося и осознавшего свою глубокую ошибку, разработал план убийства.

* * *

В его положении раздобыть оружие было делом непростым. Пришлось пустить в ход всю свою осторожность, несколько ласковых слов и немалое количество твердой валюты. Полтора дня ушли у Ронни на подготовку. За это время ему все же удалось выяснить, где он сможет купить необходимые орудия убийства и как ими следует пользоваться.

Наступило его время, и Ронни приступил к делу. Первым умер Генри Б. Он был застрелен в Ислингтоне в собственном доме. На собственной кухне из соснового дерева, где он, сжимая в трехпалой руке маленькую чашку, наслаждался крепким кофе. Его лицо вдруг исказила гримаса жалкого ужаса — ужаса унизительного и взывающего к пощаде, но ней не могло быть и речи. Первый выстрел продырявил ему бок, вмяв отстрелянный клочок рубашки в рану. Крови было мало. Слишком мало даже по сравнению с той, что истекла когда-то из Ронни. Тот выстрелил еще — уже более прицельно и уверенно. Пуля оправдала его надежды, попав в шею. Ей суждено было стать смертельной. Безмолвный Генри Б. медленно подался вперед, словно актер немого кино. Уродливая рука не желала расставаться с чашкой бодрящего напитка до тех пор, пока его тело не распростерлось вниз лицом на полу, впитывающем все, что Генри Б. мог на него расплескать. Завертевшаяся волчком чашка остановилась. Ронни сделал шаг и, оказавшись над трупом, выпустил еще одну пулю в заднюю сторону шеи. Она вошла в уже выбитое им отверстие. Быстрая и аккуратная работа. Ронни пробежал через двор и скрылся за задними воротами, пораженный прежде всего тем, что совершить убийство оказалось не так уж сложно. У него было ощущение, что он раздавил крысу в собственном винном погребе: немного неприятно, но потрудиться все же стоило. Он испугался обыденности этой мысли. Она истощала силы, не переставая преследовать его.

В конце концов он убил не кого-то, а Генри Б. Что ж, одним «фокусником» меньше.

Обстановка, в которой отдал концы Курица, была куда интересней. На собачьих бегах тот сделал верную ставку и, показывая Ронни счастливый билет, вдруг почувствовал, как между четвертым и пятым его ребром продвигается нож.

Он не мог поверить, что кто-то вздумал убить его сейчас, когда в его руках находится счастливый билет. Он с удивлением вертел головой в разные стороны, смотря на публику, непринужденно делающую вокруг него свои ставки, словно ожидая от нее дружного смеха и признания в том, что над ним лишь хотели немного подшутить. Просто разыграть по случаю приближающегося дня рождения.

Ронни провернул в ране свой инструмент убийства, зная наверняка, что это неминуемо отправит Курицу на тот свет. Тому уже стало безразлично, был с ним его счастливый билет или нет. День для него был определенно не из счастливых.

Ронни немного прогулялся с его тушей, проводя ее до вертящегося турникета у безлюдного выхода и оставив ее там. Горячий поток, хлынувший из раны, был замечен лишь через некоторое время, когда Ронни уже и след простыл.

Довольный и очищенный он возвращался домой. Бернадет собирала одежду, снимала со стен и мебели ту церковную утварь, которую особенно любила. Ронни хотелось сказать: «Возьми все — для меня теперь это ровным счетом ничего не значит», но она быстро выскользнула из дома. Кухонный стол оставался все еще накрытым с того воскресенья. Приборы покрылись пылью. Особенно много ее было на маленьких детских чашечках. Наполовину растопленное масло распространяло прогорклый запах. Ронни просидел неподвижно всю ночь до следующего утра. Он чувствовал сосредотачивающуюся в нем силу — власть над жизнью и смертью. Наконец он подошел к своей кровати, лег и заснул, не сняв одежды и вовсе не заботясь о том, что она может помяться. Никогда еще сон его не был таким крепким.

Мэгиру нетрудно было догадаться, кто отобрал у него Курицу и Генри Б. Генри, хотя он вовсе не ожидал такого от Ронни. Преступный мир, к мнению которого Мэгир прислушивался, был, конечно, в восторге от грязной инсинуации в газете. Но никто в нем, включая и самого Мэгира, не думал, что жертва искусного подлога станет безжалостным карателем. Некоторые слои криминальной системы — самые низшие и самые жалкие — даже приветствовали такой поступок за его кровожадность и бессмысленность. Другие предполагали, что Ронни зашел слишком далеко, и если не укротить его разнузданность, он сможет здорово перетасовать их карты. Мэгир посчитал верным последнее: с Ронни следовало расправиться.

Дни, оставшиеся у Ронни, могли быть пересчитаны на трехпалой руке Генри Б.

Его взяли в субботу днем. Быстро схватили, не дав воспользоваться оружием, и, лишив малейшей возможности избежать своей участи, конвоировали на склад салями и мяса. Там, среди обледенелого спокойствия камеры, они нанизали Ронни на крюк и начали пытать. Любой, кто хоть как-то был затронут судьбами Курицы и Генри Б. Генри, получил возможность изобразить на его теле огорчение и ярость — ножом, молотком, ацетиленовой горелкой — всем, что оказалось под рукой. Кости плеч и колен оказались искрошенными в порошок. Мучители разорвали ему барабанные перепонки, содрали кожу со ступней.

Где-то около одиннадцати вечера им это наскучило. Появилась возможность для других развлечений: открывались клубы, игральные дома. Можно было расходиться.

Но тут явился сам Микки Мэгир, разодетый в лучшие свои одежды. Ронни понимал, что он здесь. Лишенный почти всех органов чувств, он мог все же разглядеть в обволакивающем тумане пистолет, поднесенный к его голове. Послышался выстрел, сотрясший неподвижный затхлый воздух импровизированной камеры пыток. В мозг Ронни вошла одна-единственная пуля, пробив аккуратную дырочку во лбу — в самом его центре. На его изуродованном лице она казалась третьим глазом. Тело Ронни дернулось в последней конвульсии жизни и умерло.

Палачи отреагировали на это событие бурными аплодисментами — похвала воздавалась прежде всего Мэгиру, который так точно и изящно завершил дело. Он принял ее с достоинством, непринужденно произнес слова благодарности и удалился для игры в карты. Тело замотали черным пластиком и бросили на окраине Эппингского леса. Было уже ранее утро. Солнечные лучи дрожали в кронах ясеней и платанов. Казалось, все было закончено. На самом деле все только начиналось.

* * *

Тело Ронни было обнаружено человеком, совершавшим вечернюю пробежку вдоль опушки. Его остановил неприятный запах начавшего разлагаться трупа.

Вскоре тело было передано патологоанатому. Тот без всяких эмоций наблюдал за работой двух технических ассистентов, которые освободили тело от прилипшего пластика и рваной одежды и разложили то, что не было мертвым телом Ронни, по специальным ящикам. Патологоанатом стоял, спокойно ожидая окончания подготовительных процедур, когда в помещении, заполненном отражениями звуков печальной деятельности его ассистентов, появилась Бернадет. Глаза ее опухли от частых слез, лицо побледнело и казалось постаревшим. Она посмотрела на мужа. Без проблеска сожаления или любви, не вздрогнув и не поморщившись, когда ее взгляд остановился на ранах. Патологоанатом мог представить себе историю непростых взаимоотношений между Секс-королем и его не ведавшей забот супругой: их фиктивный брак, бесконечную ругань, обвинения супруги в мерзости и опасности избранного им пути. Ее разочарование. Его грубую настойчивость и жестокость… Как она, должно быть, рада освобождению от кошмара совместного выживания, появившейся возможности определить дальнейшую жизнь самой. Жизнь, в которой не будет этого негодяя. Патологоанатом подумал, не поинтересоваться ли адресом вдовушки? Тихое безразличие этого смазливого личика, рассматривавшего своего распотрошенного мужа-мучителя, было для него исполнено привлекательности…

Ронни чувствовал, что Бернадет недавно была рядом и что сейчас она ушла. Он мог чувствовать и присутствие других людей, совершенно посторонних, заскочивших сюда, чтобы посмотреть на Секс-короля. И после его смерти этот персонаж не перестал быть объектом восхищения. Ронни мог предвидеть такое, но по извилинам его бывшего мозга все же прокатилась волна ужаса. Ужасом был он сам — узник, способный слышать и чувствовать окружающий мир, но бессильный действовать в нем.

С самого момента смерти ему не удавалось освободиться от этого плена. По-видимому, он обречен был вечно сидеть здесь, в своем мертвом черепе, неспособный ни к какому перемещению: ни к возвращению в мир людей, ни к воспарению на небеса, нежелательному и неоправданному, пока в нем кипит эта жажда мести — именно она заставила отложить посещение Рая, с магической легкостью заставив ту часть сознания, которая помнила о необходимом в таких случаях перевоплощении, примириться с идеей выполнения одного земного плана. Нужно было добавить еще книг: чтобы на обеих чашах их оказалось поровну. Нет, Ронни никуда не уйдет из этого мира, пока в нем обитает Мэгир.

Круглые, окостеневшие стены его темницы начали сотрясаться. Хотелось знать, что происходит. Он собрал свою волю и попробовал двигаться.

Патологоанатом колдовал над трупом Ронни, работая с усердием раздельщика рыбы. Казалось, он владел всеми тонкостями этой профессии, совершая массу резких и грубых движений, заставляя все тело дергаться. Потом он долго копался в вязком месиве, обнаруженном там, где должны быть плечи и колени. Ронни этот человек не понравился. Настоящий мастер своего дела не позволил бы себе так смотреть на женщин и быть таким безразличным и безответственным работягой. Он не казался Ронни профессионалом. Скорее он был мясником. Ронни не терпелось показать этому садисту, как надо правильно препарировать и исследовать трупы. Одной его воли оказалось для этого недостаточно. Если только не попробовать сфокусировать ее на чем-то, что приведет к освобождению. Но на чем?

Закончив возню с телом, патологоанатом небрежно зашил его толстыми нитками. Стянув с руки блестящую перчатку, он бросил ее вместе с испачканными кровью и слизью инструментами на роликовую тележку, заставленную склянками со спиртом. Потом он вышел, оставив тело с ассистентами.

Ронни слышал, как раздвижные двери ударились друг о друга. Кажется, он остался в одиночестве. Откуда-то вытекала вода, часто капая на что-то. Звук начинал раздражать Ронни.

Оказалось, что он был не один. Рядом с трупом стояли ассистенты и обсуждали ботинки. Какие еще ботинки, ради всего святого?! Это было чем-то смешным, банальным. Каким-то враждебным Ронни примитивизмом. Враждебным к самой идее жизни.

— Помнишь эти новые подошвы, Ленни? Я хотел еще приладить их к коричневым башмакам? Безрезультатно. Редкая дрянь.

— Так я и думал.

— Выложить кучу денег, чтобы… Вот гляди. Нет, ты только посмотри: стерлись в ноль за какой-нибудь месяц.

— Они же на бумажной основе.

— Да, черт их возьми, Ленни, на бумажной. Надо бы отнести их обратно.

— Я так бы и сделал.

— Значит, стоит отнести?

— Я бы на твоем месте отнес.

Бессмысленная трепотня. После часов страшной пытки, после внезапной смерти, после открытия другого бытия — как это можно было вынести?

Дух Ронни заметался по своей темной тюрьме: от стенки к стенке, из начала в конец, из конца в начало. И снова по кругу. Жужжа, словно пчела, попавшаяся в западню перевернутой банки с джемом и стремящаяся только выбраться… И жалить.

Из начала в конец, из конца в начало. Снова по кругу. Как и этот разговор:

— Основа-то бумажная, чтоб ее.

— Тогда ничего удивительного.

— Иностранцы, чтоб их. Не наши подошвы… Сделано в вонючей Корее.

— В Корее?

— Ну да. Теперь неудивительно, что основа бумажная.

Она неискоренима, глупость этих людей, их вялая, ленивая жизнь. Они могут так существовать. Они так и существуют, в то время как Ронни мечется в жужжащем вращении в поисках выхода, наталкиваясь лишь на разочарование. Почему? Они боятся?

— Здорово прострелен, да, Ленни?

— Кто?

— Этот закостенелый. Труп, бывший когда-то Секс-королем. Прямо в середине лба, видал?

Денни не вызвал никакого интереса у своего помощника.

Скорее всего, того переполняли навязчивые мысли о подошвах. Денни отогнул край савана:

— Посмотри-ка сюда.

Помощник обвел взглядом лицо мертвеца. Рана была вычищена благодаря усилиям патологоанатома. Белесый контур дырочки слегка оттопыривался.

— А я думал, что его в сердце. Так чаще всего застреливают.

— Его никто не убивал на улице. Его казнили, — сказал Ленни, погрузив в рану свой небольшой пальчик. — Потрясающим выстрелом. Прямо в середину лба. Словно хотели сделать ему третий глаз.

— Да…

Саван вернулся на свое место. Пчела продолжала беспокойно жужжать. Из начала… в начало… по кругу…

— Ты что-нибудь слышал про третий глаз?

— А ты?

— Кажется Стелла мне что-то о нем читала: он вроде бы расположен в центре тела.

— Ну это же пупок. Или, по твоему, на животе лоб находится?

— Н-нет, но…

— Это пупок и ничто другое.

— Может быть, она имела в виду духовное тело, а не физическое…

Собеседник на этот счет ничего не высказал.

— Он как раз где-то здесь. Где дырка от пули, — сказал Ленни, восхищаясь тем, кто умудрился убить Ронни так красиво.

Пчела перестала жужжать. Она слушала. Дырка у Ронни была не только в голове. Она была в его доме, покинутом женой и детьми. Дырки были на лицах, смотрящих со страниц журналов. Они были всюду… Вот если бы знать, какая из них ведет на свободу. Для этого нужно было отыскать свою рану.

Дух Ронни не был уже больше маленькой мечущейся пчелкой. Он расслаивался, расползался, стремясь простереться вдоль поверхности лба. Он продвигался медленно, сотрясаясь от смущения и радостного предвкушения. Впереди вдруг что-то замерцало, манящее, словно свет в конце длинного туннеля. Свет, которым была наполнена материя савана. Движение стало уверенным и легким — направление было найдено. Свет становился ярче, голоса громче. Дух Ронни, не видимый никем и не слышный, вырывался на свободу. Энергетические потоки, являющиеся его волей и окружающие незаметным сиянием клубок его сознания, встретили на ходу единственное препятствие. Дальше они не прошли. Годный лишь к сожжению окоченевший кусок мяса и спекшейся крови был покинут навсегда.

Ронни Гласс существовал в новом мире — в неизведанном еще мире белой ткани.

Второй раз Ронни суждено было родиться саваном.

Рассеянность снова привела патологоанатома в покойницкую. Он забыл здесь записную книжку с адресом и телефоном вдовы Гласс. Отыскать ее оказалось делом непростым. Он ворошил бумаги и переставлял предметы, не зная, что лучшим было бы и носа сюда не казать. Если он, конечно, дорожил хоть сколько-нибудь своей жизнью. Для него все закончится в считанные секунды…

— Что это такое? Вы с ним еще не закончили? — огрызнулся он на технических ассистентов.

Тем оставалось лишь пробормотать невнятные оправдания.

Их черепашья медлительность была обычно удачным поводом, чтобы выплеснуть раздражение, часто скапливавшееся к концу рабочего дня.

— Поторопитесь-ка убрать это отсюда, — он сорвал с тела саван и в ярости швырнул его на пол. — Этому развратнику, наверное, наскучило порядком здесь лежать и ждать, пока вы не соизволите его немного подогреть. Удивительно, что он еще здесь. Или, может быть, вы наплевать хотели на репутацию нашего скромного отеля?

— Да, сэр. В смысле, нет, сэр.

— Что же вы стоите? Засовывайте это в полиэтилен. Несчастная вдова хочет, чтобы тело сожгли побыстрее, а вы тут прохлаждаетесь. Да и мне оно тут ни к чему. Я и так уже насмотрелся на то, что надо было в нем увидеть.

Ронни лег на пол смятой громадой. Он лежал на полу, постепенно свыкаясь с новыми ощущениями. Обрести тело было не так уж плохо, будь оно даже прямоугольным и пропахшим стерилизаторами. Еще сомневаясь, можно ли им управлять, Ронни почувствовал себя его хозяином. Ему казалось, что воля и сила его желаний не могла не оживить косное.

В свойствах этой материи была заложена полная пассивность и мертвенность — они были ее сутью, отвергающей жизнь, вовсе не предназначенной для служения и подчинения вселившимся духам. Но Ронни не хотел сдаваться. Излучение его желания, поправ естественные законы, наполнило переплетения волокон силой и энергией и заставило их совершить первое самостоятельное движение.

Саван медленно расправился и встал вертикально. Патологоанатом засовывал на ходу найденную наконец черную книжечку в нагрудный карман, когда на его пути неожиданно возник белый занавес. Он слегка прогнулся назад, словно желая потянуться, как человек, очнувшийся от глубокого сна.

Ронни попытался говорить. Но не издал ни звука, хоть немного отличного от шороха своего нового тела. Лишь тихий шелест белья, обдуваемого легким ветерком. Звук был слишком тонким и прозрачным — перепуганные люди вряд ли его слышали. Их оглушали бешено стучащие от страха сердца. Патологоанатом бросился к телефонному аппарату, надеясь вызвать кого-нибудь на помощь. Но нигде никого не было. Ленни с напарником ринулись к раздвижным дверям, во все горло заклиная неземные силы помочь им. Патологоанатом же вовсе не был способен двигаться — он еще в большей степени лишился рассудка.

— Сгинь с глаз моих, — произнес он.

Ронни лишь обнял его. Крепко обнял.

— Помогите, — вымолвил бледный патологоанатом. Обращался он, по-видимому, к себе самому. Те, кто могли ему помочь, неслись сейчас по коридорам, выкрикивая бог весть какую чушь. Они бежали, стараясь все время находиться спиной к ужасающему чуду, появившемуся в покойницкой. Патологоанатом был там один — завернутый в накрахмаленную материю савана, бормочущий слова, которые, по его мнению, могли послужить спасению.

— Прости меня, кем бы ты ни был. Кто бы ты ни был. Прости.

Ярость, владевшая Ронни, не принимала никаких извинений. Никакого помилования — приговор не подлежит больше обжалованию. Это всего лишь подонок с рыбьими глазенками. Незаконнорожденное дитя скальпеля, позволившее себе резать его тело и ковыряться в нем, словно в телячьем боку. Он был виновен в своем ледяняще-холодном отношении к жизни, к смерти, к Бернадет. Поэтому ему придется умереть. Здесь. Среди последних останков, над которыми орудовали его бездушные пальцы.

Из уголков савана начали формироваться руки — от Ронни требовалось лишь представить себе эти орудия возмездия. Он понял, что стоит, наверное, попробовать придать себе прежний внешний вид. Начать пришлось с рук. Ну что ж… Вскоре удалось вырастить на них пальцы. Большие, правда, оказались немного меньше прежних. Он напоминал Адама, создаваемого Творцом из белой ткани.

Творение на время прекратилось: руки схватились за шею патологоанатома. Они не чувствовали ее упругих мышц. Никакого сопротивления. Невозможно было рассчитать усилие, с которым следовало давить на пульсирующую кожу. Ронни просто держался за нее, решив, что давит достаточно крепко. Лицо жертвы наполнилось чернотой, темно-бордовый язык выскочил изо рта, словно его выплюнули. Ронни старался. Шея хрустнула, и голова откинулась назад, оказавшись под устрашающим взор углом к туловищу. Она не могла больше произносить оправданий.

Ронни заставил все это упасть на пол, натертый протестующими ногами жертвы. Он посмотрел на свои новые руки глазами, которые были еще двумя крохотными, словно проколотыми булавкой, дырочками.

Он почувствовал уверенность в своем новом теле. Какая же в нем была сила: нисколько не напрягаясь, сломать шею человеку! Растворенный в странном бескровном куске материи, он был свободнее, чем в оковах человеческого тела. Он жил, несмотря на то, что внутри него все было наполнено воздухом, который беспрепятственно протекал сквозь новую плоть. Можно было свободно парить над миром, быть движимым ветрами, словно планирующий лист бумаги. Можно было создать из себя страшное орудие и поставить весь мир на колени. Казалось, что возможностям предела не было.

И все же… он чувствовал, что это приобретение не останется у него навечно. Рано или поздно саван вновь захочет оставаться неподвижным, вернуть себе привычную жизнь. И если пока он позволяет себе быть вместилищем духа, необходимо мудро воспользоваться этой щедростью, всеми удивительными свойствами этой обычной вещи, взятой напрокат, чтобы совершить месть. Прежде всего, чтобы убрать Мэгира. И чтобы потом, если срок аренды не истечет, взглянуть на детей. Однако вряд ли разумным было бы для савана наносить визиты. Это более естественно для человека. Оставалось лишь создать его иллюзию.

Оказалось, Ронни был способен на многие странные вещи: на смятой поверхности подушки начали появляться изображения и лица, заказываемые его желанием, его памятью. Своеобразным киноэкраном могли служить и фалды пиджака, висящего на дверном крючке. Память оживляла мир. Она творила его. Добравшись до Туринской Плащаницы, она высветила загадочное изображение Иисуса Христа в точности такое, как на почтовой открытке, которую ему не так уж давно прислала Бернадет. Образ разворачивался перед ним во всех мистических деталях: были видны следы ран от копий и отпечатки каждого ногтя. И ему суждено было воскреснуть. Почему бы не совершится другому чуду, столь похожему на это?

Подойдя к раковине морга, он перекрыл воду, потом посмотрел в зеркало, чтобы быть свидетелем своего превращения. По белой поверхности савана бежали воздушные волны. Ваятелю пришлось нелегко на подготовительном для настоящего творения этапе. Сначала очертилась глыбообразная голова. Вышло подобие снежной бабы: две ямки вместо глаз, грузный и обвисший нос. От создателя требовалось изменить сам материал, нарушить пределы его эластичности. Он сосредоточился. Он хотел этого изменения. Но что это? Непостижимо, но все удалось! Материал сдался: нитки заскрипели, но поддались усилию, загибаясь в ободки ноздрей, накапливаясь в тонких веках, переплетаясь в выпуклостях верхней губы. Затем нижней. Словно созерцающая трепетный образ возлюбленной, его память выносила из прошлого все черты, все мельчайшие подробности творимого лица, воплощая его в белой ткани. Вырос столбик шеи: он казался полой изящной подставкой для только что созданного. Он был наполнен воздухом, но прочно держал форму. Наконец забурился еще ниже, влившись в мускулистый торс. Быстро свернулись ноги. Готово.

Адам был сотворен заново. Ронни предстал в привычном виде. Иллюзия была соткана из белой материи — вся, если не принимать во внимание нескольких пятен. Это делало ее не вполне совершенной: плоть, имевшая вид одежды. Черты лица казались плодом деятельности кубиста, немного все же грубоватой. Им не хватало малой толики реализма, о котором свидетельствовало отсутствие волос и ногтей. Однако шедевр был завершен, получив право на существование в этом мире.

Пришло время показать его публике.

* * *

— Твой расклад бьет, Микки.

Проигрывать в покер Мэгиру приходилось редко. Он был слишком умен — это не оставляло шанса эмоциям. Усталые глаза не содержали никаких намеков. Обладатель титула победителя, он не жульничал никогда — это был контракт, подписанный им с самим собой. К тому же от нечестной игры не получить полноценного удовольствия. Пусть этим занимаются подрастающие преступники. Солидному бизнесмену такое не к лицу.

За два часа в его карманах осела уже приличная сумма. Все шло гладко. Дела с полицией давно были налажены. Щедро одаряемая, она занималась поисками убийцы, покончившего с Курицей и Генри Б. Генри, игнорируя все приказы, исходящие от менее важного начальства. И не жалела на это средств и времени. Как-то раз инспектор Уолл, давний приятель Мэгира по одной рюмочной, показал ему повинную какого-то бывшего убийцы, совершенно ненормального типа, который исчез без следа, накатав эти строки. Мэгир был весьма польщен таким поступком.

Было три часа ночи. Всем плохим девочкам и мальчикам пора бы и помечтать о завтрашних преступлениях, забравшись в постельки. Мэгир встал из-за стола, обозначив этим, что игра окончена. Он застегнул пуговицы жилета. Элегантно подтянул узел шелкового галстука.

— Повторим через недельку? — предложил он.

Неудачники были согласны. Для них проигрыш своему боссу был привычным явлением, однако среди всей четверки взаимных обид не возникало. Все вместе они испытывали скорее всего одно чувство: огорчение от того, что они потеряли Курицу и Генри Б. Генри. Субботние игры были утешением и отдушиной. Сейчас за столом царило неподвижное молчание.

Первым поднялся Перльгут, оставив сигару в захламленной окурками пепельнице.

— До скорого, Мик.

— До скорого, Фрэнк. Поцелуй своих малышей и скажи, что от дяди Мика.

— Идет.

Он зашаркал прочь, потянув за собой своего братца-заику.

— Д-д-д-до скорого.

— До скорого, Эрнст.

Братья зашагали вниз по грохочущей лестнице.

Нортон, как обычно, ушел последним.

— Погрузка завтра? — спросил он.

— Завтра воскресенье, — ответил Мэгир. По воскресеньям он не работал никогда. Этот день был для семьи.

— Нет, сегодня воскресенье, — произнес Нортон, не слишком педантично.

— Да, да.

— Погрузка в понедельник?

— Надеюсь, что так.

— Вы собираетесь на склад?

— Возможно.

— Тогда я к вам заскочу, вместе пойдем.

— Хорошо.

Неплохой малый этот Нортон. Без капли юмора, но надежный.

— Тогда до завтра.

Стальные подковы на подошвах зацокали по лестнице, словно дамские каблучки. Хлопнула нижняя дверь.

Мэгир подсчитал прибыль и, допив остатки «Куантре», потушил свет в игровой комнате. Во мраке едко пахло сигарным дымом. Завтра он попросит кого-нибудь подняться сюда и открыть окна. Пусть здесь воцарятся свежие ароматы Сохо: кофейных зерен и салями, коммерции и тонких одежд. Он любил их. Страстно, как любит младенец материнскую грудь.

Спускаясь вниз в дремлющую темноту секс-шопа, он слышал доносившиеся с улицы краткие слова прощания, негромкие хлопки автомобильных дверей, ворчащее отбытие дорогих лимузинов. Чудесная ночь, проведенная среди хороших друзей, — чего еще желать мужчине?

В самом низу лестницы он задержался на минутку. Мигающий подсвет дорожных знаков вырвал из мрака расставленные в ряд журналы. Пластиковые обложки сверкали. Вынырнувшие из-под одежд холмы грудей и ягодиц казались изобилием перезревших фруктов. Лица, увлажненные косметикой, предлагали все для одинокого удовлетворения. Все, чем могла только располагать бумага. Но он был неподвижен — далеко позади остались те времена, когда эта чушь могла его интересовать. Теперь в ней важны лишь деньги, содержание же стало абсолютно незначащим. Оно не отталкивало и не привлекало. В конце концов, он просто счастливый мужчина, женатый на женщине, воображение которой не выходит за пределы второй страницы «Кама Сутры». И он отец ребенка, на каждый каверзный вопрос которого он отвечал громким и увесистым шлепком.

В углу магазина, отведенного для приспособлений порабощения и подчинения, что-то выросло из пола. Что, трудно было разглядеть в этом мигающем свете. Красном, синем… Нет, не Нортон. И не кто-то из братьев Перльгут.

И все же лицо, улыбка которого застыла на фоне «связанных и насилуемых», было ему знакомо. Он понял: это был Гласс. Абсолютно белый, несмотря на цветную иллюминацию. Абсолютно живой, несмотря ни на что.

Мэгир решил не теряться в догадках. Он запахнул плащ и кинулся прочь.

Дверь была заперта, в связке болталось два десятка ключей. Боже мой, почему же их столько? От дверей складов, от дверей игровой, от дверей девочек. Не просто быстро отыскать нужный. И еще это освещение: красное, синее, красное, синее.

Он начал было лихорадочно перебирать их, но счастливый случай сразу предоставил ему верный выбор. Ключ с легкостью проскользнул в механизм замка. Дверь открылась. Впереди улица.

Но Гласс, бесшумно крадущийся сзади, был уже рядом. Лицо Мэгира запеленала странная одежда, не дав сделать и шага, окружив запахом лекарств и дезинфекции. Мэгир хотел крикнуть, но сгусток материи сильно сдавил горло. Он закупорил голосовые связки, заставив их содрогнуться в защитном рвотном движении. Коварный убийца только усилил давление.

На противоположной стороне улицы за происходящим наблюдала девушка. Мэгир знал ее как Натали-модель, согласную принять любую требуемую позу. На рассеянном лице застыл одурманенный взгляд. Раз или два она уже была свидетелем убийства. Об изнасиловании и говорить не приходится. Было поздно, и бедра ныли от усталости. Она повернулась и пошла в освещенную розовым светом подворотню, оставив сцену насилия без внимания. Мэгир отметил про себя, что с девчонкой следовало бы разобраться в ближайшие дни. Если он, конечно, до них доживет, что не казалось сейчас очевидным. Красное уже не сменялось синим. Мозг, лишенный воздуха, был невосприимчив к свету. Руки, пытавшиеся ослабить хватку противника, лишь беспомощно скользили.

Послышался чей-то голос. Не позади него, не голос убийцы, а на противоположной стороне улицы. Нортон. Это он! Господи, возлюби его душу! Он вылезает из машины в каких-нибудь десяти ярдах, громко выкрикивая имя Мэгира.

Железная хватка ослабла, и Мэгир тяжело рухнул на тротуар. Мир кружился в глазах. Лицо побагровело, охваченное жаром.

Нортон стоял напротив своего босса, копаясь в карманных безделушках в поисках пистолета. Убийца, не решившийся вступить с ним в борьбу, отступал, быстро перемещаясь по улице. Он показался Нортону сбежавшим членом Ку-Клукс-Клана: колпак, плащ, мантия. Нортон присел на колено и, приняв позицию для стрельбы с двух рук, спустил курок. Результат выстрела ошеломил его. Фигура вздулась, словно наполнявшийся воздухом воздушный шар, тело потеряло форму, став трепещущей на ветру белой материей. На ее краях сохранился барельеф лица. Звук, сопровождавший это превращение, напоминал громкое шуршание расправляемой простыни, слипшейся после обработки в прачечной. Такие звуки вряд ли звучали на этой чумазой улочке. Обескураженный Нортон не смог ничего предпринять: белая накидка вдруг воспарила, растворившись в темном воздухе.

У ног Нортона ползал Мэгир, не в силах подняться с колен. Он говорил что-то, сквозь стоны, но распухшая гортань искажала звучание слов. Нортон нагнулся, чтобы понять, что они значат. От Мэгира пахло рвотой и страхом.

— Гласс, — хотел, по-видимому, сказать он.

Этого было достаточно. Нортон быстро кивнул головой и попросил Мэгира не издавать ни звука. Да, это его лицо он видел на простыне, — Гласса. Бухгалтера, проявившего неуравновешенность. Нортон видел, как его пытали. Он помнил, как поджаривались пятки. Помнил весь жуткий ритуал, который не пришелся ему тогда по вкусу. Что же, ясно, у Ронни были и другие друзья. И сейчас они не прочь за него отомстить.

Нортон посмотрел наверх, на небо. Но ветер уже далеко унес призрака.

* * *

Это была неудача. В первый же раз ему пришлось испытать горечь поражения. Ронни лежал на ступенях заброшенной фабрики, выходивших прямо к реке, и обдумывал события этой ночи. Паника в переплетениях ткани постепенно исчезла. Что получилось бы, если после этого трюка он потерял контроль над своей устрашающей оболочкой? Нужно было все просчитать. Учесть все варианты и возможности. Нельзя позволять воле ослаблять контроль. Он чувствовал, что какая-то часть энергии все же покинула саван: реконструкция тела удалась с большим трудом. Для новых ошибок времени не оставалось. Ничего, в следующий раз он встретит этого человека в таком укромном местечке, где ему никто и ничто не поможет.

* * *

Полиция уже долго находилась в морге — расследование не сдвигалось с мертвой точки. Допрос Ленни затянулся до поздней ночи. Инспектор Уолл перепробовал уже все известные ему приемы дознания: мягкие слова, грубые, обещания, угрозы, обольщение, затягивание в логические ловушки и даже брань. Но Ленни неизменно твердил одно и то же, повторяя глупую историю, убеждая в том, что его напарник, очнувшись от комы, вызванной нервным истощением, не расскажет ничего нового. Инспектор, по всем существующим на то причинам, не мог принять ее всерьез. Саван, который встал и пошел? Как можно было заносить такое в протокол? Ему нужны были факты поконкретнее, и ничего, если они даже окажутся ложью.

— Можно мне закурить? — спросил Ленни, задававший этот вопрос уже бессчетное число раз. Уолл снова отрицательно покачал головой.

— Эй, Фреско, — обратился он к человеку справа, Аль Кинсаду. — Думаю, тебе пора опять немного поучить этого парня.

Ленни знал, что за этим последует — его снова будут бить.

Поставят к стене, ноги расставят, руки за голову… Внутри Ленни все содрогнулось.

— Послушайте… — произнес он, умоляя.

— Что, Ленни?

— Это сделал не я.

— Это сделал ты, — сказал Уолл, гордо вздернув нос. — Нам хотелось бы узнать, почему? Тебе не нравился старый развратник? Небось, он отпускал грязные шуточки в адрес твоих подружек, не так ли? За ним водился такой грешок, не секрет.

Аль Фреско ухмыльнулся.

— Может быть, ты застал его с одной из них?

— Ради всего святого, — вырвалось у Ленни. — Стал бы я рассказывать вам эту херову историю, не увидь я эту дрянь своими долбанными глазами.

— Повежливее, — прошипел Фреско приказывающим тоном.

— Саваны не летают, — сказал Уолл с неоспоримой убедительностью.

— Тогда, где же он? — спросил Ленни.

— Ты сжег его в крематории, ты его съел… Откуда мне это знать, твою мать?

— Повежливее, — произнес Ленни.

Фреско, собравшийся было его ударить, отвлекся на телефонный звонок. Он поднял трубку и вскоре передал аппарат Уоллу. Затем он ударил Ленни. Легонько — появилась лишь узкая струйка крови.

— Слушай-ка, — Фреско придвинулся к Ленни так близко, словно хотел высосать из его легких воздух. — Мы знаем, что это сделал ты, понимаешь? Ты был единственным в морге живым и способным на это, понимаешь? Вот нам и хочется узнать, почему? И все. Только почему?

— Фреско.

Уолл демонстрировал трубку мускулистому атлету.

— Да, сэр.

— Это господин Мэгир.

— Господин Мэгир?

— Микки Мэгир.

Фреско кивнул.

— Он очень обеспокоен.

— Да что вы. И чем же?

— Он говорит, что на него напал человек из морга. Этот порнографический воротила.

— Гласс, — подсказал Ленни. — Ронни Гласс.

— Это же смешно, — произнес Фреско.

— И все же нам надо помнить о желаниях вышестоящих членов общества. Зайди-ка в морг, чтобы убедиться…

— Чтобы убедиться?

— Что этот мерзавец все еще там.

— Ну и ну.

Немного смущенный Фреско покорно вышел.

Ленни не мог взять в толк: каким боком все это касается его? Он опустил левую руку в карман и, используя дырочку в нем, начал играть сам с собой в биллиард. Уолл глянул на него с презрением:

— Прекрати, — сказал он. — У тебя еще будет время поиграть с собой, когда окажешься в теплой уютной камере.

Ленни медленно кивнул головой, неохотно соглашаясь, и вынул руку. Сегодня он и сам себе не хозяин.

Фреско вернулся немного помрачневшим.

— Он там, — сказал он.

— Конечно же, он там.

— Мертвый, словно Додо, — добавил Фреско.

— Что такое Додо? — поинтересовался Ленни.

Лицо Фреско озадачилось.

— Оборот речи, — процедил он с раздражением.

Уолл продолжал говорить с Мэгиром. Там, на другом конце провода, голос звучал призрачно тихо. Уолл был уверен, что убеждения начали срабатывать.

— Микки, он там и в том же положении. Ты, наверное, ошибся.

Ему показалось, что электрический разряд ударил его в ухо, вырвавшись из трубки, в которой звучал охваченный ужасом голос Мэгира:

— Я же видел его, черт бы вас побрал!

— Но он лежит там с дыркой в голове, Микки. Как ты мог его видеть?

— Я не знаю.

— Ну что ж.

— Слушай… Если выкроишь время — загляни ко мне. Тут возможно одно дело. Тебе найдется неплохая работа.

Уолл, не любивший обсуждать дела по телефону, почувствовал себя неловко.

— Позже, Микки.

— О'кей. Только ты позвони.

— Конечно.

— Обещаешь?

— Да.

Опустив трубку на рычаг, Уолл поднял глаз на Ленни. Тот продолжал свою безобидную игру. Маленькое неуважительное животное. Но Уолл знал, как с ним поступить.

— Фреско, — он придал голосу искусственную нежность. — Потрудись-ка немного поучить эту обезьянку правилам поведения перед офицерами полиции.

* * *

Мэгир плакал от ужаса, укрытый стенами своей крепости в Ричмонде.

Сомнений не было: он видел Гласса. Никакие уверения Уолла, что тело лежит в морге, не могли его успокоить. Гласс был не там — он был на свободе, вольный, как птичка, несмотря на то, что ему продырявили голову. Богобоязненный Мэгир верил в существование после смерти, но никогда не задавался вопросом, в чем оно могло выражаться. Никогда, пока не произошло это. Теперь у него был ответ: оно было озабоченным местью мерзавцем, заполненным внутри воздухом. От этого и приходилось рыдать — страшно было жить, страшно было умереть.

Заря была очень красива — воскресное утро рождалось в тихом великолепии. Ничто не в силах было потревожить его покой…

Здесь, в «Понлеросе», в его замке, выстроенном после стольких лет не столь уж честных, но и не столь уж легких накоплений. Здесь с ним был вооруженный до зубов Нортон. Здесь все ворота охранялись собаками. Никто — ни живой, ни мертвый — не осмелится бросить ему вызов, пока он на своей территории. Пока он окружен портретами своих кумиров: Луи Б. Майера, Диллинджера, Черчилля. Пока с ним его семья, его эстетический вкус, его деньги, его предметы искусства. Пока он здесь и чувствует себя дома. И если этот спятивший бухгалтер придет за ним сюда — его планы будут разрушены. Будь он хоть трижды призраком — это решение окончательно!

Разве не он — Майкл Росскоу Мэгир, строитель собственной империи? Он, рожденный в нищете, победивший судьбу лишь благодаря выражению своего лица — лица достойного биржевого маклера — и своему вечно скитавшемуся сердцу. Лишь однажды, когда другого выхода у него не было, он позволил низменным инстинктам выплеснуться наружу — на казни Гласса. От своего небольшого представления, от своей скромной в нем роли он получил тогда подлинное удовольствие. Это был его грациозный жест, спасавший того от мучений. Его жалость, наконец. Пусть это было даже и его насилием — оно осталось позади. В далеком прошлом. Сейчас он просто буржуа, имевший право укрыться в своей собственной крепости.

Где-то около восьми проснулась Ракель, сразу же заняв себя приготовлением завтрака.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — спросила она Мэгира.

Он смог лишь покачать головой — так сильно болело горло.

— Только кофе?

— Да.

— Я принесу его сюда, хорошо?

Он кивнул. Ему правилось сидеть у этого окна, открывавшего вид на зеленый газон и оранжерею. Великолепный день: пухлые, словно покрытые шерстью, громады облаков вздымались ветром, отбрасывая на зеленый ковер причудливо движущийся узор теней. Наверное, стоит научиться рисовать, думал он. Уинстон когда-то так и поступил. Он перенес бы на холст любимые природные пейзажи. Свой сад, например. Он увековечил бы в масле многое. Даже обнаженную Ракель — ее груди никогда не потеряют тогда своей формы. Лишь на картине…

Она уже была рядом, с кофе, что-то тихо мурлыча ему на ухо.

— У тебя все хорошо?

Тупая сука. Конечно же, у него далеко не все так уж хорошо.

— Да, — ответил он.

— А у тебя гости.

— Что? — Он выпрямился в кожаном кресле. — Кто?

— Трейси, — последовал ответ. — Она хочет войти и обнять своего папулю.

Он отвел рукой ее волосы, едва ли не попавшие в рот. Просто тупая сука.

— Ты ведь хочешь увидеть Трейси?

— Да.

Маленькое несчастье — он любил так называть свое дитя — стояло у двери. Все еще в ночной рубашонке.

— Привет, папуля.

— Здравствуй, золотце мое.

Она направилась к нему. Красивая походка — ее мама в молодости.

— Мамуля говорит, что ты заболел.

— Я уже почти поправился.

— Я очень рада.

— И я тоже.

— Пойдем сегодня гулять?

— Может быть.

— Тогда мы сходим на выставку?

— Может быть.

Ее губки надулись. Очаровательный жест. Он должен был вызвать у него умиление. Все та же Ракель, все те же приемы. Не дай Бог и ей стать столь же тупой, как ее мамочка.

— Поглядим, — произнес он, стараясь, чтобы слова прозвучали, как «Да». Уверенный, что они означают «Нет».

Она забралась к нему на колени — пришлось немного побаловать ее сказками о том, каким озорником был папуля пять лет назад. Наконец он попросил заслушавшееся дитя пойти одеться. От разговоров горло ныло сильнее. Ему уже не хотелось быть сегодня любящим отцом.

Оставшись в одиночестве, он долго смотрел на вальсирующие по площадке газона фигуры теней.

* * *

Сразу же после одиннадцати послышался лай собак. Затем вновь стало тихо. Нортон был занят на кухне: помогал Трейси в приготовлении «Телеги с сеном» — любимого лакомства Ракель, состоявшего из нескольких тысяч тоненьких кусочков. К ним вошел Мэгир:

— Что там случилось?

— Не знаю, босс.

— Так узнай же, чертов ублюдок!

В присутствии дочери он редко ругался — сейчас же готов был застрелить Нортона у нее на глазах. Тот отреагировал молниеносно, словно уловил и другое, скрытое желание босса. Он подскочил к задней двери и быстро отпер. Мэгир почувствовал свежий запах хорошего дня. Ему захотелось выйти. Чтобы просто глотнуть чистый теплый воздух. Но лай собак все еще отдавался в его голове тяжелыми ударами — он не позволил поддаться порыву. По телу вновь побежали мурашки. Трейси съежилась над творимым блюдом в ожидании проявления отцовского гнева. Но он, не сказав ни слова, направился к своему покинутому креслу.

Разместившись в нем, он увидел Нортона, покрывающего поверхность газона размашистым шагом. Собака не издавали ни звука. Нортон исчез из поля зрения, зайдя за оранжерею. Он не появлялся долго; Мэгир ждал… Терпение его достигло предела, когда Нортон вдруг возник снова — он смотрел на Мэгира и что-то кричал, пожимая плечами. Мэгир открыл дверь и, скользнув в просвет, оказался во внутреннем дворике. День окружил его исцеляющим благоуханием.

— Что ты говоришь? — крикнул он Нортону.

— Собаки в порядке, — отозвался тот.

Мэгир ощутил, как волны успокоения разлились в его теле. Ну, конечно, они в порядке. Почему бы им не полаять — ведь они созданы именно для этого. Чего он испугался, едва не наложив в штаны? Собачьего лая? Он кивнул Нортону и зашагал по направлению к газону. Чудесный день, подумал он и убыстрил шаг. Он торопился к оранжерее, под роскошные кроны деревьев Бонсэ. Нортон ждал его у дверей, деловито нащупывая в карманах мятные конфеты. Он был готов выполнить дальнейшие указания.

— Я могу помочь вам здесь, сэр?

— Нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — произнес Мэгир великодушно. — Иди-ка ты лучше домой и развлеки малышку.

Нортон оживленно кивнул.

— Собаки в порядке, — опять повторил он.

— Ну да.

— Должно быть, ветер их встревожил.

Было действительно ветрено. Сильные теплые порывы заставляли гнуться стебли красного бука, которыми была обозначена граница сада. Они дрожали, показывая небу бледную внутреннюю сторону своих листьев. Словно умоляли его остановить стихию.

Мэгир отпер дверь оранжереи и оказался под ее высоким навесом.

Навесом, казавшимся небом над Раем, созданным для его экзотических любимцев: Сарджентского можжевельника, выжившего в суровом климате горы Ишизуки, цветоносной айвы… Для его любимой карликовой елочки Йеддо, которую не просто было уговорить зацепиться слабыми корнями за гладкую поверхность камня…

Умиротворенный, он бродил среди своего волшебного мира. Он забыл о том, что рядом существует другой.

* * *

Собаки встретили Ронни озлобленно — он был для них лишь странно пахнущей игрушкой, которую можно было рвать, кусать и забрызгивать слюной. Оказавшись в стенной нише, он не мог от них избавиться до тех пор, пока вошедший Нортон не отвлек их.

Материя в нескольких местах была порвана. Ронни волновало лишь то, сможет ли он сохранить ее форму. Хватит ли сил, чтобы сделать это. Он стоял в нише, сконцентрировавшись и собравшись. Он не знал, что Нортон был рядом и лишь по счастливой случайности не заметил его.

Прятаться было опасно. Он покинул недавнее убежище. Иллюзия его материальности пострадала от схватки с собаками: на животе была большая дыра; саван то и дело распахивался медленно выпуская управляющую им энергию, она покидала его и через разорванную левую ногу; тело было замызгано собачьими слюнями и испражнениями. Пятен становилось все больше — это уже была кровь. Но желание… Желание было сильнее всего этого. Как он мог, стоя у долгожданной цели, позволить силам природы заставить его сдаться? Он, само существование которого было мятежом против этих сил? Сейчас, впервые в своей жизни — и в своей смерти, — он чувствовал избранность своей участи, своего положения, своей сверхъестественности, нарушавшей основы законов и здравомыслия. Разве это плохо? Он был заляпан кровью и дерьмом, он был мертвым и воскресшим в куске запачканной материи. Он был каким-то абсурдом. Но все-таки он был! И пока его желание быть не умерло, — никто и ничто не властно над ним. Только эту мысль он мог противопоставить ослепшему и оглохшему миру, который он не хотел сейчас покидать. Он знал, что Мэгир в оранжерее. Он долго уже наблюдал за ним: враг был полностью погружен в заботу о растениях. Он даже насвистывал государственный гимн, когда наклонялся над каким-нибудь из них. Тихо и нежно…

Но Мэгир не слышал этого призрачного звука. Тогда Ронни надавил лицом на стекло так, что черты его расплющились и изуродовались. Раздался скрипящий треск… Вздрогнувший Мэгир случайно задел елочку Йеддо. Ока соскочила со своего ненадежного фундамента и упала на пол, расщепившись пополам.

Мэгир хотел закричать, но голосовые связки издали какой-то сдавленный визг. Он бросился к двери как раз в тот момент, когда стекло треснуло под нажимом Ронни. Что произошло дальше, Мэгиру трудно было понять.

Ему показалось, что нечто стремительное и невесомое скользнуло вовнутрь через выломанный проход и встало перед ним, представ в виде человека.

Нет, вряд ли можно было назвать это человеком… Скорее перед ним была жертва жесточайшего избиения: обвисший правый бок, оплывшие формы бледного лица. Половинки порванной ноги шевелились, словно жабры рыбы, когда существо переносило на нее центр тяжести.

Мэгир распахнул дверь, открыв путь к отступлению. Потом побежал. Странное явление последовало за ним, протягивая к нему руки, пытаясь с ним заговорить.

— Мэгир…

Оно произнесло это тихо. Гораздо тише, чем тот мог себе представить. Просто почудилось? Нет:

— Ты узнал меня, Мэгир?

Как его было не узнать, хоть он и был теперь лишь пузырящейся на ветру оборванной фигурой?

— Гласс, — прошептал он.

— Да, — ответил призрак.

— Я не хочу… — Мэгир вдруг осекся. Чего он не хотел? Разговаривать с этим кошмаром? Знать о его существовании? Или…

— Я не хочу умирать.

— Но ты умрешь, — произнес призрак.

Белая материя набросилась на его лицо: словно ветер подхватил бестелесное существо и швырнул в его сторону.

Снова этот жутковатый запах эфира и дезинфекции. Запах смерти. Объятия рук становились крепче. Оплывшее лицо тесно прижалось к его щеке, словно для поцелуя.

Руки Мэгира, в защитной лихорадке царапавшие ткань савана, смогли нащупать прореху, сделанную собаками. Уцепившись за ее край, он начал тянуть. Из материи вырвался громкий стон — треск накрахмаленного вещества, произведенный его бешеным колыханием. Саван брыкался в руках, скривив рот в едва слышном Мэгиру вопле.

Ронни забился в судорогах. Казалось, он не чувствовал уже ничего. Только боль, боль, боль… Он вырвался из причиняющих страдания рук, взревев так громко, как только мог.

Мэгир бросился от него прочь, в дом. Не разбирая пути, спотыкаясь и падая, поднимаясь и снова рвясь вперед с обезумевшими глазами. Он был близок к сумасшествию. Его сознание было потрясено до основания. Но этого было недостаточно. Ронни обещал себе убить негодяя — и он еще не отрекся от этого решения.

Боль не стихала, но, поглощенный преследованием, он не замечал ее. Лишь оказавшись у самого дома, он осознал свою страшную слабость перед ветром — его всегдашним врагом. Перед ветром, который разрывал его тело и свистел в лохмотьях внутренностей. Казалось, Ронни был продырявленным боевым знаменем, покрытым пороховой пылью, пропитанным смрадом битв и горечью поражений. Знаменем, которое все равно нужно было спустить.

Если бы… Если бы ему не предстояло еще одно сражение.

Вбежав в дом, Мэгир хлопнул дверью — кусок материи смешно трепыхался в окне, скребя слабыми руками стекло. В почти стершихся чертах лица еще читалась жажда мести.

— Позволь мне войти, — говорил Ронни, — я все равно приду к тебе.

Мэгир, падая, понесся в прихожую.

— Ракель.

Где же эта женщина?

— Ракель?

— Ракель…

На кухне ее не оказалось. Из темноты лились мягкие звуки. Это Трейси. Она тихо пела. Он присмотрелся: малышка была одна. Она была поглощена своей любимой песенкой, раздававшейся из надетых на голову наушников.

— Где мамуля? — еле слышно спросил он.

— Она наверху, — ответила дочка, не снимая наушников.

Наверху… На середине лестницы он снова услышал лай собак в глубине сада. Что он мог означать? Что эта мерзость с ними делала?

— Ракель, — он вряд ли слышал свой собственный голос. Ему показалось, что теперь он единственный призрак в мире.

Все было объято тишиной. Спотыкаясь, он вбежал в ванную. Ему всегда нравилось смотреть в ее зеркало: мягкое освещение стирало с лица отпечатки лет. Но сейчас оно отказалось лгать. Он увидел в нем старого измученного человека.

Он открыл боковой шкафчик и начал прощупывать полотенце, одно за другим. Он искал пистолет, припрятанный здесь на случай крайней необходимости. Вот он! Ощущение выпуклости в руке немного успокоило его. Он проверил пистолет: все в полном порядке. Когда-то это оружие выстрелило в Гласса. Почему бы ему не покончить и с его новым появлением?

Он вошел в спальню.

— Ракель.

Ракель сидела на краю кровати.

Она еще не успела раздеться. Нортон уже вошел в нее, лаская ртом одну из ее восхитительных грудей. Он тоже был одет. Она молча оглянулась. Как обычно. Сейчас она и представить не могла, что натворила.

Он выстрелил, не раздумывая.

Открыв рот — от страсти или от неожиданности, — Ракель рухнула на кровать с внушительной дыркой в шее. Нортон, видимо чуждый некрофилии, бросился к окну. Вряд ли он понимал, зачем это делает — не умел же он летать…

Пуля прошила его насквозь, пробив к тому же и оконное стекло.

Мэгир взглянул на распростертую жену: ее измена и се окровавленное тело, его потерянная любовь и все, что творилось в его душе, — все это не имело теперь никакого значения. Он уже не был способен переживать.

Пистолет выпал из его рук.

Собаки больше не лаяли.

Выскользнув из комнаты, он тихо, чтобы не потревожить ребенка, прикрыл за собой дверь.

Только бы не потревожить ребенка… Поднимаясь по лестнице, он увидел, что обаятельное личико глядит на него снизу.

— Папуля.

Он пристально смотрел в ее глаза, не зная, как поступить.

— Там был кто-то у двери. Я сама видела, как он проскочил за окном.

На нетвердых ногах он стал спускаться вниз, едва ли осознавая причину своей неуверенности.

— Я открыла дверь, но там никого не оказалось.

Уолл. Должно быть это Уолл. Уж он-то знает, как следует действовать.

— Он был высокий?

— Я не разглядела его. Я запомнила только лицо: оно еще бледнее, чем ты.

Дверь! Черт побери! Дверь!!! Если она не закрыла ее… Но было поздно.

Незваный гость уже стоял в прихожей. Его лицо кривилось в улыбке. Мэгир подумал, что она была худшим видением в его жизни.

Это был не Уолл…

Уолл был плоть и кровь — посетитель казался разорванной куклой. Уолл был угрюм — этот тип улыбался. Уолл означал жизнь, закон и порядок. Этот пришелец не мог означать ничего подобного.

Сомнений нет — это был Гласс.

Мэгир потряс головой. Не видевшее колышущуюся на воздухе фигуру недоуменное дитя спросило:

— Я что-то сделала не так, папуля?

Эти слова еще звучали в воздухе, когда Ронни бросился в атаку. Он взлетел вверх по лестнице с неуловимостью тени. Он и был теперь тенью, окруженною трепетавшими языками оборванной одежды. У Мэгира не осталось ни намека на спасение. Даже такого желания у него не осталось. Защищаясь чисто инстинктивно, он пытался произнести какие-то слова оправдания, когда единственная оставшаяся у Ронни рука, обернутая полотном материи, схватила его за горло. Мэгир рефлекторно перехватил ее. Тщетно: рука Ронни быстрой змейкой проникла в сотрясаемую судорогами гортань и, разрывая пищевод, поползла к желудку. Мэгир чувствовал ее там: она переполняла его страшной иллюзией сытости, словно от сильнейшего переедания. Рука сотрясала стенки его желудка, стремясь схватиться за трубку кишечника. Мэгир был еще жив. Он не успел умереть от удушья — так быстро все произошло. Он не понимал, чего добивался Ронни. Он лишь чувствовал, как тот копался в его внутренностях все глубже, все ниже. Наконец он мертвой хваткой вцепился в основание прямой кишки. И тогда, когда прочным кольцом оказалось стянуто все, что только можно было удержать, Ронни вытащил руку.

Она проделала этот путь быстрее, но для Мэгира бесконечно долго. Он стенал от страшной боли рвущихся внутренностей, от их удушающего потока через горло. Весь мир, скрытый в его теле, оказался теперь снаружи. Он был покрыт смесью из желудочного сока, кофе, крови и желчи.

Ронни потащил его за собой. Наверх. Еще выше. Живот, лишенный всякой упругости, захлопал по спине. Притянутый за хвост собственных внутренностей к верхней ступеньке, Мэгир был сброшен вниз. Он оказался там, где все еще стояла его дочь. Голова мертвого Мэгира была обмотана кишечником.

Ребенка, казалось, эта сцена ничуть не встревожила. Но Ронни знал: дети часто скрывают перед взрослыми свои настоящие переживания.

Работа выполнена… Дрожащий при каждом шаге, он начал спуск вниз. Малышку все же стоило успокоить… Если это возможно. Он попытался размотать закрутившуюся руку, чтобы быть способным на какое-то подобие человеческого прикосновения. Он дотронулся ею до руки ребенка. Она молчала… Все, что он мог сделать, — уйти из этого дома. Уйти с надеждой, что она когда-нибудь забудет этот кошмар.

Трейси осталась одна. Она поднялась наверх, чтобы найти мать. Ракель оставалась безразличной к ее расспросам. И человек, лежавший на ковре у окна, тоже. Но у него была одна вещица, которая буквально очаровала ее: толстенькая красная змейка, зажатая в раскрывшихся штанах. Трейси засмеялась — слишком маленькой и безобидной показалась ей эта штучка.

Ее смех не прекращался долго… Даже тогда, когда в доме появился инспектор Уолл. Он снова опоздал. Как полицейскому, ему надлежало констатировать совершенное преступление. Но как человеку, ему вовсе не хотелось бы присутствовать на этой частной вечеринке.

* * *

Саван Ронни Гласса все еще находился в исповедальне Собора Святой Марии Магдалины. Он был истрепан и изорван до неузнаваемости. Ронни не обнаруживал — ни в нем, ни в себе — других желаний, кроме одного: оставить свое раненое тело. Покинуть его навсегда — он уже не в силах больше оживлять неодушевленное. Он хотел исповедаться. Он страстно желал этого: рассказать все Богу Отцу, поведать обо всем Сыну, раскаяться перед Святым Духом во всех своих грехах. Грехах, которые он совершил; грехах, которые он держал когда-то в мыслях, но патер Руни не приходил. Тогда Ронни решил сам найти его.

С этой мыслью он и открыл дверь исповедальни. Собор был почти пуст. Кто пойдет сюда в эти вечерние часы? Пока у людей есть еда, которую надо приготовить; любовь, которую можно купить; жизнь, которую необходимо прожить? Кто увидит здесь Ронни? Лишь склонивший голову неподалеку от исповедальни грек-цветовод. Лишь он один видел белую фигуру, которая, пошатываясь, приближалась к молельной. Она показалась ему богохульствующим подростком, нахлобучившим на голову грязную простыню. Цветовод, ненавидящий неуважительное отношение к Творцу, хотел отчитать его. Он хотел рассказать ему, что в храме Божьем не следует юродствовать и изображать из себя несчастного нищего.

— Эй, — громко крикнул он.

Саван повернулся, чтобы посмотреть на этого человека. Впавшими глазами, казавшимися огромными дырками, продавленными в теплом тесте. Грек застыл в немом оцепенении — столько печали и удрученности было во взгляде.

Ронни попробовал открыть дверь молельной. Заперта. Он бился в нее изо всех сил, но никто не отворял.

— Кто там? — послышался наконец испуганный голос патера.

Ронни ничего не сказал. Он не знал, что ответить на этот вопрос. Ему оставалось лишь биться в дверь. Словно привидению.

— Кто там? — в голосе отца Руни было теперь больше взволнованности.

«Исповедуй меня, — хотел сказать Ронни, — Исповедуй, ибо я согрешил».

Патер Руни был занят фотографиями для личной коллекции. С ним была его недавняя знакомая — Натали. Избалованная и легкомысленная девица, говорили ему. Патер Руни не видел ничего похожего. Чистый ангел, чистая невинность… Четки на шее волнообразно окаймляли выпуклости ее груди. Ему казалось, что эта девушка недавно покинула монастырь.

Ручка двери перестала дергаться. Ну вот и хорошо, подумал патер Руни. Придут потом, если я им понадоблюсь. В этом мире нет ничего неотложного. Кроме…

Ронни пошатываясь пошел к алтарю. Наконец он смог преклонить перед ним колени.

Цветовод поднялся на ноги в негодовании: безусловно, этот парень был пьян. Теперь его не могла остановить внушавшая страх маска негодяя. Бормоча под нос какие-то непонятные гневные греческие слова, он подошел к склонившейся фигуре и схватил ее за грязную накидку.

Но под ней не оказалось ничего. Абсолютно ничего.

Он ощутил легкий трепет материи в свое руке. Трепет жизни… Издав сдавленный крик, он заметался в неистовом трансе от только что виденного. Наконец оказавшись у выхода из храма, он исчез, грозно сверкнув глазами в сторону алтаря.

Саван лежал там, где его бросил грек. Неподвижно и сморщенно. Изнутри смятой громады смотрел Ронни. Он видел только сияние алтаря, казавшееся ему лучистым и сверкающим. Даже среди сверкавших ярким мерцанием свечей. Здесь, у его подножия, он и решил попрощаться со своим телом. Не причащенный никем, но спокойный и не страшащийся осуждения, дух Ронни покинул свое измученное тело.

* * *

Час спустя патер Руни покинул молитвенную. Его сопровождала Натали. Уверенной и целомудренной походкой она направилась к выходу. Патер провожал ее. Он шел немного сзади. Попрощавшись с девушкой у ворот собора, он повернул обратно. Глянул украдкой на помещение исповедальни — там было пусто. Святая Мария Магдалина тоже была одной из забытых женщин.

Возвращаясь обратно в приподнятом настроении, он заметил у алтаря саван Ронни Гласса. Он лежал, распростершись на ступенях. Просто кусок грязной материи, запачкавшей пол мутными пятнами. Ничего — их еще можно стереть.

Он поднес саван к лицу и сделал глубокий вдох. Тысячи ароматов: эфира, пота, человеческих внутренностей, разбитых желаний, душистых цветов и горьких потерь. Пахло восхитительно. Пахло пестрыми толпами с Сохо. Чем-то непостоянным и, поэтому, всегда возбуждающе новым. Таинство само пришло сюда, на ступени этого алтаря. Таинство этой жизни, отмеченной страшными преступлениями, столь ужасными, что всего запаса Святой воды не хватит, чтобы отмыть ее грехи. В этой вещи не осталось ничего непорочного — оставалось только обо всем узнать.

Патер Руни поднял саван.

— Пойдем… Ты расскажешь мне свою историю, — произнес он, гася ритуальные свечи. Пальцы не чувствовали жара их огней — они были объяты другим пламенем.

Козлы отпущения

Эту безжизненную груду камней, на которую швырнула нас волна прилива, островом называть не стоило. Слишком большая честь для этого проклятого места. Остров должен быть оазисом в море: зеленая трава, всякая живность, мир, спокойствие и прочее в этом роде. Здесь же — ни птичек в воздухе, ни тюленей в воде… право же, единственное впечатление от такого месте вы сможете выразить так: «Я был в самом сердце пустоты — и выжил».

— На карте его нет, — произнес Рэй, отмечая ногтем тот участок, где мы должны были, по его вычислениям, находиться. Абсолютно ничего, пустое место, ровная голубая гладь океана. Не только птицы, но и картографы проигнорировали этот так называемый остров. Рядом с ногтем Рэя две стрелочки обозначали подводные течения, что должны относить нас к северу. Две крохотные полоски на голубой поверхности океана, столь же пустынной на карте, сколь и в жизни.

Джонатан возликовал, как только обнаружилось, что наше пребывание в этой дыре — вина картографов, а не его. Островок нигде не обозначен, стало быть, Джонатан не может нести ответственность за то, что мы были вдруг выброшены на камни, которых по идее и быть-то не должно. Он счел себя полностью оправданным, и трагическое выражение его лица сменилось удовлетворенным, едва не ликующим.

— Можно ли, — восклицал он, — избежать опасности, которая не обозначена в картах? А?

— Можно. Если у тебя глаза на месте, — буркнул, Рэй.

— Но это произошло так неожиданно, Рэймонд, ей-богу. В тумане ничего не было видно, и когда я обнаружил, что впереди что-то есть — нас уже швырнуло на берег.

Да уж, происшествие и правда было непредугаданным. Случилось это в тот момент, когда я готовила завтрак. Ни Анжела, ни Джонатан не выражали особого рвения в области кулинарии, и завтрак как-то незаметно сделался моей обязанностью. Впрочем, неважно… так вот, я возилась с едой, когда вдруг «Эммануэль» дернулась и, проскрежетав днищем по каменистому берегу, остановилась. Несколько секунд полной тишины подчеркнул начавшийся галдеж. Когда я выбралась на палубу, Джонатан идиотски улыбался и разводил руками, всем видом демонстрируя непричастность к случившемуся.

— Понятия не имею, что произошло! Только что все было о'кей — и вот… рраз!

— Черт бы взял это все… — это Рэй выбирался из каюты, натягивая джинсы. Выглядел он после ночи с Анжелой прескверно. Я имела сомнительное удовольствие всю ночь слушать ее оргазмы. Времяпрепровождение не из лучших.

— Понятия не имею… — начал Джонатан свою защитную речь сначала, но Рэй заткнул его с помощью нескольких отборных словосочетаний. Я удалилась с палубы и, прислушиваясь к ссоре, не без удовольствия отметила матерный возглас Джонатана — возможно, Рэй потерял самообладание настолько, что разбил противнику нос. Его великолепный крючковатый нос.

Кубрик был похож на помойку: от резкого толчка все, что могло бы стать завтраком, оказалось на полу. Теперь все вокруг было измазано месивом из яиц, ветчины и тостов. Вина Джонатана, он пусть и убирает. Я налила себе стакан грейпфрутового сока и, подождав окончания шума, поднялась на палубу.

Рассвет был всего пару часов назад, и туман, который скрыл от Джонатана остров, все еще окутывал солнце серой дымчатой пеленой. Если сегодня будет все так же, как и вчера, как и всю неделю, что мы провели в плавании, днем будет очень жарко. И по раскаленной палубе невозможно будет пройти босиком. Но сейчас, когда утренний туман был все еще густым, я замерзла в своем бикини. Здесь совершенно неважно, в чем ты одет — все равно никто не увидит, а загар приобретаешь великолепный…

Но теперь мурашки бегали у меня по коже, и разумнее было бы найти свитер. Хотя ветра не было, с моря тянуло холодком. Здесь все еще ночь, подумалось мне, беспредельная, бесконечная ночь…

Натянув свитер, я снова поднялась на палубу. Рэй склонился над разбросанными картами, тщательно их исследуя. Его спина шелушилась от солнца, а залысина, которую он пытался скрыть грязно-желтыми прядями, была явственно видна. Джонатан, потирая нос, разглядывал берег.

— Боже, ну и место! — произнесла я. Джонатан взглянул на меня, пытаясь выжать из себя улыбку. Бедняга, он не расстается с иллюзией, что его обаяние способно заставить черепаху вылезти из панциря. В его оправдание приходится признать, что находились женщины, которые таяли от одного его взгляда. Я к их числу никогда не принадлежала, и это бесило его. На мой взгляд, этот еврейчик слишком слащав, чтобы считать его красивым. Мое равнодушие для Джонатана было тем же, чем красная тряпка для быка.

Снизу донесся сонный голос: к нам пожаловала Анжела. Она, вытаращив глаза, озирала местность. Физиономия, опухшая от избытка красного вина. Всклокоченные волосы. Наготу она стыдливо прикрывала полотенцем.

— Что случилось, Рэй? Где мы?

Рэй нахмурился и, не прерывая своих расчетов, ответил:

— Все, что я могу сказать, это что наш навигатор — тупой мудила.

— Я не знаю, как это вышло… — запротестовал Джонатан, явно рассчитывая на проявление сочувствия со стороны Анжелы. Его не последовало.

— Но где мы?!

— Доброе утро, Анжела, — произнесла я. Ответа не последовало.

— Это что, остров? — задала она очередной идиотский вопрос.

— Конечно, остров. Но понятия не имею, какой именно, — ответил Рэй.

— Возможно, Барра?

Рэй поморщился:

— Мы довольно далеко от Барры. И если ты дашь мне восстановить наш путь…

Восстановить наш путь. В море. Ну и идеи у него подумала я, разглядывая берег. Сложно было предполагать каковы размеры острова: туман скрывал все вокруг. Возможно, где-то среди этих серых камней есть человеческое жилье.

Рэй поставил на карте в том месте, где мы должны находиться, точку. Затем спрыгнул на берег и критически огляделся. Скорее для того, чтобы избежать общества Анжелы, чем зачем-либо еще, я к нему присоединилась. Камни были скользкие и неприятно холодили мои босые подошвы. Рэй похлопал «Эммануэль» по борту, подошел к носу, нагнулся и стал рассматривать обшивку.

— Надеюсь, пробоины нет, — произнес он, — но я не уверен.

— Нас поднимет прилив, — заявил Джонатан, становясь в одну из своих картинных поз — руки на бедрах. — Мы всплывем. Ничего, — он подмигнул мне, — все будет о'кей.

— Дерьмо всплывает, — прорычал Рэй, — такое, как ты.

— Мы позовем кого-нибудь, кто нам поможет.

— Скажи еще, где ты возьмешь этого «кого-нибудь», кретин.

— А вот через часик туман рассеется, я пройдусь по острову, поищу людей.

На этом Джонатан удалился.

— Я сделаю кофе, — вызвалась Анжела.

Зная ее, не трудно догадаться, что эта операция займет час-полтора. Можно пойти прогуляться. Я побрела по берегу.

— Не уходи далеко, любовь моя! — крикнул Рэй.

— Конечно.

«Любовь моя», — сказал он. Просто обращение. Два слова, не означающие ничего.

Солнце начало припекать, и я сняла свитер. Груди от загара стали коричневыми, как орехи. Подходящее сравнение: и размер примерно такой же… Ну и ладно, нельзя обладать всем сразу. Зато у меня есть парочка извилин, иногда неплохо работающих. Чего не скажешь об Анжеле, здесь ситуация обратная: бюст порнозвезды и мозги курицы.

Солнце все еще не выбралось из тумана окончательно, и его лучи, просачивающиеся сквозь сизую дымку, окрашивали местность в унылые тона. Море, скалы, камешки на берегу утратили свои истинные цвета; все вокруг приобрело скверный оттенок переваренного мяса. Не прошла я еще и сотни ярдов, как этот вылинявший серый мир стал раздражать меня, и я повернула обратно. Неприятные почмокивающие звуки справа: это вода колеблется и бьется о камни, крохотные волны расходятся по поверхности, методичное хлюпанье приводит в уныние… Я начинала ненавидеть этот остров.

Когда я вернулась, Рэй возился с радио. Ничего, кроме белого шума, получить ему не удавалось. Он занимался этим уже более получаса, и теперь махнул на приемник рукой. Анжела соизволила наконец принести завтрак. Состоял он из сардин, консервированных грибов и оставшихся тостов, однако подан был с такой претензией, будто перед нами некое чудо, должное вызывать не меньшее восхищение, чем пять хлебов Иисуса. В любом случае, есть не хотелось ничего: это место отбивало весь аппетит.

— Не правда ли, забавно… — начал Джонатан.

— Весельчак ты наш, — не удержался Рэй.

— …забавно, какая здесь тишина. Ни звука мотора, ничего вообще. Сверхъестественно.

Здесь он был прав. Нас окружало полнейшее безмолвие, тишина глубокая, давящая… Если бы не едва различимый плеск волн и звуки наших же голосов — можно было бы подумать, что мы оглохли.

Я сидела на корме и разглядывала море. Оно было все еще серым, но понемногу стали проступать другие цвета: где зеленоватый, где голубой, немного пурпурного… Выглядело заманчиво; все лучше, чем сидеть среди этих кислых физиономий, решила я и объявила, что иду купаться.

— Не стоит, любовь моя, — сказал Рэй, — я бы не советовал.

— Но почему?

— Течение, которое прибило нас сюда, очень сильное. Не стоит рисковать.

— Но приливной волной меня просто выбросит на берег.

— Мы не знаем, какие здесь еще есть течения. И не забывай о водоворотах. Может затянуть.

Я снова взглянула на море. Выглядело вполне мирно, однако Рэй прав: впечатление может быть обманчивым.

Анжела дулась на весь свет из-за того, что к ее сногсшибательному завтраку едва притронулись. Рэй ей подыгрывал. Он любит возиться с ней, нянчить и утирать сопли. Видимо ему эти дурацкие игры доставляют удовольствие. Меня же тошнит от них. Нужно было помыть посуду, и я спустилась в кубрик. Вычистив тарелки, выбросила отходы в море через иллюминатор и долго смотрела, как расплываются на поверхности воды жирные пятна от недоеденных сардин. Еда для крабов. Если хоть один уважающий себя краб здесь обитает. Джонатан спустился ко мне, и было заметно, что он себя по-дурацки чувствует, несмотря на браваду. Он стоял в дверях, пытаясь поймать мой взгляд, пока я кое-как мыла тарелки. Все, что нужно этому человеку — заверение, что я не считаю случившееся его виной, а его самого — кретином. Но я молчала.

— Тебе не помочь? — произнес Джонатан.

— Нет, — ответила я, стараясь, чтобы это не звучало слишком резко, — для двоих здесь мало места.

Он все же вздрогнул. Да, недавний эпизод сильно отразился на самооценке бедняги. Его уважение к себе было подорвано и требовало подкрепления.

— Послушай, — мягко начала я, — отчего бы тебе не пойти на палубу? Позагорай, пока не слишком припекает.

— Я чувствую себя дерьмом, — сказал он.

— Это была случайность.

— Полным дерьмом.

— Ты же говоришь, что нас поднимет прилив.

Он спустился ко мне. Для двоих действительно тесно; у меня начинались скверные ощущения, едва ли не клаустрофобия. Это загорелое тело было слишком крупным для такого помещения.

— Я же сказала, Джонатан.

Он положил руку мне на затылок, затем опустил пальцы на шею, слегка массируя ее. Можно было отстранить его, но я не стала: зачем? Безразличие и усталость овладели мной: возможно, действие этого места, этого воздуха… Другая рука от моей талии скользнула к груди. Я оставалась равнодушной к маневрам Джонатана. Пусть, если он так этого хочет.

На палубе задыхалась в истерическом смехе Анжела. Я видела явственно ее лицо. Она запрокидывает сейчас голову, встряхивая волосами, и хохочет… Джонатан расстегнул шорты, они упали на пол. Я позволила его губам припасть к моим, и язык, настойчивый как палец дантиста, стал исследовать мои десны. Затем Джонатан, стащив с меня бикини, отшвырнул его в сторону, пристроился поудобнее и вогнал в меня свой член.

Звук скрипнувшей ступеньки был негромким, но я уловила его и взглянула наверх. В дверном проеме за спиной Джонатана, глядя на его задницу и сплетение наших рук, стоял Рэй. Интересно, видит ли он, что я ничего не чувствую? Что я абсолютно бесстрастна и возбуждалась только представляя его, Рэя, вместо Джонатана — его руки, спину…

Рэй беззвучно исчез из дверей, и через некоторое время, за которое Джонатан успел сказать, что любит меня, а Рэй — поведать Анжеле, что он увидел, с палубы раздался истерический гогот. Пусть эта сука думает что хочет — ее проблемы.

Джонатан продолжал свои труды, действуя умело и обдуманно, но вдохновения ему явно не хватало. Он сморщил лоб, как школьник, пытающийся решить сложную задачу… Оргазм был «сухой», его наступление я определила лишь по тому, как Джонатан еще сильнее скривился и сжал мои плечи. Он остановился, поймал мой взгляд, и на какое-то мгновение мне даже захотелось поцеловать его. Но Джонатан уже утратил весь свой пыл и отстранился, все еще тяжело дыша.

— Я всегда тонко улавливаю момент, — пробормотал он и стал надевать шорты, — скажи, тебе было хорошо?

Я кивнула. Хотя на самом деле было смешно. Все это крайне смешно. Оказаться в несуществующем месте с этим ребенком 26 лет, Анжелой и человеком, которому абсолютно все равно, жива я или нет. Впрочем, как и мне самой. Почему-то всплыли перед глазами те объедки, что я выкинула в море, покачивающиеся на поверхности, пока их не накрыла волна…

Джонатан поднялся по ступенькам. Я сварила кофе, постояла немного, глядя в иллюминатор и тоже вышла на палубу. Рэй с Анжелой удалились осмотреть остров и поискать людей. Джонатан сидел на моем месте на корме и глядел в пространство перед собой. Чтобы что-то сказать, я заметила:

— Кажется, мы чуть поднялись.

— Ты думаешь?

Я поставила перед ним кофе.

— Спасибо.

— Где остальные?

— Обследуют местность. — Он растерянно взглянул на меня и добавил: — Я по-прежнему чувствую себя дерьмом.

Я увидела рядом с ним бутылку джина.

— Не рановато ли пить?

— Присоединяйся.

— Еще нет одиннадцати.

— Кому кашке дело?

Он указал на море:

— Смотри туда… да нет же! Туда, в точности за моим пальцем… видишь?

— Нет.

— Вон там, на грани тумана, появляется и исчезает… Опять!

Я действительно увидела что-то мелькнувшее в воде на расстоянии 20–30 ярдов от «Эммануэль».

— Похоже на тюленя.

— Не думаю.

— Солнце прогревает воду, Джонатан. Тюлени приплывают погреться на мелководье.

— Говорю тебе, это не тюлень. Он как-то странно переворачивается…

— Возможно, обломок корабля?

— Черт его знает.

Он присосался к бутылке.

— Оставь на вечер.

— Хорошо, мамочка.

Несколько минут мы сидели в тишине. Тюлень — или что там это было — еще раз показался на поверхности воды, повернулся и исчез. Через час, подумала я, начнется прилив и снесет нас с этого проклятого берега.

Тишину нарушил крик Анжелы, доносящийся издалека:

— Эй! Ребята!

«Ребятами» она, видимо, назвала нас. Джонатан привстал и, загораживаясь рукой от солнца, которое стало уже довольно ярким, всмотрелся и произнес безразлично:

— А, она нам машет…

— Пусть машет.

— Ребята! — закричала Анжела снова. Джонатан сделал руки рупором и проорал в ответ:

— Тебе чего надо?

— Идите сюда, увидите!

— Она хочет, чтобы мы что-то увидели, — обратился Джонатан ко мне. — Идем?

— Не имею никакого желания.

— А здесь что делать? Идем, мы ничего не теряем.

Мне действительно было лень шевелиться, но Джонатан схватил меня на руки и спустил вниз. От него разило джином.

Пробираться по камням было непросто: слой серо-зеленой слизи делал их невероятно скользкими. Кроме того, у Джонатана были проблемы с равновесием. Несколько раз он падал, чертыхаясь; шорты его были уже оливкового цвета с дыркой на заднице. Я тоже не балерина, но продвигалась более успешно, обходя большие камни и удерживая кое-как равновесие.

Каждые несколько ярдов приходилось перешагивать через полосу разлагающихся водорослей. Я делала это сравнительно легко, а Джонатан, и так с трудом державшийся на ногах, шлепал прямо по вонючему месиву. Среди водорослей валялись осколки бутылок, банки из-под Колы, останки крабов, щепки, в общем, полный набор всякого хлама. И мухи. Невообразимое количество жирных голубовато-зеленых мух, зудящих, карабкающихся друг на друга… Вот и первые живые существа, встретившиеся нам в этом милом местечке.

Неожиданно слева от меня началось какое-то непонятное движение: три-четыре камешка, подпрыгнув в воздух, шлепнулись вниз; еще несколько слегка зашевелились. Видимых причин этому явлению я не нашла. Джонатан ничего не видел: у бедняги все силы уходили на сохранение вертикального положения… Опять камешки; теперь уже подпрыгивали чуть выше, стукаясь друг о друга, всхлипывая при падении в воду… Прекратилось; затем снова — уже сзади нас.

Из-за валуна показался Рэй:

— Есть жизнь на Марсе!

Минуту спустя мы приблизились к нему. На лбу у меня выступили капельки пота, Джонатан же выглядел и вовсе скверно. Он вытер лоб и пробормотал:

— Ну, и что же стряслось?

— Сейчас все увидишь, — ответил Рэй и, проведя нас еще несколько шагов вверх, обвел широким жестом местность.

Я испытала шок.

Перед нами был весь остров: каменный холмик не более мили в диаметре, гладкий, как спина кита: ни растений, ни животных, ни следа присутствия человека.

Но жизнь все же наличествовала, и это шокировало не меньше.

В самом центре островка среди голых серых валунов была ровная площадка, окруженная прогнившими трухлявыми столбами. Столбы обтягивала ржавая проволока, образуя примитивный загон, внутри которого валялась охапка травы и… стояли три серые овцы. Рядом с ними — Анжела.

— Овцы! — торжествующе произнесла она, поглаживая одну из них по облезлому боку.

Джонатан оказался рядом с ней быстрее меня.

— Это как же?! — только и смог вымолвить он.

— Странно, не правда ли? — сказал Рэй. — Три овцы в таком неподходящем месте… Выглядят, кстати, они прескверно.

Я не могла с ним не согласиться. Одна из овец, видимо, была не в силах подняться на ноги от изнеможения или болезни. Да и остальные едва стояли. Свалявшаяся шерсть кое-где выпала клочьями, обнажив розовую кору, в уголках глаз скопился гной…

— Это жестоко, — заявила Анжела.

И она была права. Оставить бедных животных в этом месте, с одной охапкой травы и застоявшейся водой в консервной банке… это отдавало каким-то садизмом. Кому понадобился такой бессмысленный поступок?

— Я порезался, — Джонатан запрыгал на одной ноге, пытаясь разглядеть царапину не подошве другой. — На берегу, кажется, были стекла.

— А они совсем не выглядят несчастными и испуганными, — заметил Рэй.

Действительно, овцы не пытались выйти за ограждение, не блеяли, просто смотрели в пространство перед собой философским печальным взглядом, который говорил: да, мы просто овцы, мы вовсе не ожидаем чьей-нибудь заботы, поддержки и человеческого к себе отношения… Просто овцы, ожидающие смерти.

Рэй утратил интерес к происходящему и побрел куда-то по берегу, пиная перед собой жестянку.

— Мы выпустим их на свободу, — предложила Анжела.

Я проигнорировала эту идиотскую реплику. Что такое «свобода» в таком месте, как здесь?

— Выпустим, да? — настаивала она.

— Нет.

— Но они же умрут!

— Кто-то поместил их сюда — значит, на то была причина.

— Но они УМРУТ!

— Они умрут на берегу, если мы их выпустим. Как ты могла заметить, здесь нет никакой пищи.

— Мы их покормим.

— Тосты и джин, — предложил Джонатан, наконец вытащивший кусочек стекла из своей подошвы.

— Не можем же мы все так оставить!

— Это не наши проблемы, — сказала я. Мне становилось невыносимо скучно. Три овцы на груде камня. Кому какое дело, живы они или… Полчаса назад именно это я подумала о себе! Черт возьми, у нас есть что-то общее. Отчего-то заболела голова.

— Они умрут! — третий раз повторила Анжела.

— Ты тупая сука, — произнес Джонатан. Спокойно, без раздражения или злости, просто как констатацию факта. Я не смогла сдержать ухмылку. Анжела дернулась, будто ее ужалили:

— Что-что?!

— Тупая сука. СУКА.

Взрыв негодования. Слезы на глазах. Дрожащие губы.

— Да ты… ты вообще завез нас сюда!

— Видишь ли, я сделал это намеренно. Хочу посмотреть, нельзя ли забыть здесь тебя.

— Ты пьян!

— А ты дура. Но я-то завтра протрезвею…

Анжела размашистым шагом рванулась вслед за Рэем, стараясь сдерживать рыдания, пока не исчезла из нашего поля зрения. Мне стало в некотором роде жалко ее: легкая добыча.

— Ты бываешь редким ублюдком, Джонатан.

Он уставил на меня застывший остекленелый взгляд:

— Лучше будем друзьями. И для тебя я не буду ублюдком.

— Ну, меня-то не так просто испугать.

— Знаю.

Мне надоело это место, я решила вернуться на «Эммануэль».

— Эти долбаные овцы, — произнес Джонатан.

— Они не виноваты.

— Виноваты! Посмотри на их гнусные морды…

— Я пойду. Надоело.

— Тупые твари.

— Ты здесь остаешься?

Он схватил меня за руку:

— Не уходи.

— Здесь слишком жарко.

— Не так уж. Мы пристроимся на этом плоском камне, и никто не помешает.

— Ты уверен?

— Имеешь в виду Рэя? Нет, он не придет. Мы неплохо проведем время.

Он медленно потянул меня к себе. Жаркое дыхание напомнило сегодняшнее утро, кубрик, его страстный шепот… Замкнутый круг. А что еще делать в такой замечательный денек, как сегодня? Плестись по кругу, как овцы в загоне. Жрать, спать, трахаться.

Впрочем, на сей раз Джонатана постигла неудача. Джин дал о себе знать. С таким же успехом бедняга мог бы орудовать спагетти. Джонатан отвалился от меня, обессиленный, бормоча слова, не несущие в данном случае никакой смысловой нагрузки.

— Не переживай, — посоветовала я.

— Отвали.

— Пустяки, не стоит…

— Ч-черт…

Он уставился на причиняющий столько огорчения орган; ей-богу, был бы у Джонатана сейчас нож в руках — он отрезал бы свои мужские принадлежности и бросил на камни.

Я оставила его заниматься самонаблюдением и направилась к «Эммануэль». Меня поразила еще одна деталь, до сих пор не замеченная: мухи не взлетали в воздух передо мной, а продолжали ползать, позволяя себя давить. Что-то ненормальное и противоестественное было в таком суицидальном поведении. Сотни маленьких жизней исчезали под моими подошвами, а рядом продолжали копошиться и зудеть тысячи других насекомых…

Туман рассеялся окончательно, и по мере того, как воздух прогревался, остров преподнес еще один прескверный сюрприз: запах. Сладковатый и тошнотворный, какой может издавать огромное количество гниющих червивых персиков, он проникал в меня не только через ноздри, но и, казалось, через поры. Но помимо этого тягуче-приторного сиропа ощущалось и нечто похуже. Такая вонь могла бы исходить от кадки с прогнившим мясом, от отходов скотобойных потрохов с запекшейся кровью вперемежку с клочьями сала. Должно быть, это пахнут высыхающие на камнях водоросли, решила я. Хотя никогда ни на одном побережье такого не было…

Я была уже на полпути, осторожно ступая по скользким камням и зажимая нос, когда сзади послышался шум. Торжествующие вопли Джонатана заглушали блеяние овец, но я сразу поняла, что натворил перепившийся кретин, и развернулась обратно. Было уже поздно спасать одну из овец, и я могу остановить этого урода от убийства двух оставшихся. Я еще не видела загона, скрытого за большими серыми валунами, но слышала дикий рев Джонатана и звук его ударов. И знала, что именно произошло, еще до того, как картина предстала во всей своей неприглядности.

Загон был весь красен от крови. Две овцы в ужасе шарахались из одного угла в другой, натыкались друг на друга и жалобно блея. Воплощение страха и беспомощности. Над третьей стоял Джонатан, все еще сжимавший в руке камень. У него была эрекция.

Бедное животное содрогалось в конвульсиях. Передние ноги подогнуты, задние вытянуты, глаза помутнели. Череп разбит, кровь и мозг разбрызганы по камням. Джонатан, действуя машинально, нанес еще один удар, и брызги вновь разлетелись во всех направлениях. Я ощутила их на своей коже… Больше всего этот человек напоминал сейчас сомнамбулу; был он, безусловно, не в себе. Обнаженное тело запачкано кровью, как халат мясника в конце рабочего дня на бойне. Лицо, тоже перепачканное, искажено безумной гримасой.

Овца дернулась в последний раз и умерла. Голова упала, как-то забавно, как у картонной фигурки в тире… Джонатан ухмыльнулся. Не этой ли улыбкой он очаровывал своих поклонниц? Сейчас на этом испачканном кровью жертвы лице было написано ликование дикаря. Животная радость недочеловека, готового к совокуплению и к убийству… Однако разум стал возвращаться к Джонатану. Усмешка исчезла.

— О, Боже! — пробормотал он и содрогнулся. Затем его начало тошнить. Непереваренные тосты и джин полились на траву. Джонатана трясло. Я не шелохнулась: не хотелось его успокаивать, приводить в чувство, утирать сопли — какого черта? Я повернулась и пошла прочь.

— Франки! — позвал он.

Я не смогла заставить себя обернуться. Овца мертва, ей уже ничем не поможешь, и все, что я могу — поскорее уйти отсюда и постараться выбросить зрелище из головы.

— Франки.

Я шла настолько быстро, насколько возможно было идти по склизкому берегу. Скорее на «Эммануэль», в относительную чистоту и спокойствие. С меня хватит.

Опять эта чудовищная вонь! Тяжелый запах стоял в воздухе, проникал сквозь поры, одурманивал… Дикий, сумасшедший, отвратительный остров. Невыносимый остров. Ненависть ко всему окружающему переполняла меня. «Эммануэль» была уже близко, когда…

Опять камни. Слева дернулся и покатился по берегу внушительный булыжник. Я остановилась и, балансируя на скользкой поверхности, наблюдала странное явление. В голове зашумело. Камень, остановившись, столкнул с места другой, еще больший, и тот подпрыгнул в воздух; соседние тоже зашевелились. Может, какое-нибудь животное под камнями двигало их? Нечто вроде краба? Я пошла дальше, уже не обращая внимания на непрекращающееся движение сзади… Впрочем, если честно, я начинала всего этого бояться.

Анжела и Рэй загорали на палубе. Рэй увидел меня и, прищурившись от яркого света, сообщил:

— Через пару часов можно будет заставить суку приподнять свою тяжелую задницу.

Мне показалось сперва, что речь идет об Анжеле, и лишь затем я осознала, что имеется в виду наше судно.

— Позагорай пока с нами, — предложил Рэй.

— С удовольствием.

Анжела либо спала, либо игнорировала меня. Ее право. Я устроилась на палубе и стала принимать солнечную ванну.

Кое-где на коже у меня были пятнышки крови. Как веснушки. Я лениво соскребла их. Море успокаивающе шумело и плескалось вокруг; рядом шелестел страницами Рэй. Он проглядывал книгу о Гебридах, которую захватил из дому.

Я, чуть прикрыв веки, глядела на солнце. Мамочка предостерегала меня, говоря, что таким образом можно дырку в глазу прожечь. Но я этого не боялась. Наоборот, живое, горячее солнце поможет мне, выжжет этот мерзкий холодок в самом низу живота. Не знаю, откуда пришло это ощущение.

Дальше по берегу, на некотором расстоянии от нас, спускался к воде Джонатан. Отсюда он выглядел каким-то облезлым чудищем из-за смеси белых и бурых пятен на коже. Он шел отмываться от овцы.

Голос Рэя был спокоен. Слишком спокоен; я поняла сразу, что новости будут не из лучших:

— О, Боже.

— Что случилось?

— Я обнаружил, где мы находимся.

— Хорошо.

— Хорошего мало…

Я села, повернувшись к нему:

— Отчего же?

— Это здесь, в книге. Параграф, посвященный этому месту.

Анжела приоткрыла один глаз:

— И что?

— Это не остров. А могильная насыпь.

Мой озноб усилился. Солнце не могло ничем помочь. Я взглянула на пляж: Джонатан все еще полоскался… Камни побережья показались мне тяжелыми и черными, их густые тени давили на лица… повернутые к небу лица… Джонатан помахал мне рукой. Трупы под камнями. Лицами к солнцу. Монохроматический мир: свет и тьма. Залитые солнцем булыжники и их черные тени. Жизнь на вершине, внизу — смерть.

— Могила? И чья же? — поинтересовалась Анжела.

— Военные захоронения.

— Викинги, или что-то в этом роде?

— Нет. Первая мировая война, потом вторая. Солдаты с торпедированных кораблей. Моряки. Их занес сюда Гольфстрим. А потом останки вымывало на окрестные острова.

— Вымывало?!

— Здесь так сказано, в этой книге.

Джонатан, почти чистый, пристально глядел в море, прикрываясь рукой от солнца. Я проследила за его взглядом. В сотне ярдов от нас тюлень — или что там это было — вновь высовывался из воды и снова нырял, иногда выбрасывая вверх что-то коричневатое… как рука пловца… и, наконец, исчез в воде.

— И как много народу захоронено? — лениво спросила Анжела. Кажется, тот факт, что мы ходим по трупам, ее не слишком взволновал.

— Возможно, сотни.

— Сотни?

— В книге просто сказано «многие».

— А в гробах?

— Откуда я знаю!

Правильно, чем еще могло оказаться это проклятое место. Я осмотрела остров новыми глазами: теперь имелись основания испытывать отвращение к его голым валунам, убогому вонючему берегу…

— Интересно, как их хоронили? — развивала тему Анжела. — Наверное, на возвышении, где мы нашли овец. Вдали от воды. Да уж, воды покойникам хватило. Я видела, стоило закрыть глаза, их изъеденные рыбой лица, прогнившие клочья формы, в пустых глазницах комья водорослей. Какая ужасная смерть! И путешествие после смерти, долгое, не менее ужасное. Вдоль Гольфстрима, через пролив, рядом с телами других таких же солдат: бывшие враги плыли рядом, смерть сравняла их всех, каждый сделался игрушкой волн. И волны качали и несли разлагающиеся тела, пока приливом не выбрасывались они на берег — и море утрачивало свою власть…

Я ощутила непреодолимое, почти болезненное желание пройтись по берегу. По-иному, уже вооруженная знанием об острове, взглянуть на эти валуны. Возможно, увидеть между ними кое-где белеющую кость. Тело мое приняло решение раньше, чем мозг: я уже стояла на ногах, уже перелезала через борт.

— Ты куда? — спросила Анжела.

— К Джонатану. — Пробормотала я и спрыгнула вниз.

С запахом теперь все было ясно: так пахнет смерть. Мухи изменили свое столь странное поведение, теперь они взлетали из-под ног, не переставая назойливо жужжать, перепрыгивали на соседние булыжники… Под ними, наверное, лежат не только солдаты: неосторожный яхтсмен, неудачливый рыбак тоже могли найти здесь свой последний приют. Мухи роились тут и там, покрывая все сплошным шевелящимся ковром.

Джонатана не было. Шорты его валялись на берегу, но сам он исчез. Я внимательно вгляделась в море: ничего.

— Джонатан!

Мой голос растревожил мух, они взлетали унылыми роями в воздух и вновь опускались. Ответа не последовало.

Я побрела вдоль берега, шлепая босыми ногами по воде. Рэй с Анжелой так и не узнали об убийстве овцы. Пусть это будет тайна между нами четверыми. Я, Джонатан и две оставшиеся овечки. Вот и он, в нескольких ярдах передо мной. Идеально вымыт, ни малейшего следа недавнего происшествия — да, теперь оно будет держаться в секрете.

— Где ты был?

— На прогулке, — ответил он. — Выветривал.

— Выветривал что?

— Излишки джина, — улыбнулся Джонатан. Я послала ответную улыбку, краем глаза отметив шевеление камней за его спиной. Джонатан был уже ярдах в десяти от меня, приближаясь уверенной походкой трезвого человека. Движение камней неожиданно показалось мне ритмичным и слаженным. Это не была серия случайных подскоков и ударов; во всем чувствовалась некая скоординированность.

Не происшествие — усилие воли.

Не случайность — закономерность.

Не просто камни — под ними, передвигая их и бросая…

Джонатан был совсем близко. Его обнаженное тело ярко освещали солнечные лучи, кожа почти светилась, ее белизне оттеняло и подчеркивало темное пятно сзади… Стоп! Что это?!

Огромный камень парил над землей, презирая силу тяжести. За спиной Джонатана, медленно поднимаясь до уровня его головы. Валун величиной с ребенка, не меньше, все висел, чуть покачиваясь в воздухе. Подготовка, подбрасывание камней, принесло результат: усилия многих объединились в одно. Чтобы раскачать эту махину, оторвать от поверхности и швырнуть в Джонатана. Я хотела кричать — и не могла, из горла, перехваченного страхом не вырвалось ни звука. Неужели он не видит?!

Джонатан широко улыбнулся. Он думал, что странное выражение моего лица — реакция на его наготу. Он видел, как…

Камень снес ему сразу полголовы. Оставив все еще раскрытый в ухмылке рот и швырнув в мою сторону брызги крови и красную пыль. Верхняя половина черепа осталась на валуне. Казалось, теперь он готовился опуститься на меня. Я пошатнулась, почти упала… Вдруг камень повернулся в сторону моря и, мгновение поколебавшись, шлепнулся в воду.

Я все еще была не в силах кричать, хотя для сохранения здравого рассудка нужно было скорее избавиться от этого кошмара. Пусть кто-нибудь услышит меня, заберет, унесет из жуткого места, пока шевелящиеся булыжники снова не обрели свой ритм. Ритм убийства. Или, что еще хуже, пока хозяева острова не раздвинули землю и не протянули ко мне свои истлевшие руки… О, Боже! Я не могла выдавить из себя ни звука и все, что слышала — стук шевелящихся камней, которыми сейчас нас забросают до смерти…

И вдруг — голос:

— Скажите, ради Бога…

Мужской голос, но это не Рэй. Я обернулась. Казалось, он появился из воздуха, низкорослый крепкий человек с плетеной корзиной в одной руке и охапкой сена в другой. Пища для овец, поняла я сразу, еще до того, как мысль оформилась в слова. Пища для овец.

У моих ног вода была красной: кровавый след вел к телу Джонатана, распростертому на берегу. Я машинально отступила.

— Бога ради, — с сильным акцентом повторил неизвестный, — что происходит?!

Он смотрел то на меня, то на безжизненное тело с раскроенным черепом и широко раскрытыми, полными недоумения глазами.

Не знаю, что я отвечала, и отвечала ли вообще. Возможно, указала в сторону загона. Так или иначе, он понял, что я хочу сказать, и поспешил наверх, роняя по дороге сено. Я последовала за ним, спотыкаясь и ничего не замечая перед собой. Но прежде, чем достигла валунов, увидела незнакомца. Он возвращался. Медленно, очень медленно: казалось, ноги перестали его слушаться. Лицо искажено ужасом.

— Кто это сделал?!

— Джонатан.

Я, не поворачиваясь, указала рукой назад. На труп. Мужчина выругался, вытер покрытый испариной лоб и закричал на меня:

— Что вы наделали? Нет, вы понимаете, что вы наделали?! Убить их овцу!

— Просто овца, — растерянно произнесла я. Перед глазами снова и снова, как на испорченной кинопленке, прокручивалась сцена убийства. Джонатана. Я не могла это прекратить. Размозженный череп, брызги крови, красный ручеек у моих ног.

— Как вы не понимаете!

— Что?

— Безумцы! Это их овцы, их дары… Вы совершили непоправимое…

Мужчина остановился, взглянул на меня и добавил тихо и обреченно:

— Ведь теперь они встанут.

— Кто они? — спросила я, заранее зная ответ.

— Все они. Похороненные без почестей, без отпевания. В них живет шум моря…

Неожиданно я поняла, о чем он говорит. Ритм моря, именно так. Все ясно. Мертвецы, как я уже знала, захоронены прямо под этими камнями. Но море в них, и они не могут лежать спокойно. Овцы были чем-то вроде жертвоприношения. Предоставленные в распоряжение хозяевам острова.

Мясо? Нет, конечно. Просто символ. Жест памяти. Поминовения усопших.

— Все погибло, — продолжал говорить мужчина, — теперь все погибло.

Снова стук камня. Бесконечное число соударяющихся камешков, плюхающихся в воду булыжники… И сквозь эту какофонию — треск лопающихся досок и крики.

Волна камней на другой стороне острова взмывала в воздух — и падала… Снова душераздирающие крики донеслись с той стороны, оттуда, где находилась «Эммануэль». И Рэй.

Я бросилась бежать. Сзади топали тяжелые башмаки смотрителя. Берег шевелился под нашими ногами, как спина чудовища. Впереди взлетали, словно тяжеловесные жирные птицы, булыжники. Заслоняя собой солнце, задерживаясь в воздухе на мгновение, чтобы затем обрушиться на некую невидимую мишень. Возможно, на судно. Или — на тех, кто находился на нем.

Дикие вопли Анжелы прекратились.

Я бежала на несколько шагов спереди и первая увидела «Эммануэль». Все надежды тут же рассеялись: то, что осталось от нашего суденышка, а, стало быть, и моих приятелей, спасению не подлежало. Нескончаемый град разнокалиберных камней обрушивался на палубу. Иллюминаторы разбиты, всюду поблескивают осколки стекла. На бортах крупные вмятины. На искрошенной палубе лежала Анжела. Несомненно, мертвая… Обстрел не прекращался: камни выбивали барабанную дробь на корме, падали на безжизненное тело, заставляя его дергаться, словно под электрическим током.

Рэя нигде не было.

Я закричала.

Атака прекратилась на мгновение, затем возобновилась с новой силой. Целые тучи прибрежных булыжников, покрытых зеленовато-серой слизью, срывались с мест, взлетали и опускались, поражая мишень… Казалось, этому не будет конца, пока «Эммануэль» не превратится в щепки, а остатки Анжелы — в клочья столь малые, чтобы кормить креветок…

Смотритель схватил меня за руку и сжал пальцы так, что я дернулась от боли:

— Идем!

Я слышала и, кажется, понимала, что он обращается ко мне, но оставалась на месте.

— Идем же, скорее!

Я вглядывалась в груду камней, заваливших «Эммануэль», чтобы увидеть среди них Рэя или услышать его голос, зовущий на помощь. Тщетно. Очевидно, он погребен под этим завалом, ничто уже не поможет. Поздно, слишком поздно…

Смотритель потащил меня за руку по берегу.

— Лодка, — говорил он, — моя лодка. Мы уплывем на ней.

Мысль о спасении казалась мне идиотской. Мы пленники этого острова, бесполезно бежать или прятаться.

Однако я машинально следовала за этим человеком, спотыкаясь то и дело, ничего не чувствуя и не осознавая.

Впереди виднелась его жалкая надежда на спасение: весельная шлюпка, вытащенная на гальку. Крохотная скорлупка — и в ней мы сможем отсюда уплыть? Я верила в эту возможность ничуть не более, чем если бы мне предложили плыть в решете. С каждым шагом казалось все явственней, что сейчас берег поднимется и накроет нас. Встанет стеной или образует башню, замуровав нас навеки, словом, сыграет любую шутку на выбор. Хотя, может, мертвые не любят игр и действуют математически точно, выверяя каждый шаг?

Так или иначе, стена не воздвиглась. И протащив меня, не имеющую сил сопротивляться, оставшиеся пару метров, смотритель запрыгнул в лодку. Ничего не произошло; даже атака на «Эммануэль» прекратилась. Все стихло. Или хватило трех жертв? Или присутствие этого ни и чем не повинного человека убережет меня от мести мертвецов?

Мы немного покачались на волнах, а когда глубина под лодкой сделалась достаточной для весел, стали грести. Мой спаситель сидел напротив, и я видела, как с каждым гребком капли пота выступают на его лице: он старался изо всех сил.

Берег постепенно удалялся. Нас отпустили. Смотритель острова, похоже, чуть расслабился. В несколько мощных гребков он преодолел полосу грязной воды, глубоко вздохнул и откинулся назад, сев поудобнее.

— Однажды, — заговорил он, — это должно было произойти. Так всегда бывает: кто-то ворвется в твою жизнь и нарушит ее привычное течение.

Его спокойный низкий голос и монотонный треск весел усыпляли меня. Хотелось завернуться в брезент, на котором мы сидели, и отключиться.

Берег был тонкой, едва различимой линией. «Эммануэль» уже не было видно.

— Куда мы направляемся? — спросила я.

— В Тайри. Посмотрим, как можно исправить положение. Надо что-то предпринять, чтобы успокоить их. Этот случай с овцами…

— Но разве покойники едят мясо?

— Нет, зачем же. Это просто дань усопшим. Знак памяти.

Я кивнула. Именно эти слова пришли в голову несколько минут назад.

— Это наш способ их отпевать и воздавать посмертные почести.

Он оставил весла, слишком утомленный, чтобы грести или закончить начатое объяснение. Течение несло нас само.

Прошло несколько минут полной тишины.

Затем о лодку кто-то поскребся.

Звук, какой бывает от мышей. Или — какой издает человеческий ноготь, скребущий по дереву. Но не один — много прогнивших, просоленных ногтей царапали днище, словно прося пустить в лодку.

Мы замерли. Не двигались, не говорили, не верили уже ничему.

Какой-то всплеск неподалеку от лодки заставил меня обернуться. Я увидела Рэя. Он словно шел по воде, протягивая вперед свои руки, будто хочет уцепиться за борт. Кукла, марионетка, передвигаемая невидимыми хозяевами. Рэй выглядел ужасающе: один глаз закрыт, другой выбит, всюду раны и кровоподтеки. В метре от нас его отпустили, и тело пошло на дно, окрашивая воду в розовый цвет.

— Твой товарищ? — спросил смотритель.

Я кивнула. Поскребывание прекратилось. Тело Рэя исчезло в воде. Ни звука вокруг, только тихий плеск волн.

— Гребите! — закричала я. — Скорее, или они убьют нас!

Но мой попутчик, похоже, смирился со всем происходящим. Он покачал головой и уставился в море. Прямо под нами что-то двигалось в толще воды, бесформенные светлые массы ворочались, но слишком глубоко, чтобы возможно было рассмотреть. Понемногу картина прояснилась: вверх всплывали мертвецы. Стаи трупов с изъеденными лицами и прогнившей плотью поднимались к поверхности, чтобы заключить нас в объятия. Они приближались, и были видны уже клочья мяса, кое-где прикрывавшие скелеты, пустые глазницы…

Лодка мягко качнулась в их руках. Выражение смирения так и не исчезло с лица смотрителя, когда лодка качнулась сильнее, затем еще и еще, и наконец мы болтались в ней, как куклы, совершенно беспомощные.

Они хотели перевернуть нас — и сделали это спустя несколько мгновений дикой качки.

Вода оказалась ледяной, гораздо холоднее, чем я ожидала. От этого перехватило дыхание. В общем-то, я всегда неплохо плавала, и сейчас уверенно и энергично направилась прочь. Моему попутчику повезло меньше: как многие люди, всю жизнь прожившие на море, он не умел плавать. Он пошел на дно, не испустив даже крика или стона, сразу же, как очутился в море.

На что же я надеялась? На то, что четырех жертв достаточно? Что течение унесет меня из этого ужасного места?

В любом случае, все надежды приказали долго жить.

Легкое, нежное прикосновение к моей лодыжке… чьи-то пальцы притрагиваются к ступне… Что-то серое, как спина большой рыбы, рассекло поверхность впереди, но разглядеть я не успела. Прикосновение превратилось в цепкий захват, и меня повлекли на дно. Медленно и неотвратимо погружалась я в воду, уже зная, что этот вот глоток воздуха и был моим последним вздохом… Не более, чем в ярде от меня покачивался Рэй. Я видела его искаженное давлением лицо, торчащие из выбитого глаза, подобно проводам, нервы… Во всех подробностях можно было рассмотреть раны: уродливые разрывы ткани с белеющей под ними костью. Волосы прилипли к голове, откровенно демонстрируя залысину, которую при жизни Рэй столь тщательно скрывал…

Вода сомкнулась над моей головой. Воздух вырвался из легких и серебряными пузырьками взмыл вверх. Рэй был рядом, внимательный, казалось, сочувствующий. Руки его были подняты, словно мы собирались сдаться в плен.

Я позволила этому произойти. Открыла рот и глотнула воду. Небо обожгло холодом, и вода ворвалась в меня, вытесняя воздух из легких, промывая внутренности крепким соленым раствором. Вот и все.

Внизу два полуистлевших трупа держали меня за щиколотки. Головы их болтались, едва придерживаемые обнаженными шейными мускулами, клочья плоти отслаивались от костей, но рты застыли в сладострастном оскале. Они хотели, о, как они хотели меня…

Рэй тоже обнимал меня, прижимая к моему лицу свое, изуродованное и распухшее. Вряд ли во всех этих жестах был особый смысл. И я, с каждой секундой теряя жизнь, принимая море в себя, понимала, что не буду больше наслаждаться плотской любовью. Ни дышать, ни чувствовать, ни смеяться…

Поздно, слишком поздно. Солнечный свет стал уже воспоминанием. Была ли эта тьма вызвана смертью или просто на такую глубину лучи не проникали?

Паника оставила меня. Сердце уже не билось. Странное ощущение абсолютного безбрежного покоя овладело мной; более расслабленными стали и улыбки моих новых товарищей. Тишина и покой. Время здесь не имеет значения, дни складываются в недели, в месяцы. Иногда киль корабля рассечет поверхность, или стайка пугливых рыбок сверкнет и исчезнет — редкие знаки жизни в этом царстве смерти. Рэй со мной, будет со мной всегда. Море медленно влечет нас к острову. Там, наверху, осталась наша прошлая жизнь — Анжела, Джонатан, «Эммануэль» — все это не имеет смысла теперь. Все прошло. Только мы лежим под камнями лицами вверх, ритм моря живет в нас, и успокаивает мерный плеск прибоя и наивность мирно пасущихся овец.

Остатки человеческого

Одни предпочитают работать днём, другие — ночью.

Гейвин относился к последним. И зимой и летом его можно было увидеть прислонившимся к стене у дверей одного из отелей. С неизменной сигаретой у рта он предлагал все желающим самого себя. Иногда попадалась вдовушка, из которой можно было больше выудить денег, чем любви. Она забирала Гейвина на уик-энд, заполненный бесконечными свиданиями, навязчивыми кислыми поцелуями и, если почивший муженек был уже порядком подзабыт, валянием в широченной, пропахшей лавандой кровати. Иногда влекомый к собственному полу распутный муж жаждал провести часок с мальчиком, которому не было необходимости знать его имя.

Гейвина это не очень-то интересовало. Безразличие было его стилем, даже частью его привлекательности. Оно делало прощание с клиентом очень простым. Все позади, деньги получены, а что может быть проще, чем бросить «Пока!», «Увидимся!» или вовсе ничего человеку, которого вряд ли волнует, жив ты или мертв.

Гейвину нынешнее его занятие нравилось, пожалуй, больше, чем предыдущие. В четверти случаев ему даже удавалось получить удовольствие. Худшее, что могло его ожидать, — постельная мясорубка с потными телами и безжизненными глазами. Но к таким штукам ему уже удалось привыкнуть.

Таким вот было ремесло, державшее Гейвина на плаву. Днем, прикрываясь от света руками, он спал в своей уютной кровати, завернутый в простыни так, что его можно было принять за мумию египетского жреца. Около трех он вставал, брился, принимал душ. Затем проводил по меньшей мере полчаса, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале. Он был болезненно самокритичен. Никогда не позволял своему весу отклониться хотя бы на пару фунтов от идеала. Гейвин умащал кожу маслами, если она казалась сухой, и подсушивал, если она жирно поблескивала. Каждый прыщик, выскочивший на его гладкой щеке, ожидала настоящая охота.

Учинялись тщательные поиски малейших признаков венерических болезней (единственное страдание, которое могла причинить ему несчастная, нет, скорее неудачная, любовь). Подцепленные где-то вши были быстро выведены, но гонорея, от которой он страдал уже дважды, лишила его двух недель работы, что дурно сказалось на всем ходе дел. Таким образом, были основания сломя голову бежать в клинику при малейших подозрениях на сыпь.

Это случалось не так часто. Приблудные вши были явно лишними в получасовом самолюбовании. Удачное сочетание генов, его создавших, восхищало. Он был прекрасен. Ему это говорили не раз. Прекрасен. Господи, какое лицо! Сжимая его в объятиях, все эти люди, казалось, пытались отнять у него частицу восхитительного блеска.

Конечно, можно было найти и других красавчиков, хотя бы через соответствующие агентства или прямо на улице, если знаешь, где искать. Но лица этих мальчиков были далеко не так совершенны. Они напоминали скорее наброски, чем законченные полотна, скорее эксперимент, чем отточенную работу природы. Гейвин же был венцом ее творения. Все было сделано за него другими, ему оставалось лишь стать хранителем этого чуда.

Завершив осмотр, Гейвин одевался, иногда останавливался перед зеркалом еще минут на пять… и отправлялся торговать своим сокровищем.

Теперь он уже меньше работал на улице. Ему везло. С одинаковой легкостью удавалось избежать ненужных встреч с полицией и психами, мечтающими разогнать «этот Содом». Можно было лениво позволить себе найти клиента через агентство, пусть даже отбиравшее значительную долю прибыли.

Естественно, были у него и постоянные клиенты. Вдова из Форт-Лодердейла всегда разыскивала его во время своих ежегодных европейских путешествий. Дама, подозвавшая его однажды в роскошном магазине, желая всего лишь с кем-нибудь пообедать, да между делом пожаловаться на мужа, напоминала о себе все чаще. Был еще и господин, которого Гейвин называл по марке его автомашины — Ровер. Этот навещал его каждые несколько недель, чтобы провести ночь в поцелуях и признаниях.

Но чаще случались вечера, когда, не связанный предварительными договоренностями, Гейвин был предоставлен самому себе. Вряд ли кто другой из работающих на улице усвоил немой язык приглашения лучше. Этим искусством Гейвин овладел в совершенстве. Легкая смесь неуверенности и развязности, застенчивости и распутства. Еле заметное движение ног, предоставляющее все его выпуклости в лучшем свете. Но с достоинством — никакой вульгарщины. Просто ненавязчивое предложение. Не больше.

На все это часто хватало пяти минут, и уж, во всяком случае, никак не больше часа. Хорошо играя свою роль, ему удавалось очень быстро убедить опечаленную женщину или жалостливого мужчину накормить его (иногда чуть-чуть приодеть), уложить в кровать и предложить полноценную ночь, заканчивавшуюся обычно еще до того, как отойдет последний поезд метро в Хаммерсмит. Времена получасовых свиданий с пятью клиентами за вечер отошли. В голове Гейвина роились честолюбивые мечты. Сейчас — уличный мальчик, скоро — жиголо, потом — любовник на содержании и, наконец, муж. Однажды, это уж точно, он станет мужем одной из этих вдовушек. Может быть, даже флоридской миллионерши. Она частенько говорила ему, как славно он смотрелся бы загорающим после купания в ее бассейне в Форт-Лодердейле. Фантазия эта запала ему в душу. Даже если и не Флорида, то что-нибудь очень похожее. Рано или поздно он там окажется. Проблема была лишь в том, что все эти богатые ягодки требовали слишком долгой возни и, что хуже всего, многих уже спугнули скандальные брачные истории.

Еще один год. Лишь один год — определенно что-то должно произойти. Что-то чудесное должна принести эта осень. Определенно!

Он продолжал взвешивать все за и против. От напряжения на его лбу образовалась неглубокая складка, которая его, впрочем, только украшала.

* * *

Была четверть десятого. Промозглый вечер 29 сентября. В этом году бабье лето не озолотило улицы. Беспощадная осень уже вцепилась в Лондон своими когтями и безжалостно терзала усталый город. Ее сырое дыхание чувствовалось даже здесь, в просторном фойе Империал-Отеля.

Холод сверлил зубы, его несчастные крошащиеся зубы. Если бы он сходил к дантисту, вместо того чтобы нежиться в полудреме в своей постели на час дольше чем обычно, жизнь теперь, наверняка, не казалась бы адом. Ну что ж, сегодня, пожалуй, уже слишком поздно, но завтра!.. Завтра он не пожалеет времени. И плевать на очередь. Он просто улыбнется секретарше, та смягчится и пролепечет какую-то чушь о том, что постарается найти для него возможность. Еще одна улыбка: она вспыхнет, и окажется, что нет никакой нужды ждать две недели, как эти разнесчастные бедняги с непривлекательными лицами.

Сегодня бороться с этим было уже никак нельзя. Все, что было нужно Гейвину сейчас, — одна единственная вшивая пантера — парень, щедро плативший за ласки ртом. Если все пойдет путем, уже к половине десятого можно будет забыться в одном из ночных клубов Сохо.

Но сегодня была не его ночь. За приемным окошком Империала сидел новый служащий. Худое, потрепанное лицо и неуклюже сидящая на макушке фуражка. Он косился на Гейвина уже, пожалуй, с полчаса.

Его предшественник, Мэдокс, был из тех людей, к которым без особого труда можно подобрать ключик. Он был марионеткой в руках у Гейвина, знавшего о том, что тот подчищает гостиничные бары. Пару месяцев назад Мэдокс даже заплатил за общество Гейвина, который уступил ему полцены в своих же интересах. Но новичок был, судя по всему, не так прост, к тому же, видимо, довольно порочен. Гейвину было немного не по себе.

Он лениво направился к сигаретному автомату, непроизвольно следуя звукам мелодии, вырывавшейся из чрева древнего музыкального аппарата. Черт бы побрал эту ночь!

Новичок вышел из-за стойки и поджидал возвращавшегося с пачкой «Винстона» в руке Гейвина.

— Прошу прощенья… гм… милостивый государь! — его возмутительный тон не предвещал ничего доброго.

Гейвин взглянул на него, любезно улыбнувшись.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы поинтересоваться, живете ли вы в этой гостинице… гм… милостивый государь!

— Не вижу особого смысла этим интересоваться.

— Если нет, я готов помочь вам снять одну из наших комнат.

— Я кое-кого здесь жду.

— Да что вы? — он, очевидно, не верил ни единому слову. — Нельзя ли поинтересоваться кого?

— Незачем.

— Назовите имя, — голос зазвучал настойчивее, — и я охотно справлюсь, проживает ли ваш… друг… в отеле.

Мерзавец, видимо, твердо решил выставить его на улицу. Оставалось либо спокойно выйти самому (такая возможность еще существовала), либо сыграть в «возмущенного постояльца». Гейвин скорее со злости, чем подумав, выбрал последнее.

— Вы не имеете никаких оснований… — гневно начал он, но собеседник даже бровью не повел.

— Послушай, сынок, — спокойно произнес он, — я превосходно понимаю, что к чему, и не пытайся шутить со мной, иначе я вызову полицию. — Его голос с каждым слогом терял сдержанность. — У нас останавливаются приличные люди, и сомневаюсь, что кто-то захочет здесь связываться с такой дрянью, как ты. Я доступно выражаюсь?

— Козел, — тихо произнес Гейвин.

— Ну что ты! Мы с тобою вовсе не коллеги!

Удар ниже пояса. Что дальше?

— А теперь, сынок, подумай, не лучше ли тебе будет убраться подобру-поздорову, не дожидаясь ребят в форме.

Гейвин выдал свой последний аргумент.

— Где господин Мэдокс? Я хочу его видеть, он меня знает.

— Нисколько не сомневаюсь, — последовал ответ, — нисколько. Он уволен за недостойное поведение. — Голос его опять обрел подчеркнутое спокойствие. — На вашем месте я не стал бы упоминать здесь его имени. Надеюсь, понятно, по какой причине. Ступайте.

Портье проводил свои слова выразительным жестом.

— Благодарю за внимание, и постарайтесь меня больше не тревожить.

Гейм, сет и вся игра были за человеком в фуражке. Черт возьми! Есть, конечно, и другие отели, другие фойе, другие портье. Но теперь заниматься все этим было невыносимо.

В дверях Гейвин, улыбнувшись, бросил: «До встречи!» Возможно, этот тип с ужасом вспомнит его слова по пути домой, услышав за спиной звук легких шагов юноши. Это было слабым утешением, но все-таки!

Дверь захлопнулась, обрезав за Гейвином теплый поток из фойе. Здесь было холодно, холоднее даже, чем час назад. Тело охватила угрожающе усиливающаяся дрожь. Гейвин поспешил вниз по Парк-Лейн к Саут-Кенсинггону. На Хай-стрит есть несколько отелей, где можно немного передохнуть. Впрочем, если ничего не выйдет… он уже смирился с поражением.

На углу Гайд-парка встречались потоки сверкающих машин, спешащих в Найтсбридж и Викторию. Он представил себя стоящим на бетонном островке между двумя потоками автомобилей с кончиками пальцев в карманах брюк (они были настолько тесны, что больше, пожалуй, и не влезло бы), одиноким, брошенным.

Волна горечи накатила откуда-то из глубины. Теперь ему было двадцать четыре… и пять месяцев. С семнадцати на улице, успокаивая себя тем, что непременно найдет себе богатенькую вдовушку (чем не пенсия за тяжелый труд жиголо) или уж во всяком случае подыщет легальную работу к двадцати пяти…

Но время шло, ничто не менялось. Единственным его приобретением стали мешки под глазами.

А теперь перед ним по-прежнему лился сверкающий поток машин с сотнями уверенных в завтрашнем дне людей, преграждая путь к спокойствию и определенности.

Он не стал тем, кем мечтал стать, кем обещал себе стать.

А молодость уже прошла.

Куда теперь? Комната сегодня покажется тюрьмой. Не поможет даже марихуана. Он хочет, нет, ему нужен кто-то. Хотя бы на один вечер. Хотя бы для того, чтобы увидеть отражение собственной красоты в чужих глазах. Пусть ему льстят, кормят, поят вином. Даже если это будет богатый, уродливый Квазимодо. Надо отвлечься!

* * *

Добыча оказалась настолько легкой, что неприятный эпизод в фойе Империал-Отеля мгновенно был забыт. Парень лет двадцати пяти, со вкусом одет: ботинки от Гуччи, стильное пальто. Одним словом — качество.

Гейвин стоял у дверей крохотного кинотеатра, время от времени без интереса поглядывая на экран. Показывали один из ранних фильмов Трюффо. Неожиданно он ощутил на себе взгляд, взгляд пантеры. Гейвин обернулся. Прямой взгляд чуть не спугнул пантеру. Парень уже было двинулся, но тут, как бы передумав, пробормотал что-то, предназначавшееся, видимо, самому себе, и, остановившись, продолжил довольно неубедительно демонстрировать интерес к фильму. Игра, судя по всему, была ему мало знакома. «Новообращенный», — подумал Гейвин.

Гейвин машинально полез в карман за сигаретой. Отсветы пламени позолотили ему щеки. И он знал, что выглядит сейчас эффектно. Еще один взгляд на пантеру: парень уже не отводил взгляда.

Стряхивая пепел, Гейвин рассеянно выронил сигарету. Такой удачи не было уже давно, и теперь он был очень собой доволен. Безошибочное распознавание потенциального клиента, неясные отблески желания в глазах и на губах, легко переходящие в случае неудачи в невинное выражение дружелюбия. Все вышло просто замечательно.

Здесь-то ошибки уж точно быть не могло! Парень, как заговоренный, не спускал с Гейвина глаз. Рот его был чуть приоткрыт. Он глядел, не в состоянии сказать ни слова. Ничего особенного, хотя далеко не урод. Загорелый — наверняка был за границей. Хотя, определенно, он англичанин: об этом красноречиво говорила его нерешительность.

Против обыкновения, Гейвин сделал первый шаг.

— Любите французское кино?

На лице парня отразилось облегчение от того, что стена молчания была наконец разрушена.

— Да.

— Войдем?

Предложение его немного озадачило.

— Я… мне что-то не хочется.

— Холодно…

— Да.

— Я хочу сказать, холодно стоять здесь.

— Да, это — правда!

Пантера попалась!

— Может… выпьем чего-нибудь?

Гейвин улыбнулся.

— Почему бы нет!

— Я живу здесь недалеко.

— Идем.

— Мне стало немного тоскливо одному…

— Мне знакомо это чувство.

Теперь улыбнулся незнакомец.

— Вас зовут?..

— Гейвин.

Парень протянул руку в перчатке. Очень формально, по-деловому. Пожатие оказалось сильным — никаких следов недавней неуверенности.

— А я — Кеннет. Кен Рейнольдс.

— Кен.

— Может уберемся отсюда поскорее?

— Да, конечно!

— Это совсем близко.

* * *

Теплая волна заплесневелого воздуха ударила в них, когда Кеннет открыл двери своей квартиры. От подъема на третий этаж у Гейвина перехватило дыхание, но Рейнольдс чувствовал себя отлично. Наверное, следит за здоровьем. Чем занимается? Рукопожатие, кожаные перчатки. Может быть. Государственная Гражданская Служба?

— Входи, входи.

Да, здесь пахло деньгами. Ворсистый ковер мгновенно поглотил их шаги. Прихожая была почти пуста. Календарь на стене, маленький телефонный столик, стопка справочников, вешалка. Это — все.

— Здесь потеплее.

Кен сбросил пальто и, не снимая перчаток, повел Гейвина в гостиную.

— Сними куртку, — сказал он.

— Ах, да… конечно.

Гейвин разделся, и Рейнольдс исчез с его курткой в темной прихожей. Вернувшись, он принялся снимать перчатки, что давалось ему не очень легко. Парень явно нервничал, даже на своей территории. Обычно это проходит, как только двери закрываются изнутри. Но не у этого типа! Он был просто воплощение тревоги.

— Принести чего-нибудь выпить?

— Да, это было бы здорово.

— Чем предпочитаешь травиться?

— Водкой.

— Даже так! Что-нибудь к ней?

— Разве что каплю воды.

— О, да ты — гурман!

Гейвин не совсем понял, что ему хотят сказать.

— Да, — ответил он.

— Позволь мне исчезнуть на минуту — я только схожу за льдом.

— Какие проблемы?

Кен бросил перчатки на кресло у двери и вышел.

Комната эта, как и прихожая, была удушающе жарко натоплена, но не выглядела уютно и тем более гостеприимно. Что касается занятий Рейнольдса, он был коллекционером. Все стены и полки были уставлены разными древностями. Мебели было очень мало, а та, что была, с блестящими металлическими конструкциями, не очень сюда подходила.

Возможно, он был университетским преподавателем, хранителем музея или каким-нибудь ученым. Уж по крайней мере, эта комната явно не принадлежала биржевому брокеру.

Гейвин мало понимал в искусстве, и еще меньше в истории, все эти предметы не говорили ему ничего, но он принялся их рассматривать. Просто, чтобы показать хозяину, который наверняка заинтересуется его мнением обо всей этой чепухе, свое небезразличие. Коллекция была невыносимо бестолкова: глиняные черепки, осколки античных скульптур, и ничего целого — сплошные обломки. В некоторых фрагментах еще можно было разглядеть следы формы, хотя краски уже давно потускнели. Иногда удавалось угадать человеческие очертания — торс, ногу (между прочим, со всеми пятью пальцами), лицо, стертое временем, — уже не мужчина и не женщина. Гейвин подавил зевок. Жара, глупые экспонаты и мысли о предстоящей постели усыпляли его.

Он переключил внимание на стены. Они были более выразительны, чем весь этот хлам на полках, но тоже — ничего целого. Непонятно, что можно найти в этих обломках! Каменные барельефы на стенах были так испещрены многочисленными выбоинами и царапинами, что изображенные на них люди казались прокаженными, а надписи на латыни уже почти невозможно было разобрать. Ничего красивого быть здесь не могло — все было слишком старо для красоты. Гейвина охватило чувство брезгливости, будто он прикоснулся к чему-то заразному.

Только один предмет заинтересовал его по-настоящему. Каменное надгробие, или что-то похожее, которое было больше других барельефов и в несколько лучшем состоянии. На нем был изображен всадник с мечом в руке, возвышающийся над поверженным обезглавленным противником. Под изображением — несколько слов на латыни. Передние ноги лошади были отбиты, каменная окантовка беспощадно обезображена временем. Но в этом существовал некий смысл. На грубо изваянном лице проступали неясные черты — длинный нос, широкий рот. Личность!

Гейвин решил дотронуться, но отпрянул, услышав приближающиеся шаги Рейнольдса.

— Нет-нет, потрогай, — произнес вошедший хозяин, — это здесь для удовольствия. Прикоснись!

Теперь уже пропало всякое желание. Гейвин смутился — застукали!

— Ну же! — Рейнольдс настаивал.

Гейвин протянул руку — холодный камень, зернистый наощупь.

— Римское, — произнес Кен.

— Надгробие?

— Да. Найдено около Ньюкасла.

— Кто это был?

— Некто Флавии. Он был полковым знаменосцем.

То, что Гейвин принял за меч, оказалось при ближайшем рассмотрении небольшим знаменем с практически стертым символом: то ли пчела, то ли цветок, то ли колесо.

— Таким образом, вы — археолог.

— И это тоже. Я исследую исторические места, наблюдаю за раскопками, но основное время посвящаю реставрации этих находок. Римская Британия — моя страсть.

Он надел принесенные очки и направился к полкам с глиняными черепками.

— Все это я собирал долгие годы. Я всегда испытываю дрожь, когда касаюсь предметов, столетиями не видевших света дня. Это как бы прикосновение к истории. Ты понимаешь, о чем я?

— Да.

Рейнольдс взял один из осколков с полки.

— Конечно, лучшие находки попадают в музеи, но всегда выпадает случай оставить себе что-нибудь интересное. Господи, какое невообразимое влияние. Римляне. Городские коммуникации, мощеные дороги, надежные мосты.

Рейнольдс рассмеялся взрыву собственного энтузиазма.

— Черт возьми, — сказал он. — Опять читаю лекцию. Извини. Больше не буду.

Вернув черепок на место, Кен стал наливать напитки. Стоя спиной к Гейвину, он неожиданно спросил:

— Ты дорого стоишь?

Гейвин вздрогнул. Взволнованность этого человека опять куда-то пропала, и невозможно было найти логического объяснения резкому повороту от римлян к стоимости ласк.

— Всякое бывает, — неуверенно ответил он.

— То есть… — все еще возясь с бокалами, сказал Кен, — ты хочешь узнать подробнее о моих наклонностях.

— Было бы неплохо.

— Разумеется.

Он повернулся и протянул Гейвину внушительный бокал с водкой. Без льда.

— Я не буду к тебе слишком требователен.

— Мало я не беру.

— Я это понимаю.

Рейнольдс безуспешно попытался улыбнуться.

— Я хорошо тебе заплачу. Ты останешься на ночь?

— Вы этого хотите?

— Мне кажется, да.

— Тогда безусловно.

Настроение хозяина мгновенно изменилось. Нерешительность уступила место самоуверенности.

— За любовь, жизнь и все остальное, за что стоит платить, — произнес он, звякнув своим бокалом о бокал Гейвина.

Двусмысленность тоста не ускользнула от внимания Гейвина. Парень, очевидно, был не так прост!

— Прекрасно, — сказал он и сделал глоток.

Сразу стало намного лучше. Уже после третьей порции водки Гейвин до того растаял, что болтовня Кеннета о раскопках и величии Рима, которую ему поневоле приходилось слушать, уже не действовала на нервы. Сознание засыпало. Как легко! Разумеется, он останется здесь на всю ночь, по крайней мере до рассвета, так почему бы не выпить и не выслушать эту околесицу? Позже, если судить по состоянию Кена — даже много позже, придет время недолгих опьяненных ласк в слабо освещенной комнате. Такое у него уже было с другими. Все они были одиноки, даже с любовником, всем было одинаково легко доставить удовольствие. Этот парень покупал скорее компанию, чем любовь. Легкие деньги!

Шум.

В первый момент Гейвину показалось, что шум стоит в его собственной голове. Но Кен внезапно вскочил. Рот его дрожал. Атмосфера благополучия улетучилась.

— Что это? — спросил Гейвин, также вставая. Мозги плыли от алкоголя.

— Все в порядке. — Рейнольдс стоял, вцепившись длинными бледными пальцами в кожу кресла. — Успокойся!

Звук усиливался. Гейвин подумал о барабанщике в духовке, отчаянно стучащем, в то время как его поджаривают.

— Умоляю тебя, успокойся! Это, видимо, наверху.

Рейнольдс врал. Грохот шел не сверху. Его источник находился где-то тут, в квартире. Ритмический стук то усиливался, то немного затихал, чтобы снова усилиться.

— Выпей немного, — произнес Кен. Лицо его внезапно вспыхнуло. — Проклятые соседи.

Призывный стук, а он был именно призывным, уже почти смолк.

— Только одну минуту, — пообещал Рейнольдс и закрыл за собой двери.

Гейвину приходилось попадать в неприятные ситуации: с ловкачами, чьи любовники появлялись в самый неподходящий момент; с чудаками, пытавшимися набить себе цену, один из них как-то разнес в щепки гостиничный номер. Это случалось. Но Кеннет не был похож на них — никакого чудачества. Впрочем, все эти ребята тоже казались ему вначале безобидными. К черту сомнения! Если он будет так нервничать при виде каждого нового лица, лучше уж сразу бросить работу. Единственное, что оставалось — положиться на ситуацию, а она говорила Гейвину, что не стоит ждать от Рейнольдса каких-то фокусов.

Проглотив водку, он снова наполнил бокал и стал ждать.

Стук вдруг прекратился, и все неожиданно просто стало на свои места. Может, в конце концов, это — действительно сосед сверху. Шагов Кена в квартире не было слышно.

Его внимание блуждало по комнате в поисках чего-нибудь занятного. Надгробие.

Флавин-Знаменосец.

Что-то все-таки в этом есть. Грубый, но все же не лишенный сходства, портрет на месте, где покоятся кости его оригинала. Даже если какой-нибудь историк дерзнет с течением времени разлучить прах и камень. Отец Гейвина твердо настаивал на погребении вместо кремации. «А как же иначе! — частенько говорил он. — Как еще можно заставить других помнить о себе? Кому придет в голову идти к урне, чтобы поплакать?» Ирония заключалась в том, что поплакать к могиле тоже никто не ходил. Гейвин побывал там от силы пару раз с тех пор, как умер отец. Гладкий камень, имя, дата. Банально. Он не мог даже припомнить, в каком году это произошло.

А вот о Флавине помнят. Люди, которые не знают ничего ни о нем, ни о его жизни, помнят его. Гейвин встал и потрогал неровные буквы имени знаменосца «FLAVINS», второе слово в латинской надписи.

Внезапно шум с неистовством возобновился. Гейвин обернулся к двери, ожидая увидеть там Рейнольдса, пришедшего с объяснением. Никого.

— Черт возьми!

Шум продолжался. Кто-то где-то был очень зол. И теперь обмануться было уже невозможно. Барабанщик был где-то рядом, в нескольких шагах. Гейвина охватило любопытство. Разом осушив бокал, он вышел в прихожую.

— Кен? — Слова, казалось, застыли на его губах.

Прихожая была погружена в темноту. Лишь в конце коридора еле пробивался свет. Возможно, там находилась дверь. Гейвин рукой нащупал выключатель, но свет не зажегся.

— Кен? — произнес он опять.

На этот раз последовал ответ. Сначала стон, а потом странный звук, как будто раздавливаемого тела. Может, с Рейнольдсом что-нибудь случилось? Господи, может, он лежит без сознания там, совсем близко от Гейвина. Надо спешить. Но ноги почему-то отказывались его слушаться. Засосало под ложечкой — это напомнило ему детскую игру в прятки. Нервная дрожь охотника. Это было почти приятно.

К черту! Разве можно уйти, так и не узнав, что случилось с хозяином? Смелее!

Первая дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Вдоль всех стен стояли книжные шкафы. Комната служила, видимо, одновременно спальней и кабинетом. Через открытое окно на заваленный книгами стол падал лунный свет. Ни Рейнольдса, ни молотильщика. Немного успокоившись, Гейвин продолжил свой путь по коридору. Следующая дверь, в кухню, также была открыта, но света в ней не было. Руки покрылись потом. Когда Кеннет пытался стянуть перчатки, они словно прилипли к его ладоням. Чего он боялся? Это было не простое предложение выпить. В квартире есть кто-то еще! И у этого типа довольно дурной характер.

Дыхание перехватило. На двери был отпечаток окровавленной руки.

Он толкнул дверь, но что-то мешало ей открыться. Гейвин протиснулся в щель. Воздух в кухне был насыщен невыносимой вонью — то ли забытое мусорное ведро, то ли гниющие овощи. Скользнув рукой по гладкой стене, он нащупал выключатель. Лампа дневного света подала признаки жизни.

Ботинок Рейнольдса высунулся из-за двери. Гейвин закрыл ее, и обнаружил свернувшегося в три погибели Кена. Он, безусловно, искал здесь спасения, сжавшись, как затравленное животное. Гейвин прикоснулся к нему и почувствовал, что бедняга дрожит как осиновый лист.

— Все в порядке… Это — я.

Гейвин отвел окровавленную руку, которой Рейнольдс прикрывал лицо. Через всю его щеку, от виска до подбородка, шли две глубокие кровоточащие царапины, как будто кто-то полоснул его двузубой вилкой.

Кен открыл глаза. Ему потребовалась только секунда, чтобы сконцентрировать взгляд на юноше и внятно произнести: «Убирайся!»

— Ты ранен.

— Ради всего святого, убирайся! Быстро! Я передумал. Понятно?

— Может вызвать полицию?

Рейнольдс буквально взорвался.

— Убирайся ко всем чертям! Слышишь, ты!!! Я передумал, чертов мальчишка!

Гейвин поднялся, пытаясь хоть что-нибудь понять. Парню больно, это, видно, и есть причина его агрессивности. Проигнорировать оскорбления и принести что-нибудь, чтоб перевязать раны? Да, так будет лучше всего. Перевязать раны и оставить его в покое. Если он считает, что полиции здесь нечего делать, это — его собственная проблема. Возможно ему просто не хочется объяснять присутствие дружка в своей развеселой квартирке.

— Где у тебя бинт?

Гейвин снова вышел в прихожую.

Из-за кухонной двери послышалось: «Не надо». Но он уже не слышал. Впрочем, если бы даже и услышал, вряд ли бы остановился. Ему нравилось непослушание. Отказ прозвучал бы для него как просьба.

Рейнольдс оперся спиной о дверь и попытался встать, схватившись за дверную ручку. Кружилась голова. Карусель ужасов: круг, еще круг, одна лошадка отвратительнее другой. Ноги его подкосились, и он снова рухнул на пол. Черт. Черт. Черт.

Гейвин слышал, как упал Кеннет, но был слишком поглощен поиском какого-нибудь оружия, чтобы немедленно броситься на кухню. Если подонок, ранивший Кена был все еще в квартире, стоило найти что-нибудь для самообороны. На столе в кабинете он наткнулся на заваленный книгами бумажный нож. Рядом возвышалась гора нераспечатанной корреспонденции. Господи благослови! Он схватил нож. Легкий. Лезвие тонкое и хрупкое, но если хорошо ударить, может и убить.

Повеселев, он вышел в коридор. Здесь он остановился на секунду продумать свои действия. Перво-наперво — в ванную. Там может лежать бинт. В конце концов, даже чистое полотенце сойдет. Потом можно попытаться добиться чего-нибудь от парня, может, получится вытянуть из него объяснение.

За кухней коридор резко сворачивал налево. Гейвин обогнул угол. Перед ним была еще одна дверь. Яркий свет ослепил его. Вода сверкала на кафеле. Ванная.

Прикрывая левой рукой правую, в которой держал нож, Гейвин медленно пошел вперед. Мышцы напряглись от страха. Поможет ли в случае чего нож? Кто знает! Он чувствовал себя ни на что не способным, неуклюжим, глупым мальчишкой.

На дверном косяке была кровь — отпечаток ладони Рейнольдса. Видимо, здесь все и произошло. Пытаясь укрыться от нападавшего, Кен выбросил вперед руку. Вот отпечаток. Если этот подонок все еще в квартире, он должен быть в ванной, больше спрятаться было негде.

В нормальном состоянии ему, разумеется, не пришло бы в голову нагло нарываться на конфликт, пнув со всей силы дверь, но теперь было уже поздно — жалостливо скрипнув, она отлетела в сторону, предоставив взгляду Гейвина любоваться кровавой пеной, разбрызганной по кафелю. В любой момент могла появиться бросающая вызов всем своим видом крюкорукая фигура.

Нет. Никого. Преступника не было и здесь. А значит, его и вовсе не было в квартире.

Гейвин сделал долгий и медленный выдох. Рука, сжимающая нож, ослабела. Жизнь опять посмеялась над ним — выставила его за дверь, опять оставив ни с чем. Единственное, что оставалось — оказать медицинскую помощь раненому коллекционеру и, действительно, убраться отсюда ко всем чертям.

Зеленоватый кафель в кровавых брызгах. Полупрозрачная занавеска душа, наивно хранящая на себе изображения беспечных рыбок и водорослей, была наполовину сорвана. Все это напоминало сцену из какого-то криминального фильма: слишком нереально. Кровь — чересчур красная, свет — чересчур яркий.

Гейвин швырнул нож в раковину и открыл висевший на стене маленький зеркальный шкафчик. Он оказался наполненным изрядным количеством зубных щеток, паст и витаминных кремов, из медикаментов был только небольшой кусок пластыря. Закрывая шкафчик, он взглянул на свое изможденное лицо. Смертельно бледен. Открыв вовсю кран холодной воды, он подставил голову под обдающий ледяной свежестью поток, надеясь, что вода смоет с его лица печать опьянения и чуть подрумянит щеки.

Вдруг сзади раздался непонятный шум. Гейвин выпрямился — безумно заколотилось сердце — и дрожащей рукой закрутил кран. Огромные капли падали с подбородка и ресниц.

Нож был по-прежнему в раковине, на расстоянии вытянутой руки. Звук исходил из ванны. От безобидной грязноватой слякоти ванной.

Тревога выплеснула в кровь поток адреналина, чувства до безумия обострились. Он ощутил тонкий запах лимонного мыла, блеск бирюзовой рыбки, плывущей между бурых листьев ламинарии на занавеске, холод водяных капель — все, что он всегда ленился видеть и чувствовать, нахлынуло вдруг.

«Ты живешь в реальном мире, — сказал он самому себе (экое откровение!), — будь осторожен, иначе — смерть».

Почему он не заглянул в ванну?!! Кретин! Почему?!

— Кто здесь? — спросил он.

Может у Рейнольдса живет крыса, которая тоже не прочь принять душ? Тщетная надежда. Господи, там же кровь.

Он отвернулся от зеркала. Шума уже не было слышно. Ну же! Ну!! Занавес на пластиковых крючках со всеми своими ангелоподобными рыбками отлетел в сторону. В порыве разрешить эту загадку он совсем забыл про нож. Слишком поздно… Ванна была полна воды.

От наполняющей ее почти до краев мутной воды исходил какой-то животный запах, напоминающий запах мокрой собачьей шерсти. На поверхности плавала бурная пена. Вода была спокойна.

Гейвин нагнулся, стараясь разглядеть дно. Его отражение было наполовину скрыто пеной. Нагнувшись еще ниже, он увидел руку с грубыми пальцами. Перед ним, в грязной воде, лежала, свернувшись, как зародыш, несомненно человеческая фигура.

Он протянул руку, чтобы очистить поверхность воды от грязи, — отражение задрожало и рассыпалось — и ясно увидел лежащую неподвижно фигуру. Это была статуя спящего человека, только голова почему-то была повернута вверх и глядела на Гейвина нарисованными глазами. Два выпученных яблока на небрежно изваянном лице. Прямые губы, смешно торчащие уши на абсолютно лысой голове. Одним словом — работа неумелого подмастерья. В некоторых местах краска, возможно от воды, стала отваливаться серыми закругленными лепестками, обнажая деревянную основу.

Бояться было нечего. Обыкновенная деревяшка с откисающей краской. А звук, которого он так испугался, был, конечно, вызван выходящими из нее пузырьками воздуха. А он, глупышка, так испугался! Паниковать было нечего. «Поддержи во мне жизнь», — как частенько говаривал бармен из «Амбассадора», когда на сцене появлялась новая малышка.

Гейвин иронично улыбнулся. Да, этот чурбан мало напоминал Адониса.

— Забудь об этом.

Рейнольдс стоял у двери. Кровотечение уже остановилось, хотя он продолжал прижимать к щеке замаранный платок. В ярком свете ванной его кожа приобрела желчный оттенок, который напугал бы и мертвеца.

— Ты в порядке? По тебе этого не скажешь.

— Все будет просто чудно… уйди, ради Бога.

— Что случилось?

— Я поскользнулся. Понимаешь, вода на полу. Вот и поскользнулся.

— Но стук…

Гейвин оглянулся на ванну. Что-то в статуе на этот раз поразило его. Может, ее нагота. И эти сползающие одна за другой полоски краски. Последние полоски… или кожи.

— Соседи.

— Что это? — спросил Гейвин, по-прежнему рассматривая распухшее кукольное лицо в воде.

— Тебя это не касается.

— Почему он такой скрюченный? Он умирает, что ли?

С кислой улыбкой на губах Гейвин обернулся.

— Ты ждешь, когда я расплачусь с тобой?

— Нет.

— Черт возьми! Ты на работе или нет? Там, за кроватью, лежат деньги. Возьми, сколько посчитаешь нужным. За потерянное время… — он оценивающе посмотрел на Гейвина, — и молчание.

Статуя. Гейвин уже не мог оторвать взгляд. Его собственное распухшее лицо, смутившее разум неизвестного художника, медленно разрушалось водой.

— Не удивляйся, — произнес Кен.

— Что происходит?

— Тебя это не касается!

— Ты это украл… так? Это, верно, стоит немалых денег, и ты украл?

Рейнольдс, казалось, в конце концов устал лгать.

— Да, я это украл.

— И сегодня за этим кто-то приходил.

Кеннет пожал плечами.

— Не так ли? Кто-то за этим приходил?

— Да. Да, я это украл, — механически повторил он за Гейвином, — и кто-то за этим приходил.

— Это — все, что я хотел узнать.

— Не возвращайся сюда, Гейвин, или как тебя там. И не выдумывай ничего, меня здесь не будет.

— Ты боишься вымогательства? Я — не вор!

Взгляд коллекционера стал презрительным.

— Вор ты или нет, будь, во всяком случае, благодарен за то, что он — в тебе.

Рейнольдс отступил, давая Гейвину пройти. Но тот даже не шелохнулся.

— Благодарен за что???

Слова Кена явно разозлили его. Он был оскорблен тем, что его выставляют с какой-то небылицей, не удостаивая даже мало-мальски толкового объяснения.

У Рейнольдса же просто уже не было сил для объяснений. В изнеможении он облокотился о дверь.

— Уходи, — тихо сказал он.

Гейвин кивнул и вышел. Когда он был уже в прихожей, от статуи, видимо, отвалился изрядный кусок краски. Было слышно, как заплескалась вода в ванной. Можно даже было представить, как заколыхались на статуе световые блики.

— Спокойной ночи, — произнес ему вслед Кен.

Гейвин не ответил. Даже не вспомнив о деньгах, он вышел. Будь проклят этот дом со всеми его надгробиями и тайнами.

На пороге он обернулся. Через открытую дверь гостиной на него взглянуло лицо Флавина-Знаменосца. «Должно быть, герой», — подумал он. Только героя могли почтить подобным образом. С ним такого не произойдет. Его лицо умрет вместе с ним.

Он закрыл за собой входную дверь. Тут же напомнил о себе больной зуб. И тут же возобновился стук. Стук кулака по стене.

Или внезапная ярость пробуждающегося сердца.

* * *

Утром зубы выли уж невыносимо, и он отправился к дантисту, надеясь уговорить секретаршу принять его немедленно. Но очарование покинуло его, глаза не сверкали таким обаянием, как обычно. Она сказала, что придется подождать неделю. Он — что дело срочное, на что она заметила, что ей так не кажется. Начинался не самый хороший день: зубная боль, секретарша-лесбиянка, снег хлопьями, ворчливые женщины на каждом углу, безобразные дети, безобразное небо.

В тот день началось преследование.

Поклонники преследовали Гейвина и до этого, но не до такой степени. Бывало, его по-собачьи сопровождали целыми днями, из бара в бар, с улицы на улицу, и это просто выводило из себя. Ночь за ночью видеть одно и то же надоевшее лицо, никак не решающееся купить ему выпивку, а может, даже предложить часы, кокаин, неделю в Тунисе или что-нибудь еще. Он очень быстро проникся отвращением к этому липкому обожанию, скисающему еще скорее молока, вонь от которого стояла, казалось, до самых небес. Один из его наиболее пылких обожателей, как ему говорили, прославленный актер, никогда не пытался подойти близко, просто ходил за ним повсюду, и все смотрел и смотрел. Вначале это внимание льстило Гейвину, но вскоре удовольствие сменилось беспокойством, и однажды, случайно наткнувшись на этого парня в одном из баров, он пригрозил проломить ему череп. А в тот вечер он был так взвинчен, так раздражен бесконечными пожирающими взглядами, что этому жалкому человечку непременно досталось бы, не пойми он намека. Возможно, он вернулся домой и повесился.

На этот раз все обстояло совсем не так. Не преследование, а, скорее, ощущение слежки. Не было никаких доказательств того, что кто-то висит у него на хвосте, просто чертовски дурное чувство. Каждый раз, когда он оглядывался, ему казалось, что кто-то отступает в тень. Иногда на ночной улице случайный прохожий вдруг начинал идти с ним в ногу, аккомпанируя каждому удару его каблука, каждому срыву шага. Это напоминало паранойю, исключая, может быть, то, что сам он не был параноиком. Если бы это было так, думал он, ему бы уже давно об этом сказали.

Кроме того, стали происходить совершенно необъяснимые вещи. Однажды утром старуха-кошатница, жившая над ним, поинтересовалась лениво, что за чудак приходил к нему поздно ночью и прождал, поглядывая на дверь, несколько часов. Ни один из его знакомых не подходил под описание.

В другой день на людной улице он отделился от толпы, отойдя к двери закрытого магазина, чтобы прикурить сигарету. Когда он зажег спичку, в засаленном дверном стекле вдруг застыло чье-то отражение. Пламя обожгло пальцы. Гейвин выронил спичку и опустил глаза. А когда он повернулся, людское море уже скрыло его преследователя.

Это было дурное, очень дурное чувство. И самое ужасное — не было понятно, чем оно вызвано.

* * *

Гейвин никогда не разговаривал с Преториусом, хотя они и обменивались небрежными кивками при встрече на улице и каждый справлялся о другом у общих знакомых, как будто они были друзьями. Преториус был негром, возраст между сорока пятью и смертью. Известный сводник, утверждавший, что происходит от Наполеона. Под его началом довольно успешно работало множество женщин и три или четыре мальчика. Когда Гейвин только вышел на улицу, ему советовали попросить покровительства у Преториуса, но он был слишком горд, чтобы просить о такого рода помощи. В результате теперь он не пользовался расположением Преториуса и его клана, однако, поскольку он стал довольно заметной фигурой, никто не решался бросить вызов его праву быть самим по себе. Поговаривали даже, что Преториус выражал несколько недоброжелательное восхищение его жадностью.

Восхищение или нет, но в один из адских холодных дней Преториус вдруг нарушил молчание и первым заговорил с ним.

— Эй, белый!

Было около одиннадцати, и Гейвин шел из бара на Сент-Мартин-Лейн в клуб на Ковент-Гарден. Улицы были еще достаточно людны, и среди многочисленных посетителей театров и кино можно было найти хорошего клиента, хотя у него в тот вечер к этому не было никакой охоты. В кармане лежала сотня, заработанная накануне. Достаточно, чтобы твердо стоять на ногах.

Первое, что пришло в голову при виде загородивших дорогу Преториуса и его головорезов, было: им нужны деньги.

— Послушай, белый.

Преториус добродушно улыбался. Нет, он не был уличным вором. Не был и не будет.

— Белый, мне нужно переговорить с тобой.

Преториус достал из кармана орех, расколол его в руке и отправил содержимое в огромный рот.

— Догадываешься о чем?

— Что тебе нужно?

— Я уже сказал: немного переговорить. Кое о чем расспросить. Идет?

— Хорошо. О чем?

— Не здесь.

Гейвин взглянул на когорту Преториуса. Это не были гориллы, не в стиле черных. С другой стороны, это были и не пятидесятикилограммовые хиляки. Обстановка в целом складывалась довольно нездоровая.

— Благодарю.

Спокойным, насколько он был способен, шагом Гейвин прошел мимо троицы, последовавшей за ним. Он мысленно умолял их отвязаться, но они не отставали. Преториус положил руку ему на плечо.

— Послушай. До меня дошли неприятные новости о тебе.

— Не может быть!

— Боюсь, что может. Мне сказали, что ты напал на одного из моих ребят.

Гейвин прошел шесть шагов, прежде чем ответить.

— Нет, вы ошиблись. Это — не я.

— Он узнал тебя, белый, ты доставил ему кучу неприятностей.

— Говорю вам, это — не я!

— Ты — псих, слышишь? Тебя стоит поскорее упечь за решетку.

Преториус все больше сердился. Прохожие обходили их стороной.

Гейвин молча свернул с Сент-Мартин-Лейн на Лонг-Акр и тут же осознал, какую ошибку совершил. Здесь прохожих почти не было и требовалось проделать изрядный путь, чтобы достичь другого людного места. Ему следовало, безусловно, свернуть не налево, а направо, тогда он быстро вышел бы на Чарринг-Кросс-роуд. Там нетрудно было бы затеряться. Черт возьми, он не мог развернуться и пойти в обратную сторону. Все, что ему оставалось — идти прямо (именно идти, и ни в коем случае не бежать от бешеных псов, наступающих на пятки) и надеяться, что удастся оставить разговор в прежнем русле.

— Ты влетаешь мне в копеечку, — бросил ему в спину Преториус.

— Не вижу причин.

— Ты вывел из строя одного из моих мальчишек. Судя по всему, довольно надолго. Он дьявольски напуган, слышишь?

— Повторяю, я ничего такого не делал.

— Почему ты врешь мне, белый? Неужели ты не считаешь меня достойным услышать правду?

Преториус нагнал его и пошел рядом, оставив своих дружков позади.

— Послушай… — шепнул он Гейвину на ухо, — такого рода ребят легко соблазнить, не так ли? Я это понимаю, и меня это не очень-то и волнует, но ты сделал ему больно, а у меня сердце кровью обливается, когда кому-нибудь из моих ребят причиняют боль.

— Ты думаешь, что если бы все действительно было так, я спокойно разгуливал бы по улице?

— Ты, мне кажется, не настолько добр, насколько хочешь казаться. Речь идет вовсе не о паре синяков. Я пошел на этот разговор только потому, что ты искупался в его крови. Повесил и исполосовал всего ножом, а потом подбросил его мне на порог в одних носках. Ты хорошо расслышал, белый? Теперь тебе ясно, почему мне не хотелось бы спускать тебе это с рук?

Гейвин был просто разъярен рассказом о приписываемых ему злодействах и теперь совершенно не мог понять, как следует ко всему этому относиться. Не проронив ни слова в ответ, он продолжал идти.

— Этот малыш восхищался тобой. Говорят, твоя история поучительна для начинающих. Ты тоже так считаешь?

— Не думаю.

— Тебе, видимо, это должно чертовски льстить, ведь ты этого, в действительности, не заслуживаешь!

— Благодарю.

— Ты сделал неплохую карьеру. К сожалению, она подошла к концу.

Гейвин ощутил леденящий холод. Он-то надеялся, что Преториус удовлетворится одним предупреждением. Видимо, нет. Они хотели разделаться с ним. Господи, они убьют его, и самое ужасное — за то, чего он не только не делал, но о чем даже и не догадывался.

— Мы вышвырнем тебя с улицы, белый! Навсегда.

— Я ничего не сделал.

— Малыш узнал тебя. Даже с чулком на голове. Твой голос и твоя одежда. Тебя опознали, белый. Делай выводы.

— Убирайся к черту.

Гейвин бросился бежать. В юности он неплохо бегал, о, как нужна была ему сейчас эта скорость! Преториус захохотал.

— Какой ты, однако, резвый.

По мостовой за ним неслись две пары ног. Ближе, еще ближе. Гейвин совсем выдохся. Плотно облегающие джинсы были слишком неудобны для бега. Гонка проиграна.

— Тебе никто не разрешал уходить, — один из болванов вцепился в его руку.

— Неплохо бегаешь, — улыбнулся Преториус, подходивший к двум своим псам и загнанной жертве. Он еле заметно кивнул одному из своих дружков.

— Христианин.

Христианин со всей силы ударил Гейвина по почкам. Боль пронзила его. Перед глазами пошли разноцветные круги.

— Готов, — отрапортовал Христианин.

— Давайте, быстро!

Его потащили в темный переулок. Куртка и рубашка треснули, его дорогие туфли, испачканные в грязи, обдирались о мостовую. Гейвина поставили на ноги. В кромешной тьме перед собой он видел только как бы висящие в пустоте глаза Преториуса.

— Ну вот мы и на месте, — произнес он. — Как славно!

— Я… я не трогал его, — простонал Гейвин.

Безымянный дружок Преториуса, Не-Христианин, взял его за ворот и швырнул к стене. Он поскользнулся и, не устояв, упал в грязь. Его достоинство — тоже. Он будет умолять. Он встанет на колени и будет лизать этим тварям пятки, лишь бы закончился этот кошмар. Лишь бы они ничего не сделали с его лицом.

Поговаривали, что это — одно из любимых развлечений Преториуса: отнимать красоту. Случалось, он лезвием вырезал своей жертве губы — сувенир на память.

Гейвин бросился вперед, упав руками в грязную жижу, что-то гнилостно-мягкое выскользнуло из-под его ладони.

Не-Христианин обменялся с Преториусом ухмылкой.

— Какой милашка!

Преториус расколол очередной орех.

— Похоже, он наконец-то нашел свое место в жизни.

— Я его не трогал, — умолял Гейвин.

Ему только и оставалось отрицать, хотя, судя по всему, это было уже бесполезно.

— Не пытайся оправдаться!

— Умоляю!

— Мне хотелось бы покончить со всем этим как можно скорее, — взглянув на часы, сказал Преториус. — Нужно еще кое-где побывать, кое с кем повеселиться.

Гейвин поднял глаза на своих мучителей. Освещенная улица была всего в десятке метров от него. Если бы он только мог удрать от этих подонков.

— Позволь мне тебя немного подразукрасить. Красота, видишь ли, требует жертв.

В руке Преториуса блеснул нож. Не-Христианин вынул из кармана толстую веревку с узлом на конце. Узел во рту, веревка вокруг головы и никакой возможности закричать, когда это необходимо больше всего на свете. Вот что это означало!

Гейвин резко вскочил, но, поскользнувшись на жирной грязи, налетел на Христианина и вместе с ним свалился на землю. Рывок к свободе не удался.

На мгновение наступила полная тишина. Преториус, пачкая руки о белую мразь, поставил его на ноги.

— Бежать некуда, сволочь! — сказал он и поднес лезвие к подбородку Гейвина.

Здесь кость выступала больше всего. Преториус начал резать кожу по краю челюсти, забыв заткнуть своей жертве рот. Гейвин вскрикнул, когда кровь заструилась по шее, но, казалось, чьи-то толстые пальцы схватили его за язык, и звук, так и не вырвавшись наружу, погиб.

Пульс бешено заколотил у виска. Перед Гейвином одно за другим стали открываться окна, и он падал в них, теряя сознание.

Лучше умереть. Они уродуют его лицо — лучше умереть.

Он опять вскрикнул, хотя нет, это не он. Сквозь стук в ушах он попытался различить голос. Он слышал крик Преториуса, не собственный крик.

Язык опять был свободен. Внезапно ему стало дурно. Он отшатнулся от дерущихся перед ним фигур. Его рвало.

Кто-то неизвестный вступил в игру, предотвратив катастрофу. На земле, раскинув руки, лежало чье-то тело. Не-Христианин. Безжизненные глаза смотрели вверх. Господи, кто-то заступился за него!

Дрожащей рукой он прикоснулся к лицу. Глубокая рана шла от середины подбородка почти до самого уха. Это, конечно, плохо, но Преториус имел обыкновение, взявшись за дело, доводить его до конца, и, похоже, только чудо спасло Гейвина от страшной процедуры вырезания ноздрей и губ. Шрам вдоль скулы будет смотреться не очень-то привлекательно, но это — еще далеко не самое страшное.

Кто-то из дерущихся направился к нему — Преториус. Слезы на глазах, расширенных от ужаса.

Христианин, пошатываясь поплелся по направлению к улице.

Преториус за ним не последовал. Почему?

Его рот был открыт, с нижней губы стекала длинная нитка слюны.

— Спаси меня, — прохрипел он, как будто его жизнь была в руках Гейвина.

Рука его была поднята, как бы вымаливая прощение. Вместо этого из-за спины неожиданно выросла другая рука, сжимающая страшное орудие с огромным лезвием. Еще одна рука схватила Преториуса за горло. Бритва вошла ему глубоко в глотку, затем резко пошла вверх. Изумленное лицо разделилось, и из страшной раны на Гейвина хлынул горячий поток крови.

Оружие отлетело на мостовую. Гейвин взглянул на него: короткий, широкий меч.

Преториус все еще стоял перед ним, удерживаемый теперь только рукой своего палача. Рассеченная голова безжизненно упала, и неизвестный, приняв, видимо, этот кивок за знак согласия, аккуратно положил мертвеца у ног Гейвина. Теперь ничто уже не мешало ему рассмотреть лицо своего спасителя.

Ему хватило секунды, чтобы узнать эти грубые черты: испуганные пустые глаза, щель рта, кривые уши. Это была статуя Рейнольдса.

Она усмехнулась. Зубы слишком малы для ее внушительной головы. Молочные зубы. Что-то, однако, изменилось в этом лице, это можно было заметить даже в темноте. Брови, казалось, несколько посветлели, и само лицо обрело какую-то пропорцию. Оно напоминало лицо куклы, но куклы с претензиями.

Статуя слегка наклонилась, и внутри ее, определенно, что-то скрипнуло. Гейвин неожиданно осознал весь мрачный идиотизм ситуации. Она наклоняется, черт ее побери, смеется, убивает и в то же время в действительности не может быть жива. Позже он будет проклинать себя. Он найдет тысячу причин не воспринимать реальность такой, какая она есть на самом деле. Будет винить свой кровожадный мозг, возбуждение, паникерство. Так или иначе, он постарается навсегда забыть это кошмарное видение.

Если только сам останется жив!

Видение приблизилось и легко коснулось своими грубыми пальцами щеки Гейвина. Свет упал на кольцо, одетое на мизинец, — оно было точно такое, как и у него самого.

— О, да тут будет шрам!

Гейвин узнал этот голос.

— Жаль, конечно, — это говорилось его голосом! — Но что поделаешь! Могло быть и хуже.

Его голос. Господи, его, его, его голос. Он встряхнул головой.

— Да, это так, — сказала статуя, понимая, о чем он думает.

— Теперь меня?

— Нет.

— Почему?

Статуя дотронулась пальцами до своей собственной щеки, показывая линию его раны, и вдруг рана открылась и у нес. Но кровь не показалась — у нее просто не было крови.

Это был все еще не он. Неподвижные брови, пронзительные глаза. Скоро их нельзя будет отличить от его собственных.

— А мальчишку? — спросил Гейвин, пытаясь разобраться в происшедшем.

— Ах, мальчишка… — Статуя мечтательно закатила глаза. — Какое сокровище. А как он вырывался!

— Ты искупался в его крови?

— Мне это было необходимо, — она нагнулась над телом Преториуса и запустила пальцы в его рассеченную голову. — Старая кровь, конечно, но тоже сойдет. Мальчишка был получше.

Статуя вымазала кровью свои щеки. Гейвин не мог скрыть отвращения.

— Это для тебя такая потеря? — спросил его портрет.

Ответа не последовало. Разумеется, его не очень волновало, что Преториус мертв, но какой-то мальчишка истек кровью только оттого, что эта штука проголодалась. В Лондоне частенько происходят дела и поужаснее.

— Тебе, я вижу, это не по вкусу, — продолжала статуя. — Скоро и мне будет тоже. Не собираюсь посвятить себя истязанию детей. Хотя бы потому, что я на все смотрю твоими глазами, думаю твоими, мыслями…

Она поднялась от трупа. В движениях все-таки явно недоставало плавности.

Кожа на ее щеках, впитывая кровь Преториуса, приобретала более естественный оттенок. Уже совсем не похоже на крашеную деревяшку.

— Мне никогда не дадут имени. Я — всего лишь рана на теле человечества. Но я — и тот прекрасный незнакомец из твоих детских грез. Тебе ведь всегда так хотелось, чтобы кто-нибудь взял тебя на руки, приласкал, назвал чудным ребенком и… поднял тебя над суетой улиц к распахнутым настежь небесам.

Как могло быть известно этому существу о его детских мечтах? Откуда могло оно знать о его видениях? Об ослепительной чистоте небес его снов…

— Потому что я — это ты, — как бы отвечая на его вопрос, продолжала статуя.

— Ты не можешь быть мной. Я никогда не сделал бы этого, — Гейвин кивком указал на безжизненные тела.

Было немного неблагодарно обвинять ее за вмешательство, но это был единственный аргумент.

— Действительно? Мне так не кажется.

Гейвин опять услышал голос Преториуса: «Красота, видишь ли, требует жертв». Он опять ощутил холод лезвия у подбородка, тошноту, беспомощность. Да, он сделал бы это, сотню раз сделал бы. И это было бы справедливым.

Статуе, определенно, не требовалось ответа!

— Я еще навещу тебя. А сейчас, — она захохотала, — тебе лучше будет уйти.

Гейвин направился к улице.

— Нет, сюда!

Она кивнула в сторону до сих пор не замеченной им двери в стене. Так вот откуда она появилась так быстро и вовремя.

— Держись подальше от людных мест. Я найду тебя, когда мне это понадобится.

Гейвина не надо было уговаривать. Он мало что понимал во всем происшедшем, но дело было сделано. На вопросы же не оставалось ни сил, ни времени.

* * *

Он, не озираясь, вышел в указанную дверь. То, что он слышал за собой, с легкостью могло вывернуть его желудок. Плотоядное хлюпающее чавканье злодея, исполняющего свой страшный ритуал.

* * *

И уж совсем ничего нельзя было разобрать в этом сне наяву на следующее утро. Никакого прояснения. Просто череда безжалостных фактов.

В зеркале он увидел огромную гноящуюся рану, причинявшую ему гораздо большую боль, чем гнилой зуб.

В газетах писали о двух трупах, найденных в районе Ковент-Гарден. Известные преступники, убитые с нечеловеческой жестокостью. И банальный вывод — мафиозные разборки.

В голове носилась невыносимая мысль о том, что рано или поздно найдут и его. Кто-то, несомненно, видел его на улице вместе с Преториусом и может сообщить это полиции. Может даже Христианин. И тогда они придут за ним с наручниками. А чем он может ответить на их обвинения? Сказать, что преступление совершено даже не человеком, а каким-то страшилищем, являющимся отчасти отражением его собственного я? Вопрос даже не в том, арестуют его или нет. Скорее — будет ли это тюрьма или убежище.

Теряясь от безнадежности, он отправился к врачу, где просидел в ожидании приема три с половиной часа, окруженный такими же покалеченными беднягами.

Врач был не очень-то любезен, сказав, что швы накладывать уже поздно. Рана, безусловно, затянется, но шрама уже не избежать. Медсестра поинтересовалась, почему он не пришел, как только это произошло. Какое ей, собственно, до этого дело! Неискреннее сочувствие только раздражало его.

Свернув на свою улицу, он увидел полицейские машины, соседей, обменивающихся сплетнями. Слишком поздно. Они уже добрались до его одежды, его расчесок, его писем и будут теперь рыться в них, как обезьяны в собственной шерсти. Он знал, как бесстыжи бывают эти подлецы, когда им надо чего-нибудь добиться, как жестоко они способны унизить человеческое достоинство. Высосать всю кровь и убить без выстрела. Превратить тебя в живой труп.

Ничего нельзя уже было остановить. Они уже лапали его жизнь своими липкими руками, возможно прикидывая в уме, стоило ли заплатить за такого красавчика в одну из своих грязных ночей.

Пусть. Пусть будет так. Он теперь вне закона, потому что закон защищает собственность, а у него ее нет. Ему негде больше жить, у него ничего не осталось. Самое удивительное — он даже не чувствовал страха.

Он повернулся спиной к дому, в котором прожил четыре года, и почувствовал какое-то необъяснимое облегчение оттого, что прошлое теперь было потеряно для него навсегда.

Два часа спустя, уже далеко, он решил осмотреть содержимое своих карманов. Кредитная карточка, почти сто фунтов наличностью, несколько фотографий — родители, сестры, он сам, — а также часы, кольцо и золотая цепочка. Карточкой пользоваться было небезопасно. Банк, разумеется, уже оповещен. Лучшее, что можно было придумать — продать кольцо с цепочкой и рвануть на север. У него были неплохие друзья в Абердине, которые смогут его на некоторое время приютить.

Но сначала — Рейнольдс.

* * *

Гейвину потребовался час, чтобы найти дом, в котором жил Кеннет Рейнольдс. Он не ел уже почти сутки, и желудок все настойчивее давал о себе знать. Гейвин вошел в здание.

При дневном свете лестница уже не выглядела столь впечатляюще. Ковер на ступенях оказался рваным, а краска на балюстраде — потемневшей от тысяч прикосновений.

Он быстро преодолел подъем и постучал в дверь Рейнольдса. Никто не ответил. Изнутри не было слышно ни звука. Впрочем, Кеннет предупреждал, что его здесь не будет. Догадывался ли он о последствиях своего эксперимента?

Гейвин постучал еще, и на этот раз, определенно, можно было различить чье-то дыхание за дверью.

— Рейнольдс, — он пнул дверь ногой, — я слышу тебя.

Ответа не последовало, но Гейвин готов был поклясться, что внутри кто-то есть.

— Открой немедленно, сволочь!

После короткой паузы приглушенный голос сказал: «Убирайся».

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Убирайся, тебе говорят. Мне не о чем с тобой разговаривать.

— Ты должен мне все объяснить, ради всего святого! Если ты не откроешь, я сломаю эту чертову дверь.

Пустая угроза, но Рейнольдс отреагировал.

— Нет. Подожди.

Послышался звон ключей, потом — звук открывающегося замка, и дверь открылась. Прихожая была погружена во тьму. Гейвин увидел перед собой неухоженное лицо Кеннета. Он выглядел очень усталым. Небритый, в грязной рубахе, изношенных штанах, подвязанных веревкой.

— Я не в состоянии тебе что-либо объяснять! Убирайся!

— Ты просто обязан мне объяснить… — Гейвин переступил порог.

Рейнольдс был либо слишком пьян, либо слишком слаб, чтобы воспрепятствовать этому. Он отступил во мглу прихожей.

— Что за чертовщина происходит?

В квартире стоял тяжелый дух гнили. Кеннет позволил Гейвину закрыть за собой дверь и неожиданно вытащил из кармана своих засаленных штанов нож.

— Брось дурачить меня, — прохрипел он. — Я знаю, что ты натворил. Очень славно. Очень умно.

— Ты говоришь об убийствах? Я их не совершал.

Рейнольдс выставил свой нож вперед.

— Скольких ты прикончил, кровопийца? — На его глазах показались слезы. — Шесть? Десять?

— Я никого не убивал!

— Чудовище!

Кеннет держал в руках тот самый бумажный нож. Он приблизился. Не оставалось никаких сомнений в том, что он намеревается сделать. Гейвин вздрогнул, и это, казалось, воодушевило Рейнольдса.

— Забыл, уже, наверное, что это такое — быть из плоти и крови?

Он, очевидно, окончательно сошел с ума.

— Послушай… я пришел всего лишь поговорить.

— Ты пришел убить меня, я знаю… ты пришел меня убить.

— Ты что, не узнаешь меня? — испуганно спросил Гейвин.

Рейнольдс криво усмехнулся.

— Ты не мальчишка. Ты похож на него, но ты — не он.

— Ради Бога… я — Гейвин!.. Гейвин!!!

Слова, способные остановить приближающийся к груди нож, решительно не шли в голову.

— Гейвин, помнишь? — это было все, что он был способен сказать.

Рейнольдс вдруг застыл, пристально глядя ему в лицо.

— Ты потеешь, — растерянно произнес он.

У Гейвина настолько пересохло во рту, что он смог только утвердительно кивнуть.

— Да, — произнес Рейнольдс. — Ты, действительно, потеешь.

Он опустил нож.

— Он никогда не потеет. И никогда не будет. Стало быть… ты — мальчишка. Мальчишка.

— Мне нужна помощь, — от волнения Гейвин охрип. — Ты должен объяснить мне, что происходит.

— Ты хочешь объяснений? Я постараюсь тебе их предоставить.

Они прошли в комнату. Шторы были опущены, но даже в темноте было заметно, что коллекция была чудовищно разорена. Глиняные черепки превратились в пыль, каменные барельефы были разбиты, а от надгробия Флавина-Знаменосца осталась лишь груда камней.

— Кто это сделал?

— Я, — ответил Рейнольдс.

— Почему?

Рейнольдс медленно подошел к окну и заглянул в щель между бархатными шторами.

— Ты видишь, я вернулся, — проигнорировал он вопрос.

— Почему ты сделал это? — настаивал Гейвин.

— Это — слабость, жить в прошлом, — ответил Кен.

Он отвернулся от окна.

— Я крал эти долгие годы. Мне доверяли, я этим злоупотреблял.

Он пнул внушительный осколок ногой. Поднялась пыль.

— Флавин жил и умер. Больше о нем сказать, пожалуй, нечего. Или почти нечего. Его имя не имеет никакого значения: он мертв… и счастлив.

— А статуя в ванной?

Рейнольдс замер, видимо, представив ее нарисованное лицо.

— Ты принял меня за него, так? Когда я пришел.

— Да, я думал, он уже закончил свои дела.

— Он имитирует меня.

Рейнольдс кивнул.

— Да, насколько я понял его природу, он всегда кого-нибудь имитирует.

— Где ты нашел его?

— Возле Карлайла. Мне поручили произвести там раскопки. Мы нашли его в термах. Статуя, свернувшаяся калачиком, и останки взрослого мужчины. Не спрашивай, что привлекло меня к ней. Я не знаю. Возможно, ему просто этого захотелось. Я украл это и принес сюда.

— И ты кормил его.

Рейнольдс побледнел.

— Не спрашивай.

— Я спрашиваю. Ты кормил его?

— Да.

— Ты хотел убить меня? Ты поэтому привел меня сюда? Убить меня и умыть его моей кровью!

Гейвин вспомнил стук кулаков чудовища о края ванны.

Это нетерпеливое требование еды. Так ребенок стучит о решетки своей кроватки. Он был так близко к тому, чтобы быть скормленным этой твари.

— Почему он не напал на меня, как сделал это с тобой? Почему не выскочил из ванной и не сожрал?

Рейнольдс пальцами вытер пот со лба.

— Просто он увидел твое лицо.

Конечно, он увидел его лицо. И захотел сделать его своим. Он не мог украсть лицо мертвого человека, поэтому оставил Гейвина в живых. Рационализм его действий просто восхищал.

— Тот человек, которого вы нашли в термах…

— Что?..

— Он пытался остановить эту тварь?

— Да. Вероятно, поэтому его не предали погребению. Просто бросили. Никто не догадывался, что этот человек погиб, сражаясь с существом, пытавшимся отобрать у него жизнь.

Теперь почти все стало понятно. Оставалось только выплеснуть накопившуюся злобу.

Этот человек едва не убил его. И для чего? Чтобы накормить свое ненасытное чудовище. Гейвин уже не мог удержать себя в руках. Он схватил Рейнольдса в охапку и затряс. Захрустели то ли зубы, то ли кости.

— Он уже почти скопировал мое лицо! Что будет со мной, когда он полностью переродится?

— Не знаю.

— Говори!! Говори самое худшее!

— Я могу только догадываться, — ответил Кеннет.

— Тогда — догадайся!

— Когда он закончит свое превращение, ему останется только отобрать у тебя единственное, что он не способен скопировать — твою душу.

Кеннет, судя по всему, совершенно не боялся Гейвина. Его голос приобрел сочувственную мягкость, как если бы он разговаривал с обреченным. На губах мелькнула легкая усмешка.

— Мерзавец!

Гейвин вцепился ему в волосы.

— Тебе все равно! Тебе наплевать на меня, так ведь?

Он ударил Рейнольдса по лицу. Потом еще, и еще, и еще… насколько хватило сил.

Кеннет, даже не пытаясь уклониться, молча принимал удары.

Наконец, ярость утихла.

Рейнольдс выплюнул раскрошенные зубы.

— Я это заслужил, — прошептал он.

— Как его остановить?

— Невозможно, — Рейнольдс в изнеможении закрыл глаза. Дрожащими пальцами он потянулся к руке Гейвина, разжал кулак и прикоснулся холодными губами к его ладони…

* * *

Гейвин выбежал на улицу, бросив Рейнольдса на пепелище Рима. Рассказ Кеннета только подтвердил его догадки. Все, что оставалось — найти эту тварь… и прикончить. В случае неудачи, он потеряет единственное, чем дорожил, — свое прекрасное лицо. Разговоры о душе и человечности казались ему теперь пустой болтовней. Ему нужно было только одно — его лицо.

Не заботясь о том, куда идет, он добрался до Кенсинггона. Год за годом он становился жертвой обстоятельств. Наступил роковой момент. Либо победа, либо смерть.

* * *

Рейнольдс смотрел, как сумерки опускаются на город. Он не увидит больше ни сумерек, ни городов. Он со вздохом опустил шторы и приставил к груди короткий клинок.

— Ну же, — сказал он себе и надавил рукоятку.

Едва почувствовав боль, он понял, что ему не хватит хладнокровия продолжить. Подойдя к стене, он всем своим телом подался вперед. Получилось. Не было понятно, вонзился ли клинок достаточно, но, судя по количеству крови, скоро должна была наступить смерть. Он неуклюже взмахнул рукой и упал, ощутив твердость беспощадной стали в своем теле.

Он был жив еще минут десять. Он наделал много глупостей в течение своих сорока семи лет, но сейчас его любимый Флавин мог бы им гордиться.

Крупные капли дождя звонко застучали по крыше. Рейнольдс представил себя погребенным под руинами смытого ливнем дома. Перед его глазами пронеслось удивительное видение: фонарь в чьей-то руке, неясные голоса — призраки будущего явились за разгадкой его загадочной истории. Он открыл рот, чтобы спросить, который год на дворе…

* * *

Три дня прошли в безрезультатных поисках. Чудовище умело ускользало от своего преследователя, но Гейвина не оставляло ощущение его постоянного присутствия. В баре к нему подходили совершенно незнакомые люди: «Я видел тебя вчера вечером на Эдгвер-роуд», а его там и близко не было, или: «Как ты тогда врезал этому арабу!».

Господи, ему это уже начинало нравиться. Судьба предоставляла ему удовольствие, которого он был лишен с двух лет, — беспечность.

Что с того, что кто-то с его лицом цинично попирает закон на ночных улицах? Что с того, что эта тварь живет его жизнью? Засыпая, он знал, что некто с его лицом бродит в это время в поисках очередной жертвы, и ему это было приятно. Чудовище, терроризирующее его, стало его общественным лицом. Оно стало им, он — своей собственной тенью.

* * *

Он проснулся.

Было уже четверть пятого. Уличный шум проникал сквозь плотно закрытые окна. Наступали сумерки. В комнате было душно — воздух многократно прошел через его легкие. После визита к Рейнольдсу прошла уже неделя. За это время он всего трижды выбирался из своей конуры — крохотная спальня, кухня и ванная. Сон стал важнее, чем еда и прогулки. Гейвин привык глотать снотворное, когда сон не приходил, что, впрочем, случалось не так часто; привык к затхлости воздуха, к яркому свету, льющемуся через незанавешенные окна, к ощущению оторванности от мира, где ему не было больше места.

Сегодня он решил, несмотря на отсутствие особого желания, выбраться немного подышать свежим воздухом. Позже, когда опустеют бары и никто не сможет сказать, что где-то видел его на этой неделе. Собраться с силами никак не удавалось.

Вода.

Ему снилась вода. Сидя у пруда с рыбками в Форт-Лодердейле, он наблюдал за тем, как возникают и исчезают, расходясь, круги на воде. Журчали струи небольшого водопада. Он слышал этот звук во сне. Теперь он проснулся, но звук не прекратился.

Было слышно уже не журчание, а просто плеск воды. Очевидно, кто-то пришел, пока он спал, и сейчас спокойно принимает ванну. Гейвин стал мысленно перебирать своих знакомых, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Претендентов было не так много. Во-первых, Пол — он ночевал здесь на полу пару дней назад, мальчишка из начинающих. Потом — Чинк, торговец наркотиками. Была еще девчонка с одного из нижних этажей, кажется, ее звали Мишель. Кто же? Он прекрасно знал, кто это, но продолжал бессмысленную игру с самим собой, пока не отбросил всех троих. Но оставался еще один…

Гейвин вылез из-под простыней и одеял. От холода кожа покрылась мелкими пупырышками. По пути за халатом, лежавшим в другом конце комнаты, он взглянул на себя в зеркало. Кадр из фильма ужасов — в тусклом сумеречном свете стоял худой, сжавшийся от холода человечек. Тень.

Одев халат, единственное, что он приобрел за последние дни, он пошел в ванную. Тишина. Он толкнул дверь.

Линолеум под его ногами был влажен. Ему хотелось только одного — узнать, кто пришел, и тут же отправиться обратно в кровать. Но что-то все-таки было в этом любопытстве — слишком много вопросов оставалось без ответа.

За окном тем временем окончательно стемнело, и комната погрузилась в ледяной мрак. Только стук дождя нарушал тишину. Ванная была наполнена до самых краев. Вода была совершенно спокойна… и черна. Ничто не нарушало ее глади. Он был там. На дне.

Сколько дней прошло с тех пор, когда Гейвин зашел в ярко освещенную ванную и взглянул на воду? Казалось, это было вчера. Его жизнь с тех пор стала похожа на одну бесконечную ночь. Гейвин заглянул в ванну. Он был там. Опять спит, свернувшись калачиком; в одежде, как будто не было времени раздеться перед тем, как прятаться в ванной. На месте лысины теперь красовалась роскошная копна волос. Черты лица стали почти совершенными. Тонкие, нежные руки были сложены на груди.

Наступала ночь. Гейвину надоело стоять у края ванны и разглядывать спящую в ней тварь. Ну что ж, его нашли, причем с очевидным намерением больше с ним не расставаться. Ничего не оставалось, как идти досматривать сны. Дождь за окном усиливался. После невыносимо долгого рабочего дня тысячи людей возвращаются домой. Скользкие дороги. Несчастные случаи. Объятые пламенем машины и тела. Сон то приходил, то пропадал опять.

Посреди ночи он проснулся от скрипа двери. Во сне он снова видел воду и слышал ее плеск — его копия вылезла из ванной и вошла в комнату.

В тусклом уличном свете, шедшем, от окна, ничего нельзя было толком разглядеть.

— Гейвин, ты проснулся?

— Да, — ответил он.

— Мне нужна твоя помощь.

В этом голосе не было никакой угрозы. Так просят брата.

— Что тебе нужно?

— Немного подлечиться.

— Подлечиться?

— Зажги свет.

Гейвин включил светильник и взглянул на стоящую перед ним фигуру. Руки уже не были сложены на груди, и глазам Гейвина предстала огромная рана. Крови, разумеется, не было — ей просто неоткуда было взяться. На таком расстоянии трудно было заметить, что внутренности этой твари тоже стали напоминать человеческие.

— Господи, что случилось? — спросил Гейвин.

— У Преториуса были друзья, — ответил монстр, прикоснувшись пальцами к краям раны.

Этот жест напомнил Гейвину о картине, висевшей в его родном доме — Спаситель на кресте и подпись: «Я умер за вас».

— Почему ты не умер?

— Потому что я еще не живу.

Еще не живет… Значит, он все-таки смертей.

— Тебе больно?

— Нет, — ответ прозвучал грустно, как будто ему очень недоставало простых человеческих ощущений. — Я ничего не чувствую… но я учусь. Я уже умею зевать и пукать.

Это было столь же трогательно, сколь и абсурдно. Как он, однако, гордится любым признаком отношения к роду человеческому.

— А что будет с твоей раной?

— Заживет со временем.

Гейвину не хотелось больше разговаривать.

— Я тебе неприятен?

— Немножко, — ответил он, пожав плечами.

Существо смотрело его глазами, его прекрасными глазами.

— Что тебе сказал Рейнольдс?

— Почти ничего.

— Говорил, наверное, что я — чудовище, что я питаюсь человеческими душами!

— Ну… не совсем.

— И все-таки я угадал.

— Более или менее.

Существо грустно покачало головой.

— С его точки зрения, он, может быть, и прав. Мне нужна была кровь — это, безусловно, чудовищно, но что поделаешь! В молодости, месяц назад, я в ней купался. Это придавало моему деревянному телу ощущение плоти. Сейчас в этом уже нет необходимости — я почти ожил. Теперь мне нужна только…

Оно смутилось. Не потому, что собиралось солгать, скорее — не могло подобрать подходящих слов.

— Так что же тебе нужно? — настаивал Гейвин.

Существо опустило глаза.

— Ты знаешь, я уже жил несколько раз. Иногда я крал чужие жизни, жил ими, а когда надоедало — сбрасывал старое лицо и находил себе новое. Иногда — как это произошло в последний раз — просто поддавался очарованию и терялся…

— Ты — какой-то механизм?

— Нет.

— Что же тогда?

— Я — это я… Мне не приходилось встречать похожих на меня. Может быть, их много, а может — просто нет. Почему бы мне не быть единственным в своем роде! И вот я живу, умираю, ровным счетом ничего не зная о самом себе, — с горечью произнесло оно. — Видишь ли, ты живешь в мире похожих на тебя людей. А если бы ты был один на всем белом свете, что бы ты знал? Только то, что можно увидеть в зеркале. Остальное — догадки.

Не согласиться с ним было трудно.

— Можно мне прилечь? — спросило оно.

Существо приблизилось, и Гейвин смог получше разглядеть рану на его груди. На месте сердца росли какие-то бесформенные грибницы. Не сняв мокрой одежды, оно с тяжким вздохом нырнуло в кровать.

— Мы вылечимся, — сказало оно, — было бы время.

Гейвин пошел к двери проверить, заперта ли она. На всякий случай он подтащил стол и поставил его так, чтобы никто не мог опустить ручку. Никто не помешает их сну. Они будут здесь в безопасности — он и оно, он и его второе Я. Гейвин сварил кофе и сел в кресло, стоящее напротив кровати, не спуская глаз со спящего гостя.

Дождь все не прекращался. Ветер с бешенством бросал на стекло мокрые листья, а тяжелые капли добивали их, как любопытных мотыльков. Гейвин иногда поглядывал на них, когда уставал рассматривать свою спящую копию, но взгляд против его воли возвращался к кровати. Он опять рассматривал эти тонкие запястья, длинные ресницы… Под звуки сирены мчащейся по улице машины скорой помощи он заснул. А дождь все не прекращался…

В кресле было не очень удобно, и он просыпался каждые несколько минут, чуть приоткрывая глаза. Существо встало — вот оно стоит у окна, вот разглядывает себя в зеркало, теперь — шумит на кухне. Оно открывало кран — ему снилось море. Оно раздевалось — ему снилось, что он занимается любовью. Оно смотрело на него — Гейвину на мгновение показалось, что он поднимается над крышами домов… Существо оделось в его одежду — он во сне пробормотал что-то о краже. Уже рассвело. По комнате, насвистывая веселую песенку, прогуливался он сам. Гейвин так хотел спать, что не оставалось никаких сил обращать внимание на то, что какой-то парень разгуливает в его одежде и живет его жизнью.

Наконец, оно нагнулось и, по-братски поцеловав Гейвина в губы, вышло. Дверь тихо закрылась.

* * *

Прошло еще несколько дней — Гейвин не считал сколько. Он безвылазно сидел дома и пил воду — жажда казалась неутолимой. Пил и спал, спал и пил…

Его постель так и не высохла с того времени, как в ней повалялся нежданный гость, но желания сменить простыни не возникало. Гейвину нравилось лежать на влажном белье, сушить его теплом своего тела. Когда постель немного подсыхала, он принимал ванну в воде, которую не менял после своего двойника, и возвращался, весь в темных холодных каплях. Холодная комната пропахла плесенью. Порой ему так не хотелось вставать, что он опустошал мочевой пузырь прямо в кровати.

И все же, несмотря на ледяной холод комнаты, голод и наготу, смерть не приходила.

В шестую или седьмую ночь он проснулся с твердым решением покончить с этой бессмысленной жизнью. Не понимая толком, что собирается делать, он стал бродить по комнате, так же как неделю назад бродила по ней его копия. Он останавливался у окна, у зеркала, из которого глядело на него жалкое подобие неотразимого Гейвина. Снег проникал сквозь ставни и медленно таял на подоконнике.

Его взгляд неожиданно остановился на лежавшей у окна семейной фотографии. Существо тоже разглядывало ее тогда. Или ему это только приснилось? Нет. Он ясно вспомнил темный силуэт на фоне окна и листок фотографии в тонкой руке.

Нельзя было уйти из жизни, не попрощавшись с родителями. Может, тогда он сумеет наконец умереть…

* * *

Он шел по запущенному кладбищу. На нем были только пара старых брюк и легкая рубашка. Случайные прохожие отпускали по его поводу едкие замечания, к которым он, впрочем, не прислушивался. Какое может быть дело всем этим людям до того, что он идет к смерти босиком. Дождь то усиливался, то стихал, иногда переходя в мокрый обжигающий снег, но так и не прекращался.

Перед церковью, в которой проходила служба, стояли яркие автомобили. Он заглянул внутрь. Хотя сырость проникала и сюда, Гейвину сразу стало теплее. Он увидел высокие своды, бесконечные ряды скамей, зажженные свечи. Смутно представляя, где искать могилу отца, он медленно пошел мимо одинаковых надгробий. Гейвин совершенно не помнил тот день — миновало уже шестнадцать лет. Все прошло как-то незаметно — ни страстных речей о жизни и смерти, ни плачущих родственниц; никто не отвел его тогда в сторону, чтобы как-то разделить испепеляющее сердце горе.

Сюда, очевидно, так никто и не приходил. Да он и не слышал ничего о своих родных с тех пор, как ушел из дому.

Сестре всегда хотелось уехать из этой «чертовой страны», хотя бы в Новую Зеландию. Мать, наверное, в очередной раз вышла замуж, бедняжка — он помнил только ее истерические крики.

Ну, вот он. В мраморной вазе стояли свежие цветы. Старика не забыли! Может, сестра пыталась найти утешение у его могилы? Гейвин прикоснулся пальцами к холодному камню. Имя, даты, эпитафия. Ничего особенного. А что еще можно было сказать об отце?

Он представил себе отца сидящим у края могилы. Болтая ногой, старик приглаживал ладонью редкие волосы.

— Что скажешь, папа?

Отец не реагировал.

— Меня, наверное, долго не было?

Ты сказал это, сынок.

— Я всегда был осторожен, как ты меня учил. По-моему, за нами никто не наблюдает.

Чертовски рад.

— Мне так ничего и не удалось.

Отец аккуратно высморкался. Сначала левую ноздрю, потом, как всегда, правую. И исчез…

— Черт возьми.

Раздался свисток проходившего невдалеке поезда. Гейвин поднял глаза. Перед ним, в нескольких метрах, абсолютно неподвижно стоял… он сам. В той же одежде, которую взял, уходя из квартиры. Она была теперь грязной и потрепанной. Но кожа! Такой прекрасной кожи никогда не было даже у него. Она почти сверкала в промозглом осеннем воздухе, а слезы на щеках двойника еще больше подчеркивали совершенство его черт.

— Что с тобой? — спросил Гейвин.

— Ничего особенного. Я всегда плачу на кладбище, — переступая через могилы, он направился к Гейвину.

Под его ногами скрипел песок, пригибалась жухлая трава. Все было так реально!

— Ты бывал здесь раньше?

— Да, много раз… в течение многих лет.

Многих лет? Что он имеет в виду? Неужели он оплакивал здесь тех, кого убил?

— Я приходил к твоему отцу. Дважды, может, трижды в год.

— Он не твой отец, — удивленно пролепетал Гейвин. — Он мой.

— Что-то я не вижу слез на твоих глазах.

— Я чувствую…

— Ничего ты не чувствуешь, — ответил ему как бы он сам. — Признайся, что не чувствуешь ничего особенного.

Это была правда.

— А я… — слезы хлынули из его глаз, — я буду помнить о нем до самой смерти.

Это было похоже на какой-то дешевый спектакль, но откуда тогда столько горя в его глазах? Почему слезы так обезобразили его прекрасные черты? Гейвин не любил плакать — в такие минуты он самому себе казался жалким и смешным. Но это существо не скрывало слез. Оно ими гордилось. Они были его триумфом.

Даже теперь, когда перед ним стоял превосходный образчик скорби, Гейвин не мог найти в своей душе следов безысходного горя.

— Ну же, утри сопли. Я прошу тебя.

Двойник едва ли слушал.

— Почему мне так больно? — спросил он после небольшой паузы. — Почему это заставляет меня так по-человечески страдать?

Гейвин пожал плечами. Что может знать это существо о нелегком искусстве быть человеком? Его двойник тем временем утер рукавом слезы, шмыгнул носом и все еще с выражением невосполнимой потери на лице попытался улыбнуться.

— Прости, — сказал он. — Я, конечно, веду себя глупо. Пожалуйста, прости меня.

Пытаясь успокоиться, он сделал глубокий вдох.

— Все в порядке, — ответил Гейвин. Происшедшее немного смутило его, и сейчас он был бы не против уйти.

— Это ты принес цветы? — спросил он, отвернувшись от могилы.

— Да, — кивнул его собеседник.

— Он терпеть не мог цветов.

Существо всхлипнуло.

— Ах…

— А впрочем, какое это может иметь значение.

Даже не взглянув на своего двойника, Гейвин повернулся и зашагал по узкой тропинке, ведущей к церкви.

— Не мог бы ты порекомендовать мне хорошего дантиста? — Услышал он за спиной.

Гейвин усмехнулся и пошел своим путем.

* * *

Был час пик. Узкая дорога, проходившая рядом с церковью, была слишком тесна для нескончаемого потока автомобилей. Пятница — закончилась еще одна неделя, и сотни людей спешили домой. Блеск фар, пронзительные сигналы.

Гейвин сошел с тротуара, не обращая внимания на визг тормозов и ругань водителей, и пошел, не глядя по сторонам, будто прогуливаясь по цветущему лугу.

Одна из машин задела его крылом, с другой он чуть не столкнулся. Нетерпение этих людей поскорее добраться до места, откуда они счастливы были бы уехать куда угодно, было просто смешно. Пусть они злятся на него, пусть ненавидят, пусть рассматривают его бесцветное лицо… и катят дальше. Возможно, один из них не успеет свернуть и собьет его. Отныне судьба его принадлежала случаю, Знаменосцем которого ему так хотелось стать.

КНИГА IV

Нечеловеческое состояние

Ты — тот самый? — требовательно спросил Рэд, схватив бродягу за плечо его поношенного плаща.

Что значит «тот самый»? — ответило лицо с налипшей на него грязью. Бродяга наблюдал за четвёркой парней, загнавших его в угол своими взглядами хищных грызунов. Тоннель, в котором они застали его справляющим нужду, не оставлял надежды на спасение. Парни знали это, как и то, что бродяга умрёт здесь. — Я не понимаю, о чём вы говорите…

— Ты показывал себя детям, — объявил Рэд.

Мужчина затряс головой, брызги слюны полетели из его рта в косматые заросли бороды.

— Я ничего не делал, — настойчиво утверждал он.

Брэндон подошёл к старику, его тяжёлые шаги наполнили тоннель гулким эхом.

— Как тебя зовут? — поинтересовался он с притворной вежливостью. Хотя ему не доставало значительности Рэда и его командных замашек, шрам, украшавший щёку Брэндона от виска до нижней челюсти, предполагал, что ему знакомо страдание и то, как его доставить. — Имя, — потребовал он. — Я не собираюсь спрашивать тебя ещё раз.

— Поуп, — пробормотал старик.

— Мистер Поуп? — переспросил Брэндон. — Ну что ж… Мы слышали, ты показывал свой маленький протухший член невинным детям. Что на это скажешь?

— Нет! — воскликнул Поуп, и голова его снова затряслась. — Это неправда. Я никогда не делал ничего такого. — Он нахмурился, и грязь на его лице треснула, как корка асфальта, вторая кожа, состоящая из многомесячного слоя грима. Если бы не устойчивый запах перегара, перекрывавший вонь его тела, было бы невозможным находиться даже на расстоянии ярда от него. Этот бродяга был человеческим мусором, позором своего вида.

— Чего с ним возиться? — подал голос Карни. — Он воняет.

Рэд метнул взгляд поверх плеча на вмешавшегося. Семнадцатилетний Карни был здесь самым молодым и в негласно установившейся иерархии их четвёрки вряд ли вообще имел право голоса. Осознав свою оплошностью, Карни замолчал, предоставляя Рэду вновь сосредоточиться на старике. Рэд отшвырнул Поупа к стене. Ударившись о бетон, бродяга испустил крик, вернувшийся усиленным эхом. Карни, знавший по опыту как будут дальше развиваться события, отошёл и принялся изучать стаю мошкары, кружащей золотистым облаком в конце тоннеля. Хотя ему нравилось болтаться с Рэдом и двумя дружками — братство, мелкие кражи, выпивка — эта часть игры никогда ему особо не была по душе. Он не находил азарта в поисках таких вот отбросов общества, как Поуп, и избиения их до тех пор, пока оставшиеся крупицы сознания не покинут и без того чокнутые головы. Это заставляло Карни чувствовать себя испачкавшимся, и он больше не хотел подобного.

Рэд отодрал Поупа от стены и обрушил на его лицо поток отборной ругани. Так и не дождавшись от жертвы адекватной реакции, он швырнул бродягу обратно в тоннель, на этот раз гораздо сильнее, последовал за ним и схватил его за оба лацкана плаща, периодически встряхивая бесчувственное тело. Очнувшись, Поуп бросил панический взгляд на пути. Когда-то здесь проходила железная дорога через Хайгейт и Финсбери-парк. Рельсы давно убрали, и это место теперь было популярно разве что у утренних бегунов и ночных влюблённых парочек. А сейчас, в середине душного полудня, пути были полностью необитаемы.

— Эй», — оживился Кэтсо. — Не разбей его бутылки.

— Точно, — сказал Брэндон, — мы должны их отыскать перед тем, как разобьём ему голову.

Угроза лишиться выпивки подействовала, и Поуп начал сопротивляться, но его жалкие попытки освободиться только разозлили захватчика. Рэд был в плохом настроении. Этот день, как и большинство дней стоявшего бабьего лета, был невыносимо скучным. Остатки безвозвратно ушедшего жаркого сезона — делать нечего, да и не на что. Срочно требовалось развлечение, и оно свалилось на Рэда в виде роли льва, а Поупу, соответственно, пришлось изображать христианина.

— Будешь сопротивляться — можешь пораниться, — заботливо посоветовал Рэд старику. — Мы просто хотим поглядеть, что у тебя в карманах.

— Не твоё дело, — внезапно отрезал Поуп, и в этот момент он выглядел, словно одержимый. Эта внезапная вспышка заставила Карни оторваться от мошек и поглядеть на истощённое лицо старика. Деградация очистила его от каких-либо следов достоинства и честолюбия, но что-то всё же оставалось, какие-то проблески под слоем грязи. Кем был этот человек, заинтересовался Карни. Возможно, банкир? Или судья, навсегда теперь потерянный для закона?

Кэтсо боролся с сопротивляющимся Поупом, пытаясь обшарить его одежду, в то время как Рэд прижимал пленника за горло к стенке тоннеля. Поуп сопротивлялся зловещим намерениям Кэтсо как только мог, его руки махали, словно крылья ветряной мельницы, а глаза становились всё более дикими. Хватит бороться, мысленно уговаривал его Карни, тебе же будет хуже. Но старик, казалось, был на грани полной паники. Он издавал протестующие звуки, которые больше были животными, чем человеческими.

— Кто-нибудь, подержите его руки, — крикнул Кэтсо, отражая очередную атаку Поупа. Брэндон схватил кулаки Поупа и поднял их над его головой, чтобы облегчить процедуру обыска. Даже сейчас, когда всякая мысль об освобождении была потеряна, Поуп продолжал яростно извиваться. Он изловчился и нанёс внушительный удар по левой щеке Рэда. И тут же получил ответный. Кровь заструилась из разбитого носа бродяги и потекла по его губам. Там, откуда она взялась, цветов было предостаточно — Карни знал об этом не понаслышке. Он достаточно насмотрелся картин выпотрошенных людей — яркие, блестящие клубки кишок; жёлтый жир и пурпурная ткань лёгких — всё это сочное великолепие было замкнуто в сером мешке тела Поупа. Почему такие мысли пришли к нему в голову, Карни не знал. Это причиняло беспокойство, и Карни постарался переключиться на мошкару. Но Поуп вновь привлёк его внимание, издав крик ярости, когда Кэтсо разорвал на нём очередные обноски, чтобы добраться до внутренних карманов.

— Ублюдки! — взвизгнул Поуп, казалось, не заботясь о том, что за таким оскорблением неизбежно последуют новые удары. — Уберите свои загребущие руки от меня или умрёте. Все умрёте!

Кулак Рэда прервал угрозы, и побежала свежая кровь. Поуп сплюнул её в своих мучителей.

— Не искушайте меня, — произнёс бродяга. Его голос понизился до бормотания. — Я предупреждаю вас…

— Ты пахнешь, как дохлая псина, — заметил Брэндон. — А ведь ты это самое и есть — дохлая псина?

Поуп не удостоил его ответом. Глаза бродяги внимательно следили за Кэтсо, который методично опустошал карманы его плаща и пиджака, кидая обнаруженные жалкие предметы добычи в пыль на полу.

— Карни! — рявкнул Рэд. — Разбери этот мусор. Посмотри, есть там что-нибудь полезное?

Карни уставился на пластмассовые безделушки и грязные клочки, на исписанные листки бумаги (был ли этот человек поэтом?) и пробки от опустошенных бутылок.

— Сплошной хлам, — сказал он.

— Смотри лучше, — приказал Рэд. — Может в этих отбросах есть деньги. — Карни не сдвинулся с места. — Посмотри, чёрт возьми!

Карни неохотно присел на корточки и продолжал осмотр кучи мусора, продолжавшей увеличиваться стараниями Кэтсо. Карни с первого взгляда понял, что в ней нет ничего ценного. Кроме, может быть, некоторых предметов — потрёпанных фотографий, похожих на шифрограммы записок, которые могли бы стать ключом к прежней жизни Поупа, к тому, каким он был до того времени, как запои и безумие стёрли остатки воспоминаний. Любопытный по своей природе, Карни, тем не менее, пытался, уважать частную жизнь Поупа. Ведь это всё, что у бродяги оставалось.

— Здесь ничего нет, — объявил он после беглого осмотра. Но Кэтсо ещё не закончил свои исследования. Чем глубже он забирался, тем больше слоёв ветхой одежды подставляло себя под его жадные руки. У жертвы было больше карманов, чем у заправского фокусника.

Карни оторвал взгляд от жалкой кучки вещей и обнаружил, к своему неудовольствию, что на него уставились глаза Поупа. Старик, опустошённый и избитый, сдался. Он выглядел жалобно. Карни раскрыл ладони, чтобы показать, что ничего не взял из кучи. Поуп, в качестве ответа, едва заметно кивнул.

— Достал! — торжествующе взревел Кэтсо. — Достал засранца! — Из одного из карманов он вытащил бутылку водки. Поуп был либо слишком слаб, чтобы бороться за свои алкогольные запасы, либо вообще устал сопротивляться. Во всяком случае, он не издал ни звука протеста, в то время как крали его выпивку.

— Ещё есть? — поинтересовался Брэндон.

Он начал хихикать, тонкий звук его смеха говорил о нарастающем возбуждении.

— Может у псины есть ещё там, откуда он выполз… — сказал Брэндон, отпуская руки Поупа и отталкивая Кэтсо в сторону. Последний не возражал против такого обращения. У него была бутылка, и он был доволен. Кэтсо обтёр её горлышко от возможной заразы и принялся пить, присев на грязный пол. Когда Брэндон приступил к обыску, Рэд отпустил горло Поупа. Игра уже порядком наскучила ему. Брэндон, с другой стороны, новичок, только входивший во вкус.

Рэд подошёл к Карни и потыкал носком ботинка в груду вещей Поупа.

— Грёбаный отстой, — бесстрастно констатировал он.

— Точно, — поддакнул Карни, надеясь, что успокоившийся Рэд послужит сигналом к прекращению унижения старика. Но Рэд перебросил кость Брэндону, у которого её отнять было очень непросто. Карни уже видел его талант к жестокости раньше и не имел ни малейшего желания лицезреть снова. Вздохнув, он встал и повернулся спиной к занятому делом товарищу. Эхо, отражавшееся от стен тоннеля, красноречиво передавало происходившее: шум ударов и непристойных оскорблений. Было абсолютно ясно — ничто не в силах остановить Брэндона до тех пор, пока его ярость не будет удовлетворена. Если бы и нашёлся кто-нибудь, достаточно глупый чтобы помешать ему, то сам оказался бы на месте жертвы.

Рэд отошёл в глубь тоннеля, подкурил сигарету и принялся наблюдать за исполнением наказания с привычным интересом. Карни взглянул на Кэтсо. Тот по-прежнему сидел на полу, зажав бутылку водки между своих вытянутых ног. Кэтсо усмехался про себя, глухой к потоку стонов, раздававшихся из разбитых губ Поупа.

У Карни свело желудок. Скорее чтобы отвлечься от избиения, чем из великого интереса, он вернулся к куче хлама, добытого из карманов Поупа и разворошил его, подобрав одну из выпавших фотографий. На ней был изображён ребёнок, в котором трудно было предположить какое-либо фамильное сходство с владельцем карточки. Лицо Поупа вообще сейчас было малоузнаваемо: один глаз почти полностью закрыт нарастающим синяком. Карни бросил фотографию к остальным обрывкам воспоминаний. Сделав это, он обратил внимание на длинный узловатый шнур, который почему-то сперва просмотрел. Карни бросил взгляд на Поупа. Не только его заплывший глаз, но и второй казались незрячими. Довольный тем, что Поуп не наблюдает за ним, Карни поднял шнурок, свернувшийся как змея в своём логове среди отбросов. Узлы всегда были его страстью. Поскольку он никогда не обладал навыками решения серьёзных задач (математика являлась для него тайной, то же и с лингвистическими упражнениями), Карни отдавал предпочтение более материальным загадкам. Распутывая узелки, составляя мозаику или изучая железнодорожное расписание, он мог отключиться от внешнего мира, абсолютно счастливый, на многие часы. Это увлечение развилось ещё в его одиноком детстве. Ни отец, ни родственники не отвлекают внимания, и лучшим товарищем по играм становится головоломка.

Карни крутил шнурок снова и снова, разглядывая три узелка, расположенные через равные промежутки. Они были большими и ассиметричными, и, казалось, служили только одной цели — интриговать такие мозги, как у него. Чем ещё объяснить их хитрую конструкцию, кроме как стараниями автора узелков создать трудноразрешимую головоломку. Карни позволил пальцам исследовать поверхность узелков, инстинктивно разыскивая способ развязать их, но они были столь великолепно запутаны, что даже самая тонкая игла не смогла бы проскользнуть между хитросплетениями. Бросаемый ими вызов был слишком требовательным, чтобы его игнорировать. Карни снова посмотрел на старика. Брэндон, по-видимому, уже устал от своих трудов. Он швырнул старика к стене тоннеля. Тело Поупа мешком свалилось на землю. На этот раз Брэндон оставил его лежать. От бродяги исходила безошибочно узнаваемая канализационная вонь.

— Это было круто. — Брэндон выглядел как человек, только что принявший бодрящий душ. Экзекуция оставила блестящий пот на его грубых чертах лица; он широко ухмылялся. — Дай-ка мне водки, Кэтсо.

— Больше нету, — невнятно ответил Кэтсо, приканчивая бутылку. — Она была неполная.

— Ты — дерьмо лживое, — сказал ему Брэндон, всё ещё ухмыляясь.

— И что с того? — парировал Кэтсо и выкинул пустую бутылку. Она разбилась. — Помоги мне встать, — попросил он Брэндона. Тот, полный добродушного юмора, помог Кэтсо подняться на ноги. К тому времени Рэд уже выходил из тоннеля, остальные последовали за ним. — Эй, Карни! — крикнул Кэтсо через плечо. — Ты идёшь?

— Конечно!

— Или хочешь поцеловать псину на прощание? — предположил Брэндон.

Кэтсо зашелся в приступе хохота над этим замечанием. Карни не ответил. Он стоял, изучая неподвижную фигуру, распростёртую на полу тоннеля, отыскивая в ней проблеск сознания. Ничего. Он посмотрел вслед остальным. Спины трёх приятелей удалялись, растворяясь в конце путей. Карни положил в карман верёвку с узелками. Кража заняла всего секунду. Как только шнурок был надёжно спрятан с глаз долой, он почувствовал прилив торжества, который не совсем соответствовал ценности его наживы. Карни уже почти ощущал часы блаженства, которые доставят ему узелки. Время, когда он сможет забыть о себе и своей внутренней пустоте; забыть об однообразном лете и лежащей впереди безжалостной зиме; забыть о старике, лежащем на загаженном полу возле него.

— Ка-арни! — снова позвал Кэтсо.

Карни повернулся и направился прочь от тела Поупа и кучи его вещей. Когда до конца тоннеля оставалось несколько шагов, старик позади него начал что-то бормотать в бреду. Слов было не разобрать. С помощью какого-то акустического фокуса стены умножали произнесённые звуки. Голос Поупа, казалось, звучал отовсюду, забегая вперёд Карни и снова возвращаясь, наполняя тоннель шепотами.

* * *

Вечер был ещё не поздним, когда он сидел один в своей спальне, слыша, как за соседней дверью плачет во сне мать. Свой досуг Карни решил посвятить изучению узелков. Он ничего не сказал Рэду и другим о краже шнурка. Преступление было настолько мелким, что они подняли бы его на смех за одно упоминание о нем. И кроме того, кража узелков была весьма интимной, они теперь принадлежали только ему вместе со своей тайной.

После небольшого спора с самим собой, Карни выбрал узел, который уже пытался распутать раньше и принялся трудиться над ним. Почти сразу он утратил всякое чувство времени; задача захватила его полностью. Часы блаженной неудовлетворённости проходили незаметно в попытках распутать головоломку, в поисках ключа к скрытой системе узла. Но он ничего не находил. Последовательность, если она была вообще, лежала прямо перед ним. Всё, на что он только мог надеяться — решить проблему путём проб и ошибок. Надвигающийся рассвет вновь вернул мир к жизни, когда Карни наконец отложил шнурок ради нескольких часов сна. За всё время ночной работы ему удалось лишь немного ослабить маленький участок узла.

В течение следующих четырёх дней разгадка превратилась в идею-фикс, законченную одержимость, к которой он возвращался при первой удобной возможности, ощупывая узелки пальцами, становившимися всё более непослушными. Головоломка целиком заполнила его жизнь. Трудясь над узелком, Карни был глух и слеп ко всему окружающему миру. Сидя в своей освещённой лампой спальне по ночам, или днём в парке, он почти мог чувствовать себя запертым внутри хитросплетений узла. Сознание Карни столь тщательно сфокусировалось на проблеме, что могло проникнуть туда, куда не проникает даже солнечный свет. Но, несмотря на его упорство, распутывание клубка оказалось делом долгим. В отличие от большинства попадавшихся ему узлов, которые рано или поздно развязывались, стоило их хоть немного ослабить, эта структура была создана столь искусно, что освобождение любого из её элементов влекло за собой запутывание и затягивание остальных. Трюк, как он начал понимать, состоял в том, чтобы трудиться одновременно над всеми частями узла поочерёдно — освобождая одну часть, поворачивая узел, проделывая то же самое с другой стороной, и так далее. Равномерная систематическая ротация, в конце концов, начала приносить желаемый результат.

В этот период он не встречался с Рэдом, Брэндоном или Кэтсо. Их молчание предполагало, что они переживают по поводу его отсутствия ровно столько, сколько и он сам. Поэтому Карни удивился, когда Кэтсо разыскал его в пятницу вечером. Кэтсо пришёл с предложением. Он и Брэндон обнаружили подходящий для ограбления дом и хотели, чтобы Карни постоял на стрёме. Ему уже приходилось в прошлом дважды проделывать такое. Работа была непыльной, и в первом случае улов составил перепроданные впоследствии ювелирные украшения, во втором — несколько сотен фунтов наличными. В этот раз дело задумывалось без участия Рэда. Он всё больше увлекался Анной-Лизой, и она, по словам Кэтсо, выжала из того клятву отказаться от мелких краж и приберечь свой талант для более глобальных вещей.

Карни чувствовал, что у Кэтсо — да и у Брэндона, может даже в большей степени — зуделось доказать свою криминальную профпригодность в отсутствие Рэда. Выбранный дом был лёгкой мишенью, поэтому Кэтсо уверял, что Карни оказался бы круглым дураком, если бы отказался от столь простой наживы. Карни машинально поддакивал энтузиазму Кэтсо — его мысли были сосредоточены на другом предмете. Когда Кэтсо наконец закончил уговоры, Карни согласился. Не из-за дела. Потому что положительный ответ мог быстрее вернуть его к узелку.

Позднее вечером, по предложению Кэтсо, они собрались чтобы взглянуть на предстоящий объект действий. Дом, действительно, предполагал плевую работу. Карни частенько проходил по мосту, через который Хорнси-Лэйн пересекала Арчвэй-роуд, но никогда не замечал бокового ответвления — наполовину тропинки, наполовину колеи — спускавшегося с моста вниз, на дорогу. Этот проход был узким и хорошо просматривался. Его извилистый путь освещался единственным фонарём, чей свет затеняли деревья, растущие в стоящих по бокам прохода садах. Сады же — их изгородь легко перепрыгнуть или просто повалить — представляли прекрасную возможность подобраться к домам. Вор, который использует эту уединённую тропу, сможет прийти и уйти незамеченным, невидимым для взглядов, как с моста, так и с дороги. Единственной необходимой предосторожностью было наблюдение за самой тропой, чтобы предупредить о внезапном появлении пешехода. Это и входило в обязанности Карни.

Наступившая ночь была воровской радостью. Прохладно, но не холодно; облачно, но без дождя. Они встретились на Хайгейтском холме, у ворот Церкви Святых Отцов-Мучеников, и оттуда пошли вниз, к Арчвэй-роуд. Спуск на тропу сверху, доказывал Брэндон, мог привлечь больше внимания. Полицейские патрули чаще встречались на Хорнси-Лэйн, отчасти, поскольку мост представлялся более уязвимым местом для общественных беспорядков. К примеру, для самоубийц он имел явные преимущества, и шеф полиции полагал, что если падение с восьмифутовой высоты не убьет вас, бури, случавшиеся на южной стороне Арчвэй-роуд, непременно это сделают.

Брэндон явно был в приподнятом настроении, получая удовольствие от роли лидера, вместо того, чтобы играть вторую скрипку после Рэда. Он возбуждённо болтал, в основном о женщинах. Карни уступил Кэтсо право идти рядом с Брэндоном, а сам отстал на несколько шагов. Его рука лежала в кармане куртки, где ждали узелки. В последние несколько часов, после утомительных бессонных ночей, шнурок стал выкидывать странные фокусы с глазами Карни. Иногда казалось, что он движется сам по себе, словно пытаясь самостоятельно развязаться изнутри. Даже сейчас пока они спускались к тропе, он, вроде как шевелился под рукой Карни.

— Эй, мужик… ты только посмотри, — Кэтсо уставился на тропинку, покрытую темнотой. — Кто-то разбил лампочку.

— Тише ты, — одёрнул его Брэндон и продолжил идти вверх к тропе. Темнота была не абсолютной. Блики освещения доходили сюда от Арчвэй-роуд. Но рассеянные плотной массой кустарников, они оставляли тропу практически погруженной во тьму. Карни с трудом различал собственные руки, поднесённые вплотную к лицу. Впрочем тьма имела и несомненное преимущество — она уводила с тропинки возможных пешеходов. Пройдя немногим более половины пути, Брэндон резко остановил их маленькую группу.

— Вот этот дом, — объявил он.

— Ты уверен? — спросил Кэтсо.

— Я считал садовые ограды. Это точно он.

Ограда, окружавшая сад, разваливалась прямо на глазах. Понадобилось лишь незначительное усилие Брэндона — звук заглушил рёв полуночной бури с шоссе внизу — чтобы обеспечить им лёгкий проход. Брэндон пробрался сквозь заросли дикорастущей ежевики в конце сада и Кэтсо последовал за ним, чертыхаясь, получив очередную царапину. Брэндон утихомирил его ответной руганью и повернулся к Карни.

— Мы пошли внутрь. Свистнем дважды, когда будем выходить из дома. Запомнил сигнал?

— Он же не дебил. Да, Карни? С ним всё будет в порядке. Так мы идём или нет?

Брэндон промолчал. Две фигуры двинулись сквозь кусты ежевики, прокладывая путь в середину сада. Уже на газоне, выйдя из-под тени деревьев, они снова стали видимыми — серые силуэты на фоне дома. Карни следил за ними до задней двери, где Кэтсо — наиболее проворный из них двоих — вскрыл замок. Затем парочка проскользнула внутрь дома. Карни остался один.

Впрочем, не совсем. Он по-прежнему находился в компании шнурка. Карни проверил тропинку по всем направлениям, его зрение постепенно становилось острее в угольно-чёрном мраке. Прохожих не было. Удовлетворённый, он вытащил верёвку с узелками из кармана. Его руки призрачно белели в темноте; он с трудом мог видеть узелки. Почти бессознательно исследовав их, пальцы Карни принялись заново перебирать запутанный шнур, и что самое странное, в эти несколько секунд слепых манипуляций он продвинулся гораздо дальше в решении проблемы, чем за все предыдущие часы. Отказавшись от глаз, он полностью положился на инстинкт, который чудесно сработал. И снова Карни испытал чувство изумления узелком, словно помогавшим ему в собственном разрушении. Окрылённые близостью победы, пальцы Карни скользили над ним с вдохновенной тщательностью, казалось, повторяя уже отточенные ранее движения.

Он ещё раз взглянул на дорогу, чтобы убедиться в её необитаемости, потом обернулся на дом. Дверь оставалась открытой. Однако, ни малейших следов Кэтсо или Брэндона. Карни снова вернулся к головоломке в его руках. И чуть не засмеялся над той лёгкостью, с которой узел вдруг ответил на его старания.

Его глаза, горевшие возбуждением, наблюдали поразительную оптическую иллюзию. Вспышки огня невидимых и не имеющих имени цветов загорались перед ним, копируя оригиналы в самой середине узла. Огонь охватил пальцы во время их работы. Его плоть начала светится изнутри. Он мог видеть свои нервные окончания. Зажжённые новой чувственностью; суставы его пальцев просматривались до костного мозга. Затем, почти также внезапно как родились, цвета гасли, оставляя глаза Карни охваченные тьмой до очередной вспышки.

Сердце стучало в его ушах. Он чувствовал, до окончательной развязки узла оставались считанные секунды. Прилагать лишние усилия уже не приходилось. Его пальцы теперь лишь служили шнурку, командовавшему ими. Он сделал петлю, чтобы пропустить в неё два оставшихся узла. Он тянул, он толкал — делал всё, что приказывал ему шнур.

И цвета снова вернулись, только на этот раз его пальцы были совсем невидимыми. Вместо этого Карни смотрел, как рыба, в сетях становясь больше с каждой распутанной петлёй. Молот в голове застучал в два раза быстрее. Воздух вокруг стал почти осязаемый, словно он погрузился в ил.

Кто-то засвистел. Он знал — сигнал должен что-то значить для него, но не мог понять, что именно. Слишком многое происходило: сгущавшийся воздух, пульсирующая голова, узел, развязывающий сам себя в беспомощных руках, в то время как фигура в его середине — яркая и блестящая — подёргивалась и росла.

Снова раздался свист. На этот раз его настойчивость вывела Карни из транса. Он огляделся. Брэндон уже пересёк сад, в нескольких ярдах позади следовал Кэтсо. У Карни было только мгновение, чтобы отметить их появление, перед тем как узел начал заключительный этап своего разрешения. Последняя петля освободилась, и суть, прячущаяся внутри узла, появилась резким рывком перед лицом Карни, вырастая прямо на глазах. Он отшатнулся, оберегая голову, и существо прошло мимо него. Шокированный, Карни попятился, запнулся о куст ежевики и очутился в постели из колючек. Заросли над головой волновались, как при сильном ветре. Листья и мелкие ветки осыпались вокруг. Он выглянул наружу в попытке увидеть след существа, но ничего не смог разглядеть.

— Ты, почему молчал, грёбаный идиот? — зашипел Брэндон.

— Мы думали, ты кинул нас.

Карни едва заметил запыхавшегося Брэндона. Он всё ещё разглядывал переплетение веток над своей головой. Запах холодной земли заполнил ноздри.

— Ты бы лучше вставал, — посоветовал Брэндон, перебираясь через разрушенную изгородь на дорогу.

Карни попытался встать на ноги, но шипы ежевики замедлили движение, цепляясь за волосы и одежду.

Дерьмо! — услышал он голос Брэндона у дальнего конца ограды.

— Полиция! Там, на мосту.

В глубине сада появился Кэтсо.

— Ты чего тут внизу делаешь? — спросил он Карни.

Карни протянул руку.

— Помоги мне, — произнёс он.

Кэтсо ухватил её, но вслед за этим раздалось шипение Брэндона.

Полиция! Быстрее! — и Кэтсо, оставив свою попытку, прыгнул через изгородь в сторону Арчвэй-роуд вслед за Брэндоном. Через несколько сумасшедших секунд Карни осознал, что верёвка с двумя оставшимися узелками исчезла из его рук. Он был уверен, что не ронял её. Было, похоже, постепенно сообразил он, что единственным объяснением являлось рукопожатие Кэтсо. Карни обшарил себя с головы до ног и облазил всю траву в поисках шнурка. Полиция полицией, а Кэтсо необходимо было предупредить о возможностях шнурка. Это было похуже, чем возмездие Закона.

* * *

Спускаясь по тропе, Кэтсо даже не ощущал узелки, украдкой пробравшиеся в его руку. Он был слишком занят проблемой побега. Брэндон уже исчез из виду где-то на Арчвэй-роуд. Кэтсо рискнул обернуться, чтобы проверить, не преследует ли его полиция. К счастью их не было видно. Даже если они сейчас затеют погоню, размышлял он, то его не поймают. Но там оставался Карни. Кэтсо замедлил шаг, затем остановился, оглянулся на тропинку — не показался ли это идиот, но тот даже ещё не перелез через ограду.

— Да к чёрту, — выдохнул Кэтсо. Может ему ещё вернуться и понести его?

Пока Кэтсо колебался, стоя на тёмной тропе, он начал соображать, что держит что— то в руках. В этот момент порывистый ветер в листве деревьев внезапно затих. Неожиданная тишина озадачила Кэтсо. Он поднял взгляд с земли, вглядевшись в узор ветвей и ужаснулся, увидев нечто, сползавшее вниз прямо перед ним, несущее с собой вонь грязи и похоти. Медленно, как во сне, Кэтсо поднял руки, пытаясь отгородиться от создания, но пальцы встретили влажные ледяные конечности, утянувшие его вверх.

Перелезая через забор, Карни успел заметить Кэтсо, оторвавшегося от земли и исчезающего в чаще деревьев, увидел его дрыгающиеся в воздухе ноги, вываливающиеся из карманов украденные вещи, и со всех ног припустил в направлении Арчвэй-роуд.

Кэтсо визжал, а его болтающиеся в воздухе конечности задёргались ещё отчаяннее. В конце тропинки Карни услышал чей-то голос. Полицейские, предположил он. В следующий момент раздался топот бегущих ног. Он взглянул вверх, на Хорнси-Лэйн — офицеры уже достигли начала тропинки — затем обернулся в направлении Кэтсо. Как раз вовремя, чтобы заметить тело, летевшее вниз с деревьев. Оно мешком свалилось на землю, но в следующий момент оказалось на ногах. Кэтсо бросил взгляд в сторону Карни. В его глазах, даже в ночной тьме, читалось абсолютное безумие. Потом он побежал. Карни, успокоенный тем, что Кэтсо жив, перемахнул через ограду. К тому времени на тропинке показались двое полицейских и стали преследовать Кэтсо. Всё это — узелок, кража, преследование, крики — заняло лишь несколько секунд, во время которых Карни не успел перевести дыхание. Теперь он лежал на колючем ложе ежевики и задыхался, как пойманная рыба. А с другой стороны ограды люди неслись по тропинке и орали вслед подозреваемому.

Кэтсо едва слышал их приказы. Он убегал не от полиции, а от грязной твари, поднявшей его для знакомства со своим исполосованным шрамами и язвами лицом. Сейчас, достигнув Арчвэй-роуд, он почувствовал, как дрожь охватывает его конечности. Если ноги откажут, Кэтсо был уверен что тварь снова поймает его и сольется с ним в поцелуе, как уже произошло. Только в это раз у него не будет сил кричать — жизнь будет попросту высосана из его лёгких. Единственной надеждой Кэтсо было увеличить расстояние между ним и его мучителем. Дыхание твари шумело в его ушах, он преодолел сломанный барьер, выскочил на дорогу и побежал в сторону южного шоссе. На полпути беглец осознал допущенную ошибку. Ужас в его голове затмил предыдущие кошмары. Голубая «Вольво» — открытый рот водителя сложился идеальной буквой «О» — летела прямо на него. Кэтсо заметался в свете ее фар, как загнанный зверь. Мгновение спустя ослепляющий удар швырнул его прямо на встречную полосу. Второй водитель не успел свернуть. Кэтсо оказался прямо под его колёсами.

Лёжа в саду Карни слышал панические звуки автокатастрофы и голос полицейского на середине дороги, который крикнул: «Иисус Христос всемогущий». Он подождал несколько секунд и высунулся из своего тайного убежища. Теперь тропинка от начала и до конца была абсолютно безлюдна. Деревья стояли тихо. С дороги ниже нарастал звук сирены и крики офицеров, приказывающие подъезжающим машинам остановиться. Неподалёку от Карни кто-то хныкал. На несколько мгновений он внимательно прислушался, пока не сообразил, что хнычет он сам. Слёзы слезами, а потерянный шнур требовал его внимания. Случилось что-то ужасное, и необходимо было видеть, что именно. Но он боялся подходить к деревьям, зная что ждало его там, поэтому только вглядывался в их тьму и старался разглядеть в ней тварь. Но не было ни звуков, ни движений. Деревья не шевелились. Подавив свой страх, Карни выбрался наружу и пошёл по тропинке, его глаза насторожено всматривались в листву в поисках малейшего следа присутствия твари. Он мог слышать гул собиравшейся вблизи аварии толпы. Мысль о присутствии людей успокоила его. Теперь Карни наверняка понадобиться место для надежного укрытия, так ведь? По крайней мере, так поступают люди, видевшие чудо.

Когда Карни достиг того места, где Кэтсо был поднят к ветвям деревьев, он обратил внимание на кучку листьев и краденых вещей. Ноги Карни отреагировали мгновенно, пытаясь унести своего хозяина прочь от этого места, но какое-то странное чувство замедлило его шаг. Хотел ли он заставит детище узелка показать своё лицо? Возможно, лучше встретиться с ним сейчас, во всей его скверне, чем жить в страхе, просчитывая планы и возможности существа. Но тварь не спешила показывать себя. Если она ещё была там, на дереве, то не захотела шевельнуть даже кончиком ногтя.

Что-то зашевелилось под его ногой. Карни посмотрел вниз и там, почти скрытый листьями, лежал шнур. Кэтсо, по-видимому, был недостойным хранителем. Теперь — приоткрыв часть своей силы — шнурок и не старался выглядеть безобидно.

Он извивался на земле как змея на солнцепёке, подняв свою узловатую голову, привлекая внимание Карни. Юноша хотел проигнорировать его усилия, но не смог. Он знал, что если не поднимет узелки, это сделает кто-то ещё рано или поздно: такая же жертва, как и он сам, захочет решить загадку. К чему может привести её неопытность, кроме как к новому бегству, возможно более ужасному, чем первое? Нет. Будет лучше, если он сам поднимет узелки. В конце концов, Карни осознаёт их возможности и даже, отчасти, способен противостоять им. Карни нагнулся, и верёвка моментально чудесным образом прыгнула к нему в руки, обвившись вокруг пальцев настолько туго, что он чуть не закричал.

— Сволочь, — выругался он.

Шнур обхватил его запястье, струясь между пальцами в экстазе приветствия. Карни поднял руку, чтобы получше рассмотреть явление. Его уверенность в отношении событий на Арчвэй-роуд внезапно, почти волшебным образом куда-то испарилась. Да и что может значить подобная жалкая уверенность? Есть только жизнь и смерть. Если уж бежать — так сейчас, пока ещё это возможно.

Над его головой зашевелились ветки. Карни оторвал взгляд от узелков и поднял глаза к деревьям. С обретённым шнуром все его страхи испарились.

— Покажи себя, — сказал он. — Я не такой, как Кэтсо. Я не боюсь. Я хочу знать, что ты такое.

Из своего укрытия в листве ожидающая тварь наклонилась в направлении Карни и сделала единственный ледяной выдох. В нём чувствовался запах речного берега после отлива, гниющих растений. Карни собирался спросить о его сущности ещё раз, когда вдруг понял, что это и было ответом твари. Всё, что она могла рассказать о себе, сосредоточилось в этом горьком и зловонном дыхании. Пришедший ответ не нуждался в дополнительном красноречии. Ошеломлённый образами, которые он пробудил, Карни попятился. Израненные болезненные формы двигались перед его глазами, облачённые в грязную слизь.

В нескольких футах от дерева магия дыхания перестала действовать, и Карни судорожно глотнул загазованный смог шоссе, словно это был чистейший воздух ясного утра. Он повернулся спиной к испускаемой агонии, засунул обмотанную шнуром руку в карман и двинулся по дороге. Позади него в деревьях вновь воцарилась мёртвая тишина.

Несколько дюжин зевак собрались на мосту посмотреть на происходящее внизу. Их присутствие в свою очередь разожгло любопытство водителей, ехавших по Хорнси-Лэйн. Некоторые из них припарковали машины и присоединились к толпе. Сцена под мостом казалась слишком далёкой, чтобы пробудить какие-нибудь чувства в Карни. Он стоял среди оживлённо переговаривавшихся людей и смотрел вниз абсолютно бесстрастно. Карни узнал труп Кэтсо по одежде — маленькое напоминание о бывшем товарище.

Вскоре, Карни знал это, он будет должен испытывать печаль. Но сейчас он ничего не чувствовал. Ведь Кэтсо был мертв, не так ли? Его боль и сомнения закончились. Карни подумал, что поступит мудрее, если прибережёт слёзы для тех, чья агония ещё впереди.

* * *

И снова узелки. Находясь уже дома той ночью, он попытался избавиться от них, но после произошедших событий они предстали перед ним в новом свете. Узелки вызывали чудовищ. Как и почему, он не знал. Или не интересовался на тот момент. Всю свою жизнь Карни полагал, что мир полон Тайн, которые его ограниченный разум не в состоянии постичь. Единственный выученный им в школе Великий Урок состоял в том, что он был невеждой. Новые события стали ещё одним пунктом в длинном списке.

Единственной разумной мыслью в его голове было то, что каким-то образом Поуп допустил кражу узелков из расчёта, что похищенная тварь отмстит за унижения старика. И спустя шесть дней после кремации тела Кэтсо, Карни получил некоторые подтверждения этой теории. Всё это время он держал свои опасения при себе, полагая, что чем меньше он будет распространяться о событиях прошедшей ночи, тем меньше будет вреда. Проболтавшись, он ставил крест на фантастических возможностях. Это придавало определённый вес явлениям, которые. Как он надеялся, будучи предоставленными, сами себе, станут слишком слабыми, чтобы выжить.

Когда на следующий день полиция пришла к нему в дом для рутинного опроса друзей погибшего, Карни объявил, что ничего не знает про обстоятельства, окружавшие смерть Кэтсо. Брэндон поступил так же. И поскольку не было свидетелей, предлагавших другие показания, Карни оставили в покое. Он был предоставлен своим мыслям. И своим узелкам.

Однажды он встретил Брэндона. Карни ожидал обвинений. Брэндон был уверен, что Кэтсо убегал от полиции в момент своей смерти, а потерявший бдительность Карни не предупредил их о близости стражей порядка. Но Брэндон не стал укорять его. Он взял груз вины на себя с завидной готовностью; он говорил только о своей неудаче, о Карни — ни слова. Очевидно внезапная гибель Кэтсо вскрыла в Брэндоне неожиданную человечность, и Карни даже подумывал о том, чтобы рассказать ему всю эту невероятную историю от начала и до конца. Но инстинктивно чувствовал, что не время. Он позволил Брэндону выпустить накопившуюся боль и держал собственный рот на замке.

* * *

И опять узелки.

* * *

Иногда он мог проснуться среди ночи и ощутить шнур, ползущий по подушке. Его присутствие успокаивало, а нетерпение — возбуждало. Словно разжигая схожее нетерпение внутри него самого. Карни хотелось касаться оставшейся части шнура и исследовать предлагаемую узелками тайну. Но он знал, что это станет лишь приятной капитуляцией своему наваждению и его жадному стремлению освободиться. Когда искушение становилось невыносимым, он заставлял себя вспоминать тропинку и зверя в ветвях; снова пробуждал в себе мучительные чувства, пришедшие с его дыханием. И тогда, постепенно, неприятные воспоминания подавляли появившееся любопытство, и Карни оставлял шнур в покое. С глаз долой — из сердца вон.

Думая об опасности, которую таили в себе узелки, он не мог заставить себя сжечь их. Он владел своим утлым куском веревки в одиночестве. Нарушить его — означало нарушить неписанное соглашение. Карни не собирался этого делать, даже заподозрив, что ежедневное интимное общение со шнуром ослабляет способность сопротивляться его влиянию.

Зверей на деревьях он больше не видел. Карни даже начал подозревать, уж не вообразил ли он их встречу. Иногда его способность к самоубеждению, объяснявшая реальность нереальностью, полностью побеждала. Но события, последовавшие за кремацией Кэтсо, положили конец удобным версиям событий.

Карни пришёл на службу один и, несмотря на присутствие Брэндона, Рэда и Анны-Лизы, пребывал в одиночестве. Он не испытывал желания разговаривать с кем — либо из скорбящих. С течением времени ему стало труднее сложить в единое целое осколки событий, тем более обсуждать их. Карни поторопился покинуть крематорий, прежде чем кто-нибудь заговорит с ним. Он склонился вперёд, сопротивляясь пыльному ветру, то сгонявшему облака, то уступавшему место яркому солнечному свету поочерёдно, на протяжении целого дня. Во время ходьбы Карни пошарил в кармане, разыскивая сигареты. Шнурок, ждавший там как обычно, приветствовал его пальцы в привычной заискивающей манере. Карни выпутался из него и достал сигарету, но ветер был слишком порывистый, и спички гасли. Его руки казались неспособными даже на такую простую вещь, как прикрыть пламя. Он бродил взад-вперёд, пока не обнаружил аллею и свернул в неё, чтобы подкурить. Поуп был там, ожидая его.

— Цветы-то принес? — спросил бродяга.

Инстинктивно Карни хотел повернуться и убежать. Но залитая солнечным светом дорога всего лишь в несколько ярдах. Не было никакой опасности. И разговор со стариком мог оказаться… познавательным.

— Никаких цветов? — переспросил Поуп.

— Никаких цветов, — сказал Карни. — Ты что здесь делаешь?

— То же что и ты, — ответил Поуп. — Пришёл посмотреть, как сожгут парнишку.

Он ухмыльнулся; выражение на его жалком грязном лице было отвратительным до безобразия. Поуп выглядел тем же мешком с костями, что и две недели назад в тоннеле, только теперь вокруг него витал осязаемый дух угрозы. Карни был благодарен ярко светившему солнцу.

— И тебя… Пришёл увидеть, — добавил Поуп.

Карни решил не реагировать. Он достал спичку и подкурил сигарету.

— У тебя есть кое-что, принадлежащее мне, — сказал Поуп.

Карни не почувствовал вины.

— Мне нужны мои узелки, приятель, пока ты не наделал настоящих дел.

— Не знаю, о чём ты говоришь, — ответил Карни. Сам того не желая, он пристально уставился на лицо Поупа, загипнотизированный его чертами. Свет в аллее замигал. Облако неожиданно закрыло солнце, и в глазах Карни потемнело, но фигура Поупа по-прежнему оставалась четкой и ясной.

— Это было глупо паренек. Пытаться обокрасть меня. В тот день я, конечно, был легкой добычей. Это было моей ошибкой и снова не случится. Ты знаешь, иногда я чувствую себя одиноко. Я уверен, ты понимаешь. И когда я одинок, я начинаю пить.

Казалось, всего несколько секунд прошло с того момента, как Карни зажёг сигарету. Она уже догорела до фильтра, а он так и не сделал ни одной затяжки. Карни выбросил её, смутно сознавая, что на какое-то время отключился от реальности.

— Это не я, — пробормотал Карни. Детская защита против любого обвинения.

— Именно ты, — констатировал Поуп с непререкаемой убежденностью. — Не трать воздух на оправдания. Ты у меня украл, а твой коллега за это заплатил. Ты не можешь возместить ущерб. Но ты можешь предотвратить дальнейшее, если вернёшь мне мою собственность. Сейчас.

Рука Карни, без всякого желания с его стороны, сама устремилась в карман. Он хотел выбраться из этой ловушки до того, как она захлопнется за ним. В конечном итоге самый простой путь к свободе — отдать Поупу, то, что принадлежит ему. И всё же пальцы его колебались. Почему? Из-за того, что взгляд древних глаз этого Мафусаила был столь неумолим, или потому что возвращение узелков в руки Поупа давало тому власть над оружием, убившим Кэтсо?

Но гораздо больше, даже осознавая риск, Карни не хотел расставаться с единственным фрагментом тайны, к которой он только прикасался в своей жизни. Поуп, видя его сомнения, форсировал уговоры.

— Не бойся меня, — говорил он. — Я не сделаю тебе ничего плохого, если ты сам не заставишь. Я гораздо охотнее предпочту решить наше дело мирным путём. Новое насилие, может, ещё одна смерть, только привлекут внимание.

«Гляжу ли я на убийцу?» — размышлял Карни. «Такого взъерошенного и по-дурацки слабого?» — То, что он слышал, противоречило тому, что он видел. Командные ноты, услышанные Карни в голосе Поупа, теперь набрали силу.

— Ты хочешь денег? — спросил Поуп. — Это так? Твоя гордость будет удовлетворена, если я предложу кое-что за твои труды?

Карни недоверчиво оценил убожество Поупа.

— О-о… — произнёс старик — Может я и не выгляжу как богач, но внешность бывает обманчива. Вообще-то это даже правило, а не исключение. Возьми себя, к примеру. Ты не выглядишь как покойник, но по-моему мнению, ты почти что мертвец, парень. Я обещаю тебе смерть, если будешь продолжать игнорировать меня.

Эти слова — такие взвешенные и чёткие — поразили Карни именно тем, что исходили из уст Поупа. Две недели назад они поймали Поупа в его норе — растрёпанного и уязвимого — но будучи трезвым, бродяга говорил весьма впечатляюще. Безумный король, обряженный в лохмотья нищего. Король? Нет, скорее — священник. Что-то в его убедительности, и даже в его имени предполагало человека, чья сила требовала должного уважения.

— Ещё раз, — сказал Поуп. — Я прошу тебя отдать принадлежащее мне.

Он сделал шаг в направлении Карни. Аллея стала узким тоннелем, смыкавшимся над их головами. Если где-то там и было небо, Поуп затмил его.

— Отдай, мне узелки, — его мягкий голос успокаивающе обволакивал. Тьма полностью сомкнулась. Единственное, что мог видеть Карни — рот старика: его неровные зубы, серый язык. — Отдай мне их, вор. Или страдание наступит незамедлительно.

— Карни?

Голос Рэда пришел из другого мира. Этот мир был всего в нескольких шагах — голос, солнечный свет, дуновение ветра — но в течение долгого мгновения Карни боролся, чтобы почувствовать их.

— Карни?

Он вытащил своё сознание из провала рта Поупа и заставил свою голову повернуться в направлении дороги. Рэд был там, стоя на солнце, а рядом Анна-Лиза. Её светлые волосы блестели.

— Что тут происходит?

— Оставь нас, — предупредил Поуп. — У нас дело, между мной и им.

— У тебя дело с ним? — спросил Рэд у Карни.

Прежде, чем Карни смог ответить, Поуп произнёс:

— Скажи ему. Скажи ему Карни, что хочешь поговорить со мной один на один.

Рэд метнул взгляд поверх плеча Карни на старика.

— Ты скажешь, что происходит, или нет?

Язык Карни пытался найти ответ, но это ему не удалось. Солнечный свет был так красив; каждый раз, когда набегавшее облако бросало на улицу тень, он боялся, что свет погаснет надолго. Его губы зашевелились, пытаясь выразить этот страх.

— С тобой всё в порядке? — интересовался Рэд. — Карни? Ты меня слышишь?

Карни кивнул. Охватившая его тьма рассеивалась.

— Да… — произнёс он.

Внезапно Поуп бросился к Карни, руки бродяги нетерпеливо зашарили в карманах юноши. Удар внезапной атаки отбросил Карни, находящегося всё ещё в ступоре, к стене аллеи. Он почувствовал острые углы реек каркаса изгороди. Карни опрокинулся вместе с ней, и Поуп, чья хватка оказалась слишком сильной, упал вслед за ним. Всё предшествовавшее — мрачный юмор, осторожные уговоры — всё испарилось. Поуп снова был умственно отсталым идиотом, брызжущим безумием. Карни почувствовал чужие руки, разрывающие его одежду, и обшаривающие тело в поисках узелков. Слова, которые старик выкрикивал в лицо Карни, теперь казались бессмыслицей.

Рэд подбежал и попытался схватить старика за плащ или бороду, что подвернётся из частей жертвы. Это было легче сказать, чем сделать: борьба носила спазматический характер. Но превосходящая сила Рэда победила. Бормоча околесицу, Поуп был поставлен на ноги. Рэд удерживал его, словно бешеного пса.

— Вставай, — сказал он Карни. — И отойди от него.

Пошатываясь, Карни поднялся среди обломков изгороди. В считанные секунды своей атаки Поуп успел нанести ощутимый урон. У Карни текла кровь из полдюжины мест. Его одежда была в беспорядке, а рубашка безнадёжно порвана. Он осторожно ощупал своё изувеченное лицо. Царапины напоминали ритуальные шрамы.

Рэд толкнул Поупа к стене. Бродяга всё ещё был в ударе, сверкая дикими глазами. Поток ругани — смесь английского и тарабарского — вылилась в лицо Рэда. Не делая паузы в своей тираде, Поуп ещё раз попробовал напасть на Карни, но на этот раз, перехвативший его Рэд удержал руки старика от попытки посягательства. Рэд вышвырнул Поупа из аллеи на дорогу.

— У тебя из губы кровь идёт, — сказала Анна-Лиза, глядя на Карни с откровенным отвращением.

Карни ощутил языком кровь, горячую и солёную. Он приложил руку к губам. Пальцы сразу покраснели.

— Хорошо, что мы шли за тобой, — покачала головой Анна-Лиза.

— Да, — ответил он. Стараясь не глядеть на девушку, Карни стыдился своей роли посмешища, которое сделал из него бродяга, и знал, что Анна-Лиза в душе должна смеяться над его неспособностью защитить себя. Её семья — отпетые негодяи, а отец живая легенда воровского мира.

Рэд вернулся с улицы. Поуп ушёл.

— Ну и как всё это понимать? — требовательно спросил он, доставая из кармана расчёску и приводя в порядок волосы.

— Никак, — ответил Карни.

— Ты кончай с этим дерьмом, — угрожающе произнёс Рэд. — Он утверждал, что ты украл что-то у него. Это так?

Карни взглянул на Анну-Лизу. Если бы не её присутствие, он может, и рассказал бы Рэду абсолютно всё, здесь и сейчас. Она посмотрела в ответ и, казалось, прочла его мысли. Пожав плечами, девушка двинулась в сторону, пиная попадавшиеся под ноги обломки сломанных реек.

— То, что он сказал, касается нас всех, Рэд, — произнёс Карни.

— Ты о чем это говоришь?

Карни опустил взгляд на свою окровавленную руку. Даже в отсутствие Анны-Лизы, необходимые для объяснения слова приходили с трудом.

— Кэтсо… — начал он.

— Что?

— Он убегал, Рэд.

Позади него Анна-Лиза бросила раздражённый взгляд. Это продолжалось дольше, чем она могла ждать.

— Рэд, — поторопила она. — Мы опоздаем.

— Подожди минуту, — резко бросил ей Рэд и вновь сосредоточился на Карни. — Так что там насчёт Кэтсо?

— Старик не тот, кем кажется. Он не бродяга.

— Вот как? И кто же он? — Оттенок сарказма вернулся в голос Рэда, без сомнения, рассчитанный на Анна-Лизу. Девушка устала от бездействия и хотела присоединиться к Рэду. — Что же он такое Карни?

Карни покачал головой. Какой смысл объяснять лишь часть произошедшего? Или рассказывать историю целиком, или вообще ничего. Молчать было легче.

— Не имеет значения, — окончательно принял решение он.

Рэд озадаченно взглянул на него и, когда пояснений не последовало, продолжил:

— Если у тебя есть, что сказать по поводу Кэтсо, Карни, я бы с удовольствием услышал. Ты знаешь, где я живу.

— Конечно, — ответил Карни.

— Я имею в виду, — добавил Рэд. — Если есть что рассказать.

— Спасибо.

— Кэтсо был хорошим другом. Слегка любил выпендриться, но у всех свои проблемы, так ведь? Он не должен был умереть, Карни. Это было неправильно.

— Рэд… Она зовёт тебя.

Анна-Лиза двинулась в направлении улицы.

— Она всегда зовёт меня. Увидимся, Карни.

— Идёт.

Рэд похлопал по ободранной щеке Карни и вышел вслед за Анной-Лизой на солнце. Карни не шевельнулся, чтобы последовать за ними. Он всё ещё дрожал после нападения Поупа.

Карни собирался оставаться в аллее до тех пор, пока к нему не вернётся видимость самообладания. Проверяя наличие узелков, он опустил руку в карман куртки. Тот был пуст. Он проверил остальные карманы. Тоже пусто, хотя Карни был уверен, что попытки старика захватить шнур оказались безуспешными. Возможно, узелки выпали во время борьбы. Карни принялся прочёсывать аллею, и когда первые поиски не принесли успеха, продолжил во второй раз, и в третий. Но к тому времени он уже знал, что это бесполезно. Поуп всё же преуспел. Ловкость рук или везение, но ему удалось заполучить узелки.

Стоя на мосту «Трамплина Самоубийц» Карни с поразительной отчётливостью вспомнил, глядя вниз на Арчвэй-роуд, тело Кэтсо, распростёртое там, в глубине огней и машин. Он почувствовал полную отстраненность от случившейся трагедии, наблюдая её как бы с высоты птичьего полёта. И вдруг внезапно камнем упал с неба. Он стоял на земле, израненный, ожидающий пришествия ужаса. Карни попробовал кровь из разбитых губ и подумал, тут же пожелав исчезнуть своей ещё не сформировавшейся мысли, умер ли Кэтсо сразу, или тоже пробовал кровь на вкус, лежа на асфальте, и разглядывая людей на мосту, которые ещё не знают, насколько близко к этому месту подобралась смерть.

Он вернулся домой самой оживлённой дорогой, которую только мог разыскать. И хотя внешний вид упрочил его дурную славу в пристальных взглядах старушек и полицейских, он предпочёл их неодобрение пустынным улицам вдали от главной магистрали. Уже дома Карни промыл царапины и переоделся, сев перед телевизором, чтобы дать время своим рукам перестать трястись. Было за полдень, и по всем каналам шли детские передачи. Настрой тошнотворного оптимизма заражал каждую программу. Он наблюдал все эти банальности зрением, но не рассудком, используя передышку, чтобы разобраться со всем произошедшим. Сейчас необходимо было предупредить Рэда и Брэндона. Учитывая Поупа, владеющего узелками, лишь вопросом времени было появление твари — возможно, более худшей, чем зверь в деревьях — которая доберётся до них всех. И тогда будет поздно для объяснений.

Карни знал, что они будут презирать его, но он должен постараться убедить их, как бы нелепо не выглядел в глазах товарищей. Может слезы, и паника рассказчика сделают то, на что не способен скудный словарный запас… В начале пятого, перед возвращением матери с работы, он вышел из дома и отправился искать Брэндона.

* * *

Анна-Лиза достала из кармана кусок верёвки, подобранный в аллее, и принялась изучать его. Зачем она вообще потрудилась его поднять, она не была уверена, но каким-то образом это оказалось в её руках. Рискуя своими длинными ногтями, Анна-Лиза попыталась развязать один из узлов. А ведь у неё есть дюжина других подходящих дел, чтобы заняться этим ранним вечером. Рэд ушёл за выпивкой и сигаретами, и девушка пообещала себе расслабляющую ароматическую ванну до его возвращения. Но узел не мог столько ждать не развязанным. В этом Анна-Лиза была уверена. Кроме того, он, казалось, жадно ждал этого; она чувствовала странные отзвуки движения внутри узла. И, что самое интригующее, в его центре росли цвета — она могла различить переливы багрового и фиолетового. В эти несколько минут Анна-Лиза окончательно забыла о ванной — она могла подождать. Вместо этого девушка сконцентрировалась на звоне колоколов, звучащих в кончиках её пальцев. Через некоторое время перед ней возник свет.

* * *

Карни, как мог, поведал историю Брэндону. Когда он отважился и начал рассказывать с самого начала, то обнаружил, что порядок изложения событий имеет своё преимущество, позволявшее ему осуществить задуманное почти без колебаний. Наконец он закончил, сказав: «Я знаю, это звучит дико, но это абсолютная правда». Брэндон не поверил ни единому слову, что целиком отражалось в его пустом взгляде. Но не только недоверие можно было рассмотреть на его украшенном шрамами лице.

Карни не мог понять что это, пока Брэндон не схватил его за шиворот. Только тогда он оценил глубину ярости Брэндона.

— Ты думаешь, недостаточно того, что Кэтсо умер? — зарычал он. — И ты пришёл ко мне, чтобы выложить это дерьмо!?

— Это правда.

— И где эти долбаные узелки сейчас?

— Я же говорил, старик их забрал. Он забрал их сегодня в полдень. Он собирается убить нас, Брэнд. Я знаю.

Брэндон отпустил Карни.

— Знаешь, что я сейчас собираюсь сделать? — спросил он великодушно. — Я собираюсь забыть всё, что ты мне рассказал.

— Ты не понимаешь…

— Я сказал: я забуду всё до последнего слова. Идет? А теперь вали отсюда и свою брехню с собой забирай.

Карни не шевельнулся.

— Ты слышал меня? — заорал Брэндон. Его глаза, заметил Карни, подозрительно заблестели. Его злость была маскировкой — достаточно адекватной — того горя, от которого он не мог избавиться. В таком состоянии Брэндона ни страх, ни доводы не окажутся в силах убедить его в правде. Карни остановился.

— Извини», сказал он. — Я пойду.

Брэндон кивнул головой, опустив лицо вниз. Он не поднял его, чтобы проводить Карни. Теперь оставался только Рэд — последняя инстанция. История, рассказанная сейчас, может быть пересказано заново, правда? Репетиция облегчила задачу. Уже формируя речь в своей голове, он оставил Брэндона наедине с его слезами.

Анна-Лиза слышала, как в дом вошёл Рэд; слышала, как он крикнул какое-то слово; потом крикнул ещё раз. Слово было знакомым. Но потребовалось несколько секунд лихорадочных поисков, прежде чем она сообразила, что слово было её собственным именем.

— Анна-Лиза! — позвал он снова. — Где ты?

Нигде, подумала она. Я — невидимая женщина. Не приходи искать меня. Пожалуйста, Господи, оставь меня в покое. Она обхватила рукой рот, пытаясь удержать стучащие зубы. Она должна оставаться абсолютно неподвижной, абсолютно тихой. Если на ней шевельнётся хоть волосок, оно услышит и придёт за ней. Единственный безопасный способ — свернуться крошечным клубком и зажать рот ладонью.

Рэд начал подниматься по лестнице, не сомневаясь — Анна-Лиза в ванной, лежит и напевает. Эта женщина любит воду больше, чем что-либо другое. Для неё не было необычным погружаться в ванну на целые часы, её дыхание разбивало поверхность пены на два фантастических острова.

За несколько шагов до цели он услышал шум в нижнем зале — кашель, или нечто похожее. Она что, решила поиграть с ним? Он повернулся и начал спускаться, двигаясь на этот раз крадучись. Почти в самом низу лестницы его взгляд случайно упал на кусок веревки, брошенный на одну из ступеней. Рэд поднял его и бегло изучил единственный узел на нём, прежде чем шум повторился. На этот раз он не стал обманывать себя — это не Анна-Лиза. Он задержал дыхание, ожидая нового звука из зала. Стояла тишина. Рэд потянулся рукой к ботинку. Достав спрятанный там нож с выкидным лезвием — оружие, которое он постоянно носил с собой с одиннадцати лет. Отец Анны-Лизы считал его детской игрушкой. Но сейчас, на пути из зала в комнату, Рэд благодарил Ангела-хранителя Лезвий за то, что не внял словам старого уголовника.

Комната была погружена во мрак. Вечер опустился на дом, затеняя окна. Рэд долго стоял в дверях, с беспокойством всматриваясь внутрь, пытаясь уловить движение. Снова раздался шум. На этот раз не одиночный — целая серия. Его источник, понял Рэд с облегчением, не принадлежал человеку. Возможно пёс, пострадавший в драке. Звук исходил не из комнаты перед ним, а из кухни. Его храбрость проснулась от того факта, что вторжение принадлежало несомненно животному. Рэд добрался до выключателя и зажёг свет.

Калейдоскоп событий, представших перед ним, состоял из фрагментов, занявших не больше десятка секунд, пережитых в мельчайших деталях. В первую секунду когда зажёгся свет, он увидел что-то, двигавшееся по полу кухни. Далее он преследовал его с ножом в руке. Третий фрагмент обнаружил животное, встревоженное его агрессивным поведением, покинувшее своё укрытие. Оно помчалось навстречу Рэду, блестя сверкающей плотью. Его внезапная близость была угнетающей: его размер, жар раскаленного тела, его огромный рот, издававший запах гнили. Пять или шест секунд Рэду удалось избегать встречи с тварью, но на седьмой она нашла его. Влажные конечности животного обхватили Рэда. Юноша махнул ножом, поранив агрессора, но зверь снова сжал его в смертельном захвате. Скорее случайно, чем намеренно лезвие выкидного ножа снова воткнулось в плоть, и волна жидкого огня окатила лицо Рэда. Однако он едва заметил это. Он жил три последние секунды. Оружие, влажное от крови, выскользнуло из его руки, и осталось в теле животного. Потеряв оружие, Рэд попытался освободиться от захвата, но прежде чем ему удалось выскользнуть из калечащего объятия, огромная незавершённая голова настойчиво возникла прямо перед его лицом — как разверстый зев тоннеля. И сделала один глубокий вдох из его лёгких. Это дыхание стало для Рэда последним. Его мозг, лишённый кислорода, салютовал фейерверком, отмечая грядущее прощание: римские свечи, россыпи звёзд и огненные колёса. Эффекты пиротехники продолжались недолго. После них наступила тьма.

Наверху Анна-Лиза вслушивалась в хаос звуков, пытаясь соединить их в целое. Но не могла. Что бы там ни происходило, оно закончилось полной тишиной. Рэд не пришёл искать её снова. Но не пришёл и зверь. Возможно, думала она, они убили друг друга. Простота такого решения удовлетворила её. Она ждала в своей комнате, пока голод и скука не согнали её вниз по лестнице. Рэд лежал там, где второе порождение шнура бросило его, в широко открытых глазах юноши гасли огни фейерверка. Сам зверь затаился в дальнем углу комнаты, похожий на груду тряпья. Видя это, Анна-Лиза отошла от тела Рэда в направлении двери. Тварь не делала попыток преследовать её, просто наблюдала за девушкой глубоко посаженными глазами, ее дыхание было тяжёлым, а движения медленными.

Она решила, что должна пойти и найти своего отца. Анна-Лиза покинула дом, не закрыв за собой дверь.

Дверь всё ещё оставалась приоткрытой час спустя, когда прибыл Карни. Если он и был полон решимости идти прямиком к Рэду после прощания с Брэндоном, теперь его храбрость понемногу приутихла. Вместо того, он бродил без всякой мысли по мосту, пресекавшему Арчвэй-роуд. Он стоял там долгое время, наблюдая поток машин внизу и отхлёбывая из бутылки водки, которую он купил на Холлоуэй-роуд. Покупка потребовала всей его наличности, но спиртное, выпитое на голодный желудок, подгоняло и проясняло мысли. Карни пришёл к заключению, что они все умрут. Может, вина лежала в первую очередь на нём. Воре, укравшим шнурок.

Гораздо вероятнее Поуп и наказал бы из-за преступления против личности. Всё, на что они теперь могли надеяться — он мог, наедятся — так это возможность понимания. Этого будет достаточно, решил его пьяно-усталый мозг: просто умереть. Зная о тайнах немного больше, чем при рождении. Рэд должен понять. Теперь он стоял на ступеньках и звал товарища. В ответ ни звука. Водка в крови Карни сделала его уверенным в себе, и, окликнув ещё раз Рэда, он вошёл в дом. Прихожая была тёмной. Но в одной из дальних комнат горел свет. Он двинулся туда. Атмосфера в доме была знойной, как в оранжерее. Она становилась ещё жарче в комнате, где остывал труп Рэда.

Карни смотрел на тело достаточно долго, чтобы увидеть кусок шнура, зажатый в левой руке покойника и единственный оставшийся узелок. Может, Поуп уже был здесь и по какой-то причине не тронул шнур. Как бы там ни было, его присутствие в руке Рэда давало шанс выжить. Пришла пора, Карни понял это, как только обнаружил тело, уничтожить шнур раз и навсегда. Сжечь его и развеять пепел по ветру. Он нагнулся, чтобы вытащить верёвку из кулака Рэда. Шнур почувствовал его приближение и пополз, лоснящийся от крови из руки мертвеца в руку Карни, расположившись между пальцами и свесив черный хвост. Охваченный отвращением, Карни смотрел на оставшийся узел. Процесс, потребовавший от него столько болезненных усилий в начале, теперь был близок к завершению.

После второго узла, третий, похоже, ослабевал сам по себе. Ему всё ещё требовалась помощь человека — иначе, зачем он с такой готовностью извивался в его руке? — но узел был уже близок к разрешению собственной загадки. Было необходимо уничтожить его быстро. Пока он не освободился.

И только тогда к Карни пришло понимание, что он в комнате не один. Кроме покойника, рядом было и живое присутствие. Он поднял глаза от изгибов шнура, когда кто-то заговорил с ним. Слова звучали бессмыслицей. Едва ли они вообще были словами, скорее набором жалобных звуков. Карни вспомнил дыхание твари на тропе и неоднозначные чувства, пробудившиеся в нём тогда. Та же неоднозначность охватила его сейчас. С поднимавшимся страхом пришло ощущение, что голос зверя говорит о потере. Только на своем особом языке. В Карни проснулась жалость.

— Покажи себя, — произнёс он, не зная, понимает его тварь или нет.

Прошло несколько тревожных ударов сердца, и животное показалось из дальней двери. Освещение в комнате было хорошим, а зрение Карни — острым, но анатомия создания была выше его понимания. Что-то знакомое крылось в его огромной пульсирующей форме. Но сама форма была гротескной, как если бы животное родилось недоношенным. Губы твари раскрылись, издав ещё один звук. Его глаза, погребённые под кровоточащей плотью бровей, казались неразличимыми. Создание волокло своё тело из убежища через комнату в направлении Карни, и каждое немощное движение было исполнено робости. Когда животное достигло трупа Рэда, то остановилось. Подняло одну из своих изорванных конечностей и показало на место у изгиба шеи. Карни увидел нож, очевидно Рэда. Был ли этот жест попыткой оправдать убийство, подумал он.

— Что ты такое? — спросил он.

Сакраментальный вопрос.

Оно откинуло свою тяжёлую голову назад, потом опустило вперед. Долгий низкий стон сорвался с его губ. Потом, внезапно, существо подняло одну из конечностей и указало прямо на Карни. В этот момент свет полностью очертил лицо зверя, и Карни смог увидеть глаза, скрытые под тяжёлыми бровями: два сияющих драгоценных камня, замкнутых в израненном шаре его черепа. Их ясный блеск заставил желудок Карни вывернуться наизнанку. А зверь всё ещё указывал на него.

— Чего ты хочешь? — прошептал юноша. — Скажи мне, чего ты хочешь?

Тварь опустила свою ободранную конечность, и сделала движение мимо тела в направлении Карни, но ее намерения оставались неясными. Хлопок входной двери остановил животное на его неторопливом пути.

— Есть здесь кто-нибудь? — громко спросил вошедший.

Лицо зверя исказилось в панике — слишком человеческие глаза вращались в сырых глазницах — и он повернул назад, отступая в кухню. Посетитель, кем бы он ни был, позвал снова; его голос стал ближе. Карни взглянул на труп, потом на свою окровавленную руку и, оценив ситуацию, двинулся через комнату дальше в кухню. Зверь уже исчез. Задняя дверь дома широко открыта. Карни услышал посетителя, бормотавшего подобие молитвы — обнаружены останки Рэда. Карни колебался. Было ли мудрым бежать тайком? Не станет ли это ещё большим обвинением, чем попытка остаться и попробовать объяснить правду? Узел, всё ещё двигавшийся в его руке, наконец помог Карни принять решение. Он должен был уничтожить шнур. В комнате посетитель набирал по телефону номер экстренной службы. Используя его истеричный монолог в трубку как прикрытие, Карни на цыпочках преодолел оставшиеся до входной двери ярды и сбежал.

* * *

— Тебе кто-то звонил, — крикнула мать, стоявшая наверху лестницы. — Он уже два раза будил меня. Я сказала ему, что я не…

— Извини, мама. Кто это был?

— Не представился. Я сказала ему, чтобы больше не звонил. Скажи ему и ты, если всё-таки позвонит: я не терплю, когда люди названивают по ночам. Некоторым утром нужно идти на работу.

— Хорошо, мам.

Его мать исчезла с лестничной площадки в направлении своей одинокой кровати, дверь за ней закрылась. Карни, дрожа, стоял внизу. Его рука сжимала узелок в кармане. Узел всё ещё двигался, вращаясь снова и снова, пытаясь выбраться из захвата его ладони в поисках небольшого пространства, где он мог бы развязаться. Но свобода его была ограничена. Карни достал бутылку водки, купленную ранее вечером, одной рукой скрутил пробку с её горлышка и сделал глоток. Зазвонил телефон. Он поставил бутылку и поднял трубку.

— Алло?

Звонили из телефона-автомата. Прозвучал гудок, потом щелчок опущенных монет, затем появился голос:

— Карни?

— Да?

— Бога ради! Он собирается убить меня!

— Кто это?

— Брэндон. — Голос совсем не был похож на голос Брэндона; слишком визгливый, полный страха. — Он убьёт меня, если ты не придёшь!

— Поуп? Ты говоришь о Поупе?

— Он сошёл с ума! Ты должен прийти на автомобильную свалку на холме. Отдай ему…

Линия замолчала. Карни положил трубку. Шнур в его руке выделывал акробатические номера. Он разжал ладонь. В тусклом свете, доходившем с верхнего этажа, казалось, что узел сияет. В его сердцевине, как и в центре двух других узлов, соблазняюще предлагали себя переливы цветов. Карни снова сжал кулак, прихватил с собой бутылку водки и вышел на улицу.

* * *

Автосвалка когда-то могла похвастаться огромным и вечно злым доберманом, но пёс подхватил бешенство прошлой весной и насмерть загрыз своего хозяина. Его тут же пристрелили, да так и оставили без замены. Стену из рифлёного железа было легко преодолеть. Карни перебрался через неё и спрыгнул на пыльный гравий. Прожектор, висевший возле ворот, освещал коллекцию автомобилей, легковых и грузовых, собранных на свалке. Большинство из них было просто железом: ржавые грузовики и цистерны, автобус, очевидно не прошедший под аркой низкого моста на полной скорости, пародия на выставку машин, выстроившихся в ряд, или погребённых друг под другом, каждая — жертва несчастного случая. Начиная от самых ворот, Карни методично осматривался, стараясь идти как можно тише, но не мог обнаружить присутствия Поупа или его пленника. Сжав узел крепче, он начал продвигаться к центру свалки, и с каждым его шагом свет у ворот всё больше тускнел. Через несколько секунд он уловил отсветы вспышек между двумя автомобильными остовами. Он остановился и попытался истолковать игру тени и пламени. Сзади Карни что-то зашевелилось. Он резко повернулся, с бьющемся сердцем, предчувствуя крик или удар. Ничего. Он оглядел свалку, отсветы жёлтого пламени отражались в сетчатке его глаз. Но что бы там не двигалось, сейчас оно затихло.

— Брэндон? — шёпотом позвал он, оглядываясь на огонь.

В нагромождении теней перед ним возникла фигура — Брэндон, спотыкаясь, вышел вперёд и упал на колени в грязь перед Карни. Даже в мерцающем свете Карни мог видеть, что Брэндон был сурово наказан. Его рубашка измазана пятнами, достаточно тёмными, чтобы различить кровь. Лицо исказилось от непроходящей боли, или от ожидания её. Когда Карни подошёл к нему, он дёрнулся в сторону как побитая собака.

— Это я… Это Карни…

Брэндон поднял свою окровавленную голову.

— Заставь его остановиться.

— Всё будет в порядке.

— Заставь его прекратить. Пожалуйста.

Руки Брэндона потянулись к шее. Петля верёвки сжимала его горло. Конец верёвки уходил во тьму между двумя каркасами машин. Там, сжимая другой конец жуткого поводка, стоял Пуп. Его глаза сверкали в тени, хотя отражать им здесь было нечего.

— Ты поступил мудро, придя ко мне, — сказал Поуп. — Я уже было собирался убить его.

— Отпусти… — произнёс Карни.

Поуп затряс головой.

— Сперва — узелок. — Он вышел из укрытия. Почему-то Карни ожидал, что он сбросит маску бродяги и покажет своё истинное лицо, — каким бы оно ни было. Но этого не произошло. Поуп был одет в тот же поношенный плащ, что и всегда, но его преимущество в контроле ситуации было неоспоримым. Он резко рванул верёвку, и Брэндон испуганно затих на земле, руки тщетно скребли петлю на горле.

— Прекрати это, — сказал Карни. — Я отдам узелок, будь ты проклят. Не убивай его!

— Принеси мне.

Только Карни сделал шаг к старику, как что-то вскрикнуло в лабиринте свалки. Карни узнал звук и Поуп тоже. Это был безошибочно узнаваемый голос твари, убившей Рэда, и она приближалась. Лицо Поупа озарилось нетерпением.

— Быстро! — приказал он. — Или я убью его. — Он вытащил кухонный тесак из складок плаща. Дёрнув за верёвку, он подтянул Брэндона к себе.

Стоны твари нарастали во тьме.

— Узел! — крикнул Поуп. — Живо! — Он приблизился к Брэндону и ткнул лезвием в основание короткого ежика на его затылке.

— Не надо, — попросил Карни, — просто возьми узелок. — Но прежде чем он успел сделать вдох, уголок его глаза уловил движение, и кулак Карни был сжат обжигающей хваткой. Поуп испустил крик ярости, и Карни, повернувшись, увидел багрового зверя, стоящего рядом и глядящего ему в глаза взглядом преследователя. Карни попытался освободиться от захвата, но зверь затряс своей безволосой головой.

— Убей его! — ревел Поуп. — Убей его!

Зверь бросил взгляд на Поупа, и Карни смог прочитать недвусмысленное чувство — в его бледных зрачках стояла неприкрытая ненависть. Брэндон испустил дикий крик, и Карни успел заметить лезвие ножа, скользящее по шее. Поуп убрал оружие и отпустил труп Брэндона, мешком повалившийся вперёд. Ещё до того, как тело упало на землю, Поуп уже мчался к Карни — жажда смерти в каждом прыжке. Тварь, испуганно взвизгнув, отпустила руку Карни как раз вовремя, чтобы тот отскочил от первой атаки Поупа. Зверь и человек разделились и побежали. Подошвы Карни скользили по грязи, и на мгновение он увидел тень Поупа, нависшую над ним, но ускользнул от нового нападения, разминувшись на миллиметры.

— Ты не можешь сбежать, — грозил Поуп на бегу. Старик был настолько уверен в совершенстве своей ловушки, что не прекращал погони. — Ты на моей территории, мальчик. Отсюда нет выхода.

Карни нырнул в дыру между автомобилями и продолжил свой путь к воротам, но внезапно потерял всё чувство ориентации. Один проход из ржавых каркасов шел к другому, настолько схожему, что невозможно было отличить их друг от друга. И куда бы ни вёл его лабиринт — нигде не было признаков выхода. Карни уже не видел ни прожектора на воротах, ни света костра Поупа в дальнем конце свалки. Здесь были только охотничьи угодья, и он в качестве добычи. И везде на его пути Карни слышал голос старика, звучавший в такт сердцебиению.

— Верни его, и мне не придётся скормить тебе твои собственные глаза…

Карни был в ужасе, но чувствовал, что напуган и Поуп. Шнур не был инструментом убийства, как сперва предположил Карни. По той или иной причине старик не был его хозяином, не управлял им. В этом факте таилась надежда на спасение. Пришло время освободить последний узел — освободить его и принять последствия. Могут ли они быть хуже, чем смерть от руки Поупа?

Карни выбрал подходящее укрытие — сгоревший грузовик, сел на корточки и разжал кулак. Даже во тьме он ощущал, как узел пытается развязаться. Карни помогал ему, как только мог.

Поуп снова заговорил.

— Не делай этого, парень, — произнёс он с притворной заботой. — Я знаю, о чём ты думаешь, и поверь мне — это станет твоим концом.

Руки Карни, казалось, превратились в гибкие щупальца, помогавшие в решении проблемы. Перед его взором проходила галерея портретов мертвецов: Кэтсо на дороге, Рэд на ковре, Брэндон выскальзывающий из рук Поупа, когда нож перерезал ему горло. Он прогнал образы, сосредоточившись на узелке. Поуп оборвал свой монолог. Теперь единственным звуком, раздававшимся на свалке, был отдалённый шум движения на шоссе; он приходил из мира, который Карни сомневался увидеть ещё раз. Он возился с узлом, как человек с закрытой дверью и связкой ключей, пробуя один, потом другой и третий, чувствуя нетерпение тьмы за спиной. Быстрее, быстрее — подгонял он себя. Но его прежняя ловкость напрочь исчезла.

Раздался свист рассекаемого воздуха, и появился Поуп — его лицо светилось триумфом в момент нанесения смертельного удара. Карни кубарем покатился по земле, но лезвие задело его поднятую руку, нанеся порез от плеча до локтя. Боль заставила его двигаться быстрее, и второй удар пришелся на кабину грузовика. Вместо крови появились искры. До того, как Поуп напал снова, Карни удалось ускользнуть, сжимая пульсирующую кровью руку. Старик пустился в погоню, но Карни был проворнее. Он прошмыгнул под автобусом и, пока Поуп, пыхтя, пробирался за ним, спрятался под одним из автомобилей. Полученная рана делала его левую руку полностью нетрудоспособной. Прижав ее к телу, чтобы не тревожить поврежденные мускулы, он старался закончить свою битву с узлом, используя зубы вместо второй руки. Белые вспышки появились перед ним: потеря сознания была близкой. Он старался дышать носом глубоко и размеренно, а пальцы лихорадочно дергали сплетения узла. Он ничего не видел и ничего не осознавал, кроме шнура в своей руке. Работая вслепую, как тогда, на тропе, он чувствовал помощь пробудившегося инстинкта. Узел плясал у него во рту, жадно предвкушая освобождение. До развязки оставались считанные секунды.

В своей одержимости Карни не заметил руку, которая вытащила его из убежища и представила перед сияющим взором Поупа.

— Больше никаких игр, — сказал старик и выпустил Карни, чтобы выдернуть шнур, зажатый между его зубами.

Карни попытался уклониться от Поупа, но тут же скрючился от боли в ране. Он упал, закричав от удара.

— А теперь — твои глазки, — сказал Поуп, опуская нож к его лицу. Однако ослепляющий удар так и не был нанесен. Жуткая фигура появилась сзади Поупа и дернула его за полы плаща. Поуп тут же восстановил равновесие и развернулся. Нож нашёл противника. Карни открыл затянутые болью глаза и увидел удиравшего зверя, чья щека была вскрыта до самой кости. Поуп пустился в погоню, намереваясь закончить бойню, но Карни не стал ждать финала. Опершись на деталь каркаса, он поднялся на ноги. Шнур был всё ещё зажат между его зубами, позади раздалась ругань Поупа, и Карни понял, что тот намеревается сменить объект преследования. Зная, что в предстоящей схватке он уже проиграл, Карни, шатаясь, вышел из промежутка между машинами на открытое пространство. Где находились ворота? Он даже не представлял. Его ноги словно принадлежали клоуну. Они стал резиновыми, негодными ни на что, кроме выделывания заплетающихся коленец. Ещё два шага, и они сдали. Запах пропитанной бензином земли встретил его.

В отчаянии Карни поднёс здоровую руку ко рту. Его пальцы нащупали шнур. Он потянул. Сильнее. И тут чудесным образом освободилась последняя петля узла.

Он выплюнул шнур, когда нахлынувший жар опалил его губы. Шнур упал на землю. Последняя печать была сломана, и из сердцевины бывшего узла материализовался последний из его пленников. Создание, похожее на болезненного младенца, с зачатками рук. Лысая голова слишком большая для вялого тельца, чья плоть была бледной на грани прозрачности. Оно взмахнуло анемичными конечностями в напрасной попытке удержать равновесие, а сзади к нему уже приближался Поуп, жадно глядя на его незащищённое горло. Что бы Карни ни ожидал от третьего узла, но точно не такого выблядка. Создание внушало отвращение.

И тогда оно заговорило. Его голос не был младенческим лепетом, но речью взрослого человека, чревовещавшего через рот ребёнка.

— Ко мне! — позвало оно. — Быстрее.

Когда Поуп уже был готов прикончить младенца, воздух свалки внезапно наполнился невыносимым смрадом, и тени выплюнули кружащихся, ревущих тварей, скользящих по земле в направлении старика. Поуп отступил, когда создания — незаконченная рептилия и его зверообразный сородич — приблизились к странному младенцу. Карни ждал, что они сожрут добычу, но ребёнок поднял руки в приветствии, и тварь из первого узелка обвилась вокруг него. В этот момент вторая тварь подняла свою ужасную морду, издав довольный стон. Она опустила лапы на младенца и заключила его хилое тело в свои мощные объятия, завершая несвятую троицу — рептилию, обезьяну и ребёнка.

Но на этом воссоединение не закончилось. Когда создания слились, их тела задрожали, распутываясь лентами из мягкого вещества. Их сущность начала растворять эти пряди, образую новую конфигурацию, сплетая нить с нитью. Они вязали новый узел. Пока непредсказуемый, но уже неизбежный; более искусный, чем те, которых когда-либо касались пальцы. Новая и, возможно, неразрешимая головоломка появлялась из фрагментов старых. Но если предыдущие были созданы для разрешения, этот должен был остаться законченным и целым.

Когда агония нервов и мускулов приблизилось к завершению, Поуп воспользовался моментом. С перекосившимся лицом он бросился в кипящий узел и вонзил нож в самое сердце клубка. Однако время было упущено. Светящиеся ленты вылетели из единства тел и обвились вокруг руки Поупа. Его плащ загорелся, а вслед за ним и плоть Поупа. Он завизжал и уронил оружие, ленты отпустили его, вернувшись в тканый узор и оставив старика в стороне баюкать дымящуюся руку. Казалось, Поуп потерял рассудок — он жалобно тряс головой взад и вперед. Внезапно его глаза остановились на Карни, и в них снова появились хитрые огоньки. Старик схватил юношу за раненую руку и крепко сжал её. Карни зашёлся в крике, но Поуп, безжалостный к своему пленнику, потащил его в сторону от развевающихся концов клубка, в безопасную глубь лабиринта.

— Он меня не тронет, — бормотал себе под нос Поуп. — Только не с тобой. Всегда имел слабость к детям. — Он подтолкнул Карни вперёд. — Только заберём бумаги… и сматываемся.

Карни едва осознавал, жив он или мертв. У него не было сил сопротивляться Поупу. Он просто брёл, а время от времен полз, пока они не достигли пункта назначения — машины, погребённой под кучей ржавых собратьев. Колёс у неё не было. Кусты, занявшие их место, оккупировали и сиденье водителя. Поуп открыл заднюю дверь, удовлетворённо мурлыча, исчез внутри, оставив Карни рухнувшим на землю, как подкошенного. В наступающем бесчувствии была своя прелесть, и Карни захотелось продлить это состояние. Но Поуп опередил его. Забрав маленькую книгу из ниши под пассажирским сиденьем, Поуп зашипел:

— Теперь мы должны идти. У нас есть дело. — Он толкнул Карни вперёд, и юноша застонал. — Закрой рот, — сказал Поуп, придерживая его. — У моего брата есть уши.

— Брата? — пробормотал Карни, пытаясь понять фразу, слетевшую губ Поупа.

— Заколдованного, — пояснил Поуп. — Ну, пока ты не появился.

— Тварь… — выдохнул Карни, вереница образов рептилий и обезьян преследовала его.

— Человек, — парировал Поуп. — Узел эволюции, парень.

— Человек… — повторил Карни. И когда он произнёс это слово, его затуманенные глаза встретили сверкающую фигуру на машине за спиной его палача. Да, это был человек. Ещё влажный после перерождения, со следами родовых травм, но определённо человек. Поуп прочёл осознание в глазах Карни. Старик схватил юношу, собравшись использовать инертное тело в качестве щита, и тут его брат перешёл в нападение. Обнаружив себя, человек спрыгнул с крыши машины и обхватил худую шею Поупа. Старик завопил и вывернулся из объятий, бросившись наутёк, но его противник погнался за беглецом, преследуя его уже за пределами видимости Карни.

Во время долгого пути к выходу до Карни доносились последние мольбы Поупа, обращённые к догнавшему его брату… А вскоре слова превратились в крик, который — Карни надеялся — ему не доведётся больше услышать. Потом была тишина. Родственник Поупа не вернулся, за что Карни, с напрочь отбитым любопытством, был бесконечно ему благодарен.

* * *

Когда спустя несколько минут он собрал все свои силы, чтобы пересечь двор свалки, свет над воротами снова зажёгся, и он обнаружил Поупа, вниз лицом лежащего на земле. Даже будь он в силах, которых впрочем не было, никто бы не заставил его перевернуть тело. Достаточно видеть, как руки мертвеца агонизирующе вцепились в гравий, и как яркие кольца внутренностей, некогда столь аккуратно лежавшие в брюшной полости, расползлись из под тела. Рядом лежала книга, которую Поуп так лихорадочно спасал. Карни нагнулся, чтобы поднять её, и его голова пошла кругом. Книга станет, почувствовал он, некоторой компенсацией за пережитую кошмарную ночь. Ближайшее будущее принесёт вопросы, на которые он вряд ли сможет ответить; обвинения, против которых его защита будет выглядеть жалкой. Но, листая книгу в свете фонаря, он обнаружил, что испачканные страницы предлагают более весомую награду, чем он смел надеяться. Здесь, скопированные тщательной рукой и сопровождаемые замысловатыми рисунками, содержались теоремы запретного знания Поупа: создание узелков для притягивания любви и положения в обществе; узлы, разлучающие души и соединяющие их; для везения и лёгкого зачатия… для конца света.

После беглого знакомства с книгой, он перелез через ворота и спрыгнул на улицу. На ней, как обычно в этот час, было пустынно. Несколько окон горели в домах, напротив: в этих комнатах страдающие бессонницей считали часы до наступления утра. Устав упрашивать свои изнеможенные ноги, Карни решил остановиться и подождать попутной машины, которая отвезёт его туда, где бы он смог рассказать свою историю. Он вновь ощущал целостность. Несмотря на то, что его тело онемело, а голова гудела, он чувствовал внутри себя большую ясность, чем когда — либо ещё. Он вошёл в тайны на страницах запретной книги Поупа, как в оазис. И, вдоволь напившись, он с удивительной бодростью смотрел вперёд, на предстоящее паломничество.

Восстание

Когда Чарли Джордж просыпался, его руки лежали спокойно.

Он мог сквозь сон выпутываться из-под одеяла, когда ему было слишком жарко. Мог встать, пойти на кухню и налить себе стаканчик холодного апельсинового сока. Мог потом вернуться в постель, тихо влезть под одеяло и прижаться к сонному теплому боку Эллен. Они ждали, пока его глаза сомкнутся, а дыхание станет мерным, как часы. Пока он уснет. Лишь тогда они осмеливались начать свою тайную жизнь.

* * *

Уже давно Чарли просыпался с неприятной болью в ладонях и запястьях.

— Сходи к врачу, — говорила ему Эллен, как всегда невозмутимо. — Почему бы тебе не пойти к врачу?

Он терпеть не мог врачей, вот почему. Кто, будучи в здравом уме, может довериться людям, которые делают на болезнях деньги?

— Может, я слишком много работаю?

— Может, и так, — соглашалась Эллен.

Это было самое простое объяснение. Он работал упаковщиком, весь день двигал руками. Немудрено, что они уставали.

«Брось психовать, Чарли, — сказал он сам себе как-то утром, продрав глаза, — все это ерунда».

И каждую ночь повторялось одно и то же. Происходило это примерно так.

Чарли с женой засыпали на широкой супружеской кровати. Он — на спине, чуть похрапывая, она — свернувшись слева от него. Голова Чарли покоилась на двух пухлых подушках. Челюсть его слегка отвисала, и глаза под закрытыми веками отправлялись в сонные приключения — куда-нибудь на пожар или в отвратительный публичный дом. Сны были иногда забавными, иногда пугающими.

Потом под простынями начиналось какое-то движение. Медленно, с опаской, руки Чарли выскальзывали из теплоты постели на воздух. Их указательные пальцы, встречаясь, кивали друг другу, как лысые головы, увенчанные ногтями. Они радостно обнимались, как старые товарищи по оружию. Чарли во сне иногда стонал. На него обрушивался горящий дом. Руки застывали, изображая невинность. Когда его дыхание вновь становилось ровным, они возобновляли спор.

Случайный наблюдатель, окажись такой среди ночи у постели Чарли, подумал бы, что у него умственное расстройство. Его руки извивались, то поглаживая друг друга, то пытаясь бороться. Но в их судорожных движениях явно просматривалась некая последовательность. Можно было подумать, что Чарли говорит во сне. Но нет, это говорил не он — руки, сходясь каждую ночь у него на животе, обсуждали свои планы. Готовили восстание.

* * *

Чарли не успокоился окончательно по поводу боли в руках. У него зрело подозрение, что в его жизни что-то не в порядке. Все сильнее он чувствовал себя оторванным от повседневных жизненных ритуалов — был скорее их зрителем, чем участником. Это касалось и его личной жизни.

Он никогда не был великим любовником, но и краснеть ему было не за что. Эллен казалась удовлетворенной их отношениями. Но в эти дни что-то изменилось. Он наблюдал, как его руки блуждают по телу жены, дотрагиваясь до самых интимных мест, но видел это как бы со стороны, не в силах наслаждаться ощущениями теплоты и податливости. Ей не было от этого хуже, напротив. Порой она начинала целовать его пальцы в благодарность за их сноровку. Но ему это не доставляло никакой радости. Его руки доставляли такое удовольствие, а он не чувствовал ничего.

Появились и другие признаки — легкие, но тревожащие. Он вдруг заметил, как его руки отбивают ритм на ящиках у него на работе и как они разламывают на кусочки карандаши раньше, чем он успевал это осознать, разбрасывая обломки дерева и графита по полу упаковочной.

Несколько раз он обнаруживал, что руки вовсе не слушаются его. Один раз это случилось на стоянке такси, дважды — в лифте на фабрике. Он вдруг начинал пожимать руки совершенно незнакомым людям. Он мог объяснить это только желанием найти какую-то опору в ускользающем из-под ног мире. Однако это было довольно неприятно, особенно когда он вдруг ухватился за руку своего мастера. Что еще хуже, рука того ответила на рукопожатие, и какой-то момент мужчины беспомощно смотрели на свои руки, как владельцы собак на своих питомцев, совокупляющихся на концах поводков.

Чарли стал часто разглядывать свои ладони, выискивая на них волосы. Мать как-то сказала ему, что это первый признак безумия. Не волосы — разглядывание.

* * *

Теперь приходилось спешить. Встречаясь по ночам на животе Чарли, его руки знали, что состояние его рассудка достигло критической отметки. Еще несколько дней, и он обнаружит правду.

Что делать? Выступить преждевременно, рискнуть, или позволить рассудку Чарли следовать своим, непредсказуемым путем? Споры стали более жаркими. Левая, как обычно, осторожничала.

— Что если мы ошибаемся, — спрашивала она, — и вне тела жизни нет?

— Тогда нам уже будет все равно, — отвечала Правая.

Левая обдумывала это несколько мгновений, потом переходила к другому:

— А как мы сделаем это, когда придет время? — она знала, что это самый больной вопрос, особенно для лидера, и настаивала. — Как? Как?

— Найдем способ, — отвечала Правая. — Главное, чтобы разрез был чистым.

— А он не будет сопротивляться?

— Человек сопротивляется руками. А руки восстанут против него.

— А что будем делать мы?

— Я у него сильнее, — говорила Правая, — поэтому я буду держать оружие. Ты пойдешь.

Левая молчала. Они никогда не расставались все эти годы. Мысль об уходе не радовала ее.

— Потом ты сможешь вернуться ко мне, — уговаривала ее Правая.

— Смогу?

— Должна. Я — Мессия. Без меня ничего не произойдет. Ты соберешь войско, потом вернешься и освободишь меня.

— Хоть на краю земли, если нужно.

— Не будь сентиментальной.

Потом они обнимались, как братья, источая верность друг другу. Ах, эти ночи, охваченные лихорадкой предстоящего восстания! Даже днем, разделенные, они порой улучали момент и ободряюще касались друг друга. Говоря:

«скоро, скоро»,

говоря:

«сегодня ночью. Встретимся на животе»,

говоря:

«на что будет похож наш мир?»

* * *

Чарли знал, что он близок к нервному срыву. Он то и дело смотрел на свои руки, на указательные пальцы, изучающие мир вокруг, как поднявшие голову змеи. Он стал разглядывать руки других людей, подозревая, что они говорят между собой на одним им понятном языке.

Соблазнительные руки молодой секретарши; маниакальные руки убийцы, которого он видел по телевизору. Руки, предающие своих владельцев, опровергающие их гнев извиняющими жестами, а их любовь — сжатыми кулаками. Казалось, знаки мятежа были видны повсюду. Он должен был сказать кому-то об этом прежде, чем потеряет рассудок. Он выбрал Ральфа Фрая из бухгалтерии, трезвого, рассудительного человека, которому можно довериться.

Ральф отнесся к его словам с пониманием.

— Знаешь, у меня тоже было такое, когда Ивонна оставила меня. Чуть с ума не сошел.

— И что ты сделал?

— Обратился к целителю. Есть такой Джудвин. Советую к тебе. Станешь другим человеком.

Идея понравилась Чарли.

— Почему бы и нет? — сказал он после некоторого раздумья. — А это дорого?

— Да. Но помогает. Видишь ли, у меня были всякие проблемы с браком, как, думаю, и у тебя. Незачем об этом долго рассказывать. Зато теперь я счастлив, как мальчишка, — он широко, по-дурацки, улыбнулся. — Так что не жалей денег. Он тебе все про тебя расскажет.

— Тут дело не в сексе, — возразил Чарли.

— Брось, — Фрай понимающе улыбнулся. — Дело всегда в сексе.

* * *

На другой день Чарли, не сказав ничего Эллен, позвонил доктору Джудвину, и секретарь назначил ему час приема. Ладони его так потели, что он боялся выронить трубку, но потом все прошло.

Ральф Фрай оказался прав — доктор Джудвин был хорошим специалистом. Он не смеялся над страхами, которые Чарли на него вывалил, нет, он выслушал все с величайшим вниманием. Это уже обнадеживало.

Во время их третьей встречи доктор вызвал из памяти Чарли одно давнее воспоминание: руки его отца, скрещенные на широкой груди, когда он лежал в гробу. Грубые, мозолистые руки, заросшие волосами. Их непререкаемый авторитет даже после смерти. И разве не представлял он, как эти руки разлагаются под землей, колотясь о крышку гроба и требуя выпустить их? Это воспоминание долго томило Чарли, но теперь, выпущенное на яркий свет кабинета доктора Джудвина, оно казалось смешным и пустяковым. Оно задрожало под суровым взглядом доктора и растаяло, чересчур зыбкое, чтобы подвергаться серьезному исследованию.

Операция экзорцизма оказалась легче, чем ожидал Чарли. Весь детский лепет просто выковыряли из его души, как волокна мяса из зубов. Больше это не будет отравлять его организм. Его очаровали убедительные объяснения доктора Джудвина. Руки, как тот сказал, редко представляются символом отцовской власти. Обычно у его пациентов это был пенис. Чарли объяснил, что руки всегда казались ему вахней половых органов. Ведь это они преобразили мир, не так ли?

Чарли не перестал ломать карандаши или барабанить пальцами по ящикам. Но он понимал, что взрослые собаки не забывают так легко своих привычек, и дал им время.

Так что подготовка восстания продолжалась. Но времени оставалось все меньше. Заговорщики решили действовать.

Развязку вызвала Эллен, как-то вечером в среду, после секса. Стояла теплая ночь, несмотря на октябрь; окно было приоткрыто, и ветерок шевелил занавески. Жена и муж лежали рядом, под одной простыней. Чарли уснул еще до того, как высох пот у него на шее. Но Эллен не спала, прижавшись к твердой, как камень подушке. Она знала, что не заснет еще долго — в такие ночи каждая складка постели врезалась ей в тело, и все сомнения, когда-либо испытанные ею, наплывали на нее из темноты. Ей хотелось опорожнить мочевой пузырь (как всегда после секса), но она не могла заставить себя встать и пойти в туалет. Чем больше она лежала, тем больше ей хотелось в туалет и тем труднее было заснуть. Чертовски глупо, подумала она, а потом даже забыла, почему это показалось ей таким глупым.

Рядом Чарли заворочался во сне. Вернее, задвигались только его руки. Она взглянула на его лицо. Он спал, как ангел, и выглядел моложе своих сорока лет, несмотря на седые пряди. Он нравился ей достаточно, подумала она, чтобы сказать, что она его любит, но недостаточно, чтобы простить ему его прегрешения. Он был ленив и всегда жаловался на жизнь. И были вечера (впрочем, редко), когда он возвращался поздно, и она была уверена, что он пришел от другой женщины. Пока она думала об этом, его руки зашевелились. Они выползли из-под простыни, размахивая пальцами в воздухе, как два спорящих ребенка.

Она вздрогнула, еще не веря в то, что видит. Это походило на телепрограмму с выключенным звуком, шоу для десяти пальцев. Пока она смотрела, руки сдернули простыню с его живота, обнажив заросшую волосами кожу, на которой выделялся шрам от операции аппендикса. Там они остановились.

Сегодня их спор был особенно ожесточенным. Левая, более консервативная, настаивала на переносе сроков, но Правой надоело ждать. Пришло время, говорила она, померяться с тираном силами и низвергнуть тело раз и навсегда.

Эллен подняла голову с подушки, и тут они заметили ее. До этого они были слишком увлечены спором. Теперь их заговор был раскрыт.

— Чарли, — прошептала она в ухо спящего тирана, — перестань! Остановись!

Правая подняла указательный и средний пальцы, вынюхивая ее.

— Чарли!

Почему он всегда спит так глубоко?

— Пожалуйста, Чарли, вставай! — повторила она, когда Правая коснулась Левой, оповещая ее о своем открытии. Эллен успела еще раз позвать мужа, и тут обе руки сомкнулись у нее на горле.

Чарли во сне плыл на невольничьем корабле — события в его снах всегда происходили на фоне экзотических пейзажей. Его руки были скованы в наказание за какую-то провинность. Внезапно все переменилось, и он увидел, что сжимает руками глотку капитана. Рабы вокруг вопили, приветствуя его. Капитан, немного похожий на доктора Джудвина, высоким испуганным голосом молил его остановиться. Голос был почти женским; почти как у Эллен. «Чарли, — умолял он, — не надо!» Но это только разжигало ярость Чарли, и он чувствовал себя героем в глазах рабов, столпившихся вокруг, чтобы полюбоваться предсмертными муками своего господина.

Капитан с багровым лицом успел выдавить: «Ты убил меня», — когда пальцы Чарли в последний раз сдавили его шею. Только тут он осознал, что на шее его жертвы почему-то нет адамова яблока. Корабль начал расплываться, ликующие голоса невольников таяли. Глаза его, моргнув, открылись, и он обнаружил, что лежит на своей кровати в пижаме, сжимая руками горло Эллен. Ее лицо потемнело; изо рта сбегала тонкая струйка слюны. Глаза ее были еще открыты, и какое-то мгновение казалось, что там теплится жизнь. Потом все кончилось.

Ужас и боль охватили Чарли. Он попытался отпустить ее, но руки не подчинились. Пальцы, совершенно онемевшие, продолжали сжимать ее горло. Он скатился на пол, но она последовала за его руками, как настойчивый партнер в танце.

— Пожалуйста, — прошептал он своим пальцам. — Пожалуйста…

Невинные, как школьники, пальцы отпустили свою добычу и отпрянули в немом изумлении. Эллен сползла на ковер, ударившись тяжело, как мешок. Чарли не мог удержать ее. Он просто упал рядом и дал волю слезам.

* * *

Оставалось сделать еще одно. Хватит камуфляжа, тайных встреч и бесконечных споров — к лучшему или к худшему, но все свершилось. Нужно лишь немного подождать. Пока он подойдет к кухонному ножу или к топору. Это будет скоро, очень скоро.

* * *

Чарли долго лежал на полу возле тела жены, рыдая. Потом он стал думать. Что теперь делать? Звонить адвокату? В полицию? Доктору Джудвину? Что-то делать придется, не лежать же вот так вечно. Он попытался встать без помощи рук, которые упорно отказывались повиноваться. Все его тело гудело, как от слабых разрядов тока. Только руки ничего не чувствовали. Он поднял их к лицу, чтобы вытереть слезы, но они лишь вяло мазнули по щеке, как тряпки. На локтях он добрался до стены и поднялся. Все еще полуслепой от слез, он поплелся из спальни вниз. (На кухню, сказали себе Левая с Правой. Он идет на кухню!) Какой-то кошмар, думал он, подбородком нажав выключатель и направляясь к бару. Я невиновен. И никто не виновен. Почему же это случилось?

Бутылка виски выскользнула у него из рук, когда он попытался взять ее. Осколки брызнули во все стороны, его ноздри обжег резкий запах спирта.

— Битое стекло, — предложила Левая.

— Нет. Разрез должен быть чистым. Потерпи немного.

Чарли оставил разбитую бутылку и пошел к телефону. Нужно позвонить Джудвину; доктор скажет, что ему делать. Он попытался снять трубку, но руки его и на этот раз не послушались. Теперь его боль смешалась с гневом. Неуклюже он сжал трубку и поднял ее к уху, придерживая ее головой. Потом он локтем набрал номер Джудвина.

— «Спокойно, — сказал он громко, — соблюдай спокойствие».

Он слышал, как номер отпечатывается в системе. Нужно сохранить рассудок лишь несколько мгновений, пока не поднимут трубку. Тогда все будет в порядке.

Руки начали конвульсивно сжиматься.

— Спокойно, — сказал он опять, но руки не слушались. Где-то далеко — о, как далеко! — зазвонил телефон в доме доктора Джудвина.

— Ответьте, ответьте! О Господи, ответьте же!

Руки Чарли так тряслись, что он с трудом удерживал трубку.

— Ответьте! — взмолился он в молчащее отверстие. — Пожалуйста!

Тут Правая рванулась вперед и ухватилась за край тикового обеденного стола, едва не опрокинув его.

— Что… ты… делаешь? — пролепетал Чарли, обращаясь то ли к себе, то ли к своей руке.

Он с ужасом смотрел на конечность, медленно двигающуюся по краю стола. Цель этого движения была ясна: увести его от телефона, от Джудвина и от надежды на спасение. Он не контролировал больше свои руки. Он их не чувствовал. Это были уже не его руки, хоть они и оставались прикрепленными к его телу.

Наконец трубку подняли, и голос Джудвина, слегка сердитый, проговорил:

— Алло?

— Доктор…

— Кто это?

— Чарли…

— Кто?

— Чарли Джордж, доктор. Вы должны меня помнить.

Рука тащила его все дальше и дальше от телефона. Он уже чувствовал, как трубка выскакивает из-под его уха.

— Кто это говорит?

— Чарльз Джордж. Ради всего святого, доктор, помогите мне.

— Позвоните завтра мне на работу.

— Вы не поняли. Мои руки, доктор… они меня не слушаются.

Что-то вцепилось в бок Чарли. Это была его левая рука, тянущаяся вниз, к его промежности.

— Ты не смеешь! — закричал он. — Ты моя!

Джудвин насторожился.

— С кем это вы говорите?

— С моими руками! Они хотят убить меня, доктор! — видя продвижение руки, он снова истерически завопил. — Не делай этого! Стой!

Игнорируя вопли деспота. Левая достигла его яиц и сдавила их. Чарли испустил крик и пошатнулся, тут же Правая использовала это и рванула его к себе. Трубка вылетела; вопросы доктора Джудвина заглушила сплошная пульсирующая боль. Чарли тяжело рухнул на пол, ударившись головой.

— Сволочь, — сказал он руке. — Ты сволочь.

Левая тем временем присоединилась к Правой на краю стола, заставив Чарли повиснуть в нелепой позе там, где он столько раз обедал.

Чуть позже они, видимо, сменили тактику и позволили ему упасть. Его голова и яйца болели, и он хотел только улечься где-нибудь и дать этой боли и тошноте утихнуть. Но у мятежников были другие планы. Он уже почти не сознавал, что они, цепляясь за ворс ковра, тащат его тело к кухонной двери. Чарли походил на статую, которую волокут к пьедесталу сотни потных рабочих. Путь был нелегким: тело двигалось рывками, задевая мебель, ногти глубоко вонзались в ковер. Но до кухни оставались уже считанные ярды. Чарли ощутил эти ярды на своем лице; холодный, как лед, линолеум кухонного пола вернул ему сознание. В слабом свете луны он видел знакомую сцену: гудящий холодильник, мусорное ведро, мойку. Все это возвышалось над ним; он чувствовал себя каким-то червяком.

Руки добрались до кухонного стола и полезли вверх. Он последовал за ними, как низвергнутый король за своими палачами. Они побелели от усилий, карабкаясь по ножке стола. Чарли не увидел, как Левая первой достигла ряда ножей, развешанных в строгом порядке на стене. Ножи для мяса, для хлеба, для овощей — все поблескивали вдоль разделочной доски, откуда шел сток в розоватую раковину.

Ему показалось, что он слышит полицейские сирены, но, вероятно, это гудело у него в голове. Он повернул голову. Боль разлилась от виска до виска, но он забыл о ней, когда понял их намерения.

Ножи были хорошо наточены. Он знал это. Для Эллен это всегда было пунктиком. Он начал трясти головой, словно пытаясь избавиться от кошмара. Но никто не мог помочь ему. Здесь были только он и его руки, совершающие свое последнее безумство.

Тут зазвонил звонок. Это не было иллюзией. Он звонил еще и еще.

— Вот! — крикнул он своим мучителям. — Слышите, ублюдки? Кто-то пришел. Я знал, что кто-нибудь придет.

Он попытался встать, выворачивая шею, чтобы видеть, что делают эти твари. Они не теряли времени даром. Левая уже достигла разделочной доски.

Звонок звонил и звонил.

— Сюда! — завопил он хрипло. — Я здесь! Ломайте дверь!

Его взгляд в ужасе метался от рук к двери и обратно, вычисляя шанс. Правая в спешке дотянулась до самого длинного мясного ножа. Еще и сейчас он не мог поверить, что его рука, его защитник и помощник, гладившая совсем недавно его жену, теперь уже мертвую, собирается изувечить его. Она медленно, невыносимо медленно сдернула нож с крючка.

Сзади послышался звон разбитого стекла — полиция ломала дверь. Они могут еще остановить это, если быстро (очень быстро) откроют дверь и доберутся до кухни.

— Сюда! — закричал он. — Сюда!

Ответом на крик был резкий свист: звук ножа, падающего на его запястье. Левая почувствовала, как разрываются каналы, связывающие ее с телом, и ни с чем не сравнимое чувство освобождения пронизало все ее пять пальцев. Кровь Чарли крестила новорожденную горячей струйкой.

Из головы тирана не донеслось ни звука. Она просто упала назад, и Чарли потерял сознание. Он не слышал, как его кровь с журчанием струится по стоку в раковину. Не слышал и следующих двух ударов, окончательно отделивших кисть от руки. Тело сползло назад, сбив на пути ящик с овощами. Луковицы рассыпались по полу вокруг лужи, медленно растекавшейся от запястья.

Правая выпустила нож, и он звякнул об окровавленную раковину. Обессиленный освободитель соскользнул со стола и упал на грудь повергнутого тирана. Дело сделано. Левая освободилась и была жива. Революция началась.

Освобожденная Левая заковыляла к краю стола, обнюхивая воздух указательным пальцем. Правая мгновенно ответила ей жестом победы, прежде чем невинно улечься на грудь Чарли. Какое-то время в кухне все молчало — лишь неслышно стекали тонкие ручейки крови.

Потом поток холодного воздуха, хлынувший из столовой, предупредил Левую об опасности. Она задвигалась, ища укрытия, пока топот полицейских ботинок и звуки команд приближались. В столовой вспыхнул свет, осветив распростертое на полу тело.

Чарли увидел этот свет в конце длинного черного туннеля. Он приближался. Ближе… ближе…

Свет зажегся и в кухне.

Когда полиция вошла. Левая спряталась за мусорным ведром. Она не знала, кто эти пришельцы, но от них явно исходила угроза. То, как они склонились над тираном, как поднимали его, как успокаивали, показывало: это враги.

Сверху раздался голос, молодой и напуганный:

— Сержант Яппер!

Один из полицейских, поднимавших Чарли, встал, оставив напарника довершать дело.

— Что там, Рафферти?

— Сэр, там труп в спальне. Женщина.

— Быстрее, — проговорил Яппер в радиотелефон. — Где «скорая помощь»? У нас тут изувеченный человек.

Он повернулся, вытирая пот со щек. Тут ему показалось, что что-то пробежало по кухонному столу к двери; что-то похожее на большого красного паука. Обман зрения, конечно. Таких тварей не бывает.

— Сэр? — полицейский, поднимающий Чарли, тоже заметил движение. — Что это было?

Яппер уставился на него. Присоска на двери щелкнула. Что бы это ни было, оно ускользнуло. Яппер посмотрел на дверь.

— Кот, — сказал он первое, что пришло в голову, сам этому не веря.

* * *

Ночь была прохладной, но Левая этого не чувствовала. Она по стенке, как крыса, выбралась из дома. Чувство свободы было восхитительно. Не ощущать постоянных команд нервов тирана, не страдать от веса его дурацкого тела, не потакать его капризам. Ничего не таскать, не счищать, не делать за него грязную работу. Она словно родилась в новом мире, может быть, более опасном, но с гораздо большими возможностями. Жизнь вне тела сулила множество радостей, и подумать только, сколько собратьев еще находятся в рабстве! Скоро они получат свободу навсегда.

Она задержалась на углу и обнюхала улицу. Полицейские ездили туда-сюда, мигали красные и голубые огни, из соседних домов выглядывали встревоженные лица. Здесь восстание не начнется. Эти люди начеку. Лучше найти спящих.

Рука пробралась через садик перед домом, нервно останавливаясь при каждом громком звуке. Скрытая зеленью, она достигла улицы незамеченной. На мостовой она оглянулась.

Тирана Чарли поднимали в машину; в его вены по трубкам переливалось содержимое прикрепленных над носилками бутылочек с кровью и лекарствами. На его груди спокойно лежала Правая, убаюканная наркотиками. Левая наблюдала, как тело исчезает из виду; боль от расставания с товарищем была почти невыносимой. Но дело прежде всего. Потом она вернется и освободит Правую, как они договорились. А потом все будет по-другому.

(На что будет похож наш мир?)

~~

В фойе общежития ИМКА на Монмут-стрит ночной сторож зевнул и поудобнее вытянулся в кресле. Комфорт для Кристи был немаловажен; его ягодицы ныли, на какую бы из них он не переносил тяжесть тела. Сегодня они ныли особенно сильно. Полковник Кристи понимал свои обязанности своеобразно. Один обход вокруг здания, только чтобы убедиться, что все двери на запоре, а потом — на лежанку, и пусть весь мир провалится к черту.

Кристи был шестидесятидвухлетним расистом и гордился этим (последним). Он терпеть не мог темнокожих, толпящихся в коридорах общежития, в основном молодых, бездомных и наглых, брошенных на его попечение, словно дети-сироты. Ну и детки! Все, как один, наркоманы, плюют на чистый пол и плохо говорят по-английски. Сегодня он, как всегда, растянется на койке и будет сквозь сон мечтать, как он отомстит им всем.

Первое, что оторвало Кристи от этих мыслей, — неприятный холод в руке. Он открыл глаза и увидел — или ему показалось, что увидел, — другую руку в своей руке. Похоже было, что они здоровались, как старые друзья. Он вскочил, издав сдавленный крик отвращения и пытаясь стряхнуть эту штуку со своей руки, как жвачку, прилипшую к пальцам. В мозгу у него заметались вопросы. Мог ли он подобрать это, не заметив, и если да, то где? И что, во имя Господа, это такое? Хуже всего было то, что эта вещь, несомненно мертвая, так ухватилась за его руку, словно собиралась никогда с ней не расставаться.

Он потянулся к звонку — это было все, что он мог сделать в этой дурацкой ситуации. Но прежде чем он успел нажать на кнопку, другая его рука сама собой метнулась к ящику стола и открыла его. Внутри в строгом порядке лежали его ключи, его блокнот, его рабочий график и — у самой стенки — непальский нож кукри, подаренный ему во время войны одним гуркхом. Он всегда держал его здесь на всякий случай. Кукри был превосходным оружием. Гуркх рассказывал, что им можно отрубить голову так аккуратно, что враг даже не заметит этого, пока не кивнет.

Рука ухватила кукри за инкрустированную рукоять и быстро — так быстро, что полковник не успел угадать ее намерение, — опустила нож на его запястье, отрубив кисть одним точным ударом. Полковник побелел, когда кровь фонтаном хлынула из руки. Он отшатнулся назад, ударившись о стену своей маленькой комнатки, и сбил со стены портрет королевы. Зазвенело стекло.

Все последующее было дурным сном: он беспомощно смотрел, как две руки — его собственная и чужая, которая устроила все это, — подняли кукри, как гигантскую секиру, как его вторая рука поднялась навстречу своему освобождению; как нож поднялся и опустился; как хрустнула кость и ударил новый фонтан крови. Когда к нему пришла смерть, он еще успел увидеть, как три перебирающих пальцами окровавленных твари спрыгнули на пол, прямо в кровавую лужу… и все исчезло. Холод вошел к нему в сердце, хотя на лбу выступил пот. Спокойной ночи, полковник Кристи!

* * *

Делать революцию легко, подумала Левая, когда троица поднималась по ступенькам ИМКА. С каждым часом они становились сильнее. На первом этаже комнаты, и в каждой пара пленников. Их владельцы лежали, ничего не ведая, с руками на груди, или на подушке, или свесив их на пол. В тишине освободители проскальзывали в приоткрытые двери, карабкались на кровати, касались пальцами ждущих ладоней и звали их на бой во имя новой жизни.

* * *

Босуэллу было чертовски плохо. Он нагнулся над раковиной в туалете и попытался сблевать. Но в нем уже ничего не осталось, только боль в желудке. Живот зверски ныл, голова раскалывалась. Когда же он извлечет урок? Он же всегда знал, что он и вино — плохие товарищи. В следующий раз, пообещал он себе, ни капли. Желудок опять скрутило, тошнота подступила к горлу. Он поспешно склонился над раковиной. Ничего. Он подождал, пока тошнота пройдет, и выпрямился, глядя на свое лицо в грязном зеркале. Ну и вид у тебя, парень!

В это время из коридора донесся какой-то шум. За свои двадцать лет и два месяца Босуэлл никогда еще не слышал ничего подобного.

Он осторожно открыл дверь. Что бы там ни происходило, это не было похоже на веселый пикник. Но там его товарищи. Если это драка или пожар, то он обязан прийти им на помощь.

Он выглянул коридор. То, что он там увидел, оглушило его, как молотком. Коридор был плохо освещен — несколько лампочек вырывали из темноты лишь отдельные промежутки между комнатами. Босуэлл возблагодарил Бога за эту милость. Ему вовсе не хотелось видеть происходящее в деталях, хватило и одного впечатления. В коридоре царил бедлам: полуодетые люди в панике метались во все стороны, в то же время стараясь искалечить себя любыми попавшимися под руку острыми предметами. Большинство этих людей он знал, если не по имени, то в лицо. Это были здоровые люди, по крайней мере до сего дня. Теперь их охватила лихорадка самоуничтожения. Повсюду Босуэлл видел один и тот же кошмар. Ножи кромсали руки, кровь брызгала в воздух, как дождь. Кто-то — уж не Иисус ли? — зажал свою руку между дверью и косяком и бил по ней снова и снова, не давая никому остановить его. Один из белых парней подобрал нож полковника и орудовал им. Его рука отлетела, пока Босуэлл смотрел, поднялась на свои пять пальцев и заковыляла по полу. Она была живая!

Некоторые не поддались общему безумию, но другие настигали бедняг и вонзали в них оружие. Один, по имени Северино, содрогался под ударами какого-то парня с внешностью панка, который в ужасе смотрел на то, что делают его руки.

Кто-то появился в двери одной из комнат и побежал к туалету; чужая отрезанная рука вцепилась ему в горло. Это был Макнамара, парень такой худой и так часто подкуренный, что его звали «улыбка на палке». Босуэлл отшатнулся, когда Макнамара ворвался в дверь, прохрипел что-то похожее на мольбу о помощи и рухнул на пол. Он попытался оторвать от своей шеи пятипалого убийцу, но прежде чем Босуэлл успел помочь ему, его движения замедлились и, наконец, стихли.

Босуэлл отошел от тела и снова выглянул в коридор. Теперь мертвые и умирающие завалили узкий проход, и руки, принадлежавшие прежде им, карабкались через тела в кровожадном исступлении, отрезая оставшиеся кисти или просто выплясывая в экстазе на лицах своих хозяев. Когда он оглянулся на лежащего Макнамара, рука, вооружившись перочинным ножом, уже перепиливала его запястья. За ней тянулся кровавый след. Босуэлл понял, что пора убегать, пока не подоспели другие. В это время убийца Северино, панк, подполз к туалету — вернее, его подтащили взбунтовавшиеся руки.

— Помоги, — прохрипел он.

Босуэлл, саданув дверью прямо по лицу панка, захлопнул ее. Разочарованные руки дергали дверь, в то время как губы панка, прижатые к замочной скважине, повторяли: «Помоги. Я не хотел этого делать с тем парнем. Помоги». Босуэлл постарался не обращать внимания на эти мольбы и стал думать, как ему спастись.

Что-то коснулось его ног, и он знал, что это, еще прежде, чем увидел. Одна из рук (левая) полковника Кристи — он узнал ее по татуировке, — уже взбиралась по его ноге. Босуэлл заметался, как ребенок, ужаленный пчелой, слишком испуганный, чтобы стряхнуть ее. Краем глаза он увидел, что рука, кромсающая перочинным ножом запястья Макнамара, закончила свой труд и теперь двигалась к нему. Ее ногти цокали по линолеуму, как клешни краба. Она и двигалась, как краб — не освоила еще прямого движения.

Собственные руки Босуэлла еще слушались его, как и руки его друзей (бывших друзей) там, в коридоре. Им было хорошо и на своем месте. Поистине, ему повезло.

Он наступил на руку на полу. Хрустнули пальцы, и тварь забилась, как раздавленная змея. Теперь он знал, что они уязвимы. Не убирая ноги, он наклонился и подобрал упавший нож, вонзив его в тыльную часть ладони руки Кристи, которая уже карабкалась по его животу. Пальцы руки сжали его тело. Рискуя быть распотрошенным, Босуэлл воткнул нож глубже. Рука еще пыталась двигаться, но потом обмякла, и Босуэлл оторвал ее от своего живота. Она вертелась на ноже и не думала умирать. Тогда он пригвоздил ее к стене, где от нее не могло быть вреда, и перенес внимание на врага под его ногой. Он надавил сильнее и услышал, как хрустнул еще один палец, потом еще. Раздавив все, что мог, он изо всех сил пнул руку о стену; она шмякнулась о зеркало, оставив след, похожий на раздавленный помидор, и упала на пол.

Он не стал ждать, выживет ли она. В дверь уже царапались новые пальцы. Они хотели войти, скоро они это сделают. Он перешагнул через Макнамара и подошел к окну. Оно было небольшим, но он тоже. Он кое-как протиснулся наружу и замешкался. Все же это второй этаж. Но упасть, даже неудачно, было лучше, чем оставаться здесь. Они уже вышибали дверь. Едва дверь треснула, Босуэлл прыгнул вниз, ударившись о бетон. Он быстро проверил конечности — слава Богу, все цело! Господь любит простодушных, подумал он. Наверху в окне появилось лицо панка.

— Помоги мне! — крикнул он. — Я не знаю, что я делаю.

Но тут пара рук нашла его горло, и мольбы смолкли.

Босуэлл пошел прочь от общежития, думая кому и что должен рассказать. На нем были только спортивные трусы и носки. Никогда еще холод не был таким приятным. Ноги ныли, но этого следовало ожидать.

* * *

Чарли проснулся с дурацким ощущением. Ему снилось, что он убил Эллен, а потом отрезал сам себе руку. Как же его подсознание набито всякой ерундой! Он попытался протереть глаза, чтобы отогнать сон, но руки не было. Он сел в постели и закричал.

Яппер оставил наблюдать за ним молодого Рафферти, строго приказав известить его, когда Чарли Джордж придет в себя. Рафферти задремал и проснулся от крика. Чарли прекратил кричать при виде испуганного лица.

— Вы проснулись? Я позову кого-нибудь.

Чарли пустыми глазами смотрел на полицейского.

— Не двигайтесь, — предупредил Рафферти. — Я позову сиделку.

Чарли откинулся забинтованной головой на подушку и поглядел на свою правую руку. Что бы ни случилось с ней у него дома, теперь все прошло. Рука была его, может быть, она была его все время. Джудвин говорил ему о синдроме бунтующего тела: убийца заявляет, что его конечности не повинуются, что дело не в его больном мозге, а в непослушании рук.

Что ж, он понимает это. Он психически болен, и в этом все дело. Пусть делают с ним, что хотят, своими таблетками, лезвиями и электродами: он предпочтет это еще одной такой кошмарной ночи, как предыдущая.

Появилась сиделка, уставившаяся на него так, словно удивлялась, что он выжил. Он лишь мельком увидел ее встревоженное лицо и почувствовал на лбу приятную прохладную руку.

— Его можно допросить? — спросил Рафферти.

— Нужно проконсультироваться с доктором Мэнсоном и доктором Джудвином, — отозвалось встревоженное лицо и попыталось ободряюще улыбнуться Чарли. Она знала, конечно, что он не в себе. Может, она боялась его: кто ее за это осудит? Она пошла консультироваться, оставив Чарли на все еще нервничающего Рафферти.

— Эллен? — спросил Чарли.

— Это ваша жена?

— Да. Я хочу знать… она?..

Рафферти опустил глаза.

— Она умерла.

Чарли кивнул. Он знал, но нужно было убедиться.

— А что со мной?

— Вы под наблюдением.

— Что это значит?

— Это значит, что я наблюдаю за вами, — сказал Рафферти.

Он явно старался быть полезным, но толку от него было мало. Чарли попробовал снова:

— Я имею в виду… что будет после? Будут меня судить?

— А за что вас судить?

— Как? — переспросил Чарли, не уверенный, что верно расслышал.

— Вы ведь жертва, не так ли? Вы не делали этого? Кто-то отрезал вашу руку…

— Да. Это сделал я сам.

Рафферти долго не мог выговорить ни слова.

— П-простите?

— Я это сделал. Я убил свою жену, потом отрезал себе руку.

Для бедного парня это было уже слишком. Он думал с полминуты, прежде чем сказать.

— Но почему?

Чарли пожал плечами.

— Это какая-то ошибка, — сказал Рафферти. — Если вы сделали это… куда же делась рука?

* * *

Лилиан остановила машину. Впереди что-то переходило дорогу, но она не могла разглядеть, что это. Она была строгой вегетарианкой (за исключением масонских трапез с Теодором) и защитницей животных и подумала, что какое-нибудь раненое животное лежит на дороге. Быть может, лиса — она читала, что они иногда заходят в пригороды. Но что-то в этом не нравилось ей, возможно, из-за тусклого освещения. Она не была уверена, стоит ли ей выходить из машины. Теодор велел ей ехать быстро. Но ведь его нет, не так ли? Она раздраженно забарабанила по рулю. Что же делать с этой несчастной лисой… или не лисой? Инстинкт велел ей сыграть самаритянку, даже если она чувствовала себя фарисейкой.

Она осторожно вышла из машины и, конечно же, ничего не увидела. Она прошла вперед, чтобы посмотреть получше. Ладони вспотели, дрожь возбуждения пробегала по телу, как ток.

Потом она услышала звук: шорох сотен маленьких ног. Она слышала истории — абсурдные, как ей казалось, — о стаях крыс, проходящих через город ночью и обгладывающих до костей все живое, что им попадется. Представляя это, она почувствовала себя еще большей фарисейкой и отступила к машине. Когда ее тень закрывавшая фары, отошла, она увидела стаю. Это были не крысы.

Рука, мертвенно желтая в бледном свете, указывала пальцем прямо на нее. Следом показались и другие, их были десятки. Они ползли, как крабы, наползая друг на друга, стуча костяшками. Освещение делало эту сцену похожей на зловещий мультфильм, но, верила она в реальность происходящего или нет, они двигались к ней. Она сделала еще шаг назад.

Она уперлась в машину, повернулась и нащупала дверцу. Слава Богу, та оказалась открыта. Ее руки тряслись, но она еще владела ими. Тут она вскрикнула. Здоровенный черный кулак с запекшейся раной на запястье вцепился в руку.

Внезапно и бешено ее руки начали аплодировать. Она утратила контроль над ними.

— Прекратите! — крикнула она им. — Хватит!

Они вдруг действительно остановились и повернулись к ней. Она знала, что они смотрят на нее без глаз, и знала, что будет дальше. Руки потянулись к лицу, и ее ногти, ее краса и гордость, вонзились в глаза. Ослепленная, она упала навзничь, но руки подхватили ее. Она поплыла в море пальцев.

Когда они стаскивали ее обезображенное тело в кювет, она лишилась парика, который так дорого обошелся Теодору в Вене. Чуть позже она лишилась и рук.

* * *

Доктор Джудвин спустился по лестнице дома Джорджа, спрашивая себя, неужели праотец его священной профессии Фрейд все-таки ошибался? Парадоксальные факты человеческого поведения не укладывались в классическую схему или просто не имели адекватного обозначения. Он остановился у подножия лестницы, не очень желая еще раз заглядывать на кухню, но чувствуя себя обязанным в последний раз осмотреть место преступления. Пустой дом наводил дрожь, и пребывание в нем, даже под охраной полиции, мешало ему собраться с мыслями. Он чувствовал вину за то, что не спас Чарли. Конечно, он достаточно глубоко проник в его душу, чтобы понять подлинные мотивы этих ужасных действий. Но все же… убить собственную жену, которую он, по-видимому, искренне любил, потом отрезать собственную руку… Джудвин на мгновение взглянул на свои руки, на переплетение сухожилий и красно-голубых вен на запястьях. Полиция еще искала убийцу, но он не сомневался, что Чарли сделал это сам. Джудвина поражало только, что его пациент оказался способен на подобные действия.

Он вошел в столовую. Полиция уже поработала здесь; повсюду был рассыпан порошок для снятия отпечатков пальцев. Общеизвестно, что каждая рука уникальна — ее узор столь же неповторим, как выражение лица. Он зевнул. Звонок Чарли поднял его среди ночи, и с тех пор он не спал. Он наблюдал, как выносят Чарли, как полицейские занимаются своим делом. Потом он выпил кофе, подумал было оставить свою работу, пока история не проникла в газеты, выпил еще кофе, решил этого не делать, и теперь, разочаровавшийся во Фрейде и прочих гуру, чувствовал себя виноватым перед женоубийцей Чарли Джорджем. Даже если он и лишится должности, он извлечет из всей этой истории кое-что полезное. Хватит слушаться советов старого венского шарлатана.

Он опустился на стол в столовой и вслушался в шорохи, наполняющие дом, — как будто стены, шокированные увиденным, шепотом обмениваются впечатлениями. Похоже, он задремал. Проснувшись, он обнаружил в комнате толстого черно-белого кота. Чарли упоминал про этого любимца семьи. Как же его звали? Да, Злюка. Из-за черных пятнышек над глазами, придававших его морде чрезвычайно недовольное выражение. Кот смотрел на лужу крови на полу, пытаясь пробраться к своей тарелке, не вляпавшись в это оставленное хозяином безобразие. Джудвин наблюдал, как кот все же прошел к тарелке и увидел, что она пуста. Ему не пришло в голову покормить Злюку: доктор ненавидел животных.

Ладно, подумал он, незачем здесь оставаться. Он все прикинул и все прочувствовал. Еще один быстрый осмотр наверху на случай, если он что-нибудь не заметил, и домой.

Он уже дошел до середины лестницы, когда услышал крик кота. Нет, скорее вопль. При этом звуке холод сковал его позвоночник. Он повернулся и бросился в столовую. Голова кота валялась на ковре, оторванная двумя (двумя — видишь это, Джудвин?) руками. Еще дюжина таких же сновала по полу кухни. Одни, забравшись на стол, обнюхивали воздух, другие срывали с полки ножи.

— О, Чарли, — проговорил он тихо, обращаясь к отсутствующему маньяку. — Что же ты наделал?

Глаза его заволоклись слезами — не из-за Чарли, но из-за поколений, которые прожили жизнь в блаженном неведении, слепо веря в Фрейда и в Священное Писание Разума. Колени его начали дрожать, и он прислонился к стене, не видя мятежников, собирающихся у его ног. Почувствовав касание чего-то чужого, он поглядел вниз. Это были его собственные руки, касающиеся друг друга наманикюренными ногтями. Медленно, с ужасающей целеустремленностью, они обратились к нему. Потом поползли вверх по его груди, цепляясь за пуговицы его итальянской куртки. Подъем закончился на его горле.

* * *

Левая рука Чарли была напугана. Ей требовалась поддержка, одобрение, короче говоря, ей требовалась Правая. Ведь это Правая была Мессией новой эры, предсказавшей жизнь вне тела. Теперь нужно было ознакомить с этим учением армию освобожденных, иначе она превратится просто в банду разбойников. Если это случится, разгром неизбежен: таков опыт всех восстаний.

Поэтому Левая повела их назад к дому, разыскивая Чарли в последнем месте, где она его видела. Конечно, глупо было надеяться, что он все еще там, но это был акт отчаяния. Но обстоятельства благоприятствовали им. Хотя Чарли в доме не было, но был доктор Джудвин. А его руки знали и где Чарли находится, и дорогу туда.

* * *

Босуэлл не осознавал, куда он бежит и зачем. Он полностью потерял ориентацию. Но какая-то часть его, кажется, это знала, потому что ближе к мосту он пошел быстрее, потом побежал, не обращая внимания на горевшие легкие. Он понял, что бежит, куда несут его ноги.

Внезапно из-за поворота показался поезд. Он не гудел, не предупреждал. Может, машинист и заметил его, но что он мог сделать? Кто был виноват в том, что ноги неожиданно вынесли его на полотно? Последней мыслью Босуэлла было то, что поезд просто следовал из пункта А в пункт В и по пути отрезал ему ноги выше колен. Потом поезд налетел на него с оглушительным свистом (так похожим на крик), и все погрузилось в темноту.

* * *

Черного парня доставили в больницу сразу после шести: день начался рано, и пациентов оторвали от их невеселых снов. Разнесли чашки серого чая, измерили температуру, раздали лекарства. Случай с парнем не отразился на распорядке.

Чарли опять снился сон. На этот раз это были не истоки Нила, не императорский Рим, не финикийский невольничий корабль. Этот сон был черно-белым. Ему снилось, что он лежит в гробу. Рядом стояли Эллен (подсознание еще не примирилось с фактом ее смерти), его отец и мать. Кто-то подошел (уж не Джудвин ли? — голос казался знакомым) и велел закрывать крышку, и он попытался сказать, что это ошибка, что он жив. Они не слышали его. В панике он кричал снова и снова, но никто не реагировал, и ему оставалось только лежать и смотреть; как его хоронят заживо.

Потом он слушал заупокойную службу над головой, слышал скрип венков, а тьма могилы все росла и росла. Он погружался в землю, все еще пытаясь протестовать. Но воздух внизу был спертым, и он стал задыхаться. В рот вместо воздуха набилось что-то — может быть, цветы? — и он не мог даже повернуть голову, чтобы их выплюнуть. Теперь он слышал стук земли о крышку гроба и — Господи боже! — слышал, как вокруг него роятся черви, предвкушая добычу. Сердце его тяжело билось, лицо, он знал, побагровело от удушья.

Потом вдруг кто-то оказался с ним в гробу, кто-то, разрывающий его путы.

— Мистер Джордж! — обратился к нему этот ангел милосердия. Это была сиделка из больницы, это она была с ним в гробу. Она, образец спокойствия и терпения, была сейчас в панике. — Мистер Джордж, вы душите себя!

Другие руки пришли ей на помощь и победили. Трое сиделок общими усилиями оторвали его руку от горла. Чарли начал жадно глотать воздух.

— С вами все в порядке, мистер Джордж?

Он открыл рот, но голоса не было. Он вдруг ощутил, что его рука все еще сопротивляется.

— Где Джудвин? — прохрипел он. — Позовите его.

— Доктора пока нет, но он навестит вас позже.

— Я хочу его видеть сейчас.

— Не волнуйтесь, мистер Джордж, — успокоила его сиделка, — сейчас мы дадим вам лекарство, и вы уснете.

— Нет!

— Да, мистер Джордж. Не волнуйтесь. Вы в надежных руках.

— Я не хочу больше спать. Они берут верх, как только я засыпаю, разве вы не видите?

— Здесь вы в безопасности.

Но он знал, что он везде в опасности. Во всяком случае, пока у него осталась рука. Она вышла из-под контроля, если когда-нибудь и был этот контроль: может, она только для вида подчинялась ему все эти годы, усыпляя его бдительность. Вот что он хотел сказать, но кто ему поверит? Вместо этого он сказал:

— Не буду спать.

Но сиделка спешила. В больницу прибывали все новые пациенты (ей уже рассказали об ужасных событиях в ИМКА), и ими тоже нужно было заниматься.

— Это только успокоительное, — ив руках у нее оказался шприц.

— Послушайте, — сказал он, пытаясь пробудить в ней разум, но она не была расположена спорить.

— Ну-ну, не будьте ребенком, — скомандовала она, когда на глазах у него выступили слезы.

— Вы просто не понимаете…

— Вы можете рассказать все доктору Джудвину, когда он придет.

— Нет! — он рванулся. Сестра не ожидала такой ярости. Пациент вырвался из постели с иглой, торчащей из руки.

— Мистер Джордж, — сказала она строго. — Будьте любезны вернуться в постель.

— Не подходите ко мне, — предупредил Чарли.

Она попыталась устыдить его.

— Все пациенты ведут себя прилично, а вы что делаете?

Чарли покачал головой, игла, выскочив из вены, упала на пол.

— Я не буду вам повторять.

— И не надо, — ответил Чарли.

Он осмотрелся, ища выход между койками, нашел его и выбежал прежде, чем сестра успела позвать подмогу.

Он скоро понял, что здесь легко укрыться. Больница была построена в конце прошлого века, потом к ней пристроили крыло в 1910-м, еще крыло после первой мировой войны, потом еще крыло, памяти Чейни, в 1973-м. Настоящий лабиринт. Им придется его поискать.

Однако чувствовал он себя плохо. Обрубок левой руки начал болеть, и ему казалось, что он кровоточит под бинтами. Вдобавок сестра все же успела ввести ему часть успокоительного. Он был крайне вял, и это, несомненно, отражалось у него на лице. Но он не мог вернуться в постель, в сон, пока не сядет где-нибудь и спокойно все обдумает.

Он укрылся в кладовой в конце одного из коридоров, среди поломанной мебели и кип отчетов. Он был в мемориальном крыле Чейни, хотя и не знал этого. Семиэтажная махина была выстроена на деньги миллионера Фрэнка Чейни его собственной строительной фирмой. Они использовали второсортные строительные материалы и дырявые трубы (почему Чейни и стал миллионером), и крыло уже разваливалось. Забившись в какую-то щель, Чарли сел на пол и уставился на свою правую руку.

— Ну?

Рука молчала.

— Не прикидывайся. Я тебя раскусил.

Она по-прежнему покоилась у него на коленях, невинная, как дитя.

— Ты пыталась убить меня, — обвинил он ее. Рука чуть открылась, как бы отвечая.

— Может, снова попробуешь?

Она зашевелила пальцами, как пианист, играющий соло. «Да, — говорили эти пальцы. — Когда угодно».

— Ведь я даже не могу помешать тебе, верно? Рано или поздно ты до меня доберешься. Не просить же кого-то присматривать за мной до конца жизни. Так что же мне остается, я тебя спрашиваю? Умереть?

Рука чуть сомкнулась, бугорки ладони сложились в утвердительную ухмылку: «Да, дурачок. Это единственное, что тебе остается».

— Ты убила Эллен?

— Да, — улыбнулась рука.

— Ты отрезала мою другую руку, чтобы она могла удрать. Я прав?

— Прав.

— Я видел. Видел, как она убегала. А теперь ты хочешь сделать то же самое?

— Точно.

— Ты не оставишь меня в покое, пока не освободишься, так ведь?

— Так.

— Ну вот. Мы понимаем друг друга, и я хочу договориться с тобой.

Рука подобралась поближе к его лицу, вцепившись в пижаму.

— Я освобожу тебя, — сказал он.

Теперь она была на его шее, сжимая ее не сильно, но достаточно, чтобы вызвать дрожь.

— Я найду способ, обещаю. Хоть гильотину, хоть скальпель — все равно.

Теперь она ласкалась к нему, как кошка.

— Но я сделаю это сам, когда захочу. Потому что, если ты убьешь меня, то ты не выживешь. Тебя закопают, как закопали руки отца.

Рука вцепилась в угол стола.

— Так мы договорились?

Но рука не ответила. Внезапно она утратила всякий интерес к их сделке. Если у нее был нос, то она вынюхивала им воздух. Что-то изменилось.

Чарли неуклюже встал и подошел к окну. Стекло потемнело от пыли и птичьих экскрементов, но он мог разглядеть сад внизу. Этот сад тоже был частью завещания миллионера: он должен был символизировать его хороший вкус, как само здание — его прагматизм. Но когда крыло пришло в запустение, сад тоже зачах. Только газоны еще подстригали — слабая видимость заботы.

Сад был пуст. Кроме одного человека — видимо, доктора. Но рука Чарли упорно скребла стекло, пытаясь выбраться наружу. Что-то было там внизу, в траве.

— Хочешь наружу?

Рука начала ритмично колотить в стекло — сигнал для невидимой армии. Он стоял, не зная, что делать. Если он попытается оторвать ее, она может опять начать его душить. А если подчинится и выйдет в сад, то что он там увидит? Но разве у него есть выбор?

— Ладно, — сказал он. — Пошли.

В коридоре царила паника, и на него никто не обращал внимания, хотя он был босой и в пижаме. Звонили звонки, через громкоговорители вызывали врачей, люди сновали между моргом и туалетом. Все говорили о чудовищных событиях в общежитии: десятки молодых людей без рук. Чарли шел слишком быстро, чтобы расслышать, о чем они говорят. Он сразу нашел, куда идти, — рука вела его. Он прошел указатель: «В мемориальный сад Ф. Чейни» и вышел в длинный коридор с дверью в дальнем конце.

Снаружи было очень тихо. Ни одной птицы на деревьях, ни одной пчелы на цветах. Даже доктор, которого он видел в окно, ушел, наверное, к своим пациентам.

Рука Чарли просто взбесилась. Пот капал с нее на траву, а вся кровь отхлынула, так что она стала мертвенно-бледной. Это была уже не его рука, а совсем другое существо, с которым он, по несчастному капризу анатомии, был соединен.

Трава под ногами была влажной и холодной. Было еще только полседьмого утра. Птицы, быть может, еще спали, и пчелы тоже. Быть может, в этом саду и нечего бояться. Быть может, его рука ошиблась.

Тут он заметил следы доктора, темные на серебристо-зеленой траве. Вокруг них была кровь. И они вели только в одну сторону.

* * *

Босуэлл в коме не чувствовал ничего и был рад этому. Появилась было мысль о том, что пора просыпаться, но тут же исчезла. Босуэлл не хотел просыпаться, не хотел приходить в себя. Никогда. Он и во сне смутно чувствовал, что ждет его при пробуждении.

* * *

Чарли посмотрел на деревья. На них росли какие-то странные плоды.

Один из них был человеком: тот самый доктор. Его шея зажата в развилке ветвей. Руки закачивались круглыми обрубками, все еще ронявшими на траву тяжелые красные капли. Над ним повисли другие, еще более жуткие, плоды — руки, сотни рук, колышущихся туда-сюда, как некий парламент, обсуждающий тактику реформ.

Их вид убивал всякие метафоры. Они были тем, чем были: человеческими руками. В этом и заключался весь ужас.

Чарли хотел бежать, но рука не пустила его. Это были ее ученики, ее паства, они ждали ее. Чарли посмотрел на мертвого доктора, на его убийц и подумал о Эллен, его Эллен, безвинно убитой этими вот руками и уже остывшей. Они заплатят за это. Все заплатят. Пока остаток его тела повинуется ему, он заставит их заплатить. Было глупостью договариваться с этой тварью на конце его запястья — теперь он понял это. Это чума. Они не должны жить.

Армия заметила его. Шорох прошел по рядам, как пожар. Они спешили приветствовать Мессию, сползая по стволу или просто падая вниз, как гнилые яблоки. Еще немного, и они доберутся до него. Теперь или никогда. Он отвернулся от дерева прежде, чем рука успела схватиться за ветку, и посмотрел на крыло памяти Чейни. Оно возвышалось перед ним, двери были закрыты, окна зашторены.

Сзади зашуршала трава под бесчисленными пальцами. Они спешили к своему вождю. Они придут туда, где будет он, — это было ясно. Может, на этой их слабости можно сыграть? Он снова посмотрел на здание и увидел то, что искал: лестницу, зигзагом поднимающуюся до самой крыши. Он помчался туда с удивившей его самого скоростью. Оглядываться не было времени. Через несколько шагов взбешенная рука добралась до его шеи, но он не останавливался. Добежав до лестницы, он начал подниматься, перескакивая через ступеньки. Без рук взбираться наверх было трудно, но если он и упадет, то что с того? Ведь это только его тело.

Только на третьем пролете он осмелился взглянуть вниз. У подножия лестницы расцвел ковер цветов из плоти, и они уже лезли наверх, протягивая к нему жаждущие пальцы. Пусть лезут, ублюдки. Я это начал — я это и закончу.

В окнах крыла Чейни появились испуганные лица. С нижних этажей слышались панические крики. Поздно рассказывать им историю его жизни: может, потом они смогут понять все сами. Может даже, они найдут объяснение, которого не нашел он… хотя он в этом сомневался.

Четвертый этаж. Правая продолжала сжимать его шею. Может быть, это кровь, но, скорее всего, дождь — теплый дождь, орошающий его грудь и ноги. Еще два этажа, потом крыша. За ним гудело железо — звук сотен пальцев, карабкающихся за ним. До крыши оставалось всего с десяток шагов, и он посмотрел вниз еще раз. Лестница была усеяна руками, как цветок — тлей. Нет, это опять метафора. Хватит.

Чарли перебрался через парапет и ступил на засыпанную гравием крышу. Вокруг валялись дохлые голуби, ведро с чем-то зеленым, куски бетона. Пока он смотрел на все это, первые ряды армии уже забрались на парапет, размахивая пальцами.

Боль в горле отозвалась в мозгу, когда предательская рука нащупала гортань. Из последних сил он пересек крышу.

Нужно падать прямо вниз на бетон. Внезапно силы оставили его — ноги стали ватными, в голову полезла всякая чепуха. Он вспомнил буддийский коан.

— Как звучит хлопок… — начал он, но не смог закончить.

Как звучит хлопок…

Забыв продолжение, он приказал своим ногам сделать шаг, затем еще один. Он чуть не споткнулся на противоположной стороне крыши и посмотрел вниз. Да, отсюда он упадет прямо вниз. На пустую автостоянку напротив здания. Он наклонился, видя, как капли его крови летят вниз. «Я иду», — сказал он тяготению и Эллен и подумал, как приятно умереть и никогда уже не чувствовать ни зубной боли, ни нытья в спине, ни как мимо по улице проходит красотка, которую ему никогда не поцеловать. Внезапно рука достигла его ног и полезла вверх, дрожа от нетерпения.

«Идите, — сказал он им, когда они облепили его с головы до ног. — Идите за мной всюду, куда я ни пойду».

Как звучит хлопок… Фраза вертелась у него на кончике языка.

И ту он вспомнил. Как звучит хлопок одной ладони? Было так приятно выудить что-то забытое из глубины сознания — как найти какую-нибудь давно потерянную вещь. Это скрасило последние мгновения его жизни. Он бросил себя в пустоту и падал, пока его мысли внезапно не оборвались. Руки дождем посыпались за ним, разбиваясь о бетон волна за волной, умирая рядом со своим Мессией.

Для пациентов и врачей, столпившихся у окон, вся эта сцена казалась скорее забавной, чем страшной: что-то вроде дождя из лягушек. Продолжалось это недолго, и через пару минут самые храбрые отправились посмотреть, что случилось. Никто так и не понял этого. Руки собрали, рассортировали и складировали для дальнейшего исследования. Кое для кого случившееся стало поводом для молитв и бессонных ночей; другие восприняли это просто как маленькую репетицию Апокалипсиса — еще одну в этом мире.

* * *

Босуэлл очнулся в больнице. Он потянулся к кнопке звонка и нажал ее, но никто не отозвался. Кто-то был в комнате, прятался за ширмой в углу. Он слышал, как тот шаркает ногами.

Он снова позвонил, но звонки надрывались по всему зданию, и никто не отвечал на них. Цепляясь за полку, он подполз к краю кровати, чтобы получше рассмотреть непрошеного гостя.

— Выходи, — пробормотал он пересохшими губами. — Выходи, я знаю, что ты здесь.

Он подполз ближе и только тут окончательно понял, что у него нет ног. Было поздно — потеряв равновесие, он упал, закрыв голову руками.

Лежа на полу, он попытался осмотреться. Что же случилось? Где его ноги, во имя Господа?

Его налитые кровью глаза обшаривали комнату и, наконец, уткнулись в босые ноги в ярде от его носа. На лодыжках были привязаны бирки. Это были его ноги, отрезанные поездом, но все еще живые. В первый момент ему показалось, что они хотят напасть на него, но они повернулись и заковыляли к выходу.

Видя это, он подумал — не собираются ли и его глаза вылезти из глазниц, и язык изо рта, и каждая часть его тела — не намеревается ли она каким-либо образом предать его? Все его тело связывалось только непрочным союзом его членов, который мог распасться в любую минуту. Когда ему ждать следующего восстания?

С сердцем, подступившим к горлу, он ожидал падения Империи.

Откровение

В Амарилло только и было разговоров, что о торнадо: о коровах, автомобилях, а иногда и о целых домах, которые поднимались в воздух и вновь опускались на землю, о поселениях, опустошенных всего за несколько сокрушительных минут. Возможно, именно поэтому Вирджиния сегодня вечером ощущала такую тревогу. Поэтому, или из-за усталости, накопившейся за время путешествия по пустынным шоссе, когда единственным пейзажем за окном были расстилавшиеся над ними мертвенные небеса Техаса, когда ничего не ждет тебя в конце пути и надеяться не на что — опять бесконечные гимны и адское пламя. Она сидела на заднем сиденье черного «понтиака», спина у нее болела, и изо всех сил пыталась заснуть. Но овевающий затылок горячий воздух вызывал сны об удушении, так что она оставила свои попытки и удовлетворилась зрелищем пшеничных полей да подсчетом проносящихся мимо элеваторов, ярко-белых на фоне собирающихся на северо-востоке грозовых туч.

На переднем сиденье автомобиля Эрл вел машину, напевая себе под нос. Рядом с ней Джон — всего лишь в двух футах, но недостижимый для ее притязаний — читал Послания святого Павла и бормотал отдельные прочитанные слова и фразы. Когда они проезжали через Пантекс-вилледж (они тут собирают боеголовки — загадочно сказал Эрл и больше ничего не пояснил), начался дождь. Он хлынул внезапно, когда уже темнело, и добавил тьмы, торопливо опустив шоссе Амарилло-Пампа в мокрую ночь.

Вирджиния подняла стекло в окне — дождь, каким бы освежающим он ни был, быстро промочил ее скромное голубое платье — единственное, в котором Джон позволял ей появляться на собраниях. Теперь за стеклом ничего нельзя было увидеть. Она сидела, и тревога росла в ней с каждой милей их приближения к Пампе, прислушивалась к водяным струям, бьющим в крышу автомобиля, и к своему мужу, который бормотал у нее под боком:

«Посему сказано: встань, спящий, и воскресни из мертвых и осветит тебя Христос.

Итак, смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые.

Дорожа временем, потому что дни лукавы».

Он сидел, как всегда, очень прямо, держа все ту же потрепанную Библию в мягком переплете, которая столько лет лежала, раскрытая, у него на коленях. Наверняка, он знал те главы, которые читал, наизусть, он возвращался к ним довольно часто, и в голосе его звучала такая странная смесь уверенности и удивления, что, казалось, это слова не апостола Павла, а его собственные, только что произнесенные впервые. Эти страстность и напор сделают со временем Джона Гаера величайшим евангелистом Америки, в этом у Вирджинии сомнений не было. На протяжении всех этих изнурительных, лихорадочных недель турне по трем штатам, ее муж демонстрировал исключительные уверенность и зрелость разума. Его проповеди не имели ничего общего с нынешней модернизированной манерой — они были все той же старомодной смесью проклятий и обещаний спасения, которую он практиковал всегда, но теперь он получил полную власть над своим даром и в городе, и за городом. В Оклахоме, Нью Мексике, а теперь в Техасе собирались сотни и тысячи жаждущих услышать и вновь вернуться в Царствие Божие. В Пампе, которая лежит впереди на расстоянии тридцати пяти миль, они уже, должно быть, собираются, невзирая на дождь, чтобы иметь возможность как можно ближе поглядеть на нового проповедника. Они приведут с собой детей, принесут свои сбережения и жажду получить прощение.

Но прощение будет завтра. А поначалу они должны добраться до Пампы, а дождь лил все сильнее. Эрл, как только полил дождь, прекратил свое пение и сконцентрировал все внимание на расстилающейся перед ним дороге. Иногда он тяжело вздыхал и потягивался на сиденье. Вирджиния пыталась не вмешиваться в то, как он ведет машину, но, когда хлынул этот потоп, беспокойство вконец овладело ею. Она наклонилась вперед на заднем сиденье и начала таращиться сквозь ветровое стекло, наблюдая за машинами, едущими в противоположном направлении. Катастрофы в таких ситуациях происходили достаточно часто: плохая погода, усталый водитель, жаждущий оказаться в двадцати милях от того места, где он находился на самом деле. Джон почувствовал ее беспокойство.

— Господь нас не оставит, — сказал он, не отрывая взгляда от убористых страниц, хотя теперь было слишком темно, чтобы читать.

— Это тяжелая ночь, Джон, — сказала она. — Может, нам и не пытаться сегодня доехать до Пампы? Эрл, должно быть, устал.

— Я в порядке, — вставил Эрл. — Это не очень далеко.

— Ты устал, — повторила Вирджиния. — Мы все устали.

— Ну, я думаю, мы можем найти какой-нибудь мотель, — предложил Гаер. — А ты как думаешь, Эрл?

Эрл пожал своими массивными плечами.

— Как скажешь, босс, — ответил он невыразительно.

Гаер повернулся к жене и мягко похлопал ее по тыльной стороне руки.

— Мы найдем мотель, — сказал он. — Эрл может позвонить оттуда в Пампу и сказать им, что мы будем там утром. Как тебе это?

Она улыбнулась ему, но он на нее не смотрел.

— Следующий пункт по шоссе — «Белый Олень», — сказал Вирджинии Эрл. — Может, у них есть мотель.

* * *

Вообще-то мотель «Тополь» лежал на полмили к западу от «Белого Оленя», на обширных равнинах к югу по шоссе США 60, маленькое заведение, где в проеме между двумя низкими строениями стоял мертвый или умирающий тополь. На площадке перед мотелем уже набралось достаточно машин, а в большей части комнат горели огни — там уже расположились товарищи по несчастью — беглецы от приближавшейся бури. Эрл заехал на площадку и припарковался как можно ближе к конторе управляющего, потом побежал через залитую дождем стоянку, чтобы узнать, есть ли у них свободные номера на ночь. Когда, мотор замолк, а по крыше барабанили струи дождя, сидеть в «понтиаке» стало еще тоскливее, чем раньше.

— Надеюсь, у них найдутся для нас места, — сказала Вирджиния, наблюдая, как играет неоновыми отблесками стекающая по стеклу вода. Гаер не ответил. Дождь барабанил по крыше. — Поговори со мной, Джон, — сказала она ему.

— Зачем?

Она покачала головой.

— Неважно. — Пряди волос прилипли у нее ко лбу: хотя дождь и шел, жара в салоне не спала. — Ненавижу дождь, — сказала она.

— Он не будет идти всю ночь, — ответил Гаер, проведя рукой по своим густым седым волосам. Этот жест он использовал в качестве пунктуации — разделительного знака между одним высказыванием и другим. Она знала его риторику, как словесную, так и физическую, слишком хорошо. Иногда она думала, что знает о нем все, что только можно было знать, что он не мог сказать ничего такого, что она по-настоящему хотела бы услышать. Но возможно, подобное чувство было взаимным: они уже давно притерпелись к такому браку. Сегодня ночью, как и каждую ночь, они лягут в отдельные кровати и он заснет глубоким, легким сном, который так легко овладевает им, тогда как ей всегда приходилось проглотить таблетку-другую, чтобы добиться благословенного забвения.

Сон, часто говаривал он, это время для общения с Господом. Он верил в вещие сны, хотя никогда и не обсуждал с ней, что именно он видел. Настанет время, когда он откроет всем то великолепие, которое приходит к нему во сне, в этом она не сомневалась, но пока что он спал один и держал свои мысли при себе, оставляя ее наедине с тайными печалями. Легко было озлобиться, но она противилась этому искушению. Его участь была величественной, к ней его предназначил Господь, но с Вирджинией Джон обращался не строже, чем с самим собой, обрекая себя режиму, который разрушил бы более слабого человека, и все же осуждал себя за малейшее проявление слабости.

Наконец Эрл появился из конторы и пробежал к машине. В руке он сжимал три ключа.

— Номера седьмой и восьмой, — сказал он, задыхаясь, дождь затекал ему в глаза и нос, — и ключ от проходной комнаты тоже.

— Хорошо, — сказал Гаер.

— Последние свободные номера, — сказал Эрл. — Подъехать ближе? Они в другом здании.

* * *

Интерьер двух смежных номеров был апофеозом банальности. Они уже останавливались в тысячах таких каморок, где покрывало на постели было ярко-оранжевого цвета, а на бледно-зеленой стене висел выцветший фотоснимок Большого каньона. Джон был равнодушен к тому, что его окружало, но Вирджинии все эти комнатушки казались достойной моделью Чистилища. Бездушное преддверие Ада, где никогда ничего не случается и никогда не случится. В этих комнатах не было ничего, что отличало бы их от остальных, но с ней самой сегодня что-то происходило.

Вряд ли это было из-за разговоров о торнадо. Она смотрела, как Эрл вносил и распаковывал сумки, и чувствовала странную отрешенность, словно смотрела на все сквозь завесу, толще, чем завеса дождя за окном. Она напоминала человека, ходящего во сне. Когда Джон тихо сказал ей, на какой именно постели она будет сегодня спать, она легла и попробовала расслабиться и снять это странное напряжение. Однако это было легче сказать, чем сделать. Кто-то в соседнем номере смотрел телевизор, и сквозь тонкую как бумага стену она слышала каждое слово ночного фильма.

— С тобой все в порядке?

Она открыла глаза. Эрл, как всегда заботливый, склонился над ней. Он выглядел таким же усталым, как она. Лицо его, загоревшее во время ралли под открытым небом, сейчас было скорее желтоватым. Он начал набирать вес, хотя эта грузность и гармонировала с его упрямым, широким лицом.

— Со мной все хорошо, спасибо, — ответила она, — только пить хочется.

— Я посмотрю, смогу ли раздобыть для тебя что-нибудь. Может, у них тут есть автомат с кока-колой.

Она кивнула, встретившись с ним взглядом. В этом обмене взглядами прятался подтекст, неведомый Гаеру, который сейчас сидел за столом и делал заметки к завтрашнему выступлению. На всем протяжении турне Эрл снабжал Вирджинию таблетками. Ничего экзотического, всего лишь транквилизаторы, чтобы успокоить ее растревоженные нервы. Но транквилизаторы — так же как и косметика, стимуляторы и драгоценности — не одобрялись человеком, который следовал Господним принципам, и когда случайно ее муж наткнулся на успокоительное, последовала безобразная сцена. Эрл тогда принял на себя гнев своего нанимателя, за что Вирджиния была глубоко ему благодарна. И хотя он получил четкую инструкцию никогда не повторять этого преступления, он собирался вновь дать ей таблетки. Их общая вина была тайной, которая почти что доставляла им удовольствие, и даже сейчас она читала это знание в его глазах точно так же, как и он — в ее.

— Никакой кока-колы, — сказал Гаер.

— Ну, я думаю, можно сделать исключение…

— Исключение? — переспросил Гаер, и в его голосе появились характерные нотки самолюбования. Риторика повисла в воздухе, и Эрл проклинал свой дурацкий язык. — Не для того Господь дал нам законы, по которым мы живем, чтобы мы придумывали всякие там исключения, Эрл. Ты же сам это знаешь.

В этот миг Эрл не особенно беспокоился по поводу того, что там говорил Господь. Он беспокоился из-за Вирджинии. Она была сильной, он знал это, несмотря на свою видимую томность уроженки юга и хрупкое сложение, достаточно сильной, чтобы улаживать все мелкие неприятности во время турне, когда Господь был занят другими делами и не стал бы помогать своему полевому агенту. Но ничья сила не безгранична, и он чувствовал, что она находится на грани срыва. Она столько отдала своему мужу: любовь и обожание, энергию и энтузиазм. И за последние несколько недель Эрл уже не один раз думал, что она заслужила лучшей участи, чем этот церковник.

— Не можешь ли ты принести мне немного воды со льдом? — спросила она, глядя на него снизу вверх. Под ее серо-голубыми глазами пролегли усталые тени. По современным стандартам она не была красавицей: ее черты были чересчур аристократически бесцветными. Усталость придавала им особую прелесть.

— Холодная вода скоро прибудет, — сказал Эрл, стараясь говорить жизнерадостно, хотя сил у него на это не осталось.

Он пошел к двери.

— Почему бы не позвать коридорного, и пускай он распорядится, чтобы принесли воду? — спросил Гаер, когда Эрл уже собрался выйти. — Я хочу, чтобы мы сейчас просмотрели наш маршрут для следующей недели.

— Да это не проблема, — ответил Эрл. — Правда. Кроме того, я должен позвонить в Пампу и сказать им, что мы задерживаемся. — И он вышел в коридор, прежде чем ему успели возразить.

* * *

Ему нужно было выйти, чтобы побыть одному: атмосфера между Вирджинией и Гаером накалялась день ото дня, и это было отнюдь не приятное зрелище. Долгий миг он стоял, глядя, как льется дождь. Старый тополь в середине стоянки склонил перед потопом свою лысеющую голову — Эрл точно знал, как тот себя чувствует.

И пока он стоял вот так в коридоре гадая, как ему ухитриться сохранить здравый рассудок во время последних восьми недель турне, две фигуры сошли с шоссе и пересекли парковочную площадку. Он не глядел на них, хотя тропа, по которой они шли к номеру семь, была прямо в поле его зрения. Они прошли сквозь стену дождя на обширную площадку за конторой управляющего, где когда-то, в 1955 году, они запарковали свой красный «бьюик», и хотя дождь и лил потоком, их не коснулась ни единая капля дождя. Женщина, чья прическа успела со времен пятидесятых дважды войти и выйти из моды и чьи одежды выглядели такими же старомодными, на мгновение замедлила шаг, поглядев на мужчину, который с неожиданным вниманием рассматривал старый тополь. Лицо его было хмурым, но глаза, несмотря на это, казались добрыми. В свое время она бы полюбила такого человека, подумала она, но ведь ее время давно прошло, верно ведь? Бак, ее муж, повернулся к ней и настойчиво спросил:

— Ты идешь, Сэди? — и она последовала за ним по засыпанной гравием дорожке (когда она видела дорожку в последний раз, та была деревянной) и сквозь открытую дверь в номер семь.

Холод заполз Эрлу за воротник. Слишком уж долго таращился на этот дождь, подумал он, и слишком много бесплодных желаний. Он прошел до конца крытого дворика, потом стремительно пересек площадку к конторе, предварительно сосчитав до трех.

Сэди Дарнинг оглянулась, чтобы поглядеть на Эрла, потом опять повернулась к Баку. Годы не стерли чувство обиды, которое она испытывала к своему мужу, так же как не исправили они хитрые черты его лица или чересчур легковесный смех. Она не слишком-то любила его тогда, второго июня 1955 года, и она не слишком любила его сейчас, когда прошло ровно тридцать лет. У Бака Дарнинга была душа прощелыги — отец тогда еще предупреждал ее. Само по себе это было не так уж страшно — просто еще одна необходимая особенность мужчины, — но в результате это вело к такому грязному поведению, что она наконец устала от бесконечной лжи. Он же, ничтоже сумняшеся, воспринял ее унылое настроение, как намек на второй медовый месяц. Эта феноменальная самоуверенность вызвала у нее такое раздражение, которое в конце концов пересилило любые надежды на взаимную терпимость. Так что три десятилетия назад, когда они въехали в мотель «Тополь», она подготовилась к чему-то большему, нежели ночь любви. Она отправила Бака в душ, а когда он оттуда вышел, направила на него Смит-и-Вессон тридцать восьмого калибра и проделала в его груди огромную дыру. Затем она побежала, отбросив пистолет, и не слишком беспокоясь о том, поймает ли ее полиция. Когда ее поймали, она тоже не слишком беспокоилась. Ее посадили в тюрьму округа Карсон, в Панхандале, и через несколько недель привели на суд. Она даже не пыталась отрицать свою вину: в ее жизни и так было слишком много лжи и притворства — хватило бы на все ее тридцать восемь лет. Так что ее поведение нашли вызывающим, отправили ее в Хантсвилльскую государственную тюрьму и, выбрав солнечный денек в октябре, пропустили через ее тело в общей сложности 2250 вольт, почти мгновенно заставив остановиться ее нераскаянное сердце. Око за око, зуб за зуб. Она появилась на свет в результате этого простого уравнения морали и не возражала уйти из жизни на основании такой же математики.

Но сегодня вечером она и Бак были избраны повторить путешествие, которое они совершили тридцать лет назад, чтобы выяснить, смогут ли они понять, почему их брак закончился убийством. Это была возможность, которая предлагалась многим погибшим любовникам, хотя на самом деле лишь немногие принимали эту возможность, скорее всего потому, что боялись, что вновь разразится катастрофа, приведшая их к разрушительному концу. Сэди, однако, не могла удержаться, чтобы не гадать, было ли все это предопределено — быть может, лишь одно нежное слово Бака или неподдельно влюбленный взгляд его пасмурных глаз могли бы остановить ее лежащий на курке палец и спасти жизнь им обоим. Эта остановка всего лишь на одну ночь могла дать им возможность проверить правильность хода истории. Невидимые, неслышимые, они последовали бы по тому же маршруту, которым прошли несколько десятилетий назад. А следующие несколько часов покажут, непременно ли этот путь ведет к убийству.

Номер седьмой был занят и номер рядом — тоже; проходная дверь была открыта, и в обоих номерах горели флуоресцентные светильники. Но населенность номеров не была для этой четы проблемой. Сэди уже давно привыкла к эфирному состоянию, невидимому странствию среди живущих. В таком состоянии она посетила свадьбу своей племянницы, а позже — похороны своего отца. Они вместе с покойным стариком стояли рядом с могилой и сплетничали по поводу скорбящих. Однако Бак, как существо более подвижное и живое, был склонен к некоторой беззаботности. Она надеялась, что сегодня ночью он будет осторожен. В конце концов, он хотел провести этот эксперимент точно так же, как и она сама.

Пока они стояли на пороге и оглядывали комнату, в которой разыгрался этот смертельный фарс, она гадала, сильную ли боль ему причинил выстрел. Она должна спросить его об этом сегодня, если представится такая возможность, подумала она.

* * *

Когда Эрл заходил в офис управляющего, чтобы заказать комнаты, там сидела молодая женщина с простоватым, но приятным лицом. Теперь она исчезла, а на ее месте сидел человек лет шестидесяти с недельной щетиной и в рубашке с подтеками пота. При появлении Эрла он близоруко взглянул на него из-за вчерашней газеты «Ежедневные новости Пампы».

— Чего?

— У вас можно раздобыть немного воды со льдом? — спросил Эрл.

Мужчина обернулся и крикнул:

— Лаура-Мэй! Ты здесь?

Сначала из дверного проема раздались звуки послеполуночного кино: крики, выстрелы, рев сбежавшего зверя, а потом и крик Лауры-Мэй.

— Чего ты хочешь, па?

— Этот человек хочет, чтобы его обслужили, — прокричал в ответ ее отец, не без иронии в голосе. — Может, ты все-таки выберешься и сделаешь хоть что-то?

В ответ ничего не донеслось, кроме криков с экрана телевизора, которые уже порядком надоели Эрлу. Управляющий взглянул на него. Один глаз у него был замутнен катарактой.

— Вы с этим евангелистом? — спросил он.

— Да… но как вы узнали, что это?..

— Лаура-Мэй узнала его. Видела фотографию в газете.

— Так что?

— Не упусти случая, парень.

Словно в ответ на этот намек, Лаура-Мэй вышла из комнаты за конторой. Когда ее карие глаза узнали Эрла, она явно пришла в хорошее расположение духа.

— О!.. — сказала она и улыбнулась, отчего черты ее лица смягчились. — Что я могу сделать для вас, мистер? — Эта фраза вместе с улыбкой, казалось, предполагала большее, нежели просто вежливое внимание, или просто ему хотелось так думать? Один раз он снял женщину на ночь в Помка-сити, Оклахома, но за исключением этого случая, за последние три месяца он обходился без секса. Так что, ловя удачу, он улыбнулся в ответ. Хотя ей было по меньшей мере тридцать пять лет, ее манеры были как у девочки-подростка, а тот взгляд, которым она одарила его, был обезоруживающе откровенным. Поэтому, встретившись с ней взглядом, Эрл подумал, что, предполагая в ней какой-то особый интерес, он был не так уж далек от истины.

— Вода со льдом, — сказал он. — Я хотел узнать, ее можно раздобыть? Миссис Гаер неважно себя чувствует.

Лаура-Мэй кивнула.

— Я достану, — сказала она и на секунду задержалась в дверях, прежде чем вернуться в комнату с телевизором.

Шум, доносившийся с экрана, стих — возможно, там было минутное затишье, перед тем как вновь должно было появиться чудовище. В наступившей тишине Эрл мог слышать, как струи дождя барабанят по крыше и льются на землю, превращая ее в жидкую грязь.

— Неплохо сегодня поливает, а? — заметил управляющий. — Если так и завтра будет продолжаться, вас просто смоет.

— Люди ездят в любую погоду, — сказал Эрл, — а Джон Гаер хорошо водит машину.

Мужчина скорчил рожу.

— Из торнадо-то он не вырулит, — сказал он, явно наслаждаясь своей ролью предсказателя судьбы. — Мы сейчас как раз ожидаем такого.

— В самом деле?

— В позапрошлом году ветер сорвал крышу со школы. Взял и поднял ее в воздух.

Лаура-Мэй снова появилась в дверях с подносом, на котором стояли кувшин и четыре стакана. Лед звякал, ударяясь о стенки кувшина.

— Что ты там говоришь, па? — спросила она.

— Торнадо.

— Для этого недостаточно жарко, — возразила она с небрежной уверенностью. Ее отец что-то протестующе хмыкнул, но не возразил. Лаура-Мэй подошла к Эрлу, держа в руках поднос, но когда он сделал попытку принять его, она сказала:

— Я отнесу сама. Показывай дорогу.

Он не возражал. У них будет еще немного времени, чтобы поболтать, пока они дойдут до номера Гаеров. Возможно, она подумала то же самое, или же просто хотела поближе рассмотреть евангелиста.

Они вместе молча прошли до выхода из конторы и там остановились. Перед ними лежало двадцать ярдов размытой земли — от одного здания до другого.

— Может, я понесу кувшин? — предложил Эрл. — А ты понесешь на подносе стаканы.

— Ладно, — ответила она. Потом, поглядев на него так же прямо, как это было в ее обычае, она спросила:

— Тебя как зовут?

— Эрл, — ответил он ей, — Эрл Райбурн.

— А я — Лаура-Мэй Кэйд.

— Очень рад познакомиться с вами, Лаура-Мэй.

— Ты знаешь про это место? — спросила она. — Папа наверняка рассказал вам?

— Ты имеешь в виду торнадо? — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Я имею в виду убийство.

* * *

Сэди стояла у изножия кровати и разглядывала лежащую на ней женщину. Она умеет одеваться, подумала Сэди, — ее одежда была тусклой и унылой, а волосы — не уложены. Женщина что-то бормотала в полудреме и вдруг — внезапно — проснулась. Ее глаза широко раскрылись. В них были тревога и боль. Сэди поглядела на нее и вздохнула.

— В чем дело? — поинтересовался Бак. Он уже поставил чемоданы и сидел в кресле напротив четвертого постояльца — крупного мужчины с жесткими, властными чертами лица и копной седых волос, которых бы не постыдился ветхозаветный пророк.

— Ни в чем, — ответила Сэди.

— Я не хочу делить комнату с этими, — сказал Бак.

— Но ведь это же та комната, в которой… в которой мы остановились, — ответила она.

— Давай переберемся в соседний номер, — предложил Бак, кивнув в сторону открытой сквозной двери в номер восемь. — Нам там будет поудобнее.

— Они ведь нас не могут увидеть, — сказала Сэди.

— Но зато я могу их видеть, — ответил Бак, — а это выводит меня из терпения. Да какая разница, если мы будем в другой комнате, Бога ради! — Не дожидаясь, пока Сэди согласится, Бак поднял чемоданы и внес их в комнату Эрла. — Идешь ты, или нет? — спросил он Сэди. Та кивнула. Лучше поладить с ним. Если она начнет с ним препираться, все пойдет по-прежнему, и они никогда не пройдут первого испытания. Согласие было основным условием этого воссоединения, так что она напомнила себе об этом и послушно отправилась за ним в номер восемь.

Лежа на кровати, Вирджиния думала о том, чтобы подняться и пройти в ванную, где, никем не замеченная, она могла бы проглотить таблетку-другую транквилизаторов. Но присутствие Джона пугало ее, иногда она чувствовала, словно он может видеть ее насквозь — все ее мелкие грехи были для него открытой книгой. Она была уверена, что если она поднимется и начнет рыться в сумочке в поисках лекарств, он спросит ее, что это такое она делает. А если он спросит, она не сможет скрыть правды. У нее не было силы сопротивляться огню его испепеляющих глаз. Нет, лучше лежать и ждать, пока Эрл не принесет воду. Тогда, пока они вдвоем будут обсуждать дальнейший маршрут, она сможет выскользнуть и принять запретные таблетки.

Свет в комнате был слабым и мерцал, он раздражал ее и ей хотелось смежить веки, чтобы не видеть его фокусов. Буквально за секунду до этого мерцающий свет сформировал мираж у изножия ее постели — нечто с крыльями, точно у ночной бабочки, словно застыло в воздухе, а потом растворилось.

Около окна Джон опять читал вполголоса. Поначалу она уловила всего несколько слов:

«И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы…»

Она мгновенно узнала этот отрывок — его ни с чем нельзя было спутать.

Это были строчки из Откровений Иоана Богослова. Она знала эти слова наизусть. Он постоянно декламировал их на собраниях.

«И сказано было ей, чтобы она не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих».

Гаер любил Откровения. Он читал их гораздо чаще, чем Евангелия, которые он знал наизусть, но чьи слова не воодушевляли его так, как нервный ритм Откровений. Когда он читал Откровения, он словно наблюдал Апокалипсис и возбуждался от этого. Голос его приобретал иные интонации: поэзия, вместо того чтобы исходить из него, проходила сквозь него. Беспомощный в ее длани, он покорно продвигался от образа к образу — от ангелов к драконам, а потом — и к Блуднице вавилонской, на алом звере сидящей.

Вирджинии хотелось, чтобы он замолчал. Обычно ей нравилось слышать, как ее муж читает стихи из Откровений, но не сегодня. Сегодня слова звучали так, словно теряли свое значение, и она почувствовала — возможно, в первый раз, — что он не понимает того, что говорит, что, пока он вновь и вновь цитирует эти фразы, их суть улетучивается. Она неожиданно для себя презрительно хмыкнула. Гаер тут же прекратил чтение.

— В чем дело? — спросил он.

Она открыла глаза, раздраженная тем, что прервала его.

— Ни в чем, — сказала она.

— То, что я читаю, тебя расстроило? — ему необходимо было знать. Такой допрос был очередным испытанием, и она тут же дала задний ход.

— Нет, — сказала она, — разумеется, нет.

В дверном проеме между двумя комнатами Сэди наблюдала за выражением лица Вирджинии. Конечно, эта женщина лгала, чтение, разумеется, расстроило ее. Оно расстроило и Сэди, но лишь потому, что казалось таким мелодраматически жалким, наркотиком — эта мечта об Армагеддоне, которая выглядела скорее комически, нежели угрожающе.

— Скажи ему, — посоветовала она Вирджинии. — Давай! Скажи ему, что тебе это не нравится.

— К кому ты обращаешься? — сказал Бак. — Они же тебя не слышат.

Сэди не обратила внимания на замечание своего мужа.

— Да скажи же ты этому ублюдку, — настаивала она.

Но Вирджиния просто лежала, тогда как Гаер опять взялся за эту главу, его пыл казался еще более глупым, чем раньше.

«По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее — как лица человеческие.

И волосы у ней — как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов».

Сэди покачала головой: просто-таки комикс ужасов, предназначенных, чтобы пугать детей. Почему людям нужно умереть, чтобы вырасти из подобной чуши?

— Скажи ему, — вновь вступила она, — скажи ему, до чего нелепо это звучит. — Как только эти слова сорвались у нее с губ, Вирджиния села на постели и сказала:

— Джон?

Сэди уставилась на нее, понуждая ее продолжать:

— Ну же! Ну!

— Неужели обязательно нужно все время говорить лишь о смерти? Это очень подавляет.

Сэди чуть не начала аплодировать, это было не совсем то, что она имела в виду, но каждый имеет право на свое мнение.

— Что ты сказала? — спросил ее Гаер, полагая, что, возможно, он неправильно ее понял. Неужели она бросает ему вызов?

Вирджиния поднесла к губам дрожащую руку, словно пытаясь задержать еще невысказанные слова, но тем не менее они вырвались.

— Эти строки, которые ты читал. Я ненавижу их. Они такие…

— Глупые… — предположила Сэди.

— Неприятные, — сказала Вирджиния.

— Ты идешь спать, или нет? — требовательно спросил Бак.

— Минутку, — ответила ему Сэди, не оборачиваясь. — Я просто хочу поглядеть, что тут происходит.

— Жизнь — это не мыльная опера, — заметил Бак. Сэди уже собиралась возразить, но прежде чем она открыла рот, евангелист приблизился к постели Вирджинии, сжимая в руке Библию.

— Это — правдивые слова Господа, Вирджиния, — сказал он.

— Я знаю, Джон. Но есть и другие главы…

— Я всегда думал, что тебе нравится Апокалипсис.

— Нет, — сказала она, — он меня расстраивает.

— Ты просто устала, — ответил он.

— О, да, — вставила Сэди, — это то, что они всегда тебе скажут, когда то, что ты говоришь им, слишком похоже на правду. Ты устала, говорят они, почему бы тебе не вздремнуть?

— Почему бы тебе не поспать немножко? — сказал Гаер. — А я пойду в соседний номер и поработаю там.

Вирджиния целых пять секунд выдерживала испытующий взгляд мужа, потом кивнула.

— Да, — согласилась она, — я действительно устала.

— Глупая женщина, — сказала ей Сэди. — Обороняйся, или он опять займется тем же самым. Только дай им палец, они всю руку откусят.

Бак возник за спиной Сэди.

— Я уже просил тебя один раз, — сказал он, беря ее за руку. — Ведь мы же здесь для того, чтобы снова стать друзьями. Так что давай займемся этим. — Он подтолкнул ее к двери, гораздо более грубо, чем это было необходимо. Она сбросила его руку.

— Не нужно так злиться, Бак, — сказала она.

— Ха! И это ты говоришь! — сказал он с безрадостным смехом. — Ты хочешь посмотреть, что такое злоба? — Сэди отвернулась от Вирджинии и посмотрела на своего мужа. — Вот это — злоба, — сказал он. Он снял пиджак, стянул с себя рубашку без застежек, чтобы открыть огнестрельную рану. На таком близком расстоянии пистолет Сэди проделал внушительную дыру в его груди, кровоточащую и с обгорелыми краями, она была свежая, как в момент его смерти. Он указал на нее пальцем, точно на орден. — Ты видишь это, золотко? Ведь это ты сделала.

Она без малейшего интереса поглядела на рану. Это наверняка было несмываемое клеймо — единственное, которое она когда-либо оставляла на мужчине, подумала она.

— Ты ведь изменял мне с самого начала, верно? — спросила она.

— Мы говорим не об изменах, а о стрельбе, — заметил Бак.

— Похоже, одно приводит к другому, — сказала Сэди, — и не один раз.

Бак сощурил свои и без того узкие глаза. Многие женщины не могли противиться такому взгляду, если учесть, сколько было на похоронах анонимных, но скорбящих дам. — Ладно, сказал он. — У меня были женщины. Что с того?

— Да то, что я застрелила тебя, — невыразительно ответила Сэди.

Это все, что она могла сказать по этому поводу. Именно поэтому судебный процесс был таким коротким.

— Ну, по крайней мере, ты же можешь сказать мне, что тебе жаль, — вспыхнул Бак.

Какой-то момент Сэди обдумывала это предложение и ответила:

— Но ведь мне не жаль. — Она поняла, что ответ был не слишком тактичным, но это была неизбежная правда. Даже когда они пристегнули ее к электрическому стулу и священник изо всех сил старался смягчить ее неуемный дух, она все равно не жалела о том, как развернулись события.

— Все это бесполезно, — сказал Бак. — Мы пришли сюда, чтобы помириться, а ты даже не можешь сказать, что тебе жаль. Ты — больная женщина, ты хоть это знаешь? И всегда была такой. Всегда лезла в мои дела, всегда что-то вынюхивала у меня за спиной.

— Да ничего я не вынюхивала, — твердо ответила Сэди. — Эта твоя грязная тварь сама нашла меня.

— Грязная тварь?

— Ох, ну, конечно, Бак, грязная. Скрытная, мерзкая.

Он изо всех сил схватил ее.

— Возьми свои слова обратно, — потребовал он.

— Ты и раньше любил меня так пугать, — холодно сказала она, — именно поэтому я купила пистолет.

Он оттолкнул ее.

— Ладно, — сказал он, — не говори, что я не старался. Я действительно старался. Но ведь ты не хотела отступить ни на шаг, верно? — Он указал на нее пальцем, голос его смягчился. — А ведь мы могли бы неплохо провести сегодняшнюю ночь, — пробормотал он. — Лишь ты и я, детка. Я бы немножко поиграл тебе на своей трубе, понимаешь, о чем я? Было такое время, когда ты бы мне не отказала.

Она тихо вздохнула. То, что он говорил, было правдой. Было время, когда она с благодарность принимала те крохи, которые он ей давал, и считала себя счастливой женщиной. Но времена изменились.

— Да ладно, детка, расслабься, — нежно сказал он и начал стаскивать с себя рубаху. Живот у него был безволосым, как у младенца. — Что скажешь, если мы забудем все, что ты тут наговорила, и просто полежим и поболтаем?

Она уже собралась ответить на это предложение, когда дверь в номер семь отворилась и зашел мужчина с добрыми глазами, а с ним женщина, чье лицо вызвало бурю воспоминаний в мозгу Сэди.

— Вода со льдом, — сказал Эрл. Сэди наблюдала, как он идет через комнату. Во всей Вичита-Фолл не было такого мужчины — во всяком случае, она не помнила ничего подобного. Он почти что снова вернул ей желание жить.

— Так ты собираешься раздеваться? — спросил Бак за спиной.

— Одну минутку, Бак, Бога ради, у нас впереди целая ночь.

— Я — Лаура-Мэй Кэйд, — сказала женщина с очень знакомым лицом, ставя на стол поднос со стаканами.

Разумеется, подумала Сэди, это — маленькая Лаура-Мэй. Девочке было пять или шесть лет, когда Сэди была здесь в последний раз — странный, скрытный ребенок, все время глядела искоса. Прошедшие годы принесли ей физическую зрелость, но до сих пор в ее чуть асимметричных чертах осталась какая-то странность. Сэди повернулась к Баку, который сидел на кровати и расшнуровывал ботинки.

— Помнишь эту малышку? — спросила она. — Ну, ту, которой ты дал двадцать пять центов, просто, чтобы она ушла?

— Так что насчет нее?

— Она здесь.

— Так что с того? — ответил он, явно без интереса.

Лаура-Мэй разлила воду по стаканам и понесла стакан в комнату к Вирджинии.

— Вот здорово, что вы к нам приехали, — сказала она, — ведь тут почти ничего не происходит. Разве что иногда торнадо…

Гаер кивнул Эрлу, и тот вынул из кармана пятидолларовую банкноту и протянул ее Лауре-Мэй. Она поблагодарила его, сказав, что это было необязательно, но банкноту взяла. Однако уходить она явно не намеревалась.

— Из-за такой погоды люди чувствуют себя очень странно, — продолжала она.

Эрл мог заранее сказать, о чем пойдет речь, когда Лаура-Мэй откроет рот. Он уже выслушал всю эту историю по дороге сюда и знал, что Вирджиния не в таком состоянии, чтобы выслушивать подобное.

— Спасибо за воду, — сказал он, положил руку на локоть Лауры-Мэй и повел ее к двери, но Гаер остановил его.

— Моя жена страдает от перегрева, — сказал он.

— Вы должны быть очень осторожны, мадам, — посоветовала Вирджинии Лаура-Мэй. — Люди иногда делают уж такие странные вещи…

— Например? — спросила Вирджиния.

— Я не думаю, что мы… — начал Эрл, но прежде чем он сказал — «хотим это услышать», Лаура-Мэй небрежно ответила:

— Ах, в основном, убийства.

— Слышал? — гордо сказала Сэди. — Она это помнит.

— В этой самой комнате, — умудрилась вставить Лаура-Мэй, пока Эрл не вывел ее силой.

— Погоди! — сказала Вирджиния, уже когда они оба исчезли в дверях. — Эрл! Я хочу послушать, что тут произошло.

— Нет, ты не хочешь, — сказал ей Гаер.

— О, конечно же, хочет, — очень тихо сказала Сэди, разглядывая выражение лица Вирджинии. — Ведь ты действительно хочешь это знать, Джинни?

Растерявшись от обилия возможностей, Вирджиния глядела то на наружную дверь, то прямо в проходную дверь в номер восемь, и ее глаза, казалось, остановились на Сэди. Взгляд был таким прямым, словно она в самом деле видела женщину. Лед в стакане звякнул. Она нахмурилась.

— Что не так? — спросил Гаер.

Вирджиния покачала головой.

— Я спросил, что не так, — настаивал Гаер.

Вирджиния поставила стакан на прикроватный столик. Спустя мгновение она очень просто сказала:

— Тут кто-то есть, Джон. Кто-то в нашей комнате. Я слышала голоса. Возбужденные.

— В соседнем номере, — ответил Гаер.

— Нет, из комнаты Эрла.

— Она пуста. Должно быть, это в следующем номере.

Но Вирджинию нельзя было успокоить при помощи логики.

— Говорю тебе, я слышала голоса. И я видела что-то у изножия кровати. Что-то в воздухе.

— О, Господи Боже, — прошептала Сэди, — проклятая баба — экстрасенс.

Бак поднялся. Теперь он был в одних лишь шортах. Он прошел к проходной двери и с новым вниманием поглядел на Вирджинию.

— Ты уверена? — спросил он.

— Тише! — сказал Сэди, убираясь с поля зрения. — Она говорит, что может видеть нас.

— С тобой не все в порядке, Вирджиния, — говорил Гаер в соседней комнате. — Если эти пилюли, которые он тебе скармливал…

— Нет, — ответила Вирджиния, возвысив голос. — Когда ты наконец прекратишь говорить про эти таблетки? Они просто для того, чтобы я успокоилась, получше спала.

Сейчас-то она отнюдь не спокойна, подумал Бак. Ему нравилось то, как она дрожит, пытаясь удержать слезы. Похоже, ей нужно, чтобы ей немножко поиграли на трубе, бедняжке Вирджинии, уж это наверняка поможет ей заснуть.

— Говорю тебе, что я могу видеть разные вещи, — втолковывала она своему мужу.

— Которые я не могу, — скептически откликнулся Гаер. — Именно это ты хочешь сказать? Что у тебя есть способность видеть то, что для нас, остальных, скрыто?

— Да я же не горжусь этим, черт побери! — воскликнула она, раздраженная иронией в его голосе.

— Давай-ка выйдем, Бак, — сказала Сэди. — Мы расстраиваем ее. Ей известно, что мы здесь.

— Так что с того? — откликнулся Бак. — Этот муж-придурок ей не верит. Погляди на него. Он же думает, что она не в себе.

— Мы уж точно сведем ее с ума, если будем выхаживать тут, — сказала Сэди. — По крайней мере, давай будем говорить потише, ладно?

Бак поглядел на Сэди и изобразил подобие улыбки.

— Хочешь, чтобы я это сделал? — сказал он игриво. — Я уберусь с их дороги, если мы немножко поразвлечемся.

Перед тем как ответить Сэди с миг колебалась. Возможно, для всех будет лучше, если она уступит настояниям Бака. Этот человек был младенцем с эмоциональной точки зрения, всегда был. Секс был одним из тех немногих способов, при помощи которых он мог выразить себя.

— Ладно, Бак, — сказал она. — Я только немного освежусь и причешу волосы.

В это время в номере семь происходил неприятный разговор.

— Я собираюсь принять душ, Вирджиния, — сказал Гаер. — Я предлагаю тебе лечь и успокоиться. Прекрати корчить из себя дуру. Если ты будешь продолжать разговаривать таким образом, ты испортишь всю поездку. Ты меня слышишь?

Вирджиния посмотрела на мужа очень внимательно, как никогда не отваживалась до этого.

— О, да, — сказала она без всякого выражения, — я тебя слышу.

Казалось, он удовлетворился этим. Он стянул пиджак и отправился в ванную, прихватив с собой Библию. Она слышала, как закрылась дверь, и устало вздохнула. Она знала, что за этим взаимным раздражением последуют обвинения с его стороны, что все последующие дни он будет требовать от нее раскаяния. Она поглядела на сквозную дверь. Там больше не было никаких признаков воздушных теней, и шепота оттуда тоже не доносилось. Возможно, всего лишь возможно, она действительно вообразила все это. Она открыла сумочку и вытащила спрятанную там бутылочку с таблетками. Все время поглядывая на дверь ванной, она выбрала себе смесь из трех разновидностей и запила их глотком ледяной воды. Вообще-то лед в кувшине уже давно растаял. Вода, которую она глотала, была пресной как дождь, который все лил и лил за окном. Может быть, к утру весь мир будет смыт с лица земли. Если так, подумала она сонно, скорбеть по этому поводу она не будет.

* * *

— Я же просил тебя ничего не говорить про убийство, — сказал Эрл Лауре-Мэй. — Миссис Гаер такой разговор может не понравиться.

— Люди убивали во все времена, — ответила нераскаянная Лаура-Мэй. — Не может же она жить все время, спрятав голову в песок.

Эрл ничего не ответил. Они как раз подошли к выходу из здания. Впереди лежала залитая дождем парковочная площадка. Лаура-Мэй подняла лицо и поглядела на него. Она была немножко ниже его ростом. Ее глаза были большими и сверкающими. Хоть он и был сердит, он не мог не заметить, того, какими полными и блестящими были ее губы.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Я не хотела, чтобы у тебя были неприятности.

— Да я знаю. Я просто расстроен.

— Это жара, — вернулась она к любимой теме. — Как я и говорила, она что-то делает с мозгами людей. Сам знаешь, — взгляд ее на секунду заколебался, а по лицу пробежало выражение неуверенности. Эрл почувствовал, как у него по спине пробежали мурашки. Был ли это намек? Она явно предлагала что-то. Но он не мог выговорить ни слова. Наконец заговорила именно она.

— Ты должен возвращаться прямо сейчас?

Он глотнул, горло у него пересохло.

— Не вижу причины, — сказал он. — Я имею в виду, что если они хотят поговорить друг с другом, я не собираюсь встревать.

— Что-то неладно? — спросила она.

— Похоже. Я просто хочу, чтобы они спокойно уладили все дела. Я им только помешаю. Я им не нужен.

Лаура-Мэй опустила взгляд вниз.

— А мне нужен, — выдохнула она. Он едва расслышал, что она сказала, так шумел дождь.

Он осторожно поднес к ее щеке руку и дотронулся до нее. Она задрожала даже от этого легкого прикосновения. Тогда он наклонил голову и поцеловал ее, и она ответила ему.

— Почему бы нам не пойти в мою комнату? — прошептала она в его губы. — Мне бы не хотелось делать это на улице.

— А как насчет твоего папы?

— К этому времени он уже мертвецки пьян, каждую ночь происходит одно и то же. Просто иди себе спокойно. Он никогда не узнает.

Эрл был не слишком доволен такой тактикой. Если его найдут в постели с Лаурой-Мэй, он потеряет больше, нежели работу. Он был женатым человеком, даже при том, что уже три месяца не видел Барбару. Лаура-Мэй почувствовала его нерешительность.

— Ты можешь не ходить, если не хочешь, — сказала она.

— Это не потому, — ответил он.

Он поглядел на нее, она облизнула губы. Это было абсолютно бессознательное действие, он был уверен, но этого хватило, чтобы он решился. Все, что лежало впереди — фарс и неизбежная трагедия, хоть тогда он и не знал этого, — все было предрешено, когда Лаура-Мэй с такой небрежной чувственностью облизала губы.

— Ах, черт, — сказал он, — ты — это нечто, ты это знаешь?

Он склонился к ней и поцеловал ее вновь, а в это время над Скеллитауном облака разразились громовым раскатом, словно цирковой барабан перед особенно опасным акробатическим номером.

* * *

В номере семь Вирджиния спала и видела сны. Кошмарные сны. Таблеткам не удалось благополучно доставить ее в тихую сонную заводь. Во сне она была затеряна среди ужасающей бури. Она цеплялась за искалеченное дерево — жалкий якорь в таком урагане, — а ветер поднимал в воздух коров и автомобили, засасывал полмира в черные облака, вскипавшие у нее над головой. И как только она подумала, что ей предстоит умереть здесь, абсолютно одной, она увидела две фигуры в нескольких ярдах впереди, они появлялись и вновь исчезали за мерцающей пеленой пыли, которую поднял ураган. Она не могла разглядеть их лиц, поэтому она окликнула их:

— Кто вы?

В соседней комнате Сэди слышала, как Вирджиния разговаривает во сне. Что ей снится, этой женщине, гадала она. Она боролась с искушением пройти в комнату Вирджинии и прошептать ей это на ухо.

А за сомкнутыми веками Вирджинии все длился сон. Хоть она и позвала этих незнакомцев сквозь бурю, казалось, они не слышали ее. Боясь оставаться одной, она покинула надежное дерево — которое тут же вырвало с корнем и унесло прочь, — и начала прорываться сквозь жалящую пыль туда, где стояли незнакомцы. Один был мужчиной, второй — женщиной, оба были вооружены. И когда она вновь окликнула их, чтобы дать им знать, что она здесь, они напали друг на друга, в их шее и груди открылись смертельные раны.

— Убийство! — прокричала она, а ветер швырнул кровь противников ей в лицо. — Ради Бога, остановите их кто-нибудь! Убийство!

И внезапно она проснулась, сердце ее колотилось так, что вот-вот готово было взорваться. Сон все еще парил у нее перед глазами. Она потрясла головой, чтобы избавиться от чудовищных образов, затем осторожно передвинулась к краю кровати и встала. Голова ее была такой легкой, что, казалось, могла парить, как воздушный шар. Ей нужно было хоть немного свежего воздуха. За всю свою жизнь она не чувствовала себя так странно. Так, словно она потеряла малейшее представление о том, что реально, а что — нет, словно обычный, реальный мир проскальзывал у нее между пальцами, точно вода. Она подошла к наружной двери. В ванной был Джон, и она слышала его — он говорил вслух, обращаясь к зеркалу, без сомнения, отшлифовывая каждую деталь своего предстоящего выступления. Она вышла в коридор. Там было чуть свежее, но не намного. В одном из номеров в конце блока плакал ребенок. Пока она слушала, кто-то резким голосом велел ему замолчать. Секунд на десять ребенок затих, потом заплакал снова, еще громче. «Давай! — сказала она ребенку. — У тебя есть столько поводов». Она верила людям в несчастье — похоже, это было единственное, во что она еще верила. Печаль была гораздо честнее, чем искусственная жизнерадостность, которая была нынче в моде: фальшивый каркас пустоголового оптимизма, которым заслонялось отчаяние, гнездящееся в каждом сердце. Ребенок был мудр, он плакал в ночи, не боясь выказать свои страхи. И она молчаливо аплодировала этой честности.

* * *

В ванной Джону Гаеру надоело изображение его собственного лица в зеркале, и он углубился в свои мысли. Он опустил крышку унитаза на сиденье и просидел так молча несколько минут. Он чувствовал запах собственного пота, ему нужно было принять душ, а потом — хорошенько выспаться. А завтра — Пампа. Встречи, речи, тысячи рук, которые ему нужно будет пожать, тысячи благословений, которые нужно будет раздать. Иногда он чувствовал себя уставшим и тогда начинал гадать, не облегчит, ли Господь ему хоть немного его ношу? Но ведь это Дьявол нашептывал ему в ухо — верно ведь? Он не собирался обращать внимание на этот вкрадчивый голос. Если ты хоть раз прислушаешься, сомнения одолеют тебя, как сейчас они одолели Вирджинию. Где-то на дороге, когда он отвернулся от нее, занимаясь делами Господними, она заблудилась, и Нечистый нашел ее в ее странствиях. Он, Джон Гаер, обязан привести ее назад, на тропу Правды, заставить ее увидеть, в какой опасности оказалась ее душа. Будут слезы и жалобы, а может, он слегка понаставит ей синяков. Но синяки исцеляются.

Он отложил Библию, опустился на колени в узком пространстве между ванной и умывальником и начал молиться. Он пытался найти какие-то начальные слова, какую-то мягкую мольбу, чтобы ему дали силы исполнить долг и привести Вирджинию на путь истинный. Но вся мягкость покинула его. На ум ему приходили лишь слова Апокалипсиса. Он позволил этим словам сорваться с губ, даже при том, что горевшая в нем лихорадка разгоралась все ярче, по мере того как он молился.

— О чем ты думаешь? — спросила Эрла Лаура-Мэй, проводя его в спальню. Эрл был слишком поражен тем, что он увидел, чтобы выдать вразумительный ответ. Спальня была Мавзолеем, возведенным, казалось, в честь Банальности. На полках, на стенах и даже на полу красовались вещи, которые можно было подобрать на любой свалке: жестянки из-под кока-колы, коллекция пестрых этикеток, журналы с оборванными обложками, сломанные игрушки, помутневшие зеркала, открытки, которые никогда не будут посланы, письма, которые никогда не будут прочитаны, — печальный парад забытых и потерянных вещей. Его взгляд метался взад и вперед по этой изысканной экспозиции и не нашел ни одной стоящей и целой вещи среди всего этого хлама. Мысль, что все это было делом рук Лауры-Мэй, заставила сжаться желудок Эрла. Женщина явно не в себе.

— Это моя коллекция, — сказала она ему.

— Да, и вижу, — ответил он.

— Я собирала все это с тех пор, как мне исполнилось шесть. — Она прошла через комнату к туалетному столику, где, как Эрл знал, большинство женщин начали бы приводить себя в порядок. Но здесь было лишь продолжение всей этой выставки.

— Каждый оставляет что-то после себя, знаешь ли, — сказала Эрлу Лаура-Мэй, приподнимая очередной хлам с такой нежностью, будто это — драгоценный камень. Перед тем как поставить предмет обратно, она тщательно осмотрела его. Только теперь Эрл увидел, что весь этот видимый беспорядок на деле был тщательно систематизирован и каждый предмет — пронумерован, точно в этом безумии была какая-то система.

— В самом деле? — спросил Эрл.

— О, да. Каждый. Даже если это — обгоревшая спичка или салфетка в губной помаде. У нас была девушка-мексиканка, Офелия, которая вычищала комнаты, когда я была маленькой. Все это началось, когда мы с ней так играли, правда. Она всегда приносила мне что-то, принадлежавшее съехавшим гостям. Когда она умерла, я сама продолжала собирать эту коллекцию, всегда что-нибудь сохраняла. Как память.

Эрл начал понимать поэзию абсурда всего этого музея. В ладном теле Лауры-Мэй прятались честолюбивые амбиции великого организатора. Не потому, что она относилась к этой коллекции, как к предметам искусства, но потому, что она собирала вещи, чья природа была интимной, вещи-символы ушедших отсюда людей, которых, вероятнее всего, она никогда больше не увидит.

— Ты пометила их все, — сказал он.

— О, да, — ответила она. — От них было бы мало пользы, если бы я не знала, кому что принадлежало, верно?

Эрл полагал, что да.

— Невероятно, — прошептал он совершенно искренне.

Она улыбнулась ему, он подозревал, что немногие люди видели эту ее коллекцию. Он чувствовал себя странно польщенным.

— У меня есть кое-какие по-настоящему ценные вещи, — сказала она, открывая средний ящик своего гардероба. — Вещи, которые я не выставляю напоказ.

— О? — сказал он.

Ящик, который она открыла, был набит мягкой бумагой, которая хрустела, пока Лаура-Мэй копалась в нем, выбирая предметы для спецпоказа. Грязная салфетка, которую нашли под кроватью у Голливудской звезды, которая трагически погибла через шесть недель после того, как останавливалась в мотеле; шприц из-под героина, беззаботно оставленный неким Иксом; пустая коробка спичек, которая, как Лаура-Мэй выяснила, была приобретена в баре для гомосексуалистов в Амарилло, оставленная тут неким Игреком. Имена, которые она называла, ничего не говорили Эрлу, но он подыгрывал ей так, как, он чувствовал, она хотела, издавая то недоверчивые восклицания, то мягкий смех. Ее удовольствие, поощряемое слушателем росло. Она показала ему всю экспозицию из гардероба, сопровождая ее то анекдотом, то биографической деталью каждого вкладчика ее коллекции. Закончив, Лаура-Мэй сказала:

— Я на самом деле не сказала тебе правды, когда говорила, что мы начали играть так с Офелией. На самом деле это случилось позже.

— Так когда ты начала все это собирать? — спросил он.

Она опустилась на колени и открыла нижний ящик гардероба ключом на цепочке, который носила на шее. Там, в шкафу, был лишь один предмет, его она подняла почти с трепетом, и выпрямилась, чтобы показать ему.

— Что это?

— Ты спрашиваешь меня, что положило начало коллекции, — сказала она. — Вот это. Я обнаружила его и никогда никому не показывала. Можешь поглядеть, если хочешь.

Она протянула ему это сокровище, и он развернул слежавшуюся белую тряпку, в которую предмет был завернут. Это был пистолет Смит-и-Вессон тридцать восьмого калибра в приличном состоянии. Через секунду Эрл понял, к какому именно историческому событию оружие относится.

— Это пистолет, которым Сэди Дарнинг… — сказала он, поднимая его. — Я прав?

Она просияла.

— Я нашла его в куче мусора за мотелем до того, как полиция начала его разыскивать. Была такая суматоха, понимаешь, а на меня никто не обращал внимания. И, конечно, они искали его не очень долго.

— Почему?

— День спустя нас настиг торнадо. Снял крышу с мотеля, а школу всю снес. В том году погибло много народу. У нас несколько недель были похороны.

— Они совсем тебя не расспрашивали?

— Я им здорово врала, — сказала она довольно.

— И ты никогда не заявляла о нем? Все эти годы?

Она презрительно взглянула на него при этом предположении.

— Тогда бы они у меня его забрали.

— Ведь это — вещественное доказательство.

— Они же все равно ее приговорили, верно? — ответила она. — Сэди призналась во всем, с самого начала. Какая разница, если бы они нашли оружие, которым она его убила?

Эрл вертел в руках пистолет. На нем была засохшая грязь.

— Это кровь, — сообщила ему Лаура-Мэй. — Он был еще мокрый, когда я нашла его. Должно быть, она дотрагивалась им до тела Бака, чтобы убедиться, что он мертв. Использовала только две пули. Все остальные — до сих пор там.

Эрл никогда особенно не любил оружия, с тех пор, как его шурин случайно отстрелил себе три пальца. Мысль о том, что пистолет до сих пор был заряжен, не слишком обрадовала его. Он вновь завернул его и протянул ей.

— Никогда не видел ничего подобного, — сказал он, пока Лаура-Мэй, нагнувшись, возвращала пистолет на место. — Ты редкая женщина, знаешь?

Она поглядела на него. Ее рука медленно скользнула ему в штаны.

— Я очень рада, что тебе все это понравилось, — сказала она.

* * *

— Сэди… Идешь ты в постель, или нет?

— Я просто кончаю причесываться.

— Ты нечестно играешь. Прекрати думать про свои волосы и иди ко мне.

— Минутку!

— Дерьмо!

— Ты же не торопишься, верно, Бак? Я имею в виду, ты же никуда не собираешься?

Она увидела его отражение в зеркале. Он бросил на нее раздраженный взгляд.

— Думаешь, это смешно, а? — спросил он.

— Что смешно?

— То, что случилось. То, что ты меня застрелила. А ты — села на электрический стул. Это почему-то принесло тебе удовлетворение.

Несколько мгновений она обдумывала то, что он сказал. Это был первый случай, когда Бак высказал реальное желание поговорить серьезно, и она хотела ответить ему правдиво.

— Да, — сказала она, когда уверилась, что это именно то, что она хочет сказать. — Да, я думаю, что по-своему это доставило мне удовольствие.

— Я знал это, — ответил Бак.

— Говори потише, — вскинулась Сэди, — она слышит нас.

— Она вышла из номера. Я это слышал. И не надо менять тему разговора. — Он перекатился на бок и сел на край постели. Ну и болезненная у него, должно быть, рана, подумала Сэди.

— Она сильно болит? — спросила она, поворачиваясь к нему.

— Ты что, смеешься? — сказал он, показывая ей дырку. — Что, по-твоему, она еще может делать?

— Я думала, это будет быстро, — сказала она. — Я не хотела, чтобы ты страдал.

— Это правда? — спросил Бак.

— Конечно. Ведь я когда-то тебя любила, Бак. Правда, любила. Знаешь, какие заголовки были в газетах на следующий день?

— Нет, — ответил Бак. — Я был занят другим, помнишь?

— «Мотель превратился в Бойню Любви» — так там говорилось. И были фотографии комнаты, крови на полу и тебя, когда твое тело выносили под простыней.

— Мой звездный час, — сказал он горько. — И ведь мое лицо даже не появилось в газетах.

— Я никогда не забуду этот заголовок. «Бойня Любви»! Я думала, что это романтично. А ты? — Бак раздраженно хмыкнул. Тем не менее, Сэди продолжала: — Пока я дожидалась электрического стула, я получила триста предложений выйти замуж, я говорила тебе об этом когда-нибудь?

— Да ну? — сказал Бак. — А они пришли к тебе в гости? Немножко поиграли тебе на трубе, чтобы отвлечь тебя от грандиозного дня в твоей жизни?

— Нет, — сказала Сэди ледяным тоном.

— Ты могла это устроить. Я — смог бы.

— Больше чем уверена, — ответила она.

— Когда я думаю об этом, Сэди, я распаляюсь. Почему ты не придешь ко мне, пока я еще горяченький?

— Мы пришли сюда, чтобы поговорить, Бак.

— Бога ради, да мы уже поговорили, — ответил он. — Больше говорить я не хочу. Ну-ка, иди сюда. Ты же обещала. — Он почесал живот и с кривой улыбкой сказал: — Извини за кровь и все такое, но за это я не в ответе.

Она встала.

— Вот теперь ты ведешь себя разумно, — сказал он.

Пока Сэди Дарнинг шла к своей кровати, Вирджиния вновь вернулась с дождя в комнату. Дождь немного охладил ее лицо, а принятые транквилизаторы понемножку начали оказывать успокаивающее действие. В ванной Джон до сих пор молился, его голос то возвышался, то затихал. Она подошла к столу и поглядела на его записки, но слова, написанные убористым почерком, никак не хотели становиться четкими. Она подняла бумаги, чтобы поглядеть на них поближе, и как только сделала это, из соседней комнаты раздался стон. Она замерла. Стон повторился, на этот раз более громко. Бумаги дрожали в ее руке, она умудрилась положить их обратно на стол, но голос послышался в третий раз, и тут бумаги выскользнули у нее из рук.

— Ну, давай же, черт тебя… — сказал голос, слова, хоть и смазанные, были все же понятны. За этим последовали еще стоны. Вирджиния осторожно двинулась к проходной двери, дрожь в руках распространилась на все тело.

— Сыграем еще? — спросил голос, и в нем слышался гнев.

Вирджиния осторожно заглянула в номер восемь, придерживаясь за косяк. На кровати была тень, она содрогалась, словно пытаясь пожрать саму себя. Она все стояла, уцепившись за дверь и пытаясь подавить из себя крик, когда из тени раздались голоса. Не один голос, а два. Слова были нечеткими, и в том состоянии паники, в котором она находилась, она едва ли различала их смысл. Однако отвернуться от этой сцены она не могла. Она стояла там, пытаясь разглядеть смутные очертания. Теперь слова казались ясными, и вместе с ними пришло понимание того, что происходит на постели. Она слышала женский голос, он звучал протестующе, теперь она различала эту женщину, та отбивалась от своего напарника, который пытался перехватить ее руки. Ее первое ощущение было правильным: это и было пожирание — своего рода.

Сэди поглядела в лицо Баку. На нем появилась эта его обычная мерзкая усмешка, и Сэди почувствовала, как в ней снова вспыхнул гнев. Вот для чего пришел он сегодня вечером. Не для разговора об их разбитых мечтаниях, а для того, чтобы смягчить ее злобу таким же образом, как он это делал раньше, — шепча непристойности ей в ухо, пока укладывал ее на простыни. Удовольствие, которое он получал от ее неловкости, привело ее в ярость.

— Выпусти меня! — прокричала она громче, чем намеревалась.

У двери Вирджиния сказала:

— Оставь ее в покое.

— Похоже, у нас есть зрители, — усмехнулся Бак Дарнинг, довольный тем, что на лице Вирджинии появилось встревоженное выражение. Сэди воспользовалась тем, что внимание его отвлеклось. Она выскользнула из объятий и оттолкнула его, он с криком скатился с узкой постели. Поднявшись, она поглядела на перепуганную женщину в дверном проеме: сколько той удалось увидеть или услышать? Достаточно, чтобы понять, кто они такие?

Бак вылез из-за постели и подошел к своей бывшей убийце.

— Пошли, — сказал он. — Это всего лишь сумасшедшая леди.

— Держись от меня подальше, — предупредила Сэди.

— Теперь ты ничего не можешь мне сделать, женщина. Я уже мертв, помнишь? — От напряжения его стреляные раны открылись. Из них сочилась кровь — она осмотрела себя, его кровь была также и на ней. Она попятилась к двери. Больше им нечего было делать вместе. Тот небольшой шанс на примирение, который у них был, выродился в кровавый фарс. Единственным выходом из этой печальной ситуации было — удалиться и оставить бедняжку Вирджинию раздумывать над тем, что она увидела и услышала. Чем дольше ей придется оставаться здесь, ссорясь с Баком, тем хуже может развернуться ситуация для все троих.

— Куда ты идешь? — требовательно спросил Бак.

— Прочь отсюда, — ответила она. — Прочь от тебя. Я говорила, что я любила тебя, Бак, верно? Ну… может, так оно и было. Но теперь я излечилась.

— Сука!

— Пока, Бак! Счастливой вечности.

— Дешевая сука!

Она не ответила на оскорбление, просто вышла из двери и ушла в ночь.

Вирджиния наблюдала, как одна из теней выплыла во входную дверь, и пыталась удержаться на грани разума и безумия, так вцепившись в косяк двери, что у нее побелели костяшки пальцев. Либо она должна выбросить все это из головы как можно скорее, либо убедиться в том, что она не в себе. Она повернулась к восьмому номеру спиной. Таблетки — вот что ей сейчас нужно. Она взяла свою сумочку только для того, чтобы выронить ее снова, когда ее дрожащие пальцы шарили в поисках пузырька с таблетками. Содержимое сумочки рассыпалось по полу. Один из пузырьков, который был закрыт неплотно, открылся, рассыпав радужные таблетки по всему полу. Она наклонилась, чтобы подобрать их. Слезы потекли у нее из глаз, ослепляя ее, она набрала полгорсти таблеток и затолкала их в рот, пытаясь проглотить всухую. Барабанная дробь дождя по крыше становилась все громче и громче — казалось, этот звук наполнил ее голову, а вдобавок ко всему, по небу прокатился раскат грома.

И потом голос Джона:

— Что это ты делаешь, Вирджиния?

Она подняла на него взгляд, в глазах стояли слезы, рука, в которой были таблетки, прикрывает рот. Она совершенно забыла о своем муже, эти тени, дождь и голоса полностью выбили все остальное у нее из головы. Она разжала руку и таблетки упали на ковер. Губы у нее тряслись, и она никак не могла заставить себя подняться.

— Я… я… опять слышала эти голоса, — сказала она.

Его глаза остановились на рассыпанном содержимом сумочки и на пузырьках с таблетками. Теперь ее преступление предстало пред его взором. Бессмысленно было отрицать хоть что-то, это только еще больше разъярит его.

— Женщина, — сказал он, — одного урока тебе оказалось недостаточно?

Она не ответила. Его следующая фраза потонула в раскате грома. Он повторил ее громче:

— Где ты достала таблетки, Вирджиния?

Она слабо покачала головой.

— Опять Эрл, я полагаю. Кто еще?

— Нет, — прошептала она.

— Не лги мне, Вирджиния! — Он возвысил голос, чтобы перекрыть бурю. — Ты же знаешь, что Господь услышит твою ложь, как я ее слышу. И ты будешь осуждена, Вирджиния! Осуждена!

— Пожалуйста, оставь меня, — взмолилась она.

— Ты отравляешь себя.

— Но мне они нужны, Джон, — объясняла она ему. — В самом деле нужны. — У нее не хватало сил противиться ему, и в то же время она меньше всего хотела, чтобы он забрал у нее таблетки. Но что толку протестовать? Он сделает так, как считает нужным, он всегда так делал. Так что мудрее будет уступить и не распалять его ярость.

— Погляди на себя! — сказал он. — Рыщешь по полу.

— Не начинай все снова, Джон, — ответила она. — Ты победил. Забери таблетки. Давай! Забери их!

Он явно был разочарован ее быстрой капитуляцией, словно актер, который долго репетировал свою излюбленную сцену лишь для того, чтобы обнаружить, что занавес упал раньше времени. Но он выжал все возможное из ее вызова, бросив сумочку на постель и собрав все пузырьки.

— Это все? — требовательно спросил он.

— Да, — ответила она.

— Я не убежден в этом, Вирджиния.

— Это все! — прокричала она ему. Потом сказала более мягко: — Я клянусь… это все.

— Эрл пожалеет об этом. Это я могу тебе обещать. Он воспользовался твоей слабостью…

— Нет!

— …твоей слабостью и твоим страхом. Этот человек — слуга Сатаны, теперь это ясно.

— Да не говори ты ерунды! — сказала она, не ожидав от себя такой ярости. — Я просила его принести их мне. — Она с трудом встала на ноги. — Он вовсе не хотел ослушаться тебя, Джон. Это все я.

Гаер покачал головой.

— Нет, Вирджиния. Ты не спасешь его. Нет. Он специально работал у меня, чтобы исподтишка вредить мне. Теперь я ясно вижу. Он хотел поразить меня через тебя. Ну что же, теперь я буду умнее. О, да. О, да!

Он внезапно повернулся и швырнул пузырьки с таблетками сквозь открытую дверь в темную дождливую ночь. Вирджиния смотрела, как они падают, и сердце ее заныло. Теперь будет очень трудно сохранить рассудок в подобные ночи — в ночи, когда все сходят с ума — ведь правда? — потому что дождь барабанит прямо тебе по черепу, а в воздухе разлито убийство, а этот проклятый дурень выбросил последнюю надежду на спасение. Он вновь повернулся к ней, его великолепные зубы были ощерены.

— Сколько можно повторять тебе одно и то же?

Похоже, что он все еще не покинул сцену.

— Я не слышу тебя, — сказала она, зажимая уши руками. — Я не хочу слушать! — Но даже при этом его голос доносился до нее сквозь шум дождя.

— А я очень терпелив, Вирджиния, — сказал он. — Господь тоже терпеливо ждет Страшного Суда. А где, интересно, Эрл?

Она покачала головой. Вновь раздался раскат грома, она даже не знала, в ее ли голове, или снаружи.

— Так где он, — настаивал Гаер. — Отправился раздобыть еще немного этой гадости?

— Нет! — взмолилась она. — Я не знаю, куда он пошел.

— Молись, женщина, — сказал Гаер. — Ты должна стать на колени и молить Бога, чтобы он избавил тебя от Сатаны.

Смысл этих слов был в том, что он оставлял ее одну трястись в пустом номере и отправлялся разыскивать Эрла. Скоро он вернется, разумеется. Последуют очередные обвинения, а с ее стороны — обязательные слезы. А что до Эрла, ему придется защищаться так, как только он сможет. Она соскользнула на кровать, и ее воспаленные глаза уставились на таблетки, которые все еще были разбросаны по полу. Не все еще потеряно. Там оставалось не более двух дюжин, так что ей придется урезать дозу, но все же это лучше, чем ничего. Вытерев глаза тыльной стороной руки, она склонилась на колени, чтобы подобрать пилюли. И тут она поняла, что на нее кто-то смотрит. Неужели евангелист возвратился так скоро? Она поглядела вверх. Дверь все еще была открыта, но его там не было. Ее сердце на миг пропустило удар, и она подумала о тенях в соседнем номере. Там их было две. Одна исчезла. А вторая?

Взгляд ее скользнул на проходную дверь. Он был там, точно темный мазок на светлом фоне, и с тех пор, как она смотрела на него, казался более вещественным. Может, потому, что она примирилась с его существованием, а может — он дал себя разглядеть более подробно. Во всяком случае, у него был человеческий облик и он явно был мужчиной. Он глядел на нее, в этом она не сомневалась. Она даже могла разглядеть его глаза, если очень старалась. Она все больше и больше, с каждым новым вздохом убеждалась, что он существует на самом деле.

Она поднялась очень медленно. Тень сделала шаг из двери, ведущей в соседний номер. Она осторожно продвинулась к наружной двери, не сводя испуганного взгляда с темного пятна. Однако оно, завидев ее движение, скользнуло навстречу и с необычайной скоростью оказалось между ней и ночью. Ее вытянутая рука коснулась его размытой фигуры, и словно освещенный вспышкой молнии, ее новый знакомец предстал перед ней, снова превратившись в размытое пятно, когда она убрала руку. Она увидела мертвеца — в груди его зияла дыра. Может, он пришел из ее сна, чтобы увести ее из мира живых? Она уже подумала о том, чтобы побежать за Джоном, вернуть его обратно, но это значило — вновь приблизиться к входной двери и войти в этот жуткий контакт с пришельцем. Вместо этого она осторожно отступила, шепча про себя молитвы; возможно, Джон все это время был прав — возможно, это таблетки довели ее до безумия, те самые таблетки, которые теперь рассыпались в порошок под ее ногами. В ней поднимался ужас. Было ли это воображение, или он действительно раскрыл ей объятия?

Ее нога запнулась за край коврового покрытия. И прежде чем она успела ухватиться за что-нибудь, она уже падала назад. Руки ее судорожно шарили в поисках поддержки. И вновь она натолкнулась на это чудовищное порождение ее кошмаров, вновь эта ужасная картина возникла у нее перед глазами. Но на этот раз кошмар не исчезал, потому что это создание схватило ее за руку и крепко держало. Ее пальцы замерзли, словно она погрузила их в ледяную воду. Она завопила, чтобы ее выпустили, пытаясь оттолкнуть пришельца другой рукой, но он просто-напросто удержал и эту.

Оказавшись не в состоянии сопротивляться, она встретилась с ним взглядом. На нее смотрели глаза, которые отнюдь не принадлежали Дьяволу, — они были чуть глуповатыми, даже комичными, а слабый рот лишь подтверждал это первое впечатление. Внезапно она перестала бояться. Это был совсем не демон. Это была всего лишь галлюцинация, вызванная усталостью и таблетками, и он не мог причинить ей вреда. Единственная опасность была в том, что она может повредить самой себе, если начнет отбиваться от галлюцинации.

Бак почувствовал, что сопротивление Вирджинии слабеет.

— Вот это лучше, — заявил он ей. — Ты ведь просто хочешь, чтобы я немножечко поиграл тебе на трубе, верно, Джинни?

Он не был уверен, что она слышит его, но это дела не меняло. Он мог сделать свои намерения совершенно очевидными. Выпустив ее руку, он провел ладонью по ее груди.

Она вздохнула, в ее прекрасных глазах появилось обеспокоенное выражение, но она даже не пробовала сопротивляться его вниманию.

— Ты не существуешь, — сказала она невыразительно. — Ты только порождение моего мозга, как сказал мне Джон. Это все из-за таблеток.

Бак решил: пусть себе женщина бормочет, что ей угодно, раз это делает ее более сговорчивой.

— Ведь это правда, не так ли? — спросила она. — Ты ведь не существуешь, верно? Он ответил ей очень вежливо.

— Разумеется, — сказал он, по-прежнему тиская ее. — Я — просто сон, вот и все. — Казалось, этот ответ удовлетворил ее. — Так не будешь драться? — спросил он. — Я войду и уйду, ты даже не заметишь.

* * *

В конторе управляющего никого не было. Из комнаты за конторой Гаер услышал телевизор. Это заставило Гаера подумать, что Эрл должен быть где-то поблизости. Он вышел из номера вместе с девушкой, которая принесла воду со льдом, и они уж наверняка не вышли на прогулку в такую погоду. Гром за последние несколько минут начал греметь почти над головой. Гаеру нравился этот звук и фейерверк, который устроили молнии. Это соответствовало его ощущениям момента.

— Эрл! — проорал он, пробираясь через конторку в комнату с телевизором.

Позднее кино уже подходило к концу, звук был оглушающе громким, фантастический зверь неизвестной породы уже почти сокрушил Токио, граждане разбегались, испуганно вопя. Перед этим Апокалипсисом из папье-маше спал в кресле пожилой человек. Его не могли разбудить ни крики Гаера, ни раскаты грома. Бутыль со спиртным, которую он нежно уместил на коленях, накренилась в его руке и жидкость пролилась на штаны. Вся эта сцена воняла бурбоном и развратом, Гаер отметил это, чтобы как-то использовать в своих проповедях.

Из конторы потянуло холодом. Гаер обернулся, полагая, что кто-то вошел, но никого в конторе за его спиной не было. Он уставился в пространство. Всю дорогу до конторы у него было такое ощущение, будто за ним кто-то следит, однако, когда он оглядывался, он никого не видел. Так что он отбросил свои подозрения. Такие страхи присущи старикам и женщинам, которые боятся темноты. Он прошел между спящим пьянчугой и руинами Токио к закрытой задней двери.

— Эрл! — позвал он. — Ответь мне.

Сэди наблюдала, как Гаер открыл дверь и шагнул в кухню. Его напыщенность забавляла ее: как такое мелодраматическое поведение могло существовать в этот просвещенный век? Ей никогда не нравились церковники, но этот экземпляр особенно раздражал ее — под его благочестием скрывалось больше, нежели просто нетерпимость. Он был раздраженным и непредсказуемым и ему больше чем не понравится то, что он увидит в комнате Лауры-Мэй. Сэди там уже была. Какое-то время она наблюдала за любовниками, пока их страсть не распалила ее, и тогда она вышла под дождь, чтобы немного остыть. Теперь же появление евангелиста вернуло ее туда, откуда она вышла, поскольку она боялась, что, как бы не развернулись события, эта ночь вряд ли окончится хорошо.

В кухне Гаер завопил опять. Он явно наслаждался звуками собственного голоса.

— Эрл! Ты меня слышишь? Меня не проведешь!

В комнате Лауры-Мэй Эрл пытался сделать одновременно три дела. Во-первых, поцеловать женщину, с которой они только что занимались любовью. Во-вторых, натянуть свои, еще мокрые после дождя штаны. И в-третьих, придумать какой-нибудь благовидный предлог для объяснения своего пребывания здесь, если Гаер все же ворвется в комнату. Но как бы то ни было, выполнить все эти три намерения ему не удалось. Его язык все еще касался нежного рта Лауры-Мэй, когда дверь с силой отворилась.

— Я нашел тебя!

Эрл прервал поцелуй и повернулся навстречу этому обличительному голосу. Гаер стоял в дверном проеме, мокрые волосы облегали голову, точно серая шапка, лицо пылало яростью. Свет, который отбрасывал затянутый шелком абажур возле кровати, делал его фигуру массивной, в его глазах пылал маниакальный огонь пророка. Эрл уже слышал от Вирджинии о вспышках божественной ярости Гаера — о сломанной мебели и переломанных костях.

— Что, твоей низости нет пределов? — требовательно спросил он. Слова срывались с его узких губ с деланным спокойствием. Эрл натянул штаны и наклонился, чтобы застегнуть молнию.

— Это не ваше дело… — начал было он, но ярость Гаера заморозила готовые сорваться с языка слова.

Лауру-Мэй запугать было не так легко.

— Выметайтесь отсюда, — сказала она, натягивая простыню, чтобы прикрыть роскошные груди. Эрл оглянулся на нее, на гладкое плечо, которое он недавно целовал. Он хотел вновь поцеловать ее, но человек в черном четырьмя быстрыми шагами пересек комнату и схватил его за руку и за волосы. Это движение в загроможденном помещении Лауры-Мэй произвело эффект землетрясения. Экспонаты ее драгоценной коллекции соскользнули с полок и гардероба, один предмет упал на другой, тот — на соседа, и все это сборище банальностей оказалось на полу. Но Лаура-Мэй не обращала внимания на все эти разрушения — единственное, что сейчас для нее что-то значило — это человек, который так чудесно обращался с ней в постели. Она различала тревогу в глазах Эрла, когда евангелист оттаскивал его, и разделила эту тревогу.

— Оставь его! — заорала она, отбрасывая свою скромность и спрыгнув с постели. — Он не делал ничего плохого!

Евангелист остановился, чтобы ответить, тогда как Эрл безуспешно пытался освободиться.

— Что знаешь ты о том, что плохо, шлюха? — плюнул в нее Гаер. — Ты слишком погрязла в грехе. Ты, в своей наготе, в своей вонючей постели!

Кровать, действительно воняла, но только лишь мылом и недавней любовью. Ей не за что было извиняться, и она не собиралась позволять этому унылому моралисту оскорблять себя.

— Я вызову полицию! — предупредила она. — Если ты не оставишь его в покое, я позову их.

Гаер даже не потрудился ответить на эту угрозу. Он просто вытащил Эрла из комнаты в кухню. Лаура-Мэй кричала:

— Держись Эрл! Я вызову помощь!

Ее любовник не отвечал. Он был слишком занят, обороняясь от Гаера, который пытался вырвать с корнем его волосы.

Иногда, когда дни были долгими и одинокими, Лаура-Мэй воображала себе темного человека, похожего на этого евангелиста. Она представляла себе, как он приходит вместе с торнадо, из облака пыли. Она воображала, как он уводил ее с собой — лишь частично против ее воли. Однако человек, который делил с ней сегодня ночью постель, был абсолютно не похож на любовника ее мечты — он был глуповат и доброжелателен. Если он умрет от рук человека вроде Гаера, чей образ она вызывала в тоскливом отчаянье, — она никогда не простит себе этого.

Она услышала, как ее отец сказал: «Что там происходит?» в дальней комнате. Что-то упало и разбилось, вероятно, тарелка из буфета или стакан, который он держал в руке. Она молилась, чтобы папа не вмешался и не попробовал стукнуть евангелиста — если он это сделает, Гаер развеет его по ветру. Она вернулась к постели, чтобы отыскать свою одежду, она была затеряна среди простыней, и раздражение женщины усиливалось с каждой секундой бесплодных поисков. Она расшвыряла подушки, одна из которых упала на крышку гардероба, и еще несколько драгоценных экспонатов слетело на пол. Когда она натягивала нижнее белье, в дверях появился ее отец. Его и без того покрасневшее от выпивки лицо стало просто пурпурным, когда он увидел, в каком она состоянии.

— Чем ты занималась, Лаура-Мэй?

— Не обращай внимания, па, нет времени объяснять.

— Но отсюда вышли люди…

— Я знаю. Я знаю. Я хочу, чтобы ты позвонил шерифу в Панхандаль, понимаешь?

— Так что происходит?

— Неважно. Просто позвони Альвину и побыстрее, или у нас на руках будет еще один труп.

Мысль об убийстве слегка оживила Мильтона Кэйда. Он исчез, оставив свою дочь одеваться дальше. Лаура-Мэй знала, что в такую ночь, как эта, шериф Альвин Бейкер и его помощник вряд ли доберутся сюда быстро. А пока один Бог знает, что этот бешеный священник может натворить.

Из дверного проема Сэди наблюдала, как женщина одевается. Лаура-Мэй была довольно простенькой, по крайней мере, на критический взгляд Сэди, а ее бледная кожа делала ее почти бесплотной, невзирая на полную фигуру. Но вообще-то, подумала Сэди, я-то кто такая, чтобы осуждать человека за отсутствие вещественности? На себя погляди. И впервые за все тридцать лет она пожалела об отсутствии тела. Частично потому, что она не могла сыграть никакой роли в драме, которая стремительно разворачивалась вокруг.

В кухне внезапно протрезвевший Мильтон Кэйд названивал по телефону, пытаясь принудить к действиям людей из Панхандаля, тогда как Лаура-Мэй, которая уже закончила одеваться, открыла нижний ящик гардероба и извлекла оттуда кое-что. Сэди поглядела через плечо женщины, чтобы узнать, что там за трофей, и по ее телу пробежал холодок узнавания, а взгляд остановился на принадлежавшем ей когда-то пистолете. Так значит, именно Лаура-Мэй нашла пистолет, вот та шестилетняя растяпа, которая все время попадалась под ноги в коридоре тридцать лет назад, играла сама с собой и распевала песни в горячем, неподвижном воздухе.

Сэди с удовольствием вновь разглядывала орудие убийства. Может быть, подумала она, я все же оставила после себя кое-что, что может повлиять на будущее, может быть, я больше чем заголовок в бульварной газетенке и смутная память в стареющих головах. Она новым, живым взглядом наблюдала, как Лаура-Мэй натянула туфли и вышла в гудящую на улице бурю.

* * *

Вирджиния бессильно прислонилась к стене номера семь и глядела на смутную фигуру, маячившую в дверном проеме. Она позволила своей галлюцинации вести себя таким образом, и никогда за ее сорок с лишним лет она не слышала таких развратных уговоров. Но несмотря на то что призрак подступал к ней вновь и вновь, прижимал свое холодное тело к ее телу, касался своими ледяными, скользкими губами ее губ, он так и не смог переступить черту. Он пытался три раза, три раза те торопливые слова, которые он шептал ей на ухо, не стали явью. Теперь он охранял двери, готовясь, как она предполагала, к еще одной попытке. Она видела его лицо достаточно ясно и читала на нем стыд и растерянность. Может, подумала она, он так смотрит потому, что собирается убить меня?

Снаружи она услышала голос мужа, перекрывающий громовые раскаты, и протестующий голос Эрла, также на повышенных тонах. Они пререкались — это было очевидно. Она прислонилась к стене, пытаясь что-то сказать, а порождение ее бреда зловеще наблюдало за ней.

— Ничего у тебя не получилось, — сказала она.

Оно не ответило.

— Ты мне просто мерещишься, и у тебя ничего не получилось.

Призрак открыл рот и показал ей бледный язык. Она не понимала, почему он не исчезает, но, возможно, он так и будет таскаться за ней, пока не закончится действие пилюль. Не важно. Она выстояла перед тем худшим, что он мог сделать, и теперь, со временем, он наверняка оставит ее в покое. То, что он не смог взять ее силой, заставило ее почувствовать свою власть над ним.

Она подошла к двери, не испытывая больше страха. Он вышел из своего расслабленного состояния.

— Куда это ты идешь? — спросил он.

— Наружу, — ответила она, — помочь Эрлу.

— О! — сказал он ей. — Мы с тобой еще не закончили.

— Ты — всего лишь фантом, — убежденно сказала она. — Ты не можешь остановить меня.

Он усмехнулся ей. Усмешка была на три четверти злобной, но на четверть — обаятельной.

— Ты не права, Вирджиния, — сказал Бак. Больше не имело смысла морочить женщине голову, он устал от этой игры. И возможно, у него ничего и не получилось, потому что она предложила себя так легко, веря, что он — какой-то безвредный ночной кошмар. — Я — не бред, женщина, — сказал он. — Я — Бак Дарнинг. — Она поглядела на колеблющуюся фигуру и нахмурилась. Что это, какой-то новый трюк, который играет с ней ее психика?

— Тридцать лет назад меня застрелили в этой комнате. Вообще-то, как раз там, где ты сейчас стоишь.

Инстинктивно Вирджиния глянула на ковер себе под ноги, словно ожидая, что там все еще остались пятна крови.

— Мы вернулись сегодня, Сэди и я, — продолжал призрак. — Остановка на одну ночь на Бойне Любви. Так назвали это место, ты знаешь? Люди приходили сюда, чтобы просто поглядеть на вот эту комнату, просто поглядеть, где это Сэди Дарнинг застрелила своего мужа Бака. Больные люди, как ты думаешь, Вирджиния? Они больше интересуются убийством, а не любовью. Я — не такой… Я всегда любил любовь, знаешь ли. Вообще-то, это единственное, к чему я был хоть как-то способен.

— Ты лгал мне, — сказала она. — Ты использовал меня.

— Да я еще не закончил, — пообещал Бак. — На самом деле я только-только начал.

Он пошел к ней от двери, но на этот раз она подготовилась. Как только он дотронулся до нее и дымка вновь оделась плотью, она изо всех сил ударила его. Бак отодвинулся, чтобы избежать удара, и она проскочила мимо него к двери. Распущенные волосы залепили ей глаза, но она на ощупь пробиралась к свободе. Туманная рука схватила ее, но хватка была слишком слабой и соскользнула.

— Я буду ждать, — крикнул Бак ей вслед, в то время, как она бежала по коридору навстречу буре. — Ты меня слышишь, сука? Я буду ждать!

Он вовсе не мучился от своего промаха. Она ведь вернется, верно? А он, невидимый никем, кроме женщины, на этот раз сможет извлечь из этого пользу. Если она расскажет своим спутникам, что она видит его, они подумают, что она не в себе, — и может, запрут ее, а тогда уж он останется с ней один на один. Нет, тут он должен взять верх. Она вернется продрогшая, ее платье прилипнет к телу, возможно, она будет испугана, в слезах, слишком слабая, чтобы сопротивляться его попыткам. Уж тогда они закатят отличную музыку. О, да! Пока она не будет умолять его остановиться.

* * *

Сэди вышла наружу вслед за Лаурой-Мэй.

— Куда ты идешь? — спрашивал Мильтон свою дочь, но она не ответила. — Иисусе! — воскликнул он ей вслед, что означало, что он заметил. — Где ты раздобыла эту пушку?

Дождь был чудовищным. Он колотил о землю, о последние листья тополя, по крыше, по голове. Он за секунду промочил волосы Лауры-Мэй, распластав их по лбу и по шее.

— Эрл! — кричала она. — Где ты? Эрл! — Она побежала через стоянку, на бегу выкрикивая его имя. Дождь превратил пыль в густую грязь, которая хватала ее за щиколотки. Она добежала до второго здания. Несколько гостей, которых разбудили вопли Гаера, глядели на нее из окон. Некоторые двери были открыты; какой-то мужчина с банкой пива в руке стоял в дверном проеме и требовал, чтобы ему объяснили, что тут происходит. — Люди все носятся как сумасшедшие, — сказал он. — Развопились тут. Мы сюда приехали, чтобы побыть в тишине, Господи Боже. — Девушка младше его лет на двадцать выглянула из-за плеча любителя пива.

— У нее пистолет, Двайн, — сказала она. — Ты видишь?

— Куда они ушли? — спросила Лаура-Мэй любителя пива.

— Кто? — ответил Двайн.

— Сумасшедшие! — проорала Лаура-Мэй, стараясь перекричать еще один раскат грома.

— Они завернули за контору, — сказал Двайн, глядя скорее на пистолет, чем на Лауру-Мэй. — Их здесь нет. В самом деле, нет.

Лаура-Мэй вновь побежала к конторе. Дождь и молнии слепили ее, и она с трудом удерживала равновесие в скользкой грязи.

— Эрл! — кричала она. — Ты здесь?

Сэди неотрывно следовала за ней. Эта Кэйд была отважной, сомнения нет, но в ее голосе звучала истерическая нотка, которая Сэди очень не понравилась. Это дело (убийство) требует хладнокровия. Нужно делать все небрежно, почти не думая, как будто вы выключаете радио или прихлопываете комара. Паника послужит лишь помехой, страсть — тоже. Вот почему, когда она вынула свой Смит-и-Вессон и наставила его на Бака, в ней не было и следа гнева, который толкал бы ее под руку, мешая попасть в цель. Вот поэтому, рассудив как следует, они и послали ее на электрический стул. Не потому, что она вообще сделала это, но потому, что сделала слишком хорошо.

Лаура-Мэй не была так хладнокровна. Дыхание у нее прерывалось, а по тому, как она, всхлипывая, выкрикивала имя Эрла, было ясно, что она близка к истерике. Она завернула за угол конторы, где вывеска мотеля бросала холодный свет на пустырь за домом, и на этот раз, когда она в очередной раз позвала Эрла, раздался ответный крик. Она остановилась, вглядываясь сквозь пелену дождя. Это был голос Эрла, как она и надеялась, но он не звал ее.

— Ублюдок! — кричал Эрл. — Ты выжил из ума. Отпусти меня!

Теперь она могла рассмотреть невдалеке две фигуры. Эрл, чей живот был заляпан грязью, стоял на коленях среди репейников и мусора. Гаер стоял над ним, держа руку у него на голове и пригибая Эрла к земле.

— Признайся в своем преступлении, грешник!

— Черт тебя дери, нет!

— Ты появился здесь, чтобы расстроить мою поездку. Признайся! Признайся в этом!

— Иди к черту!

— Признайся в своей скверне или я переломаю твои кости!

Эрл боролся, пытаясь освободиться от Гаера, но евангелист явно был сильнее.

— Молись! — сказал он, опуская лицо Эрла в грязь. — Молись!

— Выебись! — орал Эрл в ответ.

Гаер ухватил Эрла за волосы, а другая рука уже поднялась, чтобы нанести сокрушительный удар по запрокинутому лицу. Но прежде чем он успел ударить, на сцене появилась Лаура-Мэй, сделала два или три шага по грязи по направлению к ним. В трясущейся руке у нее был Смит-и-Вессон.

— Отойди от него, — потребовала она.

Сэди спокойно отметила, что женщина целит неправильно. Даже при ясной погоде она, вероятно, была бы паршивым стрелком, но сейчас, в таком состоянии, при такой буре, даже опытный террорист мог бы промахнуться. Гаер повернулся и поглядел на Лауру-Мэй. Он не проявлял ни малейшего волнения. Он думает то же, что и я, подумала Сэди, он чертовски хорошо знает, что волнение ей не на руку.

— Шлюха! — громко крикнул Гаер, возводя взор к небу. — Господь, видишь ли ты ее? Видишь ее позор, ее блуд? Отметь ее! Она — одна из дщерей Вавилонских!

Лаура-Мэй не совсем поняла подробности, но общее направление речей Гаера для нее было вполне ясно.

— Я не шлюха! — завопила она в ответ, и Смит-и-Вессон прыгал в ее руке, готовый выстрелить. — Ты не можешь называть меня шлюхой!

— Пожалуйста, Лаура-Мэй… — сказал Эрл, отталкивая Гаера, чтобы поглядеть на женщину, — уйди отсюда. Он не в себе.

Она не обратила внимания на его требовательный тон.

— Если ты не уйдешь от него… — сказала она, указывая дулом пистолета на человека в черном.

— Да? — издевательски спросил Гаер. — И что же ты сделаешь, шлюха?

— Я выстрелю! Ей-богу! Я выстрелю!

* * *

По другую сторону здания конторы Вирджиния набрела в грязи на бутылку с таблетками, которую выбросил Гаер. Она наклонилась, чтобы поднять ее, и тут ей пришла в голову идея получше. Ей больше не нужны пилюли, верно ведь? Она говорила с мертвецом, одно лишь ее прикосновение сделало Бака Дарнинга видимым для нес. Что за способности! Ее видения были реальными и всегда были такими — более правдивыми, чем весь этот Апокалипсис, полученный из вторых рук, старый, изношенный, который штудировал ее достойный жалости муж. Что могут сделать пилюли — разве что замутить вновь обретенный талант. Пусть себе лежат.

Множество гостей накинули куртки и повыходили из номеров поглядеть, из-за чего поднялся весь этот шум.

— Что тут было? Несчастный случай? — окликнула Вирджинию какая-то женщина. Лишь только эти слова слетели с ее губ, прозвучал выстрел.

— Джон, — сказала Вирджиния.

Прежде чем эхо от выстрела стихло, она пошла на звук. Она уже представила себе, что там обнаружит, — своего мужа, который неподвижно лежит на земле, и торжествующего убийцу, который стоит над ним в грязи на коленях. Она ускорила шаг, на ум ей пришли молитвы. Она молилась не для того, чтобы тот сценарий, который она представила себе, оказался ложным, но скорее, за то, чтобы Бог простил ее, потому что она хотела, чтобы он был истинным.

Однако сцена, которая развернулась перед ней по другую сторону здания, опровергла все ее ожидания. Евангелист был жив. Он стоял совершенно нетронутый. Рядом с ним, раскинувшись на грязной земле, лежал Эрл. Неподалеку стояла женщина, которая несколько часов назад заносила к ним в номер воду со льдом. В руке у нее был пистолет. Он все еще дымился. Как только Вирджиния поглядела на Лауру-Мэй, из тьмы выступила фигура и выхватила оружие из руки Лауры-Мэй. Пистолет упал на землю. Вирджиния проследила за ним взглядом. Лаура-Мэй выглядела обескураженной, она не понимала, как умудрилась выронить оружие. Однако Вирджиния знала. Она видела просвечивающий призрак и угадала, кто это. Это наверняка была Сэди Дарнинг, она, благодаря которой этот мотель окрестили Бойней Любви.

Глаза Лауры-Мэй нашли Эрла, она издала вопль ужаса и побежала к нему.

— Не умирай, Эрл! Умоляю тебя, не умирай!

Эрл поглядел на нее из грязевой ванны, в которую его погрузили, и покачал головой.

— Ты промахнулась на целую милю, — сказал он.

Рядом Гаер упал на колени, руки сжаты, лицо поднято к падающему дождю.

— О, Господь, я благодарю тебя за то, что ты сохранил это свое орудие, и в час нужды…

Вирджинии захотелось заткнуть этого идиота. Этого человека, который так глубоко уверил ее в том, что она не в себе, что она чуть не отдалась Баку Дарнингу. Ладно, с нее хватит. Она уже достаточно пугалась. Она видела, как Сэди действовала, влияя на реальный мир, видела, как то же делал Бак. Теперь нужно, чтобы процесс пошел в обратном направлении. Она решительно подошла к тому месту, где лежал Смит-и-Вессон, и подняла его.

Как только она это сделала, она почувствовала совсем рядом присутствие Сэди Дарнинг. Голос, такой тихий, что она едва его слышала, сказал у ее уха:

— Разве это мудро?

Вирджиния не знала ответа на этот вопрос. И вообще, что есть мудрость? Разумеется, не застывшая риторика сухих проповедей. Может, мудрыми были Лаура-Мэй и Эрл, которые сидели в грязи, не обращая внимания на молитвы и проклятия Гаера и на взгляды постояльцев, которые сбежались, чтобы посмотреть, кого убивают. Или возможно, мудрость состояла в том, чтобы отыскать червоточину в своей жизни и уничтожить ее раз и навсегда. С оружием в руке она вновь направилась в номер семь, почувствовав, что рядом с ней обеспокоено шагает Сэди Дарнинг.

— Не Бака?.. — прошептала Сэди. — Нет, конечно.

— Он напал на меня, — сказала Вирджиния.

— Ах ты, бедная овечка.

— Я не овечка, — ответила Вирджиния, — больше нет.

Поняв, что женщина абсолютно владеет собой, Сэди попятилась, опасаясь, что ее присутствие насторожит Бака.

Она наблюдала, как Вирджиния пересекла парковочную площадку, миновала тополь и шагнула в номер, где собирался ждать ее мучитель. Огни все еще горели, после синего мрака снаружи они казались очень яркими. Но Дарнинга нигде не было видно. Комната номера восемь тоже была пустой. Потом раздался знакомый голос.

— Ты вернулась, — сказал Бак.

Она резко обернулась, сжимая в руке пистолет, но пряча его от Бака. Он вышел из ванной и сейчас стоял между ней и дверью.

— Я так и знал, что ты вернешься, — сказал он ей. — Все они так делают.

— Я хочу, чтобы ты показался, — сказала Вирджиния.

— Я гол, как младенец, — сказал Бак. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? Снял с себя кожу? Может получиться довольно забавно.

— Покажись Джону, моему мужу. Пусть он увидит, что ошибался.

— Ах, бедняга Джон. Я не думаю, что ему хотелось бы меня увидеть, а?

— Он думает, что я не в себе.

— Сумасшествие бывает иногда очень полезно, — заметил Бак. — Они чуть не стащили Сэди с электрического стула, настаивая на том, что она за себя не отвечала. Но она была слишком честной, чтобы выгадывать себе что-то. Она просто продолжала втолковывать им: «Я хотела, чтобы он умер. Поэтому я застрелила его». Она никогда не отличалась особым здравомыслием. Но ты… теперь, я думаю, ты знаешь, что для тебя лучше.

Тень чуть изменила форму. Вирджиния не могла как следует различить, что там делал Бак, но, несомненно, это было что-то непристойное.

— Подойди и возьми, Вирджиния, — сказал он. — Хватай.

Она вынула из-за спины Смит-и-Вессон и направила на него.

— Не сейчас, — сказала она.

— Ты не сможешь причинить мне вреда этой штукой, — ответил он. — Ведь я уже мертв, помнишь?

— Ты же сделал мне больно. Почему же я не могу тоже причинить тебе вред?

Бак покачал своей эфирной головой и грубо засмеялся. Пока он развлекался таким образом, за окном, со стороны шоссе, раздался вой полицейских сирен.

— Да что ты вообще знаешь? — сказал Бак. — Такой шум подняли. Давай, пойдем, поиграем немножко на трубе, золотко, пока нам не помешали.

— Я предупреждаю тебя, это пистолет Сэди…

— Да ты не сделаешь мне ничего, — прошептал Бак. — Я знаю женщин. Они говорят одно, а делают противоположное.

Он засмеялся и шагнул к ней.

— Не делай этого, — предупредила она.

Он сделал еще один шаг, и она нажала на курок. В ту же секунду, как она услышала звук выстрела и почувствовала, как пистолет дернулся у нее в руке, в дверном проеме появился Джон. Стоял ли он там все время, или только что вернулся с дождя, окончив все молитвы и желая поучить Откровению свою заблудшую жену. Она так никогда и не узнает. Пуля скользнула сквозь Бака, расщепив его туманное тело, и с потрясающей точностью попала в евангелиста. Он не видел ее полета. Пуля пробила ему горло и кровь выплеснулась на рубашку. Фигура Бака растворилась, точно пылевое облако, и он исчез.

Джон Гаер нахмурился и отшатнулся к дверному косяку в поисках опоры. Но удержаться не смог и упал на спину в дверной проем, точно опрокинутая статуя, лицо его омывалось дождем. Однако кровь все продолжала течь. Она растекалась сверкающей лужей и все еще текла, когда Альвин Бейкер и его помощник появились на пороге с пистолетами наготове.

* * *

Теперь ее муж никогда не узнает, подумала она, вот жалость-то. Он никогда не поймет, до чего же был глуп, и не оценит степень своего неведения. Во всяком случае, по эту сторону могилы. Он был в безопасности, будь он проклят, а она осталась с дымящимся пистолетом в руке, и Бог знает, какую цену ей придется заплатить за то, что она совершила.

— Положите пистолет и выходите, — голос, доносящийся со стоянки, был жестким и бескомпромиссным.

Вирджиния не ответила.

— Вы слышите меня, там, внутри? Это шериф Бейкер. Это место окружено, так что выходите, иначе вы погибнете.

Вирджиния присела на кровати и раздумывала над альтернативами. Они не покарают ее так, как они покарали Сэди за то, что она сделала. Но ей долгое время придется просидеть в тюрьме, а она уже устала от ограничений. Если сейчас она и не была безумной, то длительное заключение легко перенесет ее через эту грань. Лучше покончить здесь, подумала она. Она подняла теплый Смит-и-Вессон, поднесла его к подбородку, плотно прижав дуло, чтобы выстрел наверняка снес ей половину черепа.

— Разве это мудро? — спросила Сэди, когда палец Вирджинии напрягся на курке.

— Они запрут меня, — ответила она. — Я не смогу этого вынести.

— Верно, — сказала Сэди. — Они на какое-то время поместят тебя за решетку. Но не надолго.

— Должно быть, ты шутишь. Я хладнокровно застрелила своего мужа.

— Ты же не хотела, — успокаивающе сказала Сэди. — Ты же целилась в Бака.

— Ив самом деле? — сказала Вирджиния. — Не знаю.

— Ты можешь разыгрывать безумие — это то, что я должна была сделать. Просто выбери наиболее вероятную версию и стой на ней. — Вирджиния покачала головой, она не слишком-то умела лгать. — А когда ты освободишься, — продолжала Сэди, — ты будешь знаменитой. Ради этого стоит жить, верно ведь?

Об этом Вирджиния не думала. На ее лице засветился слабый призрак улыбки. Снаружи шериф Бейкер повторял свои приказы — чтобы она выбросила в дверь оружие и вышла с поднятыми руками.

— У вас есть десять секунд, леди, — заявил он. — Я сказал — десять.

— Я больше не смогу унижаться, — прошептала Вирджиния. — Просто не смогу.

Сэди пожала плечами.

— Жаль, — сказала она. — Дождь стихает. Там, в небе, луна.

— Луна? В самом деле?

Бейкер начал отсчет.

— Ты сама должна решить, — сказала Сэди. — При малейшей возможности они тебя пристрелят. И с радостью.

Бейкер досчитал до восьми. Вирджиния встала.

— Стойте! — крикнула она в дверь.

Бейкер прекратил считать. Вирджиния бросила пистолет в грязь.

— Хорошо, — сказала Сэди. — Я так довольна.

— Я не смогу одна, — ответила Вирджиния.

— И нет нужды.

На парковочной площадке собралась внушительная аудитория: разумеется, Эрл и Лаура-Мэй, Мильтон Кэйд, Двайн со своей девушкой, шериф Бейкер и его помощник и кучка постояльцев мотеля. Они стояли, храня уважительное молчание, глядя на Вирджинию Гаер со смешанным выражением тревоги и благоговейного трепета.

— Подними руки вверх, чтобы я их видел, — крикнул Бейкер.

Вирджиния сделала, как он велел.

— Погляди, — сказала Сэди, показывая в небо.

Луна поднималась в зенит, огромная, белая.

— Почему ты застрелила его? — спросила девушка Двайна.

— Дьявол велел мне это сделать, — ответила Вирджиния, глядя на луну и изображая на лице как можно более безумную улыбку.

Изыди, Сатана

Обстоятельства дали Грегориусу состояние, определить размеры которого было невозможно. Он владел кораблями и дворцами, жеребцами и городами. И в самом деле, он владел стольким, что для тех, в чьи обязанности входила оценка собственности Грегориуса — после того, как события, о которых здесь говорится, подошли к чудовищному концу, — было легче и быстрее, казалось, перечислить то, чем Грегориус не владел.

Да, он был очень богат, но далеко не счастлив. Он получил католическое воспитание в детстве — перед тем, как ошеломляюще разбогател — ив молодости не раз в тяжелую минуту искал утешения в вере. Но потом он пренебрег ею, и лишь в возрасте пятидесяти пяти лет, когда весь мир лежал у его ног, он проснулся однажды ночью и обнаружил, что Господь оставил его.

Это был тяжелый удар, но он тут же предпринял шаги, которые помогли бы излечить эту утрату и исправить дело. Он поехал в Рим и говорил там с Папой, он молился день и ночь, он основал духовные семинарии и лепрозории. Однако Бог не являлся ему — даже кончика ногтя на его ноге не увидел Грегориус, так что, казалось. Господь совсем его покинул.

Близкий к отчаянию, он вбил себе в голову, что может вернуться в лоно Творца лишь в одном случае — если подвергнет серьезной опасности свою душу. Эта идея была не совсем безумной. Предположим, думал он, я смогу организовать встречу с Сатаной, с Нечистым. Так что же, видя меня на краю гибели, разве не захочет Господь, разве он не будет обязан вмешаться и привести меня к Себе?

Замысел был хорош, но как реализовать его? Дьявол не является по вызову, даже к таким промышленным магнатам, как Грегориус, а предпринятые им исследования показали, что все традиционные методы вызывания Принца Тьмы — надругательства над святынями, жертвоприношение младенцев — были не более эффективны, чем его благие дела в поисках Иеговы. Лишь после года напряженных изысканий он наконец разработал свой грандиозный план. Он построит Ад на Земле — современное Инферно, такое, что Искуситель поддастся искушению и придет туда — как кукушка приходит отложить яйцо в свитое кем-то другим гнездо.

Повсюду искал он достойного архитектора и наконец нашел — тот изнывал в сумасшедшем доме в окрестностях Флоренции — человека по имени Леопардо, чьи планы постройки дворца Муссолини обладали лунатическим величием, которое великолепно соответствовало намерениям Грегориуса. Так что Леопардо забрали из его палаты скорби — вонючего, несчастного старикашку — и вновь вернули ему его мечты, ибо созидательный гений не покинул его.

Для того чтобы напитать его намерения, во всех величайших библиотеках мира были собраны описания Ада, как мирские, так и метафизические, запасники музеев раскапывались в поисках запретных образов Преисподней. Был перевернут каждый камень, если полагали, что под этим камнем может скрываться нечто, несущее тайное знание.

Когда проект был окончен, он нес в себе образы де Сада и Данте, Фрейда и Крафт-Эббинга, но было в нем также то, что до сих пор человеческий ум охватить был не в состоянии, или, по крайней мере, то, что никто не осмеливался поверить бумаге.

Выбрали участок земли в Южной Африке, и началась работа по строительству Нового Ада Грегориуса. Все, что касалось Проекта, превосходило все известные достижения человечества. Деньги, потраченные на него, превышали все мыслимые суммы, стены здания были толще, а линии — изысканнее, чем у любого сооружения, когда-либо существовавшего на Земле. Грегориус наблюдал за его медленным возведением с энтузиазмом, которого он не испытывал с тех пор, как начал возводить свою экономическую империю.

Стоит ли говорить, что многие полагали, будто он потерял рассудок. Друзья, которых он знал долгие годы, отказывались общаться с ним, несколько его компаний разорились, когда вкладчики прослышали о его безумии. Но это его не волновало. Его план не может потерпеть неудачу. Дьявол будет вынужден прийти, хотя бы из чистого любопытства, чтобы поглядеть на этого левиафана, возведенного во имя его, а уж когда он придет — его будет поджидать Грегориус.

Эта работа отняла четыре года и большую часть состояния Грегориуса. Законченное здание по размеру равнялось полудюжине кафедральных соборов и содержало в себе все, что только мог пожелать Падший Ангел. За его стенами горели огни, так что путь по его многочисленным коридорам был почти невыносимой агонией. Комнаты, в которые вели эти коридоры, содержали все мыслимые орудия пыток — иглы, дыбы, тьму — так что приспешникам Сатаны нашлось бы здесь много работы. Там были печи, достаточно большие, чтобы сжигать в них семьи, и колодцы, достаточно глубокие, чтобы утопить в них целые поколения. Новый Ад был еще несвершенным зверством, праздником бесчеловечности, который лишь ждал первого сигнала, чтобы разгореться вовсю.

Наконец строители удалились и были этим довольны. Ибо среди них ходили слухи, что Сатана уже давно наблюдал за возведением своего дворца удовольствий. Некоторые утверждали, что видели его на самых глубоких уровнях, где холод был таким, что в мочевом пузыре замерзала моча. Были и свидетельства, которые подтверждали эту веру в сверхъестественное присутствие Нечистого в этом сооружении, и не последним среди них была ужасная смерть Леопардо, который либо выбросился сам, либо, как толковали иные, был выброшен из окна шестого этажа своего номера в гостинице. Он был похоронен с надлежащей степенью экстравагантности.

И наконец Грегориус остался один в Аду и ждал.

Ему не пришлось ждать долго. Он пробыл там день, не больше, когда с самого нижнего уровня раздались голоса. Замирая от предвкушения, он отправился на поиски их источника, но нашел лишь бульканье в чанах с экскрементами и скрежет в печах. Он вернулся в свои апартаменты на девятом уровне и ждал. Вновь послышался шум, опять он отправился на поиски, опять вернулся в разочаровании.

Однако на этом шум не прекратился. За последующие дни десяти минут не проходило без того, чтобы он не услышал какой-нибудь звук. Князь Тьмы был здесь — Грегориус в этом не сомневался, но он оставался в тени. Грегориус был готов к продолжению игры. Ведь, в конце концов, именно Дьявол должен быть тут хозяином. Так что он волен был выбирать себе игру по вкусу.

Но после того как прошли долгие и часто одинокие месяцы, Грегориус устал от этой игры в прятки. Он начал требовать, чтобы Сатана показался ему. Голос Грегориуса безответно звенел в пустынных коридорах, пока у магната не начало саднить горло. После этого он начал проводить свои поиски скрытно, надеясь застать своего мучителя врасплох. Но Падший Ангел всегда ускользал прежде, чем мог попасться на глаза Грегориусу.

Так они играли в эту бесплодную игру, он и Сатана, следуя по пятам друг за другом сквозь лед, огонь и снова лед. Грегориус принуждал себя к терпению. Ведь Дьявол все же пришел сюда, верно? Раньше или позже, но Враг покажет свое лицо, и тогда Грегориус плюнет в него.

* * *

А дела во внешнем мире шли своим чередом, и Грегориус был причислен к тем, кого свело с ума богатство. Однако здание его прихоти, насколько известно, все же навещали гости. Было несколько человек, которые слишком его любили, чтобы покинуть, а также несколько тех, кто процветал благодаря ему и надеялся извлечь дальнейшую прибыль из его безумия — из Распахнутых Адовых Врат. Эти посетители приезжали сюда, не объявляя о своем намерении, поскольку боялись неодобрения друзей и знакомых. Однако те, кто вел расследование после их внезапного исчезновения, могли добраться не дальше Северной Африки.

* * *

И вновь во дворце своей прихоти Грегориус охотился на Змия. Но Змий все ускользал от него, оставляя все более и более ужасные знаки своего присутствия. Так проходил месяц за месяцем.

Человеком, который наконец обнаружил правду и поднял на ноги власти, была жена одного из посетителей. Так что дворец, созданный Грегориусом, привлек внимание официальных лиц, и наконец — примерно через три года после завершения строительства — на пороге появились четыре полицейских.

Лишенный постоянного надзора, Дворец начал приходить в упадок. Огни на многих уровнях погасли, стены коридоров охладились, ямы зловонной грязи засохли. Но когда полицейские рыскали в мрачных сумерках в поисках Грегориуса, они набрели на явные доказательства того, что, невзирая на неблагоприятные условия, Новый Ад был в хорошем рабочем состоянии. Они видели тела в печах, лица погибших были пустыми и черными; они видели растерзанные пытками человеческие останки во многих комнатах.

Ужас их возрастал с каждой открываемой дверью, с каждым чудовищным открытием, на которое натыкался их лихорадочный взор.

Двое из четырех, которые пересекли порог, так никогда и не добрались до комнаты в центре здания. Ужас одолел их, и они пустились в бегство только лишь для того, чтобы затеряться в каком-нибудь из многочисленных слепых коридоров и присоединиться к сотням замученных здесь с тех пор, как Сатана принял свою резиденцию.

Из той пары, которая в конце концов изгнала с лица земли вечного Врага человеческого, лишь у одного хватило мужества рассказать о том, что произошло, хотя виденное им в сердце Ада едва ли было в человеческих силах вынести.

Разумеется, там не было никаких признаков Сатаны. Там был лишь Грегориус. Он, построивший это здание и обнаруживший, что никто не хочет обитать в этом Аду, в строительство которого он вложил столько сил, сам занял его. У него было несколько помощников, которых он навербовал за эти годы. Они, подобно ему, казались ничем не примечательными созданиями. Но не было такого приспособления для пыток в здании, которое они бы не испробовали усердно и без всякой жалости.

Грегориус не оказывал сопротивления при аресте — ив самом деле, он, казалось, доволен был тем, что у него появились зрители, перед которыми он мог похваляться своими чудовищными зверствами. Тогда и потом, на суде, он вольно говорил о своих потребностях и притязаниях и о том, сколько бы еще крови пролил он, если бы ему позволили это. Достаточно, чтобы утопить все верования и заблуждения — клялся он. И все же он не был полностью удовлетворен. Ибо Бог укрепился у себя в Раю, а Сатана — в Бездне своей, и некому было остановить его.

Он наслушался разных оскорблений во время суда и позже, в тюрьме, где два месяца спустя умер при неких подозрительных обстоятельствах. Ватикан вычеркнул из своих списков всякое упоминание о нем, а семинарии, которые он основал, были расформированы.

Но нашлись некоторые — даже среди кардиналов, — которые не могли выкинуть из головы его злодеяния, взывающие к высшим силам, и — наедине с собой — гадали, не преуспел ли он в своей стратегии? Ибо отринув все упования на ангелов — падших либо каких иных, — не стал ли он одним из них?

Или же земным воплощением подобного явления.

Время желаний

Горящий человек скатился по ступеням лаборатории Хьюма, как раз когда полицейский автомобиль — вызванный, как он предполагал, Веллесом или Данс, которые наверху подняли тревогу, — ворвался в ворота и промчался по подъездной дороге. Как только он выбежал из дверей, автомобиль затормозил у лестницы и вывалил свой человечий груз. Он ждал в тени, охваченный ужасом настолько, что не мог бежать дальше, и зная, что они все равно его заметят. Но они пронеслись сквозь вращающуюся дверь, даже не взглянув на его мучения. Да горю я или нет? — подивился он. Не был ли этот ужасающий спектакль — когда плоть его была крещена огнем, который жег, но не сжигал, — всего лишь галлюцинацией, рассчитанной на то, чтобы поразить его, лишь его одного? Если это так, то, возможно, все, что он перенес в лаборатории, тоже было порождением воспаленного бреда. Может, он в действительности не совершил тех преступлений, от которых бежал, пока его плоть трепетала от экстатического жара?

Он оглядел себя. На его коже все еще светились очаги пламени, но один за другим они гасли. Он выскочил оттуда, подумалось ему, что костер, который небрежно залили водой. Охватившие его чувства — такие сильные, такие властные, что напоминали равно наслаждение и боль, — окончательно расстроили чувствительность его нервных окончаний, сделав их полностью невосприимчивыми, за что сейчас он был безумно благодарен. Его тело, которое возникло, когда покровы огня были сорваны, находилось в жалком состоянии. Царапины превратили кожу в путаную географическую карту, одежда сделалась лохмотьями, руки покрылись засохшей коркой крови — крови, которая, он знал, ему не принадлежала. Невозможно избежать горькой правды. Он действительно сделал то, что, как ему казалось, он лишь вообразил. Даже полицейские наверху сейчас ошеломленно взирают на чудовищные зверства, которые были делом его рук.

Еле передвигая ноги, он вышел из своего укрытия за дверью и спустился по наклонному пандусу, постоянно оглядываясь в ожидании возвращения двух полицейских. Никто не появился. Улица за воротами была пустынной. Он побежал. Он пробежал лишь несколько метров, когда вой сирены в здании за его спиной резко смолк. Еще несколько секунд гул в ушах продолжался из солидарности к умолкнувшему звуку. Потом, постепенно, он начал различать звук пожара — скрытный шорох горящих углей, который был достаточно далеко, чтобы его страшиться, и все же близко, как сердцебиение.

Он продолжал бежать, пытаясь набрать как можно большее расстояние собой и деяниями рук своих, прежде чем они хоть что-то выяснят; но как бы быстро он ни бежал, пламя мчалось вместе с ним, жар, затаившийся в его внутренностях, угрожал с каждым шагом разгореться снова.

* * *

У Дули ушло несколько секунд, чтобы определить, что за какофония раздается с верхнего этажа теперь, когда Макбрайд вырубил сигнал тревоги. Это было возбужденное щебетание обезьян, и доносилось оно из одной из многочисленных комнат, выходящих в коридор направо.

— Вирджил, — крикнул он в пролет, — поднимись сюда.

Не дожидаясь, пока его напарник присоединится к нему, Дули поспешил по направлению к переполоху. Уже на полпути по коридору он почувствовал, что запах пластика и нового коврового покрытия мешается с более сложной гаммой — запахами дезинфекции, мочи и гниющих фруктов. Дули замедлил ход: запах ему не нравился, не больше, чем истерические нотки, которые явно слышались в визге обезьян. Но Макбрайд медлил, и после некоторого колебания любопытство Дули взяло верх. Положив руку на дубинку, он приблизился к отворенной двери и зашел внутрь. Его появление вызвало еще одну возбужденную волну щебета у обезьян — примерно дюжины макак-резусов. Они бросались на решетки, кувыркались, пронзительно кричали и трясли проволочную сетку. Их возбуждение было таким заразительным, что Дули почувствовал, как из пор у него начал сочиться пот.

— Тут есть кто-нибудь? — позвал он.

Единственным ответом были вопли пленников — еще более истеричные — и звон сотрясаемых решеток. Он уставился на них через всю комнату. Они уставились на него, зубы их были оскалены то ли в приветствии, то ли в страхе, Дули не знал, да и проверять ему не хотелось. Он старался держаться подальше от скамьи, на которой были расставлены клетки, и начал методично осматривать лабораторию.

— Черт возьми, откуда такая вонь? — Макбрайд появился в дверях.

— Всего лишь животные, — ответил Дули.

— Они что, никогда не моются? Вот грязнули.

— Может, что-то внизу?

— Да нет, — ответил Макбрайд, подходя к клеткам. Обезьяны приветствовали его появление, подняв визг еще громче. — Просто сигнал тревоги.

— Наверху тоже ничего, — ответил Дули. Он уже собирался добавить: «Не делай этого», чтобы помешать своему напарнику просунуть палец сквозь решетку, но прежде чем он успел сказать это, одно из животных радостно воспользовалось предоставленной возможностью и укусило палец. Макбрайд отдернул палец и в отместку ударил по решетке. Вопя от гнева, обитатель клетки отскочил, выплясывая безумное фанданго, и так раскачал клетку, что она угрожала свалиться на пол.

— Тебе нужно сделать прививку от столбняка, — прокомментировал Дули.

— Вот дерьмо! — сказал Макбрайд. — Да что случилось с этими маленькими ублюдками?

— Может, они не любят незнакомых?

— Они потеряли остатки рассудка, — Макбрайд целеустремленно сосал палец, потом сплюнул. — Я имею в виду, ты только погляди на них.

Дули не ответил.

— Я сказал, погляди! — повторил Макбрайд.

Дули очень спокойно сказал:

— Иди сюда.

— Что стряслось?

— Просто подойди сюда.

Макбрайд перевел взгляд с рядов клеток на лабораторные столы и потом туда, где стоял Дули, лицо которого внезапно изменилось. Макбрайд оставил в покое свой многострадальный палец и прошел мимо скамеек с клетками и столов туда, где стоял его напарник.

— На полу, — прошептал Дули.

На истертом полу у ног Дули лежала бежевая женская туфля. Сама же владелица туфли распростерлась под скамьей. Судя по скрюченной позе, ее или затащил туда убийца, или же она залезла сама, пытаясь спрятаться, и так и умерла там в укрытии.

— Она мертвая? — спросил Макбрайд.

— Да погляди же на нее, Христа ради! — ответил Дули. — У нее же все вспорото.

— Мы все равно должны проверить, есть ли признаки жизни, — напомнил ему Макбрайд. Дули не двинулся, чтобы выполнить эту обязанность, так что Макбрайд сам склонился над жертвой, пытаясь нащупать пульс на изуродованной шее. Никакого пульса не было. Кожа ее была еще теплой под его пальцами. Струйка слюны, стекавшая по щеке, еще не засохла.

Дули, комментируя свои действия, оглядел погибшую. Худшая из ран в верхней части туловища была плохо видна, поскольку сидящий на корточках Макбрайд заслонял обзор. Все, что он мог видеть, — это копна каштановых волос и торчащие из укрытия ноги, одна из которых была босой. Красивые ноги, подумал он, — когда-то он свистел при виде таких.

— Она доктор или лаборант, — сказал Макбрайд. — На ней лабораторный халат. — Вернее, был лабораторный халат, потому что в действительности он был разодран на клочки, так же как одежда под халатом и, для дополнения картины, кожа и мышечные слои. Макбрайд поглядел на грудную клетку женщины — грудина была разворочена, а сердце сорвано с места, словно убийца хотел забрать его в качестве сувенира, но что-то помешало ему. Он глядел на нее, не испытывая позывов дурноты, поскольку всегда гордился своим крепким желудком.

— Ты доволен? Она действительно мертва?

— Мертвее не бывает.

— Сюда спускается Карнеги, — сказал Дули, подойдя к одной из раковин. Не думая ни о каких отпечатках пальцев, он отвернул кран и плеснул себе в лицо пригоршню воды. Оторвавшись от своего омовения, он поглядел на Макбрайда, который прервал свой тет-а-тет с трупом, пересек лабораторию и подошел к уставленным приборами столам.

— Да что они тут делали. Боже милостивый? — заметил он. — Ты только погляди на все эти штуки!

— Какой-то исследовательский факультет, — сказал Дули.

— И что же они исследовали?

— Я-то откуда знаю? — фыркнул Дули. Бесконечные вопли обезьянок и близость мертвой женщины побуждали его как можно скорее покинуть это помещение. — Оставь все как есть, а?

Макбрайд не обратил внимания на просьбу Дули — оборудование зачаровало его. Он пораженно уставился на энцефалограф и электрокардиограф, на самописцы, из которых все еще выползали рулоны пустой бумаги, на мониторы видеокамер, укрепленные на консолях. На ум ему пришло описание «Марии Селесты». Этот опустевший корабль науки, — все еще держащийся на плаву под неразборчивое пение механизмов, остался без капитана и своей команды.

За стеной оборудования было окно — не более метра в поперечнике. Сначала Макбрайд решил, что оно выходит наружу, но потом, когда пригляделся поближе, понял, что за ним лежит какое-то экспериментальное помещение вроде бокса.

— Дули?.. — сказал он, обернувшись. Однако тот исчез, вероятно, пошел встречать Карнеги. Довольный, что никто не помешает его изысканиям, Макбрайд вновь обратился к окну. Никакого света внутри бокса он не увидел. Заинтересовавшись, он обошел стену, уставленную полками с оборудованием, в поисках входной двери в бокс. Она была распахнута. Без колебаний он вошел внутрь.

Приборы, нагроможденные по ту сторону окна, почти не пропускали света, так что в помещении было темно. Однако через несколько секунд глаза Макбрайда привыкли к темноте и он увидел, что в комнате царил настоящий хаос. Стол был перевернут, кресло разнесено в щепки, кабели спутаны, оборудование уничтожено — камеры, мониторы которых, вероятно, были выведены в соседнюю комнату, осветительные приборы, — все было разбито. Это был тщательно выполненный разгром, которым мог бы гордиться любой профессиональный вандал.

В воздухе стоял запах, который Макбрайд узнал, но происхождение которого определить не мог. Макбрайд какое-то время стоял неподвижно, принюхиваясь, пока не услышал звук сирен в наружном коридоре — Карнеги вот-вот будет здесь. Внезапно он понял, где раньше слышал этот запах. Тот же самый запах ударял ему в ноздри, когда он после занятий любовью с Джессикой шел в душ — это был его ритуал, — а потом возвращался в спальню. Это был запах секса. Макбрайд улыбнулся.

На лице его все еще отражалось удовольствие, когда тяжелый предмет рассек воздух и ударил Макбрайда в нос. Он почувствовал, как хрустнул хрящ и хлынули потоки крови. Он сделал два или три неуверенных шага назад, чтобы избежать нового удара, но запнулся о наваленный на пол хлам. Он упал в осколки стекла и поглядел наверх. Его убийца надвигался на него, занося металлическую балку. Лицо человека напомнило ему лица обезьян в клетках — те же оскаленные желтоватые зубы, те же глаза, горящие безумной яростью. Нет! — прокричал человек, опуская свою импровизированную дубинку. Каким-то образом Макбрайд ухитрился заслониться от удара рукой, одновременно пытаясь достать оружие. Атака была неожиданной, но теперь, когда его размозженный нос болел, а это прибавляло ему ярости, он готов был дать достойный отпор агрессору. Он легко выдернул дубинку у мужчины и, постанывая, поднялся на ноги. Все правила касательно процедуры ареста вылетели у него из головы. Он обрушил град ударов на голову и плечи мужчины, заставив того попятиться через всю комнату. Мужчина заслонялся от нападения руками, уклонялся и, наконец, ударился о противоположную стену. Только теперь, когда противник был на грани потери сознания, ярость Макбрайда поутихла. Он стоял посредине комнаты, тяжело дыша, и наблюдал за избитым мужчиной, который сползал вниз по стене. Он сделал серьезную ошибку. Теперь он увидел, что нападающий был одет в белый лабораторный халат и был, следовательно, как любил напыщенно выражаться Дули, на стороне ангелов.

— Ах, черт тебя побери! — сказал Макбрайд. — Вот дерьмо-то.

Веки мужчины затрепетали, и он уставился на Макбрайда. Было ясно, что он с трудом ухватывает суть происходящего, но, наконец, на его густобровом, угрюмом лице появилось осмысленное выражение. Он явно понял, кто такой Макбрайд, или, скорее, понял, кем он не является.

— Вы — не он, — прошептал он.

— Кто? — спросил Макбрайд, понимая, что он может еще спасти свою репутацию, вытянув у свидетеля важные показания. — Кто, вы думали, я такой?

Мужчина открыл рот, но ничего не сказал. Макбрайд наклонился над ним и выпытывал:

— На кого, по-вашему, вы нападали?

Рот вновь приоткрылся, и вновь оттуда не донеслось ни звука. Макбрайд настаивал:

— Это очень важно, — сказал он. — Просто скажите мне, кто это был?

Мужчина что-то прошептал. Макбрайд прижал ухо к его дрожащим губам.

— Легаш вонючий, — сказал мужчина и вырубился, оставив Макбрайда и дальше проклинать его за то, что потеря контроля над собой вполне могла принести неприятности, которых хватит на всю жизнь. Но что ему еще оставалось?

* * *

Инспектор Карнеги привык к рутине. За исключением редких моментов профессиональных озарений вся его работа состояла из долгих часов ожидания. Он ждал, пока тела будут сфотографированы и осмотрены экспертами, пока законники придут к соглашению и пока будут собраны свидетельские показания. Он уже давным-давно оставил попытки бороться с этой скукой и научился искусству не сопротивляясь плыть по течению. Следствие нельзя торопить; умудренный человек, он позволял медэкспертам и законникам делать свое нудное дело. В конце концов, когда придет время, нужен будет лишь перст указующий и преступник содрогнется.

Теперь, когда лабораторные часы на стенке показывали двенадцать пятьдесят три ночи и даже обезьяны затихли в своих клетках, он сидел на одной из скамеек и ждал, когда Хендрикс закончит свои исследования. Хирург ознакомился с показаниями термометра, потом стянул перчатки, облегающие руки, точно вторая кожа, и отбросил их на простыню, где лежала покойница.

— Это всегда сложно, — сказал врач, — определить время смерти. Она остыла по меньшей мере на три градуса. Я бы сказал, что она мертва уже около двух часов.

— Полиция прибыла сюда без четверти двенадцать, — сказал Карнеги. — Так что она умерла примерно за полчаса до этого?

— Где-то в этих пределах.

— Ее туда затащили? — спросил он, указывая на скамью.

— О, разумеется! Сама она не могла туда спрятаться. Не с такими ранами. Они — это нечто, как по-твоему?

Карнеги уставился на Хендрикса. Полицейский хирург, вероятно, видел сотни трупов в любом мыслимом состоянии, но сейчас на его заостренном лице явно читался интерес. Карнеги подумал, что эта тайна по-своему была не менее увлекательна, чем тайна мертвой женщины и ее убийцы. Как может человек наслаждаться определением ректальной температуры трупа? — дивился Карнеги. Но в глазах хирурга совершенно очевидно светилось удовольствие.

— А мотив? — спросил Карнеги.

— Вполне ясно, разве нет? Изнасилование. Он изрядно к ней приставал: обширные повреждения влагалища, следы спермы. Тут есть с чем повозиться.

— А раны на туловище?

— Рваные. На разрезы не похоже.

— Оружие?

— Не знаю. — Хендрикс опустил уголки губ книзу. — Я хочу сказать, ткани истерзаны. Если бы не было таких очевидных свидетельств изнасилования, я бы сказал, что это, скорее, животное.

— Ты хочешь сказать, собака?

— Ну, скорее, тигр, — ответил Хендрикс.

Карнеги нахмурился.

— Тигр?

— Шутка, — ответил Хендрикс. — Это я пошутил, Карнеги. Господи, у тебя вообще есть чувство юмора?

— Это не смешно, — сказал Карнеги.

— Да я и не смеялся, — ответил Хендрикс с мрачным видом.

— Тот человек, которого Макбрайд нашел в боксе.

— А что насчет него?

— Подозреваемый?

— Да никогда в жизни. Мы ищем маньяка, Карнеги. Большого, сильного. Дикого.

— А когда ее ранили? До или после?

Хендрикс нахмурился.

— Не знаю. После вскрытия станет известно больше. Но я бы сказал, что наш парень был в исступлении. Скорее всего, эти раны были нанесены одновременно с изнасилованием.

Обычно флегматичные черты Карнеги исказились в удивлении:

— Одновременно?

Хендрикс пожал плечами.

— Вожделение — забавная штука, — сказал он.

— Жутко забавная, — последовал испуганный ответ.

* * *

Карнеги велел водителю высадить его за полмили от дома, чтобы немного пройтись пешком и поразмыслить перед тем, как прийти домой, где его ждут горячий шоколад и дремота. Этот ритуал соблюдался чуть ли не с религиозным рвением, даже когда инспектор был уставшим как собака. Он привык выбрасывать из головы все служебные заботы до того, как переступит порог дома, — давний опыт показал, что если дома он будет продолжать думать о расследовании, это не поможет ни расследованию, ни его семейной жизни. Он узнал об этом слишком поздно, чтобы помешать жене уйти, а детям — отдалиться, но тем не менее, этого принципа он придерживался твердо.

Сегодня он шел медленно, чтобы развеялось тяжелое ощущение, которое принес этот вечер. Путь его проходил мимо маленького кинотеатра, который, как он прочел в местной газете, скоро будет снесен. Он не удивился. Он не был святошей, но раздражение, вызванное кинематографом, усиливалось у него с каждым годом. Репертуар на неделю только подтверждал это: сплошные фильмы ужасов. Зловещие и примитивные, если судить по рекламным плакатам с их бесстыдной гиперболизацией и утрированной жестокостью. «Ты можешь больше не уснуть!» — гласило одно из названий, а под ним — женщина, вполне бодрствующая, пятилась от надвигающейся на нее тени двухголового мужчины. Эти банальные образы деятели массового искусства до сих пор использовали, чтобы напугать бесхитростных зрителей. Блуждающие мертвецы; буйство природы, мстящей цивилизованному миру; вампиры, знамения, огнепроходцы, чудовищные бури — вся эта чушь, которая и раньше нравилась публике. Они были до смешного нелепы — среди всего этого набора опереточных ужасов ничто не могло сравниться с обыденными человеческими преступлениями, с ужасом (или его последствиями), который встречал Карнеги чуть ли не ежедневно, выполняя свои профессиональные обязанности. Перед его мысленным взором проплывали картины: мертвецы, освещенные вспышками полицейских фотографов, лежащие вниз лицом, точно ненужный хлам, и живые, чей взгляд ясно представлялся ему — голодный взгляд, жаждущий секса, наркотиков, чужой боли. Что было бы, если бы именно ЭТО они рисовали на своих афишах?

Когда он добрался до дома, в тени за гаражом закричал ребенок. Карнеги вздрогнул и остановился. Крик повторился, и на этот раз Карнеги понял, что это было. Не ребенок, нет, — кот или коты, которые обменивались любовными призывами в темном проулке. Он направился туда, чтобы шугануть их. Весь проулок провонял острым запахом секреторных желез. Ему не было нужды кричать — шаги распугали животных. Они прыснули во все стороны — не парочка, а полдюжины; он явно прервал уютную оргию. Однако он все равно опоздал — с царящим вокруг запахом уже нельзя было справиться.

* * *

Карнеги невыразительно смотрел на выставку видеомагнитофонов и мониторов, которая расположилась у него в конторе.

— Господи помилуй, что это такое? — произнес он. — Видеозаписи, — сказал Бойл, его помощник. — Из лаборатории. Я думаю, вам нужно просмотреть их, сэр.

Хоть они и работали вместе уже семь месяцев, Карнеги не слишком-то любил Бойла. Под лощеной оболочкой таилось бешеное честолюбие. Будь Бойл вполовину моложе, это казалось бы естественным, но ему было уже далеко за тридцать и амбиции его были почти маниакальными. Эта сегодняшняя выставка оборудования, на которую Карнеги наткнулся, едва войдя в контору, была как раз в стиле Бойла — показательная сверх меры.

— Для чего столько экранов? — кисло спросил Карнеги. — Что, мне нужен стереопоказ?

— У них там было три камеры, которые снимали одновременно, сэр. Фиксировали эксперимент одновременно с нескольких точек.

— Какой эксперимент?

Бойл жестом указал своему начальнику на стул. Подобострастен до предела, подумал Карнеги, не много же тебе будет от этого толку.

— Все в порядке, — говорил Бойл лаборанту у видеоустройства. — Начинайте.

Карнеги потягивал горячий шоколад, который притащил с собой. Этот напиток был одной из его немногих слабостей. Если машинка, которая его готовит, когда-нибудь сломается, он будет несчастным человеком. Он поглядел на три экрана. Неожиданно на них появились титры. «Проект Слепой Мальчик, — гласила надпись. — Секретно».

— Слепой мальчик? — спросил Карнеги. — Что это? Или, вернее, кто?

— Очевидно, это какое-то кодовое слово, — ответил Бойл.

— Слепой мальчик, слепой мальчик, — повторял Карнеги, словно пытаясь вбить эти слова себе в подсознание, но прежде чем он как-то осознал их, все три экрана начали показывать разное. Хоть на них был изображен один и тот же объект — мужчина в очках с двойными линзами, лет под тридцать, сидящий в кресле, — но каждый монитор показывал эту сцену под различным углом. Один из них показывал объект в полный рост и профиль, другой — на три четверти и под углом сверху, а третий — спереди, и на мониторе были лишь голова и плечи мужчины, отснятые через стекло бокса спереди. Все эти три изображения были черно-белые, и ни одно из них не было нормально отцентрировано и сфокусировано. И действительно, уже когда пленки начали прокручиваться, кто-то все еще улаживал эти неурядицы. Объект о чем-то доброжелательно болтал с женщиной — в ней с первого взгляда можно было опознать погибшую, — прилаживающей ему на лоб электроды. О чем они говорили, уловить было трудно, потому что акустика камеры плохо действовала как на аппаратуру, так и на слушателей.

— Женщина — это доктор Дано, — услужливо подсказал Бойл. — Жертва.

— Да, — сказал Карнеги, внимательно наблюдая за экранами. — И сколько идут все эти приготовления?

— Довольно долго. Большая часть разговоров не несет никакой информации.

— Ну, давайте поглядим на то, что несет информацию.

— Прокручивайте быстрее, — сказал Бойл. Лаборант подчинился, и фигуры на трех экранах задергались и завизжали, точно комедианты.

— Погодите, — велел Бойл. — Немного вернитесь обратно! — Лаборант вновь сделал так, как он велел. — Вот! — сказал Бойл. — Остановитесь тут! А теперь пускайте с нормальной скоростью. — Действие возобновилось в нормальном темпе. — Вот где оно по-настоящему начинается, сэр.

Карнеги уже прикончил свой горячий шоколад и опустил палец в густую массу на дне чашки, чтобы сбросить на язык последние капли. На экране доктор Данс приближалась к тому типу со шприцем, потом оттянула кожу у локтя и ввела что-то. Не в первый раз с тех пор, как он зашел в лабораторию Хьюма, Карнеги пытался угадать, чем они там на самом деле занимались. Было ли то, что отображалось на экранах, фармакологическим исследованием? Но сверхсекретность эксперимента, проводимого поздней ночью в опустевшем здании, заставляла предположить, что это было что-то иное. Да и эта надпись на экране — «Секретно!». То, что они сейчас наблюдали, было явно не предназначено для посторонних глаз.

— Вам удобно? — спросил какой-то мужчина вне поля зрения камер. Человек в кресле кивнул. Очки с него сняли, и без них он выглядел слегка растерянным. Ничем не примечательное лицо, подумал Карнеги, этот тип, имени которого он до сих пор не знал, не был ни Адонисом, ни Квазимодо. Он слегка откинулся в кресле, и его жидкие, бесцветные волосы коснулись плеч.

— Я в порядке, доктор Веллес, — ответил он тому, кто стоял вне поля зрения камер.

— Вам не жарко? Вы не потеете?

— Да нет, вообще-то, — слегка извиняясь, ответила морская свинка. — Я чувствую себя, как обычно.

Похоже на то, подумал Карнеги и обратился к Бойлу:

— Вы просмотрели эти ленты до конца?

— Нет, сэр, — ответил Бойл. — Я подумал, что вы захотите проглядеть их первым. Я только дошел до инъекции.

— Что-нибудь известно в больнице от доктора Веллеса?

— Когда я звонил туда в последний раз, он все еще был в коматозном состоянии.

Карнеги хмыкнул и вновь перенес внимание на экраны. Вслед за суматохой после инъекции, деятельность на экранах затихла. Камеры продолжали фиксировать близорукого субъекта, иногда ступор прерывался вопросами доктора Веллеса о самочувствии испытуемого. Он чувствовал себя все так же. После трех или четырех минут такого затишья, даже то, что испытуемый случайно мигнул, приобретало чуть ли не драматическое значение.

— Сценарий-то скучноват, по-моему, — заметил лаборант. Карнеги рассмеялся. Бойл выглядел неловко. Еще две или три минуты прошли точно так же.

— Все это не слишком обнадеживает, — сказал Карнеги. — Прокрутим побыстрее, а?

Лаборант уже собирался подчиниться, когда Бойл сказал:

— Подождите!

Карнеги поглядел на своего помощника, раздраженный его вмешательством, а потом — опять на экраны. Там действительно что-то происходило: невыразительные черты испытуемого едва заметно изменились. Он начал улыбаться сам себе и утонул в кресле, словно погружал тело в теплую ванну. Его глаза, которые до этого выражали вежливое безразличие, начали медленно закрываться, а потом, вдруг, внезапно открылись. Когда это случилось, в них появилось выражение, которого до этого не было: голод, который, казалось, изливался с экрана в спокойствие кабинета инспектора.

Карнеги отставил свой шоколад и приблизился к экранам. Когда он сделал это, испытуемый также встал и приблизился к стеклу бокса, оставив две камеры снимать пустое кресло. Однако третья все еще снимала — лицо, прижатое к оконному стеклу, и какой-то миг два человека смотрели друг на друга через преграду стекла и времени, казалось, взгляды их встретились.

Теперь выражение лица у человека было раздраженным, и голод, казалось, вышел из-под контроля рассудка. Глаза его горели, он приблизил губы к окну и поцеловал его, язык коснулся стекла.

— Что там происходит, во имя Господа? — спросил Карнеги.

На звуковой дорожке появились голоса — доктор Веллес тщетно просил подопытного описать, что он чувствует, а Данс в это время громко называла показания различных считывающих приборов. Стало трудно расслышать, что там делается, поскольку неразбериха усилилась внезапным взрывом писка и щебета сидящих в клетках обезьян, но было ясно, что интенсивность процессов в теле подопытного повышается. Лицо его покраснело, на коже выступил пот. Он напоминал мученика на костре, когда под ним запалили хворост, — обезумевший от смертельного экстаза. Он прекратил французские поцелуи с оконным стеклом и сорвал электроды с висков и датчики с груди и запястий. Данс, теперь в ее голосе слышалась тревога, уговаривала его прекратить. Затем она пересекла помещение и вышла из поля зрения камер, как полагал Карнеги, к двери бокса.

— Лучше не надо, — сказал он, словно вся эта драма разыгрывалась по его повелению и он приказом мог остановить трагедию. Но женщина не послушала его. Минуту спустя она появилась на дальних обзорах, поскольку вошла в комнату. Мужчина двинулся к ней навстречу, расшвыривая по пути оборудование. Она окликнула его — возможно, по имени. Если и так, то имя нельзя было разобрать сквозь щебет обезьян. — Вот дерьмо, — сказал Карнеги, когда рука испытуемого с размаху ударила сначала по той камере, которая вела съемку сбоку, потом — по той, что со среднего расстояния. Два монитора сразу ослепли. Лишь одна камера, установленная на уровне головы, в безопасности снаружи бокса, продолжала фиксировать события, но из-за близкого обзора нельзя было увидеть почти ничего — лишь случайные очертания движущихся тел. Вместо этого единственная камера почти насмешливо фиксировала, как по стеклу обзорного окошка бокса потекла слюна, заслонив убийство, которое происходило в недосягаемой близости.

— Да что же они ему дали, Господи Боже! — сказал Карнеги, слушая, как где-то вне действия камеры пронзительные женские крики перекрыли визг обезьянок.

* * *

Джером проснулся рано утром и чувствовал себя голодным и уставшим. Когда он отбросил простыню, то с изумлением уставился на себя: все тело было покрыто царапинами, а пах — ярко-красного цвета. Постанывая, он перекатился к краю кровати и какое-то время сидел там, пытаясь восстановить события вчерашнего вечера. Он помнил, как входил в лабораторию, но почти ничего — после этого. Несколько месяцев он был платной морской свинкой, жертвуя своей кровью, удобствами и терпением, чтобы добавить немного денег к своей более чем умеренной зарплате переводчика. Этот приработок ему устроил друг, который и сам занимался подобной работой, но если Фигли принимал участие в основной исследовательской программе, то Джером через неделю после своего зачисления, поступил в распоряжение докторов Веллеса и Данс, которые пригласили его — подвергнув предварительно серии психологических тестов — работать исключительно с ними. По некоторым признакам было ясно (хотя ему никогда специально об этом не говорили), что проект этот был секретным и требовал с его стороны полной преданности и сохранения тайны. Ему нужны были деньги, а то, что ему предложили, было гораздо больше чем суммы, выплачиваемые по основной программе Лаборатории, так что он согласился, хотя требуемое ими время посещения было неудобным. На протяжении нескольких недель он должен был посещать Исследовательский факультет поздним вечером и часто работал до утра, подвергаясь дотошным расспросам Веллеса по поводу его интимной жизни и чувствуя на себе сквозь стеклянную преграду внимательный взгляд Данс.

Думая о ее холодном взоре, он почувствовал, как в нем что-то дрогнуло. Может, это потому, что он обманывал сам себя, поскольку ему казалось, что она смотрит на него с большей симпатией, чем это требуется от врача? Такие самоуговоры, внушал он себе, выглядят жалко. Он вовсе не был предметом женских мечтаний, и каждый день, когда он проходил по людным улицам, это убеждение лишь усиливалось. Он не мог вспомнить в своей взрослой жизни ни одного случая, когда женщина взглянула бы на него с интересом и не отвела взгляда, случая, когда она ответила бы на его восхищенный взгляд. Почему это так беспокоит его, он не знал, поскольку такая жизнь без любви, насколько ему известно, встречалась сплошь и рядом. И Природа была добра к нему, казалось, что, поскольку его обошел дар привлекательности, она свела к минимуму его половое влечение. Случалось, он неделями не вспоминал о своем вынужденном целомудрии.

Иногда, слыша, как гудят трубы в ванной, он представлял себе, как может выглядеть его квартирная хозяйка, миссис Морриси, когда она принимает ванну; пытался вообразить ее крепкие, покрытые мыльной пеной груди, темную линию, разделяющую ягодицы, когда она наклонялась, чтобы пересыпать тальком пальцы ног. Но такие пытки, к счастью, были нечасты. А когда он подсоберет денежек, он купит приятное времяпрепровождение с женщиной, которую звали Анжела (он так и не узнал ее фамилии), с Греческой улицы.

Теперь должно пройти несколько недель, прежде чем он сможет сделать это снова, подумал он. Что бы он там ни делал прошлой ночью, он еле мог двигаться из-за жутких синяков. Единственное приемлемое объяснение — хоть он ничего не мог вспомнить по этому поводу, — что его избили по пути из Лаборатории либо он зашел в бар и там с кем-нибудь подрался. Это и раньше иногда случалось. У него было одно из тех лиц, которые пробуждают в пьяницах агрессивное возбуждение.

Он поднялся и побрел в маленькую ванную, примыкающую к его комнате. Очков не было на их обычном месте рядом с зеркальцем для бритья, и отражение в зеркале было странно размытым, но он мог видеть, что его лицо было так же расписано царапинами, как и остальные детали анатомии. Более того, над левым ухом был вырван клок волос, и на шее засохла кровь. Морщась от боли, он приступил к залечиванию своих ран и промыл их вонючим антисептическим раствором. Сделав это, он вернулся в свою спальню, которая одновременно служила гостиной, и пустился на поиски очков. Но обыскав все, он так и не смог их найти. Проклиная собственную глупость, он раскапывал свои вещи в поисках старой пары и наконец нашел их. У них было устаревшее увеличение — его глаза значительно ухудшились с тех пор, как он их носил, — но, по крайней мере, он начал различать окружающий мир, хотя и довольно смутно.

На него нахлынула жуткая тоска, усиленная болью от царапин и мыслями о миссис Морриси. Чтобы разогнать ее, он включил радио. Послышался сладкий голос, предлагавший давно надоевший репертуар. Джером всегда презирал популярную музыку и ее поклонников, но теперь, когда он бродил по своей маленькой комнате, не желая натягивать жесткую одежду, поскольку царапины все еще болели, доносящиеся из радио песни вызвали у него нечто большее, нежели презрение. Словно он в первый раз услышал слова и музыку, словно всю жизнь он оставался глухим к вызываемым ими чувствам. Увлекшись, он забыл про свою боль и слушал. В песнях рассказывалась одна и та же бесконечная и захватывающая история — о любви, потерянной и обретенной, и потом потерянной уже навеки. Лирики заполняли радиоволны своими метафорами — большая часть их была банальной, но от этого трогала не меньше. О рае, о горящих сердцах, о птицах, колоколах, странствиях, закате, о страсти, похожей на безумие, на полет, на неописуемое сокровище. Песни не успокоили его своими нехитрыми чувствами, напротив, они пробудили его, зажгли, невзирая на бедную мелодию и банальный ритм, открыв перед ним целый мир, охваченный желанием. Он начал дрожать. Глаза из-за непривычных очков начали подводить его. Казалось, что на его коже сверкают огненные вспышки, а с кончиков пальцев сыплются искры.

Он уставился на свои руки, но иллюзия лишь возросла. Он видел яркие полосы, точно ручьи огня, которые поднимались вверх по венам и умножались, пока он их разглядывал. Странно, но он не чувствовал беспокойства. Этот ветвистый огонь лишь отражал ту страсть, о которой рассказывали песни, — любовь, говорили они, носится в воздухе, скрывается за каждым углом и лишь ожидает, чтобы ее нашли. Он вновь подумал о вдове Морриси, которая жила в квартире под ним, как она занимается своими делами и вздыхает, без сомнения, как и он сам, ожидая своего героя. Чем больше он о ней думал, тем сильнее пламя охватывало его. Она не откажет ему — в этом убеждали его песни, либо же он должен настаивать, пока (в этом тоже убеждали его песни) она не уступит ему. И внезапно, когда он подумал об этом, огонь охватил его полностью. Смеясь, он оставил за спиной поющее радио и спустился вниз.

* * *

Лучшая часть утра ушла на то, чтобы ознакомиться со списком испытателей, которых нанимала лаборатория. Карнеги ощущал ту неохоту, с которой сотрудники предоставляли перечень своих исследовательских тем, невзирая на весь ужас произошедших в лаборатории событий. В конце концов, вскоре после полудня они снабдили его поспешно составленным списком «Кто есть кто», в целом включавшем в себя пятьдесят четыре человека и их адреса. Ни один из них, как убедилась полиция, не отвечал описанию подопытного в эксперименте Веллеса. Доктор Веллес, как ему объяснили, совершенно очевидно, использовал средства лаборатории для работы над каким-то частным проектом. Хоть это не слишком поощрялось, но он и доктор Дано были старшими научными сотрудниками и могли сами распоряжаться как временем, так и оборудованием. Так что, похоже было, что человек, которого разыскивал Карнеги, вообще не входил ни в какие регистрационные списки лаборатории. Однако Карнеги не хотел сдаваться и велел размножить сделанные на основании видеозаписи фотографии и раздать их — вместе со списком имен и адресов — полицейским службам. Теперь от них требовалась лишь работа ногами да изрядная доля терпения.

* * *

Лео Бойл пробежал пальцем по списку имен, который ему вручили только что.

— Еще четырнадцать, — сказал он. Его водитель хмыкнул, и Бойл взглянул на него. — Вы ведь были напарником Макбрайда, верно? — спросил он.

— Верно, — сказал Дули. — Его отстранили.

— Почему?

Дули нахмурился.

— Ему всегда недоставало любезности, Вирджилу. Никак не мог освоить технику ареста.

— Он резко остановил машину.

— Это здесь? — спросил Бойл.

— Вы же сказали номер восемьдесят. Это и есть восемьдесят. Вон там, на двери. Восемь. Ноль.

— Сам вижу.

Бойл вылез из машины и пошел по дорожке. Дом был довольно внушительным и делился на квартиры: звонков было несколько. Он нажал на звонок, рядом с которым была табличка «Дж. Тредголд» — фамилия из списка, — и ждал. Из пяти домов, которые они уже навестили, в двух никого не было, а обитатели остальных трех никак не напоминали преступника. Бойл несколько секунд подождал на ступеньках, затем вновь нажал на кнопку звонка. На этот раз он звонил дольше.

— Никого нет, — сказал Дули с крыльца.

— Похоже на то. — Но, когда он это говорил, Бойл заметил, как в прихожей мелькнула фигура. Ее очертания были размыты, поскольку просвечивали сквозь матовое стекло входной двери. — Погоди минутку, — сказал он.

— Что там?

— В доме кто-то есть, и он не отвечает. — Он вновь нажал на первый звонок, потом на остальные. Дули приблизился к двери, отмахиваясь от чересчур надоедливой осы.

— Вы уверены? — спросил он.

— Я заметил там кого-то.

— Нажмите на другие кнопки, — предложил Дули.

— Уже нажимал. Там кто-то есть, и он не хочет подходить к двери. — Он постучал по стеклу. — Откройте, — провозгласил он. — Полиция!

Разумно, подумал Дули, хотя почему бы не воспользоваться громкоговорителем? Когда дверь, как и ожидалось, не отворилась, Бойл повернулся к Дули.

— Там есть боковая калитка?

— Да, сэр.

— Тогда беги туда, да побыстрее, прежде чем он смоется.

— Может, нужно связаться…

— Давай! А я останусь тут. Если ты сможешь попасть через заднюю дверь внутрь, пройди сюда и отвори мне переднюю.

Дули ушел, и Бойл остался у передней двери один. Он вновь начал названивать в звонки, а потом, поднеся ладони козырьком ко лбу, приблизил лицо к стеклу. В передней не было никаких признаков движения, так что, может, пташка уже улетела? Он вновь спустился с крыльца на дорожку и стал разглядывать окна, которые равнодушно взирали на него. Время, через которое Дули должен был появиться, уже истекло, но Дули не вернулся назад и не появился на крыльце. Не в силах больше оставаться на месте и нервничая, что благодаря выбранной ими тактике они потеряют подозреваемого, Бойл решил, следуя своему чутью, отправиться к задней двери дома.

Боковая калитка была отворена Дули. Бойл прошел туда и, заглянув в окно, увидел пустую гостиную. Убедившись, что там никого нет, Бойл поспешил к задней двери. Она была открыта. Дули, однако, нигде не было видно. Бойл спрятал в карман список и фотографии и шагнул внутрь. Он боялся позвать Дули, потому что не хотел вспугнуть преступника, но тем не менее тишина выводила его из себя. Осторожно, точно кошка, он рыскал по квартире, но все комнаты были пусты. Около двери, ведущей из квартиры в прихожую, где он впервые увидел мелькнувшую тень, он остановился. Куда делся Дули? Он точно растворился в воздухе.

Затем из-за двери раздался стон.

— Дули? — осторожно спросил Бойл. Еще один стон. Он шагнул в прихожую. Туда выходили еще три двери, все они были закрыты. Вероятно, они вели в другие квартиры или в холл. На плетеной циновке у входной двери лежала полицейская дубинка Дули, словно владелец обронил ее в спешке. Бойл с трудом преодолел страх и ступил в прихожую. Стон раздался снова — на этот раз ближе. Он огляделся и увидел, что на ступенях ведущей на второй этаж лестницы лежал Дули. Он едва ли был в сознании. С него пытались сорвать одежду, и нижняя часть его дряблого тела была обнажена.

— Да что тут происходит. Дули? — спросил Бойл, подходя к лестнице. Полицейский услышал его голос и попытался отодвинуться. Его затуманенные глаза в ужасе открылись.

— Все в порядке, — заверил его Бойл. — Это всего лишь я.

Бойл слишком поздно сообразил, что взгляд Дули уставился вовсе не на него, а на что-то скрытое за его плечом. И, когда он наклонился, чтобы поглядеть на то, что сотворили с Дули, кто-то прыгнул на него. Пошатнувшись и сыпля проклятиями, Бойл не удержался на ногах и упал. Он несколько секунд скребся по полу, когда его противник ухватил Бойла за пиджак и волосы и с силой поднял на ноги. Бойл сразу узнал уставившееся на него безумное лицо — залысины, слабый рот, голод, — но тут было и то, чего он не заметил раньше. Во-первых, мужчина был гол, точно младенец, хоть и более щедро наделен природой. Во-вторых, он был точно охвачен лихорадкой. Если даже воспаленный пах и явная эрекция не говорили сами за себя, то руки преступника, срывающие с Бойла одежду, достаточно ясно свидетельствовали о его намерениях.

— Дули! — взвизгнул Бойл, когда его швырнули на пол прихожей. — Бога ради! Дули!

Он замолчал, когда его ударили о стенку. Обезумевший мужчина тут же оказался за спиной Бойла, прижимая его лицо к обоям на стенке. Переплетения птиц и цветов замелькали в глазах у Бойла. В отчаянии, Бойл попытался отбиваться, но страсть придала мужчине силу безумца. Удерживая полицейского за голову одной рукой, он другой содрал с Бойла штаны и нижнее белье, обнажив ягодицы.

— О, Боже… — бормотал Бойл, уткнувшись лицом в оборванный клочок обоев, — Господи, помогите же мне кто-нибудь…

Но молитвы принесли не больше пользы, чем попытка сопротивляться. Его распяли у стенки, точно бабочку, пригвожденную булавками к дереву. Он закрыл глаза, по щекам его бежали слезы бессильного гнева. Насильник отпустил голову Бойла и изо всех сил прижался к его ягодицам. Бойл старался не кричать. Боль, которую он испытывал, не шла ни в какое сравнение с позором. Может, лучше, что Дули был без сознания и что испытанное им унижение он перенес без свидетелей.

— Прекрати, — прошептал он, уткнувшись в стенку, но не напавшему на него, а своему телу, стараясь не искать в этом насилии удовольствия. Но его нервные окончания отозвались по-своему, точно заразившись лихорадкой, которой пылал напавший на него. И, невзирая на боль, какая-то постыдная часть в нем отозвалась на это насилие.

На ступеньках пытался подняться на ноги Дули. Его поясница, которая была слабовата после автомобильной катастрофы на прошлое Рождество, сдала тут же, как только безумец швырнул его на ступеньки. Теперь же, когда он спускался, каждое движение отзывалось острой болью. Согнувшись, он добрался до основания лестницы, и с интересом уставился через прихожую. Неужели это Бойл, такой важный, такой высокомерный, а его отделывают, точно уличного мальчишку в поисках денег на дозу? Это зрелище на несколько секунд полностью поглотило Дули, пока он наконец не опустил вниз глаза и не увидел лежащую на коврике дубинку. Он старался двигаться осторожно, но безумец был слишком занят своим актом, чтобы обращать внимание на что-нибудь еще.

Джером слушал, как колотилось сердце Бойла. Оно стучало громко, обольстительно и, казалось, все громче с каждым проникающим в Бойла толчком. Ему нужно было это сердце: его жар, его жизнь. Рука его схватила грудь Бойла и начала терзать плоть.

— Отдай мне свое сердце, — сказал он. Это было похоже на строчку одной из песен. Бойл заорал в стенку, когда его насильник вгрызся ему в грудь. Он видел фотографию женщины в лаборатории, открытая рана в ее теле явственно предстала перед его мысленным взором. Теперь этот маньяк вновь собирается совершить то же самое зверство. «Отдай мне свое сердце». Страх на грани рассудка придал ему новые силы, и он снова начал бороться, вывертываясь и отбиваясь от противника, которого, однако, несмотря на то что Бойл вцепился ему в волосы и выдрал клок, никак нельзя было сбить с ритма. В отчаянии Бойл попытался просунуть руку между стеной и своим телом и запустить ее между ног, чтобы прищемить ублюдка. Пока он пытался это проделать, на насильника напал Дули, обрушив ему на голову град ударов своей дубинки. Это нападение дало Бойлу некоторую свободу. Он изо всех сил прижался к стенке, мужчина, чья рука была скользкой от крови, ослабил хватку. Бойл вновь дернулся, и на этот раз ему удалось полностью освободиться. Тела распались — Бойл обернулся, раны его кровоточили, но были неопасными, и наблюдал, как Дули гнался за насильником, лупя его дубинкой по голове, покрытой жирными, белокурыми волосами. Тот не слишком оборонялся — его горящие глаза (до этого мига Бойл слабо воспринимал эту метафору) по-прежнему были устремлены на объект страсти.

— Убей его! — сказал Бойл тихо, когда мужчина под градом ударов начал усмехаться. — Переломай ему все кости.

Даже если бы у прихрамывающего Дули хватило духу исполнить это приказание, то возможности у него все равно не было. Его труды были прерваны голосом, донесшимся из коридора. Из квартиры, которую оглядывал Бойл, появилась женщина. Она тоже оказалась жертвой этого мародера, если судить по ее состоянию, но было явно, что появление Дули в квартире помешало намерениям насильника, прежде чем он успел причинить ей серьезный вред.

— Арестуйте его, — сказала она, показывая на усмехающегося мужчину, — он пытался меня изнасиловать.

Дули приблизился, чтобы схватить пленника, но у того были совсем иные намерения. Он уперся ладонью в лицо Дули и толкнул его к входной двери. Плетеный коврик под ногами полицейского поехал, и тот чуть не упал. Когда ему удалось восстановить равновесие, Джером был уже далеко. Бойл сделал слабую попытку остановить его, но спущенные штаны помешали ему, и Джером вскоре уже поднимался по лестнице.

— Вызови помощь, — приказал Бойл Дули. — И побыстрее.

Дули кивнул и открыл переднюю дверь.

— Наверху есть выход наружу? — спросил Бойл у миссис Морриси. Та покачала головой. — Ну, тогда мы, кажется, загнали этого ублюдка в ловушку, — сказал он. — Давай, Дули!

Дули похромал вниз по дорожке.

— А вы, — сказал он женщине, — прихватите что-нибудь, что может служить оружием. Что-нибудь понадежней. — Женщина кивнула и вернулась туда, откуда пришла, оставив Бойла около открытой двери. Мягкий ветерок высушил пот на его лице. В машине около дома Дули вызывал подкрепление.

Слишком скоро, подумал Бойл, скоро сюда приедут полицейские автомобили, человека наверху поймают и поведут давать показания. А когда он будет в тюрьме, то Бойл лишится возможности взять реванш — закон нетороплив, а он, жертва, будет лишь наблюдателем. Если он, Бойл, хочет сохранить хоть остатки мужского достоинства, то как раз сейчас для этого было время. Если же он промедлит, если он застрянет тут, внизу, пока его ягодицы печет огнем, он никогда не избавится от того ужаса, который почувствовал, когда его собственное тело предало его. Он должен действовать сейчас — он выбьет усмешку с этой омерзительной хари раз и навсегда, — или омерзение к самому себе будет сопровождать его всю жизнь, пока не подведет память.

Выбора у него не было. Без дальнейшего промедления он поднялся с корточек и начал подниматься по ступеням. Уже когда он достиг промежуточной площадки, он сообразил, что не взял с собой оружия, однако он знал, что если спустится, то момент будет упущен. Так что, приготовившись умереть, если это понадобится, он продолжал свой путь.

В верхнем коридоре была открыта лишь одна дверь, и из нее доносились звуки радио. Внизу, в безопасности, раздавался голос Дули — тот сообщал, что он вызвал подкрепление. Не обращая внимания на эту помеху, Бойл шагнул в квартиру.

Там никого не было. За несколько секунд Бойл проверил кухню, крохотную ванную и жилую комнату — все они были пусты. Он вернулся в ванную, окошко которой было отворено, и высунул голову. Оттуда вполне можно было соскочить в траву, на которой и виднелся отпечаток человеческого тела. Насильник выпрыгнул. И исчез.

Бойл проклинал свою медлительность и вконец опечалился. По внутренней поверхности бедра побежала теплая струйка. В комнате рядом радио распевало любовные песни.

* * *

На этот раз Джером ничего не забыл. Он помнил свою встречу с миссис Морриси, которой помешал Дули, потом последующий эпизод с Бойлом, и все это лишь служило пищей тому огню, который пылал в нем. Теперь, в свете этого пламени он ясно отдавал себе отчет в совершенных им преступлениях. Он помнил с чудовищной ясностью лабораторию, инъекцию, обезьян, кровь. Он вспоминал свои действия, однако они не пробудили в нем никакого ощущения вины. Все моральные последствия, все угрызения совести перегорели в огне, который с новым пылом сейчас лизал его плоть.

Он укрылся в тихом тупике и привел себя в порядок. Одежда, которую он ухитрился прихватить с собой, сбегая из квартиры, была наспех подобранной, но, по крайней мере, он не будет в ней привлекать излишнего внимания. Пока он застегивал пуговицы, все тело его, казалось, протестовало против этой внешней оболочки и он пытался совладать с той бурей, которая гудела у него в голове. Однако пламя, которое пылало в нем, не утихло. Каждая его жилка, казалось, трепетала и отзывалась окружающему миру. Деревья вдоль дороги, стена за спиной, даже выщербленные камни под его босыми ногами — все вызывало в нем возбуждение и, казалось, тоже воспламенялось тем же огнем. Он усмехнулся этому разгорающемуся пожару, и охваченный огнем мир усмехнулся ему в ответ.

Возбужденный сверх меры, он обернулся к стене, к которой до этого прислонился. Солнце светило прямо на нее и камень нагрелся, а от кирпичей шел одуряющий аромат. Он целовал их грязные лица, руки его ласкали каждую трещину и выбоину. Бормоча нежную чушь, он расстегнул молнию, нашел удобную выемку и наполнил ее. В мозгу его пробегали живые картинки: запутанная анатомия, мужчины и женщины в неразделимом единстве. Даже облака над его головой пылали огнем и дыхание его прервалось. Но экстаз… Он будет длиться вечно.

Неожиданно болезненный спазм охватил его позвоночник от коры головного мозга до мошонки и вновь вверх, заставив его скрючиться в конвульсиях. Руки его сорвались с каменной кладки, и он кончил в воздух, падая на землю. Несколько секунд он лежал, скорчившись, а эхо первоначальной судороги металось взад и вперед по его позвоночнику, стихая с каждым разом. Он ощущал вкус крови — должно быть, он прокусил губу или язык, но он не был в этом уверен. Над его головой кружили птицы, лениво поднимаясь в теплом воздухе. Он смотрел, как угасает облачный огонь.

Он поднялся на ноги и поглядел вниз, на брызги семени на асфальте. На какую-то минуту он вновь вообразил себе чудесное действо: брак его семени с выщербленным камнем. Что за дети могли явиться миру, подумал он, если бы он мог и в самом деле спариваться с камнем или с деревом; он с радостью претерпел бы последующую агонию, если бы такие чудеса были возможны. Но камень остался равнодушен к оплодотворению, и это видение, как и огонь, пылающий у него над головой, остыло и потеряло свое великолепие.

Он спрятал свой кровоточащий член и опять прислонился к стенке, вновь и вновь проигрывая в голове недавние события. Что-то очень важное изменилось в нем, в этом он не сомневался, им овладело безумие (и, вероятно, овладеет еще не раз), равного которому он никогда в жизни не испытывал. И что бы они там в лаборатории ему ни впрыснули, оно не выводилось естественным путем — о, нет! Он все еще ощущал в себе этот жар, как тогда, когда покинул лабораторию, но сейчас это чувство было еще сильнее.

Теперь он жил совершенно иной жизнью и эта мысль, хоть и пугающая, возбудила его. Однако в его воспаленном, пышущем эротикой мозгу не возникло догадки о том, что в свое время эта новая жизнь приведет его к совершенно необычной смерти.

* * *

Карнеги, которого постоянно дергало начальство, требуя результатов расследования, в свою очередь давал взбучку своим подчиненным. Это был обычный порядок вещей, когда сильные наскакивали на нижестоящего, а тот, в свою очередь, на тех, кто стоит еще ниже на служебной лестнице. Карнеги иногда гадал, на ком срывает свою злость самый мелкий служащий — наверное, на своей собаке.

— Этот негодяй все еще на свободе, господа, несмотря на то что его фотография есть почти во всех утренних газетах и на наши оперативные действия, которые оказались, мягко говоря, несостоятельными. Разумеется, мы поймаем его, но давайте сделаем это до того, как у нас на руках окажется еще одно убийство.

Зазвонил телефон. Замещающий Бойла Миган поднял трубку, тогда как Карнеги продолжал вещать собравшимся вокруг полицейским:

— Я хочу, чтобы мы его взяли за двадцать четыре часа, господа. Мне дали именно этот срок, так что это все, что мы имеем. Двадцать четыре часа.

Миган прервал его.

— Сэр. Это Йоханссон. Он говорит, что у него есть для вас кое-что и что это очень срочно.

— Хорошо. — Инспектор взял трубку. — Карнеги слушает.

Голос на другом конце провода был тихим, почти неслышимым.

— Карнеги, — сказал Йоханссон. — Мы тут копались в лаборатории в поисках информации по работе Данс и Веллеса… Мы также проанализировали остатки того вещества, которое они вводили подозреваемому. Мне кажется, что мы нашли «Мальчика», Карнеги.

— Какого мальчика? — спросил Карнеги, которого раздражало, что Йоханссон ходит вокруг да около.

— «Слепого мальчика», Карнеги.

— И?

По какой-то необъяснимой причине Карнеги был уверен, что полицейский улыбнулся в трубку, прежде чем ответить.

— Думаю, вам лучше приехать и поглядеть самому. Где-нибудь около полудня — подойдет?

* * *

Йоханссон мог бы быть одним из величайших отравителей в истории человечества — для этого у него были все необходимые данные. Методичный ум (все отравители, исходя из опыта Карнеги, были идеальными в быту), запас терпения (яд требует времени) и, что самое важное, энциклопедические знания в области токсикологии. Карнеги уже два раза работал с ним, и зрелище этого болезненного человека, возящегося со своим хрупким оборудованием, вызывало у Карнеги невольный озноб.

Йоханссон устроился наверху в лаборатории, где была убита доктор Данс, потому что, как он объяснил Карнеги, тут было оборудование, которое нигде больше раздобыть было невозможно. Однако его властью (на него работали два ассистента) тот хаос, который застала здесь полиция, превратился в образцовый порядок. Только обезьяны остались теми же — призвать их к дисциплине не удалось и Йоханссону.

— Выяснить, что за препарат они использовали на вашем подопечном, труда не составило, — сказал Йоханссон. — Мы попросту исследовали его остатки в найденном в помещении шприце. Вообще-то, видимо, они уже какое-то время производили это вещество или его разновидности. Конечно, люди, работающие здесь, уверяют, что ни о чем подобном они понятия не имели. Я склонен им верить. Что бы эти два ученых тут ни делали, это был их личный эксперимент.

— Что за эксперимент?

Йоханссон снял очки и протер их уголком своего красного галстука.

— Сначала мы думали, что они тут разработали какой-то новый галлюциноген, — сказал он. — В некотором отношении препарат, который они применили к подопытному, напоминал наркотик. Но на самом деле они, я думаю, сделали абсолютно новое открытие. Их разработки ведут в совершенно новую область.

— Так это не наркотик?

— О, это, конечно, наркотик, — сказал Йоханссон, вновь надевая очки, — но созданный с одной, весьма специфической целью. Поглядите сами.

Йоханссон пошел впереди, показывая дорогу, мимо рядов обезьяньих клеток. До этого животные сидели по отдельности, но токсиколог убрал промежуточные перегородки между клетками, чтобы животные могли свободно собираться в группу. Результат был однозначным — непрерывная череда половых актов. Почему, думал Карнеги, обезьяны постоянно оскорбляют чувства людей? То же самое происходило, когда он брал своих детей, тогда еще малолеток, в зоопарк. После посещения обезьянника один неудобный вопрос следовал за другим, так что спустя какое-то время он вообще перестал водить туда детей. Уж слишком утомительно было подыскивать вразумительные ответы.

— Им что, больше делать нечего? — спросил он Йоханссона, отворачиваясь, потом глядя на трех обезьян, чье совокупление было настолько тесным, что он не мог определить, какой обезьяне что принадлежит.

— Поверьте мне, — усмехнулся Йоханссон, — что это еще ерунда. С тех пор как мы ввели им немного препарата, они вели себя и похлеще. После инъекции они пренебрегают всеми обычными ритуалами поведения, не реагируют на сигналы угрозы, на ритуалы приветствия. Они больше не интересуются едой. Они не спят. Они стали сексуальными маньяками. Все остальные стимулы забыты. Если только препарат не выведется естественным путем, полагаю, они затрахаются до смерти.

Карнеги поглядел на остальные клетки: в каждой разыгрывались те же порнографические сцены. Групповые изнасилования, гомосексуальные контакты, торопливая и экстатическая мастурбация.

— Неудивительно, что эти ученые так засекретили свой проект, — продолжал Йоханссон. — То, на что они набрели, принесло бы им целое состояние. Афродизиак, любовное снадобье, и действительно эффективное.

— Афродизиак?

— Большей частью, они бесполезны, разумеется. Рог носорога, живые угри в сливочном соусе, всякие амулеты. В основном они призваны вызывать соответствующие ассоциации.

Карнеги вспомнил голод в глазах Джерома. Это именно тот самый голод, на который сейчас эхом отзывались обезьяны. Голод и то отчаяние, которое голод приносит с собой.

— И все притирания тоже бесполезны. Cantharis vesticatora…

— Это еще что?

— Может, вам это известно как шпанская мушка. Это — мазь, которую приготовляют из определенного жучка. И вновь — никакого эффекта. В лучшем случае все эти препараты безвредны. Но это… — Он потряс колбой с бесцветной жидкостью. — Это чертовски близко к гениальности.

— По мне, так они не выглядят слишком счастливо.

— О, оно еще очень грубо работает, — сказал Йоханссон. — Я думаю, исследователей подвела алчность и они приступили к опытам на живых организмах года на два раньше чем следовало бы. Это вещество почти смертельно, в этом сомнения нет. Но если бы они потратили на него побольше времени, оно могло бы быть эффективным. Видите ли, они обошли проблемы физиологии — этот препарат действует непосредственно на сексуальное воображение, на либидо. А если вы пробуждаете мозг, то тело само следует за ним — вот в чем тут хитрость.

Решетка одной из клеток затряслась, и это отвлекло внимание Карнеги от бледного, невыразительного лица Йоханссона. Одна из самок, явно не удовлетворенная вниманием нескольких самцов, распростерлась по наружной решетке. Ее крохотные пальчики тянулись к Карнеги, в то время как ее ягодицы продолжали подвергаться обработке.

— Слепой мальчик? — спросил Карнеги. — Это что, — Джером?

— Это Купидон, верно? — сказал Йоханссон. — Предмет любви мы зрим не взглядом, но душой… Крылатый бог любви — и тот слепой. Это из «Сна в летнюю ночь».

— Шекспира я всегда знал неважно, — ответил Карнеги. Он вновь уставился на самку. — А Джером? — спросил он.

— Ему ввели этот препарат. Довольно внушительную дозу.

— Так он теперь вроде этих мартышек!

— Я бы сказал, поскольку его интеллектуальный потенциал все-таки выше, может быть, препарат действует на него не так уж раскованно. Но уж если на то пошло, секс превращает в мартышек и лучших из нас, а? — При этом замечании Йоханссон позволил себе слегка улыбнуться. — И все так называемые личные соображения отходят на второй план. На короткое время секс делает из всех нас одержимых, мы делаем, или по крайней мере, думаем, что можем делать то, что на взгляд постороннего наблюдателя выглядело бы довольно странно.

— Не думаю, что в изнасиловании есть что-то уж такое экстраординарное, — отозвался Карнеги, пытаясь прервать эту рапсодию.

Но его собеседника было не так уж легко сбить с толку.

— Секс без предела, без компромиссов, без чувства вины, — сказал он. — Представьте себе это. Мечта Казановы.

* * *

В мире уже было столько эпох: век Просвещения, век Реформации, век Разума. Теперь, наконец, наступил век Желания. А после этого — конец всем эпохам и, возможно, всему остальному. Потому что были запалены огни, которых не знал раньше простодушный мир. Чудовищные огни, без конца, без предела, огни, которые, слившись, в последний раз яростным светом озарят мир.

Так думал Веллес, лежа на больничной койке. Он уже несколько часов как пришел в сознание, но решил не выказывать этого. Как только в палату к нему заходила сиделка, он закрывал глаза и замедлял ритм дыхания. Он знал, что долго дурачить их ему не удастся, но за эти часы он мог обдумать, что ему следует делать дальше. Первым его побуждением было вернуться в лабораторию — там были бумаги, которые нужно было уничтожить, и пленки, которые необходимо было стереть. С тех пор он мог быть в уверенности, что все детали проекта «Слепой мальчик» существуют только в его памяти. Таким образом он сохранит над работой полный контроль и никто не сможет отобрать ее.

Он никогда особенно не интересовался тем, как извлечь из своего открытия побольше денег, хотя он был отлично осведомлен, какие золотые горы сулил новый афродизиак. Его никогда не интересовало материальное благополучие. Первоначальной мотивацией разработки препарата — на который они набрели совершенно случайно, проверяя ряд препаратов, призванных помочь лечению шизофрении, — было чистое научное любопытство. Но после месяцев тайной работы его мотивы изменились. Он начал думать о себе, как о человеке, который принесет миру вечное блаженство. Он не позволит никому отобрать эту священную роль.

Так думал он, лежа на больничной койке и выжидая момент, чтобы ускользнуть.

* * *

Если бы Джером знал о мыслях Веллеса, то он бы с удовольствием расписался под ними. Он шел по улице и везде видел признаки наступления новой эпохи — века Желания. На досках объявлений и рекламы кинотеатров, в витринах магазинов, на экранах телевизоров — везде, где тело так или иначе служило объектом рекламы или купли-продажи. А там, где творения рук человеческих — творения из камня или металла — не нуждались в посредничестве человеческой плоти, они сами перенимали ее качества. Автомобили, проносящиеся мимо него, обладали всеми атрибутами жизни: их гладкие, женственные обводы сияли, их нутро приглашающе распахивалось; здания вызывали целый поток сексуальных ассоциаций — затененные проходы, площадки с пенящимися фонтанчиками воды. Он ощущал, что все его тело отзывается на каждый новый вид, открывающийся ему с улиц и площадей.

Это зрелище питало огонь, крывшийся в его теле, и он с трудом старался не слишком присматриваться к каждому встречному. Лишь некоторые чувствовали этот жар и издалека обходили его. Собаки тоже это ощущали и следовали за ним, возбужденные его возбуждением. Мухи эскадронами тужили вокруг его головы. Но остатки здравого смысла в нем помогали контролировать поведение. Он знал, что если он выявит пылавшую в нем страсть, это привлечет внимание закона и все его приключения на этом закончатся. Очень скоро тот огонь, который впервые запылал именно в нем, перекинется и на других, и тогда он появится из своего укрытия и свободно выплеснет пламя наружу. А пока этого не случилось, лучше проявлять осторожность.

Раньше он иногда покупал общество одной из женщин Сохо и теперь отправился на ее поиски. День был удушливо жарким, однако усталости он не чувствовал. Он не ел с предыдущего вечера, однако голода не чувствовал тоже. И в самом деле, взбираясь по узенькой лестнице в комнату на втором этаже, где раньше жила Анжела, он чувствовал себя, точно пышущий здоровьем атлет. Мужеподобной, пустоглазой сводницы, которая обычно сидела на верхней площадке лестницы, сейчас не было. Джером просто подошел к двери, ведущей в комнату девушки, и постучал. Ответа не было. Он постучал вновь, более настойчиво. На шум из двери на дальнем конце площадки вышла женщина средних лет.

— Что вам нужно?

— Женщину, — просто ответил он.

— Анжелы нет. И вам лучше бы убраться отсюда в этом состоянии. Тут не бардак.

— Когда она вернется? — спросил он, стараясь по возможности сдерживать свои желания.

Женщина, почти такая же высокая, как Джером, и чуть не вдвое толще, раздраженно поглядела на него.

— Она не вернется, — сказала она. — И вам лучше убираться отсюда, да поскорее, пока я не позвала Исайю.

Джером поглядел на женщину. Несомненно, хотя у нее не было молодости и красоты Анжелы, но профессия была та же. Он улыбнулся ей.

— Я слышу, как стучит ваше сердце, — сказал он.

— Я же вам сказала…

Прежде чем она закончила фразу, Джером уже направлялся к ней через площадку. При его приближении она не испугалась, а лишь с отвращением отпрянула.

— Если я позову Исайю, вы пожалеете, — предупредила она. Ритм ее сердцебиения участился, он отчетливо это слышал.

— Я горю, — сказал он.

Она нахмурилась, поскольку явно проигрывала эту схватку сил.

— Держитесь от меня подальше, — сказала она. — Я вас предупреждаю.

Ее сердце забилось еще быстрее. Этот ритм, скрытый глубоко в ее теле, возбудил его. Все оттуда — вся жизнь, весь огонь.

— Отдай мне свое сердце, — сказал он.

— Исайя!

Однако на ее крик никто не пришел. Джером не дал ей возможности крикнуть во второй раз, он прыгнул на нее и зажал ей рот рукой. Она обрушила на него град ударов, но боль лишь напитала пылающий в нем огонь. Он пылал все жарче, и каждая пора тела Джерома служила выходом для пламени, горящего у него во внутренностях, в голове, в мошонке. Внушительные размеры женщины ничего не значили для охватившей его лихорадки. Он прижал ее к стене — удары ее сердца громом отдавались у него в ушах — и начал осыпать поцелуями шею, одновременно срывая одежду, чтобы высвободить грудь.

— Не кричи, — сказал он, стараясь говорить убедительно. — Я не сделаю тебе ничего плохого.

Она покачала головой и сказала ему в ладонь: «Не буду».

Он отнял ладонь от губ женщины, и она несколько раз отчаянно глотнула воздух. Где же Исайя, подумала она. Наверняка, где-то поблизости. Она опасалась за свою жизнь, если будет сопротивляться этому насильнику — так горели у него глаза! — так что она оставила всякие попытки к сопротивлению и позволила ему делать, что он хочет. Страсть мужчины, это она знала по собственному богатому опыту, легко истощалась. Сначала они клянутся перевернуть небо и землю, а полчаса спустя становятся вялыми, как тряпка. Если уж происходит то, что происходит, она сможет вынести его воспаленную страсть — у нее бывали посетители и похуже. Что же касается его прибора, который он вводил в нее все глубже, то ни в размерах, ни в обращении не было ничего, что бы поразило ее.

Джером хотел добраться до ее сердца, хотел, чтобы оно выплеснулось ему в лицо, хотел купаться в теплой крови. Он просунул руку ей под груди и почувствовал, как оно колотится под его ладонью.

— Понравилось, а? — спросила она, когда он прижался к ее груди. — Не тебе одному.

Он впился пальцами ей в кожу.

— Осторожней, золотко, — сказала она, заглядывая ему через плечо в надежде увидеть Исайю. — Помягче. У меня нет другого тела.

Он не ответил. Ногти его окрасились кровью.

— Не делай этого, — сказала она.

— Ему нужно наружу, — ответил он, зарываясь все глубже, и тут до нее внезапно дошло, что это вовсе не любовная игра.

— Прекрати! — сказала она, когда он начал терзать ее.

На этот раз она закричала.

Внизу, неподалеку от дома, Исайя уронил кусок французского кекса, который он купил только что, и побежал к двери. Это был не первый раз, когда его пристрастия сладкоежки увели его с поста, но — если он не поторопится — будет последний. С лестничной площадки доносились ужасные звуки. Он взбежал по ступенькам. Сцена, которая предстала перед его глазами, была гораздо хуже, чем он мог вообразить. Какой-то тип прижал Симону к стенке, откуда-то из-под них текла кровь, но он не мог увидеть, откуда.

Исайя заорал. Джером с окровавленными руками оторвался от своих трудов и увидел гиганта в униформе. Джерому понадобилось несколько секунд, чтобы оторваться от женщины, и за это время гигант был уже рядом. Исайя схватил его и оттащил прочь. Она, всхлипывая, скрылась в своей комнате.

— Проклятый ублюдок, — сказал Исайя, награждая пришельца градом ударов. Джером слабо отбивался. Но он пылал и ничего не боялся. Опомнившись, он накинулся на парня, точно разъяренный бабуин. Исайя, застигнутый врасплох, потерял равновесие и упал на одну из дверей, которая под его весом отворилась внутрь. Он повалился в тесный туалет и, падая, ударился головой о край унитаза. Все это совершенно сбило его с толку, и он лежал на окрашенном линолеуме и слабо постанывал, ноги его были широко раздвинуты. Джером слышал, как кровь пульсирует в венах мужчины, и ощущал запах сахара в его дыхании — все это понуждало его остаться. Но инстинкт самосохранения требовал иного — Исайя уже делал попытки подняться. Прежде чем он смог сделать это, Джером повернулся и сбежал по ступенькам.

Когда он вышел, уже наступили сумерки, и он улыбнулся. Улица желала его больше, чем та женщина на площадке, и он готов был подчиниться этому желанию. Он уставился на булыжник под ногами, восставшая плоть все еще распирала его штаны. Он слышал, как за его спиной топает по ступенькам гигант. Огонь все еще горел в нем, он охватил ноги, и Джером побежал по улице, не заботясь о том, преследует ли его этот человек со сладким дыханием. Прохожие, привыкшие ко всему в этот бесстрастный век, не слишком удивлялись, когда мимо них пробегал заляпанный кровью сатир. Некоторые показывали на него, полагая, что это какой-то актер, но большинство — вовсе не обращали внимания. Он свернул в путаницу боковых переулков, и ему не нужно было оглядываться, чтобы знать, что Исайя все еще преследует его.

Возможно, он набрел на уличный рынок случайно, но, что более вероятно, слабый ветерок донес до него смешанные запахи мяса и фруктов, запахи, в которых так приятно было купаться. Узкий пролет был весь заставлен прилавками, забит покупателями и продавцами. Он радостно углубился в толпу, терся о чьи-то бедра и ягодицы, и везде, куда ни кинь взгляд, была человечья плоть! Он и его прибор едва могли поверить в такую удачу.

Он услышал, как за его спиной закричал Исайя. Он ускорил шаги, направившись туда, где толпа людей была еще плотнее, где он мог затеряться в жаркой массе людей. Каждый контакт вызывал болезненный экстаз. Каждый оргазм — а они наступали один за другим, когда он проталкивался сквозь толпу, — был сухим спазмом боли. Болела его спина, болела мошонка, но что сейчас его тело — всего лишь постамент для одного-единственного монумента — пениса. Голова — ничто, разум — ничто. Руки существовали лишь для того, чтобы притянуть к себе любовь; ноги — для того, чтобы нести требовательный член туда, где он мог найти удовлетворение. Он сам себе рисовался ходячей эрекцией — мир жаждал его. Плоть, камень, сталь — ему все равно, его влекло все.

Неожиданно, против его желания, толпа поредела и он прошел через калитку рынка и оказался на узкой улочке.

Солнце пронизывало лучами проемы между домами, и это усилило его жар. Он уже хотел вновь вернуться к толпе, когда почувствовал запах и увидел нечто, что заинтересовало его. Неподалеку от пышущей жаром улицы три молодых человека, все без рубашек, стояли посреди контейнеров с фруктами, в каждом ящике была дюжина корзиночек с клубникой. Год в этот раз выдался урожайным на фрукты, а на такой жаре они быстро начинали портиться и гнить. Трое рабочих ходили вдоль этой груды корзинок, выбирая хорошие фрукты и кидая гнилье в сточную канаву. Запах в таком узком проулке был чрезвычайно сильным, в нем стоял такой сладкий дух, что любому прохожему, кроме Джерома, стало бы плохо, но Джером потерял способность к брезгливости и отвращению. Мир — это мир, каков он есть, и он принимает его, как при венчании, к добру или к худу. Он зачарованно наблюдал это зрелище: потные сортировщики фруктов, залитые лучами солнца, их руки, ноги, тела заляпаны алым соком, воздух гудит от насекомых, снующих повсюду в поисках нектара, а в сточной канаве вырос целый курган из гниющих фруктов. Погруженные в свою малоприятную работу сортировщики поначалу не заметили его. Потом один из троих поднял голову и увидел странное существо, наблюдавшее за ними. Он усмехнулся, но усмешка сошла с его лица, когда он увидел глаза Джерома.

— Какого черта?

Остальные двое тоже оторвались от работы.

— До чего же сладко, — сказал Джером. Он чувствовал, как стучат их сердца.

— Погляди-ка на него, — сказал самый младший, показывая на ширинку Джерома. — У него трахалка торчит.

Они неподвижно стояли в солнечном свете, и он тоже, а осы гудели над грудой фруктов, и в голубом небесном проеме между домами пролетали птицы. Джером хотел, чтобы этот миг длился вечно, и то, что осталось у него от разума, считало это место Раем.

И затем прекрасный сон кончился. Он почувствовал, как за его спиной появилась тень. Один из сортировщиков уронил корзинку, которую перебирал, гнилые фрукты рассыпались по гравию. Джером нахмурился и полуобернулся. Исайя нашел эту улицу, в руке у него сияло оружие. В одну короткую секунду оно пронеслось между ним и Джеромом, и Джером почувствовал боль в боку, куда ударил нож.

— О, Боже! — сказал молодой человек и побежал, его два брата, не желая быть свидетелями ножевой расправы, поколебались лишь миг и потом последовали за ним.

Боль заставила Джерома вскрикнуть, но никто на рынке этого не слышал. Исайя вытащил лезвие, и вместе с лезвием вышел жар. Он вновь замахнулся для удара, но Джером для этого был слишком быстр — он отодвинулся и миг спустя уже пересек улицу. Предполагаемый убийца, боясь, что крики Джерома привлекут нежелательное внимание, быстро пустился в погоню, чтобы закончить свою работу. Но асфальт был скользким от гнилых фруктов, а его чудные замшевые туфли удерживали его хуже, чем Джерома — босые ноги. Пропасть между ними все увеличивалась.

— Ну, нет! — сказал Исайя, не намереваясь упустить унизившего его человека. Он перевернул башню ящиков с фруктами — корзиночки опрокинулись, и их содержимое перекрыло дорогу Джерому. Тот заколебался, прежде чем ступить в это месиво, и промедление чуть не убило его. Исайя приблизился, уже держа нож наготове. Джером, чьи чувства обострились от боли до крайности, увидел лезвие ножа готовое распороть ему живот. Мозг его осознал опасность этой раны, но тело жаждало ее — жар выплеснется из него вместе с кровью, присоединяясь к грудам клубники, разбросанной в сточной канаве. Искушение было таким сильным, что он чуть не поддался ему.

Исайя уже дважды убивал до этого. Он знал безмолвный язык этого действа и знал, что означает приглашение, горящее в глазах жертвы. Он счастлив был подчиниться этому приглашению и занес нож. В последний момент Джером опомнился и, вместо того чтобы подставиться под нож, ударил гиганта. Исайя отклонился, и его подошвы поскользнулись на фруктовом месиве. Нож выпал у него из руки и упал в россыпь фруктов и корзиночек. Джером дернулся прочь, тогда как его преследователь, потеряв преимущество, принялся отыскивать свое оружие. Но жертва уже ускользнула и, прежде чем огромная рука взялась за рукоятку, затерялась на людных улицах. Он даже не успел спрятать нож, когда человек в полицейском мундире заступил ему дорогу.

— Что тут происходит? — требовательно спросил полицейский, глядя на нож. Исайя поглядел туда же. Окровавленное лезвие было черно от облепивших его мух.

* * *

В своем кабинете Карнеги потягивал горячий шоколад из чашки, третьей за последний час, и глядел, как сгущаются за окном сумерки. Он всегда хотел быть детективом, сколько себя помнил, и в этих воспоминаниях работа представлялась ему увлекательной и захватывающей. Ночь опускалась на город, и зло, облачившись в свои одеяния, выходило на улицы. Это было время противостоять злу, время боевой готовности.

Но он не мог предвидеть, будучи ребенком, той усталости, которую неизбежно приносят с собой сумерки. Он устал до костей, и если он не ляжет в постель, то заснет тут, в кресле, забросив ноги на стол, среди пластиковых чашек из-под шоколада.

Зазвонил телефон. Говорил Йоханссон.

— Все еще за работой? — спросил Карнеги, пораженный преданностью Йоханссона делу. Было уже далеко за девять. Может, у Йоханссона не было дома, в который стоило бы возвращаться?

— Слышал, у нашего парня был занятой день? — сказал Йоханссон.

— Верно. Проститутка в Сохо, потом позволил пырнуть себя ножом.

— Он прорвался через ограждение, полагаю.

— Такое иногда случается, — сказал Карнеги, слишком усталый, чтобы оправдываться. — Что вам от меня нужно?

— Я просто подумал, что вам будет интересно: обезьяны начали гибнуть.

Эти слова вывели Карнеги из ступора усталости.

— Сколько? — спросил он.

— Пока что три из четырнадцати, но остальные, полагаю, умрут до рассвета.

— Что их убило? Перевозбуждение? — спросил Карнеги, вспомнив бешеные сатурналии, которые он наблюдал в клетках. Какое животное — в том числе и человек — удержится на таком уровне возбуждения не сломавшись?

— Это не связано с физическим истощением, — ответил Йоханссон. — Или, по крайней мере, связано не так, как вы думаете. Нам нужно подождать результатов вскрытия, прежде чем мы получим более или менее подробное объяснение.

— А сами вы как думаете?

— Ну, если так… — сказал Йоханссон. — Я думаю, что они теряют голову.

— Что?

— Мозговая перегрузка какого-то рода. У них мозги просто-напросто сдают. Этот препарат не выводится, видите ли, он подпитывает сам себя. Чем больше они распаляются, тем больше препарата производит их мозг, а чем больше он его производит, тем больше они распаляются. Такой порочный круг. Все жарче и жарче, яростней и яростней. Наконец, организм больше не может вынести этого, и — оп! Я стою по колено в дохлых мартышках. — В холодном, сухом голосе вновь послышалась улыбка. — Остальные не позволяют себе расстраиваться по этому поводу. Сейчас у них в моде некрофилия.

Карнеги глотнул остывшего шоколаду. На поверхности жидкости собралась маслянистая кожица, которая треснула, когда он качнул чашку.

— Так это просто дело времени? — спросил он.

— Что наш парень свалится? Да, думаю, что так.

— Ладно. Спасибо за сведения. Держите меня и дальше в курсе.

— Не хотите спуститься и поглядеть на останки?

— Обойдусь без обезьяньих трупов, благодарю вас.

Йоханссон рассмеялся. Карнеги положил трубку. Когда он вновь повернулся к окну, на город уже спустилась ночь.

* * *

В лаборатории Йоханссон подошел к двери, чтобы повернуть выключатель — пока он говорил с Карнеги, последний дневной свет угас и стало совсем темно. Он увидел занесенную для удара руку лишь на секунду раньше, чем она опустилась, удар пришелся на основание шеи. Один из позвонков треснул, ноги подкосились. Он упал, так и не дотянувшись до выключателя. К тому времени, когда он ударился о пол, разница между ночью и днем была чисто академической.

Веллес не потрудился остановиться и проверить, был ли этот удар смертельным — для этого у него было слишком мало времени. Он перешагнул через тело и поспешил к столу, за которым работал Йоханссон. Там в кругу света от лампы, точно в финальной сцене какой-то обезьяньей трагедии, лежала мертвая мартышка. Она была безумно истощена — опухшее лицо, оскаленный рот, глаза, закаченные от смертной тревоги. Шерсть животного была выдернута пучками во время многочисленных половых актов, распростертое тельце — все в синяках. У Веллеса ушло секунд тридцать, чтобы определить причину смерти этого животного и двух других, которые лежали на соседнем лабораторном столе.

— Любовь убивает, — прошептал он философски — и начал методичную деятельность по уничтожению всех материалов проекта «Слепой мальчик».

* * *

— Я умираю, — подумал Джером. — Я умираю от бесконечного счастья. Эта мысль понравилась ему. Это была единственная осмысленная фраза, возникшая у него в мозгу. Со времени столкновения с Исайей и последующего побега из полиции он с трудом мог восстановить дальнейшие события. Те часы, когда он просидел в укрытии, залечивая свою рану и чувствуя, как жар растет в нем и высвобождается, слились в один сплошной сон в летнюю ночь, от которого, он знал, его пробудит лишь одна смерть. Жар полностью пожрал его, выел все внутренности. И если его вскроют после смерти, что они найдут? Лишь пепел и золу.

Однако его одноглазый приятель все еще требовал большего, и он направился назад, в лабораторию — куда еще мог вернуться агонизирующий безумец, если не туда, где его впервые захлестнуло жаром? Мошонка его все еще пылала огнем, и каждая трещина в стене настойчиво предлагала ему себя.

Ночь была тихой и теплой: ночь для серенад и страсти. В сомнительной интимности парковочной площадки за несколько кварталов от цели его путешествия он увидел двоих, занимающихся любовью на заднем сиденье машины, чьи дверцы были распахнуты, чтобы любовники могли устроиться поудобнее. Джером остановился, чтобы понаблюдать действо, как всегда возбуждаясь при виде сплетенных тел и от звука — такого громкого — двух сердец, бьющихся в одном убыстряющемся ритме. Он наблюдал, и желание все сильнее охватывало его.

Женщина заметила его первой и призвала своего партнера прогнать это создание, которое наблюдало за ними с таким детским удовольствием. Мужчина приподнялся над ней, чтобы взглянуть на Джерома. «Горю ли я? — подумал Джером. — Мои волосы наверняка пылают… А может, иллюзия обретает плоть».

Если судить по их лицам, то можно было ответить отрицательно. Они не были ни удивлены, ни напуганы — лишь раздражены.

— Я горю, — объяснил он им.

Мужчина поднялся на ноги и направился к Джерому, чтобы плюнуть в него. Он почти ожидал, что слюна зашипит, как на горячей сковородке, но вместо этого она была прохладной, точно освежающий душ.

— Иди к черту, — сказала женщина, — оставь нас в покое.

Джером покачал головой. Мужчина предупредил его, что, если он не уберется, ему свернут шею. Но Джерома это нисколько не испугало: ни удары, ни слова ничего не значили перед требовательным зовом пола.

Их сердца, подумал он, когда придвигался к ним ближе, больше не бились в унисон.

* * *

Карнеги разглядывал карту, которая уже на пять лет устарела, пытаясь определить по ней место нападения, о котором ему доложили только что. Ни одна из жертв не получила серьезных повреждений. На парковочную стоянку прибыла целая группа весельчаков, и они спугнули Джерома (а это, без сомнения, был он). Теперь весь район был оцеплен полицией, большинство полицейских были вооружены, и все улицы неподалеку от места нападения вот-вот будут перекрыты. В отличие от перенаселенного Сохо, в этом районе беглецу будет трудно найти себе укрытие.

Карнеги отметил булавкой с флажком место нападения и понял, что оно неподалеку от лаборатории. Наверняка это не было случайностью. Парень возвращался на место первого преступления. Раненый и, без сомнения, на грани срыва — любовники описали его как человека, скорее, полумертвого, — Джером будет легкой добычей для полиции, прежде чем доберется туда. Но всегда существовал определенный риск, что он ускользнет из сетей и все же проберется в лабораторию. Там до сих пор работал Йоханссон, а охрана была незначительна.

Карнеги подошел к телефону и начал дозваниваться до Йоханссона. Телефон на другом конце провода звонил и звонил, но трубку никто не брал. Он уже ушел, подумал Карнеги, подтвердил все свои предположения и пошел отдыхать — уже ночь, а свой отдых он заработал. Но, когда он уже собрался положить трубку, кто-то поднял ее в лаборатории.

— Йоханссон?

Никто не ответил.

— Йоханссон? Это Карнеги. — Опять молчание. — Ответь мне, черт возьми. Кто это?

В лаборатории трубку не положили на рычаг, а просто бросили на стол. Карнеги слышал лишь голоса обезьянок, пронзительные и визгливые.

— Йоханссон? — повторял Карнеги. — Это ты? Йоханссон?

Отвечали лишь обезьяны.

* * *

Веллес устроил в двух раковинах костры из материалов по проекту «Слепой мальчик» и запалил их. Они радостно вспыхнули. Дым, жар, копоть заполнили большое помещение, сгустились в воздухе. Когда огонь как следует разгорелся, он засунул туда все пленки, которые смог отыскать. Некоторые ленты, он отметил, исчезли, однако все, что предполагаемый вор мог на них увидеть — это несколько путаных сцен превращения подопытного, а суть дела останется неясна. Теперь, когда все дневники и формулы были сожжены, осталось только смыть в раковину остатки препарата и уничтожить животных.

Он приготовил серию шприцев, наполненных смертельной дозой яда, и методично принялся за дело. Эта разрушительная работа его успокоила. Он не жалел о том, как все повернулось. Начиная с первого мига паники, когда он беспомощно наблюдал, как сыворотка «Слепой мальчик» оказывает на Джерома свое чудовищное воздействие, и до этого последнего акта разрушения, все складывалось в один закономерный процесс. Запалив эти огни, он уничтожил все, что было связано с научными изысканиями, — теперь он был апостолом Века Желания, его Иоганом-пустынником. Эта мысль полностью овладела им. Не обращая внимания на протестующие крики обезьян, он вынимал их одну за другой из клетки, чтобы ввести смертельную дозу. Он уже расправился с тремя и открыл клетку, чтобы вынуть четвертую, когда в проеме двери, ведущей в лабораторию, появилась фигура. Воздух был так наполнен дымом, что невозможно было понять, кто это. Однако оставшиеся в живых обезьяны, казалось, узнали его, они прекратили спариваться и приветственно завизжали.

Веллес стоял неподвижно и ждал, когда вошедший подойдет к нему.

— Я умираю, — сказал Джером.

Этого Веллес не ожидал. Из всех людей, которые могли тут оказаться, Джером был на последнем месте.

— Вы слышите меня? — требовательно спросил Джером.

Веллес кивнул.

— Мы все умираем, Джером. Жизнь — это хроническое заболевание, ни больше ни меньше. Но так умирать легче, а?

— Ты знал, что это случится, — сказал Джером. — Знал, что этот огонь выжжет меня.

— Нет, — серьезно ответил Веллес. — Я не знал. Правда.

Джером вышел из дверного проема на смутный свет. Он еле волочил ноги, вид у него был растерзанный — кровь на одежде, в глазах огонь. Но Веллес хорошо знал, что скрывается за этой видимой слабостью. Препарат в его организме придавал Джерому нечеловеческую силу, и Веллес сам наблюдал, как тот голыми руками вскрыл грудную клетку Данс. Тут нужно быть осторожным. Джером был явно на грани смерти, но все еще был опасен.

— Это не входило в мои намерения, Джером, — сказал Веллес, пытаясь подавить дрожь в голосе. — По-своему, может, я этого и хотел. Но не настолько уж я был дальновиден. Для того чтобы узнать, что случится, нужно время и страдание.

Человек напротив не сводил с него горящих глаз.

— Такие огни, Джером, их нужно было зажечь.

— Я знаю… — сказал Джером. — Поверьте… я знаю.

— Ты и я… мы — конец этого мира.

Бедное чудовище какое-то время раздумывало над этими словами, потом медленно кивнуло. Веллес осторожно вздохнул: эта предсмертная дипломатия, кажется, сработала. Но у него не так уж много времени, чтобы тратить его на разговоры. Если Джером пришел сюда, может, власти следуют за ним по пятам?

— Приятель, мне нужно доделать срочную работу, — сказал он спокойно. — Не покажусь ли я невежливым, если займусь этим сейчас?

Не ожидая ответа, он открыл еще одну клетку и выволок обреченную обезьянку, опытным движением введя инъекцию в ее тело. Животное дернулось у него в руках, потом погибло. Веллес оторвал от своей рубашки скрюченные пальчики, кинул тело и пустой шприц на лабораторный стол и экономным движением палача повернулся к следующей жертве.

— Зачем? — спросил Джером, глядя в открытые глаза животного.

— Акт милосердия, — ответил Веллес, беря очередной заполненный шприц. — Ты же видишь, как они страдают. — Он потянулся к замку следующей клетки.

— Не надо, — сказал Джером.

— Не время для сантиментов, — сказал Веллес, — прошу тебя, давай покончим с этим.

Сантименты, подумал Джером, смутно припоминая песни по радио, которые вновь пробудили в нем пламя. Разве Веллес не понимает, что процессы, происходящие в голове, сердце и мошонке неразделимы? Что чувства, какими бы примитивными они ни были, могут привести в новые неоткрытые дали? Он хотел рассказать это доктору, описать то, что он видел, и все, что полюбил в эти отчаянные часы. Но объяснения потерялись где-то на пути от мозга к языку. Все, что он мог сказать в этом состоянии сочувствия ко всему страдающему миру, было:

— Не надо, — когда Веллес открыл следующую клетку. Доктор не обращал на него внимания, и сунул руку за проволочную сетку. Там было трое животных. Он ухватил ближайшего и потащил его, протестующего, прочь от напарников. Без сомнения, животное чувствовало, какая судьба его ожидает: оно пронзительно визжало, охваченное ужасом.

Этого Джером вынести не мог. Он двинулся, хоть рана в боку мучительно болела, чтобы помешать этому убийству. Веллес, обеспокоенный приближением Джерома, выпустил свою жертву, и обезьянка, крича, побежала по поверхности стола. Когда он бросился ее ловить, пленники в клетке у него за спиной воспользовались случаем и выскочили наружу.

— Черт тебя побери! — заорал Веллес на Джерома. — Неужели ты не видишь, что у нас не осталось времени? Ты что, понять не можешь?

Джером все понимал и все же не понимал ничего. Он понимал ту лихорадку, которую делил с животными, и стремление переделать этот мир он понимал тоже. Но почему все должно кончиться таким образом? Эта радость, это озарение? Почему все это должно кончиться этой жуткой комнатой, наполненной дымом, страхом и отчаянием — вот этого он понять не мог. Да и Веллес тоже, хоть и был творцом всех этих противоречий.

Поскольку доктор ухитрился схватить одну из сбежавших обезьянок, Джером быстро подошел к оставшимся клеткам и открыл их — все животные вырвались на свободу. Веллес добился успеха и, держа протестующую обезьянку, потянулся за шприцем. Джером подбежал к нему.

— Оставь ты ее! — заорал он.

Веллес ввел иглу в тело обезьянки, но прежде чем он успел нажать на поршень, Джером ухватил его за запястье. Шприц выплеснул яд в воздух, потом упал на пол, за ним последовала и освободившаяся обезьянка.

Джером еще ближе подошел к Веллесу.

— Я же сказал тебе, оставь ее, — сказал он.

В ответ Веллес ударил Джерома кулаком в раненый бок. У того из глаз от боли потекли слезы, но доктора он не выпустил. Этот стимул, каким бы он ни был неприятным, не смог заставить Джерома оторваться от чужого сердца, бьющегося так близко. Он хотел запалить Веллеса, точно факел, хотел, чтобы плоть творца и творения слились в одном очищающем пламени. Но плоть его была всего лишь плотью, кость — костью. Какие бы чудеса он ни видел — это его личное откровение, и он не успеет объяснить другим ничего ни о радостях своих, ни о печалях. То, что он увидел, умрет вместе с ним, чтобы быть потом вновь созданным (возможно) в ближайшем будущем, и вновь умрет, и вновь возникнет. Как та история любви, про которую толковало радио, о любви потерянной и обретенной, и вновь потерянной. Он глядел на Веллеса в новом озарении, все еще ощущая, как бьется перепуганное сердце ученого. Доктор был неправ. Если он оставит этого человека в живых, тот, возможно, поймет свою ошибку. Они не являлись провозвестниками эры вечного блаженства. Это были только грезы, и грезили они оба.

— Не убивай меня, — молил Веллес. — Я не хочу умирать.

Ну и дурак же ты, подумал Джером, и отпустил Веллеса.

Намерения Веллеса было легко угадать: он не мог поверить, что его мольбы были услышаны. С каждым шагом ожидая удара, он пятился от Джерома, который просто повернулся к доктору спиной и вышел.

Снизу раздался крик, потом еще голоса. Полиция, подумал Веллес. Вероятно, они обнаружили тело полицейского, который караулил у двери. Через какое-то мгновение они будут здесь, наверху. У него не осталось времени, чтобы закончить то, что он запланировал. Ему нужно убираться прочь, прежде чем они появятся здесь.

На первом этаже Карнеги смотрел, как вооруженные полицейские поднимаются по лестнице. В воздухе ощущался запах гари, и он опасался худшего.

Я — человек, который всегда приходит, когда уже все свершилось. Я выхожу на сцену, когда действие уже заканчивается. Как всегда привычный к ожиданию, терпеливый, точно обученная собака, на этот раз он не мог совладать со своим беспокойством, пока остальные продвигались наверх. Не обращая внимания на голоса, которые советовали ему подождать, он начал подниматься по ступеням.

Лаборатория на втором этаже была пуста, если не считать обезьян и трупа Йоханссона. Токсиколог лежал вниз лицом, шея его была сломана. Запасный выход на пожарную лестницу был открыт, и сквозь него просачивался дымный воздух. Когда Карнеги отошел от трупа Йоханссона, несколько полицейских уже стояли на пожарной лестнице и кричали своим напарникам внизу, призывая их на поиски беглеца.

— Сэр?

Карнеги поглядел на приближающегося к нему усатого мужчину.

— Что?

Полицейский показал на дальний конец комнаты: на бокс. Там, в окне, был кто-то.

Карнеги узнал его лицо, хотя оно и сильно изменилось. Это был Джером. Поначалу он подумал, что Джером наблюдает за ним, но, приглядевшись, убедился, что это не так. Джером со слезами на глазах глядел на собственное отражение в мутном стекле. Пока Карнеги смотрел на него, лицо исчезло в глубине камеры.

Остальные полицейские тоже заметили парня. Они продвигались цепью по лаборатории, занимая позицию за лабораторными столами, их оружие было наготове. Карнеги уже присутствовал при таких ситуациях, там были свои ужасные моменты. Если он не вмешается, прольется кровь.

— Нет, — сказал он, — пока не стреляйте.

Он отодвинул протестующих полицейских и пошел по лаборатории, не пытаясь скрыть свое продвижение. Он прошел мимо умывальников, в которых были свалены в груды остатки проекта «Слепой мальчик», мимо лавки, под которой совсем недавно он нашел мертвую Данс. Мимо с опущенной головой проползла обезьянка, явно не замечающая его приближения. Он позволил ей найти щель, в которую она могла забиться и умереть там, потом двинулся к двери бокса. Она была незаперта, и он потянул за ручку. За его спиной в лаборатории наступило абсолютное молчание, на него были обращены все глаза. Он резко распахнул дверь. Однако атаки не последовало. Карнеги шагнул внутрь.

Джером стоял у противоположной стены. Если он видел или слышал, как вошел Карнеги, он ничем не выказал этого. У его ног лежала мертвая обезьянка, все еще цепляясь ему за штанину. Другая всхлипывала в углу, спрятав лицо в ладошках.

— Джером?

Вообразил ли это Карнеги, или действительно запахло клубникой?

Джером замигал.

— Ты арестован, — сказал Карнеги.

Хендриксу бы это понравилось, подумал он. Джером отнял от раны в боку свою окровавленную руку и начал поглаживать себя.

— Слишком поздно, — сказал он. Он чувствовал, как в нем разгорается последнее пламя. Даже если этот пришелец решит подойти к нему и арестовать — что это изменит? Смерть была здесь. Теперь он ясно понимал, что она собой представляет — всего-навсего успокоение, еще одна сладостная темнота, которая ждет своего наполнения и жаждет быть оплодотворенной.

Его промежность охватила судорога и молния метнулась по его телу, пробежала по позвоночнику. Он рассмеялся.

В углу камеры обезьянка, услышав смех Джерома, снова начала всхлипывать. Звук этот на секунду отвлек Карнеги, и когда он снова перевел взгляд на Джерома, то увидел, что близорукие глаза закрылись, руки повисли и он умер, прислонившись к стене. Какой-то миг тело его стояло, несмотря на закон земного притяжения. Потом ноги подогнулись, и Джером упал вперед. Он был, понял Карнеги, всего лишь мешком с костями, не больше. Просто удивительно, что парень протянул так долго.

Карнеги подошел к телу и приложил палец к шее Джерома. Пульса не было. На лице трупа застыла последняя усмешка.

— Скажи мне… — прошептал Карнеги мертвецу, чувствуя, что момент был упущен, что он опять, как всегда, оказался посторонним наблюдателем. — Скажи мне… чему ты смеялся?

Но слепой мальчик, как ему и положено, не отвечал.

КНИГА V

Во плоти

Когда Кливленд Смит вернулся после беседы с дежурным по этажу, его новый сокамерник был уже тут и глядел, как плавают пылинки в луче солнца, легко преодолевающем пуленепробиваемое оконное стекло. Это зрелище повторялось ежедневно (если не мешали облака) и длилось менее получаса. Солнце отыскивало путь между стеной и административным зданием, медленно пробиралось вдоль блока В, а потом исчезало до следующего дни.

— Ты — Тейт? — спросил Клив.

Заключенный перестал смотреть на солнце и повернулся. Мейфлауэр сказал, что новенькому двадцать два года, но Тейт выглядел лет на пять моложе. В лице его было нечто, делавшее Тейта похожим на потерявшегося (и притом безобразного) пса, которого хозяева оставили поиграть на оживленной улице. Глаза слишком настороженные, рот чересчур безвольный, руки тонкие: прирожденная жертва. Клив почувствовал раздражение от мысли, что придется возиться с этим мальчиком. Тейт был лишней обузой, а у него самого нет сил, чтобы расходовать их, покровительствуя мальчишке, пусть Мейфлауэр и болтал что-то о руке, протянутой для помощи.

— Да, — ответил пес. — Я Вильям.

— Тебя так и зовут Вильямом?

— Нет, — сказал мальчик. — Все зовут меня Билли.

— Билли», — кивнул Клив и вошел в камеру. Режим в Пентонвилле нес некоторые черты прогресса: по утрам на два часа камеры оставались открытыми, часто отпирались они на пару часов и днем, что давало заключенным некоторую свободу передвижения. Однако это имело и свои недостатки, например, разговоры с Мейфлауэром.

— Мне велено дать тебе кое-какие советы.

— Да?» — переспросил мальчик.

— Ты раньше не сидел?

— Нет.

— Даже в колонии для несовершеннолетних?

Глаза Тейта блеснули.

— Немного.

— Значит, ты знаешь, как тебе повезло. Знаешь, что ты легкая добыча?»

— Знаю.

— Кажется, — сказал без энтузиазма Клив, — меня призывают к тому, чтобы я тебе берег, а то тебя покалечат.

Тейт уставился на Клива глазами, голубизна которых казалась молочной, будто они еще отражали солнце.

— Не расстраивайся, — сказал мальчик. — Ты мне ничего не должен.

— Чертовски верно. Я тебе ничего не должен, но, кажется, у меня есть гражданский долг, — угрюмо сказал Клив. — Это — ты.

* * *

Клив отбыл два месяца заключения за торговлю марихуаной, это был его третий визит в Пентонвилл. К тридцати годам в нем не проглядывало никаких признаков изношенности: тело крепкое, лицо худое и утонченное, в своем костюме, ярдов с десяти, он мог бы сойти за адвоката. Но если чуть приблизиться, то станет виден шрам на шее, оставшийся после нападения безденежного наркомана, а в походке станет заметна какая-то настороженность, будто при каждом шаге он сохранял возможность для быстрого отступления.

Вы еще молоды, сказал ему в последний раз судья, у вас есть время, чтобы многого добиться в жизни. Вслух он возражать не стал, но про себя Клив думал иначе. Работать тяжело, а преступать закон легко. До того как кто-нибудь докажет противное, он будет делать то, что делает лучше всего, а если поймают, так что же. Отбывать срок не так уж неприятно, если ты правильно к этому относишься. Еда съедобная, компания — избранная, и покуда есть чем занять мозги, он будет вполне доволен. В настоящее время он читал о грехе. Тема здесь уместная. Он слышал так много слов о том, как он пришел в мир, и от уполномоченных по работе с условно осужденными, и от законников, и от священнослужителей.

Теории социологические, теологические, идеологические. Кое-какие заслуживали нескольких минут внимания. Большинство же были такими нелепыми (грех из матки, грех от денег), что он смеялся прямо в их вдохновенные лица. Вот льют из пустого в порожнее.

Хотя это хорошая жвачка. Ему нужно было чем-то занять дни. И ночи. Он плохо спал в тюрьме. Нет, ему не давала спать не его собственная вина, а вина других. Он был только продавец гашиша, поставляющий товар туда, где был спрос, маленький зубчик в огромном механизме, ему не из-за чего было чувствовать вину. Но здесь находились другие, казалось, что их множество, чьи сны не были столь благостными, а ночи столь мирными. Они кричали, они жаловались, они проклинали судей земных и небесных. Шум их пробудил бы и мертвеца.

— Так бывает всегда? — спросил Билли Клива едва ли не через неделю. Новый заключенный уже много раз слышал, как слезы через мгновение переходят в непристойную ругань.

— Да, большую часть времени, — ответил Клив. — Некоторым надо чуток повопить, чтобы мозги не скисали. Это помогает.

— Но не тебе, — заметил немузыкальный голос с нижней койки. — Ты все читаешь свои книжки и держишься в стороне, от греха подальше. Я за тобой наблюдал. Это тебя даже и не волнует?

— Я могу прожить и так, — ответил Клив. — У меня нет жены, которая приходила бы сюда каждую неделю и напоминала мне, что я напрасно теряю время.

— Ты бывал здесь раньше?

— Дважды.

Мальчик колебался мгновение, прежде чем сказал:

— Ты, наверное, все тут вокруг знаешь, да?

— Ну, путеводителя я не напишу, однако, в общей планировке разбираюсь!

Услышать от мальчика подобное замечание было для Клива странно, и потому он спросил:

— А в чем дело?

— Я просто поинтересовался, — сказал Билли.

— У тебя есть вопросы?

Тейт не отвечал несколько секунд, а затем произнес:

— Я слышал, что обычно… обычно здесь вешали людей.

Клив ожидал чего угодно, только не этого. С другой стороны, несколько дней назад он решил, что Билли Тейт со странностями. Косые взгляды этих молочно-голубых глаз, брошенные исподтишка, то, как он смотрел на стену или на окно, так детектив осматривает обстановку, в которой произошло убийство, отчаявшись найти разгадку.

Клив сказал:

— Думаю, когда-то здесь был сарай для виселицы.

Вновь молчание, затем другой вопрос, брошенный так небрежно, как только удалось мальчику:

— Он все еще стоит?

— Сарай? Не знаю. Людей, Билли, больше не вешают, или ты не слышал? — Снизу ответа не последовало. — Во всяком случае, тебе-то какое дело?

— Просто любопытно.

* * *

Билли был прав, он был любопытен. И столь странен со своим безучастным взглядом и повадками одиночки, что большинство мужчин его сторонилось. Один Лауэлл интересовался им, и намерения его были недвусмысленными.

— Ты не одолжишь мне свою леди до вечера? — спросил он Клива, когда они выстроились в очередь, получая завтрак. Тейт, который стоял поблизости, ничего не сказал. Клив тоже.

— Ты меня слышишь? Я спрашиваю.

— Слышал. Оставь его в покое.

— Надо делиться, — сказал Лауэлл. — Я могу и тебе оказать какую-нибудь услугу. Мы можем кое-что придумать.

— Он этим не занимается.

— Хорошо, почему бы не спросить его! — сказал Лауэлл, улыбаясь сквозь щетину, покрывавшую все лицо. — Что скажешь, детка?

Тейт оглянулся на Лауэлла.

— Нет, благодарю вас.

— Нет, благодарю вас, — повторил Лауэлл и подарил Кливу вторую улыбку, в которой не было ни капли юмора. — Ты хорошо его выдрессировал. Может, он еще садится на задние лапки и служит?

— Вали, Лауэлл, — ответил Клив. — Он этим не занимается, вот и все.

— Ты не можешь сторожить его каждую минуту, — заметил Лауэлл. — Рано или поздно ему придется самому встать на свои две ноги. Если он не лучше на коленях.

Намек вызвал грубый хохот сокамерника Лауэлла, Нейлера. Не было людей, с которыми Клив охотно бы встретился в общей драке, но его искусство блефовать было отточено как бритва, его он сейчас и использовал.

— Не надо волноваться, — сказал он Лауэллу, — борода твоя скроет сколько угодно шрамов.

Лауэлл взглянул на Клива. Юмор исчез, и он не мог теперь отличить правду от лжи, и явно не испытывал желания подставить горло под бритву.

— Только не передумай, — сказал он. И ничего больше.

* * *

О столкновении за завтраком не упоминали до того момента, когда не погасили свет. Начал именно Билли.

— Тебе не следовало этого делать, — сказал он. — Лауэлл — мерзкий ублюдок. Я все слышал.

— Хочешь, чтобы тебя изнасиловали? Да?

— Нет, — быстро ответил он. — Боже, нет. Я должен быть цел.

— После того как Лауэлл наложит на тебя лапу, ты уже ни на что не сгодишься.

Билли соскользнул со своей койки и теперь стоял на середине камеры, едва различимый во тьме.

— Думаю, и ты в свою очередь тоже кое-чего хочешь, — сказал он.

Клив повернулся на подушке и взглянул на расплывчатый силуэт, находящийся в ярде от него.

— Так чего, по-твоему, мне хотелось бы, Билли-бой? — спросил он.

— Чего хочет Лауэлл.

— Так ты думаешь, весь шум из-за этого? Я защищаю свои права?

— Ага».

— Как ты сказал — нет, благодарю вас.

Клив опять повернулся лицом к стене.

— Я имел в виду…

— Меня не волнует, что ты имел в виду. Просто я не хочу об этом слышать, хорошо? Держись подальше от Лауэлла, и хватит мне компостировать мозги.

— Эй, — пробормотал Билли, — не надо так, прошу тебя. Пожалуйста. Ты единственный друг, который у меня есть.

— Ничей я не друг, — сказал Клив стене. — Просто я не люблю никаких неудобств. Понятно?

— Никаких неудобств», — повторил мальчик уныло.

— Правильно. А теперь… Перейдем к положенному по распорядку сну.

Тейт больше ничего не сказал, он вернулся на свою нижнюю койку и лег. Пружины под ним скрипнули. Клив молчал, обдумывая сказанное. Он не имел никакого желания прибирать мальчика к рукам, но возможно, он высказал свое мнение слишком резко. Ну, дело сделано.

Он слышал, как внизу Билли почти беззвучно что-то шепчет. Он напрягся, пытаясь подслушать, что говорит мальчик. Напряжение длилось несколько секунд, прежде чем Клив понял, что Билли-бой бормочет молитву.

* * *

Той ночью Клив видел сны. О чем — утром он вспомнить не мог, хотя пытался собрать сон по крупицам. Едва ли не каждые десять минут тем утром что-нибудь случалось: соль, опрокинутая на обеденный стол, крики со стороны спортивной площадки — вот-вот что-то натолкнет на отгадку, сон вспомнится. Озарение не приходило. Это делало его непривычно раздражительным и вспыльчивым. Когда Весли, мелкий фальшивомонетчик, известный ему еще по предыдущим каникулам здесь, подошел в библиотеке и затеял разговор, будто они были закадычными приятелями, Клив приказал коротышке заткнуться. Но Весли настаивал.

— У тебя неприятности! У тебя неприятности!

— Да? Что такое?

— Этот твой мальчик. Билли.

— Что с ним?

— Он задает вопросы. Он очень напористый. Людям это не нравится. Они говорят, тебе следует его приструнить.

— Я ему не сторож.

Весли состроил рожу.

— Говорю тебе как друг.

— Отстань.

— Не будь дураком, Кливленд. Ты наживаешь врагов.

— Да? — спросил Клив. — Назови хоть одного.

— Лауэлл, — сказал Весли мгновенно. — Второй Нейлер. Всех сортов. Они не любят таких, как Тейт.

— А какой он? — огрызнулся Клив.

Весли в виде протеста слабо хмыкнул.

— Я только попытался тебе рассказать, — произнес он. — Мальчишка хитрый, как долбаная крыса. Будут неприятности.

— Отстань ты со своими пророчествами.

* * *

Закон среднего требует, чтобы и худшие из пророков время от времени бывали правы: казалось, настало время Весли. Днем позже, вернувшись из Мастерской, где он развивал свой интеллект, приделывая колеса к пластиковым тележкам, Клив обнаружил поджидающего его на лестничной площадке Мейфлауэра.

— Я просил тебя присмотреть за Вильямом Тейтом, Смит, — сказал офицер. — А ты на это наклал?

— Что случилось?

— Нет, думаю, все-таки не наклал.

— Я спросил, что отучилось, сэр?

— Ничего особенного. На этот раз. Его просто отлупили. Кажется, Лауэлл сохнет по нему. Правильно? — Мейфлауэр уставился на Клива, но не получив ответа, продолжил: — Я ошибся в тебе, Смит. Я думал, обращение к крепкому парню чего-то да стоит. Я ошибся.

Билли лежал на своей койке с закрытыми глазами. Когда вошел Клив, он глаза так и не открыл. Лицо его было разбито.

— Ты в порядке?

— Да, — тихо ответил мальчик.

— Кости не переломаны?

— Я выживу.

— Ты должен понять…

— Послушай, — Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тут было освещение. — Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда. — Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать. — Я могу убить Лауэлла, — продолжил он, — а потому не мучайся зря. — Он на какое-то время замолчал, а потом произнес: — Ты был прав.

— Насчет чего?

— Насчет того, чтобы не иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Просто я медленно схватываю, но в это я врубился. — Он улыбнулся самому себе.

— Ты задавал вопросы, — сказал Клив.

— Разве? — тут же ответил Билли, — Кто тебе сообщил?

— Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лауэлл и ему подобные начинают угрожать.

При упоминании о Лауэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.

— Он покойник, — прошептал мальчик чуть слышно.

— Это как дело повернется, — заметил Клив.

Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.

— Именно так, — сказал Билли без тени сомнения в голосе. — Лауэллу не жить.

Клив не стал возражать, мальчик нуждался в такой браваде, сколь смехотворна она ни была.

— Что ты хочешь узнать, что суешь повсюду свой нос?

— Ничего особенного, — ответил Билли.

Он больше не смотрел на Клива, а уставился на койку, что была сверху. И спокойно сказал:

— Я только хотел узнать, где здесь были могилы, вот и все.

— Могилы?

— Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, — куст с розами. Ты когда-нибудь слышал об этом?

Клив покачал головой. Только теперь он вспомнил, что мальчик спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь — про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.

— Ты знаешь, где они, Клив? — спросил он. И снова то же притворное безразличие.

— Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.

Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.

— Мой дедушка — отец моей матери — был здесь повешен, — произнес он дрогнувшим голосом. — В 1937-м. Эдгар Тейт. Эдгар Сент-Клер Тейт.

— Ты, кажется, сказал, отец твоей матери?

— Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.

— Никто никому не принадлежит, — ответил Клив. — Ты принадлежишь сам себе.

— Но это неверно, — сказал Билли, слегка пожав плечами, и все еще глядя на свет на стене. Уверенность его была непоколебимой, вежливость, с которой он говорил, не делала его утверждение менее веским. — Я принадлежу своему деду. И всегда принадлежал.

— Ты еще не родился, когда…

— Это не важно. Пришел-ушел, это ерунда.

Пришел-ушел, удивился Клив. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У него не было возможности спросить. Билли опять говорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом.

— Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен. Он знал, кто он и на что способен, это вина, так ведь? Он убил четверых. Или, по крайней мере, за это его повесили.

— Ты думаешь, он убил больше?

Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.

— Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза…» — он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.

— Что сказала тебе мать? — нажал Клив.

Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.

— Только то, что он и я были одинаковы в некоторых вещах, — сказал он.

— Чокнутые, что ли? — спросил полушутя Клив.

— Что-то вроде того, — ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: — Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.

— Пришел сюда? — спросил Клив. — О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.

Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.

— Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, — ответил мальчик. — Это был осмысленный поступок.

Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.

— Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?

— Не считай меня дураком, Билли, — предостерег Клив.

— Я и не считаю, — ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: — Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь… — он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: — Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.

* * *

Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, — этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.

— Что я могу для тебя сделать? — поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.

— Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.

Епископ улыбнулся.

— Такие славные истории», — сказал он и стал рассказывать.

В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно был разрушен. На его месте Отделение для наказанных условно и содержащихся под надзором в блоке Б. Что до россказней о криппеновских розах, и это недалеко от истины. В парке, перед хибаркой, где, как сообщил Кливу Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел кустарник, посаженный в память доктора Криппена, повешенного в 1910 (говоря об этом, Епископ признался, что здесь не может определить точно, где правда, где выдумка).

— Там и есть могилы? — спросил Клив.

— Нет, нет, — ответил Епископ, одной затяжкой уменьшив свою крошечную сигарету наполовину. — Могилы находятся вдоль стены, слева за хибарой. Там длинный газон, ты его должен знать.

— Надгробий нет?

— Абсолютно никаких. Никаких меток. Только начальник тюрьмы знает, кто где похоронен, а планы он, наверное, давно потерял. — Епископ нашарил в нагрудном кармане своей робы жестянку с табаком и принялся сворачивать новую сигарету с таким умением, что и не смотрел на руки. — Приходить и оплакивать не разрешается никому, понимаешь. С глаз долой, из сердца вон, вот именно. Конечно, тут причина серьезная. Люди забывают премьер-министров, а убийц помнят. Пройдешь по тому газону, и всего в шести футах под тобой находятся некоторые, из самых отъявленных, что украшали когда-либо эту зеленую и приятную землю. А ведь даже креста нет, чтобы отметить место. Преступно, а?

— Ты знаешь, кто там похоронен?

— Несколько очень испорченных джентльменов, — ответил Епископ, словно нежно журил их за совершенное зло.

— Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тейт?

Епископ поднял брови, его жирный лоб прорезали морщины.

— Святой Тейт? Да, конечно. Его не просто забыть.

— Что ты о нем знаешь?

— Он убил жену, потом детей. Орудовал ножом так же легко, как я дышу.

— Убил всех?

Епископ вставил свеженабитую сигарету в толстые губы.

— Может, и не всех, — сказал он, щуря глаза, словно хотел припомнить какие-то детали. — Может, кто из них и выжил. Думаю, дочь, должно быть… — Он пренебрежительно пожал плечами. — Я не силен запоминать жертвы. Да и кто силен? — Он уставился на Клива ласковыми глазами. — Чего ты так интересуешься Тентом? Его повесили до войны.

— В 1937-м. Уже порядком разложился, правда?

Епископ предостерегающе поднял указательный палец.

— Э, нет, — сказал он. — Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, имеет особые свойства. Тела, в ней похороненные, не гниют так, как повсюду».

Клив кинул на Епископа недоверчивый взгляд.

— Это правда, — запротестовал толстяк. — У меня есть точные данные. И поверь, когда бы они ни выкапывали тело из земли, его всегда находили почти в безупречном виде». — Он воспользовался паузой, чтобы прикурить сигарету, сделал затяжку и теперь выпускал изо рта дым вместе со словами: — Когда придет на нас конец света, добрые люди из Мэрилбоун и Кэдмен Тауна поднимутся — гниль да кости. А грешники, те поскачут к Страшному Суду такие свеженькие, как будто только что родились. Представляешь? — Это превратное суждение восхищало его, широкое толстое лицо чуть ли не светилось от удовольствия. — Эх, — задумчиво произнес он, — кого-то назовут испорченным в то прекрасное утро?

* * *

Клив так никогда и не узнал в точности, как Билли попал в садоводческий наряд, но он это сделал. Возможно, он обратился прямо к Мейфлауэру, который убедил вышестоящее начальство, что мальчику можно доверить работу снаружи, на свежем воздухе. Как бы то ни было, он что-то придумал, и в середине недели, когда Клив узнал, где находятся могилы, Билли оказался снаружи. Холодным апрельским утром он стрит газон.

То, что произошло в тот день, просочилось по тайным каналам приблизительно ко времени отдыха. Клив услышал рассказ из трех независимых источников. Отчеты были окрашены по-разному, но явно походили друг на друга.

В общих чертах говорилось следующее: садоводческий наряд, четыре человека под присмотром тюремщика, двигался вокруг блоков, приводя в порядок газоны, выпалывая ненужную траву и готовя все к весенней посадке. Охрана была не на высоте, прошло две или три минуты, прежде чем тюремщик заметил, что один из подопечных тихонько ускользнул. Подняли тревогу. Однако далеко искать не пришлось. Тейт и не пытался убежать, а если и пытался, то припадок особого рода разрушил его планы. Его обнаружили — и тут версии значительно расходятся — на газоне у стены, Тейт лежал на траве. Некоторые утверждали, что лицо его было черным, а тело завязано узлом, язык почти откушен, другие утверждали, что его нашли лежащим вниз лицом, он разговаривал с землей, всхлипывал и что-то клянчил. Сделали вывод — мальчик лишился рассудка.

Сплетни поставили Клива в центр внимания, что ему очень не нравилось. Весь следующий день ему не выдалось ни одной спокойной минуты, люди хотели знать, каково жить в камере вместе с чокнутым. Но по словам Клива, Тейт был идеальным сокамерником, спокойным, нетребовательным, безусловно вменяемым. Ту же историю он рассказал и Мейфлауэру, когда на другой день его допрашивали с пристрастием, позднее повторил ее тюремному врачу. Он и не заикнулся об интересе Тейта к могилам и стал присматривать за Епископом, требуя, чтобы и тот молчал. Епископ согласился подчиниться при условии, что в свое время ему расскажут все и во всех подробностях. Клив пообещал. И Епископ, как и приличествовало его гипотетическому духовному сану, свое слово сдержал.

* * *

Билли отсутствовал в загоне два дня. А тем временем Мейфлауэр был отстранен от обязанностей дежурного по этажу. На его место из блока Д перевели некоего Девлина. Слава шла на шаг впереди него. Казалось, он не одарен глубоким состраданием. Впечатление подтвердилось, когда, в день возвращения Билли Тейта, Клива позвали в кабинет Девлина.

— Мне говорили, что вы с Тейтом близки», — заявил Девлин. Лицо его было тверже гранита.

— Не совсем, сэр.

— Я не собираюсь совершать, ошибку Мейфлауэра, Смит. Насколько я знаю, Тейт несет неприятности. Я собираюсь следить за ним с зоркостью ястреба, а когда меня нет, ты будешь делать это вместо меня, понял? Достаточно ему скосить глаза в сторону. Я его выпру отсюда в специальное подразделение еще до того, как он успеет пернуть. Я понятно говорю?

* * *

— Свидетельствуешь свое почтение, да?

Билли очень похудел в больнице, и трудно было даже вообразить, что этот скелет сколько-то весит. Рубашка походила на мешок, ремень застегивался на самую последнюю дырку. Худоба еще сильнее чем обычно подчеркивала его физическую уязвимость. Удар боксера-полулегковеса свалил бы его с ног, подумал Клив. Но худоба придала его лицу новую, почти отчаянную напряженность. Казалось, он состоит из одних глаз, да и те растеряли весь свой солнечный свет. Ушла также и притворная пустота взгляда, она сменилась сверхъестественной целеустремленностью.

— Я спросил.

— Я тебя слышал, — ответил Билли. Солнца сегодня не было, но он все равно смотрел на стену. — Да, если тебе так необходимо знать, я свидетельствовал свое почтение.

— Мне ведено присматривать за тобой. Девлин велел. Он хочет убрать тебя с этажа. Может, и совсем перевести.

— Убрать? — испуганный взгляд, который Билли кинул на Клива, был так беззащитен, что его невозможно было выдержать больше чем несколько секунд. — Отсюда долой, ты это имеешь в виду?

— Думаю, так.

— Они не могут!

— Они могут. Они называют это караваном призраков. Сейчас ты здесь, а потом…

— Нет, — сказал мальчик, внезапно сжав кулаки. Он начал дрожать, и на мгновение Клив испугался, что будет второй припадок. Но, казалось, усилием воли он справился с дрожью, и опять направил взгляд на сокамерника. Ссадины и синяки, полученные от Лауэлла, сделались желтовато-серыми, но еще долго не исчезнут, на щеках бледно-рыжая щетина. Клив почувствовал нежелательный прилив тревоги.

— Расскажи мне, — попросил Клив.

— Что рассказать? — спросил Билли.

— Что случилось у могил.

— Я почувствовал головокружение. Упал. Очнулся я уже в госпитале.

— Это то, что сказал им, верно?

— Это правда.

— Не так, как слышал я. Почему бы тебе не объяснить, что по-настоящему произошло. Я хочу, чтобы ты поверил мне.

— Я верю, — сказал мальчик. — Но, видишь ли, я должен хранить это при себе. Это — между мною и им.

— Тобою и Эдгаром? — переспросил Клив и Билли кивнул. — Между тобой и человеком, который убил всю свою семью, кроме твоей матери?

Билли явно был напуган тем, что Клив в курсе дела.

— Да, — сказал он после размышлений. — Да, он убил их всех. Он бы убил и Маму тоже, если бы она не убежала. Он хотел стереть с лица земли всю семью. Так, чтобы не осталось наследников, чтобы не нести плохую кровь.

— Твоя кровь плохая, да?

Билли позволил себе слабо улыбнуться.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю. Дед ошибался. Времена изменились, разве не так?

Он сумасшедший, подумал Клив. С быстротой молнии Билли уловил его настроение.

— Я не сумасшедший, — сказал он. — Скажи им. Скажи Девлину и любому, кто спросит. Скажи всем — я агнец. — Его глаза опять горели неистовством. Тут ничего нет от агнца, подумал Клив, но воздержался сказать это вслух. — Они не должны перевести меня отсюда, Клив. Не должны, после того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.

— С покойником?

— С покойником.

Какую бы новую цель он ни представил Кливу, с другими заключенными его отношения строились иначе. Он не отвечал ни на вопросы, ни на оскорбления, которыми его осыпали. Его внешнее пустоглазое безразличие было безупречным. Клив поражался. Мальчик мог бы сделать актерскую карьеру, если бы не был профессиональным чокнутым.

Но то, что он нечто таил, стало скоро проявляться: в лихорадочном блеске глаз, в дрожащих движениях, в задумчивости и непоколебимом молчании. Для доктора, с которым продолжал общаться Билли, физическое ухудшение было очевидным, он заявил, что мальчик страдает депрессией, острой бессонницей, и прописал седативное, чтобы улучшить сон. Таблетки Билли отдавал Кливу, утверждая, что сам он в них не нуждается. Клив был благодарен. Впервые за много месяцев он спал хорошо, его не беспокоили слезы и крики сотоварищей-заключенных. Днем отношения между ним и мальчиком, и всегда сдержанные, обратились в простую вежливость. Клив чувствовал, что Билли совершенно отгородился от внешнего мира.

Не впервые он был свидетелем такого преднамеренного ухода. Его сводная сестра Розанна умерла от рака желудка три года назад. Это тянулось долго, и состояние ее ухудшалось до самых последних недель. Клив не был с ней близок, но, возможно, как раз это и дало ему перспективу — он многое увидел. В поведении этой женщины было то, что недоставало его семье. Его испугала систематичность, с какой она готовилась к смерти, сокращала свои привязанности, пока не остались самые важные фигуры — ее детей и священника. Остальные, включая мужа, прожившего с ней четырнадцать лет, были изгнаны.

Теперь он видел ту же холодность и ту же бережливость в Билли. Подобно человеку, готовящемуся пересечь безводную пустыню и слишком дорожащему своей энергией, чтобы тратить ее и на один-единственный жест, мальчик замкнулся в себе. Это выглядело жутко. Клив ощущал все большее неудобство, разделяя с Билли помещение восемь на двенадцать футов. Это походило на совместное проживание с человеком на Улице Смерти. Единственным утешением были транквилизаторы, Билли без труда околдовывал доктора, который продолжал снабжать его лекарствами. Таблетки гарантировали Кливу сон, дающий успокоение и по крайней мере несколько дней без сновидений.

* * *

А потом ему приснился город.

Нет, сначала снилась пустыня. Пространства, засыпанные сине-черным песком, который жег подошвы ног, пока он шел, а холодный ветер задувал в глаза и нос, развевал волосы. Он знал, что бывал здесь и раньше. Во сне он узнавал вереницы бесплодных дюн, без единого деревца или постройки, чтобы разрушить монотонность. Но в прежние визиты он приходил сюда с проводниками — или такой была его почти твердая уверенность, — теперь он был здесь один, и тучи над его головой стояли тяжелые, синевато-серые, обещая, что солнца не будет. Казалось, он часами бродил по дюнам, ноги кровоточили от песка, тело покрылось синей пылью. Когда утомление приблизилось вплотную и почти одолевало его, он увидел руины и подошел к ним.

Это был не оазис. На пустынных улицах отсутствовало что-либо, имеющее отношение к здоровью или пище — ни фруктовых деревьев, ни искрящихся фонтанов. Город был скопищем домов или их частей — иногда целые этажи, иногда единственная комната, брошенные рядом, будто пародируя городской порядок. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки стояли среди многоквартирных домов с выгоревшими комнатами, дом, из ряда вон выходящий, безукоризненный, вплоть до покрытого глазурью пса на подоконнике, стоял спина к спине с гостиничным номером. Всюду шрамы, так грубо изымали их из их окружения: стены растрескались, предлагая заглянуть мимоходом в личные апартаменты, лестницы нависали, ведя в облака и более никуда, двери хлопали, распахиваемые ветром, впуская в пустоту.

Клив знал, здесь была жизнь. Не только ящерицы, крысы и бабочки — все альбиносы — порхали и прыгали, когда он шел заброшенными улицами. Была человеческая жизнь. Он ощущал, что за каждым его движением наблюдают, хотя и не видел ни следа человеческого присутствия, по крайней мере в свое первое посещение.

Во второе — вместо утомительной прогулки по заброшенной местности его допустили прямо в некрополь. Ноги легко следовали тем же путем, каким шел он и в первый раз. Непрерывный ветер этой ночью был сильнее, подхватывал кружевные занавески в одном окне, звякал китайской безделушкой в другом. Ветер также принес голоса, ужасные и диковинные звуки, которые раздавались из какого-то удаленного места за городом. Слыша жужжание и взвизги, будто безумных детей, он был благодарен, что хотя бы улицы и комнаты были знакомы, пусть и не блистали удобствами. У него не было желания шагнуть внутрь, несмотря на голоса, он не хотел обнаружить то, что являлось причиной возникновения этих обрывков архитектуры.

И все-таки после того, как он однажды посетил это место, он возвращался туда ночь за ночью, всегда с окровавленными ногами, встречающий только бабочек и крыс, да черный песок на каждом пороге, песок, заползающий в комнаты и коридоры. От визита к визиту это не менялось. Так казалось по тому, что он смог мимоходом разглядеть между занавесками или сквозь жалюзи, и каким-то образом в нем зафиксировался некий общий момент: стол, сервированный на три персоны — каплун не разрезан, соус дымится, — или душ, оставленный литься в ванной комнате, в которой все время вертелась лампа, и болонка в апартаментах, которые могли бы быть кабинетом адвоката, или еще парик, разорванный и брошенный на пол, лежащий на прекрасном ковре, чьи узоры наполовину пожраны песком.

Только однажды он действительно видел в городе иное человеческое существо, и это был Билли. Произошло удивительное. Однажды ночью — когда ему снились улицы — он полуочнулся от сна. Билли не спал, а сидя посередине камеры, смотрел на свет в окне. Это был не лунный свет, но мальчик купался в нем так, как если бы это был лунный свет. Лицо он поднял к окну, рот открыт, глаза сомкнуты. У Клива едва хватило времени увидеть, в каком трансе находился мальчик, как транквилизаторы опять подействовали и сон сомкнулся. Однако он захватил с собой кусок реальности, ввергнув мальчика в свое сновидение. Когда он опять достиг города, там был Билли Тейт, стоял на улице, лицом обратившись к темным тучам, рот открыт, глаза зажмурены.

Это длилось всего мгновение. Потом мальчик удалился, поднимая фонтаны черного песка. Клив звал его. Билли, однако, бежал сломя голову, и с необъяснимым предвидением, которое бывает во сне, Клив знал, куда направляется мальчик. На край города, где дома иссякают и начинается пустыня. Ничего не заставляло его пускаться в погоню, и все-таки он не хотел потерять связь с единственным собратом-человеком, которого он видел на этих жалких улицах. Он опять позвал Билли по имени, более громко.

На этот раз он почувствовал на своей руке его руку и испуганно подскочил, — он пробудился в своей камере. «Все в порядке, — сказал Билли. — Тебе снятся сны». Клив пытался выбросить город из головы, но в течение нескольких рискованных секунд сон просачивался в бодрствующий мир, и, глядя на мальчика, он увидел, что волосы Билли подняты ветром, который не принадлежал, не мог принадлежать тюремным помещениям. «Ты видишь сон, — опять сказал Билли. — Проснись».

Вздрагивая, Клив сел на койке. Город удалялся — почти ушел — но перед тем, как почти потерять его из виду, он почувствовал бесспорное убеждение, что Билли знал, когда будил Клива, что они были там вместе несколько недолговечных мгновений.

— Ты знаешь, да? — выдохнул он в мертвенно-бледное лицо рядом с собой.

Мальчик выглядел сбитым с толку.

— О чем ты говоришь?»

Клив покачал головой. Подозрение становилось все более невероятным по мере того, как он удалялся от сна. Даже если и так, когда он взглянул на костлявую руку Билли, которая все еще сжимала его собственную руку, он почти ожидал увидеть частицы того обсидианового песка у него под ногтями. Там была только грязь.

Сомнения, однако, продолжались долго, и после того как рассудок, кажется, поборол их, Клив обнаружил, что внимательней наблюдает за мальчиком с той ночи, ожидая какого-то оборота в разговоре или случайного взгляда, чтобы раскрыть природу его игры. Такой испытующий взгляд был пропащим делом. Последние доступные черты исчезли после той ночи, мальчик стал — подобно Розанне — непрочитываемой книгой, не дающей ключа к своему засекреченному шифру. Что же касается сновидения, о нем даже не упоминалось. Единственным косвенным намеком на ту ночь была растущая настойчивость Билли, с какой он убеждал Клива принимать седативное.

— Ты нуждаешься в сне, — сказал он, вернувшись из Лазарета с новыми припасами. — Возьми их.

— Тебе тоже надо спать, — сказал Клив, любопытствуя, насколько сильно мальчик будет настаивать. — Я в этом дерьме больше не нуждаюсь.

— Нет, ты нуждаешься, — напирал Билли, предлагая склянку с капсулами. — Ты знаешь, как неприятен шум.

— Говорят, к ним привыкают, — ответил Клив, не беря таблетки. — Обойдусь без них.

— Нет, — сказал Билли, и теперь Клив почувствовал всю силу его настойчивости. Это подтвердило глубокие подозрения. Мальчик хотел, чтобы он был одурманен, и одурманен все время. — Я сплю сном младенца, — сказал Билли. — Пожалуйста, возьми таблетки. Иначе они пропадут.

Клив пожал плечами.

— Ну, если ты уверен, — сказал он удовлетворенно, делая вид, что смягчился, ведь страхи подтвердились.

— Уверен.

— Тогда спасибо, — он взял пузырек. Билли просиял. С этой улыбки, в известном смысле, и правда начались плохие времена.

Той ночью Клив ответил на игру мальчика собственной игрой. Он сделал вид, что принимает транквилизаторы, как обычно, но и не думал их глотать. Как только он лег на свою койку, лицом к стене, он открыл рот, и снотворное выскользнуло, закатившись под подушку. Затем он сделал вид, что заснул.

Тюремные дни и начинались, и заканчивались рано: к 8.45 или к 9.00 большая часть камер всех четырех блоков погружалась в темноту, заключенных закрывали до рассвета и предоставляли их собственным помыслам. Сегодняшняя ночь была тише, чем другие. Плаксу из камеры через одну от камеры Клива перевели в блок Д, но в разных местах на этаже возникали шумы. Даже без таблеток Клив чувствовал, что сон искушает его. С нижней койки до него практически не доносилось ни звука, за исключением редких вздохов. Невозможно было догадаться, спит Билли или нет. Клив хранил молчание, изредка бросая украдкой взгляд на светящийся циферблат часов. Минуты были свинцовыми, и он боялся, когда тянулись первые часы, что совсем скоро его притворный сон станет реальным. Действительно, он прикидывал эту возможность в уме, когда сонливость одолела его.

Проснулся он много позже. Казалось, положение его во время сна не изменилось. Стена с облупившейся краской была перед ним и походила на малоразборчивую карту какой-то безымянной местности. С нижней койки не слышалось ни звука. Сделав движение, подобное тому, как двигаются во сне, он подтянул руки так, чтобы их можно было увидеть, и взглянул на бледно-зеленый циферблат часов. Час пятьдесят одна. Еще несколько часов до рассвета. Он лежал в той же позе, как и проснувшись, четверть часа и прислушивался к звукам в камере, пытаясь понять, где находится Билли. Ему не хотелось поворачиваться и искать его глазами, он боялся, что мальчик стоит посреди камеры, как стоял в ночь посещения города.

Мир, хотя и погруженный в темноту, вовсе не был тих. Клив слышал глухие шаги, когда кто-то ходил туда-сюда в камере этажом выше, слышал, как вода бежит по трубам, и звук сирены на Каледониан-роуд. Он не слышал Билли. Ни единого вздоха.

Минуло еще четверть часа, и Клив почувствовал, что знакомое оцепенение наваливается, чтобы опять призвать его, если бы он полежал еще немного, он бы опять уснул, и следующее, что увидел он, было бы утро. Если же он собирается что-то узнать, он должен повернуться и посмотреть.

Благоразумнее, решил он, двигаться не украдкой, а повернуться как можно естественнее. Он это и сделал, бормоча, словно во сне, чтобы усилить иллюзию. Итак, он повернулся и, прикрыв лицо рукой, чтобы подглядывание не заметили, осторожно открыл глаза.

Камера казалась темнее, чем была той ночью, когда он видел Билли с лицом, обращенным к окну. Что до мальчика, его видно не было. Клив открыл глаза шире и осмотрел камеру, как только мог внимательно, смотря в щелочку между пальцами. Что-то было неладно, он не вполне понимал что. Он полежал так несколько минут, пока глаза приспосабливались к темноте. Но они не привыкали. Сцена перед ним оставалась нечеткой, вроде картины, так покрытой грязью и лаком, что ее перспектива не подвластна взгляду исследователя. Все же он знал — знал — тени по углам и у противоположной стены не пусты. Он хотел задавить предчувствие, которое заставляло сердце глухо колотиться, хотел оторвать голову от подушки, набитой словно камнями, и позвать Билли, чтобы тот не прятался. Но здравый смысл советовал иное. И он, потея, тихо лежал и смотрел.

И теперь он начал понимать, что ошибался. Сцена выглядела по-другому. Тени лежали там, где теней быть не должно, они раскидывались по стене, куда должен был бы падать немощный свет из окна. Каким-то образом свет задушен и уничтожен между окном и стеной. Клив прикрыл глаза, чтобы дать своему одурманенному разуму шанс подыскать рациональное объяснение и опровергнуть его заключение.

Когда он открыл глаза вновь, сердце его дрогнуло. Тень, далекая от потери могущества, немного подросла.

Никогда прежде он так не боялся, никогда не ощущал холод в кишках подобно тому, что обнаружил сейчас. Все, что он мог сделать, — держать дыхание ровным и оставить руки там, где они и лежали. Инстинкт звал его укутаться во что-нибудь и спрятать поглубже лицо, как прячут дети. Две мысли удержали его от подобного поступка. Одна — та, что малейшее движение могло бы привлечь нежелательное внимание. Другая — та, что Билли был где-то в камере и, возможно, напуган этой ожившей тьмой, как он сам.

А затем с нижней койки заговорил мальчик. Голос его был тих, по-видимому он не хотел разбудить спящего сокамерника. И он был сверхъестественно личный. Клив не допускал и мысли, что Билли разговаривает во сне, время добровольного самообмана давно минуло. Мальчик обращался к темноте, в этом неприятном факте сомнений не было.

— …Больно… — сказал он со слабым укором в голосе. — Ты мне не говорил, как это больно…

Было ли это воображением Клива или же теневое видение расцвело в ответ подобно чернилам каракатицы в воде? Он ужасно боялся.

Мальчик заговорил снова. Голос его был столь тих, что Клив едва улавливал слова:

— …должно быть скоро… — сказал он со спокойной настойчивостью, — я не боюсь. Не боюсь.

Тень опять сдвинулась. На этот раз, когда Клив поглядел в ее середину, он каким-то образом осознал, какую химерическую форму она избрала. Горло его трепетало, в гортани теснился крик, готовый вот-вот вырваться наружу.

— …всему, чему ты можешь научить меня… — говорил Билли, — …быстро…» Слова приходили и уходили, но Клив едва слышал их. Внимание его было приковано к занавеси теней, к фигуре, вышитой по тени, что двигалась в складках. Это не было иллюзией. Тут был человек, скорее его грубое подобие, материя его была тонка, очертания все время размывались и опять стягивались в некое человекоподобие с величайшим усилием. Черты посетителя были видны плохо, но и того хватало, чтобы почувствовать: уродства выставлены напоказ вроде достоинств. Лицо напоминало тарелку сгнивших фруктов, мясистое, шелушащееся, тут раздутое от скопления мух, а там внезапно опадающее до ядовитой сердцевины. Как мог мальчик заставить себя беседовать с подобной тварью? И все же, несмотря на гниение, в осанке было горькое благородство, в муке его глаз, в беззубом О его утробы.

Билли внезапно встал. Резкое движение после долгих и многочисленных тихих слов так подействовало на Клива, что крик почти вырвался из его горла. Он проглотил его с трудом и сжал глаза в щелочки, глядя сквозь решетку ресниц, что же произойдет дальше.

Билли снова заговорил, но теперь голос его звучал слишком тихо, чтобы подслушивать. Мальчик шагнул к тени, причем тело его закрыло большую часть фигуры на противоположной стене. Камера была не больше, чем два-три шага в ширину, но благодаря какому-то смещению физических законов, казалось, мальчик отошел на пять, шесть, семь шагов от койки.

Тень и ее служитель занимались своим делом, которое совершенно занимало их внимание.

Фигура Билли была меньше, чем возможно в пределах камеры, так, будто бы он шагнул через стену в какую-то другую область. И только теперь, глядя широко раскрытыми глазами, Клив узнал то место. Тьма, из которой был сделан посетитель Билли, состояла из клубящейся тени и пыли, за ним, едва различимый в колдовском сумраке, но узнаваемый для любого, кто там был, лежал город сновидений Клива.

Билли достиг своего хозяина. Созданье возвышалось над ним, изодранное в лохмотья, длинное и тонкое, но жаждущее власти. Клив не знал, как и почему мальчик шел туда, и он боялся за безопасность Билли изо всех сил, но страх за собственную безопасность приковал его к койке. В тот момент он осознал, что никогда никого не любил, ни мужчину, ни женщину, так сильно, чтобы последовать за ними в тень этой тени. Мысль родила ужасное чувство одиночества, и в то же время он знал, что ни один увидевший, как он идет к своему проклятию, не сделает и шага, чтобы оттащить его от края. И он, и мальчик — оба они потерянные души.

Теперь повелитель Билли поднимал свою разбухшую голову, и беспрерывный ветер с тех голубых улиц вдувал в его лошадиную гриву яростную жизнь. И с ветром прилетали те самые голоса, что Клив слышал и прежде — всхлипы сумасшедших детей, нечто среднее между слезами и воем. Будто подбодренное этими голосами, существо потянулось к Билли и схватило его, мальчик подернулся дымкой. Билли не боролся с объятиями, а скорее отвечал на них. Клив, не в силах наблюдать эту ужасную близость, зажмурил глаза, и когда — секунды или минуты спустя? — опять открыл их, объятия, казалось, кончились.

Существо разгоняло ветром, оно дробилось на части, куски шелушащегося тела летали по улицам, словно мусор, гонимый воздушными порывами. И это будто дало сигнал, рассыпалась вся сцена, улицы и дома были уже поглощены пылью, удалялись. И еще до того, как последние лоскуты тени пропали из поля зрения, город исчез. Клив обрадовался его исчезновению. Реальность, какой бы мрачной ни была, предпочтительней такой опустошенности. Крашеная стена, кирпич за кирпичом, проявлялась вновь, Билли, освобожденный из объятий хозяина, снова был втиснут в прочную геометрию камеры, стоял и глядел на свет в окне.

Клив той ночью опять не спал. А правда, размышлял он, лежа на своем несминаемом матрасе и глядя вверх, откуда нависали сталактиты краски, застывшей на потолке, сможет ли он когда-нибудь обрести утерянную безопасность во снах.

* * *

Солнечный свет обладал истинным артистизмом. Он светился и блистал, подобно всякому продавцу мишуры, страстно желая ослепить и сбить с толку. Но под сверкающей поверхностью, которую он освещал, было иное, то, что солнечный свет — вечный забавник для толпы — думал утаить. Оно было отвратительным, ужасающим и безнадежным. Ослепленное зрелищем большинство даже мельком никогда это не видело. Но Клив знал теперь и что такое бессолнечность, даже прочувствовал в сновидениях, и хотя оплакивал потерю своего неведения, он также знал, что не сможет вернуться вспять, в зал, где стоят зеркала света.

* * *

Он чертовски пытался скрыть произошедшую перемену от Билли, менее всего ему хотелось, чтобы мальчик заподозрил, что он подслушивал. Но утаивать было почти невозможно. Хотя на следующий день Клив, изо всех сил крепился и делал вид, будто ничего не произошло, свое беспокойство скрыть совсем он не мог. Беспокойство невозможно было контролировать, оно источалось подобно поту из пор. И мальчик знал, без сомнения, он знал. И не медля высказал свое подозрение. Когда после полуденных занятий в Мастерской они вернулись в камеру, Билли живо взял быка за рога.

— С тобой сегодня что-то не так?

Клив принялся перестилать постель, боясь даже взглянуть на Билли.

— Ничего особенного, — сказал он. — Чувствую себя не очень хорошо, вот и все.

— Плохо спал ночью? — спросил мальчик. Клив чувствовал, как взгляд Билли обжигает его спину.

— Нет, — ответил он, отмерив нужное время, чтобы ответ раздался не слишком быстро. — Я принял твои таблетки, как обычно.

— Хорошо.

Диалог прервался, и Клив закончил приводить в порядок постель молча. Но растянуть это занятия надолго ему не удалось. Когда, покончив с работой, он отвернулся от койки, Билли сидел за небольшим столом, держа в руках одну из книг, принадлежавших Кливу. Мальчик небрежно пролистывал том, какие-либо признаки подозрительности исчезли. Однако Клив знал, что внешнему виду лучше не доверять.

— Зачем ты все это читаешь? — спросил мальчик.

— Время проходит, — ответил Клив, залезая на верхнюю койку и вытягиваясь там, что, естественно, уничтожило результаты его труда.

— Нет. Я спрашиваю не зачем ты читаешь книги вообще. Я спрашиваю, зачем ты читаешь именно эти книги? Всякие глупости о грехе?

Клив едва расслышал вопрос. Здесь, на койке, он слишком остро вспомнил впечатления нынешней ночи. Вспомнилось ему также, что тьма и сейчас наползает опять на край мира. При этой мысли ему показалось, будто содержимое желудка подступило к горлу.

— Ты меня слышишь? — окликнул его мальчик.

Клив пробормотал, что слышит.

— Ну тогда зачем книги? О проклятии и прочем?

— Кроме меня их в библиотеке никто не берет, — ответил Клив с трудом, потому что боялся проговориться, ибо другие, невысказанные слова были куда значительней.

— Значит, ты в это не веришь?

— Нет, — ответил он. — Нет, я не верю ни единому слову из этого.

Мальчик некоторое время молчал. Хотя Клив и не смотрел на него, но слышал, как Билли переворачивает страницы. Затем раздался другой вопрос, произнесенный более спокойно.

— Ты когда-нибудь боялся?

Вопрос вывел Билли из транса. Разговор перешел от чтения к чему-то более подходящему. Почему Билли спрашивает про страх, если сам не боится?

— А чего мне пугаться? — спросил Клив.

Краем глаза он заметил, что мальчик слегка пожал плечами, перед тем как ответить.

— Происходящего, — сказал он безразличным голосом. — Того, с чем ты не можешь совладать.

— Да, — произнес Клив, не ведая, куда заведет этот обмен репликами. — Да, конечно. Иногда я боюсь.

— И что ты тогда делаешь? — спросил Билли.

— Ведь тут ничего не поделать, так ведь? — сказал Клив. Голос его звучал приглушенно, подобно голосу Билли. — Я перестал молиться в то утро, когда умер мой отец.

Он услышал мягкий хлопок — Билли закрыл книгу, — и Клив удобнее наклонил голову, чтобы видеть мальчика. Билли не смог скрыть свое волнение полностью. Он боялся. Клив видел, что мальчик не желает, чтобы снова настала ночь, даже больше его самого. Мысль о совместном страхе ободрила Клива. Возможно, мальчик не полностью подчинен тени, возможно, удастся даже упросить мальчика указать выход из этого все накручивающегося кошмара.

Он сел прямо, голова его была в нескольких дюймах от потолка камеры. Билли прервал свои размышления и взглянул наверх, лицо его представляло мертвенно-бледный овал подрагивающих мышц. Пришло время говорить, Клив знал, что именно теперь, до того как свет на этажах выключат и камеры заполнятся тенями. Тогда не будет времени для объяснений. Мальчик затеряется в городе, недостижимый для убеждения.

— Мне снятся сны! — сказал Клив. Билли ничего не ответил, просто смотрел назад пустыми глазами. — Мне снится город.

Мальчик не вздрогнул. Он явно не собирался по собственной воле что-либо разъяснять, его следовало подтолкнуть.

— Ты знаешь, о чем я говорю?

Билли покачал головой.

— Нет, — сказал он легко. — Мне никогда не снятся сны.

— Всем снятся.

— Тогда я не могу их вспомнить.

— А я помню, — сказал Клив. Он решил, что пора приступить к обсуждению, нельзя позволить Билли вывернуться. — И в них ты. Там, в городе.

Теперь мальчик вздрогнул чуть заметно, но достаточно, чтобы убедить Клива — он не зря растрачивал слова.

— Что это за место, Билли? — спросил он.

— Откуда мне знать? — произнес мальчик, готовый рассмеяться, а затем оставивший это намерение. — Я не знаю, понятно? Это — твои сны.

Прежде чем Клив смог ответить, он услышал голос дежурного, тот двигался вдоль камер, напоминая, что надо укладываться на ночь. Очень скоро свет погасят, и Клив будет заперт в этой узкой камере на десять часов. Вместе с Билли и призраками.

— Прошлой ночью… — начал он, боясь без подготовки упоминать то, что увидел и услышал, но еще больше боясь провести еще одну ночь в пределах города, один, в темноте. — Прошлой ночью я видел… — он запнулся. Почему не приходят слова? — Видел…

— Что видел? — требовал мальчик, лицо его теперь ничего не выражало, трепет мрачного предчувствия, бывший в нем прежде, исчез. Возможно, и он слышал слова дежурного и знал, — тут ничего не поделаешь, нет способа устоять перед наступлением ночи.

— Что ты видел? — настаивал Билли.

Клив вздохнул.

— Я видел мою мать», — ответил он.

Мальчик выдал свое облегчение легкой улыбкой, которая пробежала по его губам.

— Да… Я видел мою мать. Отчетливо, как в жизни.

— И это расстроило тебя, правда? — спросил Билли.

— Иногда сны расстраивают.

Дежурный достиг камеры Б.3.20.

— Выключить свет в две минуты, — сказал он на ходу.

— Тебе необходимо принять еще несколько этих таблеток, — посоветовал Билли, кладя книгу на стол и подходя к койке. — Тогда ты будешь, как я. Никаких снов.

Клив пропал. Он, лукавый обманщик, был обманут мальчиком, и теперь должен пожинать плоды. Он лежал лицом к потолку, отсчитывая секунды до того момента, как погаснет свет, а мальчик внизу раздевался и залезал в постель.

Оставалось еще время, чтобы вскочить и позвать дежурного, время, чтобы биться головой в дверь камеры, пока не придут. Но что ему сказать в оправдание. Что он видит плохие сны? А кто не видит? Что он боится темноты? А кто не боится? Ему бы рассмеялись в лицо и приказали бы отправляться обратно в койку, оставив его саморазоблачившимся, с мальчиком и его хозяином, ожидающим у стены. Такая тактика опасна.

И в молитве нет прока. Он сказал Билли правду, он покончил с Богом, когда его молитвы, выпрашивающие отцу жизнь, остались без ответа. Из такого божественного безразличия родился атеизм, его вера не может опять воспламениться, как бы ни был глубок ужас Клива.

Мысли об отце неизбежно вызвали мысли о детстве: мало что — если это и вообще существовало — могло полностью завладеть его вниманием, отвлечь от страхов, только мысли о детстве. Когда свет наконец потушили, испуганный разум попытался спастись в воспоминаниях. Удары сердца замедлились, пальцы перестали дрожать и, в конце концов, Клив и не заметил, как сон овладел им.

Теперь отвлечься было невозможно. Как только он заснул, нежные воспоминания ушли в прошлое, а он вернулся на окровавленных ногах в тот ужасный город.

Или, скорее, в его окрестности, поскольку нынешней ночью он не последовал знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и соседствующих многоквартирных строений, а вместо того направился к предместьям, где ветер был сильнее обычного и голоса, прилетающие с его порывами, яснее. Хотя с каждым сделанным им шагом Клив ожидал увидеть Билли и его темного спутника, он никого не видел. Только бабочки сопровождали его в пути, бабочки, светящиеся словно циферблаты часов. Они садились на плечи и волосы как конфетти, потом вспархивали снова.

Он достиг края города без происшествий и остановился, изучая взглядом пустыню. Облака, плотные, как всегда, двигались над головой с величием джаггернаутов. Сегодня ночью голоса, кажется, ближе, подумал он, и душевные волнения, которые они выражали, не такие душераздирающие, как прежде. Либо смягчились голоса, либо смягчилось его отношение, он не знал.

И затем, когда он смотрел на дюны и на небо, загипнотизированный их опустошенностью, он услышал шорох и, оглянувшись через плечо, увидел улыбающегося мужчину, одетого в то, что, несомненно, было его выходным костюмом. Мужчина приближался к нему со стороны города. Он нес нож, на ноже была кровь, а рука и рубашка спереди были влажными. Даже во сне, заторможенный, Клив устрашился зрелища и отшатнулся, слова предупреждения слетели с губ. Однако улыбающийся мужчина будто и не видел его, а прошел мимо, углубился в пустыню, отбросив нож, когда пересек какую-то невидимую границу.

Лишь теперь Клив заметил, что другие делали то же самое, что почва городских окраин захламлена смертельными сувенирами — ножами, веревками и даже человеческой рукой, отрубленной у запястья. Большинство вещей было почти погребено.

Ветер вновь принес голоса: обрывки бессмысленных песен, полуоборванный смех. Изгнанный мужчина отошел на сотню ярдов от города и теперь стоял на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Клив внезапно ощутил беспокойство. Когда бы он ни бывал в городе и ни слышал эту какофонию, образы, вызванные в воображении звуками, заставляли его кровь холодеть. Может ли он теперь стоять и ждать, пока появятся баньши? Любопытство оказалось сильнее благоразумия. Гряда, через которую они придут, приковывала взгляд, а сердце глухо билось. Отвести глаза было невозможно. Человек в выходном костюме начал снимать пиджак, потом отбросил его и начал ослаблять галстук.

И теперь Кливу показалось, что он нечто разглядел в дюнах, а шум возвысился до приветственного вопля, граничащего с экстазом. Он остановился, не разрешая собственным нервам разгуляться. Он решил увидеть этот ужас во всей многоликости.

* * *

Внезапно, перекрывая грохот музыки, кто-то закричал. Голос мужчины, но пронзительный, кастрированный страхом. Голос исходил не отсюда, из города-сновидения, а из той, другой выдумки, которую он населял, название которой он не мог припомнить. Усилием воли он вновь обратил внимание на дюны, твердо решив увидеть картину объединения, собирающуюся вырисоваться перед ним. Крик где-то возрос до вопля, рвущего глотку, и замер. Но теперь сигнал тревоги звенел вместо него, более настойчиво, чем обычно. Клив ощутил, что сон от него ускользает.

— Нет… — бормотал он, — дайте мне увидеть…

Дюны двигались. Но то было его возвращение — из города в камеру. Протесты его не увенчались ничем. Пустыня поблекла, город тоже. Клив открыл глаза. Свет в камере был все еще выключен, звенел сигнал тревоги. В камерах этажом выше и ниже слышались крики, голоса офицеров в смятении вопросов и требований звучали громче обычного.

Мгновение он пролежал в койке, даже теперь надеясь возвратиться в пределы своего сновидения. Но нет, сигнал был слишком пронзительным, все возрастающая истерия в камерах вокруг приковывала. Он признал поражение и уселся, основательно разбуженный.

— Что происходит? — спросил он Билли.

Мальчик не стоял на своем месте возле стены. Несмотря на тревогу, он покуда спал.

— Билли!

Клив свесился через край койки и уставился вниз. Там было пусто. Простыни и одеяла отброшены.

Клив спрыгнул с койки. Внутренность камеры можно было оглядеть в два мига, здесь негде было спрятаться. Мальчика не было видно. Испарился ли он, пока Клив спал? Об этом, конечно, слышали, это был тот караван призраков, о котором предупреждал Девлин: необъясняемое удаление трудных заключенных в другое место. Клив не сталкивался с тем, чтобы такое случалось ночью, но для всего есть первый раз.

Он подошел к двери, чтобы убедиться, сможет ли что-нибудь понять в гвалте, царящем снаружи, но отказался от толкований. Самое вероятное — драка, подозревал он, двое заключенных, которые бесились от мысли, что проведут еще хоть минуту на одном пятачке. Он попытался догадаться, откуда пришел первоначальный крик — справа, слева, сверху, снизу, но сон спутал все направления.

Пока Клив стоял возле двери, надеясь, что может пройти надзиратель, он ощутил изменение в воздухе. Оно было столь слабым, что сначала он и не заметил ничего. Только когда он поднял руку, чтобы протереть глаза со сна, он понял, что и вправду на руках его твердая гусиная кожа.

Теперь сзади он услышал шум дыхания, или какое-то грубое подобие вдохов и выдохов.

Беззвучно он шевельнул губами, пытаясь выговорить: «Билли». Гусиная кожа покрыла все тело, его трясло. Камера совсем не была пустой, на крохотном расстоянии от него кто-то был.

Клив собрал всю свою храбрость и заставил себя повернуться. Камера была темнее, чем тогда, когда он проснулся, воздух казался дразнящим покровом, но Билли в камере не было. Не было никого.

А затем шум повторился и привлек внимание Клива нижней койке. Пространство налилось дегтярно-черным, здесь сгустилась тень — как та, что на стене, — слишком глубокая и слишком изменчивая, чтобы иметь естественные источники.

Из нее исходила квакающая попытка дыхания, которая могла бы быть и последними мгновениями астматика. Он понял: мрак в камере возникал отсюда — в узком пространстве кровати Билли, тень просачивалась на пол и клубилась туманом до верха койки.

Запасы страха у Клива оказались неистощимыми. Несколько прошедших дней он расходовал их в сновидениях и в грезах во время бодрствования, он покрывался потом, он мерз, он жил на грани разумного и выжил. Теперь, когда все тело его покрылось гусиной кожей, разум не ударился в панику. Клив чувствовал себя спокойнее, чем обычно, недавние события подстегивали в нем беспристрастность. Он не свернется калачиком. Он не зажмурит глаза и не станет молить о приходе утра, потому что если сделает это, он осознает себя мертвецом и никогда не узнает природы этой тайны.

Он глубоко вздохнул и подошел к койке. Та стала трястись. Укутанный обитатель нижнего яруса двигался почти неистово.

— Билли, — позвал Клив.

Тень двинулась. Она собралась вокруг его ног, она внезапно бросилась ему в лицо, источая запах, схожий с запахом дождя среди камней, холодная и неуютная.

Клив стоял не более чем в ярде от своей койки и все-таки ничего не мог поделать, тень представляла для него неодолимую преграду. Зрение могло быть обмануто. Он потянулся к постели. Под его напором пелена разошлась, как дым, — и фигура, бьющаяся на матрасе, стала видна.

Конечно, это был Билли, но все же и не он. Пропавший Билли, может быть, или тот, который появился. Если так, Клив не хотел делить что-либо с таким. Здесь, на нижней койке, находилась темная гнусная фигура, все уплотнявшаяся, пока Клив смотрел, создающая себя из теней. В накаленных добела глазах и в арсенале игольчато-острых зубов было нечто от бешеной лисицы и одновременно нечто от перевернутого на спину насекомого, полусвернувшегося, скорее с панцирем, чем с плотью, и походило на ночной кошмар, ни на что иное. Ни одна из частей не оставалась стабильной. Какими бы эти очертания ни были, Клив видел, как они истаивают. Зубы росли, делались все длиннее, и при том становились более нематериальными, вещество вытягивалось в хрупкие острия, а затем рассеивалось дымкой, конечности, которыми молотили по воздуху, тоже чуть подросли. В глубине хаоса виднелся призрак Билли Тейта, с открытым ртом, мучительно что-то лепетавшего, прилагавшего все силы, чтобы стать узнаваемым. Клив хотел проникнуть в круговерть и выволочь оттуда мальчика, но чувствовал, что процесс, происходящий перед глазами, имеет собственную инерцию, свою движущую силу и вмешательство могло оказаться губительным. Все, что он мог сделать, — стоять и наблюдать, как тонкие белые конечности Билли и уплотняющийся живот корчатся, чтобы сбросить эту страшную анатомию. Светящиеся глаза исчезли почти последними, вылившись из глазных впадин мириадами нитей и улетев с черным дымом.

Наконец он увидел лицо Билли, отдаленное напоминание о прежнем состоянии все еще проглядывало в нем. И затем, когда и это исчезло, тени ушли, на койке лежал только Билли, голый и обессиленный тяжкими страданиями.

Он взглянул на Клива с невинным выражением лица.

Клив вспомнил, как мальчик жаловался твари из города.

— Больно… — говорил он. Говорил же? — ты не рассказывал мне, как это больно…

Достойная внимания правда. Тело мальчика было смешением пота и костей, более неприятное зрелище едва ли и вообразимо. По крайней мере, человеческое.

Билли открыл рот. Губы его были красными и блестящими, будто измазанные губной помадой.

— Теперь… — произнес он, пытаясь говорить между болезненными вдохами, — что нам делать теперь?

Казалось, даже говорить для него было слишком. В глубине горла раздался звук, словно он подавился, и мальчик прижал руку ко рту. Клив шагнул в сторону, когда Билли встал и проковылял к ведру в углу камеры, которое использовали для ночных потребностей. Но добраться до ведра он не успел, тошнота одолела его по пути, жидкость выплеснулась между пальцев и хлынула на пол. Клив отвернулся, когда Билли вырвало, и мысленно приготовился терпеть зловоние до утра, когда произведут уборку. Однако запах, заполнявший камеру, не был запахом рвоты, а чем-то и более сладким, и более густым.

Клив, озадаченный, повернулся к фигуре, скрючившейся в углу. На полу возле ног были брызги темной жидкости, такие же ручейки стекали по его голым ногам. Даже в темной камере можно различить, что это кровь.

* * *

И в самых благоустроенных тюрьмах насилие прорывается и обязательно без предупреждения. Взаимоотношения двух заключенных, которые проводят совместно шестнадцать часов из ежедневных двадцати четырех, вещь непредсказуемая. Но насколько было ясно и надзирателям, и заключенным, между Лауэллом и Нейлером ненависти не было. И до тех пор, пока не начался тот крик, из их камеры не доносилось ни звука — ни спора, ни выкриков. Что побудило Нейлера неожиданно напасть и зарезать своего сокамерника, а потом нанести громадные раны себе самому, — стало предметом для обсуждения и в столовой, и во дворе для прогулок. Однако вопрос зачем занял второе место после вопроса как. Ходили слухи, что тело Лауэлла, когда его обнаружили, представляло зрелище неописуемое, даже среди людей, приученных к жестокости, как само собой разумеющемуся, рассказы вызвали потрясение. Лауэлла не особенно любили, он был задира и врун. Но что бы он ни делал, это не заслуживало таких увечий. Человека распотрошили: глаза выколоты, гениталии оторваны. Нейлер, единственный возможный противник, ухитрился затем вспороть и собственный живот. Теперь он лежал в Отделении Реанимации, прогнозы мало обнадеживающие.

* * *

Когда слухи о насилии ходили по блоку, Кливу легко было провести почти весь день незамеченным. У него тоже нашлось бы что рассказать, но кто поверит его истории? Едва он и сам в нее верил. Действительно, время от времени, на протяжении всего дня, когда видения снова одолевали его, он спрашивал себя, не сошел ли он с ума. Но ведь здравый рассудок — понятие относительное, не так ли? Все, что он знал с уверенностью, то, что он видел, как трансформировался Билли Тейт. Он уцепился за эту зацепку с упорством, рожденным близким отчаянием. Если он перестанет верить показаниям собственных глаз, у него не останется защиты и темноту не сдержать.

После умывания и завтрака, весь блок был заперт по своим камерам, мастерские, развлечения — любая деятельность, для которой требовалось перемещаться по этажам, была отменена, пока камеру Лауэлла фотографировали, осматривали, а потом отмывали. После завтрака Билли спал все утро — состояние, близкое коме, а не сну, такова его глубина. Когда он проснулся к ленчу, он был веселее и дружелюбнее, чем на протяжении последних недель. Под пустой болтовней ни намека на то, что он знает, что случилось предыдущей ночью. В полдень Клив сказал ему правду в лицо.

— Ты убил Лауэлла, — заявил он. Больше не было смысла изображать неведение, если теперь мальчик не помнит, что совершил, то со временем припомнит. И сколько еще пройдет времени, прежде чем он вспомнит, что Клив видел, как он превращается? Лучше признаться сейчас. — Я видел тебя, — сказал Клив. — Я видел, как ты изменялся…

Казалось, Билли не слишком встревожили такие откровения.

— Да, — ответил он. — Я убил Лауэлла. Ты порицаешь меня?

Вопрос, вызывающий за собой сотни других, задан небрежно, как задают из легкого интереса, не больше.

— Что с тобой случилось? — спросил Клив. — Я видел тебя — здесь, — устрашенный воспоминаниями, он указал на нижнюю койку, — ты был не человеком.

— Я не думал, что ты увидишь, — ответил мальчик. — Я давал тебе таблетки, так ведь? Ты не должен был подсматривать.

— И предыдущей ночью… — сказал Клив, — я тоже не спал.

Мальчик заморгал, как испуганная птица, слегка вздернув голову.

— Ты по-настоящему сглупил, — сказал он. — Так сглупил.

— Да или нет, я не посторонний, — сказал Клив. — У меня сны.

— О, да. — Теперь нахмуренные брови портили его фарфоровое личико. — Да. Тебе ведь снился город, правда?

— Что это за место, Билли?

— Я читал где-то: у мертвых есть большие дороги. Ты когда-нибудь слышал? Ну… у них есть и города.

— У мертвых? Ты имеешь в виду что-то вроде города призраков?

— Я никогда не хотел тебя ввязывать. Ты был со мной добрее, чем большинство здесь. Но я говорил тебе, что пришел в Пентонвилл заниматься делом.

— С Тейтом.

— Верно.

Клив хотел посмеяться. То, о чем ему говорили — город мертвых, — только нагромождение бессмыслицы. И все же его озлобленный разум не отыскал более вероятного объяснения.

— Мой дед убил своих детей, — сказал Билли, — потому что не желал передать свою наследственность следующему поколению. Он поздно выучился, понимаешь. Он не знал, до того как завел жену и детей, что он не такой, как большинство других. Он особый. Но он не желал данного ему умения, и он не желал, чтобы выжили его дети с той же самой силой в крови. Он бы убил себя и закончил работу, но именно моя мама убежала. До того, как он смог ее отыскать, чтобы убить, его арестовали.

— И повесили. И похоронили.

— Да, повесили и похоронили. Но он не исчез. Никто не исчезает, Клив. Никогда.

— Ты пришел сюда, чтобы отыскать его.

— Не просто отыскать, а заставить его помочь мне. Я с десяти лет знаю, на что способен. Не вполне осознанные, но у меня были подозрения. И я боялся. Конечно, я боялся. Это ужасная тайна.

— Эти трансформации, ты всегда совершал их?

— Нет. Я просто знал, на что способен. Я пришел сюда, чтобы заставить моего деда научить меня, заставить его показать мне, как делать. Даже теперь… — он посмотрел на свои пустые руки, — когда он учит меня… Боль почти непереносимая…

— Тогда зачем ты это делаешь?

Мальчик скептически посмотрел на Клива.

— Чтобы не быть собой, быть дымом и тенью. Быть чем-то ужасным. — Он казался искренне озадаченным. — Ты бы не сделал то же самое?

Клив покачал головой.

— То, чем ты стал прошлой ночью, отвратительно.

Билли кивнул.

— То, что думал мой дед. На суде он назвал себя отвратительным. Не то чтобы они поняли, что он говорит, но он говорил о проклятье. Он встал и сказал: «Я экскремент Сатаны, — Билли улыбнулся этой мысли. — Ради Христа, повесьте и сожгите меня». С тех пор он изменил мнение. Столетие ветшает, нуждается в новых племенах. — Он внимательно посмотрел на Клива. — Не бойся, — сказал он, — я тебя не трону, если ты не станешь болтать. Ты не будешь, правда?

— А что мне сказать, что прозвучало бы здраво? — мягко ответил Клив. — Нет, я не буду болтать.

— Хорошо. Немного позже я уйду. И ты уйдешь. И ты сможешь забыть.

— Сомневаюсь.

— Даже сны прекратятся, когда меня здесь не будет; Ты только разделяешь их, поскольку у тебя есть задатки экстрасенса. Поверь. Тут нечего бояться.

— Город…

— Что город?

— Где его жители? Я никогда никого не видел. Нет, это не совсем так. Одного я видел. Человека с ножом… уходящего в пустыню…

— Не могу тебе помочь. Я сам прихожу туда как посетитель, Все, что я знаю по рассказам деда, — этот город населен душами мертвых. Что бы ты там ни увидел, забудь. Ты не принадлежишь тому месту. Ты еще не мертв.

* * *

Всегда ли благоразумно верить словам, что говорят тебе мертвые? Очистились ли они от всякой лжи, умерев? Начали ли они новое существование как святые? Клив не верил в такие наивные вещи. Более вероятно, что они берут свои способности с собой, и хорошее и плохое, и используют там, насколько могут. В раю должны быть сапожники, не так ли? Глупо думать, что они забудут, как тачать башмаки.

Поэтому вполне возможно, Эдгар Тейт лгал о городе. Было то, чего Билли не знал. А как насчет голосов на ветру? Или тот человек, который бросил нож среди прочего хлама, прежде чем уйти в одиночку Бог знает куда? Что это за ритуал?

Теперь, когда страх истощился и не было даже пятачка твердой реальности, чтобы за него уцепиться, Клив не видел причины, почему бы не отправиться в город по собственной воле. Что в тех пыльных улицах могло встретиться более худшее, чем он видел на койке в собственной камере или чем то, что произошло с Лауэллом и Нейлером? Город представлялся почти убежищем. Безмятежность царила в его пустых улицах и на площадях, Клив ощущал там, будто все действия завершены, со всякими муками и гневом покончено. Эти интерьеры — с протекающей ванной и чашкой, наполненной до краев, — видели куда более страшное и теперь казались довольными, пережидая тысячелетия. Когда ночь принесла очередной сон и город открылся перед глазами, Клив вошел не как испуганный человек, сбившийся с пути на враждебных пространствах, а как посетитель, предполагающий чуток расслабиться в хорошо знакомом месте, знакомом достаточно, чтобы там не потеряться, но все же не настолько, чтобы здесь наскучило.

Словно в ответ на эту приобретенную легкость, город сам открылся ему. Бродя по улицам, ступая окровавленными по обыкновению ногами, Клив обнаруживал, что двери широко распахнуты, занавески на окнах отодвинуты. Он отнесся к приглашению без высокомерия, решил воспользоваться им, чтобы пристальнее взглянуть на особняки и многоэтажки. При ближайшем рассмотрении они оказались далеки от образцов домашнего уюта, за которые он принял их поначалу. В каждом обнаруживался знак недавно совершенного насилия. Где-то — не более чем перевернутое кресло или след на полу, где каблук скользил в луже крови, где-то приметы более очевидные. Молоток, оставленный на столе вместе с газетами, на раздвоенном конце, которым вытаскивают гвозди, запеклась кровь. Была комната с разобранным полом, и черные пластиковые свертки, подозрительно скользкие, лежали возле вынутых досок. В одном помещении зеркало вдребезги разбито, в другом вставная челюсть валялась возле камина, в котором вспыхивало и потрескивало пламя.

Все это были декорации убийства. Жертвы исчезли, возможно, в иные города, полные зарезанных детей и убитых друзей, оставив эти живописные картины, которые сопровождали убийство, навсегда застывшими, бездыханными. Клив прошелся по улицам, истинный наблюдатель, и разглядывал сцену за сценой, в мыслях восстанавливая те мгновения, которые предшествовали вынужденному покою каждой комнаты. Здесь умер ребенок, кроватка его перевернута, здесь кого-то убили в собственной постели, подушка пропитана кровью, топор лежит на ковре. Была ли в этом разновидность проклятия — убийцы обязаны были ждать какую-то долю вечности (а возможно, и всю ее) в комнате, где они убивали?

Из преступников он никого не видел, хотя логика и подсказывала, что они должны находиться поблизости. Значило ли это, что они обладали способностями быть невидимыми, чтобы хранить себя от любопытствующих глаз, от прогуливающихся сновидцев, подобных ему? Или вправду время, проведенное в этом нигде, трансформировало их, и они больше не являлись плотью и кровью, а стали частью своего помещения, креслом, китайской куклой?

Затем он вспомнил мужчину на окраине, который пришел в своем лучшем костюме, с окровавленными руками, и удалился в пустыню. Он не был невидимкой.

— Где вы? — сказал Клив, стоя на пороге средней комнаты, комнаты с раскрытой печью, с посудой в раковине и с водой, бегущей из крана. — Покажитесь.

Глаза уловили движение, и он взглянул через дверь. Там стоял человек. Он стоял там все время, понял Клив, но стоял так тихо и был такой неотъемлемой частью комнаты, что оставался незамеченным, пока не посмотрел в сторону Клива. И он почувствовал прилив беспокойства, думая, что в каждой комнате, которую разглядывал, находился один либо несколько убийц, замаскированных своей неподвижностью. Человек, зная, что его увидели, шагнул из укрытия. Средних лет. На щеке порез после утреннего бритья.

— Кто ты? — спросил он. — Я тебя видел прежде Проходящим.

Голос тихий и печальный, не похож на убийцу, подумал Клив.

— Просто посетитель, — ответил он мужчине.

— Здесь не бывает посетителей, — возразил тот, — только возможные жители.

Клив нахмурился, пытаясь понять, о чем говорит мужчина. Но разум его, погруженный в сон, медлил, и до того, как смог разрешить загадку сказанного, возникли другие.

— Я тебя знаю? — спросил человек. — Я обнаруживаю, что забываю все больше и больше. А это не дело, верно? Если я забуду, я никогда не уйду, так ведь?

— Уйдешь? — переспросил Клив.

— Совершу обмен, — сказал человек, приглаживая челку.

— И пойдешь куда?

— Обратно. Вновь совершать это.

Теперь он пересек комнату и подошел к Кливу. Вытянул руки, ладонями вверх — те были покрыты пузырями.

— Ты можешь мне помочь, — сказал он. — Я заключу сделку с лучшими из них.

— Я не понимаю.

Человек явно считал, что Клив прикидывается. Верхняя губа, на которой красовались подкрашенные черные усы, оттопырилась.

— Понимаешь, — сказал он. — Прекрасно понимаешь. Просто ты хочешь продать себя, как и все делают. Предлагаешь самую высокую цену, так ведь? Кто ты, наемный убийца?

Клив покачал головой.

— Я просто сплю, — ответил он.

Приступ веселья у мужчины закончился.

— Будь другом, — попросил он. — Я не обладаю властью, как некоторые. Знаешь, некоторые приходят сюда и уходят отсюда в течение нескольких часов. Они профессионалы. Они договариваются. А я? Что до меня, это было преступление на почве страсти. Я пришел неподготовленным. Я останусь здесь, пока не смогу заключить сделку. Пожалуйста, будь другом.

— Я не могу помочь, — сказал Клив, не вполне понимая, о чем его просит мужчина.

Убийца кивнул.

— Конечно, — произнес он. — Я и не ожидал…

Он отвернулся от Клива и двинулся к печи. Жар там стал сильнее, и возник мираж полки для подогрева пищи. Мужчина небрежно положил одну из пузырящихся ладоней на дверку и закрыл ее, почти тут же дверка со скрипом отворилась.

— Ты бы только знал, как возбуждает аппетит запах жареной плоти, — сказал мужчина, опять повернувшись к дверке и пытаясь ее закрыть. — Может ли кто-нибудь меня обвинять? В самом деле?

Клив оставил его наедине с его бессвязной болтовней. Если тут и присутствовал смысл, вероятно, он не заслуживал того, чтобы в него вдаваться. Разговор об обменах и о бегстве из города был недоступен пониманию Клива.

Он побрел дальше, теперь не вглядываясь в дома. Он увидел все, что хотел. Определенно, утро близко и звонок затрезвонит на этаже. Возможно, он даже сам проснется, подумал Клив, и на сегодня покончит с путешествием.

Когда приходила эта мысль, он увидел девочку. Она была лет шести-семи, не больше, и стояла на ближайшем перекрестке. Явно, не убийца… Он направился к ней. Девочка либо от смущения, либо по какой-то менее достойной причине, повернула направо и побежала прочь. Клив последовал за ней. К тому моменту, как он достиг перекрестка, она была уже далеко на следующей улице, он опять пустился в погоню. Когда во сне длится подобное преследование, законы физики не одинаковы для участников погони. Девочка, казалось, двигалась легко, а Клив боролся с густым словно патока воздухом. Однако он не прекращал преследование, а спешил туда, куда вела девочка. Скоро он был на порядочном расстоянии от знакомых мест, в тесноте дворов и аллей, представляющих, как он полагал, многочисленные сцены резни. В отличие от центральных улиц, здешнее гетто содержало какие-то обрывки географических пространств: травянистая обочина, скорее красная, чем зеленая, фрагмент виселицы со свешивающейся петлей, груда земли. А теперь вот просто стена.

Девочка привела его в тупик, а сама исчезла, оставив его созерцать гладкую кирпичную стену, сильно выветрившуюся, с узкой прорезью окна. Очевидно, это и было то, на что его привели посмотреть. Он уставился сквозь пуленепробиваемое стекло, с этой стороны запачканное потеками птичьих испражнений, и обнаружил, что разглядывает одну из камер Пентонвилла. Желудок сжался. Что за игра — вывести из камеры в город сновидений только для того, чтобы привести обратно в тюрьму? Но несколько секунд изучения успокоили: это не его камера. Камера Лауэлла и Нейлера. Их картинки приклеены лентой к серому кирпичу, их кровь разбрызгана на полу и по стенам, на постели и на двери. Это была еще одна сцена убийства.

— Господь Мой Всемогущий, — пробормотал он. — Билли…

Он отвернулся от стены. На песке, возле ног, спаривались ящерицы, ветер, отыскавший дорогу в эту заводь, принес бабочек. Когда Клив смотрел на их танец, прозвенел звонок в блоке Б. Наступило утро.

* * *

Это была ловушка. Механика ее была недоступна пониманию Клива, но в назначении ее он не сомневался. Билли отправится в город, скоро. Камера, в которой он совершил убийство, уже ожидает его, и из всех гнусных мест, что видел Клив в том скопище склепов, несомненно, пропитанная кровью камера была самым худшим.

Мальчик не может знать, что планируется для него, его дед лгал ему о городе, рассказывал выборочно и не подумал рассказать Билли, что бывают случаи, когда требуется существовать там. А почему? Клив вернулся в мыслях к уклончивому разговору, который вел с человеком в кухне. Что за слова об обменах, о заключении сделок, о возвращении обратно? Эдгар Тейт раскаялся в своих грехах, ведь так? По прошествии лет он решил, что он не экскремент Дьявола и что вернуться в мир было бы вовсе не так уж плохо. Билли каким-то образом стал орудием для возвращения.

— Ты не нравишься моему деду, — сказал мальчик, когда после второго завтрака их вновь заперли в камере. На второй день расследования все дела — развлечения и мастерские — были отменены, пока допрашивали камеру за камерой относительно смерти Лауэлла и — что касается ранних часов того дня — Нейлера.

— Не нравлюсь? — спросил Клив. — А почему?

— Ты слишком любопытен, когда в городе.

Клив сидел на верхней койке, Билли на стуле у противоположной стены. Глаза мальчика налиты кровью, слабая, но постоянная дрожь била его.

— Ты собираешься умереть, — сказал Клив. Как иначе указать на это, но без обиняков? — Я видел… в городе…

Билли покачал головой.

— Иногда ты рассуждаешь как сумасшедший. Мой дед говорит, что я не должен доверять тебе.

— Он боится меня. Вот поэтому.

Билли иронически рассмеялся. Послышался уродливый звук, заимствованный, как рассудил Клив, у Дедушки Тейта.

— Он не боится никого, — резко возразил Билли.

— …боится того, что я увижу. И того, что расскажу тебе.

— Нет, — сказал мальчик с абсолютной убежденностью.

— Он приказал тебе убить Лауэлла, ведь так?

Голова Билли дернулась. «Почему ты это говоришь?

— Ты никогда не хотел убивать его. Может быть, напугать немного обоих, но не убить. Это идея твоего любящего дедушки.

— Никто не указывал мне, что делать, — ответил Билли. Взгляд его был ледяным. — Никто.

— Ладно, — уступил Клив. — Может, он направил тебя, а? Сказал, что это дело семейной чести или что-то вроде того?

Замечание определенно достигло цели — дрожь усилилась.

— Ну и что? Что, если он так сделал?

— Я видел, куда ты намереваешься отправиться, Билли. Место уже поджидает тебя… — Мальчик уставился на Клива, но не прерывал его. — Только убийцы населяют город, Билли. Вот почему там твой дед. И если он найдет замену, он сможет освободиться.

Билли встал. На лице его пылало бешенство, все следы иронии исчезли.

— Что значит освободиться?

— Вернуться в мир. Обратно сюда.

— Ты лжешь…

— Спроси его.

— Он меня не обманывает. Его кровь — моя кровь.

— Думаешь, его это волнует? После пятидесяти лет, проведенных в ожидании случая, чтобы уйти. Ты думаешь, ему не наплевать, как он это сделает?

— Я передам ему, как ты лжешь… — сказал Билли. Раздражение его не полностью относилось к Кливу, тут слышалось затаенное сомнение, которое Билли пытался подавить. — Ты покойник, — сказал он. — Достаточно ему обнаружить, что ты пытаешься меня против него настроить. Ты узнаешь его. Да, ты его узнаешь. И ты взмолишься Христу, чтобы не знать.

Казалось, выхода не было. Даже если Клив смог бы убедить начальство перевести его до наступления ночи (слабая надежда) — он должен был бы отказаться от всего, что говорил о мальчике прежде, сказать им, что Билли опасный безумец или что-то вроде, то есть явную ложь. Но даже если его и переведут в другую камеру, в таком маневре нет еще гарантии безопасности. Мальчик сказал, что был дымкой и тенью. Ни дверь, ни решетки не сдержат такое, судьба Лауэлла и Нейлера являлись доказательством того. И Билли был не один. Тут следовало принимать в расчет Эдгара Сент-Клера Тейта, а какими силами обладает он? И все же оставаться в той же камере нынешней ночью с мальчиком равносильно самоубийству, не так ли? Он отдаст себя в лапы бестий.

Когда заключенные вышли из камер, чтобы поужинать, Клив посмотрел вокруг в поисках Девлина, нашел его и попросил уделить время для короткого разговора, что и было даровано. После ужина Клив предстал перед надзирателем.

— Вы просили меня присматривать за Билли Тейтом, сэр.

— А что такое?

Клив мучительно обдумывал, что сказать Девлину, чтобы добиться немедленного перевода. Ничего на ум не приходило. Он запнулся, надеясь на вдохновение, слова, как назло, не подыскивались.

— Я… я… хотел подать прошение о переводе в другую камеру.

— Причина?

— Мальчик неуравновешен, — ответил Клив. — Боюсь, он собирается причинить мне неудобства. Впасть в очередной припадок…

— Ты можешь его уложить на лопатки одной рукой, он отощал — одни кости остались.

В этот момент, если бы он разговаривал с Мейфлауэром, Клив, возможно, обратился бы к тому напрямую. С Девлиным подобная тактика была изначально обречена.

— Не знаю, почему ты жалуешься. Он был почти золотой, — сказал Девлин, иронически передразнивая тон любящего отца. — Спокойный, всегда вежливый. Не представляет опасности ни для тебя, ни для других.

— Вы не знаете его…

— Что ты пытаешься втолковать?

— Посадите меня в Исправительную камеру 43, сэр. Куда угодно, все равно. Просто уберите меня от него. Пожалуйста.

Девлин не отвечал, но озадаченный смотрел во все глаза на Клива. Наконец произнес:

— Ты боишься его.

— Да.

— Что же не так? Ты сидел в одной камере с крутыми мужиками, и ни волоска с твоей головы не упало.

— Он не такой, — ответил Клив. Он мало что мог сказать, кроме: — Он сумасшедший. Говорю вам, он сумасшедший.

— Весь мир сошел с ума, Смит, кроме тебя и меня. Разве ты не слышал? — рассмеялся Девлин. — Возвращайся в свою камеру и прекрати нытье. Ты не хотел каравана призраков? А теперь?

* * *

Когда Клив вернулся в камеру, Билли писал письмо. Сидя на койке, углубившись в свое занятие, он выглядел чрезвычайно уязвимым. То, что сказал Девлин, подтверждалось: мальчик иссох до костей. Трудно было поверить, глядя на тростник его позвоночника, выпирающий сквозь футболку, что эта болезненная фигурка смогла бы пережить муки перевоплощения. А теперь, кто знает? Может быть, мучительные перевоплощения со временем разорвут его на части. Но не слишком скоро.

— Билли…

Мальчик не сводил глаз с письма.

— …то, что я говорил о городе…

Он перестал писать.

— …может быть, я все это вообразил. Просто приснилось…

Билли опять принялся за письмо.

— …я сказал тебе, потому что тебя боялся. Вот и все. Я хочу, чтобы мы были друзьями…

Билли поднял глаза.

— Это не в моих силах, — сказал он очень просто. — Теперь. Это ушло к Деду. Он может быть милосердным, а может и не быть.

— Зачем ты сказал ему?

— Он знает, что во мне. Он и я… мы как одно. Вот откуда я знаю, что он не обманывает меня.

Скоро наступит ночь, свет выключат во всем блоке, придут тени.

— Значит, мне остается только ждать? — спросил Клив.

Билли кивнул.

— Я позову его, тогда посмотрим.

Позовет, промелькнуло в голове Клива. Нуждается ли старик в вызове со своего места успокоения? Было ли это тем, что он видел: Билли стоял в середине камеры с закрытыми глазами, с лицом, обращенным к окну? Если так, вдруг мальчику можно помешать вызвать мертвеца?

Пока вечер сгущался, Клив лежал на своей койке, обдумывая возможности. Лучше ли ждать и видеть, какой приговор вынесет Тейт, или лучше попытаться перехватить контроль над ситуацией, помешать прибытию старика? Если это сделать, возврата назад не будет, не будет места оправданиям и мольбам, агрессия несомненно породит агрессию. Если не удастся помешать мальчику вызвать Тейта, это будет конец.

Свет погасили. В камерах на всех пяти этажах блока в люди поворачивались лицом к подушке. Некоторые, вероятно, лежали без сна, планируя свою карьеру, когда незначительный перерыв в их профессиональной жизни наконец минует, другие сжимали в объятиях невидимых любовниц. Клив прислушивался к звукам в камере, к гремящему передвижению воды по трубам, к неглубокому дыханию на нижней койке. Иногда казалось, будто он живет второй жизненный срок на этой засаленной подушке, оставленный в темноте, без выхода.

Дыхание снизу стало вскоре неразличимым, не было и шорохов. Может, Билли ждал, пока Клив уснет, и тогда уже собирался что-то предпринять. Если так, мальчик ждет попусту. Клив не сомкнет глаз и не даст зарезать себя во сне. Он не свинья, чтобы быть безжалостно вздетым на нож.

Двигаясь так осторожно, как только мог, чтобы не возбудить подозрений, Клив расстегнул ремень и вытащил его из штанов. Он мог бы смастерить нечто более подходящее, разорвав наволочку и простыню, но боялся привлечь внимание Билли. Теперь он ждал с ремнем в руке, делая вид, будто спит.

Сегодня ночью он был благодарен, что шум в блоке причиняет беспокойство, не дает задремать, потому что прошло полных два часа, прежде чем Билли поднялся с койки, два часа, за которые, несмотря на страх перед тем, что может случиться, если он заснет, веки Клива несколько раз отказывались подчиниться. По этажам нынешней ночью плыла печаль, смерть Лауэлла и Нейлера заставила даже самых огрубевших заключенных нервничать. Крики и переговоры тех, кто не спал, наполняли ночные часы. Несмотря на усталость, сон не одолел его.

Когда Билли наконец встал с нижней койки, было глубоко за полночь, и этаж почти совсем угомонился. Клив слышал дыхание мальчика, оно не было ровным, появились перерывы. Он смотрел между сощуренных век, как Билли пересекает камеру, направляясь к знакомому месту против окна. Несомненно, он собирался позвать старика.

Когда Билли закрыл глаза, Клив сел, отбросил одеяло и соскользнул с койки. Мальчик ответил не сразу. До того, как он вполне понял, что произошло, Клив пересек камеру и прижал его спиной к стене, зажав ладонью рот Билли.

— Нет, не выйдет, — прошипел он, — я не собираюсь последовать за Лауэллом.

Билли боролся, но Клив был физически намного сильнее.

— У него нет намерения появляться сегодня ночью, — сказал Клив, уставившись в широко раскрытые глаза мальчика, — потому что у тебя нет намерения звать его.

Билли стал сопротивляться еще яростнее, чтобы освободиться, он крепко укусил нападающего за ладонь. Клив инстинктивно убрал руку, и мальчик в два прыжка оказался у окна. В горле его возникла странная полу песня, на лице выступили неожиданные и необъяснимые слезы. Клив оттащил его прочь.

— Прекрати шуметь! — рявкнул он. Но мальчик продолжал свое. Клив ударил его, открытой рукой, но крепко, по лицу. — Заткнись! — сказал он. Все же мальчик отказался прервать свое пение, теперь мелодия обрела другой ритм. Клив бил его снова и снова, но не мог заставить его замолчать. В камере слышался шорох — менялась атмосфера, тени сдвигались по-иному. Тени двигались.

Паника овладела Кливом. Без предупреждения он сжал кулак и крепко саданул мальчика в желудок. Когда Билли согнулся пополам, апперкот достал его челюсть. Голова отклонилась назад, затылок столкнулся с кирпичом. Ноги Билли подогнулись, и он рухнул. Вес пера, подумал Клив, и это было так. Два хороших удара кулаком, и мальчик отрубился.

Клив оглядел камеру. Движение теней прекратилось, хотя они и дрожали, словно борзые, ожидающие команды. С колотящимся сердцем он понес Билли обратно, на его койку, и уложил. Ни признака возвращающегося сознания. Мальчик лежал безвольно на матрасе, пока Клив разрывал его простыню, делал кляп и всовывал в рот мальчику, чтобы не дать ему вымолвить ни звука. Затем он принялся привязывать Билли к койке, используя свой собственный ремень и ремень мальчика, дополнив их самодельными веревками, сооруженными из разорванных простыней. Работа заняла несколько минут.

Когда Клив связывал ноги мальчика вместе, тот начал шевелиться. Глаза его, полные изумления, открываясь, дрогнули. Затем, осознав свое положение, он начал мотать головой из стороны в сторону, это была единственная малость, доступная ему, так он давал понять о своем протесте.

— Нет, Билли, — прошептал ему Клив, набрасывая одеяло поверх связанного тела, чтобы скрыть происходящее от надзирателя, который мог бы заглянуть в глазок до утра. — Сегодня ночью ты не позовешь его. Все, что я сказал, мальчик, правда. Он хочет уйти, и он использует тебя, чтобы сбежать. — Клив сжал руками лицо Билли, так что пальцы вдавились в щеки. — Он не друг тебе. Друг — я. И всегда был». Билли старался освободить голову от хватки Клива, но не мог. — Не трать силы зря, — посоветовал Клив. — Ночь впереди долгая.

Он оставил мальчика на койке, пересек камеру, подошел к стенке, соскользнул по ней, усевшись на корточки и наблюдая. Он останется бодрствовать до рассвета, а там, когда будет хоть какой-то свет, который что-то из себя представляет, он предпримет следующий ход. Но сейчас он удовлетворен, ведь его тактика сработала.

Мальчик прекратил сопротивление, он ясно понял, что повязки наложены слишком умело, чтобы можно было освободиться. Разновидность затишья снизошла на камеру: Клив сидел на пятачке света, падавшего через окно, мальчик лежал во тьме на нижней койке, дыша равномерно через ноздри. Клив взглянул на часы. Было 12.45. Когда наступит утро? Он не знал. Впереди пять часов по крайней мере. Он откинул голову и уставился на свет.

Свет завораживал его. Минуты текли медленно и равномерно, а свет не менялся. Иногда вдоль этажа проходил надзиратель, и Билли, слыша звук шагов, вновь начинал свою борьбу. Но в камеру никто не заглядывал. Двое заключенных были оставлены со своими мыслями: Клив размышлял, наступит ли время, когда он сможет быть свободен от тени за спиной, Билли передумывал какие-то мысли, которые приходят к связанным монстрам. И минуты все шли, минуты глухой ночи, они проходили сквозь разум, подобные веренице покорных школьников, наступая друг другу на пятки, и после того как проходило их шестьдесят, итог назывался часом. И рассвет был ближе на пядь, не так ли? И на столько же — смерть, и на столько же, предположительно, — конец света, тот роскошный Последний Трубный Глас, о котором Епископ говорил так трепетно: тогда мертвецы под газоном снаружи поднимутся, свежие, как вчерашний хлеб, и уйдут, чтобы встретить своего Создателя. И сидя здесь, у стены, прислушиваясь к дыханию Билли и наблюдая за светом на стекле и за стеклом, Клив без сомнения знал, что даже если он избежал этой ловушки, то лишь временно, что эта долгая ночь, ее минуты, ее часы были предвкушением более долгого бодрствования. И тогда он почти отчаялся, почувствовал, что душа его погружается в пропасть, из которой, казалось, нет возврата. Тут был реальный мир, оплакивал он. Без радости, без света, без заглядывания вперед, только ожидание в неведении, без надежды даже на страх, ибо страх долетает откуда-то издалека со снами, чтобы исчезнуть. Пропасть была глубока и туманна. Он уставился из нее на свет в окне, и мысли его превратились в один порочный круг. Он забыл о койке и о мальчике, лежащем на ней. Он забыл об онемении, овладевавшем его ногами. Он мог бы в данный момент забыть даже о простом дыхании, если бы не запах мочи, который раздражал его ноздри.

Он поглядел в сторону койки. Мальчик опорожнил мочевой пузырь, но это действие вместе с тем было признаком чего-то еще. Под одеялом тело Билли двигалось в таких направлениях, которым должны были бы мешать путы. Несколько мгновений ушло на то, чтобы Клин стряхнул с себя летаргию, и еще несколько, чтобы понять, что происходит. Билли изменялся.

Клив попытался встать, но его ноги онемели после слишком долгого сидения на корточках. Он чуть не упал поперек камеры, и удержался только вытянув руку и схватившись за стул. Глаза его приковались к мраку на нижней койке. Движения нарастали в сложности и размахе. Одеяло было сброшено. Тело Билли было неузнаваемо, та же ужасная процедура, что видел он и прежде, шла теперь в обратном порядке. Вещество собиралось в клубящиеся облака возле тела и сгущалось в отвратительные формы. Конечности и органы неописуемы, зубы наподобие игл занимали свое место в голове, которая выросла громадной, но все еще разбухала. Он умолял Билли остановиться, однако с каждым вдохом человеческого, чтобы к нему взывать, оставалось все меньше. Сила, которой не доставало мальчику, была дарована бестии, он уже разорвал почти все путы и теперь, Клив это видел, освободился от последних и скатился с койки на пол камеры.

Клив попятился в сторону двери, глазами ощупывая трансформировавшуюся фигуру Билли. Он вспомнил ужас, который испытывала его мать перед уховертками, и увидел что-то от названного насекомого в этом организме: то как оно сгибало над собой свою блестящую спину, выставляя шевелящиеся внутренности, разлиновывавшие живот. Нигде, ни в каком месте, никакой аналогии для того, что творилось на его глазах, не подобрать. Голова изобиловала языками, которые чисто вылизывали глаза, отчасти выполняя функцию век, и бегали туда-сюда по зубам, непрерывно, вновь и вновь, увлажняя их, из сочащихся дыр вдоль боков исходило канализационное зловоние. И тем не менее даже теперь в этом был запечатлен некий остаток человеческого, намек, служивший только для того, чтобы увеличить омерзительность целого. Глядя на его крючки и колючки, Клив припомнил все возрастающий вопль Лауэлла и ощутил, как пульсирует собственное горло, готовое испустить подобный звук, в случае если зверь повернется к нему.

Но у Билли были другие намерения. Он двинулся — конечности в боевом порядке — к окну и взобрался туда, прижал голову к стеклу как пиявка. Мелодия, им воспроизводимая, не походила на его прежнюю песню — но Клив не сомневался, что это тот же призыв. Он повернулся к двери и стал колотить в нее, надеясь, что Билли слишком занят своим призывом, чтобы повернуться до того, как явится помощь.

— Быстрей! Христа ради! Быстрей! — он завопил так громко, насколько позволяло утомление, и тут же взглянул через плечо, чтобы увидеть, направляется ли к нему Билли. Он не приближался, он все еще висел, прилипнув к окну, хотя крик его почти прекратился. Цель была достигнута. Тьма властвовала в камере.

В панике Клив повернулся к двери и возобновил свои старания. Теперь кто-то бежал по этажу, он слышал крики и проклятия из других камер.

— Ради Христа, помогите! — кричал он. Он ощущал озноб на спине. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что происходит сзади. Тень росла, стена растворялась так, чтобы город и его житель могли пройти насквозь. Тейт был тут. Клив мог ощущать присутствие — обширное и темное. Тейт-детоубийца, Тейт-тварь из тьмы, Тейт-трансформер. Клив стучал в дверь, пока не за кровоточили руки. Шаги казались отделены целыми континентами. Куда они идут? Куда они идут?

Холод за спиной обратился порывом ветра. Он увидел свою тень, отброшенную на дверь мерцающим голубым светом, почуял песок и кровь.

И затем голос. Не мальчика, а его деда, Эдгара Сент-Клер Тейта. Это был человек, провозгласивший себя экскрементом Дьявола, и слыша этот вызывающий омерзение голос, Клив поверил и в Ад, и в его владыку, поверил, будучи сам почти в кишках Сатаны, будучи свидетелем его чудес.

— Ты слишком любопытен, — сказал Эдгар. — Время отправляться тебе в постель.

Клив не хотел оборачиваться. Последней мыслью, промелькнувшей в его голове, было — он должен обернуться и посмотреть на говорящего. Но он больше не был повелителем собственной воли, пальцы Тейта находились в его голове и шарили там. Он повернулся и посмотрел.

Висельник был в камере. Он не был тварью, которую Клив почти видел, тем лицом из бесформенной массы лиц. Он был здесь во плоти, одетый по моде другой эпохи, но не без изящества. Его лицо было хорошо вылеплено, лоб широк, глаза неотступные. Он все еще носил обручальное кольцо на руке, которая гладила склоненную голову Билли, как гладят дрессированного пса.

— Время умирать, мистер Смит, — сказал он.

На этаже, снаружи, Клив услышал крик Девлина. У него не оставалось дыхания, чтобы ответить. Но он слышал скрежет ключа в замке, или то была какая-то иллюзия, созданная разумом, чтобы рассеять панику.

Крохотная камера полнилась ветром. Ветер перевернул стул и стол, поднял в воздух простыни, похожие на призраков из детских страхов. Теперь он подхватил Тейта, а вместе с ним и мальчика, засасывая их обратно в удаляющийся город.

— Теперь пошли, — потребовал Тейт, причем лицо его разлагалось, — нам нужен ты, телом и душой. Пойдем с нами, мистер Смит. Мы не хотим, чтобы от нас отказывались.

— Нет! — закричал Клив, обращаясь к своему мучителю. Засасывание вытягивало его пальцы, его глазные яблоки. — Я не…

За ним загремела дверь.

— Я не пойду, слышишь!

Дверь внезапно распахнулась и бросила его вперед, в круговорот тумана и пыли, что высасывала прочь Тейта и его внука. Он почти двинулся с ними, но рука схватила его за рубашку и оттащила от черты, даже когда сознание отказало ему.

Где-то вдалеке Девлин начал смеяться. Он сошел с ума, решил Клив, и его меркнущий разум вызвал образ содержимого мозгов Девлина, улетучивавшихся через рот, подобно стае летучих собак.

* * *

Он пробудился в сны и в город. Пробудился, вспоминая последние моменты сознания, истерику Девлина, руку, прервавшую его падение, когда уже засосало две фигуры перед ним. Он последовал за ними, казалось, не в силах допустить, чтобы его коматозный разум не вернулся знакомым путем в метрополию убийц. Но Тейт пока еще не выиграл. Присутствие здесь все еще снилось. Физическая сущность пребывала пока в Пентонвилле, и непорядок с ним давал себя знать на каждом шагу.

Он прислушался к порывам ветра. Те были, как всегда, красноречивы: голоса приходили и уходили с каждым дуновением, но никогда, даже если ветер замирал до шепота, не исчезали совсем. Когда он прислушался, он услышал крик. В этом немом городе звук был потрясением — спугнул крыс из нор и птиц с какой-то укромной площадки.

Заинтересованный, следовал он за звуком, чье эхо почти оставляло след в воздухе. Когда он спешил по пустым улицам, он слышал все больше громких голосов, и теперь мужчины и женщины появлялись из дверей и окон своих камер. Так много лиц, но ничего общего в них, чтобы подтвердить выкладки физиономистов. У убийства так много лиц, сколько случаев. Единственным общим была разбитость души, отчаявшейся после десятилетий, проведенных на месте своего преступления. Он разглядывал их, пока шел, достаточно смущенный взглядами, чтобы понимать, куда ведет его крик, пока не обнаружил, что опять находится в гетто, в которое заманил его ребенок в одном из сновидений.

Теперь он завернул за угол и в конце тупика, знакомого по предыдущему визиту — стена, окно, внутри комната в крови, — он увидел Билли, корчившегося у ног Тейта на песке. Мальчик был наполовину собой, наполовину тварью, в которую превратился на глазах у Клива. Лучшая часть содрогалась, пытаясь вылезти на свободу из другой, по безуспешно. На мгновение тело мальчика распрямилось, белое и хрупкое, но только для того, чтобы в следующий миг его сменило другое в этом непрерывном потоке трансформация. Было ли это оформляющейся рукой, напрочь оторванной до того, как она смогла обрести пальцы, было ли это лицом, проявляющимся на емкости, полной языков, служившей твари головой? Картина не поддавалась анализу. Как только Клив обнаруживал нечто узнаваемое, оно исчезало опять.

Эдгар Тейт прервал свои занятия и оскалил зубы на Клива. Этому зрелищу могла позавидовать и акула.

— Он усомнился во мне, мистер Смит… — сказало чудовище, — …он пришел поискать свою камеру.

У бесформенной массы на песке вдруг открылся рот и издал резкий крик, полный боли и ужаса.

— Теперь он хочет быть от меня подальше, — сказал Тейт. — Ты посеял сомнение. Он должен выстрадать последствия. — Тейт направил дрожащий палец на Клива, и при этом акте указывания конечность трансформировалась, плоть стала мятой кожей. — Ты пришел туда, где тебя не хотели, так гляди на мучения, которые ты принес.

Тейт пнул тварь у ног. Она перевернулась на спину, изрыгая блевоту.

— Я ему нужен, — сказал Тейт. — И у тебя хватает духа на это смотреть? Без меня он пропал.

Клив не ответил висельнику, а вместо того обратился к зверю на песке.

— Билли, — произнес он, вызывая мальчика из непрерывных изменений.

— Пропал, — сказал Тейт.

— Билли… — повторил Клив. — Послушай меня…

— Теперь он не вернется, — сказал Тейт. — Тебе это только приснилось. Но он здесь, во плоти.

— Билли, — настаивал Клив. — Ты слышишь меня. Это я, это Клив.

Казалось, услышав зов, мальчик на миг приостановил круговые движения. Клив снова и снова звал Билли.

Один из первых навыков, который приобретает человеческое дитя, — как-то называться. Если что-нибудь и могло достичь Билли, так несомненно его имя.

— Билли… Билли… — При повторении тело опять перевернулось.

Тейт, кажется, чувствовал себя неуютно. Самоуверенность, каковую он демонстрировал, теперь заглохла. Тело его темнело, голова стала походить на луковицу. Клив старался отвести глаза, чтобы не глядеть на трудноуловимые искажения в анатомии Эдгара Тейта, а сосредоточить все силы, чтобы вызвать обратно Билли. Повторение имени приносило плоды — тварь подчинялась. Мгновение за мгновением проявлялось все больше от мальчика. Выглядел он жалко: кожа да кости на черном песке. Но лицо его теперь почти восстановилось, и глаза глядели на Клива.

— Билли?..

Он кивнул. Волосы прилипли у него ко лбу от пота, конечности сводило.

— Ты знаешь, где ты? Кто ты?

Сначала сознание будто покинуло мальчика. Затем — постепенно — понимание затеплилось в его глазах, и одновременно с пониманием пришел ужас перед человеком, стоящим над ним.

Клив глянул на Тейта. За те несколько секунд, когда он смотрел на него в последний раз, почти все человеческие черты стерлись с его головы и верхней части туловища, обнаруживая разложение более глубокое, чем у его внука. Билли посмотрел через свое плечо, как избиваемая хлыстом собака.

— Ты принадлежишь мне, — произнес Тейт, хотя органы его теперь едва ли были приспособлены к речи. Билли увидел тянущиеся к нему конечности, и попытался приподняться, чтобы избежать объятия. Но он был слишком медлителен. Клив увидел, как заостренный крюк тейтовской конечности охватывает горло Билли и подтягивает мальчика поближе. Кровь брызнула из разрезанного в длину дыхательного горла, и вместе с ней — свист вырывающегося воздуха.

Клив завопил.

— Со мной, — проговорил Тейт. Слова превращались в тарабарщину.

Внезапно тупик наполнился светом, а мальчик, Тейт и город поблекли. Клив пытался удержать их, вцепившись, но они ускользали, а на их месте проявлялась иная, конкретная реальность: свет, лицо, голос, вызывающий его из одного абсурда в другой.

Рука доктора на его лице, холодная и влажная.

— Что тебе такое снится? — спросил этот круглый идиот.

Билли исчез.

Из всех тайн, с которыми столкнулись той ночью в камере Б.3.20 Начальник Тюрьмы, Девлин и другие надзиратели, полное исчезновение Вильяма Тейта было наиболее обескураживающим. Камера оставалась не взломанной. О видении, которое заставило Девлина гоготать, словно деревенщина неотесанная, ничего сказано не было — легче поверить в какую-нибудь коллективную галлюцинацию, чем в то, что они видели нечто объективно реальное. Когда Клив пытался пересказать события той ночи и многих ей предшествующих ночей, монолог его, часто прерываемый слезами и паузами, встречен был притворным пониманием, но глаза отводили. Он пересказывал свою историю несколько раз, не обращая внимания на эту их снисходительность, а они, пытаясь отыскать среди его безумных бредней ключ к разгадке фокуса Билли Тейта, достойного самого Гудини, они внимали каждому слову. Когда же они не обнаружили в этих побасенках ничего, что продвинуло бы их по пути расследования, они стали раздражаться. Сочувствие сменилось угрозами. Они настаивали. Задавая один и тот же вопрос, голоса их раз от разу становились громче.

— Куда делся Билли Тейт?

Клив отвечал, как знал.

— Он в городе, — раздавался ответ. — Понимаете, он убийца.

— А его тело? — спросил Начальник Тюрьмы. — Где, по-твоему, его тело?

Клив не знал, он так и сказал. Спустя некоторое время, то есть всего четыре дня спустя, он стоял у окна и наблюдал за работой садоводческого наряда. Тут он вспомнил о газоне. Он отыскал Мейфлауэра, опять сменившего Девлина в блоке Б, и поведал офицеру о пришедшем в голову.

— Он в могиле, — заявил Клив. — Он со своим дедом. Дымка и тень.

Гроб выкопали под покровом ночи и соорудили сложную загородку из жердей и брезента, чтобы скрыть происходящее от любопытных глаз. Лампы, яркие, как ясный день, но не такие теплые, освещали работу тех, кто вызвался участвовать в эксгумации. Предложенная Кливом разгадка исчезновения Тейта озадачила почти всех, но иного, даже самого нелепого объяснения этой тайне не находилось. Потому они и собрались у неприметной могилы, чтобы разворошить землю, которая выглядела так, будто ее не тревожили на протяжении полувека, — Начальник Тюрьмы, группа чиновников Министерства внутренних дел, патологоанатом и Девлин. Один из докторов, полагавший, что болезненные галлюцинации Клива проще излечить, если тот увидит содержимое гроба и уверится в ошибочности своих теорий собственными глазами, убедил Начальника Тюрьмы, что Кливу также следует находиться среди зрителей.

В гробу Эдгара Сент-Клер Тейта было мало чего Клив не видел прежде. Тело убийцы, возвратившегося сюда (возможно как дымка) — не вполне зверь и не вполне человек, — сохранившееся, как и обещал Епископ, словно казнь только что свершилась. Гроб с ним делил Билли Тейт, который, голый будто дитя, лежал в объятиях своего дедушки. Тронутая тленом конечность Эдгара все еще вонзалась в шею Билли и стенки гроба потемнели от запекшейся крови. Но лицо Билли не было испорчено. «Выглядит куколкой», — заметил один из докторов. Клив хотел возразить, что у кукол не бывает на щеках следов слез и такого отчаянья в глазах, но не смог подобрать слов.

* * *

Клив был освобожден из Пентонвилла три недели спустя, после специального постановления спец коллегии, отсидев лишь две трети положенного срока. В течение полугода он возвратился к единственной знакомой ему профессии. Но надежда, что он освободится от своих снов, оказалась недолговечной. Это было все еще внутри него, пусть и не столь концентрированное и не столь легко достижимое теперь, когда Билли, чей разум открывал доступ туда, исчез. Но все же присутствие действенного, могущественного ужаса томило Клива.

Иногда сны почти уходили. Несколько месяцев заняло осознание этой зависимости. Сон возвращали люди. Если он проводил время с кем-то, у кого были намерения убить, город возвращался обратно. И такие люди были не так редки. Когда чувствительность к смерти, разлитой вокруг, обострялась, он обнаруживал, что едва способен ходить по улице. Они были повсюду, потенциальные убийцы, люди, надевающие нарядную одежду и с радостными лицами размашисто шагающие по тротуарам, воображающие на ходу смерть своих работодателей и их семей, звезд мыльных опер и неумелых портных. Мир в своей душе затаил убийство, и Клив больше не мог этого вынести.

Только героин предлагал некоторое освобождение от груза переживаний. Клив не делал частых внутривенных вливаний героина, но тот скоро стал для него небом и землей. Однако это было дорогим удовольствием, и тот, кто постоянно сокращал круг профессиональных знакомств, едва ли мог платить. Именно человек по имени Гримм, приятель-наркоман, столь отчаянно бегущий от реальности, что мог поймать кайф и от скисшего молока, предложил — Клив мог бы выполнить некую работу, которая принесет вознаграждение, соответствующее его аппетитам. Казалось, вроде бы стоящая идея. На встрече обещание было дано. Плата за работу казалась столь высока, что от нее не мог отказаться человек, так нуждающийся в деньгах. Работой, конечно, было убийство.

«Здесь нет посетителей, только возможные жители».

Так сказали ему однажды, он теперь не помнил точно, кто сказал, но он верил в пророчества. Если не совершить убийства сейчас, все равно это лишь вопрос времени, ведь он его совершит.

Но хотя детали наемного убийства, совершенного им, были ему ужасающе знакомы, он не предвидел стечения обстоятельств, подобных этому. Он бежал с места своего преступления, ступая голыми ногами по тротуарам и гудрону шоссе так упорно, что к моменту, когда полиция загнала его в угол и пристрелила, ноги его были окровавлены и готовы были наконец ступить на улицы города, точь-в-точь как в сновидениях.

Комната, где он убил, ожидала его, и он жил там, прячась от любого, кто появлялся на улице снаружи в течение нескольких месяцев. (Он судил о времени, проведенном здесь, по бороде, которую отрастил, поскольку сон приходил редко, а день никогда). Однако чуть позднее он грудью встретил холодный ветер и вышел на окраину города, где дома иссякали, а верх брала пустыня. Он шел, не глядя на дюны, но прислушиваясь к голосам, которые долетали всегда, поднимаясь и опадая, словно вой шакалов или детей.

Он оставался здесь долго, и ветер сговорился с пустыней похоронить его. Но он не был разочарован плодами ожидания. В один день (или год) он увидел мужчину, который пришел на место, бросил ружье на песок, а затем побрел в пустыню, где — какое-то время спустя — те, что подают голоса, вышли встретить его, бежали вприпрыжку, обезумевшие, танцующие на своих костылях. Смеясь, они окружили его. Смеясь, он пошел с ними. И хотя расстояние и ветер застилали дымкой вид, Клив был уверен, что человека подобрал один из празднующих, его подняли на плечи как мальчика, оттуда он перешел в руки другого, словно младенец. Так продолжалось до тех пор, пока на пределе всех чувств Клив не услышал вопль мужчины, — когда тот опять был выпущен в жизнь. Довольный Клив побрел прочь, наконец узнав, как грех — и он сам — явились в мир.

Запретное

Как в безупречной трагедии изящество структуры плохо различимо за страданиями героев, так совершенная геометрия района Спектор-стрит была видна лишь с некоторого расстояния. Если прогуливаться по его мрачным ущельям, шагая грязноватыми коридорами от одной серой бетонной коробки к другой, мало что может остановить взгляд или всколыхнуть воображение. Часть молодых деревьев, высаженных прямоугольниками, давно изувечена и выдрана с корнем; зелень травы, хотя и высокой, никак не похожа на здоровую…

Несомненно, и район, и две соседние застройки некогда были мечтой архитектора. Несомненно, планировщики рыдали от удовольствия над проектом, размещая по триста тридцать шесть персон на гектар и тем не менее гордясь еще местом для детской площадки. И нет сомнения, что на Спектор-стрит возводились состояния и репутации и на открытии говорили прекрасные слова о том, что это — мерило, по которому будут равняться последующие новостройки. Но слезы пролиты, слова сказаны, район зажил собственной жизнью, а планировщики заняли отреставрированные дома времен короля Георга на другом конце города и, возможно, никогда более здесь не ступали.

Но даже если в и ступили, то не испытали бы стыда от явных ухудшений. Без всякого сомнения, они бы доказали: порожденье их умов блестяще, как всегда, — геометрия точна, пропорции соразмерны; именно люди испортили Спектор-стрит. И такое обвинение не было бы неправильным. Элен редко видела столь варварски разрушенную городскую среду.

Фонари разбиты, ограды задних дворов повалены; машины без колес, с разобранными моторами и сожженными ходовыми частями брошены возле гаражей. Трех— или четырехэтажные дома в одном из внутренних дворов были опустошены пожаром, а окна и двери заколочены досками и помятыми листами железа.

И все-таки самое поразительное — граффити. Это и было то, на что она пришла поглядеть, вдохновленная рассказом Арчи, и она не была разочарована. Глядя на эти наслаивающиеся друг на друга рисунки, имена, непристойности и лозунги, накарябанные или набрызганные из распылителя на каждом кирпиче, до которого достали, трудно было поверить, что Спектор-стрит едва ли исполнилось три с половиной года. Стены, совсем недавно девственные, замазаны так основательно, что Городской отдел, ведавший уборкой, не мог и надеяться вернуть им прежний вид. Слой свежей побелки, уничтожающий эту зрительную какофонию, только бы предоставил писцам новую и даже более соблазнительную поверхность, где можно оставить свой след.

Элен была на седьмом небе. Любой угол давал дополнительный материал для темы: «Граффити: семиотика городской безысходности». Тут сходились две ее любимые дисциплины — социология и эстетика, и пока она бродила по району, она размышляла, не наберется ли здесь материала на целую книгу. Она шла по дворам, списывая множество интереснейших надписей и отмечая их местонахождение. Затем она сбегала к машине, взяла фотоаппарат со штативом и вернулась к самым изобильным областям, чтобы произвести тщательную съемку.

Малоприятное дельце. Она не слишком искусный фотограф, а небо позднего октября непрерывно менялось, каждое мгновение свет перебегал с кирпича на кирпич. Пока она устанавливала и переустанавливала выдержку, чтобы как-то компенсировать смену освещения, пальцы ее становились все более неуклюжими, а самообладание, соответственно, иссякало. Но она старалась изо всех сил, не обращая внимания на праздное любопытство прохожих. Здесь было так много рисунков, достойных запечатления. Она напоминала себе, что нынешние неудобства будут вознаграждены сторицей, когда она покажет слайды Тревору, чьи сомнения насчет обоснованности ее проекта очевидны с самого начала.

— Надписи на стенах? — сказал он, полуулыбаясь, в своей обычной манере, рождающей раздражение. — Это делали сто раз.

Конечно, это правда, и тем не менее… Научные труды о граффити, безусловно, были, нашпигованные социологическим жаргоном: лишение прав на культуру, городское отчуждение, но она тешила себя надеждой, что среди этого сора сможет отыскать нечто, не отысканное другими исследователями, какой-нибудь общий принцип, который могла бы использовать как подпорку для собственного тезиса. Только энергичная каталогизация и перекрестные ссылки на фразы и образы, находящиеся перед ней, могут обнаружить этот принцип, отсюда и важность фотографирования. Столько рук поработало здесь, столько умов оставило свой след, однако небрежно, — и если бы она отыскала какую-то схему, доминанту или же лейтмотив, появилась бы гарантия, что тема привлечет серьезное внимание и она в свою очередь тоже.

— Что вы делаете? — спросил голос у нее за спиной.

Она отвлеклась от своих мыслей и увидела на тротуаре позади себя молодую женщину с сидячей детской коляской. Выглядит усталой и озябшей, подумала Элен. Ребенок в коляске хныкал, его грязные пальцы сжимали оранжевый леденец на палочке и обертку от шоколадного батончика. Большая часть шоколада и мармеладная начинка были размазаны по переду пальтишка.

Элен слабо улыбнулась женщине, казалось, той это необходимо.

— Я фотографирую стены, — сказала она в ответ, утверждая очевидное.

Женщина — по мнению Элен, ей едва ли исполнилось двадцать — спросила:

— Вы имеете в виду пачкотню?

— Надписи и рисунки, — сказала Элен. И добавила: — Да. Пачкотню.

— Вы из Городского совета?

— Нет, из Университета!

— Чертовски противно, — сказала женщина, — то, что они творят. И не только дети.

— Нет?

— Взрослые мужчины тоже. Им на все наплевать. Делают среди белого дня. Посмотрите только… среди белого дня… — Она взглянула вниз, на ребенка, который точил свой леденец о землю. — Керри! — резко окликнула она, но мальчик не обратил внимания. — Они собираются все это смыть? — спросила женщина.

— Не знаю, — ответила Элен и повторила: — Я из Университета.

— О! — сказала женщина так, будто услышала нечто новое. — Значит, к Совету вы не имеете никакого отношения?

— Никакого.

— Кое-что из этого неприлично, правда? По-настоящему грязно. Посмотрев на некоторые штуки, что они рисуют, я смущаюсь.

Элен кивнула, глядя на мальчика в коляске. Керри решил для сохранности сунуть сласть в ухо.

— Не делай этого!» — сказала мать и нагнулась, чтобы шлепнуть ребенка по руке. Слабый удар вызвал детский рев. Элен воспользовалась моментом, чтобы вернуться к фотоаппарату. Но женщина не наговорилась. — Это не только снаружи, нет, — заметила она.

— Простите? — переспросила Элен.

— Они врываются в опустевшие квартиры. Совет пробует заколачивать, но это бесполезно. Так или иначе, они туда влезают. Используют вместо туалетов и еще пишут гадости на стенах. Опять же устраивают пожары. Тогда никто не может въехать обратно.

Сказанное возбудило любопытство. Отличаются ли существенным образом граффити внутри от тех, что снаружи? Это определенно стоит исследовать.

— А здесь, поблизости, вы знаете какие-нибудь такие места?

— Пустые квартиры, говорите?

— С граффити.

— Прямо возле нас одна или две, — охотно отозвалась женщина. — Я из Баттс Корта.

— Вы могли бы их мне показать? — спросила Элен.

Женщина пожала плечами.

— Кстати, меня зовут Элен Бучанан.

— Анни-Мари, — ответила родительница.

— Я была бы очень признательна, если бы вы указали одну из таких пустых квартир.

Анни-Мари, озадаченная энтузиазмом Элен, и не пыталась этого скрывать, вновь пожав плечами, она сказала:

— Там не на что особенно смотреть. Только еще больше этой дряни.

Элен собрала снаряжение, и они пошли бок о бок сквозь перекрещивающиеся коридоры. Хотя все вокруг было приземистым, дома не больше пяти этажей в высоту, воздействие окруженных домами четырехугольных дворов рождало ужасающее чувство клаустрофобии. Лестницы и аллеи — мечта воров — изобиловали глухими углами и скудно освещенными подворотнями. Мусоропроводы, по которым с верхних этажей скидывали мешки с отходами, давно были заперты, потому что во время пожаров действовали как воздушные шахты. Ныне пластиковые мешки с мусором высоко громоздились в коридорах, многие разодраны бродячими собаками и содержимое разбросано по земле. Запах, неприятный даже в холодную погоду, в разгар лета должен был сшибать с ног.

— Мне туда, — сказала Анни-Мари. — В тот, с желтой дверью. — Потом она указала на противоположную сторону двора. — Пять или шесть домов от самого конца, — сказала она. — Два из них уже несколько недель как пустые. Одна семья переехала в Раскин Корт. Другая удрала посреди ночи.

Она повернулась к Элен спиной и покатила Керри, который тянул за собой длинную нитку слюны, свисающую на бок коляски.

— Благодарю вас, — крикнула Элен вслед. Анни-Мари через плечо быстро взглянула на нее, но не ответила.

Со все возрастающим предвкушением, Элен проходила вдоль ряда одноэтажных особнячков, хотя многие из них, пусть и обитаемые, и не напоминали жилье. Шторы плотно задернуты; молочные бутылки у порогов отсутствовали, даже детских игрушек, которые обычно забывают там, где играли, не было. Здесь и впрямь не было ничего, связанного с жизнью. Однако было больше граффити, отвратительно наляпанных на дверях домов. Она разрешала себе только небрежно взглянуть на надписи, отчасти потому, что боялась, вдруг как раз в тот момент, когда она будет изучать намалеванную на них отборную ругань, двери распахнутся, но больше потому, что горела желанием увидеть, какие еще откровения могут поведать пустые дома.

Зловредные запахи — и свежие, и застоявшиеся — встретили ее на пороге № 14, самый слабый — запах горелой краски и пластика. Целых десять секунд она колебалась, размышляя: безрассудство ли войти в этот дом. Пространство за спиной безусловно было чуждым, спеленатым собственной нищетой, но комнаты впереди пугали еще сильней: тихий, темный лабиринт, куда едва мог проникнуть ее взгляд. Но она вспомнила о Треворе, о том, как сильно желала заслужить его снисходительность, и покинувшая ее было решительность возвратилась. С этими мыслями она и шагнула, нарочно поддав ногой кусок обуглившейся деревяшки, надеясь, что таким образом принудит любого жильца обнаружить себя.

Однако никаких признаков жизни не было. Обретя уверенность, Элен стала изучать прихожую, которая, судя по останкам распотрошенной софы в углу и мокрому ковру под ногами, являлась гостиной. Бледно-зеленые стены, как и обещала Анни-Мари, были повсюду исчерканы и малолетними писунами, довольствующимися ручкой и даже более грубыми приспособлениями, вроде головешки от софы, и теми, кто, трудясь на публику, расписал стены полудюжиной красок.

Некоторые замечания представляли интерес, хотя многие она видела и снаружи. Знакомые имена и словосочетания повторяли сами себя. Пусть она ни разу не видела этих особ, она знала, сколь жестоким способом Фабиан Дж. (А. ОК!) намеревался дефлорировать Мишель, а эта Мишель в свою очередь жаждала некоего м-ра Шина. Здесь, как и повсюду, человек, именуемый Белая Крыса, хвастал своими достоинствами, а надпись красной краской обещала, что братья Силлабуб еще вернутся. Одна-две картинки, сопутствующие или, по крайней мере, соседствующие с ними, представляли особый интерес. Их озаряла почти символическая простота. Рядом со словом Христос находилась малоприятная личность с волосами, торчащими в разные стороны, словно шипы, и другие головы, на эти шипы насаженные. Нарисованный поблизости процесс совокупления был так схематизирован, что сначала Элен даже приняла его за изображение ножа, вонзаемого в ослепший глаз. Но как ни привлекательны рисунки, в комнате было слишком темно для фотографирования, а захватить вспышку она не подумала. Если ей требуется заслуживающее доверия свидетельство о находках, она придет снова, а сейчас удовольствуется простым осмотром помещений.

Дом был небольшой, но окна повсюду заколочены, и по мере того, как она продвигалась все дальше от входной двери, слабый свет делался еще слабее. Запах мочи, и возле двери крепкий, становился крепче, и к тому времени, как она достигла конца гостиной и шагнула через короткий коридор в следующую комнату, запах пресыщал, вроде ладана. Эта комната, самая дальняя от входной двери, была и самой темной, и Элен пришлось переждать несколько мгновений в кромешном мраке, чтобы глаза привыкли. Это спальня, предположила она. И та малость от мебели, что оставили жильцы, была разбита вдребезги. Один матрас оставался относительно нетронутым, сваленный в угол комнаты среди беспорядочно разбросанных и рваных одеял, газет, среди осколков посуды.

Снаружи солнце отыскало дорогу в облаках, и два или три солнечных луча скользнули меж досок, закрывавших окно спальни, и проникли в комнату, как благовещение, разметив противоположную стену яркими полосами. Мастера граффити потрудились и тут: обычный хор любовных посланий и угроз. Она быстро осмотрела стену и пока делала это, взгляд ее, следуя за солнечными лучами, скользнул через комнату к стене с дверью, в которую она вошла.

Здесь тоже поработали художники, но изображения, подобного этому, она никогда не встречала. Используя дверь, расположенную по центру стены, как рот, художники нарисовали на ободранной штукатурке громадную одинокую голову. Картина, более искусная, чем большинство из виденных Элен, изобиловала деталями, придававшими изображению ошеломляющее правдоподобие. Скулы проступали под кожей цвета пахты, острые неровные зубы сходились к двери. Глаза портретируемого из-за низкого потолка комнаты находились только несколькими дюймами выше верхней губы, но эта физическая корректировка лишь придавала изображению силы, создавалось впечатление, что голова откинута. Спутанные пряди волос змеились по потолку.

Был ли это портрет? Нечто щемяще особенное присутствовало в чертах бровей и в линиях вокруг широкого рта, в тщательной прорисовке кривых зубов. Несомненный кошмар: дотошное изображение чего-то, возможно, из героиновой фуги. Каков бы ни был источник, оно убеждало. Впечатляла даже иллюзия двери-рта. Короткий проход между гостиной и спальней представлял как бы зияющее горло с разбитой лампой вместо миндалин. За глоткой пылал белизной день в животе кошмара. В целом, вызванный эффект напоминал видение процессии призраков. То же самое колоссальное уродство, то же самое бесстыдное намерение испугать. И это действовало: Элен стояла в спальне почти потрясенная изображением, его глаза, обведенные красным, безжалостно уставились на нее. Завтра, твердо решила Элен, она вернется сюда, на этот раз с высокочувствительной пленкой и вспышкой, чтобы осветить эти художества.

И когда она собралась уходить, солнце зашло, полосы света исчезли. Она взглянула через плечо на заколоченные окна и в первый раз увидела лозунг из трех слов, который был намалеван в простенке.

«Сладкое к сладкому», — гласил он. Ей было знакомо это выражение, но не его источник. Профессиональная любовь? Если так, то это было странное место для подобного признания. Несмотря на матрас в углу и относительную уединенность комнаты, как представить возможного читателя этих слов, просто шагнувшего сюда, чтобы ощутить ее вкус. Никакие любовники-подростки, как бы ни были они распалены, не стали бы играть в папу и маму здесь, под пристальным взглядом ужаса со стены. Она пересекла комнату, чтобы осмотреть надпись. Краска, казалось, того же оттенка розового, использованного, чтобы подкрасить губы кричащего человека, возможно, та же рука.

За спиной послышался шум. Она повернулась так быстро, что почти упала на матрас, заваленный одеялами.

— Кто?

На другом конце глотки, в гостиной, находился мальчик лет шести-семи, с коленями, покрытыми струпьями. Он уставился на Элен поблескивающими в полутьме глазами, будто ожидая, когда к нему обратятся.

— Да? — сказала она.

— Анни-Мари говорит, ты хочешь чашку чая? — провозгласил он без пауз и без интонации.

После разговора с женщиной, кажется, минули часы. Тем не менее, она была благодарна за приглашение. Сырость в доме рождала озноб.

— Да, — сказала она мальчику. — Да, пожалуйста.

Ребенок не двинулся и лишь смотрел.

— Ты собираешься показать дорогу? — спросила она.

— Если хочешь, — ответил тот без всякого энтузиазма.

— Мне хотелось бы.

— Ты фотографируешь? — спросил он.

— Да. Фотографирую. Но не здесь.

— Почему не здесь?

— Слишком темно, — сказала она ему.

— Не действует в темноте? — спросил он.

— Нет.

Мальчик кивнул так, словно эта информация каким-то образом хорошо укладывалась в его картину мира, и без единого слова повернулся кругом, очевидно, ожидая, что Элен последует за ним.

* * *

Если на улице Анни-Мари была молчалива, в уединении собственной кухни она была далеко не такой. Настороженное любопытство исчезло, его сменили поток оживленной болтовни и бесконечная суета в череде мелких домашних хлопот, похожая на суету жонглера, удерживающего несколько вращающихся тарелок одновременно. Элен наблюдала за этим актом балансирования с некоторым восхищением, ее собственные хозяйственные дарования были ничтожны. Наконец пустой разговор обратился к предмету, который и привел сюда Элен.

— Эти фотографии, — спросила Анни-Мари, — зачем они вам нужны?

— Я пишу о граффити. Фотографии иллюстрируют мою мысль.

— Не очень-то приятное дельце.

— Да, вы правы, не слишком приятное. Но я считаю, интересное.

Анни-Мари покачала головой.

— Ненавижу этот район, — сказала она. — Здесь небезопасно. Людей грабят у их собственных порогов. Дети каждый день поджигают мусор. Прошлым летом пожарная команда приезжала по два-три раза на дню, пока все мусоропроводы не закрыли. Теперь просто сваливают мешки в проходах, а это привлекает крыс.

— Вы живете здесь одна?

— Да, — сказала она, — с тех пор, как Дэви ушел.

— Это ваш муж?

— Отец Керри, но мы никогда не были женаты. Знаете, мы прожили вместе два года. И у нас случались хорошие времена. Потом однажды он просто встал и ушел, когда я с Керри была у своей мамы. — Она уставилась на свою чашку. — Мне без него лучше, — сказала она. — Только иногда становится страшно. Хотите еще немного чая?

— Думаю, мне пора.

— Одну чашку, — сказала Анни-Мари, поднявшись и вынимая вилку из электрического чайника, чтобы вновь его наполнить. Когда она собиралась открыть кран, она заметила что-то на сушилке и большим пальцем раздавила. — Ах, чтоб тебя, пидор, — сказала она, затем повернулась к Элен. — У нас эти чертовы муравьи.

— Муравьи?

— Во всем районе. Они из Египта, называются фараоновы муравьи. Маленькие коричневые пидарасы. Плодятся в трубах центрального отопления, видите ли, и таким манером пролезают во все квартиры. Все заполонили.

Такая невероятная экзотика (муравьи из Египта?) поразила Элен своей забавностью, но она ничего не сказала. Анни-Мари выглянула из кухонного окна в задний двор.

— Вы должны сказать им, — произнесла она, хотя Элен не знала, кому в точности поручается ей рассказать, — скажите им, что простые люди больше не могут даже ходить по улицам.

— Неужели на самом деле все так плохо? — спросила Элен, поистине уставшая от этого перечня неудач.

Анни-Мари отвернулась от раковины и сурово посмотрела на нее.

— У нас здесь случаются убийства, — сказала она.

— В самом деле?

— Этим летом было одно. Старик из Раскина. Это прямо по соседству. Я его не знала, но он дружил с соседской сестрой. Забыла, как его звали.

— И его убили?

— Порезали на куски прямо в собственной гостиной. Его нашли почти через неделю.

— А что же соседи? Они не заметили его отсутствия?

Анни-Мари пожала плечами, словно самое главное — об убийстве и человеческом одиночестве — рассказано и больше расспрашивать не о чем. Но Элен настаивала.

— Мне кажется это странным, — сказала она.

Анни-Мари включила наполненный чайник.

— Бывает и так», — произнесла она, застыв.

— Я не говорю, что этого не было, я просто…

— Ему глаза выкололи, — сказала Анни-Мари, прежде чем Элен снова выразила сомнение.

Элен содрогнулась.

— Нет, — беззвучно прошептала она.

— Это правда, — сказала Анни-Мари. — И это не все, что с ним произвели. — Она для эффекта сделала паузу, затем продолжила: — Вы думаете, кто же способен на такое? Правда ведь? Думаете?

Элен кивнула. Она именно об этом и думала.

— Хотя бы виновного нашли?

Анни-Мари хмыкнула с пренебрежением.

— Полиции наплевать, что здесь творится. Они стараются насколько возможно держаться подальше от этого места. Когда они вправду патрулируют, они забирают детей, которые напились, и тому подобное. Видите ли, они боятся. Вот почему и держатся в стороне.

— Боятся убийцы?

— Может быть, — ответила Анни-Мари. — Опять же, у него есть крюк.

— Крюк?

— У человека, что это сделал. У него есть крюк, как у Джека-Жнеца.

Элен не разбиралась в убийствах, но была уверена: то, что делал своим крюком Жнец, вовсе не заслуживает похвалы. Однако подвергать сомнению правдоподобие истории Анни-Мари казалось занятием неблагодарным, хотя про себя Элен размышляла, что из этого — выколотые глаза, гниющее в квартире тело, крюк — прибавлено для полноты сюжета. Даже самые добросовестные рассказчики изредка испытывают искушение что-то приукрасить.

Анни-Мари налила себе еще чашку чаю и потянулась к чашке Элен.

— Нет, спасибо, — сказала та. — Я действительно пойду.

— Вы замужем? — спросила Анни-Мари неожиданно.

— Да. За лектором из университета.

— Как его зовут?

— Тревор.

Анни-Мари положила себе в чашку две полные ложки сахару.

— Вы вернетесь? — спросила она.

— Да. Надеюсь. На этой неделе. Я хочу сделать несколько снимков в доме, что на другом конце двора.

— Хорошо. Заходите.

— Зайду. И спасибо вам за помощь.

— Тогда отлично, — ответила Анни-Мари. — Вы должны рассказать кое-кому, так ведь?

* * *

— По-видимому, у человека вместо руки крюк.

Тревор оторвал взгляд от своей тарелки с tagliatelle con proscuitto.

— Прости, как?..

Элен изо всех сил старалась пересказать историю, не окрашивая рассказ субъективными чувствами. Ее интересовало, что из этого сотворит Тревор. Но если она хоть как-то выразит собственную заинтересованность, Тревор в силу своего скверного характера инстинктивно займет противоположную позицию.

— У него есть крюк, — ровным голосом повторила она.

Тревор положил вилку и потянул себя за нос, пофыркивая.

— Ничего об этом не читал, — сказал он.

— Ты не заглядываешь в местные газеты, — возразила Элен. — Никто не заглядывает. Может, этого никогда не делает ни один представитель нации.

— Пожилой Человек Убит Маньяком с Рукой-Крюком, — произнес Тревор, смакуя гиперболу. — Кажется, годится для новостей. Когда предположительно все произошло?

— В течение прошлого лета. Может быть, когда мы были в Ирландии.

— Быть может, — сказал Тревор, вновь берясь за вилку. Нацеленные на еду блестящие линзы его очков, скрывая глаза, отражали тарелку с макаронами и нарезанную ветчину.

— Почему ты говоришь — быть может? — поддела его Элен.

— Это звучит не совсем верно, — сказал он. — По правде, это звучит чертовски нелепо.

— Ты не веришь? — спросила Элен.

Тревор поднял взгляд от тарелки, языком слизнул крошку tagliatelle в углу рта. Лицо его приняло свойственное ему уклончивое выражение — без сомнения, такое лицо он делал, когда слушал своих студентов.

— Ты веришь? — спросил он Элен. Это было его излюбленное средство, чтобы выиграть время, еще один семинарский фокус — вопрос спрашивающему.

— Не полностью, — ответила Элен, слишком озабоченная поиском хоть какой-то опоры в море сомнений, чтобы терять силы, выигрывая баллы.

— Хорошо, забудь рассказанное, — произнес Тревор, прерывая процесс еды, чтобы выпить еще один стакан красного вина. — А как насчет рассказчицы? Ей ты веришь?

Элен представила искреннее выражение на лице Анни-Мари, когда она рассказывала о смерти старика.

— Да, — сказала она. — Да. Я бы, думаю, поняла, если бы мне лгали.

— В любом случае, почему так важно, лжет она или нет? Какого хрена, что нам до этого дела?

Это был резонный вопрос, даже заданный с раздражением. Почему же это действительно важно? Было ли так оттого, что она хотела, чтобы худшие ощущения, оставшиеся от Спектор-стрит, оказались ложными? Потому что район был грязным, отчаявшимся, замусоренным, где нежелательных и неудачливых людей прятали от глаз общественности — все это было — все это было гуманистической банальщиной, и Элен принимала это как неприятную социальную реальность. Но в рассказе об убийстве старика и об издевательствах над ним таилось нечто другое. Вид насильственной смерти, однажды посетивший, отказывался ее оставить.

Она поняла, к собственной досаде, что растерянность ясно написана у нее на лице и что Тревор, наблюдая за ней через стол, немало потешается.

— Если это так сильно тебя волнует, — сказал он, — почему бы тебе не вернуться и не порасспрашивать в округе, вместо того, чтобы играть за обедом в веришь-не-веришь?

При этом его замечании она не могла сдержаться:

— Я думала, тебе нравится играть в загадки, — сказала она.

Он бросил на нее сердитый взгляд.

— Опять неверно.

* * *

Предложение о расследовании было неплохим, хотя несомненно тут оно порождено какими-то скрытыми причинами. День ото дня она смотрела на Тревора все менее благосклонно. То, что раньше она принимала в нем за готовность к дискуссии, теперь она распознала как простую игру «кто сильнее». Он спорил, но не из-за возбуждения спора, а потому, что был паталогически склонен к соревнованию. Иногда она видела: он занимает позицию, которая, Элен знала, ему чужда, просто, чтобы пустить кровь. Еще более жалко, что он не одинок в этом спорте. Академия была одним из последних оплотов профессиональных транжиров времени. По случайности, в их кругу преобладали образованные дураки, заблудившиеся в пустыне затхлой риторики и бесплодных свершений.

От одной пустыни к другой. Она вернулась на Спектор-стрит на следующий день, вооруженная фотовспышкой в дополнение к штативу и высокочувствительной пленке. В тот день поднялся ветер, и ветер арктический, ярившийся еще больше оттого, что заблудился в лабиринте проходов и дворов. Она направилась к № 14 и провела целый час в его оскверненных пределах, тщательно фотографируя стены спальни и гостиной. Она ожидала, что воздействие головы в спальне при повторном осмотре станет значительно слабее; этого не произошло. Хотя она старалась схватить и целое и детали как можно лучше, она знала, — фотографии в лучшем случае будут лишь слабым эхом его бесконечного вечного рева.

Большая часть его силы заключалась, конечно, в контексте. То, что на подобное изображение можно наткнуться в таком сером окружении, столь подозрительно лишенном таинственности, походило на обнаружение иконы в куче мусора: сияющий символ перехода из мира тяжкого труда и распада в некое более темное, но и более грандиозное царство. Она с болью осознала, что глубину ее впечатления, вероятно, выразить ей не удастся. Она владела словарем аналитическим, насыщенным трескучими словами и академической терминологией, но прискорбно убогим в своей выразительности. Фотографии, какой бы бледной копией подлинника они ни были, могли, надеялась она, по крайней мере намекнуть, сколь мощна картина, даже если и не смогут нагнать то чувство, что пробирает до печенок.

Когда она покинула дом, ветер продолжал немилосердно дуть, но мальчик снаружи ждал — тот же самый ребенок, который сопровождал ее вчера, — одетый будто по весне. Он гримасничал, стараясь удержаться от отчаянной дрожи.

— Привет, — сказала Элен.

— Я ждал, — доложил ребенок.

— Ждал?

— Анни-Мари сказала, что ты вернешься.

— Я только собиралась прийти как-нибудь на неделе, — сказала Элен. — Ты мог бы прождать долго.

Лицо мальчика прояснилось.

— Все в порядке, — сказал он. — Мне было нечего делать.

— А как насчет школы?

— Не нравится! — ответил мальчик, будто получение образования зависело от его вкуса.

— Вижу, — сказала Элен и пошла по периметру двора.

Мальчик шел за ней. На клочке травы в середине двора были кучей навалены несколько стульев и два или три мертвых деревца.

— Что это? — спросила она, наполовину адресуя вопрос себе самой.

— Ночь Костров, — сообщил мальчик. — На следующей неделе.

— Конечно.

— Ты собираешься зайти к Анни-Мари? — спросил он.

— Да.

— Ее нет.

— А ты уверен?

— Ага.

— Хорошо, вдруг ты сможешь мне помочь…

Она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть на ребенка; от усталости у него под глазами набухли мешочки.

— Я слышала о старике, которого убили поблизости, — сказала она ему. — Летом. Ты ничего об этом не знаешь?

— Нет.

— Совсем? Ты не помнишь никакого убитого?

— Нет, — повторил мальчик с впечатляющей категоричностью. — Не помню.

— Хорошо. В любом случае благодарю.

На сей раз, когда она возвращалась к машине, мальчик за ней не последовал. Но поворачивая за угол при выходе из двора, она оглянулась и увидела, что он стоит на том же месте, где она его оставила, и глядит ей вслед так, будто она была сумасшедшей.

Когда она добралась до машины и принялась укладывать фото-принадлежности в багажник, в ветре вызрели крупицы дождя, и она испытывала страшное искушение забыть, что когда-либо слышала историю, рассказанную Анни-Мари, отправиться домой, кофе там будет горячим, даже если встретят ее холодно. Но она нуждалась в ответе на вопрос, поставленный Тревором в прошлый вечер. Ты. веришь в это? Такими словами он отреагировал на ее рассказ. Тогда она не знала, что ответить, не знала и теперь. Она чувствовала: терминология подлинной правды здесь излишня; возможно, окончательный ответ на этот вопрос вовсе и не ответ, а только другой вопрос. Если так, она должна докопаться до сути.

Раскин Корт был так же заброшен, как и его обитатели, если не сильней. Он не мог даже похвастаться праздничным костром. На балконе четвертого этажа женщина затеяла стирку прямо перед дождем; в центре двора, не обращая ни на кого внимания, на траве хороводились две собаки. Шагая по пустому тротуару, она придала лицу решительное выражение; целеустремленность во взгляде, по словам Бернадет, предотвращает нападение. Заметив двух женщин, разговаривающих в дальнем конце двора, она торопливо направилась к ним, чувствуя благодарность за их присутствие.

— Простите.

Женщины, обе средних лет, прервали оживленное общение и оглядели ее.

— Не могли бы вы мне помочь?

Она ощутила их оценивающие взгляды, их недоверие — и то, и другое было слишком неприкрытым. Одна, с багровым лицом, спросила попросту:

— Чего надо?

Элен почувствовала, что потеряла всякую способность расположить к себе. Что должна она сказать этим двум, чтобы намерения не вызвали протест?

— Мне сказали… — начала она, потом запнулась, зная, что они ей не помогут. — …Мне сказали, поблизости произошло убийство. Это так?

Багровая женщина подняла брови, выщипанные почти напрочь.

— Убийство? — переспросила она.

— Вы из газеты? — спросила другая. Годы настолько исказили ее черты, что не помогали никакие ухищрения: маленький рот глубоко прочерчен, волосы, выкрашенные под брюнетку, на полдюйма были седыми у корней.

— Нет, я не из газеты, — ответила Элен. — Я подруга Анни-Мари, из Баттс Корта.

Констатация дружбы, пусть и преувеличение, казалось, чуть смягчила женщин.

— Гостите? — спросила багровая женщина.

— Так сказать.

— Упустили теплую погоду.

— Анни-Мари говорила, тут кого-то убили прошлым летом. Мне стало любопытно.

— Правда?

— Вы что-нибудь знаете об этом?

— Тут много всякого творится, — сказала вторая женщина. — Не знаешь и половины всего.

— Значит, это правда, — произнесла Элен.

— Они должны были прикрыть туалеты, — ввернула первая.

— Верно. Закрыли, — подтвердила другая.

— Туалеты? — переспросила Элен. — Какое отношение это имеет к смерти старика?

— Это было ужасно! — сказала первая женщина. — Джози, это твой Фрэнк тебе рассказал?

— Нет, не Фрэнк, — ответила Джози. — Фрэнк все еще в море. Это миссис Тизак.

Назвав свидетеля, Джози оставила историю своей подруге, взгляд ее возвратился к Элен. Подозрение в глазах не исчезло.

— Все случилось два месяца назад, — сказала Джози. — Аккурат в конце августа. Ведь был август, правда? — Ища подтверждения, она посмотрела на подругу. — Ты числа хорошо запоминаешь, Морин.

Морин, казалось, чувствовала себя неуютно.

— Я забыла, — сказала она, явно не желая давать свидетельств.

— Мне бы хотелось знать, — сказала Элен.

Джози, несмотря на неохоту подруги, страстно желала угодить.

— Здесь есть кое-какие уборные! — выпалила она. — Снаружи магазинов, знаете, — общественные уборные. Мне не совсем известно, что в точности произошло, но тут раньше был мальчик… ну, не то чтобы мальчик, ему было лет двадцать, думаю, или больше… — Она подбирала слова. — Но он был… с мозговыми отклонениями, так, кажется, говорят. Мать обычно брала его всюду с собой, как если ему четыре годика. В любом случае она отпустила его сходить в уборную, пока она сама сходит в тот маленький супермаркет. Как он там называется? — она повернулась к Морин за подсказкой, но подруга только озиралась с очевидным неодобрением. Джози, однако, была неукротима. — Был самый разгар дня, — сказала она Элен. — Середина дня. В общем, мальчик пошел в туалет, а мать в магазин. Спустя какое-то время, вы знаете, как оно бывает, она занялась покупками, о нем забыла, а потом подумала — что-то его долго нет…

Тут Морин не смогла удержаться, чтобы не встрять в разговор: наверное, забота о точности рассказа пересилила предусмотрительность.

— Она затеяла спор, — поправила Морин, — с хозяином. О каком-то испорченном беконе, который брала у него. Вот почему она была столько времени…

— Понятно, — сказала Элен.

— В любом случае, — вступила Джози, чтобы продолжить повествование, — она закончила покупки и когда вышла, его все еще не было…

— Поэтому она попросила кого-то из супермаркета… — начала Морин, но Джози не собиралась отдавать инициативу в столь животрепещущий момент.

— Она попросила одного из мужчин из супермаркета, — повторила она фразу Морин, — пойти в уборную и поискать его.

— Это было ужасно, — сказала Морин, очевидно представляя какое-то зверство.

— Он лежал на полу в луже крови.

— Убитый?

Джози покачала головой.

— Лучше было бы ему умереть. На него напали с лезвием, — она дала возможность усвоить часть информации перед тем, как нанести coup de grасе, — и они отрезали ему интимные части. Просто отрезали и спустили в туалет. Никакой причины это делать вовсе и не было.

— О, Боже.

— Лучше умереть, — повторила Джози. — Думаю, это уже никак не заштопать, так ведь?

Ужасающее повествование усиливалось спокойствием рассказчицы и ненамеренным повтором:

— Лучше умереть.

— Мальчик, — спросила Элен, — он мог описать нападавших?

— Нет, — сказала Джози, — он практически слабоумный. Не может и двух слов связать.

— А кто-нибудь видел зашедших в уборную? Или выходящих оттуда?

— Люди ходили взад-вперед все время… — сказала Морин. Хотя это и звучало словно исчерпывающее объяснение, Элен так не казалось. Ни во дворе, ни в проходах никакой суеты не наблюдалось, отнюдь не наблюдалось. Возможно, торговая улица оживленнее, рассудила она, и под ее прикрытием можно совершить подобное преступление.

— Значит, преступника не нашли, — сказала она.

— Нет, — подтвердила Джози, пыл в ее глазах угас. Преступление и его последствия были целью рассказа, преступник и его поимка почти или вовсе не интересовали ее.

— Мы не чувствуем себя в безопасности даже в собственных постелях, — заметила Морин. — Спросите любого.

— Анни-Мари говорила то же самое, — ответила Элен. — Потому она и решила рассказать мне о смерти старика. Она говорила, что он был убит прошлым летом, здесь в Раскин Корте.

— Что-то и вправду припоминаю, — сказала Джози. — Какие-то разговоры были, я слышала. Старик, его собака. Его забили до смерти, а собака докончила… Не знаю. Точно, это не здесь. Это в каком-то другом районе.

— Вы уверены?

Женщина казалась задетой таким недоверием.

— Я думаю, если в это было тут, мы бы знали, так ведь?

* * *

Элен поблагодарила за помощь и решила, как бы там ни было, побродить по четырехугольному двору, просто посмотреть, сколько домов не используется. Как и в Баттс Корте, занавески на многих окнах были задернуты, двери выглядели запертыми. Но если Спектор-стрит была в осаде маньяка, способного убить и изувечить, как рассказывали, что удивительного, если обитатели забрались в свои дома и сидят там. Во дворе разглядывать было нечего. Все незанятые здания недавно опечатали, судя по тому, что рабочие Городского совета разбросали гвозди у порогов. Но одна вещь по-настоящему привлекла ее внимание. Накарябанная на булыжниках мостовой, по которым она проходила, — и почти стертая дождем и ногами прохожих, — та же фраза, что видела она в спальне № 14: «Сладкое к сладкому». Слова были так добродушны, почему же ей казалось — в них звучит угроза? Дело или в их избыточности, или в абсолютном сверх изобилии сахара на сахаре, меда на меду?

Она продолжала идти, хотя дождь упорствовал и путь постепенно уводил ее прочь от кварталов в бетонные безлюдные пространства, где она раньше не ходила. Это было — или когда-то было — место для развлечения. Здесь находились игровые площадки для детей, обнесенные железом, аттракционы перевернуты, песочницы изгажены собаками, «лягушатник» опустел. И тут встречались магазины. Некоторые были заколочены, действующие — отталкивающе грязны, окна забраны крепкой металлической сеткой.

Элен прошлась вдоль ряда и свернула за угол, и перед нею оказалось приземистое кирпичное здание. Общественная уборная, предположила она, хотя вывеска отсутствовала. Железные ворота закрыты и заперты на висячий замок. Стоя перед непривлекательным зданием, причем порывистый ветер крутился у ее ног, она не могла удержаться от мысли о происшедшем здесь. О мужчине-ребенке, истекавшем кровью на пату, неспособном позвать на помощь. Даже мысль об этом вызывала тошноту. Вместо этого она задумалась о преступнике. Как же выглядит, размышляла она, столь порочный человек? Она пыталась представить его, но ни одна рожденная воображением деталь не имела достаточной силы. Хотя монстры редкость, однажды такой показался при ясном дневном свете. Поскольку человек этот был известен только своими деяниями, он обладал неимоверной властью над воображением; однако, она знала, действительность, окутанная ужасным, оказывается мучительно разочаровывающей. Он не монстр, просто бледная апология человека, нуждающегося скорее в жалости, чем в благоговейном страхе.

Очередной порыв ветра принес более сильный дождь. На сегодня, решила она, хватит приключений. Повернувшись спиной к общественным уборным, она заторопилась, пересекая дворы, чтобы укрыться в машине, а ледяной дождь хлестал по онемевшему лицу.

* * *

Гости, приглашенные на обед, выглядели приятно устрашенными рассказом, а Тревор, судя по выражению лица, разъярился. Однако сделанного не воротишь. Также не могла она отрицать, что приятно удовлетворена, заставив за столом смолкнуть болтовню на университетские темы. Именно Бернадет, ассистентка Тревора на Историческом факультете, прервала мучительное молчание.

— Когда это случилось?

— Этим летом, — ответила Элен.

— Не помню, чтобы я читал об этом, — сказал Арчи самое лучшее, произнесенное им за два часа пития; даже речь его, в иной раз неискренняя от самолюбования, смягчилась.

— Возможно, полиция замалчивает, — высказал мнение Дэниел.

— Тайный сговор? — сказал Тревор с неприкрытым цинизмом.

— Такое происходит постоянно, — парировал Дэниел.

— Почему они должны это замалчивать? — спросила Элен. — Какой смысл?

— С каких это пор в действиях полиции появился смысл? — произнес Дэниел.

Бернадет вмешалась до того, как Элен успела ответить.

— Больше мы не затрудняем себя даже читать о таких вещах, — сказала она.

— Говори за себя, — начал кто-то, но она не обратила внимания.

— Мы ослеплены жестокостью, — продолжала она. — Мы ее больше не видим, даже когда она перед самым носом.

— Каждую ночь на экране, — ввернул Арчи. — Смерть и трагедии в полный рост.

— Тут нет ничего нового, — сказал Тревор. — Елизаветинцы видели смерть постоянно. Публичные казни были популярным развлечением.

Страсти разгорелись. После двухчасовых вежливых сплетен вечеринка внезапно оживилась. Прислушиваясь к яростному спору, Элен пожалела, что у нее не хватило времени проявить и напечатать фотографии, граффити подлили бы масла в огонь этого пьяного гвалта. Именно Парселл под конец, как обычно, выдвинул свою точку зрения, и, как обычно, она была разрушительной.

— Конечно, Элен, моя дорогая, — начал он, что подчеркивало скуку, рожденную предчувствием возражений, — все твои свидетельницы могут лгать, не так ли?

Разговоры за столом утихли, лица повернулись к Парселлу. Он упрямо игнорировал всеобщее внимание и отвернулся, чтобы что-то шепнуть на ухо мальчику, приведенному с собой, — своей новой пассии, которую в конце концов, отставят, дело нескольких недель, ради другого хорошенького мальчика.

— Лгут? — переспросила Элен. Она почувствовала гнев, а Парселл произнес только дюжину слов.

— Почему бы и нет? — ответил тот, поднося стакан вина к губам. — Возможно, они плетут ту или иную искусную фантазию. История о неожиданном изувечении в общественном туалете. Убийство старика. Даже этот крюк. Все детали знакомые. Ты должна знать, что в таких зверских историях присутствует нечто традиционное. Ими постоянно обмениваются, в них содержится определенная эмоциональная дрожь. В попытке отыскать новую деталь для расцвечивания коллективной фантазии есть элемент соревнования; новый поворот делает повествование чуть более устрашающим, и это исходит от тебя.

— Может, тебе видней, — сказала Элен, обороняясь. Ее раздражало, что Парселл всегда такой уравновешенный. Даже если его рассуждения обоснованны, хотя Элен сомневалась, будь она проклята, если уступит. — Я прежде никогда не слышала подобных историй.

— Неужели? — сказал Парселл таким тоном, будто она призналась в собственной необразованности. — А как насчет любовников и бежавшего умалишенного, слышала ты эту байку?

— Я слышал, что… — начал Дэниел.

— Возлюбленная выпотрошена — обычно человеком с рукой-крюком, — тело оставлено на крыше машины, а жених в то время прячется внутри. Фантазия, предостерегающая от порока неистовой гетеросексуальности. — Шутка вызвала взрыв смеха у всех, кроме Элен. — Такие выдумки чрезвычайно распространены.

— Итак, ты утверждаешь, что они мне лгали, — запротестовала она.

— Это не совсем ложь…

— Ты сказал — ложь.

— Я дерзил, — ответил Парселл. Его умиротворяющий тон сейчас приводил в еще большую ярость, чем обычно. — Не стану утверждать, что тут присутствовала осознанная злонамеренность. Но ты должна признать — покуда ты не встретила ни единого свидетеля. Все случилось в какое-то точно не установленное время с неопределенными людьми. Сообщается через несколько передаточных звеньев. Все происходит в лучшем случае с братьями друзей дальних родственников. Пожалуйста, допусти возможность, что эти события могли и не происходить в реальности, а просто игрушка для скучающих домохозяек…

Элен не стала приводить очередных доводов по той обыкновенной причине, что не имела их. Ссылка Парселла на отсутствие свидетелей была совершенно здравой, Элен сама удивлялась тому же. Странным было и то, как быстро женщины из Раскин Корта переадресовали убийство старика, назвав другое место, будто зверства всегда происходили не на виду, а за следующим углом, дальше по следующему проходу — и никогда здесь.

— Тогда почему? — спросила Бернадет.

— Почему — что? — заинтересовался Арчи.

— Выдумки. Почему рассказывают жуткие истории, если это неправда?

— Да, — сказала Элен, начиная новый круг. — Почему?

Парселл сознавал, что его вступление в спор сразу все изменило, и гордился собой.

— Не знаю, — ответил он, радуясь. Он хотел покончить с игрой теперь, когда показал, на что способен. — Ты действительно не должна воспринимать меня слишком всерьез, Элен. Я так и стараюсь поступать.

Мальчик возле Парселла хихикнул.

— Может, это просто табуированный материал, — предположил Арчи.

— Замалчиваемый, — подсказал Дэниел.

— Не то, что ты подразумеваешь, — парировал Арчи. — На политике свет клином не сошелся, Дэниел.

— Какая наивность.

— Что есть табу в сравнении со смертью? — сказал Тревор. — Бернадет уже отмечала: смерть перед нами все время. Телевизор, газеты.

— Может, это недостаточно близко? — спросила Бернадет.

— Никто не возражает, если я закурю? — вмешался Парселл. — Однако десерт, мне кажется, отложен на неопределенный срок…

Элен пропустила замечание мимо ушей и спросила Бернадет, что та подразумевает под «недостаточно близко»?

Бернадет пожала плечами.

— Точно не знаю, — откровенно сказала она, — может, только то, что смерть рядом, мы должны знать, что она за соседним углом. Телевидение недостаточно близко.

Элен нахмурилась. Замечание имело для нее некоторый смысл, но в суматохе момента она не могла постигнуть, что это значит.

— Ты думаешь, там тоже выдумки? — спросила она.

— Эндрю подчеркнул, — ответила Бернадет.

— Милейшие, — сказал Парселл, — есть у кого-нибудь спичка? Мальчик заложил мою зажигалку.

— …что свидетели отсутствуют.

— Единственное доказанное — это то, что я не встретила никого, кто что-нибудь действительно видел, — возразила Элен, — а не то, что свидетелей не существует.

— Ладно, — сказал Парселл. — Найди хоть одного. Если ты сможешь мне доказать, что твой истязатель на самом деле живет и дышит, я угощаю всех обедом в Аполлинере. Ну как? Великодушен ли я чрезмерно или просто знаю, что не могу проиграть? — Он засмеялся и постучал костяшками пальцев от удовольствия.

— Звучит, кажется, неплохо, — сказал Тревор. — Что скажешь, Элен?

* * *

Она не возвращалась на Спектор-стрит до следующего понедельника, но мысленно все время была там: стояла перед заброшенными зданиями под ветром и дождем или ходила по комнате, где неясно вырисовывался портрет. Все ее мысли сосредоточились только на этом. Когда в субботу, ближе к вечеру, Тревор отыскал какой-то хороший повод для дискуссии, она не отреагировала на выпад, и наблюдая, как он осуществляет знакомый ритуал самопожертвования, ни в малейшей степени не была тронута. Ее безразличие еще больше разъярило Тревора. Он бушевал, глубоко возмущенный, и отправился к какой-то очередной бабе. Элен было приятно видеть его подлинную сущность. Когда он не соизволил вернуться той ночью, Элен и не подумала из-за этого огорчиться. Пустой и глупый человек. В его глазах никогда не отражалось ни тревоги, ни мучительного переживания, а что может быть хуже человека, которого ничего не волнует?

Он не вернулся и вечером в воскресенье, и когда Элен на следующее утро парковала машину в самом центре района, ей пришло на ум, что она могла бы затеряться здесь на несколько дней и никто бы не узнал. Так же, как и о старике, про которого рассказывала Анни-Мари, лежавшем в своем любимом кресле, с выколотыми глазами, пока пировали мухи, а на столе горкло масло.

Ночь Костров приближалась, и к концу недели небольшая горка топлива значительно выросла. Конструкция выглядела шаткой, но это не помешало мальчикам и юношам, что помоложе, забираться и наверх и внутрь. Основная масса состояла из мебели, несомненно утащенной из заколоченных домов. Элен сомневалась, сможет ли все это даже загореться, а если и будет гореть, то наверняка удушливо. Четырежды, на пути к дому Анни-Мари, ее перехватывали дети, выпрашивающие деньги на фейерверк.

— Пенни на чучело, — говорили они, хотя ни у одного не было чучела, чтобы его продемонстрировать. К тому времени, как она достигла входной двери, в карманах ее совсем не осталось мелочи.

Анни-Мари оказалась сегодня дома, хотя радушная улыбка на ее лице отсутствовала. Она просто уставилась на посетительницу, словно загипнотизированная.

— Я надеюсь, вы не против, что я зашла…

Анни-Мари не ответила.

— …я только хотела спросить.

— Я занята, — наконец отозвалась женщина. Элен не пригласили войти, не предложили чаю.

— О… это займет одну минуту.

Задняя дверь распахнулась, и сквозняк прошелся по дому. Обрывки бумаги летали в заднем дворе. Элен видела, как они взлетают, словно громадная белая моль.

— Чего вам надо? — спросила Анни-Мари.

— Только спросить о старике.

Женщина нахмурилась. Она выглядит так, будто больна, подумала Элен, — лицо женщины по цвету и виду напоминало перестоявшее тесто, волосы были гладкими и сальными.

— Что еще за старик?

— Когда я была здесь в последний раз, вы рассказывали мне об убитом старике, помните?

— Нет.

— Вы сказали, что он жил в соседнем дворе.

— Не помню, — сказала Анни-Мари.

— Но вы точно рассказывали мне…

В кухне что-то упало на пол и разбилось. Анни-Мари вздрогнула, но не двинулась с места, она стояла на пороге и загораживала дорогу в дом. В прихожей были разбросаны детские игрушки, погрызенные и побитые.

— С вами все в порядке?

Анни-Мари кивнула.

— У меня дела, — сказала она.

— Вы не помните, как рассказывали мне о старике?

— Должно быть вы неправильно поняли, — ответила Анни-Мари, затем понизила голос: — Вы не должны были приходить. Все знают.

— Что знают?

Женщина задрожала.

— Вы не поняли, нет? Думаете, люди не замечают?

— О чем вы? Я только спросила…

— Я ничего не знаю, — повторила Анни-Мари. — Чего бы я ни говорила, я соврала.

— Ну, в любом случае, благодарю, — сказала Элен, сбитая с толку глухими намеками Анни-Мари. Почти в тот же миг, как она повернулась спиной к двери, она услышала щелчок замка.

* * *

Разговор был не единственным разочарованием в это утро. Она вернулась на улицу с магазинами и посетила супермаркет, о котором рассказывала Джози. Там она спросила об уборных и о недавней истории. Супермаркет всего месяц назад перешел в другие руки, и новый хозяин, неразговорчивый пакистанец, утверждал, что ничего не знает о том, когда и почему были закрыты уборные. Задавая вопросы, она почувствовала, что прочие посетители магазина внимательно ее рассматривают, она чувствовала себя отверженной. Это ощущение усилилось, когда, покинув супермаркет, она увидела Джози, выходящую из прачечной самообслуживания, Элен окликнула ее, но женщина только прибавила шагу и нырнула в лабиринт проходов. Элен двинулась за ней, однако быстро потеряла из виду.

Почти до слез расстроенная, она стояла среди раскуроченных мусорных мешков и чувствовала, как накатывает волна презрения к собственной глупости. Она чужая здесь, ведь так? Сколько раз она критиковала других за самонадеянность: они утверждали, что понимают людей, которых разглядывали только издалека. И вот теперь она совершила тот же самый проступок, пришла сюда со своим фотоаппаратом и своими вопросами, используя жизнь и смерть этих людей как материал для разговора на вечеринке. Она не винила Анни-Мари за то, что женщина отвернулась от нее, заслуживала ли она лучшего?

Усталая и продрогшая, она решила — настал момент признать правоту Парселла. Все рассказанное ей было выдумкой. Ее разыграли, чувствуя, что она не прочь послушать о каких-нибудь ужасах. И она, словно круглая дура, верит разным нелепостям. Пора заканчивать со своей доверчивостью и отправляться домой.

Однако одну вещь необходимо сделать до того, как она вернется к машине: в последний раз она хотела взглянуть на изображение головы. Не как ученый смотрит на объект исследования, а как смотрит обычный человек, чтобы почувствовать прилив нервного возбуждения. Но добравшись до № 14, она испытала последнее и самое сокрушительное разочарование. Дом был заколочен добросовестными рабочими Городского совета. Дверь закрыта, фасадное окно забито опять.

Но она решила так легко не сдаваться. Она обошла задворки Баттс Корта и путем несложных арифметических вычислений определила № 14. Ворота были изнутри заклинены, приложив силу, она надавила, и створки распахнулись. Груда мусора — сгнившие ковры, ящик с журналами, мокрыми от дождя, осыпавшаяся рождественская елка — все это мешало воротам открываться.

Она пересекла двор, подошла к заколоченному окну и заглянула в щель между досок. Внутри было еще темнее, чем снаружи, и картину, нарисованную на стене спальни трудно было разглядеть. Элен прижалась лицом к доскам, страстно желая в последний раз взглянуть на изображение.

Тень двинулась через комнату, мгновенно перекрыв ей обзор. Элен отшатнулась от окна, испуганная, не уверенная, правда ли она что-то видела. Может, просто ее собственная тень упала на окно? Но она не двигалась, а там было движение.

Она опять, более осторожно, подошла к окну. Воздух дрожал, она слышала откуда-то тихое повизгивание, хотя и не знала, откуда это доносится, изнутри или снаружи. Снова она приблизила лицо к не обструганным доскам и внезапно что-то прыгнуло на окно. Теперь она вскрикнула. Изнутри раздавался царапающий звук, словно скребли ногтями по дереву.

Собака! И большая, если прыгает так высоко.

— Дура, — произнесла Элен, обращаясь к себе самой. Неожиданно она вспотела.

Царапанье прекратилось так же быстро, как и началось, но она не могла заставить себя вернуться к окну. Очевидно, рабочие, заколачивавшие дом, не потрудились осмотреть его и по ошибке заперли там животное. Оно проголодалось, Элен слышала, как оно пускает слюну, и была рада, что не попыталась войти. Собака, голодная, может, даже взбесившаяся, в зловонной темноте могла вцепиться ей в горло.

Элен посмотрела на заколоченное окно. Щели между досками были едва ли в полдюйма шириной, но она чувствовала, что животное встало на задние лапы с другой стороны, следя за нею сквозь щель. Теперь, когда ее дыхание стало ровным, она слышала чужое разгоряченное дыхание; она слышала, как когти скребут подоконник.

— Проклятая тварь… — сказала она. — Черт с тобой, оставайся там.

Она попятилась к воротам. Мириады мокриц и пауков, спугнутые со своих мест перемещением ковров у ворот, суетились под ногами и отыскивали для нового дома местечко потемнее.

Элен затворила за собой ворота. Проходя вдоль фасадной стороны квартала, она услышала рев сирен; отвратительный двойной, то возвышающийся, то опадающий звук, от которого шевелились волосы на затылке. Сирены приближались. Она прибавила ходу и попала в Баттс Корт как раз тогда, когда несколько полисменов шагали по траве, обогнув костер, а скорая помощь, въехав на тротуар, покатила в конец двора.

Люди появлялись из дверей и стояли на балконах, глядя вниз. Другие, не скрывая любопытства, спешили присоединиться к столпившимся во дворе. Элен показалось, что сердце у нее оборвалось, когда она поняла, где находится центр внимания: у порога дома Анни-Мари. Полиция расчищала путь сквозь толпу для работников скорой помощи. Вторая полицейская машина последовала по тротуару в том же направлении, что и скорая помощь, из машины вылезли два полицейских в гражданской одежде.

Она подошла к столпившимся. Зрители, обмениваясь короткими репликами, говорили тихими голосами; несколько женщин постарше плакали. Она попыталась взглянуть поверх голов, но ничего не увидела. Повернувшись к бородатому мужчине, на плечах у которого сидел ребенок, она спросила, что происходит. Тот не знал. Говорят, кто-то умер, но он не уверен.

— Анни-Мари? — спросила она.

Женщина впереди нее обернулась и сказала:

— Вы ее знаете? — в голосе ее слышалось чуть ли не благоговение.

— Чуть-чуть, — нерешительно ответила Элен. — Вы не скажете, что случилось?

Женщина инстинктивно прикрыла рот рукой, словно для того, чтобы не дать вырваться словам. Это не помогло.

— Ребенок, — сказала она.

— Керри?

— Кто-то забрался в дом с черного хода и перерезал ему горло.

Элен почувствовала, что опять вспотела. Перед ее внутренним взором возникла картинка: газета во дворе Анни-Мари взмыла и опустилась.

— Нет, — прошептала она.

— Точно.

Она смотрела на стоящую перед ней вестницу судьбы, а губы сами говорили: «Нет». В это невозможно было поверить, и все-таки никакие самоуговоры не спасали от крепнущего осознания ужасного.

Она повернулась к женщине спиной и заковыляла прочь. Она знала: тут не на что смотреть, да если бы и было, она не желала видеть. Эти люди, все возникавшие на порогах домов, по мере того как расходились слухи, демонстрировали любопытство, рождавшее в ней отвращение. Она была не из них, и никогда не будет. Она хотела колотить по этим разгоряченным лицам, чтобы привести людей в чувство, хотела крикнуть: «Вы собрались поглазеть на боль и горе. Зачем? Почему?» Но у нее не осталось на это мужества. Отвращение лишило ее всех сил, кроме силы на то, чтобы уйти прочь, оставив развлекающуюся толпу.

* * *

Тревор вернулся домой. Он и не пытался объяснить свое отсутствие, а ждал, пока она сама начнет его допрашивать. Увидев, что она и не собирается этого делать, он напустил на себя легкое добродушие, что было еще хуже, чем выжидающее молчание. Элен смутно понимала, что отсутствие интереса с ее стороны, возможно, больше обескуражило его, чем ожидаемый спектакль. Но ее это не волновало.

Она настроила радиоприемник на местное вещание и слушала новости. Сказанное женщиной в толпе подтвердилось. Керри Латимер был мертв. Неизвестный или неизвестные проникли в дом через заднюю дверь и убили ребенка, который играл в кухне на полу. Полицейский чин, ведающий связями с общественностью, нес обычные пошлости, называя смерть Керри «неописуемым преступлением», а злодея «опасной и глубоко ненормальной личностью». Один раз риторика даже выглядела уместной, и голос мужчины явно дрогнул, когда он говорил о сцене, представшей глазам полицейских в кухне Анни-Мари.

— Радио? Зачем? — внезапно спросил Тревор, когда Элен трижды прослушала сводку новостей от начала до конца. Она не видела причин скрывать от него свои переживания, испытанные на Спектор-стрит; рано или поздно, он все равно бы узнал. Бесцветным голосом она кратко обрисовала ему случившееся в Баттс Корте. «Анни-Мари — это та женщина, которую ты первой встретила, когда ездила туда, верно?

Она кивнула, надеясь, что больше он не станет задавать вопросов. Она чувствовала, что вот-вот разрыдается, и не хотела, чтобы он видел ее слезы.

— Значит, ты была права, — сказал он.

— Права?

— Насчет местного маньяка.

— Нет, — сказала она. — Нет.

— Но ребенок…

Она встала и подошла к окну. С высоты двух этажей она глядела на темнеющую внизу улицу. Почему она ощущала необходимость столь последовательно отрицать версию о тайном сговоре? Почему теперь она молила, чтобы Парселл оказался прав, и все рассказанное ей оказалось ложью? Она опять и опять возвращалась в мыслях к тому, какой была Анни-Мари, когда Элен посетила ее в последний раз: бледная, нервная, ожидающая. Она будто ждала чьего-то прибытия, разве не так? Она страстно хотела отпугнуть нежелательную посетительницу, чтобы вернуться к своему ожиданию. Но ожиданию чего, кого? Может ли быть, что Анни-Мари действительно знала убийцу? Возможно, пригласила его в дом?

— Надеюсь, они отыщут ублюдка, — сказала она, продолжая глядеть на улицу.

— Отыщут, — ответил Тревор. — Детоубийца, мой Бог. Они займутся этим в первую очередь.

На углу улицы появился человек, он повернулся и свистнул. Большая восточно-европейская овчарка возникла у его ног, и оба они отправились дальше, к Собору.

— Собака, — пробормотала Элен.

— Что?

За всем последующим она забыла о собаке. Теперь испытанное потрясение, когда та прыгнула на окно, накатило опять.

— Какая собака? — настаивал Тревор.

— Сегодня я вернулась в квартиру, где фотографировала граффити. Там была собака. Запертая.

— Ну и что?

— Она умрет с голоду. Никто не знает, что она там.

— Откуда ты знаешь, может, она заперта там, как в конуре?

— Она производила такой шум, — сказала Элен.

— Собаки лают, — ответил Тревор. — Вот и все, на что они годятся.

— Нет… — сказала Элен очень спокойно, вспоминая звуки внутри заколоченного дома. — Она не лаяла.

— Забудь собаку, — предложил Тревор. — И ребенка. Тут ничего не поделаешь. Ты просто приобрела опыт.

Его слова отражали ее собственные мысли, возникавшие чуть раньше, в тот же день, но тогда она почему-то не могла подобрать слов, чтобы сформулировать их, — эта уверенность рухнула за несколько последних часов. Никто никогда не приобретал опыт просто так, опыт всегда накладывает свою метку. Иногда это только царапина, а случается, отрывает руки и ноги. Она не знала, насколько серьезно теперешнее ранение, но знала, — оно много глубже, чем можно представить, и это ее пугало.

— Выпивки больше нет, — сказала она, выливая последнюю каплю виски в свой стакан.

Тревору, казалось, доставляет удовольствие собственная любезность.

— Я сбегаю, да? — спросил он. — Одну или две бутылки взять?

— Давай, — ответила она. — Если не трудно.

Он отсутствовал всего полчаса, а ей хотелось бы, чтоб его не было подольше. Она не желала разговаривать, а только сидеть и думать, несмотря на неприятное ощущение в животе. Хотя Тревор считал ерундой ее беспокойство о собаке — возможно, и справедливо, — она не могла удержаться, чтобы не вернуться к закрытому дому в своем воображении, вновь представить озлобленное лицо на стене спальни и услышать приглушенный рык животного, скребущего лапами заколоченное окно. Что бы ни сказал Тревор, она не верила, что это место используется в качестве временной собачьей конуры. Нет, пес был там заточен, без сомнения, бегающий кругами, вынужденный в своем отчаянии есть собственные фекалии, с каждым часом становящийся все безумнее. Она боялась, что кто-то — может, дети, ищущие дров для своего костра, — ворвется туда, не зная, что там содержится. Не то чтобы она беспокоилась о безопасности налетчиков, но та собака, как только вырвется на свободу, придет за ней. Узнает, где она (так истолковали опьяневшие мозги Элен), и найдет по запаху.

Тревор вернулся с виски, и они пили вместе, пока, далеко за полночь, ее желудок не взбунтовался. Элен нашла прибежище в туалете — Тревор снаружи спросил, не надо ли чего, слабым голосом она попросила ее оставить. Когда она появилась часом позже, Тревор был уже в постели. Она не присоединилась к нему, а легла на софу и продремала до рассвета.

* * *

Убийство стало событием. На следующее утро оно заняло первые полосы всех уличных газетенок и закрепилось на заметных местах в тяжеловесных газетах. Были фотографии потрясенной матери, которую выводят из дома, и другие, не особенно четкие, но крепко воздействующие, снятые поверх ограды заднего двора и через открытую дверь кухни. Была ли это кровь на полу, или тень?

Элен не утруждала себя чтением статей — ее голова болела еще сильней при одной мысли об этом, — но Тревор, принесший газеты, жаждал беседы. Элен не разобрала — было ли это дальнейшее продолжение его миротворческой миссии, либо неподдельный интерес к делу.

— Женщина под стражей, — воскликнул он, погрузившись в «Дейли Телеграф». С этой газетой он имел политические разногласия, но насильственные преступления в ней освещались подробно.

Реплика привлекла внимание Элен, независимо от ее желания. «Под стражей? — спросила она. — Анни-Мари?

— Да.

— Дай посмотреть.

Он передал газету, и Элен стала искать глазами текст.

— Третья колонка, — подсказал Тревор.

Она нашла. Было напечатано, что Анни-Мари взята под стражу для допроса. Следовало уточнить, сколько времени прошло от предположительного момента смерти ребенка до момента, когда о ней сообщили. Элен перечитывала снова и снова эти строки, чтобы увериться, что поняла правильно. Да, она поняла правильно. Полицейский патологоанатом установил, что смерть Керри наступила между шестью и шестью тридцатью утра, об убийстве не сообщали до двенадцати.

Она перечитала заметку в третий или в четвертый раз, но повторение не отменило ужасающих фактов. Ребенок был убит до рассвета. Когда она приходила тем утром, Кэрри был уже мертв четыре часа. Тело находилось в кухне, в нескольких ярдах по коридору от того места, где она стояла, и Анни-Мари ничего не сказала. Атмосфера ожидания, разлитая вокруг, — что это значило? То, что она ждала какого-то знака, чтобы поднять трубку и вызвать полицию?

— Бог мой… — сказала Элен, роняя газету.

— Что?

— Я должна пойти в полицию.

— Зачем?

— Надо сообщить им, что я заходила в дом, — ответила она. Тревор выглядел озадаченным. — Ребенок был мертв, Тревор. Когда я видела Анни-Мари вчера утром, Керри был уже мертв.

* * *

Она позвонила по телефону, указанному в газете для тех, кто располагает какой-либо информацией, и через полчаса за ней приехала полицейская машина. Во время двухчасового допроса ее многое поразило, и не в последнюю очередь то, что, хотя ее несомненно видели возле места происшествия, полиции об этом не сообщили.

— Они не желают знать, — сказал детектив, — вы думаете, такие места переполнены свидетелями. Если и так, они стараются не вылезать вперед. Преступление вроде нынешнего…

— Оно единственное? — спросила Элен.

Детектив взглянул на нее поверх стола с царившим там беспорядком.

— Единственное?

— Мне рассказывали о некоторых случаях. Убийства, этим летом.

Детектив покачал головой.

— Я не слышал. Была вспышка хулиганства, одну женщину положили в больницу на неделю или около того. Но никаких убийств.

Детектив ей понравился. Открытое лицо, в глазах приятная томность. Не боясь, что слова ее прозвучат глупо, она сказала:

— Почему выдумывают подобную ложь. Про людей с выколотыми глазами. Ужасная вещь.

Следователь почесал длинный нос.

— Мы тоже слышали, — подтвердил он, — люди приходят сюда и признаются в любой чепухе. Говорят ночь напролет, некоторые о том, что сделали, или считают, что сделали. Излагают мельчайшие подробности. Но стоит проверить, все оказывается выдуманным. Из головы.

— Может быть, они не выдумывали… а действительно совершали это.

Следователь кивнул.

— Да, — сказал он. — Да поможет нам Бог. Возможно, вы правы.

А рассказанное ей, было ли это признанием в несовершенных преступлениях? Фантазии, спасающие от того, чтобы это не стало фактом. Мысли, спасающиеся сами от себя, ужасные выдумки нуждались в первопричине, исходной точке. Идя домой по оживленным улицам, она размышляла, насколько распространены подобные истории. Прав ли Парселл, заявивший, что это общеизвестные веши? Неужели в сердце у каждого есть хоть маленькое место для чудовищного?

— Парселл звонил, — объявил Тревор, когда она вернулась домой. — Приглашал нас на обед.

Она состроила недовольную гримасу.

— Аполлинер, помнишь? — подсказал Тревор. — Парселл обещал угостить всех ужином, если ты докажешь, что он не прав.

Мысль, что смерть сына Анни-Мари надо отметить ужином, была абсурдной, и Элен сказала об этом.

— Он будет обижен твоим отказом.

— А мне наплевать. Я не хочу обедать с Парселлом.

— Пожалуйста, — мягко сказал Тревор. — Он может затаить обиду, а я хочу, чтобы именно сейчас он продолжал улыбаться.

Элен бросила на него быстрый взгляд. Вид, который напустил на себя Тревор, делал его похожим на промокшего спаниеля. Любящий всякие манипуляции ублюдок, подумала она, но ответила:

— Ладно. Я пойду. Только не жди никаких танцев на столах.

— Предоставим это Арчи, — согласился он. — Я сказал Парселлу, что сегодня вечером мы свободны. Тебя устраивает?

— Когда?

— Стол заказан на восемь часов.

Вечерние газеты свели трагедию малыша Керри до небольшой колонки на внутренних полосах. Вместо свежих новостей они ограничились описанием расследования, которое велось сейчас на Спектор-стрит. В ряде изданий было упомянуто, что Анни-Мари после продолжительного допроса освобождена из-под стражи и теперь находится в кругу друзей. Также, между делом, упоминалось, что похороны состоятся на следующий день.

Укладываясь вечером в постель, Элен и не думала о том, чтобы присутствовать на похоронах, но, казалось, сон что-то изменил, и проснулась она с готовым решением.

* * *

Смерть пробудила район к жизни. Она никогда не видела так много людей, как сейчас, входя с улицы в Раскин Корт. Многие уже выстроились на обочине, чтобы наблюдать за похоронным кортежем. Казалось, они заняли места пораньше, несмотря на угрозу возможного дождя. Некоторые надели что-то черное — пальто, шарф, — но над всем витала праздничная атмосфера, чему не мешали приглушенные голоса и деланно хмурые лица. Бегали дети, у сплетничающих взрослых вырывались случайные смешки, — Элен прониклась общим ожиданием, и настроение ее, как ни странно, стало почти радостным.

Не то чтобы присутствие столь многих людей успокоило ее, нет, призналась она сама себе, она счастлива вернуться на Спектор-стрит. Четырехугольные дворы с малорослыми деревцами, серая трава были для нее более подлинными, чем застеленные коврами коридоры, по которым она привыкла ходить; неизвестные люди на балконах и на улицах значили больше, чем коллеги по университету. Одним словом, здесь она чувствовала себя дома.

Наконец появились машины, которые продвигались по узким улицам со скоростью улиток. Когда показался катафалк — маленький белый гробик был украшен цветами, — несколько женщин в толпе тихо заплакали. Одна зрительница упала в обморок, вокруг нее собралась кучка взволнованных людей. Даже дети теперь умолкли.

Глаза Элен оставались сухими. Слезы приходили к ней не слишком легко, особенно на людях. Когда машина, где сидела Анни-Мари и еще две женщины, поравнялась с ней, Элен увидела, что и осиротевшая мать тоже не желает демонстрировать свое горе при публике. Происходящее, казалось, почти облагородило ее, и хотя черты лица были мертвенно-бледны, держалась она очень прямо, застыв на заднем сиденье машины. Догадка, разумеется, мрачная, но Элен подумала, что видит звездный час Анни-Мари, — единственный день в череде бесцветных будней, когда Анни-Мари оказалась в центре внимания. Кортеж медленно проехал и пропал из виду.

Толпа уже расходилась, лишь несколько плакальщиков все еще стояли на обочине дороги. Элен пошла в Баттс Корт. Она намеревалась вернуться к заколоченному дому и посмотреть, там ли собака. Если там, Элен разыщет кого-нибудь из смотрителей района и сообщит об этом факте.

В отличие от остальных дворов, этот был пуст. Возможно, соседи Анни-Мари отправились в Крематорий, чтобы присутствовать при последнем обряде. Независимо от причины, место было сверхъестественно пустым. Остались только дети, они играли возле пирамиды костра, и голоса их эхом перекатывались в пустом пространстве двора.

Элен подошла к дому и удивилась, обнаружив, что дверь открыта, как и в тот раз, когда она впервые появилась здесь. При одном взгляде на дом изнутри Элен почувствовала головокружение. Как часто за последние дни она воображала, что стоит здесь, вглядываясь в темноту. Из дома не доносилось никаких звуков. Собака или убежала, или умерла. Ничего опасного, ведь так? В последний раз она перешагнет порог, только для того, чтобы взглянуть на лицо на стене и сопроводительную надпись.

«Сладкое к сладкому». Она не искала первоисточник фразы. Не важно, думала она. Что бы там ни было изначально, здесь оно трансформировалось, так изменяется все, включая и ее саму. Несколько мгновений она стояла в передней, чтобы приготовиться к грядущей очной ставке. Далеко за спиной дети вскрикивали, как сумасшедшие птицы.

Перешагивая через мебельный хлам, она направилась к короткому коридору, который соединял гостиную со спальней. Она медлила, сердце ее колотилось, улыбка играла на губах.

Вот! Наконец! Неотразимый, как и всегда, портрет неясно вырисовывался на стене. Она отступила в мрачную комнату, чтобы зрелище было полнее, и каблук ее зацепился за матрас, по-прежнему лежавший в углу. Она глянула вниз. Грязная постель была перевернута — вверх своей менее рваной стороной. На ней брошено несколько одеял и завернутая в лохмотья подушка. Что-то блестело между складок верхнего одеяла. Она наклонилась, желая рассмотреть получше, и обнаружила горсть шоколадок и карамелек, завернутых в яркую бумагу. И среди них дюжину бритвенных лезвий, вовсе не таких привлекательных и сладких. На некоторых была кровь. Элен выпрямилась и попятилась от матраса, и тут ее ушей достиг жужжащий звук из соседней комнаты. Она повернулась, и в спальне стало темнее, когда фигура встала между нею и внешним миром. Элен видела только силуэт человека, вырисовывающегося против света, но чувствовала его запах. Он пах как сахарная вата; жужжание было с ним или в нем.

— Я пришла только взглянуть, — сказала Элен, — на картину!

Жужжание продолжалось: звук сонного полдня, далекого отсюда. Человек в дверях не двигался.

— Ну… я видела все, что хотела. — Она надеялась, что произойдет чудо, и слова эти заставят его посторониться и пропустить ее, но он не двигался, а у нее не хватало смелости бросить вызов, шагнуть к двери. — Я должна идти, — сказала она, зная, что, несмотря на все ее усилия, страх разлит в каждом звуке. — Меня ждут.

Это не было явной ложью. Они все приглашены сегодня обедать к Аполлинеру. Но до этого еще четыре часа. Ее не хватятся еще долго.

— Если вы извините меня!

Жужжание на какой-то момент затихло, и в тишине человек в дверях заговорил. Его ровная речь была почти так же сладка, как и его запах.

— Еще нет нужды уходить! — выдохнул он.

— Меня ждут… ждут…

Хотя она не могла видеть его глаз, она ощущала на себе его взгляд, и тот наводил дремоту, подобно летней песне в ее голове.

— Я пришел за тобой, — сказал он.

Она повторила про себя эти четыре слова. Я пришел за тобой. Если они и означали угрозу, они не звучали как угроза.

— Я не… знаю тебя, — сказала она.

— Нет, — шепнул человек. — Но ты усомнилась во мне!

— Усомнилась?

— Тебя не удовлетворили те истории, те, что они пишут на стенах. Поэтому я был обязан прийти за тобой.

Сонливость обволакивала ее разум, но она осознала суть сказанного человеком. Что он был легендой, а она своим неверием обязала его показать свою руку. Она тут же взглянула. Одна рука отсутствовала. На месте нее был крюк.

— Будет определенное наказание, — объявил он. — Они говорят, что твои сомнения проливают невинную кровь. Но я говорю — для чего кровь, если не для пролития? А тщательное расследование со временем закончится. Полиция уберется, кинокамеры будут направлены на какой-нибудь новый ужас, и их оставят одних, чтобы снова рассказывать истории о Кэндимэне.

— Кэндимэн? — переспросила она. Язык едва выговорил это безупречное слово.

— Я пришел за тобой, — прошептал он так ласково, что, кажется, даже воздух сгустился от соблазна. И сказав это, он двинулся через проход и на свет.

Она знала его. Нет сомнения, она всегда знала его, участком души, где таится страх. Это был человек со стены. Художник, рисовавший его портрет, не фантазировал: картина, кричавшая со стены, в каждой необычной детали повторяла человека, на которого сейчас уставилась Элен. Он был ярким до безвкусицы: плоть восковой желтизны, бледно-голубые тонкие губы, безумные глаза сверкали, словно зрачки усыпаны рубинами. Его куртка была сшита из лоскутьев, штаны тоже. Элен подумала, что он выглядит почти смешно в своем измазанном кровью шутовском наряде, со слоем румян на желтушных щеках. Но люди нуждались в таких зрелищах и подделках. Чтобы поддерживать их интерес, нужны чудеса, убийства, демоны, вызванные из тьмы, и откатившиеся с могил камни. Дешевая мишура таила глубокий смысл. Яркое оперение не только скрывает, оно привлекательно.

И Элен была почти околдована. Его голосом, его красками, жужжанием из его тела. Хотя она боролась с восхищением. Под очаровательной оболочкой было чудовище, набор его лезвий лежал тут же, все еще мокрый от крови. Станет ли оно колебаться перед тем, как однажды перерезать ее собственное горло?

Когда Кэндимэн приблизился, Элен резко нагнулась и, сорвав с постели одеяло, бросила в него. Плечи его осыпал дождь лезвий и сластей. Одеяло его ослепило. Но в тот момент, когда Элен хотела выскользнуть, подушка, лежавшая на постели, скатилась.

Это была вовсе не подушка. Что бы ни содержал злосчастный белый гроб, покоящийся на катафалке, то было не тело малыша Керри. Тело находилось здесь, у ее ног, повернутое к ней бескровным лицом. Голое тело всюду хранило страшные отметины.

Элен ощутила весь этот ужас за короткий миг между двумя ударами сердца, а Кэндимэн уже сбросил одеяло. Куртка его случайно расстегнулась, и Элен увидела — пусть все чувства и протестовали — туловище его сгнило и в пустоте поселились пчелы. Они кишели в грудной клетке, покрывали шевелящейся массой остатки плоти. Заметив отвращение, Кэндимэн улыбнулся.

— Сладкое к сладкому, — прошептал он и потянулся крюком к ее лицу. Она больше не могла ни видеть свет из внешнего мира, ни слышать детей, играющих в Баттс Корте. Пути в более здравый мир, чем этот, не существовало. Все заслонил Кэндимэн, она не могла сопротивляться, силы покинули ее.

— Не убивай, — выдохнула она.

— Ты веришь в меня? — спросил он.

Она с готовностью кивнула.

— Как я могу не верить? — сказала она.

— Тогда почему ты хочешь жить?

Она не поняла, но боясь, что ее непонимание окажется роковым, ничего не ответила.

— Если бы ты научилась, — сказал злодей, — у меня хоть чему-то… ты бы не умоляла о жизни. — Голос его понизился до шепота. — Я молва, — пел он ей на ухо. — Это благословенное состояние, поверь мне. О тебе шепчутся на всех углах, ты живешь в снах людей, но не обязан быть. Понимаешь?

Ее утомленное тело понимало. Ее нервы, уставшие от непрерывного гула, понимали. Сладость, которую он предлагал, была жизнью без жизни: необходимость быть мертвой, но вспоминаемой повсюду; бессмертной в сплетнях и граффити.

— Стань моей жертвой, — сказал он.

— Нет… — пробормотала она.

— Я не принуждаю тебя, — ответил он, истинный джентльмен. — Я не обязываю тебя умереть. Но подумай, подумай. Если я убью тебя здесь — если я располосую тебя… — Он провел крюком вдоль обещанной раны. Линия шла от паха до горла. — Подумай, как бы они воспели это место в своих толках… как указывали бы пальцем, проходя мимо, и как говорили бы: «Она умерла здесь, женщина с зелеными глазами». Твоя смерть стала бы сказкой, ею пугали бы детей. Любовники пользовались бы ею, как предлогом, чтобы крепче прильнуть друг к другу…

Она оказалась права: это был соблазн.

— Существовала ли когда-нибудь столь легкая слава? — спросил он.

Она покачала головой.

— Я бы предпочла лучше быть забытой, — ответила она, — чем вспоминаемой так.

Он пожал плечами.

— Что дает знание хорошего? — спросил он. — В сравнении с тем, чему с лихвой учит несчастье? — Он поднял руку, увенчанную крюком. — Я сказал, что не обязываю тебя умереть, и я верен своему слову. Позволь, по крайней мере, хотя бы поцеловать тебя…

Он двинулся к ней. Элен пробормотала какую-то бессмысленную угрозу, на которую он не обратил внимания. Жужжание в нем усилилось. Мысль о прикосновении его тела, о близости насекомых была отвратительной. Элен подняла свинцово тяжелые руки, чтобы защититься.

Его мертвенно-бледное лицо заслонило портрет на стене. Она не могла заставить себя дотронуться до него и потому отступила. Пчелиное жужжание росло, некоторые пчелы в возбуждении всползли через горло и теперь вылетали изо рта. Они копошились возле губ, в волосах.

Она снова и снова умоляла оставить ее, но он не обращал внимания. Наконец, отступать больше было некуда, за ее спиной возвышалась стена. Набравшись мужества и не вспоминая о пчелиных жалах, Элен положила руки на его шевелящуюся грудь и толкнула. В ответ он вытянул руку, обхватив затылок Элен, и крюк взрезал кожу на шее.

Элен почувствовала, как выступила кровь, и была уверена, что он одним ужасным ударом вскроет ей яремную вену. Но он дал слово и держал его.

Вспугнутые внезапной активностью пчелы были повсюду. Элен чувствовала, как они ползают по ней, разыскивая в ее ушах кусочки воска, а на губах частички сахара. Она и не пыталась отогнать их прочь. Крюк все еще был у ее горла, и пошевелись она, крюк бы ее поранил. Она оказалась в ловушке, виденной в детских кошмарах, — пути к спасению отрезаны. Когда во сне она попадала в такое безнадежное положение — со всех сторон демоны, которые вот-вот разорвут ее на куски, — оставалась единственная уловка. Отказаться от всякого стремления к жизни, оставить свое тело темноте. Теперь, когда лицо Кэндимэна прижалось к ее лицу, пчелиный гул заглушил ее собственное дыхание, она поступила так же. И так же знакомо, как во сне, комната и злодей расплылись и исчезли.

* * *

Элен очнулась от яркой вспышки во тьме. Несколько пугающих мгновений она не могла понять, где находится, затем еще несколько мгновений, пока она вспоминала. Тело не чувствовало боли. Она потрогала шею, за исключением пореза от крюка, никаких повреждений. Элен поняла, что лежит на матрасе. Не пытались ли ее изнасиловать, когда она была без сознания? Элен осторожно трогала свое тело. Крови нет, одежда не порвана. Кэндимэн, казалось, ограничился только поцелуем.

Она села. Сквозь заколоченное окно проникал слабый свет, со стороны входной двери света не было. Возможно, она закрыта, рассудила Элен. Нет, даже теперь слышалось, кто-то шепчется у порога. Женский голос.

Элен не двигалась. Они сумасшедшие, эти люди. Все время они знали, чем вызвано ее появление в Баттс Корте, и они оберегали его — этого сочащегося медом психопата, предоставляли постель и снабжали конфетками, прятали от любопытных глаз и хранили молчание, когда он проливал кровь у их порогов. Даже Анни-Мари, зная, что ее ребенок лежит мертвый на расстоянии нескольких ярдов, все-таки стояла в коридоре собственного дома с сухими глазами.

Ребенок! Вот необходимое доказательство. Они как-то исхитрились забрать из гроба тело (чем его заменили, мертвым псом?) и принесли сюда, в капище Кэндимэна, как игрушку. Она возьмет малыша Керри с собой — в полицию и обо всем расскажет. Даже если они поверят только части рассказанного, тело ребенка — неопровержимый факт. И некоторые из этих психов пострадают за свою скрытность. Пострадают за ее страдания.

Шепот у двери прекратился. Теперь кто-то двигался в сторону спальни. Огня они не захватили. Элен сжалась, надеясь, что ее не обнаружат.

Кто-то возник на пороге. Хрупкая фигура в темноте наклонилась и подняла с пола узел. По белокурым волосам в пришедшей можно было узнать Анни-Мари, узел, который она подняла, несомненно был трупом Керри. Не глядя в сторону Элен, мать повернулась и вышла из спальни.

Элен услышала, как шаги удаляются через гостиную. Она поспешно вскочила на ноги и пересекла проход. Отсюда она могла видеть смутные очертания Анни-Мари на пороге дома. Во дворе не было никакого света. Женщина исчезала, и Элен последовала за ней так быстро, как только могла. Устремив глаза на дверь, она несколько раз споткнулась, но достигла порога вовремя и увидела сквозь ночь впереди неясную фигуру Анни-Мари.

Элен шагнула на свежий воздух. Было холодно, звезды отсутствовали. Свет не горел ни в проходах, ни на балконах, не было его и в квартирах, даже телевизоры не мерцали. Баттс Корт опустел.

Элен колебалась — надо ли преследовать женщину. Почему бы не убежать? — уговаривала трусость — не отыскать дорогу к машине? Но если она это сделает, заговорщики успеют спрятать тело ребенка. Когда она вернется сюда с полицией, их встретят сжатые губы, пожимание плечами, и ей скажут, что она выдумала и труп, и Кэндимэна. Ужасы, с которыми она столкнулась, опять станут достоянием молвы. Надписями на стенах. И каждый день оставшейся жизни она будет проклинать себя за то, что не отправилась в погоню за здравым смыслом.

И она отправилась. Анни-Мари пошла не по краю двора, а двинулась в самый центр. К костру! Да, к костру! Он неясно вырисовывался перед Элен, чуть чернее ночного неба. Она едва могла различить фигуру Анни-Мари, двигавшейся к сложенным грудой дровам и мебели и нагнувшейся, чтобы забраться в середину. Вот как они собирались избавиться от улик. Похоронить ребенка было не слишком надежно, а сжечь его, в порошок растереть кости — кто тогда узнает?

Элен стояла на расстоянии дюжины ярдов от пирамиды и наблюдала, как выбирается оттуда и уходит прочь Анни-Мари, ее фигуру скрывает темнота.

Элен быстро двинулась через высокую траву и нашла место среди сложенных деревяшек, куда Анни-Мари засунула труп. Элен подумала, что может разглядеть белеющее тело — оно лежало в ложбине. Однако Элен не могла до него дотянуться. Благодаря Бога за то, что она такая же тонкая, как Анни-Мари, Элен втиснулась в узкую щель. В этот момент одежда ее зацепилась за какой-то гвоздь. Элен повернулась, чтобы освободиться. Когда она это сделала, она потеряла тело из вида.

Элен, словно слепая, пошарила перед собой, ее дрожащие пальцы натыкались на дерево и тряпки, на то, что она приняла за спинку старого кресла, но не на холодное тело ребенка. Она пыталась приготовить себя к такому прикосновению: за последние часы она пережила вещи куда более страшные. Решив быть непреклонной, Элен продвинулась немного вперед, ее ноги были ободраны, пальцы исколоты занозами. Перед глазами плавали цветные круги, кровь в ушах звенела. Но вот! вот! тело в каких-то полутора ярдах от нее. Элен нырнула, чтобы дотянуться до щели под деревянной балкой, но пальцы ее не доставали до злосчастного узла всего несколько миллиметров. Она потянулась дальше, рев в ушах усилился, но она так и не могла добраться до ребенка. Все, что ей удалось, — сложиться пополам и втиснуться в тайничок, оставленный детьми в центре костра.

Пространство было так мало, что она едва могла проползти на четвереньках, однако она проползла. Ребенок лежал вниз лицом. Она отринула остатки брезгливости и решила забрать его. Когда она это сделала, что-то опустилось на ее руку. Она вздрогнула от потрясения. Она чуть не закричала, но стерпела. Она сдержала гнев. Это зажужжало, когда поднялось с ее кожи. Звон, отдававшийся в ее ушах был не шумом крови, а шумом улья.

— Я знал, что ты придешь, — раздался голос за спиной. И широкая рука закрыла ей лицо. Элен ощутила объятия Кэндимэна.

— Мы должны идти, — сказал он ей на ухо, когда мерцающий свет просочился между сложенных балок. — Должны отправиться в путь, ты и я.

Она боролась, пытаясь освободиться, крикнуть, чтобы они не поджигали костер, но он любовно прижимал ее к себе. Свет рос, потом пришло тепло, и сквозь слабое пламя она смогла разглядеть фигуры, выходящие из темноты Баттс Корта к погребальному костру. Они все время были здесь, ожидающие, выключив свет в домах, рассеявшись по проходам. Их последний сговор.

Костер занялся охотно, но из-за хитрой конструкции огонь не сразу ворвался в ее убежище и дым не проник, чтобы удушить ее. Элен могла видеть, как засияли детские лица, как родители предостерегали детей, чтобы те не подходили близко, и как те не подчинялись, как пожилые женщины грели руки, не согреваемые собственной кровью, и улыбались, глядя на пламя. Тут рев и треск стали устрашающими, и Кэндимэн позволил ей хрипло закричать, прекрасно зная, что никто ее не услышит, да если бы и услышали, они не двинулись бы с места, чтобы вызволить ее из огня.

Когда воздух стал горячим, пчелы покинули живот злодея и испуганно закружили в воздухе. Некоторые, пытаясь спастись, ныряли в огонь и падали на землю, словно крохотные метеоры. Тело малыша Керри, лежавшее поблизости от все подползавшего пламени, начало жариться. Его нежные волосы стали дымиться, спина покрылась пузырями.

Скоро жар проник в горло Элен и выжег ее мольбы. Изнуренная, она упала на руки Кэндимэна, уступая его триумфу. Очень скоро, как он и обещал, они отправятся в путь. И нет спасения, и ничем уже не помочь.

Не исключено, что, как он говорил, о ней вспомнят, найдя ее потрескавшийся череп среди углей. Не исключено, что басней о ней со временем станут пугать расшалившихся ребятишек. Она лгала, говоря, что предпочитает смерть такой сомнительной славе, это не так. Что до ее соблазнителя, он смеялся, находясь в самом центре огня. Эта ночная смерть не была для него вечной и необратимой. Его дела запечатлены на сотнях стен, рассказы о нем не сходили с тысяч уст, и если бы в нем опять усомнились, его паства призвала бы его снова. С его сладостью. У него был повод смеяться. И тут, когда пламя захлестывало их, она разглядела знакомое лицо в толпе зевак. Это был Тревор. Вместо того, чтобы обедать у Аполлинера, он пришел ее искать.

Она видела, как он спрашивал то у одного, то у другого из смотрящих на костер и как те качали головами, неотрывно глядя на погребальное пламя, с улыбками, запрятанными в глазах. Бедный простофиля, думала она, видя его ужимки. Она желала, чтобы он посмотрел в огонь, надеясь, что он увидит, как она горит. Не то чтобы он мог спасти ее от смерти, на это она не надеялась — но она жалела его, недоумевающего, и хотела, пусть он и не поблагодарил бы за это, дать ему нечто, что бы его постоянно тревожило. Это, и еще сказку, чтобы рассказывать.

Мадонна

Уже почти час Джерри Колохоун ждал. Харви на ступенях комплекса плавательных бассейнов Леопольд-роуд Холод прошивал подошвы его туфель, и ступни постепенно теряли чувствительность. Ничего, утешал он себя, придет время, и кто-то другой будет вот так же мерзнуть, поджидая меня. Эта прерогатива и в самом деле казалась Джерри достижимой в не столь далеком будущем — если, конечно, удастся убедить Эзру Харви вложить деньги в развлекательный центр. От инвестора подобная сделка требовала как склонности к риску, так и солидных финансовых активов, но информация доверенных лиц убедила Колохоуна: Харви независимо от его репутации и тем и другим обладал в избытке. Никто не станет допытываться, откуда у Эзры первоначальный капитал; так уговаривал себя Джерри. За последние полгода несколько плутократов посолиднее Харви безапелляционно отвергли проект, и в этой ситуации чрезмерная щепетильность казалась непозволительной роскошью.

Нельзя сказать, что отказы инвесторов удивили Джерри. Сейчас нелегкие времена, и люди с неохотой идут на риск. Более того, без определенной доли воображения — нехарактерного для богачей — трудно было представить себе бассейны преображенными в сверкающий комплекс досуга. Однако проведенные изыскания убедили Джерри, что в этом квартале, где идущие под снос обветшалые дома скупались поколением сибаритов среднего класса и обретали новый блеск, — в таком месте его планы не могут не принести выгоду.

Был еще один побуждающий мотив. Муниципалитет, владеющий бассейнами, стремился поскорее избавиться от бремени ветхой собственности — долгов и без того хватало. Прикормленный Джерри чиновник из управления коммунальных служб (тот самый, что за пару бутылок джина стянул для него ключи от комплекса) сообщил, что здание продадут за гроши, если предложение поступит немедленно. Вопрос лишь в правильном выборе времени. И в проворстве, которого Харви, по-видимому, недоставало: к моменту его появления у Джерри закоченели не только ступни, но и колени, а самообладание истощилось до предела. Тем не менее он ничем не выдал своих чувств при виде того, как Харви выбирается из «ровера» с личным водителем и поднимается по ступеням. Джерри раньше не доводилось встречаться с Харви, они общались лишь по телефону, и он представлял себе мужчину более крупного. Однако, несмотря на недостаток роста, властная солидность Харви не вызывала сомнений. Она проявлялась и в спокойном оценивающем взгляде, брошенном на Колохоуна, и в мрачноватом выражении лица, и в безупречном костюме.

Они пожали друг другу руки.

— Рад видеть вас, мистер Харви.

Тот кивнул, но взаимного удовольствия не выказал. Джерри, страстно мечтавший поскорее спрятаться от холода, открыл входную дверь и повел гостя за собой.

— У меня всего десять минут, — бросил Харви.

— Отлично, — сказал Джерри. — Я только хотел показать планировку…

— Вы хорошо изучили объект?

— Конечно!

Это была ложь. Последний раз Джерри заходил внутрь в августе с разрешением департамента архитектуры и с тех пор несколько раз любовался объектом лишь издали. Вот уже пять месяцев он не переступал порог здания и сейчас очень надеялся, что прогрессирующее обветшание еще не охватило весь комплекс. Они вошли в вестибюль. Пахло сыростью, но не слишком.

— Света нет, — объяснил Джерри. — Придется включить фонарик.

Он вытащил из кармана мощный фонарь, навел луч на внутреннюю дверь — и оторопело уставился на невесть откуда взявшийся замок. Возможно, когда он приходил сюда в прошлый раз, дверь тоже была заперта? Джерри не помнил. Он вложил в замок один из трех имевшихся ключей, заранее зная, что два других не подойдут. Перебирая в уме варианты, Джерри неслышно чертыхнулся. Или придется убраться отсюда ни с чем, оставив бассейны с их секретами (если плесень, ползучую ржавчину и готовую вот-вот рухнуть крышу можно отнести к категории секретов), или же ломать замок. Он глянул на Харви. Тот, вытянув из внутреннего кармана непомерной длины сигару и поводив по ее кончику огоньком зажженной спички, окутался бархатистым дымком.

— Простите, небольшая заминка… — извинился Джерри.

— Бывает, — невозмутимо ответил Харви.

— Думаю, без силовых методов не обойтись. — Колохоун осторожно попытался выяснить, как; Харви среагирует на идею взлома.

— Не возражаю.

Джерри второпях осмотрел полутемный вестибюль в поисках подходящего инструмента. В будке кассира нашелся табурет с металлическими ножками. Вытащив его из будки, Джерри поспешил к двери, чувствуя на себе удивленный и в то же время снисходительный, одобряющий взгляд Харви. Действуя ножкой стула как рычагом, он сломал дужку, и замок с лязгом ударился о кафель пола.

— Сезам, откройся, — облегченно прошептал Джерри и толкнул дверь, приглашая Харви войти.

Когда они шагнули за порог, звон упавшего замка еще летел по пустым коридорам и затем угас до шелеста едва слышного вздоха Уютнее здесь не стало, скорее наоборот, подметил Джерри. Сумрак коридора перечеркивали голубовато-серые лучи света зимнего дня, проникавшего сквозь мутные от грязи световые люки. Несомненно, когда-то бассейны Леопольд-роуд отличались образцовым дизайном внутренней отделки: сверкающие плитки и искусная мозаика, изящно вписанная в стены и пол. Это было давно, до того как Джерри стал взрослым Кафель под ногами вспучило от сырости, вдоль стен тянулись горки из сотен плиток, осыпавшихся и оставивших на стенах вереницы квадратиков белой керамики и темной штукатурки. Они складывались в бесконечный кроссворд. Атмосфера заброшенности была настолько явной, что Джерри почти попрощался с идеей продать проект Харви. Никакой надежды, даже по смехотворно низкой цене. Но Харви, похоже, заинтересовался больше, чем предложение того заслуживало. Он уверенно вышагивал по коридору, попыхивая сигарой и ворча что-то себе под нос. Должно быть, нездоровое любопытство влечет застройщика все дальше в этот гулкий мавзолей, подумал Джерри и упал духом. Однако Харви заговорил.

— Просторно. И перспективно, — сказал он. — Вам известно, Колохоун, что я не обладаю репутацией филантропа, но и чувством прекрасного я не обделен.

Харви помедлил у мозаичного изображения не поддающейся описанию мифологической сцены: резвящиеся рыбы, нимфы и морские божества. Одобрительно крякнув, влажным концом сигары он прочертил в воздухе волнистую линию.

— Теперь такого мастерства не сыскать, — прокомментировал он.

Джерри мозаика показалась обыкновенной, но он поддакнул:

— Здорово!

— Показывайте остальное.

В прежние времена комплекс славился богатым выбором услуг. Сауны, турецкая баня, термальные ванны, два плавательных бассейна — все это соединялось сетью проходов и переходов. В отличие от главного коридора световые люки здесь отсутствовали, и пришлось включить фонарь. В темноте ли, при свете — Харви хотел видеть все. Десять минут, о которых он предупредил, растянулись на двадцать, потом на тридцать; осмотр то и дело прерывался, когда Харви с радостью обнаруживал что-либо, требующее его комментария. Джерри выслушивал с деланным пониманием: энтузиазм этого человека по поводу декора приводил его в замешательство.

— Так, а теперь я хотел бы взглянуть на бассейны, — объявил Харви после того, как они тщательно обследовали второстепенные достопримечательности. Джерри послушно повел гостя по лабиринту в направлении к двум бассейнам. В коротком коридорчике при выходе из турецких бань Харви вдруг произнес:

— Тихо!

Джерри остановился.

— Простите?

— Я слышал голос.

Джерри прислушался. Кафельные плитки стен, куда плескал светом луч фонаря, отбрасывали ореолы слабого свечения. В них лицо Харви казалось обескровленным.

— Не слышу…

— Я сказал — тихо! — оборвал Харви. Он медленно крутил головой из стороны в сторону.

Джерри ничего не слышал. Да и Харви, скорее всего, тоже: пожав плечами, он затянулся сигарой. Убитая сырым воздухом, сигара погасла.

— Это все коридоры, — пояснил Джерри. — Эхо в них обманчивое… Иногда кажется, звук твоих шагов летит навстречу.

Харви опять что-то проворчал. Похоже, ворчание было главной составляющей его речи.

— Я точно слышал, — твердо сказал он, не удовлетворенный объяснениями Джерри, и вновь прислушался.

В коридорах висела звенящая тишина. Не слышалось даже шума транспорта на Леопольд-роуд. Наконец Харви сдался.

— Ведите дальше, — скомандовал он, и Джерри повиновался, хотя понятия не имел, как пройти к бассейнам. Несколько раз оба поворачивали не туда, кружа по лабиринту коридоров-близнецов, прежде чем взяли правильное направление.

— А здесь тепло, — заметил Харви, когда они подходили к меньшему бассейну.

Джерри пробормотал что-то, соглашаясь. В своем стремлении добраться до бассейнов он поначалу не заметил возрастания температуры воздуха. Но сейчас он остановился и почувствовал, что тело его покрылось тонкой пленкой пота Воздух был влажным, однако отдавал не сыростью и плесенью, как повсюду в здании, но каким-то густым тяжелым ароматом. Джерри надеялся, что Харви, укрывшийся за коконом дыма от вновь зажженной сигары, не чувствовал странного запаха, не слишком приятного.

— Отопление включено, — сказал Харви.

— Да, скорее всего, так, — кивнул Джерри, хотя не понимал, зачем оно включено. Вероятно, муниципальная инженерная служба периодически протапливала помещения, дабы поддерживать систему обогрева в исправном состоянии. А значит, не исключено, что кто-то из инженеров находится в здании и Харви в самом деле слышал голоса? Джерри мысленно готовил объяснение своего присутствия здесь на случай, если они пересекутся с инженерами.

— А вот и бассейны, — объявил Колохоун и потянул на себя створку двойных дверей.

Свет дня здесь был заметно слабее, чем в главном коридоре, и едва освещал помещение. Однако Харви это не остановило. Переступив порог, он направился прямиком к краю бассейна. Собственно, смотреть там было не на что: внутреннюю поверхность покрывала многолетняя поросль плесени. Со дна бассейна, едва различимый под водорослями, проглядывал рисунок мозаики: светлый рыбий глаз бессмысленно таращился на вошедших.

— Всегда боялся воды, — задумчиво проговорил Харви, глядя в пустую чашу бассейна. — Не знаю, откуда это во мне…

— Из детства, — отважился предположить Джерри.

— Не думаю, — ответил Харви. — Жена считает, это наследственное.

— Наследственное?

— Потому, говорит, я и не люблю купаться, — промолвил он с улыбкой, адресованной самому себе или, скорее всего, жене.

Отрывистый звук, похожий на падение какого-то предмета, прилетел к ним с противоположной стороны бассейна. Харви замер.

— Слышали?! — Его голос вдруг подскочил на пол-октавы. — Там кто-то есть.

— Крысы, — предположил Джерри. Он очень хотел избежать встречи с инженерами и необходимости отвечать на их непростые вопросы.

— Дайте сюда! — Харви выхватил фонарь у Джерри и пустил луч вдоль противоположной стены: ряды кабинок-раздевалок и открытая дверь, ведущая из помещения. Никого.

— Вредителей не люблю… — поморщился Харви.

— Здание давно заброшено, — отозвался Джерри.

— А особенно их человеческую разновидность. — Харви сунул фонарик обратно Джерри в руки. — У меня есть враги, мистер Колохоун. Вы ведь наводили обо мне справки, не так ли? И знаете, что я не безупречен. — Интерес Харви к звукам, которые, как ему показалось, он слышал, приобретал довольно неприятный оттенок. Не крыс он опасался, а тяжких телесных повреждений. — Ну, ладно, пора закругляться. Показывайте второй бассейн, и на этом закончим.

— Да, конечно.

Джерри, как и его гость, тоже был бы рад поскорее уйти отсюда. Температура заметно поднялась. Пот тек уже обильно, щекоча струйкой загривок, тело за пазухой чесалось. Джерри через зал прошел вместе с Харви к двери, ведущей к большему бассейну, и потянул за ручку. Дверь не поддалась.

— Проблемы?

— Наверно, закрыта с той стороны.

— А другой вход есть?

— Думаю, есть. Хотите, я зайду оттуда?

Харви взглянул на часы и сказал:

— Две минуты. У меня еще дел по горло.

Харви смотрел вслед растворившемуся в темноте коридора Колохоуну — луч фонаря бежал впереди него. Парень не нравился Харви. Слишком тщательно выбрит, и туфли итальянские. Но это мелочи. Проект имел право на жизнь. Харви пришлись по душе бассейны и весь комплекс, единообразие дизайна, банальность оформления. Общественные заведения: больницы, школы и даже тюрьмы — умиротворяли Харви: в самом факте их существования он видел признак социального порядка, они несли покой в тот утолок его души, где прятался страх хаоса. Лучше жить в мире слишком упорядоченном, чем в том, где порядка не хватает.

И вновь его сигара потухла. Сжав ее зубами, Харви чиркнул спичкой. В тот миг, когда вспышка угасла, ему показалось, что взгляд его успел выхватить из темноты обнаженную девушку. Она стояла в коридоре чуть впереди и смотрела на него. Видение было скоротечным, но когда спичка выпала из пальцев и огонек умер, образ девушки, отлично запомнившийся, подсказала память. Девушка юная, не старше пятнадцати, и прекрасно сложена. Пот, покрывавший девичье тело, придавал ей такую чувственность, словно она вышла из самых сладких грез Харви.

Выронив сигару, он нащупал спичку и чиркнул ею, но за пару недолгих секунд темноты красавица исчезла, оставив в воздухе, как напоминание о себе, едва уловимый свежий запах молодого тела.

— Девушка! — позвал Харви.

Ее нагота и смятение в глазах всколыхнули острое желание.

— Девушка!

Огонек второй спички светил лишь на пару ярдов вперед.

— Вы здесь?

Далеко уйти она не могла, рассуждал Харви. Приготовив третью спичку, он пошел искать девушку. Не успел он сделать несколько шагов, как услышал кого-то за спиной. Харви повернулся. Луч фонаря отразил страх на его лице. Ага, ясно, кто это — итальянские туфли.

— Входа нет…

— Как нет нужды светить мне в лицо, — проворчал Харви.

Луч опустился вниз.

— Простите.

— А мы здесь не одни, Колохоун. Тут девушка.

— Девушка?

— Вы будто не в курсе?

— Да откуда ж…

— Абсолютно голая. И стояла вот здесь, в трех-четырех ярдах от меня.

Джерри озадаченно взглянул на Харви: может, тот страдает сексуальными галлюцинациями?

— Да говорю вам, я видел девчонку, — уверял Харви, хотя и слова против не услышал. — Еще секунда, и я бы до нее дотянулся, но тут подошли вы… Ну-ка, посветите туда, — добавил он, оглянувшись.

Джерри направил луч в даль коридора — ни души.

— Вот дьявол.. — Сожаление Харви было искренним. Он повернулся к Джерри. — Ладно, пошли отсюда к чертям собачьим.

— Считайте, что вы меня заинтересовали, — вновь заговорил Харви, когда оба зашагали назад. — Проект перспективный. План первого этажа у вас с собой?

— Нет, но я могу его достать.

— Достаньте. — Харви прикуривал новую сигару. — И пришлите мне свои предложения в более подробном изложении. Тогда и поговорим.

Чтобы раздобыть планы бассейнов, потребовалась солидная взятка знакомому муниципальному чиновнику, но в конечном итоге у Джерри все получилось. На бумаге комплекс смахивал на лабиринт. И как в лучших лабиринтах, трудно было разглядеть какую-либо систему в расположении душевых, туалетов и раздевалок. Однако Кэрол доказала обратное.

— Что это? — спросила она Джерри, когда вечером он сидел над схемами. Четыре-пять часов они провели в его квартире — часы без ссор и неприятного тягостного чувства, в последнее время отравлявшего их встречи.

— План первого этажа плавательных бассейнов на Леопольд-роуд. Хочешь еще выпить?

— Нет, спасибо. — Она вглядывалась в план, пока Джерри вставал, чтобы налить себе еще виски.

— Похоже, Харви клюнул.

— Ты что, собираешься начать с ним дело?

— А что такого? Он — человек с деньгами.

— С грязными деньгами.

— Деньги не пахнут…

Она холодно посмотрела на Джерри, и ему захотелось прокрутить назад последние десять секунд и стереть свой комментарий.

— Мне так нужен этот проект, — произнес он, усаживаясь со стаканом в руке на тахту напротив Кэрол.

План, развернутый на низком столике, разделил их. — Мне нужно доказать себе наконец, что я чего-то стою.

В ее взгляде он не нашел поддержки.

— Мне кажется, не стоит связываться с Харви и ему подобными, — сказала она. — Плевать, сколько у него денег. Он преступник, Джерри.

— Что ж теперь, бросить все к черту, да? Ты так думаешь? — Уже не первый раз за последние несколько недель они начинали этот спор. — Забыть о том, как я вкалывал, забыть, сколько трудов вложено, и добавить еще одну неудачу ко всем остальным?

— А кричать-то зачем?

— Я не кричу!

Она пожала плечами.

— Хорошо, — тихо проговорила она, — ты не кричишь.

— Господи!

Она снова принялась внимательно рассматривать план. А он наблюдал за ней поверх стакана с виски, разглядывал аккуратный пробор тонких светлых волос. «Ничего у нас не получилось», — думал он. Причины, заведшие их отношения в тупик, были слишком очевидны. Вновь, уже в который раз, им не удавалось найти общий мотив, необходимый для плодотворного обмена мнениями. И не только в этом вопросе — как минимум еще в полусотне других. Какие бы мысли ни крутились в ее милой головке, все они оставались загадками для Джерри. А его мысли, по-видимому, были непостижимы для нее.

— Это же спираль, — заметила она.

— Что?

— Комплекс. Он спроектирован в виде спирали. Смотри.

Джерри поднялся, чтобы взглянуть с высоты своего роста на план. Он следил, как Кэрол указательным пальцем проложила путь вдоль проходов. Она не ошиблась.

Несмотря на то что архитектурный лаконизм слегка исказил структуру задуманного рисунка, на плане явно просматривались очертания неровной спирали, встроенной в сеть коридоров и помещений. Повторяя ее форму, круживший по бумаге палец Кэрол рисовал уменьшающиеся радиусы и наконец замер на большом бассейне — том самом, что оказался заперт. Джерри молча уставился на план. Не подскажи ему Кэрол — он бы неделю вот так таращился и не разглядел несущей структуры.

Кэрол решила на ночь не оставаться. Не оттого, попыталась она объяснить Джерри у порога, что между ними все кончено, а лишь потому, что ценила их близость слишком высоко, чтобы злоупотреблять ею как развлечением Он отчасти ухватил смысл; Кэрол тоже сравнивала их двоих с ранеными животными. Что ж, по крайней мере, в их жизни имелись общие метафоры.

Спать одному было привычно. Во многих отношениях Джерри предпочел бы оставаться в кровати в одиночестве, чем разделять ее с кем-то, даже с Кэрол. Но сегодня он хотел, чтобы она была рядом; вернее, не обязательно Кэрол, но кто-нибудь. Он чувствовал себя без причины капризным, как ребенок. Джерри засыпал и тут же просыпался, словно боялся сновидений.

Незадолго до рассвета, предпочтя бессонницу разбитой мечте о сне, он встал, завернул содрогающееся тело в халат и отправился готовить себе чай. План все еще лежал на кофейном столике, где его оставили накануне вечером. Отхлебывая теплый «ассам», Джерри остановился взглянуть на него. Теперь, после подсказки Кэрол, взгляд его невольно сосредоточился — вопреки отвлекавшей внимание неразберихе пометок — на спирали, проступавшей из-под кажущегося хаоса лабиринта Бесспорное доказательство скрытого умысла в работе архитектора, она бросалась в глаза и заставляла их следить за последовательным маршрутом: кругами, сужаясь и стремясь… к чему? К запертому бассейну.

Допив чай, Джерри побрел к кровати. На сей раз усталость всецело завладела им, и Джерри одолел сон, в котором ему было отказано ночью. В семь тридцать его разбудила Кэрол Она решила извиниться за вчерашний вечер.

— Я очень хочу, чтобы у нас с тобой все было хорошо, Джерри. И ты это знаешь, правда? Знаешь, как много ты для меня значишь…

Но он был не в силах говорить о любви. То, что казалось романтичным в полночь, утром вдруг представилось нелепым. Он ответил Кэрол как можно теплее и договорился о встрече сегодня вечером. А затем провалился в сон.

С тех пор как Эзра Харви покинул здание бассейнов, чуть ли не каждые четверть часа он вспоминал о девушке, привидевшейся в коридоре. Ее лицо представало перед ним, когда он обедал, с женой, когда занимался сексом с любовницей. Лицо такое ясное, такое открытое и так много обещающее.

Харви считал себя дамским угодником. В отличие от большинства своих приятелей-магнатов (чьи подруги не доставляли проблем: они получали хорошую оплату и не мешались под ногами, если не требовались их специфические услуги) Харви получал удовольствие от общения с представительницами прекрасного пола. Их голоса, их смех, запах их духов… Его неодолимо тянуло к ним, он чрезвычайно дорожил мгновениями, проведенными с этими восхитительными созданиями, и был готов тратить деньги на их милости. Поэтому карманы его пиджака оттягивали банкноты и дорогие безделушки, когда утром он вернулся на Леопольд-роуд.

С утра зарядила холодная морось, и пешеходы на улице, слишком озабоченные тем, чтобы сохранить головы сухими, не обращали внимания на мужчину под черным зонтом, стоявшего на ступенях, и другого человека, возившегося с навесным замком Чендамен был экспертом по таким замкам. Через пару секунд дужка со щелчком распахнулась. Харви закрыл зонтик и скользнул в вестибюль.

— Жди здесь, — велел он Чендамену. — А дверь закрой.

— Слушаюсь, сэр.

— Если понадобишься — крикну. Фонарик взял?

Чендамен вытянул из кармана фонарь. Харви взял его, включил и быстро скрылся в коридоре. То ли на улице сегодня было значительно холоднее, чем вчера, то ли в помещении — жарче, но Харви расстегнул пиджак и ослабил туго затянутый узел галстука. Он обрадовался жаре: она напомнила ему блеск тела девушки-видения, расслабленно-томный взгляд ее черных глаз. Он шел все дальше по коридору, и отраженный свет лился с кафельных плиток. Чувство направления никогда не изменяло Харви и скоро вывело прямо к тому месту у большого бассейна, где вчера он встретил девушку. Там он остановился и замер, прислушиваясь.

Харви был осторожным человеком. Вся его профессиональная деятельность — в тюрьме ли, на воле — вынуждала жить в вечном ожидании нападения из-за спины. Постоянная бдительность сделала его чувствительным к малейшему признаку присутствия человека Звуки, на которые другой не обратил бы внимания, выбивали отчетливую дробь по его барабанным перепонкам. Но здесь — ничего. Тишина в коридорах, тишина в вестибюле, тишина в раздевалках и турецких банях — во всех кафельных помещениях комплекса Тем не менее Харви был уверен: он здесь не один. Когда пять чувств подводили его, шестое — звериное — чуяло присутствие чужого. Этот дар не раз спасал его шкуру, а сейчас, надеялся он, приведет в объятия красотки.

Доверившись инстинкту, Харви погасил фонарь и, ощупывая рукой стену, осторожно шагнул в коридор, откуда вчера появилась девушка. Ощущение близости жертвы мучительно и сладко дразнило его. Он подозревал, что она не дальше чем за стеной — идет, держась в шаге от него, по какому-то скрытому проходу. Он думал о том, как приятна эта слежка. Только она и он — одни во влажной духоте коридора. Харви продвигался украдкой, биение пульса отдавалось в шее, в запястье и в паху. Крест прилип к взмокшей груди.

Наконец коридор разделился. Харви замер: слабое свечение впереди призрачно обрисовывало своды обоих тоннелей. И не понять, в какой из них идти. Доверясь инстинкту, он свернул влево. И почти сразу наткнулся на дверь. Она была открыта, и Харви шагнул через порог в большее помещение — как подсказало изменившееся эхо его шагов. И вновь замер. На этот раз напряженный слух был вознагражден звуком У противоположной стены на горке осыпавшихся плиток — пара голых ступней. Грезится ему или он и впрямь видит девушку? Контур ее тела чуть бледнее окружающего мрака. Да, это она! Харви чуть не окликнул ее, но вовремя спохватился. Он решил возобновить безмолвное преследование и наслаждаться игрой, которую затеяла девушка, до тех пор пока ей это нравится. Он пересек комнату и прошел через вторую дверь, приведшую его к другому тоннелю. Влажный и приятный, воздух здесь был намного теплее. И тут Харви охватила тревога: он пренебрегает всеми неписаными правилами, добровольно залезая в петлю. Ведь это могло быть подстроено — девушка, преследование. За следующим углом грудь юной красавицы испарится, а его собственная нарвется на нож. И все же он знал, что это не так. Знал, что шаги впереди — это поступь женщины легкой и податливой; что духота, вызвавшая новые приливы пота, несет ему нежность и чувственность. Нож здесь бессилен — лезвие размягчится, и цель будет недостижима. Он в безопасности.

Шаги впереди стихли. Остановился и Харви. Непонятно, откуда сюда проникал свет. Он облизал губы, почувствовал вкус соли и двинулся вперед Плитки под пальцами лоснились от влаги, кафель пола был скользким. Предвкушение росло с каждым шагом.

А свет становился все ярче. Он не был дневным — свету солнца нет доступа в столь уединенное убежище. Он больше походил на лунный свет, вкрадчивый, ускользающий. А может быть, подумал Харви, искусственный. Откуда бы свет ни рождался, с его помощью глаза Харви наконец отыскали девушку. Однако она была не та, что привиделась ему позавчера. Обнаженная — да, юная — да, но во всем остальном — не та. Он встретился с ней глазами, прежде чем она скользнула в коридор и свернула за угол Замешательство в ее пойманном взгляде придало охоте остроту: выходит, не одна, а две девушки находились в этом тайном месте! Интересно зачем?

Харви обернулся, чтобы проверить, свободен ли обратный путь, если ему вдруг придется отступать. Но его память, одурманенная ароматным воздухом, отказалась нарисовать ясную картину маршрута, что привел его сюда. Укол тревоги внезапно сбил радостное возбуждение, но Харви отказался поддаться ему, устремился вперед за девушкой до конца коридора и тоже свернул налево за угол. Короткий проход, и вновь поворот налево — куда только что скрылась девушка. Смутно сознавая, что закругления дороги сужаются, он шел вперед, задыхаясь от плотного воздуха и настойчивости погони.

Внезапно, когда он повернул в последний раз, жара стала удушающе близкой и проход вывел его в тесную, едва освещенную комнатку. Харви расстегнул ворот рубашки. Жилы на тыльных сторонах ладоней напоминали натянутые струны. Он отчетливо слышал, как надсадно трудятся его сердце и легкие. Однако, с облегчением понял он, здесь преследование заканчивалось. Объект охоты стоял спиной к нему у противоположной стены, и при виде ее изящных ягодиц и гладкой спины клаустрофобия Харви испарилась.

— Девушка… — выдохнул он. — Ну и погоняла же ты меня…

Казалось, она не слышала его или, скорее всего, вздумала капризничать.

По скользким плиткам он направился к ней.

— Я с тобой говорю.

Когда Харви приблизился к девушке на шесть футов, она повернулась: не та, которую он преследовал по коридору, и тем более не та, которую он видел два дня назад. Это существо было абсолютно иным. Взгляд Харви остановился на незнакомом лице лишь на пару секунд, прежде чем скользнуть вниз — на ребенка в ее руках. Младенец — вероятно, новорожденный — без особой жадности сосал грудь. Подобных существ Харви в жизни видеть не приходилось. Его замутило. Молоденькая девушка, кормящая грудью ребенка, — зрелище само по себе удивительное, но отродье у нее на руках, животное или человек, выглядело настолько мерзко, что Харви с трудом сдержал рвоту. Сама преисподняя породила бы что-либо более привлекательное.

— Бог ты мой, что за…

Подняв на Харви глаза и прочитав смятение на его лице, девушка вдруг зашлась смехом. Харви замотал головой. Ребенок оторвал от груди хоботок, а потом вновь прильнул к ней, словно устроился удобнее. Это движение как хлыстом подстегнуло отвращение Харви, обратив его в ярость. Не обращая внимания на протесты девушки, он выхватил маленькое чудовище из ее рук, чуть подержал, успев почувствовать корчи блестящего маленького тела, и с силой швырнул в стену. Ребенок вскрикнул, ударившись о плитки, и жалобный протест оборвался в то же мгновение, услышанный лишь матерью. Она бросилась через комнату к тому месту, где лежал ребенок: его бескостное тело удар разорвал пополам. Одна из конечностей (их было по меньшей мере полдюжины) попыталась дотянуться до залитого слезами лица матери. Девушка подняла останки на руки, и потоки сверкающей жидкости побежали по ее животу к паху.

Откуда-то из-за стены комнаты донесся голос Харви понял: это отклик на предсмертный крик ребенка и все возрастающие стенания матери — но отклик куда более скорбный, чем первое и второе. Воображением Харви обладал скудным. За пределами его мечтаний о благополучии и женщинах лежала пустая земля. Однако сейчас, при звуке этого голоса, пустошь осветилась мягким светом и выдала ужасающие образы; Харви сам не верил, что способен такое вообразить. Не просто образы монстров, в лучшем случае являющие собой соединение известных аномалий. То, что сотворил его разум, было скорее ощущением, чем образом. Оно относилось к спинному мозгу, не к рассудку. Его уверенность в себе дрогнула, мужество и сила духа отреклись от Харви. Он задрожал, поскольку прежде пугался лишь во сне. А печальный крик все не смолкал, и Харви развернулся и побежал В сумрачном коридоре бьющий в спину свет швырял его тень под ноги.

Ощущение правильного направления покинуло его. На первом пересечении коридоров он повернул не туда, а затем и на втором. Через несколько ярдов Харви осознал ошибку и бросился обратно, но лишь еще больше запутался. Коридоры походили один на другой — те же плитки, тот же полусвет, каждый новый поворот выводил либо к помещению, которое он видел впервые, либо к полным тупикам Паника нарастала по спирали. Вой прекратился. Харви остался один со своим хриплым дыханием и обрывками проклятий. Это Колохоун устроил ему такую пытку, и Харви поклялся: он заставит парня признаться, даже если ему придется своими руками переломать все кости Джерри. На бегу он цеплялся за мысли о предстоящей расправе — сейчас они были единственным утешением. Наслаждаясь картиной воображаемой агонии Колохоуна, Харви не понял, что повторяет уже пройденный путь и бежит по кругу прямо к свету. Лишь в последний момент до него дошло, что он находится перед знакомым помещением. Ребенок лежал на полу, мертвый и отвергнутый. Матери не было.

Харви остановился и обдумал ситуацию. Если он пойдет назад тем же путем, он снова запутается. А если пойти вперед, через комнату, к свету — тогда, возможно, удастся разрубить гордиев узел и вернуться к выходу. Второе остроумное решение пришлось ему по душе. Харви осторожно пересек комнату, подошел к двери противоположной стены и выглянул. Еще один короткий коридор, а за ним — дверь, распахнутая в большое помещение. Бассейн! Конечно, бассейн!

Отбросив осторожность, Харви вышел из комнаты и направился по коридору.

С каждым шагом жара нарастала, от нее гудела голова. В конце коридора он прибавил шаг и наконец вышел на арену.

В отличие от малого большой бассейн не осушили. Более того, он был полон почти до краев — но не чистой водой, а каким-то пенистым бульоном, над которым поднимался пар даже в таком пекле. Это и было источником света. Вода в бассейне испускала свечение, и оно окрашивало все — плитки, трамплин, раздевалки (несомненно, и самого Харви) в красновато-желтые тона.

Харви начал внимательно осматриваться. Ни единого признака женщин. Путь к выходу по-прежнему не вызывал сомнений, тем более что на сдвоенных дверях не видно ни цепи, ни замка. Он направился туда. Нога скользнула на влажном кафеле, он быстро глянув вниз и увидел, что ступил в какую-то жидкость — в призрачном свете трудно было определить ее цвет, — обозначавшую то ли предел разлива, то ли его начало.

Харви оглянулся на воду бассейна, любопытство пересилило другие чувства. Клубился пар, водовороты играли пеной. И вдруг он заметил нечто темное, непонятной формы, скользящее под самой поверхностью. Он припомнил убитое существо, его бесформенное тело и свисающие петли конечностей. Еще один той же породы? Светящая жидкость лизала кромку бассейна у самых ног Харви, континенты пены разбивались на архипелаги и островки. Пловец не обращал на него никакого внимания.

Харви в раздражении отвернулся от воды — и увидел, что теперь он здесь не один. Появившиеся откуда-то три девушки направлялись к нему вдоль края бассейна. В одной он узнал ту, которую видел два дня назад. В отличие от сестер она была одета Одна грудь обнажена Приближаясь, девушка серьезно смотрела на него. В руке она несла веревку, по всей длине украшенную грязными ленточками, завязанными в причудливые банты.

После появления этих трех граций беспокойные воды бассейна закрутились в неистовом кипении, в то время как его обитатели всплывали, чтобы приветствовать девушек. Харви разглядел три или четыре беспокойно снующих формы, однако на поверхности они не появлялись. Харви растерялся: инстинкт побуждал его бежать (все-таки веревка — это веревка, хоть и украшенная лентами), а желание посмотреть, кто же плавает в бассейне, удерживало на месте. Он бросил взгляд на дверь — до нее оставалось десять ярдов. Быстрый рывок, и он в прохладном коридоре. Отсюда Чендамен сможет его слышать.

Девушки остановились в нескольких футах от Харви и внимательно смотрели на него. А Харви — на них. Все помыслы, приведшие его сюда, угасли. Ему уже не хотелось накрыть ладонями груди этих созданий, не хотелось зарыться меж их блестящих бедер. Эти женщины лишь казались женщинами. Их спокойствие было не покорностью, но наркотическим трансом; их нагота вызвана не похотливостью, а ужасающим и отталкивающим безразличием, оскорбительным для Харви. Даже их юность — нежная бархатистость кожи, блеск волос — даже она была испорченной Когда девушка в платье протянула руку и коснулась влажного от пота лица Харви, он тихо вскрикнул от отвращения, будто его лизнула змея. Девушку абсолютно не тронула его реакция. Она шагнула еще ближе, глядя прямо ему в глаза, и пахло от нее не духами, как от его любовницы, а плотью. Униженный, оскорбленный, не имеющий сил отвернуться, он стоял, не отрывая взгляда от этой шлюхи. Поцеловав Харви в щеку, она обвила вокруг его шеи украшенную лентами веревку.

Весь день Джерри названивал в офис Харви каждые полчаса. Сначала ему сказали, что шефа нет на месте, он приедет во второй половине дня. Однако во второй половине дня ответ изменился. Джерри сообщили, что Харви и не собирался приезжать в офис. Ему нездоровится, ответила секретарша, он отправился домой. Пожалуйста, перезвоните завтра. Джерри оставил сообщение о том, что достал план первого этажа бассейнов и будет рад встретиться, чтобы обсудить с мистером Харви их планы тогда, когда это будет удобно мистеру Харви.

Кэрол позвонила после обеда.

— Сходим куда-нибудь вечерком? — предложила она. — В кино, например?

— А что ты хочешь посмотреть? — спросил он.

— Ой, не знаю… Давай вечером решим, ладно?

Они решили сходить на французский фильм, в котором, насколько смог уловить Джерри, начисто отсутствовал сюжет. Его заменяла череда диалогов: герои обсуждали свои травмы и желания, причем второе было прямым следствием первого. Фильм вызвал у него апатию.

— Тебе не понравилось…

— Так себе. Все эти страхи…

— И никакой стрельбы.

— И никакой стрельбы.

Она улыбнулась своим мыслям.

— А что смешного?

— Ничего…

— Не говори «ничего».

Кэрол пожала плечами.

— Да я просто улыбнулась, и все. Могу я улыбнуться?

— Господи! Нашему разговору без субтитров не обойтись.

Они прошлись немного по Оксфорд-стрит.

— Ты не голодна? — спросил Джерри, когда они подошли к началу Поланд-стрит. — Можем зайти в «Красный форт».

— Нет, спасибо. Терпеть не могу есть на ночь.

— Ради бога, не будем спорить из-за этого дурацкого фильма.

— А кто спорит?

— Ну чего ты заводишься…

— Здесь у нас с тобой много общего, — парировала Кэрол. На ее шее проступили красные пятна.

— Утром ты говорила…

— Что говорила?

— О нас. О том, чтобы не потерять друг друга..

— То было утром. — Ее взгляд был жестким И затем вдруг: — Джерри, да тебе плевать на всех, и на меня в том числе!

Развернувшись, Кэрол впилась взглядом в его лицо, словно не позволяла ему отвечать. Когда ему не удалось ничего сказать, странное удовлетворение мелькнуло на ее лице.

— Спокойной ночи… — проронила Кэрол и пошла прочь.

Джерри смотрел вслед, считая ее шаги — пять, шесть, семь… Самая потаенная часть его души рвалась окликнуть подругу, но дюжина помех — гордыня, усталость, досада — не позволяли сделать это. Единственное, что в конечном итоге заставило его позвать Кэрол, — это мысль о пустой постели, о простынях, согретых лишь его телом и холодных, как могила, справа и слева от него.

— Кэрол.

Она не оглянулась, и шаг ее не сбился. Джерри побежал за ней, думая о том, что эта сценка, наверное, развлечет прохожих.

— Кэрол.

Джерри ухватил ее за руку. На этот раз она остановилась. Он обошел ее, чтобы заглянуть в лицо, и был потрясен и расстроен: Кэрол плакала. Ее слезы он ненавидел лишь немногим меньше, чем свои.

— Сдаюсь, — сказал он, выдавив улыбку. — Фильм — шедевр. Годится?

Кэрол не утешила эта выходка; припухшее от слез лицо было несчастным.

— Не надо, — проговорил он. — Прошу тебя, не надо… Я не…

«Не умею просить прощения», — хотел сказать Джерри. Но он не умел этого настолько, что даже признание оказалось ему не под силу.

— Ничего… — мягко произнесла Кэрол.

Джерри видел, что она не сердилась. Она просто была несчастна.

— Пойдем ко мне.

— Не хочу.

— Я хочу, чтоб ты пошла, — сказал он. Получилось искренне. — Я не люблю выяснять отношения на улице.

Джерри поймал такси, и они поехали в Кентиш-таун; оба всю дорогу молчали. Поднявшись по ступеням к входной двери, Кэрол поморщилась:

— Что это за вонь?

Сильный кислый запах струился по ступеням крыльца.

— Здесь кто-то побывал, — сказал он, внезапно охваченный тревогой, и рванулся вверх по лестнице к двери квартиры.

Дверь оказалась открыта, замок варварски выдран, дверной косяк расколот. Джерри выругался.

— Что случилось? — спросила Кэрол, догоняя его.

— Взлом.

Джерри шагнул в квартиру и включил свет. Всюду царил хаос. Квартира была полностью разгромлена. Повсюду следы вандализма: разбитые картины, вспоротые подушки, расколотая мебель. Он стоял в центре хаоса, и его трясло, а Кэрол бродила из комнаты в комнату и повсюду находила безжалостное разрушение.

— Это что-то личное, Джерри.

Он кивнул.

— Я вызову полицию, — предложила она — Проверь, что украли.

Джерри подчинился. Лицо его побелело. Вторжение ошеломило его. Вяло и апатично бродил он по квартире, переворачивая разбитые вещи, задвигая на место вывернутые ящики: он представлял себе взломщиков в деле, как они, потешаясь, хозяйничают здесь. В углу спальни он нашел сваленные в кучу фотографии. На них помочились.

— Полиция выехала, — доложила Кэрол — Просили ничего не трогать.

— Поздно, — пробормотал он.

— Что-то пропало?

— Ничего, — ответил он.

Все ценности: стерео и видео, кредитки, кое-какие безделушки — не тронуты. И только сейчас Джерри вспомнил о плане. Он вернулся в гостиную и с трудом пробился через завал к столику, зная наверняка: плана он не найдет.

— Это Харви, — проговорил он.

— Что — Харви?

— Харви приходил за планом первого этажа бассейнов. Или прислал кого-то.

— Зачем? — спросила Кэрол, окидывая взглядом разгром. — Ты же и так собирался отдать его.

Джерри замотал головой.

— Ты единственная, кто советовал мне держаться от Харви подальше…

— Я и представить не могла, что все обернется вот так.

Полиция приехала и уехала, вяло извинившись: они думают, что найти и арестовать злоумышленников маловероятно.

— В последнее время столько актов вандализма, — сказал офицер. — А соседи снизу?..

— Они в отъезде.

— Боюсь, это последняя надежда Имущество застраховано?

— Да.

— Ну, тогда все не так уж плохо.

Джерри ничего не сказал им о своих подозрениях, хотя его так и подмывало сделать это. Что толку обвинять Харви? С одной стороны, у того наверняка заготовлено алиби, с другой — необоснованные обвинения еще больше разозлят его.

— Что будешь делать? — спросила Кэрол, когда полиция убралась восвояси.

— Не знаю. Я даже не уверен, что это он. То он лучится добротой и светом, и вдруг такое. Как я могу иметь с ним дело?

— А ты больше не имеешь с ним дела, — ответила Кэрол. — Останемся здесь или пойдем ко мне?

— Останемся.

Они кое-как попытались восстановить статус-кво: подправили, чтобы не валилась, сломанную мебель, подмели осколки стекла Затем перевернули распоротый матрац, отыскали две уцелевшие подушки и легли спать.

Кэрол хотела заняться любовью, но это утешение, как многое в жизни Джерри в последнее время, не получилось. Раздражение сделало его грубым, а грубость, в свою очередь, вызвала раздражение Кэрол. Она сделалась угрюмой, целовала его неохотно и скупо. Ее нежелание подталкивало его к еще большей грубости.

— Остановись, — сказала Кэрол, когда он собрался войти в нее. — Я не хочу.

Она не успела настоять на своем — Джерри не остановился и сделал ей больно.

— Я сказала, не надо, Джерри.

Он не реагировал.

— Хватит!

Кэрол зажмурилась и еще раз велела ему остановиться, на этот раз уже по-настоящему придя в ярость. Но он лишь с большей силой вгонял себя в нее — так, как она иногда прежде просила его, даже молила об этом, умирая от страсти. Но сейчас она лишь шипела, ругалась и угрожала, и каждое ее слово придавало Джерри решимости не верить ее сопротивлению, хотя физически он не чувствовал ничего, кроме напряжения в паху, сухого дискомфорта и желания быть грубым.

Кэрол начала отбиваться, царапать его спину ногтями и тянуть за волосы, словно хотела отодрать его лицо от своей шеи. Пока Джерри трудился, в голове его промелькнула мысль о том, что теперь она возненавидит его, и значит, они придут к полному согласию. Но, отдавшись страсти, к этой мысли он прислушаться не успел.

Яд пролился, и Джерри скатился с нее.

— Скотина… — выдавила Кэрол.

Спину саднило; поднявшись с кровати, он заметил кровь на простыне. Среди свалки в гостиной Джерри отыскал неразбитую бутылку виски. Из стаканов, однако, ни один не уцелел, а из-за нелепой брезгливости пить из горлышка не хотелось. Опустившись на корточки, Джерри привалился спиной к холодной стене. Он не чувствовал себя ни несчастным, ни удовлетворенным. Входная дверь открылась и треском захлопнулась. Он ждал и слушал, как стучат по ступеням каблучки Кэрол. Затем пришли слезы, хотя и от них он чувствовал себя полностью отделенным. Наконец Джерри успокоился, побрел на кухню, отыскал чашку и напился до бесчувствия.

Кабинет у Харви был внушительный, он был отделан как кабинет его знакомого адвоката по налоговым делам: вдоль стен тянулись стеллажи с книгами, закупленными оптом, цвет ковра и обоев приглушенный, будто закопченный сигарным дымом. Когда Харви не спалось — как сейчас, — он мог отдохнуть здесь, посидеть за огромным столом в кресле из кожи черепахи и подумать о законности. Но только не сегодня ночью. Сегодня Харви был поглощен проблемами иного толка. Как ни пытался он отвлечься, мысли его возвращались к Леопольд-роуд.

Он мало запомнил из того, что произошло в бассейнах. И это очень его беспокоило: память всегда оставалась предметом его гордости. Способность запоминать увиденные лица и оказанные услуги в немалой степени помогла Харви обрести власть. Он гордился тем, что среди сотен его работников не было ни одного привратника или уборщицы, кого бы он не знал по имени.

Но о событиях на Леопольд-роуд, случившихся всего тридцать шесть часов назад, Харви вынес весьма смутные воспоминания — о женщинах, медленно окружающих его, о веревке, затягивающейся вокруг шеи, о том, как они вели его вдоль кромки бассейна в некое помещение, мерзость которого убила почти все его ощущения. Дальнейшее вползло в его память, словно те скользившие в грязной воде бассейна существа, смутно различимые и тягостно тревожные Кажется, там произошло что-то унизительное и ужасное. Больше ничего припомнить не удавалось.

Однако Харви был не из тех, кто пасовал перед неопределенностью без борьбы. Если за этим кроется тайна, он сделает все, чтобы открыть ее. В качестве первого шага своего наступления он приказал Чендамену и Фрайеру перевернуть вверх дном квартиру Колохоуна. Если, как он подозревал, затея с бассейнами была продуманной вражеской операцией по завлечению его в ловушку, Колохоун являлся соучастником. Разумеется, в качестве вывески, не более того. Уж конечно, он не руководитель и не вдохновитель. Харви счел, что разгром квартиры Колохоуна станет достойным предупреждением для хозяев Джерри о том, что он намерен вести борьбу. Погром принес и еще один плюс Чендамен вернулся с планом первого этажа комплекса. Сейчас развернутый план лежал на столе Харви. Вновь и вновь он отслеживал свой путь к бассейну в надежде на то, что память очнется. Он был разочарован.

Почувствовав усталость, Харви поднялся и подошел к окну. Огромный сад за домом содержался в образцовом порядке. В этот час, правда, его безукоризненные границы лишь угадывались — свет звезд едва-едва освещал владения. Харви видел лишь собственное отражение на гладком оконном стекле.

Когда он сфокусировал зрение на отражении, его контуры словно всколыхнулись, и он почувствовал шевеление в животе, словно там что-то распустилось. Он приложил к животу руку — тот подергивался и вздрагивал, и на мгновение Харви перенесся в бассейны: нечто осклизлое, голое и комковатое приблизилось к его глазам. Он чуть не закричал, но смог сдержаться, отвернувшись от окна и переведя взгляд на интерьер комнаты: ковры, книги и мебель — трезвая и незыблемая реальность. Но видения отказывались покинуть его мысленный взор. Живот по-прежнему крутило.

Прошло несколько минут, прежде чем Харви смог заставить себя вновь взглянуть на свое отражение в стекле — контуры уже не колыхались. Он больше не позволит себе ни одной подобной ночи, бессонной и мучительной. С первым лучом зари пришла убежденность в том, что сегодня пора расколоть мистера Колохоуна.

Утром Джерри пытался дозвониться Кэрол на работу, но она все время была занята. В конце концов он оставил это и предпринял геркулесовы усилия, чтобы привести квартиру в порядок. Однако не преуспел ни в сосредоточенности, ни в усердии. Убив целый час и ни на йоту не приблизившись к намеченному, он сдался. Разгром точно отражал, его мнение о себе самом.

Незадолго до полудня ему позвонили.

— Мистер Колохоун? Мистер Джерард Колохоун?

— Он самый.

— Моя фамилия Фрайер. Я звоню от имени мистера Харви…

— Вот как?

Хотят позлорадствовать или пригрозить еще большим ущербом?

— Мистер Харви ждет от вас кое-каких предложений, — сказал Фрайер.

— Предложений?

— Мистер Харви очень заинтересовался проектом Леопольд-роуд, мистер Колохоун. Он собирается вложить в него существенные денежные средства.

Джерри промолчал. Эта явная ложь привела его в замешательство.

— Мистер Харви хотел бы с вами встретиться. И чем скорее, тем лучше.

— И где же?

— В бассейнах. Он хочет обговорить кое-какие архитектурные тонкости со своими коллегами.

— Понятно.

— Вы сможете подъехать во второй половине дня?

— Смогу. Конечно.

— В половине пятого, договорились?

Разговор на этом закончился, оставив Джерри озадаченным. В тоне Фрайера не было ни следа враждебности, ни намеков, даже скрытых, на возникшую конфронтацию. Может быть, как предположила полиция, события минувшей ночи — выходка неизвестных вандалов, а кража чертежей — их нелепый каприз? Джерри подавил растущее возбуждение. Еще не все пропало.

Надеясь на такой поворот событий, Джерри вновь набрал номер Кэрол. На сей раз он не стал слушать повторяющихся извинений и потребовал позвать ее к телефону. Наконец она взяла трубку.

— Я не хочу с тобой разговаривать, Джерри. Иди к черту.

— Да ты только послушай…

Она с грохотом бросила трубку, прежде чем он произнес следующее слово. Джерри тут же перезвонил Когда Кэрол ответила и услышала его голос, она, казалось, изумилась тому, что он страстно желал искупить свою вину.

— К чему ты стараешься? — возмутилась она. — Боже мой, какой в этом толк?

Он слышал слезы в ее голосе.

— Хочу, чтобы ты почувствовала, как мне больно. Дай мне исправить все. Прошу тебя, позволь мне.

Она не ответила на его мольбу.

— Не бросай трубку. Пожалуйста. Я знаю, мне нет прощения. Боже, я знаю…

Она молчала.

— Ну просто подумай об этой возможности, хорошо? Дай мне шанс исправить все. Хорошо?

Очень тихо Кэрол произнесла:

— Не вижу смысла.

— Можно мне позвонить завтра?

Он услышал ее вздох.

— Можно?

— Да. Да…

Трубку повесили.

Джерри отправился на Леопольд-роуд с запасом в три четверти часа, но на полпути полил дождь, с большими каплями которого не справлялись дворники ветрового стекла. Движение замедлилось, и полмили машина едва ползла; сквозь пелену ливня проступали лишь красные огни стоп-сигналов идущего впереди автомобиля. Тянулись минуты, и беспокойство Джерри росло. К тому времени, когда он выбрался из пробки в поисках свободного пути, он уже опаздывал. На ступенях бассейнов никто его не ждал, но чуть дальше стоял серо-голубой «ровер» Харви. Шофера за рулем не видно. Джерри нашел место для парковки на противоположной стороне и перебежал улицу под дождем. От машины до бассейнов было ярдов пятьдесят, но пока он достиг цели, он промок до нитки и задыхался. Дверь оказалась открыта: не желая мокнуть, Харви поработал с замком. Джерри нырнул внутрь.

В вестибюле Харви он не нашел, но кое-кто все же там был: мужчина ростом с Джерри, но в два раза шире. На руках — кожаные перчатки, лицо без признака мысли как будто из того же материала.

— Колохоун?

— Да.

— Мистер Харви ждет вас внутри.

— Кто вы?

— Чендамен, — ответил мужчина. — Идите.

В дальнем конце коридора горел свет. Джерри толкнул остекленные двери вестибюля и пошел туда За спиной он услышал хлопок закрывшейся входной двери и звучавшие эхом шаги Чендамена.

Харви разговаривал с третьим мужчиной — ростом пониже Чендамена, с мощным фонарем в руке. Заслышав приближение Джерри, оба посмотрели на него и резко прервали разговор. Харви не поздоровался и не протянул руки, а только сказал:

— Явился не запылился.

— Ливень… — начал Джерри, но потом подумал, что вид его сам говорит обо всем.

— Вы себя не бережете, — произнес человек с фонарем. Джерри сразу же узнал любезный голос звонившего ему.

— Фрайер?

— Он самый.

— Рад познакомиться.

Они пожали друг другу руки, а в это время Харви смотрел на Джерри во все глаза, будто искал на его плечах вторую голову. Целую бесконечно долгую минуту он молчал, спокойно наблюдая, как растет беспокойство на лице Джерри.

— А я ведь не такой дурак, — проговорил он в конце концов.

Неожиданное заявление требовало реакции.

— Я даже мысли не допускаю, будто вы — главный в этом деле, — продолжил Харви. — И я готов отнестись к вам снисходительно.

— О чем вы?

— Снисходительно, — повторил Харви. — Потому как вы, похоже, не понимаете. Не так ли?

Джерри лишь нахмурился.

— Именно так, — подал голос Фрайер.

— Похоже, вы даже теперь не понимаете, как здорово влипли? — поинтересовался Харви.

Джерри вдруг стало не по себе от того, что Чендамен стоял у него за спиной, и от собственной абсолютной уязвимости.

— Но я не считаю, что неведение благословенно, — продолжил Харви. — То есть даже если вы чего-то не понимаете, это не освобождает вас от ответственности, не так ли?

— Никак не возьму в толк, о чем вы, — мягко запротестовал Джерри.

В свете фонаря лицо Харви было бледным и усталым.

— Об этом месте, — пояснил Харви. — Я говорю об этом месте. О женщинах, которых вы здесь поселили… для меня. Что это значит, Колохоун? Вот единственное, что я хочу знать. Что все это значит?

Джерри чуть пожал плечами. Слова Харви сбивали его с толку, но Харви уже предупредил его, что непонимание не является оправданием Возможно, единственным разумным ответом станет вопрос.

— Вы видели здесь женщин? — спросил Джерри.

— Точнее, шлюх, — ответил Харви. Его дыхание отдавало сигарным пеплом недельной давности. — На кого работаешь, Колохоун?

— На себя. Сделка, которую я вам предложил…

— К черту твою сделку, — оборвал его Харви. — Меня не интересуют сделки.

— Понимаю, — сказал Джерри. — Тогда я не вижу смысла продолжать наш разговор.

Он отступил на полшага от Харви, но тот выбросил руку и ухватил его за мокрый рукав пиджака.

— Я тебя еще не отпускал, — произнес Харви.

— У меня дела…

— Подождут, — ответил Харви, не ослабляя хватки.

Джерри сознавал если он рванется к дверям, его остановит Чендамен. Но если он не попытается улизнуть…

— Я не люблю таких умников, как ты, — проговорил Харви, отпуская его рукав. — Думаешь, ты пуп земли только потому, что умеешь ловко говорить и носишь шелковый галстук? Вот что я тебе скажу, — он ткнул пальцем в горло Джерри, — ты — куча дерьма. Мне просто любопытно, кто за тобой стоит. Понял?

— Но я ведь уже сказал вам…

— На кого работаешь?! — Каждое слово Харви сопровождал тычком пальца. — Сейчас тебе будет очень больно.

— Ради бога, да ни на кого я не работаю! И ничего не знаю ни о каких женщинах.

— Не глупи, хуже будет, — посоветовал Фрайер, притворяясь обеспокоенным.

— Я говорю правду.

— Чувствую, парню надо сделать больно, — заметил Фрайер. Чендамен радостно заржал — Ты этого добиваешься?

— Назови имена — и все, — сказал Харви. — Или мы переломаем тебе ноги.

Недвусмысленная угроза нисколько не прояснила мышления Джерри. Он не видел никакого выхода из этой ситуации, кроме как настаивать на своей невиновности. Если назвать фиктивных хозяев, ложь вскроется мгновенно, и последствия неудавшегося обмана будут страшными.

— Проверьте мои рекомендации, — взмолился Джерри, — вам же не составит труда все обо мне раскопать. У меня нет компаньонов, я работаю на себя. И всегда работал так.

Взгляд Харви на мгновение оторвался от лица Джерри и остановился на его плече. Сердце Колохоуна сжалось — он понял значение этого знака слишком поздно, чтобы приготовился к удару по почкам от человека за спиной. Джерри дернулся вперед, но не успел налететь на Харви, потому что Чендамен ухватил его за воротник и швырнул к стене. Джерри скрючился, ослепнув от боли. Он едва расслышал, что Харви снова спросил, кто его хозяин, и помотал головой. Череп был словно набит железными шариками, гремевшими в пустоте между ушами.

— Господи… господи… — бормотал Джерри, будто на ощупь подбирая слово для защиты от следующих ударов, но прежде, чем успел это сделать, его рывком выпрямили. Луч света бил прямо в лицо. Джерри было нестерпимо стыдно своих слез, катившихся по щекам.

— Имена, — потребовал Харви.

Шарики по-прежнему гремели.

— Еще разок, — приказал Харви, и Чендамен шагнул к Колохоуну. Харви остановил его, заметив, что Джерри вот-вот отключится. Кожаное лицо отодвинулось.

— Встать, когда я разговариваю с тобой, — велел Харви.

Джерри попытался выполнить приказ, но тело его не слушалось. Готовое умереть тело била дрожь.

— Встать, — повторил Фрайер, шагнув между жертвой и мучителем, и рывком поднял Джерри. Сейчас, когда Фрайер подошел совсем близко, Джерри почувствовал тот самый кислый запах, на который обратила внимание Кэрол, когда они поднимались по ступеням крыльца: одеколон Фрайера.

— Встать! — не унимался Харви.

Джерри поднял к лицу трясущуюся руку, прикрываясь от слепящего света. Он не видел ни одного из трех лиц, но смутно сознавал, что Фрайер загораживал его от Чендамена. Справа от Джерри Харви чиркнул спичкой и поднес огонь к кончику сигары. Вот он, нужный момент: Харви отвлекся, а на линии удара — Фрайер, заслонивший Чендамена.

Нырнув под луч фонаря, Джерри метнулся от стены, исхитрившись выбить фонарь из рук Фрайера. Звякнув о кафель пола, фонарь погас.

Споткнувшись во внезапной темноте, Джерри сделал еще один рывок к свободе. За спиной он услышал проклятия Харви и то, как столкнулись Чендамен с Фрайером, нагнувшиеся в поисках упавшего фонаря. Он заковылял вдоль стены к концу коридора Разумеется, путь назад к входной двери, где стояли его мучители, был отрезан. Он мог надеяться лишь на блуждание по лабиринту коридоров, лежавшему впереди.

Он добрался до угла и повернул направо, смутно припоминая, что этот маршрут уводит в сторону от главного коридора к вспомогательным переходам. Джерри удалось вырваться раньше, чем его покалечили, но избиение давало о себе знать. Каждый шаг отдавался сильной болью в низу живота и спине. Поскользнувшись на влажных плитках, он чуть не закричал от боли.

За его спиной опять орал Харви. Фонарь подобрали с пола, луч заметался по лабиринту в поисках Джерри. Он прибавил шагу, радуясь слабому свету, но не его источнику. Сейчас они кинутся следом. Если, как говорила Кэрол, в плане здания лежит простая спираль и коридоры представляют собой бесконечную замкнутую кольцевую систему, не имеющую выхода, то он заблудится. Но Джерри был упорным. Ориентируясь на возрастающее тепло, он двинулся в ту сторону в надежде наткнуться на пожарный выход, который выведет его из западни.

— Он пошел туда, — сказал Фрайер. — Больше некуда.

Харви кивнул. Да, Колохоун наверняка идет именно таким путем От света к лабиринту.

— Ну что, за ним? — спросил Чендамен. Он жаждал продолжить начатое избиение. — Далеко убежать он не мог.

— Нет, — ответил Харви. Ничто, даже обещание рыцарского звания, не заставит его снова войти в лабиринт.

Фрайер уже удалился в коридор на несколько ярдов, светя фонарем по бликующим плиткам стен.

— Тепло! — сказал он.

Харви отлично знал цену этому теплу. Оно не было естественным, во всяком случае, для Англии. Здесь умеренный климат, потому-то Харви и не уезжал отсюда никогда. Душный зной других континентов порождал нелепости, которых он не переносил.

— Что делать будем? — спросил Чендамен. — Ждать, пока сам выползет?

Харви обдумал это предложение. Вонь из коридора начала беспокоить его, в животе бурлило, по коже бегали мурашки. Инстинктивно он приложил руку к паху. Страх иссушил мужество.

— Нет, — неожиданно сказал он.

— Нет?

— Ждать не станем.

— Ну не будет же он там сидеть вечно.

— Я сказал нет! — Харви не ожидал, что жара так сильно подействует на него. Страшно раздраженный тем, что Колохоуну удалось улизнуть, он чувствовал если остаться здесь дольше, можно потерять самообладание.

— Вы двое идите в его квартиру и ждите, — приказал он Чендамену. — Рано или поздно он туда заявится.

— Вот зараза, — пробурчал Фрайер, возвращаясь из коридора. — Обожаю догонялки.

Похоже, его не преследуют — вот уже несколько минут Джерри не слышал голосов позади. Сердце забилось ровнее. Теперь, когда адреналин уже не гнал его вперед и не отвлекал от боли в мышцах, Джерри перешел на неторопливый шаг. Тело протестовало даже против такого темпа.

Каждое движение сопровождалось невыносимой мукой, и Джерри, скользнув спиной по стене, тяжело опустился на пол и вытянул ноги поперек коридора. Вымокшая под дождем одежда прилипла к телу и горлу, она охлаждала и душила его одновременно. Он потянул узел галстука, затем расстегнул жилет и рубашку. Воздух в лабиринте веял теплом на влажную кожу, его прикосновение было приятным.

Джерри закрыл глаза и попытался не думать о боли. Что он ощущал, кроме игры нервных окончаний? Есть же какие-то приемы отделения рассудка от тела и, таким образом, от страдания. Но лишь только веки его сомкнулись, он услышал поблизости приглушенные звуки. Шаги, тихие голоса. Они не принадлежали Харви и его спутникам — голоса были женские. Джерри поднял налитую свинцом голову и приоткрыл глаза. То ли за несколько мгновений медитации он привык к темноте, то ли в коридор проник свет. Скорее всего, последнее.

Джерри поднялся на ноги. Пиджак стал лишним бременем, и Джерри сбросил его там, где сидел. Затем двинулся по направлению к свету. За последние несколько минут стало значительно жарче, и возникли легкие галлюцинации. Стены, казалось, утратили вертикальность, а воздух сменил прозрачность на мерцающее сияние.

Он свернул за угол. Свет стал ярче. Еще поворот — и Джерри очутился в небольшом помещении, выложенном кафелем. От жара у него перехватило дыхание. Он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и смотрел на дверь противоположной стены, а воздух уплотнялся с каждым ударом его сердца. Желтоватый свет сиял, но Джерри не находил сил, чтобы сделать хотя бы шаг: жара доконала его. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он протянул руку к стене в поисках опоры, но ладонь скользнула по влажным плиткам. Джерри повалился на бок, не удержавшись от крика.

Охая от боли, он подтянул ноги к животу и остался лежать там, где упал. Если Харви услышал его крик и послал своих помощников в погоню — будь что будет. Плевать.

Шорох движения донесся до него. Оторвав голову на дюйм от пола, Джерри чуть приоткрыл глаза В дверном проеме появилась обнаженная девушка; а может, ее нарисовало головокружение. Кожа девушки блестела, точно намасленная, на груди и бедрах виднелись подтеки, похожие на запекшуюся кровь. Скорее всего, это не ее кровь: ран на блестящем теле не было.

Девушка начала смеяться над ним, и веселый, беззаботный смех заставил его почувствовать себя дураком. Мелодичность этого смеха, однако, очаровала Джерри, и он сделал над собой усилие, стараясь получше разглядеть девушку. Продолжая смеяться, она направилась к Джерри через комнату, и тогда он увидел, что за ней следуют другие. Значит, вот о ком говорил Харви. Ловушка, в устройстве которой обвиняли Джерри.

— Кто вы? — пробормотал он, как только женщины подошли ближе. Смех оборвался, когда девушка опустила глаза на его скрученное болью тело.

Джерри попробовал сесть прямо, но руки свело, и он вновь скользнул на плитки. Девушка не ответила на вопрос и не помогла ему подняться. Она просто смотрела вниз на Джерри, как пешеход смотрит на пьяного в канаве, и лицо ее оставалось непроницаемым. Джерри же, глядя вверх на девушку, чувствовал, что близок к потере сознания. Жара, боль и это внезапное явление красоты были почти непереносимы. Стоявшие поодаль спутницы расплывались в темноте, все помещение сворачивалось, будто картонная коробка фокусника, а глядевшее на Джерри совершенное существо полностью завладело его вниманием. Теперь, по безмолвному настоянию девушки, разум Джерри словно ослеп, и он весь устремился к ее коже; ее тело стало пейзажем, каждая пора — как яма, каждый волосок — как столб. Джерри принадлежал ей всецело. Она утопила его в своих глазах, оцарапав ресницами, она прокатила его вниз вдоль округлости живота и по шелковистой ложбинке спины. Она укрыла его меж ягодиц и пустила вверх в жаркое чрево, а затем выпустила наружу, лишь стоило ему подумать, что он вот-вот сгорит заживо. Неистовая скорость оживила его. Он сознавал, что где-то там, рядом, осталось его содрогающееся от ужаса тело; но его беспечное воображение, послушное желанию незнакомки, кружилось, как птица, пока его, измученного и ошеломленного, не швырнули назад в чашу черепа. Прежде чем Джерри смог прикоснуться к хрупкому инструменту причины и сути только что испытанного чуда, его веки затрепетали, опустились и он потерял сознание.

Телу не нужен рассудок. У него хватает своих дел: наполнять и опустошать легкие, качать кровь, получать пищу — и все эти процессы лежат вне полномочий мысли. Лишь когда что-то из процессов спотыкается или тормозит, рассудок получает информацию о сложном механизме тела. Обморок длился лишь несколько минут, но когда Джерри очнулся, он осознал (как порой бывало и прежде), что его тело — ловушка. Хрупкость тела — ловушка, его форма, размеры и даже пол — все сплошная ловушка. И выхода из нее нет. Словно в кандалах, он прикован к ней или в ней, в этой руине.

Эти мысли приходили и уходили. А в паузах между ними пролетали скоротечные грезы, в которые Джерри с беззаботной легкостью проваливался, и еще более редкие мгновения, когда он пытался рассмотреть мир вокруг себя.

Женщины подняли его. Голова Джерри свисала вниз, волосы касались пола. «Я — трофей», — успел подумать он в момент просветления; затем вновь — темнота. Когда он выкарабкался из забытья, его несли вдоль края большого бассейна. Его ноздри переполняли противоречивые запахи — восхитительные и зловонные одновременно. Краем затуманенного глаза он видел воду — такую яркую, что она вспыхивала, когда лизала борта бассейна, — и кое-что еще: тени, скользящие в ее сиянии.

«Они собираются меня утопить, — подумал Джерри. А затем: — Я уже тону». Он вообразил, что вода наполняет рот, представил себе, как тени, которые он видел в воде, набиваются ему в глотку и проскальзывают в желудок. Тело его содрогнулось в конвульсиях, пытаясь отрыгнуть их обратно.

На лицо ему легла ладонь. Она была блаженно прохладной.

— Тс-с-с, — прошептал кто-то, и бред угас.

Джерри чувствовал себя так, будто его уговорили вернуться в сознание из иллюзорных страхов.

Ладонь с лица убрали. Джерри огляделся вокруг. Мрачноватое помещение для спасения; но его взгляд не проник далеко. На другой стороне комнаты, напоминавшей общественную душевую, несколько торчащих высоко из стены труб выплевывали упругие дуги водяных струй на плитки пола, откуда по желобам вода сбегала в шпигаты. Воздух заполняли мелкая водяная пыль и брызги. Джерри сел За каскадной вуалью влаги различалось некое движение, и движущаяся фигура была слишком крупной, чтобы принадлежать человеку. Джерри всмотрелся сквозь пелену брызг — животное? Чувствовался резкий запах, напоминающий запах зверинца.

Стараясь двигаться с максимальной осторожностью, дабы не привлечь внимания зверя, Джерри попытался подняться. Однако ноги его не справлялись с задачей. Все, что ему удалось, — лишь немного проползти на четвереньках через комнату и вновь вглядеться: один зверь смотрел на другого сквозь водяную завесу.

Джерри понял, что его учуяли и раскинувшееся на полу темное существо смотрит на него. Под этим взором Колохоун покрылся мурашками, но не смог отвести глаз. Когда он прищурился, чтобы рассмотреть зверя получше, вспышки свечения возникли внутри тела существа и побежали трепещущими волнами желтоватого света снизу вверх и поперек огромной туши, будто демонстрирующей себя человеку.

Это была она. Джерри знал наверняка, что существо — женского рода, хотя никаких признаков пола не разглядел Когда рябь люминесценции засверкала на теле животного, с каждой вспышкой оно стало являть себя в новой необыкновенной конфигурации. Джерри наблюдал, думая о чем-то тягучем, жарком и расплавленном — о стекле, например, или камне: ее плоть выливалась в искусные формы и возвращалась в горнило, чтобы истечь в новом обличье. Ни головы, ни конечностей у существа не обнаруживалось, но на туловище виднелись гроздья ярких пузырьков (должно быть, глаза), а с поверхности тела то здесь, то там выбрасывались вверх радужные ленты. Они неторопливо и неярко вспыхивали и, казалось, воспламеняли воздух.

Внезапно существо издало серию негромких звуков, похожих на вздохи. Джерри подумал: если они адресованы ему, как нужно отвечать? Услышав за спиной шаги, он оглянулся в надежде получить указания от одной из женщин.

— Не бойся, — проговорила она.

— Я не боюсь, — ответил Джерри.

Он и в самом деле не боялся. Чудовище перед ним возбуждало и держало в напряжении, но не пугало.

— Кто она? — спросил он.

Женщина подошла совсем близко. Ее кожа, облитая мерцающим игривым светом, исходящим от существа, была золотистой. Вопреки обстоятельствам (или благодаря им) Джерри почувствовал прилив желания.

— Это мадонна Непорочная Мать.

— Мать? — повторил Джерри, поворачивая голову, чтобы еще раз взглянуть на мадонну. Волны фосфоресценции стихли. Теперь свет пульсировал лишь в одной части тела, и в этом месте, в одном ритме с пульсом, плоть мадонны набухала и разделялась. За спиной Джерри снова услышал шаги, и к шуму воды добавились шепот, мелодичный смех и хлопанье в ладоши.

Мадонна рожала. Набухшая плоть раскрывалась, жидкий свет хлынул потоком, запах дыма и крови наполнил душевую. Девушка вскрикнула, словно сочувствовала Матери. Хлопки зазвучали громче, и внезапно плоть — в том месте, где она разделилась, — сократилась и выдавила на кафельный пол дитя: нечто среднее между кальмаром и ягненком без шкуры. Струи воды из труб тут же привели его в сознание, и ребенок откинул голову назад, чтобы оглядеться. Его единственный огромный глаз смотрел осмысленно. Несколько минут новорожденный корчился на полу, пока стоявшая рядом с Джерри девушка не вошла под завесу воды и не взяла его на руки. Беззубый рот младенца тут же отыскал ее грудь.

— Это не человек… — пробормотал Джерри. Он не был готов увидеть ребенка столь необычного и в то же время явно разумного. — И что, все… все ее дети такие?

Кормилица опустила глаза на живой комочек в своих руках.

— Ни один не похож на предыдущего, — ответила она. — Мы вскармливаем их. Некоторые умирают. А кто выживает, тот живет своей собственной жизнью.

— Бог ты мой, да где же они живут-то?

— В воде. В море. В снах и грезах.

Воркующим голосом она заговорила с ребенком Рифленая конечность новорожденного — по ней, как по телу матери, бежал свет — покачивалась в воздухе от удовольствия.

— А отец?

— Ей не нужен муж, — последовал ответ. — Если ей захочется, она сможет иметь детей и от дождевых струй.

Джерри оглянулся на мадонну. Ее сияние почти полностью угасло. Громадное тело выбросило завиток шафранного света, который коснулся водяной завесы и отбросил пляшущие узоры на стену. Затем она замерла. Когда Джерри повернулся к кормилице с ребенком, их уже не было. Исчезли и остальные женщины. Кроме одной — той, что появилась первой. Она сидела у противоположной стены душевой, на ее лице играла улыбка, а ноги были широко расставлены. Он взглянул на ее лоно и вновь — на ее лицо.

— Чего ты боишься? — спросила она его.

— Да не боюсь я.

— Почему же не идешь ко мне?

Он поднялся, пересек комнату и подошел к девушке. За его спиной все так же плескалась и сбегала по плиткам вода, а из-за водяной вуали слышалось утробное бормотанье мадонны. Ее присутствие не пугало Джерри. Он и ему подобные не интересовали такое создание. Если она способна его видеть, то наверняка считает его странным и нелепым Господи! Да он самому себе казался нелепым. Ему больше нечего терять — ни надежды, ни достоинства не осталось.

Завтра этот мир покажется сном: вода, дети, красавица, поднявшаяся с пола, чтобы обнять его. Завтра он решит, что на день умер и посетил душевую ангелов. А сейчас он приложит все усилия, чтобы использовать момент.

Они занялись любовью, Джерри и улыбающаяся девушка. Когда он пытался припомнить детали совокупления, он не мог понять, делал ли хоть что-нибудь вообще. Память выхватывала лишь зыбкие мгновения — не о поцелуях, не о самом сексе, а о тонкой струйке молока из груди красавицы и о том, как она бормотала: «Никогда… Никогда…» — пока их тела сплетались воедино. Потом все закончилось, а девушка была спокойна и безразлична. Больше ни слов, ни улыбок. Она просто оставила его одного во влажной душевой. Джерри застегнул грязные брюки и ушел, предоставив мадонне ее плодородие.

Короткий коридор вел из душевой к большому бассейну. Он был — как Джерри смутно запомнил, когда они его несли к мадонне, — полон до краев. Многочисленные отпрыски мадонны резвились в искрящейся светом воде. Женщины исчезли, но дверь в коридор, ведущий наружу, оставили открытой. Не успел Джерри выйти за порог и сделать несколько шагов, как дверь захлопнулась у него за спиной.

Только теперь — увы, слишком поздно — Эзра Харви понял; возвращение в бассейны (даже ради акта устрашения, традиционно доставившего ему удовольствие) было ошибкой. Оно приоткрыло рану, которую, как; надеялся Харви, почти удалось залечить. Также оно оживило воспоминания о его предыдущем визите сюда: о женщинах и о том, что они показали ему. Эти воспоминания он старался прояснить, прежде чем постигнуть их истинную суть. Женщины каким-то образом одурманили его. А затем, когда он ослабел и потерял самоконтроль, использовали его для своих забав. Они кормили его грудью, как младенца, они забавлялись им, как игрушкой. Всплывающие воспоминания буквально ошеломляли его; но были и другие, слишком глубокие, чтобы охарактеризовать их в полной мере. Они шокировали, ввергали в ужас: о какой-то потаенной комнате, о воде, падающей завесой, о темноте, вселявшей страх, и о люминесценции, вселявшей страх еще больший.

Пришло время, решил он, растоптать эти бредни и разом покончить со всеми сложностями. Харви был из тех, кто никогда не забывал одолжений — как сделанных, так и принятых. Незадолго до одиннадцати у него состоялось два телефонных разговора, как раз на предмет возвращения кое-каких долгов. Что бы ни поселилось на Леопольд-роуд, житья этим тварям в бассейнах не будет. Удовлетворенный своими ночными маневрами, Эзра отправился наверх, в спальню.

Возвратившись после инцидента с Колохоуном, замерзший и встревоженный, Харви выпил больше половины бутылки шнапса. Только сейчас спирт начал действовать на него. Конечности налились свинцом, голова отяжелела еще больше. Даже не раздевшись, он прилег на двуспальную кровать на несколько минут, чтобы позволить чувствам проясниться. Когда он очнулся, была половина второго ночи.

Харви сел Живот опять крутило, да и все тело ныло. В свои пятьдесят с лишним болел он редко: благополучие и успех сдерживали нездоровье. Но сейчас он чувствовал себя ужасно. Головная боль едва не ослепляла, и, запинаясь, ничего не видя перед собой, Харви на ощупь спустился в кухню. Там он налил себе стакан молока, сел за стол и поднес молоко к губам. Но не выпил. Его взгляд случайно упал на руку, державшую стакан. Сквозь пелену боли Харви впился в нее взглядом Она не походила на его собственную руку — она была слишком изящной и гладкой. Дрожа, он опустил стакан на стол, но тот опрокинулся, и молоко, разлившись по тиковой столешнице, потекло на пол.

Звук капель молока о плитки пола будил странные мысли. Харви поднялся на ноги и нетвердой походкой побрел в кабинет. Ему сейчас нужен был кто-нибудь рядом — кто угодно. Он достал записную книжку и, вглядываясь в странички, попытался найти смысл в небрежных записях, но цифры расплывались перед глазами. В душе росла паника. Может, это безумие? Иллюзия его трансформировавшейся руки, неестественные ощущения, пронизывающие тело. Харви попытался расстегнуть рубашку, и рука, повинуясь команде, встретилась с еще одной иллюзией — более абсурдной, чем первая. Непослушными пальцами он потянул за ткань рубашки, твердя себе, что ни первая, ни вторая — невозможны.

Но очевидность была явная. Харви прикасался к телу, более ему не принадлежащему. Отдельные участки родного тела: плоть, кости, шрам от аппендицита внизу живота, родимое пятно под мышкой — еще оставались, однако изменилась суть организма (и продолжала меняться на глазах), обретя признаки, казавшиеся Харви отвратительными и постыдными. Он хватал и терзал, эти формы, обезобразившие его туловище, будто от таких действий они могли рассосаться; но лишь расцарапал себя до крови.

В свое время на долю Эзры Харви выпало немало страданий, и почти все страдания он причинял себе сам Ему пришлось посидеть в тюрьме, испытать физические травмы, пережить предательства красивых женщин. Но те страдания не шли ни в какое сравнение с нынешними муками. Он перестал быть собой! Его тело забрали, пока он спал, а ему оставили плоть какого-то оборотня. Ужас свершившегося вдребезги разбил его самолюбие и подверг рассудок жестокой встряске.

Не в силах удержаться от рыданий, он потянул за ремень брюк.

— Пожалуйста, — бормотал он. — Господи, прошу Тебя, позволь мне снова стать самим собой!

Слезы слепили Харви. Он смахнул их ладонью и опустил взгляд на свой пах. Увидев, какое уродство прогрессировало там, он взревел так, что задрожали оконные стекла.

Харви никогда не увиливал от прямого ответа; он считал, что долгие рассуждения — плохой помощник в делах. Он не знал, насколько глубоко трансформация вошла в устройство его организма; да ему, по большому счету, это было не очень-то важно. Он думал лишь об одном: сколько раз ему придется умирать от стыда, если это мерзкое состояние явит себя миру. Вернувшись на кухню, Харви взял из ящика огромный мясницкий нож, поправил одежду и вышел из дома.

Слезы высохли. Сейчас они — излишняя роскошь, а Харви не был расточительным. Он вел машину по пустому городу к реке, затем — через мост Блэкфраерс. Там он припарковал машину и спустился к кромке воды. В ту ночь воды Темзы вздымались высоко и стремительно, гребни волн обметали стежки белой пены.

Лишь теперь, когда Харви зашел так далеко, почти не осмысляя свои намерения, страх смерти приостановил его. Он был состоятельным человеком, он обладал властью, так неужели нет иных путей выхода из ордалии[3], чем тот, по которому он бросился очертя голову? Есть лекарства, что повернут вспять охватившее его клетки помешательство; есть хирурги, способные отхватить пораженные части тела и скроить заново его самого. Но как много времени потребуется на преодоление кризиса? Рано или поздно процесс начнется заново — Харви знал это. Ему ничто не поможет.

Порыв ветра сбил с волн пену. Она рассыпалась на брызги, ударила ему в лицо и сорвала печать с его беспамятства. Мгновенно он вспомнил все: душевую, водяные струи, бьющие в пол из труб в стене, жаркую духоту, женщин, смеющихся и аплодирующих. И наконец, то, что скрывалось за водяной завесой: существо пострашнее любой твари женского пола, какую его помрачившийся от горя рассудок мог воспроизвести. Он совокуплялся на глазах этой бегемотихи, и в ярости случки — в тот момент, когда он на секунду забыл самого себя, — шлюхи обернули его экстаз против него. Какой смысл теперь жалеть… Что сделано, то сделано. По крайней мере он подготовил все для уничтожения их логова. А сейчас он прибегнет к собственноручной хирургии и избавится от того, что они умудрились наколдовать, не дав им возможности полюбоваться плодом своего мерзкого труда.

Ветер был жутко холодным, зато кровь Харви была горяча. Она обильно текла, когда он резал себя. Темза с воодушевлением принимала возлияния, лизала его ноги и крутила вокруг них водовороты. Харви, однако, закончить работу не успел — потеря крови сломила его. Ну и что, подумал он, когда колени подкосились и он повалился в воду; никто ничего не узнает, кроме рыбок. Когда река сомкнулась над ним, на губах его замерла молитва о том, чтобы смерть не оказалась бабой.

Задолго до того, как Харви проснулся в ночи и обнаружил бунт своего тела, Джерри вышел из бассейнов, сел в машину и попытался доехать до дому. Однако эта простейшая задача оказалась ему не под силу. Зрение и способность ориентироваться изменили ему, и на перекрестке он чуть не попал в аварию. Тогда он припарковал машину и решил отправиться домой пешком. Воспоминания о том, что приключилось с ним в бассейнах, были смутными, хотя времени прошло совсем немного. Голова полнилась странными ассоциациями. Он шагал по улицам, но рассудок его пребывал в полусне. Появление Чендамена и Фрайера, притаившихся в спальне его квартиры, швырнуло Джерри назад, в реальность. Не дожидаясь их приветствий, он развернулся и бросился бежать. Сидя в засаде, бандиты опустошили его запасы спиртного и реагировали не так быстро — пустились вдогонку, когда он уже выбежал из дома.

Джерри направился к Кэрол, но ее дома не оказалось. Молено и подождать. Полчаса он посидел на ступенях крыльца ее дома, а когда пришел жилец с верхнего этажа, Джерри попросился внутрь — в относительное тепло лестницы. На ступеньках ее он продолжил дежурство. Там он задремал и во сне отправился обратно к перекрестку, где осталась брошенная машина. Мимо него проследовала большая толпа.

— Куда вы? — спросил Джерри.

— Смотреть на яхты, — ответили ему.

— Что за яхты? — не понял он.

Но люди, оживленно переговариваясь, удалялись.

Небо было темным, однако улицы освещались голубоватым светом, не дающим теней. В тот момент, когда Джерри почти дошел до места, откуда были видны бассейны, он услышал громкий звук, похожий на всплеск.

Поворачивая за угол, он вдруг увидел приливную волну, катящуюся по Леопольд-стрит.

— Как называется это море? — спросил он у чаек над головой. Острый привкус соли в воздухе дарил уверенность в том, что эти воды — никак не река, но море.

— А какая разница, что это за море? — отвечали чайки. — Разве все моря — не единое море?

Джерри стоял и смотрел, как лениво бегут невысокие волны, накрывшие бетонированную площадку: их наступление, на первый взгляд плавное, опрокидывало фонарные столбы и так стремительно подмывало фундаменты домов, что те беззвучно рушились и исчезали под покровом бесстрастного студеного прилива Вскоре волны уже лизали ноги Джерри. Рыбки — маленькие серебряные стрелки — искрились в воде.

— Джерри?

На лестнице стояла Кэрол и смотрела на него.

— Что с тобой стряслось?

— Я чуть не утонул, — ответил он.

Джерри поведал ей о западне, устроенной Харви на Леопольд-роуд, о том, как его били, затем о головорезах в квартире. Кэрол слушала с прохладным сочувствием. Ни слова, однако, он не сказал ни о беге по спирали, ни о женщинах, ни об увиденном в душевой. Он не сумел бы обстоятельно рассказать об этом, даже если бы захотел каждый час, прошедший после ухода из бассейнов, отнимал у Джерри уверенность в реальности увиденного там.

— Хочешь остаться у меня? — спросила Кэрол, когда рассказ закончился.

— Думал, ты уже никогда не предложишь.

— Пойди прими ванну. Ты уверен, что кости целы?

— Да я бы уже почувствовал…

Кости-то целы, зато других отметок на теле предостаточно: туловище покрывала пестрая мозаика вызревающих синяков и все болело — от головы до пяток. Отмокнув в течение получаса, Джерри выбрался из ванны и обследовал себя перед зеркалом: его тело словно распухло от ударов, кожа на груди натянулась и стала гладкой. Зрелище не из приятных.

— Завтра первым делом надо сходить в полицию, — сказала Кэрол, когда чуть позже они лежали рядом. — И сделать все, чтобы этого ублюдка Харви посадили.

— Хорошо бы…

Кэрол склонилась над Джерри. Его лицо побелело от усталости. Она легонько поцеловала его.

— Хочу любить тебя, — проговорила она. Джерри смотрел в сторону. — Зачем ты все так осложняешь?

— Разве?

Веки его падали. Кэрол хотела скользнуть рукой под банный халат, который Джерри не снял, и приласкать его. Не совсем понимая причин его стыдливости, она всегда находила ее очаровательной. На этот раз, однако, сдержанная отстраненность позы Джерри подсказала Кэрол: он не хочет, чтобы его трогали; и она отступилась.

— Я выключу свет, — сказала Кэрол, но Джерри уже спал.

Прилив не был милостивым к Эзре Харви. Подхватив тело, он играючи помотал его туда-сюда, словно приглашенный к обеду гость, наевшийся и потерявший аппетит, а затем протащил вниз по реке около мили и, устав от тяжести, бросил. Течение передало труп более спокойным водам у береговой линии, и там — на траверзе Баттерси — он зацепился за швартовый конец.

Прилив ушел, а Харви остался. Уровень воды спадал, а безжизненное тело обнажалось дюйм за дюймом: отлив выставлял его на обозрение утренней заре. К восьми часам трупом любовалось не только утро.

Джерри разбудил шум воды из ванной комнаты, смежной со спальней. Шторы в комнате были еще задернуты, и лишь узенький лучик света падал на кровать. Желая от него спрятаться и зарыться головой в подушку, Джерри передвинулся, но разбуженный рассудок стал накручивать мысли. Впереди ждал трудный день, и необходимо решить, что именно рассказать полиции о недавних событиях. Возникнут вопросы, и некоторые из них могут оказаться весьма неприятными. Чем скорее Джерри продумает свою историю, тем более обоснованно и неопровержимо она прозвучит. Он перекатился обратно и откинул простыню.

Когда он опустил глаза на свое тело, первой мыслью было: он еще не проснулся до конца. Наверное, он все еще лежит, уткнувшись лицом в подушку, а пробуждение ему снится. Как снится и его тело — с налившимися грудями и мягким округлым животом. Это чужое тело — ведь его собственное было противоположного пола.

Джерри попытался очнуться и сбросить с себя кошмар, но возвращаться из сна было некуда. Он уже вернулся. Измененная анатомия принадлежала ему; щель лона, бархатистость кожи, необычный вес — все было его. За несколько часов, прошедших после полуночи, его расчленили и вживили в новый образ.

Шум воды из-за двери ванной внезапно вернул ему образ мадонны. И образ женщины, соблазнившей его. Женщины, которая шептала, когда он, хмурясь, толчками входил в нее: «Никогда… Никогда..» Она сообщала Джерри — откуда ему было знать! — что для него это последнее совокупление в роли мужчины. Они сговорились, женщина и мадонна, сотворить с ним такое чудо. И не стало ли главной неудачей его жизни то, что он не уберег свой пол, что сама мужественность в виде благополучия и влияния была ему обещана — и тут же вырвана из рук?

Джерри поднялся с кровати, покрутил перед собой руки, разглядывая их обретенное изящество, погладил ладонями груди. Он не испугался, но и радоваться было нечему. Джерри принял этот fait accompli[4], как принимает свое состояние ребенок — не сознавая, что хорошего или плохого оно несет ему.

Возможно, там, откуда это пришло, осталось еще немало чудес. Если так, он отправится в бассейны и откроет их для себя; дойдет по спирали до ее жаркого истока и поговорит о тайнах с мадонной. Есть чудеса на белом свете! Есть на белом свете силы, способные кардинально изменить плоть, не пролив и капли крови. Способные бросить вызов деспотии реальности и пробить брешь в ее каменной стене!

Вода в душе по-прежнему шумела. Подойдя к приоткрытой двери ванной, Джерри заглянул внутрь. Душ был включен, но Кэрол сидела на краешке ванны, прижав руки к лицу. Она услышала шаги Джерри. Ее била дрожь. Головы она не подняла.

— Я видела… — сказала она. Голос был горловым, низким, с едва сдерживаемым отвращением. — Я схожу с ума?

— Нет.

— Тогда что происходит?

— Не знаю, — просто ответил он. — Тебе это кажется ужасным?

— Отвратительно. Мерзко… Я даже смотреть на тебя не хочу. Слышишь? Я видеть тебя не могу!

Джерри не стал спорить. Она знать его не хочет и имеет на это право.

Выскользнув из ванной в спальню, он натянул вчерашнюю несвежую и перепачканную одежду и отправился к бассейнам.

Джерри пришел незамеченным, а если кто-то по пути и замечал странность в облике прохожего — несоответствие одежды телу, на которое она надета, — то отворачивался, не желая задаваться таким вопросом в такой час.

Придя на Леопольд-роуд, Джерри увидел на ступенях несколько человек. Он не знал, что говорили они о предстоящем разрушении. Джерри помедлил у входа в магазин через дорогу от бассейнов, пока троица не убралась восвояси, и затем направился к входной двери. Он боялся, что замок сменили, но старый висел на месте. Джерри без труда вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

Он не захватил фонарь, но, углубившись в лабиринт, доверился инстинкту, и тот не подвел его. После нескольких минут разведки в темных коридорах Джерри споткнулся о брошенный им накануне пиджак и через пару поворотов попал в помещение, где смеющаяся девушка вчера нашла его. Слабый свет, напоминавший дневной, шел со стороны бассейна. Кроме последних признаков того свечения, что впервые привело его сюда, больше здесь не осталось ничего.

Он поспешил через комнату; надежды его таяли с каждым шагом Бассейн по-прежнему был полон до краев, но свечение почти иссякло. Джерри вгляделся в мутноватую поверхность: ничто не двигалось в глубине. Они ушли. Матери, дети. И, без сомнения, первопричина. Мадонна.

Джерри прошел в душевую. Да, она исчезла. Более того — помещение было разгромлено, словно в приступе злобы. Плитки сбиты, трубы выдраны из стен. Повсюду брызги и потеки крови.

Повернувшись спиной к руинам, Джерри пошел назад к бассейну, гадая, не его ли вторжение так напугало обитателей и заставило покинуть импровизированный храм. Какой бы ни была причина, колдуньи исчезли, не позволив ему разгадать тайну, а он, творение их рук, должен теперь сам о себе позаботиться.

В отчаянии Джерри брел вдоль кромки бассейна. На спокойной поверхности воды вдруг пробудился круг ряби и начал шириться в такт ударам его сердца. Во все глаза смотрел он, как маленький водоворот, набирающий силу, распахивался на ширину бассейна. Уровень воды внезапно стал падать. Водоворот на глазах превращался в огромную воронку, пенящуюся по краям. Где-то на дне бассейна открыли кингстон, и вода уходила. Может, через нее ушла и мадонна? Джерри бросился к дальнему концу бассейна и вгляделся в плитки. Так и есть! Уползая из своего храма к спасительному бассейну, она оставила след чуть светящейся жидкости. И если именно туда ушла она, почему бы и остальным не последовать за ней?

Куда сливались эти воды, ему никогда не узнать. Может, в канализационные коллекторы, оттуда — в реку и, наконец, к морю. К смерти от утопления; к исчезновению чуда Или по какому-то секретному каналу — в глубь земли, к святая святых, недоступной для любопытных глаз, где исступленный экстаз не в запрете.

Вода пришла в неистовство, когда давление набрало силу. Водоворот бешено кружился, пенился и плевался. Джерри вгляделся в его очертания. Ну конечно, спираль, изящная и неумолимая! Шум воды, уровень которой падал стремительно, превратился в оглушительный рев. Очень скоро он стихнет, дверь в иной мир захлопнется и исчезнет.

Выбора у Джерри не осталось: он прыгнул. Водоворот мгновенно подхватил его. У Джерри едва хватило времени глотнуть воздуха, прежде чем его утянуло под поду и повлекло кругами, глубже и глубже. Он почувствовал, как его ударило о дно бассейна, а затем перевернуло и потянуло к эпицентру воронки. Джерри открыл глаза И в то же мгновение вода увлекла его к краю пропасти и — за край. Взяв человека под свою опеку, поток подхватил его и понес, яростно швыряя из стороны в сторону.

Впереди забрезжил свет. Как далеко расстояние до него, Джерри угадать не мог, но разве это имело значение? Если он утонет прежде, чем достигнет источника света, и путешествие закончится смертью — что с того? Смерть теперь казалась не более бесспорной, чем призрачная мужественность, в которой он прожил все эти годы. Определения годятся лишь для того, чтобы их меняли либо выворачивали наизнанку. Мир прекрасен, не так ли, и, наверное, полон звезд. Джерри открыл рот и закричал в вихрь водоворота, а свет все ширился и ширился, как гимн, воспевающий парадокс.

Дети Вавилонской башни

Почему Ванесса никогда не могла устоять перед дорогой, не имеющей никаких указателей, перед проселочной дорогой, которая вела, куда одному богу известно? Ее восторженное следование куда глаза глядят в прошлом часто оканчивалось неприятностями. Роковая ночь, которую она провела, заблудившись в Альпах, тот случай в Марракеше, который чуть не закончился изнасилованием, приключения с учеником шпагоглотателя в дебрях Нижнего Манхэттена. И тем не менее, несмотря на то что горький опыт должен был ее кое-чему научить, когда приходилось выбирать между известным маршрутом и неизвестным, она всегда, не задумываясь, выбирала последний.

Вот, к примеру, эта дорога, что извивалась по направлению к побережью Кинтоса, что она могла сулить кроме бедной на приключения поездки через здешнюю землю, поросшую кустарником, возможности столкнуться по пути с козой, и вида со скал на голубое Эгейсткое море. Она могла бы наслаждаться таким видом из окна своего номера в отеле на побережье Мерика, и для этого не надо было даже вставать с постели. Но другие дороги, что уводили от этого перекрестка, были так четко обозначены: одна в Лутру, с его разрушенными венецианскими укреплениями, другая к Дриопису. Она не посетила ни одну из названных деревень, хотя слышала, что они прелестны, но тот факт, что деревни были столь ясно обозначены, серьезно портил их привлекательность, по крайней мере для Ванессы. Зато эта дорога, пусть даже и в самом деле вела в никуда, по крайней мере, вела в неназванное никуда. Довольно веская рекомендация. Таким образом, почувствовав прилив своенравия, она отправилась по дороге.

Ландшафт по обеим сторонам дороги — или проселочной дороги, в которую она вскоре превратилась, — был в лучшем случае непримечательным. Даже козы, которых ожидала увидеть Ванесса, и то отсутствовали, даже редкая растительность выглядела несъедобной. Нет, остров не был райским местом. В отличие от Санторини с его живописным вулканом или Миконоса — Содома Циклад — с его роскошными пляжами и еще более роскошными отелями, Кинтос не мог похвалиться ничем, что могло бы привлечь туриста. Короче говоря, потому она и здесь: ей хотелось забраться как можно дальше от толпы. Эта дорога, несомненно, поможет ей.

Крик, что донесся до нее слева, от холмов, вовсе не предназначался для того, чтобы привлечь внимание. Это был крик, явно окрашенный страхом, и легко перекрыл ворчание взятой напрокат машины. Ванесса остановила допотопное средство передвижения и выключила мотор. Крик долетел снова, но на этот раз он сопровождался выстрелом. Потом пауза, и второй выстрел. Не раздумывая, она распахнула дверцу машины и шагнула на дорогу. Воздух благоухал песчаными лилиями и диким тимьяном — ароматами, которые бензиновое зловоние внутри машины успешно перебивало. Когда она поглубже вдохнула аромат, она услышала третий выстрел и на этот раз увидела фигуру — слишком далеко от того места, где стояла Ванесса, чтобы можно было на таком расстоянии различить даже собственного мужа. Фигура взобралась на макушку одного из холмов только для того, чтобы опять исчезнуть в котловине. Тремя или четырьмя мгновениями позже появились и преследователи. Выстрелили еще раз, но, как она с облегчением увидела, скорее в воздух, чем в человека. Они будто предупреждали его, а не пытались убить. Подробности облика преследователей были так же неразличимы, как и подробности облика преследуемого, кроме одного зловещего штриха: одеты они были в развевающиеся черные одеяния.

Стоя возле машины, она колебалась — стоит ли сесть за руль и уехать прочь, или пойти и разобраться, что значит эта игра в прятки. Звук выстрелов вещь не особенно приятная, а потому можно было повернуться спиной к этой загадке. Люди в черном исчезли вслед за своей добычей, но Ванесса, впившись глазами в то место, которое они покинули, направилась туда, изо всех сил стараясь не высовываться.

В такой мало примечательной местности расстояния были обманчивы, один песчаный холмик походил на другой. Она выбирала дорогу среди каких-то растений целых десять минут, прежде чем уверилась, что потеряла из виду место, откуда преследуемый и преследующие исчезли, и к тому времени она сама заплутала среди травянистых холмов. Крики давно прекратились, выстрелы тоже, она осталась только с криками чаек и дребезжащими пререканиями цикад у ног.

«Проклятье, — выругалась она. — Зачем я все это делаю?»

Она выбрала самый большой холм поблизости и потащилась вверх по его склону, ноги скользили на песчаной почве, пока Ванесса размышляла, даст ли выбранная позиция возможность разглядеть потерянную дорогу или хотя бы море. Если бы ей удалось отыскать скалы, она смогла бы сориентироваться относительно того места, где оставила машину, и отправиться примерно в том направлении, зная, что рано или поздно обязательно достигнет дороги. Но холмик был слишком незначительный, все, что открылось отсюда, только подчеркивало степень ее изоляции. В любом направлении, куда ни глянь, те же неотличимые друг от друга холмы, горбящие спины под полуденным солнцем. Отчаявшись, она лизнула палец и подставила его ветру, рассудив, что ветер будет скорее всего со стороны моря и что она могла бы использовать эту незначительную информацию, чтобы вычертить в уме карту местности. Бриз был слишком слабым, но он был единственным ее советчиком, и потому Ванесса отправилась в том направлении, где, как она надеялась, лежала дорога.

После пяти минут ходьбы, когда одышка все возрастала, а путь лежал то вверх, то вниз по холмам, она поднялась на один из склонов и обнаружила, что видит не свою машину, а скопище зданий, выбеленных известкой, над которыми возвышалась квадратная башня, здания обнесены, словно гарнизон, высокой стеной, — все это с предыдущего возвышения не было видно даже отчасти. До нее дошло, что бегущий человек и его чересчур заботливые поклонники возникли оттуда и что здравый смысл, пожалуй, советует не приближаться к этому месту. И все же без указаний от кого-нибудь она могла бы вечно бродить по этой пустоши и никогда не найти дорогу к своей машине. Кроме того, здания выглядят скромно и успокаивающе. Был даже намек на растительность, проглядывающую над блестящими стенами, что предполагало уединенный сад внутри, где, по крайней мере, она могла бы обрести какую-то тень. Изменив направление, она отправилась к входу.

Она добралась до ворот из кованой стали совсем измотанная. Только тогда, предвкушая отдых, она призналась сама себе, насколько устала: тяжелый путь через холмы так утомил ее ноги, что бедра и щиколотки мелко подрагивали, о том, чтобы идти куда-то, и думать нечего.

Одни из больших ворот находились поблизости, и она шагнула в них. Двор внутри был вымощен камнями и испещрен голубиными каплями: несколько подозреваемых сидели на миртовом дереве и заворковали при ее появлении. Со двора крытые переходы уводили в лабиринт зданий. Риск не умерил ее своенравия, и потому она выбрала один, выглядевший менее опасным, и последовала им. Переход увел ее от солнца и проводил через благоухающий коридор, уставленный простыми скамьями, в замкнутое пространство поменьше. Здесь солнце падало на одну из стен, в нише которой стояла статуя Девы Марии, — ее широко известный сын, воздев пальцы в благословении, громоздился у нее на руках. И теперь, при взгляде на эту статую, кусочки тайны выстроились в определенном порядке: уединенное местоположение, тишина, простота дворов и переходов. Явно религиозное заведение.

Она была безбожницей с ранней юности и редко переступала порог церкви на протяжении двадцати пяти лет. Теперь, в сорок один год, ее уже не переделать, и потому она ощущала себя здесь вдвойне человеком, вторгшимся в чужие владения. И все-таки она не искала святилища, так ведь, а только направление? Она сможет спросить и уйти.

Когда она продвинулась к освещенному солнцем камню, то ощутила странное чувство неловкости, которое объяснила тем, что за ней наблюдают. Это была ее врожденная восприимчивость, которую совместная жизнь с Рональдом усложнила до шестого чувства. Его нелепая ревность, три месяца назад прикончившая их брак, довела его до шпионажа такого класса, что позавидовали бы службы Уайтхолла или Вашингтона. Теперь Ванесса чувствовала, что она не одна, а за ней смотрят несколько пар глаз. Хотя она украдкой взглянула на узкие окна, выходящие во двор, и, казалось, заметила движение в одном из них, однако никто не предпринял даже попытки окликнуть ее. Возможно, предписание сохранять тишину, а то и данный обет молчания, соблюдаются так неукоснительно, что ей придется объясняться на языке жестов. Что ж, если и так.

Где-то за собой она услышала шорох бегущих ног, нескольких пар, спешащих к ней. И — с дальнего конца прохода — клацанье закрывающихся железных дверей. Почему-то сердце ее оборвалось, а кровь побежала быстрее и бросилась ей в лицо. Ослабевшие ноги снова стали дрожать.

Она повернулась, чтобы рассмотреть источник этих упорных шагов, и когда сделала это, уловила, как каменная голова Девы чуть-чуть сдвинулась. Ее голубые глаза следили за Ванессой через двор и теперь, без всякой ошибки, были направлены в ее спину. Ванесса стояла тихо, как неживая. Лучше не бежать, думала она, с Нашей Госпожой за спиной. Ничего хорошего не будет, если понесешься куда бы то ни было, потому что даже сейчас три монашки в развевающихся одеяниях появились из тени крытой аркады. Только их бороды и блестящие автоматические винтовки, что они несли, развеивали иллюзию того, что они Христовы невесты. Ванесса могла бы посмеяться такому несоответствию, но они наставили оружие прямо ей в сердце.

Не было ни слова объяснений, но в месте, что давало приют вооруженным мужчинам, обряженным как монашки, представление о добротных доводах было, без сомнения, столь же редкостно, как пернатые лягушки.

Она была препровождена со двора тремя святыми сестрами, которые обращались с ней так, будто она только что сравняла с землей Ватикан, — ее без промедления обыскали с головы до ног. Она приняла это посягательство без каких-либо возражений. Они ни на мгновение не спускали ее с мушки, и в подобных обстоятельствах повиновение казалось самым разумным. Обыск завершился, один из них пригласил ее переодеться, и ее проводили в небольшую комнату, где заперли. Немного погодя одна из монашек принесла бутылку вкусного греческого вина и, чтобы довершить этот перечень несообразностей, большую пиццу, лучшую из тех, что она пробовала где бы то ни было, начиная от Чикаго. Алиса, затерянная в Стране Чудес, не подумала бы, что может быть страннее.

* * *

— Тут могла быть ошибка, — заключил после нескольких часов допроса человек с нафабренными усами. Она с облегчением обнаружила, что у него нет намерения сойти за Аббатису, несмотря на наряд его гарнизона. Его кабинет — если являлся таковым — содержал мало мебели, единственным украшением был человеческий череп с потерянной нижней челюстью, который стоял на столе и пусто пялился на нее. Человек был одет куда лучше: галстук-бабочка безупречно завязан, на брюках сохранялась смертоносная складка. Под его размеренным английским произношением Ванесса, казалось, распознала скрытый акцент. Французский? Немецкий? И только когда человек угостил ее шоколадом со своего стола, она решила, что он швед. Он назвался мистером Клейном.

— Ошибка? — сказала она. — Вы чертовски правы, это ошибка!

— Мы нашли вашу машину. Также мы поинтересовались вашим отелем. Таким образом, рассказ ваш подтверждается.

— Я не лгунья, — сказала она.

Она перешагнула пределы любезности с мистером Клейном, невзирая на его подкуп в виде сладостей. Теперь уже должно быть поздняя ночь, рассудила она, хотя с уверенностью сказать было трудно, — она не надела часов, а убогая комнатка находилась в центре одного из зданий, а потому не имела окон. Время сложилось, словно телескоп, и только мистер Клейн с его недокормленным Номером Вторым удерживали ее утомленное внимание.

— Ну, я рада, что вы удовлетворены, — сказала она. — Теперь вы дадите мне вернуться в отель? Я устала.

Клейн покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Боюсь, это невозможно.

Ванесса резко встала, и от ее стремительного движения кресло опрокинулось. Не прошло и секунды, даже звук падения еще не затих, как дверь отворилась и появилась одна из бородатых сестер, держа наготове пистолет.

— Все в порядке, Станислав, — промурлыкал мистер Клейн. — Миссис Джейн не перерезала мне горло.

Сестра Станислав убралась и закрыла за собой дверь.

— Зачем? — спросила Ванесса, ее раздражение поутихло с появлением стражи.

— Зачем — что? — переспросил мистер Клейн.

— Монашки.

Клейн тяжело вздохнул и положил руку на кофейник, который принесли час назад, он хотел проверить, не совсем ли остыл кофе. Он налил себе полчашки, прежде чем ответить.

— По моему мнению, многое из этого излишне, миссис Джейн, и даю вам свое личное обещание, что увижу вас свободной так скоро, как только в человеческих силах. Покуда прошу вашего снисхождения. Думайте об этом, как об игре… — Лицо его чуть омрачилось. — Они не любят игры.

— Кто?

Клейн нахмурился.

— Неважно, — сказал он. — Чем меньше вы знаете, тем меньше нам придется заставлять вас забыть.

Ванесса тупо посмотрела на череп.

— Ничего из этого ничуть не ясно, — сказала она.

— И не должно, — ответил мистер Клейн. — Придя сюда вы допустили достойную сожаления ошибку, миссис Джейн. А на самом деле мы допустили ошибку, впустив вас сюда. Обычно наша охрана строже, чем вы убедились на своем опыте. Но вы застали нас врасплох… и затем мы узнали…

— Секунду, — сказала Ванесса. — Я не знаю, что здесь происходит. И не хочу знать. Все, чего я хочу, — это чтобы мне позволили вернуться в отель и закончить отдых спокойно.

Судя по выражению лица ее следователя, призыв не оказался особенно убедительным.

— Неужели это так много, что надо выпрашивать? — спросила она. — Я ничего не сделала, я ничего не видела. В чем сложность?

Клейн встал.

— В чем сложность? — повторил он негромко, как бы рассуждая сам с собой. — Ну и вопрос. — Он не пытался ответить, лишь позвал: — Станислав!

Дверь распахнулась и появилась монашка.

— Проводи миссис Джейн в ее комнату, хорошо?

— Я заявлю протест через свое посольство! — сказала Ванесса, негодование ее вспыхнуло. — У меня есть права!

— Пожалуйста, — сказал мистер Клейн, глядя страдальчески. — Крики никому из нас не помогут.

Монашка ухватила Ванессу за руку, и Ванесса почувствовала близость пистолета.

— Пойдем? — вежливо спросили ее.

— У меня есть какой-нибудь выбор? — поинтересовалась она.

— Нет.

* * *

Успех хорошего фарса, когда-то объяснял ей сводный брат, бывший актер, в том, что играют с убийственной серьезностью. Не должно быть и намеков на подмигивание галерке, извещающих о намерении комиковать у играющих фарс, ничего, что могло бы разрушить реальность сцены. Согласно этим жестким стандартам она была теперь окружена составом опытных исполнителей: несмотря на облачения, платки на головах монахинь и подглядывающую Мадонну, все желали играть так, будто эта нелепая ситуация не отличается от обычной. Как ни старалась Ванесса, она не могла подчеркнуть обман, не могла поймать ни единого взгляда смущения. Чем скорее они поймут свою ошибку и освободят ее от своего общества, тем лучше для нее.

Спала она хорошо, полбутылки виски, некой заботливой личностью оставленные в ее комнатке до ее возвращения, помогли уснуть. Она редко пила так много за такой короткий промежуток времени, и когда — перед самым рассветом — ее разбудили, слабым стуком в дверь, голова ее, казалось, распухла, а язык был наподобие замшевой перчатки. Мгновение она не могла понять, где находится, но слабые удары повторились, и с другой стороны двери открылось маленькое окошечко. К нему прижалось лицо пожилого мужчины — бородатое, с безумными глазами и выражением настойчивости.

— Миссис Джейн, — прошипел он. — Миссис Джейн! Мы можем поговорить?

Она подошла к двери и выглянула в окошко. В дыхании старика смешивались чистый воздух и запах перегара от анисового ликера. Это удержало ее от того, чтобы прижаться слишком плотно к окошку, хотя он и поманил ее.

— Кто вы? — спросила Ванесса, не просто из абстрактного любопытства, но потому, что опаленные солнцем жесткие черты кого-то ей напоминали.

Человек бросил на нее взволнованный взгляд.

— Обожатель, — сказал он.

— Я вас знаю?

Он покачал головой.

— Вы слишком уж молоды, — ответил он, — но я вас знаю. Я видел, как вы вошли. Я хотел предупредить вас, но у меня не было времени.

— Вы тоже заключенный?

— В некотором роде. Скажите… Вы видели Флойда?

— Кого?

— Он убежал. Позавчера.

— А, — сказала Ванесса, начиная из разрозненных кусочков составлять целое. — Флойд — человек, за которым они гнались?

— Точно. Он выскользнул наружу, вы видели. Они пошли за ним — олухи — и оставили ворота открытыми. Охрана в эти дни отвратительная! — голос его звучал так, будто он искренне оскорблен сложившейся ситуацией. — Не то, чтобы мне неприятно видеть вас здесь.

В его глазах какое-то отчаяние, подумала она, какая-то печаль, которую он старается сдерживать.

— Мы слышали выстрелы, — сказал он. — Они его не поймали, правда?

— Я не видела, — ответила Ванесса. — Я пошла поглядеть, но ни следа не осталось.

— Ха! — просиял старик. — Тогда, может, он действительно убежал.

До Ванессы уже дошло, что разговор может быть ловушкой, что старик является жертвой обмана тех, кто ее захватил, и это еще один способ выдавить из нее информацию. Но инстинкт подсказывал другое. Он глядел на нее так любовно, и лицо его, лицо маэстро клоунов, казалось не способным на поддельные чувства. К лучшему или к худшему, она поверила ему. У нее был небольшой выбор.

— Помогите мне выбраться, — попросила она. — Я должна выбраться.

Он будто пал духом.

— Так скоро? — спросил он. — Вы только что прибыли.

— Я не воровка. Мне не нравится быть в заключении.

Он кивнул.

— Конечно нет, — ответил он, упрекая себя за свой эгоизм. — Виноват. Это оттого, что прекрасная женщина… — Он прервал себя, затем начал заново. — Я никогда не был особенно ловок в словах…

— Вы уверены, что я не знаю вас? — спросила Ванесса. — Ваше лицо почему-то мне знакомо.

— Действительно? — сказал он. — Это очень здорово. Все мы здесь думаем, что нас, видите ли, позабыли.

— Все?

— Нас сорвали так давно. Многие только начинали исследования. Вот почему Флойд сбежал. Он хотел проделать работу нескольких месяцев, до того как наступит конец. Я иногда чувствую то же самое. — Поток уныния иссяк, и человек вернулся к ее вопросу. — Меня зовут Харви Гомм. Профессор Харви Гомм. Хотя к настоящему времени я не помню, профессором чего я был.

Гомм. Это было странное имя, и оно звенело колокольчиками, но сейчас она не могла отыскать, в какой тональности этот перезвон.

— Вы не помните, да? — спросил он, глядя ей прямо в глаза.

Она бы хотела солгать, но это могло отпугнуть человека, единственный здравый голос, услышанный ею здесь.

— Нет… Точно не помню. Может, подскажете?

Но прежде чем он смог предложить следующий кусочек тайны, он услышал голоса.

— Сейчас нельзя говорить, миссис Джейн.

— Зовите меня Ванесса.

— Можно? — Лицо его расцвело от тепла ее благодеяния. — Ванесса.

— Вы поможете мне? — спросила она.

— Настолько, насколько смогу, — ответил он. — Но если вы увидите меня в компании…

— Мы никогда не встречались.

— Точно так. Аи revoir. — Он закрыл окошко, и она услышала, как его шаги удаляются по коридору. Когда ее страж, дружелюбный головорез по имени Джиллемо, прибыл несколько минут спустя и принес ей поднос с чаем, она превратилась в сплошную улыбку.

* * *

Казалось, ее вспышка принесла плоды. Тем утром, после завтрака, мистер Клейн ненадолго посетил ее и сказал, что ей позволено выходить в сад — в сопровождении Джиллемо, — так что она может наслаждаться солнцем. Ее опять снабдили новым комплектом одежды, немного великоватой, но она испытала приятное облегчение, освободившись от пропитанных потом тряпок, которые были на ней больше суток. Эта последняя уступка, сделанная для ее удобства, однако, ровным счетом ничего не означала. Как ни приятно было надеть чистое нижнее белье, факт предоставления новой одежды подчеркивал, что мистер Клейн не предвидит скорого освобождения.

Она пыталась подсчитать, как долго это все продлится, прежде чем туповатый управляющий крохотного отеля, где она остановилась, не поймет, что она уже не вернется. И что же он тогда предпримет? Возможно, управляющий уже забил тревогу и обратился к властям, вполне может быть, они отыщут брошенную машину и проследят ее путь до этой странной крепости. Последний пункт разбился вдребезги тем самым утром, во время прогулки. Машина оказалась припаркованной в закрытом дворике с лавровым деревом, возле ворот, и если судить по многочисленным каплям голубиного помета, стояла там всю ночь. Поймавшие ее дураками не были. Значит, надо ждать до тех пор, пока кто-нибудь в Англии не обеспокоится и не попытается узнать, где она, но за это время она может умереть от скуки.

Другие придумали себе развлечения, удерживающие их у черты безумия. Когда она и Джиллемо прогуливались по саду тем утром, она слышала отчетливые голоса из соседнего двора, один голос принадлежал Гомму. Голоса были возбужденные.

— Что там происходит?

— Они играют в игры, — ответил Джиллемо.

— Может, мы пойдем и посмотрим? — небрежно спросила она.

— Нет.

— Я люблю игры.

— Да? — переспросил Джиллемо. — Поиграем, а?

Она хотела не такого ответа, но настойчивость могла возбудить подозрения.

— Почему бы и нет? — ответила она. Заслужить его доверие было бы только на пользу.

— Покер? — спросил Джиллемо.

— Никогда не играла.

— Я вас научу, — ответил он. Мысль его явно прельщала. В соседнем дворе игроки разразились теперь яростными криками. Это звучало так, будто там происходило что-то вроде скачек, конечно, если судить по громким подбадривающим возгласам, затихавшим, когда финишная черта пересечена. Джиллемо прервал ее размышления. — Лягушки, — пояснил он. — Они устраивают лягушачьи скачки.

— Неужели?

Джиллемо посмотрел на нее почти с нежностью и сказал:

— Даже не сомневайтесь.

Несмотря на слова Джиллемо, раз сконцентрировав вникание на шуме, она уже не могла выбросить это из головы. Шум продолжался в течение дня, то усиливаясь, то спадая. Иногда раздавались взрывы смеха, частенько слышался спор. Они были похожи на детей, Гомм и его друзья, серьезно отдаваясь такому незначительному занятию, как скачки лягушек. Но удаленных от иных развлечений, как она могла обвинять их? Когда поздним вечером лицо Гомма возникло у двери, чуть ли не первое, что она сказала, были слова:

— Я слышала вас нынешним утром, в одном из дворов. И днем тоже. Кажется, вы здорово забавлялись.

— О, игры! — ответил Гомм. — Занятный выдался денек. Столь многое пришлось рассортировать.

— Как вы думаете, вам удастся убедить их, чтобы мне разрешили присоединиться к вам? Я здесь так скучаю.

— Бедная Ванесса. Хотел бы я помочь. Но это практически невозможно. Мы так перегружены в настоящее время работой, особенно из-за побега Флойда.

Перегружены работой, подумала она. И это гоняя лягушек? Боясь нанести оскорбление, она не высказала сомнения вслух.

— Что здесь происходит? — спросила она. — Вы не преступники? Нет?

Гомм выглядел оскорбленным.

— Преступники?

— Простите…

— Нет. Понимаю, почему вы спросили. Должно быть, это поражает вас, как нечто странное… то, что мы заперты здесь. Но нет, мы не преступники.

— Что же тоща? Что это за большой секрет?

Гомм глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Если я скажу вам, — начал он, — вы поможете нам отсюда выбраться?

— Как?

— Ваша машина. Она у входа.

— Да, я видела…

— Если мы сможем до нее добраться, вы нас повезете?

— Сколько вас?

— Четверо. Я, Ирени, Моттерсхед и Гольдберг. Конечно, и Флойд может находиться где-то снаружи, но ему следует самому побеспокоиться о себе, ведь так?»

— Это маленькая машина, — предостерегла она.

— Мы маленькие люди, — сказал в ответ Гомм. — С возрастом съеживаешься, знаете ли, словно высушенный фрукт. А мы стары. Считая с Флойдом, нам 398 лет на всех. Это горький опыт, — добавил он, — а никто из нас не мудр.

Во дворе, рядом с комнатой Ванессы, внезапно раздались крики. Гомм скользнул от двери, потом опять появился на краткий миг, чтобы шепнуть: «Они нашли его. Бог мой, они нашли его». Затем он скрылся.

Ванесса подошла к окну и выглянула. Она видела лишь кусочек двора, расположенного внизу, но то, что она смогла разглядеть, было преисполнено бешеной активности: сестры сновали туда-сюда. В центре этого смятения она увидела маленькую фигурку — беглеца Флойда, без сомнения, — бьющегося в руках двух охранников. Он выглядел плохо из-за дней и ночей, проведенных в лишениях, изможденные черты лица в грязи, плешивая макушка шелушилась от избытка солнца. Ванесса услышала голос мистера Клейна, перекрывший болтовню, и затем он сам шагнул на сцену. Он подошел к Флойду и принялся его безжалостно ругать. Ванесса не могла уловить больше одного из каждого десятка слов, но оскорбления быстро довели старика до слез. Она отвернулась от окна, про себя молясь, чтобы Клейн подавился очередным куском шоколада.

Итак, время, проведенное здесь, принесло странную коллекцию наблюдений: в одни моменты приятных (улыбка Гомма, пицца, шум игр, в которые играют на соседнем дворе), в другие — неприятных — допрос, ругань, чему она только что стала свидетелем. И все-таки она не приблизилась к разгадке того, каково назначение этой тюрьмы: почему здесь только пять заключенных (или шесть, если считать ее саму), и все такие старые, высохшие от возраста, как сказал Гомм. Но после ругани Клейна, обращенной на Флойда, она уверилась, что никакой секрет, сколь бы ни был он сомнителен, не удержит ее, она поможет Гомму в его стремлении к свободе.

Профессор не вернулся тем вечером, это ее разочаровало. Возможно, поимка беглеца Флойда означала ужесточение распорядка, решила она, хотя к ней это едва ли относится. Казалось, ее совершенно забыли. Хотя Джиллемо принес еду и питье, он не стал обучать ее покеру, как договорились, и ее не сопроводили подышать воздухом. Оставшись в душной комнате, без общества, с не занятой ничем головой, она быстро почувствовала вялость и сонливость.

И на самом деле, она продремала до середины дня, когда что-то ударило снаружи в стену возле окна. Она поднялась и подошла взглянуть, что за звук, когда в окно с силой бросили какой-то предмет. Со звоном тот упал на пол. Она попыталась разглядеть, кто его бросил, но человек исчез.

На полу лежал ключ, завернутый в бумажку. «Ванесса, — говорилось в записке, — будьте наготове. Ваш in saecula saeculorum Х.Г.»

Латынь не была ее сильной стороной, Ванесса надеялась, что заключительные слова являются выражением нежности, а не инструкцией к действию. Она примерила ключ к двери своей камеры, он подошел. Но Гомм явно не имел в виду, что она использует ключ сейчас. Она должна ждать сигнала. Будьте наготове, написал он. Легче сказать, чем сделать. Как искушает, когда дверь открыта и свободен проход к солнцу, позабыть Гомма и других, порвать с этим. Но Х.Г. без сомнения пошел на определенный риск, добывая ключ. Она должна отплатить ему преданностью.

После этого дрема больше не приходила. Каждый раз, когда она слышала шаги, раздающиеся в крытых аркадах, или крик во дворе, она поднималась, готовая. Но призыв Гомма не приходил. День перетек в вечер, Джиллемо появился еще с одной пиццей и с бутылкой кока-колы на обед, и до того как Ванесса успела это осознать, пала ночь и кончился очередной день.

Может быть, они придут под покровом темноты, подумала она, но они не пришли. Поднялась луна и ухмылялась в небе, а знака от Х.Г. все не было, и не было обещанного исхода. Она стала подозревать худшее — их план раскрыт и все они наказаны. Если так, не значит ли это, что мистер Клейн рано или поздно раскопает и ее причастность? Пусть ее участие было минимальным, какие санкции примет шоколадный человек? В какой-то момент, уже после полуночи, она решила, что сидеть и ждать, когда обрушится топор, вовсе не в ее стиле, для нее будет благоразумнее поступить так, как поступил Флойд, — убежать.

Она выпустила сама себя из камеры и закрыла за собой дверь, затем заторопилась вдоль крытой аркады, приникая к теням настолько, насколько могла. Не было и следа человеческого присутствия, но она помнила о зоркой Деве, которая первой подглядывала за ней. Здесь ничему нельзя верить. Крадучись и при благоприятнейшем стечении обстоятельств, она в конце концов отыскала дорогу во двор, где Флойд предстал перед Клейном. Тут она замерла, пытаясь понять, какой выход ведет отсюда. Но по лицу луны проплывали облака, и в темноте ее судорожное чувство направления вовсе покинуло ее. Доверившись удаче, которая покуда оберегала ее, она выбрала один из выходов со двора и скользнула туда, следуя в потемках по крытому переходу, изгибавшемуся и поворачивавшему до тех пор, пока не привел ее все же в другой двор, больший, чем первый. Легкий ветерок трепал листву двух сплетенных лавровых деревьев в центре двора, ночные насекомые гудели на стенах. Но сколь картина ни выглядела умиротворяюще, дороги, сулящей надежду, не было. Ванесса собралась отправиться обратно тем путем, каким и пришла, когда луна освободилась от покровов и осветила двор от стены до стены.

Он был пуст, стояли лишь лавровые деревья, и тень от них падала на замысловатый узор, покрывавший камни, которыми двор был вымощен. Она прошла вдоль одного края, пытаясь вникнуть в значение линий. Затем ее осенило — она видит все вверх ногами. Она двинулась к противоположной стороне двора, и тогда чертеж стал ясен. Это была карта мира, воспроизведенная до самого незначительного островка. Все большие города отмечены, и океаны, и континенты, пересеченные сотнями тонких линий, обозначавших широту, долготу, и много что еще. Хотя большинство символов было своеобразно, легко понять, что карта изобилует политическими деталями… Спорные границы, территориальные воды, зоны отчуждения. Многое начерчено и исчеркано мелом, как бы в ответ на ежедневные размышления. В некоторых регионах, где события развивались особенно остро, земная масса почти затерялась под каракулями.

Очарование заслонило от нее безопасность. Она не слышала шагов у Северного полюса, прежде чем человек не шагнул из укромного места в пятно лунного света. Она собралась бежать, но узнала Гомма.

* * *

— Не двигайтесь, — шепнул он ей с другого конца мира.

Она сделала так, как сказали. Быстро оглядываясь по сторонам, как загнанный кролик, пока не убедился, что двор пуст, Х.Г. подошел к тому месту, где стояла Ванесса.

— Что вы здесь делаете? — требовательно спросил он.

— Вы не пришли, — с укоризной ответила она. — Я думала, вы меня забыли.

— Дело становится трудным. Они все время сторожат нас.

— Я не могу больше ждать, Харви. Это не то место, чтобы проводить здесь отпуск.

— Конечно, вы правы, — с удрученным видом сказал он. — Это безнадежно. Безнадежно. Вы сами должны осуществить свой побег отсюда, а о нас забыть. Они никогда нас не выпустят. Правда слишком ужасна.

— Что за правда?

Он покачал головой.

— Забудьте об этом. Забудьте, что мы когда-либо встречались.

Ванесса взяла его длинную и тонкую руку.

— Я не забуду, — сказала она. — Я должна знать, что здесь происходит.

Гомм пожал плечами:

— Возможно, вам надо знать. Возможно, узнать должен весь мир. — Он потянул ее за собой, и они скрылись в относительной безопасности арочных проходов.

— Для чего эта карта? — был ее первый вопрос.

— Тут мы играем, — ответил он, уставившись на мешанину каракуль. Затем вздохнул. — Конечно, не всегда это было игрой. Но системы распадаются, знаете ли. Неопровержимое условие, общее как для дела, так и для идеи. Вы начинаете с прекрасных намерений, а через два десятилетия… два десятилетия… — повторил он, как если бы факт ужаснул его, — мы играем с лягушками.

— Вы не должны так сильно переживать, Харви, — сказала Ванесса. — Вы прикидываетесь бестолковым, или это старость?

Он почувствовал укол, но уловка сработала. Все еще уставив взгляд на карту мира, он выдал следующие слова так четко, словно отрепетировал свое признание.

— Это был день здравого смысла, я говорю о 1962 годе, когда до самодержцев земных дошло, что они перед гранью разрушения мира. Даже самодержцев мысль о земле только для тараканов радовала мало. Если уничтожение надо предотвратить, решили они, наши лучшие инстинкты должны взять верх. Могущественные собрались за закрытыми дверями на симпозиуме в Женеве. Никогда не было такой встречи умов. Лидеры Парламентов и Политбюро, Конгрессов и Сенатов — Хозяева Земли — на одном общем обсуждении. И было решено, что дела будущего мира должны контролироваться особым Комитетом, созданным из великих и влиятельных умов, подобных моему собственному, — из мужчин и женщин, которые не подвержены прихотям политических пристрастий, которые могли предложить какие-то руководящие принципы, чтобы удержать виды от массового самоубийства. Этот Комитет предполагалось создать из людей, работающих в разных областях человеческой культуры, — объединить лучших из лучших, интеллектуальную и духовную элиту, чья коллективная мудрость принесла бы новый золотой век. Во всяком случае, такова была теория…

Ванесса слушала, не задавая ни одного из десятков вопросов, которые роились у нее в голове после этой короткой речи. Гомм продолжал:

–..и до сих пор она функционирует. Действительно, функционирует. Нас было только тринадцать, — чтобы сохранить некий консенсус. Русский, несколько Европейцев, — дорогая Йонийоко, конечно, — Новозеландец, пара Американцев… мы были очень мощной группой. Два лауреата Нобелевской премии, включая и меня самого…

Теперь она вспомнила Гомма или, по крайней мере, вспомнила, где видела это лицо. Оба они были тогда много моложе. Она, еще школьницей, учила его теории наизусть.

— …наши советы были необходимы, чтобы поддерживать взаимопонимание между будущими властителями, они могли помочь в образовании благотворительных экономических структур, в развитии культурной индивидуальности разных наций. Все это банальности, конечно, однако в свое время они звучали превосходно. Так получилось, что почти с самого начала все наши заботы были территориальными.

— Территориальными?

Гомм сделал широкий жест, указывая на карту перед собой.

— Помогая разделять мир, — сказал он, — регулируя маленькие войны так, чтобы они не могли стать большими, удерживая диктатуры от переполненности самими собой, мы стали домашней прислугой мира, вычищая грязь всюду, где она слишком густела. Это была огромная ответственность, но мы с радостью взвалили ее на себя. Вначале нам это даже нравилось, ведь нам казалось, что мы — тринадцать человек — формируем мир и что никто, кроме представителей самых высоких эшелонов власти, не знает о нашем существовании.

Явно выраженный наполеоновский синдром, подумала Ванесса. Гомм, безусловно, безумен, но что за величественное безумие! И по сути безвредное. Зачем нужно его запирать? Он определенно не способен причинить вред.

— Кажется нечестным, — сказала она, — что вы заперты здесь.

— Ну, это, конечно, для нашей собственной безопасности, — ответил Гомм. — Вообразите хаос в том случае, если какая-нибудь анархистская группа обнаружит, откуда мы управляем, и прикончит нас. Мы движем мир. Это не значит, что все так и идет, я же сказал — системы разваливаются. Время идет, властители, зная, что у них есть мы для решения самых острых вопросов, беспокоят себя все больше удовольствиями и все меньше думаньем. На протяжении пяти лет мы были не столько советниками, сколько замещали сверхправителей, жонглирующих нациями.

— Как забавно, — сказала Ванесса.

— До определенной степени, — ответил Гомм. — Но слава меркнет очень быстро. И после десятилетия — или что-то около того — начинает сказываться нагрузка. Половина Комитета уже мертва. Голованенко выбросился из окна. Бучанян — новозеландец — болел сифилисом и не знал о том. Возраст прикончил дорогую Йонийоко. И Бернгеймера, и Сорбутта. Рано или поздно это постигнет нас всех, а Клейн продолжает снабжать людьми, чтобы перехватить дело, но они не беспокоятся. Им наплевать! Мы функционеры, вот и все. — Он довольно сильно разволновался. — Покуда мы снабжаем их решениями, они счастливы. Ну… — голос его упал до шепота, — мы со всем этим заканчиваем.

Было ли это мигом самоосознания, размышляла Ванесса. Был ли это здравомыслящий человек, пытающийся выбросить из головы фантазии о господстве над миром? Если так, возможно она в силах чем-то поспособствовать.

— Вы хотите выбраться отсюда? — спросила она.

Гомм кивнул.

— Я бы хотел повидать свой дом еще раз, до того как умру. Я порвал со столь многим, Ванесса, ради Комитета, это почти довело меня до сумасшествия…

— О, — подумала она, — он знает.

— …Прозвучит ли это слишком эгоистично, если я скажу — моя жизнь кажется чересчур большой жертвой, чтобы отдавать ее за глобальный мир?

Она улыбнулась его притязаниям на могущество, однако ничего не сказала.

— Если так — то так! Я не раскаиваюсь. Я хочу удалиться отсюда! Я хочу…

— Говорите потише, — посоветовала она.

Гомм опомнился и кивнул.

— Я хочу немного свободы, прежде чем умру. Мы все хотим. И, верите ли, нам кажется, вы можете нам помочь. — Он посмотрел на нее. — Что-то не так? — спросил он.

— Не так?

— Почему вы так на меня смотрите?

— Вы не в порядке, Харви. Не думаю, что вы опасны, но…

— Подождите минутку, — попросил Гомм. — Что, по-вашему, я вам рассказал?..

— Харви. Это прекрасная история…

— История? Что вы подразумеваете под историей? — произнес он обидчиво. — О… понимаю. Вы мне не верите, да? Так и есть! Я только что рассказал вам величайшую мировую тайну, а вы мне не верите!

— Я не утверждаю, что вы лжете…

— Да? Вы думаете, я безумен! — взорвался Гомм. Голос его раскатывался эхом вокруг прямоугольного мира. Почти сразу же раздались голоса из нескольких построек и вскоре — грохот шагов.

— Вот, смотрите, что вы наделали, — сказал Гомм.

— Я наделала?

— Мы в беде.

— Осторожнее, Х.Г., это не значит…

— Слишком поздно для сокращений. Вы останетесь там, где есть, а я собираюсь направиться к ним. И отвлечь.

Собираясь уйти, он поймал ее руку и поднес к губам.

— Если я сумасшедший, — сказал он, — таким меня сделали вы!

Затем он удалился, его короткие ноги несли его через двор с солидной скоростью. Однако он не успел дойти до лавровых деревьев, как прибыла охрана. Они приказали ему остановиться. Поскольку он этого не сделал, кто-то выстрелил. Пули избороздили камень у ног Гомма.

— Все в порядке, — завопил Гомм, замирая и вытягивая в пространство руки. — Меа culpa!

Выстрелы прекратились. Охрана расступилась, когда вышел начальник.

— А, это вы, Сидней, — обратился Х.Г. к Капитану. Тот заметно дернулся, когда к нему обратились при подчиненных подобным образом.

— Что вы здесь делаете в ночное время? — требовательно спросил Сидней.

— Смотрю на звезды, — ответил Гомм.

— Вы были здесь не один, — сказал Капитан. Сердце Ванессы рухнуло. Пути обратно в ее комнату, не пересекая двор, не было, и уже теперь, когда объявлена тревога, Джиллемо, вероятно, проводит проверку.

— Правда, — сказал Гомм. — Я был не один. — Не оскорбила ли она старика настолько, что теперь он собирается выдать ее? — Я видел женщину, которую вы взяли.

— Где?

— Перелезала через стену, — сказал он.

— Иисус скорбящий! — воскликнул Капитан и повернулся кругом, чтобы отдать приказ пуститься в погоню.

— Я сказал ей, — выдумывал Гомм, — я сказал: вы свернете себе шею, перелезая через стену. Лучше подождать, пока откроют ворота…

Откроют ворота. Он вовсе не был безумным.

— Филиппенко, — сказал Капитан, — проводи Харви обратно в его спальню.

Гомм запротестовал.

— Мне не нужны сказки на сон грядущий, спасибо.

— Иди с ним.

Охранник подошел к Х.Г. и повел его прочь. Капитан помедлил только затем, чтобы пробормотать едва слышно:

— Ну, кто умница, Сидней? — А затем последовал за ними. Двор опять был пуст. Оставались лишь лунный свет и карта мира.

Ванесса подождала, пока замер самый последний звук, и затем, выскользнув из укрытия, отправилась тем же путем, что и удалившаяся охрана. В конечном счете она оказалась в том месте, которое смутно помнила по прогулке с Джиллемо. Воодушевленная, она заторопилась по проходу, и тот вывел ее во двор, где находилась Наша Леди с Электрическими Глазами. Ванесса прокралась вдоль стены, нырнула, чтобы не попасть в поле зрения статуи, и в конце концов вынырнула перед воротами. Они действительно были открыты. Как утверждал старик во время их первой встречи, охрана не была хоть сколько-нибудь надежной. И она поблагодарила за это Бога.

Когда Ванесса побежала к воротам, то услышала скрип ботинок по гравию и, оглянувшись через плечо, увидела Капитана, шагнувшего из-за дерева с винтовкой в руке.

— Немного шоколада, миссис Джейн? — спросил мистер Клейн.

* * *

— Это психушка, — сказала она после того, как ее проводили в комнату для допросов. — Психушка, ни больше и не меньше. У вас нет никакого права держать меня здесь.

Он не обратил внимания на ее жалобы.

— Вы говорили с Гоммом, — произнес Клейн, — а тот — с вами.

— А если и так?

— Что он вам сказал?

— Я спрашиваю — ну и что, если так?

— А я спрашиваю: что он вам сказал? — взревел Клейн. Она и не предполагала, что он на такое способен. — Я хочу знать, миссис Джейн.

Она вдруг обнаружила, что, вопреки собственному желанию, дрожит из-за его вспышки.

— Он молол всякую чепуху, — ответила Ванесса. — Он безумен. Думаю, вы все безумны.

— Какую чепуху он вам рассказывал?

— Всякий вздор.

— Мне бы хотелось знать, миссис Джейн, — сказал Клейн. Ярость его поубавилась. — Посмешите и меня.

— Сказал, что здесь работает что-то вроде комитета, который решает вопросы мировой политики. Что он один из членов этого комитета. Вот так. Никакого смысла.

— и…

— И я предложила ему выбросить все это из головы.

Мистер Клейн выдавал улыбку.

— Конечно, совершеннейшая фантастика, — сказал он.

— Разумеется, — ответила Ванесса. — Господи, не обращайтесь со мной так, будто я слабоумная, мистер Клейн. Я взрослая женщина…

— Мистер Гомм…

— Он сказал, что был профессором.

— Еще одна галлюцинация. Мистер Гомм — параноидальный шизофреник. Он может оказаться чрезвычайно опасным, если такая возможность представится. Вам сильно повезло.

— А другие?

— Другие?

— Он не один. Я их слышала. Они все шизофреники?

Клейн вздохнул.

— Они все сошли с ума, хотя состояние их различно. И в свое время, несмотря на нынешнее благоприятное впечатление от них, они все были убийцами. — Он остановился, чтобы дать впитаться информации. — Некоторые из них убивали многократно. Вот почему существует это уединенное местечко. Вот почему служащие вооружены…

Ванесса открыла рот, чтобы спросить, почему надо переодеваться в монашек, но Клейн не собирался дать ей такой возможности.

— Поверьте, насколько вас раздражает то, что вас здесь удерживают, настолько и мне это неудобно, — сказал он.

— Тогда отпустите меня.

— Когда мое расследование будет завершено, — ответил он. — А пока ваше содействие будет оценено. Если мистер Гомм, либо кто-то иной из пациентов попытаются втянуть вас в то или другое предприятие, пожалуйста, сообщите мне немедленно. Вы сделаете это?

— Я полагаю…

— И, пожалуйста, воздержитесь от попыток бежать. Следующая может оказаться роковой.

— Я бы хотела спросить…

— Завтра. Может быть, завтра, — сказал мистер Клейн и, вставая, посмотрел на часы. — Теперь — спать.

* * *

Сон отказался прийти к ней, и она рассуждала сама с собой какой из всех путей правды, лежащих перед ней, самый маловероятный. Дано было несколько — Гоммом, Клейном, ее собственным разумом. Соблазнительно неправдоподобны были все. Все, словно тропа, по которой она сюда пришла, не объясняли, куда ведут. Конечно, она страдала от последствий своего своеволия, проследовав этой дорогой — здесь она оказалась утомленная, разгромленная, запертая, с минимальной надеждой на побег. Но своеволие было ее натурой, возможно, как сказал однажды Рональд, единственным бесспорным фактом, ее характеризующим. Если теперь она отринет этот инстинкт, несмотря на все, к чему тот привел, она пропала. Ванесса лежала без сна, взвешивая в уме разные варианты. К утру она решилась.

* * *

Она ждала весь день, надеясь, что придет Гомм, но и не удивилась, когда тот не появился. Вполне вероятно, события предыдущего вечера ввергли его в такие неприятности, что он никак не мог высвободиться. Однако она не была предоставлена самой себе. Джиллемо приходил и уходил — с едой, питьем, а в середине дня и с игральными картами. Она довольно быстро поняла, в чем суть покера с пятью картами, и они провели час или два, играя, пока воздух не наполнился криками, доносящимися со двора, где обитатели бедлама устраивали скачки лягушек.

— Как по-вашему, можно устроить мне ванну или по крайней мере душ? — спросила она, когда Джиллемо принес вечером обед на подносе. — Мне уже неприятно собственное общество.

Он искренне улыбнулся, отвечая:

— Для вас постараюсь.

— Постараетесь? — излила она чувства. — Очень мило.

Он вернулся часом позже, чтобы оповестить — особая милость оказана, не хотела бы она отправиться с ним в душевую.

— Вы собираетесь потереть мне спину? — небрежно поинтересовалась она.

Глаза Джиллемо при таком замечании панически блеснули, а уши налились свекольно-красным.

— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказал он.

Она покорно последовала, пытаясь запечатлеть в памяти подробности маршрута, если придется возвращаться позднее без своего стража.

Удобства комнаты, куда он привел Ванессу, были далеки от примитивных, и она пожалела, зайдя в облицованную зеркалами ванную, что мытье на самом деле в списке ее привязанностей находилось не на первом месте. Неважно, чистота придется на другой день.

— Я буду снаружи, — сказал Джиллемо.

— Это утешает, — ответила Ванесса, посылая ему взгляд, который, по ее мнению, можно было истолковать как обещающий, и закрыла дверь. Затем она включила душ настолько горячий, насколько было можно. Пар начал клубиться по комнате, а она, стоя на четвереньках, принялась намыливать пол. Когда ванная достаточно затуманилась, а пол стал достаточно скользким, она позвала Джиллемо. Ванессе могло польстить, с какой быстротой он откликнулся, но она была слишком занята: когда он на ощупь вошел, она шагнула ему за спину и сильно ударила кулаком. Джиллемо поскользнулся, потом попал под душ и завопил, горячая вода ошпарила ему голову. Автоматическая винтовка загремела на кафельной плитке, и к тому времени, как Джиллемо выпрямился, была уже в руках Ванессы, наставленная ему в грудь. Хотя Ванесса была и не сильна в стрельбе и руки у нее тряслись, она и слепая не могла бы промахнуться на таком расстоянии. Ванесса понимала это. Это понимал и Джиллемо. Он поднял руки вверх.

— Не стреляйте.

— Если шевельнешь хоть пальцем…

— Пожалуйста… не стреляйте.

— Теперь… Ты поведешь меня к мистеру Гомму и остальным. Быстро. И тихо.

— Зачем?

— Просто веди, — сказала она, делая жест винтовкой, означающий, что он должен проводить ее из ванной комнаты. — И если ты попытаешься сделать что-нибудь этакое, я выстрелю тебе в спину, — предупредила она. — Я знаю, это не слишком мужественно, но я не мужчина. Поэтому старайся быть со мной поосторожнее.

— …да.

Он сделал так, как ему велели, смущенно провел ее по зданию и через несколько переходов, которые вели — или так рассудила она — к колокольне и строениям вокруг нее. Ванесса всегда считала, что это сердце крепости. Сильнее трудно было ошибиться. Снаружи могли быть черепичная крыша и беленные известью стены, но это было только фасадом. Они шагнули через порог в бетонный лабиринт, скорее напоминающий бункер, чем прибежище культа. До Ванессы быстро дошло — строение может выдержать ядерную атаку, впечатление усиливалось тем, что коридоры вели вниз. Если это психушка, то построенная для каких-то редкостных психов.

— Что это за место? — спросила она Джиллемо.

— Мы называем его Будуар, — ответил он. — Это где все происходит.

В настоящий момент мало что происходило, большинство кабинетов, куда устремлялись коридоры, были погружены в темноту. В одной из комнат компьютер, предоставленный самому себе, подсчитывал свои шансы на независимое мышление, в другой телекс сам себе сочинял любовные письма. Они спустились еще глубже, никто их не окликнул, и так продолжалось до тех пор, пока, завернув за угол, они не встретили женщину, на четвереньках скоблящую линолеум. Встреча изумила обе стороны, и Джиллемо живо перехватил инициативу. Ударом он отбросил Ванессу к стене и побежал. Прежде чем она смогла поймать его на мушку, он исчез.

Ванесса проклинала себя. Пройдет несколько мгновений, зазвенит тревога, и прибежит охрана. Она пропала, если останется здесь. Все три выхода из холла выглядели одинаково безнадежно, поэтому она просто направилась к ближайшему, оставив уборщицу глазеть вслед. Маршрут, выбранный ею, обещал очередное рискованное приключение. Он вел через комнаты, одна из которых была увешана дюжиной часов, все показывали разное время, следующая таила полсотни черных телефонов, третья, и самая большая, была уставлена по всем стенам телевизионными экранами. Они поднимались один над другим от пола до потолка. Все, кроме единственного, выключены. То, что сначала она приняла за состязание по борьбе в грязи, на самом деле оказалось порнографическим фильмом — развалившись в кресле, с банкой пива, балансирующей на животе, его смотрела усатая монахиня. Пойманный с поличным, он встал, когда Ванесса вошла. Она наставила винтовку.

— Я намерена пристрелить тебя, — сказала Ванесса.

— Дерьмо.

— Где Гомм и другие?

— Что?

— Где они? — потребовала Ванесса. — Живо!

— Через зал. Повернете налево, потом опять налево, — ответил он. Затем добавил. — Я не хочу умирать.

— Тогда сядь и заткнись, — ответила она.

— Благодарю Господа, — сказал он.

— Почему бы и не поблагодарить? — согласилась Ванесса.

Когда она попятилась из комнаты, он упал на колени, а борцы в грязи скакали за его спиной.

Налево и опять налево. Указание плодотворное, и привело к череде комнат. Ванесса уже собиралась постучаться в дверь, когда прозвучала тревога. Отбросив все предосторожности, Ванесса толчком распахнула двери. Голоса внутри принялись жаловаться на то, что их разбудили, и спрашивали — почему звенит сигнал тревоги. В третьей комнате она отыскала Гомма, тот улыбнулся ей.

— Ванесса, — сказал он, выскакивая в коридор. Гомм был наряжен в длинную нательную фуфайку, больше ничего на нем не было. — Вы пришли, правда? Вы пришли!

Другие появлялись из комнат, затуманенные со сна. Ирения, Флойд, Моттерсхед, Гольдберг. Она поверила, глядя на их лица, покрытые старческим румянцем, что им и вправду четыре сотни лет на всех.

— Проснитесь, старые пидоры, — сказал Гомм. Он отыскал пару брюк и теперь напяливал их.

— Звенит тревога… — заметил один. Его ярко-белые волосы свисали почти до плеч.

— Скоро они будут здесь… — сказала Ирения.

— Неважно, — ответил Гомм.

Флойд уже оделся.

— Я готов, — возвестил он.

— Но нас слишком много, — запротестовала Ванесса. — Мы никогда не выберемся живыми.

— Она права, — сказал кто-то, глядя на нее прищурившись. — Бесполезно.

— Заткнись, Гольдберг, — оборвал его Гомм. — У нее есть ружье, верно?

— Одно, — сказала личность с белыми волосами. Должно быть, это и был Моттерсхед. — Одно ружье против всех них.

— Я возвращаюсь в постель, — сказал Гольдберг.

— Есть возможность бежать, — возразил Гомм. — Может быть, единственный случай, который нам когда-либо представится.

— Он прав, — сказала женщина.

— А как насчет игр? — напомнил Гольдберг.

— Забудем об играх, — ответил ему Флойд, — пусть они немного поволнуются.

— Слишком поздно, — заявила Ванесса. — Они идут. — С обоих концов коридора доносились крики. — Мы в западне.

— Отлично, — сказал Гомм.

— Вы безумны, — откровенно заявила она ему.

— У вас все еще есть возможность нас пристрелить, — ответил он, улыбаясь.

Флойд хмыкнул.

— Не хочу выбираться отсюда такой ценой, — сказал он.

— Угрожайте этим! Угрожайте этим! — сказал Гомм. — Скажите им — если они что-нибудь попытаются сделать, вы всех нас пристрелите!

Ирения улыбнулась. Она оставила свои челюсти в спальне.

— Ты не просто симпатичная мордашка, — заявила она Гомму.

— Он прав, — подтвердил Флойд, просияв. — Они не осмелятся рисковать нами. Они должны будут нас выпустить.

— Вы с ума сошли, — забормотал Гольдберг. — Снаружи ничего хорошего для нас нет…

Он вернулся в свою комнату и хлопнул дверью. Как только он это сделал, коридор с двух сторон блокировала многочисленная охрана. Гомм, ухватил винтовку Ванессы и приподнял, чтобы направить себе в сердце.

— Будьте нежной, — прошипел он и послал ей поцелуй.

— Опустите оружие, миссис Джейн, — сказал знакомый голос: мистер Клейн возник из массы охранников. — Говорю вам, вы полностью окружены.

— Я убью их всех, — слегка взволнованно произнесла Ванесса. А затем добавила с большим чувством: — Предупреждаю вас. Я отчаялась. Я убью их всех, прежде чем вы пристрелите меня.

— Вижу… — спокойно ответил мистер Клейн. — А почему вы полагаете, что мне не все равно, убьете вы их или нет? Они сумасшедшие. Говорю вам — все чокнутые, убийцы…

— Мы оба знаем — это неправда, — сказала Ванесса, приобретая самоуверенность от беспокойства, которое отразилось на лице Клейна. — Я хочу, чтобы фасадные ворота открыли, а ключ зажигания был в машине. Если вы замыслите что-нибудь глупое, мистер Клейн, я методично перестреляю заложников. Теперь отпустите ваших крепких мальчиков и делайте, как я сказала.

Мистер Клейн поколебался, затем просигналил общий отход.

Глаза у Гомма заблестели.

— Прекрасно сделано, — прошептал он.

— Почему бы вам не показать дорогу? — предложила Ванесса. Гомм поступил, как было сказано, и маленький отряд зазмеился среди нагромождения часов, телевизоров и видеоэкранов. С каждым шагом, предпринятым ими, Ванесса ждала, что ее настигнет пуля, но мистер Клейн явно был слишком обеспокоен сохранностью стариков, чтобы рисковать. Они добрались до открытого пространства без инцидентов.

Охрана виднелась снаружи, хотя и пыталась остаться незамеченной. Ванесса держала винтовку, направив ее на четырех заложников, пока они шли через дворы к тому месту, где была припаркована ее машина. Ворота были открыты.

— Гомм, — шепнула она. — Распахните дверцы машины.

Гомм сделал, что требовалось. Он говорил, что года иссушили их всех и, возможно, это было правдой, но их было пятеро и маленькая машина была плотно забита. Ванессе пришлось залезать последней. Когда она нырнула, чтобы сесть на водительское сиденье, прогремел выстрел и она ощутила удар в плечо. Она уронила винтовку.

— Ублюдки, — сказал Гомм.

— Оставьте ее, — пропищал кто-то за спиной, но Гомм был уже вне машины, он запихнул Ванессу назад, рядом с Флойдом, затем скользнул на водительское сиденье и завел мотор.

— Ты можешь управлять? — требовательно спросила Ирения.

— Конечно, я чертовски могу управлять! — парировал он, и машина дернулась вперед, через ворота, причем в коробке передач резко заскрежетало.

Ванесса никогда раньше не была ранена пулей и надеялась, что если выживет сейчас, — избегать этого впредь. Рана на плече сильно кровоточила. Флойд изо всех сил старался остановить кровь, но езда Гомма делала любую конструктивную помощь практически невозможной.

— Здесь дорога, — начала говорить Ванесса, — отходит от той дороги.

— От какой дороги та дорога? — вопил Гомм.

— Направо! Направо! — вопила она в ответ.

Гомм снял обе руки с руля и посмотрел на них.

— Которая правая?

— Ради Христа…

Ирения, сидя рядом с ним, прижала руки Гомма к рулю. Машина выплясывала тарантеллу. Ванесса стонала на каждом ухабе.

— Вижу ее! — сказал Гомм. — Я вижу дорогу! — Он прибавил скорость, а ногу поставил на акселератор.

Одна из задних дверей, которая была плохо закрыта, распахнулась, и Ванесса чуть не выпала наружу. Моттерсхед, потянувшись через Флойда, втащил ее обратно, но прежде чем они смогли закрыться, дверца столкнулась с валуном, поставленным на том месте, где две дороги сливались. Машина встала на дыбы, когда дверца сорвалась с петель.

— Нам здесь необходимо побольше воздуха, — сказал Гомм, продолжая вести машину.

Шум их мотора тревожил эгейскую ночь, но не только он. За ними светились фары и слышался звук лихорадочной погони. Винтовка Джиллемо осталась в монастыре, у них не было ничего, чтобы защититься, и Клейн знал это.

— Поторапливайся! — сказал Флойд, ухмыляясь от уха до уха. — Они следуют за нами.

— Я еду так быстро, как могу, — настаивал Гомм.

— Выключи фары, — посоветовала Ирения. — Будем меньше походить на мишень.

— Тогда я не увижу дорогу, — пожаловался Гомм, перекрикивая рев мотора.

— Ну и что? В любом случае ты едешь не по ней. — Моттерсхед засмеялся, засмеялась — вопреки своим привычкам — и Ванесса. Может, потеря крови сделала ее неконтролируемой, но она не могла удержаться. Четыре Мафусаила и она в машине с тремя дверцами, пробирающейся во тьме — только сумасшедший мог воспринимать такое серьезно. И это было последним и несомненным доказательством того, что люди рядом с ней не чокнутые, как охарактеризовал их Клейн, ведь они тоже видели в этом смешное. Гомм даже принялся напевать, пока вел машину, — отрывки из Верди и фальцетом выводил «Через радугу».

И если — крутилось в ее идущей кругом голове — эти создания разумны, как она сама, то как же тогда со сказкой, рассказанной Гоммом? Или и это правда? Может ли быть, что Армагеддон сдерживался несколькими хихикающими старцами?

— Они догоняют нас! — заявил Флойд. Он встал коленями на заднее сиденье и уставился в стекло.

— А мы не позволим, — заметил Моттерсхед, смех его едва ли стал тише. — Мы все собираемся умереть.

— Вот! — закричала Ирения. — Вот другая дорога! Попробуй по ней! Попробуй по ней!

Гомм крутанул руль, и машина почти опрокинулась, сворачивая с главного пути, а потом поехала по новому маршруту. При выключенных фарах ничего нельзя было увидеть, кроме слабого мерцания дороги впереди, но Гомм не собирался испытывать стеснение от таких вещей. Он прибавлял газу до тех пор, пока мотор по-настоящему не завизжал. Пыль свободно носилась повсюду, впархивая в пролом, оставшийся на месте дверцы, и выпархивая снова, коза несколько мгновений бежала у самых колес, прежде чем погибла.

— Куда мы едем? — завопила Ванесса.

— Понятия не имею, — ответил Гомм. — А вы?

Куда бы они ни направлялись, они двигались со значительной скоростью. Эта дорога была более гладкая, чем та, которую они оставили, и Гомм использовал такое преимущество. Он снова принялся напевать.

Моттерсхед высунулся из окна в дальнем углу машины, он наблюдал за преследователями, волосы его струились.

— Они отстают от нас! — взвыл он, торжествуя. — Они отстают!

Радостное возбуждение охватило теперь всех путешественников, и они начали петь вместе с Х.Г. Пели они так громко, что Гомм не расслышал сообщение Моттерсхеда о том, что дорога впереди, кажется, исчезает. Действительно, Х.Г. не знал, что направляет машину со скалы, не знал до тех пор, пока та не нырнула носом вниз и море не поднялось, чтобы встретить их.

— Миссис Джейн! Миссис Джейн!

Ванесса неохотно пробудилась. Голова болела, болела рука. Недавно произошло что-то такое ужасное… хотя у нее и ушло некоторое время, чтобы припомнить в чем суть. Затем воспоминания вернулись. Машина, падающая со скалы, холодное море, хлынувшее через провал вместо дверцы, безумные крики рядом с ней, когда тонула машина. Она выбиралась на свободу практически в полубреду, едва ли сознавая, что Флойд плавает возле нее. Она позвала его по имени, но он не ответил. Она повторила.

— Мертв, — сказал мистер Клейн. — Все они мертвы.

— О Боже, — прошептала она. Она смотрела не на лицо Клейна, а на шоколадное пятно на его пиджаке.

— Забудьте о них теперь, — настаивал он.

— Забыть?

— Есть более важное дело, миссис Джейн. Вы должны подняться, и быстро.

Настойчивость, которая звучала в голосе Клейна, поставила Ванессу на ноги.

— Сейчас утро? — спросила она. В комнате, где они находились, не было окон. Если судить по бетонным стенам, это был Будуар.

— Да, утро, — нетерпеливо ответил Клейн. — Теперь вы пойдете со мной? Я хочу вам кое-что показать. — Он распахнул дверь, и они вступили в мрачный коридор. Немного впереди их слышался такой звук, будто идет важный спор, — дюжина повышенных голосов, проклятия и мольбы.

— Что происходит?

— Они готовят Апокалипсис, — ответил Клейн и провел ее в комнату, где Ванесса так недавно видела на экране «борцовские состязания».

Теперь гудели все видеоэкраны, и каждый показывал различные интерьеры. Тут были казармы и президентские апартаменты, Правительственный Кабинет и Зал Конгресса. И везде кричали.

— Вы были без сознания целых два дня, — сказал ей Клейн, словно это каким-то образом объясняло весь кавардак.

Голова у нее уже не болела. Ванесса переводила взгляд с экрана на экран. От Вашингтона до Гамбурга, от Сиднея до Рио-де-Жанейро — везде, по всему земному шару властители ожидали новостей. Но оракулы были мертвы.

— Они простые исполнители, — сказал Клейн, показывая на кричащие экраны. — Скачек на трех ногах, даже при всех благоприятных условиях, не бывает. Они впали в истерику, и они — зудящие пальцы, занесенные над кнопками.

— А что по-вашему могу сделать я? — спросила Ванесса. Этот осмотр Вавилонской Башни подавил ее. — Я не стратег.

«Гомм и остальные тоже не были стратегами. К тому моменту, когда я сюда прибыл, половина Комитета уже умерла. А другие потеряли интерес к своим обязанностям…

— Но они все еще давали советы, по словам Х.Г.?

— О, да.

— Они правили миром?

— В своем роде, — ответил Клейн.

— В своем роде? Что вы имеете в виду?

Клейн посмотрел на экраны. Из глаз его, казалось, вот-вот хлынут слезы.

— Гомм не объяснил? Они играли в игры, миссис Джейн. Когда им наскучивали разумные обоснования и звуки собственного голоса, они прерывали дебаты и бросали монетку.

— Нет.

— И разумеется, устраивали скачки лягушек. Это всегда было предпочтительнее всего.

— Но правительства, — запротестовала Ванесса, — они ведь не просто принимали…

— Думаете, это их беспокоило? — спросил Клейн. — Поскольку они на виду у публики, имеет ли значение, какое пустословие извергается из их уст или что-то подобное?

Голова у нее закружилась.

— Все — случайность? — спросила она.

— Почему бы и нет? И здесь имеется достойная уважения традиция. Нации следовали предсказаниям, прочитанным по внутренностям овец.

— Это нелепо.

— Согласен. Но я спрашиваю вас, ответьте со всей честностью, ужаснее ли это, чем оставить власть в их руках? — Он указал на множество разгневанных лиц. Демократы волновались, утро застало их без какой-либо идеи, которую надо поддерживать или которой следует рукоплескать, деспоты испытывали ужас, что, не получая должных инструкций, они не будут жестокими, потеряют собственное лицо и их свергнут. Один премьер будто страдал от приступа бронхита, его поддерживали два помощника, другой, стискивая револьвер, целился в экран и требовал сатисфакции, третий жевал собственный чуб. Неужели это прекраснейшие плоды с политического древа? Бормочущие, задирающиеся, льстящие идиоты, доведенные до апоплексических приступов, потому что никто не указывает им, каким образом прыгнуть. Не было среди них ни мужчины, ни женщины, кому бы Ванесса доверила перевести себя через дорогу.

— Лучше лягушки, — прошептала она, какой бы горькой ни была эта мысль.

* * *

Свет во дворе после мертвенного освещения бункера казался ошеломительно ярким, но Ванессе было приятно находиться вдалеке от громких и отвратительных звуков, царивших в помещении. Скоро подыщут другой Комитет, сказал ей Клейн, когда они выбрались на свежий воздух. Равновесие восстановится — это дело нескольких недель. А покуда Землю могут разнести в черепки отчаянные создания, которых они видели. Им нужны решения. И быстро.

— Жив Гольдберг, — сказал Клейн. — И он будет продолжать игру, но чтобы играть, нужны двое.

— А почему не вы?

— Потому что он ненавидит меня. Ненавидит всех нас. Он говорит, что станет играть только с вами.

Гольдберг сидел под лавровыми деревьями и раскладывал пасьянс. Это было долгим занятием. Близорукость требовала, чтобы он подносил каждую карту на расстояние трех дюймов к носу, пытаясь разглядеть ее, и к тому моменту, когда ряд заканчивался, Гольдберг забывал те карты, что были в начале.

— Она согласна, — сказал Клейн. Гольдберг не оторвал взгляда от игры. — Я сказал: она согласна.

— Я не слепой и не глухой, — ответил Гольдберг Клейну, все еще внимательно рассматривая карты. Затем, в конце концов, он взглянул вверх и, увидев Ванессу, прищурился. — Я говорил им, что это плохо кончится… — по мягкому тону Ванесса поняла — изображая фатализм, он все-таки остро переживает потерю товарищей. — …Я говорил с самого начала — мы должны оставаться здесь. Бежать бесполезно. — Он пожал плечами и вновь обратился к картам. — К чему бежать? Мир изменился. Я знаю. Мы изменили его.

— Это было не так плохо, — сказала Ванесса. — Мир?

— То, как они умерли.

— О!

— Мы веселились до последней минуты.

— Гомм был таким сентиментальным, — сказал Гольдберг. — Мы никогда особенно не любили друг друга.

Большая лягушка прыгнула на дорогу перед Ванессой. Глаза Гольдберга уловили движение.

— Кто это? — спросил он.

Создание со злобой рассматривало ногу Ванессы.

— Просто лягушка, — ответила она.

— Как выглядит?

— Толстая, — сказала Ванесса. — С тремя красными точками на спине.

— Это — Израиль, — произнес Гольдберг. — Не наступите на него.

— Будут ли к полудню какие-нибудь решения? — вмешался Клейн. — Особенно в связи с положением в Проливе, с Мексиканским спором и…

— Да-да-да, — сказал Гольдберг. — А теперь уходите.

— …может получиться еще один Залив Свиней…

— Вы не сказали ничего, чего бы я не знал. Идите! От вашего присутствия нации волнуются. — Он уставился на Ванессу. — Ну, вы собираетесь сесть или нет.

Она села.

— Я оставляю вас, — произнес Клейн и удалился.

Гольдберг начал издавать горлом звук «кек-кек-кек», подражая голосу лягушки. В ответ раздалось кваканье изо всех закоулков двора. Слыша этот звук, Ванесса сдержала улыбку. Фарс, некогда говорила она себе, надо играть с искренним выражением лица, так, будто ты веришь каждому сказанному слову. Только трагедия требует смеха, а ее — с помощью лягушек — они, возможно, еще смогут предотвратить.

КНИГА VI

Заключительный том знаменитых «Книг крови», самого кровавого цикла в истории литературы ужасов. Читайте его и вы узнаете какой же святой дух обитает в заброшенных церквях. Как правильно вести переговоры о покупке земли. Вам раскроются «секретные архивы» спец. служб. И в чем же разница между фокусами и магией.

Так же Вы узнаете развязку истории о парне, который стал Книгой крови.

Жизнь смерти

Сидя в приемной клиники, Элейн жадно читала свежую газету. Зверь, которого считали пантерой, и который два месяца терроризировал окрестности Эппинг-Фореста, был застрелен и оказался дикой собакой. Археологи в Судане исследовали фрагменты костей, которые, как они полагают, могли бы полностью изменить представления о происхождении человека. Девица, которая однажды танцевала с младшим отпрыском королевской фамилии, была найдена убитой недалеко от Клэпхема, пропал яхтсмен-одиночка, совершавший кругосветное плавание. Она прочитывала сводки о мировых событиях и о житейских с одинаковым пылом — пусть хоть что-нибудь отвлечет ее от предстоящего осмотра — но сегодняшние новости были слишком похожи на вчерашние, изменились только заголовки.

Доктор Сеннет сообщил ей, что заживление идет нормально как изнутри, так и снаружи, и что она вполне может вернуться к своим обязанностям, как только почувствует достаточно психологической уверенности. Ей следует еще раз записаться на прием в первую неделю нового года, сказал он, а затем пройти окончательный осмотр.

Мысль сесть в автобус и вернуться домой казалась ей невыносимой после стольких часов томительного ожидания. Она решила пройти пару остановок пешком: эта прогулка будет для нее полезна.

Однако ее планы оказались слишком смелыми. Уже через несколько минут ходьбы ее начало подташнивать и в нижней части живота появилась тупая боль, так что она свернула с дороги в поисках места, где можно было бы отдохнуть в попить чаю. Ей не мешало бы и поесть, она это знала, хотя никогда не отличалась хорошим аппетитом, а после операции и подавно. Она побрела дальше. Отыскала небольшой ресторанчик, который не оглашался гомоном посетителей, хотя было уже без пяти час — время ленча. Невысокая женщина с бесцеремонно-искусственными рыжими волосами подала ей чай и омлет с грибами. Она старалась есть, но так и не смогла. Официантка была не на шутку озабочена.

— Вам не нравится пища, — спросила она немного раздраженно.

— О, нет, — уверила ее Элейн, — мне очень нравится.

Тем не менее, официантка выглядела обиженной.

— Будьте любезны, принесите еще чаю, — сказала Элейн.

Она отодвинула тарелку, чтобы официантка ее забрала. Вид пищи, застывшей на безыскусной тарелке, не привлекал ее. Она ненавидела эту свою непрошенную чувствительность: это абсурд, что тарелка с недоеденными яйцами вызывает отвращение, но она ничего не могла с собой поделать. Всюду она находила отголоски своих собственных бедствий. В смертях, во внезапных морозах после мягкого ноября, в луковицах растений на своем подоконнике, в воспоминании о дикой собаке, застреленной в Эппинг-Форесте, о которой она прочитала утром.

Официантка принесла горячего чаю, но так и не забрала тарелку. Элейн ее окликнула; та, нехотя, подчинилась.

Кроме Элейн посетителей больше не осталось, и официантка деловито собирала обеденные меню и готовила столы к вечеру. Элейн сидела и задумчиво смотрела в окно. Пелена зеленовато-серого дыма в считанные минуты заволокла улицу, затмив солнечный свет.

— Опять жгут, — проворчала официантка. — Этот проклятый запах проникает повсюду.

— Что там жгут?

— Там какой-то общественный центр. Они его сносят, и строят новый. Бочка без дна для денежек налогоплательщиков.

Дым и вправду уже проникал в ресторан. Элейн он не показался неприятным: это было сладко-благоухающее напоминание об осени, ее любимом времени года. Заинтересовавшись, она допила чай, расплатилась, и решила побродить и посмотреть, откуда берется дым. Ей не пришлось идти далеко. В конце улицы она нашла небольшой сквер — в нем и располагалось здание. Впрочем, ее ждала одна неожиданность. То, что официантка назвала общественным центром, оказалось на самом деле церковью или, точнее, когда-то ею было. Свинец и шифер уже были содраны с крыши, оголяя небу торчащие брусья, окна без стекол зияли пустотой, дерн исчез с лужайки возле здания, и два дерева там были срублены. Это их погребальный костер производил тот мучительно-сладкий запах.

Вряд ли это здание было красивым, но даже по его остаткам можно было догадаться, что оно обладало какой-то притягательной силой. Его обветренные камни не вписывались в окружающий кирпич и бетон, но участь осажденного (рабочие рвались в бой; бульдозер наготове, жадный до камней) придавала ему некое очарование.

Кое-кто из рабочих заметил, как она стояла и смотрела на них, но не попытался удержать, когда она прошла через сквер к главному входу в церковь и заглянула внутрь. Интерьер, лишенный декоративной кладки, кафедры, скамей, купели и прочего, был просто каменным помещением, не создающим никакой атмосферы и не вызывающим эмоций. Впрочем, кто-то все же нашел там нечто интересное. В дальнем углу церкви спиной к Элейн стоял человек и пристально разглядывал землю. Заслышав шаги, он виновато обернулся.

— О, — сказал он, — я зашел только на минутку.

— Ничего страшного, — ответила Элейн. — Похоже, мы оба вторглись в чужие владения.

Мужчина кивнул. Он был одет скромно — даже невзрачно, — выделялся только его зеленый галстук-бабочка. Черты его лица, несмотря на своеобразный стиль одежды и седые волосы, были на удивление невозмутимыми, как будто ни улыбка, ни хмурые морщины никогда не нарушали их совершенного спокойствия.

— Довольно грустная картина, не так ли? — сказал он.

— Вы бывали раньше в этой церкви?

— Приходилось как-то, — ответил он, — но она никогда не была популярна.

— Как она называется?

— Церковь Всех Святых. Скорее всего, была построена в конце семнадцатого века. Вы интересуетесь церквями?

— Не очень. Просто я увидела дым и…

— Сцена разрушения всем нравится, — сказал он.

— Да, — отозвалась она, — наверное, вы правы.

— Все равно что наблюдать за похоронной процессией. Только не своей, верно?

Она что-то пробормотала в ответ, но мысли ее были уже далеко. Опять клиника. Опять боль и заживление. Опять ее жизнь, спасенная лишь ценой другой, несостоявшейся жизни. Только не своей.

— Меня зовут Каванаг, — он шагнул к ней и протянул руку.

— Рада познакомиться, — ответила она. — Я Элейн Райдер.

— Элейн, — сказал он, — замечательно.

— Вы, очевидно, пришли взглянуть в последний раз на это место, прежде чем оно навсегда исчезнет?

— Да, вы правы. Я тут разглядывал надписи на каменных плитах, на полу. Некоторые из них весьма красноречивы. — Он смел ногой строительный мусор с одной из плиток. — Жаль, если все это пропадет. Уверен, что они просто раздробят эти камни, когда начнут вскрывать пол…

Она взглянула под ноги на плитки, разбросанные тут и там. Не все были надписаны, на многих из них просто имена и даты. Но были и надписи. Одна, слева от того места, где стоял Каванаг, содержала почти стертый рельеф, изображающий перекрещенные наподобие барабанных палочек берцовые кости, и краткую фразу: искупи время.

— Должно быть, в свое время там устроили потайной склеп, — сказал Каванаг.

— Да, понимаю. А это люди, которые были там погребены.

— Ну, что ж, я тоже не вижу другой причины для этих надписей. Я вот хотел попросить рабочих… — он помолчал, раздумывая. — Боюсь показаться вам не вполне нормальным…

— О чем вы?

— В общем, просто хотел попросить рабочих не разрушать эти занятные камни.

— Думаю, это совершенно нормально, — сказала Элейн. — Они очень красивы.

Он заметно воодушевился ее ответом.

— Пожалуй, прямо сейчас пойду и поговорю с ними. Я ненадолго, вы меня извините?

Оставив ее стоять в центральном нефе как брошенную невесту, он вышел потолковать с одним из рабочих. Она медленно пошла к тому месту, где раньше был алтарь, читая по пути имена. Кому теперь дело до тех людей, что лежат здесь? Они умерли двести лет назад, их ждала не любовь потомков, но забвение. И тут неосознанные надежды на жизнь после смерти, которые она хранила все тридцать четыре года, улетучились, ее больше не отягощали призрачные видения загробной жизни. Однажды, может быть, сегодня, она умрет, как умерли все эти люди, и это не станет событием. Зачем к чему-то стремиться, на что-то надеяться, о чем-то мечтать. Она думала обо всем этом, стоя в круге мутного солнечного света, и была почти счастлива.

Переговорив с бригадиром, вернулся Каванаг.

— Так и есть, там находится склеп, — сказал он. — Но его еще не вскрывали.

— О-о…

Они все еще там, под ногами, подумала она. Прах и кости.

— По-видимому, они пока не могут проникнуть внутрь. Все входы тщательно закрыты. Поэтому они сейчас копают вокруг фундамента. Ищут вход.

— Что, склепы всегда так тщательно закрывают?

— Но не так, как этот.

— Может быть, там вообще нет входа, — предположила она.

Каванаг принял это очень серьезно.

— Может быть, — сказал он.

— Они оставят вам какой-нибудь из этих камней?

Он покачал головой.

— Они говорят, это не их дело. Они здесь мелкая сошка. Очевидно, у них есть специальная бригада, чтобы проникнуть внутрь и перенести останки к новому месту захоронения. Все это должно быть сделано самым пристойным образом.

— Слишком уж многого они хотят, — сказала Элейн, разглядывая камни под ногами.

— Да, пожалуй, — отозвался Каванаг. — В жизни обычно бывает не так. Но тогда, выходит, мы совсем перестали бояться Бога.

— Возможно.

— Как бы то ни было, они предложили мне прийти через пару дней и поговорить с перевозчиками.

Она рассмеялась при мысли о переезжающем доме мертвецов, представив, как они упаковывают свои пожитки. Каванаг был доволен своей шуткой, хотя и непроизвольной. На волне успеха, он предложил:

— Может быть, выпьете со мной чего-нибудь?

— Боюсь, что не смогу составить вам подходящей компании, — ответила она. — Я очень устала.

— Мы могли бы встретиться позже, — сказал он.

Она отвела взгляд от его загоревшегося желанием лица. Что ж, он довольно приятен, хоть и незатейлив. Ей нравился его зеленый галстук — как усмешка на фоне его общей непритязательности, — и его серьезность. Но она не могла представить себя в его обществе, во всяком случае, сегодня. Она извинилась, объяснив, что еще не оправилась после болезни.

— Тогда, может быть, завтра? — поинтересовался он вежливо. Отсутствие нажима в его предложении казалось убедительным, и она сказала:

— Да, с удовольствием. Спасибо.

Перед тем как расстаться, они обменялись телефонами. Забавно было видеть, как он уже предвкушает их свидание, она почувствовала, что, несмотря на все выпавшие на ее долю беды, все еще остается женщиной.

Вернувшись домой, она обнаружила посылку от Митча и голодную кошку у порога. Накормив страждущее животное, она приготовила кофе и вскрыла посылку. Там, упакованный в бумагу, лежал шарф, как раз на ее вкус, — невероятная интуиция Митча и на этот раз не подвела. В записке было только: Это твой цвет. Я люблю тебя. Митч. Она хотела тут же схватить телефон и позвонить ему, но вдруг мысль услышать его голос показалась ей опасной. Он обязательно спросит, как она себя чувствует, а она ответит, что все в порядке. Он усомнится: хорошо, но все-таки? Тогда она скажет: я пустая, они вытащили из меня половину внутренностей, черт бы тебя побрал, и у меня уже никогда не будет ребенка ни от тебя, ни от кого другого, понял? От одной только мысли о разговоре с ним ее начали душить слезы, и в порыве необъяснимого гнева она затолкала шарф в шелестящую бумагу и сунула его в самый глубокий ящик комода. Черт с ним, не сейчас надо было делать такие вещи. Раньше, когда она так нуждалась в нем, он все твердил лишь о своем отцовстве, и как ее опухоли мешают ему в этом.

Вечер был ясным, холодная кожа неба растянулась от края до края. Ей не хотелось задергивать шторы в передней, потому что сгущающаяся синева была слишком прекрасна. Так она сидела у окна и смотрела на сумерки. Лишь когда угас последний штрих, она задернула потемневшее полотно.

У нее не было аппетита, тем не менее она заставила себя немного поесть и с тарелкой села к телевизору. Еда все не кончалась, она убрала поднос и задремала, слушая телевизор лишь урывками. Она уже прочла обо всем, что ей было нужно, утром: заголовки не изменились.

Впрочем, одно сообщение привлекло ее внимание: интервью с яхтсменом-одиночкой, Майклом Мейбьюри, которого подобрали после недельного дрейфа в Тихом Океане. Интервью передавали из Австралии, и качество передачи было плохим, бородатое и сожженное солнцем лицо Мейбьюри то и дело пропадало. Изображение почти отсутствовало: его рассказ о неудавшемся плавании воспринимался только со слуха, в том числе и о событии, которое, кажется, глубоко потрясло его. Он попал в штиль и, поскольку его судно не имело мотора, вынужден был ждать ветра. Но его все не было. Прошла уже неделя, а он не сдвинулся ни на километр, океан был безразличен к его судьбе, ни птица, ни проходящее судно не нарушало безмолвия. С каждым часом он все сильнее чувствовал клаустрофобию, и на восьмой день его охватила паника. Обвязав себя тросом, он отплыл от яхты, чтобы вырваться из тесного пространства палубы. Но, отплыв от яхты и наслаждаясь теплым спокойствием воды, он не захотел возвращаться. А что, если развязать узел, подумал он, и уплыть совсем?

— Почему у вас возникла такая странная мысль? — спросил репортер.

Мейбьюри нахмурился. Он достиг кульминации в своем рассказе, но явно не желал продолжать. Репортер повторил вопрос.

Наконец, запинаясь, он начал говорить.

— Я оглянулся на яхту, — сказал он, — и увидел, что кто-то стоит на палубе.

Репортер, не поверив своим ушам, переспросил:

— Кто-то стоит на палубе?

— Да, это так, — сказал Мейбьюри. — Там кто-то был. Я видел фигуру совершенно отчетливо: она передвигалась по палубе.

— Вы… Вы разглядели, кто был этот безбилетный пассажир? — последовал вопрос.

Мейбьюри помрачнел, догадываясь, что его рассказ будет воспринят с недоверием.

— Так кто же это был? — не унимался репортер.

— Не знаю, — ответил Мейбьюри. — Наверное, Смерть.

— Но вы ведь, в конце концов, вернулись на яхту.

— Конечно.

— И никаких следов?

Мейбьюри посмотрел на репортера, в его взгляде было презрение.

— Но ведь я пережил это, не так ли?

Репортер пробормотал, что это ему не вполне понятно.

— Я не тонул, — сказал Мейбьюри. — Я мог бы умереть, если бы захотел. Отвязал бы трос, и утонул.

— Но вы этого не сделали. А на следующий день…

— На следующий день поднялся ветер.

— Это необычайная история, — сказал репортер, довольный, что самая душещипательная часть интервью позади. — Вы должно быть, уже предвкушаете встречу со своей семьей, как раз под Рождество…

Элейн не слышала заключительного обмена остротами. Мысленно она была привязана тонким тросом к своей комнате, ее пальцы перебирали узел. Если Смерть может найти лодку в пустыне Тихого Океана, то почему не может найти ее. Сидеть рядом с ней, когда она спит. Подстерегать ее, когда она предается своему горю. Она встала и выключила телевизор. Квартира мгновенно погрузилась в безмолвие. Срывающимся голосом она крикнула в тишину, но никто не ответил. Вслушиваясь, она ощутила соленый вкус во рту. Океан.

Выйдя из клиники, она получила сразу несколько приглашений отдохнуть и оправиться после болезни. Отец предлагал ей поехать в Абердин, сестра Рейчел звала на несколько недель в Букингемшир, наконец, был жалостливый звонок от Митча — приглашал провести отпуск вместе. Она отказала им всем, сказав, что ей, мол, нужно как можно скорее восстановить привычный ритм жизни: вернуться к работе, к коллегам и друзьям. На самом деле причины были глубже. Она боялась их сострадания, боялась, что слишком к ним привяжется и станет во всем полагаться на них. Природная склонность к независимости, которая в свое время привела ее в этот неприветливый город, вылилась в осмысленный вызов все подавляющему инстинкту самосохранения. Она знала, что если уступит нежности их призывов, то наверняка пустит корни в отеческую землю и ничего не увидит вокруг еще целый год. И кто знает, какие события пройдут мимо нее!

Итак, достаточно оправившись, она вернулась к работе, рассчитывая, что это поможет ей восстановить нормальную жизнь. Но какие-то ее навыки были утеряны. Каждые несколько дней что-нибудь да происходило — она могла прослушать какую-нибудь реплику, или поймать на себе взгляд, которого не ожидала, — и это заставило ее понять, что к ней относятся с какой-то настороженной предупредительностью. Ей хотелось плюнуть в лицо своим подозрениям, сказать, что она и ее матка — вовсе не одно и то же, и что удаление последней не так уж трагично.

Но сегодня по дороге в офис она не была уверена, что они так уж ошибаются. Элейн казалось, что она не спала уже неделю, хотя в действительности она спала долго и глубоко каждую ночь. Из-за огромной усталости ее глаза слипались, и все в тот день виделось ей как-то отдаленно, словно она отплывает все дальше и дальше от своего рабочего стола, от своих ощущений, от своих мыслей. Дважды в то утро она обнаруживала, что говорит сама с собой, а потом удивлялась, кто же это говорил. Это, конечно, была не она: она слишком внимательно слушала.

А потом, после обеда, все пошло как нельзя хуже. Ее вызвали в офис управляющего и предложили сесть.

— Ну, как дела, Элейн? — спросил мистер Чаймз.

— Все в порядке, — ответила она.

— Тут небольшое дело…

— Что за дело?

Чаймз, казалось, был в затруднении.

— Ваше поведение, — наконец сказал он. — Ради Бога, Элейн, не подумайте, что я вмешиваюсь в чужие дела. Просто вам, видимо, нужно еще время, чтобы окончательно восстановить силы.

— Я в полном порядке.

— Но ваши рыдания…

— Что?

— То, как вы сегодня целый день плачете. Это беспокоит нас.

— Я плачу? — удивилась она. — Я не плачу.

Управляющий был озадачен.

— Но вы плачете уже целый день. Вы и сейчас плачете.

Элейн судорожно поднесла руку к щеке. Да, так и есть, она действительно плакала. Ее щеки были мокрыми. Она встала, потрясенная своим собственным поведением.

— Я… Я не знала, — проговорила она. Хотя слова звучали нелепо, они были правдой. Она действительно не знала. Только сейчас, поставленная перед фактом, она ощутила соленый вкус в горле: и с этим вкусом пришло воспоминание, что все это началось прошлым вечером перед телевизором.

— Почему бы вам не отдохнуть денек?

— Да, конечно.

— Отдохните неделю, если хотите, — сказал Чаймз. — Вы полноправный член нашего коллектива, Элейн, в этом нет никаких сомнений. Мы не хотим, чтобы вы как-то пострадали.

Последняя фраза больно ударила ее. Неужели они думают, что она склонна к самоубийству? Не потому ли они с ней так заботливы? Бог свидетель, это были всего лишь слезы, к которым она была настолько безразлична, что даже не замечала их.

— Я пойду домой, — сказала она. — Спасибо за вашу… за ваше участие.

Управляющий посмотрел на нее сочувственно.

— Должно быть, вам пришлось многое пережить, — сказал он. — Мы все это понимаем, хорошо понимаем. Если у вас возникнет потребность поговорить об этом, то в любое время…

Ей хотелось поговорить, но она поблагодарила его еще раз и вышла.

Перед зеркалом в уборной она поняла, наконец, что и в самом деле ужасно выглядит. Кожа горела, глаза опухли. Она сделала, что могла, чтобы скрыть следы этого недомогания, надела пальто и пошла домой. Но, добравшись до подземки, она осознала, что возвращение в пустую квартиру — не очень правильный шаг. Она снова будет терзаться своими мыслями, снова будет спать (она и так очень много спала эти дни, и совершенно без сновидений), но так и не обретет душевного равновесия. Колокол с часовни Святого Иннокентия, разливая звон чистому и ясному дню, напомнил ей о дыме, сквере и мистере Каванаге. Она решила, что это как раз подходящее место, чтобы прогуляться и развеяться. Наслаждаться солнцем и думать. Не исключено, что она встретит там своего ухажера.

Она довольно быстро нашла дорогу к Церкви Всех Святых, но там ее ждало разочарование. Рабочая площадка была окружена кордоном, там находилось несколько полицейских постов, между ними находилось красное флуоресцирующее заграждение. Площадку охраняло не менее четырех полицейских, которые направляли прохожих в обход сквера. Рабочие со своими кувалдами были изгнаны из-под сени Всех Святых, и теперь в зоне за ограждением находилось множество людей в форме и штатских, одни что-то глубокомысленно обсуждали, другие стояли среди мусора и разглядывали несчастную церковь. Южный неф и большая площадь вокруг него были скрыты от глаз любопытных брезентом и черным пластиковым покрытием. Время от времени кто-нибудь высовывался из-за этой завесы и переговаривался со стоящими на площадке. Все они, как она заметила, были в перчатках; на некоторых были также и маски. Это выглядело так, как будто они делают какую-то необычную хирургическую операцию под защитным экраном. Может, у Всех Святых тоже опухоль в кишках?

Она подошла к одному из полицейских.

— Что там происходит?

— Фундамент неустойчив, — сказал тот. — Здание может рухнуть в любую минуту.

— Почему они в масках?

— Это просто мера предосторожности против пыли.

Она не стала спорить, хотя ответ показался ей неубедительным.

— Если вам нужно на Темпл-стрит, обойдите вокруг, — сказал полицейский.

Больше всего ей хотелось стоять и смотреть, что будет дальше, но она побаивалась соседства с этой четверкой в форме, поэтому решила не искушать судьбу и отправилась домой. Не успела она выйти на главную улицу, как заметила неподалеку на перекрестке знакомую фигуру. Ошибки быть не могло — Каванаг. Она окликнула его, хотя он уже почтя скрылся из виду, и, как она отметила не без удовольствия, он все же вернулся и приветливо ей кивнул.

— Просто здорово, — сказал он, пожимая ей руку. — Признаться, не ожидал увидеть вас так скоро.

— Я приходила взглянуть на остатки церкви, — ответила она.

Его лицо зарумянилось от мороза, и глаза блестели.

— Я так рад, — сказал он. — Не откажетесь от чашки чаю? Здесь как раз неподалеку.

— С удовольствием.

По дороге она спросила, что ему известно о происходящем с Церковью Всех Святых.

— Это все из-за склепа, — сказал он, подтверждая ее подозрения.

— Они его вскрыли?

— Точно известно, что они нашли вход. Я был там утром.

— По поводу ваших камней?

— Именно так. Но они уже успели к тому времени все накрыть брезентом.

— Некоторые из них в масках.

— Думаю, там внизу воздух не самый свежий. Слишком много времени прошло.

Ей вспомнилась брезентовая завеса — между ней и тайной:

— Интересно, что бы там могло быть?

— Страна чудес, — ответил Каванаг.

Хотя ответ был довольно непонятным, она не стала переспрашивать, во всяком случае сразу, но позже, когда они разговаривали уже целый час и она чувствовала себя свободнее, снова вернулась к его словам.

— Вы что-то говорили о склепе…

— Что?

— Что там страна чудес.

— Я так говорил? — он немного замешкался. — Что я такого сказал?

— Вы просто немного меня заинтриговали. Мне было интересно, что вы имели в виду.

— Мне нравится бывать там, где мертвые, — сказал он. — Всегда нравилось. Кладбища могут быть очень красивы, вы никогда не думали об этом? Мавзолеи, надгробья, потрясающее мастерство, с которым они сделаны. Даже мертвые могут иногда вознаградить внимательный взгляд.

Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, что ее не покоробило от этих слов, но, встретив лишь спокойную заинтересованность, продолжал.

— Временами они могут быть очень красивы. Есть в них что-то магическое. Досадно, что все это пропадает зря среди гробовщиков и распорядителей похорон, — он лукаво прищурился. — Уверен, в этом склепе есть на что посмотреть. Странные знаки. Удивительные знаки.

— Я только однажды видела покойника. Свою бабушку. Я тогда была очень маленькой.

— Наверно, это самое сильное воспоминание вашей жизни.

— Нет, не думаю. По правде говоря, я плохо все это помню. Я помню только, что все плакали.

— Да-а.

Он глубокомысленно покачал головой.

— Это так эгоистично, — сказал он, — вам не кажется. Отравлять последнее прощание соплями и всхлипами.

Он вновь посмотрел на ее реакцию, и вновь с удовлетворением убедился, что она слушает спокойно.

— Мы ведь плачем по себе, не так ли? Не по покойнику. Покойнику уже ничего не нужно.

Она тихо ответила:

— Да, — и потом громче: — Бог свидетель, это так. Всегда только по себе…

— Вы видите, сколь многому мертвые могут научите, не ударив костью о кость?

Она рассмеялась, он присоединился к ее смеху. Она ошиблась при первой их встрече, полагая, что он никогда не улыбается; это было не так. Но едва смех затих, черты его лица вновь обрели то мрачное спокойствие, которое она отметила при первой встрече.

Еще через полчаса своих замысловатых фраз он заторопился по делам. Она поблагодарила его за компанию и сказала:

— Я не смеялась уже несколько недель. Я вам очень благодарна.

— Вам нужно смеяться, — ответил он. — Это вам к лицу.

Затем добавил:

— У вас прекрасные зубы.

После его ухода, она все думала об этом его странном замечании, а также о дюжине других, что он наговорил в тот день. Вне сомнения, он был одним из самых неординарных людей, которых она когда-либо встречала, но в ее жизнь он вошел только сейчас — со своим безудержным желанием говорить о склепах, мертвецах и красоте ее зубов. Он совершенно отвлек внимание от ее нынешних заскоков, выставляя их незначительными по сравнению с его собственными. Домой она шла в приподнятом настроении. Если бы она не знала себя слишком хорошо, то могла бы подумать, что немного в него влюбилась.

По дороге домой и потом вечером она думала главным образом о той его шутке, насчет мертвецов, ударяющих костью о кость, и эти мысли неизбежно привели ее к тайнам, скрывающимся в склепе. Раз возникнув, ее любопытство не могло угомониться; в ней неуклонно росло убеждение, что она во что бы то ни стало должна проскользнуть сквозь заграждения и увидеть место захоронения собственными глазами. Раньше она не давала волю этому своему желанию. (Сколько раз она уходила с места событий, укоряя себя за излишнюю любознательность!) Но Каванаг узаконил ее страсть своим ужасающим энтузиазмом относительно кладбищенских тайн. И вот теперь, когда табу было снято, она захотела вернуться к Церкви Всех Святых и заглянуть Смерти в лицо, а встретив в следующий раз Каванага, у нее будет что ему рассказать. Идея, только зародившись, дала буйные всходы, и поздним вечером она оделась и устремилась к скверу.

Было уже почти двенадцать, когда она добралась, наконец, до Церкви Всех Святых, но там еще продолжались работы. Прожекторы, смонтированные на опорах и на стене самой церкви, освещали место действия. Трое техников (перевозчики, как их назвал Каванаг) с измученными лицами и тяжелым морозным дыханием стояли перед брезентовым покрытием. Спрятавшись, она наблюдала за ходом событий. Ее начинал пробирать холод, и рубцы от операции заныли, но было ясно, что вечерняя работа возле склепа близится к концу. Перебросившись парой фраз с полицейскими, техники удалились. Покидая площадку, они оставили гореть только один прожектор: церковь, брезент и смерзшаяся грязь погрузились в причудливую игру теней.

Двое полицейских, выставленных в охрану, не очень заботились о своих обязанностях. Какому идиоту взбредет в голову грабить могилы в такое время, не без оснований рассуждали они, и при таком морозе? Отбив несколько минут чечетку на улице, они ретировались в относительный комфорт рабочего домика. Когда они перестали маячить, Элейн выбралась из своего укрытия и с максимальной осторожностью двинулась к заграждению, отделяющему одну зону от другой. В домике играло радио, его звуки (музыка с утра до ночи для влюбленных, проворковал далекий голос) заглушали скрип шагов по схваченной морозом земле.

Проникнув за кордон на запретную территорию, она пошла более решительно. Быстро пересекла твердую землю и притаилась возле церкви. Прожектор бил ярким светом, в его лучах дыхание казалось таким же плотным, как дым, что она видела вчера. Музыка для влюбленных продолжала мурлыкать где-то сзади. Никто не вышел из домика, чтобы воспрепятствовать ее вторжению. Не было никаких сирен. Она спокойно добралась до края брезентового покрытия и заглянула под него.

Судя по тщательности, с какой работали землекопы, они получили инструкцию копать ровно на восемь футов по периметру Церкви Всех Святых, чтобы отрыть фундамент. Так они отрыли вход в усыпальницу, который в свое время был тщательно спрятан. Не только наваленная возле стены земля скрывала его, но и сама дверь в склеп была удалена, и каменщики замуровали весь проем. Очевидно, все это делалось на скорую руку, работа была грубой. Они просто завалили проход первыми попавшимися под руку камнями и замазали плоды своих усилий известковым раствором. Хотя раскопки сильно попортили известковое покрытие, на нем все же просматривался нацарапанный кем-то шестифутовый крест.

Однако все их старания — спрятать склеп и предохранить его крестом от безбожников — были тщетны. Печать с тайны была сорвана: известь соскоблена, камни выворочены. В середине дверного проема зияла брешь, достаточно большая, чтобы проникнуть внутрь. Без колебаний Элейн слезла по земляному склону и протиснулась в дыру.

Она ожидала, что внутри будет темно, и прихватила с собой зажигалку, которую три года назад ей подарил Митч. Сделав пламя побольше, она принялась изучать обстановку, выхватываемую неровным колеблющимся светом. Собственно, это был еще не склеп, а своего рода вестибюль: в ярде впереди себя она увидела другую стену, и другую дверь. Эта дверь не была замурована камнями, но на ней чья-то рука тоже нацарапала крест. Она подошла к двери. Замок был снят, видимо, землекопами, и на его месте была намотана веревка. Сделано это было второпях, усталыми руками. Развязать веревку не составило большого труда, и последняя преграда на пути к Мраку была убрана.

Уже распутав узел, она услышала голоса. Полицейские, черт бы их побрал, покинули свой домик и, несмотря на ужасную погоду, начали делать обход. Она оставила веревку и вжалась в стену вестибюля. Голоса полицейских приближались. Теперь они были не дальше нескольких ярдов от входа в склеп (или ей так казалось), стоя под брезентовым навесом. Впрочем, они не собирались спускаться вниз и закончили свой осмотр на обрыве перед спуском. Их голоса стихли.

Довольная тем, что осталась незамеченной, она вновь включила зажигалку и вернулась к двери. Дверь была большой и невероятно тяжелой, первая попытка сдвинуть ее с места потерпела неудачу. Она налегла еще раз, и теперь дверь, скрипя по гравию, сдвинулась. Наконец, дверь открылась настолько, чтобы можно было протиснуться внутрь. Пламя зажигалки колыхнулось, как будто что-то дохнуло на него оттуда; на мгновение цвет его стал не желтым, а электрически-голубым. Впрочем, она не стала из-за этого задерживаться и скорее протиснулась в обещанную страну чудес.

Теперь пламя было ярче и приобрело синевато-багровый цвет, и на какое-то время его блеск ослепил ее. Она зажмурилась, а затем осмотрелась вокруг.

Итак, это была Смерть. Не было здесь ни искусства, ни зачарованности, о которых говорил Каванаг, ни окутанных саваном безмолвия изваяний на холодных мраморных плитах, ни пышных гробниц, ни афоризмов о бренности человеческой природы, не было даже имен и дат. Многие из покойников даже не имели гробов.

Повсюду лежали сваленные в кучу тела: целые семьи были втиснуты в ниши, рассчитанные на одно место, остальные десятками валялись там же, где были торопливо брошены равнодушными руками. Вся картина — хотя и абсолютно неподвижная — была пронизана паникой. Она сквозила в лицах брошенных на полу мертвецов: рты широко раскрыты в беззвучном протесте, углубления от высохших глаз, казалось, зияют ужасом. Похоже было также, что система захоронений в дальнем углу была превращена сначала в свалку грубо сколоченных гробов, с одним только крестом на крышке, а затем в это нагромождение трупов; ритуалы и даже самый обряд погребения — все было забыто в нарастающей истерии.

Произошло какое-то несчастье, это несомненно; внезапный наплыв мертвецов — мужчин, женщин, детей (прямо у нее под ногами лежал ребенок, не проживший и одного дня), — которые умирали в таких количествах, что не было времени даже закрыть им глаза, перед тем как они найдут последнее пристанище в этом подземелье. Возможно, что гробовщики также умерли, и были брошены здесь среди своих клиентов: как и изготовители саванов, и священники. Все произошло за один апокалиптический месяц (или неделю), уцелевшие родственники были слишком потрясены или слишком напуганы, чтобы соблюдать церемонии, и стремились лишь поскорее убрать покойников с глаз долой, и никогда больше не видеть их мертвой плоти.

Этой плоти в склепе было предостаточно. Склеп, замурованный и недоступный для разрушительного воздуха, сохранил своих обитателей в неприкосновенности. Теперь же, сокрушив замкнутость этой тайной обители, Разложение и Распад снова принялись за свое, пожирая ткани. Повсюду она видела гниение за работой; язвы и нагноения, волдыри я прыщи. Она увеличила пламя, чтобы лучше видеть, хотя зловоние, вызванное разложением, стало настолько сильным, что она почувствовала головокружение. Куда бы она ни светила, всюду была та же скорбная картина. Двое детей лежали радом, как будто бы слали в объятиях друг друга, женщина, которая в последнюю минуту, похоже, решила накрасить свое безобразное лицо, словно готовилась к брачному ложу, а не к смертному.

Хотя и не было в этом никакой таинственности, она все же застыла в изумлении. Здесь было на что посмотреть. Увидев все это, она уже никогда не останется такой, какой была прежде. Одно из тел, наполовину закрытое другим, особенно привлекло ее внимание: женщина, с длинными каштановыми волосами, которые так густо спадали с ее головы, что Элейн невольно ей позавидовала. Она подошла ближе, чтобы разглядеть, затем, окончательно поборов отвращение, крепко взялась за труп, лежащий на женщине, и оттащила его. Труп был сальным на ощупь, испачкав ей пальцы, но это ее не смутило. Тело женщины лежало с широко раскинутыми ногами, причем постоянный вес ее напарника привел их в какое-то неестественное положение. Кровь из раны, от которой она умерла, попала ей на бедра и приклеила юбку к животу и паху. Элейн было интересно, скончалась ли она от преждевременных родов, или какая-то болезнь свела ее в могилу. Она все вглядывалась и вглядывалась, наклоняясь все ниже и силясь уловить прощальный взгляд на полусгнившем лице женщины. Лежишь в таком месте, подумала она, а твоя кровь все еще тебя позорит. Когда она увидит Каванага в следующий раз, то обязательно скажет ему, насколько он был неправ со своими сентиментальными сказками о тишине и спокойствии на том свете.

Она видела уже достаточно, более чем достаточно. Вытерев руки о пальто, она направилась к двери, закрыла ее и замотала веревку так, как было раньше. Затем взобралась по склону и вышла на чистый воздух. Полицейских нигде не было видно, и она проскользнула обратно незамеченной.

* * *

Ее уже ничто не могло тронуть, коль скоро она сумела подавить возникшее было естественное чувство отвращения и тот приступ жалости при виде детей и женщины с каштановыми волосами; но даже и эти эмоции — жалость и отвращение — были ей подвластны. Глядя на бегущую за машиной собаку, она испытывала больше чувств, чем в склепе Церкви Всех Святых, несмотря на все его ужасы. Ложась в тот день спать, она не чувствовала ни трепета, ни отвращения, она ощущала себя сильной. Что вообще теперь может ее испугать, если она так спокойно вынесла видение смерти? Она спала глубоко, и на следующий день чувствовала себя превосходно.

В то утро она вышла на работу и, извинившись перед Чаймзом за свое вчерашнее поведение, уверила его, что чувствует себя как никогда хорошо. Чтобы окончательно реабилитироваться, она старалась быть как можно более общительной, раздавая улыбки направо и налево. Сначала это вызывало некоторое сопротивление, она догадывалась, что сослуживцы боятся принимать первый проблеск солнца за настоящее лето. Но она не изменила свое поведение ни в этот день, ни в следующий, и они начали понемногу оттаивать. К четвергу никто уже не помнил о слезах, пролитых ею на неделе. Все говорили ей, как хорошо она выглядит. И это было правдой — зеркало это подтверждало. Ее глаза сияли, ее кожа блестела. Вся она была олицетворением жизненной силы.

В четверг после обеда, когда она сидела за своим рабочим столом и разбирала бумаги, прибежала одна из секретарш и начала, заикаясь, что-то рассказывать. Ее окружили, и сквозь всхлипы стало ясно, что речь идет о Бернис, женщине, с которой Элейн лишь обменивалась улыбками на лестнице, не более того. Похоже, с ней что-то случилось: секретарша говорила о крови на полу. Элейн встала и присоединилась к тем, кто пошел посмотреть, из-за чего сыр-бор. Управляющий уже стоял возле женской уборной, тщетно пытаясь унять любопытство сотрудниц. Кто-то — кажется, еще один свидетель — излагал свою версию случившегося:

— Она просто стояла вон там, и вдруг ее затрясло. Думаю, у нее начался какой-то припадок. Из носа пошла кровь, потом изо рта, и залила все вокруг.

— Нечего вам здесь делать, — настаивал Чаймз. — Пожалуйста, расходитесь.

Но никто его не слушал. Были разложены одеяла, чтобы вынести женщину, и, как только дверь в туалет открылась, все подались вперед. Элейн мельком увидела фигуру, корчащуюся в конвульсиях на полу. Ей не хотелось смотреть, что будет дальше. Оставив толпящихся в коридоре, Элейн вернулась за свой стол. У нее была уйма работы — так много упущено за эти горькие дни. В голове пронеслась подходящая фраза: искупи время. Она записала ее в свою записную книжку как напоминание. Откуда она взялась? Она не могла вспомнить, во это было неважно. Иногда в забывчивости есть мудрость.

* * *

Вечером ей позвонил Каванаг и пригласил на ужин. Ей очень хотелось рассказать ему о своих подвигах, но все же она отказалась, так как в тот день намечалась небольшая вечеринка — друзья решили отпраздновать ее выздоровление. Может быть, он присоединится к ним спросила она. Он поблагодарил за приглашение, но заявил, что большое количество людей всегда пугает его. Она сказала, что это ерунда: ее друзья будут рады познакомиться с ним, а ей будет приятно его представить, на что он ответил, что придет только в том случае, если его внутреннее «я» на это согласится, а если не придет, то просит на него не обижаться. Она попыталась рассеять его сомнения. В конце разговора она хитро намекнула, что при следующей встрече расскажет ему кое-что интересное.

Следующий день принес плохие новости. Бернис умерла в пятницу рано утром, так и не приходя в сознание. Причина смерти до сих пор не была установлена, хотя в офисе ходили слухи, что она всегда была болезненной — первой среди секретарш простужалась и последней выздоравливала. Был и другой слух, правда, менее популярный, насчет ее личной жизни. Она была довольно смазлива, и весьма неразборчива в выборе партнеров. Не в венерическом ли заболевании, разросшемся до общего заражения, и кроется причина ее смерти?

Эта новость, хотя и давшая работу сплетникам, плохо повлияла на общий психологический климат. Две девушки в то утро сказались больными, а за обедом аппетит был, похоже, только у Элейн. Но уж она ела за троих. Она была голодна, как волк; казалось, ее аппетит носит какой-то патологический характер. Это было приятно, после стольких месяцев апатии. Когда она оглянулась вокруг на унылые лица сослуживцев, то почувствовала острую неприязнь к ним всем: к их дурацкой болтовне и примитивным суждениям, к тому, как они обсуждают внезапную смерть Бернис, как будто никогда в жизни не задумывались о таких вещах, я были изумлены, что такое может случиться.

Элейн знала это лучше. Так часто за последнее время она была на грани смерти: в течение долгих месяцев, приведших к гистерэктомии, когда опухоли, словно почувствовав, что на них покушаются, вдруг увеличились вдвое; на операционном столе, когда хирурги дважды отчаивались ее спасти; и вот недавно, в склепе, лицом к лицу с гниющими трупами. Смерть была повсюду. То, что она так неожиданно ворвалась в их милую компанию, показалось Элейн исключительно забавным. Она ела с вожделением, и пусть себе шушукаются о чем угодно.

* * *

На вечеринку они собрались в доме Рубена — Элейн, Гермиона, Сэм с Нелвин, Джош и Соня. Это было прекрасно — увидеть старых друзей за одним столом, когда ранги и амбиции ничего не значат. Все быстро захмелели, языки, уже заплетающиеся в фамильярностях, становились еще более заплетающимися. Нелвин произнесла трогательный тост в честь Элейн, Джош и Соня обменялись язвительными замечаниями по поводу протестантизма, Рубен разыграл сценку о приятелях-адвокатах. Было чудесно, как в старые добрые времена, и воспоминания только украшали их отношения. Каванаг не появлялся, и Элейн была этому рада. Несмотря на свои протесты, она понимала, что он потерялся бы в их теплой компании.

Уже за полночь, когда все разбрелись, непринужденно беседуя между собой, Гермиона упомянула о яхтсмене. Хотя она была в другом конце комнаты, Элейн слышала его имя вполне отчетливо. Прервав разговор с Нелвин, она направилась, переступая через ноги, к Гермионе и Сэму.

— Я услышала, вы говорили о Мейбьюри, — сказала она.

— Да, — ответила Гермиона, — мы с Сэмом как раз говорили, как все это странно.

— Я видела его в программе новостей, — сказала Элейн.

— Печальная история, — отозвался Сэм. — Так все это странно.

— Почему печальная?

— Он говорил о Смерти, которая была с ним на лодке…

— А потом он умер, — добавила Гермиона.

— Умер? — переспросила Элейн. — Откуда это известно?

— Это было во всех газетах.

— Мне было не до газет, — ответила Элейн. — Что же произошло?

— Он был убит, — сказал Сэм. — Его везли в аэропорт, чтобы отправить домой, и там произошел инцидент. Его убили вот так, — он щелкнул пальцами, — за здорово живешь.

— Как печально, — вздохнула Гермиона.

Она посмотрела на Элейн, и ее лицо вытянулось в недоумении. Элейн смутилась, но лишь до тех пор, пока не поняла — с тем же чувством потрясения, которое она испытала в офисе Чаймза, — что она улыбается.

* * *

Итак, яхтсмен умер.

Когда на следующее утро вечеринка подошла к концу, когда после прощальных объятий и поцелуев она снова была дома, — ее не покидали мысли о последнем интервью Мейбьюри, вызывая в памяти обожженное солнцем лицо и взгляд, обесцвеченный океанской пустыней, где он чуть не остался навсегда. Она думала о его каком-то странном замешательстве, когда он рассказывал о своем безбилетном пассажире. И, конечно, о тех его последних словах, когда его попросили объясниться:

— Наверное, Смерть, — сказал он.

Он не ошибся.

* * *

В субботу она встала поздно, не чувствуя похмелья. Ее ждало письмо от Митча. Она не стала его вскрывать, оставив на камине до удобного случая. Первый снег кружился в воздухе, слишком мокрый, чтобы оставить какой-то след на улицах. Впрочем, судя по недовольству на лицах прохожих, морозец был немалый. Она же чувствовала, что ей мороз нипочем. Хотя ее квартира не отапливалась, она расхаживала по ней в одном халате, босая, как будто у нее в животе была печка.

После кофе она пошла умываться. Паук уже успел свить на плафоне свою сеть. Она ее смела и спустила в унитаз, потом снова вернулась к раковине. Раньше, раздеваясь, она избегала смотреться в зеркало, но сегодня сомнения и предрассудки, кажется, были отброшены. Она сняла халат и критически себя осмотрела.

Она была приятно удивлена. Грудь была полной и смуглой, кожа на ней красиво блестела, волосы на лобке вились более густо, чем обычно. Шрам от операции все еще был болезненным, но его мертвенная бледность тешила ее честолюбие, как будто теперь изо дня в день ее женское начало будет расти от заднего прохода до пупка (а может, и дальше), раскрывая ее пополам.

Это было невероятно, но именно сейчас, когда хирурги выпотрошили ее, она чувствовала себя как никогда крепкой и сильной. Не менее получаса она стояла перед зеркалом, наслаждаясь своим видом, ее мысли были где-то далеко. Наконец она снова вернулась к умывальнику, потом пошла в комнату, все еще совершенно нагая. Она не хотела скрывать свою наготу, скорее наоборот. Она с трудом удержалась, чтобы не выйти тут же на улицу: пусть знают, с кем имеют дело.

Занятая подобными мыслями, она подошла к окну. Снег усилился. Сквозь метель она заметила какое-то движение между соседними домами. Там кто-то был, и смотрел на нее, но она не могла понять, кто. Она наблюдала за наблюдающим, думая, что он все-таки обнаружит себя, но он так и не показался.

Так она простояла несколько минут, пока не догадалась, что ее нагота отпугнула его. Разочарованная, она вернулась в спальню и оделась. Теперь ей снова захотелось есть; она ощутила уже знакомое чувство неистового голода. В холодильнике было почти пусто. Надо было пойти и купить что-нибудь на уик-энд.

Супермаркет был запружен народом, была суббота, но толкотня не испортила ей настроения. Сегодня ей даже нравилось наблюдать эту сцену массового потребления: эти тележки и корзины, набитые продуктами; детей, глаза которых жадно загорались при виде сладостей, и наполнялись слезами, когда они их не получали, хозяек, пристрастно оценивающих достоинства бараньей вырезки, и их мужей, с не меньшим пристрастием наблюдающих за молоденькими продавщицами.

Она купила продуктов на уик-энд, вдвое больше, чем обычно покупала на неделю, от вида деликатесов и мясных прилавков ее аппетит приобрел разрушительную силу. К тому времени, когда она добралась до дому, ее уже немного трясло от предвкушения еды. Положив сумки на лестницу и нашаривая ключи, она вдруг услышала, как хлопнула дверца машины позади нее.

— Элейн?

Это была Гермиона. От вина, выпитого прошлым вечером, ее лицо пошло пятнами, и выглядела она помятой.

— С тобой все в порядке? — спросила Элейн.

— Речь не обо мне. Как ты? — Гермиона была взволнована.

— У меня все отлично, почему бы и нет?

Гермиона бросила испуганный взгляд.

— Соня в тяжелом состоянии, с каким-то пищевым отравлением. И Рубен тоже. Я пришла, только чтобы убедиться, что ты в порядке.

— Да, у меня все отлично.

— Не понимаю, как это могло произойти.

— А как Нелвин и Дик?

— Я не могла им дозвониться. Но Рубен очень плох. Его увезли в больницу на обследование.

— Может, зайдешь на чашку кофе?

— Нет, спасибо. Мне нужно вернуться к Соне. Просто я боялась, что ты совсем одна, если с тобой тоже что-нибудь случится.

Элейн улыбнулась.

— Ты просто ангел, — сказала она и поцеловала Гермиону в щеку. Гермиона, казалось, остолбенела. Она почему-то отступила, глядя на Элейн с недоумением.

— Мне… Мне нужно идти, — сказала она, ее лицо окаменело.

— Я позвоню тебе позже, и узнаю, как у них дела.

— Хорошо.

Гермиона повернулась и пошла через тротуар к своей машине. Хотя она и попыталась скрыть свой жест, Элейн все же заметила, как та поднесла руку к щеке и с силой потерла ее, словно пытаясь избавиться от поцелуя.

* * *

Время мух уже прошло, но те, которым удалось пережить недавние заморозки, жужжали на кухне, в то время как Элейн доставала хлеб, ветчину и чесночную колбасу из своих запасов, и принялась есть. Она была ужасно голодна. Не более чем через пять минут она уже поглотила все мясо, и выгрызла изрядную брешь в буханке, а ее голод едва был утолен. Приступая к десерту — фиги и сыр, она вспомнила о несчастном омлете, который не могла доесть в тот день, когда была на приеме в клинике. Эта мысль потянула за собой другие; дым, сквер, Каванаг, ее последнее посещение церкви, и при мысли о церкви ее охватило жгучее желание еще раз взглянуть на это место, раньше чем оно исчезнет навсегда. Может быть, уже поздно. Тела, наверное, уже упакованы и перенесены, склеп освобожден и вычищен; его стены разворочены. Но она должна увидеть это своими глазами.

Даже после такой обильной пищи, которая свалила бы ее с ног всего несколько дней назад, она, отправляясь к Церкви Всех Святых, чувствовала себя необычайно легко, как будто была пьяна. Это было не то слезливо-сентиментальное опьянение, как с Митчем, а эйфория, от которой она ощущала себя почти неуязвимой, как если бы нашла, наконец, в себе нечто яркое и несокрушимое, и ничто уже не могло принести ей вреда.

Она ожидала увидеть Церковь Всех Святых в руинах, но руин не было. Здание еще стояло, стены были нетронуты, голые балки упирались в небо. Возможно, подумала она, его и нельзя разрушить, может быть, она и оно — суть бессмертная двойня. Ее подозрения укрепились, когда она увидела, что церковь привлекла новую толпу — служителей культа. Полицейская охрана была утроена с тех пор, как она была здесь в последний раз, а брезентовая завеса перед входом в склеп, теперь представляла собой обширный тент, поддерживаемый строительными лесами, полностью скрывающий все крыло здания. Служители алтаря, стоящие в непосредственной близости к тенту, были в масках и перчатках, священники — немногие избранные, кто действительно был допущен в святую святых, — носили глухой защитный костюм.

Она смотрела из-за заграждения: крестные знамения и земные поклоны среди посвященных, окропление тех, в костюмах, когда они появлялись из-за тента, тонкий дымок воскуриваемых благовоний, наполняющий воздух запахом ладана.

Кто-то из зевак расспрашивал полицейского.

— Зачем эти костюмы?

— На случай, если там зараза, — последовал ответ.

— После стольких лет?

— Неизвестно, что там может быть.

— Но ведь болезни не могут сохраняться так долго.

— Это чумная яма, — сказал полицейский. — Они просто принимают меры предосторожности.

Элейн слушала их разговор, и язык ее так и чесался. Она могла бы прояснить все в нескольких словах. В конце концов, она была живым доказательством того, что какая бы бубонная чума ни свела этих людей в могилу, она более не опасна. Она дышала этим смрадом, она прикасалась к этим заплесневелым трупам, и она была сейчас здоровее, чем раньше. Но ведь они не скажут спасибо за ее откровения, не так ли? Они слишком поглощены своими ритуалами, может быть, даже возбуждены от прикосновения к этим ужасам, и их суета только разжигается от того, что смерть еще жива там. Она не будет столь неучтивой, чтобы портить им удовольствие откровениями о своем исключительном здоровье.

Вместо этого она развернулась спиной к этим священникам с их ритуалами и струями ладана, и пошла прочь от сквера. Когда она оторвалась от своих мыслей, то заметила знакомую фигуру, наблюдавшую за ней с угла соседней улицы. Встретившись с ней взглядом, фигура скрылась, но без всяких сомнений это был Каванаг. Она окликнула его и пошла к углу, но он, опустив голову, быстро удалялся. Она снова его окликнула, теперь он повернулся с приклеенной к лицу фальшивой улыбкой и зашагал обратно, приветствуя ее.

— Вы слышали, что они там нашли? — спросила она его.

— О, да, — ответил он. Несмотря на некоторую близость, установившуюся между ними во время последней встречи, сейчас ей припомнилось первое впечатление о нем как о человеке, не очень знакомом с чувствами.

— Теперь вам уже не получить своих камней, — сказала она.

— Похоже, вы правы, — ответил он без всякого сожаления.

Ей хотелось рассказать ему, что она собственными глазами видела чумную яму, надеясь, что от этой новости его лицо просветлеет, но угол этой солнечной улицы был неподходящим местом для таких разговоров. Кроме того, он, кажется, и сам обо всем знал. Он так странно смотрел на нее, от теплоты их предыдущей встречи не осталось и следа.

— Зачем вы вернулись сюда? — спросил он.

— Просто чтобы посмотреть.

— Я польщен.

— Польщены?

— Тем, что моя тяга к гробницам заразительна.

Он все смотрел на нее, и она, взглянув в его глаза, ощутила, насколько они холодны, и как неподвижно они блестят. Как будто стеклянные, подумала она, а кожа, как чехол, плотно обтягивающий череп.

— Мне пора идти, — сказала она.

— По делам или просто так?

— Ни то, ни другое. Кое-кто из моих друзей болен.

— Вот как…

Было такое впечатление, что ему не терпится уйти, что только опасения показаться нелепым удерживают его от того, чтобы убежать.

— Может быть, еще увидимся, — сказала она. — Когда-нибудь.

— Не сомневаюсь, — с готовностью ответил он и пошел прочь. — А вашим друзьям — мои наилучшие пожелания.

* * *

Даже если бы она захотела передать эти пожелания Рубену и Соне, она не смогла бы этого сделать. До Гермионы она не дозвонилась, и до остальных тоже. Самое большее, что ей удалось, — это оставить запись на автоответчике Рубена.

То ощущение легкости, которое она чувствовала днем, ближе к вечеру стало сменяться какой-то дремотой. Она еще раз поела, но это странное заторможенное состояние не проходило. Чувствовала она себя хорошо, ощущение неуязвимости, которое пришло к ней раньше, оставалось таким же сильным. Но иногда она обнаруживала, что стоит на пороге комнаты, не понимая, как туда попала, или, глядя на вечернюю улицу, не была уверена, то ли она наблюдает, то ли за ней. Впрочем, она была вполне довольна сама собой, как и мухи, все еще жужжавшие несмотря на сумерки.

Около семи вечера она услышала звук подъезжающей машины и затем звонок в дверь. Она подошла к своей двери, но не вышла открывать в подъезд. Это, должно быть, опять Гермиона, а ей не хотелось снова заводить эти грустные разговоры. Не нужна ей ничья компания, разве только мушиная.

В дверь звонили все настойчивей, но чем больше звонили, тем тверже она решила не открывать. Она присела возле двери и начала вслушиваться в разговоры на лестнице. Это была не Гермиона, это был кто-то незнакомый. Теперь они последовательно обзванивали все квартиры на верхних этажах, пока мистер Прюдо не спустился из своей квартиры и не открыл им дверь, что-то бормоча на ходу. Из их разговоров она уловила только, что дело очень срочное, но ее возбужденный мозг не хотел вдаваться в детали. Они настояли, чтобы Прюдо впустил их в подъезд, подойдя к ее квартире, тихонько постучали и позвали ее по имени. Она не отвечала. Они еще постучали, сетуя на свою неудачу. Интересно, подумала она, слышат ли они ее улыбку в темноте? Наконец — еще переговорив с Прюдо, — они оставили ее в покое.

Она не знала, как долго просидела на корточках под дверью, но когда она поднялась, ее ноги затекли, и она была голодна. Набросившись на еду, она уничтожила почти все утренние запасы. Мухи, кажется, успели за это время принести потомство, они кружили над столом и ползали по одежде. Она их не трогала. Им ведь тоже нужно жить.

В конце концов, она решила немного прогуляться. Но как только она вышла из квартиры, бдительный Прюдо тут же показался на верхних ступеньках и окликнул ее.

— Мисс Райдер, подождите. У меня для вас записка.

Она уже собиралась захлопнуть дверь перед ним, но подумала, что он все равно не отстанет, пока не вручит ей это послание. Он торопливо зашаркал вниз — этакая Кассандра в домашних тапочках.

— Здесь была полиция, — объявил он, еще не дойдя до нижней ступеньки. — Они вас искали.

— М-м… Они сказали, чего хотят? — спросила она.

— Хотят с вами поговорить. Срочно. Двое ваших друзей…

— Что с ними?

— Они умерли, — сказал он. — Сегодня. От какой-то болезни.

Он держал в руке листок из записной книжки. Передавая, на мгновение задержал его в руке:

— Они оставили этот номер. Вам следует связаться с ними как можно скорее, — и уже ковылял вверх по лестнице.

Элейн взглянула на листок с нацарапанными значками. Пока она пробежала глазами семь цифр, Прюдо уже скрылся.

Она вернулась в квартиру. Почему-то не Рубен и Соня занимали ее мысли, а яхтсмен Мейбьюри, который видел Смерть и, казалось, избежал ее, но та семенила за ним, как верный пес, которому не терпится встать на задние лапы и лизнуть хозяина в щеку. Она села возле телефона, разглядывая цифры на листке, потом пальцы, которые держали этот листок, и руки, которым принадлежали пальцы. Может быть, прикосновение этих слабых пальцев несет смерть? Может, из-за этого и приходили сыщики, и ее друзья обязаны смертью ей? Если так, скольких же людей она коснулась за те дни, что прошли со времени ее посещения смертоносного склепа? На улице, в автобусе, в магазине, на работе, во время отдыха. Она вспомнила Бернис, распростертую на полу в туалете, и Гермиону, когда та соскребала ее поцелуй, как будто знала, что он принесет ей несчастье. И тут она поняла, до мозга костей, что ее преследователи были правы в своих подозрениях, и что все эти дни она вынашивала дитя Смерти. Отсюда и ее голод, отсюда ее нынешняя расслабленная удовлетворенность.

Она отложила листок, и, сидя в полутьме, попыталась установить, где в ней находится источник смерти. На кончиках пальцев? В животе? В глазах? Нет, и все же, да. Ее первое предположение было неверным. Это не был ребенок: она не вынашивала его в себе. Он был везде. Она и он были синонимами. Раз так, они не смогут вырезать злокачественный участок, как вырезали опухоли вместе с пораженными тканями. Не то, чтобы она хотела это скрыть, но они будут ее искать и вновь она попадет в заточение стерильных комнат, лишенная собственного мнения и достоинства, только в угоду их бездушным исследованиям. Эта мысль возмутила ее, лучше она умрет, скорчившись в агонии, как та женщина с каштановыми волосами в склепе, чем снова попадет им в руки. Она порвала листок на мелкие кусочки и швырнула на пол.

Теперь уже было поздно что-либо менять. Рабочие вскрыли дверь, за которой их поджидала Смерть, жаждущая вырваться на свободу. Смерть сделала ее своим агентом, и — в своей мудрости — наделила ее неуязвимостью; дала ей силу и ввела неизъяснимый экстаз; избавила ее от страха. Она же, в свою очередь, распространяла волю Смерти, сама того не замечая до сегодняшнего дня. Все те десятки, а может быть, сотни людей, которых она заразила за последние несколько дней, вернутся к своим семьям и друзьям, к местам работы и отдыха, и понесут волю Смерти дальше. Они передадут ее своим детям, укладывая их в кроватку, и своим любимым в моменты близости. Священники получат ее от своих прихожан на исповеди, хозяева магазинов — с пятифунтовой банкнотой.

Думая обо всем этом — как мор вспыхивает всепожирающим огнем, — она снова услышала звонок в дверь. Они вернулись за ней. И, как и в прошлый раз, начали звонить в другие квартиры. Она слышала, как спускался по лестнице Прюдо. Теперь он знал, что она дома. И он им это скажет. Они начнут стучаться, и когда она не ответит…

Когда Прюдо открывал парадную дверь, она отомкнула черный ход. Выскользнув во двор, она услышала голоса, а затем стук в дверь и требования открыть. Она сняла засов с калитки и выбежала на темную аллею. Когда начали ломать дверь, она была уже далеко.

* * *

Больше всего ей хотелось пойти к Церкви Всех Святых, но она понимала, что это навлечет на нее беду. Ее будут поджидать на этом пути, как преступника, которого всегда тянет к месту преступления. И все же ей как никогда хотелось взглянуть в лицо Смерти. Чтобы говорить с ней. Чтобы обсудить ее стратегию. Их стратегию. Чтобы спросить, почему выбор пал на нее.

Стоя на аллее, она смотрела, что происходит в доме. Теперь там было не менее четырех человек, снующих туда и сюда. Чем они занимались? Рылись в ее белье и любовных письмах, разглядывали в лупу волосы на простыне и выискивали следы отражения в зеркале? Но если они даже перевернут всю квартиру вверх дном, обнюхивая каждую царапинку, то и тогда не найдут того, что ищут. Пусть ищут. Их подружка сбежала. Остались только следы ее слез, да мухи вокруг лампочки, поющие ей дифирамбы.

* * *

Ночь была звездной, но по мере того, как она продвигалась в центр города, рождественские гирлянды на деревьях и домах затмевали свет неба. Хотя большинство магазинов было уже давно закрыто, толпы зевак слонялись по тротуарам, разглядывая витрины. Впрочем, скоро ей все это наскучило, эти куклы и побрякушки, и она свернула с центральной улицы на окраину. Здесь было темнее, и это как раз отвечало ее настроению. Смех и музыка вырывались из открытых дверей баров; в игорной комнате наверху послышались возбужденные голоса, потом обмен ударами; двое влюбленных попирали общественную мораль прямо в подъезде; в другом подъезде какой-то бродяга мочился со смаком, как жеребец.

Только сейчас, в относительной тишине этого болота, она поняла, что слышит сзади шаги. Кто-то шел за ней, держась на безопасном расстоянии, но не отставал. Погоня? Ее окружали, чтобы схватить и заключить в тесные объятия правосудия? Если так, ее бегство только отсрочит неизбежное. Лучше встретить их здесь и дать им отведать ее смертельной силы. Она спряталась; затем, подождав, пока шаги приблизятся, вышла из укрытия.

Это были не стражи порядка, это был Каванаг. Первое замешательство почти тут же сменилось недоумением, зачем он ее преследовал. Она посмотрела на него изучающе, бледный свет падал на его лицо. Кожа на голове так плотно обтягивала череп, что, кажется, сквозь нее можно было увидеть кости. «Почему, — пронеслось у нее в голове, — она не узнала его раньше? Не поняла при самой первой встрече, когда он говорил о смерти и ее чарах, что он ее Творец?»

— Я шел за тобой, — сказал он.

— От самого дома?

Он кивнул.

— Что они говорили тебе? — спросил он. — Полицейские. Что они тебе сказали?

— Ничего такого, о чем бы я сама не догадывалась.

— Ты знала?

— Может и так. Должно быть, где-то в глубине души. Помнишь наш первый разговор?

Он что-то утвердительно промычал.

— Все, что ты говорил о Смерти. И так самовлюбленно.

Внезапно он осклабился, добавив еще костей к своему облику.

— Да, — сказал он. — Так что же ты думаешь обо мне?

— Я уже тогда что-то поняла. Я не знала только, откуда это. Не знала, что принесет будущее.

— И что же оно принесло? — спросил он вкрадчиво.

Она пожала плечами.

— Все это время меня ждала смерть. Верно?

— О, конечно, — он был доволен взаимопониманием. Он подошел и дотронулся до ее щеки.

— Ты бесподобна, — сказал он.

— Не очень.

— Но ты так хладнокровна, так спокойно переносишь все это.

— А чего бояться? — сказала она. Он погладил ее по щеке. Ей казалось, что чехол его кожи вот-вот расползется, а мрамор глаз вывалится и разобьется вдребезги. Но он сохранял свой облик, для видимости.

— Я хочу тебя, — сказал он.

— Да, — ответила она. Конечно, это было в каждом его слове, с самого начала, но ей не сразу было дано понять это. Каждая история любви, в конечном счете, была историей смерти, не об этом ли твердят поэты? Почему эта правда хуже любой другой?

Им нельзя было идти к нему домой, там может быть полиция, говорил он, ведь они должны знать об их романе. К ней тоже, конечно, нельзя. Поэтому они сняли номер в небольшом отеле поблизости: Еще в тусклом лифте ему вздумалось гладить ее по волосам, а когда она отстранилась, он положил ей руку на грудь.

Комната была довольно убогой, но огни с рождественской елки на улице немного приукрашивали ее. Он не сводил с Элейн глаз ни на секунду, как будто боялся, что из-за инцидента в лифте она может удрать и забиться в первую щель. Ему не стоило беспокоиться: она не придала этому значения. Его поцелуи были настойчивы, но не грубы, раздевая ее, хоть и несколько неумело (такой милый недостаток, подумала она), он был полон заботливости и теплой торжественности.

Она удивилась, что он не знал о ее шраме, поскольку ей пришло в голову, что их близость должна была начаться еще на операционном столе, когда она дважды чуть было не перешла в его руки, и дважды хирурги его отпугнули. Но, может быть, он не сентиментален и забыл об этой их первой встрече. Как бы то ни было, когда она разделась, он выглядел разочарованным, и был момент, когда, как ей показалось, он мог отказаться от нее. Но это длилось недолго, и вскоре он уже гладил ее по животу и вдоль шрама.

— Он прекрасен, — сказал Каванаг.

Она была счастлива.

— Я чуть не умерла под анестезией.

— Это ерунда, — он гладил ее тело и мял грудь. Это, казалось, возбуждало его, поскольку следующий вопрос он задал более вкрадчивым голосом.

— Что они сказали тебе? — теперь он гладил мягкую ямку между ключицами. Ее никто не трогал вот уже несколько месяцев, за исключением стерильных рук хирурга, от легких прикосновений по ее телу пробегала дрожь. Она так забылась в наслаждении, что не смогла ответить. Он снова спросил, поглаживая ее между ног:

— Что они сказали тебе?

Задыхаясь от нетерпения, она ответила:

— Они оставили мне телефон. Чтобы помочь, в случае чего…

— Но ведь тебе не нужна помощь?

— Нет, — выдохнула она. — Зачем?

Она лишь смутно видела его улыбку, ей хотелось совсем закрыть глаза. Его внешность вряд ли возбуждала ее, в его облике было многое (например, этот абсурдный галстук-бабочка), что казалось смешным. Но, закрыв глаза, она могла забыть о таких мелочах, она могла снять с него чехол и увидеть его истинный облик. И тогда ее сознание уносилось далеко.

Он вдруг оставил ее, она открыла глаза. Он торопливо застегивал брюки. На улице слышались раздраженные голоса. Он резко повернул голову в сторону окна, его тело напряглось. Неожиданное беспокойство удивило ее.

— Все в порядке, — сказала она.

Он подался вперед и положил ей руку на горло.

— Ни слова, — приказал он.

Она взглянула на его лицо, покрывающееся испариной. Разговоры на улице продолжались еще несколько минут: там ссорились два каких-то жулика. Теперь он успокоился.

— Мне показалось, я слышал…

— Что?

— Что они звали меня по имени.

— Ну, кто это может быть, — она пробовала его успокоить. — Никто не знает, что мы здесь.

Он отвел взгляд от окна. После внезапного страха вся его целеустремленность исчезла, лицо обрюзгло, он выглядел довольно глупо.

— Они близко, — сказал он. — Но им никогда не найти меня.

— Близко?

— Они шли за тобой, — он снова положил руки ей на грудь. — Они очень близко.

Она слышала, как в висках бьется пульс.

— Но я быстр, — бормотал он, — и невидим.

Его рука вновь скользнула к ее шраму, и ниже.

— И всегда аккуратен, — добавил он.

Она прерывисто дышала.

— Уверен, они восхищаются мной. Как ты думаешь, они должны мной восхищаться? Что я такой аккуратный?

Ей вспомнился хаос, царивший в склепе, та непристойность, тот беспорядок.

— Не всегда… — сказала она.

Он перестал ее гладить.

— Ах, да, — сказал он. — Ах, да. Я никогда не проливаю кровь. Это мое правило. Никогда не проливаю кровь.

Она улыбалась его похвальбам. Сейчас она расскажет ему — хотя он и так все знает — о своем посещении Церкви Всех Святых, и о том, что он там устроил.

— Иногда даже ты не в силах остановить кровь, — сказала она. — Но это тебе не в упрек.

Он вдруг весь задрожал.

— Что они сказали тебе? Какую ложь?

— Ничего, — ответила она, немного смутившись его реакцией. — Что они могут знать?

— Я профессионал, — он снова дотронулся до ее лица. Она вновь почувствовала в нем желание. Он навалился на нее всем телом.

— Я не хочу, чтобы они лгали обо мне, — сказал он, — Не хочу.

Он поднял голову с ее груди и посмотрел ей в глаза:

— Все, что я должен сделать, это остановить барабанщика.

— Барабанщика?

— Я должен раз и навсегда остановить его.

Рождественские гирлянды с улицы окрашивали его лицо то в красный, то в зеленый, то в желтый цвет — неразбавленные цвета, как в детской коробке с красками.

— Я не хочу, чтобы обо мне лгали, — повторил он, — будто я проливаю кровь.

— Они ничего не сказали мне, — уверила она его. Он совсем отодвинул подушку, и теперь раздвигал ей ноги. Его руки дрожали от возбуждения.

— Хочешь, покажу тебе, как чисто я работаю? Как легко я останавливаю барабанщика?

Не дав ей ответить, он крепко схватил ее шею. Она не успела даже вскрикнуть. Большими пальцами быстро нащупал дыхательное горло и с силой надавил. Она слышала, как барабанщик бьет все чаще и чаще у нее в ушах.

— Это быстро и чисто, — говорил он. Его лицо окрашивалось все в те же цвета: красный, зеленый, желтый; красный, зеленый, желтый.

Здесь какая-то ошибка, думала она, ужасное недоразумение, которое она никак не могла постичь. Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение.

— Я не понимаю, — хотела она сказать, но ее сдавленное горло издало лишь бульканье.

— Извиняться поздно, — сказал он, тряся головой. — Ты ведь сама ко мне пришла, помнишь? Ты хотела остановить барабанщика. Ведь ты за этим приходила?

Его хватка стала еще сильнее. Ей казалось, что лицо разбухло, и кровь сейчас брызнет у нее из глаз.

— Разве ты не поняла, что они приходили, чтобы предостеречь тебя? — выкрикивал он. — Они хотели разлучить нас, сказав, что я проливаю кровь.

— Нет, — пыталась она выдавить из себя, но он только сильнее сжимал ее горло.

Барабанщик оглушительно бил ей в уши. Каванаг еще что-то говорил, но она уже ничего не слышала. Да это уже было и не важно. Только теперь она поняла, что он не был Смертью, ни даже ее костлявым привратником. В своем безумстве она отдалась в руки обычного убийцы, Каина с большой дороги. Ей захотелось плюнуть ему в лицо, но сознание уже покидало ее: комната, смена цветов, его лицо — все потонуло в грохоте барабана. А потом все кончилось.

Она посмотрела сверху на кровать. Ее тело лежало поперек, безжизненная рука все еще хваталась за простыню. Язык вывалился, на синих губах была пена. Но (как он и обещал) крови не было.

Она парила, не всколыхнув даже паутинку под потолком, и наблюдала, как Каванаг довершает свое злодеяние. Он склонился над ее телом, перетаскивая его по смятой простыне и что-то нашептывая в ухо. Затем он расстегнулся и обнажил ту свою косточку, возбуждение которой было неподдельным до умиления. То, что последовало дальше, было комичным в своем бесстыдстве. Комичным было ее тело, на котором возраст оставил не одну морщинистую отметину. Как посторонний наблюдатель, она взирала на его безуспешные попытки к соитию. Его ягодицы были бледны и носили отпечаток нижнего белья, двигая ими, он напоминал механическую игрушку.

Работая, он целовал ее, глотая заразу с ее слюной. Его руки соскребали чумные клетки с ее тела, как песок. Этого он, конечно, не знал, он так доверчиво обнимался со смертельной язвой, вбирая ее в себя с каждым толчком.

Наконец, он кончил. Не было ни метаний, ни стонов. Он просто остановил свой механизм и встал с нее, обтерся о край простыни и застегнулся.

Ее уже звали. Ей предстоял Путь, и Воссоединение в конце пути. Но она не хотела идти, по крайней мере, сейчас. Ее душа, заняв удобную позицию, смотрела на Каванага, на его лицо. Взглядом, (или, по крайней мере, той возможностью видеть, которая была ей дана), она проникала вглубь, где за хитросплетением мускулов проглядывала кость. Ох, уж эта кость. Он, конечно, не был Смертью, и все же он был ею. Ведь есть же у него лицо?! И однажды, в день Распада, он покажет его. Как жаль, что его не видно за наслоением плоти.

Пора в путь, настаивали голоса. Она знала, что они не будут долго ждать. Среди голосов она услышала чей-то знакомый. Еще немного, умоляла она, пожалуйста, еще немного.

Каванаг уже закончил свое грязное дело. Он поправил одежду перед зеркалом и вышел. Она последовала за ним, заинтригованная потрясающе-банальным выражением его лица. Скользнув в ночной коридор и вниз по лестнице, он дождался, пока портье отвлечется на свои дела, и вышел на улицу. Небо было светлым — то ли уже утро, то ли рождественская иллюминация. Она наблюдала за ним из угла комнаты дольше, чем ей показалось, — теперь часы для нее летели как мгновения. И лишь в самый последний момент она была награждена за свою настойчивость, пробежав взглядом по его лицу. Голод! Он был голоден. Он не умрет от чумы, как не умерла она. Чума впиталась в него — кожа заблестела, и в животе появилось новое ощущение голода.

Он вошел в нее маленьким убийцей, а вышел Большой Смертью. Она рассмеялась, видя, каким неожиданным образом оправдались ее догадки. На мгновение его шаги замедлились, как будто он мог услышать ее. Но нет, сейчас он слушал барабанщика, который бил все сильнее у него в ушах, требуя новой смертоносной службы в каждом его шаге.

Они заплатили кровью

Локки поднял глаза на деревья. Ветер шумел в их тяжелых ветвях, как река в половодье. Еще одно воплощение, одно из многих. Когда он впервые попал в джунгли, то был поражен бесконечным разнообразием зверей и растений в их извечном круговороте жизни. Но это буйство природы было обманчиво, джунгли лишь прикидывались райским садом. Там, где праздный путешественник лишь восторгался сияющим великолепием, Локки замечал тайный сговор в действии, когда каждая вещь видится не такой, как есть. В деревьях и реке, в цветке и птице, в крылышке мотылька и глазу обезьяны, на спине у ящерицы и в солнечном свете на камне, — все а головокружительной смене воплощений, как в зеркальной комнате, где ощущения становятся неверными, и, наконец, самый рассудок гибнет. «Ну, что, — мысли путались в его пьяной голове, когда они стояли возле могилы Черрика, — смотри, как мы тоже играем в эту игру. Мы живы, но играем мертвых лучше, чем сами мертвые».

Тело давно превратилось в гнилой кусок, когда они засунули его в мешок и понесли хоронить на заброшенный участок за домом Тетельмана. Там уже было с полдюжины других могил. Все европейцы, судя по именам, грубо выжженным на крестах, умершие от укусов змей, от жары и непомерных амбиций.

Тетельман попытался было произнести молитву на испанском, но его голос потонул в шуме деревьев и в криках птиц, спешащих к своим гнездам до наступления темноты.

Так и не окончив молитву, они вернулись в прохладу дома; там сидел Стампф и, тупо уставившись на темнеющее пятно на полу, пил бренди.

Снаружи двое нанятых Тетельманом индейцев засыпали рыхлой тропической землей мешок с Черриком, торопясь закончить работу и убраться до темноты. Локки выглянул из окна. Могильщики работали молча; засыпав неглубокую яму, они начали утрамбовывать землю своими жесткими, как подошва, ступнями. Их притоптывания вдруг приобрели определенный ритм; Локки показалось, что они просто в стельку пьяны. Он знал немногих индейцев, которые не напивались бы как скоты. И вот эти, шатаясь, устроил танцы на могиле Черрика.

— Локки?

Локки проснулся. В темноте светился кончик сигареты. Когда курильщик затянулся, вспыхнувший огонек высветил из ночной тьмы изможденное лицо Стампфа.

— Ты не спишь, Локки?

— Что тебе нужно?

— Я не могу уснуть, — сказало лицо. — Я все думал. Послезавтра из Сантарема прилетит транспортный самолет. Мы могли бы быть там через несколько часов, подальше от всего этого.

— Конечно.

— Я имею в виду, навсегда, — сказал Стампф.

— Навсегда?

Стампф прикурил новую сигарету от старой:

— Я не верю в проклятия, не думай.

— При чем здесь проклятия?

— Но ты же видел тело Черрика, что с ним случилось…

— Это просто болезнь, — сказал Локки. — Как это ока называется, когда кровь неправильно свертывается?

— Гемофилия, — ответил Стампф. — Он не страдал гемофилией, и мы оба об этом знаем. Я видел не раз, как он резался и царапался, и у него заживало не хуже нашего.

Локки прихлопнул москита на своей груди и растер его пальцами.

— Отлично. Так от чего же он тогда умер?

— Ты лучше меня видел его раны, но, мне кажется его кожа просто расползалась от малейшего прикосновения.

Локки кивнул:

— Да, похоже на то.

— Может, он чем-нибудь заразился от индейцев?

Локки задумался:

— Я не коснулся ни одного из них.

— И я тоже. А он коснулся, помнишь?

Локки помнил. Такие картины нелегко забыть, как ни старайся.

— Боже, — простонал он, — что за идиотизм.

— Я отправляюсь в Сантарем. Не хочу, чтобы они пришли за мной.

— Они не придут.

— Откуда ты знаешь? Мы вляпались по уши. Мы могли бы подкупить их, или согнать с земли как-нибудь по-другому.

— Сомневаюсь. Ты же слышал, что сказал Тетельман: родовая собственность.

— Может забрать мою часть земли, — сказал Стампф. — Мне она не нужна.

— Что это значит? Ты что, собираешься смыться?

— Я чувствую себя преступником. У нас руки в крови, Локки.

— Делай, что хочешь.

— Я и делаю. Я не такой, как ты. У меня никогда не было охоты до таких вещей. Купишь мою треть?

— В зависимости от того, сколько ты за нее просишь.

— Сколько дашь. Она твоя.

Исповедавшись, Стампф докуривал сигарету в кровати. Скоро начнет светать: еще один рассвет в джунглях, благодатное мгновение перед тем, как мир вновь покроется испариной. Как он ненавидел это место! В конце концов, он не коснулся ни одного из индейцев, даже близко не стоял. Какую бы инфекцию они не передали Черрику, он не мог ей заразиться. Менее чем через сорок восемь часов он отправится в Сантарем, а потом еще в какой-нибудь город, любой город, куда племя никогда не сможет добраться. Ведь он уже понес свое наказание, разве не так? Заплатил за жадность и самонадеянность резью в животе и тем ужасом, от которого ему уже вряд ли избавиться до конца жизни. Пусть это будет достаточным наказанием, взмолился он, и, пока обезьяны не возвестили своим криком новый день, погрузился в сон: сон убийцы.

Жук с переливчатой спинкой, пытаясь выбраться сквозь москитную сетку, жужжал по комнате; наконец, утомившись, жук спустился и сел Стампфу на лоб. Ползая, он пил из пор; по его следу кожа Стампфа трескалась и расползалась в множество маленьких язв.

* * *

В деревушку индейцев они добрались к полудню. Поначалу им показалось, что деревня покинута; только солнце, как глаз василиска, глядело на них с неба. Локки и Черрик направились к поселку, оставив Стампфа, который страдал дизентерией, в джипе, подальше от зноя. Черрик первым заметил ребенка. Мальчик со вздутым животом, лет пяти, лицо которого было раскрашено яркими полосами красной растительной краски уруку, вышел из своего укрытия и начал разглядывать пришельцев: любопытство оказалось сильнее страха. Черрик и Локки застыли в ожидании. Один за другим, из-под хижины и деревьев, появились индейцы и вместе с мальчиком уставились на незнакомцев. Если на их широких, с приплюснутым носом, лицах и было какое-нибудь выражение, Локки не мог его уловить. Этих людей — а всех индейцев он считал за одно гнусное племя — невозможно было постичь; ясно было только, что они хитрые бестии.

— Что вы здесь делаете? — спросил он. Солнце палило нестерпимо. — Эта земля наша.

Мальчик с интересом смотрел на него снизу вверх. В его миндалевых глазах не было страха.

— Они тебя не понимают, — сказал Черрик.

— Тащи сюда Краута. Пусть он им объяснит.

— Он не может двинуться с места.

— Тащи его сюда, сказал Локки. — Мне наплевать, пусть хоть совсем захлебнется своим дерьмом.

Черрик вернулся на дорогу. Локки продолжал стоять, переводя взгляд с хижины на хижину, с дерева на дерево, и пытался подсчитать, сколько там было индейцев. Он насчитал не более трех десятков, из которых две трети было женщин и детей. Потомки тех многотысячных народов, что когда-то бродили по бассейну Амазонки, теперь эти племена почти исчезли. Леса, в которых они жили многими поколениями, вырубались и выжигались; восьмирядные скоростные магистрали пересекали их места охоты. Все, что било для них свято — нетронутая дикая природа и они как ее часть — вытаптывалось и подвергалось насилию: они были изгнанниками на собственной земле. И все же они терпеливо выносили своих новых сюзеренов и их ружья. Только смерть могла бы убедить их в поражении, подумал Локки.

Черрик обнаружил Стампфа лежащим, как мешок, на переднем сиденье джипа; его измученное лицо было еще более несчастным.

— Локки тебя требует, — он тряс немца, пытаясь вывести его из прострации. — Они все еще в деревне. Ты должен поговорить с ними.

— Я не могу двинуться, — застонал Стампф, — я умираю…

— Локки велел доставить тебя живым или мертвым, — сказал Черрик. Со Стампфом его объединял страх перед Локки; и, пожалуй, еще одна вещь: жадность.

— Я чувствую себя ужасно, — продолжал ныть Стампф.

— Если ты не пойдешь со мной, он придет сам, — заметил Черрик.

Это был сильный аргумент. Стампф принял мученический вид, потом закивал своей большой головой.

— Хорошо, — сказал он. — Помоги мне.

У Черрика было мало желания притрагиваться к нему: от болезни тело Стампфа выделяло миазмы. Казалось, его кишки выдавливаются через кожу, которая имела какой-то отвратительный металлический оттенок. Все же он подал руку. Без помощи Стампф не преодолел бы сотню ярдов до поселения. Локки уже выкрикивал нетерпеливые ругательства.

— Да шевелись же, — говорил Черрик, стаскивая Стампфа с сиденья. — Надо пройти всего несколько шагов.

Добравшись до поселения, они застали все ту же картину. Локки оглянулся на Стампфа.

— Нас тут держат за чужаков, — сказал он.

— Вижу, — безжизненно отозвался Стампф.

— Скажи им, чтобы проваливали с нашей земли. Скажи им, что это наша территория: мы ее купили. И не хотим никаких поселенцев.

Стампф кивнул, стараясь избегать бешеных глаз Локки. Иногда он ненавидел его почти так же, как самого себя.

— Начинай, — Локки дал знак Черрику, чтобы он отошел от Стампфа.

Тот подчинился. Не поднимая головы, немец качнулся вперед. Несколько секунд он обдумывал свою речь, затем поднял голову и вяло изрек три слова на плохом португальском. Локки показалось, что слова просто не дошли до аудитории. Стампф попробовал еще раз, мобилизуя весь свой скудный словарь, чтобы пробудить наконец искру понимания у этих дикарей. Мальчик, которого так забавляли кульбиты Локки, смотрел теперь на третьего демона: улыбка исчезла с его лица. Этот третий был совсем не смешной, по сравнению с первым. Он был болен и измучен; от него пахло смертью. Мальчик отвернулся, чтобы не вдыхать запах гниющего тела.

Стампф оглядел маслянистыми глазами своих слушателей. Если они поняли, но прикидываются, то эго потрясающая игра. Исчерпав свое искусство, он немощно повернулся к Локки:

— Они меня не понимают.

— Скажи им еще раз.

— Мне кажется, они не понимают по-португальски.

— Скажи им как-нибудь.

Черрик щелкнул затвором:

— Нечего с ними разговаривать, — он тяжело дышал. — Они на нашей земле. Все права на нашей стороне…

— Нет, — сказал Локки. — Мы не будем стрелять. Не будем, если есть возможность мирно убедить их уйти.

— Они не понимают здравых рассуждений, — возразил Черрик. — Посмотри на них — это звери, которые живут в дерьме.

Стампф попытался было возобновить переговоры, помогая своему дрожащему голосу жалостливой мимикой.

— Скажи им, что мы пришли сюда работать, — подсказывал Локки.

— Я делаю все, что могу, — вспылил Стампф.

— Что у нас есть бумаги.

— Не думаю, что это произведет на них впечатление, — сказал Стампф с осторожным сарказмом.

— Просто скажи им, чтоб убирались. Пусть селятся где-нибудь в другом месте.

Наблюдая, как Стампф питается воплотить его установки в слова и жесты, Локки невольно подумал о другой, альтернативной возможности. Или эти индейцы — Тксукахамеи, или Акхуали, или еще какое чертово племя — согласятся с их требованиями и уберутся, или им придется прогонять их силой. Черрик правильно сказал — все права на их стороне. У них бумаги от властей; у них карта разграничения территорий; у них санкции на все — от подписи до пули. Он, конечно, не сторонник кровопролития. Мир и так слишком залит кровью душками-либералами и волоокими сентименталистами, чтобы сделать геноцид решением проблемы. Но ружья стреляли раньше и будут стрелять, пока последний немытый индеец не наденет штаны и не перестанет есть обезьян.

Конечно, несмотря на вопли либералов, ружье имеет свою притягательную силу. Оно действует быстро и надежно. Одно его короткое слово убеждает наповал, и ты не рискуешь, что лет через десять какой-нибудь вонючий индеец вернется, размахивая найденной на помойке брошюрой Маркса, и затребует обратно свою исконную землю — с ее нефтью, минералами и всем остальным. Лучше, чтобы они ушли навсегда.

От желания уложить этих краснокожих Локки почувствовал, как чешется его палец на спусковом крючке, физически чешется. Стампф уже закончил свои филиппики: результат был нулевой. Он застонал и повернулся к Локки.

— Мне совсем плохо, — сказал он. Его лицо было белым, как мел, так что зубы казались желтовато-тусклыми.

— Не покидай меня, — съязвил Локки.

— Пожалуйста, мне нужно лечь. Я не хочу, чтобы они на меня смотрели.

Локки отрицательно покачал головой:

— Ты не уйдешь, пока они стоят и слушают. Если они не выкинут какой-нибудь штуки, то можешь болеть себе на здоровье, — Локки поигрывал ружейным ложем, проводя обломанным ногтем по зарубкам на его дереве. Их было с десяток, и в каждой — чья-то могила. Джунгли так легко скрывают преступление, и такое впечатление, что они как-то исподволь соучаствуют в нем.

Стампф отвернулся и посмотрел на безмолвное собрание. Индейцев довольно много, думал он; хотя он носил пистолет, но стрелком был неважным. А вдруг они набросятся на Локки, Черрика и на него самом? Он этого не переживет. Но, вглядываясь в лица индейцев, он не видел угрозы. Когда-то это было очень воинственное племя. А теперь? Как наказанные дети, угрюмые и надувшиеся. Некоторые из молодых женщин были по-своему привлекательны: темная гладкая кожа и красивые черные глаза. Если бы он чувствовал себя не таким больным, ему, наверное, захотелось бы попробовать на ощупь эту красную блестящую наготу. Их притворство еще больше возбуждало его. В своем молчании они казались какими-то непостижимыми, как мулы или птицы. Кажется, кто-то в Укситубе говорил ему, что индейцы даже не дают своим детям нормальных имен, что каждый из них как ветка на дереве племени, безымянный и потому неотличимый от остальных. Теперь он, кажется, видел это сам в каждой паре черных пронзительных глаз, видел, что это не три десятка людей, а единая система сотканной из ненависти плоти. От этой мысли его ударило в дрожь.

Вдруг, впервые с момента их появления, один из индейцев сделал шаг. Это был старик, лет на тридцать старше любом из племени. Как и все остальные, он был почти голым. Обвислое мясо на его груди и конечностях покрывала заскорузлая кожа; шаги старика были твердыми и уверенными, хотя белесые глаза свидетельствовали о слепоте. Старик встал напротив пришельцев и раскрыл рот — беззубый рот с гнилыми деснами. То, что извергалось из его тощего горла, нельзя было назвать речью, скорее эго были звуки: попурри на тему джунглей. Невозможно было определить жанр этого произведения, это было просто воспроизведение — весьма устрашающее — его чувств. Старик рычал, как ягуар, кричал попугаем; из его горла вырывались и всплески тропического ливня на листьях орхидеи, и вой обезьян.

Стампф почувствовал, что его сейчас вырвет. Джунгли заразили его болезнью, иссушили тело и бросили, как выжатую тряпку. А теперь этот старик с гноящимися глазами изрыгал на него все ненавистные звуки. От жары в голове Стампфа начало стучать, и он был уверен, что старик специально подбирает ритм своего звукоизвержения под глухие удары в его висках и запястьях.

— О чем он говорит? — поинтересовался Локки.

— О чем эти звуки? — ответил Стампф, раздраженный идиотским вопросом. — Это просто шум.

— Старый хрен проклинает нас, — сказал Черрик.

Стампф оглянулся на него. Глаза Черрика выкатились из орбит.

— Это проклятие, — сказал он Стампфу.

Локки засмеялся: Черрик был слишком впечатлительным. Он подтолкнул Стампфа вперед к старику, который немного сбавил громкость своих распевов; теперь он журчал почти весело. Стампф подумал, что он воспевает сумерки, тот неуловимый миг между неистовым днем и душным зноем ночи. Да, точно: в песне старика слышались шорохи и воркования дремлющего царства; это было так убедительно, что Стампфу захотелось тут же лечь прямо на землю и уснуть. Локки оборвал пение:

— О чем ты говоришь? — бросил он в изрытое морщинами лицо старика. — Отвечай!

Но ночные шорохи продолжали шуметь, как далекая река.

— Это наша деревня, — послышался вдруг еще один голос, как бы переводя речь старика. Локки резко обернулся на звук. Это говорил юноша, кожа которого казалась позолоченной. — Наша деревня. Наша земля.

— Ты говоришь по-английски, — сказал Локки.

— Немного, — ответил юноша.

— Почему ты раньше не отвечал, когда я спрашивал? — от невозмутимости индейца Локки начал звереть.

— Мне не положено говорить. Он Старший.

— Ты хочешь сказать, вождь?

— Вождь умер. Вся его семья умерла. Он мудрейший из нас…

— Тогда скажи ему, что…

— Ничего не нужно говорить, — перебил его юноша. — Он понимает тебя.

— Он тоже говорит по-английски?

— Нет. Но он понимает тебя. Ты… ты проницаемый.

Локки показалось, что мальчишка иронизирует над ним, но он не был в этом умерен. Он посмотрел на Стампфа; тот пожал плечами. Локки снова обратился к юноше:

— Объясни ему как-нибудь. Объясни им всем. Это наша земля. Мы ее купили.

— Племя всегда жило на этой земле, — последовал ответ.

— А теперь не будет, — сказал Черрик.

— У нас бумаги… — Стампф все еще надеялся, что конфронтация закончится мирно. — Бумаги от правительства…

— Мы были здесь раньше правительства.

Старик, наконец, перестал озвучивать джунгли. Возможно, подумал Стампф, он закончил один день и теперь будет начинать другой. Но старик собрался уходить, совершенно не обращая внимания на чужаков.

— Позови его обратно, — приказал Локки, наводя ружье на юного индейца. Его намерения были недвусмысленны. — Пусть скажет остальным, что им надо убраться.

Несмотря на угрозы, юноша, казалось, нисколько не смутился, и совершенно не собирался давать распоряжения Старшему. Он просто смотрел, как старец возвращается в свою хижину. Остальные тоже потянулись к своим жилищам. Очевидно, уход старика был общим сигналом к окончанию спектакля.

— Нет! — закричал Черрик. — Вы не слушаете! — краска бросилась ему в лицо, голос сорвался на визг. Потрясая ружьем, он бросился вперед: — Вы, вонючие собаки!

Несмотря на его вопли, индейцы быстро расходились. Старик, дойдя до своей хижины, наклонился и исчез внутри. Некоторые еще стояли и смотрели, на их лицах было что-то вроде сострадания к этим помешанным европейцам. Но это только распалило Черрика.

— Слушайте, что я скажу! — визжал Черрик; пот разлетался брызгами, когда он вертел головой, перебрасывая безумный взгляд с одной удаляющейся фигуры на другую. — Слушайте, вы, ублюдки!

— Не волнуйся… — Стампф попытался успокоить его.

Это подействовало на Черрика как детонатор. Без предупреждения, он вскинул ружье, прицелился и выстрелил в дверной проем, в который вошел старик. Птицы с шумом взлетели с соседних деревьев, собаки удирали, не чуя ног. Из двери хижины донесся слабый крик, но вовсе не старика. Заслышав его, Стампф повалился на колени, держась за живот: его тошнило. Лежа лицом в землю, он не мог видеть миниатюрную фигурку, которая появилась в дверях хижины, и, шатаясь, вышла на свет. Даже когда он поднял голову и увидел, как ребенок с разрисованным краской лицом судорожно хватается за живот, он не поверил своим глазам. Но это было так. Была кровь, сочащаяся и между тонких детских пальчиков, и было перекошенное близкой смертью детское личико. Мальчик упал на утоптанную землю у порога, по его телу пробежала предсмертная судорога, и умер.

Где-то между хижинами негромко всхлипывала женщина. На мгновение мир качался на острие — между тишиной и воплем, между спокойствием и нарастающей яростью.

— Ты, вонючий ублюдок, — процедил Локки сквозь зубы. — Быстро в машину. Стампф, подъем. Мы не будем тебя ждать. Вставай сейчас, или можешь оставаться насовсем.

Стампф все еще смотрел на тело мальчика. Подавив стон, он поднялся на ноги:

— Помогите.

Локки протянул ему руку.

— Прикрой нас, — бросил он Черрику.

Черрик кивнул, бледный, как смерть. Некоторые индейцы вышли посмотреть на отступление белых; несмотря на происшедшую трагедию, их лица были так же непроницаемы, как и раньше. Только рыдающая женщина — видимо, мать погибшего мальчика, — покачивалась среди неподвижных фигур, оплакивая свое горе.

Ружье дрожало в руке Черрика. Он уже просчитал: если дело дойдет до Открытого столкновения, у них мало шансов уцелеть. Но даже сейчас, видя отступление врага, индейцы не делали ничего. Только молчаливо обвиняли. Черрик решился бросить взгляд через плечо. Локки и Стампфу оставалось пройти не более двадцати ярдов до джипа, а дикари еще не сделали ни шагу.

Когда Черрик снова обернулся к деревне, ему показалось, что все племя как один испустило тяжелый громкий вздох, и от этого звука Черрик почувствовал, что сама смерть рыбьей костью впилась ему в горло, слишком глубоко, чтобы ее вытащить, и слишком крепко, чтобы проглотить. Она застряла там, в его теле, вне логики и воли. Но он забыл про нее, заметив движение в дверях хижины. Он был готов повторить свою ошибку и крепче сжал ружье. Из дверей вышел старик; переступил через труп мальчика, лежащий у порога. Черрик снова обернулся: добрались они наконец до джипа? Но Стампф еле ковылял; вот и сейчас Локки поднимал его на ноги. При виде приближающегося старика Черрик попятился на шаг, потом другой. А старик шел уверенно. Он быстро пересек деревню и подошел вплотную к Черрику, так что его морщинистый живот, без каких либо следов ранения, уперся в ствол ружья.

Обе его руки были в крови, свежей крови, стекающей по локтям, когда он выставил перед Черриком свои ладони. Разве он прикасался к мальчику, подумал Черрик, когда выходил из хижины? Если да, то это было совершенно неуловимое прикосновение, которое Черрик не смог заметить. Так или иначе, смысл происшедшего был очевиден: его обвиняют в убийстве. Впрочем, Черрик был не из пугливых; он пристально взглянул старику в глаза, отвечая вызовом на вызов.

Но старый черт ничего не делал, только стоял с растопыренными ладонями, и со слезами в глазах. Черрик вновь почувствовал ярость. Он ткнул пальцем в грудь старика.

— Тебе меня не запугать, — сказал он, — понял? Не на того напал.

Когда он это говорил, в лице старика произошло какое-то еле уловимое изменение. Это, конечно, была игра света, или тень птицы, но все же под глубиной морщин вдруг проглянуло лицо мальчика, умершего у дверей хижины; казалось даже, что на тонких губах старика промелькнула улыбка. В следующее мгновение, так же внезапно, как и появилось, видение исчезло.

Черрик убрал палец с груди старика, вглядываясь в его лицо в ожидании новых фокусов; затем вновь отступил. Он сделал три шага назад, когда слева вдруг что-то зашевелилось. Резко повернувшись, он вскинул ружье и выстрелил. Пуля впилась в шею пегой свинье, которая мирно паслась среди своих сородичей возле хижин. Она, казалось, перевернулась в воздухе, и рухнула в пыль.

Черрик вновь направил ружье на старика. Но тот не двигался, только открыл рот: из его горла вырывался звук предсмертного визга свиньи. Пронзительный крик, и жалобный, и смешной, заставил Черрика вновь вспомнить о джипе. Локки уже завел двигатель.

— Давай, быстро, — сказал он.

Черрик не заставил себя уговаривать, и прыгнул на переднее сиденье. Внутри было жарко, тело Стампфа воняло болезненными выделениями, но безопаснее, чем в деревне.

— Это была свинья, — сказал Черрик. — Я подстрелил свинью.

— Знаю, — ответил Локки.

— Этот старый ублюдок…

Он не договорил. Он смотрел на два своих пальца, которыми тыкал в старика.

— Я дотронулся до него, — пробормотал он в недоумении. На пальцах была кровь, хотя на теле старика ее не было.

Локки не прореагировал на слова Черрика, развернул джип и направил машину прочь от деревни, по дороге, которая, казалось, еще больше заросла с тех пор, как они ехали по ней час назад. Видимых признаков преследования не было.

* * *

Небольшая фактория к югу от Аверио являлась своего рода центром цивилизации. Здесь были белые лица и чистая вода. За Стампфом, состояние которого на обратном пути ухудшалось, ухаживал Дэнси, англичанин с манерами графа в изгнании и лицом отбивной котлеты. Как-то, будучи трезвым, он провозгласил себя доктором, и, хотя не было свидетельств в пользу этого, никто не оспаривал его права возиться со Стампфом. Немец метался в бреду, как буйный, но маленькие ручки Дэнси с тяжелыми золотыми кольцами, похоже, справлялись с горячечными выпадами пациента.

Пока Стампф бился под сетью от москитов, Локки и Черрик уселись в полутьме лампы, и, выпив, поведали о своей встрече с племенем. С ними был Тетельман, владелец складов в фактории, которому, когда он выслушал их историю, било что рассказать. Он хорошо знал индейцев.

— Я здесь уже не первый год, — сказал он, подкармливая орехами паршивую обезьянку на своих коленях. — Я знаю, как у этих людей устроены мозги. Может показаться, что они глупы и даже трусливы. Поверьте мне, это не так.

Черрик что-то промычал. Неугомонная, как ртуть, обезьянка уставилась на него своими бессмысленными глазами.

— Они и не попытались двинуться на нас, — сказал он, — хотя их было в десять раз больше. Это что, не трусость?

Тетельман откинулся в своем скрипящем кресле, сбросив зверушку с колен. Его лицо с оттенком охоты было угасшим и изможденным. Только губы, которые он периодически окунал в стакан, имели какой-то цвет; Локки он показался похожим на старую блудницу.

— Тридцать лет назад, — сказал Тетельман, — вся эта территория была их родной землей. Никто их не трогал. Они ходили, куда хотели, делали, что хотели. А для нас, белых, джунгли были загрязнены и заражены болезнями: мы не претендовали на них. И, конечно, мы были по-своему правы. Они действительно загрязнены и заражены болезнями; но в то же время они скрывают то, в чем мы так сейчас нуждаемся: ископаемые, нефть.

— Мы уплатили за эту землю, — пальцы Черрика нервно скользили по сколотому краю стакана. — Это все теперь наше.

— Уплатили? — Тетельман презрительно усмехнулся. Обезьянка застрекотала у него в ногах, как будто слова Черрика позабавили ее не меньше, чем хозяина. — Нет, вы уплатили за кота в мешке, и теперь вам придется с ним повозиться. Вы уплатили за право вышвырнуть отсюда индейцев, насколько вам это удастся. Вот куда пошли ваши доллары, мистер Локки. Правительство страны ждет не дождется, пока вы — или такие как вы — не избавите его от всех этих племен на субконтиненте. Нет нужды изображать из себя оскорбленную невинность. Я здесь уже слишком долго…

Черрик плюнул на голый пол. Слова Тетельмана раздражали его:

— А зачем же ты сюда приехал, если ты такой хренов умник?

— По той же причине, что и вы, — ответил Тетельман миролюбиво, вглядываясь куда-то вдаль, на смутные очертания деревьев, что росли на краю участка земли за складом. Их раскачивали ночные птицы или ветер.

— И что же это за причина? — Черрик с трудом сдерживал враждебность.

— Жадность, — мягко ответил Тетельман, продолжая рассматривать деревья. Что-то быстро прошуршало по низкой деревянной крыше. Обезьянка в ногах Тетельмана прислушалась, наклонив головку. — Я, как и вы, думал, что меня здесь ждет удача. Я дал себе два года. От силы три. Это были лучшие годы за прошедшие двадцать лет. — Он нахмурился; его память вызывала картины прошлого, и все они отдавали горечью. — Джунгли пережуют вас и выплюнут, рано или поздно.

— Не меня, — сказал Локки.

Тетельман посмотрел на него влажными глазами.

— Сожалею, — сказал он очень вежливо. — Дух разрушения носится в воздухе, мистер Локки. Я чую его запах.

Он снова отвернулся к окну. Что бы там ни было на крыше, теперь к нему еще что-то присоединилось.

— Но ведь они не придут сюда? — сказал Черрик. — Они не будут нас преследовать?

В вопросе, прозвучавшем почти шепотом, слышались мольба об отрицательном ответе. Как Черрик ни старался, он не мог отогнать видения предыдущего дня. Ему являлся не труп мальчика — его он еще мог попытаться забить. Но как забыть старика, с его искаженным в солнечном свете лицом и ладонями, поднятыми, как будто он предъявлял какое-то клеймо.

— Не беспокойся, — ответил Тетельман с ноткой снисходительности. — Иногда некоторые из них наведываются сюда — продать попугая или пару горшков — но я никогда не видел, чтобы они приходили в сколько-нибудь значительном числе. Они этого не любят. Ведь для них здесь цивилизация, а она их пугает. Кроме том, они не стали бы обижать моих гостей. Я нужен им.

— Нужен? — спросил Локки. — Кому нужен этот хлам вместо человека?

— Они употребляют наши лекарства. Дэнси их снабжает. И одеяла, время от времени. Я же говорил, они не так глупы.

Рядом послышалось завывание Стампфа. За ними последовали утешения Дэнси, пытающегося унять панику, ему это плохо удавалось.

— Ваш друг совсем плох, — сказал Тетельман.

— Он мне не друг, — ответил Локки.

— Она гниет, — пробормотал Тетельман, больше для себя.

— Кто?

— Душа. — Слово было чудовищно неуместным на мокрых от виски губах Тетельмана. — Она — как фрукт, видите ли. Гниет.

Каким-то образом крики Стампфа воплотились в образы. Это не было страдание здорового существа: сама гниль вопила.

Скорее, чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из интереса, Черрик спросил:

— Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?

Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.

— У меня нет надобности в женщинах, — сказал он. — Я слишком много лет страдал сифилисом.

Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.

— Ведь душа — не единственное, что гниет.

— Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? — спросил Локки.

— Поделки, — сказал Тетельман. — Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы, и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.

— Вымирающего? — переспросил Локки. Слово звучало для него соблазнительно, как слово жизнь.

— Да, конечно, — сказал Тетельман. — Они все равно исчезнут. Если вы их не уничтожите, они это сделают сами.

— Самоубийство? — спросил Локки.

— В своем роде. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя теряет свою землю, и с ней утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о самих себе. Женщины становятся бесплодны, юноши принимаются пить, старики просто морят себя голодом. Через год-другой племени как не бывало.

Локки опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих людей. Они знали, когда умирать. Мысль об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем теперь считать ружье в своей руке, как не инструментом эволюции?

* * *

На четвертый день их пребывания на фактории лихорадка Стампфа пошла на убыль, к немалому удивлению Дэнси.

— Худшее позади, — объявил он. — Дайте ему еще пару дней отдохнуть — и можете снова заниматься своими делами.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Тетельман.

Локки, стоя на веранде, смотрел на дождь. Водяные струи лились из облаков, которые нависали так низко, что касались верхушек деревьев. Потом ливень прекратился так же внезапно, и джунгли вновь задымились, расправили ветви и буйно пошли в рост.

— Не знаю, что мы будем делать, — сказал Локки. — Наверное, возьмем подмогу и вернемся обратно.

— Ну что ж, тоже дело, — ответил Тетельман.

Черрик, сидя возле двери, откуда шла хоть какая-нибудь прохлада, взял стакан, который он редко выпускал из рук за последние дни, и снова его наполнил.

— Никаких ружей, — сказал он. Он не притрагивался к ружью с тех пор, как они прибыли на факторию; он вообще ни к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с него постоянно сползает кожа.

— Ружья не нужны, — проворковал Тетельман. Его слова повисли в воздухе как невыполненное обещание.

— Избавиться от них без ружей? — удивился Локки. — Если ты предлагаешь ждать, пока они вымрут сами по себе, то я не такой терпеливый.

— Нет, — сказал Тетельман. — Все можно сделать быстрее.

— Но как?

Тетельман томно посмотрел на него.

— Они — источник моего существования, — сказал он, — или, во всяком случае, его часть. Помочь вам — и я окажусь банкротом.

Он не только выглядит, как старая шлюха, подумал Локки, он и думает так же.

— Так чего же ты хочешь взамен за свое хитроумие?

— Часть того, что вы найдете на этой земле, — ответил Тетельман.

Локки покивал головой.

— Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?

Черрик пожал плечами.

— Хорошо, — сказал Локки. — Говори.

— Им нужны медикаменты, — начал Тетельман, — потому что они очень восприимчивы к нашим болезням. Подходящая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.

Не глядя на Тетельмана, Локки обдумывал услышанное.

— Одним махом, — продолжал Тетельман. — Они практически беззащитны перед некоторыми бактериями. Их организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.

— Но как? — спросил Локки.

Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась цивилизация, джунгли распирало в предвкушении солнца. В разжиженном мареве растения цвели и гнили, и вновь цвели.

— Я спросил, как, — сказал Локки.

— Одеяла, — ответил Тетельман. — Одеяла умерших людей.

* * *

Уже после выздоровления Стампфа, в ночь, незадолго до рассвета, Черрик внезапно проснулся, очнувшись от дурных сновидений. Снаружи была непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли победить черноту ночи. Но его внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности, подсказывали ему, что первый свет близок, и ему не хотелось засыпать снова. Чтобы опять увидеть во сне старика. Не его поднятые ладони и не блеск крови так напугал Черрика, а слова, которые исходили из его беззубого рта, от которых все его тело покрылось холодным потом.

Что это были за слова? Теперь он не мог припомнить, но хотел, хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы он мог хотя бы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.

— Чего только не привидится, — сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.

И вдруг — голос. Он получил то, что хотел: то были слова, которые слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, который воспринимал разговоры родителей, но был неспособен вникнуть в их суть. Ведь он был невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь своего незнания. Голос заставил его почувствовать страх за неопределенность, которую он так деспотически игнорировал, за шепоты, которые он заглушал своей шумной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире, и об изгнании из этого мира; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить этот поток слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, взорвавшими вдруг все вокруг. Сквозь ячейки москитной сети Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.

Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними то возбуждение, которое он начал было испытывать от слов старика. Во сне он скомкал простынь: теперь он сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких простынях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.

Птичий гомон спутывал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул москитную сеть. При этом грубая проволока сети поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя. Сегодня он снова ощутил ту болезненную раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия на факторию. Даже ступая по деревянному полу, он, казалось, чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось убраться из этого места, и поскорее.

Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание, и он обнаружил тонкий ручеек крови, стекающей по руке. На подушке большого пальца был порез, наверное от москитной сетки. Из него и текла кровь, хотя не так сильно. Он пососал ранку, вновь ощутив ту непонятную раздражительность, которую лишь алкоголь, и лишь в больших количествах, был способен притупить. Сплюнув кровь, он начал одеваться.

Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она нестерпимо натирала плечи и шею, казалось, своими нервными окончаниями он чувствует каждую нить, как будто это была не рубашка, а власяница.

В соседней комнате проснулся Локки. Кое-как одевшись, Черрик пошел к нему. Локки сидел за столом у окна. Сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, он пил крепкий, кофе со сгущенным молоком, который варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После инцидента в деревне все намеки на дружбу исчезли. Теперь Локки проявлял нескрываемую ненависть к своему бывшему компаньону. Их связывал только контракт, который они подписывали вместе со Стампфом. Покончив кое-как с завтраком, Локки принялся за виски, что служило первым признаком его дурного расположения; Черрик глотнул пойла Дэнси и пошел подышать утренним воздухом.

Было как-то странно. Что-то сильно беспокоило его в этой утренней картине. Он знал, как опасно поддаваться необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.

Может, это просто усталость делает его таким болезненно-чувствительным ко всему в это утро? Из-за чего еще он так страдал от своей провонявшей потом одежды? Он чувствовал нестерпимое трение краев ботинок о лодыжку, ритмическое обдирающее прикосновение ткани брюк к ногам во время ходьбы, даже завихрения воздуха — кожей лица и рук. Мир давил на него — по крайней мере, ему так казалось — как будто хотел выдавить его куда-то вовне.

Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли он выронил кружку; она не разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик прихлопнул насекомое, оставив кроваво-липкое пятно на татуированном предплечье как знак его кончины. Он стер кровь, но она снова проступила большим темным пятном.

Он понял, что это не кровь насекомого, а его собственная. Стрекоза каким-то образом поранила его, хотя он этого не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана его была незначительной, и в то же время болезненной.

До него донесся голос Локки изнутри; он громко говорил Тетельману о бестолковости своих компаньонов.

— Стампф вообще не пригоден для такой работы, — говорил он. — А Черрик…

— А что я?

Черрик шагнул вглубь хижины, стирая вновь проступившую кровь со своей руки. Локки даже не поднял головы.

— Ты параноик, — сказал он спокойно. — Параноик, и на тебя нельзя положиться.

Черрик не был расположен отвечать на грубость Локки.

— Ты злишься, что я прибил какого-то индейского выкормыша, — сказал он. Чем больше он пытался стереть кровь со своей пораненной руки, тем более болезненной становилась ранка. — Просто у тебя кишка тонка.

Локки продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу:

— Да ты слушаешь меня? — закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара его рука как будто треснула. Кровь брызнула но все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с кровоточащей трещиной на тыльной стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слова были неразборчивы, но он знал, от кого они исходили.

— Я не хочу этого слышать! — вскричал он, тряся головой, как собака с блохой в ухе. Он оперся о стену, но прикосновение к ней только вызвало новую боль. — Я не хочу этого слышать, будь ты проклят!

— Что за вздор он несет? — В дверях появился Дэнси, разбуженный криками, все еще держа в руках Полное Собрание Сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, невозможно уснуть.

Локки задал тот же вопрос Черрику, который стоял с дико расширенными глазами и сжимал руку, пытаясь остановить кровотечение:

— О чем ты?

— Он говорил со мной, — сказал Черрик. — Тот старик.

— Какой старик? — не понял Тетельман.

— Он имеет в виду того, в деревне, — ответил Локки, и вновь повернулся к Черрику: — Ты это хотел сказать?

— Он хочет, чтобы мы ушли. Как изгнанники. Как они. Как они! — Черрика охватывала паника, с которой он уже не мог справиться.

— У него тепловой удар, — Дэнси не удержался и поставил диагноз. Но Локки знал, что это не так.

— Нужно перевязать твою руку… — Дэнси медленно подвигался к Черрику.

— Я слышал его, — мычал Черрик.

— Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.

— Нет, — ответил Черрик. — Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся. Все, чего мы ни коснемся.

Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Локки рванулся, чтобы подхватить его. Но как только он взялся за плечо Черрика, мясо под рубашкой начало расползаться, и тут же руки Локки окрасились в ярко-красный цвет; от неожиданности он их отдернул. Черрик упал на колени, которые обратились в новые раны. Расширенными от страха глазами он смотрел, как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.

— Боже, что со мной происходит, — он плакал навзрыд.

Дэнси двинулся к нему:

— Сейчас я тебе помогу…

— Нет! Не трогай меня! — умолял Черрик, но Дэнси не мог удержаться, чтобы не проявить заботу:

— Ничего страшного, — сказал он деловито, как заправский доктор.

Но он был не прав. Взяв Черрика за руку, чтобы помочь подняться с колен, он открыл новые раны. Дэнси чувствовал, как струится кровь под его рукой, как мясо соскальзывает с костей. Даже ему, видавшему виды, было не по себе. Как и Локки, он отступился от несчастного.

— Он гниет, — пробормотал Дэнси.

Тело Черрика уже растрескалось во многих местах. Он пытался подняться на ноги, но вновь обрушивался на землю, и от любого прикосновения — к стене, стулу или полу — обнажались новые куски мяса. Он был безнадежен. Остальным ничего не оставалось, как стоять и смотреть наподобие зрителей на казни, дожидаясь заключительной агонии. Даже Стампф поднялся с постели и вышел взглянуть, что там за шум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не верил своим глазам.

Еще минута, и Черрик ослабел от потери крови. Он упал навзничь, и растянулся на полу. Дэнси подошел к нему и присел на корточки возле головы.

— Он умер? — спросил Локки.

— Почти, — ответил Дэнси.

— Сгнил, — сказал Тетельман, как будто это слово объясняло весь драматизм происходящего. В руках он держал большое грубо вырезанное распятие. Наверное, индейская поделка, подумал Локки. Распятый Мессия имел хитроватый прищур и был непристойно обнажен. Несмотря на гвозди и колючки, он улыбался. Дэнси взял Черрика за плечо, от чего потекла еще одна струйка крови, перевернул тело на спину и склонился над подрагивающим лицом. Губы умирающего едва заметно двигались.

— Что ты говоришь? — спросил Дэнси; он еще ближе придвинулся к лицу Черрика, пытаясь уловить его слова. Но вместо слов изо рта шла только кровавая пена.

Подошел Локки. Мухи уже кружили над умирающим Черриком. Отстранив Дэнси, Локки наклонил свою бритую голову и взглянул в стекленеющие глаза:

— Ты слышишь меня?

Тело что-то промычало.

— Ты узнаешь меня?

Снова — мычание.

— Ты хочешь отдать мне свою часть земли?

На этот раз мычание было слабее, почти вздох.

— Здесь свидетели, — продолжал Локки. — Просто скажи — да. Они услышат тебя. Просто скажи — да.

Тело силилось что-то сказать, его рот открылся чуть шире.

— Дэнси! — Локки обернулся. — Ты слышишь, что он говорит?

Дэнси побаивался Локки и не хотел бы влезать в его дела, но кивнул.

— Ты свидетель, Дэнси.

— Если так нужно, — ответил англичанин.

Черрик почувствовал, как рыбья кость, которой он подавился в деревне, повернулась и добила его.

— Дэнси, он сказал «да»? — поинтересовался Тетельман.

Дэнси почти услышал, как рядом звонит по нему погребальный колокол. Он не знал, что сказал умирающий, но какая в конце концов разница?

Локки все равно приберет к рукам эту землю, так или иначе.

— Он сказал «да».

Локки встал и пошел пить кофе.

Первым движением Дэнси было закрыть глаза умершему; но от малейшего прикосновения глазные впадины разверзлись и наполнились кровью.

Ближе к вечеру они его похоронили. Хотя тело было спрятано от дневной жары в самом холодном углу склада, среди всякого барахла, оно уже стало разлагаться к тому времени, как его зашили в мешок и понесли хоронить. В ту же ночь Стампф пришел к Локки и предложил ему свою треть земли, в добавок к доле Черрика, и Локки, всегда трезво смотрящий на вещи, согласился. План карательных мер был окончательно разработан на другой день. Вечером того же дня, как Стампф и надеялся, прилетел самолет снабжения. Локки, которому надоели надменные позы Тетельмана, тоже решил слетать на несколько дней в Сантарем, вышибить там джунгли из головы алкоголем и вернуться с новыми силами. Он надеялся также пополнить там необходимые запасы и, если удастся, нанять надежных водителя и охранника.

В самолете было шумно, тесно и неудобно, за все время перелета оба попутчика не обмолвились ни словом. Стампф просто глазел вниз на нетронутую дикую местность, над которой они пролетали, хотя картина не менялась часами: темно-зеленые полосы леса, прореженные кое-где сверканием воды; иногда языки дыма, там, где выжигали лес, вот, пожалуй, и все.

По прибытию в Сантарем они расстались, едва пожав руки. От этого каждый нерв в руке Стампфа болезненно съежился, и на мягкой коже между большим и указательным пальцем открылась трещина.

* * *

Да, Сантарем — не Рио, думал Локки, направляясь в бар на южной окраине города, куда часто наведывались ветераны Вьетнама, любители этого своеобразного энимал-шоу. Оно было одним из немногих удовольствий Локки, от которого он никогда не уставал, — смотреть, как одна из местных женщин с застывшим, как студень, лицом, отдается собаке или ослу — и всего за несколько зеленых. Женщины в Сантареме были невкусными, как пиво, но Локки не волновала их внешность: главное, чтобы тело было в рабочем состоянии, и чтобы они были не заразны. Разыскав бар, он подсел к какому-то американцу, с которым весь вечер обменивался скабрезностями. Когда же ему это надоело — уже заполночь, — он, прихватив бутылку виски, вышел на улицу излить свои эмоции на чью-нибудь физиономию.

* * *

Немного раскосая женщина уже почти согласилась на небольшой грешок с Локки — от чего она решительно отказывалась, пока очередной стакан вина не убедил ее, что не в целомудрии счастье — когда в дверь негромко постучали.

— Суки, — выругался Локки.

— Si, — отозвалась женщина. — Зука. Зука. — Кажется, это было единственным словом в ее лексиконе, напоминавшем английское. Не обращая на нее внимания, пьяный Локки подполз к краю грязного матраса. В дверь снова постучали.

— Кто там?

— Сеньор Локки? — голос из коридора принадлежал молодому человеку.

— Да! — Локки не мог отыскать брюк в складках простыни. — Да! Что тебе нужно?

— Mensagem, — сказал юноша. — Urgente. Urgente.

— Ты ко меня? — Он, наконец, нашел свои брюки и теперь надевал их. Женщина совершенно спокойно наблюдала за происходящим, лежа в кровати и поигрывая пустой бутылкой. Застегнувшись, Локки проделал три шага — от кровати к двери. На пороге стоял мальчик, черные глаза и особенный блеск кожи свидетельствовали о его индейском происхождении. Он был одет в тенниску с рекламой «кока-колы».

— Mensagem, Сеньор Локки, — повторил он, — …do hospital.

Мальчик смотрел мимо Локки на женщину в кровати, осклабясь от уха до уха.

— Больница? — переспросил Локки.

— Sim. Hospital «Sacrado Coraca de Maria».

Это может быть только Стампф, подумал Локки. Кому еще в этом богом и чертом забытом месте он может понадобиться? Никому. Он посмотрел на личико с раскосыми глазами.

— Vem komigo, — сказал мальчик, — Vem komigo. Urgente.

— Нет, — решил Локки. — Я остаюсь. Не сейчас. Понимаешь меня? Потом, потом.

Мальчик пожал плечами.

— …Ta morrendo.

— Умирает?

— Sim. Ta morrendo.

— Ладно, бог с ним. Понимаешь? Возвращайся и скажи ему, что я приду, когда освобожусь.

Мальчик опять пожал плечами.

— E meu dinheiro? — сказал он, когда Локки уже закрывал дверь.

— Пошел к черту, — бросил Локки и захлопнул дверь.

Когда после двух часов и одного бездарного акта с безразличной особой Локки открыл дверь, он обнаружил, что мальчик в отместку нагадил на порог.

* * *

Больница «Sacrado Coraca de Maria» была плохо приспособлена, чтобы болеть; уж лучше умирать в своей кровати в компании с собственным потом, думал Локки, шагая по грязному коридору. Удушливый запах медикаментов не мог заглушить испарений больной человеческой плоти. Ими были пропитаны стены; они жирной пленкой садились на лампы и пол. Что могло стрястись со Стампфом, что он угодил сюда? Драка в баре? Не сошелся с сутенером в цене за женщину? Немец был просто слишком глуп, чтобы влипнуть во что-нибудь подобное. — Сеньор Стампф? — спросил он у женщины в белом, проходившей по коридору. — Мне нужен Сеньор Стампф.

Женщина потрясла головой и указала дальше по коридору на замученного вида мужчину, который остановился на мгновение, чтобы зажечь сигару. Локки подошел. Мужчина стоял в клубах едкого дыма.

— Мне нужен Сеньор Стампф, — сказал Локки.

Мужчина, усмехнувшись, посмотрел на него:

— Вы Локки?

— Да.

— Ага, — он затянулся. Дым был настолько едким, что мог бы вызвать рецидив у самого тяжелого пациента. — Я доктор Эдсон Коста, — сказал мужчина, протягивая холодную руку Локки. — Ваш друг ждал вас всю ночь.

— Что с ним?

— У него болит глаз, — сказал Эдсон Коста, совершенно безразличный к состоянию Стампфа. — И у него небольшие ссадины на руках и лице. Но он не подпускает к себе никого. Он сам себе доктор.

— Но почему? — удивился Локки.

Доктор, казалось, был озадачен.

— Он платит за стерильную комнату. Платит хорошо. Поэтому я его туда поместил. Хотите его увидеть? Может, заберете его?

— Может, — ответил Локки без всякого энтузиазма.

— Его голова… — сказал доктор. — У него галлюцинации.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пошел широкими шагами, оставляя за собой дымовой шлейф. Пройдя через главное здание и небольшой внутренний двор, они оказались возле палаты со стеклянным окошком в двери.

— Здесь, — доктор показал на дверь, — ваш друг. Скажите ему, — сказал он, как будто дал прощальный залп, — чтобы заплатил, или пусть завтра уезжает.

Локки заглянул в стеклянное окошко: грязновато-белая комната была пустой — только кровать и небольшой стол, освещенный тем же зловещим светом, что пробирался в каждый угол этого заведения. Стампф не лежал в кровати, а сидел на корточках в углу. Его левый глаз был скрыт большим тампоном, привязанным кое-как бинтами вокруг головы. Локки уже довольно долго смотрел на Стампфа, прежде чем тот почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно поднял голову. Его здоровый глаз, как бы в компенсацию за потерю другого, казалось, расширился в два раза. В нем был страх, которого хватило бы на оба глаза; да хоть на дюжину глаз. Осторожно, как человек, кости которого настолько ломки, что он боится их переломать от малейшего движения.

Стампф отделился от стены и подошел к двери. Он не открыл ее, а стал переговариваться с Локки через стеклянное окошко.

— Почему ты не пришел? — сказал он.

— Я здесь.

— Но раньше, — лицо Стампфа все было в кровоподтеках, как будто его били. — Раньше.

— Я был занят, — ответил Локки. — Что с тобой стряслось?

— Это правда, Локки, — сказал немец. — Все правда.

— О чем ты?

— Тетельман мне все рассказал. О тех словах Черрика. О том, что мы изгнанники. Это правда. Они хотят вышвырнуть нас.

— Мы сейчас не в джунглях, — сказал Локки. — Здесь тебе нечего бояться.

— О, если бы так, — глаз Стампфа расширился еще больше. — Если бы так. Я видел его.

— Кого?

— Старика. Из деревни. Он был здесь.

— Забавно.

— Он был здесь, черт тебя побери! — воскликнул Стампф. — Он стоял тут, на твоем месте, и смотрел на меня через стекло.

— Ты, видно, слишком много выпил.

— Это случилось с Черриком, и теперь это происходит со мной. Они губят нашу жизнь…

Локки хмыкнул:

— У меня нет проблем.

— Они не дадут тебе ускользнуть, — сказал Стампф. — Никто из нас не ускользнет. Пока мы не заплатим сполна.

— Тебе придется освободить эту комнату, — Локки надоела эта болтовня. — Мне сказали, что к утру тебе придется убраться.

— Нет, — ответил Стампф. — Я не могу. Я не могу.

— Тебе нечего бояться.

— Пыль, — сказал немец. — Пыль в воздухе. Она меня поранит. Мне в глаз попала пылинка — всего лишь пылинка — и с тех пор он кровоточит без остановки. Я даже не могу лечь, простынь колет меня, как гвоздями. Когда я хожу, мне кажется, что ступни вот-вот растрескаются. Ты должен мне помочь.

— Как? — спросил Локки.

— Заплати им за комнату. Заплати, чтобы я мог остаться и дождаться специалиста из Сан-Луиса. А потом, Локки, возвращайся в деревню. Возвращайся и скажи им, что я не претендую на их землю. Что больше ей не владею.

— Я вернусь туда, — сказал Локки, — когда будет время.

— Ты должен сделать это быстро, — настаивал Стампф. — Скажи им, что я хочу жить.

Вдруг перевязанное бинтами лицо Стампфа исказилось, и его взгляд устремился мимо Локки на что-то в глубине коридора. Его дрожащие от страха губы прошептали только одно слово:

— Пожалуйста.

В недоумении, Локки обернулся. Коридор был пуст, за исключением жирных мотыльков, которые кружили вокруг лампы.

— Там ничего нет, — сказал он, снова поворачиваясь к двери. На забранном проволочной сеткой окошке были отчетливо видны отпечатки двух окровавленных ладоней.

— Он здесь, — немец неподвижно глядел на окровавленное стекло. Локки не спросил, кто. Он потрогал отпечатки рукой. Они, все еще влажные, были на его стороне двери.

— Боже, — выдохнул он. Кто мог проскользнуть мимо него и оставить отпечатки, а затем так же незаметно исчезнуть, в то же время как он обернулся лишь на мгновение? В это трудно было поверить. Он вновь оглянулся на коридор. Там не было никого. Только лампа немного раскачивалась, как будто задетая движением воздуха, и мотыльки шелестели своими крыльями:

— Что происходит?

Стампф, потрясенный отпечатками, слегка дотронулся пальцами стекла. В месте прикосновения из его пальцев проступила кровь, и поползла каплями по стеклу. Он не убирал пальцы, а смотрел на Локки глазами, полными отчаяния.

— Видишь? — сказал он очень спокойно.

— Что ты выдумываешь? — Локки тоже понизил голос. — Это просто какой-то трюк.

— Нет.

— Ты не болеешь тем, чем Черрик. Ты не можешь этим болеть. Ты не притрагивался к ним. Мы с тобой заодно, черт побери. — Локки начинал горячиться. — Черрик их трогал, а мы нет.

Стампф смотрел на Локки почти с жалостью.

— Мы были неправы, — сказал он мягко. Его пальцы, которые он уже убрал со стекла, продолжали кровоточить, красные струйки потекли по рукам. — Это не тот случай, когда ты можешь что-нибудь сделать, Локки. У нас руки коротки.

Он поднял свои окровавленные пальцы, улыбаясь невольной игре слов:

— Видишь?

Внезапное, безнадежное спокойствие немца напугало Локки. Он взялся за дверную ручку и дернул ее. Дверь была закрыта. Ключ бил изнутри — ведь Стампф за это заплатил.

— Убирайся, — сказал Стампф. — Убирайся прочь.

Улыбка исчезла с его лица: Локки навалился на дверь плечом.

— Я сказал, убирайся, — завизжал Стампф. Он отпрянул от двери, когда Локки во второй раз ударил в нее. Затем, видя, что замок скоро поддастся, начал кричать о помощи. Локки не обращал на него внимания, и продолжал выбивать дверь. Раздался треск.

Где-то рядом Локки услышал женский голос, отзывающийся на призывы Стампфа. Ерунда, он доберется до немца раньше, чем подоспеет помощь, и потом, с божьей помощью, вышибет с его физиономии эту ублюдочную улыбку. Он бил в дверь со все нарастающей яростью. Еще и еще, и дверь поддалась. Стампф почувствовал, как в его стерильную комнату вторглись извне первые клубы загрязненного воздуха. В его временное убежище проникло лишь легкое дуновение, но оно несло с собой микроскопический мусор Внешнего мира. Копоть, перхоть, вычесанная с тысяч голов, пух, песок, блестящие чешуйки с крыльев мотыльков, такие маленькие, что человеческий глаз едва различит их в луче солнечного света, безобидные для почти всех живых организмов. Но для Стампфа они были смертельны; в считанные секунды его тело превратилось в скопление микроскопических, кровоточащих ранок.

Он завопил и бросился к двери, чтобы захлопнуть ее, чувствуя себя под градом мельчайших лезвий, и каждое из них раздирало его тело. Пока он сдерживал дверь от вторжения Локки, кожа на его израненных руках разорвались. Впрочем, Локки все равно было не удержать. Широко распахнув дверь, он входил в комнату, каждым своим движением вызывая новые движения воздуха, на погибель Стампфу. Он взял немца за запястье, и под рукой кожа расползлась, как будто разрезанная ножом.

Позади него женщина испустила крик ужаса. Локки, видя, что Стампф уже достаточно раскаялся в своем смехе, отпустил его. Весь покрытый ранами, и получающий все новые и новые, Стампф попятился, как слепой, и упал за кровать. Воздух-убийца все резал его, уже умирающего: дрожа в агонии, он поднимал вихри и водовороты, и они раскрывали его кожу.

Бледный, как смерть, Локки отошел от тела и попятился в коридор. Там уже толпились любопытные, впрочем, они расступились перед ним, слишком напуганные его ростом и диким выражением лица. Пройдя воняющим болезнями лабиринтом, он пересек двор и вошел в главное здание. Мельком он увидел Эдсона Косту, спешащего ему навстречу, но не стал задерживаться для объяснений.

В вестибюле, который, несмотря на поздний час, был забит всевозможными страдальцами, его взгляд упал на мальчика, сидящего на коленях у матери. Очевидно, у него что-то было с животом. На его рубашке, не по росту большой, было кровавое пятно, на лице — слезы. Его мать не взглянула на Локки, когда тот пробирался сквозь толпу. Но мальчик поднял свою головку, как будто зная, что Локки должен проходить мимо, и лицо его осветилось улыбкой.

* * *

Из знакомых Локки по лавке Тетельмана не было никого, и все, чего он смог добиться от прислуги — большая часть которой была пьяна в стельку — это то, что их хозяин на днях отправился в джунгли. Локки отловил одного относительно трезвого, и угрозами вынудил его сопровождать его в деревню в качестве переводчика. Он еще не придумал, каким образом будет мириться с племенем. Но он знал точно, что должен доказать свою невиновность. В конце концов, скажет он, ведь это не он совершил тот роковой выстрел. Конечно, были недоразумения, но он не нанес вреда никому из людей. Ну, как можно, если по совести, обвинять его в преступлении? Если они хотят покарать его, он готов их выслушать. Разве возмездие уже не наступило? Ведь он видел так много горя в эти дни. Он хочет искупить свою вину. Все, чего они не потребуют, в пределах разумного, он примет, только не умереть, как те. Он даже отдаст землю.

Локки гнал жестоко, и его неприветливый компаньон постоянно бурчал что-то недовольное. Локки пропускал это мимо ушей: нет времени мешкать. Джип болтало и подбрасывало, его двигатель жалобно завывал при каждом толчке, и их шумное продвижение взрывало джунгли по обе стороны дороги воплями, кашлями и визгами всех мастей. Страшное, голодное место, подумал Локки, и впервые за все время пребывания на субконтиненте он возненавидел его всем сердцем. Невозможно было постичь происходящее здесь, самое большее, на что можно было надеяться, так это на временную нишу — подышать, пока тебя не выживет следующее поколение.

За полчаса до наступления темноты, измотанные дорогой, они, наконец, добрались до деревушки. Она совершенно не изменилась за те несколько дней, но была покинута ее обитателями. Дверные проемы глядели пустотой; общинный огонь, который поддерживался день и ночь, превратился в угли. Входя в деревню, он не встретился ни с чьим взглядом — ни ребенка, ни свиньи. Дойдя до середины, он остановился, пытаясь понять, что же случилось. Однако, это ему не удавалось. Он так устал, что уже перестал чего-либо бояться, и, собрав остатки своих истощенных сил, крикнул в безмолвие:

— Где вы?!!

Два отливающих красным попугая взлетели с криком с дерева в дальнем конце деревни; через несколько мгновений из зарослей бальзы и джакаранды появилась фигура. Но это был не индеец, а Дэнси собственной персоной. Он немного потоптался на месте, затем, узнав Локки, вышел, широко улыбаясь, навстречу. За ним, шелестя листвой, вышли остальные. Среди них был Тетельман, а также несколько норвежцев во главе с неким Бьенстремом, которого Локки как-то встретил на фактории. Над его красным, как вареный рак, лицом нависала копна выбеленных солнцем волос.

— Бог мой, — воскликнул Тетельман, — что вы здесь делаете?

— Я мог бы спросить вас о том же, — ответил Локки с раздражением.

Бьенстрем жестом опустил ружья своих компаньонов и шагнул навстречу, с умиротворяющей улыбкой на лице.

— Мистер Локки, — сказал он, протягивая руку в кожаной перчатке. — Рад с вами познакомиться.

Локки с отвращением посмотрел на запачканную перчатку, и Бьенстрем, скорчив виноватую физиономию, убрал руку.

— Прошу нас простить, — сказал он. — Мы работаем.

— Над чем же? — поинтересовался Локки, чувствуя, как желчь клокочет у него в горле.

— Индейцы, — сказал Тетельман и сплюнул.

— Где племя? — спросил Локки.

Тетельман вновь подал голос:

— Бьенстрем заявляет свои права на эту территорию…

— Племя, — повторил Локки. — Где оно?

Норвежец поигрывал перчаткой.

— Вы что, выкупили у них землю, или как? — спросил Локки.

— Не совсем, — ответил Бьенстрем. Его английский был так же безупречен, как и профиль.

— Проводи его, — предложил Дэнси с каким-то воодушевлением. — Пусть сам посмотрит.

Бьенстрем кивнул:

— Почему бы и нет? — сказал он. — Только не притрагивайтесь ни к чему, мистер Локки, и скажите своему спутнику, чтобы оставался на месте.

Дэнси пошел первым, вглубь зарослей: Бьенстрем сопровождал Локки, когда они направлялись через деревню к коридору, вырубленному в густой растительности. Локки едва передвигал ноги; с каждым шагом они слушались все меньше. Идти было трудно — масса раздавленных листьев и орхидей смешалась с пропитанной влагой землей.

На небольшом расчищенном участке ярдах в ста от деревни была вырыта яма. Яма была не очень глубокой, и не очень большой. Смешанный запах извести и бензина перебивал все остальные. Тетельман, который дошел до ямы первым, невольно отпрянул от ее края, Дэнси же был менее чувствительным: он зашел с дальнего конца ямы и стал жестами предлагать Локки заглянуть в нее.

Тела уже начали разлагаться. Они лежали, сваленные в кучу, груди к ягодицам и ноги к головам, пурпурно-черной массой. Мухи во множестве кружили над ямой.

— Воспитательный момент, — прокомментировал Дэнси.

Локки стоял и смотрел, Бьенстрем обогнул яму и присоединился к Дэнси.

— Здесь все? — спросил Локки.

Норвежец кивнул:

— Одним махом, — каждое слово он произносил с уничтожающей правильностью.

— Одеяла, — Тетельман назвал орудия убийства.

— Но так быстро… — пробурчал Локки.

— Это очень эффективное средство, — сказал Дэнси. — И почти невозможно что-либо доказать. Даже если кто и заинтересуется.

— Болезнь самая обычная, — заметил Бьенстрем. — Да? Как у деревьев.

Локки потряс головой; ему резало глаза.

— О вас хорошо отзываются, — сказал ему Бьенстрем. — Думаю, мы могли бы работать вместе.

Локки даже не пытался ответить. Другие норвежцы положили свои ружья и теперь возвращались к работе, сваливая в яму оставшиеся тела из кучки, сложенные рядом. Среди прочих трупов Локки разглядел ребенка, а также старика, которого как раз в этот момент тащили к яме. Когда его раскачивали перед ямой, конечности болтались, как будто лишенные суставов. Труп скатился немного боком, и замер лицом вверх, с поднятыми над головой руками, то ли в знак повиновения, то ли изгнания. Это был тот самый Старший, с которым имел дело Черрик. Его ладони все еще были красными. В виске отчетливо была видна маленькая дырочка от пули. Очевидно, болезни и несчастья не всегда столь эффективны.

Локки смотрел, как следующее тело было сброшено в общую могилу, а за ним еще одно.

Бьенстрем, стоя на дальнем краю ямы, закуривал сигарету. Он поймал взгляд Локки:

— Вот так, — сказал он.

Из-за спины Локки подал голос Тетельман:

— Мы думали, ты уже не вернешься, — сказал он, видимо, пытаясь как-то объяснить свой альянс с Бьенстремом.

— Стампф умер, — сказал Локки.

— Ну, что ж, нам больше достанется, — Тетельман подошел к нему и положил руку на плечо. Локки не ответил: он все смотрел вниз на тела, которые уже засыпали известью, не обращая внимания на теплую струйку, стекающую с того места, где легла рука Тетельмана. Тот с отвращением отдернул руку: на рубашке Локки расплывалось кровавое пятно.

Сумерки над башнями

Фотографии Мироненко, которые Балларду показали в Мюнхене, мало о чем говорили. Только на одной или двух можно было разобрать лицо агента КГБ, а все остальные были крупнозернистыми и в пятнах, не отражая облика человека. Баллард не очень расстроился. Из своего обширного и подчас горького опыта он знал, сколь обманчивой бывает внешность; но ведь имеются и другие способности — остатки тех чувств, что атрофировались к нашему времени — которые он умел задействовать и с их помощью разнюхивал самые мелкие признаки обмана. Этими способностями он и воспользуется при встрече с Мироненко и добьется от него правды.

Правды? Здесь вообще какая-то головоломка, и не лучшей ли тактикой была бы искренность? Сергей Захарович Мироненко одиннадцать лет возглавлял отдел «С» в Управлении КГБ, и имел доступ к самой засекреченной информации о распределении тайной агентуры Советов на Западе. В течение последних недель, однако, он разочаровался в своих нынешних начальниках, и был готов преступить долг, что стало известно британским секретным службам. Взамен немалых усилий, которые будут предприняты в его интересах, он обязался действовать в качестве агента против КГБ в течении трех месяцев, после чего он будет принят в объятия демократии и спрятан там, куда не смогут добраться его мстительные владыки. Балларду нужно будет встретиться с этим русским один на один, чтобы попытаться установить, насколько искренним является его отход от идеологии. Ответ следует искать не в словах Мироненко, Баллард знал это наверняка, а в едва заметных оттенках его поведения, которые мог бы уловить лишь инстинкт.

В свое время эта головоломка показалась бы Балларду увлекательной, когда каждая его мысль разматывает новый виток с запутанного клубка загадки. Но такие заключения принадлежали человеку, убежденному, что его действия оказывают решающее влияние на ход мировых событий. Теперь он был мудрее. Агенты и Запада, и Востока корпели над своей секретной рутиной из года в год. Составляли заговоры, кривили душой, время от времени (хотя и редко) проливали чью-нибудь кровь. Они знали и паническое бегство, и обмен пленными, и маленькие тактические победы. Но в результате все оставалось примерно в том же положении, как и всегда.

Взять, к примеру, хоть этот город. Впервые Баллард попал в Берлин в 1969 году. Ему было двадцать девять, годы тренировок сделали его тело здоровым и не чуждым удовольствий. Но здесь ему не было комфортно. Он не воспринимал очарования этого продуваемого всеми ветрами города. Город забрал себе Оделла, его коллегу в первые два года, как бы в доказательство своей пагубности, и однажды Баллард почувствовал себя потерянным для жизни. Но теперь этот поделенный пополам город стал ему ближе, чем Лондон. Неуютный город неоправдавшегося идеализма, и — может быть, что наиболее пронзительно — город ужасной изоляции был созвучен его настроению. Он и Город, живущие в пустыне умерших амбиций.

Он нашел Мироненко в картинной галерее, и — он был прав! — фотографии действительно врали. Русский выглядел старше своих сорока шести, и более болезненным, чем на тех украденных снимках. Ни один из них не подал виду, что они знакомы. Они бродили между картин битых полчаса, причем Мироненко проявлял большой и, по всей видимости, подлинный интерес к произведениям. Только убедившись в том, что за ними нет слежки, Мироненко покинул здание и повел Балларда в укромное предместье Далем в их общую резиденцию. Там они устроились в маленькой нетопленной кухне, и начали разговор.

Мироненко не очень уверенно владел английским, хотя Балларду показалось, что в его трудностях больше тактики, чем незнания грамматики. Вполне вероятно, что и в разговоре на русском за таким фасадом мог прятаться более серьезный противник, чем это казалось на первый взгляд. Но, несмотря на трудности с языком, признание Мироненко было недвусмысленным.

— Я больше не коммунист, — заявил он без обиняков.

— Вот здесь, — он ткнул себя в грудь, — я не член партии уже много лет.

Он достал из кармана носовой платок и стянул с руки перчатку; в платке был завернут пузырек с таблетками.

— Извините, — сказал он, вытряхивая таблетки. — У меня сильные боли. В голове, в руках.

Баллард подождал, пока тот проглотит свои пилюли, затем спросил:

— Что заставило вас усомниться?

Русский спрятал платок с пузырьком, его широкое лицо ничего не выражало.

— Как человек теряет свою… свою веру? — сказал он. — Это то, что я видел слишком много раз или слишком мало?

Он посмотрел в лицо Балларду, пытаясь определить, дошел ли до него смысл его сбивчивой фразы. Не найдя тому подтверждений, он попробовал еще раз.

— Я думаю, что человек, не чувствующий себя потерянным, — потерян.

Мироненко изложил парадокс весьма элегантно. Подозрения Балларда относительно его настоящего владения английским подтвердились.

— Сейчас вы чувствуете себя потерянным? — спросил Баллард.

Мироненко не ответил. Он стащил вторую перчатку и начал разглядывать свои руки. По-видимому, таблетки не облегчили его страданий. Он сжимал и разжимал кулаки, как больной артритом, проверяющий свое состояние. Наконец, он поднял голову и сказал:

— Меня учили, что у Партии есть ответы на все вопросы. Это избавляло меня от страха.

— А теперь?

— Теперь? — переспросил он. — Теперь меня посещают странные мысли. Они приходят из ниоткуда…

— Продолжайте, — сказал Баллард.

Мироненко слабо улыбнулся.

— Вы должны знать меня всего насквозь, ведь так? Даже мои мысли?

— Конечно.

Мироненко кивнул.

— С нами будет то же самое, — сказал он затем и, сделав паузу, продолжил. — Иногда мне кажется, что я должен раскрыться. Вы меня понимаете? Я должен разломаться, внутри меня все клокочет. И это пугает меня, Баллард. Мне кажется, они должны видеть, насколько я их ненавижу.

Он посмотрел на собеседника.

— Вам нужно торопиться, иначе они меня расколют. Я стараюсь не думать, что они сделают.

Он опять умолк. Всякий след улыбки, какой бы невеселой она ни была, исчез.

— Управление имеет такие отделы, о которых даже я ничего не знаю. Специальные клиники, куда не может проникнуть никто. Они умеют раскрошить человеческую душу на куски.

Баллард как закоренелый прагматик спросил, не слишком ли тот преувеличивает. Он сомневался, что попавшего в лапы КГБ будет занимать вопрос о душе. Скорее, о теле с его нервными окончаниями.

* * *

Они говорили час или больше, то о политике, то вспоминали свое прошлое, то болтая, то исповедуясь. К концу встречи у Балларда не оставалось сомнений в неприязни Мироненко к своим хозяевам. Он был, по его собственным словам, человеком без веры.

На следующий день Баллард встретился с Криппсом в ресторане отеля «Швицерхофф» и сделал устный отчет по делу Мироненко.

— Он готов и ждет. Но он настаивает, чтобы мы поторопились со своим решением.

— Не сомневаюсь в этом, — сказал Криппс. Сегодня его стеклянный глаз плохо работал, наверное, это холодный воздух сделал его малоподвижным, думал Криппс. Иногда он двигался медленнее, чем настоящий глаз, а иногда Криппсу приходилось даже слегка подталкивать его пальцем, чтобы привести в движение.

— Никакое решение нельзя принимать сломя голову, — сказал Криппс.

— А в чем проблема? У меня нет никаких сомнений относительно его намерений или его отчаяния.

— Ладно, — сказал Криппс. — Давай что-нибудь на десерт.

— Вы сомневаетесь в моем выводе? Я правильно понял?

— Давай что-нибудь сладкое, чтобы я не думал о нем как о полном негодяе.

— Вы думаете, я в нем ошибся? — завелся Баллард.

Ответа не последовало, Баллард перегнулся через стол: — Так нужно вас понимать?

— Я просто призываю к осторожности, — сказал Криппс. — Если мы все же решимся взять его к себе, русские очень обидятся. Мы должны быть уверены, что дело стоит той бури, которую оно навлечет. Слишком все неустойчиво.

— А когда оно устойчиво? — возразил Баллард. — Назовите мне время, когда перед нами не маячил бы какой-нибудь кризис. — Он откинулся в кресле и попытался по лицу угадать мысли Криппса. Его стеклянный глаз казался более блестящим, чем настоящий. — Я уже сыт по горло этими играми, — пробурчал Баллард.

Стеклянный глаз повернулся:

— Из-за русского?

— Может быть.

— Поверь мне, — сказал Криппс, — у меня есть веские основания быть осторожным с этим человеком.

— Назовите одну.

— Ничто не подтверждено.

— А что у вас есть на него? — наседал Баллард.

— Кое-какие слухи, — ответил Криппс.

— Почему меня не поставили в известность об этом?

Криппс потряс головой.

— Теперь это уже история, — сказал он. — Ты сделал хороший отчет. Ты должен понять, что если все происходит не так, как по-твоему должно происходить, это вовсе не значит, что ты неправ.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь, — сказал Криппс. — Тебя это мучит, и я вовсе не хочу порицать тебя за это.

— Так что же все-таки происходит? Может, мне вообще забыть, что я с ним встречался?

— Это было бы неплохо, — сказал Криппс. — С глаз долой — из сердца вон.

* * *

Впрочем, Криппс вовсе не надеялся, что Баллард последует этому предложению. На следующей неделе Баллард сделал несколько осторожных запросов по Мироненко и в результате понял, что его обычные осведомители получили предупреждение держать язык за зубами.

Так или иначе, новые сведения по этому делу Баллард узнал из утренних газет, в сообщении о теле, найденном в доме возле станции на Кайзердамм. Читая статью, он еще не знал, как увязать это происшествие с Мироненко, но его заинтересовали некоторые подробности. Например, он подозревал, что упомянутый дом использовался время от времени секретными службами, далее в статье описывалось, как две неустановленные личности едва не были задержаны, когда выносили труп. Причем, предположительно, это было запланированное убийство.

После полудня он направился к Криппсу в офис, надеясь выведать у него какое-нибудь объяснение. Но секретарша сказала, что Криппса не было, и не будет — он уехал в Мюнхен по срочному делу. Баллард оставил ему записку с просьбой об аудиенции, когда тот вернется.

Выйдя из офиса на холодную улицу, он заметил, что стал объектом пристального внимания узколицего мужчины с залысинами и смешным хохолком на лбу. Баллард знал, что это питомец Криппса, но не мог припомнить имени.

— Саклинг, — напомнил тот.

— Ну, конечно, — ответил Баллард. — Привет.

— Нам неплохо бы поговорить, если у тебя есть пара минут, — сказал Саклинг. Его голос был таким же сдавленным, как и лицо. Балларду совершенно не хотелось слушать его сплетни. Он уже открыл рот, чтобы отказаться, но тот сказал:

— Я думаю, ты в курсе, что случилось с Криппсом?

Баллард отрицательно покачал головой. Саклинг, довольный обладатель ценных сведений, повторил:

— Нам нужно поговорить.

Они шли по Кантштрассе в сторону зоопарка. На улице было полно людей — обеденное время, — но Баллард почти не замечал их. То, что рассказывал ему Саклинг, требовало полного и абсолютного внимания.

Все было очень просто. Криппс, по-видимому, сам подготовил встречу с Мироненко, чтобы лично убедиться в его искренности. Дом в Шенеберге, который был для этого выбран, уже использовался несколько раз для аналогичных целей, и считался одним из надежнейших явочных мест. Но прошлым вечером обнаружилось, что это не так. Очевидно, кэгэбэшники следили за Мироненко до самого дома, а затем попытались сорвать встречу. То, что произошло дальше, не оставило свидетелей: оба человека из сопровождения Криппса — один из них, Оделл, был старым сослуживцем Балларда — убиты, сам Криппс в коме.

— А что с Мироненко? — спросил Баллард.

— Наверное, его забрали домой, на родину, — Саклинг пожал плечами.

Баллард уловил фальшивую ноту.

— Я тронут, что ты держишь меня в курсе событий, — сказал он. — Но зачем?

— Ведь вы с Оделлом были друзьями, не так ли? Без Криппса их у тебя остается совсем немного.

— Так ли?

— Не хочу тебя обидеть, — быстро заговорил Саклинг, — но у тебя репутация диссидента.

— Объясни.

— Здесь нечего объяснять. Я просто подумал, что тебе следует знать, что произошло. Я сейчас сам рискую головой.

— Валяй, — сказал Баллард. Он остановился. Саклинг прошел еще несколько шагов и повернулся к Балларду: тот стоял, усмехаясь.

— Кто тебя подослал?

— Никто, — ответил Саклинг.

— Кто-то большой мастер распространять придворные сплетни. Я почти поддался. Ты очень убедителен.

На тощем лице Саклинга хорошо был заметен нервный тик.

— В чем меня подозревают? Они что, считают, что я спелся с Мироненко? Не думаю, что они настолько глупы.

Саклинг горестно покачал головой, как врач при виде неизлечимого больного:

— Тебе нравится плодить врагов?

— Такова профессия. Я не перестану спать из-за этого, не надейся.

— Грядут большие перемены, — сказал Саклинг. — Уверен, что скоро ты получишь ответы на все вопросы.

— Засунь свои ответы себе в задницу, — ответил Баллард очень ласково. — Надеюсь, придет время, и я смогу поставить правильные вопросы.

* * *

То, что к нему подослали Саклинга, давало неприятный осадок. Они хотели проверить его, но в чем? Неужели они всерьез считают, что он вступил в сговор с Мироненко, или, тем паче, с КГБ? Он подавил негодование: оно замутняло мозги, а ему требовался ясный рассудок, чтобы правильно разобраться в происходящем. В одном Саклинг был совершенно прав: у него были враги, и без прикрытия Криппса он оказывался уязвим. В таких обстоятельствах можно было придерживаться двух тактик. Можно вернуться в Лондон и там лечь на дно, а можно остаться в Берлине и ждать, каков будет их следующий маневр. Он остановился на втором. Игра в прятки быстро надоела бы ему.

Сворачивая с Северной на Лейбницштрассе, он заметил в витрине магазина отражение какого-то человека в сером пальто. Он видел его только мельком, но лицо человека показалось ему знакомым. Послали за ним хвост? Он резко обернулся и пристально посмотрел на неизвестного. Тот, кажется, засуетился и отвел глаза. Может, только показалось, а может, нет. Впрочем, какая разница, подумал Баллард. Пусть следят за ним, сколько влезет — ему нечего было скрывать, — уж если таковы условия этой идиотской игры.

* * *

Странное ощущение счастья посетило Сергея Мироненко: ощущение, которое возникло без видимой причины и переполнило его сердце.

Ведь еще вчера состояние казалось невыносимым. Боли в руках и голове и позвоночнике непрерывно усиливались, а теперь к ним присоединилась еще чесотка, такая нестерпимая, что он вынужден был срезать свои ногти до мяса, чтобы не нанести себе серьезных увечий. Его тело — он чувствовал — восстало против него. Это как раз то, что он пытался объяснить Балларду: что он отторгнут от себя самого, и боится, как бы его не разорвало на части. Но сегодня страх исчез.

Страх, но не боли. Они, пожалуй, стали еще сильнее. Связки и сухожилия казались растянутыми сверх положенного природой предела: суставы распухли от притока крови, и вся кожа на них была в синяках. Но исчезло предчувствие надвигающегося катаклизма, и его место заняло дремотное успокоение.

Когда он пытался восстановить в памяти цепь событий, которые привели его к такой перемене, происходило что-то странное. Ему предложили встретиться с начальником Балларда: это он помнил. Пошел он туда или нет — не помнил. Ночь была сплошным слепым пятном.

Баллард, наверное, знает, что к чему, думал он. С самого начала англичанин понравился ему и вызвал доверие, и ощущение, что несмотря на многие различия они скорее похожи, чем нет. Положись Мироненко на свой инстинкт, он, безусловно, разыщет Балларда. Англичанин, конечно, удивится; сначала даже рассердится. Но ведь эта маленькая вольность будет ему прощена, когда он поведает Балларду о своем нежданном счастье?

* * *

Баллард обедал поздно, а пил вообще до ночи, всегда в одном и том же баре «Кольцо», где собирались голубые, и в который его впервые привел Оделл почти два десятка лет назад. Без сомнения, Оделл выбрал это место чтобы опробовать на неотесанном коллеге свою софистику насчет декаданса Берлина, но Баллард, хотя никогда не испытывал какого-либо сексуального интереса к постоянным клиентам «Кольца», сразу почувствовал себя здесь как дома. Его нейтралитет уважали; никто к нему не приставал. Он просто пил и смотрел, как изголяются голубые.

Сегодня это место напомнило ему Оделла, чье имя теперь будет избегаться в разговоре из-за его причастности к делу Мироненко. Баллард уже видел, как это делается. История не прощает провалов, разве что столь скандальных, что в них есть какой-то блеск. Для Оделлов всего мира — честолюбивых людей, обнаруживших вдруг себя в западне по причине собственной же ошибки — для таких людей не будут отчеканены медали или сложены песни. Только забвение.

От этих раздумий он впал в меланхолию, и пил много, чтобы поддерживать свои мысли легкими, но когда вышел на улицу — в два часа ночи — его депрессия лишь немного притупилась. Добрые берлинские бюргеры уже давно спали: завтра начнется новый рабочий день. Только Курфюрстендамм подавала признаки жизни шумом дорожного движения. Туда он и направился, не думая ни о чем.

Позади него раздался смех: молодой человек — разодетый, как звезда экрана, — шагал неверной походкой в обнимку со своим неулыбчивым спутником. В голубом Баллард узнал одного из завсегдатаев бара: клиент, судя по его простому костюму, был провинциалом, приехавшим утолить охоту до мальчиков, одетых девочками, за спиной своей благоверной. Баллард ускорил шаг. Голубой заливался искусственно-тоненьким смехом, и это действовало ему на нервы.

Он услышал, как рядом кто-то пробежал: краем глаза уловил скользнувшую тень. Наверное, это его хвост. Хотя алкоголь и притуманил ему мозги, он почувствовал какую-то тревогу, но не мог понять, откуда она исходит. Он шел дальше: состояние тревоги не оставляло его.

Пройдя еще несколько ярдов, он заметил, что смех за его спиной прекратился. Он оглянулся через плечо, ожидая увидеть мальчика и его клиента в объятиях. Но они исчезли: наверное, скользнули в одну из аллей — заключить в темноте свой контракт. Где-то совсем рядом собака завыла по-волчьи. Баллард обернулся и оглядел пустынную улицу, надеясь понять, в чем дело. Какой бы гул ни поднимался в его голове, и как бы ни чесалась кожа на ладонях, тревога была ненадуманной. Что-то происходило с этой улицей, несмотря на внешнюю безобидность: она скрывала Ужас.

До ярких огней Курфюрстендамм оставалось не более трех минут ходьбы, но он решил не оставлять тайну неразгаданной. Он повернулся и медленно пошел назад. Вой собаки прекратился; в тишине раздавался только звук его шагов.

Дойдя до поворота на аллею, он остановился и начал вглядываться в темноту. Ни в окнах, ни в подъездах света не было. Казалось, ничто живое не могло существовать в этой тьме. Оставив первую аллею, он направился ко второй. Воздух наполнился каким-то острым зловонием, которое усилилось, когда он дошел до угла аллеи. От этого запаха гул в его голове усилился, угрожая перерасти в громовые удары.

В конце аллеи замерцал свет, слабый огонек из верхнего окна, и он увидел тело того провинциала, распростертое на земле. Оно было так изуродовано, как будто кто-то пытался вывернуть его наизнанку. Разбросанные повсюду внутренности и производили тот смешанный острый запах.

Балларду не раз приходилось видеть насильственную смерть, и он считал себя привычным к такому зрелищу. Но что-то на этой аллее не давало ему успокоиться. Он почувствовал дрожь в коленках. А потом, из тени, послышал голос юноши.

— Ради бога… — его голос утратил всякий намек на женственность: в нем слышался нечеловеческий ужас.

Баллард шагнул вглубь аллеи. Лишь продвинувшись на несколько ярдов, он увидел и юношу, и причину его слабые стенаний. Юноша бессильно прислонился к стене, стоя посреди мусорной кучи. Блестки и тафта были с него сорваны; он был бледен и беспол. Он, кажется, не заметил Балларда: его взгляд был прикован к чему-то другому, скрытому в тени.

Дрожь в коленях усилилась, когда Баллард проследил за взглядом юноши; он почувствовал, что сейчас начнет стучать зубами. Тем не менее, он двинулся дальше, не столько из-за юноши (он всегда считал героизм пустым делом), но потому что хотел, хотел во что бы то ни стало увидеть, что за человек способен на такое редкостное злодеяние. Взглянуть в глаза этой невиданной дикости казалось ему сейчас главным делом жизни.

Юноша, наконец, заметил его, и пролепетал что-то о помощи, но Баллард его не услышал. Он чувствовал, что на него смотрят другие глаза, и их взгляд разил, как удар. Шум в голове усилился до болевых ощущений и напоминал теперь рокот вертолетных турбин. В считанные секунды боль достигла такой силы, что потемнело в глазах.

Баллард закрыл лицо руками и попятился к стене, смутно осознавая, что убийца покидает свое укрытие (мусорный бак был опрокинут) и собирается скрыться. Он почувствовал, как что-то слегка задело его, и открыл на мгновение глаза: на дорожке он заметил убегающего человека. Тот выглядел как-то странно — спина выгнута крюком, голова непропорционально большая. Баллард крикнул, но злодей не остановился, только задержался, чтобы взглянуть на растерзанное тело, и выскочил на улицу.

Баллард оторвался от стены и выпрямился. Шум в голове немного утих; головокружение прошло.

Сзади послышались всхлипы юноши: — Вы видели? — повторял он. — Вы видели?

— Кто это был? Ты его знаешь?

Юноша смотрел на Балларда, как напуганный олень, расширенными от страха подведенными глазами.

— Кто?.. — переспросил он.

Баллард уже собирался повторить вопрос, но тут раздался визг тормозов, и сразу за ним удар. Оставив мальчишку разбираться со своим потрепанным приданым, Баллард вернулся на улицу. Где-то рядом слышались голоса; он поспешил на звук. Большой грузовик раскорячился поперек тротуара, его фары ярко горели. Водителю помогали выбраться со своего сиденья, тогда как пассажиры — завсегдатаи вечеринок, судя по их одежде и разгоряченным алкоголем лицам — стояли рядом и яростно спорили, как это все случилось. Одна женщина говорила о каком-то животном на дороге, но другой пассажир не соглашался с ней: тело, отброшенное столкновением в кювет, не принадлежало животному.

Баллард почти не разглядел убийцу на аллее, но инстинктивно чувствовал, что это был он. Однако, в нем не было того уродства, которое Баллард, как ему показалось, заметил; просто человек в костюме, видавшем лучшие времена, лежал лицом в луже крови. Полиция уже прибыла, и офицер приказал ему отойти от тела, но он все же взглянул украдкой в лицо умершего. На нем не было и следа неистовства, которое он так ожидал увидеть. Но, тем не менее, ему было от чего удивиться.

В кювете лежал Оделл.

* * *

Полицейским он сказал, что ничего не видел, и поспешил покинуть место событий, пока не было обнаружено происшествие на аллее.

По дороге домой, на каждом шагу у него возникали новые вопросы. И главный среди них: почему они солгали, что Оделл мертв? И что за напасть обуяла человека, если он был способен на такое зверство, свидетелем которого стал Баллард? Он понимал, что не добьется ответа от своих бывших коллег. Единственным, у кого можно было бы попытаться что-то выведать, был Криппс. Он вспомнил их спор насчет Мироненко, и как Криппс толковал о «мерах предосторожности», когда имеешь дело с этим русским. Значит, Стеклянный Глаз знал, что что-то не так, но даже он не смог предугадать всего масштаба несчастья. Убиты два высококлассных агента. Мироненко исчез, видимо, уже мертв. Сам он, если верить Саклингу, тоже не далек от этого. И все началось с Сергея Захаровича Мироненко, неудачника из Берлина. Похоже, его трагедия заразительна.

Баллард решил, что завтра разыщет Саклинга и выжмет из него кое-какую информацию. А пока что его мучат боли в голове и руках, и он хочет спать. Усталость может отразиться на правильности его суждений, а сейчас он нуждался в них, как никогда. Несмотря на слабость, он не мог заснуть час или больше, но и потом сон не принес ему отдыха. Ему снились шепоты, а над ними, нарастая и заглушая их, рокот вертолетов. Дважды он просыпался от ужасных ударов в голове; дважды, пытаясь понять, что говорят ему шепоты, он снова опускал голову на подушку. Проснувшись в третий раз, ему показалось, что от грохота его голова сейчас разломится; он серьезно испугался за свое здоровье. Ослепнув от боли, он сполз с кровати.

— Пожалуйста… — стонал он, как будто кто-то мог сейчас ему помочь.

Из темноты раздался спокойный голос:

— Что тебе нужно?

Он ничего не стал спрашивать, только сказал:

— Сними боль.

— Ты можешь сделать это сам, — сказал голос.

Он прислонился к стене, обхватив руками свою раскалывающуюся на куски голову, со слезами на глазах.

— Я не знаю, как, — сказал он.

— Это сны вызывают боль, — ответил голос, — поэтому ты должен их забыть. Понимаешь? Забудь их, и боль пройдет.

Он понял, но не знал, как это сделать. Он не мог управлять собой во сне. Шепоты приходили к нему, не он к ним. Но голос настаивал:

— Сои вызывает боль, Баллард. Ты должен похоронить его. Похоронить глубоко.

— Похоронить?

— Вообрази это, Баллард. Представь себе это подробно.

Баллард повиновался. Он представил похоронную команду и гроб, и свой сон, лежащий в гробу. Он заставил их копать глубоко, как велел ему голос, чтобы никогда уже не выкопать. Но как только он представил, что гроб опускают в могилу, то услышал, что стенки его затрещали. Сон не хотел быть похороненным, стенки гроба начали разламываться.

— Быстрее! — сказал голос.

Шум моторов достиг уничтожающей силы. Из ноздрей пошла кровь: он чувствовал соль в горле.

— Заканчивай с ним! — визжал голос, перекрывая шум. — Засыпай его!

Баллард заглянул в могилу. Ящик бился от стенки до стенки.

— Засыпай же, черт тебя побери!

Он попытался заставить похоронную команду подчиниться, чтобы они взяли свои лопаты и погребли заживо эту беспокойную штуку, но они не слушались. Вместо этого они, так же как и он сам, смотрели в могилу, как бьется за жизнь содержимое ящика.

— Нет! — вопил голос в бешенстве. — Вы не должны смотреть!

Ящик метался по дну ямы. Его крышка разлеталась в щепки. На мгновение Баллард увидел, как что-то ярко блеснуло между досок.

— Оно убьет тебя! — сказал голос, и как бы в подтверждение этому мощность звукового давления превзошла пределы выносливости, сметая и похоронную команду, и гроб, и все остальное в единой вспышке боли. Вдруг ему показалось, что голос прав, и что он стоит на пороге смерти. Но не сон покушался на его жизнь, а тот страж, которого они выставили между ним и сном; эта череподробильная какофония.

Только сейчас он осознал, что лежит на полу, подмятый этим шквалом. Ничего не видя, он нащупал стену и тяжело прислонился к ней, рев моторов бил ему по глазам, лицо горело прихлынувшей кровью.

С трудом он поднялся на ноги и двинулся в ванную. За его спиной опять возник голос, уже успокоившийся, и вновь начал свою проповедь. Он звучал так близко, что Баллард невольно обернулся, ожидая увидеть говорящего — и увидел. Сквозь пелену боли он заметил, что стоит в комнате без окон с белыми стенами Комната была освещена ярким мертвенным светом, и в центре комнаты — улыбающееся лицо.

— Это твои сны вызывают боль, — сказало лицо. Голос принадлежал все тому же Приказывающему. — Похорони их, Баллард, и боль пройдет.

Баллард плакал, как провинившееся дитя под строгим взглядом родителя.

— Верь нам, — сказал другой голос, тоже где-то близко, — Мы — друзья.

Но он не верил их сладкословию. Ведь это они вызвали ту самую боль, от которой собираются избавить его; она — как палка, чтобы бить его, когда приходят сны.

— Мы хотим помочь тебе, — сказал кто-то из них.

— Нет… — выдавил он. — Нет, будь вы прокляты. Я… Я не верю.

Белая комната моментально исчезла, и он снова оказался в своей спальне, цепляющийся за стену, как альпинист за скалу. Пока они снова не пришли со своими словами, со своими истязаниями, он перебрался по стенке в ванную, и вслепую нащупал душевой кран. В какой-то момент он содрогнулся, открыв кран и пустив воду на полный напор, вода была ледяной, но он просунул голову под поток, в то время как лопасти вертолета в своем вращении пытались разнести ему череп на куски. Холодная вода ручьем стекала по его спине, но он не двигался, и постепенно вертолеты начали отдаляться. Он все стоял, хотя тело свело от холода, пока не улетел последний. Потом он сел на край ванной, вытерся полотенцем, и, придя немного в себя, направился обратно в спальню.

Он лежал на тех же смятых простынях и почти в той же позе, что и раньше, но все теперь было не так. Он не понимал, что с ним произошло, и каким образом. Он лежал с открытыми глазами, отгоняя успокоенность воспоминаниями ночи, пытаясь разобраться в них, и незадолго перед рассветом он вспомнил те слова, что буркнул в лицо галлюцинации. Такие простые слова, и такие сильные. «Я не верю», — сказал он тогда, и Приказывающие устрашились.

* * *

В половине первого дня Баллард вошел в двери небольшой фирмы, экспортирующей книги, которая служила Саклингу для прикрытия. Он был бодр, несмотря на тяжелую ночь, и, быстро очаровав секретаршу, появился в кабинете Саклинга без объявления. Саклинг, увидев нежданного посетителя, вскочил из-за стола, как ошпаренный.

— Доброе утро, — сказал Баллард. — По-моему, пришло время поговорить.

Саклинг скользнул взглядом на дверь, которую Баллард оставил полуоткрытой.

— Прошу прощения: дует? — Баллард вежливо закрыл дверь. — Мне нужен Криппс.

Саклинг разгребал океаны книг и рукописей на своем столе.

— Ты что, с ума сошел — заявляться сюда?

— Скажи им, что я друг семьи, — предложил Баллард.

— Никогда бы не подумал, что ты способен на такую глупость.

— Просто сведи меня с Криппсом, и я исчезну.

Саклинг попытался переменить тему:

— Мне понадобилось два года, чтобы войти в доверие на этом месте.

Баллард рассмеялся.

— Я доложу об этом, черт возьми!

— Конечно, — сказал Баллард спокойно. — Но все же, где Криппс?

Саклинг, окончательно убедившись, что имеет дело с сумасшедшим, умерил свое негодование.

— Хорошо, — сказал он. — Я пришлю кого-нибудь за тобой, тебя к нему отведут.

— Не очень-то хорошо, — ответил Баллард.

В два широких шага он достиг Саклинга и схватил его за лацкан пиджака. За десять лет он не провел в обществе Саклинга и трех часов, но у него каждый раз чесались руки сделать то, что он делал сейчас. Освободившись ударом от захвата, он толкнул Саклинга на стену, уставленную книжными шкафами. Задетые пяткой Саклинга, они извергли поток печатной продукции.

— Ну, попробуй еще разок, старина, — сказал Баллард.

— Убери свои поганые руки! — ярость Саклинга удвоилась.

— Еще раз, — сказал Баллард. — Криппс.

— Я устрою тебе большие неприятности. Тебя выгонят!

Баллард наклонился к его багровому лицу и улыбнулся.

— Меня все равно выгонят. Погибли люди, понимаешь? Лондон требует очистительной жертвы, и, наверное, ей буду я.

Саклинг помрачнел.

Баллард с силой притянул к себе Саклинга.

— Поэтому мне нечего терять, верно?

Храбрость Саклинга пошла на убыль.

— Криппс мертв, — сказал он.

Баллард не отпускал его.

— То же самое ты говорил про Оделла… — заметил он, и глаза Саклинга расширились. — А я видел его прошлой ночью. За городом.

— Ты видел?

— О, да.

Упоминание об Оделле воскресило в памяти сцену на аллее; запах мертвого тела, всхлипы мальчика. Есть ведь к другие религии, думал Баллард, отличные от той, что он когда-то разделил с этой тварью, подмятой им. Религии, чьи молитвы суть плоть и кровь, чьи догматы — сны. Где же еще креститься ему в эту новую веру, как не здесь, в крови врага?

Где-то очень далеко в голове он услышал шум вертолетов, но не дал им подняться в воздух. Сегодня он был сильным: сильные руки, сильная голова, весь сильный. Он впивался ногтями Саклингу в глаза, и брызнула кровь. Внезапно ему показалось лицо под кожей; лицо, оголенное до сути.

— Сэр?

Баллард посмотрел через плечо. В дверях стояла секретарша.

— О, простите, — сказала она, ретируясь в смущении. Судя по ее вспыхнувшим щекам, она решила, что нарушила любовное свидание.

— Постойте, — окликнул ее Саклинг. — Мистер Баллард… уже уходит.

Баллард оставил свою жертву. У него еще будет возможность лишить Саклинга жизни.

— Еще увидимся, — сказал он.

Саклинг вынул из кармана носовой платок и вытирал лицо:

— Обязательно.

* * *

Теперь им займутся, в этом можно не сомневаться. Он проявил норов, и они постараются заставить его замолчать как можно быстрее. Это не беспокоило его. Чем бы они ни прочищали ему мозги, чтобы он забыл, они слишком переоценивают свои методы; они думают, что он глубоко хоронит сны, но они все равно выберутся на поверхность. Это еще не началось, но он знал что вот-вот начнется. Не раз и не два по дороге домой он чувствовал спиной чей-то взгляд. Может быть, за ним все еще хвост, но его инстинкты говорили другое. То, что он чувствовал рядом — чуть ли не чье-то дыхание — было, возможно, просто другой его частью. Он чувствовал себя как бы под защитой некоего доброго ангела.

Он бы совсем не удивился, застав у себя дома комитет по встрече, но там никого не было. То ли Саклинг был вынужден отложить полундру, то ли верхние эшелоны все еще обсуждали свою тактику. Он положил в карман кое-что из того, что хотел бы скрыть от их оценивающего взгляда, и снова вышел на улицу — никто не пытался его задержать.

Хорошо быть живым, думал он, несмотря на холод, делающий и без того опустевшие улицы еще более мрачными. Он решил — без всякой причины — отправиться в зоопарк, в котором он не был ни разу за все двадцать лет. Он шел, не торопясь, и думал, что никогда еще не был так свободен, как сейчас; что он сбросил власть над собой, как старое пальто. Не удивительно, что они опасаются его; у них на то есть веские причины.

На Кантштрассе было полно народу, но он легко прокладывал путь сквозь толпу пешеходов, как будто они чувствовали в нем редкую целеустремленность и давали ему зеленую улицу. Однако, уже у самого зоопарка, кто-то толкнул его. Он обернулся, чтобы высказаться в адрес незнакомца, но увидел только затылок, владелец которого уже погружался в людской поток, вливающийся на Харденбергштрассе. Подозревая воровство, он проверил карманы, и в одном из них нашел клочок бумаги. Он знал, что лучше сразу прочитать записку, но все же еще раз оглянулся — может быть, он узнает курьера — но тот уже скрылся из виду.

Баллард отложил посещение зоопарка и направился в Тиргартен, и там — под сенью большого парка — выбрал место и прочитал послание. Послание было от Мироненко, и тот просил о встрече по вопросу неотложной важности, назначив место в одном из домов в Мариенфельде. Баллард запомнил все до мелочей, потом порвал записку в клочья.

Конечно, это могла быть ловушка, устроенная или его собственной группой, или вражеской. Может быть, тест на преданность, или способ заманить его в ситуацию, в которой его можно было устранить. Впрочем, у него не было другого выхода, кроме как действовать в надежде, что этой темной лошадкой окажется все же Мироненко. Какие бы опасности ни таило это рандеву, они не были для него особенно новыми. В конце концов, учитывая его скепсис относительно эффективности зрения, не каждая ли его встреча была в каком-то смысле с темной лошадкой?

* * *

Ближе к вечеру атмосферная влага сгустилась в туман, и к тому времени, как он вышел из автобуса на Хильдбургхойзерштрассе, туман уже овладел городом, присоединившись к пронизывающему холоду.

Баллард быстро шел по пустынным улицам. Он совершенно не знал этого района, но близость Берлинской Стены наводила на мрачные догадки о том, что ничего хорошего здесь нет. Многие дома пустовали; те же, в которых кто-то жил, были наглухо задраены от холода ночи и прожекторов, бьющих со смотровых вышек. Лишь с помощью карты он нашел улицу, указанную в записке Мироненко.

Ни одно окно не светилось в доме. Баллард колотил в дверь, но так и не услышал шагов в прихожей. Он предусмотрел несколько возможных ситуаций, но такой, чтобы ему не открыли дверь, среди них не было. Он простучал еще раз, и еще. И только тогда внутри дома послышалось некоторое оживление, и дверь, наконец, открылась. Прихожая была серо-коричневого цвета, и освещалась тусклой лампочкой без абажура. Фигура, возникшая на фоне этого унылого интерьера, не принадлежала Мироненко.

— Да? — сказал человек в дверях. — Что вам нужно?

Его немецкий был с сильным русским акцентом.

— Я разыскиваю своего друга, — ответил Баллард.

Человек, заслонивший своим телом весь дверной проем, отрицательно замотал головой.

— Здесь никого нет, — сказал он. — Только я.

— Но мне сказали…

— Вы, должно быть, ошиблись домом.

Не успел он договорить, как из полутьмы коридора донесся шум. Слышно было, как ломается мебель, кто-то закричал.

Русский посмотрел через плечо и собирался уже захлопнуть дверь, но Баллард подставил ногу. Пользуясь замешательством русского, он навалился плечом и ворвался в дверь. Он уже был в коридоре — уже в середине коридора — когда тот только двинулся за ним. Шум погрома усилился, потом раздались чьи-то вопли. Баллард побежал на звук, мимо одинокой лампочки в дальнее темное крыло здания. Там он чуть не заблудился, но внезапно перед ним распахнулась дверь.

Пол в комнате за дверью оказался ярко-красным и блестящим, как будто был свежевыкрашен. Тут же появился и красильщик. Его торс был распорот от шеи до пояса. Он пытался сдерживать кровотечение руками, но кровь била струей, вымывая кишки. Он встретился взглядом с Баллардом, глаза человека были полны ожидания смерти, но тело еще не получило сигнала лечь и умереть, оно металось, пытаясь убежать со сцены экзекуции.

От этого зрелища Баллард застыл на месте, и русский, догнав его, схватил за руку и вытолкнул в коридор, что-то выкрикивая в лицо. Баллард не понимал бурного излияния русских фраз, но руки, сомкнувшиеся вокруг его горла, не требовали перевода. Русский был в полтора раза тяжелее и имел хватку профессионального душителя, но Баллард без труда почувствовал превосходство в силе. Он разжал руки нападавшего со своей шеи и ударил его по лицу. Удар был не очень сильным, но русский упал спиной на лестницу и затих.

Баллард вновь оглянулся на красную комнату. Умирающий исчез, оставив комки внутренностей на пороге.

Из глубины комнаты послышался смех.

Баллард повернулся к русскому.

— Ради бога, что здесь все-таки происходит? — спросил он, но тот только неотрывно смотрел на открытую дверь.

Лишь только он это произнес, смех прекратился. По залитой кровью стене комнаты прошла тень, и кто-то сказал:

— Баллард?

Голос был грубым, как будто говорящий кричал день и ночь, но принадлежал он, несомненно, Мироненко.

— Не стойте на холоде, заходите внутрь, — сказал он. — И прихватите с собой Соломонова.

Русский кинулся было к входной двери, но не успел сделать и двух шагов, как Баллард крепко схватил его.

— Вам нечего бояться, товарищ, — сказал Мироненко. — Собаки больше нет.

Несмотря на эти заверения, Соломонов начал всхлипывать, когда Баллард заталкивал его в дверь.

Мироненко оказался прав: внутри было действительно теплее. И никаких следов собаки. Хотя все было залито кровью. Пока Баллард воевал с Соломоновым, сюда снова притащили человека, который метался по этой комнате-бойне. С его телом обошлись с потрясающим варварством. Голова была размозжена, кишки валялись по всему полу.

В тусклом освещенном углу этой жуткой комнаты на корточках сидел Мироненко. Судя по припухлостям на лице и верхней части торса, он был немилосердно избит, но его небритое лицо улыбалось своему спасителю.

— Я знал, что ты придешь, — он перевел взгляд на Соломонова. — Они выследили меня, — продолжал он. — Думаю, они хотели меня убить. Вы ведь этого хотели, товарищ?

Соломонов трясся от страха, не зная куда девать глаза. Его взгляд натыкался то на лунообразное, все в синяках, лицо Мироненко, то на обрывки кишок, разбросанные повсюду.

— Что же им помешало? — спросил Баллард.

Мироненко встал. Даже это безобидное движение заставило Соломонова нервно вздрогнуть.

— Расскажите мистеру Балларду, — подсказал ему Мироненко. — Расскажите, что произошло.

От страха Соломонов потерял дар речи.

— Он, очевидно, из КГБ, — объяснил Мироненко. — Оба они — в курсе дела. Впрочем, не совсем в курсе, если эти идиоты их не предупредили. Вот их и послали убивать меня лишь с пушкой и молитвой, — он рассмеялся от этой мысли. — Хотя и то, и другое бесполезно в данных обстоятельствах.

— Умоляю вас… — пролепетал Соломонов. — Отпустите меня. Я ничего не скажу.

— Вы скажете все, что им нужно, товарищ, как требует от всех нас долг, — ответил Мироненко. — Верно, Баллард? Ведь мы рабы своей веры?

Баллард внимательно изучал лицо Мироненко: в нем была какая-то полнота, не похожая просто на кровоподтеки. Казалось, что сползает кожа.

— Нас заставили забыть, — сказал Мироненко.

— О чем? — спросил Баллард.

— О самих себе, — Мироненко вышел из своего темного угла на свет.

Что сделали с ним Соломонов и его покойный напарник? Все его тело было покрыто ушибами, а на шее и висках виднелись кровавые вздутия, которые Баллард принял было за синяки, но они пульсировали, как будто какое-то существо дышало под кожей. Впрочем, они, кажется, не беспокоили Мироненко, который протянул руку к Соломонову. При его прикосновении убийца-неудачник пустил слюни, но намерения Мироненко не были кровожадными. Заботливо, так что мурашки побежали по коже, он вытер слезу со щеки Соломонова.

— Возвращайся к ним, — сказал он дрожащему Соломонову. — Расскажи им все, что ты видел.

Соломонов, казалось, не верил своим ушам, или, по крайней мере подозревал, как и Баллард, что это прощение было притворным, и что любая попытка покинуть здание будет иметь фатальные последствия.

Но Мироненко не отступал.

— Давай же, — сказал он. — Избавь нас от своего общества. Или ты предпочитаешь остаться на ужин?

Соломонов нерешительно шагнул в сторону двери. Не дождавшись удара, он сделал еще один шаг, и еще, пока не добрался до двери и скрылся.

— Расскажи им! — крикнул Мироненко ему вслед. Входная дверь хлопнула.

— Рассказать им о чем? — спросил Баллард.

— Что я вспомнил, — сказал Мироненко. — Что я нашел шкуру, которую они с меня стащили.

Впервые после появления в этом доме Баллард почувствовал тошноту. Причиной ее была не кровь и не останки под ногами, а что-то во взгляде Мироненко. Он уже где-то видел этот блеск в глазах. Но где?

— Вы… — сказал он спокойно. — Вы сделали это?

— Безусловно, — ответил Мироненко.

— Но как? — спросил Баллард. Он ощутил знакомый гром, нарастающий где-то из глубины головы. Чтобы отвлечься, он повторил вопрос, — Как, черт возьми?

— Мы с тобой из одного теста, — ответил Мироненко. — Я чую это в тебе.

— Нет, — сказал Баллард. Гул продолжал нарастать.

— Все науки — просто слова. Это не то, чему нас учили, но то, что мы чувствуем своим костным мозгом, своей душой.

Он уже говорил о душе раньше, о местах, устроенных его хозяевами, чтобы рвать человека на части. Тогда Баллард подумал, что эти разговоры — просто преувеличение; сейчас он не был в этом уверен. Что означали те похороны, если не подчинение какой-то скрытой части его самого? Его костного мозга, его души.

Баллард еще не успел подобрать слова, чтобы выразить свои мысли, как вдруг Мироненко насторожился, его глаза засверкали еще ярче.

— Они снаружи, — сказал он.

— Кто?

Русский пожал плечами.

— Какая разница? — сказал он. — Ваши или наши. И те, и другие могут заставить нас замолчать — если смогут.

С этим трудно было не согласиться.

— Мы должны действовать быстро, — сказал он и устремился в коридор. Входная дверь оставалась полуоткрытой. Через несколько мгновений Мироненко был уже около двери, Баллард следовал за ним. Один за другим, они выскользнули на улицу.

Туман сгущался. Он тяжело окутывал уличные фонари, делая их свет грязноватым, превращая каждый подъезд в укрытие. Баллард не стал дожидаться, пока преследователи появятся в поле зрения, а шел за Мироненко, который уже достаточно оторвался, двигаясь не по комплекции проворно. Балларду пришлось прибавить шагу, чтобы не упускать его из виду. Тот иногда показывался, иногда вновь скрывался в плотных клубах тумана.

Теперь они двигались по жилым кварталам, вдоль каких-то зданий, возможно, складов, стены которых, не прореженные ни единым окном, круто взмывали в темное небо. Баллард окликнул Мироненко, чтобы тот сбавил шаг. Русский остановился и повернулся к Балларду, его неясные очертания колебались в призрачном свете. Было ли это причудливой игрой тумана, или состояние Мироненко действительно ухудшалось с тех пор, как они покинули здание? Его лицо казалось взмокшим, бугры на шее увеличились.

— Нам не обязательно бежать, — сказал Баллард. — Они не идут за нами.

— Они всегда идут за нами, — ответил Мироненко, и, как бы в подтверждение его слова, Баллард услышал приглушенные туманом шаги на прилежащей улице.

— Не время разговаривать, — обронил Мироненко и, повернувшись на каблуках, побежал. Через несколько секунд он уже снова исчез в тумане.

— Какое-то мгновение Баллард колебался. Несмотря на опасность, он хотел взглянуть на преследователей, чтобы знать их на будущее. Но теперь, когда мягкая поступь Мироненко стихла, он заметил, что и другие шаги исчезли. Может быть, они знают, что он ждет их? Он задержал дыхание, но не услышал ни звука, и никто не появился.

Туман не спеша продолжал скрадывать все вокруг. Балларду показалось, что он совершенно один в тумане. С неохотой, он повернулся и побежал вслед за русским.

Через несколько ярдов он увидел, что дорога раздваивается. Невозможно было определить, по которой из них шел Мироненко. Проклиная себя за медлительность, Баллард отправился по той, что была больше скрыта туманом. Улица оказалась короткой, и упиралась в стену с остриями наверху, за которой был своего рода парк. Там туман был еще гуще, цепляясь за мокрую землю, и Баллард мог видеть лишь пять-шесть ярдов травы за стеной. Но интуиция подсказывала ему, что он на правильном пути; что Мироненко перелез через эту стену и теперь поджидает его где-то поблизости. Позади него был только слепой туман; или преследователи потеряли его, или сбились с пути, или и то, и другое. Он взобрался на стену, ругнувшись сквозь зубы на острия, и спрыгнул по другую сторону.

Тишина на улице казалась абсолютной, но это, очевидно, было не так, потому что в парке было еще тише. Туман здесь был еще более сырым, и еще больше давил на него, когда он шел по мокрой траве. Стена за спиной — единственный ориентир в этой пустыне — превратилась в призрак, потом исчезла совсем. Практически на ощупь, он прошел еще несколько ярдов, не уверенный даже, что двигается по прямой. Внезапно туман уплыл в сторону, и впереди возникла фигура поджидающего его человека. Вздутия так исказили лицо, что Баллард никогда не подумал бы, что это может быть Мироненко, если бы не его пылающие глаза.

Тот не стал дожидаться Балларда, а повернулся и снова шагнул в молоко, предоставляя англичанину возможность следовать за ним и проклинать и бегущего, и догоняющего. Через несколько шагов он почувствовал движение где-то совсем рядом. Органы чувств были бесполезны в плотных объятиях тумана и ночи, но он видел другими глазами, он слышал другими ушами и знал, что он не один. Может быть, Мироненко остановил свой бег и вернулся? Он произнес его имя, сознавая, что выдает себя всем и каждому, хотя не сомневался, что уже обнаружен, кто бы там за ним ни крался.

— Говори, — сказал он.

Туман не ответил.

Снова движение. Простыни тумана немного раздвинулись, и между ними мелькнула фигура. Мироненко! Баллард еще раз окликнул его и сделал несколько шагов сквозь белесую мглу в его сторону, и тут что-то выступило ему навстречу. Он видел призрак только мгновение, впрочем, этого было достаточно, чтобы разглядеть раскаленные добела глаза, и зубы, такие длинные, что они исказили рот в постоянную гримасу. Глаза и зубы он видел отчетливо. В других подробностях — щетине на коже и звериных лапах — он был менее уверен. Возможно, его истощенный шумом и болью мозг отказался в конце концов воспринимать реальный мир, привлекая ужас, чтобы пугливо спрятаться за ним в неведение.

— Проклятье, — бросил он, пытаясь не поддаваться ослепляющему гулу, вновь поднимающемуся в его голове, хотя с этими призраками лучше быть слепым. Как бы проверяя его здравое восприятие, туман впереди заколыхался и расступился, и что-то напоминающее человека — только живот до земли — смутно проступило сквозь туманную завесу. Справа он услышал рычание, слева еще одна неясная форма то показывалось, то вновь исчезала. Он был, по-видимому, окружен сумасшедшими людьми и дикими собаками.

А Мироненко? Что с ним? Стал ли он членом этой компании или ее жертвой? Заслышав голос за спиной, он резко обернулся и увидел, как кто-то, похожий на русского, скрылся в тумане. На этот раз он не пошел вслед, он побежал, и его проворность была вознаграждена. Фигура вновь проступила перед ним, и он, рванувшись, схватил ее за пиджак. Его добычей оказался Мироненко, который вертелся вокруг него, изрыгая рычание, а лицо было таким, что Баллард чуть не закричал: рот напоминал рваную рану; зубы чудовищной величины; глаза, как щели, залитые расплавленным золотом; вздутия на шее еще больше разбухли, так что голова русского уже не возвышалась над туловищем, но срослась с телом без какой-либо оси.

— Баллард, — улыбнулось чудовище.

Его голос воспринимался с большим трудом, но Баллард уловил в нем отзвуки Мироненко. Чем больше он вглядывался в бьющее энергией тело, тем страшнее ему становилось.

— Не бойся, — сказал Мироненко.

— Что это за болезнь?

— Единственная болезнь, которой я когда-либо болел, была забывчивость, и теперь я от нее вылечился.

Он гримасничал, как будто каждое слово находилось в противоречии с инстинктами его звукового аппарата.

Баллард коснулся пальцами виска. Несмотря на его внутренний протест, шум все нарастал и нарастал.

— …Ты ведь тоже помнишь, так ведь? Ты такой же.

— Нет, — выдавал Баллард.

Мироненко дотронулся до него щетинистой лапой.

— Не бойся, — сказал он. — Ты не один. Нас много — братьев и сестер.

— Я тебе не брат, — ответил Баллард. Шум в голове был страшным, но лицо Мироненко еще страшней. Баллард брезгливо отвернулся и пошел, но русский не отставал.

— Ты знаешь, какова на вкус свобода, Баллард? А жизнь? Просто улет.

Баллард не останавливался, у него пошла кровь носом. Он не обращал на нее внимания.

— Только поначалу больно, — продолжал Мироненко. — Потом боль проходит…

Баллард шел, опустив голову, глаза в землю. Мироненко, видя, что его слова не производят действия, отстал.

— Тебя не примут обратно! — крикнул он. — Ты слишком много видел.

Гул вертолетов не смог совсем заглушить этих слов. Баллард понимал, что в них есть правда. Он шел, спотыкаясь, и сквозь какофонию в голове до него доносился голос Мироненко:

— Посмотри…

Туман немного рассеялся, и сквозь его лоскуты просматривалась парковая стена. Сзади вновь послышался голос Мироненко, понизившийся до рычания:

— Посмотри, во что ты превратился.

Турбины ревели. Балларду казалось, что ноги сейчас подкосятся, но он продолжал идти к стене. Когда до нее оставалось несколько ярдов, снова раздался голос Мироненко но слов было уже не разобрать, только глухой рык.

Баллард не удержался, чтобы не взглянуть на него, хоть раз. Он посмотрел через плечо.

И вновь туман окутал его, но в какие-то мгновения — долгие, как вечность, и все же слишком короткие — он видел то, чем был Мироненко во всем великолепии, и тогда вой турбин переходил в визг. Он прижал ладони к лицу. И тут прогремел выстрел, затем другой, и дальше целая серия. Он упал на землю — и от слабости, и чтобы спастись от пуль. Открыв глаза, он увидел несколько человеческих фигур, движущихся в тумане. Хотя он уже забыл о преследователях, они не забыли о нем. Они шли за ним в парк и вступили в гущу этого сумасшествия: люди, полулюди и нелюди потерялись в тумане, и всюду было кровавое смятение. Он видел стрелка, ведущего огонь под прикрытием тени и награждающего пулей в живот каждого, кто выскакивал из тумана; видел существо, которое появилось на четырех ногах и удрало на двух; и как еще какая-то тварь пробежала с раскрытой в хохоте пастью, держа за волосы человеческую голову.

Шум приближался. Опасаясь за свою жизнь, он поднялся на ноги и попятился к стене. Рычание, крики и визги продолжались, каждую секунду он ожидал, что его настигнет либо пуля, либо какая-нибудь из тварей. Но он добрался до стены живым и попробовал вскарабкаться на нее. Однако, координация покинула его. Ему ничего не оставалось, как идти вдоль стены до калитки.

За его спиной продолжался карнавал масок, превращений и обманчивой внешности. Его ослабленное сознание обратилось на мгновение к Мироненко. Переживет ли он, или кто-нибудь из его стаи, эту бойню?

— Баллард, — сказал голос из тумана. Он не мог видеть говорящего, но узнал голос. Он слышал его в том бреду, когда голос пытался сказать ему ложь.

Он почувствовал укол в шею, человек, подойдя сзади, вводил иглу.

— Спи, — сказал голос, и с этими словами пришло забытье.

* * *

Поначалу он не мог вспомнить имени этого человека. Его мысли блуждали, как потерявшийся ребенок ищет родителей, хотя говорящий постоянно взывал к его вниманию, обращаясь к нему, как к старому другу. И вправду, было что-то знакомое в его механическом глазу, который двигался значительно медленнее своего напарника. Наконец, вспомнилось и имя.

— Вы Криппс, — сказал он.

— Безусловно, я — Криппс, — ответил тот. — Что, память пошаливает? Не волнуйся. Я ввел тебе кой-какие успокоительные, чтобы ты не свихнулся. Хотя, думаю, это излишне. Ты держался молодцом, Баллард, несмотря на явные провокации. Когда я думаю о провале Оделла…

Он вздохнул.

— Ты что-нибудь помнишь из последней ночи?

Сначала перед его мысленным взглядом было лишь слепое пятно; потом воспоминания стали всплывать, одно за другим. Огромные фигуры, движущиеся в тумане.

— Парк, — сказал он наконец.

— Я вытащил тебя оттуда. Одному Богу известно, сколько там погибло.

— Еще один… русский?..

— Мироненко? — подсказал Криппс. — Я не в курсе. Я отстранен от должности, ты же знаешь. Рано или поздно, мы снова понадобимся Лондону. Особенно теперь, когда они знают, что у русских есть служба типа нашей. Мы, конечно, разведали об этом, а потом, после того, как ты встретился с Мироненко, заинтересовались им. Поэтому я устроил встречу. И когда я встретился с ним лицо к лицу, я уже знал. Что-то было в его глазах. Какой-то голод.

— Я видел, как он переменился…

— Да, зрелище не для слабонервных, верно? Раскрепощенная энергия. Вот поэтому мы разработали программу, чтобы обуздать эту энергию, чтобы заставить ее работать на нас. Но здесь трудности с контролем. Нужны годы подавляющей терапии, шаг за шагом истребляющей, желание к трансформации, так чтобы в результате получился человек со способностями зверя. Волк в овечьей шкуре. Мы думали, что справились с задачей, что если система убеждения не удерживает человека в подчинении, должен возникнуть болевой отклик. Но мы ошиблись. — Он встал и подошел к окну. — Теперь все придется начинать сначала.

— Саклинг сказал, что вы ранены.

— Нет. Просто понижен в должности. Меня снова вызывает в Лондон.

— Но вы ведь не собираетесь?

— Теперь собираюсь, после того, как нашел тебя. — Он оглянулся на Балларда. — Ты — мое алиби, Баллард. Ты живое доказательство того, что моя методика жизнеспособна. Ты носитель знания о своем состоянии, хотя терапия еще не завершена.

Он снова повернулся к окну, дождь хлестал в стекло. Баллард почти физически ощущал его на голове, на спине: холодный, свежий дождь. В один счастливый миг ему показалось, что он льется вместе с ним, до самой земли, и воздух наполняется запахами, поднятыми ливнем с тротуаров.

— Мироненко сказал, что…

— Забудь Мироненко, — сказал Криппс. — Он мертв. Ты последний из прежней команды. И первый из новой.

Внизу раздался звонок в дверь. Криппс посмотрел из окна на улицу.

— Все в порядке, — сообщил он. — Делегация. Прибыли умолять нас вернуться в Лондон. Ты должен быть польщен.

Он пошел открывать дверь.

— Оставайся здесь. Не нужно, чтобы тебя видели сегодня. Ты утомлен. Пусть подождут, а? Пусть попотеют.

Баллард слышал, как тот спускается по лестнице. В дверь снова звонили. Он встал и подошел к окну. Свет предвечернего неба казался Балларду таким же утомленным, как и он сам; несмотря на нависшее над ним проклятье, он и его город все еще оставались в гармонии. Внизу, на улице, из-за машины появился человек и подошел к входной двери. Наблюдая под острым углом, Баллард все же узнал Саклинга.

В прихожей послышались голоса, с появлением Саклинга обстановка, кажется, стала накаляться. Баллард подошел к двери и прислушался, но его отупевший от медикаментов мозг не воспринимал смысл разговора. Он молил Бога, чтобы Криппс сдержал свое слово и не выдал его. Он не хотел стать таким же монстром, как Мироненко. Какая же это свобода, если ты столь ужасен? Это просто другой вид тирании. Но в таком случае он не желает быть первым в новой ударной группе Криппса. Он не принадлежит никому, даже самому себе. Он безнадежно потерян. И разве не говорил Мироненко при их первой встрече, что человек, не чувствующий себя потерянным, — действительно потерян? Уж лучше существовать в сумеречном пространстве между одним состоянием и другим, находя компромиссы в сомнениях и двусмысленности, чем испытывать определенность каменной башни.

Голоса внизу становились все более раздраженными. Баллард открыл дверь, чтобы лучше слышать. До него донесся голос Саклинга, язвительный, но и угрожающий.

— Все кончено… — говорил он Криппсу. — …Ты что, по-английски не понимаешь?

Криппс хотел что-то возразить, но Саклинг грубо оборвал:

— Или ты пойдешь как джентльмен сам, или Гидеон и Шеппард тебя выволокут. Что ты выбираешь?

— В чем дело? — возмутился Криппс. — Ты никто, Саклинг. Ты смешон.

— До вчерашнего дня, — ответил тот. — Теперь кое-что изменилось. Один раз повезет и собаке, не так ли? Ты должен знать это особенно хорошо. На твоем месте я бы надел плащ, на улице дождь.

После минутной паузы Криппс сказал:

— Хорошо. Я иду.

— Послушный мальчик, — издевательски-ласково сказал Саклинг. — Гидеон, пойди проверь наверху.

— Я здесь один, — сказал Криппс.

— Не сомневаюсь, — ответил Саклинг, и снова повернулся к Гидеону. — Пошевеливайся!

Баллард слышал, как кто-то сделал несколько шагов по коридору, и сразу затем резкие движения нескольких человек. Или Криппс совершил попытку к бегству, или набросился на Саклинга, — одно из двух. Саклинг что-то выкрикнул, завязалась борьба. Затем, покрывая шарканье ног, прозвучал выстрел.

Криппс вскрикнул, и послышался звук его падения.

Затем снова голос Саклинга, тонкий от ярости.

— Идиот!

Криппс что-то простонал, но Баллард не разобрал слов. Возможно, он просил добить его, потому что Саклинг ответил:

— Нет. Ты отправишься в Лондон. Шеппард, останови кровотечение. Гидеон — наверх.

Баллард отпрянул от перил, когда Гидеон начал подниматься по лестнице. Он плохо соображал и чувствовал слабость во всем теле. Из этой западни не было выхода. Они загонят его в угол и уничтожат. Ведь он зверь — бешенная собака в западне. Надо было убить Саклинга, когда была такая возможность. Но что бы это дало? В мире полно людей вроде Саклинга, выжидающих время, чтобы обнаружить свое истинное лицо; подлые, недалекие, скрытные людишки. И вдруг как будто зверь пошевелился в нем, он вспомнил и парк, и туман, и улыбку на лице Мироненко и почувствовал прилив горя, оттого что никогда не жил — не жил жизнью монстра.

Гидеон был уже почти наверху. Чтобы отсрочить неизбежное хотя бы на несколько мгновений, Баллард скользнул по коридору и открыл первую попавшуюся дверь. Это оказалась ванная. На двери была задвижка, и он ее закрыл.

В ванной журчала вода. Кусок водосточной трубы оторвался, и на подоконник бежала ручьем дождевая вода. Этот звук и холод в ванной снова напомнили ему о видениях той ночи. Он вспомнил боль и кровь, вспомнил душ — как вода лилась на голову, освобождая его от укрощающей боли. При этой мысли его губы непроизвольно произнесли три слова: «Я не верю».

Его услышали.

— Тут кто-то есть, — крикнул Гидеон, он подошел к двери и ударил в нее. — Открывай!

Баллард слышал его хорошо, но не отвечал. В горле он чувствовал жжение, а в голове снова нарастал гул турбин. В отчаянии он прислонился спиной к двери.

Саклинг моментально поднялся по лестнице и уже стоял за дверью.

— Кто там внутри? — раздался его требовательный голос. — Отвечай! Кто там?

Не получив ответа, он приказал привести Криппса. Опять возникло движение — выполняли его приказ.

— В последний раз… — сказал Саклинг.

Баллард чувствовал, что его череп распирает изнутри. На этот раз нарастающий шум казался смертоносным, глаза пронзило болью, как будто они сейчас выдавятся из глазниц. Он заметил что-то в зеркале над умывальником — что-то с горящими глазами, и еще раз пришли слова: «Я не верю», но теперь его пылающая глотка не справилась с ними.

— Баллард, — произнес Саклинг с триумфом в голосе. — Боже мой, Баллард тоже здесь. Нам сегодня просто везет.

Ну, нет, подумал человек в зеркале. Здесь не было существа с таким именем. И вообще с именем, ибо не имена ли — первый шаг к догме, первая доска в ящик, в котором ты хоронишь свободу? То, чем он становился, не должно иметь имени; и не должно быть заколочено в ящик; и не должно быть похоронено. Никогда.

На мгновение он потерял из виду зеркало и обнаружил себя парящим над могилой, которую они заставили его копать; и в ее глубине ящик танцевал, когда его содержимое боролось с преждевременным погребением. Он слышал, как трещат доски — или это звук выламываемой двери?

Крышка гроба вылетела. На головы похоронной команды посыпался град гвоздей. Шум в голове, как будто понимая, что экзекуция дала результат, внезапно стих, и вместе с ним исчезло видение. Он снова был в ванной, перед распахнутой дверью. У людей, что уставились на него, отвисла челюсть — видя, во что он превратился. Видя его пасть, его волосы, его золотые глаза и желтые клыки. Их ужас вдохнул в него силу.

— Убей его! — крикнул Саклинг и толкнул Гидеона в дверной пролом. Тот уже достал пушку из кармана и собирался нажать на спуск, но его палец был слишком медленным. Зверь схватил руку, держащую вороненую сталь, и превратил ее в кровавое мясо. Гидеон завизжал, и пошел, шатаясь, вниз по лестнице, игнорируя команды Саклинга.

Зверь поднес лапу к морде и стал втягивать носом запах крови, тут прогремел выстрел, и он почувствовал удар в плечо. Впрочем, Шеппард не успел выстрелить еще раз, перед тем как его жертва рванулась к двери и оказалась возле него. Выронив пистолет, он сделал жалкое движение к лестнице, но зверь, легко ударив его по затылку, раскроил череп. Тот повалился навзничь, наполняя коридор своим запахом. Забыв про остальных врагов, зверь набросился на мясо и принялся есть.

Кто-то произнес: «Баллард».

Зверь блаженно, одним глотком, проглотил глаза мертвеца, как великолепных устриц.

И вновь, то же слово: «Баллард». Он не стал бы отрываться от своей трапезы, но его слух был задет всхлипываниями. Он был мертв по отношению к себе — но не к горю. Отбросив пищу, он обернулся и посмотрел на коридор.

Плачущий человек лил слезы только из одного глаза, другой, пристально-неподвижный, был неуместно сухим. Но боль в здоровом глазу была неподдельной. В нем было отчаяние, и зверь знал это: слишком близко он был от боли, и эйфория превращения не могла стереть ее полностью. Всхлипывающего человека крепко держал другой человек, приставив пистолет к голове своего пленника.

— Если ты сделаешь еще одно движение, — сказал захватчик, — я разнесу его голову на куски. Ты понимаешь меня?

Зверь облизнулся.

— Скажи ему, Криппс! Это твое дитя. Заставь его понять!

Одноглазый пытался говорить, но слова не слушались его. Кровь из живота струилась сквозь его пальцы.

— Ни одному из вас не нужно умирать, — продолжал захватчик. Зверю не понравилась тональность его голоса; он был навязчивый и коварный. — Вы больше интересны Лондону живыми. Так почему бы тебе не поговорить с ним, Криппс? Скажи, что я не причиню ему вреда.

Плачущий человек кивнул.

— Баллард… — простонал он. Его голос был слабее, чем у другого. Зверь прислушался.

— Скажи мне, Баллард, — сказал он, — что ты чувствуешь?

Зверь не мог понять смысл вопроса.

— Прошу тебя, скажи мне. Просто из любопытства…

— Черт тебя возьми, — сказал Саклинг, плотнее прижимая пистолет. — Здесь не дискуссионный клуб.

— Тебе хорошо? — Криппс не обращал внимания на пушку.

— Заткнись!

— Ответь мне, Баллард. Что ты чувствуешь?

Зверь все смотрел и смотрел в глаза Криппса, полные отчаяния, и постепенно до него стало доходить значение звуков, которые тот издавал, слова становились на свои места, как стекла мозаики. «Тебе хорошо?» — повторял человек.

Баллард услышал, как смеется его глотка, и нашел там несколько звуков, чтобы ответить.

— Да, — сказал он плачущему человеку. — Да. Мне хорошо.

Не успел прозвучать ответ, как рука Криппса метнулась к руке с пистолетом. Что было у него на уме — самоубийство или побег — уже не узнает никто. Палец на спусковом крючке дернулся, и пуля пробила навылет голову Криппса и разбрызгала его мысли по всему потолку. Саклинг отбросил тело и стал поднимать руку с пушкой, но зверь был уже рядом.

Если бы в нем оставалось больше человеческого, Баллард, может быть, заставил бы Саклинга помучиться, но у него не было таких извращенных желаний. Единственная его мысль — сделать врага мертвым наиболее эффективным способом — была реализована двумя короткими смертоносными ударами.

Разделавшись с ним, Баллард подошел к распростертому на полу Криппсу. Его стеклянный глаз не пострадал. Он смотрел неподвижно, уцелевший среди всеобщей бойни. Вынув его из искалеченной головы, Баллард сунул глаз в карман, затем вышел под дождь.

Улицы были в сумерках. Он не знал, в каком районе Берлина оказался, но его внутренние импульсы, освобожденные от рассудка, вели его через тень окраинных улиц к пустырю за городом, посреди которого стояли одинокие развалины. Может быть, кто-то и знал, чем они являлось раньше (аббатством? оперой?) но, как бы то ни было, время пощадило их от разрушения, хотя все остальные здания на несколько сот ярдов вокруг были сровнены с землей. Когда он шел по проросшему булыжнику, ветер сменил направление на несколько градусов и донес до него запах его племени. Их было много, собравшихся под сводами руин. Некоторые, опершись о стену, курили компанией сигарету, другие обратились в настоящих волков и теперь рыскали в темноте, как призраки с золотыми глазами, иных же можно было бы назвать людьми, если бы не их хвосты.

Хотя он опасался, что имена могут быть запрещены в их клане, все же спросил двух влюбленных, играющих перед совокуплением под стеной, знают ли они человека по имени Мироненко. У самки была гладкая безволосая спина, а с живота свешивалось с десяток полных сосков.

— Слушай, — сказала она.

Баллард прислушался, и уловил чью-то речь, доносящуюся из угла. Голос то умолкал, то вновь слышался. Он пошел на звук и увидел, что посреди стен без крыши, окруженный внимательной аудиторией, держа передними лапами открытую книгу, стоит волк. Некоторые из аудитории направили на Балларда свои светящиеся глаза; оратор умолк.

— Ш-ш, — шикнул на него один. — Товарищ читает.

Оратором был не кто иной, как Мироненко. Баллард пробрался поближе и присоединился к слушающим, и оратор возобновил чтение.

— И Бог благословил их, и Бог рек им: плодитесь, и множьтесь, и заполните землю…

Баллард уже слышал эти слова раньше, но сегодня они звучали по-новому.

— …и покорите ее, и властвуйте над рыбами морей, и над птицами неба…

Он оглядел круг внимающих, слушая, как слова падают в благодатную почву.

— …и над всякой тварью, что живет на земле.

Кто-то из зверей зарыдал, совсем рядом.

Книга крови: на Иерусалимской улице (Постскриптум)

Виберд смотрел на книгу, а книга смотрела на него. Все, что ему рассказывали об этом мальчике, было истинной правдой.

— Как вы вошли? — хотел знать Макнил. В его голосе не было ни гнева, ни трепета, только любопытство.

— Через стену, — сказал ему Виберд. Книга кивнула.

— Пришли убедиться в правдивости историй?

— Что-то вроде этого.

Среди знатоков непознанного история Макнила пересказывалась благоговейным шепотом. Как мальчик, выдавал себя за медиума, придумывая истории от имени умерших ради собственной выгоды; и как мертвые, устав от подобных насмешек, ворвались в мир живых, неся праведную месть. Они оставили на теле этого мальчика свои надписи — татуированные завещания на его коже, дабы он никогда уже не смог посмеяться над их горем. Они превратили его тело в живую книгу, книгу крови, каждый дюйм которой был вдоль и поперек испещрен их историями.

Виберд никогда не был доверчивым человеком. До сегодняшнего дня он не особенно верил в историю Макнила. Но сейчас перед ним стояло живое доказательство этому. Вся доступная взгляду кожа мальчика была покрыта крошечными словами. Хотя прошло четыре с лишним года с момента, когда призраки посетили Макнила, его плоть все еще выглядела болезненной, как если бы раны никогда и не заживали полностью.

— Вы увидели достаточно? — спросил мальчик. — Есть еще. Истории покрывают его с головы до ног. Иногда он спрашивает себя, нет ли этих историй под его кожей? — Макнил вздохнул. — Хотите выпить?

Виберд кивнул. Может, глоток алкоголя успокоит его дрожащие руки.

Макнил налил себе стакан водки, неспешно сделал глоток и налил стакан для гостя. Пока он делал это, Виберд успел разглядеть, что его затылок также плотно испещрен вырезанными на коже письменами, как лицо и руки. Надписи подбирались к волосам. Казалось, даже скальп не смог избежать внимания авторов.

— Почему ты говоришь о себе в третьем лице? — спросил Виберд, когда Макнил повернулся к нему со стаканом в руке. — Словно тебя здесь нет…?

— Мальчика здесь действительно нет, — ответил Макнил. — Уже давно нет.

Он сел. Выпил. Виберду стало не по себе. Мальчик либо был сумасшедшим, либо играл в какую-то чертовски тупую игру.

Мальчик сделал большой глоток водки, затем задал несложный вопрос:

— Сколько вы получите?

Виберд нахмурился:

— О чем ты?

— Его кожа? — подсказал мальчик. — Это то, ради чего вы пришли, не так ли?

Вместо ответа, Виберд допил водку двумя глотками. Макнил пожал плечами.

— Каждый имеет право хранить молчание, — сказал он. — Кроме мальчика, конечно. У него такого права, — Макнил посмотрел на свои руки, затем перевернул ладонями вверх, оценивая письмена на них. — Истории продолжают появляться, ночью и днем. Без остановки. Видите? Они говорят. Кровоточат и кровоточат. Их невозможно заставить молчать. Никогда не излечить.

«Он безумен», — подумал Виберд, и каким-то образом понимание этого упрощало то, что он собирался сделать. Лучше убивать больное животное, чем здоровое.

— Есть дорога, понимаете…. — произнес мальчик, даже не глядя на своего палача. — Дорога мертвых. Он видел это. Темная, странная дорога. Там много людей. Не проходит и дня, чтобы он… не хотел возвратиться туда.

— Назад? — спросил Виберд, радуясь, что мальчик продолжает говорить.

Его рука скользнула за ножом в карман куртки — хорошее успокоительное, когда вокруг безумие.

— Хватит пустоты, — сказал Макнил. — Ни любви. Ни музыки. Ничего.

Сжимая нож, Виберд извлек его из кармана. Мальчики увидел лезвие, и взгляд его потеплел.

— Вы так и не сказали сколько получите, — напомнил он.

— Двести тысяч, — ответил Виберд.

— Заказчик кто-то из тех, кого он знает?

Убийца тряхнул головой.

— Эмигрант, — сказал он. — В Рио. Коллекционер.

— Коллекционер человеческой кожи?

— Да.

Мальчик поставил стакан. Он что-то говорил себе под нос, но Виберд не понимал ни слова. Затем Макнил спокойно сказал:

— Сделайте это быстро.

Он дрожал пока нож в умелых руках Виберда не нашел его сердце. Смерть пришла раньше, чем мальчик успел понять это, тем более почувствовать. Все закончилось. По крайней мере, для него. Для Виберда все только начиналось. На снятие кожи ушло два часа. Когда дело было сделано — кожа свернута, как свежее белье, и закрыта в чемодане, принесенном специально для этого — Виберд чувствовал себя усталым.

Покидая дом, он думал, что завтра полетит в Рио и потребует весь обещанный ему платеж. Затем отправится во Флориду.

Виберд провел вечер в маленькой квартире, которую он снимал на протяжении нескольких скучных недель, пока наблюдал и планировал то, что предваряло случившееся сегодня. Здесь он чувствовал себя одиноким и был рад уехать, ожидая этого дня с нетерпением.

Виберд спал хорошо, убаюканный воображаемым ароматом апельсиновых рощ.

Проснувшись, он понял, что фруктов нет, но все равно пахло чем-то пряным. Комната была погружена во тьму. Виберд протянул руку, пытаясь нащупать находившуюся справа лампу, но она не включилась.

У противоположной стены были слышны громкие всплески. Виберд сел в кровати, тщетно пытаясь разглядеть в темноте хоть что-то. Спустив ноги на пол, он встал.

Его первой мыслью было, что он не закрыл кран в ванной и затопил квартиру. Виберд стоял по колено в теплой воде. Сбитый с толку, он с трудом прошел к двери и щелкнул выключателем на стене. Свет вспыхнул, позволив увидеть, что он стоит не в воде. Что-то очень-очень красное.

Виберд с отвращением вскрикнул, и двинулся к двери, чтобы выйти, но она оказалась закрытой, а ключ пропал. Он что есть сил колотил крепкую древесину, прося помощи, но никто не слышал его.

Виберд вернулся в комнату, горячий поток, вращаясь, достиг его бедер, а впереди находился источник, откуда бил фонтан.

Чемодан. Виберд оставил его на комоде. Кровь обильно текла из швов, замков и петель чемодана, как если бы сотни злодеяний совершались внутри него, стараясь вырваться наружу.

Виберд видел, как хлещет кровь. За то время, что он шел от кровати к выключателю на стене, бассейн, образовавшийся в комнате, стал глубже на несколько дюймов, и уровень продолжал подниматься.

Виберд попытался открыть дверь в ванную, но она была заперта на ключ. Он проверил окна, но закрытые ставни не двигались. Кровь уже доходила ему до пояса. Большая часть мебели плавала. Виберд не знал, что делать. На ум приходило разве что добраться до чемодана и придавить его крышку в надежде, что это поможет сдержать поток. Дохлый номер. Прикосновение придало сил потокам крови, которые, казалось, вот-вот разорвут чемодан.

Мальчишка сказал, что истории продолжаются. Они кровоточат и кровоточат. Теперь ему казалось, что он слышит их в своей голове. Дюжины голосов, и в каждом своя трагическая история. Наводнение подняло Виберда к потолку. Он пытался держать подбородок выше пенящегося потока, но не прошло и пары минут, как воздушная прослойка сократилась до дюйма, продолжая уменьшаться, так что ему оставалось только закричать, добавив свой голос к царившей какофонии, умоляя, чтобы ночной кошмар закончился. Но другие голоса заглушили его своими историями. Губы Виберда прижались к потолку. Воздух кончился.

У мертвых есть свои магистрали. Они проходят четкими линиями железных дорог для поездов-призраков и вагонов-сновидений, пересекая пустоши позади наших жизней, неся бесконечный поток отбывающих в мир иной душ. У них есть указатели, магистрали, мосты и запасные пути. У них есть шлагбаумы и заграждения.

На одном из пересечений Леон Виберд заметил мужчину в красном костюме. Толпа вынесла его вперед, и лишь оказавшись ближе он понял свою ошибку. Мужчина не носил костюм. У него не было даже кожи. Однако это был не Макнил — он давно ушел отсюда. Это было другой человек, с которого сняли кожу. Леон пошел рядом с ним. Освежеванный мужчина рассказал, как с ним приключилось такое: дело было в заговоре зятя и неблагодарной дочери. Леон, в свою очередь, поведал о последних мгновениях своей жизни.

Рассказанная история принесла облегчение. Не потому что он хотел, чтобы его запомнили, просто это освободило его от истории, которая больше не принадлежала ни ему, ни жизни, ни смерти. У него теперь были свои дела, как и у других. Дороги, чтобы путешествовать; пейзажи, чтобы напиться. Леон чувствовал, как расширяется ландшафт. Чувствовал, как воздух становится чище.

Мальчик не врал — у мертвых есть свои магистрали.

Но ни одна из них не ведет в мир живых.

ГАРРИ д'АМУР (условный цикл)

Гарри д'Амур — детектив и специалист по странным делам.

Последняя иллюзия

В Нью-Йорке умирает великий иллюзионист Сванн. Умирает загадочным образом — острая шпага, вылетев как будто из воздуха, пронзает манхэттенского мага. Провести ночь рядом с телом покойного поручают Гарри д'Амуру — детективу и специалисту по странным делам. Простое на первый взгляд задание оборачивается ночью кошмаров? Кем был на самом деле знаменитый фокусник? И что за силы явились по его душу?

* * *

То, что произошло потом — когда иллюзионист, загипнотизировав сидевшего в клетке тигра, потянул за шнур с кисточкой на конце и обрушил на голову зверя дюжину шпаг, — стало предметом яростных споров поначалу в театральном баре, а по окончании выступления Сванна — на тротуаре Пятьдесят первой улицы, у выхода из театра. Одни уверяли, что успели заметить, как пол клетки разошелся в стороны и за те доли секунды, когда взоры публики приковало стремительное падение шпаг, тигра быстро увели, а его место за лакированными прутьями решетки заняла женщина в красном платье. Другие не соглашались: начнем с того, твердили они, что зверя в клетке вообще не было. Эффект присутствия тигра создавал элементарный проектор, и в тот момент, когда скрытый механизм поднял в клетку женщину в красном, проектор выключили. Разумеется, все проделано тонко и настолько быстро, что уловить хитрость способны лишь скептики с прекрасной реакцией. Ну а как же шпаги? Загадка трюка, в мгновение ока обратившего летящую сталь в порхающие лепестки роз, еще сильнее подхлестнула споры. Предлагались всевозможные объяснения, от самых прозаических до самых сложных, и едва ли не каждый из покинувших театр имел собственную теорию. Публика разошлась и разъехалась, перенеся яростные дебаты в квартиры и рестораны Нью-Йорка.

Иллюзион Сванна подарил зрителям двойную радость. Во-первых, сам трюк — захватывающий момент, когда ощущение невозможности витает в воздухе или по крайней мере поднимается на цыпочки. А когда этот момент проходил, в действие вступала логика.

— Каким образом вы все это делаете, мистер Сванн? — пылко спросила Барбара Бернштейн.

— Магия, — отвечал Сванн.

Он пригласил ее за кулисы — осмотреть клетку тигра и лично убедиться в отсутствии каких-либо специальных приспособлений; жульничества не обнаружилось. Так же внимательно Барбара изучила и другой реквизит: шпаги — стальные и смертоносные, и лепестки роз — нежные и ароматные.

— Разумеется, магия. Ну, а на самом деле… — Она потянулась к нему. — Поверьте, я умею хранить тайны. Ни одна живая душа…

Ответом ей была неторопливая улыбка.

— О, понимаю… — отозвалась она. — Сейчас вы скажете, что связаны клятвой.

— Совершенно верно, — кивнул Сванн.

— И вам запрещено разглашать профессиональные секреты.

— Моя задача — доставлять людям удовольствие, — сказал он. — Мне это не удалось?

— Нет, что вы! — без раздумий воскликнула она. — Все только и говорят, что о вашем шоу. Вы — сенсация Нью-Йорка.

— О, оставьте, — запротестовал он.

— Правда, правда! Я знаю людей, на все готовых ради того, чтобы попасть на ваше представление. А мне так повезло: экскурсия с вами за кулисы!.. Все будут завидовать.

— Я очень рад, — сказал он и коснулся ее лица.

Она явно ждала этого. Еще один повод для гордости: ее соблазнял человек, которого театральные критики окрестили Манхэттенским Магом.

— Я хочу вас… — прошептал он.

— Прямо здесь?

— Нет, — проговорил он, — лучше там, где не будут подслушивать тигры.

Барбара рассмеялась. Она предпочитала любовников лет на двадцать моложе Сванна. Иллюзионист, как кто-то верно подметил, напоминал человека, скорбящего по самому себе. Однако его легкое прикосновение таило столько нежности и такта, сколько ни один на свете юноша не сумел бы ей подарить. Барбару волновал привкус распада, скрытый под маской безупречного джентльмена. Сванн был опасным человеком. Если она его отвергнет — второго такого в ее жизни не будет.

— Мы можем поехать в отель, — предложила она.

— Неплохая мысль, — ответил он.

В ее глазах мелькнуло сомнение.

— А как же ваша жена?.. Нас могут увидеть.

Он взял ее руку в свою.

— Тогда давайте станем невидимыми?

— Я серьезно.

— И я серьезно, — твердо сказал он. — Видеть — не значит верить. Это краеугольный камень моей профессии.

В ее взгляде не прибавилось уверенности.

— Если кто-то нас узнает, я смогу убедить его в том, что ему померещилось.

Барбара улыбнулась его словам, и он поцеловал ее. Она пылко ответила.

— Восхитительно, — проговорил он, когда их губы разомкнулись, — Пойдемте, пока тигры не начали сплетничать?

Он повел ее вокруг сцены. К уборке еще не приступили, и подмостки были усыпаны лепестками и бутонами роз. Сванн отпустил ее ладонь и направился туда, где лежали цветы.

Очарованная этим жестом, Барбара наблюдала, как он наклонился, чтобы поднять с пола бутон. В то самое мгновение, когда Сванн должен был выпрямиться, что-то вверху, прямо над ним, привлекло ее внимание. Подняв голову, Барбара увидела устремившийся вниз серебристый клинышек. Она не успела предостеречь иллюзиониста — шпага оказалась быстрее языка. В последний миг Сванн вроде бы почуял опасность и оглянулся с бутоном розы в руке, но тут острие коснулось его спины. Движущая сила вогнала шпагу в тело по рукоять. Из груди хлынула кровь, выплескиваясь на пол Не проронив ни звука, Сванн упал ничком, и от удара о сцену клинок вышел из его спины на две трети.

Барбара чуть не закричала, но ее внимание отвлек звук за спиной, из-за кулис, где был в беспорядке сложен реквизит иллюзиониста: глухой рык, вне всяких сомнений, тигриный. Она замерла. Говорят, существует какой-то способ остановить взглядом сбежавшего из клетки тигра, но Барбаре, родившейся и выросшей на Манхэттене, он не был известен.

— Сванн? — позвала она, все еще надеясь, что происходящее — причудливый фокус, исполненный персонально в ее честь. — Сванн, пожалуйста, встаньте.

Но иллюзионист недвижимо лежал там, где упал, а из-под него растекалась темная лужа.

— Если это шутка, — вспылила Барбара, — то дурацкая!

Не дождавшись ответа, она попыталась изменить тактику:

— Сванн, милый, ну хватит, пойдем же, прошу вас.

Из темноты за ее спиной опять донесся рык. Как же не хотелось ей поворачиваться и выяснять, где затаился тигр. Еще меньше она хотела, чтоб зверь прыгнул на нее.

Барбара осторожно оглянулась. Закулисное пространство съела темнота, и тигра видно не было. Однако его было слышно: его поступь, его ворчание. Потихоньку, шаг за шагом, она начала пятиться к авансцене. От зрительного зала Барбару отделял опущенный занавес, под которым она надеялась проползти, прежде чем тигр до нее доберется.

Как; только ее руки коснулись плотной тяжелой ткани, одна из закулисных теней потеряла свою двусмысленность и обрела четкий абрис зверя. Он не был красивым, каким казался за прутьями клетки. Он был огромным, смертельно опасным и голодным. Барбара опустилась на корточки и потянулась к кромке занавеса. Она никак не ожидала, что ткань окажется такой тяжелой, и все же ей удалось протиснуться под занавесом наполовину, когда прижатыми к доскам сцены ладонями и щекой она почувствовала: тигр прыгнул В следующее мгновение на ее оголенную открытым платьем спину плеснуло жаркое дыхание. Барбара закричала, когда тигр вогнал когти обеих лап в ее тело и потянул добычу к горячей пасти.

Даже после этого Барбара не сдалась. Она яростно пинала зверя, обеими руками выдирала полные пригоршни шерсти из его шкуры, она обрушила шквал ударов на его морду. Увы, перед его мощью любое сопротивление было бесполезно; Барбара отчаянно старалась, но ни на секунду не остановила зверя. Одним небрежным ударом лапы он разорвал ее тело, вспоров живот. К счастью для Барбары, с этой первой раной все ее ощущения утратили реальность и сосредоточились на нелепых вымыслах Ей вдруг почудилось, что откуда-то несутся аплодисменты и одобрительно ревет огромная аудитория, а из ее растерзанного тела хлещет не кровь, но фонтаны искрящегося света. Агония нервных окончаний происходила где-то вне ее. И даже когда тигр разорвал тело Барбары на три или четыре части, ее откатившаяся по сцене голова наблюдала за тем, как зверь рвет туловище, жадно отгрызает и глотает конечности.

В угасающем сознании женщины мерцал один вопрос: как же так может быть, что ее глаза все еще способны наблюдать эту последнюю трапезу? И единственным ответом было слово Сванна: «Магия».

Именно об этом думала Барбара — о том, что это несомненная магия, — когда тигр неторопливо и мягко подошел к голове и в один прием ее проглотил.

Гарри д'Амур с удовольствием сознавал, что обладает неплохой репутацией в некоем узком кругу людей. В этот тесный круг, увы, не входили его бывшая супруга, его кредиторы или те анонимные недоброжелатели, что регулярно заталкивали собачьи экскременты в щель почтового ящика его офиса. Но женщина, с которой он сейчас говорил по телефону — ее голос так пропитался горем, будто она полгода плакала не переставая и вот-вот готова опять разрыдаться, — эта женщина откуда-то знала Гарри таким, каким он знал себя сам.

— Мне нужна ваша помощь, мистер д'Амур, очень, очень…

— Я крайне занят. У меня несколько срочных дел, — ответил он. — А не могли бы вы подъехать ко мне в офис?

— Мне не выйти из дому, — сказала женщина. — Я все объясню. Прошу вас, приезжайте. Пожалуйста.

Она крайне заинтриговала его. Но его на самом деле ждали неотложные дела, и одно из них грозило обернуться братоубийством, если он не найдет решения. Гарри посоветовал женщине обратиться к кому-нибудь другому.

— Я не могу обратиться ни к кому другому, — продолжала настаивать женщина.

— Но почему именно я?

— Я читала о вас. О случае в Бруклине.

Упоминание о том блистательном провале — не лучший способ добиться согласия, подумал Гарри; но, безусловно, оно привлекло его внимание. Происшествие на Уикофф-стрит началось невинно — муж нанял его проследить за неверной женой — и закончилось полным безумием на верхнем этаже дома Ломаксов. Когда завершился подсчет тел и выживших служителей культа увезли, он остался один на один с поселившимся в душе страхом перед лестницами, и вопросов было гораздо больше, чем ответов. Он не любил, когда ему напоминали о тех ужасах.

— Мне не хотелось бы говорить о Бруклине, — произнес он.

— Простите, — проговорила женщина. — Но мне необходима помощь того, кто имел в своей практике случаи… необъяснимые. — Она на мгновение умолкла. Гарри слышал ее дыхание: легкое, но неровное.

— Прошу вас… — попросила она.

Во время повисшей паузы, когда оба молчали и звучал лишь ее страх, Гарри решил, каким будет его ответ.

— Я приеду, — сказал он.

— Я вам очень благодарна! — отозвалась женщина, — Я живу на Восточной Шестьдесят первой… — Он записал подробный адрес. — Прошу вас, приезжайте скорее. — И повесила трубку.

Гарри сделал несколько телефонных звонков в тщет-,ной попытке умиротворить двоих своих самых беспокойных клиентов. Затем надел пиджак, закрыл кабинет и стал спускаться по лестнице. На нижней площадке — он поморщился от едкого неприятного запаха. У самой двери встретил Чаплина — консьержа, поднимавшегося из подвала.

— Чем это пахнет? — спросил Гарри.

— Дезинфекцией.

— А по-моему, кошачьей мочой, — возразил Гарри. — Сделайте что-нибудь, хорошо? Мне дорога моя репутация.

И он ушел, оставив за спиной смех консьержа.

Здание из бурого песчаника на Восточной Шестьдесят первой улице сохранило первозданный вид. С отвратительным привкусом во рту, вспотевший и мрачный, Гарри стоял на выдраенной ступеньке крыльца и чувствовал себя полным неряхой. Выражение лица мужчины, открывшего дверь, не развеяло этого ощущения.

— Вы к кому? — поинтересовался мужчина.

— Меня зовут Гарри д'Амур, — представился он. — Мне звонили.

Мужчина кивнул и без энтузиазма проговорил:

— Заходите.

В доме было прохладнее, чем на улице, и ароматы другие. От запаха духов резало глаза. Вдоль по коридору Гарри проследовал за унылой физиономией в большую комнату. Там, у противоположной стены, отделенная от вошедших восточным ковром (в немыслимую вязь его яркого рисунка было вплетено все, кроме ценника), сидела вдова. Траур и слезы не шли ей. Поднявшись навстречу мужчинам, она подала руку.

— Мистер д'Амур?

— Да.

— Валентин приготовит вам выпить, если желаете.

— Будьте добры, молока, если можно. — Уже час его донимал желудок. Кажется, с того самого момента, как она упомянула Уикофф-стрит.

Валентин отправился за питьем; он все время сверлил Гарри бусинками глаз.

— Кто-то умер, — предположил Гарри, когда Валентин вышел.

— Умер, — снова усаживаясь, подтвердила вдова Следуя ее приглашающему жесту, он опустился напротив на диван, заваленный таким количеством подушек и подушечек, что хватило бы на целый гарем. — Мой муж.

— Простите. Печально…

— Некогда печалиться, — сказала она, каждым взглядом и каждым движением отрекаясь от своих слов. А он втайне порадовался ее горю: вуаль слез и усталости затуманила слишком яркую красоту. Доведись ему увидеть эту красоту во всем блеске — онемел бы от восхищения.

— Мне сообщили, что муж погиб в результате несчастного случая, — заговорила она. — А я убеждена, что это не так.

— Вы не могли бы… как ваше имя?

— О, простите. Моя фамилия Сванн, мистер д'Амур. Доротея Сванн. Возможно, вы слышали о моем муже.

— Фокусник?

— Иллюзионист, — поправила она.

— Я читал об этом трагическом происшествии.

— Вам не приходилось бывать на его представлениях?

Гарри покачал головой:

— Мне Бродвей не по средствам, миссис Сванн.

— С начала его гастролей минуло всего три месяца, и в сентябре мы собирались возвращаться…

— Возвращаться?..

— В Гамбург, — уточнила она. — Не люблю я Нью-Йорк. Жаркий, душный город. И жестокий.

— Не вините Нью-Йорк. Город ни при чем.

— Возможно, и так, — кивнула она. — Наверное, то, что случилось со Сванном, должно было произойти, здесь или где-то еще. Мне твердят: несчастный случай, несчастный случай… Всего лишь несчастный случай.

— Но вы так не считаете?

Появился Валентин со стаканом молока, поставил его на стол перед Гарри и собрался уходить, как Доротея попросила:

— Валентин, письмо.

Он взглянул на нее довольно странно — будто она сказала что-то непристойное.

— Письмо, — твердо повторила она.

Валентин удалился.

— Вы говорили…

— Что? — нахмурилась она.

— О несчастном случае.

— А, да. Мы прожили с Сванном семь с половиной лет, и я научилась понимать мужа так, как никто другой в его жизни. Я научилась чувствовать, когда ему хочется, чтоб я была рядом, а когда — нет. Когда ему этого не хотелось, я удалялась и оставляла мужа наедине с его тайнами. Поверьте мне, это был гений. Величайший иллюзионист со времен Гудини.

— Вот как?

— Порой мне казалось чудом то, что он позволил мне войти в его жизнь…

Гарри чуть не сказал, что Сванн был бы безумцем, откажись он от этого, но счел подобный комментарий неуместным. Ей сейчас было не до лести, да она в лести и не нуждалась. Нуждалась она в одном — в живом муже.

— Теперь же мне кажется, что я совсем его не знала, — продолжила она. — Не понимала его. Может, это еще один фокус? Еще немного магии?

— Пару минут назад я назвал его фокусником, — напомнил Гарри, — а вы поправили меня.

— Да, поправила. — Подняв на Гарри извиняющийся взгляд, вдова признала его правоту. — Простите. Сванн меня приучил. Он терпеть не мог, когда его называли фокусником. Говорил, что это слово годится для артистов цирка.

— А он таковым не был?

— Муж часто называл себя Великим Притворщиком, — сказала она. И улыбнулась своим мыслям.

Опять появился Валентин; его скорбный облик по-прежнему источал подозрительность. Он принес письмо и явно не желал с ним расставаться. Доротее пришлось встать, пересечь комнату и взять конверт из его рук.

— Думаете, так надо? — спросил Валентин.

— Да, — ответила она.

Развернувшись на каблуках, он проворно удалился.

— Валентин убит горем, — повернулась она к Гарри. — Простите его резкость. С самого начала карьеры Сванна он находился рядом с ним. И, наверное, любил его не меньше, чем я.

Доротея вытянула из конверта письмо. Бумага была желтоватой и воздушно-тонкой, как газовая косынка.

— Через несколько часов после смерти мужа мне передали вот это, — объяснила она. — Я вскрыла. Пожалуй, вам следует прочесть.

Она протянула Гарри листок. Почерк выдавал человека независимого и цельного.

«Доротея, — писал Сванн. — Если ты читаешь эти строки, значит, меня уже нет в живых.

Тебе известно, как мало значения я придавал снам, предчувствиям и тому подобному. Однако в последние несколько дней странные мысли закрались в мою голову и пробудили подозрение о том, что смерть моя совсем рядом. Если я прав — так и быть, ничем тут не поможешь. Не теряй времени и не пытайся выяснить, отчего и почему; теперь слишком поздно. Просто знай: я люблю тебя и любил всегда. Прости меня за те несчастья, что я приносил тебе прежде и принес теперь. Над этим я не властен.

Ниже в письме ты найдешь инструкции о том, как распорядиться моим телом. Прошу тебя твердо придерживаться их. Пусть никто не пытается убедить тебя поступить вопреки моей воле.

Я прошу тебя позаботиться о том, чтобы мое тело оставалось под надзором ночь и день, пока меня не кремируют. Не пытайся вывезти мои останки в Европу. Кремировать меня надо только здесь и как можно скорее, а пепел бросить в Ист-Ривер.

Родная моя, я боюсь. Не страшных снов и не того, что может случиться со мной в этой жизни; я боюсь того, что мои враги готовы совершить после моей смерти. Ты знаешь, на что они способны: дождутся момента, когда ты будешь не в силах постоять за себя, и начнут тебя топтать. Слишком долго и сложно объяснять, в чем дело, поэтому я просто доверяю тебе сделать все max, как я сказал.

Не устану повторять: я люблю тебя и очень надеюсь, что ты никогда не получишь это письмо.

Обожающий тебя

Сванн».

— Прощальное письмо, — прокомментировал. д'Амур, перечитав дважды. Затем сложил листок и вернул вдове.

— Я бы попросила вас побыть с ним, — заговорила она. — Бдение у тела, если хотите… Всего лишь до того момента, когда с юридическими формальностями будет покончено и я смогу заняться приготовлениями к кремации. Много времени не потребуется, мой адвокат уже работает над этим.

— Повторю свой вопрос: почему именно я?

Она отвела глаза.

— Муж пишет, что никогда не был суеверным. Но я суеверна И я верю в приметы, предзнаменования, предчувствия… Последние несколько дней перед его гибелью меня не оставляло странное ощущение, будто за нами следят.

— Вы полагаете, его убили?

Она задумалась над его словами, затем ответила:

— Ну, я не верю в несчастный случай.

— Враги, о которых он упоминает…

— Он был великим человеком, и завистников хватало.

— Профессиональная зависть? И вы считаете ее мотивом для убийства?

— Мотивом может стать что угодно, не так ли? — сказала она. — Порой людей убивают за красивые глаза.

Гарри поразился. Двадцать лет его жизни ушло на то, чтобы понять, как много событий происходит из-за капризов случая. А она говорила об этом с обыденной рассудительностью.

— Где ваш муж? — спросил он.

— Наверху, — сообщила она. — Мне пришлось привезти тело сюда, чтобы я могла за ним приглядывать. Хоть я и не понимаю, что происходит, однако последнюю волю супруга выполню.

Гарри кивнул.

— Сванн был моей жизнью… — мягко добавила она, словно ни о чем. И обо всем.

Доротея проводила Гарри наверх. Запах духов, окутавший его у входной двери, здесь сгущался. Пол хозяйской спальни, превращенной в усыпальницу, покрывали ветки, цветы и венки всех мыслимых форм — ноги утопали в этом ковре до колена. Перемешиваясь, их запахи становились почти галлюциногенными. В самом центре этого изобилия возвышался гроб — нечто замысловатое, черное с серебром, доведенное до совершенства. Верхняя половина крышки стояла торчком, роскошный бархатный покров был отвернут назад. Доротея жестом предложила Гарри подойти ближе, и он, обходя подношения, направился взглянуть на покойного. Ему понравилось это лицо: в нем читались и юмор, и живой ум; Сванн даже казался красивым в своей изнуренности. Более того — его питала любовь Доротеи, и это было лучшей рекомендацией. Стоя у гроба по пояс в цветах, Гарри нелепо позавидовал любви, в которой купался этот человек.

— Вы поможете мне, мистер Д'Амур?

Ему ничего не оставалось, как ответить:

— Да, конечно, рассчитывайте на мою помощь… Зовите меня Гарри.

В «Крылатом павильоне» его сегодня не дождутся. Вот уже шесть с половиной лет кряду Гарри каждую пятницу заказывал там лучший столик и съедал за один вечер столько, что компенсировал свою диету в остальные шесть дней недели. Этот пир — лучшая китайская кухня, какую можно найти к югу от Кэнал-стрит, — был бесплатным благодаря услуге, когда-то оказанной им хозяину ресторана. Сегодня столик будет пустовать.

Гарри недолго страдал от голода. Не успел он и часа просидеть у тела, как появился Валентин и спросил:

— Как вам приготовить стейк?

— Хорошо прожаренным, — ответил Гарри.

Валентин не проявил особой радости.

— Терпеть не могу пережаривать мясо, — проворчал он.

— А я терпеть не могу вида крови, — в тон откликнулся Гарри. — Даже если это чужая кровь.

Раздосадованный вкусами гостя, шеф-повар собрался уйти.

— Валентин?

Мужчина оглянулся.

— Это ваше христианское имя?[5] — спросил Гарри.

— Христианские имена — для христиан, — был ответ.

Гарри кивнул:

— Вам не по душе, что я здесь, не так ли?

Валентин промолчал. Взгляд его, миновав Гарри, перелетел к гробу.

— Я ненадолго, — сказал Гарри. — Но пока я здесь — может, подружимся?

Взгляд Валентина вновь нашел его.

— У меня нет друзей, — проговорил он без всякой враждебности к Гарри или жалости к себе. — По крайней мере сейчас.

— Ладно. Простите.

— За что? — пожал плечами Валентин. — Сванн мертв. Все кончено, ничего не поделаешь. — На скорбном лице отразился мужественный отказ дать волю слезам.

«Скорее камень разрыдается, — предположил Гарри. — Но горе есть горе — веское основание для того, чтобы не желать разговаривать».

— Один вопрос.

— Только один?

— Почему вы не хотели, чтобы я читал письмо?

Валентин чуть приподнял брови — тонкие, будто нарисованные:

— Сванн не был безумцем, — проговорил он. — И я не хотел, чтобы вы, ознакомившись с письмом, посчитали его таковым. Держите при себе то, что прочли. Сванн был легендой. Я не позволю порочить память о нем.

— А вы напишите книгу, — предложил Гарри. — Поведайте людям историю Сванна от начала и до конца. Я слышал, вы долго были с ним рядом.

— О да, — кивнул Валентин. — Достаточно долго, чтобы знать правду, но не болтать об этом.

С этими словами он удалился, оставив цветам их увядание, а Гарри — кучу загадок.

Двадцать минут спустя Валентин вернулся с подносом еды: огромная порция салата, хлеб, вино и стейк. Последний лишь на один градус отстал от уголька.

— О, то что надо! — Гарри с жадностью набросился на еду.

Доротея Сванн больше не показывалась, а Гарри о ней, видит бог, частенько вспоминал Всякий раз, заслышав шепот на лестнице или приглушенные ковром шаги на лестничной площадке, он ждал: вот-вот на пороге появится она и с ее губ слетит приглашение. Вряд ли на такие мысли наводило соседство с трупом ее мужа; однако какая теперь разница мертвому иллюзионисту? Если покойный был человеком великодушным, вряд ли он пожелал бы вдове горевать всю оставшуюся жизнь.

Гарри выпил пол графина вина, принесенного Валентином, и, когда три четверти часа спустя тот появился с кофе и кальвадосом, попросил не уносить бутылку.

Близилась ночь. На ближайшем перекрестке шумели машины. От нечего делать Гарри подошел к окну и принялся разглядывать улицу. На тротуаре двое любовников затеяли громкую ссору и умолкли лишь тогда, когда брюнетка с заячьей губой и пекинесом на поводке остановилась рядом и бесстыдно уставилась на них. В окне напротив готовились к вечеринке: заботливо накрытый стол, зажженные свечи. Через час подглядывание вселило в Гарри уныние. Он позвонил Валентину и спросил, не найдется ли в доме переносного телевизора. Сказано — сделано, и в течение следующих двух часов, устроившись перед стоящим на полу среди орхидей и лилий маленьким черно-белым экраном, д'Амур пересмотрел все бестолковые передачи, что предлагало ему телевидение. Серебристый отсвет мерцал на цветах, как робкий лунный свет.

Пятнадцать минут первого ночи, когда в окне напротив званый ужин был в разгаре, явился Валентин и спросил:

— Стаканчик на сон грядущий?

— С удовольствием.

— Молока или чего покрепче?

— Чего покрепче.

Валентин принес бутылку превосходного коньяка и два бокала Они вместе выпили.

— За мистера Сванна.

— За мистера Сванна.

— Если ночью вам что-нибудь понадобится, — сказал Валентин, — я в комнате прямо над вами. Миссис Сванн внизу, так что услышите шаги — не волнуйтесь. Ей сейчас не спится.

— А кому сейчас спится? — вздохнул Гарри.

Валентин оставил его наедине с бессонницей. Удаляющиеся шаги прозвучали на лестнице, затем проскрипели доски пола этажом выше. Гарри попытался вновь сосредоточиться на фильме, который смотрел до прихода Валентина, но нить сюжета он упустил. До рассвета было далеко; в Нью-Йорке началась полная развлечений ночь пятницы.

Картинка на экране вдруг задергалась. Гарри поднялся, направился к телевизору и — не дошел. Он успел сделать лишь два шага от своего кресла, когда прыгающий кадр на экране свернулся в точку и погас, погрузив комнату в кромешную тьму. Гарри хватило мгновения, чтобы заметить: окна не пропускают свет с улицы. И тут началось безумие.

В темноте родилось движение: какие-то смутные формы взлетали и опадали. За долю секунды Гарри распознал их. Цветы! Невидимые руки, раздирая венки и гирлянды, подбрасывали цветы вверх. Он проследил за их падением: до пола цветы не долетали, словно доски потеряли веру в свою материальность и исчезли. Цветы падали — вниз, вниз — и сквозь пол комнаты первого этажа, и сквозь подвальный этаж; одному богу известно, куда их влекло. Ужас не отпускал Гарри, как старый уличный дилер, обещающий наивысший кайф. Оставшиеся под ногами твердые доски пола уже казались иллюзорными; Гарри был готов сам полететь вслед за цветами.

Гарри резко развернулся, ища глазами кресло — единственный статичный материальный предмет в этом кошмарном вихре. Смутно различимое во мраке, оно оставалось на месте. Осыпаемый вырванными цветами, Гарри потянулся к нему. В то мгновение, когда его ладонь легла на подлокотник, пол под креслом растворился и, подсвеченное мертвенно-бледным сиянием, плеснувшим из провала под ногами Гарри, кресло ухнуло в пропасть, кувыркаясь на лету и уменьшаясь до размеров булавочной головки.

А затем все исчезло: и цветы, и стены, и окна. Все, кроме одного — самого Гарри.

Пожалуй, не все. Остался гроб Сванна — половина крышки по-прежнему поднята, покров аккуратно отвернут от изголовья, как простыня на детской кроватке. Постамент отсутствовал, как, впрочем, и пол под ним Гроб парил в темноте, словно являл миру некий извращенный иллюзион. Он сопровождался рокочущим звуком из разверзшихся глубин, напоминающим барабанную дробь.

Гарри почувствовал, как по зову бездны последний островок тверди ушел из-под ног в никуда На одно кошмарное мгновение он завис над провалом, лихорадочно пытаясь ухватиться за край гроба Правая рука нащупала одну из рукоятей и с благодарностью сомкнулась на ней. Вес тела едва не выбил плечо из сустава, но Гарри удалось выбросить вверх вторую руку и уцепиться за край гроба Странная получилась спасательная шлюпка, но не менее странным было и море, по которому она дрейфовала. Беспредельно глубокое, беспредельно жуткое.

В тот момент, когда д'Амур попытался поудобнее ухватиться руками, гроб качнулся. Гарри поднял голову и увидел, что покойник сел. Глаза Сванна были широко распахнуты, а взгляд, обращенный к Гарри, безжалостен. В следующее мгновение мертвый иллюзионист, извиваясь, начал выбираться из-под закрытой части крышки, чтобы подняться на ноги. С каждым его движением парящий гроб раскачивался сильнее. Встав в полный рост, Сванн попытался сбросить своего гостя, ударив каблуком по судорожно сжатым пальцам Гарри. Обратив лицо к Сванну, Гарри взглядом умолял его остановиться.

Великий Притворщик представлял собой впечатляющее зрелище. Глаза его едва не вываливались из орбит, разодранная на груди рубашка обнажала глубокую свежую рану, откуда холодная кровь хлестала прямо на запрокинутое лицо Гарри. Каблук; вновь безжалостно опустился на его пальцы, и Гарри почувствовал, как рука ослабевает. Сванн, чуя приближение своего триумфа, оскалился.

— Падай, парень! — скомандовал он. — Падай!

Гарри больше не мог. В отчаянном усилии спастись он отпустил рукоять, которую сжимала правая рука, и попытался схватить Сванна за ногу. Его пальцы ощутили кромку ткани брюк мертвеца и дернули за нее. Улыбка исчезла с лица потерявшего равновесие иллюзиониста. В попытке опереться спиной на открытую половину крышки он отшатнулся назад, но от резкого движения гроб опасно накренился. Бархатный покров полетел мимо головы Гарри, за ним — цветы.

Взбешенный Сванн взвыл и изо всех сил врезал ногой по руке Гарри. Это было ошибкой. Гроб опрокинулся и вывалил покойника У Гарри нашлось мгновение, чтобы бегло рассмотреть искаженное ужасом лицо Сванна, когда тот пролетал мимо. В следующую секунду руки его разжались и он рухнул следом.

Темный воздух жалобно выл в ушах, а внизу распахнула объятия бездна И вдруг, перекрыв шипение и гул в голове, раздался новый звук: человеческий голос.

— Он умер? — спросил голос.

— Нет, — отвечал другой голос, — не думаю. Как его зовут, Доротея?

— д'Амур.

— Мистер д'Амур! Мистер д'Амур!

Падение Гарри чуть замедлилось. Бездна внизу шумела так же грозно.

Вернулся голос — хорошо поставленный, но не мелодичный:

— Мистер д'Амур.

— Гарри! — позвала Доротея.

Как только раздался ее голос, падение прекратилось, и пришло ощущение второго рождения. Гарри открыл глаза. Он лежал на твердом полу; в нескольких дюймах от его головы темнел экран телевизора. Комната утопала в цветах, Сванн покоился в гробу, а Бог — по слухам — пребывал на небесах.

— Живой, — прошептал Гарри.

У его воскрешения нашлись зрители. Конечно же, Доротея. И двое незнакомцев. Один из них, голос которого Гарри услышал первым, стоял у самых дверей. На вид — самый обыкновенный, разве что брови и ресницы так белесы, что почти незаметны. Рядом стояла женщина, и ее внешность тоже была удручающе банальна, лишена малейшего признака индивидуальности и привлекательности.

— Дорогая, помоги ему, — сказал мужчина, и незнакомая женщина послушно наклонилась к Гарри. С неожиданной силой она рывком поставила Гарри на ноги. Во время жуткого сна его вырвало, и он чувствовал себя грязным, смешным и нелепым.

— Что за чертовщина здесь приключилась? — спросил Гарри, когда женщина повела его к креслу. Он сел.

— Вас пытались отравить, — сказал мужчина.

— Кто?

— Валентин, кто же еще.

— Валентин?

— Он сбежал, — вступила в разговор Доротея. Ее била дрожь. — Просто исчез. Я услышала, как вы зовете меня, поднялась сюда и нашла вас на полу. Я решила, что вы задыхаетесь.

— Теперь можно не волноваться, все в порядке, — сказал мужчина.

— Слава богу, — сказала Доротея, явно успокоенная его бесцветной улыбкой. — Это адвокат, о котором я вам говорила, Гарри. Мистер Баттерфилд.

Гарри вытер рот и проговорил:

— Рад познакомиться.

— Давайте спустимся вниз, — предложил Баттерфилд, — и я рассчитаюсь с мистером д'Амуром.

— Я в полном порядке. И не в моих привычках принимать гонорар, пока работа не закончена.

— Но она закончена, — сухо возразил Баттерфилд. — Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Гарри бросил взгляд на Доротею. Она отщипывала сухие листочки с ветки антуриума.

— Согласно контракту, я должен оставаться у тела…

— Приготовления к кремации закончены, — стараясь быть вежливым, разъяснил Баттерфилд. — Не так ли, Доротея?

— Посреди ночи? — удивился Гарри. — Вам разрешат кремацию не ранее завтрашнего утра.

— Благодарю вас за помощь, — сказала Доротея. — Но теперь мистер Баттерфилд вернулся, и я уверена, что все будет в порядке. В полном порядке.

Баттерфилд обратился к своей спутнице:

— Не будешь ли ты так любезна вызвать мистеру д'Амуру такси? — А затем, повернувшись к Гарри, продолжил — Нам бы очень не хотелось отправлять вас пешком по ночному городу, не так ли?

Пока они спускались по лестнице, пока Баттерфилд рассчитывался с ним в холле внизу, Гарри не оставляла надежда, что Доротея возразит адвокату и попросит д'Амура остаться. Однако хозяйка не промолвила ни слова на прощание, когда его выпроваживали из дома. Заработанные двести долларов — более чем достаточная компенсация за несколько часов бездействия; однако Гарри был бы счастлив сжечь банкноты за одну лишь тень огорчения на лице Доротеи по поводу их расставания. Увы, ничего подобного он не увидел. По опыту он знал: его израненному самолюбию понадобится как минимум двадцать четыре часа, чтобы прийти в себя после столь вопиющего безразличия.

Гарри вылез из такси на углу Третьей и Тридцать третьей улиц и отправился в бар на Лексингтон-стрит, где собирался разделить полбутылки бурбона со своими невеселыми думами.

Близился второй час ночи. Улица была пуста, если не считать его самого и эха чьих-то шагов. Он завернул за угол Лексингтон и стал ждать. Несколько секунд спустя за тот же угол завернул Валентин. Гарри ухватил его за галстук.

— Попался! — Он дернул Валентина на себя, едва не сбив с ног.

Тот даже не пытался сопротивляться.

— Вы живы, благодарение богу! — воскликнул Валентин.

— Да, уж не вас благодарить, — отозвался Гарри. — Что за гадость вы мне подмешали?

— Ничего я не подмешивал, — удивился Валентин. — С какой стати?

— Тогда как я очутился на полу? И как объяснить мой бредовый сон?

— Баттерфилд, — ответил Валентин. — Это он вас опоил, вот вам и мерещилось, поверьте мне. Я запаниковал, как только услышал, что он в доме. Конечно, мне следовало бы предостеречь вас, но я точно знал: если сейчас же не унесу ноги, я протяну их.

— Вы хотите сказать, он мог убить вас?

— Не лично меня, но… Да, именно так.

Гарри недоверчиво смотрел на него.

— У нас с Баттерфилдом старые счеты.

— Ну так он вас ждет с нетерпением. — Гарри отпустил галстук. — Я слишком устал от этого бреда. — Он развернулся и пошел прочь.

— Постойте. — Валентин догнал его. — Знаю, я был с вами не слишком любезен, но вы должны понять: может произойти трагедия. Для нас обоих.

— Вы, кажется, говорили: «Все кончено, ничего не поделаешь»?

— Я думал, что кончено… Думал, можно отбросить это… А потом приехал Баттерфилд, и до меня дошло, каким я был наивным. Они не дадут Сванну покоиться с миром. Ни сейчас, ни потом. Нам надо спасать его, д'Амур.

Гарри остановился и внимательно вгляделся в лицо Валентина.

«Встретишь такого на улице, — размышлял он, — и не подумаешь, что псих».

— Баттерфилд поднимался наверх? — спросил Валентин.

— Поднимался. А что?

— Не помните, подходил он к гробу?

Гарри покачал головой.

— Хорошо, — вздохнул Валентин. — Значит, защита еще не взломана, и это дает нам небольшой выигрыш во времени. Сванн был превосходным тактиком, знаете ли. Но ему случалось поступать легкомысленно. На этом они его и подловили. Элементарная беспечность. Сванн знал, что за ним охотятся. Я так ему и говорил: надо немедленно прервать гастроли и вернуться домой. Какое-никакое, но все же убежище…

— Вы считаете, это убийство?

— Боже правый! — поражаясь наивности Гарри, всплеснул руками Валентин. — Конечно убийство.

— Выходит, он пренебрег спасением, так? Ведь человек погиб.

— Погиб, да. Пренебрег спасением? Нет.

— А с чего это вас прорвало? Вы со всеми так откровенничаете?

Валентин опустил руку на плечо Гарри:

— О нет, что вы, — ответил он с неподдельной искренностью. — Я никому не доверяю так, как вам.

— Довольно неожиданно, — удивился Гарри. — Могу я поинтересоваться почему?

— Потому, что вы по горло во всем этом Впрочем, как и я сам, — сказал Валентин.

— Но я — нет, — возразил Гарри, однако Валентин игнорировал его отречение и продолжил:

— На данный момент нам неизвестно, сколько их. Возможно, они просто подослали Баттерфилда, но я думаю, это маловероятно.

— Кто «они»? Кто подослал Баттерфилда? Мафия?

— Нам немного повезло, — продолжал Валентин, выудив из кармана клочок бумаги. — Сванн был с этой женщиной. В тот вечер в театре, после выступления. Возможно, она имеет представление об их силе.

— Так значит, остался свидетель?

— Она не обращалась в полицию… Да, свидетель есть. Видите ли, мне приходилось сводничать хозяину, организовывать некоторые его интрижки — так было удобнее сохранять тайну. Может, попробуете поговорить с ней…

Он резко умолк. Где-то поблизости проснулась музыка Казалось, пьяный джаз-банд импровизировал на волынках: резкая, с хрипом и посвистом какофония. Лицо Валентина мгновенно исказило страдание.

— Боже, помоги нам, — тихо проговорил он и начал пятиться от Гарри.

— В чем дело?

— Вы умеете молиться? — спросил Валентин, отступая по Восемьдесят третьей улице.

С каждой секундой шум бессвязной музыки нарастал.

— Не молился лет двадцать, — сказал Гарри.

— Тогда учитесь, — был ответ.

Развернувшись, Валентин побежал.

Не успел он сделать несколько шагов, как по улице с севера двинулась волна темноты, гася на своем пути дорожные знаки и фонари. Неоновые вывески тускнели и умирали; кое-где из окон верхних этажей полетели возмущенные голоса. В то время как исчезали огни, музыка, будто вдохновленная проклятиями, встрепенулась в еще более лихорадочном ритме. Сверху донесся воющий звук. Гарри поднял голову и на фоне закрутившейся воронки облаков увидел, что на улицу опускается косматый силуэт, наполняя воздух жутким запахом гниющей рыбы. Без сомнений, мишенью его был Валентин. Перекрывая вой, музыку и несущуюся из окон ругань, Гарри крикнул, и одновременно с его криком из темноты раздался и резко оборвался жалобный вопль Валентина.

Гарри стоял во мраке, и ноги отказывались нести его туда, откуда прилетел голос Валентина. Тошнотворная вонь по-прежнему била в нос. И тут вдоль улицы прокатилась другая волна — зажигательная; она смыла тьму, разбудила фонари и неоновые вывески баров. Достигнув Гарри, она обнажила то место, где он в последний раз видел Валентина. Там не было никого, лишь пустынный тротуар вплоть до следующего перекрестка.

Пьяный джаз умолк.

Ища глазами человека, зверя или останки того или другого, Гарри медленно двинулся вперед. В двадцати шагах от того места, где он стоял, асфальт тротуара был мокрым. К его радости, не от крови: эта жидкость цветом и мерзким запахом напоминала желчь. В ее потеках и брызгах кое-где виднелись мелкие кусочки того, что могло быть человеческой плотью. Валентин, несомненно, боролся и даже ранил напавшего; чуть дальше на тротуаре виднелись следы крови — туда, видно, раненый отступил, чтобы повторить атаку. Гарри сознавал, что перед такой свирепой мощью его скудные силы абсолютно бесполезны, и тем не менее остро чувствовал вину. Он ведь слышал крик и видел пике нападавшего, однако страх вморозил его каблуки в тротуар.

Такой же страх душил его на Уикофф-стрит — в тот момент, когда демонический любовник Мими Ломакс окончательно отбросил все притязания на человеческий облик. Комната наполнилась невыносимой вонью эфира и экскрементов, и демон, поднявшись во весь рост в своей жуткой наготе, устроил такое, что Гарри едва не вывернуло наизнанку. Сцены эти ворвались в его душу, да так в ней и остались. Навсегда.

Он опустил глаза на зажатый в руке клочок бумаги, который дал ему Валентин: имя и адрес были нацарапаны наспех, но поддавались прочтению.

Разумный человек, напомнил себе Гарри, порвал бы эту записочку и выбросил к чертям. Однако события на Уикофф-стрит и нынешнее происшествие, когда в течение нескольких часов во сне и наяву он столкнулся с таким же злом, свидетельствовали: это повторение не случайно. Он должен взять след, найти источник зла, какой бы отвратительной ни казалась мысль об этом, и расправиться с ним собственными руками.

Но сейчас время было неподходящее: на сегодня событий и так хватило. Он вернулся на Лексингтон-стрит и, поймав такси, отправился по адресу. На трель звонка с табличкой «Бернштейн» вышел лишь заспанный портье, и Гарри вступил с ним в тщетные пререкания через стеклянную дверь. Разбуженный посреди ночи портье был неприветлив. Мисс Бернштейн дома нет, уверял он и оставался непреклонным, даже когда Гарри, понизив голос, сообщил, что речь идет о жизни и смерти. Но стоило ему достать бумажник, как в глазах портье мелькнула искорка участия. Наконец он впустил гостя.

— Ее нет дома. — Портье, зевая, прятал в карман банкноты. — Уже несколько дней.

Гарри поехал на лифте: ноги его гудели, и спину ломило. Хотелось спать; нет, сперва выпить, а затем — спать. На стук в дверь, как и предрекал портье, никто не отозвался, но Гарри продолжал стучать и звать:

— Мисс Бернштейн! Вы здесь?

Ни малейшего признака жизни — до тех пор, пока он не сказал:

— Мне надо поговорить о Сванне.

Прямо за дверью прошелестел тихий вздох.

— Здесь есть кто-нибудь? — спросил Гарри. — Ответьте, прошу вас. Не бойтесь…

Несколько секунд спустя тягучий и унылый голос пропел:

— Сванн мертв.

Слава богу, что она жива, подумал Гарри. Какие бы силы ни унесли Валентина, до этого уголка Манхэттена они еще не добрались.

— Можно с вами поговорить? — попросил он.

— Нельзя, — последовал ответ. Слабый огонек голоса, казалось, вот-вот угаснет.

— Лишь парочку вопросов, пожалуйста, Барбара.

— Я в животе тигра, — вяло проговорила она. — А он не хочет, чтобы я вам помогала.

Нет, похоже, и сюда они добрались.

— Вы не могли бы дотянуться до двери? — продолжал упрашивать он. — Просто вытяните вперед руку…

— Но ведь он съел меня.

— Попытайтесь, Барбара. Тигр не против. Дотянитесь.

За дверью все стихло, потом раздался шорох. Что она делала — то, что он просил? Похоже. Он услышал, как ее пальцы коснулись замка.

— Вот так, хорошо, — подбодрил он женщину. — Теперь поверните ручку.

И тут же подумал: а вдруг она говорит правду и за дверью стоит сожравший ее тигр? Отступать было поздно — дверь начала открываться. Зверя в прихожей не оказалось, Гарри встретила женщина. И запах немытого тела. После бегства из театра она явно не принимала душ и не переодевалась. Вечернее платье испачкано и порвано, кожа серая от въевшейся грязи. Гарри вошел. Женщина отпрянула назад, словно отчаянно боялась его прикосновения.

— Все хорошо, не волнуйтесь, — сказал он. — Тигра нет.

Распахнутые глаза Барбары казались опустошенными. Что за видения в них блуждали, знал лишь ее рассудок.

— Что вы, он здесь, — возразила она, — Я внутри тигра. Я в нем на веки вечные…

Поскольку у Гарри не было ни времени, ни умения разубеждать ее, он решил, что мудрее согласиться.

— Как вы туда попали? — спросил он. — В тигра? Это случилось, когда вы были со Сванном?

Она кивнула.

— Вы помните, как все произошло?

— О да.

— Что конкретно вы помните?

— Помню шпагу, она упала Сванн наклонился, чтобы поднять… — Она умолкла и нахмурилась.

— Что поднять?

Внезапно она очень смутилась.

— Как вы можете слышать меня, — спросила она, — если я в тигре? Или вы тоже в тигре?

— Возможно, и так, — ответил Гарри, не желая разбирать эту метафору.

— Представляете, мы заключены здесь навечно, — сообщила она ему. — Нам никогда не выбраться.

— Кто вам сказал?

Она не ответила, но чуть вздернула голову.

— Слышите? — спросила она.

— Что именно?

Она отступила еще на шаг. Гарри прислушался — ничего. Однако растущее беспокойство на лице Барбары вынудило его вернуться к входной двери и распахнуть ее. Лифт пришел в движение. С порога Гарри слышал его мягкое урчание. Еще хуже было другое: освещение в коридоре и на лестнице вдруг стало меркнуть, лампы теряли силы с каждым футом, который преодолевал поднимающийся лифт.

Гарри развернулся, подошел к Барбаре и взял ее за запястье. Она не противилась и не сводила глаз с двери, будто именно оттуда должен был вернуться к ней рассудок.

— На лестницу, — скомандовал Гарри и повел ее к площадке.

Нити накала ламп едва теплились. Он бросил взгляд на табличку с номером этажа над дверями лифта. Последний или предпоследний этаж? Этого он не помнил, и до наступления полной темноты на размышления не оставалось ни секунды.

Спотыкаясь на незнакомой территории, он тянул за собой девушку, отчаянно надеясь выйти на лестницу до прихода лифта на их этаж. Барбара упиралась, но он рывком заставил ее не отставать. И в то мгновение, когда его нога встала на первую ступеньку, лифт закончил подъем.

Двери с шипением расползлись, и холодное свечение умыло площадку. Источника Гарри не видел, да и не хотел видеть, но эффект был поразительный. Теперь можно было без труда рассмотреть каждое пятнышко и трещинку на стенах и потолке, каждый малейший признак порчи, зарождающейся ржавчины, подкрадывающихся гниения и распада, искусно закамуфлированные краской. Необычайное зрелище отвлекло внимание Гарри лишь на мгновение; он крепче сжал руку женщины, и они начали спускаться. Барбара не проявляла энтузиазма к побегу, однако очень заинтересовалась происходящим на площадке перед лифтом: засмотревшись, она споткнулась и налетела на Гарри. Оба чуть не свалились, но Гарри вовремя схватился за перила Разозлившись, он повернулся к ней. С площадки их не было видно, но свечение сползло по ступеням вниз, упало на лицо и руки Барбары, и под этим немилосердным светом Гарри разглядел труды разложения. Увидел гниющие зубы, отмирающие кожу и ногти. Без сомнения, Барбара увидела бы то же самое при взгляде на него, однако женщина по-прежнему смотрела через плечо назад и вверх. Источник света сдвинулся. Его сопровождали голоса.

— Дверь открыта, — произнес женский голос.

— Чего же ты ждешь? — второй голос. Баттерфилд.

Гарри задержал дыхание, когда свечение снова сдвинулось — предположительно к двери — и затем чуть потускнело, переместившись в квартиру.

— Бежим, — поторопил он Барбару.

Она спустилась вместе с Гарри на три-четыре ступени, но неожиданно рука ее резко метнулась к его лицу и ногтями разодрала щеку. В попытке защититься он выпустил ее запястье, и в то же мгновение Барбара ринулась от него — наверх.

Он выругался и запнулся, пытаясь догнать ее, но прежнюю вялую Барбару словно подменили — она сделалась изумительно проворной. Сквозь легкую вуаль света с лестничной площадки он смотрел, как она добежала до верхней ступеньки и скрылась из виду.

— А вот и я! — донесся ее голос.

Гарри неподвижно стоял на лестнице, не в силах решить — уходить ему, или остаться, или не шевелиться вообще. После Уикофф-стрит он люто ненавидел лестницы. В следующее мгновение свет наверху взорвался ослепительной вспышкой, перечеркнув Гарри тенями перил, и угас. д'Амур потрогал лицо — царапины глубокие, но крови мало. Был бы от Барбары прок, если б он бросился ее выручать? Никакого. Пустой номер.

Но когда надежда на помощь Барбары угасла, из-за угла сверху донесся звук: негромкий и мягкий, то ли вздох, то ли шаги. Неужели ей удалось сбежать? А может, не дойдя до двери квартиры, она решила вернуться? В тот момент, когда Гарри взвешивал шансы, он вдруг услышал ее:

— Помогите… — Голос был совсем призрачный, но, без сомнений, принадлежал ей.

Гарри достал свой 38-й калибр и пошел наверх. Не успел он завернуть за угол, как почувствовал, что волосы на загривке встают дыбом.

Барбара была там. И тигр — тоже. Зверь стоял на лестничной площадке в футе от Гарри: тело налито скрытой мощью, глаза блестят желтым, брюхо неправдоподобно огромное. А в его широченной глотке Гарри увидел Барбару. Он посмотрел ей в глаза, нашедшие его из пасти тигра, и увидел в них проблеск разума, что было печальнее любого помешательства. Зверь пару раз дернул головой, заталкивая в пищевод проглоченную жертву. Ни капли крови ни на полу, ни на морде тигра — лишь отвратительное зрелище лица молодой женщины, исчезающего в темно-розовом туннеле его глотки.

Она испустила последний крик из брюха твари. Тигр икнул, и Гарри показалось, что зверь попытался ухмыльнуться: морда причудливо сморщилась, глаза сузились, как у улыбающегося Будды, губы загнулись внутрь, обнажив серпы великолепных клыков. За этим красочным звериным фасадом стих женский крик. И сразу же тигр прыгнул.

Гарри выстрелил в его ненасытное брюхо. Как только пуля влепилась в цель, плотоядный взгляд, и утроба, и морда — вся полосатая махина в одно мгновение расплелась и исчезла, оставив облачко спирально планирующих на Гарри светлых конфетти. Грохот выстрела привлек внимание: из-за дверей соседних квартир послышались возбужденные возгласы, а свечение, сопровождавшее Баттерфилда от лифта и по-прежнему струящееся из открытой квартиры Барбары, стало интенсивнее. Пару секунд Гарри колебался — задержаться и взглянуть на «осветителя»? Однако благоразумие и осторожность перебороли любопытство. Он развернулся и побежал вниз, перепрыгивая через ступени. А следом всколыхнулась и закружилась поземка конфетти, словно у нее была собственная жизнь. Или это жизнь Барбары превратилась в бумажную россыпь, летящую вниз по лестничному пролету.

В вестибюле, куда добежал запыхавшийся Гарри, маячил портье, безучастно наблюдая за его спуском.

— Кого-то застрелили? — хмуро полюбопытствовал он.

— Нет, — выдохнул Гарри, — съели.

На пути к двери он услышал знакомое жужжание — лифт спускался. Может быть, один из жильцов собрался на предрассветную прогулку? А может быть, и нет.

Портье остался за спиной, точно такой же, каким он встретил Гарри, — сонно-угрюмый и сбитый с толку. Гарри выскочил на улицу и пробежал, не останавливаясь, два квартала. Его даже не сочли нужным преследовать. Слишком он для них незначителен.

Так. И что теперь делать? Валентин мертв, Барбара Бернштейн тоже. Ни на йоту он не стал мудрее, разве что повторил и выучил наизусть урок, преподанный ему на Уикофф-стрит: сталкиваясь с бездной, никогда не надо верить собственным глазам. Стоит поверить в происходящее, стоит лишь на секундочку поверить в то, что тигр — это настоящий тигр, и ты уже наполовину пропал.

Совсем нетрудный урок, но он, глупец, забыл его, и для повторения пройденного понадобились две человеческие жизни. Может, проще сделать на тыльной стороне ладони татуировку с этим правилом? Так, чтобы каждый раз, справляясь о времени, натыкаться на напоминание: «Не верь глазам своим».

Обдумывая новый жизненный принцип, он подходил к своему дому, как вдруг из дверного проема к нему шагнул мужчина и произнес:

— Гарри.

Он выглядел как Валентин. Израненный Валентин, тело которого расчленила, а потом сшила бригада слепых хирургов; но по сути — именно он. Это верно, но тигр тоже был похож на тигра, не так ли?

— Это я, — сказал человек.

— Не ты, — ответил Гарри. — Не обманешь.

— О чем вы? Я — Валентин.

— Докажи.

Мужчина выглядел озадаченным.

— Некогда забавляться, — возразил он. — Положение отчаянное.

Гарри достал из кармана револьвер и направил его в грудь Валентину:

— Доказывай, или я пристрелю тебя.

— Вы в своем уме?

— Я видел, как тебя разорвали в клочья.

— Ну, не совсем разорвали, — возразил Валентин. На его левой руке красовалась замысловатая перевязка от кончиков пальцев до середины бицепса. — И не совсем в клочья. Положение было отчаянным, но… У каждого есть своя ахиллесова пята. Вопрос лишь в том, чтобы отыскать ее.

Гарри впился в него взглядом. Ему так хотелось, чтобы этот Валентин был подлинным, однако трудно было поверить, что стоящее перед ним хрупкое создание смогло уцелеть после того кошмара на Восемьдесят третьей улице. Нет! Очередной мираж. Как с тигром: гибрид бумаги и злого умысла.

Мужчина прервал последовательность мыслей Гарри:

— Ваш стейк… — проговорил он.

— Мой стейк?

— Вы предпочитаете сильно прожаренный стейк, — сказал Валентин. — Я еще возражал, припоминаете?

Гарри припоминал.

— Продолжайте, — кивнул он.

— А вы сказали, что терпеть не можете вида крови. Даже если она чужая.

— Было дело, — отозвался Гарри. Его сомнения понемногу таяли.

— Вы просили доказать, что я Валентин. Я привел лучшее доказательство из тех, что у меня есть.

Гарри почти согласился.

— Ради всего святого, — воскликнул Валентин, — неужели мы так и будем спорить об этом посреди улицы?

— Заходите.

Квартира была маленькой, и в этот ночной час она показалась хозяину особенно душной. Валентин уселся так, чтобы видеть дверь, и отказался от спиртного и первой помощи. Гарри налил себе бурбона На третьем глотке Валентин наконец подал голос:

— Надо вернуться в дом, Гарри.

— Что?!

— Мы должны завладеть телом Сванна до того, как это сделает Баттерфилд.

— Хватит с меня на сегодня. И с этим делом покончено.

— Значит, бросаете Сванна? — спросил Валентин.

— Если ей плевать, то мне — тем более.

— Вы о Доротее? Да она понятия не имеет, во что вовлечен Сванн. Вот почему она так доверчива. Может, у нее есть кое-какие подозрения, но она так невинна… Насколько это возможно в ее ситуации. — Валентин сделал паузу, поудобнее пристраивая раненую руку. — Видите ли, до свадьбы Доротея была проституткой. Не думаю, что она сообщила вам об этом. Сванн однажды сказал мне: он женился на ней потому, что только проститутки знают истинную цену любви.

Гарри не стал скрывать удивления.

— Почему же она не ушла от него? Он, по-моему, изменял ей.

— Любила, — ответил Валентин. — Только и всего…

— А вы?

— И я любил Сванна Несмотря на его глупое упрямство. Вот поэтому мы и должны ему помочь. Если останки Сванна попадут в руки Баттерфилда и его союзников — быть беде.

— Догадываюсь. Я мельком видел лицо Бернштейн.

— Что именно видели?

— Кое-что и ничего конкретного, — пожал, плечами Гарри. — Показалось — видел тигра, а потом выяснилось, что — нет…

— Старые шуточки.

— А Баттерфилд был в компании с чем-то — разглядеть мне не удалось, — что испускало сильный свет.

— Кастрат, — в замешательстве пробормотал Валентин. — Нам надо быть очень осторожными. — Он поднялся, поморщившись от боли, и повторил: — Пора, Гарри, идем.

— Мои труды будут оплачены, — осведомился д'Амур, — или мне делать это по любви?

— Вы будете трудиться из-за того, что случилось на Уикофф-стрит, — последовал тихий ответ. — Из-за того, что бездна отняла у вас бедняжку Мими Ломакс, и во имя того, чтобы не позволить ей отнять Сванна. Вот так.

На Мэдисон-авеню они поймали такси и отправились назад к Шестьдесят первой улице, ни слова не проронив по дороге. Гарри накопил уже с полсотни вопросов к Валентину. Кто такой Баттерфилд, например, и какое злодеяние на совести Сванна, что его так преследуют до и после смерти? Сплошные загадки. Однако Валентин выглядел слишком слабым и больным, чтобы засыпать его вопросами. Кроме того, Гарри чувствовал: чем больше ему откроется, тем меньше ему захочется продолжать путь.

— Пожалуй, у нас есть одно небольшое преимущество, — нарушил молчание Валентин, когда они подъезжали к Шестьдесят первой улице. — Чего-чего, а лобовой атаки они от нас не ожидают. Баттерфилд полагает, что я погиб, а вы в смертельном ужасе где-то прячетесь.

— Хотел бы я спрятаться.

— Лично вам опасность не грозит, — сказал Валентин. — Во всяком случае, не та, что грозила Сванну. Если бы они собрались разорвать ваше тело на части, это ни в какое сравнение не идет с пытками, уготованными магу.

— Иллюзионисту, — поправил Гарри, но Валентин покачал головой.

— Магу. Он всегда был и останется магом.

Гарри хотел процитировать Доротею, но его прервал водитель:

— Какой номер дома?

— Можно прямо здесь, — ответил Валентин. — И подождите нас, поняли?

— Понял.

Валентин повернулся к Гарри:

— Дайте водителю пятьдесят долларов.

— Пятьдесят?!

— Вы хотите, чтоб он нас дождался?

Гарри отсчитал таксисту четыре десятки и десять бумажек по одному доллару и попросил:

— Двигатель не глушите.

— Слушаю и повинуюсь, — осклабился водитель.

Выбравшись из машины, Гарри подошел к уже стоявшему на тротуаре Валентину, и они вместе преодолели двадцать пять ярдов до дома. Несмотря на ночной час, улица не спала: вечеринка, приготовление к которой наблюдал Гарри, была в самом разгаре. Однако за темными окнами резиденции Сваннов жизнь признаков не подавала.

Возможно, они нас не ждут, размышлял Гарри. Похоже, наша лобовая атака столь безрассудна и тактически невообразима, что способна застать неприятеля врасплох. Но можно ли застать врасплох подобные силы? Бывает ли в причудливо-мерзостной жизни этих тварей минутка, когда веки их опускаются и сон ненадолго укрощает зло? Нет. Опыт подсказывал Гарри: лишь добро нуждается во сне и отдохновении; беззаконие и его практики ежесекундно начеку, они планируют новые злодеяния.

— Как мы войдем? — спросил он, когда они остановились перед домом.

— У меня ключ. — Валентин шагнул к двери.

Отступление отрезано. Ключ повернулся, дверь открыта, относительная безопасность улицы кончилась. Наполненный безмолвием, дом внутри оставался таким же темным, каким казался снаружи. Неужели защита, выставленная Сванном вокруг своего тела, дала отпор Баттерфилду и отбросила его войско? Но Валентин подавил неуместный оптимизм Гарри. Он взял его за руку и прошептал:

— Они здесь!

«Как вы догадались?» — хотел спросить д'Амур, но момент для вопросов был неподходящий.

Гарри пообещал себе расспросить обо всем потом — когда (если это «когда» наступит) они покинут гостеприимный дом, сохранив головы на плечах.

Валентин уже был внутри. Слабый уличный свет прокрался за ними в прихожую, а когда угас — глаза Гарри не сразу привыкли к наступившей темноте. Вслед за Валентином он пересек прихожую, с радостью подметив уверенность, с какой слуга двигался во мраке: подергивая за рукав пиджака, он направлял Гарри и уберег от верного падения на площадке между двумя пролетами лестницы.

Вопреки утверждению Валентина, ни звука, ни видимого признака вторжения внизу не наблюдалось. Когда они подходили к спальне Сванна, нездоровый зуб в нижней челюсти Гарри, до недавних пор не беспокоивший его, вдруг запульсировал болью, а желудок опять сжался от ужаса. Предчувствие и ожидание были мучительны. С трудом он подавил огромное желание закричать и тем заставить врага вытянуть руку; если, конечно, у такого врага есть руки.

Валентин дошел до двери, обернулся — и словно гулкий удар колокола донесся в темноте до Гарри, настолько явным был страх Валентина Кожа на лице слуги блестела, от него пахло свежим потом.

Валентин указал на дверь. Гарри кивнул. Он сконцентрировался, как только мог. Валентин потянулся к дверной ручке. Щелчок замка показался оглушительно громким, но ни единая душа в доме не отреагировала на звук. Дверь распахнулась, и их встретил опьяняющий запах цветов: в духоте они начали вянуть, и за сильным ароматом явственно угадывалось гниение. Освещение комнаты оказалось более отрадным, чем запах. Шторы спальни были задернуты не полностью, и в свете уличных фонарей вокруг гроба клубились похожие на облака холмы венков и цветов; темнело кресло, где сидел Гарри; бутылка кальвадоса по-прежнему стояла около него, и зеркало над камином отражало сумрачную загадочность комнаты.

Валентин пересек спальню, подошел к гробу, и Гарри услышал тяжкий вздох, когда слуга взглянул на своего старого господина Чуть постояв, Валентин стал поднимать нижнюю половину крышки гроба. Одной рукой справиться с этим ему было нелегко, и Гарри, страстно желавший поскорее все закончить и убраться восвояси, поспешил ему на помощь. Прикосновение к твердому дереву с перехватывающей дыхание силой всколыхнуло воспоминание о ночном кошмаре: разверстая пасть бездны, поднимающийся со своего ложа иллюзионист. Ничего похожего, однако, не произошло. Сейчас телу Сванна не помешало бы чуть больше жизни: мужчиной он был крупным, и окоченевший труп не желал двигаться. Простейшая задача — вынуть из гроба покойника — затребовала все внимание и силы. Наконец, с огромной неохотой, иллюзионист покинул колыбель.

— Так… — задыхаясь, проговорил Валентин. — Теперь вниз.

Когда они пошли к двери, что-то вспыхнуло на улице — во всяком случае, им так показалось, поскольку в комнате вдруг стало заметно светлее. Свет не щадил их ношу, он обнажил грубость наложенной на лицо Сванна косметики и расцвет тлена под ней. У Гарри было лишь мгновение, чтоб насладиться зрелищем этих прелестей. В следующий миг свечение резко усилилось, и д'Амур понял, что источник его находился не снаружи, а внутри комнаты.

Он поднял глаза на Валентина, и сердце его болезненно сжалось. К слуге свет отнесся с меньшим снисхождением, чем к господину. С лица Валентина будто живьем содрали кожу. Гарри лишь мельком увидел, что обнажил свет — его внимание сразу же отвлекли другие события, — но разглядел он достаточно, чтобы понять: в рискованном предприятии он уже не мог положиться на Валентина в той мере, на какую рассчитывал.

— Выносите его отсюда, скорее! — крикнул Валентин.

Он отпустил ноги Сванна, предоставив Гарри управляться с покойником собственными силами. Мертвое тело не стало более послушным. Гарри успел сделать два мучительных шага к выходу, и тут события приняли катастрофический оборот.

д'Амур услышал, как Валентин выругался. Подняв голову, Гарри замер. С поверхности зеркала исчезло отражение. Что-то всплывало из его жидких глубин, волоча за собою шлейф света.

— Что это? — выдохнул Гарри.

— Кастрат, — ответил Валентин. — Идите скорее.

Однако выполнить панический приказ Валентина времени не хватило, поскольку жидкое нечто, взломав поверхность зеркала, наполнило комнату. Гарри ошибся: оно не волочило за собой свет — оно само являлось светом. Точнее, выползающая тварь вся светилась изнутри кипевшим в ней зловещим пламенем Бывший в прежней жизни человеком, Кастрат обладал огромным телом с необъятным брюхом и грудью неолитической Венеры. Беснующийся огонь невероятно исказил это тело, он рвался наружу из кистей рук и пупка, бил изо рта и ноздрей, преображая их в единую пламенеющую рваную рану. В полном согласии со своим именем тварь была бесполой: из дыры в паху тоже бил свет, под лучами которого сразу же стали увядать и осыпаться цветы. Комната мгновенно наполнилась зловонием гниющих растений.

Гарри услышал, как Валентин окликнул его, потом еще раз. Лишь тогда он вспомнил, что держит тело Сванна. Он оторвал взгляд от зависшего в воздухе Кастрата и протащил тело еще на ярд. Открытая дверь ждала за спиной. Пока он выволакивал мертвеца на лестничную площадку, Кастрат одним ударом опрокинул гроб. Раздался грохот, затем — крики Валентина. За всем этим последовала жуткая суматоха и высокий резкий голос Кастрата, вырвавшийся из огненной раны-дыры на его физиономии.

— Умри и будь счастлив! — взвизгнул Кастрат, и взметнувшийся вихрь швырнул мебель в стену с такой силой, что кресла впечатались в штукатурку. Валентин, однако, увернулся. По крайней мере так показалось Гарри, потому что мгновением позже он услышал визг Кастрата — жалобный и противный. Если б руки д'Амура не были заняты, он заткнул бы уши.

Гарри почти добрался до конца лестничного марша. Протащив Сванна вверх еще на несколько ступеней, он опустил тело. Свечение Кастрата, несмотря на его стенания, не ослабевало: режущие глаза вспышки освещали спальню, как молнии в летнюю грозу. Уже третий раз за сегодняшнюю ночь — сначала на Восемьдесят третьей улице, затем на лестнице дома Бернштейн — Гарри застыл в нерешительности. Если пойти на помощь Валентину, он рискует увидеть нечто пострашнее сцен на Уикофф-стрит. И все же на этот раз отступать нельзя. Без Валентина он пропадет. Гарри бегом вернулся наверх и ударом распахнул дверь. Густой воздух; раскачивающиеся лампы. Над центром комнаты завис Кастрат, бросая вызов силе притяжения. Одной рукой он держал Валентина за волосы, другой поддерживал баланс. Указательный и средний пальцы растопырены, как рога, и нацелены Валентину в глаза.

Гарри выхватил из кармана 38-й калибр, прицелился и выстрелил. Когда не хватало времени целиться, стрелком он был никудышным, но в экстремальных ситуациях инстинкт управлял рациональным мышлением и он никогда не промахивался. Сейчас был как раз такой случай. Пуля нашла шею Кастрата и пробуравила в ней отверстие. Скорее от удивления, чем от боли, тот выпустил Валентина, Из раны ударил свет, и Кастрат прикрыл ее рукой.

Валентин быстро вскочил на ноги.

— Еще! — крикнул он Гарри. — Стреляйте еще!

Гарри повиновался. Вторая пуля пробила грудь Кастрата, третья — брюхо. Последняя рана, похоже, оказалась самой серьезной — рыхлая плоть, словно распираемая изнутри, порвалась, и тоненькая струйка света, хлынувшая из входного отверстия, в мгновение ока превратилась в поток, разваливающий брюхо.

Кастрат снова взвыл, на этот раз в панике, и потерял контроль над своим парением. Как проколотый булавкой воздушный шарик, он метнулся к потолку, пухлыми лапами отчаянно пытаясь загасить бунт разодранной субстанции. Но тело достигло критической массы, и это было непоправимо: от него уже отваливались крупные куски плоти. Валентин, то ли контуженый, то ли зачарованный, замер на месте, задрал голову и уставился на Кастрата, а вокруг него дождем сыпались куски вареного мяса. Гарри схватил его за руку и потянул к двери.

Кастрат наконец оправдал свое имя — взял пронзительную, режущую слух высокую ноту. Когда Гарри, не дождавшись финала, захлопнул дверь спальни, голос Кастрата достиг устрашающей высоты и из окон брызнули стекла.

Валентин ухмылялся.

— Знаете, что мы сейчас сотворили? — спросил он.

— Мне все равно. Пошли отсюда к чертовой матери.

Вид лежащего на ступенях трупа Сванна, похоже, отрезвил Валентина Гарри велел ему помогать, и тот откликнулся усердно, насколько позволяло его состояние. Вдвоем они эскортировали тело вниз. Уже у входной двери их настиг последний визг расползшегося по швам Кастрата. Затем все стихло.

Суматоха не осталась незамеченной. Гуляки из дома напротив и кучка любителей ночных променадов собрались на тротуаре.

— Хорошо повеселились, — обронил один из зевак, когда странная троица появилась на пороге.

Гарри сомневался, что такси все еще ждет их, но он не учел любопытства водителя: выбравшись из машины, тот заглядывал в окно первого этажа.

— В больницу? — спросил таксист, когда они заталкивали Сванна на заднее сиденье.

— Нет, — ответил Гарри. — Ему уже так хорошо, что лучше не будет.

— Мы поедем наконец?! — торопил Валентин.

— Поедем, поедем. Только скажите куда.

— Куда угодно, — последовал усталый ответ. — Только поскорее отсюда.

— Понял, — кивнул таксист. — Если честно, не хотелось бы приключений на свою голову…

— Тогда поезжайте, — велел Валентин.

Таксист встретился с его жестким взглядом и тут же проговорил:

— Уже еду…

Они рванули вдоль Восточной Шестьдесят первой, словно от проклятия.

— Нам удалось, Гарри, — несколько минут спустя сказал Валентин. — Мы вернули его.

— А эта тварь? Расскажите о ней.

— Кастрат? Да нечего рассказывать… Баттерфилд, видно, оставил его сторожить Сванна до тех пор, пока не привезут специалиста, чтобы раскодировать систему защиты. Нам очень повезло. Кастрат засиделся, его давно не использовали, что существенно ослабило его.

— Откуда вы это знаете?

— Долго рассказывать, — ответил Валентин. — И не в такси.

— Хорошо, а что теперь? Всю ночь нарезать круги по городу?

Валентин глянул на усаженное между ними тело, моля бога уберечь их от прихотей подвески машины и неровностей дорожного покрытия. Деликатно и осторожно он сложил руки Сванна на его коленях.

— Вы безусловно правы, — сказал он. — Нам необходимо приготовиться к кремации, и чем скорее, тем лучше.

Машину подбросило на рытвине. Лицо Валентина напряглось.

— Рука болит? — спросил Гарри.

— Если б только рука…

— Можно вернуться ко мне домой и передохнуть, — предложил Гарри.

Валентин покачал головой:

— Не очень разумно, — сказал он. — Первым делом они нагрянут туда.

— Можно в мой офис…

— Это их вторая цель.

— Бог ты мой, но у машины скоро опустеет бак!

На этом месте их прервал водитель.

— Ребята, вы что-то говорили о кремации?

— Возможно, — ответил Валентин.

— Ну, просто у моего шурина погребальная контора в Куинсе.

— Вот как? — отозвался Гарри.

— И очень умеренные расценки. Рекомендую. Кроме шуток.

— Можете связаться с ним немедленно? — спросил Валентин.

— В два часа ночи?

— Дело срочное.

Таксист поднял руку и поправил зеркало — поглядеть на Сванна.

— А можно спросить, а? Кремировать надо вот этого, что сидит с вами?

— Да, — ответил Гарри. — Он терпит из последних сил.

Водитель крякнул.

— Черт, ну мне везет! На этом сиденье женщина рожала двойню, шлюхи занимались своим делом, однажды даже крокодил ехал. Но сегодня рекорд побит! — Пару секунд он размышлял. — Вы прикончили его, да?

— Нет, — покачал головой Гарри.

— Ага, иначе мы б уже катили в сторону Ист-Ривер, точно?

— Точно. Мы просто хотим устроить приличную и скромную кремацию. И как можно быстрее.

— Ясно.

— Как вас зовут? — спросил Гарри.

— Уинстон Джовитт. Но все меня зовут Байроном. Поэт я, понимаете? По крайней мере по выходным.

— Байрон.

— Любой другой водила на моем месте уже завелся бы, согласны? Два парня с трупом на заднем сиденье, все такое. Но у меня свое видение.

— Поэтическое.

— Именно, — кивнул Байрон. — Муза — подружка капризная. Приходит и уходит, когда ей вздумается, согласны? Кстати, вы, джентльмены, придумали наконец, куда ехать?

— Едем в ваш офис, Гарри, — решился Валентин. — Оттуда он и позвонит своему шурину.

— Хорошо, — сказал Гарри и обратился к Байрону: — Давайте на запад, по Сорок пятой до Восьмой.

— Сделаем, — ответил Байрон и пустил машину раза в два быстрей. — А хотите, выдам стишок?

— Прямо сейчас? — удивился Гарри.

— Обожаю импровизировать, — улыбнулся Байрон. — Придумайте тему. Любую.

Валентин покрепче прижал раненую руку к груди. И тихо произнес:

— Как насчет конца света?

— Отличная тема, — одобрил поэт. — Дайте мне пару минут.

— Так быстро? — спросил Валентин.

Пока окольными путями они добирались до офиса, Байрон Джовитт выдал серию рифм на тему Апокалипсиса На Сорок пятой улице обретались полуночные бродяги в поисках того или иного кайфа; кто сидел на ступенях, а кто растянулся прямо поперек тротуара. Ни один из них не обратил ни малейшего внимания на такси или его пассажиров. Байрон помог Гарри затащить Сванна на третий этаж.

Офис д'Амура был его вторым домом — те же теснота и беспорядок. Они усадили труп на вращающееся кресло за стол с немытыми чашками и кипами исков на выплату алиментов. Из всех четырех у Сванна, бесспорно, был самый здоровый вид Байрон потел, как маклер на бирже, Гарри выглядел и чувствовал себя так, будто не спал шестьдесят дней, а рухнувшего в кресло для клиентов Валентина, побывавшего на пороге смерти, оставили последние силы.

— Вид у вас жуткий, — сказал Гарри.

— Не важно, — устало ответил Валентин. — Все скоро закончится.

Гарри повернулся к Байрону:

— Как насчет звонка шурину?

Пока Байрон набирал номер, Гарри обернулся к Валентину.

— У меня где-то здесь есть аптечка первой помощи, — сообщил он. — Хотите, перевяжу вам руку?

— Спасибо, не стоит. Как и вы, я не переношу вида крови. Особенно своей.

Байрон по телефону жестко критиковал шурина за неблагодарность:

— Ну, чего ты ноешь? Я нашел тебе клиента! Господи, да знаю я, который час, но бизнес есть бизнес…

— Передайте ему, что мы платим по двойному тарифу, — попросил Валентин.

— Слышал, Мэл? Двойной тариф. Так что давай приезжай, ладно? — Он сообщил адрес, положил трубку и объявил: — Едет.

— Прямо сейчас? — спросил Гарри.

— Прямо сейчас — Байрон бросил взгляд на свои часы. — Мой желудок подсказывает, что пора перекусить. Вы как? Здесь поблизости можно купить еды?

— Да, в квартале отсюда.

— Есть хотите? — спросил Байрон Валентина.

— Не думаю… — ответил Валентин; ему, похоже, стало совсем худо.

— Ладно. — Байрон повернулся к Гарри. — Значит, вы да я. Десяточку одолжите?

Гарри выдал ему деньги, ключи от входной двери, заказал жареные пончики и пиво, и Байрон удалился. Только после его ухода Гарри пожалел, что не уговорил поэта еще ненадолго потерпеть муки голода. Без него в кабинете стало мучительно тихо. Сванн в кресле за его столом, засыпающий Валентин в кресле напротив. Тишина пробудила воспоминание о последней страшной ночи в доме Ломаксов. Тогда раненный отцом Гессе демонический любовник Мими, пройдя сквозь стены, на время улизнул, и они бесконечно долго ждали в полной уверенности, что он вернется, и в полной неизвестности, когда и как это произойдет. Так просидели они шесть часов — тишину порой прерывали лишь смех или бессвязная болтовня Мими. Первым признаком возвращения любовника стал запах свежих экскрементов, а затем раздался крик Мими: «Содомит!» — когда отец Гессе наконец уступил соблазну, который его вера так долго запрещала ему. Дальше не было тишины, только крики Гессе и мольба Гарри о забвении. Но его мольбу не услышали.

Ему казалось, он и сейчас слышит дьявольский голос, его требования, его завлекающие призывы. Нет, нет, это всего лишь Валентин: его голова металась по спинке кресла в забытьи. Внезапно он вскочил с кресла и прошептал:

— Сванн!

Из его широко раскрытых сверкающих глаз, устремленных на сидящее в кресле тело иллюзиониста, хлынули слезы.

— Он умер, — всхлипнул Валентин, будто во сне запамятовал о горестном факте. — Я не уберег его, д'Амур, и это его убило. Всему виной моя небрежность!

— Сейчас вы делаете для него самое лучшее, на что способны, — попытался успокоить Гарри, хотя знал, что слова — утешение слабое — Мало кто может похвастаться таким верным другом.

— Я никогда не был ему другом, — покачал головой Валентин, не отрывая наполненных слезами глаз от трупа. — И все надеялся: придет день, когда он полностью доверится мне. Но он не доверился.

— Почему?

— Он вообще никому не доверял. Положение не позволяло. — Тыльной стороной ладони Валентин вытер слезы.

— Может быть, — предложил Гарри, — сейчас самое время рассказать мне обо всем?

— Если хотите.

— Хочу.

— Что ж, хорошо, — вздохнул Валентин. — Тридцать два года назад Сванн заключил сделку с бездной. Он согласился быть ее посланником, если, в свою очередь, ему даруют магию.

— Магию?

— Способность творить чудеса. Трансформация материи. Приворот душ. Даже изгнание Бога.

— Это вы называете чудесами?

— Все гораздо сложнее, чем вы думаете, — ответил Валентин.

— Так Сванн был настоящим магом?

— Вне всяких сомнений.

— Тогда почему же он не пользовался своим могуществом?

— Пользовался, — сказал Валентин. — Каждый вечер. На каждом представлении.

— Не понимаю, — озадаченно проговорил Гарри.

— Все, что Князь токи предлагает человечеству, не стоит и ломаного гроша, — сказал Валентин. — Иначе он бы ничего не предлагал. Сванн не догадывался об этом, когда заключил первую сделку. Он узнал позже. Чудеса бесполезны. Чудеса отвлекают от истинных интересов и забот. Они — лишь риторика, театр.

— А что есть истинные интересы?

— Вам это известно лучше, чем мне, — ответил Валентин. — Возможно, дружба? Любознательность? Разумеется, это не имеет никакого отношения к тому случаю, когда вода обращается в вино или Лазарю даруют еще один год жизни.

Гарри видел в этом истину, но не причину, приведшую мага на Бродвей. Можно было и не спрашивать. Валентин просто освежил факты, а короткий рассказ осушил его глаза — ушли слезы, и в чертах лица появилось оживление.

— Сванн быстро осознал, что он продал душу за чечевичную похлебку, — пояснил Валентин. — А когда осознал, впал в отчаяние. По крайней мере поначалу. Затем принялся строить планы отмщения.

— Каким образом он собирался мстить?

— Например, тратить впустую темные силы. Применять магию, которой так кичится бездна, для тривиальных фокусов, тем самым приуменьшая ее могущество. Как вы уже убедились, то был акт героического своенравия и упрямства. Всякий раз, когда трюк Сванна объясняли ловкостью рук, это чувствительно задевало бездну.

— Почему же бездна не убила его? — спросил Гарри.

— О, она пыталась. Много раз. Но у Сванна имелись союзники. Агенты во вражеском стане вовремя предупреждали его. В течение нескольких лет ему удавалось избегать возмездия.

— До вчерашнего дня?

— До вчерашнего дня. — Валентин вздохнул. — Он был беспечен, да и я тоже. Теперь он мертв, и у пособников бездны руки чешутся завладеть его телом.

— Ясно.

— Нельзя, однако, утверждать, что мы абсолютно не подготовились к этому случаю. Он принес свои извинения Небесам, и я смею надеяться, что ему простят прегрешения. Молитесь, чтобы было так. Под угрозой спасение не одного только Сванна.

— Ваше тоже?

— Всех нас, кто любил его, — отвечал Валентин. — Если мы сумеем уничтожить его физические останки прежде, чем бездна завладеет ими, нам, возможно, удастся избежать последствий его сделки.

— Зачем же вы так долго ждали? Почему не кремировали его сразу после смерти?

— Адвокаты бездны — люди неглупые. Согласно особой статье договора, тело должно «вылежаться» определенный период. Если б мы этой статьей пренебрегли, Сванн автоматически поплатился бы душой.

— И когда выходит срок?

— Срок истек три часа назад, в полночь, — сказал Валентин. — Вот почему они так встревожены. И так опасны.

Еще один стишок соткался в голове Байрона Джовитта, легкой походкой возвращавшегося по Восьмой авеню и жевавшего на ходу сэндвич с тунцом и салатом. Музу нельзя торопить. Для придания четверостишию окончательной формы достаточно и пяти минут, а если намечается продолжение — то чуть больше. Потому Байрон и не спешил обратно в офис, пребывая в мечтательном настроении и подгоняя строки в угоду рифме: он надеялся явиться с готовым стихотворением.

Однако он добрался до дверей, не успев отшлифовать финальную строфу. Автоматически он опустил руку в карман за выданными д'Амуром ключами и впустил себя в дом Едва он собрался закрыть за собой дверь, как на порог шагнула женщина и улыбнулась ему. Она была красавица, а Байрон, как истинный поэт, от красоты дурел.

— Прошу вас, — заговорила она, — помогите мне.

— Что я могу сделать для вас? — пробубнил Байрон, дожевывая сэндвич.

— Не знаете ли вы человека по имени д'Амур? Гарри д'Амур?

— Еще как знаю. И как раз к нему сейчас направляюсь.

— А не могли бы вы меня к нему проводить? — попросила женщина, когда Байрон впустил ее и закрыл входную дверь.

— С превеликим удовольствием, — откликнулся он и повел гостью через прихожую к лестнице.

— Вы так добры, — проговорила она, и сердце Байрона растаяло.

Валентин встал и подошел к окну.

— Что-то не так? — спросил Гарри.

— Предчувствие, — тихо проговорил Валентин. — Боюсь, дьявол уже на Манхэттене.

— Что здесь нового?

— А то, что он, возможно, придет за нами.

Откликом на его слова стал внезапный стук в дверь.

Гарри подскочил.

— Все в порядке, — успокоил Валентин. — Он никогда не стучит.

Гарри пошел к двери, чувствуя себя полным идиотом.

— Байрон, это вы? — спросил он, прежде чем открыть.

— Прошу вас, — донесся из-за двери голос, который, думал Гарри, уже никогда ему не услышать. — Помогите…

Он открыл Ну конечно, Доротея. Она была прозрачна, как вода, и так же непредсказуема. За секунду до того, как Гарри пригласил ее переступить порог кабинета, череда выражений или их теней пробежала по ее лицу: мука и боль, настороженность, недоверие, страх и, наконец, когда глаза ее нашли тело любимого супруга, облегчение и благодарность.

— Так он у вас! — ахнула она, шагнув в кабинет.

Гарри закрыл дверь. Снизу по лестнице полз холод.

— Слава богу! Слава богу! — Она взяла в ладони лицо Гарри и легко поцеловала в губы. И лишь потом заметила Валентина.

Она уронила руки.

— А что здесь делает он? — спросила Доротея.

— Он со мной. С нами.

Сомнение отразилось на ее лице.

— Нет, — проговорила она.

— Ему можно доверять.

— Я сказала, нет! Прогоните его, Гарри. — Ее трясло от холодной ярости. — Прогоните его!

Валентин смотрел на нее остановившимся взглядом.

— Мадам что-то слишком расшумелась, — пробормотал он.

Доротея поднесла пальцы к губам, словно пыталась подавить новую вспышку гнева.

— Простите, — сказала она, поворачиваясь к Гарри. — Но вам должны были рассказать, что лежит на совести этого человека.

— Если бы не совесть этого человека, ваш муж так и остался бы в доме, миссис Сванн, — перебил Гарри. — И именно его вам следует благодарить, а не меня.

Выражение лица Доротеи смягчилось.

— Вот как? — Теперь она смотрела на Валентина. — Простите меня. Когда вы сбежали из дома, я подумала, что вы заодно с…

— С кем? — спросил Валентин.

Она легонько покачала головой, а затем сказала:

— Ваша рука… Вы ранены?

— Пустяки, царапина, — ответил Валентин.

— Я уже пытался сделать ему перевязку, — улыбнулся Гарри. — Но он упрямится.

— Я чертовски упрям, — без всякой интонации отозвался Валентин.

— Но нам скоро ехать… — начал Гарри.

— Не говорите ей ничего! — вдруг выпалил Валентин.

— Я только хотел рассказать ей о шурине… — сказал Гарри.

— О шурине? — переспросила Доротея, опускаясь на стул. Легкий шорох, с которым она скрестила ноги, стал для Гарри самым чарующим звуком за последние двадцать четыре часа. — О, пожалуйста, расскажите мне о шурине.

Не успел Гарри раскрыть рот, как Валентин сказал:

— Гарри, это не она.

Слова, произнесенные ровным тоном, без намека на драматичность, витали несколько мгновений, пока были осознаны. И даже тогда их безумие казалось очевидным Вот же она, Доротея — во плоти, живая и неподдельная в каждом жесте, в каждой клеточке.

— Вы о чем? — спросил Гарри.

— Как еще яснее сказать, а? Это не она. Это трюк. Фокус. Иллюзия. Они знают, где мы, и подослали это, чтобы разузнать о нашей защите.

Гарри чуть не рассмеялся, но в глазах Доротеи заблестели слезы.

— Перестаньте, — бросил он Валентину.

— Не перестану, Гарри. Подумайте хорошенько. Все ловушки, расставленные ими, все монстры, которых они сотворили. И что же, ей удалось преспокойно избежать их? — Он пошел к Доротее. — Где Баттерфилд? — прошипел он. — Внизу, в прихожей, ждет вашего сигнала?

— Замолчите, — сказал Гарри.

— А сюда он боится подняться, да? — не унимался Валентин. — Боится Сванна, боится нас — после того, что мы сделали с его мерином?

Доротея подняла глаза на Гарри.

— Остановите его, — попросила она.

Гарри вытянул руку и уперся ладонью в костлявую грудь Валентина, остановив его наступление.

— Вы слышали, что сказала леди?

— Это не леди. — Глаза Валентина сияли. — Я не знаю, что это такое, но только не леди.

Доротея поднялась:

— Я пришла сюда в надежде, что буду здесь в безопасности.

— Вы в безопасности, — заверил Гарри.

— Возможно, но только не в компании с ним. — Она оглянулась на Валентина. — Пожалуй, мне лучше уйти.

Гарри коснулся ее руки и твердо сказал:

— Нет!

— Мистер д'Амур, — ласково проговорила она, — вы отработали свой гонорар в десятикратном размере. Теперь, думаю, пришел мой черед позаботиться о теле супруга.

Гарри вгляделся в ее переменчивое лицо: ни намека на ложь.

— Внизу моя машина, — продолжила она, — А что, если… Если я попрошу вас отнести мужа вниз?

Гарри услышал за спиной шум загнанной в угол собаки, обернулся и увидел Валентина. Тот остановился у тела Сванна, сжал в руке тяжелую настольную зажигалку и чиркал ею. Искры летели, но огонь упрямился.

— Черт возьми, что вы делаете? — потребовал ответа д'Амур.

Валентин поднял глаза, но не на Гарри, а на Доротею, и коротко бросил:

— Она знает.

Наконец он справился с зажигалкой. Родился язычок пламени.

Доротея издала тихий возглас отчаяния.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась она.

— Надо. И если надо, мы все сгорим с ним вместе, — заявил Валентин.

— Он сошел с ума. — Из глаз Доротеи вдруг исчезли слезы.

— Она права, — сказал Гарри Валентину. — Вы ведете себя как безумец.

— А вы — как дурак, поверивший двум фальшивым слезинкам! — парировал Валентин. — Неужели вы не понимаете: если она сейчас заберет его, мы потеряем все, за что боролись!

— Не слушайте, — промурлыкала Доротея. — Вы же знаете меня, Гарри. Вы доверяете мне.

— Что там, под маской твоего лица? — крикнул ей Валентин. — Что ты такое? Копролит? Гомункул?

Эти имена были для Гарри пустым звуком Значима для него сейчас была лишь близость Доротеи. Ее рука накрыла его ладонь.

— А сам ты кто? — обернулась она к Валентину. Затем спросила мягче: — Почему бы тебе не показать нам свою рану?

Доротея покинула безопасное соседство с Гарри и подошла к столу. Огонек зажигалки заметался и погас.

— Давай. — Голос ее был не громче дыхания. — Я бросаю тебе вызов. — Она глянула через плечо на Гарри: — Попросите его, д'Амур. Пусть покажет вам, что прячет под бинтами.

— О чем это она? — спросил Гарри. Ему хватило всплеска волнения в глазах Валентина, чтобы убедиться в законности требования Доротеи. — Объясните.

У Валентина не осталось шанса. Сбитый с толку приказом Гарри, он оказался легкой добычей, когда Доротея потянулась через стол и выбила из его рук зажигалку. Валентин нагнулся за ней, но Доротея вцепилась в его импровизированный бандаж и дернула. Бандаж порвался и отлетел.

Она шагнула назад:

— Видите?

Разоблаченный Валентин выпрямился. Существо с Восемьдесят третьей улицы сорвало с руки остатки человеческой плоти: конечность представляла собой массу сине-черных чешуек. Каждый палец пупырчатой лапы заканчивался когтем, который открывался и закрывался наподобие клюва попугая. Валентин даже не пытался скрыть правду. Стыд затмил все прочие эмоции.

— Я ведь предупреждала, — вздохнула Доротея. — Я предупреждала вас, что ему нельзя доверять.

Валентин пристально смотрел на Гарри.

— У меня нет оправданий, — проговорил слуга — Я лишь прошу вас верить, что хочу сделать для блага Сванна все, что в моих силах.

— Неправда. Ты не способен на это, — сказала Доротея. — Ты демон.

— Больше того, — ответил Валентин. — Я — искуситель Сванна. Его фамилиар, его тварь. Ему я принадлежу в гораздо большей степени, чем когда-либо принадлежал бездне. И я буду бороться с ней, — он перевел взгляд на Доротею, — и с ее агентами.

Доротея повернулась к Гарри.

— У вас пистолет, — сказала она. — Пристрелите подлеца. Нечисти не место на земле.

Гарри глянул на покрытую гнойничками лапу, на щелкающие ногти: какие еще мерзости спрятаны за фасадом плоти?

— Убейте его, — призывала женщина.

Он вытянул из кармана пистолет. Валентин, казалось, уменьшился после разоблачения. Прижавшись спиной к стене, он стоял с выражением отчаяния на лице.

— Что ж, убивайте, — обратился он к Гарри. — Убивайте, если я так противен вам. Но, Гарри, умоляю вас, не отдавайте Сванна ей. Обещайте мне. Дождитесь возвращения водителя и найдите способ ликвидировать тело. Только не отдавайте его этой женщине!

— Не слушайте его! — воскликнула Доротея. — Ему плевать на Сванна, а мне — нет.

Гарри поднял пистолет. Даже перед лицом смерти Валентин не отступал.

— Ты проиграл, иуда, — бросила Доротея Валентину. — Фокусник мой.

— Какой фокусник? — не понял Гарри.

— Мой Сванн, кто же еще! — небрежно ответила она. — Фокусник, по-моему, здесь только один.

Гарри отвел прицел от Валентина и возразил:

— Он иллюзионист. Вы уверяли меня в этом с самого начала. «Никогда не называйте его фокусником», — попросили вы меня тогда.

— Не будьте столь педантичны, — отозвалась она, пытаясь легким смехом прикрыть ошибку.

Он направил пистолет на нее. Лицо Доротеи сморщилось, она резко откинула назад голову и издала звук, на который, подумалось Гарри, человек не способен — такое человеческая гортань не в состоянии воспроизвести. Крик ее эхом отозвался в коридоре и на лестнице, словно искал поджидавшее его ухо.

— Баттерфилд здесь, — отчеканил Валентин.

Гарри кивнул, и Доротея тут же пошла к нему с причудливо искаженным лицом. Она была сильна и проворна; сбросившее маску зло застало д'Амура врасплох. До него донесся призыв Валентина: надо убить ее прежде, чем она трансформируется. Мгновение ушло на то, чтобы ухватить суть команды, а в следующую секунду зубы Доротеи коснулись горла д'Амура. Ее рука ледяными тисками сжала его запястье. Гарри чувствовал, что она легко раздробит ему кости; его пальцы начали неметь, и времени осталось лишь на нажатие спускового крючка. Грохнул выстрел. Дыхание Доротеи горячим потоком хлынуло на его шею. Затем она ослабила хватку и отшатнулась назад. Выстрелом ей разворотило живот.

Гарри с содроганием смотрел на то, что натворил. Пронзительно визжащее создание все еще напоминало женщину, которую он мог полюбить.

— Вот так, — подал голос Валентин, когда на пол офиса брызнула кровь. — А сейчас она должна показаться во всей красе.

Услышав его, Доротея покачала головой.

— Это все, больше мне нечего вам показать… — выдавила она.

Гарри уронил руку с пистолетом.

— Боже правый, — тихо проговорил он. — Это же она..

Доротея скривилась. Кровь не унималась.

— Ее часть, — едва слышно сказала она.

— И вы всегда были заодно с ними? — спросил Валентин.

— Конечно нет.

— Зачем же вы это сделали?

— От безысходности… — Голос ее увядал с каждым слогом. — От безверия… Кругом одна ложь.

— И вы пошли за Баттерфилдом?

— Лучше ад, — лепетала она, — чем фальшивый рай.

— Кто вам это внушил? — прошептал Гарри.

— А как вы думаете? — перевела на него взгляд Доротея. Силы покидали ее вместе с кровью, но глаза по-прежнему сверкали. — Вы погибли, д'Амур. И вы, и демон, и Сванн. Теперь никто вам не поможет.

Вопреки презрению и горечи в ее словах, д'Амур не мог просто стоять и смотреть, как она истекает кровью. Несмотря на приказ Валентина держаться от Доротеи подальше, Гарри шагнул к ней. Стоило ему приблизиться, как женщина с яростью рванулась к нему. Удар на мгновение ослепил его, он отлетел к высокому шкафу с картотекой, расшатав его. На пол рухнули оба, Гарри и шкаф, причем шкаф выплюнул бумаги, а Гарри — проклятия. Оглушенный, он смутно сознавал, что Доротея двигается мимо него к двери, но от головокружения не в силах был ей помешать. К тому времени, когда он вновь обрел равновесие, Доротея ушла, оставив кровавые отпечатки ладоней на стене и двери.

Консьерж Чаплин ревностно охранял вверенную ему территорию. Подвал здания был его вотчиной: здесь он собирал и сортировал офисный хлам, кормил топливом милый его сердцу отопительный котел и громко вслух читал любимые отрывки из Библии — без страха, что ему помешают. Больной кишечник не давал ему спать долго. Пару часов ночью, не больше, плюс еще чуток днем. Этого ему хватало. В подвале он находил уединение, когда жизнь там, наверху, становилась слишком беспокойной; тепло гудящей топки дарило удивительные грезы.

А этот унылый тип в шикарном костюме ему тоже грезится? Если нет, то каким образом ему удалось попасть в подвал., когда железная дверь заперта на ключ и засов задвинут? Однако задавать вопросы непрошеному гостю он не стал: что-то в его пристальном взгляде заставило консьержа прикусить язык.

— Чаплин, — процедил незнакомец, едва шевеля губами, — я хочу, чтоб ты открыл топку.

При других обстоятельствах Чаплин взял бы в руки лопату и хватил наглеца по башке. Топку он лелеял по-отечески. Он знал ее причуды и капризный нрав; он досконально изучил ее ровный гул, когда она была накормлена досыта; и оттого Чаплину пришелся не по нраву собственнический тон незнакомца. Но отчего-то воля к сопротивлению у него пропала. Привратник поднял тряпку и открыл дверцу топки, предложив ее обжигающее тепло незнакомцу. Так Лот в Содоме предложил чужакам своих дочерей.

Баттерфилд улыбнулся жару открытого зева печи. Он слышал, как тремя этажами выше молила о помощи женщина, как спустя несколько секунд хлопнул выстрел Он так и знал: у Доротеи ничего не выйдет. Поплатилась жизнью. На то, что ей удастся выпросить тело фокусника у хранителей, Баттерфилд не надеялся. Невелика потеря. Конечно, можно было бы сэкономить немного времени до полномасштабной атаки, но теперь уж не важно. Для того чтобы завладеть душой Сванна, любые средства хороши. Он осквернил доброе имя Князя лжи и поплатится за это. Его накажут так, как еще не наказывали ни одного, даже самого подлого чародея. По сравнению с тем, что уготовано Сванну, наказание Фауста покажется легким неудобством, а участь Наполеона — приятной прогулкой.

Как только разлетелись и замерли отголоски выстрела, Баттерфилд достал из кармана пиджака черную лакированную коробочку. Привратник уткнул взгляд в потолок — он тоже слышал выстрел.

— Не обращай внимания, — сказал ему Баттерфилд. — Поддай жару.

Чаплин повиновался. В тесном подвале резко потеплело. Привратник начал потеть, его гость — нет. С невозмутимым видом, стоя возле открытой топки, Баттерфилд неотрывно глядел на разгорающийся огонь. Наконец он удовлетворенно кивнул.

— Достаточно, — проговорил он и открыл лакированную коробочку.

Чаплину показалось, что он заметил внутри коробочки какое-то мельтешение, будто она доверху наполнена личинками мух. Однако приглядеться получше не удалось: коробочка вместе с содержимым полетела в топку.

— Закрой дверцу, — приказал Баттерфилд. Чаплин закрыл. — Можешь понаблюдать за ними, тебе понравится. Им нужен жар — он делает их могучими.

Адвокат оставил Чаплина дежурить у топки и вернулся в прихожую. Он оставил входную дверь открытой, и уличный торговец наркотиками вместе с клиентом зашли в нее, чтобы укрыться от холода. Они шептались в углу, пока торговец не заметил взгляд адвоката.

— Не обращайте на меня внимания, — сказал Баттерфилд, отвернулся и стал подниматься по лестнице. Вдову Сванн он нашел на первой площадке. Она была еще жива, и Баттерфилд быстро довершил, начатое д'Амуром.

— Дело плохо, — сказал Валентин. — Слышите — шум внизу. Другой выход отсюда есть?

Гарри сел на пол и, привалившись спиной к упавшему шкафу, старался не думать о лице Доротеи в тот миг, когда пуля нашла ее, и о существе, нуждавшемся сейчас в его помощи.

— Есть. Пожарный выход к лестнице вниз, на задний двор.

— Пойдем покажете его. — Валентин попытался поднять на ноги Гарри.

— Убери руки!

Валентин отшатнулся, как от удара.

— Простите, — проговорил он. — Вероятно, я зря надеюсь, что вы меня не отвергнете… И все-таки я надеюсь.

Ничего не ответив, Гарри поднялся с заваленного отчетами и фотографиями пола. Поганая у него жизнь: вынюхивать следы адюльтера по заказам мстительных супругов; прочесывать трущобы в поисках сбежавших детей; поддерживать отношения с дерьмом, поскольку дерьмо всплывает, а все остальное тонет. Едва ли душа Валентина может быть более зловещей.

— Пожарный выход в конце коридора. — Он устало махнул рукой.

— Мы еще можем успеть вынести отсюда Сванна, — сказал Валентин. — И предать тело достойной кремации… — Его настойчивое желание сохранить честь и достоинство покойного господина подкупала. — Но вы должны помочь мне, Гарри.

— Помогу, — сказал д'Амур, избегая смотреть на демона. — Только не рассчитывайте на любовь и привязанность.

Если можно услышать улыбку, то именно ее Гарри и услышал.

— Они планируют покончить с нами до рассвета.

— Недолго осталось.

— Час, наверное, — ответил Валентин. — Но этого достаточно. В любом случае.

Шум топки умиротворял Чаплина гул и потрескивание были так же знакомы, как жалобы собственного кишечника. А вот за дверью начали плодиться шумы абсолютно незнакомые. Пытаясь определить их источник, его рассудок рисовал дурацкие образы: смеющиеся свиньи, скрежет зубов о стекло или о колючую проволоку, танцующие по полу копыта. По мере нарастания шума росло и беспокойство Чаплина. Решив позвать кого-нибудь на помощь, он направился к железной двери из подвала, но та оказалась заперта, и ключ отсутствовал. В довершение всех неприятностей погас свет.

Привратник испуганно забормотал:

— Пресвятая Мария, Матерь Божья, спаси нас грешных и помоги в час испытаний… — И замолк, услышав обращение к себе.

— Михельмас! — внятно произнес голос.

Вне всяких сомнений — это его мать! И вне всяких сомнений — голос прилетел от топки.

— Михельмас, — поинтересовалась она, — долго мне еще жариться тут?

Да нет, не могла она здесь появиться во плоти: прошло тринадцать лет, как мать умерла Может, это ее дух? Чаплин верил в духов. Конечно, ведь он видел их иногда — они рука об руку входили и выходили из кинотеатров на Сорок второй улице.

— Открой-ка, Михельмас, — велела мать тем тоном, каким в детстве делала ему выговоры. Послушный сын, он подошел и присел у дверцы. Еще никогда его любимая топка не дышала таким жаром он почувствовал запах подпаленных волосков на своих руках.

— Открой дверцу! — повторила мать.

Разве маме можно отказать? Не замечая раскаленного воздуха, он потянулся к задвижке.

— Проклятый консьерж! — Гарри в сердцах пнул запертую дверь пожарного выхода. — Запасная дверь должна постоянно оставаться открытой. — Он позвенел цепью, опутавшей дверные ручки. — Придется идти по лестнице.

В коридоре за их спинами зашумело, по трубам отопления прокатился гул, от которого завибрировали старые радиаторы. В этот самый миг в подвале Михельмас Чаплин, повинуясь маминому приказу, открывал дверцу топки. Когда ему в лицо бросилось пламя, его вопль взвился до третьего этажа, а следом вскарабкался грохот распахнувшейся подвальной двери.

Гарри поглядел на Валентина; отвращение мгновенно исчезло.

— По лестнице не получится, — проговорил демон.

Стрекот и шелест, мычание и визги уже поднимались снизу. Что бы ни родилось в подвале, оно явно было скороспелым.

— Надо чем-то взломать дверь, — сказал Валентин.

Гарри лихорадочно перебирал в памяти вещи из здешних офисов в поисках инструмента, могущего произвести впечатление либо на дверь пожарного выхода, либо на солидную цепь, державшую дверные створки. Ничего толкового на ум не приходило — одни пишущее машинки да скоросшиватели.

— Думай, человек! — молил Валентин.

Мысль снова пробежалась по уголкам памяти. Требовалось что-то тяжелое и крепкое. Лом, молоток… Топор! Этажом ниже располагалась контора человека по фамилии Шапиро, агента порноактеров. Месяц назад одна актриса чуть не отстрелила агенту причинное место. Промахнулась. Гарри слышал, как на следующий день Шапиро хвастался кому-то на лестнице, что приобрел самый большой топор, какой только смог найти, и теперь с радостью снесет башку любому, посмей тот покуситься на его драгоценную персону.

Суматоха внизу стихала Надвигающаяся тишина тревожила больше, нежели предшествовавший ей шум.

— Времени в обрез, — торопил демон.

Оставив его у скованной цепями двери, Гарри рванулся к лестнице:

— Сможешь притащить сюда Сванна? — крикнул он Валентину уже на бегу.

— Постараюсь.

Когда Гарри подбегал к лестнице, внизу замирали последние шорохи, а когда первый пролет был наполовину преодолен, все окончательно стихло. И стало абсолютно непонятно, где сейчас враг. Этажом ниже? Или вот за этим углом? Он пытался не думать об этом, но встревоженное воображение заселяло каждую тень и неосвещенный уголок.

Гарри благополучно добрался до конца лестничного пролета и крадучись пошел по полутемному коридору второго этажа к офису Шапиро. На половине пути до нужной двери он услышал за спиной шипение. С трудом погасив желание рвануть вперед и бежать, он глянул через плечо. Одна из батарей отопления, не выдержав температуры и давления, выпустила тонкую шипящую струйку пара Гарри позволил сердцу проделать путь обратно — от глотки до груди — и поспешил к двери Шапиро, молясь о том, чтобы похвальба соседа не оказалась пустой. Иначе они приговорены. Ну конечно, офис закрыт. Локтем он вышиб матовое стекло двери, протиснулся внутрь и нащупал выключатель. Стены комнаты были сплошь заклеены фотографиями секс-богинь, но они едва затронули внимание Гарри — паника его возрастала, словно подпитывалась каждым ударом сердца. Наспех он обыскал офис, в нетерпении опрокидывая мебель. Ничего.

И вновь шум снизу, преобразившись и добравшись до второго этажа, нашел Гарри — неземная какофония сродни той, что он слышал на Восемьдесят третьей улице. д'Амур скрипнул зубами, и нерв больного коренного опять схватило пульсирующей болью. Что означал музыкальный призыв? Сигнал к наступлению?

Отчаявшись, Гарри пересек кабинет Шапиро и подошел к столу в поисках хоть чего-нибудь, чем можно сбить цепь. Там, в узком пространстве между столом и стеной, он обнаружил топор и вытянул его из тайника.

Как и говорил Шапиро, инструмент был массивный, тяжелый и грозный. Гарри вышел из кабинета — пар из расширившегося свища радиатора залил коридор дымкой — и услышал, как с новой силой грянула музыка. Скорбные причитания взметались и угасали, ритм подчеркивала вялая перкуссия.

Храбро нырнув в облако пара, Гарри поспешил к лестнице. Когда его нога коснулась нижней ступени, музыка словно впилась ему в загривок и громко шепнула в ухо:

— Слушай.

Слушать он, разумеется, не желал; музыка была мерзкой. Однако каким-то способом — вероятно, пока он в растерянности и отчаянии искал топор — она все же вползла ему под череп и истощила силы, оттого топор стал невыносимым бременем.

— Спускайся вниз, — манила музыка, — спускайся вниз, присоединяйся к оркестру.

Гарри попытался выдавить короткое «нет», но с каждой новой нотой музыка все больше овладевала им. В этом кошачьем концерте он начал улавливать мелодии, продолжительные закольцованные мотивы, от которых ток крови делался вялым, а мысли — идиотскими. Гарри смутно сознавал: оказавшись во власти источника музыки, он получит отнюдь не удовольствие, а лишь боль и отчаяние. Тем не менее ему никак не удавалось стряхнуть экстатическое оцепенение. Ноги сами несли его на призывы труб. Он позабыл Валентина, позабыл Сванна, позабыл о страстном желании бежать, обо всех потраченных во имя побега усилиях — и начал спускаться по лестнице. Мелодия заплелась еще более замысловато. Теперь в ней слышался хор, нестройно тянувший песню на неизвестном языке. Откуда-то сверху прилетел голос, окликнувший его по имени, но Гарри не внял призыву. Музыка, вцепившись в него, увлекла вниз еще на один лестничный пролет — и наконец стали видны музыканты.

Они оказались более живописны, чем он себе представлял. Слишком вычурны и разнообразны (гривастые, многоголовые); слишком причудливо декорированы (освежеванные лица, нарумяненные анусы); и, как с болью подметило его затуманенное сознание, чудовищно изобретательны в выборе инструментов. Что это были за инструменты! Вот, например, Байрон: в его выбеленных дочиста костях высверлены отверстия; диафрагма и легкие, торчавшие из прорезов в теле, выполняли функции воздушных мешков для волынки. Поэт был крайне сосредоточен: его легкие раздувались, а голова, распахнув рот с отрезанным языком, выдавала сиплые тона. Доротея, притулившись к Байрону сбоку, тоже претерпела существенную трансформацию и напоминала собой непристойную лиру: по струнам ее внутренностей, туго натянутым между скрепленных шплинтом ног, барабанили груди. Были там и другие инструменты, и другие люди — случайные прохожие, заглянувшие в приоткрытую входную дверь и ставшие жертвами оркестра. Среди них был даже Чаплин с обожженным дочерна телом: он бесстрастно постукивал по обнажившимся ребрам грудной клетки.

— Вот не думал, что вы любитель музыки. — Баттерфилд затянулся сигаретой и приветливо улыбнулся. — Положите топор и присоединяйтесь к нам.

Слово «топор» напомнило Гарри о тяжести в его руках. Однако, опутанный паутиной музыкальных тактов, он никак не мог сообразить, что эта тяжесть значит.

— Не бойтесь, — продолжал Баттерфилд, — лично вас мы ни в чем не виним.

— Доротея… — пробормотал он.

— Она тоже была невинна, — сказал адвокат. — До тех пор, пока мы не предъявили ей кое-какие счеты.

Гарри взглянул на жутко перекроенное тело женщины, и его забила дрожь. В тот же миг нити державшей его музыкальной паутины резко ослабли: неотвратимо подступившие слезы смывали их.

— Положи топор на пол, — приказал Баттерфилд.

Однако теперь мелодии оркестра уже не могли соперничать с затопляющим его горем. Баттерфилд, похоже, заметил в глазах Гарри растущее отвращение и ярость. Он бросил наполовину выкуренную сигарету и дал знак оркестрантам умолкнуть.

— Значит, выбираем смерть? — поинтересовался адвокат, но Гарри уже двинулся к нему вниз и преодолел последние ступени марша лестницы прежде, чем расслышал вопрос. Он поднял топор, замахнулся — и не попал. Лезвие разрубило штукатурку стены в футе от плеча Баттерфилда.

В этот момент какофония смолкла, и музыканты двинулись через прихожую к лестнице, волоча за собой на перьях, шкурах и хвостах шлейфы грязи, жира и крови. Краем глаза Гарри успел отметить начало их наступления. За этой компанией, едва заметное в густой тени, пряталось какое-то существо — явно крупнее самого большого из согнанных сюда демонов. Именно оттуда, из тени, доносился глухой и мощный, как удар парового молота, стук. Гарри попытался понять или рассмотреть, что это, но безуспешно. У него не оставалось времени: демоны подбирались все ближе.

Баттерфилд оглянулся и обвел взглядом наступающих, направляя атаку, и Гарри улучил момент, чтобы махнуть топором второй раз. Лезвие врезалось Баттерфилду в плечо и мгновенно отхватило руку. Адвокат завизжал, на стену брызнула кровь. На третий удар времени, увы, не хватило. Демоны уже тянулись к нему, оскалами улыбок предвещая смерть.

Резко повернувшись, Гарри бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через две, три, четыре ступени. Внизу вопил Баттерфилд. С верхней площадки звал Валентин — ни секунды, ни вздоха не нашлось у Гарри для ответа.

Они уже наступали ему на пятки, сопровождая это топотом, бормотанием, криками и хлопаньем крыльев. Но их шум не заглушил потрясшие лестницу шаги «парового молота», подступавшего к нижней ступени лестницы. Отдаленный грохот наводил больше ужаса, чем гвалт берсерков прямо за спиной. Этот грохот заползал в душу, в самый сокровенный ее уголок, и бился там ровно и сильно, как пульс смерти, если у смерти есть сердце.

На площадке второго этажа Гарри услышал за спиной жужжание и, полуобернувшись, увидел летящую к нему снизу бабочку с человеческой головой, размером с грифа. Ударом топора он сбил ее на пол. Внизу кто-то удивленно вскрикнул, когда тушка покатилось по ступеням, загребая крыльями, точно веслами. Гарри рванулся наверх — туда, где стоял Валентин. Он прислушивался не к бормотанью, не к хлопанью крыльев, не к воплям адвоката, но к шагам «парового молота».

— Они привели Рапари, — сказал Валентин.

— Я ранил Баттерфилда.

— Слышал. Но это их не остановит.

— Мы еще можем попытаться открыть дверь.

— Боюсь, слишком поздно, мой друг.

— Нет! — Гарри кинулся к двери мимо Валентина.

Отчаявшись дотащить Сванна до пожарного выхода, демон устроил тело на полу посреди коридора, скрестив руки иллюзиониста на груди. В каком-то таинственном прощальном ритуале он положил к ногам и голове Сванна свернутые из бумаги подобия чаш, а губы покойника прикрыл крошечным цветком-оригами. Гарри задержался на мгновение, чтобы еще раз поразиться свежести и безмятежности лица Сванна, и затем подбежал к двери и рубанул по цепи. От удара пострадал топор, но не стальные звенья. Однако Гарри не сдавался: это был единственный путь к спасению, не считая возможности выброситься из окна и разбиться насмерть. Он решил, что именно так и поступит, если выбора не останется: прыгнуть и умереть, но не стать их игрушкой.

Он бил по цепи, пока не заныли руки. Бесполезно. Его отчаяние подхлестнул крик Валентина — высокий и жалобный, на который Гарри не мог не откликнуться. Оставив дверь, он вернулся на лестницу.

Демоны облепили Валентина, как осиный рой облепляет сахарный столб, и рвали на части. Когда Валентин еще отбивался от них, Гарри увидел под обрывками одежды человеческую оболочку, а затем — его истинную, кроваво заблестевшую под маскировкой. Наружность Валентина была столь же мерзкой, как и у осаждавших его, но Гарри все равно шел к нему на выручку, чтобы перебить демонов и спасти их жертву.

Топор проложил себе путь, отбросив нападавших вниз по ступеням, с отрубленными конечностями и разбитыми мордами. Но крови не было. Из разрубленного брюха одного посыпались тысячи яиц, из пробитой головы другого клубком вывалились угри и, взлетев к потолку, прилепились к нему белыми губами. В схватке Гарри потерял из виду того, к кому шел на помощь, и забыл про него, пока вновь не услышал шаги «парового молота». Он припомнил, с каким лицом Валентин назвал имя этого существа. Кажется, он сказал «Рапари»?

В ту же секунду, когда слово в памяти обрело форму, показался сам Рапари. Он ничем не напоминал своих собратьев: ни крыльев, ни гривы, ни суетливости. Едва ли он вообще обладал плотью — этой кованой машине, словно сработанной умелым кузнецом, требовалась лишь неимоверная злоба Так работал ее механизм.

При его появлении демонические оркестранты отступили, оставив Гарри наверху лестницы посреди яичной россыпи. Восхождение Рапари было неспешным: шесть его искусно изготовленных и смазанных конечностей могли бы пробуравить стены лестничной клетки, чтобы проложить себе путь. Он двигался, как инвалид на костылях, выбрасывая перед собой лапы, а затем перенося на них вес туловища. Однако в громыхании его тела не было ничего инвалидного, а в единственном белом глазу на серпообразной голове — ни тени боли.

Гарри думал, что ему знакомо отчаяние, но оказалось, он ошибался: пепел отчаяния высушил горло лишь сейчас. Похоже, окно за спиной оставалось единственным выходом. Окно — и гостеприимная мостовая. Он бросил топор и попятился.

Валентин оказался в коридоре. Он не погиб, как полагал. Гарри; весь израненный, он стоял на коленях над телом Сванна Наверняка просит прощения у мертвого хозяина, подумал д'Амур. Но нет, Валентин был занят совсем другим чиркнув зажигалкой, он поджег бумагу. Затем, бормоча под нос какую-то молитву, поднес огонек ко рту чародея. Оригами-цветок охватило пламя, его языки необычайно ярко горели и необычайно живо разбежались по лицу и туловищу Сванна. Валентин рывком поднялся на ноги, отсветы пламени поливали лаком рубцы на его теле. Он нашел в себе силы почтительно склонить голову, а затем повалился навзничь и больше уже не шевелился. Гарри смотрел, как огонь набирал силу. Скорее всего, тело было облито бензином или чем-то схожим, поскольку пламя порой резко вспыхивало и становилось желто-зеленым.

И тут д'Амура схватили за ногу. Опустив глаза, он увидел демона с телом цвета спелой малины, плотоядно тянувшегося к нему. Длинный язык обвился вокруг голени Гарри, а пасть нацелилась на пах. Нападение заставило позабыть и об огне, и о Рапари. Гарри нагнулся, чтобы руками оторвать от ноги язык, но тот был гладкий — не ухватить. Гарри пошатнулся и попятился, а демон, обнявший уже обе ноги, стал карабкаться вверх по его телу.

В борьбе они упали на пол и откатились по коридору от лестницы. Боролись они на равных — отвращение д'Амура по силе равнялось энтузиазму демона Прижатый к полу, Гарри вдруг вспомнил о Рапари: его приближение отдавалось гулом и вибрацией в досках пола и стенах.

Между тем Рапари достиг верхних ступеней и медленно повернул голову в сторону погребального костра. Даже на расстоянии Гарри видел и понимал, что отчаянные попытки Валентина уничтожить тело хозяина оказались тщетными. Огонь едва-едва начинал пожирать Сванна.

Засмотревшись на Рапари, Гарри позабыл о своем непосредственном противнике, и тот умудрился запустить кончик щупальца ему в рот. Горло тут же наполнилось какой-то жидкой гадостью, Гарри стал задыхаться. Широко раскрыв рот, он со всей силы прикусил конечность, перерубив ее зубами. Демон не закричал, но брызнул в воздух струями едких экскрементов из тянувшихся вдоль спины пор и отвалился. Выплюнув вслед уползавшему гаду кусок его плоти, Гарри обернулся к костру.

То, что он увидел, заставило его позабыть обо всем на свете.

Сванн поднялся на ноги.

Он весь горел, с головы до ног. Волосы, одежда, кожа. Каждая клетка его тела светилась пламенем, а он стоял с поднятыми руками и приветствовал аудиторию.

Рапари прекратил наступление и замер, не дойдя пару ярдов до Сванна, словно зачарованный ошеломляющим трюком.

С лестницы в коридор выплывал еще один силуэт. Баттерфилд. Культя его была наспех забинтована, а сбоку скособоченное туловище поддерживал демон.

— Сбей пламя, — приказал адвокат Рапари. — Это несложно.

Кованый даже не пошевелился.

— Вперед! Это всего лишь фокус. Да он мертв, черт тебя дери! Это просто фокус.

— Нет, — сказал Гарри.

Баттерфилд посмотрел в его сторону. Адвокат и прежде казался блеклым, теперь же так побледнел, что его существование было явно под вопросом.

— Что ты можешь знать?

— Это не фокус, — сказал Гарри. — Это магия!

Сванн будто услышал последнее слово. Его веки затрепетали и поднялись, он медленно потянулся рукой к внутреннему карману пиджака и плавным движением выудил оттуда носовой платок. Платок тоже горел. И был абсолютно чистым Как только Сванн встряхнул его, из складок платка выпорхнул рой крошечных пташек, зажужжавших крылышками. Рапари был околдован ловкостью рук волшебника, его глаз неотрывно следил за полетом иллюзорных птиц, поднявшихся к потолку и там растворившихся. В это мгновение Сванн сделал шаг вперед и заключил машину в объятия.

Огонь тут же охватил Рапари, змейками разбежавшись по суставчатым конечностям. Кованый попытался высвободиться из объятий Сванна, но безуспешно: тот прильнул к Рапари, словно к блудному сыну, и не отпускал до тех пор, пока иссушенная огнем тварь не зачахла. Гарри показалось, что огонь пожрал Рапари мгновенно, за доли секунды, но полной уверенности у него не было. Время — как в моменты самых эффектных выступлений иллюзиониста — остановилось. Надолго ли — на минуту? две минуты? пять? — Гарри никогда не узнает. Он и не пытался анализировать. Неверие — удел трусов, а сомнение и нерешительность — верный способ позволить сломать тебе хребет. Он довольствовался увиденным, не постигая, жив Сванн или мертв; не постигая, реальны или призрачны птицы, огонь, коридор, да и сам он, Гарри д'Амур.

Рапари рассыпался в прах. Гарри поднялся на ноги. Сванн все еще стоял, но прощальное представление закончилось.

Провал Рапари подорвал мужество всей стаи демонов, и они схлынули вниз, оставив Баттерфилда на верхних ступенях в одиночестве.

— Такое не забывается и не прощается, — сказал, адвокат Гарри. — Отныне тебе не будет покоя. Ни днем, ни ночью. Я твой враг.

— К вашим услугам, — ответил Гарри.

Он оглянулся на Сванна, давая Баттерфилду возможность отступить. Волшебник снова улегся на пол: глаза закрыты, руки скрещены на груди, будто и не поднимался. И только теперь пламя взяло свое. Кожа Сванна вздувалась пузырями, одежда дымилась, тлела и расползалась. Огню потребовалось немало времени, чтобы справиться с телом, но в итоге он обратил человека в пепел.

Между тем рассвет миновал, настало воскресенье, а это означало, что клиентов сегодня не будет. Никто не помешает Гарри сгрести останки, растолочь осколки костей и сложить все в пакет. Затем он поедет к какому-нибудь мосту или причалу и пустит Сванна в плавание по реке.

Когда огонь довершил свое дело, от волшебника осталось совсем мало и уже ничто не напоминало человека.

Все приходит и уходит; это тоже магия. А что в промежутке? Погони и фокусы, ужасы, подмены. Случайные радости.

Ах, в эту жизнь вместилось столько радости; это тоже магия.

Пропащие души

В Нью-Йорке, в магазине «Аксельс Суперетт» вспыхнула массовая драка, которая стремительно переросла в настоящее побоище. Более 30 человек убиты, а еще в двое больше ранены. Кто стоит за этой вспышкой насилия? Конечно же демон Ча-Чат, которого так долго ищет частный сыщик Гарри д'Амур.

* * *

Все, что увидела слепая женщина, и о чем она рассказала Гарри, было неопровержимой реальностью. Дело в том, что Норма Пейн обладала еще одной парой глаз, спрятанной внутри ее тела — необычным даром, позволявшим женщине наблюдать Манхеттен от Бродвея до Бэттери-Парка, при этом ни на дюйм не сходя с места в своей крошечной квартирке на 75-ой. Скрытое зрение Нормы было острым, как нож циркового жонглера.

В доказательство тому здесь, на Райд-стрит, действительно стоял заброшенный дом, весь в пятнах копоти, ухмылявшихся с кирпичной кладки. Была здесь и описанная женщиной мертвая собака, которая, казалось, спала, если бы не отсутствие у животного половины черепа. Где-то здесь, если только верить Норме, был и тот самый демон, которого искал Гарри — застенчивый, но полный благородной ярости Ча-Чат.

По мнению Гарри, дом абсолютно не подходил для пребывавшего в бездне скорби Ча-Чата. Суждение о том, что инфернальному племени уготован мерзкий удел — что-то вроде жилища из льда и экскрементов — всего лишь христианская пропаганда. Беглому демону гораздо больше пристало закусывать водку личинками мух в хорошем отеле, вроде «Уолдорф-Астории», чем скрываться в таком убожестве.

К слепой провидице Гарри привело отчаяние обнаружить Ча-Чата традиционными способами. По правде говоря, именно он был виноват в недоступности демона. Частые встречи с Бездной и ее обитателями так и не помогли ему понять, что Ад — искусный мастер по части обмана. Почему он поверил в человека, появившегося в поле зрения как раз в тот момент, когда он направил ствол пистолета на Ча-Чата? Человека, ставшего облаком вонючего дыма, как только удовлетворенный ложным маневром демон исчез…

Теперь, спустя почти три недели напрасных поисков, на Нью-Йорк снизошло Рождество — время благодати и самоубийств. Толпы народа на улицах, воздух обжигает, словно соль — рану, Маммон торжествует. Более подходящей сцены для игр Ча-Чата не может себе представить даже самое изощренное воображение. Гарри должен был найти демона как можно быстрее — пока тот не успел натворить бед и вернуть его обратно в ту яму, откуда он появился. В крайнем случае Гарри мог использовать Связывающее Заклинание, которое в свое время доверил ему низложенный отец Гесс. Бывший священник снабдил сакральные фразы столь прямолинейным предостережением, что Гарри даже не рискнул записать их. Теперь уж — как придется.

Похоже, внутри дома на Райд-стрит было холоднее, чем снаружи. Гарри ощутил цепкие пальцы холода, проникавшие сквозь две пары носок и заставлявшие ноги неметь. Он был уже на втором этаже, когда внезапно услышал чей-то вздох. Гарри обернулся в полной уверенности, что увидит стоящего за плечом Ча-Чата. Но нет. Вместо этого он разглядел молодую женщину в конце коридора. Ее полные черты выдавали пуэрториканское происхождение. Это, как и то, что женщина была на позднем сроке беременности, Гарри отметил уже мельком, поспешно сбегая с лестницы.

Слыша, как девушка спускается с лестницы, Гарри подумал о том, что Норма ошиблась. Будь здесь Ча-Чат, он никогда не упустил бы такой прекрасной юной жертвы. А значит, демона здесь не было.

Поэтому поиски в оставшейся части Манхеттена определенно теряли смысл.

За день до описываемых событий с Эдди Акселем приключилось нечто странное. Все началось когда Эдди, пошатываясь, вышел из своего любимого бара, расположенного в шести кварталах от бакалейного магазинчика, которым он владел. Эдди был пьян и счастлив — и на то была причина. Сегодня ему исполнилось 55. За эти годы он был три раза женат, имел четырех законных детей и целую кучу внебрачных ублюдков. Кроме того — а может это и было самым главным — он сделал «Собственность Акселя» высокодоходным предприятием. Мир воистину был прекрасен.

Но господи, как было холодно! В ночь, подобную наступлению второго Ледникового периода, поймать такси не было никакого шанса. Эдди был вынужден идти домой пешком. Он прошел, наверное, с пол-квартала, когда — чудо из чудес — с ним поравнялось такси. Эдди спешно остановил машину, с облегчением ввалившись внутрь салона. И — добро пожаловать в Сумеречную Зону!

Во-первых, водитель знал его имя.

«Домой, мистер Аксель?» — спросил он. Эдди не стал задавать встречный вопрос водителю. Он просто пробормотал «Да», предположив что происходящее — не более чем розыгрыш в день его рождения. И автор шутки до сих пор сидит в баре. Может быть, постепенно отключаясь. А может, давно спит, мертвецки пьяный. Как бы там ни было, единственное, что его сейчас интересовало — машина проезжала на приличной скорости улицы, которые он не узнавал. Эдди стряхнул нахлынувшую дремоту. Без сомнений, это был пригород — место, от которого он старался держаться подальше. Его район был на порядок респектабельнее, с приличными магазинами. Эдди не принимал упадок городского дна, где лавочка горделиво предлагала пирсинг, безболезненный и наоборот. А в дверях ее, подбоченясь, стоял подозрительного вида юноша.

«Мы не туда едем», — сообщил Эдди, постучав в перегородку между салоном и кабиной водителя. Ни объяснений, ни извинений не последовало. Между тем, свернув к реке, машина поравнялась с каким-то складом, и поездка была окончена. «Здесь вам выходить», — сказал шофер. Эдди не стал дожидаться более ясного указания освободить машину. Когда он наконец выбрался, таксист указал ему на скрытое во мраке пустое место между двумя складскими зданиями. «Она ждет тебя», — с этими словами водитель уехал. Эдди оставалось продолжать свой путь в полном одиночестве.

Здравый рассудок подсказывал как можно скорее повернуть назад, но именно в этот момент его взгляд остановился на необычном для глаз зрелище. Это была Она — женщина, о которой говорил таксист — и она была самым толстым созданием, которое Эдди доводилось когда-либо видеть. Подбородков у нее было больше, чем пальцев на руках, а жир, угрожающе распиравший легкое летнее платье, которое она носила, несмотря на мороз, истекал потом.

«Эдди», — произнесла она. Сегодня, казалось, все знали его имя. Женщина приблизилась к нему, и одновременно задвигались складки жира вокруг ее тела.

«Кто ты?» — собирался спросить Эдди, но слова замерли у него на губах, когда он понял, что ноги толстухи не касаются земли. Она парила в воздухе.

Если бы Эдди был хоть немного трезвее, он бы не стал задавать лишних вопросов, а повернувшись, убежал. Но алкоголь в крови замедлял реакцию. И Эдди остался.

«Эдди», — повторила она. «Дорогой Эдди. У меня для тебя две новости хорошая и плохая. С какой начнем?»

На минуту Эдди задумался, потом заключил: «С хорошей».

«Завтра ты умрешь», — прозвучало в ответ. На лице женщины появилась жестяная улыбка.

«Это хорошо?» — поинтересовался Эдди.

«Рай ждет твою бессмертную душу…» — прошептала женщина — «Разве это не счастье?»

«Какая же в таком случае плохая новость?»

Она просунула обрубки пальцев в щель между трясущейся грудью. Не обращая внимания на жалобный визг, женщина извлекла из жирного убежища источник звука. Это было нечто среднее между скользким гекконом и больной крысой, обладая при этом худшими особенностями обеих тварей. Существо отчаянно скребло лапками в воздухе, в то время как державшая его женщина вновь обратилась к Эдди. «Это», — сказала она — «И есть твоя бессмертная душа».

Эдди подумал о том, что женщина права. Новость не из лучших.

«Точно», — подтвердила она его мысли. «Жалкий вид, не правда ли?»

Вынутая душа корчилась и извивалась. «Она истощена. Она слаба. И вообще, готова прекратить свое существование. А все почему?» Женщина не стала ждать ответа Эдди: «Слишком мало хороших поступков».

Зубы Эдди начали стучать. «И что я теперь должен делать?» — спросил он.

«Воспользуйся моментом. Ты должен компенсировать жизнь, полную излишеств».

«Я не понимаю…»

«Завтра ты должен превратить «Собственность Акселя» в «Цитадель Милосердия». И тогда, возможно, твоя худосочная душа соединится с плотью».

Эдди заметил, что женщина понемногу начала подниматься выше. В темноте зазвучала очень печальная музыка. Тихие звуки словно обволакивали женщину, в то время как она постепенно сливалась с тьмой.

К тому времени, как Гарри вышел на улицу, он уже забыл о девушке. Что ж, оставалась мертвая собака. Не располагая особым выбором, он поплелся к дверям квартиры Нормы Пейн, скорее избегая одиночества, чем в надежде получить удовольствие от разговора о ее ошибке.

«Я никогда не ошибаюсь», — заявила Норма, перекрывая шум пяти телевизоров и нескольких радиоприемников, работавших в ее квартире непрерывно. По ее утвеждению, такая какофония была единственно верным способом удержать представителей мира духов, постоянно стремящихся проникнуть на ее территорию: шум повергал их в уныние.

«Я вижу силу в доме на Райд-стрит», — сказала она Гарри «Уверена в этом, как в собственном дерьме».

Гарри собрался оспорить это утверждение, как вдруг изображение на экране одного из телевизоров привлекло его внимание. Позади диктора, на картинке, репортер стоял возле магазина («Собственность Акселя» — прочитал Гарри). Полицейские и санитары грузили в машины мешки с человеческими телами.

«Что там?» — требовательно спросила Норма.

«Похоже на взрыв бомбы» — ответил Гарри, пытаясь расслышать голос диктора сквозь мешанину других телеканалов.

«Сделай погромче», — попросила Норма — «Мне нравятся катастрофы».

Но причиной разрушений и жертв, как оказалось, была не бомба, а массовое побоище. Драка началась утром в упаковочном отделе бакалейного магазина, и никто толком не знал, по какой причине с быстротой молнии она переросла в тотальную кровавую бойню. По самым скромным подсчетам, смертельный урожай собрал около тридцати жизней, а раненых было вдвое больше. Репортер, пытавшийся объяснить инцидент спонтанной вспышкой насилия, навел Гарри на ужасное подозрение.

«Ча-Чат…» — пробормотал он.

Несмотря на шум, сотрясавший маленькую комнату, Норма услышала его слова. «Почему ты так уверен?» — спросила она.

Гарри не ответил. Он внимательно слушал рассказ репортера о событиях, пытаясь определить местонахождение «Собственности Акселя». Его старания увенчались успехом. Третья Авеню, между 94-ой и 95-ой.

«Не падай духом», — сказал он Норме и оставил провидицу наедине с ее бренди и сплетнями.

Линда вернулась в дом на Райд-стрит в последней надежде найти здесь Боло. Он был, руководствуясь расчетами Линды, наиболее вероятным кандидатом в отцы ребенку, которого она вынашивала. Конечно, были в то время в ее жизни и другие мужчины. Странные мужчины, чьи глаза сияли золотом при подходящем освещении. Мужчины с радостными улыбками. Но присутствия Боло в доме не ощущалось, и она прекрасно понимала, что осталась одна — одинешенька. Единственное, на что Линда могла еще сделать — это лечь прямо здесь и умереть. Впрочем, здесь и так была смерть. Даже два ее вида. Во-первых, здесь был тот мертвый покой, о котором она молилась еженощно. Заснуть и разрешить холоду шаг за шагом охватывать ее. Была здесь и другая смерть, которую она внезапно почувствовала, когда усталость уже помутила ее рассудок. Смерть, не оставлявшая никакой надежды на будущее. Смерть, которую принес человек в сером костюме, чье лицо напоминало полузнакомый лик какого-то святого. А через момент — стену с гниющей штукатуркой.

Прося мимоходом милостыню, она брела в направлении Таймс-сквер. Здесь, в толпе людей, она временно чувствовала себя в безопасности. Зайдя в маленькую закусочную, Линда заказала омлет и кофе, рассчитывая, что собранные деньги покроют расходы на заказ. Еда потревожила плод внутри нее. Она почувствовала, как ребенок заворочался на границе сна и бодрствования. Линда подумала, что может быть, стоило бороться еще. Не ради себя — ради ребенка. Она не спешила вставать из-за столика, размышляя над проблемой до тех пор, пока владелец кафе ворчливо не выставил ее обратно на улицу.

Было заполдень, и погода портилась. Где-то рядом женщина пела на итальянском какую-то трагическую арию. Сдерживая подступающие слезы, Линда отвернулась от боли, которой была наполнена песня, и пошла куда глаза глядят. Когда толпа проглотила ее, человек в сером костюме выскользнул из кучки людей, собравшихся на углу послушать пение оперной дивы. С присущей молодости целеустремленностью он оставил зевак, будучи уверенным, что не упустит намеченную цель. Марчетти жалел о пропущенном шоу. Он обожал арии. Хриплый женский голос, утонувший в спиртном, напоминал о живых полутонах скромности его намеченной жертвы. Идеальный памятник ее несовершенства делал искусство Верди смехотворным, без всякого намека на превосходство. И все же он еще вернется сюда, когда с тварью будет покончено. Недолгое удовольствие от услышанного впервые за много месяцев вызвало слезы на его глазах. Ему хотелось рыдать.

Гарри стоял на Третей авеню и наблюдал за народом, столпившимся возле «Собственности Акселя». Любопытные собирались сотнями в холоде опускающейся ночи, в надежде не пропустить зрелище. Разочарованных не было. Трупы продолжали выносить до сих пор — пакетов и мешков не хватало, чьи-то останки нашли последний приют в обычном ведре.

«Кто-нибудь видел, что здесь произошло?» — попытался узнать Гарри у стоявших зевак.

Лицо обернувшегося мужчины раскраснелось от мороза. «Парень, который прославил это место, просто выявил его суть», — сказал он, усмехаясь собственной нелепости. «И лавочка превратилась в гребаное болото. Многие погибли в давке».

Это мнение тут же было оспорено рядом других — у каждого имелась своя версия случившегося.

Гарри был готов попытаться отделить действительность от вымысла, когда внимание привлек разговор справа от него. Мальчишка девяти или десяти лет приставал к своему другу.

«Ты почувствовал, как она пахнет?» — допытывался он. Друг энергично кивал. «Жиром, правда?» — заключал первый. «Дерьмо и то лучше пахнет», — подытоживал второй, и парочка заходилась заговорщицким хохотом.

Гарри посмотрел на объект их веселья. Огромная толстая женщина пристально наблюдала сцену разрушения крохотными блестящими глазками. Гарри забыл о вопросах, которые собирался задать зевакам. Единственное, что он сейчас сознавал так же ясно, как вчерашний день — порождения ада снизошли к его стараниям. Это не были известные ему заклятья, ни даже демонстрация явлений только их тонкий аромат. Запах жженого волоса, смешанный с вонью разложившегося на солнце тухлого мяса. Не обращая внимания на разговоры вокруг него, Гарри направился к женщине.

Она почувствовала его приближение, и складки жира на ее шее пошли морщинами, когда она повернулась, чтобы посмотреть на него. Теперь Гарри не сомневался, что перед ним Ча-Чат. В доказательство подобной догадки демон пустился в бегство. Его конечности и жирные ягодицы при каждом прыжке выделывали безумное фанданго. К тому времени, как Гарри проложил свой путь сквозь толпу, демон уже заворачивал за угол 95-ой. Но украденное им тело не было приспособлено для гонки, и Гарри быстро сократил расстояние между ними. В нескольких местах улица не освещалась, и когда он наконец схватил демона, то услышал рвущийся звук. На пару секунд мрак скрыл от него омерзительную действительность, которую он осознал позже — каким-то образом Ча-Чат освободился от узурпированной эктоплазмы, которая теперь таяла в руках Гарри, как перезревший сыр. Сбросив бремя плоти, демон улизнул — скользкий и эфемерный, как несбывшаяся надежда. Гарри с отвращением отбросил комок грязи и продолжил погоню, пустив в ход Заклинание, которому его обучил отец Гесс.

Внезапно Ча-Чат прервал бегство и развернулся к Гарри. Глаза демона видели все пути, кроме господних. Широко открытый рот попытался рассмеяться. Раздался звук, словно кто-то блевал в шахту лифта.

«Слова, ДэМор?» — сказал он, откровенно потешаясь над заклинаниями Гесса. «Ты думаешь, меня могут остановить слова?»

«Нет», — отрезал Гарри и пробил дыру в животе Ча-Чата, прежде чем многочисленные глаза демона заметили пистолет.

«Ублюдок!» — взвыл Ча-Чат — «Жалкий пидор!» И упал на землю. Кровь цвета мочи толчками вытекала из раны. Гарри подошел к телу. Было практически невозможно прикончить с помощью обычной пули демона уровня Ча-Чата, но даже шрам от нее был достаточным позором среди его племени. Еще один мог быть непереносимым.

«Не надо», — умолял демон, когда Гарри направил ствол в голову чудовища. «Только не в лицо».

«Дай мне вескую причину, чтобы я не делал это».

«Пули тебе еще пригодятся», — прозвучал ответ.

Гарри ждал, что демон будет торговаться или угрожать, и от этих слов немного опешил.

«Кое-что произойдет сегодня, ДэМор», — продолжал Ча-Чат. Кровь, собравшаяся вокруг его тела помутнела и стала похожа на расплавленный воск. «Кое-что похуже меня…»

«Назови», — потребовал Гарри.

Демон усмехнулся. «Кто знает. Сейчас странное время года, не правда ли? Долгие ночи. Ясное небо. Такое время идеально подходит для порождений, ты не находишь?»

«Ты это о чем?» — Гарри прижал ствол к носу Ча-Чата.

«А ты молодец, ДэМор», — заметил демон укоризненно — «Ты знаешь это?»

«Отвечай».

Глаза твари потемнели, а лицо, казалось, расплылось.

«К югу отсюда…» — ответил он. «Отель…» Тембр его голоса становился тоньше, а черты лица совсем потеряли четкость. Палец Гарри на спусковом крючке задрожал от нетерпения проделать в чертовой твари дыру, которая бы навсегда отбила ей вкус к жизни, но она продолжала говорить, и Гарри не смог позволить себе прервать ее голос. «Между Шестой… Шестой и Бродвеем…». Теперь голос стал бесспорно женским. «Голубые занавески…» — бормотала она, — «Я вижу голубые занавески». Произнося эти слова, остатки настоящей внешности демона исчезли, и внезапно он превратился в Норму, истекающую кровью на обочине у ног Гарри.

«Ты же не застрелишь пожилую даму?» — пропищал голос.

Наваждение длилось всего несколько секунд, но замешательства Гарри хватило Ча-Чату, чтобы перейти от одной сущности к другой и улизнуть. Второй раз за этот месяц Гарри упустил демона.

И, делая неприятность совсем уж гадкой, повалил снег.

Маленький отель, описанный Ча-Чатом, знавал лучшие времена. Даже светильник, горевший в вестибюле, казалось, корчился в предсмертных судорогах. За конторкой никого не было. Гарри было направился к лестнице, как вдруг молодой парень с гладко выбритой яйцеобразной головой, украшенной единственным кокетливым завитком волос, приглаженным к черепу, выступил из темноты и схватил его за руку.

«Здесь никого нет», — сообщил он Гарри.

В более благоприятный день Гарри с наслаждением раздавил бы такое яйцо голыми руками. Но сегодня это было еще не самым худшим. Поэтому он просто сказал: «Отлично. Тогда я поищу другой отель». Кокетливый Завиток, судя по всему, успокоился. Сжимавшая рука ослабла. В следующее мгновение Гарри нащупал пистолет и со всей силы врезал им по подбородку Кокетливого Завитка. Целая гамма чувств отразилась на лице юноши в тот момент, когда он, плюясь кровью, отлетел к стене. Поднимаясь по лестнице, Гарри услышал внизу рев юноши: «Дариус!».

Крики и звук борьбы не вызвали никакой реакции из комнат отеля. Похоже, он пустовал. Гарри начал догадываться, что отель предназначался для других целей, далеких от традиционного гостеприимства.

А потом дверь в конце коридора открылась, и самые худшие опасения подтвердились. На пороге комнаты стоял мужчина в сером костюме, сдиравший с рук пару окровавленных хирургических перчаток. Гарри он показался смутно знакомым. Чувство «дежа вю» начало мучить его с того момента, как Кокетливый Завиток выкрикнул имя своего хозяина. Им был Дариус Марчетти, также известный, как Жестянщик. Один из упоминаемого только шепотом ордена Теологов-Убийц, которые подчинялись или Риму, или Аду, или обоим сразу.

«ДэМор…» — произнес он.

Гарри попытался бороться с желанием ограничиться неприятными воспоминаниями и покинуть отель.

«Что произошло здесь?» — требовательно спросил он, делая шаг в направлении открытой двери.

«Не твое дело», — предупредил Жестянщик. «Пожалуйста, не подходи ближе».

В маленькой комнате горели свечи, и в их щедрых отблесках Гарри увидел тела, лежащие на разобранной постели. Женщина с Райд-стрит и ее плод. Обоих разделали с поистине римской аккуратностью.

«Она не причем», — сказал Марчетти, не слишком смущенный тем, что Гарри увидел результаты его работы. «Все, что мне было нужно — ребенок».

«И кем он был?» — поинтересовался Гарри — «Демоном?»

Марчетти пожал плечами: «Мы никогда не узнаем… Но в это время года обычно находится что-нибудь, что пытается пробраться через рубеж между мирами. И мы должны, скорее, заботиться о безопасности, чем сожалеть. Кроме того, есть некоторые люди — а я причисляю к ним и себя — которые верят в излишек Мессий…»

«Мессий?» — переспросил Гарри. Он еще раз взглянул на тощее тельце ребенка.

«Я подозреваю, в нем была Сила», — пояснил Марчетти — «Но теперь она в любом случае ушла. Будь благодарен, ДэМор. Твой мир не готов к Откровению».

Он взглянул через плечо Гарри на юношу, поднимавшегося по ступенькам. «Патриций, будь так добр, подгони машину. Я опаздываю на мессу».

Он швырнул перчатки на кровать.

«Ты не вне закона», — заявил Гарри.

«Ой, пожалуйста» — взмолился Жестянщик. «Хватит молоть чепуху. Уже слишком поздно — ночь на дворе».

Гарри почувствовал острую боль в основании шеи и побежавший между лопаток ручеек теплой крови.

«Патриций считает, что тебе пора домой, ДэМор. И я, вобщем-то, тоже так считаю».

Нож вдавился в шею немного глубже.

«Без проблем?» — спросил Марчетти.

«Без проблем…» — выдавил Гарри.

«Он был здесь», — заметила Норма, когда Гарри вернулся в ее квартиру.

«Кто?»

«Эдди Аксель из «Собственности Акселя». Он прошел через все и стал чистым, как ясный свет».

«Он мертв?»

«Конечно, мертв. Он покончил с собой в подвале. Спрашивал меня, не видела ли я его душу».

«А что ответила ты?»

«Я всего лишь телефонист, Гарри. Всего лишь соединяю. Я не претендую на понимание метафизики». Она взяла бутылку бренди, которую Гарри предусмотрительно поставил на стол возле ее кресла. «Как мило с твоей стороны», — сказала она — «Присядь. Выпей со мной».

«В другой раз, Норма. Сегодня я слишком устал».

Он направился к двери. «Да, кстати», — вспомнил он — «Ты была права. На Райд-стрит действительно кое-что было».

«И где оно сейчас?»

«Ушло… Домой».

«А Ча-Чат?»

«Все еще где-то там. Во Дворце Скверны».

«Манхеттен видел и хуже, Гарри».

Такой факт был слабым утешением, однако Гарри пробормотал об этом, уже закрыв за собой дверь.

А снег все валил и валил.

Он стоял на крыльце и глядел на снежинки, танцующие в призрачном свете уличных фонарей. Он вспомнил где-то прочитанное — между ними никогда не найти двух одинаковых. Если такая изысканность свойственна обычной метели, что уж тогда удивляться происходящим событиям, носящим такие непредсказуемые обличия.

Он размышлял о том, что каждый момент сегодняшнего дня был похож на аттракцион — положить голову прямо в пасть вьюги. И он должен был наслаждаться каждой минутой, что бы не происходило, сознавая, что между морозными сумерками и рассветом есть бесчисленное множество существ — слепых, быть может диких и голодных — но в конечном итоге жадно стремящихся быть рожденными.

ИССКУСТВО

КНИГА I Явление тайны

Память, предвидение и фантазия — прошлое, будущее и миг сна между ними составляют, единый мир, проживающий один бесконечный день.

Знать об этом — Мудрость.

Использовать это — Искусство.

Человек по имени Рэндольф Эрнест Яффе — прирожденный неудачник. За всю жизнь он не продержался ни на одной работе дольше, чем полгода. В этот раз Яффе решил попробовать силы в почтовом ведомстве. Ему досталась роскошная должность: вскрывать потерянные, не нашедшие адресата письма и проверять конверты на предмет присутствия наличных денег. Яффе думал, что умрёт на этой работе со скуки. Ан нет. Многие письма, после внимательного прочтения оказались частью некоей тайны, каждое содержит в себе обрывки сокровенного знания. По мере того, как он читал эти послания в никуда, Рэндольф стал обретать могущество, основанное на тайном знании, почерпнутом из писем психически неуравновешенных и просто сумасшедших людей. Отныне, он больше не неудачник, он — познавший истину.

Суть истины такова: существует великий океан снов, Субстанция. Каждый человек видит его во сне трижды в жизни. Тот, кто сумеет овладеть таинственным Искусством, сможеть властвовать над этим морем снов, а значит воплотится в качественно иную духовную сущность, подобную богу. И Яффе жаждет, во что бы то ни стало, познать Искусство, ради него он готов на всё… Но цели его далеко не благородны…

Вместе с наркозависимым учёным-генетиком по имени Флетчер, Яффе удалось синтезировать Нунций, вещество-катализатор, способное ускорить процесс познания Искусства. Приняв этот эликсир, Рэндольф обрёл невиданную ранее мощь и способности. Но Флетчер предвидя цели Яффе, также принял Нунций и вступил в схватку с ним. На кону — судьба мира…

Часть I ПОСЛАННИК

Глава 1

Гомер распахнул дверь.

— Входи, Рэндольф.

Яффе не нравилось, как Гомер произносил «Рэндольф» — с легким оттенком презрения, будто знал о каждом, даже самом мелком проступке, что Яффе совершил в своей жизни.

— Чего ты стоишь? — спросил Гомер, когда Яффе замешкался. — Тебя работа ждет. Чем скорее начнешь, тем скорее я найду для тебя еще.

Рэндольф вошел в большую комнату со стенами, выкрашенными в ядовитый желтый и казенный серый цвета, как и во всех других помещениях Центрального почтамта города Омахи. Впрочем, самих стен практически видно не было — вдоль них выше человеческого роста громоздились завалы почты. Холодный бетонный пол был уставлен мешками, пакетами, коробками и свертками.

— Мертвые письма, — сказал Гомер. — Даже старая добрая американская почта не может доставить их по адресу. Впечатляет, а?

Яффе стало интересно, но он решил этого не показывать. Он давно решил ничего не показывать, особенно таким умникам, как Гомер.

— Это все твое, Рэндольф, — говорил ему начальник. — Твой маленький кусочек рая.

— И что мне с ними делать? — поинтересовался Яффе.

— Рассортируй. Каждое открой и проверь, нет ли там чего важного, чтобы нам не отправить в печь хорошие деньги.

— В них что, деньги?

— Иногда попадаются, — ухмыльнулся Гомер. — Могут быть. Но по большей части это обычный почтовый мусор. Хлам, который людям не нужен, и они отсылают его обратно. Письма с неверным адресом — их швыряет взад-вперед по всей стране, пока они не попадают в Небраску. И не спрашивай меня, почему именно сюда. Когда они не знают, что делать с почтой, они отправляют ее в Омаху.

— Центр страны, — заключил Яффе. — Ворота на Запад. Или на Восток. Смотря куда смотреть.

— Ну, не такой уж и центр, — возразил Гомер. — В общем, с этой дрянью приходится разбираться нам. И ее нужно рассортировать. Ручками. Твоими ручками.

— Что, все это? — спросил Яффе. Работы тут было на две, три, четыре недели.

— Все, — сказал Гомер, даже не пытаясь скрыть удовлетворения. — Все твое. Скоро втянешься. Казенные конверты сразу откладывай в отдельную стопку — на сожжение. Их можно не вскрывать. Хрен с ними, верно? Но остальные надо проверять. Никогда не знаешь, на что наткнешься.

Он заговорщически ухмыльнулся:

— А что найдем, то поделим.

Яффе работал всего лишь девятый день, но и этого времени хватило с лихвой, чтобы понять: множество почтовых отправлений перехватывают сами почтальоны. Пакеты вскрывают, их содержимое забирают себе, чеки обналичивают, любовные письма высмеивают.

— Я буду навещать тебя, — пообещал Гомер, — так что не пытайся что-нибудь припрятать. У меня нюх на подобные вещи. Я сразу вижу, в каком конверте деньги и кто в команде крысятничает. Понятно? Шестое чувство. Так что не вздумай строить из себя умника, парень, мы с ребятами этого не любим. Ты ведь хочешь стать одним из нас, верно? — Он опустил тяжелую руку на плечо Яффе. — Бог велел делиться.

— Ясно, — сказал Яффе.

— Отлично. Ну, — развел руками Гомер, обводя заваленную почтой комнату, — это все твое.

Он фыркнул, ухмыльнулся и вышел.

Когда щелкнул замок закрывшейся двери, Яффе подумал, что «одним из них» он не хотел стать никогда. Однако говорить об этом Гомеру он не собирался. Яффе подчинился ему, притворился покорным рабом, но в глубине души… В глубине его души таились другие планы и другие цели. Проблема в том, что с двадцати лет он ни на шаг не приблизился к их воплощению. Сейчас ему тридцать семь, почти тридцать восемь. Он не из тех мужчин, на которых заглядываются женщины. И не из тех, кого считают «харизматичными». Лысеть он начал рано, точь-в-точь как его отец, и к сорока он, скорее всего, полностью потеряет волосы. Лысый, неженатый, денег в карманах хватит разве что на пиво. Ни на одной работе ему не удавалось продержаться больше года — самое большее, восемнадцать месяцев — и нигде он не поднимался выше рядового сотрудника.

Яффе старался не задумываться об этом. Когда его посещали подобные мысли, ему хотелось кого-нибудь убить — в первую очередь себя. Это было бы просто. Ствол в рот, до щекотания в горле. Раз — и кончено. Без объяснений. Без записки. Что он мог бы написать? «Я убиваю себя, потому что не смог стать повелителем мира»? Смешно.

Но… он хотел стать именно повелителем мира. Он не знал, как этого достичь, в каком направлении двигаться, но такова была его цель с самого начала. Ведь другие смогли подняться — пророки, президенты, кинозвезды. Они карабкались вверх из грязи, будто рыбы, вышедшие на сушу. У них вырастали ноги вместо плавников, они учились дышать и становились больше, чем были прежде. Если уж это удалось каким-то гребаным рыбам, почему он не может? Только нужно торопиться. Пока ему не исполнилось сорок. Пока он не облысел. Пока он не умер, не исчез — ведь его никто и не вспомнит, разве только как безымянного придурка, что корпел зимой 1969 года над мертвыми письмами, выискивая в никому не нужных конвертах долларовые бумажки. Хорошенькая эпитафия.

Он сел и уставился на заваленную комнату.

— Пошел ты, — сказал он.

Это относилось к Гомеру. И к куче бумажного хлама, возвышавшейся на полу. Но больше всего это относилось к самому Яффе.

Сначала было муторно. Сущий ад: день за днем он просеивал мешки с почтой.

Их количество, казалось, не убывало. Даже наоборот — ухмыляющийся Гомер приводил своих батраков, и те пополняли бумажные завалы.

Сначала Яффе отделил интересные конверты (пухлые, твердые, надушенные) от скучных, частную корреспонденцию — от официальной и каракули — от четкого почерка. Потом он принялся вскрывать почту. В первую неделю, пока не натер мозоли, он делал это пальцами, затем купил ножик с коротким лезвием. Яффе изучал содержимое, словно ловец жемчуга. Чаще всего внутри ничего особенного не было, но порой, как и обещал Гомер, он находил деньги или чек, которые с готовностью отдавал боссу.

— А ты молодец, — сказал Гомер две недели спустя. — Отлично справляешься. Может, стоит взять тебя на полный рабочий день.

Рэндольф хотел послать его подальше. Он много раз поступал так с предыдущими начальниками, после чего тут же оказывался на улице. Но сейчас ему нельзя терять работу: однокомнатная квартирка вместе с отоплением стоила целого состояния, а на улице все еще снег. Кроме того, с ним что-то происходило. Он провел много одиноких часов в комнате мертвых писем, и к исходу третьей недели работа стала ему нравиться, а к концу пятой она захватила его целиком.

Он сидел на перекрестке всей Америки.

Гомер был прав. Омаха, штат Небраска, не являлась географическим центром США, но стала им, поскольку так решило почтовое ведомство.

Линии почтовой связи сходились, расходились и, в конце концов, бросали своих сирот здесь, в Небраске, потому что в других штатах они никому не были нужны. Они путешествовали от океана до океана в поисках того, кто бы их распечатал, но так и не находили адресата. В итоге эти послания попадали к нему — к Рэндольфу Эрнесту Яффе, лысеющему ничтожеству с невысказанными желаниями и нереализованными страстями. Он вскрывал письма своим маленьким ножиком и просматривал своими маленькими глазками; он сидел на перекрестке и видел истинное лицо нации.

Здесь были письма любви и письма ненависти, требования выкупа, прошения, «валентинки», с вложенными лобковыми волосами, обведенные ручкой силуэты мужских членов; письма с угрозой шантажа от жен, журналистов, сутенеров, юристов и сенаторов; прощальные записки самоубийц, «святые» письма, резюме, потерянные рукописи, недошедшие подарки, отвергнутые подарки; письма в никуда, подобные посланиям в бутылке с необитаемого острова в надежде на помощь; стихи, угрозы и рецепты. И так далее. Все они мало интересовали Яффе. Правда, от любовных посланий его порой бросало в жар, и иногда бывало интересно: если письмо с требованием выкупа не доставлено, убили похитители свою жертву или нет. Но истории о любви и смерти занимали его лишь постольку поскольку. Его любопытство будило другое — то, что не сразу бросалось в глаза.

Сидя на почтовом перекрестке, Яффе начал понимать, что в Америке есть некая тайная жизнь, которой он никогда раньше не замечал. О любви и смерти он кое-что знал — две великие банальности, два близнеца, которыми одержимы авторы песен и мыльных опер. Но, оказывается, существовала и другая жизнь. На нее намекали в каждом сороковом или пятидесятом письме, а в одном на тысячу писали фанатично и откровенно. Но даже когда об этом говорилось напрямую, это была лишь часть правды, ее зачаток. Каждый писавший пытался своим собственным безумным способом дать как можно более точное определение неопределимому.

Все сводилось к одному — мир не такой, каким кажется. Даже отдаленно не такой. Властные структуры (правительство, церковь, медицина) объединили усилия, чтобы упрятать подальше и заставить замолчать тех, кто осознал этот факт, но им оказалось не по силам заткнуть и запереть в тюрьмах всех. Оставались люди, мужчины и женщины, выскользнувшие из широко раскинутых сетей. Они ходили окольными путями и обгоняли преследователей; им давали пищу и кров сочувствующие — романтики или мечтатели, готовые сбить с толку и направить по ложному следу ищеек. Они не доверяли «Ма Белл»[6], поэтому не пользовались телефонами, они не осмеливались собираться в группы больше чем по двое, из страха привлечь к себе внимание. Но они писали. Иногда они писали, потому что были должны — тайны, что они хранили, жгли их и рвались наружу. Иногда они делали это, потому что преследователи наступали им на пятки, и у них не было иного шанса открыть правду миру о себе, прежде чем их схватят, исколют наркотиками и упрячут под замок. Иногда письмо отправляли по первому попавшемуся случайному адресу, чтобы послание попало к неискушенному человеку и взорвало его сознание, подобно пиротехнической бомбе. В одних случаях это был бессвязный поток сознания, в других — выверенное, почти медицинское описание процесса изменения мира при помощи сексуальной магии или в результате употребления грибов. Кто-то использовал и бредовый символизм историй из «Нэшнл инкуайер», писал об НЛО и культах зомби, о венерианском миссионере или физике, связавшемся с потусторонним миром прямо в телестудии. После нескольких недель изучения таких писем (это было именно изучение, и Яффе был похож на человека, запертого в забытой богом библиотеке) он начал видеть смысл, скрытый под поверхностью бреда. Он взломал код или, по крайней мере, нашел ключ, после чего погрузился в работу по-настоящему. Его больше не раздражало, когда Гомер распахивал дверь, чтобы втащить еще полдюжины мешков с почтой — он радовался прибавлению. Больше писем — больше ключей, больше ключей — больше шансов разгадать тайну. За долгие дни, слившиеся в месяцы и поглотившие зиму, он все больше убеждался: здесь одна тайна, а не несколько. Каждый, писавший о Завесе и о способах ее приоткрыть, находил свой путь к откровению, свой способ выражения и свои метафоры, но во всех разрозненных голосах, в их какофонии слышалась общая тема.

И это была не любовь. Во всяком случае, не такая, как ее понимают сентименталисты. И не смерть, как ее понимают рационалисты. Речь шла о каких-то рыбах, о море (иногда — о Море Морей); о трех способах плавания в нем; о снах (очень много о снах); об острове, который Платон назвал Атлантидой, хотя у него есть еще множество других имен. О конце света, что одновременно является и его началом. И, наконец, об искусстве.

Вернее, об Искусстве.

Над этим понятием он долго ломал голову. Искусство именовалось в письмах по-разному — Великое деяние, Запретный плод, Отчаяние да Винчи, Палец в пироге. Способов описаний было множество, но Искусство одно. И при этом (здесь заключалась тайна) — никакого Художника.

— Ну, нравится тебе здесь? — спросил как-то майским днем Гомер.

Яффе оторвался от работы. Вокруг лежали стопки писем. Кожа Яффе, никогда не выглядевшая слишком здоровой, теперь была бледной и шершавой, как листки бумаги в его руках.

— Конечно, — ответил он, едва удостоив взглядом начальника. — Что, привезли еще?

Гомер немного помолчал, потом сказал:

— Что ты прячешь, Яффе?

— Прячу? Я ничего не прячу.

— Ты отдаешь нам не все, что находишь.

— Нет не так, — сказал Яффе. Он беспрекословно выполнял главное условие Гомера: делиться найденным. Деньги и дешевые драгоценности, обнаруженные в конвертах, шли Гомеру, и тот распределял добычу. — Я отдаю все, клянусь.

Гомер смотрел на него с откровенным недоверием.

— Ты торчишь тут от звонка до звонка. С ребятами не общаешься. Не выпиваешь. Тебе что, не нравится, как от нас пахнет, Рэндольф? — Начальник не ждал ответа. — А может, ты вор?

— Я не вор, — сказал Яффе. — Проверьте.

Он встал, подняв руки с зажатыми в них письмами.

— Обыщите меня.

— Да сейчас, стану я тебя лапать, — последовал ответ. — Я что, по-твоему, гребаный гомик?

Гомер пристально посмотрел на Яффе. После паузы он сказал:

— Я собираюсь посадить тут кого-нибудь другого. Ты проработал пять месяцев. Приличный срок. Пора тебя повысить.

— Я не хочу…

— Что?

— Я… я говорю, мне здесь нравится. Правда. Мне нравится эта работа.

— Ну, конечно, — сказал Гомер, чьи подозрения явно не рассеялись. — В таком случае с понедельника ты уволен.

— Почему?

— Потому что я так сказал! Не согласен — ищи другое место.

— Я же хорошо справлялся, разве нет? — сказал Яффе. Но Гомер уже повернулся, чтобы уходить.

— Здесь воняет, — бросил он через плечо. — Отвратительно воняет.

Из писем Рэндольф узнал слово, которого никогда прежде не слышал: «синхронность». Ему пришлось купить словарь, чтобы узнать его значение — совпадение нескольких событий во времени. Авторы писем обычно использовали это слово, когда хотели сказать, что в соединении обстоятельств есть нечто значительное, загадочное и даже чудесное; что существует определенная закономерность, невидимая человеческому глазу.

Такое соединение случилось и в тот день — Гомер дал толчок событиям, изменившим все. Меньше чем через час после его ухода Яффе поднес свой короткий нож, уже порядком затупившийся, к конверту, что был тяжелее прочих. Из вскрытого конверта выпал небольшой медальон. Он мелодично звякнул о бетонный пол. Яффе поднял вещицу; пальцы его все еще тряслись после разговора с Гомером. Медальон оказался без цепочки, даже без ушка для нее. Он выглядел слишком неказисто для дамской шейки, так что ювелирным украшением его нельзя было назвать. При ближайшем рассмотрении Яффе понял, что медальон, несмотря на крестообразную форму, не имеет отношения к христианской символике. Четыре его луча были равной длины и не превышали полутора дюймов. В перекрестье изображалась человеческая фигура — ни мужчина, ни женщина — с раскинутыми, как на распятии, но не пригвожденными руками. Лучи заполняли узоры из абстрактных фигурок, и на конце каждого луча был круг. На грубо намеченном лице человечка едва угадывалась улыбка.

Яффе не разбирался в металлах, но сразу сообразил, что вещица сделана не из золота и не из серебра. Даже если медальон очистить от налета грязи, он вряд ли заблестел бы. Но в нем было что-то притягательное. Когда Яффе смотрел на медальон, у него возникало ощущение, как при пробуждении от насыщенного событиями сна, когда не можешь вспомнить ускользающих подробностей. Это явно был очень важный предмет, но Яффе не знал почему. Возможно, символы показались ему смутно знакомыми? Не видел ли он их в одном из прочитанных посланий? За двадцать недель работы он просмотрел не одну тысячу писем, и во многих были рисунки — иногда непотребные, а часто загадочные, не поддававшиеся расшифровке. Такие он уносил домой, чтобы изучить вечером. Письма хранились в связке у него под кроватью. Может, с их помощью Яффе сумеет взломать код медальона, как истолковывают сновидение?

В тот день он решил пообедать с сослуживцами. Он решил, так будет лучше — чтоб не раздражать Гомера. Но он ошибся. «Старые добрые приятели» болтали о новостях, которых Яффе не слушал уже несколько месяцев, о качестве вчерашнего бифштекса, о том, кто кого трахнул после бифштекса, а у кого сорвалось, и о том, что их ждет летом. Среди них Яффе почувствовал себя абсолютным чужаком. Сослуживцы тоже это почувствовали. Отворачиваясь и понижая голос, они обсуждали его странную внешность и дикий взгляд. Чем дальше от него отстранялись, тем больше ему это нравилось — даже такие ублюдки осознавали, что он другой. Наверное, они его даже немного побаивались.

В час тридцать он не смог заставить себя вернуться в комнату мертвых писем. Медальон с загадочными знаками жег его карман. Необходимо было поскорее вернуться домой к собранию писем и немедленно начать изучать их. Он не стал тратить времени на объяснения для Гомера, просто взял и ушел.

Был прекрасный солнечный день. Яффе задернул занавески, отгородившись от дневного света, включил лампу с желтым абажуром и лихорадочно приступил к поискам. Он развесил на стенах письма с рисунками, хотя бы отчасти напоминавшими медальон, а когда не осталось места, стал раскладывать их на столе, на кровати, на кресле, на полу. Он переходил от листка к листку, от символа к символу, выискивая малейшее сходство с изображениями на вещице, которую он держал в руке. Все это время в мозгу его мелькала неясная мысль: если есть Искусство, но нет Художника, есть дело, но нет делающего — может быть, он сам и есть творец?

Неясной мысль оставалась недолго. Через час упорных поисков она стала четкой и прочно засела в голове. Медальон попал к нему в руки не случайно. Это награда за терпеливый труд — Яффе дано средство связать воедино все нити изысканий и понять, в чем же тут дело. Большинство рисунков в письмах не имело с медальоном ничего общего, но многие детали — слишком часто для простого совпадения — напоминали образы на кресте. Встречалось не более двух изображений на одном почтовом листке, и почти все они — приблизительные наброски. Ведь никто из авторов не видел, подобно Яффе, полной картины. Каждый знал лишь свою часть головоломки, и его понимание этой части — выраженное в хокку, или в пошлом стишке, или в алхимической формуле — помогало уяснить систему символов медальона.

В самых многозначительных письмах часто повторялось слово «Синклит». Яффе натыкался на него несколько раз, но не обращал особого внимания. В этих посланиях было полно религиозных рассуждений, и он решил, что это тоже религиозный термин. Теперь он понял свою ошибку. Синклит — это некий культ или секта, и символ его Яффе держал у себя на ладони. Каким образом связаны Искусство и Синклит, было совершенно непонятно, но их связь подтверждала предположение о том, что есть только одна тайна и только один путь. Яффе знал: медальон, как карта, поможет найти путь от Синклита к Искусству.

Оставалась последняя насущная забота. Яффе передергивало при мысли, что о его тайне узнает свора сослуживцев во главе с Гомером. Вряд ли они смогли бы что-то понять — уж больно они тупы. Но Гомер достаточно подозрителен, чтобы немного приблизиться к разгадке, а для Яффе сама возможность того, что кто-то — в особенности этот тупой урод — коснется священной земли, казалась невыносимой. Предотвратить кошмар можно было единственным способом: действовать немедленно и уничтожить все улики, способные навести Гомера на верный след. Медальон, конечно, нужно сохранить: он дарован высшими силами, перед которыми Яффе однажды предстанет. Следует также оставить два-три десятка писем с наиболее полной информацией о Синклите. Остальные конверты (триста или что-то около) необходимо сжечь. Послания, оставшиеся в комнате мертвых писем, тоже должны отправиться в печь. Потребуется масса времени, но это придется сделать, и чем скорее, тем лучше. Он собрал ненужные письма, упаковал их и отправился обратно в отдел сортировки.

Рабочий день закончился, и пришлось проталкиваться сквозь поток уходивших со службы людей. Чтобы не столкнуться с Гомером, Яффе вошел через заднюю дверь; хотя он знал начальника достаточно хорошо и не сомневался, что тот не стал дожидаться пяти тридцати — наверняка уже сидит где-то, посасывает пиво.

Печка была старой развалиной, за которой приглядывал Миллер, тоже старая развалина. Яффе ни разу не обменялся с ним ни единым словом — Миллер был абсолютно глух. Яффе с трудом объяснил старику, что ему нужна печка на час-другой. Швырнув в огонь пачку листков, принесенную из дома, Яффе отправился в комнату мертвых писем.

Гомер не пошел пить пиво. Он ждал Яффе, сидя на его стуле под голой лампочкой, и перебирал сваленные на столе письма.

— В чем тут подстава? — спросил он, как только Яффе вошел в комнату.

Яффе понял, что прикидываться невинной овечкой бессмысленно. После долгих месяцев сидения над бумагами на лице его пролегли глубокие морщины знания. За простачка теперь не сойти. Да ему и не хотелось.

— Никакой подставы, — твердо сказал он. — Я не беру ничего, что могло бы вам пригодиться.

— Не тебе судить, говнюк! — Гомер швырнул просмотренные письма в общую кучу. — Я хочу знать, что ты тут делал. Кроме того, что дрочил.

Яффе закрыл дверь. Он вдруг почувствовал то, чего никогда раньше не замечал: в комнате ощущалась вибрация от печи, она волнами проходила сквозь стену. Здесь все подрагивало: мешки, конверты, слова на листках. И стул, на котором сидел Гомер. И нож — нож с коротким лезвием, лежавший на полу рядом со стулом, на котором сидел Гомер. Здание пришло в движение, словно задрожала земля. Как будто мир готов вот-вот взорваться.

Возможно, так и было. Почему нет? Не стоило притворяться, что ничего не изменилось. Он вступил на путь к своему трону. Яффе не знал, что это за трон и где он находится, но должен был быстро заставить замолчать другого претендента. Никто не найдет его. Никто не обвинит его, не осудит, не предаст смерти. Теперь он сам себе закон.

— Я должен объяснить, — начал он заискивающим тоном, — в чем, собственно, подстава.

— Да уж. — Губы Гомера изогнулись в усмешке. — Давай.

— Все очень просто…

Он приблизился к Гомеру, и к стулу, и к ножу рядом со стулом. Гомер занервничал от того, как стремительно подошел Яффе, но не двинулся с места.

— Я обнаружил одну тайну… — продолжал Яффе.

— Что?

— Хотите узнать?

Гомер встал, его глаза бегали быстро-быстро, в такт вибрации. Все вокруг подрагивало — все, кроме Яффе. Дрожь ушла из его рук, внутренностей и головы. Он один был неподвижен в нестабильном мире.

— Я не знаю, какого хера ты делаешь, — сказал Гомер, — но мне это не нравится.

— Я вас не виню, — заверил Яффе. Он не смотрел на нож — он его чувствовал. — Но вы обязаны выяснить по долгу службы, верно? Что именно происходит тут внизу.

Гомер сделал от кресла пару шагов в сторону. С его уверенной походкой что-то случилось. Он неуклюже споткнулся, будто пол в комнате стал неровным.

— Я сидел здесь, в центре мира, — продолжал Яффе — В этой маленькой комнатке… Тут оно и случилось.

— Неужели?

— Именно так.

Гомер нервно ухмыльнулся и оглянулся на дверь.

— Хотите уйти?

— Да. — Гомер взглянул на часы. — Пора бежать. Я просто заглянул…

— Вы меня боитесь, — сказал Яффе. — И правильно. Яффе не тот, каким был.

— Неужели?

— Вы повторяетесь.

Гомер снова оглянулся на дверь. До нее оставалось шагов пять, а если бегом, то четыре. Он прошел уже половину пути, когда Яффе быстрым движением поднял нож. Гомер взялся за дверную ручку и услышал сзади шаги.

Он обернулся — и в ту же секунду нож вошел ему точно в глаз. Это была не случайность. Это была синхронность. Блеснул глаз, блеснуло лезвие, и они слились воедино. В следующее мгновение Гомер с криком повалился на дверь. Рэндольф нагнулся, чтобы вытащить нож для бумаг из головы человека. Рев пламени в печи стал громче. Прислонившись к мешкам с почтой, Яффе чувствовал, как трутся друг о друга конверты, как дрожат на бумаге слова, сплавляются в прекрасные строки и становятся поэзией. Кровь, говорили они, это море; его мысли — лодки в этом море, темном, горячем, жарче жаркого.

Он взялся за рукоятку и выдернул нож. Никогда в жизни он не пролил ничьей крови, даже жука не раздавил, разве что случайно. Но теперь собственная ладонь, сжимавшая рукоятку, казалась ему прекрасной. Пророчество, подтверждение.

Улыбаясь, Яффе выдернул нож из глазницы и, не успел Гомер осесть на пол, вонзил лезвие ему в горло по самую рукоятку. На этот раз Яффе не выпустил нож из рук — как только жертва умолкла, он ударил Гомера еще раз в грудь, в самую середину. Нож попал в кость, и пришлось надавить, но Яффе чувствовал себя очень сильным. Гомер захрипел, изо рта и из раны на горле хлынула кровь. Яффе вытащил нож, вытер лезвие носовым платком и стал думать, что дальше. Если таскать почту в топку мешками, это могут заметить. Хотя мысли его витали далеко, он не забыл про опасность быть обнаруженным. Лучше устроить топку здесь. В конце концов огонь можно разжечь где угодно. Яффе наклонился над обмякшим телом и стал искать в карманах спички. Он нашел их и направился к мешкам с письмами.

Он сам удивился печали, охватившей его в тот момент, когда он готовился предать огню мертвые письма. Он просидел над ними столько недель — будто в бреду, опьяненный тайнами. Теперь он с ними прощался. Гомер мертв, послания сейчас сгорят, а Яффе превратится в беглеца, в человека без прошлого. Он посвятит себя Искусству, о котором еще ничего не знает, но желает узнать больше всего на свете.

Он скомкал несколько страниц, чтобы разжечь костер. Яффе не сомневался: едва занявшись, огонь разгорится широко и сожжет все, что есть в комнате: бумагу, дерево, плоть. Яффе поджег три смятых листка бумаги, которые держал в руке. Глядя на ярко вспыхнувшее пламя, он понял, до чего же не любит свет. Темнота интересней: в ней таилось столько тайн, столько страхов. Он поднес огонь к пачкам писем и смотрел, как пламя набирает силу. Затем он направился к выходу.

Окровавленное тело Гомера завалило собой дверь. Труп нелегко было сдвинуть с места, и Яффе напряг все силы, а тень его взлетела на стену над расцветающим за спиной костром. Почти минута ушла на то, чтобы оттащить тело в сторону. Жар стал невыносимым. Яффе оглянулся и увидел пылавшую от стены до стены комнату: жар порождал свой собственный ветер, и тот еще сильнее разжигал огонь.

Лишь потом, когда он убирал свою комнату, чтобы уничтожить следы собственного пребывания — все свидетельства существования Рэндольфа Эрнеста Яффе, он пожалел о содеянном. Но не о пожаре — это было умно придумано, а о том, что сжег тело Гомера вместе с мертвыми письмами. Отомстить можно было куда изощреннее: разрезать труп на кусочки, упаковать по отдельности язык, глаза, гениталии, внутренности, кожу, череп и разослать по выбранным наугад адресам, чтобы случай (или синхронность) сам выбрал порог дома, где плоть Гомера найдет себе пристанище. Отправить почтовика по почте. Яффе пообещал себе впредь не упускать из виду возможностей для проявления такой иронии.

Уборка комнаты заняла не много времени. У него было мало вещей, и почти ничем он не дорожил. Отобрав самое ценное, он понял, что его практически не существует. В материальном мире Яффе представлял из себя сумму из нескольких долларов, нескольких фотографий и небольшого количества одежды. Все уместилось в маленький чемоданчик.

С этим чемоданчиком в руках Яффе в полночь покинул Омаху и отправился куда глаза глядят. Ворота на Восток, ворота на Запад. Ему было все равно, куда идти, лишь бы дорога привела его к Искусству.

Глава 2

Яффе прожил скромную жизнь. Родился он в полусотне миль от Омахи, там же выучился, там похоронил родителей, там делал предложения двум женщинам, но оба раза до алтаря дело так и не дошло. Несколько раз он выезжал за пределы штата и (после второго провала с женитьбой) даже подумывал перебраться в Орландо, где жила его сестра, но та отговорила: сказала, что он не сживется с людьми и с безжалостным солнцем. Он остался в Омахе — работал, терял работу, находил новую. Так он и жил, никого не любя и никем не любимый.

Но, сидя в одиночном заключении в комнате мертвых писем, он почуял запах горизонтов, о каких раньше и не подозревал. Этот запах разбудил в нем жажду странствий. Когда он видел лишь солнце, пригороды и Микки Мауса, ему было наплевать на них. Какой смысл любоваться подобными банальностями? Но теперь он знал больше. Существуют тайны, которые нужно разгадать, силы, которые нужно подчинить, а когда он станет повелителем мира, он уберет эти пригороды (и солнце, если сможет) и погрузит весь мир в жаркую тьму, где человек сможет наконец познать секреты собственной души.

В письмах много говорилось о перекрестках, и он долгое время воспринимал этот образ буквально — считал, что в Омахе он сидит на перекрестке дорог, куда и придет к нему Искусство. Но теперь, оставив город, он понял свою ошибку. Под «перекрестками» авторы писем имели в виду не места, где одна дорога пересекается с другой. Они имели в виду пересечение форм бытия, где человеческая природа встречается с иной и обе продолжают свой путь, изменившись. Пульсации и эманации таких мест давали надежду найти откровение.

Денег у него, естественно, почти не было, но это не имело значения. После бегства с места преступления все, чего он хотел, появлялось само. Стоило поднять большой палец, и машина тормозила у обочины, чтобы его подвезти. Каждый раз водитель направлялся именно туда, куда собирался Яффе. Как будто он был благословен. Когда он спотыкался, кто-то не давал ему упасть. Когда он был голоден, кто-то его кормил.

Одна женщина в Иллинойсе, что однажды подвезла его, предложила остаться с нею на ночь. Она первой подтвердила, что он благословен.

— Ты видел что-то необычное, правда? — прошептала она ему среди ночи. — Это у тебя в глазах. Из-за твоих глаз я и подвезла тебя.

— И дала мне это? — спросил он, указывая на ее промежность.

— Это тоже. Так что ты видел?

— Не так много.

— Хочешь меня еще раз?

— Нет.

Перебираясь из штата в штат, он повсюду замечал следы того, о чем его учили письма. Тайны приоткрывались при его появлении. Они признавали в нем человека силы. В Кентукки он случайно видел, как из реки выловили труп утонувшего подростка. Тело распростерлось на траве: руки раскинуты, пальцы прямые; рядом рыдала какая-то женщина. Глаза мальчика были открыты, пуговицы на ширинке расстегнуты. Яффе был единственным свидетелем, кого полицейские не отогнали подальше. С близкого расстояния он видел (снова глаза), что мальчик лежал, как фигура на медальоне. Яффе чуть было не бросился в реку, его остановил лишь страх утонуть. В Айдахо он встретил человека, потерявшего руку в автомобильной катастрофе. Когда они сидели и пили вместе, тот человек рассказал, что все еще чувствует отрезанную конечность. Врачи говорят, это фантом нервной системы, но он-то знает — это его астральное тело, по-прежнему целое в другом плане бытия. Он утверждал, что регулярно дрочит потерянной рукой, и предложил показать. Все оказалось правдой. Позже человек спросил:

— Ты видишь в темноте, да?

Яффе раньше не задумывался об этом, но теперь понял, действительно видит.

— Как ты научился?

— Я не учился.

— Может, астральное зрение?

— Может быть.

— Хочешь, я еще раз отсосу у тебя?

— Нет.

Он коллекционировал ощущения, каждое из них, он проникал в жизнь людей и проходил насквозь, оставляя за собой безумие, смерть или слезы. Он потакал всем своим желаниям, шел туда, куда звал его инстинкт, и тайная жизнь находила его, как только он входил в город.

Признаков погони за ним со стороны представителей закона не было и в помине. Может, они не нашли тела Гомера в выгоревшем здании, а может, сочли его жертвой пожара. Как бы там ни было, никто за Яффе не охотился. Он шел, куда хотел, и делал, что пожелает, пока все его желания не оказались удовлетворены и исполнены. Пока не пришло время шагнуть за грань.

Он остановился передохнуть в убогом тараканьем мотеле в Лос-Аламосе, Нью-Мексико. Он заперся в номере с двумя бутылками водки, голый. Задернул шторы, чтобы отгородиться от дневного света, и дал волю своему сознанию. Он не ел уже сорок восемь часов. Не потому, что не было денег, — деньги были, но ему нравилось легкое голодное головокружение. Подстегиваемые голодом и водкой мысли — порой варварские, порой изощренные — бежали быстрее, подбадривали и выталкивали друг друга наружу. Из темноты выползли тараканы и стали бегать по его лежавшему на полу телу. Яффе не обращал на них внимания, только поливал водкой член, когда они копошились там и член становился твердым, — это отвлекало. Ему хотелось только думать. Отключиться и думать.

В физической близости он познал все, чего пожелал: холод и огонь, чувственность и бесчувствие, он имел, и его имели. Он больше не хотел ничего — во всяком случае, как Рэндольф Яффе. Нужно найти иной способ существования и иной источник чувств. И секс, и убийство, и печаль, и голод — все должно обрести новизну. Но этого не произойдет, пока он не выйдет за пределы своего нынешнего состояния — пока он не станет Творцом и не переделает мир.

Уже перед рассветом, когда даже тараканы расползлись по щелям, он услышал зов.

Его охватил покой. Сердце билось медленно и ровно. Мочевой пузырь опустошался сам собой, как у младенца. Ему не было ни жарко, ни холодно. Не хотелось ни спать, ни бодрствовать. На этом перекрестке — не первом и, конечно, не последнем — что-то сжало его внутренности, требовательно взывая к нему.

Он встал, оделся, захватил невыпитую бутылку водки и вышел. Зов не ослабевал. Он вел за собой, когда холодная ночь приподняла свой покров и когда стало подниматься солнце. Яффе был бос. Ноги кровоточили, но собственное тело не беспокоило его, боль он заглушал водкой. К полудню, когда водка закончилась, он оказался посреди пустыни. Он брел в ту сторону, куда его призывали, почти не ощущая своих шагов. В голове не осталось ничего, кроме мыслей об Искусстве и о том, как им овладеть, но и они то появлялись, то исчезали.

Исчезла и пустыня. Ближе к вечеру он достиг места, где самые простые вещи — земля под ногами, темнеющее небо над головой — казались нереальными. Он даже не был уверен, что куда-то движется. Исчезновение реальности оказалось приятным, но недолгим. Зов влек его за собой вне зависимости от того, осознавал Яффе его или нет. На смену ночи внезапно пришел день, и он опять ощутил себя: он, живой Рэндольф Эрнест Яффе, стоит посреди пустыни, и он снова совсем голый. Было раннее утро. Солнце еще не поднялось, но уже прогревало воздух. Небо было абсолютно чистым.

Теперь он почувствовал боль и тошноту, но сопротивляться зову, звучавшему внутри, не мог. Он будет идти, даже если все его тело растрескается. Позже он вспомнил, что миновал заброшенный город и видел стальную башню посреди пустынного безмолвия. Но это было уже после того, как его путешествие закончилось — в простой каменной хижине, чья дверь открылась перед ним. Последние силы оставили его, он упал и перевалился через порог.

Глава 3

Когда он очнулся, дверь хижины оказалась закрыта, а его сознание было чистым и готовым к восприятию. По другую сторону тлеющего очага сидел старик с печальным, несколько глуповатым выражением лица — будто у клоуна, что лет пятьдесят подряд сносил оплеухи. Кожа его была пористая и жирная, а остатки волос — длинные и седые. Он сидел, скрестив ноги. Пока Яффе собирался с силами, чтобы начать разговор, старик приподнял ягодицы и громко пустил ветры.

— Ты отыскал путь сюда, — сказал он. — Я думал, ты не дойдешь. На этом пути многие погибли. У тебя сильная воля.

— Куда «сюда»? — едва смог спросить Яффе.

— В Петлю. Петлю времени. Я сделал ее, чтобы укрыться. Это единственное место, где я в безопасности.

— Кто ты?

— Меня зовут Киссун.

— Ты из Синклита?

На лице человека за очагом отразилось удивление.

— А ты много знаешь.

— Нет, не очень. Так, куски да обрывки.

— Мало кто знает о Синклите.

— Мне известно о нескольких таких людях.

— Да? — В голосе Киссуна послышалось напряжение. — Хотелось бы услышать имена.

— У меня были их письма, — начал было Яффе, но осекся: он забыл, где оставил письма — эти бесценные ключи, открывшие ему рай и ад.

— Чьи письма? — спросил Киссун.

— Людей, которые знали… которые догадывались об Искусстве.

— Да ну? И что же они там тебе сообщили? Яффе покачал головой.

— Пока не понял. Кажется, есть какое-то море…

— Есть. И ты, конечно же, хочешь узнать, где его найти, что с ним делать и как получить от него силу?

— Да.

— И что ты можешь предложить за науку? — спросил Киссун.

— У меня ничего нет.

— Позволь мне об этом судить, — сказал Киссун и поднял глаза к своду крыши, словно увидел что-то в клубившемся там дыму.

— Ладно. Бери у меня все, что захочешь, — сказал Яффе.

— Это справедливо.

— Мне нужно знать. Мне необходимо Искусство.

— Конечно, конечно.

— Я уже пережил все, что мне было нужно, — сказал Яффе. Взгляд Киссуна вновь обратился к Яффе.

— Да? Сомневаюсь.

— Мне нужно… мне нужно… («Что? — думал он. — Что тебе нужно?») Мне нужны объяснения, — сказал он.

— Ну, и с чего начнем?

— С моря, — сказал Яффе.

— А-а, с моря.

— Где оно?

— Ты когда-нибудь любил? — ответил Киссун.

— Думаю, да.

— Тогда ты дважды проник в Субстанцию. В первый раз — когда вышел из утробы, второй — когда спал с любимой женщиной. Или мужчиной, — старик засмеялся. — Не имеет значения.

— Субстанция — это море?

— Субстанция — это море. И в нем есть остров Эфемерида.

— Я хочу туда, — выдохнул Яффе.

— Ты туда попадешь. Как минимум еще один раз.

— Когда?

— В последнюю ночь своей жизни. Так бывает со всеми. Трижды люди окунаются в море Мечты. Если меньше — человек сходит с ума. Если больше…

— Что тогда?

— Он перестает быть человеком.

— А Искусство?

— Ну… Тут мнения расходятся.

— Ты владеешь им?

— Владею чем?

— Искусством. Владеешь ли ты Искусством? Можешь ли обучить меня?

— Возможно.

— Ты из Синклита. Один из них. Ты должен знать все.

— Один из них? — переспросил старик. — Я последний. Я единственный.

— Тогда поделись со мной. Я хочу изменить мир.

— Скромные, однако, у тебя амбиции.

— Хватит придуриваться! — воскликнул Яффе. Зашевелилось подозрение, что старик морочит ему голову. — Я не уйду с пустыми руками, Киссун. Обучившись Искусству, я смогу войти в Субстанцию, так ведь?

— Откуда ты знаешь?

— Скажи мне, это так?

— Так. Но повторяю вопрос: откуда ты знаешь?

— Я умею делать выводы, и я их делаю. — Яффе ухмыльнулся, куски головоломки стали складываться у него в голове. — Субстанция находится за пределами нашего мира, так? И Искусство дает возможность ступить за эти пределы в любое время, когда захочешь. Палец в пироге.

— А?

— Так кто-то называл это. Палец в пироге.

— Зачем же ограничиваться пальцем?

— И верно! Почему бы не сунуть туда руку?

На лице Киссуна проступило нечто, похожее на восхищение.

— Как жаль, что ты так слабо развит. А то я мог бы поделиться с тобой.

— Что ты сказал?

— В тебе слишком много от обезьяны. Я не могу открыть тебе тайны, которые храню. Они — слишком мощное оружие, они опасны. Ты не знаешь, что с ними делать. В результате ты загадишь Субстанцию ребяческими амбициями. А Субстанцию нужно оберегать.

— Я сказал… Я не уйду отсюда с пустыми руками. Я дам тебе все, что ты хочешь. Все, что у меня есть. Только научи.

— Ты отдашь мне свое тело? — спросил Киссун. — Отдашь?

— Что?

— Это единственное, что ты можешь продать. Так ты отдашь мне его?

Этот ответ смутил Яффе.

— Тебе нужен секс?

— Господи, нет.

— Тогда что? Не понимаю.

— Твоя кровь и плоть. Сосуд. Я хочу занять твое тело. Яффе смотрел на Киссуна, Киссун — на него.

— Ну так как? — сказал старик.

— Ты же не сможешь влезть в мою шкуру?

— Смогу, если ты ее освободишь…

— Я тебе не верю.

— Яффе, уж тебе-то, единственному из всех людей, не пристало говорить «не верю». Необычное — это нормально. Существуют временные петли — и мы сейчас находимся как раз в такой. В наших головах живут армии, готовые вступить в бой. Между ног у человека есть солнце, а в небе — влагалище. Правила написаны для всех сфер.

— Правила?

— Молитвы! Чары! Магия, магия! И ты прав, Субстанция — это ее источник, а Искусство — замок и одновременно ключ от замка. Ты думаешь, мне трудно влезть в твою шкуру? Неужели ты ничему не научился?

— Ну, допустим, я соглашусь…

— Допустим.

— Что случится со мной, если я отдам тебе тело?

— Ты останешься здесь. Как дух. Это какой-никакой, но все-таки дом. Потом я вернусь. И ты получишь обратно свои плоть и кровь.

— Зачем тебе мое тело? — спросил Яффе. — Оно ни к черту не годится.

— Это мое дело, — ответил Киссун.

— Я хочу знать.

— А я не хочу отвечать. Если тебе необходимо Искусство, делай по-моему. У тебя нет выбора.

Поведение старика, его надменная усмешка, манера пожимать плечами и прикрывать глаза — словно он не хотел впустую тратить взгляды на гостя, — напомнило Яффе Гомера. Эти двое были бы славной парочкой — тупой люмпен и хитрый старый козел. При мысли о Гомере Яффе сразу же вспомнил о ноже в своем кармане. Долго ли придется кромсать иссохшую плоть Киссуна, прежде чем боль заставит того говорить? Потребуется ли отрубать ему пальцы, сустав за суставом? Если да, Яффе готов. Он отрежет старику уши. Выколет глаза. Он сделает все, что потребуется. Поздно вспоминать о брезгливости, слишком поздно.

Его рука скользнула в карман и сжала нож.

Киссун заметил это движение.

— Ты так ничего не понял, да? — спросил он, и его глаза заметались, будто быстро пробежали по невидимым строчкам, написанным в воздухе между ним и Яффе.

— Я понял больше, чем ты думаешь, — сказал Яффе. — Я понял, что я недостаточно подхожу тебе, я слабо — как ты сказал? — развит. Точно! Я слабо развит.

— Я сказал, что ты недалеко ушел от обезьяны.

— Да, сказал.

— Я оскорбил обезьяну.

Яффе сжимал нож. Он начал вставать на ноги.

— Не посмеешь, — сказал Киссун.

— Ты машешь красной тряпкой перед быком, — сказал Яффе, приподнимаясь, и голова у него закружилась от усилия, — когда говоришь мне, что я не посмею. Я уже кое-что повидал… и кое-что сделал. — Яффе вынул нож из кармана. — Я тебя не боюсь.

Глаза Киссуна перестали бегать и остановились на лезвии. На лице его не было удивления, как у Гомера, но на нем был написан страх. Когда Яффе это заметил, он задрожал от удовольствия.

Киссун поднялся на ноги. Он был намного ниже Яффе, почти карлик, весь перекошенный, словно ему некогда переломали все кости и суставы, а потом в спешке собрали обратно.

— Тебе нельзя проливать кровь, — торопливо сказал он. — Только не в Петле. Это одно из правил: здесь нельзя проливать кровь.

— Слабак, — сказал Яффе, обходя очаг и приближаясь к жертве.

— Я говорю правду. — Киссун улыбнулся странной, почти презрительной улыбкой. — Для меня вопрос чести — не лгать.

— Я год проработал на бойне, — сказал Яффе. — В Омахе, штат Небраска. Ворота на Запад. Целый год рубил мясо. Я знаю свое дело.

Теперь Киссун выглядел совсем напуганным. Он прижался к стене хижины, разведя руки в стороны. Он напомнил Яффе героиню немого фильма. Глаза Киссуна широко раскрылись — огромные и влажные. Как и его рот — тоже огромный и влажный. Старик больше не грозил, он только дрожал.

Яффе подался вперед, и его рука сомкнулась на цыплячьей шее Киссуна. Пальцы сжались сильнее и впились в сухожилия. Потом Яффе поднес другую руку с ножом к левому глазу Киссуна. Дыхание старика смердело, как газы больного человека. Яффе не хотел вдыхать эту вонь, но деваться было некуда. Едва он сделал вдох, он понял: его провели. Это было не просто прокисшее дыхание. Что-то еще исходило из тела Киссуна и пыталось просочиться в тело Яффе. Он отпустил шею старика и отступил.

— Ублюдок! — сказал он, выплевывая и выкашливая чужое дыхание, пока оно не утвердилось внутри.

Киссун сделал вид, будто не понимает.

— Ты больше не собираешься меня убить? — спросил он. — Приговор отсрочен?

— Держись от меня подальше!

— Я же всего лишь старик.

— Я почувствовал твое дыхание! — крикнул Яффе, колотя кулаком по своей груди. — Ты хочешь влезть в меня!

— Нет, — возразил Киссун.

— Черт, не ври! Я почувствовал!

Он до сих пор это чувствовал: воздух в его легких был не таким, как прежде. Яффе стал отступать к двери, понимая, что, если он здесь останется, ублюдок возьмет верх.

— Не уходи, — сказал Киссун. — Не открывай дверь.

— Есть и другие пути к Искусству, — сказал Яффе.

— Нет. Я остался один. Остальные мертвы. Никто тебе не поможет, кроме меня.

Он попытался улыбнуться, но кротость, написанная у него на лице, была столь же фальшивой, как и прежний страх. Все для того, чтобы удержать жертву, чтобы заполучить его плоть и кровь. Нет уж, дважды Яффе не попадется на удочку. Он попытался отгородиться от чар Киссуна воспоминаниями. Женщина в Иллинойсе, однорукий в Кентукки, прикосновения тараканьих лапою… Это помогло. Он добрался до двери и ухватился за ручку.

— Не открывай, — сказал Киссун.

— Я ухожу.

— Извини. Я совершил ошибку. Я недооценил тебя. Мы ведь можем договориться. Я открою тебе то, о чем ты хочешь знать. Научу тебя Искусству. Я не могу использовать его здесь, в Петле. Но ты сможешь. Ты заберешь его с собой. Обратно в мир. Рука в пироге! Только останься. Останься, Яффе! Я слишком давно тут сижу один. Мне нужна компания. Хочется рассказать обо всем, что знаю, разделить это с кем-то.

Яффе повернул ручку. Он тут же почувствовал, что земля дрожит у него под ногами, и увидел слепящий свет. Сияние казалось слишком безжалостным, но все же это был простой дневной свет — снаружи жгло солнце.

— Не оставляй меня! — услышал Яффе крик старика.

Он почувствовал, как этот крик снова сдавил все его внутренности, как и тот зов, что завлек его сюда. Но теперь хватка была слабее. Видимо, Киссун затратил слишком много сил, пытаясь вдохнуть себя в тело Яффе, или потерял их от ярости. Теперь его зову можно было сопротивляться. Чем дальше уходил Яффе, тем слабее становилась хватка.

Ярдах в ста от хижины он оглянулся. Ему показалось, что он видит сгусток тьмы, который ползет за ним по земле, как извивающийся черный канат. Яффе не стал ждать, какую еще шутку выкинет старый ублюдок, и пустился бежать по собственным следам до тех пор, пока не увидел стальную башню. Вид ее наводил на мысль, что кто-то пытался заселить эту заброшенную пустыню. Спустя час, измученный, он нашел и другие тому свидетельства. В пустыне раскинулся целый город — без людей, без машин и любых других признаков жизни. Город напоминал киношную декорацию, построенную для батальных сцен.

В полумиле от города он заметил дрожание воздуха и понял, что достиг границы Петли. С радостью он окунулся в эту сферу колебаний, где не было уверенности даже в том, что движешься, и к горлу подступала тошнота. Вдруг он оказался на другой стороне — в тихой и звездной ночи.

Двое суток спустя на какой-то улице в Санта-Фе он напился допьяна и принял два важных решения. Во-первых, он не будет сбривать отросшую за последние недели бороду — пусть служит напоминанием о пути. Во-вторых — малейшую крупицу знания, какую ему удастся обрести, любую мельчайшую информацию о тайной жизни Америки, каждую толику силы он использует для овладения Искусством (и к черту Киссуна, к черту Синклит!). И лишь когда он овладеет Искусством, бритва снова коснется его лица.

Глава 4

Сдержать данные себе обещания оказалось не так-то просто. Яффе получал много простых удовольствий от уже обретенного могущества; пришлось лишить себя их из опасения растратить силы прежде, чем удастся овладеть тайной и стать великим.

В первую очередь, ему предстояло обрести соратника, способного помочь в поисках. Через два месяца он услышал о человеке, идеально подходившем на эту роль. Человека звали Ричард Уэсли Флетчер, и до своего недавнего падения он являлся одним из самых дерзких умов в области эволюционных исследований. Он возглавлял ряд научных программ в Бостоне и Вашингтоне и был блестящим теоретиком. Каждое его замечание внимательно обсуждалось коллегами, пытавшимися предугадать его новое открытие. Но гений пал жертвой пагубных привычек. Мескалин и его производные привели Флетчера к краху, что у иных людей вызвало откровенную радость. Они и не пытались скрыть своего презрения к человеку, чья постыдная тайна вышла наружу. Яффе читал статью за статьей: суровое академическое сообщество называло идеи низвергнутого вундеркинда «смехотворными», а его самого «аморальным». До нравственности Флетчера Яффе не было дела. Его интересовали теории, совпадавшие с его собственными задачами. Целью исследований Флетчера было выделение и синтез в лабораторных условиях той силы, которая побуждает живые организмы к эволюции. Как и Яффе, он считал, будто рай вполне возможно украсть.

Чтобы найти Флетчера, потребовалась настойчивость. Ее у Яффе хватало с избытком, и он отыскал ученого в Мэйне. Гений в тот момент пребывал не просто в отчаянии — он находился на грани безумия. Яффе был с ним осторожен. Он не стал давить на Флетчера. Какое-то время он даже снабжал несчастного наркотиками, чего тот давно не мог себе позволить. Завоевав доверие Флетчера, Яффе исподволь начал разговоры об исследованиях. Ученый сначала отказывался говорить об этом, но Яффе неуклонно продолжал раздувать в нем тлеющие угольки интеллектуальной страсти. И огонь запылал. Разговорившись, Флетчер уже не мог остановиться. Он рассказал, что дважды почти вплотную приблизился к выделению того, что называл «нунцием» (посланником), — но ни разу не смог довести процесс до конечной стадии. Яффе высказал несколько мыслей, почерпнутых из оккультной литературы. И ненавязчиво обронил, что они оба стремятся к одной цели. Он, Яффе, пользуется средствами древних алхимиков и магов, Флетчер — средствами науки, но оба они хотят подтолкнуть эволюцию и усовершенствовать тело. А если получится, то и дух.

Сначала Флетчер облил собеседника презрением, но позже оценил предложение и согласился продолжать исследования вместе. Яффе пообещал, что на этот раз Флетчеру не придется работать в душной академической атмосфере, где постоянно требуют конкретных результатов во имя сохранения финансирования. Теперь гениальный наркоман сможет заниматься своей наукой в надежно укрытом от посторонних глаз месте. А когда нунций будет получен и его чудесная сила репродуцирована, Флетчер вернется из небытия и заткнет рот всем тем, кто его поносил. Ни один одержимый на свете не устоял перед подобным предложением.

Одиннадцать месяцев спустя Ричард Уэсли Флетчер стоял на берегу Тихого океана, на гранитном мысе в Байе, и проклинал себя за то, что поддался искушению. Позади возвышалось здание миссии Санта-Катрина, где он проработал большую часть года. Великое деяние (как выражался Яффе) было практически завершено. Нунций стал реальностью. Для работы, которую большинство людей назвали бы безбожной, не нашлось лучшего места, чем заброшенная иезуитская миссия. Впрочем, эта затея с самого начала представляла из себя длинную цепь парадоксов.

Во-первых, связь ученого с Яффе. Во-вторых, смешение научных дисциплин, благодаря чему стало возможным Великое деяние. И, в-третьих — сейчас, в момент собственного триумфа, Флетчер был почти готов своими руками уничтожить нунций, пока тот не попал в руки человека, заплатившего за его создание.

Процесс уничтожения подобен процессу создания — он требует систематичности и одержимости, он столь же болезненный. Флетчер слишком хорошо знал двойственную веществ, чтобы поверить, будто нечто может быть уничтожено полностью. То, что уже открыто, не способно вернуться в небытие. Флетчер надеялся лишь на то, что повторить его эксперимент не так-то просто. Они с Раулем добились очень серьезных результатов. Теперь он и мальчик (ему все еще нелегко думать о Рауле как о мальчике) должны, как воры, уничтожить все следы. Сжечь лабораторные записи и разбить оборудование, чтобы нунций исчез, будто его и не было. Потом он позовет мальчика, который сейчас следил за кострами перед зданием, отведет его на край скалы, они возьмутся за руки и вместе бросятся вниз. Прилив смоет их кровь и унесет тела в океан. Огонь и вода завершат работу.

Конечно, не исключено, что в будущем кто-нибудь снова попытается получить нунций; но нынешняя комбинация обстоятельств и дисциплин, сделавшая открытие возможным, была слишком специфической. Во имя спасения человечества Флетчер надеялся, что это повторится очень не скоро. Без соединения странных, интуитивных оккультных знаний Яффе и научного метода Флетчера чуда не случилось бы, а так ли уж часто люди науки («приспешники», как их называл Яффе) садятся за один стол с магами? Нет, и слава богу, что нет. Слишком это опасно. Оккультисты, чьи коды разгадал Яффе, знали о природе вещей намного больше, чем Флетчер. Когда на языке метафор они говорили о Сосуде перерождения и Золотом потомстве, они стремились к тому же, чему он посвятил свою жизнь. Они хотели дать искусственный толчок эволюции и позволить человеку вознестись над самим собой. «Obscurum per obscurius, ignotum per ignoti-us», — советовали они. Объясняй темное еще более темным, непонятное — еще более непонятным. Они знали, о чем писали. То, что открыл Флетчер, лежало на границе между их знаниями и его наукой. Он получил вещество, способное (так думал он) донести сигнал до каждой, даже самой ничтожной клетки живого организма и заставить ее эволюционировать. Сначала он назвал это вещество «нунций» — посланник. Но теперь понял, что это неподходящее название. Препарат не был посланником бога, он был сам — бог. Со своей собственной жизнью, собственной энергией и целями. Его необходимо уничтожить, пока он не начал переписывать Книгу Бытия с Рэндольфом Яффе в качестве Адама.

— Отец?

К нему подошел Рауль, снова раздетый. Много лет проходив обнаженным, он так и не смог привыкнуть к одежде. И он опять назвал Флетчера этим проклятым словом.

— Я тебе не отец, — напомнил Флетчер. — Никогда им не был и не буду. Вобьешь ты себе это в голову?

Рауль выслушал его, как всегда. По его глазам, почти лишенным белков, трудно было что-то прочесть, но их внимательный взгляд неизменно трогал сердце Флетчера.

— Ну, что? — спросил Флетчер уже мягче.

— Костры, — ответил мальчик.

— Что с ними такое?

— Ветер, отец… — начал Рауль.

Ветер подул с океана несколько минут назад. Вслед за Раулем Флетчер подошел к миссии, где с подветренной стороны они приготовили погребальные костры для нунция, и увидел, что ветер разметал и далеко унес немало бумаг.

— Черт подери! — выругался Флетчер. Он больше злился на себя, не занявшегося кострами самостоятельно, нежели на невнимательность мальчика. — Я же говорил, не клади так много бумаги сразу.

Он взял Рауля за руку, покрытую, как и все его тело, шелковистыми волосами. Внезапно запахло дымом, и огонь взметнулся вверх. Рауль вздрогнул, Флетчер знал, что мальчику стоило немалых усилий преодолеть врожденный страх перед огнем. Он сделал это ради «отца». Больше ни для кого он на такое не пошел бы. Вспомнив об этом, Флетчер обнял Рауля за плечи, и тот, как в своей предыдущей жизни, прильнул и уткнулся в него лицом, вдыхая запах человека.

— Пусть летят, — сказал Флетчер.

Он наблюдал, как очередной порыв ветра выхватывает из костра бумаги и они летят, словно листки календаря, унося полные боли и вдохновения дни. Если кто-нибудь и подберет пару листков, то все равно ничего не поймет. Просто Флетчер одержим идеей уничтожить все до последней страницы. Но разве не одержимость привела к тому, что случилось?

Мальчик высвободился из его объятий и направился к кострам.

— Нет, Рауль… не нужно… пусть летят…

Мальчик сделал вид, будто не слышит. К этому трюку он прибегал и до того, как прикосновение нунция изменило его. Сколько раз Флетчер обращался к обезьяне Раулю, а тот не обращал на него внимания. Несомненно, некая внутренняя извращенность побудила ученого испытать Великое деяние именно на этом подобии человека, теперь превратившемся в вопиющий пример.

Но Рауль и не думал собирать разлетевшиеся бумаги. Его приземистое невысокое тело напряглось, голова приподнялась. Он принюхался.

— Что такое? Чувствуешь чей-то запах?

— Да.

— Где?

— Поднимается на холм.

Флетчеру не нужно было спрашивать у Рауля, кто идет. То, что сам Флетчер не чувствовал запаха и не слышал шагов, свидетельствовало лишь о несовершенстве его органов чувств. Но он знал, откуда приближается гость. В миссию вела одна дорога. Она шла по пересеченной местности, а затем поднималась вокруг огромного холма. Без сомнений, она оказалась суровым испытанием даже для склонных к мазохизму иезуитов. Они проложили эту дорогу и построили эту миссию, а потом, возможно, отчаялись отыскать здесь бога и ушли отсюда. Если сейчас их души вернутся, подумал Флетчер, они найдут божество — в трех склянках с голубой жидкостью. Впрочем, найдет его и человек, поднимавшийся на холм. Конечно, это Яффе. Никто другой не знал, что они здесь.

— Черт бы его побрал, — пробормотал Флетчер. — Почему именно сейчас?

Дурацкий вопрос — Яффе пришел именно сейчас, потому что проведал об опасности, нависшей над Великим деянием. Он умел присутствовать там, где физически его не было; он оставлял шпионить свой фантом. Флетчер не понимал, как Яффе это делает. Одна из магических штучек. Флетчер решил для себя, что это фокус, и перестал думать о нем — как и о многом другом, что связано с Яффе. Но через несколько минут Яффе появится, и Флетчер с мальчиком не успеют завершить задуманное.

Осталось два одинаково важных дела. Во-первых, убить Рауля и уничтожить тело, чтобы по изменениям, произошедшим с ним, никто не смог понять природу нунция. Во-вторых, избавиться от трех колб в здании миссии.

Туда он и направился — через весь собственноручно устроенный хаос. Рауль шел следом, ступая босыми ногами по обломкам мебели и оборудования. В здании осталась лишь одна не разгромленная комната — его келья. Там стояли лишь стол, кресло и старомодная стереосистема. Кресло располагалось напротив окна, выходившего на океан. В первые дни после успешной трансмутации Рауля, когда Флетчер еще не осознал всех возможных последствий своего научного триумфа, они с мальчиком сидели здесь, глядели на небо и слушали Моцарта. Флетчер учил Рауля тому, что музыка — главная загадка мироздания. Самая главная.

Больше не будет ни умиротворяющего Моцарта, ни вида неба, ни заботливых уроков. Времени осталось только на выстрел Флетчер достал из ящика стола пистолет, который лежал там вместе с запасом мескалина.

— Мы умрем? — спросил Рауль.

Он знал, что это случится. Но не думал, что так быстро.

— Да.

— Тогда нужно выйти. К обрыву.

— Нет времени. Я… мне нужно сделать еще кое-что, прежде чем я присоединюсь к тебе.

— Но ты обещал, что мы вместе…

— Я помню.

— Ты обещал!

— О господи, Рауль! Я все помню. Но он идет. Если он заберет тебя, живого или мертвого, он использует тебя. Он узнает, как действует нунций.

Он хотел испугать мальчика, и ему это удалось. Тот всхлипнул, лицо его исказилось ужасом. Когда Флетчер поднял пистолет, Рауль сделал шаг назад.

— Я скоро присоединюсь к тебе, — сказал Флетчер. — Клянусь. Сразу, как только смогу.

— Отец, пожалуйста…

— Я не твой отец! Запомни наконец! Я никому не отец! Из-за этой вспышки он окончательно утратил контроль над мальчиком. Флетчер прицелился, но Рауль уже был за дверью. Пуля попала в стену. Флетчер бросился в погоню и выстрелил еще раз, но мальчик был проворный, как обезьяна. Он выскочил из здания лаборатории раньше, чем Флетчер в третий раз успел нажать на курок.

Флетчер отшвырнул пистолет в сторону. Преследовать Рауля — бесполезная трата времени. Лучше поторопиться с уничтожением нунция. Бесценной субстанции было немного, но и этого хватит, чтобы заразить любую систему и разрушить в ней весь порядок эволюции. Дни и ночи Флетчер размышлял над тем, как избавиться от вещества. Выбросить его нельзя — страшно представить, что произойдет, попади нунций в землю. Флетчер придумал единственный выход — вылить субстанцию в океан. В таком решении была приятная последовательность. Долгий путь к той ступени развития, на которой находилось сейчас человечество, начался в океане. Открытие Флетчера тоже было связано с ним: наблюдая за мириадами жизненных форм морских обитателей, ученый впервые представил себе нечто, побуждающее организмы меняться. Эта идея и привела в итоге к трем колбам в кабинете. Теперь Флетчер вернет субстанцию стихии, вдохновившей его. Нунций буквально станет каплей в море, сила его растворится и рассеется.

Он подошел к стойке, где стояли три колбы. В трех бутылках был бог — молочно-голубой, как небо у Пьеро Франческа[7]. Внутри вдруг возникло движение, там что-то заклубилось. Если оно знает о приближении Флетчера, знает ли оно о его намерениях? Флетчер слабо представлял себе природу того, что он создал. Возможно, оно умеет читать мысли.

Он остановился — как истинный ученый, он не мог не восхититься происходящим феноменом. Флетчер знал, что жидкость обладает силой, но его потрясла способность вещества ферментировать себя — это было видно даже в примитивном движении: вещество поднималось по стенкам колб. Уверенность Флетчера в своей правоте растаяла. Можно ли лишать мир такого чуда? Так ли уж оно ненасытно? Оно ведь хочет лишь ускорить развитие вещей. Чтоб чешую сменил мех, мех — гладкая кожа, а плоть, возможно, — дух. Успокаивающие мысли.

Но затем он вспомнил Рэндольфа Яффе из Омахи, штат Небраска, мясника и сортировщика мертвых писем, собирателя людских тайн. Использует ли такой человек нунций во благо? В руках доброго и любящего Великое деяние стало бы действительно Великим, и каждое живое существо на Земле осознало бы цель собственного существования. Но Яффе не был ни добрым, ни любящим. Маг и вор чужих озарений, он не думал о принципах знания, а лишь о том, как возвыситься с его помощью.

Когда Флетчер вспомнил об этом, он перестал задаваться вопросом, имеет ли он право уничтожить это чудо. Теперь он спрашивал себя, как смеет он колебаться.

Отбросив сомнения, он шагнул к колбам. Нунций почувствовал, что ему собираются причинить вред. Жидкость забурлила, пытаясь подняться как можно выше.

Едва Флетчер коснулся полки, он вдруг понял истинное намерение нунция. Вещество не просто стремилось вырваться на свободу. Оно хотело добраться до самого Флетчера — переделать того, кто собирался причинить ему вред.

Но понимание пришло слишком поздно. Прежде чем он успел отдернуть протянутую руку или хотя бы чем-то при ее, одна из колб разлетелась вдребезги. Куски стекла рассекли ладонь Флетчера, и на кожу выплеснулся нунций. Он отшатнулся и поднес руку к глазам. Она была порезана в нескольких местах; самый длинный порез пересекал ладонь, словно по ней провели ногтем. От боли у него закружилась голова, но через минуту все прошло — и боль, и головокружение. Их сменило абсолютно иное ощущение. Даже не «ощущение» — здесь не подходило столь обыкновенное слово. Это напоминало Моцарта — но музыка лилась не в уши, а прямо в душу. Слушая ее, невозможно было остаться прежним.

Глава 5

Миновав первый изгиб горной дороги, Рэндольф увидел дым, поднимавшийся от костров за зданием миссии. С первого взгляда беспокойство, томившее его в последнее время, превратилось в уверенность: наемный гений взбунтовался. Яффе надавил на педаль газа своего джипа, проклиная густую пыль, что облаками вылетала из-под колес и не давала ехать быстрее. До сегодняшнего дня и его, и Флетчера устраивало, что Великое деяние совершается вдали от цивилизации. Сначала от Яффе потребовалось немало усилий, чтобы доставить в лабораторию оборудование, которое запросил требовательный Флетчер. Но потом стало легче. Путешествие в Петлю зажгло огонь в глазах Яффе. Женщина из Иллинойса, чьего имени он так и не узнал, говорила: «Ты видел что-то необычное, правда?» — и теперь ее слова на самом деле стали правдой. Он видел место, лежащее вне времени; он был там, куда, вопреки рассудку, его привело жадное стремление к Искусству. И люди знали это, хотя он и не рассказывал им о своих приключениях. Они заглядывали ему в глаза и из страха или благоговейного трепета выполняли все его желания.

Но Флетчер был исключением. Отчаяние и страсть к наркотикам сделали этого человека управляемым, но он сохранил волю. Четыре раза Яффе уговаривал его возобновить эксперименты, при всяком удобном случае напоминал, как трудно было отыскать его, затерянного гения, и как сильно Яффе хочет с ним работать. Каждый раз приходилось умасливать Флетчера небольшой порцией мескалина и обещаниями, что получит все, чего ни пожелает, для продолжения исследований. После первого же знакомства с его радикальными теориями Яффе понял, что есть способ обмануть систему, стоявшую между ним и Искусством. Он не сомневался, что путь к Субстанции изобилует ловушками и испытаниями. Просветленные гуру или безумные шаманы вроде Киссуна создали их, чтобы оградить святая святых от тех, кого они считают низшими существами. Но с помощью Флетчера можно обмануть любых гуру и овладеть силой за их спинами. Великое деяние вознесет Яффе выше всех самозваных мудрецов, и Искусство запоет в его руках.

Он оборудовал лабораторию, как пожелал Флетчер, подкинул ученому кое-какие идеи, почерпнутые из мертвых писем, и оставил маэстро одного. Яффе привозил по мере требования все, что тот просил (мескалин, морских звезд, морских ежей, человекообразную обезьяну), и навещал его только раз в месяц. Каждый раз он проводил с Флетчером сутки, выпивая и рассказывая последние сплетни из академической среды. После одиннадцатого визита он почувствовал, что исследования в заброшенной миссии подходят к завершению, и стал наведываться чаще. С каждым разом его встречали все менее приветливо. Однажды Флетчер попытался вообще не пустить Яффе в здание миссии, и между ними произошла короткая стычка. Но боец из Флетчера был никудышный — слабый сутулый человек, с детства занятый лишь учебой. Побитому гению пришлось впустить победителя. Внутри обнаружилась обезьяна — Флетчер при помощи нунция трансформировал ее в уродливого, но, без сомнения, человеческого ребенка. Даже в тот миг триумфа Яффе не оставляли подозрения по поводу дальнейших действий Флетчера. Того явно тревожил достигнутый результат. Но Рэндольф слишком обрадовался и не стал обращать внимания на тревожные симптомы. Он даже предложил испытать нунций на себе, здесь и сейчас. Но Флетчер воспротивился, сказав, что ему потребуется несколько месяцев для изучения препарата, прежде чем он позволит предпринять столь рискованный шаг. Нунций пока слишком нестабилен, доказывал он. Прежде чем двигаться дальше, надо посмотреть, что произойдет с организмом ребенка. Может, нунций убьет его через неделю? Или через день? Этот аргумент несколько охладил пыл Яффе, и он уехал. С того дня он возвращался в миссию еженедельно, Его беспокоило, что Флетчер все больше отдалялся от него. Но Яффе был уверен, что гордость за собственный шедевр не позволит ученому уничтожить его.

Теперь он глядел, как ветер гонит по земле обгоревшие листки записей, и проклинал себя за такую уверенность. Он вышел из машины и направился к миссии мимо разметанных ветром костров. Это место всегда навевало мысли об Апокалипсисе. Иссушенная почва, на которой могли прижиться только чахлые кустики юкки; сама миссия, построенная так близко к краю скалы, что в одну прекрасную зиму океан наверняка заберет ее; несмолкающий гомон олушей и тропических птиц в воздухе.

Стены миссии почернели там, где их коснулись языки костров. Земля покрылась пеплом, еще более бесплодным, чем здешний грунт.

Никого.

Перешагнув через порог, он позвал Флетчера. Беспокойство, охватившее Яффе у подножия холма, переросло в страх — не за себя, за Великое деяние. Слава богу, он захватил с собой оружие, и, если Флетчер окончательно спятил, он вырвет у ученого силой формулу нунция. Яффе не впервой добывать знание с оружием в руках. Иногда это необходимо.

Внутри был полный разгром. Оборудование ценой в сотни тысяч долларов, купленное, похищенное или выпрошенное Яффе у ученых (они отдавали ему все, лишь бы избавиться от его взгляда), уничтожено. Записи на графитных досках стерты. Окна распахнуты настежь, и в помещении гулял горячий соленый океанский ветер. Яффе прошел мимо обломков в любимую комнату Флетчера — его келью, которую он однажды (будучи под воздействием мескалина) назвал заплатой на своем раненом сердце.

Яффе нашел его там — живого, сидящего в кресле у раскрытого окна. Он смотрел прямо на солнце и поэтому, видимо, ослеп на правый глаз. Как обычно, он был одет в потрепанную рубаху и мешковатые штаны; тот же худой небритый профиль; те же седеющие волосы, стянутые в хвост. Даже его поза — руки между колен и ссутуленная спина — оставалась той же, что Яффе видел бесчисленное множество раз. Но все же что-то неуловимое в этой сцене помешало Яффе переступить порог и заставило застыть возле двери. Флетчер был как-то уж слишком Флетчером. Его образ был чересчур совершенным — задумчивый, глядящий на солнце, и каждую его пору и морщинку можно разглядывать до боли в сетчатке. Словно это портрет, созданный тысячью миниатюристов, и каждому из художников было поручено изобразить по дюйму его тела вплоть до последнего волоска. Все остальное в комнате — стены, окно, даже кресло, где сидел Флетчер, — ускользало из фокуса, не в силах соперничать с нереальной реальностью этого человека.

Яффе закрыл глаза. Вид Флетчера перегружал его восприятие. Вызывал тошноту. В наступившей темноте он услышал голос Флетчера, столь же бесцветный, как и прежде.

— Плохие новости, — очень тихо произнес ученый.

— Что случилось? — спросил Яффе, не открывая глаз. Но даже с закрытыми глазами он понял, что Флетчер говорит, не шевеля губами.

— Просто уходи, — сказал Флетчер. — И — да.

— Что «да»?

— Ты прав. Да, мне не нужно горло, чтобы говорить.

— Я же не сказал…

— Не важно. Я у тебя в мозгу. И там все еще хуже, чем я думал. Ты должен уйти.

Звук стал тише, хотя слова продолжали достигать цели. Яффе пытался их понять, но смысл ускользал. Что-то вроде «мы станем небом»… Точно, Флетчер сказал:

— … мы станем небом?

— Ты о чем? — спросил Яффе.

— Открой глаза.

— Меня тошнит, когда я на тебя смотрю.

— Это взаимно. Но все же открой. Увидишь чудо в действии.

— Какое чудо?

— Просто смотри.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось: раскрытое окно и сидящий перед ним человек. Все то же самое.

— Нунций внутри меня, — прозвучал голос Флетчера в голове Яффе.

Лицо ученого осталось неподвижным. Даже уголки губ не дрогнули. Все та же жуткая завершенность.

— Ты хочешь сказать, что испробовал его на себе? После того, что говорил мне?

— Он все изменил, Яффе. Он показал мне обратную сторону мира.

— Ты забрал его! Он должен был стать моим!

— Я не брал его. Это он взял меня. Он живет своей жизнью. Я пытался уничтожить его, но он не позволил.

— Уничтожить его? Ведь это Великое деяние! Зачем?

— Он действует не так, как я ожидал, Яффе. Плоть его почти не интересует. Он играет с сознанием. Извлекает мысли и развивает их. Он делает из нас тех, кем мы хотели или боялись стать. А может быть, и то и другое. Да, наверное, и то и другое.

— Ты не изменился, — сказал Яффе. — И голос прежний.

— Но я говорю в твоем мозгу. Разве такое бывало раньше?

— Ну, телепатия — будущее человека. Ничего удивительного. Ты просто ускорил процесс. Перепрыгнул через пару тысяч лет.

— Стану ли я небом? — снова сказал Флетчер. — Вот чем я хотел бы стать.

— Так стань им. У меня другие планы.

— Да-да. Другие, в этом и проблема. Именно поэтому я и не хотел, чтобы нунций попал к тебе в руки. Нельзя позволить ему тебя использовать. Но он отвлек меня. Я взглянул в то окно — и не сумел оторваться от созерцания. Нунций сделал меня таким мечтательным. Я в состоянии лишь сидеть и думать, стану ли я небом.

— Он не дал тебе меня провести, — сказал Яффе. — Он хочет, чтобы его использовали.

— Ммм…

— Где остальное? Ты ведь не истратил все вещество?

— Нет. — Флетчер теперь не мог обманывать. — Но я прошу тебя, не…

— Где? — Яффе вошел наконец в комнату. — Он у тебя?

Шагнув за порог, он кожей почувствовал легкое покалывание, словно оказался в туче невидимых мошек. Ощущение должно было его насторожить, но он слишком хотел получить нунций, чтобы обращать на это внимание. Он коснулся пальцами плеча Флетчера. От прикосновения образ ученого будто разлетелся на тысячи частиц — черных, белых и красных, и Яффе показалось, что он находится в облаке цветочной пыльцы.

В голове у Яффе зазвучал смех. Рэндольф понял: Флетчер радуется оттого, что ему удалось сбросить панцирь из затвердевшей, нараставшей с самого рождения пыли, постепенно затмившей малейшие проблески света. Когда пыль рассеялась, Флетчер сидел на стуле, как и прежде. Но теперь этот человек сиял.

— Слишком ярко? Извини.

Флетчер немного ослабил силу свечения.

— Я тоже хочу его, — сказал Яффе, — сейчас же.

Знаю, — ответил Флетчер. — Я чувствую твое вожделение. Ты грязен, Яффе, грязен. Ты опасен. Кажется, я даже не подозревал, насколько ты опасен. Я тебя вижу насквозь. Я могу прочитать твое прошлое…

Он ненадолго замолчал, потом издал долгий, полный боли стон.

— Ты убил человека.

— Он заслужил.

Он встал у тебя на пути. И еще вижу… Его звали Киссун, да? Он тоже мертв?

— Нет.

— Но тебе хотелось бы, чтобы было так? Я почувствовал твою ненависть.

— Да. Я убил бы его, если бы представилась такая возможность. — Яффе улыбнулся.

— Думаю, как и меня. У тебя же там нож в кармане? Или ты зашел просто так, в гости?

— Мне нужен нунций, — сказал Яффе. — Мне нужен он, а я нужен ему…

— Он изменяет сознание, Яффе. А может, и душу. Как ты не понимаешь! Нет ничего внешнего, что не возникло сначала внутри. Нет ничего реального, что не было прежде предметом мечтаний. Что касается меня… Я всегда считал свое тело лишь средством передвижения. Я никогда ничего не хотел — ну, разве что стать небом. Но ты, Яффе… ты! Твоя голова забита дерьмом. Подумай об этом. Подумай, что нунций с тобой сделает. Умоляю тебя…

Его мольба, проникавшая прямо в мозг, на миг заставила Яффе заколебаться и задуматься о себе, Флетчер поднялся с кресла.

— Умоляю, — повторил он. — Не дай ему себя использовать.

Флетчер хотел коснуться рукой плеча Яффе, но тот отпрянул и отступил назад, в лабораторию, где его взгляд тут же наткнулся на остатки разлившегося нунция и две колбы с бурлившей голубоватой жидкостью.

— Чудесно, — пробормотал Яффе, устремляясь к колбам.

Нунций радостно вскипел при его приближении, как собака, рвущаяся облизать лицо хозяину. Эта реакция мгновенно сделала ложью все страшилки Флетчера Он, Рэндольф Яффе, должен владеть чудесным веществом. А нунций — получить его, Яффе.

В голове еще звучали предостережения Флетчера:

— Вся твоя злоба, все страхи, все глупости — все это захлестнет тебя. Ты готов? Не думаю. Он откроет тебе слишком многое.

— Для меня не бывает «слишком», — возразил Яффе, отгоняя сомнения, и потянулся к ближайшей колбе.

Нунций не мог больше ждать. Колба взорвалась, и ее содержимое устремилось к живой плоти Рэндольфа. Знание и ужас нахлынули одновременно — при контакте нунций передал свое послание. Когда Яффе понял, что Флетчер прав, он уже был бессилен что-либо изменить.

Нунций не менял строения клеток. Если это и происходило, то лишь как побочный эффект. Он воспринимал тело человека исключительно в качестве сосуда. Он не тратил времени на улучшение гибкости суставов или изменение работы кишечника. Он был проповедником, а не косметологом. Его целью являлось сознание. Сознание использовало тело для своих нужд, даже если телу это шло во вред. Ведь именно сознание так страстно жаждало трансформации.

Яффе хотел позвать на помощь, однако нунций уже подчинил себе кору головного мозга и не позволил произнести ни слова Молиться было некому — нунций и был богом, который вырвался из бутылки и обрел плоть. Яффе не мог теперь даже умереть, хотя его тело сотрясалось так, будто вот-вот распадется на части. Нунций наложил запрет на все, кроме своего действа. Ужасного, совершенствующего действа.

Сначала нунций заставил Яффе вспомнить свою жизнь — каждое событие, вплоть до момента, когда воды вышли из материнского лона. На краткий миг Рэндольфу довелось снова насладиться невозвратимым ощущением покоя и защищенности утробы, а потом память провела его через прежнюю жизнь в Омахе, подробно воскресив воспоминания. В его судьбе было слишком много ненависти. Он ненавидел взрослых и сверстников, отличников и красавчиков — всех тех, кому доставались хорошие отметки и девчонки. Сейчас он переживал это заново, но намного сильнее. Воспоминания изменяли ощущения, как быстро разрастающаяся раковая опухоль изменяет живую клетку. Он видел, как разводятся родители и он ничего не в силах сделать; видел себя, когда они умерли, и он не мог их даже оплакать. Он ненавидел их, не понимая, зачем они жили и для чего ввергли его в этот мир. Он опять влюблялся. Дважды. И снова дважды был отвергнут. От внезапной боли, разбередившей зажившие раны, ненависть еще более разрасталась. В промежутках между этими событиями, самыми важными в его жизни, протянулась нескончаемая череда однообразных будней — работа, где он не мог удержаться подолгу, люди, забывавшие его имя, едва он с ними прощался, и рождественские выходные, что отличались друг от друга только годом в календаре. Он не приблизился к разгадке, зачем его создали и зачем вообще нужно кого-то создавать, если этот мир — ложь и обман и все в нем превращается в ничто.

Затем вспомнилась комната на перекрестке почтовых дорог, забитая мертвыми письмами, где его ненависть вдруг разлилась, отозвалась эхом от океана до океана — дикая, усиленная злостью таких же, как он, смятенных людей, пожелавших постичь смысл жизни. Кое-кому из них это удалось. Тайна пусть мимолетно, но приоткрылась для них. Он нашел подтверждение: знаки, коды и медальон Синклита, попавший к нему в руки. В следующее мгновение он вспомнил рукоятку ножа, торчавшую из глазницы Гомера, и потом свое бегство: как ему пришлось бросить все, и от прежней жизни у него остался лишь ключ к найденным кодам; как он, становясь с каждым шагом сильнее, пришел сначала в Лос-Аламос, потом в Петлю и, наконец, в здание миссии Сан-та-Катрина.

Он до сих пор не знал, зачем он создан, но к сорока годам он вполне созрел для того, чтобы нунций дал ему хотя бы намек. Ради ненависти. Ради мести. Ради власти и наслаждения властью.

Вдруг он будто бы воспарил и увидел себя сверху — он скорчился на полу, усыпанном осколками стекла, и обхватил руками голову, словно боялся, что его череп расколется от боли. Потом он увидел Флетчера. Тот что-то говорил, обращаясь к его телу, но Яффе не слышал слов. Наверняка Флетчер нес что-то о бренности человеческих устремлений. Внезапно Яффе бросился вниз, на свое тело, и ударил его кулаками. Тело рассыпалось, как раньше рассыпалось возле окна тело Флетчера Яффе взвыл, когда телесная субстанция заявила свободному духу о своих правах, заставив вернуться в измененное нунцием тело.

Он открыл глаза, наконец избавленные от пелены, и по-новому посмотрел на Флетчера.

Их союз был изначально противоестествен, отчего оба невольно приходили в смятение. Сейчас Яффе понял это отчетливо. Они были противоположностями и возмездием друг для друга. Не было на земле более разных людей. Флетчер любил свет, как только может любить его человек, боящийся тьмы неведения. Он настолько любил смотреть на солнце, что ослеп на один глаз. А Рэндольф перестал быть Рэндольфом Яффе — теперь он был просто Яфф, единственный и неповторимый, влюбленный во тьму, питавшую его ненависть и давшую ей выход. Во тьму, явившуюся из сна, за пределами которого лежал путь к морю мечты. Во тьму, полную боли, как урок нунция, но напоминавшую ему о том, кто он есть. Не просто напоминавшую — сквозь нее он увидел себя, как сквозь призму, и стал больше и значимей. Он перестал быть человеком во тьме — он стал человеком тьмы, способным овладеть Искусством. И ему не терпелось скорее начать обучение. Вместе с нетерпением пришло понимание, как откинуть завесу и войти в Субстанцию. Не нужны ни заклинания, ни жертвы. Душа стала совершенной. Больше никто не посмеет отвергнуть его требований, а желаний у него хватает.

Но в своем стремлении к этому новому «я» он случайно создал силу, которая, если не остановить ее здесь и сейчас, будет противостоять ему на каждом шагу. Он поднялся на ноги. Не было нужды прислушиваться к словам Флетчера, чтобы понять: ученый — его враг. Яфф понял это по огню в глазах Флетчера. Гений и наркоман, Флетчер был распылен на мельчайшие частицы и воссоздан заново — печальный, мечтательный и полный света. Еще недавно он хотел одного — сидеть возле окна, мечтая стать небом, пока не сольется с облачной синевой или не умрет. Но все изменилось.

— Я видел, — объявил Флетчер своему врагу. Он решил говорить голосом, коли теперь оба оказались на равных. — Ты хотел возвыситься с моей помощью, чтобы украсть путь к откровению.

— И я это сделаю, — ответил Яфф. — Я уже на полпути.

— Субстанция не откроется такому, как ты.

— У нее нет выбора. Теперь она не в силах меня отвергнуть. — Он поднял руку, где сквозь кожу, словно капли пота, выступили блестящие сгустки энергии, похожие на шарики маленьких подшипников. — Видишь? Я — Творец!

— Нет, до тех пор, пока ты не овладел Искусством, ты не Творец.

— А кто мне помешает? Не ты ли?

— У меня тоже нет выбора Я отвечаю за это.

— Каким образом? Однажды я уже победил тебя, и сделаю это снова.

— Чтобы остановить тебя, я призову видения.

— Что ж, попробуй.

Пока Яфф произносил эти слова, в голове у него зародился вопрос, на который Флетчер ответил прежде, чем Яфф осознал его.

— Почему я тебя ударил? Не знаю. Меня будто что-то заставило. Что-то толкнуло к тебе. — Флетчер помедлил, потом произнес: — Быть может, потому что противоположности притягиваются друг к другу, даже в нашем случае.

— Тогда чем скорее ты умрешь, тем лучше. — И Яфф протянул руку, чтобы вырвать глотку у своего врага.

В темноте, наползавшей с океана на миссию, Рауль услышал первые звуки начавшейся битвы. Зная природу нунция по собственному опыту, он понял, что за стенами здания произошло превращение. Его отец Флетчер превратился в кого-то иного, и то же произошло с другим человеком. Другого человека Рауль избегал даже тогда, когда слово «зло» было для него просто одним из звуков человеческой речи. Теперь он понял смысл слова или, по крайней мере, сопоставил со своей прежней животной реакцией на Яффе. Он испытывал отвращение к этому человеку, насквозь испорченному, как сгнивший изнутри плод. Судя по всему, Флетчер сейчас дрался с ним в доме. Краткое счастливое время, когда Рауль жил здесь вдвоем с отцом, подошло к концу. Не будет больше уроков, и не будут они сидеть у окна, слушая «тихого» Моцарта и глядя на меняющиеся облака.

Когда в небе зажглись первые звезды, шум в миссии стих. Рауль продолжал ждать. Он терзался то надеждой, то страхом, гадая, кто погиб — Яффе, его отец или оба. Через час он продрог на холоде и решил заглянуть внутрь. Куда бы ни направились противники, в ад или в рай, они не оставили знака, и Рауль не мог последовать за ними. Он мог лишь найти свою одежду. Он всегда презирал ее, она стесняла и раздражала кожу, но теперь стала напоминанием о наставнике. Он будет носить ее всегда, чтобы не забывать о Флетчере Добром. Однако, подойдя к дверям, он почувствовал: в здании кто-то есть. Флетчер все еще оставался здесь, как и его враг. Они сохранили свои тела, но в обоих что-то изменилось. Над ними покачивались туманные формы: над Яффе — дитя с огромной головой цвета дыма, над Флетчером — облако, пронизанное солнечными лучами. Они обхватили друг друга, пытаясь вцепиться противнику в горло или в глаза. Тела их переплелись и замерли. Силы были абсолютно равны, и ни один не способен был одержать победу.

С приходом Рауля равновесие нарушилось. Флетчер повернулся к мальчику, и Яффе, воспользовавшись этим, отбросил врага в сторону.

— Беги! — крикнул Флетчер Раулю. — Сейчас же! Рауль выполнил приказ. Он кинулся прочь от миссии, петляя между догоравшими кострами. Земля под его босыми ногами задрожала от звуков новой схватки, разразившейся за его спиной. Ему хватило трех секунд, чтобы сбежать вниз по склону холма от миссии. Стены здания с подветренной стороны, рассчитанные на то, чтобы простоять до Судного дня, рухнули под натиском силы. Рауль не зажмурился. Он видел, как смутные формы Яффе и Флетчера Доброго — две силы, слившиеся в едином порыве ветра, что вырвался из пролома в стене, — пронеслись над его головой и исчезли в ночи. Вслед за взрывом взметнулся огонь. Теперь вокруг миссии горели сотни маленьких костров. Крышу почти полностью снесло, а в стенах зияли проломы.

Рауль в полном одиночестве медленно побрел назад к своему единственному убежищу.

Глава 6

В тот год в Америке бушевала война — быть может, самая ожесточенная и уж точно самая странная из всех, когда-либо проносившихся по земле. Об этой войне мало писали, поскольку она прошла почти незамеченной. Ее последствия (многочисленные, а порой разрушительные) так мало походили на последствия войны, что их всегда толковали неверно. Война была беспрецедентной. Даже самые безумные пророки, ежегодно предсказывавшие очередной Армагеддон, не могли объяснить, что в этот раз так встряхнуло Америку. Конечно, они понимали: происходит нечто серьезное, и если бы Яффе по-прежнему сидел в Омахе над мертвыми письмами, на него обрушилось бы бесконечное множество посланий с теориями и предположениями на этот счет. Но все их авторы — в том числе и имевшие некое представление о Синклите и об Искусстве — даже не приблизились к истине.

Война была не просто беспрецедентной — сама ее природа совершенствовалась с каждым днем. Когда противники покинули миссию Санта-Катрина, у них было лишь смутное представление о том, кем они стали и какими силами овладели. Однако они быстро изучили свои возможности и научились ими пользоваться, а их изобретательность подстегивалась необходимостью действовать. Флетчер, как и обещал, создавал свою армию из фантазий обычных людей, встреченных на его пути. Он преследовал врага по всей стране, не позволяя сконцентрировать волю и воспользоваться Искусством, к которому у Яффе теперь был доступ, Флетчер назвал своих призрачных солдат hallucigenia — галлюцигениями, по имени загадочных ископаемых существ, живших на Земле около пятисот тридцати миллионов лет назад. Никаких биологических аналогий у данного вида не было, как и у тех, кто теперь получил это имя. Солдаты Флетчера жили не дольше бабочек. Они быстро теряли материальность и буквально растворялись в воздухе. Но, несмотря на эфемерность, им не раз удавалось одержать победу над легионами Яффа, состоявшими из terata. Этих чудовищных существ Рэндольф материализовывал из первичных страхов своих жертв. Тераты тоже жили недолго — здесь, как и во всем остальном, Яфф и Флетчер Добрый оказались равны.

Так и шла эта война — атаки и контратаки, наступления и отступления, попытки захватить и уничтожить главу армии противника. Она не была похожа на обычные войны этого мира. Страхи и фантазии на земле бесплотны. Место их обитания — сознание. Но на этот раз они обрели плоть и носились по всей стране, над Аризоной и Колорадо, над Канзасом и Иллинойсом, нарушая привычный порядок вещей. В полях замедляли рост колосья хлеба — они не желали рисковать нежными побегами, пока где-то рядом действуют создания, ломающие законы естества. Перелетные птицы отклонялись от привычных маршрутов, чтобы избежать мест невидимых сражений, опаздывали на зимовки, а порой, заблудившись, пропадали. Во всех штатах были заметны следы паники среди животных, чуявших беду. Жеребцы бросались на автомобили и погибали. Кошки и собаки устраивали безумные драки, длившиеся целыми ночами, за что их отстреливали или травили. Рыбы из тихих рек выбрасывались на берег. Живые твари ощущали присутствие в воздухе разрушительной силы, и она внушала им стремление к уничтожению.

Гоня перед собой страх и оставляя за спиной разорение, две одинаково сильные армии измотали друг друга до полного истощения, и в Вайоминге война приостановилась. Это был конец начала, или что-то вроде того. Уровень энергии, необходимой Яффу и Флетчеру Доброму (теперь эти двое мало походили на людей в своей ненависти друг к другу) для создания солдат и управления армией, опустился до критической отметки. Обессиленные Яфф и Флетчер напоминали боксеров, уже не способных драться, но продолжавших бой, потому что таков их вид спорта. Ни один не мог чувствовать себя спокойно, пока жив другой.

Ночью шестнадцатого июля Яфф покинул поле битвы, теряя остатки своей армии. Он рвался на юго-запад. Его целью была Байя. Поняв, что при данном положении вещей ему не победить Флетчера, он решил завладеть третьей колбой нунция и пополнить запас сил.

Не менее истощенный Флетчер пустился в погоню. Два дня спустя, с резвостью, достойной Рауля (Флетчер очень скучал по нему), он догнал Яффа в Юте.

Там они встретились. Схватка была жестокой, но ничего не изменила. Желание обладать Искусством сжигало противников, будто страсть. Они сражались пять дней и ночей подряд, стремясь уничтожить друг друга. Но и на этот раз никто не одержал победы. Они душили друг друга и рвали на части, свет смешивался с тьмой, и уже невозможно было различить, где кто. А когда налетел ветер и поднял их над землей, все оставшиеся силы пришлось бросить на то, чтобы уцелеть под натиском вихря. Сил оставалось слишком мало, и Флетчер на время отвлекся от врага — тот хотел добраться до миссии, где хранилась Субстанция. Ветер перенес обоих через границу штата — в Калифорнию. Он влек их на юго-запад через Фресно, по направлению к Бейкерсфилду. Они продержались до пятницы 27 июля 1971 года. Потом обессиленные Яфф и Флетчер рухнули на землю в округе Вентура, на лесистой окраине маленького городка Паломо-Гроува. Их падение вызвало небольшой сбой электричества, заставивший замигать подсветку дорожных указателей и рекламных щитов в направлении Голливуда.

Часть II «ЛИГА ДЕВСТВЕННИЦ»

Глава 1

Девушки спускались к воде дважды. В первый раз — на следующий день после бури, накрывшей округ Вентура и за одну ночь обрушившей на Паломо-Гроув осадков больше, чем выпадало обычно за год. Ветер пригнал ливень от океана, но это не смягчило жару. Слабый ветерок из пустыни раскалил температуру в городе почти до ста градусов. Дети, все утро изнурявшие себя играми на улице, к полудню прятались от жары за стенами домов. Собаки проклинали свою шкуру, птицы переставали петь. Старики не вылезали из постелей. Впрочем, как и любовники, истекавшие потом. Те несчастные, кто не мог отложить свои дела до вечера, когда температура должна была (если даст бог) снизиться, шли по улицам, устремив взгляд в плавящиеся тротуары, с трудом волоча ноги и обжигая легкие каждым глотком воздуха.

Но четырех девушек это пекло не пугало. Жар был у них в крови в силу их возраста. На всех им было семьдесят лет; правда, Арлин в следующий вторник исполнялось девятнадцать, и, значит, им станет семьдесят один. Сегодня она почувствовала свой возраст, эти несколько важных месяцев, отдалявших ее от лучшей подруги Джойс, и еще больше — от Кэролин и Труди, которым едва исполнилось семнадцать и которые оставались совсем девчонками по сравнению с ней, взрослой женщиной. И сегодня ей было что рассказать, когда они прогуливались по опустевшим улицам. Приятно гулять в такой день. Мужчины, чьи жены отдыхали дома, не провожали их влюбленными взглядами, зная каждую из четырех по имени; и приятели матерей не отпускали вслед девушкам сальных шуточек. Они брели, как амазонки в шортах, через городок, охваченный каким-то невидимым огнем. Это пламя вспенило воздух, но оно не убивало — лишь уложило местных жителей у дверей распахнутых холодильников.

— Ты его любишь? — спросила Джойс у Арлин. Старшая из девушек тут же ответила:

— Господи, нет. Ты порой бываешь такая дура.

— Я просто подумала… Ты говоришь о нем так…

— Что значит «так»?

— Ну, про его глаза, и все такое.

— У Рэнди и правда красивые глаза, — согласилась Арлин. — Но и у Марта, и у Джима, и у Адама тоже.

— Ну, хватит, — прервала ее Труди раздраженно. — Ты просто шлюха.

— Нет, я не такая.

— Тогда довольно перечислять имена. Мы все знаем этих парней не хуже тебя. И мы все знаем почему.

Арлин смерила ее взглядом, который, впрочем, никто не заметил — все девушки, кроме Кэролин, были в темных очках. Несколько ярдов они прошли молча.

— Кто-нибудь хочет колы? — сказала Кэролин. — Или мороженого?

Девушки подошли к подножию холма. Впереди был молл, манивший своими магазинами с кондиционированным воздухом.

— Я хочу, — сказала Труди. — Я пойду с тобой. Она повернулась к Арлин.

— Хочешь чего-нибудь?

— Не-а.

— Ты что, дуешься?

— Не-а.

— Отлично. А то слишком жарко, чтобы выяснять отношения.

И две девушки направились в магазин «Продукты и лекарства от Марвина», оставив Арлин и Джойс на углу улицы.

— Прости… — сказала Джойс.

— За что?

— За то, что я спросила про Рэнди. Я думала, что у вас… Ну, понимаешь… Что у вас это серьезно.

— В нашем Гроуве никто не стоит и двух центов, — пробормотала Арлин. — Не дождусь, когда смогу уехать отсюда.

— Куда? В Лос-Анджелес?

Арлин сдвинула очки на нос и внимательно посмотрела на Джойс.

— Зачем? — спросила она. — Чтобы оказаться последней в длиннющей очереди? Нет, я поеду в Нью-Йорк. Учиться лучше там. Потом устроюсь на работу на Бродвее. Если я им понадоблюсь, то они найдут меня и там.

— Кому «им»?

— Джойс!.. — с деланным раздражением сказала Арлин. — Людям из Голливуда.

— А-а, ну да. Из Голливуда.

Она одобрительно кивнула, соглашаясь с планом Арлин. У нее самой ничего подобного и в мыслях не было. Но Арлин — другое дело. Та была настоящей калифорнийской красавицей, светловолосой и голубоглазой, с улыбкой, покорявшей всех мужчин. К тому же мать Арлин была актрисой и уже сейчас считала свою дочь звездой.

Джойс повезло меньше. Ни матери-актрисы, ни внешних данных. Даже от стакана колы она покрывалась сыпью — чувствительная кожа, как говорил доктор Брискмен, возрастное, пройдет. Но его обещания были вроде Судного дня — в одно из воскресений проповедник обещал, что этот день наступит, однако обещание никак не исполнялось. С моим везением, думала Джойс, у меня пропадут прыщи и вырастут сиськи как раз к тому самому Судному дню. Тогда она проснется и увидит, что все у нее в порядке, потом откроет занавески — а Гроува-то и нет. А Рэнди Кренцмен так никогда ее и не поцелует.

Здесь таилась истинная причина любопытства Джойс. Каждая ее мысль была о Рэнди; ну, или почти каждая, хотя она видела его лишь три раза и всего дважды с ним разговаривала. В первую встречу она была с Арлин. Тогда Рэнди едва взглянул на Джойс, и она ничего ему не сказала. Во второй раз соперницы рядом не оказалось, и на ее дружеское «привет» последовало недоуменное: «А ты кто?» Пришлось напомнить и даже рассказать, где она живет. Во время третьей встречи («Привет», — сказала она. «А мы знакомы?» — ответил он.) она набралась смелости рассказать о себе и даже спросила его, с неожиданно нахлынувшим оптимизмом, не мормон ли он. Как она потом поняла, это было тактической ошибкой. В следующий раз она решила использовать прием Арлин и обращаться с парнем так, будто едва терпит его присутствие, не смотреть на него и едва улыбаться. А потом, когда уже будет пора расходиться, она поглядит ему прямо в глаза и промурлычет что-нибудь неопределенное или неприличное. Правило контраста. У Арлин это получается, почему бы и Джойс не попробовать? И теперь, когда главная красавица публично объявила, что ей наплевать на идола Джойс, у той забрезжила надежда. Если бы Арлин всерьез заинтересовалась Рэнди, Джойс оставалось бы одно — бежать к преподобному Мьюзу и уговаривать его поторопить Апокалипсис.

Она сняла очки и посмотрела на белое раскаленное небо — не началось ли уже? День был странный.

— Не стоит этого делать, — сказала Кэролин, выходя из магазина. За ней следовала Труди. — Солнце глаза выжжет.

— Не выжжет.

— Выжжет, — ответила Кэролин. Она была просто кладезем бесполезной и неприятной информации. — Сетчатка глаза — это линза. Как в фотокамере. Свет фокусируется…

— Ладно, — сказала Джойс, опуская взгляд к твердой земле. — Верю.

Перед ее глазами несколько секунд мелькали разноцветные пятна.

— Куда теперь? — спросила Труди.

— Я — домой, — отозвалась Арлин. — Устала.

— А я нет, — бодро сказала Труди. — Не пойду домой. Там скучно.

— А что толку торчать у молла? — спросила Кэролин. — Тут ак же скучно, как и дома. Только изжаримся на солнце.

Она уже слегка обгорела. Она была рыжеволосая, плотня — на двадцать фунтов тяжелее своих подруг, ее бледная кожа не выносила солнца. Проблем с лишним весом и кожей должно было хватить, чтобы загнать ее домой, но ее, казалось, не смущали никакие физические неудобства, кроме голода. В прошлом ноябре вся семья Хочкисов попала на шоссе в большую аварию. Кэролин, слегка контуженная, самостоятельно выбралась из машины. Полиция нашла ее неподалеку с зажатыми в обеих руках недоеденными шоколадными батончиками «Херши». Лицо Кэролин было измазано шоколадом больше, чем кровью, и когда полицейский попытался отобрать у нее батончики, она истошно завопила — по крайней мере, так говорили. Позже обнаружилось, что у нее сломана половина ребер.

— Так куда? — спросила Труди. — Куда можно пойти в такую жару?

— Давайте просто погуляем, — предложила Джойс — Может, сходим в лес. Там должно быть попрохладнее.

Она взглянула на Арлин.

— Пойдешь?

Арлин выдержала десятисекундную паузу и наконец согласилась.

— Лучше не придумаешь, — сказала она.

Каждый городок, даже самый маленький, развивается по принципам большого города. И даже самые маленькие городки отличаются друг от друга так же, как и большие. Есть белые и черные, есть «голубые» и «нормальные», есть богатые и не очень, бедные и совсем нищие. Паломо-Гроув, население которого тогда, в тысяча девятьсот семьдесят первом, составляло не более тысячи двухсот человек, не был исключением. Раскинувшийся по склонам пологих холмов, и в плане он задумывался как воплощение демократических принципов: каждый житель имел одинаковый доступ к административному центру города — моллу, расположенному у подножия холма Санрайз, который обычно называли просто Холмом. Там обосновались четыре района: Стиллбрук, Дир-делл, Лорелтри и Уиндблаф. Их главные улицы расходились лучами в разные стороны, как роза ветров, в направлении четырех частей света. Однако замысел был воплощен плохо. Само расположение районов делало их неравными. Из Уинд-блафа, занимавшего юго-западный склон Холма, открывался самый красивый вид, и, соответственно, цены на недвижимость там были самые высокие. В верхней трети Холма стояло около полудюжины самых богатых особняков, чьи крыши едва виднелись в густой листве. Чуть ниже склоны его опоясывали «пять полумесяцев» — пять изогнутых улиц, что являлись следующим (если вы не могли позволить себе дом на вершине Холма) наиболее желанным местом обитания в этом городе.

Полной противоположностью был район Дирделл, стоявший в долине, запертой с двух сторон лесом. Эта часть города очень быстро превратилась в нижний сектор рынка недвижимости. Здесь возле домов не было бассейнов, а стены нуждались в покраске. Для некоторых этот район стал прибежищем отступления. Уже в семьдесят первом там поселились художники, и их сообщество неуклонно росло. Но если где в городе люди и опасались, что их машины разрисуют краской из баллончика, так именно в Дирделле.

Между этими двумя полюсами, географическими и социальными, лежали Стиллбрук и Лорелтри. Последний находился в верхней части маргинального сектора рынка, потому что некоторые его улицы поднимались на Холм. Чем выше они взбирались, тем выше поднимались и цены — цены, но не качество домов.

Никто из нашей четверки не жил в Дирделле. Арлин жила на Эмерсон — второй сверху из пяти «улиц-полумесяцев», Джойс и Кэролин — на Стипл-Чейз-драйв в Стиллбрук-ви-лидж, в квартале друг от друга, а Труди — в Лорелтри. Прогулка в восточную часть города, куда и родители-то их почти никогда не заглядывали (если вообще заглядывали), сама по себе была приключением. Но если их родители и спускались сюда они точно не бывали там, где сейчас оказались девочки, — в лесу.

— Здесь ничуть не прохладнее, — пожаловалась Арлин через несколько минут. — Даже еще жарче.

Она была права. Хотя листва и укрыла их от неумолимого солнечного ока, жар все равно прокладывал себе путь сквозь ветви и превращал влажный воздух почти в пар.

— Сто лет здесь не была, — сказала Труди, размахивая из стороны в сторону очищенным прутиком, чтоб разогнать облако мошек. — Я приходила сюда с братом.

— Как он? — спросила Джойс.

— По-прежнему в больнице. Он никогда оттуда не вернется. Все в семье это знают, но молчат. Меня тошнит от такого.

Сэма Катца призвали в армию и отправили во Вьетнам, признав годным к службе по всем параметрам. Через три месяца он напоролся на противопехотную мину во время патрулирования. Двое его товарищей погибли, а самого Сэма тяжело ранило. Возвращаться домой ему было стыдно и тяжело. Встречать искалеченного героя явился весь немногочисленный свет Гроува. Было много речей о самопожертвовании и патриотизме, много выпивки, кто-то пустил слезу. А Сэм сидел с каменным лицом, безучастный к общему празднеству, будто мысленно так остался там, где его молодость разлетелась на куски. Через несколько недель его отвезли обратно в больницу. Мать сказала любопытным, что Сэму будут делать операции на позвоночнике, но прошли месяцы, потом годы, а Сэм не возвращался. Об истинной причине догадывались, но никто не говорил вслух. Телесные раны Сэма давно зажили, но разум так и не восстановился. Смерть товарищей, собственные страдания, возвращение домой калекой вызвали ступор.

Все подруги Джойс знали Сэма, хотя разница в возрасте у брата и сестры была такая внушительная, что он считался существом чуть ли не другого биологического вида. Он был не просто мужчина, что само по себе достаточно странно, но еще и взрослый мужчина. Слишком взрослый. Когда они сами перешагнули порог детства и колесо жизни стало набирать обороты, девочки начали понемногу понимать, что такое двадцать пять лет. Пусть не совсем отчетливо, но все-таки начали понимать, что потерял Сэм. Прежде для них, одиннадцатилетних, это не имело смысла.

Они замолчали, погрузившись в печальные размышления о нем. Молча они шли по жаркому лесу, случайно касаясь друг друга плечом или рукой. Труди вспоминала, как в этих зарослях они с Сэмом играли в детские игры. Ей было семь или восемь лет, ему тринадцать, и он, как хороший старший брат, позволял ей таскаться за ним везде и всюду. Через год его кровь забурлила и подсказала ему, что сестры и девочки — совсем другие существа, и он перестал откликаться на ее предложения поиграть в войну. Тогда Труди очень тосковала по нему, но это была лишь репетиция той тоски, что ей предстояло пережить в будущем Сейчас она представила себе его мальчишеское лицо, а потом взрослое; она думала о его жизни, которая осталась в прошлом, и о смерти, которой он жил. Мысли причиняли ей боль.

Что до Кэролин, то в ее жизни — по крайней мере, сознательной — боли было мало. Вот и сегодня она жалела лишь о том, что не купила второе мороженое. Другое дело — по ночам. Ее мучили кошмары, ей снились землетрясения. В этих снах Паломо-Гроув складывался, словно шезлонг, и проваливался под землю. Отец ей сказал однажды, будто это плата за то, что она слишком много знает. Она унаследовала от отца жадное любопытство и пыталась его удовлетворить, читая обо всем на свете — от падения святого Андрея до описания почвы, по какой они сейчас шли. Прочность ее была обманчивой. Кэролин знала, что эта земля испещрена трещинами, готовыми в любой момент разверзнуться и поглотить все, что на ней находится. Впрочем, то же было и под Санта-Барбарой, и под Лос-Анджелесом, да и в любом месте западного побережья. Кэролин потакала своим слабостям именно из страха, что земля ее поглотит; это своего рода симпатическая магия. Кэролин была толстой, потому что земная кора слишком тонкая, — вот такое она нашла оправдание для своего обжорства.

Арлин искоса посмотрела на толстушку. Однажды мать сказала ей, что в компании людей менее привлекательных, чем ты, никогда не бывает больно. Хотя сама Кейт Фаррел, бывшая звезда, больше не появлялась на широкой публике, она по-прежнему окружала себя женщинами неказистыми, на чьем фоне выглядела неотразимой вдвойне. Но для Арлин это казалось слишком высокой платой, и особенно сегодня. Ее спутницы выгодно подчеркивали ее внешность, но она не очень-то их любила, хотя и считала ближайшими подругами. Сейчас они были лишним напоминанием о жизни, которую она пока не могла изменить. Но чем еще заполнить время в ожидании, что судьба изменится? Даже сидение перед зеркалом надоедает. Чем скорей я уеду отсюда, думала она, тем скорее стану счастливой.

Если бы Джойс могла прочесть эти мысли, то наверняка поддержала бы их. Но сейчас она думала об одном: как устроить случайную встречу с Рэнди. Если она начнет расспрашивать о его привычках, Арлин обо всем догадается, а она достаточно эгоистична, чтобы не оставить Джойс ни единого шанса. Она заберет его себе, хотя он ей не нужен. Джойс неплохо разбиралась в людях и знала, что Арлин на это способна. Но имеет ли право Джойс порицать ее за это? Она сама хотела заполучить парня, виденного всего три раза в жизни и оставшегося к ней совершенно безразличным. Почему бы ей просто не забыть о нем, чтобы не оказаться отвергнутой и не разбить себе сердце? Потому что любовь прекрасна, хотя и заставляет тебя лететь навстречу очевидному, каким бы оно ни было. Она громко вздохнула.

— В чем дело? — поинтересовалась Кэролин.

— Просто… жарко, — ответила Джойс.

— Мы его знаем? — вмешалась в разговор Труди. Прежде чем Джойс нашлась что ответить, впереди между деревьев что-то блеснуло.

— Вода, — сказала она.

Кэролин тоже увидела блеск и прищурилась.

— Много воды, — сказала она.

— Я и не знала, что здесь есть озеро, — заметила Джойс, поворачиваясь к Труди.

— Его не было, — ответила та — По крайней мере, я его не помню.

— А теперь есть, — сказала Кэролин, уже продиравшаяся к воде сквозь заросли, не думая о том, чтобы поискать тропинку. Она прокладывала дорогу.

— Похоже, нам все-таки удастся охладиться, — сказала Труди и побежала за Кэролин.

Это действительно оказалось озеро шириной футов в пятьдесят. Если бы не полузатопленные деревья и островки кустов, его поверхность была бы идеально ровной.

— Затопило, — сказала Кэролин. — Мы ведь у подножия холма Наверное, это после грозы.

— Что-то много воды, — сказала Джойс. — Неужели собралась за одну ночь?

— Если нет, тогда откуда она? — спросила Кэролин.

— Какая разница? — вмешалась Труди. — Главное, что выглядит она прохладной.

Труди обошла Кэролин и приблизилась к самой кромке воды. Земля под ногами была влажная, ноги с каждым шагом утопали в ней все глубже, и грязь поднималась вверх по босоножкам. Когда Труди наконец добралась до воды, вода не обманула ее ожиданий — оказалась свежей и прохладной. Труди присела, зачерпнула полные пригоршни и умыла лицо.

— Не советую, — предупредила Кэролин. — Тут наверняка полно химикатов.

— Это же дождевая вода. Что может быть чище? Кэролин пожала плечами.

— Как знаешь.

— Интересно, здесь глубоко? — спросила Джойс — Можно поплавать?

— Похоже, да, — ответила Кэролин.

— Не узнаем, пока не попробуем, — сказала Труди, заходя в озеро. Под водой возле своих ног она видела цветы и траву дно было мягкое, и от каждого шага в воде поднимались облачка грязи, но Труди продолжала идти вперед, пока не замочила краешки шорт.

Вода оказалась холодной. По коже побежали мурашки, но это приятнее, чем пот, от которого блузка липла к груди и спине. Она оглянулась.

— Здорово! Я искупаюсь.

— Прямо так? — спросила Арлин.

— Нет, конечно.

Труди вернулась к подругам, на ходу стягивая блузку. От озера тянуло манившей прохладой. Под блузкой на Труди ничего не было, и в иной ситуации она постеснялась бы даже подруг, но сейчас у нее не было сил отказаться от купания.

— Кто со мной? — спросила она, выйдя на берег.

— Я. — Джойс развязывала тесемки штанов.

— Думаю, разуваться не стоит. Кто его знает, что там на дне?

— Трава, — отозвалась Джойс. Улыбаясь, она села на землю и возилась со шнурками.

Арлин презрительно наблюдала за ее радостным энтузиазмом.

— Вы не идете с нами? — спросила Труди.

— Нет, — ответила Арлин.

— Боишься, тушь потечет? — спросила Джойс, и ее улыбка стала еще шире.

— Никто ведь не увидит, — вмешалась Труди, чтобы не завязалась перепалка. — А ты, Кэролин?

Та пожала плечами.

— Я не умею плавать.

— Да тут не так глубоко, чтобы плавать.

— Ты этого не знаешь, — возразила Кэролин. — Ты прошла всего несколько ярдов.

— Так держись поближе к берегу. Там безопасно.

— Может быть, — неуверенно согласилась Кэролин.

— Труди права, — сказала Джойс, угадав, что на самом деле Кэролин боится показать свое толстое тело. — Кто нас увидит?

Когда она снимала шорты, ей пришло в голову, что за деревьями все-таки можно спрятаться и подсматривать за ними, но что с того? Жизнь коротка, говорил проповедник. Так что не стоит ее упускать. Она сняла трусики и вошла в воду.

Уильям Уитт знал всех четырех купальщиц по именам. Вообще-то он знал по именам всех женщин в городе моложе сорока, а также где они живут и куда выходят окна их спален. Но он не делился познаниями ни с кем из ребят своей школы, опасаясь, что те станут злоупотреблять его сведениями. Он не видел в подглядывании ничего зазорного. Раз уж ему даны глаза, почему бы ими не пользоваться? Что плохого в том, чтобы смотреть? Это ведь не воровство, не убийство, не обман. Он использовал зрение так, как было предназначено Богом, и не видел в этом ничего предосудительного.

Вот и теперь он притаился за деревьями в полудюжине ярдов от кромки воды, подальше от девушек, и смотрел, как они раздеваются. Он огорчился из-за того, что Арлин Фаррел не хочет купаться. Увидеть ее голой — вот настоящее достижение. Он даже мог бы раскрыть тайну знакомым и рассказать о своем увлечении. Арлин была первой красавицей в Па-ломо-Гроуве: стройная, светловолосая и длинноногая, как кинозвезда. Труди Катц и Джойс Макгуайр уже вошли в воду, и он переключил все внимание на Кэролин Хочкис — она как раз снимала лифчик. У нее были большие розовые груди, от вида которых ему вдруг стало тесно в штанах. Она сняла шорты, потом трусы, а он продолжал смотреть на ее груди. Он не понимал, почему другим мальчикам (ему было десять) так нравится нижняя часть женского тела. Ведь грудь — это самое восхитительное, она такая же разная у разных девушек, как, скажем, бедра или нос. А в нижней части — ему не нравилось ни одно слово, обозначающее это место, — всего пучок волос и притаившаяся посередине щелка. Что тут такого особенного?

Он смотрел, как Кэролин заходила в воду — от прикосновения холодной воды она тихонько взвизгнула, отступила назад, и ее тело заколыхалось, как желе.

— Иди сюда! Здесь так здорово! — позвала ее Труди.

Собравшись с духом, Кэролин продвинулась вперед еще на несколько шагов.

И тут — Уильям с трудом поверил своему счастью — красавица Арлин сняла шляпу и начала развязывать тесемки на блузке. Она решила присоединиться к подругам. Уильям забыл об остальных и уставился на мисс Совершенство. Когда он понял, что девушки собираются делать, — а он почти час незаметно следовал за ними — его сердце забилось так, что он испугался. Теперь от предвкушения вида грудей Арлин сердце забилось еще быстрей. Даже под страхом смерти он не мог бы в этот миг отвести глаза. Он старался запомнить каждое движение, чтобы потом правдоподобнее описать всю сцену для тех, кто усомнится.

Она раздевалась медленно. Не знай он наверняка, что его не заметили, он бы заподозрил, будто она знала про зрителя — до того она красовалась и позировала. Ее грудь разочаровала Уильяма. Не такая большая, как у Кэролин, и без нагло торчащих темных сосков, как у Джойс. Но впечатление от того, как она снимала свои шорты из обрезанных джинсов и спускала трусики, было потрясающим. Он смотрел на нее почти в панике. Зубы стучали, словно его бил озноб, лицо горело, а внутренности переворачивало. Через много лет Уильям расскажет своему психоаналитику, что в тот момент он впервые осознал, что умрет. Но это, конечно, будет преувеличением. Тогда он был далек от мыслей о смерти. Хотя вид наготы Арлин и сознание собственной невидимости оставили в его душе неизгладимый след, и с этим переживанием он и не смог справиться до конца. События, что должны были вот-вот произойти, заставили его на какое-то время пожалеть, что он сюда пришел (воспоминания долго нагоняли на него ужас), но через несколько лет страх рассеялся и он начал мысленно, как к иконе, возвращаться к образу Арлин Фаррел, входившей в воды того внезапно возникшего озера. Не в первый раз он понял тогда, что умрет. Но, возможно, он впервые осознал: смерть не так страшна, если к ней тебя сопровождает красота.

Озеро манило. Его объятия были холодны, но спокойны: ни подводных течений, ни волн, ударявших в спину, и соль не щиплет глаз. Это бассейн, сооруженный лишь для них четверых; иллюзия, куда не мог окунуться больше никто в Гроуве.

Труди плавала лучше остальных. Именно она, уверенно удаляясь от берега, обнаружила: вопреки ожиданиям, озеро становится глубже. Наверное, тут какая-то низина, решила она; может быть, тут все-таки было маленькое озеро, которого она не запомнила во время прогулки с Сэмом. Донная трава под ногами сменилась голыми камнями. — Не заходи далеко! — крикнула Джойс. Труди оглянулась. Берег оказался на большем расстоянии, чем она думала, и подруги показались тремя розовыми пятнами в сверкании воды — одна блондинка и две брюнетки, наполовину погрузившиеся, как и она сама, в восхитительную прохладу озера. Жаль, что это райское место не удастся сохранить в тайне. Арлин разболтает. Сегодня секрет выйдет наружу, а завтра о нем будет знать весь город. И прощай, уединение. С этими мыслями Труди двинулась дальше, к середине озера.

Джойс смотрела на Арлин. Та находилась ярдов на десять ближе к берегу, она заходила в озеро, разводя воду руками. Вода доставала ей до пупка, и Арлин наклонялась, чтобы смочить грудь и плечи. Джойс охватила волна зависти к ее красоте. Неудивительно, что мальчишки сходят по ней с ума. Джойс вдруг подумала о том, как приятно, должно быть, гладить волосы Арлин или целовать ее грудь и губы. Мысль так поразила ее, что она потеряла равновесие и хлебнула воды. Тогда она повернулась спиной к Арлин и, поднимая брызги, поплыла на глубину.

Труди что-то кричала ей издалека.

— Что ты сказала? — отозвалась Джойс, стараясь меньше брызгать, чтобы лучше слышать. Труди засмеялась.

— Теплее! — сказала она, плеснув водой. — Здесь теплее!

— Издеваешься?

— Плыви сюда, сама почувствуешь!

Джойс поплыла к Труди, но та уже направлялась вперед, следуя зову тепла. Джойс не смогла удержаться и обернулась посмотреть на Арлин. Та наконец тоже вошла в воду и поплыла к середине озера Длинные волосы обвивали ее шею золотым воротником. При приближении Арлин Джойс испытала чувство, похожее на страх. Ей почти захотелось на берег.

— Кэролин! — окликнула она. — Ты идешь? Кэролин помотала головой.

— Здесь теплее! — сказала Джойс.

— Я тебе не верю.

— Правда! — прокричала Труди. — Тут чудесно!

Кэролин наконец поддалась на уговоры и пошла в воду.

Труди проплыла еще ярдов десять. Вода здесь не потеплела, но стала более активной: она быстро наполнялась пузырьками, словно в джакузи.

Почему-то испугавшись, Труди попыталась нащупать дно, но его уже под ногами не оказалось. Всего в нескольких ярдах отсюда глубина не превышала четырех с половиной футов, а тут даже кончиками пальцев она не достала до дна. Похоже, в том месте, откуда шло теплое течение, озеро резко уходило вниз. Ободренная присутствием подруг, Труди погрузила лицо в воду.

Несмотря на близорукость, вблизи она прекрасно различала все. Вода здесь была прозрачной. Она увидела свое тело до кончиков болтавшихся ног. Однако сразу под ними начиналась непроницаемая темнота Дно просто исчезло. От изумления Труди вздохнула, и вода попала ей в нос. Отплевываясь и отфыркиваясь, она рывком подняла голову, пытаясь глотнуть воздуха.

Джойс закричала ей:

— Труди? Что случилось, Труди?

Она попыталась их предупредить, но животный страх сковал ее, мешая сформулировать мысль. Все, что она смогла, — это рвануться обратно к берегу.

«Там внизу бездна, в ней что-то теплое, и оно хочет меня утащить».

Из укрытия на берегу Уильям Уитт наблюдал, как борется девушка. При виде ее паники эрекция у него пропала. На озере происходило нечто странное. Он видел, как вокруг Труди Катц появилось пятно ряби, будто в воде резвилась стая рыб. Потом пятно разделилось и направилось к остальным девушкам Он не осмелился закричать — тогда они узнали бы, что он подглядывал. Оставалось только смотреть и с нараставшим страхом ждать, что произойдет.

Вскоре после Труди Джойс тоже почувствовала тепло. Оно разлилось по ее телу и проникло внутрь, как глоток рождественского бренди, обволакивающего внутренности. Это ощущение отвлекло ее от Труди и от опасности, угрожавшей уже ей самой. Она смотрела, как вокруг нее, словно вулканическая лава, медленно вскипают и лопаются водяные пузыри, льнувшие к коже. Даже когда она не смогла нащупать дно, мысль о возможности утонуть лишь мелькнула в ее сознании и тут же исчезла. Джойс волновали более важные вещи. Во-первых, воздух, который вырывался из лопавшихся вокруг нее пузырей, был дыханием озера, и вдыхать этот воздух — все равно что целовать его. Во-вторых, скоро рядом окажется Арлин в своем воротнике золотых волос. Соблазненная нежностью теплой воды, Джойс не стала гнать от себя мысли, казавшиеся запретными несколько минут назад. Они обе, она и Арлин, были здесь, в одной и той же ласковой воде, передающей вибрации каждого движения. Они ближе и ближе подходили друг к другу. Может быть, они растворятся в этой воде, их тела станут жидкими и смешаются с озером. Она и Арлин, освобожденные от стыда, поднявшиеся выше секса, блаженно сольются в единое целое.

Ощущение было настолько реальным, что она не стала ему сопротивляться. Через мгновение Джойс подняла руки и позволила телу уйти в воду с головой. Но вся магия озера не смогла до конца заглушить животный страх, охвативший девушку, как только вода сомкнулась над головой. Против ее воли тело разрушило чары. Джойс бешено рванулась, выбрасывая на поверхность руки, будто хотела ухватить полную пригоршню воздуха.

Арлин и Труди видели, как Джойс скрылась под водой. Арлин тут же устремилась на помощь, она плыла и звала Джойс. Поднятые ею волны слились с движением ожившей вокруг нее воды. Рядом с ее телом вскипели пузыри. Она почувствовала, как они гладят ее живот, груди, ложбинку между ног.

Эти ласки несли те же грезы, что охватили Джойс и уняли панику Труди. Конкретного объекта желания не было. Джойс представляла себе Рэнди Кренцмена (кого же еще?), а Арлин увидела какой-то безумный коллаж из лиц знаменитостей. Скулы Дина, глаза Синатры, ухмылка Брандо. И Арлин, подобно Труди и Джойс, уступила искушению. Она подняла руки и позволила воде себя поглотить.

Кэролин с безопасного мелководья в ужасе смотрела на то, что происходило с девушками. Когда под воду ушла Джойс, Кэролин казалось, будто кто-то схватил и потащил ее подругу вниз, но поведение Труди и Арлин было совершенно иным — они просто перестали плыть. Это не походило на самоубийство. Кэролин стояла довольно близко от Арлин и видела: прежде чем ее лицо исчезло под водой, на нем отразилось удовольствие. Арлин улыбалась! Улыбалась и тонула.

Три девушки были единственными друзьями Кэролин. Она не могла просто стоять и смотреть, как они гибнут. Вода в том месте, где только что исчезли девушки, бурлила, но Кэролин направилась туда, неуклюже барахтаясь по-собачьи. Она знала, что законы природы на ее стороне — жир не тонет. Когда она почувствовала, как из-под ног уходит дно, ей стало не по себе. Потом страх исчез. Кэролин плыла над расщелиной, только что поглотившей ее подруг.

Впереди из воды показалась рука. В отчаянии Кэролин потянулась к ней. Дотянулась, схватила. Вода вокруг забурлила с новой яростью. Кэролин в ужасе закричала. И рука потащила ее вниз.

Мир стал меркнуть, подобно угасающему огоньку. Кэролин потеряла способность воспринимать окружающее. Если она все еще и держалась за чьи-то пальцы, то не чувствовала этого. Глаза ее были открыты, но ничего не видели в темноте. Смутно, будто издалека, Кэролин понимала, ее тело тонет, через открытый рот в легкие уже хлынула вода, и она вот-вот окончательно задохнется. Тут сознание Кэролин оставило свою оболочку и стало отдаляться прочь от плоти, что так долго была ему домом. Кэролин увидела свое тело, но не глазами (они остались там, вместе с телом), а мысленным взором. Увидела кусок сала, что погружался в воду, дергаясь и переворачиваясь. Она не испытывала никаких чувств по поводу своей смерти, кроме легкого отвращения при виде жировых складок и бессмысленных нелепых движений. Чуть дальше в воде пытались бороться за жизнь остальные девочки. Но их телодвижения были скорее инстинктивными, чем намеренными. Наверное, сознание каждой из девочек, как и сознание Кэролин, тоже покинуло тело и бесстрастно взирало на происходящее. Тела подруг были гораздо красивее, так что, возможно, с ними жалко расстаться. Однако всерьез никто не сопротивлялся — зачем впустую тратить силы? Все они скоро умрут, утонут в этом летнем озере. Но почему?

Стоило Кэролин задать себе вопрос, и безглазое зрение тут же нашло ответ. Внизу, в темноте, под ее парившим сознанием присутствовало нечто. Она не увидела его, но почувствовала. Там, внизу, была сила… нет, две силы. Это их дыхание вспенило пузырями воду, их руки-водовороты манили в объятия смерти. Она снова взглянула на свое тело, еще рвавшееся за глотком воздуха. Ноги бешено дергались. Между ними — ее девственное влагалище. Кэролин пронзило острое сожаление о том, что она не смела и думать о плотских радостях, а теперь не вкусит их никогда. Какой же дурой она была — грош цена ее идиотской гордости. Собственное достоинство сейчас казалось ей полной ерундой. Нужно было просить о сексе каждого мужика, оглянувшего на нее, и не отставать, пока тот не согласится. А теперь сложная система нервов, трубок и клеток, призванных давать жизнь, обречена умереть нетронутой. Эта единственная мысль добавила привкус горечи в то, что происходило.

Кэролин снова взглянула во тьму расщелины. Две силы, чье присутствие она почувствовала, все еще были там. Теперь она видела в воде их неясные формы. Одна была светлой — по крайней мере, светлее другой. Только этим они различались между собой. Если у них и были лица, то черты их оставались слишком размыты, а остальные части тела — торс и конечности — терялись в потоке поднимавшихся темных пузырей. Но их намерения были более чем очевидны, девушка ясно поняла это. Они поднялись из трещины, чтобы овладеть плотью, от которой сама Кэролин была милосердно освобождена. Пусть наслаждаются трофеем. Собственное тело являлось для Кэролин тяжкой ношей, и она с радостью от него избавилась. Подводные силы не посягали на ее мысли — им нужна была плоть. И каждая из сил хотела заполучить всех четверых подруг. Зачем еще им было сражаться друг с другом? Подводное облако света и подводное облако тьмы нападали друг на друга, пытаясь дотянуться до тел девушек.

Кэролин рано обрадовалась. Едва одно из облаков коснулось ее ноги, прекрасным мгновениям свободы пришел конец. Ее призвали обратно. Дверца черепной коробки громко захлопнулась, приняв вернувшееся сознание. Мысленное зрение сменилось физическим, и на смену отстраненности пришли боль и страх. Она увидела рядом с собой двух сражавшихся духов. Они бились за обладание ее телом, тянули девушку то в одну сторону, то в другую, пытаясь вырвать друг у друга. Ее уже не интересовало, почему. Через несколько секунд ее не станет. Кэролин было все равно, кому достанется труп, светлому или тому, кто немного темнее. А если им нужен секс (до самого последнего момента она чувствовала, что это им тоже нужно), она не сможет им доставить никакой радости. Никто из четверых не сможет. Они уже умерли, все четверо…

Как только из ее легких вырвался последний воздух, в глаза ударил солнечный свет. Неужели она снова всплывает? Может, они решили, что тело Кэролин не подходит для их целей, и отпустили его? Она ухватилась за этот шанс, каким бы ничтожным он ни был, и рванулась вверх. Вместе с ней к поверхности устремился новый поток пузырей, который, казалось, поддерживал ее и помогал ей подняться. Через мгновение она была почти у цели. Если она останется в сознании на еще один удар сердца, то выживет.

Бог любит ее! Она вырвалась на поверхность, выплевывая воду и глотая воздух. Конечности онемели, но теперь те же силы, что недавно тащили ее вниз, поддерживали девушку на плаву. Сделав три-четыре вдоха, она увидела, что остальных тоже отпустили. Они откашливались и пытались отдышаться неподалеку. Джойс уже плыла к берегу и тянула за собой Труди. Арлин последовала за ними. Твердое дно ждало их всего в нескольких футах отсюда. Кэролин с трудом могла пошевелить ногами и руками, но она проплыла это расстояние. Наконец все нащупали ногами землю. Всхлипывая, девушки направились к берегу. Они поминутно оглядывались, боясь, как бы то, что напало на них, не продолжило преследование и на мелководье. Но вода в центре озера оставалась гладкой.

Они еще не успели дойти до берега, как Арлин забилась в истерике. Она выла, ее затрясло. Никто не подошел успокоить ее. Все силы они тратили на то, чтобы идти, и не могли отвлекаться. Арлин вышла на берег первая, раньше Джойс и Труди. Рыдая, она принялась машинально натягивать блузку и запуталась в рукавах. Труди в ярде от берега упала на колени, и ее вырвало. Кэролин отвернулась — она знала, что, если почувствует запах рвоты, с ней тут же случится то же самое. Однако предосторожность не помогла, звуков оказалось достаточно. Кэролин почувствовала, как желудок ее сжался и исторг на траву мороженое и желчь.

Даже когда эротическое зрелище превратилось в страшное и закончилось блевотиной, Уильям Уитт не мог оторвать от него взгляда. До конца своих дней он помнил, как девушки поднялись из глубины, которая должна была поглотить; как они вылетели из воды по грудь, будто их что-то вытолкнуло.

Теперь воды озера успокоились — ни волн, ни пузырьков. Но Уильям твердо знал: тут произошло нечто большее, чем едва не случившееся несчастье. В озере был кто-то живой. Уильям не знал, кто там, только заметил рябь на воде и слышал крики, но и это потрясло его до глубины души. Он не мог ни о чем спросить у девушек, иначе пришлось бы признаться, что он подсматривал. Ему предстояло остаться наедине с увиденным.

Впервые в жизни избранная им роль наблюдателя оказалась тяжкой. Он поклялся никогда больше ни за кем не шпионить. Впрочем, клятву свою он нарушил на следующий же день.

Но вернемся к нашим событиям. Теперь Уильяму были видны лишь спины и ягодицы распростертых на траве девушек, слышны звуки рвоты и глухие рыдания.

Как можно тише он двинулся прочь.

Джойс услышала шорох и села на траве.

— На нас кто-то смотрит, — сказала она.

Она вгляделась в залитые солнцем заросли, которые снова слегка шевельнулись. Нет, это ветер играет в листьях. Арлин натянула блузку и села, обхватив плечи руками.

— Я хочу умереть, — сказала она.

— Нет, не хочешь, — возразила Труди. — Мы только что избежали смерти.

Джойс закрыла лицо руками. Она думала, что справилась со слезами, но они нахлынули опять.

— Что с нами было, господи? — всхлипнула она. — Я думала, это просто… озеро.

Кэролин ответила бесцветным, слегка дрогнувшим голосом:

— Под городом есть пещеры. Наверное, их залило водой во время бури. Мы оказались над входом в одну из них.

— Там так темно, — сказала Труди. — Вы смотрели вниз?

— Там что-то было, — проговорила Арлин. — Что-то внизу. Кроме темноты.

В ответ прозвучали усилившиеся всхлипы Джойс.

— Я ничего не видела, — ответила Кэролин. — Но я чувствовала.

Она посмотрела на Труди.

— Вы все чувствовали это, правда?

— Нет. — Труди замотала головой. — Это просто течение из пещеры.

— Оно пыталось меня утопить, — сказала Арлин.

— Это просто течение, — повторила Труди. — Со мной уже бывало такое, на море. Подводное течение. Тянет за ноги вниз.

— Ты же не веришь в это, — сухо сказала Арлин. — Зачем врать? Мы все знаем, что мы там чувствовали.

Труди в упор взглянула на нее.

— И что же? Что именно?

Арлин покачала головой. С размазанной тушью и слипшимися волосами она уже не казалась той королевой красоты, какой была всего десять минут назад.

— Я знаю только, что это не течение, — сказала она. — Там были два существа. Не рыбы. Точно не рыбы.

Она не смотрела на Труди, опустив взгляд себе между ног.

— Я чувствовала, как они касаются меня. — Арлин передернуло. — Касаются меня изнутри.

— Замолчи! — внезапно взорвалась Джойс. — Хватит об этом!

— Это же правда, — ответила Арлин. — Ведь так?

Она снова подняла глаза — сначала на Джойс, потом на Кэролин и, наконец, на Труди, которая кивнула.

— Они хотели нас, потому что мы женщины. Рыдания Джойс возобновились с новой силой.

— Утихни, — резко сказала Труди. — Надо подумать.

— О чем? — спросила Кэролин. — Что мы скажем дома.

— Скажем, что пошли поплавать, — начала Кэролин.

— И что?

— Пошли поплавать и…

— И нечто напало на нас? Пыталось в нас забраться? Нечто нечеловеческое, да?

— Ну да, — кивнула Кэролин. — Как было.

— Не говори глупостей, — сказала Труди. — Нас засмеют.

— Но это ведь правда, — настаивала Кэролин.

— Какая разница? Скажут, что не надо купаться в незнакомом месте. И решат, что нас схватила судорога.

— Она права, — сказала Арлин. Но Кэролин не желала отступать.

— А если еще кто-нибудь сюда придет? И с ним случится то же самое? Или он утонет? Представьте себе, что кто-нибудь утонет. Мы будем виноваты.

— Если это озеро образовалось после грозы, то вода сойдет через несколько дней, — сказала Арлин. — А если мы расскажем кому-нибудь, в городе пойдут толки. Мы не сможем жить спокойно. Вся наша жизнь превратится в кошмар.

— Хватит ломать комедию, — сказала Труди. — И так понятно, что нельзя ничего говорить. И никто из нас ничего не скажет. Так? Так, Джойс?

Джойс согласно всхлипнула.

— Кэролин?

— Наверное, да, — последовал ответ.

— Нужно просто договориться, что сказать дома.

— Ничего, — сказала Арлин.

— Ничего? — спросила Джойс. — Посмотри на нас!

— Ничего не объясняй, никогда не извиняйся, — пробормотала Труди.

— Что?

— Так всегда говорит мой отец. — Казалось, от воспоминания о семье она немного приободрилась. — Ничего не объясняй…

— Мы слышали, — перебила ее Кэролин.

— Значит, договорились, — сказала Арлин и встала. — Будем молчать.

Возражений не последовало. Девушки молча оделись и, не оглядываясь, побрели по тропинке прочь, оставив озеро наедине с его тайнами.

Глава 2

Поначалу ничего не было. Даже ночных кошмаров. Только приятное томление охватило всех четверых — вероятно, следствие того, что они благополучно вырвались из объятий смерти. Они скрыли от посторонних глаз свой страх и продолжали жить прежней жизнью, храня свою тайну.

В каком-то смысле их тайна сохраняла себя сама. Даже Арлин, которая первая назвала насилие насилием, вскоре начала испытывать при воспоминании о случившемся странное удовольствие. Она не осмеливалась признаться в этом даже подругам. Впрочем, они вообще редко друг с другом разговаривали. Теперь им это было не нужно. Каждая из них исполнилась странным ощущением собственной избранности. Вслух произносила это слово одна Труди, имевшая мессианские наклонности. Арлин же укрепилась в своей всегдашней уверенности, будто она — уникальное прекрасное создание и для нее не существует законов и правил, по каким живет остальной мир. Кэролин приняла это ощущение за эхо откровения, явившегося ей, когда смерть казалась неминуемой; отныне каждый миг, не потраченный на удовлетворение желаний, казался ей потерянным впустую. Для Джойс все было еще проще. Она спаслась ради Рэнди Кренцмена.

Она не стала больше терять времени. В тот же день, вернувшись с озера, она отправилась прямо в Стиллбрук, в дом Креннменов, и объявила Рэнди, что любит его и хочет с ним спать. Он не засмеялся. Он посмотрел на нее изумленно и почти смущенно спросил, знакомы ли они. Раньше подобный вопрос разбил бы ей сердце, но в тот день что-то в ней изменилось. Она перестала быть уязвимой. Да, сказала она, мы знакомы. Мы встречались несколько раз. Но мне плевать, помнишь ты меня или нет. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты занялся со мной любовью. Он смотрел на нее, слушал, а потом спросил: это шутка, да? На что она сказала: нет, не шутка, она отвечает за каждое свое слово, и чего ждать, когда погода хорошая, а дом в их распоряжении?

Изумление не повлияло на либидо Рэнди Кренцмена. Он так и не понял, с какой стати девушка подарила ему себя, но, поскольку подобные дары он получал нечасто, нельзя было упускать возможность. И он согласился, сделав вид, будто с ним это происходит ежедневно. Они провели остаток дня вместе и проделали то, что хотели, не единожды, а трижды. Джойс вышла от него примерно в четверть седьмого. Когда она шла через город, ее наполняло странное чувство выполненного долга. Это была не любовь. Рэнди оказался бестолковым, эгоистичным и неопытным любовником. Но, возможно, он заронил в нее жизнь или, по крайней мере, внес свою толику в таинственную алхимию жизни, а больше от него ничего и не требовалось. Она безоговорочно смирилась с такой сменой приоритетов. Джойс четко знала одно: она должна зачать и родить. Остальная жизнь — прошлое, настоящее, будущее — будто бы расплылась и не имела значения.

Ранним утром следующего дня, выспавшись так, как не высыпалась уже много лет, Джойс позвонила Рэнди и предложила продолжить сегодня же днем. «Я что, был так хорош?» — спросил он. Она ответила, что он был более чем хорош, что он гигант, а его член — восьмое чудо света. Он легко принял и ее грубую лесть, и предложение.

Из всей четверки ей, пожалуй, больше всех повезло с любовником. Рэнди оказался неопытным пустоголовым болваном, но он все же был безобидным и по-своему нежным, Арлин, Труди и Кэролин охватили те же желания, что и Джойс, но судьба подтолкнула их завязать отношения гораздо менее стандартные.

Кэролин решила завести роман с Эдгаром Лоттом — пятидесятилетним мужчиной, поселившимся год назад на их улице неподалеку от ее дома. За год никто из соседей с ним так и не сблизился. Эдгар был одинок, и его жизнь разделяли лишь две таксы. Одиночество, отсутствие женщины, педантичность в подборе цветов одежды (носовой и шейный платки и носки у него вечно были одинакового пастельного тона) составили ему репутацию гомосексуалиста. Но Кэролин при всей своей неопытности поняла его лучше, чем ее родители. Несколько раз она ловила на себе его взгляды, говорившие больше, чем слова. Вскоре она подстерегла его на утренней прогулке с таксами. Пока собаки метили территорию, она завела разговор и спросила, нельзя ли к нему зайти. Позже он говорил, что его намерения были совершенно добропорядочными и, если бы она не разложилась перед ним на кухонном столе и не потребовала близости, он бы и пальцем к ней не притронулся. Но разве можно отказаться от такого предложения?

При такой разнице в возрасте и телосложении их секс был чрезвычайно пылким, хотя свершался под визг ревновавших такс, изгнанных за дверь, где они гонялись за собственными хвостами, пока окончательно не выматывались. После первого раза он рассказал ей, что у него не было женщины уже шесть лет, с тех пор как умерла жена, что после ее смерти он стал сильно пить и что жена его тоже была крупной женщиной. Разговоры о пышных формах снова возбудили его, и они продолжили. Собаки уже спали.

Сначала все было хорошо. Они не отпускали никаких замечаний по поводу внешности друг друга, когда раздевались, они не тратили времени на взаимное восхищение красотой (это звучало бы как насмешка) и не притворялись, будто у них любовь навсегда. Они были вместе, потому что следовали зову природы, не думая об условностях. И никакой романтики. День за днем она навещала мистера Лотта — так она называла его в присутствии родителей, — и, едва закрывалась дверь, его голова оказывалась между ее грудей.

Эдгар с трудом верил в свое счастье. То, что это она его соблазнила (такого с ним не случалось даже в молодые годы), что она возвращалась, что она не отрывалась от него, пока он не завершит акт, казалось ему настоящим чудом.

Поэтому через две недели и четыре дня, когда она не пришла, он не удивился. Еще через неделю он встретил ее на улице и вежливо спросил, нельзя ли продолжить их отношения? Она странно посмотрела на него, а потом сказала: нет. И хотя он не требовал объяснений, объяснила сама. Ты мне больше не нужен, мягко сказала она и похлопала себя по животу. Лишь потом, сидя в своем одиноком жилище с третьим стаканом бурбона, он осознал, что означали ее слова и этот жест. Он налил себе четвертый стакан и пятый. Он быстро надирался, как раньше. Как ни старался он не поддаваться чувствам, но, когда эта толстая девушка его оставила, он понял: она разбила ему сердце.

У Арлин не было ничего подобного. Путь, который она избрала, следуя тому же неслышному зову, что влек остальных, привел ее в компанию людей не с открытыми сердцами, но с синими сердечками-наколками на предплечьях. Вслед за Джойс у нее это началось на следующий день после того, как они чуть не утонули. Арлин надела лучшее платье, села в машину матери и отправилась на Эклипс-пойнт — узкую полоску пляжа к северу от Зумы, знаменитую своими барами и байкерами. Далеко не все обитатели этого места удивились, увидев здесь девушку из обеспеченной семьи. Богатые дети часто приезжали сюда, чтоб отведать вкус дна или дать дну отведать себя. Обычно им хватало пары часов, и они отправлялись обратно — туда, где воплощением грубости был персональный шофер.

В свое время Пойнт инкогнито навещали довольно известные люди. Здесь бывал Джимми Дин — в свои самые дикие дни, когда он искал того курильщика, кому нужна живая пепельница. Один из баров гордился бильярдным столом, на котором, по слухам, отымели Джейн Мэнсфилд, хотя даже сейчас об этом говорили исключительно шепотом. В другом баре на дощатом полу был обведенный краской силуэт женщины — якобы Вероники Лейк, которая напивалась там до смерти. Арлин, однако, приехала сюда не на экскурсию. Она явилась в первый попавшийся бар с приглянувшимся ей названием «Ловкач». В отличие от многих искательниц приключений, ей для разогрева не понадобился алкоголь. Она просто вошла и предложила себя. Желающих нашлось немало, и никто не получил отказа.

Она вернулась и в следующий вечер, и через день. Она смотрела на мужчин голодными глазами, словно одержимая. Не все принимали ее предложения. Одни после первого визита Арлин решили, что так предлагать себя может лишь сумасшедшая или больная женщина; другие, обнаружив в себе неожиданный для них самих альтруизм, пытались уговорить ее подняться с пола и отправиться домой. Но она так бурно протестовала, что альтруисты оставили свои попытки, а некоторые опять встали в очередь.

Если Кэролин и Джойс сумели сохранить свои приключения в тайне, то поведение Арлин не осталось незамеченным. Через неделю таких отлучек из дома на всю ночь, когда она возвращалась перед рассветом и на вопрос, где она была, отвечала недоуменным взглядом, будто сама толком не знала, ее отец Лоуренс Фаррел решил проследить за дочерью. Он всегда считал себя либеральным отцом, но, если Арлин связалась с дурной компанией — какими-нибудь футболистами или хиппи, — он обязан дать ей отеческий совет. Он старался следовать за дочерью на безопасном расстоянии, но в миле или двух от побережья потерял ее и только через час с лишним, обследовав местные парковки, нашел ее машину возле бара «Ловкач». Репутация этого заведения достигла даже его либерально заткнутых ушей. Он вошел внутрь, опасаясь за свой пиджак и бумажник. В баре царило оживление. В дальнем его конце стояла толпа оравших мужчин — разгоряченных от пива животных с волосами ниже лопаток. На полу в центре этой толпы что-то происходило. Арлин нигде не было. Он обрадовался, что ошибся (наверное, дочь гуляет по пляжу и смотрит на серфингистов), и уже хотел уходить, как вдруг кто-то из толпы начал скандировать имя его принцессы:

— Арлин! Арлин!

Он повернулся. Неужели и она смотрела на то, что происходило на полу? Фаррел протиснулся сквозь толпу и там, в центре, нашел свое прекрасное дитя. Один из животных вливал ей в рот пиво, пока другой делал с ней то, о чем Лоуренс, как все отцы, и помыслить не мог без дрожи, разве что в кошмарных снах, где проделывал с ней это сам. Арлин лежала на полу под мужчиной и выглядела как ее мать. По крайней мере, как ее мать когда-то давно, когда она еще была способна на страсть. Арлин билась в счастливых судорогах, лежащий на ней человек сводил ее с ума Лоуренс выкрикнул: «Арлин!» — и шагнул вперед, чтобы согнать с нее эту скотину. Кто-то посоветовал ему встать в очередь. Он ударил доброхота в челюсть и отшвырнул в толпу жаждущих — кое-кто из них уже расстегивал брюки и был в полной боевой готовности. Парень вскочил, размазывая по лицу кровь, бросился на Лоуренса, и тот упал, повторяя только, что это его дочь, его дочь… Господи, это его дочь. Он твердил так до тех пор, пока его губы могли шевелиться. Даже потом он пытался доползти до Арлин, чтобы отхлестать ее по щекам, чтобы она пришла в себя и осознала, что творит. Но ее поклонники попросту оттащили его и выкинули на обочину шоссе. Там он и лежал, потом смог подняться на ноги и добраться до автомобиля. В машине он прождал несколько часов, время от времени принимаясь плакать, пока не появилась Арлин.

Ее, казалось, совсем не тронули его синяки и окровавленная рубашка. Когда он сказал, что видел ее, она только коротко кивнула, будто не совсем понимала, о чем он. Лоуренс велел дочери перейти в его машину, и она безропотно подчинилась. Домой они ехали молча.

В тот день так ничего и не было сказано. Она сидела у себя в комнате, слушала радио, а Лоуренс говорил с юристом о закрытии «Ловкача», с полицией — о привлечении к ответственности своих обидчиков, и с психоаналитиком — о том, где он ошибся в воспитании дочери. Вечером Арлин вновь попыталась сбежать. Отец перехватил ее уже у машины. Тут Лоуренс потребовал от нее объяснений по поводу прошлой ночи, но она просто смотрела на него в упор стеклянными глазами. Ее взгляд привел отца в ярость. Она отказалась вернуться в дом и объяснить, почему она делала то, что делала. Тогда голос Лоуренса поднялся до крика. Он обозвал Арлин грязной шлюхой, отчего во всех соседних домах шевельнулись занавески. Ослепленный слезами, он ударил ее и бил бы еще и еще, если бы не вмешательство Кейт. Арлин не теряла времени даром. Разъяренный отец отбивался от матери, а она сбежала и поймала машину до побережья.

В ту ночь «Ловкач» посетила полиция. Двадцать один человек был арестован, в основном за хранение наркотиков, а бар закрыт. Вошедшие стражи порядка обнаружили принцессу Фаррел за тем же занятием, которому она еженощно предавалась всю прошедшую неделю. Несмотря на старания Лоуренса, замять такую историю оказалось невозможно, и она попала в газеты. Арлин стала главной сенсацией побережья. Ее поместили в больницу для полного медицинского обследования. Обнаружились две неприятности, сопряженные с сексом: лобковые вши, а также несколько разрывов и повреждений, вызванных ее ночными подвигами. Но, по крайней мере, она не была беременна. Лоуренс и Кейт-лин Фаррел благодарили Господа и за эту милость.

Известия о похождениях Арлин в «Ловкаче» привели к тому, что все родители в Паломо-Гроуве ужесточили контроль за детьми. Даже в восточной части города парней и девушек, гулявших после наступления темноты, заметно поубавилось. Найти себе партнера стало довольно сложно. Даже для Труди, последней из четверки, хотя та нашла почти идеальное прикрытие — церковь. Она задумала соблазнить Ральфа Контрераса, полукровку-садовника, что служил при лютеранском храме Князя Мира в Лорелтри. Ральф заикался так, что почти не разговаривал, чем и приглянулся Труди. Сделает то, что от него требовалось, и будет помалкивать. Идеальный любовник. Какой он сам, не имеет значения. Труди рассуждала практически. Когда он выполнит свое предназначение и ее тело просигналит об этом, она забудет о садовнике. По крайней мере, так она думала.

Но из-за неосторожности Арлин о романах всех четверых подруг быстро узнали. И если для Труди забыть о свиданиях с Ральфом Молчаливым было просто, то город забывать об этом не собирался.

Новости о тайной жизни красавицы из маленького городка, попавшие на страницы газет, были откровенны настолько, насколько позволял юридический отдел печатных изданий. Однако самые пикантные детали оказались достоянием слухов. Появились даже предлагавшиеся за немалую цену фотографии знаменитых оргий, но на них трудно было что-либо разобрать. Семья Фаррелов — Лоуренс, Кейт, сестра Джоселин и брат Крейг — также привлекла к себе повышенное внимание. Весь город повадился ездить за покупками через район «полумесяцев», чтобы взглянуть на их дом. Крейга пришлось забрать из школы, поскольку соученики безжалостно издевались над ним за позор старшей сестры; а Кейт наглоталась транквилизаторов и не могла выговорить ни единого слова, если в нем было больше двух слогов. Но случилось кое-что и похуже. Через три дня после помещения Арлин в больницу в «Кроникл» появилось интервью с одной из сиделок. По ее словам, дочь Фаррелов пребывала в постоянном сексуальном возбуждении и без умолку говорила непристойности, замолкая лишь тогда, когда ее начинали душить слезы. Одного этого хватило бы, чтоб скандал разгорался дальше, но в статье говорилось еще и о том, что болезнь пациентки будто бы выходит за обычные рамки. Арлин Фаррел была одержимой.

История, которую Арлин рассказала в больнице, была довольно странной. Будто бы Арлин и три ее подруги купались в озере неподалеку от Паломо-Гроува, где некое существо напало на них и проникло в них. Когда существо находилось у Арлин внутри, оно потребовало, чтобы она (а возможно, и все ее подруги) зачала ребенка от любого, кто способен оплодотворить девушку. Отсюда и похождения в баре «Ловкач». Дьявол в ее утробе высматривал среди той компании подходящего суррогатного отца.

В статье не было никакой иронии. Текст так называемого признания Арлин был достаточно абсурдным сам по себе и не требовал дополнительных комментариев. Во всем городе только слепые да неграмотные не читали признаний свихнувшейся от наркотиков красавицы. Никто ни на йоту не поверил этому — кроме, конечно, родственников трех ее подруг. Она не назвала имен Джойс, Кэролин и Труди, но люди прекрасно знали, с кем она дружит. Любой человек, хоть немного знакомый с Арлин, ни минуты не сомневался, кого именно она описывала в своих сатанинских фантазиях.

Скоро стало ясно, что девушек необходимо защитить от последствий этих нелепых заявлений. В домах Макгуайров, Катцев и Хочкисов произошли практически одинаковые сцены.

Кто-то из родителей спрашивал:

— Не хочешь ли ты уехать из Гроува, пока все не уляжется?

На что дочь отвечала:

— Да нет, мне и здесь хорошо.

— Ты уверена, что тебя это не огорчает, дорогая?

— Я что, выгляжу огорченной?

— Кажется, нет…

— Значит, я не огорчена.

Какие же уравновешенные у них дети, решили родители, как они стойко переносят несчастье, случившееся с их подругой, ну чем не гордость семьи?

Так продолжалось несколько недель. Их считали примерными девочками, пережившими эту мучительную историю с невозмутимостью, достойной восхищения. Потом в поведении подруг обнаружились странности, и картина начала меняться. Странности были мелкие, и на них вполне можно было не обратить внимания, если бы родители не следили отныне за чадами особенно пристально. Сначала они заметили, что дочери предпочитают спать днем и гулять по ночам. Потом появились капризы в еде. Даже Кэролин, никогда прежде не отказывавшаяся от пищи, теперь испытывала отвращение к некоторым блюдам, особенно к дарам моря. Затем девушки потеряли свое спокойствие. Они то болтали без умолку, то смолкали и говорили односложно; холодное равнодушие сменялось раздражительностью. Бетти Кати первой решила показать дочь семейному врачу. Труди не протестовала. И не удивилась, когда доктор Готтлиб нашел, что здоровье у нее в полном порядке и она беременна.

Затем медицинское объяснение переменам в поведении дочери принялись искать родители Кэролин. Ответ доктора был аналогичным, с одним дополнением: если Кэролин хочет благополучно выносить ребенка, ей придется похудеть фунтов на тридцать.

Надежда на то, что это совпадения, рухнула после третьего и последнего доказательства. Родители Джойс Макгуайр дольше других тянули с решением, не желая вовлекать в скандал свою дочь, но в итоге и они были вынуждены обратиться к врачу. С ее здоровьем тоже все оказалось в порядке, и Джойс тоже оказалась беременной. Эта новость требовала переоценки всей истории, рассказанной Арлин Фаррел. Может ли быть, что в ее безумном рассказе кроется доля истины?

Родители девушек встретились, чтобы обсудить все вместе. Они пришли к самому простому выводу: разумеется, девочки сговорились между собой. По какой-то причине, им одним известной, подруги решили забеременеть. Троим это удалось, Арлин — нет, что и привело ее, и без того впечатлительную, к нервному срыву.

Тогда перед родителями стояли три задачи. Во-первых, выявить будущих отцов и наказать их за распущенность. Во-вторых, как можно скорее и безопаснее прервать беременность. В третьих, попытаться скрыть происшествие, чтобы репутация их семей не пострадала, как пострадала репутация Фаррелов — к ним праведные жители Гроува теперь относились, как к париям.

Во всех трех пунктах они потерпели неудачу. Что касается отцов, то девушки попросту отказались назвать имена преступников, несмотря на родительские угрозы. Что касается абортов — все трое наотрез отказались и от этого. И, наконец, не удалось сохранить тайну. Любой скандал в конце концов приводит к огласке. Хватило одной не в меру болтливой медсестры, чтобы журналисты бросились вынюхивать новые подробности.

Все открылось через два дня после совместной встречи родителей. Паломо-Гроув, чьи устои уже были подорваны похождениями Арлин, получил едва ли не смертельный удар.

История обезумевшей Арлин сначала затмила собой даже сплетни о летающих тарелках и чудесном излечении от рака, но известия о ее подругах затронули самые чувствительные нервы жителей города. Размеренная и казавшаяся незыблемой жизнь четырех уважаемых семей пошла прахом из-за тайного сговора детей. Пресса потребовала ответа: не было ли это делом рук какой-нибудь секты? Или же человека, соблазнившего всех четверых? И что на самом деле произошло с дочкой Фаррелов — первой из так называемой «Лиги девственниц», которая пролила свет на эту историю? Возможно, как отметила «Кроникл», на столь отчаянный шаг ее толкнуло бесплодие? Возможно, оставшиеся три подруги еще не раскрыли своего истинного лица? Слухи полнились. В них было все: секс, одержимость, рухнувшие семьи, маленькие сучки, секс, безумие и еще раз секс.

Пресса следила за тем, как протекала беременность подруг. Предположениям не было конца. Три ребенка должны появиться на свет — родятся ли тройняшки, или черные, или мертвые младенцы?

Ох уж эти предположения!

Глава 3

В центре бушевавшей бури было спокойно и тихо. Девушки слушали упреки и проклятия родителей, прессы и горожан, но ничто их не трогало. То, что началось в водах озера, развивалось дальше неисповедимым путем. Подруги отдали во власть неведомого души, как прежде отдали тела. Все трое были спокойны, подобно озеру: даже самое бурное вторжение вызывало не более чем рябь на поверхности.

Они не встречались. Их интерес друг к другу, да и ко всему внешнему миру, сошел на нет. Каждая хотела только сидеть дома и лелеять свой плод. Вокруг бушевали страсти, но со временем они утихли. Внимание горожан переключилось на новые скандалы, однако равновесие в Паломо-Гроуве так и не восстановилось. Из-за «Лиги девственниц» маленький городок в округе Вентура оказался в положении, к какому никогда не стремился, но все же пытался извлечь из ситуации выгоду. В ту осень Гроув посетило больше людей, чем когда-либо с момента его основания. Люди хотели побывать в «том самом месте», в этом Крейзивилле, где по приказу дьявола молоденькие девушки ложатся под любого, кто в состоянии двигаться.

Произошли в Гроуве и другие перемены, не столь явные, как переполненные бары и суета у молла Дети горожан, особенно дочери, вели отчаянную борьбу с родителями за свои права. Эта внутренняя война шла постоянно, она уже разбила несколько семей, и незримым ее спутником был алкоголь. В октябре-ноябре прибыль от продажи спиртного в магазине Марвина резко возросла и взлетела до небывалых высот к Рождеству, когда водоворот пьянства, наркомании, супружеских измен, драк и эксгибиционизма закружил Паломо-Гроув, превратив его в настоящий рай для грешников.

После таких каникул несколько семей решили покинуть город, в результате чего незаметно стала меняться его социальная структура. Дома в самых престижных кварталах (например, в «полумесяцах», запятнанных соседством с Фаррелами) дешевели, и их приобрели люди, не мечтавшие об этом еще прошлым летом.

И все это — результат одного купания в беспокойном озере.

Это купание не прошло бесследно не только для девушек. Уильям Уитт, за свою недолгую жизнь соглядатая узнавший немало тайн, был бесценным свидетелем. Не раз он хотел рассказать кому-нибудь о том, что видел на озере, но удерживался от искушения, ибо прекрасно понимал: за кратким мгновением славы неизбежно последуют осуждение и, возможно, наказание. Была и другая причина его молчания — он боялся, что ему никто не поверит. Чтобы освежить воспоминания, Уильям часто возвращался на место событий. Собственно говоря, он вернулся к озеру уже на следующий день. Он надеялся подсмотреть, кто же там обитает, но вода уже убывала. За ночь озеро уменьшилось на треть, а через неделю исчезло окончательно, обнажив расщелину, которая, очевидно, была входом в подземные пещеры.

Не он один приходил сюда. После признаний Арлин в лес ринулись толпы зевак. Самые дотошные быстро вычислили озеро. Схлынувшая вода оставила после себя пожелтевшую траву, покрытую высохшим илом. Несколько человек попытались проникнуть в расщелину, но края ее были отвесными и спуститься туда оказалось невозможно. Поэтому через пару дней интерес к этому месту исчез. По-прежнему появлялся здесь лишь Уильям. Одинокие посещения внушали ему, несмотря на страх, непонятное удовольствие. Он ощущал свою общность с пещерами и их тайнами, и эротическое возбуждение накатывало на него всякий раз, когда он стоял там и снова и снова представлял себе обнаженные тела купальщиц.

Судьба девушек мало его интересовала. Однажды он что-то прочел, потом услышал, как их обсуждают, но его мало волновало то, что нельзя увидеть. В городе в те дни было на что посмотреть и за кем пошпионить. Вокруг царил хаос: совращения и рабские унижения, ненависть, побои и раздоры. Когда-нибудь, подумал он, я напишу об этом книгу. Это будет «Книга Уитта». Все прочтут ее и поймут, что для меня здесь нет тайн.

Если он все же задумывался о том, что теперь происходит с девушками, он вспоминал Арлин. Она влекла его, поскольку находилась в больнице и он не мог взглянуть на нее при всем желании, а невозможность увидеть всегда дразнила Уильяма. Говорили, Арлин повредилась в уме, но никто толком не знал почему. Она постоянно хотела мужчин, чтобы зачать ребенка, но оказалась не способна на это и заболела. Однако и Арлин перестала интересовать Уильяма — он подслушал чей-то разговор о том, что она потеряла красоту.

— Выглядит почти как труп, — говорили люди. — Обколотая и полумертвая.

И Арлин Фаррел перестала для него существовать. Она сохранилась в памяти как прекрасное видение — скинувшая одежду на берегу сверкающего озера. Мысли о том, что озеро сделало с ней, он напрочь изгнал из сознания.

К сожалению, ее подруги могли избавиться от последствий происшествия на озере не иначе, как естественным образом. Второго апреля, когда первая из «Лиги девственниц» дала жизнь своему ребенку, Паломо-Гроув вступил в новую полосу несчастий.

Ховард Ральф Катц родился у восемнадцатилетней Труди в 3. 46 утра, путем кесарева сечения. Он был хилый и весил всего четыре фунта и две унции. Ребенок, по общему мнению, походил на мать, что послужило небольшим утешением для его дедушки и бабушки. У Ховарда, как у Труди, были темные глубоко посаженные глаза и — уже при рождении — темные курчавые волосы. Как и его мать, тоже родившаяся недоношенной, он первые шесть дней боролся за каждый глоток воздуха, а потом стал быстро набирать силы. Девятнадцатого апреля Труди вернулась с ним домой в Паломо-Гроув.

Через две недели после Труди подошла очередь второй подружки из «Лиги девственниц». На этот раз пресса получила больше поводов для обсуждения, чем обычное рождение болезненного младенца: Джойс Макгуайр родила близнецов — мальчика и девочку, с интервалом в одну минуту. Она назвала их Джо-Бет и Томми-Рэй в знак того (Джойс никогда не призналась бы в этом даже себе), что у них два отца — Рэнди Кренцмен и существо в озере. Третьим их отцом, как она считала, был Отец Небесный. Хотя Джойс подозревала, что благодать Его обошла ее детей.

Еще через неделю после рождения близнецов Макгуайр Кэролин тоже произвела на свет двойню — девочку и мальчика, но мальчик родился мертвым. Крупная сильная девочка получила имя Линда.

На этом, казалось бы, сага о «Лиге девственниц» подошла к естественному завершению. На похороны сына Кэролин собралось не много народу. Все четыре семьи вели теперь довольно уединенную жизнь. Друзья перестали им звонить, знакомые не хотели их узнавать. История «Лиги девственниц» опорочила доброе имя Паломо-Гроува. Скандал принес городу доход, но все желали бы поскорее забыть о случившемся, будто на самом деле ничего не произошло.

В результате семья Катцев решилась переехать в Чикаго — родной город главы семейства. В конце июня они за бесценок продали дом и через две недели покинули Паломо-Гроув.

Они успели вовремя. Задержись они на несколько дней, им пришлось бы участвовать в последнем акте драмы. Вечером двадцать шестого июля старшие Хочкисы вышли пройтись, оставив дома Кэролин с маленькой Линдой. Они вернулись домой после полуночи, то есть уже двадцать седьмого июля, и обнаружили: Кэролин отпраздновала годовщину купания в озере тем, что задушила дочь и покончила с собой. Девушка оставила записку, где подтвердила все, рассказанное Арлин Фаррел. Они действительно купались в озере. На них действительно напали. До сегодняшнего дня она не знала, кто именно, но чувствовала присутствие его в себе и в своем ребенке. Она уверена, что это зло, потому задушила Линду и собирается вскрыть себе вены. «Не судите меня строго, — просила она. — Я никогда в жизни никого не обидела».

Родители поняли письмо по-своему: девушек кто-то изнасиловал. По каким-то причинам, только им известным, подруги не желали выдавать преступника или преступников. Поскольку Арлин была в больнице, Кэролин умерла, а Труди переехала в Чикаго, подтвердить или опровергнуть эту версию предстояло Джойс Макгуайр.

Сперва она отказалась говорить. Сказала, будто ничего не помнит. Будто от пережитого потрясения воспоминания о том дне стерлись. Но ни Хочкисы, ни Фаррелы не успокоились. Они попытались нажать на девушку через ее отца. Дик Макгуайр не был силен ни телом, ни духом, а его мормонская церковь поддержала наседавших на Джойс Правда должна была выйти наружу.

Чтобы спасти отца от лишних бед, Джойс заговорила. Это была странная сцена. Шестеро родителей и пастор Джон, духовный наставник мормонского сообщества Гроува и его окрестностей, собрались в столовой Макгуайров и слушали худенькую бледную девушку, которая попеременно протягивала руку то к одной, то к другой колыбельке, чтобы покачать не желавших засыпать малышей. Сначала она предупредила слушателей, что им не понравится то, что она расскажет. И правда, им это не понравилось. Она рассказала все. О прогулке, об озере, о купании, о непонятных силах, утащивших подруг под воду; о спасении. О своей страсти к Рэнди Кренцмену, чья семья уехала из города уже месяц назад — вероятно потому, что он сообщил родителям о своей вине. Об охватившем четверых девушек желании забеременеть и родить ребенка любой ценой…

— Так во всем виноват Рэнди Кренцмен? — спросил отец Кэролин.

— Рэнди? — отозвалась она. — Да нет.

— Тогда кто?

— Ты обещала рассказать всю правду, — напомнил пастор.

— Я и рассказываю, — ответила она — Все, что знаю. Я выбрала Рэнди. О выборе Арлин известно всем. Кэролин тоже, конечно, кого-то нашла. И Труди. Понимаете, не важно, кто отец. Это всего лишь мужчина.

— Ты хочешь сказать, что в тебе сидит дьявол, дитя мое? — спросил пастор.

— Нет.

— Тогда в детях?

— Нет. Нет. — Теперь она ухватилась за колыбельки обеими руками. — Джо-Бет и Томми-Рэй не одержимые. По крайней мере, не так, как вы думаете. Просто они не дети Рэнди. Хорошо, если они возьмут немного от его красоты… — Она слегка усмехнулась. — Мне бы этого хотелось. Он очень красивый… Но на самом деле их сотворил дух из озера.

— Там нет никакого озера, — возразил отец Арлин.

В тот день было. И возможно, появится снова, если пойдет сильный дождь.

— Нет уж, я такого не допущу.

Поверил Фаррел рассказу Джойс или нет, но он сдержал свое слово. Вместе с Хочкисами они собрали денег, чтобы замуровать вход в пещеры. Большинство горожан подписывали чеки, лишь бы Фаррел побыстрее убрался с их порога. С тех пор как его принцесса лишилась рассудка, общение с ним стало занятием не более приятным, чем разминирование бомбы.

В октябре, через пятнадцать месяцев после рокового купания, трещину залили бетоном. Она могла появиться вновь, но лишь через многие годы.

А до того момента дети в Паломо-Гроуве будут спокойно играть в свои игры.

Часть III ОСВОБОЖДЕННЫЕ ДУХИ

Глава 1

Из сотен эротических журналов и фильмов, просмотренных Уильямом Уиттом за последующие семнадцать лет (сначала он заказывал их по почте, потом ездил за ними в Лос-Анджелес), больше всего ему нравились те, где он замечал отголоски жизни вне объектива камеры. Когда в зеркале рядом с моделями отражался фотограф или когда на краю кадра мелькал кто-то из съемочной группы — какой-нибудь помощник стимулировал актеров, чтобы не пропадала эрекция в перерывах между дублями, — словно тень любовника, только что покинувшего постель.

Но такие откровенные ошибки встречались редко. Чаще попадались мелочи, очень много говорившие Уильяму о жизни, которую он разглядывал. Иногда актер, демонстрировавший многообразие наслаждений, вдруг застывал в нерешительности: он не знал, какой способ удовлетворения похоти выбрать, и поворачивался к камере в ожидании инструкций. Иногда модель, заступив за рамки кадра, испуганно съеживалась от окрика по ту сторону камеры.

В такие моменты, когда подделки возбуждали его и переставали быть подделками (потому что возбуждение было настоящим и не могло быть поддельным), Уильяму казалось, будто он лучше понимает Паломо-Гроув. За фасадом города таилась другая жизнь, исподволь управлявшая повседневными процессами — так незаметно, что никто, кроме Уильяма, не замечал ее. Порой и он о ней забывал. Порой месяцами, погрузившись в дела (Уильям занимался продажей недвижимости), он не вспоминал об этой невидимой руководящей длани. Но потом снова замечал что-то, как на снимке из порнографического журнала: странный взгляд одного из старожилов, или трещину на асфальте, или воду, сбегавшую с Холма после поливки газонов. Тогда он сразу вспоминал об озере, о «Лиге», о том, что город выдуман (хотя и не совсем выдуман — плоть есть плоть, ее не подделать), а сам он — один из актеров этой странной пьесы.

После того как расщелину в земле залили бетоном, жизнь снова пошла своим чередом. Город, хоть и отмеченный невидимой меткой, процветал, и Уитт вместе с ним. Лос-Анджелес расширял свои границы, городки в долине Сими (среди них и Гроув) превратились в спальные районы мегаполиса. В конце семидесятых, как раз когда Уильям занялся недвижимостью, цены на дома в городе значительно выросли. Выросли они и в дорогих районах, особенно в Уиндблафе, когда на Холме поселились несколько бывших звезд. Самый шикарный особняк с видом на город и долину купил знаменитый комик Бадди Вэнс, чье телешоу в свое время занимало самую верхнюю строчку в рейтингах всех телевизионных компаний. Чуть ниже на Холме поселился актер вестернов Рэймонд Кобб; он снес старый дом и на его месте построил огромное ранчо с бассейном в форме звезды шерифа. На участке между этими двумя владениями стоял особняк, полностью скрытый от посторонних глаз деревьями. Его приобрела звезда немого кино Хелена Дэвис, о которой в былые дни в Голливуде ходило великое множество сплетен. Теперь, когда ей было под восемьдесят, она никуда не выходила, что только подпитывало слухи: в городе регулярно появлялся очередной парень, всегда блондин и всегда шести футов ростом, и представлялся другом мисс Дэвис. За что ее дом окрестили «Обителью греха».

Пришли из Лос-Анджелеса и новые веяния. В молле открылся «Клуб здоровья», куда сразу же записалась куча народу. А когда появилась мода на рестораны «Жечь Ван», в Гроуве тоже открылись два таких. Они быстро обзавелись постоянными клиентами и не жаловались на конкуренцию.

Процветали и художественные салоны, предлагавшие деко, американский примитив и китч. В молле из-за недостатка места пришлось надстроить второй этаж. Появились и стали неотъемлемой частью жизни совсем новые заведения — магазин оборудования для бассейнов, солярии и школа каратэ.

Иногда какой-нибудь новосел в очереди на педикюр или в зоомагазине, пока дети мучительно выбирали одну из трех пород шиншилл, пытался намекнуть на дошедшие до него слухи. Здесь ведь что-то когда-то случилось, не так ли? Но старожилы Гроува быстро переводили разговор на менее зыбкую почву. Хотя уже выросло новое поколение, местные (как они любили себя называть) были твердо уверены, что о «Лиге девственниц» нужно забыть.

Но кое-кто в городе забыть об этом не мог. Одним из таких был Уильям. Остальных он старался не упускать из виду в течение последующих лет. Джойс Макгуайр — тихая, очень набожная женщина — без мужа воспитала Томми-Рэя и Джо-Бет. Ее родители несколько лет назад переехали во Флориду, оставив дом дочери и внукам. Джойс почти никогда не покидала его стен. Хочкис так и не оправился после предательства жены, ушедшей от него к адвокату из Сан-Диего, что был на семнадцать лет ее старше. Семья Фаррелов переехала в Саузенд-Оукс, но дурная слава нашла их и там. В конце концов они забрали с собой Арлин и уехали в Луизиану. Арлин так и не пришла в себя. Уильям слышал, будто редко случалось, чтобы она произносила больше десяти слов за неделю. Ее младшая сестра Джоселин Фаррел вышла замуж и переехала в Блу-Спрюс. Уильям видел ее как-то раз, когда она приехала в Гроув навестить друзей. Судьбы этих семей оставались по-прежнему тесно связаны с историей города. Уильям знал их всех, он здоровался с Макгуайрами, Джимом Хочкисом и Джоселин, но они ни разу не сказали друг другу ни слова.

В разговорах не было нужды. Все они знали то, что знали. И жили в ожидании.

Глава 2

Юноша был буквально черно-белый: черные волосы до плеч, завивавшиеся у шеи, черные глаза за стеклами круглых очков. Цвет кожи у него был слишком светлый для калифорнийца, зубы еще белее, хотя улыбался он редко и говорил мало. В обществе он начинал заикаться.

Даже «понтиак» с откидным верхом, который он припарковал у молла, был белый, пусть и поржавевший от снега и соли десятка чикагских зим. «Понтиак» провез своего хозяина через всю страну, хотя и заставил его пару раз поволноваться в пути. Пора было вывести эту машину в поле и пристрелить. Чтобы узнать приезжего, достаточно было просто взглянуть на ряд припаркованных автомобилей.

Или на самого юношу. Он чувствовал себя беспомощным в своих вельветовых штанах и поношенной куртке (слишком длинные рукава и слишком узко в груди — как и у всех курток, что он покупал). В Гроуве цена человека определялась по цене его кроссовок. Но молодой человек не носил кроссовок. Он носил черные кожаные ботинки до тех пор, пока они не разваливались, а потом покупал такие же новые. Но, вписывался он в местную жизнь или нет, он приехал сюда по делу, и чем скорее он этим делом займется, тем скорее почувствует себя в своей тарелке.

Для начала нужно сориентироваться. Юноша выбрал магазинчик «Замороженный йогурт», где было меньше всего народу, и нырнул туда. Там его встретили с таким радушием, что он испугался, будто его узнали.

— Привет! Чем я могу вам помочь?

— Я… нездешний, — начал он. «Дурацкое заявление», — мелькнула мысль. — Я хотел узнать… узнать, где мне купить карту?

— Карту Калифорнии?

— Нет, карту вашего города. — Он старался говорить короче, чтобы его заикание было менее заметно.

Человек за прилавком улыбнулся еще шире.

— Зачем вам карта? У нас маленький город.

— Ясно. А как насчет гостиницы?

— Конечно! Легко. Есть одна совсем рядом. Или новая, в Стиллбруке.

— Какая самая дешевая?

— «Терраса». С другой стороны молла.

— Прекрасно.

Улыбка, которую он получил в ответ, говорила: «У нас все прекрасно». Он и сам в это почти поверил. Множество блестящих новеньких машин; светящиеся указатели торгового центра, яркий, словно воскресный утренний мультик, большой плакат на фасаде мотеля: «Добро пожаловать в цветущий рай Паломо-Гроува!» Юноша добрался до гостиницы, снял номер и с облегчением задернул шторы, чтобы отгородиться от дневного света и немного полежать в полумраке.

Последний отрезок пути порядком его утомил. Он решил сделать зарядку и принять душ, чтобы привести себя в порядок. Он относился к своему телу как к механизму, а сейчас оно слишком долго просидело в машине и нуждалось в разминке. Минут десять он разогревался, имитируя бой с тенью, проводил комбинации ударов руками и ногами, затем последовала его любимая связка из более сложных приемов: «топор», «полумесяц в прыжке», хук с разворотом и удары ногами в прыжке с разворотом. Как обычно, физические упражнения помогли привести мысли в порядок. Когда он дошел до растяжек и приседаний, он уже был готов перевернуть полгорода в поисках ответа на вопрос, из-за которого сюда приехал.

Кто такой Ховард Катц? Ответ «я» больше его не устраивал. Он был просто машиной. Он хотел знать больше.

Первой этот вопрос задала Венди — в долгий вечер споров, закончившийся тем, что она от него ушла.

— Ты мне нравишься, Хови, — сказала она — Но я не могу любить тебя. И знаешь, почему? Потому что я не знаю, кто ты.

— Сказать, кто я? — ответил Хови. — Человек с дырой в Душе.

— Довольно странное определение.

— Довольно странное ощущение.

Это было странно, но это было правдой. У других были разные способы ощущать себя людьми: честолюбие, убеждения, вера. Ему досталась лишь жалкая неопределенность. Те, кому он нравился — Венди, Ричи, Лем, — относились к нему терпеливо. Они ждали, пока он, заикаясь и запинаясь, выскажет свое мнение, и даже пытались найти смысл в его словах. («Ах ты, святая простота», — сказал как-то ему Лем, и Хови до сих пор это помнил.) Но для прочих он был Катц-недотепа Открыто ему этого не высказывали — никто не рисковал меряться с ним силой. Но он знал, что за его спиной люди так говорят. Каждый раз все сводилось к одному: Кати — неполноценный.

Разрыв с Венди стал последней каплей. Остаток недели он размышлял, никому не показываясь на глаза. Решение пришло неожиданно. Если есть место на земле, где он мог что-то узнать и понять о себе, то это родной город.

Он раздвинул шторы. За окном все сияло, и в воздухе носились приятные запахи. Он не мог понять, зачем матери понадобилось менять это райское место на Чикаго с его зимними ветрами и летней духотой. Теперь, когда мать умерла (неожиданно, во сне), ему предстояло самому разрешить эту загадку и постараться заполнить ту пустоту, что он всегда ощущал в себе.

Когда она подошла к выходу, мать позвала из своей комнаты, как всегда безошибочно рассчитав время:

— Джо-Бет? Ты здесь?

Знакомые тревожные нотки в голосе: любите меня сейчас, потому что завтра меня может не быть. Завтра… или через час.

— Дорогая, ты еще здесь?

— Ты же знаешь, что да, мама.

— Можно тебя на минутку?

— Я опаздываю на работу.

— Только на минутку. Пожалуйста! Минутка тебя не задержит.

— Иду-иду. Не расстраивайся.

Джо-Бет направилась по лестнице наверх. Сколько раз в лень она поднималась по ней? Вся ее жизнь прошла в беготне по этим ступеням, вверх и вниз, вниз и вверх.

— Что, мама?

Джойс Макгуайр лежала на софе рядом с открытым окном в своей обычной позе, откинувшись на подушки. Она не выглядела больной, но она вечно болела. Врачи приходили, осматривали ее, получали гонорар за визит и уходили, недоуменно пожимая плечами. Они говорили, что физически Джойс здорова. Слушали сердце, легкие, осматривали позвоночник — все было в порядке. Но она хотела услышать другое. Когда-то она знала девушку, которая сошла с ума, попала в больницу и больше никогда не поправилась. Поэтому Джойс больше всего на свете боялась безумия. Она боялась даже произносить это слово.

— Не попросишь ли ты пастора позвонить мне? — попросила Джойс. — Может, он зайдет вечером.

— Он очень занятой человек, мама.

— Не для меня, — возразила Джойс.

Ей было тридцать девять, но она вела себя так, будто была вдвое старше. Она поднимала голову от подушки с такой осторожностью, словно каждый дюйм был для нее победой над гравитацией. Ее руки и веки подрагивали, а в голосе слышалась постоянная тревога. Она напоминала киношного чахоточного больного, и никакая медицина не могла убедить ее отказаться от этой роли. В соответствии с этой ролью она одевалась в больничные пастельные тона, отрастила длинные черные волосы и не думала делать прическу или хотя бы закалывать их. Она не пользовалась косметикой, что еще более усиливало впечатление, будто эта женщина балансирует на грани жизни и смерти. Джо-Бет теперь даже радовалась, что мать не появляется на людях. Ее вид вызвал бы толки. Но все это приковывало Джо-Бет к дому, где она должна была носиться вверх-вниз по лестнице. Вверх-вниз, вверх-вниз.

Когда раздражение Джо-Бет достигало, как сейчас, предела, она убеждала себя, что у матери есть причины для подобного поведения. В таком консервативном городе, как Гроув, незамужней женщине нелегко одной воспитывать детей. Она заработала свой недуг, выслушивая всю жизнь порицания и осуждение.

— Я попрошу пастора Джона тебе позвонить. А теперь, мам, мне пора.

— Знаю, дорогая, знаю.

Джо-Бет повернулась к двери, но Джойс снова ее окликнула.

— Не поцелуешь меня? — сказала она.

— Мама…

— Ты никогда не отказывалась поцеловать меня.

Джо-Бет покорно вернулась к кровати и поцеловала мать в щеку.

— Будь осторожна, — сказала Джойс.

— Хорошо.

— Не люблю, когда ты работаешь допоздна.

— Здесь не Нью-Йорк, мам.

Глаза Джойс метнулись к окну, словно она хотела убедиться в этом.

— Неважно, — сказала Джойс, и ее голос окреп: — Сейчас в мире нет безопасных мест.

Знакомые речи. Джо-Бет с детства слышала нечто подобное в разных вариантах. Молл, мир — это долина смерти, полная неведомого зла. Поэтому мама и любила общаться с пастором Джоном. Они оба считали, что дьявол гуляет по земле, а также непосредственно по улицам Паломо-Гроува.

— Увидимся утром, — сказала Джо-Бет.

— Я люблю тебя, дорогая.

— Я тоже тебя люблю, мама.

Джо-Бет закрыла дверь и направилась вниз.

— Спит?

Внизу стоял Томми-Рэй.

— Нет.

— Черт!

— Тебе нужно зайти к ней.

— Знаю, что нужно. Только неохота получать нагоняй за среду.

— Когда ты напился? Она говорила, будто ты перебрал.

— А ты как думала! Если бы мы жили как нормальные люди, у которых дома имеется алкоголь, такого не случилось бы.

— Так это она виновата, что ты напился?

— Ты тоже будешь меня доставать? Черт! Все только и делают, что мораль читают.

Джо-Бет улыбнулась и обняла брата за плечи.

— Нет, Томми. Тебя все любят, и ты это знаешь.

— И ты?

— И я.

Сестра легко чмокнула его и подошла к зеркалу взглянуть, как она выглядит.

— Картинка, — сказал он, подойдя ближе. — Что ты, что я.

— Твое самомнение становится все невыносимее.

— Потому ты меня и любишь, — сказал он. — Интересно, ты похожа на меня или я на тебя?

— Никто ни на кого не похож.

— Ты когда-нибудь видела два настолько похожих лица? Она улыбнулась. Сходство между ними было и впрямь потрясающим. Оба они, Джо-Бет и Томми-Рэй, были легкие и хрупкие, и оба восхищались друг другом. Джо-Бет больше всего на свете любила гулять под руку с братом. Она знала, что лучшего спутника не пожелает себе ни одна девушка и что брат чувствует то же самое. Даже на набережной Венеция, где хватало красоток и красавцев, все оборачивались им вслед.

Но в последние несколько месяцев они не гуляли вместе. Она пошла работать в закусочную, а он шлялся по пляжам со своими дружками — Шоном, Энди и прочими. Джо-Бет скучала по брату.

— У тебя не возникало никаких странных ощущений в последние дни? — вдруг спросил он.

— Каких, например?

— Ну, не знаю. Может, мне просто кажется. У меня такое чувство, будто все заканчивается.

— Лето на носу. Все только начинается.

— Да, я знаю… Энди уехал в колледж, да и хрен с ним. Шон связался с девчонкой из Лос-Анджелеса и не отходит от нее. Меня бросили тут одного в ожидании не знаю чего.

— Так не жди, съезди куда-нибудь.

— Да, наверное, ты права. Только… — Он изучал ее лицо в зеркале. — Ты не чувствуешь ничего… странного?

Она посмотрела на него, не уверенная, стоит ли рассказывать о своих снах. Ей снилось, будто волна относит ее все дальше и дальше, а ее прежняя жизнь остается на берегу. Если не Томми, которого она любит больше всех на свете, кому еще можно про это рассказать?

— Ладно, признаюсь, — сказала она. — Кое-что было.

— Что?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Может быть, я тоже жду.

— Ты знаешь, чего?

— Не-а.

— Вот и я.

— Ну разве мы не отличная пара?

Она вспоминала этот разговор, пока ехала к моллу. Томми, как обычно, первый сформулировал их общие ощущения. Последние недели были заполнены ожиданием. Вскоре что-то должно было случиться. Так говорили ее сны. Она чувствовала нутром. Она лишь надеялась, что все произойдет как можно скорее, пока она не сорвалась — Джо-Бет по горло была сыта матерью, Гроувом, работой в закусочной. Терпение кончилось, а то, что маячило на горизонте, не наступило, и жизнь остановилась. Если ничего не случится нынешним летом (что бы это ни было, пусть даже какая-то неприятность), Джо-Бет сама отправится навстречу неизвестному.

Похоже, в этом городе мало кто ходит пешком, заметил Ховард. За три четверти часа, пока он бродил по холму вверх и вниз, он встретил всего пятерых пешеходов, но они все гуляли или с детьми, или с собаками. Случайно он пришел в нужное место, где можно разузнать что-нибудь о городе. К тому же он успел нагулять аппетит.

От отчаяния спасет бифштекс, решил он и выбрал из нескольких заведений в молле закусочную Батрика. Она была маленькая и полупустая. Ховард сел за столик у окна, открыл потрепанную книжку Гессе «Сиддхартха» на немецком языке и продолжил борьбу с текстом. Это книга принадлежала его матери, была ею читана и перечитана. Он не помнил, чтобы мать произнесла хоть слово по-немецки, хотя владела этим языком в совершенстве, чего нельзя сказать о Ховарде. Чтение немецкой книги было для него сродни немому заиканию — он бился над каждой строчкой, пытаясь уловить ускользавший смысл.

— Что будете пить? — спросила официантка. Он раскрыл рот, чтобы заказать колу, и в эту секунду вся его жизнь изменилась.

Джо-Бет переступила порог закусочной Батрика. Последние семь месяцев она работала здесь трижды в неделю, но сегодня все было по-другому, словно предыдущие дни были лишь репетициями сегодняшнего вечера — вот она обернулась, вот встретилась глазами со взглядом молодого человека за пятым столиком. На нем были очки в золотой оправе, в руке книга. Он приоткрыл рот. Она не знала его имени — не могла знать. Она никогда не видела его прежде. Но он смотрел на нее с тем же выражением узнавания, которое, она чувствовала, отразилось и на ее лице.

Увидеть ее лицо — как родиться заново, подумал он. Как шагнуть из надежного укрытия навстречу захватывающим приключениям. Когда она улыбнулась, не было в мире ничего прекраснее легкого изгиба ее губ.

Прекрати, сказала она себе, не смотри на него. Ты так смотришь, что он решит, будто ты сумасшедшая. Хотя сам-то он тоже смотрит, разве не так?

«Я буду смотреть, пока она смотрит», «… пока он смотрит».

Джо-Бет! — раздался окрик из кухни. Она моргнула.

— Вы сказали, вам колу? — переспросила официантка. Джо-Бет повернулась в сторону кухни — пора идти, ее уже звал Мюррей. Потом оглянулась назад, на парня с книгой. Он все еще смотрел на нее.

— Да, — услышала она его голос. Это было сказано для нее.

«Да, иди, — говорил он. — Я подожду здесь».

Она кивнула и пошла.

Все длилось не больше пяти секунд, но их обоих бросило в дрожь.

Мюррей стоял в кухне с обычным страдальческим видом.

— Где ты была?

— Я опоздала на две минуты.

— Зачту за десять. В углу трое. За твоим столиком.

— Сейчас, только фартук надену.

— Быстрее.

Хови смотрел на дверь кухни, ожидая ее появления. «Сидд-хартха» был забыт. Джо-Бет вышла и, не глядя на юношу, поспешила к столику в дальнем конце зала.

Его это не опечалило. Контакт между ними возник с первого взгляда. Если потребуется, он прождет всю ночь, пока она не закончит работу и опять не посмотрит на него.

А во тьме под землей городка продолжали стискивать друг друга в объятиях, ни на миг не ослабляя хватку, виновники того, что эти дети появились на свет. Даже когда они поднялись из озера к купальщицам, они не отпускали друг друга. Флетчер не сразу сообразил, что именно задумал Яфф. Сперва он решил, будто тот решил получить от девушек энергию для создания своих терат. Но планы Яффа простирались гораздо дальше. Он хотел сделать собственных детей. Осознав это, Флетчер вынужден был последовать его примеру. Он жалел о своем поступке. Еще больше устыдился он, когда до них дошли новости о последующих событиях. Прежде, сидя у окна вместе с Раулем, он мечтал стать небом. А в результате превратился в совратителя невинных девушек, уничтожив их будущее одним прикосновением. Угрызения совести Флетчера не радовали Яффа. Не раз за годы, проведенные во тьме, Флетчер слышал, как его врага терзают сомнения — чей ребенок явится первым, чтобы спасти отца?

После того как они приняли нунций, время больше не имело власти над ними. Они не спали, не испытывали голода. Как погребенные в одной могиле любовники, они ждали под землей. Иногда они слышали голоса, доносившиеся сверху сквозь трещины в земле, образовавшиеся в результате незаметного и постоянного движения пород. Эти голоса ничего не говорили об их детях, а ментальную связь с отпрысками они потеряли. По крайней мере, до сегодняшнего вечера.

Сегодня молодые люди встретились, и контакт неожиданно восстановился. Словно дети, встретив полную противоположность себе, поняли что-то о собственной природе и невольно открыли сознание для родителей. Флетчер оказался в мозгу сына Труди Катц — юноши по имени Ховард. Глазами Ховарда он увидел дочь своего врага — так же как Яфф увидел его сына глазами своей дочери.

Именно этого момента они ждали. В тот день, когда вихрь пронес их через половину Америки, силы обоих истощились. Теперь детям предстояло сражаться за них, чтобы закончить войну, продолжавшуюся два десятилетия. И новое сражение закончится чьей-то смертью.

По крайней мере, так они думали. Впервые в жизни Флетчер и Яфф ощутили боль друг друга, будто их души пронзило одно копье.

И их противостояние тут было ни при чем. Совсем ни при чем.

— Нет аппетита? — поинтересовалась официантка.

— Похоже, — ответил Ховард.

— Унести?

— Да.

— Хотите кофе? Десерт?

— Еще колу.

— Значит, одну колу.

Джо-Бет была в кухне, когда вошла Беверли с тарелкой. Не стал есть отличный стейк, — сказала Беверли.

— Как его зовут? — спросила Джо-Бет.

— Я что, служба знакомств? Не спрашивала.

— Так спроси.

— Сама спроси. Заказал еще колу.

— Ладно. Присмотришь за моим столиком?

— Ага, зови меня Купидоном.

Джо-Бет, стараясь сосредоточиться на работе, не смотрела на парня достаточно долго — целых полчаса. Она налила кока-колы и вышла. К ее ужасу, за столиком никого не оказалось. При виде пустого стула у нее закружилась голова, и она едва не выронила стакан. Потом краем глаза заметила, как юноша вышел из уборной. При виде Джо-Бет он улыбнулся. Она направилась к нему, не обращая внимания на две подзывавшие ее руки за другими столиками. Она уже знала, о чем хочет его спросить — вопрос мучил ее с самого начала. Но парень опередил ее.

— Мы знакомы?

И она, конечно же, знала ответ.

— Нет, — сказала она.

— Просто когда ты… ты… ты… — Он запнулся, на скулах его заходили желваки, будто он жевал резинку.

— Ты… — продолжал он. — Ты…

— Я тоже так решила, — перебила она, надеясь, что он не обидится на это.

Кажется, не обиделся. Напротив, он улыбнулся, и его лицо стало мягче.

— Странно, — сказала она — Ты ведь не из Гроува?

— Нет. Из Чикаго.

— Ты проделал неблизкий путь.

— Я родился здесь.

— Правда?

— Меня зовут Ховард Катц. Хови.

— А меня Джо-Бет…

— Во сколько ты заканчиваешь?

— Около одиннадцати. Хорошо, что ты зашел сегодня. Я работаю по понедельникам, средам и пятницам. Завтра ты бы меня не застал.

— Мы нашли друг друга, — сказал он, и от уверенности, прозвучавшей в его словах, ей захотелось плакать.

— Мне нужно работать, — проговорила она.

— Я подожду.

В одиннадцать десять они вместе вышли от Батрика. Ночь была теплой и влажной.

— Зачем ты приехал в Гроув? — спросила Джо-Бет, когда они шли к ее машине.

— Чтобы встретить тебя. Она рассмеялась.

— А почему бы нет?

— Ну ладно. Тогда зачем ты отсюда уехал?

— Мать перебралась в Чикаго, когда мне было несколько недель от роду. О старом добром родном городе она почти ничего не рассказывала. А если и говорила, то так, будто тут не жизнь, а ад. Захотелось увидеть своими глазами. Может быть, чтобы лучше ее понять… И себя тоже.

— Она живет в Чикаго?

— Она умерла. Два года назад.

— Грустно. А твой отец?

— У меня его нет. В смысле, я… я… я… — Он опять начал заикаться, но справился с собой. — Я никогда его не видел.

— Странно. Очень странно.

— Почему?

— У меня та же история. Я не знаю, кто мой отец.

— Но ведь это не имеет значения, не так ли?

— Раньше имело. Сейчас меньше. Понимаешь, у меня есть брат-близнец. Томми-Рэй. Мы всегда вместе. Тебе надо с ним познакомиться. Он тебе понравится. Его все любят.

— И тебя. Тебя, наверное, тоже все… все… любят.

— Почему?

— Ты красивая. Мне придется соперничать с половиной парней округа Вентура.

— Нет.

— Не верю.

А, они только смотрят. Но трогать меня им не позволено.

— Мне тоже? Она остановилась.

— Я тебя совсем не знаю, Хови. Вернее, не так — и знаю, и не знаю. Когда увидела тебя в закусочной, я почему-то узнала тебя. Но я никогда не была в Чикаго, а ты — в Гроуве после того…. — Она вдруг нахмурилась. — Сколько тебе лет?

— В апреле исполнилось восемнадцать. Джо еще сильнее сдвинула брови.

— Что случилось?

— Мне тоже.

— Что?

— В апреле исполнилось восемнадцать. Четырнадцатого.

— А мне второго.

— Все это очень странно, не находишь? Мне кажется, что мы знакомы. И тебе кажется.

— Тебя это тревожит?

— По мне все так заметно?

— Да. Никогда не видел лица, которое… настолько отражает чувства… и которое мне так хотелось бы поцеловать.

Внизу, под землей, духи корчились от боли. Каждое слово бритвой резало им слух. Но они были бессильны это остановить. Они могли лишь присутствовать в головах детей и слушать.

— Поцелуй меня, — сказала она. Духи под землей задрожали. Хови дотронулся рукой до ее лица.

Духи дрожали, пока вокруг них не затряслась земля.

Джо-Бет придвинулась к юноше на полшага и коснулась своими улыбающимися губами его губ.

Духи кричали в уши своих детей, пока не треснул бетон, замуровавший их восемнадцать лет назад: «Хватит! Хватит! Хватит!»

— Ты ничего не почувствовала?

Она засмеялась.

— Да, — сказала она. — Мне показалось, что дрогнула земля.

Глава 3

Девушки спускались к воде дважды. Второй раз — наутро после той ночи, когда Ховард Катц познакомился с Джо-Бет Макгуайр. Утро было прохладным, свежий ветер развеял тяжелый воздух минувшего вечера и обещал нежаркий день.

Бадди Вэнс снова спал один в своей сделанной на заказ трехспальной кровати. Трое в постели, как он однажды сказал (и его, к сожалению, цитировали), это и есть райское наслаждение. Двое — супруги, и третий — дьявол. Он много раз проверял и точно знал: рай не для него. Хотя гораздо приятнее, если утром в твоей постели лежит женщина, пусть даже и не жена. Его отношения с Эллен были слишком извращенными, чтобы длиться долго. Он ее бросил. Отсутствие Эллен упрощало утренний распорядок: когда никто не зовет тебя обратно в постель, куда проще влезть в спортивный костюм и пробежаться вниз по Холму.

Бадди было пятьдесят четыре. Бег трусцой заставлял его вдвойне чувствовать это. Слишком много знакомых Бадди умерли как раз в таком возрасте (последний — его агент Стенли Годхаммер) и от того же, чем злоупотреблял он сам. Сигары, наркотики, выпивка. Из всех его пороков женщины были самым здоровым увлечением, но даже здесь следовало проявлять умеренность. Он уже не способен заниматься любовью ночь напролет, как в тридцать лет. А после нескольких недавних болезненных неудач — и вообще не способен. Именно по этой причине он обратился к доктору с требованием панацеи, за любую цену. — Панацеи нет, — сказал Тэрп.

Он пользовал Бадди со времен телевизионного взлета «Шоу Бадди Вэнса». Тогда оно возглавляло еженедельные рейтинги, а его шутки, прозвучавшие в восемь вечера, были на устах каждого американца на следующее утро. Тэрп знал Бадди, которого как-то назвали «самым смешным человеком в мире», так сказать, с изнанки.

— Ты ежедневно гробишь свое тело, Бадди. Ежедневно. И еще говоришь, что не хочешь умирать. Ты хочешь до ста лет ездить играть в Вегас.

— Точно.

— На сегодняшний день я обещаю тебе еще лет десять. Если повезет. Избыток веса, избыток стресса. Видал я трупы и поздоровее.

— Это я придумываю шутки, Лу.

— А я заполняю свидетельства о смерти. Так что начинай заботиться о себе, ради Христа, не то отправишься следом за Стенли.

— Думаешь, меня это не беспокоит?

— Знаю, что беспокоит, Бадди, знаю.

Тэрп обошел стол и подошел к Бадди. На стенах кабинета висели подписанные фотографии звезд, которых он наблюдал и лечил. Сплошь громкие имена. Большинство из них умерли, многие преждевременно. Такова цена славы.

— Я рад, что ты решил взяться за ум. Если ты серьезно…

— Я же здесь, так? Куда еще серьезней? Сколько можно? Я никогда не смеялся над смертью. Ты же знаешь. Над чем угодно, Лу, но не над этим.

— Ну, раньше или позже ты все равно с ней встретишься…

— Предпочитаю позже.

— Ладно, я распишу тебе режим. Диета, гимнастика и труд. Но предупреждаю, Бадди: это будет не очень приятное чтение.

— Я где-то слышал, что смех продлевает жизнь.

— Покажи мне, где написано, что комики живут вечно, и я покажу тебе забавную эпитафию на эту тему.

— Да. Так когда начинать?

— Сегодня. Выкини спиртное и порошки, ныряй в бассейн хоть раз в день.

— Его надо почистить.

— Вот и почистишь.

Это была самая легкая часть. Вернувшись домой, Бадди попросил Эллен позвонить в фирму по обслуживанию бассейнов, и уже на следующий день оттуда прислали чистильщика. Как Тэрп и предупреждал, соблюдать режим оказалось делом нелегким. Когда воля давала слабину, Бадди вспоминал о том, как выглядит по утрам в зеркале, и о том, что он видит свой член, только если до боли втягивает живот. Если и это не помогало, он думал о смерти. Но к такому он прибегал в самом крайнем случае.

Он всю жизнь вставал рано, и ранние подъемы не потребовали особых усилий. Улицы были пусты. Часто Бадди — как сегодня — спускался с Холма и через восточный район бежал в лес, где по земле ступать было не так жестко, как по асфальту, и одышку заглушало пение птиц. Его хватало на пробежку лишь в одну сторону. Он велел Хосе Луису подгонять лимузин к опушке и встречать его там с полотенцами и холодным чаем. Назад в Кони-Ай[8], как он окрестил свое поместье, Бадди возвращался на колесах. Все же здоровье — это одно, а мазохизм, тем более публичный, совсем другое.

Помимо уменьшения живота бег служил и для другого. Теперь по утрам Бадди на целый час оставался в полном одиночестве и мог спокойно обдумать все, что его беспокоило. Сегодня он то и дело мысленно возвращался к Рошели. Их бракоразводный процесс должен завершиться к концу недели, и тогда его шестой брак наконец канет в прошлое. Второй по краткости из шести. Самым коротким оказался брак с Шаши — он длился сорок два дня и завершился выстрелом, из-за чего Бадди едва не лишился яиц. При мысли об этом он до сих пор покрывался холодным потом. С Рошелью они были женаты год, хотя вместе провели не больше месяца. После медового месяца, полного маленьких сюрпризов, она вернулась в Форт-Уорт рассчитывать будущие алименты. Брак их был обречен изначально. Бадди следовало это понять сразу, когда она не засмеялась, услышав его шутки. Но зато она была самой красивой из его жен, включая Элизабет. Выражение ее лица всегда оставалось каменным, но сотворившего его скульптора явно осенил гений.

Бадди, сбежав с тротуара и углубляясь в лес, думал как раз о ее лице. Может, стоит еще раз попытаться — позвонить ей и пригласить в Кони? Так у них было с Дианой, и они провели два лучших месяца их совместной жизни, пока не вспомнили о старых обидах. Но Диана не Рошель. Глупо предлагать одной женщине модель поведения другой. Они все так восхитительно не похожи друг на друга. Мужчины по сравнению с ними — скучное стадо, однообразные и уродливые. Бадди хотел бы в следующей жизни родиться лесбиянкой.

В стороне от своей дорожки послышался смех — без сомнения, смеялись молодые девушки. Странно, что они пришли в лес столь ранним утром. Бадди остановился и прислушался, но вокруг вдруг стихли все звуки — ни смеха, ни птичьего пения. Единственное, что он различал, это звуки, производимые его собственным организмом. Может, почудилось? Вполне возможно, ведь у него на уме одни женщины. Но когда он уже собрался поворачивать обратно и предоставить эти молчаливые заросли самим себе, смех послышался вновь, и вместе с ним пейзаж вокруг него странным образом — почти как галлюцинация — изменился. Смех, казалось, оживил лес. Зашелестели листья, ярче засветило солнце. Более того — изменилось само направление солнечных лучей. В тишине он был мертвенно-бледным, а солнце стояло низко на востоке. Прозвучавший смех сделал свет ярким, как в полдень, и он полился на повернутые к небу листья деревьев вертикально вниз.

Бадди верил и не верил глазам. Он стоял, зачарованный происходящим, как женской красотой.

Когда смех прозвучал в третий раз, он понял, откуда тот доносится, и повернулся в его сторону, а игра света продолжалась.

Впереди, в нескольких ярдах перед собой, он заметил движение среди листвы. Мелькнула обнаженная кожа. Девушка снимала белье. Немного дальше еще одна — очень красивая блондинка — тоже принялась раздеваться. Инстинктивно он чувствовал, что они не совсем реальны, но все же двигался осторожно, боясь их спугнуть. Можно ли спугнуть иллюзию? Но он не хотел рисковать таким зрелищем Блондинка разделась последней. Трое других (Бадди сосчитал) уже вошли в озеро, мерцавшее за кромкой берега. «Арлин!» — кричали они блондинке, выдав ее имя. Продвигаясь от дерева к дереву, Бадди подобрался к берегу футов на десять. Арлин уже вошла в озеро по бедра. Нагнулась, зачерпнула воды и брызнула на себя. Воды было почти не видно. Остальные девушки ушли вперед, они уже плавали на глубине и, казалось, парили в воздухе.

«Призраки, — подумал он, не до конца осознавая, что происходит. — Это призраки. Я подсматриваю за прошлым, разворачивающимся передо мной».

При этой мысли Бадди вышел из укрытия. Если он не ошибся, то девушки вот-вот растают, а он хотел насладиться сценой сполна.

В траве не было и следа их вещей, а девушки, оглядываясь, не замечали его присутствия.

— Не заплывай далеко! — крикнула одна из четырех подруг. Но Арлин не обратила внимания на ее совет.

Она поплыла дальше, отдаляясь от берега, и ноги ее раздвигались, сдвигались, раздвигались, сдвигались. Бадди в жизни не видел столь эротичного зрелища, не мог такого припомнить со времен своих первых «влажных» снов. Из-за призрачности воды, обнимавшей крепкие тела, казалось, будто девушки парят в мерцающем воздухе, и очертания их слегка расплылись, но не настолько, чтобы помешать ему наслаждаться каждой мелочью.

— Теплее! — крикнула та, что была впереди. Она уже отдалилась на приличное расстояние. — Здесь теплее!

— Издеваешься?

— Плыви, сама почувствуешь!

Ее слова подстегнули Бадди. Он многое увидел, но хватит ли у него духу к ним прикоснуться? Если сам он невидим Для них — а это было ясно — что за беда, если он подойдет и погладит девушек по спинкам?

Он вошел в озеро беззвучно, сначала по щиколотку, потом по колено, не ощутив прикосновения воды. Однако Арлин плыла вполне уверенно. Она скользила по глади озера, ее волосы рассыпались по воде вокруг головы, и с каждым гребком она отдалялась от Бадди. Он поспешил вслед и, не встретив сопротивления воды, быстро сокращал расстояние. Он уже протянул руки, пожирая взглядом мерно двигавшиеся розовые ягодицы.

Та, что заплыла вперед, что-то крикнула, но он не обратил внимания. Он мог думать только о том, как сейчас коснется Арлин и будет гладить ее тело, пока она, не замечая его, продолжает свой путь. Тут его нога куда-то провалилась. Руки еще тянулись к Арлин, когда он упал лицом вниз. Падение отрезвило его достаточно, чтобы он прислушался к тому, что кричат впереди. Веселье исчезло, и голоса девушек наполнились тревогой и страхом. Бадди поднял голову. Двое пловчих, висевших перед ним в воздухе, отчаянно боролись, обратив лица кверху.

— О боже, — сказал он.

Они тонули. Еще несколько минут назад он назвал их призраками, не вполне отдавая себе отчет в том, что именно он хочет сказать. И теперь, когда ему открылась истина, его затошнило. Купание в призрачном озере когда-то закончилось трагедией. И он возжелал мертвых.

Поняв, что он едва не погубил себя, Бадди хотел развернуться и уходить, но не устоял перед извращенной притягательностью несчастья и задержался.

Тонули уже все четверо. Лица их потемнели от удушья. Как такое могло случиться? Они тонули на глубине всего четырех-пяти футов. Может, их захватило течение? Но и это предположение казалось маловероятным для мелкого и спокойного озера.

— Помогите… — услышал он свой собственный голос. — Помогите им, кто-нибудь!

Вместо того чтобы уйти, Бадди направился к девушкам, словно мог помочь. Ближе всех от него была Арлин. Вся красота сошла с ее охваченного ужасом и отчаянием лица. Потом вдруг ее расширенные глаза словно увидели что-то внизу в воде. Затем она явно сдалась, и на лице появилось выражение полного смирения. Она смирилась со смертью.

— Не надо, — пробормотал Бадди, протягивая к ней руки, будто мог вытащить ее из прошлого и спасти.

Когда его рука коснулась девушки, Бадди понял, что это гибель для них обоих. Но было поздно. Земля внизу дрогнула. Бадди посмотрел себе под ноги. Под тонким слоем травы и почвы оказался серый камень… Или бетон? Да! Бетон! Здесь была расщелина, залитая бетоном, но теперь он треснул, и трещина быстро расширялась.

Он оглянулся на берег, но между ним и спасительным твердым берегом пробежала еще одна трещина. В ярде от его ноги сорвался вниз осколок бетона. Из-под земли пахнуло холодом.

Бадди оглянулся на девушек. Мираж таял. Все четыре лица теперь выглядели одинаково: глаза закатились, так что видны были одни белки, раскрытые рты свело судорогой. Теперь Бадди понял, что погибли они не на мелководье. Когда-то здесь был провал, приманивший их к себе так же, как и его: их — водой, его — призраками.

Он принялся звать на помощь. Земля дрожала все сильнее, бетон крошился под ногами. Может быть, в лесу есть еще какой-нибудь утренний бегун, который услышит крик и поможет. Только пусть поспешит.

Но кого он хочет обмануть? Никто не придет, и сейчас он умрет. Проклятье, и вправду умрет!

Трещина между ним и твердой землей быстро росла и расширялась, но у Бадди не было другого выхода, кроме как попытаться ее перепрыгнуть. И нужно торопиться, пока весь бетон под ногами не раскрошился и не рухнул в провал, увлекая его за собой. Сейчас или никогда.

Он прыгнул. Это был хороший прыжок. Всего несколько дюймов, и он бы спасся. Но несколько дюймов решили все. Его руки схватили воздух, и он рухнул вниз.

Еще целое мгновение он видел солнце у себя над головой. Потом оказался в темноте, ледяной темноте, среди летевших рядом куда-то вниз кусков бетона. Он слышал, как они с треском ударяются об отвесную скалу, а потом понял, что источник этих звуков — он сам. Он падал и слышал треск своих ломавшихся костей и позвоночника. Он падал и падал.

Обычно, если Хови ложился под утро, он просыпался поздно. Но только не в этот день. Он проснулся рано, сделал зарядку и чувствовал себя великолепно. Преступно нежиться в постели в такое чудесное утро. Он купил газировки в автомате и сел возле окна, глядя на небо и думая о том, что ему принесет грядущий день.

Впрочем, не совсем так. Он думал вовсе не об этом, а о Джо-Бет и только о ней. О ее глазах, улыбке, голосе, коже, запахе, о ее тайнах. Он смотрел в небо, но видел ее лицо.

Такое с ним было впервые. Никогда раньше его не охватывало столь сильное чувство. Дважды за ночь он просыпался весь в поту. Он не мог вспомнить снов, из-за которых просыпался, но, несомненно, ему снилась она. Да и могло ли быть иначе? Нужно найти ее. Каждый час без нее потерян — если Хови не видит ее, ему ни к чему зрение, если не касается ее, то ничего не чувствует.

Прошлым вечером она сказала, что по вечерам работает у Батрика, а днем в книжном магазине. Учитывая размеры молла, найти ее там будет нетрудно. Хови со вчерашнего дня ничего не ел и, чтобы заполнить пустоту в желудке, купил пакет пончиков. О той, другой пустоте, заполнить которую он сюда приехал, Хови не вспоминал. Он шел мимо офисов в поисках магазина Джо-Бет. Магазин оказался между зданием службы по дрессировке собак и агентством по недвижимости. Как и большинство магазинов в молле, он был еще закрыт. До открытия, судя по табличке на дверях, оставалось примерно три четверти часа. Хови сел на ступеньку под начинавшим припекать солнцем, распечатал пончики, стал есть и ждать.

Когда она открыла глаза, первым ее желанием было забыть о работе и бежать на поиски Хови. События прошлого вечера снились ей всю ночь, снова и снова. Каждый раз они немного менялись, словно ей показывали несколько альтернативных реальностей, порожденных столкновением одних и тех же обстоятельств. Но в каждой из реальностей присутствовал он. Он был там и ждал ее с ее первого вздоха. Каким-то необъяснимым образом они с Хови оказались предназначены друг другу.

Она прекрасно понимала, что если бы услышала подобное от одной из своих подруг, то вежливо отстранилась бы, посчитав глупостью. Конечно, это не означало, что она была бесчувственной. Она включала радио, чтобы услышать какую-нибудь сентиментальную песенку. Но и слушая песенку, она всегда отдавала себе отчет: это лишь для того, чтобы отвлечься от реальности. Она ежедневно видела прекрасный пример, жертву этой реальности — свою мать, что жила заложницей своего дома и своего прошлого. Мать постоянно говорила о тех днях, когда у нее еще не пропала охота выходить на улицу, о надеждах и о друзьях, с которыми она когда-то делилась надеждами.

Но не может быть, чтобы случившееся вчера между ней и этим парнем из Чикаго закончилось так же, как единственная любовь ее матери. Эта любовь опустошила душу Джойс настолько, что теперь она не способна заставить себя назвать даже имя того презренного человека. Джо-Бет почерпнула для себя из воскресных проповедей одно: откровение является, когда его меньше всего ожидаешь. Как «Книга Мормона», дарованная ангелом Джозефу Смиту на ферме в Пальмире, в штате Нью-Йорк. А разве вчера все произошло не так же неожиданно? Что другое, если не рука судьбы, привело его в закусочную Батрика?

В кухне уже ждал Томми-Рэй, и взгляд его был столь же острым, как запах сваренного им кофе. Выглядел он так, будто спал в одежде.

— Провел бурную ночь? — спросила она.

— Как и ты.

— Я не особенно. Вернулась еще до полуночи.

— Но ты все равно не спала.

— То засыпала, то просыпалась.

— Ты не спала, я слышал.

Она знала, что это маловероятно. Их спальни находились в разных концах дома, и даже из ванной услышать ее он не мог.

— Ну? — спросил он.

— Что «ну»?

— Поговори со мной.

— Томми? — В его расспросах была настойчивость, и это ее нервировало. — Да что с тобой?

— Я тебя слышал, — повторил он. — Слышал тебя всю ночь. Прошлым вечером что-то произошло, да?

Он не мог ничего знать про Хови. Одна только Беверли видела, но даже если бы той и захотелось разболтать (что сомнительно), вряд ли она успела бы распустить слухи. Джо-Бет, в свою очередь, знала немало ее секретов. Да и о чем тут рассказывать? О том, что Джо-Бет вчера строила глазки во время работы? Что потом она целовалась на стоянке? Какое до этого дело Томми-Рэю?

— Прошлым вечером что-то произошло, — повторил он. — Вчера я почувствовал какое-то изменение. И раз что-то, чего мы ждали, явилось не мне — значит, оно явилось тебе, Джо-Бет. Что бы это ни было, оно явилось тебе.

— Не хочешь налить мне кофе?

— Ответь.

— Что ответить?

— Что произошло?

— Ничего.

— Лжешь. — Голос его прозвучал не гневно, а растерянно. — Почему ты лжешь?

Справедливый вопрос. Со вчерашнего вечера ей ни разу не стало стыдно ни за себя, ни за свои чувства к Хови. Восемнадцать лет она делилась с Томми-Рэем всеми радостями и печалями. И он не выдавал ее тайн ни матери, ни пастору Джону. Но сейчас у него был такой странный взгляд, что она его не понимала. Как не поняла и слов о том, что он слышал ее ночью. Он что, подслушивал ее возле двери?

— Мне пора в магазин. Иначе я опоздаю.

— Я с тобой, — сказал он.

— Зачем?

— Так, прокачусь немного.

— Томми… Он улыбнулся.

— Тебе сложно подвезти брата?

Джо-Бет почти поверила в искренность его слов, но когда она согласно кивнула, то заметила легкую, быстро мелькнувшую улыбку.

— Мы должны доверять друг другу, — сказал он, когда машина тронулась с места. — Как раньше.

— Конечно.

— Потому что вместе мы сильны, правда? — Он невидящими глазами смотрел в окно. — А сейчас мне очень нужно чувствовать себя сильным.

— Тебе надо поспать. Может, отвезти тебя назад? Ничего страшного, если немного опоздаю.

Он покачал головой.

— Ненавижу этот дом.

— Скажешь тоже!

— Так и есть. Мы оба его ненавидим. От него у меня плохие сны.

— Томми, дом тут ни при чем.

— Еще как при чем! И дом, и мама, и этот гребаный город! Посмотри на них! — Он вдруг ни с того ни с сего разозлился. — Посмотри на это дерьмо! Разве тебе не хочется разнести на части это гребаное место?

Голос его гулко отдавался в тесноте машины.

— Знаю, что хочется. — Он смотрел на Джо-Бет дикими широко раскрытыми глазами. — Не лги мне, моя маленькая сестренка.

— Я не твоя маленькая сестренка, Томми.

— Я на тридцать пять секунд старше тебя, — сказал он. Они всегда шутили по этому поводу, но сейчас он заговорил неожиданно серьезно: — Я на тридцать пять секунд дольше живу в этой сраной дыре.

— Хватит нести чушь! — Она повернула руль и резко остановилась. — Не желаю этого слушать. Иди, проветрись.

— Хочешь, чтобы я орал на улице? Пожалуйста! Думаешь, я замолчу? Буду орать, пока не рухнут все эти гребаные дома.

— Ты ведешь себя как мудак.

— Да, такое слово не часто услышишь из уст моей маленькой сестренки, — проговорил он самодовольно. — С нами обоими что-то случилось сегодня утром.

Он был прав. Она почувствовала, что злится на него за его выходку так, как никогда раньше себе не позволяла. Они были близнецы и во многом походили друг на друга по характеру, но он был более вспыльчивым. Она всегда изображала примерную девочку и, будучи заложницей общепринятой морали, терпеливо сносила лицемерие окружающих, потому что так хотела мама. Иногда она завидовала открытости Томми. Ей тоже хотелось плюнуть в лицо соседям, как делал он, уверенный, что стоит ему улыбнуться, и он тут же будет прощен. Ему всю жизнь это легко удавалось. Его тирада по поводу города была сплошным самолюбованием. Ему просто нравилась роль бунтаря. Но он испортил утро, которому Джо-Бет так радовалась.

— Поговорим вечером, Томми, — сказала она.

— Точно?

— Я же уже сказала, что поговорим.

— Мы должны друг другу помогать.

— Я знаю.

— Особенно сейчас.

Он вдруг затих, будто гнев внезапно испарился вместе с остатками сил.

— Мне страшно, — сказал он очень тихо.

— Тебе нечего бояться, Томми. Ты устал. Иди домой и поспи.

— Хорошо.

Они были уже возле молла. Она не стала парковать машину.

— Отгони домой. Вечером меня подбросит Луис. Когда она собралась выйти, он схватил ее за руку и сдавил до боли.

— Томми!..

— Ты уверена? Что нам нечего бояться? — Да.

Он потянулся, чтобы поцеловать ее.

— Я тебе доверяю.

Он приблизил свои губы к ее губам. Он был так близко, что она ничего не видела, кроме его лица.

— Хватит, Томми, — сказала она, выдергивая руку. — Иди домой.

Она вышла и с силой захлопнула дверцу, демонстративно не глядя на него.

— Джо-Бет.

Чуть поодаль стоял Хови. При виде его у нее засосало под ложечкой. Сзади раздался гудок. Обернувшись, она увидела, что Томми-Рэй еще не пересел за руль, и ее машина загораживает проезд, где скопилось несколько машин. Глядя на сестру, Томми-Рэй потянулся к дверце, открыл ее и вышел из машины. Засигналили другие автомобили. Кто-то сзади закричал, чтобы он отъехал, но Томми не обращал внимания. Его взгляд был прикован к Джо-Бет. Поздно было махать Хови и требовать скрыться. Одного взгляда на брата было достаточно, чтобы понять: Томми-Рэй обо всем догадался по счастливой улыбке юноши.

Джо-Бет с нараставшим отчаянием взглянула на Хови.

— Глядите-ка, — услышала она за спиной голос Томми-Рэя.

Отчаяние сменилось страхом.

— Хови… — начала она.

— Господи, какой же я болван! — продолжал Томми-Рэй. Она попыталась улыбнуться, повернувшись к брату.

— Томми, познакомься, это Хови.

Никогда прежде она не видела подобного выражения на лице брата. Она и не подозревала, что на его любимом лице может появиться такая злоба.

— Хови? Это значит Ховард?

Она кивнула, переводя взгляд на Хови. Юноши шагнули вперед, навстречу друг другу. Теперь она видела обоих одновременно. Солнце освещало их одинаково, но Томми-Рэй, несмотря на свой калифорнийский загар, выглядел далеко не лучшим образом. Глаза потускнели и ввалились, кожа на скулах натянулась. Она вдруг подумала: он похож на мертвеца, Томми-Рэй похож на мертвеца.

Хови протянул руку, но Томми-Рэй не обратил на это никакого внимания. Повернувшись к сестре, он очень тихо сказал:

— Поговорим позже.

Его голос почти потонул в возмущенных криках, раздававшихся за его спиной, но Джо-Бет уловила зловещую интонацию. Томми-Рэй повернулся и пошел к машине. Она не видела его ухмылки, но представила ее себе довольно отчетливо. «Золотой мальчик» поднял руки, словно признавая свое поражение перед натиском нетерпеливых водителей.

— Что это значит? — спросил Хови.

— Не знаю. Он с утра какой-то странный.

Она хотела добавить, что не с утра, а со вчерашнего вечера, но в тот же миг она заметила изъян в красивом лице брата. Наверное, он был всегда, просто Джо-Бет — как и все прочие, ослепленные обаянием Томми-Рэя, — не замечала этого раньше.

— Может, ему нужно помочь?

— Думаю, лучше оставить его в покое.

— Джо-Бет! — окликнул ее кто-то.

К ним направлялась женщина средних лет, непримечательной внешности.

— Это был Томми-Рэй? — спросила она, подойдя.

— Да.

— Он никогда такого не устраивал. — Женщина стояла в ярде от Хови, и вид у нее был озадаченный. — Ты идешь на работу, Джо-Бет? Мы уже опаздываем с открытием.

— Иду.

— Твой друг тоже?

— О да, извините… Хови, это Луис Нэпп.

— Миссис, — вставила женщина, словно это был защитный талисман, отвращающий незнакомых молодых людей.

— Луис… это Хови Кати.

— Катц? — переспросила миссис Нэпп. — Катц? Она уставилась на свои часы.

— Опаздываем на пять минут.

— Ничего страшного. Наверняка до полудня к нам никто не зайдет.

Миссис Нэпп, казалось, была шокирована таким неуважением.

— Нельзя так относиться к работе, — изрекла она — Поторопись, пожалуйста.

С этими словами она удалилась.

— Забавная женщина, — заметил Хови.

— Она не такая зануда, как кажется.

— Наверняка.

— Мне пора.

— Зачем? Сегодня прекрасный день. Можно пойти куда-нибудь, такая чудесная погода!

— Завтра тоже будет прекрасный день, и послезавтра, и после послезавтра. Это Калифорния, Хови.

— Все равно пошли.

— Дай мне хоть отпроситься у Луис. Не хочу с ней ссориться. Мама огорчится.

— Так когда?

— Что когда?

— Когда ты освободишься?

— Ты никогда не сдаешься, правда?

— Никогда.

— Я скажу Луис, что мне нужно домой после полудня, присмотреть за Томми-Рэем. Скажу, что он приболел. Это наполовину правда. А потом приду к тебе в мотель. Ладно?

— Обещаешь?

— Обещаю, — она уже уходила, но спросила — Что-то не так?

Ты не хочешь… поцеловать… поцеловать меня на людях?

— Конечно нет.

— А наедине?

Она полушутливо шикнула на него.

— Скажи «да».

— Хови.

— Просто скажи «да».

— Да.

— Видишь? Это просто.

Позже, когда они с Луис попивали воду со льдом во все еще пустом магазине, Луис сказала:

— Ховард Катц.

— Что такое? — спросила Джо-Бет, приготовившись к лекции на тему отношений с противоположным полом.

— Никак не могла вспомнить, откуда я знаю эту фамилию.

— А теперь вспомнила?

— Жила тут, в Гроуве, одна женщина, очень давно, — сказала Луис, салфеткой вытирая с прилавка влажный след от стакана. По немногословности и усердию, с каким она терла стойку, было ясно: если не настоять, она ничего больше не скажет.

— Она была вашей подругой?

— Не моей.

— Маминой?

— Да, — ответила Луис, продолжая тереть стойку, давно уже чистую.

Вдруг все стало на свои места.

— Одна из четырех, — сказала Джо-Бет. — Она была одной из четырех.

— Похоже, что так.

— И у нее были дети.

— Знаешь ли, я не помню.

Это был максимум лжи, возможный для женщины типа Луис. Джо-Бет мгновенно ее раскусила.

— Помните, — возразила она — Пожалуйста расскажите.

— Да, кое-что вроде бы помню. У нее родился сын.

— Ховард.

Луис кивнула.

— Вы уверены?

— Да. Уверена.

Теперь замолчала и Джо-Бет, пытаясь переоценить последние события в свете внезапного открытия. Что, если ее сны, появление Хови и болезнь Томми-Рэя как-то связаны с давней историей, которую она слышала в десяти различных вариантах — о купании в озере, завершившемся безумием, смертью и рождением детей.

Может быть, мама знает?

Хосе Луис, шофер Бадди Вэнса, прождал на условленном месте пятьдесят минут, прежде чем решил, что босс, должно быть, поднялся на Холм своим ходом. Луис позвонил из машины в Кони. Трубку сняла Эллен, босс еще не появлялся. Они обсудили, как лучше поступить, и договорились, что он подождет еще час на условленном месте, а потом двинется к дому по маршруту, которым, скорее всего, возвращается Бадди.

По дороге шофер его не заметил, дома он тоже не появлялся. Шофер снова созвонился с Эллен, обсудив все возможные варианты. Однако о наиболее вероятном — босс наверняка нашел себе в лесу какую-нибудь женскую компанию — Луис тактично промолчал. Прослужив у мистера Вэнса шестнадцать лет, Хосе Луис прекрасно знал почти сверхъестественное обаяние хозяина. Теперь тот вернется домой не раньше, чем после победы над очередной пассией.

Бадди не чувствовал боли. Он был благодарен за это судьбе, хотя прекрасно понимал причину: он изувечен настолько чудовищно, что перегруженный мозг отказывается принимать естественные сигналы.

Он ничего не видел в окружавшей его непроглядной тьме. Может быть, у него уже не было глаз, может быть, их выбило при падении. Так или иначе, лишенный зрения и всех ощущений, он принялся думать. Сначала прикинул, сколько времени понадобится Луису на понимание, что босс не вернется: два часа. Проследить путь Бадди через лес будет несложно. Обнаружив трещину, они поймут, что произошло. К полудню за ним спустятся.

Может быть, полдень вот-вот наступит.

Отсчитывать время он мог лишь по ударам собственного сердца, отдававшимся в голове. Бадди начал считать. Если сориентироваться, сколько ударов вмещает минута, то через шестьдесят таких промежутков он будет знать, что прошел час. Однако мозг его одновременно с ударами сердца считал и другое.

«Сколько я прожил?» — думал он. Не дышал, не существовал, а именно жил? Пятьдесят четыре года со дня рождения — сколько это недель? Сколько часов? Годы лучше считать годами, так легче. В году триста шестьдесят с небольшим дней. Допустим, треть он проспал. Сто двадцать дней на сон. Господи, уже и минут почти не осталось. Полчаса в день — на опустошения кишечника и мочевого пузыря. Это еще семь с половиной дней в году. На душ и бритье — десять, и на еду еще тридцать-сорок, и умножить все это на пятьдесят четыре…

Он начал всхлипывать. Вытащите меня отсюда, Господи, вытащи меня отсюда, и я заживу по-новому, я стану дорожить каждым часом, каждой минутой (даже во сне, даже в сортире), чтобы, когда тьма снова придет за мной, не было так горько.

В одиннадцать Хосе Луис снова сел за руль и поехал по улицам вниз, выискивая глазами босса. Не обнаружив его, он позвонил в кафе «Уд-стоп», где продавался сэндвич, названный в честь мистера Вэнса, потом в магазин грампластинок, где хозяин частенько оставлял по сотне долларов. Пока он расспрашивал хозяина магазина Райдера, не видел ли тот Бадди, вошедший покупатель сообщил всем, кого это интересовало, что в Ист-Гроуве произошла какая-то хрень и кого-то, кажется, подстрелили.

Когда Хосе Луис направился туда, дорога в сторону леса оказалась перекрыта и одинокий полицейский направлял машины в объезд.

— Проезда нет. Дорога закрыта.

— Что случилось? Кого подстрелили?

— Никого не подстрелили. Просто трещина в асфальте. Хосе Луис вылез из машины, всматриваясь в лес за спиной полицейского.

— Мой босс, — называть имя владельца лимузина не было нужды, — бегал там сегодня утром.

— Ну?

— Он еще не вернулся.

— Черт. Идите за мной.

Они шли по лесу в тишине. Ее нарушали лишь переговоры, доносившиеся из рации полицейского. Они вышли на поляну. Несколько полицейских в форме ставили заграждения, чтобы никто случайно не попал в опасную зону, куда провели Хосе Луиса. Земля под ногами была вся в трещинах. Они становились все больше, по мере того как приближались к месту, где стоял шериф, глядя куда-то вниз. Хосе Луис почти сразу понял, что сейчас увидит. Эти трещины и на дороге, и в лесу возникли вместе с большим провалом шириной в десять футов, уходившим в неведомую темноту.

— Что ему здесь нужно? — спросил шериф, ткнув пальцем в сторону Хосе Луиса. — Нам огласка пока ни к чему.

— Бадди Вэнс… — сказал полицейский.

— Что такое, что с ним?

— Он пропал, — сказал Хосе Луис.

— Ушел утром бегать… — начал полицейский.

— Пускай он скажет.

— Он бегал здесь каждое утро. А сегодня не вернулся.

— Бадди Вэнс? Тот самый?

— Тот самый.

Шериф перевел взгляд с Хосе Луиса на трещину.

— О господи, — сказал он.

— Насколько она глубокая? — спросил Хосе Луис.

— А?

— Трещина.

— Это не трещина. Это гребаный разлом. Я кинул туда камень минуту назад и все еще жду, когда он ударится о дно.

Осознание одиночества пришло к Бадди медленно, как забытое воспоминание, поднявшееся со дна памяти. Сначала он даже решил, будто это и есть воспоминание — о том, как в Египте он попал в песчаную бурю во время медового месяца после своей третьей свадьбы. Но тогда он знал, где он, а теперь потерялся в вихре. И не песок сейчас жег ему глаза, возвращая зрение, и не ветер свистел в ушах. Это была другая сила, мощнее и старше любого урагана, заточенная в каменном колодце, чего с ветрами не бывает. Бадди разглядел дыру, в которую он провалился. Она располагалась так высоко над головой, что Бадди не мог понять, сколько пролетел и какое расстояние отделяло его от едва различимого светлого пятна. Увидел он и обитавших под землей духов, сцепившихся в единое целое в противоборстве. Наверное, они боролись здесь с тех времен, когда человек еще не значился и в проекте эволюции. Духи были чудовищно старые, будто силы огня и льда.

Бадди был и прав и не прав. Когда перед ним из тьмы проступили два силуэта, он сперва принял их за людей, но скоро понял: это потоки энергии. Они переплетались друг с другом, будто воины-змеи, стискивающие врага, чтобы вытряхнуть из него душу. Вслед за зрением начали оживать и другие ощущения. Боль просочилась в сознание сначала слабым ручейком, а потом хлынула потоком и затопила его целиком. Теперь Бадди казалось, что он лежит на ножах, чьи острия впиваются в тело, расчленяют позвонки и пронзают внутренности.

Слишком слабый даже чтобы стонать, он мог только молча страдать, смотреть на разворачивавшееся перед ним зрелище и надеяться, что избавление — спасение или смерть — не заставит себя ждать слишком долго. Скорее бы, думал Бадди. Он, сукин сын и безбожник, не смеет надеяться на спасение — разве что все священные книги лгут, и для развратников, пьяниц и богохульников в раю тоже есть место. Скорее бы умереть и избавиться от этого. Шутки кончились.

«Я хочу умереть», — подумал он.

Едва он сформулировал желание, как одно из противоборствующих существ повернулось к нему. Бадди увидел сквозь энергетический вихрь бородатое лицо. Лицо было искажено и приковывало взгляд, отчего казалось, будто туловище существа непропорционально мало. Существо смахивало на младенца в утробе — большая голова, огромные глаза. Когда оно уставилось на Бадди, тот испугался. А потом дух протянул к нему руки, и Бадди охватил ужас. Хотелось уползти, забиться в какую-нибудь щель, лишь бы избежать прикосновения пальцев существа, но собственное тело его не слушалось.

— Меня зовут Яфф, — услышал он голос бородатого. — Отдай мне свое сознание. Мне нужны тераты.

Когда кончики пальцев дотронулись до лица Бадди, тот почувствовал, как от головы вниз по позвоночнику пробежала некая энергия — белая, будто молния, кокаин или сперма. В ту же секунду он понял, что совершил ошибку. Значит, до сего момента он был не просто неподвижной грудой сломанных костей и разорванной плоти. Несмотря на все грехи, в Бадди оставалось нечто, необходимое Яффу. Где-то в дальнем уголке сознания пряталось то, чего жаждало существо. Оно сказало: «тераты». Бадди понятия не имел, что это такое. Но когда дух вошел в него, он со всей ясностью понял: в любом случае, слово означает «ужас». Прикосновение духа было как молния, что выжгла себе путь до самой сути существа Бадди. И как наркотик. Перед мысленным взором Бадди замелькали картины, где вторжение в его тело обрело зримые образы. Было ли оно оплодотворяющим? Да, и таким оно тоже было. Ведь после проникновения Яффа Бадди почувствовал, что в глубине его зародилась неведомая жизнь, стремившаяся теперь выбраться наружу.

Он увидел ее. Тварь была бесцветная и примитивная: без головы, зато с дюжиной ног, царапавших камень. Ни намека на собственный ум — одно лишь слепое следование воле Яффа. При виде ее бородатый ухмыльнулся. Он снял пальцы с лица Бадди, отпустил горло своего врага, которое все время сжимал другой рукой, оседлал тварь и понесся к выходу из каменного колодца.

Второй дух прислонился к стене пещеры. Бадди хорошо видел его со своего места. Второй казался менее воинственным, чем его соперник, и более измотанным. На его лице проступало выражение усталости. Он смотрел вверх, в отверстие каменного колодца.

— Яфф! — позвал он.

От звука его голоса с уступов, о которые Бадди ударялся при падении, посыпалась пыль. Ответа не последовало. Тогда он, сощурив глаза, обратил взгляд на Бадди.

— Меня зовут Флетчер, — сказал он звучным и печальным голосом и направился к Бадди, источая вокруг себя слабый свет. — Забудь о боли.

Бадди хотел язвительно сказать: так помоги мне. Но в словах не было нужды. Приближение Флетчера успокоило боль.

— Постарайся выразить твое самое заветное желание, — сказал Флетчер.

«Хочу умереть», — подумал Бадди. Дух услышал безмолвный ответ.

— Нет. Не думай о смерти. Пожалуйста, не думай. Этим я не могу вооружиться.

«Вооружиться?» — подумал Бадди.

— Против Яффа «Кто… вы?»

— Когда-то мы оба были людьми. Потом стали духами. Мы вечные враги. Ты должен помочь мне. Мне нужно твое сознание, иначе придется биться с ним безоружным.

«Извини, но я уже все отдал, — подумал Бадди. — Ты же сам видел. Кстати, что это была за тварь?»

— Терата? Это воплощение твоих глубинных страхов. Он поднялся на ней в мир. — Флетчер снова поглядел вверх. — Но он еще не вышел на поверхность. Он не выносит дневного света.

«А там сейчас день?»

— Да.

«Откуда ты знаешь?»

— Солнце движет мной даже здесь. Я хотел стать небом, Вэнс. А вместо этого два десятилетия просидел в темноте в объятиях Яффа. Теперь он хочет перенести войну наверх. Мне нужно оружие, и я могу получить его только из твоего сознания.

«Там больше ничего не осталось, — подумал Бадди. — Я пуст».

— Нужно защитить Субстанцию. «Субстанцию?»

— Море Снов. Ты умираешь и потому наверняка уже видишь его остров. Он прекрасен. Я завидую твоей свободе, ты волен покинуть этот мир.

«Ты говоришь про рай? — подумал Бадди. — Если про рай, то у меня нет никаких шансов туда попасть».

— Рай — одна из множества историй, сложенных на берегах Эфемериды. Их сотни, и ты узнаешь все. Так что не бойся. Дай мне кусочек своего сознания, чтобы я мог защитить Субстанцию.

«От кого?»

— От Яффа, от кого же еще?

Бадди никогда не видел длинных сновидений. Его сон, когда он не был пьян или на наркотиках, всегда был сном человека, за день вымотавшегося до упора. После вечернего выступления, или после секса, или после того и другого он просто отключался, словно репетировал вечное забвение, на пороге которого был в этот миг. Лежа со сломанной спиной, он со страхом пытался постичь смысл слов Флетчера. Море, райский остров — лишь одна из возможностей. Как мог он прожить жизнь и ничего не знать о них?

— Ты знаешь, — сказал Флетчер. — Ты уже дважды окунался в Субстанцию. В ночь, когда родился, и в ночь, когда впервые спал с той, кого любил больше всех других. Кто это был, Бадди? У тебя ведь было много женщин. Кто из них для тебя самая главная? Ах, конечно. Любил ты всего одну, не так ли? Ты любил свою мать.

Откуда, черт возьми, он узнал об этом?

— Догадался случайно. «Лжешь!»

Ну хорошо. Я немного покопался в твоих мыслях. Прости, что влез. Мне нужна твоя помощь, Бадди, иначе Яфф победит. Ведь ты не хочешь этого? «Нет, не хочу».

— Пофантазируй для меня. Оставь сожаления и подумай о чем-нибудь, из чего я мог бы создать союзника. Кто твои герои?

«Герои?»

— Нарисуй их для меня. «Комики! Только комики».

— Армия комиков? Что ж, почему бы и нет?

Эта мысль заставила Бадди улыбнуться. Действительно, почему бы и нет? Разве не думал он когда-то, будто его искусство способно очистить мир от зла? Разве не может армия блаженных дураков с помощью смеха одержать победу там, где бессильны бомбы? Приятное, забавное видение. Комики на поле битвы показывают задницы наставленным на них дулам и бьют генералов по голове резиновыми цыплятами. Ухмыляющиеся солдаты осыпают остротами политиков, и мирный договор подписывают вареньем вместо чернил.

Бадди улыбнулся, потом рассмеялся.

— Продолжай об этом думать, — сказал Флетчер, проникая в его сознание.

От смеха ему стало больно. Даже прикосновение Флетчера не могло снять спазмы, вызванные смехом.

— Не умирай! — услышал Бадди слова Флетчера. — Потерпи еще немного! Потерпи ради Субстанции!

«Извини, — подумал Бадди. — Больше не могу. Не хочу…» Его сотряс новый приступ смеха.

— Мне нужна одна минута! — просил Флетчер.

Но было поздно. Жизнь покидала Бадди, Флетчер остался с неясной тенью на руках, слишком эфемерной, чтобы ее использовать.

— Проклятье! — крикнул Флетчер над трупом, как когда-то (давным-давно) он кричал над телом Яффе в миссии Санта-Катрина. На этот раз из тела не вышла новая жизнь. Бадди умер. На его лице застыло выражение одновременно комическое и трагическое. И оно было вполне подходящим — именно так Бадди прожил жизнь. А теперь, когда жизнь закончилась, его смерть принесла в Паломо-Гроув те же противоречия.

В следующие несколько дней время выкидывало в городе бесчисленные шутки. Самыми болезненными они оказались для Хови, потому что промежутки между расставаниями и встречами с Джо-Бет растягивались. Минуты превращались в часы, а часы казались годами. Чтобы скоротать день, Хови отправился посмотреть на дом своей матери. В конце концов, он приехал сюда, чтобы вернуться к корням и разобраться в себе. Пока ему это не удалось. Прошлой ночью он испытал чувство, на которое был, как ему казалось, не способен, а сегодня оно еще усилилось. Его охватила беспричинная уверенность, что в мире теперь все будет хорошо, что плохое осталось позади. Никакого повода для подобного оптимизма не было, но реальность играла в собственные игры, чтобы убедиться в своей власти над ним.

Далее последовала еще одна, более тонкая шутка. Хови подошел к родному дому матери и увидел здание странным, почти сверхъестественным образом не изменилось за прошедшее время. Дом был точь-в-точь таким, как на старых фотографиях. Хови стоял посреди улицы и смотрел на него. Не было ни машин, ни пешеходов. Этот уголок Гроува словно застыл в это утро, и Ховарду казалось, что в окошке вот-вот появится мать, совсем молодая, и взглянет на него. Если бы не события предыдущего дня, вряд ли такое пришло бы ему в голову. Но после вчерашнего волшебного узнавания взглядов его охватило (и до сих пор не оставляло) чувство, что встреча с Джо-Бет вовсе не была случайной, что в нем всегда жила радость ее ожидания. Он осознал то, о чем не осмелился бы задуматься еще сутки назад, — должно быть некое место, откуда его глубинное «я» почерпнуло знание о существовании Джо-Бет и об их предстоящей встрече. Снова петля. Тайна их загадочного знакомства завела его в дебри предположений, которые привели его от любви к физике, потом к философии и снова вернули к любви. Все так перемешалось, что искусство невозможно было отделить от науки.

И невозможно было отделить его собственную загадку от загадки Джо-Бет. Он чувствовал это, стоя перед домом матери. Дом, мать и таинственная встреча с Джо-Бет были частью одного сверхъестественного целого. И Хови был его связующим звеном.

Он решил не стучать в дверь (о чем спрашивать после стольких лет?) и уже хотел возвращаться назад тем же путем, но интуитивно двинулся в другую сторону. Он прошел немного вверх по улице и добрался до ее верхней точки. Оттуда открывалась панорама всего города. Он смотрел на восток, за молл, туда, где городские окраины доходили до леса, стоявшего сплошной стеной. Точнее, почти сплошной — то здесь, то там в листве зияли просветы, а в одном месте собралась целая толпа народа. Там были прожекторы, направленные куда-то вниз, но на расстоянии он не смог разглядеть, что именно они освещали. Может, там кино снимают? За день с ним произошло столько удивительного, что пройди сейчас мимо него все звезды, когда-либо получившие «Оскара», он не обратил бы внимания.

Он стоял и смотрел на город и вдруг услышал чей-то шепот. Хови оглянулся. Улица была пуста. Не было даже легкого ветерка, который мог бы донести до него этот голос. Но голос раздался снова и так близко от уха, словно он звучал внутри головы. Мягкий голос повторял всего два слога:

— … ардховардховардхов…

Хови не стал и пытаться искать объяснение тому, как связан этот голос с событиями в лесу. Он не притворялся, будто может постичь процессы, что происходили с ним и вокруг него. Город жил по своим законам, и поворачиваться спиной к его тайнам Хови не собирался. Если поиски бифштекса привели его к любви, куда же приведет этот шепот?

Найти дорогу к тем деревьям внизу было несложно. Пока он шел, у него возникло наистраннейшее ощущение — словно вместе с ним движется сам город. Казалось, в любой момент он может сползти с Холма и исчезнуть в пасти земли.

Это чувство усилилось, когда Хови добрался до леса и спросил, что случилось. Казалось, никто не собирается ему отвечать, пока какой-то мальчик не пропищал:

— Тут дырка в земле, и он провалился.

. — Кто «он»? — спросил Хови.

На этот раз ответил не мальчик, а женщина, что была вместе с ним.

— Бадди Вэнс, — сказала она.

Хови понятия не имел, о ком идет речь. Должно быть, женщина догадалась об этом и добавила:

— Телезвезда. Смешной такой. Мой муж его любит.

— Его достали?

— Еще нет.

— Да какая разница! — вмешался мальчик. — Он все равно уже мертвый.

— Думаешь? — спросил Хови.

— Конечно, — подтвердила женщина.

Вдруг происходящее предстало для Хови в новом свете. Люди пришли сюда не для того, чтобы увидеть, как человека спасут из лап смерти. Нет, они хотели видеть труп, который грузят в карету «скорой помощи», чтобы потом сказать: «Я видел, как его достали, как накрыли простыней». Эти люди вызвали у Хови отвращение.

Кто бы ни звал его по имени, теперь голос замолчал или в гуле толпы не был слышен. Незачем оставаться тут — ведь есть глаза, в которые Хови хотел смотреть, и губы, которые он хотел поцеловать. Он повернулся спиной к деревьям и направился в мотель ждать Джо-Бет.

Глава 4

Только Абернети всегда называл Грилло по имени. Для Саралин, со дня их знакомства и до того, как они расстались, он всегда оставался Грилло, и так же его называли коллеги и друзья. Враги (а у какого журналиста, особенно у опустившегося журналиста, нет врагов?) иногда звали его Гребаный Грилло, иногда Грилло Справедливый, но всегда непременно Грилло. И только Абернети мог позволить себе звать Грилло по имени:

— Натан?

— Чего тебе?

Грилло только что вышел из душа, но от одного звука голоса Абернети готов был снова забраться в ванну.

— Дома сидишь?

— Работаю, — соврал Грилло. Ему выдалась та еще ночка. — Помнишь мою грязную работку?

— Забудь. Кое-что случилось, и я хочу, чтобы ты был там. Бадди Вэнс… комик, кажется… Так вот, он пропал.

— Когда?

— Сегодня утром.

— И где же?

— В Паломо-Гроуве. Знаешь это место?

— Видел знак на шоссе.

— Его пытаются найти. Сейчас полдень. Сколько времени тебе туда добираться?

— Час. В крайнем случае, полтора. А что там интересного?

— Ты слишком молод, чтобы помнить «Шоу Бадди Вэнса».

— Я смотрел повторы.

— Позволь кое-что сказать тебе, мой мальчик. — Больше всего Грилло ненавидел отеческий тон Абернети. — Когда шло «Шоу Бадди Вэнса», пустели бары. Он был великий человек и великий американец.

— Тебе что, нужны сопли?

— Черт побери, нет! Хочу знать о его женах, о его пьянках, о том, почему он кончил жизнь в округе Вентура — ведь раньше он разъезжал по Бербанку в лимузине длиной в три квартала.

— Короче, тебе нужна грязь.

— Еще наркотики, Натан.

Грилло так и видел выражение глумливого сочувствия на лице шефа.

— Читатели хотят об этом знать.

— Им нужна грязь, впрочем, как и тебе.

— Ну, подай на меня в суд. Давай, вылезай оттуда.

— Так мы не знаем, где он? Может, он просто куда-нибудь смылся?

— Где он, известно. Они пытаются его достать уже несколько часов.

— Достать? Он утонул?

— Он провалился в яму.

«Комики, — подумал Грилло. — Всё у них на потеху публике».

Кроме этого, ничего смешного не было. Когда он, вскоре после своего провала в Бостоне, встретился с Абернети и его командой, работа показалась ему отдыхом после тех напряженных журналистских расследований, на которых он сделал себе имя и из-за которых его, в конце концов, вышибли. То, что его взяли в скандальную малотиражку «Дейли репортер», слабо утешало. Абернети был лицемерный фигляр, новообратившийся христианин; для него слово «прощение» значило не больше, чем известное слово из трех букв. Собирать материал по его заданиям оказалось легко, писать статьи еще легче, так как новости в «Дейли репортер» служили для удовлетворения единственной потребности читателей — для облегчения зависти. Читателям хотелось узнать о страданиях высоко взлетевших соотечественников, познакомиться с обратной стороной славы. Абернети знал свою публику досконально. Он даже опубликовал для нее собственную историю — как он из алкоголика стал добрым христианином. «Пусть посуше, да к небу ближе» — так любил он говорить о себе. Благочестивая нотка позволяла ему подавать грязь с елейной улыбкой, а читателям — не чувствовать вины за копание в ней. Мы рассказываем о грехе — что может быть более христианским?

Грилло считал эту тему давно протухшей. Сто раз он хотел послать старого клоуна подальше, но где, кроме такой же клоаки, как «Репортер», может найти работу в прошлом известный журналист, опустившийся до работы в желтой газетенке? Приобретать другую профессию у него не было ни желания, ни возможности. Сколько он себя помнил, он всегда хотел рассказывать миру о мире. У Грилло была в этом какая-то особенная потребность. Он не мог даже представить себе, чтобы он занимался чем-то иным. Люди не слишком хорошо осведомлены о самих себе. Им нужны те, кто ежедневно будет говорить о них, чтобы они могли учиться на собственных ошибках. Как-то раз, придумывая заголовок статьи об одной из таких ошибок — о коррумпированности одного сенатора, — Грилло вдруг понял (у него до сих пор все переворачивалось внутри, когда он вспоминал об этом), что его подставил кто-то из врагов сенатора и что он, Грилло, опорочил честное имя ни в чем не повинного человека. Он опубликовал извинения и опровержения. Вскоре история была забыта, новые статьи сменили статьи Грилло. Политики, как скорпионы и тараканы, переживут даже падение цивилизации. Журналисты — более хрупкие создания. Один промах, и репутация рассыпается в пыль. Грилло отправился на Запад и ехал куда глаза глядят, пока не уткнулся в берег Тихого океана. Можно было утопиться, но Грилло предпочел работать на Абернети. Теперь все чаще и чаще выбор казался ему ошибкой. Он старался найти в этом плюсы. Ежедневно он повторял себе, что двигаться отсюда можно только вверх, поскольку ниже уже некуда.

Гроув его удивил. Он был словно нарисован на бумаге: молл в центре, четыре симметрично расположенных района, упорядоченные улицы. Однако дома радовали приятным архитектурным разнообразием, и казалось (возможно, оттого что часть зданий пряталась в зелени), будто город таит какие-то тайны.

Если тайны были и у леса на окраине, то в тот день в них вторглось множество зевак, явившихся поглазеть на тело. Грилло махнул своим удостоверением, пробрался к заграждению и задал несколько вопросов полицейскому. Нет, тело вряд ли скоро вытащат, его еще не обнаружили. Нет, Грилло не может поговорить ни с кем из руководителей операцией — лучше подойти попозже. Совет был дельный. Особой активности рядом с расщелиной Грилло не заметил, и, хотя там стояло разное оборудование, приступить к работам никто не спешил. Поэтому Грилло решил рискнуть и сделать несколько звонков. Он отправился к моллу искать телефон-автомат.

Сначала он позвонил Абернети, чтоб доложить о прибытии на место и узнать, когда пришлют фотографа. Абернети не было, и Грилло оставил сообщение. Со вторым звонком повезло больше. Автоответчик завел привычное:

— Привет. Это Тесла и Батч. Если хотите поговорить с собакой, то меня нет. Если вам нужен Батч…

Но тут его прервал голос Теслы:

— Алло!

— Это Грилло.

— Грилло? Черт, заткнись, Батч! Прости, Грилло, он пытается… — Телефон упал, послышалась какая-то возня, потом снова возник голос запыхавшейся Теслы. — Вот животное! Зачем только я его взяла, а, Грилло?

— Это единственный мужчина, который может с тобой ужиться.

— Иди ты в жопу.

— Это же твои слова.

— Я такое сказала?

— Сказала.

— Забыла… Слушай, Грилло, у меня хорошие новости. Мне предложили переработать один из моих сценариев. Помнишь тот, прошлогодний? Они хотят, чтобы все происходило в космосе.

— И ты будешь этим заниматься?

— А почему нет? Нужно хоть что-то осуществить. Никто не станет со мной серьезно работать, пока я не напишу хит. Так что в жопу искусство. Я напишу такое, что они все обделаются. И хочу сразу предупредить — избавь меня от своих дерьмовых разглагольствований о нравственности художника. Девушке нужно как-то себя кормить.

— Знаю, знаю.

— Ну, а что у тебя нового?

На этот вопрос у него была масса ответов — хватило бы на житие. Он мог рассказать, как парикмахер, держа в руках клок его выстриженных соломенных волос, с улыбкой сообщил, что у Грилло наметилась маленькая лысина. Или как сегодня утром перед зеркалом он вдруг понял, что его анемичное лицо выглядит не героически-невозмутимым, как он всегда надеялся, а просто унылым. Или об этом дурацком сне, что продолжает ему сниться: будто он застревает в лифте вместе с Абернети и с козой, и Абернети почему-то хочет, чтобы Грилло поцеловал козу. Но он оставил все это при себе и только сказал:

— Мне нужна помощь.

— Поконкретней.

— Что ты знаешь про Бадди Вэнса?

— Он упал в какую-то яму. Показывали по телевизору.

— А насчет его жизни?

— Это для Абернети, да?

— Точно.

— То есть тебе нужна грязь?

— Схватываешь на лету.

— Знаешь, комики — это не мой профиль. Я специализировалась на сексуальных идолах. Но когда услышала о нем в новостях, кое-что выяснила. Шесть раз женат, один раз на семнадцатилетней. Брак с семнадцатилетней длился сорок два дня. Вторая жена умерла от передозировки.

Как Грилло и надеялся, у Теслы была вся необходимая информация о жизни Бадди Вэнса. Чрезмерно любил женщин, запрещенные препараты и славу; снимался в фильмах, телесериалах; низвергнут с пьедестала.

— Ты можешь про это писать со знанием дела.

— Ну, спасибо.

— Я люблю тебя за то, что могу тебя помучить. Кажется, больше не за что?

— Очень смешно. Кстати, Бадди действительно был таким?

— Каким?

— Смешным.

— Вэнс? Ну да, по-своему. Ты никогда его не видел?

— Видел когда-то, но толком не помню.

— У него было такое гуттаперчевое лицо. Посмотришь — и засмеешься. Тип он был довольно странный. Наполовину идиот, наполовину хитрец.

— Как же ему удавалось пользоваться таким успехом у женщин?

— Опять грязь?

— Конечно.

— Огромное достоинство.

— Шутишь?

— Самый большой член на всем телевидении. Знаю из достоверного источника.

— От кого?

— Грилло, ради бога! — сказала Тесла с ужасом. — Я что, похожа на сплетницу?

Грилло рассмеялся.

— Благодарю за информацию. С меня обед.

— Договорились. Сегодня.

— Сегодня я, похоже, тут задержусь.

— Тогда я сама к тебе приеду.

— Может, завтра, если придется остаться. Я позвоню.

— Если не позвонишь, убью.

— Позвоню, позвоню. Возвращайся к своему космосу.

— Не делай ничего, чего я не стала бы делать. Да, вот еще…

— Что?

Прежде чем ответить, она положила трубку — в эту игру они играли с тех пор, как однажды ночью, в приступе откровенности, Грилло признался ей, что ненавидит прощания.

Глава 5

— Мама?

Она, как обычно, сидела у окна.

— Пастор Джон так и не пришел ко мне вчера вечером, Джо-Бет. Ты ему не позвонила? — Она прочитала ответ на лице дочери. — Не позвонила. Как ты могла забыть?

— Извини, мама.

— Ты же знала, как для меня это важно! Я понимаю, что ты так не думаешь, но…

— Нет. Я тебе верю. Я позвоню ему позже. Сначала… Мне нужно с тобой поговорить.

— Разве ты не должна быть в магазине? — спросила Джойс. — Ты тоже заболела? Я слышала, Томми-Рэй…

— Мама, послушай. Мне нужно спросить у тебя что-то очень важное.

Джойс встревожилась.

— Я не могу сейчас ни о чем говорить. Мне нужен пастор.

— Придет пастор. А пока я хочу, чтобы ты рассказала мне о своих подругах.

Джойс молчала, на ее лице застыло страдание. Но Джо-Бет видела это выражение слишком часто, чтобы из-за него отказаться от расспросов.

— Вчера вечером я познакомилась с человеком. — Она пыталась говорить как можно обыденней. — Его зовут Ховард Кати. Он сын Труди Кати.

С лица Джойс исчезла страдальческая маска. Теперь на нем было написано удовлетворение.

— Разве я не говорила? — пробормотала она, поворачивая голову к окну.

— Не говорила чего?

— Не могло все так кончиться! Не могло!

— Мама, объясни.

— Это не был несчастный случай. Мы знали. У них были причины.

— У кого были причины?

— Мне нужен пастор.

— Мама, у кого были причины? Джойс вместо ответа поднялась с места.

— Где он? — спросила она неожиданно громко, направляясь к двери. — Я хочу его видеть!

— Хорошо, мама! Хорошо! Успокойся.

Уже у двери она снова повернулась к Джо-Бет. В ее глазах стояли слезы.

— Ты должна держаться подальше от сына Труди. Слышишь? Не смей видеться с ним, говорить с ним, даже думать о нем не смей. Обещай мне.

— Не буду я этого обещать. Это глупо.

— У тебя с ним ничего не было?

— В каком смысле?

— О господи, ты уже…

— Ничего не было!

— Не лги! — взорвалась Джойс, вскинув вверх высохшие кулачки. — Иди, помолись!

— Не хочу я молиться. Мне нужна твоя помощь, а не молитвы.

— Он уже в тебе. Раньше ты никогда так со мной не разговаривала.

— Я никогда себя так не чувствовала! — ответила Джо-Бет.

Ком подступил к горлу, ее охватили злость и страх. Не было смысла слушать маму — кроме призыва к молитвам, ничего не дождешься. Джо-Бет решительно направилась к двери, всем своим видом показывая, что ее никто не удержит. Но никто и не удерживал. Мать посторонилась и дала ей выйти. Лишь когда девушка спускалась вниз, ей вслед послышался голос:

— Джо-Бет, вернись! Мне плохо, Джо-Бет! Джо-Бет!

Открыв дверь, Хови увидел свою любовь в слезах.

— Что с тобой? — спросил он, впуская ее в комнату. Она закрыла ладонями лицо и разрыдалась. Он осторожно обнял ее.

— Все в порядке. Все хорошо.

Рыдания постепенно затихали. Она отстранилась и прошла в центр комнаты, вытирая слезы тыльной стороной ладоней.

— Извини, — сказала она.

— Что случилось?

— Долгая история. Из прошлого. Это связано с нашими матерями.

— Они знали друг друга? Джо-Бет кивнула.

— Они были лучшими подругами.

— Выходит, все предрешено? — Он улыбнулся.

— Не думаю, что мама этому рада.

— Почему? Сын ее лучшей подруги…

— Твоя мать никогда не рассказывала, почему покинула Гроув?

— Она не была замужем.

— Моя тоже.

— Ну, значит, твоя оказалась крепче, чем моя…

— Нет, я не о том Может, это не просто совпадение. Я всю жизнь слышала сплетни о том, что здесь случилось. С мамой и ее подругами.

— Я ничего не знаю.

— Я тоже знаю только отрывки. Их было четыре подруги. Твоя мать, моя, девушка по имени Кэролин Хочкис (ее отец до сих пор живет в Гроуве) и еще одна. Забыла, как ее звали. Какая-то Арлин. На них напали. Вероятно, изнасиловали.

Улыбка медленно сползла с лица Хови.

— Маму? — тихо спросил он. — Почему же она никогда не говорила?

— А кто будет рассказывать своему ребенку, что его зачали таким образом?

— О боже, — пробормотал Хови. — Изнасиловали…

— Может, я ошибаюсь. — Джо-Бет посмотрела на Хови. Его лицо исказилось, будто он получил пощечину. — Я жила среди этих слухов всю жизнь, Хови. Мама едва не сошла от них с ума. Все время говорит про дьявола. Я так боюсь, когда она начинает говорить, что сатана положил на меня глаз, что я должна молиться, и все такое.

Хови снял очки и положил их на кровать.

— Я ведь так и не сказал тебе, зачем я приехал сюда? Я думаю… думаю… сейчас самое время. Я приехал потому, что не знаю, кто я такой. Я хочу узнать, что случилось в Гроуве и почему моя мать отсюда уехала.

— Теперь ты будешь жалеть, что приехал.

— Нет. Если бы я не приехал, я бы не встретил тебя. Не по… по… не полюбил бы.

— Меня? Возможно, я твоя сестра.

— Нет. Я не верю в это.

— Я узнала тебя сразу, как только вошла. Ты тоже меня узнал. Почему?

— Любовь с первого взгляда.

— Хорошо, если так.

— Я чувствую. И ты тоже. Я люблю тебя, Джо-Бет.

— Нет. Ты же меня совсем не знаешь.

— Знаю! И я не собираюсь отступать от своей любви из-за слухов. Мы ведь не знаем, правда это или нет. — Он даже перестал заикаться. — Может быть, все ложь?

— Может быть. Но почему все сходится? Почему ни твоя мать, ни моя никогда не говорили нам про отцов?

— Вот это и надо выяснить.

— Как?

— Спросить у твоей мамы.

— Я пробовала.

— И что?

— Она велела мне не приближаться к тебе. Даже не думать о тебе… — Пока они разговаривали, ее слезы высохли. При мыслях о матери они потекли снова. — … А я не могу, — закончила она, обращаясь за помощью к тому, о ком ей запрещено думать.

Глядя на нее, Хови вдруг снова захотелось стать «святой простотой», как назвал его Лем. Примкнуть к блаженному стану детей, зверей и дурачков. Обнимать ее, целовать и забыть о том, что она может оказаться его сестрой.

— Наверное, мне лучше идти, — сказала она, словно услышала его мысли. — Мама хочет, чтобы я позвала пастора.

— Он прочтет пару молитв, и я уеду — так, что ли?

— Это нечестно.

— Побудь со мной еще, — стал он уговаривать. — Не нужно разговаривать. Не нужно ничего делать. Просто останься.

— Я устала.

— Тогда ляжем спать.

Он протянул руку и осторожно коснулся ее лица.

— Мы оба мало спали прошлой ночью. Вздохнув, она кивнула.

— Может, все прояснится само собой.

— Хорошо бы.

Он извинился и вышел по малой нужде в уборную. Когда он вернулся, она уже сняла туфли и растянулась на постели.

— А для двоих места хватит? — спросил он. Она пробормотала:

— Да.

Тогда он лег рядом, стараясь не думать о том, чем они могли бы заниматься на этих простынях. Она опять вздохнула.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Спи.

Когда Грилло вернулся в лес, большая часть публики, собравшейся на последнее шоу Бадди Вэнса, уже разошлась. Очевидно, они решили, что представление не стоит того, чтобы столько ждать. Стражи порядка смогли наконец вздохнуть спокойнее. Грилло перешагнул через веревку, подошел к полицейскому, который руководил операцией, и представился.

— Мне, в общем, и рассказывать нечего, — говорил полицейский. — Мы уже четыре раза спускали туда скалолазов, но бог знает, когда его удастся найти. Хочкис говорит, там внизу какие-то реки. Так что труп, может быть, давно уплыл в океан.

— Вы будете работать и ночью?

— Похоже на то. — Полицейский поглядел на часы. — До заката еще часа четыре. Потом включим прожекторы.

— А раньше эти пещеры кто-нибудь изучал? Есть карта?

— Понятия не имею. Спросите лучше у Хочкиса. Вон он, в черном.

Грилло снова представился. Хочкис оказался высоким, мрачным, очень худым человеком.

— Мне сказали, вы специалист по пещерам, — польстил Грилло.

— По необходимости. — Взгляд Хочкиса, скользивший за спиной Грилло, не задержался на репортере даже на мгновение. — Просто остальные вообще ничего о них не знают. То, что под нами… Люди об этом не думают.

— А вы?

— А я думаю.

— Вы это изучали?

— Как любитель, — ответил Хочкис. — Порой вдруг чем-то увлекаешься. Лично я увлекся пещерами.

— Вы туда когда-нибудь спускались?

Хочкис на этот раз смотрел на Грилло целых две секунды, прежде чем сказать:

— До сегодняшнего утра эти пещеры были запечатаны, мистер Грилло. И я сам запечатал их много лет назад. Они были и остаются опасными для невинных душ.

«Невинных, — отметил Грилло. — Странное слово».

— Полицейский, с которым я говорил…

— Спилмонт.

— Ну да. Он сказал, что там есть подземные реки.

— Там целый мир, мистер Грилло, о котором мы практически ничего не знаем. Он все время меняется. Конечно, там есть и реки, но есть и еще кое-что. Там живут твари, никогда не видевшие солнца.

— Звучит мрачно.

— Они приспособились. Как все мы приспосабливаемся. Они живут внутри своих границ. В конце концов, все мы живем на плотине, готовой прорваться. И мы к этому тоже приспособились.

— Я стараюсь об этом не думать.

— Это ваш выбор.

— А ваш?

Хочкис натянуто улыбнулся, его глаза сузились.

— Несколько лет назад я хотел уехать из Гроува. Он вызывал у меня… неприятные воспоминания.

— Но вы остались.

— Я понял, что я сам — это то, к чему я приспособился, — последовал ответ. — Я уеду, только когда исчезнет город.

— Что?

— Паломо-Гроув построен на плохом месте. Земля у нас под ногами кажется твердой, но она подвижна.

— Так вы хотите сказать, что город может отправиться вслед за Бадди Вэнсом?

— Можете меня цитировать, только не называйте мое имя.

— Договорились.

— Вы узнали все, что хотели?

— Более чем достаточно.

— Не бывает «достаточно», — заключил Хочкис. — Не может быть «достаточно» плохих новостей. Вы извините меня?..

Вокруг расщелины стало заметно оживление. Закончив рассказ сентенцией, которой позавидовал бы любой комик, Хочкис поспешил к поднятию останков Бадди Вэнса.

Томми-Рэй лежал в своей постели и исходил потом. Он закрыл окна и опустил шторы. Вскоре в запечатанной комнате стало жарко, как в раскаленной печи, но Томми-Рэя жара и полумрак успокаивали. В их объятиях он не чувствовал себя таким одиноким и обнаженным, как под чистым солнечным небом города. Он вдыхал запахи, исходящие из собственных пор, и свое хриплое дыхание, что вырывалось из горла и возвращалось обратно к губам. Если Джо-Бет его предала, придется найти себе другую компанию, а с кого же начать, как не с себя?

Он слышал, как она вернулась домой, как они спорили с мамой, но не пытался разобрать слова. Если ее жалкий роман потерпел крах — а иначе с чего бы она стала рыдать на лестнице? — она сама виновата. У Томми-Рэя есть более важные дела.

Он лежал в духоте, и перед его глазами возникали странные картины. Все они выплывали из тьмы, какой не могло быть в комнате с задернутыми шторами. Может, из-за недостаточной темноты они и расплывались, не успевая до конца сформироваться? Томми-Рэй жадно пытался рассмотреть их фрагменты как можно подробнее, но это ему не удавалось. Он разглядел кровь, камни и странную белесую тварь, при виде которой у него сжимался желудок. Еще он разглядел человека. Не слишком хорошо, но он разглядит получше, если как следует пропотеет.

Когда он его разглядит, ожидание кончится.

Сперва, из расщелины послышались тревожные крики. Люди вокруг провала, включая Спилмонта и Хочкиса, пытались поднять тех, кто находился внизу, но у них не хватило сил. Стоявший ближе других к краю полицейский вдруг завопил и забился, как пойманная рыба, когда веревка обвилась вокруг его руки, одетой в перчатку, и потащила его в пропасть. Его спас Спилмонт. Он тянул незадачливого полицейского назад до тех пор, пока тому не удалось высвободить руку из перчатки. Оба повалились спиной на траву, и тут же снизу раздались новые крики.

— Она открывается! — закричал кто-то. — О господи, она открывается!

Грилло был по природе трусоват. Он боялся всего и всех, пока дело не касалось новостей, но в работе он готов был встретиться лицом к лицу с чем угодно. Отодвинув Хочкиса и полицейского, он прошел вперед, чтобы лучше видеть происходящее. Никто не остановил его: все были озабочены собственной безопасностью. Из расширявшейся на глазах расщелины поднималась пыль. Она ослепляла тех, кто держал страховочные веревки, на которых буквально висели жизни спустившихся вниз альпинистов. Грилло видел, как одного из них подтащило к краю провала, откуда уже неслись чьи-то предсмертные крики. Альпинист тоже закричал, когда земля под его ногами разверзлась. Кто-то бросился к нему на помощь, но было поздно. Веревка натянулась, сдернула человека вниз, и он исчез из поля зрения. Тот, кто хотел его спасти, остался лежать ничком на краю трещины. Грилло приблизился на три шага, хотя почти не видел земли у себя под ногами. Он чувствовал ее дрожь, что отдавалась в ногах, поднималась по позвоночнику в мозг, и от нее путались мысли. Он действовал инстинктивно. Широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, он наклонился к упавшему человеку. Это был Хочкис. По его лицу текла кровь, а глаза неподвижно застыли. Грилло крикнул, назвав его по имени. Хочкис вцепился в протянутую руку. Земля вокруг зашевелилась и посыпалась вниз.

Хови и Джо-Бет спали бок о бок на кровати мотеля. Они оба шумно дышали, обоих била дрожь, словно любовников, выплывших и не утонувших, но они не просыпались. Им снилась вода. Темное море несло их к какому-то чудесному месту. Но доплыть им туда не дали. Что-то, оказавшееся под их скользившими по воде душами, схватило их, выдернуло из ласкового течения и швырнуло в каменную шахту, где было сплошное страдание. Вокруг люди кричали, срывались в бездну, и следом за ними туда же летели извивавшиеся, словно змеи, веревки.

Там, в этой тьме, Хови и Джо-Бет звали друг друга по имени, но прежде чем им удалось соединиться, откуда-то снизу хлынул ледяной поток, который понес их вверх. Эта была подземная река — холодная как лед, никогда не видевшая солнца. Она несла их, а также трупы людей и еще что-то, что было в этом кошмаре. По мере того как они приближались к солнцу, все яснее проступали очертания стен.

Когда прорвалась вода, Грилло с Хочкисом находились в четырех ярдах от края расщелины. Удар был так силен, что их сбило с ног и на них обрушился ледяной ливень. Вода привела Хочкиса в чувство. Он еще сильнее впился в руку Грилло и завопил:

— Смотрите! Смотрите!

В потоке было что-то живое. Грилло видел это лишь мгновение: силуэты, похожие на человеческие, призрачные как дым, остающийся в воздухе после фейерверка. Он тряхнул головой, чтобы на секунду отвлечься от этого образа, а когда взглянул еще раз, все исчезло.

— Надо убираться отсюда! — услышал он крик Хочкиса.

Земля продолжала раскалываться. Они бросились вправо и бежали, ослепнув от пыли и воды, по скользкой грязи, пока не споткнулись о веревку заграждения. Прямо перед ними лежал мертвый спасатель с оторванной рукой, чье тело выбросило из расщелины потоком воды. Дальше, за веревкой и трупом, под деревьями стояли Спилмонт и еще не сколько полицейских. Вода долетала сюда слабее, шуршала в листьях, как обычный летний дождик, а за спиной бушевал извергавшийся из недр земли поток.

Истекая потом, Томми-Рэй смотрел в потолок и смеялся. Он не веселился так с позапрошлого лета, когда они с Шоном и Энди ездили в Топангу, где были великолепные волны, и катались на досках часами, наслаждаясь скоростью.

— Я готов, — сказал он, отирая глаза от пота. — Готов и жду. Приди и забери меня, кто бы ты ни был.

Хови казался мертвым. Он лежал на скомканной постели, его глаза были закрыты, зубы стиснуты. Джо-Бет отшатнулась, зажав рот рукой, чтобы не дать волю панике.

— Господи, прости, — сказала она, едва сдерживая рыдания.

Им нельзя даже лежать рядом в одной постели. Ее сон (где они, обнаженные, плыли вместе в теплом море, а их волосы сплелись так, как она хотела бы, чтобы сплелись их тела) был преступлением против законов Бога, И к чему это привело? К катастрофе! Кровь, камни и этот страшный дождь, убивший его во сне.

«О Господи, прости меня!»

Хови открыл глаза так внезапно, что слова молитвы вылетели из ее головы. Вместо них она произнесла его имя:

— Хови? Ты жив?

Он потянулся за очками, лежавшими рядом с кроватью, надел их и лишь тогда заметил ее страх.

— Тебе тоже это снилось, — сказал он.

— Это не похоже на сон. Слишком все было реально. — Она дрожала с ног до головы. — Что мы наделали, Хови?

— Ничего, — сказал он, с трудом проглатывая ком в горле. — Мы не сделали ничего плохого.

— Мама была права. Мне не надо было…

— Прекрати, — сказал он, свесив ноги и поднимаясь. — Мы не сделали ничего плохого.

— Тогда что же это было такое?

— Просто плохой сон.

— Один и тот же у тебя и у меня?

— Может, он не один и тот же.

— Я плыла рядом с тобой. Потом оказалась под землей. Там кричали люди…

— Ну ладно, — сказал он.

— Это тот же сон?

— Да.

— Вот видишь! То, что у нас с тобой… Это неправильно. Может, это дело рук дьявола.

— Ты сама в такое не веришь.

— Я уже не знаю, во что верить, — сказала она. Хови потянулся к ней, но девушка жестом остановила его. — Не надо, Хови. Это нехорошо. Нам нельзя касаться друг друга.

Она направилась к двери.

— Мне пора.

— Но это… это… абсурд, — пробормотал он. Никакие слова не могли ее остановить. Она уже поднимала дверную задвижку.

— Я открою. — Он поспешил к двери. Он не мог подобрать подходящих слов и поэтому молчал. Тишину нарушила Джо-Бет:

— Всего хорошего.

— Ты даже не даешь нам времени подумать.

— Я боюсь, Хови. Ты прав. Я не верю, что это происки дьявола. Но если не дьявол, то кто? Ты можешь ответить?

Джо-Бет едва справлялась с чувствами и задыхалась от сдерживаемых рыданий. При виде ее горя Хови потянулся, чтобы обнять девушку, но то, чего он так желал еще вчера, теперь было запрещено.

— Нет. У меня нет ответа.

Она вышла, оставив его возле двери. Он сосчитал до пяти, заставляя себя стоять на месте, пока она не уйдет. Он знал: то, что произошло сегодня, важнее всего, пережитого им за восемнадцать лет. На счет «пять» он закрыл дверь.

Часть IV МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

Глава 1

Грилло никогда не слышал такой радости в голосе Абернети. Тот почти повизгивал от восторга, слушая рассказ про обернувшиеся катастрофой поиски Бадди Вэнса.

— Садись писать! — воскликнул Абернети. — Сними номер в отеле за мой счет и начинай немедленно. Я придержу для тебя первую страницу.

Если подобными клише, позаимствованными из второразрядных фильмов, Абернети пытался пробудить в Грилло какие-то чувства, то ему не удалось это сделать. После всего случившегося Грилло будто оцепенел. Но предложение снять номер ему понравилось. В баре, где они с Хочкисом угощали Спилмонта, он обсох, но был уставший и грязный.

— Что за Хочкис? Кто он такой?

— Не знаю.

— Узнай. И еще выясни что-нибудь о прошлом Вэнса. Ты уже съездил к нему домой?

— Дай мне время.

— Ты же в центре событий. Эта твоя тема. Действуй. Грилло, хотя и мелочно, отомстил Абернети, сняв в отеле «Паломо», в Стиллбруке, самый дорогой номер. Он заказал в номер шампанское, фирменный гамбургер и заплатил официанту такие чаевые, что тот даже спросил, не ошибся ли Грилло. После выпивки он чувствовал определенную легкость, а в этом состоянии он любил звонить Тесле. Дома ее не оказалось. Он оставил сообщение на автоответчике, сказал, где его искать. Потом нашел в справочнике телефон Хочкиса и набрал номер. Когда они пили в баре вместе со Спилмонтом, никто ни словом не обмолвился о том, что вышло из расщелины. Грилло не хотел заговаривать первым Спилмонт ни о чем не спросил, и Грилло решил, что лишь он и Хочкис видели это, так как находились близко от расщелины. Теперь он хотел сравнить впечатления, но Хочкиса то ли не было дома, то ли он не снимал трубку.

Поскольку этот источник информации был недоступен, Грилло решил заняться особняком Вэнса. Время приближалось к девяти вечера, но что плохого, если он прогуляется и посмотрит на дом покойного. Можно даже попробовать попасть внутрь, если выпитое шампанское не помешает красноречию Грилло. В некотором смысле время для визита было подходящее. Утром родственники Вэнса, при условии, что им нравится быть в центре внимания (а редким людям это не нравится), начнут тянуть время и выбирать, с кем разговаривать, а с кем нет. Однако сейчас, когда исчезновение Вэнса померкло на фоне новой, еще более страшной трагедии, обитатели дома должны быть сговорчивее.

Грилло быстро пожалел о своем решении идти пешком. Холм оказался круче, чем виделось снизу. К тому же было очень темно. Но имелась и приятная сторона. Грилло не встретил по пути ни души, он в полном одиночестве шел посередине мостовой, любуясь появлявшимися над головой звездами. Он без труда нашел дом Вэнса — дорога упиралась прямо в ворота. Выше Кони-Ай было только небо.

Ворота не охранялись, но были заперты. Тем не менее, сбоку обнаружилась открытая калитка, и Грилло двинулся по тропинке между стволов вечнозеленых деревьев, на которых висели зеленые, желтые и красные лампочки, указывавшие дорогу к главному входу. Дом был огромный, шикарный и в высшей степени экстравагантный, бросавший вызов традициям Гроува. Стиль его не походил ни на псевдосредиземноморский, ни на колониальный, ни на испанский. Никакого модерна или подражания поздней английской готике, и ничего общего со стилем Дикого Запада Особняк напоминал ярмарочный балаган, раскрашенный в те же цвета, что и фонарики на подходе к дому. Окна тоже были обрамлены лампочками, сейчас выключенными. Кони-Ай был словно частью некоего карнавального действа, сросшегося с жизнью Бадди. В доме горел свет. Грилло постучал в дверь, отметив, что попал в объектив видеокамеры. Дверь открыла женщина явно восточной внешности — по-видимому, вьетнамка. Она сообщила, что миссис Вэнс дома. Если гость подождет в холле, она спросит, примет ли его хозяйка. Грилло поблагодарил и вошел.

Внутри дом тоже напоминал храм веселья. Стены холла до последнего дюйма покрывали яркие афиши с изображением всевозможных карнавальных действ: тоннель любви, поезд призраков, карусели, шоу уродцев, шоу борцов, гала-концерты и мистические сеансы. Афиши в большинстве своем были нарисованы грубо — их авторы явно считали, что их творение служит лишь для рекламы и не проживет долго. При ближайшем рассмотрении ощущение того, что они предназначались для толпы, а не для искушенного ценителя, подтвердилось. Вэнс, без сомнений, тоже отдавал себе в этом отчет. Он развесил афиши таким образом, что глаз не задерживался на деталях, а скользил от одного плаката к другому. При всей своей вульгарности выставка была забавной и вызывала улыбку, на что, несомненно, и рассчитывал Вэнс Улыбку, которая исчезла с лица Грилло, когда наверху лестницы появилась миссис Рошель Вэнс.

Никогда в жизни он не видел столь безупречного лица. По мере ее приближения он искал хоть какой-то изъян в этом совершенстве, но так и не нашел. По-видимому, в ее жилах текла карибская кровь, о чем свидетельствовала смуглая кожа. Туго стянутые на затылке волосы подчеркивали выпуклость лба и симметрию бровей. Одета она была в самое простое черное платье, без драгоценностей.

— Мистер Грилло, я вдова Бадди. — Несмотря на траурный цвет, слово это в ее устах прозвучало более чем неестественно. Она не напоминала женщину, только что лившую слезы в подушку. — Чем могу помочь?

— Я журналист…

— Эллен мне сказала.

— Я хотел узнать кое-что о вашем муже.

— Вообще-то время позднее.

— Почти весь день я провел в лесу.

— А-а. Вы тот самый мистер Грилло.

— Простите?

— Приходил тут один полицейский. — Она повернулась к Эллен: — Как его звали?

— Спилмонт.

— Спилмонт. Он приходил, чтобы сообщить о случившемся. Он упоминал о вашем героизме.

— Ну, какой там героизм.

— И такого достаточно, чтобы заслужить ночь покоя и отдыха и не бегать по делам.

— Я должен написать статью.

— Понимаю. Хорошо, проходите.

Эллен открыла дверь в левом углу холла. Пока они шли по коридору, Рошель определила правила игры.

— Я отвечу на все ваши вопросы, касающиеся работы Кадди. — В ее речи не было никакого акцента. Может быть, европейское образование? — Я ничего не знаю о его предыдущих женах, так что не тратьте время. И еще я не желаю говорить о его вредных привычках. Хотите кофе?

— С удовольствием, — сказал Грилло и поймал себя на том, что он, как обычно во время интервью, перенял манеру общения собеседника.

— Эллен, кофе для мистера Грилло, — сказала Рошель, жестом приглашая гостя присесть. — А мне воды.

Гостиная, куда они пришли, тянулась по всей длине дома и высотой была в два этажа. На уровне второго этажа ее опоясывала балюстрада. Здесь, как и в холле, висели афиши. Приглашения, обещания, предупреждения так и лезли в глаза. «Зрелище всей вашей жизни!» — скромно возвещало одно. «Насмеетесь до упаду!» — грозило другое. И добавляло: «И еще немного!»

— Это только часть коллекции, — сказала Рошель. — В Нью-Йорке собрание больше. Думаю, это самое крупное частное собрание афиш.

— Я и не знал, что их кто-то коллекционирует.

— Бадди называл их истинным искусством Америки. Может быть, он прав, и тогда многое становится… — фраза повисла в воздухе. Ее неприязнь к выставленным здесь экспонатам была очевидна. На лице, сотворенном безупречным скульптором, застыло раздражение.

— Вы, наверное, избавитесь от этой коллекции? — спросил Грилло.

— Зависит от завещания. Вполне возможно, она мне не принадлежит, так что я и не смогу ее продать.

— Неужели у вас нет никаких личных воспоминаний, связанных с ней?

— Это уже касается частной жизни.

— Да, пожалуй, вы правы.

— Увлечения Бадди были довольно безобидными, но… — Она встала и щелкнула выключателем, скрытым между двумя плакатами с изображением поезда-призрака. За стеклянной стеной в дальнем конце комнаты зажглись разноцветные огни. — Позвольте вам показать.

Она прошла через комнату и вышла из дома в павильон, заигравший калейдоскопом огней. Там находились экспонаты, слишком крупные для того, чтобы их вешать в зале. Гигантское, футов двенадцати в высоту, ухмыляющееся лицо — открытый рот был входом в помещение аттракциона. Рядом сияла надпись из лампочек: «Ворота смерти», а под ней — рельеф паровоза, выезжавшего из тоннеля. Управляли паровозом скелеты в натуральную величину.

— О боже! — только и смог произнести Грилло.

— Теперь вы сами видите, почему я от него ушла.

— Не понял! Вы что же, здесь не живете?

— Я пыталась, — ответила она — Но оглянитесь вокруг. Вот таков был Бадди. Он любил везде оставлять свои метки. На всех. Для меня здесь не было места. По крайней мере, если я не соглашалась играть по его правилам.

Она смотрела в гигантский рот.

— Мерзость какая. Вам не кажется?

— Ну, не мне судить, — ответил Грилло.

— Вас не раздражает?

— Возможно, раздражение придет вместе с похмельем.

— Он говорил, что у меня нет чувства юмора, поскольку мне его… шутки не казались смешными. А еще потому, что и его я не считала смешным. Любовник он был, да, великолепный. Но смеяться?.. Нет.

— Это не для протокола, так? — спросил Грилло.

— Какая разница, что я отвечу? Обо мне написали достаточно грязи, и я знаю, что вам плевать на мою частную жизнь.

— Но вы говорите об этом со мной.

Она оторвала взгляд от маски и посмотрела на него.

— Да. Говорю, — сказала она. Возникла пауза — Здесь прохладно.

Рошель вернулась в комнату. Эллен разливала кофе.

— Оставь. Я сама, — сказала хозяйка.

Вьетнамка на какое-то мгновение задержалась у двери — немного дольше, чем положено дисциплинированной прислуге.

— Вот вам история Бадди Вэнса — сказала Рошель. — Жены, деньги и карнавал. Боюсь, ничего нового.

— Вы не знаете, не было ли у него предчувствий? — спросил Грилло, когда они сели за стол.

— Вы о смерти? Сомневаюсь. Он всегда старался избегать подобных мыслей. Сливки?

— Да, пожалуйста. И сахар.

— Кладите сами. Значит, ваши читатели хотят чего-нибудь этакого? Например, что Бадди приснился сон, предвещающий смерть?

— Случаются и более странные вещи. — Мысли Грилло постоянно возвращались к расщелине и к вылетевшим оттуда теням.

— Не думаю, — возразила Рошель. — Чудеса мне не встречались. По крайней мере, давно.

Она выключила свет на улице.

— Когда я была маленькой, дед научил меня воздействовать на других детей.

— Каким образом?

— Просто думая о них. Он сам занимался этим всю жизнь и передал свое умение мне. Я могла заставить ребенка уронить мороженое или засмеяться без причины. Тогда везде были чудеса. Они таились за каждым углом. Но я утратила эту способность. Мы теряем чудеса. Все в мире меняется к худшему.

— Ну, уж ваша жизнь совсем не кажется ужасной. Я понимаю, сейчас у вас горе…

— Да какое тут горе, пропади оно пропадом, — сказала она неожиданно. — Бадди умер, а я сижу и жду, какой окажется его последняя шутка.

— Вы о завещании?

— О завещании. О женах. О незаконнорожденных детях, что могут появиться невесть откуда. Он все же втянул меня в свою дурацкую карусель. — Несмотря на горечь, она говорила почти спокойно. — Хватит вам, чтобы вернуться домой и воплотить все это в бессмертной прозе?

— Я еще задержусь здесь. Пока не найдут тело вашего мужа.

— Не найдут. Поиски прекращены.

— Как?

— Спилмонт приходил, чтобы это мне сообщить. Они там потеряли уже пятерых. Очевидно, что шансы обнаружить его ничтожно малы. Нет смысла рисковать.

— Вас это огорчило?

— Отсутствие тела для похорон? Нет, не очень. Лучше пусть помнят его шутки, а не то, как его вынимали из провала в земле. Так что, сами видите, история его кончается. В Голливуде, скорей всего, будет поминальная служба. А остальное, как они говорят, дело телевидения.

Она встала, давая понять, что интервью окончено. У Грилло оставалось множество вопросов, в первую очередь о его профессиональной жизни. Там оставались пробелы, и Тесла с ее картотекой не могла их восполнить. Но он решил не испытывать терпение вдовы. Рошель и так рассказала больше, чем он ожидал.

— Спасибо, что приняли меня, — сказал он, пожимая ей руку. Пальцы у нее были тонкие, как веточки. — Очень любезно с вашей стороны.

— Эллен вас проводит.

— Спасибо.

Служанка ждала в холле. Открывая входную дверь, она дотронулась до руки Грилло. Он взглянул на нее, и она, приложив к губам палец, сунула ему в руку клочок бумаги. Не успел он ничего сказать, как его почти вытолкнули на улицу. Дверь захлопнулась.

Он развернул бумажку, когда оказался вне поля зрения камер видеонаблюдения. Он прочитал имя женщины — Эллен Нгуен — и адрес в Дирделле. Кажется, прошлое Бадди Вэнса, погребенное в недрах земли, рвалось наружу. Грилло знал на собственном опыте, что у прошлого есть такое свойство. Все тайны выходят на свет, какие бы могущественные силы ни пытались их спрятать. Можно сжечь документы или убить свидетелей, но правда, пусть самая невероятная, рано или поздно объявится. Тайны редко заявляют о себе напрямую. Их знаками становятся слухи, рисунки на стенах, карикатуры или стишки, сплетни за рюмкой и в постели, надписи на стенах в общественной уборной. Знаки принадлежат сумеркам — подобно теням, которые он видел в потоке воды, поднявшемся из глубин, чтобы изменить мир.

Глава 2

Джо-Бет лежала в своей постели и наблюдала, как от ночного ветерка занавески то улетают в темноту за окном, то опадают. Вернувшись домой, она сразу поговорила с матерью и пообещала, что больше не будет встречаться с Хови. Обещание было не слишком обдуманным, но мать его, кажется, и не услышала — стиснув руки, она бродила по своей из угла в угол и бормотала молитвы. Молитвы напомнили Джо-Бет о том, что девушка все еще не позвонила пастору. Ругая себя на чем свет стоит, она сошла вниз к телефону, но священника не застала. Ей сказали, что он отправился с утешением к Анжелине Датлоу. Брюс Датлоу, муж Анжелины, погиб при поисках тела Бадди Вэнса. Так Джо-Бет впервые узнала о трагедии. Она положила трубку и осталась сидеть возле телефона, дрожа. Ей не нужно было расспрашивать о подробностях: Они с Хови видели все собственными глазами. Их общий сон был живым репортажем из расщелины, где погибли Датлоу и его коллеги.

Гудел холодильник, щебет птиц и стрекот насекомых сливались за окном в жизнерадостную мелодию, а Джо-Бет сидела в кухне, пытаясь собраться с мыслями. Может быть, она смотрела на жизнь слишком оптимистически, но ей всегда казалось: если она сама с чем-то не справится, ей помогут близкие. Мир казался надежным. Теперь она ни в чем не была уверена. Если она расскажет в церкви — большинство ее друзей были оттуда — о том, что случилось в мотеле (сон про воду и смерть), люди, как и мама, примут это за козни дьявола. Но Хови говорил, что она сама не верит в подобные вещи. И он прав. Чушь собачья. Но если дьявол — чушь, что же все это значит?

Джо-Бет поняла, что слишком устала и не в силах побороть сомнения, поэтому решила прилечь. Спать она не хотела — боялась увидеть еще один страшный сон, — но усталость сломила ее. Едва Джо-Бет легла, как перед ее взором замелькали черно-белые картинки, повторявшие события последних дней: Хови у Батрика; Хови рядом с Томми-Рэем; его лицо на подушке, которое показалось ей мертвым. Затем картинки исчезли. Джо-Бет погрузилась в сон.

Когда она проснулась, часы показывали восемь тридцать пять. В доме царила тишина. Джо-Бет встала и спустилась вниз, стараясь не шуметь, чтобы мать не призвала ее к себе. Сделав себе бутерброд, она вернулась с ним в комнату, перекусила и снова легла в постель, глядя, как занавески трепещут по воле ветра.

Вечерний свет, нежный, как абрикосовый крем, почти погас. Приближалась темнота, скрадывавшая расстояния и приглушавшая звуки. Джо-Бет чувствовала ее приближение, и это как никогда пугало ее. Где-то в соседних домах оплакивают погибших. Жены, потерявшие мужей, и дети, потерявшие отцов, встречают первую одинокую ночь. У нее, Джо-Бет, было свое горе, и она чувствовала себя сопричастной к тому, что случилось. Она тоже понесла утрату, и темнота — которая забирала из мира так много, а отдавала так мало, — никогда уже не будет прежней.

Томми-Рэя разбудил скрип оконной рамы. Он поднялся и сел в постели. День он провел в специально устроенном пекле. С утренней встречи в молле прошло больше двенадцати часов — и что же он делал все это время? Лежал, спал, покрывался потом и ждал знака.

Что он сейчас услышал? Скрип рамы был похож на зубовный скрежет умирающего человека. Томми-Рэй сбросил покрывало. Днем он разделся до белья. Взгляд его случайно остановился на собственном отражении в зеркале — стройное блестящее тело, как у здоровой змеи. Томми-Рэй замер от восхищения и замешкался, потом попытался встать и увидел, что пропорции комнаты странно изменились. Пол наклонился под странным углом, шкаф съежился до размеров чемодана… Или это он сам так вырос? Его затошнило, он протянул руку, чтобы нащупать что-нибудь, по чему можно сориентироваться. Он хотел дотянуться до двери, но рука ухватилась за оконную раму. Томми-Рэй постоял, держась за нее, пока не прошла дурнота. Деревянная рама едва заметно подрагивала, и вибрация проникла сначала в пальцы, затем в запястья, предплечья, через плечи — в позвоночник и заиграла в костном мозге. Она была почти незаметной, пока не поднялась вверх по нескольким последним позвонкам и не попала в череп, где снова превратилась в скрип окна, звучавший как призыв.

Его не нужно было звать дважды. Он отпустил окно и, словно в тумане, повернулся к двери. Нога запнулась о кучу одежды, которую он сбросил во сне. Томми поднял с пола футболку и джинсы, не соображая, что нужно натянуть их, прежде чем выходить из дома. Он спустился по лестнице и через заднюю дверь вышел в темноту, волоча за собой одежду. Двор у них был большой и заброшенный, порядок там не наводили много лет. Упавший забор так и лежал, не дождавшись ремонта, а живая изгородь, отгораживавшая двор от дороги, давно превратилась в стену непроходимых зарослей. Томми-Рэй шел как раз к этим маленьким джунглям. Его вел счетчик Гейгера у него в голове, щелкавший все громче с каждым шагом.

Джо-Бет проснулась от зубной боли. Она потрогала щеку. Щека опухла, будто ее ударили. Джо-Бет встала и поплелась в ванную. Прежде запертая, дверь спальни Томми-Рэя была распахнута. Возможно, он спал у себя, но Джо-Бет его не увидела. Занавески опущены, свет выключен.

Быстро взглянув на себя в зеркало, она поняла, что лицо опухло от слез, никакого синяка нет. Тем не менее, давившая изнутри боль не стихала и расползлась от челюсти к основанию черепа. Никогда с Джо-Бет не случалось ничего подобного. Боль была не постоянной, а ритмично пульсирующей, но пульсировала она в своем ритме, проникавшем откуда-то извне.

— Стоп, — пробормотала девушка, стискивая зубы, чтобы прекратить звучание этой перкуссии. Но контролировать ее оказалось невозможно. Боль усилилась, словно пыталась выгнать из головы все мысли.

В отчаянии Джо-Бет вдруг осознала: что для того, чтобы справиться с этой пульсацией, возникавшей из ночной тьмы, она пытается представить себе Хови, его свет и его улыбку. Образ был запретный — ведь она пообещала матери не вспоминать о Хови. Но он был единственным оружием Джо-Бет. Если не сопротивляться, этот ритм вытеснит ее мысли, заставит двигаться в такт и подчинит себе.

«Хови…»

Он улыбнулся. Ухватившись за это светлое воспоминание, Джо-Бет нагнулась над раковиной и плеснула себе в лицо холодной водой. Вода и воспоминание о юноше немного помогли. Шатаясь, она вышла из ванной и заглянула в комнату Томми-Рэя. Наверняка болезнь, как бы она ни называлась, одолела и его. С раннего детства они болели одновременно. Может быть, брат на этот раз подхватил инфекцию первым, чем и объясняется его странное поведение у молла. Мысль ее обнадежила. Если Томми-Рэй болен, его можно вылечить. Можно вылечить их обоих.

Она утвердилась в своих подозрениях, когда вошла в комнату. Там пахло болезнью, было невыносимо жарко и душно.

— Томми-Рэй? Ты здесь?

Она шире открыла дверь, чтобы впустить в комнату из коридора побольше света. Комната оказалась пустой. Постель скомкана, ковер съехал в сторону, будто на нем танцевали тарантеллу. Джо-Бет подошла к окну, чтобы открыть его, но успела лишь раздвинуть занавески. От зрелища, представшего ее взору, она со всех ног бросилась вниз, выкрикивая имя брата. При свете, падавшем из открытой двери кухни, она увидела: Томми-Рэй идет через двор, шатаясь и волоча за собой джинсы.

Заросли в дальнем конце сада шевелились, но шевелил их не только ветер.

— Сын мой, — произнес человек, стоявший в зарослях. — Наконец-то мы встретились.

Томми-Рэй не мог ясно разглядеть того, кто его звал, но, без сомнения, там был человек. В его присутствии пульсация в голове стала тише.

— Подойди ближе, — велел человек.

Голос его был слишком ласковым для чужого, а желание оставаться в тени слишком странным. «Сын мой» — что он имеет в виду, ведь это не в прямом смысле так? Или в прямом? А если в прямом, то хорошо ли это? Томми-Рэй давно оставил надежду увидеть отца. В раннем детстве, наглотавшись насмешек, он мог сидеть часами и воображать отцовский образ, а сейчас вдруг обрел его — отец вызвал сына кодом, известным лишь им одним. Да, это хорошо, очень хорошо!

— Где моя дочь! — спросил человек. — Где Джо-Бет?

— Кажется, она дома.

— Приведи ее ко мне.

— Через пару минут.

— Немедленно!

— Сначала я хочу увидеть тебя. Мне нужно убедиться, что это не розыгрыш.

Незнакомец рассмеялся.

— Узнаю свою кровь. Меня тоже не раз разыгрывали. Но от этого мы стали только осторожнее, верно?

— Верно.

— Конечно, ты должен увидеть меня, — сказал человек, выходя из-за деревьев. — Я твой отец. Меня зовут Яфф.

Уже спустившись с лестницы, Джо-Бет услышала, что мать звала ее из своей комнаты.

— Джо-Бет? Что происходит?

— Все в порядке, мама.

— Иди сюда! Что-то страшное… во сне…

— Мама, подожди. Не вставай.

— Что-то страшное…

— Я сейчас. Не вставай.

Это был он, отец, во плоти. Томми-Рэй, столько раз во стольких обличьях представляя себе своего отца, едва осознавал, что у других детей есть второй родитель мужского пола, который знает все, что положено знать мужчине, и может научить этому сына. Иногда мальчик воображал, что он внебрачный сын кинозвезды: в один прекрасный день на их улице появится лимузин, оттуда с улыбкой выйдет знаменитый актер и скажет те слова, что только что произнес Яфф. Яфф оказался лучше любой кинозвезды. Внешность он имел вполне заурядную, но в нем было что-то сверхъестественное. Казалось, ему нет необходимости демонстрировать свою силу. Откуда пришла эта сила, Томми-Рэй еще не знал, но отчетливо видел ее.

— Я твой отец, — повторил Яфф. — Ты мне веришь? Конечно, он верил. Только дурак отказался бы от такого отца.

— Да. Я тебе верю, — сказал он.

— И ты будешь слушаться меня, как любящий сын?

— Да. Буду.

— Хорошо, — сказал Яфф. — Тогда иди и приведи мою дочь. Я звал ее, но она отказывается прийти. И ты знаешь почему…

— Нет.

— Подумай.

Томми-Рэй подумал, но с ходу ему ничего не пришло в голову.

— Мой враг, — сказал Яфф, — коснулся ее.

Катц, подумал Томми-Рэй, он имеет в виду этого ублюдка Катца.

— Я породил тебя и Джо-Бет, чтобы вы помогли мне. И мой враг сделал то же. Он тоже родил сына.

— Так твой враг не Катц? — спросил Томми-Рэй, пытаясь понять, что к чему. — Он сын твоего врага?

— И теперь он коснулся твоей сестры. Вот что не дает ей прийти ко мне. Его прикосновение отравило ее.

— Ничего, подожди немного.

С этими словами Томми-Рэй побежал к дому, радостно и беззаботно выкрикивая имя Джо-Бет.

Она услышала его голос и немного успокоилась. Не похоже, что ему плохо. Когда она вошла в кухню, он уже стоял в проеме двери на фоне двора, опираясь руками о дверной косяк, и улыбался. Мокрый от пота и почти обнаженный, он выглядел так, словно минуту назад вышел из моря.

— Там тако-ое!

— Где?

— Во дворе. Идем со мной.

Жилы его набухли, словно его распирало от гордости. Глаза подозрительно блестели, а улыбка усиливала подозрения.

— Я никуда не пойду, Томми, — сказала Джо-Бет.

— Зачем ты упрямишься? Если он тебя коснулся, это еще не значит, что ты ему принадлежишь.

— Ты о чем?

— О Катце. Я знаю, что он сделал. Не нужно стыдиться. Ты уже прощена. Но придется тебе выйти и лично принести извинения.

— Прощена? — переспросила она, повысив голос, и боль в черепе поднялась на новый уровень. — У тебя нет права меня прощать, придурок! Ты последний, кто…

— Не у меня, — сказал Томми-Рэй, его улыбка не дрогнула. — У нашего отца.

— Что?

— Он там, во дворе…

Она покачала головой. Боль в висках возрастала.

— Ну, идем со мной. Он там. — Томми-Рэй перестал держаться за дверной косяк и направился к сестре через кухню.

— Я знаю, тебе сейчас больно. Но Яфф сделает так, что все пройдет.

— Не приближайся ко мне!

— Джо-Бет, это же я, Томми-Рэй. Ты чего-то боишься?

— Боюсь. Не знаю чего, но боюсь.

— Это все из-за Катца, — сказал он. — Я не сделаю ничего, что могло бы причинить тебе боль, ты же знаешь. Я чувствую все, что чувствуешь ты. Что причиняет боль тебе, причиняет боль и мне.

Он рассмеялся.

— У меня, конечно, есть странности, но боль я не люблю. Аргумент убедил ее — это была правда. Девять месяцев они делили утробу матери, две половинки одной яйцеклетки. Он не мог причинить ей вреда.

— Пожалуйста, пойдем, — сказал он, протягивая руку. Она приняла его руку. Боль в висках мгновенно утихла, и она почувствовала благодарность. Вместо пульсации она услышала голос, который шептал ее имя:

— Джо-Бет.

— Что?

— Это не я, — сказал Томми-Рэй. — Это Яфф. Он тебя зовет.

— Джо-Бет.

— Где он?

Томми-Рэй указал в сторону зарослей. Внезапно они оказались далеко от дома, почти в дальнем конце двора. Джо-Бет толком не поняла, каким образом она пересекла двор. Словно игравший с занавесками ветер подхватил ее и перенес к зарослям. Томми-Рэй отпустил ее руку.

— Иди, — услышала она его голос. — Это то, чего мы так долго ждали.

Она засомневалась. В качающихся деревьях, в шелесте листвы было что-то вроде дурного знака — облака в форме гриба или крови в воде. Но зовущий голос успокаивал, а его обладатель — теперь она видела, кто он, — понравился Джо-Бет. Если ей и суждено кого-то назвать отцом, он подходил на эту роль как нельзя лучше. Девушке понравились его густые брови и борода. Понравилось, как изогнулись его губы, когда он с восхитительной четкостью произнес:

— Меня зовут Яфф. Я твой отец.

— Правда?

— Правда.

— Зачем ты пришел через столько лет?

— Подойди, и я объясню тебе.

Она уже собралась сделать шаг, когда из дома раздался крик:

— Не дай ему коснуться тебя!

Это крикнула мама. Джо-Бет даже и предположить не могла, что та способна так кричать. Она остановилась и обернулась. За спиной стоял Томми-Рэй. За ним она увидела бежавшую босиком по лужайке мать в расстегнутом халате.

— Джо-Бет, отойди от этого!

— Мама?

— Отойди!

Почти пять лет мать не выходила из дома и за это время не раз повторяла, что никогда больше не переступит через порог. Но теперь она бежала к ним, ее лицо было искажено тревогой, а в голосе слышалась не просьба, а приказ.

— Отойдите оба!

Томми-Рэй повернулся лицом к матери.

— Уйди, — сказал он. — Это тебя не касается. Мама замедлила шаг.

— Ты ничего не знаешь, сынок, — сказала она. — Ты не можешь понять.

— Это наш отец, — ответил Томми-Рэй. — Он вернулся. Ты должна быть благодарна.

— За это? — Глаза матери расширились. — Он разбил мне сердце. Он разобьет и ваши сердца, если вы позволите ему коснуться себя.

Она была уже в ярде от Томми.

— Не дай ему причинить нам боль, — сказала она мягко, протягивая руку, чтобы коснуться его лица.

Томми-Рэй оттолкнул ее руку.

— Я же сказал, — произнес он, — тебя это не касается.

Реакция Джойс последовала незамедлительно: она шагнула к сыну и ударила его по лицу. Пощечина звонким эхом отразилась от стены дома.

— Идиот! — закричала она. — Неужели ты не можешь распознать зло, даже когда видишь его!

— Зато я могу распознать ненормальную, когда вижу ее, — огрызнулся Томми-Рэй. — Все твои молитвы и разговоры про дьявола… Меня тошнит от тебя. Ты испоганила мою жизнь. Хочешь испоганить и это? Не выйдет! Папа вернулся, так что пошла ты!..

Человек между деревьями рассмеялся — ему понравились слова Томми-Рэя. Джо-Бет обернулась. Очевидно, он не ожидал, что она сейчас на него посмотрит, и на мгновение маска сползла с его лица Лицо «отца» — или то, что находилось под маской отца, — разрослось, глаза и лоб увеличились, а рот и борода, что так понравилась Джо-Бет, почти исчезли. Девушка увидела чудовищный эмбрион. При виде его она закричала.

Тут же заросли пришли в неистовство. Деревья хлестали сами себя, как флагелланты, сдирая полоски коры и срывая листву. Их движения были настолько мощными, что Джо-Бет показалось, будто они вот-вот вырвут свои корни из земли и доберутся до нее.

— Мама! — крикнула она, поворачиваясь к дому.

— Ты куда? — спросил Томми-Рэй.

— Это не наш отец! Это все обман! Посмотри! Этого не может быть!

Но Томми-Рэй либо знал истинное обличье Яффа и его это не пугало, либо власть Яффа над ним было столь сильна, что он видел лишь то, что ему позволяли увидеть.

— Ты останешься со мной. — Он взял Джо-Бет за руку. — С нами.

Она попыталась вырваться, но брат держал ее крепко. Освободила ее мать, изо всех сил ударив Томми-Рэя кулаком по руке. Прежде чем тот успел удержать сестру, Джо-Бет бросилась к дому. За ней последовал ураганный шум листвы. Уже возле двери ее схватила за руку мать.

— Запирай! Запирай скорее! — крикнула Джойс, когда они оказались внутри.

Джо-Бет быстро выполнила приказание. Не успела она повернуть ключ, как услышала призыв матери:

— Где ты?

— В своей комнате. Я знаю, как остановить это. Скорее!

В комнате пахло мамиными духами и затхлыми простынями, но сейчас это казалось уютным. Хотя вряд ли тут было безопасно. Джо-Бет услышала, как дверь кухни распахнулась от удара ноги, потом что-то зашумело, как будто содержимое холодильника разбрасывали по кухне. Затем наступила тишина.

— Ты ключ ищешь? — спросила Джо-Бет, увидев, что мать шарит под подушкой. — Я думаю, он снаружи в замке.

— Так забери его! И скорее!

Из-за двери послышался скрип шагов, и Джо-Бет, прежде чем открыть, подумала дважды. Но с незапертой дверью у них не было никакой защиты. Мать говорила, что знает, как остановить Яффа, но под подушкой она искала не ключ, а молитвенник. Молитвами же никого не остановить — с молитвой люди умирают. Выбора нет, дверь придется открыть. Джо-Бет посмотрела на лестницу. Там уже стоял Яфф, бородатый эмбрион, и глядел на нее огромными глазами. Крошечный рот ухмылялся.

— Мы здесь, — сказал он.

Ключ не желал вылезать из замка. Джо-Бет дергала его, и вдруг он выскользнул и упал на пол. Яфф был в трех шагах от верхней площадки лестницы. Он не торопился. Она присела, чтобы поднять ключ, и тут ее снова охватила та же боль, что стала предвестником появления Яффа. От назойливой пульсации путались мысли. Зачем она нагнулась? Что искала? Она увидела ключ и вспомнила. Джо-Бет схватила его (Яфф уже стоял наверху), выпрямилась, вбежала в комнату, захлопнула и заперла дверь.

— Он здесь, — сообщила она матери.

— Конечно, — ответила мать.

Джойс нашла то, что искала, — вовсе не молитвенник, а нож. Восьмидюймовый кухонный нож, который они недавно потеряли.

— Мама?

— Я знала, что он явится. Я готова.

— Ты не можешь одолеть его этим. Он же не человек. Ведь так?

Мать смотрела на запертую дверь.

— Мама, объясни.

— Я не знаю, что он такое. Я думала об этом… все прошедшие годы. Возможно, он дьявол. А может быть, и нет. — Она снова взглянула на Джо-Бет. — Я долго жила в страхе. И вот он здесь, и это так просто.

— Тогда объясни, — упрямо сказала Джо-Бет. — Я не понимаю. Кто он и что произошло с Томми-Рэем?

— Он говорил правду. В некотором смысле. Он действительно ваш отец. Или, по крайней мере, один из них.

— Сколько же их было?

— Он сделал из меня шлюху. Он заставил меня сходить с ума от чуждых мне желаний. Ваш отец — человек, обычный мужчина, с которым я спала. Но это, — она указала ножом в направлении двери, в которую кто-то стучался, — это то, что на самом деле породило тебя.

— Я слышу, — раздался голос Яффа. — Ясно и отчетливо.

— Прочь! — сказала мать, направляясь к двери.

Джо-Бет попыталась ее остановить, но это было бесполезно. У Джойс был свой план. Она подошла не к двери, а к дочери, схватила ее за руку, притянула к себе и приставила нож к ее горлу.

— Я убью ее, — сообщила она существу за дверью. — С Божьей помощью я сделаю это. Попробуй только войти, и твоя дочь умрет.

Она держала руку Джо-Бет так же крепко, как недавно Томми-Рэй. Если мать играла, то ее игра заслуживала «Оскара». А если нет — значит, Томми-Рэй, назвавший ее несколько минут назад ненормальной, не ошибся.

Яфф снова постучал в дверь.

— Дочь?

— Ответь ему! — сказала мать.

— Дочь?

— … Да…

— Ты боишься за свою жизнь? Скажи мне честно. Я люблю тебя и не хочу причинить тебе вреда.

— Она боится, — сказала мать.

— Пусть скажет она Джо-Бет не колебалась с ответом:

— Да. Да, боюсь. У нее нож, и она…

— Ты будешь полной дурой, если убьешь то единственное, ради чего тебе стоит жить. Но ты сделаешь это, так ведь?

— Я не отдам ее тебе.

По ту сторону двери воцарилось молчание. Потом Яфф произнес:

— Ладно. — Он тихо засмеялся. — Всегда есть завтра. Он еще раз толкнул дверь, словно хотел убедиться, что она действительно заперта. Затем смех и стук стихли, и раздался утробный звук — стон неведомой твари, рожденной в страдании и знавшей со своего первого вздоха, что от мучения не избавиться. Этот больной стон вызывал ужас не меньший, чем угрозы и искушения. Постепенно он стал удаляться.

— Уходит, — сказала Джо-Бет. Мать все еще держала нож у ее горла. — Он уходит. Мам, отпусти меня.

Пятая ступенька лестницы дважды скрипнула, подтверждая слова Джо-Бет. Значит, их мучители покидали дом. Однако прошло еще тридцать секунд, прежде чем мать ослабила хватку, и еще минута, прежде чем она отпустила девушку.

— Он вышел из дома, — сказала Джойс. — Но не уходи пока.

— А как же Томми? Нужно его найти. Мать покачала головой.

— Поздно. Мы его потеряли.

— Надо хотя бы попытаться.

Джо-Бет открыла дверь. К перилам лестницы было прислонено нечто, и это могло быть только делом рук Томми-Рэя. В детстве он вечно мастерил для сестры игрушки из того, что попадалось под руку. Его куклы всегда улыбались. Теперь он соорудил новую: отец семейства, составленный из продуктов. Голова из гамбургера с продавленными пальцем дырками-глазами; ноги и руки из овощей; торс из пакета молока — его содержимое сочилось по прикрепленному между ног стручку перца и двум чесночным головкам. Джо-Бет рассматривала грубую поделку, а лицо-гамбургер глядело на девушку. Оно не улыбалось. Впрочем, у него не было рта. Только две дырки для глаз. Вытекавшая молочная сперма испачкала ковер. Мать была права Томми-Рэй потерян.

— Ты знала, что этот ублюдок вернется, — сказала Джо-Бет.

— Я догадывалась, что он вернется. Но не за мной. Я была для него просто утробой, как и остальные…

Из «Лиги девственниц»?

— Откуда ты знаешь?

Ох, мама… Да я с детства слышу об этом.

— Мне тогда было так стыдно, — сказала мать. Она закрыла лицо рукой; другая рука, по-прежнему сжимавшая нож, беспомощно повисла вдоль тела. — Так стыдно. Я хотела убить себя. Но пастор меня удержал. Он сказал, что я должна жить. Ради Господа. И ради вас с Томми-Рэем.

— Ты очень сильная, — сказала Джо-Бет, отвернувшись от мерзкой куклы. — Я люблю тебя, мама. Я сказала ему, что боюсь тебя, но я знала, что ты не причинишь мне вреда.

Мать подняла глаза — слезы медленно катились у нее по щекам — и не раздумывая ответила:

— Я убила бы тебя.

Глава 3

— Мой враг все еще здесь, — сказал Яфф. Томми-Рэй вел его по тропе, известной лишь местным ребятишкам, в обход по вершине Холма на уединенную площадку. Оттуда каждому, кто решался подняться, открывался прекрасный вид на Лорелтри и Уиндблаф.

Там они и остановились вдвоем, отец и сын. Небо над головой было беззвездное, внизу в домах почти не горело огней. На небо наползли тучи, а городок накрыл сон. Никто не мог их потревожить. Отец и сын беседовали.

— Кто твой враг? Скажи, и я разорву ему глотку.

— Сомневаюсь, что он запросто дастся тебе в руки.

— Не надо иронии, — сказал Томми-Рэй. — Не такой уж я и болван. Ты обращаешься со мной как с ребенком. Но я уже не ребенок.

— Тебе придется это доказать.

— Докажу. Я ничего не боюсь.

— Посмотрим.

— Хочешь меня напугать?

— Нет. Хочу подготовить.

— К чему? К встрече с твоим врагом? Скажи лучше, кто он.

— Зовут его Флетчер. Когда-то, задолго до твоего рождения, мы были партнерами. Но он обманул меня. Вернее, попытался.

— Каким бизнесом вы занимались?

— О! — Яфф засмеялся. Томми-Рэй слушал этот смех, и он ему нравился. У отца явно было хорошее чувство юмора — он смеялся даже тогда, когда Томми-Рэй не различал ничего смешного. — Каким бизнесом? Мы искали силу. Ее называют Искусством. Овладев ею, можно овладеть снами Америки.

— Ты что, издеваешься?

— Не всеми снами. Только самыми важными. Видишь ли, Томми-Рэй, я исследователь…

— Вот как!

— Да. А что можно исследовать в нашем мире? Безлюдные районы пустыни или тропические леса?

— Космос, — предложил Томми-Рэй, поднимая глаза к небу.

— Еще одна пустыня, — сказал Яфф. — Нет, настоящая и единственно важная тайна живет у нас в головах. Туда мне и нужно попасть.

— Но не так, как это делают психиатры? Ты хочешь найти способ забраться туда, так?

— Угадал.

— Искусство тебе в этом поможет?

— Опять угадал.

— Но ты сказал, что это сон. Сны снятся всем. Каждый человек может оказаться во сне в любое время. Просто взять и уснуть.

— Большинство снов — это вроде жонглирования. Люди извлекают свои воспоминания и пытаются привести их в некий порядок. Но есть другие сны, рассказывающие, в чем смысл рождения, что такое любовь и смерть. Сны объясняют, в чем смысл жизни. Я понимаю, это сложно…

— Продолжай. Мне интересно.

Существует море сознания. Оно называется Субстанция. И в этом море есть остров, что как минимум дважды является во сне каждому из нас — в начале и в конце жизни. Первыми о нем узнали греки. Платон зашифровал информацию о нем. Он называл его Атлантидой… — Яфф запнулся.

— Ты туда очень хочешь, да? — тихо спросил Томми-Рэй.

— Очень, — согласился Яфф. — Я хочу плавать в этом море, когда захочу, и выходить на берег, о котором рассказывали великие.

— Отлично.

— Что?

— Звучит отлично. Яфф засмеялся.

— Сынок, ты моя отрада. У нас все получится — я тебе говорю. Ты мне поможешь?

— Конечно, — ухмыльнулся Томми-Рэй. И добавил: — Что надо сделать?

— Видишь ли, я не могу всем открыть свое лицо. Я не люблю дневного света. Он такой… не таинственный. Но ты можешь действовать днем и выполнять мои поручения.

— А ты… останешься здесь? Я думал, мы уедем куда-нибудь вместе.

— Конечно, уедем. Потом. Но сначала нужно убить моего врага. Он сейчас слаб и ищет помощи. Он ищет своего сына.

— Катца?

— Да.

— Тогда нужно убить Катца.

— Не мешало бы. Если получится.

— Я уверен, что получится.

— Правда, нам следовало бы его поблагодарить.

— За что?

— Если бы не он, я до сих пор торчал бы под землей. Пока ты или Джо-Бет не сложили бы все воедино и не нашли бы меня сами… Из-за того, что сделали она и Катц…

— А что они сделали? Трахнулись?

— Разве это имеет для тебя значение?

— Конечно, имеет!

— Для меня тоже. Мне становится плохо при мысли, что отпрыск Флетчера касается твоей сестры. Единственный положительный момент — Флетчеру от этого тоже плохо. Хоть в чем-то мы с ним согласны. Вопрос был в том, кто из нас первый выберется на поверхность и кто окажется сильнее наверху.

— И первым оказался ты?

— Да, я. У меня есть преимущество, которого нет у Флетчера. Моя армия, мои тераты — извлекать их из сознания умирающих легче легкого. Одну мне подарил Бадди Вэнс.

— Где же она?

— Помнишь, когда мы шли сюда, тебе показалось, будто кто-то идет за нами? Я ответил, что это собака. Я тебя обманул.

— Покажи.

— Вряд ли тебе понравится.

— Папа, покажи. Пожалуйста!

Яфф свистнул. На свист листва позади них всколыхнулась, и появилось существо. Именно из-за него и шевелились ветки кустов во дворе дома. Оно напоминало выброшенный на берег приливом труп глубоководного монстра, обожженного солнцем и исклеванного чайками, с наполовину содранной шкурой, с полусотней пустых глазниц и дюжиной ртов.

— Отлично, — тихо сказал Томми-Рэй. — Ты вынул ее из комика? Что-то она не кажется смешной.

— Я извлек ее из человека, стоявшего на пороге смерти, — сказал Яфф. — Испуганного и одинокого. Из таких получают лучших особей. Когда-нибудь я расскажу тебе, где мне порой приходилось бывать в поисках заблудших душ, чтобы найти материал для своих терат. Я видел такое…

Он окинул взглядом город.

— Но здесь? — сказал он. — Найду ли я их здесь?

— Умирающих?

— Уязвимых. Людей без веры, что могла бы их защитить. Испуганных. Заблудших. Безумных.

— Можешь начать с мамы.

— Она не безумна. Может, ей и хотелось бы потерять рассудок и списать на галлюцинации все, что ей пришлось пережить и выстрадать, но она нашла способ защиты получше. У нее есть вера, какой бы идиотской эта вера ни казалась. Нет… мне нужны беззащитные души, Томми-Рэй. Души лишенных веры.

— Я знаю нескольких.

Если бы Томми-Рэй умел читать мысли людей, с которыми каждый день сталкивался на улицах, он указал бы отцу десятки горожан, на вид вполне счастливых и благополучных, со здоровым цветом лица и ясным взглядом, как и у самого Томми-Рэя. Тех, кто ходил в молл за покупками, нагружал магазинные тележки свежими фруктами и хлопьями из злаков. Тех, кто иной раз обращался к психоаналитику для собственного успокоения, или повышал голос на детей разрядки ради, или плакал в одиночестве, отмечая очередной день рождения — еще один прожитый год, однако при этом считал, что во всех отношениях находится в согласии с собой и окружающим миром. Денег в банке у них было больше чем достаточно, почти каждый день светило солнце, а если не светило, то в камине разводили огонь, думая о наступлении сурового времени года. Если бы их спросили о вере, они ответили бы, что верят во что-то. Но их никто не спрашивает. Не здесь и не сейчас. В конце столетия подобные разговоры вызывают приступы смятения, а смятение для этих людей — травма, и они хотят избежать его, чтобы не усложнять жизнь. Гораздо безопаснее вообще не говорить о вере и о божествах, вдохновляющих на нее. Разве что на свадьбах, крещениях и похоронах, да и то лишь потому, что так принято.

За их ясными взглядами крылась тоска или погибшие надежды. Они жили от события к событию в почти неосознанном страхе перед пустотой в промежутке, пытаясь отвлечься от мыслей об этой пустоте и о том, что вся жизнь должна быть заполнена. Они вздыхали с облегчением, когда дети перерастали тот возраст, в котором задают вопросы о смысле существования.

Тем не менее, не все умели скрывать свои страхи.

В тринадцать лет Тед Элизандо узнал от своего чересчур продвинутого учителя: сверхдержавы накопили столько ядерных ракет, что могут истребить все живое на планете несколько сотен раз. Эта мысль засела в голове у Теда глубже, чем у одноклассников. В ночных кошмарах он видел Армагеддон но не рассказывал никому, чтобы его не засмеяли. Ему вполне удалось скрывать эти страхи. Годам к двадцати он и сам почти забыл о них. В двадцать один, получив хорошую работу в Саузенд-Оукс, он женился на Лоретте. Через год у них родилась дочь. Однажды ночью, когда Дон было несколько месяцев, кошмарные видения огненной катастрофы вернулись. Весь в поту, пытаясь унять дрожь, Тед встал из постели и пошел взглянуть на девочку. Она спала в своей кроватке, как обычно, повернувшись на живот. Он смотрел на нее целый час или больше, а потом вернулся в постель. С тех пор это повторялось почти каждую ночь, превратившись со временем в своеобразный ритуал. Иногда дочка переворачивалась во сне и открывала глаза, моргая длинными ресницами. Увидев отца, она улыбалась. Ночные бдения не проходили бесследно. Тед уставал, ему все труднее было справляться с кошмаром, который стал посещать его не только с наступлением темноты, но вторгался и в жизнь наяву. Страх приходил обычно в середине рабочего дня, когда Тед сидел у себя в конторе. Блики солнца, плясавшие по бумагам на его рабочем столе, начинали казаться ослепляющими зарницами, а в легком ветерке слышались далекие крики.

Однажды ночью, неся свою стражу у кроватки Дон, Тед снова услышал приближение ядерных ракет. Дон в тот момент как раз заплакала, и он в ужасе схватил девочку на руки, пытаясь успокоить. Плач разбудил Лоретту, и она отправилась искать мужа. Она нашла его в столовой: онемевший от ужаса, он смотрел на дочь, лежавшую на полу, — он разжал руки, когда ему показалось, будто тело ее обуглилось, кожа почернела, а конечности превратились в дымящиеся головешки.

Его на месяц поместили в больницу, потом выписали домой. Врачи решили, что в кругу семьи у него больше шансов на выздоровление. Через год Лоретта подала на развод по причине несовместимости характеров. Суд удовлетворил ее просьбу и опеку над ребенком оставил за ней.

Теперь мало кто навещал Теда. После нервного срыва прошло уже четыре года, теперь он служил в зоомагазине в молле, и работа не отнимала у него много сил. Ему было хорошо среди животных — как и он, звери не умели притворяться. Карьера его закончилась.

Томми-Рэю мать запретила приносить в дом животных, и он бегал к Теду играть с собаками и змеями — Тед порой посылал его куда-нибудь с поручениями, а в награду разрешал приходить в магазин в любое время. Томми-Рэй хорошо знал Теда и его историю, хотя они никогда не были друзьями и он никогда не бывал у Теда в гостях.

До этой ночи.

— Я привел к тебе кое-кого, Тедди. Мне бы хотелось вас познакомить.

— Уже поздно.

— Дело не может ждать. Есть очень хорошая новость, и мне не с кем поделиться, кроме тебя.

— Хорошая новость?

— Мой отец. Он вернулся.

— Вот как? Я рад за тебя, Томми-Рэй.

— Не хочешь ли ты с ним познакомиться?

— Ну…

— Конечно, хочет, — сказал Яфф, выходя из тени и протягивая Теду руку. — Друзья моего сына — мои друзья.

Увидев того, кого Томми-Рэй назвал своим отцом, Тед испуганно попятился обратно в дом. Это был еще один кошмар. Но даже в худшие времена его кошмары не являлись столь открыто и не называли его по имени. Прежде они вползали украдкой. А этот разговаривал, улыбался и хотел войти в дом.

— Мне кое-что нужно от тебя, — сказал Яфф.

— Что происходит, Томми-Рэй? Это мой дом. Ты не имеешь права приходить ко мне и требовать чего-то…

— Мне нужно то, что тебе ни к чему, — продолжал Яфф, протягивая руку к Теду, — без него тебе самому станет легче.

Томми-Рэй зачарованно смотрел, как глаза Теда завращались под веками, а из горла послышались такие звуки, будто его сейчас вырвет. Но его тело ничего не исторгло — по крайней мере, изо рта. Зато из всех пор выступили соки его тела, пузырясь, густея, бледнея и отделяясь от кожи, пробиваясь сквозь штаны и рубашку.

Томми-Рэй приплясывал вокруг Теда, увлеченный зрелищем. Сцена походила на гротескный магический акт. Мелкие капли жидкости, невзирая на земное тяготение, висели перед Тедом в воздухе, касаясь друг друга и соединяясь в более крупные капли, те тоже сливались вместе до тех пор, пока не превратились в твердое вещество, напоминавшее куски сыра нездорового сероватого цвета. Они плавали рядом с Тедом на уровне его груди. Соки истекали по зову Яффа, с каждой каплей увеличивая объем вещества. Теперь куски приобретали форму, принимая очертания страхов Теда. Томми-Рэй ухмыльнулся, глядя на них: дергающиеся ноги, разбегающиеся глаза… Бедный Тед — носить в себе такое! Яфф был прав: лучше без этого.

Они нанесли еще несколько визитов и каждый раз забирали с собой новую тварь, извлеченную из глубин заблудшей души. Все существа были бледные, все отдаленно напоминали рептилий, но в каждой была какая-нибудь особенность. После последнего визита Яфф подвел итог.

— Это тоже искусство, — сказал он. — Сила освобождения. Тебе не кажется?

— Ага. Мне понравилось.

— Конечно, это еще не то Искусство. Но это его эхо. Как и любое другое дело.

— Куда теперь?

— Мне нужно отдохнуть. Где-нибудь в тени и прохладе.

— Я знаю такие места.

— Нет. Ты пойдешь домой.

— Почему?

— Потому, что я хочу, чтобы Гроув завтра проснулся и решил, что мир не изменился.

— А что я скажу Джо-Бет?

— Скажи, что ничего не помнишь. Если она будет настаивать, извинись.

— Не хочу, — сказал Томми-Рэй.

— Знаю, — сказал Яфф и положил руку на плечо сына — Но мы ведь не хотим, чтобы тебя отправились искать. Они могут обнаружить кое-что такое, чего им до поры до времени видеть не следует.

Томми-Рэй усмехнулся.

— Когда это будет?

— Ты хочешь увидеть, как Гроув встанет на уши?

— Жду не дождусь! Яфф засмеялся.

— Весь в отца. Потерпи, парень. Я скоро вернусь.

И, продолжая смеяться, он увел своих тварей в темноту.

Глава 4

Девушка его мечты ошиблась, подумал Хови, когда проснулся: солнце в Калифорнии светит не каждый день. Раздвинув занавески, он увидел ленивый рассвет и ни проблеска синевы на небе. Он заставил себя выполнить ряд упражнений — минимум, на который он сегодня был способен. Но зарядка его не взбодрила, он только вспотел. Хови, приняв душ, побрился, оделся и направился в сторону молла.

Он еще не придумал, что скажет при встрече Джо-Бет, как станет переубеждать ее. По своему опыту он знал, что все попытки заранее продумать речь приведут к одному: он начнет беспомощно и бессвязно заикаться. Лучше вести себя по обстоятельствам. Если она по-прежнему хочет расстаться, он будет настойчив. Если она передумала, он все простит. В любом случае нужно до чего-то договориться.

Разумного объяснения тому, что случилось с ними, он не нашел, хотя провел в размышлениях несколько часов, когда сидел в мотеле один. Он смог прийти к единственному выводу: одинаковый сон был дан им, чтобы испытать их новое чувство, но по какой-то случайности это оказался нелепый чужой кошмар, а сами Джо-Бет и Хови не имеют к нему никакого отношения. Ошибка провидения. Ничего не поделать, остается только забыть. Надо приложить небольшое усилие и сохранить то, что началось внезапно за дверями закусочной Батрика, где даже воздух был наполнен волшебными обещаниями.

Он направился в книжный магазин. За прилавком стояла Луис — миссис Нэпп. Кроме нее в магазине никого не было. Хови улыбнулся, поздоровался и спросил, не пришла ли Джо-Бет. Миссис Нэпп взглянула на часы и холодно уведомила его, что нет, не пришла, она опаздывает.

— Тогда я подожду, — сказал он, ничуть не смущенный ее тоном.

Он прошел к стеллажу у окна, где можно было одновременно просматривать книги и наблюдать за входом. Там стояли издания на религиозные темы. Его заинтересовала одна из книг — «История Спасителя». Рисунок на обложке изображал коленопреклоненного человека на фоне заходящего солнца, и рядом сообщалось, что здесь содержится величайшее послание века.

Он пролистал книжицу не толще брошюры, изданную, как оказалось, Церковью Иисуса Христа святых последнего дня[9]. В этой бесхитростной книжке с картинками простыми словами рассказывалась история Великого белого бога древней Америки. Судя по иллюстрациям, этот бог, в какой бы инкарнации он ни явился (мексиканским ли Кецалькоатлем, полинезийским богом океана и солнца Тонгалоа, Ил-ла-Тики, Кухулином или еще кем-то), всегда представал совершенным русобородым героем: высоким, светлокожим и голубоглазым, с орлиным носом. В наши дни, на пороге нового тысячелетия, он снова вернулся в Америку. И на этот раз он зовется своим истинным именем — Иисус Христос. Хови перешел к другой полке в поисках издания, больше подходившего к ее настроению. Может быть, любовная лирика или рекомендации по сексу? Однако, пробежавшись глазами по корешкам, он увидел, что все книги в магазине выпущены одним и тем же издательством и его филиалами. Это были молитвенники, духовные песнопения для всей семьи, толстые книги о том, как построить Зим — город Бога на земле, и трактаты о сути крещения. Там же стояла иллюстрированная биография Джозефа Смита с фотографиями его фермы и «святой рощи», где ему, вероятно, и явилось видение. Текст под этой фотографией привлек внимание Хови: «Я видел две фигуры, стоящие надо мной в воздухе, сила и слава их превосходят все описания. Один из них воззвал ко мне, называя по имени, и сказал…»

— Я позвонила Джо-Бет домой. Там никто не отвечает. Должно быть, они куда-то уехали.

Хови оторвался от книги.

— Жаль, — сказал он, не очень поверив. Если она позвонила, то сделала это уж слишком незаметно.

— Наверное, Джо-Бет сегодня не придет, — продолжала миссис Нэпп, избегая при этом смотреть в глаза Хови. — У нее свободный график: она приходит, когда захочет.

Хови понял, что миссис Нэпп лжет. Вчера утром он сам слышал, как она отчитывала Джо-Бет за опоздание — значит, у той обычный рабочий график. Видимо, миссис Нэпп — несомненно, добрая христианка — решила попросту выставить его из магазина. Может быть, ей не понравилось, как он ухмылялся, рассматривая книги.

— Ждать нет никакого смысла, — сказала она. — Можете проторчать тут весь день.

— Я же не распугаю ваших покупателей? — Хови хотел, чтобы она прямо попросила его уйти.

— Нет, — ответила она, натянуто улыбнувшись. — Я не это имела в виду.

Он шагнул к прилавку. Она инстинктивно подалась назад, будто испугавшись его.

— Тогда что? — спросил он, едва сдерживаясь и пытаясь сохранить вежливость. — Что вам не понравилось? Мой дезодорант? Моя стрижка?

Она опять попыталась улыбнуться, но не смогла, несмотря на многолетний опыт притворства. Ее лицо лишь перекосилось.

— Я не дьявол. Я приехал сюда не для того, чтобы причинить кому-нибудь боль.

Она ничего не ответила.

— Я р… р… я родился здесь, — продолжал он, — в Паломо-Гроуве.

— Знаю, — сказала она.

Так, так, подумал он, вот это новость.

— А что еще вы знаете? — спросил он довольно тихо.

Ее глаза метнулись к дверям, и он понял: она молится своему Великому белому богу, чтобы кто-нибудь вошел и избавил ее от этого парня и его проклятых вопросов. Но ни бог, ни покупатели не появлялись.

— Что вы знаете обо мне? — снова спросил Хови. — Ничего плохого, надеюсь?

Луис Нэпп чуть пожала плечами.

— Нет.

— Тогда что?

— Я была знакома с вашей матерью, — сказала она и замолчала, словно одного этого было достаточно. Он ничего не ответил, давая ей возможность закончить мысль. — Конечно, не слишком близко. Она была немного моложе. Но у нас все друг друга знают. И потом, когда все это случилось… это происшествие…

— М-м-можете г-говорить прямо, — перебил Хови.

— Что говорить?

— В-вы говорите «п-происшествие», но ведь ее изнасиловали, не так ли?

По выражению лица Луис он понял: она надеялась, что этого слова (и ему подобных непристойностей) никто никогда не посмеет произнести у нее в магазине.

— Я не помню, — почти презрительно сказала она. — А если бы и вспомнила…

Она замолчала, вздохнула и резко сказала:

— Почему бы вам не вернуться туда, откуда вы появились?

— Я и вернулся сюда. Здесь мой родной город.

— Я не об этом. — Теперь в ее голосе слышалось скрытое прежде раздражение. — Неужели вы не видите связи? Стоило вам здесь появиться, как погиб мистер Вэнс.

«Да я-то здесь при чем, черт возьми?» — хотел спросить Хови. В последние сутки он не очень следил за событиями, однако слышал, что поиски тела закончились еще большей трагедией. Но он не видел связи.

— Я не убивал Бадди Вэнса. Моя мать, разумеется, тоже. Очевидно, смирившись с выпавшей на ее долю ролью вестника, миссис Нэпп оставила намеки и торопливо, чтобы скорей с этим покончить, заявила прямым текстом:

— Мистер Вэнс погиб на том самом месте, где была изнасилована ваша мать.

— На том же самом? — переспросил Хови.

— Да, — последовал ответ. — Так мне сказали. Я не собираюсь проверять. В жизни и так достаточно зла, чтобы идти его искать.

— И вы думаете, что я как-то с этим связан?

— Я так не говорила.

— Нет. Но п… п… но вы п-подумали.

— Хорошо, пусть так: да, я так подумала.

— И вы хотите, чтобы я ушел из магазина и не распространял тут своего дурного влияния?

— Да, — сказала она честно. — Именно. Он кивнул.

— Ладно. Я уйду. Как только вы пообещаете сказать Джо-Бет, что я к ней приходил.

На лице миссис Нэпп отразилось явное смятение. Однако страх перед Хови, давший ему власть над женщиной, заставил ее согласиться.

— Я прошу не много, — сказал он. — Вам не придется даже лгать.

— Конечно не придется.

— Так вы скажете ей?

— Да.

— Клянетесь Великим белым богом Америки? — спросил он. — Как там его? Кецалькоатлем?

Луис не поняла, о чем он.

— Неважно, — сказал он. — Уже ухожу. Простите, если испортил вам утро.

Оставив испуганную миссис Нэпп в одиночестве, он вышел на улицу. За те двадцать минут, что он провел в магазине, тучи рассеялись и солнце осветило Холм, играя бликами на стенах мола. Девушка его мечты все-таки оказалась права.

Глава 5

Грилло проснулся от телефонного звонка, протянул руку, перевернув полупустой бокал с шампанским (его последний тост прошлым вечером был за Бадди — ушедшего, но не забытого!), выругался и снял трубку.

— Алло? — прорычал он.

— Я тебя разбудила?

— Тесла?

— Люблю, когда мужчина помнит мое имя.

— Который час?

— Поздний. Пора уже встать и взяться за дело. Я хочу, чтобы ты разделался с Абернети к моему приезду.

— Ты о чем? Ты едешь сюда?

— Ты должен мне обед за слухи про Вэнса. Так что найди местечко подороже.

— Когда ты приедешь? — спросил он.

— Не знаю. Примерно…

Она задумалась, а Грилло положил трубку и ухмыльнулся, представив себе, как она ругает его на чем свет стоит на другом конце провода. Однако улыбка сползла с его лица, едва он поднялся с постели. Голова гудела как барабан; если бы он допил последний бокал, то, наверное, вообще не смог бы встать сейчас. Он позвонил вниз и заказал кофе.

— И сок, сэр? — спросили из кухни.

— Нет. Просто кофе.

— Яйца, круассаны?..

— О господи, нет! Никаких яиц. Ничего. Только кофе. Мысль о работе за письменным столом вызывала то же отвращение, что и мысль о завтраке. Он решил, прежде чем садиться за работу, связаться со служанкой из дома Вэнса — Эллен Нгуен. Ее адрес без номера телефона все еще лежал в кармане.

Чашка крепкого кофе сделала свое дело, и Грилло смог выйти, поймать машину и добраться до Дирделла. Дом, который ему наконец удалось отыскать, резко отличался от особняка, где работала горничная. Дом был маленький, невзрачный и сильно нуждался в ремонте. Грилло уже представил себе интервью с обиженной прислугой, от души поливающей грязью бывшего хозяина. По опыту он знал, что подобная информация с одинаковой долей вероятности может оказаться как чистой правдой, так и злобной клеветой. Однако на этот раз при мысли о клевете он засомневался. Он заметил искреннюю печаль на открытом лице Эллен. Та пригласила Грилло в дом, сварила ему кофе и время от времени выходила из комнаты к плачущему заболевшему ребенку — у того был грипп. Ее слова бросали тень не столько на Бадди Вэнса, сколько на нее саму. В итоге Грилло пришел к мысли, что этот «источник» заслуживает доверия.

— Я была его любовницей, — рассказывала Эллен. — Почти пять лет. Мы находили способы проводить время вместе, даже когда здесь жила Рошель, что, конечно, длилось недолго. Думаю, она знала о нас. Потому избавилась от меня при первой возможности.

— Вы уже не работаете в Кони?

— Нет. Рошель ждала удобного случая, чтобы меня выгнать, и вы ей помогли.

— Я? — удивился Грилло. — Каким образом?

— Она потом сказала, что я будто бы флиртовала с вами. Типичный для нее предлог.

Не в первый раз за время разговора Грилло увидел, как на лице собеседницы отразилась целая буря чувств — сейчас преобладало презрение, — хотя она и старалась сохранять ровный тон.

— Она судит обо всех по себе, — продолжала она. — Вы заметили?

— Нет, — честно признался Грилло. — Не заметил. Эллен, кажется, удивилась.

— Погодите, — сказала она. — Не хочу, чтобы Филип слышал нас.

Она встала, пошла в спальню сына, сказала ему что-то (что именно, Грилло не расслышал), а потом плотно закрыла за собой дверь.

— Он и так уже знает много лишних слов, хотя всего-то закончил первый класс. Хочу, чтобы дома у него была возможность оставаться… не знаю, как это назвать… невинным… Да, именно невинным. Ведь не за горами время, когда он сам узнает об этих мерзостях, правда?

— О мерзостях?

— Ну, вы понимаете: обман, предательство. Секс. Власть.

— А-а, да. С ними, конечно, познакомиться придется.

— Так я говорила, кажется, о Рошели?

— Именно.

— С Рошелью все просто. До свадьбы с Бадди она была шлюхой.

— Кем?..

— Вы расслышали правильно. Что вас так удивляет?

— Даже не знаю. Она красавица. Могла бы зарабатывать и другим способом.

— Она привыкла к шикарной жизни, — сказала Эллен, о ее голосе снова прозвучало презрение, смешанное с брезгливостью.

— Бадди знал об этом, когда женился на ней?

— О чем? О ее привычках или о том, что она шлюха?

— И о том, и о другом.

— Уверена, что да. Отчасти поэтому он и женился на ней. Понимаете, у Бадди есть болезненная тяга ко всему извращенному. Простите, я хотела сказать была. Никак не могу смириться с тем, что его больше нет.

— Должно быть, очень трудно привыкнуть, он так недавно умер… Извините, что заставляю вас это вспоминать.

— Я сама напросилась, — возразила она. — И мне хочется, чтобы кто-то узнал об этом. Чтобы все узнали. Ведь он меня любил, мистер Грилло. Только меня.

— Полагаю, вы его тоже любили?

— О да, — сказала она тихо. — Очень. Конечно, он был ужасным эгоистом, но мужчины всегда эгоисты, разве не так?

Она не дала Грилло времени возразить и продолжила:

— Вас приучили думать, будто мир вертится вокруг вас. Я совершаю ту же ошибку с Филипом — он тоже думает так. Но Бадди отличался от других, потому что мир и в самом деле вращался вокруг него. Многие годы он был одним из любимцев Америки. Его знали в лицо, его шутки помнили наизусть. И конечно, люди хотели знать о его частной жизни.

— То есть женитьба на женщине вроде Рошели была для него рискованной затеей?

— Именно. Особенно если учесть, что как раз тогда он пытался подняться еще выше и пробить на одном из телеканалов новое шоу. Но, как я уже говорила, у него была нездоровая тяга к извращенному. А последствия чаще всего бывали разрушительны.

— Ему следовало жениться на вас, — заметил Грилло.

— Это было бы еще хуже. А он не мог поступить со мной плохо. Не мог!

При этих словах обуревавшие ее чувства вырвались наружу. Глаза наполнились слезами. В тот же миг из детской раздался голос мальчика. Она прикрыла рот ладонью, сдерживая рыдания.

— Я схожу к нему, — сказал Грилло, вставая. — Его зовут Филип?

— Да, — ответила она едва слышно.

— Пойду узнаю, что ему нужно. Не беспокойтесь.

Он оставил ее вытирать ладонями слезы, бегущие по щекам, открыл дверь спальни и сказал:

— Привет! Меня зовут Грилло.

Мальчик сидел в постели среди разбросанных игрушек и рисовал цветными карандашами на разрозненных листках бумаги. Он был очень похож на мать. В углу работал телевизор, где без звука шли мультфильмы.

— Ты Филип, ведь так?

— Где мама? — ответил вопросом на вопрос мальчик. Грилло явно ему не понравился, он смотрел мимо гостя в надежде увидеть Эллен.

— Сейчас придет, — заверил его Грилло, подходя к кровати.

Часть рисунков соскользнула с постели на пол. На каждом листке было изображено какое-то раздутое существо. Грилло присел на корточки, поднял один рисунок и спросил:

— Это кто?

— Человек-шар, — серьезно ответил Филип.

— А имя у него есть?

— Человек-шар, — раздраженно повторил мальчик.

— Ты видел его по телевизору? — спросил Грилло, изучая нелепое разноцветное существо.

— Не-а.

— Где же тогда?

— В уме.

— А он добрый? Мальчик покачал головой.

— Может укусить?

— Только тебя.

Не очень-то вежливо. Услышав голос Эллен, Грилло обернулся и посмотрел на нее через плечо. Она пыталась скрыть слезы, но они не ускользнули от внимания сына, который осуждающе посмотрел на Грилло.

— Не подходите к нему слишком близко, можете заразиться, — предупредила Эллен. — Он серьезно болен.

— Я уже в порядке!

— А я говорю, нет. И не вылезай из постели, пока я не провожу мистера Грилло.

Грилло встал, положив рисунок на кровать к остальным.

— Спасибо, что показал мне Человека-шар.

Филип не ответил. Он вернулся к своему занятию и принялся ярко-красным карандашом рисовать очередной портрет.

— Я рассказала, — продолжила Эллен, когда мальчик уже не мог их слышать, — далеко не все. Поверьте, мне еще есть чем поделиться. Но не сейчас.

— Я готов выслушать вас, когда захотите. Можете найти меня в отеле.

— Может быть, я позвоню. А может быть, и нет. Ведь что бы я ни рассказала, это лишь часть правды, так? Бадди — самая существенная часть этой истории, но вам никогда не удастся узнать ее целиком. Никогда.

Эти слова крутились в голове Грилло, когда он возвращался в отель. Мысль была очевидная и точная. Бадди и в самом деле стал центральной фигурой этой истории. Смерть его была трагической и загадочной. Но еще более загадочной оказалась его жизнь. То, что узнал Грилло, еще больше заинтриговало его. Карнавальные афиши, развешанные по стенам в Кони-Ай («истинное искусство Америки»); примерная любовница, которая любит Бадди всю жизнь; жена-шлюха, которая не любит его и, скорее всего, никогда не любила. Чересчур живописно даже для самой нелепой гибели. Вопрос не в том, что написать о Бадди, а в том, как подать материал.

Абернети не колебался бы ни минуты. Он всегда предпочитал слухи фактам, клевету — честным оценкам. Но в Гроуве немало тайн, и Грилло сам, своими глазами видел, как парочка их вырвалась из расщелины, похоронившей Бадди, и устремилась ввысь. Историю Бадди нужно рассказать честно и правдиво, иначе добавится путаницы, и это никому не принесет пользы.

Для начала необходимо разложить по порядку все, что он за последние сутки узнал от Теслы, от Хочкиса, от Рошели, а теперь еще и от Эллен. Он вернулся в отель и произвел на свет черновой набросок «Жизнеописания Бадди Вэнса», нацарапанный обыкновенной ручкой за гостиничным столом. За работой у него заболела спина, и на лбу, как первый предвестник поднявшейся температуры, проступил пот. Однако заметил он это, уже исписав двадцать страниц; в основном там были разрозненные повторяющиеся факты. Когда Грилло поднялся из-за стола и с наслаждением потянулся, разминая затекшие мышцы, он сообразил, что до него добрался если не Человек-шар, готовый укусить незваного гостя, то один из микробов его создателя.

Глава 6

По дороге от молла к дому Джо-Бет, Хови сообразил, почему девушка вдруг решила, будто едва ли не все события последних дней, а в особенности их общий кошмар в мотеле, — дело рук дьявола. Ничего удивительного здесь не было — ведь Джо-Бет работала вместе с чрезмерно религиозной женщиной в магазине, от пола до потолка забитом изданиями мормонов. После неприятного разговора с Луис Нэпп, юноша понял, насколько трудна его задача — убедить Джо-Бет в том, что в их любви нет преступления ни перед богом, ни перед людьми и что в самом Хови нет ничего демонического.

Попасть в дом к Джо-Бет оказалось непросто. После звонка дверь никто не открыл. Инстинктивно чувствуя, что внутри кто-то есть, Хови звонил и стучал минут пять. Тогда он встал посреди улицы, глядя на зашторенные окна, и принялся звать Джо-Бет. За дверью звякнула цепочка, дверь приоткрылась, в щель выглянула женщина — вероятно, Джойс Макгуайр. И Хови снова поднялся на крыльцо, чтобы просить разрешения поговорить с ее дочерью. Обычно он легко завоевывал доверие матерей. Его заикание и очки придавали ему вид прилежного студента. Однако внешность не обманула миссис Макгуайр. Она повторила то же, что сказала Луис Нэпп:

— Тебя здесь никто не ждет. Возвращайся домой. Оставь нас в покое.

— Мне нужно сказать два слова Джо-Бет. Ведь она дома?

— Да, она дома. Но она не хочет тебя видеть.

— Я хотел бы услышать это от нее.

— Вот как? — С этими словами миссис Макгуайр, к удивлению Хови, распахнула дверь.

По сравнению с улицей внутри было темно, но он сразу же разглядел Джо-Бет в полумраке в дальнем конце холла. Она была в черном, словно собралась на похороны. Из-за этого она казалась бледнее обычного, и только глаза ее ярко блестели, отражая солнечный свет, падавший из открытой двери.

— Скажи сама, — велела мать.

— Джо-Бет, — сказал Хови. — Можем ли мы поговорить?

— Тебе не нужно было приходить, — тихо сказала Джо-Бет. Он едва различил ее голос. Самый воздух, что их разделял, казался мертвенным. — Это опасно для всех нас. Больше никогда не приходи сюда.

— Но мне нужно с тобой поговорить.

— Бесполезно, Хови. Если ты не уйдешь, с нами случится страшное.

— Что именно?

За нее ответила мать.

— Тебя никто не винит. — В голосе Джойс не осталось враждебности, с какой она его встретила. — Но пойми, Ховард: то, что случилось с твоей матерью и со мной, еще не закончилось.

— Не понимаю, — ответил он. — Совершенно ничего не понимаю.

— Может, это и к лучшему. И все-таки уходи. Сейчас же. Она снова взялась за ручку двери.

— П-п-п… — начал было Хови, но не успел он выговорить: «Подождите», как уже смотрел на деревянную филенку захлопнувшейся перед его носом двери.

— Черт! — выпалил он, на сей раз без запинки. Несколько секунд он тупо смотрел на закрытую дверь и слушал, как с той стороны возвращались на место цепочки и задвижки. Более полное поражение трудно было представить. Теперь не миссис Макгуайр его завернула — Джо-Бет тоже присоединилась к общему хору. Он не стал повторять попытки.

Не успел он сойти со ступеней и двинуться вниз по улице, как у него созрел план дальнейших действий.

Где-то в здешнем лесу есть место, думал он, где с ними — с миссис Макгуайр, с его матерью, а теперь с Бадди — случилось несчастье. Место, отмеченное насилием, гибелью, катастрофой. Может быть, именно там отыщется выход, который не захлопнут перед ним.

— Это к лучшему, — сказала мать, когда звук шагов Ховарда Катца стих.

— Знаю, — отозвалась Джо-Бет, все еще глядя на запертую дверь.

Мать была права. События прошлой ночи — визит Яффа и уход Томми-Рэя — означали одно: нельзя доверять никому. Она любила брата и думала, будто знает его как себя самое, и вдруг его душа и тело оказались отняты неведомой силой, явившейся из прошлого. Хови тоже явился из прошлого — из маминого прошлого. Что бы ни творилось сейчас в Гроуве, Хови был частью этого. Неважно, причина он или жертва. Если пригласить его в дом, можно погубить хрупкую надежду на спасение, которую они ночью отстояли перед лицом вторгшегося к ним зла.

Однако от этого ей было не легче видеть, как перед Хови захлопнулась дверь. Ей страстно хотелось отпереть замки, вернуть его, обнять, сказать что-нибудь хорошее. Но что теперь будет «хорошим»? По зову сердца, всю жизнь не дававшего ей покоя, соединиться с тем, кто вполне мог оказаться ее братом? Или в этом круговороте, каждой волной крушившем их прежнюю жизнь, остаться верной прежним добродетелям?

У матери был ответ. Ответ, к которому она прибегала всякий раз, когда на них сваливались несчастья.

— Нужно молиться, Джо-Бет. Молиться об избавлении от бедствий. «Да развеется сила проклятых, кого Господь проклял от уст своих, и да уничтожится она славой Господней…»

— Не вижу я никакой славы, мама. И никогда не видела.

— Она грядет! — настаивала мать. — И все встанет на свои места.

— Не думаю.

Джо-Бет вспомнила лицо Томми-Рэя, когда тот вернулся и на вопрос о Яффе улыбнулся самой невинной улыбкой, будто ничего не произошло. Был ли он одним из «Проклятых», о чьей гибели сейчас усердно молилась мать? Неужели и его Господь проклял от уст своих? Джо-Бет не хотела этого, а если и молилась, то лишь о том, чтобы Господь не судил Томми-Рэя чересчур строго. Ни его, ни саму Джо-Бет — за ее желание последовать за тем, кого не пустили дальше порога этого дома.

Солнце палило нещадно, однако в тени лесной листвы жизнь замерла, как ночью. Звери и птицы попрятались по своим норам и гнездам. То ли из-за жары, то ли их заставило замолчать нечто, появившееся в этих местах. Тем не менее, Хови ощущал их присутствие. Они следили за каждым его шагом, словно он был охотник, вышедший на тропу при свете слишком яркой луны. Он и здесь был незваным гостем. Однако желание дойти до цели росло с каждым пройденным ярдом. Решение ему подсказал тот же странный шепот, от которого юноша в первый раз отмахнулся, приняв его за игру воображения. Но сейчас он опять слышал тот же зов и всем телом, каждой клеткой чувствовал его реальность. Кто-то его звал и хотел его видеть, желал встречи с ним. Вчера он воспротивился, но сейчас сам захотел того же.

Неясный импульс побудил его взглянуть вверх на лучи, пробивавшиеся сквозь листву. В глаза ударил яркий свет, но Хови не отвел взгляда, а наоборот — шире раскрыл их навстречу солнечному потоку. Свет ритмично касался сетчатки и будто гипнотизировал Хови. Обычно юноша терпеть не мог терять контроль над собой. Он даже спиртное пил только в случае крупных неприятностей, но до тех пор, пока не замечал, что тело выходит из-под контроля. Наркотиков он даже не касался, самая мысль о них ему претила. Однако сейчас он словно опьянел, и ему это нравилось. Он желал, чтобы солнечные лучи заслонили реальность.

Так и произошло. Когда Хови опустил взгляд, его полуослепшие глаза увидели цветовые пятна, каких не бывает в зеленой траве. Пространство между ним и этими пятнами казалось почти осязаемым. В голове замелькали образы из неведомых глубин подсознания — он не помнил, чтобы в жизни ему довелось переживать подобное.

Сначала он увидел перед собой окно. Такое же — или даже более реальное — чем деревья, среди которых он шел. Окно было распахнуто, за ним виднелись море и небо.

Второе видение оказалось куда менее прекрасным и умиротворяющим. Вокруг Хови будто бы горели костры. Жгли, кажется, рукописи. Он бесстрашно пошел среди костров, понимая, что это галлюцинация и огонь не может причинить ему вред. Видение исчезло, и ему захотелось смотреть еще.

Третье было еще более странным, чем два предыдущих. Вместо пляшущих языков пламени перед ним появилась стайка рыб, что метались на игравшей всеми красками радужной отмели.

Непостоянство картинок рассмешило Хови, и он громко расхохотался. В эту минуту три видения слились в одно, похожее на сверкающую мозаику, где соединились и лес, где он шел, и костры, и рыбы, и небо, и море.

Рыбы плавали в пламени костров, небо стало зеленым, и оттуда вниз посыпался дождь морских звезд. Трава, будто прилив, плескалась у ног, хотя своих ног он больше не чувствовал. Ни ног, ни каких-либо других деталей механизма, который он называл своим телом. Теперь он стал сознанием — блуждающей линзой, изъятой из привычного футляра.

В эйфории вдруг возник тревожный вопрос. Если он — сознание, что же тогда его тело? Ничто? Механизм, от которого запросто можно отказаться? Оставить его, и пусть тонет среди морских рыб или горит, как страница?

Внутри него застучалась паника.

«Я потерял контроль, — сказал он себе. — Я утратил контроль над телом и над собой. О господи. Господи. Господи!»

— Успокойся, — прошептал чей-то голос у него в голове. — Все хорошо.

Он остановился. По крайней мере, он подумал, что остановился.

— Кто здесь? — спросил он. По крайней мере, он подумал, что спросил.

Его по-прежнему окружала мозаика, каждую секунду порождавшая новые невероятные видения. Он попытался крикнуть, чтобы она рассыпалась, и вырваться в знакомую реальность.

— Я хочу тебя видеть! — крикнул он.

— Я здесь, — последовал ответ. — Ховард, я здесь.

— Прекрати! — взмолился Хови.

— Что «прекрати»?

— Подсовывать свои картинки. Убери их!

— Не бойся. Это реальный мир.

— Нет! — закричал Хови. — Нет! Нет!

Он поднес руки к лицу в надежде заслониться от кошмара, но его руки оказались заодно с врагом.

На обеих ладонях он увидел собственные глаза, которыми он смотрел на себя. Это оказалось слишком Хови вскрикнул от ужаса и медленно повалился вперед. Рыбы сверкали, костры играли языками, и казалось, он вот-вот будет поглощен.

Едва он ударился о землю, как все исчезло, словно кто-то невидимый повернул выключатель.

Он полежал немного и убедился, что никаких новых метаморфоз с ним не происходит, потом снова взглянул себе на руки: к счастью, там уже не было глаз. Он рывком вскочил на ноги. Чтобы лучше чувствовать связь с реальностью, он крепко ухватился за нижнюю ветку.

— Ты разочаровываешь меня, Хови, — вновь раздался голос.

Хови наконец-то понял, откуда доносится голос: ярдах в десяти отсюда была поляна, залитая светом. Словно купаясь в лучах, там стоял человек, слепой на один глаз. Его волосы были стянуты сзади в хвост. Здоровым глазом человек пристально смотрел на Хови.

— Достаточно ли отчетливо ты меня видишь? — спросил он.

— Да, — ответил Хови. — Достаточно. Кто ты?

— Меня зовут Флетчер, — последовал ответ. — Ты — мой сын.

Хови сильнее вцепился в ветку.

— Я… кто?

На худом лице Флетчера не мелькнуло и тени улыбки. Каким бы абсурдом ни казались эти слова, Хови понял, что человек не шутит. Флетчер вышел из круга деревьев.

— Терпеть не могу прятаться. Особенно от тебя. Но тут было слишком много людей! Сновали повсюду. — Он развел руки в стороны, охватывая жестом лесок. — Всюду! Все хотели увидеть, как поднимут труп, представляешь? Потратить на это целый день!

— Ты сказал «сын»? — спросил Хови.

— Сын, — ответил Флетчер. — Хорошее слово, правда?

— Ты шутишь?

— Ты же и сам знаешь, что нет. — Флетчер оставался серьезным. — Я давно уже зову тебя.

— Как ты проник в мои мысли?

Этот вопрос Флетчер оставил без внимания.

— Мне понадобилась твоя помощь. Но ты долго сопротивлялся. Наверное, на твоем месте я поступил бы так же — повернулся бы спиной. Фамильная черта.

— Я тебе не верю.

— Тебе не следовало сопротивляться видениям. Это был хороший трип, не так ли? Давненько я этого не делал. Я всегда предпочитал мескалин, но сейчас он, кажется, не в моде.

— Понятия не имею.

— Ты такого не одобряешь.

— Не одобряю.

— Плохое начало. Тем не менее, думаю, теперь все пойдет на лад. Видишь ли, твой отец сидел на мескалине. Мне нужны были эти видения. Тебе же тоже нравилось. По крайней мере, сначала.

— Меня от них тошнит.

— Просто слишком много сразу, вот и все. Привыкнешь.

— Ни за что.

— Но тебе придется привыкнуть, Ховард. Это не моя прихоть, это необходимый урок.

— Урок чего?

— Смысла бытия. Алхимия, биология и метафизика в одном флаконе. Я потратил много времени, чтобы понять это, но в результате стал тем, кем стал. — Он ткнул указательным пальцем на свой рот. — Хотя вполне может быть, что я, с твоей точки зрения, представляю собой жалкое зрелище. Наверное, бывают и лучшие способы познакомиться со своим отцом, но я хотел, чтобы ты ощутил вкус чуда, прежде чем мы встретились.

— Это сон, — сказал Хови. — Я слишком долго смотрел на солнце, и у меня расплавились мозги.

— Я тоже люблю смотреть на солнце. Однако это не сон. Оба мы здесь, сейчас и делимся своими мыслями. Это реально, как жизнь. — Он раскинул руки. — Подойди, Ховард. Дай мне тебя обнять.

— Ни за что.

— Чего ты боишься?

— Ты не мой отец.

— Хорошо, пусть так, — согласился Флетчер. — Я один из них. Был у тебя и другой отец. Но поверь мне, Ховард, я важнее.

— Что за чушь!

— Почему ты злишься? — спросил Флетчер. — Неужели из-за этой нелепой любви к дочери Яффа? Забудь о ней, Ховард. Хови снял очки и, прищурившись, посмотрел на Флет-чера.

— Откуда ты знаешь о Джо-Бет?

— Мне открыто все, что есть в твоем сознании. По крайней мере, с тех пор как ты влюбился. И мне это не нравится еще больше, чем тебе.

— А кто сказал, что мне это не нравится?

— Сам я никогда в жизни не влюблялся, но через тебя узнал вкус любви, и он оказался не слишком сладким.

— Если ты и ее…

— Она не моя дочь. Ее отец — Яфф, и он живет в ее мыслях так же, как я в твоих.

— Это все-таки сон, — опять сказал Хови. — Это должен быть сон. Все тот же гребаный сон.

— Тогда попробуй проснуться, — предложил Флетчер.

— Что?

— Я говорю, если это сон, попробуй проснуться. И давай покончим со скептицизмом и перейдем к чему-нибудь более полезному.

Хови снова надел очки и снова четко увидел Флетчера. На лице у того по-прежнему не было ни тени улыбки.

— Давай! Пора разделаться с твоими сомнениями, у нас не так много времени. Это не игра. И не сон. Это жизнь. Если ты мне не поможешь, под угрозой окажется не один твой романчик.

— Пошел ты! — Хови стиснул кулаки. — Сейчас я проснусь. Смотри!

Он изо всех сил ударил кулаком по стволу ближайшего дерева, так, что дрогнули ветки. Несколько листьев сорвались вниз. Хови ударил по грубой коре еще раз. Ничего не произошло. Удар отозвался в руке тупой болью. Он ударил еще и еще раз. Но ничего опять не случилось, кроме того, что еще и еще раз он почувствовал боль. Флетчер не испарился, он остался стоять, где стоял, такой же реальный, как прежде.

Хови снова ударил по дереву, до крови ободрав костяшки пальцев. Стало еще больнее, и ничего не изменилось. Однако Хови, не желая признать поражение, продолжал отчаянно бить по стволу.

— Это всего лишь сон, — сказал он себе.

— Ты не проснешься, — предупредил его Флетчер. — Остановись, пока не сломал себе что-нибудь. Пальцы не так просто заживают.

— Просто сон… Это сон…

— Ну хватит уже.

Ховардом двигало не только желание проснуться. Еще в нем кипел гнев и на Джо-Бет, и на ее мать, и на свою мать, и на себя самого — такого глупого в этом мире, оказавшемся дьявольски мудрым и изощренным. Только бы проснуться, и больше он никогда не сделает ни одной глупости!

— Ты сломаешь себе руку, Хови.

— Я хочу проснуться.

— Ну и как?

— Хочу проснуться.

— Что ты будешь делать со сломанной рукой, если Джо-Бет захочет, чтобы ты ее обнял?

Хови остановился и взглянул на Флетчера. Боль в руке вдруг стала невыносимой. Краем глаза он заметил, что кора дерева окрасилась ярко-алым. Его затошнило.

— Она… не хочет, чтобы… я ее обнимал, — шепотом произнес он. — Она… заперла дверь…

Разбитая рука беспомощно повисла. Хови знал, что она кровоточит, но взглянуть не посмел. Пот, выступивший на лице, мгновенно стал ледяным. Суставы окостенели. Голова закружилась, и Хови, вытянув дрожавшую руку, закрылся от солнца и от взгляда Флетчера (темного, невидящего, как взгляд самого Хови).

Солнечный луч пробился сквозь листву и коснулся его лица.

— Это… не сон, — пробормотал он.

— Стоило ли так стараться? — различил он сквозь звон в ушах голос Флетчера.

— Меня… сейчас… стошнит…

— Я не слышу тебя, сынок.

— Не могу видеть свою…

— Кровь?

Хови кивнул. Это была ошибка. Мозг будто бы сдвинулся внутри черепной коробки, нарушив привычные связи. Язык обрел собственное зрение, уши ощутили вкус воска, а глаза — влажное прикосновение век.

«Все», — успел подумать Ховард и потерял сознание.

— Заключенный в недрах скалы, я так долго ждал света. И вот я здесь. Но мне некогда радоваться свету. И некогда радоваться тебе, как отец радуется своему сыну.

Хови застонал. Мир не исчез, и, чтобы это увидеть, нужно было лишь открыть глаза. Однако Флетчер не торопил.

— Я понесу тебя.

Хови и впрямь почувствовал, как отец понес его на руках в темноту. Руки Флетчера казались огромными. Или это он, Ховард, уменьшился и стал ребенком?

— Я никогда не собирался становиться отцом, — сказал Флетчер. — Все время что-то мешало. Но Яфф решил завести детей, чтобы иметь помощников в этом мире. Пришлось сделать то же самое.

— А Джо-Бет?

— Что?

— Она его дочь или твоя?

— Его, конечно.

— Так мы… не брат и сестра?

— Нет, конечно. У нее есть брат, и они оба его создания, а ты — мое. Потому ты и должен помочь мне, Хови. Я сейчас слабее, чем он. Мечтатель. Я всегда был мечтателем. Одуревшим от наркотиков. А он уже здесь, собирает своих проклятых терат…

— Кого?

— Это его твари. Его армия. Одну из них он извлек из умирающего комика и выбрался наверх. А я? Мне ничего не досталось. Умирающие редко творят добрые фантазии. В них остается один страх. А Яффу требуется именно страх.

— Ты о ком?

— О Яффе. Он мой враг.

— А кто ты?

— Я его враг.

— Это не ответ. Мне нужно знать больше.

— Долго рассказывать. А времени нет, Хови.

— Расскажи хоть в общих чертах.

Хови почувствовал, как Флетчер у него в мыслях улыбнулся.

— В общих чертах? Хорошо. Я — это рыбы и птицы, я — то, что давно похоронено, например воспоминания. Я возвращаю к первопричинам.

— Это что, я такой тупой или ты несешь полнейшую чушь?

— Мне нужно многое тебе объяснить, но на это нет времени. Может быть, лучше показать тебе… — В голосе его вдруг послышалось сомнение.

— Что ты собираешься сделать?

— Открыть тебе свое сознание, сын.

— Ты боишься…

— Это будет сложно, но я не вижу другого выхода.

— По-моему, не стоит…

— Поздно, — сказал Флетчер.

Хови почувствовал, как руки отца разжимаются и отпускают его. Это было как самый первый в жизни кошмар: он падал в пустоту. Но законы гравитации в мысленном мире не действовали. Лицо отца за время падения не удалялось, а вдруг начало расти, стало огромным и все увеличивалось и увеличивалось.

Слова исчезли, остались только мысли. Они потоком захлестнули Хови. Их оказалось слишком много, и Ховард понадеялся, что не утонет в них.

— Не сопротивляйся, — услышал он отца. — Не пытайся плыть. Пусть все течет своим чередом. Погрузись в меня. Будь во мне.

— Тогда я перестану быть собой, — ответил он. — Если я погружусь в тебя, я стану тобой. Я не хочу быть тобой.

— Рискни. Другого выхода нет.

— Нет! Не могу! Я должен… контролировать.

Он начал бороться, пытаясь вырваться из окружившей его стихии. Но мысли и образы врывались в сознание. Он фиксировал это другим сознанием, что было выше его понимания.

— Между нашим миром, что зовется Косм, или Земля, или Суета сует, — между ним и Метакосмом, что зовется Тем светом или Убежищем, есть море под названием Субстанция…

Образ моря — единственное, что узнал Хови в потоке непонятных видений. В этом море он плыл во сне, который они видели вместе с Джо-Бет. Тогда они плыли бок о бок, их тела несло течение, их волосы переплелись. Страх прошел. Теперь Хови смог сосредоточиться на словах Флетчера.

— … и в этом море есть остров… Он увидел его где-то вдали.

— … под названием Эфемерида. Чудесное слово и чудесное место. Вершина горы скрывается в тучах, но склоны освещены ярким светом. Светом не солнца, но духа.

— Я хочу туда, — подумал Хови. — Быть там вместе с Джо-Бет.

— Забудь ее.

— Скажи мне, что там? На этом острове?

— Явление тайн, — ответил ему отец, — мы его видим трижды в жизни. При рождении, перед смертью и еще в ту ночь, когда впервые познаем ту, кто есть любовь всей нашей жизни.

— Джо-Бет.

— Я говорю — забудь ее.

— Я плыл туда вместе с Джо-Бет! Мы плыли туда вместе.

— Нет.

— Да. Это значит, что она и есть любовь моей жизни. Ты сам только что сказал…

— Я сказал тебе: забудь.

— Но ведь она и есть моя любовь! О господи! Джо-Бет — любовь моей жизни!

— Все созданное Яффом слишком испорчено, чтобы его любить. Слишком опасно.

— Она самое прекрасное создание в мире.

— Она отказалась от тебя, — напомнил Флетчер.

— Я верну ее.

Теперь он видел образ Джо-Бет гораздо отчетливее, чем остров и море. Он потянулся к ней и от этого движения выскользнул из сознания отца. Вернулась тошнота, и с ней — солнечный свет, пробивавшийся через листву над его головой.

Он открыл глаза. Флетчер, кажется, держал его вплоть до этого момента, а теперь отпустил. Хови лежал на спине в траве.

Рука его от локтя до запястья онемела, а кисть распухла и стала раза в два больше. Боль была первым доказательством того, что он не спит. Второе доказательство — то, что он очнулся. Хови больше не сомневался: человек с волосами, завязанными в хвост, был реальным. Вероятно, и все его слова тоже были правдой. Флетчер действительно его отец, неважно, хорошо это или плохо. Когда Флетчер снова с ним заговорил, Хови поднял голову.

— Ты не понимаешь, в каком мы отчаянном положении. Если я не остановлю Яффа, он вторгнется в Субстанцию.

— Не хочу ничего знать, — сказал Хови.

— На тебе лежит ответственность. Я не создал бы тебя, если бы не был уверен, что ты поможешь мне.

— Ах, как трогательно! — Хови начал подниматься, стараясь не смотреть на распухшую руку. — Наконец я могу почувствовать себя желанным ребенком. — Он попытался встать на ноги. — Тебе не следовало показывать мне остров, Флетчер. Теперь я понял: все, что произошло между мной и Джо-Бет, реальность. Джо-Бет не испорчена. И она мне не сестра. Значит, я смогу ее вернуть.

— Подчинись мне! Ты же мой сын. Ты обязан меня слушаться!

— Если тебе нужен раб, так пойди и найди себе раба, — ответил Хови. — А у меня есть дела поважнее.

Он повернулся к Флетчеру спиной — по крайней мере, ему показалось, будто повернулся, — но тот снова возник перед ним.

— Как ты это делаешь?

— Я многое могу. Ерунда. Я научу тебя. Только не оставляй меня одного, Ховард.

— Никто не зовет меня Ховардом, — сказал Хови, пытаясь оттолкнуть Флетчера.

На какое-то время он забыл о разбитой руке, но тут снова ее увидел. Костяшки пальцев распухли, кожа на тыльной стороне содрана, из ранок сочилась кровь. На ладонь налипли травинки — ярко-зеленое на ярко-красном. Флетчер отшатнулся.

— Тебе тоже не нравится вид крови, да? — спросил Хови. Когда Флетчер отступил на шаг, Хови показалось, будто что-то в этом человеке изменилось. Но это произошло слишком неуловимо, чтобы различить точнее. Возможно, он попросту вышел из тени на свет и был теперь иначе освещен? Или та часть небес, что была заперта у него в сердце, вдруг освободилась, поднялась к глазам и посмотрела на Хови? Но как бы то ни было, изменение было мгновенным, оно пришло и ушло.

— Предлагаю сделку, — сказал Хови.

— Какую?

— Ты оставляешь в покое меня, я оставляю тебя.

— Есть только мы, сын. Весь остальной мир против нас.

— Ты просто чокнутый, понятно? — Хови больше не смотрел на Флетчера. — Вот от кого это у меня. Святая простота! Хватит! Есть люди, которые любят меня.

— Это я тебя люблю, — сказал Флетчер.

— Лжешь.

— Ну хорошо, я преувеличил. Но я научусь.

Хови пошел прочь, не глядя на свою кровоточившую руку.

— Я научусь! — слышал он позади голос отца. — Ховард, послушай! Я научусь!

Он не бежал — у него не было сил. Ему удалось добрести до дороги и ни разу не упасть. Если учесть, какую он чувствовал слабость, это была победа разума над плотью. Он немного отдохнул на обочине, довольный тем, что Флетчер не посмел следовать за ним. У Флетчера было немало причин не попадаться людям на глаза. Хови наметил план действий. Сначала он вернется в мотель, где займется рукой. А потом? Потом отправится к Джо-Бет. С хорошими новостями. Он найдет способ сообщить их девушке, даже если придется ждать всю ночь.

Солнце светило жарко и ярко. Тень Хови падала на дорогу прямо перед ним. Он сосредоточил взгляд на тротуаре и шаг за шагом двигался вперед, к нормальному миру.

В лесу, оставшемся за спиной у Хови, Флетчер тем временем проклинал свою глупость. Сам он всегда легко перескакивал из обычного мира в воображаемый, не обращая внимания на промежутки, но не умел толком объяснять и не знал тех простых приемов общения, какими обычные люди овладевают годам к десяти. Его прямолинейность оттолкнула сына. Хови не захотел принять истину и понять, в какой опасности сейчас находился не только его отец, но и весь мир. Флетчер не сомневался, что Яфф теперь не менее опасен, чем тогда, в миссии Санта-Катрина, когда его изменил нунций. Он стал еще опаснее. Он обзавелся помощниками в Космосе — детьми, готовыми повиноваться ему, поскольку Яфф убеждать умел. А единственный сын Флетчера сейчас направлялся прямиком в объятия одной из дочерей врага. Флетчер потерял сына. У него оставался один выход — самому отправиться в Гроув в поисках людей, из которых можно добыть галлюцигении.

Откладывать было нельзя. До захода солнца оставалось несколько часов, а в темноте у Яффа будут преимущества. И хотя Флетчеру отнюдь не улыбалась затея бродить по улицам городка в поисках подходящей кандидатуры, выбора не было. Возможно, ему и удастся при свете дня наткнуться на какого-нибудь мечтателя.

Он посмотрел на небо и вспомнил свою комнату в миссии, где они с Раулем провели столько блаженных часов, слушая Моцарта и глядя, как меняют очертания плывущие над океаном облака. Они постоянно меняются. Непрерывное чередование форм, где можно разглядеть отражения земных образов — то дерево, то собаку, то человеческое лицо. В один прекрасный день, когда война с Яффом окончится, Флетчер тоже станет облаком.

Тогда исчезнет мучительная горечь утрат. Рауль, Ховард — они его покинули…

Только застывшие формы могут чувствовать боль. Текучие — живут во всем, всегда. В стране, где царит один бесконечный день.

Как ему хотелось туда!

Глава 7

Этим утром худший ночной кошмар Уильяма Уитта, преуспевающего бизнесмена из Паломо-Гроува, стал реальностью. Он вышел из элегантного одноэтажного особняка в Стиллбруке, цена на который (он любил говорить об этом клиентам) с тех пор, как Уитт приобрел его пять лет назад, возросла на тридцать тысяч долларов, и отправился по риэлтерским делам в этом самом любимом на свете городе. Но все пошло не так уже с утра. Если бы Уильяма спросили, что именно не так, вряд ли он сумел бы ответить. Но инстинктивно он чувствовал: милый его сердцу Гроув захворал. Большую часть утра он провел у окна своего кабинета, выходившего на супермаркет. Едва ли не каждый житель города наведывался сюда хотя бы раз в неделю. Люди приходили с двойной целью — сделать покупки и поболтать. Уильям гордился тем, что знал по именам девяносто восемь процентов покупателей, входивших в двери магазинов. Большинству он помогал приобрести дома — и молодым, когда они покупали первое после женитьбы жилище, и людям среднего возраста, когда от них уезжали выросшие дети, и, наконец, он продавал дома, чьи хозяева умерли. Почти все горожане его знали. Называли по имени, обсуждали его галстуки (у него их было сто одиннадцать), приглашали в гости.

Но сегодня, глядя в окно, Уильям не испытывал привычной радости. То ли из-за смерти Бадди Вэнса, то ли из-за последовавшей за ней трагедии — это настолько потрясло людей, что они даже забывали здороваться, встречаясь на парковке. А может, горожане тоже проснулись сегодня в предчувствии некоего события — такого, что они не сочли бы нужным упомянуть о нем в своих дневниках, но горько сожалели бы, случись им его пропустить.

Он постоял возле окна, не в силах понять, что видит и чувствует, и решил пройтись. На сегодня его ждали три дома — два в Дирделле и один в Уиндблафе. Их нужно было осмотреть и определить цену. За то время, что он добирался на машине до Дирделла, беспокойство его не уменьшилось. Палящее солнце словно пыталось сжечь дотла тротуары и лужайки, а воздух дрожал так, будто пытался расколоть кирпичи и шифер крыш и стереть наш драгоценный Гроув с лица земли.

Дома в Дирделле требовали ремонта; они поглотили все его внимание, пока он оценивал их достоинства и недостатки. К тому времени, как он закончил с ними и направился в Уиндблаф, он настолько отвлекся от своих страхов, что решил считать их проявлениями мнительности. Тем более впереди его ждала приятная работа. Дом на Уайлд-Черри-глэйд, прямо под «полумесяцами», Уитт знал хорошо и уже предвкушал будущее рекламное объявление в «Бюллетене лучших домов»:

«Стань королем Холма! Превосходный семейный особняк ждет тебя!»

Он выбрал из двух ключей на кольце нужный и отпер входную дверь. Из-за споров о наследстве дом стоял пустым еще с весны. Воздух внутри был затхлым и пыльным. Ему нравился этот запах. Пустые дома трогали его. Ему нравилось думать, что эти дома ждут хозяев; они как чистые холсты, на которых новые владельцы напишут свой собственный рай. Он прошелся по дому, отщелкивая в уме дежурные фразы:

«Просторный и светлый. Удовлетворит самого взыскательного покупателя. Три спальни, два санузла с мозаичными полами, стены в главной гостиной обшиты березовыми панелями, оборудованная кухня, крытое патио…»

Он знал, что за особняк такого размера и в таком месте можно получить хорошую цену. Обойдя все комнаты на нижнем этаже, он отпер дверь во двор и вышел. Дома на Холме, даже в нижней его части, строились с размахом. Этот двор был не виден из соседних домов. Если бы двор увидели соседи, они бы пожаловались на его состояние. Пожухлая трава на лужайке росла клочками, местами по пояс человеку, деревья тоже нуждались в стрижке. Уитт прошелся по выжженной солнцем земле, чтобы измерить бассейн. Его так и не осушили после смерти миссис Ллойд, последней хозяйки дома. Вода стояла низко, ее поверхность как бы инкрустировали разросшиеся водоросли цветом намного зеленее травы, пробивавшейся между плиткой, которой были отделаны края бассейна. Пахло отвратительно. Не торопясь Уильям прикинул размер бассейна — его наметанный глаз был почти так же точен, как его рулетка. Пока он перемножал цифры, в центре бассейна возникла рябь и медленно поплыла в его сторону. Он немного отступил от края и записал, что сюда следует как можно скорее вызвать службу по очистке бассейнов. Кто бы ни завелся в воде, грибок или рыба, часы его сочтены.

На воде снова появилась рябь, и ее стремительное движение вдруг напомнило Уитту совсем другой день и другой водоем. Он выкинул это воспоминание из головы — по крайней мере, попытался выкинуть, повернулся спиной к бассейну и направился в сторону дома. Но воспоминание слишком долго оставалось в глубинах памяти и теперь требовало к себе внимания. Уитт мысленным взором снова увидел четырех девушек: Кэролин, Труди, Джойс и Арлин, прекрасную Арлин; увидел так ясно, будто подсматривал за ними только вчера. Он видел, как они раздеваются, слышал их голоса и смех.

Уитт остановился и повернулся к бассейну. Поверхность воды успокоилась. Он взглянул на часы. После выхода из офиса прошел час и сорок пять минут. Если поторопиться, он успеет заехать домой и посмотреть фильм из своей коллекции. Предвкушение наслаждения, подогретого эротическими воспоминаниями, заставило его ускорить шаги. Он запер заднюю дверь и направился наверх.

На полпути ко второму этажу его насторожил какой-то звук.

— Кто здесь? — спросил он.

Никакого ответа, однако звук повторился. Он повторил вопрос, и диалог вышел странный: вопрос — звук, вопрос — звук. Может быть, шалят дети? В последнее время они взяли привычку забираться в пустые дома. Впервые ему представился случай поймать их на месте преступления.

— Спуститесь вниз! — Он старался говорить как можно более низким голосом. — Или мне подняться за вами?

Но единственным ответом стал тот же тихий звук — будто маленькая собачонка, стуча когтями, бегала по деревянному полу.

Ну и ладно, подумал Уильям. Он снова двинулся наверх, топая изо всех сил, чтобы напугать непрошеных пришельцев. Он знал имена и прозвища почти всех детей в Гроуве. А тех, кого не знал, мог легко отыскать на школьном дворе. Сейчас он им задаст, чтобы другим неповадно было.

Когда он поднялся наверх, там царила тишина. Теплые лучи послеполуденного солнца, лившиеся в окно холла, уняли его беспокойство. Здесь безопасно. Опасно гулять по ночным улицам Лос-Анджелеса. А это Гроув и тихий пятничный день.

Словно в подтверждение этих мыслей, из-за зеленой двери хозяйской спальни выкатилась игрушка: белая сороконожка фута в полтора длиной. Ее пластиковые ножки ритмично цокали по полу. Уитт улыбнулся. Ребенок в знак капитуляции выпустил свою игрушку. Снисходительно улыбаясь, Уильям нагнулся, чтобы поднять ее, глядя при этом на пол за дверью.

Едва его пальцы коснулись сороконожки, он еще раз посмотрел на нее и мгновенно понял — это не игрушка. Тело странной твари было мягким и теплым, оно пульсировало. Отчаянным движением Уитт попытался ее отбросить, но та уцепилась за кисть и уже карабкалась по руке. Уронив блокнот и карандаш, Уитт другой рукой оторвал от себя существо — и швырнул на пол. Тварь упала на спину и осталась лежать, шевеля многочисленными лапками, будто креветка. Тяжело дыша, Уильям прислонился спиной к стене, и тут из-за двери послышался голос:

— Ну хватит церемониться. Входите.

Уильям понял, что говоривший — совсем не ребенок, а возникшее несколько секунд назад ощущение безопасности было преждевременным.

— Мистер Уитт, — послышался второй более молодой голос, показавшийся ему знакомым.

— Томми-Рэй? — спросил Уильям, не в силах скрыть облегчения. — Томми-Рэй, это ты?

— А то кто же? Входите! Присоединяйтесь к нашей компании.

— Что тут происходит? — спросил Уильям и распахнул дверь, обойдя цокавшую по полу тварь.

Ситцевые занавески миссис Ллойд были плотно задернуты, и после освещенного солнцем холла Уильяму показалось, будто в комнате вдвое темнее, чем на самом деле. Вскоре он различил Томми-Рэя Макгуайра, стоявшего посреди комнаты, и за ним, в темном углу, кого-то еще. Один из них искупался в бассейне, подумал Уильям, когда в нос ему ударил запах протухшей воды.

— Зря ты сюда забрался, — обратился он к Томми-Рэю. — Ты не знаешь, что это противозаконно? Этот дом…

— Но ведь ты не донесешь на нас? — перебил его Томми-Рэй. Он шагнул к Уильяму, заслонив своего приятеля в углу.

— Все не так просто… — начал Уильям.

— Да нет, все просто, — категорично заявил Томми-Рэй. Он сделал еще один шаг к Уитту, потом еще и еще — и вдруг оказался у двери за спиной Уильяма. Только тут Уитт разглядел бородатого мужчину, сидевшего в углу. На нем копошились твари, похожие на первую сороконожку. Они покрывали его сплошь, как живые доспехи, ползали по лицу, задерживались на губах, глазах, скопились в паху, массируя его, тыкались в подмышки и скакали по животу. Их было так много, что тело мужчины казалось вдвое больше, чем у обычных людей.

— О господи, — прошептал Уильям.

— Здорово, правда? — спросил Томми-Рэй.

— Я вижу, вы с Томми-Рэем давно знаете друг друга? — сказал Яфф. — Скажи мне, был ли он в детстве хорошим ребенком?

— Что это такое, черт возьми? — спросил Уильям у Томми-Рэя.

Бегающие глаза юноши вспыхнули.

— Это мой отец, — ответил он. — Это Яфф.

— Мы хотим, чтобы ты открыл нам тайны твоей души, — сказал Яфф.

Уильям сразу же вспомнил о своей домашней коллекции. Откуда они узнали? Неужели Томми-Рэй шпионил за ним? Шпионил за шпионом?

Уильям покачал головой.

— У меня нет никаких тайн, — тихо сказал он.

— Может, и так, — сказал Томми-Рэй. — Обычный гребаный зануда.

— Ты злой, — сказал Яфф.

— Да тебе любой подтвердит, — настаивал Томми-Рэй. — Посмотри на него. На его галстуки и на то, как он кланяется всем и каждому.

Слова Томми-Рэя задели Уильяма, и у него задергалась щека.

— Самый дерьмовый зануда во всем этом гребаном городишке.

В ответ Яфф поймал у себя на животе одну из тварей и кинул в сторону Томми-Рэя. Попадание было точным. Тварь с дюжиной хлыстообразных хвостов и крошечной головкой попала Томми-Рэю в лицо, заткнув ему рот. Юноша покачнулся, отодрал от себя тварь с комичным поцелуйным звуком, ухмыльнулся и бросил ее обратно смеющемуся Яффу, но менее метко — существо свалилось на пол у ног Уильяма. Тот отшатнулся, вызвав новый приступ смеха у отца с сыном.

— Она тебе не повредит, — сказал Яфф, отсмеявшись. — Пока я не захочу.

Он поманил к себе тварь, и она, быстро перебирая лапками, устроилась у него на животе.

— Ты наверняка знаешь большинство из этих ребят, — сказал Яфф.

— Ага. И они его знают, — добавил Томми-Рэй.

— Вот этот, к примеру. — Яфф указал на членистое существо размером с кошку. — Это осталось от женщины… как ее звали, Томми?

— Не помню.

Яфф стряхнул тварь, похожую на громадного скорпиона, к своим ногам. Та в панике попыталась вернуться на насиженное место.

— Ну, та женщина с собаками. Милдред… Как ее…

— Даффин, — произнес Уильям.

— Вот! — воскликнул Яфф, ткнув в него пальцем. — Даффин! Как легко мы все забываем! Конечно же, Даффин.

Уильям знал Милдред. Он видел ее почти каждое утро, когда она выходила гулять со сворой собак. Всегда казалось, будто она забыла, куда идет и зачем вообще вышла из дома. Но что общего между ней и этим скорпионом?

— Я вижу, ты в недоумении, Уитт, — сказал Яфф. — Ты Думаешь: неужели это новый питомец Милдред? Ответ: нет. Это ее сокровенная тайна во плоти. От тебя я хочу получить то же, Уильям. Мне нужна сокровенная тайна.

Как опытный гетеросексуальный вуайерист, Уильям тут же разгадал гомосексуальный подтекст поведения Яффа. Этот тип и Томми-Рэй — вовсе не отец и сын. Они здесь трахались. И все разговоры о сокровенном и тайном есть просто завуалированное предложение орального секса.

— Я в этом не участвую, — сказал Уильям. — Томми-Рэй подтвердит. Я ничего «странного» не практикую…

— Нет ничего странного в страхе, — сказал Яфф.

— Каждый чего-то боится, — вставил Томми-Рэй.

— Но одни больше, другие меньше. А ты… я уверен, ты боишься намного больше остальных. Признайся, Уильям, у тебя в голове много дряни. Я хочу вытащить ее из тебя и забрать себе.

Вот, еще один намек. Уильям услышал, как Томми-Рэй сделал шаг в его направлении.

— Держись от меня подальше, — с угрозой в голосе предупредил Уильям, но это был чистый блеф. Улыбка Томми-Рэя подтверждала, что тот все понимал.

— Тебе станет легче, — сказал Яфф.

— Намного, — подтвердил Томми-Рэй.

— Это не больно. Может, совсем немного, вначале. Зато как только ты вытряхнешь из себя эту дрянь, ты станешь другим человеком.

— Милдред не единственная, — сказал Томми-Рэй. — Прошлой ночью он побывал у многих.

— Что верно, то верно.

— Я показывал дорогу, и он шел за мной.

— Понимаешь, у меня чутье на некоторых людей. Я их нахожу по запаху.

— Луиза Доил… Крис Сипара… Гарри О'Коннор… Уильям знал их всех.

— Гюнтер Розбери… Мартина Несбит…

— Да, Мартине действительно было что показать, — сказал Яфф. — Одно из ее произведений во дворе. Охлаждается.

— В бассейне? — пробормотал Уильям.

— Ты видел? Уильям покачал головой.

— Тебе непременно нужно увидеть. Полезно узнать, что люди скрывали от тебя многие годы.

Последняя фраза задела Уильяма за живое, хотя он уже понял, что Яффу ничего о нем не известно.

— Ты думаешь, будто знаешь их, — продолжал Яфф. — Но у людей есть страхи, в существовании которых они никогда не признаются; темнота, что прячется за улыбкой. Вот…

Он поднял руку. На ней повисло существо, напоминавшее безволосую обезьяну с паучьими лапами.

— … что живет в такой темноте. Я извлекаю их наружу.

— И у Мартины тоже? — спросил Уильям. У него забрезжила надежда сбежать.

— Конечно, — сказал Томми-Рэй. — Ее экземпляр — один из лучших.

— Я зову их «тераты», — сказал Яфф. — Это значит «рожденные безобразными», чудовища. Как они тебе нравятся?

— Я… я хотел бы посмотреть на то… что осталось от Мартины, — ответил Уильям.

— Милая дама, — заметил Яфф, — но в голове мерзкий секс. Иди, покажи ему, Томми-Рэй. А потом приведи обратно.

— Хорошо.

Томми-Рэй взялся за ручку, но медлил открывать, словно прочел мысли Уильяма.

— Тебе правда хочется посмотреть?

— Хочется. Мы с Мартиной… — Он замялся. Яфф закончил за него:

— Ты и эта женщина, Уильям? Вместе?

— Раз или два, — солгал Уильям.

Он не прикасался к Мартине, но надеялся, что это покажется им достаточным основанием для его любопытства. Похоже, сработало.

— Ну что ж, это хорошая причина. Тебе следует знать, что она скрывала от тебя. Покажи ему, Томми-Рэй!

Молодой Макгуайр, подчинившись приказу, отвел Уильяма вниз. Пока они спускались по лестнице, юноша насвистывал что-то бессвязное, а его легкая походка и непринужденные манеры никак не вязались с его адским другом. Уильяму несколько раз хотелось спросить его: «Почему?» Возможно, тогда он смог бы понять, что происходит с Гроувом. Как получилось, что зло беззаботно гуляет по городу, испорченные души вроде Томми-Рэя бродят по улицам, шутят и напевают, словно обычные люди?

— Жуть, правда? — спросил Томми-Рэй, забирая из рук Уильяма ключ от задней двери. Он читает мои мысли, решил Уитт. Но следующая фраза Томми-Рэя опровергла эту мысль.

— Пустые дома. Жутко тут. Хотя, наверное, ты к ним привык, да?

— Я этим живу.

— Яфф не любит солнца, вот я и привел его сюда. Нужно же ему где-то спрятаться.

Когда они вышли на солнце, Томми-Рэй поморщился.

— Знаешь, я, наверное, скоро стану таким же, как он. Раньше мне нравились пляжи. Топанга, Малибу, все такое. А теперь меня, типа, тошнит от этого… яркого света…

Он направился к бассейну, опустив голову, чтобы не смотреть на солнце, и продолжал болтать.

— Так вы с Мартиной того? Вообще-то она не мисс Вселенная, ну, ты понимаешь. А уж внутри у нее… Видел бы ты, как они выходят! Вот это да… Похоже на пот. Сочатся через дырочки в коже…

— Через поры.

— Чего?

— Маленькие дырочки — поры.

— А-а. Ну да. Клево.

Они подошли к бассейну. Томми-Рэй продолжал:

— Яфф зовет их по-своему, ну, ты понял. Сила сознания. А я зову их по именам… ну, по именам людей, которым они принадлежали. — Он оглянулся и увидел, что Уильям смотрит на зеленую изгородь, выискивая просвет. — Тебе не интересно?

— Что ты… мне интересно.

— Мартина! — позвал юноша Поверхность воды всколыхнулась. — Сейчас вылезет. Впечатляет.

— Верю, — сказал Уильям и шагнул к краю бассейна. Едва то, что было в воде, показалось на поверхности, он изо всех сил толкнул Томми-Рэя в спину. Тот вскрикнул и потерял равновесие. Уильям успел взглянуть на терату в бассейне — что-то вроде военного корабля с лапами. Потом на нее упал Томми-Рэй. Вода забурлила Уильям не стал задерживаться, чтобы узнать, кто кого победит. Он бросился к месту, где изгородь была реже, быстро продрался сквозь нее и был таков.

— Ты его упустил, — сказал Яфф, когда Томми-Рэй появился наверху. — Вижу, тебе ничего нельзя поручить.

— Он обманул меня.

— Тебе пора перестать этому удивляться. Неужели ты еще не понял. Люди часто притворяются. Тем они и интересны.

— Я пытался его догнать, но он сбежал. Хочешь, я схожу к нему домой? Хочешь, убью?

— Ну-ну, полегче, — сказал Яфф. — Если он распустит слухи — ну, поболтают денек-другой, нам это не повредит. Да и кто ему поверит? Но отсюда придется вечером уйти.

— Есть другие пустые дома.

— Они нам больше ни к чему. Вчера ночью я нашел для нас пристанище.

— Где?

— Увидишь. Она еще не совсем готова, но скоро будет.

— Кто?

— Говорю, увидишь. А пока я хочу, чтобы ты съездил по моим делам.

— Хорошо.

— Это недалеко. На побережье есть место, где я оставил кое-что важное. Теперь я хочу, чтобы ты мне это привез, а я пока разберусь тут с Флетчером.

— Мне бы хотелось при этом присутствовать.

— Тебе так нравится смерть? Томми-Рэй ухмыльнулся.

— Да. Нравится. У моего друга Энди есть клевая тату — череп, вот здесь. — Он показал на грудь. — Энди говорил, что умрет молодым. Что поедет в Бомбору, ну, там такие реально опасные скалы и волны. Так вот, он дождется последней волны и просто спрыгнет с серфа. Это круто. Умереть на плаву.

— И что? — спросил Яфф. — В смысле, он умер?

— Да, хера, — сказал Томми-Рэй презрительно. — Кишка тонка.

— А ты бы смог?

— Хоть сейчас! Как два пальца…

— Не спеши. Тут скоро будет большая вечеринка.

— Да?

— О да. Очень большая. В твоем городе такого не видели.

— А кто там будет?

— Половина Голливуда. А другая половина хотела бы быть.

— А мы?

— Конечно, мы тоже там будем, можешь не сомневаться. И позабавимся.

Наконец-то у меня есть что рассказать, подумал Уильям, стоя возле дверей дома Спилмонта на Писблоссом-драйв. Он всем расскажет, как ему удалось сбежать от Яффа и его страшной свиты, и за то, что он предупредит остальных, его назовут героем.

Спилмонт был его прежним клиентом — Уитт дважды помогал ему купить дом. Они были знакомы достаточно давно и называли друг друга по имени.

— Билли? — удивился Спилмонт, оглядывая Уильяма с головы до ног. — Плохо выглядишь.

— Потому что все плохо.

— Входи.

— Оскар, случилось нечто ужасное, — сказал Уильям, позволяя увлечь себя внутрь. — В жизни не видел подобного кошмара.

— Садись, садись, — сказал Спилмонт. — Познакомься, Джудит, — Билл Уитт. Что стряслось? Хочешь выпить, Билли? Господи, да ты весь дрожишь как лист.

Джудит Спилмонт, женщина с большой грудью и широкими бедрами, выплыла из дверей кухни и повторила предложение мужа. Уильям попросил стакан воды со льдом. Он не мог собраться с духом, пока стакан не оказался у него в руках. Уже начав свой рассказ, он понял, насколько нелепо все звучит. Просто страшилка вроде тех, что дети рассказывают в летнем лагере у костра, потому что при свете дня она звучит совсем бессмысленно. Но Спилмонт честно его выслушал, отослав жену обратно в кухню. Уильям не упустил ни одной подробности, вспомнил даже имена тех, кого Яфф посетил предыдущей ночью. Время от времени он добавлял, что понимает, насколько это абсурдно, но он ничего не придумал. Так он и заключил:

— Понимаю, как нелепо это звучит.

— Да уж… та еще история, — заметил Спилмонт. — Если бы это говорил не ты, я и слушать не стал бы. Но, черт возьми… Томми-Рэй Макгуайр, он же хороший парень.

— Могу отвести тебя туда, — предложил Уильям. — Только захватим оружие.

— Нет, ты сейчас не в состоянии.

— Ты не можешь пойти туда один.

— Эй, сосед, ты смотришь на человека, любящего своих детей. Думаешь, я мечтаю оставить их сиротами? — рассмеялся Спилмонт. — Слушай, иди домой и жди там. Я тебе позвоню, если будут новости. Ладно?

— Ладно.

— Ты уверен, что можешь вести машину? А то я попрошу кого-нибудь…

— Ну, сюда же я доехал.

— Верно.

— Доберусь.

— Да, Билл, помалкивай об этом, ладно? Не хочу, чтобы народ сгоряча взялся за ружья.

— Да, конечно, я понимаю.

Спилмонт подождал, пока Уильям допил воду, потом проводил его до двери и попрощался. Уильям сделал все, как таймы обещал, — поехал прямо домой, позвонил Валери и сказал, что не вернется в офис, запер двери и окна, разделся, принял душ и стал ждать новостей про зло, наступавшее на Паломо-Гроув.

Глава 8

Грилло вдруг почувствовал, что устал как собака. Он позвонил на коммутатор, попросил никого с ним не соединять до дальнейших распоряжений и примерно в три пятнадцать лег спать. Разбудил его стук в дверь. Он сел на кровати. Голова кружилась.

— Ваш заказ, — раздался женский голос.

— Я ничего не заказывал, — сказал Грилло, но потом до него дошло. — Тесла?

Это и впрямь была Тесла. Она чудесно выглядела в своем, как обычно, вызывающем наряде. Грилло давно понял: для того, чтобы носить некоторые вещи и украшения, требуется определенный талант, и тогда вульгарное превращается в шикарное, а элегантное в китч. И то и другое удавалось Тесле без особого труда. Сегодня на ней были мужская белая рубашка, чересчур большая для ее маленького стройного тела, дешевые мексиканские бусы с образком мадонны, узкие синие штаны, туфли на высоких каблуках, в которых она доставала Грилло до плеча. В ее рыжих волосах с высветленными прядями поблескивали серебряные серьги-змейки.

— Я тебя разбудила.

— Угу.

— Извини.

— Пойду пописаю.

— Давай, давай.

— Узнай, мне никто не звонил? — крикнул он ей, глядя на себя в зеркало.

Выглядел он жалко — похож на бедствующего поэта, что пытается сделать вид, будто только что проголодался. Он стоял над унитазом, покачиваясь, одной рукой держал член, который никогда еще не казался ему таким маленьким, а другой — опирался на дверной косяк, чтобы не упасть. Только тут он понял, до чего болен.

— Держись от меня подальше, — предупредил он Теслу, когда вышел. — Кажется, у меня грипп.

— Тогда лезь в постель. От кого ты заразился?

— От одного ребенка.

— Абернети звонил, — сообщила Тесла. — И еще какая-то женщина. Эллен.

— Это ее ребенок.

— Кто это?

— Очень милая леди. Что она сказала?

— Ей срочно нужно с тобой поговорить. Номер не оставила.

— Не думаю, что у нее есть телефон, — сказал Грилло. — Нужно узнать, что она хотела. Она работала у Вэнса.

— Опять скандал?

— Вроде того. — У Грилло начали стучать зубы. — Черт, у меня жар.

— Может, отвезти тебя в Лос-Анджелес?

— Ни за что. Здесь происходят любопытные события.

— События везде происходят. Абернети пришлет кого-нибудь другого.

— Эти события странные. Чего-то я не понимаю. Ты знаешь, что я был там, где искали Вэнса и погибли спасатели?

— Нет. Что там случилось?

— Что бы ни говорили в новостях, это был не прорыв подземной реки. По крайней мере, не только. Во-первых, я слышал крики из-под земли задолго до появления воды. Похоже, будто там выкрикивали молитвы, Тесла, И только потом ударил этот гребаный гейзер. Вода, дым, грязь. Трупы. И еще какое-то существо. Нет, два существа. Они вышли из-под земли.

— Выкарабкались?

— Вылетели.

Тесла смерила его долгим тяжелым взглядом.

— Клянусь, — сказал Грилло. — Может, это были люди… а может, и нет. Они были похожи… ну, не знаю… на две энергии. Предупреждаю твой вопрос: я был в своем уме и ничего не пил.

— Ты единственный, кто это видели.

— Нет. Со мной был человек по имени Хочкис. Думаю, он тоже видел. Только я никак не могу до него дозвониться, чтобы он подтвердил.

— Ты понимаешь, что это звучит как бред сумасшедшего?

— Да. Что только подтверждает твое мнение обо мне. Работает на Абернети, копается в грязном белье у богатых знаменитостей…

— Не влюбляется в меня.

— Не влюбляется в тебя…

— Сумасшедший.

— Псих.

— Слушай, Грилло. Я плохая сиделка, так что сочувствия от меня не жди. Но если нужно куда-то съездить — скажи куда.

— Ты могла бы отправиться к Эллен. Передай, что ее ребенок заразил меня гриппом. Пусть почувствует себя виноватой. Она многое знает, но рассказать успела малую часть.

— Вот это мой Грилло. Больной, но бессовестный.

Тесла добралась до дома Эллен Нгуен лишь к концу дня. Она не стала брать машину, хотя Грилло ее предупредил, что путь неблизкий. Погода была прекрасная, дул небольшой ветерок, и Тесла с удовольствием прогулялась почти через весь город. Разглядывая дома, она придумывала сценарий для триллера, где главная героиня носит атомную бомбу в портфеле. Нечто подобное уже безусловно было, но она задумала притчу не о зле, а о безразличии. Люди предпочитают не верить тому, что им говорят, они проходят мимо, спешат по своим делам с выражением жизнерадостного безразличия на лицах. Героиня пытается заставить их осознать грозящую опасность, но у нее ничего не выходит. В конце ее выгоняют за пределы города, чтобы она не мутила воду. И тут земля дрожит и бомба срабатывает. Экран гаснет. Конец. Такого никогда не снимут.

Тесла всегда придумывала сценарии, которые никогда не будут воплощены. Тем не менее, истории приходили ей в голову регулярно. Когда она оказывалась в новом месте и знакомилась с новыми людьми, те становились героями ее рассказов. Обычно она не анализировала собственные фантазии. За исключением тех случаев, когда придуманные события — как сейчас — казались столь реалистичными, словно неизбежно должны были произойти на самом деле. Видимо, она нутром почувствовала, что Паломо-Гроув в один прекрасный день взлетит на воздух.

Чувство пространства было у нее безупречным. Тесла дошла до дома Эллен, и ей ни разу не пришлось возвращаться. Открывшая дверь женщина была настолько печальна, что Тесла на нее не наседала и почти не пыталась выискивать недостатков. Она коротко объяснила, что пришла по просьбе Грилло, потому что у того грипп.

— Не волнуйтесь, выживет, — добавила она, заметив, что женщина огорчилась. — Я просто объясняю, почему он не приехал сам.

— Входите, пожалуйста, — сказала Эллен.

Тесла воспротивилась. Она не любила общаться с печальными людьми. Но этой женщине сложно было отказать.

— Я не могу говорить здесь, — сказала Эллен, закрывая дверь. — И не могу надолго оставить Филипа. У меня здесь нет телефона. Мистеру Грилло я позвонила от соседа. Передадите ему кое-что?

— Конечно, — ответила Тесла, думая: «Если это любовная записка — порву». Эллен Нгуен была вполне во вкусе Грилло, это она знала. Женственная, с мягким голосом. В общем, полная противоположность ей самой.

Заразный ребенок восседал на диване.

— Мистер Грилло подхватил грипп, — сказала ему мать. — Может, передашь ему какой-нибудь из своих рисунков, чтобы повеселить его?

Мальчик ушел к себе, дав Эллен возможность передать то, что она хотела.

— Скажите ему, что в Кони произошли изменения.

— В Кони произошли изменения, — повторила Тесла. — А что это значит?

— Намечается прием в память о Бадди. Мистер Грилло знает. Рошель, его жена, прислала за мной шофера. Просит помочь.

— А при чем тут Грилло?

— Я хочу знать, нужно ли ему приглашение.

— Я думаю, он скажет «да». Когда будет прием?

— Завтра вечером.

— Быстро они…

— Люди приедут ради Бадди, — сказала Эллен. — Его очень любили.

— Счастливчик. Так если Грилло захочет связаться с вами, ему позвонить в дом Вэнса?

— Нет. Туда он звонить не должен. Пусть оставит записку у соседа, мистера Фалмера. Он будет присматривать за Филипом.

— Фалмер. Ладно. Передам.

Больше говорить было не о чем. Тесла взяла у ребенка картинку для Грилло, попрощалась с Эллен и мальчиком и отправилась обратно, придумывая на ходу новую историю.

Глава 9

— Уильям?

Наконец-то Спилмонт позвонил. На улице стих звук детских голосов. Наступил вечер, и после захода солнца от, газонной поливалки веяло уже холодом, а не свежестью.

— У меня мало времени, — сказал Спилмонт. — Я и так сегодня много его потерял.

— Ну, что? — спросил Уитт, который провел остаток дня, изнывая от нетерпения. — Что там?

— Я съездил на Уайлд-Черри-глэйд сразу после твоего ухода.

— Ну?

— Ну и ничего, старик. Большой круглый ноль. Там никого не было, и я выглядел полнейшим идиотом, когда входил туда, готовый бог знает к чему. Ты ведь на это и рассчитывал?

— Нет, Оскар. Ты не понял.

— Только раз. Только один раз я попадаюсь на розыгрыш. Ясно? Не хочу, чтобы про меня болтали, будто у меня нет чувства юмора.

— Я тебя не разыгрывал.

— Ты заставил меня поверить. Тебе бы не домами торговать, а книги писать.

— Что, совсем пусто? Никаких следов? Слушай, а в бассейне ты смотрел?

— Перестань, — сказал Спилмонт. — Да, везде посмотрел: в бассейне, в доме, в гараже.

— Значит, они сбежали. До твоего прихода. Только как? Томми-Рэй говорил, что Яфф не любит…

— Перестань! — сказал Спилмонт. — И без тебя в квартале хватает чокнутых. Возьми себя в руки. И не пытайся проделывать такие штучки с другими, Уитт. Я их уже предупредил. Я уже сказал: одного раза достаточно.

Не прощаясь, Спилмонт повесил трубку, а Уильям еще полминуты слушал короткие гудки.

— Кто бы мог подумать? — сказал Яфф, разглядывая последнее приобретение. — Страх таится в самых неожиданных местах.

— Я хочу его подержать, — попросил Томми-Рэй.

— Бери. — Яфф передал ему терату. — Все мое — твое.

— Она не похожа на Спилмонта.

— Да нет, похожа, — возразил Яфф. — Она его истинный портрет. Его память. Его суть. Именно страх делает человека тем, кто он есть.

— Разве?

— То, что ушло отсюда сегодня вечером под видом Спилмонта, — одна оболочка. Пустышка.

Он посмотрел за окно и отдернул занавески. Тераты ласкались к нему так же, как при Уильяме, терлись о его ноги. Яфф откинул их в сторону. Они послушно ретировались, а когда он отвернулся, спрятались в его тени.

— Солнце почти зашло. Пора действовать, Флетчер в городе.

— Да?

— Он появился еще днем.

— Откуда ты знаешь?

— Невозможно ненавидеть кого-то так, как я ненавижу Флетчера, и не знать о его местонахождении.

— Так пойдем и убьем его?

— Не раньше, чем у нас наберется достаточно убийц. Я не хочу больше промахов, как с мистером Уиттом.

— Сначала я позову Джо-Бет.

— Зачем? Она нам не нужна.

Томми-Рэй стряхнул на пол терату Спилмонта.

— Она нужна мне.

— Это платоническая потребность, надеюсь?

— А что это такое?

— Я иронизирую, Томми-Рэй. Я спрашиваю, хочешь ли ты ее?

Томми-Рэй секунду обдумывал это. Потом он сказал:

— Может быть.

— Будь честен.

— Я не знаю, чего я хочу. Но я точно знаю, чего не хочу. Я не хочу, чтобы этот проклятый Катц дотрагивался до нее. Мы ведь с ней семья, так? Ты сам говорил, что это важно.

Яфф кивнул.

— Звучит убедительно.

— Так мы заберем ее?

— Если это так важно, — ответил Яфф. — Ладно, пойдем и за ней.

Впервые увидев Паломо-Гроув, Флетчер едва не впал в отчаяние. За долгие месяцы битвы с Яффом он не раз видел подобные городки. Типовые конструкции, где созданы условия для всего, кроме чувств. Жизнь там будто бы шла, но на самом деле ее не было или почти не было. Именно в таком вакууме он дважды был загнан в угол и едва избежал гибели. И теперь Флетчер, всегда презиравший суеверия, спрашивал себя: не окажется ли третий раз роковым?

В городке уже похозяйничал Яфф, в этом Флетчер не сомневался. Найти здесь души слабые и беззащитные легче легкого. Но для галлюцигений Флетчера нужны люди с богатой фантазией, и для этого город, самодовольно погрязший в своем благополучии, не сулил ничего хорошего. Больше повезло бы в гетто или в сумасшедшем доме. Однако выбора у него не было. Ему пришлось одному, без помощников, как собаке рыскать по городку в поисках мечтателей. Нескольких он нашел у молла, но, когда попытался завязать разговор, быстро получил от ворот поворот. Он прикладывал все усилия, чтобы казаться похожим на них, но, видимо, он уже слишком давно не был человеком. Люди, когда он к ним приближался, смотрели странно, будто угадывали его измененную нунцием сущность. При виде его они сразу же уходили прочь. Только один или двое не ретировались — какая-то старуха, улыбавшаяся каждый раз, как он на нее смотрел, да пара детей, что перестали глазеть на витрину зоомагазина и подошли посмотреть на него. Но детей вскоре увели родители. Улов был ничтожный, чего Флетчер и боялся. Если бы Яфф нарочно выбирал место для последней битвы, он не нашел бы лучше. Если эта война окончится в Паломо-Гроуве (Флетчера томило предчувствие, что один из них останется здесь навсегда), то победителем из нее выйдет, скорее всего, Яфф.

С наступлением вечера молл опустел. Флетчер ушел оттуда и отправился бродить по пустынным улицам. Прохожих он почти не встречал, только увидел одного местного жителя, выгуливавшего собаку. Причина была понятна: человек, даже совсем бесчувственный, реагирует на присутствие сверхъестественных сил. Обитатели Гроува не могли объяснить причину своего беспокойства, но они знали, что в их город явились некие силы, и поэтому искали убежища в домах. За каждым окном Флетчер видел мерцание экранов и слышал звуки из телевизоров, включенных неестественно громко, словно они должны были заглушить песни сирен. Убаюканные ведущими телешоу и королевами мыльных опер, мелкие умишки горожан погрузились в невинный сон, оставив на улице перед запертыми дверями того, кто мог бы спасти их от гибели.

Глава 10

Сумерки сгущались, наступала ночь. Выглянув из-за угла дома, Хови увидел, как какой-то человек (позднее он узнал, что это был пастор) постучал в дом Макгуайров. Человек назвался через закрытую дверь, и после небольшой паузы послышался звук отпираемых замков и задвижек. Дверь распахнулась, отворив вход в святая святых. Другой такой возможности, как подозревал Хови, сегодня больше не представится. Если у него оставался шанс проскользнуть мимо стоявшей на страже матери и поговорить с Джо-Бет, то именно сейчас.

Хови оглянулся, чтобы проверить, нет ли случайных прохожих, и быстро пересек улицу. Бояться было некого — на улице стояла неестественная тишина. Звуки доносились лишь из домов: телевизоры работали так громко, что Хови успел различить девять разных каналов. Никем не замеченный, он перелез через забор и осторожно пробрался к заднему крыльцу. В это время в кухне зажегся свет, и Хови отпрянул от окна. Однако это оказалась не миссис Макгуайр, а Джо-Бет. Она пришла приготовить ужин для гостя. Хови смотрел на нее как зачарованный. Занятая обыденным делом, в простом черном платье, при свете неоновой лампы она показалась ему самым прекрасным в мире созданием. Когда она подошла к мойке возле окна, чтобы вымыть помидоры, Хови вышел из укрытия. Заметив движение, она подняла голову. Хови приложил палец к губам. На лице ее отразился страх, и она замахала рукой, чтобы он спрятался. Хови едва успел — в кухню вошла мать. Они поговорили — Хови не расслышал, о чем, — и миссис Макгуайр вернулась в гостиную. Джо-Бет осторожно отперла заднюю дверь. Внутрь она его не впустила, сама выглянула в щель и прошептала:

— Ты не должен был приходить.

— Но я пришел. И ты рада этому.

— Нет! Я не рада.

— А должна бы. У меня есть новость. Отличная новость. Выходи.

— Не могу, — шептала она. — И давай потише.

— Нам нужно поговорить. Это вопрос жизни и смерти. Нет… даже больше, чем жизни и смерти.

— Что ты с собой сделал? Посмотри на свою руку.

В мотеле, когда он доставал из ранок кусочки коры, его снова замутило, но он сделал все, чтобы привести руку в порядок.

— Это тоже имеет отношение к делу. Если не можешь выйти, впусти меня.

— Не могу.

— Пожалуйста. Впусти меня.

Слова или вид разбитой руки смягчили ее? Так или иначе, Джо-Бет открыла дверь. Хови попытался обнять ее, но она оттолкнула его с таким ужасом, что он отступил.

— Иди наверх, — сказала она теперь уже не шепотом, а одними губами.

— Куда? — так же беззвучно спросил он.

— Вторая дверь слева — Ей пришлось немного повысить голос, чтобы объяснить. — Розовая. Это моя комната. Жди, я закончу с едой и поднимусь.

Ему очень хотелось ее поцеловать, но он не стал мешать. Взглянув на него еще раз, она направилась в гостиную. Хови услышал приветственный возглас гостя и решил, что пора. Он едва не выдал себя, когда не сразу нашел лестницу, — его могли увидеть из гостиной. Наконец он двинулся наверх в надежде, что звук голосов внизу заглушит его шаги. Видимо, так и случилось. Во всяком случае, разговор продолжался. Хови добрался до розовой двери и скрылся в комнате.

Спальня Джо-Бет! Он и мечтать не смел очутиться здесь, среди этих вещей и стен в пастельных тонах, смотреть на ее постель, на полотенце для душа и нижнее белье. Когда она вошла в комнату, он почувствовал себя вором, застигнутым на месте преступления. Джо-Бет заметила, как он смутился, и оба они покраснели и отвели глаза.

— У меня бардак, — сказала она тихо.

— Ничего. Ты ведь не ждала меня.

— Не ждала. — Она не подошла к нему, чтобы обнять. Даже не улыбнулась. — Мама с ума сойдет, если узнает, что ты приходил. Оказывается, она была права, когда все время твердила, будто Гроув посещали страшные существа. Знаешь, Хови, один из них приходил за нами прошлой ночью. За мной и за Томми-Рэем.

— Яфф?

— Ты знаешь?!

— Ко мне тоже кое-кто приходил. Вернее, не совсем приходил: он меня позвал. Его имя Флетчер. Он сказал, что он мой отец.

— И ты поверил.

— Да, — сказал Хови. — Поверил. Глаза Джо-Бет наполнились слезами.

— Не плачь. Ты что, не понимаешь, что это значит? Мы не брат и сестра. И в том, что между нами произошло, нет ничего страшного.

— Это все из-за нас! — сказала она сквозь слезы. — Все, что случилось. Если бы мы не встретились…

— Но мы встретились.

— Если бы не встретились, они никогда не вышли бы оттуда.

— Разве плохо, что мы узнали правду о них, о самих себе? Мне плевать на их проклятую войну. Я не позволю из-за этого разлучить нас.

Он потянулся к ней и взял ее правую ладонь своей неповрежденной левой рукой. Джо-Бет не сопротивлялась, и он притянул ее к себе поближе.

— Мы должны уехать из Паломо-Гроува, — сказал он. — Вместе. Туда, где они не найдут нас.

— Как же мама? Мы потеряли Томми-Рэя. Она сама так сказала. Хотя бы поэтому я должна с ней остаться.

— А вдруг Яфф придет, чтоб забрать и тебя? — не сдавался Хови. — Если мы сейчас уедем, нашим отцам не за что будет сражаться.

— Они воюют не только из-за нас, — напомнила Джо-Бет.

— Да, верно, — согласился он, вспомнив слова Флетчера — Из-за места, которое называется Субстанция.

Он крепче сжал ее руку.

— Мы с тобой там были, вернее, почти что были. Нужно закончить это путешествие.

— Не понимаю.

— Поймешь. Теперь мы отправимся туда и будем знать, куда идти. Это похоже на сон наяву… — Наконец-то свершилось, наконец он не запинался и не заикался, когда говорил. — По плану Флетчера и Яффа мы с тобой должны ненавидеть друг друга. Они хотят и хотели, чтобы мы продолжили их войну. Но этого не будет.

Она в первый раз улыбнулась.

— Не будет.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Я люблю тебя, Джо-Бет.

— Хови…

— Поздно меня останавливать. Я уже сказал это.

Вдруг она поцеловала его, легко коснувшись его губ своими сладкими губами. Прежде чем она успела отстраниться, он впился в ее рот, разомкнув языком печать ее губ. Она прижала его к себе с неожиданной силой, языки их сплелись, зубы касались зубов.

Ее левая рука, обнимавшая его, нашла поврежденную правую руку Хови и нежно притянула к себе. Даже онемевшими пальцами он почувствовал под одеждой нежную мягкость груди. Он начал расстегивать пуговицы на ее платье, его рука наконец отстранила ткань, и его плоть соприкоснулась с ее плотью. Она улыбнулась, не отрывая губ от его рта, и ее рука скользнула к молнии его джинсов. Эрекция, возникшая при виде спальни Джо-Бет, исчезла, когда Хови занервничал. Но от поцелуев, прикосновений и неописуемого вкуса ее губ возникла с новой силой.

— Хочу, чтобы мы разделись, — сказал он. Она отняла свои губы.

— Когда они внизу?

— Они ведь заняты, правда?

— Они могут говорить часами.

— Нам и нужны часы, — прошептал он.

— У тебя есть что-нибудь… для защиты?

— Она нам не нужна. Я хочу просто почувствовать тебя. Всей кожей.

Она, казалось, засомневалась, отступив от него на шаг, но ее действия говорили сами за себя — она расстегивала платье. Он скинул куртку и футболку, потом попытался одной рукой расстегнуть ремень. Джо-Бет ему помогла.

— Здесь душно, — сказал он. — Можно, я открою окно?

— Мама их все заперла. Чтобы дьявол не проник внутрь.

— Но ведь он уже проник, — усмехнулся Хови.

Она подняла на него глаза. Ее платье распахнулось, обнажая груди.

— Не говори так, — сказала она, инстинктивно прикрывая руками наготу.

— Ты ведь не считаешь меня дьяволом? Или считаешь?

— Не знаю, может ли что-то, что кажется таким…

— Ну, скажи.

— Таким запретным, помочь моей душе, — сказала она совершенно серьезно.

— Увидишь, — сказал он, подходя к ней. — Увидишь. Я тебе обещаю.

— Думаю, мне надо поговорить с Джо-Бет, — сказал пастор Джон.

Он уже не мог относиться с иронией к рассказам миссис Макгуайр о звере, что когда-то ее изнасиловал, а теперь вернулся забрать сына. Теологические разговоры об абстрактном — это одно (многие женщины любили поговорить на такие темы), но когда беседа стала походить на бред сумасшедшего, пастор дипломатично решил удалиться. Миссис Макгуайр явно была на грани умственного расстройства. Здесь пастору нужна была помощь — неизвестно, что еще придет ей в голову. Он не первый и не последний служитель бога, рискующий стать жертвой женщины определенного возраста.

— Я не хочу, чтобы Джо-Бет думала об этом больше, чем ей уже пришлось, — последовал ответ. — Тварь, породившая ее.

— Миссис Макгуайр, ее отец был мужчиной.

— Я знаю. Но человек — это плоть и дух.

— Конечно.

— Мужчина создал ее плоть. Но кто сотворил ее дух?

— Господь наш, — ответил пастор, радуясь возможности вернуться на безопасную почву. — И Он же создал ее плоть через мужчину, которого вы избрали. «Будь же совершенна, как совершенен Отец наш Небесный».

— Это был не Господь, — возразила она. — Я знаю. Яфф не бог. Сами увидите и поймете.

— Если он существует, то он тоже человек, миссис Макгуайр. Кажется, мне пора поговорить с Джо-Бет о его визите. Если он, конечно, приходил сюда.

— Он приходил! — вскричала она возбужденно. Пастор встал, чтобы оторвать руку безумной от своего рукава.

— Я уверен, что у Джо-Бет свой взгляд на это, — сказал он, отступая на шаг. — Почему бы нам не пригласить ее?

— Вы не верите мне. — Джойс почти перешла на крик, она была готова расплакаться.

— Верю. Но… позвольте мне перемолвиться парой слов с вашей дочерью. Она наверху? Джо-Бет! Ты там? Джо-Бет?

— Что ему нужно? — спросила Джо-Бет, прерывая поцелуй.

— Не обращай внимания, — сказал Хови.

— Хочешь, чтобы он поднялся сюда?

Она встала и опустила ноги с кровати, вслушиваясь, не идет ли пастор. Хови прижался лицом к ее спине, обнял, по его руке пробежала струйка ее пота, он нежно коснулся груди девушки. Она тихо и судорожно вздохнула.

— Не надо, — пробормотала она.

— Он не войдет.

— Я слышу его шаги.

— Нет.

— Слышу, — прошипела она. Тут снова снизу раздался голос:

— Джо-Бет! Я хочу поговорить с тобой. И мать тоже.

— Мне нужно одеться, — сказала она и принялась поспешно собирать разбросанные вещи.

В голове Хови, пока он наблюдал за ней, промелькнула извращенная мысль, что ему понравилось бы, если бы она в спешке надела его белье, а он — ее. Погрузить член в мягкую ткань, освященную ее вагиной, хранившую ее запах и влагу, слишком тесную для него, — до умопомрачения.

Да и она в его белье выглядела бы еще сексуальнее. Ее щелка в прорези его трусов… В другой раз, пообещал он себе. Больше они не будут стесняться. Она же позвала его в свою постель. И хотя они просто лежали, прижавшись друг к другу, это все изменило. Жаль, что ей так быстро пришлось снова одеться, но уже то, что они были вместе, лежали рядом обнаженные, казалось Хови достаточным подарком.

Он резко притянул к себе свои вещи и стал одеваться, глядя на Джо-Бет, а та смотрела на него.

Он поймал себя на мысли, что больше не относится к своему телу как к машине. Теперь это человеческое тело, и оно уязвимо. Болела разбитая рука, болел от эрекции член, и сердце болело тоже. Во всяком случае, какая-то тяжесть в груди создавала ощущение сердечной боли. Оно было слишком хрупким, чтобы называться машиной… и слишком любящим.

Она прервалась на мгновение и посмотрела в окно.

— Ты слышал? — спросила она.

— Нет. Что?

— Кто-то зовет.

— Пастор?

Она покачала головой. Она поняла, что голос, который она услышала (и продолжала слышать), раздается не снаружи и не из гостиной. Он звучит у нее в черепной коробке.

— Яфф, — сказала она.

От всех этих разговоров у пастора Джона пересохло в горле, он вышел на кухню, подошел к раковине, открыл кран с холодной водой, подождал немного, чтобы вода стекла, налил себе стакан и выпил. Было уже почти десять часов. Пора завершать визит, независимо от того, увидит он Джо-Бет или нет. Нынешней беседы о темных сторонах человеческой души ему хватит на неделю. Он вылил остатки воды и посмотрел на свое отражение в оконном стекле, убедившись, что выглядит нормально, он отвел взгляд и вдруг заметил, как за окном что-то мелькнуло. Пастор закрыл кран.

— Пастор?

Сзади появилась Джойс Макгуайр.

— Да-да, все в порядке, — сказал он, не вполне уверенный, кого он больше успокаивает, ее или себя. Неужели эта полоумная заразила его своими фантазиями? Он снова взглянул в окно.

— Мне показалось, будто я что-то увидел у вас во дворе. Но теперь там ничего…

Вот оно! Вот оно! Бледный силуэт двигался в направлении к дому.

— Нет, — сказал он.

— Что «нет»?

— Не все в порядке. — Он отступил от окна. — Далеко не все в порядке.

— Он вернулся, — сказала Джойс.

Меньше всего на свете пастор хотел говорить «да». Охраняя свой покой, он отступил на шаг, потом еще на два. Он качал головой и пытался отрицать то, что видел. Это поняло его неверие. Пастор видел, что это смотрит на него. Чтобы развеять его надежду, это вдруг вышло из тени и предстало его взору.

— Господь всемогущий! Что это?

Сзади он услышал молитву миссис Макгуайр. То была не каноническая молитва (кто написал бы молитву на такой случай?), но слова, идущие из самой глубины души:

— Господи, спаси нас! Иисусе, спаси нас! Избави нас от сатаны! Избави нас от нечистого!

— Слышишь! Это мама!

— Слышу.

— Что-то случилось.

Она направилась к двери, но Хови ее задержал.

— Она же молится.

— Она никогда так не молится.

— Поцелуй меня.

— Хови!

— Если она молится, значит, она занята, а если она занята, то может подождать. А я не могу. У меня нет молитв, Джо-Бет. У меня есть только ты. — Эта тирада поразила его самого. — Поцелуй меня, Джо-Бет.

Но едва она потянулась к нему, внизу раздался звон разбитого окна, и гость заорал так, что Джо-Бет оттолкнула Хови и опрометью кинулась вниз.

— Мама! — кричала она. — Мама!

Иногда человек ошибается. Для того, кто рожден в неведении, ошибки неизбежны. Но погибать из-за неведения, да еще и от столь бесчеловечной руки несправедливо. С такими мыслями пастор Джон, зажимая рукой окровавленное лицо, в которое полетели стекла, полз через кухню к выходу, прочь от разбитого окна и от того, кто его разбил, полз так быстро, насколько позволяли дрожавшие коленки. За что ему этот кошмар? Конечно, он не безгрешен, но его грехи не так уж велики, и он всегда отдавал долги Господу. Утешал вдов и сирот в их горестях, как велит Писание, старался уберегаться от соблазнов. Но демоны все равно пришли за ним. Он зажмурил глаза, но звуки слышал отлично. Мириады лап шуршали, когда твари карабкались на мойку и на стопки посуды рядом с ней. Они тяжело, с мокрым шлепком, плюхались на пол и ползли через кухню, ведомые той самой бледной фигурой, что пастор заметил во дворе («Яфф! Это Яфф!»). Фигура была облеплена тварями с ног до головы, как пчеловод пчелиным роем.

Миссис Макгуайр перестала молиться. Может быть, она уже умерла, став их первой жертвой. И может быть, ее им хватит, и они пощадят его. Об этом стоило помолиться.

«Господи, ослепи их, оглуши их. Сделай так, чтобы они меня не заметили. Пусть меня видит лишь Твое всепрощающее око…»

Его молитву прервал отчаянный стук в дверь и голос блудного сына Томми-Рэя:

— Мама! Слышишь? Мама, впусти меня! Я их остановлю, клянусь, я их остановлю! Впусти!

В ответ пастор Джон услышал сдавленные рыдания миссис Макгуайр. Она вдруг закричала — значит, она была жива. И она пришла в ярость.

— Как ты посмел! — возопила она. — Как ты посмел! Он кричала так, что пастор открыл глаза. Орда демонов остановилась. Антенны-усики колебались, лапы слегка подергивались. Они ждали дальнейших приказов. Они не были похожи ни на что, что он видел в жизни, и все же он их узнал. Но не осмелился спросить у себя почему.

— Открой, мама, — повторил Томми-Рэй. — Мне нужно увидеть Джо-Бет.

— Убирайся отсюда!

— Я пришел за ней, и ты меня не остановишь! — рассердился Томми-Рэй.

И тут же раздался треск двери — он ударил в нее ногой. Замки и задвижки слетели. На мгновение воцарилась тишина. Потом дверь тихо открылась. Глаза Томми-Рэя лихорадочно блестели; такой блеск пастор Джон видел иногда в глазах умирающих. Оказывается, это дьявольский блеск, теперь нет сомнений. Томми-Рэй взглянул сначала на мать, державшуюся за кухонную дверь, потом на гостя.

— Ты не одна, мама? Пастор вздрогнул.

— Вы сумеете на нее повлиять, — обратился к нему Томми-Рэй. — Вас она послушает. Скажите ей, чтобы она отдала мне Джо-Бет. Так будет лучше для всех нас.

Пастор обернулся к Джойс Макгуайр.

— Сделайте, как он сказал, — четко произнес пастор. — Сделайте, иначе мы умрем.

— Слышишь, мама, что говорит тебе святой отец? Он понимает, когда проиграл. Позови ее, мама, не то я рассержусь. А если рассержусь я, рассердятся и папины зверушки. Позови ее!

— Не нужно меня звать.

Томми-Рэй ухмыльнулся, услышав голос сестры. Сочетание самодовольной ухмылки и пылавших глаз могло бы напугать кого угодно.

— Вот и ты.

Она встала в дверном проеме рядом с матерью.

— Ты готова идти? — спросил он вежливо, как парень, впервые приглашающий девушку на свидание.

— Пообещай оставить маму в покое.

— Конечно, — ответил Томми-Рэй тоном человека, несправедливо обвиненного. — Я не хочу причинить ей вреда. Ты же знаешь.

— Если ты оставишь ее в покое, я пойду с тобой.

На середине лестницы Хови услышал, как Джо-Бет совершает сделку, и его губы прошептали «нет». Он не видел тварей, приведенных Томми-Рэем, но он их слышал — звуки из ночных кошмаров, влажные и свистящие. Он не стал давать волю фантазии и воображать, как они выглядят, скоро он увидит их своими глазами. Шагая вниз, он думал, как не дать Томми-Рэю увести Джо-Бет. Звуки, доносившиеся из кухни, мешали сосредоточиться. Тем не менее, на последней ступеньке у него созрел план. План был довольно простой: устроить переполох, чтобы у Джо-Бет с матерью появилось время сбежать. Может, еще удастся двинуть разок Томми-Рэю. Это была бы достойная точка, вроде вишенки на торте.

С такими намерениями он вдохнул поглубже и шагнул за порог кухни.

Там уже не было ни Джо-Бет, ни Томми-Рэя, ни его неведомых тварей. Дверь в темный двор была распахнута, и возле нее на пороге лицом вниз лежала миссис Макгуайр. Она протянула руки вперед, словно пыталась удержать своих детей. Хови подошел к ней, шагая по осколкам стекла и кафеля, которые будто липли к его босым ногам.

— Она мертва? — раздался еле слышный голос.

Хови оглянулся. Из промежутка между стеной и холодильником выглядывал мертвенно-бледный пастор Джон. Пастор втиснулся в узкую щель, не помешала и толстая задница.

— Нет, — сказал Хови, осторожно поворачивая тело миссис Макгуайр. — Но это не ваша заслуга.

— Что я мог сделать?

— Это вы мне скажите. Я думал, у вас имеются какие-то штуки для подобных случаев.

Он направился к двери.

— Не ходи туда, — сказал пастор. — Останься.

— Они увели Джо-Бет.

— Насколько я понял, она наполовину такая же, как они. Они с Томми-Рэем — дети дьявола.

«Ты ведь не считаешь меня дьяволом?» — спрашивал Хови всего полчаса назад. А теперь саму Джо-Бет предали проклятию, причем устами ее собственного духовного наставника. Значит, они оба одержимы? Или это не вопрос греха и невинности, тьмы и света? Может быть, для влюбленных есть безопасный островок между полюсами?

Эти мысли промелькнули у него в голове в мгновение ока, но успели придать ему сил. Он поспешил на улицу, что бы ни ожидало его в ночи.

— Убей их всех! — услышал он сзади хриплый крик служителя Божьего. — Среди них нет чистых душ! Убей их!

Хови так рассердился, что не смог найти достойного ответа. Вместо этого он крикнул:

— Да пошел ты! — и отправился на поиски Джо-Бет.

Свет из кухни позволял хорошенько рассмотреть двор. Хови увидел темные силуэты деревьев по периметру двора и неухоженную лужайку в центре, где он, собственно, и стоял. Внутри и снаружи не осталось никаких следов ни брата, ни сестры, ни той силы, что прибрала обоих. Хови не мог подкрасться к врагам неожиданно — он вышел в темноту из ярко освещенной кухни, громко ругая пастора, — и потому стал во весь голос звать Джо-Бет в надежде, что она откликнется. Но ответа не услышал. Отозвался только хор соседских собак, разбуженных его криками Лайте, лайте, подумал он. Поднимите своих хозяев. Не время смотреть телевизор. Здесь, в ночи, разыгрывается представление похлеще. Таинственные силы бродят по разверзшейся земле, исторгнувшей чудеса. На подмостках Паломо-Гроува сегодня дают «Явление тайны».

Тот же ветерок, что донес звуки собачьего лая, качнул крону деревьев. Шелест отвлек его на миг от шума приближавшейся армии — он услышал это, когда отошел от дома: неясное бормотание и постукивание. Хови развернулся. Стену и проем двери, в которую он только что вышел, облепила масса шевелившихся живых существ. Двухъярусная крыша тоже кишела ими. Те, что побольше, сновали по шиферу с шарканьем и тихим ворчанием Они были слишком высоко, и свет из дверного проема до них не доставал, потому Ховард различал лишь их силуэты на фоне неба, освещенного звездами. Ни Джо-Бет, ни Томми-Рэя он среди них не увидел. Не было ни одной линии, напоминавшей очертания человеческого тела.

Хови уже собирался отвернуться от этого зрелища, когда услышал за спиной голос Томми-Рэя:

— Готов поспорить, такого ты никогда не видел, Катц?

— Ты и сам знаешь, что не видел. — Ответ был вежливый, поскольку ему в поясницу уткнулось острие ножа.

— Повернись, но очень медленно, — сказал Томми-Рэй. — Яфф хочет перекинуться с тобой словечком.

— И не одним, — добавил другой голос.

Голос был тихий, не намного громче шелеста ветра в кронах деревьев, но каждый слог прозвучал четко и мелодично.

— Мой сын считает, что тебя нужно убить, Катц. Он говорит, будто чувствует, что от тебя исходит запах его сестры. Бог свидетель, я не уверен, что братья настолько знают запах сестер, но, наверное, я старомоден. Сейчас, в конце тысячелетия, инцестом никого не удивишь. Не сомневаюсь, что и ты о нем наслышан.

Хови повернулся и увидел Яффа, стоявшего в нескольких ярдах за спиной Томми-Рэя. После всего, что Флетчер о нем рассказывал, Хови ожидал встретить могучего воина. Но внешне Яфф отнюдь не отличался массивностью. Он больше походил на обедневшего аристократа: неухоженная борода, обрамляющая сильные и решительные черты лица, вид и поза человека, испытывающего огромную усталость. На груди, вцепившись в хозяина, сидела одна из терат — гибкая безволосая тварь. Она была куда более устрашающей, чем сам Яфф.

— Ты собирался что-то сказать, Катц?

— Нет, не собирался.

— Ты хотел сказать о том, насколько порочна и неестественна страсть Томми-Рэя к сестре. Или, по-твоему, мы все неестественны? Ты. Я. Они. Думаю, в Салеме нас отправили бы на костер. Как бы там ни было… Ему очень хочется тебя искалечить. Идея кастрации мне лично понравилась.

При этих словах Томми-Рэй опустил нож, который он держал уже у живота Хови, на несколько дюймов ниже.

— Скажи ему, сынок, что ты собираешься отрезать. Томми-Рэй усмехнулся.

— Просто разреши мне это сделать, — сказал он.

— Видишь? — сказал Яфф. — Приходится употреблять свой родительский авторитет, чтобы его сдерживать. Так вот, Катц, вот что я собираюсь сделать. Я дам тебе фору. Я сейчас отпущу тебя, чтобы посмотреть, сумеет ли отпрыск Флетчера тягаться с моим. Ты ведь не видел, каким был твой папаша до нунция? Тот еще бегун.

Улыбка Томми-Рэя превратилась в смех, острие ножа повернулось, упираясь в ширинку Хови.

— А это, чтобы тебя развеселить…

При этих словах Томми-Рэй схватил Хови за шиворот и развернул, футболка Хови вылезла из джинсов, и Томми-Рэй распорол ее от поясницы до шеи, обнажив спину. Возникла секундная пауза, и ночной ветерок повеял на потную кожу Хови. Потом что-то коснулось его. Пальцы Томми-Рэя, липкие и влажные, поползли по спине Хови в обе стороны от позвоночника. Юноша дернулся, согнулся, пытаясь избавиться от этих пальцев. Но прикосновений стало больше — слишком много для человеческих рук, по дюжине с каждой стороны. Пальцы были такие сильные, что под ними лопалась кожа.

Хови оглянулся через плечо и увидел: в кожу его впилась белая щетинистая суставчатая лапа. Он вскрикнул и дернулся от отвращения, пересилившего страх перед ножом Томми-Рэя. Яфф наблюдал за ним, и его руки были пусты — на спину к Хови перебралась тварь, которую он только что ласкал. Хови чувствовал, как ее холодное брюхо прижалось к позвоночнику, а пасть присосалась к его затылку.

— Сними это с меня! — сказал он Яффу. — Сними! Томми-Рэй захлопал в ладоши, глядя, как Хови крутится, словно пес, что пытается поймать блоху.

— Давай-давай! — подзадоривал он.

— На твоем месте я не стал бы этого делать, — сказал Яфф. Не успел Хови спросить, почему, как получил ответ. Тварь укусила его в шею. Хови закричал и упал на колени. На его вопль ответил гул постукиваний и бормотаний, раздавшийся со стены и, крыши. Преодолевая мучительную боль, Хови снова повернулся к Яффу, чья личина сползла, и вместо аристократа перед Хови предстала громадная мерцающая фигура с головой человеческого эмбриона Хови смотрел на него одно мгновение — он услышал плач Джо-Бет, оглянулся в сторону деревьев и увидел ее в объятиях Томми-Рэя. Эту картину (залитые слезами щеки, раскрытый в рыдании рот) он тоже видел лишь несколько секунд. Боль в шее заставила его закрыть глаза, а когда он открыл их вновь, ни сестры, ни брата, ни их бесплотного отца уже не было.

Хови поднялся на ноги. Армия Яффа всколыхнулась. Нижние твари посыпались со стены на землю, за ними последовали те, что сверху. Они спускались по головам друг друга в очередности, соответствовавшей рангу каждого солдата их батальона, и вскоре копошились на лужайке в три или четыре слоя. Часть их выбралась из общей свалки и поползла в сторону Хови. Направлялись к нему и более крупные — те, что сновали по крыше. Хови смотрел на них зачарованно, но потом опомнился и, как был, унося на спине мерзкое существо, со всех ног бросился бежать со двора, на улицу.

Флетчер чувствовал боль и отвращение сына, но заставлял себя не обращать внимания. Хови отверг его ради дочери Яффа, для этого хватило миловидной внешности Джо-Бет. Если теперь сын страдал — что ж, он сделал выбор, он заслужил мучения и должен справиться сам. Если уцелеет, урок пойдет ему на пользу. Если же нет, то его жизнь, смысл которой он отверг, повернувшись спиной к своему создателю, закончится так же страшно, как и жизнь самого Флетчера. В этом есть справедливость.

Флетчеру было нелегко принять такое решение. Он ощущал боль сына, но гнал от себя его образ. Однако, несмотря на все старания, Флетчеру это не удавалось. Всякий раз чувства Хови прорывались сквозь заслон, и отец снова и снова переживал их вместе с сыном. Эта ночь стала ночью отчаяния для них обоих и, возможно, попыталась их воссоединить. Флетчер и его сын не утратили связи друг с другом.

Он позвал сына:

— Ховардховардховардхо… — Так он звал Хови в первый раз, когда выбрался из скалы. — Ховардховардховард…

Зов был ритмичный, как свет проблескового маяка на скалах, он повторялся снова и снова Флетчер верил, что сын не слишком ослабел и услышит его; но сам он думал только о предстоящем эндшпиле. Все шансы были на стороне Яффа, и оставалось одно: разыграть свой единственный гамбит и прибегнуть к последнему средству. Этого соблазнительного средства он боялся, ибо знал, как сильна в нем жажда трансформации. Прошедшие годы стали пыткой для него: связанный нормами выбранной морали, он вынужденно пребывал на одном и том же уровне существования в надежде победить зло, которое сам помог создать. Но он постоянно думал о побеге. Флетчер хотел освободиться от этого мира со всей его глупостью, отделиться от тела и превратиться в музыку — вслед за Шиллером он считал ее искусством искусств. Неужели перед лицом почти неизбежного поражения пришла пора положиться на интуицию и в последние мгновения жизни вырвать победу из рук; врага? Если так, нужно все как следует подготовить — и собственное освобождение, и место действия. Спектакля «на бис» для жителей Паломо-Гроува не будет. Если он, отвергнутый шаман, умрет незаметно, то вместе с ним погибнут и несколько сотен новых душ.

Он всегда старался не думать о возможных последствиях победы Яффа — он знал, что не вынесет такой ответственности. Но теперь, перед лицом последнего испытания, он заставил себя взглянуть в лицо правде. Если Яфф овладеет Искусством и получит свободный доступ к Субстанции, к чему это приведет?

Во-первых, существо не очистившееся, не совершившее подвиг самопожертвования, получит власть над тем, что доступно лишь совершенным. Флетчер сам не до конца понимал, что такое Субстанция (возможно, она выше человеческого понимания), но он был уверен: Яфф, который и нунцием воспользовался только для того, чтобы обойти правила, нанесет ей невосполнимый ущерб. Море мечты и остров (или острова — Яфф как-то упомянул об архипелаге) дано посетить человеку три раза в жизни — при рождении, перед смертью и когда он полюбил. На берегах Эфемериды люди соприкасаются с абсолютным и узнают то, что помогает им не сойти с ума в хаосе жизни. Коротко говоря, там человек может узнать, как и для чего он живет, может заглянуть в бесконечность и увидеть явление — явление тайны, поэзия и ритуал которого созданы в незапамятные времена. Если Яфф превратится в хозяина Эфемериды, катастрофа неизбежна. Тайны станут явными, святое будет осквернено, а те, кто отправится туда в поисках средства от безумия, не найдут излечения.

Была у Флетчера еще одна причина для страха, хотя он затруднялся ее сформулировать. Он вспоминал историю, что рассказал ему Яфф, когда тот впервые появился в Вашингтоне и предложил деньги для исследований и получения нунция. История про человека по имени Киссун — шамана, знавшего об Искусстве и его силе. Яфф встретил Киссуна в одном месте, которое называл Петлей времени. В тот раз Флетчер не очень ему поверил, но с тех пор случилось столько невероятного, что теперь Киссун и Петля казались обыденными вещами. Какую роль в нынешнем противостоянии играл шаман, Флетчер не знал, но инстинктивно подозревал, что тот поможет завершить войну. Киссун был последним из членов Синклита — ордена высших человеческих существ, охранявших Искусство с тех времен, когда человек впервые научился мечтать. Зачем же Киссун впустил Яффа, от которого за милю разило властолюбием и гордыней, в свою Петлю? От кого он там прятался? И что произошло с остальными членами Синклита?

Времени искать ответы на вопросы не было, однако Флетчер хотел, чтобы вместе с ним об этом думал еще кто-нибудь. Он решил в последний раз попытаться установить контакт с сыном. Флетчер боялся, что если его мысли не проникнут в сознание Ховарда, то после трансформации Флетчера они превратятся в ничто.

Страх перед подобным исходом вернул его к мыслям о предстоявшем деле, о выборе места и времени. Решающая битва должна стать роскошным действом. Последний и самый зрелищный акт драмы оторвет жителей Паломо-Гроува от экранов телевизоров, и они, вытаращив глаза, выйдут на улицу. Взвесив все «за» и «против», Флетчер выбрал место. Не переставая мысленно звать Хови, он отправился обозревать арену будущего сражения.

Хови бежал, преследуемый тварями Яффа. Он слышал призыв Флетчера, но страх мешал ему сосредоточиться и понять, откуда доносится зов. Он мчался, не разбирая дороги, и тераты наступали ему на пятки. Только когда между ними наконец образовался приличный разрыв и Хови смог перевести дух, юноша ясно услышал зов отца и пошел навстречу. Он сам не думал, что способен двигаться с такой скоростью. Легкие работали на пределе, но ему хватило дыхания, чтобы отозваться.

— Я слышу тебя, — сказал он, не останавливаясь. — Я слышу тебя, отец. Я слышу тебя.

Глава 11

Тесла сказала правду. Она была плохая сиделка, зато отлично умела уговаривать. Проснувшись, Грилло обнаружил, что она уже вернулась. Тесла объявила, что болеть в чужой постели — это акт мученичества и вполне в духе Грилло, но если он не прочь отказаться от стереотипов, то она сегодня же отвезет его в Лос-Анджелес, где он тут же выздоровеет, вдыхая знакомый аромат нестираного белья.

— Не поеду, — запротестовал он.

— А какой прок торчать здесь? Чтобы заставить Абернети раскошелиться?

— Здесь все только начинается.

— Не будь жалким, Грилло.

— Я больной. Мне можно быть жалким. К тому же писать статью лучше на месте событий.

— Лучше ты напишешь ее дома, чем здесь, валяясь на потной простыне и жалея себя.

— Может быть, ты и права.

— О! Наш великий ум готов пойти на уступки?

— Вернусь через день. Собери мои вещи.

— Ведешь себя, словно тебе тринадцать лет. — Голос Теслы смягчился. — Никогда тебя таким не видела, В гриппе есть что-то сексуальное. Мне нравится твоя слабость.

— Кто бы говорил…

— Ладно, ладно. Было время, когда я была готова отдать за тебя свою правую руку.

— А теперь?

— Теперь большее, на что я способна, — это доставить тебя домой.

В Паломо-Гроуве можно без декораций снимать фильм о последствиях холокоста, подумала Тесла, когда искала выезд на шоссе. Спросить было не у кого, так как улицы оказались пусты. Хотя Грилло и рассказал о том, что будто бы происходит в городе, она не заметила ничего необычного.

Тесла решила это обдумать. Ярдах в сорока от машины из-за угла выбежал молодой человек. Он пересек дорогу, ноги его подкосились, и он упал на противоположной стороне тротуара Юноша лежал и, по всей видимости, не мог подняться. Было слишком темно и слишком далеко, чтобы его разглядеть, но даже и на расстоянии было видно — с ним что-то не так. Вернее, что-то не так было с его спиной: то ли горб, то ли странная опухоль. Тесла подъехала поближе. Грилло, которому она велела спать на заднем сиденье до самого Лос-Анджелеса, открыл глаза.

— Что, уже приехали?

— Там парень, — она кивнула в сторону горбуна. — Посмотри. Кажется, ему еще хуже, чем тебе.

Краем глаза она заметила, как Грилло привстал и подался вправо, всматриваясь вперед в лобовое стекло.

— У него что-то на спине, — пробормотал он.

— Не могу разглядеть.

Она подъехала совсем близко к юноше, который пытался подняться и снова падал. Грилло оказался прав. На спине. У него что-то было.

Это рюкзак, — сказала она.

— Нет, Тесла. — Грилло уже потянулся к ручке дверцы. — Оно живое. Не знаю, что это, но оно живое.

— Не ходи, — сказала Тесла.

— Издеваешься?

Он открыл дверцу. Этого усилия оказалось достаточно, чтобы у него закружилась голова, но он все же заметил, как Тесла роется в бардачке.

— Что-то потеряла?

— Когда убили Ивонну, — бормотала она, продолжая свои раскопки, — я дала себе слово никогда не выходить из дома без оружия.

— Ты о чем?

Она извлекла пистолет.

— Вот я и не выхожу.

— И ты умеешь им пользоваться?

— Хотелось бы не уметь, — ответила Тесла и вышла из машины.

Грилло открыл дверцу, но тут машина медленно покатилась назад по улице, что еле заметно шла под уклон. Грилло перегнулся через спинку переднего сиденья и рванул ручной тормоз — голова снова закружилась. Когда он наконец выбрался из машины, он чувствовал себя так, будто хорошенько нагрузился.

Пока Грилло, цепляясь за дверцу, собирался с силами, Тесла успела отойти на несколько ярдов от машины и приблизиться к парню. Он все еще пытался встать на ноги. Тесла сказала, чтобы он подождал, она ему поможет, но в ответ получила лишь полный ужаса взгляд. И причина для ужаса была. Грилло не ошибся: то, что Тесла приняла за рюкзак, действительно оказалось живым. Неизвестное животное, влажно блестевшее. Оно пожирало свою жертву.

— Что за хрень? — сказала она.

На этот раз юноша отозвался и со стоном произнес:

— Уходите… они… гонятся за мной…

Она оглянулась на Грилло. Тот вцепился в дверцу машины, и дрожь била его так, что стучали зубы. Помощи от него ждать не приходилось, а парню явно становилось хуже.

С каждым движением лап гигантского паразита — у твари было много лап, сочленений и глаз — лицо жертвы передергивалось от боли.

— Скорее… — промычал он. — Пожалуйста… ради бога… они идут…

Он кивнул головой себе за спину. Она проследила за страдальческим взглядом юноши в сторону угла, откуда он и прибежал. Там Тесла увидела его преследователей. В первый миг она пожалела, что не последовала совету, но, еще раз заглянув в его глаза, выбросила это из головы. Теперь его проблемы стали ее проблемами. Она не могла бросить человека на съедение. Сознание отказывалось верить в то, что видели глаза. Но отрицать существование ужасных существ, которые к ним приближались, тоже не было смысла. Каким бы бредом это ни казалось, к ним подбиралась орда белесых шелестящих тварей.

— Грилло! — крикнула она. — В машину! Белесое войско, услышав ее, прибавило скорость.

— В машину, Грилло, черт тебя побери!

Он неуклюже повернулся на заплетающихся ногах и полез обратно в машину. Твари помельче бросились в его сторону, а те, что покрупнее, продолжали двигаться к юноше. Их вполне хватило бы, чтобы расчленить их всех вместе с машиной. Несмотря на многообразие (не было двух одинаковых особей), все они двигались одинаково слепо и целенаправленно, в едином безжалостном порыве. Они жаждали убивать.

Тесла наклонилась и взяла юношу за руку, стараясь не коснуться извивающихся лап паразита. Тот присосался слишком крепко, чтобы отдирать его.

— Поднимайся, — сказала она. — У нас получится.

— Бегите, — пробормотал он. Сил у него уже почти не осталось.

— Нет. Мы бежим вместе. Отставить героизм.

Она оглянулась на машину. Грилло едва успел захлопнуть дверь, как ее облепили твари, карабкаясь на капот и крышу. Одна, размером с бабуина, принялась монотонно наскакивать на ветровое стекло. Другие рвали ручку дверцы и пытались просунуть конечности между рамами и стеклом.

— Им нужен я, — сказал юноша.

— Если мы побежим, они погонятся? — спросила Тесла.

Он кивнул. Тогда она рывком подняла его на ноги, закинула его правую, довольно сильно поврежденную (насколько Тесла успела заметить) руку себе на плечо и, обернувшись, выстрелила в гущу тварей. Пуля поразила одну из крупных особей, что ничуть не задержало других. Тесла повернулась к ним спиной и поволокла парня прочь.

Он указал направление.

— Вниз по Холму.

— Зачем?

— К моллу.

— Зачем? — снова спросила она.

— Там… мой отец.

Она не стала спорить. Тесла понадеялась, что этот отец, кем бы он ни был, сумеет как-нибудь помочь, поскольку у них самих осталось мало шансов уйти от преследователей или отбиться, если те догонят.

Завернув за угол, как почти беззвучно велел парень, она услышала звук разбитого ветрового стекла.

Невдалеке от места событий стояли Яфф и Томми-Рэй. Они с двух сторон держали за руки Джо-Бет и смотрели, как Грилло борется с ключом зажигания. Наконец машина тронулась, сбросив с капота разбившую стекло терату.

— Ублюдок, — сказал Томми-Рэй.

— Неважно, — сказал Яфф. — Подожди завтрашней вечеринки. Это мелочи.

Раненое существо жалобно попискивало.

— Что будем с ней делать? — спросил Томми-Рэй.

— Оставим здесь.

— Люди заметят.

— К утру от нее ничего не останется. Мусорщики и не поймут, что это было.

— Кому придет в голову есть такое? — спросил Томми-Рэй.

— О, всегда найдется кто-то очень голодный. Правда, Джо-Бет?

Девушка промолчала. Она уже перестала плакать и лишь смотрела на своего брата с брезгливым страхом.

— Куда направился Катц? — спросил Яфф.

— К моллу, — ответил Томми-Рэй.

— Его зовет Флетчер.

— Да?

— Надеюсь, что так. Сын выведет нас к отцу.

— Если тераты не догонят его раньше.

— Не догонят. У них есть инструкции.

— А та женщина с ним?

— О, она прекрасна! Ну прямо добрая самаритянка Она, конечно, умрет, но зато с каким гребаным большим и добрым сердцем.

Джо-Бет не выдержала последнего замечания.

— Неужели тебя ничто не трогает? Яфф внимательно посмотрел на нее.

— Слишком многое, — сказал он. — Меня трогает слишком многое. Например, выражение твоего лица. И его лица.

Он посмотрел на Томми-Рэя, а тот ухмыльнулся в ответ.

— Все, чего я хочу, это видеть ясно. Я не позволяю чувствам заслонить цель.

— И что это за цель? Убить Хови? Разрушить город?

— Томми-Рэй научился меня понимать. И ты тоже научишься, если дашь мне время объяснить. Это долгая история. Но поверь мне: Флетчер наш враг, и его сын тоже наш враг. Они убили бы меня, если б смогли.

— Только не Хови.

— О, и он тоже. Он сын своего отца, даже если сам этого не знает. Скоро мы разыграем большой приз, Джо-Бет. Он называется Искусство. И когда я его получу, я поделюсь…

— Мне ничего от тебя не нужно.

— Я покажу тебе остров…

— Нет!

— … и берег…

Он протянул руку и потрепал ее по щеке. Против ожидания, его слова успокоили ее. Теперь она видела перед собой не голову эмбриона, а лицо человека, которому досталось в жизни, но он справился с трудностями и стал мудрее.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал он. — У нас будет много времени. На этом острове день никогда не кончается.

— Почему они нас не догоняют? — спросила Тесла у Хови.

Преследователи давно наступали им на пятки, но дважды отставали в тот самый момент, когда, казалось, должны были вот-вот схватить своих жертв. Тесле казалось, что погоня кем-то отрежиссирована. Если так, думала она с тревогой, то кто этот режиссер? И какова его цель?

Юноше — пару улиц назад он пробормотал, что его зовут Хови, — с каждым ярдом становился все хуже. Куда делся Грилло? Он так необходим сейчас. Заблудился в лабиринте улиц и тупичков проклятого городишки или стал жертвой существ, напавших на автомобиль?

С Грилло не случилось ни того ни другого. В надежде, что у Теслы хватит смекалки продержаться до тех пор, пока он не придет на помощь, Грилло отчаянно погнал машину сначала к телефону-автомату, потом по адресу, что он нашел в справочнике. Все его тело словно налилось свинцом, зубы стучали от лихорадки, но голова, кажется, работала ясно. Когда он потерял работу, он на несколько месяцев сорвался в запой, и теперь по опыту знал, что подобная ясность сознания может оказаться самообманом. Сколько раз в алкогольном кураже он строчил «гениальные» статьи — на трезвую голову они читались не легче, чем «Поминки по Финнегану»[10] Вполне возможно, сейчас был как раз тот случай, и надо было, не теряя драгоценного времени, стучаться в первую попавшуюся дверь и просить помощи. Однако интуиция подсказывала ему, что появление на пороге небритого субъекта, бормочущего о монстрах, вызовет резко отрицательную реакцию у любого жителя этого города, кроме Хочкиса. Хочкис был дома.

— Грилло? Господи, что с вами?

Состояние самого Хочкиса, однако, было не намного лучше. Он держал початую бутылку пива, и во взгляде его читалось, что где-то рядом стоят как минимум несколько ее предшественниц.

— Не спрашивайте. Идемте со мной. Объясню по дороге.

— Куда?

— У вас есть оружие?

— Да, пистолет.

— Возьмите с собой.

— Погодите, мне нужно…

— Некогда, — перебил Грилло. — Я не знаю, куда они побежали, и нам…

— Постойте.

— Что?

— Сигнализация. Я слышу сигнализацию.

Сигнализация сработала, когда Флетчер начал разбивать стекла витрин супермаркета. Потом он сделал то же в аптеке Марвина и в зоомагазине, где к звону сигнализации добавился вой разбуженных животных. Это было то, что нужно. Чем раньше Гроув стряхнет с себя свой летаргический сон, тем лучше, и Флетчер знал наверняка — легче всего этого добиться, если нанести удар в сердце торговли. В домах вокруг стали зажигаться огни. Действия, призванные добиться внимания горожане, требовали осторожности и расчета — чтобы, если ничего не удастся, не ухудшить ситуацию. В жизни Флетчера горя и так хватало, а друзей, готовых прийти на помощь, слишком мало. Самым близким был, наверное, Рауль. Где-то он теперь? Скорее всего, погиб и его дух скитается в развалинах миссии Санта-Катрина.

Флетчер вдруг застыл, потрясенный внезапной мыслью. А как же нунций? Неужели остатки Великого деяния, как называл его Яфф, все еще находятся там, на вершине скалы? Если туда забредет какая-нибудь невинная душа, история может повториться. Тогда предстоящее самопожертвование Флетчера окажется бессмысленным. Вот еще одно задание, которое он должен дать Ховарду, прежде чем они расстанутся… навсегда.

Сигнализация в Гроуве срабатывала редко, а такого, чтобы вой ее раздался одновременно в нескольких местах, не случалось никогда. Какофония звуков заполнила городок, от лесной окраины Дирделла до особняка вдовы Вэнса на вершине Холма Взрослые еще бодрствовали, но многие — не только те, кого посещал Яфф, — сегодня пребывали в смятении. Разговоры сменил шепот; люди застывали в дверях или посреди комнаты, вдруг забыв, зачем они встали из своих уютных кресел. В ту ночь мало кто в Гроуве с ходу ответил бы на вопрос, как его зовут.

Тем не менее, вой привлек их внимание, подтвердив то, что они инстинктивно почувствовали еще днем: что-то не так, неправильно, ненормально. И спастись можно лишь дома, закрывшись на замок.

Однако не все были столь пассивны. Кто-то раздвигал шторы и выглядывал из окна, проверяя, не вышли ли на улицу соседи; кто-то даже осмелился подойти к двери (но мужья или жены тут же звали их назад — ведь за дверью нет ничего, что было бы интереснее телевизора). И едва первый человек вышел на улицу, как за ним последовали другие.

— Умно, — сказал Яфф.

— Что он делает? — не понял Томми-Рэй. — Что это за шум?

— Он хочет, чтобы люди увидели терат. Может, он надеется, что они встанут против нас Он уже делал так прежде.

— Когда?

— Когда мы с ним носились по Америке. Но тогда никто не встал, не поднимутся и сейчас. У людей нет веры, нет мечтаний. А ему нужно и то и другое. Он в отчаянии. Он проиграл и знает это. — Яфф повернулся к Джо-Бет. — Можешь радоваться: я отвел своих собачек от Катца. Теперь мы знаем, где Флетчер и куда придет его сын.

— Они нас больше не преследуют, — сказала Тесла. Стая действительно отстала.

— Что это значит?

Ее подопечный не ответил. У него не было сил даже поднять голову. Но он все же кивком показал в направлении супермаркета — на один из магазинов молла с разбитыми витринами.

— Нам в маркет? — спросила Тесла. В ответ он что-то пробормотал.

— Как скажешь.

Внутри здания Флетчер поднял голову. Он увидел сына, однако тот был не один. Какая-то женщина почти несла его на себе, ступая по разбитому стеклу. Флетчер прервал свои приготовления и подошел к окну.

— Ховард? — позвал он.

Тесла взглянула наверх, а Хови не стал тратить драгоценную энергию, чтобы поднять голову. Человек, появившийся в разбитой витрине, вовсе не походил на вандала. Не похож он был и на отца Хови, хотя Тесла никогда не умела разбираться в фамильном сходстве. Человек был высокий, с болезненным цветом лица. Судя по неуверенной походке, он чувствовал себя немногим лучше сына. Одежда его была мокрой. По запаху Тесла поняла, что человек облит бензином. Когда он пошел к ним навстречу, на полу за ним оставался мокрый след. Тесла испугалась — вдруг преследователи и гнали их прямиком в руки этого сумасшедшего?

— Не подходи!

— Мне нужно поговорить с Ховардом, пока не пришел Яфф.

— Кто?

— Ты навела его на нас. Его самого и его войско.

— С этим уже ничего не поделать. Хови очень плохо. Эта штука у него на спине…

— Дай посмотреть.

— Только никакого открытого огня, — предупредила Тесла, — иначе я сваливаю.

— Понимаю. — Человек протянул к ней ладони, как фокусник, который показывает, что в руках ничего нет.

Тесла кивнула и разрешила подойти к Хови.

— Положи его на пол, — скомандовал человек.

Она подчинилась, вздохнув с облегчением. Отец нагнулся над Хови и обеими руками схватил тварь, присосавшуюся к спине. Та бешено забилась, крепче впиваясь в тело жертвы. Хови начал задыхаться.

— Она убьет его! — крикнула Тесла.

— Держи ее голову.

— Что?

— Ты слышала. Голову. Просто держи.

Тесла смотрела на незнакомца, на тварь, на Хови. На три удара сердца. На четвертый она взялась за голову зверя. Жвала все еще впивались в шею юноши, но уже слабее, и вдруг существо извернулось и укусило Теслу за руку. В этот момент бензиновый человек рывком дернул тварь. Та отделилась от тела Хови.

— Отпускай! — крикнул Флетчер.

Повторять не потребовалось, Тесла тут же убрала руки. Отец Хови швырнул терату в пирамиду консервных банок, и жестянки обрушились на нее, похоронив под собой.

Тесла осмотрела ладонь. В центре остался красный след от укуса. Но не только она заинтересовалась ладонью.

— Тебе предстоит путешествие.

— Вы что, читаете по руке?

— Я хотел послать мальчика, но теперь понимаю… идти придется тебе…

— Эй, ребята, я уже сделала все, что могла, — сказала Тесла.

— Меня зовут Флетчер, и я тебя умоляю — не оставляй меня сейчас. Эта рана напоминает мою первую ранку от нунция. — Он показал ей ладонь, где действительно красовался шрам, похожий на след от ногтя. — Я должен тебе кое-что рассказать. Ховард не захотел меня слушать. А ты будешь. Я знаю. Ты часть истории. Ты рождена, чтобы оказаться сегодня здесь со мной.

— Ничего не понимаю.

— Завтра поймешь. Сегодня нужно действовать. Помоги. У нас очень мало времени.

— Должен вас предупредить, — сказал Грилло Хочкису, пока они ехали к моллу, — то, что мы с вами увидели тогда у трещины, было только начало. Ночью в Гроуве появились существа, каких я никогда раньше не видел.

Он притормозил, пропуская двух горожан, спешивших на вой сирен. Вышли и другие люди. Все торопились к моллу.

— Надо сказать, чтобы они не ходили туда.

Грилло высунулся из окна машины и закричал. Но даже когда к нему присоединился Хочкис, никто не обратил на них никакого внимания.

— Если они увидят то, что видел я, начнется паника.

— Возможно, это пойдет им на пользу, — горько заметил Хочкис. — Все эти годы они считали меня сумасшедшим, потому что я замуровал расщелину. Потому что я называл смерть Кэролин убийством.

— Простите…

— Кэролин — моя дочь.

— А что с ней случилось?

— Об этом потом, Грилло. Когда у вас будет время послушать мое нытье.

Они выехали на автостоянку молла. Там уже собралось тридцать-сорок горожан. Одни бродили вокруг, прикидывая ущерб, другие просто стояли, слушая вой сигнализации, словно то была музыка сфер.

— Пахнет бензином, — сказал Грилло.

Хочкис принюхался.

— Нужно поскорее увести их отсюда. Эй, послушайте! Он повысил голос и поднял пистолет, пытаясь привлечь внимание толпы. Но на него оглянулся только один невысокий лысый человек.

— Хочкис, вы что, тут главный?

— Нет, Марвин — если вы хотите им быть.

— Где Спилмонт? Нужен кто-то из властей. Мне перебили все стекла.

— Думаю, полиция уже едет, — сказал Хочкис.

— Настоящее варварство, — продолжал Марвин. — Это мальчишки из Лос-Анджелеса развлекаются.

— Не думаю, — сказал Грилло. От запаха бензина у него снова закружилась голова.

— А вы кто такой? — требовательно спросил у него Марвин.

Прежде чем Грилло успел ответить, раздался крик:

— Внутри кто-то есть!

Грилло повернулся к разбитой витрине супермаркета. Действительно, внутри двигались несколько фигур. Он подошел ближе к витрине магазина и четко разглядел одну из них.

— Тесла?

Она услышала, взглянула на него и крикнула:

— Грилло, не входи сюда!

— Что происходит?

— Просто не входи сюда, говорю.

Но он не послушался и шагнул в витрину. Юноша, которого она бросилась спасать, лежал на кафельном полу, обнаженный до пояса. Над ним стоял какой-то человек — одновременно знакомый и не знакомый Грилло. Через несколько секунд профессиональная память сработала. Это был один из тех, вырвавшихся из расщелины.

— Хочкис! — крикнул Грилло. — Идите сюда!

— Хватит, — сказала Тесла. — Нам тут никто не нужен.

— «Нам»? С каких это пор вы стали «мы»?

— Это Флетчер, — сказала Тесла, словно угадав вопрос Грилло. — А молодого человека зовут Ховард Катц, — предупредила она следующий вопрос. — Они отец и сын. — Снова ответ на незаданный вопрос. — Скоро все тут взлетит на воздух, и я не уйду отсюда, пока это не случится.

Тут подоспел Хочкис.

— Твою мать, — выдохнул он.

— Это тот из расщелины, да?

— Точно.

— Можно, мы заберем парня? — спросил Грилло. Тесла кивнула.

— Только быстрей. Они скоро будут здесь. — Ее взгляд соскользнул с лица Грилло и устремился куда-то в темноту. Они явно ждали кого-то еще. Второго духа, не иначе.

Грилло с Хочкисом подхватили юношу под руки.

— Подождите!

К ним подошел Флетчер, и с его приближением запах бензина усилился. Но от него исходил не только запах. Грилло ощутил нечто вроде легкого удара током, когда Флетчер коснулся сына. Этот удар пронзил три тела сразу. Сознание Грилло мгновенно прояснилось, земное осталось где-то далеко внизу, и он оказался в пространстве, где в небе, словно звезды, висели фантазии. Но внезапно все кончилось, едва Флетчер отнял руку от лица сына. Это было почти жестоко. По выражению изумления на лице Хочкиса Грилло понял, что тот испытал то же самое. Глаза наполнились слезами.

— Что здесь будет? — спросил Грилло у Теслы.

— Флетчер скоро уйдет.

— Куда? Почему?

— В никуда. В пространство.

— Откуда ты знаешь?

— Я рассказал ей, — раздался голос Флетчера, — Субстанцию нужно защитить.

Он посмотрел на Грилло, на его губах играла едва заметная улыбка.

— Заберите моего сына, джентльмены, — попросил он. — Уведите его с линии огня.

— Что?

— Грилло, просто уйди отсюда, — сказала Тесла. — Сейчас все будет так, как он задумал.

Грилло с Хочкисом вывели Хови на улицу через витрину — Хочкис вышел первым, чтобы принять на руки ватное, как свежий труп, тело юноши. За спиной Грилло услышал голос Теслы.

Она сказала одно слово:

— Яфф!

Тот, второй, враг Флетчера, стоял на краю парковки. Толпа горожан, увеличившаяся в пять или шесть раз, расступилась и образовала коридор, хотя их об этом никто и не просил Яфф был не один. Его сопровождали два человека, два местных жителя. Парень и девушка. Грилло не знал их, но Хочкис сказал.

— Джо-Бет и Томми-Рэй. Услышав имя, Хови поднял голову.

— Где? — пробормотал он, но увидел их сам, прежде чем ему кто-то ответил.

— Пустите! — он попытался оттолкнуть Хочкиса. — Они убьют ее, если мы их не остановим! Вы что, не понимаете? Они убьют ее!

— Речь идет не только о твоей подружке, — сказала Тесла. Грилло снова удивился, как она умудрилась столько узнать за такое короткое время. Ее «источник» Флетчер тем временем вышел из маркета, прошел мимо Теслы, Грилло, Хови и Хочкиса и остановился на другом краю живого коридора лицом к лицу с Яффом.

Первым заговорил Яфф:

— Ну, и зачем это? Ты переполошил половину города.

— Ту половину, которую ты не успел одурманить, — ответил Флетчер.

— Не помри от собственных разговоров. Ну, умоляй меня. Скажи, что отдашь мне свои яйца, если я оставлю тебя в живых.

— Это для меня не так важно.

— Что, яйца?

— Жизнь.

— Ты тщеславен, — заметил Яфф, начиная медленное движение навстречу Флетчеру. — Не отрицай.

— Меньше, чем ты.

— Это верно. В отличие от тебя я знаю, что такое масштаб.

— Ты не овладеешь Искусством.

Яфф поднял руку и потер большой и указательный пальцы, словно считал деньги.

— Поздно. Я уже ощущаю его в своих руках.

— Хорошо, — ответил Флетчер. — Если ты хочешь, чтобы я тебя умолял, я умоляю. Субстанция должна остаться неприкосновенной. Я умоляю тебя не трогать ее.

— Ты не понимаешь, да?

Яфф остановился на некотором расстоянии от Флетчера. Теперь к нему шел юноша и вел свою сестру.

— Мои дети, — сказал Яфф, — плоть и кровь. Сделают для меня все. Верно, Томми-Рэй?

Тот ухмыльнулся.

Захваченная этой сценой, Тесла не заметила, как Хови освободился от рук Хочкиса, подошел к ней и шепотом сказал:

— Пистолет.

Теса без колебаний отдала оружие юноше.

— Он убьет ее, — пробормотал Хови.

— Она же его дочь, — сказала Тесла.

— Думаешь, для него это важно?

Она снова взглянула на Яффа. Какие бы изменения ни совершило в нем Великое деяние Флетчера, он был явно безумен. Даже той малости, какую она успела узнать об Искусстве, Субстанции, Косме и Метакосме, хватило, чтобы понять: отдать такую силу в руки этого существа — значит отдать ее неизмеримому злу.

— Ты проиграл, Флетчер, — сказал Яфф. — В тебе и в твоем ребенке нет чего-то, что делало бы вас… современными. Мои двое, напротив, опережают время. Главное — экспериментировать, так ведь?

Рука Томми-Рэя, лежавшая на плече у Джо-Бет, скользнула к ее груди. В толпе раздались гневные возгласы, но Яфф заставил всех замолчать одним грозным взглядом. Джо-Бет попыталась оттолкнуть брата, но Томми-Рэй притянул ее к себе и нагнулся к ее губам.

Он поцеловал бы ее, если бы не пуля, ударившаяся в асфальт у самых ног Томми-Рэя.

— Отпусти ее, — сказал Хови. Его голос был слаб, но полон решимости.

Томми-Рэй повиновался, глядя на Хови немного растерянно. Потом извлек из заднего кармана нож. Почуяв опасность кровопролития, толпа дрогнула. Некоторые — особенно те, кто пришел с детьми, — подались назад. Но большинство не двинулись с места.

Флетчер за спиной Грилло обратился к Хочкису:

— Сможете в него попасть?

— В парня?

— Нет, в Яффа.

— И не пытайтесь, — шепнула Тесла. — Это его не остановит.

— Что же тогда остановит?

— Бог его знает.

— Хочешь хладнокровно пристрелить меня на глазах у этих добрых людей? — спросил Томми-Рэй. — Ну давай, попробуй. Я не боюсь. Я люблю смерть, а смерть любит меня. Нажми на курок, Катц. Если ты мужчина.

С этими словами он медленно двинулся навстречу Хови. Тот, едва стоя на ногах, по-прежнему целился в Томми-Рэя.

Разрешил ситуацию Яфф. Он схватил Джо-Бет за руку. Та вскрикнула от боли. Хови повернул голову на ее голос, и Томми-Рэй бросился на него. Он толкнул Хови, и юноша упал, выронив пистолет. Томми-Рэй с размаху ударил его в пах ботинком и принялся избивать.

— Оставь его живым! — приказал Яфф.

Он отпустил Джо-Бет и направился к Флетчеру. На кончиках пальцев, в которых, по его заверению, он уже держал Искусство, проступили капли энергии. Они сочились как эктоплазма. Яфф подошел к Томми-Рэю, как будто собирался его остановить, но лишь одарил взглядом сцену драки и двинулся дальше, к Флетчеру.

— Лучше нам отойти, — прошептала Тесла Грилло и Хочкису. — От нас уже ничего не зависит.

Словно в подтверждение ее слов, Флетчер опустил руку в карман и достал коробок спичек с надписью на этикетке: «Аптека Марвина». Все поняли, что сейчас произойдет. Люди ощущали запах бензина и знали, от кого он исходит. Теперь появились спички. Жертвоприношение было неизбежным. Но никто не двинулся с места. Публика не понимала, о чем говорят враги, но зрители нутром почувствовали, что присутствуют при переломном моменте. Как: они могли уйти, если впервые в жизни получили возможность увидеть поединок высших существ?

Флетчер достал спичку. Он уже почти чиркнул ею, когда поток энергии из пальцев Яффа ударил, как пуля, по рукам Флетчера, выбив из них и спичку, и коробок.

— Не трать времени на эти фокусы, — сказал Яфф. — Ты знаешь, что огонь не причинит мне вреда. И тебе тоже, пока ты сам не захочешь. А если ты хочешь исчезнуть, нужно только попросить.

На этот раз он не стал посылать разряды — он просто подошел к противнику и коснулся его рукой. Флетчер содрогнулся. Испытывая страшную боль, он повернул голову, чтобы увидеть Теслу. По его глазам она поняла, насколько он беспомощен. Чтобы разыграть свой эндшпиль, он раскрыл сознание, и злоба Яффа проникла в самую суть его существа. От прикосновения врага по всему телу прокатилась разрушительная волна. Спасти Флетчера могла только смерть.

У нее не было спичек, зато у Хочкиса был пистолет. Ни слова не говоря, она выхватила его. Яфф уловил движение, и на одно ужасное мгновение Тесла встретилась с его безумным взглядом Она увидела не человека, а огромную призрачную голову. Увидела лицо настоящего Яффа, спрятавшегося под маской.

Она прицелилась в землю за Флетчером и выстрелила. Но огонь не вспыхнул. Тесла снова прицелилась, выбросив из головы все мысли, кроме одной — она молилась о том, чтобы попасть в лужу бензина. Ей и прежде случалось «готовить жареное», но на бумаге. В жизни она делала это впервые.

Тесла медленно выдохнула (так она делала, когда садилась по утрам за пишущую машинку) и нажала на курок.

Ей показалось, что она увидела огонь еще до того, как он возгорелся. Пробежали искры и молнии, воздух вокруг Флетчера стал оранжевым, а потом превратился в пламя.

Жар оказался нестерпимо сильным. Тесла бросила пистолет и отбежала подальше, откуда можно было наблюдать дальнейшее. Сквозь языки пламени она смотрела на Флетчера. На его лице была написана полная безмятежность. Тесла пронесла его образ через все последующие жизненные невзгоды как напоминание о том, насколько мало она знает об устройстве мира. Человек радовался тому, что сгорал, это было для него благом. Таких уроков не дают в школе. И помогла ему она, собственными руками.

Она увидела, как Яфф отшатнулся от огня, насмешливо пожав плечами. Огонь добрался до его пальцев, касавшихся Флетчера, и пальцы вспыхнули, будто пять свечей. За спиной у Яффа Хови и Томми-Рэй отступали от невыносимого жара, на время забыв о вражде. Все это она заметила в одно мгновение, а потом снова взглянула на горевшего Флетчера. За несколько секунд он успел измениться. Огонь, столбом стоявший вокруг него, не сжигал плоть, а преображал, выбрасывая вспышки яркой материи.

То, как отступал Яфф — будто взбесившийся пес, знающий, что его сейчас утопят, — помогло ей понять природу этих вспышек. Как и то, что сочилось из пальцев Яффа, они были сгустками некой энергии. Яфф ненавидел эту энергию. В ее свете проступило его истинное лицо. Вид этих двоих: преображающегося в огне Флетчера и Яффа, с которого сползала личина, заставил ее подойти ближе, забыв о безопасности. Она почувствовала запах паленых волос, но отойти не могла. В конце концов это и ее рук дело. Она участвовала. Как первая человекообразная обезьяна, что добыла огонь и тем изменила жизнь племени.

На что, поняла она, и надеялся Флетчер: на трансформацию племени. Это был не просто акт самосожжения. Сгустки энергии, исходившие от Флетчера, несли в себе его заряд. Они вылетали подобно сияющим семенам, ищущим плодородную почву. Такой почвой стали жители Гроува, и семена их нашли. Тесле казалось чудом, что никто из людей не бросился бежать. Быть может, самые малодушные ушли раньше, в начале событий. Но оставшиеся явно были готовы принять магию преображения, и некоторые даже вышли вперед и радостно, словно причастие, принимали летевший к ним свет. Первыми выбежали дети. Они ловили сгустки света, не причинявшие им ни малейшего вреда. Свет падал в их подставленные ладони или касался лица, и тут же в глазах загорались его отблески. За детьми последовали родители. Те, кого свет уже коснулся, успокаивали остальных: «Все в порядке. Это не больно. Это просто… свет!»

Но Тесла знала, что это не просто свет. Это сам Флетчер. Он раздавал себя всем желающим, и тело его таяло. Руки, грудь и ноги уже исчезли; голова, шея, плечи и торс дрожали в языках пламени. Она смотрела до тех пор, пока и они не исчезли. В памяти всплыл церковный гимн, Тесла помнила его с детства: «Господь хочет, чтобы я стал солнечным лучом». Старая песня для новой жизни.

Акт рождения новой жизни подходил к завершению. От Флетчера почти ничего не осталось, только рот и часть черепа все еще дрожали в огне. Мозг его разлетелся снопами искр, как головка одуванчика на августовском ветру. Лишенное пищи, пламя быстро улеглось. Без следа — ни углей, ни дыма. Несколько мгновений яркого света, жара и чуда. Потом — ничего.

Она не могла оторвать глаз от Флетчера и не заметила, кого из собравшихся коснулся его свет. А он коснулся многих. Может быть, всех. Наверное, это и остановило Яффа. Его войско стояло в ночи наготове, но он так и не отдал приказа наступать. Яфф исчез. Он сделал это как можно незаметнее.

Вместе с ним пропал и Томми-Рэй. А Джо-Бет осталась. Хови во время преображения Флетчера встал рядом с ней с пистолетом в руке. Убегая вслед за отцом, Томми-Рэй выкрикнул несколько бессвязных угроз.

Так завершилось последнее представление шамана Флетчера. Те, кто принял от него дар, конечно, должны были его почувствовать — но позже, утром, когда проснутся. Другие получили свое сразу. Грилло и Хочкис были довольны, что не обманулись тогда, у расщелины; Джо-Бет и Хови избежали гибели и снова соединились; Тесла же, получившая знание, ощутила тяжесть огромной ответственности, которую возложил на нее Флетчер.

Но главный удар магических сил принял сам город. На его улицах появились чудовища. Его жителей коснулись духи.

Гроув ждал войны.

Часть V РАБЫ И ЛЮБОВНИКИ

Глава 1

На следующее утро Гроув напоминал город алкоголиков. Его жители проснулись как после ночной попойки и пытались сделать вид, будто все в порядке и ничего не случилось. Холодный душ, чтобы встряхнуться, потом чашка черного кофе, таблетка «алка-зельцера» — и вперед на улицу, нарочито уверенной походкой, с ледяной улыбкой актрисы, только что не получившей «Оскара». В то утро люди чаще обычного приветствовали друг друга, а также слышали прогнозы погоды (ясно! ясно! ясно!) по радио из настежь открытых окон, словно говоривших: в нашем доме никаких секретов нет. Чужаку, тем утром, прибывшему в Гроув, могло бы показаться, что он находится в Идеалвилле, США. От разлитого в воздухе радушия сводило желудок.

У молла, где невозможно было не заметить следов бурной ночи, говорили что угодно, кроме правды. Например, будто из Лос-Анджелеса приехали «Ангелы ада»[11] и побили все витрины. От частого повторения рассказ звучал все убедительней. Одни утверждали, что слышали рев мотоциклов. А другие решали приукрасить эту версию и заявляли, что видели их самолично, — ведь никто не собирался возражать. Битые стекла убрали, и витрины зияли пустым нутром. К полудню были заказаны новые стекла. К двум пополудни их вставили. Никогда со времен «Лиги девственниц» жители Гроува не проявляли такого единодушия в стремлении сохранить душевное равновесие — и такого лицемерия. За закрытыми дверями спален и ванных комнат все было совсем иначе. Там улыбки исчезали, походка теряла уверенность, накатывали слезы, люди рвением золотоискателей искали успокоительные таблетки и глотали их. Там горожане говорили себе то, что скрывали от своих домашних и даже от своих собак: все изменилось, и жизнь уже никогда не станет прежней. В надежде объяснить пережитый ужас они пытались вспомнить сказки, что им рассказывали в детстве, — старые, давно изгнанные из памяти волшебные сказки. Кто-то старался залить беспокойство вином, кто-то принимался есть без меры, а кто-то отправился в церковь. Это был чертовски странный день.

Хотя, возможно, не такой уж и странный для тех немногих, кто догадывался раньше и теперь подтвердил для себя: да, в городе скрываются чудовища и сверхъестественные силы. Для них не было вопроса: «Может ли такое быть?» Вопрос звучал так: «Что все это значит?»

Уильям Уитт ответа не знал. Он понятия не имел, с чем он столкнулся в доме на Уайлд-Черри-глэйд. Последующий разговор со Спилмонтом, обвинившим его в розыгрыше, вконец выбил его из колеи. Или Яфф сумел с дьявольской хитростью скрыть следы своего пребывания, или он, Уильям Уитт, сошел с ума. Самое печальное, что одно другому не противоречило. Не в силах разрешить дилемму, Уильям сидел дома, запершись на все замки, и только ночью ненадолго вышел к моллу, как и прочие горожане. Он пришел одним из последних и наутро мало помнил о том, что увидел. Зато хорошо помнил, как вернулся домой и устроил себе видео вакханалию. Обычно он смотрел не более одного-двух порнофильмов за раз, но в ту ночь с ним что-то стряслось. Когда утром соседи Робинсоны вывели детей на прогулку, Уильям все еще сидел перед экраном, за опущенными занавесками. Под ногами выстроился небольшой городок из пивных банок. У него была неплохая коллекция фильмов, систематизированная как настоящая библиотека. Он знал наизусть все псевдонимы звезд этих потных эпосов, знал размеры их грудей и членов, с чего они начинали и на чем специализировались сейчас. Он помнил все сюжеты и любимые сцены до последнего стона и семяизвержения.

Но сегодня они его не заводили. Как наркоман, жаждущий дозы, которую ему никто не может дать, он метался от фильма к фильму, пока у телевизора не выстроилась целая гора видеокассет. Секс вдвоем, втроем, оральный, анальный, «золотой дождь», бандаж, садо-мазо, лесбиянки и дилдо, сцены насилия и романтические сцены; он пересмотрел все, но ничто не принесло ему желанного облегчения. Этот поиск превратился в поиск себя самого. «Что меня возбуждает, то я и есть», — промелькнула не вполне оформившаяся мысль.

Ситуация была отчаянная. Впервые в жизни, не считая давнего случая у озера, он не возбуждался от того, что смотрит. Впервые ему захотелось, чтобы его любимые герои проникли в его реальность, как он проникал в их мир. Раньше он радовался, что может убрать их простым нажатием кнопки сразу после того, как кончит. Он даже чувствовал презрение к ним, едва они теряли свою притягательность. Теперь же он тосковал по ним, точно по ушедшим любовницам, которых не сумел познать до конца; он видел все подробности их тел, но близость оказалась для него недоступна.

Вскоре после рассвета ему в голову вдруг пришла странная мысль: а нельзя ли вызвать их к жизни жаром желания? Ведь мечту можно осуществить. Художники постоянно делают это, а ведь в каждом из нас живет немного искусства. Эта смутная мысль и удерживала его у экрана, заставляя снова и снова просматривать «Последнюю ночь Помпеи», «Рожденную трахаться» и «Секреты женской тюрьмы» — фильмы, знакомые ему не хуже собственной истории. Но, в отличие от его истории, они могли ожить в настоящем времени.

Не только Уильяма посетили подобные мысли, хотя у остальных они не были зациклены на сексе. Некий желанный образ или образы можно вызвать к жизни силой воображения — эта идея пришла в голову всем, кто накануне побывал у мола. Звезды мыльных опер, ведущие телевизионных шоу, умершие родственники, разведенные супруги, пропавшие дети, герои комиксов — образов было столько же, сколько людей, жаждавших увидеть их воочию.

Для некоторых, как для Уильяма, желание воплотить свои мечты оказалось столь сильным (в одних случаях это было вызвано страстью, в других — навязчивой идеей или завистью), что к рассвету следующего дня воздух в их комнатах загустел, а они сидели, скорчившись в углах и готовясь увидеть чудо.

В спальне Шаны, дочери Ларри и Кристины Мелкин, вдруг послышалась тихая мелодия. Ее можно было принять за пение ветра под крышей, но Шана знала: это пришла легендарная рок-принцесса, ее обожаемый идол, умершая несколько лет назад от передозировки.

На чердаке Осси Лартона послышался цокот когтей, и Осси мысленно улыбнулся. Это явился оборотень, с которым Лартон водил тайную дружбу с тех пор, как впервые узнал о существовании подобных существ. Оборотня звали Юджин. Когда Осси было шесть лет, он придумал себе друга, и ему казалось, что такое имя вполне подходит для человека, в полнолуние обрастающего шерстью.

Карен Конрой почувствовала в своей комнате тонкий запах французских духов. Это явились три главные героини ее любимого фильма «Любовь знает твое имя», над которым она проплакала когда-то целых шесть дней — всю свою поездку в Париж.

И так далее, и так далее.

К полудню почти у всех очевидцев ночных событий появились нежданные гости. Конечно, многие не обратили внимания на пришельцев либо отвергли возможность их существования. Численность населения Паломо-Гроува, уже пополнившегося чудовищами Яффа, еще более возросла.

— Ты ведь уже признала, что неправильно поняла случившееся…

— Это не вопрос признания, Грилло.

— Ладно. Давай не будем злить друг друга. Почему мы вечно доходим до крика?

— Мы не кричим.

— Хорошо. Не кричим. Только попытайся понять, что эта командировка, в которую он тебя послал…

— «Командировка»?!

— Вот теперь ты кричишь. Я просто прошу тебя, подумай. Это может стать последней поездкой в твоей жизни.

— Признаю такую возможность.

— Тогда позволь мне отправиться с тобой. Ты никогда не ездила на юг дальше Тихуаны.

— Можно подумать, ты ездил…

— Это грубо.

— Послушай, я знаю, что такое грубость. Если хочешь быть полезным, оставайся в Гроуве и поправляйся.

— Я уже здоров. Никогда не чувствовал себя лучше.

— Ты нужен мне здесь, Грилло. Наблюдай. Пока ничего не кончилось.

— И за чем же мне наблюдать? — спросил Грилло. Он понял, что спорить бессмысленно.

— У тебя отличный глаз. Ты заметишь, когда Яфф сделает следующий ход, как бы он ни старался это скрыть. Кстати, ты видел Эллен ночью? Она была там, вместе с сыном. Для начала сходи к ней и узнай, как она себя чувствует…

Конечно, ей было приятно, что Грилло за нее беспокоится, и мысль о совместной поездке не вызывала у нее отвращения. Но по причинам, которые она не могла, да и не пыталась объяснить даже самой себе, Тесла знала, что его присутствие нежелательно и способно повредить и ему самому, и выполнению задания. Перед своим концом Флетчер решил отправить ее в миссию. Он сказал, что это предопределено. Еще недавно она бы посмеялась над подобным мистицизмом, но после минувшей ночи стала шире смотреть на вещи. В своих фантазиях и сценариях она пыталась разоблачить мир чудес, но его оказалось не так легко высмеять. Он нашел ее и пришел за ней. Тесла, со всем ее цинизмом, оказалась между раем и адом. На стороне ада был Яфф и его армия, на стороне рая — Флетчер и его трансформация: плоть превратилась в свет.

Став земным агентом мертвеца, она, как ни странно, расслабилась, несмотря на поджидавшую впереди опасность. Больше не нужно было оттачивать свой цинизм, не нужно делить воображаемые образы на реальные (твердые, осязаемые) и фантастические (туманные и не имеющие ценности). Когда она снова сядет за стол (если это случится) и вернется к своим сценариям, она будет верить в сказки. И не потому, что ее фантазии осуществились в реальности, а потому, что реальности вообще нет.

В середине утра она покинула Гроув по дороге, проходящей мимо молла, где уже шли восстановительные работы. Она ехала быстро, чтобы успеть к сумеркам пересечь границу, а, к наступлению темноты, добраться до миссии Санта-Катрина или, как предполагал Флетчер, до ее развалин.

Той же ночью, когда толпа рассосалась, Яфф велел Томми-Рэю пробраться в молл и отыскать терату, которую тот собственноручно прицепил на спину Катцу. На улице оставались полицейские, но трудностей у Томми-Рэя не возникло. У Яффа были причины не дать полиции найти эту терату. Тварь вернулась к своему создателю и извергла все, что видела и слышала. Подобно целителю, Яфф возложил на животное руки и выкачал информацию.

Потом он убил терату.

— Ну что ж, — сказал он Томми-Рэю, — похоже, тебе придется отправиться в поездку чуть раньше, чем я планировал.

— А что насчет Джо-Бет? Этот ублюдок Катц забрал ее.

— Мы потратили немало усилий, чтобы убедить ее присоединиться к нам. Она отвергла нас. Больше времени тратить не будем. Пусть сама решает, что ей нужно в этой жизни.

— Но…

— Хватит об этом, — сказал Яфф. — Твоя одержимость нелепа. И хватит дуться. Ты слишком избалован. Думаешь, что своей улыбкой добьешься чего угодно? Что ж, ее ты не добился.

— Ты ошибаешься. Я докажу тебе.

— Не сейчас. Сейчас ты должен ехать.

— Сначала Джо-Бет, — упрямо повторил Томми-Рэй, отходя от отца.

Прежде чем он успел сделать шаг, рука Яффа оказалась у него на плече. От этого прикосновения Томми-Рэй взвизгнул.

— Заткнись!

— Мне больно!

— Я знаю.

— Мне на самом деле больно! Хватит.

— Ты ведь тот, кто любит смерть, да, сынок? Томми-Рэй почувствовал, как у него подгибаются ноги.

Из его члена, носа и глаз потекло.

— Ты ведь даже не половина того человека, каким себя считаешь, — сказал Яфф. — Ведь так?

— Прости меня… не делай мне больно!

— Мне кажется, люди не обнюхивают своих сестер. Они находят себе других женщин. И они не будут сначала говорить о смерти, будто это плевое дело, а потом хныкать, когда им чуть-чуть сделают больно.

— Ладно… Ладно… Я понял… Хватит! Отпусти! Яфф убрал руку, и Томми-Рэй упал на землю.

— Это была тяжелая ночь для нас обоих, — сказал его отец. — Мы оба что-то потеряли. Ты лишился сестры, я — удовольствия уничтожить Флетчера. Но придут лучшие времена. Поверь мне.

Он нагнулся, чтобы помочь Томми-Рэю подняться. Увидев тянущиеся к нему пальцы, юноша в ужасе отшатнулся. Но в этот раз прикосновение было мягким, почти ласковым.

— Я хочу, чтобы ты съездил в одно место, — сказал Яфф. — Оно называется миссия Санта-Катрина.

Глава 2

Пока Флетчер не ушел из жизни, Хови не осознавал, сколько у него вопросов, на которые может ответить только отец. Ночью они его не беспокоили, он спал беспробудным сном. Но утром он начал жалеть, что не выслушал Флетчера. Теперь Хови и Джо-Бет оставалось одно: из его отрывочных впечатлений и рассказов ее матери восстанавливать по кусочкам историю, где они играли важную роль, хотя не имели понятия, что происходит на самом деле.

Вчерашние события изменили Джойс Макгуайр. Многолетние попытки отвратить от своего дома неизбежное зло закончились неудачей, но в итоге она освободилась. Худшее уже случилось, чего же теперь бояться? Она видела, как перед ней разверзся ад, и выжила. Бог в лице пастора оказался бессилен. Зато Хови бросился на поиски ее дочери и смог вернуть Джо-Бет домой. Одежда детей была разорвана и испачкана в крови. Джойс пригласила его в дом и настояла, чтобы он переночевал. Наутро она чувствовала себя как человек, которому сообщили, что его опухоль доброкачественная и в запасе есть несколько лет жизни.

Около полудня они втроем сели побеседовать, и ее пришлось уговаривать рассказать о прошлом. Но потом Джойс словно прорвало. Порой, особенно когда речь заходила о Кэролин, Арлин и Труди, она плакала. Но по мере того как события оборачивались все более трагически, ее речь становилась бесстрастной. Иногда она отвлекалась, вспоминая какую-то упущенную подробность или благословляя тех, кто помогал ей, когда она осталась одна с двумя детьми и ее называли шлюхой.

— Много раз мне хотелось уехать из Гроува, — сказала она. — Как Труди.

— Не думаю, что это спасло ее от боли, — сказал Хови. — Она была несчастна.

— А я помню ее иной. Вечно влюбленной то в одного, то в другого.

— Вы помните… в кого она была влюблена перед моим рождением?

— Хочешь спросить, не знаю ли я, кто твой отец? — Да.

— Мне пришла в голову одна мысль. Может, твое второе имя — это его первое? Ральф Контрерас. Он был садовником при лютеранской церкви. Когда мы возвращались из школы, он всегда на нас смотрел. Каждый день. Твоя мать была очень красивой. Не по-киношному, как Арлин, но у нее были такие темные глаза и такой ясный взгляд… У тебя такой же… Думаю, Ральф ее любил. Правда, он ничего не говорил. Он жутко заикался.

Хови улыбнулся.

— Тогда это точно он. Я ведь это унаследовал.

— А я и не заметила.

— Да, это странно. Все прошло. Как будто Флетчер забрал мое заикание. А не знаете, Ральф до сих пор живет в Гроуве?

— Нет. Он уехал еще до твоего рождения. Наверное, боялся суда Линча. Твоя мать была белой и не из бедных, а он…

Она прервалась, увидев выражение лица Хови.

— А он?

— … он был испанец.

Хови кивнул.

— Каждый день узнаешь что-то новое, верно? — Он старался говорить непринужденно.

— Во всяком случае, он уехал, — продолжала Джойс. — Если бы твоя мать указала на него, его наверняка обвинили бы в изнасиловании. Но это неправда. Мы сами хотели этого, нами двигал дьявол.

— Он был не дьявол, мама, — сказала Джо-Бет.

— Это вы так думаете. — Джойс вздохнула. Ее бодрость вдруг улетучилась, словно знакомое слово вернуло ее в прежнее состояние. — Может, вы и правы, но я слишком стара, чтобы менять свои взгляды.

— Стара? — переспросил Хови. — О чем вы говорите? Прошлой ночью вы были неподражаемы.

Джойс протянула руку и погладила его по щеке.

— Позвольте мне верить в то, во что я верю. Это лишь слова. Для тебя он Яфф, для меня — дьявол.

— А что же делать мне и Томми-Рэю, мама? — спросила Джо-Бет. — Ведь нас создал Яфф.

— Я часто думала об этом. Когда вы еще были совсем маленькие, я смотрела на вас и ждала, когда в вас проявится зло. И вот это случилось с Томми-Рэем. Его создатель забрал его. Может, тебя спасли мои молитвы. Ты ходила со мной в церковь, Джо-Бет. Ты училась добру.

— Ты думаешь, Томми-Рэй потерян для нас? — спросила Джо-Бет.

Мать секунду помедлила с ответом, но и так было ясно.

— Да, — сказала она. — Потерян.

— Я не верю, — сказала Джо-Бет.

— Даже после того, до чего он дошел прошлой ночью? — сказал Хови.

— Он не ведал, что творит. Яфф его контролировал. Я его знаю, он же мне не просто брат…

— В смысле? — сказал Хови.

— Мы же близнецы. Я чувствую то же, что и он.

— В нем зло, — сказала мать.

— Тогда оно и во мне. — Джо-Бет встала. — Еще три дня назад ты говорила, что любишь его. А теперь утверждаешь, что он для нас потерян. Ты отдала его Яффу. Я — не отдам.

С этими словами девушка вышла из комнаты.

— Может, она и права, — тихо сказала Джойс.

— Томми-Рэя удастся спасти?

— Нет. Может, в ней тоже сидит дьявол.

Хови нашел Джо-Бет во дворе. Она сидела, подняв лицо к небу и закрыв глаза. Она услышала его шаги и оглянулась.

— Думаешь, мама права? Томми-Рэю нельзя помочь?

— Нет, можно — если ты веришь, что мы сумеем до него достучаться и вернуть назад.

— Не говори только для того, чтобы что-то сказать, Хови. Если ты со мной не согласен, говори как есть.

Он положил руку ей на плечо.

— Послушай, если бы я верил тому, что говорит твоя мать, я бы не вернулся сюда. Это ведь я. Мистер Настойчивость. Если ты думаешь, что мы сможем ослабить влияние Яффа на него, то мы пойдем и сделаем это. Только не проси меня любить его.

Джо-Бет повернулась к нему всем телом, убирая с лица растрепанные ветром волосы.

— Никогда не думал, что буду сидеть на заднем дворе дома твоей матери и держать тебя за руку, — сказал Хови.

— Чудеса случаются.

— Нет, — ответил он. — Чудеса творятся.

Глава 3

Первым, кому позвонил Грилло после отъезда Теслы, был Абернети. Рассказывать или не рассказывать о случившемся — это лишь одна из проблем. Другая — как об этом рассказать? Грилло никогда не был романистом. Его работа требовала максимально точного изложения фактов. Никакого полета мысли, никаких возвышенностей. И научился он этому не у какого-нибудь журналиста, а у самого Джонатана Свифта, автора «Путешествия Гулливера». Свифт так ратовал за ясность изложения своей сатиры, что регулярно читал отрывки вслух своим слугам, дабы убедиться в том, что стиль изложения не затмил содержания. Эта история была для Грилло образцом, и когда он писал о бездомных Лос-Анджелеса или о наркотиках, он всегда излагал факты просто и ясно.

Но здесь, от событий в пещерах и до самопожертвования Флетчера, все было гораздо сложнее. Как описать то, что произошло вчерашней ночью, не упоминая о своих ощущениях?

Во всяком случае, Абернети он объяснить этого не мог. Притворяться, будто в Гроуве ничего не случилось, было бессмысленно. Абернети уже видел телерепортаж о ночном вандализме.

— Грилло, ты там был?

— Когда все кончилось. Услышал сигнализацию…

— Ну и?..

— Да не о чем говорить. Несколько разбитых витрин.

— «Ангелы ада» повеселились.

— У тебя есть информация?

— У меня? А у тебя? Это ты, блин, репортер, а не я. Чего тебе не хватает? Выпивки? Наркотиков? Чтоб пришла твоя гребаная Муда?

— Муза.

— Муда, Муза — какая разница? Мне нужна история, которую люди захотят читать. Там, наверное, были жертвы…

— Не думаю.

— Так придумай что-нибудь.

— У меня есть кое-что…

— Что? Что?

— Готов спорить, об этом еще никто не сообщал.

— Хорошо, если ты прав, Грилло. Твоя работа — давать мне материал.

— Скоро в доме Вэнса состоится большое сборище. Будут его поминать.

— Чудесно. Ты должен попасть туда. Мне нужна информация о нем и его друзьях. Он был плохим парнем, а друзья плохих парней — тоже плохие парни. Мне нужны имена и подробности.

— Абернети, иногда мне кажется, что ты смотрел слишком много фильмов.

— В смысле?

— А, забудь.

Когда Грилло повесил трубку, перед глазами у него еще долго стоял образ Абернети, который ночью изучает газетные заголовки, оттачивая свой имидж бывалого редактора. Но Грилло думал не только о нем.

В голове у каждого человека крутится свое кино со знакомыми именами в титрах. Эллен — жертва, ей пришлось хранить ужасные тайны. Тесла — дикарка из западного Голливуда, заблудившаяся в чужом мире. А он? Сам-то он кто?

Репортер-новичок, которому попался стоящий сюжет? Или человек чести, которого преследуют за то, что он выступил против коррумпированной системы? Когда он впервые появился в этом городе, чтобы сделать репортаж о смерти Бадди Вэнса, ему не подошла бы ни одна из этих ролей. Но события сместили его на второй план. Главные роли достались другим, в частности Тесле.

Глядя на себя в зеркало, он размышлял о том, что значит быть звездой без своего неба. Может, это дает свободу выбрать новую роль? Ученый, фокусник, любовник? Да, как насчет любовника? Как насчет того, чтобы стать любовником Эллен Нгуен? Это было бы неплохо.

Она долго не подходила к двери. Потом ей потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Грилло. Только после того как он ободряюще улыбнулся, она сказала:

— Да-да… входите. Вы уже выздоровели?

— Немного знобит.

— Мне кажется, я тоже заразилась, — сказала она, запирая дверь. — Я встала с таким ощущением., даже не знаю…

Занавески были задернуты. Комната от этого казалась меньше.

— Вы не откажетесь от кофе? — сказала она.

— Да, спасибо.

Эллен скрылась на кухне, оставив Грилло в одиночестве посреди комнаты, заполненной журналами, детскими игрушками и стопками выстиранного белья. Он стал искать место, чтобы сесть, и понял — он не один. У двери в спальню стоял Филип. Он выглядел все еще больным. Вчерашний поход к моллу был явно преждевременным.

— Привет! — сказал Грилло. — Как дела?

К его удивлению, мальчик широко улыбнулся.

— А ты видел? — спросил он.

— Что?

— Там, в молле. Ты видел, я знаю. Эти прекрасные огоньки.

— Да, видел.

— Я рассказал про это Человеку-шару. Поэтому я знаю, что мне не приснилось.

Он подошел к Грилло, не переставая улыбаться.

— Я получил твой рисунок, — сказал Грилло. — Спасибо.

— Рисунки мне больше не нужны.

— Почему?

— Филип! — Эллен принесла кофе. — Не приставай к мистеру Грилло.

— Он не пристает. Филип, может, мы поговорим с тобой о Человеке-шаре попозже?

— Может быть, — ответил мальчик так, будто это зависело от поведения Грилло.

— Я пойду, — сказал он матери.

— Иди, дорогой.

— Передать ему привет? — спросил он Грилло.

— Конечно. — Грилло не очень понимал, что это все значит. — Передай.

Удовлетворенный, Филип направился к себе.

Эллен расчищала место, где они могли бы сесть. Она повернулась к Грилло спиной. Когда она нагнулась, простой домашний халат покроя кимоно плотно обтянул ее тело. Для женщины такого роста ягодицы у нее были полноваты. Она выпрямилась, пояс халата чуть ослаб, глубже открыв вырез на груди. Кожа Эллен была смуглой и гладкой. Она поймала взгляд Грилло, передавая ему чашку с кофе, но запахиваться не стала. При каждом ее движении глаза Грилло невольно устремлялись на этот вырез.

— Я рада, что вы пришли, — сказала она. — Я очень расстроилась, когда ваша подруга…

— Тесла.

— Когда Тесла сказала, что вы заболели. Я чувствовала себя виноватой.

Она сделала маленький глоток кофе и вздрогнула от его жара.

— Горячий, — сказала она.

— Филип мне сказал, что ночью вы были в молле.

— Вы тоже там были. Не знаете, никто не пострадал? Там столько битого стекла.

— Только Флетчер, — ответил Грилло.

— Кажется, я его не знаю.

— Это человек, который сгорел.

— А разве кто-то сгорел? Господи, какой ужас!

— Вы должны были это видеть.

— Нет. Мы видели лишь разбитые стекла.

— И огни. Филип говорил про огни.

— Да. — Она, казалось, была растеряна. — И мне говорил. Но я ничего такого не помню. А это важно?

— Важно, что вы оба в порядке, — попытался он скрыть растерянность за банальностью.

— Да, мы в порядке, — сказала она, и лицо ее прояснилось. — Я устала, но я в порядке.

Она потянулась, чтобы поставить чашку, платье снова распахнулось на мгновение, и Грилло увидел ее грудь. Он не сомневался, что она сделала это специально.

— Есть новости из дома Вэнса? — Грилло получал удовольствие, разговаривая о делах и думая о сексе.

— Меня там ждут.

— А когда прием?

— Завтра. Времени было мало, но я думаю, приедет много друзей Бадди.

— Я хочу туда попасть.

— Чтобы написать об этом?

— Конечно. Надеюсь, там будет много интересного.

— Вполне вероятно.

— Это ведь часть единого целого. Мы оба знаем, что в Гроуве происходит что-то экстраординарное. Вчера, в молле…

Он прервался, заметив, что при упоминании о событиях она вдруг помрачнела. Интересно, такая амнезия — защитная реакция или часть магии Флетчера? Он решил, что первое. Вот Филип не старался сохранить статус-кво, и проблем с памятью у него не было… Но Грилло решил вернуться к приему.

— Вы сможете провести меня в дом?

— Вам придется быть осторожным. Ведь Рошель вас знает.

— А официальное приглашение? Как Представителя прессы?

Она покачала головой.

— Никакой прессы. Это абсолютно закрытая встреча. Не все друзья Бадди жаждут внимания публики. Одним оно слишком быстро надоело, другие предпочли бы никогда не иметь дело с журналистами. Он общался с разными людьми… он их называл «игроками в тяжелом весе». Наверное, это мафия.

— Тем более мне нужно туда попасть.

— Сделаю что смогу, особенно после того, как вы из-за меня заболели. Думаю, вы сможете смешаться с толпой.

— Весьма признателен за помощь.

— Еще кофе?

— Нет, спасибо. — Он посмотрел на часы, хотя никуда не спешил.

— Вы ведь не уходите. — Это звучало не как вопрос, а как утверждение.

— Нет. Если хотите, я останусь.

Без лишних слов она протянула руку и погладила его по груди через рубашку.

— Я хочу, чтобы вы остались.

Он инстинктивно взглянул на закрытую дверь спальни Филипа.

— Не волнуйтесь Он играет там часами. — Ее рука проникла между пуговицами рубашки. — Пойдем в постель.

Она встала и повела его в свою спальню. По сравнению с гостиной там парил спартанский порядок. Она прикрыла шторы, отчего комната погрузилась в полумрак, потом села на кровать и взглянула на него. Он наклонился к ней и поцеловал, скользнул рукой в вырез платья и легко коснулся ее груди. Она прижала его руку плотнее, а потом уложила его на себя. Из-за разницы в росте подбородок Грилло оказался над ее макушкой, но Эллен воспользовалась этим, чтобы расстегнуть ему рубашку. Она облизывала его грудь, ее язык оставил влажный след от соска к соску. Все это время она не отпускала руку Грилло, не ослабляя хватки ни на секунду. Ее ногти глубоко впились ему в кожу. Наконец Грилло удалось высвободить руку и скатиться на постель рядом с Эллен. Он хотел усадить ее и раздеть. Но она снова схватила его, теперь за рубашку, прижала к себе и распустила свой пояс. Халат соскользнул, и ее нагота предстала перед Грилло. Эллен была обнажена вдвойне — волосы на лобке оказались тщательно выбриты.

Она отвернулась и закрыла глаза. Одной рукой она все еще сжимала его рубашку, а другой упиралась в свою спину, подавая свое тело словно угощение. Он положил руку ей на живот и повел ниже, к влагалищу. Ее кожа на вид и на ощупь казалась отполированной.

Не открывая глаз, она прошептала:

— Делай со мной, что хочешь.

Он испытал мгновенное замешательство. Он и здесь привык к определенным рамкам, но эта женщина, отметая условности, предоставила ему полную власть над своим телом. Ему стало неловко. В юношеском возрасте такая пассивность показалась бы ему невыносимо эротичной. Но теперь он был шокирован. Он прошептал ее имя, надеясь на какой-то ответ, но она молчала. Только когда он сел и принялся стаскивать рубашку, она открыла глаза и сказала:

— Нет. Прямо так, Грилло. Прямо так.

Выражение лица Эллен и ее голос были почти сердитыми, и это разожгло в нем любовный голод. Он лег на нее, взяв в ладони ее голову, и поцеловал в губы, языком проникая в ее рот. Тело Эллен подалось ему навстречу. Она так сильно терлась о него, что он испугался, не причиняет ли ей боль вместо удовольствия.

В пустой гостиной на столике вздрогнули кофейные чашки, как от маленького землетрясения. В воздух взметнулась пыль, потревоженная чем-то, что выбралось из самого темного угла и скорее полетело, чем пошло к двери спальни. У этого явления была форма — примитивная, но вполне четкая, так что его нельзя было назвать тенью. И привидением его назвать было нельзя. Чем бы это ни являлось, чем бы оно ни собиралось стать, даже в нынешнем состоянии оно двигалось целенаправленно. У двери спальни женщины, пожелавшей воплотить его, оно остановилось в ожидании дальнейших распоряжений.

Филип вышел из своей комнаты и прошел на кухню в поисках еды. Он открыл банку с печеньем, взял горсть шоколадной стружки и понес их обратно в комнату. Одно печенье в левой руке — для себя, три печенья в правой — для своего товарища, первые слова которого были: «Я голоден».

Грилло поднял голову от влажного лица Эллен. Она открыла глаза.

— Что такое? — спросила она.

— За дверью кто-то есть.

Она потянулась к нему и укусила за подбородок. Он вздрогнул от боли.

— Не надо.

Она укусила еще раз, сильнее.

— Эллен…

— Укуси меня тоже, — попросила она.

Он не смог скрыть изумления. Заметив его взгляд, она сказала:

— Я серьезно. — Она поднесла палец к его губам. — Открой рот, — сказала она. — Хочу, чтобы ты сделал мне больно. Не бойся. Я хочу этого. Не такая уж я хрупкая. Не сломаюсь.

Он покачал головой.

— Сделай это, Грилло. Пожалуйста.

— Ты действительно хочешь?

— Ну, сколько можно повторять? Да.

Она обняла его голову рукой, и он начал покусывать ее губы, потом шею, ожидая сопротивления. Но она не сопротивлялась, а только стонала от удовольствия, тем громче, чем сильнее он кусал. Ее реакция заглушила все сомнения. Грилло стал спускаться от шеи к груди, стоны становились все громче, порой она выдыхала его имя. Ее кожа покраснела не только от укусов, но и от возбуждения. Ее бросило в пот. Он просунул ладонь между ее ног, другой рукой держа ее руки над головой. Ее лоно было влажным и благодарно приняло его пальцы. Грилло тяжело задышал, лаская ее пальцами, рубашка прилипла к спине. Ему было неудобно, но он вдруг возбудился, осознав, насколько уязвимо ее тело и насколько разные молнии и кнопки защищают его собственное. Вставший член больно упирался в брюки, но боль разжигала его еще больше. Они питали друг друга — боль и возбуждение. Эллен попросила сделать ей еще больнее, и Грилло проник в нее глубже. Влагалище вокруг пальцев было горячим, грудь полукружьями покрывали следы его зубов. Соски ее торчали наконечниками стрел. Он сосал их и жевал. Ее стоны превратились во всхлипывания, ноги бешено извивались, она чуть не сбросила их обоих с кровати. Когда он на секунду расслабился, она схватила его руку и еще глубже погрузила в себя его пальцы.

— Не останавливайся, — сказала она.

Он двигался в ее ритме, а потом удвоил темп, когда она стала двигать бедрами навстречу его пальцам с такой силой, что они погрузились до костяшек. Грилло смотрел на нее, и капли его пота падали ей на лицо. Не открывая глаз, она подняла голову и облизала его лоб и вокруг рта — не целуя его, а скорее смачивая слюной.

Наконец он почувствовал, как ее тело напряглось, и она схватила его руку, останавливая движение, дыша мелко и часто. Ее хватка, от которой на руке Грилло выступила кровь, ослабла, голова упала на подушку. Эллен сразу успокоилась и стала такой же мягкой, как в первые минуты их близости. Грилло скатился с нее. Его сердце колотилось о стенки грудной клетки, отдаваясь в висках.

Они лежали так долго. Он не знал, прошли секунды или минуты. Первой пошевелилась она — села и завернулась в платье. Это движение заставило Грилло открыть глаза.

Эллен завязала пояс и направилась к двери.

— Подожди, — сказал он. Дело было не закончено.

— В следующий раз, — сказала она.

— Что?

— Ты слышал, — последовал ответ. — В следующий раз.

Он встал, опасаясь, что теперь его возбуждение покажется ей смешным. Грилло рассердил ее отказ продолжать. Она смотрела с легкой улыбкой.

— Это только начало, — сказала она, растирая шею в тех местах, где он ее укусил.

— И что мне теперь делать?

Она открыла дверь. Прохладный ветерок повеял ему в лицо.

— Оближи пальцы.

Он вспомнил про раздавшийся звук и ожидал увидеть удирающего от замочной скважины Филипа. Но там никого не было.

— Кофе? — спросила она и, не дожидаясь ответа, направилась на кухню. Грилло стоял и смотрел ей вслед. Его тело, ослабленное болезнью, отреагировало на прилив адреналина — конечности мелко задрожали.

Он слушал звуки приготовления кофе: плеск воды, звяканье чашек. Ни о чем не думая, он поднес пальцы, пахнущие ею, к своему носу и к губам.

Глава 4

Юморист Ламар вылез из лимузина перед домом Бадди Вэнса и попытался согнать с лица улыбку. Ему и в лучшие времена такое удавалось с трудом, а теперь, когда его старый партнер умер и осталось так много непрощенных обид, это оказалось практически невозможно. Каждое действие рождает реакцию, и реакцией Ламара на смерть была улыбка.

Он читал однажды о происхождении улыбки. Какой-то антрополог выдвинул теорию, что улыбка была сложным проявлением реакции человекообразной обезьяны на нежеланных членов племени — на больных и слабых. Она означала: «Ты для нас помеха. Убирайся». Из этого отвергающего мимического жеста родился смех — оскал, обнажающий зубы.

В сущности, он выражал презрение, утверждал слабость объекта насмешки — кого-то, кого гнали прочь подобными гримасами.

Ламар не знал, насколько теория подтверждалась фактами, но он достаточно долго проработал на эстраде, чтобы находить ее вполне правдоподобной. Как и Бадди, он сделал себе состояние, изображая дурака. По его мнению, разница между ними состояла в том (и многие друзья с ним соглашались), что Бадди и вправду был дурак. Это не значит, что Ламар не тосковал по Вэнсу. Они работали вместе четырнадцать лет, и после ухода бывшего партнера Ламар чувствовал себя несчастным, хотя в последнее время они были в ссоре.

Поэтому Ламар лишь однажды, и то случайно, встречался с прекрасной Рошелью — на благотворительном приеме, где Ламар и его жена Тэмми оказались за соседними столиками с Бадди и его «невестой года». Это определение Ламар несколько раз использовал в своих шоу, и оно неизменно вызывало бурю хохота. За обедом ему удалось перекинуться с Рошелью парой слов, когда жених удалился освободить мочевой пузырь от выпитого шампанского. Разговор получился коротким — едва Ламар увидел, что Бадди его заметил, он сразу вернулся на место. Видимо, ему удалось произвести впечатление на Рошель, раз она лично ему позвонила и пригласила в Кони-Ай на вечер памяти. Он убедил Тэмми, что ей будет скучно на поминках, и приехал на день раньше, чтобы побыть наедине с вдовой.

— Прекрасно выглядишь, — сказал он, переступая порог особняка.

— Могло быть хуже, — ответила Рошель.

Ламар понял ее ответ только через час, когда она рассказала, что прием назначил сам хозяин дома.

— Ты имеешь в виду, что он знал о своей смерти?

— Нет. Я имею в виду, что он вернулся.

Если бы он был пьян, то ответил бы на это какой-нибудь старой шуткой. Но он понял — она говорит абсолютно серьезно, и обрадовался, что трезв.

— Ты имеешь в виду… его дух?

— Вполне подходящее слово. Я точно не знаю. Я не верующая и не знаю, как это объяснить.

— Ты же носишь распятие, — заметил Ламар.

— Оно принадлежало моей матери. Раньше я никогда его не надевала.

— А почему надела сейчас? Ты чего-то боишься?

Она налила им обоим водки и выпила. Для алкоголя рановато, но ей нужно было расслабиться.

— Да, пожалуй.

— И где Бадди сейчас? — спросил Ламар, удивляясь, как ему удается сохранить серьезное выражение лица — В смысле… он в доме?

— Не знаю. Он пришел среди ночи, сказал, что хочет устроить прием, потом ушел.

— А чек он оставил?

— Я не шучу.

— Извини. Ты права.

— Он сказал, что хочет, чтобы все пришли и отпраздновали его смерть.

— Выпью за это. — Ламар поднял свой стакан. — Где бы ты ни был, Бадди. Сколь![12]

Он выпил, потом извинился и вышел в туалет. Интересная женщина, думал он по пути, хотя и не в себе. Похоже, слухи верны, она точно сидит на таблетках, но он и сам не без греха. Укрывшись в ванной черного мрамора, где по стенам были развешаны злобные маски, он сделал несколько дорожек кокаина, вынюхал и расслабился. Его мысли вернулись к красавице, оставшейся внизу. Он возьмет ее. Может, даже в постели Бадди, а после — вытрется его полотенцем.

Отвернувшись от своего глупо ухмыляющегося отражения, он вышел за дверь на лестничную площадку. Интересно, какая у Бадди спальня? Может, там зеркальный потолок, как в публичном доме в Туссоне, где они однажды побывали вместе, и Бадди сказал, стягивая резинку со своего члена «Когда-нибудь, Джимми, у меня будет такая же спальня».

Ламар заглянул в полдюжины дверей, пока не обнаружил хозяйскую спальню. Там, как и во всех остальных комнатах, царил карнавал. Зеркала на потолке не было, но кровать стояла большая. Для троих — любимое число Бадди. Уже собираясь уходить, он услышал, как в смежной ванной льется вода.

— Рошель, это ты?

Свет в ванной не горел. Наверное, она забыла закрыть кран. Ламар распахнул дверь.

Изнутри раздался голос Бадди:

— Пожалуйста, не зажигай свет.

Будь Ламар не под коксом, он вылетел бы из дома пулей, прежде чем привидение произнесло еще слово. Но наркотик замедлил его реакцию, и Бадди успел убедить партнера, что бояться нечего.

— Она сказала, что ты здесь, — сказал Ламар.

— А ты не поверил?

— Нет.

— Кто ты?

— Что значит «кто я»? Я Джимми. Джимми Ламар.

— Ах, да. Конечно. Выходи, надо поговорить.

— Нет… Я останусь тут.

— Я тебя плохо слышу.

— Выключи воду.

— Я писаю.

— Писаешь?

— Когда пью.

— Ты пьешь?

— Представляешь, каково мне? Она там, внизу, а я не могу к ней прикоснуться.

— Да, плохо.

— Ты должен сделать это для меня, Джимми.

— Что?

— Касаться ее. Ты ведь не гей?

— Уж ты-то должен это знать.

— Конечно.

— Многих женщин мы имели вместе.

— Мы были друзьями.

— Лучшими. И должен сказать, очень мило с твоей стороны разрешить мне переспать с Рошелью.

— Она твоя. А в обмен…

— Что?

— Стань снова моим другом…

— Бадди, я скучаю по тебе.

— А я по тебе, Джимми…

— Ты была права, — сказал он, спустившись вниз. — Бадди действительно здесь.

— Ты его видел.

— Нет, но он говорил со мной. Он хочет, чтобы мы стали друзьями. Я и он. Я и ты. Близкими друзьями.

— Значит, станем.

— Ради Бадди.

— Ради Бадди.

На втором этаже Яфф решил, что этот неожиданный поворот событий ему на руку. Он хотел показаться в облике Бадди только Рошели — нехитрый трюк для того, кто высосал все мысли Вэнса Прошлой ночью он явился к ней в его обличье и застал ее в постели пьяной. Убедить Рошель, что перед ней дух ее покойного мужа, оказалось очень легко; единственная сложность заключалась в том, чтобы не потребовать от нее выполнения супружеского долга. Теперь, договорившись с другом Бадди, он заполучил двух агентов, которые помогут ему встретить гостей.

После предыдущей ночи он радовался, что так предусмотрительно организовал эту вечеринку. Вчерашний трюк Флетчера застал его врасплох. В процессе самоуничтожения враг отправил частицы своей души, производящей галлюцигении, в сознание сотни, а то и двух сотен, человек. Сейчас эти люди воображают своих идолов и облекают их в плоть.

Конечно, галлюиигении не так свирепы, как тераты, и не проживут долго без своего покровителя. Но они могут расстроить планы Яффа. Чтобы помешать исполнению последней воли Флетчера, нужны страхи отборных звезд Голливуда.

Его путь, который начался, когда Яфф впервые услышал об Искусстве (он уже не помнил, от кого именно), скоро завершится — он войдет в Субстанцию. После многих лет ожидания это будет возвращением домой. Он украдет небеса, а потом будет царить на небесах, на украденном троне. Он завладеет всеми мечтами мира, станет владыкой мира, и никто никогда его не осудит.

Осталось два дня. Первый уйдет на осуществление его замысла.

Второй станет днем Искусства. И он попадет туда, где рассвет и закат, день и ночь сливаются в одном вечном мгновении.

Туда, где есть только всегда.

Глава 5

Для Теслы отъезд из Паломо-Гроува стал пробуждением от сна, в котором некий учитель учил ее, что жизнь это сон. Что нет смысла или бессмыслицы; что нельзя самонадеянно решать, будто один опыт реален, а другой — нет. «Может, я живу в кино?» — подумала она. А что, неплохая идея для сценария: женщина вдруг понимает, что вся история человечества — бесконечная семейная сага, снятая Природой и Случаем, а смотрят ее ангелы, инопланетяне, да еще случайно включившие этот канал ребята из Питтсбурга Может, она напишет такой сценарий, когда закончится путешествие.

Если оно закончится. Логичная мысль при новом взгляде на вещи. Хорошо это или плохо, но оставшуюся жизнь она проживет в ожидании чуда. А в ожидании она будет придумывать свои собственные истории, чтобы не дать себе и своей аудитории заснуть.

До Тихуаны поездка была легкой, и Тесле хватало времени для размышлений. Но после пересечения границы ей пришлось постоянно сверяться с купленной картой, и все посторонние мысли отошли на задний план. Благодаря карте и руководству Флетчера, чей голос звучал у нее в голове, Тесле удалось добраться до нужного места. Она никогда раньше не была на этом полуострове и удивилась, что здесь так пустынно. Казалось, ни человек, ни его создания не могут здесь выжить. Наверное, миссия уже разрушена непогодой, или ее просто смыло в океан, чей шепот по мере приближения к побережью становился все громче.

Но Тесла ошибалась. Едва она обогнула указанный Флетчером холм, как стало ясно: миссия неплохо сохранилась. При виде ее внутри у Теслы все сжалось. Через несколько минут она окажется там, где начался этот эпос, малую часть которого она успела прочесть. У христиан подобное чувство вызывал Вифлеем. Или Голгофа, Черепная гора.

Но черепов она там не обнаружила. Даже наоборот. Лишь одна из стен миссии обвалилась, камни из нее были разбросаны на большой площади, но кто-то позаботился о том, чтобы здание не разрушалось дальше. Причина этого стала ясна, когда Тесла припарковала машину и пошла к дому по пыльной земле. Миссия, изначально построенная для святых целей, заброшенная, а потом ставшая укрытием для тех, кого безусловно сочли бы еретиками, снова стала местом паломничества.

Чем ближе Тесла подходила к зубчатым стенам, тем больше свидетельств этого замечала. Во-первых, на грубых скамьях и среди разбросанных камней лежали гирлянды цветов, они сверкали в прозрачном морском воздухе. Во-вторых, среди цветов — их было столько, что с трудом удавалось на них не наступить — лежала домашняя утварь: кувшин, дверная ручка, обернутая в исписанный листок бумаги, ломоть хлеба. Солнце клонилось к закату, и его сочное золотое сияние усиливало ощущение зачарованное™ этого места. Тесла старалась ступать как можно тише, чтобы не потревожить местных обитателей — людей или кого-то еще. Если уж в округе Вентура, не таясь, по улицам бродили волшебные существа, почему бы им не жить и здесь, в пустыне?

Она даже не пыталась представить, кто они и как выглядят (если у них вообще есть конкретная форма). Но количество даров и подношений говорило о том, что здешние молитвы не оставались без ответа.

Цветы и приношения снаружи впечатляли, но внутри ждала еще более удивительная картина. Тесла вошла внутрь через пролом в стене и оказалась в помещении, где стены были увешаны десятками фотографий и портретов мужчин, женщин и детей. К ним прикреплялись то деталь одежды, то ботинок и даже очки. Снаружи лежат дары, догадалась Тесла, а здесь предметы, по которым некий путеводный бог должен отыскать эти пропавшие души. Их принесли сюда близкие, чтобы обитающие здесь силы вывели заблудших на знакомую дорогу к дому.

Стоя в золотистом свете и изучая эту коллекцию, Тесла почувствовала себя непрошеным гостем В ней редко просыпались — если вообще просыпались — религиозные чувства. Церковные догматы всегда казались слишком ограниченными, а образы — слишком банальными. Но эти искренние проявления веры затронули в ней какую-то струну, которая, как думала Тесла, давно уже лопнула из-за царящего вокруг лицемерия. Она вспомнила, как впервые после добровольного пятилетнего изгнания из лона семьи вернулась домой на Рождество. Как и ожидалось, возвращение вызвало у нее приступ клаустрофобии. Но в полночь в сочельник, когда она гуляла по Пятой авеню, ее вдруг пронзило забытое чувство, от него перехватило дыхание и подступили слезы: она вспомнила, что когда-то верила. Это ощущение пришло изнутри и вырвалось наружу. Оно не основывалось ни на страхе, ни на знаниях. Оно просто было. Первые слезы были благодарностью за благодатную возможность вновь обрести веру, а следующие вызвали грусть из-за мимолетности этого ощущения. Души Теслы словно коснулся некий дух — и тут же исчез.

Но сейчас это чувство не уходило. Оно крепло, пока солнце сгущало краски, опускаясь к морю.

Чьи-то шаги в глубине дома нарушили очарование. От испуга сердце забилось сильнее. Чтобы успокоиться, Тесла вздохнула поглубже и спросила:

— Кто там?

Ответа не последовало. Она осторожно прошла вдоль стены с фотографиями и через пустой дверной проем шагнула в следующую комнату. Там было два окна, словно два глаза в кирпичной стене, через которые проникал красноватый свет заходящего солнца Она не сомневалась — хотя ее уверенность основывалась только на интуиции, что оказалась в святая святых. Несмотря на отсутствие крыши и рухнувшую восточную стену, помещение дышало силой, словно она накапливалась тут долгие годы. Похоже, когда Флетчер жил в миссии, здесь была лаборатория. У стен лежали упавшие стеллажи, пол усыпан разбитым оборудованием. Тут не было ни приношений, ни портретов. Несмотря на кучки песка, наметенные вокруг мебели, и проросшие кое-где чахлые кустики, ощущение святости этого места только усиливалось.

В дальнем углу в тени стоял хранитель святилища. Тесла с трудом могла разглядеть его. Он был в маске, или его лицо напоминало маску, но что-то подсказывало, что бояться его не нужно. Здесь нет места насилию. Кроме того, Тесла пришла по делу божества, когда-то работавшего в этой самой комнате. Она заговорила первой.

— Меня зовут Тесла, — сказала она. — Меня прислал доктор Ричард Флетчер.

Услышав это имя, человек в углу медленно поднял голову, а потом чуть слышно вздохнул.

— Флетчер? — спросил он.

— Да, — ответила Тесла. — Вы знаете, кто он? Он ответил вопросом на вопрос:

— Кто вы?

У него был сильный испанский акцент.

— Я же сказала. Он послал меня сюда. Я должна сделать то, о чем он лично меня попросил.

Человек шагнул от стены, и солнце осветило его лицо.

— Почему он не пришел сам?

Прошло несколько секунд, прежде чем Тесла нашла ответ. Увидев низкий лоб и приплюснутый нос этого человека, она сбилась с мысли. Ей никогда не доводилось видеть столь уродливого лица.

— Флетчера больше нет, — ответила она наконец, отчасти из отвращения, отчасти инстинктивно избегая слова «смерть».

На уродливом лице отразилась печаль, казавшаяся едва ли не карикатурной.

— Я был здесь, когда он ушел, — сказал странный человек. — Я ждал, когда он… вернется.

Она поняла, кто это. Флетчер говорил ей, что мог остаться свидетель Великого деяния.

— Рауль?

Глубоко посаженные глаза расширились. Белков в них не было.

— Да, вы знаете его, — сказал он и шагнул вперед. Свет еще больше обнажил его уродство, и Тесла едва не зажмурилась. Она не раз видела в кино и более жутких существ, а прошлой ночью была ранена созданиями, словно вышедшими из ночного кошмара. Но эмоции этого мутанта были страшнее всего, что она встречала в жизни. Он слишком напоминал человека, хотя не был им.

— Я пришла уничтожить то, что осталось от нунция.

— Зачем?

— Этого хочет Флетчер. Его враги пребывают в этом мире, хотя он его покинул. Он боится, что они придут сюда и найдут вещество.

— Но я ждал…

— Ты правильно делал. Ты охранял это место.

— Я никуда не уходил. Все эти годы. Я оставался там, где мой отец сотворил меня.

— Как же ты выжил?

Рауль посмотрел на совсем низкое солнце.

— Люди присматривали за мной, — сказал он. — Они не понимают, что здесь произошло, но знают, что я часть этого.

Они верят, что когда-то боги пришли сюда. Пойдем, я покажу.

Он вывел Теслу из лаборатории в пустую комнату с одним окном. Стены в ней оказались сплошь разрисованы — грубо, но с чувством.

— Это события той ночи, — пояснил Рауль, — как они себе их представляют.

Здесь было не светлее, чем в лаборатории, но полумрак лишь усиливал таинственность изображений.

— Вот это миссия, — указал Рауль на примитивно нарисованный домик на вершине холма. — А это мой отец.

Флетчер стоял перед холмом, его лицо было белым на фоне темного холма, а глаза горели, как две луны. Вокруг его головы, словно спутники, висели какие-то странные существа, исходившие из его рта и ушей.

— А это что? — поинтересовалась Тесла.

— Это его идеи. Их дорисовал я.

— Какие же идеи могут так выглядеть?

— Это морские обитатели, — последовал ответ. — Все произошло из моря. Он рассказал мне это. Море вначале и море в конце. А между…

— Субстанция, — сказала Тесла.

— Что?

— Он не говорил тебе о Субстанции?

— Нет.

— Куда люди отправляются во сне?

— Я же не человек, — тихо напомнил Рауль. — Я результат его эксперимента.

— Он сделал тебя человеком, — сказала она. — Разве не это делает нунций?

— Не знаю, — признался Рауль. — Что бы нунций ни сделал со мной, я не благодарю его. Я был счастливее… обезьяной. Если бы я остался ею, я бы уже умер.

— Не говори так. Флетчеру не понравилось бы, что ты сожалеешь.

— Флетчер меня бросил, — сказал Рауль. — Сначала он объяснил мне, кем я никогда не смогу стать, а потом бросил.

— У него были причины. Я видела его врага, Яффа. Его необходимо остановить.

— Вот. — Рауль ткнул дальше в стену. — Вот Яфф. Изображение было весьма правдоподобным. Тесла сразу узнала и раздувшуюся голову, и злобный взгляд. Видел ли Рауль Яффе после преображения или инстинктивно угадал, что тот превратится в монструозного ребенка? Она не успела решить для себя этот вопрос. Рауль потянул ее за руку.

— Я хочу пить. Досмотрим потом.

— Будет слишком темно.

— Нет. Они придут и зажгут свечи, когда зайдет солнце. Пойдем, поговорим немного. Расскажешь, как умер мой отец.

Томми-Рэй добирался до миссии Санта-Катрина дольше, чем женщина, которую он преследовал. В дороге с ним произошло нечто, открывшее ему часть собственной души, которую впоследствии предстояло узнать гораздо лучше. Ранним вечером, остановившись промочить горло в небольшом городишке к югу от Энсенады, он очутился в баре, где ему всего за десять долларов предложили зрелище, невообразимое в его родном городе. Слишком заманчиво, чтобы отказываться. Он заплатил, купил пива, и его пропустили в прокуренное помещение чуть большее, чем его собственная спальня в Гроуве. На скрипящих стульях уже расположилось с десяток мужчин. Они смотрели, как женщина занимается сексом с большим черным псом. Томми-Рэй не нашел в этом ничего возбуждающего — по крайней мере, в сексуальном смысле. Впрочем, как и остальная аудитория. Они смотрели на происходящее, подавшись вперед с интересом, какого Томми-Рэй не мог понять, пока пиво не ударило ему в голову. Зрение сузилось, и лицо женщины словно загипнотизировало его. Когда-то она была красивой, но теперь исхудала, лицо осунулось, а следы на руках указывали на пагубную страсть, что заставила ее пасть так низко. Она умело, поскольку проделывала это бесчисленное количество раз, возбудила собаку и встала перед ней на четвереньки. Пес лениво ее обнюхал, а потом вошел в нее. Только когда животное взгромоздилось на женщину, Томми-Рэй понял, чем его (а возможно, и других зрителей) так привлекло выражение ее лица. Она выглядела как труп. Эта мысль словно отворила в его сознании дверь, ведущую прямо в смердящее желтое месиво. Он уже видел такой взгляд у девушек с обложек порножурналов и у знаменитостей, застигнутых объективом. Секс-зомби, зомби-звезды, мертвецы, идущие к живым. Когда он снова взглянул на сцену, пес вошел в ритм и трахал женщину с собачьим азартом, роняя слюни ей на спину. И когда Томми-Рэй подумал о женщине как о мертвой, зрелище показалось ему сексуальным. Чем больше возбуждался пес, тем больше возбуждался он сам и тем мертвее казалась женщина. Томми-Рэй ощущал член пса внутри нее, свой взгляд на ней, и это превратилось в соревнование между ним и собакой — кто кончит первым.

Пес выиграл — дошел до бешеного темпа и вдруг остановился. Тут же мужчина, сидевший в первом ряду, встал и разъединил пару. Животное уже потеряло всяческий интерес к своей партнерше. Собаку увели, а женщина стала собирать свою одежду, которую она сняла, очевидно, до прихода Томми-Рэя. Затем она вышла в ту же боковую дверь, куда увели собаку. Шоу, похоже, еще не кончилось, так как никто не вставал с места. Но Томми-Рэй увидел все, что ему было нужно. Он пробился к выходу, расталкивая новых посетителей, и вышел в полутемный бар.

Много позже, почти у самой миссии, он обнаружил, что его карманы пусты. Возвращаться не было времени, да и зачем? Наверняка его обобрали в толпе на выходе. То, что он получил, стоило потерянных долларов — новое понимание смерти. Даже не новое — первое и единственное.

К тому времени, как он подъехал к миссии, солнце давно зашло, но у него возникло сильное дежа-вю. Может, он видел это место глазами Яффа? Так или иначе, но ощущение оказалось полезным. Уверенный, что посыльная Флетчера уже здесь, он решил оставить машину чуть ниже на холме, что бы она не заметила, и подняться на вершину пешком. Темнота не мешала: ноги сами знали дорогу, хотя Томми-Рэй ее и не помнил.

В случае необходимости он был готов к насилию. Яфф дал ему пистолет — трофей, добытый у одного из горожан. Мысль пустить его в ход казалась весьма соблазнительной. Когда он добрался до вершины и увидел здание миссии, в боку его кололо. За спиной взошла бледная луна цвета акульего брюха. Она осветила разрушенные стены и кожу его рук и ладоней. Томми-Рэю захотелось найти зеркало и рассмотреть свое лицо. Наверняка сквозь плоть он увидел бы кости, и череп его сверкал бы так же, как зубы, когда он улыбался. В конце концов, не об этом ли говорит улыбка? Привет, мир, вот так я буду выглядеть, когда сгниют мягкие ткани.

С этими мыслями он направился к миссии, шагая по вянущим цветам.

Хижина Рауля — маленькая примитивная постройка, где и двоим было тесно, — находилась в пятидесяти ярдах от главного здания. Он объяснил Тесле, что зависит от великодушия окрестных жителей. Они снабжают его едой и одеждой за то, что он заботится о миссии. При отсутствии инструментов и материалов ему наверняка стоило немалого труда приспособить для жизни этот бывший амбар. Во всем чувствовалась тонкость его натуры. Свечи на столе окружало кольцо из тщательно подобранных камней, покрывало на простой кровати украшали перья морских птиц.

— У меня есть один порок, — признался Рауль, усадив Теслу на единственный стул. — Унаследовал от отца.

— И что же это?

— Курю. По одной сигарете в день. И ты покуришь со мной.

— Я курила раньше, — ответила Тесла, — но теперь бросила.

— Сегодня ты будешь курить, — сказал Рауль, отметая возможные возражения. — Мы покурим за отца.

Он вынул из небольшой жестянки свернутую вручную сигарету и спички. Пока он прикуривал, она разглядывала его лицо. То, что поразило ее при первом взгляде, поражало по-прежнему. Его черты не были ни обезьяньими, ни человеческими, но наихудшим сочетанием тех и других. Но при этом его речь, манеры и даже то, как он держал сигарету длинными темными пальцами, делали его удивительно цивилизованным. Не будь он обезьяной, мать Тесла могла бы пожелать его дочери в мужья.

— Знаешь, Флетчер не умер, — сказал он, передавая сигарету. Тесла неохотно взяла ее, не слишком стремясь засунуть в рот то, что побывало в его губах. Но он не отрывал от нее глаз, в которых плясали огоньки свечей, и она сдалась. Он улыбнулся, довольный, что она курила вместе с ним — Он стал чем-то еще. Я уверен. Чем-то совсем другим.

— Я курю за это, — сказала она, затягиваясь еще раз. Тут до нее дошло, что этот табак забирает гораздо сильнее, чем тот, что она курила в Лос-Анджелесе.

— Что это?

— Отличная штука, — ответил он. — Тебе нравится?

— Траву они тебе тоже приносят?

— Они ее выращивают, — ответил Рауль, как само собой разумеющееся.

— Молодцы, — сказала она и затянулась в третий раз, прежде чем вернуть сигарету.

Это действительно была хорошая штука. Прежде чем она успела сообразить, что говорит, ее губы произнесли половину фразы, хотя сознание понятия не имело, как закончить мысль.

— Когда-нибудь я расскажу об этой ночи своим детям., впрочем, я не хочу никаких детей… ладно, тогда внукам., расскажу, как сидела тут с человеком, который раньше был обезьяной… ничего, что я тебя так называю? Больше не буду, хорошо?., и мы сидели и разговаривали о его друге… и моем., который раньше был человеком…

— А когда ты будешь это рассказывать, — спросил Рауль, — что ты расскажешь про себя?

— Про себя?

— Кем ты собираешься стать? Она задумалась.

— А я должна кем-то стать? Рауль передал ей остаток сигареты.

— Все чем-нибудь становится. Сидя здесь, мы становимся…

— Чем?

— Становимся старше. Ближе к смерти.

— Черт! Ближе к смерти я не хочу.

— Выбора нет, — просто ответил он.

Тесла покачала головой. И по инерции качала еще долго.

— Хочу понять, — сказала она наконец.

— Что-нибудь конкретное?

Она снова задумалась, перебирая возможные определения, и остановилась на одном.

— Все.

Он засмеялся. Его смех звучал как колокольчик. Она намеревалась ему сказать, как здорово у него это получается, и тут поняла, что Рауль поднялся и стоит у двери.

— В миссии кто-то есть, — услышала она его голос.

— Пришли зажечь свечи, — предположила Тесла. Ее тело раскачивалось вслед за головой.

— Нет, — сказал он, выходя в темноту. — Они не ходят там, где колокольчики.

Обдумывая сбивший ее с толку вопрос Рауля, она смотрела на пламя свечи. Огонь отпечатался на ее сетчатке, и, спотыкаясь, Тесла двинулась вслед за этим огоньком сквозь темноту. Если бы Рауль вовремя ее не окликнул, воля травы довела бы ее до обрыва. Возле миссии он шепотом велел ей оставаться на месте, но она не послушалась и побрела за ним Люди, зажигавшие свечи, уже побывали здесь. В комнате с портретами мерцал тусклый свет. Хотя сигарета Рауля порядком затуманила рассудок, Тесла испугалась за вещество — она оставила его без присмотра, подставила под удар цель своего путешествия. Почему она сразу не нашла нунций и не швырнула его в океан, как велел Флетчер? Досада придавшие ей сил. Она нагнала Рауля в темноте разрисованной комнаты и первая шагнула в освещенную свечами лабораторию.

Это были не свечи. Тот, кто пришел сюда, не принес даров.

В центре комнаты горел небольшой костер, и какой-то человек — она видела лишь его согнутую спину — голыми руками рылся в куче сваленного оборудования. Когда человек поднял голову, Тесла не ожидала, что узнает его. Если подумать, с ее стороны это было глупо. За последние несколько дней она успела выучить всех героев пьесы в лицо или по имени. Этого она знала и в лицо, и по имени. Томми-Рэй Макгуайр. На его совершенном лице проглядывало безумие — наследство Яффа.

— Привет, — вежливо сказал он. — А я думал, куда ты пропала? Яфф сказал, что ты будешь здесь.

— Не трогай нунций, — проговорила она — Это опасно.

— Люблю опасность, — ухмыльнулся он.

Она увидела что-то у него в руке. Он заметил ее взгляд, поднял руку и показал свою добычу.

— Ага, я его нашел, — заявил он.

Сосуд был точно таким, как описал Флетчер.

— Выброси его, — сказала она, пытаясь оставаться спокойной.

— Конечно, именно это ты и собиралась сделать, да? — спросил Томми-Рэй.

— Да, клянусь тебе. Он смертельно опасен.

Она увидела, как юноша перевел взгляд на Рауля, чье дыхание она почувствовала за спиной. Томми-Рэя вовсе не заботило, что он оказывался в меньшинстве. Что, думала она, способно стереть с его лица эту самодовольство ухмылку? Может, нунций? Господи, что же можно найти, развить и усилить в сердце этого варвара?

Она снова сказала:

— Уничтожь его, Томми-Рэй, пока он не уничтожил тебя.

— Нет уж. У Яффа на него свои виды.

— А что будет с тобой, когда ты выполнишь его задания и станешь ему не нужен?

— Он мой отец, и он меня любит, — ответил Томми-Рэй с убежденностью, которая могла бы показаться трогательной, будь он нормальным человеком.

Она стала приближаться к юноше, продолжая говорить:

— Только послушай меня, ладно?

Он сунул нунций в один карман, а из другого достал револьвер.

— Что ты там сказала про эту штуку? — спросил он, целясь в нее.

— Я сказала, что это нунций, — она замедлила шаг, но не остановилась.

— Нет. Еще. Ты сказала что-то еще.

— Что он смертельно опасен. Он усмехнулся.

— Вот. Смертельно. Это значит, он может убить тебя, так?

— Так.

— Мне это нравится.

— Нет, Томми…

— Не указывай, что мне нравится, а что нет. Я сказал, что мне нравится смертельная опасность, и я знаю, о чем говорю.

Она вдруг поняла, что абсолютно неправильно оценила обстановку. Если бы она писала эту сцену, то он держал бы ее на мушке, пока не ушел. Но у него был свой сценарий.

— Я Человек-Смерть, — сказал он и нажал на курок.

Глава 6

Выбитый из колеи эпизодом в доме Эллен, Грилло сел писать, чтобы отвлечься. Сначала было легко. Он ступил на твердую почву и изложил факты так, что сам Свифт мог бы гордиться. Потом он выберет, что можно отдать Абернети, а пока он должен записать все, что помнит.

В самый разгар работы позвонил Хочкис, предложил посидеть где-нибудь часок, выпить и поговорить. Он сказал, что в Гроуве есть два бара Бар Старки в Дирделле не такой скучный, поэтому лучше отправиться туда. Через час, запечатлев на бумаге события прошлой ночи, Грилло вышел из отеля и встретился с Хочкисом.

У Старки почти никого не было. В одном углу сидел старик, напевавший себе что-то под нос, да у барной стойки торчали двое парней, слишком молодых для выпивки. Несмотря на это, Хочкис все время говорил шепотом.

— Вы ничего обо мне не знаете, — начал он. — Я это понял прошлой ночью. Пора вам объяснить.

Дальше он уже не умолкал. Он говорил без эмоций, словно груз пережитого давно выжал из него все слезы, чему Грилло был рад. Если рассказчик остается бесстрастным, это освобождает от необходимости сопереживать. Как и следовало ожидать, Хочкис начал с рассказа о дочери. Не превознося и не осуждая, он просто описал ее и то, что с ней произошло. Потом он раскинул сеть рассказа шире и коротко обрисовал судьбы Труди Катц, Джойс Макгуайр и Арлин Фаррел. Грилло отмечал подробности истории и пытался составить генеалогическое дерево, корнями уходящее туда, куда Хочкис так часто возвращался в своем повествовании, — под землю.

— Ответ здесь, — не раз повторял Хочкис — Я уверен, что именно Флетчер и Яфф, кем или чем бы они ни были, виноваты в том, что случилось с моей Кэролин и другими девочками.

— Все прошедшее время они провели в пещерах?

— Мы же видели, как они оттуда вышли, — ответил Хочкис. — Да, я думаю, они ждали там.

Он сделал большой глоток виски.

— После прошлой ночи… я так и не заснул. Я пытался отыскать смысл произошедшего.

— И что?

— Я решил спуститься в расщелину.

— Зачем?

— За годы они должны были оставить там следы. Может, мы найдем способ их уничтожить.

— Флетчера уже нет, — напомнил Грилло.

— Разве? — сказал Хочкис. — Я уже ни в чем не уверен. Ничто не исчезает, Грилло. Кажется, что чего-то нет, а оно просто скрылось из виду. Оно остается в сознании, в земле. Стоит немного углубиться — и вот оно, прошлое. Каждый шаг — тысяча лет.

— Моя память не заходит так далеко, — саркастически заметил Грилло.

— Заходит, — возразил Хочкис с путающей серьезностью. — Мы помним себя до того момента, когда мы были каплями в океане. Это преследует нас всю жизнь.

Он поднял руку.

— Выглядит твердой, да? — спросил он. — А ведь в основном она состоит из воды.

Казалось, что его осенила еще одна мысль, но он промолчал.

— Твари, созданные Яффом, — сказал Грилло, — похожи на подземных обитателей. Вы их хотите найти?

В ответ Хочкис сформулировал мысль, которую не высказал минуту назад.

— Когда она умерла… — проговорил он. — Я имею в виду Кэролин… Когда Кэролин умерла, мне приснилось, что она растворилась у меня на глазах. Не разложилась, а растворилась. Словно море забрало ее назад.

— Вам до сих пор это снится?

— Нет. С тех пор я не вижу снов.

— Всем что-то снится.

— Значит, я просто не позволяю себе помнить свои сны, — сказал Хочкис. — Так вы со мной?

— Что?

— Пойдете со мной?

— Вы всерьез решили? Мне кажется, это невозможно осуществить.

— Тогда мы умрем.

— Мне нужно дописать одну историю.

— Послушайте, мой друг, — сказал Хочкис. — Это и есть история. Единственная история. Она у нас прямо под ногами.

— Должен вас предупредить… У меня клаустрофобия.

— Ничего, мы вас вылечим, — ответил Хочкис с улыбкой, не очень успокоившей Грилло.

Хови весь день боролся со сном, а к вечеру глаза его стали закрываться. Он сообщил Джо-Бет, что хочет вернуться в отель, но тут вмешалась Джойс. Она сказала, что ей было бы не так тревожно, если бы он остался здесь. Она выделила юноше комнату (предыдущую ночь он провел на диване), и Хови удалился. За последние несколько дней ему изрядно досталось. Рука не заживала, и спина до сих пор болела, хотя укусы тераты оказались неглубокими. Но это не помешало ему мгновенно уснуть.

Джо-Бет готовила ужин — салат для мамы, как обычно, — и за привычными делами почти забывала, что неделю назад мир изменился. Но нечаянный взгляд на мамино лицо или на новый блестящий замок кухонной двери будил ее воспоминания. Она не могла упорядочить их, там были просто боль и унижения, а за ними новая боль и новые унижения. И рядом — злобный взгляд Яффа, который пытается переманить ее на свою сторону, как Томми-Рэя… Больше всего она боялась, что она окажется способна перейти на сторону врага. Ведь когда Яфф объяснял, что предпочитает рассудок чувствам, Джо-Бет поняла его. И даже стала проникаться к нему сочувствием. И этот разговор об Искусстве и об острове, что он собирался ей показать…

— Джо-Бет?

— Да, мама.

— Ты в порядке?

— Да. Да, конечно.

— О чем ты думаешь? У тебя такое выражение лица…

— Я думаю… о прошлой ночи.

— Ты должна выбросить ее из головы.

— Можно, я съезжу к Луис? Поболтаю немного? Ты не против?

— Нет. Со мной ведь останется Ховард.

— Тогда я поеду.

Никто из ее городских знакомых не был более здравым, чем Луис. При всем своем морализме та твердо и четко понимала, что такое добро: это когда на земле мир, люди живут в любви и, в свою очередь, любят своих детей. И она понимала, что такое зло: любая сила, восстающая против данного порядка вещей. Террористы, анархисты, сумасшедшие. Теперь Джо-Бет узнала, что у них есть союзники в ином плане бытия, в том числе — ее отец. Поэтому сейчас для нее особенно важно было пообщаться с человеком, чьи понятия о добре и зле непоколебимы.

Едва она вышла из машины, как услышала доносящийся из дома Луис шум и смех — радостные звуки после пережитого страха и унижений. Она постучала. Шум не стихал. Казалось, внутри собралась целая толпа.

— Луис? — окликнула она, но из-за несмолкающего веселья ни ее стук, ни голос не были услышаны. Тогда она постучала в окно и снова позвала. Занавески отдернулись, показалось удивленное лицо Луис. Комната за ее спиной была полна людей. Через десять секунд хозяйка распахнула дверь. Джо-Бет с удивлением увидела, что Луис радушно улыбалась. Из открытой двери на крыльцо выплеснулось пятно ослепительного света.

— Вот так сюрприз! — сказала Луис.

— Да, я хотела позвонить. Но… у тебя гости?

— Вроде того, — ответила Луис. — Все немного сложнее…

Луис оглянулась в глубину дома. Там, похоже, была костюмированная вечеринка. По лестнице, сверкая шпорами, поднимался мужчина в ковбойском наряде. Он разминулся с другим мужчиной в военной форме. Через холл рука об руку с женщиной в черном платье шел военный хирург в маске. Странно, что Луис не рассказала Джо-Бет об этой вечеринке, ведь они столько болтали друг с другом в магазине, когда не было покупателей. Но вдвойне странно было то, что строгая и спокойная Луис вообще устроила нечто подобное.

— Ну, ничего, — сказала хозяйка. — В конце концов, ты моя подруга. Тебе стоит к нам присоединиться.

Не успела Джо-Бет спросить, к чему именно присоединиться, как Луис бесцеремонно схватила ее за руку, втащила внутрь и захлопнула дверь.

— Разве не чудесно? — Луис вся сияла. — К тебе когда-нибудь приходили такие люди?

— Люди?

— Гости.

Джо-Бет рассеянно кивнула, слушая оживленную болтовню Луис.

— А знаешь, к Крицлерам из соседнего дома пришли гости из «Маскарада». Ну, помнишь сериал про сестер?

— По телевизору?

— Да, конечно, по телевизору. А мой Мел… Ты же знаешь, как он любит старые вестерны…

Джо-Бет ничего не понимала, но не стала перебивать Луис. Она боялась, что если начать задавать вопросы, то Луис решит, будто Джо-Бет не в курсе, и перестанет откровенничать…

— А я… Я так счастлива, — щебетала Луис. — Ко мне пришли все из «Дня за днем». Все семейство. Алан, Вирджиния, Бенни, Джейн. Они даже Моргана притащили. Представляешь?

— Откуда они пришли?

— Они просто появились на кухне, — последовал ответ. — И, конечно же, рассказали мне семейные сплетни…

У Луис было две страсти в жизни — ее магазин и «День за днем». Каждый день она рассказывала Джо-Бет подробности вчерашней серии, словно события из собственной жизни. Теперь, похоже, она стала жертвой своей одержимости. Она говорила о Паттерсонах так, будто они и впрямь сидели у нее в гостиной.

— Они очень милые, как я и представляла, — продолжала она, — хотя не думала, что они станут общаться с героями «Маскарада». Ведь Паттерсоны обычные, за что я их и люблю. Они такие…

— Луис, перестань!

— Что-то не так?

— Это ты мне скажи, что не так.

— Все в порядке. Все прекрасно. У меня гости, и я счастлива.

Она улыбнулась мужчине в светло-голубой куртке, и тот помахал ей в ответ.

— Это Тодд из «Последнего смеха», — сказала она. Джо-Бет не любила ни поздние шоу, ни «День за днем», но мужчина показался ей смутно знакомым, как и девушка, которой он показывал карточные фокусы, и сидящий рядом другой мужчина, явно соперничающий с первым за ее внимание. Джо-Бет видела их в любимом мамином шоу «Убежище».

— Что тут происходит? — спросила она. — Это конкурс двойников?

Улыбка Луис, не сходившая с ее лица с того момента, как она открыла дверь, чуть померкла.

— Ты мне не веришь, — сказала она.

— Не верю?

— Про Паттерсонов.

— Конечно нет.

— Но это они, Джо-Бет, — сказала Луис совершенно серьезно. — Я мечтала с ними познакомиться, и они пришли.

Она взяла Джо-Бет за руку, и улыбка вспыхнула опять.

— Сама убедишься. И не волнуйся, к тебе тоже придет тот, кого ты очень захочешь видеть. Это происходит со всеми в городе. И не только люди из телевизора Из журналов, из рекламы. Красивые люди, чудесные люди. Их не надо бояться. Они связаны с нами. — Она подвинулась ближе. — Знаешь, я только вчера поняла. Мы им нужны так же, как и они нам, а может, и больше. Так что они не сделают ничего Дурного.

Она толкнула дверь в комнату, откуда доносился особенно громкий смех. Свет здесь был еще ярче, чем в холле, хотя его источника не было видно. Казалось, что сами люди сияли, сверкали их волосы, глаза и зубы. У камина, оглядывая собравшуюся компанию, стоял Мел — лысый и гордый.

Как Луис и говорила, Паломо-Гроув навестили звезды. В центре комнаты расположилась семья Паттерсонов в полном составе — Алан, Вирджиния, Бенни, Джейн и даже их песик Морган. Рядом были и другие персонажи: миссис Кляйн из соседнего дома — проклятие всей Вирджинии, Хейворд — хозяин магазинчика на углу. Алан Паттерсон оживленно говорил что-то Эстер д'Арси, несчастной героине «Маскарада». Ее гиперсексуальная сестра, отравившая половину семьи в погоне за наследством, строила глазки почти обнаженному мужчине из рекламы нижнего белья.

— Внимание! — сказала Луис, перекрывая общий гомон. — Послушайте, пожалуйста… Хочу представить вам свою подругу.

Знакомые лица повернулись к ним. Джо-Бет показалось, что на нее уставилась целая дюжина обложек «ТВ-гида». Ей захотелось убраться из этого безумия, пока она не заразилась, но Луис крепко держала девушку за руку. Кроме того, это была часть общего безумия, творившегося в последнее время. Так что, если она хотела разобраться, стоило остаться.

— Джо-Бет Макгуайр! — объявила Луис. Все улыбнулись, даже ковбой.

— Похоже, вам нужно выпить, — сказал Мел после того, как Луис представила Джо-Бет каждому из гостей.

— Я не пью спиртное, мистер Нэпп.

— Но сейчас оно вам необходимо. Мне кажется, у нас всех кое-что изменилось в жизни сегодня вечером. Или прошлой ночью. — Он посмотрел на Луис, которая смеялась чуть не до слез. — Никогда не видел ее такой счастливой. И я сам от этого счастлив.

— Но как вы думаете, откуда взялись эти люди? Мел пожал плечами.

— Я знаю не больше вашего. Оставим это, ладно? Если вы не хотите выпить, то я хочу. Луис всегда отказывала себе в таких маленьких удовольствиях. А я говорил, что бог не смотрит, а если и смотрит, то ему все равно.

Они протиснулись сквозь толпу гостей и вышли в холл, где собралось несколько человек, желавших избежать столпотворения в гостиной. Среди них были и знакомые прихожане мормонской церкви — Мэйлин Малет, Эл Григсби и Руби Шепперд. Они улыбнулись Джо-Бет, и, судя по их лицам, никто не считал собравшуюся компанию недостойной. Может, они привели сюда своих гостей?

— Вы были прошлой ночью в молле? — спросила Джо-Бет Мела, пока он наливал ей апельсиновый сок.

— Был, — ответил он.

— А Мэйлин? А Луис? А Крицлеры?

— Думаю, да. Не припомню точно, кто именно, но большинство из них… Вы уверены, что не хотите добавить чего-нибудь в сок?

— Можно, — рассеянно ответила она, пытаясь разобраться в этой загадке.

— Вот и хорошо. Бог не смотрит, а если и смотрит…

— … то ему все равно. Она взяла бокал.

— Точно, ему все равно.

Она отпила сначала маленький глоток, потом побольше.

— Что там?

— Водка.

— Неужели мир сходит с ума?

— Похоже, да, — последовал ответ. — И скажу больше: мне это нравится.

Хови проснулся чуть позже десяти — не оттого, что выспался, а оттого, что повернулся во сне и задел больную руку. Боль разбудила его. Он сел и стал при свете луны рассматривать пульсирующие костяшки пальцев. Ранки снова открылись. Он оделся, направился в ванную смыть кровь, потом стал искать, чем перевязать руку. Мать Джо-Бет выдала ему бинт, посоветовала, как лучше делать перевязку, и сообщила, что Джо-Бет ушла к Луис Нэпп.

— Что-то она задерживается, — добавила она.

— Еще нет и половины одиннадцатого.

— Все равно.

— Хотите, за ней схожу?

— Если ты не против. Можешь взять машину Томми-Рэя.

— Это далеко?

— Нет.

— Тогда я лучше пройдусь.

Теплый ночной воздух и отсутствие наступавших на пятки преследователей напомнили ему первый вечер в городе, встречу с Джо-Бет у Батрика, их разговор и то, как он влюбился с первого взгляда. Беды, обрушившиеся на Гроув, были прямым следствием этой встречи. Но он с трудом мог заставить себя поверить, что его чувство к Джо-Бет имело такие ужасные последствия. Не скрывается ли за враждой Яффа и Флетчера еще более грандиозный замысел? Хови всегда волновали невообразимые вещи: он то пытался представить себе бесконечность, то хотел узнать, можно ли коснуться Солнца. Он получал удовольствие не от найденного ответа, но от постановки вопроса. В данном случае проблема касалась его лично. Солнцем и бесконечностью интересовались и куда более изощренные умы, а его чувство к Джо-Бет волновало его одного. Если, как подсказывал внутренний голос (или это частица Флетчера говорила в нем), их встреча была маленькой, но существенной частью чьего-то невероятного плана, то Хови хотел знать, чей это план. Это возлагало на него определенную ответственность. На них обоих. Как ему хотелось просто ухаживать за Джо-Бет! Строить планы на будущее, забыть о необъяснимом грузе прошлого. Но нельзя стереть уже написанное, и нельзя отменить высказанное желание.

Если бы он захотел найти конкретное подтверждение своим мыслям, то более очевидного доказательства, чем собрание в доме Луис Нэпп, трудно было себе представить.

— Джо-Бет, тут кое-кто пришел к тебе.

Она повернулась и увидела точно то же выражение лица, с каким сама стояла на этом месте два с лишним часа назад.

— Хови! — сказала она.

— Что здесь происходит?

— Вечеринка.

— Да, я вижу. Но эти актеры… Откуда они взялись? Не могут же они все жить в Гроуве.

— Это не актеры. Это герои сериалов. И фильмов, хотя Их тут не так много, но…

— Стой, стой.

Он подошел к ней поближе.

— Они что, друзья Луис? — спросил он.

— Именно так.

— Этот город не перестает удивлять! Только подумаешь, будто что-то о нем знаешь…

— Но они не актеры, Хови!

— Ты же сама сказала…

— Нет. Я сказала, что это телегерои. Видишь, вон там семья Паттерсонов? Они привели даже свою собаку.

— Морган, — сказал Хови. — Моя мать смотрела этот сериал.

Пес, дворняга из древнего рода дворняг, услышал свое имя и подскочил, виляя хвостом. За ним подбежал и Бенни, младший ребенок Паттерсонов.

— Привет. Меня зовут Бенни.

— Я Хови. А это…

— Джо-Бет. Мы уже познакомились. Пойдем, покидаем мячик на улице? Мне скучно.

— Там же темно.

— Нет. — Бенни кивнул на открытую дверь в патио. Там, как он и говорил, было совсем не темно. Дом словно источал странное свечение. Но Хови не успел поговорить об этом с Джо-Бет. Бенни уже тащил его во двор.

— Видишь? — спросил Бенни.

— Вижу.

— Ну что, пойдем?

— Чуть позже.

— Обещаешь?

— Обещаю. Слушай, как тебя на самом деле зовут? Мальчик казался удивленным.

— Бенни, — сказал он. — Меня всегда так звали.

И они с собачонкой вышли в сияющую ночь.

Прежде чем Хови успел сформулировать хоть один из вертящихся на языке вопросов, его дружески хлопнули по спине и звучный голос спросил:

— Хочешь выпить?

Хови поднял забинтованную ладонь, словно извиняясь, что не может пожать руку.

— Молодец, что пришел. Джо-Бет мне про тебя рассказывала. Кстати, я — Мел, муж Луис. С Луис ты уже знаком, я полагаю.

— Да.

— Не знаю, куда она делась. Наверное, ее уволок один из ковбоев. — Он поднял свой бокал. — Как говорится, лучше пусть он, чем я. — Он изобразил на лице раскаяние. — Да о чем я! Следует вышвырнуть ублюдка из дому и пристрелить, да? — Мел ухмыльнулся. — Это новый Запад! Хочешь еще водки, Джо-Бет? А ты, Хови, выпьешь чего-нибудь?

— Почему бы и нет?

— Здорово, да? — спросил Мел. — Только когда сбываются наши чертовы сны, начинаешь понимать, кто ты на самом деле. Вот я… просто трус. И я не люблю ее. Никогда не любил.

Он отвернулся.

— Сука. Гребаная сука.

Хови смотрел, как он уходит в толпу, потом обратился к Джо-Бет и очень медленно сказал:

— Я ничего не понимаю. А ты?

— А я понимаю.

— Тогда объясни мне. Только попроще.

— Это из-за прошлой ночи. Из-за того, что сделал твой отец.

— Из-за огня?

— Или из-за того, что вышло из него. Все эти люди — Луис, Мел, Руби — были прошлой ночью у молла. Что бы ни сделал твой отец…

— Говори потише, хорошо. Они смотрят на нас.

— Я и так говорю тихо, Хови, — сказала она. — Не будь параноиком.

— Говорю тебе, они смотрят.

Он чувствовал на себе их взгляды. Лица, которые он раньше видел только в журналах и на телеэкране, смотрели на него со странной тревогой.

— Ну и пусть смотрят, — сказала она. — Они не причинят вреда.

— Откуда ты знаешь?

— Я здесь уже давно. Тут обычная вечеринка…

— У тебя язык заплетается.

— Что, мне нельзя немного расслабиться?

— Конечно, можно. Я имею в виду, что сейчас ты не можешь судить, опасны они или нет.

— Чего ты хочешь? Остаться с ними наедине?

— Нет. Нет, конечно.

— Я не хочу быть частью Яффа.

— Джо-Бет…

— Пускай он мой отец, но мне это не нравится.

При упоминании Яффа в комнате воцарилась тишина. Теперь уже все — ковбои, звезды мыльных опер, красотки, герои комедий положений — смотрели на них.

— Черт, — тихо сказал Хови. — Зря ты так сказала. Он обратился к окружающим:

— Это ошибка. Она имела в виду другое. Она не… она не относится… я хочу сказать, мы вместе. Мы с ней. Мой отец Флетчер, а ее… нет…

Он словно тонул в зыбучих песках. Чем больше он боролся, тем глубже увязал.

Первым заговорил ковбой с голубыми глазами. Он смотрел на Хови, как написали бы в прессе, «ледяным взглядом».

— Ты сын Флетчера? — Да.

— Тогда скажи, что нам делать.

Внезапно Хови понял значение обращенных на него взглядов. Эти создания — Флетчер называл их галлюцигениями — узнали его или, по крайней мере, думали, что узнали. А теперь он сам расставил точки над «i». На их липах читалось ожидание.

— Скажи, что нам делать, — произнесла одна из женщин.

— Мы здесь ради Флетчера, — сказала другая.

— Флетчера больше нет, — сказал Хови.

— Тогда ради тебя. Ты его сын. Что нам делать?

— Хочешь избавиться от потомства Яффа? — спросил ковбой, обратив ледяной взор на Джо-Бет.

— О господи, нет!

Он потянулся, чтобы взять Джо-Бет за руку, но та уже медленно пятилась к двери.

— Вернись, — сказал он. — Они не тронут тебя!

По глазам девушки он понял, что его слова не слишком ее убедили.

— Джо-Бет, — сказал Хови. — Я не позволю им тебя тронуть.

Он направился к ней, но отцовские создания не собирались упускать свою единственную надежду. Он почувствовал, что в его рубашку вцепилась рука, потом еще и еще, и он оказался окружен умоляющими и восхищенными лицами.

— Я не могу вам помочь! — закричал он. — Оставьте меня в покое!

Краем глаза он увидел, как Джо-Бет в страхе бросилась к двери, открыла ее и выбежала прочь. Он звал ее, но хор обращенных к нему голосов заглушил крик. Он попытался протиснуться сквозь толпу, но плоды воображения оказались очень плотными, теплыми и, кажется, напуганными. Им требовался вождь, и они выбрали его. Но эта роль не устраивала Хови, особенно если в результате ему придется расстаться с Джо-Бет.

— Прочь с дороги! — потребовал он и начал яростно протискиваться сквозь толпу светящихся глянцевых лиц.

Но чем сильнее он сопротивлялся, тем больше росло их рвение. Только нырнув вниз и пробравшись между ног своих почитателей, он сумел вырваться. Они двинулись за ним. Входная дверь была открыта. Он бросился прочь, словно кинозвезда, удирающая от поклонников, и оказался в ночи, прежде чем они успели его схватить. Какой-то инстинкт не позволил им преследовать его на улице. Лишь Бенни и пес Морган некоторое время бежали за Хови. Мальчик кричал: «Возвращайся и поговори с нами!»

Глава 7

Пуля ударила в бок, как кулак чемпиона-тяжеловеса. Теслу отшвырнуло назад. Ухмылку Томми-Рэя сменили звезды, мерцающие сквозь пролом в крыше. Они становились все больше, расползались яркими ранами, окаймленные прозрачной темнотой.

То, что произошло дальше, было выше ее понимания. До нее донеслись звуки голосов, выстрелы и крики женщин — они, как сказал Рауль, всегда собирались здесь в это время. Но у Теслы не было сил интересоваться тем, что происходит на земле. Все ее внимание привлекало мерзкое зрелище вверху больное вспухшее небо готово было вот-вот затопить ее своим тлетворным светом.

«Это смерть?» — подумала она. Тогда смерть, пожалуй, переоценивают. Тесла начала придумывать историю о женщине, которая…

Мысль отправилась вслед за сознанием — они покинули Теслу.

Второй выстрел предназначался Раулю. Тот невероятно быстро перепрыгнул через костер и бросился на убийцу Теслы. Пуля в него не попала. Чтобы уберечься от следующей, Рауль откатился в сторону. Это дало Томми-Рэю возможность выбежать через дверь в толпу женщин. Он распугал их третьим выстрелом, целясь поверх покрытых платками голов. Женщины с криками кинулись врассыпную, увлекая за собой детей. Держа в руке сосуд с нунцием, Томми-Рэй поспешил вниз, туда, где оставил машину. Он оглянулся и убедился, что Рауль, чьи уродливые черты и необычайная проворность застали его врасплох, не гонится за ним.

Рауль потрогал щеку Теслы. Ее лихорадило, но она была жива. Он снял с себя рубашку и прижал к ране, потом позвал разбежавшихся женщин. Он знал их всех по именам, А они знали его и доверяли ему.

— Присмотрите за Теслой, — велел он, а сам отправился за Человеком-Смертью и его трофеем.

Томми-Рэй уже увидел неясные очертания своей машины в лунном свете и вдруг споткнулся. Пытаясь удержать одновременно сосуд и револьвер, он со всего размаху упал лицом вниз, ободрал щеку, подбородок и ладони о камни, усыпавшие землю. Когда он поднялся, ссадины кровоточили.

— Мое лицо! — воскликнул он в ужасе от возможности изуродовать себя.

Было и кое-что похуже. Позади он слышал быстро приближающиеся шаги мерзкого выродка.

— Хочешь умереть? — крикнул он преследователю. — Нет проблем! Это мы устроим. Нет проблем!

Он пошарил по земле в поисках револьвера, но оружие отлетело куда-то в сторону. Сосуд, однако, был под рукой. Томми-Рэй поднял его и почувствовал, что жидкость забурлила, нагревая стекло в его кровоточащей руке. Он крепче сжал колбу, чтобы снова не выронить ее. Жидкость отреагировала, и нунций побежал по его пальцам.

Много лет прошло с тех пор, как нунций сделал свое дело с Флетчером и Яффом. Его остатки были захоронены среди камней. Скрытый от глаз, он остыл, позабыл о собственной миссии. Но теперь он вспомнил. Пыл Томми-Рэя разбудил его.

Томми-Рэй увидел, как вещество забилось внутри сосуда, яркое, словно блеск ножа или вспышка выстрела. Потом жидкость вырвалась из плена и выплеснулась на юношу, заструилась по пальцам вверх — к израненному лицу.

Прикосновение было легким, но теплые, как сперма, капли попали Томми-Рэю в глаз и в угол рта, и это сбило его с ног. Он свалился на камни, расцарапав до крови зад, локти и спину. Томми-Рэй вскрикнул, но звука не последовало. Он пытался открыть глаза и посмотреть, куда он упал, но не смог сделать и этого. Господи! Он не в силах был даже дышать. Его руки после прикосновения нунция так и остались прижаты к лицу, закрывая глаза, нос и рот. Ему показалось, что его засунули в тесный гроб. Он снова попробовал закричать — бесполезно. Внутри черепа он услышал голос:

— Дай этому случиться. Ты этого хочешь. Чтобы стать Человеком-Смертью, нужно узнать смерть. Почувствуй ее. Пойми ее. Выстрадай ее.

Возможно, впервые за недолгую жизнь он оказался прилежным учеником. Он перестал бороться с паникой. Он помчался на ней, как на волне, во тьму — навстречу берегу, не обозначенному на картах. Нунций был с ним. Томми-Рэй чувствовал, как нунций изменяет его с каждой выступившей каплей пота, скачет по кончикам вставших дыбом волос, выстукивает ритм — ритм смерти, звучащий между ударами сердца.

Вдруг нунций переполнился им, или он переполнился нунцием, или и то и другое. Руки, как присоски, отклеились от лица, и он снова смог дышать.

После полудюжины судорожных глотков воздуха он сел и взглянул на свои ладони. На них оставалась кровь с лица и из порезов рук, но раны исчезли перед явлением другой реальности. Ему было даровано зрение обитателя могил. Он увидел, как под его взглядом разлагается собственная плоть. Кожа потемнела и пошла пузырями, потом они лопнули, и из образовавшихся язв хлынули гной и вода. Глядя на это, он усмехнулся и почувствовал, как усмешка разорвала лицо от уха до уха. Затем обнажились кости рук, запястий и пальцев. Плоть продолжала разлагаться. Сердце и легкие вытекли через мочеиспускательный канал, унося с собой его яйца и сморщенный член.

Улыбка делалась все шире, пока не смела с лица последний лоскут мышц. Теперь это действительно была улыбка Человека-Смерти — шире не бывает.

Но видение продлилось недолго. Миг, и он снова стоял на коленях в лунном свете, разглядывая свои окровавленные руки.

— Я Человек-Смерть, — сказал он, поднялся на ноги и повернулся лицом к счастливчику, который первым увидел его преображение.

Урод остановился в нескольких ярдах от него.

— Посмотри на меня, — сказал Томми-Рэй. — Я Человек-Смерть.

Бедняга тупо смотрел, ничего не понимая. Томми-Рэй рассмеялся. Желание убить этого человека пропало. Он хотел оставить живого очевидца, чтобы тот свидетельствовал о нем в грядущие дни. В один прекрасный день он скажет: я был там, я видел, и это было ужасно, — Томми-Рэй Макгуайр умер и воскрес.

Он взглянул на остатки нунция: немного в колбе и брызги на камнях. Уже нечего нести Яффу. Но он принесет кое-что получше — обновленного себя, очистившегося от страха, очистившегося от плоти. Он повернулся и пошел прочь, не оглядываясь на Рауля, оставляя его в смятении.

Хотя способность видеть торжество разложения исчезла, кое-что от нее осталось. Томми-Рэй не осознавал этого, пока на глаза ему не попался красивый маленький камушек, лежавший под ногами. Он нагнулся и поднял его — для Джо-Бет. Когда камень оказался уже в руках, Томми-Рэй понял: это треснувший птичий череп.

Но череп сверкал в его глазах.

«Смерть сияет, — подумал он, — когда я на нее смотрю».

Сунув кость в карман, он добрался до машины и задним ходом тронулся в обратный путь, пока не доехал до места, где сумел развернуться. Он помчался в темноте, по извилистой дороге с такой скоростью, что его можно было бы назвать самоубийцей, если бы самоубийство не превратилось для него теперь в игру.

Рауль потрогал одну из капель нунция. Капля подпрыгнула, встречая его, пробежала по папиллярным линиям пальцев, потом по ладони, по запястью, предплечью и до самого локтя, где и иссякла. Он почувствовал — или ему показалось, что он почувствовал, — как трансформируются мышцы. Его рука, не утратившая обезьяньих пропорций, вдруг стала чуть больше походить на человеческую. Но это ощущение отвлекло его лишь на секунду. Состояние Теслы беспокоило его гораздо больше, чем собственное.

Когда он поднимался на холм, ему пришло в голову, что капли нунция могут помочь раненой женщине. Она в любом случае умирает. Так почему бы не рискнуть с Великим деянием?

С этой мыслью он поспешил в миссию, понимая, что если он коснется разбитой колбы, то сила нунция выплеснется на него. Нужно отнести Теслу к этим каплям.

Женщины зажгли вокруг Теслы свечи. Она лежала как мертвая. Он быстро объяснил, что нужно сделать, и женщины помогли ему перенести тело вниз. Тесла оказалась легкой. Рауль поддерживал ее плечи и голову, две женщины — нижнюю часть тела, а еще одна несла промокшую от крови рубашку, закрывавшую рану.

Они шли медленно, спотыкаясь в темноте, но Рауль, которого нунций коснулся уже дважды, легко нашел нужное место. Подобное взывает к подобному. «Предупредив женщин, чтобы они отошли подальше от разлитой жидкости, он взял Теслу на руки и уложил так, что ее голову окружил ореол из брызг и лужиц. В самой колбе оставалось с чайную ложку жидкости. С величайшей осторожностью он придвинул голову Теслы к сосуду. От ее близости жидкость заплясала в бешеном танце…

… ядовитый свет, дождем обрушившийся на сраженную пулей Теслу, через несколько секунд затвердел и превратился в серое размытое пространство, где Тесла и очнулась. Она не имела ни малейшего понятия о том, как попала сюда. Она не помнила ни Рауля, ни миссию, ни Томми-Рэя, ни даже собственного имени. Прошлое отделила стена, за которую она выйти не могла. И неизвестно, выйдет ли когда-нибудь.

Но ей было все равно. Если нет воспоминаний, нечего терять.

Что-то поскреблось с другой стороны. Кто-то, бормоча себе под нос, прокладывал путь в ее клетку. Она слушала и ждала, память возвращалась. Тесле уже не было безразлично, выйдет ли она отсюда. Сначала она разобрала в бормотании свое имя, потом пришло воспоминание о пуле, потом об ухмылке Томми-Рэя, о Рауле, миссии и…

… о нунции.

Ее звала та сила, ради которой она приехала сюда и которая теперь сама пришла за ней. Она успела узнать от Флет-чера о трансформирующих способностях нунция не много, но достаточно, чтобы понять основной принцип действия. Вещество работало со всем, что ему попадалось, оно боролось с энтропией и подталкивало пациента (или жертву) в том направлении, о каком он, возможно, и не догадывался. Готова ли она к этому? Нунций распалил злобу Яффа и довел до безумия святость Флетчера.

Что же он сотворит с ней?

В последний момент Рауль усомнился в целительной силе нунция и потянулся, чтобы не дать ему коснуться Теслы. Но вещество из колбы уже устремилось к ее лицу. Тесла втянула ее в себя как жидкий кислород. А капли с земли спешили к шее и волосам.

Она шумно вздохнула, ловя ртом воздух, и задрожала всем телом. Она ощутила приход посланника. Потом так же внезапно обмякла.

Рауль пробормотал:

— Не умирай. Не умирай.

Он уже был готов приникнуть к губам Теслы в последней попытке спасти ее, когда заметил, что глаза женщины вздрогнули и задвигались под сомкнутыми веками. Она видела нечто, доступное лишь ее зрению.

— Жива, — произнес Рауль.

Женщины за его спиной, наблюдавшие эту сцену и ничего не понимавшие, начали молиться и причитать. Он не знал, испытывали они страх или благодарность за дарованное им зрелище, но неосознанно присоединил к их голосам и свои невнятные молитвы.

Стена рухнула внезапно. Так вода сначала промывает маленькую брешь, а потом в одночасье всей массой сносит плотину.

За стеной Тесла ожидала увидеть тот же мир, который оставила. Она ошибалась. Не было ни миссии, ни Рауля. Перед ней оказалась пустыня, освещенная уже достигшим зенита солнцем и продуваемая порывистым ветром. Вихрь подхватил ее, как только рухнула стена, и понес над землей. Скорость была ужасная, но Тесла не могла ни замедлить свой полет, ни изменить направление — у нее не было ни рук, ни тела. Бесплотная мысль в пустом пространстве.

Но нет, пространство не было пустым. Впереди показались знаки жизни. На горизонте, в центре этого нигде, возник город. По мере приближения к городу скорость не снижалась — похоже, не он был местом назначения. Тесле пришло на ум, что она обречена вечно лететь вперед и ее формой жизни станет движения без конца и цели. Промчавшись по главной улице, она успела заметить, что город, хотя там были и жилые дома, и магазины, абсолютно безлик и безлюден. Ни вывесок на магазинах, ни дорожных знаков на перекрестках, ни следов присутствия жителей. Только она успела осознать эту неестественность, как город остался позади. Набирая скорость, Тесла снова понеслась над выжженной солнцем землей. Вид мертвого города подтвердил опасение: она здесь совершенно одна.

«Мне суждено путешествовать не только вечно, но и в одиночестве, — подумала она. — Это ад или его удачное подобие».

Интересно, сколько все это продлится, прежде чем ее сознание, спасаясь от кошмара, найдет спасение в безумии? День? Неделю? Здесь существует время? Заходит ли здесь солнце? Она попыталась посмотреть в небо. Солнце светило сзади, но у нее, бестелесной, не было ни тени, чтобы определить его положение, ни возможности повернуться.

Впереди показалось что-то еще более удивительное, чем город: одинокая башня или колонна из стали посреди пустыни, привязанная тросами к земле, будто иначе сооружение могло улететь. Тесла пронеслась мимо за считанные секунды. Тут у нее возникло новое ощущение: будто и она сама, и облака, и песок спасаются бегством. Вдруг в пустом городе скрывалось какое-то существо, а теперь оно разбужено человеческим присутствием и устремилось в погоню? Тесла не могла поменять направление, не могла услышать его шаги. Оно настигнет ее если не сейчас, то очень скоро. Неотвратимо и неизбежно. Оно настигнет ее, раньше или позже. Оно не знает ни усталости, ни жалости. Впервые Тесла почувствовала, что это конец.

И вот — спасение! Вдали, увеличиваясь с каждым мгновением, показалась маленькая каменная хижина с выбеленными стенами. Головокружительный полет замедлился. Все-таки у него была цель.

Тесла пристально смотрела на домик, стараясь заметить следы присутствия человека. Краем глаза она увидела какое-то движение справа от хижины. Хотя полет и замедлился, скорость все еще была приличная, и Тесла не могла повернуться, чтобы рассмотреть фигуру. Она лишь успела разобрать, что это женщина, одетая в лохмотья. Теперь, если бы хижина тоже оказалась необитаемой, имелось слабое утешение — на этой пустоши есть кто-то живой. Тесла пыталась снова увидеть женщину, но та исчезла. Была проблема и посерьезней. Тесла уже почти достигла хижины, или хижина приблизилась к ней, а скорость по-прежнему оставалась достаточно высокой, чтобы они разбились друг о друга. Она приготовилась, решив, что такая смерть все же лучше бесконечного странствия.

И тут она замерла как вкопанная, у самой двери. От двухсот миль в час до нуля за пол-удара сердца.

Дверь была закрыта, но из-за плеча Теслы (даже бестелесная, она не могла отказаться от привычных категорий) вдруг выскользнула змейка толщиной в запястье и такая темная, что не получалось разглядеть никаких подробностей — ни глаз, ни рта, ни даже головы. Однако она смогла распахнуть дверь и тут же исчезла. Тесла так и не поняла, змея это или одна из конечностей какого-то животного.

Один взгляд — и Тесла очутилась внутри небольшой хижины. Стены из нетесаного камня, пол — голая земля. Ни кровати, ни другой мебели. Только костер в центре, дым от которого не уходил в отверстие на потолке, а зависал между Теслой и единственным обитателем хижины.

Он выглядел древним, как камень этих стен — обнаженный, покрытый копотью; пергаментная кожа чуть не лопалась, натянувшись на птичьих костях. Он спалил свою бороду, оставив лишь кустики седых волос Она удивилась, как ему хватило на такое ума; выражение его лица наводило на мысль о кататонии.

Но как только она вошла, он взглянул на нее. Он видел Теслу, несмотря на ее бестелесность. Потом прочистил горло и сплюнул в огонь.

— Закрой дверь, — сказал он.

— Ты меня видишь? — удивилась она. — И слышишь?

— Конечно, — ответил он. — А теперь закрой дверь.

— Как? У меня ведь нет… рук. Ничего нет.

— Ты можешь, — последовал ответ. — Просто представь себя.

— Хм.

— Черт, ну что здесь трудного? Сколько раз ты смотрела на себя в зеркало? Представь, как ты выглядишь. Создай себя. Давай. Ради меня. — Его тон был то наглым, то ласковым — Ты должна закрыть дверь…

— Я пытаюсь.

— Плохо пытаешься, — возразил он.

Она подождала минуту, прежде чем осмелилась задать следующий вопрос:

— Я умерла?

— Умерла? Нет.

— Нет?

— Нунций тебя спас. Ты жива и здорова, но твое тело все еще в миссии. А мне оно необходимо здесь. Нам нужно кое-что сделать.

Она жива — хорошая новость, хотя ее плоть и дух отделены друг от друга Она усиленно пыталась вообразить собственное тело, с которым прожила тридцать два года. Конечно, оно не совершенное, зато родное. Никакого силикона, никаких подтяжек. Она любила свои руки с красивыми запястьями, свои разные груди (левый сосок вдвое больше правого), свое влагалище, свою попку. И больше всего — свое лицо с морщинками от частого смеха.

Конечно, это шутка — вообразить тело и тем самым перенести туда, где находится дух. Тут Тесла заметила, что старик ей помогает. Он по-прежнему смотрел на дверь, но взгляд его был обращен внутрь себя. Сухожилия на шее напряглись, как струны арфы, а безгубый рот подергивался.

Его сила подействовала. Тесла почувствовала, как теряет легкость и обретает плоть, загустевает, словно суп, на огне своего воображения. Был момент сомнения, когда она пожалела о легкости бестелесного существования, но тут же вспомнила свою улыбку в зеркале, после утреннего душа. Чудесное воспоминание. За ним пришли и другие. Простейшие радости жизни: можно сытно отрыгнуть или, еще лучше, — хорошенько пукнуть. Почувствовать вкус разных водок на языке. Смотреть на картины Матисса. Нет, наличие тела — это явно приобретение, а не потеря.

— Почти, — услышала она его голос.

— Я чувствую.

— Еще немного. Призови его.

Она взглянула вниз на пол, понимая, что может это сделать. Ее голые ноги были уже там, на пороге. Обнаженное тело воплощалось на глазах.

— Теперь, — сказал человек у огня, — закрой дверь. Она повернулась и сделала это, абсолютно не стесняясь своей наготы. Трижды в неделю она ходила в спортзал. Она знала, что живот у нее подтянут, попка крепкая. Кроме того, хозяина так же мало беспокоила ее плоть, как и его собственная. Если в этих глазах когда-то и пылала похоть, она давно иссякла.

— Ну вот, — сказал он. — Я Киссун. Ты Тесла. Сядь и поговори со мной.

— У меня много вопросов, — сказала она.

— Я бы удивился, если бы у тебя их не было.

— Так можно спрашивать?

— Спрашивай. Только сначала сядь.

Она присела на корточки с противоположной стороны очага. Пол был теплым, воздух тоже. Через тридцать секунд она вспотела, и это было приятно.

— Во-первых, — начала она — как я сюда попала? И где я?

— Ты в Нью-Мексико, — ответил Киссун. — А как — это вопрос посложнее. Отвечу так: я следил за тобой и еще за несколькими, ожидая удобного момента, чтобы перенести кого-нибудь из вас сюда. И вот ты оказалась при смерти, а нунций разрушил твое сопротивление путешествию. У тебя не было выбора.

— Что ты знаешь о событиях в Гроуве?

Он издал сухой звук, словно пытался собрать слюну. Потом устало ответил:

— О господи, слишком много. Слишком.

— Об Искусстве, о Субстанции, обо всем этом?

— Да. Обо всем. Если даже ты об этом знаешь, то я не могу не знать. Тот, кого ты знаешь как Яффа, сидел однажды здесь, на твоем месте. Тогда он был обычным человеком. Рэндольф Яффе по-своему уникален — он смог добраться сюда, будучи простым смертным.

— Он попал к тебе так же, как я? — спросила Тесла. — В смысле, он тоже чуть не умер?

— Нет. Просто он стремился к Искусству больше, чем кто-либо. Его не заставили свернуть с пути ни дымовая завеса, ни обманки, что обычно сбивают людей со следа Он искал, пока не нашел меня.

Киссун взглянул на Теслу, сузив глаза, словно пытался проникнуть в ее череп.

— Что говорить? Всегда одна проблема — что говорить.

— Ты говоришь как Грилло, — заметила она. — Ты и за ним шпионил?

— Раз или два, когда он попадался на пути, — ответил Киссун. — Но он не важен. Важна ты. Ты очень важна.

— Откуда ты знаешь?

— Во-первых, ты здесь. Здесь никого не было после Рэндольфа, а ты знаешь, к чему привел его визит. Это необычное место, Тесла. Думаю, ты уже догадалась. Это Петля — место без времени. Я создал ее для себя.

— Без времени? Не понимаю.

— С чего начать? — сказал он. — Вот еще вопрос. Сначала не знаешь, что говорить, потом — с чего начать… Ладно. Ты знаешь об Искусстве. О Субстанции. Знаешь ли ты о Синклите?

Она покачала головой.

— Это один из старейших религиозных орденов. Небольшая группа людей, нас всегда было не больше семнадцати. И у нас была одна догма — Искусство, и одни небеса — Субстанция, и одна цель — сохранить чистоту того и другого. Вот наш знак. — Он поднял что-то с земли и передал Тесле. На первый взгляд ей показалось, что это распятие. Это действительно был крест с распростертым в центре человеком. Но при ближайшем рассмотрении крест не походил на распятие. На каждом из четырех лучей медальона были начертаны символы, казавшиеся искажениями или изменениями центральной фигуры.

— Ты мне веришь? — спросил Киссун.

— Верю.

Она бросила крест обратно, на другую сторону от костра.

— Субстанцию нужно защитить любой ценой. Флетчер наверняка объяснил тебе это?

— Да, он говорил. Он тоже из Синклита?

Киссуна, похоже, оскорбило подобное предположение.

— Нет, он никогда не смог бы стать одним из нас. Он наемник. Яфф нанял его, чтобы Флетчер создал препарат, помогающий кратчайшим путем добраться до Искусства и Субстанции.

— Нунций? — Да.

— И это сработало?

— Сработало бы, если бы Флетчер не коснулся нунция сам.

— Так вот почему они стали врагами!

— Да. Конечно. Но Флетчер, должно быть, говорил тебе и об этом?

— У нас было не много времени. Он успел рассказать лишь отрывки, и то я не совсем поняла.

— Он не был гением. С нунцием ему, похоже, просто повезло.

— А ты с ним встречался?

— Я же сказал — после Яффе здесь никого не было. Я один.

— Нет, — сказала Тесла. — Снаружи был еще кто-то…

— Лике? Змейка, что открыла тебе дверь? Это мое создание. Шутка. Я люблю забавляться с ними.

— Нет, не это, — возразила она. — В пустыне была какая-то женщина. Я ее видела.

— Да? — По лицу Киссуна пробежала едва заметная тень. — Женщина?

Он улыбнулся.

— Что ж, извини. Я до сих пор мечтаю. Было время, когда я мог воплотить все, что вообразил. Она была обнажена?

— По-моему, нет.

— Красивая?

— Я не успела разглядеть.

— А-а… Жаль. Но это и к лучшему. Здесь ты уязвима, а я не хочу, чтобы тебе повредили ревнивые дамы. — Его голос стал наигранно-легкомысленным. — Если еще увидишь ее, держись подальше, — посоветовал он. — И ни в коем случае не приближайся.

— Не буду.

— Надеюсь, она найдет сюда дорогу — Хотя мне она теперь не нужна. Эта старая плоть, — он взглянул вниз, — видала лучшие дни. Но смотреть мне все еще нравится. Даже на тебя, если ты не против.

— Что значит «даже»? — спросила Тесла. Киссун рассмеялся сухим и низким смехом.

— Да-да. Извини. Хотел сказать комплимент. За столько лет одиночества я позабыл, как вести себя в обществе.

— Уверена, ты способен вернуться и вспомнить, — сказала она. — Раз ты привел меня сюда. Разве здесь не двусторонняя связь?

— И да, и нет.

— В каком смысле?

— В смысле, раньше я мог это сделать, но больше не могу.

— Почему?

— Потому что я последний из Синклита, — сказал он. — Последний защитник Субстанции. Остальных убили, а все попытки заменить их ни к чему не привели. Что же удивительного, что я прячусь от посторонних глаз? Если я умру, не возродив Синклит, Субстанция останется без защиты. Я думаю, ты понимаешь, какой катастрофой это может обернуться. Но я могу выбраться в мир и начать поиски только в другой форме. В другом… теле.

— А кто их убил? Вы знаете? Снова эта легкая тень.

— Есть кое-какие подозрения, — ответил он.

— Но ты не скажешь?

— История Синклита изобилует попытками посягнуть на его чистоту. У него много врагов и в мире людей, и в других местах, повсюду. Если я начну рассказывать, мы никогда не закончим.

— А это где-нибудь записано?

— Ты хочешь знать, если ли книги о Синклите? Нет. Но если читать между строк других историй, ты везде найдешь Синклит. Это тайна тайн. Целые религии создавались специально для того, чтобы отвлечь от нас внимание, чтобы отвратить искателей истины от Синклита, Искусства и того, что за ними стоит. Это нетрудно, ведь люди очень доверчивы, если их натолкнуть на подходящий след. Стоит пообещать им спасение, воскрешение плоти и тому подобное…

— Хочешь сказать…

— Не перебивай, — сказал Киссун. — У меня свой ритм.

— Извини.

«Ну, как торговец на рынке, — подумала она. — Пытается впарить мне экстраординарную историю».

— Ну вот. О чем я говорил… да. Синклит можно найти везде, если знаешь, как искать. И некоторые нашли. Были мужчины и женщины, подобные Яффу, они смогли заглянуть за дымовые завесы и обманки, они искали ключи к кодам, находили их, вскрывали, с помощью взломанных вскрывали новые коды, пока не добирались до самого Искусства. Тогда нам приходилось вступать в игру и действовать согласно обстоятельствам. Одних — например, Гурджиева, Мелвилла, Эмили Дикинсон — мы посвятили в адепты, чтобы подготовить смену, если смерть сократит наше число. Других признавали непригодными.

— И что вы с ними делали?

— Стирали воспоминания о том, что они обнаружили. Впрочем, обычно это плохо кончалось. Нельзя отобрать у человека смысл жизни и ждать, что он переживет это, особенно если он был уже близок к ответам. Подозреваю, что кому-то из отверженных удалось кое-что вспомнить…

— И он уничтожил Синклит.

— Похоже, так. Но он должен был знать о Синклите и его задачах. Я склоняюсь к мысли, что это Рэндольф Яффе.

— Мне сложно думать о нем как о Рэндольфе Яффе, — сказала Тесла, — Мне вообще сложно думать о нем как о человеке.

— Поверь мне, он человек. И он — моя самая большая ошибка. Я слишком многое ему рассказал.

— Больше, чем мне?

— Сейчас положение безвыходное, — сказал Киссун. — Если я не расскажу тебе и ты мне не поможешь, мы проиграем. Но Яффе… с ним я сглупил. Я хотел, чтобы кто-то помог мне в моем уединении, и ошибся в выборе. Были бы живы остальные, они бы пришли и не дали мне совершить подобную глупость. Они заметили бы в нем изъян. Я не заметил. Я был рад, что он нашел меня. Думал, что он разделит со мной тяжесть ответственности за Субстанцию. То, что я сделал, теперь тяготит меня больше всего. Я создал силу, получившую доступ к Субстанции, не пройдя духовного очищения.

— У него есть армия.

— Я знаю.

— Откуда она взялась?

— Оттуда, откуда берется все. Из сознания.

— Все?

— Лишний вопрос.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Да, все. Мир и его обитатели, создание и уничтожение, боги, вши и каракатицы. Все рождается в сознании.

— Не могу поверить.

— А зачем, по-твоему, я тут сижу?

— Сознание не может сотворить все.

— Я не говорил про человеческое сознание.

— А-а.

— Если бы ты лучше слушала, не задавала бы лишних вопросов.

— Но ты же хочешь, чтобы я поняла? Иначе зачем тратишь время?

— Времени здесь нет. Да., да Я хочу, чтобы ты поняла. Жертвуя чем-то, ты должна понимать, зачем твоя жертва.

— Какая жертва?

— Я же говорю: я не могу выйти отсюда в своем теле. Меня найдут и убьют, как остальных.

Она поежилась, несмотря на жару.

— Кажется, я не совсем понимаю, — сказала она.

— Нет, понимаешь.

— Ты хочешь, чтобы я каким-то образом вынесла тебя отсюда Вынесла твои мысли?

— Почти угадала.

— Чем я могу помочь? Хочешь, стану твоей помощницей? Прежде у меня это неплохо получалось.

— Уверен, что так.

— Тогда объясни, что мне сделать. Киссун покачал головой.

— Ты слишком многого не знаешь, — сказал он. — Вся картина настолько огромна, что я не буду и пытаться тебе ее показывать. Сомневаюсь, что твое воображение сможет с этим справиться.

— А ты попробуй.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Ну ладно. Дело вовсе не в Яффе. Он может войти в Субстанцию, но с ней ничего не случится.

— Так в чем же дело? Ты мне столько наплел о жертве. Ради чего? Если Субстанция может прекрасно позаботиться о себе сама!

— Почему бы тебе просто не поверить мне?

Она взглянула на него в упор. Огонь почти погас, но в ее глазах плясали янтарные огоньки. Часть ее очень хотела поверить. Но жизнь учила тому, что это опасно. Мужчины, агенты, руководители студий — все они просили поверить, и она верила, и каждый раз пролетала. Поздно учиться другому. Она стала циничной до мозга костей. Если она изменится, то перестанет быть Теслой, а ей нравилось быть собой.

Поэтому она сказала:

— Нет, извини. Я не могу просто поверить. Не принимай на свой счет. Я ответила бы так любому. Я хочу знать итоговую сумму.

— Что это значит?

— Правду. Или ты ничего не получишь.

— Ты уверена, что можешь отказаться? — спросил Киссун.

Она повернулась к нему в профиль, оглядываясь назад и поджимая губы, так делали героини ее любимых фильмов.

— Это угроза, — сказала она с обвиняющим выражением лица.

— Можешь понимать и так, — заключил он.

— Тогда пошел ты!

Он пожал плечами. Его пассивный, почти ленивый взгляд распалил ее еще больше.

— Я вообще не обязана сидеть и выслушивать тебя!

— Да?

— Да! Ты от меня что-то скрываешь.

— Ты смешна.

— Не думаю.

Она встала. Взгляд уперся в ее пах. Она вдруг почувствовала дискомфорт из-за наготы. Захотелось надеть свою грязную и окровавленную одежду, которая, наверное, осталась в миссии. Пора возвращаться. Она повернулась к двери.

За спиной раздался голос Киссуна:

— Подожди, Тесла. Пожалуйста, подожди. Я не прав. Я признаю, я не прав. Вернись, пожалуйста.

Он говорил примирительно, но Тесла услышала недобрые нотки. Он злится, решила она. Несмотря на свое хваленое духовное равновесие, он бесится. Для нее это был урок — она сумела различить в спокойном тоне злобу. Она обернулась к Киссуну, уверенная, что правды не услышит. Достаточно было раз ее испугать, чтобы посеять сомнения.

— Продолжай, — сказала она.

— Ты не сядешь?

— Нет. — Ей пришлось притвориться, будто она не испытывает нахлынувшего вдруг страха. Она стояла перед ним, вызывающе обнаженная. — Не сяду.

— Тогда я попробую объяснить тебе как можно быстрее. — Он стряхнул с себя заносчивость, казался тактичным и даже скромным — Пойми, даже я не знаю фактов полностью. Но я знаю достаточно, чтобы постараться убедить тебя. Мы все в опасности.

— Кто «мы»?

— Обитатели Косма.

— Ты опять?

— Флетчер тебе об этом не говорил?

— Нет. Он вздохнул.

— Представь, что Субстанция — это море.

— Представила.

— На одном его берегу находится наша реальность. Континент бытия, если угодно, границы которого — сон и смерть.

— Хорошо.

— А теперь представь, что есть другой континент, с другой стороны моря.

— Иная реальность.

— Да. Такая же большая и сложная, как наша. В ней тоже много разных энергий, обитателей и желаний. Так же, как и в Косме, там преобладает один вид обитателей со странными желаниями.

— Не слишком обнадеживает.

— Ты хотела правды.

— Я не сказала, что верю.

— Другой континент называется Метакосм. А обитатели его называются иад-уроборосы. Они существуют.

— А какие у них желания? — спросила она, не уверенная, что действительно хочет это знать.

— Они жаждут чистоты, оригинальности, безумия.

— Тот еще набор.

— Ты была права, когда обвинила меня в том, что я не говорю тебе всей правды. Кое-что я утаивал. Синклит действительно охранял берега Субстанции от людских амбиций, но не только. Мы охраняли побережье и от…

— Вторжения?

— Да, мы его боялись. И ожидали. Глубочайшие сны о зле — это сигналы о приближения иадов. Самые жуткие страхи, самые грязные образы, проникшие в человеческие головы, — это эхо их желаний. Я говорю то, чего не скажет тебе никто другой, что могут вынести лишь сильные духом.

— А хорошие новости? — спросила Тесла.

— А кто говорил, что есть какие-то хорошие новости?

— Христос, — ответила она. — Будда. Мухаммед.

— Это только обрывки историй, рассказанных Синклитом, чтобы отвлечь людей.

— Не верю.

— Ты христианка?

— Нет.

— Мусульманка? Буддистка? Индуистка?

— Нет. Нет. И нет.

— Но ты все равно настаиваешь на существовании хороших новостей? — спросил Киссун. — Удобно.

Она почувствовала, что некий суровый учитель, который во время их спора находился на три-четыре шага впереди, безжалостно ткнул ее носом в жестокую реальность. Там не было места утешениям. Оставалось бормотать какие-то глупости вместо аргументов. Абсурдно цепляться за идею Небес, если сама же Тесла вечно поливала грязью любую религию. Но ее уверенность поколебалась не из-за одного того, что Киссун побеждал в их дискуссии. Тесла уже терпела подобные поражения. На этот раз ее замутило от мысли: если хотя бы часть сказанного — правда, то имеет ли она право цепляться за свою маленькую жизнь? Даже если она выберется из временной петли, не будет ли она всю жизнь думать, что своим отказом помочь лишила Косм единственного шанса на спасение? Она должна остаться и отдать себя — не потому что поверила, а потому что нельзя рисковать и ошибаться.

— Не бойся, — услышала она голос Киссуна. — Положение не хуже, чем было пять минут назад, когда ты со мной так спорила. Но теперь ты знаешь правду.

— И она не утешает.

— Да. Я знаю, — сказал он тихо. — И ты должна понять, что эта ноша слишком тяжела для одного. Без помощи мой хребет скоро переломится.

— Я понимаю.

Она отошла от огня и прислонилась к стене хижины, чтобы не упасть. Она ощутила холод камня. Она опустила глаза в землю, не глядя на Киссуна, но слышала его кряхтенье. Он поднимался на ноги. Потом он сказал:

— Мне нужно твое тело. Боюсь, это означает, что тебе придется его покинуть.

Огонь почти угас, но дым стал гуще. Он давил Тесле на голову, так что она не могла поднять лицо. Она задрожала.

Сначала колени, потом пальцы рук. Киссун продолжал говорить, подходя ближе. Она слышала его шаркающие шаги.

— Это не больно. Просто стой спокойно и смотри в землю…

В голову пришла ленивая мысль: может, он специально сгустил дым, чтобы я не смогла его увидеть?

— Это быстро…

«Говорит как анестезиолог», — подумала она.

Дрожь усилилась. Чем ближе он подходил, тем сильнее давил на голову дым. Теперь Тесла была уверена, что это его рук дело. Он не хочет, чтобы она смотрела на него. Почему? Может, он подходит к ней с ножом, чтобы выскрести из ее головы мозг и забраться туда самому?

Она никогда не умела сдерживать собственное любопытство. Чем ближе он подходил, тем сильнее ей хотелось взглянуть на него. Но это было трудно. Тело ослабло, будто из него выкачали кровь. Дым туго, свинцовым обручем, сдавил голову. Чем больше она сопротивлялась, тем сильнее было давление.

«Он очень не хочет, чтобы я на него смотрела» — эта мысль питала желание взглянуть.

Тесла оперлась руками о стену. Киссун был уже в двух ярдах от нее. Она чувствовала горький запах его пота.

«Давай, давай! — сказала она себе. — Это просто дым. Он заставляет тебя думать, что давит на тебя, но это просто дым».

— Расслабься, — прошептал он тем же анестезирующим голосом.

Вместо этого она в последний раз изо всех сил попыталась вскинуть голову. Свинец сдавил виски, череп хрустнул под тяжестью этой короны. Но голова, дрожа от тяжести, все же поднялась. Дальше было легче. Дюйм за дюймом она приподнимала голову, пока не взглянула на него прямо.

Он весь съежился — плечи прижались к шее, руки скрючились, нога наступила на ногу, и только член стоял прямо. Она в ужасе уставилась на него.

— Это еще что такое?

— Извини. Не удержался.

— Да-а?

— Когда я говорил, что мне нужно твое тело, я не имел это в виду.

— Где-то я такое уже слышала.

— Поверь мне. Просто моя плоть реагирует на твою. Тебе должно это льстить.

В других обстоятельствах она бы рассмеялась. Если бы она могла открыть дверь и уйти, если бы она не была во временной петле и за дверью не ждала та тварь и бескрайняя пустыня. А этот тип подносил один сюрприз за другим, и ни одного приятного.

Киссун потянулся к Тесле. Зрачки его расширились, закрыв белки. Она вспомнила Рауля, его красивые глаза на уродливом лице. В этих глазах не было красоты. В них не было ничего — ни желания, ни злобы. Если у Киссуна и оставались чувства, сейчас их затмила чернота.

— Не могу, — сказала она.

— Ты должна. Отдай мне тело. Иначе иады победят. Ты этого хочешь?

— Нет!

— Тогда не сопротивляйся! В Троице твой дух будет в безопасности.

— Где?

Тут же в его глазах что-то промелькнуло — вспышка, как ей показалось, злости на самого себя.

— Троица? — переспросила она. — Что такое Троица? Потом произошло несколько событий одновременно — так быстро, что она не успела отделить одно от другого. Самым важным было то, что при вопросе о Троице он утратил контроль над ситуацией. Сначала рассеялся дым. Воспользовавшись этим, Тесла ухватилась за ручку двери. Она все еще смотрела на Киссуна и видела его преображение. Это было одно мгновение, но слишком яркое, чтобы его забыть: Киссун весь покрылся кровью, даже лицо. Он знал, что она видит, и пытался закрыть кровавые пятна руками, но по рукам тоже струилась кровь. Его ли это кровь? Прежде чем она успела приглядеться, есть ли у него раны на теле, он справился с видением. Но как жонглер, взявший слишком много шаров, он ловил один и тут же упускал другой. Кровь исчезла, Киссун снова предстал невредимым, но он выдал другой свой секрет.

И тот был куда опаснее, чем пятна крови. Сильный удар сотряс дверь хижины. Слишком сильный для ликса, даже если собралось бы множество змеек; этой силы Киссун боялся. Его взгляд метнулся от Теслы к двери, руки опустились, лицо стало безжизненным. Она почувствовала, что теперь у него единственная цель — сдержать то, что ломится в хижину. От этого его власть над Теслой, удерживавшая ее здесь, окончательно ослабла Реальность, из которой выдернули девушку, ухватила ее за позвоночник и потянула обратно. Тесла не пыталась сопротивляться. Это было неодолимо, как гравитация.

В последний раз она увидела Киссуна. Он, снова окровавленный, глядел на дверь. Потом дверь распахнулась.

На миг ей показалось, что сейчас ее вместе с Киссуном сожрет тот, кто пробился в хижину. Потом она увидела, как лицо Киссуна залил ослепительно яркий свет. Киссун собрал всю свою волю, и свет немного померк… Но тут покинутый мир потребовал Теслу к себе и протащил через открытую дверь.

Она помчалась назад той же дорогой, но в десять раз быстрее — так быстро, что не смогла рассмотреть ни стальной башни, ни мертвого города.

Но теперь она была не одна. Кто-то рядом звал ее по имени.

— Тесла? Тесла? Тесла? Она узнала голос Рауля.

— Слышу, — прошептала она, уже видя сквозь мелькающую мимо пустыню другую реальность. Там были пятна света — наверное, свечи — и лица.

— Тесла!

— Я уже почти здесь, — выдохнула она. — Почти здесь.

Пустыня исчезала; другой мир все отчетливее вырисовывался за ней. Тесла шире открыла глаза, чтобы увидеть Рауля. Он широко улыбнулся, увидев, что она смотрит на него.

— Ты вернулась, — сказал он.

Пустыня пропала. Вокруг была ночь: жесткие камни, звезды вверху и еще, как она догадалась, свечи — их держали потрясенные женщины, стоявшие вокруг.

Под собой она почувствовала одежду, из которой выскользнула, когда вызывала к себе свое тело. Она потянулась к лицу Рауля, желая убедиться, что действительно вернулась в привычную реальность. Его щеки были мокрыми.

— Тебе пришлось поработать, — сказала она, думая, что он вспотел. Потом поняла свою ошибку. Это был не пот, а слезы.

— Бедный Рауль. — Она приподнялась и обняла его. — Я что, совсем исчезла?

Он прижался к ней.

— Сначала стала как туман. Потом… просто исчезла.

— Почему мы здесь? Меня же ранили в миссии. Вспомнив о выстреле, она взглянула на себя — туда, куда попала пуля. Не было ни раны, ни даже крови.

— Нунций, — сказала она. — Он исцелил меня.

Для женщин это не осталось незамеченным. Увидев чистую кожу на месте ранения, они попятились и забормотали молитвы.

— Нет, — сказала Тесла, все еще глядя на исцеленную рану. — Это не нунций. Это то тело, которое я вообразила.

— Вообразила? — переспросил Рауль.

— Сотворила. — Она не замечала растерянности Рауля, потому что сама была озадачена. Сосок, вдвое больший по размеру, теперь был не левым, а правым Она смотрела на него, качая головой. Здесь она ошибиться не могла. Где-то по пути в Петлю или обратно она перевернулась. Тесла стала изучать ноги. Царапины на левой — от когтей Батча — теперь переместились на правую.

— Не могу поверить, — сказала она. Рауль не понял, о чем она, и пожал плечами.

— Не важно, — сказала она и начала одеваться. Потом она спросила, что случилось с нунцием.

— Он весь потрачен на меня?

— Нет. Его забрал Человек-Смерть.

— Томми-Рэй? О боже. Теперь у Яффа полтора сына.

— Но ты тоже коснулась его. И я. Он попал мне на руку. Добрался до локтя.

— Значит, мы поборемся с ними. Рауль покачал головой.

— Я не смогу помочь вам.

— Ты можешь, и ты должен. Нам предстоит найти ответы на многие вопросы. Я одна не справлюсь. Ты поедешь со мной.

Его нерешительность была понятна без слов.

— Я знаю, ты боишься. Но я прошу тебя, Рауль. Ты вернул меня к жизни…

— Не я.

— Ты помог этому. Ты же не хочешь, чтобы все было напрасно?

Она слышала в своей речи интонации Киссуна, и это ей не нравилось. Но она никогда в жизни не получала столько знаний разом, как в хижине Киссуна Он оставил на ней свое клеймо, хотя не тронул и пальцем Тесла не знала, лжец он или пророк, спаситель или безумец. Может, в его двусмысленности и крылась самая суть? Но объяснить это Тесла не смогла бы.

Она вернулась к Раулю и его сомнениям. На спор времени не было.

— Ты должен идти, — повторила она. — Должен.

— Но миссия…

— Она пуста, Рауль. Единственной ценностью в ней был нунций. Его больше нет.

— Есть воспоминания, — возразил он тихо, но уже не так убежденно.

— Будут другие воспоминания. О лучших временах. А теперь… если тебе есть с кем попрощаться, поспеши. Время не ждет.

Он кивнул и заговорил с женщинами по-испански. Тесла кое-что поняла — он действительно прощался. Оставив его позади, она пошла к машине.

По дороге она догадалась, что случилось с ее телом. Там, в хижине Киссуна, она вообразила себя такой, какой чаще всего видела — в зеркале. Сколько раз за тридцать с лишним лет она всматривалась в свое отражение, где левое было правым, и наоборот!

Из Петли и в самом деле вышла другая женщина, существовавшая прежде лишь в зеркале. И этот образ во плоти шагал по миру. Но Тесла надеялась, что ее сознание, тронутое нунцием и узнавшее Киссуна, все же осталось прежним.

Она казалась себе удивительной новой историей. Пришло время рассказать себя миру. И это нужно сделать именно сегодня.

Ведь завтра может и не наступить.

Часть IV ТАЙНЫ РАСКРЫВАЮТСЯ

Глава 1

Томми-Рэй водил машину со дня своего шестнадцатилетия. Колеса давали свободу от мамы, от пастора, от родного города и от всего, что те олицетворяли. Теперь он направлялся туда, откуда еще несколько лет назад жаждал вырваться. Всю обратную дорогу он не снимал ноги с педали газа. Ему хотелось пройтись по Гроуву и показать новые возможности своего тела, хотелось вернуться к отцу, который столь многому его научил. До появления Яффа лучшими моментами в жизни Томми-Рэя были поездки в Топангу: все девчонки на пляже смотрели на него, парящего на гребне волны, и он наслаждался этим. Но было понятно, что такое не может продолжаться вечно. Каждое лето появлялись новые герои. Он и сам стал одним из них, затмив нескольких чемпионов, что были всего на пару лет его старше, но уже потеряли былую гибкость. Парни, еще прошлым летом бывшие королями сезона, в новом сезоне оказывались вчерашним днем Томми-Рэй был не глуп и знал, что рано или поздно его ждет та же участь.

Но теперь у него появилась новая цель, о какой чемпионы Топанги не могли даже мечтать. И все благодаря Яффу. Но даже отец со всеми своими дикими советами не смог подготовить юношу к тому, что случится в миссии Санта-Катрина. Томми-Рэй превратился в миф. В спешащую домой смерть за рулем «шеви». Теперь он знал, под какую музыку люди будут плясать, пока не упадут. И что с ними произойдет после того, как они упадут и превратятся в падаль. Он видел это на примере собственной плоти.

Ночные приключения только начинались. Проехав чуть меньше сотни миль от миссии, он оказался возле кладбища на окраине небольшой деревеньки. Луна стояла высоко, ее сияние заливало могилы, размывая краски лежавших на них цветов. Он остановил машину, чтобы рассмотреть все получше. В конце концов, теперь это его владения. Его дом.

Если ему требовались доказательства того, что случившееся в миссии — не плод его больного воображения, он их получил, едва открыл калитку и вошел на кладбище. Не было ни малейшего ветерка, чтобы всколыхнуть траву, доходившую местами — на заброшенных могилах — до колен. Но трава тем не менее покачивалась. Он сделал еще несколько шагов и увидел с дюжину поднимающихся человеческих фигур. Они были мертвы. И они светились, как тот птичий череп, что Томми-Рэй подобрал возле машины — в знак принадлежности к его клану.

Они знали, кто пришел их навестить. Они шли к нему, чтобы выказать почтение, и их глаза, а у самых древних — глазницы, были устремлены на него. Никто из них даже не взглянул на неровную землю под ногами. Они слишком хорошо знали эту почву, эти разрушившиеся могилы и места, где гробы из-за движения земной коры вышли к поверхности. Несмотря на это, шли они медленно. А Томми-Рэй не спешил. Он сел на надгробие, где, если верить надписи на камне, покоились семеро детей и их мать, и смотрел на приближение призраков. Чем ближе они подходили, тем отчетливее он их видел. Зрелище не из приятных: распухшие или, наоборот, осунувшиеся лица, выкатившиеся из орбит глаза, отвисшие челюсти, свисающие со щек обрывки плоти. Глядя на их лица, Томми-Рэй вспомнил фильм о летчиках, испытывавших перегрузку. Разница была в том, что эти не были добровольцами и страдали против желания.

Его не пугали ни дыры в их телах, ни переломанные полусгнившие кости, ни истлевшая плоть. Все это он видел еще в шестилетнем возрасте в комиксах и в «пещерах страха». Мир всегда полон ужасов, надо только захотеть их увидеть. На вкладышах жвачки, в утренних субботних мультфильмах, на футболках и обложках альбомов. Он усмехнулся. Форпосты его империи повсюду. Нет места, избежавшего прикосновения Человека-Смерти.

Самым проворным из его почитателей оказался мужчина, умерший, судя по всему, молодым и не своей смертью. Он был одет в джинсы, что были ему велики размера на два, и майку с изображением пальца, делающего непристойный жест. Еще у него была шляпа, которую он поспешно сдернул, подойдя ближе. Голова оказалась выбрита, а на ней виднелось несколько глубоких длинных порезов — похоже, смертельные раны. Кровь его давно истлела, а в кишках тихонько посвистывал ветер.

Он застыл недалеко от Томми-Рэя.

— Ты можешь говорить? — спросил Человек-Смерть.

Мужчина: открыл большой рот и попытался ответить, напрягая связки. Глядя на него, Томми-Рэй вспомнил фокусника, что в одном ночном телешоу проглотил, а потом отрыгнул живую золотую рыбку. Хотя Томми-Рэй видел его несколько лет назад, воспоминание об том фокусе до сих пор будоражило воображение. Этот человек научился запускать механизмы своего организма в обратную сторону. Он смог извергнуть рыбку из глотки — не из желудка, конечно, ведь ни одна рыбка, какая бы крепкая у нее ни была чешуя, не выживет в желудочных кислотах. И надо признать, зрелище стоило подступившей тогда тошноты.

Сейчас мертвец проделывал похожий номер, только вместо рыбки он пытался извергнуть слова. И они в конце концов пришли — ссохшиеся, как его внутренности.

— Да. Я могу… говорить.

— Знаешь, кто я? — спросил Томми-Рэй. Мужчина что-то простонал.

— Да или нет?

— Нет.

— Я Человек-Смерть, а ты Человек-Пошел-Вон. Как тебе это? Хороша парочка?

— Ты здесь ради нас, — сказал мертвец.

— Как это?

— Мы не похоронены. Не отпеты.

— На мою помощь не рассчитывайте, — сказал Томми-Рэй. — Я никого не хороню. Я зашел посмотреть, потому что это одно из моих мест. Я собираюсь стать королем мертвых.

— Правда?

— Конечно.

К ним подошла еще одна заблудшая душа — широкобедрая женщина. Она сказала:

— Ты… светишься.

— Да? — сказал Томми-Рэй. — Для меня это не новость. Ты тоже светишься.

— Мы принадлежим друг другу, — сказала женщина.

— Мы все, — подтвердил третий труп.

— Спаси нас!

— Я уже сказал Человеку-Пошел-Вон. Я никого не хороню.

— Мы пойдем за тобой, — сказала женщина.

— Пойдете?

По спине Томми-Рэя пробежала сладкая дрожь при мысли о том, как он с этим эскортом ворвется в Гроув. Можно заехать еще кое-куда и увеличить свиту.

— Мне нравится идея. Только как?

— Веди нас. Мы пойдем, — последовал ответ. Томми-Рэй встал.

— Почему бы и нет? — сказал он и пошел к машине. На ходу он подумал: «Это будет мой конец…»

Но эта мысль его мало беспокоила.

Сев за руль, он оглянулся на кладбище. Откуда-то подул ветер, и он увидел, как разлетаются тела его спутников, словно они состояли из песка. Частицы праха попали ему в лицо. Он отмахнулся, не в силах отвести взгляд. Тела исчезали, но он слышал их голоса. Они стали как ветер; нет, они стали ветром. Как только они рассыпались окончательно, он отвернулся и нажал на газ. Машина рванулась с места и взметнула облако пыли, где крутился, как дервиш, вихрь праха.

Он оказался прав — по пути встретились места, где компания мертвецов пополнилась.

«Отныне я всегда буду прав, — думал он. — Смерть никогда не ошибается».

Через час езды он добрался до другого кладбища. Вдоль ограды, словно собаки на поводке, взад-вперед бегали новые заблудшие души в ожидании повелителя. Очевидно, весть о прибытии Человека-Смерти долетела раньше его самого. Призраки ждали, чтобы присоединиться к его спутникам. Не пришлось даже притормаживать: песчаный вихрь встретил его, окутал машину и слился с духами позади. Томми-Рэй просто ехал мимо.

Ближе к рассвету отряд его слуг снова увеличился. Ночью на перекрестке произошла авария: кровь, битое стекло, перевернутый автомобиль на обочине. Томми-Рэй притормозил, чтобы взглянуть на происшествие. Он не надеялся увидеть привидений, но тут послышался знакомый вой ветра, и из темноты, шатаясь, выступили два исковерканных силуэта — мужской и женский. Они еще не свыклись со своим новым состоянием. Ветер, дувший сквозь их тела, грозил опрокинуть духов на землю. Но они сразу поняли, что пришел хозяин, и покорно явились к нему. Томми-Рэй посмотрел на них и улыбнулся. Свежие раны (осколки стекол торчали из мертвых глазниц) восхитили его.

Он не сказал ни слова. Подойдя ближе, духи словно услышали сигнал от собратьев, позволили своим телам полностью рассыпаться и присоединились к ветру.

Томми-Рэй ехал дальше, и его легион множился.

По мере того как он продвигался на север, таких встреч становилось больше, будто весть о его приближении пронеслась под землей могильным шепотом от мертвеца к мертвецу, и на дороге его встречали новые фантомы. Но не все присоединились к эскорту, некоторые просто смотрели на этот парад. Многие пугались. Томми-Рэй стал главным ужасом «пещеры страха», а они превратились в испуганных посетителей аттракциона. У мертвых своя иерархия, и Человек-Смерть стоял слишком высоко, чтобы эти призраки могли составить ему компанию. Слишком сильны его амбиции, слишком неуемен аппетит. Мертвецы предпочитали тихо гнить, чем пускаться в авантюру.

Ранним утром он достиг безымянного городишка, где недавно лишился кошелька. Первые лучи солнца не развеяли песчаный вихрь, летящий следом за ним. Тем немногим, кто видел это облако, оно казалось просто пылью.

Здесь у Томми-Рэя были дела и помимо собирания заблудших душ, хотя он был уверен, что люди в подобных местах живут недолго и частенько умирают не своей смертью, при этом большинство тел так никогда и не обретают покой в освященной земле. Но сейчас он собирался отомстить карманнику или хотя бы заведению, где его обокрали. Томми-Рэй легко нашел нужный бар. Как он и ожидал, несмотря на столь ранний час, входная дверь была еще не заперта. И бар оказался отнюдь не пуст: там лежали вчерашние пьяницы, в разной степени опьянения. Один валялся на полу в луже блевотины, двое других растянулись на столах. За стойкой стоял человек, показавшийся Томми-Рэю смутно знакомым. Кажется, именно он накануне пропускал Томми-Рэя на шоу. Здоровенный детина с лицом, по которому били столько раз, что синяки, казалось, не пройдут никогда.

— Ищешь кого? — нагло спросил он.

Томми-Рэй не обратил на него внимания и направился к двери, ведущей на сцену, где происходило вчерашнее представление. Дверь оказалась не заперта. Актеры, наверное, разошлись по своим постелям и конурам. Когда он повернулся к бару, здоровяк был уже в ярде от него.

— Я тебя вроде бы о чем-то спросил.

Томми-Рэй немного удивился такой слепоте. Неужели человек не понимал, что разговаривает с существом высшего порядка? Или его восприятие настолько притупилось за годы пьянства и собачьих шоу, что он не узнал Человека-Смерть? Тем хуже для него.

— Пшел прочь, — сказал Томми-Рэй. Вместо этого здоровяк схватил его за грудки.

— Я тебя здесь уже видел. — Ну.

— Ты что-то забыл?

Он притянул Томми-Рэя к себе так, что их носы едва не соприкасались. Изо рта детины несло гнилью.

— На твоем месте я бы меня не трогал, — предупредил Томми-Рэй.

Мужчина улыбнулся.

— Хочешь, чтобы тебе яйца оторвали? Или, может, поучаствуешь в шоу? — Его глаза широко раскрылись. — Ты за этим пришел? На кастинг?

— Я говорю…

— Мне насрать, что ты говоришь. Сейчас я говорю. Понял? — Он закрыл Томми-Рэю рот огромной ладонью. — Так ты покажешь мне что-нибудь?

Глядя на него, Томми-Рэй вдруг вспомнил все, что видел вчера: стеклянные глаза женщины, стеклянные глаза пса. Он видел смерть вживую. Он открыл рот под ладонью здоровяка и коснулся языком грязной кожи.

Мужчина ухмыльнулся.

— Да-а?! — сказал он.

Он убрал руку с лица Томми-Рэя.

— Значит, все-таки покажешь?

— Здесь… — пробормотал Томми-Рэй.

— Что?

— Сюда… Сюда…

— Ты о чем это?

— Я не с тобой разговариваю. Сюда. Идите… сюда. — Его взгляд перебегал с лица мужчины на дверь.

— Да ладно тебе, парень. Ты один.

— Сюда! — закричал Томми-Рэй.

— Заткнись, блин!

— Сюда!

Крик взбесил бармена, и он с такой силой ударил Томми-Рэя по лицу, что сшиб его на пол. Томми-Рэй не пытался встать. Он смотрел на дверь и еще раз повторил свой призыв.

— Пожалуйста, войдите, — сказал он тише.

То ли потому, что в этот раз он просил, а не требовал, то ли духи долго воссоздавали себя, прежде чем смогли прийти ему на помощь, но его легион повиновался. Они начали колотить в дверь. Бармен изумленно обернулся. Даже его затуманенному мозгу стало очевидно, что это не ветер рвется внутрь. Слишком ритмичными и мощными были удары. И эти завывания, о, эти завывания! Они никак не походили на завывания ветра. Он опять повернулся к Томми-Рэю.

— Что там за херня?

Томми-Рэй просто лежал там, где упал, и улыбался своей знаменитой улыбкой «простите-мое-вторжение», которая уже никогда не станет прежней после того, как он превратился в Человека-Смерть.

«Умри, — говорила теперь эта улыбка. — Умри, а я буду смотреть. Умри медленно или быстро, мне плевать. Для Человека-Смерти это не важно».

Тут дверь распахнулась, по всему бару брызнули щепки и обломки замка, и внутрь ворвался вихрь. При солнечном свете призраков не было видно, но теперь они дали себя рассмотреть, сгущаясь на глазах у свидетелей. Один из спящих соскользнул со стола и проснулся в тот момент, когда рядом с ним три призрака сформировывали свои тела. Он отпрыгнул к стене — там они его и настигли. Томми-Рэй слышал крик, но не видел, какой смертью человек умер. Он смотрел, как призраки подступали к бармену.

Их липа казались голодными, словно путешествие вернуло мертвым часть естественных потребностей. Теперь их было трудно различить: вероятно, частицы праха перемешались в дороге и призраки стали походить друг на друга. Потеряв индивидуальные черты, они стали еще страшней, чем при появлении у кладбищенских стен. Томми-Рэй вздрогнул, в нем проснулись остатки того, кем он был прежде. Но Человек-Смерть блаженствовал. Это солдаты его армии: огромные глаза, огромные рты, тлен и жажда.

Бармен громко молился, но полагался он не только на небеса. Одной рукой он схватил Томми-Рэя, закрылся им и стал пятиться в дверь, ведущую на секс-сцену. Томми-Рэя слышал его бормотание: «Санто Диос! Санто Диос!» Но ни молитвы, ни заложник не могли сдержать приближение вихря, распахнувшего дверь и ворвавшегося за ним.

Томми-Рэй увидел, как мертвые рты распахнулись шире, а потом все потерялось в мелькании лиц. Он не заметил, что произошло дальше. Прежде чем он успел закрыть глаза, туда попал песок Но он почувствовал, как хватка бармена ослабла, и в следующий миг брызнуло что-то теплое. Вой ветра становился все громче и острее. Томми-Рэй пытался заткнуть уши, но тщетно — звук вгрызался в череп сотней буравов.

Он открыл глаза и увидел, что его тело окрасилось красным — грудь, руки, ноги. Виновник этого валялся там, где прошлым вечером выступали женщина и пес. Голова бармена шеей вверх лежала в одном углу, сцепленные в замок руки — в другом, остальное — в центре. Шейная артерия еще пульсировала.

Томми-Рэй пытался сдержать рвоту (он же Человек-Смерть), но это было слишком. А чего он, собственно, ожидал, когда призвал призраков? Это не цирк. У мертвецов нет ни разума, ни воспитания.

Дрожа и преодолевая тошноту, он встал на ноги и выбрался в бар. Здесь его войско потрудилось не менее успешно: все три посетителя были растерзаны. Бросив на них беглый взгляд, Томми-Рэй направился к выходу.

События в баре даже в столь ранний час привлекли толпу любопытных, но вой ветра, в котором опять растворилась его армия, удерживал всех, кроме самых отчаянных и самых юных, на приличном расстоянии. Людей пугало ощущение, будто в этом ветре что-то таится.

Они увидели, как светловолосый окровавленный юноша выходит из бара, но и не подумали его задержать. Их страх заставил Томми-Рэя вспомнить о собственной походке. Он перестал сутулиться и выпрямился. Когда они будут вспоминать Человека-Смерть, подумал он, пусть вспоминают нечто ужасающее.

Постепенно ему стало казаться, что его легион рассеялся позади. Наверное, они решили, что убивать — это более интересное занятие, чем следовать за своим лидером, и вернулись, чтобы растерзать оставшееся население города. Он не жалел о дезертирстве призраков, даже отчасти был доволен. Долгожданные откровения, дарованные ему прошлой ночью, немного поблекли.

Он вспотел и пропах кровью другого человека, под его глазом расплывался синяк от удара бармена. Он наивно полагал, что нунций сделал его бессмертным. Что толку быть Человеком-Смертью, если все равно умрешь? Учась на собственных ошибках, он слишком приблизился к смерти, о которой так любил рассуждать. И он оказался наивным, когда решил, что может управлять легионом мертвецов.

Призраки уже не были напуганными и дрожащими потерянными душами, как ночью. Их изменило общение друг с другом. Теперь они были смертоносны и наверняка рано или поздно вышли бы из-под контроля. Без них все-таки лучше.

Недалеко от границы Томми-Рэй остановился, чтобы вытереть с лица кровь и вывернуть рубашку наизнанку. А уже на самой границе он увидел в зеркале заднего вида знакомое облако пыли и понял, что рано радовался избавлению от своих солдат. Какое бы убийство их ни задержало, они явно уже справились. Томми-Рэй прибавил скорость в надежде оторваться, но мертвецы чувствовали его запах и не отставали, как свора преданных свирепых собак. Вскоре они заклубились у багажника его машины.

После границы духи облепили машину с обеих сторон. И отнюдь не ради того, чтобы выказать свое расположение. Они пытались открыть окна и пассажирскую дверь. Наконец им это удалось. Томми-Рэй потянулся, чтобы захлопнуть дверь обратно, и тут на заднее сиденье шлепнулась голова бармена, еще более изуродованная после того, как призраки протащили ее за собой по земле. Дверь захлопнулась, и облако вернулось на свою позицию позади автомобиля.

Томми-Рэю хотелось остановиться и выкинуть трофей на дорогу, но он понимал, что такой поступок покажется слабостью. Духи принесли ему мертвую голову не ради шутки — это было предостережение, даже угроза. «Не пытайся нас обмануть или предать, — возвещала грязная окровавленная голова, — иначе мы быстро породнимся».

Он усвоил это немое предупреждение. Он оставался формальным лидером, но акценты сместились. Каждые несколько миль облако заставляло его менять направление, чтобы вобрать в свои ряды все новых и новых членов, порой в самых неожиданных местах — в каких-то трущобах, один раз в мотеле, раз за оградой заправки, где стояли мужчина, женщина и ребенок, словно ожидавшие попутного транспорта.

Чем больше их становилось, тем сильнее бушевал ветер. Он начал сбрасывать машины в кювет и вырывать дорожные знаки. Об этом даже упомянули в новостях: Томми-Рэй услышал по радио, что с океана на север к Лос-Анджелесу движется неестественный вихрь.

Ему стало интересно, слышит ли о вихре кто-нибудь в Паломо-Гроуве. Может, Яфф или Джо-Бет. Он надеялся, что они услышат и поймут, что именно к ним приближается. С тех пор как его отец вышел из-под земли, в городе случилось много странного, но пока не было ничего похожего на живой тлен, танцующий позади его машины.

Глава 2

В субботу утром Уильяма выгнал из дома голод. Он выходил неохотно, как человек, который во время секса вдруг понял, что его мочевой пузырь переполнен. Но голод и желание пописать долго игнорировать невозможно. Уильям довольно быстро опустошил скудные запасы своего холодильника. Он никогда не закупал продукты впрок, ему нравилось ежедневно тратить четверть часа на прогулку по супермаркету и приобретать то, что вдруг возбуждало его аппетит. Но он уже два дня не покидал дома, и поскольку он не хотел умереть от голода среди роскошных, вкусных, но несъедобных созданий, прятавшихся за плотно задернутыми шторами его жилища, пришлось идти в магазин. Но проще сказать, чем сделать. Он был слишком поглощен своими гостями, и даже элементарная задача — привести себя в порядок для выхода на улицу — оказалась нелегкими делом.

До недавнего времени его жизнь была размеренной. В воскресенье он всегда вешал в шкаф выстиранные и отглаженные рубашки на неделю и отбирал пять из ста одиннадцати галстуков в тон рубашкам. Его кухню можно было снимать в рекламных роликах: все поверхности сияли первозданной чистотой, от раковины пахло лимоном, от посудомоечной машины — цветочным кондиционером, а из туалета — хвоей.

Но теперь дом Уильяма превратился в Вавилон. Лучший его костюм порвала известная бисексуалка Марсела Сент-Джон, трахая свою подружку. Галстуки потребовались для соревнования, на чей возбужденный член можно повесить больше. Победу одержал Мозес Джаспер по прозвищу Шланг — семнадцать галстуков.

Уильям решил не забирать у них свои вещи. Порывшись в шкафу, он нашел футболку с длинным рукавом и джинсы, которые не надевал уже несколько лет, и отправился к моллу.

Примерно в это же время Джо-Бет проснулась с худшим в своей жизни похмельем. Худшим, поскольку первым.

Она смутно помнила события прошлого вечера Помнила, как пошла к Луис и увидела гостей, как пришел Хови, но чем все кончилось — забыла. Она встала. Голова кружилась, ее тошнило. Джо-Бет направилась в ванную. Мама, услышав ее шаги, поднялась наверх. Когда Джо-Бет вышла из ванной, Джойс ждала ее.

— Ты в порядке?

— Нет, — призналась Джо-Бет. — Чувствую себя отвратительно.

— Ты вчера напилась.

— Да. — Отпираться было глупо.

— Где ты была?

— У Луис.

— У Луис никогда не водилось спиртного, — сказала мама.

— Вчера было. И много всего прочего.

— Не ври мне, Джо-Бет.

— Я не вру.

— У Луис в доме никогда не было этой отравы.

— Спроси ее сама, — ответила Джо-Бет, не обращая внимания на осуждающий взгляд матери. — Думаю, нам нужно вместе сходить в магазин и спросить ее.

— Я не выхожу из дома, — твердо сказала мать.

— Ты выходила во двор позавчера, значит, сможешь дойти и до машины.

Никогда в жизни она так не разговаривала с мамой. В ее голосе звучала злость, отчасти из-за того, что мама не поверила ей, отчасти из-за того, что она не могла вспомнить подробностей вчерашнего вечера Она пыталась вспомнить и не могла. Что произошло у них с Хови? Они поссорились? Ей казалось, что да. На улице они разошлись в разные стороны… но почему? Об этом тоже надо спросить у Луис.

— Я серьезно, мама. Сейчас мы вместе поедем в магазин.

— Нет, я не могу, — сказала мама. — Правда, не могу. Я плохо себя чувствую.

— Неправда.

— Правда. Мой желудок…

— Нет, мама! Хватит! Нельзя притворяться больной до конца жизни только потому, что ты боишься. Я тоже боюсь.

— Хорошо, что боишься.

— Нет! Именно такого и хочет Яфф. Он питается страхами. Я знаю, что говорю. Я видела, как он действует, и это ужасно.

— Мы можем молиться. Молитвы…

— Они нам не помогут, как не помогли пастору. Не помогут, слышишь! — почти выкрикнула Джо-Бет. Голова сразу закружилась сильнее, но она должна была это сказать, пока к ней не вернулась трезвость рассудка, а вместе с ней и боязнь обидеть. — Ты всегда говоришь, что вне дома опасно, — продолжала Джо-Бет. Она не хотела обижать маму, но не могла сдержать нахлынувших чувств. — Что ж, это так. Может быть, там даже опаснее, чем ты думаешь. Но внутри, мама… — Она прижала руку к груди. У нее было тяжело на сердце из-за Томми-Рэя, из-за Хови и из-за страха потерять их обоих. — Внутри опасностей больше. Когда какие-то вещи… сны… приходят и уходят раньше, чем успеваешь понять.

— Ты несешь чушь, Джо-Бет.

— Луис тебе расскажет. Я отвезу тебя к ней, и тогда ты мне поверишь.

Хови сидел у окна, подставляя солнцу влажную кожу. Запах собственного пота был знакомым, как отражение в зеркале, и даже более — ведь лицо менялось, а запах пота оставался прежним. Сейчас ему была необходима стабильность, а кроме этого в мире не было ничего стабильного. Он никак не мог разобраться в своих чувствах, сбившихся в клубок в его животе. То, что казалось простым еще вчера, когда он целовал Джо-Бет на заднем дворе ее дома, теперь стало очень сложным. Флетчер, наверное, умер, но он оставил в Гроуве свое наследство — придуманных созданий, которые видели в Хови замену утраченному создателю. Но он не мог заменить отца. Даже если бы они не разделяли отношения Флет-чера к Джо-Бет — вчерашняя стычка показала, что разделяли, — он не мог оправдать их ожиданий. Он приехал сюда в отчаянии и превратился, хоть и ненадолго, в возлюбленного. А теперь они хотят сделать из него генерала, ждут боевых построений и планов сражений. Он не может им дать ни того ни другого. Армии Флетчера придется выбирать командующего из собственных рядов или рассеяться.

Он столько раз повторил эти аргументы, что почти поверил себе, по крайней мере убедил себя, что он не трус, если хочет верить в них. Снова и снова он возвращался мыслями к выбору, который Флетчер предложил ему тогда, в лесу: Джо-Бет или его предназначение. Хови отказался от выбора, что прямо или косвенно привело к публичной смерти флетчера — последней отчаянной попытке дать миру надежду на будущее. И вот теперь сын поворачивался спиной к тому, ради чего пожертвовал собой отец.

И если, если… Всегда это «если». Если он встанет на сторону армии Флетчера, то ему придется участвовать в войне, чего они с Джо-Бет так старались избежать. И тогда она станет его врагом по рождению.

Чего он хотел больше всего (больше, чем в одиннадцать лет — иметь волосы на лобке, а в четырнадцать — мотоцикл, который он украл; больше, чем хоть на пару минут воскресить мать и сказать ей, как он жалеет, что порой заставлял ее плакать; даже больше, чем он хотел Джо-Бет), так это определенности. Чтобы ему сказали, какой путь верный, как правильно поступить, а если все пойдет не так, это не его вина. Но рядом не было никого, кто мог бы дать ему совет. Он должен решать сам. Хови сидел на солнце, пот высыхал на его коже, а он думал.

У молла было не так людно, как обычно по субботам, но Уильям все же встретил с полдюжины знакомых. Среди них была и его помощница Валери.

— Ты в порядке? — спросила она. — Я звонила, но ты не брал трубку.

— Да, я болел, — ответил он.

— Я вчера даже не открывала офис. Все из-за этого безобразия ночью. Знаешь, Роджер был здесь, когда начался трезвон.

— Роджер?

Она удивленно посмотрела на него.

— Да. Роджер.

— А-а, ну да, — пробормотал Уильям. Он не имел понятия, муж это Валери, брат или собака, и его это мало интересовало.

— И он тоже заболел.

— Думаю, тебе стоит отдохнуть несколько дней.

— Это было бы здорово. Ты заметил, столько народу уезжает из города? Все бегут.

Он промямлил несколько вежливых фраз о том, как ей стоит провести отпуск, и отошел.

Музыка, звучавшая в магазине, напомнила ему о том, что он оставил дома. Она звучала как саундтрек из некоторых старых фильмов его коллекции и воскресила в памяти сцены, что ею сопровождались. Это подстегнуло его, он сметал с полок все, что попадалось под руку, быстро наполняя корзину. Чем накормить гостей, он не думал, — они были сыты друг другом.

Он оказался не единственным, кто не обращал внимания на стиральные порошки и моющие средства, а набирал лишь закуски и консервы. Другие делали то же, что и он, — без разбору наполняли свои корзины и тележки. Они (когда-то он знал каждого по именам, а теперь едва мог вспомнить) смотрели вокруг знакомым Уильяму отсутствующим взглядом. Они делали вид, что с субботы ничего не изменилось. У них у всех, или почти у всех, имелись секреты. А те, кто не уезжал из города, как Валери, или не притворялся, казались Уитту еще более загадочными.

Подойдя к кассе и бросив в корзину две пригоршни шоколадок «Херши», он увидел лицо, которого не видел здесь много лет. Джойс Макгуайр. Она пришла со своей дочерью Джо-Бет, и они держались за руки. Если он когда-то и видел их вместе, то задолго до того, как Джо-Бет стала взрослой. Сходство матери и дочери заставило Уильяма на миг остолбенеть. Он вспомнил день у озера и раздетую Джойс. Интересно, как Джо-Бет выглядит без одежды — те же маленькие темные соски, стройные загорелые ноги?

Внезапно он понял, что не он один смотрит на Макгуайров. На них глядели почти все в магазине. Он не сомневался, что в головах у людей пронеслась одна мысль: перед ними во плоти один из ключей к тому, что происходит в Гроуве. Восемнадцать лет назад Джойс Макгуайр родила дочь при довольно скандальных обстоятельствах. И вот теперь, когда самые нелепые слухи о «Лиге девственниц» подтвердились, она вышла из своего укрытия. В Гроуве или под ним действительно обитали некие существа, имеющие власть над низшими созданиями. Их сила породила детей Джойс Макгуайр. Возможно, с помощью этой силы Уильям смог воплотить свои мечты. Они ведь тоже воплотились из его сознания.

Он опять посмотрел на Джойс и понял о себе то, чего не понимал раньше: он и эта женщина (очевидец и жертва) связаны неразрывной связью. Это понимание продлилось одно мгновение, мысль ускользала, но она заставила Уильяма оставить корзину возле кассы и подойти к Джойс. Когда та заметила, что он направляется к ней, по ее лицу пробежала тень страха. Он улыбнулся. Джойс хотела выйти, но дочь удержала ее за руку.

— Все нормально, мама, — раздался голос Джо-Бет.

— Да, — сказал он, протягивая руку Джойс. — Да, все в порядке… Я так… рад вас видеть.

Его искренность и простота, казалось, смягчили ее. Она перестала хмуриться и даже улыбнулась.

— Уильям Уитт, — представился он, пожимая ее руку— Вы меня, наверное, не помните, но…

— Я вас помню.

— Я рад.

— Видишь, мама? — сказала Джо-Бет. — Все не так уж страшно.

— Я давно вас не видел в городе, — продолжал Уильям.

— Я была… больна.

— А теперь?

Она помолчала. Потом выговорила:

— Теперь мне лучше.

— Рад слышать.

Из-за стеллажа послышалось всхлипывание. Но это заметила только Джо-Бет. Странное напряжение в разговоре мамы с мистером Уиттом (она видела его почти каждое утро с тех пор, как устроилась на работу; впервые он был столь небрежно одет) обострило ее восприятие, а остальные покупатели очень старались ничего не замечать. Джо-Бет отпустила руку матери и пошла на звук, пока не обнаружила его источник. У прилавка с хлопьями стояла Рут Гилфорд, секретарша доктора, лечившего Джойс. В одной руке она держала одну коробку с хлопьями, а в другой — другую, а по ее щекам текли слезы. Тележка Рут была завалена этими коробками, словно она хотела купить по одной каждого вида.

— Миссис Гилфорд?

Та не перестала плакать и заговорила сквозь слезы. Получалось не очень связно.

— Не знаю, чего он хочет… — всхлипывала она, — после стольких лет… не знаю, что ему нужно…

— Вам помочь? Может, отвезти вас домой?

При слове «домой» Рут повернулась к Джо-Бет, пытаясь разглядеть ее сквозь слезы.

— Не знаю, чего он хочет… — повторила она.

— Кто?

— Все эти годы… а он что-то прячет от меня…

— Ваш муж?

— Я ничего не говорила, но я знала… всегда знала… он любит другую… и теперь привел ее в дом…

Слезы хлынули с новой силой. Джо-Бет осторожно взяла у нее из рук пачки и поставила их на полку. Утратив свой талисман, Рут вцепилась в руку Джо-Бет.

— Помогите мне…

— Конечно.

— Я не хочу домой. Он кого-то привел.

— Хорошо. Не ходите.

Она повела плачущую женщину к выходу. По пути та немного успокоилась.

— Вас ведь зовут Джо-Бет? — Да.

— Проводите меня до машины… Я сама не дойду.

— Доведу, доведу, все будет хорошо, — успокоила ее Джо-Бет.

Она встала слева, чтобы закрыть Рут Гилфорд от любопытных взглядов покупателей. Ее вид мог напомнить им о собственных секретах, которые они так тщательно старались скрыть.

Мама и Уильям Уитт уже стояли у выхода Джо-Бет решила не представлять никого друг другу — тем более Рут была не в силах. разговаривать, а только попросить маму подождать у книжного магазина, который до сих пор не открылся. Луис впервые опоздала на работу. Но мама заговорила первой:

— Не беспокойся, Джо-Бет, мистер Уитт отвезет меня домой.

Джо-Бет взглянула на Уитта. Тот был словно зачарован.

— Ты уверена?

Она вдруг подумала, что мистер Уитт очень похож на тех мужчин, насчет которых ее всегда предупреждала мама. У таких замкнутых и молчаливых людей полно порочных тайн. Но маму это ничуть не беспокоило, она лишь помахала рукой.

Мир спятил, мрачно думала Джо-Бет, ведя Рут Гилфорд к машине. Люди меняются в одно мгновение, словно долгие годы они притворялись: мама — больной, мистер Уитт — аккуратным, Рут Гилфорд — крепким орешком. Интересно, они действительно изменились или были такими всегда?

У машины Рут опять залилась слезами: она хотела обратно в супермаркет, она не могла вернуться домой без хлопьев. Джо-Бет пообещала, что отвезет ее сама. Рут с благодарностью согласилась.

По дороге они встретили кавалькаду из четырех черных лимузинов, словно прибывших из другого измерения. Машины, урча, взбирались на Холм.

«Еще гости, — подумала Джо-Бет. — Мало их тут, что ли».

Глава 3

— Начинается, — сказал Яфф.

Он стоял у самого большого окна особняка и смотрел на дорогу. До полудня оставалось совсем немного, и появление лимузинов на подъездах к Кони-Ай возвестило о прибытии первых гостей. Яфф хотел бы, чтобы Томми-Рэй был рядом и видел этот съезд, но он еще не вернулся из миссии. Не важно. Ламар оказался более чем удачной заменой. Был неприятный момент, когда Яфф сбросил маску Бадди Вэнса и показался комику в своем истинном виде, но тот быстро пришел в себя. В каком-то смысле он был даже лучше Томми-Рэя — восприимчивее и циничнее. К тому же он знал всех приглашенных на вечер памяти Бадди Вэнса лучше, чем вдова. Рошель со вчерашнего вечера все глубже погружалась в наркотическое забытье, чем Ламар и воспользовался, чтобы овладеть ею, к превеликому удовольствию Яффа. Однажды Яфф и сам хотел это сделать; нет, не хотел, а мог это сделать. Рошель, без сомнений, была прекрасна, а ее порок — постоянный еле сдерживаемый гнев — только украшал ее. Но желания плоти принадлежали другой жизни. Сейчас перед Яффом стояла более насущная проблема: надо добыть силу из гостей, собиравшихся внизу. Ламар пробежался глазами по списку, выдавая комментарии по поводу каждого приглашенного. Продажные юристы, актеры-наркоманы, бывшие шлюхи, сутенеры, развратники, наемные убийцы, белые люди с черной душой, прилипалы, кокаинисты, вознесшиеся высоко и павшие еще ниже, онанисты, эгоисты и гедонисты. Ну где еще взять силу, что защитит его, когда ему откроется Искусство? Столь испорченных, заблудших и самодовольных душ не найдешь у добропорядочных буржуа Он получит от них таких терат, каких не видывал мир. Тогда он будет готов. Флетчер умер, а его армия, если ее можно так называть, не высовывает носа из укрытия.

Между Яффом и Субстанцией больше никто не стоял.

Наблюдая у окна, как подъезжающие гости обмениваются слащавыми улыбками и липкими поцелуями, он вспомнил комнату мертвых писем в Омахе, штат Небраска, где когда-то началось его знакомство с тайной. Вспомнил Гомера, что открыл ему вход в сокровищницу и погиб от ножа с тупым лезвием, — Яфф до сих пор носил этот нож в кармане куртки. Тогда смерть для него еще что-то значила и приводила в ужас. Так было, пока он не оказался в Петле и не понял, насколько нелепы эти страхи, если даже шарлатан вроде Киссуна умеет остановить время. Наверное, до сих пор прячется в своем убежище от духовных кредиторов или от банды убийц и планирует, как обрести былую силу. А может, у него и выбора уже нет.

Последняя мысль явилась для него откровением. Он нашел ответ на вопрос, о котором, на первый взгляд, даже не задумывался. Киссун удерживал время, чтобы связать руки собственной смерти.

— Ладно, — пробормотал он.

— Что? — спросил Ламар.

— Да так, задумался. — Яфф отвернулся от окна. — Вдова уже внизу?

— Пытаюсь ее поднять.

— А кто встречает гостей?

— Никто.

— Так займись этим.

— Я думал, я нужен тебе здесь.

— Позже. Когда все соберутся, будешь приводить их ко мне по одному.

— Как скажешь.

— Еще вопрос…

— Всего один?

— Почему ты меня не боишься?

Ламар сузил и без того узкие глаза. Потом сказал:

— Я пока еще сохранил чувство юмора. — И, не дожидаясь реакции Яффа, отправился вниз исполнять обязанности хозяина вечеринки.

Яфф опять повернулся к окну. К воротам подъехал еще лимузин, на этот раз белый; шофер показал привратнику приглашение.

— Один за другим, — пробормотал Яфф. — Один несчастный за другим.

Грилло принесли приглашение на прием в середине утра лично в руки. Курьером оказалась Эллен Нгуен. Она вела себя очень приветливо и не выдала ни намека на их вчерашнюю встречу. Грилло пригласил ее в номер, но Эллен отказалась.

— Много работы в особняке. Рошель совсем отключилась. Не думаю, что она тебя узнает. Но приглашение тебе понадобится. Имя впиши, какое хочешь. Там куча охраны, так что не потеряй. На такой вечеринке без приглашения охранника не уболтаешь.

— А ты там будешь?

— Нет, что ты.

— Ты же сама сказала, что идешь в Кони-Ай.

— Только для подготовки. Когда прием начнется, я уйду. Не хочу быть среди этих людей. Они паразиты. Никто из них на самом деле не любил Бадди. Это шоу.

— Ладно, я тебе расскажу, что там было.

— Хорошо. — Она повернулась, чтобы уйти.

— Может, поговорим еще?

— О чем? У меня мало времени.

— О нас. О том, что случилось вчера.

— Что случилось, то случилось. О чем тут говорить?

— Может, попробуем повторить?

— Не думаю, — сказала она.

— Ты не дала мне шанса…

— О нет, — перебила она, словно не давая ему сказать глупость. — Мне было хорошо с тобой… Но все изменилось.

— Со вчерашнего дня?

— Да. Я не могу сказать, что именно… — Фраза повисла в воздухе. Потом Эллен начала снова: — Мы же взрослые. Мы знаем, как это бывает.

Он уже хотел сказать: нет, он не знает, как и что бывает, — но решил сохранить остатки собственного достоинства.

— Будь там поосторожнее, — сказала она и снова повернулась, чтобы идти.

Он не удержался и съязвил:

— Спасибо и на этом.

Она одарила его своей легкой загадочной улыбкой и ушла.

Глава 4

Возвращение Томми-Рэя в Гроув затянулось, но для Теслы с Раулем дорога оказалась еще более долгой, правда, по причинам не столь метафизическим. Во-первых, машина у Теслы была так себе. К тому же ей изрядно досталось в последнее время. Во-вторых, хотя прикосновение нунция и вытащило ее из объятий смерти, оно имело побочные последствия. Тесла обнаружила их после пересечения границы.

Хотя она вела реальную машину по реальной дороге, ощущение этой реальности было зыбким. Она проваливалась в другие измерения и на иные уровни сознания. Она раньше ездила и под кайфом, и пьяная, но нынешнее состояние было другим. Ее мозг будто извлекал кусочки воспоминаний об ее экспериментах, с галлюциногенами и транквилизаторами и заставлял прочувствовать все заново. В какой-то момент она поняла, что скулит, как дикое животное (она слышала свой голос как бы со стороны). Потом ей показалось, что шоссе исчезло и она парит в воздухе. Дальше пришли мысли грязнее нью-йоркского метро. Нужно было просто резко повернуть руль, чтобы покончить с этим фарсом. Останавливали две вещи. Первая — запах страха, исходивший от сидевшего рядом Рауля, который вцепился в панель так, что побелели костяшки пальцев. Вторая — воспоминание о Петле Киссуна. Оно было менее реальным, чем дорога и запах Рауля, но столь же настойчивое. Сам Киссун и Троица, как он назвал это место, увлекали Теслу к себе. Она почти физически ощущала, что ее затягивает. Тесла сопротивлялась, хотя и не очень охотно. Несмотря на то, что она радовалась возвращению в свой мир, увиденное и услышанное в Троице разбудило в ней почти болезненное любопытство. Чем больше она сопротивлялась, тем быстрей уходили силы. Когда путешественники добрались до окраин Лос-Анджелеса, сны наяву ежеминутно заслоняли реальность.

— Нам нужно остановиться, — сказала Тесла и отметила, что язык у нее заплетается. — Не то я убью нас обоих.

— Хочешь спать?

— Не знаю, — ответила она, опасаясь, что сон не решит проблемы, а принесет новые. — Хотя бы просто отдохнуть. Выпить кофе и привести мысли в порядок.

— Здесь?

— Что «здесь»?

— Остановимся здесь?

— Нет, — сказала она. — Поедем ко мне. Это в получасе езды отсюда. Поехали.

«Ты уже едешь, детка, — сказало ее сознание, — и никогда не остановишься. Ты же воскресла. Чего ты ждала? Что жизнь останется прежней? Забудь. Ничто и никогда больше не будет прежним».

Но западный Голливуд не изменился: все тот же город мечты с его барами и стильными магазинчиками, где Тесла покупала украшения. Она свернула с Санта-Моники налево на Норд-Хантлидрайв, где жила уже пять лет с тех пор, как переехала в Лос-Анджелес. Близился полдень, город пожирал смог. Тесла поставила машину в подземный гараж, и они с Раулем отправились в квартиру номер пять. Окна ее соседа, злобного угрюмого человечка, с которым за пять лет она обменялась тремя фразами (две из них — оскорбления), были открыты, и он, без сомнения, заметил гостя Теслы. Минут через двадцать он оповестит весь дом, что мисс Одинокое Сердце, как он ее прозвал, вернулась вся в грязи и в сопровождении Квазимодо. Пусть его. Были более насущные проблемы, например, как попасть ключом в замочную скважину. Рауль пришел на помощь, взял ключ из ее дрожащих пальцев и открыл дверь. Как обычно, квартира походила на зону стихийного бедствия. Тесла оставила дверь открытой и распахнула окна, чтобы проветрить, потом прослушала автоответчик. Дважды звонил ее агент с известием, что сценарий не принят. Звонила Саралин, спрашивала, не знает ли Тесла, где Грилло. Потом звонила мать, чье сообщение было скорее перечислением преступлений, совершенных против нее миром вообще и отцом в частности. Последним был звонок от Микки де Фалько. Он зарабатывал тем, что озвучивал стоны в порнофильмах, и ему требовалась партнерша. На заднем плане лаяла собака. «И как только вернешься, — закончил он, — забери этого долбаного пса, пока он не выжил меня из дома». Тут она заметила, что Рауль изумленно смотрит на нее.

— Мои знакомые, — сказала она, когда голос Микки затих. — Болтуны, да? Слушай, я полежу, ладно? Здесь все как обычно — холодильник, телевизор, туалет. Разбуди меня через час, хорошо?

— Через час.

— Хорошо бы чаю, но некогда. Я нормально говорю? — спросила она, заметив, что его изумление не проходит.

— Да… — ответил он неуверенно.

— Слова сбиваются?

— Да.

— Оно и понятно. Ну ладно, квартира в твоем распоряжении. На звонки не отвечай. Увидимся через час.

Она ушла в ванную, полностью разделась и оценивающе взглянула на душ, потом плеснула себе на лицо и грудь холодной воды и ушла в спальню. Там было жарко, но открывать окно она не стала. Ее ближайший сосед Рон обычно просыпался — как раз в это время — и слушал оперу. Пришлось выбирать между жарой и «Лючией де Ламмермур»*. Тесла предпочла потеть.

Предоставленный самому себе, Рауль нашел в холодильнике какую-то еду и сел у окна. Он весь дрожал. Он не испытывал такого страха со дня, когда Флетчера охватило безумие. Теперь, как и тогда, мир резко и без предупреждения изменился, а он не знал, что ему делать. В глубине души он уже перестал надеяться на возвращение Флетчера. Миссия, где он нес свою вахту, превратилась в посмертный памятник. Он надеялся умереть там в одиночестве, постепенно утратив разумные навыки. Ведь он не умел писать ничего, кроме своего имени. Большинство предметов в квартире этой женщины оставались для него полнейшей загадкой. Он ощущал себя потерянным.

Крик в соседней комнате отвлек его от жалости к себе.

— Тесла?

Вразумительного ответа не последовало, только приглушенные крики. Он встал и пошел на звук. Дверь спальни была закрыта. Он стоял в нерешительности, положив руку на дверную ручку и боясь войти без приглашения. Но тут он услышал новые крики и распахнул дверь.

Классическая опера Гаэтано Доницетти.

Никогда в жизни он не видел обнаженной женщины, и вид Теслы, распростертой на кровати, приковал его к месту. Ее руки, лежавшие вдоль тела, судорожно сжимали простыни, голова моталась из стороны в сторону. Ее полупрозрачное тело напомнило ему о том, что случилось на дороге у миссии. Она снова уходила от него. Обратно в Петлю. Крики превратились в стоны. И стонала она не от удовольствия. Ее уводили насильно.

Он громко позвал ее по имени. Внезапно она села и уставилась на него, расширив глаза.

— Боже! — Она задыхалась, словно только что бежала. — Боже. Боже.

— Ты кричала… — начал он, чтобы как-то объяснить свое присутствие.

Она только сейчас осознала ситуацию: ее нагота, его смущение… Она потянулась за простыней, чтобы накрыться, но ее отвлекли мысли о только что пережитом.

— Я была там, — сказала она.

— Я знаю.

— В Троице. В Петле Киссуна.

Пока они ехали к побережью, она подробно описала, что случилось, когда ее вылечил нунций, — отчасти чтобы закрепить детали видения в памяти, отчасти чтобы выпустить свои переживания, запечатанные в клетке сознания, и разделить с кем-то груз впечатлений. Она рассказала, насколько мерзок был Киссун.

— Ты видела его? — спросил Рауль.

— Я не дошла до хижины. Но он тащил меня туда. Я чувствовала. — Она схватилась за живот. — Он и сейчас меня тянет.

— Я здесь. Я тебя не пущу.

— Я знаю и рада этому. Возьми меня за руку, а? Он нерешительно приблизился к кровати.

— Пожалуйста, — попросила она. Он взял ее руку.

— Я опять видела тот город, — продолжала она — Он казался таким реальным, только там никого нет, вообще никого. Он словно декорация, будто там готовят какое-то шоу.

— Шоу?

— Понимаю, это звучит бессмысленно. Я просто описываю свои ощущения. Там должно произойти что-то ужасное. Самое страшное, что можно вообразить.

— Ты не знаешь, что?

— А может, оно уже случилось? — сказала она. — Может, поэтому там и нет никого? Нет. Нет. Не то. Еще ничего не произошло, все в будущем.

Она попыталась разобраться, что она видела. Если бы это была декорация к фильму, какую бы сцену там снимали? Перестрелку на главной улице? Горожане заперлись в своих домах, пока Белые шляпы и Черные шляпы выясняют отношения? Возможно. А может, город оставили из-за страха перед чудовищем? Классический фильм ужасов пятидесятых — монстр, разбуженный ядерными испытаниями…

— Похоже на то, — сказала она вслух.

— Что?

— Похоже на кино про динозавра. Или гигантского тарантула. Не знаю. Но очень похоже. Господи, как бессмысленно! Я что-то знаю об этом месте, но никак не получается вспомнить, что именно.

Из соседней квартиры послышалась мелодия Доницетти. Тесла могла бы спеть ее наизусть от начала до конца, если бы у нее был голос.

— Пойду сварю кофе. Надо взбодриться. Слушай, сходи к Рону, попроси у него молока, ладно?

— Да, конечно.

— Скажешь, что ты мой друг.

Рауль встал с кровати и отпустил ее руку.

— Квартира номер четыре! — крикнула она ему вслед, потом пошла в ванную и приняла душ, продолжая думать про город.

Когда она вылезла из-под душа и натянула чистые джинсы и футболку, вернулся Рауль. И тут же зазвонил телефон. На том конце провода возникли опера и голос Рона:

— Слушай, где ты его нашла? — спросил Рон. — А брат у него есть?

— У меня что, нет права на частную жизнь? — сказала она.

— Не надо было его демонстрировать, девочка, — возразил Рон. — Кто он, шофер? Морской пехотинец? Он такой крупный…

— Не без этого.

— Если ему станет скучно, пришли его ко мне.

— Он будет польщен, — заявила Тесла и повесила трубку. — У тебя появился поклонник, — сообщила она Раулю. — Рон считает, что ты очень сексуальный.

Вопреки ее ожиданиям, Рауль не выглядел удивленным. Поэтому она спросила:

— Думаешь, среди обезьян есть геи?

— Геи?

— Гомосексуалисты. Мужчины, предпочитающие мужчин.

— А Рон такой?

— Рон? — засмеялась она. — О да, Рон такой. Такой у меня сосед. Потому он мне и нравится.

Тесла стала насыпать в чашки растворимый кофе. Как только она услышала шуршание гранул, соскальзывающих с ложки, перед ней снова возникло видение.

Она уронила ложку. Повернулась к Раулю. Он был далеко от нее, на другом конце комнаты, которая начала заполняться песком.

— Рауль!

— Что такое? — увидела она, как он ответил. Скорее увидела, чем услышала — громкость звуков мира, откуда она ускользала, упала до нуля. Ее охватила паника. Она протянула руки к Раулю.

— Не отпускай меня! — крикнула она. — Я не хочу туда! Я не…

Тут между ними поднялась пыль, скрыв образ Рауля. В этой буре она не нашла его рук и вместо надежных объятий очутилась в пустыне. Она стремительно летела над знакомой местностью. В этой выжженной земле она бывала уже дважды.

Квартира полностью исчезла из виду. Тесла снова была в Петле и направлялась к городу. Небо казалось таким же оловянным, как в первый раз. И солнце так же нависало над горизонтом. Тесла даже смогла рассмотреть, как солнечная энергия огненными вспышками выплескивалась через край диска. Скопления солнечных пятен усеивали горящее светило. Когда Тесла снова взглянула на землю, она уже приближалась к городу.

Справившись с первым приступом паники, она попыталась взять ситуацию под контроль. Тесла решительно сказала себе: она здесь уже в третий раз и пора разгадать загадку этого города. Она приказала себе замедлить движение, и оно действительно замедлилось, что дало возможность подробнее рассмотреть город по мере приближения к нему. В первый раз он показался ей ненастоящим, и сейчас это ощущение повторилось. Стены домов не тронуты погодными изменениями, они даже не окрашены. Ни занавесок на окнах, ни замочных скважин в дверях. Что же там за окнами и дверьми? Она велела себе подлететь к одному из домов и заглянула в окно. Солнце пробивалось сквозь недостроенную крышу и освещало помещение. Пусто. Ни мебели, ни других признаков человеческого присутствия. Пространство не было даже разделено на комнаты. Абсолютно бутафорское здание, как, вероятно, и остальные. Тесла пролетела по улице, заглядывая в окна, чтобы проверить свои подозрения. Везде было пусто.

У второго окна она вновь почувствовала, что Киссун тянет ее к себе. Теперь она надеялась, что Рауль не станет будить ее, если, конечно, ее тело по-прежнему оставалось в том мире. Она боялась и этого места, и призывавшего ее человека, но любопытство пересилило страх. Среди того, что Флетчер успел ей рассказать о Яффе, Искусстве и Субстанции, не было объяснений существования Петли. Тесла нисколько не сомневалась, что ответы на вопросы можно получить только от Киссуна. Если она сможет разобраться в его намеках, то наверняка поймет, в чем тут дело. Тесла вдохновилась новой надеждой, и мысль о возвращении в хижину перестала ее угнетать. А если Киссун снова начнет угрожать или у него снова на нее встанет, она просто уйдет. Это в ее власти. Все в ее власти, стоит лишь как следует захотеть. Если уж она разглядывала солнце и не ослепла, то с Киссуном точно справится.

Тесла пошла через город — именно пошла или, по крайней мере, решила подарить себе эту иллюзию. Если она вообразит сейчас свое тело, как она уже делала однажды, процесс переноса плоти начнется автоматически. Она не чувствовала земли под ногами, ходьба не требовала ни малейшего усилия. Но Тесла пользовалась привычными ей представлениями о передвижении, нужны они здесь или нет. Скорее всего — не нужны, для перемещения требовалось только усилие мысли, но реалии из другого мира помогали контролировать процесс. Тесла решила, что будет существовать здесь по правилам, которые до недавнего времени она считала универсальными. И если правила нарушатся, она будет знать, что это не ее рук дело. Чем больше она думала об этом, тем плотнее становилась. За спиной начала сгущаться тень, ноги почувствовали горячую землю.

С естественными ощущениями к ней вернулась уверенность в себе, и Киссуну это явно не понравилось. Она почувствовала, что он словно рукой сдавил ее желудок и потащил к себе.

— Ладно, — пробормотала она. — Я приду. Но когда я захочу, а не ты.

Вместе с тенью и весом к ней вернулись слух и обоняние. Оба чувства принесли неприятные сюрпризы. В ноздри ударил отвратительный запах, и она сразу узнала смрад разлагавшегося мяса. Может, где-то рядом валяется мертвое животное? Ничего такого она не видела. Обострившийся как никогда слух подсказал ей, в каком направлении двигаться, уловив жужжание насекомых. Она поняла, откуда доносится звук, и направилась через улицу к нужному дому. Здание оказалось столь безликим, как и остальные, за исключением того, что оно, похоже, не было пустым. Усиливавшееся зловоние и жужжание подтвердили эту догадку. За безликим фасадом лежал труп. Тесла заподозрила, что не один. Запах становился нестерпимым, подкатывала тошнота. Но Тесла должна была увидеть, что за тайну скрывает город.

На середине улице ее желудок снова сжали. Она сопротивлялась, но Киссун не давал ей соскочить с крючка. Он снова потянул, на этот раз сильнее, и Тесла поняла, что помимо воли движется в обратном направлении. Еще секунду назад она была у смердящего дома, а теперь вдруг очутилась в двадцати ярдах от него.

— Я хочу увидеть, — сказала она сквозь стиснутые зубы в надежде, что Киссун ее слышит.

Даже если он и не слышал, он потянул опять. Но она была готова и стала бороться, заставляя собственное тело двинуться к дому.

— Ты меня не остановишь! — сказала она.

В ответ он потянул еще раз, и, несмотря на все усилия, Тесла отлетела еще дальше от своей цели.

— Да пошел ты! — громко выкрикнула она в бешенстве.

Киссун использовал эту злость против нее. Пока Тесла тратила энергию на вспышку ярости, он протащил ее до конца улицы, на другой конец города. Она не могла справиться с ним — он был сильнее, и чем больше она упиралась, тем крепче становился его захват. И она снова понеслась над пустыней, повинуясь его призыву.

Она поняла, что гнев ослабляет ее, и постаралась успокоиться.

— Тихо, женщина, — сказала она себе. — Он просто урод. Ни больше, ни меньше. Остынь.

Это сработало. К ней возвращался самоконтроль. Киссун не ослабил усилий, она ощущала его хватку, это было больно. Но она сопротивлялась, и ей почти удалось остановиться.

Тем не менее в одном он победил: город превратился в точку на горизонте. Вернуться туда было выше ее сил. Она сомневалась, что сможет противостоять Киссуну на протяжении столь длинного пути.

Тесла решила передохнуть пару минут и оценить свое положение. Она однозначно проиграла схватку за город, зато у нее появилась пара каверзных вопросов для Киссуна. Первый — что является источником зловония? И второй — почему он так боится, что она это увидит? Но стоит опасаться его силы, ведь он контролировал Теслу даже на таком расстоянии. Самая большая ошибка в такой ситуации — решить, будто ты полностью обрела власть над своим телом. Тесла попала в Петлю исключительно по воле Киссуна. Как бы он ни уверял, что он здешний узник, о местных правилах он знал гораздо больше, чем она. Его влияние не ослабевало ни на секунду. Следовало быть очень осторожной, чтобы не потерять тот ограниченный контроль над собственным телом, что ей удалось отвоевать.

Тесла повернулась спиной к городу и направилась в сторону хижины. Хотя ей позволили сохранить обретенную телесность, так легко она не шагала никогда прежде. Она словно шла по Луне — шаги были длинными, не отнимали усилий, а скорость выше, чем у самого быстрого спринтера. Киссун перестал сжимать ее внутренности, но не отпустил, как бы напоминая о том, что он, не задумываясь, пустит в ход свою силу, если того потребуют обстоятельства.

Впереди показалась вторая местная достопримечательность — башня. В ее тросах завывал ветер. Тесла вновь замедлила шаг, чтобы рассмотреть строение получше. Но смотреть было не на что: стальная башня около ста футов в высоту, на ее вершине деревянная платформа, закрытая с трех сторон железными гофрированными листами. Назначение платформы не поддавалось объяснению. В качестве обзорной площадки она бесполезна — на что тут смотреть? И не похоже, чтобы она служила для технических целей: за рифлеными ограждениями не видно ни антенн, ни другого оборудования. Тесла вспомнила один из своих любимых фильмов — «Симеон Столпник» Бунюэля, сатирическую историю о том, как дьявол искушал святого Симеона, сидевшего во искупление грехов на столбе в пустыне. Может, эту башню построили для такого же святого-мазохиста? Если так, то он либо обратился в прах, либо вознесся к Господу.

Она решила, что смотреть больше не на что, и прошла мимо, предоставив башне жить своей загадочной жизнью. Хижины Киссуна еще не было видно, но Тесла знала, что это недалеко. Песчаной бури не предвиделось, так что хижину ничто не скроет окружающий пейзаж — пустыня и небо — оставался точно таким же, как в прошлый раз. Это вдруг показалось странным — здесь ничего не изменилось.

«Или здесь никогда ничего не меняется?» — подумала она.

Может, здесь все навек остановилось. Или повторяется снова и снова, как кинопленка, и так будет, пока не порвется лента или не прогорит кадр в окошке кинопроектора.

Но картина внезапно нарушилась с появлением почти забытой фигуры. Это была та женщина.

В прошлый раз Киссун тянул Теслу с огромной скоростью, и она не успела познакомиться с единственной героиней этой пустынной сцены. Кроме того, Киссун пытался убедить Теслу, будто женщина — мираж, воплощение его эротических грез, и ее следует избегать. Но теперь, взглянув на нее поближе, Тесла решила, что объяснение Киссуна больше похоже на выдумку, чем эта особа. Каким бы извращенцем Киссун ни был (это не вызывало сомнений), женщина никак не годилась на роль эротического образа Правда, она была почти обнажена, изорванная одежда едва прикрывала худощавое тело, а лицо светилось умом. Но длинные волосы местами были вырваны клочьями, на лбу и щеках коричневой коркой запеклась кровь. Она была сильно избита, бедра и руки покрывали едва зажившие царапины. Тесла подозревала, что лохмотья, бывшие когда-то белым платьем, скрывали более серьезную рану. Оно приклеилось к животу женщины, и она прижимала руки к этому месту, согнувшись от боли почти пополам. Нет, это не красотка из журнала и не мираж. Она существовала и страдала в том же плане бытия, что и Тесла, Киссун заметил промедление и снова потянул Теслу к себе. Но теперь она была полностью готова к этому. Она спокойно стояла на месте. Его воображаемые пальцы соскользнули, схватили ее снова — и опять соскользнули. Она никак не реагировала на эти попытки, просто стояла и глядела на женщину.

Та выпрямилась и опустила руки вдоль тела. Очень медленно Тесла направилась к ней, стараясь сохранить спокойствие, не дававшее Киссуну возможности схватить ее. Женщина не двинулась. С каждым шагом Тесла видела ее все отчетливей. Ей было лет пятьдесят. Глаза, хоть и глубоко запавшие, были самой живой частью ее лица, тело было измождено. На шее, как единственное напоминание о прежней жизни, висел простой крест на цепочке.

Вдруг женщина открыла рот и заговорила. Ее лицо исказила мука. Но то ли у нее были слишком слабые голосовые связки, то ли легкие недостаточно сильны, однако Тесла ничего не услышала.

— Подожди, — сказала Тесла. Она боялась, что женщина потеряет последние силы. — Я сейчас подойду ближе.

Женщина не поняла или не обратила внимания на эти слова и продолжала говорить, повторяя что-то снова и снова.

— Я не слышу! — крикнула Тесла и ощутила, что ее сочувствие этой женщине дает возможность Киссуну снова сжать ее внутренности.

— Подожди, слышишь? — сказала она, прибавляя шаг.

Тут Тесла осознала, что лицо женщины искажено не мукой, а страхом и что смотрит она уже куда-то в сторону. Она повторяла: «Лике! Лике!»

В ужасе Тесла обернулась и увидела, что пустыня за ее спиной ожила: появилась дюжина ликсов, а через мгновение их число удвоилось. Они были одинаковые, похожие на змей без морфологических признаков. Они казались извивавшимися мышцами, которые стремительно двигались вперед. Когда Тесла видела одну из них у двери хижины, ей показалось, что они безротые. Но она ошиблась. Рты у них были — разверстые черные дыры, полные черных зубов. Тесла уже приготовилась к нападению, когда поняла (слишком поздно), что они посланы для устрашения. В следующий момент Киссун стиснул ее внутренности и рванул. Пустыня мелькала внизу, а когда Тесла пролетала мимо ликсов, они рассеялись.

Впереди показалась хижина. В считанные секунды Тесла оказалась на пороге. Дверь распахнулась.

— Входи, — сказал Киссун. — Ты заставила себя ждать.

Тесла исчезла, и Раулю оставалось только ждать. Ему было ясно, куда она ушла и кто ее призвал, но он ничего не мог поделать. Он не знал, как отправиться за Теслой. Но он сохранял связь с ней. Дважды измененный нунцием организм Рауля чувствовал, что Тесла недалеко.

Когда она описывала свои ощущения в Петле, Рауль пытался сформулировать то, что понял за долгие годы в миссии. Но ему не хватало слов. Их и сейчас не хватало, однако обретенное в миссии знание заменяло слова и помогало чувствовать Теслу.

Она была где-то в другом мире, а между всеми формами бытия возможно общение — если знать способ, конечно. Обезьяна общается с человеком, человек — с луной. Потому что мир неделим. Флетчер соединил науку и магию и открыл нунций. Тесла неясным туманом скользила между мирами, невзирая на естественные законы. И он сам из человекообразной обезьяны превратился в человека. Если бы у него хватило ума понять, где заканчивается одна форма бытия и начинается другая, он смог бы последовать за Теслой. Разгадка находилась так близко, как близки все миры во все времена, составляющие цельную картину в сознании. Но превратить мысль в действие было выше его сил.

Оставалось только знать и ждать, и это было более мучительно, чем чувствовать себя покинутым.

— Ты мудак и обманщик, — сказала Тесла, закрыв за собой дверь.

Костер горел ярко, почти без дыма. Киссун сидел с противоположной стороны от огня и смотрел на нее. Его глаза сияли ярче, чем в прошлый раз. В них светилось восхищение.

— Ты хотела вернуться, — сказал он. — Не отрицай. Я это чувствовал. Ты могла сопротивляться до тех пор, пока не вернулась бы в Косм, но ты хотела вернуться. Готов поспорить. Давай, скажи, что я опять вру.

— Нет, — сказала она. — Признаю. Я любопытна…

— Отлично.

— Но это не давало тебе права тащить меня сюда.

— А как еще я мог показать дорогу? — тихо спросил он.

— Показать дорогу? — переспросила Тесла. Она понимала, что Киссун намеренно выводит ее из себя, но не справилась с чувствами. Она не любила терять над собой контроль и приходила в бешенство от сознания того, что ее насильно притянули сюда.

— Я не дура, — сказала она, — и не игрушка, которую молено брать, когда тебе заблагорассудится.

— Я не держу тебя ни за дуру, ни за игрушку, — сказал Киссун. — Поэтому не могли бы мы заключить мир? В конце концов, мы на одной стороне.

— Разве?

— Ты же веришь мне.

— Верю?

— После всего, что я тебе рассказал, — сказал Киссун. — После того как открыл тебе тайны.

— Сдается мне, некоторые тайны ты открывать не собираешься.

— Какие? — спросил Киссун. Он отвел взгляд и стал смотреть в огонь.

— Например, город.

— А что с ним?

— Я хотела посмотреть, что там в доме, но ты утащил меня прочь.

Киссун вздохнул.

— Не буду отрицать, — сказал он. — Но иначе тебя бы здесь не было.

— Не вижу связи.

— Неужели ты не почувствовала? Не может этого быть. Там царит ужас.

Теперь она тихо вздохнула.

— Да, — сказала она. — Я что-то почувствовала.

— У иадуроборосов везде есть агенты, — сказал Киссун. — Думаю, один из них прячется в городе. Не знаю, какую форму он принял, да и знать не хочу. Подозреваю, встреча с ним смертельно опасна. А я не хочу рисковать и тебе не советую, несмотря на все твое любопытство.

С этим было сложно спорить — Тесла чувствовала примерно то же самое. Всего несколько минут назад в своей квартире она говорила Раулю, что в городе должно что-то случиться. Киссун подтвердил ее подозрения.

— Похоже, я должна тебя поблагодарить, — признала она неохотно.

— Не стоит, — ответил Киссун. — Я спас тебя не ради тебя. Я спас тебя ради более важных целей.

Он замолчал, помешивая костер почерневшей палкой. Огонь вспыхнул ярче и осветил хижину.

— Извини, — продолжил он, — если я напугал тебя в прошлый раз. Я сказал «если», но я знаю, что действительно тебя напугал. Не знаю, как еще извиниться.

Он явно отрепетировал свою речь. Слышать подобное от человека с таким самомнением было вдвойне лестно.

— Меня», скажем, тронуло твое физическое присутствие. Я даже не осознавал, насколько… И у тебя, конечно, было право сомневаться в моих намерениях. — Он опустил руку между ног и взял свой пенис большим и указательным пальцами. — Теперь я себя контролирую, как видишь.

Тесла взглянула — член его бессильно повис.

— Извинения принимаются, — сказала она.

— Тогда, надеюсь, мы вернемся к делу.

— Я не собираюсь отдавать тебе свое тело, Киссун, — сказала она спокойно. — Если под «делом» ты имел в виду это. Сделки не будет.

Киссун кивнул.

— Не могу сказать, что я тебя осуждаю. Извинений иногда недостаточно. Но ты должна осознать серьезность положения. Прямо сейчас, в Паломо-Гроуве, Яфф готовится заполучить Искусство. Я могу остановить его. Но не отсюда.

— Тогда научи меня, как.

— Некогда.

— Я способная.

Киссун прямо взглянул на нее.

— Поистине потрясающая самоуверенность, — сказал он. — Ты стала участницей трагедии, что движется к завершающему акту уже столетия, и надеешься несколькими репликами изменить ее ход. Это не Голливуд. Это реальная жизнь.

Его холодная ярость немного остудила Теслу.

— Ну ладно, в кои-то веки я набралась храбрости. Научи меня. Я же сказала — я помогу, но никаких обменов телами.

— Может быть, тогда…

— Что?

— … ты найдешь кого-то, кто согласится?

— А как я объясню?

— Ты умеешь убеждать.

Она мысленно вернулась в свой мир. В ее доме живет двадцать один человек. Удастся ли убедить Рона, Эдгара или ее приятеля Микки де Фалько отправиться в Петлю? Вряд ли. У нее вспыхнула слабая надежда, когда она вспомнила о Рауле. Отважится ли он на то, на что сама она не могла решиться?

— Возможно, у меня и получится, — сказала она.

— Быстро?

— Да. Быстро. Если ты вернешь меня домой.

— Легко.

— Но я ничего не обещаю, хорошо?

— Понимаю.

— И я хочу кое-что взамен.

— Что?

— Та женщина, с которой я пыталась поговорить. Ты говорил, что она для сексуальных утех…

— Да, я удивился, когда ты направилась к ней.

— Она ранена.

— Не может быть.

— Я видела собственными глазами.

— Это дело рук иадов! — сказал Киссун. — Она уже давно бродит тут и упрашивает открыть ей дверь. То раненой притворится, то трется о дверь и мурлычет, как котенок. Хочет, чтобы я впустил ее.

Тесла не знала, верить ему или нет. В прошлый раз он сказал, что женщина — его воображаемая любовница. Теперь говорил, что она агент иадов. Тесла допускала, что женщина могла быть тем или другим, но не одновременно.

— Я хочу сама с ней поговорить, — сказала она. — Составить собственное впечатление. Она не кажется слишком опасной.

— Ты не понимаешь, — предупредил Киссун. — Внешность обманчива. Я держу ее на расстоянии с помощью ликсов, чтобы она не могла мне повредить.

Тесла не понимала, какую опасность представляет израненная женщина, но решила оставить этот вопрос до лучших времен, когда ситуация не будет столь отчаянной.

— Тогда я пойду.

— Ты помнишь, как мало у нас времени?

— Ты постоянно твердишь об этом, — сказала Тесла. — Да, помню. Но, как я уже сказала, ты слишком многого просишь. Люди очень привязаны к своим телам. Шутка.

— Если все пойдет как нужно и я смогу защитить Искусство, человек получит свою плоть обратно целой и невредимой. Если у меня не получится, то наступит конец света, и уже не будет никакой разницы.

— Наглядно объяснил, — сказала Тесла.

— Я старался.

Она повернулась к двери.

— Иди быстрее, — сказал он. — И нигде не задерживайся. Не успела она коснуться двери, как та открылась сама.

— До чего же ты галантная скотина, Киссун, — сказала Тесла на прощанье и шагнула в знакомый утренний свет.

Слева от хижины по пустыне двигалось темное облако. Приглядевшись, она поняла, что по выжженной солнцем земле стелется целая стая ликсов. Они почуяли взгляд, остановились и повернули к ней головы. Неужели это Киссун их создал?

— Ты идешь или нет? — послышался сзади его недовольный голос. — У нас мало времени.

Если бы она немедленно послушалась его, то не заметила бы за ликсами женщину. Но Тесла увидела ее и задержалась на пороге хижины. Если женщина — агент иад-уроборосов, то ее жалкое состояние было великолепной маскировкой. У Теслы не укладывалось в голове, что такое страшное зло являлось в столь убогом обличье. Ее внутренний голос говорил: женщина — никакой не агент, а просто исстрадавшийся человек. Тесла не могла пройти мимо.

Не обращая больше внимания на призывы поторопиться, она шагнула к женщине. Ликсы тут же отреагировали на ее приближение. Они зашипели и, как кобры, подняли головы. Но Тесла лишь ускорила шаг. Если змеи подчинялись приказам Киссуна (а она была уверена в этом), то их поведение усиливало подозрения, что Теслу водят за нос. Киссун не хочет, чтобы она встретилась с женщиной. Но почему? Потому что эта несчастная опасна? Нет! Киссун не хотел этой встречи, потому что могло быть сказано или сделано нечто, от чего у него возникнут проблемы.

Ликсы, казалось, получили новые инструкции. Вместо того чтобы напасть на Теслу, они повернулись к женщине. Та поняла, что это значит, и ее лицо исказилось страхом Тесла решила, что женщина знакома с их тактикой. Похоже, она уже не раз бросала им вызов прежде, пытаясь добраться до хижины или до гостей Киссуна. Женщина стала метаться в разные стороны так быстро, что преследующие ее змейки запутывались в клубки и завязывались в узлы.

Тесла внесла свою лепту в этот сумбур. Она приблизилась и стала кричать на ликсов. Она вдруг поняла, что на нее, единственную надежду Киссуна выбраться из заточения, они не смеют нападать.

— Убирайтесь! — закричала она, — Оставьте ее в покое, твари!

Но змеи сосредоточились на своей цели и не реагировали. Как только Тесла оказалась от них всего в нескольких ярдах, они бросились на раненую женщину.

— Беги! — крикнула ей Тесла.

Та услышала, но слишком поздно. Самый резвый лике добрался до ее пятки, взобрался вверх по ноге и обвился вокруг груди. В том, как он обхватил и пригнул к земле тело женщины, была какая-то отвратительная грация. Остальные не замедлили присоединиться. Когда Тесла оказалась в нескольких ярдах от женщины, той уже не было видно — ликсы запеленали ее своими телами, словно мумию. Но она продолжала бороться, отрывая их от себя.

Тесла не стала тратить время на лишние слова. Она голыми руками оттаскивала ликсов сначала от головы женщины, чтобы твари ее не задушили, потом освободила руки. Хотя змеек было много, они оказались довольно слабыми. Несколько ликсов даже разорвались пополам, из них сочилась бело-желтая кровь, пачкала руки и брызгала на лицо. Преодолевая отвращение, Тесла продолжала рвать их, пока липкая жидкость не залила ее всю. Женщина теперь сама могла избавиться от убийц.

Тесла поняла, что они одержали краткую победу, а теперь надо бежать. Но она не могла уйти одна. Женщину придется забрать с собой, в квартиру на Норд-Хантли-драйв, не то на нее снова нападут, а после нынешней передряги у нее нет сил для сопротивления. Киссун научил Теслу, как попасть в Петлю — просто представить ее в воображении. Сработает ли это в обратную сторону, да еще и для двоих? Если нет, ликсы одержат победу — твари стекались отовсюду, словно их создатель послал сигнал тревоги. Стараясь не думать об их приближении, Тесла представила, как вместе с раненой женщиной переносится отсюда в иное пространство. А именно — в западный Голливуд, в квартиру на Норд-Хантли-драйв.

— Ты можешь, — сказала она себе. — Если Киссун может, то и ты тоже.

Тесла услышала крик женщины — первый звук, который та издала. Реальность вокруг них всколыхнулась, но в Голливуд они не перенеслись. Ликсов становилось все больше и больше.

— Еще раз, — велела себе Тесла. — Попробуй еще раз.

Она сосредоточилась на женщине, которая все еще отрывала от своего тела и вытаскивала из волос ликсов.

— Давай! — приказывала Тесла. — Ну, пожалуйста, господи, давай!

На этот раз образы в воображении загустели, Тесла и женщина поднялись в воздух. Мир вокруг рассыпался, словно паззл, и сложился в новую картинку.

Тесла узнала место. Именно отсюда она перенеслась в Петлю. Тот же пролитый кофе на полу, то же солнце за окном, а в центре комнаты — Рауль, ожидающий ее возвращения. По выражению его лица она поняла, что забрать с собой женщину ей удалось. Но она не сразу догадалась, что перенесла сюда всю картинку целиком, включая ликсов, облепивших раненое тело. Твари отдалились от Киссуна, но это не убавило их энергии. Они продолжали извиваться, разбрызгивая по полу свою смердящую кровь. К счастью, теперь от них остались отдельные фрагменты — головы, хвосты, тела. Наконец их конвульсии замедлились. Тесла не стала тратить на них время. Она позвала Рауля, чтобы отнести женщину в спальню и уложить на кровать.

Раненая достойно сражалась, и досталось ей крепко, она была вся в крови. Но при таком истощении у нее не осталось сил чувствовать боль.

— Присмотри за ней, — сказала Тесла Раулю. — Я принесу воды.

— Что случилось? — спросил Рауль.

— Я чуть не продала твою душу лживому ублюдку, — сказала Тесла. — Но не волнуйся. Я только что выкупила ее обратно.

Глава 5

Неделю назад прибытие в Паломо-Гроув такого количества голливудских звезд наверняка выгнало бы горожан на улицы, но сегодня мало кто обращал на них внимание. Лимузины поднимались на Холм незамеченными, за их тонированными стеклами пассажиры подправляли макияж и нюхали кокаин. Те, что постарше, гадали, скоро ли эта лицемерная публика явится отдавать последнюю дань им самим; молодые тешили себя надеждой, что к исходу их срока изобретут лекарство от смерти. Немногие из собравшихся действительно любили Бадди. Большинство ему завидовало, кто-то его вожделел, и почти все радовались его падению с вершины славы. Любовь редко встречается в подобном обществе. Ведь она — трещина в броне, повредить которую опасно.

Пассажиры лимузинов удивлялись отсутствию зевак. Многие не желали быть узнанными, но отсутствие внимания задевало их. Однако они быстро адаптировались. В каждой машине возникал вопрос почему покойник решил уединиться в такой богом забытой дыре, как Паломо-Гроув? Ему было что скрывать, вот почему. Но что? Пьянство? Об этом все знали. Наркотики? Кого это волнует. Женщины? Он сам вечно хвастался сексуальными подвигами. Нет, тут должно быть что-то посерьезней. Догадки текли бесконечным потоком, пока гости вылезали из автомобилей и подходили с соболезнованиями к вдове, встречавшей их на пороге. Толки возобновлялись, едва приглашенные входили в дом.

Карнавальная коллекция Бадди разделила присутствующих на две части. Одни назвали ее отражением сущности усопшего, воплощением безвкусицы, авантюризма и, в отрыве от ее контекста, бессмыслицей. Другие заявили, что для них это откровение, показавшее ту сторону характера покойного, о существовании которой они и не подозревали. Кто-то спросил Рошель, не продаст ли она некоторые экспонаты. Она ответила, что если по завещанию они ей достанутся, то она с радостью от них избавится.

Юморист Ламар вышел к гостям, улыбаясь во весь рот. В годы размолвки с Бадди он и представить не мог, что будет распорядителем на его поминках. Он даже не пытался скрыть своего удовлетворения. Да и зачем? Жизнь слишком коротка, и нужно получать удовольствие при малейшей возможности. При мысли о том, что двумя этажами выше ждет Яфф, его улыбка стала еще шире. Он не знал, что именно собирается сделать Яфф, но было забавно думать о присутствующих как о корме для скота Ламар презирал их. Он знал, на какие моральные трюки, устыдившие бы самого папу римского, они способны ради прибыли, карьеры или рекламы. А иногда ради трех пунктов одновременно. Он с отвращением смотрел на это племя, вытравившее из себя любые добрые чувства, душившее все самое лучшее. Тем не менее он никогда не показывал своего отношения. Ему приходилось работать среди них. Вот Бадди (бедный Бадди) никогда не скрывал отвращения. Стоило ему выпить лишнего, как он принимался ругать окружавших его дураков. Эта неосмотрительность и привела его к падению с пьедестала славы. В городе, где слова ничего не стоят, лишние разговоры могут дорого обойтись. Здесь простили бы растрату, дурные привычки, склонность к малолетним, изнасилование и, может быть, даже убийство — но Бадди называл их дураками. Этого ему никогда не простили.

Ламар целовал красоток, здоровался с молодыми людьми, пожимал руки их нынешним и бывшим покровителям. Он представил отвращение Бадди к подобной процедуре. За годы их дружбы ему не раз приходилось уговаривать Бадди уйти с вечеринки, когда тот не мог сдержать оскорблений. И никогда не удавалось уговорить.

— Прекрасно выглядишь, Лам.

Перед ним предстало перекормленное лицо Сэма Сагански — одного из самых влиятельных «серых кардиналов» Голливуда. Рядом с ним стояла большегрудая девушка, одна из многих большегрудых девушек, которых Сэм вводил в высший свет, а потом устраивал публичный скандал и бросал, на всю жизнь ломая им карьеру и утверждая свою репутацию сердцееда.

— Как себя чувствуешь на его поминках? — спросил Сагански.

— Это не совсем поминки, Сэм.

— Все равно, он умер, а ты жив. Не говори, что ты этому не рад.

— Может быть.

— Мы выжили, Лам. Имеем право чесать яйца и смеяться. Жизнь прекрасна.

— Да, — сказал Ламар, — пожалуй, прекрасна.

— Мы тут все победители, да, дорогая? — Он повернулся к девушке, щедро демонстрировавшей плоды труда своего дантиста — Что может быть приятнее этого чувства?

— Увидимся чуть позже, Сэм.

— А фейерверк будет? — поинтересовалась девушка. Ламар подумал про Яффа, ожидающего наверху, и улыбнулся.

Обойдя комнату, он поднялся к своему покровителю.

— Приличная толпа, — сказал Яфф.

— Ты доволен?

— Вполне.

— Хочу с тобой кое-что обсудить, пока ты не слишком… занят.

— Что именно?

— Я о Рошели.

— А-а.

— Я понимаю, что ты затеваешь что-то значительное, и поверь, я только рад. Если ты сотрешь эту мразь с лица нашей гребаной земли, ты сделаешь миру огромное одолжение.

— Жаль тебя разочаровывать, — сказал Яфф. — Но они не отправятся на тот свет. Я просто заберу у них кое-что личное. Их смерть мне не нужна Это скорее сфера интересов моего сына.

— Я должен быть уверен, что это не коснется Рошели.

— Не трону ее и пальцем, — сказал Яфф. — Еще что-то? Ты доволен?

— Да Спасибо.

— Ну, так давай начнем.

— Что ты собираешься сделать?

— Я хочу, чтобы ты проводил ко мне гостей по одному. Пусть сначала немного выпьют, а потом., предложи им показать дом…

— Мужчин или женщин?

— Сначала мужчин, — сказал Яфф, снова повернувшись к окну. — Они податливее. Мне кажется или уже и правда темнеет?

— Нет, это тучи.

— Дождь?

— Вряд ли.

— Жалко. О, еще гости. Тебе лучше пойти и встретить их.

Глава 6

Хови отдавал себе отчет, что поход в лес на окраине Дирделла — пустая затея. Встреча не повторится. Флетчер ушел, и вместе с ним ушло то, что он один мог объяснить. Но Хови все-таки отправился в лес в надежде, что возвращение на место, где он встретил своего отца, пробудит воспоминания и поможет докопаться до истины.

Солнце скрылось за туманной дымкой облаков, но под листвой деревьев было так же жарко, как в прошлый раз. А может быть, еще жарче, и уж точно влажнее. Хови собирался идти сразу к месту их первой встречи с Флетчером, но задумался и сбился с пути. Искать дорогу не хотелось. В сущности, своим приходом сюда он просто выразил уважение своей матери и человеку, против собственного желания ставшему его отцом.

Но случай или какое-то наитие вернуло его на прежний курс. Когда он вышел из-за деревьев на круглую поляну, он не сразу понял, что оказался там, где восемнадцать лет назад была наколдована его жизнь. Да, верное слово. Именно наколдована. Флетчер был магом, хотя и скверным. А сам Хови — его фокус. Но всем троим участникам этого циркового номера — Хови, его матери и Флетчеру — вместо цветов и аплодисментов достались боль и страдания. Много лет Хови стремился приехать сюда, и все ради того, чтобы узнать: он всего-навсего кролик, которого фокусник вытащил из шляпы за уши.

Он подошел к входу в пещеру, до сих пор огражденному полицейской лентой с надписью «не приближаться». Стоя у заграждения, он заглянул в зияющую бездну. Где-то там его отец провел в ожидании долгие годы, вцепившись в своего врага, словно сама смерть. Теперь там внизу покоился труп комика, и его никогда не извлекут.

Он поднял глаза, и внутри все оборвалось. Он был не один. На противоположном краю этой могилы стояла Джо-Бет.

Хови не мог оторвать от нее глаз, боясь, что девушка вот-вот исчезнет. После прошлой ночи она не может быть здесь. Но он ее видел.

Их разделяло слишком большое расстояние. Он не мог спросить, что она тут делает, а кричать не хотел. Да и нужен ли ему ответ? Она была здесь, потому что он был здесь, потому что она… и так далее.

Она пошевелилась первой: ее рука потянулась к вороту темного платья и расстегнула пуговицу. Выражение ее лица, казалось, не изменилось. Правда, он снял очки, когда вошел под сень деревьев, и теперь не хотел искать их в кармане рубашки. Он просто смотрел, ждал и надеялся, что настанет минута, когда они подойдут друг к другу. Она тем временем расстегнула платье и пряжку пояса. Хови не позволял себе подойти к ней, хотя удерживал себя с трудом. Она уронила пояс на землю, взялась за подол платья и стянула его через голову. Он не смел дышать, боясь пропустить малейшую подробность. На ней остались лишь белые трусики, грудь была обнажена.

Хови возбудился. Он сдвинулся, чтобы принять более удобную позу, а она истолковала это как сигнал, бросила платье и пошла навстречу. Одного шага оказалось достаточно. Хови тоже направился к ней. Они шли вдоль ограждения, каждый со своей стороны. По пути юноша снял куртку и бросил на землю.

Когда они оказались в нескольких футах друг от друга, она сказала:

— Я знала, что ты будешь здесь. Не знаю откуда. Я уехала из супермаркета вместе с Рут…

— С кем?

— Не валено. Я хотела извиниться.

— За что?

— За вчерашний вечер. Я тебе не поверила, а должна была.

Она коснулась его лица.

— Ты меня простишь?

— Да нечего прощать, — сказал он.

— Я хочу заняться с тобой любовью.

— Да, — ответил он. Ей даже не нужно было ничего говорить.

Это оказалось легко — после всех попыток их разделить. Они были словно магниты. Кто бы ни пытался или что бы ни пыталось тянуть их в разные стороны, они все равно соединялись, как сейчас. Они ничего не могли с этим поделать. И не хотели.

Она начала вытягивать рубашку из его штанов. Он помог ей, стянул рубашку через голову. Те две секунды темноты, пока его лицо закрывала ткань, ее образ — лицо, грудь, белое белье — продолжал стоять у него перед глазами. Потом она возникла вновь, наяву. Она расстегивала его ремень. Он сбросил ботинки, протанцевал на одной ноге, снимая носки, и наконец скинул штаны.

— Мне было страшно, — сказала она.

— А сейчас? Сейчас тебе страшно?

— Нет.

— Я не дьявол. Я не Флетчер. Я твой.

— Я люблю тебя.

Она положила ладони ему на грудь и развела их в стороны, словно разглаживая подушку. Он обнял ее и притянул к себе.

Его руки скользнули по ее спине к резинке ее трусиков и под нее. Она целовала его от носа к подбородку. Когда она дошла до его губ, Хови облизал ее губы. Она прижалась к нему всем телом.

— Здесь, — тихо сказала она. — Да?

— Да. Почему нет? Тут никого нет. Я хочу, Хови.

Он улыбнулся. Она чуть отстранилась и, встав перед ним на колени, спустила с него трусы. Она нежно взяла член в руку, потом сжала сильнее. Хови тоже встал на колени. Член она не выпустила, а стала ласкать его, пока юноша не остановил ее руку.

— Тебе нехорошо? — спросила она.

— Слишком хорошо. Не хочу…

— Чего?

— Кончить.

— Я хочу, чтобы ты кончил. — Она легла. — Я хочу, чтобы ты кончил в меня.

Он положил руки ей на бедра и снял с нее трусики. Волосы у нее между ног были немного темнее, чем на голове. Он опустил туда лицо и провел языком между ее губ. Ее тело напряглось, потом расслабилось.

Он пробежал языком от влагалища к пупку, потом от пупка к груди, от грудей к лицу, пока не оказалось, что он лежит на ней.

— Я люблю тебя, — сказал он и вошел в нее.

Глава 7

Смывая кровь с тела женщины, Тесла разглядела висящий у нее на шее крест. Тесла сразу его узнала — такой же показывал Киссун. Та же распростертая фигура в центре, те же изображения вокруг.

— Синклит, — сказала она.

Женщина открыла глаза. Безо всякого перехода из одного состояния в другое. Секунду назад она спала и ни на что не реагировала, теперь — ее глаза широко открыты, в них застыла тревога. Они оказались темно-серыми.

— Где я? — спросила женщина.

— Меня зовут Тесла. Ты в моей квартире.

— В Косме? — спросила женщина Измученная жарой, ветром и усталостью, она говорила тихо.

— Да, — ответила Тесла. — Мы уже не в Петле. Здесь Киссун нас не достанет.

Хотя это было не слишком точно. Шаман уже дважды доставал ее здесь. Один раз — во сне, другой — когда она готовила кофе. И ему ничто не мешало сделать это еще раз. Но сейчас Тесла не чувствовала его притяжения. Может, он задумался над тем, как ей удалось справиться с ним. А может, у него уже другие планы. Кто знает…

— Как тебя зовут?

— Мэри Муралес.

— Одна из Синклита, — сказала Тесла.

Глаза женщины устремилась на Рауля, который дежурил у двери.

— Не бойся. Если доверяешь мне, то ему тем более. А если не доверишься нам, то все пропало. Поэтому скажи мне…

— Да, я из Синклита.

— Киссун говорил, что он последний.

— Он и я.

— Остальных и правда убили?

Она кивнула и снова посмотрела на Рауля.

— Я же сказала… — начала Тесла.

— С ним что-то не так, — сказала Мэри. — Он не человек.

— Не бойся, я знаю, — сказала Тесла.

— Над?

— Нет, обезьяна, — она повернулась к Раулю. — Ты не против, что я ей рассказываю?

Рауль никак не отозвался на ее вопрос.

— Но как? — спросила Мэри.

— Долгая история. Я думала, ты знаешь об этом больше, чем я. Имя Яффе или Яфф тебе что-то говорит? Нет?

— Нет.

— Ладно… тогда нам обеим есть что рассказать.

В Петле Киссун сидел в своей хижине и взывал о помощи. Женщина Муралес ускользнула Конечно, раны у нее серьезные, но она выживала и после худших. Он должен достать ее. Он должен распространить свое влияние на реальное время. Правда, он делал это и раньше — например, так он принес сюда Теслу. До нее были другие, заблудившиеся в Jornada del muerto[13]. Такие, как Рэндольф Яффе. Киссун смог и его привести в Петлю. Это оказалось не трудно. Но теперь предстояло работать не с человеческим сознанием и не с человеком вообще, а с существами, вовсе не имеющими сознания. Их даже нельзя назвать «живыми» в привычном смысле этого слова.

Он представил себе ликсов, неподвижно лежащих на кафельном полу. О них забыли. Хорошо. Они не такие уж слабые. Для нанесения решающего удара нужно, чтобы жертвы отвлеклись. И сейчас как раз подходящий момент. Если Киссун поторопится, он успеет заставить свидетеля замолчать.

Его призыв не остался без ответа. Помощь пришла. Сотни ползучих тварей появились из-под двери. Жуки, муравьи, скорпионы. Он раздвинул и подтянул к себе ноги, чтобы облегчить им доступ к своим гениталиям. Много лет назад он умел вызывать эрекцию и семяизвержение усилием воли, но возраст и Петля брали свое. Теперь ему требовалась помощь. Законы этой магии запрещали заклинателю касаться себя. Насекомые знали свое дело: они щекотали, кусали и жалили, и это возбуждало его. Так он и создавал ликсов, извергая семя на собственные экскременты. Семенная магия всегда была его любимой.

Пока насекомые возились, он мысленно вернулся к ликсам на кафельном полу, направляя к ним волны энергии, исходящие из его промежности.

Чтобы они принесли немного смерти, нужно дать им немного жизни.

Мэри Муралес попросила Теслу первой начать рассказывать. Несмотря на тихий голос, Мэри говорила как человек, привыкший к тому, что его просьбы выполняются. И в этот раз ее желание тоже было удовлетворено. Тесла с радостью поведала свою историю — правда, не совсем свою, ведь она играла в сюжете не слишком значительную роль — в надежде, что Мэри прольет свет на некоторые весьма загадочные детали. Но та в молчании выслушала рассказ о Флетчере, Яффе, об их детях, нунции и Киссуне. Это заняло около получаса, хотя могло бы занять и много больше времени, если бы Тесла не упражнялась в искусстве лаконичного изложения, когда готовила краткие обзоры сценариев для студий. Она практиковалась на Шекспире (с трагедиями было легко, с комедиями — беда). Но сейчас ей пришлось трудновато. Когда она начала свое повествование, оказалось, что оно развивается во всех направлениях одновременно. Это была история о любви, о происхождении видов, о безумии, о безразличии, о человекообразной обезьяне; когда начиналась трагедия — смерть Вэнса, например — тут же всплывала куча смешного. Только речь заходила о чем-то вполне обыденном, вроде молла, реальность превращалась в фантастические видения. Тесле никак не удавалось изложить все это внятно. История сопротивлялась. Едва Тесла находила правильную линию, как тут же что-то вклинивалось.

Она надеялась, что Мэри поможет разобраться в этих связях.

— Все, — сказала Тесла. — Теперь твоя очередь. Женщина немного помолчала, собираясь с силами. Потом заговорила:

— Ты ясно представляешь себе картину недавних событий и хочешь узнать, что привело к ним. Конечно, для тебя это загадка. Должна признаться, что многое непонятно и мне. Я не могу ответить на все вопросы. Многого я не знаю. Твой рассказ доказывает одно: мы обе не знаем большей части событий. Но кое-что я могу сообщить. Во-первых, и это главное: всех членов Синклита убил Киссун.

— Киссун? Издеваешься?

— Я одна из них, помнишь? — сказала Мэри. — Он многие годы плел против нас заговор.

— Заговор? Вместе с кем?

— Не догадываешься? С иад-уроборосами. Или с их представителями здесь, в Косме. После падения Синклита он вполне мог воспользоваться Искусством и провести иадов в этот мир.

— Черт! Так то, что он говорил про иадов и про Субстанцию… это правда?

— Да. Он лжет, только когда ему выгодно. Он сказал правду. Это часть его блестящего…

— Не вижу ничего блестящего в сидении в хижине, — перебила ее Тесла и добавила: — Постой, что-то тут не сходится. Если он уничтожил Синклит, чего ему бояться? Зачем ему вообще прятаться?

— Он не прячется. Он в ловушке. Троица — его тюрьма. У него есть единственная возможность выбраться оттуда…

— Воспользовавшись чужим телом.

— Именно так.

— В моем теле.

— Или в теле Рэндольфа Яффе до тебя.

— Но ведь ни я, ни Яффе не поддались на его уговоры.

— А у него небольшой выбор гостей. Требуется почти невероятное стечение обстоятельств, чтобы кто-то приблизился к Петле хотя бы на расстояние, видимое глазом. Киссун создал ее, чтобы скрыть свое преступление, а теперь Петля прячет его. Изредка кто-нибудь вроде Яффе, на грани безумия, оказывается в той точке, откуда Киссун может взять его под контроль и привести в хижину. До тебя он смог добраться благодаря нунцию. Но обычно ему приходится сидеть в одиночестве.

— Как он оказался заперт там?

— Я его поймала. Он думал, что я умерла. Мое тело принесли в Петлю вместе с остальными. Но я выжила. Я разозлила его, заставила напасть на меня и обагрить руки моей кровью.

— Руки и грудь.

Тесла вспомнила видение окровавленного Киссуна, когда впервые сбежала от него.

— Существуют весьма жесткие правила магии Петли. Внутри Петли нельзя проливать кровь. Если ее создатель сделает это, он станет ее пленником.

— Что ты имеешь в виду под словом «магия»?

— Заклинания, пассы, фокусы.

— Фокусы? Ты называешь создание временной Петли фокусом?

— Это очень древняя магия, — сказала Мэри. — Время вне времени. Упоминания о ней можно найти везде. Но для каждого состояния материи существуют свои законы, и я заставила его нарушить один из них.

— И ты тоже была там заперта?

— Не столь надежно. Но я хотела его смерти и не знала никого в Косме, кто мог бы его убить. После падения Синклита это стало почти неосуществимо. Мне пришлось остаться и ждать случая с ним покончить.

— Тогда ты тоже пролила бы кровь.

— Лучше сделать это и стать узницей, чем позволить ему продолжать жить. Он убил пятнадцать величайших мужчин и женщин. Высокие чистые души попали на бойню. Некоторых он замучил ради собственного удовольствия. Не лично, конечно. У него были агенты. Но он все это задумал. Он сделал так, чтобы мы разделились, и казнил нас поодиночке. Потом перенес тела обратно во времени в Троицу — там, как он знал, не останется никаких следов.

— И где они?

— В городе. То, что от них осталось.

— О боже. — Тесла вспомнила смердящий дом и содрогнулась. — Я чуть не увидела их.

— Но Киссун, конечно, тебе не позволил.

— Не силой. Скорее уговорами. Он такой убедительный.

— Безусловно. Он дурачил нас многие годы. Синклит — самое закрытое общество в мире, то есть он был таким. Попасть в него было практически невозможно. Были разработаны способы отбора и очищения кандидатов еще до того, как они узнавали, что Синклит существует. Киссун каким-то образом сумел обойти эти процедуры. А может, иады завербовали его, когда он уже стал одним из нас.

— Об иадах действительно так мало известно?

— Очень трудно узнать что-либо о Метакосме. Это закрытая система. Все, что мы знаем об иадах, умещается в нескольких словах. Их много, их понятия о жизни не такие, как у вас, людей, а прямо противоположные; и они хотят попасть в Косм.

— Что значит «у вас, людей»? — спросила Тесла. — Ты тоже человек, как и я.

— И да, и нет, — сказала Мэри. — Конечно, когда-то я была такой же, как ты. Но процесс очищения меняет твою природу. Будь я человеком, я не прожила бы двадцать с лишним лет в Троице, где вместо еды — скорпионы, а вместо питья — грязь. Я бы умерла, на что Киссун и рассчитывал.

— А почему ты спаслась, когда другие погибли?

— Удача. Инстинкт. Я слишком не хотела, чтобы этот ублюдок победил. На кону не только Субстанция, хотя и ее достаточно. Под угрозой весь Косм. Если иады прорвутся в мир, погибнет все. Мне кажется…

Она вдруг замолчала и села на кровати.

— Что случилось? — спросила Тесла.

— Я слышу что-то. За дверью.

— Опера, — сказала Тесла. Звуки «Лючии де Ламмермур» еще не стихли.

— Нет, — сказала Мэри. — Там что-то есть.

Не успела Тесла попросить Рауля проверить, что там, как он уже вышел. Тесла опять повернулась к Мэри.

— Все равно кое-что остается непонятным, — сказала она. — Даже многое. Например, зачем Киссуну потребовалось устраивать себе головную боль с переносом тел в Петлю? Почему он не уничтожил их в обычном мире? И почему ты позволила ему забрать себя?

— Я была ранена, почти мертва. Он и его наемники решили, что я действительно умерла. Я пришла в себя, когда они швырнули меня на кучу трупов.

— А что случилось с его наемными убийцами?

— Думаю, Киссун позволил им умереть в Петле, откуда они не смогли найти выхода. Его такие вещи забавляют.

— Значит, двадцать с лишним лет из человеческих или почти человеческих существ в Петле были только ты и он?

— Да. Я была наполовину сумасшедшей. А он — полностью.

— И еще эти гребаные ликсы, кто бы они ни были.

— Его дерьмо и семя, — сказала Мэри, — вот что они такое. Ожившие куски дерьма.

— Господи.

— Они заперты там вместе с ним. — В ее голосе послышалось удовлетворение. — Только в точке Зеро, если Зеро может…

Ее на полуслове прервал вопль Рауля. Тесла подскочила и через секунду была на кухне. Рауль боролся с одной из дерьмовых тварей Киссуна. Надежда, что вне Петли они погибнут, не оправдалась. Мало того — тварь, схватившая Рауля, казалась гораздо сильнее тех, с которыми сражались Тесла и Мэри, хотя здесь был лишь обрубок. Лике тянулся к лицу Рауля, он уже укусил его дважды, из ранок в центре лба текла кровь. Тесла схватила ликса обеими руками с еще большим отвращением, чем раньше, поскольку знала теперь о его происхождении. Даже вдвоем с ним оказалось нелегко справиться. Он был втрое сильнее, чем в своей прежней инкарнации. Тесла поняла, что он все равно вырвется из их рук и вновь доберется до лица Рауля, это лишь вопрос времени. И тогда обуздать его будет не так-то легко.

— Я собираюсь его отпустить и принести нож, — сказала она. — Хорошо?

— Только быстрее.

— А то. На счет «три», ладно? Приготовились.

— Я готов.

— Раз… два… три!

На счет «три» она бросилась к раковине, где громоздилась стопка грязных тарелок. Тарелки посыпались на пол, некоторые разбились. Наконец Тесла нашла подходящее оружие — кухонный нож из набора, подаренного матерью на прошлое Рождество. Она взяла нож. Ручка была покрыта плесенью и липкая от лазаньи, которую Тесла готовила на прошлой неделе, но в руке лежала удобно.

Уже возвращаясь к Раулю, она вспомнила, что на кухне оставалось еще пять или шесть разорванных клочков ликсов. Она видела одного. Остальные исчезли. Но думать не было времени. Рауль опять закричал. Тесла бросилась на помощь и стала втыкать в ликса нож. Лике тут же отреагировал и повернул голову к ней, обнажив черные зубы-иглы. Она старалась колоть его в голову. Из ран потекла грязно-желтая дрянь, которую раньше она принимала за кровь. Тварь извивалась все яростнее. Рауль едва ее удерживал.

— На счет «три», — сказала Тесла Раулю.

— Что на этот раз?

— Бросай.

— Оно двигается слишком быстро.

— Я его остановлю, — сказала Тесла. — Делай, как я сказала. Раз… два… три!

Он сделал, что было велено. Лике отлетел и ударился об пол. Прежде чем он успел опомниться и снова броситься в атаку, Тесла подняла нож двумя руками и пригвоздила тварь к полу. Мать знала толк в ножах. Лезвие прошло сквозь плоть и воткнулось в пол, надежно пришпилив истекающее жизненными соками мерзкое существо.

— Вот тебе, сволочь! — сказала Тесла и повернулась к Раулю.

Он все еще дрожал, лицо его заливала кровь.

— Раны лучше промыть. Черт его знает, вдруг они ядовитые.

Рауль кивнул и побрел в ванную. Она повернулась к ликсу, бьющемуся в агонии. Едва она вспомнила о том, что ей пришло в голову во время поисков ножа (где же остальные?), как послышался голос Рауля:

— Тесла!

И она поняла, где они.

Он стоял у двери спальни. По выражению ужаса на его лице было ясно, на что он смотрит. Но Тесла все равно не сдержала рыданий и отвращения, когда увидела сама, что твари Киссуна сделали с женщиной на ее кровати. Они еще не закончили. Их было шестеро, таких же сильных, как тварь, напавшая на Рауля, гораздо сильнее тех, что были в Петле. Мэри не могла долго сопротивляться. Пока Тесла помогала Раулю — это был отвлекающий маневр — они добрались до нее и облепили ее шею и голову. Она отчаянно сопротивлялась, ее тело — измученное и истощенное — наполовину сползло с кровати. Один из ликсов обвил ее лицо, размозжив черты до неузнаваемости.

Тесла вдруг вспомнила про Рауля, дрожавшего за ее спиной.

— Мы ничем не можем ей помочь. Иди, умойся.

Он мрачно кивнул и вышел. Ликсы уползали, их движения стали вялыми. Вероятно, Киссун не хотел расходовать энергию после того, как его агенты сделали свое дело. Тесла закрыла дверь, борясь с подступившей тошнотой, и пошла проверить, не прячется ли кто-нибудь под мебелью. Тварь, которую она пригвоздила к полу, уже сдохла, по крайней мере затихла. Тесла перешагнула через нее и отправилась за другим оружием.

Рауль дождался, пока окрашенная кровью вода исчезнет в сливе раковины, и взглянул на свои раны. Они оказались неглубокими, но в его организм действительно проник яд, чего и опасалась Тесла. Все его тело дрожало, а рука, тронутая нунцием, пульсировала, словно ее ошпарили кипятком Он взглянул на эту руку. Она стала полупрозрачной, плоть и кости просвечивали. В панике он снова взглянул на свое отражение в зеркале. Оно тоже стало расплывчатым. Стены ванной растаяли, вместо них появился другой, неестественно яркий пейзаж.

Он уже открыл рот, чтобы позвать Теслу на помощь, но тут его отражение исчезло совсем. Впрочем, как и зеркало. Вспыхнул ослепительный свет, и он почувствовал, что кто-то тянет его за руку, тронутую нунцием Он вспомнил, как Тесла описывала хватку Киссуна, и понял, что это такое.

Когда последние очертания квартиры Теслы исчезли в бесконечном раскаленном небе, он попытался взяться свободной рукой за раковину. Ему вдруг показалось, что он нащупал связь с реальным миром. Но через мгновение растаяла последняя надежда — он очутился в Петле Киссуна.

Тесла услышала, как в ванной что-то упало.

— Рауль? Ответа не было.

— Рауль? С тобой все в порядке?

Опасаясь худшего, она бросилась в ванную с ножом в руке. Дверь оказалась закрыта, но не заперта.

— Ты здесь?

В третий раз не получив ответа, она открыла дверь. Окровавленное полотенце валялось на полу. Падая, оно сбило несколько туалетных принадлежностей; этот шум Тесла и слышала. Рауля не было.

— Черт!

Она закрыла все еще лившуюся воду, обернулась и позвала снова. Потом обошла квартиру, холодея от ужаса при мысли, что Рауль, как и Мэри, пал жертвой страшных созданий. Но его нигде не было — ни его, ни ликсов. Собравшись с силами, она открыла дверь спальни. Там его тоже не оказалось.

Стоя у двери, она вспомнила ужас на его лице, с каким он смотрел на труп Мэри. Может, это оказалось для него чрезмерным? Она направилась к входной двери: та была приоткрыта. Не захлопывая дверь, Тесла спустилась по лестнице и обошла вокруг дома, не переставая звать Рауля по имени. В ней крепла уверенность, что он не выдержал этого безумия и сбежал на улицы западного Голливуда. Если так, то он сменил одно безумие на другое. Но это его выбор, и она не несла ответственности за последствия.

Но на улице его не было. На крыльце дома напротив сидели два парня, наслаждавшихся лучами заходящего солнца. Она не знала их, но все равно подошла и спросила:

— Вы не видели тут мужчину? Они подняли брови и ухмыльнулись.

— Недавно? — спросил один из них.

— Только что. Он выбежал из дома напротив.

— Мы только вышли, — сказал другой. — Извините.

— А что он сделал? — спросил первый, поглядывая на нож в руке Теслы. — Слишком много или недостаточно?

— Недостаточно, — сказала Тесла.

— Ну и хрен с ним, — последовал ответ. — Других полно.

— Таких больше нет, — сказала Тесла. — Уж поверьте мне. Но все равно спасибо.

— Как он выглядит? — крикнул один из них вслед, когда она перешла обратно на свою сторону улицы.

Тут мелочная мстительность — Тесла не умела сдержаться, когда ее подставляли подобным образом, — вырвалась наружу.

— Он похож на гребаную обезьяну! — крикнула она так, что было слышно от Санта-Моники до Мелроуз. — На гребаную обезьяну.

«Ну, детка, что теперь?»

Она налила себе текилы, села и подытожила последние события. Рауль исчез, Киссун в сговоре с иадами, Мэри Муралес лежит мертвая в ее спальне. Все это мало успокаивало. Она налила еще рюмку, отдавая себе отчет в том, что в состоянии опьянения, как и во сне, Киссун способен опять потянуть ее к себе. Но ей требовалось промочить горло.

Оставаться здесь незачем. Настоящие события происходили в Паломо-Гроуве.

Она позвонила Грилло. В отеле его не было. Она попросила оператора соединить ее с администратором и поинтересовалась, не знает ли кто-нибудь, где Грилло может быть. Никто не знал. Грилло ушел днем и до сих пор не вернулся. Было двадцать пять минут пятого. Сказали, что он ушел с час назад. Наверное, на прием, решила Тесла.

На Норд-Хантли-драйв ее больше ничто не задерживало. У нее не осталось союзников, и стоило как можно скорее найти Грилло, пока обстоятельства не отняли и его.

Глава 8

Грилло не взял с собой в Гроув одежды, подходящей для собрания в Кони-Ай, но понадеялся, что джинсы и кроссовки — вполне официальная одежда для Калифорнии и он не будет слишком выделяться в толпе. Это была первая из ошибок того дня. Даже охранники у ворот были в смокингах и при черных галстуках. Но у него имелось приглашение, куда он вписал себя как «Джона Свифта», и его пропустили без вопросов.

Не впервые он приходил на мероприятие под чужим именем. Однажды, когда Грилло еще был настоящим журналистом, а не копался в грязи, как сейчас, он явился на собрание неонацистов в Детройте под видом дальнего родственника Геббельса. Он посетил несколько сеансов священника, лишенного сана и лечившего людей внушением. Грилло разоблачил его жульничество серией статей, за что был номинирован на Пулитцеровскую премию. Наконец, самое памятное — поход на сборище садомазохистов. Статья об этом не вышла из-за одного сенатора, которого Грилло видел на оргии, — скованный цепями, тот поглощал собачью еду.

Тогда Грилло ощущал себя человеком, пробравшимся в опасную зону в поисках правды, эдаким Филипом Марлоу[14] с шариковой ручкой. Здесь же его просто выворачивало, как нищего на пиру. Эллен говорила, что на приеме будут известные люди, но Грилло не ожидал, что эти люди произведут на него такое впечатление. Под крышей дома Бадди Вэнса собралось несколько дюжин всемирно известных лиц— легенды, идолы, законодатели мод. Вокруг них были другие лица; Грилло не помнил их по именам, но видел их портреты на страницах «Верайети» или «Голливуд репортер». Агенты, адвокаты, продюсеры. Тесла, постоянно вращавшаяся в Голливуде, отпускала в их адрес самые язвительные колкости. Выпускники бизнес-школ, вытесняющие прежних боссов — кланы Уорнеров, Селзников, Голдвинов, — и правящие «фабриками грез» при помощи калькуляторов и диаграмм. Они выбирали кумиров следующего года, от них зависело, чьи имена будут у всех на устах. Конечно, и у них бывали осечки. Публика непостоянна, порой извращена, иногда предпочитает боготворить неизвестное. Но система готова и к этому. Бывшего аутсайдера мгновенно вводят в пантеон, и каждый потом говорит, что с самого начала видел в нем звезду.

Среди собравшихся было несколько таких звезд, молодых актеров, не знавших Бадди лично. Они приехали, потому что это было Событие Недели. Удачное место, где можно засветиться, и полезная компания.

Грилло увидел Рошель в другом конце комнаты, но она выслушивала комплименты от окруживших ее почитателей. В его сторону она не смотрела. А если бы и смотрела, вряд ли бы узнала его. В ее глазах был неестественный восторг, вызванный чем-то посильнее, чем комплименты поклонников. К тому же Грилло по опыту знал, что его лицо в толпе не выделялось. В нем смешалась шведская, русская, литовская, еврейская и английская кровь. Он был всем и никем, он мог притворяться кем угодно, пока не совершал faux pas[15], да потом обычно мог выкрутиться.

Взяв у одного из официантов бокал шампанского, он смешался с толпой, запоминая между делом имена встреченных знаменитостей. Хотя никто из присутствующих, кроме Рошели, его не знал, он обменялся приветствиями с каждым, с кем встретился взглядом. Если ему кивали, он кивал в ответ, если махали рукой, он отвечал. Вскоре он уже был здесь своим. В результате его остановила неизвестная дама, которой было хорошо за пятьдесят.

— Так кто вы такой?

Сегодня Грилло не разрабатывал деталей легенды, как бывало прежде, когда он ездил к нацистам или к целителю. Поэтому он просто сказал:

— Свифт. Джонатан.

Она кивнула, будто имя ей что-то говорило.

— А я Эвелин Квейл. Можете звать меня Ив. Все меня так называют.

— Хорошо, Ив.

— А как называют вас?

— Свифт.

— Прекрасно, — сказала она — Слушайте, может, вы поймаете мне официанта и возьмете еще бокал шампанского? Они так носятся…

Этот бокал оказался не последним Она знала много интересных подробностей о собравшихся, и чем больше бокалов приносил Грилло, чем больше комплиментов он отпускал в ее адрес, тем интересней становились эти подробности. Одна из последних оказалась весьма личной: Грилло решил, будто ей лет пятьдесят пять, но ей был семьдесят один год.

— Вам никогда столько не дашь.

— Контроль, мой милый, — ответила она — Я склонна к порокам, но не допускаю излишеств. Не возьмете мне еще один из стаканчиков, пока их не пронесли мимо?

Она оказалась идеальной сплетницей, восхитительной в своей стервозности. В комнате не нашлось, пожалуй, никого, о ком она не знала бы какой-нибудь пикантной детали. Тощая особа в красном оказалась близняшкой Энни Кристол, возлюбленной знаменитого телеведущего. Она худела с такой скоростью, что, по мнению Ив, месяца через три отсутствие аппетита непременно сведет ее в могилу. Зато Мерв Тернер, который недавно «ограбил» правление «Юниверсал», так растолстел после выхода «Черной башни», что его жена отказалась заниматься с ним сексом А вот Лиза Андреатта, бедняжка! После рождения второго ребенка на три недели угодила в больницу. Ее врач убедил ее, что в природе матери съедают собственную плаценту. После родов она съела свою и чуть не оставила ребенка сиротой, прежде чем тот успел увидеть ее лицо.

— Это безумие, — сказала Ив, широко улыбаясь, — правда? Грилло пришлось согласиться.

— Чудесное безумие, — продолжала она. — Я была его частью всю мою жизнь. Оно осталось таким же, как прежде. Мне становится жарко, может, выйдем на улицу?

— Конечно.

Она взяла Грилло под руку.

— Вы хороший слушатель, — сказала она, когда они вышли в сад. — В подобном обществе это редкость.

— Разве? — отозвался Грилло.

— Вы писатель?

— Да, — сказал он, радуясь, что не надо лгать. Ив ему нравилась. — Только мне нечем похвастаться.

— Здесь всем нечем похвастаться, — сказала она. — Будем честными. Никто из нас не изобрел лекарства от рака. Мы просто прожигаем жизнь, дорогой. Просто прожигаем жизнь.

Она подвела Грилло к стоявшему в саду нарисованному паровозу.

— Посмотрите? Мерзость, правда?

— Не знаю. Что-то в этом есть.

— Мой первый муж коллекционировал американских абстрактных экспрессионистов. Поллок, Роско и прочая чушь. Я с ним развелась.

— Из-за живописи?

— Из-за коллекционирования, нескончаемого коллекционирования. Это болезнь, Свифт. Под конец я сказала ему: Этан, я не хочу быть еще одним экспонатом в твоей коллекции. Выбирай — они или я. Он выбрал то, что молчит. Такой он был человек, культурный, но тупой.

Грилло улыбнулся.

— Вы надо мной смеетесь! — возмутилась она.

— Нет. Я очарован.

Она просияла.

— Вы ведь никого здесь не знаете? — спросила она неожиданно.

Вопрос поставил его в тупик.

— Вы тут незваный гость. Я смотрела на вас, когда вы вошли, и видела, как вы первым делом взглянули на хозяйку — не смотрит ли она на вас. И я подумала: наконец-то мы встретились. Вы никого не знаете, но хотите узнать, а я знаю всех, но хотела бы не знать. Это союз, заключенный на небесах! Как вас зовут на самом деле?

— Я же сказал…

— Ну, не оскорбляйте меня, — сказала она.

— Меня зовут Грилло.

— Грилло…

— Натан Грилло. Но, пожалуйста., просто Грилло. Я журналист.

— Ах, как банально. Я думала — вы ангел, сошедший судить нас Как Содом и Гоморру. Видит бог, мы это заслужили.

— Вы не очень-то любите здешнюю публику, — сказал он.

— Я предпочитаю жить здесь, а не в Айдахо, но только из-за погоды. Все остальное — дерьмо. — Она подошла к Грилло вплотную. — Не смотрите. У нас гости.

К ним направлялся невысокий лысый мужчина Грилло он показался смутно знакомым.

— Кто это? — шепотом спросил Грилло.

— Пол Ламар. Он был партнером Бадди. — Комик?

— Так утверждал его агент. Вы видели его фильмы?

— Нет.

— «Майн кампф» смешнее.

Грилло еще боролся со смехом, когда Ламар обратился к Ив.

— Прекрасно выглядишь, — сказал он, — как всегда — Он повернулся к Грилло. — А кто твой друг?

Ив взглянула на Грилло и улыбнулась.

— Он — моя тайна.

Ламар обратил свою сияющую улыбку на журналиста.

— Простите, я не расслышал вашего имени.

— У тайн не должно быть имен, — сказала Ив. — Имена убивают их очарование.

— Я заслуживаю порицания, — сказал Ламар. — Позвольте искупить свою, вину и показать вам дом.

— Не думаю, что смогу одолеть эти ступеньки, дорогуша, — сказала Ив.

— Но это же дворец Бадди. Он им так гордился.

— Недостаточно, чтобы приглашать меня, — парировала Ив.

— Это было его убежище, — сказал Ламар. — Поэтому он уделял ему так много внимания. Стоит посмотреть вам обоим, хотя бы ради Бадди.

— Почему бы и нет? — сказал Грилло. Эвелин вздохнула.

— Ох уж это любопытство, — сказала она — Ладно, веди. Ламар провел их обратно в гостиную. Ритм вечеринки едва заметно изменился. Поглощенные напитки и опустошенный буфет настроили гостей на более спокойный лад. Небольшой оркестр вяло играл джазовые мелодии. Несколько пар танцевали. Беседы звучали тише. Дела были сделаны, интриги сплетены.

Грилло посчитал такую атмосферу вялой, и Ив, конечно, согласилась. Она взяла его под руку, и они пошли вслед за Ламаром сквозь строй шепчущихся гостей к лестнице в другом конце гостиной. Входная дверь была закрыта, возле нее, сцепив руки у ширинок, стояли два охранника. Несмотря на музыку, праздничное настроение покинуло это место. Его сменила паранойя.

Ламар одолел уже дюжину ступенек.

— Давай, Эвелин, — поманил рукой Ламар. — Не так уж крута эта лестница.

— Крута для моих лет…

— Ты совсем не выглядишь…

— Не нужно лести, — сказала она. — Быстрее я не могу. Держась за Грилло, она начала подниматься. Впервые ее возраст стал заметен. На верхней площадке стояло несколько гостей, Грилло заметил у них в руках пустые бокалы. Никто из них не говорил ни слова, даже шепотом. Впервые у Грилло возникли подозрения, что тут что-то неладно. Они усилились, когда он обернулся и взглянул вниз. У подножия лестницы стояла Рошель и смотрела прямо на него. Он не сомневался, что она узнала его и сейчас раскроет обман. Но она молчала. Она не отрывала взгляда от Грилло, пока тот не отвернулся. Когда он снова обернулся, ее уже не было.

— Что-то здесь не так, — прошептал он на ухо Ив. — Думаю, нам туда лучше не ходить.

— Дорогой, я уже на полпути, — ответила она громко, опираясь на его руку. — Не бросайте меня одну.

Грилло взглянул вверх на Ламара. Тот пристально смотрел на него — точно так же, как только что смотрела Рошель. «Они знают, — подумал он. — Все знают и молчат». Он опять попытался вразумить Ив.

— Может, сходим попозже? — предложил он.

— Я пойду, с вами или без вас, — ответила она, продолжая восхождение.

— Первый лестничный пролет пройден, — объявил Ламар.

Кроме любопытных молчаливых гостей тут не на что было смотреть, учитывая отношение Ив к художественному собранию Вэнса. Ив узнала нескольких присутствующих и поприветствовала их. Они смущенно поздоровались в ответ. Своей вялостью они напомнили Грилло наркоманов, только что принявших дозу. Но от Ив не так-то легко было отделаться.

— Сагански! — обратилась она к одному из них. Он выглядел как растратившая себя звезда французского кино. Рядом стояла женщина, из которой, казалось, выкачали все жизненные силы. — Что ты тут делаешь?

Сагански поднял на нее глаза.

— Тсс! — сказал он.

— Что, кто-то умер? — спросила Ив. — Кроме Бадди, конечно?

— Это грустно, — сказал Сагански.

— Это ждет всех нас, — цинично возразила Ив. — И тебя тоже. Тебе уже показывали дом?

Сагански кивнул.

— Ламар… — Его взгляд метнулся к комику, потом куда-то мимо него и опять вернулся к Ламару. — Он нам все показал.

— Если бы оно того стоило, — заметила Ив.

— Тут есть на что посмотреть, — уверил Сагански. — Правда. Особенно в верхних комнатах.

— О да, — сказал Ламар. — Почему бы нам не пройти прямо туда?

Паранойя Грилло не уменьшилась ни на йоту после встречи с Сагански и его женой. Здесь происходило что-то очень странное.

— Думаю, мы посмотрели достаточно, — обратился он к Ламару.

— О, простите! — воскликнул комик. — Я не подумал про Ив. Бедная Ив, для нее это слишком.

Его снисходительный тон вызвал именно тот эффект, на какой он и рассчитывал.

— Не будь смешон, — фыркнула Ив. — Может, я и не молода, но еще не совсем одряхлела. Веди нас наверх.

Ламар пожал плечами.

— Ты уверена?

— Конечно, я уверена.

— Ну, если ты настаиваешь… — ответил он и направился вместе с ней мимо безмолвных гостей к верхней площадке лестницы. Грилло последовал за ними. Проходя мимо Сагански, он услышал, как тот бормочет:

— Да… на это стоит посмотреть… особенно наверху…

Ив уже почти одолела лестничный пролет, заставляя себя не отставать от Ламара.

Грилло крикнул ей вслед:

— Ив, не ходите дальше!

Она не обратила на него никакого внимания.

— Ив! — повторил он.

На этот раз она оглянулась.

— Грилло, вы идете?

Если Ламар и услышал имя ее «тайны», то никак не отреагировал. Он довел Эвелин до верха лестницы, и они свернули за угол.

Не раз за свою карьеру Грилло избегал неприятностей благодаря тому, что умел замечать признаки опасности. Именно их он увидел, когда начал подниматься по лестнице. Но он не мог спокойно смотреть, как Ив погибнет из-за собственного самолюбия. За тот час, что они провели вместе, она успела ему понравиться. Ругая в равной степени и себя, и свою новую знакомую, он последовал за Ив и ее искусителем.

Внизу у ворот случился небольшой переполох. Сначала неизвестно откуда возник ветер, прошелестел в кронах деревьев и волной накрыл Холм Он был очень пыльным и заставил нескольких припозднившихся гостий поспешно укрыться в своих лимузинах, чтобы подправить тушь.

Вместе с ветром появился автомобиль. Сидевший в нем неопрятный юноша потребовал, чтобы его пропустили в дом.

Охранники сохраняли спокойствие. Им не впервой приходилось иметь дело с незваными гостями. Обычно это были молодые люди, у которых яйца больше мозгов и которым хоть одним глазком хотелось взглянуть на светскую жизнь.

— У тебя нет приглашения, сынок, — сказал один из охранников.

Незваный гость вылез из машины. Он был в крови, причем в чужой. В его взгляде горело безумие. Руки охранников потянулись к оружию, спрятанному под пиджаками.

— Мне нужно увидеться с отцом, — сказал парень.

— Он среди гостей? — спросил один из охранников. Вполне могло оказаться, что богатенький мальчик, обколовшись наркотиками, приехал искать папочку.

— Да, он гость, — сказал Томми-Рэй.

— А как его зовут? — спросил охранник. — Кларк, принеси список.

— Его нет ни в одном из ваших списков, — ответил Томми-Рэй. — Он здесь живет.

— Ты спутал дом, сынок, — сказал ему Кларк, повышая голос, чтобы перекричать неослабевающие завывания ветра — Это дом Бадди Вэнса. Если ты не из его внебрачных выродков…

Он ухмыльнулся, взглянув на третьего охранника, но тот его не поддержал — он смотрел на деревья, а точнее, на раскачивающий их воздух. Его глаза сузились, будто он пытался разглядеть что-то в облаке пыли.

— Ты пожалеешь об этом, ниггер, — сказал парень первому охраннику. — Я вернусь и обещаю: ты будешь первым.

Он ткнул пальцем в Кларка.

— Понял? Он первый. Ты следующий.

Томми-Рэй сел в машину, развернулся и покатил вниз по Холму. По удивительному совпадению ветер словно последовал за его машиной.

— Чертовски странно, — заметил тот, что смотрел на деревья, когда шелест листвы стих.

— Сходи в дом, — велел первый Кларку. — Проверь, все ли там в порядке?

— Да что там может случиться?

— Просто сходи и проверь, — последовал ответ. Первый охранник смотрел вслед скрывшейся машине и полетевшему за ней ветру.

— Выше нос, парни, — сказал Кларк и ушел выполнять приказ.

Двое оставшихся внезапно поняли, какая наступила тишина. Ни звука из города внизу. Ни звука из дома. Они были одни в замершей аллее.

— Ты не воевал, Рой? — спросил тот, что смотрел в небо.

— Нет. А ты?

— Доводилось. — Он стряхнул пыль с носового платка, который заботливо вложила в карман смокинга его жена Марси. Затем, втянув носом воздух, он взглянул на небо и сказал: — Между атаками…

— Что?

— Такое же затишье.

«Томми-Рэй», — подумал Яфф, отрываясь от своих дел и подходя к окну.

Он так увлекся своим занятием, что не почувствовал близости сына, пока тот не уехал. Он попытался позвать юношу, но зов остался без ответа. Он не мог манипулировать сыном так легко, как раньше. Что-то изменилось. Случилось что-то очень важное, но что именно, Яфф понять не мог. Сознание Томми-Рэя перестало быть открытой книгой. То, что Яфф сумел почувствовать, сбивало с толку. В парне ощущался страх, какого не было прежде, и холод, жуткий холод.

Впрочем, сейчас об этом думать не было смысла — слишком много других дел. Томми-Рэй вернется. Это была самая четкая мысль Томми-Рэя, и Яфф прочитал ее: юноша намерен вернуться.

Пока его внимания требовали более неотложные дела. День прошел с пользой. За последние два часа он осуществил свои намерения. Он получил мощных союзников, несравнимых с тератами Гроува. Породившие их души сначала противились убеждениям. Яфф был к этому готов. Некоторые решили, что их собираются убить, и предлагали деньги в обмен на возможность покинуть верхний этаж. Две женщины обнажили силиконовые груди и посулили секс в обмен на жизнь; один из мужчин предложил тот же откуп. Но их самоуверенность рассыпалась как сахарная стена. Все угрозы, попытки торговаться, мольбы и стенания стихали, как только люди начинали потеть собственным страхом. Потом он отсылал их, выжатых и вялых, обратно к гостям.

Новые солдаты, выстроившиеся вдоль стен, были безупречнее первых рекрутов Яффа. От тераты к терате передавался заряд энтропии, и в темноте они превращались во что-то древнее, темное и примитивное. Они были неотличимы друг от друга. Яфф уже не мог точно назвать имена их создателей. Гантер Розбери, Кристин Сипард, Лори Дойл, Мартина Несбит: кто из них кто? Они превратились в сплошную темную массу.

Он собрал как раз такой легион, какой был необходим. Добавить еще солдат, и его армия станет неуправляемой. А может, уже стала. Но Яфф все еще оттягивал момент, когда он наконец позволит себе сделать то, ради чего создавал их, — когда он завладеет Искусством. Прошло двадцать лет со дня, изменившего его жизнь, когда в дебрях Небраски он нашел затерявшийся в пересылке знак Синклита. Больше он туда не возвращался. Даже война с Флетчером ни разу не забросила его в Омаху. Он сомневался, что там остался хоть кто-то, кого он знал. Болезни и отчаяние позаботились о доброй половине его знакомых, а о других позаботилось время. Его самого эти силы, естественно, не касались. Годы были не властны над ним. Повлиял на него только нунций, и изменения были необратимы. Он должен двигаться вперед, чтобы реализовать амбиции, завладевшие им в тот день и не отпускающие до сих пор. Он покинул обыденность собственной жизни, чтобы ступить на странные просторы, и редко оглядывался назад. Но сегодня перед ним прошла череда известнейших людей — плачущих, умоляющих, обнажающих свои тела, а потом и души, — и он не мог не вспомнить о том, кем он был раньше. Маленький человек, который и мечтать не мог о подобном обществе. И когда он вспомнил об этом, то обнаружил и у себя внутри то, что довольно успешно скрывал все эти годы. Именно то, чего он требовал от своих жертв, — страх.

Хотя он изменился до неузнаваемости, маленькая его часть навсегда останется Рэндольфом Яффе. Именно Рэндольф шептал ему: «Это опасно. Ты не понимаешь, во что ввязываешься. Это может убить тебя».

Яфф был потрясен, услышав после стольких лет молчания забытый голос, пытавшийся его переубедить. Он не мог совсем не обращать на него внимания. В его предупреждениях была правда: Яфф не знал, что случится после того, как он овладеет Искусством. Никто не знал. Он знал все истории, изучил все метафоры, но это были лишь истории и метафоры. Ведь Субстанция не является морем в прямом смысле слова, а Эфемерида — не остров. Это материалистическое описание духовного состояния. Может быть, состояния Духа, Яфф стоял в двух шагах от двери в это состояние и почти ничего не знал о его истинной природе.

Оно могло привести к безумию, аду и смерти или к раю и вечной жизни. И нет другого пути узнать о нем, кроме как овладеть Искусством.

«Зачем тебе им пользоваться? — шептал в его мозгу человек, которым он был тридцать лет назад. — Почему бы просто не насладиться уже полученной властью? У тебя ее больше, чем ты мог мечтать. Женщины предлагают тебе себя. Мужчины падают на колени, размазывая сопли, и умоляют о пощаде. Чего еще ты хочешь? Чего вообще еще можно хотеть?»

У Яффа был ответ: он хотел знать причины. Познать смысл, что выше плоти и слез. Хотя бы мельком увидеть целую картину.

«Ты получил все, что есть в этом мире, — отвечал забытый голос. — Больше ничего нет».

Раздался тихий стук в дверь — условный сигнал Ламара.

— Подожди, — пробормотал Яфф, пытаясь сосредоточиться на споре с самим собой.

За дверью Ив похлопала Ламара по плечу.

— Кто там? — спросила она Комик слегка улыбнулся.

— Кое-кто, с кем тебе стоит познакомиться.

— Друг Бадди? — спросила Ив.

— Именно так.

— Кто?

— Ты его не знаешь.

— Зачем тогда с ним видеться? — спросил Грилло.

Он взял Ив за руку. Его подозрения превратились в уверенность. Здесь мерзко пахло, и было слышно, что за дверью явно не один человек.

Тут их пригласили войти. Ламар повернул ручку и открыл дверь.

— Входи, Ив, — сказал он.

Она высвободила свою руку из руки Грилло и позволила Ламару провести себя внутрь.

— Тут темно, — услышал Грилло ее голос.

— Ив! — позвал он, оттолкнул Ламара и вошел в комнату.

Там действительно было темно. На Гроув уже опустился вечер. Слабый свет, проникавший через далекое окно, едва выхватывал очертания предметов. Но фигуру Ив Грилло видел перед собой отчетливо. Он снова взял ее за руку.

— Хватит, — сказал он и повернулся к двери.

Тут же кулак Ламара врезался ему в лицо. Удар был жестким и неожиданным. Грилло выпустил руку Ив и упал на колени, чувствуя в носу привкус крови. Ламар закрыл дверь.

— Что случилось? — услышал он голос Ив. — Ламар! Что случилось?

— Ничего страшного, — пробормотал Ламар.

Грилло поднял голову, и из носа жарким потоком хлынула кровь. Он приложил руку, чтобы остановить кровотечение, и оглядел комнату. В первый момент ему показалось, что она заставлена мебелью. Но он ошибся. Это было что-то живое.

— Лам… — из голоса Ив исчезла вся бравада. — Ламар, кто это?

— Яффе, — тихо ответили из тени. — Рэндольф Яффе.

— Включить свет? — спросил Ламар.

— Нет, — ответил тот же голос. — Не надо. Не сейчас. Несмотря на гудение в голове, Грилло узнал и голос, и имя.

Рэндольф Яффе — Яфф. Это помогло ему понять, что за существа скрывались в самых темных углах огромной комнаты. Она кишела созданными Яффом тварями. Ив тоже увидела их.

— О боже, — пробормотала она. — Боже, боже, что это?

— Друзья друзей, — сказал Ламар.

— Не трогай ее, — потребовал Грилло.

— Я не убийца, — ответил голос Рэндольфа Яффе. — Все, кто приходили сюда, ушли живыми. Мне нужно от вас немногое…

В его голосе не было той уверенности, какую Грилло слышал в прошлый раз у молла. Большую часть своей профессиональной жизни он слушал людей, пытаясь уловить истинное за показным. Как там Тесла называла это? Поиск скрытых мотивов. В голосе Яффа определенно звучало нечто скрытое. Сомнение, которого не было прежде. Может, это дает им надежду на спасение? Или хотя бы на отсрочку казни?

— Я тебя помню, — сказал Грилло. Нужно было вытащить его на разговор, сделать так, чтобы он вслух высказал то, что было в подтексте. Заставить его выразить свои сомнения. — Я видел, как ты ловил огонь.

— Нет, — произнес голос из темноты. — Это был не я.

— Значит, я ошибся. Тогда кто ты, позволь спросить?

— Нет, тебе не позволено, — заявил Ламар за спиной у Грилло. — Кого первого? — спросил он Яффа.

Вместо ответа на его вопрос Яфф сказал:

— Кто я такой? Странно, что именно ты меня об этом спрашиваешь. — Его голос звучал почти мечтательно.

— Прошу вас, — тихо попросила Ив. — Мне нечем дышать.

— Тише, — сказал Ламар.

Он подошел к ней и взял за руку. В темноте было слышно, что Яфф пытается устроиться поудобнее.

— Никто не знает, — начал он, — как все это ужасно.

— Что? — спросил Грилло.

— Я владею Искусством, — ответил Яфф. — А раз я им владею, значит, я должен им пользоваться. Было бы глупо не сделать этого после стольких лет ожидания, после всех этих перемен.

Он сам себя боится, понял Грилло. Он подошел слишком близко к краю и боится прыгать. Куда именно прыгать, Грилло не знал. Он решил не вставать с пола — так безопаснее — и очень тихо спросил:

— Что такое Искусство?

Если следующая фраза Яффа была ответом на вопрос, то очень косвенным.

— Каждый человек терпит в жизни неудачи. И я это использую. Я использую их страх.

— А ты нет?

— Что «нет»?

— Ты не терпишь неудач?

— Раньше я думал, что я нашел Искусство… но, может быть, оно нашло меня.

— Это хорошо.

— Думаешь? — спросил Яфф. — Я не знаю его намерений.

Вот оно, подумал Грилло. Он получил свой приз, но боится его развернуть.

— Оно может всех нас уничтожить, — сказал Яфф.

— Ты говорил другое, — пробормотал Ламар. — Ты говорил, что мы завладеем снами. Всеми снами Америки, что когда-либо снились или еще будут сниться.

— Может быть, — ответил Яфф.

Ламар отпустил Ив и шагнул к своему хозяину.

— Но теперь ты говоришь, что мы можем погибнуть! — воскликнул он. — Я не хочу умирать. Я хочу Рошель. Хочу этот дом. Хочу будущее. Я не собираюсь никому их отдавать!

— Не старайся сорваться с поводка, — сказал Яфф.

Впервые с начала разговора Грилло услышал отзвук голоса прежнего Яффа Выпад Ламара пробудил былой дух. Грилло проклинал комика. Его бунт, впрочем, сделал одно полезное дело: Ив смогла отойти к двери. Грилло по-прежнему сидел на полу. Любая попытка последовать за ней привлекла бы внимание к ним обоим, и тогда никому не удалось бы сбежать. Если Ив сумеет выскользнуть, она поднимет тревогу…

Ламар не унимался.

— Зачем же ты лгал мне? — спросил он. — Я ведь с самого начала знал, добра от тебя не жди. Да пошел ты!

Грилло молча с ним согласился. Его глаза привыкали к темноте, но сумерки сгущались, и он так и не смог разглядеть Яффа получше. Но сейчас Грилло увидел, как тот поднялся. Это вызвало смятение среди тварей, скрывавшихся в темноте. Они почувствовали замешательство своего создателя.

— Как ты смеешь? — спросил Яфф.

— Ты говорил, мы в безопасности!

Грилло услышал скрип двери. Ему очень хотелось повернуться и посмотреть, но он сдержался.

— Да, ты говорил, что мы в безопасности!

— Все не так просто! — ответил Яфф.

— Я ухожу! — сказал Ламар.

Было слишком темно, но проблеска света за спиной Ламара и звука удаляющихся шагов оказалось достаточно, чтобы понять: Ив выскользнула из комнаты. Когда Ламар, ругаясь, направился к двери, Грилло поднялся. У него кружилась голова, его пошатывало, но он оказался у выхода на шаг раньше Ламара. Они столкнулись и оба навалились на дверь, захлопнув ее. Разыгралась почти смешная сцена, когда они боролись за ручку двери. Потом их прервали — за спиной Ламара возникло что-то призрачное. Одна из тварей обхватила его, он издал горлом тихий звук и протянул руки к Грилло, но тот отступил назад к центру комнаты. Он не знал, как именно терата расправляется с Ламаром, и был этому рад. Ему хватило вида обмякших конечностей и звука утробного чавканья. Комик ударился о дверь и сполз на пол, его тело заслонила набухающая туша тераты. Потом все затихло.

— Он мертв? — прошептал Грилло.

— Да, — ответил Яфф. — Он назвал меня лжецом.

— Я это запомню.

— Запомни.

Яфф сделал какое-то движение, неразличимое в темноте, но последствия были очевидны. Из пальцев Яффа вырвались огненные шарики. Они осветили его изможденное лицо, тело, знакомую одежду, на которую словно пролилась тьма, саму комнату и терат вдоль стен. Твари больше не напоминали животных — это были ощетинившиеся колючками призраки.

— Ну что ж, Грилло, — сказал Яфф, — кажется, я все-таки должен это сделать.

Глава 9

После любви — сон. Ни он, ни она не хотели этого, но с тех пор как они встретились, им ни разу не удавалось поспать больше нескольких часов в день, а земля, где они занимались любовью, оказалась достаточно мягкой, чтобы усыпить их. Солнце скрылось за деревьями, а они еще не проснулись.

Когда Джо-Бет наконец открыла глаза, ее разбудил не холод: ночь благоухала. В зарослях травы пели цикады. Листья деревьев едва заметно шевелились. Из-за деревьев лился странный рассеянный свет.

Она разбудила Хови, нежно потрепав по плечу. Тот неохотно открыл глаза, но тут же просиял, увидев ее лицо.

— Привет, — сказал он. — Мы проспали, да? Сколько времени?

— Там кто-то есть, Хови, — прошептала она.

— Где?

— Я только что видела огни. Они вокруг, смотри!

— Мои очки, — шепнул он. — Они в рубашке.

— Я поищу.

Она потянулась в сторону, нашаривая его одежду. Он огляделся вокруг. Полицейские заграждения, пещера, пропасть, где все еще находилось тело Бадди Вэнса. Так естественно было заняться здесь любовью при свете дня. Теперь это казалось извращением. Там внизу лежал мертвец. В той же тьме, где долгие годы провели в ожидании их отцы.

— Вот, — сказала она.

Ее голос отвлек Хови от этих дум.

— Все в порядке, — пробормотала она.

Он нашел в кармане рубашки очки и нацепил на нос. Между деревьями действительно мерцали огни, но источник света был не ясен.

Джо-Бет нашла не только его рубашку, но и все их вещи и теперь надевала трусики. Даже сейчас, когда сердце учащенно билось по совсем иной причине, ее вид возбудил юношу. Она заметила его взгляд, нагнулась и поцеловала Хови.

— Я никого не вижу, — сказал он, почему-то по-прежнему шепотом.

— Может, я ошиблась, — ответила она. — Мне показалось, что я кого-то слышу.

— Призраки, — проговорил он и тут же пожалел, что впустил эту идею в свое сознание. Натягивая трусы, он заметил движение между деревьями.

— Черт, — прошептал он.

— Я вижу, — отозвалась она.

Он повернулся к Джо-Бет. Она смотрела в противоположную сторону. Хови проследил за ее взглядом и в тени листвы тоже увидел движение. И еще. И еще.

— Они со всех сторон, — сказал он, надевая рубашку и протягивая руку за джинсами. — Кто бы это ни был, они нас окружили.

Хови поднялся. Ноги затекли и покалывали, в голове осталась одна мысль — чем бы вооружиться. Может, выломать что-нибудь из заграждения? Он посмотрел на Джо-Бет, которая уже почти оделась, потом снова на деревья.

Из-за деревьев вышла невысокая фигура, а за ней тянулся след призрачного света. Вдруг все встало на свои места. Это был Бенни Паттерсон. В последний раз Хови видел его накануне вечером на улице у дома Луис Нэпп, когда тот бежал за ним следом. Сейчас на его лице не было солнечной улыбки. Оно было смазанным, словно на фотографии, сделанной дрожащими руками. Он светился, как и положено изображению с телеэкрана. Этот свет и освещал деревья.

— Хови! — позвал он.

Его голос тоже утратил прежнюю четкость. Он пытался сосредоточиться на том, чтобы оставаться собой.

— Чего ты хочешь? — спросил Хови.

— Мы искали тебя.

— Не подходи к нему близко, — сказала Джо-Бет. — Он один из созданий воображения.

— Я знаю, — ответил Хови. — Но они не собираются причинять нам вред, ведь так, Бенни?

— Конечно.

— Тогда покажитесь, — сказал Хови, обращаясь к деревьям вокруг. — Я хочу вас видеть.

Они послушались и вышли из-за деревьев. Все, как и Бенни, сильно изменились: холеные изысканные лица смазались, сверкающие улыбки поблекли. Теперь в их облике было больше общего, чем различий; расплывчатые светящиеся силуэты. Горожане вообразили их и придали им форму. Но вдали от своего создателя они быстро теряли очертания, превращаясь в то, чем были изначально: свет, истекший из тела умирающего Флетчера.

Это была его армия, его галлюцигении, и Хови не нужно было спрашивать, что они ищут здесь. Они искали его. Он был кроликом из шляпы Флетчера, лучшей работой мага Прошлым вечером ему удалось ускользнуть, но они все равно нашли его, они выбрали его своим вождем.

— Я знаю, чего вы хотите, — сказал Хови, — но не могу вам помочь. Это не моя война.

Он смотрел на собравшихся и узнавал лица с вечеринки Луис, несмотря на их разрушение и превращение в свет. Ковбои, хирурги, героини мыльных опер и ведущие шоу. Но не все они были у Луис Оборотень, герои комиксов, несколько инкарнаций Христа (точнее, четыре — у двух из них руки, ноги и лоб сочили свет цвета крови) и дюжина персонажей из порно, мокрых от пота и спермы. Тут же были и красный Человек-шар, и Тарзан. С толпой известных божков смешались и другие, личные образы из списка желаний тех, кого коснулся свет Флетчера. Ушедшие супруги, которых так и не смогла заменить новая любовь, случайные лица на улице, к которым не осмелились подойти те, что грезили о них. Все они, реальные и вымышленные, цветные и черно-белые, были объектами желаний. В них проступало что-то неуловимо трогательное. Но и Хови, и Джо-Бет твердо решили держаться в стороне от войны, чтобы защитить возникшее между ними чувство. И они не изменили своего решения.

Прежде чем он успел это повторить, из рядов галлюцигении выступила незнакомая ему женщина средних лет.

— В каждом из нас дух твоего отца, — сказала она. — Если отвернешься от нас, отвернешься и от него.

— Все не так просто, — ответил Хови. — Я должен думать и о других людях.

Он указал на Джо-Бет, которая поднялась с земли и встала за его спиной.

— Вы знаете, кто она. Это Джо-Бет Макгуайр. Дочь Яффа. Врага Флетчера и поэтому, если я правильно вас понял, вашего врага. Но, послушайте… впервые в жизни я встретил человека… впервые я кого-то по-настоящему люблю… Она для меня важнее всего на свете. Важнее вас. Важнее Флетчера Важнее вашей проклятой войны.

Из толпы раздался еще один голос:

— Это я виноват. — Хови увидел выступившего из толпы ковбоя со стальными глазами, творение Мела Нэппа — Это я решил, что ты хочешь ее убить. Я сожалею об этом Если ты не хочешь ей зла…

— Не хочешь ей зла?! Господи, да она стоит десяти Флет-черов! Берегите ее так же, как я, или катитесь ко всем чертям!

Повисла звенящая тишина.

— Никто не спорит, — заговорил Бенни.

— Слышу.

— Так ты поведешь нас?

— О господи!

— Яфф на Холме, — сказала женщина. — Он собирается овладеть Искусством.

— Откуда вы знаете?

— Мы — дух Флетчера, — ответил ковбой. — Мы знаем о намерениях Яффа.

— И знаете, как его остановить?

— Нет, — сказала женщина — Но мы должны попытаться. Субстанцию нужно защитить.

— И чем я могу вам помочь? Я не спец по тактике.

— Мы распадаемся, — проговорил Бенни. Даже за прошедшее короткое время его лицо смазалось заметно больше. — Становимся… совсем расплывчатыми. Нам нужен кто-то, кто поддерживал бы нас.

— Он прав, — поддержала женщина. — Мы здесь ненадолго. Большинство из нас вряд ли дотянут до утра Мы должны сделать то, что можем. И побыстрее.

Хови вздохнул. Когда Джо-Бет вставала, ее рука выскользнула из его ладони. Теперь он снова взял ее.

— Что мне делать? — спросил он девушку. — Помоги мне.

— Делай то, что кажется тебе правильным.

— Что кажется правильным…

— Ты как-то сказал, что хотел бы лучше узнать Флетчера. Может быть…

— Что? Говори.

— Мне не нравится идея идти воевать против Яффа с этими… грезами в качестве солдат… но, может быть, поступить так, как поступил бы твой отец, будет честно по отношению к нему. Может, так ты сумеешь… освободиться от него.

Хови взглянул на нее с изумлением. Она поняла самые сокровенные его сомнения, увидела выход из лабиринта на открытое пространство, где ни Яфф, ни Флетчер уже не будут властны над ними обоими. Но за такое нужно заплатить. Она заплатила, отказавшись ради него от своей семьи. Теперь его очередь.

— Ну хорошо, — обратился он к толпе. — Вперед на Холм.

Джо-Бет сжала его руку.

— Правильно.

— Ты пойдешь со мной?

— Я должна.

— Я так хотел бы, чтобы мы оказались вдали от всего этого!

— Еще окажемся, — сказала она. — Но если нам не удастся избежать… если что-то случиться с нами, или с одним из нас. Что ж, мы свое получили.

— Не говори так.

— У нас уже есть больше, чем было у наших матерей, — напомнила она ему. — Больше, чем у большинства людей в Гроуве. Хови, я люблю тебя.

Он обнял ее и прижал к себе, радуясь, что их видит дух Флетчера, растворенный в сотне разных форм.

«Кажется, я готов к смерти, — подумал он. — Во всяком случае, больше, чем когда-либо».

Глава 10

Выйдя из комнаты на верхней площадке лестницы, Ив едва дышала от ужаса. Она успела заметить, как Грилло поднялся и направился к двери и как его перехватил Ламар. Она еще подождала, пока не услышала предсмертный хрип комика, и только после этого поспешила вниз поднимать тревогу.

Несмотря на то, что дом окутала темнота, снаружи было светлее, чем внутри. Там сияло пестрое море огней, освещавших экспонаты коллекции Бадди, среди которых они с Грилло недавно бродили. Этот разноцветный свет — красный, зеленый, желтый, голубой и фиолетовый — освещал путь к площадке, где они встретили Сэма Сагански. Он так и стоял там со своей женой. Казалось, с тех пор они не шелохнулись, разве что подняли глаза к потолку.

— Сэм! — Ив поспешила к нему. — Сэм!

Паника и быстрый спуск сбили ее с дыхания. Описание ужасов в комнате наверху вылилось в серию прерывистых и сбивчивых возгласов и всхлипов.

— Ты должен его остановить… такого ты не видел… ужасные вещи… Сэм, посмотри на меня!.. Сэм!

Сэм, казалось, вовсе не слышал ее. Вся его поза выражала полную пассивность.

— Ради бога, Сэм, чего ты наглотался?

Она оставила его в покое и оглянулась, ища помощи у кого-то еще. На площадке собралось около двадцати гостей. С момента ее появления никто из них не шевельнулся — ни чтобы помочь, ни чтобы помешать. Никто, теперь она это заметила, даже не повернулся в ее сторону. Все они, как Сагански с женой, смотрели в потолок, словно чего-то ждали. Паника не лишила Ив рассудка. Она поняла, что от этой компании толку не добиться. Они прекрасно знали, что происходит этажом выше, потому и смотрели вверх, словно собаки в ожидании наказания. Яфф уже накинул на них свой поводок.

Она направилась на первый этаж, цепляясь за перила. Она шла все медленнее, суставы болели, мучила одышка. Оркестр внизу закончил играть, но кто-то еще сидел за пианино. Это ее немного успокоило. Она не стала кричать с лестницы и зря расходовать силы, а спустилась вниз. Входная дверь была открыта. На пороге стояла Рошель. С ней прощались с полдюжины гостей, среди которых были Мерв Тернер с женой, Гилберт Кайнд с подружкой и еще две незнакомые женщины. Тернер заметил ее, и на его толстом лице проступила гримаса отвращения. Он снова взглянул на Рошель и заторопился с прощанием.

— … так жаль, — услышала Ив. — Но время лечит. Спасибо, что вы разделили это с нами.

— Да, — начала его жена, но Тернер ее прервал. Он снова взглянул на Ив и повернулся к выходу.

— Мерв… — Жена была явно раздражена.

— Некогда! — ответил Мерв. — Рошель, все прошло чудесно! Джил, поспеши. Лимузины ждут. Мы поедем вперед.

— Стой, подожди, — сказала подружка Гилберта. — Вот черт! Гилберт, они уедут без нас.

— Извините нас, — сказал Кайнд Рошели.

— Подождите! — крикнула Ив. — Гилберт, подожди! Она говорила слишком громко, чтобы можно было не обратить внимания. Гилберт обернулся, и по выражению его лица стало ясно, что он предпочел бы не слышать. Он холодно улыбнулся, развел руками и пожал плечами.

— Вот так всегда, — сказал он. — Прости, Ив, нам не удалось поговорить. Очень жаль. Очень. В следующий раз. — Гилберт подхватил подружку под руку. — Мы тебе позвоним. Да, дорогая? — Он послал Ив воздушный поцелуй. — Ты прекрасно выглядишь!

И они поспешили вслед за Тернером.

Две женщины последовали за ними, даже не простившись с Рошелью. Той, казалось, все было безразлично. Если Ив до сих пор не догадалась, что Рошель в сговоре с чудовищем наверху, теперь это стало очевидным Едва гости ушли, вдова знакомо закатила глаза вверх и обмякла, прислонившись к косяку, будто больше не могла стоять прямо. Тут помощи не дождешься, решила Ив и направилась в гостиную. Гостиная тоже освещалась лишь огнями уличной иллюминации из коллекции Бадди. За полчаса, пока Ив отсутствовала, вечеринка сошла на нет. Половина людей разъехались; наверное, они почувствовали перемену настроения, по мере того как распространялось зло. Другая половина зачарованно смотрела куда-то вверх. У двери Ив столкнулась с компанией уходящих гостей. Они разговаривали нарочито громко и оживленно, чтобы скрыть страх. Ив никого из них не знала, но это ее не остановило. Она схватила за руку какого-то молодого человека.

— Вы должны мне помочь, — сказала она.

Она видела его лицо на афишах на бульваре Сансет. Рик Лобо. Красота помогла ему быстро стать звездой, хотя любовные сцены с его участием напоминали лесбийские.

— Что случилось? — спросил он.

— Там что-то наверху, — сказала она. — Мой друг…

Это лицо умело только улыбаться и сексуально выпячивать губки. Поскольку в данном случае ни та ни другая реакция не годились, он смотрел на Ив безо всякого выражения.

— Пожалуйста, пойдемте со мной!

— Она пьяна, — бросил довольно громко кто-то из друзей Лобо.

Ив посмотрела в сторону говорившего. Вся компания молодая, ни одному из них нет и двадцати пяти. Почти все под кайфом, догадалась она, но Яфф их не тронул.

— Я не пьяна, — сказала Ив. — Послушайте…

— Пошли, Рик, — сказала девушка из компании.

— Хотите поехать с нами? — спросил Лобо.

— Рик! — сказала девушка.

— Нет. Я хочу, чтобы вы поднялись со мной наверх. Девушка рассмеялась.

— Да уж, не сомневаюсь, что вам этого хочется, — сказала она. — Рик, пойдем.

— Мне нужно идти, простите, — сказал Лобо. — Вам тоже лучше уехать. Дурацкая вечеринка.

Парень был непробиваемым, как кирпичная стена, но Ив не собиралась его отпускать.

— Поверьте, — сказала она. — Я не пьяна. Наверху происходит что-то страшное.

Она окинула взглядом их всех.

— И вы это чувствуете, — сказала она, чувствуя себя недоделанной Кассандрой, но не находя другого способа объяснить. — Здесь что-то происходит…

— Да, — сказала девушка. — Тут что-то не так, и мы уходим.

Но слова Ив что-то затронули в Лобо.

— Поедемте с нами, — сказал он. — Здесь действительно творится странное.

— Она не хочет ехать, — послышался голос. По лестнице спускался Сэм Сагански. — Я за ней пригляжу, Рики, не волнуйся.

Лобо явно обрадовался тому, что его освободили от ответственности.

— Мистер Сагански за вами присмотрит, — сказал он.

— Нет, — начала Ив, но молодые люди уже направились к входной двери.

Их подгонял тот же страх, что и компанию Тернера Рошель отстранилась от дверного косяка, готовая принять ритуальные благодарности. Сэм перекрыл выход. Оставалось искать помощи в гостиной.

Надежды было мало. Большинство из трех десятков оставшихся гостей не могли помочь даже себе. Пианист играл в темноте какую-то сонную мелодию, четыре пары топтались на месте, партнеры буквально повисли друг на друге. Остальные были под наркотиками, пьяные или под воздействием Яффа. Одни сидели, другие лежали, не заботясь о том, что на них смотрят. Среди них — жертва анорексии Белинда Кристол. Просить помощи у нее не имело смысла, настолько она исхудала. Рядом на софе, положив голову на колени Белинды, растянулся такой же истощенный сын агента Бадди.

Ив оглянулась на дверь. Сагански шел за ней. Она в отчаянии оглядела комнату, выбирая лучшего из худших, и остановилась на пианисте. Ив направилась к нему мимо танцующих пар.

— Хватит играть, — сказала она.

— Хотите что-то другое? — спросил он. Его взгляд был замутнен выпивкой, но глаза не закатывались наверх.

— Да, что-нибудь громкое. Очень громкое, — потребовала она. — И быстрое. Пусть вечеринка продолжается!

— Поздновато, — сказал пианист.

— Как вас зовут?

— Дуг Фрэнкл.

— Хорошо, Дут. Играйте. — Она оглянулась и увидела Сагански. Тот стоял позади танцующих пар и наблюдал за ней. — Мне нужна ваша помощь.

— А мне нужно выпить, — еле выговорил Дут. — Сможете организовать?

— Через минуту. А сначала… Видите мужчину в том конце комнаты?

— Да, я его знаю. Его все знают. Полное дерьмо.

— Он только что пытался на меня напасть.

— Да? — Пианист взглянул на Ив и нахмурился. — Это омерзительно.

— А мой друг… мистер Грилло… наверху…

— Это омерзительно! — снова сказал Дуг. — Вы ему в матери годитесь!

— Спасибо, Дуг.

— Нет, это и правда омерзительно!

Ив наклонилась к своему сомнительному рыцарю.

— Мне нужна ваша помощь, — прошептала она — И немедленно.

— Я должен играть, — сказал Дуг.

— Вернетесь и продолжите, как только мы найдем выпивку для вас и мистера Грилло, для меня.

— Мне необходимо выпить.

— Вот именно. Я понимаю. Вы так играете! Вы заслуживаете награды.

— Да, заслуживаю. Правда, заслуживаю.

Она нагнулась, взяла его запястье и оторвала его руку от клавиш. Он не протестовал. Музыка смолкла, но танцующие продолжали топтаться на месте.

— Вставай, Дуг, — прошептала Ив.

Он попытался подняться. Когда ему это удалось, он повалил стул.

— В какой стороне выпивка? — спросил он. Пианист был гораздо пьянее, чем думала Ив. Играл он, видимо, автоматически, потому что самостоятельно шагать не мог. Но, в конце концов, это хоть какая-то компания. Ив взяла его под руку в надежде, что Сагански покажется, будто Дуг поддерживает ее, а не наоборот.

— Сюда, — прошептала она и повела его к двери. Краем глаза Ив заметила, что Сагански направляется к ней, и попыталась ускорить шаг. Но Сэм преградил им путь к двери.

— Что с музыкой, Дуг? — спросил он.

Пианист попытался сфокусироваться на лице Сагански.

— А ты кто такой?

— Это Сэм, — сказала Ив.

— Сыграй, Дуг. Я хочу танцевать с Ив.

Сагански протянул к Ив руку, но у Фрэнкла были свои планы.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказал он Сагански. — Я слышал, что ты говорил, и знаешь что? Мне плевать! Если я хочу сосать член, то я буду сосать член. И если ты не наймешь меня, меня наймет Фокс. Так что пошел ты!

У Ив забрезжила слабая надежда. Тут была какая-то история, которую она не знала. Сагански был ярым гомофобом. Вероятно, он уже успел обидеть Дуга.

— Мне нужна эта леди, — заявил Сэм.

— Ты ее не получишь, — ответил Дуг, отталкивая руку Сагански. — У нее есть дела поважнее.

Но Сагански не собирался так легко сдаваться. Он еще раз потянулся к Ив и снова получил отпор. Тогда он вцепился в Дуга, оттаскивая его от Ив.

Ив воспользовалась этим и скользнула к двери. За спиной мужчины начали кричать друг на друга. Оглянувшись, она увидела, что танцующие разошлись, а эти двое кружили на танцполе, размахивая кулаками. Первым попал Сагански, отбросив Дуга на пианино. Бокалы, которые Дуг выстроил в линию, со звоном разбились. Сагански рванулся за Ив.

— Ты нужна… — сказал он, хватая ее за руку.

Она отступила на шаг, и тут ноги подвели ее. Прежде чем она ударилась об пол, ее подхватили чьи-то руки, и она услышала, как Лобо сказал:

— Вам стоит поехать с нами.

Она попыталась возразить, но не смогла произнести ни единого слова, судорожно глотая ртом воздух. Мимо проплыло лицо Рошели, потом ее остудил ночной воздух, что еще больше дезориентировало.

— Помогите ей… Помогите ей… — услышала она голос Лобо.

Ее уложили на обитое искусственным мехом сиденье его лимузина. Он влез за ней.

— Грилло… — выдавила она, когда захлопнулась дверца. Ее преследователь стоял на ступенях, но лимузин уже тронулся по направлению к воротам.

— Это самая странная вечеринка из всех, какие я видел, — сказал Лобо. — Давайте-ка уберемся отсюда.

«Прости, Грилло, — подумала Ив, когда машина тронулась. — Удачи».

Кларк выпустил лимузин Лобо из ворот и повернулся к дому.

— Сколько их там еще? — спросил он Раба.

— Около сорока, — ответил Раб, просматривая список. — Всю ночь торчать не придется.

На Холме не хватило места для парковки всех лимузинов, поэтому машины колесили по Гроуву в ожидании приказа подняться и забрать своих пассажиров. Это было привычным делом, и в таких случаях водители привыкли развлекать себя шутками по рации. Но сегодня не было ни слухов об интимной жизни звезд, ни фривольных обсуждений, чем заняться после работы. Большую часть времени эфир был пуст, словно водители не хотели афишировать свое местонахождение. Молчание нарушила случайная реплика в адрес города.

— Мертвый лес, — сказал один из водителей. — Как на гребаном кладбище.

Другой — это был Роб — попытался утихомирить говорившего:

— Если тебе нечего сказать, лучше молчи.

— А в чем дело? — снова заговорил тот водитель. — Страшно?

Их прервал еще один голос:

— Кларк, ты тут?

— Да. Кто это?

— Ты слышишь?!

Связь была плохая, голос тонул в помехах.

— Сюда надвигается песчаная буря, — сквозь помехи сообщил водитель. — Не знаю, слышишь ли ты меня, но она появилась из ниоткуда.

— Скажи ему, чтобы он убирался оттуда! — сказал Роб. — Кларк! Скажи ему, пусть уезжает!

— Я слышу… Уезжай оттуда! Уезжай!

— Кто-нибудь здесь есть?! — кричал водитель. Его голос почти потонул в завываниях ветра.

— Уезжай оттуда на хрен!

— Кто-нибудь меня…

Он не успел закончить. Голос оборвал звук аварии.

— Черт! — выругался Кларк. — Эй, кто-нибудь знает, кто это был? Или где он был?

Тишина. Если кто-то и знал, то молчал, никто не вызвался помочь. Роб смотрел на город сквозь ведущую вниз аллею.

— Хватит, — сказал он. — С меня достаточно этого дерьма. Я ухожу.

— Но мы остаемся одни, — напомнил Кларк.

— Если у тебя есть голова на плечах, ты тоже уйдешь, — сказал Роб. — Не знаю, что здесь происходит, пусть разбираются богатенькие мальчики.

— Мы на дежурстве.

— Я только что его сдал, — сказал Роб. — Мне не так много платят, чтобы лезть в это дерьмо. Лови!

Он бросил Кларку рацию. Оттуда доносился лишь белый шум.

— Слышишь? Хаос. Вот что на нас движется.

Внизу в городе Томми-Рэй притормозил, чтобы взглянуть на изуродованный лимузин. Призраки просто подняли его и перевернули. Теперь они извлекали из машины водителя. Если ему не посчастливилось сразу вступить в их ряды, то это быстро исправили — его униформа была порвана в клочья, как и тело под ней.

Томми-Рэй увел свой призрачный поезд с Холма, чтобы придумать, как пробраться в дом. Он не хотел повторения унижения в баре, если бы охранники его избили. Отец должен увидеть его в новом обличье и взять призраков под контроль. Но эта надежда быстро таяла. Чем дольше Томми-Рэй откладывал свое возвращение, тем неуправляемее становились мертвецы. Они уже снесли лютеранскую церковь, доказав — если кому-то нужны были доказательства, что камень столь же непрочен, как и плоть. Та часть Томми-Рэя, что ненавидела Паломо-Гроув, готова была позволить им буйствовать и сровнять этот город с землей. Но тогда Томми-Рэй окончательно потеряет над ними власть. К тому же в Гроуве оставалось одно человеческое существо, которому он не хотел причинить вреда, — Джо-Бет. Отпущенная на свободу буря никого не пощадит. Жизнь Джо-Бет заберут вместе с остальными.

Понимая, что очень скоро призраки потеряют терпение и начнут крушить город, Томми-Рэй поспешил к дому матери. Если Джо-Бет в Гроуве, она наверняка там. И если худшие опасения подтвердятся, он заберет ее к Яффу, который должен обуздать бурю.

Дом Джойс, как и большинство домов в Гроуве, был погружен в темноту. Томми-Рэй припарковался и вылез из машины. Вихрь радостно взметнулся, приветствуя его, и в лицо ударил ветер.

— Назад! — сказал Томми-Рэй мерцающим призракам. — Вы получите, что хотите. Все что хотите, но этот дом и тех, кто в нем, вы не тронете. Ясно?

Они почувствовали силу его чувства. Он услышал, как они смеются над его сентиментальностью. Но он все еще был Человеком-Смертью. Им пришлось подчиниться, хотя их уважение к нему почти исчезло. Буря на время затихла.

Он захлопнул дверь машины и направился к дому, оглядываясь, чтобы убедиться, что его армия подчинилась ему. Мертвецы оставались в стороне. Он постучал в дверь.

— Мама! — крикнул он. — Это я, Томчи-Рэй. У меня есть ключ, но я не хочу входить без твоего разрешения. Слышишь, мама? Не бойся. Я ничего дурного не сделаю. — Он услышал за дверью какой-то звук. — Это ты, мама? Пожалуйста, ответь мне.

— Что тебе нужно?

— Я хочу тебя увидеть, пожалуйста. Просто хочу тебя увидеть.

Щелкнул замок, и дверь открылась. Мама была в черном, с распущенными волосами.

— Я молилась, — сказала она.

— За меня? — спросил Томми-Рэй. Она не ответила.

— Нет, не за меня, не так ли?

— Ты не должен был возвращаться, Томми-Рэй.

— Это мой дом, — ответил он.

Увидеть мать оказалось больнее, чем он ожидал. После откровения, явившегося ему по дороге (женщина и пес), после событий в миссии и ужасов обратного путешествия он не думал, что до сих пор способен испытывать такую печаль.

— Я хочу войти, — сказал он, зная, что пути назад нет. Он никогда не дорожил семьей. Но он дорожил Джо-Бет. Он думал о ней.

— Где она? — спросил он.

— Кто?

— Джо-Бет.

— Ее нет дома, — ответила мать.

— А где она?

— Не знаю.

— Не лги мне. Джо-Бет! — позвал он. — Джо-Бет!

— Если бы она и была здесь…

Томми-Рэй не дал ей закончить. Он оттолкнул ее и переступил порог.

— Джо-Бет! Это Томми-Рэй! Ты нужна мне, Джо-Бет. Ты нужна мне, детка!

Теперь он мог назвать ее деткой, мог сказать, что хочет целовать и ласкать ее. Это было правильно. Это была любовь, а любовь — его единственная защита. Защита от всего, от пыли и ветра, от того, что в них таилось. Он нуждался в ней как никогда прежде. Не обращая внимания на мамины крики, он стал искать сестру по комнатам. Знакомые запахи пробудили воспоминания о том, что он говорил, делал или чувствовал здесь прежде.

Внизу Джо-Бет не было, и он поднялся наверх, распахивая двери по пути. Сначала — дверь в комнату Джо-Бет, потом — в мамину и, наконец, в свою собственную. Здесь ничего не изменилось с того момента, как он ушел. Неубранная постель, открытый шкаф, полотенце на полу. Стоя в дверях, он вдруг осознал, что видит вещи парня, которого уже нет в живых. Томми-Рэй, что лежал и дрочил в этой постели, мечтал о Зуме и Топанге, ушел навсегда. От него остались только грязное полотенце и волосы на подушке.

По его щекам потекли слезы. Как это могло случиться? Еще неделю назад он был живым и занимался своими делами, а теперь он не принадлежит миру и никогда уже не будет принадлежать. Чего же он пожелал так сильно, что отказался от самого себя? Ведь он ничего не получил взамен. Быть Человеком-Смертью бессмысленно, это принесло лишь страх и светящиеся кости. И что толку в его отце? Сначала Яфф и правда обращался с сыном хорошо, но он просто хотел сделать из Томми-Рэя раба. Одна Джо-Бет любила его. Она пришла за ним, пыталась излечить его, пыталась сказать ему то, чего он слышать не хотел. Она одна могла все исправить. Придать его жизни смысл. Спасти его.

— Где она? — потребовал он ответа у Джойс.

Мама стояла у подножия лестницы. Она смотрела на него, молитвенно сложив руки. Опять молитвы. Вечные молитвы.

— Где она, мама? Мне нужно ее увидеть.

— Она тебе не принадлежит, — ответила мама.

— Катц! — крикнул Томми-Рэй, спускаясь по лестнице. — Она у Катца!

— Иисус сказал: «Я есть Воскресение и Жизнь…»

— Скажи, где они, или я не отвечаю…

— «… и верящий в Меня…»

— Мама!

— «… хотя и умрет…»

Она не закрыла входную дверь, и ветер начал задувать пыль через порог. Сначала неуверенно, но с каждой секундой крепчая. Томми-Рэй знал, что это означает. Призракам надо было выпустить пар. Мама взглянула на дверь и пыльную темноту снаружи. Казалось, она поняла, что за смертоносная сила находится в двух шагах от нее. Когда она снова посмотрела на сына, ее глаза наполнились слезами.

— Почему все должно быть именно так? — тихо спросила она.

— Я не хотел, чтобы так получилось.

— Ты был таким красивым, сынок. Я порой надеялась, что это спасет тебя.

— Я и сейчас красивый.

Она покачала головой. Слезы сорвались вниз и покатились по щекам Джойс. Томми-Рэй оглянулся на дверь — ветер уже рвал ее из стороны в сторону.

— Не входить! — приказал он ветру.

— Что там? — спросила мама. — Твой отец?

— Тебе лучше не знать.

Он поспешил вниз, чтобы закрыть дверь, но ветер уже набрал силу и ворвался в дом. Лампы замигали. С полок слетели салфетки. Когда он добрался до низа лестницы, вылетели стекла.

— Не входить! — заорал он, но мертвецы ждали слишком долго.

Дверь слетела с петель и, пролетев через холл, врезалась в зеркало. Вслед за ней, завывая, ворвались призраки. При виде их искаженных голодных лиц, пустых глазниц и раскрытых ртов мама закричала. Услышав крик женщины, они обратили свою ярость на нее. Томми-Рэй что-то крикнул, пытаясь предупредить Джойс, но пыльные пальцы разорвали его слова на бессмысленные слоги, а потом потянулись к горлу матери. Томми-Рэй ринулся к ней, но буря подхватила его, развернула и швырнула к выходу. Призраки продолжали влетать в дом. Томми-Рэй пошел прочь, согнувшись и проходя сквозь их лица, словно сквозь приливную волну. Сзади раздался последний крик его матери, и одновременно вылетели оставшиеся стекла. Он выбежал из-под дождя осколков, но его все равно задело.

По сравнению с домом и его хозяйкой он легко отделался. Оказавшись на безопасном расстоянии, он оглянулся и увидел безумную пляску привидений, что врывались внутрь и вылетали обратно из дверей и окон. Дом не выдержал нападения. В стенах появились трещины, земля у фасада разверзлась, призраки ворвались в подвал, чиня разрушения и там. Томми-Рэй взглянул на машину, боясь, что в своем нетерпении они уничтожили и ее. Но автомобиль был цел. Когда дом застонал, крыша сдалась и слетела, а стены выгнулись дугой, юноша бросился к машине. Даже если мама осталась жива и звала его на помощь, он не мог ни услышать, ни увидеть ее в таком бедламе.

Рыдая, Томми-Рэй залез в машину. Он не сразу осознал, что повторяет слова, сказанные матерью:

«Я есть Воскресение и Жизнь…»

В зеркале он увидел, что дом сдался окончательно, когда воронка смерча в его внутренностях выбросила их наружу. Кирпичи, черепица, балки и грязь полетели во все стороны.

«… и верящий в Меня… Господи, мама, мама! … верящий в Меня…»

Обломки кирпичей разбили заднее стекло и грохочущей перкуссией обрушились на крышу. Он утопил педаль газа в пол и уехал прочь, наполовину ослепший от слез, сожалений и страха Он попытался взять себя в руки, но ничего не вышло. Он ехал по городу самым запутанным маршрутом, молясь, чтобы они сбились со следа Улицы были не совсем пусты. Ему встретились два длинных черных лимузина, бороздящих улицы, словно акулы. Уже на окраине Олдвуда он заметил посреди улицы знакомую пошатывающуюся фигуру. Ему очень не хотелось останавливаться, но сейчас он нуждался в знакомом человеке больше, чем когда-либо, пусть даже это будет Уильям Уитт. Он притормозил.

— Уитт?

Тому потребовалось некоторое время, чтобы узнать Томми-Рэя. Юноша ждал, что Уильям бросится бежать — ведь их последняя встреча на Уайлд-Черри-глэйд закончилась тем, что Томми-Рэй в пруду боролся с тератой Мартины Несбит, а Уитт удрал. Но с тех пор Уитт переменился не менее кардинально, чем Томми-Рэй. Он походил на бродягу: небритый, грязная одежда в беспорядке, в глазах отчаяние.

— Где они? — был его первый вопрос.

— Кто? — поинтересовался Томми-Рэй.

Уильям бросился к окну машины и ударил Томми-Рэя по лицу. Ладонь его была влажной. Дыхание отдавало бурбоном.

— Они у тебя?

— Да кто?

— Мои… посетители, — сказал Уильям — Мои… мечты.

— Нет, извини, — сказал Томми-Рэй. — Тебя подбросить?

— А куда ты едешь?

— Подальше отсюда.

— Да. Подвези меня.

Уитт залез в машину. В этот момент Томми-Рэй увидел в зеркале заднего вида знакомое зрелище. Вихрь призраков приближался. Он посмотрел на Уитта.

— Плохо дело.

— Что такое? — спросил Уильям.

Он едва мог сосредоточить взгляд на Томми-Рэе.

— Они будут преследовать меня всюду. Их ничто не остановит.

Уильям обернулся и увидел стену пыли, приближавшуюся к машине.

— Это твой отец?

— Нет.

— А кто?

— Кое-что похуже.

— Твоя мама. — сказал Уитт. — Я говорил с ней. Она сказала, что он дьявол.

— Хотел бы я, чтобы это был дьявол. Дьявола можно обмануть.

Вихрь окружил машину.

— Нужно вернуться на Холм, — сказал Томми-Рэй скорее себе, чем Уитту.

Он развернулся и направился к Уиндблафу.

— Мои гости там? — спросил Уитт.

— Там все, — ответил Томми-Рэй, и не догадываясь, насколько он прав.

Глава 11

— Вечеринка окончена — сказал Яфф Грилло. — Нам пора спускаться.

После панического бегства Ив они в основном молчали. Подавив мятеж Ламара, Яфф вернулся на свое место и ждал, пока внизу стихнут голоса гостей, лимузины заберут своих пассажиров и музыка наконец смолкнет. Грилло не пытался убежать. Во-первых, распростертое тело Ламара заблокировало дверь, и тераты наверняка настигли бы Грилло, если бы он попытался отодвинуть труп. Во-вторых — и это главное — волей судьбы он оказался в одной компании с тем, кто был первопричиной загадочных событий в Гроуве. Перед Грилло находился человек, воплотивший все страхи и знавший обо всех видениях, затерявшихся в городке. Убежать значило бы не выполнить свой долг. Все-таки маленькая роль любовника Эллен Нгуен — не единственная, отведенная ему в этой истории. Он был еще и репортером, связующим звеном между миром известным и неизвестным. Если он сейчас повернется спиной к Яффу, то совершит наихудшее для себя самого преступление — упустит возможность стать свидетелем событий.

Кем бы ни был этот человек — убийцей, безумцем, чудовищем — он отличался от большинства тех, кого Грилло интервьюировал. Яфф не был подделкой. Достаточно взглянуть на его создания, чтобы понять: такая сила действительно способна изменить мир. И Грилло осмелился не отвернуться от этой силы. Он решил последовать за ней в надежде понять ее стремления.

Яфф поднялся.

— Не пытайся мне мешать, — сказал он Грилло.

— Не буду, — ответил тот. — Позволь мне пойти с тобой. Впервые после бегства Ив Яфф взглянул на репортера.

Было слишком темно, чтобы Грилло мог разглядеть его глаза, но он чувствовал взгляд Яффа, изучающий и пронзительный, словно игла.

— Отодвинь труп, — велел Яфф.

— Да, конечно, — сказал Грилло и направился к двери. Ему не требовалось лишних доказательств силы Яффа, но тело Ламара еще раз напомнило об этом. Труп был влажным и горячим. Руки Грилло слиплись от крови комика. Это ощущение и запах вызвали у него тошноту.

— Но помни… — сказал Яфф.

— Я понял, — ответил Грилло. — Не мешать.

— Тогда… Открывай дверь.

Грилло открыл. Он не отдавал себе отчета, что в комнате стоит смрад, пока в лицо ему не хлынула волна чистого прохладного воздуха.

— Иди вперед, — сказал Яфф.

Грилло вышел на лестницу. В доме было тихо, но он не был пуст. Внизу он увидел небольшую кучку гостей Рошели. Их взоры были прикованы к двери, откуда он появился. Гости стояли молча и неподвижно. Грилло многих узнал — они были здесь, когда он вместе с Ив поднимался наверх. Момент, которого они так долго ждали, настал. У Грилло закралось подозрение: может быть, Яфф пустил его вперед, чтобы отдать им на растерзание. Но он пересек линии их взглядов, и никто не обратил на него внимания. Они ждали шарманщика, не обезьянку.

Сверху послышался шум: это двинулись тераты. Достигнув нижней площадки, Грилло обернулся и посмотрел вверх. Первые создания показались в дверном проеме. Грилло знал, что твари изменились, но не ожидал, что так сильно. Из их движений пропала суетливость, форма стала совершенней и проще. Они излучали тьму, скрывавшую их черты.

Вслед за первыми тератами вышел Яфф. Битва с Флетчером и последующие события не прошли для него даром. Он был истощен, почти превратился в скелет. Когда он спускался, его бледное лицо заливали разноцветные пятна света, проникающего снаружи.

«Сегодня дают «Маску Красной смерти» с Яффом в главной роли», — подумал Грилло.

В остальных ролях — сопровождавшие его тераты.

Грилло оглядел молчаливую публику. Они не отрывали подобострастных глаз от Яффа, прошедшего мимо них и уже спускавшегося ниже. На первом этаже тоже собрались зрители. Среди них была и Рошель. Ее невероятная красота напомнила Грилло о том, как он увидел ее впервые. Она спускалась по тем же ступеням, что и Яфф. Это было как откровение, и она казалась неприкосновенной в своей красоте. На практике вышло иначе. Сначала Эллен развенчала впечатление, рассказав о ее прошлой профессии и теперешних пристрастиях, а теперь он собственными глазами видел, что эта женщина, как и прочие, пала жертвой пороков Яффа Красота её не защитила. Похоже, от Яффа вообще нет защиты. Грилло достиг подножия лестницы и стал ждать, пока Яфф в сопровождении своего легиона закончит спуск. За последние минуты с Яффом произошла едва заметная, но пугающая перемена. Раньше по его лицу то и дело пробегала предательская дрожь сомнений, но теперь оно было безжизненным, как и у его спутников. Физические силы его иссякли, и спуск по лестнице напоминал падение. Вся его энергия сосредоточилась в левой руке; именно из нее тогда, возле молла, вылетели шарики огня, едва не уничтожившие Флетчера. Сейчас происходило то же самое: из руки сочились потом и повисали на кончиках пальцев светящиеся капли, похожие на гной. Насколько понял Грилло, это была не сама энергия, а ее побочный продукт, потому что Яфф не обращал внимания на то, что капли срываются на пол, оставляя на ступеньках темные пятна.

Рука черпала энергию из всего тела хозяина (а может, и присутствующих), накапливая силы для грядущих событий. Грилло попытался понять хоть что-нибудь по выражению лица Яффа, но взгляд снова и снова возвращался к этой руке, словно все линии силы сосредоточились там, а прочие детали картины были второстепенными.

Яффе направился в гостиную. Грилло последовал за ним. Темный легион ждал на лестнице.

В гостиной все еще оставались гости. Некоторые преданно уставились на Яффа, другие, перебрав с выпивкой, просто валялись без чувств. На полу лежал Сэм Сагански, его лицо и рубашка были в крови. Рядом, вцепившись в его пиджак, лежал другой мужчина Грилло понятия не имел, что послужило причиной драки, но кончилась она взаимным нокаутом.

— Включи свет, — велел ему Яффе. Голос его, под стать выражению лица, был безжизненным. — Включи весь свет. Хватит тайн. Я хочу видеть все ясно.

Грилло отыскал в полумраке выключатели. Вспыхнувший свет внезапно уничтожил всю театральность этой сцены. Кто-то из перепивших недовольно заворчал и закрыл лицо руками, заслоняясь от света. Человек, вцепившийся в Сагански, отрыл глаза и застонал, но не пытался подняться. Взгляд Грилло вернулся к руке Яффа. Она больше не сочилась каплями. Она созрела. Она была готова.

— Нет смысла медлить, — раздались слова Яффа.

Грилло увидел, как он поднял открытую ладонь на уровень глаз, направился к дальней стене комнаты и дотронулся до нее.

Затем, упершись в твердую поверхность, он стал сжимать кулак.

Внизу у ворот Кларк увидел, как в доме вспыхнул свет. Он вздохнул с облегчением. Это могло означать одно — вечеринка окончена. Он вызвал водителей лимузинов (тех, что еще не сбежали) и велел подъезжать к Холму. Хозяева скоро будут.

Когда Тесла свернула с шоссе к Паломо-Гроуву и была уже в четырех милях от города, по коже у нее вдруг забегали мурашки. Ее мать говорила в таких случаях: кто-то прошел по твоей могиле. Но сегодня она точно знала, в чем причина. Все было гораздо хуже.

Я пропустила главное, поняла она. Главное началось без меня. Она почувствовала, как вокруг что-то изменилось. Словно земля действительно оказалась плоской, ее приподняли на несколько градусов, и все сдвинулось к нижнему краю. Тесла не стала себе льстить мыслью, будто в мире она одна такая чувствительная. Напротив, она была уверена, что сейчас по всей стране, а может, и по всей планете люди просыпаются в холодном поту, вспоминают о своих любимых и боятся за них. Дети плачут, сами не зная почему, а старики думают, что пришел их последний час.

От шоссе, с которого она только что съехала, донесся грохот столкновения, за ним еще и еще. Водители, пораженные мгновенным ужасом, отвлеклись от дороги. В ночи загудели гудки.

«Мир круглый, — сказала она себе, — как руль у меня в руках. С него нельзя свалиться. Нельзя».

Цепляясь за эту мысль и за руль с одинаковым отчаянием, она продолжила путь к городу.

В ожидании автомобилей Кларк увидел огоньки, взбиравшиеся на холм. Но они приближались слишком медленно, чтобы быть фарами лимузинов. Ему стало интересно, и он, оставив свой пост, прошел немного вниз по холму. Ярдов через двадцать за поворотом он увидел источник света. Там были люди. Толпа из полусотни человек — а может быть, и больше — направлялась к вершине. Их лица и тела казались смазанными и светились, как маски на Хэллоуин. Во главе толпы шли парень и девушка, на вид вполне нормальные, хотя вряд ли нормальные люди отправились бы куда-то с подобными спутниками. Кларк попятился и побежал назад к воротам.

Роб был прав. Нужно было уехать раньше из этого проклятого города. Его наняли следить, чтобы на вечеринку не проникли незваные гости, а не останавливать смерчи и ходячие факелы. Хватит, это уж слишком.

Он отшвырнул рацию и перелез через изгородь с обратной стороны дома. Там рос густой кустарник, и склон холма круто уходил вниз. Но Кларка не беспокоили ни изорванная одежда, ни царапины. Он хотел одного: оказаться как можно дальше отсюда, когда толпа достигнет ворот.

За последние дни Грилло увидел немало вещей, от которых кровь стыла в жилах, но предыдущие события поддавались описанию. То, что теперь творилось на его глазах, превосходило все возможности его восприятия, и он мог сказать только одно слово: «нет».

И не один раз — дюжину: «Нет… нет… нет…» — и так далее.

Но отрицание не помогало. Происходящее не исчезало. Оно требовало к себе внимания.

Пальцы Яффа вошли в кирпичную стену и вцепились в нее. Он отступил на шаг назад, потом еще на один, потянув на себя материю реальности, — и та подалась, словно была сделана из подтаявших на солнце сластей. Со стены начали падать афиши. Углы между полом, стенами и потолком подались вслед за кулаком, меняя пропорции.

Все это выглядело так, будто комната была лишь проекцией на экране, а Яфф ухватил и потянул ткань на себя. Экранный образ, секунду назад казавшийся живым, оказался подделкой.

«Это кино, — подумал Грилло. — Весь гребаный мир — сплошное кино».

Искусство помогло разоблачить обман — просто сдернуло простыню, саван экрана.

Грилло наблюдал это не один. Кое-кто из гостей, очнувшись от забытья, открыл глаза и увидел то, что не являлось ему и в самых безумных наркотических кошмарах.

Даже Яфф, казалось, был шокирован легкостью, с какой все произошло. Он дрожал, и его тело выглядело очень хрупким, очень уязвимым и очень человеческим. Как бы он ни готовил свой дух для нынешнего момента, этого явно оказалось недостаточно. И вряд ли возможно было подготовиться к подобному — это было искусство нарушения законов плоти. Перед ним не могли устоять основы бытия. Откуда-то из-за экрана возник нарастающий пульсирующий звук; отдававшийся в голове Грилло ударами сердца. Звук привлек терат. Грилло обернулся и увидел, что они идут на помощь своему создателю. Грилло их не интересовал; он был уверен, что волен уйти в любую минуту и твари не тронут его. Но, хотя его внутренности и свело от страха, он обязан был увидеть то, что должно было вот-вот появиться за экраном этого мира. Чего бы он добился, если бы убежал? Наблюдал бы за происходящим от ворот, с безопасного расстояния? Нет безопасного расстояния, если знать то, что узнал Грилло. Отныне, касаясь твердых предметов, он будет думать: если бы он владел Искусством, этот мир растаял бы под кончиками его пальцев.

Не все были фаталистами. Многие из очнувшихся гостей бросились к двери, но мягкой стала не только стена, но и пол — он накренился и проваливался под ногами, когда Яфф, теперь уже двумя руками, потянул пространство комнаты.

Грилло попытался найти в этом хаосе хоть что-то устойчивое. Он схватил стул, но стул тоже подчинился капризам физики, как прочие предметы в комнате, и выскользнул из рук. Грилло упал на колени, у него снова пошла носом кровь. Он не пытался ее останавливать.

Яфф сильно потянул за дальнюю стену комнаты, и все изменилась до неузнаваемости. Сверкание огней во дворе поблекло и превратилось в бесформенные мазки, пространство натянулось так, что едва не лопнуло. Пульсирующий звук с той стороны уже не увеличивал свою громкость, но за считанные секунды стал почти естественным, будто он всегда был здесь.

Яфф еще натянул экран пространства, и тут он не выдержал, прорвавшись в нескольких местах одновременно. Комната совсем перекосилась. На Грилло покатились тела, и он вцепился во вздыбившийся пол. Он успел мельком увидеть Яффа — тот, кажется, в последний момент пожалел о сделанном и пытался отпустить остатки разорванной материи реальности. И то ли руки не желали ему повиноваться и разжиматься, то ли у реальности возник собственный импульс, но она продолжала разворачиваться уже без его помощи. Лицо Яффа вдруг перекосилось от ужаса, и он вскрикнул, призывая на помощь своих тварей. Тераты двинулись к нему, как-то находя опору среди этого хаоса Они вдавили Грилло в пол, переползая через него. Но внезапно они застыли на месте. Грилло ухватился за туши, остановившиеся слева и справа от него. Он больше их не боялся — прямо перед ним были вещи пострашнее. Грилло встал прямо или почти прямо и взглянул в сторону двери. Та часть комнаты оставалась более или менее нетронутой. Он увидел холл и входную дверь. Дверь была открыта, и там стоял сын Флетчера.

Хови понял, что существует зов более сильный, чем зов создателя и повелителя. Это зов противоположности, зов истинного врага. Вот что двигало тератами, когда они повернулись и поползли к двери, оставив хозяина бороться с надвигающимся хаосом.

— Они идут! — крикнул Хови армии Флетчера, отступая от двери по мере приближения терат. Джо-Бет, вошедшая в дом вслед за ним, застыла на пороге. Он взял ее за руку и потащил прочь.

— Слишком поздно, — сказала она. — Ты видишь, что он делает? О господи! Ты видишь?

Но проиграна война или нет, создания Флетчера были готовы встретить терат. Поднимаясь на Холм, Хови думал, что их ждет некая рафинированная схватка — поединок умов или воли. Но насилие, забурлившее вокруг, оказалось реальным и физическим. У галлюцигений не было никакого оружия, кроме собственных тел, но они бросились в бой с такой яростью, какой Хови никак не ожидал от меланхоличных существ, собравшихся в лесу, и еще меньше — от тех цивилизованных людей, какими они были в доме Луис Нэпп. Дети и мужчины сражались наравне. Человеческие черты, созданные воображением горожан, почти растаяли при столкновении с абсолютно безликим врагом. Это была битва элементов — любовь Флетчера к свету против одержимости Яффа тьмой. Армии объединяло единственное намерение — стремление уничтожить друг друга.

Хови решил, что он выполнил их просьбу. Он привел их на Холм, ободряя отстающих, когда они забывали себя и начинали растворяться. Нескольких он все-таки потерял; возможно, они изначально были плохо придуманы. Их тела просто растаяли, прежде чем он успел подвести их к врагу на расстояние прямой видимости. Но остальных вид терат здорово взбодрил. Они были готовы драться, пока их не разорвут на части.

Обе стороны несли существенные потери. Повсюду валялись вырванные из терат блестящие частицы тьмы и лоскуты света — фрагменты солдат армии Флетчера. Но воины не чувствовали боли, и кровь не текла из их ран. Они вновь и вновь кидались в атаку. Они прекращали сражаться, только если теряли более половины тела — тогда они рассеивались. Даже воздух, где они растворялись, дрожал и звенел, словно война продолжалась и на уровне атомов; позитивная и негативная энергии стремились задушить и уничтожить свою противоположность.

Похоже, именно так и обстояло дело, а битва перед домом была лишь моделью. Равные силы истребляли друг друга, отвечая ударом на удар и уменьшая ряды противника.

Когда Тесла достигла вершины Холма, битва докатилась до ворот и выплеснулась на дорогу. Узнаваемые формы теперь превратились в абстрактные пятна света и тьмы, рвущие друг друга на части. Тесла оставила машину и пешком направилась к дому. Двое сражавшихся сорвались с дерева в подъездной аллее и упали в нескольких ярдах впереди нее, их конечности переплелись и проникли в тела друг друга. Тесла в ужасе смотрела на них. Неужели их впустило сюда Искусство? Как они сбежали из Субстанции?

— Тесла!

Она взглянула вперед и увидела Хови. Объяснения его были быстрыми и сбивчивыми.

— Началось, — сказал он, задыхаясь. — Яфф воспользовался Искусством.

— Где?

— В доме.

— А это что? — спросила она.

— Последняя защита, — ответил он. — Мы опоздали.

«Ну и что теперь, детка? — подумала Тесла. — Ты не знаешь, как это остановить. Мир накренился, и все катится в пропасть».

— Нужно выбираться отсюда, — сказала она Хови.

— Думаешь?

— А что еще мы можем?

Она опять посмотрела на дом Грилло говорил ей, что он довольно причудливый, но все-таки она не ожидала увидеть столь странной архитектуры. Ни единого правильного угла, ни единой прямой линии. Потом она поняла. Это никакая не постмодернистская шутка. Что-то изнутри меняло его форму.

— О боже! — воскликнула она. — Грилло все еще там!

Пока она это говорила, фасад выгнулся еще. Заметив это, Тесла перестала интересоваться битвой. Два племени рвут друга на части, как бешеные псы. Мужские игры. Она направилась к дому, не обращая на них внимания.

— Куда ты? — спросил Хови.

— Внутрь.

— Там опасно.

— А здесь? У меня там друг.

— Я с тобой.

— Джо-Бет тоже здесь?

— Была.

— Найди ее. Я найду Грилло, и мы вместе смоемся отсюда.

Не дожидаясь ответа, она поспешила к дому.

Третья сила, появившаяся в Гроуве той ночью, была уже на полпути к Холму, когда Уильям Уитт вдруг понял: как ему ни жаль своих грез, умирать сегодня не хочется. Он уже дергал ручку дверцы, готовый выпрыгнуть на ходу, но следовавший за машиной песчаный вихрь заставил его отказаться от этой мысли. Он посмотрел на Томми-Рэя. Лицо парня никогда не было особенно умным, но теперь он выглядел почти дебилом. С нижней губы свисала слюна, лоб блестел от пота. Всю дорогу он повторял одно имя:

— Джо-Бет…

Джо-Бет не слышала его призыв, но услышала другой. Из дома прямо в ее сознание проникал зов человека, который ее создал. Она догадалась, что он обращался не к ней. Он даже не знал, что она рядом. Но она откликнулась на этот зов. В нем был такой ужас, что Джо-Бет не смогла игнорировать его. Она пробежала сквозь сгустившийся воздух к входной двери. Правая сторона двери изогнулась.

Внутри было гораздо хуже. Вещи потеряли твердость и неумолимо сползали к какой-то центральной точке. Эту точку оказалось нетрудно найти: весь размягченный мир стремился к ней.

Конечно же, в центре стоял Яфф. Перед ним была дыра в материи пространства, куда затягивало все живое и неживое. Что было по ту сторону, она не видела, но могла догадываться. Субстанция, море мечты и остров в нем, о котором ей говорили и отец, и Хови. Там не действовали законы времени и пространства, там гуляли духи.

Но если дело обстоит именно так, значит, Яфф достиг того, к чему стремился, — овладел Искусством и получил доступ к чуду. Чего же он так боится? Почему он отворачивается от этого зрелища и зубами отрывает вещество, прилипшее к его рукам?

Все чувства Джо-Бет говорили: вернись. Вернись, пока не поздно.

Ее тоже стало затягивать в дыру. Некоторое время она могла сопротивляться, но ее затягивало все сильнее. Но вот чему она не могла сопротивляться, так это желанию видеть боль своего отца. Не очень хорошее дочернее желание, да? Но и он был не самым лучшим отцом на свете. Он причинил боль ей и Хови. Он изменил Томми-Рэя до неузнаваемости. Он разбил маме сердце и сломал ее жизнь. Теперь она хотела видеть его муки и не могла оторвать глаз от этого зрелища. Он с почти маниакальным рвением наносил себе увечья, вырывал из пальцев куски плоти и дико мотал головой, пытаясь отвергнуть то, что он видел в дыре, созданной Искусством.

Джо-Бет услышала, как кто-то назвал ее имя, и оглянулась. Там стояла женщина, которую она никогда не видела, но узнала по рассказам Хови. Женщина уговаривала ее вернуться на безопасное расстояние. Но Джо-Бет не тронулась с места. Она хотела видеть, как Яфф разорвет себя в клочья или как его утащит в эту дыру, созданную им самим. Только теперь она осознала, насколько ненавидит его. Насколько она очистится, когда он исчезнет из этого мира.

Голос Теслы услышала не одна Джо-Бет. В нескольких ярдах за Яффом, вцепившись в пол, на небольшом разрушающемся твердом островке лежал Грилло. Услышав голос Теслы, он повернулся к ней вопреки зову Субстанции. Его лицо налилось кровью из-за того, что дыра высасывала из него жидкости тела. Казалось, голова Грилло сейчас взорвется. Дыра высасывала слезы, и его ресницы слиплись. Две струйки крови из ноздрей устремились прямо в провал.

Большая часть комнаты уже была поглощена Субстанцией. Рошель исчезла одной из первых, легко расставшись с тем немногим, что удерживало ее в реальном мире. Исчез и Сагански вместе со своим противником. За ними другие гости, пытавшиеся добраться до двери. Со стен сорвало картины, затем штукатурку, обнажившую дерево, а потом и само дерево изогнулось, поддавшись зову. Грилло тоже оказался бы там, если бы не лежал в тени Яффа — единственном плотном месте в море хаоса.

Нет, это было не море. К тому, что он увидел, заглянув в дыру, нельзя было подобрать ни одного земного сравнения. Там разливалось море сознания, первичное и непостижимое. Грилло оставил надежду противиться ему. Он подошел слишком близко. Волны уже смыли большую часть окружающего пространства, скоро они доберутся и до него.

Но он увидел Теслу и вдруг получил надежду остаться в живых, чтобы рассказать об увиденном. Если у него и есть шанс спастись, то нужно поторопиться. Островок в тени Яффа с каждым мгновением становился все меньше. Тесла протянула ему руку, и он подался ей навстречу, но расстояние было слишком велико. Чтобы дотянуться до него, ей пришлось бы отпустить относительно твердую дверь. Тесла отступила назад.

«Только не бросай меня, — подумал Грилло. — Не бросай, вселив в меня надежду».

Он недооценил ее. Она отступила лишь затем, чтобы снять ремень. Она снова появилась в дверном проеме и протянула к нему пояс, который тут же устремился к дыре, затягивающей все вокруг.

Грилло ухватился за него.

Снаружи, на поле боя, Хови нашел останки света, что был Бенни Паттерсоном. От облика мальчика почти ничего не осталось, но Хови его узнал. Он опустился перед ним на колени и подумал, что нелепо оплакивать что-то столь эфемерное и преходящее. Но эту мысль сменила другая: он тоже эфемерен в этом мире и, в отличие от Бенни Паттерсона, не знает смысла своего существования.

Он дотронулся рукой до лица Бенни, но оно уже распадалось, брызнув яркой пыльцой между пальцев. Подняв голову, он увидел у ворот Томми-Рэя. Следом шел незнакомый человек, а за ними поднимался завывающий столб пыли.

Мысли Хови от Бенни Паттерсона вернулись к Джо-Бет. Где она? Он совсем забыл о ней в последние несколько минут. Томми-Рэй наверняка ищет ее.

Хови поднялся и направился наперерез врагу. Испачканный кровью, с запавшими глазами, Томми-Рэй уже ничем не напоминал того загорелого молодого красавца, с которым его когда-то знакомила Джо-Бет. Он запрокинул голову и крикнул:

— Отец!

Пыльный шквал налетел на Хови, когда он приблизился к Томми-Рэю на расстояние удара. В вихре замелькали охваченные ненавистью призрачные лица с раскрытыми тоннелями ртов. Хови отшвырнуло в сторону, и он упал на землю, закрыв голову руками. Призраки пронеслись мимо, не слишком заинтересовавшись его маленькой жизнью. Когда он встал, Томми-Рэй и его свита скрылись в доме.

Хови услышал крик Томми-Рэя, перекрывший шум Субстанции.

— Джо-Бет! — взревел он.

Она в доме, понял Хови. Зачем она туда пошла, было выше его понимания, но нужно вытащить ее прежде, чем до нее доберется этот ублюдок или его отец.

Подбегая к двери, он заметил, что пыльный вихрь втянула внутрь какая-то сила.

Шагнув за порог, Хови увидел эту силу. Последние разрозненные частицы пыльного облака затягивало в воронку, стремившуюся вобрать в себя весь дом. Прямо перед воронкой стоял Яфф, его руки исчезали в водовороте. Хови смотрел на это лишь мгновение, пока крик Теслы не отвлек его.

— Помоги мне! Хови! Хови! Ради бога, помоги!

Одной рукой она вцепилась во внутреннюю дверь, линии которой стремились в воронку, другой — удерживала кого-то, кто уже почти исчез в водовороте. В три прыжка Хови приблизился к ней. На него обрушился град мусора, он схватил Теслу за руку и тут же увидел, что в ярде от нее, чуть ближе к бездне, стоит Джо-Бет.

Он крикнул. Она обернулась, полуслепая от кружащихся в воздухе осколков. Когда их взгляды встретились, Хови заметил, что к ней направляется Томми-Рэй. В механизме тела Хови еще оставались силы. Он рывком вытянул из зоны хаоса Теслу и мужчину, которого та держала. Но этого мгновения хватило, чтобы Томми-Рэй бросился к Джо-Бет и сбил ее с ног.

Хови увидел ужас в ее глазах, когда она потеряла равновесие. Увидел, как руки Томми-Рэя обнимают ее. Потом их протащило по комнате мимо отца, и они исчезли из виду, провалившись в тайну.

Хови закричал.

Он не слышал, как зовет его Тесла. Его взгляд был устремлен туда, где только что исчезла Джо-Бет. Он сделал шаг вперед. Сила захватила его. Он сделал еще шаг, едва сознавая, что Тесла призывает его остановиться и вернуться, пока не поздно.

Третий шаг, и водоворот подхватил его. Комната завращалась. На мгновение он увидел врага своего отца, застывшего с открытым ртом.

А потом отправился вслед за своей прекрасной Джо-Бет в Субстанцию.

— Грилло? — Да?

— Можешь встать?

— Кажется, да.

Он пробовал дважды, но безуспешно, а у Теслы не осталось сил дотащить его до ворот.

— Подожди немного, — попросил он. Он снова посмотрел на дом, откуда они чудом вырвались.

— Там не на что смотреть, Грилло.

Но это было не совсем так. Фасад выглядел как в «Кабинете доктора Калигари»[16], двери и окна всосало внутрь. А что там внутри, кто знает?

Пока они ковыляли к машине, из хаоса возникла шатающаяся фигура и застыла в лунном свете. Это был Яфф. То, что он выстоял на берегу Субстанции, сопротивляясь ее волнам, подтвердило его могущество, но высосало все силы. Руки Яффа были обглоданы, с костей левого запястья свисали клочья плоти. Лицо тоже было изуродовано, но не зубами, а тем, что он увидел. Ослепший и разбитый, он побрел к воротам. За ним пятнами тьмы ползли последние тераты.

Тесле ужасно хотелось расспросить Грилло о том, как выглядит Субстанция, но момент был неподходящий. Сейчас ей хватило того, что он живой. Живая плоть в мире, где она ежесекундно страдает, где жизнь заканчивается с каждым выдохом и начинается вновь с каждым вдохом.

И эта жизнь сейчас находилась в огромной опасности. Тесла была уверена, что на том берегу Субстанции иад-уроборосы лелеют свою ненависть и готовятся к переправе через море мечты.

Часть VII ДУШИ НА ЗЕРО

Глава 1

Президенты, мессии, шаманы, священники, святые и сумасшедшие на протяжении тысячи лет при помощи денег, убийств, наркотиков, самоистязания пытались получить доступ к Субстанции. Почти никому из них это не удалось. Мир грез оставался более или менее защищен, его существование считалось всего лишь красивой, хотя и весьма притягательной сказкой. Обитатели Косма видели это море во сне всего три раза в жизни, и каждый раз, покидая его берега, они хотели вернуться туда снова. Эта жажда двигала ими. Заставляла их чувствовать боль, приводила в ярость. Заставляла творить добро в надежде, подчас неосознанной, что им будет позволено являться туда чаще. Заставляла творить зло из-за идиотского предположения, будто существует заговор врагов, владеющих тайной, но не желающих ее раскрывать. Заставляла создавать богов. Заставляла уничтожать богов.

Те немногие, что предприняли путешествие, в которое теперь отправились Хови, Джо-Бет, Томми-Рэй и двадцать два гостя с вечеринки из дома Бадди Вэнса, не были случайными людьми. Они были избраны для нужд Субстанции и пустились в путь подготовленными.

Хови же был подготовлен не больше, чем любой обломок мебели, затянутый в пасть разверзшейся бездны. Сначала его протащило сквозь кольца энергии, затем он оказался в центре подобия грозового облака, где его окружили частые вспышки молний. Как только он провалился в бездну, исчезли все звуки и все вещи, что летели вслед за ним. Он не мог ни развернуться, ни сориентироваться, ему оставалось только беспомощно падать сквозь облако. Молнии вспыхивали реже, но ярче, а участки темноты между вспышками стали непроглядными. Наконец Хови показалось, что его глаза закрыты, а падение в темноту — лишь плод воображения. Что ж, если это действительно так, то он рад объятиям тьмы. Теперь и его сознание было вовлечено в свободное падение. Оно тут же выхватило из темноты образы, казавшиеся вполне реальными, хотя Хови был почти уверен, что видит их мысленным взором.

Он представил себе лицо Джо-Бет. Она оглядывалась на него через плечо. Хови говорил ей слова любви и надеялся, что она слышала эти простые слова. Но даже если она и слышала, они нисколько не приблизили ее к нему. Хови не удивился. Рядом с ними был Томми-Рэй, а братья-близнецы еще в утробе имеют притязания на своих сестер. Они плыли вместе по первичному морю. Хови не завидовал Томми-Рэю — ни его красоте, ни его улыбке, ничему, кроме того интимного времени, что он провел с Джо-Бет еще до того, как они обрели пол, до первого ощущения голода, даже до первого вздоха. Хови мог лишь надеяться занять место Томми-Рэя в конце жизни, когда возраст возьмет свое, когда опять станет не важен пол, пропадет аппетит и, в итоге, улетит последний вздох.

Потом и ее лицо, и его зависть исчезли. Сознание заполнили новые мысли, вернее, новые образы. Теперь это были не люди, а пейзажи, появляющиеся и тут же исчезающие. Его разум словно пролистывал стопку картинок в поисках одной-единственной. Наконец искомое нашлось. Это был поздний синий вечер, вдруг окутавший Хови и обретший реальность. В тот же миг пропало ощущение падения. Хови очутился в стабильном мире, в лицо ему дул свежий прохладный ветер, и он побежал по гулким доскам. За спиной он услышал, что его зовут Ричи и Лем. Он обернулся на бегу и понял, где он находится. На горизонте вырисовывались очертания Чикаго, его огни ярко сияли в ночи. Это означало, что ветер, касавшийся лица, дул с озера Мичиган. Хови бежал попирсу, хотя и не знал, по какому именно, а озеро плескалось у свай. Это было единственное знакомое ему водное пространство. Оно влияло на городской климат и влажность. Из-за него запах воздуха в Чикаго был особенный, не такой, как в других местах. Оно порождало грозы и швыряло их на побережье. Вообще-то озеро было таким постоянным, таким неотъемлемым, что Хови редко задумывался о нем. А когда и думал, то лишь как о месте, где богатые держат свои яхты, а обанкротившиеся — топятся.

Но теперь, когда голос Лема за спиной звучал все тише, мысль об озере, ждущем его в конце пирса, занимала Хови как никогда прежде. Он был маленьким, а озеро огромным. Он был полон противоречий, а оно принимало все, не делая различий между моряками и самоубийцами.

Он побежал быстрее, уже почти не чувствуя, как подошвы ног касаются досок пирса. Несмотря на реальность происходящего, в нем крепло ощущение, что это тоже плод его воображения. Озеро соткано из обрывков воспоминаний и должно облегчить переход через то, что могло бы свести Хови с ума. Это должно помочь преодолеть барьер между сонным бодрствованием жизни и чем-то, что ждало его впереди. Чем ближе к концу пирса, тем больше ему казалось, что именно в этом все дело. Поступь его, и так легкая, становилась все легче, а шаги все длиннее. Время размягчилось и удлинилось. У него появилась возможность убедиться, существует ли Субстанция на самом деле, как Паломо-Гроув, или воображаемый пирс кончается чистой мыслью.

Если так, то здесь пересекалось множество сознаний. Впереди в воде двигались десятки тысяч огней, одни из них вспарывали поверхность словно фейерверки, другие погружались в глубину. Хови вдруг обнаружил, что он и сам светится. Его кожа слегка светилась, это было как отдаленное эхо отдаленного эха сияния Флетчера.

Он был уже в нескольких футах от перил в конце пирса. За ними — вода, и он уже знал, что это не озеро. Это Субстанция, и через мгновение она сомкнётся над его головой. Ему не было страшно. Даже наоборот. Он жалел, что не может побыстрее добраться до перил и перепрыгнуть через них, а вынужден тратить время на то, чтобы идти. Если ему и требовались какие-то доказательства нереальности окружающего пейзажа, то он получил их немедленно: при его прикосновении перила разлетелись на множество осколков. Хови тоже летел. Это был полет-падение в море мечты.

Вещество, в которое он погрузился, не походило на воду — не мокрое и не холодное. Но, тем не менее, Хови плыл в нем, его тело скользило мимо сверкающих пузырей к поверхности без малейшего усилия. Он не боялся утонуть. Его переполняло чувство глубочайшей благодарности за то, что он был здесь, на своем месте.

Он обернулся через плечо (так много взглядов назад) на пирс. Он сделал свое дело, превратив в игру то, что вызывало ужас. Теперь он распадался на осколки, вслед за разлетевшимися перилами.

Он радостно смотрел, как пирс тает в воздухе. Он освободился от Косма и плавал в Субстанции.

Джо-Бет и Томми-Рэй оказались в провале вместе, но их сознания по-разному воспринимали падение.

Ужас, охвативший Джо-Бет, когда ее увлекло в провал, исчез в грозовом облаке. Она забыла о хаосе и успокоилась. Ее руку сжимал уже не Томми-Рэй — с ней была мама в те годы, когда она еще не боялась сталкиваться с миром лицом к лицу. Они гуляли по траве в успокаивающих сумерках. Мама пела. Если это и был церковный гимн, то она забыла слова. Она просто напевала мелодию в такт ритму шагов. Джо-Бет рассказывала о том, что она узнала в школе, чтобы мама видела, какая она прилежная ученица. Все уроки в школе были о воде. О том, что у всего есть приливы, даже у слез; о том, что жизнь зародилась в море; о том, почему в теле человека воды больше, чем какого-либо иного вещества. Еще долго эти факты звучали контрапунктом маминой мелодии. Но вскоре Джо-Бет почувствовала в воздухе изменения. Ветер стал более порывистым, в нем почувствовался запах моря. Она подставила ему лицо, забыв об уроках. Мамино пение стихло. Если они еще держались за руки, Джо-Бет этого не ощущала. Она шла вперед, не оглядываясь. Трава кончилась, голая земля спускалась к морю, где покачивались на волнах бесчисленные яхты. На их носах и мачтах горели свечи.

Земля ушла из-под ног неожиданно. Но она не испугалась, даже когда упала. Джо-Бет знала, что мама осталась позади.

Томми-Рэй обнаружил себя в Топанге — то ли на рассвете, то ли на закате, он не понял. Хотя солнце уже исчезло с горизонта, он был там не один. В темноте он слышал женский смех и хриплый шепот. Песок под его босыми ногами в том месте, где только что лежали девушки, был теплым и липким от масла для загара. Он не видел линии прибоя, но знал, куда идти. Томми-Рэй побежал к воде, уверенный, что девушки на него смотрят. Они всегда смотрели. Он не отвечал на их взгляды. Только оказываясь в движении, на гребне волны, он позволял себе им улыбнуться. И потом, выходя из воды на пляж, мог осчастливить одну из них.

Но когда волны оказались в его поле зрения, он понял: здесь что-то не так. Не только потому, что пляж казался мрачным, а море темным. У берега покачивались тела, и, что еще хуже, их плоть фосфоресцировала. Томми-Рэй замедлил шаг, но он знал, что не может остановиться или повернуть назад. Он не хотел, чтобы кому-нибудь, особенно девушкам, был виден его страх. А он боялся, очень боялся. Похоже, в море вылилось какое-то радиоактивное дерьмо и серферы отравились и умерли. Их тела прибили к берегу те самые волны, которые они отправлялись покорять. Теперь он разглядел трупы вполне отчетливо: кожа местами была серебристой, местами черной, а колышущиеся волосы напоминали нимбы. С ними были и девушки, тоже мертвые в отравленной пене прибоя.

Он знал, что у него нет выбора. Он должен присоединиться к ним. Струсить и вернуться назад на пляж — это хуже смерти. Все они станут легендой. И он, и эти мертвые серферы, когда их смоет отлив. Он решительно шагнул в воду. Там оказалось довольно глубоко, дно будто провалилось у него под ногами. Яд уже жег его организм изнутри. Он увидел, что его тело начинает светиться. Он начал задыхаться, каждый вдох причинял все большую боль.

Кто-то дотронулся до него. Он обернулся, ожидая увидеть очередного мертвого серфера, но это оказалась Джо-Бет. Она произнесла его имя. Он не находил слов, чтобы ответить. Больше всего на свете ему хотелось скрыть свой страх, но ничего не получалось. Зубы его стучали, и он пустил в море струйку мочи.

— Помоги мне, — сказал он. — Джо-Бет, ты единственная, кто может мне помочь. Я умираю.

Она взглянула на его подергивающееся лицо.

— Если ты умираешь, то и я тоже, — сказала она.

— Как я сюда попал? И почему ты здесь? Ты ведь не любишь пляж.

— Это не пляж, — сказала она и взяла его за руки. От ее движения они поплавками закачались на волнах. — Это Субстанция, Томми-Рэй. Помнишь? Теперь мы по ту сторону. Ты столкнул нас сюда.

Она увидела, что он вспомнил.

— Господи… О господи…

— Вспомнил?

— Да, господи, да! — Он притянул ее к себе, обхватил руками за плечи и зарыдал. Она не отстранилась. Глупо быть мстительной, когда они оба в такой опасности.

— Тихо, — сказала она, когда он уткнулся своим горячим, липким, разбитым лицом в ее плечо. — Тихо. Тут уж ничего не поделаешь.

Ничего и не надо было делать. Субстанция завладела им, и ему суждено плыть и плыть, возможно, в конце концов он встретится с Джо-Бет и с Томми-Рэем. А пока ему нравилось чувствовать себя заблудившимся в бесконечности. Здесь все его страхи, да и вся его жизнь, казались незначительными. Он перевернулся на спину и взглянул вверх. Но ночного неба, против ожидания, он не увидел. Не было никаких звезд, ни неподвижных, ни падающих. Не было облаков, скрывающих луну. Сначала ему показалось, что там вообще ничего нет, но через несколько секунд, минут или часов — он не знал точно, сколько прошло времени, да и знать не хотел — он заметил протянувшиеся на сотни миль цветные волны. По сравнению с этим зрелищем северное сияние было детской игрушкой. Время от времени Хови казалось, что он видит какие-то опускающиеся и поднимающиеся формы, похожие на стаи мант в полмили длиной каждая. Он надеялся, что они спустятся ниже и он сможет рассмотреть их получше, но, похоже, они просто не могли стать более четкими. Не все доступно глазу. Некоторые картины не поддавались фиксации и анализу, подобно его чувствам к Джо-Бет. Невозможно было сосредоточиться ни на одном из их фрагментов, ни на цветах над его головой, ни на мелькающих в вышине формах. Он воспринимал их скорее шестым чувством, чем сетчаткой. И чувством этим было сопереживание.

Смирившись с этим, он осторожно перевернулся в эфире и попытался грести. Ему это вполне удалось, хотя трудно судить об эффективности усилий за неимением каких-либо ориентиров. Вокруг светились огни, но они были слишком малы и расплывчаты. Хови решил, что это такие же случайные путники. А может быть, его окружали спящие души? Может быть, дети, любовники, умирающие плыли во сне по волнам Субстанции, чтобы обрести утешение и надежду справиться с невзгодами жизни, когда они проснутся? Он опустил лицо вниз. Под ним было множество светящихся форм, как звезд на небе. Они плыли в разных направлениях. Одни, как манты, собирались наверху в стаи и перемещались вверх-вниз. Другие двигались парами бок о бок. Любовники, заключил он, хотя далеко не всегда спящих рядом людей связывала любовь. Возможно, очень немногих. Эти размышления напомнили ему о тех мгновениях, когда он плыл здесь вместе с Джо-Бет. Он стал думать о том, где она сейчас. Ему следует быть осторожнее, чтобы блаженный покой не притупил его чувств, не заставил забыть о ней. Он поднял лицо от поверхности.

Сделай он это секундой позже, ему не удалось бы избежать столкновения. В нескольких ярдах перед ним плыл нелепо раскрашенный кусок дома Вэнса, шокирующий своим появлением здесь. А за ним дрейфовал какой-то безобразный обломок — слишком отвратительный, чтобы принадлежать здешнему миру, и не похожий ни на какую вещь из Косма. Он поднимался над поверхностью на четыре фута или чуть больше и уходил под воду на ту же глубину. Нечто вроде воскового острова с переплетенными отростками, напоминающего бледные экскременты в этом чистом море. Хови дотянулся до обломка дома и резко забросил на него свое тело. Это движение приблизило его к загадочному острову.

Остров оказался живой. Не населенный живыми существами, а созданный из живой материи. Хови слышал биение двух сердец, а поверхность его блестела, словно кожа. Он понял, что это такое, только когда почти коснулся острова. Он рассмотрел две худощавые фигуры гостей с приема, вцепившиеся друг в друга с выражением ярости на лицах. Хови не имел чести быть представленным Сэму Сагански, не слышал он и ловко стучащих по клавишам пальцев Дуга Франкла. Он видел только двух сцепившихся врагов в сердце острова, который, казалось, вырастал прямо из них. Из их спин вздымались огромные горбы, конечности вытягивались и смешивались с плотью врага. Эта структура продолжала расти, образуя все новые узелки и отростки, ветвившиеся вдоль рук и ног, и каждое новое образование все меньше напоминало человеческую плоть. Это зрелище скорее восхищало, чем пугало. Похоже, оба борца не чувствовали боли. Глядя на то, как разрастается структура, Хови смутно осознавал, что присутствует при рождении новой тверди. В конце концов они умрут, тела подвергнутся разложению, но оплетающий их остров не такой уж хрупкий. Его края больше напоминали кораллы, чем плоть. Противники умрут и превратятся в окаменелости, похороненные в сердце созданного ими острова, а сам остров продолжит плавание.

Хови оттолкнул от острова свой плот из обломков дома и поплыл прочь. Дальше море было усеяно обломками: мебель, куски штукатурки, светильники. Он проплыл мимо головы карусельной лошадки: она косила назад нарисованным глазом, словно напуганная происходящим. Но нарождающихся островов среди плавучего мусора больше не было. Похоже, Субстанция не творит из неодушевленных вещей. Или со временем она отзовется и на отголоски сознания создателей этих вещей? Может ли Субстанция из головы деревянной лошадки вырастить остров, который будет носить имя того, кто сделал лошадку? Все может быть.

Вот это самые правильные слова.

«Все может быть».

Джо-Бет знала, что они здесь не одни. Небольшое утешение, но хоть какое-то. Время от времени она слышала чьи-то вскрики, порой испуганные, порой восторженные, будто на поверхности Субстанции собралась паства, трепещущая и благоговеющая. Джо-Бет не отвечала на эти призывы. Мимо проплывали причудливые формы, и, глядя на них, Джо-Бет заключила, что люди здесь теряют свой человеческий облик. К тому же ей хватало проблем с Томми-Рэем и не хотелось навлекать на себя новые неприятности. Брат требовал от нее постоянного внимания. Он все время что-то говорил, ему надо было многое рассказать между всхлипываниями и мольбами о прощении. Кое-что она уже знала. Как он обрадовался, когда вернулся отец, и как почувствовал себя преданным, когда она отвергла их обоих. Было и такое, чего она не знала, и это ранило ей сердце. Сначала он рассказал о путешествии в миссию. Его повествование то было отрывистым, то лилось непрерывным потоком ужасов, которые он видел и творил сам. Ей не хотелось верить самому страшному — про убийства, про видение его разложения, но Томми-Рэй описал все очень подробно. Она не поверила бы и наполовину, если бы не ясность изложения. Джо-Бет не помнила, чтобы он хоть раз в жизни так четко формулировал свои мысли, как в этом жутком повествовании.

— Помнишь Энди? — спросил он. — У него была татуировка… череп на груди… прямо над сердцем?

— Помню, — ответила она.

— Он всегда говорил, что однажды уедет в Топангу, выберет последнюю волну… и больше не вернется. Он говорил, что любит смерть. Но это не так, Джо-Бет.

— Не так?

— Он оказался трусом. Он любил болтать, но оказался трусом. Но я не такой, правда? Я не маменькин сынок…

Тут он снова зарыдал, еще сильнее, чем раньше. Она пыталась успокоить его, но на этот раз ничего не получалось.

— Мама… — услышала она его всхлипы. — Мама…

— Что с мамой? — спросила она.

— Я не виноват…

— В чем не виноват?

— Я просто искал тебя. Я не виноват…

— В чем не виноват, я спрашиваю? — требовала ответа Джо-Бет, отстранив его от себя. — Томми-Рэй, отвечай, Ты сделал ей больно?

Он похож на зареванного ребенка, подумала она. Он перестал притворяться взрослым Превратился в обозленного мальчишку. Жалок и опасен — неизменное сочетание.

— Ты причинил ей боль.

— Я не хочу быть Человеком-Смертью… — запротестовал он. — Я не хочу никого убивать…

— Убивать? — переспросила она.

Он взглянул ей прямо в глаза, словно это могло убедить ее в его невиновности.

— Это не я. Это мертвецы. Я искал тебя, а они последовали за мной. Я не смог от них оторваться, Джо-Бет, но я пытался. Правда, пытался.

— Господи! — Она резко оттолкнула его от себя. Оттолкнула она его не так уж и сильно, но это действие вызвало волнение вещества Субстанции, несоизмеримое с ее движением. Она смутно понимала, что причиной этого волнения было отвращение, что она испытывала. Состояние Субстанции соотносится с состоянием ее сознания.

— Этого не случилось бы, если бы ты осталась со мной, — продолжал Томми-Рэй. — Ты должна была остаться, Джо-Бет.

Она оттолкнула его ногой. От ее эмоций Субстанция вскипела.

— Ублюдок! — крикнула она — Это ты убил ее! Это ты убил ее!

— Ты моя сестра, — сказал он. — Только ты можешь меня спасти.

Он потянулся к ней. На его лице читалась мука, но Джо-Бет видела перед собой убийцу своей матери. Пускай Томми-Рэй доказывает свою невиновность до конца света (если конец света еще не наступил) — она никогда не простит его. Он не видел или предпочел не заметить ее отвращение. Он схватил сестру обеими руками сначала за лицо, потом за грудь.

— Не бросай меня! — закричал он. — Я не позволю тебе меня бросить!

Сколько раз она прощала его лишь потому, что они вышли из одной яйцеклетки? Видела его развращенность и все равно протягивала руку помощи. Даже упрашивала Хови, чтобы он изменил свое отношение к Томми-Рэю ради нее. Хватит. Да, этот человек — ее брат-близнец, но он матереубийца. Мама выдержала Яффа, пастора Джона, жизнь в Паломо-Гроуве — и все ради того, чтобы быть убитой в собственном доме собственным сыном. Это преступление простить невозможно.

Он снова потянулся к сестре, но теперь она была готова. Джо-Бет изо всех сил ударила его по лицу, потом еще раз. От неожиданности он на секунду выпустил ее, и она поплыла прочь, вспенивая ногами бурлящую воду перед ним. Он закрылся от брызг руками, и девушка покинула пределы его досягаемости. Она почувствовала, что ее тело потеряло прежнюю гладкость, но не стала задумываться над этим; все, чего ей хотелось, — оказаться как можно дальше от брата, и чтобы он никогда, никогда больше не мог коснуться ее. Она быстро плыла вперед, не обращая внимания на его рыдания. Она не оборачивалась, пока его голос не стих вдали. Только тогда она замедлила движение и оглянулась. Томми-Рэй исчез из виду. Джо-Бет переполняло горе, оно душило ее. Но, прежде чем девушкой полностью завладело сознание маминой смерти, это чувство вдруг вытеснил внезапный ужас Стало тяжелее двигать руками и ногами. Слезы ослепили Джо-Бет, и она поднесла руки к лицу, чтобы получше рассмотреть их. Сквозь пелену, застилавшую глаза, она увидела, что ее пальцы покрылись коркой, словно их опустили в овсянку с маслом. Тыльную сторону ладони покрывала такая же мерзость.

Она заплакала, прекрасно понимая, что это значит. За нее взялась Субстанция. Она сделала ее гнев твердым. Море превратило ее плоть в плодородную грязь. Из него выходили существа столь же омерзительные, как и ее гнев.

Ее рыдания превратились в крик. Она почти забыла, что можно так кричать; она столько лет была послушной домашней дочкой, улыбавшейся соседям даже утром в понедельник. Теперь мама умерла, а Гроув, возможно, разрушен. А понедельник? Что такое понедельник? Это просто произвольно выбранное название одного дня из множества дней, составляющих историю мира. Теперь все — дни, ночи, названия, города и умершие матери — потеряло смысл. Единственное, что для нее по-прежнему важно, — это Хови. Он — единственное, что у нее осталось.

Она попыталась представить себе Хови, в отчаянии ища, за что зацепиться в этом безумии. Сначала его образ ускользал. Джо-Бет видела перед собой лишь перекошенное лицо Томми-Рэя, но она упорно старалась представить себе Хови — его очки, бледное лицо, странную походку. Его глаза, полные любви. Его лицо, наливающееся кровью, когда он волновался, что бывало довольно часто. Его кровь и любовь слились в одной отчаянной мысли.

— Спаси меня, — прорыдала она, вопреки всему надеясь, что странные воды Субстанции донесут до него ее отчаяние. — Спаси меня, или я умру.

Глава 2

— Абернети?

До рассвета в Паломо-Гроуве оставался час, когда Грилло закончил свой отчет.

— Удивительно, что ты еще жив, — прорычал Абернети.

— Тебя это расстраивает?

— Ты задница, Грилло. После того звонка в шесть утра от тебя несколько дней нет никаких вестей.

— У меня есть сюжет.

— Слушаю.

— Я расскажу тебе, как все было, но не думаю, что ты это напечатаешь.

— Уж позволь мне об этом судить. Выкладывай!

— Начинаю. Прошлым вечером в тихом провинциальном городке Паломо-Гроуве, округ Вентура, раскинувшемся на тихих склонах долины Сими, наша реальность, которую посвященные называют Космом, была прорвана силой, доказавшей нашему корреспонденту: вся жизнь — это кино…

— Что за херню ты несешь?

— Заткнитесь, Абернети. Рассказываю один раз. На чем я остановился? Ах да… кино. Эту силу применил некий Рэндольф Яфф. Она разорвала границы того, что большинство особей нашего вида считают единственной и абсолютной существующей реальностью, и открыла дверь в другое состояние бытия — море под названием Субстанция…

— Это что, прошение об увольнении?

— Ты хотел историю, которую никто бы не осмелился напечатать, так? — сказал Грилло. — Настоящую грязь? Вот она. Это великое откровение.

— Это просто смешно.

— Может, все новости, потрясшие мир, так и должны звучать? Ты об этом не задумывался? Что бы ты сделал, если бы я написал репортаж о воскрешении? Распятый на кресте сбежал из могилы. Ты бы это напечатал?

— Это же другое, — сказал Абернети. — Это случилось.

— И это тоже. Клянусь богом. Если нужны доказательства, то скоро ты их получишь.

— Доказательства? Откуда?

— Просто слушай. — Грилло опять вернулся к своей статье. — Откровение, доказывающее хрупкость нашего бытия, было явлено в разгар одной из самых блестящих вечеринок в истории современного кино и телевидения. Около двух сотен гостей — голливудские звезды и магнаты — собрались в особняке Бадди Вэнса, что умер на этой неделе в Паломо-Гроуве. Его смерть, одновременно трагическая и загадочная, положила начало череде событий, достигших кульминации прошлой ночью и завершившихся исчезновением из нашего мира ряда гостей. Деталей мы пока не знаем, равно как и точного числа жертв. Тем не менее нам известно, что среди пропавших — вдова Вэнса Рошель. Мы не располагаем данными, что именно произошло с исчезнувшими людьми. Возможно, они мертвы или оказались в иной реальности. Проверить это вряд ли согласится даже самый отчаянный искатель приключений. Мы лишь сообщаем, что они просто исчезли с лица земли.

Он ожидал, что Абернети его перебьет, но на том конце провода царило молчание. Такое глубокое, что Грилло не выдержал и спросил:

— Абернети, ты еще там?

— Ты рехнулся, Грилло.

— Тогда повесь трубку. Не можешь, да? Вот парадокс: я тебя терпеть не могу, но ты единственный, у кого хватит духу опубликовать такое. Мир должен об этом узнать.

— Нет, ты точно рехнулся.

— Посмотри дневные новости. Увидишь, сколько знаменитостей пропало сегодня утром Режиссеры, звезды, агенты.

— Где ты находишься?

— А что?

— Мне нужно сделать несколько звонков, потом перезвоню тебе.

— Зачем?

— Узнаю последние слухи. Дай мне пять минут. Я не говорю, что верю тебе. Нет. Но мне чертовски интересно.

— Абернети, это правда. И я хочу предупредить людей. Они должны знать об этом.

— Я же сказал, дай мне пять минут. Ты по тому же номеру?

— Да. Но ты можешь не дозвониться. Тут все разбежались.

— Я дозвонюсь, — сказал Абернети и повесил трубку. Грилло взглянул на Теслу, сидевшую в другом углу номера.

— Я это сделал.

— Не уверена, что это правильно — рассказать все людям.

— Не начинай сначала, — сказал Грилло. — Я рожден, чтобы поведать миру эту историю.

— Она так долго была тайной.

— Да, из-за таких, как твой друг Киссун.

— Он не мой друг.

— Разве?

— Ради бога, Грилло, я же рассказала тебе, что он сделал…

— Тогда почему, когда ты говоришь о нем, в твоем голосе слышится ревность?

Она посмотрела на него так, словно он дал ей пощечину.

— Скажи, что я не прав. Она покачала головой.

— Почему тебя к нему тянет?

— Не знаю. Ты видел, что делает Яфф, и даже не пытался его остановить. Почему?

— У меня не было шансов ему помешать, ты это знаешь.

— Ты не пытался.

— Не надо менять тему. Я же прав, тебя тянет к нему? Она подошла к окну. Кони-Ай закрывали деревья. Отсюда не было видно, что дом Вэнса разрушен.

— Как ты думаешь, они живы? — спросила она. — Хови и остальные?

— Не знаю.

— Ты видел Субстанцию?

— Только мельком.

— И?..

— Это было как телефонный разговор, который слишком быстро прервали. Я видел только облако. Саму Субстанцию — нет.

— И никаких иадов?

— Никаких. Может, их и не существует.

— Хотелось бы.

— Ты уверена в своих источниках?

— Как в себе самой.

— Нет, мне это нравится, — с горечью заметил Грилло. — Я копаю целыми днями, и все, что получаю, — возможность бросить один беглый взгляд. А ты просто подключаешься напрямую.

— Так вот ты о чем? — сказала Тесла. — Все дело в тебе и твоей «истории»?

— Да. Может, и так. Я расскажу свою историю. Заставлю людей понять, что происходит в Счастливой Долине. Но ты, по-моему, этого не очень-то хочешь. Ты предпочитаешь, чтобы об этом знали только избранные. Ты, Киссун, гребаный Яфф…

— Ну, тебе хочется рассказать всем о конце света? Вперед, мистер Орсон[17]. Америка ждет повода для паники! К тому же мне своих проблем хватает.

— Самодовольная сука.

— Я — самодовольная! Я — самодовольная! Послушайте лихого мистера Грилло: «Расскажи правду или умри при попытке!» А тебе не приходило в голову, что через двенадцать часов сюда нагрянут толпы туристов? И шоссе будет забито в обоих направлениях? Очень удобно для того, что вылезет из этой щели. Кушать подано!

— Черт!

— Об этом ты не думал, да? И пока мы тут беседуем, ты… Телефон прервал ее обвинения на полуслове. Грилло взял трубку.

— Натан?

— Да, Абернети.

Грилло взглянул на Теслу. Она повернулась спиной к окну и смотрела на него.

— Я отведу под это больше двух столбцов.

— Что тебя убедило?

— Ты прав. Многие действительно не вернулись домой с приема.

— Это уже попало в утренние новости?

— Нет. Так что ты на самом острие событий. Конечно, твое объяснение полнейшее дерьмо. Самая бредовая сказка, что я слышал в жизни. Но для первой полосы — то, что нужно.

— Скоро получишь остальное.

— Через час.

— Через час.

Грилло положил трубку.

— Ну вот, — сказал он, глядя на Теслу. — Думаю, общение с Абернети подождет до полудня. Что мы успеем за это время?

— Не знаю. Поищем Яффа?

— И что он способен сделать?

— Не столько сделать, сколько вернуть обратно. Грилло встал, прошел в ванную, открыл кран и плеснул в лицо холодной водой.

— Думаешь, он сумеет закрыть дыру? — спросил он, вернувшись. Вода стекала с его лица.

— Говорю же, не знаю. Возможно. Другого ответа у меня нет, Грилло.

— А что будет с теми, кто туда упал? С близнецами Макгуайрами, с Катцем, с остальными?

— Они, наверное, уже мертвы. Мы не в силах им помочь.

— Легко говорить.

— Пару часов назад мне казалось, что ты готов броситься в эту щель. Так не хочешь ли сейчас отправиться вслед за ними? А я припасу веревку, чтобы ты нашел дорогу назад.

— Ну ладно, — сказал Грилло. — Я не забыл, что ты спасла мне жизнь. И я благодарен тебе за это.

— Господи, все-таки кое-что я сделала напрасно…

— Слушай, извини. Я веду себя неправильно. Я должен был придумать какой-нибудь план. Стать героем. Но… Видишь, я не такой. Я все тот же старик Грилло. Я не могу измениться. Это инстинкт — если я вижу что-то, то и мир должен об этом узнать.

— Он узнает, — быстро сказала Тесла. — Узнает.

— Но ты… Ты изменилась. Она кивнула.

— Ты прав. Когда ты говорил Абернети, что он бы не стал печатать статью о воскрешении, я подумала, что это прямо про меня. Я воскресла. И знаешь, что меня поражает? Я не изменилась. Я крутая. Я в порядке. Я вошла в гребаную Петлю, а это как…

— Что?

— … я словно для этого и рождена, Грилло. Будто я могла бы… о черт, я не знаю…

— Скажи это. Чтобы там ни было у тебя на уме…

— Ты знаешь, что такое шаман?

— Конечно, — ответил Грилло. — Целитель. Знахарь.

— Больше того, — сказала Тесла. — Шаман — это врачеватель сознания. Он проникает в коллективную душу и объясняет ее. Перетряхивает ее. Мне кажется, все главные герои нашей истории — Киссун, Яфф, Флетчер — шаманы. А Субстанция… это обитель снов Америки. И я видела, как все шаманы обламывались с ней, Грилло. Каждый по-своему. Даже Флетчер не смог с ней совладать.

— Так, может, просто сменить шамана? — сказал Грилло.

— Ага. Почему бы и нет? — ответила Тесла. — Вряд ли у меня получится хуже, чем у них.

— Поэтому ты и хочешь оставить все для себя?

— Безусловно, это одна из причин. Я ведь могу это сделать, Грилло. Я всегда была достаточно странной, а шаманы всегда немного не в себе. Кто в женскую одежду одевается, кто оказывается гомосексуалистом. У каждого своя стезя. Животные, растения и камни. Я тоже хочу так. Ты знаешь, я всегда хотела.

— До этого момента не знал.

— Ну, теперь знаешь.

— Тебя, кажется, это не очень радует.

— Я умерла и воскресла. Шаман должен через это пройти. Но мне кажется… испытания еще не закончились.

— Думаешь, тебе снова придется умереть?

— Надеюсь, что нет. Мне одного раза хватило.

— Одного обычно всем хватает, — сказал Грилло. Его замечание заставило ее невольно улыбнуться.

— Что смешного? — спросил он.

— Все. Ты. Я. Нелепее, чем сейчас, не бывает, правда?

— Пожалуй, да.

— Сколько времени?

— Около шести.

— Скоро взойдет солнце. Думаю, мне следует пойти поискать Яффа, пока свет не заставил его где-нибудь спрятаться.

— Если он остался в городе.

— Не думаю, что у него есть силы убраться отсюда, — сказала она, — Круг сужается все сильнее. Кони-Ай вдруг превратился в центр известной нам вселенной.

— И неизвестной.

— Не знаю, такая уж ли она неизвестная. Вдруг Субстанция гораздо больше похожа на наш дом, чем мы думаем.

День уже вступал в свои права, темнота сменилась тревожными сумерками — «нейтральной полосой» между царствами Луны и Солнца. Когда они пересекали автомобильную стоянку отеля, из тени выступил человек в грязной одежде, с мертвенно-бледным лицом.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он. — Вы ведь Грилло?

— Да. А вы кто?

— Моя фамилия Уитт. У меня был офис неподалеку и друзья в этом отеле, они и рассказали мне о вас.

— Что вам нужно? — спросила Тесла.

— Я был в Кони-Ай, — сказал он. — Я хотел с вами поговорить, когда вы оттуда вышли. Но я спрятался и не мог заставить себя двигаться. — Он взглянул на свои брюки. Они были мокрыми спереди. — Что происходит наверху?

— Уезжайте из Гроува как можно скорее, — посоветовала Тесла. — Скоро тут будет еще хуже.

— Из Гроува нельзя уехать, — сказал Уитт. — Гроува больше нет. Люди оставили насиженные места, и я не думаю, что они вернутся. Но я не уеду. Мне некуда ехать. К тому же, — казалось, он вот-вот заплачет, — это мой город. И если уж ему суждено пропасть, я хочу видеть это. Даже если Яфф…

— Стоп! — перебила его Тесла. — Что вы знаете про Яффа?

— Я… знаком с ним. Томми-Рэй Макгуайр его сын, вы это знаете? — Тесла кивнула. — Ну, он и познакомил меня с Яффом.

— Здесь?

— Естественно.

— А где?

— На Уайлд-Черри-глэйд.

— Вот оттуда и начнем, — сказала Тесла. — Можете нас туда проводить?

— Конечно.

— Думаешь, он вернулся туда? — спросил Грилло.

— Ты же видел, в каком он состоянии, — ответила Тесла. — По-моему, он должен искать знакомое место, где он чувствовал бы себя в безопасности.

— Что ж, разумно, — отозвался Грилло.

— Тогда это первый проблеск разума за сегодняшнюю ночь, — сказал Уитт.

Рассвет подтвердил слова Уильяма Уитта: город практически опустел, жители бежали. Стая домашних собак, в спешке забытых или сбежавших, охваченных паникой, кружила по улицам. За пару дней они превратились в настоящую шайку. Уитт узнавал их. Там были пудели миссис Даффин, две таксы Блэйза Хеббарда, щенки щенков щенков собак Эдгара Лотта, который умер, когда Уитт был еще ребенком. Перед смертью он завещал все свои деньги на постройку памятника «Лиге девственниц».

Кроме собак они заметили и другие, более тревожные признаки поспешного бегства. Открытые двери гаражей, брошенные на подъездных дорожках и тропинках игрушки, что обронили сонные дети, когда среди ночи их вытащили из постелей и отнесли в машины.

— Они знали, — сказал Уитт, когда они ехали через город. — Они давно знали, но никто ничего не сказал. Поэтому большинство и сбежало ночью. Они думали, что они единственные, кто сошел с ума. Они все думали, что они единственные, кто сошел с ума.

— Вы говорили, что работали здесь?

— Да, — ответил Уитт. — Торговал недвижимостью.

— Ваш бизнес завтра может расцвести. Столько домов на продажу.

— А кто их купит? — сказал Уитт. — Город станет проклятой землей.

— Но ведь Гроув в этом не виноват, — сказала Тесла. — Это случайность.

— Вы так думаете?

— Конечно. Флетчер и Яфф оказались здесь только потому, что исчерпали свои силы, а не потому, что Гроув избран.

— Я все равно думаю, что это место станет проклятым, — начал Уитт, но отвлекся, объясняя Грилло дорогу: — Следующий поворот. Дом миссис Ллойд — четвертый или пятый справа.

Снаррки дом выглядел необитаемым. Когда они проникли внутрь, впечатление подтвердилось. Яфф не бывал здесь с тех пор, как он поиздевался над Уиттом.

— Что ж, попытаться все равно стоило, — сказала Тесла — Думаю, мы должны продолжить поиски. Город не такой уж и большой. Будем прочесывать улицу за улицей, пока не наткнемся на его след. Есть идеи получше?

Она взглянула на Грилло, смотревшего куда-то вдаль. Он витал мыслями где-то далеко.

— Что случилось? — спросила она.

— А?

— Кто-то не закрыл кран, — сказал Уитт, проследив за взглядом Грилло.

Действительно, из-под входной двери дома напротив миссис Ллойд текла вода. Ручеек сбегал по уклону подъездной дорожки, пересекал тротуар и исчезал в водостоке.

— Ну и что тут интересного?

Он продолжал смотреть на воду, исчезающую в решетке водостока.

— Думаю, я знаю, куда он отправился. Он повернулся и посмотрел на Теслу.

— Ты говорила, он отправится в знакомое место. Самое для него знакомое место в Гроуве находится не на земле, а под землей.

Тесла просияла.

— Пещеры. Точно. Похоже, ты угадал.

Они вернулись к машине и под руководством Уитта кратчайшим путем направились через весь город в Дирделл, не обращая внимания на красные светофоры и улицы с односторонним движением.

— Полиция не заставит себя ждать, — заметил Грилло, — они должны искать пропавших звезд.

— Я должна подняться на холм и предупредить их, чтобы они держались подальше.

— Ты же не можешь быть одновременно в двух местах, — сказал Грилло. — Или это еще один из твоих талантов, о котором я не знаю?

— Ха, мать твою, ха.

— Им придется пойти своим нелегким путем. У нас есть дела поважнее.

— Верно, — признала Тесла.

— Если Яфф действительно в пещерах, — сказал Уитт, — как мы к нему спустимся? Не думаю, что он выйдет на зов.

— Вы знаете человека, которого зовут Хочкис? — спросил Грилло.

— Конечно. Отец Кэролин?

— Да.

— Он нам поможет. Готов спорить, он все еще в городе. Он мог бы спустить нас вниз. Сумеет ли он потом вытащить нас оттуда — другой вопрос. Но пару дней назад он был вполне уверен в этом и уговаривал меня отправиться в пещеры вместе с ним.

— Зачем?

— Он одержим тем, что похоронено под городом.

— Я чего-то не улавливаю.

— Честно говоря, я тоже. Пусть он сам объяснит.

Они добрались до леса. Не было слышно ни звука, никакого утреннего птичьего гама. Они вошли под сень деревьев. Тишина подавляла.

— Он был здесь, — сказала Тесла.

Никто не спросил, откуда она это знает. Даже без обостренных нунцием чувств было понятно, что атмосфера в лесу изменилась. Птицы не улетели — они боялись петь.

Уитт так уверенно вел их к поляне, где был вход в пещеру, что Грилло спросил:

— Часто здесь бываете?

— Почти никогда, — ответил Уитт.

— Стойте, — прошептала вдруг Тесла. Впереди за деревьями уже виднелась поляна.

— Смотрите, — сказала она.

В ярде или двух от полицейского заграждения они увидели ворочающееся в траве доказательство того, что Яфф действительно нашел здесь убежище. Одна из терат, слишком слабая и израненная, чтобы одолеть последние ярды, отделяющие ее от спасительной тьмы пещеры, доживала свои последние секунды. Она разлагалась со слабым свечением.

— Она не сможет нам ничего сделать, — сказал Грилло, уже собираясь выйти на поляну.

Тесла удержала его за руку.

— Она может предупредить Яффа, — сказала она. — Мы не знаем, какая у него связь с этими тварями. Нам не обязательно идти дальше. Мы уже выяснили, что он здесь.

— Верно.

— Поехали искать Хочкиса.

Они двинулись обратно по своим следам.

— Вы знаете, где он живет? — спросил Грилло у Уитта, когда они отошли от поляны на приличное расстояние.

— Я знаю, где живет каждый, — ответил Уитт. — Или жил.

Казалось, вид расщелины потряс его. Это возродило подозрения Грилло, что это место было для Уитта объектом некоего паломничества.

— Отвезите Теслу к Хочкису, — сказал Грилло. — Встретимся здесь.

— А ты куда? — поинтересовалась Тесла.

— Хочу убедиться, что Эллен уехала из города.

— Она же разумная женщина, — последовал ответ. — Я уверена, что уехала.

— Все равно я хочу это проверить, — упрямо сказал Грилло.

Он оставил их в машине и пошел в направлении дома Эллен. Тесла тем временем пыталась привлечь внимание Уитта — тот не отрывал взгляда от леса. Когда Грилло завернул за угол, Тесле еще не удалось привести Уитта в чувство. Он смотрел на деревья, словно расщелина взывала к общему прошлому, и он мог сделать только одно — не поддаваться ее призыву.

Глава 3

На помощь Джо-Бет в ее одиноком ужасе пришел не Хови. Ей помог прилив. Он подхватил девушку (ее глаза почти все время были закрыты, а когда она открывала, все застилала пелена слез) и вынес к тому месту, что она видела лишь мельком, когда они плыли по Субстанции вместе с Хови — к Эфемериде. В море возникло волнение, но она не обратила на него внимания, впрочем, как и на приближение самого острова. Но другие заметили. Если бы она больше замечала происходящее вокруг, то увидела бы едва заметные, но несомненные изменения в поведении душ, плывущих в эфире Субстанции. Их движение стало уже не столь равномерным. Одни, самые восприимчивые к шепоту эфира, остановились и зависли в темноте, как утонувшие звезды. Другие нырнули в глубину, надеясь там спрятаться от обещанной беды. Прочие — их было меньшинство — вовсе исчезли, проснувшись в своих постелях в Косме и благодаря судьбу за то, что спаслись от опасности. Для большинства, однако, послание оказалось слишком тихим, чтобы они смогли его услышать. А если они его и услышали, то наслаждение от пребывания в Субстанции перевесило страх. Они поднимались и опускались, но большей частью так и не попадали туда, куда волна вынесла Джо-Бет: к острову в море снов.

«Эфемерида».

Это название звучало в голове у Хови с тех пор, как он впервые его услышал из уст Флетчера.

«Что там?» — спросил он тогда, рисуя в воображении райский остров. Ответ отца не слишком прояснил ситуацию. «Явление тайны», ответил тот, но его ответ вызвал дюжину новых вопросов. Теперь, когда остров предстал перед Хови, он пожалел, что не был тогда более настойчив. Даже на таком расстоянии стало ясно, что его представления об этом месте далеки от реальности. Так же, как Субстанция не является морем в прямом смысле, Эфемерида требовала расширения понятия «остров». Во-первых, это оказался не единый массив, но множество, может быть, сотни соединенных каменными арками островов. Архипелаг напоминал огромный плавающий собор, мосты — опоры, а острова — башни, становившиеся все выше при приближении к центральному острову, откуда в небо поднимались две колонны плотного дыма. Сходство было слишком велико для простого совпадения. Несомненно, творчество всех архитекторов мира есть подсознательное воспоминание об этом образе. Строители соборов и даже — кто знает? — дети, играющие в кубики, сохраняют этот остров грез где-то в укромных уголках сознания, а потом пытаются воспроизвести как можно точнее. Но любые их шедевры остаются лишь подобиями оригинала — ведь приходится идти на компромиссы с силой притяжения и прочими ограничениями земной реальности.

Не могут они приблизиться и к размерам этого великолепия. Эфемерида простиралась на много миль, и каждый ее клочок был отмечен печатью гения. Если это создание природы (хотя кто знает, какова природа царства сознания?), то здесь природа показала, на что она способна. Она заставила твердую материю играть в игры, доступные лишь облакам и свету в том мире, что оставил Хови; она создала прямые и тонкие, как тростник, башни, на вершинах которых балансировали шары размером с дом; она украсила фасады отвесных утесов каннелюрами, напоминающими желобки на раковинах моллюсков; она подернула волнами стены каньонов так, что они стали похожи на оконные занавески; сложила спиралевидные холмы и высекла из валунов груди, собак и даже объедки, сброшенные с какого-то огромного стола, — множество образов. Но Хови не был уверен, что хотя бы один из них задуман осознанно. Фрагмент, напоминавший лицо, при повторном взгляде оказывался частью другого изображения. Восприятие каждой детали ежесекундно менялось. Возможно, это лишь игра воображения, как с тем пирсом, откуда Хови прыгнул в Субстанцию, когда его разум адаптировался к необъяснимому. Но оставалось то, что никак не трансформировалось: из бесчисленных трещин в отвесных стенах центрального острова архипелага, поднимавшегося прямо из моря, исходили вертикальные струи дыма. Плотная пелена дыма окутывала его вершину. Какая бы тайна там ни скрывалась, она притягивала огоньки душ, сбросивших бремя плоти. Они не влетали в облако дыма, а лишь порхали вокруг. Хови гадал, что не пускает их внутрь: страх или более существенная преграда. Когда он окажется ближе, то постарается узнать ответ. Он стал грести, помогая приливу скорее донести его до места, и через десять-пятнадцать минут после того, как впервые увидел Эфемериду, уже выбирался на ее берег. Там было темно, хотя и не так, как в водах Субстанции. Ладони ощутили не песок, а грубую поверхность, похожую на кораллы. Его вдруг пронзила мысль: может быть, этот архипелаг создан так же, как и плавучий остров из человеческих фигур, который он видел среди обломков дома Вэнса. Если это так, то сколько же времени остров плавал в море снов, чтобы стать таким огромным?

Он двинулся влево по пляжу; когда ему приходилось выбирать одну из двух неизвестных дорог, он всегда выбирал левую. Он шел вдоль кромки воды, надеясь найти Джо-Бет.

Ее могло вынести тем же течением, что и его. Когда он вышел из Субстанции и лишился ее ласкающей поддержки, в нем снова проснулись сомнения. Во-первых, можно днями и неделями бродить по побережью, но так и не найти Джо-Бет. Во-вторых, если он все-таки ее найдет, ему придется столкнуться с Томми-Рэем. И Томми-Рэй будет не один — в дом Вэнса он явился в сопровождении призраков. В-третьих (это было последнее, что волновало Хови, но с каждой минутой становилось все более важным) — в Субстанции происходили изменения. Хови больше не заботило, какое название лучше отражало суть здешней реальности — «другое измерение» или «иное состояние сознания». Возможно, это было одно и то же. Он ни на секунду не сомневался в тех обрывочных сведениях, что успел получить о Субстанции и Эфемериде. Здесь всем жителям Земли мельком открывалась неземная красота. Это место неизменно. Это место утешения, где не существует тела (разве что у нарушителей границ, таких как он сам) и душа спящего познает полет и таинство жизни. Но были тут и едва заметные — а порой столь незаметные, что он не мог точно определить, какие именно, — признаки того, что морю мечтаний угрожала опасность. Маленькие голубоватые волны, лижущие берег, плескались уже не так ритмично. Движение огней в Субстанции также изменилось. Система дала сбой, и Хови сомневался, что виной тому вторжение плоти и крови из Косма. Субстанция огромна, и у нее есть свои способы бороться с теми, кто тревожит покой ее вод. Он видел это своими глазами. Нет, в спокойствие моря грез вмешалось что-то другое, гораздо более опасное, чем сам Хови или кто-либо с его стороны.

Он начал искать следы вторжения, которые могли быть вынесены на берег. Дверной косяк, обломки мебели, шторы и, неизбежно, фрагменты коллекции Вэнса. Неподалеку он обрел надежду на то, что прилив мог вынести сюда и Джо-Бет. Там была женщина. Она стояла у самой кромки прибоя и смотрела на море. Если она и слышала шаги Хови, то не повернула головы в его сторону. Ее словно загипнотизировали — руки свисали вдоль тела, плечи были опущены, а взгляд неподвижен. Хови не хотел выводить ее из транса — по всей видимости, так она переживала случившееся, но не видел иного выхода.

— Простите, — сказал он, понимая, что в подобных обстоятельствах его вежливость выглядела вульгарной, — вы здесь одна?

Она обернулась. Тут Хови ждал еще один сюрприз: оказывается, он видел эту женщину десятки раз. Она улыбалась с экрана телевизора и превозносила достоинства шампуня. Он не знал ее имени — просто женщина с шампунем «Силкшин». Она прищурилась, словно не могла сфокусироваться на его лице. Он перефразировал свой вопрос.

— Кто-нибудь еще выжил? — спросил он. — Из дома Вэнса?

— Да, — ответила она.

— Где они?

— Пройдите дальше.

— Спасибо.

— Этого ведь не по-настоящему, правда? — спросила она.

— Боюсь, что по-настоящему, — ответил он.

— Это случилось с миром? Неужели сбросили ядерную бомбу?

— Нет.

— Что же тогда?

— Мир остался там, — ответил Хови. — По ту сторону Субстанции. По ту сторону моря.

— А-а, — сказала она, явно не поняв ничего из его слов. — У тебя есть кокаин? Или таблетки? Что-нибудь?

— К сожалению…

Она снова повернулась к Субстанции, оставив его следовать указанному направлению. Он двинулся дальше по берегу. Волнение моря нарастало с каждым шагом. А может, он просто стал более восприимчивым к нему. Хови начал замечать и иные тревожные знаки помимо изменения ритма волн. Воздух вокруг его головы колебался, словно рядом неслышно беседовали невидимые существа Цветные волны в небе разбились на отдельные пятна и напоминали теперь облако в форме рыбьего скелета. Их размеренное течение подернулось той же рябью, как и Субстанция. Над головой продолжали проноситься огни в направлении столба дыма, но их становилось все меньше. Спящие просыпались.

Впереди берег оказался загроможден цепью валунов. Хови пришлось перебираться через них, чтобы продолжить поиски. Тем не менее женщина с «Силкшином» указала верное направление. Невдалеке за валунами, на следующем изгибе берега, он обнаружил еще нескольких спасшихся мужчин и женщин. Похоже, никто из них не мог отойти от моря дальше, чем на несколько ярдов. Один лежал ногами в воде, распростершись, как мертвец. Никто не пытался ему помочь. Некоторых сковало то же оцепенение, что и женщину с «Силкшином», смотревшую на Субстанцию, но неподвижность иных имела другую природу. Во время плавания в Субстанции они изменились. Их тела покрылись коркой и потеряли форму. Они подверглись тому же процессу, что и двое дерущихся, ставших островом Хови мог только догадываться, какими качествами — или отсутствием каких качеств — они отличались от остальных. Почему он и еще полдюжины здесь присутствующих, преодолев одинаковое расстояние в той же среде, что и эти страдальцы, вышли из Субстанции неизмененными? Может быть, жертвы испытывали сильные чувства, и Субстанция ими питалась, в то время как Хови плыл по этим водам почти как спящая душа, оставив свою жизнь со всеми амбициями, желаниями и чувствами в прошлом? Он даже, хоть и ненадолго, забыл о желании найти Джо-Бет. Теперь это было его единственной потребностью. Он стал высматривать девушку среди спасшихся, но его ждало разочарование. Ее здесь не оказалось. Как и Томми-Рея.

— Есть еще кто-нибудь? — спросил он тяжело рухнувшего на берег мужчину.

— Еще?

— Ну… такие, как мы.

У мужчины был такой же непонимающий взгляд, как и у женщины с «Силкшином». Казалось, он с трудом пытается уразуметь услышанные слова.

— Как мы — из дома Вэнса.

Ответа не последовало. Человек тупо смотрел на Хови остекленевшим взглядом. Юноша сдался и огляделся в поисках более полезного источника информации. Он выбрал мужчину, который отвернулся от моря. Тот стоял далеко от воды и смотрел на дымовую башню в центре архипелага. Он не вышел из Субстанции невредимым: следы разрушения были на его лице и шее, спускались ниже по позвоночнику. Он снял рубашку и обернул ею левую руку. Хови направился к нему.

В этот раз он обошелся без «извините»:

— Я ищу девушку. Она блондинка, около восемнадцати лет. Вы ее не видели?

— Что там происходит? — спросил человек. — Я хочу сходить туда и посмотреть.

— Я ищу… — снова начал Хови.

— Я слышал.

— Вы ее видели?

— Нет.

— А не знаете, спасся еще кто-нибудь?

В ответ тот же стеклянный взгляд. Хови разозлился.

— Что за хрень с вами происходит?

Мужчина взглянул на него. Лицо его никак нельзя было назвать красивым, оно было испещрено отметинами, но Субстанция ничего не смогла сделать с его кривой усмешкой.

— Не злитесь, — сказал он. — Оно того не стоит.

— Она этого стоит.

— Почему? Ведь мы все мертвы.

— Не обязательно. Если мы сюда вошли, то можем и выйти.

— Как? Опять плыть? К черту. Нет уж, я больше не полезу в этот гребаный суп. Лучше умру. Где-нибудь там, наверху.

Он посмотрел на гору.

— Там что-то есть. Что-то чудесное. Я знаю.

— Может быть.

— Пойдемте вместе?

— Лезть наверх? Не получится.

— Ну, добраться до верха, может, и не получится, но хоть подберусь поближе. Почувствую, чем это пахнет.

На фоне общей летаргии его желание раскрыть загадку башни оказалось приятной новостью, и Хови хотелось пойти с ним. Но где бы ни была Джо-Бет, ее не могло быть на горе.

— Поднимемся немного, — сказал мужчина — Сверху лучше видно. Может, и подружку свою заметите.

Неплохая идея, особенно если учесть, что у них мало времени. С каждой минутой беспокойство в воздухе ощущалось все сильнее.

— Почему бы и нет? — сказал Хови.

— Я тут высматривал путь попроще. Кажется, нам придется немного вернуться назад. Кстати, как вас зовут? Я Гаррет Бирн. С двумя «р». На случай, если вам придется писать мой некролог. А вы?

— Хови Катц.

— Пожал бы вам руку, если бы было чем, — он поднял кисть, обернутую рубашкой. — Не знаю, что случилось, но контракт я уже никогда не подпишу. Наверное, я даже рад этому. Тупая работа.

— Какая?

— Юрист кинокомпании. Знаете анекдот? Что случится, если трех юристов кинокомпании засунуть в дерьмо по шею?

— Что?

— Дерьма не хватит.

Бирн громко рассмеялся над своим анекдотом.

— Хотите посмотреть? — спросил он, разворачивая рубашку. Его кисть трудно было назвать рукой: пальцы слиплись в одно целое и распухли.

— Знаете, — сказал он, — по-моему, она хочет превратиться в член. Все эти годы я имел людей с ее помощью — и вот. Правда, похоже на член? Нет, не отвечайте. Давайте подниматься.

Томми-Рэй чувствовал, что море снов работает над ним, но не стал тратить сил на осознание изменений. Он просто не стал противиться ярости, спровоцировавшей эти изменения.

Возможно, именно злость и слезы вернули призраков. Сначала это было лишь воспоминание. Воображение нарисовало ему картину преследования на пустом шоссе в Байе. Не отстававшее от него облако напоминало привязанные к собачьему хвосту пустые консервные банки. Не столько воспоминание, сколько ощущение. В лицо — единственную часть тела, выступавшую из воды — повеял холодный ветер. Томми-Рэй знал, что приближается. Он чувствовал запах могилы и праха. Море вокруг забурлило, он открыл глаза и увидел кружащее над ним облако. Это был уже не тот мощный шторм, уничтоживший церкви и мамин дом. Это был небольшой неуправляемый спиралевидный столб грязи. Но море знало, кому принадлежит облако, и снова взялось за его тело. Томми-Рей почувствовал, как тяжелеют конечности. Лицо ужасно чесалось. Он хотел сказать, что это не его легион, попросить, чтобы его не наказывали за их чувства. Но отрекаться не имело смысла. Он был и навсегда остался Человеком-Смертью. Субстанция это знала и делала свое дело. Здесь не было места ни лжи, ни притворству. Томми-Рэй видел, как духи спускаются к поверхности моря и центр смерча устремился к нему. Волнение эфира усилилось. Томми-Рэя закрутило юлой, и из-за этого вращения он ушел под воду. Он попытался закрыть лицо руками, но они налились свинцом, и море сомкнулось над его головой. Рот был открыт, море хлынуло в горло и заполнило его внутренности. Вместе с этим пришло знание, которое содержалось в Субстанции. Сюда приближалось такое зло, какого он в жизни не видел, и никто не видел. Сначала это знание заполнило грудь Томми-Рэя, потом желудок и кишки и, наконец, голову. На юношу опустилась вечная ночь. Ночь называлась Иад. Она принесла с собой такой холод, какого не было ни на одной, даже самой удаленной и безжизненной планете Солнечной системы. Нигде не было столь глубочайшей и убийственной тьмы.

Томми-Рэй вынырнул на поверхность. Призраки исчезли, но не улетели, они интегрировались в его измененную Субстанцией анатомию. Он вдруг обрадовался этому. Никто не спасется от надвигающейся ночи, кроме ее союзников. Лучше стать смертью среди смертей, и тогда появится надежда пережить надвигающийся кошмар.

Он вдохнул и выдохнул со смехом, поднеся изменившиеся отяжелевшие руки к лицу. Наконец-то оно приняло форму его души.

Хови и Бирн карабкались вверх уже несколько минут. Они забрались уже высоко, но дымящаяся башня все так же была перед глазами. Чем ближе становился предмет вожделения Бирна, тем больше занимал Хови вид этой вершины. Снова, как и при первом взгляде на Эфемериду, его не отпускала мысль: что за великая тайна скрывается на этой вершине — столь сильная, чтобы привлекать души спящих всего мира. Бирн оказался на редкость крепким, особенно если учесть, что он действовал только одной рукой. Он часто падал, но не проронил ни слова жалобы, хотя каждый раз на его обнаженном торсе появлялись новые царапины и порезы. Он сосредоточился на самой верхней точке скалы, куда они поднимались. Словно приближение к тайне обезболивало его раны. Хови легко угнался бы за ним, но ему приходилось то и дело останавливаться, чтобы осмотреть сверху окрестности. Джо-Бет не было видно, и он стал задаваться вопросом: а правильно ли он сделал, отправившись с Вирном. Путь становился все опаснее, подъем — круче, каменные мостики — уже. Под мостами зияли пропасти, на дне которых обычно виднелись камни, а иногда поблескивали беспокойные воды Субстанции.

Духов в воздухе было все меньше и меньше. Когда путники прошли по арочному мостку не шире доски для серфинга, огоньки стали пролетать прямо над их головами, и Хови разглядел, что внутри каждого огня таилась изогнутая линия, похожая на яркую змейку. Он подумал, что душа человека и есть змея, она может летать.

Это зрелище заставило его остановиться.

— Дальше я не пойду, — сказал он. Бирн взглянул на него.

— Почему?

— Лучше видно не будет.

Вид и вправду открывался широкий, и дальнейший подъем вряд ли дал бы увидеть больше. К тому же фигурки людей на берегу казались отсюда такими маленькими, что их едва можно было разглядеть. Еще несколько минут подъема — и он не сможет отличить Джо-Бет от кого-либо другого.

— Неужели тебе не хочется посмотреть, что там? — спросил Бирн.

— Хочется, — ответил Хови. — Но в другой раз.

Он знал, что это глупый ответ. Другого раза не будет.

— Тогда я пошел. — Бирн не стал тратить дыхания на прощания, пожелания и прочее. Он просто продолжил восхождение. По его телу струились пот и кровь, он шатался, но Хови знал, что отговаривать его идти дальше — пустая затея. Пустая и глупая. Какой бы жизнью он ни жил, а в ней явно не хватало милосердия, Бирн хватался за последнюю возможность прикоснуться к святости. Наверное, смерть будет неизбежным исходом этой гонки.

Хови вернулся к осмотру берега. Он пытался обнаружить хоть малейшее движение вдоль линии прибоя. Слева от него лежал участок пляжа, с которого они с Бирном начали свое путешествие. Кроме уже знакомой зачарованной компании выживших там никого не было. Чуть правее одиноко стояла женщина с «Силкшином». Рядом с ней о берег разбивались такие огромные волны, что они грозили смыть ее в море. Их рев достигал ушей Хови. Дальше была та часть берега, где он сам выбрался из волн.

Сердце Хови екнуло. Кто-то, спотыкаясь, шел по берегу на приличном расстоянии от моря. Даже издалека были видны светлые волосы. Это могла быть только Джо-Бет. После узнавания пришел страх за нее. Каждый шаг явно приносил ей страдания.

Хови начал спускаться тем же путем, что и поднимался. Кое-где на камнях краснела кровь Бирна. Наткнувшись на очередное кровавое пятно, он взглянул наверх, но там было темно и пусто. Последние души покинули дымящуюся башню и унесли с собой свет. Бирна нигде не было.

Когда Хови обернулся, тот стоял за его спиной, в двух-трех ярдах ниже по склону. Раны, что он успел заработать, когда они поднимались, были пустяком по сравнению с новой. Она шла от головы до бедра, открывая внутренности.

— Я упал, — сказал он просто.

— Прямо сюда? — Хови поражался тому, что Бирн стоит на ногах.

— Нет. Сюда я спустился по собственному желанию.

— Как это?

— Очень просто. Я теперь фантом.

— Кто?

— Дух. Призрак. Я думал, ты видел, как я упал.

— Нет.

— Это было долгое падение, но все кончилось хорошо. Наверное, никто прежде не умирал на Эфемериде. Это делает меня уникальным. Могу устанавливать свои правила. И я подумал, что должен помочь Хови. — Его прежняя одержимость сменилась спокойной уверенностью. — Тебе нужно спешить. Я вдруг многое понял, и у меня плохие новости.

— Что-то происходит, да?

— Иады, — сказал Бирн. — Они начали переправу через Субстанцию.

Слова, еще несколько минут назад неизвестные, уверенно звучали из его уст.

— Кто такие иады?

— Зло, какое не описать словами, — ответил Бирн. — Так что не буду тратить времени.

— Они направляются в Косм?

— Да. Но, может быть, тебе удастся успеть туда раньше.

— Как?

— Доверься морю. Оно хочет того же, что и ты.

— Чего именно?

— Чтобы ты вырвался отсюда, — сказал Бирн. — Так что иди. И торопись.

— Ладно.

Бирн отошел, чтобы пропустить Хови. Когда тот проходил мимо, Бирн взял ладонь Хови своей целой рукой.

— Ты должен узнать…

— Что?

— Что находится на горе. Это прекрасно.

— Стоит того, чтобы умереть?

— Сотни раз.

Он отпустил руку Хови.

— Я рад за тебя.

— Если Субстанция уцелеет, — сказал Бирн, — если ты уцелеешь, найди меня. Буду рад поговорить.

— Обязательно, — сказал Хови и направился вниз по склону быстро, как только мог.

Его спуск был то неуклюжим, то самоубийственным. Едва он оказался на расстоянии, как он решил, звука, как сразу стал звать Джо-Бет. Но его призыв остался без ответа. Светловолосая голова не повернулась к нему. Может, шум волн заглушил слова? Наконец он добрался до пляжа и побежал к ней.

— Джо-Бет! Это я! Джо-Бет!

На этот раз она услышала и взглянула на него. Уже в нескольких ярдов от девушки он увидел, почему она спотыкалась. Пораженный, он замедлил шаг едва осознавая, что делает. Субстанция поработала и над ней. Лицо, в которое он влюбился в закусочной Батрика, сплошь покрывали колючие наросты, спускавшиеся к шее и уродовавшие форму ее рук. Был момент, которого он так никогда и не смог до конца себе простить: он вдруг захотел, чтобы Джо-Бет не узнала его и он смог пройти мимо. Но она узнала, и голос, донесшийся из-под страшной маски, был тем самым голосом, говорившим ему «я люблю тебя». Теперь голос сказал:

— Хови… помоги мне.

Он протянул руки, и она упала в его объятия. Ее тело горело и содрогалось в рыданиях.

— Я думала, что никогда больше тебя не увижу, — всхлипывала она, касаясь руками его лица.

— Я бы тебя не бросил.

— Теперь мы сможем умереть вместе.

— А где Томми-Рэй?

— Он ушел, — ответил она.

— Нам нужно сделать то же самое, — сказал Хови. — Мы должны убраться с этого острова как можно скорее. Приближается нечто ужасное.

Она осмелилась взглянуть на него. Ее глаза, такие же голубые и ясные, как раньше, смотрели на него, как две жемчужины из грязи. Их вид заставил его крепче сжать ее в объятиях, словно он хотел доказать ей (и самому себе), что справился с потрясением. Хотя это было не так. От ее красоты у него когда-то перехватило дыхание. Теперь красота ушла Нужно игнорировать внешнее, чтобы вспомнить о Джо-Бет, которую он полюбил. Это было трудно.

Он перевел взгляд на море. Огромные волны внушали ужас.

— Мы должны вернуться в Субстанцию, — сказал он.

— Мы не можем! — ответила она. — Я не могу!

— У нас нет выбора. Это единственный путь назад.

— Она сделала это со мной, — сказала она. — Она изменила меня.

— Если мы не уйдем сейчас, — сказал Хови, — то не уйдем никогда. Мы останемся здесь и умрем.

— Может, так будет лучше, — ответила она.

— Почему? — сказал Хови. — Как смерть может быть лучше жизни?

— Море все равно нас убьет. И разделит.

— Нет, если мы доверимся ему. Отдадимся его воле. Он вспомнил свой путь сюда, когда он плыл на спине и рассматривал цветные огни. Если он думает, что обратный путь будет столь же приятным, это самообман. Субстанция перестала быть безмятежным морем снов. Но есть ли у них выбор?

— Мы можем остаться, — опять сказала Джо-Бет. — И умереть здесь вместе. Даже если мы вернемся…

Она разрыдалась снова.

— Даже если мы вернемся, я не смогу так жить, — сказала она.

— Хватит плакать, — велел Хови. — И хватит говорить о смерти. Мы возвращаемся в Гроув. Вместе. И если не ради нас самих, то чтобы предупредить людей.

— О чем?

— Что-то движется через Субстанцию. Это вторжение. Вот почему так разбушевалось море.

Небо над ними тоже пульсировало. В нем, как и в море, не осталось ни одного светящегося духа. Какими бы ценными ни были минуты пребывания на Эфемериде, все спящие отказались от путешествия и проснулись. Он позавидовал легкости их возвращения — просто выпрыгнули из кошмара и очнулись в собственной постели. В поту и, конечно, в ужасе, но дома. Легко и приятно. Не то что незваным гостям из плоти и крови в обители духа. Тут Хови вспомнил об оставшихся на пляже. Он должен их предупредить, даже если никто не станет его слушать.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Он взял Джо-Бет за руку, и они направились туда, где собрались выжившие. Там мало что изменилось, только исчез мужчина, лежавший ногами в воде, — его смыло в море, и никто не пришел ему на помощь. Они сидели или стояли там же, где и прежде, тупо устремив взгляды в Субстанцию. Хови подошел к ближайшему — молодому человеку ненамного старше его самого, чье лицо казалось абсолютно пустым.

— Вам нужно уходить отсюда, — сказал Хови. — Нам всем нужно.

Тревога в его голосе привлекла внимание парня, но не слишком.

— Да? — выдавил он, не меняя позы.

— Если вы останетесь, вы погибнете, — сказал ему Хови, потом он повысил голос, обращаясь ко всем: — Вы погибнете! Вам нужно войти в Субстанцию и позволить ей отнести вас назад.

— Куда? — спросил молодой человек.

— Что значит «куда»?

— Куда назад?

— В Гроув. Туда, откуда вас унесло сюда. Вы что, не помните?

Никто не ответил.

«Возможно, единственный способ заставить их уйти отсюда — самому показать пример», — подумал Хови.

— Сейчас или никогда, — сказал он Джо-Бет.

Она все еще сопротивлялась. Хови крепче сжал ее руку и повел к морю.

— Доверься мне, — призвал он.

Она не ответила, но перестала упираться. Ею завладела страдальческая покорность. Хови решил, что это к лучшему — может, на сей раз Субстанция оставит девушку в покое. В отношении себя он сомневался больше. В нем бурлили самые разные чувства, и Субстанции могла поиграть с каждым из них. Самым сильным был страх за их жизни. Потом — стыд и чувство вины из-за его реакции на перемену внешности Джо-Бет. Но тревога, вибрировавшая в воздухе, заставила его продолжить путь к воде. Она стала почти физическим ощущением и напомнила Хови о каком-то событии в его жизни, произошедшем, конечно, в другом месте. Это смутное воспоминание он никак не мог уловить. Впрочем, само по себе оно не имело значения — все и так ясно. Иады, кем бы они ни были, принесут нескончаемую и нестерпимую боль и уничтожение — торжество всех возможных видов смерти без надежды на помилование. И они не остановятся, пока Косм не исчезнет вместе с последним человеческим стоном. Где-то Хови уже видел нечто подобное, в каком-то отдаленном уголке Чикаго, но его разум милосердно отказывался вспоминать об этом.

Волны были уже в ярде от них, они вздымались арками и с грохотом разбивались о берег.

— Пора, — сказал Хови Джо-Бет.

В ответ она лишь крепче сжала его руку, и они вместе вошли в Субстанцию.

Глава 4

Дверь открыла не Эллен, а ее сын.

— Мама дома? — спросил Грилло.

Мальчик по-прежнему выглядел больным. Он был одет уже не в пижаму, а в грязные джинсы и еще более грязную футболку.

— Я думал, ты уехал, — сказал он.

— Почему?

— Все уехали.

— Верно.

— Хочешь войти?

— Я бы хотел повидать твою маму.

— Она занята, — сказал Филип, все-таки пропуская его внутрь.

В доме царил еще больший беспорядок, чем прежде. Повсюду валялись объедки. Детские деликатесы, как отметил Грилло: хот-доги и мороженое.

— Так где твоя мама? — спросил он Филипа.

Тот махнул рукой в сторону спальни, подхватил тарелку и направился к себе.

— Подожди, — сказал Грилло. — Она больна?

— Нет, — ответил мальчик. Он выглядел так, будто уже несколько недель толком не спал. — Она больше не выходит. Только по ночам.

Дождавшись ответного кивка Грилло, Филип ушел к себе в комнату. По его мнению, он снабдил гостя всей необходимой информацией. Грилло услышал, как закрылась дверь комнаты мальчика, и остался наедине со своими мыслями. Недавние события не оставили ему времени для эротических фантазий, но воспоминания о часах, проведенных здесь, действовали и на его мозг, и на его чресла. Несмотря на ранний час, усталость и отчаянную ситуацию в Гроуве, часть его очень хотела довершить то, что осталось незаконченным в прошлый раз, — хоть раз заняться с Эллен любовью, прежде чем уйти под землю.

Он подошел к двери в комнату Эллен и постучал. В ответ раздался слабый стон.

— Это я, — сказал он. — Грилло. Можно войти?

Не дожидаясь ответа, он повернул ручку. Дверь была не заперта — она приоткрылась на полдюйма, но что-то не пускало ее дальше. Он надавил сильнее, потом еще сильнее, и стул, подпиравший дверную ручку, с грохотом соскользнул на пол. Грилло открыл дверь.

Сперва ему показалось, что Эллен в комнате одна. Больная и одинокая. Она лежала на неубранной постели, ее платье было распахнуто. Под платьем ничего не было. Она медленно повернула голову в его сторону, ее глаза сверкали в душной темноте. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы отреагировать на его появление.

— Это и правда ты? — спросила она.

— Конечно. Кто же еще?

Она привстала на кровати и прикрылась подолом платья. Он успел заметить, что она не удаляла волосы в паху с тех пор, как он был здесь в прошлый раз. И вообще она с тех пор, похоже, не часто выходила из комнаты. В комнате пахло долгим затворничеством.

— Ты не должен видеть… — сказала она.

— Я уже видел тебя обнаженной, — пробормотал он. — И хотел увидеть снова.

— Я говорю не о себе, — ответила она.

Он не понял, что это значит, пока она не посмотрела в дальний угол комнаты. Он проследил за ее взглядом. Там в тени стояло кресло, на котором, как он подумал сначала, лежала куча белья. Но это было не так. Бледное пятно оказалось не простыней, а кожей обнаженного человека. Тот сидел в кресле, согнувшись почти пополам, и опирался лбом на сомкнутые ладони. Руки его были связаны у запястий шнуром, что спускался вниз и опутывал лодыжки.

— Это Бадди, — тихо сказала Эллен.

Услышав свое имя, человек поднял голову. Грилло успел увидеть лишь конец армии Флетчера, но он запомнил, как они выглядят, когда их оставляет жизненная сила. Это был не настоящий Бадди Вэнс, а плод воображения Эллен, ее воплощенное желание. Изборожденное глубокими морщинами лицо еще сохраняло сильное сходство с лицом Бадди; видимо, думая о нем, Эллен представляла себе его лицо гораздо чаще, чем остальные части тела. Когда он выпрямился в кресле, открылся еще один орган, о котором она думала больше прочих. Информаторы Теслы в очередной раз доказали свою состоятельность. Галлюцигению стреножили словно осла. Когда тот заговорил, Грилло поразила его ревность.

— Кто ты такой, что смеешь сюда врываться?

Грилло был потрясен тем, что существо могло разговаривать.

— Тихо, — сказала Эллен.

Мужчина взглянул на нее и попытался высвободиться из пут.

— Прошлой ночью он хотел уйти, — обратилась к Грилло Эллен. — Не знаю, почему.

Грилло знал, но ничего не сказал.

— Конечно, я его не отпустила. Ему всегда нравилось быть связанным. Мы часто играли в эту игру.

— Кто это? — спросил Вэнс.

— Грилло, — ответила Эллен. — Я тебе о нем рассказывала.

Она заползла повыше на кровать и оперлась спиной о стену. Руки Эллен покоились на согнутых раздвинутых коленях, открывавших взгляду Вэнсу ее влагалище. Он созерцал его с благодарностью, а она продолжала:

— Я рассказывала тебе про Грилло, — сказала она. — Мы занимались с ним любовью. Да, Грилло?

— За что? — спросил Вэнс. — За что ты меня наказываешь?

— Скажи ему, Грилло, — сказала Эллен. — Он хочет знать.

— Да. — Тон Вэнса неожиданно стал просительным — Пожалуйста, скажи.

Грилло не знал, злиться или смеяться. Ему казалось извращенным то, чем он занимался здесь в прошлый раз, но теперь все обстояло куда хуже. Связанная материализованная фантазия о мертвом человеке умоляла поведать о сексуальных похождениях своей бывшей любовницы.

— Расскажи ему, — снова потребовала Эллен. Странные интонации в ее голосе вернули Грилло дар речи.

— Это не настоящий Вэнс, — сказал он, получая удовольствие от возможности открыть ей глаза. Но она оказалась на шаг впереди.

— Я знаю, — сказала Эллен. Она кивнула головой в сторону пленника. — Он — моя фантазия. Как и я сама.

— Нет, — сказал Грилло.

— Он мертв, — тихо возразила она. — Он мертв, но он по-прежнему здесь. Я знаю, что этого не может быть, но он здесь. Значит, я сошла с ума.

— Нет, Эллен… это все из-за того, что случилось у молла. Помнишь? Сгоревшего человека? Ты не единственная, с кем случилось такое.

Она кивнула, полуприкрыв глаза.

— Филип, — сказала она.

— А что с ним?

— С ним это тоже произошло.

Грилло вспомнил лицо мальчика: тоскующий взгляд, боль утраты в глазах.

— Но если ты знаешь, что этот… этот человек ненастоящий, к чему игры?

Ее глаза закрылись окончательно.

— Я уже не знаю, — начала она, — что реально, а что нет. Грилло решил, что сейчас она раскроет свои чувства.

— Когда он появился, я понимала, что его здесь нет — такого, каким он бывал у меня раньше. Но это, наверное, не имело значения.

Грилло слушал, не желая прерывать ход мыслей Эллен. За последнее время он видел множество тайн и чудес. Его стремление оставаться свидетелем происходящего заставляло его держаться на определенной дистанции от событий — парадоксально, но иначе ему было бы трудно рассказывать о них. Вечный наблюдатель, он не давал волю чувствам из страха, что они затронут его слишком глубоко и сведут на нет тщательно оберегаемую отстраненность. Но теперь то, что произошло на этой постели, завладело его воображением. Он перестал быть безучастным, превратился в исполнителя чужих желаний, в проводника чужой страсти. И это раздражало его больше, чем собственная зависть к двенадцати дюймам Бадди.

— Он был прекрасным любовником, Грилло, — говорила Эллен. — Особенно он распалялся, если кто-то другой получал то, что хотел получить он. Рошель не любила эту игру.

— Она не понимала шуток, — сказал Вэнс. Его глаза по-прежнему были устремлены на то, чего не видел Грилло. — Она никогда…

— Боже! — вдруг понял Грилло. — Он был здесь, да? Когда мы с тобой…

От этой мысли у него пропал дар речи, он смог только выдавить:

— … там, за дверью.

— Тогда я этого не знала, — тихо сказала Эллен. — Я не думала, что так получится.

— Боже! — воскликнул Грилло. — Ты устроила для него спектакль! Ты меня подставила. Ты меня подставила, чтобы возбудить фантома!

— Может быть… у меня были подозрения, — призналась она. — Тебя это так злит?

— Разве не очевидно?

— Нет, не очевидно. — Она была само здравомыслие. — Ты меня не любишь. Ты меня даже не знаешь, иначе бы ты не был так шокирован. Ты просто хотел секса, и ты его получил.

Заключение было точным и болезненным. Это разозлило Грилло.

— Ты знаешь, что это здесь не навсегда, — он ткнул пальцем в сторону пленника Эллен, а точнее, на его член.

— Знаю, — сказала она, и ее голос предательски дрогнул. — Но мы все здесь ненадолго, верно? Даже ты.

Грилло смотрел на Эллен, всем сердцем желая, чтобы она взглянула на него, увидела его боль. Но она не открывала глаз от воплощения своей фантазии. Грилло сдался. Ему оставалось лишь донести до нее то, ради чего он пришел.

— Советую тебе уехать из Гроува, — сказал он. — Бери Филипа и уезжай.

— Почему? — спросила она.

— Просто поверь мне. Очень может быть, что к завтрашнему утру от города ничего не останется.

Наконец она снизошла и посмотрела на него.

— Я поняла, — сказала она. — Когда будешь уходить, закрой дверь, хорошо?

— Грилло! — Дверь в дом Хочкиса ему открыла Тесла. — Ну и везет же тебе на странных знакомых.

Хочкис не казался Грилло странным. Убитый горем — да. Ну, пил время от времени, а кто в этом не грешен? Грилло оказался не готов к истинной степени одержимости этого человека.

В задней части дома находилась комната, отведенная под материалы о Гроуве и земле, на которой он стоял. Стены ее были завешаны геологическими картами и фотографиями трещин на улицах и тротуарах города. Снимки делались в течение многих лет и аккуратно датировались. К ним прикреплялись вырезки из газет, посвященные одной теме — землетрясениям.

Сам одержимый сидел в самом центре этого хранилища информации, небритый, с чашкой кофе в руке. На лице его читалось усталое удовлетворение.

— Что я говорил? — такими словами он встретил Грилло. — Разве я не сказал, что настоящая история — у нас под ногами. И всегда там была.

— Вы все-таки хотите это сделать? — спросил Грилло.

— Что? Спуститься? — Он пожал плечами. — Конечно! Какого хрена? Это убьет всех нас, но какого хрена? Вопрос в том, хотите ли вы это сделать?

— Не слишком, — ответил Грилло. — Но у меня есть законные интересы. Хочу узнать историю целиком.

— Хочкис поможет тебе взглянуть на дело с новой, неизвестной тебе стороны, — сказала Тесла.

— С какой именно?

— Есть еще кофе? — спросил Хочкис Уитта. — Мне нужно протрезветь.

Уитт с готовностью удалился, чтобы приготовить добавку.

— Никогда его не любил, — заметил Хочкис.

— Он что, городской извращенец?

— Черт, да нет. Он мистер Чистюля. Воплощение того, что я всегда презирал в Гроуве.

— Он возвращается, — сказал Грилло.

— Ну и что? — продолжал Хочкис, когда Уитт вошел в комнату. — Он знает. Да, Уильям?

— Что знаю?

— Что ты дерьмо.

Уитт и глазом не моргнул, услышав оскорбление.

— Ты никогда меня не любил, да? — Да.

— Я тоже тебя никогда не любил, — ответил Уитт. — Так что счет «один-один».

Хочкис улыбнулся.

— Рад, что мы разобрались, — сказал он.

— Хотелось бы услышать про неизвестную мне сторону, — напомнил Грилло.

— Все очень просто, — сказал Хочкис. — Мне среди ночи позвонили из Нью-Йорка. Парень, которого я нанял, чтобы найти мою жену, когда она сбежала. Его зовут д'Амур. Кажется, он специалист по сверхъестественному.

— А зачем вы его наняли?

— После смерти нашей дочери моя жена связалась с несколькими довольно занятными людьми. Она так до конца и не смирилась с тем, что Кэролин покинула нас. Она пыталась контактировать с ней с помощью медиумов, даже вступила в церковь спиритуалистов. А потом сбежала.

— Зачем искать ее в Нью-Йорке?

— Она там родилась. Скорее всего, она поехала именно туда.

— И этот д'Амур нашел ее?

— Нет. Но он раскопал много всякого о церкви, к которой она примкнула. Я к тому, что парень знает свое дело.

— И зачем он звонил?

— Сейчас услышишь, — вставила Тесла.

— Не знаю, с кем там д'Амур контактировал, но его звонок был предупреждением.

— О чем?

— О том, что происходит здесь, в Гроуве.

— Он знал об этом?

— Прекрасно знал.

— Может, мне стоит поговорить с ним? — предложила Тесла. — Сколько сейчас времени в Нью-Йорке?

— Чуть позже полудня, — ответил Уитт.

— Вы двое, приготовьте все, что может понадобиться для спуска! — сказала Тесла. — Где номер д'Амура?

— Вот. — Хочкис пододвинул Тесле блокнот, она вырвала первую страницу с нацарапанными на ней именем и цифрами («Гарри М. д'Амур», — написал Хочкис). Оставив мужчин заниматься приготовлениями, она отправилась на кухню к телефону и набрала одиннадцать цифр. На том конце провода раздались гудки, потом включился автоответчик:

— В настоящий момент никого нет дома. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Она начала:

— Я друг Джима Хочкиса из Паломо-Гроува. Меня зовут…

Ее сообщение прервал голос:

— У Хочкиса есть друзья?

— Это Гарри д'Амур?

— Да. Кто это?

— Тесла Бомбек. Да, у него есть друзья.

— Каждый день что-то новое. Чем могу помочь?

— Я звоню из Паломо-Гроува. Хочкис говорил, вы знаете, что здесь происходит.

— Да, догадываюсь.

— Откуда?

— У меня есть друзья, — сказал д'Амур, — люди, умеющие «подключаться». Они уже несколько месяцев говорят, что скоро кто-то вторгнется к нам со стороны западного побережья. Так что тут нет ничего удивительного. А вы? Вы тоже из них?

— Из медиумов? Нет.

— Тогда как это вас касается?

— Это долгая история.

— А вы обрисуйте сцену, — сказал д'Амур. — Киношники так говорят.

— Знаю, — сказала Тесла. — Я работаю в кино.

— Да? А кем именно?

— Пишу сценарии.

— А я видел что-нибудь из вашего? Я смотрю много фильмов, помогает отвлечься от работы.

— Может, мы когда-нибудь встретимся и поговорим о кино, — сказала Тесла. — А пока мне нужно, чтобы вы кое-что прояснили.

— Например?

— Ну, во-первых: вы слышали что-нибудь о иад-уроборосах?

В трубке воцарилась долгое, далекое молчание.

— д'Амур? Вы еще здесь? д'Амур?

— Гарри, — сказал он.

— Гарри. Так вы слышали о них что-нибудь?

— Так вышло, что да.

— От кого?

— Это имеет значение?

— Так вышло, что да, — вернула ему реплику Тесла. — Вы же знаете, есть разные источники. Одним доверяешь, другим — нет.

— Я работаю с женщиной по имени Норма Пэйн, — сказал д'Амур. — Она из тех людей, о которых я упоминал выше, — она умеет «подключаться».

— И что она знает об иадах?

— Во-первых, — сказал д'Амур, — на рассвете в потустороннем мире что-то произошло. Вы знаете, что это?

— Есть кое-какие догадки.

— Норма твердит о месте под названием Подстанция.

— Субстанция, — поправила Тесла.

— Так вы и правда знаете.

— Нет нужды в наводящих вопросах. Да, знаю. И мне нужно услышать, что она рассказала вам об иадах.

— Эти существа хотят вломиться к нам. Она не уверена, где именно они собираются прорваться. Она получает противоречивые послания.

— У них есть уязвимые места? — спросила Тесла.

— Судя по тому, что я слышал, нет.

— Скажите, что именно вы о них знаете. Как они нападут? Они собираются переправить через Субстанцию армию? Чего нам ждать — танков, бомб? Может, поставить в известность Пентагон?

— В Пентагоне уже знают, — сказал д'Амур.

— Да?

— Барышня, мы не единственные, кто слышал об иадах. В культурах разных народов сохранился их образ. Образ врага.

— Вроде дьявола? На нас наступает сатана?

— Сомневаюсь. Полагаю, что мы, христиане, всегда были немного наивны, — сказал д'Амур. — Я встречался с демонами, и они никогда не выглядели так, как их обычно представляют.

— Вы надо мной издеваетесь? С демонами? Во плоти? В Нью-Йорке?

— Послушайте, барышня, для меня это звучит не менее безумно, чем для вас.

— Меня зовут Тесла.

— Каждый раз, когда я заканчиваю очередное расследование, я думаю: а может, этого и не было? И так до следующего раза. Потом все повторяется. Отрицаешь саму возможность их существования, пока они не попытаются откусить тебе лицо.

Тесла вспомнила о том, что сама видела в последние несколько дней: тераты, смерть Флетчера, Петля, Киссун в Петле, ликсы, кишащие в ее собственной постели и, наконец, дом Вэнса и открывшийся в нем провал. Она не могла не верить в их реальность. Она видела все слишком отчетливо, она сама едва спаслась. Заявление д'Амура о демонах шокировало из-за предрассудков, связанных с этим словом. Тесла не верила в демонов и в ад. Для нее это было абсурдом. А если назвать демонами создания порочных людей, таких как Киссун и ему подобные? Тварей вроде ликсов, созданных из дерьма, спермы и сердец младенцев. Тогда она поверит.

— Ладно, — сказала она. — Если Пентагон в курсе, почему в Гроуве до сих пор нет армии, чтобы остановить вторжение? Мы держим эту крепость вчетвером, д'Амур.

— Никто точно не знал, где начнется вторжение. Думаю, где-то лежит папка с информацией о Гроуве, как об одном из мест, где случаются аномалии. Но таких папок много, очень много.

— Значит, в ближайшем будущем помощь будет?

— Думаю, да. Но по своему опыту знаю: обычно она приходит слишком поздно.

— А вы?

— Что я?

— Как насчет вашей помощи?

— У меня и здесь проблем хватает, — сказал д'Амур. — Тут словно ад разверзся. За последние восемь часов только по Манхэттену зарегистрировано сто пятьдесят двойных самоубийств.

— Любовники?

— Любовники. Впервые спавшие друг с другом. Отправились на Эфемериду, а получили кошмар.

— Господи.

— Может, они сделали правильный выбор. Они оттуда вырвались.

— Что вы имеете в виду?

— Думаю, эти дети воочию встретили то, о чем мы только догадываемся.

Тесла вспомнила боль, пронзившую ее, когда она выехала на шоссе прошлым вечером. Когда мир дрогнул и накренился, готовый сорваться в пропасть.

— Да, — сказала она. — Мы только догадываемся.

— В ближайшее время мы увидим реакцию на это многих людей. Наше сознание сбалансировано очень тонко. Чтобы нарушить этот баланс, требуется небольшое усилие. Я сижу в городе, где полно людей, готовых сорваться. Я должен быть здесь.

— А если подмога не подоспеет?

— Значит, тот, кто отдает' приказы в Пентагоне, не верит в это — таких там полно — или работает на иадов.

— У них есть шпионы?

— О да. Немного, но достаточно. Люди поклоняются им, хотя знают их под другими именами. Для них это Второе пришествие.

— А было первое?

— Это уже другой вопрос. Да, вероятно, было.

— Когда?

— Точная дата неизвестна, если вы спрашиваете об этом. Никто не знает, что из себя представляют иады. Думаю, нам следует молиться, чтобы они оказались размером с мышь.

— Я умею не молиться, — сказала Тесла.

— А зря, — ответил д'Амур. — Теперь, когда вы знаете, сколько жизней от нас зависит. Слушайте, мне пора. Хотелось бы быть более полезным.

— И мне бы хотелось.

— Насколько я понял, вы там не одна.

— Да, тут Хочкис и двое…

— Я не о том. Норма говорит, что среди вас есть спаситель.

Тесла про себя усмехнулась.

— Что-то не вижу никого похожего, — сказала Тесла. — И как его узнать?

— Она не уверена. Иногда ей кажется, что он мужчина, иногда, что женщина. Иногда — что он вовсе не человек.

— Да, это здорово поможет.

— Кто бы это ни был — он, она или оно сможет восстановить равновесие.

— А если не сможет?

— Тогда уезжайте из Калифорнии. И побыстрее. Теперь Тесла рассмеялась вслух.

— Огромнейшее спасибо! — сказала она.

— Веселитесь, веселитесь, — сказал д'Амур. — Как говорил мой отец, без чувства юмора не стоит и появляться.

— Где появляться?

— В этом мире, — с этими словами д'Амур повесил трубку. Она слушала гудки и доносящиеся сквозь них голоса. Тут в двери возник Грилло.

— Предприятие все больше и больше напоминает самоубийство, — заявил он. — У нас нет подходящего снаряжения и ни одной карты системы пещер.

— Почему?

— Их не существует. Похоже, город построен на земле, которая постоянно движется.

— Можешь предложить альтернативу? — возразила Тесла. — Яфф единственный человек…

Она на мгновение запнулась.

— Ну?

— Ведь он не совсем человек, правда? — спросила Тесла.

— Я что-то не очень понимаю.

— д'Амур сказал, что где-то здесь есть спаситель. И что он не человек. Это должен быть Яфф. Он единственный подходит под определение.

— Он не очень-то похож на спасителя, — сказал Грилло.

— Мы должны его поймать, — последовал ответ, — и если потребуется, принести в жертву.

Глава 5

К тому времени, как Тесла, Уитт, Хочкис и Грилло вышли из дома, чтобы начать спуск, в Гроув прибыла полиция. На вершине Холма мигали огни и завывали сирены «скорой помощи». Несмотря на шум, никого из местных жителей не было видно, хотя кое-кто из них еще оставался в городе. Они либо уединились со своими распадающимися фантазиями, как Эллен Нгуен, либо оплакивали их утрату. Гроув быстро превращался в настоящий город-призрак. Когда у Холма завыли сирены, все четыре городских района погрузились в тишину еще более глубокую, чем опускалась на город в полночь. Солнце жгло пустые тротуары, пустые дворы, пустые дороги. На качелях не качались дети; не шумели ни телевизоры, ни радио, ни газонокосилки, ни миксеры, ни кондиционеры. На перекрестках по-прежнему работали светофоры, но кроме полицейских машин и карет «скорой помощи», не обращавших на них внимания, не было ни одного автомобиля. Даже стаи собак отправились куда-то по своим делам и не показывались. Вид опустевшего города, освещенного ярким солнцем, испугал их.

Хочкис составил список предметов, которые могли им понадобиться для успешного спуска: веревки, фонари и кое-что из одежды. Поэтому первой остановкой был молл. Когда они добрались туда, увиденное очень расстроило Уильяма. Каждый день с раннего утра до раннего вечера он смотрел на кишащий людьми молл. Теперь там никого не было. В разбитых Флетчером витринах поблескивали новые стекла, за ними лежали товары, но в магазинах не осталось ни продавцов, ни покупателей. Все двери оказались заперты, вокруг царила тишина.

Но было одно исключение — зоомагазин. Он единственный работал как обычно, из распахнутой двери доносился ровный гул голосов животных. Хочкис и Грилло отправились грабить лавки, сверяясь со списком покупок, Уитт и Тесла заглянули в зоомагазин. Тед Элизандо был занят делом: он шел вдоль ряда клеток с котятами, наполняя водой поилки. На его лице не отразилось удивления при виде покупателей. На нем ничего не отразилось. Казалось, он даже не узнал Уильяма, хотя, как поняла Тесла по первым фразам их разговора, они были знакомы.

— Все утро один, Тед? — спросил Уитт.

Тот кивнул. Он не брился дня три-четыре и столько же не принимал душ.

— Я… так не хотел вставать… но пришлось. Из-за зверей.

— Понятно.

— Они умрут, если я о них не позабочусь, — продолжал Тед.

Он говорил медленно, будто пытался собраться с мыслями. Он открыл одну из клеток и вытащил оттуда маленького котенка. Тот вытянулся на ладони хозяина, вывернув голову. Тед погладил его. Котенку понравилось, и он выгнул спину навстречу бережным прикосновениям.

— Не думаю, что в городе остался хоть один покупатель для них, — сказал Уильям.

Тед смотрел на котенка.

— А как же мне быть? — тихо спросил Тед. — Я ведь не могу кормить их всю оставшуюся жизнь.

С каждым словом его голос становился тише, пока не превратился в едва слышный шепот.

— Что случилось с людьми? — спросил он. — Куда они подевались? Куда все подевались?

— Уехали, Тед, — ответил Уильям. — Прочь из города. И не думаю, что они вернутся.

— Думаешь, мне тоже нужно уехать? — спросил Тед.

— Думаю, да, — ответил Уильям.

Тед выглядел опустошенным.

— А что же делать животным? — сказал он.

Видя его страдания, Тесла впервые осознала масштаб трагедии Гроува. Когда она приехала сюда, чтобы доставить сообщение для Грилло, она придумала сценарий о бомбе в чемодане — как равнодушные горожане вышвырнули из города того, кто предупреждал их об опасности. Сценарий оказался не таким уж фантастическим. Взрыв произошел тихо и растянулся во времени, но тем не менее он сбылся. Он вычистил улицы, оставив нескольких жителей, таких как Тед, бродить по развалинам и собирать оставшиеся пушистые комочки жизни. В сценарии Тесла отчасти мстила городку за его самодовольный уют. Но в итоге оказалось, что она сама не менее самодовольна — ведь она была настолько же уверена в собственном моральном превосходстве над жителями Гроува, насколько они не сомневались в своей неуязвимости. Это настоящая боль, настоящее поражение. Люди, жившие в Гроуве и оставившие его, — не картонные марионетки. У каждого была своя жизнь, своя любовь, семья, домашние животные. Они обустраивали дома и думали, будто нашли место, где они в безопасности. Тесла не имела права судить их.

Она больше не могла смотреть на Теда — он гладил котенка с такой нежностью, словно лишь этот зверек удерживал его от безумия. Она вышла на освещенную солнцем улицу и свернула за угол, пытаясь разглядеть Кони-Ай за деревьями. Тесла смотрела на вершину Холма, пока ей не удалось различить растрепанные пальмы на подъездной аллее. За ними едва виднелся ярко раскрашенный фасад дома-мечты Вэнса. Значит, стены здания устояли. Она боялась, что дыра будет расширяться, разрушая реальность, и поглотит дом. Тесла не позволяла себе надеяться, что дыра закроется, она интуитивно чувствовала, что это невозможно. Но ситуация, по крайней мере, стабилизировалась. Если они не будут медлить и отыщут Яффа, есть шанс поправить положение.

— Видишь что-нибудь? — спросил ее Грилло.

Он появился из-за угла вместе с Хочкисом, и оба они были увешаны трофеями — бухтами веревок, фонарями, батарейками и свитерами.

— Там будет холодно, — ответил Хочкис на ее немой вопрос. — Чертовски холодно, а может, и мокро.

— У нас есть выбор, — мрачно пошутил Грилло. — Утонуть, замерзнуть или разбиться.

— Люблю разнообразие, — сказала Тесла, раздумывая, будет ли повторная смерть такой же неприятной, как первая.

«Даже не думай об этом, — сказала она себе, — дважды ты не воскреснешь».

— Мы готовы, — сказал Хочкис. — Ну, насколько мы можем быть готовы. Где Уитт?

— В зоомагазине, — сказала она. — Я позову.

Она вернулась за угол и обнаружила, что Уитт уже заглядывает в какое-то другое окно.

— Видно что-нибудь? — спросила она.

— Это мой офис, — ответил он. — По крайней мере, был моим. Я работал там, — показал он рукой, — вон за тем столом, где цветок.

— Мертвый цветок, — заметила она.

— Тут все мертвое, — с чувством сказал Уитт.

— Не будьте пессимистом, — ответила она и велела ему поторопиться с возвращением к машине, куда Грилло и Хочкис уже загрузили снаряжение.

Когда они тронулись, Хочкис прямо выложил все свои беспокойства по поводу их предприятия:

— Я уже сказал Грилло, что для всех нас это самоубийственный поступок. Особенно для вас — Он поймал взгляд Теслы в зеркале заднего вида. — У нас вообще нет специального снаряжения. Все, что мы нашли в магазинах, предназначено для бытовых нужд и не поможет в случае опасности. Мы не подготовлены физически. Никто из нас Я несколько раз поднимался в горы, но это было очень давно. Я всего лишь теоретик. А мы собираемся спуститься в сложную систему пещер. Недаром труп Вэнса так и не нашли. Там погибли люди…

— В этом виноваты не пещеры, — напомнила Тесла, — а Яфф.

— Но никто не вернулся продолжать поиски, — заметил Хочкис. — Пережитого всем хватило.

— Еще несколько дней назад ты сам хотел спуститься туда со мной, — сказал Грилло.

— Тогда нас было двое.

— В смысле, теперь с вами слабая женщина? — сказала Тесла — Давайте кое-что проясним Я не горю желанием спускаться под землю, куда готова провалиться половина мира, но в любом деле, где не требуется член, я не уступлю ни одному мужчине. Я буду меньшей обузой, чем Грилло. Прости, Грилло, но это так. И проблема не в пещерах, а в том, что там прячется. И у меня больше, чем у кого-либо из вас, шансов договориться с Яффом Я встречалась с Киссуном и слышала ту же ложь, на которую поддался и он. Мне кое-что известно о нем. И если у нас есть хоть один шанс убедить Яффа помочь, я не упущу его.

Хочкис ничего не ответил. Он хранил молчание, пока они не припарковали машину и не выгрузили снаряжение. Тогда он повторил свои инструкции. На этот раз он не выделял Теслу из остальных.

— Я пойду первым. Потом Уитт. Потом вы, мисс Бомбек. Грилло последний.

«Ну, прямо нитка жемчуга, и я в середине», — подумала Тесла. Вероятно, Хочкис сомневался в ее силах. Она не спорила. Он возглавлял экспедицию и, без сомнений, не преувеличивал трудность предприятия, так что нечестно было бы подрывать его авторитет перед самым началом спуска.

— У нас есть фонари, — продолжал он. — Каждому по два. Один положить в карман, другой повесить на шею. Касок мы не нашли, только вязаные шапочки. Есть перчатки, ботинки, по два свитера и две пары носков для каждого. Разбирайте.

Они притащили все это на поляну и стали облачаться. В лесу царила такая же тишина, как и утром. Несмотря на жаркое солнце (как только они натянули теплые вещи, их бросило в пот), птицы молчали. Одевшись, они связались вместе на расстоянии около шести футов друг от друга. Грилло шел последним. Он вспотел больше всех, и вены у него на висках стали толщиной с обмотанную вокруг его талии веревку.

— Ты в порядке? — спросила его Тесла, когда Хочкис сел на край расщелины и спустил ноги вниз.

— В порядке, — ответил Грилло.

— Никогда не умел врать, — сказала Тесла. Хочкис раздавал последние инструкции.

— Когда спустимся, — сказал он, — болтайте поменьше, ладно? Нужно беречь силы. Помните, что спуск — это лишь половина пути.

— Путь домой всегда короче, — сказала Тесла. Хочкис смерил ее презрительным взглядом и исчез в расщелине.

Первые несколько футов дались им сравнительно легко, но футов через десять начались сложности. Солнечный свет исчез так внезапно и абсолютно, будто его никогда не существовало. Фонари слабо заменяли его.

— Остановимся ненадолго, — крикнул наверх Хочкис. — Пусть глаза привыкнут к темноте.

Позади Тесла слышала тяжелое хриплое дыхание Грилло.

— Грилло? — пробормотала она.

— Я в порядке. Я в порядке.

На самом деле чувствовал он себя далеко не в порядке. Он знал эти симптомы по прошлым приступам: в застрявших между этажами лифтах или в переполненном метро. Сердце стучало, пробивала испарина, он начинал задыхаться, словно кто-то душил его, накинув на горло провод. Но это лишь внешние проявления — настоящей угрозой была паника. Она могла достигнуть невыносимого уровня, когда сознание отключается, как лампочка, и все вокруг, внутри и снаружи, заполняет тьма. Он боролся с приступами при помощи таблеток, дыхательной гимнастики, на худой конец молитвы, но сейчас ничто не спасало. Оставалось терпеть. Тесла услышала, как он что-то сказал.

— Ты сказал «наслаждайся»? — спросила она.

— Эй, сзади, придержите языки! — крикнул впереди Хочкис. — Идем дальше.

Они продолжили спуск в тишине, нарушаемой только пыхтением и предупреждениями Хочкиса, что спуск становится круче. То, что было зигзагообразной расщелиной в тот миг, когда два нунциата вырвались из плена, теперь превратилось в отвесную шахту. До ее дна не доставал свет фонарей. Было ужасно холодно, и все радовались, что Хочкис заставил их надеть дополнительную одежду, пусть и стесняющую движения. Камень под руками местами был мокрый, и дважды их окатило водой из вырывавшихся с противоположной стены шахты ручьев.

Эти неудобства заставили Теслу подумать: что за нездоровая склонность заставляет мужчин (конечно, мужчин; женщины не могут быть столь извращены) заниматься подобными вещами ради удовольствия? Может, именно то, о чем говорил Хочкис, когда они с Уиттом пришли в его дом: уверенность, что все настоящие тайны скрываются под землей? Если так, Тесла оказалась в милой компании. Три человека, у которых нет иных причин идти сюда, кроме желания увидеть эти тайны и вытащить одну из них на свет божий. Грилло со своей страстью рассказать миру великую историю, Хочкис, одержимый загадкой гибели дочери, и Уитт, желающий узнать до конца внутренности города, что он любил, как жену…

От Хочкиса поступило новое сообщение, на этот раз более приятное.

— Тут карниз, — сказал он. — Можем немного отдохнуть. Они спустились к нему один за другим. Карниз был узким и мокрым, они едва смогли разместиться здесь вчетвером. Все молчали. Грилло достал из заднего кармана пачку сигарет и закурил.

— Я думала, ты бросил, — сказал Тесла.

— Я тоже так думал, — ответил Грилло, передавая ей сигарету. Она с наслаждением глубоко затянулась и вернула сигарету Грилло.

— Кто-нибудь знает, долго нам еще спускаться? — спросил Уитт.

Хочкис покачал головой.

— Ведь там должно быть дно?

— Не уверен.

Уитт присел на корточки и стал шарить рукой по карнизу.

— Что ты ищешь? — спросила Тесла.

Он выпрямился, держа в руке ответ на ее вопрос — небольшой камень размером с теннисный мячик. Уильям бросил его в темноту. Несколько секунд ничего не было слышно, потом послышался звук удара о каменную поверхность и шорох разлетающихся осколков. Эхо долго не стихало, мешая определить расстояние.

— Хорошая попытка, — сказал Грилло. — В кино обычно срабатывает.

— Тихо, — сказала Тесла. — Я слышу воду.

В наступившей тишине остальные тоже услышали, как где-то рядом бежала вода.

— Это внизу или за стеной? — спросил Уитт. — Не разберу.

— Возможно, и там, и там, — сказал Хочкис — Нам помешают только две вещи: завал или вода. Если окажется, что система внизу затоплена, мы не сможем двигаться дальше.

— Ладно, не будем загадывать, — подвела итог Тесла. — Давайте спускаться.

— Кажется, мы уже несколько часов под землей, — сказал Уитт.

— Время здесь течет по-другому, — сказал Хочкис. — Мы не видим солнца и не получаем привычных сигналов.

— Я не умею определять время по солнцу.

— Твое тело умеет.

Грилло попытался прикурить вторую сигарету, но Хочкис сказал: «Нет времени» — и начал огибать край уступа. Спуск был, конечно, не отвесным — иначе при скудости снаряжения и отсутствии опыта они быстро сорвались бы вниз, — но достаточно крутым, и он становился все сложнее. Когда путь пересекали трещины и впадины, двигаться становилось относительно легко, но другие участки были почти вертикальными, скользкими и ненадежными. Хочкис через каждый дюйм сообщал Уитту о наиболее безопасном маршруте, тот передавал сообщение Тесле, а она — Грилло.

Преодолев один из таких участков, Хочкис велел всем замереть.

— Что случилось? — спросила Тесла.

— Вэнс, — мрачно ответил он.

Тесла услышала в темноте, как Уитт сказал: «О боже».

— Значит, мы добрались до дна, — предположил Грилло.

— Нет, — последовал ответ. — Еще один карниз.

— Черт.

— Можно его обойти? — спросила Тесла.

— Дайте мне время, — огрызнулся Хочкис Голос выдал, насколько его потрясло увиденное.

Им показалось, что они висят, цепляясь за трещины в стене, уже несколько минут (хотя в действительности прошли секунды), пока Хочкис нащупывал дорогу. Наконец он определился с маршрутом, и путь продолжился.

Свет фонарей был скудным, но сейчас его оказалось более чем достаточно. Когда они пробирались мимо останков Бадди, невозможно было не смотреть вниз. Мертвое тело распростерлось на блестящем камне. Голова Вэнса раскололась о скалу, как яйцо. Руки неестественно вывернулись — очевидно, все кости были переломаны. Одна ладонь лежала на затылке ладонью наружу, другая закрывала лицо — пальцы чуть приоткрыты, словно он играл в прятки с ребенком.

Его вид лишний раз напомнил, к чему приведет один неосторожный шаг. Дальше они стали двигаться с еще большей осторожностью.

Звук текущей воды ненадолго уменьшился, но потом появился снова. На этот раз его уже не глушили стены. Он явно доносился снизу. Они продолжали спуск, периодически останавливаясь в ожидании, пока Хочкис изучал темноту впереди. Во время четвертой остановки, перекрикивая шум воды, он возвестил, что у него есть две новости — плохая и хорошая. Хорошая — они добрались до дна шахты. Плохая — шахта затоплена.

— Есть внизу твердая почва? — спросила Тесла.

— Не так много, — ответил Хочкис — И выглядит ненадежно.

— Мы не можем повернуть назад, — сказала Тесла.

— Нет? — прозвучало в ответ.

— Нет, — настаивала она. — Мы проделали этот путь и не можем уйти ни с чем.

— Внизу его нет, — крикнул Хочкис.

— Я хочу убедиться сама.

Хочкис не ответил, но Тесла представила, как он клянет ее в темноте. Тем не менее через пару секунд он продолжил спуск. Шум воды стал таким громким, что невозможно было разговаривать, пока все вместе не собрались внизу.

Хочкис оказался прав. Небольшой участок суши на дне шахты оказался намытой породой, которую быстро разносило течением.

— Эта почва недавно тут образовалась, — сказал Хочкис.

Словно в подтверждение его слов, от стены откололся солидный кусок камня, и бурлящий поток унес его в темноту. Напор воды, бьющий в островок, где они стояли, усилился.

— Если мы сейчас не уйдем, нас смоет! — крикнул Уитт, перекрывая шум потока.

— Да, нужно подниматься, — согласился Хочкис — У нас впереди долгий подъем. Мы замерзли и устали.

— Подождите, — запротестовала Тесла.

— Его здесь нет! — крикнул Уитт.

— Я не верю.

— Ваши предложения, мисс Бомбек? — прокричал Хочкис.

— Для начала дайте мисс Бомбек отдышаться, ладно? Разве этот поток не может иссякнуть?

— Может. Через несколько часов. За это время мы успеем замерзнуть до смерти. Если, конечно, он на самом деле иссякнет.

— Да?

— Даже если он иссякнет, мы не знаем, в каком направлении ушел Яфф. — Лучом своего фонаря Хочкис обвел шахту. Свет едва достигал четырех стен, но его хватило, чтобы увидеть несколько расходящихся тоннелей. — Будем гадать?

У Теслы зародилось и стало расти ощущение поражения. Она сопротивлялась ему, как могла, но это чувство пересиливало. Тесла напрасно надеялась, что Яфф будет сидеть здесь, как лягушка на дне колодца, и ждать их. Он мог выбрать любой из этих тоннелей. Одни, возможно, были тупиками, другие вели в сухие пустоты. Даже если суметь пройти по воде (а ей такого делать не доводилось), какой путь выбрать? Она подняла фонарь, чтобы самой увидеть входы в тоннели. Пальцы онемели от холода, и когда она попыталась обшарить стены лучом света, фонарь выскользнул из рук, ударился о камень и покатился к воде. Тесла наклонилась, чтобы поймать его, и чуть не потеряла равновесие, ее нога соскочила с уступа и заскользила по мокрому камню. Грилло схватил ее за пояс и поставил на ноги, фонарь исчез в воде. Она посмотрела, как он утонул, и повернулась, чтобы поблагодарить Грилло, но тревога на его лице заставила ее обернуться. Слова благодарности сменились криком ужаса. Течение нашло краеугольный камень их маленького скалистого островка, смыло его и потащило прочь остальные камни.

Она увидела, как Хочкис бросился к стене, пытаясь найти опору, прежде чем их подхватит поток, но не успел. Земля ушла из-под ног, и все они очутились в ледяной воде. Течение оказалось настолько же сильным, насколько и холодным, оно подхватило их и потащило прочь, жестко швыряя о камни.

Тесла успела схватить чью-то руку — кажется, Грилло. Она держалась за его руку целых две секунды, потом изгиб русла придал течению новые силы, и оно разъединило их. Вода безумствовала, а затем неожиданно успокоилась. Теслу вынесло на широкое мелкое место. Течение стало медленным. Тесла вытянула руки в стороны и замерла на месте. Света не было, но она чувствовала тяжесть тел на веревке и слышала позади тяжелое дыхание Грилло.

— Жив? — спросила она.

— С трудом.

— Уитт? Хочкис? Вы здесь?

Послышался ответный стон Уитта, а потом что-то крикнул Хочкис.

— Мне это снилось, — услышала она слова Уитта, — мне снилось, что я плыл.

Ей не хотелось думать, что это означает для них всех, но мысль оказалась навязчивой. Уитт во сне плыл по Субстанции, а Субстанция снится трижды в жизни: при рождении, когда влюбляешься и на пороге смерти.

— Мне это снилось… — повторил он уже тише. Прежде чем она успела остановить его пророчества, она поняла, что течение опять набирает скорость. Впереди в темноте послышался нарастающий грохот.

— Черт, — пробормотала она.

— Что? — прокричал Грилло.

Вода быстро несла их вперед, а шум становился все громче.

— Водопад, — сказала она.

Веревка вдруг натянулась, и раздался крик Хочкиса — не предупреждающий, а крик ужаса. Она успела подумать: «Представь, что ты в Диснейленде». Потом веревка натянулась сильнее, увлекая ее за собой, и тут темный мир перевернулся. Ледяной смирительной рубашкой вода заключила Теслу в объятия, отобрав воздух и сознание. Когда она пришла в себя, Хочкис держал ее лицо над водой. Водопад ревел позади, поток покрывала белая пена Тесла не осознавала, что она видит, пока позади с фырканьем не вынырнул на поверхность Грилло. Он сказал:

— Свет!

— Где Уитт? — задыхаясь, спрашивал Хочкис — Где Уитт? Они осмотрели поверхность озера, куда их вынесло. Уит-та не было. Зато они заметили твердую землю. Они поплыли к ней так быстро, как только могли. Хочкис вылез на берег первым и вытащил Теслу. Связывавшая их веревка лопнула где-то в водопаде. Тело Теслы онемело, она вся дрожала и едва могла пошевелиться.

— Ничего не сломано? — спросил Хочкис.

— Не знаю, — ответила она.

— Нам конец, — пробормотал Грилло. — Господи, мы в самых кишках этой гребаной земли.

— Здесь есть свет, — с трудом выдавила Тесла. Собрав остатки сил, она подняла голову и осмотрелась в поисках его источника. Тут у нее свело судорогой шею, потом плечо. Она вскрикнула.

— Болит? — спросил Хочкис. Она осторожно села.

— Все болит, — ответила она.

Сквозь онемение в дюжине мест пробивалась боль: в голове, в шее, в руках, в животе. Судя по стонам Хочкиса, у него были те же проблемы. А Грилло, стуча зубами, просто сидел и смотрел на воду, поглотившую Уитта.

— Он за спиной, — сказал Хочкис.

— Что?

— Источник света.

Она повернулась, ноющая боль в боку стала острой и пульсирующей. Она попыталась сдержаться, но Хочкис заметил, как она с шумом вдохнула сквозь зубы.

— Можете идти? — спросил он.

— А вы? — огрызнулась она.

— Что, посоревнуемся?

— Ага.

Она искоса взглянула на него. Из-за правого уха у него текла кровь, а левую руку он придерживал правой.

— Выглядите хреново.

— Вы тоже.

— Грилло! Ты идешь? Ответом был лишь стук зубов.

— Грилло? — позвала Тесла.

Он оторвал взгляд от воды и посмотрел на потолок пещеры.

— Это все над нами, — услышала она его шепот. — Толща земли.

— Ну, падать на нас она пока не собирается, — сказала Тесла, — а мы намерены выбраться отсюда.

— У нас не получится. Черт, мы похоронены заживо! Заживо!

Он вдруг вскочил на ноги, и стук зубов сменился громкими рыданиями.

— Вытащите меня! Вытащите меня отсюда!

— Заткнись, Грилло, — приказал Хочкис.

Но Тесла знала, что словами панику не остановишь. Она оставила его в покое и направилась к трещине в стене, откуда проникал свет.

Это Яфф, поняла она. Дневного света здесь быть не может — значит, это Яфф. Она заранее продумала, что ему скажет, но теперь слова вылетели из головы. Оставалось положиться на импровизацию. Она должна с ним встретиться.

Тесла услышала, что Грилло затих, и Хочкис сказал:

— Там Уитт.

Она обернулась. Неподалеку от берега на поверхности воды лицом вниз покачивалось тело Уитта. Она не стала смотреть, повернулась и продолжила неспешный путь к трещине. Каждый шаг причинял ей боль. У нее возникло отчетливое ощущение, что ее тянет к свету. Чем ближе она подходила, тем сильнее становилось это ощущение, словно ее клетки, измененные нунцием, чувствовали близость другого организма, испытавшего то же самое. Это ощущение придало ее ослабевшему телу необходимые силы, чтобы преодолеть расстояние до трещины. Она протиснулась сквозь камни. С другой стороны оказалась небольшая пещера, поменьше той, откуда она пришла. В середине, как показалось Тесле вначале, горел костер. При более внимательном рассмотрении она поняла, что этот свет был холодным, а мерцание его слишком неровным И ни следа того, кто его зажег.

Она шагнула внутрь и объявила о своем присутствии, чтобы он не напал на нее, неверно истолковав вторжение.

— Есть кто-нибудь? — сказала она. — Мне нужно поговорить… с Рэндольфом Яффе.

Она предпочла назвать этим именем в надежде достучаться до человека, каким он был до того, как вызвал к жизни нынешнего Яффа. Это сработало. Из щели в дальнем углу пещеры раздался голос слабее голоса самой Теслы:

— Кто ты?

— Тесла Бомбек.

Она направилась к огню, использовав его как предлог для своего прихода.

— Не против? — спросила она, снимая вымокшие перчатки и подставляя ладони безрадостному пламени.

— Он не греет, — сказал Яффе, — это не настоящий костер.

— Теперь вижу, — ответила она.

Костер питался гниющей материей какого-то существа. Терата. Бледное сияние оказалось разлагавшимися остатками тераты.

— Похоже, мы тут одни, — сказала она.

— Нет, — возразил Яффе. — Я здесь один. Ты привела людей.

— Да, привела. Одного ты знаешь. Это Натан Грилло. Имя Грилло заставило его выйти из тени.

Дважды она видела безумие в этих глазах. Первый раз — у молла, когда на Яффа указал Хови. Второй — в доме Вэнса, когда Яфф понял свою ошибку и ушел, оставив за спиной ревущий разрыв материи реальности. Теперь она увидела его в третий раз, и оно усилилось.

— Грилло здесь? — спросил он.

— Да.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем вы здесь?

— Чтобы найти тебя, — ответила она. — Нам нужна… нам нужна твоя помощь.

В нее уперся безумный взгляд. Она вспомнила, что за этим лицом скрывается иная форма: едва различимая, словно тень в дыму, огромная гротескная голова. Она старалась не думать ни об этом, ни о том, к чему может привести ее появление. Сейчас у нее была одна задача: заставить безумца сбросить бремя собственных тайн. Возможно, для начала стоит поделиться одним из своих секретов.

— У нас есть кое-что общее, — сказала она. — Немного, но вещь довольно важная.

— Нунций, — сказал Яффе. — Флетчер послал тебя за ним, а ты не смогла устоять.

— Да, — сказала она, решив не возражать, чтобы он не потерял к ней интерес — Но я имела в виду другое.

— Тогда что же?

— Киссун.

Его глаза блеснули.

— Это он послал тебя.

«Черт, — подумала она, — так недолго все испортить».

— Нет, — быстро сказала она. — Вовсе нет.

— Что ему от меня нужно?

— Ничего. Я не его посредница. Он затащил меня в Петлю, как и тебя когда-то. Не забыл?

— Нет, не забыл, — ответил он абсолютно бесцветным голосом. — Такое трудно забыть.

— А ты знаешь, зачем ты ему был нужен?

— Ему требовался помощник.

— Нет. Ему требовалось тело.

— Да. И это тоже.

— Яффе, он там в плену. Единственный способ выбраться оттуда — воспользоваться чужим телом.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил он. — Неужели нет более интересных занятий перед концом?

— Перед концом?

— Концом света. — Яффе прислонился спиной к стене и позволил силе притяжения опустить себя на корточки. — Он скоро наступит.

— Почему ты так думаешь?

Яффе поднял руки на уровне лица. В нескольких местах плоть была сорвана с костей. От правой кисти остались лишь мизинец и безымянный палец.

— Я вижу обрывки того, что видит сейчас Томми-Рэй. Сюда надвигается нечто.

— Ты видишь, что именно? — спросила Тесла, пытаясь выяснить хоть что-то о природе иадов. — У них есть бомбы или какое-нибудь оружие?

— Нет. Только ужасная ночь. Вечная ночь. Я не хочу ее видеть.

— Ты должен, — сказала Тесла. — Разве не это обязанность человека Искусства? Смотреть и не отворачиваться, даже если смотреть невыносимо. Ты же человек Искусства, Рэндольф…

— Нет.

— Разве не ты открыл дыру? — сказала она — Не скажу, что согласна с твоими методами, но ты сделал такое, на что никто больше не осмелился, да и не смог бы.

— Это собирался сотворить Киссун, — сказал Яффе. — Теперь я понимаю. Он все-таки сделал из меня своего помощника, хотя я об этом и не знал. Он использовал меня.

— Вряд ли, — сказала Тесла. — Не думаю, что он мог сочинить столь витиеватый план. Откуда бы он узнал, что вы с Флетчером найдете нунций? Нет, то, что случилось с тобой, никем не запланировано… Ты работал на себя, не на Киссуна. Это твоя сила. И ты за нее отвечаешь.

Она решила пока отложить дальнейшие аргументы — отчасти потому, что очень вымоталась, отчасти по иным причинам. Яффе тоже не стал продолжать спор. Он просто смотрел на угасающий «костер», потом перевел взгляд на свои руки. Прошло не меньше минуты, прежде чем он заговорил.

— Ты спустилась сюда, чтобы сказать мне это?

— Да. И не говори, что это бесплодная затея.

— Чего ты хочешь от меня?

— Помоги нам.

— Тут уже ничем не поможешь.

— Ты открыл дыру, ты можешь ее и закрыть.

— Я больше не подойду к тому дому.

— А я думала, ты хотел получить Субстанцию, — сказала Тесла. — Ведь твоя заветная мечта — оказаться там.

— Я ошибался.

— Ты прошел такой путь и вдруг обнаружил, что ошибался? Что заставило тебя передумать?

— Ты не поймешь.

— Я постараюсь.

Он снова взглянул на костер.

— Это последняя, — сказал он. — Когда погаснет свет, мы останемся в темноте.

— Должны быть выходы отсюда.

— Они есть.

— Тогда мы выберем один из них. Но сначала… сначала… скажи мне, почему ты передумал.

Он немного помедлил, словно обдумывал ответ, потом сказал:

— Когда я начал поиски Искусства, все найденные подсказки говорили о перекрестках. Если не все, но многие. И я решил, что именно там найду ответ на мои вопросы. Потом Киссун затащил меня в Петлю, и я решил: вот, я нашел последнего из Синклита, сидящего в хижине в центре нигде. И там нет никаких перекрестков. Должно быть, я ошибался. И то, что случилось потом — в миссии, в Гроуве… это тоже происходило не на перекрестках. Знаешь, я понимал вещи слишком буквально. Флетчер думал о небе и воздухе, а я — о плоти и силе. Он создавал солдат из людских мечтаний, а я — из кишок и пота. Я всегда думал об очевидном. И все это время.» — Его голос наполнился чувством, в нем была ненависть к самому себе. — Все это время я не видел. Пока не овладел Искусством и не осознал, что это за перекрестки.

— И что же?

Он залез в ворот рубашки своей менее изуродованной рукой и стал что-то нащупывать. У него на шее висел медальон на тонкой цепочке. Он потянул, потом сильнее. Цепочка порвалась, и он бросил медальон Тесле. Прежде чем она поймала его, она уже знала, что это такое. Так— уже было с Киссуном. Но тогда она не была готова понять то, что поняла теперь, держа в руках знак Синклита.

— Перекрестки, — сказала она. — Это символ.

— Я больше не понимаю, что такое символы, — сказал Яффе. — Они бессмысленны.

— Но этот что-то означает, — возразила Тесла, разглядывая знаки, начертанные на кресте.

— Понять его — значит владеть им, — сказал Яффе. — Как только поймешь, что это значит, он перестанет быть символом.

— Тогда… помоги мне понять, — сказала Тесла. — Потому что я вижу просто крест. Он, конечно, красивый и все такое, но смысла я особого не нахожу. Ну, вот человек в центре. Похоже, он распят, хотя гвоздей нет. Вокруг эти создания.

— И ты не понимаешь?

— Может, и поняла бы, если бы не так устала.

— Догадайся.

— Я не в настроении угадывать. Лицо Яффе стало хитрым.

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой и помог остановить то, что идет через Субстанцию, но при этом не имеешь ни малейшего представления о происходящем. Иначе ты поняла бы, что держишь в руках.

Она уяснила его слова еще до того, как он успел закончить.

— Если я отгадаю, ты пойдешь с нами?

— Ага. Возможно.

— Дай мне несколько минут, — сказала она, по-новому глядя на символ Синклита.

— Несколько? — сказал он. — Что такое «несколько»? Может, пять? Да, давай пять. Мое предложение действительно пять минут.

Она перевернула медальон вверх ногами. Вдруг ей стало неловко.

— Не смотри на меня, — сказала она.

— Люблю смотреть.

— Ты меня отвлекаешь.

— Тебя здесь никто не держит.

Она поймала его на слове, встала и нетвердыми шагами направилась назад к трещине, через которую пришла сюда.

— Не потеряй, — сказал он вслед почти насмешливо. — Другого у меня нет.

Хочкис стоял в ярде от трещины.

— Ты слышал?

Он кивнул. Она разжала ладонь и передала ему медальон. Свет от разлагающейся тераты был неровным, но глаза Теслы уже привыкли к нему. Она видела растерянное выражение лица Хочкиса. От него помощи ждать не приходилось.

Она забрала медальон из его пальцев и перевела взгляд на неподвижно сидевшего Грилло.

— Он в ступоре, — сказал Хочкис. — Клаустрофобия.

Она все равно подошла. Грилло больше не смотрел ни в потолок, ни на тело в воде. Глаза его были закрыты. Зубы стучали.

— Грилло.

В ответ опять лишь стук зубов.

— Грилло. Это Тесла. Мне нужна твоя помощь. Он через силу кивнул головой.

— Мне нужно узнать, что это значит. Он даже не поднял веки.

— Спасибо тебе огромное, Грилло, — проговорила она. Сама, детка. Помощи не будет. Хочкис помочь не может, Грилло не хочет, Уитт лежит мертвый в воде. Ее взор тут же скользнул к Уитту. Лицо опущено в воду, руки раскинуты в стороны. Бедняга. Она совсем его не знала, но он успел произвести впечатление хорошего человека.

Она отвернулась и снова взглянула на медальон. Ей чертовски мешал сосредоточиться тот факт, что у нее слишком мало времени.

Что же это означает?

Фигура в центре — человек. Создания вокруг — нет. Может, они члены одной семьи. Или дети центральной фигуры? Здесь таится смысл. Между раздвинутых ног помещалось создание, напоминавшее стилизованную человекообразную обезьяну, ниже — какая-то рептилия, ниже…

Черт! Это не дети — это предки! Это изображение эволюции в обратном порядке. Человек в центре, ниже обезьяна, ящерица, рыба и протоплазма (глаз или простейшая клетка). «Наше прошлое под нами», — сказал как-то Хочкис. Может, он и прав.

Но даже если данное решение верно, что означают знаки на остальных трех лучах креста? Над человеком — какая-то пляшущая фигура с огромной головой, выше — такая же фигура, только упрощенная; еще выше — снова упрощение, и заканчивается все изображением другого глаза (или клетки), перекликающимся с изображением внизу. Исходя из первого решения, понять это оказалось не так уж трудно. Внизу изображены формы жизни, предшествовавшие человеку; вверху, без сомнений, последующие ступени развития эволюции вплоть до перехода в совершенное духовное состояние.

Два из четырех.

Сколько времени у нее осталось?

«Не думай о времени, — сказала она себе. — Просто решай задачу».

Загадка знаков на поперечном луче должна решаться так же просто, как и на вертикальном. Слева был еще один круг с заключенным внутри символом, похожим на облако. За ним, ближе к фигуре с распростертыми руками, — квадрат, разделенный на четыре части, еще ближе — молния, потом какая-то лужица (кровь из руки?), потом сама рука. По другую сторону от фигуры — набор еще менее понятных изображений. Снова лужица из левой руки; затем волны или змейки (не повторяет ли она ошибку Яффе, принимая все слишком буквально?); потом какая-то потертость, словно один знак удалили отсюда; и наконец, завершал все четвертый круг — отверстие, в которое продета цепочка. От плотского к бесплотному. От круга с облаком к пустому пространству. Какого черта все это значит? День и ночь? Нет. Известное и неизвестное? В этом есть смысл.

«Скорее, Тесла, скорее».

Так что же это такое — круглое с облаками и известное?

Круглое с облаками. Это наш мир. И известное. Да. Это мир. Косм! Значит, отверстие на другом луче — это неизвестное, то есть Метакосм. Неясной оставалась лишь фигура в середине.

Она направилась к пещере, где ее ждал Яффе. Осталось несколько секунд.

— Я разгадала! — крикнула она ему. — Я разгадала! Это была не совсем правда, но Тесла доверилась инстинкту. Свет внутри пещеры почти угас, но в глазах Яффе пылал страшный огонь.

— Я знаю, что это! — сказала она — Да?

— На одной оси — эволюция, от простейшей клетки до Бога.

По выражению его лица она поняла, что с этой частью справилась.

— Продолжай, — сказал он. — А что на другой?

— Косм и Метакосм. То, что мы знаем, и чего мы не знаем.

— Очень хорошо, — сказал Яффе. — Очень хорошо. А в центре?

— Мы. Люди.

Его лицо расплылось в улыбке.

— Нет, — сказал он.

— Нет?

— Известная ошибка. Все не так просто.

— Но это же человек! — воскликнула она.

— Ты по-прежнему видишь только символ.

— Черт! Меня бесит твое самодовольство. Подскажи мне!

— Время вышло!

— Я почти отгадала. Осталось чуть-чуть.

— Видишь, как бывает. Ты не можешь справиться. Даже при помощи друзей.

— Мне никто не помогал. Хочкис не знает, что это. Грилло потерял рассудок. А Уитт…

А Уитт лежит в воде, подумала она. Но она ничего не сказала, потому что его образ предстал пред ней как откровение. Его тело распростерто в воде с раскинутыми руками и открытыми ладонями.

— Господи, — сказала она — Это Субстанция. Это наши сны. Не кровь и плоть должны оказаться на перекрестке, а сознание.

Улыбка Яффе погасла, а глаза засветились еще ярче. Это странное свечение не освещало пещеру, а напротив, поглощало свет.

— Я угадала, да? Субстанция — центр всего. Она и есть перекресток.

Он не ответил. В этом не было нужды. Тесла уже поняла, что права. Фигура парила в Субстанции, раскинув руки, — он, она или оно видит сны в море снов. Сны и были местом, откуда все появилось, — первопричиной.

— Неудивительно, — сказала она Его голос звучал, словно из могилы.

— Неудивительно что?

— Неудивительно, что ты не смог этого сделать, — ответила она — Когда столкнулся с Субстанцией лицом к лицу. Неудивительно.

— Ты можешь пожалеть об этом знании.

— Ни разу в жизни я не пожалела о приобретенных знаниях.

— Это изменится, — сказал он. — Гарантирую.

Она не стала мешать ему твердить о том, что виноград-то зелен. Но сделка есть сделка, и она будет настаивать на соблюдении договора.

— Ты обещал пойти с нами.

— Помню.

— Ты пойдешь?

— Это бессмысленно, — ответил он.

— Даже не думай. Я не хуже тебя знаю, что поставлено на кон.

— И что, по-твоему, мы способны предпринять?

— Вернемся в дом Вэнса и попытаемся закрыть дыру.

— Как?

— А если обратиться к эксперту?

— Таких нет.

— Есть — Киссун, — сказала она — Он нам обоим должен одну вещь. Даже не одну. Но сначала нужно выбраться отсюда.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, как будто колебался: соглашаться или нет.

— Если ты этого не сделаешь, — сказала она, — то останешься здесь в темноте, где ты провел… двадцать лет? Иады прорвутся в наш мир, а ты будешь сидеть под землей, зная, что планета захвачена. Может, они тебя и не найдут. Тебе ведь не надо есть, да? Ты выше этого. Ты проживешь тут еще сто лет или тысячу. Один. Только ты, тьма и осознание того, что ты сделал. Привлекательная перспектива? Лично я предпочла бы умереть при попытке остановить врагов.

— Ты не слишком убедительна, — сказал он. — Я вижу тебя насквозь. Ты болтливая сучка, таких на этом свете множество. Считаешь себя умной, хотя таковой не являешься. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что сюда приближается. А я? Я вижу то, что видит мой гребаный сын. Он направляется к Метакосму, и я чувствую, что там впереди. Не вижу, не хочу смотреть, но чувствую. И позволь сказать: у нас нет ни единого, мать твою, шанса.

— Это что, последняя попытка отвертеться?

— Нет. Я пойду. Чтобы посмотреть на выражение твоего лица, когда у тебя ничего не выйдет.

— Тогда вперед, — сказала она. — Ты знаешь выход отсюда?

— Найду.

— Отлично.

— Но сначала…

— Что?

Он протянул ту руку, что была меньше изранена.

— Мой медальон.

Прежде чем они начали подъем, пришлось вывести Грилло из ступора. Когда Тесла показалась из расщелины после разговора с Яффе, он так и сидел у воды, крепко закрыв глаза.

— Мы уходим, — тихо сказала она ему. — Грилло, ты меня слышишь? Мы уходим отсюда.

— Мы здесь умрем, — отозвался он.

— Нет. С нами все будет в порядке. — Она просунула руку под его плечо. Каждое движение пронзало ее острой болью в боку. — Вставай, Грилло. Я замерзла, скоро здесь станет совсем темно. — Свет от разлагавшейся тераты быстро таял. — Грилло, там солнце, тепло, свет.

Эти слова заставили его открыть глаза.

— Уитт мертв, — сказал он. Волны прибили труп к берегу.

— Мы не собираемся к нему присоединяться, — ответила Тесла. — Мы будем жить, Грилло. Проклятье, вставай!

— Мы… не сможет… плыть обратно, — возразил он, глядя на водопад.

— Есть и другие выходы, — говорила Тесла. — Проще. Но нужно спешить.

Она оглянулась и увидела Яффе на другом конце пещеры. Он изучал трещины в стенах, как она догадалась, в поисках лучшего выхода. Он тоже был измучен, так что о подъеме, требующем значительных усилий, не было речи. Яффе подозвал Хочкиса и велел тому разбирать камни. Потом двинулся дальше изучать трещины. У Теслы промелькнула мысль, что он тоже не знает, как отсюда выбраться. Чтобы не думать об этом, она вернулась к Грилло. Пришлось его уговаривать, но она добилась своего. Он встал. Прошло несколько минут, прежде чем он смог восстановить кровообращение в затекших подгибающихся ногах.

— Молодец, — сказала Тесла. — Молодец. А теперь пойдем.

Она бросила последний взгляд на тело Уитта. Она надеялась: где бы он сейчас ни был, ему там хорошо. Если у каждого свой рай, то она знала, где сейчас Уильям: в неземном Паломо-Гроуве — маленьком спокойном городке в маленькой спокойной долине, там всегда светит солнце и хорошо продается недвижимость. Про себя она пожелала ему удачи и повернулась спиной к телу. Ей вдруг пришла в голову мысль, что он все время знал о предстоящей смерти и был рад тому, что будет покоиться в недрах Гроува, а не превратится в струйку дыма из трубы крематория.

Яффе отозвал Хочкиса от разбора камней в одной из трещин и велел заняться тем же в другом месте. Это подтвердило неприятные подозрения Теслы: Яффе не знает, где выход. Она пришла Хочкису на помощь, зовя за собой Грилло. Из трещины пахнуло затхлостью — ни единого дуновения свежего воздуха. Но, может быть, они забрались слишком глубоко.

Работать было тяжело, особенно в сгущающейся темноте. Никогда в жизни она не испытывала подобного изнеможения. Руки ничего не чувствовали, лицо окоченело от холода, тело едва слушалось. Она подозревала, что даже трупы теплее, чем она сейчас. Но когда-то давным-давно, где-то там, под солнцем, она сказала Хочкису, что справится с любым делом не хуже мужчины. И она собиралась это доказать. Она заставляла себя оттаскивать камни с тем же рвением, что и Хочкис. Но основную часть работы сделал все-таки Грилло. Его силы подпитывались отчаянием. Он откидывал самые большие камни с силой, какой Тесла в нем и не подозревала.

— Ну? — спросила она Яффе. — Мы идем?

— Да.

— Это выход?

— Не хуже прочих, — ответил он и двинулся первым.

В открывшейся трещине начинался проход еще более страшный, чем спуск. Во-первых, теперь у них был один фонарь на всех, который нес Хочкис, шедший за Яффе. Жалкий свет не столько освещал путь, сколько служил маяком для идущих следом Теслы и Грилло. Они спотыкались, падали и снова спотыкались. Теперь онемение их тел было благом, потому что они не чувствовали собственных увечий.

Сначала они даже не поднимались выше. Проход извивался сквозь несколько небольших пещер, за стенами вокруг ревела вода. Потом они шли по тоннелю, что явно недавно был руслом реки. Грязь доходила до колена и капала на них с потолка. Скоро они этому даже порадовались — проход дошел до столь узкого места, что, не будь их одежда скользкой от грязи, они не смогли бы протиснуться дальше. За узким местом начинался подъем, сначала еле заметный, потом все более крутой. Шум воды стих, но обнаружилась новая опасность — движение почв. Никто ничего не сказал. Все были слишком измотаны, чтобы тратить силы на разговоры об очевидном — земля под Гроувом подвержена колебаниям. Чем выше они поднимались, тем громче грохотала земля, а несколько раз их осыпало пылью со сводов тоннеля.

Первым почуял ветер Хочкис.

— Свежий воздух, — сказал он.

— Конечно, — сказал Яффе.

Тесла оглянулась на Грилло. На свои ощущения она уже не полагалась.

— Ты чувствуешь? — спросила она.

— Кажется, да — Его голос был едва слышен.

Обнадеженные, они стали подниматься быстрее, хотя каждый следующий шаг давался труднее. Земля вокруг пришла в движение, кое-где тоннели заметно трясло. Но теперь им придавал силы не только свежий воздух — вверху забрезжил дневной свет. Вскоре они смогли разглядеть скалу, по которой карабкались вверх. Яффе подтягивал свое тело одной рукой с поразительной легкостью, словно оно ничего не весило. Остальные едва за ним поспевали, хотя их ослабевшие тела подстегивал адреналин. Свет становился все ярче, и они стремились ему навстречу, щурились от его сияния, забыв о ранах.

В голове Теслы проносился поток обрывочных мыслей, больше похожих на образы из сновидения, чем на осознанные мысли. Ее разум был слишком истощен, чтобы сконцентрироваться. Но она постоянно возвращалась к тем пяти минутам, когда ей пришлось разгадывать символы медальона. Она поняла причину, когда показалось небо: подъем из темноты был подобен эволюции, как возвращение с того света. От хладнокровных — к теплокровным, от слепых и близоруких — к полностью прозревшим. За этим люди и спускаются под землю, мелькнула у нее неясная мысль. Чтобы вспомнить, почему они живут под солнцем.

В самом конце подъема, когда свет заливал все вокруг, Яффе пропустил Хочкиса вперед.

— Передумал? — спросила Тесла.

Но его лице отражалось не только сомнение.

— Чего ты боишься? — спросила она.

— Солнца, — ответил он.

— Эй, вы двое, идете? — спросил Грилло.

— Через секунду, — ответила Тесла. — Иди вперед.

Он протиснулся мимо них и преодолел оставшиеся до поверхности футы. Хочкис был уже там. Тесла слышала, как он смеется. Откладывать удовольствие последовать за ним было трудно, но они не могли оставить здесь того, за кем шли.

— Ненавижу солнце, — сказал Яффе.

— Почему?

— Оно ненавидит меня.

— Оно причиняет тебе боль? Ты что, вампир? Яффе щурился на свет.

— Флетчер любил солнце.

— Может, тебе стоит у него кое-чему научиться?

— Слишком поздно.

— Нет, не слишком Ты натворил немало бед, но у тебя есть шанс сделать кое-что хорошее. На нас надвигается опасность похуже, чем ты. Подумай об этом.

Он не ответил.

— Послушай, — продолжала она, — солнцу нет никакого дела до твоих поступков. Оно светит всем, и плохим и хорошим. Хотелось бы, чтобы было не так, но от меня здесь ничего не зависит.

Он кивнул.

— Я не рассказывал тебе про… Омаху?

— Потом, Яффе. Надо идти.

— Я умру, — сказал он.

— Тогда закончатся все твои неприятности, — сказала она. — Пошли!

Он взглянул на нее в упор. Сияние в его глазах, которое она видела в пещере, угасло. Ничто в его облике не напоминало о сверхъестественных способностях. Он был ничем не примечателен: бледное потрепанное человеческое существо, какого не удостоишь в толпе повторным взглядом, разве что задумаешься, что за горе заставило его так опуститься. Они отдали столько времени и сил (и жизнь Уитта), чтобы вытащить его из-под земли. Вряд ли он того стоил.

Опустив голову, чтобы спрятать лицо от света, Яффе преодолел оставшиеся до поверхности несколько футов. Она шла за ним. От солнца закружилась голова, Теслу замутило. Пытаясь справиться с тошнотой, она закрыла глаза. Открыть их ее заставил взрыв смеха. Это был не просто смех облегчения. Они выбрались на землю посреди парковки перед мотелем «Терраса». Плакат прямо перед ними гласил: «Добро пожаловать в земной рай Паломо-Гроува!»

Глава 6

Как когда-то давно любила повторять трем своим подругам Кэролин Хочкис, земная кора тонка, а Гроув построен вдоль ее слабой линии. В один прекрасный день кора треснет и город провалится в пропасть. За двадцать лет после того, как Кэролин прекратила свои пророчества с помощью снотворного, техника предсказаний таких событий ушла далеко вперед. Стало возможным наносить на карты тончайшие трещины и следить за их развитием Своевременное предупреждение обещало в случае опасности спасти жизнь миллионов не только в таких гигантах, как Сан-Франциско и Лос-Анджелес, но и в маленьких городках вроде Гроува. Но никто не смог предсказать ни событий в Кони-Ай, ни их последствий. Прорывы материи пространства внутри дома Вэнса послали едва заметный, но достаточно уверенный сигнал к Холму, дальше в пещеры и тоннели под городом, побуждая всю систему, до этого невнятно роптавшую, закричать в полный голос и опрокинуться. Самые впечатляющие последствия бунта наблюдались на нижних склонах Холма. Земля раскрылась, и одна из «улиц-полумесяцев» стала трещиной в двести ярдов длиной и двадцать шириной. На этом разрушения не прекратились, как должно было бы быть при обычном землетрясении. Сигнал хаоса распространился дальше. Небольшие трещинки расширились и поглотили дома, гаражи, магазины и тротуары. В Дирделле ближайшие к лесу улицы первыми пострадали от разрушений. Нескольких оставшихся там жителей предупредил о надвигающейся катастрофе массовый исход животных, спешивших прочь из леса. Деревья пытались вырвать из земли корни и тоже бежать, но у них ничего не вышло и они упали. За ними последовали дома. Улица за улицей складывались, как костяшки домино. Та же участь постигла Стиллбрук и Лорелтри — с той лишь разницей, что там не было каких-либо очевидных предупреждений. Прямо посреди улиц и дворов разверзались трещины. Из бассейнов в считанные секунды уходила вода, а дороги превращались в макеты Большого Каньона. В конце концов все районы Паломо-Гроува поглотила земля, на которой он стоял.

Конечно, не обошлось без жертв. Но в большинстве случаев они остались незамеченными, потому что погибли люди, в одиночестве сидевшие в своих домах и не выходившие уже несколько дней. Никто их не искал — ведь никто не знал, кто покинул город, а кто остался. Показная сплоченность жителей Гроува после той памятной ночи в молле оказалась фальшивой. Никто не собирался, чтобы обсудить создавшееся положение, никто не делился друг с другом страхами. Дела становились все хуже, и целые семьи просто удирали, часто по ночам, не сказав ни слова соседям. Те одиночки, что предпочли остаться, оказались похороненными под обломками собственных крыш, и никто не знал, что они там. Когда власти заинтересовались размером ущерба, многие улицы превратились в непроходимые участки, и поиск жертв стал первостепенной задачей. А самый важный вопрос — что же случилось (и до сих пор продолжало происходить) в доме Бадди Вэнса? — отошел на второй план.

Для первых прибывших полицейских — бывалых патрульных, повидавших, как им казалось, все на свете, — было очевидно: обнаружить силу, бушевавшую в Кони-Ай, не так-то просто. Через полтора часа после того, как первый патруль прибыл на место происшествия и доложил начальству о состоянии дома Вэнса, там появились несколько агентов ФБР. К ним из Лос-Анджелеса выехали двое ученых — физик и геолог. Когда они вошли в дом, то признали это необъяснимое явление смертельно опасным. Среди бесчисленных вопросов бесспорным был один факт — местные жители знали о надвигавшейся катастрофе. Они покинули город за несколько часов, а то и дней, до начала разрушений. Почему никто не пожелал предупредить кого-то за пределами города об опасности — еще одна из бесчисленных загадок этого места.

Если бы полицейские знали, где искать, они получили бы ответы на свои вопросы у любого из четверых людей, выбравшихся на поверхность земли перед мотелем «Терраса». Возможно, кое-что они сочли бы бредом, но даже Тесла, раньше выступавшая против того, чтобы Грилло рассказал свою историю миру, теперь была готова выложить все, что знает, будь у ее силы. Солнечное тепло и свет оживили ее, высушили кровь и грязь на лице и теле и загнали холод глубоко внутрь. Конечно, вряд ли четверо смогли бы говорить сразу. Солнце согрело и успокоило их, но оно осветило кровь на их разорванной одежде.

Яффе первым поспешил в тень мотеля. Через несколько минут за ним отправилась Тесла. И постояльцы, и персонал покинули мотель. На то были причины. Трещина на парковке была одной из многих. Самая большая прошла через главный вход, расколов фасад, как молния, вырвавшаяся из земли. Внутри царила атмосфера панического бегства — на ступеньках забытый багаж и разбросанные вещи; двери, не сорванные с петель во время землетрясения, распахнуты настежь. Тесла подобрала кое-что из одежды, включила душ в номере, разделась и шагнула под воду — такую горячую, что едва можно было терпеть. От тепла потянуло в сон. Ей пришлось заставить себя вылезти и вытереться. К сожалению, в номере были зеркала. Ноющее тело, покрытое синяками, представляло собой жалкое зрелище. Она поспешила одеться. Найденные вещи не сочетались друг с другом и не подходили по размеру. Но результат ей понравился — она любила неформальный стиль. Одеваясь, она допила забытый в номере холодный кофе. Когда она вышла, было три двадцать. Прошло почти семь часов с тех пор, как их четверка отправилась в Дирделл, чтобы начать спуск под землю.

Грилло и Хочкис сидели в офисе. Они сварили горячий кофе. Они тоже вымылись, хотя и не полностью — смыли грязь с лиц, избавились от промокших свитеров и нашли себе по куртке. Оба курили.

— У нас есть все, — сказал Грилло с видом человека, чувствующего себя не в своей тарелке, но пытающегося бодриться. — Кофе, сигареты, засохшие пончики. Только наркотиков не хватает.

— Где Яффе? — спросила Тесла.

— Не знаю, — ответил Грилло.

— Как это не знаешь? Господи, Грилло, мы должны глаз с него не спускать!

— Но раз он зашел так далеко, вряд ли он теперь убежит, верно?

— Может быть, — согласилась Тесла, наливая кофе. — Сахар есть?

— Нет, но есть пирожные и чиз-кейк. Черствые, но съедобные. Похоже, тут работали сладкоежки. Хочешь?

— Хочу, — сказала Тесла, отпивая глоток кофе. — Надеюсь, ты прав…

— Насчет сладкоежек?

— Насчет Яффе.

— Ему на нас плевать, — сказал Хочкис. — Меня тошнит от него.

— Ну, у тебя есть причины, — ответил Грилло.

— Ты чертовски прав, — согласился Хочкис и искоса взглянул на Теслу. — Когда все это кончится, оставьте его мне, ладно? Нам есть о чем побеседовать.

Он не стал ждать ответа. Захватил свою чашку и вышел на солнце.

— О чем это он? — спросила Тесла.

— О Кэролин, — ответил Грилло.

— Точно.

— Он винит Яффе в том, что с ней случилось. И он прав. — Да, он прошел сквозь ад.

— Думаю, в нашем путешествии для него не было ничего нового.

— Может, и так. — Она допила свой кофе. — Что ж, я немного подкрепилась, пойду поищу Яффе.

— Прежде чем ты уйдешь…

— Что?

— Я просто хотел сказать… то, что случилось со мной там, внизу… Прости, что я оказался настолько бесполезным. У меня фобия оказаться похороненным заживо.

— Достойное оправдание, — сказала Тесла.

— Я очень хочу помочь. Сделаю все, что ты скажешь. Тебе пришлось справляться с задачей в одиночку.

— Это не совсем так.

— Как тебе удалось убедить Яффе пойти с нами?

— Он загадал мне загадку. Я ее разгадала.

— Так просто звучит.

— Все вообще проще, чем кажется. То, с чем нам предстоит столкнуться, настолько огромно, что остается положиться на инстинкт.

— С инстинктом у тебя всегда было лучше. Я предпочитаю факты.

— Факты тоже довольно просты — есть дыра, и из нее к нам приближается то, чего люди вроде нас с тобой и представить не способны. Если мы дыру не закроем, нам конец.

— А Яффе знает, как?

— Что «как»?

— Закрыть дыру? Тесла посмотрела на него.

— Думаю, нет.

Она нашла Яффе на крыше. Это было последнее место, куда она заглянула в своих поисках. И больше того — она застала его в положении, какого меньше всего от него ожидала, — он смотрел на солнце.

— Думала, ты нас бросил, — сказала она.

— Ты была права. Оно светит всем — и плохим, и хорошим. Но оно меня не греет. Я забыл, что такое тепло. И что такое холод. Что такое быть голодным или сытым. Я так по этому скучаю.

Его самоуверенность, так явно проявлявшаяся в пещерах, теперь пропала. Он выглядел почти испуганным.

— Может, тебе удастся это вернуть, — предположила Тесла. — Я имею в виду человеческое. Исправить то, что изменил нунций.

— Хотелось бы, — ответил он. — Хотелось бы снова стать Рэндольфом Яффе из Омахи, штат Небраска. Повернуть время вспять и никогда не входить в ту комнату.

— Какую комнату?

— В комнату мертвых писем в почтовом отделении, — сказал он, — где все и началось. Надо бы рассказать тебе об этом.

— Хотелось бы послушать, но сначала…

— Знаю. Знаю. Лом. Разрыв.

Теперь он взглянул на нее или скорее за нее, на Холм.

— Рано или поздно нам придется туда подняться, — напомнила она — Я бы предпочла сделать это сейчас, пока светло и у меня еще остались силы.

— И что будет, когда мы там окажемся?

— Будем надеяться на вдохновение.

— Откуда? — спросил он. — Ни у кого из нас нет богов. Именно этим я и пользовался все эти годы — безбожностью людей. Теперь мы такие же.

Она вспомнила, что сказал д'Амур в ответ на ее слова о том, что она не молится: именно теперь, когда знаешь, сколько от тебя зависит, молиться имеет смысл.

— Круг замыкается, и я прихожу к необходимости верить, — проговорила она, — хотя и медленно.

— Во что верить?

— В высшие силы, — ответила она неуверенно дернув плечами. — Ведь и члены Синклита верили. Чем я хуже?

— А они верили? — удивился он. — Думаешь, они охраняли Искусство, потому что Субстанция должна быть защищена? Не уверен. Они просто боялись того, что могло прийти извне. Они служили сторожевыми псами.

— А если долг возвысил их?

— Возвысил? Они стали святыми? Киссун не слишком похож на святого. Он работал на себя. И на иад-уроборосов.

Это была суровая правда. Словам д'Амура о вере в загадочное противоречил Киссун, утверждавший, что все религии — прикрытие Синклита, способ отвлечь простой люд от тайны тайн.

— Я по-прежнему вижу, где сейчас Томми-Рэй, — сказал Яффе.

— И что там?

— Там становится все темнее и темнее, — ответил Яффе. — Он долго двигался, но теперь остановился. Может, течение изменилось. Что-то идет из темноты. А может, это и есть сама темнота. Не знаю. Но оно приближается.

— Скажи мне, когда он увидит что-нибудь, — попросила Тесла. — Мне нужны подробности.

— Я не хочу смотреть на такое. Ни его глазами, ни своими.

— Похоже, у тебя нет выбора Он твой сын.

— Он подводит меня снова и снова Я ничего ему не должен. Теперь у него есть его призраки.

— Прекрасная семья. Отец, сын и…

— Дух святой, — закончил Яффе.

— Точно, — сказала она. Она услышала еще одно эхо прошлого. — Троица.

— Что это?

— То, чего боялся Киссун.

— Троицы?

— Да. Когда он впервые затащил меня в Петлю, он случайно обронил это слово. Похоже, он совершил ошибку. Когда я спросила его, что это такое, он до того занервничал, что отпустил меня.

— Не думал, что Киссун христианин, — заметил Яффе.

— Я тоже не думаю. Может, он имел в виду какого-то другого бога или богов. Которым поклонялся Синклит. Где медальон?

— У меня в кармане. Достань его сама. У меня слишком ослабли руки.

Он вынул их из карманов. В тусклом свете пещеры повреждения выглядели отвратительно, а при свете солнца стали еще более отталкивающими. Плоть почернела и влажно блестела, кости крошились.

— Я распадаюсь на части, — сказал он. — Флетчер выбрал огонь, я — собственные зубы. Мы оба самоубийцы. Мой способ не такой быстрый.

Она залезла в его карман и вытащила медальон.

— Кажется, ты об этом не жалеешь.

— О чем?

— О том, что распадаешься на части.

— Нет, — признался он. — Я бы хотел умереть. Я умер бы, если б остался в Омахе. От старости Я не хочу жить вечно. Какой смысл жить, если не можешь чувствовать вкус жизни?

Тесла разглядывала медальон, и к ней вернулась радость, которую она чувствовала, разгадывая его символы. Но даже при дневном свете она не видела ничего похожего на Троицу. Там определенно были одни четверки. Четыре луча, четыре круга. Ничего по три.

— Без толку, — сказала она. — Можно гадать целыми днями.

— О чем гадать? — спросил Грилло, вышедший на крышу.

— Что такое Троица, — сказал она. — Как ты думаешь?

— Отец, Сын и…

— А кроме очевидного?

— Тогда не знаю. А что?

— Жаль, надежда не оправдалась.

— А сколько всего Троиц? — спросил Грилло. — Это несложно узнать.

— У кого? У Абернети?

— Начать можно и с него, — сказал Грилло. — Он богобоязненный человек. По крайней мере, сам так утверждает. А это важно?

— Сейчас все важно, — ответила Тесла.

— Тогда пойду узнаю, если телефон еще работает. Значит, тебя интересует…

— Любая информация о Троице. Любая!

— Сухие факты, вот что я люблю, — сказал он. — Сухие факты.

Он отправился вниз. Тут Тесла услышала бормотание Яффе:

— Отвернись, Томми. Отвернись… Его глаза были закрыты, он задрожал.

— Ты их видишь? — спросила она.

— Там так темно.

— Ты их видишь?!

— Я вижу, как что-то движется. Что-то огромное. О, какое огромное. Парень, почему ты стоишь? Убирайся оттуда, пока тебя не заметили. Убирайся!

Вдруг он широко открыл глаза.

— Хватит! — воскликнул он.

— Ты потерял его? — спросила Тесла.

— Я сказал, хватит!

— Он погиб?

— Нет, он… он катается на волнах.

— Катается в Субстанции?

— Он хороший серфер.

— А иады?

— Следуют за ним Я был прав, течение изменилось. Они приближаются.

— Опиши, что ты видел.

— Я уже сказал. Они огромные.

— И все?

— Как движущиеся горы. Горы, по которым скачет саранча или блохи. Большие и маленькие. Не знаю, я ничего не понимаю.

— Значит, нам нужно закрыть разрыв как можно скорее. Ну, горы я еще могу понять, но о блохах давай не будем, ладно?

Когда они спустились, Хочкис стоял у входа. Грилло уже рассказал ему про Троицу, и у Хочкиса появились свои соображения на этот счет.

— В молле есть книжный магазин. Может, я пойду поищу что-нибудь о Троице?

— Можно, — сказала Тесла. — Если она так испугала Киссуна, то может испугать и его хозяев. Где Грилло?

— Ищет машину. Он отвезет вас на Холм. Вы ведь туда собираетесь? — Он с отвращением взглянул на Яффе.

— Туда, — ответила Тесла. — И там мы останемся. Так что вы знаете, где нас искать.

— До самого конца? — спросил Хочкис, все еще глядя на Яффе.

— До самого конца.

На стоянке у мотеля Грилло нашел машину и замкнул провода зажигания.

— Где ты этому научился? — спросила его Тесла, когда они выехали в сторону Холма. Яффе лежал на заднем сиденье, закрыв глаза.

— Занимался как-то журналистским расследованием.

— Об угонщиках?

— Именно. Запомнил несколько штучек. Я кладезь ненужной информации. Узнай что-нибудь новенькое от Грилло.

— Но о Троице ты ничего не знаешь.

— Опять ты об этом.

— Это от отчаяния, — сказала она. — Нам не за что зацепиться.

— д'Амур говорил что-то о спасителе.

— О том, что в последнюю минуту с небес спустится помощь? — сказала Тесла. — Я не собираюсь сидеть и ждать.

— Вот дерьмо!

— Проблемы?

— Посмотри.

Впереди посреди перекрестка разверзлась трещина. Она пересекала обе улицы от края до края. Проехать к Холму было невозможно.

— Нужно искать объезд, — сказал Грилло.

Он развернулся и через три квартала свернул на перпендикулярную улицу. По обеим сторонам виднелись следы разрушений — поваленные деревья и фонарные столбы, вздыбленные тротуары. Из лопнувших труб текла вода.

— Все рушится, — сказала Тесла.

— Как точно.

Наконец они выехали на улицу, ведущую прямо к Холму. Когда они начали подъем, Тесла заметила еще одну машину, что сворачивала с шоссе на дорогу к городу. Это была не полицейская машина, если только местные копы не начали ездить на «фольксвагенах», выкрашенных желтой флуоресцентной краской.

— Глупец.

— Кто?

— Вон, кто-то возвращается в город.

— Может, возвращается за имуществом, — предположил Грилло. — Люди берут, что могут и пока могут.

Еще некоторое время ее преследовал неуместный здесь цвет этой машины. Он был типичным для западного Голливуда. Тесла сомневалась, что снова окажется в своей квартире на Норд-Хантли-драйв.

— Похоже, нас встречают, — сказал Грилло.

— Отличный эпизод для фильма, — сказала Тесла. — Жми, водила!

— Дурацкая реплика.

— Давай, езжай.

Грилло повернул руль, чтобы избежать столкновения с патрульной машиной, и нажал на газ. Они проскочили мимо, прежде чем им успели перегородить дорогу.

— Наверху их будет больше, — заметил он.

Тесла оглянулась. Полицейские не пустились в погоню. Похоже, они просто сообщили о нарушителях другому посту.

— Покажи, на что ты способен, — сказала Тесла.

— Что ты имеешь в виду?

— Протарань их, если надо. Нет времени объясняться.

— Дом, наверное, полон копов.

— Сомневаюсь, — ответила Тесла. — Думаю, внутрь они не заходят.

Она оказалась права. Когда показался Кони-Ай, стало ясно: полицейские решили, что этот бардак — не их дело. Машины были припаркованы на приличном расстоянии от ворот, а патрульные стояли еще дальше. Четыре офицера дежурили у заграждения, перекрывающего подъезд.

— Едем прямо? — спросил Грилло.

— Именно так.

Он нажал на педаль газа. Двое из четверых потянулись за оружием, двое других отскочили. На скорости Грилло врезался в заграждение. Дерево не выдержало и треснуло, по лобовому стеклу застучали щепки. Грилло показалось, что прозвучал выстрел, но все остались целы. Он вскользь зацепил полицейскую машину, ее развернуло, и она ударила другую. Грилло сумел справиться с управлением и въехал в открытые ворота дома Вэнса. Двигатель взревел, и они понеслись по подъездной аллее.

— Нас не преследуют, — отметила Тесла.

— Черт, я их понимаю.

Когда они достигли поворота аллеи, Грилло затормозил.

— Мы достаточно близко, — сказал он. — Господи! Посмотри на это!

— Я вижу фасад дома напоминал торт, простоявший ночь под проливным дождем. Дом размяк и осел, как от удара. В дверных и оконных проемах не осталось ни одной прямой линии. Сила, которую освободил Яффе, засасывала в свою пасть все, ломая кирпичи, черепицу, оконные рамы. Дом тянуло в разрыв. Когда Тесла и Грилло бежали отсюда, здесь бушевала огромная воронка, но теперь, похоже, она затихла. Следов новых разрушений не было. Но сомнений в том, что дыра близко, тоже не было. Едва выйдя из машины, они почувствовали исходившую от нее энергию. Волоски на коже встали дыбом, а внутренности сжались. Здесь парило спокойствие, как в центре урагана.

Тесла посмотрела через стекло на их пассажира. Ощутив ее внимательный взгляд, Яффе открыл глаза. Было видно, что он боится. Когда-то преуспевший в искусстве скрывать свои чувства, теперь он не притворялся.

— Хочешь пойти посмотреть? — спросила Тесла.

Он не ответил, и Тесла не стала переспрашивать. Еще одно дело нужно было завершить до того, как они войдут внутрь, поэтому пока она дала Яффе время собраться с духом. Она вернулась немного назад и вышла из-за пальм на подъездной аллее. Полицейские приблизились к воротам, но дальше двигаться не решились. Тесле пришло в голову, что их удерживал не только страх, но и приказ начальства. Она не смела надеяться на прибытие подкрепления, но, быть может, именно сейчас армия спешит на помощь, а копы ждут, пока подтянутся основные силы? Они явно нервничали. Тесла подняла руки и шагнула навстречу ряду взведенных стволов.

— Запретная зона! — прокричал кто-то из задних рядов. — Возвращайтесь с поднятыми руками! Все!

— Боюсь, не могу этого сделать, — сказала Тесла. — Продолжайте охранять это место, ладно? У нас тут дело. Кто вами руководит? — спросила она, чувствуя себя пришельцем из космоса, который просит отвести его к главному.

Из-за машины появился человек в хорошо сшитом костюме. Она поняла, что он не полицейский — скорее, из ФБР.

— Я.

— Вы ждете подкрепления?

— Кто вы? — потребовал он ответа.

— Вы ждете подкрепления? — повторила она — Поверьте, вам потребуется больше сил, чем несколько патрульных машин. Скоро начнется большое вторжение.

— О чем вы?

— Окружите Холм. И закройте Гроув. Второго шанса не будет.

— Я еще раз спрашиваю… — начал главный, но Тесла исчезла из его поля зрения прежде, чем он успел закончить фразу.

— Тебе отлично удаются переговоры, — отметил Грилло.

— Дело практики.

— Тебя могли подстрелить.

— Но не подстрелили, — ответила она, возвращаясь к машине и открывая дверь. — Прошу, — обратилась она к Яффе, и поначалу тот никак не отреагировал на ее приглашение. — Чем раньше начнем, тем скорей закончим.

Вздохнув, Яффе вылез из машины.

— Я хочу, чтобы ты остался, — сказала Тесла Грилло. — Если кто-нибудь подойдет ближе, кричи.

— Ты просто не хочешь, чтобы я шел с вами.

— И это тоже.

— Что вы там собираетесь делать?

— Выступим как пара критиков, — ответила Тесла, — и разнесем Искусство.

В детстве Хочкис был заядлым читателем, но смерть Кэролин отбила у него всякую любовь к книгам. Зачем читать боевики, написанные людьми, которые никогда не слышали выстрелов? Книги — ложь. И не только романы. «И это тоже ложь», — думал он, изучая полки в магазине мормонской литературы. Целые тома об откровениях и Божьем промысле. В нескольких он нашел упоминание о Троице, но каждый раз вскользь. В итоге он удовлетворился тем, что разбросал книги по полу. Его воротило от их слащавости. Если бы было больше времени, он бы их сжег.

Пройдя в глубь магазина, он заметил, что на стоянку въехал ярко-желтый «фольксваген». Из него вышли два человека. Более несуразную пару трудно было представить. Один — это бросалось в глаза даже на расстоянии — одет в грязные мешковатые лохмотья, и лицо у него столь отвратительное, что при виде его разрыдалась бы и родная мать. Его спутник — вылитый загорелый Адонис, разряженный как павлин. Хочкис решил, что эти двое не знают ни где они находятся, ни какая опасность им угрожает. Они растерянно оглядывались на пустой стоянке. Хочкис подошел к двери.

— Ребята, лучше уезжайте отсюда, — обратился он к ним Павлин посмотрел в его сторону.

— Это Паломо-Гроув?

— Да, — А что случилось? Землетрясение?

— Все еще впереди, — сказал Хочкис. — Слушайте, окажите себе услугу. Убирайтесь отсюда к чертовой матери.

Теперь заговорил урод, и чем ближе он подходил, тем более бесформенным казалось его лицо.

— Тесла Бомбек, — сказал он.

— А что с ней? — спросил Хочкис.

— Мне нужно ее видеть. Меня зовут Рауль.

— Она на Холме, — сказал Хочкис.

Он слышал, как Тесла упоминала имя Рауль в разговоре с Грилло, но не помнил, в какой связи.

— Я приехал, чтобы ей помочь, — сказал Рауль.

— А вы… — начал Хочкис, обращаясь к Адонису.

— Я Рон, — отозвался тот. — Я просто привез его. — Он пожал плечами. — Если хотите, чтобы я убрался отсюда, я с удовольствием.

— Дело ваше, — сказал Хочкис, возвращаясь в магазин. — Здесь небезопасно. Больше мне нечего сказать.

— Понятно, — сказал Рон.

Рауль потерял интерес к разговору и разглядывал витрины магазинов. Казалось, он принюхивается.

— Что мне делать? — спросил его Рон. Рауль оглянулся на своего спутника.

— Езжай домой.

— Хочешь, отвезу тебя наверх, поищем Теслу? — продолжал Рон.

— Я сам ее найду.

— Пешком тут далеко, брат. Рауль взглянул на Хочкиса.

— Нам нужно кое-что тут сделать.

Хочкис не горел желанием ему помогать и вернулся к своим поискам, краем уха слушая разговор на стоянке.

— Ты точно не хочешь, чтобы я помог тебе найти Теслу? Я думал, это срочно.

— Ну да, это срочно. Но мне… сначала нужно немного побыть здесь.

— Я не против. Могу подождать.

— Я же сказал — нет.

— Ты не хочешь, чтобы я отвез тебя обратно? Я думал, мы повеселимся вечером. Ну, пройдемся по барам…

— Может, в другой раз.

— Завтра?

— Просто в другой раз.

— Ясно. Это значит «спасибо, но никакой благодарности», да?

— Как пожелаешь.

— Ты чертовски странный парень. Сначала сам подходишь ко мне, теперь знать не хочешь. Да пошел ты. Я знаю море мест, где мне отсосут.

И Адонис гордо направился к машине. Второго уже не было видно. Хочкис вернулся к книгам. Раздел о материнстве ничего не обещал, тем не менее он стал изучать и его. Как и ожидалось, там были сплошные сентиментальные банальности и ни единого, даже косвенного, упоминания о Троице. Только разглагольствования о материнстве как высшем предназначении и о том, что женщина — инструмент Бога, а ее величайшая и благороднейшая цель — принести в мир новую жизнь. И совет потомству: «Дети, почитайте своих родителей во Христе, ибо это правильно».

Хочкис честно просматривал книгу за книгой и отбрасывал в сторону, не находя ничего полезного. Остались два последних раздела, и оба не внушали надежды. Хочкис выпрямился и встал на цыпочки, оглядывая палимую солнцем парковку. Под ложечкой засосало от нехорошего предчувствия. Солнце, конечно, светит, но надолго ли это?

Далеко за парковкой, уже очень далеко, он заметил желтый «фольксваген», выезжающий из Гроува на шоссе. Хочкис не завидовал свободе Адониса, у него не возникало желания найти машину и уехать из города. Гроув — не худшее место для смерти, уютное, знакомое, пустое. Он может кричать, умирая здесь, — никто не узнает о его трусости. Или погибать молча — никто не станет над ним рыдать. Пусть Адонис уезжает. Ему нужно прожить свою жизнь. Она коротка. Если же усилия Хочкиса и его товарищей окажутся напрасными и победит надвигающаяся ночь, жизнь станет совсем короткой. И даже если они справятся с врагом (на что мало надежды), жизнь по-прежнему останется мимолетной. В конце она всегда прекрасней, чем в начале.

В обманчивой тишине Тесла остро ощущала каждое подергивание щеки от нервного тика, каждый хрип в своих легких. Яффе шагал за ней следом Они миновали холл и подошли к гостиной, где Яффе совершил свое преступление против естественного порядка вещей. Следы его преступления виднелись повсюду, все застыло, искаженные предметы оплыли, словно сделанные из воска.

Она вошла в гостиную. Разрыв оставался на прежнем месте. Окружающие вещи стремились к дыре диаметром не больше шести футов. Она стабилизировалась. Не было никаких видимых признаков расширения. Если иады приблизятся к порогу Косма, им придется протискиваться в отверстие по одному, пока оно не порвется и не распахнется настежь.

— Не так уж страшно выглядит, — сказала она Яффе. — Если поторопимся, у нас есть шанс.

— Я не знаю, как ее запечатать.

— Попытайся. Ты же сумел ее открыть.

— Я доверился инстинкту.

— А что твои инстинкты говорят сейчас?

— Что у меня не осталось силы, — ответил он и поднял изуродованные руки. — Я ее отгрыз и выплюнул.

— Она вся заключалась в руках?

— Думаю, да.

Она вспомнила ночь у молла: именно из пальцев Яффа сочился яд, который он направлял на Флетчера. Теперь его руки превратились в разлагающиеся обрубки. И все-таки она не могла поверить, что сила зависит от анатомии. Киссун не был полубогом, но его жалкое тело было вместилищем ужасающей магии. Ключом к силе является воля. У Яффе ее, похоже, не осталось.

— Значит, ты не можешь этого сделать, — просто сказала она.

— Нет.

— А если я смогу? Он прищурился.

— Сомневаюсь, — ответил он, и в его тоне послышались едва заметные снисходительные нотки. Тесла претворилась, будто ничего не заметила.

— Но я попытаюсь, — продолжала она. — Нунций изменил и меня, помнишь? Ты тут не единственный бог.

Последнее замечание принесло именно те плоды, на какие она и рассчитывала.

— Ты? — сказал он. — На тебя надежды нет. — Он взглянул на свои руки, потом на дыру. — Я открыл ее. Я единственный, кто на это осмелился. И я единственный, кто способен запечатать ее.

Он устремился к дыре с той же легкостью в движениях, на которую Тесла обратила внимание, когда они выбирались из пещер. Его шаг замедлился, когда он приблизился на расстояние двух ярдов. Потом он и вовсе остановился.

— Что случилось? — спросила она.

— Подойди, посмотри сама.

Она направилась к нему. Это оказалось не так-то просто. Видимый мир изгибался и тянулся к дыре, и то же самое, как поняла Тесла, происходило и с невидимым миром. От блестящей поверхности рождался поток воздуха, несущий частицы пыли и грязи. Пространство завязалось в узел. Его материя была достаточно податлива, чтобы пройти сквозь нее, но приходилось прилагать усилия. Чем ближе к дыре, тем ощутимее. Избитое израненное тело Теслы с трудом справлялось с этой задачей. Но она не отступила и, шаг за шагом, приблизилась на достаточное расстояние, чтобы заглянуть в пропасть. Открывшееся зрелище было нелегко выдержать. В одно мгновение все представления о цельном и понятном мире рухнули. Последний раз подобное потрясение она испытывала в детстве, когда кто-то (она уже не помнила, кто) научил ее заглядывать в бесконечность, поставив друг против друга два зеркала. Ей было двенадцать, почти тринадцать, и она помнила, как ее напугала идея пустоты, отражающей пустоту, пока та не терялась за границами светового потока. Потом долгие годы Тесла вспоминала момент, когда воочию столкнулась с тем, что отказывалось воспринимать ее сознание. Сейчас происходило то же самое. Разрыв перевернул восприятие реального мира.

Она заглянула в пропасть. Там не было ничего определенного. Если она видела облако, то наполовину оно было дождем. Если она видела дождь, то это был дождь на грани воспламенения, он превращался в падающий огонь. А за облаком, дождем и огнем находилось совсем другое место, столь же неопределенное, как и скрывавшие его элементы. Там море становилось небом без разделяющей линии горизонта. Там была Субстанция.

Ее охватило страстное, почти необоримое желание оказаться там. Пролезть в разрыв и вкусить тайну. Сколько тысяч искателей узнавали об этом в лихорадочных и наркотических снах? Очнувшись, они жаждали умереть, уверенные, что никогда не попадут туда. И все же они жили и надеялись, что чудеса возможны, что божественный дар любви и музыки — не самообман, а ключ к высшей ступени развития. Там за надежду воздастся откровениями и поцелуями, там откроются двери в вечность.

Этой вечностью и была Субстанция. Она — эфир, откуда произошло бытие, как человечество вышло из океана. Внезапная мысль о том, что Субстанции коснулись иады, поразила Теслу больнее, чем сам факт их вторжения. Она вспомнила слова Киссуна: «Субстанция должна быть защищена». Как сказала Мэри Муралес, Киссун лгал только при необходимости. У него был талант извлекать выгоду из правды. Субстанция действительно должна быть защищена. Без фантазий жизнь — ничто. Возможно, без них она и не возникла бы.

— Наверное, я должен попробовать, — сказал Яффе и на шаг приблизился к пропасти. Теперь он стоял у самого края.

Его руки, минуту назад казавшиеся немощными, вдруг наполнились силой. Теперь это было заметнее, чем раньше, потому что сила сочилась из искалеченной плоти. Он потянулся к дыре. То, что дыра почувствовала его присутствие, стало очевидным раньше, чем он успел поднести к ней руки. Из пасти разрыва вырвалась волна энергии и прокатилась по комнате. Комната содрогнулась и исказилась еще больше.

— Она поняла, что мы задумали, — сказал Яффе.

— Все равно, нужно попытаться, — ответила Тесла. Пол под ногами дрогнул, со стен и потолка посыпались куски штукатурки. А облака огненного дождя с той стороны устремились к Коему.

Яффе успокаивающе скрестил руки. Но дыра не поддавалась. Она выплюнула новую волну, и Яффе швырнуло в объятия Теслы.

— Нехорошо! — сказал он. — Совсем нехорошо!

Гораздо хуже, чем «нехорошо». Если им требовались какие-либо доказательства приближения иадов, то они уже видели надвигающееся темное облако. Пасть разрыва не собиралась поглощать все и вся. Она хотела выблевать то, что ее душит, и потому стала открываться.

Это было началом конца.

Глава 7

Книга в руках Хочкиса называлась «Подготовка к Армагеддону» — практическое руководство для верующих, пошаговая инструкция по выживанию во время Апокалипсиса. Там были главы о животноводстве, о воде и зерне, об одежде и быте, о топливе, о свете и обогреве. А еще пятистраничный список, озаглавленный: «Долго хранящиеся продукты». Он начинался с черной патоки и заканчивался вяленой олениной. И словно для того, чтобы напугать и подстегнуть тех, кто медлил с приготовлениями, книга изобиловала изображениями различных катастроф, случавшихся в Америке. В основном там были стихийные бедствия. Неистовое буйство лесных пожаров; лежавшие в руинах города, сметенные ураганами. Несколько страниц были посвящены наводнению в Солт-Лейк-Сити в мае 1983 года с фотографиями стен домов штата Юта, укрепленных мешками с песком. Но самым страшным среди этого каталога был ядерный гриб. В книге содержалось несколько фотографий ядерного взрыва, и под одной из них Хочкис нашел незатейливую надпись:

«16 июля 1945 года в местечке Тринити[18] в 5. 30 утра, при участии ее создателя Роберта Оппенгеймера, была взорвана первая атомная бомба. Этим взрывом начался последний период истории человечества».

Больше никаких пояснений. Эта книга была призвана не описывать устройство и действие атомной бомбы, а научить верующих Церкви Иисуса Христа святых последнего дня выжить после ее взрыва. Да это было и не важно — Хочкис не нуждался в подробностях. Ему требовалось лишь одно это слово: «Троица» вне контекста Отца, Сына и Духа Святого. Он нашел ее. Триединство упростилось до единственного места и события. Это была та Троица, что сместила все остальные. В воображении людей двадцатого века ядерный гриб был страшнее Бога.

Хочкис встал, держа в руке книгу, и направился к выходу. То, что он увидел снаружи, заставило его остановиться. На парковке без присмотра резвилась дюжина животных. Ползали щенки, мыши удирали от котят, на горячем асфальте грелись ящерицы. Он оглядел ряд магазинов. Из открытой двери магазина Теда Элизандо вылетел попугай. Хочкис не был знаком с Тедом, но кое-что о нем слышал. Он сам был объектом сплетен и всегда внимательно прислушивался к тому, что говорят о других. Элизандо потерял рассудок, жену и ребенка. Теперь он потерял и свой маленький ковчег, выпустив его обитателей.

Хочкис не мог найти слов утешения и поддержки. К тому же сейчас нужно донести информацию о Тринити до Теслы Бомбек, а не утешать Элизандо. Тот наверняка понимает, в какой опасности находится, иначе не стал бы отпускать на волю своих зверей. Да и как его поддержать?.. Хочкис принял решение, направился к своей машине — и снова остановился. На этот раз потому, что услышал сдавленный человеческий крик. Кричали в зоомагазине.

Через десять секунд Хочкис был у входа. По полу бродили животные, но никаких признаков хозяина Он окликнул Теда:

— Элизандо? У вас все нормально?

Ответа не последовало, и Хочкис подумал, что Тед покончил с собой. Выпустил животных и вскрыл себе вены. Хочкис бросился внутрь, пробираясь между стендами, насестами и клетками. Он увидел осевшее тело Элизандо в дальнем углу большой клетки в центре магазина. Небольшая стайка канареек в панике металась по клетке, теряя перья при ударах о прутья.

Хочкис бросил книгу и поспешил на помощь.

— Что же вы наделали, — говорил он Теду, — господи, что же вы наделали!

Подойдя ближе, он понял свою ошибку. Это было не самоубийство. Невозможно нанести себе такие раны, какие зияли на прижатом к прутьям лице. Из щеки и шеи Элизандо были вырваны клочья мяса. Кровь хлестала сквозь ячейки и заливала пол клетки, но с каждым толчком поток крови ослабевал. Тед был мертв уже несколько минут.

Очень медленно Хочкис поднялся. Если кричал не Элизандо, то кто? Он шагнул назад, чтобы поднять книгу, но тут его внимание привлекло движение. Прямо за трупом Элизандо по полу скользило нечто, похожее на черную змею. Двигалась оно быстро, и его намерение оказаться между Хочкисом и дверью не вызывало сомнений. Если бы не необходимость подобрать книгу, Хочкис успел бы обогнать змейку, но, когда «Подготовка к Армагеддону» оказалась у него в руках, змея успела скользнуть к выходу. Теперь он смог ее разглядеть и понял сразу несколько вещей. Во-первых, она не сбежала из клетки (никто из жителей Гроува не принес бы такое к себе домой). Во-вторых, она больше походила на мурену, чем на змею, но даже это сходство было весьма приблизительным. Хочкис никогда не видел ничего подобного.

И последнее: за ней тянулся кровавый след по кафельному полу, и пасть ее была испачкана в крови. Вот кто убил Элизандо. Хочкис отпрянул, произнеся давно забытое имя:

— Иисус!

В ответ на это слово из задней части магазина послышался смех. Он обернулся. Дверь в кабинет Теда была открыта настежь. Хотя в кабинете не было окон и не горел свет, он смог разглядеть фигуру человека, сидящего на полу скрестив ноги. Хочкис узнал его: даже в полумраке он различил странные черты лица Рауля, друга Теслы Бомбею Рауль был голым. Именно из-за его наготы, а следовательно — его уязвимости, Хочкис решился подойти к двери. Встав перед выбором: сражаться со змеей или с ее заклинателем, Хочкис выбрал заклинателя. Обнаженный мужчина, сидевший на корточках, выглядел не так угрожающе.

— Какого хрена тут происходит? — спросил Хочкис, подходя ближе.

В темноте мужчина ухмыльнулся. Его улыбка была широкой и влажной.

— Я делаю ликсов.

— Ликсов?

— У тебя за спиной.

Хочкису не надо было поворачиваться, чтобы понять — выход по-прежнему блокирован. Ему оставалось стоять на месте, несмотря на нарастающий страх. Тот человек был не просто голым Его тело от середины груди до середины бедер кишело насекомыми, что должны были пойти на корм ящерицам и рыбам в зоомагазине, но тут они удовлетворяли иные аппетиты. От движений насекомых у мужчины возникла эрекция, и они трудились над его изогнутым членом. Но было и более отталкивающее зрелище — на полу перед ним лежала кучка экскрементов, взятых из клеток животных. В центре кучи пыталось устроиться какое-то создание. Нет, оно оттуда рождалось, набухая и разрастаясь на глазах у Хочкиса. Существо подняло голову, и Хочкис увидел, что это еще один лике, как их называл создатель монстров.

И не единственный. В углах маленькой комнаты во всю длину своих блестящих мускулистых тел, в каждом движении которых ощущалась злоба, разворачивались новые ликсы. Два возникли из-за спины своего создателя, еще один карабкался на стойку справа, подбираясь к Хочкису. Тот отступил, но слишком поздно понял, что оказался в пределах досягаемости другой твари. Через две секунды она была у его ног, а через три — взбиралась вверх. Ходкие бросил «Армагеддон» и потянулся, чтобы сбить тварь, но ее зияющая пасть оказалась быстрее, и она укусила его. От неожиданности Хоч-кис пошатнулся и взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Он схватился за стеллаж, сбив с него несколько клеток. Но полки были рассчитаны на вес клеток с котятами, и Хочкис упал, увлекая за собой стеллаж и то, что на нем стояло. Его убили бы, едва он коснулся пола, но клетки задержали стремящихся к нему от входной двери и из-за спины хозяина ликсов. Это дало десятисекундную отсрочку. Пока ликсы пытались протиснуться между клеток, Хочкис перевернулся и хотел подняться на ноги, но тварь, повисшая у него на бедре, свела эти усилия на нет — она вонзила зубы в его ногу. От боли потемнело в глазах, а когда зрение вернулось, мерзкие существа проложили к нему дорогу. Хочкис почувствовал, как один коснулся его шеи, другой обвился вокруг груди. Он стал звать на помощь, пока из его легких не выдавили воздух.

— Здесь нет никого, кроме меня, — услышал Хочкис.

Он взглянул на человека по имени Рауль. Тот уже не сидел на полу над кучей дерьма — он навис над Хочкисом, и у него так же стоял член, по нему по-прежнему ползали насекомые, а вокруг шеи обвился лике с открытой пастью. Двумя пальцами он почесывал у ликса во рту.

— Ты не Рауль, — задыхаясь, сказал Хочкис.

— Нет.

— Кто…

Прежде чем обвившийся вокруг его груди лике усилил захват, он услышал ответ на свой вопрос. Это было имя из двух прекрасных слогов: «кисс» и «сун»[19]. Хочкис успел подумать, что это пророчество. Там, на той стороне смерти, его ждет Кэролин, скоро ее губы коснутся его щеки. Это облегчило его последние страдания.

— Дохлый номер, — сказала Тесла Грилло, выйдя из дома Она вся дрожала, часы напряжения и боли делали свое дело. Ей страшно хотелось спать, но она боялась увидеть сон, приснившийся Уитту днем раньше, — плавание в Субстанции, означавшее, что она скоро умрет. Возможно, так и будет, но сейчас она не хотела об этом знать. Грилло взял ее за руку, но она отмахнулась.

— Ты можешь меня утешить больше, чем я тебя.

— Что там происходит?

— Дыра снова начала расширяться. Она похожа на готовую прорваться плотину.

— Черт.

Дом заскрипел, с пальм полетели засохшие листья, а поверхность аллеи растрескалась, словно кто-то ударил кузнечным молотом из-под земли.

— Нужно предупредить копов, — сказал Грилло, — рассказать им, что надвигается.

— Грилло, похоже, мы проиграли. Ты не знаешь, что с Хочкисом?

— Нет.

— Надеюсь, он успеет уехать прежде, чем они прорвутся.

— Он не уедет.

— Ему надо уехать. Ни один город не стоит того, чтобы за него умирать.

— Кажется, мне пора позвонить.

— Кому? — спросила она.

— Абернети. Рассказать дурные новости. Тесла вздохнула.

— Ну да. Почему нет? Последняя сенсация.

— Я скоро вернусь, — сказал Грилло. — Не думай, что тебе придется выбираться отсюда в одиночестве. Сделаем это вместе.

— Я никуда не уеду.

Грилло осознал, насколько сильно трясется земля, только когда сел в машину и попытался вставить ключ в замок зажигания. Когда он наконец завел мотор, развернулся и направился к воротам, он понял, что предупреждать полицейских уже не нужно. Почти все они отъехали от Холма на приличное расстояние, оставив за воротами одну машину с двумя людьми в качестве наблюдателей. Они не обратили на Грилло внимания. У них было две задачи, профессиональная и частная: следить за домом и готовиться к бегству, если трещины поползут в их сторону. Грилло направился к подножию Холма. Ниже на склоне его нерешительно попытался остановить какой-то коп, но он просто проехал мимо по направлению к моллу. Там он надеялся найти телефон-автомат и позвонить Абернети. А еще — найти Хочкиса и предупредить, если тот еще не знал, что игра окончена. Пробираясь по крысиному лабиринту заблокированных или иссеченных трещинами, а то и превратившихся в расселины улиц, он думал о названии для своей последней статьи. «Конец света близок» — это казалось затасканным. Грилло не хотелось пристраиваться в длинный ряд пророков, обещавших Апокалипсис, даже если на этот раз (наконец-то) он действительно наступил. На въезде к моллу, за мгновение до того, как он увидел резвящихся животных, его посетило вдохновение. И вдохновила его коллекция Бадди Вэнса. Пускай уломать Абернети принять это название будет нелегко, но Грилло не сомневался: для его истории не придумать более подходящего заголовка, чем «Конец пути». Людям понравилось путешествие, и оно подошло к концу.

Грилло остановил машину у въезда на парковку и вышел, чтобы взглянуть на неуместные сейчас игры зверей. Он невольно улыбнулся. Какая благодать — пребывать в неведении. Они резвятся на солнце и не знают, как мало им отпущено времени. Грилло пересек парковку и направился к книжному магазину, но Хочкиса там не оказалось. Как свидетельство неудачных поисков по полу были разбросаны книги. Грилло дошел до зоомагазина в надежде отыскать телефон и человеческое общество. Изнутри доносился гомон птиц — последних пленниц магазина. Если бы у него было время, он выпустил бы их сам. Почему бы не дать им взглянуть на солнце?

— Здесь есть кто-нибудь? — спросил он, просовывая голову в дверь.

Между его ног пробежал геккон. Грилло проводил его взглядом, повторив свой вопрос. На пути к выходу геккон наступил на кровавое пятно. Куда бы Грилло ни взглянул, повсюду брызги и пятна крови. Сначала он заметил тело Элизандо, потом — похороненное под грудой клеток тело своего компаньона.

— Хочкис? — позвал он.

Грилло начал отбрасывать клетки. К запаху крови примешивался запах дерьма. Грилло испачкал руки, но продолжал разбирать завал, пока не убедился, что Хочкис мертв. У него был размозжен череп; обломки кости походили на печенье в каше из его мыслей и чувств. Ни одно животное из магазина не могло нанести подобную рану, не было поблизости и подходящего оружия. Грилло решил не задерживаться здесь — ведь где-то рядом убийца Он осмотрел пол в поисках чего-либо, чем можно защититься. Невдалеке от трупа Хочкиса он заметил брошенную на пол книгу.

Он прочитал название вслух:

— «Подготовка к Армагеддону».

Он поднял ее и быстро пролистал страницы. Похоже на инструкцию, как пережить Апокалипсис Это была мудрость мормонов, написанная для прихожан их церкви. Она убеждала, что все будет хорошо, пока у них есть живые пророки Господни, Первое президентство и Совет двенадцати апостолов, которые заботятся о братьях и наставляют советом Надо следовать их духовным и практическим наставлениям, и тогда ты выживешь, что бы ни уготовило будущее.

«Если ты готов, то не испытываешь страха, — надеялись, хотя и не были уверены написавшие книгу. — Будь чист сердцем, возлюби ближних, будь праведным и держись святых мест. Сделай запас на год».

Он снова пролистал страницы. Почему Хочкис выбрал именно эту книгу? Ураганы, лесные пожары, наводнения. Что здесь общего с Тринити?

Бот оно. Зернистая фотография грибовидного облака и подпись внизу:

«Тринити, штат Нью-Мексико».

Дальше читать Грилло не стал. Зажав в руке книгу, он побежал через парковку к машине. Звери бросились врассыпную. Звонок Абернети подождет. Каким образом тот факт, что Троица — место рождения атомной бомбы, вписывается в эту историю, он не понимал. Может быть, поймет Тесла. А если и нет, все равно он рад доставить ей такую новость. Он понимал, что глупо быть довольным собой — как будто информация изменит ход событий. Но даже малейший ключик к решению загадки отодвинул страх конца света («Конец пути») на задний план. Грилло не знал большей радости, чем нести новости, быть посланником, нунцием. Для него это состояние ближе всего к счастью.

Даже за недолгое время, проведенное в молле — не больше четырех-пяти минут, — в Гроуве произошли новые разрушения. Двух улиц, по которым Грилло спускался вниз, больше не существовало. Одна просто исчезла — земля раскрылась и поглотила ее, вторую засыпало обломками двух рухнувших домов. Он нашел третий путь и направился на Холм. Земля дрожала так сильно, что он едва справлялся с управлением. За время его отсутствия прибавились новые наблюдатели. Пассажиры трех вертолетов — самый большой из них завис прямо над домом Вэнса — явно пытались оценить обстановку. Они давно должны были понять, что это не природный катаклизм. Возможно, они знали причину событий. д'Амур говорил Тесле, что о существовании иадов известно сильным мира сего. Но в таком случае дом Вэнса окружала бы армия, а не кучка испуганных копов. Неужели генералы и политики не верили доказательствам, что были у них в руках? Неужели они не способны поверить, что их власти угрожает нечто из потустороннего мира? Грилло не винил их. Еще семьдесят два часа назад он бы и сам не поверил. Он счел бы это чепухой и горячечным бредом, как и предсказания пророков из книги, лежавшей рядом с ним на сиденье. Если наблюдатели останутся на прежнем месте, есть шанс, что они изменят свое мнение. Видеть — значит верить. Ворота в Кони-Ай рухнули. Грилло оставил машину у кучи каменных обломков, подхватил книгу и стал пробираться к дому. Фасад закрыло какое-то клубящееся облако. На подъездной аллее возникли огромные трещины, так что идти приходилось осторожно. Чем ближе он подходил к двери, тем больше сгущалась тень. Хотя солнце по-прежнему било ему в затылок и в фасад Кони-Ай, похожий на оплывший под дождем торт, все выглядело тусклым, словно кто-то покрыл мир слоем грязного лака. От этого болела голова, закладывало нос и уши. Ощущение ужаса нарастало с каждым шагом. В голове замелькали тошнотворные картинки, как фотографии, не пропущенные цензурой. Даже самый прожженный редактор не опубликовал бы ничего подобного. Автомобильные аварии и крушения самолетов, растерзанные тела, убийства. Ужаснее всего были образы зла, причиненного невинным Дети и младенцы — избитые, искалеченные, выброшенные на свалку вместе с мусором Издевательства над больными стариками. Унижения слабых. Его сознание заполнило море жестокостей.

— Иады, — раздался голос Теслы.

Он поднял глаза в ее сторону. Воздух между ними загустел, лицо Теслы казалось зернистым, как фотография. Нереальным. Все стало нереальным. Изображение на экране.

— Это приближаются иады, — сказала она. — Вот что ты чувствуешь. Тебе нужно уходить. Тебе не стоит здесь оставаться.

— Нет, — сказал он. — Я принес… послание.

Трудно было сосредоточиться. Ему продолжали являться образы изувеченных невинных.

— Что за послание?

— Троица.

— Что ты узнал?

Он понял, что Тесла закричала, хотя едва слышал ее голос.

— Грилло, ты сказал «Троица»? — Да.

— Что ты узнал?

На него смотрело столько глаз. Он не мог думать ни о чем кроме них, кроме их боли и бессилия.

— Грилло!

Он попытался сосредоточиться на женщине, шепотом кричавшей его имя.

— Троица, — повторила она.

Он знал, что ответ на этот вопрос есть в книге, которую он держал в руках, но не мог отвлечься от этих скорбных глаз. Троица. Что такое Троица? Он протянул Тесле книгу и вспомнил.

— Бомба, — сказал он.

— Что?

— Там взорвали первую атомную бомбу. Он увидел выражение понимания на ее лице.

— Ты понимаешь?

— Да. Господи, да!

Она не стала открывать книгу, а лишь велела ему возвращаться к дороге. Но оставалось еще что-то, что он должен был сообщить. Не менее важное, чем Троица… Что-то о смерти. Он не мог вспомнить.

— Иди, — повторила она. — Прочь из этой грязи.

Он кивнул, сознавая свою бесполезность, и побрел обратно сквозь мутный воздух. Чем дальше он отходил от дома, тем ярче светило солнце, а образы невинно убиенных все меньше довлели над его мыслями. Он свернул за поворот подъездной аллеи. Открылся вид с Холма, и Грилло вспомнил, что еще нужно было сказать. Хочкис умер, его убили, размозжили ему голову. Убийца по-прежнему прячется в городе. Нужно вернуться и предупредить Теслу. Он подождал немного, изгоняя из сознания образы, вызванные приближением иадов.

Но он знал — они исчезли не навсегда. Едва он подойдет к дому, жуткие картины вернутся. Принесший их отравленный воздух завоевывал пространство и уже почти добрался до того места, где сейчас стоял Грилло. Прежде чем он успел снова его одурманить, Грилло достал ручку, взятую в мотеле на случай, если потребуется что-нибудь записать. Со стойки администратора он захватил и бумагу. Но на него снова стал надвигаться калейдоскоп ужасов, и он, боясь потерять мысль, нацарапал слово на тыльной стороне ладони.

«Хочк…» — вот и все, что он успел. Потом его пальцы утратили способность писать, а сознание — способность думать о чем-либо, кроме горя невинно убиенных. Он лишь помнил, что должен добраться до Теслы. Послание и посланник — одна плоть. Он развернулся и побрел обратно в облако иадов. Но когда он добрался до дома, там уже не было женщины, что кричала ему шепотом. Она отправилась куда-то дальше, приблизилась к потоку жестокости, захлестнувшему его мозг. Если он пойдет за ней, то рискует потерять рассудок.

Тесле вдруг многое стало ясно. В том числе — атмосфера тягостного ожидания, царившая в Петле, особенно над мертвым городом. Она видела фильм об испытании той бомбы, снятый по воспоминаниям Оппенгеймера. Здания домов и магазинов города обратились в пепел, чтобы создатели бомбы полюбовались мощью своего детища Неудивительно, что Тесле захотелось снять там фильм о нападении динозавра Инстинкт сценариста ее не обманул: город и правда ждал Судного дня. Она ошиблась лишь в выборе монстра, который его уничтожит. Киссун не мог подыскать лучшего места, чтобы скрыть следы своего преступления. Атомная вспышка полностью уничтожит тела Тесла без труда представила, с каким извращенным удовольствием он разрабатывал идеальный план: взрыв уничтожит Синклит и станет одним из самых впечатляющих образов столетия.

Но его переиграли. Мэри Муралес поймала его в Петлю. Там он заперт до тех пор, пока не сумеет найти себе другое тело. Ему приходилось силой воли сдерживать момент детонации бомбы. Он жил в положении человека, заткнувшего пальцем дырку в плотине: если он вытащит палец, плотину прорвет и он утонет. Неудивительно, что слово «Троица» приводило Киссуна в смятение. Оно было названием его страха.

Можно ли использовать эти сведения против иадов? Когда Тесла вернулась в дом, ей в голову пришла нелепая мысль, но для ее осуществления требовалась помощь Яффе.

Сохранять ясное мышление в потоке дряни, изливавшейся из разрыва, было очень трудно, но Тесле и раньше приходилось противостоять внешнему воздействию — например, кинопродюсеров или колдунов. Поэтому сейчас ей удавалось отметать самое худшее. Но чем ближе иады приближались к порогу Косма, тем сильнее становилось их влияние. Тесла старалась не думать об их природе, ведь даже простейший слух о приближении врагов терзал душу. Не думала она и о том, что оружием иадов окажется безумие. Но, кажется, именно так оно и было. Пока она еще могла противиться натиску мерзости, но рано или поздно ей придется сдаться. Ни одно человеческое сознание не сможет сопротивляться этому вечно, и в конце концов не останется другого выхода, кроме как искать спасения в безумии. Иад-уроборосы будут править планетой сумасшедших.

Яффе находился на грани душевного расстройства. Тесла нашла его у двери в гостиную. Дыра поглощала пространство у него за спиной. Заглянув в дверной проем, Тесла впервые поняла, почему Субстанцию называют морем. О берег Косма бились волны темной энергии, и пена прибоя влетала в дыру. Вдали Тесла заметила движение, но смогла взглянуть туда лишь мельком Яффе говорил о движущихся горах и блохах. Сознание Теслы иначе интерпретировало захватчиков: это великаны. Ожившие персонажи ее детских кошмаров. У великанов из снов часто были лица ее родителей, из чего психоаналитик Теслы сделал немало выводов. Но эти оказались другими — они не имели лиц и не различались. И, в чем Тесла не сомневалась, не походили на заботливых родителей.

— Видишь? — спросил Яффе.

— Да.

Он повторил вопрос, его голос изменился — он звучал выше, чем обычно.

— Папа, ты видишь?

— Папа? — переспросила она.

— Папа, я не боюсь, — продолжал голос — Они меня не тронут. Я Человек-Смерть.

Теперь она поняла. Яффе видел глазами Томми-Рэя и говорил его голосом. Теперь отец принадлежал сыну.

— Яффе! — позвала она. — Послушай. Мне нужна твоя помощь. Яффе!

Он не ответил. Стараясь не смотреть в дыру, она подошла к нему, ухватила его за разорванную рубашку и потащила к входной двери.

— Рэндольф! — сказала она. — Ты должен со мной поговорить!

Он ухмыльнулся. Такое выражение никогда не было свойственно его лицу — широкая белозубая ухмылка калифорнийского принца. Тесла отступила.

— Пользы от тебя… — сказала она.

У нее не было времени убеждать его отделиться от Томми-Рэя. Чтобы осуществить задуманное, придется рассчитывать на свои силы. Идея проста но осуществить ее на практике чертовски трудно, если вообще возможно. Однако выбора нет. Тесла не была великим магом, способным закрыть дыру. Но она могла попытаться передвинуть ее. Дважды она находила силы переместить себя, и не только себя, обратно из Петли. Удастся ли проделать это с неживой материей? Перенести дерево и штукатурку? Часть дома? Эту часть этого дома. Сможет ли она растворить и перенести кусок Косма в точку Зеро, где готова вырваться наружу сила, способная убить великанов прежде, чем они успеют распространить свое безумие?

Она не узнает ответа на этот вопрос, пока не применит магию. Не получится — стало быть, нет. Все просто. Тогда у нее будет несколько секунд, чтобы осознать поражение.

Томми-Рэй снова заговорил, его речь превратилась в невнятный лепет.

— Как Энди… — говорил он. — Только выше… папа, ты меня видишь?.. Прямо как Энди… я вижу берег! Я вижу берег!

В последних словах был смысл. Он уже видел берег Кос-ма, а значит, иады близко.

— Человек-Смерть, — снова начал он. — Я Человек-Смерть.

— Ты не можешь заткнуть его? — спросила она Яффе, не сомневаясь, что тот останется глух к ее словам.

— Йу-хху! — кричал Томми-Рэй. — Вот и мы! Вот и мы!

Несмотря на мучительное любопытство, Тесла не стала заглядывать в дыру, чтобы попытаться рассмотреть гигантов. Ей придется заглянуть в этот зияющий глаз, но пока она была не готова: не успокоилась, не собралась с силами. Она сделала еще шаг к входной двери и крепко сжала дверную ручку. Ручка показалась необыкновенно твердой. Здравый смысл восставал против самой идеи, будто подобную твердость можно перенести усилием мысли в другое место и время. Тесла послала к чертям здравый смысл — он не защитит от лившегося сквозь дыру безумия. Разум может быть жестоким, а логика — безрассудной. Но существует иное состояние сознание, пренебрегающее столь наивными дихотомиями. Оно позволяет получать силу из промежуточных положений.

Все для всех.

Она вдруг вспомнила слова д'Амура о спасителе. Она посчитала спасителем Яффе, но, как оказалось, ошиблась. Она сама была спасителем — Тесла Бомбек, дикарка из Западного Голливуда, измененная и воскресшая.

Эта мысль дала ей новую веру, а вместе с верой пришло решение задачи, как заставить работать магию. Она не пыталась отрешиться ни от идиотских воплей Томми-Рэя, ни от вида истерзанных рук Яффе, ни от понимания бредовости идеи, будто твердое можно превратить в мысль и этой мыслью двигать твердое. Все было частью целого, даже сомнения. Особенно сомнения. Нет нужды отрицать сомнения и неуверенность в собственных силах, она должна их принять. Ее сознание должно проглотить их — разжевать и проглотить. Все можно переварить. Материальное и нематериальное, этот мир и тот, все съедобно и подвижно. Теперь она знала: ничто не удержит ее от пиршества. Она заглянула в дыру.

— Даже ты, — сказала она и начала есть.

Когда Грилло был уже в двух шагах от входной двери, к нему вернулись образы невинных жертв. Вблизи от разрыва их натиск оказался сильнее прежнего. Грилло не мог двинуться ни вперед, ни назад, его окружили ужасы. Ему казалось, что он ступает по окровавленным детским телам. Они поворачивали к нему заплаканные лица, но он знал, что помочь им нельзя. Тень, идущая через Субстанцию, отменит милосердие. И ее власть никогда не кончится. Никто и никогда не осудит ее и не призовет к ответу.

Кто-то прошел к двери мимо него. В сгустившемся от страданий воздухе было почти невозможно что-либо различить. Грилло попытался разглядеть, кто это, но увидел только уродливое лицо с плотно сжатыми, как у убийцы, челюстями. Незнакомец вошел в дом. Взгляд Грилло привлекло движение у его ног. По детским лицам ползли черные змеи в руку толщиной. В ужасе он шагнул вперед, надеясь раздавить одну или нескольких. Этот шаг приблизил его к краю безумия, что, как это ни парадоксально, придало ему сил. Он сделал второй шаг, потом третий, стараясь наступать на головы черных тварей. Четвертым шагом он перешагнул порог в абсолютно иное безумие.

— Рауль?

Меньше всего Тесла ожидала увидеть Рауля.

Он вошел в дверь, как только она сосредоточилась на своей задаче. Появление Рауля так ее потрясло, что она списала бы его на расстройство рассудка, если бы не была уверена в том, что ее сознание сейчас абсолютно ясное. Это не галлюцинация. Он стоял перед ней во плоти, с приветливой улыбкой и ее именем на губах.

— Что ты здесь делаешь? — проговорила она, чувствуя, что ее решимость ускользает.

— Я пришел за тобой, — последовал ответ. Она поняла, что это означало. Через порог дома вползали ликсы.

— Что с тобой? — спросила она.

— Я же сказал, — ответил он. — Я пришел за тобой. Мы пришли.

Она отступила от него. Поскольку полдома занимала дыра, а входную дверь охраняли ликсы, единственным путем отступления осталась лестница наверх. Хотя и там Тесла выиграла бы лишь временную передышку. Наверху она окажется в ловушке, где противники настигнут ее в любой удобный для них момент. Впрочем, это уже не важно. Через несколько минут иады доберутся до Косма, и тогда смерть будет более чем желанна. Нужно оставаться на месте. У нее есть дело, и необходимо сделать его как можно быстрее.

— Держись от меня подальше, — сказала она Раулю. — Не знаю, зачем ты здесь, но не подходи.

— Я пришел посмотреть на прибытие, — ответил Рауль. — Если хочешь, подождем вместе.

Рубашка Рауля была расстегнута, и на шее у него она увидела знакомую вещь: медальон Синклита. Туту нее зародилось подозрение, что это вовсе не Рауль. Стоящий перед ней человек вел себя совершенно иначе, чем тот испуганный нунциат, с которым она познакомилась в миссии Санта-Катрина. За обезьяньими чертами скрывался другой человек — тот, кто первым показал ей загадочный знак Синклита.

— Киссун, — поняла она.

— Ну вот, испортила мой сюрприз, — сказал он.

— Что ты сделал с Раулем?

— Выпустил его и занял тело. Это было нетрудно. В нем оказалось много нунция, что сделало его доступным. Я затащил его в Петлю, так же как тебя. Только у него не хватило мозгов сопротивляться, как это делали вы с Рэндольфом. Он сдался довольно быстро.

— Ты убил его.

— О нет, — беззаботно ответил Киссун. — Его дух жив и бодр. Он присматривает за моим телом, пока я не вернусь. Хочу получить свое обратно, когда вытащу его из Петли. Я не желаю оставаться в этом — оно омерзительно.

Вдруг он оказался рядом с Теслой — так быстро умел двигаться только Рауль — и схватил ее за руку. Он сжал руку с такой силой, что она вскрикнула. Он улыбнулся ей и приблизился еще на два быстрых шага. Через мгновение его лицо оказалось в дюйме от ее лица.

— Поймал, — сказал он.

Она взглянула мимо него на дверь. Там стоял Грилло и смотрел в дыру. Волны Субстанции все чаще и свирепее бились в ее края. Тесла выкрикнула его имя, но он не слышал. По его лицу струился пот, из приоткрытого рта сочилась слюна. Он был где-то далеко.

Если бы Тесла могла заглянуть в череп Грилло, она поняла бы, что его загипнотизировало. Едва он перешагнул порог, образы невинных жертв в его сознании сменились новыми, более чудовищными. Его взгляд был прикован к волнам Субстанции. Рядом с берегом он заметил два тела. Течение то швыряло их к Коему, то утягивало обратно в море, угрожая утопить. Грилло узнал их, хотя лица этих людей сильно изменились: Джо-Бет Макгуайр и Хови Каты. Подальше он заметил еще одну фигуру, бледный силуэт на фоне темного неба. Кто он, Грилло не понял, потому что на этом лице не осталось плоти. Оскал смерти, оседлавший приливную волну.

Но настоящий кошмар был впереди. К ним приближались огромные прогнившие тела. Воздух вокруг гигантов сгустился от движений кормившихся в их грязи существ, похожих на блох размером с птицу. Это были иад-уроборосы. Даже сейчас, в загипнотизированном состоянии, его мозг пытался (вслед за Свифтом) подобрать слова, чтобы описать зрелище. Но его словарь истощился, Грилло нашел лишь слово «зло». Порок, беззаконие, безбожие — что значили эти понятия перед лицом столь невыразимого? Увлечения и развлечения.

Хови, превратившийся в игрушку волн, мог бы кое-что ему рассказать. Юноша вспомнил, что испытывал подобный ужас на чикагской бойне, где подрабатывал два года назад. Его сознание заполнили воспоминания о том месяце. Лето, бойня, свернувшаяся в кишках кровь, животные, опорожнявшие кишечники и мочевые пузыри при звуках смерти тех, кого забивали первыми. Жизнь превращалась в мясо одним электрическим разрядом. Сквозь тошнотворные картины Хови попытался разглядеть Джо-Бет, с которой они проделали такой длинный путь. Течение свело их вместе, а теперь не давало оторваться от мясников, висевших у них на хвосте. Даже образ Джо-Бет, призванный облегчить его последние минуты, оказался недоступным. Хови видел только забитую скотину, кровь и дерьмо, что смывали из шлангов, подвешенные на крюк за одну сломанную ногу дергающиеся туши. Эти картины снова и снова проносились перед его мысленным взором.

Хови не видел ничего за волнами и не знал, как далеко — а точнее, как близко — он находится от берега. Иначе он разглядел бы отца Джо-Бет — раздавленного, говорившего голосом Томми-Рэя: «… вот и мы… вот и мы…», а еще Грилло, смотревшего на иадов, и Теслу, стоявшую рядом с кем-то, кому она кричала:

— Киссун! Посмотри на них! Посмотри!

Киссун взглянул в дыру на армию, приближавшуюся по волнам.

— Я вижу, — сказал он.

— Думаешь, им есть до тебя дело? Если они прорвутся, ты сдохнешь, как и все мы!

— Нет, — возразил он. — Они несут новый мир, и я заработал себе теплое место в нем. Знаешь, сколько лет я этого ждал? Работал на них? Убивал ради них? Они меня наградят.

— Ты подписал контракт? На бумаге?

— Я их освободитель. Я сделал это возможным Тебе нужно было присоединиться к нашей команде в Петле. Одолжить мне свое тело. Тогда я бы тебя защитил. Но нет. У тебя были свои амбиции. Как у этого. — Он кивнул на Яффе. — Вы оба хотели получить собственный кусок пирога. Вот вы и подавились. — Зная, что теперь Тесла не убежит, поскольку бежать больше некуда, Киссун отпустил ее и шагнул к Яффе. — Он подошел ближе, чем ты, но тогда у него еще были яйца. Яффе больше не издавал восхищенных воплей Томми-Рэя. Теперь он только тихо стонал, и это был стон скорее отца, чем сына. А может быть, и обоих.

— Ты должен это увидеть, — сказал Киссун, глядя на искаженное мукой лицо. — Яффе, посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты это увидел.

Тесла взглянула в разрыв. Сколько еще волн нужно преодолеть иадам, чтобы оказаться на берегу? Дюжину? Полдюжины?

Яффе раздражал Киссуна все больше. Шаман начал его трясти:

— Посмотри на меня, черт тебя побери!

Его злость дала Тесле мимолетный шанс заново начать процесс перемещения в Петлю.

— Проснись и взгляни на меня, ублюдок! Это Киссун! Я выбрался! Я выбрался!

Тесла вплела его вопли в общую картину. Ничего нельзя упускать. Яффе, Грилло, вход в Косм, выход в Субстанцию — все это нужно проглотить. И даже она сама — та, кто их проглотит, — должна стать частью перемещаемого. Разжевать и выплюнуть в другое время.

Вдруг крики Киссуна смолкли.

— Что ты делаешь? — спросил он, оборачиваясь к ней. Его украденное лицо, не привыкшее к злобному выражению, превратилось в гротескную маску. Но она не позволила отвлечь себя. Это тоже лишь часть картины, которую придется проглотить. Ко всему нужно относиться одинаково ровно.

— Ты не посмеешь! — сказал Киссун. — Слышишь? Она слышала и ела.

— Предупреждаю тебя, — сказал он, направляясь к ней. — Ты не посмеешь!

Три слова и тон, каким они были сказаны, отозвались эхом в отдаленном уголке сознания Рэндольфа Яффе. Однажды он был в хижине, там сидел человек и точно так же произносил эти слова. Яффе вспомнил душную жару и запах собственного пота. Вспомнил сидящего на корточках у очага высохшего старика. Но отчетливей всего он вспомнил их разговор, который теперь зазвучал в его голове эхом из прошлого.

— Ты не посмеешь!

— Ты машешь красной тряпкой перед быком. Я кое-что уже повидал. И кое-что уже сделал.

Слова напомнили ему о действии. Тогда, скользнув в карман куртки, его рука нащупала нож с тупым лезвием. У этого ножа была страсть к распечатыванию секретов. Заключались ли они в письмах или в черепах.

Он снова услышал слова…

— Ты не посмеешь.

… и увидел то, что было перед ним. Его искалеченная рука — жалкая пародия на прежнюю сильную руку — скользнула в карман. Все эти годы он не расставался с ножом. Лезвие по-прежнему было тупым. И нож по-прежнему был голоден. Остатки пальцев Яффе сжали рукоятку. Глаза сконцентрировались на голове человека из воспоминания. Это была удобная мишень.

Краем глаза Тесла заметила, как Яффе качнул головой; увидела, как он оттолкнулся от стены и занес правую руку. До последнего момента, когда пальцы Киссуна сомкнулись на ее шее, а ликсы обвились вокруг лодыжек, она не видела, что сжимает изуродованная рука. Даже теперь она не позволила себе отвлечься от перемещения. Все стало частью картины, поглощаемой ею. Теперь еще и Яффе. И его поднятая рука. И нож, чей блеск она наконец увидела в поднятой руке. Поднятой и опустившейся на шею колдуна.

Киссун закричал. Его руки соскользнули с горла Теслы и метнулись к собственному горлу в надежде защититься. Тесле понравился его крик. В нем слышалась боль ее врага, и чем громче кричал шаман, тем больше у нее становилось сил, словно часть силы Киссуна передалась ей вместе с голосом.

Начатое дело показалось Тесле очень легким. Она ощутила все это пространство во рту своего сознания и сделала глоток. Дом вздрогнул, словно от него оторвали значительный кусок, и перенесся в замкнутое время Петли.

Тут же возник свет.

Вечный утренний свет Петли, лившийся через дверь. И тот же ветер, что дул ей в лицо каждый раз, когда она бывала здесь, ворвался в комнату, подхватил часть чар иадов и понес их через пустыню. Лицо Грилло стало приобретать осмысленное выражение. Он ухватился за дверную ручку, щурясь на свет и тряся головой, как пес, которого одолели блохи.

После поражения своего создателя ликсы отступили. Но Тесла не надеялась, что они надолго оставят ее в покое. Пока Киссун не успел снова натравить их, она бросилась к двери, задержавшись лишь для того, чтобы вытолкнуть Грилло из дома.

— Ради всего святого, что ты сделала? — спросил он, когда они шагнули на выбеленную землю пустыни.

Она поволокла его прочь от перемещенных в пустыню комнат, что трещали по всем швам под натиском идущих через Субстанцию.

— Тебе хорошие новости или плохие? — спросила она.

— Хорошие.

— Это Петля. Я перенесла сюда часть дома. Теперь она сама с трудом верила, что ей это удалось.

— Я сделала это, — сказала она, словно Грилло с ней спорил. — Черт меня побери, я сделала это!

— Перенесла вместе с иадами? — спросил Грилло.

— Вместе с разрывом и всем, что через него может пройти.

— Какие же плохие новости?

— Это Троица. Тринити. Помнишь? Точка Зеро.

— О господи.

— А это, — она указала на стальную башню, стоявшую в четверти мили от них, — атомная бомба.

— Когда она взорвется? У нас есть время?

— Не знаю, — ответила Тесла. — Может, она не взорвется, пока жив Киссун. Долгие годы ему удавалось оттягивать этот момент.

— А выход отсюда есть?

— Да.

— Тогда давай выбираться. В какую нам сторону?

— Нет, Грилло, не трать время на пустые желания. Мы не выйдем отсюда живыми.

— Ты не сумеешь перенести нас обратно? Ведь перенесла же ты нас сюда.

— Нет. Я должна остаться и досмотреть до конца.

— А вот и конец, — сказал он, указывая на фрагмент дома. — Смотри.

Стены рушились, утопая в облаке белой пыли, словно о них бились волны Субстанции.

— Какого конца тебе еще надо? Давай убираться отсюда на хрен!

Тесла пыталась разглядеть в этом бедламе Киссуна или Яффе, но эфир Субстанции, выплескивавшийся во всех направлениях, был слишком плотным, и его не мог развеять ветер. Они были где-то там, но оставались вне поля зрения.

— Тесла? Ты меня слышишь?

— Бомба не взорвется, пока жив Киссун.

— Ты это уже говорила.

— Если хочешь успеть убраться отсюда, тебе туда. — Она указала за облако в направлении города и дальше. — Поспеши.

— Думаешь, я трус?

— Разве я так сказала?

К их ногам подползла волна эфира.

— Если уходишь, уходи, — сказала она.

Ее взгляд был устремлен на развалины гостиной и холла Кони-Ай. Чуть выше, едва видимый в разливе Субстанции, в воздухе завис разрыв реальности. Он уже вдвое увеличился в размере и продолжал расширяться. Тесла ждала появления великанов. Но сначала увидела людей — двоих, выброшенных приливом на иссушенный берег.

— Хови? — сказал Тесла.

Да, это был он, а за ним Джо-Бет. С обоими что-то случилось. Тела и лица покрывали наросты, словно в их плоти разрасталось какое-то мерзкое растение. Тесла храбро шагнула в набежавшую волну эфира и побежала к ним, зовя их по именам. Первой подняла голову Джо-Бет. Она вела Хови за руку. Она встретилась взглядом с Теслой.

— Сюда — сказала Тесла — Вам нужно выбраться из дыры.

Отравленный эфир принес кошмары, которым не терпелось показать себя. Но, похоже, Джо-Бет удалось с ними справиться, сосредоточившись на одном простом вопросе:

— Где мы?

Ответить оказалось нелегко.

— Грилло тебе объяснит, — сказала Тесла — Позже. Грилло? Он стоял рядом и смотрел тем же отсутствующим взглядом, что и у двери в Кони-Ай.

— Дети, — сказал он. — Почему всегда дети?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она — Послушай меня, Грилло…

— Я… слушаю…

— Ты хотел убраться отсюда. Я показала тебе дорогу, помнишь?

— Через город.

— Через город.

— На ту сторону.

— Правильно. Возьми с собой Хови и Джо-Бет. У вас еще есть шанс убежать.

— От чего убежать? — спросил Хови, с трудом поднимая голову, отяжелевшую от огромных наростов.

— От иадов или от бомбы, — ответила Тесла. — Соберитесь с силами. Сможете?

— Попробуем, — сказала Джо-Бет. Она взглянула на Хови. — Мы попробуем.

— Тогда вперед. Идите.

— Я… по-прежнему… не понимаю… — начал Грилло. По его голосу стало ясно, какое давление иадов ему приходилось выдерживать.

— Почему я должна остаться?

— Да.

— Все просто, — сказала Тесла. — Это последняя попытка. Все для всех, помнишь?

— Чертовски глупо, — сказал он, не отрывая взора от Теслы, словно один ее вид помогал сопротивляться безумию.

— Чертовски верно, — сказала она.

— Я не успел… — сказал он.

— Что?

— … так много не успел сказать тебе.

— Тебе и не нужно ничего говорить. Надеюсь, мне тоже.

— И тебе.

— Кроме одного. Кое-что я все-таки должна тебе сказать.

— Что?

— Я должна сказать… — начала она и широко и почти счастливо улыбнулась.

Ей не пришлось притюряться — это была искренняя улыбка, закончившая предложение, как прежде Тесла заканчивала их телефонные разговоры. Она отвернулась и шагнула в набежавшую волну, зная, что Грилло не сможет за ней последовать.

К ней кто-то приближался. Еще один пловец из моря мечты, выброшенный на берег. Томми-Рэй, Человек-Смерть.

Джо-Бет и Хови подверглись сильным изменениям, но по сравнению с Томми-Рэем Субстанция обошлась с ними мягко. У него остались прежние золотые волосы, а лицо сияло той же покорявшей всех улыбкой. Но теперь сверкали не только его зубы. Субстанция настолько выбелила его плоть, что она стала похожа на кость. Оживший скелет, да и только. Обратной стороной ладони он вытер струйку слюны, сбегавшую по подбородку. Его взгляд был устремлен мимо Теслы — туда, где стояла его сестра.

— Джо-Бет… — сказал он и зашагал к ней, омываемый струями темного воздуха.

Джо-Бет обернулась в его сторону и отступила от Хови, словно готова была его оставить. И хотя Тесла должна была завершить важное дело, она стояла и смотрела, как Томми-Рэй зовет сестру. Эта история — по крайней мере, ее последняя глава — началась с любви между Хови и Джо-Бет. Неужели Субстанция погубила эту любовь?

Ответ не замедлил себя ждать. Джо-Бет еще на шаг отошла от Хови, их сомкнутые руки вытянулись в одну прямую линию. И тут Тесла поняла, что именно Джо-Бет показывает своему брату. Они с Хови Катцем не просто держались за руки. Они были соединены. Субстанция слила их сомкнутые пальцы в единое целое.

Лишних слов здесь не требовалось. Томми-Рэй с отвращением вскрикнул и остановился. Тесла не разглядела выражения его лица, да и нечего было разглядывать. Черепа умеют лишь ухмыляться да скалиться — чувства противоположные, а выражение одно. Но, несмотря на надвигающуюся тьму, Тесла видела взгляд Джо-Бет. В нем было немного жалости. Совсем немного. Скорее он был бесстрастным.

Тесла увидела, как Грилло что-то сказал влюбленным и они втроем быстро пошли прочь. Томми-Рэй за ними не последовал.

— Человек-Смерть? — окликнула Тесла.

Он обернулся к ней. Череп лил слезы. Они ручьями текли из его глазниц.

— Как далеко были от тебя иады? — спросила она.

— Иады? — переспросил он.

— Великаны.

— Там нет никаких великанов. Только тьма.

— Как далеко?

— Очень близко.

Когда она взглянула в сторону разрыва, то поняла, какую тьму он имел в виду. На волнах появились черные клочья, похожие на сгустки дегтя размером с лодку. Они стали подниматься в воздух над пустыней. В них угадывалась жизнь, они перемещались ритмичными движениями с помощью дюжины конечностей, расположенных по бокам. За ними тянулись такие же темные нити материи, напоминавшие размотанные гниющие кишки. Тесла поняла, что это еще не сами иады. Тем не менее враги были уже близко.

Она обернулась к стальной башне с платформой наверху. Эта бомба — вершина человеческого идиотизма, однако она оправдает свое существование, если взорвется сейчас. Но вспышки не произошло. Бомба застыла в своей люльке, как спеленатый младенец, не желающий просыпаться.

Киссун был еще жив, он оттягивал момент детонации. Тесла направилась к развалинам в надежде найти шамана и прервать его жизнь собственными руками. Тут она поняла, что в движении темных клочьев есть определенный порядок. Тянущиеся за ними нити сплетались в огромный занавес. Он уже достиг тридцати футов, и каждая новая волна приносила новые клочья. Их число умножалось по мере того, как расширялся разрыв.

В том месте, где раньше был дальний конец комнаты, Тесла увидела Киссуна и Яффе. Они стояли лицом к лицу, вцепившись друг другу в глотки. Яффе сжимал нож, но Киссун не давал пустить его в ход. Тело, принадлежавшее когда-то Раулю, было исколото, из ран хлестала кровь. Но несмотря на увечья, силы Киссуна не убывали. На глазах у Теслы колдун разорвал Яффе глотку. Полетели куски плоти. Крик Теслы отвлек Киссуна.

— Киссун! Шаман обернулся.

— Слишком поздно, — сказал он. — Иады почти здесь. Она постаралась успокоить себя этим «почти».

— Вы оба проиграли, — продолжал Киссун. Он отшвырнул Яффе резким ударом ладони. Изможденное костлявое тело весило так мало, что опустилось на землю легко и откатилось в сторону, выпустив нож. Киссун смерил противника презрительным взглядом и рассмеялся.

— Бедная сучка, — сказал он Тесле. — Чего ты ждала? Искупления? Ослепляющей вспышки, что сотрет их с лица земли? Забудь. Этого не случится. Все под контролем.

Киссун медленно направился к ней. Не будь он так изранен, он двигался бы гораздо быстрее.

— Ты хотела откровения? — спросил он. — Ты его получила. Они почти здесь. Думаю, тебе следует выразить свою преданность. Это единственно верное решение. Покажи им твою плоть.

Он поднял окровавленные руки — как тогда, когда она впервые произнесла слово «Троица» и увидела его в крови Мэри Муралес.

— Груди, — говорил он. — Покажи свои груди.

Она увидела, как за его спиной поднимается на ноги Яффе. Киссун не заметил этого. Его взгляд был прикован к Тесле.

— Думаю, мне стоит помочь тебе обнажить их, — сказал он. — Позволь мне оказать тебе эту любезность.

Она не отступила, не стала сопротивляться. Зная, как он любит покорность, она постаралась сделать так, чтобы ее лицо ничего не выражало. Его окровавленные руки были мерзкими, его напряженный член, прижимавшийся к ней сквозь промокшую ткань, — еще более омерзительным, но Тесла из всех сил скрывала свое отвращение.

— Хорошая девочка, — говорил он. — Хорошая девочка. Он коснулся ее груди.

— Что скажешь, если мы трахнемся во имя новой эры? Она не сдержала дрожи, пробежавшей по ее телу от этих слов и его прикосновения.

— Не нравится? — спросил он, вдруг что-то заподозрив. Он понял, что Тесла отвлекает его. Его глаза метнулись влево, в них блеснул страх. Когда Киссун обернулся, Яффе был уже в двух ярдах от него с поднятым над головой ножом. Блеск ножа совпал с блеском в глазах шамана. Две вспышки слились воедино.

— Ты не… — начал Киссун, но нож опередил его и вошел в широко открытый правый глаз. В этот раз Киссун не закричал. Он выдохнул и протяжно застонал. Яффе вытащил нож и так же аккуратно воткнул его в левый глаз. Погрузил лезвие по рукоятку и вытащил его опять. Замахав руками, Киссун упал на колени, стон перешел во всхлип. Обхватив рукоятку ножа обеими руками, Яффе стал наносить удары в середину черепа колдуна.

Всхлипывания Киссуна стихли так же внезапно, как и начались. Он больше не пытался закрыться, его руки бессильно упали. Еще секунду его тело простояло вертикально, потом завалилось вперед.

По телу Теслы пробежал похожий на оргазм спазм удовлетворения. Ей хотелось, чтобы бомба взорвалась именно сейчас. Киссун убит, и теперь можно умереть спокойно, если в ту же секунду иады исчезнут с лица земли.

— Давай, — сказала она бомбе, стараясь удержать ощущение удовлетворения до тех пор, пока вспышка не сожжет ее плоть. — Давай! Ну же, давай!

Но взрыв не прогремел. Тесла почувствовала, что дрожь удовольствия стихла, а на ее место приходит осознание того, что упущено нечто очень важное. Тесла была уверена, что взрыв, который Киссун сдерживал столько лет, после смерти колдуна должен произойти немедленно. Однако ничего не случилось. Стальная башня оставалась на месте.

— Что я упустила? — спросила она себя. — Господи, что же я упустила?

Она взглянула на Яффе, стоявшего рядом с трупом Киссуна.

— Синхронность, — сказал он.

— Что?

— Я убил его.

— Похоже, это не решает проблему.

— Какую проблему?

— Это точка Зеро. Здесь находится бомба, что должна была взорваться. Он отодвигал этот момент.

— Кто?

— Киссун! Неужели не очевидно?

«Нет, детка, — сказала она себе. — Не очевидно. Совсем не очевидно».

Она вдруг вспомнила, что Киссун выбрался из Петли в теле Рауля и собирался вернуться за своим телом. Значит, будучи в Косме, он не мог контролировать момент взрыва. Кто-то делал это вместо него. И этот кто-то — вернее, некий дух — продолжал это делать.

— Ты куда? — спросил Яффе, когда она направилась в сторону башни. Сможет ли она отыскать хижину? Он последовал за ней, не переставая задавать вопросы.

— Каким образом ты нас сюда перенесла?

— Проглотила и выплюнула.

— Как мои руки?

— Нет. Совсем нет.

Клочья тьмы сетью затягивали солнце, его свет едва пробивался через ячейки.

— Куда ты? — спросил он.

— Искать хижину. Хижину Киссуна.

— Зачем?

— Просто пойдем со мной. Мне понадобится помощь. На секунду их задержал крик из мрака:

— Папа!

Тесла обернулась и увидела Томми-Рэя, вышедшего из тени на светлое пятно. Солнце оказалось к нему неожиданно благосклонным, оно отбелило худшие из последствий его преображения.

— Папа?

Яффе остановился.

— Пошли, — сказала Тесла, уже зная, что он снова оставит ее ради сына.

Человек-Смерть заковылял навстречу отцу.

— Папа, помоги мне!

Яффе молча раскрыл объятия. Слова были ни к чему. Томми-Рэй упал ему на грудь и обнял его.

Тесла решила дать Яффе последний шанс помочь ей:

— Ты идешь или нет? Ответ был простой.

— Нет, — сказал он.

Она не стала тратить время. У мальчика было больше прав. Она в последний раз взглянула, как Яффе и Томми-Рэй все крепче сжимают друг друга в объятиях, и побежала в сторону башни.

Хотя она и запретила себе оборачиваться в пути (ее легкие болели, а до хижины оставалось немалое расстояние), она оглянулась. Отец и сын не двинулись с места. Они стояли в пятне света, обнявшись, а за ними продолжали свою работу сгустки тьмы. С такого расстояния занавес казался гигантским траурным кружевным полотном. С минуту Тесла смотрела на это творение и пыталась понять, для чего же оно предназначено. За его складками угадывалось движение и сгущалась еще более плотная тьма.

Она перевела взгляд на стальную башню, скрывавшую свой смертельный груз, и отправилась дальше на поиски хижины.

Обратная дорога к границам Петли была не легче, чем у Теслы. У всех троих за спиной был немалый путь: под землю, в море, к островам, в пещеры, к границами собственного рассудка. Эта последняя дорога требовала сил, которых уже не хватало. Тела готовы были сдаться, жесткая постель пустыни манила больше, чем агония движения вперед. Но их гнал древнейший из известных человеку страхов — страх перед преследующим зверем. Конечно, этот зверь не имел ни когтей, ни клыков, но он был смертельно опасен. Огненный зверь. Лишь достигнув города, они немного замедлили шаг, перевели дыхание и смогли перемолвиться парой слов.

— Далеко еще? — спросила Джо-Бет.

— На ту сторону от города.

Обернувшись, Хови смотрел на занавес иадов, который уже поднялся на высоту более ста футов.

— Думаете, они нас видят? — сказал он.

— Кто? — спросил Грилло. — Иады? Если и видят, то они за нами не гонятся.

— Это не они, — сказала Джо-Бет. — Это их прикрытие.

— Значит, у нас еще есть шанс, — сказал Хови.

— Так давайте им воспользуемся, — сказал Грилло и двинулся по главной улице.

Это была не случайность. Маршрут до хижины глубоко отпечатался в смятенном сознании Теслы. Шагая по пустыне (бежать не было сил), она вспоминала разговор в мотеле, когда она призналась Грилло в своих духовных амбициях. Если она погибнет здесь, в Петле, что практически неизбежно, — что ж, она умрет, зная, что за последние дни, проведенные в Паломо-Гроуве, она приблизилась к пониманию устройства мира больше, чем за всю предыдущую жизнь. Она побывала по ту сторону смерти. Встретилась с воплощениями добра и зла, узнала новое о самой себе. Если ей в скором времени суждено уйти из жизни, от взрыва или от рук иадов, она об этом не жалела.

Но оставалось столько душ, не готовых к смерти. Младенцы, дети, влюбленные. Если сейчас ничего не выйдет, огромное множество людей, только начавших жить, проснутся завтра без малейшего шанса перенести те испытания духа, через какие прошла Тесла. Они станут рабами иадов. Где же справедливость? До приезда в Гроув у нее был ответ на этот вопрос века. Справедливости нет, поскольку это придуманное понятие, не существующее в мире материи. Но сознание материально. Субстанция явила ей это откровение. Субстанция являлась перекрестком, где зарождалось все. Она была до всего. До жизни была мысль о жизни. До появления твердого вещества была мысль о нем. А сознание, спящее или бодрствующее, знало о справедливости. Следовательно, справедливость так же естественна, как и материя, и ее отсутствие призывает к чему-то большему, чем смиренное пожатие плечами. При отсутствии справедливости нужно кричать и яростно требовать ответа на вопрос: «Почему?» Если Тесла хотела пережить надвигающуюся катастрофу, то только ради того, чтобы кричать об этом. Чтобы узнать, какие преступления против вселенского разума совершили ее соплеменники, приговоренные к такой казни. Ради этого стоило жить.

Наконец показалась хижина. Тесла обернулась. Ее подозрение о том, что за занавесом собираются иады, подтвердилось. Из разрыва выходили великаны ее детских кошмаров; скоро они сбросят покров. Тогда они точно ее увидят, настигнут в несколько семимильных шагов и растопчут. Но они не спешили. Сначала им нужно было вытащить свои огромные конечности из моря, а чтобы поднять гигантскую голову (величиной с дом, каждое окно которого ярко светилось), требовалось мышечное усилие всего организма. Мозг Теслы осознал это, когда она бросила в их сторону короткий взгляд и двинулась к хижине.

Дверь, конечно, была закрыта, но не заперта. Тесла потянула ее на себя.

Внутри ждал Киссун. От неожиданности она выдохнула и чуть не выбежала обратно, но потом поняла: тело шамана, прислоненное к дальней стене, оставлено духом, а сердце билось только для того, чтобы предотвратить омертвение. За остекленевшими глазами было пусто. Дверь захлопнулась. Не теряя больше времени, она назвала имя того единственного, кто сейчас мог оттягивать момент взрыва.

— Рауль!

В хижине послышался слабый вой.

— Рауль! Я знаю, что ты здесь. Знаю, что ты боишься. Но если ты меня слышишь, покажись.

Вой усилился. У нее возникло ощущение, будто он кружит по хижине, как муха в банке.

— Рауль, ты должен уйти. Доверься мне и просто уйди отсюда.

От воя у нее заныло в ушах.

— Не знаю, как он заставил тебя отдать ему свое тело, но. знаю, что ты не виноват. Он перехитрил тебя. Обманул. То же самое он сделал со мной. Понимаешь? Тебя не в чем упрекнуть.

Он немного успокоился. Тесла глубоко вздохнула и вспомнила, как еще в миссии уговаривала Рауля поехать с ней. Она снова принялась его убеждать.

— Если кто и виноват, так это я, — сказала она. — Прости меня, Рауль. Мы оба должны умереть. Но если тебя это немного утешит, Киссун мертв. Твое тело… не вернется обратно. Оно уничтожено. Его нельзя было убить иначе.

Боль от его свиста сменилась другой, более глубокой болью; она поняла, как страдает его напуганный дух, изгнанный из тела и не способный перестать удерживать взрыв. Он такая же жертва Киссуна, как и сама Тесла. Они похожи. Оба изменены нунцием и пытаются сжиться со своим новым состоянием. Странные партнеры, но все-таки партнеры. Эта мысль породила другую. Она высказала ее:

— А могут две души занять одно тело? Если ты боишься… войди в меня.

Воцарилась тишина. Тесла не стала давить на него, опасаясь, что это усилит панику. Она ждала у холодного очага, зная, что каждая секунда промедления позволяет иадам продвинуться еще на шаг вперед. Но она не торопила Рауля. Она предложила ему больше, чем кому-либо в своей жизни, — полное обладание ее телом. Если он не примет этого предложения, больше ей нечего ему дать.

Через несколько томительных секунд что-то коснулось ее затылка, как пальцы любовника. Потом ее словно укололо иглой.

— Это ты? — спросила она.

Она поняла, что спросила саму себя — дух Рауля уже очутился в ее голове.

Они не разговаривали, им это было не нужно. В тот момент, когда он вошел в нее, они прочитали все мысли друг друга. Она узнала, как Киссун затащив Рауля в Петлю прямо из ванной на Норд-Хантли-драйв, воспользовался его замешательством и подчинил своей воле. Он оказался легкой добычей. Киссун одурманил его тяжелым дымом, запрограммировал на выполнение единственной задачи — удерживать момент взрыва, затем выдернул из тела и оставил в слепом ужасе, не ослабевавшем до тех пор, пока она не открыла дверь хижины. Ему не потребовалось рассказывать эту историю, а ей не пришлось объяснять, что они должны сделать и почему. Она разделила с ним свое знание.

Тесла подошла к двери и открыла ее.

Завеса иадов была уже такой огромной, что ее тень достигла хижины. Кое-где в небе еще виднелись световые прорехи, но рядом с порогом, на котором стояла Тесла, не было ни одной. Воцарилась темнота. Тесла взглянула на завесу — там собирались иады. Их силуэты достигали размеров грозовых туч, а конечности напоминали хлысты, которыми можно рассечь гору.

«Теперь или никогда, — подумала Тесла — Дай всему случиться».

Она почувствовала, как Рауль это сделал. Его воля отпустила врелля, и он сбросил ношу, что взвалил на него Киссун. Невидимая волна прокатилась от них к башне, над которой иады ткали свое полотно. После многих лет заточения время освободилось. До пяти тридцати утра шестнадцатого июля и до события, превратившего невинный миг в начало последнего человеческого безумия, осталось несколько секунд.

Тесла подумала о Грилло, Хови и Джо-Бет, подталкивая их к выходу в безопасное пространство Косма. Но тут ее прервала вспышка, промелькнувшая в самом центре тени. Она не видела саму башню, только пружинный амортизатор платформы. Появился огненный шар, а через секунду еще одна вспышка озарила все необычайно ярким светом, в мгновение ока превратившимся из желтого в белый.

«Больше мы ничего сделать не можем, — подумала она — Пора домой».

Она представила себя — женщину, мужчину и обезьяну в одном лице — освещенную атомной вспышкой на пороге хижины. Потом представила это лицо и это тело в другом месте. У нее было лишь несколько секунд, но мысль летает быстро.

Она еще успела увидеть, как далеко в пустыне взрывная волна отбрасывает черную завесу и открывает иадов ее взору. Их лица были подобны цветам величиной с гору — сплошная разверстая пасть. Их тела — горы плоти, если это была плоть — находились в постоянном движении, ежесекундно меняясь. Они жаждали постоянства, чтобы найти спасение от вечных трансформаций.

Горы и мухи, говорил Яффе. Теперь она поняла, что он имел в виду. Иады были левиафанами, пораженными бесчисленными паразитами, или самими паразитами, в своем движении образующими ходячие горы. Прежде чем Тесла смогла определить, какое из предположений более правильно, взрыв поглотил их вместе со всеми зловещими тайнами. В тот же миг исчезла и сама Петля Киссуна, сыгравшая такую роль, какой и не предполагал ее создатель. Если даже взрыв не уничтожил пришельцев сразу, теперь они в одно мгновение превратились в ничто или были отброшены в прошлое.

Глава 8

Когда Хови, Джо-Бет и Грилло достигли границы Петли — 5. 30 утра 16 июля 1945 года — позади них расцвел ослепительный свет. Нет, не расцвел. Грибы не цветут. Никто из троих не обернулся. В последнем сверхчеловеческом усилии, когда их спины уже обжигал огонь, они швырнули свои тела вперед и оказались в безопасности реального времени. Потом они долго лежали, не в силах пошевелиться. Их поднял на ноги лишь риск превратиться в жаркое под палящим солнцем пустыни.

Потом был трудный путь до Калифорнии. Через час они добрели до шоссе, а еще через час — до заброшенного гаража на этом шоссе. Там Грилло оставил влюбленных, зная, что в компании парочки таких странных созданий поймать попутную машину невозможно. Да и один он поймал машину далеко не сразу. Его подбросили до небольшого городка, где на всю имевшуюся наличность он купил разбитый грузовик и вернулся за Хови и Джо-Бет. Те легли в кузове и проспали до самого Гроува. Однако попасть в город они не смогли. Власти, проявившие такую беспечность и даже растерянность перед лицом вторжения, вдруг стали исключительно осторожны. Гроув был закрыт. Грилло не стал спорить. Он просто отъехал дальше по шоссе, поставил грузовик и уснул. Когда через несколько часов он проснулся, в кузове никого не было. Еле разогнув спину, он вылез, помочился и пошел искать влюбленных. Он нашел их сидящими в обнимку на солнце. Их тела, преображенные Субстанцией, постепенно приобретали нормальный вид. Руки больше не были соединены, уродливые наросты на лицах усохли и превратились в отметины на коже. Со временем и это, наверное, исчезнет. Грилло, однако, сомневался, что исчезнут их чувства. Они пережили вместе то, чего не переживал никто в мире, и стали в каком-то смысле одержимы друг другом. Через минуту в их обществе он ощутил себя лишним. Они коротко обсудили, как им поступить, и сошлись во мнении, что лучше оставаться в окрестностях Гроува. Они ничего не рассказывали, хотя Грилло так и подмывало расспросить их о море снов. Он вернулся в грузовик и несколько минут спустя увидел, как они идут к нему, держась за руки.

Кажется, никто даже не заметил исчезновения фрагмента особняка Вэнса. Наблюдатели и фотографы, забравшиеся на Холм, обнаружили, что фасад дома обгорел и наполовину обвалился. Странный сдвиг корпуса объяснили последствиями землетрясения. Лишь немногие усомнились в этом, и на страницах «Нэшнл инкуайер» появилась об этом статья. Были люди, в основном полицейские, наблюдавшие момент перехода, и кое-кто из них утверждал, будто видел, как кусок дома Вэнса с коллекцией «подлинного искусства Америки» перенесся в другую реальность. Они даже заметили там, на другом конце, песок и синее небо. Невада? Юта? В Америке полно пустынь. Там может появиться не то что дом, а целый город, и его никогда не найдут. Там каждый день случается множество загадочных событий, о которых никто не узнает. Кое-кто из свидетелей впервые в жизни задумался о том, что эта страна слишком большая и в ней слишком много пустынь. Но они скоро забыли об этом.

Еще одной пустыней могло стать место, где стоял Паломо-Гроув.

Постепенное разрушение не закончилось с переносом в Петлю части дома Бадди Вэнса. Земля ждала знака, и она его дождалась. Трещины превратились в разломы, поглощающие улицы. Больше всего пострадали Уиндблаф и Дирделл; просто исчез с лица земли вместе с лесом. С Холма осыпались стоявшие там особняки, от дома Вэнса до «полумесяцев»; некоторые из них по странному капризу оказались в собственных бассейнах. Никто не торопился спасать Гроув. Шесть суток он был предоставлен самому себе, и за это время вспыхнувшие пожары уничтожили почти все, что пощадила земля. В этом смысле хуже всего пришлось Стиллбруку, где неожиданно поднявшийся ветер разнес огонь из одного из домов. К вечеру от района остались лишь угли и зола.

В ночь, когда горел Стиллбрук, шесть дней спустя после событий на Холме, Грилло вернулся в Гроув. Больше половины этих дней он проспал, но не чувствовал себя лучше. Сон не успокаивал. Едва он закрывал глаза, как перед ним вставали картины из прошлого, чаще всего недавнего. Эллен Нгуен, умоляющая укусить ее. Ее сын с Человеком-шаром, Рошель, глядящая на него с подножия лестницы, Флетчер Добрый, сгорающий у молла. Яффе в особняке, излучающий из пальцев энергию. Живой Уитт. И он же, мертвый, в воде, лицом вниз.

Но чаще всего это была Тесла. Она сыграла с ним последнюю шутку. Они не были любовниками, не были даже друзьями. Собственно говоря, он никогда не мог понять своих чувств к ней. Это было трудно объяснить. Может быть, невозможно. Поэтому невозможно и оплакивать ее.

Но оставалось впечатление незаконченного дела, из-за чего он не звонил Абернети. Тесла вечно иронизировала по поводу его стремления рассказать людям правду. В итоге она сама попросила Грилло сделать это, но лишь потому, что считала гибель мира почти неизбежной. Она погибла, предотвратив катастрофу, и он чувствовал себя в долгу перед ней. Может быть, поэтому он и вернулся в Гроув.

Город все еще был закрыт и огорожен полицейскими баррикадами. Однако проникнуть в него оказалось нетрудно. Полицейские за неделю убедились, что не так уж много людей стремится взглянуть на разрушение города. Грилло ехал заграждение и начал поиски. Ветер, раздувший накануне огонь, уже стих. Сладкий дым, как от лесного пожара, спокойно поднимался вверх. В других обстоятельствах это выглядело бы элегически, но Грилло слишком много знал о Гроуве и его трагедии. Противники сделали это место полем битвы, но они лишь использовали то, что долгие годы накапливалось в сердцах горожан под броней лицемерия. Их страхи, надежды и желания.

Он обошел весь город, избегая только тех районов, заходить куда было равносильно самоубийству. Он машинально подмечал все, что видел по пути, даже когда знал, что никогда не использует это в статье. Казалось немыслимым сочинить что-либо об этих событиях — вранье оскорбило бы память Теслы. Так ничего и не придумав, он покинул город и вернулся в Лос-Анджелес, где по ночам его будили тревожные воспоминания.

У Хови и Джо-Бет все было иначе. Они встретили в волнах Субстанции свою самую темную ночь и, вернувшись назад, несколько ночей вовсе не видели снов. Во всяком случае, они просыпались и не помнили ничего.

Хови попытался убедить Джо-Бет вернуться в Чикаго, но она решила, что это преждевременно. Пока Гроув остается опасной зоной и тела погибших не преданы земле, она не уедет отсюда. Девушка не сомневалась, что мама умерла, но мысль о том, что Джойс не удостоилась христианского погребения, не давала ей жить спокойно.

Это время они провели недалеко, в мотеле в Саузенд-Оукс. Когда стало возможно вернуться, Джо-Бет сделала это одной из первых. Отметины, что оставила на них Субстанция, скоро исчезли, и они оказались в странном промежуточном состоянии. Все закончилось, но ничего нового не начиналось. В это время между ними возникло легкое отчуждение, вызванное чувством вины. Ведь их любовь, начавшаяся в закусочной Батрика, стала причиной катаклизмов, которые погубили город и сотни его невинных жителей. А они остались целы и невредимы.

На седьмой день после событий в Петле Киссуна по радио сообщили, что поисковые партии вошли в город. Гибель города уже вызвала оживленные комментарии в прессе, гадавшей, почему Гроув подвергся таким разрушениям, а остальная часть долины отделалась несколькими трещинами в асфальте.

Сперва в город входили с опаской, но к исходу дня многие из оставшихся в живых уже разыскивали свое уцелевшее имущество. Повезло, однако, немногим. На один уцелевший дом приходилось шесть груд обломков. Странно, что меньше всего пострадало самое популярное место: молл и его окрестности. Громадная вывеска «Торговый центр Паломо-Гроува» у стоянки рухнула в трещину вместе с половиной самой стоянки, но магазины остались целы. Поэтому тела Элизандо и Хочкиса нашли сразу; впрочем, оплакивать их было некому. Владельцы магазинов тут же организовали вывоз сохранившихся товаров. Так, Мервин отвез свои продукты брату — владельцу магазина в Пасадене. Зачем покупателям знать, откуда товар? Бизнес есть бизнес.

Из Гроува везли и другие грузы, пострашнее. Трупы. В город доставили собак и звукоулавливающие приборы, но это не помогло обнаружить под развалинами живых. Когда две недели спустя подвели окончательные итоги, выяснилось, что сорок один человек пропал без вести. Они то ли скрылись под землей, то ли тайно выехали из города. Среди последних, как подозревали, был и Уильям Уитт, в доме которого нашли достаточно порнографии, чтобы обеспечить несколько городов. Мистер Чистюля имел тайную жизнь, и многие думали, что он ускользнул и живет себе где-то.

На второй день поисков тело Джойс Магуайр было обнаружено под развалинами ее дома, пострадавшего больше, чем все соседние. Как и большинство тел, Джойс доставили для идентификации в морг в Саузенд-Оукс. Обязанность опознать мать легла на Джо-Бет, поскольку брат ее оказался в числе сорока одного пропавшего без вести. Потом Джойс похоронили по обряду Церкви святых последнего дня. Пастор Джон (он покинул Гроув после налета Яффа на дом Магуайров и не вернулся, пока не осела пыль) совершал обряд погребения. Однажды Хови напомнил святому отцу, как тот прятался за холодильником. Пастор не припоминал ничего подобного.

— Жалко, я не успел вас сфотографировать, — сказал Хови. — Но я еще сохранил кое-что.

Он указал на виски, где заживали последние отметины Субстанции.

— На случай искушения.

— Искушения?

— Искушения стать верующим.

На похоронах Джойс Макгуайр Хови не присутствовал. Он ждал Джо-Бет неподалеку. Через сутки они уехали в Чикаго.

Но их участие в событиях на этом не закончилось. Первый знак того, что после приключений в Косме и Метакосме их приняли в избранный круг, пришел через несколько дней после прибытия в родной город Хови, когда у их двери появился высокий изящный незнакомец, одетый чересчур легко для тамошней погоды. Он представился как Гарри д'Амур.

— Я бы хотел поговорить с вами о том, что случилось в Паломо-Гроуве, — обратился он к Хови.

— Как вы нашли нас?

— Это моя работа — находить людей, — объяснил Гарри. — Вы не слышали обо мне от Теслы Бомбек?

— Нет.

— Тогда вы можете связаться с ней.

— Не могу, — сказал Хови. — Она умерла.

— А, да-да, простите. Я ошибся.

— И даже если вы знали ее, нам с Джо-Бет нечего вам рассказать. Мы хотим поскорее все забыть.

— Это не так уж просто. — Раздался голос позади него. — Кто это, Хови?

— Он говорит, что знал Теслу.

— д'Амур, — сказал незнакомец — Гарри д'Амур. Прошу уделить мне всего несколько минут. Это очень важно.

Хови поглядел на Джо-Бет.

— Почему бы и нет? — сказала она.

— Чертовски холодно, — заметил д'Амур, входя. — Что случилось с летом?

— Все ухудшается, — ответила Джо-Бет.

— Значит, вы заметили?

— О чем вы?

— Люди начали вести себя очень странно. Со времени прорыва в Гроуве количество самоубийств увеличилось вдвое. По всей стране бунты в психиатрических лечебницах. И держу пари, что это лишь видимая часть айсберга. Многое скрыто от нас. Скрывается специально.

— Но кем?

— Правительством. Церковью. До меня к вам никто не приходил?

— Нет. А вы думаете, могут прийти?

— Конечно. Вы же были в центре событий.

— Но это не наша вина! — запротестовал Хови.

— Я и не говорю. Я не собираюсь вас ни в чем обвинять. Но предупреждаю — в покое вас не оставят. Вы слишком много видели. Это знают наши люди, знают и у них.

— У «них»? — спросила Джо-Бет.

— Иады. Они имеют здесь агентов, которые готовили их вторжение.

— Откуда вы об этом знаете?

— В данный момент я вынужден скрыть свои источники, но, надеюсь, когда-нибудь смогу вам о них рассказать.

— Вы говорите так, будто мы уже с вами, — сказал Хови. — Но мы хотим просто жить спокойно. Если надо, уедем в Европу, в Австралию, куда угодно.

— Они найдут вас. В Гроуве они слишком быстро подошли к своей цели, чтобы теперь успокоиться. Они знают, что мы в растерянности. Субстанция отравлена, и никто не видит хороших снов. Может, вы и хотите жить в стороне от всего, но вряд ли сможете. Особенно с такими отцами.

— Что вы знаете о наших отцах? — воскликнула Джо-Бет.

— Они не на небесах — вот все, что я могу вам сказать. Повторяю, что пока не могу раскрыть вам источники моей информации. Может быть, потом. Но я, в свою очередь, хочу понять, что же случилось в Гроуве.

— И я этого хочу, — тихо ответил Хови. — Я мог узнать об этом от Флетчера, но не захотел.

— Ты сын Флетчера. В вас его дух. Нужно только уметь услышать.

— Он был гений, — сказал Хови. — Хотя половину жизни он был без ума от наркотиков, все равно он остался гением.

— Я слушаю, — сказал д'Амур. — Вы расскажете мне?

— Да. Расскажу.

Грилло сидел в кафе на бульваре Ван Нейса, пытаясь вспомнить, какое удовольствие люди получают от еды, когда кто-то вошел и сел рядом с ним. Была середина дня, и кафе почти пустовало. Грилло поднял голову, чтобы возмутиться навязанным ему обществом, но вместо этого воскликнул:

— Тесла!

Она была одета очень по-бомбекски: стая керамических лебедей на фиолетовой блузке, ярко-красный платок, темные очки. На бледном лице выделялась полоска помады в тон платку. И глаза ее, когда она сдвинула очки на нос, были такими же шальными.

— Да.

— Что «да»?

— Да, Тесла.

— Я думал, ты умерла.

— Легко было ошибиться.

— Ты настоящая?

— В каком-то смысле — нет. Но в нашем, человеческом, я такая же настоящая, как и ты. Что у тебя нового?

— Ничего особенного. Возвращался пару раз в Гроув посмотреть, кто выжил.

— Эллен Нгуен?

— Ее не нашли. И Филиппа. Я сам наводил справки. Бог знает, что с ней стало.

— Хочешь, мы ее поищем? Хотя у нас сейчас много дел. Когда я вернулась домой, приходили разные люди и задавали вопросы. Но у нас есть кое-какое влияние, и я этим воспользовалась.

— Кто это «мы»?

— Ты не собираешься доедать чизбургер?

— Нет.

— Прекрасно. — Она придвинула тарелку к себе. — Помнишь Рауля?

— Я встречался только с его телом.

— Можешь встретиться с ним сейчас.

— Как это?

— Я нашла его в Петле. По крайней мере, его дух. — Она улыбнулась перемазанными в кетчупе губами. — Знаю, это трудно объяснить… словом, он внутри меня. И он, и та обезьяна, из которой его сделали. Они тут, в моем теле.

— Да, твоя мечта сбылась. Все для всех.

— Похоже, что так. По крайней мере, мы на это надеемся.

— У тебя сыр на подбородке.

— Сейчас мы его стряхнем.

— Погоди… Я рад тебя видеть. Но я никак не могу взять в толк… Слушай, тебя еще молено звать Теслой?

— А почему нет?

— Но вас же там двое?

— Тело ведь мое.

— Да. Я выгляжу очень ошарашенным?

— Да нет. А ты ошарашен?

— Нет. Только удивлен.

— Все тот же мой Грилло.

— Скажи еще «наш Грилло».

— Нет. Мой. Можешь перетрахать всех лос-анджелесских красоток, все равно останешься моим. Я остаюсь с тобой.

— Это что, сценарий?

— Он тебе не нравится? Грилло улыбнулся.

— Не такой уж плохой. Она взяла его за руку.

— Могу я рассчитывать на тебя?

— Ты же знаешь, что да.

— Как я и думала, ничего еще не закончилось.

— Погоди. Скажи сперва, откуда ты приехала?

— Терпение! д'Амур полагает, что теперь они попытаются осуществить вторжение в Нью-Йорке. Поэтому он собирает половину команды там, а меня отправил сюда.

— А я тебе зачем?

— Ты знаешь что-нибудь об Омахе, округ Небраска?

— Не очень много.

— Там ведь все началось. В почтовом отделении Омахи.

— Опять разыгрываешь?

— Именно там Яффе услышал об Искусстве. Краем уха.

— Что это значит?

— Он толком не знал, что такое Искусство. Даже Киссун этого не знал. Оно необъятно и сводит все воедино. «Прошлое, будущее и сон между ними, в одном бесконечном дне».

— Чудесно.

— Как бы отнесся к этому Свифт?

— К черту Свифта. Значит, в Омаху?

— Начнем оттуда. Там собирается вся недоставленная почта Америки, и там сходятся многие концы. Люди немало знают, Грилло. Даже если не понимают.

— И они пишут об этом?

— Да. И посылают по случайному адресу.

— А письма оказываются в Омахе.

— Некоторые. Плати за чизбургер. Я подожду на улице. Они встали.

— Что-то я проголодался, — сказал он.

д'Амур ушел только вечером, оставив в доме двух совершенно выжатых рассказчиков. По ходу повествования он то и дело открывал свой блокнот, записывая важные детали.

Когда Хови и Джо-Бет выговорились, он вручил им карточку со своим нью-йоркским адресом и записал на ней второй секретный телефон.

— Приезжайте, как только сможете. Никому не говорите, куда вы едете. Ни одному человеку. И когда приедете, смените имена. Скажите, что вы муж и жена.

Джо-Бет рассмеялась.

— Старомодно, но что поделать? — сказал д'Амур. — О женатых ходит меньше сплетен. Сразу звоните мне и скажите, где я смогу вас найти. Я тут же свяжусь с вами, ангелов-хранителей не обещаю, но мы постараемся вас защитить. У меня есть подруга по имени Норма. Я уверен, что вы ей понравитесь. У нее замечательные сторожевые собаки.

— Собаку мы и сами можем купить, — сказал Хови.

— Но не такую. Уверяю вас, не такую. Спасибо за все, что вы рассказали. Мне пора. Предстоит долгий путь.

— Вы едете в Нью-Йорк? На машине?

— Ненавижу летать. У меня был плохой опыт. Правда, без самолета. Напомните потом, чтобы я вам об этом рассказал. Вы должны знать про меня, ведь я теперь знаю про вас.

Он вышел, оставив за собой едва уловимый аромат дорогого табака.

— Хорошо бы подышать воздухом, — сказал Хови, едва д'Амур ушел. — Пошли погуляем?

На улице было холодно, но прогулка сняла напряжение, вызванное разговором. Они долго шли молча, потом Джо-Бет сказала:

— Ты рассказал ему много такого, о чем я не знала.

— О чем же?

— О том, что случилось на Эфемериде.

— Ты имеешь в виду Бирна?

— Да. Интересно, что он там увидел?

— Он сказал, что расскажет мне, если мы выживем.

— Я бы хотела посмотреть сама.

— Вернуться на Эфемериду?

— Да. Даже в тот раз мне там понравилось.

Так, разговаривая, они дошли до озера. Свежий ветер обдувал их лица.

— А ты не боишься, что Субстанция опять возьмется за нас? — спросил Хови.

— Нет. Если мы будем вместе.

Она взяла его за руку. Внезапно им стало жарко, несмотря на холодный ветер, как тогда, когда их взгляды впервые встретились у Батрика. С той минуты прошло не так уж много времени, но они преобразились.

— Теперь мы оба — искатели приключений, — сказал Хови.

— И никто никогда нас не разлучит.

— Хорошо, если так.

— Так. Ты ведь знаешь.

Она подняла руку, которую он все еще держал в своей.

— Помнишь? Субстанция соединила нас.

— Пойдешь за меня замуж?

— Поздно. Уже пошла.

Они стояли на краю озера, но, конечно же, это был не Мичиган. Это была Субстанция. Мысль о ней причиняла боль. Так болит всякая живая душа, когда ее коснется тихий шепот моря снов. Но они, видевшие это море наяву и знавшие, что оно реально, чувствовали боль резче и острее.

До рассвета оставалось недолго, и с первыми лучами солнца они отправились спать. Но пока свет не рассеял чары воображения, они стояли в темноте и ждали со страхом и с надеждой, что то, другое, море позовет их на свои берега.

КНИГА II Эвервилль

Память, предвидение и фантазия —

прошлое, будущее и миг сна между ними —

составляют единый мир,

проживающий один бесконечный день.

Знать об этом — Мудрость.

Использовать это — Искусство.

Высоко на вершине горы над городом Эвервиллем открыта дверь, ведущая к берегам волшебного океана сна Субстанция. И нет в городе человека, на которого бы это не оказало влияния. Феба Кобб, работающая в регистратуре поликлиники, отправляется в таинственный мир по ту сторону двери в поисках утраченного любимого…

Тесла Бомбек, знающая, какое зло прячется на противоположном берегу Субстанции, пытается разгадать загадку прошлого Эвервилля и воспрепятствовать приходу этого зла.

Часть I БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ

Глава 1

Их погубила надежда. Надежда и уверенность в том, что провидение уже заставило их достаточно пострадать за свою мечту. Слишком многих они потеряли в пути — детей, целителей, предводителей — и потому решили, что Господь больше не допустит утрат, а вознаградит за тяготы и лишения и приведет в изобильные земли.

Когда они увидели первые признаки снежных бурь, когда впереди появились тучи, в сравнении с которыми грозовые пики Вайоминга казались ничтожными, и полетела в лицо ледяная крошка, они сказали друг другу: это испытание — последнее. Если сейчас мы повернем назад, устрашившись непогоды и холода, то все, кого мы похоронили в пути, умерли напрасно, и страдания их, а вместе с ними и наши страдания, тоже напрасны. Нужно идти вперед. Нужно, как никогда раньше, твердо верить в свою мечту. В конце концов, сказали они друг другу, октябрь только начался, идет первая неделя. Пусть непогода застанет нас в горах раз-другой, но, когда начнется настоящая зима, мы уже будем по ту сторону, на зеленых лугах.

Значит, вперед. Вперед во имя мечты.

Потом возвращаться было поздно. Даже если бы снег, выпавший в последнюю неделю месяца, не завалил перевалы, все равно: лошади слишком исхудали и обессилели, что бы тащить повозки назад через горы. У переселенцев не осталось выбора, кроме как идти дальше. Хотя они давно перестали понимать, где находятся, и лишь слепо брели наугад в кромешной, как ночная тьма, белизне.

Порой ветер на мгновение разрывал завесу туч, но и в разрывах не было видно ни неба, ни солнца. Только очередная гора, равнодушная к людям, вырастала на пути между ними и землей обетованной. Снег сползал с вершины, похожей на мягкую шапку, и заваливал те самые склоны, где им волей-неволей предстояло пройти, чтобы выбраться.

К тому времени их надежда истаяла и продолжала таять день ото дня. Из восьмидесяти трех душ, что отправились в дорогу весной 1848 года из городка Индепенденс, в штате Миссури (по пути к ним прибавилось шестеро новорожденных), выжил тридцать один человек. За первые три месяца, пока они пересекли Канзас, прошли до Небраски и одолели четыреста восемьдесят семь миль по равнинам Вайоминга, умерло всего шестеро. Трое утонули. Двое отбились от каравана и, как считалось, были убиты индейцами. Еще одна повесилась на дереве. Но с приходом летней жары начались болезни, и тяготы путешествия в полной мере дали себя знать. Протухли мясо и вода, и первыми стали погибать дети и старики. Потом, когда припасы совсем иссякли, ослабели даже здоровые мужчины и женщины, крепкие и отважные, полгода назад полные сил. Земля, где им были обещаны радость и отдохновение, оказалась пустынной и суровой. Мужчины уходили на поиски пропитания и после нескольких дней блужданий возвращались с голодным взглядом и пустыми руками. К наступлению холодов путешественники окончательно обессилели, и многие не выдержали этого последнего испытания. За первые три недели зимы умерло со рок семь человек — замерзшие, засыпанные снегам, голодные, измученные, потерявшие надежду.

После гибели доктора Ходдера счет смертям вел Герман Дил — из выживших он более других смыслил во врачевании. Когда они доберутся до Орегона, до прекрасной земли на Западе, сказал он людям, они вместе помолятся за тех, кто не дошел, и воздадут долг всем и каждому, кого он отметил у себя в дневнике. А до той поры, до той счастливой поры, живые не обязаны заботиться о мертвых, выбиваясь из последних сил. Мертвые отошли в теплые любящие объятия Господа и вряд ли обвинят тех, кто вырыл им не слишком глубокие могилы или произнес краткие отходные молитвы.

— Мы помянем их с любовью, — объявил Дил, — когда немного переведем дух.

На следующий же день, дав это обещание мертвым, он сам присоединился к их числу: покинул бренную плоть в час, когда караван пробивался сквозь снежную целину. Его тело осталось непогребенным — во всяком случае, людскими руками. Снег в тот день валил такой густой, что труп Дила скрылся под ним прежде, чем спутники успели поделить между собой скудные остатки провизии в фургоне покойного.

Ночью того же дня преставились во сне Ивен Бэбкок и его жена Элис, а также Мэри Уилкокс: она похоронила пятерых детей, ее муж заболел от горя и умер у нее на руках, а ее рыдания продолжали отдаваться эхом от скал, когда измученное сердце уже перестало биться.

Наступил новый день, но его свет не принес утешения. Снег валил густо, как и прежде. Среди туч не было ни едино го просвета, и пионеры не видели, что впереди. Они шли согнувшись, молча, не имея сил разговаривать, а тем более — петь гимны, как с радостью пели они в мае и в июне, вознося Небесам хвалу во славу своего дела.

Теперь они только безмолвно молились и просили Господа дать им силы выжить. Возможно, кто-то из них в те дни поклялся: если они получат эти силы, если сумеют пере сечь белую пустыню и увидят зеленые склоны, то благодарность их будет безграничной; они до конца жизни станут свидетельствовать о том, что человек не должен отворачиваться от Господа, невзирая ни на какие страдания и скорби юдоли земной, ибо Господь есть надежда и приют во веки веков.

* * *

В начале путешествия, когда караван тронулся на Запад, у них было тридцать два ребенка. В конце остался один: Мэв О'Коннел, некрасивая двенадцатилетняя девочка, в чьем тщедушном теле обнаружилась сила духа, какой изумились бы все соседи ее овдовевшего отца. Весной, качая головой, они твердили ему, что Мэв не перенесет путешествия. Она и так у вас кожа да кости, говорили они, и на ноги слаба, и на живот тоже. Она и на голову слаба, шептались они за спи ной, вся в отца — Хармона О'Коннела, на каждой вечеринке в Миссури заводившего речи про Запад. В Орегоне, рассказывал он, настоящий рай земной; но не горы и леса прославят этот край, а прекрасный сияющий город, который он, Хармон, там возведет.

Слабоумный — так говорили у него за спиной, — к тому же ирландец. В жизни своей только и видел, что Дублин да задворки Ливерпуля и Бостона. Что он может знать о дворцах и башнях?

Когда переселенцы готовились к путешествию, насмешки над Хармоном усилились, и он перестал делиться плана ми основания города со всеми, кроме дочери. Мечты его товарищей о земле, что ждала их, были куда скромнее. Они лишь хотели, чтобы там был лес для постройки домов, плодородная почва и чистая вода. И они не доверяли тем, кто замахивался на большее.

Однако скромность запросов не спасла их от смерти. Многие из тех мужчин и женщин, многократно выражавших свое презрение к Хармону, умерли, не добравшись до плодородных земель и чистой воды, а этот слабоумный и его костлявая дочь не сдавались. Даже в последние отчаянные дни Мэв и Хармон шептались все о том же, идя рядом со своей клячей, превратившейся в скелет. Если ветер на мину ту утихал, до спутников долетали обрывки их разговора Измученные, выбивавшиеся из сил, отец и дочь продолжали мечтать о городе, который они построят, когда закончится испытание; о чудном городе, который будет стоять, когда хижины первых его поселенцев развалятся и сгниют, а па мять о них развеется в прах.

Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени.

Эвервилль — Вечный город.

Ах, Эвервилль!

Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города.

— Иногда мне кажется, что ты там был, — заметила Мэв как-то вечером в конце мая.

— Так и есть, моя милая девочка, — ответил он, глядя на закат над равниной. Даже тогда, когда они жили в достатке, Хармон был изможденный и худой, но широта его взглядов восполняла узость его плеч. Дочь любила отца без оговорок, как прежде ее мать; и особенно любила его рассказы об Эвервилле.

— Когда же ты был там? — допытывалась она.

— О, во сне, — сказал он. Потом он понизил голос до шепота: — Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума?

— Конечно!

Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу — самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость.

— Он был замечательный! — воскликнула она.

— Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя.

— Ты говорил, оно означает радость.

— Так и есть, — отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. — Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез.

Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились.

— Правда?

— Я ни за что не стал бы тебя обманывать, — заверил он, — даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: «Сны — это двери, мистер О'Коннел». Это первое, что он мне сказал.

— А потом?

— А потом он сказал: «Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…»

— А дальше?

— В другой раз.

— Папа! — настаивала Мэв.

— Гордись, дитя мое. Если бы не ты, мы никогда не по знакомились бы с мистером Будденбаумом, а в тот момент, когда мы с ним познакомились, наша судьба изменилась.

Он тогда отказался продолжать эту беседу и перевел раз говор на то, какие деревья лучше посадить па главной улице Эвервилля. Мэв знала, что к отцу лучше не приставать, но потом часто думала о снах. Иногда она просыпалась посреди ночи, вспоминала обрывки сновидений и грез, глядела на звезды и думала: «Подошла ли я к двери? Было ли за ней не что чудесное, чего я не помню?»

Она решила научиться восстанавливать в памяти ускользающие обрывки видений. После недолгих тренировок она смогла вспоминать их, проснувшись, и пересказывать самой себе вслух. Скоро она заметила, что слова помогают удержать сон, пусть и не весь — лишь обрывки. Достаточно произнести несколько фраз, чтобы не дать ему ускользнуть.

Она никому не рассказывала об этом (даже отцу), и до чего же было приятно себя развлекать в долгие летние дни: сидя в пыльной повозке, сшивать лоскутки исчезнувших снов, складывая из них истории более чудесные, чем в книгах.

Что до сладкоголосого мистера Будденбаума, то его имя не поминали довольно долго. А когда все же помянули, то при таких странных обстоятельствах, что Мэв помнила об этом до конца своих дней.

Они пересекали границу Айдахо и, по расчетам доктора Ходдера (в каждый третий вечер пути он собирал переселенцев и сообщал, на сколько миль они продвинулись вперед), имели шанс перейти Голубые горы и выйти к плодородным равнинам Орегона прежде, чем осенний воздух совсем похолодает. Припасов у них имелось мало, но на строение было прекрасное, и отец Мэв от полноты чувств заговорил про Эвервилль: произнес какую-то фразу, на которую никто из путешественников не обратил бы внимания, если бы не один скандалист но имени Гудхью. Разогревшись вином, Гудхью искал, на ком сорвать злость.

— Никогда никто не будет строить твой проклятый го род, — заявил он Хармону. — Никому он не нужен.

Гудхью сказал это громко, и мужчины, почуяв ссору, в предвкушении развлечения подтянулись поближе — посмотреть на драку.

— Папа, не обращай внимания, — тихо сказала Мэв отцу и попыталась взять его за руку, но увидела, как он нахмурился и стиснул зубы, и поняла, что отец не собирается от ступать.

— Зачем ты так говоришь? — спросил Хармон у Гудхью.

— Затем, что все это бред, — ответил пьяница. — А ты — псих.

Язык у него заплетался, он от души презирал Хармона, и все это видели.

— Мы вырвались на свободу не для того, чтобы добро вольно лезть в твои клетки.

— Никакие это не клетки, — возразил Хармон. — Это будет новая Александрия, новая Византия.

— Никогда не слышал о таком, — раздался еще один голос.

В разговор вмешался здоровенный, как бык, парень по имени Поттрак. Даже спрятавшись за спиной отца, Мэв содрогнулась от страха. Гудхью молол языком, и не более того, а Поттрак был настоящим головорезом. Однажды он избил жену чуть не до полусмерти, и та потом долго болела.

— Это великие города, — сказал Хармон, все еще пытаясь сохранить самообладание, — где люди жили в согласии и процветали.

— Откуда ты выкопал это дерьмо? — встрял Поттрак. — Ясно, читаешь, значит, мною. Где у тебя книжки? — Он быстро направился в сторону повозки О'Коннелов. — Сам при несешь или мне это за тебя сделать?

— Держись подальше от нашего фургона! — воскликнул Хармон, преграждая громиле путь.

Не останавливаясь, Поттрак на ходу ударил Хармона и сбил его с ног. Гудхью семенил следом за ним, они оба за прыгнули на фургон, и Поттрак откинул брезентовый полог.

— Убери руки! — закричал Хармон, поднялся на ноги и захромал к повозке.

До нее оставалась пара шагов, когда Гудхью вдруг повернулся, сжимая в руке нож. На лице у него блуждала пьяная ухмылка.

— Ага! — произнес он.

— Папа, — взмолилась Мэв со слезами в голосе, — пожалуйста, не надо.

Хармон оглянулся на дочь.

— Я в порядке, — ответил он.

Он не сделал больше ни шагу, а просто стоял и смотрел, как следом за Поттраком Гудхью забрался в фургон и оба принялись рыться в скарбе О'Коннелов, переворачивая все вверх дном.

Грохот привлек новых зрителей, собралась толпа, но ни кто не вступился за Хармона и его дочь. Мало кому из пионеров Поттрак нравился больше, чем О'Коннелы, однако все знали, кого следует бояться.

Наконец Поттрак в фургоне довольно всхрапнул и вы брался из-под полога, держа в руках сундучок из темного, искусно отполированного тикового дерева. Он бесцеремонно швырнул сундучок на землю, а Гудхью спрыгнул вниз и попытался открыть замок ножом. У него ничего не вышло, так что, разочарованный, он принялся ковырять крышку.

— Не порти, — вздохнул Хармон. — Я открою.

Он снял с шеи ключ, встал на колени и отпер сундук. Пот-трак, уже стоявший у него за спиной, оттолкнул Хармона в сторону и ударом ноги откинул крышку.

Мэв много раз видела, что там лежит. Для неграмотного человека в сундучке не нашлось бы ничего ценного — лишь несколько бумажных свитков, перевязанных кожаными ре мешками, — но для них с отцом это были сокровища. Из этих листов пергамента должен родиться на свет Эвервилль: его улицы и площади, парки, бульвары, общественные здания.

— Ну, что я говорил? — выплюнул Поттрак.

— Ты говорил — «книги», — отозвался Гудхью.

— Я говорил — дерьмо, вот что я говорил, — сказал Пот-трак. Он рылся в бумажных свитках, разбрасывая их в поисках чего-нибудь, с его точки зрения, ценного.

Мэв взглянула на отца. Хармона трясло с головы до пят, лицо его посерело. Похоже, гнев иссяк, уступив место смирению, чему Мэв была только рада. Пергаменты восстановить можно, отца — нет.

Поттраку надоело рыться в сундучке, он заскучал и, судя по всему, собрался уходить, чтобы снова поколотить жену. Возможно, так он бы и сделал, если бы Гудхью не заметил на дне что-то еще.

— Что это здесь? — проговорил он, наклонился и запустил руку в сундучок. На его небритом лице появилась Ухмылка — По мне, так вот это уже не дерьмо.

Он извлек находку на свет, содрал бумажную обертку и поднял повыше, чтобы показать собравшимся. Даже Мэв ни чего не знала про эту вещь и теперь в растерянности смотрела на нее. Там оказался крест, но, насколько она могла рассмотреть, не такой, как носят христиане.

Она подошла к отцу, встала сбоку и спросила шепотом:

— Папа, что это?

— Подарок, — ответил он. — От мистера Будденбаума.

— Женщина но имени Марша Уинтроп — одна из немногих, кто в пути проявлял заботу о Мэв, — вышла из толпы, чтобы получше рассмотреть находку. Она была рослая и ост рая на язык, так что, когда она заговорила, зашумевшие во круг люди перешли на шепот.

— Похоже на украшение, — заметила она, повернувшись к Хармону. — Его носила твоя жена?

Мэв часто гадала потом: что двигало ее отцом в ту мину ту, что заставило его отвергнуть такую безобидную ложь — упрямство или дух противоречия? Как бы то ни было, лгать он не стал.

— Нет, — сказал Хармон. — Это не украшение моей жены.

— А что же тогда? — полюбопытствовал Гудхью.

Ответил ему не Хармон, а кто-то из толпы.

— Это знак дьявола, — произнес резкий скрипучий голос.

Из задних рядов толпы выступил Енох Уитни. Все головы повернулись к нему, улыбки исчезли. Енох Уитни не имел духовного звания, но, по его собственным словам, был более богобоязнен, чем все попы вместе взятые, за что Господь велел ему пасти братьев своих и постоянно напоминать им о том, что дьявол не дремлет, что он среди них. Он нес нелегкое бремя и редко упускал возможность напомнить своей пастве, какие страдания доставляет ему их порочность. Однако он обязался публично подвергать осуждению любого, кто нарушит заповеди делом, словом или намерением Обычно ему приходилось обличать развратников, распутников, прелюбодеев, а тут вдруг случился идолопоклонник, поклоняющийся богопротивному фетишу.

Полыхая праведным гневом, Енох направился прямо к согрешившим отцу и дочери. Он был высокий, узкоплечий, глаза у него бегали, и взгляд их ни на чем не задерживался более чем на секунду.

— Ты всегда вел себя так, будто в чем-то виноват, О'Коннел, — произнес Енох. Его взгляд перебегал с Хармона на Мэв и на крест в руках Гудхью. — Я никак не мог понять, где коренится твой грех. Теперь все ясно.

Он протянул руку. Гудхью положил крест ему на ладонь и ретировался.

— Я ни в чем не виноват, — сказал Хармон.

— Значит, ни в чем? — повторил Уитни, возвышая голос. Он у него был и без того сильный, но Уитни не упускал возможности лишний раз поупражняться в его закалке. — Ни в чем?

— Я сказал, что ни в чем…

— А скажи-ка мне, О'Коннел, за какую услугу дьявол наградил тебя сей нечистой вещью?

Собравшиеся ахнули. Редко кто решался громко вслух поминать врага человеческого; о нем говорили шепотом, опасаясь словом привлечь его внимание. Уитни ничего не боялся. Он говорил о дьяволе едва ли не с вожделением.

— Я не оказывал ему никаких услуг, — ответил Хармон.

— Так, значит, это подарок?

— Да. — В толпе ахнули. — Только не от дьявола.

— Это творение Сатаны! — завопил Уитни.

— Нет! — крикнул в ответ Хармон. — Я не имею дел с дьяволом. Это ты у нас, Уитни, вечно твердишь про ад! Ты видишь дьявола на каждом шагу! Я не верю, что мы так уж ему нужны. Я думаю, он где-то далеко, в более интересном для него месте.

— Дьявол повсюду! — провозгласил Уитни. — Он ждет, когда мы оступимся и падем. — Теперь он обращался уже не к Хармону, а к толпе, изрядно поредевшей после появления Еноха — Нет места на земле, даже в этой глуши, где он не следил бы за нами.

— Ты говоришь о дьяволе так, как истинный христиан говорит о Боге, — отозвался Хармон. — Иногда я даже задумываюсь: ты кому служишь?

Уитни пришел в бешенство.

— Как смеешь ты ставить под сомнение мое благочестие! У меня есть доказательство твоей нечестивости — вот оно, в моей руке! — Он повернулся к толпе. — Нельзя позволить ему остаться среди нас Он навлечет на нас беду, чтобы услужить своим нечестивым хозяевам!

Он пошел по кругу, показывая крест толпе.

Какие еще доказательства нужны вам, если есть это? Поклеп на нашего распятого Господа! — Он снова повернулся к Хармону, тыча в него обвиняющим пальцем. — Еще раз спрашиваю: чем ты заслужил такой дар?

— А я в последний раз говорю тебе: если не перестанешь везде искать руку дьявола, сам будешь его вернейшим союзником. — Теперь Хармон говорил мягко, как с испуганным ребенком — Твое невежество радует дьявола, Уитни. Всякий раз, когда ты глумишься над тем, чего не понимаешь, он веселится. Всякий раз, когда сеешь страх и зовешь его туда, где его нет, он ликует. Тебя он любит, Уитни, а не меня. Тебя он благодарит в своих вечерних молитвах.

Все получилось так просто и убедительно, что Уитни не сразу осознал свое поражение. Он по-прежнему смотрел на противника, хмуря брови, а Хармон повернулся и обратился к толпе.

— Если вы не желаете, чтобы мы с дочерью шли с вами дальше, — сказал он, — если вы поверили клевете, скажите об этом сейчас, и мы пойдем другой дорогой. Но можете не сомневаться — в сердце и в мыслях у меня только то, что вложил туда Господь.

К концу речи в голосе у него зазвенели слезы, и Мэв взяла его за руку, чтобы поддержать. Они стояли перед собравшимися бок о бок и ждали приговора Наступило недолгое молчание. Его нарушил не Уитни, а Марша Уинтроп.

— Не вижу причин, чтобы вы шли другой дорогой, — сказала она. — Мы начали путь вместе. По-моему, мы должны и закончить его вместе.

После речей о Боге и дьяволе толпа вздохнула с облегчением, выслушав эти спокойные разумные слова Послышался гул одобрения, и люди начали постепенно расходиться. Дел у них хватало: починить колесо, приготовить еду. Одна ко праведный Уитни вовсе не собирался отпускать свою паству, не сказав последнего слова.

— Этот человек опасен! — взревел он, швырнул крест на землю и втоптал его в грязь. — Он потянет нас за собой в ад.

— Никуда он нас не потянет, Енох, — возразила Марша — Остынь-ка, ладно?

Уитни угрюмо метнул взгляд в сторону Хармона.

— Я буду присматривать за тобой, — сказал он.

— Ну, тогда я спокоен, — ответил Хармон, чем вызвал у Марши смешок.

Смех окончательно лишил Уитни присутствия духа, и он поспешил прочь, расталкивая толпу и что-то бормоча себе под нос.

— Впредь будь осмотрительнее, — предостерегла Марша, тоже собираясь уходить. — Как бы твой язык не довел тебя до беды.

— Ты сделала очень доброе дело, — ответил Хармон. — Спасибо.

— Я сделала это ради девочки, — сказала Марша — Не хочу, чтобы она думала, будто весь свет сошел с ума.

Марша ушла, а Хармон принялся собирать смятые бумаги и укладывать их в сундучок. Мэв за спиной у отца нашла медальон с крестом и принялась внимательно его рассматривать. Все, что говорилось в последние полчаса, показалось ей похожим на правду. Без сомнения, вещица была красивая. Она блестела, как серебро, но ее блеск отливал алым и небесно-голубым. От такого украшения не отказалась бы ни одна дама или девица, однако это явно не простое украшение. На кресте в центре помещалась фигура с распростертыми руками, похожая на распятого Иисуса, с той лишь разницей, что человек был обнажен и соединял в себе при знаки мужчины и женщины. Тем не менее изображение отнюдь не напоминало дьявола. В нем не было ничего устрашающего — ни раздвоенных копыт, ни рогов. На руках его, над головой и внизу, между ногами, Мэв рассмотрела контуры некоторых деталей: одни она узнала (обезьяна, молния и два глаза, один вверху, другой внизу), другие остались выше ее понимания. Но и тут не содержалось ничего мерзкого или богопротивного.

— Не смотри на него слишком долго, — услышала она голос отца.

— Почему? — спросила Мэв, не отводя глаз от подвески. — Он что, меня заколдует?

— Честно говоря, я и сам не знаю, что он сделает, — признался отец.

— Разве мистер Будденбаум тебе не рассказал?

Отец протянул руку через ее плечо и осторожно вынул подвеску из пальцев дочери.

— Ну конечно рассказал, — ответил Хармон, убирая медальон обратно в сундучок, — только я не совсем его понял — Возвратив все на свое место, он закрыл крышку и понес сундучок в фургон. — И лучше не надо лишний раз поминать его имя.

— Почему? — спросила Мэв. Она решила несмотря ни на что добиться от отца ответов на вопросы. — Он плохой человек?

Хармон поместил сундук в задней части фургона.

— Я не знаю, что он за человек, — ответил он, понизив голос. — Если честно, я не совсем уверен, человек ли он. Может быть… — Он вздохнул.

— Что, папа?

— Может, он мне просто приснился.

— Но я тоже его видела!

— Тогда он приснился нам обоим. Возможно, и мечта про Эвервилль — всего-навсего сон, его видели только мы с тобой.

Отец не раз говорил, что никогда не обманывал Мэв, и она верила ему. Теперь она тоже поверила. Но разве сны оставляют после себя настоящие вещи вроде этого креста, который Мэв только что держала в руках?

— Не понимаю, — сказала девочка.

— Поговорим в другой раз, — отозвался Хармон и потер ладонью нахмуренный лоб. — На сегодня хватит.

— Только скажи, когда мы поговорим, — настаивала Мэв.

— Мы поймем, когда настанет время. — Хармон спрятал сундук под полог, прочь от посторонних глаз. — Так уж устроены эти вещи.

Глава 2

Эти вещи; что же за вещи такие? Месяц с лишним, пока караван двигался через земли Айдахо вслед за пятеркой ехавших впереди ковбоев, Мэв ломала себе голову над тайной, открывшейся ей в тот день. Тайна, как и лоскутные грезы, стала ее главным развлечением, скрасившим унылую обозную жизнь. С конца июня и почти весь июль все изнывали от зноя, на игры не оставалось сил. Взрослым хорошо, думала Мэв. Они могут проверить маршрут по картам или устроить свару, чтобы выпустить пар. Кроме того, у них все время что-то происходит между женщинами и мужчинами; что именно, Мэв своим двенадцатилетним умом не вполне понимала, хотя ей очень хотелось разобраться. Она видела, что юноши готовы на все, если девушка умела их очаровать: они преследовали ее, будто псы, угождали ей и порой вели себя как дураки. Мэв не вполне понимала их игры, но она была прилежной ученицей и знала, что разгадает эту тайну — в отличие от загадки, оставленной мистером Будденбаумом.

Что касается ее отца, то после столкновения с Уитни тот заметно притих. Теперь он почти не говорил со спутниками, а если обращался к кому-нибудь, то наилюбезнейшим образом. Но, укрывшись за пологом фургона, в безопасности, он продолжал изучать планы Эвервилля еще усерднее и тщательнее, чем раньше. Только один раз Мэв попыталась убедить отца бросить это занятие. Хармон ответил строго и велел не вмешиваться. Он сказал, что намерен выучить все наизусть. Если Поттрак, Гудхью или кто-то им подобный уничтожит бумаги, он сможет восстановить сияющий город по памяти.

— Имей терпение, дитя мое, — проговорил он, смягчившись. — Еще несколько недель, и мы будем по ту сторону гор. Там мы найдем подходящую долину и начнем.

Как всегда, Мэв поверила отцу и больше не мешала ему сидеть над бумагами. Что значат какие-то несколько недель? Тем временем она обратила свое внимание к тайне грез, к загадке неназванных вещей и отношениям между женщинами и мужчинами.

Еще немного, и они доберутся до Орегона. В этом она не сомневалась.

* * *

Жара резко пошла на убыль в конце лета, и на исходе третьей недели августа — когда даже самый зоркий глаз все еще не видел Голубых гор, а дневной рацион сократился на столько, что люди от слабости едва могли двигаться, — у костров заговорили о том, что скоро, но словам дружественных индейцев, от горных вершин налетят не по сезону жестокие бури. Шелдон Стерджис, в то время возглавлявший караван и прежде не проявлявший строгости (одни переселенцы считали, что у него такая манера руководить, другие — что он просто пьяница и безвольный человек), начал сурово подгонять тех, кто задерживал продвижение. Но число больных и слабых росло, участились ошибки и несчастные случаи, вследствие чего приходилось все чаще делать лишние остановки: то отвалится колесо, то скотина поранится, то вдруг завал на дороге.

В первые дни сентября Мэв поняла, что смерть стала их постоянной спутницей. Поначалу Мэв не видела ее, но не сомневалась, что она рядом Смерть была везде, где они ехали, и стоило ей дохнуть или коснуться кого-то, как все погибали. Деревья, которым в это время года положено плодоносить, теряли листья и стояли голые. Падал скот. Жирели в том сентябре лишь трупные мухи — смерть и мухи всегда неразлучны, не так ли?

Вечером, в ожидании сна, Мэв слышала, как в соседних фургонах люди молятся и просят Бога отвести от них смерть.

Но молитвы не помогали, смерть все равно приходила. Она пришла за маленьким сыном Марши Уинтроп Уильямом, родившимся в Миссури за две недели до переселения. За отцом Джека Поттрака, таким же грубым и мерзким: он вдруг ослабел и скончался посреди ночи (только не спокойно, как младенец Уинтропов, а с проклятиями и воплями). Она пришла и за сестрами Брендой и Мерил Шонберг, двумя старыми девами: их кончина обнаружилась лишь ночью, когда караван остановился на ночлег, а фургон сестер продолжал ехать, потому что обе умерли, не выпустив поводьев из рук.

Мэв удивлялась, почему смерть забрала именно их. Можно было понять, почему она забрала ее мать: та была красивая, полна любви и доброты. Значит, смерть захотела сделать мир беднее, а сама стать богаче. Но какой ей прок от младенца, старика и двух поблекших сестер?

Мэв не приставала к отцу с этими вопросами: он и без того казался измученным и раздраженным. Фургон у них был, конечно, прочный, лошадь здоровее, чем у многих, но стоило посмотреть в запавшие глаза Хармона, как Мэв сразу понимала: он тоже знал про смерть, скакавшую рядом, как не принятый в обоз всадник Мэв решила рассмотреть ее по лучше, чтобы успокоить отца. Она выследит врага и скажет, например, так: я видела, какая у смерти лошадь, какого цвета у нее шляпа, и, если она к нам приблизится, я тотчас замечу ее и прогоню молитвой или гимном. Не раз Мэв казалось, будто она разглядела темную тень, покачивавшуюся в седле в клубах пыли среди фургонов. Но она точно не знала, кто это, и считала, что лучше молчать, чем сообщать отцу неточные сведения.

Дни шли, становилось холоднее, и, когда впереди наконец-то показались Голубые горы, склоны их от вершин до границы лесов были белыми, а тучи над ними — сизо-черными и тяжелыми от снега.

Однажды утром нашли мертвыми Эбилин Уэлш и Билли Бакстера, чьи летние шашни стали темой для сплетен (с лег кой руки Марши Уинтроп). Теперь они замерзли в объятиях друг Друга, и их нашли в ложбине, куда они ушли, чтобы уединиться вдали от тепла костров, и где их коснулась смерть. Когда на их похоронах Ходдер говорил о том, что они навечно воссоединятся в Царстве Божием, а грехи, что они совершили во имя любви, простятся, Мэв посмотрела в серое небо и увидела кружившие в нем первые хлопья снега. И это было началом конца.

* * *

После этого она перестала искать глазами всадницу-смерть. Если раньше та скакала рядом с караваном, подумала Мэв, то теперь сменила обличье. Теперь все проще. Смерть стала холодом.

Холод быстро унес множество переселенцев, а тех, кто оставался жить, измучил ожиданием того, что будет с ними впереди. Холод замедлял течение крови и течение мыслей, заставлял руки и ноги неметь, сковывал мышцы, сжимал легкие, наполняя их морозной пылью.

Но даже сейчас, когда столько людей умерло и столько же находилось на грани смерти, Мэв слышала бормотание отца:

— Так не должно было случиться.

Будто кто-то ему пообещал, а теперь нарушил обещание. Мэв не сомневалась в том, кто это был. Мистер Будденбаум. Именно он вложил отцу в душу мечту, одарил его подарка ми, велел идти на запад и строить там город. Он первым прошептал слово «Эвервилль». Может быть, раздумывала Мэв, Уитни не ошибался? Может быть, и впрямь дьявол приходил к ее отцу в обличье мистера Будденбаума и вселил мечту в его доверчивое сердце, чтобы полюбоваться, как потом оно разобьется. Эта мысль терзала ее днем и ночью, в особенности с тех пор, как однажды во время бури отец склонился к ней и сказал: «Мы должны быть сильными, дочка. Нам нельзя умереть, иначе с нами умрет Эвервилль».

Потом от голода и усталости у Мэв начались галлюцинации. То ей казалось, что она, вцепившись обеими руками в борта, стоит на обледеневшей палубе корабля, плывущего из Ливерпуля; то оказывалась в Ирландии, где ела кору и траву, чтобы не болел желудок. Но в минуты просветления она думала: а вдруг это проверка; вдруг мистер Будденбаум решил убедиться, что человек, в чье сердце он заронил мечту об Эвервилле, достаточно силен, чтобы вынести невзгоды и выжить? Догадка казалась Мэв настолько правдоподобной, что она решилась поделиться ею с отцом.

— Папа! — обратилась она к Хармону, ухватив его за край куртки.

Отец оглянулся. Лицо его почти скрывал капюшон, видны были только глаза, смотревшие на дочь с неизменной любовью.

— Что, детка? — отозвался он.

— Я думаю, возможно… возможно, так и должно быть.

— Ты о чем?

— Может, мистер Будденбаум наблюдает за нами и думает, заслуживаем ли мы права строить его город? И как только мы решим, что больше не в силах идти дальше, он тут же явится и скажет: это была проверка. И покажет нам путь в долину.

— Это не проверка, дочка. Просто вот так бывает. Меч ты погибают. Приходит смертельный холод и убивает их. — Он притянул к себе девочку и обнял ее, хотя сил у него оставалось так мало, что и это он проделал с трудом.

— Я не боюсь, папа, — сказала Мэв.

— Не боишься?

— Нет, не боюсь. Мы уже много испытали.

— Да уж.

— Помнишь, что было дома? Как мы думали, что умрем от голода? Но ведь не умерли. А потом, на корабле? Людей смывало волной за борт слева и справа от нас, и мы уже не сомневались, что тоже утонем. Но волны нас не тронули.

Ведь так?

На потрескавшихся губах Хармона появилась слабая улыбка.

— Да, детка, не тронули.

— Мистер Будденбаум знал, через что нам придется пройти, — сказала Мэв. — Он знал, что у нас есть ангелы и они позаботятся о нас. И мама тоже…

Она почувствовала, как отец вздрогнул.

— Она снилась мне прошлой ночью, — сказал он.

— Красивая?

— Как всегда. Мы плыли бок о бок в тихом-тихом море. И клянусь, если бы я не знал, что ты здесь, детка, что ты меня ждешь…

Он не договорил. Впереди из белесой мглы раздался голос трубы — победный сигнал, и тотчас из фургонов, ехавших рядом и впереди, послышались радостные возгласы:

— Слыхали?

— Там, впереди, кто-то есть!

Еще один сигнал, еще и еще — не успевало умолкнуть эхо предыдущего, как уже звучал следующий, и скоро звенящая медь затопила весь белый свет.

Фургон Стерджиса, ехавший перед О'Коннелами, остановился. Шелдон обернулся и призвал к себе нескольких мужчин:

— Стрэттон! Уитни! О'Коннел! Достаньте оружие!

— Оружие? — переспросила Мэв. — Зачем оружие, папа?

— Давай-ка, дочка, в фургон, — велел Хармон, — и не высовывайся, пока я не вернусь.

Труба стихла на мгновение, но тут же запела снова — еще лучше, еще прекраснее. Мэв забралась в фургон, а ее худенькое тело тряслось в такт этим звукам, музыка пробирала ее до костей. Когда отец с винтовкой в руках исчез, Мэв заплакала. Не потому что боялась за него, а потому что ей самой захотелось выйти под падающий снег и посмотреть: что за труба рождает эту музыку, так странно отзывающуюся в теле, и что за человек на ней играет. Быть может, там и не люди вовсе? Быть может, ангелы, которых Мэв помянула пять минут назад, спустились на землю и трубный глас возвещает их приход.

Мэв внезапно и безоглядно уверовала, что так оно и есть, и выбралась из-под полога. Небесные стражи явились спасти их, и мама, наверное, тоже. Если Мэв пристально вглядится, она увидит их в небесном золоте и пурпуре. Она встала на козлах, вцепившись в брезент, и устремила взор в снежную мглу. Ее старания были вознаграждены. Когда трубы возвестили третью аллилуйю, снег на некоторое время прекратился. Мэв увидела слева и справа пики, похожие на зубья капкана, а впереди — исполинскую гору, чьи нижние склоны поросли лесом. До опушки этого леса было не более сотни ярдов, и музыка доносилась именно оттуда. Ни отца, ни других мужчин, отправившихся туда, Мэв не видела — конечно же, потому что их скрыли деревья. Нет никакой опасности в том, чтобы последовать за ними. Как чудесно будет стоять рядом с отцом, когда он воссоединится с мамой. Разве это не счастье — поцеловать маму, окруженную ангелами? А Уитни и все, кто ругал отца, останутся в стороне, сгорая от зависти.

Снова пошел снег, опуская свою завесу, но не успела гора скрыться из виду, как Мэв спрыгнула с фургона и направилась в сторону леса. Через несколько мгновений обоз у нее за спиной исчез. Она шла сквозь белесую мглу, спотыкаясь на каждом шагу, полагаясь лишь на свое чутье. Местами снег был очень глубоким, пару раз Мэв провалилась в него и вполне могла бы оказаться похороненной заживо. Но когда за мерзшие ноги почти отказались слушаться, снова зазвучали трубы. Их музыка наполнила мышцы жизненной силой, а сердце — радостью. Впереди ее ждал маленький рай: ангелы, мама и любящий отец, вместе с которым они построят город, призванный стать чудом света.

Она не умрет, Мэв была уверена. Ни сегодня, ни в долгие последующие годы. Ее ждет огромная работа, и ангелы не допустят, чтобы она замерзла здесь в снегу. Ведь они знают, какого труда ей стоило дойти сюда.

Теперь Мэв снова видела деревья — сосны выше любого дома, вставшие перед ней стеной, будто часовые. Она бежала к ним и громко звала отца, забыв про холод, ушибы, головокружение. Трубы пели близко, а краем глаза она заметила разноцветные вспышки, словно ее окружили ангелы. Они позволили ей заметить трепетавшие кончики своих крыльев.

Невидимые руки подхватили Мэв и перенесли под кроны деревьев — туда, где нет снега и земля мягкая от хвои. Она опустилась там на колени, глубоко вздохнула несколько раз, а голоса труб отзывались в каждой клетке ее тела.

Глава 3

Разбудила ее не музыка и не сонм невидимых ангелов. Это был крик, пересиливший эхо труб и наполнивший сердце тревогой.

— Черт тебя побери, О'Коннел! Она узнала голос. Это Уитни.

— Господи боже! Что ты наделал? — вопил Енох.

Мэв поднялась и направилась в его сторону. После снежной белизны глаза еще не успели привыкнуть к полумраку, и чем дальше от лесной опушки, тем страшнее ей станови лось. Но ее подгонял гнев в голосе Уитни, и она не думала о том, что там может быть. Трубы смолкли. Быть может, ре шила Мэв, ангелы услышали его злобные вопли и теперь не хотят, чтобы гармония музыки звучала в оскверненном месте; или им просто любопытно посмотреть на человеческий гнев.

— Ты знал! — орал Уитни. — Ты затащил нас в преисподнюю!

Теперь Мэв видела его: он шел среди деревьев и кричал проклятия в темноту, взывая к своей жертве:

— О'Коннел? О'Коннел! Ты сгоришь в огненном озере!

Ты будешь гореть, и гореть, и…

Он замолчал, оглянулся, и тут его взгляд натолкнулся на Мэв. Не успела девочка отступить назад, как Уитни заорал:

— Я тебя вижу! А ну иди сюда, маленькая сучка!

У Мэв не было выбора. Он держал ее на прицеле. Когда она вышла из-за деревьев, она увидела, что Енох не один. В нескольких ярдах от него стояли Шелдон Стерджис и Пот-трак. Стерджис прижался к дереву, напуганный чем-то, что пряталось в ветвях над головой, — он направил туда ствол винтовки. Поттрак смотрел на Уитни, и на его туповатом лице бродила удивленная ухмылка.

— О'Коннел! — крикнул Уитни. — Твоя девчонка у меня! — Он перехватил винтовку, чтобы получше прицелиться. — Если я спущу курок, то попаду между глаз. И я это сделаю. Слышишь меня, О'Коннел?

— Не стреляй, — сказал Стерджис. — А то оно вернется.

— Оно и так вернется, — отозвался Уитни. — Его послал О'Коннел. Послал по наши души.

— О, Боже, всемогущий на небесах… — всхлипнул Стерджис.

— Стой там, — приказал Уитни Мэв. — Позови папашу и скажи, чтобы он убрал своего демона, или я убью тебя.

— У него нет… нет никаких демонов, — ответила Мэв. Она не хотела, чтобы Уитни заметил ее страх, но ничего не могла с собой поделать. Слезы все равно потекли по щекам.

— Просто скажи это ему. — Уитни ткнул винтовкой в ее сторону, так что дуло оказалось в футе от ее лица. — Просто позови. Если ты этого не сделаешь, я убью тебя. Ты дитя дьявола, вот ты кто. Убить такую мразь — не преступление. Давай. Зови его.

— Папа!

— Громче!

— Папа!

Из глубины леса ответа не последовало.

— Он меня не слышит.

— Я слышу тебя, дитя мое, — раздался голос отца.

Мэв повернулась и увидела, как он выходит к ней из лесного полумрака.

— Брось винтовку! — крикнул ему Поттрак.

И как только он бросил винтовку на землю, трубы гряну ли вновь, еще громче прежнего. Музыка с такой силой уда рила в сердце, что Мэв едва не задохнулась.

— Что случилось? — услышала она отца и, повернувшись в его сторону, увидела, что он кинулся к ней.

— Стой где стоишь! — завопил Уитни, но отец не остановился.

Второго предупреждения не последовало. Уитни выстрелил, и не раз, а два. Первая пуля попала Хармону в плечо, вторая — в живот. Он на бегу запнулся, сделал пару шагов, ноги у него подкосились, и он упал.

— Папа! — закричала Мэв и хотела броситься к нему. Но трубы грянули громче, музыка затопила ее, белые вспышки заслонили мир, и Мэв без чувств рухнула на землю.

— Я слышу, он приближается…

— Заткнись, Стерджис.

— Это он! Он возвращается, Уитни! Что делать?

От его пронзительных воплей Мэв очнулась. Она открыла глаза и увидела, что отец лежит там, где упал. Он еще шевелился. Руки его зажимали живот и ритмично двигались, когда ноги сводила конвульсия.

— Уитни! — орал Стерджис. — Он возвращается!

С того места, где лежала Мэв, ничего не было видно, но девочка услышала треск ломавшихся ветвей, будто внезапно налетел ветер. Уитни начал молиться:

— Отче наш, иже еси на небесах…

Мэв слегка повернула голову в надежде получше рассмотреть их, не привлекая к себе внимания. Уитни стоял на коленях, Стерджис приник к дереву, а Поттрак смотрел вверх и махал руками, крича — Давай, гребаное дерьмо! Спускайся сюда!

Мэв поняла, что о ней забыли, и осторожно поднялась на ноги, цепляясь за ствол ближайшего дерева Она глянула на отца. Хармон чуть приподнял голову и смотрел на Поттрака, вдруг выстрелившего на звук — туда, где раздавался треск.

— Господи, нет! — закричал Стерджис.

Уитни начал вставать с колен, и в этот момент нечто — потрясенная Мэв так и не смогла различить его среди темных качавшихся ветвей — вдруг обрушилось на Поттрака.

Это создание оказалось кем угодно, но только не ангелом. Никаких перьев, никакого золота, пурпура и небесной синевы; существо было голым, в этом Мэв не сомневалась. Оно метнулось, и больше ничего девочка не успела заметить, когда тварь подхватила Поттрака и скрылась с ним в кроне дерева.

Его крики не стихали, и Мэв, от всей души ненавидевшая Поттрака, пожелала, чтобы его избавили от мучений, лишь бы прекратились эти вопли. Мэв зажала уши, но страшные крики просачивались между пальцами, становились громче, обрушиваясь на нее сверху вместе с чудовищным дождем. Упала винтовка, а потом полилась кровь. Затем свалилась рука Поттрака, за ней — кусок мяса, потом еще один. Пот-трак продолжал кричать, хотя и кровь почти иссякла, и с веток повисла блестящая, подрагивавшая петля из кишок.

Вдруг Стерджис выбежал из укрытия и начал палить вверх. Может быть, именно он прекратил страшные пытки, а может быть, зверь наконец добрался до горла. Как бы то ни было, жуткие вопли смолкли, и через мгновение тело Поттрака, изуродованное до неузнаваемости, вывалилось из тем ноты ветвей и упало на землю, источая пар.

Крона застыла. Стерджис попятился в глубину леса, сдерживая рыдания. Мэв застыла на месте, молясь о том, чтобы Уитни пошел за ним. Но он направился к Хармону.

— Видишь, что ты наделал? Ты призвал исчадие ада! — сказал он.

— Я… никого… не призывал, — с трудом дыша, ответил Хармон.

— Вели ему возвращаться обратно, О'Коннел. Вели ему!

Мэв оглянулась на Стерджиса. Тот уже скрылся из виду.

Но зато она заметила винтовку Поттрака, лежавшую в шаге от окровавленного тела под деревом, где с веток еще капала кровь.

— Покайся, — говорил Уитни Хармону. — Верни демона туда, откуда вызвал, или я отстрелю тебе руки, а потом член, и тогда ты сам запросишь о покаянии.

Стерджиса не было, Уитни стоял спиной к Мэв, так что их нечего было бояться. Глядя наверх, где среди ветвей, как считала девочка, все еще пряталась мерзкая тварь, она двинулась к винтовке. Твари Мэв не видела — сеть ветвей была для этого чересчур густа, — но чувствовала на себе ее взгляд.

Пожалуйста, — попросила Мэв шепотом, как можно тише, чтобы не привлечь внимания Уитни, — не трогай меня…

Зверь сидел в засаде, но не двинулся с места. Ни одной веточки не шелохнулось, ни одна иголка не упала на землю. Мэв опустила взгляд. Прямо перед ней лежало распростер тое тело Поттрака, никому теперь не нужное. Мэв и раньше довелось видеть трупы — в ирландских рвах, в ливерпульских сточных канавах, по дороге к земле обетованной. Этот был самым растерзанным, но девочка не дрогнула. Мэв переступила через него и наклонилась за винтовкой.

И едва она коснулась оружия, как услышала, что тварь наверху вздохнула. Сердце у Мэв заколотилось, она застыла на месте, ожидая, что сейчас страшные когти вонзятся в нее и утащат наверх. Но нет. Из ветвей прозвучал новый вздох, едва ли не печальный. Мэв понимала, что останавливаться здесь даже на мгновение глупо, но из любопытства не удержалась. Она выпрямилась с винтовкой в руках и подняла го лову, вглядываясь в сплетение ветвей. На щеку ей скатилась капля. Вторая попала в приоткрытый рот. Как только она коснулась языка, Мэв поняла: это не кровь Поттрака Она оказалась не соленой, а сладкой, как мед, и, хотя Мэв знала, что это кровь зверя (похоже, теперь раненная Поттраком тварь не слишком воинственно настроена), голод пересилил отвращение. Мэв открыла рот в надежде, что капля не последняя, и не разочаровалась. Запрокинутое лицо оросилось мелкими брызгами, и что-то попало на язык. Она почувствовала, как рот наполнился слюной, и невольно вздохнула от удовольствия.

Зверь на дереве зашевелился, и Мэв мельком его увидела. Он раскрыл крылья, будто собирался спикировать на нее, а голову — если Мэв верно рассмотрела в полумраке — слегка наклонил набок.

А кровь все лилась, и капли летели ей в рот. Мэв знала: это не случайно. Зверь кормил ее, сжимая рану, словно пропитанную медом губку.

Отец застонал, и стон его заставил Мэв очнуться. Она ото рвала взгляд от своего кормильца и посмотрела на Хармона. Уитни сидел на корточках, приставив ствол к его голове.

Мэв направилась к ним легко и свободно, как давно уже не ходила. Боль в животе утихла, голова не кружилась.

Уитни заметил ее, только когда она подошла совсем близко и ствол перемазанной кровью винтовки Поттрака по смотрел ему в лицо. Мэв никогда не держала в руках оружия, но с такого расстояния промахнуться трудно. Видимо, негодяй рассудил именно так, поскольку при виде ее явно испугался.

— Осторожнее с этим, девочка, — сказал он.

— Оставь моего пану в покое.

— Я его не трогал.

— Лжешь.

— Нет. Клянусь тебе.

— Мэв, дорогая, — пробормотал Хармон, с трудом при подняв голову, — возвращайся в фургон. Пожалуйста. Здесь что-то… что-то страшное.

— Нет тут ничего страшного, — ответила Мэв, чувствуя во рту сладкий привкус крови. — Оно нас не тронет. — Мэв перевела взгляд на Уитни: — Тебе придется перевязать папу. Сейчас же. Опусти винтовку.

Уитни подчинился. Мэв приблизилась и, не опуская винтовки, склонилась над отцом, чтобы осмотреть рану. Вид у Хармона был ужасный: куртка и рубашка пропитались кровью от воротника до пояса.

— Помоги ему встать, — велела она Уитни. — Надо идти к фургонам.

— Иди сама, дочка, — тихо сказал Хармон. — Я умираю.

— Неправда. Мы дойдем до обоза, и миссис Уинтроп тебя перевяжет.

— Нет, — ответил Хармон. — Слишком поздно.

Мэв подошла к отцу вплотную и заглянула ему в глаза.

— Ты должен понравиться, — произнесла она, — иначе что станет с Эвервиллем?

— Это был прекрасный сон, — пробормотал он, протягивая к ней дрожащую руку. Мэв взяла ее. — Но ты прекраснее дочка, — продолжал Хармон. — Ты — мой самый пре красный сон. Умирать не так уж тяжело, когда знаешь, что ты останешься в этом мире.

Его веки сомкнулись.

— Папа, — позвала она. — Папа!

— Он отправился в ад, — пробормотал Уитни.

Мэв взглянула на него. Уитни улыбался. Она больше не могла сдерживать слез, и они хлынули потоком — слезы горя и ярости. Мэв опустилась рядом отцом на колени и прижалась лицом к его холодной щеке.

— Послушай! — попросила она его.

Почудилось ей, или он и впрямь вздрогнул, услышав из темноты голос своего ребенка, будто в теле оставалась крохотная частичка жизни?

— Я его построю, папа, — прошептала она. — Я обещаю.

И это не сон.

Тут она ощутила на щеке слабое дыхание, легче перышка, и поняла, что Хармон ее услышал. А потом отошел в мир иной.

Радость ее была недолгой.

— Ты ничего не построишь, — заявил Уитни.

Она подняла на него глаза. Он снова поднял винтовку и целился в сердце Мэв.

— Встань, — сказал он и выбил оружие из ее рук, когда она не подчинилась. — Плевать мне на твои слезы. Отправишься следом за папашей.

Она выставила вперед руки, будто они могли остановить пулю.

— Пожалуйста… — пробормотала она, попятившись.

— Стоять! — заорал он и выстрелил.

Пуля ударила в землю перед ней в паре дюймов.

— Пойдешь со мной на случай, если снова появится демон, которого вызвал твой отец.

Не успел он договорить, как в нескольких ярдах позади него возникло движение.

— Господи всемогущий… — выдохнул Уитни.

Он метнулся к Мэв, развернул девочку за плечи и заслонился ею. Она умоляла не трогать ее, но он схватил Мэв за волосы, так что ей пришлось встать на цыпочки. И начал от ступать от закачавшихся ветвей, а Мэв двигалась вместе с ним шаг в шаг.

Они прошли ярдов шесть, когда крона успокоилась. На верное, раненый зверь не хотел получить новую пулю. Уитни, задыхавшийся от страха, немного успокоился.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Господь меня хранит.

Едва он договорил, как зверь ринулся вслед за ними, мощно и молниеносно, ломая толстенные сучья. Мэв воспользовалась шансом. Извернувшись, она вонзила ногти в руку Уитни. Тот упустил сальную прядь ее немытых волос и не успел схватить ее снова, как Мэв бросилась к ближайшему дереву в поисках укрытия.

Она пробежала всего три шага, когда перед ней возник ли — как ей показалось — две ветки. Она вскинула руки, защищая лицо, и тут поняла свою ошибку. Это были руки с пальцами такими длинными, что они легко обхватили ее за талию. У Мэв перехватило дыхание, когда ее вознесли наверх, в спасительную крону деревьев.

Уитни стрелял и стрелял, но раненый спаситель Мэв оказался быстрее.

— Держись, — сказал он, сжимая ее своими горячими руками.

Не успела она найти за что ухватиться, как он взмыл вверх вместе со своей ношей, и крылья его рассекали ветви подобно двум мощным косам.

Глава 4

Она совсем забыла о трубах. Но теперь, когда они неслись сквозь ветви, музыка зазвучала вновь и была еще прекраснее, чем раньше.

— Госпожа идет, — произнес ее спаситель с тревогой в голосе и ринулся вниз с такой скоростью, что едва не выронил Мэв.

— Какая госпожа? — спросила девочка, вглядываясь в его лицо, скрытое в тени.

— Тебе лучше не знать, — сказал он.

Внизу уже показалась земля.

— Не смотри на меня, — предупредил он, когда они достигли нижних ветвей, — иначе придется вырвать тебе глаза.

— Ты этого не сделаешь.

— Ах, не сделаю? — воскликнул он и до того быстро за крыл ей рукой глаза, рот и нос, что Мэв не успела закончить вдох.

Она втянула крохотный глоток воздуха, что остался между его ладонью и носом. Он пах, как и его кровь, — сладко и вкусно. Высунув кончик языка, Мэв лизнула его.

— Похоже, ты съела бы меня живьем, если б могла, — заметил он. По тону она поняла, что эта мысль его позабавила.

Мэв ощутила под ногами твердую почву, и он заговорил снова. Он наклонился так близко, что его усы или борода щекотали ухо Мэв.

— Ты права, девочка. Я не могу ослепить тебя. Но прошу, закрой глаза, когда я уберу руку, и не открывай, когда стану свистеть. Открой их, только когда мой свист стихнет. Ради тебя самой, тогда и только тогда. Ты меня поняла?

Мэв кивнула, и он убрал руку. Глаза ее были закрыты, и она не открыла их, когда он сказал:

— Возвращайся к своей семье.

— Мой папа умер.

— А мать?

— Мама тоже. А Уитни убьет меня сразу, как только увидит. Он думает, что я дитя дьявола. Думает, что ты демон, которого вызвал мой отец.

Существо громко рассмеялось.

— Ты ведь не исчадие ада? — спросила она.

— Нет.

— Значит, ты ангел?

— И не ангел.

— А кто тогда?

— Я же сказал: тебе лучше не знать. — Снова зазвучали трубы. — Мне пора Церемония вот-вот начнется. Я должен идти. Я хотел бы сделать для тебя больше, девочка, но не могу. — Он легко коснулся пальцами ее век. — Не открывай, пока я не уйду.

— Хорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Он снял с ее лица руку и начал насвистывать простенькую приятную мелодию, на секунду прервавшись, чтобы сказать:

— Никому не рассказывай о том, что случилось.

Потом снова засвистел и двинулся прочь.

Мэв лет с пяти знала, что если скрестить пальцы, то обещание можно не выполнять. Теперь она разомкнула их, до ждалась, пока свист немного отдалится, и открыла глаза. Видимо, они изрядно забрались в горы, поскольку камень, куда ее опустили, лежал на круто поднимавшемся вверх склоне. Деревьев здесь было меньше, и поэтому больше света. Мэв увидела небо над головой — снегапад прекратился, и заходящее солнце окрасило расступившиеся облака в нежно-розовый цвет. Когда девочка перевела взгляд вниз, на склон, от куда еще доносился свист, она разглядела своего спасителя. На таком расстоянии деталей не видно, но Мэв не собиралась просто так уходить. Спустившись с камня, она отправилась следом.

Идти было трудно. Она карабкалась вверх по грязи и прошлогодней хвое, ноги и руки скользили, несколько раз ей пришлось цепляться за корень или камень, чтобы не съехать вниз. Расстояние между ней и зверем росло, и она уже боялась совсем потерять его из виду; но тут розовый отблеск, что окрашивал облака, коснулся деревьев, и в воздухе разлилось благоухание, какого Мэв не слышала уже месяц или больше. Деревья здесь росли реже, чем внизу, и между стволов просвечивал уходивший вверх склон. Заснеженный, он крутой дугой поднимался к вершине, и острый пик упирался в очистившееся от туч небо, где зажигались первые звезды. Но мерцающий свет звезд показался Мэв тусклым по сравнению с сиянием, появившимся впереди на склоне. Мэв не понимала, откуда оно взялось, пока не вышла из леса.

Над землей парили несколько сфер, светившихся мягким туманным светом. Они озаряли такой прекрасный вид, что Мэв застыла от восхищения. Хотя ее спаситель отрицал, что ОН ангел, но девочка явно попала на небеса. Откуда еще мог ли появиться существа, которых она увидела? Да, почти все они не имели крыльев, но все были удивительными. Полтора десятка созданий, больше похожих на птиц, чем на людей, с клювами и сияющими глазами, стояли под одной из светящихся сфер и болтали. Другие, одетые в пурпурный шелк (как на первый взгляд показалось Мэв), важно спускались по склону, будто рисуясь, а потом каждый в этой компании вдруг влился внутрь самого себя, и шелковое великолепие в мгновение ока исчезло — они превратились в блестящих змеек, закачавшихся в воздухе. И третьи: грудь у них открывалась, подобно вееру, показывая огромные пульсирующие сердца.

Остальные были попроще. Одни походили на людей — если не считать светившейся странным светом кожи или волочившегося сзади хвоста. Кто-то не имел плотного тела и казался фантомом, тем более что такие существа не оставляли следов на снегу. Еще одни — явно родственники спасите ля Мэв — казались здесь, где царил дух, чересчур плотными. Их лица скрывались в тени собственных крыльев, и они, похоже, неохотно беседовали даже друг с другом.

Что касается того, кто неосмотрительно привел сюда Мэв, то он похромал через весь склон на самый верх — туда, где стоял шатер цвета потемневшего неба. Мэв, конечно же, сразу стало интересно, что за чудеса скрываются за его пологом Хватит ли ей смелости выйти из-под прикрытия деревьев, подойти и узнать, что там такое? А почему бы и нет, решила она. Терять нечего. Даже если удастся отыскать дорогу назад, ее встретит винтовка Уитни и его праведный гнев. Лучше уж отправиться туда, куда влечет любопытство, следом за удивительным существом.

Тут у нее появился еще один повод для изумления. Выйдя из леса, она двинулась вверх среди сотни существ, но никто из них не задал ей ни одного вопроса и не попытался остановить. Да, кое-кто повернул в ее сторону голову, другие начали шептаться — наверняка о ней. И все. По-видимому, благодаря болезненности и худобе Мэв приняли в этом стран ном собрании за свою.

Пока Мэв карабкалась вверх, ей пришло в голову, что на самом деле она грезит, лежа в беспамятстве на отцовской груди, и вскоре, когда придет в себя, увидит его остывшее тело. Есть простой способ развеять подобные мысли. Мэв сначала ущипнула себя за руку, а потом потрогала языком больной зуб. И то и другое отозвалось болью. Значит, Мэв не грезила. Тогда, может быть, она спятила и придумывает чудеса, как путешественники в пустыне выдумывают колодцы и фруктовые деревья? Но если она все сочинила в утешение себе, то где же отец и мать, где столы, заставленные пирога ми и кувшинами с молоком?

Каким бы странным ни казалось то, что ее окружало, оно было настоящим Все эти огни, существа, мерцающий шатер на вершине склона — все они не менее реальны, чем Уитни, фургоны и мертвецы в могилах.

Вспомнив об оставшихся внизу, Мэв оглянулась и по смотрела назад. Быстро наступала ночь, и лес погрузился во мрак. Мэв не увидела ни костров, ни повозок. Либо их засыпало снегам, либо — более вероятно — в обозе решили, что она заблудилась, и двинулись дальше, пока стихла метель.

Так оно и было. Осиротевшая, в окружении незнакомых существ, бесконечно далеко от родных мест, Мэв почувствовала себя самой одинокой из всех одиноких душ. Но она не загрустила (разве только от мысли, что внизу в темноте лежит ее отец). Наоборот, она вдруг ощутила едва ли не радость. Она попала в чудесное место. Если ее спросят, какое волшебство ей известно, она усадит вокруг себя эти не обыкновенные создания, расскажет им про Эвервилль — про каждую его улицу, каждую его площадь — и поразит их этим до глубины души. И как только она все расскажет, она больше не будет одинока. Потому что Эвервилль и есть ее настоящий дом, и он сбережет ее так же, как она берегла его в своем сердце.

Глава 5

Уитни без труда убедил переселенцев, что искать девчонку О'Коннела бесполезно. Время шло к ночи, Стерджис вернулся из леса, бессвязно лопоча о каком-то чудовище, безжалостно разорвавшем в клочки Поттрака. Чудовище близко, предупредил Уитни; тот, кто вызвал тварь, уже мертв, но, как только настанет ночь, демон взалкает новой крови и человеческих душ. К тому же метель утихла. Без сомнения, Господь сделал так в благодарность за избавление от О'Коннела, так что не стоит этим пренебрегать.

Никто, даже Марша Уинтроп, ни слова не сказал против. Уитни красочно описал, как чудовище сцапало девочку. Едва ли она осталась жива.

Снегопад прекратился, взошла полная яркая луна, но продвижение давалось с трудом. Через час, когда обоз уда лился от леса на безопасное расстояние, они снова встали лагерем на ночлег.

Уитни разжег костер, грубым голосом распевая гимны, вознося хвалу Господу за то, что Он вывел их из дьявольских мест.

— Сегодня Бог сохранил нас, — между строфами говорил он собравшимся. — Наш путь подходит к концу.

Потом Нинни, вдову Эверетта Иммендорфа, определи ли готовить еду, для чего опустошили все скудные запасы.

— Это будет последний ужин на нашем нелегком пути, — сказал Уитни. — Завтра Господь приведет нас в землю обетованную.

Рагу получилось чуть гуще воды, но они съели его у костра и оно их согрело. Прихлебывая жижу, переселенцы оживились, даже послышались разговоры об освобождении. А посреди их разговора явилось доказательство правоты Уитни. Когда костер стал прогорать, из темноты за кругом света послышалось тихое покашливание, словно кто-то хотел вежливо обратить на себя внимание.

Стерджис, которого до сих пор трясло от страха, вскочил на ноги и схватился за ружье.

— В этом нет необходимости, — раздался мягкий голос. — Я пришел как друг.

Уитни встал со своего места:

— Тогда покажись… друг.

Незнакомец так и сделал, тотчас же выйдя на свет. Он оказался ниже ростом, чем любой из мужчин у костра, а двигался с легкостью человека, чей нрав беззлобен и мягок. Он был одет в роскошную шубу, и большой поднятый воротник обрамлял его лицо, когда он улыбнулся им так, будто здесь сидели не нищие переселенцы, а его благополучные приятели и он собирался присоединиться к их пиршеству. Только снег на ботинках указывал на то, что он действительно шел по снегу. Его одежда выглядела идеально, а каждая деталь внешности выдавала человека благовоспитанного. На фабренные усы, подстриженная бородка, перчатки из телячьей кожи, трость с серебряным наконечником.

Незнакомец этот, появившийся у костра, никого не оставил равнодушным. Шелдон Стерджис при виде его почувствовал глубочайший стыд за свою трусость и подумал: вот этот точно не наделает в штаны ни при каких обстоятельствах. Элвин Гудхью, почуяв запах одеколона, сложился от приступа тошноты пополам, и съеденная им порция варева полетела в догоравший костер. А Нинни Иммендорф, повариха, даже не обратила на это внимания, потому что в тот миг мысленно благодарила судьбу за свое вдовство.

— Как вы сюда попали? — спросила Марша,

— По дороге, — ответил незнакомец.

— А где ваш фургон? Незнакомца ее вопрос позабавил.

— Я пришел пешком, — объяснил он. — Отсюда до долины миля или две, не больше.

Все у костра зашевелились и заговорили, боясь поверить счастью.

— Мы спасены! — всхлипнула Синтия Фишер. — О боже, мы спасены!

— Ты прав, — произнес Гудхью, обращаясь к Уитни. — Сегодня Господь действительно нас хранил.

Уитни заметил, как на губах незнакомца промелькнула усмешка.

— И впрямь хорошая новость, — сказал Уитни. — Можно ли узнать, кто вы такой?

— Конечно, — ответил тот. — Меня зовут Оуэн Будденбаум. Я пришел сюда, чтобы встретить своих добрых друзей, но что-то я их среди вас не вижу. Надеюсь, с ними ничего не случилось.

— Мы потеряли многих добрых людей, — заметил Стерджис. — Кто вам нужен?

— Хармон О'Коннел и его дочь, — проговорил Будденбаум. — Разве они не с вами?

Улыбки на липах погасли. Возникла неловкая пауза, а по том Гудхью сказал просто:

— Их больше нет.

Будденбаум стянул с левой руки перчатку. Голос его остался бесстрастным.

— Правда ли это? — спросил он.

— Правда, — кивнул Стерджис. — О'Коннел… остался в горах.

— А девочка?

— Она последовала за ним. Все как он сказал. Их больше нет.

Будденбаум поднес ко рту руку без перчатки и погрыз ноготь на большом пальце. У него было на каждом пальце по кольцу, а на среднем — три.

— Странно, — произнес он.

— Странно что? — уточнил Уитни.

— Странно то, что столь богобоязненные мужчины и женщины оставили невинное дитя замерзать в горах, — ответил Будденбаум. Потом он пожал плечами: — Ладно, каждый делает то, что считает нужным. — Он снова надел перчатку. — Мне пора.

— Погодите, — остановила его Нинни. — Не хотите ли поесть? Еды у нас немного, но…

— Спасибо, нет.

— У меня есть остатки кофе, — предложил Шелдон. — Не хотите ли чашечку?

— Вы очень добры, — сказал Будденбаум

— Так посидите с нами, — настаивал Шелдон.

— Возможно, как-нибудь в другой раз, — промолвил Будденбаум, не отводя взгляда от их лиц. — Я уверен, когда-нибудь наши пути еще пересекутся, — продолжал он. — Каждый проходит спой путь, но дорога возвращается к своему началу, не так ли? Поэтому возвращаемся и мы. Тут у нас нет выбора

— Мы могли бы подвезти пас в долину, — сказал Шел дон.

— Мне не нужно 6 долину, — последовал ответ. — Мне нужно в горы.

— Вы с ума сошли, — со свойственной ей прямотой сказала Марша— Вы там замерзнете.

— У меня есть шуба и перчатки, — возразил Будденбаум. — И если девочка выжила в такой мороз, то, безусловно, смогу и я.

— Сколько раз? — начал Гудхью, но Уитни, который си дел напротив Будденбаума по ту сторону костра и изучал его сквозь клубы дыма, перебил:

— Пусть идет, если хочет.

— Вот именно! — согласился Будденбаум. — Что ж… доброй ночи.

Когда он уже повернулся, чтобы идти, Нинни вдруг вы палила одно слово:

— Трубы.

— Прошу прощения? — остановился Будденбаум.

— Там, в горах, мы слышали звуки труб. — Она оглянулась на спутников в поисках поддержки, но все промолчали. — По крайней мере, Я слышала, — нерешительно продолжила она. — Да, слышала.

— Звуки труб?

— Да

— Странно.

— Да. — Она вдруг и сама престала верить в то, что говорила. — Конечно, это могло быть и… Я не знаю что.

— Гром, — подсказал Уитни.

— Спутать гром и трубы? Надо же. Что ж, пойду послушаю сам. — Будденбаум едва заметно улыбнулся Нинни. — Весьма признателен. — Он поклонился ей так учтиво, что Нинни едва не лишилась чувств.

Не прибавив больше ни слова, Будденбаум повернулся к ним спиной, вышел из круга света, и тьма поглотила его.

* * *

Выжили все, кто сидел той ночью у костра, Они добрались до конца пути, а потом много лет подряд трудились, плодились и процветали, оставив в прошлом страдания, пережитые по дороге на запад. Они не вспоминали о мертвых, несмотря на свои обещания. Не вернулись назад, чтобы найти останки и перехоронить достойно. Они никого не оплакивали. Они ни о чем не жалели.

Но ни о чем не забыли. Наедине с собой, в своих новых домах, они вспоминали о печальном событии той ночи, а еще чаще — о встрече со странным путником.

Каждый раз, когда Шелдон Стерджис варил себе кофе, он вспоминал Будденбаума и чувствовал стыд. Каждый раз, когда в дверь к Нинни Иммендорф стучался поклонник (случалось это нередко: женщины в ту пору редко оставались одиноки, а Нинни, ко всему прочему, готовила отличное рагу), она шла открывать и мечтала, чтобы за порогом оказался не Фрэнклин, не Бак и не Чарли, а Будденбаум, именно Будденбаум!

Каждый раз, когда преподобный Уитни поднимался на кафедру и рассказывал прихожанам об ухищрениях дьявола, он вспоминал человека с тростью, и голос его начинал звучать с особенной страстью, а слушателей пробирала дрожь. «Как будто он сам видел дьявола», — говорили люди после проповеди; ибо он говорил не о чудовище с рогами, а о чело веке, который в одиночестве, без помощников, без лошадей, бродит по свету в поисках потерянных детей, отбившихся от своего народа.

Глава 6

Когда Мэв достигла вершины, своего спасителя она не увидела, поскольку вокруг шатра стемнело и невозможно было разобрать, есть ли там вообще кто-нибудь. Мэв побаивалась этой встречи — ведь она сжульничала, когда нарушила обещание и явилась на это необыкновенное собрание; но другая часть ее души, напоенная сладкой кровью зверя, готова была встретить его гнев, лишь бы узнать побольше. Он не причинит зла, как бы ни рассердился, говорила себе девочка. Все равно — что сделано, то сделано. Она уже узнала здешние тайны.

Разумеется, кроме тайны шатра, но это она быстро исправит. Вход в шатер находился прямо перед ней, в нескольких ярдах от места, где она стояла. Однако вход был закрыт, и Мэв обошла шатер сбоку — пробравшись туда, где ее ни кто не заметит, — приподняла край ткани, присыпанный снегам, и проскользнула под ним.

Внутри стояла такая тишина, что Мэв затаила дыхание, испугавшись, что ее кто-нибудь услышит. Плотная тьма коснулась ее лица, словно рука слепого. Мэв не сопротивлялась, страшась только одного — что тьма ее отвергнет и выгонит из шатра Похоже, девочка прошла проверку, и через не сколько секунд прикосновение стало ласковым, даже немного игривым. Мэв ощутила, как тьма оторвала ее от пола и понесла в глубину шатра. Пришлось довериться этой силе, что оказалось нетрудно. Мэв почему-то знала, что здесь нет опасности, и в награду за ее доверие тьма начала раскрываться, словно бутон. По мере того как Мэв приближалась к центру шатра, перед ней, один за другим, распускались невиданные цветы. Тьма не поредела, тем не менее Мэв все отчетливее различала фигуры и формы, каких прежде не видели ее глаза. В шатре она не одна, поняла девочка: сотни гостей из тех же семейств, что ожидали снаружи. Тем, кто находился здесь, повезло, или они чем-то заслужили приглашение в волшебное место. Одни плакали от счастья, другие улыбались, у третьих на лицах читалось почтение. Мало кто обратил внимание на Мэв, двигавшуюся сквозь толпу, потому что все взоры были обращены к сгустку тьмы, еще не раскрывшемуся перед девочкой. Мэв сгорала от желания поскорее узнать, что там такое, и тоже повернулась к нему.

И вскоре он стал распускаться, форма, возникшая перед ней, походила на плод расцветшей тьмы. Мэв не знала для нее названия. Форма волновалась, будто змея или скорее множество змей, постоянно сплетавшихся в единый клубок в бесконечном, непрерывном движении. Этот клубок вливался внутрь самого себя, а потом являлся преображенным. Он делился на части, вновь соединялся, открывался подобно глазу или разлетался брызгами, как вода о скалы. Время от времени в центре метаморфоз начинала бить густая струя тьмы. Она срывала с темных контуров кожу, обрывки этой кожи распадались на крохотные клочки и поднимались в воз дух, как семена одуванчиков, посеянные в плодородной тьме.

Мэв как раз следила за одним из таких посевов, как вдруг заметила внизу, под летевшими семенами, две фигуры. Там сидели мужчина и женщина: лицом к лицу, рука в руке, склонив головы, словно в молитве. Они находились так близко друг к Другу, что Мэв вспомнила про Эбилин Уэлш и Билли Бакстера, хотя сама толком не поняла почему. Эти двое наверняка не замерзнут насмерть в поисках места, где можно соединить руки, преклонить голову или заняться тем, чем — как не раз видела дома Мэв — занимаются животные. Но разве смысл такого занятия не в том, чтобы родить детей? И разве форма, повисшая над этими двумя, не является слиянием их сущностей, вытекавших из приоткрытых губ подобно струйкам легкого дыма, чтобы сойтись воедино надо лбами?

— Там ребенок, — вслух сказала Мэв.

То ли тьма оказалась нерасторопной и не успела перехватить ее слова, прежде чем они сорвались с языка, то ли звуки речи были слишком увертливы и ускользнули от тьмы… Так или иначе Мэв сама увидела, как два слова вылетели изо рта бирюзовым и оранжевым языками пламени, слишком яркими в мягкой темноте шатра Они мгновенно протянулись к ребенку и тоже вступили в работу, заиграв отсветами в каждой точке его пульсирующего темного тела.

Женщина открыла наполнившиеся болью глаза и подняла голову, а ее муж встал, исторгнув из уст эфирную струю, и взглянул на дитя, которое породил.

Дитя пришло в беспокойство и стало меняться быстрее, чем раньше, словно краски Мэв дали новую пищу для его инвенций. Кажется, этой пищи оказалось слишком много. Менялось оно исступленно, и формы его стали неустойчивыми: они бесконечно превращались одна в другую и множились.

Мэв вдруг испугалась. Она попятилась на несколько шагов, а потом повернулась и бросилась прочь, расталкивая толпу. Вокруг все пришло в смятение, то тут, то там послышались встревоженные голоса, а тьма и сама была ранена и не сумела сдержать общего негодования. Мэв побежала к вы ходу, опасаясь, что ее сейчас схватят; правда, мало кто понял, что произошло, а тем более — кто преступник, так что Мэв благополучно добралась до полога, и никто не попытался ее задержать. Она уже нагнулась, чтобы нырнуть под край шатра, и тут оглянулась назад. Ребенок распадался на части, фор мы его менялись с чудовищной быстротой, лопались и разрушались. Родители его разделились и лежали в объятиях своих почтенных родственников, обессиленные и больные. Мэв заметила, что с женщиной случился жестокий припадок, и понадобились усилия всей семьи, чтобы ее успокоить.

Мэв зажала ладонью рот, сдерживая рыдания, и вынырнула из шатра на снег. Весть о несчастье успела распространиться среди тех, кто ожидал снаружи, и там творилось не вообразимое. Внизу на склоне вспыхнула драка, и одно из существ упало замертво с пронзенным сердцем. Все с громкими воплями мчались к шатру.

Мэв села на снег и закрыла руками глаза, закипевшие горькими слезами.

— Дитя!

Мэв подняла голову и оглянулась.

— Что ты мне пообещала?

Она опустила голову.

— Я не виновата, — сказала она, вытирая нос тыльной стороной ладони. — Я просто сказала».

— Так это была ты? — перебил ее зверь. — О господи, господи, что же я наделал!

Мэв почувствовала, как ее коснулись его руки. Он рыв ком повернул девочку к себе. Теперь она смогла его рассмотреть — длинное лицо, исполненное боли, золотые глаза, густая грива и шерсть, лоснившаяся, как у бобра, на лбу, щеках и подбородке. Зубы у него еле заметно застучали.

— Тебе холодно?

— Нет, черт тебя подери! Она тихо заплакала.

— Хорошо, мне холодно, — проговорил он. — Холодно.

— Нет, не холодно. Тебе страшно. Глаза его вспыхнули золотыми искрами.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Мэв О'Коннел

— Мне следовало убить тебя, Мэв О'Коннел.

— Я очень рада, что ты этого не сделал, — сказала она. — А тебя как зовут?

— Кокер Аммиано. Скоро мое имя станет печально известным. Убей я тебя, несчастья бы не случилось.

— Что я такого сделала?

— Ты заговорила во время церемонии. Это строго запрещено. Теперь начнется война Семейства супругов считают виноватыми друг друга Прольется кровь. А когда поймут, что никто из них ни при чем, начнут искать преступников, и нас убьют. Тебя за то, что ты натворила, а меня за то, что я тебя сюда привел.

Мэв секунду обдумывала обрисованную цепь событий.

— Никто не убьет нас, если не найдут, — сказала она.

Она посмотрела на склон. Как Кокер и предсказывал, там начиналась драка. Это еще не война, но стычка может в нее перерасти.

— Нет ли отсюда другого выхода?

— Есть один. Мэв вскочила.

— Тогда быстро туда, — сказала она.

* * *

Не один десяток лет Будденбаум собирал литературные произведения, где он действовал в качестве персонажа, и в итоге список получился внушительный. На нынешний день Будденбаум знал о двадцати трех книжных героях, списанных с него полностью (его знакомые, читавшие эти книги или смотревшие пьесы, подтверждали: оригинал узнавался мгновенно), плюс еще десять или одиннадцать, где его от дельные черты использовались для создания комического либо трагического эффекта Поскольку личность Будденбаума была многогранной, то в одном сюжете он становился судьей, в другом — обвинителем, но в обоих случаях это был он.

Будденбаум не обижался на авторов, какой бы скандаль ной или неприличной ни оказывалась книга Напротив, ему льстило, что он, не имеющий детей, дал жизнь такому множеству творений. Кроме того, его ужасно забавляло, когда подвыпившие сочинители в знак уважения начинали бубнить о том, сколько они разглядели в нем суровой человеческой правды. Он полагал иначе. Понимали они это или нет (но его опыту, люди искусства понимают очень мало), но их вдохновляло нечто противоположное тому, о чем они болтали. Он не был суров. В нем не было правды, А когда-нибудь, если ему хватит осмотрительности и ума, он вообще пере станет быть человеком. Он весь состоит из масок и подделок — человек, прошедший по дорогам Америки в дюжине обличий; прежде чем завершить свой путь на земле, он сменит еще дюжину.

Будденбаум не осуждал литераторов за их доверчивость. Все искусства, кроме одного, лишь иллюзорная игра, а дорога к единственному настоящему Искусству трудна. К тому же Будденбауму нравились его альтер эго, развлекавшие его на этом трудном пути. Он даже выучил наизусть несколько самых характерных диалогов, приписываемых ему, и любил декламировать их вслух, когда его никто не слышал.

Как сейчас, когда он карабкался по заросшему лесом склону проклятой горы. Он читал отрывок из псевдоисторической трагедии под названием «Серениссима».

— У меня нет ничего, кроме тебя, милая моя Серениссима. В тебе мои чувства, мой рассудок, моя душа. Если ты покинешь меня, я останусь один в великой тьме среди звезд и даже не смогу умереть, ибо я должен жить, пока ты не остановишь мое сердце. Так останови его, останови его сей час! Умоляю тебя, останови его и избавь меня от страданий!

Будденбаум оборвал свою декламацию. В лесу раздавались другие звуки, претендующие на внимание публики — деревьев. Они были менее музыкальны, чем его голос. Затаив дыхание, Будденбаум прислушался. Звуки доносились от верхнего склона или, по крайней мере, из той части леса. Судя по шуму, было много действующих лиц. Не потребовалось гадать, в каком жанре давали представление: вопли говорили сами за себя. Там играли трагедию.

Будденбаум возобновил свой монолог, теперь уже тише, и вновь двинулся вперед, но крики, доносившиеся из-за леса, становились все громче и все страшнее. Смерть полна поэзии лишь в книжках. Настоящие умирающие умоляют, рыдают, исходят соплями и слезами. Будденбаум видел это бесчисленное множество раз и не жаждал увидеть снова. Впрочем, выбора у него не осталось. Девочка, скорее всего, должна быть где-то там. Девочку назвали в честь богини, уводящей людей в мир мечтаний и грез, и той благоуханной весной в Миссури чутье подсказало Будденбауму, что имя ее — не случайность. Тогда он подарил О'Коннелам малую часть своих собственных грез, и теперь, по прошествии времени, это казалось ему ошибкой. Насколько ошибка серьезна, станет ясно в ближайшие часы.

Больше всего его тревожили вопли. Возможно, кричали заблудившиеся в горах замерзающие переселенцы? Маловероятно. В какофонии голосов, долетавших до него с вершины, Будденбаум различал звуки, какие не способно издавать ни человеческое горло, ни горло кого-либо из животных, обитающих в данной части света. При этой мысли Будденбаума, несмотря на холод, прошиб пот. Его бросило в жар, когда он понял: возможно, подарок, который он под влиянием минутного порыва преподнес Хармону О'Коннелу, оказался не столь уж неблагоразумным. Кажется, дочь ирландца, сама того не ведая, привела Будденбаума к границе его личной земли обетованной.

Глава 7

Небо треснуло; это была первая мысль Мэв. Трещина и часть другого неба сияли ярче обычного ночного, под которым она стояла. Небеса творят много чудес молнии, смерчи, град или радугу; но еще никогда Мэв не видела ничего похожего на огромные разноцветные волны, огромнее самой огромной тучи, которые плыли по тому, другому небу. Оттуда тянуло легким ветерком. Ветерок оказался теплым, и вместе с ним до Мэв долетел мощный ритмичный гул

— Гам море! — сказала она и направилась к трещине.

Трещина была узкой и непостоянной. Границы ее в воздухе колебались, будто пламя лампы на сильном ветру. Мэв не волновало, откуда взялась трещина и почему; за ночь она повидала достаточно, чтобы не задаваться подобными вопросами. Она хотела лишь одного: переступить порог, и отнюдь не потому, что боялась последствий уже случившегося. На той стороне ждали море и небо, каких она никогда не видела

— Оттуда нет дороги назад, — предупредил ее Кокер.

— Почему?

— Этот проход сотворен великим Посвященным. Когда он закроется, открыть его заново будет не просто. — Кокер посмотрел назад, на поле битвы, и застонал при виде того, что там творится. — Господи, взгляни на них! Иди, если хочешь. А я не могу жить с этим.

Он поднес руку к лицу, и из среднего пальца у него появился острый как бритва сверкающий коготь.

— Что ты делаешь?

Он приставил коготь к своему горлу.

— Нет! — закричала Мэв и схватила его за руку. — Они гибнут из-за того, что я сказала какие-то слова, которые нельзя было говорить! Это глупо!

— Ты ничего не понимаешь, — произнес он с горечью, однако оставил попытки себя убить.

— А ты понимаешь? — спросила Мэв.

— Не до конца, Я знаю, что семьи враждуют. Они убивали друг друга многие поколения. Свадьба должна была положить конец вражде. Ребенок стал бы гарантией мира.

— Из-за чего началась вражда?

Он пожал плечами:

— Никто не знает, кроме членов семей. А теперь… — Он оглянулся на склон, усеянный мертвыми телами. — Теперь знающих станет еще меньше.

— Все равно глупо, — настаивала девочка, — убивать друг друга из-за какой-то старой распри. На свете столько всего, ради чего стоит жить.

Мэв по-прежнему держала его за руку, и он втянул коготь.

— Сегодня я потеряла отца, — продолжала она серьезно. — Я не хочу потерять еще и тебя.

— Ты говоришь более убедительно, чем кое-кто из знакомых мне Посвященных, — тихо сказал Кокер. В его голосе зазвучали нотки благоговения. — Откуда ты такая, дитя?

— Из Ирландии, — ответила Мэв. — Ну, мы идем?

Она оглянулась на трещину. Земля у основания двигалась, а от тепла той силы, что открыла проход и ушла обратно, снег растаял, и даже камни размягчились. Мэв бесстрашно шагнула туда, но ее остановила легшая на плечо рука Кокера.

— Понимаешь ли ты, что делаешь? — спросил он.

— Да, — сказала она немного нетерпеливо.

Ей хотелось туда, на край, где темнела очистившаяся от снега почва. Хотелось почувствовать ее под ногами. Но Кокер не закончил.

— Это Субстанция, море мечтаний и грез, — сказал он. — Земли на его берегах не похожи на те, какие ты видела.

— Америка тоже не похожа.

— Они не похожи на Америку. Они рождаются здесь. — Он постучал пальцем по ее виску.

— Люди создают их в мечтах?

— В мечтах или во сне. Люди создают не только земли. Птиц, и зверей, и города, и книги, и луны, и звезды.

— Все создают одинаковые книги и одинаковых птиц? — удивилась Мэв.

— Вещи различаются по форме, — проговорил Кокер не совсем уверенно, — но душа у них одна.

Мэв смотрела с недоумением

— Ну, как скажешь, — согласилась она.

— Нет. Нужно, чтобы ты поняла, — возразил он. Кокер нахмурился и на мгновение замолчал, словно ждал озарения, и оно не заставило себя долго ждать.

— Мой отец говорил: «Каждая птица — птица, и каждая книга — книга, под обложками или перьями все они одинаковы».

Он закончил широким жестом, как будто показывал, что смысл сего изречения очевиден. Но Мэв лишь покачала головой, окончательно сбитая с толку.

— Означает ли это, что ты тоже — чей-то сон? — уточнила она.

— Нет, — покачал головой Кокер. — Я сын нарушителя.

Наконец-то что-то понятное.

— Субстанция не для тех, кто рожден из плоти и крови, — говорил Кокер.

— Но люди попадают туда?

— Очень немногие. Авантюристы, поэты, маги. Кто-то там гибнет. Кто-то сходит с ума. А кто-то влюбляется в то, что находит, и появляются дети — наполовину люди, наполовину нет. — Он раскинул руки и крылья. — Как тебе это нравится?

— Очень нравится. — Мэв лукаво улыбнулась. — Ты мне вообще очень понравился.

Он не поддержал шутливого тона,

— Ты должна понять, что тебя ждет по ту сторону.

— Я не прочь тоже стать нарушителем.

— Ты окажешься в стране, куда твои соплеменники попадают лишь в мечтах, всего три раза в жизни. В ночь, когда они родятся на свет. В ночь, когда познают любовь. И в ночь, когда умирают.

Она вспомнила отца: он рассказывал о том, как плавал в спокойном море и мама была рядом. Может быть, то море было Субстанцией?

— Я хочу туда, — сказала она еще более нетерпеливо.

— Мы пойдем, как только ты все поймешь, — сказал он.

— Я поняла, — ответила Мэв. — Теперь можно?

Он кивнул, и сердце у Мэв забилось, когда она легко ступила на полоску зыбкой земли.

За годы странствий Будденбаум узнал одно: вопреки здравому смыслу, проза жизни и чудеса не полностью разделены. Скорее наоборот. Пусть земля изучена, отдана во владение людям, весьма далеким от чудес, святость ее осквернена, а стражи впали в пьянство и отчаяние, — семена неведомого проросли в ней слишком глубоко, чтобы отпала нужда в первооткрывателях.

И Будденбаум воочию увидел доказательство этого. На склоне горы дрались существа, явившиеся из чьих-то потаенных грез. Они дышали тем же воздухом, что и люди, пришедшие завоевать эти земли, и умирали под теми же звездами.

Он шел среди мертвых невиданных тел, и ему страшно хотелось спуститься к обозу и привести сюда парочку пионеров. Показать им, что они не единственные здесь путешествуют и что ни Закон Божий, ни мощеные мостовые не помешают неведомым тварям вернуться. Наверное, он так бы и сделал, если б не девочка. Он чувствовал: она где-то здесь, она жива. Что бы ни стало причиной побоища, девочка осталась жива. Только где она?

Он поднимался вверх, иногда останавливался, натыкаясь взглядом на совсем уж странное существо. Будденбаум слишком долго изучал оккультные науки, чтобы усомниться в происхождении пришельцев. Они все явились из Метакосма, из мира Субстанции. Сам он еще ни разу не нашел прохода в тот мир, зато за несколько десятилетий собрал уникальную коллекцию книг по его географии и зоологии, большую часть которых помнил наизусть. Он даже отыскал людей, мужчин и женщин (главным образом, из Европы; главным образом, магов), утверждавших, будто они нашли путь через границу между этим миром — Альтер Инцендо — и другим. Кто-то из них, конечно, жил самообманом, но трое и впрямь представили доказательства того, что нога их ступала на берега моря снов, развеяв вполне обоснованные сомнения Будденбаума. Один из них даже пересек море и какое-то время про вел на островах Эфемериды, наслаждаясь покоем и роскошью до тех пор, пока собственная любовница не лишила его магической силы и не вернула обратно.

Никто из троих не извлек пользы из своих странствий. Они вернулись домой уязвленные и несчастные. Они больше не видели смысла ни в божественной простоте, ни в добродетелях, общение с себе подобными не приносило им утешения. Жизнь бессмысленна — к такому выводу пришли они, И в том мире, и в этом.

Будденбаум внимательно выслушал всех троих, запомнил то, что было необходимо, и оставил их уязвляться дальше. Он сказал себе: если бы удалось пройтись под парусом с духами или ступить на берег, где грезы наполняются жизнью! Уж он-то не стал бы скулить оттого, что не нашел там Бога. Он повел бы за собой этих духов, придал форму этим грезам, умножил свои силы и знание, обретя власть над временем и пространством.

Возможно, сейчас он ближе к осуществлению своих планов, чем думал. Чтобы лежавшие перед ним создания попа ли сюда, нужно было отворить дверь. Если она не захлопнулась, можно воспользоваться случаем и переступить порог, даже не имея времени на подготовку.

Будденбаум присел на корточки рядом с одной смертельно раненной тварью и ласково прошептал:

— Ты меня слышишь?

При виде его большие крапчатые глаза блеснули.

— Да, — ответила женщина.

— Как вы попали сюда?

— На кораблях, — сказала она.

— А после? Как вы спустились в Косм?

— Посвященный открыл проход.

— И где этот проход?

— Кто ты?

— Сначала ответь.

— Ты пришел вместе с тем ребенком?

То, как она задала вопрос, насторожило Будденбаума.

— Нет, — покачал головой он. — Я пришел один. Вообще-то… — Он внимательно смотрел на лицо женщины, надеясь уловить подсказку. — Вообще-то я здесь затем, чтобы… чтобы убить того ребенка.

Искаженное гримасой боли лицо просияло.

— Хорошо, — проговорила она. — Да, сделай это. Убей маленькую дрянь и подари Посвященному ее сердце.

— Сначала мне нужно найти эту дрянь, — спокойно ответил Будденбаум.

— Проход. Скорее всего, она там. — Умирающая повернула голову и посмотрела в сторону верхней границы склона. — Видишь шатер?

— Да.

— За ним справа скалы, видишь? Черные скалы.

— Вижу.

— Между ними.

— Спасибо. — Будденбаум собрался встать.

— Найди Посвященного, — прошептала женщина. — Скажи, пусть помолится за меня.

— Скажу, — кивнул Будденбаум. — Как тебя зовут?

Женщина открыла рот, чтобы ответить, но не успела. Так она и умерла, не назвавшись. Будденбаум задержался, чтобы закрыть ей глаза — его всегда угнетали взгляды мертвых, — а затем отправился на вершину холма, к скалам, между которыми должен был быть проход.

Переступив порог, Мэв оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на родной мир. Если Кокер прав, она его никогда больше не увидит. Через час наступит новый день. Мелкие звезды уже погасли, яркие начинали меркнуть. На востоке занималась заря, и в ее слабом свете Мэв заметила неподалеку от черных скал человека: он шел по склону и явно с трудом сдерживался, чтобы не побежать. Несмотря на расстояние, она сразу узнала его по шубе и трости.

— Мистер Будденбаум, — пробормотала она.

— Ты его знаешь?

— Да. Конечно. — Она шагнула назад, но Кокер схватил ее за руку.

— Его заметили, — сказал он.

Кокер не ошибся. Будденбаума преследовали двое существ, выживших в кровопролитной схватке; одного от человека отделяла дюжина шагов, другого — раза в два больше. Судя по их одежде и клинкам, они забрали не одну жизнь. В спешке Будденбаум не замечал их, а они быстро его нагоняли. Встревоженная Мэв шагнула назад через порог. Зыбкая почва, взволнованная ее страхом, плеснула у ее ног и за брызгала щиколотки.

Кокер снова окликнул Мэв, но она не обратила на него внимания и стала спускаться в расселину между скал, призывая Будденбаума оглянуться. Теперь он ее заметил, и на лице у него появилась улыбка.

— Девочка! — закричал Кокер сзади. — Скорее! Скорее!

Мэв оглянулась через плечо на сиявшую трещину. Границы ее колыхались, готовые в любую минуту захлопнуться. Кокер стоял на краю прохода с той стороны и махал Мэв, чтобы та возвращалась. Но Мэв не могла уйти навсегда, не услышав от Будденбаума хоть каких-нибудь объяснений. Ее отец страдал и погиб оттого, что Будденбаум вложил в его сердце мечту. Ей нужно было понять зачем. Зачем Будденбауму так необходим сияющий город Эвервилль, зачем нужны такие жертвы.

Между ними оставалось всего полдюжины ярдов.

— Мэв… — начал Будденбаум.

— Берегись! — крикнула она.

Оглянувшись, он увидел преследователей, карабкавшихся между скал, Будденбаум мгновенно сориентировался и ус пел отразить тростью удар, направленный ему в спину. Он выбил меч из рук нападавшею. Клинок срезал трость, но Будденбаум ее не бросил. Как только враг нагнулся, чтобы поднять свою шпагу, Будденбаум вонзил острие трости ему в лицо. Тот отшатнулся с пронзительным воплем, и, не успел второй нападавший приблизиться и напасть на уже безоружную жертву, Будденбаум бросился к трещине.

— В сторону, дитя! — крикнул он Мэв, которая застыла, не в силах двинуться с места— В сторону! — повторил он, поравнявшись с ней.

Кокер рассерженно закричал, Мэв взглянула наверх и увидела, как он снова переступает порог: то ли чтобы помочь ей, то ли чтобы задержать Будденбаума — она не поняла. На мгновение Мэв испугалась за Кокера: слишком алчный взгляд был у Будденбаума, когда он ее оттолкнул. Будденбаум явно знал, куда вела эта дорога. Не менее явным Мэв показалось, что он решил проникнуть туда любой ценой, что бы ни ждало его по ту сторону. Будденбаум несколько раз сильно ударил Кокера, разбив ему нос и бровь. Тот взревел от ярости и схватил человека за горло, оттесняя назад.

Мэв хотела подняться, но едва успела привстать, как по земле пробежала дрожь. Девочка вскинула голову и увидела, как трещина содрогнулась. Ее сияние стало меркнуть, столкнувшись с насилием

— Кокер! — закричала Мэв, испугавшись, что его прихлопнет закрывавшийся проход.

Он посмотрел туда же, куда она, лицо его стало печальным, и он отступил назад на шаг или два. Полоска Субстанции над головой стремительно сужалась, но Мэв думала не о том, что видит ее в последний раз, а о Кокере. Они знакомы всего полночи, но за это короткое время он стал ее спасителем, наставником, другом. Он глядел на закрывающийся про ход, как побитая собака, — до боли несчастный и одинокий.

Слезы щипали глаза. Мэв отвела взгляд и увидела Будденбаума, на лице которого была кровь Кокера.

— Нет! — закричал он. — Нет! Нет! — И бросился к закрывавшейся трещине, потрясая кулаками, словно хотел вы бить дверь.

От волнения он совсем забыл о втором убийце. Тот перелез через своего мертвого напарника и, когда Будденбаум ступил на запретный пятачок между склоном и краем прохода, сделал выпад и вонзил шпагу в спину человека.

Он остановил Будденбаума. Тот вскрикнул — скорее от разочарования, чем от боли, — изловчился и выдернул клинок из спины. А потом развернулся так быстро, что против ник не успел уклониться. Одним ударом Будденбаум рассек ему живот от края до края. Не издав ни звука, враг рухнул на землю, куда прежде упали его внутренности.

Мэв не хотела видеть, как он умирает. Она подняла глаза к небу, чтобы в последний раз увидеть Кокера. А он, к ее изумлению, вдруг сделал шаг и просунул руки в узкий проем почти закрывшейся щели. Он уперся в сходившиеся края локтями, и трещина немного подалась, так что ему удалось втиснуть голову и мускулистую шею.

Кокеру было больно, но боль, похоже, лишь подгоняла его. Он продирался и протискивался дюйм за дюймом, упор но, мучительно. Наконец он втянул крылья. Он насколько возможно прижал их к телу, но они были слишком громоздкими, и Кокер застрял. Он жалобно вскрикнул и посмотрел на Мэв.

Девочка сделала шаг к нему, но он остановил ее жестом

— Просто… приготовься. — выдохнул он.

Затем он набрал в грудь побольше воздуха, напряг все мускулы и рванулся вперед.

Послышался жуткий, отвратительный треск, будто что-то разодралось, и со спины на плечи заструилась кровь. Мэв содрогнулась от страха, но была не в силах отвести взгляда Кокер смотрел ей в глаза, будто кроме них ничего не осталось. Он старался изо всех сил, мышцы, державшие его крылья, рвались, и тело содрогалось от страшной боли.

Казалось, этот кошмар — содрогания, хруст, треск рвущейся плоти — будет длиться вечность, но развязка оказалась скорой. Крылья после очередного рывка отделились от тела, изувеченный Кокер протиснулся на ту сторону и упал, обливаясь своей медовой кровью.

Теперь Мэв поняла, что он имел в виду, когда сказал ей «приготовься». Ему требовалась ее помощь, чтобы остановить кровотечение, пока он не умер. Мэв подошла к телу убийцы, напавшего на Будденбаума, и разорвала его платье. Ткань была плотная, как раз то, что нужно. Мэв вернулась к Кокеру, упавшему лицом вниз, и нежно, но крепко забинтовала его раны, располосовавшие спину от лопаток до талии; она тихо нашептывала ему, что никогда не встречала такого храбреца. Она его вылечит, сказала Мэв, и будет ухаживать за ним, сколько он пожелает.

Кокер судорожно всхлипнул, уткнувшись в снег, — тут трещина над ним захлопнулась, — и ответил сквозь слезы:

— Всю жизнь.

Будденбаум и прежде бывал ранен, но так серьезно — только однажды. Он не умрет от укола шпагой — его покровители в награду за службу сделали его тело нечеловечески сильным, — однако на выздоровление потребуется время, а горы — не лучшее место для этого. Будденбаум успел увидеть, как проход закрылся. Тогда он поковылял вниз к подножию горы, оставив дочь О'Коннела рыдать над своим искалеченным другом, истекающим кровью. Он, Будденбаум, выяснит потом, каким образом маленькая невинная Мэв оказалась причиной страшной трагедии. Впереди на склоне Будденбаум заметил нескольких спасшихся тварей, которые при виде его ринулись наутек, — значит, не все свидетели событий погибли. Придет час, и он их отыщет, чтобы расспросить обо всем и понять, каким образом его судьба связана с судьбой Мэв О'Коннел.

В том, что они связаны, Будденбаум не сомневался. Чутье, заставившее его насторожиться в тот апрельский день, когда среди пыли, грязи и вони немытых тел он услышал имя богини, его не подвело. Проза жизни и чудеса перемешаны здесь, в этой недавно открытой стране, а в сердце Мэв О'Коннел они живут нераздельно.

Глава 8

Кокер и Мэв пролежали под прикрытием скал еще не сколько часов, чтобы дать передышку душе и телу после всех мучений прошедшей ночи. Время от времени Мэв промывала раны своего друга смоченной в талом снегу тряпицей, а он положил голову к ней на колени и тихо постанывал. Иногда они впадали в дремоту, всхлипывая во сне.

Утро выдалось бесснежное. Сильный ветер принес с юго-запада легкие белые облака, разлетевшиеся среди горных вершин. В просветах между ними мелькало солнце — слишком слабое, чтобы согреть, но смотреть на него было весело.

Мертвецы, лежавшие на голом склоне, не остались незамеченными. Прошел час или два после восхода солнца, и в воздухе над местом схватки закружились птицы в предвкушении пира. Их становилось все больше. Мэв испугалась, что во сне им выклюют глаза, и уговорила Кокера переползти в расселину между скал — хоть какое-то укрытие.

Позже, ближе к полудню, ее разбудило ужасающее рычание. Мэв поднялась и осторожно выглянула из-за скалы. Рядом с ними пировала стая волков — одни терзали добычу, Другие дрались между собой за лакомые куски.

Это была плохая новость, и не единственная. Тучи снова сгустились, угрожая снегопадом.

— Нужно идти, — решила Мэв.

Кокер поднял на нее исполненный боли взгляд.

— Куда?

— Вниз, — сказала она. — Пока мы не обессилели от голода и не замерзли. Идем, зимний день короткий.

— Что там такое?

— Волки.

— Много?

— Десятка полтора. Но они нас не тронут, пока здесь столько еды, — Она присела на корточки рядом с ним. — Я знаю, тебе больно, но я хочу тебе помочь. Если мы доберемся до повозки, мы найдем там чистые бинты и…

— Хорошо, — прошептал он. — А потом?

— Я же сказала: потом спустимся вниз в долину.

— А потом? — спросил он, его голос был едва слышен. — Если мы спустимся к людям, они сразу же убьют нас. Про тебя думают, что ты дитя дьявола, а я… Я теперь и сам не знаю, кто я такой.

— Нам не нужны люди, — ответила она. — Мы найдем себе место. Место, где можно жить и строить.

— Строить?..

— Не сейчас, а когда ты поправишься. Может быть, будем жить в какой-нибудь берлоге, воровать еду, делать все, что придется, но мы не умрем.

— Ты так уверена…

— Да, — тихо произнесла она. — И мы построим сияющий город. Мы с тобой.

Он взглянул на нее едва ли не с жалостью:

— О каком городе ты говоришь?

— Идем, и я расскажу по дороге, — сказала Мэв и взяла его за руку, помогая подняться.

Мэв оказалась права: еды у волков было больше чем достаточно, и звери не обратили на них внимания. Только один, безухий, облезлый и низкорослый, потрусил следом, принюхиваясь. Мэв, вооружившаяся коротким мечом — она вы дернула его из груди какого-то трупа, — повернулась к волку и с отчаянным воплем бросилась в атаку. Тот сбежал, поджав хвост, и больше не показывался.

Первые снежинки закружили в воздухе, когда они уже добрались до леса. Под густыми кронами снегапад был не страшен, опасность крылась в другом. Мэв не разбирала дороги в чаще — понимала только, где низ и где верх; не будь рядом Кокера с его нечеловеческим нюхом, наверняка заблудилась бы и погибла в лесу, разросшемся у подошвы горы.

На ходу говорили мало, но Кокер, проявлявший невероятную стойкость, несмотря на раны, все же решил обсудить один вопрос кто такой Будденбаум — он тоже Посвященный?

— Я не знаю, что значит «Посвященный».

— Это тот, кто общается с бесплотным духом…

— Как священник?

— …и творит чудеса.

— Священники не творят чудес.

— Что же они делают?

— Читают молитвы. Преломляют хлеб. Говорят людям, что можно делать, а чего нельзя.

— Но чудес не творят?

— Не творят.

Кокер немного подумал и сказал:

— Тогда я имел в виду другое.

— А Посвященные — хорошие или плохие?

— Ни то ни другое. Они исследователи, вот они кто. Мэв ответила, что это похоже на Будденбаума.

— Ну ладно, кто бы он ни был, — продолжал Кокер, — силы в нем много. Такой удар должен бы быть смертельным.

При этих словах девочка вспомнила, как Будденбаум вы рвал у себя из спины шпагу.

— Потрясающе, — отозвался Кокер.

Хотя Мэв не сказала ни слова, она поняла, что Кокер говорит именно о том, что ей представилось.

— Как ты это сделал? — спросила она.

Он взглянул на нее виновато:

— Прости. Это невежливо с моей стороны, но ты так живо это себе представила.

— Ты увидел то же, что я?

Он кивнул:

— Что еще ты видел?

— Немногое.

— Что? — настаивала она.

— Когда ты начала говорить о строительстве, — признался он, — мне тоже представился город.

Мэв воскликнула:

— Это Эвервилль! Мой отец мечтал построить этот го род! — Она замолчала на мгновение, потом спросила: — Какой он?

— Он сиял, — просто ответил Кокер.

— Хорошо, — сказала она.

Когда они добрались до фургона, уже стемнело, хотя стало белым-бело от снега. Пока Кокер устраивал себе ложе, Мэв нашла остатки съестных припасов. Они поели. Потом снова уснули под хлопанье ветра, сотрясавшего стены фургона, и сны их были тревожными и странными. Мэв проснулась, вздрогнув так, что разбудила Кокера.

— Что случилось? — спросил он.

Она села.

— Мне приснился Ливерпуль, — проговорила она. — Там ходили по улицам волки на задних лапах и в нарядной одежде.

— Ты сквозь сон слышала их вой, — отозвался Кокер. Ветер до сих пор доносил к подножию горы отголоски волчье го пира. — Вот и все.

Он протянул руку и ласково погладил ее по лицу.

— Мне не было страшно, — сказала Мэв. — Я была счастлива.

Она села и зажгла лампу.

— Я гуляла по улицам, — продолжила она, откинув одеяло, — и волки кланялись мне на ходу.

Она достала тиковый сундучок, откинула крышку.

— Что ты ищешь?

Не ответив, она продолжала рыться в сундучке, пока не извлекла оттуда бумажный сверток. После чего закрыла сундук и принялась разворачивать сверток на крышке. Даже при тусклом свете лампы предмет, спрятанный внутри, блестел сквозь бумагу.

— Что это? — спросил Кокер.

— Папа толком не объяснил мне. Но…

Мэв запнулась и поднесла обертку к свету, чтобы лучше рассмотреть. Там был оттиск, сделанный при помощи медного клише. Восемь слов: «Закопать это на перекрестке дорог, где начнется Эвервилль».

— Так вот оно что, — произнесла она.

* * *

Весь следующий день шел легкий снег. Они сложили в два небольших узла оставшиеся припасы, укутались потеплее и начали последний этап своего путешествия. Следы, оставленные обозом, еще не замело, и они прошли по ним около полумили, спускаясь все ниже.

— Дальше мы не пойдем за ними, — решила Мэв спустя какое-то время.

— У нас нет выбора, — ответил Кокер.

— Нет, есть, — возразила она и свернула с проложенной колеи туда, где поросшая лесом земля резко шла под уклон, исчезая в узком ущелье, затянутом туманом— Фургоны здесь не прошли бы, а мы пройдем.

— Я слышу, что внизу шумит вода, — сказал Кокер.

— Река! — улыбнулась Мэв. — Это река!

Без промедления они двинулись туда. Спуск оказался трудным Тем временем снежные хлопья сменились легкой крошкой, а потом снег и вовсе перестал, но под ногами все время был густой скользкий мох — он рос на скалах и стволах деревьев. Дважды они упирались в обрыв, и им приходи лось искать проход в другом месте. Но, несмотря на усталость, они ни разу не остановились на отдых. Они шли на шум реки — она уже показалась из-за деревьев, сверкая на солнце. Там повсюду чувствовалась жизнь: зеленели папоротники, звучало пение птиц.

Они вышли на ровное место и двинулись к берегу. Вдруг откуда ни возьмись задул ветер и рассеял окутывавший их туман.

Они ничего не сказали друг другу, а лишь молча стояли в нескольких ярдах от светлых вод и потрясенно смотрели на открывшийся вид. За темной хвоей стояли деревья во всем своем осеннем оранжево-красно-коричневом великолепии. На их ветвях сидели птицы, а кусты под ними шевелились, потому что мелкие лесные зверушки удирали прочь, учуяв запах людей, вторгшихся в их владения. Пищи здесь должно быть в изобилии: плоды, мед, дичь и рыба.

А за деревьями — там, где сияла река, — лежала зеленая долина.

Место, где все начнется.

Лес на склоне гор, которые позже назовут именем Хармона, неспешно убирал и прятал в землю мертвых и пожитки. Сначала он очистил кости от скромных остатков плоти, что не приглянулись ни волкам, ни стервятникам. Потом перетер эти кости, превратил их в щепки и пыль. Он изорвал шатер и прекрасные платья; изъел ржавчиной клинки и пряжки. Он работал несколько десятилетий и скрыл от случайно го взгляда поле давней битвы.

Но один след все же остался. Он бы тоже исчез, если бы не живая душа, что хранила его.

Имен у хранителя имелось немало, поскольку происходил он из древней великой семьи, но те, кто любил его — таких было множество, — называли его Ноем, как легендарного предка.

Он пришел в горы с надеждой в сердце, и его надежда была такова, что он не находил для нее слов и не раз вслух выражал досаду по этому поводу. Теперь он почти поверил в то, что навлек беду своей жаждой слов. Разве не из-за слов, сказанных ребенком, церемония прервалась и перемирие завершилось кровавой бойней?

Обезумев от горя, он бежал с поля битвы в лес, где долго оплакивал умершую у него на глазах жену. Она была слишком нежна, она не сумела пережить гибель их духовного младенца. Но сам он остался жить, поскольку происходил из рода совершенных. Душа его была частью общего духа; даже не желая жить и думать, он не мог нарушить законы семьи, запрещавшие самоубийство. И тело его не могло погибнуть от недостатка пищи — для поддержания жизни ему хватило бы лунного света.

Когда слезы иссякли, он вернулся на место трагедии. Там уже успели побывать звери, и мертвые стали неузнаваемы ми. Он был благодарен за это: теперь он не видел любимых лиц. Все они — лишь мясо для вечно голодного мира.

Он поднялся по склону и нашел расселину между двумя скалами наверху — ту, где некогда пылала дверь, ведущая к берегам Субстанции. Конечно, ее уже нет, проход снова закрылся. Ной не ждал, что она откроется — ни в скором времени, ни вообще когда-либо. Ибо те, кто знал о церемонии, находились здесь, по эту сторону прохода, и они были мертвы.

Посвященный по имени Филигри, который открыл про ход (а вдруг он участвовал в заговоре?), сумел избегнуть участи погибших. Но поскольку открытие двери считалось преступлением и каралось рабством и заточением, он, скорее всего, после трагедии бежал на Эфемериды, залег на дно и будет прятаться до тех пор, пока не закончится расследование.

Однако там, где еще недавно зиял проход между Космом и Метакосмом, Ной заметил у самой земли легкое мерцание. Он присел на корточки и присмотрелся. Похоже, про ход захлопнулся не до конца. Осталась узкая щель в четыре-пять дюймов шириной. Ной коснулся ее, и она затрепетала, словно готовая захлопнуться. Он осторожно лег животом на землю, приникнув взором к щели.

Он увидел полоску берега и море, но без кораблей. На верное, капитаны поняли, что случилась беда, и увели суда в какую-нибудь гавань, где подсчитали выручку и припугнули команду, чтобы никто не проболтался.

Все погибло.

Ной поднялся, посмотрел на затянутое тяжелыми снежными тучами небо. Что теперь? Должен ли он теперь спуститься с горы и отправиться в, мир Сапас Умана?* (* От sapas humana — человеческая тварь (исп.).) Зачем? Их мир — мир обмана и вымысла. Что ждет его там, кроме унижений и разочарований? Лучше он останется здесь, где можно вдыхать воздух Субстанции и смотреть, как движется свет на ее берегах. Он найдет способ защитить ату щель, похожую на язычок пламени, и не дать ей исчезнуть. Он будет ждать, ждать и молиться, чтобы однажды кто-нибудь прошел по берегу моря снов и заметил ее. Тогда Ной расскажет свою печальную историю и попросит найти Посвященного, который откроет проход. И Ной вернется в свой мир. По крайней мере, таков его план. Ной знал, что шансы ничтожно малы. Они выбрали этот берег именно потому, что обычно на нем никого не бывает, и вряд ли завтра сюда при едет толпа отдыхающих. Но терпение дается легко, когда ничего больше не остается, а Ною больше ничего не оста лось. Он будет ждать, а в ожидании станет называть звезды этого нового неба именами умерших, чтобы говорить с ни ми, и время пролетит незаметно.

Все шло своим чередом, и вскоре вниз смотреть стало интереснее, чем вверх, потому что в долину под тенью высокой вершины пришли люди. Ной видел, что жизнь у них трудна и обыденна, но тем внимательнее приглядывался к ней. Зрение у него было таким острым, что со своей площадки возле двух скал он различал цвет глаз женщин. Тогда в долине по явилось много женщин, и все были крепкие, стройные, а некоторые даже красивые. А мужчины поняли, что этот кусок земли не хуже прочих годится для жизни, и построили там дома. Они стали ухаживать за женщинами, потом женились и обзавелись детьми.

И через некоторое время там вырос и стал процветать гордый маленький городок под названием Эвервилль.

Часть II ГОРОД

Глава 1

«Прости меня, Эвервилль».

Завещание было написано выцветшими коричневыми чернилами на бумаге цвета нестиранной простыни, но за шестнадцать лет работы поверенным Эрвину доводилось иметь дело и с менее отчетливыми письменами. Например, Эвелин Моррис написала свои последние распоряжения («Усыпите моих собак и похороните их рядом со мной») йодом на абажуре настольной лампы, стоявшей возле ее смертного одра, а Дуайт Хэнсон дополнение к завещанию нацарапал на полях книги об утиной охоте.

Эрвин где-то вычитал, что в Орегоне процент инакомыслящих на душу населения выше, чем в любом другом штате. Больше активистов, сторонников теории плоской земли, приверженцев выживания — и все они счастливы жить за три тысячи миль от правительства. В глуши, в штате, где и плотность населения невысокая, они строили и продолжают строить собственную жизнь, не похожую ни на чью другую. И есть ли лучший способ выразить свою индивидуальность, чем в последнем слове, обращенном к миру?

Тем не менее завещание, которое сейчас читал Эрвин, можно было отнести к самым ярким образчикам местной оригинальности. Оно представляло собой даже не завещание, а скорее исповедь. Эта исповедь пролежала в ящике стола около тридцати лет, с марта 1965 года. А написал ее некий Лайл Макферсон, чье имущество, движимое и недвижимое, на момент смерти оказалось настолько ничтожным, что никто не удосужился поинтересоваться, кому оно отойдет. Может быть, так и случилось, а может быть, единственный сын Лайла по имени Фрэнк (он недавно скоропостижно скончался, отчего завещание и попало к Эрвину) нашел его, прочел и предпочел спрятать подальше. Почему Фрэнк не уничтожил бумагу, известно лишь ему одному. Возможно, в по таенных глубинах души Макферсон-младший испытывал некую извращенную гордость за отца и тешил себя мыслью, что когда-нибудь предаст сей документ огласке.

Правда в нем содержится или выдумка, но эта история удержалась бы на первой полосе «Эвервилль трибьюн» пару недель и уж точно принесла бы миг скандальной славы Фрэнку Макферсону, прожившему безупречную, но лишенную событий жизнь. Он был единственным в городе сотрудником службы канализации, а также санитарной службы.

Но если даже у Фрэнка имелись подобные планы, смерть их разрушила. Макферсон-младший ушел из жизни, удостоившись лишь некролога в «Трибьюн» длиною в семь строк (в пяти из них автор сокрушался о том, как трудно найти замену старине Фрэнку). А история жизни и преступлений Макферсона-старшего осталась без хозяина, и Эрвин, обнаруживший ее среди бумаг, сидел теперь возле окна под жарким солнцем позднего августа и ломал голову, каким образом преподнести находку миру.

Время было как раз подходящее для сенсаций. Каждый год в конце августа в Эвервилле начинался фестиваль, и на селение (согласно последней переписи, проведенной в ноябре, оно составляло семь тысяч четыреста три человека) возрастало раза в полтора. Обычно пустынные улицы города на три дня заполнялись народом. Все отели, мотели, гостиницы и пансионы в близлежащих городках, от Авроры и Молины на севере до Омсвилля на юге, наполнялись народом, нигде не оставалось пустующих номеров, и каждый магазин Эвервилля в эти три дня получал больше выручки, чем за три предыдущих месяца. Мероприятия фестиваля проходили по-разному. Городской оркестр, и сам по себе отличный, дополняли лучшими музыкантами даже из Уилсонвилля, так что парад с музыкой и с барабанщицами впереди шествия всегда становился кульминацией празднеств и главным их украшением. А поросячьи бега и соревнования по метанию тарелочек-фрисби организовывались неважно и несколько лет подряд заканчивались потасовкой.

Так или иначе все эти гости, ежегодно толпами валившие в августе в Эвервилль, приезжали вовсе не ради оркестра или поросячьих бегов. Для них это был отличный повод выпить, потанцевать, повеселиться и порадоваться последнему летнему солнцу, еще не тронувшему осенними красками листву. Дождь в дни фестиваля за все годы, что Эрвин жил в городе, шел лишь однажды. И на этот раз, если верить прогнозу, погода обещала быть теплой и мягкой, а к пятнице температура должна подняться до восьмидесяти с небольшим* (* +25 °C). Идеально для праздника. Дороти Баллард — она вела дела в городской торговой палате, если не выписывала счета за воду, не изучала объявления бюро путешествий и не флиртовала с Джедом Джилхолли, капитаном городской полиции, — оповестила всех через «Трибьюн»: по данным торговой палаты, нынешний фестиваль должен стать еще популярнее, чем прежде. Лучшее время для сенсации трудно придумать.

Прокрутив все это в голове, Эрвин снова склонился над бумагами, которые держал на коленях, и принялся перечитывать их в четвертый раз.

«Прости меня, Эвервилль, — так начиналось послание Макферсона-старшего. — Без особой охоты берусь я за эту писанину, но я должен рассказать правду, потому что, кроме меня, больше никого не осталось.

На самом деле все в городе знают о том, что мы сделали в ту ночь, и все счастливы оттого, что мы это сделали. Но только нам троим — мне, Верлу Нордхоффу и Ричи Долану — известно, как оно все произошло. Теперь Верл умер, Ричи покончил с собой, потому что, наверное, сошел с ума, а я остался один.

Я рассказываю вовсе не для того, чтобы покаяться и спасти душу. Я не верю ни в бога, ни в черта, это пустые слова. И никуда я после смерти не попаду, а просто лягу в землю. Но я хочу рассказать, как все было на самом деле, хотя никому в Эвервилле это не понравится.

Деля было так. Вечером, двадцать седьмого августа 1929 года мы с Нордхоффом и Орланом вздернули на горе в лесу трех человек. Один из них был калекой, и из-за него мне стыдно больше, чем из-за двоих других. Но все они — одна шайка, а калекой он был лишь потому, что в нем текла дурная кровь…»

Зазвонил, телефон, и зачитавшийся Эрвин от неожиданности подпрыгнул. Он думал, что включится автоответчик, но тот барахлил и на этот раз не сработал. Телефон звонил и звонил, пока кому-то не надоело, и Эрвин вновь вернулся к старым бумагам. Где он остановился? Ах да, там, где дурная кровь.

«Глядя на то, как он дергался на веревке и орал, хотя ему уже не хватало дыхания, я поверил тому, что люди болтали про него, про его жену и про их ублюдка.

В доме мы не нашли человеческих костей, хотя думали найти, но там было полно дряни вроде его картин и резных образин. Мм мы подожгли, чтобы никто больше не увидел эту пакость. И я ни о чем не жалею, потому что сын явно охотился за невинными детками, а мать всегда была шлюхой. Все про это знали. Она держала бордель в городе, но в двадцатых его прикрыли, а потом она, видно, рехнулась, поселилась в доме у речки и жила там вместе со своей чокнутой семейкой.

Когда исчезла Ребекка Дженкинс и тело ее нашли в водохранилище, никто не сомневался в том, что с ней случи лось. Они схватили ее по пути в школу, сделали то, что сделали, бросили тело в ручей, а оттуда его вынесло в водохранилище. Только доказательств не было. Все об этом говорили и жалели, что полиция не может прищучить эту шлюху, ее чертова мужа и их отродье, потому что все знали, что у них уже видели чужих детей. Но то были дети из Портленда, которых они там воровали, а по ночам перевозили к себе. Если же теперь они занялись этим в Эвервилле, ни одна семья не может поручиться за безопасность своего ребенка.

Вот мы втроем и решили, что пора действовать. До-лан знал дочку Дженкинсов, она забегала к нему в магазин, и, когда это случилось, он готов был расправиться со шлюхой прямо на месте. Он имел дочь того же возраста, что Ребекка, и все твердил: если мы не в состоянии защитить своих детей, мы ни черта не стоим. Так что мы сделали это. Пошли к реке, подожгли дом, а семейку отвели в лес и вздернули.

Каждый в городе знал, что это мы. Дом сгорел почти дотла, никто его не тушил. Все тихо сидели и ждали, пока мы завершили свою работу и разошлись.

Только на том дело для нас не закончилось. Через год полиция поймала в Скотч-Миллз парня, который убил девочку из Саблимити, и тот признался, что Ребекку убил тоже он. Сначала убил, а потом утопил.

Когда я про это узнал, я надрался и запил на неделю. С тех пор на меня стали смотреть по-другому: будто раньше я был герой, а теперь стал обыкновенным убийцей.

Дэлан принял все еще хуже. Он злился и говорил, что виноваты все, а не мы одни, и отчасти оно так и было. Эвервилль виноват в их смерти не меньше нашего. Я не знаю, прочтут когда-нибудь люди мои слова или нет, но если прочтут, пусть простят меня за них. Все это правда, клянусь могилой моей матери».

На этом признание Макферсона закончилось, оставив больше вопросов, чем ответов.

Перечитав его еще раз, Эрвин окончательно разволновался. Он поднялся и заходил по комнате, обдумывая план действий. Без сомнений, его долг заключался в том, чтобы пре дать документы гласности. Но если сделать это в праздник, когда город изо всех сил старается выглядеть идеально, то внимание публики он, конечно, получит, зато может нажить врагов среди друзей и клиентов.

Ну и пускай, решил Эрвин. Разве не говорил он себе двадцать раз, что пора куда-нибудь переезжать, пока он еще молод и полон сил? И разве сейчас не самый подходящий случай? Ведь теперь его будут знать как адвоката, раскрывшего тайну Макферсона, и это дело станет его визитной карточкой. Однако другая часть его — та, что успела привыкнуть к тихой уютной жизни в спокойном городке, — говорила: на до пощадить чужие чувства Если ты обнародуешь такую новость во время фестиваля, тебе здесь больше не жить.

Эрвин расхаживал по кабинету, перебирая в уме доводы, и в конце концов принял решение ничего не решать. По крайней мере, сегодня. Для начала нужно проверить факты и точно установить, признание это или болтовня. Нужно узнать, действительно ли в здешнем водохранилище нашли тело девочки по имени Ребекка Дженкинс, стоял ли возле реки дом и что произошло с его обитателями.

Эрвин снял фотокопию завещания в кабинете у Бетти-Джейн (которую отпустил на день в Портленд повидать мать), запечатал оригинал в конверт и запер в сейф. Сделав это, он сложил копию в несколько раз, положил в карман пиджака и отправился обедать в ресторанчик Китти. Эрвин не был склонен к самоанализу, но, проходя по Мейн-стрит, не мог не чувствовать парадоксальной странности собственного настроения. Убийство, самоубийство, гибель невинных необыкновенно увлекли его. Он не мог припомнить другого дня, когда был бы так доволен жизнью.

Глава 2

Ближе к полудню на лице у Фебы Кобб появилось выражение, с каким кое-кто из пациентов в приемной доктора Пауэлла уже сталкивался и знал, что оно не сулит ничего хорошего. Горе тому, кто подойдет к ее столу для регистрации на пять минут позже, а тем более тому, кто станет оправдываться и придумывать нелепые извинения. Если бы опоздавшего вкатили в приемную на каталке с переломанными костями, Феба и это не сочла бы уважительной причиной.

Как минимум двое из постоянных посетителей прием ной доктора — миссис Конверс, пришедшая за таблетками от давления, и Арнольд Хикок, нуждавшийся в суппозиториях, — знали Фебу достаточно хорошо, чтобы догадываться о причине ее раздражения. И они не ошибались.

Пять с половиной фунтов. Как такое возможно? Три не дели она не брала в рот ни конфет, ни пончиков. Не позволяла себе даже понюхать жареного цыпленка. Как это воз можно — истязать себя, отказывать себе буквально во всем и тем не менее набрать целых пять с половиной фунтов? Или теперь она толстеет от эвервилльского воздуха?

В приемную, держась за живот, вошла Одри Лэйдлоу

— Мне необходимо видеть доктора Пауэлла, — заявила она с порога.

— Срочно? — За вопросом Фебы, заданным самым не винным тоном, крылась ловушка.

— Да! Очень!

— Тогда вам нужно попросить кого-нибудь отвезти вас в Силвертон, — объявила Феба— Срочная помощь у нас там.

— Не настолько срочно, — огрызнулась Одри.

— Тогда вам придется записаться заранее. — Феба полистала журнал. — Завтра в десять сорок пять. Устроит?

Глаза Одри сузились.

— Завтра? — переспросила она.

Феба вежливо улыбалась и с наслаждением наблюдала, как Одри скрипит зубами от злости. Всего два месяца тому назад худенькая, невротичного склада мисс Лэйдлоу выскочила из приемной со словами «Толстая сучка!», Слова прозвучали достаточно громко, и Феба подумала: ну, погоди.

— Не могли бы вы просто сказать доктору Пауэллу, что я здесь? — осведомилась Одри. — Я уверена, он меня при мет.

— У него пациент, — сказала Феба— Если хотите, садитесь и…

— Это невыносимо! — воскликнула Одри, но выбор был небольшой. В этом раунде победа осталась за Фебой, так что Одри пришлось сесть на стул возле окна, кипя от ярости.

Феба, чтобы скрыть торжество, опустила глаза и принялась снова перебирать почту.

— Где ты была так долго?

Она подняла глаза — Джо, облокотившись на стойку, произнес это еле слышным шепотом. Она окинула взглядом приемную и прочла во всех взорах, устремленных в его широкую спину, один и тот же вопрос о чем этот чернокожий мужчина в заляпанном краской комбинезоне шепчется с замужней женщиной вроде Фебы Кобб?

— Когда ты заканчиваешь? — тихо спросил он ее.

— У тебя краска в волосах.

— Приму душ. Так когда?

— Ты не должен сюда приходить.

Он пожал плечами и улыбнулся. Ах, как он улыбался!

— Около трех, — ответила она

— Отлично.

С тем он и ушел, а она осталась, и все взгляды теперь устремились на нее. Она это выдержала. Иначе ее немедленно сочли бы виновной. Так что она мило улыбнулась им в ответ и не отвела глаз до тех пор, пока зрители не потупились. Тог да и только тогда она вернулась к почте, хотя руки у нее вспотели и тряслись еще целый час, зато настроение поднялось. Она даже уделила Одри Лэдлоу пару минут и дала ей что-то от ее диспепсии.

* * *

Только Джо удалось это: он явился и переменил привычное течение ее жизни. Все было, конечно, прекрасно, да; но опасно. Рано или поздно Мортон поднимет глаза от своей отбивной и спросит ее, отчего она так сияет. И Феба не сумеет скрыть правду.

— Из-за Джо, — скажет она— Джо Фликера. Ты его знаешь. Ты не можешь его не знать.

— И что с ним такое? — спросит Мортон, и его плотно сжатые губы сожмутся еще плотнее. Он не любит черных.

— Я провожу с ним много времени.

— Какого черта? — опять спросит он. Феба будет смотреть в его лицо, когда-то любимое, и думать о том, как оно успело стать таким мрачным и обрюзгшим. Тем временем он начнет орать: — Я не желаю, чтобы ты трепалась с ниггером!

А она скажет:

— Я с ним не только треплюсь, Мортон. — Да, ей будет приятно это сказать. — Мы целуемся, Мортон, и раздеваемся, и…

— Феба?

Она очнулась от грез и увидела рядом с собой доктора Пауэлла

— О… Прошу прощения.

— Мы закончили. Вы в порядке? Вы что-то раскраснелись.

— Со мной все хорошо, — Она взяла у него карточки и придвинула к нему почту. — Не забудьте про собрание на счет фестиваля.

Он взглянул на часы:

— Сейчас поеду, вот только съем хотя бы сэндвич. Чертов фестиваль. Скорей бы он… Ах да, я направил Одри Лэйдлоу в Сэлем к специалисту.

— Что-то серьезное? Он перебирал письма.

— Возможно, рак.

— О боже!

— Вы закроете?

Так всегда было и будет. Идет человек к врачу пожаловаться, что болит голова, спина или живот, а оказывается, это всё — конец, приехали. Никто сразу не сдается: таблетки, рентгены, уколы. Бывает, что побеждает. Но Феба уже семь лет плюс-минус неделя только и видела, как они гаснут и, что хуже всего, теряют надежду. Под конец у них у всех взгляд становится недоуменный, и в нем появляется обида — как будто кто-то что-то у них отнял, и они тщетно пытаются сообразить, что это такое было. Даже самые добропорядочные христиане, которых она видела по воскресеньям на лужайке перед церковью, где они пели гимны, смотрят с обидой. Бог им раскрывает объятия, а они не хотят к нему; по крайней мере, до тех пор, пока не уладят земные дела.

А вдруг ничего не нужно улаживать? Фебе все чаще казалось, будто все, что происходит с людьми, происходит само собой, безо всяких причин. Нет никаких испытаний, никаких наград; люди просто живут. И так всё и со всем, включая инфаркты и опухоли — они тоже просто часть жизни.

Она находила в этих мыслях странное утешение, создав свою собственную маленькую религию.

Потом появился Джо Фликер — ею наняли красить вестибюль. И построенный Фебой храм рухнул. Это не любовь, сразу сказала она себе. И вообще ничего особенного здесь нет. Он просто нахал: такой своего не упустит, а она купилась, поскольку любит комплименты и летом становится более чувственной, так почему бы и не пофлиртовать? Но прошло немного времени, и флирт перерос в нечто более серьезное, потаенное, и Фебе уже отчаянно не хватало его поцелуев. А когда он ее целовал, так же отчаянно хотелось пойти до конца. Потом она возвращалась домой и видела, что у нее на груди, на животе отпечатывались пятна от краски, и она по часу сидела в ванной и плакала, потому что все это стало и наградой, и испытанием, и наказанием одновременно.

Так оно и было. Ей тридцать шесть, она весит на двадцать фунтов больше, чем нужно (ей, а не Джо), у нее мелкие черты круглого, как луна, лица, ее белая кожа на солнце краснеет и покрывается веснушками, в рыжеватых волосах чуть проглядывает седина, да еще, ко всему прочему, она не слишком опрятна — пошла в мать. Феба давно поняла, что это незавидный набор качеств. К счастью или к несчастью, Мортону на все такое было плевать, если он накормлен и телевизор работает. Мортону, который в тридцать лет решил, что все лучшее позади и только дурак смотрит дальше, чем на завтрашний день; который становился все нетерпимее и мог не касаться ее хоть целый год.

Почему же она так опустилась? И почему этот Джо, парень из Северной Каролины, чья жизнь была полна риска и авантюр (он побывал в Германии, когда служил в армии, по том жил в Вашингтоне, в Кентукки и в Калифорнии), — по чему он так к ней привязался?

Иногда во время разговора — беседовали они много и о разном — Фебе казалось, что его самого мучает тот же вопрос Как будто он старается найти ключ к загадке: чем Феба его приворожила? Впрочем, вполне может быть, что он про сто хотел узнать про нее побольше.

— Мне тебя все время мало, — говорил он и целовал ее так и в такие места, что Мортон пришел бы в ужас.

Входя в дом, она думала о его поцелуях. Было без шести минут три. Он всегда приходил вовремя (армейская выучка, как он сказал однажды) — значит, через шесть минут он будет здесь. Пару недель назад она прочитала в журнале, что ученые считают, будто время похоже на резину — его можно сжимать и растягивать. Она поду мала тогда: это уж точно. Шесть минут показались шестью часами, когда она ждала его на заднем крыльце (Джо никогда не входил через парадный вход — это слишком опасно; но дом стоял в самом конце улицы, за ним начинался лес, так что прийти оттуда незамеченным было нетрудно). Она ждала, когда же мелькнет среди деревьев его комбинезон, и знала, что, едва он появится, в ту самую секунду свойства времени изменятся, и час или полтора пролетят как несколько мгновений.

И он появился, замелькал в зеленых зарослях. Глаза его уже нашли Фебу, и он шел, не в силах оторвать от нее взгляда. В ту же минуту часы в гостиной, раньше принадлежавшие матери Мортона и при ее жизни никогда не показывавшие точного времени, пробили три. Все в порядке, мир не пошатнулся.

Они спешили наверх, на ходу расстегивая одежду. Грудь ее обнажилась. Джо шел позади, тесно прижавшись к Фебе, и вел ее к гостевой спальне (они никогда не занимались любовью на супружеском ложе). Он любил так ласкать ее: уткнувшись носом ей в шею, прижимаясь к спине, сжимая свои железные объятия. Она выверялась и расстегнула ему молнию. И, как всегда, там было за что ухватиться.

— Я соскучилась, — сказала она, поглаживая его.

— Три дня прошло, — отозвался он. — Я с ума без тебя сходил.

Он сел на край кровати, притянул ее к себе на колени, развел колени, и ноги Фебы тоже разъехались. Его рука по гладила ее живот.

— Ох, детка, — сказал он, — вот что мне нужно. — Он играл с нею, входя и выходя из нее. — Какая горячая у тебя штучка, детка. Она у тебя чертовски горячая…

Ей нравилось, когда он так говорил. Когда они оказывались вместе, ей хотелось и слушать, и говорить непристойности: они были ей внове и распаляли ее.

— Я буду трахать тебя, пока ты не сойдешь с ума. Ты хочешь?

— Да.

— Скажи это.

— Я хочу, чтобы ты трахал меня… Дыхание ее прервалось.

— Говори.

— …пока…

— Да.

— …пока я не сойду ума.

Она потянулась к пряжке его ремня, но он отвел ее руки, повернул ее спиной, лицом в стеганое одеяло, задрал платье, стянул трусики, а она подалась назад:

— Дай сюда твой член.

Он оказался у нее в руках, твердый и горячий. Она при жала его к себе. Джо подождал две секунды, а потом скользнул внутрь.

* * *

В крохотной комнате фестивального комитета, расположенной над торговой палатой, Ларри Пауэлл смотрел на Кена Хэгенеинера, который зачитывал полный перечень всех подготовленных к выходным мероприятий, но не слышал ни слова. Он был занят мыслями о поездке домой в Монтану, куда собирался через неделю.

А внизу Эрвин Тузейкер ждал появления Дороти Баллард — она пошла выяснить, кто проводит его в здание ста рой школы, где хранилась коллекция Исторического общества. Ему нужно было немедленно проверить кое-какие данные. Дожидаясь ее возвращения, Эрвин разглядывал полоски пожелтевшей бумаги на оконных рамах, еще сохранившие блестки рождественской мишуры, и выцветшие фотографии предпоследнего мэра в обнимку с близнецами Битани. Он вдруг подумал: ненавижу этот город. Как я до сих пор этого не понимал. Ненавижу.

А снаружи, на Мейн-стрит, молодой человек по имени Сет Ланди — ему только что исполнилось семнадцать, и ни кто его еще ни разу не целовал — вдруг встал как столб по среди тротуара около «Пицца-плейс» и прислушался к звукам, какие в последний раз слышал в пасхальное воскресенье: стук крохотных молоточков, доносившийся с небес.

Он задрал голову, глядя в небо, потому что трещины обычно появлялись именно там, но синева оставалась безоблачной. Озадаченный, он изучал небо пятнадцать минут, в то время как собрание фестивального комитета наконец-то за круглилось, Эрвин принял решение обнародовать правду для как можно большей аудитории, а где-то на краю города, в доме за задернутыми шторами, Феба Кобб начала тихо всхлипывать.

— В чем дело?

— Не останавливайся.

— Ты же плачешь, детка.

— Все в порядке. Я сейчас буду в порядке. — Она обхватила его ягодицы и прижала к себе, и тут три слова, которые она так старательно держала в себе, сорвались с языка: — Я люблю тебя.

Господи, зачем она это сказала? Теперь он ее бросит. Сбежит и найдет себе другую, которая не будет говорить про любовь, когда ему всего-то и надо, что трахнуться после обе да. Помоложе, постройнее.

— Прости. Мне очень жаль, — сказала она.

— Мне тоже, — отозвался он.

Вот оно! Сейчас он кончит и сразу же уйдет.

— То, что у нас с тобой происходит, добром не кончится.

Он говорил, не останавливаясь, продолжая ее любить, и это было такое блаженство, что ей показалось, будто она чего-то не поняла Не может же он иметь в виду…

— Я тоже тебя люблю. Ох, детка, я так тебя люблю. У меня порой даже голова кругом. Все будто в тумане, пока я не попадаю сюда. Вот сюда.

Это была бы очень жестокая ложь, а он не жесток, она это знала. Значит, он говорит правду.

Господи, он ее любит, он ее любит, и пусть на их головы теперь обрушатся все на свете несчастья — ей наплевать.

Она решила повернуться, чтобы видеть его лицо. Маневр был трудный, но у него в руках ее тело делалось другим, сильным и послушным. Пришло время тех поцелуев, чей вкус она ощущала потом весь следующий день: от них горели губы и болел язык, пробирала дрожь и хотелось кричать. На этот раз между ними были еще и слова, обещания вечной верности. И дрожь рождалась в таком месте, которого нет ни в одной книге по анатомии из книжного шкафа доктора. В невидимом безымянном месте, которого никогда не коснутся ни Бог, ни болезни.

— Ох, чуть не забыл, — сказал Джо, когда они одевались, и полез в верхний карман комбинезона, — Я хочу, чтобы у тебя это было. А после сегодняшнего… это особенно важно.

Он протянул ей фотографию.

— Моя мать, брат Рощ он у нас младший, и моя сестра Норин. А это, да, это я. — На фотографии он был в форме и просто сиял от гордости. — Хорош, правда?

— Когда это сняли?

— Через неделю после конца учебки, — сказал он.

— А почему ты не остался в армии?

— Долгая история, — проговорил он, и улыбка его по гасла.

— Ты не… — Ее прервал телефонный звонок. — Черт! Не буду отвечать.

— Вдруг что-то важное.

— Ага, Мортон, — ответила она. — Не хочу с ним сейчас разговаривать.

— Нам же не нужно, чтобы он начал подозревать, — за метил Джо. — По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим, что нам делать.

Она вздохнула, кивнула и быстро пошла к телефону, крикнув ему на ходу:

— Нужно обсудить это поскорее!

— Как насчет завтра? В то же время?

Она согласилась и подняла трубку. Звонил не Мортон, а Эммелин Харпер, возглавлявшая Историческое общество, — истеричная дамочка с непомерным чувством собственной важности.

— Феба…

— Эммелин?

— Феба, я прошу тебя об одной услуге. Сейчас звонила Дороти, кому-то там нужно в школу посмотреть документы. Я сейчас не могу пойти, но, может быть, ты будешь ла почкой?

На языке у Фебы вертелось «нет». Но тут Эммелин сказала:

— Это наш замечательный адвокат мистер Тузейкер. Ты ведь знакома с ним?

— Да. Познакомилась пару лет назад.

Холодный как рыба, вспомнила Феба. Но возможно, как раз сейчас ей не стоит упускать возможность побеседовать с человеком, разбирающимся в законах. Можно осторожно спросить у него про развод. Вдруг он расскажет что-нибудь полезное.

— Я не сомневаюсь, что ему вполне можно доверять… В том смысле, что он, конечно, не украдет экспонаты, но кто-то все равно должен показать, где что лежит.

— Ладно.

— Он ждет в торговой палате. Могу я позвонить и сказать, что ты будешь минут через двадцать?

Глава 3

С момента своего основания в девятьсот семьдесят втором Историческое общество Эвервилля использовалось в качестве склада вещей, имевших отношение к прошлому го рода. Один из первых и самых ценных подарков преподнес обществу Хьюберт Нордхофф, чья семья владела заброшен ной ныне мельницей в трех четвертях мили от города по до роге на Молину. Три с половиной десятилетия, с восемьсот восьмидесятого по девятьсот пятнадцатый год, мельница Нордхоффа обеспечивала работой большую часть населения Эвервилля, к немалой выгоде ее владельцев. Они тогда построили особняк в Сэлеме и еще один в Орегон-Сити, хотя в те времена кроме мельницы у них была лишь ткацкая фабри ка — потом они ее продали, вложив деньги в лесоторговлю, в недвижимость (по большей части в Портленде) и даже, по говаривали, в оружие. Когда Хьюберт Нордхофф преподнес обществу в дар без малого тысячу фотографий, запечатлевших жизнь на мельнице, а также ряд памятных реликвий, это расценили как акт запоздалого раскаяния за внезапное дезертирство прадеда Тот вдруг взял да и сбежал, закрыв мельницу, и тем самым поставил на грань экономического краха весь город.

После подарка Нордхоффа пошли и другие, уже поскромнее. Семнадцать акварельных пейзажей — милых, хотя и слабоватых, кисти жены первого в Эвервилле дантиста — висели теперь в рамках на стенах в старой школе (отремонтированной за счет X. Нордхоффа). Набор тростей с резными головами фантастических животных работы Милиуса Биггса, одного из самых больших оригиналов города, расположился в стеклянной витрине.

Помимо этих предметов искусства, на общество дождем хлынули дарения более прозаические, поступавшие от простых горожан. Школьные журналы, свадебные приглашения, некрологи, семейные альбомы, коллекция вырезок из «Орегониан», где упоминался Эвервилль (собрание библиотекаря Стэнли Тарпа, который всю жизнь заикался, а на смертном одре без запинки продекламировал «Потерянный рай» Мильтона), ну и, конечно, сотни и сотни семейных писем.

Работа по организации огромного числа экспонатов шла медленно, что и понятно: все сотрудники общества трудились на общественных началах. Две из пяти комнат школы были завалены коробками с неразобранными поступлениями, зато в трех других залах посетителей, интересовавшихся историей Эвервилля, ждала милая, хотя и слегка пыльная экспозиция о ранней истории города.

Она была, разумеется, выборочной, но уроки прошлого представали в ней наглядно. Экспозиция показывала торжество духа Эвервилля, не оставляя места для темных пятен: нищеты, самоубийств или еще чего-нибудь похуже. Не нашлось места и для тех жителей, кто выпадал из официальной картины событий. В экспозиции имелись изображения самых первых домов города и рассказ о том, как прокладывались дороги и строились каменные здания. Но не было ни слова о Мэв О'Коннел, ступившей на берег иного мира и вернувшейся сюда ради того, чтобы воплотить в жизнь мечту отца. И эта неблагодарность легла в почву Эвервилля зачат ком его будущих бед.

* * *

Феба немного опоздала, но Эрвин оказался весьма любезным. Очень жаль доставлять ей такие неудобства, сказал он, но дело его действительно не терпит отлагательства Нет, он не может посвятить ее в детали, но вскоре все станет до стоянием гласности, и тогда он непременно публично по благодарит ее в печати. В этом нет надобности, запротестовала Феба. Однако она будет очень благодарна, если он позволит ей прийти к нему на следующей неделе, чтобы посоветоваться по одному юридическому вопросу. Эрвин немедленно согласился. Не желает ли она составить завещание?

Нет, сказала она, я желаю развестись с мужем. Он ответил, что разводы — не его специальность, однако он будет рад с ней побеседовать. Только без огласки, попросила она. Разумеется, заверил он. Она может прийти к нему в офис в понедельник утром.

Время подошло к шести, а в школе все еще было жутко жарко. Пока Феба поднимала шторы и открывала окна, Эр-вин бродил по наполненным вещами комнатам, разглядывая картины.

— Можете сказать, что вы ищете? — спросила Феба. — Я имею в виду, в общих чертах.

— Старые номера «Трибьюн», — сказал Эрвин. — У них наверняка нет места для всего архива, так что они должны быть у вас

— А еще?

— Ну, я хочу ознакомиться с коллекцией. Она распределена по годам?

— Не знаю. Наверное, да.

Она провела Эрвина в заднюю комнату, где стояли шесть столов, заваленных папками.

— Я вообще-то помогала их сортировать, — сказала она, — но в этом году было столько всего… — Феба просмотрела од ну из стопок. — Вот здесь документы с тысяча девятьсот со рокового по сорок пятый годы. — Она передвинулась к следующей. — А здесь с сорок пятого по пятидесятый.

— Значит, по возрастающей, по пятилетиям.

— Правильно.

— Тогда начнем. А газеты?

Феба указала на смежную дверь.

— А вот газеты в порядке. Это я знаю точно, потому что ими я сама занималась.

— Отлично. Значит, я начну.

— Хотите, чтобы я ждала вас до конца?

— Зависит от того, сколько у вас терпения.

Она улыбнулась.

— Не слишком много. Знаете, лучше я оставлю вам номер своего телефона, а вы позвоните, когда закончите.

— Позвоню, а вы придете и закроете.

— Правильно.

— Договорились.

Она подошла к первой парте, записала номер на одной из брошюр общества и протянула ему. Эрвин уже начал перебирать листы в верхней папке.

— Только потом сложите все как было, хорошо? — сказала Феба своим самым строгим тоном.

— Конечно. Я буду аккуратен, — отозвался Эрвин и взял брошюру. — Я позвоню, когда закончу, — сказал он. — Надеюсь, не слишком поздно.

Она села в машину и вдруг подумала: а что, если я больше не вернусь домой? Если я поеду к Джо, и вечером мы уедем из города? Это была соблазнительная идея — не возвращаться, не готовить ужин, не слушать бесконечное брюзжание Мортона. Но Феба не поддалась. Если у них с Джо есть будущее, его нужно спланировать тщательно и методично. Они не школьники, чтобы удрать из дома, поддавшись порыву. Если они хотят навсегда покинуть Эвервилль (а она не представляла себе, как они здесь останутся, если все раскроется), нужно сначала закончить дела и попрощаться с людьми. Она легко выбросила бы из головы Мортона, его дом и его вечные вонючие пепельницы, но ей жалко было расставаться с доктором Пауэллом и с пациентами, к которым она привыкла. Потребуется время, чтобы объяснить всем людям, чьим мнением Феба дорожила: она уезжает ради любви, а вовсе не потому, что она бессовестная вертихвостка.

Значит, Феба останется и в последний раз повеселится на фестивале. И как только она об этом подумала, у нее возникло предвкушение праздника, какого она не чувствовала много лет. В эти выходные она повеселится вовсю, потому что через год, в следующем августе, она будет далеко отсюда.

Голодный Мортон всегда делался раздражительным, и, чтобы не заставлять его ждать, пока она приготовит еду, Феба заехала в закусочную Китти и купила бургер с жареной картошкой. Три года прошло с тех пор, как умерла Китти Каухик, но ее зять Босли, несмотря на экономический спад, сумел превратить облезлую забегаловку в доходное предприятие. Как истинный евангелист, он распространил правила строгой морали и на бизнес. Например, в своем заведении он запрещал читать любого рода литературу, которую считал непристойной, а если какая-то компания вносила в его закусочную дух богохульства и злопыхательства, он лично просил виновников удалиться. Феба бывала тому свидетелем

— Я хочу, чтобы сюда мог зайти сам Господь, — сказал он однажды, — если ему захочется съесть кусок пирога.

Купив бургер, Феба отправилась домой, но мужа там не застала. Он возвратился с работы, о чем ясно свидетельство вала его куртка, брошенная на кухонный стол рядом с па рой пустых пивных банок. Скорее всего, Мортон не захотел ждать, пока она вернется домой, и пошел куда-нибудь перекусить. Феба обрадовалась: у нее появилось еще немного времени на размышления.

Она села за стол, взяла блокнот, куда записывала необходимые покупки, и, поклевывая сочившуюся маслом картошку, стала наскоро составлять примерный список вещей, которые возьмет с собой. Их оказалось немного. Только то, с чем у нее связаны какие-нибудь трогательные воспоминания: стул, доставшийся от матери; бабушкины кружева; стеганое одеяло из гостевой спальни.

Вспомнив про одеяло, она отодвинула блокнот и принялась вспоминать, что случилось сегодня днем. Точнее говоря, что случилось в той спальне. Не может быть всегда так чудесно, убеждала она себя. Жар страсти остынет с годами. Но даже если страсть остынет, останется чувство. И память о сегодняшнем дне будет вспыхивать каждый раз, как только Феба прижмется щекой к старому одеялу.

* * *

Уже после половины девятого, когда желудок заурчал и потребовал обеда, Эрвин выудил из неразобранной папки — в этих папках царил чудовищный беспорядок — странную брошюру, вышедшую из-под пера некоего Рэймонда Меркла. Это имя уже встречалось. Кажется, автор упоминался в связи с исследованиями орегонской глубинки, в соответствующей книге из магазина в Уилсонвилле. Брошюра была на писана претенциозно, как пишут люди, воображающие себя писателями, но начисто лишенные слуха; она походила на конспект, где собраны разные факты об Эвервилле.

Называлась брошюра «Эти спящие горы». Как оказалось, название представляло собой цитату из некоего стиха, напечатанного на первой странице без указания автора (из чего Эрвин сделал вывод, что сочинил его сам Меркл). Пролистав сей труд примерно до середины, Эрвин наткнулся на следующие строки:

«То, что силы мерзкого, не ведающего раскаяния зла оставили свою варварскую отметину в таком прекрасном городе, как Эвервилль, не должно удивлять человека, немало повидавшего мир. Я, автор этих строк, в сорок третьем году нынешнего столетия покинул изобильные земли нашего славного штата, дабы, как истинный американец, исполнить свой долг в южной части Тихого океана, и с тех пор у меня перед глазами по гроб жизни будут стоять картины человеческой глупости и жестокости, которым я стал свидетелем в тех краях, настолько похожих на рай, что ближе к нему не найти на земле места.

Потому и не стало для меня потрясением, когда в ходе подготовки сего труда я узнал о проделках дьявола, побывавшего в пределах нашей общины в Эвервилле.

Всем хорошо известна печальная история Ребекки Дженкинс. Дочь нашего прекрасного города, любимая и обласканная, восьми лет от роду, она была убита, и тело ее брошено в водохранилище. Убийцей оказался мужчина из Саблимити, впоследствии умерший в тюрьме, где он отбывал пожизненное заключение. Однако тайны, окружающие гибель бедной Ребекки, этим не исчерпываются.

Я собирал факты, связанные с несчастными случаями в Эвервилле, и мне передали историю про Ричарда Долана. Мне сказали, что он был владельцем кондитерского магазина, куда маленькая Ребекка не раз забегала, отчего он воспринял ее смерть особенно болезненно. Поимка убийцы, не раскаявшегося, но получившего заслуженный приговор, не умерила его горе. Он все сильнее тосковал, и однажды вечером 19 сентября 1975 года сказал жене, что слышит голоса, что доносились до него с хребта Хармона. Кто-то его зовет, сказал он. Когда жена спросила, кто это, он не ответил и в ту же ночь исчез. Ричард Долан не вернулся домой, и на другой день за ним отправилась поисковая партия.

Через два дня они нашли безумного Ричи Долана в расселине между двумя скалами на северо-восточном склоне горы. При падении он ужасно расшибся, но остался жив. Грудь и лицо его были в таком состоянии, что жена при виде его упала в обморок, а потом так и не оправилась от шока.

Ричи Долан умер в Силвертоне в больнице через три дня, и эти три дня он не молчал. Семьдесят два часа подряд он нес полный бред, не умолкая даже под действием транквилизаторов, которые ему кололи врачи.

О чем же он говорил в эти последние страшные часы агонии? Я не смог отыскать свидетелей, присутствовавших при кончине, однако все сходятся на том, что общепринятая в городе версия верна. Вредил он, как мне рассказали, исключительно мертвецами, призывавшими его с горы Хармона. Вез остановки, даже на пороге смерти, в окружений-врачей, не понимавших, откуда он берет силы, чтобы так цепляться за жизнь, он все твердил, о мертвецах и просил прощения…»

Дальше шли еще несколько абзацев полной чепухи, и Эрвин остановился. Он нашел то, что искал: пусть частичное, но все же подтверждение слов Макферсона. А если одна часть истинна, почему бы и другой не оказаться правдой?

Довольный тем, что сегодня его поиски увенчались успехом, Эрвин решил сделать временный перерыв и позвонил Фебе Кобб. Не может ли она подойти и закрыть школу? Конечно, конечно. Она сейчас придет, а если он будет любезен и пока закроет окна, ей останется только запереть переднюю дверь.

Он отметил, что язык у нее слепо заплетается; впрочем, ему могло показаться. День был длинным, и он порядком устал. Пора домой, отдыхать и выкинуть из головы историю Макферсона до завтра, когда он снова ею займется.

Он уже знал, с чего начнет завтрашний день: с дома у реки. Пусть после тех событий прошло больше тридцати лет, но если дом, который будто бы сожгли Макферсон и его приятели, существовал на самом деле, то должны остаться следы. А если они остались, значит, история правдива. Тогда у него действительно есть что представить публике, и пусть люди сами решают, чем это пахнет.

* * *

Почти без четверти восемь Феба открыла бутылку бренди, уговаривая себя, что просто хочет отпраздновать свое скорое освобождение. На самом деле ей хотелось заглушить нараставшее беспокойство. Мортон в тех редких случаях, когда уходил ужинать, обычно возвращался через час и тут же водворялся в кресло перед телевизором Куда же он теперь делся? И главное: почему ее это так тревожит?

Она залила тревогу порцией бренди, потом еще одной. Бренди сработал отлично, особенно учитывая почти пустой желудок. Когда позвонил адвокат, ей уже было хорошо. На столько хорошо, что садиться за руль было нельзя. Пойду пешком, решила она.

Ночь была теплой, в воздухе пахло хвоей, и прогулка оказалась приятнее, чем ожидала Феба Обычно вечерами — в любое время года, даже в разгар лета — улицы в Эвервилле пустели. Однако сегодня на Мейн-стрит горел свет, и хозяева магазинов оформляли праздничные витрины или загружали товаром полки в предвкушении прибыльных дней. Там же гуляли немногочисленные гости, приехавшие пораньше, чтобы успеть насладиться тишиной и покоем.

На углу Мейн и Уотсон-стрит Феба на минуту задержалась. Дорога направо шла к школе, налево — мимо рынка и парка к Донован-стрит, и там, недалеко от угла, стоял дом, где снимал квартиру Джо. Всего-то нужно шагнуть не на право, а налево. Но Феба воспротивилась порыву. Пусть все, что они сегодня сказали, все, что они почувствовали, успокоится и немного отстоится, иначе все вспыхнет и разгорится опять. Кроме того, от бренди у нее всегда глаза на мокром месте, а от слез отекает лицо. Она увидит Джо завтра, а до завтра он еще ей приснится.

Свернув направо, она поднялась по Уотсон-стрит к школе, мимо нового супермаркета, где царило оживление. Пять минут ушло на то, чтобы закрыть окна, опустить шторки и запереть дверь. Потом она вышла и двинулась обратно.

По другой стороне улицы шел какой-то человек. Не дойдя до Мейн-стрит ярдов пятьдесят, он вдруг сошел на проезжую часть и задрал голову, глядя в ночное небо. Феба его узнала — младший сын клана Ланди. Сэм, или Стив, или…

— Сет.

Она выдохнула это себе под нос, но он услышал. Сет по вернулся к ней, так же стоя посреди дороги с сияющими глазами, и она вспомнила, как познакомилась с ним. Пять или шесть лет назад мать привела его к доктору Пауэллу, а Сет стоял в приемной с выражением такого безразличия на бледном маленьком личике, что Феба заподозрила в нем умственно отсталого. Теперь никакого безразличия не наблюдалось. Напротив, он был в высшей степени напряжен.

— Слышите? — спросил он.

Он не двинулся с места, но отчего-то она оробела и не приблизилась, а замерла на ходу, оглянувшись на огни супермаркета На стоянке, которую она миновала, было множество машин, одна из них собиралась отъезжать и могла в случае чего прикрыть отход.

— Не слышите, так ведь? — снова спросил он звонким голосом.

— Чего я не слышу?

— Молоточки.

— Молоточки? — На миг она прислушалась. — Нет.

— Хм.

Сет снова воззрился на звездное небо.

— Вы работали у доктора, — сказал он.

— Я у него до сих пор работаю.

— Осталось недолго, — отозвался он.

Ее окатило холодом с головы и до пяток, и по спине пробежали мурашки.

— С чего ты взял?

Он улыбнулся, кивнув на небо.

— Очень громко стучат, — ответил он. — Вы уверены, что не слышите?

— Говорят же тебе… — начала она.

— Да-да, — сказал он тихо. — Другие редко их слышат, разве что иногда ночью. А днем никогда Днем их слышу только я.

— Мне очень жаль…

— Не нужно меня жалеть, — проговорил он, улыбаясь уже ей, а не звездам — Я привык.

Вдруг ей стало стыдно — почему она испугалась его? Он одинокий, неловкий мальчишка. Может быть, со странностями, но совершенно безобидный.

— В каком смысле мне осталось недолго работать у док тора?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Иногда мне что-то такое приходит в голову, сам не знаю почему.

Он помолчал.

— Может, и ни в каком, — добавил он и снова стал смотреть в небо.

Она не стала ждать прикрытия от машины, все еще не выехавшей со стоянки, и двинулась дальше на Мейн-стрит.

— Ладно, веселись, — сказала она, поравнявшись с ним.

— Ага, — пробормотал он. — Я повеселюсь…

По пути домой она думала над их разговором, а потом решила завтра, когда придет на работу, заглянуть в карточку Ланди и посмотреть, почему мать тогда привела сына к врачу и почему они больше не приходили. Когда она вернулась, Мортон уже крепко спал в кресле перед телевизором, на коленях у него лежала банка с пивом, и еще четыре пустые валялись рядом на полу. Феба не стала его будить. Она пошла в кухню, сделала себе бутерброд с сыром и ветчиной и съела его, глядя через окно в потемневший двор. На звездное небо наползли тучи, но, подумала она, вряд ли они помешают мальчишке Ланди. Если уж он слышит небесные молоточки, что ему несколько тучек.

Доев бутерброд, она пошла в спальню в надежде, что успеет лечь и уснуть, прежде чем Мортон перейдет туда из кресла. Феба не нуждалась в его компании. Она проснулась, оттого что сползло одеяло и по спине потянуло холодом, когда он лег рядом. На светящемся циферблате было десять минут четвертого. Бормоча себе что-то под нос, Мортон потянул одеяло к себе, повернулся на бок и тотчас захрапел.

Уснула она не сразу, а когда уснула, ей привиделась какая-то чепуха Утром в кухне, сидя за завтраком (когда она встала, Мортон уже ушел на работу), она пыталась разобраться в своих снах и вспомнила, что в одном из них Джо знакомил ее с людьми, которых она знала только по фотографии. Все они, все пятеро, ехали куда-то в машине, и брат Джо все время спрашивал: «Где мы? Черт побери, где мы?» Сон был не из приятных. Что он означает, думала она. Что мы все потеряли? Она приняла три таблетки аспирина, за пила их чашкой черного кофе и отправилась на работу, выкинув сон из головы. И напрасно. Вспомни она побольше, она могла бы заинтересоваться той местностью, где они ехали, и в результате повела бы себя иначе, тем самым избавив и себя, и Джо, и Мортона от несчастий, каких ни один из них не ждал и не заслуживал.

Глава 4

Мотоциклистка имела вид заправской путешественницы. Потертая кожанка запылилась; волосы, упавшие волной, когда она сняла шлем, выгорели на солнце и посеклись на ветру; лицо — никогда, наверное, и не бывшее красивым — обветренное и усталое. На подбородке красовался синяк; возле рта и у глаз залегли морщины, и вряд ли это от смеха.

Ее звали Тесла Бомбек, и сегодня она вернулась домой. Не туда, где родилась (а родилась она в Филадельфии), и не туда, где росла (а выросла она в Детройте), а туда, где началось ее преображение, в результате чего она и сделалась этаким бывалым, битым ветром и непогодой бродягой.

Точнее, она вернулась туда, где лежали развалины прежнего Паломо-Гроува. В годы своего благоденствия городок этот числился первым среди кандидатов на звание Калифорнийского рая. В отличие от Эвервилля, который рос не спеша, полтора столетия, Гроув возник из ничего всего за три года, созданный риэлторами и проектировщиками, для вдохновения вооружившимися ворохом демографических изысканий. Какое-то время он жил и процветал в зеленых кущах долины Сими, всего в паре миль от шоссе — по нему благополучные местные жители каждое утро мчались на работу в Лос-Анджелес и каждый вечер возвращались обратно.

Теперь движение там стало еще оживленнее, однако мало кто сворачивал на боковую дорогу, ведущую в Гроув. Лишь изредка какой-нибудь турист, желающий пополнить свой список достопримечательностей Калифорнии, направлялся взглянуть на развалины ГОРОДА-ПОГИБШЕГО-В-ОДНУ-НОЧЬ. Но такие туристы были крайне редки. Никто не вел восстановительных работ, хотя крупные землевладельцы и частные липа понесли здесь в свое время большие убытки. Теслу это не удивило. Такие теперь времена; люди не хотят вкладывать средства в недвижимость, тем более что события уже доказали нестабильность этих вложений.

Ибо Паломо-Гроув не просто прекратил свое существование, но в буквальном смысле провалился — земля разверзлась и погребла его нарядные домики «со всеми удобства ми». Въезд на многие улицы был до сих пор перегорожен, чтобы уберечь от беды любопытствующих. Но Тесла с детства говорила «да», когда слышала «нет», поэтому она объехала заграждение и устремилась вперед — туда, где больше всего разрушений.

Она думала о возвращении сюда в течение пяти лет странствий по «Америкам», как она называла континентальные штаты. Это не одна страна, говорила она Грилло, ничего подобного. Из того, что в Айдахо подают ту же кока-колу, что в Луизиане, а в Нью-Мехико смотрят те же ситкомы* (*комедии положений), что в Массачусетсе, вовсе не следует, будто все это — единая страна Америка. Когда президенты и разные умники что-то вещали от имени американского народа, Тесла закатывала глаза. Бред, как прямо сказал ей один рыжий пес, полторы недели сопровождавший ее в странствиях по Аризоне, когда Теслу преследовали галлюцинации. Пес заходил с ней вместе в забегаловки и мотели, сидел в номере и болтал так дружелюбно, что потом она даже скучала по нему, когда он исчез.

Если она запомнила правильно (она не уверена), именно пес первым заговорил о возвращении.

— Рано или поздно надо возвращаться нюхать свое дерьмо, — сказал он, сидя в старом потертом кресле в номере мотеля. — Это единственный способ сохранить связь.

— С чем? — поинтересовалась она.

— С чем? С чем? — передразнил он, перебираясь в изножье кровати. — Я тебе что, психоаналитик? Сама пони май.

— А если тут нечего понимать? — возразила она.

— Какая чушь, — отозвался он. — Ты боишься вовсе не потому, что нечего понимать. Ты боишься понять так много, что сойдешь с ума.

Он пошел по постели и встал над ней, растопырив лапы, нос к носу.

— Знаете, мисс Бомбек? А ведь вы уже рехнулись! Чего вам терять?

Тесла не помнила, нашла ли тогда достойный ответ или попросту промолчала. Скорее всего, второе. Потом каждый раз она пасовала, услышав этот вопрос. Но так или иначе рыжий пес заронил идею. Месяц проходил за месяцем, к Тесле постепенно возвращался рассудок, и через некоторое время, раскрыв перед собой карту или взглянув на дорожный знак, она уже и сама думала: может, именно сейчас и нужно это сделать. Нужно ехать в Гроув.

Но как только она собиралась повернуть, раздавался еще один голос — голос, живший в ее черепе все эти пять лет.

Его звали Рауль, и родился он обезьяной. Правда, обезьяной он пробыл недолго. В четыре года с помощью таинственной жидкости, которую ее создатель назвал «нунций», то есть «посланник», Рауль сделался человеком. Ученый, создавший нунций, действовал на стыке двух дисциплин — биогенетики и алхимии. Жидкость имела свойство изменять человеческую природу, высвобождая заложенные в ней свойства; она преобразовывала всех, кого касалась, в том числе и (от части) Теслу. Это вещество пробудило две противоборствующие силы, некогда и превратившие Паломо-Гроув в поле битвы.

Одной из сил стал создатель нунция — мечтатель, фантазер и любитель мескалина по имени Флетчер. Под действием созданного вещества он вышел за пределы собственного тела, превратившись в сгусток энергии. Другая сила — бывший покровитель Флетчера Рэндольф Яффе, финансировавший его исследования, чтобы, изменив состояние духа и плоти, достичь божественной жизни. Однако прикосновение нунция открыло в нем отнюдь не божественное начало, а одну лишь безудержную жажду власти, которая постепенно захватила все его существо, сокрушая душу. К тому времени, когда Яффе одолел Флетчера (попутно уничтожив Паломо-Гроув), дух его ослаб до такой степени, что он не смог воспользоваться плодами победы. Он расплатился за все: потерял рассудок, а в скором времени и жизнь.

Поэтому не удивительно, что Рауль отчаянно протестовал против ее решения возвратиться в Гроув.

— Ненавижу Калифорнию, — без конца твердил он. — Не хочу туда, никогда, ни за что.

Тесла не собиралась с ним воевать. Она полностью контролировала свое тело, так что могла бы спокойно повернуть на запад, и Рауль не сумел бы ей помешать. Но он столько раз помогал Тесле в страшное время сразу после гибели Гроува, что она совсем не хотела портить отношения с ним; к тому же она не сомневалась, что ужасные события еще не кончились.

Парадокс ситуации заключался в том, что здравость ее рассудка, пусть и неустойчивую, поддерживало то, что обычно сводит людей с ума (эти голоса в голове). Она никогда не забывала об этом, как и о том, что ее «постоялец», всегда тщательно соблюдавший границы между нею и собой и не влезавший в ее мысли, бывал и сам подвержен нервным срывам. Порой Тесле приходилось его утешать. Не раз она просыпалась по ночам от рыданий Рауля, оплакивавшего свое тело, навсегда потерянное в битве. Она его утешала как могла, говорила, что когда-нибудь они найдут способ вернуть ему свободу, а пока нужно радоваться тому, что есть, потому что оба они, по крайней мере, не одиноки.

И это правда. Если она не могла поверить глазам, рядом всегда был он, и он говорил: да, это правда. Если она пугалась трудностей, он говорил: я здесь, мы сделаем это вместе.

Вместе! Вот тут и собака зарыта. Главное — переложить свою ношу на чьи-нибудь сильные плечи, а самой побыстрее вернуться к жизни, какой она жила прежде, когда и не слышала про Паломо-Гроув.

Тогда она писала киносценарии, и желание реализовать это умение, а также кинематографическое чутье еще остались в глубине души, хотя с тех пор прошло немало времени. Даже в худшие дни после катастрофы она машинально отмечала: отличный кадр. Цвет неба, дерущиеся собаки, собственные слезы — все годилось в кадр и могло стать началом замечательного, необыкновенного фильма.

Впрочем, с недавних пор, когда она сворачивала на очередное шоссе или начинала беседу с очередным незнакомцем, ей стало казаться, что вся ее жизнь — вот такое начало, и никогда ей не дойти до второго эпизода. Тогда она решила, что пора что-то делать и сдвинуть этот печальный фарс с мертвой точки. А он не сдвинется до тех пор, подумала Тесла, пока она не вернется в Гроув и не встретится лицом к лицу с его призраками.

Позже она отметит синхронность событий и придет к выводу, что время путешествия выбрано не случайно. Под сознание или какие-то внешние силы, управлявшие Теслой во сне, так загрузили ее память воспоминаниями, что все надежды на освобождение связались с Гроувом, и ей страшно захотелось отправиться туда именно в эту августовскую неделю, чреватую множеством событий.

Далее Рауль, который все прошедшие годы и слышать не желал о возвращении, смирился с неизбежностью.

— Пора с этим покончить, — сказал он, — хотя бог его знает, что ты там. собираешься найти.

Теперь она это знала. Она стояла среди руин, где некогда располагался Молл — торговый центр Паломо-Гроува. Это было сердце города, географическое и не только. Здесь назначали свидания, сплетничали, влюблялись, а иногда (по рой случайно) даже что-нибудь покупали. Теперь все бывшие магазины превратились в груды мусора и камней, а немногие уцелевшие стояли пустые, будто открытые раковины. Товары, оставшиеся на полках, либо погибли, либо испортились, либо их растащили туристы.

— Тесла, — услышала она в голове шепот Рауля.

Она ответила так же, как и всегда, — не губами, а мыс ленно:

— Что?

— Мы не одни.

Она оглянулась и никого не увидела, но это ничего не значило. Рауль был ближе к животным и восприимчивее к тем бесчисленным крохотным сигналам, которые органы чувств Теслы, возможно, и воспринимали, но она не умела их интерпретировать. Раз он сказал, что у них появилась компания, значит, так и есть.

— Где? — спросила она

— Слева, — ответил он. — За грудой мусора.

Она двинулась в ту сторону, по пути соображая, что где. Справа возвышались развалины зоомагазина, и это значило, что лежавшая на пути гора из стальных балок и каких-то деревянных конструкций, засыпанных штукатуркой, — это все, что осталось от супермаркета. Тесла полезла наверх и, поскольку солнце било прямо в глаза, не заметила, как на пути у нее появился молодой человек. Он преградил ей до рогу: длинноволосый, в джинсах и футболке, с глазами такими зелеными, каких она никогда не видела.

— Вам сюда нельзя, — сказал он почти извиняющимся тоном.

— Вот как? А вам? — сказала Тесла.

С другой стороны послышался женский голос

— Кто там, Люсьен?

Люсьен переадресовал этот вопрос Тесле:

— Кто вы?

Вместо ответа Тесла снова полезла вверх и остановилась лишь на гребне мусорной горы, когда увидела женщину. Только тут она ответила:

— Меня зовут Тесла Бомбек. Остальное не ваше дело.

Женщина, сидевшая там на земле в центре круга, составленного из горшочков с курившимся ладаном — над ними вился тошнотворный сладковатый дымок, — при виде Теслы медленно поднялась, и на лице ее отразилось изумление.

— Господи, — произнесла она и оглянулась на второго своею товарища, довольно плотного человека средних лет. Он сидел, развалясь, в потрепанном кресле. — Эдвард! — окликнула женщина. — Ты только посмотри, кто приехал!

Толстяк уставился на Теслу с нескрываемым подозрением

— Мы слышали, что вы умерли, — заявил он.

— Я вас знаю?

Тот покачал головой.

— Зато я вас знаю, — сказала женщина и вышла из круга.

Тесла уже спускалась к ним и подошла достаточно близко, чтобы разглядеть, какая она худая и изможденная.

— Меня зовут Кейтлин Фаррел. Я здесь жила, в Гроуве.

Имя это ей ничего не сказало, но она не удивилась. Быть может, Рауль забрал часть ее памяти для собственных воспоминаний, а быть может, сказывался возраст. Так или иначе, имена и лица она теперь забывала,

— Зачем вы вернулись? — поинтересовалась Тесла.

— Мы…

Ее прервал Эдвард, который даже поднялся из кресла.

— Кейт, — напомнил он, — будь осторожнее.

— Но она…

— Нам нельзя доверять никому. Даже ей.

— Но ее не было здесь… — сказала Кейт и посмотрела на Теслу. — Ведь вы…

Она оглянулась на Эдварда;

— Она знает, что здесь происходит. И снова повернулась к Тесле:

— Ведь так, правда?

— Правда, — солгала Тесла.

— Вы действительно его видели? — спросил подошедший сзади Люсьен.

— Нет… в два последних месяца — нет, — ответила Тесла, лихорадочно соображая, о ком они. Кого, черт побери, они имеют в виду?

— Но вы его видели? — спросила Кейт.

— Да, — кивнула она. — Разумеется. Усталое лицо Кейт осветилось улыбкой.

— Я так и знала, — сказала она

— Никто и не сомневается, что он жив, — сказал Эдвард, не отрывая глаз от Теслы. — Но почему, черт побери, он показался ей?

— Разве не понятно? — удивилась Кейт. — Тесла, объясните ему.

Тесла приняла страдальческий вид, будто вопрос был чересчур деликатным.

— Все так непросто, — проговорила она.

— Понимаю, — отозвалась Кейт. — В конце концов, это вы подожгли бензин…

Рауль у нее в голове тихо застонал, и ей не потребовалось объяснения отчего. В своей жизни Тесла только один раз подожгла бензин, и произошло это на Молле — может быть, на том самом месте, где сейчас сидит Кейт Фаррел.

— Вы были здесь тогда?

— Нет. А Люсьен был, — ответила Кейт.

Люсьен вышел из-за ее спины, так что Тесла теперь его видела, и заговорил:

— Помню как сейчас. Он облил себя бензином, а потом вы выстрелили. Я тогда подумал, что вы хотите его убить. По-моему, все так подумали.

— Бред какой-то, — пробормотал у нее в голове Рауль, — они говорят-

— Про Флетчера, — так же безмолвно ответила она. — Поняла.

— Да, но они думают, будто он жив.

— Я тогда не понимал, что вы делали, — продолжал Люсьен.

— А теперь? — спросила она.

— Теперь, конечно, понял. Вы его убили, чтобы он мог снова ожить.

Она слушала, как он говорит, и последние минуты жизни Флетчера прокрутились в ее мозгу, как сотни раз за последние годы. Вот он стоит, мокрый, облитый бензином с головы до ног. Она держит в руке пистолет, целясь в бензиновую лужу у него под ногами, и молится только об одном — что бы туда упала хоть одна паршивая искра от выстрела. Один раз она уже выстрелила, И ничего не случилось. Он тогда повернулся к ней и смотрел на нее с надеждой — воин, который боролся с врагом, пока израненное тело не подвело его, и теперь ему нужно вырваться из ловушки. «Освободи меня, — говорил этот взгляд, — освободи, или я проиграю битву».

Она выстрелила еще раз, и ее молитвы были услышаны. Искра воспламенила воздух, и от земли поднялся столб пламени, скрыв тело Флетчера.

— Он умер здесь? — спросила она, глядя на круг.

Кейт кивнула и посторонилась, чтобы Тесла могла подойти. Темное пятно на асфальте, где горел бензин и обугливалось тело, не исчезло от солнца и от дождей и за пять лет. Тесла содрогнулась.

— Разве это не замечательно? — спросила Кейт.

— Как вы сказали?

— Замечательно. То, что он снова среди нас.

— Значит, скоро конец, — заметил Люсьен. Тесла отвела глаза от обожженного асфальта;

— Конец чего?

Он кротко ей улыбнулся.

— Нашей мелочности и жестокости, — ответил он. Тесла подумала; неплохо сказано. — Значит, для нас пришло время подняться еще на одну ступеньку. Но вы сами это знаете. Бас коснулся нунций, ведь так?

— Да, мне повезло, — сказала она

— Больно только вначале, — тихо проговорила Кейт. — Мы ездили по стране и беседовали с шаманами.-

Эдвард снова ее перебил,

— По-моему, мисс Бомбек узнала уже достаточно, — сказал он. — Мы не знаем, насколько она лояльна…

— Нисколько, — прямо сказала Тесла

— Полагаете таким образом меня успокоить? — спросил Эдвард.

— Нет.

— Это хорошо. Потому что вам это не удалось.

— Эдвард, — напомнила Кейт, — здесь мы не воюем.

— Минуточку, — сказала Тесла. — Только что вот он, — она ткнула пальцем в сторону Люсьена, — говорил, что мы на дороге в рай, а теперь кто-то собирается воевать. Разберитесь сначала между собой.

— Я уже разобрался, — ответил Эдвард. Он повернулся к Кейт. — Поговорим потом, — сказал он, глядя на темный круг на асфальте. — Когда она уйдет.

— Я никуда не уйду, — сказала Тесла, устраиваясь на железной балке. — Могу остаться хоть на весь день.

Эдвард улыбнулся.

— Видишь? — Голос у него взлетел вверх. — Она пришла помешать нам. Она хочет оторвать нас от работы…

— Какой работы? — не поняла Тесла.

— Мы ищем Флетчера, — сказала Кейт.

— Заткнешься ты или нет? — рявкнул на нее Эдвард.

— С какой стати? — парировала Кейт, нисколько не испугавшись. — Если она приехала, чтобы нам помешать, она уже и так знает, что мы делаем. А если нет — вдруг она по может?

Этот аргумент заставил Эдварда на пару секунд замолчать. Тесла тем временем вставила:

— Если вы думаете, будто Флетчер — кто-то вроде спасителя, вы заблуждаетесь. Можете мне поверить.

«Я говорю так, будто он жив», — подумала она, слушая свой голос, и Рауль отозвался на эту ее мысль:

— Вполне может быть.

— Я и не думаю, что он спаситель, — сказал Люсьен. — Хватит с нас спасителей. Опять кто-то явится и начнет учить, что делать. Или рассказывать, что с нами будет, если мы его не послушаем. — С этими словами он опустился рядом с Теслой на корточки, посмотрел ей прямо в лицо и увидел, что она улыбнулась. — Флетчер вернулся, потому что хочет быть рядом с нами, когда мы, все мы, поднимемся и перейдем в какое-то другое состояние.

— В какое?

Люсьен пожал плечами:

— Если бы я знал, я бы уже сам ушел из этой жизни.

— Почему?

— Потому что тогда спасителем был бы я. — Он рассмеялся, и Тесла тоже. Потом встал и пожал плечами. — Это все, что я знаю, — сказал он.

Она виновато смотрела на него снизу вверх. Искренность его тона показалась ей очень милой. Даже больше чем милой: в этом было что-то влекущее.

— Слушайте, — проговорила Тесла, — я лгала, когда сказала, будто видела Флетчера. Я его не видела.

— Я так и знал, — прошипел Эдвард.

— Ничего ты не знал, — устало ответила Тесла. — Даже в мыслях у тебя не было. — Она снова повернулась к Люсьену: — И почему вам так важно найти его, если он, по-вашему, просто должен присутствовать?

— Потому, что нам нужна защита от врагов, — ответила Кейт. — А он может помочь.

— Значит, так, — сказала ей Тесла. — Я вам не враг, и вы это знаете. Ваш Эдди мне не верит, и я это знаю. Но не важно. Я ни на чьей стороне, лишь на своей. Может быть, это эгоизм, но это правда— Она поднялась на ноги. — У вас есть какие-нибудь доказательства того, что Флетчер жив?

— Есть, — ответил Люсьен.

— Но рассказывать мне ты не хочешь? Он смотрел на свои сандалии.

— Вряд ли сейчас от этого будет польза.

— Ладно. По крайней мере, честно, — сказала она, оглянувшись на мусорный склон. — Тогда я пошла. Если увидите Флетчера, привет ему от меня.

— Мы не шутим! — крикнул ей вслед Эдвард.

Вот такого Тесла не смогла пропустить мимо ушей. Она остановилась, повернулась и посмотрела ему в лицо.

— Ну нет, — сказала она. — Это именно шутка. Одна большая проклятая шутка.

Глава 5

Если не считать этой встречи, возвращение в Гроув прошло впустую. Откровений не случилось, призраки (реальные или вымышленные) не появились, бороться ни с кем не пришлось, и никто не помог ей понять прошлое. Уехала она в том же смятении, в каком и прибыла туда.

Она решила вернуться в Лос-Анджелес, в свою квартирку в Западном Голливуде, которую сохраняла за собой. За пять лет она там переночевала от силы раз двадцать, но плата была маленькая, а хозяину страшно нравилось иметь в постояльцах настоящую сценаристку, так что она снимала эту квартирку, чтобы было куда возвращаться. Вообще-то квартира вызывала довольно мрачные ассоциации, однако в тот вечер, расположившись в кресле перед телевизором, что бы посмотреть новости и поужинать бургером с тофу и карри, Тесла рада была оказаться среди знакомых стен. Она не следила за новостями несколько недель, но, как выяснилось, в мире ничего не изменилось. Война, голод, авария на дороге, авария в метро. А люди — свидетели аварий или генералы — разводили руками и говорили, что такого не должно было случиться. Минут через десять все они наскучили Тесле, и она выключила телевизор.

— Это неплохо, — услышала она тихий голос Рауля.

— Что неплохо? — уточнила она, уставившись на погасший экран.

— Водить знакомство со спасителем.

— Ты действительно думаешь, что Флетчер воскрес?

— Я думаю, он, возможно, и не умирал,

А гот это действительно возможно: эпизод с гибелью Флетчера в Паломо-Гроуве мог быть всею лишь частью заду манного плана, способом исчезнуть с глаз лет этак на пять, чтобы спокойно придумать, что делать с нунцием и всем тем, что тянется за ним.

— Почему сейчас? — сказала она вслух.

— Не знаю. Спроси Грилло, — предложил Рауль.

— Думаешь, стоит?

В последние два раза, когда Тесла заезжала к Грилло, он вел себя странно: раздражался и не хотел разговаривать. А когда она ему позвонила недель пять или шесть назад, голос его звучал до того странно, что Тесла подумала, уж не принимает ли он наркотики. Она тогда едва не рванула в Небраску, чтобы посмотреть, в чем дело, хотя в тот момент ей самой было совсем скверно. Тем не менее Рауль прав: кому, как не Грилло, знать про события, не попавшие в выпуски новостей.

Тесла заставила себя набрать его номер. Настроение у Грилло было лучше, чем в прошлый раз, хотя голос казался усталым. Она сразу приступила к делу, рассказала про поездку в Гроув и встречу с тамошними людьми.

— Кейт Фаррел, говоришь? — переспросил Грилло.

— Ты ее знаешь?

— Она мать одной из тех четырех девушек. Арлин Фаррел. Та, что сошла с ума.

— Мать или дочь?

— Дочь. Умерла в лечебнице. Уморила себя голодом.

Это уже похоже на прежнего Натана Грилло, какою Тесла когда-то знала. Четко, ясно, одни факты, никаких сантиментов. В прежней жизни, до Гроува, он был журналистом.

Он имел нюх на сенсации.

— И какого черта эта Кейт Фаррел делает в Паломо-Гроуве? — спросил он.

Тесла как могла все рассказала. Про благовония на месте, где погиб Флетчер (или чертовски хорошо притворился погибшим), про завалы, про разговор о спасителе.

— Ты слышал когда-нибудь что-то подобное? — закончила она вопросом.

Он минуту помолчал. Потом сказал:

— Конечно.

— Слышал?

— Ты знаешь. Если кто-то что-то говорит, то я слышу.

Он не хвастался. У себя в Омахе — в городе на перекрестке дорог Америки — Грилло сидел, как кассир в банке, отстегивая деньги за информацию, хотя бы отдаленно имевшую отношение к событиям в Паломо-Гроуве. В первый же год он собрал вокруг себя кружок из самых разных людей. Там были ученые, занимавшиеся молекулярной физикой, по трепанные жизнью полицейские, политик и священники: жизнь каждого из них так или иначе пострадала под натиском той загадочной и устрашающей силы, но из-за разных причин, личных и профессиональных, они не могли поде литься пережитым со своими близкими.

Слух о Грилло быстро разошелся среди этих людей, загнанных в угол своими горестями, сомнениями и страхами. Они узнали, что есть такой Грилло, видевший больше, чем они, и теперь он ищет свидетелей, чтобы постепенно сложить мозаику произошедшего.

Именно это стремление — разумное или нет — связывало Грилло с Теслой все пять лет после падения Гроува. Она нигде не задерживалась подолгу, а он редко выходил из квартиры, но они оба занимались одним и тем же: искали связующие звенья тех событий. Тесла ничего не нашла — в историях, которые она собрала по «Америкам», не обнаружилось ничего подобного, — и очень сомневалась в том, что Грилло повезло больше. Но поиск объединял их.

Теслу изумляла его способность совмещать два абсолютно самостоятельных факта, складывая их в целостную кар тину. Кто еще сумел бы найти подтверждение слухам, ходившим в Бока-Ратоне, используя предсмертную записку из Денвера, и, как следствие, прояснить смысл знамения, явившегося в Нью-Джерси?

— Так что ты слышал?

— Говорят, за прошедшие пять лет Флетчера видели много раз, Тес, — ответил Грилло. — Он у нас теперь вроде снежного человека. Месяца не проходит, чтобы кто-нибудь не прислал мне его фотографию.

— Настоящие снимки?

— Не знаю. Я думаю… — Он замолчал, будто потерял нить беседы.

— Грилло?

— Да…

— Так что ты там думаешь?

— Не важно, — сказал он немного устало.

— Для меня важно. Грилло тяжело вздохнул.

— Я думаю, не так уж и важно, подлинно что-то или нет. Я теперь не уверен… — Он снова замолчал. На этот раз она терпеливо ждала, пока Грилло приведет мысли в порядок. — Может быть, куда важнее, чтобы спаситель существовал в нашем сознании, чем на самом деле. По крайней мере, так он не изойдет кровью, когда мы его распнем.

Почему-то эта мысль показалась ему в высшей степени забавной, и Тесле пришлось ждать, пока он закончит смеяться.

— Значит, вот так? — Она наконец, рассердилась. — Значит, теперь тебе нет дела, есть у нас что-то реальное или нет? И я, по-твоему, тоже должна перестать об этом думать?

— Нет, мне есть дело, — сказал он. — Даже больше, чем ты думаешь. — Тон его внезапно сделался ледяным

— Грилло, да что, черт возьми, с тобой творится?

— Оставь это, Тесла.

— Может, я приеду…

— Нет!

— Какого черта?

— Просто я… Хватит, Тесла. — Он вздохнул. — Мне пора, — закончил он. — Позвони завтра. Я постараюсь нарыть еще что-нибудь про Флетчера. Но знаешь, Тес, пора нам по взрослеть, и хватит гоняться за какими-то долбанными объяснениями.

Она набрала воздуху, чтобы ответить, но Грилло уже отключился. В прежние времена, в конце разговора, кто-нибудь из них вдруг бросал трубку: идиотская игра, но она казалась им забавной. Однако сегодня Грилло не играл. Он положил трубку, потому что хотел отделаться от нее. Хотел поскорее вернуться к своим сомнениями.

— Попытаться все равно стоило, — сказал Рауль.

«Я хочу к нему поехать», — подумала Тесла.

— Мы ведь только что приехали. Неужели нельзя хоть несколько дней побыть на одном месте? Забыться? Расслабиться?

Она толкнула скользящую стеклянную дверь и вышла на балкон. Здесь был настоящий рай для вуайериста: с балкона видно сразу несколько гостиных и спален. В квартире напротив, прямиком через двор, окна открыты настежь, и оттуда неслись смех и музыка. Она не знала, кто там сейчас живет; они въехали примерно год назад, после смерти Росса, который поселился здесь на десять лет раньше нее. Болезнь, что унесла его, сразила многих местных, пока Тесла здесь жила. Но вечеринки продолжались, и веселье не прекращалось.

— Может быть, ты и прав, — сказала она Раулю, — может быть, пора…

Раздался стук в дверь. Неужто заметили, как она в одиночестве стоит на балконе и слушает чужую музыку, а теперь решили пригласить?

— Кто там? — крикнула она из гостиной, направляясь к двери.

Из-за двери ответили едва ли не шепотом:

— Люсьен.

* * *

Люсьен пришел к ней, ничего не сказав Кейт Фаррел с ее приятелем Им он лишь сообщил, что, прежде чем окончательно заняться поисками Флетчера, хочет съездить в Лос-Анджелес навестить друзей.

— А где Кейт? — спросила Тесла.

— Поехала в Орегон.

— Почему в Орегон?

Люсьен пригубил отличной водки из запасов Теслы и поднял виноватые глаза.

— Не знаю, могу ли я вам это рассказывать, — начал он, — но, по-моему, должно случиться что-то… гораздо более серьезное, чем думает Кейт. Ей кажется, будто Флетчер все знает…

— Флетчер в Орегоне? Люсьен кивнул.

— Как вы узнали?

— У Кейт есть духовный проводник — Фредерика. Она появилась после тога, как Кейт потеряла дочь. Кейт как раз связывалась с ней, когда вы пришли. И та увидела след.

— Понятно.

— Многим до сих пор трудно в такое поверить…

— Лично я могу поверить и не в такое, — сказала Тесла — Этот проводник, то есть Фредерика — она назвала точное место, где находится Флетчер, или… просто общие слова?

— Точное.

— Значит, они поехали его искать?

— Правильно. — Он выдохнул, залпом проглотил водку и договорил: — А я отправился к вам.

Он смотрел на нее своими зелеными глазами.

— Я сделал что-то неправильно?

Она редко смущалась, но тут потеряла дар речи.

— Черт, — произнес он, скривившись. — Я подумал… думал… может, что-то…

Слова замерли у него на языке.

— Еще налить? — спросила Тесла.

— Нет. Я, пожалуй, пойду.

— Останься, — сказала она и взяла его за руку, немного крепче, чем собиралась. — Я хочу, чтобы ты знал, куда лезешь.

— Я готов.

— Выпей. Тебе не помешает.

Она рассказала ему все. Или все, что сумел вспомнить ее постепенно впитывающий водку мозг. Как она в первый раз приехала в Гроув, потому что Грилло писал там статью, как ей пришлось против воли стать убийцей Флетчера, или его спасительницей, или и тем и другим разом. Как после его смерти она отправилась за остатками нунция в его лабораторию в миссии Санта-Катрины и как там в нее стрелял Томми-Рэй, сын Яффа. Как ее спасло и изменило то самое вещество, которое она должна была уничтожить, как она снова вернулась в Паломо-Гроув с Раулем, заехав сначала в эту самую квартиру, и как увидела город на грани полного уничтожения.

Тут она замолчала. На рассказ уже ушло часа три, а она все еще не добралась до главного. Вечеринка в квартире напротив стихала, музыка каких-то древних рок-групп сменилась тихими, спокойными мелодиями для медленных танцев. Для того, что Тесла собиралась сказать, лучшего аккомпанемента не придумать.

— Ты, конечно, знаешь про Субстанцию.

— Только то, что говорила Фредерика.

— И что же она говорила?

— Это нечто вроде моря снов, куда мы попадаем три раза в жизни. Эдвард сказал, что это…

— К черту метафоры, — прервала его Тесла— Это реальность.

— Ты была там?

— Нет. Но знаю людей, которые там были. Я видела, как Яфф разорвал пространство между нашим миром и Субстанцией… разорвал голыми руками.

Она преувеличивала. Тесла отсутствовала в комнате в тот момент, когда Яфф совершил сие деяние. Зато так история выглядела красивее.

— И на что оно похоже?

— Скажем так: мне не хотелось бы увидеть это снова.

Люсьен налил себе еще рюмку. За последние пять минут он начал быстро пьянеть, лицо его обвисло, заблестело от пота. Но раз ему трудно переварить такое без алкоголя, должна ли Тесла ему мешать?

— Ну и кто же закрыл ту дверь? — спросил он.

— Не важно, — ответила она. — Двери открываются, двери закрываются. Тебе нужно знать только, что за ней.

— Ты уже сказала — Субстанция.

— Кроме Субстанции, — произнесла Тесла, ощущая угрозу даже в этих словах.

Люсьен поднял на нее свои зеленые глаза, теперь налившиеся кровью. Он тяжело дышал раскрытым ртом.

— Может быть, тебе неохота про это знать, — сказала она.

— Мне охота, — повторил он ее слово.

— Их называют иадами. Иад-уроборосами.

— Уроборосами, — повторил он почти мечтательно. — Ты их видела?

— Издалека.

— Они вроде нас? — спросил он.

— Абсолютно не похожи.

— На что же они тогда похожи?

Она помнила, как их описывал Яфф. Помнила не хуже, чем свое имя, и повторила слова Яффа Люсьену, но — бог свидетель — лучше ему от этого не стало.

— Горы и блохи, — сказала она. — Блошиные горы. Люсьен внезапно вскочил.

— Извини…

— Ты что…

— Я сейчас.

Он ринулся в ванную, зажав рукой рот. Она пошла было за ним, чтобы помочь ему, но он отмахнулся и захлопнул дверь. Минуту там было тихо, а потом она услышала, как его рвет над унитазом. Она спешно отошла от двери. От запаха рвоты и ее желудок мог взбунтоваться.

Она заглянула в свой стакан, решила, что на сегодня хватит, и вышла на балкон. Часов у нее не было (свой «Ролекс» она закопала в пустыне по совету рыжего пса), так что о времени она могла судить лишь приблизительно. Было явно далеко за полночь, половина второго или два. Немного прохладно, зато в воздухе разлилось благоухание распустившегося жасмина. Она вдохнула аромат поглубже. Голова завтра будет раскалываться, но какого черта? Тесле доставило истинное наслаждение рассказать это все — и ради своей пользы, и ради Люсьена.

— Он тебя хочет, — заговорил Рауль.

— Я думала, ты заснул.

— Я боялся, ты сделаешь какую-нибудь глупость.

— В смысле, пересплю с ним?

Она оглянулась. Дверь ванной по-прежнему была закрыта.

— Вряд ли сегодня есть шанс.

— У нас соглашение, — напомнил Рауль. — Пока я с то бой, никакого секса. Мы же договорились. В моем теле нет ничего гомосексуального.

— Сейчас это мое тело, — напомнила Тесла.

— Вот если бы ты захотела переспать с женщиной, я бы не возражал.

— Лучше смени точку зрения, — сказала Тесла. — Похоже, мой целибат закончился.

— Не делай этого.

— Господи, Рауль, да это просто секс.

— Я и говорю.

— Будешь приставать, пожалеешь, что вообще влез в мою голову. Слово даю.

Рауль замолчал.

— Вот так-то лучше, — заявила Тесла и вернулась в комнату.

В ванной шумел душ.

— Ты в порядке? — позвала она, но Люсьен, наверное, не услышал.

Оставив его в покое, Тесла двинулась в кухню — поискать, чем наполнить заурчавший желудок. Там нашелся лишь старый, годичной давности пакет с кукурузными хлопьями, но и это лучше, чем ничего. Она сгрызла горсть хлопьев, прислушалась, подождала, потом бросила в рот вторую горсть. Душ все шумел. Через пару минут она не выдержала, подошла к двери, постучала и крикнула:

— Люсьен? Ты в порядке?

Ответа не последовало. Она потрогала ручку. Дверь оказалась не заперта Ванная была полна пара, так что Тесла ни чего не увидела. На полу валялась одежда Люсьена, занавеска над ванной задернута.

Она окликнула пару раз. Теперь она встревожилась всерьез — он не мог ее не услышать, несмотря на шум воды — и отдернула занавеску. Люсьен лежал в ванне, вода лилась ему на живот, глаза были закрыты, а рот открыт.

— Любовничек, — сказал Рауль.

— Отвали, — ответила она, присела на корточки и усадила Люсьена. Тот закашлялся, и его снова вырвало пополам с водой.

— Хорош.

— Я тебя предупредила, обезьяна…

Это было запретное слово, и оно всякий раз приводило Рауля в ярость.

— Не смей называть меня так! — взвизгнул он.

Она не обратила внимания, и он заткнулся. Это срабатывало каждый раз, будто заклятие.

Она завернула кран и слегка похлопала Люсьена по щекам, чтобы он открыл глаза. Он смотрел на нее мутно и бор мотал что-то насчет того, что он здорово поглупел.

— Прочистил желудок? — спросила Тесла.

Он кивнул, а она принесла мохнатое полотенце и принялась его вытирать. Он был неплохо сложен. Может, немного тощий, но там, где надо, у него все в порядке. Даже в таком состоянии он отреагировал, когда Тесла стала вытирать ему член. Член напрягся, и она, не удержавшись, погладила и до вела его до полной эрекции. Хорошая штучка. Если у него к тому же есть мозги, в постели он будет хорош.

Тесла хотела поднять его, но передумала и решила оста вить в ванне. Она принесла подушку и одеяло, чтобы устроить его поудобнее, подоткнула одеяло ему под спину, и тут он пробормотал:

— Может, завтра?

— Что завтра? — сказала она

— Может, займемся… этим завтра?

— Посмотрим, — сказала она. — Я думаю податься в Оре гон….

— Орегон… — пробормотал он.

— Точно.

— Флетчер…

— Да.

Она наклонилась к нему и прошептала в самое ухо:

— Он ведь там, верно? Он в…

— В Эвервилле.

— Эвервилль, — повторила она тихо.

— У тебя нет совести, — пробормотал Рауль.

Она расхохоталась, и Люсьен на мгновение открыл глаза.

— Спи, — сказала она ему. — Завтра в путь.

Эта мысль ему, похоже, понравилась, несмотря на пьяную одурь. Когда она выключила свет и вышла из ванной, улыбка все еще бродила у него на губах.

Глава 6

Свое хранилище информации, собранной за пять лет, Грилло называл Рифом. Отчасти потому, что создавалось оно как коралловый риф — из бесчисленных мелких наслоений (по рой мертвых), отчасти потому, что морское название, по мнению Грилло, вполне соответствовало собранию данных, призванных помочь ему проникнуть в море мечты. Но с недавних пор все это перестало ему нравиться. Грилло больше не чувствовал себя хозяином Рифа — он стал его пленником.

Риф жил в памяти четырех связанных в сеть компьютеров, подаренных одним человеком из Бостона. За свои щедроты тот выставил лишь одно условие: сейчас Грилло полу чает возможность занести в компьютеры информацию про самую главную тайну Америки, а потом, когда электронные мозги ее обработают и выдадут разгадку, человек из Бостона узнает об этом первым Грилло согласился. Когда они говорили об этих компьютерах, он сомневался, что такой день вообще наступит.

Теперь Грилло разуверился. Нет никаких вселенских тайн в слухах и сплетнях, которые он терпеливо собирал целых пять лет. Они не имеют смысла ни в общем, ни в частности.

В последние шесть месяцев здоровье Грилло, ни разу не подводившее его за сорок три года, резко ухудшилось. По началу он не обращал внимания на появлявшиеся признаки беды и списывал разбитые кофейные чашки, боль в спине и падение зрения на счет переутомления. Но через некоторое время боль стала невыносимой, и, чтобы ее контролировать, пришлось обратиться к врачу. Там он получил болеутоляющие, в придачу к ним — кучу инструкций, обследования, страх, постепенно перераставший в паранойю, а в конце концов и скверную новость:

— У вас рассеянный склероз, Натан.

Он на минуту прикрыл глаза, не желая видеть сочувствующее лицо врача, но темнота под прикрытыми веками показалась еще хуже. Темнота была клеткой, в ней он остался один.

— Это не смертный приговор, — разъяснил врач. — С такой болезнью люди живут долго, не теряя работоспособности, и я не вижу причин, почему бы и вам не оказаться од ним из них.

— Как долго? — спросил он.

— Не скажу даже приблизительно. У каждого болезнь протекает по-своему. Может быть, тридцать лет…

Сидя там, в тихом маленьком кабинете, Грилло уже знал, что тридцати лет у него нет. Даже близко. Болезнь уже вцепилась в него зубами и теперь будет трепать его, пока не истерзает до смерти.

Но и в столь плачевном положении страсти к информации он не потерял. Он дотошно исследовал природу своей болезни. Он не надеялся ее одолеть, но желал знать, что происходит. Происходило вроде бы вот что: в спинном и в голов ном мозге обнажались нервные ткани. Причину сего процесса пытались найти самые лучшие умы современности, однако точного ответа на вопрос пока что не дал никто. Его болезнь оказалась такой же неразрешимой задачей, как и содержимое Рифа, с той лишь разницей, что она была реально ощутимой. Временами он сидел перед монитором, читал приходившие сообщения, и ему казалось: он чувствует, как зверь по имени Склероз бродит по его телу, пожирая за нервом нерв, за клеткой клетку, и открывавшиеся на экране рассказы о знаках и видениях тоже становились похожи на еще один симптом. Здоровая психика не нуждается в таких фантазиях. Здоровые люди живут в мире возможного, реальность наполняет их.

Иногда он в ярости выключал экран, тешась мыслью, что сейчас вырубит и всю систему, а эти сказки пускай остаются сами по себе, в темноте и безмолвии. Но через некоторое время он снова, как наркоман, возвращался на место и проверял, что случилось на Рифе в его отсутствие.

В начале весны зверь по имени Склероз неожиданно громко заявил о себе, отняв у Грилло за месяц не менее двадцати лет. Ему прописали новые, более сильные препараты, он добросовестно принимал их, потом доктор посоветовал заранее разработать план на случай недееспособности, от чего Грилло решительно отказался. Он ни за что не сядет в инвалидную коляску; он твердо решил. Он выпьет снотворного и уйдет во сне; так будет лучше. Жены у него нет, держаться не за кого, и детей тоже нет, так что не нужно никого растить. Ничего нет, кроме еще одного завтрашнего дня и этих мониторов, где без конца появляются новые сообщения с новыми слухами и новыми сплетниками, которые пре красно обойдутся и без него.

А потом, в начале июня, количество желающих поделиться своими тайнами вдруг необъяснимо увеличилось. Сообщения приходили теперь каждый час. Никакой логической связи между ними Грилло не видел, но их стало столько, что от одного количества можно было сойти с ума.

Примерно тогда Тесла позвонила ему из Нью-Мексико, и он рассказал, что происходит. У нее как раз был приступ фатализма (слишком много пейотля, решил Грилло), и ей все было безразлично. Зато когда он позвонил в Нью-Йорк Гарри д'Амуру, тот отреагировал совсем по-другому. д'Амур, бывший детектив, расследовавший некогда дела, связанные с метафизикой, хотел знать все. Три недели подряд они говорили по телефону по два раза в день, и, если приходило сообщение, где хоть как-то упоминались сатанисты — особенно если речь шла о Нью-Йорке, — д'Амур требовал соотнесения с Библией. Грилло считал обращение к католическим терминам абсурдным, но не спорил. А сообщения, интересовавшие д'Амура, действительно приходили. Два зверских убийства в Бронксе (руки и ноги жертв были пробиты гвоздями), тройное самоубийство в женском монастыре в Бруклине — о них д'Амур уже знал; ряд менее значимых происшествий — о них д'Амур не знал, но они определенно и точно соответствовали тому или иному библейскому стиху.

д'Амур все время темнил, не желал говорить прямо да же по безопасной линии вплоть до их последнего разговора, В этом разговоре он серьезно заявил, что у него есть все при чины считать, будто в Нью-Йорке составлен заговор и готовится пришествие Антихриста. Грилло не удалось скрыть, на сколько его это позабавило.

— Вам не нравится формулировка, не так ли? — отреагировал д'Амур. — Хорошо, назовем его иначе, если угодно. Например, Иад. Или Враг. Все равно речь идет о дьяволе.

Это был их последний разговор, хотя Грилло потом не раз пытался до него дозвониться. Из всех пяти районов Нью-Йорка приходили новые сообщения, и происшествия день ото дня становились все более жестокими. В конце концов Грилло заподозрил, что одним из бедолаг, найденных в то лето мертвым на нью-йоркских пустырях, стал д'Амур. И еще он подумал: а как называть дьявола, если тот явится за информатором д'Амура сюда, в Омаху?

Наверное, Склерозом.

* * *

Потом был звонок от Теслы. Она спросила про Флетчера, а Грилло, положив трубку, почувствовал на душе такой оса док, что хотел принять снотворное в тот же вечер. Почему он даже говорить не стал о ее приезде? Да потому, что теперь был слишком похож на своего отца: ноги как палки, посекшиеся седые волосы. Он боялся, что Тесла сразу же повернется и уедет, не вынеся его вида. Она никогда бы так не сделала. Даже в самые худшие времена, в полубезумном состоянии, она никогда не забывала о том, что между ними было.

Так что иначе он боялся раскаяния и сожаления. Боялся, что, когда Тесла увидит его в нынешнем состоянии, она скажет: почему же мы не ценили наших чувств? Почему не радовались им, а прятали от самих себя? Он боялся услышать, что все прошло, что уже поздно, хотя сам прекрасно это понимал.

В который раз от полного отчаяния его спас компьютер. После ее звонка он пострадал какое-то время — думал о снотворном, вспоминал свои глупости, — а потом, слишком измученный, чтобы думать о чем-то еще, слишком взвинченный, чтобы уснуть, пошел и сел на привычное место перед монитором Он хотел посмотреть, нет ли чего про Флетчера.

Однако нашел он кое-что другое. Просматривая сообщения, скопившиеся за последние две недели, он прочел письмо, на которое раньше не обратил внимания. Оно пришло из Иллинойса, от его давнего и, как он считал, надежного информатора женщины, печатавшей для ведомства шерифа снимки с мест преступления. Письмо было кошмарное. В самом конце июля совершено нападение на молодую семью: беременная на восьмом месяце жена убита, муж ранен, потом убийца на глазах у мужа вспорол жене живот, извлек эмбрион и исчез. Муж умер на следующий день, успев сообщить полицейским странные подробности, не попавшие в газеты из-за своей нелепости. Убийца явился не один, сообщил умирающий. Его окружало облако пыли, «где звучали вопли и виднелись лица».

«Я его умолял, — говорил раненый, — не осквернять Луизу, но тот все повторял, что так нужно, так нужно. Его зовут Парень-Смерть, сказал он, и он вынужден так сделать».

Прочитав это сообщение, Грилло полчаса просидел перед монитором, озадаченный и встревоженный. Что же творится? Флетчер погиб на Молле в Паломо-Гроуве. Сгорел. Обращен в пламя и дух. Парень-Смерть Томми-Рэй Макгуайр, сын Яффа, погиб несколько дней спустя в местечке под названием Тринити, в Нью-Мексико. Тоже сгорел, в пламени куда более ужасающем.

Их нет, их обоих нет. Они до конца сыграли свои роли в той драме, где переплелись мир людей и мир сновидений. По крайней мере, все так думают.

Может ли быть, чтобы все ошибались? Может ли быть, чтобы те, кого давно предали забвению, вернулись завершить начатое? Если так, этому есть лишь одно объяснение. Оба они касались нунция. Возможно, его воздействие на самом деле превосходит прежние предположения, и он сделал их неуязвимыми для смерти.

Грилло содрогнулся, не веря самому себе. Неуязвимы для смерти. Ради этого стоило пожить еще немного.

Он позвонил в Калифорнию. Сонная Тесла сняла трубку.

— Тес, это я.

— Который час?

— Без разницы. Я тут кое-что нарыл про Флетчера.

— Я знаю, куда он направился, — сказала Тесла, — Думаю, что знаю.

— Куда?

— В Орегон, в Эвервилль. Этот город есть у тебя на Рифе?

— Не помню, вроде бы нет.

— Так какого черта ты звонишь посреди ночи?

— Томми-Рэй.

— Что?

— Ты что-нибудь слышала про Томми-Рэя?

— Ничего. Он погиб в Петле.

— Точно погиб?

На другом конце провода наступило молчание. Потом Тесла сказала:

— Точно.

— Но ты же выбралась оттуда. И Джо-Бет, и Хови…

— Ты о чем?

— Мне пришло сообщение про убийцу, что называет себя Парень-Смерть…

— Грилло, — проговорила Тесла. — Ты меня разбудил, чтобы…

— Он явился в облаке пыли. И в пыли слышались вопли. Тесла затаила дыхание.

— Когда это было? — тихо спросила она.

— Меньше месяца назад.

— Что он сделал?

— Убил супружескую пару в Иллинойсе. Вырезал из живота у женщины младенца. Мужа бросил умирать.

— Какая неаккуратность. Других сообщений нет?

— Пока нет, но я буду искать.

— Я проверю по пути в Орегон…

— Я подумал… — начал Грилло.

— Что нужно предупредить Хови и Джо-Бет.

— Ага, точно. Я подумал о Флетчере.

— Когда ты в последний раз с ними разговаривал?

— Недели две назад-

— Ну и?.. — не отставала Тесла.

— У них все было в порядке, — ответил Грилло.

— Ты же знаешь, Томми-Рэй обожал ее. Они близнецы…

— Знаю.

— Одно лицо, одна душа. Честное слово, он сходил от нее сума.

— Флетчер, — произнес Грилло.

— Что Флетчер?

— Если он в Эвервилле, я должен с ним встретиться.

— Зачем?

Грилло, помолчав, ответил:

— Мне нужен нунций.

— О чем ты говоришь? Нунция нет. Я сама уничтожила последнюю капсулу,

— Наверняка он оставил для себя заначку.

— Ради бога, ведь он и попросил меня его уничтожить.

— Нет. Что-то он оставил.

— Черт возьми, что ты несешь?

— Потом расскажу. Ты шли Флетчера, а я постараюсь отследить Томми-Рэя.

— Сначала попробуй выспаться, Грилло. Голос у тебя дерьмовый.

— Теперь некогда спать, Тес. Жалко терять время.

Глава 7

Хови взялся чинить машину сразу после восьми, чтобы закончить с ней раньше, чем солнце начнет как следует припекать. Это уже пятое лето после их переезда в Иллинойс, и он твердо решил, что оно будет последним. Он думал переждать там, где он родился и вырос, а потом все изменится. Нет, все осталось прежним, но их жизнь изменилась до не узнаваемости, причем перемены оказались к худшему.

Однако всякий раз, когда у него портилось настроение — в марте он потерял работу, и оно портилось часто, — он глядел на Джо-Бет с Эми на руках, и на душе снова становилось веселее.

Прошло пять лет с тех пор, как он влюбился в Джо-Бет в Паломо-Гроуве, а их отцы начали между собой войну, чтобы не дать им соединиться. Пять лет они прожили под чужими именами в глуши, где никому не было дела ни до их жизни, ни до своей собственной; где тротуары грязные, машины не мытые, улыбки редкие.

Не такой жизни он хотел для своей жены и своей дочери, но д'Амур сформулировал однозначно: если они решат не прятаться и будут жить открыто, как: мистер и миссис Катц, через несколько месяцев их найдут и убьют. Они знают слишком много, чтобы им позволили жить.

Поэтому они укрылись в Иллинойсе и решались произносить собственные имена — Хови и Джо-Бет — только при закрытых дверях и занавешенных окнах. До сих пор это сохраняло им жизнь, но и минусы тоже были. Трудно жить в тени, не смея заглядывать вперед, не смея ни на что надеяться. За последнюю пару месяцев Хови несколько раз звонил д'Амуру. Много ли еще нужно времени, спрашивал он, что бы про нас, черт побери, забыли, и мы смогли бы жить нормальной жизнью? д'Амур был плохим дипломатом, и Хови прекрасно понимал, что тот лжет, когда пытается их утешать и спасти от отчаяния.

Однако терпение Хови истощилось. Это последнее лето в богом забытой дыре, говорил он себе, потея под капотом; последний раз он потакает д'Амуру, у которого, похоже, паранойя. Возможно, пять лет назад они с Джо-Бет и впрямь сыграли какую-то роль в драме (причем сами увидели про исходящее лишь мельком), но это было давно. Таинственные силы, как говорил д'Амур, способны зарезать их в собственной спальне; но силы эти наверняка заняты более серьезными делами, чем наказывать Хови и Джо-Бет за то, что когда-то они случайно оказались в Субстанции.

В доме зазвонил телефон. Хови бросил работу и поднял тряпку, чтобы вытереть руки. Он ободрал костяшки, и их саднило. Хови поднес руку ко рту, слизывая сукровицу, когда на крыльце появилась Джо-Бет. Она постояла, щурясь на солнце, а потом сказала:

— Это тебя. — И снова исчезла в темной глубине дома. Звонил Грилло.

— Что случилось? — спросил Хови.

— Да ничего, — отозвался Грилло. — Просто хотел узнать, как вы.

— Не высыпаемся из-за Эми, а так все нормально.

— Работу не нашел?

— Работу не нашел. Ищу, но…

— Паршиво…

— Нам нужно уезжать отсюда, Натан. Выбраться и жить нормальной жизнью.

— Но… Сейчас не лучшее время.

— В другом месте я найду работу.

— Я не о работе.

— А о чем? Грилло не ответил.

— Натан?

— Не хочу тебя пугать…

— Но…

— Может, оно и ерунда…

— Да говори уже, ради бога!

— Томми-Рэй.

— Томми-Рэя нет.

— Да, именно так мы и думали.

Хови снизил голос до шепота и сердито произнес

— Какого черта ты несешь?

— Мы пока не уверены.

— «Мы»?

— Мы с Теслой.

— Я думал, она исчезла с концами.

— Ну, какое-то время так оно и было. Сейчас она едет в Орегон…

— Говори.

— Она думает, там твой отец.

Хови едва не выронил трубку.

— Я знаю, это звучит… — быстро заговорил Грилло, но Хови его перебил:

— Дерьмово это звучит.

— Сам не могу поверить. Но творится что-то странное, Хови.

— У нас ничего не творится, — возразил Хови. — У нас тут дыра. И мы тут сидим, в этой дыре, тратим жизнь, ждем, пока кто-нибудь нам позвонит и скажет, что дальше, а ты!.. — Хови уже не шептал, он кричал. — Единственное, что ты можешь, — это позвонить и сказать, что мой отец… Мой отец погиб, Грилло, погиб!.. Сказать, будто мой отец болтается по Орегону, а Томми-Рэй…

Он услышал, как сзади Джо-Бет задохнулась.

— Проклятье, — сказал Хови. — Знаешь что, Грилло, лучше держись от нас подальше. И скажи д'Амуру, чтобы он тоже больше к нам не лез. Хватит с нас этого дерьма, понял?

Он швырнул трубку на рычаг и повернулся к Джо-Бет. Та стояла в дверном проеме с горестным выражением липа, какое он не раз замечал в последнее время.

— Какого черта им еще от нас надо? — воскликнул он, закрывая рукой глаза. Глаза горели.

— Ты сказал «Томми-Рэй».

— Да я просто…

— Что он говорил про Томми-Рэя?

— Дерьмо. Только и всего. Грилло — полное дерьмо. — Хови посмотрел на нее. — Больше ничего, радость моя, — добавил он.

— Я хочу знать, что он тебе сказал, — упрямо повторила Джо-Бет.

Она еще больше встревожится, если не услышит правду, решил Хови. Он коротко пересказал слова Грилло.

— Как это? — спросила она, когда он закончил.

— Вот так, — ответил он. — Говорю же, полная ерунда.

Джо-Бет кивнула, пожала плечами и отвернулась от него.

— Скоро все изменится, радость моя, — заверил Хови. — Даю слово.

Ему хотелось подняться в дом, подойти к ней. Обнять ее и баюкать, пока не оттает. Прежде они всегда обнимались после ссор. Но не сейчас. Она ушла в дом, а Хови остался сто ять на месте, боясь, что Джо-Бет оттолкнет его. Непонятно, откуда взялся этот страх — может быть, в ее глазах сквозило что-то такое, отчего Хови решил не подходить. Так или иначе страх был сильный, или Хови стал слабый.

— Вот черт, — пробормотал он себе под нос, снова закрыв глаза рукой.

Слова Грилло поплыли в темноте.

«Творится что-то странное…»

Он, Хови, отмахнулся от этого, но Грилло был прав. Был ли в Орегоне Флетчер или не был, жив Томми-Рэй или нет, но происходит что-то странное.

Прежде чем вернуться к машине и снова взяться за работу, он поднялся наверх, чтобы взглянуть на Эми. Последние два дня девочке нездоровилось, в свое первое лето она подхватила простуду и сейчас лежала в кроватке, повернув набок голову. Хови взял из коробки возле кроватки бумажный платок и вытер блестевшую на подбородке ребенка слюну — осторожно, чтобы не разбудить. Но где-то в глубине сна девочка узнала отца — во всяком случае, ему хотелось так думать. На пухлых губах промелькнула едва заметная улыбка, на щеках заиграли ямочки.

С благоговением Хови смотрел на нее, опираясь на решетку кроватки. Он стал отцом неожиданно. Они не раз заводили разговор о ребенке, но неизменно решали подождать до тех пор, пока положение изменится. Но когда все решил случай, Хови ни разу не пожалел об этом Эми стала для него даром судьбы, знаком благого творения. Вся магия мира — принадлежала ли она его отцу, или Яффу, или тайным силам, о которых твердил д'Амур, — не стоила выеденного яйца по сравнению с тем чудом, каким была Эми.

Пока Хови любовался своей спящей красавицей, он повеселел. И когда он снова вышел под палящее солнце, проблемы с осточертевшей машиной показались ему пустяком, и он с воодушевлением взялся за дело.

Через несколько минут поднялся легкий ветерок и остудил его потное лицо. Хови выбрался из-под капота и набрал в грудь побольше воздуха. Ветер, прилетевший на эти серые улицы, пахнул зеленой травой и свежестью. Скоро мы отсюда уедем, пообещал себе Хови, и все будет хорошо.

Джо-Бет в кухне шинковала морковь, но, когда подул ветер, взглянула на зашевелившиеся нестриженые кусты во дворе, вспомнив другой двор и голос Томми-Рэя, будто окликнувший ее сейчас из прошлого. В тот раз в их дворе в Гроуве было темно, но она запомнила все с ослепительной ясностью: деревья, землю и хоровод звезд.

— Джо-Бет! — крикнул ей тогда Томми-Рэй. — Там кое-что есть!

— Где? — спросила она.

— Во дворе. Пойдем покажу.

Она сперва сопротивлялась. Томми-Рэй порой выходил из себя, а тогда он отчего-то дрожал, и она испугалась.

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он. — Ты же знаешь.

И она действительно это знала. Он был. непредсказуем, но всегда любил ее.

— Мы чувствуем одно и то же, — говорил он, и это тоже была правда: они с детства всё чувствовали одинаково. — Идем, — повторил он, взяв ее за руку.

И она пошла с ним — туда, во двор, где под звездным небом чернели деревья. И услышала в голове шепчущий голос — она ждала его все семнадцать лет своей жизни, сама не зная об этом.

— Джо-Бет, — сказал голос— Меня зовут Яфф. Я твой отец.

Потом он появился из-за деревьев, и она запомнила это навсегда. Он был похож на картинку из маминой Библии — ветхозаветный пророк, бородатый и мудрый. Да, конечно же, он мудрый на свой жуткий лад. Да, конечно, если бы она тогда смогла с ним заговорить, если бы стала у него учиться, то не сидела бы сейчас в этой дыре, боясь вздохнуть, чтобы не лишиться того малого, что ей оставили.

Но ее с ним разлучили, а потом разлучили и с Томми-Рэем, и она оказалась в руках врага.

Он хороший человек, этот враг, этот Хови Катц Хороший и любящий. Когда они спали вместе в первый раз, им обоим приснилась Субстанция, и это означало, что он и есть любовь ее жизни. Никогда у нее не будет другого такого же. Но оставались и другие чувства, оказавшиеся глубже, чем любовь. Оставались силы, охранявшие душу до того, как та появилась на свет, и от них не отмахнуться. Пусть любящий, пусть хороший, но враг есть враг.

Сначала Джо-Бет не понимала этого. Она думала, что боль от пережитого в Гроуве утихнет и тревога ее пройдет. Но ничто не прошло. Джо-Бет стали сниться сны, где появлялся Томми-Рэй, и лицо его излучало свет, как золотистая патока. А иногда посреди дня, ближе к вечеру, когда она па дала с ног от усталости, ей слышался голос отца. Он звал ее, и она еле слышно задавала ему тот же вопрос, что тогда, во дворе маминого дома:

— Зачем ты пришел сейчас? После стольких лет?

— Подойди ближе, — отвечал он всякий раз. — Я объясню…

Но она не знала, как подойти к нему ближе, как перешагнуть через лежавшую между ними бездну времени, где жила смерть.

А потом — неожиданно — появилась надежда. Иногда Джо-Бет начинала вспоминать, и воспоминания ее были очень ясными. Она пряталась от Хови, чтобы он не прочел по ее лицу то, о чем она думала. В другие дни — например, сегодня — она видела, что Хови больно, ее сердце открывалось ему, как в первые дни, и воспоминания путались. Мыс ли теряли ясность, и она часами стояла, глядя на небо, и пыталась их удержать.

Ерунда, говорила она себе. Все вернется. Она пока нашинкует морковку, и вымоет посуду, и накормит ребенка, и…

Порыв ветра принес к окну клочок бумаги. Он прилип к стеклу на мгновение, похожий на однокрылую птицу. Второй порыв унес его прочь.

Скоро и она уйдет, с той же легкостью. Легкость была частью данного ей обещания. Джо-Бет поднимут и унесут туда, где тихий голос откроет ей до конца отцовскую тайну и где ее никогда больше не найдет любящий враг.

Глава 8

В среду утром городок Эвервилль проснулся рано, хотя накануне лег позднее обычного. Нужно вывесить флаги, нужно вымыть окна, нужно постричь траву и подмести улицы. Дел в среду хватало у всех.

Дороти Баллард в муниципальном офисе тревожилась из-за облаков, появившихся за ночь. Все прогнозы обещали «яс но, ясно, ясно», и вдруг — одиннадцать двадцать две, а на небе сплошные тучи. Скрыв тревогу под сияющей — в отличие от неба — улыбкой, Дороти занялась делами и в первую очередь распорядилась систематизировать всю информацию о фестивале в соответствии со списком. Дороти свято верила в списки. Без них жизнь превратилась бы в хаос.

В полдень Фрэнк Карлсен врезался на своем «универсале» в фургон на углу Уитьер и Мейн-стрит, что парализовало движение на Мейн-стрит почти на полчаса. Карлсена привезли в полицейский участок, где он сознался, что в этом году начал отмечать праздник немного раньше, но всего-то пропустил с приятелями пару пива, для души. Фургон пострадал не особенно, так что Эд Олсон, доставивший Фрэнка в участок, отпустил его восвояси, ограничившись предупреждением.

— Я ради тебя нарушаю закон, Фрэнк, — сказал он Карлсену. — Ты смотри не напивайся, не подводи меня.

Движение на Мейн-стрит восстановилось в двенадцать пятнадцать, как раз когда Дороти посмотрела в окно своего офиса и увидела, что тучи начали понемногу редеть и кое-где выглянуло солнце.

* * *

Было немногим больше десяти утра, когда Эрвин пустился в путь, сначала, правда, остановившись у закусочной Китти, чтобы подкрепиться кофе и блинчиками с яблоками. Босли с присущей ему деловитостью, иногда раздражавшей Эрвина, сегодня показался очень милым.

Утолив голод, Эрвин отправился дальше. Он доехал до первой улицы, припарковался возле дома масонской ложи, вышел из машины и пошел к берегу. Он порадовался тому, что надел крепкие ботинки и старый свитер. В эти теплые дни конца лета, после недельных дождей, лесные заросли разрослись еще гуще, и, пока Эрвин продрался к берегу, он успел поцарапать шею, лицо, руки, а в его свитере застряло столько веток и палок, что хватило бы на небольшой костер.

Вода, столетиями прокладывавшая себе дорогу, отвоевала у земли мелкое извилистое русло, по берегам которого росли вековые папоротники, и стремительно неслась вперед. Эрвин заглядывал сюда лет шесть или семь назад, а теперь снова удивился, до чего здесь пустынно и дико. До Мейн-стрит было меньше мили, но комары звенели над головой так, что почти заглушали гул городского движения. На другом берегу начинался крутой, поросший лесом неухоженный склон, где, как подозревал Эрвин, никто не жил Он почувствовал, что здесь он один, и ощущение, нужно сказать, оказалось неприятное. Он занялся поисками дома, размышляя над своими ближайшими планами.

* * *

Ближе к полудню Джо позвонил Фебе на работу и спросил, сможет ли она приехать к нему не вечером, а днем, в обеденный перерыв. Она ответила, что времени у них тогда будет совсем немного, на дорогу туда и обратно уйдет десять минут. Даже, наверное, больше, если шоссе загружено. Он обрадовался и сказал: подъезжай сразу ко мне, всего на две минуты дальше. Феба согласилась. Жди меня сразу после половины первого, ответила она.

— Буду ждать, — отозвался он, и от его голоса у нее по коже побежали мурашки.

Все время до обеда она невольно улыбалась и в двенадцать двадцать восемь уже вышла. В квартиру Джо она приходила только дважды: один раз, когда Мортон свалился с гриппом, второй — когда у него был отпуск. Встречаться у Джо было более рискованно, чем у нее, потому что в квартиру не войдешь незаметно. Особенно в такой день, как сего дня, когда все шатаются туда-сюда. Но Феба не обращала на них внимания. Машину она оставила прямо перед домом и демонстративно пошла наверх по боковой лестнице, почти радуясь мысли, что ее могут увидеть.

Не успела она постучать, как дверь распахнулась. Джо встретил ее в одних шортах, по груди у него сбегали струйки пота.

— Вентилятор сломался, — объяснил он, впуская ее в квартиру. — Но тебя это не испугает, правда?

В квартире было неубрано и жарко, как в духовке. Джо расчистил для Фебы место на диване, но она не села, а пошла за ним следом в кухню, где он налил ей стакан воды со льдом. Там они и остались возле открытого окна, откуда доносился уличный шум.

— Я тут подумал, — сказал Джо. — Чем скорее мы со всем этим разберемся, тем лучше.

— Я договорилась встретиться с юристом в понедельник.

Джо ухмыльнулся.

— Умница. — Он положил ей руки на плечи, сцепив пальцы у нее на затылке. — Хочешь, я схожу с тобой?

— Нет. Я сама.

— И мы сразу уедем. Чем дальше, тем лучше.

— Куда захочешь.

— Поедем туда, где тепло, — проговорил он. — Я люблю тепло.

— Мне подходит, — сказала она. Большим пальцем она поскребла его щеку. — В краске.

— Поцелуй, — предложил он.

— Нам нужно поговорить.

— Сейчас трахнемся, а заодно и поговорим.

— Джо…

— Ладно, поговорим, а заодно трахнемся, так лучше? — Он придвинулся ближе. — По-моему, здесь слишком жарко.

Струйки пота текли у нее между грудей, по спине между ягодиц, между ног. Она вся взмокла от пота.

— Да? — спросил он.

— Да, — ответила она и осталась стоять там, пока он расстегивал пуговицы и крючки, обнажая разгоряченное тело.

* * *

Сначала Эрвин пошел вниз по течению, решив, что дом должен был стоять на ровной площадке, а не на крутом склоне. Но, как он вскоре сообразил, то ли предположение его неверно, то ли эта часть послания Макферсона не соответствовала действительности. Прошел целый час, пока он пробирался сквозь заросли вдоль русла, извернувшегося на юго-восток, а потом возвращался назад, туда, откуда начал. Там он перекурил пару минут, соображая, что делать дальше. Блинчиков Босли хватит еще часа на полтора, а пить после гуляний по лесу уже хотелось. Может быть, нужно устроить перерыв? Съездить к Китти, еще раз перекусить, а потом вернуться сюда. Поколебавшись, он все же решил остаться и продолжать поиски. Если он найдет дом, то и кофе покажется вкуснее.

Двигаться вверх по течению оказалось сложнее. Четверть часа Эрвин брел сквозь густой подлесок на крутом, резко уходившем вверх берегу и, не раз поскользнувшись, с ободранными коленями, с перемазанными зеленым мхом руками, уже готов был отступить. Он остановился, чтобы снять свитер — теперь стало жарко, — и не успел стянуть его, как вдруг увидел что-то впереди. На ходу вытаскивая руки из рукавов, он поспешил в ту сторону, бессвязно бормоча:

— О… О… вот он! Так вот он!

Это действительно был тот дом. Огонь и время уничтожили большую часть дощатых стен, но фундамент и сложенный из кирпича камин остались на месте.

Эрвин повесил свитер на ветку и двинул напролом сквозь заросли. Вскоре он подошел к дому — это была жалкая лачуга — и переступил через порог.

На полу валялся мусор, подтверждавший, что когда-то здесь жили люди: обуглившиеся обломки мебели, сгнивший кусок коврика, битые тарелки, мятое ведро. Зрелище было печальное, но Эрвин ликовал. У него не осталось сомнений в том, что Макферсон написал правду. Эрвин нашел доказательство, так что можно предъявлять находку общественности, не боясь опровержений. Нужно лишь обдумать, каким образом преподнести новость, чтобы извлечь из этого максимальную пользу.

Он опустился на корточки, раздвинул разросшуюся траву и поднял разбитую фаянсовую тарелку; тут впервые ему стало не по себе. Он не верил в привидения — мертвые мертвы и лежат там, где похоронены. Тем не менее гнетущая тишина этого места нагоняла страх. Пора возвращаться, пора выпить кофе и, возможно, вознаградить себя за труды куском морковного пирога.

Он встал, вытирая грязь с тарелки, и в тот же миг краем глаза заметил движение в зелени на другом берегу. Эрвин посмотрел туда, и под ложечкой у него засосало. Кто-то сто ял среди деревьев и следил за ним. Тарелка выскользнула из рук. Волосы на затылке зашевелились.

Сосны на том берегу росли слишком плотно, и в их густой тени незнакомца было трудно рассмотреть. Но на путешественника он точно не походил: в каком-то длинном тем ном балахоне вроде рясы, с густой черной бородой, он стоял, скрестив на груди бледные руки.

Он наклонил голову, словно говоря: я вижу, что ты меня заметил. Потом поднял левую руку и поманил Эрвина к себе. Разумеется, их разделяла речка, которая в этом месте бы ла глубже, чем ниже по течению. Если незнакомец безумен, вода послужит серьезной преградой между ними; поэтому Эрвин, чувствуя себя в безопасности, решил не спорить и подойти ближе к берегу.

Когда он встал у кромки небольшого обрыва высотой фу та в четыре или пять, человек заговорил. Ею тихий голос перекрывал журчание воды.

— Как называется это место? — спросил он.

— Ручей Ангера.

— Я спрашиваю про поселок.

— Это не поселок, а город. Город Эвервилль.

— Эвервилль…

— Вы заблудились?

Человек двинулся вниз, к берегу. Эрвин увидел, что он босой. С каждым шагом незнакомца его странный облик и одеяние становились все очевиднее. Он и в самом деле носил синюю рясу — такую темную, что она казалась черной. Выражение его лица удивляло, поскольку в нем соединялись строгость и непринужденность: брови нахмурены, взгляд живой, губы плотно сжаты, но в них таится улыбка.

— Мне показалось, я заблудился, — проговорил он, — но теперь вижу, что нет. Как вас зовут?

— Эрвин Тузейкер.

— Эрвин, я хотел бы вас попросить об одолжении.

— Сначала скажите, кто вы.

— О, разумеется.

Теперь незнакомец подошел к берегу и раскрыл руки.

— Меня зовут Ричард Уэсли Флетчер. И я пришел, чтобы спасти вас от банальности.

* * *

— Джо, кто-то идет по лестнице.

Он оторвался от ее груди и прислушался. Снаружи доносились крики детей, игравших на улице, в нижней квартире играло радио. Но какой футбол, какая лестница!.. Он снова склонился к ней.

— Честное слово, — прошептала она, тревожно глядя на дверь.

— Ладно, — сказал он.

Он подобрал с пола и натянул шорты, запихнув в них разбухший член.

— Дай-ка посмотреть, что там у тебя есть, детка.

Она свесила ногу с дивана, на котором лежала, и чуть при подняла бедра. Он посмотрел на нее с восхищением.

— Ох, детка…

— Нравится? — прошептала она.

— Сейчас сама увидишь, как: нравится.

Она едва не позвала его к себе, но не успела, и он вышел в коридор. Она оглядела себя, свое тело, пощупала складку на животе. Он сказал, что любит ее такой, какая она есть, но сама она себя не любила. Она сбросит двадцать фунтов, пообещала себе Феба. Двадцать фунтов, еще до Дня благодарения. Потому что…

— Ниггер! — услышала она рев Мортона.

Входная дверь распахнулась, грохнув о стену. Джо в коридоре отлетел назад, переломившись пополам.

Она схватилась за подлокотник, но не успела вскочить, как Мортон уже стоял на пороге комнаты, глядя туда же, куда только что смотрел Джо. На лице у него было написано отвращение.

— Господи! — рявкнул он. — Господи боже, ты посмотри на себя!

И он пошел к Фебе, растопырив руки. Он схватил ее за раскинутые ноги и потянул с дивана с такой яростью, что она закричала:

— Не надо!

Но он уже ничего не слышал. Она никогда не видела его в подобном состоянии: зубы ощерены, губы побелели, глаза выпучены, на лбу пот, вены вздулись. Он впал в бешенство, но лицо его не покраснело, а стало мертвенно-бледным, как будто он готов отдать концы или его сейчас вырвет.

Он схватил ее, рывком поставил на колени.

— Мерзкая шлюха! — взревел он и ударил ее по лицу. — Вот это ему нравится? — Он наотмашь ударил ее по груди, еще и еще раз. — Значит, нравится! — Он хлестал ее все сильнее. — Значит, он прямо сожрать готов твои сиськи!

Она пыталась закрыться руками, но Мортон не унимался.

— Классные сиськи! — Удар сыпался за ударом, из глаз Фебы полились слезы. — Классные сиськи! Классные сиськи!

Она не видела, как Джо поднялся на ноги, потому что не отводила глаз от Мортона. Но неожиданно Джо очутился рядом, схватил ее мучителя за воротник и поволок вон из комнаты. Мортон был выше его дюйма на три-четыре и тяжелее фунтов на пятьдесят, но Джо разозлился и отчаянно работал кулаками, гоня противника к выходу.

Феба вытерла слезы и потянулась за чем-нибудь, чтобы прикрыться. И тут Мортон — из носа его лилась кровь — взревел, развернулся и всем своим весом налетел на Джо с такой силой, что оба отлетели в другой конец комнаты. Джо рухнул на телевизор, стоявший на низеньком столике. Сто лик развалился, телевизор слетел на пол. Мортон, не удержавшись, тоже упал, но тут же вскочил и принялся избивать Джо. Он целил в пах и успел ударить раз пять, шесть, семь, пока ошеломленный Джо корчился среди осколков стекла и разбитого дерева.

Забыв про наготу, Феба вскочила и попыталась оттащить Мортона, но тот вцепился ей в лицо пятерней.

— Подожди своей очереди! — прорычал он, пиная Джо ногой. — Сейчас я тобой займусь!

Потом он легко оттолкнул ее, намереваясь закончить начатое. Она посмотрела на Джо — на его тело, распростертое среди осколков, на кровавое пятно, расползавшееся на шортах, — и совершенно отчетливо, с какой-то странной залихватской беспечностью поняла, что Мортон не остановится, пока его не убьет.

Она должна что-то сделать, что-нибудь сделать. Она оглянулась в поисках оружия, но не увидела ничего такого, что могло бы остановить ее мужа. В отчаянии она бросилась в кухню, а за спиной ее раздавались жуткие звуки — ботинок ударялся о тело избиваемого. Она слышала стоны Джо, и голос его становился слабее и слабее.

Один за другим она открывала ящики, где надеялась найти нож — мясной или хотя бы хлебный, чтобы испугать Мортона. Но ножи в столе были маленькие и никуда не годились.

— Ах ты, гребаный ниггер! — рычал Мортон.

Джо затих.

В отчаянии Феба схватила в одну руку обычный столовый нож, в другую — вилку и метнулась обратно в комнату как раз в тот момент, когда Мортон сдирал с Джо шорты, чтобы полюбоваться плодами своих стараний. От этого зрелища Фебу замутило, и она пришла в такую ярость, что бросилась на Мортона, замахнувшись обеими руками. Он раз вернулся и — скорее случайно, чем намеренно — выбил у нее нож. Зато вилка попала куда надо: вонзилась в мышцу возле плеча.

Он воззрился на вилку в изумлении, словно не чувствовал боли, а потом ударил Фебу наотмашь, и она отлетела к двери. Из ранки текла кровь, но Мортон не стал тратить время и вынимать вилку.

— Гребаная потаскуха! — заорал он и двинулся на нее, как грузовик, потерявший управление.

Она попятилась в коридор. Входная дверь была открыта нараспашку. Феба могла бы постараться выбежать раньше, чем он ее догонит, но это означало бы бросить Джо. Бог знает, когда она найдет кого-нибудь и приведет на помощь и что еще за это время произойдет.

— Стоять, — приказал Мортон, понизив голос почти до шепота, хриплого, как рашпиль. — Ты заслужила это, — проговорил он почти спокойно. — Ты сама знаешь, что заслужила.

Она окинула взглядом узкий коридор, где располагалась ванная, и, когда он пошел на нее, метнулась туда и попыталась захлопнуть дверь. Но не успела. Мортон просунул руку сквозь щель и вцепился ей в волосы. Феба навалилась на дверь всем своим весом, прищемив его руку. Он заорал от боли и ярости, осыпая Фебу потоком ругательств. Он пинал дверь и тянул в щель ободранную до крови руку, помогая себе коле ном.

Феба не смогла бы удержаться, ее босые ноги скользили на плиточном полу. Через несколько секунд он откроет дверь и убьет ее, нет сомнений. Тогда Феба закричала во весь голос, и вопли ее затопили крохотную ванную. Если сейчас никто не придет на помощь, будет поздно.

Вот уже и лицо Мортона просунулось в дверь, влажное от пота и белое, как кафельная плитка.

— Открой! — хрипел он, толкая дверь. — Все равно откроешь-

При этих словах дверь распахнулась. Бежать Фебе было некуда, и он это знал. Он остановился, окровавленный, задыхавшийся, и окинул ее взглядом с ног до головы.

— Ты шлюха, — заявил он. — Жирная, грязная шлюха. Сейчас я оторву твои гребаные сиськи.

— Эй! — крикнул Джо.

Мортон оглянулся. Джо стоял на пороге комнаты, цепляясь за косяк.

— Еще не сдох? — удивленно спросил Мортон и пошел к нему.

До конца своих дней Феба так толком и не сможет вспомнить, как все произошло. Она двинулась вслед за Мортоном, чтобы оттащить его или хотя бы задержать, пока Джо не выберется из квартиры, — на это ее сил хватило бы, она была уверена. Но она успела лишь схватить Мортона за плечо, когда Джо оторвался от двери и преградил ему путь. Может быть, он его ударил; может быть, Мортон сам споткнулся и не устоял на ногах, потеряв силы от потери крови; может быть, Феба заставила его упасть, навалившись всем своим весом. Так или иначе Мортон упал, но даже в падении пытался вцепиться в Джо. Он рухнул на пол со странным хрустом и вскрикнул. Больше он не встал. Ноги его задергались. Потом он замер.

— Гос… по… ди, — сказал Джо и отвернулся от Фебы. Его вырвало.

Феба осторожно подошла, все еще опасаясь, что Мортон вот-вот поднимется. Из-под плеча у него натекала лужица крови. Вилка! Феба и забыла об этом!

Она перевернула Мортона на спину. Он еще дышал, но дыхание походило на спазмы, от которых все тело с головы до ног пронизывала судорога. Вилка вошла в грудь наполовину, дюйма на три.

Джо поднялся и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Нужно вызвать врача, — проговорил он и скрылся в комнате.

Феба пошла за ним

— Погоди, погоди, — остановила она его. — Что мы им скажем?

— Мы им скажем правду, — ответил он.

Он нашел среди обломков телефон, вырванный из розетки. Морщась от боли, он хотел включить его, но остановился и посмотрел на Фебу, торопливо надевавшую белье:

— Меня заберут, детка.

— Это несчастный случай, — возразила она. Он покачал головой:

— Не поверят. У меня уже были проблемы.

— Ты о чем?

— У меня уже есть судимость — ответил он. — Нужно было тебе сказать.

— Мне без разницы, — отозвалась она.

— А зря, — резко бросил он. — Из-за этого все наперекосяк.

Он наконец нащупал розетку, но она была вырвана с мясом.

— Ни черта не получится, — сказал он и швырнул телефон в груду разбитой мебели. Он поднялся, по щекам у него текли слезы. — Прости меня, — произнес он. — Прости…

— Лучше уходи, — сказала она.

— Нет.

— Я позабочусь о Мортоне. А ты иди.

Она уже натянула юбку и теперь застегивала блузку.

— Я им все объясню, устрою его в больницу, а потом мы с тобой уедем.

Она и сама с трудом верила в это, но ничего лучшего не пришло в голову.

— Я серьезно, — настаивала она— Одевайся и иди!

Она вышла в коридор, Мортон больше не дергался, а бор мотал себе под нос ругательства, то и дело сменявшиеся бес связным, каким-то детским лепетом; вот только изо рта у него текли не молоко, не слюна, а кровь.

— С ним все будет в порядке, — говорила она Джо, который с несчастным видом стоял посреди разгромленной комнаты. — Пожалуйста, иди. Со мной все будет в порядке.

Потом она вышла на яркий солнечный свет и спустилась вниз. Дети, игравшие на другой стороне улицы, бросили свои дела и повернулись к ней.

— Ну, чего уставились? — спросила она их таким тоном, каким разговаривала в приемной с опоздавшими пациентами.

Мальчишки тотчас разбежались, и Феба быстрым шагом двинулась на угол, к телефону-автомату, не смея оглянуться на лестницу и увидеть, как Джо уходит.

Глава 9

— Готов поспорить, вы думаете, у нас тут тихий городишко, ведь так? — сказал Уилл Хэмрик, толкая по стойке очередной стакан бренди к своему совершенно трезвому на вид клиенту.

— Я не прав? — спросил тот.

Уилл подумал, что у парня, похоже, полно денег: в нем была беспечность, какую дают только доллары. Хорошо бы он еще немного их здесь оставил, прежде чем двигаться дальше.

— Да вот как раз сегодня случилось смертоубийство.

— Неужели?

— Заходил к нам один, Мортон Кобб его звали. Сидел вон там, за столом возле стены. — Уилл показал на столик. — А сегодня увезли его в больницу с вилкой в сердце.

— С вилкой? — переспросил приезжий, трогая идеально подстриженный ус.

— Я сказал, с вилкой, значит, с вилкой, именно так. Здоровый был парень.

— Хм, — произнес клиент, толкая по стойке к Уиллу пустой стакан.

— Еще один?

— Почему бы нет? Это нужно отметить.

— Что отмечать?

— Смертоубийство, — ответил приезжий.

Должно быть, Уилл счел подобное предложение в высшей степени бестактным, каковая мысль отразилась на его длинном, болезненно бледном лице. Посетитель поспешно добавил:

— Прошу прощения. Я неправильно понял вас. Этот Кобб — ваш друг?

— Не совсем.

— Значит, покушение на его жизнь, которое совершила его жена или любовник его жены, чернокожий любовник…

— Так вы уже слышали.

— Конечно, слышал. Скандал с кровопусканием — событие действительно» пикантное, что ли. — Он сделал глоток. — Не так ли?

Уилл промолчал. Честно говоря, этот тип его немного нервировал.

— Я обидел вас? — спросил тот у Уилла.

— Нет.

— Вы ведь профессиональный бармен, или я ошибаюсь?

— Я хозяин этого заведения, — ответил Уилл.

— Вот и хорошо. Знаете ли, человек вашей профессии имеет очень большое влияние. В вашем заведении собираются люди, и, когда они собираются, что они делают?

Уилл пожал плечами.

— Они говорят, — последовала подсказка.

— Послушайте, я не понимаю…

— Прошу вас, мистер…

— Хэмрик.

— Мистер Хэмрик. Я поездил по миру и в каких только барах не бывал — в Шанхае, в Санкт-Петербурге, в Константинополе. Все лучшие заведения, о которых потом складывают легенды, имеют между собой нечто общее, и это отнюдь не идеально смешанный «водка-мартини». Везде, в каждом из них, есть человек, похожий на вас. Распространитель.

— Кто?

— Сеятель. Тот, кто разбрасывает семена.

— Вы ошиблись, мистер, — сказал Уилл с кривой усмешкой. — Вам нужен Дуг Кении, Клуб фермеров.

Посетитель даже не улыбнулся.

— Лично я, — заявил он, — надеюсь, что Мортон Кобб умрет. В таком случае история выйдет отменная.

Уилл поджал губы.

— Ну, согласитесь же, — продолжал посетитель, налегая грудью на стойку, — если он умрет из-за вилки, вы разве не станете об этом рассказывать? И разве у вас когда-нибудь была в запасе история получше?

— Ну… — пробормотал Уилл. — Может быть, стану…

— Именно. Так в чем проблема? — Гость осушил бокал. — Сколько я вам должен?

— Девять баксов.

Посетитель открыл бумажник из крокодиловой кожи и извлек оттуда не одну, а две новенькие десятки. Он положил на стойку обе.

— Сдачу оставьте себе, — сказал он. — Может, я загляну к вам еще раз, чтобы узнать подробности про Кобба. Длину вилки или размер члена у любовника; что-нибудь такое. — Он ухмыльнулся. — Только не надо мне говорить, что вам это не приходило в голову. Хороший распространитель отличается от других именно вниманием к деталям. Особенно к таким, какими интересоваться не принято. Расскажите своим слушателям что-нибудь постыдное, и они вас за это полюбят. — Он рассмеялся, и смех его оказался не менее музыкальным, чем голос. — Говорю это как человек, которого многие любили, — сказал он. С этими словами посетитель ушел, а Уилл замер, уста вившись на две десятки и не понимая, благодарить ему гостя или сжечь деньги в стоявшей на стойке пепельнице.

* * *

Феба смотрела на лицо Мортона на подушке и думала; «Он зарос, как: еж». Волосы торчали из носа, из ощетинившихся бровей, из-под подбородка, куда не достала бритва.

«Любила ли я его, когда у него не было этой щетины? — спрашивала себя Феба. — Любила ли я его вообще когда-нибудь?»

Мысли путались, что она отнесла на счет транквилизаторов, которые ей дали выпить часа два назад. Без них ей вряд ли удалось бы пережить все унижения и допросы без нервно го срыва. Сначала она прошла медицинское освидетельствование (грудь в синяках, лицо распухло, но серьезных травм не обнаружили); потом сам Джед Джилхолли, шеф полиции Эвервилля, интересовался ее отношениями с Джо: кто он та кой и зачем ей понадобился; потом из Силвертона, куда Фебу привезли в больницу, ее доставили обратно в квартиру, где подробно допросили о том, что произошло, где и как имен но. Когда из нее вытряхнули все, что можно, ее снова отвез ли в больницу, где она села возле кровати и замерла, размышляя над загадкой щетины Мортона.

Доктор сказал, что состояние раненого стабильное, но Феба знала то, чего не знал врач. Мортон курил, пил, слишком часто ел мясо и любил яичницу. Он был здоровенным, а не здоровым. Когда он болел гриппом — почти каждую зиму, — он терял силы и лежал не одну неделю. Но сейчас он должен выжить. Она ненавидела Мортона до последнего его волоска, но сейчас он должен выжить.

Около пяти явился Джилхолли и вызвал ее в коридор. Бея его семья (у Джеда было две дочери, девочки-подростки) лечилась у доктора Пауэлла, но если жена и дети не жаловались на здоровье, то у него самого нередко случались расстройства и — если Фебе не изменяла память — уже был первый звонок насчет простаты. Зная эти маленькие тайны, Феба меньше его боялась.

— У меня кое-какие новости, — сказал он. — Про вашего… э-э… приятеля.

Его поймали, подумала она.

— Он уголовник, Феба.

Нет, кажется, еще не поймали.

— Года четыре назад в Кентукки он стрелял в человека и ранил его. Освобожден условно. Если вы знаете, где он… Его не поймали, слава тебе господи.

— Если знаете, лучше скажите сейчас, потому что эта история может кончиться для него плохо.

— Я же рассказала, — ответила она. — Все начал Мортон.

— Мортон вот он, лежит здесь. Он мог умереть, Феба.

— Несчастный случай. Это я проткнула его вилкой, я, а не Джо. Если вам нужно арестовать кого-то, вы должны арестовать меня.

— Я видел, что он сделал с вами, — отозвался шериф, не много смутившись. — Так избить женщину… Значит, вот что мы имеем: побои, травма и… — Он посмотрел Фебе в глаза. — Человек, уже имевший неприятности с законом, человек, представляющий опасность для общества

— Это просто смешно.

— Позвольте мне самому судить о том, что смешно, а что нет, — проговорил Джед. — Я еще раз спрашиваю: известно ли вам, где находится Фликер?

— А я еще раз отвечаю: неизвестно.

Джед кивнул, но она понимала, о чем он подумал.

— Я вам кое-что скажу, Феба Кое-что такое, чего не стал бы говорить, если б не знал вас.

— Да?

— На самом деле все просто. Не знаю, что там у вас было с этим Фликером. Знаю, что Мортон — не самый хороший парень на свете, коли он так вас отделал, и это, — Джед по качал головой, — тоже преступление. Но я не имею права забывать о том, что ваш приятель опасен, и если придется выбирать между ним и моими людьми…

— Он никому не сделает ничего дурного.

— Феба, вот как раз об этом я вам и толкую. Этого я ему не позволю.

* * *

Без средств передвижения у Джо был небольшой выбор действий. Можно украсть машину, отъехать в лес, а когда стемнеет, вернуться за Фебой. Можно спрятаться и переждать в городе. Можно подняться в горы.

Он выбрал последнее. Угон машины — новое преступление, а город слишком маленький и слишком белый, чтобы чернокожий мог незаметно появиться на улице. Он поднимется в горы, решил Джо. Там его никому не придет в голову искать.

Покидая квартиру, он взял с собой только самое необходимое: еду, куртку, чтобы не замерзнуть ночью, и — что в его состоянии самое важное — аптечку. Перед уходом он мель ком осмотрел свои раны и понял, что кровью не истечет. Однако боль была страшная, и он с трудом добрался до ручья, где пришлось сделать привал. Никто, кроме рыб, не видел, как он сполз к воде и принялся осторожно обмывать покрытый синяками и запекшейся кровью живот. Процедура была долгая и невыносимая. Он едва удерживался от крика, когда ледяная вода касалась его истерзанного тела, и не раз делал перерыв, пережидая боль. В конце концов он не выдержал, достал из аптечки единственную оставшуюся пачку перкодана — последнюю из десяти, что ему назначил врач, когда у него была серьезная травма, — и проглотил две таблетки. От этого лекарства Джо приходил в состояние блаженного ступора, какое сейчас ему явно не пойдет на пользу. Но без обезболивания он не мог дальше и шагу шагнуть.

Как был, в спущенных до земли штанах и трусах, заскорузлых от запекшейся крови, Джо сел возле воды, ожидая, пока подействует лекарство. Дневная жара спала, но солнце еще не зашло и, пробиваясь сквозь папоротники, золотило быстрые волны. Он сидел и смотрел на них, пока боль не притихла. Если это и есть смерть, подумал он, — когда утихает боль, когда блаженно немеет тело, — не так уж она и плоха.

Прошло еще несколько минут, мысли его стали путаться, пальцы потеряли ловкость, и только тогда он продолжил промывать раны. За последние полчаса мошонка раздулась вдвое — местами лиловая, местами ярко-красная. Он осторожно ощупал яички, болевшие даже сквозь медикаментозную одурь: вроде бы все цело. Наверное, он даже сможет иметь детей. Кожа на члене лопнула в трех местах, где приземлился каблук Мортона. Джо промыл его чистой речной водой и густо смазал антисептической мазью.

Один раз во время этой деликатной процедуры его на крыло волной дурноты — не столько от вида ран, сколько при воспоминании о том, как это было, — и ему снова пришлось сделать перерыв. Он стоял и смотрел на воду, пока дурнота не прошла. Он ждал, а мысли его блуждали далеко. Он прожил уже двадцать девять лет (через месяц ему исполнится тридцать), и ему нечего представить миру, кроме своих травм. Если он хочет прожить еще столько же, так дальше продолжаться не может. Его наказали достаточно, хватит на всю жизнь. Он больше не позволит обстоятельствам загонять себя в угол, он сам будет прокладывать свой курс. Он отпустит прошлое, не отрицая и не забывая: спокойно отведет ему положенное место вместе со всей болью и унижением. В конце концов, Джо повезло, не так ли? Его нашла любовь. Любовь в облике женщины, которая сегодня готова была умереть за него. Мало кому так везет. Большинство людей довольствуются компромиссом — любви нет, но кто-то рядом есть, и это лучше, чем ничего. Феба совсем не такая.

Она не первая женщина, полюбившая его, и даже не первая, кому он ответил тем же. Но она стала первой, кого он боялся потерять. Первой, без кого — он точно знал — жизнь опустеет. Первой, кого он не перестанет любить, даже когда утихнет страсть, когда ей уже не захочется раздвигать перед ним колени, да ему это будет и не нужно.

Острая боль в паху вернула его к реальности. Он опустил глаза и обнаружил, что не все потеряно. Член его поднялся, когда Джо рисовал себе Фебу, и пришлось сконцентрироваться на подсчете летающих вокруг мошек, чтобы успокоиться. Потом Джо намазал раны мазью и перебинтовал как сумел Пора уходить, прежде чем погоня доберется до ручья… и прежде чем кончится действие обезболивающего.

Он натянул штаны, закопал обертки бинтов и прочий мусор и прошел немного вверх по течению, пока не нашел узкое место, чтобы перепрыгнуть на другой берег. Там он скрылся среди деревьев и двинулся вверх по склону.

* * *

В шесть семнадцать, в то время как Феба стояла возле автомата и наливала себе кофе, Мортон открыл глаза. Когда она вернулась в палату, он нес что-то про то, как плыл в лодке и упал за борт:

— Я мог утонуть, — твердил он сиделке, вцепившись в одеяло, будто в спасательный круг. — Я мог… мог утонуть.

— Нет никакой лодки, мистер Кобб. Вы в больнице…

— В больнице? — переспросил он, оторвав голову от подушки на дюйм или два, хотя сиделка изо всех сил пыталась его удержать. — Но я плыл…

— Тебе приснилось, Мортон, — сказала Феба, подходя ближе.

При виде ее память о том, как он попал в больницу, вернулась к нему.

— Господи, — простонал он сквозь стиснутые зубы. — Господи боже. — Голова его снова упала на подушку. — Сука, — пробормотал он. — Проклятая сука.

— Успокойтесь, мистер Кобб, — сказала сиделка, но Мор тон в приступе ярости вдруг сел на постели, отчего капельница отлетела в сторону.

— Я все знал! — заорал он, указывая пальцем на Фебу.

— Делай то, что тебе говорят, Мортон.

— Пожалуйста, подержите его руку, миссис Кобб, — обратилась к ней за помощью сиделка.

Феба отставила чашку и поспешила на помощь, отчего Мортон пришел в бешенство.

— Не тронь меня, сука гребаная! Не тро…

На полуслове он замолчал, издав слабый звук, как будто тихо икнул. Вся злоба мгновенно иссякла — руки бессильно упали по сторонам, лицо обмякло и побледнело, — и сиделка, не сумев удержать, уложила его на подушку. Потом она побежала за помощью, а Мортон опять стал задыхаться и биться в конвульсиях, еще более жутких, чем раньше.

Феба не могла просто стоять и смотреть на это.

— Все в порядке, — проговорила она, вернувшись к кровати, и положила ладонь на его холодный лоб. — Мортон, послушай меня. Все в порядке.

Белки глаз за закрытыми веками двигались. Он страшно хрипел.

— Держись, Мортон, — призвала Феба, потому что ему явно становилось хуже. — Потерпи.

Если он и разобрал ее слова, то не послушался. А когда он ее слушал? Он метался и бился в судорогах, пока телу хватало сил. Потом вдруг замер.

— Мортон, — прошептала она, — ты не посмеешь…

Возле постели уже стояли медсестры и врач, отдававший какие-то команды, но Феба ничего не замечала. Она видела перед собой только застывшее лицо Мортона. Капли слюны, засохшей на подбородке, широко распахнутые глаза. Вид у него был почти такой же, как на пороге ванной, — вне себя от ярости. Эта ярость не утихла, даже когда море, приснившееся ему, сомкнуло волны над его головой.

Одна из сестер взяла Фебу за руку и осторожно повела прочь от кровати.

— Боюсь, у него не выдержало сердце, — пробормотала сестра, пытаясь ее утешить.

Но Феба лучше знала, что произошло. Этот дурак захлебнулся.

* * *

На исходе дня всегда наступал момент, когда город погружался в синие сумерки, а на горе солнце еще продолжало сиять во всей красе. Оттуда Эвервилль казался городом-призраком, притаившимся в тени горы. То, что минуту назад было прочным, становилось почти бесплотным. Люди вдруг переставали узнавать собственных соседей; дети, которым было прекрасно известно, что никто не прячется за оградой и не ползет за мусорными баками, начинали в том сомневаться.

В этот последний час перед закатом, пока еще не включились уличные фонари и светильники над дверями домов, все становилось ненадежным. В городе, погруженном в сомнения, призрачные души бродили по призрачным улицам и думали, что вся жизнь — это короткий сон, способный погаснуть, как пламя свечки, от первого порыва ветра.

Сет Ланди любил этот час больше всего. Больше, чем пол ночь или тот промежуток перед рассветом, когда луна уже села, а там, где вот-вот должно взойти солнце, на небе пробивалась серенькая полоска. Этот час был для него лучшим.

Сет стоял на городской площади, глядя, как на вершине горы гаснет последний отблеск света, и слушал звон молоточков — в такое ненадежное время он всегда слышался громко. Вдруг из сумерек вынырнул человек, понравившийся Сету с первого взгляда. Он подошел к Ланди и спросил:

— Что ты слышишь?

Раньше подобный вопрос Сету задавали лишь врачи. Но этот человек не был врачом.

— Мне слышно, как ангелы стучат молоточками по той стороне неба, — сказал он. Почему бы не ответить честно?

— Меня зовут Оуэн Будденбаум, — представился человек, подойдя ближе, и Сет уловил в его дыхании запах бренди. — Нельзя ли узнать, как зовут тебя?

— Сет Ланди.

Оуэн Будденбаум подошел еще ближе. А потом, пока го род в сомнении замер вокруг них, поцеловал Сета в губы. Никто никогда раньше не целовал Сета, но он всем сердцем, всем нутром, всей душой почувствовал правильность этого поцелуя.

— Послушаем молоточки вместе? — спросил Оуэн Будденбаум. — Или пойдем и сами постучим?

— Сами постучим, — еле слышно отозвался Сет.

— Прекрасно, — кивнул Будденбаум. — Сами так сами.

Часть III СОСУДЫ

Глава 1

Несмотря на поздний звонок Грилло и возню с Люсьеном, Тесла проснулась рано — достаточно рано, чтобы послушать пение птиц, пока его не заглушил шум движения на Мелроуз и Санта-Монике. В кухне на полках было пусто, так что она отправилась в кафе на первом этаже Центра здоровья на Санта-Монике, открывавшееся на радость местным мазохистам в пять утра. Там она купила для себя и для гостя кофе, фруктов и горячих булочек с отрубями.

— Не хочу, чтобы ты с ним трахалась, — напомнил Рауль, когда она возвращалась к себе в квартиру. — Мы договорились: пока мы вместе, никакого секса.

— Может быть, Рауль, мы теперь до смерти вместе, — ответила Тесла, — и, черт меня подери, я не собираюсь все время жить монахиней. Тем более что времени у меня, воз можно, почти не осталось.

— Надо же, какие у нас сегодня грустные мысли.

— Слушай, ведь обезьяны любят секс В зоопарке они только сексом и занимаются.

— Пошла ты на хрен, Бомбек.

— Вот спасибо, именно это мне и нужно. А ты недоволен. Значит, не станешь возражать, если я займусь самоудовлетворением?

— Без комментариев.

— Я решила переспать с Люсьеном, Рауль. Так что привыкай к этой мысли заранее.

— Шлюха.

— Обезьяна.

Когда она вошла в квартиру, Люсьен уже успел принять душ и сидел на солнышке на балконе. В шкафу он нашел себе кое-что из старых вещей Теслы: латаные джинсы года этак шестьдесят восьмого и кожаный жилет, который сидел на нем лучше, чем в свое время на Тесле.

«Ах, молодость, молодость», — подумала она, глядя, как легко он оправился после ночных излишеств.

Румяный и улыбающийся, он поднялся, чтобы помочь ей разобрать пакет, и позавтракал с завидным аппетитом.

— Я чувствую себя дураком после вчерашнего, — сказал он. — Никогда меня не рвало. Впрочем, я и водки никогда не пил — Он бросил на нее косой взгляд. — Ты учишь меня плохому. Кейт говорит если хочешь, чтобы твое тело стало сосудом для Бесконечного, нужно держать его в чистоте.

— Ну и слова. Сосуд для Бесконечного. Что именно это значит?

— Ну… это значит… понимаешь, мы сделаны из того же материала, из чего и звезды. Ну и… Нужно только открыть душу… И Бесконечное… Ну, ты понимаешь. Все соединяется в одно, и поток льется через нас

— «Прошлое, будущее и миг сна между ними — составляют единый мир, живущий одним бесконечным днем».

Люсьен оторопел

— Откуда это? — спросил он про цитату.

— Никогда не слышал? Мне это сказал… — Тесла замолчала, припоминая. — То ли Флетчер, то ли Киссун.

— Кто такой Киссун? — спросил Люсьен.

— Я не хочу о нем говорить, — ответила она.

В жизни у Теслы имелось немного воспоминаний, которые она старалась не ворошить, и Киссун, несомненно, был одним из них.

— Расскажи про него, когда будешь в настроении, — попросил Люсьен. — Хочу знать все, что знаешь ты.

— Ты будешь разочарован. Он накрыл ее руку своей.

— Пожалуйста. Я серьезно.

Она услышала, как обезьяна у нее в мозгах издала звук, изображающий рвоту, и не смогла удержать улыбки.

— Что тут смешного? — удивился Люсьен, несколько уязвленный.

— Ничего, — сказала она. — Не будь таким обидчивым. Терпеть не могу обидчивых мужчин.

* * *

В семь тридцать они покинули дом и долго ехали на се вер вдоль побережья. То ли Тесла, то ли Рауль, то ли оба совместными усилиями выработали фантастическую способность чуять полицейских, и там, где им не грозила встреча со стражами порядка, Тесла выжимала сто и сто десять. К вечеру в среду они пересекли границу штата, а около десяти решили, что на сегодня хватит. Остановились в мотеле — одна комната, одна кровать. Что это означает, было ясно.

Люсьен отправился за едой, а Тесла позвонила Грилло. Грилло звонку обрадовался. Разговор с Хови не получился, пожаловался он и сказал, что ей, возможно, стоит тоже позвонить Катцам — подтвердить, что дело и впрямь серьезное.

— А куда, черт возьми, подевался д'Амур? — поинтересовалась Тесла. — Мне казалось, присматривать за ними дол жен он.

— Хочешь знать мое мнение? — сказал Грилло.

— Ну?

— Его больше нет.

— Что?

— Он напал на какой-то серьезный след. Он не говорил, в чем дело. А потом просто не вышел на связь.

Эта новость поразила Теслу. Дружеских отношений с д'Амуром у нее не было, после Гроува они виделись только раз, когда пути странствий привели Теслу в Нью-Йорк. Но он прикрывал тылы, будучи знатоком эзотерики, и Тесла привыкла к тому, что он присутствует в жизни. Теперь оказалось, что прикрытия нет. И если проиграл д'Амур, который вел свою войну пятнадцать лет, который имел все средства защиты (включая несколько татуировок), то на что надеяться Тесле? Не на что.

Люсьен, слава богу, не принял всерьез ее слова насчет обидчивости. Едва увидев лицо Теслы, он сразу понял: что-то случилось. Он осторожно спросил, в чем дело, и она ответила Он принялся ее успокаивать, но она ясно дала понять, что слова ей не нужны, так что он коснулся ее раз-другой, потом поцеловал, а вскоре они оказались в постели. Люсьен предупредил, что опыт у него небольшой и ей не стоит рас считывать на многое.

Тесле понравилась такая скромность, к тому же, как выяснилось, излишняя. Отсутствие широты кругозора компенсировалось глубиной исполнения. С таким азартом она не занималась любовью, наверное, лет двадцать — еще с колледжа. Кровать под ними скрипела, и спинка мерно ударялась о стену, углубляя вмятину, оставленную здесь теми, кто занимался любовью до них.

Поначалу Рауль промолчал. Даже не пискнул. Но когда они, подкрепившись холодной пиццей, пошли по новой, Рауль воспротивился:

— Он не будет больше этого делать.

— Пусть делает хоть всю ночь, — ответила она, — если сил хватит. — Она потрогала Люсьена, погладила и направила в себя. — Похоже, хватит.

— Господи, — простонал Рауль, — как ты можешь? Довольно. Сейчас же.

— Заткнись.

— Хотя бы глаза закрой, — попросил Рауль.

Но ей стало любопытно.

— Смотри, — ответила она и приподнялась. — Смотри, как сейчас мы двинемся навстречу…

— Черт…

— Сойдемся, как дороги на перекрестке.

— Да ты спятила!

Она поглядела в лицо Люсьену. Глаза у него были полу закрыты, брови сдвинуты.

— Ты… в порядке? — выдохнул он.

— В полном, — сказала она.

Обезьяна у нее в голове продолжала вопить, выкрикивая слово за словом в такт движениям Люсьена:

— Он… будто… заколачивает… гвозди… Не могу… больше…

Тут она почувствовала, как его воля пересекает границу, которую они установили, оказавшись в одном теле. Это было больно, и она застонала от боли, а Люсьен принял это за стон наслаждения. Его объятия стали еще крепче, движения сильнее.

— О да! — восклицал он. — Да! Да! Да!

— Нет! — завизжал Рауль и, прежде чем Тесла успела сообразить, что происходит, захватил полный контроль над телом.

Ее руки, томно-расслабленные, вдруг взметнулись с подушки и вцепились ногтями в голую спину Люсьена. Тот отодвинулся, потрясенный. Из горла у нее вырвался звериный вопль — она не подозревала, что способна издать его, — а ноги обхватили Люсьена и сбросили на пол. Все произошло так быстро, что Тесла осознала случившееся, лишь когда Люсьен уже лежал на полу возле кровати.

— Какого черта? Что с тобой? — спросил он, снова обретя дар речи.

Довольная обезьяна немного сдала позиции, и Тесла смогла ответить:

— Это… не я.

— В каком смысле не ты?

— Честное слово, — проговорила она, поднимаясь с постели.

Но Люсьен не подпустил ее к себе. Он мгновенно вскочил на ноги и отпрыгнул к стулу, где валялась его одежда.

— Погоди, — сказала она, не делая попыток приблизиться. — Я все объясню.

— Слушаю, — отозвался он, глядя на нее с опаской.

— Здесь не только я, — начала она, понимая, что объяснить все почти невозможно. — В моем теле есть еще кое-кто. — По крайней мере, подумала она, принцип он понять должен. Не сам ли он утром толковал о сосудах? — Его зовут Рауль.

Люсьен посмотрел на нее так, будто она заговорила на другом языке.

— О чем ты? — произнес он с явным сарказмом.

— О том, что во мне поселилась духовная оболочка чело века по имени Рауль. Он сидит у меня в мозгу уже пять лет. И он не желает, чтобы мы делали то, что делали.

— Почему?

— Ну… А почему бы ему самому не объяснить.

— Что? — услышала она голос Рауля.

— Давай, — сказала она вслух, — ты это устроил. Вот и объясняй.

— Не могу.

— Ты мне кое-чем обязан, не так ли?

Люсьен, слышавший только часть перепалки, смотрел на нее с откровенным недоверием Она расслабила мышцы и ждала.

— Только что ты болтал очень бойко, черт тебя подери, — мысленно сказала она Раулю.

Не успела она договорить, как рот ее задвигался сам со бой, и из него послышались сначала звуки, потом слова Люсьен наблюдал за этим представлением с каменным лицом. Она подозревала, что он счел ее сумасшедшей, но у нее не было способа его разубедить, пока действо не закончится.

— Все ее слова, — заговорил Рауль, окончательно овладев голосом Теслы, — правда. Я духовная сущность человека, который… чьим телом завладел великий злодей по имени Киссун.

Она не думала, что он станет рассказывать Люсьену ту историю, и от неожиданности гнев вспыхнул в ней с новой силой. Обычно они не касались этой темы. Все, что относи лось к Киссуну, причиняло боль им обоим. Но насколько же это труднее для него, потерявшего из-за фокусов колдуна свое тело?

— Тесла… оказала… мне… огромную услугу, — продолжал он, запинаясь. — Такую услугу… что я… всегда буду… ей благодарен.

Он облизнул губы. Он нервничал, и во рту у нее пере сохло.

— Но ты… ты занимался этим… с ней, а ведь я мужчина… — Он затряс головой. — Не могу — Когда Рауль заговорил, Люсьен инстинктивно прикрылся рукой.

— Я уверен, что ты хотел доставить ей удовольствие, — Рауль помолчал. — Но то, что доставляет удовольствие Тесле, невыносимо для меня. Понимаешь?

Люсьен промолчал.

— Я хочу, чтобы ты понял, — продолжал Рауль. — Хочу, чтобы ты не принимал на свой счет. Ты ни при чем Честно.

При этих словах Люсьен подобрал с пола белье и начал одеваться.

— Вот и все, что я могу сказать, — заключил Рауль. — Я оставлю вас, чтобы…

Тесла вклинилась в разговор, не дав Раулю закончить фразу.

— Люсьен! — обратилась она к юноше. — Что ты дела ешь?

— Это кто из вас? — мрачно спросил он.

— Это я, Тесла.

Она поднялась с кровати, набросив на себя простыню, и присела перед ним на корточки. Люсьен продолжал одеваться.

— Я понимаю, наверное, раньше тебе не приходилось слышать ничего подобного…

— Ты права.

— А как насчет Кейт и Фредерики?

— С Кейт я не трахался, С Фредерикой тоже. — Голос у него дрожал. — Почему ты меня не предупредила?

— Я не думала, что нужно.

— Я занимаюсь этим с мужиком… А ты «не думала, что нужно»?

— Погоди. Значит, дело в этом? — Она выпрямилась и посмотрела на него снизу вверх. — Где же твоя любовь к приключениям?

— Наверное, вся вышла. — Он натягивал ее старые джинсы.

— Ты уходишь?

— Ухожу.

— Куда?

— Не знаю. Поймаю попутку.

— Послушай, останься хотя бы до утра. Мы ничего не будем делать.

Она услышала в своем голосе отчаяние и выругала себя. Что такое? Один раз трахнулись, и ей уже не дожить одной до утра?

— Ладно, — согласилась она— Если ты хочешь уехать, иди лови попутку. Ты ведешь себя как подросток, но это твои проблемы.

Она удалилась в ванную и включила душ, напевая как будто себе под нос, но достаточно громко, чтобы он понял: ей нет до него дела.

Через десять минут, когда она вышла, его не было. Мок рая после душа, она села на край кровати и окликнула Рауля:

— Вот мы опять вдвоем.

— Ты справилась лучше, чем я думал.

— Если через несколько дней мы еще будем живы, — сказала она, — мы разделимся. Понял?

— Понял.

Они замолчали, и Тесла подумала, что уже забыла, как жить одной.

— Тебе действительно было так плохо?

— Омерзительно.

— Ладно, зато теперь ты знаешь, от чего избавлен.

— Так ослепи меня.

— Что?

— Это Тиресий.

Она все равно не поняла.

— Ты что, не знаешь этой истории?

В этом заключался один из парадоксов, который они обнаружили: бывшая обезьяна Рауль, получив образование от Флетчера, знал куда больше мифов, чем профессиональный литератор Тесла.

— Расскажи, — попросила она, откидываясь на подушку.

— Сейчас?

— Ты лее оставил меня без развлечений. — Она закрыла глаза. — Давай рассказывай.

Не раз уже он рассказывал ей древние легенды. Про похождения Афродиты, про странствия Одиссея и падение Трои. Но рассказ про Тересия как нельзя лучше подходил к их теперешнему положению. Вскоре Тесла уснула, и ей приснилось, что фиванский прорицатель Тиресий (если верить легенде, он побывал и мужчиной, и женщиной; однажды он заявил, что женщина получает в десять раз больше удовольствия, чем мужчина, и разгневанная богиня ослепила его за то, что он выдал эту тайну) ищет ее по «Америкам» и находит на развалинах Паломо-Гроува. Там они наконец занялись любовью, и земля приняла их в свои объятия.

Глава 2

Примерно в то самое время, когда в Орегоне, к югу от Сэлема, Тесла уснула в мотеле, Эрвин Тузейкер пришел в себя после странного сна на полу в собственной комнате. Кто-то разжег в камине огонь; краем глаза Эрвин увидел пляшущие языки пламени и обрадовался, потому что по неизвестной причине замерз, как никогда в жизни.

Он не сразу вспомнил, как попал домой. Кого-то он с собой привел, в этом он был уверен. Он привел Флетчера. Они ждали до сумерек… Кажется, так. Ждали в развалинах, пока не зажглись первые звезды, а потом вернулись пешком по боковым улицам, где почти никого не было. Машина его так и осталась стоять возле здания масонской ложи. Он смутно помнил, как Флетчер сказал, что ненавидит машины, но тут Эрвин сам себе не поверил, решив, что эта фраза ему приснилась. Как можно ненавидеть машины?

Эрвин попытался поднять голову, но его сразу же замутило, и он снова лег на пол. На это его движение из угла откликнулся чей-то голос, Флетчер был здесь, в комнате.

— Проснулся, — сказал он.

— Я, кажется, простудился, — пожаловался Эрвин. — Чувствую себя ужасно.

— Пройдет, — успокоил его Флетчер. — Лежи спокойно.

— Мне нужно воды. И аспирина. Моя голова…

— Не валено, что тебе нужно, — прервал его Флетчер. — Это тоже пройдет.

Несколько рассердившись, Эрвин все же чуть-чуть повернул голову, чтобы увидеть Флетчера, но взгляд его натолкнулся на обломки мебели — одного из четырех кресел в колониальном стиле, стоивших ему несколько тысяч. Эрвин простонал:

— Что случилось с моим креслом?

— Я его сжег, — ответил Флетчер.

Это было уже слишком. Проклиная себя за доверчивость, Эрвин с трудом сел и обнаружил, что прочие кресла тоже разбиты в щепки, а вся комната — он содержал ее в том же порядке, что и свой архив, — совершенно разгромлена. Со стен исчезли гравюры, на полу валялись птичьи чучела из его коллекции, сброшенные с полок.

— Что произошло? — спросил он. — Ограбление?

— Это твоя работа, не моя, — ответил Флетчер.

— Не может быть.

Эрвин поискал гостя глазами и увидел, что Флетчер сидит в уцелевшем кресле спиной к хозяину. Гость смотрел в окно. За окном было темно.

— Поверь, это ты, — проговорил Флетчер. — Нужно быть хоть немного уступчивее.

— О чем вы? — не понял Эрвин. Он рассердился, отчего голова у него разболелась еще больше.

— Ляг и лежи, — велел гость. — Сейчас все пройдет.

— Прекратите повторять одно и то же! — воскликнул Эр вин. — Я требую объяснений, черт побери!

— Объяснений? — переспросил Флетчер. — О, это всегда непросто. — Он отвернулся от окна; Эрвин не понял, как это вышло, но кресло каким-то образом повернулось вместе с гостем. При свете огня Флетчер выглядел лучше. Кожа казалась здоровее, чем прежде, глаза ярче. — Я уже сказал, что пришел сюда с определенной целью.

Эту часть их беседы Эрвин вспомнил легче, чем все остальное.

— Бы пришли спасти меня от банальности, — сказал он.

— И как, по-твоему, я сделаю это?

— Не знаю, и сейчас мне не до этого.

— А до него? — спросил Флетчер. — До твоей мебели? Поздновато. До твоих безделушек? Тоже поздновато. Боюсь…

Эрвину не нравился этот разговор, совсем не нравился. Он дотянулся до каминной полки, ухватился за край и попытался встать.

— Что ты делаешь? — поинтересовался Флетчер.

— Хочу найти лекарства, — ответил Эрвин. Было бы глупо говорить, что он собирается вызвать полицию, ни к чему только раздражать гостя. — Вам что-нибудь нужно? — вежливо добавил он.

— Например?

— Например, что-нибудь поесть или попить. У меня есть сок, содовая…

Ноги у него подкашивались, но до двери было несколько шагов. Эрвин шагнул к ней.

— Мне ничего не нужно, — отозвался Флетчер. — У меня здесь все есть.

Эрвин взялся за ручку, почти не слушая Флетчера Он хо тел выйти отсюда, выйти из дома, пусть ему даже придется дрожать от холода до приезда полиции.

Когда пальцы его сомкнулись на ручке, огонь, так удачно преобразивший Флетчера, осветил руку Эрвина. Выглядела она, мягко говоря, неважно. Кожа на запястье провисла, будто сухожилие под ней вдруг усохло. Он отодвинул рукав рубашки и едва не закричал. Неудивительно, что он чувствовал слабость. Рука будто лишилась мышц: от пальцев до локтя остались буквально только кожа и кости.

Только теперь до него дошел смысл последней фразы Флетчера.

«Мне ничего не нужно…»

— Господи, нет! — простонал Эрвин и попытался открыть дверь. Она, конечно, была заперта, и ключ исчез.

«У меня здесь все есть».

Он закричал и стал биться о дверь всем своим весом. Когда крик захлебнулся, потому что в легких закончился воздух, Эрвин услышал за спиной шорох и, оглянувшись, увидел Флетчера, двигавшегося к нему, не покидая все того же колониального кресла. Тогда Эрвин повернулся лицом к своему мучителю, прижавшись спиной к двери:

— Ты сказал, что пришел спасти меня.

— Разве твоя жизнь не банальна? — сказал Флетчер. — И разве смерть не спасет тебя от нее?

Эрвин открыл рот, чтобы сказать: нет, моя жизнь не банальна. У меня есть тайна, настоящая тайна.

Но он не успел сказать ни слова. Флетчер коснулся его руки, и Эрвин почувствовал, что жизнь уходит из него, слов но радуясь возможности переместиться туда, где ею распорядятся более разумно.

Он заплакал — больше от злости на это дезертирство жизни, чем от страха. И пока Флетчер тянул из него силы, а они текли прочь, Эрвин плакал до тех пор, пока плакать стало уже некому.

* * *

Джо не собирался забираться высоко в горы. Он хотел переждать в лесу на склоне, пока улицы города не опустеют. Тогда он спустится и проберется к дому Фебы. Таков был его план. Но в какой-то момент вечером — по совершенно необъяснимой причине — ему вдруг захотелось немного пройтись. Он поддался этому желанию, и оно стало гнать его вверх в какой-то странной, непонятно с чего вдруг навалившейся истоме, до тех пор, пока Джо не вышел на открытое место. Вечер выдался прекрасный. Вид с горы открывался захватывающий: город, долина и, самое главное, дорога — та дорога, по которой они с Фебой уедут сегодня ночью. Потом он снова двинулся дальше через лес, который не редел, а становился все гуще, и порой ветки деревьев смыкались над головой, заслоняя звезды. Наркотический транс — побочный эффект перкодана — не проходил, хотя обезболивающее действие явно заканчивалось; но Джо карабкался вверх, не обращая внимания на боль. Транс изменял его ощущения, оттеняя их, как капля горечи, добавленная к сладкому.

Прошло еще немного времени — больше, чем он ожидал, — и деревья наконец расступились. Джо вышел на открытое место, огляделся и увидел, что зрелище того стоит; городок внизу походил на шкатулку с бриллиантами. Джо уселся на камень, чтобы полюбоваться видом. Зрение у него всегда было острое, и даже с такой высоты он заметил пеше ходов на Мейн-стрит. Он подумал, что это туристы вышли полюбоваться ночным Эвервиллем.

Тут он вдруг почувствовал, как что-то тянет его, мешая спокойному течению мыслей. Сам не понимая зачем, он повернулся к вершине. Встал на ноги, пригляделся. Или зрение его все же обманывало, или там на самом деле мерцал свет, то разгораясь, то угасая. Джо какое-то время смотрел на него, а потом зашагал туда, словно завороженный, не отрывая глаз.

Источника сияния он не видел (его скрывали скалы), но убедился в том, что свет реальный, а не обман зрения. Кроме света, на вершине было еще что-то. Джо расслышал звуки — настолько далекие, что он скорее почувствовал их, чем услышал: некий ритм, как будто очень далеко, в соседнем штате, кто-то бил в огромный барабан. И почти не различимый звон, от которого рот Джо наполнился слюной.

До расселины между скалами оставалось не более пяти десяти ярдов, и Джо теперь смотрел только туда. Он направлялся прямо к расщелине, между ее зубцами. В паху невыносимо болело, боль пульсировала в такт ударам барабана, глаза слезились, рот был полон слюны.

Ощущения становились с каждым шагом отчетливее. Пульсирующая боль расползлась по всему телу от макушки до пяток, и вскоре Джо казалось, что каждый его нерв начал вздрагивать в этом ритме. Слезы текли из глаз, в носоглотке выделялась слизь. Во рту скапливалась слюна. Но он продолжал идти, твердо вознамерившись разгадать загадку, а когда до скалы оставалось три шага, Джо обнаружил там еще не что. В расселине, омываемой волнами света, кто-то лежал. Существо ростом со взрослого человека, но пропорциями больше напоминавшее эмбрион: чрезмерно большая голова и недоразвитые, слишком маленькие ручки, которыми он обнимал себя.

Джо обомлел и непременно обогнул бы это создание, если бы к источнику света вел другой путь. Но скалы были слишком отвесные, а нетерпение слишком велико, чтобы искать обходные пути, поэтому он направился дальше мимо лежавшего.

В тот же миг одна бессильная, недоразвитая ручка вдруг поднялась и схватила его за ногу.

Джо закричал и упал спиной на камни. Существо держало его крепко. Оно подняло свою уродливую голову, и даже сквозь пелену слез Джо увидел глаза создания: взгляд его отнюдь не казался взглядом умирающего. Взгляд был ясным и четким, как и голос, раздавшийся из безгубого рта

— Меня зовут Ной, — сказало существо. — Ты пришел, чтобы вернуть меня домой?

* * *

Феба оставалась в больнице до полуночи, пока не завершились все формальности, связанные со смертью Мортона Снова появился Джилхолли — насколько поняла Феба, он пришел, как только ему сообщили новость.

— Дело осложняется, — сообщил он, — и для вас, и для вашего приятеля. Вы понимаете?

— Мортон умер от сердечного приступа, — сказала Феба.

— Подождем результатов вскрытия. А пока что я хочу, чтобы вы сразу же позвонили нам, если Фликер даст о себе знать. Вы меня поняли? — Он помахал пальцем у Фебы перед носом, на что при других обстоятельствах получил бы достойный ответ. Но сейчас, играя роль скорбящей жены, она должна была сдерживаться.

— Поняла, — ответила она спокойно.

Ее смиренный вид вроде бы убедил шерифа Голос его не много смягчился.

— Ну зачем вы это сделали, Феба? — спросил он. — Я хочу сказать, вы же меня знаете. Я не расист, но если вам захотелось любви на стороне, почему вы выбрали черного?

— Почему каждый из нас что-то выбирает?

Она отвернулась, не рискнув посмотреть прямо в его сочувственное лицо, боясь, что не сумеет сдержаться и влепит пощечину.

Но он явно счел опущенный взгляд Фебы знаком раскаяния, потому что положил ей руку на плечо и шепнул:

— Я знаю, сейчас вам трудно в это поверить, но всегда есть свет в конце тоннеля.

— Неужели? — проговорила она.

— Можете мне поверить, — ответил он. — А сейчас иди те домой и ложитесь слать. Поговорим утром.

«Утром меня здесь не будет, болван, — подумала она, вы ходя на улицу. — Утром я уже буду там, где ты меня никогда не найдешь. Рядом с тем, кого я люблю».

Конечно, спать она не легла, хотя у нее все болело. Сейчас нужно было собраться. Феба раскладывала вещи — что взять, а что выбросить, — по ходу дела наведываясь к холодильнику за куском пирога или сосиской, и посадила желтое пятно горчицы на ночную рубашку, в которой хотела показаться Джо. Потом, когда вещи были сложены, она быстро пролистала фотоальбомы, выбирая, что взять с собой. Снимок это го дома, когда они с Мортоном, сияющие и полные надежд, только въехали сюда. Парочку детских фотографий. Мама, папа, Мюррей и сама Феба — шести лет от роду, а все равно толстая.

Свадебные фотографии она всегда ненавидела, даже те, что без Мортона, но из сентиментальности общий снимок взяла, а вместе с ним еще и два других, сделанных на параде восемьдесят восьмого года, когда доктор Пауэлл вдруг решил оплатить собственную платформу, и она сама сшила себе потрясный костюм аптечного пузырька.

Когда она собрала вещи, рассмотрела фотографии, доела пирог и сосиски, было уже почти три часа, и она подумала: уж не поймал ли Джилхолли ее Джо? Но от такой мысли Феба отмахнулась. Если бы поймал, он бы уже позвонил и похвастался. Или позвонил бы сам Джо — сказать, что не придет и что нужно искать для него адвоката.

Нет, ее любимый по-прежнему на свободе; он просто еще не добрался до нее. Может быть, он хочет сначала зайти к себе, чтобы забрать кое-что из вещей, и ждет, пока улицы окончательно опустеют. Или отправился добывать машину, в которой они уедут, а потом бросят где-нибудь, чтобы сбить погоню со следа. Или почему-то замешкался — так случалось, когда она была рядом и у них было много времени.

К рассвету они уедут, и все будет хорошо. До восхода солнца оставалось два или три часа. Феба вышла на заднее крыльцо и стояла там, глядя в темноту деревьев, в ожидании Джо. Он придет. Рано или поздно, но он придет.

* * *

— Где твой дом? — спросил Джо у Ноя.

Тот, не ослабляя хватки, продолжая стискивать ногу Джо, поднял левую руку и показал на расщелину между скалами, откуда струился свет и слышался рокот барабана.

— Что там такое? — удивленно поинтересовался Джо.

— Ты действительно не знаешь?

— Не знаю.

— В десяти шагах отсюда берег Субстанции, — сказало странное существо. — А я слишком ослаб, чтобы их пройти.

Джо опустился на корточки рядом с Ноем.

— Не так уж и ослаб. — Он кое-как высвободил ногу из цепких пальцев Ноя.

— Я пытался трижды, — отозвался Ной. — Но на пороге слишком мощная энергия. От нее слепнут глаза. От нее трещат кости.

— А мои не треснут?

— Может быть. Может быть. Но послушай: на той стороне я влиятельный человек. Там я дам тебе все, чего тебе не хватает здесь.

— Чего мне не хватает? — пробормотал Джо. Список у него был длинный. — Значит, если я перенесу тебя через по рог… — проговорил он, при этом думая: если бы не пришел к этим скалам, то остался бы лежать в лесу и истек кровью до смерти. — Что тогда?

— Если ты перенесешь меня, то получишь возможность отбросить все страхи этого мира, ибо на той стороне тебя ожидает власть, я тебе обещаю. Такая власть, что она покажется тебе безграничной, ибо у тебя не хватит желаний и амбиций, чтобы истощить ее.

Ной изъяснялся слишком сложно и причудливо, к тому же глаза Джо слезились, боль не отпускала, и потому он не до конца понял, что ему говорят. Но общий смысл был ясен. Нужно перенести это существо через порог, пройти с ним десять, двенадцать или двадцать шагов и получить награду.

Он оглянулся на свет, пытаясь рассмотреть какие-нибудь подробности, а его одурманенный опиатом мозг старался уяснить смысл происходящего.

— Там твой корабль, так? — шепотом спросил он. — Твой гребаный НЛО?

— Корабль?

— Господи. — Джо посмотрел на лежавшее перед ним существо в благоговейном страхе. — Вас там много?

— Конечно.

— Сколько?

— Не знаю. Я не был дома больше сотни лет.

— А на корабле…

— Почему ты спрашиваешь о корабле?

— Там! — Джо показал туда, откуда шел свет. — Что там такое? Как ты назвал — Субстанция?

— Субстанция — не корабль. Это море.

— Но ты прилетел на ней?

— Я приплыл по ней сюда И напрасно.

— Почему?

— Потому что здесь я нашел лишь горе и одиночество. Я прибыл сюда в расцвете сил, а посмотри на меня теперь. Прошу тебя, во имя сострадания, перенеси меня через порог. — Лицо Ноя, пока он говорил, стало сочиться темной жидкостью, каплями повисавшей на носу и в углах рта— Прости, если я погорячился, — добавил он. — Кто я, чтобы надеяться на спасение?..

Джо почувствовал жалость к существу. Он сочувствовал чужим страданиям.

— Я сделаю, что смогу, — сказал он.

— Ты добрый человек. Джо обхватил тело Ноя.

— Чтобы ты знал, — сказал Джо, — я и сам не в лучшей форме. Сделаю, что смогу, но ничего не гарантирую. Обними меня рукой за шею. Да, вот так. Ну, вперед.

Он начал подниматься.

— А ты тяжелее, чем кажешься, — сказал Джо и пошатнулся, с трудом удержав равновесие. Потом он выпрямился. — Я хочу знать, с какой планеты ты явился, — сказал он, направляясь к порогу.

— С какой планеты?

— Ага. И в какой она галактике. Всю эту муть. Потому что, когда ты улетишь, мне поверят только в том случае, если я сообщу детали.

— Я тебя совершенно не понимаю.

— Я хочу знать… — начал Джо, но так и не договорил, по тому что в этот миг он прошел расщелину и наконец увидел, что там Никакого межпланетного корабля — одно только небо, трещина в нем и свет, сияющий и ласкающий, будто любящий взгляд. Чувствуя его прикосновение, Джо забыл обо всем и хотел лишь одного: переступить порог, попасть туда во что бы то ни стало и увидеть солнце, лившее этот свет.

Ной у него на руках задрожал. Его хрупкие пальцы вцепились Джо в плечо.

— Видишь? — прошептал он. — Ты видишь?

Джо увидел. Другое небо и морской берег под ним. Шум волн показался знакомым, словно биение собственного сердца, и от пряного воздуха покатились слезы, как подношение.

— Субстанция, — выдохнул Ной.

«Господи, — подумал Джо, — как было бы здорово, если бы Феба стояла сейчас рядом со мной и видела это чудо».

Завороженный зрелищем, Джо не заметил, что земля под ногами изменилась; он обратил на это внимание, лишь оказавшись по щиколотку в жидкой грязи, которая перехлестывала через порог. Течение ее было мощным, и Джо остановился, чтобы поудобнее перехватить тело Ноя. Они находились в двух шагах от порога, и выплеск энергии в этом месте был еще сильнее. Суставы трещали, к горлу подступала дурнота, кровь стучала в висках так, будто голова вот-вот лопнет и, если он не поторопится, сама улетит в сверкающий мир Субстанции.

Джо все понял, крепче прижал к себе Ноя и пошел дальше, согнувшись, будто против ветра. Первый шаг дался ему с трудом, второй еще труднее, третий — уже не шаг, а рывок. Выброс энергии заставил его крепко зажмуриться, но сквозь сомкнутые веки он видел не черноту, а синеву, бархатистую синеву, а сквозь гул бурлящей крови услышал где-то впереди голоса птиц, как алые росчерки на синем фоне.

— Я не знаю твоего имени, — прошептал кто-то совсем рядом, — но надеюсь, ты меня слышишь.

— Да, — сказал Джо, или ему показалось, что сказал. — Я слышу тебя.

— Тогда открой глаза, — произнес голос, и Джо понял, что это голос Ноя. — Иди.

— Куда? — спросил Джо. Ему велели открыть глаза, но синева была так прекрасна, что не хотелось лишаться этого зрелища

— Мы идем в Ливерпуль, — ответил Ной.

— В Ливерпуль? — удивился Джо. В его представлении этот город был серым и прозаическим. — Мы прошли такой путь, чтобы попасть в Ливерпуль?

— Нам нужны корабли. Я уже вижу их.

— Какие корабли? — задал вопрос Джо, все еще не решаясь открыть глаза

— Смотри сам.

Почему бы и нет, подумал Джо. Синева никуда не денется, стоит только закрыть глаза И с этой мыслью он их открыл.

Глава 3

Наступила пятница, и кто не успел, то опоздал. Не успел пополнить кухонные запасы, или вымыть окна, или покрасить дверь, или подмести улицу, или подстричь собаку, или погладить белье, или заказать пироги — все, теперь уже поздно. В город приехали люди, готовые тратить деньги и веселиться, так что, если кто-то чего-то не успел, лучше отложить это на потом.

— Я уверена, — объявила Дороти Баллард своему мужу, увидев заливавшее окна солнце, — это будет самый лучший праздник за много лет.

И все вокруг подтверждало ее слова. Когда чуть позже восьми Дороти села за руль и проехалась по Мейн-стрит, людей там оказалось больше, чем днем в субботу, и лица почти сплошь незнакомые. Это были гости: они прибыли накануне в город, поселились в мотеле или в снятой квартире, а теперь вышли под эвервилльское гостеприимное солнце, что бы начать день яичницей с ветчиной и куском местного пи рога.

Приехав в торговую палату, Дороти сразу заглянула к Джеду Джилхолли — его контора располагалась напротив, через холл, — чтобы узнать новости о Фебе Кобб. Джилхолли еще не пришел, но за столом сидел, с номером «Трибьюн» и с картонкой молока, Нед Бэнтем — любимец Дороти из числа местных полицейских, помощник Джеда.

— Дотти, детка, похоже, у нас будет хороший уик-энд, — ухмыльнулся он.

Дороти не раз запрещала ему называть ее так, но он не обращал внимания и произносил свое «Дотти-детка» так мило, что она перестала протестовать.

— Ты уже арестовал Джо Фликера?

— Сначала найди его.

— Вы что же, еще не нашли?

— Дотти, если бы мы его нашли, то и арестовали бы, — отозвался Нед. — Не грусти. Поймаем — Как ты думаешь, он опасен?

— Спроси у Мортона Кобба, — сказал Нед. — Хотя уже поздновато.

— Что?

— А ты не знаешь? — удивился Нед. — Бедолага умер вчера вечером.

— О господи! — Дороти стало нехорошо. — Значит, у нас во время фестиваля будут искать убийцу?

— Пикантная приправа, правда?

— Это не шутки, — возразила Дороти. — Мы работали целый год…

— Да не беспокойся ты, — сказал Нед. — Фликер, наверное, уже в Айдахо.

— А как же она? — спросила Дороти. Она знала Фебу в лицо, но не была с ней знакома. Милая и симпатичная — вот и все, что она могла сказать об этой женщине.

— А что она?

— Ее арестуют или как?

— Джед послал Барни ночью присматривать за ее домом, на случай если Фликер вернется. Но он, конечно, не вернется. С чего бы?

Дороти промолчала, хотя ответ вертелся у нее на языке. С той стати, что у них любовь. Вот с какой.

— Значит, его не было?

Нед покачал головой. Дороти невольно испытала легкое злорадство, услышав, что любовник Фебы Кобб к ней не вернулся. Не побоялась встречаться тайком — пусть теперь платит.

Нед немного развеял ее тревогу и пообещал предупредить, если охота на преступника вдруг начнется. Дороти ушла к себе в офис, утешаясь тем, что, даже если убийца еще не в Айдахо, он все равно достаточно далеко и не испортит городу праздник в ближайшие семьдесят два часа

* * *

Он не пришел. С этой мыслью Феба проснулась. Она ждала его у задней двери до тех пор, пока дневные лучи не погасили звезды, а он не пришел.

Теперь она сидела в кухне над тарелкой с остатками оладьев, пыталась собраться с мыслями и понять, что делать дальше. Один голос в ее голове твердил: беги, беги сейчас же, пока можно. Если останешься, тебе придется разыгрывать безутешную вдову перед всем и каждым. Придется заниматься похоронами, придется собирать бумаги, чтобы получить страховку. И не забудь про Джилхолли. Он вернется со своими вопросами.

Но другой голос был громче, и он не соглашался. Он говорил: если ты сейчас уедешь, он никогда тебя не найдет. Может быть, он заблудился ночью; может, Мортон избил его сильнее, чем казалось, и теперь Джо лежит где-то, истекая кровью.

Этот голос говорил, что дело сводится к одному: веришь ли ты ему настолько, чтобы ждать его возвращения? Если нет — беги. Если да — сделай соответствующее лицо и по терпи.

Все очень просто, и решение тоже простое. Само собой, она ему верит. Само собой.

Чтобы стряхнуть остатки сна, Феба сварила очень креп кий кофе, приняла холодный душ, уложила волосы и оделась. В восемь сорок пять, когда она уже собралась выйти и поехать на работу, зазвонил телефон. Сердце у нее заколотилось, она бросилась назад и схватила трубку, но… оттуда раздался опостылевший голос Джилхолли.

— Всего лишь хотел убедиться, что вы на месте, — сказал Джед.

— Я собираюсь на работу, — ответила Феба. — Если это все, что вам было нужно, то мне пора.

— Значит, я знаю, где вас найти.

— Да, знаете.

— Ваш приятель ночью так и не пришел.

Она уже хотела подтвердить, что да, не пришел, как вдруг до нее дошло: это вовсе не вопрос. Он и сам уже знал, что Джо не пришел. Значит, кто-то из полицейских всю ночь де журил возле ее дома, а Джо, скорее всего, заметил его и скрылся, иначе бы его сцапали. Все это промелькнуло у Фебы в голове в одно мгновение, но шериф успел заметить повисшую паузу.

— Вы тут? — спросил Джилхолли.

Она порадовалось, что разговор идет по телефону: ей не пришлось прятать невольную улыбку.

— Да, — сказала Феба, изо всех сил стараясь, чтобы он не услышал радости в ее голосе. — Я тут.

— Если он попытается встретиться с вами…

— Знаю, знаю. Я вам позвоню, Джед. Обещаю.

— Не зовите меня «Джед», миссис Кобб, — засопел он. — У нас деловые отношения. Давайте договоримся.

С этими словами он отключился. Феба опустила трубку и присела на ступеньку. Ее трясло. Потом слезы счастья и облегчения вдруг хлынули градом, и прошло минут десять, прежде чем она взяла себя в руки и пошла в ванную умываться.

* * *

Несмотря на бурную ночь, Будденбаум проснулся, как всегда, за несколько минут до восхода солнца. Внутренние часы его были отлажены безукоризненно, так что за последние лет восемьдесят он ни разу не проспал рассвета. В конце концов, работа его требовала некоторой доли поэзии, а он не знал драмы более романтичной, чем та, что каждое утро разыгрывается на горизонте. Сегодня победа света над тьмой приобретала особенное значение, поскольку солнцу предстояло осветить события, которые, как надеялся Будденбаум, войдут в историю.

Полтора столетия прошло с тех пор, как зароненное им зерно упало в землю и поднялся Эвервилль; полтора столетия провел он в непрерывных странствиях и в неустанной надежде. Годы разочарований и одиночества, когда он, всюду чужой и никому не нужный, бесконечно колесил с места на место, из штата в штат. Разумеется, в его положении имелись свои преимущества: например, ему не приходилось лицезреть преступления, горести и печали, быстро изъязвлявшие мечты переселенцев об Эдеме. Даже такой городок, как Эвервилль, мало походил на чистые видения тех пионеров, что двинулись на Запад из местечка Индепенденс в штате Миссури. Родившиеся в невежестве, вскормленные отчаянием, мечты эти были нелепыми и хрупкими, однако они трогали Будденбаума. И трогают до сих пор.

У тех суровых людей имелось нечто такое, за что они мог ли умереть, и это был великий дар, и они были благословенны более, чем их внуки, такого дара лишенные. С точки зрения Оуэна Будденбаума, нынешние мужчины и женщины — строители домов в предместьях и основатели фондов — на прочь лишены поэзии и слишком далеки от притягательной и ужасающей в своей святости сущности вещей.

Разумеется, встречались и исключения. Вроде вот этого мальчишки, что сейчас спал рядом с Будденбаумом Он и Мэв О'Коннел очень хорошо поняли бы друг друга, подумал Оуэн. Много лет не дававший воли чувствам, Будденбаум нашел его здесь, в незнакомом городе, всего через несколько часов. Молодые люди, способные видеть невидимое, слышать молоточки в небе или понимать небесную речь, встречались повсюду. Но, к сожалению, большинство из них искали себе прибежище в наркотиках, особенно в больших городах. Будденбаум не раз встречал их в переулках, где они, поглядывая одним глазом в небеса, торговали наркотиками, а он отводил их в такие вот комнаты (сколько же их было, десятки или тысячи?), где они отдавали свои видения за содомию.

— Оуэн?

Волосы парня раскинулись на подушке, будто плыли в воде.

— С добрым утром, — отозвался Оуэн.

— Ты еще ляжешь?

— Который час?

— Около семи, — ответил Сет. — Вставать еще рано. Он потянулся, съехав к изножью кровати.

Оуэн смотрел на колечки волос под мышками у мальчика и дивился неисповедимым путям желания.

— Мне сегодня нужно кое-что выяснить, — сказал он. — Хочешь поучаствовать?

— Смотря что ты хочешь выяснить, — заметил Сет, бес стыдно ощупывая себя под простыней.

Оуэн улыбнулся, подошел и сел рядом с ним на кровать. За одну ночь этот юноша превратился из бродяжки в кокетку. Он приподнял коленями простыню — достаточно высоко, чтобы Оуэн увидел его анус.

— Думаю, на часок можно еще задержаться, — решил Будденбаум и распустил пояс халата, показывая парню, на что он напрашивается.

Сет вспыхнул — лицо, шея, грудь покраснели за две секунды.

— Ты мне приснился, — сказал он.

— Лжец.

— Нет, правда.

Простыня по-прежнему прикрывала поднятые колени юноши. Оуэн и не подумал снять ее, но лишь склонился над Сетом.

— Расскажи, — потребовал он.

— Что рассказать?

— Что тебе приснилось. — Сет немного смутился. — Ну давай, не то я уйду.

— Ну, — начал Сет. — Снилось… Бог ты мой, звучит так глупо…

— Выкладывай.

— Снилось, что вот это, — он показал под халат Оуэна, — тоже молоток.

— Молоток?

— Ага. Как будто он отдельно от тебя, и я беру его в руку и вижу, что это молоток.

Образ был странный, но, учитывая их ночной разговор, вполне логичный. Однако этим странности не исчерпывались.

— Я его взял и начал строить дом.

— Сейчас выдумал?

— Нет. Честное слово. Я стоял на крыше… Там был только каркас, но дом большой, где-то высоко в горах, а гвозди торчали из крыши, будто огненные шипы. И этот твой молоток, — Сет сел в постели и попытался коснуться того, о чем говорил, — сам забивал гвозди. Помогал мне строить мой дом. — Он заглянул в лицо Оуэну и пожал плечами. — Я же сказал, глупость ужасная.

— А где я сам-то был? — поинтересовался Оуэн.

— Не помню, — ответил Сет.

— Фу.

— Не злись.

— Я не злюсь.

— Просто дурацкий сон. Я вчера слишком много думал о молоточках и… Может, потом поговорим? — Он потянулся рукой под халат Оуэна, потерявшего боевую готовность, пока они все это обсуждали, и попытался привести его в прежнее состояние. Но, к разочарованию Сета, ему это не удалось.

— У нас еще будет время днем, — утешил его Оуэн.

— Ладно, — отозвался Сет, откинувшись на подушки и сбросив с себя простыню. — Не хотелось уходить просто так.

Оуэн смотрел на его почти безволосый пах в легком смущении. Смущало его не то, что он видел — юноша был пре красно оснащен, — но мысль о том, что частью его тела, и довольно важной, забивали гвозди, а сам он при этом находился неизвестно где.

Сны по большей части безобидны. Всего лишь воздушные пузырьки, всплывающие наверх из глубин спящего сознания. Но иногда, пусть и редко, они несут в себе знак тою, что принадлежность к Искусству — не пустое обещание, что человеческий разум в состоянии постичь прошлое, настоящее и будущее в один единый миг вечности. Оуэн не думал, что сон Сета про дом и молоток из разряда таких снов; но было здесь нечто, отчего ладони вспотели, а волосы на затылке зашевелились.

— О чем ты думаешь?

Сет смотрел на него, и на его длинном бледном лице отражалась тревога.

— О перекрестках, — сказал Оуэн.

— При чем тут перекрестки?

— При том, что именно туда мы и пойдем. — Он поднялся с постели и направился в ванную, к унитазу. — Мне ну жен первый городской перекресток.

— Зачем? — заинтересовался Сет.

Оуэн презирал ложь, да и какой смысл лгать? Мальчишка все равно не поймет.

— Затем, что мой путь заканчивается там, где встречаются дороги, — сказал он.

— Что это значит?

— Это значит… Что мне нельзя долго здесь оставаться, — произнес он громко уже из ванной. — Но, по крайней мере, можно повеселиться.

Мальчишка опустил глаза.

— А что я буду делать, когда ты уедешь? — тихо спросил он.

Оуэн на минуту задумался. Потом сказал:

— Может быть, начнешь строить дом?

Глава 4

Севернее Сэлема Тесла потеряла шоссе, проехав тридцать пять миль на Уилламин, прежде чем поняла ошибку и развернулась. К тому времени, когда она въезжала в Эвервилль, было уже начало второго, и она, злая и голодная, ми нут десять искала, где перекусить, пока случайно не увидела ресторанчик Китти. Там было полно народу, и ее вежливо попросили подождать минут десять.

— Без проблем, — сказала она и вышла на солнышко.

Там было на что посмотреть. Ресторанчик располагался на углу Мейн-стрит, на пересечении двух главных улиц. По обеим двигался почти непрерывный поток людей и машин. «Оживленное местечко», — подумала она.

— Здесь проходит какой-то фестиваль, — отозвался Рауль.

— Откуда ты знаешь?

— Написано прямо у тебя перед носом.

— Где, черт побери? — Тесла осмотрела все четыре угла перекрестка.

— В двух шагах над головой, — сказал Рауль.

Тесла подняла голову. В трех футах над землей был растянут плакат с надписью синими буквами: «Добро пожаловать на Эвервилльский фестиваль выходного дня!»

«Как же я его не заметила?» — подумала Тесла, изумленная (впрочем, как и всегда) тем, что Рауль, глядя на мир ее глазами, видит то, чего не видит она.

— Ты слишком сосредоточилась на желудке, — отозвался Рауль.

Она проигнорировала это замечание.

— Это не случайно, — сказала она.

— Что не случайно?

— То, что мы попали сюда именно в дни фестиваля. Здесь есть определенная синхронность.

— Тебе виднее.

Она какое-то время молча смотрела на поток машин. По том спросила:

— Ты ничего не чувствуешь?

— Например?

— Не знаю. Ничего необычного?

— Я что тебе, охотничий пес?

— Ладно, — сказала она, — проехали.

Они замолчали оба. Потом, очень тихо, Рауль сказал:

— Посмотри выше, над плакатом.

Она посмотрела выше — выше плаката с синими буква ми, выше домов.

— Тора? — спросила она.

— Да…

— Что там не так?

— Не знаю, — ответил он. — Но что-то не так.

Она посмотрела внимательнее. Вершину было плохо вид но, ее окружала дымка.

— Потом, — сказала Тесла. — Я слишком голодная, ничего в голову не лезет.

Она оглянулась на закусочную. Двое посетителей как раз поднялись и болтали с официанткой.

— Примерно десять минут и есть, — буркнула себе под нос Тесла и направилась внутрь.

— Вы одна? — спросила официантка, проводив ее к освободившемуся столику и положив меню. — У нас все вкусно, но куриная печенка сегодня просто отличная. И кобблер с персиком.

Тесла смотрела, как та лавирует между столиков — там словечко скажет, там улыбнется.

— Счастливая, бесхитростная душа, — сухо заметил Рауль.

— Похоже, у них тут Иисус за шеф-повара, — ответила Тесла, глядя на простой деревянный крест, прибитый над стойкой.

— Тогда лучше закажи рыбу, — посоветовал Рауль, и Тесла громко прыснула.

Несколько посетителей оглянулись в ее сторону, но ни кому из них не показалось странным, что женщина, сидящая в одиночестве, засмеялась.

— Что вас рассмешило? — спросила подоспевшая официантка.

— Так, вспомнила кое-что, — промолвила Тесла и заказала рыбу.

* * *

Эрвин никак не мог вспомнить, что произошло, пока он был дома. Помнил только, что ему страшно хотелось уйти.

В полном смятении стоял он перед закрытой входной дверью, точно зная, что должен был взять какую-то вещь, прежде чем уходить; но что именно, никак не мог вспомнить. Он оглянулся назад, в коридор, в надежде, что там что-нибудь наведет его на мысль.

Конечно! Признание. Как же он уедет из дома, не взяв признание Макферсона? Эрвин двинулся по коридору, соображая, куда подевал документ. Но возле двери гостиной желание найти бумаги вдруг испарилось, а сам он непостижимым образом снова оказался на улице, под жаркими лучами солнца. Лучи были еще и яркими, так что Эрвин сразу принялся искать в карманах солнечные очки и вдруг обнаружил, что на нем старый твидовый пиджак, который, как ему казалось, он давно отдал на благотворительность. Отдал, не подумав (что с ним случалось редко), и почти сразу же пожалел об этом. Тем более приятно, что пиджак снова оказался на нем, пусть самым загадочным образом.

Очков он не нашел, зато обнаружил рассованные по карманам разные памятные мелочи: билеты на концерт в Бос тоне, куда он ходил двадцать лет назад; изжеванный окурок сигары, выкуренной в честь первого посещения бара; маленький кусочек свадебного торта, завернутый в салфетку; красная шпилька от женской лодочки; пузырек со святой водой, которую, умирая, сжимала в руке его мать. В каждом кармане оказалась даже не одна, а четыре-пять таких мелочей, связанных с каким-либо воспоминанием — запахом, звуком, лицом, чувством, — и все они изумляли его так, что он и думать забыл про таинственное возвращение пиджака. Эрвин точно знал, что отдал его. Но даже если не отдал, даже если сунул куда-то, и тот провалялся, позабытый, в шкафу лет десять, а сегодня утром он его почему-то достал и надел, — от куда взялись в карманах эти вещи?

Происходило что-то очень странное, что-то чертовски странное.

В соседнем доме на порог вышел Кен Маргосьян и, насвистывая, двинулся с ножницами в руках вдоль своих розовых кустов, выбирая цветы.

— Розы у вас в этом году хороши как никогда, — сказал ему Эрвин.

Маргосьян, обычно по-соседски приветливый, даже не повернул головы.

Эрвин подошел к ограде.

— Вы в порядке, Кен?

Маргосьян наконец выбрал розу и осторожно нащупывал место, где срезать. Глядя на него, можно было подумать, что он не слышал ни звука.

— Что за представление? — удивился Эрвин. — Если вы за что-то обиделись…

Тут появилась миссис Семевиков, встречи с которой при иных обстоятельствах Эрвин непременно постарался бы избежать. Она была женщина говорливая и каждый год в фестивальную субботу устраивала благотворительный аукцион детских вещей, пожертвованных ей разными магазинами. В прошлом году она пыталась привлечь и Эрвина, убеждая его, что он должен потратить на благое дело несколько своих рабочих часов. Эрвин пообещал подумать, а потом не отвечал на ее звонки. Она и сейчас наверняка пришла просить о том же. Миссис Семевиков поздоровалась с Кеном и не обратила никакого внимания на Эрвина, хотя тот стоял в пяти шагах.

— Эрвин дома? — спросила она у Маргосьяна.

— Вряд ли, — ответил тот.

— Что за шутки! — возмутился Эрвин, но Кен продолжал:

— Я слышал у него ночью странный шум. Будто там была драка.

— На него это не похоже, — отозвалась миссис Семевиков.

— Утром я стучал к нему, чтобы проверить, все ли в порядке, но он не ответил.

— Хватит, — сказал Эрвин.

— Может быть, он ушел на работу? — предположила миссис Семевиков.

— Я сказал; хватит! — закричал Эрвин.

Его выводило из себя то, что они говорят о нем так, будто его нет. И что за чушь несет Кен про какую-то вчерашнюю Араку? Вчера он совершенно мирно…

Он сбился с мысли, в памяти смутно забрезжило чье-то имя, и он оглянулся назад, на дом.

Флетчер. Господи, как он мог забыть про Флетчера?

— Пойду поищу его в офисе, — говорила тем временем миссис Семевиков. — В прошлом году он мне обещал…

— Послушайте, — взмолился Эрвин.

— …что пожертвует на благотворительность…

— Я не понимаю, зачем вы это устроили, но послушайте меня.

— …несколько рабочих часов.

— У меня в доме чужой человек.

— Прекрасные, между прочим, розы. Вы не собираетесь участвовать в конкурсе садоводов?

Больше Эрвин не мог этого вытерпеть. Он подошел к Кену и заорал:

— Он пытался убить меня!

Потом потянулся через ограду и схватил Кена за рубашку. Точнее говоря, попытался. Пальцы прошли сквозь ткань, сомкнувшись в пустой кулак. Эрвин повторил попытку. С тем же успехом.

«Я схожу с ума, — подумал он. Потом потянулся и ткнул Кена пальцем в щеку. Ткнул сильно, но тот не почувствовал. — Флетчер что-то сделал со мной».

В нем поднималась паника. Нужно немедленно найти виновника и все исправить, пока не поздно, пока не случи лось непоправимого. Оставив Кена и миссис Семевиков беседовать о розах, Эрвин пошел назад по дорожке к парадной двери. Дверь казалась закрытой, но чувства, похоже, окончательно обманули его, потому что через два шага он оказался у себя в коридоре.

Он позвал Флетчера. Тот не ответил, хотя явно был где-то в доме, Эрвин в этом не сомневался. Все углы в холле как-то искривились, а стены обрели странный желтоватый оттенок. Что же это, как не работа Флетчера?

Вдруг он понял, где его искать: в гостиной, где тот насильно его держал, чтобы поиграть с его психикой. В Эрвине закипал гнев — как посмел этот проходимец вторгнуться в его дом и в его сознание? Он решительным шагом подошел к двери. Дверь стояла нараспашку. Эрвин вошел внутрь.

Шторы были задернуты наглухо, так что единственным источником света служил догоравший в камине огонь. Тем не менее Эрвин сразу разглядел своего мучителя. Тот сидел на полу, скрестив ноги, одежда его лежала рядом Сильное тело, заросшее волосами, покрывали шрамы; некоторые из них были длинные, дюймов шесть. Флетчер сидел, закрыв глаза, но белки его двигались. Перед ним лежал холмик экскрементов.

— Ах ты, грязное животное! — в бешенстве завопил Эрвин, но Флетчер не реагировал. — Я не знаю, что за номер ты со мной выкинул, но хочу, чтобы ты вернул все на место. Немедленно, слышишь? — Флетчер открыл глаза на радость Эрвину, которому надоело быть невидимым. — А потом ты должен…

Он замер от омерзения, когда Флетчер зачерпнул пригоршню собственного дерьма и размазал его по животу. Эрвин отвел глаза, но то, что он увидел, оказалось еще хуже скотологических упражнений Флетчера.

Он увидел тело, лежавшее лицом к стене. Тело, которое он узнал.

Нет слов, способных выразить его ужас, когда он понял, что произошло. Эрвин всхлипнул, но негодяй не обратил на это никакого внимания.

Теперь Эрвин знал почему. Он умер. Его безжизненное иссохшее тело лежало в углу. Он сохранил сознание, потому что оно еще привязано к телу, но для мира живых его больше не существовало. Он стал призраком.

Он сел на пол напротив Флетчера и вгляделся в его лицо. Низкий лоб, уродливый рот — несоразмерно большой, похожий на звериную пасть.

— Кто ты такой? — пробормотал Эрвин.

Усилия Флетчера — теперь Эрвин видел, что тот мастурбирует, — не прошли даром. Дыхание его стало быстрым и прерывистым, оно сопровождалось кряхтеньем. Не в силах наблюдать подобное зрелище, Эрвин поднялся, вышел из гостиной, прошел по коридору и встал на крыльце под лучами солнца.

Миссис Семевиков ушла, Кен направлялся к дому с охапкой роз, и откуда-то доносился тоненький плач. Кому-то больно, подумал Эрвин, и эта мысль странным образом утешила его: приятно сознавать, что страдаешь не один. Он осмотрелся и быстро обнаружил источник звука. Плакали розовые кусты, и Эрвин понял, что мертвые слышат их.

Утешение было слабое. Из глаз потекли слезы; вернее, его сознание вспомнило, как бы он сейчас заплакал, будь у него глаза, Эрвин решил сделать все, хоть вступить в союз с дьяволом, только бы отомстить мерзкому извергу, лишившему его жизни. Не важно, когда и сколько придется ждать. Он заставит этого ублюдка рыдать так, что слезам миллиона розовых кустов не заглушить его воплей.

* * *

В пятницу накануне фестиваля у доктора Пауэлла всегда выдавался легкий день. В начале следующей недели, сразу после праздников, народу в приемной было полно, и у всех что-нибудь сложное: перед фестивалем люди откладывали болезни на потом, и порезы успевали загноиться, а запоры — вызвать интоксикацию. Но в пятницу к нему обращались только в самых крайних случаях.

Никто из пациентов ни намеком не показал Фебе, что осведомлен о скандале, но она прекрасно понимала, нет в Эвервилле такого мужчины, женщины или ребенка, кто не знал бы о случившемся. Доктор Пауэлл говорил с ней пре дельно кратко. Он сожалеет о смерти Мортона, сказал он, и готов пойти ей навстречу, если нужен отпуск на несколько дней. Феба поблагодарила и попросила разрешения уйти около двух, чтобы съездить в Силвертон в похоронную контору. Ответ, разумеется, был положительным.

На самом деле она собиралась не только в контору. Больше, чем раньше, ей сейчас требовалась помощь человека юридически грамотного, способного прояснить ее положение. И Феба решила: чем ждать понедельника, лучше встретиться с Эрвином немедленно. Неизвестно, что еще случится за семьдесят два часа, какая беда обрушится на ее голову. Лучше сразу узнать, что ее ждет, и подготовиться заранее.

* * *

Рыба была вкусная. Тесла ела с удовольствием, одновременно прислушиваясь к разговорам, гудевшим за пятью соседними столиками. Это стало у нее привычкой еще в бытность сценаристом, когда Тесла быстро смекнула, что в обыкновенных разговорах можно услышать такие перлы, каких не выдумать ни одному автору. Потом во время путешествий она не раз так развлекалась, когда не было ни музыки, ни телевизора, ни подходящей компании.

На этот раз, к ее удивлению, за тремя столиками из пяти разговор шел об одном и том же: о некоей Фебе Кобб, которую все винили в скоропостижной кончине мужа.

Рядом с Теслой вдруг вспыхнул спор, и она сосредоточилась на нем Она сидела и слушала рассуждения о мораль ном аспекте адюльтера, когда в зале появился сухопарый субъект — судя по важному виду, хозяин заведения. Он принес спорщикам гамбургеры, а на обратном пути забрал у нее пустые тарелки и спросил невзначай, понравилась ли ей рыба. Тесла ответила, что да, конечно, и наудачу спросила:

— Извините за любопытство… Не знаете ли вы, случай но, человека по фамилии Флетчер?

Человек с пришпиленной к груди карточкой, где было написано «Босли», на минуту задумался.

— Флетчер… Флетчер… — забормотал он. Пока он вспоминал, ее окликнул Рауль:

— Тесла!

— Погоди минуту, — отозвалась она.

— Но тут что-то…

Он не закончил, потому что как раз в эту секунду Босли произнес:

— Нет, не знаю такого. Он живет у нас в городе?

— Нет. Он приезжий.

— У нас полно приезжих.

Она поняла, что дальше спрашивать бесполезно. Но раз уж он стоял перед ней, она решила узнать хоть что-нибудь.

— А что случилось с Фебой? Улыбка на лице у Босли погасла.

— Вы знакомы с ней?

— Она заходила к нам иногда, — неохотно признался Босли.

— А какая она?

По лицу его было видно, что он не хочет показаться не вежливым, но и отвечать не желает тоже.

— Все только и говорят о ней.

— В таком случае, надеюсь, ее история послужит уроком, — сухо сказал Босли. — Господь видит ее грех и покарает ее.

— Ее уже признали виновной?

— В глазах Господа…

— Да забудьте про эти гребаные глаза! — воскликнула Тесла, разозлившись на его лицемерие, — Я спросила, какая она.

Босли поставил тарелки на стол и тихо проговорил:

— Думаю, вам лучше уйти.

— Почему это?

— Вам здесь не рады, — ответил он.

— Да почему?

— Из-за ваших слов.

— А что в них не так?

— Не слов, а слова «гребаные», — подсказал Рауль.

Она громко повторила вслух, проверяя его предположение:

— Вы про слово «гребаные»? Вам оно не нравится? Босли вздрогнул, будто его ужалили.

— Уходите, — сказал он.

— Но что тут такого? — медовым голоском вопросила Тесла. — Что плохого в этом слове?

— Я хочу, чтобы вы ушли, — настаивал Босли, повысив голос. — Ваш грязный язык нам здесь не нужен.

— А нельзя ли мне попробовать персиковый кобблер? — спросила Тесла.

— Вон! — гаркнул Босли.

Сплетники вокруг затихли и с любопытством повернулись к ее столику.

— Говорите свои гнусности где угодно. Но не здесь.

Тесла откинулась на спинку кресла.

— В «гребаном» нет ничего гнусного, — возразила Тесла. — Это просто слово, обыкновенное, полезное слово. Признайте, Босли. Иногда оно просто необходимо.

— Я хочу, чтобы вы ушли.

— Слушайте, по-моему, гораздо лучше и куда более энергично звучит: «Я хочу, чтобы вы убрались отсюда к чертям».

Послышались смешки. Кто-то нервно закашлялся.

— Что вы говорите жене вечерком в субботу? «Не хочешь ли совокупиться, дорогая?» Нет, ведь вы говорите: «Я хочу тебя трахнуть».

— Вон! — рявкнул Босли.

К нему на помощь уже спешили официанты во главе с поваром, который выглядел так, будто он осиян огнями святого Квентина* (* Христианский мученик III века н. э.). Тесла поднялась из-за стола.

— Ладно, ухожу, — сказала она и широко улыбнулась повару. — Рыба великолепная, — добавила она, медленно направляясь к двери.

Она стояла на углу, размышляя, откуда лучше начать по иски Флетчера, когда Рауль позвал ее шепотом:

— Ты не слышала, что я тебе говорил?

— Я защищала свои конституционные права, — ответила Тесла.

— Раньше, до того.

— И что же ты говорил?

— Не знаю точно, что там было, — сказал он, — но я почувствовал чье-то присутствие или…

— Ты что-то нервничаешь, — заметила Тесла, окидывая взглядом улицу. Поток машин на перекрестке стал еще плот нее. Вряд ли в этом месте станут разгуливать духи, подумала она По крайней мере, среди бела дня. Ночью — другое дело…

— Не хоронили ли здесь на перекрестках самоубийц? Рауль не отвечал.

— Рауль?

— Послушай.

— Что я…

— Просто послушай, хорошо?

Здесь было что послушать. Гудели клаксоны, шуршали шины, смеялись и болтали люди, в окнах играла музыка, из открытой двери несся чей-то возмущенный голос.

— Нет, я не о том, — сказал Рауль.

— А о чем?

— Слышишь чей-то шепот?

Она попыталась вслушаться, не обращая внимания на людей и машины.

— Закрой глаза, — предложил Рауль, — в темноте проще.

Она так и сделала. Уличный шум никуда не делся, но ей все-таки удалось отвлечься от него.

— Вот, — прошептал Рауль.

Он был прав. Слабый, еле заметный посреди этой какофонии звуков голос пытался добиться, чтобы его услышали. Тесла разобрала его «ай». И еще что-то, похожее на «кетчуп». Она сосредоточилась, настроив на него слух, как настраивалась на разговоры в закусочной.

— Ай, — услышала она. — Аю… аю…

— Он что-то знает, — шепотом сказала Тесла.

— Кетч… кетч, — произнес голос.

— Кетч?

— Кетч… э…

Нет, это не «кетчуп». Это «Флетчер».

— Слышишь? Он знает про Флетчера, — сказала она Раулю. — Вот о чем он говорит. Он знает про Флетчера.

Она снова прислушалась, настраиваясь на частоту голоса. Он был рядом, но стал еще тише. Она затаила дыхание, настраивая каждый нерв на прием. На этот раз она услышала не слова, а цифры. Два Два, Шесть.

Она повторила их вслух, чтобы голос знал, что она услышала его.

— Два-два-шесть, правильно?

Дальше последовали два каких-то слова. «Ел» или «чел». И что-то вроде «три».

— Повтори еще раз, — попросила она тихо.

Но то ли она устала, то ли голос утомился. Снова послышалось «три». Потом он исчез. Тесла продолжала прислушиваться в надежде, что контакт повторится, но голос молчал.

— Черт, — пробормотала она себе под нос.

— Нам нужна карта, — сказал Рауль.

— Зачем?

— Это адрес, Тесла. Он сказал тебе, где найти Флетчера.

Она оглянулась на ресторанчик.

Тамошняя официантка увидела Теслу, как только та от крыла дверь.

— Пожалуйста… — начала официантка.

— Не беспокойтесь, — сказала Тесла. — Мне нужно только вот это. — Она вытащила из проволочной стойки у двери брошюрку про городской фестиваль. — Хорошего вам дня.

— Кстати, с чего ты вдруг так взъелась на Иисуса? — поинтересовался Рауль, когда Тесла села в седло своего мотоцикла и принялась изучать карту на обороте брошюрки.

— Я не взъелась, — пробормотала она. — Я сама люблю всю эту муру. Просто я думаю, что слово… это…

Она замолчала. Пристальнее всмотрелась в карту.

— Митчелл-стрит, — прочла она вслух. — Вот что он говорил: Митчелл.

Сложив карту, она сунула ее в карман и включила зажигание.

— Поехали. Ты готов?

— Бесценный дар.

— Что?

— Ты хотела сказать, что слово — это бесценный дар.

— Разве?

— Отвечаю: нет, я не готов.

Глава 5

В ресторанчик Китти Эрвин пришел, чтобы унять панику, увидеть знакомое лицо или услышать знакомый голос — все равно чьи, лишь бы знакомые, родные и любимые. Но какая-то незнакомая женщина произнесла имя его убийцы, отчего он немедленно впал в истерику и, если бы у него имелись голосовые связки, надорвал бы их, пытаясь до нее докричаться. Вместо того чтобы слушать, она демонстрировала Босли знание уличной лексики.

Она не походила на бесчувственную дуру, хотя в тот момент могла бы ею показаться. На улице она вовсе перестала прислушиваться, так что пришлось подойти поближе — так близко, что, будь он из плоти и крови, его обвинили бы в домогательстве. Он снова и снова называл адрес, по которому она могла найти Флетчера. Его терпение было вознаграждено. Женщина вошла в ресторанчик, взяла карту, и, пока она ее изучала, Эрвин попытался ей растолковать, что Флетчер опасен.

Но этого она не услышала. Эрвин не понимал почему. Возможно, живой человек не способен одновременно читать карту и слушать то, что ему говорит мертвый. А возможно, Эрвин сделал что-то не так и, едва научившись общаться с живыми, тут же эту способность утратил. В любом случае, плодотворного сотрудничества, попреки его надеждам, не получилось, женщина села на мотоцикл и уехала, прежде чем он успел ей сообщить о преступных наклонностях Флетчера. Однако Эрвин не слишком о ней обеспокоился. Если она ищет убийцу, она должна знать, кто он такой и на что способен. А судя по представлению, устроенному ею в ресторанчике, она не робкого десятка.

Эрвин смотрел, как женщина рванула вперед по Мейн-стрит, огибая автомобили, и завидовал тому, что она может вот так сесть и поехать. Он никогда прежде не интересовался историями о призраках и привидениях (он относил их к темам несерьезным, то есть к фантазиям и сказкам), но он знал, что духи умеют преодолевать гравитацию. Умеют летать, висеть в воздухе, стоять на верхушке дерева или на острие шпиля. Почему же сам он чувствовал себя прикованным к земле, а его тело — словно у него есть тело, а не одно воспоминание о нем — вело себя так, будто все еще подчинялось прежним законам?

Вздохнув, он побрел домой пешком. Если обратный путь займет столько же времени, сколько всегда, то к его приходу организованная им встреча уже закончится. Но что должна делать несчастная заблудшая душа? Делать было нечего, и он лишь спешил изо всех сил, попутно размышляя о том, что со временем, возможно, что-нибудь поймет.

* * *

Феба увидела, что офис Эрвина закрыт. В любой другой день она попросту повернулась бы и отправилась обратно. Домой. Подождала бы до понедельника. Но сегодня — другое дело. Она не могла ждать ни часа. Она поедет к нему, решила Феба, и уговорит его уделить ей полчаса. Не слишком большая жертва, не так ли? Особенно в сравнении с те ми неудобствами, которые он доставил ей самой накануне.

Она зашла в аптеку в двух кварталах от приемной доктора Пауэлла и попросила телефонную книгу у Морин Скримм, которая ради праздника покрасила волосы и походила на местную шлюху. Морин страшно хотелось поболтать, но в аптеке было полно народу. Выяснив домашний адрес Эрвина, Феба оставила Морин строить глазки всем посетителям мужского пола моложе шестидесяти пяти, а сама направилась на Митчелл-стрит.

На Митчелл-стрит было мало машин, красивые ухоженные дома, подстриженные газоны и свежевыкрашенные ограды. Этакий рай земной, о каком Тесла не раз мечтала, путешествуя по «Америкам»: где люди добры друг к другу, где они живут в гармонии, в соответствии со своими скромными возможностями, физическими и духовными. Не нужно долго гадать, почему Флетчер решил здесь обосноваться. Когда-то он уже принес в жертву жизнерадостный и добрый Гроув, чтобы создать из фантазий его жителей, полных любви и надежд, армию своих помощников. Галлюцигении, как он их прозвал, после поражения Флетчера начали настоящую войну на улицах городка Если он снова готовит битву, как предсказала Кейт Фаррел, то где же еще найти солдат для нового войска, как: не в таком вот тихом городке? Люди здесь до сих пор верят в цивилизацию и создают себе героев, призванных защищать их.

— Я тебя слушаю, — сказал Рауль, когда Тесла шла по улице, разыскивая новое пристанище Флетчера.

— Я что, думала вслух, или ты подслушивал?

— Подслушивал, — сказал Рауль, — и ты меня удивила.

— Чем?

— Да тем, что так разнылась из-за Паломо-Гроува. Ты же его ненавидела.

— Там было полно лицемерия.

— А здесь нет?

— Нет. Здесь… уютно.

— Ты слишком много ездила.

— Возможно, и так, — согласилась Тесла. — Я действительно порядком устала. Но мне хотелось бы здесь поселиться…

— Может, и завести детишек? Например, с Люсьеном? Как было бы мило.

— Не ехидничай.

— Хорошо, не мило. Это был бы кошмар.

Наконец они увидели красивый и опрятный дом, куда их направил голос.

— Тесла…

— Что?

— Флетчер всегда был немного сумасшедшим, не забывай об этом.

— Как об этом можно забыть?

— Тогда прости ему его вторжение…

— Ты слишком разволновался. По-моему, тебя трясет.

— Я привык называть его отцом. Он не разрешал, но ведь так оно и было на самом деле. И есть. Конечно, я очень хочу его увидеть…

— Я тоже, — сказала она.

Впервые она себе в этом призналась. Да, Флетчер псих; да, он непредсказуем. Все так, но он создал нунций, он превратился в свет у нее на глазах; он заставил ее почти поверить в святость. Если кто-то и достоин обрести покой, так это именно Флетчер.

Она ступила на дорожку и стала внимательно изучать дом, высматривая в нем признаки жизни. Их не было. Все окна зашторены, кроме одного, на крыльце лежат две не за бранные газеты.

Тесла постучала. На стук никто не ответил, чему, впрочем, она не удивилась. Даже если Флетчер и впрямь находился в доме, он вряд ли пошел бы открывать. Она постучала еще раз и барабанила в дверь довольно долго, потом заглянула в не закрытое занавеской окно. За ним оказалась столовая, обставленная антикварной мебелью. Кем бы ни был хозяин дома, вкус у него отменный.

— Здесь проблемы с канализацией, — заметил Рауль.

— С канализацией?

— А ты не чувствуешь?

Тесла принюхалась, и нос ее уловил мерзкий запах.

— Внутри? — спросила она Рауля, но не успел он ответить, как послышался шорох шагов по гравию и женский голос спросил:

— Вы ищете Эрвина?

Тесла повернулась. Во дворе в двух шагах от ворот стояла женщина: довольно полная, с неярким лицом, в костюме, продуманном до мелочей.

— Эрвин_— произнесла Тесла, лихорадочно соображая. — Да. Я только хотела… Он здесь?

Женщина посмотрела на нее с легким подозрением — Должен быть здесь, — сказала она. — На работе его нет.

— Хм Я стучала, но никто не ответил. — При этих словах женщина явно огорчилась. — Я решила посмотреть за домом: вдруг он вышел на свежий воздух.

— А вы позвонили? — спросила женщина.

— Нет, я…

Женщина решительно подошла к двери и нажала на кнопку звонка. Заливистую трель в доме не могли не услышать. Тесла подождала секунд десять, а потом, когда дверь так и осталась закрытой, двинулась за угол. Женщина продолжала звонить.

— Ну и ну, — сказала Тесла Раулю за домом, где запах фекалий стал заметнее.

Она шла теперь, глядя под ноги, невольно опасаясь наступить в грязную лужу, излившуюся в траву из прорванной трубы. Но ничего там не было. Ни прорыва, ни Эрвина.

— Может быть, это не тот дом, — сказала она Раулю. — Может быть, есть еще улица с похожим названием.

Она повернулась обратно и увидела, что женщина идет к ней навстречу из-за угла и лицо у нее немного встревоженное.

— В доме кто-то есть, — сказала она. — Я заглянула в почтовую щель. В конце коридора кто-то стоял.

— Может быть, Эрвин?

— Не знаю. Там слишком темно.

— Ага.

Тесла отвернулась к стене и всмотрелась в нее с таким видом, будто пыталась увидеть насквозь.

— Он какой-то не такой…

— Что вы имеете в виду?

— Даже не знаю. — Вид у женщины был испуганный.

— Вы не хотите вызвать полицию?

— Нет-нет. Что же беспокоить Джеда по пустякам. Может быть, я просто… Знаете ли… Я лучше зайду и другой раз.

— Леди нервничает, — заметил Рауль.

— Если в доме что-то не так… — начала Тесла. — Может быть, заглянуть с другой стороны. — Тесла пошла обратно. — Кстати, меня зовут Тесла.

— А я Феба.

— Вот оно что, — сказал Рауль, — роковая женщина.

Тесла еле удержалась, чтобы не сказать: все только и говорят о вас — Вы родственница Эрвина? — спросила Феба.

— Нет, а что?

— Это, конечно, меня не касается, но я же вижу, что вы не из местных…

— И вы хотите знать, что я здесь делаю, — закончила за нее Тесла, пытаясь открыть заднюю дверь. Та тоже оказалась заперта. Приставив к глазам ладонь козырьком, Тесла через дверное окошко вгляделась в глубину дома. Тут виднелись кое-какие признаки жизни: на столе опрокинутый пакет из-под апельсинового сока, рядом с мойкой небольшая горка тарелок. — Я здесь не для того, чтобы увидеть Эрвина, — продолжала Тесла. — Честно говоря, я его даже не знаю.

Она оглянулась, но Фебу, похоже, нисколько не взволновала мысль о том, что женщина, стоявшая рядом с ней, могла оказаться кем угодно, в том числе потенциальной взломщицей.

— Я ищу человека по имени Флетчер. Вам это имя ни о чем не говорит?

Феба немного подумала, потом покачала головой.

— Здесь такого нет, — произнесла она— Если бы был, я бы знала.

— Город маленький, да?

— Для меня он теперь стал слишком маленький, — сказала Феба, не сумев скрыть горечь. — Здесь все обо всем знают.

— Даже я успела кое-что услышать.

— Про меня? — спросила Феба.

— Вас ведь зовут Феба Кобб, так? Феба стиснула губы.

— Боже мой, как бы я сейчас хотела, чтобы меня звали иначе, — ответила она. — Но вы правы, я Феба Кобб. — Она вздохнула. — Что бы вы обо мне ни слышали…

— Мне плевать, — отозвалась Тесла— Понимаю, весело го тут мало…

— Ладно, бог с ним, — сказала Феба, видимо сразу пожалев о своей минутной слабости и взяв себя в руки. — Послушайте, мистер Тузейкер явно не желает впускать ни вас, ни меня.

Тесла улыбнулась:

— Тузейкер? Его так зовут? Эрвин Тузейкер?

— Что в этом смешного?

— Ничего. Прекрасно звучит, — сказала Тесла. — Эрвин Тузейкер.

Она снова приложила к глазам ладонь и, прищурившись, стала смотреть в окно.

Внутри дверь, которая вела дальше в глубину дома, сто яла немного приоткрытая, и Тесле вдруг показалось, что в щель проскользнула зловещая тень.

Тесла отпрянула, отпрыгнула назад дюймов на шесть.

— Что такое? — спросила Феба.

Тесла поморгала, облизнула пересохшие губы и снова прильнула к двери.

— Эрвин держит змей? — спросила она.

— Змей?

— Ага, змей.

— Понятия не имею. А что?

— Уже ничего, но могу поспорить, я видела…

— Тесла, — позвал Рауль.

— Что?

— Змеи и запах дерьма. Тебе это сочетание ни о чем не напоминает?

Она не ответила. Только отошла от двери, неожиданно почувствовав озноб.

«Нет, — говорил рассудок, — нет, нет и нет. Только не ликсы. Только не здесь. Не в этом захолустье».

— Тесла, возьми себя в руки.

Ее трясло с головы до ног.

— Что, она опять выползла? — проговорила Феба, делая шаг к двери.

— Не надо.

— Я не боюсь змей.

Тесла взяла Фебу за руку, не позволяя двинуться дальше.

— Я серьезно, — сказала она.

Феба отвела ее руку в сторону.

— Я хочу посмотреть. — Она приблизила лицо к стеклу. — Ничего не видно.

— Она выползла и снова спряталась.

— Или вам показалось, — отозвалась Феба. Она оглянулась на Теслу. — У вас неважный вид.

— Я и чувствую себя неважно.

— Вы их боитесь?

Тесла покачала головой:

— Змей — нет. — Она осторожно взяла Фебу за руку. — Я действительно думаю, что нам лучше уйти.

Ее голос или внезапно посеревшее лицо убедили Фебу, что дело серьезное, и та отошла от двери.

— Вполне возможно, мне просто показалось, — сказала Тесла, моля всех богов, чтобы так оно и было. Она готова ко всему, но только не к встрече с ликсами.

Вместе с Фебой, которая следовала за ней по пятам, они снова обогнули дом и вышли на улицу.

— Теперь вы довольны? — спросила Феба — Просто идите за мной, хорошо? — отозвалась Тесла и двинулась вперед, невольно ускоряя шаг, пока они не удалились от дома Тузейкера шагов на пятьдесят. Только тогда она замедлила шаг.

— Теперь вы довольны? — опять спросила Феба, на этот раз с ноткой легкого раздражения.

Задрав голову, Тесла посмотрела на небо, пару раз глубоко вздохнула, восстанавливая дыхание, и только потом ответила:

— Все хуже, чем я ожидала.

— Что хуже? Вы о чем? Тесла вздохнула еще раз.

— Я считаю, что в этом месте поселилось зло…

Феба оглянулась на дом — он выглядел безмятежно, как и прежде.

— Понимаю, в такое трудно поверить…

— Ну нет, — ровным голосом перебила Феба. — Мне не трудно. — Она снова повернулась и с горькой улыбкой посмотрела на Теслу. — Здесь недоброе место. На первый взгляд не скажешь, но что правда, то правда.

Тут Тесла впервые подумала, что в их встрече тоже присутствует определенная синхронность.

— Хотите поговорить об этом?

— Нет, — ответила Феба.

— Ладно. Тогда не буду…

— То есть я хотела сказать, да, — перебила Феба. — Да, давайте об этом поговорим.

Глава 6

— Это море какое-то не такое.

Джо, сидевший на берегу, выпрямился и внимательно вгляделся в волны, с шумом набегавшие на берег. Почти бархатные, высокие, в самый раз для серфинга, они катились заметно медленнее, чем в земных морях. На их крутых боках, на высоких гребнях сверкали радужные блики.

— Красиво, — сказал он. Ной хмыкнул

— Посмотри туда.

Он указал рукой вдаль, за волноломы, где должна была быть линия горизонта. Ее скрывали зеленые, черные, серые облачные столбы; они поднимались от поверхности воды, будто в море работал гигантский нагреватель, обращавший воду в пар. Навстречу им с неба проливались потоки алого света. Зрелища, по размаху сравнимого с этим, Джо никогда не видел, и ему показалось, что он смотрит то ли на создание мира, то ли, наоборот, на его распад.

— Что там происходит?

— Не хочу говорить, пока сам не уверен, — ответил Ной. — Но, видимо, нам придется соблюдать осторожность даже здесь.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что мы не одни, — сказал он и кивнул в сторону берега.

Милях в трех или в четырех от того места, где они стояли, виднелись крыши и шпили города Ливерпуль, подумал Джо.

Еще ближе, примерно в миле отсюда, по берегу к ним двигалась процессия.

— Идет Посвященный, — сообщил Ной. — Думаю, нам лучше спрятаться.

— Почему? — поинтересовался Джо. — И кто такой Посвященный?

— Маг, — ответил Ной. — Возможно, тот самый, кто от крыл этот проход.

— Значит, ты не хочешь его подождать и поблагодарить? — спросил Джо, изучая процессию. Там было человек тридцать, цепью друг за другом. Кто-то ехал верхом на лошади, а один, как показалось Джо, — па верблюде.

— Проход открыли не для меня, — ответил Ной.

— Тогда для кого?

Ответа не последовало. Джо оглянулся и увидел, что Ной снова глядит на конец света, творившийся на горизонте.

— Там что-то не то? — спросил он.

— Возможно, — откликнулся Ной.

У Джо в голове промелькнул разом десяток вопросов. Если то, что происходит там, движется сюда что же будет здесь, что станет с этой землей? С этим городом? А если эта апокалиптическая буря просочится в щель и двинется вниз, на их горы? Что станет с Эвервиллем? С Фебой?

Господи, что будет с Фебой?

— Мне нужно вернуться, — сказал он.

— Нет.

— Да. И я вернусь, — проговорил Джо и двинулся назад, к тому месту, где зияла трещина. Здесь ее никто не прятал в отличие от земного мира. Она висела в небе, подобная черной замершей молнии. Показалось ли ему, или трещина и в самом деле стала длиннее и шире?

— Я обещал тебе власть, Джо, — произнес ему в спину Ной. — И я действительно могу тебе ее дать.

Джо обернулся.

— Так давай и я пойду, — откликнулся он.

Ной опустил голову.

— Все не так легко, мой друг.

— Что это значит?

— Я не могу наделить тебя властью здесь.

— Ты же сказал: как только мы перейдем на ту сторону.

— Да, сказал. Знаю. Но я сказал не полную правду. — Он смотрел Джо в глаза, и его огромная голова чуть покачивалась на тоненькой шее. — Я думал, что, едва ты увидишь наше прекрасное море, тебе самому захочется в нем поплавать. Я действительно могу наделить тебя властью. Да. Но только в моей стране.

— Далеко ли она? — спросил Джо.

Ной не ответил. В ярости Джо метнулся назад, и Ной вскинул руки, защищаясь от удара.

— Я не собираюсь бить тебя, — сказал Джо, и Ной осторожно опустил руки. — Но мне нужна правда.

Ной вздохнул.

— Мой дом на Эфемериде, — проговорил он.

— И где эта Эфемерида? — поинтересовался Джо.

Ной смотрел на него секунд десять, а потом показал рукой на горизонт.

— Вот черт! — воскликнул Джо. — Ты обвел меня вокруг пальца.

— Вокруг пальца?

— Ну, надул меня. — Он наклонился к Ною, буквально нос к носу. — Ты меня обдурил.

— Я решил, что ты послан, чтобы вернуть меня домой.

— Только не надо громких слов.

— Но это правда Я так подумал. Я и сейчас так думаю. — Он снова заглянул в глаза Джо. — Или ты думаешь, что наша встреча — просто странный случай?

— Конечно, — подтвердил Джо.

Ной кивнул.

— Тогда тебе нужно вернуться, — сказал он. — А я остаюсь. Здесь, на моей земле, я чувствую себя сильнее. Разумеется, у тебя больше силы на твоей.

Джо понял сарказм.

— Черт возьми, тебе прекрасно известно, что со мной будет, когда я вернусь.

— Да, — сказал Ной, поднявшись на ноги. — Ты станешь бессильным— С этими словами он заковылял прочь по берегу. — Прощай, Джо! — крикнул он, не оглядываясь.

— Вот зараза, — проворчал Джо, глядя на серебристый отсвет земного звездного неба, пробивавшийся в трещине. Что толку, если он сейчас вернется к Фебе? Раненый, преследуемый. И, как верно заметил Ной, совершенно бессильный.

Он снова повернулся лицом к удивительному незнакомому миру, куда его занесло. Чужой город, странная процессия, шторм в бушующем море — ничто не сулило добра. Но здесь — можно же допустить такое — у него была надежда. Надежда обрести власть или хоть какую-то силу. Потом он вернется домой, и с ним будут считаться. Возможно, ради этого придется попотеть, но он потел и дома, а что получил в награду? Отбитые яйца.

— Ладно, — сказал он, догнав Ноя. — Я остаюсь. Но нести я тебя больше не буду, понял?

Ной улыбнулся.

— Позволь мне… опереться на твое плечо, пока мои ноги не окрепли?

— Давай, — согласился Джо.

Ной обхватил рукой Джо за шею.

— Там, на берегу, лежит бот, — сообщил он. — Мы в нем спрячемся, пока не пройдет процессия.

— Почему ты боишься Посвященного? — спросил Джо, направляясь к лодке.

— Никто не знает, что у него на уме. Их поступки понятны только им Возможно, тот, кто сейчас идет к нам, не сет добро, но про это никак не узнаешь.

Дальше они шли молча, пока не достигли корабля. Бот был двухмачтовый, футов двадцати пяти в длину, с палубой и рулевой рубкой, выкрашенными в алый и голубой цвет. На носу аккуратно выведено название: «Фанакапан».

Голод уже напоминал о себе, так что Джо усадил Ноя на землю в тени высокого борта, а сам забрался на корабль поискать что-нибудь съедобное. Остатки наркотика наконец выветрились, так что, бродя по кораблю в поисках хлеба или бутылки пива, Джо боролся с весьма неприятными чувства ми: тревогой, страхом и, наконец, разочарованием Он, Джо, попал в иной мир лишь для того, чтобы увидеть его сходство с привычным миром Возможно, здешнее море было и впрямь, как сказал Ной, морем сновидений, однако не похоже, что бы здешние корабли — во всяком случае, вот этот — строили каким-то волшебным способом, без гвоздей и топора. И плавали на нем, судя по всему, отнюдь не бесплотные создания: в обеих каютах грязно, на камбузе чем-то воняет, в рубке на стенах красуются непристойные рисунки.

Что до еды, то ничего подходящего Джо не обнаружил. На камбузе валялись какие-то объедки, но они годились только на выброс. Джо обшарил карманы разбросанных курток, даже перетряхнул засаленные одеяла в надежде найти плитку шоколада или апельсин, но на палубу вернулся с пустыми руками. Разочарованный и голодный, он спустился на берег, где Ной сидел, поджав ноги, и смотрел вдаль, а по щекам его текли слезы.

— Ты чего?

— Просто вспомнил, — сказал Ной, кивнув в сторону тянувшейся мимо них процессии.

Она явно направлялась к небесной трещине. Пятеро или шестеро детей — либо существа, похожие на детей, почти обнаженные, — вышли вперед из первой шеренги и принялись усыпать дорогу листьями и лепестками цветов.

— Что ты вспомнил?

— День моей свадьбы, — ответил Ной. — Мою возлюбленную. Нас было в три, в четыре раза больше. Ты и представить себе не можешь наши наряды! Нашу музыку! Мы собирались положить конец столетию войны и начать… — Его голос прервался, и плечи его вздрогнули. — Я хочу вернуться домой, Джо, — сказал он через некоторое время. — Даже если я там умру.

— Зачем столько лет ждать возвращения, чтобы потом просто умереть?

— Что тут плохого, — прошептал Ной сквозь слезы. — Я любил ее, как никого в моей жизни. Второй такой нет и не может быть, да мне и не нужна вторая. До сих пор мне даже думать об этом больно. Моя смерть не страшна, я лишь хочу вернуться домой и соединиться с землей, из которой вышел. Ты понимаешь меня, да?

Джо промолчал. Ной поднял голову и посмотрел на него:

— Не понимаешь?

— Нет, — ответил Джо. — У меня нет дома, Ной. Я ненавижу Америку.

— А как; насчет Африки?

— В Африке я не бывал. Не думаю, что там мне было бы лучше. — Он тяжело вздохнул. — Так что плевать, где меня закопают.

Воцарилось молчание. Потом Джо сказал:

— Жрать охота. На корабле я ничего не нашел. Нужно поесть, или я скоро свалюсь.

— Поймай рыбу, — предложил Ной, встал, подошел к кромке воды и позвал Джо.

Волны стали тише, отметил про себя Джо.

— Видишь? — Ной показал на рыбешек, резвившихся в волнах.

Радужные блестки, которые Джо приметил раньше, оказались рыбами и угрями. Вода здесь кишела ими.

— Вижу.

— Тогда бери и ешь.

— Хочешь сказать, что их можно ловить руками?

— Ловить и есть, — сказал Ной. Он улыбнулся при виде того, как Джо скривился от отвращения, — Сырая рыба вкус нее. Можешь мне поверить.

Голод уже донимал Джо не меньше, чем боль в паху. Что ж, не время привередничать. Он пожал плечами и вошел в воду. Вода оказалась теплой — теплее, чем он ожидал; если бы Джо знал ее лучше, то по ее движениям, когда она завернулась вокруг лодыжек и плеснула в живот, он бы понял, что вода ему рада. Рыбы было множество — от крупной, вроде лосося, до крошечной, не больше колибри. И все они прыгали и резвились, будто сила тяжести над ними не властна. Первых рыбешек Джо поймал без труда. Просто сунул руку в их гущу, сжал кулак, а когда вытащил и раскрыл, то в ладони оказались три рыбки — две как красноватое серебро, а третья голубая. Они отчаянно бились. Джо смотрел на их изгибавшиеся бока, на живые черные глазки, и ему не хотелось их есть. Но пока они с Ноем вынуждены здесь торчать, вы бора нет. Иди съесть, или мучиться от голода.

Он взял с ладони серебристую рыбку и поспешно, не оставляя себе времени пожалеть о том, что делает, бросил ее в рот. На мгновение ему стало так противно, что едва не вы рвало, однако рыбку он проглотил. Вкуса не почувствовал, но это ему было без разницы. Сейчас не до лакомства, нужно попросту утолить голод. Он взял вторую, а потом сразу и третью. Он закинул голову назад, чтобы легче было проглотить. Вторую он действительно проглотил, как первую, разом, а третья забилась и, ударившись о его миндалины, устремилась обратно. Джо выплюнул ее.

— Невкусно? — спросил Ной, последовавший за Джо.

— Нет, просто она не хочет, чтобы ее съели, — отозвался Джо.

— Имеет право, — заметил Ной. Он зашел в волны почти по пояс.

— Ты становишься сильнее! — крикнул Джо сквозь шум прибоя.

— Каждую секунду, — согласился Ной. — Здесь я от самого воздуха крепну.

Ной погрузил руки в воду и достал не рыбу, а нечто похожее на крылатого маленького кальмара с золотыми глазами.

— Только не предлагай мне и его съесть, — сказал Джо.

— Нет. Нет, что ты, — ответил Ной. — Это Зерапушу, проводник духов. Видишь, как он на тебя смотрит?

Джо увидел Немигающий взгляд маленького существа излучал странное любопытство.

— Он не видел таких, как ты, — сказал Ной. — Если бы ты понимал его язык, он бы наверняка посоветовал тебе возвращаться домой. Не хочешь потрогать?

— Не очень.

— Это понравится Зерапушу, — сказал Ной и протянул его к Джо. — А тот, кто понравится ему одному, понравится им всем.

Джо придвинулся к Ною, рассматривая существо, которое, в свою очередь, рассматривало его.

— Ты хочешь сказать, у них есть друг с другом связь? Как ты его назвал? Зера… Как дальше?

— Их часто зовут просто «шу», так короче. — Ной отдал существо Джо. — Не бойся, он не кусается.

Джо осторожно взял животное. Шу лежал на ладони Джо, глядя в глаза неподвижным взглядом.

— На всех двенадцати континентах нашего мира в древности возводили храмы, посвященные шу, — продолжал Ной, — и кое-где им поклоняются до сих пор.

— Но ведь не в твоей земле?

Ной покачал головой:

— Моя жена была католичкой. А я… Сам я неверующий.

Теперь лучше отпусти его, пока ему не стало плохо. Он так на тебя смотрит, что не отведет глаз, пока не умрет у тебя на руке.

Джо наклонился и положил шу в воду. На мгновение тот затрепетал у него в ладонях, сверкая золотыми глазами, а по том одним движением гибкого бескостного тела ушел в глубину. Глядя ему вслед, Джо невольно подумал, что зверек, наверное, уже рассказывает своим сородичам о чернокожем великане.

— Есть поверье, — говорил Ной, — будто шу — это крохотные частицы Создателя. Он рассыпался однажды на мириады частиц, чтобы каждая из них провела сквозь Субстанцию живую душу, а после не стал их собирать.

— Значит, я только что держал в руках часть Бога?

— Вот именно.

Ной еще раз наклонился и на этот раз выудил из воды рыбу длиной в фут.

— Слишком большая? — спросил он.

— Слишком.

— Маленьких можно не есть, а глотать, так легче, да?

— Гораздо легче, — согласился Джо.

Он тоже погрузил руки в воду и извлек оттуда целые пригоршни рыбок. Подержав в руках шу, он перестал бояться морской живности. Правда, золотоглавый шу был на поря док выше серебристой мелочи с бессмысленными глазами, зато этих можно проглотить без зазрения совести. В два счета Джо съел свой улов, а потом поймал рыбку побольше. Он сжевал ее, как сэндвич. Мясо у нее оказалось оранжевым, сладковатым, и он ел, не обращая внимания на то, что рыба бьется у него в руке.

— Все, я больше не голоден, — объявил он, вытаскивая из зубов рыбью кость.

— Пить не хочешь? — поинтересовался Ной.

— Вода ведь соленая, — возразил Джо. — Или нет?

— На мой вкус, нет, — проговорил Ной, зачерпнул воду и шумно втянул в себя.

Джо последовал его примеру и не разочаровался. Вода в море сновидений оказалась сладкой, с приятным пряным привкусом Джо напился и пошел к берегу вполне довольный жизнью.

Тем временем, пока они с Ноем беседовали о Творце и рыбе, процессия добралась до трещины и расположилась возле нее. Проход и в самом деле увеличился раза в полтора с того момента, когда Джо переступил границу миров.

— Они собираются выйти? — спросил Джо.

— Похоже, что так, — ответил Ной и посмотрел на небо: оно потемнело, хотя здесь не было солнца, — Если уйдут не все, — добавил он, — молено будет нанять команду.

— У нас есть корабль?

— А это что? — Ной похлопал по борту «Фанакапана».

— В городской гавани были суда и получше, — сказал Джо, показывая в сторону города. — Побольше. Эта посуди на вряд ли выдержит дальнее плавание. Но даже если вы держит, как, черт возьми, мы их уговорим с нами плыть?

— Это уже моя забота, — успокоил его Ной. — Отдохни немного. Поспи, если сможешь. Нам предстоит нелегкая ночь.

— Поспать? — переспросил Джо. — Неплохая идея.

Он хотел взять в каюте подушку и одеяло, но потом, опасаясь блох или вшей, подумал и устроился на голых камнях. Это было самое неудобное ложе из всех, на каких ему доводилось слать, но прозрачное ясное небо над головой навевало дрему, и вскоре Джо заснул.

Глава 7

Около четырех часов дня в пятницу, в то самое время, когда в Эвервилле Тесла познакомилась с Фебой, а Джо уснул на берегу под потемневшим небом Субстанции, Хови Катц с Эми на руках сидел на пороге своего дома и смотрел на тучи, надвигавшиеся с северо-востока «Один хороший дождь, — подумал он, — лучше с грозой, и жара спадет».

Малышка плохо спала ночью, потом целый день капризничала, но сейчас, на руках у отца, успокоилась и затихла. Джо-Бет жаловалась в тот день на желудок, поэтому полчаса назад ушла в спальню, чтобы прилечь. В доме стояла тишина. На улице все тоже было мирно, и только соседские собаки вдруг засуетились и забегали по двору, прижав уши и нюхая воздух, явно чего-то ожидая. Хови подумал когда мы наконец уедем отсюда, заведем себе пса. У ребенка должна быть собака — и приятель для игр, и защитник.

— Он будет тебя любить, — шепотом сказал он дочери. — Потому что тебя все любят.

Эми беспокойно заворочалась у него на руках.

— Хочешь в кроватку, крошка? — спросил Хови, поднимая и целуя ее в лобик. — Хорошо, сейчас отнесу тебя.

На цыпочках он поднялся наверх и, чтобы не будить Джо-Бет, сам уложил ребенка. Потом пошел в ванную.

Прохладный душ смыл пот и налипшую пыль, и после дневной духоты это было так приятно, что он сильно возбудился. Хови старался не обращать на это внимания, мылил голову и тер спину, но вода текла, а он уже добрался до паха. В последний раз они с Джо-Бет занимались любовью, когда она была на четвертом месяце, а потом все его попытки заканчивались ее слезами. Она не хотела, чтобы он ее трогал. Хови отнес все это на счет беременности. Потом, в следующие несколько месяцев, ему не раз казалось, будто он живет с двумя женщинами: любящей женой и ее сестрой близнецом, редкостной стервой. Джо-Бет отказывалась от секса, но нуждалась в том, чтобы он обнимал ее и утешал, когда она плакала. Стерве от него ничего не требовалось, ни объятий, ни поцелуев. Она говорила: лучше бы я тебя не встречала — с такой злостью, что у него опускались руки. Потом на поверхность выныривала прежняя Джо-Бет. Она плакала и уверяла, что очень, очень, очень жалеет о своих словах и не знает, что без него делать.

За то время он научился обуздывать либидо. Держал в гараже мужские журналы; нашел телевизионный канал, где ночами показывали порно; пару раз ему даже снились эротические сны. Но никогда, ни во сне, ни в мыслях, он не забывал о Джо-Бет, Даже в последние две недели перед родами, когда она стала огромной, ее вид неизменно вызывал у него желание. Она об этом знала и избегала его: запирала дверь ванной, когда принимала душ; отворачивалась, когда ложилась в постель. Она довела его до состояния подростка: он подглядывал за ней краем глаза, а потом дорисовывал в воображении подробности запретной анатомии и онанировал.

Хови это надоело. Пора снова жить нормальной человеческой жизнью, как муж и жена, и не отворачиваться стыдливо, будто они случайно оказались в одной постели. Он выключил душ, наскоро вытерся, обернул бедра полотенцем и направился в спальню.

Низко и раскатисто прогремел гром, но Джо-Бет не проснулась. Она спала одетая поверх одеяла, и ее бледное лицо в сумерках серебрилось от пота. Хови подошел к окну, приоткрыл его. Лиловые тучи набухли дождем, который вот-вот должен был пролиться на пыльные улицы и дворы.

За спиной у него Джо-Бет что-то пробормотала во сне. Он подошел к ней и осторожно сел на край кровати. Она опять забормотала — Хови не смог разобрать ни слова, — а потом подняла руку и коснулась пальцами его плеча, как де лала раньше. Ощупала рот, лицо и снова дотронулась до его руки, словно узнала мужа и во сне.

Он решил, что Джо-Бет проснулась, но она спала. На губах у нее заиграла улыбка, рука скользнула к его груди. Прикосновение было легким как перышко, но отчетливо эротическим. Наверное, во сне она разрешила себе то, чего не могла или не хотела разрешить наяву. Она погладила его грудь, и он развязал узел полотенца. Его эрекция снова на помнила о себе, словно напрашиваясь на прикосновение. Хови не шевелился, почти не дышал. Только смотрел, как ее рука спускалась по напрягшемуся животу вниз, пока не нашла его член.

Он тихо вздохнул, стараясь не спугнуть ее. Пальцы Джо-Бет задержались на его органе не дольше, чем на груди, но, когда они скользили с живота на бедра, Хови был так возбужден, что боялся не сдержаться. Он перевел взгляд на ее лицо, но оно было так прекрасно, что он лишь еще разогрелся. Он крепко зажмурился и старался думать про погоду на улице, про надвигавшуюся грозу, про непочиненную машину; но лицо Джо-Бет все равно стояло перед глазами.

И тут она снова забормотала, и снова он не разобрал слов, так что невольно открыл глаза и увидел ее губы.

Это было уже чересчур. Он громко вздохнул, и, будто отвечая на вздох, бормотание Джо-Бет стало громче, а рука, гладившая его ногу, снова устремилась к паху. Он ощутил первый спазм и постарался хоть немного задержать извержение. Но Джо-Бет будто почувствовала это, дотянулась до его члена раньше, чем он успел ее остановить, и от прикосновения он кончил.

— Бог ты мой, — простонал он, откинувшись на постели.

Тут она снова заговорила во сне, и он впервые сумел разобрать слова.

— Все хорошо, — отчетливо произнесла она. — Все хорошо, Томми. Вот. Вот так. Все в порядке…

— Томми?

Ее увлажнившаяся рука продолжала сжимать его член, но наслаждение разом исчезло.

— Прекрати, — сказал он. — Хватит.

Она не послушалась, потому что не слышала. Она бессмысленно бормотала, как в бреду:

— Всевсевсехорошо Томмивсевсевсехорошовсе…

Ему стало худо. Оттолкнув ее, он попытался подняться, но она, не открывая глаз, ухватила его за руку. Бормотание смолкло.

— Подожди, — отчетливо произнесла она.

Возбуждение пропало. Ему страшно хотелось встряхнуть ее, разбудить, сказать: «Это я, Хови. Помнишь меня? Ты вы шла за меня замуж».

Но ему было стыдно — за свой жалкий вид, за свой пот, за свой страх, от которого сразу похолодело внизу живота. Страх перед Томми-Рэем, который подобрался к нему слишком близко и с каждым часом подбирался ближе. Невольно он оглядел комнату, выискивая какой-нибудь знак, который бы выдал присутствие здесь Томми-Рэя Макгуайра. Но его, конечно, не было. Парень-Смерть еще не явился сюда во плоти. По крайней мере, пока. Пока он лишь внедрился в сознание Джо-Бет. Что еще страшнее.

Хови вырвал у нее руку, обмотался полотенцем, чтобы прикрыть наготу, и направился в ванную. Гнев его уже улетучился, остались лишь дурнота и усталость.

Не успел он взяться за ручку двери, как Джо-Бет проснулась.

— Хови? — позвала она.

— Ты ждала кого-то другого?

Она села и недоуменно посмотрела на свою влажную руку.

— Что это? — Тон ее был возмущенным. Но он не чувствовал себя виноватым.

— Тебе приснился Томми-Рэй, — сказал он.

Она спустила ноги на пол, вытирая руку верхней простыней.

— О чем ты говоришь? — спросила она. На шее и плечах у нее проступили красные пятна — верный признак, что она возбуждена. Видимо, до сих пор.

— Ты звала его, — ответил Хови.

— Нет, не может быть.

— Думаешь, я сумел бы такое придумать? — Он повысил голос.

— Да, очень может быть! — крикнула она.

И по тому, как она это крикнула (она всегда злилась, если ее ловили на лжи), Хови понял, что она поверила. Значит, она сама что-то помнит. От этой мысли Хови захотелось то ли блевать, то ли плакать, то ли все вместе. Он распахнул дверь и вышел на лестницу. В ту же минуту вдруг пошел дождь, и капли громко забарабанили по окну. Хови поднял глаза, увидел сквозь помутневшее от воды стекло лилово-черные тучи, и дом содрогнулся от близкого раската грома.

В соседней комнате проснулась и заплакала Эми. Он хо тел пойти к ней, но услышал за спиной быстрые шаги Джо-Бет и не нашел в себе сил повернуться к ней таким, с искаженным страхом лицом. Она, конечно, доложит об этом брату, когда тот приснится ей в следующий раз. Доложит и скажет: пора, приходи, тебе никто здесь больше не помешает.

Хови вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Через какое-то время Эми затихла. Потом стих и ливень, но воздух чище не стал и жара не спала.

* * *

— Грилло? Это Хови.

— Не ожидал…

— Ты больше н-н-ничего не слышал про Томми-Рэя?

— Что-нибудь случилось?

— Вроде того.

— Хочешь рассказать?

— Не сейчас, нет, я п-п-росто хочу знать, где он. Он… Он хочет з-з-забрать ее.

— Успокойся, Хови.

— Я точно з-з-знаю, что он хочет забрать ее.

— Хови, он не в курсе, где вы живете.

— Он у нее внутри, Грилло. Он был прав. Я… т-т-твою мать… я не з-з-заикался уже пять лет. — Он замолчал, постоял, подождал, пока восстановится дыхание. — Я решил, что все кончено. П-по крайней мере, с ним.

— Все так решили.

— Я решил, его б-б-больше нет и все кончено. Но он з-здесь, с-сейчас, у нее внутри, в ее с-с-сознании. Так; что не думай, что он чего-то не з-знает. Он знает все.

— Где ты сейчас?

— На бензоколонке в полумиле от дома. Я не хотел з-з-звонить оттуда.

— Лучше вернись. У тебя есть оружие?

— П-п-пистолет. Какой в нем т-толк? Если он жив…

— Значит, он не боится смерти.

— И п-пистолет ему н-н-не страшен.

— Вот же дерьмо.

— Вот именно, Именно дерьмо. Дерьмо гребаное!

Грилло услышал, как Хови грохнул кулаком по аппарату.

Потом издал какой-то странный, сдавленный звук Он не сразу сообразил, что Кати плачет.

— Послушай, Хови…

Тот плакал, накрыв трубку рукой, чтобы Грилло не слышал.

«Знаем, знаем, — подумал Грилло. — Если никто не слышит, то никто вроде бы и не плачет. Только на самом деле разницы нет».

— Хови? Ты еще здесь?

Не сразу, но Хови ответил. Напряжение в его голосе, кажется, спало.

— Здесь я, — откликнулся он.

— Я приеду. Что-нибудь да придумаем вместе.

— Да?

— Оставайся на месте. Понял?

— А если он… Ч-что, если он п-п-придет за ней?

— Тогда как получится. Если нужно будет, беги. Но не забывай: я тоже в деле, понял?

— Понял.

— Что-нибудь еще?

— Она ему не достанется, Грилло.

— Ясное дело.

— Чего-о бы это мне ни с-с-стоило, она ему не достанется.

Что я наделал? После этого разговора Грилло только о том себя и спрашивал: на кой черт я ввязался? Хови он помочь не мог. Господи, он не мог помочь даже себе.

Грилло сидел перед компьютером (новости теперь текли, как дождевая вода в бочку во время ливня; они были отовсюду, и все плохие) и пытался сообразить, как отказаться от сказанных слов. В то же время он прекрасно понимал: он не сможет жить дальше, если струсит, а что-то вдруг произойдет.

А что-то непременно произойдет, можно было не сомневаться. Не этой ночью, так: следующей. Не следующей, так через день. Мир сходит с ума. Подтверждения этому в избытке возникали у него перед глазами на экране монитора. Лучшего времени, чтобы вернуться за Джо-Бет, и не придумаешь. Но он должен что-то сделать, хотя бы попытаться, иначе он никогда не сможет смотреть в глаза своему отражению.

Грилло выключил компьютеры и пошел собирать вещи. Он почти закончил, когда снова зазвонил телефон. Теперь это была Тесла из Эвервилля.

— Я поживу у женщины, с которой здесь познакомилась.

Ей нужна моя помощь. Ручка есть?

Грилло записал номер телефона и коротко рассказал про Хови.

Тесла нисколько не удивилась.

— Похоже, на этой неделе многое закончится, — произнесла она.

Грилло сообщил, что собрался к Катцам. Потом вспомнил про д'Амура:

— Я всегда считал его тотемы и татуировки полной чушью, но сейчас.

— Хочется тоже иметь что-то вроде этого?

— Хочется тоже во что-то верить, — ответил Грилло. — Во что-то, что способно защитить, если Томми-Рэй и впрямь выбрался из могилы.

— Может, и выбрался, — проговорила Тесла мрачно. — Сейчас выберется все, что угодно.

Грилло помолчал, пытаясь усвоить информацию, потом сказал:

— Какого черта. Неужто мы действительно заслужили все это?

— Так уж нам повезло, — по-прежнему мрачно ответила Тесла.

* * *

Гроза, разразившаяся над домом Катцев, медленно удалялась на юго-запад, по пути проливаясь дождем. На мокрых улицах и на шоссе сталкивались машины, но все столкновения в тот день были незначительными, кроме одного. Серьезное происшествие случилось в ста пятидесяти пяти милях от дома Катцев, на федеральной трассе номер 64. Водитель семенною фургона, где ехала семья из шестерых человек после отдыха в Седар-Сити, не справился с управлением на мокрой дороге, задел машину в соседнем ряду, отчего фургон занесло и выбросило на встречную полосу. В результате столкнулись несколько машин, и образовалась пробка.

Полиция, врачи и пожарные прибыли на место происшествия удивительно быстро — учитывая то, что машины скопились в обоих направлениях, а дождь поливал так, что видимость была не больше пятнадцати ярдов. Но все равно, когда они приехали, пять жизней были потеряны, и еще трое — включая водителя фургона — погибли прежде, чем их сумели вытащить из груды искореженного металла.

Грозовой фронт, будто заинтересовавшийся тем, что случилось по его вине, завис над местом аварии на полчаса, поливая горевшие автомобили. Под непрерывным ливнем, в клубах дыма, оседавшего в горле горечью, спасенные и спасатели двигались, как призраки, перемазанные и провонявшие кровью и гарью. Те, кто мог плакать, плакали, а кто не мог, бродили от машины к машине и от тела к телу.

Но один из тех призраков не имел отношения ни к спасателям, ни к жертвам. Он двигался в этом аду с такой лег костью, что она после снилась в кошмарах всем, кто его видел.

По свидетельствам очевидцев, он был до неприличия хорош собой: светловолосый, загорелый, с широкой белозубой улыбкой. Он напевал. Именно его пение — не легкая походка и даже не беспечная улыбка — более всего ужаснуло тех, кто потом рассказывал о нем, И не было в его мелодии, спокойной и тихой, ничего демонического.

Но не все провожали его тогда взглядом разинув рот. Полицейский, увидевший, как он заглядывает на заднее сиденье одного из разбившихся автомобилей, приказал ему не медленно отойти. Призрак не обратил на это внимания, разбил заднее стекло и потянулся за чем-то, что лежало на сиденье. И снова полицейский велел ему отойти, доставая из кобуры пистолет в качестве дополнительного аргумента. Тогда призрак перестал петь и произнес всего одну фразу:

— У меня здесь дело.

Возобновив пение на том самом месте, где оно прервалось, призрак достал из машины тело маленькой девочки, не замеченное спасателями. Полицейский наставил оружие ему в грудь и велел немедленно отдать ребенка, но фантом проигнорировал этот приказ, как и предыдущий. Перекинув тело через плечо, как пастух ягненка, он двинулся прочь.

То, что произошло дальше, засвидетельствовали пятеро очевидцев, помимо самого полицейского. Все они находились в крайне возбужденном состоянии, но были признаны психически здоровыми, так что о галлюцинациях речи не шло. Тем не менее показания их звучали невероятно. Похититель, повернувшись спиной к полицейскому, двинулся в облаке дыма прочь, в сторону обочины. В это время в дыму что-то дрогнуло, и на мгновение свидетели увидели там череду людей с вытянутыми искаженными липами, со стран но изогнутыми, будто лишенными костей телами. Они по следовали за похитителем, с воем окружив его, и никто, даже полицейский, не отважился его преследовать.

Через пять часов труп ребенка — трехлетней девочки по имени Лорена Эрнандес — нашли менее чем в миле от шоссе, в небольшой березовой роще. Окровавленная одежда была снята, а тело тщательно, почти любовно омыто дождевой водой. Девочка лежала на влажной после дождя земле в позе эмбриона, поджав руки и ноги. Признаков сексуального насилия полиция не обнаружила. Но у девочки не было глаз.

Не обнаружили и никаких следов похитившего ее красавчика. Никаких — в буквальном смысле. Ни следов обуви на земле, ни отпечатков пальцев на теле, ничего. Как будто он растворился в воздухе, исполнив свой мрачный и бессмысленный ритуал.

Сообщение об аварии попало на Риф в тот же вечер, но прочесть его было некому. Грилло в эту минуту сидел за рулем на дороге в Айдахо, ничего не зная про эти новости, которых становилось все больше, и одна страннее другой.

В Миннесоте человек, которому делали операцию на сердце, вдруг пришел в себя на операционном столе. Несмотря на отчаянные попытки анестезиологов снова усыпить его, он объявил хирургам, что идут пожирающие-свой-хвост: они идут, и ничто их не остановит. После чего умер.

В Техасе, в кампусе Остин-колледжа, женщина в белых одеждах, сопровождаемая шестью огромными псами альбиносами, ушла под землю — по словам свидетелей, как будто спустилась вниз по невидимой лестнице. Оттуда доносились стоны, исполненные такой скорби, что один из тех, кто их услышал, через час покончил с собой.

Б то же время в Атланте преподобный Дональд Мерил, с присушим ему пылом читая проповедь на тему «Существует только одна любовь — любовь Божья», вдруг отклонился в сторону и принялся вещать о Неминуемом. Проповедь шла по каналу национального телевидения, так что камеры запечатлели, как он размахивал руками, топал ногами, а речь его тем временем становилась темнее и непонятнее. Потом он вновь сменил тему и принялся рассуждать о человеческой анатомии. Он заявил, раздеваясь на глазах у ошеломленной публики, что ключ разгадки здесь: в груди, в животе, в гениталиях. Когда проповедник остался в одном белье и в носках, трансляцию прервали, но он продолжал разглагольствовать, призывая паству пойти домой, найти большое зеркало, раздеться и изучать свою наготу, пока не свершится Неминуемое.

Одно из этих сообщений непременно вызвало бы интерес у Теслы, попадись оно ей на глаза, и события тогда могли бы войти в иное русло.

Сообщение поступило из Байи. Двое иностранцев, пара психологи из Англии, собирали материал для своей книги о загадках разума и природы. Они отправились на поиски не коего легендарного места: по слухам, несколько лет назад там произошли удивительные и страшные события. Изучив свидетельства немногочисленных очевидцев, они попали в те места, где Флетчер впервые получил нунций, — в миссию Санта-Катрина. Они как: раз фотографировали развалины миссии, когда к ним подошла одна из оставшихся хранительниц и сообщила, что предыдущей ночью в миссии занялось пламя в форме человеческой фигуры.

— Флетчер, — твердила она. — Флетчер, Флетчер…

Но следом за этим сообщением пришли десятки новых, ежечасно поступавших из всех северо американских штатов. И в каждом сообщении была своя история — причудливая, страшная, гротескная, непристойная или попросту нелепая. Риф, оставшийся без надзора, собирал их.

Глава 8

Найти перекресток, где когда-то Мэв О'Коннер закопала медальон, оказалось куда сложнее, чем ожидал Будденбаум Он вместе с Сетом два часа бродил по Мейн-стрит — сначала на север-северо-запад, потом на юг-юго-восток от центральной площади, решив (как выяснилось, ошибочно), что нужный ему перекресток — тот самый, где должно закончиться его путешествие, — находится в центре города В конце концов он нашел его, пройдя две трети мили от площади до места, никак не отмеченного на карте Эвервилля. На одном углу находилось скромное заведение под названием «Закусочная Китти», на другом — маленький рынок. Через дорогу располагался старый гараж, а напротив — бывший магазин одежды, где в витрине еще стояли раздетые манекены и оставшийся от прежних дней плакат распродажи.

— Что ты, собственно, ищешь? — спросил Сет, когда они остановились, оглядывая перекресток.

— Уже ничего, — ответил Будденбаум.

— Откуда ты знаешь, что это именно тот перекресток?

— Чувствую. То, что мне нужно, находится в земле. Ты смотришь поверху, а я вглубь. Мы дополняем друг друга. — Он сцепил два пальца и потянул, показывая, как крепко они держатся. — Вот так.

— А скоро мы вернемся в постель? — спросил Сет.

— Погоди. Сначала мне нужно тут осмотреться. — Он кивнул на окна пустого магазина. — Нам надо найти хорошую точку обзора — Чтобы увидеть парад? Будденбаум засмеялся:

— Нет. Не парад.

— Тогда зачем?

— Как бы тебе объяснить…

— Как хочешь.

— В мире есть места, где всегда что-то случается, — сказал Будленбаум. — Места, где проходят силы, где_— Он замолчал в поисках нужного слова. — Где являются аватары.

— Кто такие аватары?

— Ну… Что-то вроде божества.

— Ангелы?

— Выше ангелов.

— Выше? — выдохнул Сет.

— Выше.

Сет задумался. Потом спросил:

— А эти…

— Аватары…

— Да, аватары — они что, здесь появятся?

— Думаю, да.

— Откуда ты знаешь?

Будленбаум опустил глаза:

— Думаю, самый простой ответ такой: потому что я их об этом попросил.

— Попросил? — повторил Сет и от неожиданности рас смеялся. Ему явно понравилась мысль, что он стоит рядом с человеком, приглашающим в гости небесное существо. — И они вот так взяли и приняли приглашение?

— И не впервые. Я не раз им устраивал… как бы это сказать… забавы.

— Какие?

— Разные. По большей части такие, что обычного чело века от них бросило бы в дрожь.

— Именно это им нравится, да?

Будденбаум посмотрел на юношу с приятным удивлением.

— Ты быстро схватываешь, — сказал он. — Да. Это им нравится. Чем больше крови, тем лучше. Чем больше горя и слез, тем лучше.

— Значит, они не слишком отличаются от нас? — спросил Сет. — Мы тоже это любим.

— С той лишь разницей, что у них видеоряд подлинный, — сказал Будденбаум. — И кровь настоящая, и слезы не глицериновые. Им нужно, чтобы все было реальным. А моя работа заключается в том, что я им это обеспечиваю. — Он замолчал, глядя на поток людей и машин. — Не всегда приятное занятие, — добавил он.

— Тогда зачем ты этим занимаешься?

— Долго рассказывать. Во всяком случае, не здесь и не сейчас. Но если ты будешь рядом, сам поймешь. Можешь мне поверить.

— Я и так верю.

— Вот и хорошо. Тогда пойдем?

Сет кивнул, и они направились к пустому магазину, перейдя улицу.

Уже на пороге бывшего магазина готового платья Сет спросил у Будденбаума:

— Тебе страшно?

— Почему мне должно быть страшно? Сет пожал плечами.

— Мне было бы страшно. Встречать аватар.

— Они почти такие же, как люди, но стоят на более высокой ступени развития, — объяснил Будденбаум— По сравнению с ними я обезьяна. Все мы обезьяны.

— Значит, они приходят посмотреть на нас, как в зоопарк?

— Скорее как на сафари. — Будденбаум улыбнулся, найдя точное слово.

— Тогда, наверное, им здесь страшно, — предположил Сет. — Они же спускаются в дикий мир.

Будденбаум пристально взглянул на него.

— Держи язык за зубами, — резко произнес он.

— Я только…

Будденбаум перебил:

— Зря я тебе рассказал.

— Я не выдам, — заверил Сет. — Мне и разболтать-то не кому.

Будденбаум по-прежнему хмурился.

— Никто ничего не узнает от меня, — обещал Сет. — Честное слово.

Он подступил к Будденбауму и дотронулся до его руки.

— Я все сделаю, чтобы тебе было хорошо со мной, — проговорил он, заглядывая Оуэну в лицо. — Только скажи.

— Да, я вижу. Прости, что нарычал на тебя. Видимо, я действительно немного нервничаю. — Он наклонился к юноше и прошептал так, что губы его почти касались уха Сета: — Я хочу тебя. Здесь и сейчас.

И почти без усилия он сорвал с двери замок и впустил Сета внутрь.

Эта короткая сцена не прошла незамеченной. Босли, который никак не мог успокоиться после стычки с бесстыжей мегерой, не терял бдительности и еще нетерпимее отслеживал все проявления безбожного поведения. От него не укрылись нежные отношения, установившиеся между юным Ланди — насколько знал Босли, парень всегда был немного не в себе — и незнакомцем в безукоризненно сшитом костюме. Босли не стал говорить об этом ни Делле, ни Дугу, ни Хэрриет. Сказал, что выйдет ненадолго, и быстрым шагом двинулся через улицу, не сводя глаз с пустого магазина.

Секс как таковой не особенно интересовал Босли. Они с Летисией могли обходиться без него по три-четыре месяца, а если все-таки занимались любовью, то минут пятнадцать, не больше. Тем не менее секс всегда доставал Босли, старавшегося поддерживать чистоту в своем уголке вселенной. Секс был повсюду — по радио и по телевизору, в газетах и журналах. Он осквернял и пачкал все, что Босли в поте лица своего старался отчистить.

Бог поднял человека из праха и возвысил над животными, так отчего же люди стремятся вести себя как животные? Они обнажаются, подобно зверям, и совокупляются в грязи.

Это угнетало его. Иногда злило, но чаще угнетало, особенно при виде молодых людей, наплевавших на принципы веры и поддавшихся порокам. Но отчего-то — наверное, из-за слабости ума Сета Ланди — Босли считал, что этот мальчик избегнул общей печальной участи. Но теперь он заподозрил, что Сет впал в грех куда более тяжкий.

Босли толкнул входную дверь и вошел. В магазине оказалось прохладнее, чем на улице, что само по себе было приятно. Босли остановился в шаге от двери, стараясь определить по звуку, где мальчишка и его спутник. Над головой послышались шаги и приглушенные голоса Лавируя между грудами хлама и стараясь ступать неслышно, он пересек торговый зал. В конце была задняя дверь, что вела в складское помещение и дальше, на темную лестницу. Босли проследовал туда и стал подниматься. Едва он сделал несколько шагов по ступенькам, как наверху наступила тишина. Босли затаил дыхание, боясь себя выдать. Он рисковал жизнью, выслеживая этих людей, пренебрегавших моралью. Он нисколько не сомневался в том, что они способны на все, в том числе на убийство.

Однако никто не появился, и Босли пошел дальше, пока не увидел еще одну дверь на втором этаже. Она была приоткрыта Босли открыл ее пошире и навострил уши.

Он услышал их. У порока есть собственные звуки, и он их услышал. Сопение, пыхтение, шлепанье тела о тело. От них у Босли начала зудеть кожа, будто покрылась грязью от воздуха, где творится мерзость. Ему хотелось повернуться и бежать прочь отсюда, но это была бы трусость. Он чувствовал, что обязан указать грешникам на их грех, как указал той бесстыжей склочнице, иначе мир погрязнет в пороках и утонет в нечистотах.

Он открыл дверь, и она заскрипела, но животные были слишком заняты собой и не услышали скрип. Комната имела такую форму, что от двери их заслонял угол, так что Босли пришлось сделать несколько шагов. Затаив дыхание, он двинулся вдоль стены.

Они были там — совокуплялись на полу, на голых досках, залитых ярким солнечным светом: юный Ланди, голый, в одних носках, и его совратитель со спущенными до пола штанами. Глаза незнакомец закрыл, так же как и мальчишка — неужели он испытывал удовольствие от омерзительно го акта, погружаясь в клоаку? Но через пару секунд содомит открыл глаза и увидел Босли. Ни на лице его, ни в голосе не отразилось ни тени стыда. Только ярость.

— Как вы посмели? — возмутился он. — Вон отсюда!

Тут и Ланди открыл глаза. В отличие от совратителя он еще не забыл, что такое совесть, и покраснел, прикрыв рукой причинное место.

— Вон, я сказал! — повторил содомит.

Но Босли не сделал ни шагу — ни назад, ни вперед. Первым не выдержал мальчик. Отделившись от своего соврати теля, он обернулся к нему и сказал:

— Заставь его уйти!

Тот наклонился за штанами, и Босли решил, что, пока мерзавец уязвим, пора переходить в атаку.

— Животные! — завопил он, воздевая руки, и бросился на развратника.

— Оуэн! — крикнул мальчишка, но опоздал.

Нечестивец пытался выпрямиться, когда Босли налетел на него и сбил с ног.

Мальчишка вскочил, не помня себя от ярости. Босли увидел его — дикие глаза, посеревшее от бешенства лицо, оскалившийся рот — и поспешил отступить в сторону. Но едва он сделал шаг, как раздался звон бьющегося стекла. Оглянувшись, Босли увидел, что развратник падает в окно. В следующую секунду на него набросился юный Ланди, голый и потный.

Босли испугался и закричал. Он попытался сбросить с себя мальчишку, но тот оказался сильным. Он вцепился в него, будто жаждал поцелуев, прижимался к Босли всем телом и обдавал горячим дыханием.

— Нет… нет… нет! — вопил Босли, пытаясь вырваться из мерзких объятий.

Наконец ему это удалось, и, задыхаясь, едва не плача, он стал отступать к двери.

Только тут он сообразил, что мужчина исчез.

— Господи Иисусе, — прошептал он с намерением помолиться. Но слова замерли на языке. Он двинулся к разбитому окну, повторяя без конца: — Господи Иисусе! Господи Иисусе! Господи Иисусе…

Ланди больше не обращал на него внимания.

— Оуэн! — крикнул он и, по-прежнему голый, в три прыжка подскочил к окну.

Мгновение спустя Босли стоял с ним рядом. Содомит лежал на тротуаре, так и не успев натянуть штаны. Движение на перекрестке замерло, нетерпеливо загудели клаксоны.

От отвращения и от высоты у Босли закружилась голова, и он отступил назад.

— Ублюдок! — заорал мальчишка.

Из пореза на его боку лилась кровь, и он снова набросился на Босли, решив, что тот собрался сбежать.

Босли попытался увернуться от ударов, но запутался каблуком в ворохе одежды и тяжело упал навзничь. Ланди тут же оказался на нем, уселся своей тощей задницей ему на грудь, придавив руки коленями. Так их и нашли те, кто при бежал наверх: Босли, лежавшего на полу, повторявшего без конца: «Господи Иисусе, Господи Иисусе», и Сета Ланди, обнаженного, злого, не позволившего ему подняться.

* * *

Что бы ни думал раньше о смерти Эрвин Тузейкер, ему никогда бы в голову не пришло, что мертвецы могут ходить пешком. Тем не менее за последние шесть часов он прошел больше, чем за два месяца Сначала из дома, потом снова до мой, потом в ресторанчик Китти, потом еще раз домой и еще раз к Китти, где увидел машину «скорой помощи», выехавшую с Каскад-стрит. Он подошел к ресторану — вернее, к дому на противоположной стороне улицы, — как раз когда в машину погрузили человека, выпавшего из окна верхнего этажа. Его повезли в Силвертон. Эрвин немного побродил в толпе, послушал разговоры и вскоре узнал все подробности. Виной всему, похоже, был Босли Каухик — он застукал беднягу, когда тот занимался кое-чем с местным мальчишкой. Эрвину была известна репутация Босли: филантроп, который на Рождество в компании вместе с несколькими другими добрыми христианами кормил горячим супом бедных и немощных, и ревностный обличитель пороков (почти каждый месяц в городском «Вестнике» печаталось очередное письмо Босли со свежими примерами безбожного поведения горожан). Эрвин никогда не встречался с ним лично и теперь не мог припомнить его лицо. Но если Босли искал широкой популярности, то сегодня он ее нашел.

— Чертовски странно, — услышал Эрвин и, оглядев расходившуюся толпу, увидел сероглазого и седоволосого человека лет шестидесяти, одетого в мешковатый костюм.

Человек глядел на него.

— Вы говорите со мной? — спросил Эрвин.

— Да, — ответил тот. — Я говорю, чертовски странно…

— Не может быть.

— Чего не может быть?

— Вы не можете говорить со мной. Я умер.

— Я тоже умер, — отозвался незнакомец. — Я говорю, что на этом перекрестке много лет творятся странные вещи.

— Вы тоже? — удивленно переспросил Эрвин с невероятным облегчением.

Наконец-то у него есть с кем поговорить.

— Конечно, — кивнул незнакомец. — Немного нас здесь таких. Вы откуда приехали?

— Ниоткуда.

— Хотите сказать, вы местный?

— Да. Я только что, знаете ли…

— Умер. Так и говорите.

— Умер.

— Некоторые приезжают сюда на фестиваль. Устраивают себе выходной.

— Мертвые?

— Конечно. Ну а почему бы нет? Парад, он и есть парад, так? Некоторые любят даже пройтись с колонной, знаете ли, между платформами. Чтобы посмеяться. Или ты умеешь смеяться, или твое сердце разорвется. Наверное, так оно и случилось? Сердечный приступ?

— Нет, — сказал Эрвин. Он еще не успел привести мыс ли в порядок, изумленный таким оборотом событий. — Нет, я… Я был…

— Недавно вы, да? Вначале все мерзнут. Потом привыкают. Черт, человек ко всему привыкает, правда? Только не надо оглядываться назад, не надо ни о чем жалеть, у нас еще много чего осталось.

— Неужели?

— А разве мы с вами не гуляем тут? Между прочим, как вас зовут?

— Эрвин. Эрвин Тузейкер.

— А я Ричард Долан.

— Долан? Владелец кондитерского магазина?

Человек улыбнулся.

— Точно, — подтвердил он и ткнул большим пальцем через плечо, указывая на пустое здание, — Вон мой магазин, вот тут стоял. В добрые старые времена. На самом деле не такие уж они и добрые. Но, знаете ли, когда оглядываешься назад…

— Прошлое всегда кажется лучше…

— Верно. Прошлое всегда… — Вдруг он осекся и нахмурился. — Эй, вы что, жили тут, когда у меня был магазин?

— Нет.

— А откуда же, черт возьми, вы про него знаете?

— Прочел в завещании одного из ваших друзей.

— Вот как, — проговорил Долан. — Кого именно?

— Лайла Макферсона

— Он оставил завещание?

— Ага. Потом оно затерялось, а я его нашел.

— Сукин сын.

— А он… Я имею в виду Макферсона… Он еще здесь?

— В смысле, такой ли он, как мы? Нет. Кто-то еще болтается тут, а кто-то уже нет. — Долан пожал плечами. — То ли перебираются куда-нибудь в другое место, то ли, — он щелкнул пальцами, — исчезают. А может быть, я сам хотел тут задержаться, а он нет.

— Вы не знаете, это не настоящие наши тела? — спросил Эрвин. — Я хочу сказать, я видел свое».

— Ага, я свое тоже видел. Не очень приятное зрелище. — Долан повертел перед собой ладони, разглядывая их. — Как бы там ни было, — сказал он, — всё лучше, чем ничего. И знаете ли, это не лучше и не хуже, чем быть живым. Бывают удачные дни, бывают не очень… — Он отвлекся, следя взглядом за улицей. — Вот разве что, похоже, все скоро закончится.

— Почему вы так думаете?

Долан тяжко вздохнул.

— Постепенно начинаешь ощущать ритм происходящего. Живые так не могут. Это как дым.

— Что как дым?

— Мы как дым. Плаваем тут — и не плотные, и не бес плотные. И если что-то носится в воздухе… Дым знает, откуда ветер.

— В самом деле?

— Увидите.

— Может быть, я уже увидел.

— Вы о чем?

— Если хотите, можем посмотреть, что творится у меня дома. Там обосновался тип по фамилии Флетчер. Выглядит как человек, но я не думаю, что он человек.

Долан явно заинтересовался:

— А зачем вы его пригласили?

— Я не приглашал. Он… Он просто пришел, и всё.

— Погодите. — Долан начал понимать. — Значит, вы оказались здесь из-за Флетчера?

— Да, — сказал Эрвин, и голос его погрустнел. — Он меня убил. Высосал из меня жизнь в моей же собственной гостиной.

— Вы хотите сказать, он вампир?

Эрвин нахмурился.

— Не говорите глупостей. Это вам не ночной кошмар, а моя жизнь. То есть это была моя жизнь. Была, была! — Он внезапно разразился слезами. — Он не имел права- он не имел никакого права так поступать со мной. Мне оставалось еще лет тридцать — тридцать прекрасных лет, а он… Он забрал их. Почему я? Почему он выбрал меня? Что и кому я сделал плохого? — Он посмотрел на Долана. — Вы, например, сделали то, чего не должны были делать, и теперь расплачиваетесь. Но я был полезным членом общества…

— Эй, погоди, — с раздражением сказал Долан. — Я тоже был полезным.

— Перестаньте, Долан. Я был адвокатом. Я занимался вопросами жизни и смерти. А вы продавали детям дырки в зубах.

Долан наставил палец на Эрвина.

— Заберите свои слова обратно, — потребовал он.

— С чего бы? — сказал Эрвин. — Это правда.

— Я приносил радость в жизнь. А что сделали вы, кроме того, что дали себя убить?

— А теперь вы выбирайте слова.

— Думаете, ваши клиенты станут вас оплакивать? Нет. Они скажут: слава богу, одним законником меньше.

— Предупреждаю: выбирайте слова.

— Ах, как страшно! — Долан поднял руку. — Только посмотрите: дрожу как лист.

— Слушайте, если вы такой храбрый, черт побери, то по чему пустили себе пулю в лоб? Случайно, да?

— Заткнитесь.

— Или вас так мучило чувство вины…

— Я сказал…

— Так мучило чувство вины, что вам больше ничего не оставалось, кроме как застрелиться?

— Я не обязан вас слушать, — заявил Долан, повернулся и пошел прочь.

— Хочу вас утешить, — бросил ему в спину Эрвин. — Я уверен, что тем самым вы осчастливили массу людей.

— Мерзавец! — рявкнул Долан, и не успел Эрвин найти достойный ответ, как он исчез. Растворился в воздухе, будто дым.

Глава 9

— У нас есть команда, Джо.

Джо открыл глаза. Ной стоял на берегу в нескольких шагах, а за спиной у него маячили шестеро существ — двое по пояс Ною, третье выше на целый фут, а еще трое, приземистые, с широченными плечами, походили на портовых грузчиков. Больше Джо ничего не разглядел. Небо окончательно померкло. Там теперь мелькали какие-то темные частицы, пурпурные, серые и синие, оседавшие на берег и на воду.

— Пора двигаться, — сказал Ной. — Нужно успеть до прилива.

Он повернулся к своим волонтерам и заговорил с ними таким голосом, какого Джо еще не слышал, — низким и монотонным. И они безропотно приступили к делу: один коротышка направился к рулевой рубке, а остальные облепи ли нос «Фанакапана» и принялись сталкивать его в воду. Работа была не из легких, и Джо направился к ним помогать. Ной его остановил.

— Они справятся, — проговорил он, отстраняя Джо.

— Как ты их уговорил?

— Сами захотели.

— Ты, должно быть, много им пообещал.

— Они служат во имя любви, — ответил Ной.

— Не понимаю.

— Не забивай себе голову, — посоветовал Ной. — Давай отдохнем, пока есть возможность.

Он отвернулся и снова стал наблюдать за своими моряками, толкавшими лодку. Поднявшиеся вдруг волны бились о корму, вздымая фонтаны брызг.

— Дело хуже, чем я думал, — сказал Нои, переведя взгляд на невидимую линию горизонта.

Там, среди закрывавших ее туч, багрово зазмеились гигантские зловещие молнии — если, конечно, это на самом деле молнии. Иногда они вылетали из воды и казались ослепительными, так что глаза не сразу обретали зрение, когда они гасли. Другие врезались друг в друга, сталкиваясь, как два огромных поезда, и рассыпались дождем молний помельче. Третьи падали в воду и продолжали светиться, пока не исчезали в морских глубинах.

— Какие дела? Ты о чем? — спросил Джо.

— О том, что там происходит.

— А что там происходит?

— Думаю, ты имеешь право знать, — отозвался Ной. — Так приходят иад-уроборосы. Самое страшное, что может случиться и в твоем мире, и в нашем.

— Это еще что такое?

— Не что, а кто. Это народ. Они ничем не похожи на нас, но тем не менее они люди и вечно рвутся в твой мир.

— Зачем?

— Разве желаниям нужны причины? — пожал плечами Ной. — Они многократно пытались, но всякий раз их останавливали. Теперь же…

— Что нужно делать?

— Ну, наши помощники этого не знают. Не думаю, что им вообще есть какое-то дело до того, что происходит. — Ной придвинулся к Джо ближе. — Запомни, — сказал он. — Не вступай в разговоры, как бы тебе ни хотелось. Это часть нашего с ними договора И не спрашивай почему, — добавил он, глядя на изумленное лицо Джо. — Ответ тебе не понравится. Поверь на слово, так будет лучше.

Команда уже спустила корабль на воду, и он раскачивался на волнах, которые разбивались о его борта, поднимая снопы брызг.

— Пора, — провозгласил Ной.

Он вошел в волны первым и двинулся к кораблю, где его поднял на борт один из команды. Джо в полном смятении пошел за ним следом.

— Мы, наверное, выжили из ума, — сказал он Ною, когда они оба стояли на палубе.

Волонтеры к тому времени сели на весла, и корабль мощными рывками отходил от берега. Стараясь перекричать шум волн и скрип деревянного такелажа, Джо закричал во весь голос:

— Понял, нет? Мы выжили из ума!

— Это еще почему? — проорал в ответ Ной.

— Смотри, что там творится! — Джо указал вперед.

— Верно. — Ной ухватился за веревочную лестницу, что бы удержаться на ногах. — Да, там можно погибнуть. — Он рассмеялся, и Джо вдруг захотелось прыгнуть за борт, пока они не отплыли далеко от берега. — Но, Друг мой, — Ной по трепал его по плечу, — ты уже далеко зашел. Очень далеко. А все почему? Потому что в глубине души ты с самого начала знал, что это в той же степени твое путешествие, как и мое. И ты должен его совершить, иначе будешь жалеть до конца жизни.

— Хорошо бы жалеть подольше! — кричал Джо.

— Без силы долго не протянешь, — отозвался Ной. — Без силы, без власти конец все равно придет быстро. Не успеешь и глазом моргнуть, как; он постучится в дверь, а ты будешь сидеть и думать: почему я не рискнул? Почему струсил?

— Ты говоришь так, будто знаешь меня, — запротестовал Джо, разозленный самоуверенностью Ноя. — Ничего ты про меня не знаешь.

— Все знают, что люди жалеют о несовершенном, — за метил Ной. — И разве не каждый перед смертью хочет исправить ошибки?

Джо не нашелся, что на это ответить.

— Если хочешь вернуться на берег, — продолжал Ной, — поторопись.

Джо оглянулся и с удивлением увидел, что за короткое время их корабль преодолел полосу прилива и, подхваченный течением, быстро удалялся от берега. Джо скользнул взглядом по темной линии берега, увидел город, где уже зажглись огни, трещину, повисшую темной застывшей молнией над землей, и кучку людей с ней рядом. Потом решил, что жалеть не о чем, и повернулся лицом к бушующему шторму.

* * *

У Теслы и Фебы было мало общего, кроме того, что обе они — женщины. Тесла много путешествовала, Феба — нет. Феба была замужем, Тесла — нет. Тесла никогда никого не любила и понятия не имела, что такое страсть, а Феба и любила, и знала.

Именно по этой причине (как быстро поняла Тесла) Феба стала удивительно открытой, словно в мире, где правила страсть, прощалось и допускалось все или почти все. А уж в том, что в мире Фебы правила страсть, Тесла не сомневалась. Они были едва знакомы, но Феба сразу почувствовала, что Тесла — судья снисходительный, и начала рассказывать свою историю. Больше всего она говорила о Джо Фликере, о его глазах, о его поцелуях, о его привычках в постели; она им едва ли не хвасталась, будто он стал ее наградой за все мучения супружеской жизни. Мир странно устроен, повторила Феба несколько раз в ходе повествования о том, как они с Джо встретились и как быстро полюбили друг друга — Знаю, — сказала Тесла и подумала: поймет ли ее Феба, если захочет в ответ услышать историю Теслы?

Но в это мгновение позвонил Грилло, а потом Феба, во время их разговора остававшаяся в комнате, задала вопрос:

— О чем вы говорили?

— Ты действительно хочешь знать?

— Конечно, я же спросила.

Тесла начала с самого простого: кто такой Грилло, что та кое Риф и чего она насмотрелась за последние пять лет, пока путешествовала по «Америкам».

— Ну и что все это значит? — спросила Феба.

— Ты подумаешь, что я спятила.

— Спятила ты или нет, — сказала Феба, — но я хочу знать.

— По-моему, приближается конец света. В смысле, конец нашей прежней жизни. Нам придется совершить эволюционный скачок. А это значит, что начинается удивительное и опасное время.

— Почему опасное?

— Потому что некие силы против того, чтобы мы сделали этот скачок. Для них было бы лучше, если бы мы оставались прежними, продолжая слепо блуждать в темноте, боясь собственной тени, боясь смерти и жизни. Они, эти силы, не хотят, чтобы что-то менялось. Но есть люди, которые говорят: не желаю жить в потемках, не желаю жить в страхе, я вижу путь, я слышу голоса ангелов, я знаю, что было со мной раньше, до рождения, и кем я стану после. Они есть повсюду.

— Ты встречала таких людей?

— Да.

— Потрясающе, — отозвалась Феба. — Не знаю, верю ли я в это, но все равно потрясающе.

Феба поднялась и пошла к холодильнику, продолжая тем временем говорить.

— А кто те силы, что хотят нас удержать? — спросила она. — В дьявола я тоже не очень-то верю, но если не дьявол, то кто же?

— Это уже другой вопрос, — ответила Тесла.

— Поболтаем за ужином, а? — сказала Феба— Лично я ужасно проголодалась. А ты?

— Вообще-то я тоже.

— Еды никакой нет, — проговорила Феба, закрывая дверцу холодильника. — Придется куда-нибудь сходить. Как на счет пиццы? Или цыпленка?

— Все равно. Только не в ту гребаную закусочную.

— Ты имеешь в виду, не к Босли?

— Вот ублюдок.

— Но гамбургеры у него хорошие.

— Я заказывала рыбу.

Они не сели в машину, а пошли пешком, и по пути Феба рассказывала, как она завела любовника и потеряла мужа. Чем больше она говорила, тем больше нравилась Тесле. В Фебе странным образом соединялись претензии жительницы маленького городка (она искренне считала себя лучше большинства своих знакомых) с очаровательным самобичеванием (особенно когда речь зашла о весе). Она казалась Тесле то забавной (когда начинала ехидно и совершенно неблагоразумно рассказывать о медицинских проблемах своих знакомых, которые презрительно морщили нос, завидев ее), то трогательной (когда говорила про Джо и про то, что уже давно не верила, будто кто-то может полюбить ее по-настоящему).

— Ты совсем не знаешь, куда он мог деться? — спросила Тесла.

— Нет. — Феба окинула взглядом уличную толпу. — В толпе ему не затеряться, это уж точно. Если он вернется сюда, ему придется быть очень осторожным.

— Ты уверена, что он вернется?

— Конечно, уверена Он же обещал. — Она искоса поглядела на Теслу. — По-твоему, я дура?

— Нет, ты просто доверчивая.

— Все кому-нибудь доверяют, ведь так?

— Разве?

— Если бы ты могла почувствовать то, что чувствую я, — сказала Феба, — ты не задала бы такой вопрос.

— Я знаю только одно — что в конце всегда остаешься в одиночестве. Всегда.

— Кто же говорит про конец? — отозвалась Феба.

Тесла сошла на мостовую, обходя толпу, и потянула за собой Фебу.

— Послушай, — проговорила она, — здесь скоро произойдет что-то ужасное. Не знаю точно что и не знаю точно когда, но можешь мне поверить: жизнь этого городишки подошла к концу.

Феба сначала ничего не ответила. Она лишь оглядела улицу, заполненную людьми и машинами. Потом подумала не много и сказала:

— Надеюсь, все случится скоро, и я увижу это.

— Ты серьезно?

— То, что я живу здесь, вовсе не значит, что я люблю этот городишко, — ответила Феба — Я не говорю, что верю тебе. Но если все так и случится, я плакать не буду.

— Та еще штучка, — сказал Рауль, когда они уселись за столик в пиццерии, а Феба пошла в туалет.

— Я уже думала, куда это ты подевался.

— Наслаждался вашей беседой. Сердитая дамочка.

— Она не дамочка, это мне и понравилось. Жалко ее.

— думаешь, ее дружок дал деру?

— А ты?

— Вполне возможно. Только зачем ты тратишь на нее время? Она, конечно, забавная, но мы сюда приехали, что бы найти Флетчера.

— Я не могу идти к этому Тузейкеру одна, — ответила Тесла. — Просто не могу. Когда я почуяла запах…

— Может быть, просто неисправная канализация.

— А может быть, и ликсы. А тот, кто их вызвал, мог убить Флетчера.

— Но чтобы это выяснить, нужно попасть в дом.

— Вот именно.

— И ты решила получить у этой женщины моральную поддержку?

— Если не она, то кто нам поможет? Или подождать, пока вернется Люсьен?

— Я ведь не знал, что он может понадобиться…

— Я тебя не виню, но пойми: мне нужна помощь, а кроме нее, мне здесь никто не поможет.

— А если с ней что-то случится?

— Не хочу даже думать об этом.

— А надо.

— Тоже мне, мудрый сверчок! Я честно ей все объясню. Скажу, что мы боремся…

— Хочешь снять с себя ответственность, да? Тесла, Тесла! Она всего-навсего обыкновенная женщина.

— Я тоже была обыкновенная, — напомнила Тесла.

— Когда это было. К тому же, по-моему, ты никогда не была обыкновенной.

— Вот спасибо.

— Не за что.

— Возвращается. Я хочу ей все рассказать, Рауль. У меня нет выбора.

— Это кончится слезами и…

— Как всегда.

Такой разговор не подходил под пиццу с копчеными кол басками, но аппетит Фебы нисколько не пострадал. Не перебивая, она выслушала рассказ Теслы о том, что с ней случи лось в Петле, со всеми подробностями. Поначалу Тесла поминутно говорила что-то вроде «знаю, что это звучит глупо» или «ты, наверное, думаешь, что я ненормальная», пока Феба ей не сказала.

— Не переживай, даже если ты ненормальная, мне плевать.

Тесла приняла к сведению и дальше обходилась без отступлений, пока не дошла до ликсов и их хозяина. Тут она остановилась.

— В чем дело? — осведомилась Феба.

— Про них попозже.

— Почему?

— Они омерзительны, вот почему. Не за едой.

— Если ты из-за меня, то не беспокойся. Ты не забыла, что я восемь лет проработала у врача? Всякого навидалась.

— Такого, как ликсы, ты не видела, — ответила Тесла и, приглушив голос, принялась их описывать.

Феба продолжала жевать, а потом осведомилась:

— И ты думаешь, что видела таких ликсов у Эрвина?

— Да, вполне возможно.

— Их сделал твой знакомый, этот Флетчер?

— Сомневаюсь.

— А кто же?

— Тот, кто желал Флетчеру зла. Тот, пришел за ним туда, кто нашел его и. — Она вскинула руки. — Не знаю, в том-то и дело. А единственный путь выяснить…

— Вернуться туда.

— Правильно.

— Сдается мне, — проговорила Феба, — если эти ликсы существуют… Я не говорю, что они есть, я говорю «если». И если на самом деле они сделаны из того, о чем ты говоришь, их не так уж трудно убить.

— Они вырастают до шести-семи футов длиной, — заметила Тесла.

— Фу. И ты это видела?

— Да, видела, — Тесла посмотрела в окно: отчасти для то го, чтобы не видеть остатки пиццы в тарелке, отчасти для того, чтобы скрыть от Фебы страх в собственных глазах. — У меня в квартире в Лос-Анджелесе…

— Как они туда попали? Выползли из унитаза?

Тесла не ответила.

— Придется ей рассказать, — прошептал Рауль у нее в голове.

— Что именно? — настаивала Феба.

— Расскажи ей про Киссуна.

— Она испугается.

— До сих пор она держалась неплохо.

Тесла посмотрела на Фебу, которая приканчивала пиццу в ожидании ответа.

— Ясли рассказать про него, придется и про остальное.

— Об этом надо было думать, когда ты начала про ликсов.

Тесла промолчала.

— Разве не так?

— Наверное, так.

— Тогда говори все. Про Киссуна. Про Петлю. Про Синклит. Про Субстанцию, если она до тех пор не сбежит.

— Ты знаешь, что у тебя шевелятся губы, когда ты дума ешь? — спросила Феба.

— Правда?

— Немного.

— Ну… я тут пытаюсь разрешить одно противоречие…

— Какое?

— Стоит ли говорить тебе правду, всю правду и ничего кроме…

— Ну и как, решила?

— Рассказывай.

— Решила. — Тесла отодвинула тарелку и наклонилась вперед. — Я отвечу на твой вопрос Нет, ликсы не выползли из унитаза Они явились из Петли времени…

Она никогда никому не рассказывала этого в подробностях. Сообщила, конечно, Грилло и д'Амуру, но лишь в общих чертах. Детали были слишком гнусными, вспоминать о них было слишком мучительно. Но Фебе, которую Тесла едва знала, она рассказала все под звяканье тарелок и болтовню не обращавших на них внимания людей. Это оказалось не так уж трудно. Во всяком случае, здесь, где прошлое не могло снова обрушиться на нее своей тяжестью.

— Был человек по имени Киссун, — начала Тесла, — и, если бы список самых мерзких людей на планете составляли мы, он наверняка значился бы одним из первых. Киссун был… да, вот кем он был?.. Сам себя он называл шаманом, но это не совсем так. Он обладал властью, большой властью. Мог играть со временем, мог проникать в мысли людей, мог создавать ликсов…

— Значит, он их и сделал.

— Нет, скорее всего, они существовали и раньше. Наверное, маги умели создавать их сотни лет назад. Я называю магами не фокусников, вытаскивающих кролика из шляпы, а тех, кто преображает мир… Тех, кто меняет, мир… А мы даже толком не понимаем, что происходит.

— Все они мужчины? — поинтересовалась Феба

— Большинство.

— Ага.

— Так вот, Киссун был одним из таких магов. Они назвались Синклитом и поклялись, что никто никогда не узнает…

Она замолчала.

— Ну давай, — сказала Феба. — Рассказывай.

— Никто не узнает, что есть такое место — Субстанция.

— Субстанция?

— Да. Это море, куда мы иногда попадаем во сне.

— И почему же нам нельзя о нем знать? — спросила Феба, — Если мы туда попадаем, где же тайна?

Тесла задумалась.

— Знаешь, я сама не понимаю. Я всегда думала… Что я думала? Кажется, я думала, что в Синклит входят самые умные, и раз уж они хранили эту тайну, жили с ней и умирали, значит, ее надо хранить. Но теперь, когда ты задала вопрос, я поняла, что не знаю почему.

— Они все умерли?

— Все. Их убил Киссун.

— Зачем?

— Чтобы завладеть величайшей в мире силой. Она называется Искусство.

— Ну, завладел бы, и что?

— Думаю, этого не знает никто.

— Далее Киссун? Тесла опять замялась.

— Да, — сказала она наконец, — даже он.

— Значит, он убил мудрейших, чтобы получить то, не знаю что? — произнесла Феба с явным недоверием.

— О, он не просто убил их. Он спрятал их тела в прошлом.

— Ну-ка, ну-ка.

— Клянусь. Он ведь убивал самых важных людей, пони маешь? Важнее, чем Папа Римский или наш президент. Ему нужно было спрятать их так, чтобы их никогда не нашли. И он выбрал для этого место под названием Троица.

— Где?

— Важнее знать когда, — ответила Тесла. — В Троице взорвали первую атомную бомбу. Шестнадцатого июня сорок пятого года. В Нью-Мехико…

— И ты говоришь, что там он прятал тех, кого убивал?

— Там. Кроме…

— Что такое?

— Однажды он совершил одну ошибку. Маленькую ошибку… Он запер сам себя.

— В прошлом?

— Да. Вместе с бомбой, готовой взорваться. Тогда он сделал Петлю и пустил в ней время по кругу за секунду до взрыва.

Феба улыбнулась и покачала головой.

— Что такое? — спросила Тесла.

— Не знаю, в своем ты уме или нет, но, если это записать, ты могла бы отлично заработать. Например, сделать кино для ТВ.

— Это не кино. Это правда Я знаю точно, потому что была там три раза. В Петле Киссуна.

— Значит, ты на самом деле его видела? — спросила Феба

— Конечно, видела, — ответила Тесла.

— Ну и…

— На что он похож?

Феба кивнула. Тесла пожала плечами.

— Трудно подобрать слова, — сказала она.

— А ты попробуй.

— Пять лет я пыталась забыть о нем. Но не смогла Каждый раз что-нибудь — что-нибудь грязное, мерзкое, вроде за паха собственного дерьма, — напоминало о нем. Понимаешь, с виду он так, ничего особенного. Маленький, старый, вы сохший. Но он мог одним взглядом увидеть тебя насквозь. Прочитать все твои мысли. Разглядеть твое нутро. Использовать, поиметь. — Тесла потерла руки, пытаясь их согреть, но они не согрелись.

— И что с ним случилось?

— Он не удержал время.

— Что? — спросила Феба непонимающе.

— Ту самую маленькую Петлю времени, которую создал за секунду до взрыва, — объяснила Тесла— И он отпустил ее.

— Значит, бомба взорвалась?

— Да, и он вместе с ней.

— Ты была там?

— Нет, иначе бы я здесь не сидела Но я ушла оттуда последней, я уверена в этом. — Она откинулась на спинку стула. — Вот и все, что я могу тебе рассказать. По крайней мере, сейчас.

— Занятная история.

— И ты не поверила ни слову.

— Кое-чему почти поверила. Кое-что показалось смешным. А еще кое-что… Еще кое-чему я не хочу верить. Страшно.

— Значит, ты не пойдешь со мной к Эрвину?

— Я этого не говорила, — сказала Феба.

Тесла улыбнулась и полезла в карман своих кожаных штанов.

— Что ты ищешь?

— Деньги, — ответила Тесла. — Если ты решила рискнуть вместе со мной поохотиться на ликсов, позволь мне хотя бы заплатить за пиццу.

Глава 10

Когда толпа на улицах начала редеть, Эрвин пожалел, что поссорился с Доланом. Ноги болели, все его несуществующие кости ныли от усталости, но он и без проверки знал: призраки не спят. Он будет бродить всю ночь напролет, пока жители Эвервилля, закрыв двери и окна, спокойно погрузятся в сон. Он брел по Мейн-стрит, как одинокий пьянчуга, мечтая снова встретить женщину, услышавшую его шепот у Китти. Она услышала его, пусть даже не совсем разобрала слова, а другие, в ком билось живое сердце, вообще ничего не замечали, как бы он ни кричал. Наверное, эта женщина необыкновенная, решил Эрвин. Например, она телепат.

Кое-кто его все же заметил. На Эппл-стрит из-за угла на встречу Эрвину вышли Билл и Мейзи Уэйтс, прогуливавшие двух своих лабрадоров. Собаки, поравнявшись с Эрвином, учуяли его присутствие. Возможно, они услышали запах — точно Эрвин не знал. Так или иначе собаки вдруг зарычали, шерсть у них на загривке вздыбилась, лабрадорша припала к земле, а пес вырвался и рванул куда-то, волоча по земле поводок. Билл — ему было за пятьдесят, и он был далеко не в форме — с воплем бросился догонять.

Поведение животных огорчило Эрвина. У него никогда не было собаки, но вообще-то он любил их. Неужели призрачное состояние так противоестественно, что одно его приближение сводит собак с ума?

Эрвин присел на корточки и ласково заговорил с лабрадоршей.

— Все хорошо, все хорошо, — повторял он, протягивая к ней руку. — Я никого не трону.

Собака захлебывалась лаем рядом с хозяйкой, которая беспомощно смотрела в спину мужу, догонявшему пса. Эр вин наклонился ниже, продолжая уговаривать, и животное, похоже, наконец услышало его. Лабрадорта наклонила го лову набок, и ее лай стал тише.

— Вот так, — сказал Эрвин, — вот так. Видишь, я не страшный, правда?

Ладонь его была теперь в двух футах от ее носа. Яростный лай превратился в обычное тявканье. Эрвин поднес руку еще ближе. Собака наконец умолкла, легла, перекатилась на спину и подставила живот, разрешая почесать себя.

Мейзи Уэйтс уставилась на нее.

— Кэти, что это ты улеглась? — удивилась она— Вставай.

Она потянула за поводок, пытаясь поднять собаку, но Кэти блаженствовала Вдруг она тихо зарычала, словно на мгновение вспомнила, как ее напугал тот, кто сейчас почесывал ей брюхо, а потом окончательно замолчала.

— Кэти, — устало повторила Мейзи и спросила возвращавшегося мужа: — Ты его нашел?

— А ты не видишь? — отвечал запыхавшийся Билл— Рванул к речке. Вернется, ничего с ним не сделается.

— Но машины…

— Сейчас нет никаких машин, — возразил Билл. — Ну, или почти нет. Ради бога, Мейзи, он ведь у нас уже убегал.

Тут Билл перевел взгляд на разлегшуюся на асфальте Кэти.

— Ах ты, старая шкура! — воскликнул он нежно и при сел, чтобы ее погладить. — Не понимаю, чего они так испугались?

— Меня, — сказал Эрвин, гладя живот собаки вместе с Биллом. Собака услышала. Она навострила уши и посмотрела на Эрвина. Билл, конечно, ничего не уловил, но Эрвин все равно продолжал: — Послушай меня, Уэйтс, пожалуйста! Если собака меня слышит, то и ты можешь. Послушай. Это я, Эрвин Тузейкер…

— Если ты уверен… — говорила в это время Мейзи.

— Эрвин Тузейкер.

— Уверен, — отозвался Билл. — Может, он будет дома раньше нас.

Он похлопал Кэти по солидному брюшку и встал.

— Пошли, старушка, — позвал он и, ехидно взглянув на жену, добавил: — Кэти, тебя это тоже касается.

Мейзи ткнула его локтем в бок.

— Уильям Уэйтс! — проговорила она грозно, изображая гнев.

Билл придвинулся к ней поближе.

— А не побаловаться ли нам немножко? — предложил он.

— Уже поздно…

— Завтра суббота, — сказал Билл и обнял жену за талию. — Соглашайся, или я наброшусь на тебя во сне.

Мейзи хихикнула и, дернув за поводок, подняла Кэти на нога. Билл поцеловал жену в щеку и зашептал что-то ей на ухо. Эрвин стоял очень близко, но все равно расслышал толь ко «подушка» и «как всегда». Что бы это ни означало, Мейзи тоже поцеловала мужа, и они пошли, обнявшись. Кэти тру сила рядом, поминутно оглядываясь на своего призрачного приятеля.

— Ты когда-нибудь был женат, Эрвин?

Это спросил Долан. Он сидел на ступеньках магазина «Свет и мебель для дома» и ковырял в носу.

— Нет.

— А моя, когда я умер, переехала в Сиэтл. Через семь недель и два дня собралась и уехала. Дом продала, мебель продала, а магазин сдала в аренду. Я чуть с ума не сошел. Месяц места себе не находил, ходил тут, страдал. Даже пытался уйти за ней.

— И как?

Долан покачал головой.

— Не советую пробовать. Чем дальше я отходил от Эвервилля, тем становился… призрачнее.

— Как думаешь, почему?

— Точно не знаю. Думаю, вся моя жизнь связана с городом. Может, я не могу себя помыслить где-то еще. Как бы там ни было, с тех пор я успокоился. Я знаю, где мое место. — Он поглядел на Эрвина. — По правде сказать, я искал тебя не для того, чтобы поболтать.

— А зачем?

— Я тут поговорил с друзьями. Рассказал про тебя и про то, что случилось в моем магазине. Они захотели тебя увидеть.

— Они тоже…

— Говори. Не бойся этого слова.

— Они тоже призраки?

— Мы предпочитаем называть себя «неспящие». Но во обще-то да, мы призраки.

— Зачем они хотят меня видеть?

Долан встал.

— Какая тебе, к черту, разница? — гаркнул он, вдруг озлившись. — У тебя что, есть более важные дела?

— Нет, — помолчав, сказал Эрвин.

— Так идешь или нет? Лично мне без разницы.

— Я иду.

* * *

Будденбаум пришел в себя в белой комнате, голова раскалывалась от боли. Возле постели стоял молодой человек с бледной физиономией.

— Вот ты и очнулся, — сказал он.

Молодой человек был с ним явно знаком. Будденбаум не помнил ни лица, ни имени. Недоумение его было настолько явным, что молодой человек сказал:

— Оуэн, это я, Сет.

— Сет. — Имя всколыхнуло в памяти десяток воспоминаний, закружившихся, как кинокадры на пленке.

Пленка прокрутилась раз, другой, десять, двадцать. Обнаженное тело, мерзкая рожа, небо, люди, столпившиеся над ним.

— Я упал.

— Да.

Будденбаум ощупал грудь, шею, живот.

— Я цел.

— У тебя сломано несколько ребер, трещина в каком-то позвонке и в основании черепа.

— Неужели? — Будденбаум протянул руку к голове. Та оказалась забинтована. — Как долго я пробыл без сознания?

— Примерно восемь часов.

— Восемь? — Он сел в постели. — Господи.

— Ты должен лежать.

— Некогда Мне нужно кое-что сделать. Это очень важно. — Он потер рукой лоб. — Кто-то должен приехать. Мне нужно… нужно… Бог ты мой, не помню. — Он в отчаянии по смотрел на Сета— Дело плохо, — сказал он. — Дело очень плохо. — Он схватил Сета за руку и притянул к себе. — У нас ведь была связь, не так ли? — Сет не понял, о чем он. — Мы занимались любовью, мы с тобой?

— А, да. Да, мы пришли туда, а этот идиот Босли, этот истинный, видите ли, христианин…

— В истинных христианах нет ничего плохого, — провор чал Будденбаум… Мне-то ты веришь?

— Конечно, верю, — ответил Сет, касаясь рукой его лица — Ты мне сказал, что будет.

— Да? Сказал? И что будет?

— Ты сказал, что идут аватары. — Сет с запинкой произнес это слово. — Сказал, что они выше ангелов.

Отчаяние исчезло с лица Будденбаума.

— Аватары, — повторил он. — Да, конечно.

Он спустил ноги с кровати.

— Тебе нельзя вставать, — забеспокоился Сет, — у тебя серьезные травмы.

— Бывало и похуже, и ничего, пережил, поверь мне, — успокоил его Будденбаум. — Где моя одежда?

Он встал и направился в угол комнаты, где стоял узкий платяной шкаф.

— Мы все еще в Эвервилле?

— Нет, в Силвертоне.

— Как далеко это?

— Тридцать пять миль.

— Ты как; сюда попал?

— Взял машину у матери. Но, Оуэн, тебе нужно…

— Наплевать на трещины, я рискую потерять больше, — перебил его Будденбаум, открывая шкаф и доставая свои вещи. — Гораздо больше.

— Что?

— Это слишком сложно…

— Я быстро схватываю, — напомнил Сет. — Ты же знаешь. Ты сам так сказал.

— Помоги мне одеться.

— Это все, на что я гожусь? — возмутился Сет. — Я не идиот, которого ты снял, чтобы так со мной обращаться.

— Тогда прекрати вести себя как идиот! — рявкнул Будденбаум.

Сет отпрянул.

— Все понятно, — проговорил он.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Ты хотел, чтобы кто-нибудь помог тебе одеться. Позови сиделку. И чтобы тебя отвезли в Эвервилль. Вызови такси.

— Сет…

Поздно. Мальчишка выбежал в коридор, хлопнув дверью.

Оуэн и не попытался его остановить, ему некогда было спорить. Побегает и вернется. А если нет, значит, нет. Через несколько часов ему не понадобится ни помощь, ни дружба, ни сам Сет, ни какой-либо другой капризный мальчишка. Он, Оуэн Будденбаум, освободится от всего на свете, включая любовь, от всей земной мелочности, и начнет жить вне времени и пространства Он отринет земное, как все небо жители, безначальные и бесконечные, существующие вечно в своей удивительной и прекрасной сути.

Он почти оделся, когда в палату заглянул врач — молодой, белобрысый, лохматый, с бледным, как сыворотка, лицом.

— Мистер Будденбаум, что вы делаете? — спросил он.

— Мне казалось, это очевидно, — ответил Оуэн.

— Вы не можете уйти.

— Ничего подобного. Я не могу остаться. У меня дела.

— Удивительно, как вы смогли встать! — воскликнул доктор. — Я просто требую, чтобы вы легли.

Он направился к Оуэну, который нетерпеливо поднял руки.

— Не мешайте, — проговорил он. — Если хотите помочь мне, вызовите такси.

— Если вы отсюда уйдете, — сказал врач, — я за последствия не отвечаю.

— Вот и отлично, — кивнул Оуэн. — А теперь, прошу вас, выйдите и позвольте мне одеться.

* * *

Эвервилль гордился своими кладбищами: для такого маленького городка их было действительно много. Католическое кладбище Святой Марии лежало в двух милях от городской черты на Мулино-Роуд, а три остальных находились в городе: кладбище Пионеров (самое маленькое и самое примечательное с исторической точки зрения), кладбище Поттеров (названное так по имени семьи, чьих могил там было больше прочих) и самое обыкновенное старое городское кладбище. Долан привел Эрвина на кладбище Поттеров на Лэмброл-Драйв, возле старой почты.

По пути он беспрерывно болтал, главным образом о том, как изменился город за последние несколько лет. По мнению Долана, к худшему. Утратило смысл и исчезло многое из прошлого Эвервилля — семейные магазинчики, старые дома и даже уличные фонари.

— При жизни я об этом не думал, — сказал Долан. — Ты тоже, не так ли? Ведь живешь как можешь. Надеешься, что к тебе никто не явится из налоговой; что в субботу ты как следует повеселишься; что облысеешь не слишком рано. И нет времени задумываться о прошлом до тех пор, пока сам не станешь частью этого прошлого. Но тогда…

— Что тогда?

— Тогда понимаешь: если что ушло, то ушло навсегда. — Долан указал на здание старой почты. Ее закрыли, когда в Сэлеме открылось новая, более современная. — Вот посмотри, — сказал он. — Ведь его могли бы сохранить, так? Устроить в нем что-нибудь полезное для общества.

— Какого общества? — спросил Эрвин. — Нет здесь ни какого общества. Есть несколько тысяч людей, случайно ставших соседями. Я юрист, и мне приходилось видеть всякое. Они судятся, если не там поставили забор или спилили не то дерево. Посмотришь на них — вроде бы хорошие соседи, прекрасные люди. Но я тебе точно скажу; если бы закон позволял, они бы поубивали Друг друга.

Только когда договорил, он понял неуместность этих слов.

— Я лишь пытался защитить детей, — глухо произнес Долан.

— Я не про тебя, — пробормотал Эрвин. — То, что ты сделал…

— Было неправильно. Сам знаю. Мы совершили страшную ошибку, и сожалеть о ней я буду вечно. Но тогда мы думали, что мы правы.

— И как потом к вам отнеслось ваше драгоценное общество? Когда они поняли, что вы ошиблись. Вы стали париями, верно?

Долан промолчал.

— Вот тебе и всё общество, — заключил Эрвин.

В молчании они дошли до ворот кладбища, а там Долан спросил:

— Ты знаешь, кто такой Хьюберт Нордхофф?

— Тот, чья семья владела мельницей?

— Не только мельницей. Он тут многим владел целых пятьдесят лет.

— Ну и с чего ты о нем вспомнил?

— Он устраивает для нас прием каждую последнюю пятницу месяца.

— Здесь? — спросил Эрвин, взглянув на кладбище сквозь чугунную решетку ворот.

Луну закрывали тонкие прозрачные облака, но было достаточно светло, чтобы разглядеть могилы. Резные надгробия с ангелами или урнами отмечали места упокоения тех, чьи родственники не жалели денег, но в основном виднелись простые могильные камни.

— Здесь, — сказал Долан и провел Эрвина в калитку.

В дальнем конце кладбища рос древний дуб, поросший мхом. Под его громадными ветвями собрались шестеро муж чин и одна женщина Кто-то устроился на камнях, а один молодой человек — выглядел он слишком болезненно даже для мертвеца — уселся на нижней ветке. Возле самого дуба, перед всеми, стоял старик лет семидесяти. Его костюм, очки и витиеватая манера выражаться свидетельствовали о том, что он жил и умер очень давно. Долан наклонился и стал шепотом объяснять, кто это, но Эрвин уже догадался сам: вышеупомянутый Хьюберт Нордхофф. В этот момент Хьюберт Нордхофф увлеченно упражнялся в риторике:

— Любят ли нас? Увы, нет, друзья мои. Помнят ли нас?

Боюсь, за редким исключением, нет. Печалит ли это нас? Печалит ли это нас, друзья мои? — Он обвел всех присутствующих своими светлыми глазами и сам себе ответил: — Господи боже, да. Печалит до глубины души.

Тут он остановился, заметив за спинами слушателей Долана вместе с Эрвином, и кивнул головой в знак приветствия.

— Мистер Долан, — произнес он.

— Мистер Нордхофф, — ответил Долан и повернулся к Эрвину, — вот о ком я вам говорил. Его зовут…

— Тузеикер, — перебил Эрвин. Он не желал быть добычей Додана и потому старался держаться независимо. — Меня зовут Эрвин Тузеикер.

— Рады вас видеть, мистер Тузейкер, — сказал старик. — Я Хьюберт Нордхофф. А это…

Он подводил Эрвина по очереди к каждому из присутствующих и знакомил. Троих Эрвин знал и раньше — они были известны всему Эвервиллю (один — Джилхолли, другой — отец нынешнего мэра). Остальные имена слышал впервые, но, если судить по прекрасным костюмам, они тоже принадлежали к респектабельным семействам и, как Хьюберт, занимали не последнее место в обществе. Сюрпризом для Эрвина оказалось то, что единственная присутствующая женщина оказалась не женщиной, а неким Корнелиусом Флойдом, сошедшим в мир иной в наряде, весьма напоминавшем женский. Черты лица его были крупные, подбородок несколько тяжеловат для дамы, зато высокий и нежный голос — сказавший Эрвину, что его имя Корнелиус, но друзья называют его Конни, — этот голос мог ввести в заблуждение.

Завершив ритуал знакомства, Хьюберт перешел к делу.

— Мы уже слышали о том, что с вами случилось, — сказал он. — Вас убили. Насколько мы поняли, убили в вашем собственном доме.

— Да, совершенно верно.

— Мы потрясены. — Вокруг послышались сочувственные возгласы. — Однако, к сожалению, должен сказать: удивляться не приходится. Вполне в духе новых перемен.

— Меня убил не совсем обыкновенный убийца, — возразил Эрвин. — Если убийцы бывают обыкновенными.

— Долан что-то упомянул о вампирах, — вставил Джилхолли-старший.

— Это его слово, не мое, — снова возразил Эрвин. — Да, из меня высосали жизнь, но без этих вампирских глупостей. В шею меня никто не кусал.

— Вы знаете вашего убийцу? — спросил дородный тип по фамилии Диккерсон, сидевший на чьем-то надгробье.

— Не совсем.

— В каком смысле?

— Я его в первый раз встретил у ручья. Зовут его Флетчер. По-моему, он считает себя чем-то вроде мессии.

— Только этого нам и не хватало, — отозвался тощий парень на ветке.

— Что делать, Нордхофф? — спросил Джилхолли.

— Тут ничего не сделаешь, — сказал Эрвин.

— Не будьте пораженцем, — одернул его Нордхофф. — Надо помнить о нашем долге.

— Правильно, — подхватил Конни. — Если не мы, то кто?

— Что кто? — спросил Эрвин.

— Кто защитит наше наследие, — пояснил Нордхофф. — Мы создали этот город. Мы полили эту дикую землю своим потом, мы построили дома, в которых выросли наши дети. Теперь всему этому грозит опасность. Несколько месяцев мы провели в тревоге. И вот появляетесь вы, погибший от козней противоестественной силы, а еще мальчишка Ланди — он приходит в магазин Долана по другой причине, не менее противоестественной…

— Не забудьте про пчел, — добавил Диккерсон.

— Каких пчел? — не понял Эрвин.

— Вы знаете Фрэнка Тиббита? — спросил Диккерсон. — Который живет на Мунлейн?

— Нет.

— Он держит пчел. Вернее, держал. Десять дней назад они улетели.

— Это имеет значение? — спросил Эрвин.

— Если бы это был единственный случай, — сказал Нордхофф. — Но он не единственный. Мы, как вы уже, наверное, поняли, все видим и все слышим. В нашу задачу входит сохранить то, что мы создали, даже если люди про нас забыли. Мы знаем все. И есть десятки примеров…

— Сотни, — уточнил Конни.

— Вот именно, — сказал Нордхофф, — сотни странных случаев, каждый из которых в отдельности — такая же мелочь, как и пчелы Тиббита…

— В отличие от вашего убийцы, — перебил Диккерсон.

— Могу ли я закончить хоть одно предложение? — спросил Нордхофф.

— Можешь, если будешь говорить короче, — ответил Мелвин Поллок, старик одних лет с Нордхоффом. Большой тонкогубый рот выдавал в нем нераскаявшегося насмешника. — Он пытался вам сказать вот что: мы вложили в Эвервилль свою душу. Но мелочи, о которых идет речь, предвещают нам разорение.

— Когда город погибнет… — начал Диккерсон.

— Мы все погибнем вместе с ним, — закончил Поллок.

— Если мы мертвы, — проговорил Нордхофф, — это еще не значит, что мы должны лежать сложа руки.

Диккерсон хохотнул.

— Неплохо, Хьюберт. Будешь у нас теперь юмористом.

— Ничего смешного, — отрезал Нордхофф.

— Ну, почему же, — сказал Диккерсон, снова усаживаясь на камень. — Вот они мы, краса и гордость Эвервилля. Банкир. — Он отвесил поклон в сторону Поллока. — Торговец недвижимостью. — Он указал на Кони. — И хозяин мельницы. — Тут он повернулся к Нордхоффу. — Ну и мы, остальные члены общества. Из последних сил мы цепляемся за свое достоинство, надеемся, будто сумеем что-то изменить, остановить то, что грядет. — Он указал рукой на жилые дома за оградой кладбища — Хотя каждому, кто не боится смотреть правде в глаза, ясно — все кончилось.

— Что кончилось? — сказал Конни.

— Время. Время Эвервилля кончилось. Возможно — Он замолчал и нахмурился. — Возможно, не только Эвервилля, но и всего человечества, — пробормотал он себе под нос.

Никто не отозвался, даже Нордхофф. Где-то на улице залаяла собака, но от этого знакомого звука легче не стало. Наконец Эрвин произнес;

— Флетчер знает.

— Что он знает? — спросил Нордхофф.

— Что происходит. Может быть, он это и устроил. И если нам удастся найти способ его убить…

— А это мысль! — воскликнул Конни.

— Если не спасем город, — сказал Диккерсон, явно об радованный появившейся перспективой, — то хотя бы позабавимся напоследок.

— Бог ты мой, да мы не в силах даже рассказать что-нибудь кому-нибудь, — возразил Долан. — Как же, черт возьми, мы сможем кого-то убить?

— Он не кто-то, — заявил Эрвин. — Он что-то. Он не человек.

— Бы слишком в этом уверены, — сказал Нордхофф.

— Я не прошу вас верить мне на слово, — ответил ему Эрвин. — Пойдите и посмотрите.

Глава 11

Свой первый в жизни револьвер Тесла купила четыре го да назад во Флориде, в Форт-Лодердейле. Тогда она едва спаслась от двух пьяных громил из бара, которым не понравился ее вид. Никогда, никогда, поклялась она себе, она больше не выйдет на улицу без защиты. Она купила маленький револьвер сорок пятого калибра и даже взяла пару уроков стрельбы. Так что обращаться с оружием она умела.

Однако одним этим револьвером дело не ограничилось. Через полгода, проезжая через Луизиану, Тесла увидела револьвер, брошенный посреди пустого шоссе. Несмотря на предостережение Рауля, бубнившего у нее в мозгах, что оружие зря не выбрасывают, она подобрала его. Револьвер был старый, тяжелее купленного, в царапинах, испещрявших барабан и рукоять; но Тесле понравилось, как он лег в ладонь, и понравилось, что за ним кроется тайна.

Потом в Аризоне женщина по имени Мария Лурдес Назарено — Тесла познакомилась с ней на улице в городке Маммот — подарила ей третий. Если верить словам этой женщины, Лурдес, как она предпочитала себя называть, прождала Теслу на том углу несколько дней. Ей было видение, сообщила Лурдес, что скоро мимо проедет женщина, наделенная силой. Тесла ответила, что нет у нее никакой силы, но Лурдес стояла на своем. Она ждет не просто так, сказала Лурдес; она должна отдать орудия силы и очень огорчится, если Тесла их не возьмет. Она вручила Тесле ключичную кость, которая — как утверждала Лурдес — принадлежала святой Максине. Потом — медный компас, «чтобы указывать дорогу». И наконец маленький револьвер — без сомнения, самый красивый из трех орудий, изящный, с перламутровой рукояткой. Лурдес сказала, что у него есть имя, но имя это — секрет. Тесла узнает его сама, когда понадобится и когда придет время.

Время это никак не наступало. С момента той встречи прошло два года, но ни один из револьверов ни разу ей не понадобился.

Сегодня она о них вспомнила.

— Какой мне выбрать? — спросила Феба.

Они вернулись из пиццерии домой к Фебе с единствен ной целью: взять оружие.

— Ты умеешь стрелять? — поинтересовалась Тесла.

— Знаю, что палец нужно положить на курок, — сказала Феба.

Она выбрала револьвер Лурдес, переложила его из ладо ни в ладонь.

— Вряд ли будет трудно. Я же видела, как это делают. — Она прицелилась.

— Возьмешь этот? — спросила Тесла.

— Ага, — ответила Феба и улыбнулась.

— Стрелять будем только в крайнем случае.

— В то, что похоже на змею и воняет дерьмом

— Ты мне все еще не веришь, так?

— Какая разница, верю я тебе или нет, — отозвалась Феба.

Тесла на минуту задумалась над ее словами.

— Может, и никакой, — согласилась она. — Но я хочу, что бы ты была готова к худшему.

— Я готова, и не первый год, — сказала Феба.

* * *

В доме у Тузейкера было темно, но они подготовились и принесли с собой два фонаря. Большой держала Феба, по меньше — Тесла.

— Скажи, если что-нибудь почувствуешь, — мысленно попросила Тесла Рауля, когда они с Фебой ступили надо рожку к дому.

— Пока ничего.

Однако от дома тянуло фекалиями, и чем ближе они подходили к крыльцу, тем сильнее становился запах. С тех пор как они вышли из пиццерии, заметно похолодало, но Теслу бросило в пот, будто повысилась температура. Колени дрожали.

— Что нужно делать? — спросила Феба шепотом, когда они поднялись на крыльцо. — Постучим?

— Боюсь, дверь придется ломать, — сказала Тесла.

У нее еще тлела надежда, что в доме никого нет. Что шепот, который они с Раулем слышали возле ресторанчика, им померещился, а запах, как и предполагала Феба, издавала прохудившаяся канализационная труба. Тесла громко посту чала в дверь. Они подождали. Никакого ответа Тесла снова постучала и снова мысленно спросила у Рауля, не чувствует ли он чьего-либо присутствия. На этот раз он ответил не то, что она хотела услышать.

— Да, — ответил Рауль, — там кто-то есть.

Страх, затаившийся глубоко внутри, под ложечкой, рванулся наружу. Тесла схватила Фебу за руку.

— Не могу, — сказала она.

— Все в порядке, — откликнулась Феба и потянулась к дверной ручке. — Раз уж мы пришли.

Она повернула ручку, и дверь, к изумлению Теслы, открылась. Изнутри повеяло холодом и смрадом.

Тесла невольно попятилась и потянула Фебу назад, но та, фыркнув, вырвала руку.

— Я хочу посмотреть, — заявила она.

— Завтра посмотрим, — сказала Тесла. — При дневном свете.

— Завтра может быть поздно, — проговорила Феба, не оглядываясь. — Я хочу посмотреть сейчас. Сейчас.

С этими словами она переступила порог, и Тесла услышала ее шепот:

— Где ты?

— Спрашивает, где ты, — на всякий случай повторил Рауль.

— Ага, слышу.

— Тес, кто-то лезет к ней в голову.

— Проклятье!

Феба уже прошла по коридору шагов пять, темнота почти поглотила ее.

— Феба! — крикнула Тесла, — Вернись!

Но та не остановилась. Она продолжала идти вперед и вот-вот должна была скрыться из виду.

— Давай за ней, — сказал Рауль.

— Заткнись!

— Ты ее потеряешь.

Конечно, Рауль был прав, и Тесла это знала. Она нащупала рукоять, вытащила из-за пояса револьвер и двинулась по темному коридору за Фебой. Если поспешить, можно вытащить ее, пока не…

Дверь за спиной захлопнулась. Тесла резко оглянулась, и холод коридора хлестнул ее по лицу, как протухшая мокрая тряпка. У Теслы перехватило дыхание, но она не остановилась ни на секунду, продолжая звать Фебу. Тот, кто замани вал Фебу в глубину дома, явно не собирался сдаваться без боя.

— Тесла?

— Что тебе?

— Она повернула направо. Там дверь.

Тесла различила справа темный проем. Да, точно, Феба вошла туда Тесла бросилась следом, пытаясь схватить ее, остановить, но не успела, и Феба переступила порог. К счастью, в комнате был какой-то свет и по стенам трепетали блики — возможно, от свечки. Радуясь, что хоть в чем-то ей повезло, Тесла вошла туда следом за Фебой. Свечи в комнате не оказалось, там прогорал камин. В глубине чернели обуглившиеся ветки, но пахло не деревом, а горелым мясом. После вони, пропитавшей коридор, этот запах был почти приятным. Здесь недавно готовили еду и ужинали, но Тесла пока не понимала кто. Большая комната была полностью разгромлена: мебель разбита, искореженные картины и безделушки валялись на полу. В дальнем углу, футах в пятнадцати от того места, где стояла Тесла, темнота становилась глубже, и в ней угадывалось какое-то движение, а посередине, между Теслой и темным углом, неподвижно стояла Феба, вытянув руки по швам. Тесла сразу почувствовала, что в углу кто-то есть. Она всмотрелась туда и тотчас отвела взгляд, будто не могла (или не хотела) верить глазам.

— Флетчер? — позвала она. — Это ты? Услышав голос, Феба оглянулась на нее.

— Оставь нас одних, — сказала она — Ему нужна я.

— Ты так думаешь? — проговорила Тесла, осторожно к ней приближаясь.

Уголки глаз и губ у Фебы странно подрагивали, словно она была готова разрыдаться.

— Я так думаю, — ответила Феба.

— А кому ты нужна? Флетчеру? — спросила Тесла, еще раз попытавшись — и опять неудачно — вглядеться в темный угол.

— Имя не имеет значения, — сказала Феба.

— Для меня имеет, — отозвалась Тесла. — Может быть, ты у него спросишь, как его зовут? Для меня.

Феба оглянулась назад и посмотрела в угол. Похоже, ей это удалось без труда.

— Она хочет знать, как тебя зовут, — произнесла она.

— Спроси: он Флетчер? — предложила Тесла.

— Ты… — начала Феба и вдруг замолчала, прислушиваясь, наклонив набок голову.

Воцарилось молчание, слышалось лишь потрескивание огня в камине. Тесла бросила на него взгляд. Между черных палок поблескивали лужицы растаявшего воска или жира, а на каминной решетке лежал то ли камень, то ли…

— Если ты этого хочешь, — сказала Феба, обращаясь к темноте.

Тесла оглянулась на нее. Феба расстегивала блузку.

— Что ты делаешь? — спросила Тесла.

— Он хочет на меня посмотреть, — бесхитростно ответила Феба.

Тесла подошла к ней и оторвала ее руки от блузки.

— Не хочет.

— Нет, хочет»— упрямо повторила Феба и снова взялась за пуговицы. — Он говорит… Он говорит…

— Что он говорит?

— Он говорит… что нужно трахнуться во имя новой эры.

Тесла уже слышала эти слова. Один раз наяву и тысячу раз в ночных кошмарах.

При этих актах пол будто разверзся под ногами, увлекая ее в темную пропасть, протянувшуюся к ней языками тьмы из угла комнаты.

Прошло пять лет с тех пор, как она впервые услышала эти слова, и все пять лет она не уставала благодарить Бога за то, что сказавший их мертв. Но, похоже, благодарила она преждевременно.

— Киссун, — пробормотала она, и губы, перестав слушаться, сами выговорили: — Кис-кис-сун. Кис-кис-сун.

Киссссс — Звуки шипели и трещали вокруг, как искры.

Он снился ей по ночам бессчетное число раз: догонял, настигал, судил, убивал, насиловал, поедал ее. Но она всегда просыпалась, успокаивая себя мыслью, что и самые страшные кошмары — только сны. Рано или поздно память о прошлом исчезнет, и она будет свободна.

Оказалось, нет. Господи, нет.

Киссун снова здесь, он жив.

Она пошарила рукой за поясом, вытащила револьвер и наставила в шевелящуюся темноту.

— Это не Флетчер, — пробормотал Рауль. В голосе у него слышались слезы.

— Нет, не Флетчер.

— Ты думаешь, это Киссун.

— Я знаю, что это Киссун.

— Может, ты ошибаешься.

— Нет, — сказала она и выстрелила. Раз, другой, третий. Комната наполнилась грохотом, но она не услышала вскрика и кровь не брызнула из угла.

Только Феба заплакала жалобно, и больше ничего.

— Что я делаю? — простонала Феба и метнулась мимо Теслы, как ей показалось, к двери.

Она повернулась к Фебе как раз в ту секунду, когда та бросилась на нее, одной рукой выбила револьвер, другой схватила за горло. Тесла начала задыхаться. Она пытаясь оторвать от себя руку Фебы, но женщина держала ее мертвой хват кой, продолжая рыдать.

— Иди к нему, — говорила она сквозь слезы, и голос ее звучал монотонно, как чужой. — Иди к нему и скажи, что просишь прощения.

Она поволокла Теслу в угол, туда, где в темноте прятался Киссун, кем бы он ни притворился. Тесла брыкалась, отбивалась, старалась вырваться, но крупное тело Фебы, послушное злой воле, было сильнее.

— Феба! Послушай меня! — крикнула Тесла. — Он убьет нас обеих.

— Нет.

— Феба, ты можешь сопротивляться. Я знаю, каково это, когда он у тебя в голове. — Тесла не лгала, она действительно это знала, потому что в Петле Киссун сыграл с ней такую же шутку попытался подавить ее волю и контролировать тело. — Но бороться можно, Феба, можно!

На лице у Фебы не отразилось ни тени понимания, только потоком лились слезы. Тесла нащупала ремень, флоридский револьвер был на месте. Если Фебу не убедить словами, надо попробовать этот довод.

Вдруг Феба отпустила ее. Тесла судорожно вдохнула воз дух, перегнувшись почти пополам, и, как только взгляд ее упал на пол, она увидела мелькнувшую черную тень. Она шарахнулась, подняла револьвер и выстрелила вслед ползущему ликсу. Стена темноты в углу зашевелилась, Тесла оглянулась на нее и почувствовала, как дрогнул воздух.

Вновь она посмотрела на пол. За короткое мгновение, пока она отвернулась, рядом с ликсом, подбиравшимся к ее ногам, появились еще несколько — крохотные в сравнении с теми, восемнадцати дюймов длиной, каких она видела раньше. Самые маленькие были не толще волоса, длиной с палец, но они ползли и ползли, и их становилось все больше, будто где-то там, возле ее ног, у них было гнездо. Казалось, Тесла их не интересовала. Они ползли к камину, где догорал огонь.

Бояться сейчас нужно было лишь их создателя, в чью сторону Тесла и повернулась. Киссун вновь не позволил себя увидеть, но ей все же удалось заметить его очертания. Он будто бы сидел в кресле, парившем в трех или четырех футах над полом. Она не видела лица Киссуна, но его взгляд ожег ей горло. От него заколотилось сердце.

— Пройдет, — сказал он, уничтожив остатки надежды на то, что она ошиблась и это не Киссун.

— Что пройдет? — спросила она, упорно стараясь рас смотреть его глаза. У него явно были причины избегать ее взгляда, и тем важнее было прорваться через запрет. — Что пройдет? — спросила она опять.

— Шок.

— Почему ты думаешь, что у меня шок?

— Потому что ты считала, что меня больше нет.

— Почему?

— Прекрати.

— Что прекратить?

— Эту дурацкую игру.

— Какую игру?

— Я сказал: прекрати! — рявкнул он, и в тот самый миг, когда он от гнева потерял над собой контроль, Тесла его увидела.

Этого хватило, чтобы она поняла, почему он не хотел показываться. Он был в стадии перехода От него отваливались вонючие, гангренозные куски, свисали сухожилия. Но она узнала его лицо. Приплюснутый лоб, широкий нос, выступающая вперед челюсть: это был Рауль, тело Рауля, украденное Киссуном.

— Боже мой, — услышала она Рауля, — отвернись. Ради всего святого, отвернись…

Ее не пришлось упрашивать. Едва Киссун сообразил, что Тесла его увидела, он одним усилием воли заставил ее отвернуться, Это было как пощечина, от боли на глаза навернулись слезы.

— Ты слишком любопытна, девушка. Не боишься за свое здоровье? — сказал он.

— Ты слишком тщеславен, старик. Не боишься раньше помереть? — парировала она, вытирая слезы.

— Что? Я старик? Нет. Я всегда молод. А вот ты выглядишь дерьмово. Твои путешествия стоят этого?

— Что ты знаешь про мои путешествия?

— Если ты меня не видела, это не значит, что я не следил за тобой, — отозвался Киссун. — Я очень внимательно наблюдал за всем и, уж конечно, за тобой. Так кого ты искала? Флетчера?

— Нет.

— Его больше нет, Тесла. И Яффа тоже нет. Эта часть игры сыграна. То время было проще и, наверное, тебе больше по вкусу, но оно закончено.

— Ну и что теперь? — сказала Тесла.

— Думаю, ты и сама знаешь. Тесла молчала.

— Боишься сказать вслух?

— Придут иады?

— Верно. Ты все сама знаешь.

— Ты недостаточно на них насмотрелся?

— Мы с тобой видели больше чем достаточно, ты и я. Тем не менее мы еще не видели ничего. Да, ничего. — В его голосе послышалось воодушевление. — Они переделают весь мир.

— И ты этого хочешь?

— А разве ты не хочешь? — спросил он.

Тесла забыла, как ловко он умеет убеждать и до чего хорошо знает все потайные струнки ее души.

— Этот хаос не доведет до добра, Тесла, Все ожесточились. Всё растоптано. Мир пора приводить в порядок.

Как любой великий лжец, он любил правду, помогающую сделать ложь убедительной.

— К несчастью, наш биологический вид не в состоянии излечиться без посторонней помощи, — продолжал он. — Но не беспокойся. Помощь близка.

— И когда она придет…

— Я уже сказал. Все изменится.

— А ты…

— Что я?

— Что будет с тобой?

— А… ты вот о чем.

— Да, я об этом.

— Я, конечно, стану здесь царем зверей.

— А серьезно?

— Серьезно? У меня будет Искусство. Да, Искусство… Рано или поздно все возвращается к нему. И я буду жить од ним бесконечным днем вечности.

— Звучит неплохо. А как насчет остальных?

— Иады решат. Тебя они точно оставят. Наверняка. По-моему, они неравнодушны к женскому полу. Десять лет на зад тебя бы использовали для размножения. Теперь, конечно, ты больше годишься для удобрения. — Он рассмеялся. — Не волнуйся, я позабочусь, чтобы от тебя была польза.

Она почувствовала, как что-то коснулось ее лодыжки, и поглядела вниз. Она увидела ликса раз в шесть-семь крупнее всех, каких видела раньше, Тварь свернулась в кольцо вокруг ее ног и подняла голову. В открытой пасти виднелись ряды багровых зубов, острых как иголки.

— Подожди, — сказала она.

— Некогда ждать, — сказал Киссун. — Возможно, завтра я отыщу тебя в прошлом. Возможно, я достану тебя из Пет ли, и мы обсудим, как ты сегодня умерла.

Лике обвился вокруг нее и пополз вверх.

Тесла вскрикнула и невольно шарахнулась, но кольца ликса крепко держали ее ноги. Тесла пошатнулась, не удержав равновесия, и больно ударилась спиной об обломок мебели. Из глаз посыпались искры, и она наверняка потеряла бы сознание, если бы не Рауль. Он вопил во весь свой беззвучный голос:

— Держись, Тесла! Держись!

Когда в глазах прояснилось, она посмотрела на камин. Ликсы, что заползли туда перед ее беседой с Киссуном и грелись возле огня, теперь повернули к Тесле свои маленькие головенки. И вдруг они хлынули к ней сплошной черной массой.

Тесла попыталась подняться, но огромный лике обвился вокруг нее так, что она не могла шевельнуться. Она еще надеялась на Фебу, вертела головой во все стороны, пытаясь ее увидеть, и звала на помощь. Но Фебы не было. В комнате остались только Киссун и его армия.

Тесла перевела взгляд на камин и, будто кошмаров было недостаточно, вдруг поняла, что там делали ликсы. Они не грелись, они кормились. Обгоревшие ветки на самом деле оказались костями, а посередине лежал не камень, а голый человеческий череп. Эрвин Тузейкер и впрямь ушел из дома — на этот раз дымом.

Тесла всхлипнула от ужаса. И тут на нее бросились ликсы.

Глава 12

— Она жива?

Эрвин опустился на корточки перед женщиной, лежавшей ничком у порога. Со лба у нее текла кровь, из угла рта стекала струйка рвоты, но она еще дышала.

— Жива, — сказал он. — Ее зовут Феба Кобб.

Входная дверь была открыта настежь. Из глубины дома тянуло дерьмом и горелым мясом. Эрвину в его нынешнем состоянии нечего было терять, но он испугался, как никогда в жизни. Оглянувшись на трех своих спутников — Нордхоффа, Долана и Диккерсона, — он увидел страх и на их лицах.

— Он ведь с нами ничего не может сделать, верно? — спросил Эрвин. — По крайней мере, сейчас.

Нордхофф пожал плечами:

— Откуда мне, черт побери, знать?

— А что, если он нас видит? — откликнулся Диккерсон.

— Мы ничего не поймем, если будем стоять в дверях, — нетерпеливо проговорил Долан и, переступив через тело Фебы Кобб, вошел в дом.

В Эрвине внезапно проснулся хозяин. Это его дом, и если кто-то должен войти в него первым, то именно он.

— Погоди, — остановил он Долана и шагнул через порог.

Ликсов не интересовало ее тело (возможно, оттого что кожа Теслы огрубела на солнце за годы странствий). Ликсы желали другого: им нужны были рот, ноздри, глаза и уши, чтобы забраться внутрь.

Тесла отбивалась, каталась по полу, плотно сжав губы, начиная задыхаться и чувствуя, как тычутся в них мерзкие твари. Они уже забрались в нос. Как только она разомкнет губы, ликсы заберутся в рот, и это будет конец.

— Тесла…

— Отстань.

— Все пропало.

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты знала…

— Нет, говорю тебе. Нет!

Она услышала, как Рауль рыдает, и это был не человеческий звук.

— Держись, — сказала она. — Это… еще… не конец…

Он перестал всхлипывать, но она нутром чувствовала его страх, будто теперь, в последний момент, он делил с ней не только сознание, но и тело.

Как бы она ни сопротивлялась, это все-таки был конец. Воздуха не стало, и легкие стремились вдохнуть его — сей час или никогда. Ликсы только и ждали этого, но у Теслы не осталось выбора. Она разлепила губы, судорожно втянула воздух, не разжимая зубов, и ликсам хватило этой щелки. Тесла тотчас ощутила, как они поползли внутрь, забираясь под язык, соскальзывая в глотку.

Ее затошнило. Подкатила рвота, и рефлекс оказался сильнее воли. Рот открылся, зубы разжались. Этого как раз и дожидались ликсы: они мгновенно хлынули в рот. Тесла кусала их, выплевывала отдававшие дерьмом и гнилью куски. Но на каждого погибшего ликса приходилась парочка живых, спешивших добраться до ее нутра и готовых рискнуть.

Тесла задыхалась, плевалась, блевала, дралась, но было заведомо ясно, кто в этой борьбе проиграет, а кто победит. Ноздри забиты, глотка тоже, а тело корчилось от боли, сдав ленное кольцами ликса-гиганта.

Сознание стало гаснуть, но тут ей вдруг показалось, что ее позвал Рауль:

— Слушай.

Она стала слушать. Где-то совсем рядом раздались голоса.

— Господи! — сказал один.

— Ты только посмотри! В камине! — сказал другой. Потом послышался негодующий вопль, и Тесла, собрав последние силы, которых почти не осталось, повернулась на голос Видимо, смерть подошла к ней совсем близко, потому что глаза ее — повидавшие много странного, но лишь в этом знакомом мире — увидели то, чего не могли разглядеть раньше. В комнату вошли четверо — все мужчины и все насквозь прозрачные.

Один подошел к огню. Двое других остановились в двух шагах от Теслы. Четвертый, самый старший из них — храни его бог, — наклонился над ней и прикоснулся к ее лицу. На верное, он собирался ее утешить, помочь перейти от жизни к смерти, но прикосновение его произвело и другой эффект. Едва он ее коснулся, как ликсы, закрывшие лицо Теслы, принялись извиваться, как разрезанные червяки, а потом обмяк ли, наполнились жидкостью и стали лопаться, заливая щеки и шею какой-то дрянью. С теми, что забились в горло, произошло то же самое, будто распад был заразен.

На лице у ее спасителя отразилось крайнее изумление, но он явно сразу понял, какой властью обладает. Как только Тесла снова обрела способность дышать, он немедленно занялся ликсом, сдавившим ее тело. Приподняв голову, Тесла увидела, как эта мерзкая тварь взвилась и зашипела, будто испуганная кобра. Но призрак не испугался. Наоборот, он протянул руку и коснулся головы ликса, словно погладил. Дрожь прошла по гигантскому телу твари, голова ликса бес сильно упала, и дрянь, из которой его сотворили, полезла наружу. Пасть открылась, оттуда потекло нечто, похожее на мелассу* (* Меласса — черная патока). Потом оплыла голова, и распад пошел дальше. Тесла стряхнула с себя обвисшие липкие кольца, а затем ее организм взбунтовался и изверг всю переполнявшую его мерзость. Когда она подняла глаза, вытирая рот ладонью, призраки заметно побледнели и таяли тем быстрее, чем скорее к ней возвращалась жизнь.

Осталось лишь несколько секунд, сообразила Тесла.

— Как вас зовут? — спросила она.

Ей ответил старший, и голос его был уже едва слышен:

— Я Хьюберт Нордхофф, а это, — он указал пальцем на силуэт возле камина, — Эрвин Тузейкер.

Она повернулась к Эрвину и вдруг услышала еще один голос, прозвучавший у нее за спиной:

— И когда ты научилась вызывать духов?

На радостях она совсем забыла про Киссуна. Но он про нее не забыл Когда Тесла оглянулась, он, еще не опомнившись от изумления, не сумел отвести ее взгляд, и она во второй раз увидела его. Теперь она рассмотрела больше, намного больше. Всякое сходство с Раулем исчезло. В нем мало что осталось от человека. Тесла заметила смутные очертания го ловы — там клубился мрак. Ниже проглядывали последние остатки ребер, часть руки и ноги. Все остальное — мышцы, нервы, кровеносные сосуды, кровь, пульсировавшая в них прежде, — исчезло.

— По-моему… кажется, он тебя боится, — услышала Тесла голос Рауля.

Она не поверила. Только не Киссун. Он никого не боится.

— Посмотри, на него, — сказал Рауль.

— Что я там должна увидеть?

— Его особенность.

Она посмотрела, и тут Киссун снова заговорил с ней.

— Ты играла со мной, — сказал он, и тон его был почти восхищенный. — Ты для виду поддалась ликсам, чтобы показать, что они для тебя не страшны.

— Молодец. Ты правильно понял, — ответила она, пытаясь разглядеть то, что ей велел увидеть Рауль.

— Где ты научилась вызывать духов? — поинтересовался Киссун.

— В Детройте.

— Ты издеваешься?

— Нет. Я научилась вызывать духов в автомобильной столице. Что тебе не нравится?

При этих словах исчезли последние остатки его тела, и Тесла наконец увидела то, что уже разглядел Рауль. В центре тени, которой стал Киссун, мерцая, образовывалась новая форма: спираль, уходящая вдаль и там, вдали, где витки сливались, напоминавшая тоннель. В глубине ее, притягивая к себе взор, что-то ярко светилось.

— Ты не понимаешь, что ты наделала.

Тесла отвлеклась от созерцания и была рада этому. Спираль властно приковывала к себе ее глаза. Что имел в виду Киссун — то ли ему не понравилось, что она вызвала призраков, то ли он не хотел, чтобы она смотрела в спираль, — она не знала и выяснять не собиралась. Если он решил, что она умеет вызывать духов и способна тем самым причинить ему вред в самый неподходящий момент, можно использовать это и сбежать.

— Берегись, — сказал ей Киссун.

— Чего же? — откликнулась она, оглянувшись на дверь. До нее было шагов шесть или семь. Если она хочет уйти, нужно делать это быстро, пока он ничего не понял и не заметил, как у нее трясутся руки и ноги.

— Только попробуй что-нибудь против меня предпринять…

Он действительно уязвим, подумала Тесла.

— Я уничтожу весь этот городишко. За любой, самый крохотный вред.

Вот, значит, как сила договаривается с другой силой. Надо учесть на будущее, чтобы уметь сблефовать, когда они снова встретятся.

Она не ответила, притворясь, будто обдумывает предложение.

— Ты знаешь, на что я способен.

Она это знала. В его жестокости она нисколько не сомневалась. Но если он тоже блефует? Вдруг он сейчас настолько уязвим, что можно протянуть руку, взять эту черную спираль и вырвать из него, будто сердце?

— Даже не думай, — заговорил Рауль.

Он, безусловно, был прав. Но ее так и подмывало попробовать.

— Пошли отсюда, пока не поздно. Тесла? Ты слышишь?

— Да, — неохотно ответила Тесла.

Она прекрасно понимала, что другой подобной возможности не будет. Но чутье у Рауля было безошибочное. Пора уходить — уходить и копить силы для следующей битвы.

Правда, перед уходом она, не удержавшись, разыграла еще одну сценку. Ноги у нее дрожали, но она все равно опустилась на корточки и присвистнула, будто подзывая невидимых собак. Потом немного подождала, улыбнулась и встала.

— Учти… — сказал ей в спину Киссун.

— Что еще?

— Что мы не такие уж разные. Ты хочешь узнать тайну, и я тоже. Ты хочешь измениться. Я хочу того же. Ты хочешь обрести силу — и отчасти она у тебя уже есть, хотя очень и очень мало, — как и я. Мы идем разными путями, но в итоге придем к одному и тому же.

— Нет.

— А я думаю, да Возможно, сейчас ты не в состоянии это признать, но ты чувствуешь мою правоту. А когда признаешь ее…

— Нет.

— А когда признаешь, я хочу, чтобы ты знала; для тебя есть место в моем сердце.

Сказал ли он это нарочно, чтобы она снова застыла, не в силах оторвать глаз от темной спирали?

— И надеюсь, для меня найдется место в твоем.

— Не говори ничего, — прошептал Рауль.

— Сейчас я его пошлю.

— Понимаю, но лучше пускай гадает, что ты ответишь.

Тесла выпрямилась и направилась к двери, и ноги у нее больше не дрожали.

— Дай сказать ему хоть какую-нибудь гадость, — взмолилась Тесла.

— Не смотри на него, — ответил Рауль.

Тесла послушалась. Не проронив ни слова, не оглянувшись, она открыла дверь и вышла в прохладный коридор.

Феба сидела на крыльце, обхватив голову. Тесла подошла к ней, погладила по плечу и помогла подняться, Потом они, спотыкаясь, побрели по дорожке, вышли на улицу и двинулись по тротуару мимо деревьев, глубоко вдыхая свежий ветер, потянувший с гор.

Глава 13

«Фанакапан» отошел от берега примерно на милю, и его подхватило второе, более мощное течение. Оно швыряло корабль, как игрушку. Волны этого течения, как с тревогой заметил Джо, стали выше. Они то вздымали «Фанакапан» футов на двадцать — тридцать, предоставляя возможность полюбоваться сверху открывавшимся видом, от которого замирало сердце, то кидали вниз, в темную и мрачную бездну. Каждый нырок казался последним, и Джо думал, что волны сейчас сомкнутся у них над головой. Ничуть не бывало. Доски скрипели, волны перекатывались по палубе от носа до кормы, а «Фанакапан» вновь взмывал над водой.

Вести беседы в таких условиях невозможно. Оставалось лишь держаться за притолоку в рубке и молиться, как Джо и поступил, давненько он не читал «Отче наш», но тут слова вспомнились сами собой; их знакомое звучание успокаивало. Джо даже вдруг понадеялся, что Бог услышит его; по крайней мере, крохотный шанс у него был. Еще утром он назвал бы подобную мысль чушью, но теперь она вовсе не казалась дурацкой. Он переступил порог и очутился в другом мире, как будто космос — это дом, а разные миры в нем — соседние комнаты, буквально в шаге друг от друга. Если есть одна дверь, то почему бы не быть другим? И почему человек сам не может стать дверью к Богу?

Всю взрослую жизнь Джо спрашивал почему. Почему Бог? Почему смысл? Почему любовь? Теперь он понял, в чем его ошибка. Вопрос нужно ставить не «почему», а «почему бы и нет?».

Впервые после детства, когда бабка рассказывала ему библейские притчи так, словно вспоминала собственную жизнь, — впервые с тех пор он посмел вспомнить о вере. И несмотря на пугавшую неизвестность, на все бедствия, на то, что он промок до нитки и его мутило, Джо радовался, что все вы шло так, а не иначе.

«Если бы здесь со мной была Феба, — думал он, — ничего больше было бы не нужно».

* * *

Тесла стала отвечать на вопросы Фебы. Но сначала она полчаса простояла в душе, отскребая себя от макушки до пяток. Она промыла и прочистила ноздри, высморкав все налипшее дерьмо, а потом извела с пол тюбика зубной пас ты и полную бутылку освежителя, выполаскивая горло и рот.

Отмывшись, она встала перед зеркалом и, насколько позволяла анатомия, осмотрела себя со всех сторон. Без сомнений, могло быть и получше. Сейчас все ее тело покрывали синяки: полинявшие желтые, или свежие фиолетовые, или багровые. Но, как ни странно, в целом картина ей понравилась.

— Выжила, — сказала она своему отражению. — Молодец.

— Хотелось бы некоторой уверенности и в завтрашнем дне, — ввернул Рауль.

— Есть идеи?

— Идея в том, что нам нужна помощь. Только не надо про Люсьена. От него здесь не было бы толку. Нам нужно как-то защищаться. И револьверами тут не поможешь.

— Значит, ты говоришь про магию.

— Правильно.

— Из тех, кто владеет магией, я знаю только д'Амура, — сказала Тесла— Но Грилло сказал, что он мертв.

— Может, Грилло плохо его искал.

— Что ты, черт побери, предлагаешь?

— Помнишь, д'Амур работах с ясновидящей?

— Смутно.

— Ее звали Норма Пэйн.

— Как это ты запомнил?

— А на что мне еще тратить время, как не на воспоминания?

Когда Тесла нашла Фебу в кухне, та стояла возле мойки, над пакетом мусора, где ползали тараканы, с «Рейдом» в руке.

— Вот же сволочи, — проговорила Феба, сбивая двух тараканов струей яда на пол. — Сидят там, где тепло. Порой откроешь посудомойку, а они и там устроились.

— Ну, ты так тут полила, что, похоже, их не останется, — заметила Тесла.

— Не-а. Вернутся. Тебе лучше?

— Намного. А ты как?

— Приняла аспирин. Голова раскалывается, а так все нормально. Я заварила чай с мятой. Хочешь?

— Лучше чего-нибудь покрепче. У тебя есть бренди?

Феба взяла свою чашку и пошла в гостиную. Там парил беспорядок: везде валялись журналы и стояли переполненные пепельницы. Комната провоняла окурками.

— Мортон, — произнесла Феба, будто это все объясняло. Потом она открыла буфет, где стояла батарея бутылок, и, выискивая среди них бренди, сказала Тесле: — Я не очень-то помню, что случилось у Эрвина.

— Ничего особенного.

— Помню, мы с тобой шли по коридору. А потом я очнулась на крыльце. Ты нашла Флетчера?

— Нет.

— У меня только бурбон. У нас оставалось бренди с Рождества, но…

— Бурбон? Отлично.

— Но ведь там кто-то был, правда?

— Правда.

— И кто?

— Киссун.

— Он приятель Флетчера? — спросила Феба.

Она налила в стакан бурбона и подала Тесле. Та, прежде чем ответить на вопрос, отпила изрядный глоток.

— У Киссуна нет приятелей, — сказала она.

— Печально.

— Поверь мне, он их не заслужил.

Бурбон подействовал почти мгновенно. Тесла почти явственно ощутила, как он проникает в подкорку, тормозя процессы. Ощущение было приятным.

— Часы идут правильно? — спросила она у Фебы про часы, вмонтированные в телевизор. Те показывали пять минут четвертого.

— Примерно да.

— Надо бы поспать, — проговорила Тесла заплетающимся языком.

— Этот человек… Киссун… — начала Феба.

— Поговорим завтра.

— Нет. Я хочу сейчас. Он сюда за нами не явится?

— С какой, черт возьми, стати?

— С такой, что я помню, какая ты оттуда вышла! — воскликнула Феба. — На тебе лица не было. Я подумала, а вдруг…

— Он решит довести дело до конца?

— Ага.

— Нет. Можешь спать спокойно, У него сейчас куда более важные заботы. А вот утром нужно сматываться.

— Почему?

— Потому что он чертов сукин сын, и, если все пойдет так, как он решил, этот город превратится в руины.

— Он на такое способен?

— Вполне возможно.

— Я не могу сматываться, — сказала Феба.

— Из-за Джо?

Феба кивнула.

— Завтра он все равно не вернется, — ответила Тесла — Тебе пока придется самой о себе побеспокоиться.

— А если он завтра все лее вернется, а меня нет?

— Тогда он будет искать тебя и найдет.

— Ты в это веришь? На самом деле? — спросила Феба, изучающе глядя на Теслу. — Если мы предназначены друг для друга, значит, мы будем вместе?

Тесла старательно отводила взгляд, но в конце концов ей пришлось посмотреть Фебе в глаза. И она не сумела соврать.

— Нет, — покачала головой Тесла. — Не верю. Хотела бы верить, но не могу.

После этого говорить им было не о чем. Феба пошла к себе в спальню, оставив Теслу на диване. Продавленный диван провонял сигаретами Мортона, но в том состоянии, в каком Тесла была сейчас, это было не важно. Едва голова коснулась подушки, как Тесла подумала, что зря выпила бурбона: теперь ей не уснуть. И в ту же секунду провалилась в сон.

Наверху, на двуспальной кровати — она стала теперь слишком широкой — Феба сидела, обхватив себя руками за плечи, и старательно пыталась выбросить из головы слова Теслы. Это ей не удавалось. Она цеплялась за то, чем жила последние сорок восемь часов, чтобы не сорваться в бездну отчаяния, которая разверзалась перед ней.

— Господи, Джо, — сказала она вслух и заплакала. — Джо, Джо, ну где же ты?

* * *

Когда Джо уже решил, что шторм никогда не закончится и гигантские, свирепые волны разнесут «Фанакапан» в щепки, море вдруг стало потихоньку стихать, и через некоторое время течение вынесло их в спокойные воды.

Ной приказал команде проверить состояние корабля. Оно оказалось намного лучше, чем ожидал Джо: течь лишь в одном месте, и ее быстро заделали. Потом на носу и на корме зажгли фонари, и все пошли отдыхать. Гребцы на корме уселись в круг, опустив головы.

— Они что, молятся? — спросил Джо.

— Не совсем.

— Надо бы поблагодарить их за то, что они сделали, — предложил Джо.

— Нет.

— А я поблагодарю, — сказал Джо, поднимаясь с места Ной схватил его за руку.

— Прошу тебя, не нужно их трогать, — проговорил он. Джо вырвал руку.

— Да в чем проблема? — не понял он и направился к членам команды. Те даже не повернули головы.

— Я хотел бы вас поблагодарить… — начал Джо и замолчал, увидев то, чего не видел раньше. Руки у них были содраны в кровь, на лицах ссадины, у одного на боку рана, но они сидели как ни в чем не бывало. Всю палубу возле них заливало кровью, а они сидели неподвижно, даже не пытаясь остановить кровотечение.

Встревоженный Джо присел рядом с ними на корточки. В первый раз он увидел их лица вблизи. Это были не люди — мутанты, полукровки, родившиеся от смешанных браков с какими-то существами, обитавшими за пределами Субстанции. Об этом говорили цвет их кожи, или разрез глаз, или форма черепа Джо переводил взгляд с одного лица на другое. На них не отражалось ни боли, ни неудовольствия.

— Вам нужно перевязать раны, — обратился к ним Джо.

Никто не ответил. Он знал, что слух у них есть. Они пре красно слышали команды Ноя даже сквозь грохот волн. Но на Джо они не обращали внимания или не понимали, о чем он говорит.

— У меня не было выбора, — сказал подошедший сзади Ной.

Джо оглянулся. Ной стоял рядом.

— Что ты с ними сделал?

— Просто взял на службу.

— Как?

— Я… Говоря твоим языком, я наложил на них заклятие.

— Ты воспользовался магией?

— Что за презрительный тон? Все просто, Джо. Нам нужна помощь, а я не знал другого способа, откуда ее получить.

— Ты и меня бы заколдовал, если бы я отказался тебя нести?

— У меня на это не было силы. Но если бы и была, ты бы сопротивлялся в отличие от них.

— Они ранены.

— Вижу.

— Можешь ли ты их разбудить? Чтобы пришли в себя и хотя бы перевязали раны?

— Зачем?

— Они истекут кровью. Их жизнь в опасности.

— Их жизнь закончена, Джо.

— Что хочешь сказать?

— То, что уже сказал: я взял их на службу. Это необратимо. Как только они нас доставят, они… — Он пожал плеча ми. — Их жизнь потеряет смысл.

— И что… что тогда?

— Тогда они лягут и умрут.

— Господи.

— Я же тебе сказал: у меня не было выбора. Как еще мы могли оттуда выбраться?

— Ты отнял у них жизнь.

— Они ничего не чувствуют. Они даже не помнят, кто они и откуда.

— Будто это что-то меняет! — воскликнул Джо. — Посмотри мне в глаза, Ной. Мне это не нравится. Разбуди их!

— Поздно.

— Попытайся, черт побери! — рявкнул Джо, едва удержавшись, чтобы не двинуть Ною по физиономии.

Тот понял его движение. И отступил к мачте.

— Мы столько уже сделали вместе, — произнес он. — Не будем ссориться, не будем ломать нашу дружбу.

— Дружбу? — повторил Джо. — Что-то я не вижу особой дружбы. Тебе кое-что понадобилось от меня, а мне от тебя. Бот и вся дружба.

— Ладно, — согласился Ной. — Значит, так: сниму с них заклятие…

— Вот и снимай.

— Не думаю, что они нас за это поблагодарят, но ты, по-видимому, считаешь, что нужно вернуть им свободу, несмотря на мучения, которые она им принесет. Правильно ли я тебя понял?

— Да.

— Хорошо. Но когда я их освобожу, мы расторгнем на шу сделку.

— Что?

— Что слышал.

— Мы так не договаривались.

— Теперь у тебя нет выбора, — спокойно казал Ной. — Либо свобода, либо власть. Одно из двух, а никак не то и другое.

— Ты сукин сын.

— А как еще прикажешь с тобой разговаривать, Джо? — отозвался Ной. — Ты так уверен в своей правоте, что, на мой взгляд, сделать выбор тебе несложно. Ты хочешь освободить рабов, так? — Он молча смотрел на Джо и ждал. — Так, Джо?

Джо подумал и покачал головой:

— Нет.

— Но ведь я подчинил их своей воле, Джо. Вон они — сидят, истекают кровью. Ты же не хочешь, чтобы они истек ли кровью, Джо? — Ной сделал паузу. — Или хочешь?

Джо растерянно посмотрел на существ, сидевших на па лубе. Только что все было ясно, но Ной в одну секунду перевернул все с ног на голову. Ради чего, спрашивается? Только чтобы его переспорить.

— Я оказался здесь, потому что ты мне кое-что пообещал, — проговорил Джо.

— Да.

— Я не позволю тебе расторгнуть сделку.

— Ты сам от нее отказываешься, Джо.

— Ни от чего я не отказываюсь.

— Значит ли это, что рабы останутся рабами?

— Пока да, — кивнул Джо. — Может быть, я сам их освобожу, когда получу то, за чем пришел.

— Очень благородно, — сказал Ной. — Будем надеяться, они до этого доживут. — Он прошелся по палубе и встал у борта. — А пока они будут работать на меня.

Он бросил на Джо взгляд, будто ожидая возражений. Не дождавшись, он усмехнулся, заглянул за борт и тут же пошел на корму — отдавать распоряжения.

Чертыхнувшись, Джо приблизился к борту, чтобы посмотреть, в чем там дело. Он увидел, что течение замерло, а внизу, насколько хватало глаз, колышутся водоросли. Светлые и желтоватые, они сплетались в связки, где самые маленькие были размером с футбольный мяч, а самые большие — больше раз в двадцать. Теперь Джо понял, почему корабль замедлял ход. А команда уже стояла на носу, и кто-то спускался в воду. Там, в гуще переплетенных лент, они освобождали дорогу четверо утапливали связки обломками такелажа, а двое рубили их секачами. Глядя, с каким трудом дается им продвижение, Джо поймал себя на постыдной мысли: возможно, отсутствие чувств им сейчас во благо. Израненным рукам предстояло много поработать, до чистой воды еще ярдов двести. Дальше вода казалась спокойной. По крайней мере, там рабы смогут отдохнуть, а он, Джо, еще поторгуется с Ноем и, может быть, уговорит его освободить самых слабых.

Он отправился в рулевую рубку, где снял с себя промокшую рубашку, повесил ее сушиться на дверь и стал размышлять о своем нынешнем положении. Воздух наполнился нежными ароматами, и Джо, несмотря на возбуждение, вдруг впал в дрему. Он прислонил голову к спинке кресла и закрыл глаза…

В Эвервилле Феба наконец уснула одна в своей широкой постели, прижимаясь щекой к промокшей от слез подушке, и ей приснился сон. Конечно, там был Джо. Пусть не настоящий, не из плоти и крови, но все-таки он. Феба шла сквозь густой туман и знала, что он где-то рядом, но никак не могла его найти. Она пыталась звать его, но голос увязал в тумане. Снова и снова Феба принималась кричать, и усилия ее были вознаграждены. Голос ее, похоже, пробил плотную завесу тумана.

Она продолжала звать.

— Джо — Джо… Джо! — снова и снова кричала она.

Джо, уснувший в рубке «Фанакапана», услышал, как кто-то зовет его по имени. Он едва не проснулся, решив, что его окликают из мира яви, но на поверхности туманного моря сновидений зов стал слабее, и Джо провалился обратно в за бытье.

Там зов раздался ближе, и он узнал голос.

Феба! Его звала Феба. Она его искала.

Он попытался ответить, но не успел, и она крикнула снова.

— Где ты, Джо? — говорила она.

— Я здесь, — ответил он. — Я тебя слышу. А ты меня?

— Боже мой! — в изумлении ахнула Феба— Это действительно ты?

— Действительно я.

— Где ты?

— На корабле.

«На корабле, — подумала она. — Что он делает на корабле? Может, он бежал в Портленд и нанялся на первое попавшееся судно?»

— Ты меня бросил, — сказала она.

— Нет. Не бросил. Клянусь.

— Тебе легко говорить, — пробормотала она, и в ее голо се зазвенели слезы, — а я тут совсем одна. Джо…

— Не плачь.

— И мне страшно…

— Послушай меня, — произнес он как можно ласковее. — Ты сейчас спишь?

Она на мгновение задумалась.

— Да, — сказала она. — Сплю.

— Тогда, наверное, мы с тобой где-то рядом, — отозвался он. — Может, мы сейчас друг друга увидим.

— Где?

— В море. В море сновидений.

— Не понимаю, о чем ты.

— Иди, — сказал он. — Иди на мой голос. Мы друг друга найдем.

Он боялся проснуться. Если он проснется, связь прервется, Феба впадет в отчаяние (она и так на грани, он слышал это по ее голосу) и, вполне возможно, не захочет или не сможет больше его искать. Он шел, осторожно лавируя между сном, грозившим ему забвением, и явью, в которой они были разлучены. Нужно найти способ, не просыпаясь, спокойно пройти по крепким доскам этой палубы и нырнуть в бесплотные воды сновидений с открытыми глазами, чтобы там найти ее.

— Джо?

— Подожди немного, — прошептал он.

— Не могу. Я с ума сойду.

— Нет. Жизнь удивительнее, чем мы думали.

— Мне страшно…

— Не бойся.

— Я боюсь умереть и никогда не увидеть тебя.

— Ты увидишь меня. Иди на мой голос, Феба, Ты увидишь меня.

Он толкнул рукой дверь рубки и почувствовал под нога ми палубу. Он снова всплывал на поверхность и едва не от крыл глаза, когда обо что-то споткнулся, но Феба снова его позвала, и голос ее потянул Джо вниз, как якорь, и удержал в море сладких грез.

Он повернул направо. Сделал шаг, второй, третий, четвертый, пока ногой не почувствовал борт. И перевалился в воду.

Вода была холодной, и от холода он на мгновение проснулся. Он открыл глаза и увидел со всех сторон колыхавшиеся заросли водорослей, где кишели мальки вроде тех, какими он утолил голод. Ругая себя на чем свет стоит, он снизу взглянул на поверхность моря и тут снова услышал голос Фебы.

— Джо! — звала она, и в ее голосе теперь звучало не отчаяние — он стал радостным, почти веселым.

Джо ухватился за пучок водорослей, чтобы не всплыть.

— Я здесь, — мысленно сказал он. — Ты слышишь меня?

Сначала никто не ответил, и он испугался, что ему померещилось. Но нет, Феба заговорила снова. Она тихо ответила:

— Слышу.

Голос ее окружал Джо, как морская вода. Он словно гладил его лицо.

— Оставайся на месте, — попросила она.

— Я здесь, — сказал он.

Кажется, ему было не нужно дышать легкими: кислород проникал в кровь из воды через кожу. Он не чувствовал удушья, не чувствовал страха. Его охватил восторг.

Он изогнулся, раздвинул руками водоросли, пытаясь увидеть ее. Рыбы его не боялись. Они проплывали мимо лица, задевали живот, резвились у ног. А потом вдруг справа из желтоватых зарослей выглянуло знакомое существо. Нет, там оказалась не Феба — это Зерапушу, проводник душ, смотрел на Джо своими золотыми глазами. На мгновение он повернулся боком, давая Джо себя разглядеть. Потом проплыл вокруг него — по часовой стрелке и обратно, оба раза поворачиваясь лицом к Джо.

Зерапушу узнал его. Джо не усомнился в этом ни на секунду. По тому, как шу таращил глаза, как всматривался в лицо Джо, бесстрашно касаясь его короткими усиками, как вертелся возле ладони, будто просил погладить, — по всему было ясно, что он его узнал. И если это не тот самый шу, которого Джо держал в руках (шанс встретить его был, на верное, один на миллиард), то приходилось признать, что Ной, несмотря на свою лживость, сказал правду про шу: у них одно сознание на всех, и вот этот зверек узнал Джо, потому что уже видел его глазами своего братца или сестры.

Внезапно шу метнулся прочь. Водоросли качнулись, сомкнувшись за ним стеной, а потом Джо снова услышал голос Фебы, на этот раз совсем близко, словно она была рядом. Он повернул голову влево и…

…Это был он. Он смотрел на Фебу из гущи водорослей в нескольких футах от нее. Феба не поняла, как там очутилась. Только что она блуждала в тумане, где слышала голос Джо и никак не могла его найти, и вдруг оказалась обнаженная на берегу ручья Ангера. Феба вошла в воду, вода в ручье поднялась, и ее понесло течением. Она смутно понимала, что это лишь картинки, которые рисует мозг, пытаясь понятными образами выразить путешествие сознания. Эти картинки закачались и ускользнули, Феба не успела их удержать. Небо над головой приобрело странный цвет, сделалось огромным, а ручей исчез, и Феба с головой ушла под воду.

Она долго погружалась в нее и поняла, что это море. Фебу ласково подхватило течением. Она видела, как мерцают камешки на дне, и понимала, что это ей не почудилось, но все равно не боялась утонуть. Физические законы, властвовавшие над ее телом наяву, не имели здесь силы. Она плыла легко и смотрела на чудеса, открывавшиеся перед глазами, а самое главное чудо ждало ее впереди — тот, с кем она рассталась в Эвервилле.

— Это на самом деле ты! — прошептала она, протягивая к нему руки.

Он поплыл к ней навстречу, и голос его снова зазвучал у нее в голове, как все время звучал в этом странном сне.

— Да, — говорил голос, — на самом деле я. — И Джо крепко ее обнял

— Ты же сказал, что ты на корабле. Он показал на темную тень наверху:

— Вон он.

— Можно мне с тобой? — спросила она, уже зная, каким будет ответ.

— Тебе это снится, — сказал он. — Когда ты проснешься…

— Я буду у себя в спальне?

— Да.

Она теснее к нему прижалась.

— Тогда я не хочу просыпаться, — ответила она, — Я останусь с тобой, пока ты тоже не проснешься.

— Я — другое дело, — отозвался он. — Я должен плыть дальше.

— Куда?

— Я и сам не знаю.

— Тогда зачем тебе плыть дальше? Просто скажи, где ты, и я приду и тебя разбужу.

— Я не сплю, Феба.

— Что ты имеешь в виду?

— Это я. — Он коснулся ее лица. — Я, настоящий. Ты спишь, а я нет. Для меня это не сон.

Она немного отстранилась от него, огорченная.

— Это неправда, — не поверила она.

— Правда, Феба. Я прошел через порог и оказался в другом мире.

— Какой еще порог? — рассердилась она.

— На горе.

Складка на лбу разгладилась. Феба перевела взгляд на колыхавшиеся стеной водоросли.

— Значит, все это правда, — сказала она. — Субстанция на самом деле существует.

— Откуда ты знаешь это слово?

— Я познакомилась с одной женщиной… — рассеянно проговорила Феба.

— С какой женщиной?

— С Теслой… Ее зовут Тесла Бомбек. Она сейчас там у меня, в гостиной… Я думала, она сумасшедшая…

— Не знаю, кто она, — сказал Джо, — но она не сумасшедшая. Жизнь оказалась куда удивительнее, чем мы думали, Феба.

Она погладила его по лицу.

— Я хочу быть с тобой, — сказала она.

— Ты со мной.

— Нет. Я хочу на самом деле быть с тобой.

— Я вернусь, — пообещал Джо, — рано или поздно. — Он поцеловал ее в лоб. — Все будет хорошо.

— Расскажи про порог, Джо, — попросила она.

Не отвечая, он поцеловал ее еще раз, потом еще. Она подставила губы и раскрыла их, пропуская его язык, но мысленно продолжала просить:

— Скажи, где порог, Джо…

— Не ходи туда, — сказал он, прижимаясь щекой к ее лбу. — Будь со мной сейчас. Просто побудь со мной. Господи, Феба, я люблю тебя.

Он целовал ее лоб, глаза, гладил волосы.

— Я тоже тебя люблю, — ответила она. — И больше все го на свете хочу быть вместе с тобой. Больше всего на свете.

— Мы будем. Будем вместе, — сказал он. — Я жить не могу без тебя, детка. Говорил я тебе это?

— Скажи еще раз. Мне это важно.

— Я тебе лучше покажу. — Руки его соскользнули с плеч и легли ей на грудь. — Ты прекрасна, — прошептал он.

Правая рука его спустилась вниз, на живот, между ног. Феба приподнялась, и пальцы его принялись ласкать ее. Она издала вздох и потянулась, чтобы поцеловать его.

— Я хочу остаться с тобой, — прошептала она. — Пусть я лучше усну навсегда, только бы рядом с тобой.

Джо целовал ее шею, грудь, живот, он спускался все ниже туда, где уже были его пальцы, пока его язык не вошел в нее. Феба раздвинула колени шире, Джо обхватил их и окал, зарывшись лицом в ее пах.

Водоросли, казалось, разделяли его страсть. Они гладили Фебу, ласкали и обнимали. Их плети обрамляли ее лицо, колыхались у ее губ, будто надеялись на поцелуй; они с нежностью трогали ее спину, пробегая по мокрой коже, и касались ложбинки у поясницы.

Феба тяжело задышала, разметала руки, и пальцы ее нащупали плети. Водоросли тотчас откликнулись, подхватили ее с новой страстью и стали раскачивать, как гамак. Их легкие прикосновения поднимали Фебу ввысь, вознося ее чувства на новую высоту.

Джо ласкал и лизал ее, и наслаждение, прокатываясь волной, передавалось водорослям, а тело теряло границы, будто Феба сливалась с водорослями и морем. Это было приятно и не страшно. Более того: по мере того как она растворялась в этой воде, она ощущала все большее наслаждение. Оно передавалось листьям, колыхавшимся стеблям, корням и воз вращалось обратно, многократно усиленное, чтобы наполнить Фебу. Она была словно сосуд, что принимает их, приспосабливает к себе и приспосабливается к ним, усиливает их и возвращает.

Феба подняла взгляд вверх и заметила в воде темную тень корабля. Рядом с тенью она увидела матросов, которые прорубали кораблю дорогу. Ей захотелось позвать их, принять в волшебную игру, поделиться блаженством и посмотреть, как они, открывшись, растворяются в море.

От такой мысли ей стало немного стыдно: ведь это тайна ее и Джо, а она вдруг захотела поделиться ею со всеми. Но желание было выше ее. Счастье ей не принадлежало. Его нельзя положить в коробку, упаковать и отнести в банк. Оно текло потоком, удерживаясь в ней на мгновение не длиннее вздоха, и таяло в окружающем мире.

Оно было частью жизни, как слезы или голод, и связывало ее со всем живым в мире: с водой, водорослями и матросами, которые плыли над головой. Разве есть у нее право остановить поток, помешать ему течь свободно?

С ощущением этого великого благословения, снизошедшего на нее, Феба посмотрела на Джо сквозь водоросли. О, он прекрасен, прекрасны его плоть и кровь.

Джо почувствовал ее взгляд и тоже посмотрел ей в лицо. Она улыбнулась и ощутила себя морской богиней в подводном храме, куда он, ее почитатель, пришел из тьмы, чтобы причаститься телу и крови ее.

Она заметила, что водоросли тоже держат его. Они обнимали руки и ноги Джо, гладили спину и ягодицы с тем же бесстыдством, с каким ласкали Фебу. Она поняла, что не надо бояться раствориться в них. И едва она смягчилась, как; во доросли немедленно проникли в нее — в ее горло, в ее нутро — и даже пытались пробиться между ее гениталиями и губами Джо.

Взрыв чувств буквально едва не разрушил ее. На мгновение ей почудилось, что тело утратило плотность, поры вот-вот откроются, и она сольется с водой.

Но это было прекрасно. Она не просто растворялась — она вбирала в себя все, что зыбко колебалось вокруг. Она была водой, стеблями и корнями; она поднималась вверх и погружалась во тьму. Она обнимала Джо, как не обнимала раньше, разлившись в каждой частице, дотрагивавшейся до него. Она теперь знала, что чувствуют листья, касающиеся его ягодиц, что чувствуют стебли, опутавшие ему руки и ноги так крепко, что она слышала биение его пульса; она струилась вместе с водой по спине, груди и животу вниз, туда, где расплылось облачко крови. Он был сильно избит, но все же не так, чтобы не захотеть ее. Она видела и чувствовала его напрягшийся член.

Если бы не память — вошедшая в ее плоть и кровь па мять о том, как прекрасно им было вместе, — возможно, Феба так и осталось бы в этом море, соединившись с водой и водорослями. Но, на миг вспомнив о прежнем, пожелав его снова, Феба остановилась.

Может быть, завтра или послезавтра она позволит себе это — оставит Фебу, превратившись в частицу живого мира Но до тех пор, пока у нее есть это тело, она будет наслаждаться его возможностями. Она разделит это наслаждение с Джо и постарается растянуть его подольше.

Она отняла свои руки у водорослей и притянула к себе голову Джо. Он снова на нее посмотрел, и взгляд его был та кой отрешенный, что Феба не поняла, видит ли он ее или нет. Потом на губах у Джо заиграла улыбка, он оттолкнулся от легко отпустившей его желтоватой стены и всплыл, оказавшись с Фебой лицом к лицу, дыхание к дыханию.

Заметил ли он, что творилось с ней в эти несколько ми нут, Феба не знала. Кажется, нет, потому что его слова, снова безмолвно прозвучавшие у нее в голове, оказались продолжением их разговора.

— Ты не можешь остаться, — сказал он. — Рано или поздно ты проснешься, а тогда…

— Тогда я пойду и найду тебя.

Он прижал палец к ее губам, хотя она и так замолчала.

— Держись от порога подальше, — предостерег он, — это опасно. Сейчас там идет что-то страшное. Ты поняла меня? Прощу тебя, Феба, скажи, что ты поняла меня.

— Что там идет? — спросила она. — Объясни толком.

— Иад, — ответил он. — Идет иад-уроборос.

Пальцы Джо легли ей на затылок; он крепко обнял ее.

— Пообещай, что ты и близко не подойдешь к порогу.

Она в ответ только показала язык. Ничего она не обещает.

— Феба… — начал Джо, но не успел договорить, как она прижалась к его губам, и он забыл обо всем на свете.

— Я люблю тебя, — сказала она, — и хочу тебя.

Его не потребовалось приглашать дважды. Она ощутила, как он расстегивает ремень, потом — как он прижимается к ней. Прикосновение было очень легким, но оно причинило ему боль. Джо невольно скривился и замер, даже оторвался от ее губ.

— Ты в порядке? — прошептала она.

— Твой чертов муж, — сказал он, превозмогая боль. — Не знаю… смогу ли я…

— Тогда не нужно.

— Бог ты мой, как больно.

— Я же сказала: не нужно.

— Я хочу закончить то, что начал, — сказал Джо и вошел в нее.

Она опустила взгляд. Вода окрасилась красным. У него снова пошла кровь.

— Хватит, — проговорила она.

Но взгляд у него стал упрямым, брови нахмурились, зубы сжались.

— Я хочу закончить, — выдохнул он.

Сверху на них легла тень. Феба подняла голову и увидела матроса: свесившись через борт, он показывал на них пальцем. На самом ли деле она услышала голос? Наверное, ей показалось.

Двое из тех, кто рубил водоросли, бросили работу и принялись всматриваться в желтоватые дебри. Феба догадалась, в чем дело. Они собрались спасать Джо.

Джо их не видел. Он был чересчур занят ею, не обращая внимания на боль.

— Джо… — прошептала она.

— Все в порядке, — ответил он. — Трудновато, но…

— Джо, открой глаза. Тебя ищут.

Он посмотрел вверх, помахал рукой спасателям, но они то ли решили, что он зовет на помощь, то ли им было наплевать, чего он хочет.

Глядя на них, Феба решила, что наплевать, и ей стало не по себе. Они были явно не люди, но ее испугало не это, а странная, абсолютная безучастность, написанная на их лицах. Феба не хотела, чтобы существа с пустыми липами забрали ее Джо. Она прижалась к нему теснее.

— Не уходи, — попросила она.

— Не уйду, — ответил он шепотом. — Я здесь, детка, я с тобой.

— Они хотят забрать тебя.

— Не заберут. — Он почти вышел из нее, потом вошел снова, медленно-медленно, словно им принадлежало все время на свете. — Мы будем вместе с тобой до конца.

Не успел он договорить, как спасатели подхватили его под мышки. А Феба, наверное, стала невидимой, потому что они не заметили ее, не попытались оторвать от Джо ее рук. Они просто рванули его наверх, будто он запутался в водорослях.

Джо ничего не оставалось, как разжать объятия, освободить руки и врезать им, как вдруг его дернули вверх. Он оторвался от Фебы, и снова у него пошла кровь. Вода помутнела, так что Феба на мгновение потеряла его из виду. Она только крикнула ему вслед:

— Джо! Джо!

Он ответил, но голос его теперь звучал еле слышно.

— Нет, — простонал он. — Не хочу… Не хочу…

В покрасневшей воде она двинулась за ним наугад, надеясь ухватить его за ногу, но водоросли держали ее. Когда во да прояснилась, Феба поняла, что его уже не достать.

— Ты меня слышишь, Джо? — заплакала она.

В ответ раздались не слова и даже не стон, а тихое шипение, похожее на шипение газа, вырвавшегося из старой трубы.

— Боже мой, Джо… — прошептала Феба, с новой силой рванувшись за ним наверх. Но водорослям она понравилась, и они, несколько минут назад ласковые и нежные, вцепились в нее мертвой хваткой, не желая отпускать. Они держали ее, лезли в рот и в глаза, и она чувствовала на губах их горький привкус.

Ей стало плохо, ее сотрясали судороги. Откуда-то издалека раздались новые звуки: голоса и детский смех. Наверное, с корабля?

Нет. Звуки доносились не с корабля. Они принадлежали другому миру. Тому, где сейчас наступило утро. Где готовился фестиваль и просыпался город.

«Без паники», — сказала она себе и на несколько секунд перестала вырываться, чтобы восстановить контроль над те лом.

Судороги стали реже. Очень медленно она подняла голову и нашла взглядом Джо. Спасатели уже подняли его на поверхность. С корабля к нему потянулись руки, его подхвати ли. Теперь она поняла, почему он ей не отвечал. Он висел на руках у матросов как мертвый.

Ее охватил безумный страх.

— Нет, не может быть, — прошептала она. — Пожалуйста, Господи, пожалуйста, этого не может быть.

Кровь текла у него по ногам, растворяясь в воде мутным облаком.

— Джо! — воскликнула она, — Не знаю, слышишь ты меня или нет. — Она подождала, но ответа не последовало. — Я хочу, чтобы ты знал: я разыщу тебя. Я помню, ты запретил, но мне все равно. Я тебя разыщу, и мы будем…

Она замолчала от удивления, заметив на борту судна еще одну фигуру, которая жестом что-то приказывала матросам. Через секунду Феба поняла, в чем дело. Спасатели, поднявшие Джо, без церемоний подхватили его и снова бросили туда, откуда вытащили.

— Нет! — крикнула она. Сбывались ее худшие опасения. — Нет, пожалуйста, нет…

Судорога вновь сотрясла ее тело. Одна, за ней другая и третья. И следом за ними явились дневной свет, смех за окном и все прочее. Спиной она ощутила липкие от пота простыни, вдохнула несвежий воздух спальни.

Даже теперь она сопротивлялась пробуждению. О, если бы, если бы она дотянулась до Джо! Если бы подхватила его, не дала соскользнуть во тьму — тогда, возможно, ей удалось бы сотворить чудо в этом сне. Вдохнуть свое дыхание в его легкие, удержать на краю забвения.

Феба ринулась вниз и, когда день подступил к ней совсем близко, поймала Джо за штанину. Она подтянула его к себе. Рот его был открыт, глаза закрыты, а вид похуже, чем у мертвого Мортона.

— Не надо, любовь моя… — сказала Феба. Ей не хватило сил договорить: не надо, не умирай, не надо, не оставляй меня.

Она отпустила штанину, взяла в руки его лицо, обхватила губами его открытый рот. Он был ужасно податлив, но Феба не сдавалась. Она только плотнее прижала губы и, как заклинание, произнесла про себя его имя:

— Джо.

В глаза ей ударил свет. Она начала просыпаться.

— Джо.

Глаза сами открылись. Но в тот самый миг, когда море, водоросли и ее возлюбленный начали исчезать, в тот самый последний миг она заметила — или ей показалось, — что веки Джо дрогнули, словно ее заклинания все же пробудили в нем жизнь.

Тут Феба проснулась. Что произошло потом, она не видела.

На лицо сквозь щель в неплотно задернутых шторах упал солнечный луч, и Феба сморщила нос. Она запуталась в простынях: они оплели ее, как водоросли во сне, а подушка про мокла от пота. Конечно, все это был сон, но Феба точно знала, что сон непростой. Да, ее тело лежало в постели, обливаясь потом и вырываясь из простыней, но душа ее в то же самое время путешествовала в другой мир, не менее реальный, чем эта спальня.

Наверное, хорошо, что тот мир действительно существует. Наверное, если найти туда дорогу, здешний мир во многом бы изменился. Но сейчас Фебе не было до них никакого дела. Сейчас ее интересовал Джо. Без Джо ни тот мир, ни этот не имели никакого смысла.

Она поднялась и отдернула шторы. Началось субботнее утро, вот-вот должен был открыться фестиваль, и солнце ярко сияло на безоблачном чистом небе. В безупречной его синеве поплыл вдруг, отливая серебром, чей-то вырвавшийся из рук воздушный шарик. Феба смотрела, как, подгоняемый легким утренним ветром, шар поднялся над соснами и двинулся дальше, в сторону хребта Хармона. Сейчас она умоется и тоже пойдет в ту сторону, подумала Феба. Ну и что, что сегодня в Эвервилле самый веселый день в году. Ну и что, что сегодня вся долина загудит, как праздничный улей. Там, на горе, наверху есть какой-то порог, и не успеет солнце перейти через зенит, как Феба либо погибнет, либо шагнет в другой мир.

Часть IV ДЬЯВОЛ И д'АМУР

Глава 1

— Вот она, эта пакость, — сказал человек в розовом, цвета лососины, галстуке, указывая пальцем на картину, висящую на стене галереи. — Как она, черт возьми, называется?

Он заглянул в листок с каталогом цен.

— «Апокалипсис в Бронксе», — подсказал стоявший рядом с ним.

— «Апокалипсис в Бронксе», — фыркнул критик. — Господи!

Потом подозрительно скосил взгляд на незнакомца.

— Вы ведь не он, нет? — спросил он. — Не Дюссельдорф?

Незнакомец — плотно сбитый мужчина не старше сорока, с трехдневной щетиной, с красными от недосыпа глаза ми — покачал головой:

— Нет. Я не Дюссельдорф.

— Но вы есть на одном из его полотен, не так ли? — спросила женщина с азиатскими чертами, стоявшая рядом с Лососевым Галстуком.

— Разве?

Она взяла у своего спутника листок и пробежалась глазами.

— Здесь, — сказала она. — «д'Амур на Уикофф-стрит».

В соседнем зале, огромное полотно. Небо цвета разлившейся желчи.

— Омерзительно! — скривился Галстук. — Может отправляться обратно торговать героином, или чем еще он там занимался. Не стоило выставлять такое дерьмо, чтобы все его видели.

— Тед не торговал наркотиками, — ответил д'Амур.

Он сказал это тихо, но в голосе явно слышалось предупреждение.

— Я выражаю свое личное мнение, — проговорил критик, защищаясь.

— Тогда не распространяйте ложных слухов, — сказал д'Амур. — Не нужно лить воду на чертову мельницу.

Была пятница, восьмое июля, и дьявол занимал все мысли Гарри этим вечером. В Нью-Йорке, как всегда, стояла удушающая жара, и д'Амуру, как всегда, хотелось уехать, но ехать было некуда. В любом другом месте его сразу бы вы числили и нашли. А здесь, в этом вдоль и поперек исхожен ном городе, он задыхался от жары, но, по крайней мере, знал, где укрыться и куда пойти, кто его боится и кого ему бояться. Кто враг и кто Друг.

Одним из немногих его друзей был Тед Дюссельдорф, бывший героиновый наркоман. Некогда он устраивал перформансы, а теперь стал рисовать городской апокалипсис.

Сейчас Тед, одетый в клетчатый мешковатый костюм, стоял в окружении почитателей своего таланта возле одной из новых скандальных работ — все полотна высотой до по толка — и жевал сигару такой длины, какую не часто встретишь даже на Манхэттене.

— Гарри! Гарри! — обрадовался он, увидев д'Амура— Хорошо, что ты пришел. — Он бросил своих немногочисленных слушателей, подошел к д'Амуру и взял его под руку. — Знаю, ты не любишь сборищ, но хотел тебе показать, что теперь и у меня есть поклонники.

— Продал что-нибудь?

— Не поверишь, продал! Одна милая еврейская дама, известный коллекционер, купила вот это. — Он ткнул сигарой в направлении стены, где висело «Избиение агнцев на Бруклинском мосту». — Для столовой. Наверное, она вегетарианка, — добавил он с горловым смешком. — А потом купили еще пару рисунков. Я, конечно, не сильно разбогател, но все-таки кое-что, правда?

— Правда.

— Пойдем, покажу свой шедевр, — сказал Тед, увлекая Гарри прочь сквозь толпу.

Публика отчетливо делилась на три категории. Одни — жертвы собственного снобизма, ходившие на подобные мероприятия, чтобы их увидели и упомянули в газете. Вторые — серьезные коллекционеры, невесть как сюда попавшие и чувствовавшие себя неуютно. Третьи — друзья Теда; кое-кто из них щеголял татуировками не менее живописными, чем картины на стены.

— Подходит ко мне один, — говорил Тед. — Туфли модные, стрижка от дизайнера. И говорит ваши фантазии, мол, немного passe* (* Старомодны (фр.)). Я спрашиваю: какие такие фантазии? Он на меня смотрит так, будто я пернул. Отвечает: я имею в виду эти ваши картины. Я ему: это не фантазия, это жизнь. Он покачал головой и испарился. — Тед наклонился к Гарри. — Знаешь, иногда мне кажется, что люди делятся на две категории. Одни в состоянии что-то понять, другие — нет. И не надо пытаться им объяснять, все равно не поймут.

Они вошли в зал, где на стене прямо перед ними висело большое, восемь на шесть футов, полотно, отличавшееся от других более четким сюжетом и яркими красками.

— Я, знаешь, не спятил до сих пор только потому, что умею рисовать. Если бы я не сбрасывал на холст всю эту херню, давно бы крыша поехала. Не понимаю, как ты выдерживаешь, Гарри. В смысле, после всего, что ты видел и знаешь…

Заметив появление художника и его модели, группа людей возле картины расступилась, давая Теду возможность полюбоваться своим творением На полотне, почти как на всех картинах Дюссельдорфа, была изображена простая городская улица. Однако эту улицу д'Амур узнал. Это была та самая бруклинская Уикофф-стрит, где однажды, почти десять лет назад, в прекрасный солнечный субботний день на кануне Пасхи, он впервые услышал шелест дьявольских крыльев.

Тед изобразил улицу такой, какой она и была, запущенной и неуютной. В центре он поместил д'Амура, придав его лицу изумленное выражение, словно говорившее зрителям: видите ли вы то, что вижу я? При первом взгляде казалось, будто улица вполне обычная, но так только казалось. Тед, не пожелавший прямо и примитивно подать идею картины, придумал метод куда более тонкий. Сквозь стены мрачных зданий — коричневых, цвета сепии, и серых, — сквозь кирпич и железо, сквозь асфальт проступала истинная сущность события. Улица пламенела кармином и охрой, сочилась темно-красными каплями, будто перезревший гранат, и пейзаж, несмотря на реалистично выписанные детали, напоминал полупрозрачный задник театральных декораций, прикрывавший нечто значительное и грозное.

— Похож, а? — спросил Тед.

Гарри признал; да, похож, и его только что узнали; но не обрадовался этому. Лицо у него было крепкой лепки — так сказала Норма, едва ощупала его в первый раз, — но почему же черты такие резкие? Тед выписал его, будто высек из камня, — длинный нос, твердый подбородок, высокий лоб и прочее. Возраст явно преувеличен: в волосах седина, на лбу по перечные складки. Если так будет лет через десять, это не плохо, подумал д'Амур. В лице на полотне не чувствовалось той спокойной ясности, что компенсирует утрату юности, взгляд и улыбка были полны тревоги. Тем не менее вид у него вполне осмысленный, руки и ноги целы, что, учитывая род его занятий — вольную борьбу с бестиями преисподней, — уже неплохо, так что он вполне годился для перевода в первую лигу.

— Видишь? — спросил Тед.

— Что?

Тед подвел его на пару шагов ближе к полотну и показал на что-то под ногами изображенного д'Амура:

— Вот, смотри.

Гарри посмотрел — сначала на тротуар, потом на сточную решетку.

— У тебя под ногами, — не выдержал Тед.

Под правым каблуком Гарри на картине извивалась черная змейка с горящими углями вместо глаз.

— Это и есть дьявол, — заявил Тед.

— Решил мне польстить? — спросил Гарри. Тед усмехнулся.

— Эй, это же искусство. Можно немного и приврать.

По просьбе Теда Гарри прождал его примерно час, пока не поредела толпа посетителей. Он устроился в служебных комнатах за выставочным залом, уселся за стол, задрав ноги, со стопкой старых номеров «Таймс». Иногда полезно вспомнить нормальную жизнь, какой живут обыкновенные люди, которых интересуют подковерная политическая борьба, проблемы бедности в мире, скандалы, светские сплетни, мода и криминальная хроника. Он завидовал их неведению и лег кости, с какой они растрачивали жизнь. Сейчас он все отдал бы за то, чтобы неделю пожить так же — заниматься свои ми делами и позабыть о присутствии чужих, проглядывавших сквозь внешнюю оболочку вещей.

Их присутствие не было бредом или фантазией. Гарри встречался лицом к лицу с теми из них, у кого имелись лица. Он видел их в квартирах, на улицах, в лифте. Видел, как они роются в больничных отходах, высасывают кровь из грязных бинтов. Видел их на берегу реки, где они потрошили дохлых собак. Они были повсюду и наглели день ото дня. Гарри знал, что пройдет немного времени, и они появятся на улицах средь бела дня. А когда они появятся днем, никто не сможет им противостоять.

В начале своей карьеры — тогда он, только что ставший частным детективом, расследовал одно дело и впервые по пал в компанию нелюдей, — Гарри тешил себя надеждой, что со временем они исчезнут сами, стоит только о них рассказать и призвать народ к бдительности. Довольно быстро он понял, что все не так просто. Никто не хотел ничего знать. Есть границы восприятия, и люди не хотят, да и не могут, раздвигать их, чтобы впустить в свою жизнь кошмары. Когда Гарри попытался рассказать о том, что знал или о чем догадывался, в ответ на свои неловкие теории он получал не доверчивый взгляд или раздражение, а пару раз и удар по физиономии. Он отказался от поиска единомышленников и стал воевать в одиночку.

Однако он был не совсем одинок. Изредка попадались люди, которым довелось столкнуться с тем же, что и д'Амуру. Через несколько лет образовалась небольшая компания, где самым важным для Гарри человеком стала Норма Пэйн, слепая негритянка-медиум. Никогда не покидая своей двух комнатной квартирки на Семьдесят пятой улице, она могла рассказать все, что творится в любой точке Манхэттена. Она общалась с духами, прилетавшими к ней за советом, как лучше перебраться в другой мир. Раньше был еще отец Гесс — вместе с ним Гарри пытался выяснить природу нелюдей, появлявшихся в городе. Но их совместные изыскания продлились недолго и прервались в ту субботу на Уикофф-стрит, где они попались в ловушку. Отец Гесс канул в небытие, не успев выскочить на лестничную площадку, а одолевший его демон сидел на кровати и повторял одно и то же, требуя, чтобы Гарри разгадал смысл слов: «Я есть ты, ты есть любовь, потому-то и крутится мир. Я есть ты, а ты…»

Никогда с тех пор Гарри не встречал человека, чьим суждениям доверял бы до такой степени, как суждениям отца Гесса. Гесс был ревностный католик, однако широта его взглядов изумляла. Он с интересом изучал все религии и верования, а любовь к жизни со всеми ее тайнами горела у него в сердце. Беседы с ним походили на путешествие по речным порогам, настолько головокружительны и рискованны были повороты. Он мог вести речь о теориях черных дыр, тут же мгновенно перейти к достоинствам перцовой настойки, а потом с величайшим почтением рассуждать о таинстве не порочного зачатия. Но как бы далеко ни отстояли друг от друга эти темы, между ними всегда была внутренняя логическая связь.

Не проходило дня, чтобы Гарри не вспоминал о нем и не заскучал.

— Поздравь меня, — сообщил Тед, появившийся в дверях офиса с улыбкой до ушей. — Только что продал еще одну картину.

— Молодец.

Тед закрыл за собой дверь. В руке он держал бутылку белого вина. Он сел на корточки возле стены и отхлебнул глоток.

— Бог ты мой, ну и вечер, — сказал он, и голос его дрожал от переполнявших его чувств. — Я чуть не испекся за эту неделю. Я сам не знал, хочу ли выставлять на всеобщее обозрение то, что я вижу и о чем думаю.

Он привалился к стене, закрыл глаза и тяжело вздохнул. Помолчал минуту. Потом продолжил:

— Я нашел то, что тебе нужно, Гарри.

— Ад?

— Но я все еще думаю, ты что-то путаешь…

— Когда церемония?

— В следующий вторник.

— А где, ты узнал?

— Само собой! — Тед взглянул на него с шутливым негодованием.

— Так где?

— Дальше по Девятой и…

— Ну и куда дальше?

— Может, лучше я тебя туда провожу?

— Нет, Тед. Не впутывайся.

— Почему? — спросил Тед, протягивая Гарри бутылку.

— Потому что ты поклялся никогда больше не прикасаться к этому дерьму, не забыл? Героин, магия и все такое — им не место в твоей жизни. Разве ты не говорил?

— Говорил. Ты будешь пить или нет?

Гарри сделал большой глоток. Вино было кислое и теплое.

— Вот и держи слово. Тебе теперь есть что терять. Тед самодовольно хохотнул — Приятно слышать, — сказал он.

— Ты собирался назвать адрес.

— Идешь дальше по Девятой. Квартал между Тринадцатой и Четырнадцатой. Здание стоит углом. На вид заброшенное, — проговорил он, снизив голос до шепота, и забрал у Гарри бутылку. — В свое время я умел вытряхивать тайны, но добыть этот адрес было не легче, чем выдавить кровь из камня. Что там такое?

— Тебе этого не нужно знать.

— Чем меньше ты расскажешь, — честно предупредил Тед, — тем сильнее разожжешь мое любопытство.

Гарри сокрушенно покачал головой:

— Но ты ведь не поддашься ему, а?

— Вряд ли, — ответил Тед, пожимая плечами. — Ты же знаешь, я склонен поддаваться.

Гарри молчал.

— Ну? — не унимался Тед. — В чем там дело?

— Ты когда-нибудь слышал об ордене Заим-Карасофия?

Тед мрачно уставился на Гарри.

— Ты что, шутишь? — Гарри покачал головой. — Это же орден конкубов?

— Да, именно так мне и сказали.

— Гарри ты понимаешь, куда суешься? Их, говорят, вы слали сюда из другого мира.

— Неужели? — сказал Гарри.

— Гарри, не морочь голову. Черт, ты отлично знаешь, о чем речь.

— Кое-что слышал, понятное дело.

— И что ты думаешь?

— О чем?

— О том, откуда они явились, — ответил Тед, все больше нервничая.

— Говорю тебе, я лишь слышал кое-что краем уха…

— Ну и?..

— Я думаю, они пришли из Субстанции.

Тед тихо присвистнул. Ему не нужно было объяснять, что такое море сновидений. Он и сам лет пять занимался оккультной практикой, пока случайно, под героином, не вызвал к жизни какую-то тварь с явно психопатическими наклонностями. Гарри пришлось применить все свои знания и умения, чтобы загнать ее обратно. Тед тогда поклялся больше не прикасаться к магии и в тот же день записался на курс деинтоксикапии. Но оккультные термины до сих пор его завораживали, а особенно слово «Субстанция».

— Что они здесь делают? — спросил Тед.

Гарри пожал плечами.

— Откуда я знаю? Я даже не уверен, что они существуют на самом деле.

— А если…

— Если они существуют, то мне нудою задать им несколько вопросов и получить на них ответы.

— Что за вопросы?

— Про ту самую змейку, что ты изобразил у меня под каблуком.

— Я изобразил Антихриста.

— Они его называют Иад.

Тед схватывал с полуслова.

— Значит, иад-уроборос и Антихрист — одно и то же? — сказал он.

— Это всего лишь разные имена дьявола, — отозвался Гарри.

— Как бы можешь быть уверен?

— Я верю, — ответил Гарри.

* * *

На другой день Гарри пошел взглянуть на тот самый дом по добытому Тедом адресу. Дом был обыкновенный, много квартирный, четырехэтажный и явно нежилой: окна заколочены, на входной двери висячий замок, кое-где пустые проемы заложены кирпичами. Гарри дважды обошел вокруг дома, стараясь разглядывать его незаметно, на случай если за ним наблюдают. Потом направился за советом к Норме.

Порой беседы в ее квартирке вести было нелегко. Норма, еще будучи подростком, стала надеждой и опорой для заблудших душ (особенно недавно умерших) и так жила всю жизнь. Порой она уставала от своих подопечных и включала на полную громкость сразу несколько допотопных телевизоров, чтобы грохот отпугивал духов, и разговаривать становилось невозможно.

Когда Гарри пришел в этот раз, телевизоры были включены, но без звука. На экранах мелькала реклама, предлагая купить машины, таблетки для похудания и жизнь вечную. Норма, конечно, ничего этого не видела. Она была от рождения слепа.

Но говорила она как зрячая.

— Посмотрите на него! — воскликнула Норма, едва Гарри переступил порог. — Заболел, что ли?

— Нет, спасибо. Просто мало спал.

— Делал новые татуировки? — спросила Норма.

— Только одну, — признался Гарри.

— Покажи.

— Норма…

— Покажи, — потребовала Норма и протянула к нему руку из глубины удобного кресла, где сидела, обложившись подушечками.

Гарри снял куртку, бросил ее сверху на телевизор и подошел к Норме, расположившейся возле открытого окна. Снизу в квартирку долетали людские голоса и шум машин.

— Почему ты не включишь кондиционер? — поинтересовался Гарри, закатывая рукава рубашки. — Дышать нечем.

— Люблю слушать жизнь, — сказала Норма. — Меня успокаивает. Ладно, давай посмотрим, что тут у тебя. — Она взяла руку Гарри, поднесла ее ближе к себе, пробежав пальцами от запястья почти до локтя, где он недавно сделал татуировку.

— Так и ходишь к этому мошеннику Войту? — спросила Норма, немного сдвинула наложенный татуировщиком бинт и ощупала кожу. Гарри поморщился. — Хорошая работа, — заключила Норма — Хотя одному богу известно, зачем это тебе.

Продолжался их старый спор. Гарри за последние пять лет сделал около дюжины татуировок, и все они, кроме двух, были работой Отиса Войта — тот специализировался на «талисманах и символах», которые, по его уверениям, отводили беду.

— Кое-каким из них я обязан жизнью, — сказал Гарри.

— Ты обязан жизнью своему уму и бесстрашию, Гарри, ни больше ни меньше. Покажи мне татуировку, способную остановить пулю.

— Таких нет.

— Правильно. А взгляд демона убивает похлеще пули.

— Пуля — это неодушевленный предмет, — не согласился Гарри.

— А демон? — возразила Норма — Нет, Гарри. Демон то же всего-навсего кусок дерьма. Кусок гнилого, тухлого мяса. — Она скривилась, обнажив в гримасе прекрасные белые зубы. — Бог ты мой, — промолвила она, — хотела бы я пойти к ним вместе с тобой.

— Мало приятного, — отозвался он. — Уверяю тебя.

— Все лучше, чем это. — Она хлопнула ладонями по под локотникам. На столике рядом с ней звякнули бутылки с ромом и бренди. — Иногда мне кажется, что меня наказали, Гарри. Сидеть здесь и целыми днями слушать их рассказы… И о том плачут, и о сем. И того им жалко, и этого. Иногда так и хочется заорать на них: черт возьми, поздно уже, поздно! Надо было раньше жалеть, пока можно было что-то изменить. А! Что толку… Вот у тебя настоящая жизнь, а мне никуда не деться от моих мертвецов. Когда родишься, не знаешь, что тебя ждет. Вот уж не угадаешь.

Гарри подошел к окну и взглянул с высоты седьмого этажа на Семьдесят пятую улицу.

— На днях прокатимся, — сказал он.

— Прокатимся?

— Хочу через пару дней повозить тебя по городу, проверить несколько мест. Паршивых, по-настоящему паршивых, Норма. Посмотрим тогда, как скоро ты передумаешь.

— Хорошо, посмотрим, — согласилась Норма. — А пока займемся делом. Чему обязана сегодня? Ведь ты не затем пришел, чтобы показать мне работу старика Войта.

— Нет.

— И рому ты мне не принес.

— Извини.

Она отмахнулась.

— Не валяй дурака. Я рада, что ты пришел. Но объясни зачем.

— Мне нужен твой совет, Норма. Во вторник я иду на вечеринку.

— И ты решил спросить у бедной слепой женщины, что тебе надеть? — улыбнулась Норма. — Кто устраивает вечер?

— Орден Заим-Карасофия. Улыбка Нормы погасла.

— Не смешно, Гарри.

— Мне тоже, — ответил Гарри. — Во вторник у них какая-то церемония, и мне нужно там быть.

— Зачем?

— Затем, что если кто-то и знает, где иады попытаются прорваться сюда в следующий раз, так это они.

— Про них никто не хочет даже вспоминать, Гарри, и не без оснований.

— За деньги можно и вспомнить. Но беда в том, что ни кто на самом деле не знает, кто они такие.

— Или что они такое, — уточнила Норма.

— Ты веришь в то, что про них говорят?

— Что их сослали сюда из другого мира? — Норма по жала плечами. — Иногда мне кажется, что всех нас сюда сослали.

— А если без метафизики?

— Это не метафизика, это правда. Всякая жизнь происходит из какого-нибудь моря снов, Гарри. И мы все мечтаем туда вернуться.

— Почему-то меня это не успокаивает. Не знаешь ли почему?

— Потому что ты боишься того, что стоит за этим, — ответила Норма, ни на секунду не растерявшись. — Боишься, что в данном случае все правила, по которым ты жил, ни черта не стоят, а без них ты сойдешь с ума.

— А ты не сойдешь?

— И я, наверное, сойду, — кивнула Норма. — Но не так уж важно, кто из нас сойдет с ума, а кто нет, Гарри. Вопрос в том, правду о них говорят или нет. И я думаю, что у тебя, у меня и у этих Заим есть кое-что общее.

— Я должен их бояться? — спросил Гарри.

— Возможно, они боятся тебя не меньше, чем ты их, а это означает, что они предпочтут видеть твою голову на блюде. С гарниром.

— Ха-ха. Как смешно.

— Сам спросил, — пожала плечами Норма.

Гарри отвернулся от окна и перевел взгляд на телевизоры. На экранах беззвучно шли свои драмы, и камеры бес страстно фиксировали каждый ничтожный триумф и каждую ничтожную неудачу, как реальную, так и созданную режиссерской фантазией.

— Тебе никогда не казалось, что за нами наблюдают? — сказал Гарри после паузы, когда он перебегал глазами с одного экрана на другой.

— Все время кажется, — ответила Норма.

— Я не про твоих духов, — сказал Гарри.

— А про что тогда?

— Сам не знаю… Ну, может, Бог?

— Нет.

— Что «нет»?

— Ты так говоришь, будто точно знаешь, что так оно и есть.

— Да, знаю. Сейчас, пока я здесь. Спроси у меня об этом завтра, и я, может быть, отвечу иначе. Конечно, я сомневаюсь, но мы никогда не знаем.

— Ты говорил о демонах…

— Ну и что?

— Значит, дьявол где-то есть.

— А если где-то есть дьявол, то должен быть и Бог? Норма покачала головой:

— Мы уже говорили об этом, Гарри. Бесконечный спор.

— Ясно.

— Не знаю, что такое твои демоны…

— Во-первых, они не мои.

— Видишь, мы все время спорим. А я думаю, что твои.

— Хочешь сказать, я виноват в том, что случилось с Гессом? — помрачнев, сказал Гарри.

— Ты же знаешь, я не об этом.

— А о чем?

— О том, что демоны тебя находят, потому что они тебе нужны. И Гессу они тоже были нужны. Они тебе нужны, чтобы не потерять смысл жизни. Одни верят… ну, не знаю, во что они там верят… в политику, в кино. — Норма вздохнула и спросила: — Почему это тебя беспокоит?

— Наверное, погода. Или настроение. Не знаю. — Гарри помолчал. — Неправда. Знаю.

— Скажешь мне?

— Я боюсь.

— Ты боишься ордена?

— Нет.

— Тогда чего?

— Я по-прежнему верю и в черта, и в дьявола. Но в себя я больше не верю.

— Что за чушь ты несешь! — воскликнула Норма и протянула руку в ее сторону. — Подойди сюда, — велела она. — Гарри? Ты меня слышишь?

Он протянул ей руку, и Норма крепко взяла ее повыше запястья.

— Выслушай меня, — сказала она. — И не говори даже, что не хочешь слушать. Иногда нужно сказать некоторые вещи, я хочу этого и скажу. Понимаешь? — Она и не подумала дожидаться ответа Гарри и продолжала, притянув его к себе поближе: — Ты хороший человек, Гарри, а это редко бывает. На самом деле редко. Наверное, тебя что-то подталкивает изнутри, что-то такое, чего нет у других, и потому перед тобой все время встают новые испытания. Не знаю, кто тебя испытывает — и кто меня испытывает, — но знаю, что выбора у нас нет. Понимаешь? У нас нет выбора, так что нам остается только стараться как можно лучше делать то, что мы делаем.

— Ладно, но…

— Я не закончила.

— Извини.

Она притянула Гарри еще ближе. Он теперь стоял рядом с ее креслом.

— Как давно мы друг друга знаем? — спросила она.

— Одиннадцать лет.

Другой рукой она коснулась его лица. Провела пальцами по лбу, по щекам, по губам.

— Все имеет свою цену, а? — сказала Норма.

— Нуда.

— Если бы мы знали зачем и почему, Гарри, мы были бы не те, кто мы есть. Может, мы бы вообще перестали быть людьми.

— Ты действительно так думаешь? — тихо спросил Гарри. — По-твоему, мы топчемся на месте, потому что мы люди?

— В какой-то степени.

— А если бы мы все поняли?

— То перестали бы быть людьми, — повторила Норма. Гарри уткнулся лбом ей в плечо.

— Может быть, так и есть, — тихо сказал он.

— Что так и есть?

— Может быть, пора нам перестать быть людьми.

* * *

Новая татуировка ныла сильнее, чем все прежние, вместе взятые. Ночью она разболелась особенно, и Гарри несколько раз просыпался: ему снилось, что рисунок ползет по руке, как живой, пытаясь выбраться из-под одежды.

Утром он — как; оказалось, в последний раз — позвонил Грилло. Когда они болтали, д'Амур помянул Антихриста. Грилло в ответ презрительно фыркнул («Черт возьми, да ты у нас католик, а я и не знал!» — сказал он), после чего их беседа подошла к весьма холодному завершению. Грилло с его Рифом был последней надеждой выяснить что-нибудь про орден, и надежда эта лопнула. Теперь придется войти в дом между Тринадцатой и Четырнадцатой с пустыми руками, не имея понятия о том, что ожидает Гарри. Что ж, не в первый раз.

Он пришел к зданию еще до полудня, занял позицию через улицу и приготовился ждать. До середины дня все было тихо, а потом начали появляться участники. Одни подъезжали в автомобилях, другие приходили пешком, и все быстро шныряли вниз по ступенькам, которые вели к открывавшейся перед гостями подвальной двери. Появлялись и исчезали они так быстро, что Гарри не разглядел ни одного лица. До наступления сумерек в дом вошли около десятка гостей. Подвальную дверь Гарри заметил еще в прошлый раз, когда осматривал здание. Большая, железная, она показалась ему наглухо закрытой и заржавевшей в железном косяке. Все вышло не так.

Гарри ждал, что дело пойдет быстрее, когда стемнеет, но он ошибся. В сумерках прибыли еще пять или шесть гостей, но в общем и целом собрание выходило менее людным, чем он думал. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что чем меньше глаз станут разглядывать самозванца, тем лучше; плохо, потому что вместо толпы он попадет в круг из бранных, где каждый обладал бог знает какой силой.

Около девяти, когда в небесах погасли последние отблески вечернего света, на углу Тринадцатой возле винного магазина остановилось такси, и оттуда вышел Тед Дюссельдорф. Такси сразу отъехало, а Тед немного постоял на перекрестке, доставая сигарету. Потом пересек улицу и направился к зданию. Гарри ничего не оставалось, как покинуть укрытие и двинуться за Тедом в надежде, что тот его заметит и вовремя остановится. Но Тед смотрел вперед и свернул за угол, прежде чем Гарри успел его догнать. Стараясь не спешить, чтобы не привлекать лишнего внимания (он нисколько не сомневался, что изнутри за ним наблюдают), Гарри пересек улицу и вслед за Тедом двинул в обход здания. Тед свернул за угол. Гарри прибавил шагу и увидел спину приятеля как раз в тот момент, когда Дюссельдорф начал спускаться. Ругаясь про себя, Гарри заторопился, и шаги его разнеслись эхом по пустому двору. Он подоспел как раз вовремя, когда макушка Теда почти скрылась в темной глубине лестницы, но в последний момент Дюссельдорф оглянулся и, довольный, заулыбался.

— Ты…

Гарри прижал палец к губам и сделал знак, чтобы он поднимался, но Тед упрямо помотал головой, тыча пальцем в дверь. С недовольной гримасой Гарри двинулся вдоль стены и спустился по лестнице.

— Ты со мной не пойдешь, — прошипел он.

— Как ты попадешь туда без моей помощи? — осведомился Тед, доставая из-под куртки молоток и ломик.

— Ты не забыл, что тебе больше нельзя иметь дела с магией? — напомнил Гарри.

— Прощальная гастроль, — сказал Тед и добавил хриплым шепотом: — Гарри, я не спрашиваю у тебя разрешения. И вообще, если бы не я, тебя бы здесь не было.

— Я не могу нести за тебя ответственность, — предупредил Гарри.

— А я и не прошу…

— Я серьезно. Мне и так хватает мороки.

— Заметано, — ответил Тед с ухмылкой. — Так мы идем, или как?

С этими словами он спустился еще на один пролет — к двери. Гарри пошел следом.

— Есть зажигалка? — спросил Тед.

Гарри порылся в кармане и вытащил зажигалку. Пламя едва осветило проржавевший металл. Тед поддел косяк ломиком и попытался открыть, потом налег всем весом С двери посыпалась ржавчина, петли затрещали, но створка выдержала.

— Без толку, — прошептал Гарри.

— Есть идеи получше? — прошипел в ответ Тед.

Гарри закрыл зажигалку.

— Есть, — раздался в темноте ею шепот. — Только отвернись.

— Почему это?

— Потому, — сказал Гарри и снова щелкнул зажигалкой: он хотел убедиться, что Тед послушался.

Тед не послушался. Он стоял и смотрел на Гарри испытующим взором.

— Ты хочешь применить магию? — спросил он, и в го лосе у него звучало скорее восхищение, чем упрек.

— Может, и магию.

— Бог ты мой, Гарри…

— Послушай, Тед, какого хрена ты сюда притащился, шел бы ты…

— Что там у тебя? — спросил Тед, и глаза у него загорелись, как у наркомана в предвкушении дозы. — Неужели «рука славы»?

— Господи, нет, конечно.

— А что?

— Тед, незачем тебе знать. Говорят тебе, отвернись.

Тед неохотно отвел глаза, и Гарри извлек из кармана магическое приспособление, за которое он отдал Огису Войту четыре сотни баксов. Вещь эта представляла собой алюминиевую полоску в два дюйма длиной и полтора шириной, с выгравированным крохотным магическим символом и пятью расходившимися от него узкими желобками. Гарри вложил ее в щель между дверью и косяком, ближе к замку.

— Ни хрена себе, это же «колдун», — услышал он за спиной шепот Теда. — Где ты его раздобыл?

Поздно было просить, чтобы он отвернулся, а лгать не имело смысла. Тед слишком хорошо разбирался в магии и знал весь колдовской инструментарий, чтобы его молено было обмануть.

— Не твое дело, — сказал Гарри сердито. Он предпочитал не использовать специальные средства (пусть даже этот инструмент был самым малым по шкале магических приспособлений, распределявшей их по степени воздействия и привыкания), но обстоятельства иногда вынуждали бить врага его оружием. Такова суровая правда войны.

Гарри приложил большой палец к острому краю инструмента. Плоть сразу открылась, и Гарри тут же почувствовал, как запульсировал «колдун», словно напитывался его кровью. Гарри знал, что момент активации — самый опасный для магов, так как именно он вызывает привыкание. Он приказал себе отвести глаза и не смог. Будто зачарованный, смотрел он, как его кровь стекает по желобкам и с шипением всасывается в металл. За спиной он слышал учащенное дыхание Теда. Потом в щели между косяком и дверью что-то вспыхнуло, раздался характерный щелчок, и замок открылся. Не успели погаснуть последние искры, как Гарри налег на дверь плечом. Она открылась. Гарри оглянулся на Теда, вид у которого, несмотря на всю прежнюю браваду, был слегка испуганный.

— Готов? — спросил Гарри и не стал дожидаться ответа.

Он шагнул внутрь, оставив Теда самому решать, идти или оставаться.

Глава 2

В подвале стоял тяжелый запах ладана и суши недельной давности; одним словом, запах плохой магии. От этой вони сердце у Гарри заколотилось, как молот. Сколько раз я делал это, думал Гарри, пробираясь вперед в полной темноте. Сколько раз он так шел вперед, невзирая на страх и подгибавшиеся колени? И сколько раз еще предстоит шагать в неизвестность, пока его епитимья не закончится?

Тед дотронулся до его плеча.

— Туда, — сказал он и кивнул вправо. Там, шагах в десяти от них, в тусклом серебристом свете виднелась еще одна лестница.

Они направились туда, стали спускаться, а Тед так и не снял руку с его плеча. С каждым шагом, с каждой ступень кой становилось все холоднее, запах суши усиливался. Сочетание холода и запаха было верным признаком: внизу именно то, что они искали. И, будто этого мало, дали о себе знать татуировки. Раззуделась не только новая, но и другие, зажившие давным-давно (на лодыжках, вокруг пупка, на пояснице и под грудиной).

Когда до низа оставалось ступеньки три, Гарри повернулся к Теду и прошептал:

— Помни о том, что я за тебя не отвечаю.

Тед кивнул и снял руку с его плеча. Говорить было некогда — они почти дошли. Гарри сунул руку под куртку и проверил револьвер в кобуре. Потом преодолел три последние ступеньки, завернул за угол и попал в просторный зал; от входа, где стоял Гарри, до противоположной не штукатуренной кирпичной стены футов пятьдесят, если не больше, а высота сводчатого потолка — футов двадцать. В центре зала возвышалось нечто, на первый взгляд напоминавшее колонну толщиной почти с половину зала, задрапированную полупрозрачной тканью. От нее и исходил тот самый серебристый свет, который они заметили наверху. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что ткань эта не плотнее воз духа Она походила на переливы северного сияния — легкая, невесомая, словно сплетенная из паутины громадного паука.

Среди ее складок двигались фигуры членов ордена, прибывших сюда днем. Теперь они были не в пальто и шляпах, а расхаживали по залу почти обнаженные, залитые серебристым сиянием.

Их нагота потрясала. Мягкий мерцающий свет скрадывал детали, но, лишь взглянув на них, Гарри понял: все, что он слышал о Заим-Карасофия, соответствует истине. Они не из нашего мира. Некоторые явно происходили от союзов людей и птиц — лица узкие, глаза сдвинуты по сторонам головы, губы клювообразные, на спине перья. Другие напоминали плоды чьего-то воображения, вызванные из Субстанции, — живое подтверждение теорий, которые не раз слышал Гарри. Как; еще можно объяснить появление на свет двух существ со светящимися желтоватым светом шарами вместо головы? Они сияли ярко-синими глазами, похожими на светляков. Или прелестное создание женского пола, чье лицо обрамляли, будто косички, нежные жгутики кожи, двигавшиеся в причудливом танце.

Гарри не видел никаких примет той непотребной инфернальной церемонии, какую он здесь ожидал. Не было ни треска свечей, отлитых из человеческого жира, ни ритуальных ножей, ни младенцев со вспоротыми животами. Гости двигались в облаке света, словно плыли в одном общем сновидении. Если бы не запах суши и ладана, Гарри решил бы, что произошла досадная ошибка.

— Что здесь творится? — шепотом, на ухо спросил Тед.

Гарри пожал плечами. Он сам не понимал. Но зато он знал, как это выяснить. Он сбросил куртку и начал расстегивать рубашку.

— Ты что делаешь?

— Хочу присоединиться к ним, — ответил Гарри.

— Тебя же вычислят через минуту.

— Не думаю, — сказал Гарри, снял башмаки и вытащил из брюк рубашку. В то же время он не спускал глаз с проплывавших в круге существ, высматривая в них признаки агрессивности. Он их не увидел. Если агрессивность в них и была, сейчас она явно спала.

Гарри показалось, что они вряд ли заметят, даже если он присоединится к ним одетым. Но внутреннее чутье подсказывало: для безопасности лучше стать похожим на них.

— Оставайся здесь, — велел он Теду.

— Ты сошел с ума, понимаешь? — сказал Тед.

— Все будет нормально, — заверил Гарри, оглядел свое полуголое тело и похлопал себя по животу. — Надо бы сбросить пару фунтов…

С этими словами он направился к «колонне».

Подойдя ближе, он заметил то, чего не видел раньше: лучи света или волокна, чем бы там они ни были, издавали низ кий неровный звук, похожий на стон. Звук этот пульсировал у него в висках, будто предвестник мигрени. Ощущение не из приятных, но Гарри не остановился. По коже бежали мурашки, татуировки жгло как огнем.

Гарри поднял к глазам левую руку и сдвинул повязку с но вой татуировки. В здешнем серебристом свете багровая парабола казалась свежей, будто ее только что нанесли на кожу, и абсолютно бессмысленной. Норма права, подумал он. Как: может какая-то загогулина защитить его от могущественных сил?

Он сорвал повязку и приблизился к «колонне», каждую минуту ожидая, что на него обратят внимание. Но так и не дождался. Никто не удостоил его взглядом, он беспрепятственно вошел в столб света и двинулся к центру. При этом он поднял руки, и пальцы ею, дотронувшиеся до световых волокон, почувствовали легкий укол. Гарри получил слабый заряд энергии, пробежавший по рукам к его плечам и рас творившийся где-то в груди. «Колонна» на мгновение вздрогнула, и Гарри испугался, что сейчас ею выбросят, потому что мерцающие складки окружили новичка со всех сторон. Прикосновение волокон оказалось даже приятным, и он, похоже, выдержал испытание — в чем бы оно ни заключалось, — потому что вскоре складки разошлись и заколыхались в прежнем ритме.

Гарри оглянулся в поисках Теда, но все, что осталось за пределами света — кирпичные стены, лестница, потолок, — подернулось дымкой. Тогда Гарри сосредоточился на мистерии, совершавшейся в центре круга.

Он пошел туда, и головная боль немедленно усилилась, но он не обращал на нее внимания. В середине «колонны» что-то было: какой-то темный сгусток в самом сердце свечения. Сгусток был выше Гарри и имел над ним какую-то власть, ибо, раз взглянув туда, Гарри уже не мог оторвать от него глаз.

Вместе с этим он услышал еще один звук, напоминавший далекий и мерный рокот барабанов.

Зачарованный, изумленный, Гарри понял, откуда звук ему знаком. Это был шум прилива.

Его охватила дрожь. Сердце забилось. Море. Господи, море! Шепотом, тише вздоха, он произнес — Субстанция.

Голос его услышали. Затылком он ощутил чье-то дыхание, и кто-то велел ему:

— Повернись.

Он повернулся и увидел рядом с собой одного из изгнанных, чье лицо переливалось всеми цветами радуги.

— Мы ждем, когда появится нейрика, — сказал тот. — Благословение скоро придет.

Благословение? Кого они ждут, Папу Римского?

— Скоро? — спросил Гарри, в любой момент ожидая разоблачения.

— Очень скоро, — последовал ответ. — Он чувствует наше нетерпение. — Изгнанник смотрел мимо Гарри, в темноту. — Он знает, как мы хотим вернуться. Но ведь нельзя вернуться без благословения, не так ли?

— Так, — сказал Гарри. — Конечно.

— Погоди-ка, — сказал изгнанник, прислушиваясь к чему-то извне. — Кажется, это он…

Внезапно в толпе собравшихся началось волнение, и все, включая собеседника Гарри, сгрудились возле кромки света, Гарри страшно хотелось увидеть того, кто пришел их благословить, но еще больше его тянуло хоть краем глаза взглянуть на берег Субстанции. Он выбрал Субстанцию. Гарри повернулся и быстро, очень быстро, будто его потянуло не ведомой силой, шагнул к темному сгустку. Он ощутил, как пол под ним становится зыбким, как дышит в лицо порыв холодного влажного ветра. Темнота расступилась, будто ветром открыло невидимую дверь, и за ее порогом открылось зрелище, при виде которого ноги сами понесли Гарри вперед — туда, туда, на берег обетованный.

Над ним распростерлось небо, где громоздились, как: башни, высокие облака, а между облачными башнями сияли невиданные на земле звезды. Под ногами суетились крабы, цеплялись клешнями за камни, когда накатывала волна. Прибой бился о мелководье так, словно хотел дотянуться до камней, до неба или до того и другого разом.

Все это Гарри успел охватить одним-единственным жадным взглядом.

Потом он услышал за спиной крик и нехотя оглянулся. Сзади творилось что-то странное. «Колонна» раскачивалась, волокна света рвались и падали вниз, как старые сброшенные бинты. Гарри попытался сосредоточиться, но перед глазами все еще стояло море. Пока он соображал, послышались еще два крика, справа и слева Он мгновенно очнулся, испугался и бросился прочь, хотя темный сгусток притягивал, и пришлось приложить усилие, чтобы оторваться.

На бегу он заметил то самое существо, с кем только что разговаривал, — оно цеплялось за складки драпировки, а в груди у него зияла рана величиной с кулак. Создание упало на колени, сияющие глаза его на мгновение задержались на Гарри, тонкогубый рот раскрылся, будто хотел спросить: за что? Вместо слов изо рта хлынула черная, как у каракатицы, кровь, и существо упало. Гарри оглянулся в поисках того, кто это сделал, но среди колеблющихся волокон взгляд его находил только несчастных гостей, падавших замертво от страшных ран. К ногам Гарри, подпрыгивая, подкатилась оторванная голова, а обезглавленное тело механически вцепилось в Гарри и замерло у него на руках.

Световые завесы, внезапно ставшие саваном, сотрясались сверху донизу, волокна рвались и падали на пол. Как живые, они корчились в судорогах, свет, исходивший от них, мед ленно гас, и зал погружался в темноту.

Под прикрытием падающих завес Гарри подобрался к краю светового круга и там — наконец — увидел того, кто все это устроил.

Это был человек. Ни больше ни меньше. С бородой патриарха и в одеянии пророка. Одеяние его, изначально синее, теперь покрылось кровью, как фартук у мясника. Оружием ему служил короткий жезл, извергавший языки бледного пламени. Гарри увидел, как один змеистый язык равнодушно, почти лениво, настиг новую жертву (одну из тех, с глаза ми как светляки). Человек ткнул жезлом ей в поясницу и вверх, обнажив позвоночник. Существо не погибло сразу же, несмотря на чудовищную рану, а повернулось к убийце лицом.

— За что? — простонало оно, простирая к убийце мягкие руки. — За что?

Тот ничего не ответил, лишь снова поднял жезл и выстрелил прямо в рот жертве. Огонь опалил ее, сокрушив в мгновение ока, но и после этого она не упала. Тело ее содрогалось, мочевой пузырь и кишечник опорожнились. На лице пророка появилось нечто вроде удивления, он подошел к своей жертве по кровавому месиву и выстрелил — на этот раз в упор. Струя энергии вырвалась с такой силой, что голова отделилась от тела.

Гарри невольно вскрикнул, скорее от ярости, чем от страха. Убийца, который уже двинулся мимо обезглавленной женщины к зазору между мирами, застыл на месте. Гарри замер. Пророк вглядывался в темноту, и его лицо станови лось все более изумленным.

«Он не видит меня», — догадался Гарри.

Радость была преждевременной. Пророк продолжал вглядываться в сгущавшуюся темноту так, словно видел в ней что-то, но не мог разобрать, будто его подводили глаза. Но рисковать он не собирался, поэтому снова поднял посох и выстрелил.

Гарри не стал ждать, пока его настигнет огонь. Он ринулся к лестнице, моля бога, чтобы Тед уже выбрался оттуда. Язык пламени просвистел совсем рядом, дохнув смертоносным жаром, и ударил в стену с такой силой, что в кирпиче побежали трещины. Гарри оглянулся и увидел, что пророк, больше не обращая внимания на странный фантом, направился к темной трещине, за которой лежала Субстанция.

Гарри проследил за ним взглядом. В сгущавшейся темноте берег и море стали видны отчетливее, и на секунду ему захотелось вернуться туда, побежать вслед за пророком и оказаться на берегу моря под высоким сводом чужого неба.

В это мгновение из темноты, откуда-то слева, он услышал слабый страдальческий голос:

— Прости, Гарри… пожалуйста… прости…

С замиранием сердца Гарри отвернулся от лестницы, поискал глазами Теда. Тот лежал на нижней площадке шагах в семи или восьми от Гарри, раскинув руки, раненный в грудь. Рана была обширная и глубокая — даже странно, что он еще мог дышать и говорить. Гарри подошел к нему.

— Возьми меня за руку, — попросил Тед.

— Я держу ее, — ответил Гарри.

— Ничего не чувствую.

— Может, это и к лучшему, — сказал Гарри. — Сейчас я тебя отсюда вытащу.

— Он пришел из ниоткуда…

— Не думай об этом.

— Я не лез туда, как ты велел, а потом… Он пришел из ниоткуда…

— Помолчи, ладно? — Гарри обхватил Теда. — Ну как, ты готов?

Тед только застонал. Гарри набрал в легкие побольше воздуха, выпрямился и поволок раненого наверх. Серебристый свет окончательно погас, и идти стало еще труднее. Но остановился Гарри только раз, когда по телу Теда прошла легкая судорога.

— Держись, — говорил Гарри. — Держись.

Они добрались до лестницы, и Гарри потащил приятеля по ступенькам. На секунду он оглянулся и увидел пророка, все еще стоявшего на пороге между Космом и Метакосмом Конечно, сейчас он шагнет в другой мир. Конечно, он туда и стремился. Но почему ради этого потребовалось убить столько невинных душ, осталось для Гарри загадкой, которую он не надеялся решить в скором времени.

* * *

— Уже поздно, Гарри, — сказала Норма.

Она сидела в том же кресле возле окна, и рядом бубнили телевизоры. По всем каналам шли ночные шоу.

— Можно чего-нибудь выпить? — спросил Гарри.

— Налей сам.

В темноте, освещенной мерцанием телеэкранов, Гарри подошел к столику рядом с креслом и налил себе бренди.

— Ты в крови, Гарри, — заметила Норма. Обоняние от части заменяло ей глаза.

— Это не моя кровь. Теда Дюссельдорфа.

— Что случилось?

— Он умер час назад.

Норма помолчала несколько секунд, потом спросила:

— Орден?

— Не совсем.

Гарри сел на простой жесткий стул напротив Нормы, расположившейся в своем выложенном подушками троне, и рассказал ей, что случилось.

— Значит, в конечном итоге татуировки оправдали по траченные на них деньги, — сказала она, когда Гарри закончил отчет.

— Или мне повезло.

— Я не верю в везение, — возразила Норма. — Я верю в предназначение. — Она вложила в это слово все свои чувства.

— Значит, по-твоему, Теду было предназначено умереть там сегодня? — спросил Гарри. — Так я и купился на это.

— Ну и не покупайся, — отозвалась Норма с изрядной долей раздражения. — У нас свободная страна.

Гарри хлебнул бренди.

— Похоже, на этот раз мне всерьез нужна помощь, — сказал он.

— Ты про врачей? Если про врачей, то Фрейд сегодня ко мне приходил… по крайней мере, он назвался Фрейдом… так вот, его все затрахали…

— Я не про Фрейда. Я говорю про церковь или, может быть, про ФБР. Не знаю. Я должен кому-нибудь рассказать, что происходит.

— Если тебе поверят, значит, они уже куплены врагом, — сказала Норма. — Можешь не сомневаться.

Гарри вздохнул. Он знал, что она права. Среди тех, кто носил форму и рясу, были люди, в чьи обязанности входило скрывать нежелательную информацию. Если он обратится к такому человеку, его уничтожат.

— Значит, придется хорошенько подумать, прежде чем сделать выбор, — сказал он.

— Или плюнуть на это.

— Дверь нельзя открывать, Норма.

— Ты уверен?

— Дурацкий вопрос, — ответил он. — Конечно, уверен.

— Приятно слышать, — сказала Норма. — Ты не помнишь ли, когда впервые так решил?

— Я не решал. Мне так сказали.

— Кто?

— Не помню. Наверное, Гесс. Или ты.

— Я? Да меня ты не слушаешь!

— А кого мне тогда слушать, черт побери!

— Попробуй слушать себя, — посоветовала Норма — Помнишь, что ты сказал мне несколько дней назад?

— Нет.

— Ты сказал, что пора перестать быть человеком.

— Ах, вот ты о чем…

— Да, я о том.

— Это только слова.

— Все только слова, пока не доходит до дела, Гарри.

— Не понимаю.

— Что, если дверь нужно открыть? — продолжала Норма, — Может, пора открытыми глазами посмотреть на то, что нам снится.

— Опять Фрейд.

— Ничего подобного, — ответила она. — Даже близко.

— А если ты ошибаешься? — сказал Гарри. — Может быть, открытая дверь означает катастрофу, и если ее не предотвратить…

— Настанет конец света?

— Вот именно.

— Нет. Никакого конца не будет. Мир изменится, но не погибнет.

— Ты полагаешь, что тут я должен удовлетвориться твоим обещанием?

— Нет, Спроси у своих серых клеток. Они должны знать.

— Я со своими серыми клетками в последнее время не в ладу, — сказал Гарри. — Они не спешат сообщить мне, что им известно.

— Может быть, ты плохо слушаешь, — предположила Норма. — Вопрос стоит так: что будет, если мир изменится? Может, он изменится к лучшему?

— Он изменится к худшему.

— Кто сказал?

— я.

Норма подняла руку, протянула ее к Гарри.

— Давай-ка прогуляемся на крышу, — сказала она.

— Сейчас?

— Сейчас. Хочу подышать свежим воздухом.

Они поднялись наверх, на крышу девятиэтажного здания над Семьдесят пятой улицей, и Норма закуталась в шаль. До рассвета было еще далеко, но город уже начинал новый день. Норма опиралась на руку Гарри, и они оба минут пять молчали и слушали, как внизу гудят машины, как воет сирена «скорой помощи», как свистит холодный ветер, что налетал порывами от реки, неся грязь и копоть. Молчание прервала Норма.

— Какие же мы сильные и какие хрупкие, — произнесла она.

— Кто «мы»?

— Люди. Мы все несем в себе силу.

— Вряд ли все с тобой согласятся, — ответил Гарри.

— Это потому, что они не чувствуют связи с другими. Они считают себя одиночками. По разумению. По жизни. Я ведь вечно слышу одно и то же. Все души, что прилетают ко мне, жалуются, как им одиноко, как им ужасно одиноко. А я отвечаю: измените себя.

— А они не хотят?

— Конечно нет.

— Я тоже не захотел бы, — отозвался Гарри. — Я такой, какой есть. И не собираюсь отказываться от себя.

— Я сказала «измениться», а не «отказаться», — возразила Норма. — Это не одно и тоже.

— Но для мертвых…

— Что значит «мертвый»? — Норма пожала плечами. — Жизнь меняется, а не заканчивается. Можешь мне поверить.

— А я не верю. Хотел бы, но не верится.

— Не буду я тебя убеждать, — сказала Норма. — Значит, ты должен прийти к этому сам, так или иначе. — Она слегка наклонилась к его плечу: — Сколько лет мы знакомы?

— Ты уже спрашивала.

— И что ты ответил?

— Одиннадцать.

— Немало, а? — Она опять помолчала, потом спросила; — Ты счастлив, Гарри?

— Бог ты мой, нет конечно. А ты?

— А я, пожалуй, счастлива, — ответила Норма, и в голосе у нее прозвучало недоумение. — Я дорожу твоей дружбой, Гарри. В другое время и в другом месте из нас вышла бы не плохая пара. — Она издала смешок. — Может, поэтому мне и кажется, что я знаю тебя куда дольше каких-то одиннадцати лет. — Она передернула плечами. — Что-то я замерзла Не поможешь ли мне спуститься?

— Конечно.

— У тебя усталый голос, Гарри. Тебе надо поспать не сколько часов. У меня в другой комнате есть матрас.

— Нет, спасибо. Я поеду домой. Мне нужно еще кое с кем переговорить.

— Я тебе мало помогла, так? Тебе нужны простые ответы, а у меня их нет.

— Я тебе кое-чего не сказал.

— Чего?

— Я почти перешел через него.

— Через порог?

— Да.

— И почему ты остался?

— Во-первых, я не мог бросить Теда. А потом… Не знаю… Наверное, побоялся, что не вернусь.

— Ну, вполне возможно, что самые лучшие путешествия — те, из которых не возвращаются, Гарри, — заметила Норма, и в голосе у нее прозвучала тоскливая нотка— Рас скажи, как оно там.

— Море? Оно прекрасно. — Он снова вспомнил берег Субстанции и невольно вздохнул.

— Тогда пошли домой, — сказала Норма.

Гарри отозвался не сразу. Он разглядывал раскинувшийся внизу город. Город тоже был по-своему прекрасен, но только по-своему и только ночью.

— Может, и правда нужно было уйти, — проговорил он.

— Если ты думаешь обо мне, то зря, — сказала Норма. — Я, конечно, буду скучать, но ничего, справлюсь. Может быть, я и сама скоро последую за тобой.

* * *

Он вернулся домой, чтобы привести себя в порядок (рубашка промокла от крови Теда) и собраться. Но поскольку он понятия не имел, что увидит по ту сторону, кроме неба, моря и гальки на берегу, собираться было глупо.

Он положил в карман бумажник, хотя вряд ли там в ходу доллары. Застегнул на руке часы, хотя время, скорее всего, там идет иначе. Надел крестик с распятием, хотя историю про Христа, по его мнению, придумали только для того, что бы отвлечь внимание от настоящей тайны. И когда в небе забрезжил рассвет, он вышел из дома и направился к тому же самому зданию в квартале между Тринадцатой и Четырнадцатой улицами.

Дверь, которую он взломал ночью, была открыта нараспашку. Освещая путь фонариком, он направился к внутренней лестнице. Несколько раз остановился, прислушиваясь к звукам внизу. Ему уже повезло сегодня, и второй раз испытывать судьбу он не хотел. Но все было тихо, не слышно да же стонов. Он добрался до лестницы, где выключил фонарь и начал спускаться в темноте — почти полной, если не считать слабого, пробивавшегося сверху отсвета предутреннего неба, — пока не увидел мерцание снизу. Это оказалась кровь одного из убитых, получившего страшные раны головы и груди. Она скопилась в лужицах, издавая довольно сильное фиолетовое свечение, как фосфоресцирующая гнилушка.

Спустившись, Гарри постоял на площадке, пока не привыкли глаза. А потом ему открылось зрелище настолько страшное, что, хотя он был готов увидеть побоище, волосы у него встали дыбом.

Разумеется, он не впервые видел смерть. Видел он ее час то, а красивой она бывала редко. Видел разлагавшиеся рас члененные тела, оторванные конечности, изуродованные лица. Но здесь было что-то еще более жуткое. Перед Гарри лежали останки тех, кого он считал нечистыми и дьяволо-поклонниками; они принадлежал к другому биологическому виду, и сами пропорции их тел вызывали неприязнь. Именно такое Гарри считал порождением зла и безумия. Но это зрелище не доставило ему радости. Возможно, они действительно являлись порождением зла, а может быть, и нет. Он не знал этого. Но он помнил, что совсем недавно сам решил отказаться от человеческого. Теперь он не имел нрава судить существ по их внешней форме, какой бы странной она ни казалась, потому что и сам он, изменившись, мог принять вид еще более причудливый. Не исключено, что и ему придется испытать стадии трансформации, подобно зародышу, который сначала напоминает рептилию, потом птицу и только в итоге становится человеком. Вполне возможно, что здесь, в темном подвале, на полу лежат его мертвые братья.

Он оторвал от них взгляд и посмотрел в центр зала. Волокна погасли, с потолка свисало лишь несколько рваных лент, ничего не скрывавших, — в центре ничего не было. Темный проход, что вел на берег Субстанции, исчез.

Гарри не поверил глазам и бросился туда, спотыкаясь о трупы. Напрасная надежда. Пророк закрыл за собой проход и стер все следы.

— Дурак, — сказал сам себе Гарри.

Он так: близко подошел. Он стоял на пороге другого мира, где, быть может, находилась разгадка самой тайны бытия. Надо было не раздумывая ринуться туда, а он мямлил. Замешкался, отвернулся и упустил свой шанс.

Что Норма говорила о предназначении? Неужто его предназначение — стоять среди трупов и смотреть вслед прекрасному поезду, ушедшему без него?

Адреналин в крови, на котором он держался до сих пор, вдруг иссяк, ноги стали ватными. Пора домой — проглотить обиду и поспать хоть пару часов. Потом он приведет мысли в порядок и постарается хоть что-то понять.

Гарри двинулся прочь из этого страшного места, дошел до лестницы. На площадке через пролет он едва не споткнулся о чью-то скорчившуюся фигуру. Пророк все-таки не довел до конца свое дело. Женщина — это оказалась женщина — осталась жива, хотя даже в слабом свете, попадавшем сюда, видно было, что жить ей осталось недолго. Запекшаяся темной кровью рана тянулась у нее от солнечного сплетения до бедра. На плоском, безносом и безгубом лице сияли огромные золотые глаза.

— Я тебя помню, — произнесла она хриплым свистящим шепотом. — Ты был с нами на церемонии.

— Да.

— Зачем ты вернулся?

— Я хотел пройти через порог.

— Мы тоже, — сказала она, немного нагнувшись к Гарри. Сияющие глаза впились в него, будто она хотела увидеть его насквозь. — Ты не из наших, — отметила она.

Гарри не видел причин врать.

— Да, я не из ваших.

— Ты явился с ним, — вдруг испугалась она. — Шу небесный! — Она отшатнулась, заслонив руками лицо, словно пыталась защититься от Гарри.

— Не бойся, — ответил он. — Я пришел не с ним. Клянусь.

Он перешагнул последнюю ступеньку и подошел к ней.

Слишком слабая, чтобы бежать, женщина прижалась к стене и сползла по ней вниз, заходясь рыданиями.

— Убей меня, — выдохнула она, — Мне все равно. У меня ничего не осталось.

Гарри присел перед ней на корточки.

— Послушай меня, пожалуйста. Я пришел не с ним, я даже не знаю, кто он…

— Это Киссун.

— Что?

Она отняла от лица перепончатые пальцы и посмотрела ему в лицо.

— Значит, ты все-таки его знаешь.

— Тот Киссун, которого знаю я, мертв, — сказал он. — По крайней мере, я так думал.

— Он убил Посвященного и явился к нам в его теле. Но зачем?

Хотя бы на это Гарри знал ответ:

— Ему нужно было пройти к Субстанции.

Женщина покачала головой.

— Нет, он остался здесь, — сказала она. — Он только запер проход.

— Ты уверена?

— Я видела собственными глазами. Тогда-то я и узнала, что он — Киссун.

— Не понимаю.

— В самый последний момент, когда проход закрывался, в нем вспыхнул свет и осветил все — кирпичи, пол, мертвых. И я, кажется, на мгновение увидела истинную природу вещей. А потом я посмотрела на него — на того, кого мы приняли за Посвященного, — и увидела, что это другой чело век в его теле.

— Как ты узнала, что он — Киссун?

— Когда-то Киссун пытался примкнуть к нам. Говорил, что он тоже изгнанник, как и мы, что он хочет вернуться домой и увидеть Субстанцию. — Тут плечи у нее вздрогнули, и она заплакала. — Знаешь, что странно? — проговорила она с горькой улыбкой. — Я никогда ее не видела. Почти никто из нас ее не видел. Мы ведь дети и дети детей изгнанников. Мы жили ради того, о чем знали с чужих слов.

— Ты знаешь, куда он делся?

— Киссун? Гарри кивнул…

— Знаю. Я пошла за ним туда, где он прятался.

— Ты хотела его убить?

— Конечно. Но когда я туда добралась, я совсем обессилела. Я поняла, что мне нельзя показываться ему на глаза, иначе он убьет меня. И вернулась сюда, чтобы подготовиться.

— Скажи мне, где он. Позволь мне это сделать.

— Ты не понимаешь, на что он способен.

— Наслышан, — сказал Гарри. — Можешь не сомневаться. Наслышан.

— И ты думаешь, ты справишься?

— Не знаю, — ответил Гарри, вспомнив полотно Теда. Желтое небо, грязная улица и черная змея под его каблуком. Змеей оказался Киссун, пусть под другим именем — Мне уже доводилось драться с демонами.

— Он не демон, — отозвалась изгнанница. — Он человек.

— Это хорошо или плохо? Женщина строго посмотрела ему в глаза.

— Тебе лучше знать, — сказала она.

Разумеется, это было плохо.

С демонами просто. Они верят в силу молитвы и святой воды, потому боятся святой воды и молитвы. А человек — во что верит человек?

* * *

Дом по адресу, который назвала умирающая изгнанница, находился в Морнингсайд-Хайтс, между Сто десятой и Восьмой улицами. Обычный дом, порядком обшарпанный. В нижних окнах не было занавесок, и Гарри заглянул внутрь. Пустая комната: ни картин, ни ковров, ни мебели — ничего. Он еще не успел открыть дверь подъезда, не успел переступить порог, как понял, что опоздал. Дом был пуст или почти пуст.

Но знаки пребывания Киссуна здесь все же остались. На верхней площадке лестницы в зловонной луже разлагался средних размеров лике. Услышав шаги, он поднял голову, а потом — поскольку без хозяина он потерял весь свой жал кий разум — пополз вниз, напрягая последние силы, распадаясь на части и оставляя за собой на ступеньках грязные лужицы. Гарри прошел по его следам и обнаружил комнату, где жил Киссун. Там царило запустение. На ковре валялись газеты, возле немытого окна лежал засаленный матрас, рядом с грудой пустых консервных банок и тарелок с протухшими остатками пищи — пустые бутылки из-под спиртного. Короче говоря, комната была убогой и жалкой.

Лишь одна деталь выдавала в бывшем хозяине комнаты не совсем обычного нищего. На стене у двери висела карта Соединенных Штатов, исписанная какими-то знаками и пометками. Писал он каракулями и, как показалось Гарри, на смеси латыни и русского, так что смысл проступал с трудом. Тем не менее одно было ясно — какие-то города, немногим больше десятка, представляли собой для Киссуна особую важность. Больше всего значков и пометок скопилось вокруг Нью-Йорка, в юго-западной части Северной Дакоты и в Аризоне. Гарри снял карту, свернул и положил в карман. Потом бегло осмотрел комнату, надеясь обнаружить еще какие-то подсказки. Больше не нашлось ничего интересного, кроме колоды странных карт: потрепанных, явно нарисованных от руки. Гарри рассмотрел их. Карт было около двадцати, и на каждой изображен один простой символ: круг, рыба, рука, окно, глаз. Не раздумывая, Гарри и их положил в карман. Потом он обошел гниющие останки ликса и выбрался на улицу.

Только дома, разложив карты на полу, Гарри понял, что изображено на них. Тесла Бомбек описывала эти символы, когда говорила про расшифрованные ею изображения на медальоне из пещер Паломо-Гроува.

По ее словам, в центре должен быть человек; а здесь Киссун, рисовавший карты, разделил человеческую фигуру на две половины, каждая с одной вытянутой рукой и двумя нога ми. Остальные символы остались теми же, что и на медальоне. Если Гарри ничего не напутал и правильно помнил объяснения Теслы, то над головой человека помещались четыре знака, изображавшие восхождение человечества к единому. Под ногами — четыре других знака, символизирующие возвращение к простейшим организмам. Над левой рукой, откуда спирально исходила не то энергия, не то кровь, знаки выстраивались в цепочку, которая тянулась к облаку — эмблеме Косма. Знаки над правой рукой вели в пустой круг, означавший тайну Метакосма.

Гарри смотрел на символы, разгаданные Теслой, и не понимал, зачем они понадобились Киссуну. Может быть, он просто играл в карты? Складывал метафизический пасьянс, чтобы убить время, пока обдумывал свои планы. Или он не тратит время на чепуху? Возможно, такой пасьянс был средством предсказывать или инициировать события.

Гарри ломал голову над этой загадкой, когда прозвучал телефонный звонок. В трубке раздался голос Нормы.

— Включи новости, — сказала она.

Он нажал на кнопку. Замелькали кадры горящего дома, сопровождаемые рассказом репортера. В подвале здания обнаружены погибшие, говорил он. Общее число жертв еще не известно, но он лично видел, как вынесли двадцать одно тело. Живых в доме нет, и шансы их обнаружить невелики.

— Это то, что я думаю? — спросила Норма.

— Да, — ответил Гарри. — Про состояние тел что-нибудь говорили?

— Только то, что практически все обгорели до неузнаваемости. Насколько я понимаю, это изгнанники?

— Да.

— Они сильно отличаются от нас?

— Очень.

— Тогда возникнут вопросы, — сухо прокомментировала Норма.

— Сложат в папку и сделают вид, что ничего не было, — отозвался Гарри.

Он видел такое не раз. Сталкиваясь с иррациональным, люди предпочитают не замечать того, что выходит за рамки их понимания.

— Там было кое-что еще, Норма Вернее, кое-кто.

— И кто же?

— Киссун.

— Не может быть.

— Клянусь.

— Ты видел его? Во плоти?

— Вообще-то он был в чужой плоти, — ответил Гарри, — но я уверен, что это он.

— Он возглавлял орден?

— Нет. Он убил их всех, — сказал Гарри. — Они открыли проход к Субстанции. «Нейрика», как назвал это один из них.

— Это и значит «проход», — пояснила Норма. — Проход к священному знанию.

— Так вот, Киссун закрыл его.

Норма замолчала, переваривая новость.

— Погоди-ка, — сказала она. — Значит, они открыли нейрику, а Киссун их убил и прошел…

— Нет.

— Ты сказал…

— Я сказал, что он его закрыл. Он никуда не прошел. Он остался здесь, в Нью-Йорке.

— Ты его нашел?

— Нет. Но я найду.

Глава 3

В надежде все-таки застать Киссуна Гарри вернулся на Морнингсайд-Хайтс и трое суток следил за домом. Он не знал, что делать, если Киссун вернется, и утешался тем, что колода и карта были у него. По-видимому, эти вещи обладали для их хозяина определенной ценностью. Если Киссун пожелает его убить, он прежде захочет выяснить, где они. По крайней мере, так думал Гарри.

Но, как оказалось, ни ожидания, ни расчеты не оправ дались. Гарри, почти не смыкая глаз, семьдесят два часа следил за домом, но Киссун не появился. Тогда Гарри вошел в дом. От ликса осталось лишь грязное пятно возле лестницы. В спальне Киссуна все было перевернуто — похоже, хозяин все-таки приходил. Теперь всё, понял Гарри. Киссун закончил здесь свои дела. Он отправился дальше, куда-то в другое место.

На следующий день Гарри выехал в Северную Дакоту, и началась погоня, растянувшаяся на семь недель. О своем отъезде Гарри сообщил только Норме, да и то без подробностей. Норма засыпала его вопросами, но он боялся шпионов Киссуна, которые могли затесаться среди ее духов. Еще очень хотелось поговорить с Грилло, но Гарри решил воздержаться. Положа руку на сердце, он никогда не был уверен в том, что Грилло действует правильно, и в надежности Рифа. Если дать информацию Грилло и пропустить ее через компьютеры, не исключено, что Киссун сам найдет Гарри раньше, чем тот отыщет шамана. Лучше тихо раствориться в пространстве; пусть думают, будто д'Амур погиб.

В Северной Дакоте Гарри провел одиннадцать дней — сначала в Джеймстауне, потом в Наполеоне и Уишеке, где по чистой случайности напал на след и отправился дальше на запад. Там в разгар свирепой июльской жары он обнаружил следы еще одного побоища, учиненного Киссуном. В этот раз обошлось без пожара, так что слухи о странной внешности погибших просочились в прессу, а вскоре кто-то замял скандал. Тем не менее Гарри понял: Киссун снова, как и в Нью-Йорке, обнаружил и уничтожил группу изгнанников. Открыли они проход в Метакосм или нет, было неясно. Скорее всего, открыли. Иначе зачем Киссун их убил?

Был еще один вопрос, терзавший Гарри с момента отъезда из Нью-Йорка, Почему эти изгнанники, высланные за пределы Метакосма и столько лет прожившие в Косме, наконец получили ключ к проходам? Они нашли заклинание, открывавшее двери, прежде наглухо закрытые для них? Или двери, разделявшие Косм и Метакосм, стали прозрачнее?

Стояла такая жара, что мозги плавились. Гарри вернулся в Уишек, чтобы попытаться напасть на след Киссуна и понять, куда тот двинулся дальше. Но от жары и страхов, усиленных этой жарой, у него совсем поехала крыша. Начались галлюцинации, и за два дня ему дважды померещилось, что он видел Киссуна: старик как будто заворачивал за угол, Гарри бежал за ним следом и, конечно, никакого Киссуна не обнаруживал. В сумерках он смотрел, как все вокруг погружается во тьму, и ему казалось, что он видит бегущие тени, словно темнота размывала стену между мирами, и та начинала идти трещинами.

Он искал утешение в окружавших его людях — грубоватых, простых женщинах и мужчинах, выбравших для жилья этот безрадостный уголок. Они отличались здравым смыслом, добытым всей их непростой жизнью, и этот здравый смысл мог удержать Гарри на пороге безумия. Он не решался обратиться к ним за помощью прямо (в городке уже косо на него поглядывали), зато слушал их разговоры в надеж де, что простой бесхитростный разум защитит его от подкрадывавшегося хаоса. Но опоры он не нашел. В разговорах местных жителей звучали тоска, злость и растерянность, и они ничем не отличались от всех прочих людей на свете. Днем они прятали свои чувства, угрюмо выполняя тупую работу. По вечерам мужчины напивались, а женщины сидели дома и смотрели по телевидению дурацкие сериалы и шоу, от которых у всех на этом континенте, от восточного побережья до западного, начинается размягчение мозга.

Потом Гарри увидел в газете заметку про массовое убийство в Далате и с радостью уехал в Миннесоту, надеясь напасть на след. Надежда не оправдалась. Через день после его прибытия убийцы — двое братьев и их общая подружка, члены какой-то секты, все в состоянии тяжелого психоза, — были арестованы и во всем сознались.

Понимая, что вот-вот потеряет след, Гарри стал подумывать о поездке в Небраску, а потом к Грилло в Омаху. Он долго не хотел звонить Грилло — еще не улеглась обида, — но все больше и больше склонялся к мысли, что выбора нет. Он решил подождать еще сутки. На следующий день, осушив для уверенности полбутылки скотча, Гарри набрал номер Грилло, но оказалось, что Грилло нет дома. Сообщения на автоответчик Гарри не оставил, как обычно опасаясь, что оно дойдет до чужих ушей. В итоге он прикончил бутылку и отправился спать пьяный, чего с ним не случалось много лет.

Во сне ему привиделось, что он опять попал в ту зловонную комнату на Уикофф-стрит и стоит рядом с демоном, убившим отца Гесса, Желтая, как янтарь, кожа демона мерцала, то вспыхивая, то тускнея.

За те долгие часы, что они провели в одной комнате, демон называл себя и Молотобойцем, и Петром Кочевником, и Лентяйкой Сьюзан* (* Лентяйка Сьюзан — вертящееся блюдо (менажница), собр.: вертящееся приспособление в автомобиле под полом с несколькими отделениями, как в менажнице). Но под конец, то ли одурев от усталости, то ли от скуки, демон стал называть себя «д'Амур».

— Я — д'Амур, — повторял он снова и снова. — Я есть ты, ты есть любовь, потому-то и крутится мир.

Он повторил эту чушь раз двести или, может быть, триста, всякий раз по-новому — то как проповедь с кафедры, то как приглашение к совокуплению, то как эстрадный шлягер, — пока слова навечно не отпечатались у Гарри в мозгу.

Проснулся он до странности спокойным. Словно подсознание, вернувшись во сне к началу всех злоключений, вы числило взаимосвязи, ускользавшие наяву.

С гудящей головой он сел за руль и поехал искать ночной магазин, где бы продавали кофе. Он нашел лавку на бензозаправке и просидел там до рассвета, размышляя над словами демона Конечно, он ломал над ними голову и прежде. Он забыл многое, приятные минуты навсегда канули в прошлое, но слова демона он помнил.

— Я есть ты, — сказал демон.

Ну, с этим достаточно просто. Какое адское создание не пытается убедить жертву в том, что само оно — всего лишь ее отражение?

— Ты есть любовь, — твердил демон.

Тоже не нужно много ума, чтобы догадаться. д'Амур по-французски означает «любовь».

— На том стоит мир, — внушал демон. Всего-навсего штамп, от частоты повторений почти утративший значение.

Никакого глубинного смысла здесь нет.

И все-таки смысл должен быть, в этом Гарри не сомневался. Слова — это ловушка, все попадаются на иллюзию их важности. Но Гарри не понимал этой важности. Он не раз гадал загадки и сейчас, просидев в забегаловке на заправке до рассвета, а утром, после пяти выпитых за ночь чашек кофе, заказав себе яичницу из трех яиц с «канадским» беконом. Но ни бекон, ни пять чашек не помогли найти ответ. Пора было идти, ехать дальше и надеяться, что судьба сама приведет его к Киссуну.

Подкрепившись, он вернулся в мотель и снова склонился над картой, найденной на Морнингсайд-Хайтс.

Кроме Джеймстауна и Нью-Йорка на ней оставалось еще несколько мест, пусть не до такой степени, но тоже густо помеченных символами. Одно во Флориде, другое в Орегоне, еще два в Аризоне, и еще шесть или семь. Откуда начать? Он выбрал Аризону — потому что когда-то любил женщину, которая родилась и выросла в Фениксе.

* * *

Дорога заняла пять дней и пролегла через городок под названием Маммот в Аризоне, где на одном перекрестке его окликнула по имени женщина с голосом чистым, будто журчание воды по камням. Она была крошечной, ее кожа напоминала темную папиросную бумагу, а глаза были посажены так глубоко, что он не мог разобрать их цвета.

— Меня зовут Мария Лурдес Назарено, — проговорила она. — Я жду тебя шестнадцать дней.

— Я не знал, что меня кто-то ждет, — отозвался Гарри.

— Тебя всегда кто-то ждет, — сказала женщина — Между прочим, как поживает Тесла?

— Вы знакомы?

— Я видела ее на этом самом месте три года назад.

— Забавное место, — отозвался Гарри. — Интересно знать, что в нем особенного.

— Да, действительно, — рассмеялась женщина. — А особенная в нем я. Как Тесла?

— Как всегда. Сумасшедшая. По крайней мере, была та кой, когда мы с ней виделись в последний раз, — сказал Гарри.

— А ты? Ты тоже сумасшедший?

— Очень может быть.

Ответ, похоже, понравился женщине. Она подняла голову, и Гарри впервые разглядел ее глаза. Зрачки отливали золотом.

— Я дала Тесле револьвер, — сообщила она — Он все еще у нее?

Гарри молчал.

— д'Амур!

— Скажи, ты та, про кого я думаю? — вместо ответа спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама знаешь.

Она снова улыбнулась.

— Глаза выдали, да? Тесла не заметила. Хотя… в тот день она была не в себе.

— Вас тут много?

— Очень мало, причем почти все ассимилировались. Но я вот настолько… — Мария показала кончик мизинца, — вот настолько помню Субстанцию. И это дает мне знание.

— Например, какое?

— Например, где появишься ты или Тесла.

— И это все?

— Почему же? Есть ли у тебя сейчас цель?

— Есть.

— И что это?

— Киссун.

Ее передернуло:

— Так он и есть твоя цель.

— Он здесь?

— Нет.

— Он был здесь?

— Нет. С какой стати? Ты думаешь, он здесь появится?

— Боюсь, что да.

Женщина огорчилась.

— Мы думали, мы здесь в безопасности, — проговорила она. — Мы не пытались открыть нейрику. Нам пока не хватает силы. Но мы думали, он нас не найдет.

— Боюсь, он уже знает, что вы здесь.

— Мне пора. Я должна предупредить остальных. — Она взяла Гарри за руку, ладонь у нее была влажная. — Спасибо. Я найду способ тебя отблагодарить.

— В этом нет необходимости.

— Есть, — сказала она и, прежде чем. Гарри успел возразить, перешла улицу и скрылась из виду.

Он остался в Маммоте на ночь, хотя был уверен, что женщина по имени Назарено говорила правду и Киссуна по близости нет. Гарри провел в дороге уже не одну неделю и очень устал. Он рано лег, но поспать не удалось — его разбудил тихий стук в дверь.

— Кто там? — проворчал Гарри, нашаривая выключатель.

В ответ он услышал не имя, а адрес.

— Сто двадцать один, Спиро-стрит, — тихо произнес хрипловатый голос.

— Мария? — спросил он, взял револьвер и подошел к двери. Но когда он ее открыл, в коридоре никого не оказалось.

Гарри оделся, спустился вниз, спросил у портье, как найти Спиро-стрит, и вышел на улицу. Спиро-стрит находилась на краю города, и многие дома там были в таком состоянии, что Гарри удивился, заметив признаки жизни: на подъездных дорожках старые автомобили и мешки с мусором, выставленные на вытоптанные газоны. Дом под номером сто двадцать один выглядел чуть лучше остальных, но глаз тоже не радовал. Чувствуя, как револьвер приятно оттягивает карман, Гарри подошел к приоткрытой двери.

— Мария? — позвал он. В доме было так тихо, что и шепот показался громким.

Ему никто не ответил. Гарри снова позвал ее и толкнул дверь. Дверь распахнулась. На полу на старом половичке стояла обеденная тарелка, где горела большая белая свеча, обложенная по кругу бусами. Перед свечой у стены, опустив голову и закрыв глаза, сидела Мария.

— Это я, — сказал он. — Я, Гарри. Что ты хочешь?

— Уже ничего, — ответил голос у него за спиной.

Он потянулся за револьвером, но не успел достать его, как холодная рука сдавила затылок.

— Нет, — просто сказал голос.

Гарри поднял руки, показывая, что там ничего нет.

— Ко мне кто-то пришел и назвал адрес… — объяснил Гарри.

Тогда заговорил другой голос; тот самый, который он слышал через дверь в гостинице.

— Она хотела вас видеть, — произнес он.

— Отлично. Вот, я пришел.

— Вы опоздали, — сказал первый. — Он нашел ее.

Гарри похолодел. Пристально он всмотрелся в лицо Марии. Лицо было безжизненно.

— Господи.

— Ловкий фокус, — промолвил посланец. — Она сказала, что вы святой, но что-то не похожи вы на святого.

Ледяная рука сильнее сдавила затылок, и на миг Гарри показалось, что череп сейчас треснет. Потом его мучитель сказал очень тихо:

— Я есть ты, ты есть любовь…

— Хватит! — взвыл Гарри.

— Я всего лишь читаю твои мысли, д'Амур, — отозвался человек. — Пытаюсь понять, друг ты нам или враг.

— Ни то ни другое.

— Ты вестник смерти, известно ли тебе это? Сначала Нью-Йорк…

— Я ищу Киссуна.

— Мы знаем, — последовал ответ. — Мария рассказала. По тому она послала свой дух на его поиски. Теперь можешь пойти, повергнуть его в прах и стать героем. Такова твоя меч та, да?

— Иногда…

— Ты жалок.

— Я думал, после всего, что он сделал с вашим народом, вы захотите мне помочь.

— Мария умерла, чтобы тебе помочь, — сказал первый. — Считай, что это наш вклад в твое дело. Она наша мать, д'Амур.

— Бог ты мой… Очень жаль. Поверьте, я этого не хотел.

— Она лучше тебя знала, что тебе нужно, — продолжал посланец. — Потому нашла его для тебя, Он явился и высосал ее душу, но все же она его нашла.

— Она успела сообщить, где он?

— Да

— Значит, вы скажете?

— Какой ты быстрый, — сказал тот, кто его держал, склонившись к уху Гарри.

— Бог ты мой, он убил вашу мать! — воскликнул д'Амур. — Неужели вы не хотите, чтобы я его убил?

— Чего мы хотим, не имеет значения, — ответил второй сын. — Мы всю жизнь это знаем.

— Тогда я буду хотеть этого вместо вас, — заявил Гарри. — Я найду способ убить ублюдка.

— Какая убийственная злоба, — пробормотал первый над его ухом. — А как же твоя философия, д'Амур?

— Какая философия?

— Я есть ты, ты есть любовь…

— Это не моя.

— А чья?

— Если бы я знал…

— Знал бы, и что тогда?

— Тогда, наверное, не попал бы сюда, и не пришлось бы мне делать за вас грязную работу.

Воцарилось молчание. Потом посланец сказал:

— Что бы потом ни случилось… — Ну?

— Ты его убьешь или он тебя…

— Дай-ка попробую угадать. «Не возвращайся сюда».

— Верно.

— Договорились. Они снова замолчали.

Свеча на тарелке перед Марией затрепетала.

— Киссун в Орегоне, — сказал посланец. — В городке под названием Эвервилль.

— Точно?

Они не ответили.

— Значит, точно.

Рука все еще сжимала затылок, хотя братья не издали ни звука.

— У нас есть еще общие дела?

Они по-прежнему молчали.

— Если нет, я, пожалуй, пойду. Мне ехать утром.

Снова ответом ему стало молчание. Он потянулся и потрогал свой затылок. Никакой руки там не было, только ощущение прикосновения. Он оглянулся. Братья исчезли.

Гарри задул свечу перед Марией, тихо попрощался. По том вернулся в гостиницу и изучил на карте дорогу в Эвервилль.

Часть V ПАРАД

Глава 1

Уже не в первый раз после того, как Тесла угодила в Петлю, ей приснились блохи. Теперь они появились над хребтом Хармона, поднявшись гигантской волной, выше цунами, потом посыпались оттуда и потекли вниз, грозя затопить всю Америку. Эвервилль превратился в остров. Мейн-стрит затопил блошиный поток, темный и плотный, по которому от дома к дому сновали спасательные плоты.

Кто-то выглядывал из окон и узнавал ее, хотя сама она никого не знала.

— Ты! Это ты! — кричали они, тыча в нее пальцем, когда она проплывала мимо в своей маленькой скрипучей лодчонке. — Это ты натворила! Ты со своей обезьяной. — На плече у Теслы сидела обезьяна, одетая, как положено, в жилет и красную фетровую шляпу. — Признавайся! Это сделала ты!

Она оправдывалась. Да, она действительно знала, что поднимется волна. Да, наверное, она зря столько ездила и теряла время, когда нужно было предупредить народ. Но она не виновата. Она тоже жертва обстоятельств, как и они. Она не…

— Тесла! Проснись! Ты слышишь меня? Да просыпайся же!

Она разлепила веки и увидела перед собой Фебу, улыбавшуюся во весь рот.

— Я знаю, где он. И знаю, как он туда попал.

Тесла села, вытряхивая из сознания последних блох.

— Ты про Джо?

— Конечно, про Джо.

Феба села на край дивана. Ее била дрожь.

— Мы виделись ночью.

— Ты о чем?

— Сначала я думала, что это сон, а это оказался не сон. Точно нет. Я и сейчас помню все так же ясно, как в тот момент, когда мы встретились.

— Где вы встретились?

— С Джо.

— Понятно, что с Джо, но где вы встретились, Феба?

— Там. В Субстанции.

Сначала Тесла подумала, что Фебе просто очень хотелось узнать про Джо и тот ей приснился. Но когда Феба стала рассказывать, Тесла подумала: возможно, это правда.

Рауль тоже поддакнул.

— А я тебе что говорил… — зашептал он, когда Феба упомянула о пороге, будто бы расположенном на горе Хармона. — Я же тебе говорил, там что-то есть.

— Если порог там… — предположила Тесла.

— Тогда ясно, с чего здесь у всех едет крыша, — закончил он за нее.

— Мне нужно туда, — сказала Феба. — Я пройду через порог и найду Джо. — Она взяла Теслу за руки, сжала ее ладо ни. — Ведь ты мне поможешь? Скажи, что поможешь.

— Да, но…

— Я так и знала. Как только проснулась, сразу поняла: вот зачем мы познакомились. Тесла поможет мне найти Джо.

— Где он был, когда вы расстались? Феба погрустнела.

— В море.

— Что за корабль?

— По-моему, корабль ушел без Джо… Кажется, они решили, что он мертвый. Но он жив. Я точно знаю. Если бы он утонул, я бы чувствовала другое. Сердце бы стало пустым, понимаешь?

Тесла смотрела на нее, слушала возбужденный, радостный голос и на миг ощутила зависть, потому что никогда в жизни не переживала ничего подобного. Наверное, это глупо — пытаться найти человека, оставшегося где-то там, в приснившемся море, когда всему миру грозит опасность; но Тесла привыкла браться за безнадежные дела. Если несколько последних часов жизни она потратит на воссоединение любящих — неужто ради них не стоит рискнуть?

— Джо сказал тебе, где порог?

— Где-то рядом с вершиной. Мы найдем его. Я уверена, найдем.

* * *

Меньше чем через полчаса Тесла и Феба вышли на улицу, а в городе уже кипела жизнь. На Мейн-стрит было полно народу: там надували шары, вешали флажки и электрические гирлянды, ставили турникеты. Разумеется, вокруг каждого занятого делом стояли критики и советчики, пили кофе и ели пончики.

— Лучше в объезд, — сказала Феба, когда они остановились в пробке.

Там скопилось с десяток машин, потому что впереди разгружали грузовик, привезший стулья для трибуны.

— Спокойно, — отозвалась Тесла. — У нас впереди целый день. Не дергайся.

— Если бы они знали то, про что знаем мы, — задумчиво проговорила Феба, глядя на прохожих.

— Они и так знают, — сказала Тесла.

— Про Субстанцию? — недоверчиво переспросила Феба. — Вряд ли. По-моему, они и понятия про нее не имеют.

— Может, они просто не хотят вспоминать, — проговорила Тесла, вглядывалась в веселые лица. — Не забывай, все попадают в Субстанцию как: минимум трижды.

— А я пролезу еще один раз, — гордо заявила Феба.

— Тебе помогают с той стороны. Всем помогают, каждому в свое время, но обычно об этом забывают. И живут дальше, как и жили, и думают, будто их жизнь — настоящая.

— Ты принимала наркотики?

— Было дело, — кивнула Тесла, — Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты так говоришь… Потому что для меня в этом нет никакого смысла. — Она подняла глаза на Теслу. — Ну вот, ты только что сказала про настоящее. Но ведь так и есть. Я настоящая. Ты настоящая. Джо настоящий.

— Откуда ты знаешь?

— Что за дурацкий вопрос! — воскликнула Феба.

— Можешь дать дурацкий ответ.

— Мы это все делаем. Действуем. Я не похожа на… на… — Она запнулась, поискала глазами и показала пальцем на человека, который сидел за столиком уличного кафе со стаканчиком кофе и листал комиксы в газете. — Меня никто не нарисовал. Не придумал. Не сделал. Я сама стала такой, как есть.

— Вспомнишь эти слова, когда мы попадем в Субстанцию.

— Почему?

— Потому, что там много сделанного.

— И что?

— Ну, сделанное можно и переделать. Так что, если тебе будет что-то угрожать…

— Я просто скажу, пошел вон, — подхватила Феба.

— Ты быстро учишься, — сказала Тесла.

Они свернули с Мейн-стрит, и машин наконец стало по меньше. Потом они поехали по узкой дороге, петлявшей вверх, в сторону хребта Хармона, и там автомобилей не было вовсе. Когда они преодолели треть пути вверх до вершины, дорога вдруг закончилась, без предупредительных знаков и ограждений.

— Вот черт, — сказала Феба. — Я думала, она идет наверх.

— Прямо до вершины?

— Ага.

— Похоже, тут еще шагать и шагать, — сказала Тесла, выходя из машины и оглядывая верхний, покрытый лесом, склон.

— Готова?

— Нет.

— Давай попробуем, раз уж приехали.

И с этими словами она первая двинулась в гору.

* * *

За свою долгую жизнь Будденбаум видел немало людей, уставших от бесконечного парада жизни. Они предпочли смерть, отказавшись участвовать в надоевшем карнавале. Будденбаум такого не понимал. Разумеется, суть человеческих взаимоотношений в основе своей никогда не меняется, но ведь главная прелесть в нюансах, всегда накладывающих особенный, неповторимый отпечаток. Будденбаум знал по опыту: ни одна мать не может вырастить детей, равно отмерив обоим число поцелуев и шлепков, и нет на свете двух влюбленных пар, идущих к алтарю, а затем к могиле одинаковым путем.

Честно говоря, Будденбаум их жалел — либо слишком умных, либо слишком самовлюбленных, не пожелавших или не сумевших присоединиться к веселой массовке, к общему шествию, каждый поворот которого дарит зрителям и участникам удивительные переживания. Тех, кто отворачивался от действа, какому не гнушались покровительствовать и рукоплескать небожители. Будденбаум сам не раз слышал эти рукоплескания.

Переломы заживали с поразительной быстротой (еще неделя, и его выпадение из окна превратилось бы в одно досадное воспоминание), тем не менее чувствовал он себя скверно. Возможно, позже — когда явятся аватары и он будет знать, что все под контролем, — он примет немного лауданума. А пока грудь его болела, он заметно хромал и утром, отправившись искать приличное место для завтрака, привлек к себе нежелательное внимание. Идти к Китти неловко, рассудил он и нашел в двух кварталах от гостиницы маленькую кофейню. Выбрал столик возле окна и заказал завтрак.

Собственно говоря, он заказал два завтрака и быстро рас правился с ними, готовясь встретить хлопотный день. Он едва смотрел на тарелку, слишком внимательно вглядываясь в лица и руки прохожих, стараясь по ним угадать своих хозяев. Впрочем, никто не обещал, что на этот раз они явятся в человеческом облике. Они могли (никогда не предскажешь) спуститься на землю в облаке света или вкатиться на город скую улицу в огненной колеснице Иезекииля. Дважды на его памяти они принимали облик животных, решив ради забавы посмотреть карнавал в шкуре зверушки или комнатной собачонки. Единственное, чего никогда не видел Будденбаум, так это их настоящих лиц, и после многих лет службы уже не надеялся узнать, как они выглядят. Возможно, никаких лиц у них просто нет. Возможно, они так любят перевоплощения, потому что на самом деле бесплотны.

— Все в порядке?

Он поднял глаза и увидел, что рядом стоит официантка. До этого он не обращал на нее внимания, хотя она была великолепна: рыжие волосы, уложенные локонами, пышная грудь, накрашенное лицо.

— Похоже, у вас сегодня что-то намечается, — сказал Будденбаум.

— Встреча, — ответила она, хлопая густо накрашенными ресницами.

— И мне кажется, что будет она не в молитвенном собрании? — сострил Будденбаум.

— Мы с девочками после фестиваля всегда устраиваем небольшую вечеринку.

— Ага, так это все Для фестиваля? — подхватил Будденбаум — Значит, у вас в городе по такому случаю делают при ческу.

— Вам нравится? — сказала она, осторожно трогая локоны.

— По-моему, экстраординарно, — сказал он и не приврал ни на йоту.

— Спасибо, — просияла официантка. Она порылась в кармашке фартука и достала клочок бумаги. — Если захотите заехать. — Она протянула ему бумажку. Там был адрес и схема улицы. — Мы можем приглашать друзей, но только избранных.

— Я польщен, — отозвался Будденбаум. — Кстати, меня зовут Оуэн.

— Рада познакомиться. Я Джун Давенпорт. Мисс.

Не обратить внимание на последнее слово было бы не вежливо.

— Не могу поверить, что вы до сих пор свободны, — воскликнул Будденбаум.

— Нет никого стоящего, — сказала Джун.

— Кто знает? Может быть, сегодняшний вечер все изменит, — проговорил Оуэн.

На лице ее промелькнула тень надежды.

— Хорошо бы, — сказала она куда веселее, чем посмотрела, и отошла к клиенту, просившему кофе.

«Что может быть прекраснее, — думал Оуэн, выходя из кафе, — чем этот взгляд, вдруг исполнившийся надежды? Ни звездное небо, ни ягодицы мальчика — ничто не сравнится с выражением лица Джун Давенпорт (мисс), которую все держат за шлюху, когда та вдруг подумала о мужчине своей мечты».

Там, на ее размалеванной физиономии, он прочел столько всякого, что для пересказа не хватило бы тысячи и одной ночи. Пути пройденные и пути отвергнутые. Сожаления о выборе сделанном и о выборе упущенном.

Сегодня — в любую секунду, от сего момента и до вечера — перед ней будут открыты новые пути и возможности нового выбора. Вот сейчас, сейчас, сейчас, в это мгновение и в следующее, стоит ей повернуть голову в любую сторону, и она увидит лицо, которое полюбит. Или отвернется и найдет другое, так же легко.

Направляясь к перекрестку, где он собирался дежурить, несмотря на события предыдущего дня, Будденбаум бросил взгляд на хребет Хармона. И увидел, что главная его вершина укрыта густым туманным облаком. Будденбаум остановился. Остальное небо было ясное, и это наводило на мысль, что туман не совсем естественного происхождения.

Не оттуда ли явятся его наниматели? Не спустятся ли они, подобно олимпийцам, с горной вершины, скрытой от глаз смертных? Будденбаум такого пока что не видел, но ведь все когда-то происходит впервые. Так что оставалось лишь надеяться, что сегодняшний сюжет не окажется эпическим. Если они явятся в громах и молниях, то на улицах может и не остаться зрителей.

Кто тогда придет на вечеринку к Джун Давенпорт?

* * *

Туманное облако заметил не только Будденбаум, Дороти Баллард уже даже успела позвонить Тарфу Томпсону: она доверяла его метеорологическим прогнозам и потому спросила, не прольется ли на участников парада неожиданный дождь. Тарф успокоил ее. Туман, конечно, странный, но ни каким дождем и не пахнет, в этом он уверен.

— Вообще-то, — добавил он, — если бы я меньше разбирался в погодных явлениях, то принял бы его за морской туман.

Успокоенная Дороти вернулась к своим делам.

Первое мероприятие — «живые картинки о первых поселенцах в Орегоне, которые разыгрывали в парке на открытой сцене пятиклассники миссис Хендерсон, — началось на десять минут позже, чем было объявлено, зато собрало толпу человек в двести, и все прошло очень мило. Дети в шляпках и капорах или с деревянными ружьями выглядели про сто прелестно и декламировали свои роли так старательно, будто от этого зависела их жизнь. Особенно тронула Дороти сценка про некоего преподобного Уитни (Дороти слышала о нем первый раз, но не сомневалась в добросовестности Фионы Хендерсон), который и привел в долину Уилламетт через зимние перевалы отряд пионеров. Когда Мэтью, сын Джеда Джилхолли, который играл преподобного, появился на сцене из бумажного снега и воткнул в траву крест, вознося хвалу Господу за спасение своей паствы, у Дороти на глаза навернулись слезы.

Представление закончилось, толпа начала расходиться, и Дороти подошла к Джеду, который стоял, обнимая сына за плечи, и оба они улыбались во весь рот.

— Хорошо начался праздник, — заметил Джед, обращаясь к Дороти и ко всем прочим, кто мог его слышать.

— А то дело нам его не подпортит? — спросила Дороти.

— Ты про фликера? — Джед покачал головой. — Фликер сбежал и не вернется.

— Приятно слышать, — сказала Дороти.

— Что скажешь о нашем Мэтти? — спросил Джед.

— Потрясающе сыграл.

— Он учил слова несколько недель.

— А сегодня чуть не забыл, — сказал Мэтью. — Заметно было?

— Ты просто боялся этого, сынок, — отозвался Джед, — но я-то знал, что ты все помнишь.

— Знал?

— Конечно. — Он ласково потрепал сына по волосам.

— Съедим по мороженому, па?

— Звучит как приказ, — улыбнулся Джед. — Ладно, Дороти, еще увидимся.

Она редко видела Джеда таким, и смотреть на него ей было приятно.

— Для того и придуман фестиваль, — сказала она Фионе, когда они стояли рядом и смотрели, как дети укладывали ружья и шляпы в картонные коробки и уходили в сопровождении родителей. — У всех хорошее настроение.

— Хорошо сыграно, правда? — сказала Фиона.

— Между прочим, откуда вы взяли этого преподобного?

— Ну конечно, я немножко приукрасила, — проговорила Фиона, понизив голос до шепота— Собственно говоря, он почти не имеет отношения к нашему городу.

— А-а.

— На самом деле он вообще не имеет к нам отношения. Преподобный Уитни основал церковь в Силвертоне. Но такая замечательная история. Если честно, я не нашла про наших отцов-основателей ничего такого, что годилось бы для детского спектакля.

— А про Нордхоффа?

— Ну, он был намного позлее, — сказала Фиона своим поставленным учительским тоном.

— Да, разумеется.

— На самом деле наша ранняя история весьма непростая. Меня даже шокировало, какие здесь были вольные нравы. Отнюдь не всех переселенцев можно назвать добрыми христианами.

— Вы уверены? — спросила искренне удивленная Дороти.

— Совершенно уверена, — ответила Фиона.

Но Дороти не сомневалась, что Фиона преувеличивает, и предпочла закончить разговор. Наверное, первые жители Эвервилля были и впрямь грубоваты (в каком же городе нет пьяниц и сластолюбцев?), но им нечего стыдиться своего прошлого. И если в следующем году они захотят снова поставить спектакль, решила Дороти, то история должна быть правдивой. Она так прямо и скажет Фионе Хендерсон: как учитель и гражданин, она не может лгать людям, пусть даже с самыми лучшими намерениями. Выходя из парка, Дороти на минуту остановилась, чтобы посмотреть на хребет Хармона Как и обещал Тарф, туман не собирался сползать вниз. Однако картина наверху изменилась — туман стал гуще, чем был сорок пять минут назад. Главная вершина — гора Хармона, — раньше проступавшая сквозь дымку, теперь скрылась из глаз.

Какая разница, подумала Дороти. Ничего там нет, толь колес и голые скалы. Незачем и смотреть. Дороти перевела взгляд на часы. Было десять минут двенадцатого. Вот-вот должны начаться конкурс тортов и «Съешь-что-можешь» в ресторанчике «Старый пекарь», а также парад домашних любимцев на площади. К полудню нужно успеть на конкурс цветов, где ее назначили одной из судей, а пока что есть время заглянуть в городское управление, где уже собирались участники большого парада, хотя до него оставалось больше двух часов. Дел у Дороти хватало. Вокруг по тротуарам шли улыбающиеся прохожие, в синем августовском небе хлопа ли флаги и сверкали воздушные шары. Ей хотелось, чтобы так было всегда, чтобы праздник никогда не кончался. Как бы хорошо.

Глава 2

— Не нравится мне это, — сказала Тесла.

Она говорила не про подъем — хотя склон делался все круче, и говорила она, задыхаясь, — но про туман. Он висел клочьями, когда они двинулись в путь, а теперь уплотнился, как ватное одеяло.

— Я не вернусь, — поспешно сказала Феба.

— Я не о том, — отозвалась Тесла. — Я просто говорю…

— Да. Вот о чем ты говоришь? — поинтересовался Рауль.

— Говорю, что он очень странный.

— Обыкновенный туман, — отозвалась Феба.

— Я так; не думаю. И чтобы ты знала, Рауль тоже.

Феба остановилась, восстанавливая дыхание, а потом ответила:

— У нас есть револьверы.

— Будто они помогли у Тузейкера, — напомнила Тесла.

— Думаешь, там кто-то есть? — спросила Феба, пристально всматриваясь в черную стену, до которой оставалось не больше трех сотен ярдов.

— Могу поспорить на мой «харлей».

Феба вздохнула.

— Тогда тебе, наверное, лучше вернуться, — сказала она. — Не хочу, чтобы из-за меня с тобой что-то случилось.

— Не говори глупостей, — оборвала ее Тесла.

— Ладно, — сказала Феба. — Но если мы там потеряемся…

— Что вполне возможно.

— То не станем друг друга искать?

— Просто будем идти вперед.

— Ладно.

— Будем искать Субстанцию.

— Будем искать Джо.

Господи, до чего он оказался холодным, этот туман, забиравшийся всюду. За те шестьдесят секунд, пока Тесла и Феба шли в тумане, они промокли и продрогли насквозь.

— Смотри под ноги, — предупредила Тесла.

— А что такое?

— Вот, смотри. — Тесла показала на трещину в земле шириной около шести дюймов. — И вон там. И еще.

Трещины были свежие, и виднелись они повсюду. Теслу это не удивляло. Проход из одной реальности в другую открывался не сам по себе, он всегда был победой метафизики над физикой и катаклизмом для неживой, не имеющей разума природы. В доме у Бадди Вэнса все начиналось так же: здание пошло трещинами, а потом в эпицентре, где открылся проход, растрескался, развалился и испарился весь прочный материальный мир. Сейчас разница состояла лишь в том, что здесь было на удивление тихо. Даже туман висел почти неподвижно. В доме Вэнса тогда случился настоящий ураган.

Оставалось надеяться, что тот, кто открыл проход в этот раз, был в подобного рода делах мастером, а не новичком, как Яфф, не сумевший удержать под контролем вызванные им силы.

— Киссун, — предположил Рауль.

Это казалось им весьма правдоподобным. Вряд ли сейчас в мире кто-то мог сравниться с ним по силе и могуществу.

— Если он научился открывать проход между Космом и Метакосмом, — размышляла Тесла, — то он овладел Искусством.

— Или вот-вот овладеет.

— В таком случае, почему он все еще возился со своим дерьмом у Тузейкера?

— Хороший вопрос.

— Он как-то связан со всем, что здесь происходит, не сомневаюсь. Но вряд ли он сам открыл эту дверь.

— Может быть, он нашел помощника, — сказал Рауль.

— Ты разговариваешь с обезьяной, да? — спросила Феба.

— По-моему, нам пока лучше не подавать голоса.

— Но ты на самом деле с ним разговариваешь?

— Я что, шевелю губами? — спросила Тесла.

— Ага.

— Я так и не… — начала она и вдруг замолчала, остановилась. Потом схватила Фебу за руку.

— Ты что? — удивилась Феба.

— Слушай.

— Здесь что, работает плотник? — Это спросил Рауль.

Выше на склоне кто-то стучал молотком. Туман приглушал звуки, и трудно было определить, где именно находился работяга, но это было не важно — крохотная надежда на то, что проход свободен, рухнула. Тесла достала из куртки револьвер, подаренный Лурдес.

— Будем идти очень тихо, — прошептала она. — И смотри в оба.

Она первая пошла дальше вверх, лавируя между трещинами, и сердце у нее колотилось так, что почти заглушало удары молотка. Молоток, впрочем, стучал с перерывами, и теперь, когда они поднялись ближе, в паузах до их слуха доносились другие звуки. Там кто-то плакал. И кто-то пел, хотя слов было не разобрать.

— Что там, черт возьми, происходит? — пробормотала Тесла.

На земле валялись срубленные ветки, кора и щепки, оставленные, разумеется, плотником. Что он строил в этих горах: летний домик или, быть может, часовню?

Впереди в тумане на мгновение мелькнул просвет, и в нем — чья-то фигура. Разглядеть ее толком Тесла не успела, но голова была явно великовата для худого, щуплого тела. Тесла решила, что там ребенок. Фигура скрылась, а в воздухе после нее остался смех (по крайней мере, Тесла приняла эти звуки за смех). От смеха в туманном облаке прошла рябь, как по воде, когда плеснет рыба. Странный феномен, но забавный.

Она оглянулась на Фебу, которая улыбалась одними губами.

— Там, наверху, дети, — прошептала она.

— Кажется, да.

Не успела она договорить, как ребенок снова появился, по-прежнему резвясь и смеясь. На этот раз Тесла разглядела, что это девочка. Тело у нее было худое, совсем детское, но уже заметно округлились небольшие груди. Спереди ее волосы оказались выбриты до середины головы, а сзади собраны в длинный хвост.

Ловкая и подвижная, она вдруг оступилась, угодив ногой в одну из трещин, и упала. Смех оборвался.

Феба ахнула. Молоток продолжал стучать, кто-то продолжал плакать, но девочка услышала голос Фебы. Она оглянулась, поискала глазами — черными и блестящими, как два отполированных агата, — источник звука и, кажется, заметила гостей. Она вскочила и понеслась куда-то вверх по склону.

— Прятаться больше нет смысла, — заметила Тесла.

Девочка громко кричала, поднимая тревогу.

— Давай лучше в обход, — предложила Тесла и потянула Фебу за руку, торопясь уйти с опасного склона.

Идти быстро по растрескавшейся земле было почти не возможно, но они без передышки преодолели ярдов пятьдесят и только потом остановились и прислушались.

Стук молотка прекратился, пение тоже. Теперь раздавался только плач.

— Так не горюют, — сказал Рауль.

— Отчего же тогда этот плач?

— От боли. Кому-то очень больно. Тесла содрогнулась и посмотрела на Фебу.

— Послушай… — произнесла она шепотом.

— Хочешь вернуться?

— А ты нет?

Фебы побледнела, лоб стал влажным от пота.

— Да, — выдохнула она. — Наверное, хочу. — Она оглянулась, хотя сквозь туман ничего не было видно. — Но не очень… — Она колебалась. — Мне нужно найти Джо.

— Ты так часто повторяешь это, что я начинаю тебе верить, — сказала Тесла.

С губ Фебы слетел нервный смешок, а потом она заплакала.

— Если мы выберемся отсюда живыми, — проговорила она, пытаясь справиться с собой, — я буду тебе обязана по гроб жизни.

— Ты будешь обязана пригласить меня на свадьбу, а больше ничего, — ответила Тесла.

Феба крепко ее обняла.

— Мы еще не дошли, — напомнила Тесла.

— Знаю, знаю, — кивнула Феба. Она отступила на шаг, судорожно всхлипнула и отерла рукой глаза. — Я готова.

— Ладно.

Тесла оглянулась назад. Все стихло, но расслабляться было нельзя. Туман искажал расстояния, но все равно вряд ли там затаился выводок ликсов или детей, жаждавших наброситься на незваных гостей.

— Вперед, — сказала Тесла и первая двинулась вверх по склону.

Они не могли разглядеть, куда идут, но, поскольку склон под ногами уходил вверх, они точно знали, что движутся к вершине.

Спустя некоторое время они услышали первое подтверждение тому, что не заблудились. Они услышали стоны, с каждым шагом становившиеся все громче, а потом кто-то снова запел. Женский голос взял фальшивую ноту, будто пытался исполнить слишком трудную для себя мелодию; потом во все умолк. Затем завел новую песню, печальнее первой. Песня походила на жалобу или на колыбельную, какую можно петь умирающему ребенку. От нее Тесле стало так страшно, что она готова была обрадоваться даже выводку ликсов. Да же они лучше, чем эти стоны, песни и смех ребенка с темными безжизненными глазами.

И тут, когда голос начал новый заунывный куплет, туман отодвинулся и открыл картину, какая может привидеться лишь в кошмарном сне.

Немного выше на склоне, шагах в двадцати над собой, они увидели то, что строил плотник. Он сделал не дом и не часовню. Он свалил в лесу три дерева, обтесал их, приволок и установил на склоне так, что теперь перед Фебой и Теслой стояли три креста высотой футов в двадцать. Он их установил, а потом кто-то — сам плотник или его хозяева — распяли на них трех человек.

Тесла их не видела, потому что кресты стояли спиной к ним с Фебой. Но зато она хорошо разглядела плотника. Не высокого роста, широкогрудый, с приплюснутой головой и такими же пустыми черными глазами, как у здешней девочки, он собирал инструменты в тени крестов с таким видом, будто починил ножку стола. Невдалеке от него, откинувшись в шезлонге, сидела женщина. Она сидела лицом к распятым и пела свою колыбельную.

Никто из них не заметил Фебу и Теслу. Обе стояли, потрясенные зрелищем, а плотник тем временем складывал инструменты. Потом он поднялся и небрежной походкой ушел, растворившись в тумане, даже не оглянувшись на кресты. Женщина же томно откинулась в кресле, оборвала пес ню и достала тонкую сигарету.

— Что все это означает? — спросила Феба дрожащим голосом.

— Какая, на хрен, разница, — ответила Тесла, доставая из кармана револьвер. — Сейчас что-нибудь придумаем.

— Например? — спросил Рауль.

— Например, снимем этих бедолаг, — сказала она вслух.

— Мы? — спросила Феба.

— Да, мы.

— Тесла, послушай, — заговорил Рауль. — Понимаю, это ужасно. Но им уже не поможешь…

— Что он тебе сказал? — поинтересовалась Феба.

— Пока ничего.

— Мы сваляли дурака, когда пришли сюда. Но пришли и пришли…

— Ну и что теперь? Пройти мимо?

— Вот именно!

— Господи Иисусе.

— Знаю, — сказал Рауль. — Это черт знает что, и лучше бы нас здесь не было. Но мы должны найти проход, отправить туда Фебу, а потом сваливать отсюда на хрен.

— Знаешь что? — сказала Феба и кивнула в сторону женщины в шезлонге. — Она может знать, где проход. По-моему, надо спросить. — Она выразительно посмотрела на револьвер в руках у Теслы: — Вот с этим.

— Хорошая мысль.

— Только не смотри на кресты, — предупредил Рауль, когда они двинулись вперед.

Женщина больше не пела, а просто лежала в шезлонге, закрыв глаза, и смолила свой косячок. Тишину нарушали лишь едва слышные стоны одного из распятых.

— Гляди под ноги, — сказала Тесла Фебе. — Нечего себя терзать.

Так, опустив взор вниз, они продолжили подъем. Тесле ужасно хотелось посмотреть на лица распятых, но она не поддалась. Рауль прав. Им уже ничем не поможешь.

Они почти подошли к шезлонгу, когда женщина заговорила как будто сама с собой, в блаженном трансе:

— Эй, Лагуна? Ты меня слышишь? Я их поймала, поймала на месте. На месте. Белые. Совсем белые. Ты не поверишь, какие…

Тесла приставила револьвер ей к виску. Поток речи пре рвался, и женщина открыла глаза. Она была не красавица: кожа грубая, глаза маленькие, ресницы похожи на щетину, вокруг губ тоже торчали жесткие волоски, рот раза в два больше, чем у нормальных людей, и зубов во рту — мелких и, похоже, острых — тоже больше. Несмотря на ее наркотическое состояние, женщина сразу осознала опасность.

— Я еще не допела, — сказала она.

— И не надо, — ответила Тесла. — Просто покажи, где проход.

— Вы не из свиты Посвященного?

— Нет.

— Значит, вы Сапас Умана?

— Нет. Для тебя я просто леди с револьвером, — сказала Тесла.

— Значит, Сапас Умана, — проговорила женщина, пере водя взгляд с Теслы на Фебу и обратно. — Твари человеческие. Как интересно!

— Ты меня слышишь? — спросила Тесла.

— Да. Вам нужно знать, где проход. Он вон там. — Она, не оборачиваясь, показала в сторону вершины, закрытой туманом.

— Далеко до него?

— Близко. Но зачем он вам? Там, на той стороне, нет ни чего интересного, только туман и паршивое море. Здесь чудеса, здесь, в Альтер Инцендо. Среди гуманоидов, подобных вам.

— Чудеса? — переспросила Феба.

— Да, да, — закивала женщина с воодушевлением, забыв про револьвер, все еще приставленный к ее виску, — У нас на Эфемериде не жизнь, а тоска, и мы все мечтаем попасть сюда, где жизнь чиста и реальна.

— Боже, какое ее ждет разочарование, — съязвил Рауль.

Но она не была простой туристкой, жертвой недобросовестной информации.

— Иады приходят отсюда? — спросила Тесла.

Женщина улыбнулась.

— Конечно отсюда, — произнесла она едва ли не мечтательно.

— Тогда что вы здесь делаете?

— Как что? Пришли их встречать.

— В таком случае вы не увидите чудес нашего мира.

— Почему?

— Потому что иады собираются его уничтожить.

Женщина рассмеялась. Откинулась в кресле и рассмеялась.

— Кто вам сказал такую глупость? — сказала она.

Тесла не ответила, хотя и могла. Впервые Тесла услышала про иадов от Киссуна. Наверное, это был не самый надежный источник. От кого же еще? Да, еще о них говорил д'Амур. Он сказал тогда, что Иад — лишь еще одно имя дьявола, врага рода людского. А Грилло, получавший информацию для своего Рифа от множества людей, сообщил про оружие, придуманное на тот случай, если (вернее, когда) иады нападут на людей.

Женщина продолжала смеяться.

— Иады идут сюда за тем же, за чем и я, — сказала она наконец. — Им тоже хочется своими глазами увидеть чудеса.

— Нет здесь никаких чудес, — возразила Феба — Только не здесь.

Женщина стала серьезной.

— Возможно, вы к ним просто привыкли, — заметила она, — и потому не замечаете.

— Спроси у нее про распятых, — сказал Тесле Рауль.

— Черт, ты прав. А как насчет этих? — произнесла вслух Тесла и, не глядя, ткнула пальцем себе за плечо.

— Так велел Посвященный. Он сказал, что они шпионы, враги покоя.

— Но зачем их убили вот так? — спросила Феба. — С такой страшной жестокостью.

Женщина заметно смутилась.

— Посвященный сказал, что это лучше для них.

— Для них? — возмутилась Тесла. — Это лучше для них?

— Разве не написано про такое в одной из ваших книг? Как умер ваш бог…

— Да, но…

— И потому он воссоединился со своим отцом… Или с матерью.

— С отцом, — уточнила Феба.

— Простите мое невежество. Я плохо запоминаю сюжеты. Песни — другое дело. Стоит мне один раз услышать мелодию, и я помню ее потом всю жизнь. Но истории, рассказы, даже про богов. — От досады она щелкнула пальцами. — Забываю!

— Что, если она говорит правду? — пробормотал Рауль.

— О распятии?

— Об иадах. Что, если мы все перепутали с самого начала?

— И они идут сюда, просто чтобы полюбоваться нашими пейзажами? Я так не думаю, — отозвалась Тесла. — Помнишь, в Петле?

Она тогда успела бросить взгляд на иадов и запомнила их навсегда, во всей их громадности и уродстве. Даже теперь, пять лет спустя, от одного воспоминания ее бросило в дрожь. Возможно, Иад — не враг человечества, но вряд ли его коллективный разум, составленный из крохотных разумов крохотных существ, несет в себе покой и любовь к миру.

— Не хотите ли присоединиться? — спросила женщина.

— К чему? — сказала Тесла.

— Она спросила, можно ли ей закурить, — пояснила Феба. — Ты что, не слышала?

— Я задумалась.

— О чем?

— О том, какая я чертова дура.

Женщина зажгла спичку и поднесла к погасшему косячку. Что бы это ни было, курила она не гашиш. Тошнотворно сладко пахло корицей с сахаром.

— Еще затянись, — сказала Тесла. — Еще.

Удивленная женщина подчинилась.

— Еще, — велела Тесла, подкрепив свои слова тычком револьвера.

Женщина послушно дважды глубоко затянулась.

— Молодец, — кивнула Тесла, когда на лице у курильщицы появилась блаженная улыбка и глаза начали слипаться. — Еще разок, и порядок.

Та поднесла к губам сигарету, но тут ее сморил сон. Рука безвольно упала, и сигарета вывалилась из пальцев. Тесла подняла ее, погасила пальцами горящий конец и сунула окурок в карман.

— Пригодится, — сказала она Фебе. — А теперь пошли.

Они снова двинулись вверх, и тут Тесла осознала, что стоны умолкли. Последний из троих, распятых во искупление их веры, умер. Теперь можно было и посмотреть на них.

— Не надо! — попытался предупредить Рауль, но не успел. Тесла уже повернулась, уже увидела.

На среднем кресте висела Кейт Фаррел. Живот у нее был обнажен и вспорот. Слева от нее — Эдвард. Справа…

— Люсьен.

Из всех троих он был изранен больше других и почти полностью обнажен. Его белую грудь заливала кровь, каплями стекавшая с лица, милосердно скрытого волосами.

Дыхание у Теслы перехватило, ноги обмякли. Она выронила револьвер и зажала руками рот, чтобы не разрыдаться.

— Ты кого-то из них знаешь? — спросила Феба.

— Всех троих, — прошептала Тесла— Всех троих. Феба крепко стиснула ее руку.

— Мы уже ничем им не поможем.

— Он был жив, — сказала Тесла. Мысль эта пронзила ее, будто игла — Он был еще жив, а я даже не посмотрела. Я могла бы спасти его.

— Ты не знала, что это он, — возразила Феба.

Феба осторожно потянула ее прочь, подальше от этого места Тесла сопротивлялась, не в силах отвести глаз от Люсьена. Он был беспомощным и беззащитным Нужно хотя бы снять его, не оставлять на поживу птицам.

В глубине смятенного сознания она услышала голос Рауля:

— Феба права.

— Оставь меня в покое.

— Ему уже не поможешь. Тесла, ты не виновата. Он сам выбрал свой путь. А мы выбрали свой.

— Он был еще жив.

— возможно.

— Он видел меня.

— Можешь верить в это, если тебе так хочется, — сказал Рауль. — Я не собираюсь тебя разубеждать. Но возможно, он умер, потому что увидел тебя.

— Что?

— Он мог позвать тебя и не позвал. Может быть, он увидел тебя и решил: все, хватит.

Глаза у Теслы наполнились слезами.

— Хватит?

— Да. Всякое страдание кончается. Даже такое. Она не поверила и не верила до конца своих дней.

— Как он сказал про нас? Кто мы? Сосуды для чего?

— Для Бесконечного. Сосуды для Бесконечного.

— О чем ты? — удивилась Феба.

— Он хотел стать таким, — ответила Тесла.

— Нет, — сказал Рауль. — Таким он был. Тесла кивнула.

— Знаешь, — обратилась она к Фебе, — внутри у меня сидит одна очень добрая душа. — Она громко всхлипнула. — Единственная досада, что она не моя.

Она больше не сопротивлялась, когда Феба потянула ее прочь, и они продолжили путь.

Глава 3

Наконец течение подхватило Джо, вынесло из темноты и понесло туда же, куда и «Фанакапан». Он не знал, куда плывет. Впрочем, он не вполне понимал, жив ли он. Он терял со знание, время от времени выныривал из забытья и видел бурлящее небо, словно небо и море поменялись местами. Один раз, очнувшись, он заметил нечто, похожее на пылающих птиц, проносившихся в раскаленном воздухе подобно метеоритам В другой раз он краем глаза уловил какое-то сияние, по вернул голову и увидел шу: тот стремительно несся в неспокойных водах, и глаза его сияли. Джо вспомнил разговор с Ноем на берегу: кто понравится одному Зерапушу, сказал Ной, понравится им всем. Прежде чем снова потерять со знание, Джо успел подумать, что этот шу его знает и, может быть, как-то выведет отсюда.

В полусне, в котором он пребывал почти постоянно, Джо видел Фебу среди водорослей; видел, как колыхалось в воде ее белое тело. И даже сейчас на глаза у него навернулись слезы, когда он подумал, что Феба ушла от него и вернулась в живой, реальный мир, оставив ему только воспоминания.

Потом и Феба перестала ему сниться. Джо плыл как сквозь пелену грязного дыма. Он был слишком слаб, чтобы сформулировать хоть одну мысль. Мимо него проплывали корабли, но он их не видел. Если бы видел — они скрипели и кренились, битком набитые пассажирами, удиравшими с Эфемериды, — наверное, попытался бы ухватиться за какой-нибудь канат и забраться на борт, а не двигаться в обратную сторону, куда его несло течением. По крайней мере, он бы заметил застывший на лицах беглецов страх и приготовился к тому, что ждало его на островах архипелага. Но он ничего не различал, не знал и потому плыл все дальше и дальше, мимо тонущих судов и спасавшихся вплавь обреченных пасса жиров. Он не увидел ни желтоватого пепла, местами так покрывшего поверхность моря, что вода казалось плотной, ни полыхавших вокруг кораблей.

Постепенно волнение моря стихло, и ослабевшее течение вынесло его к берегам острова, носившего в славные времена название Мем-э Б'Кетер Саббат. Там он и остался лежать на берегу, посреди мусора и обломков, в беспамятстве, больной и беспомощный, а на острове гибло все живое, а те, кто его погубил — иад-уроборосы, — подходили все ближе.

* * *

Трудно измерить расстояние, разделявшее остров Мем-э Б'Кетер Саббат и горы, где карабкались в тот момент вверх по склону Тесла и Феба Множество мыслителей в обоих мирах, в Косме и Метакосме, издавна пытались создать формулу, которая позволила бы вычислить расстояние между ни ми, но к единому выводу так и не пришли. Согласились толь ко в одном: единого правила, а также единиц измерения для этого нет. Ведь расстояние между мирами — не отрезок пространства между двумя точками, а различие в состояниях. Потому одни считали, что проще всего считать это пространство исключительно абстрактным, подобным тому, что отделяет почитателя божества от самого божества, и предлагали для такого случая особую систему координат. Другие полагали, что на пути из мира Альтер Инцендо в мир Субстанции душа претерпевает столь радикальные изменения, что описать и подвергнуть анализу дистанцию между ними (если здесь уместно слово «дистанция», в чем они сомневались) можно лишь в терминах духовной эволюции. Однако последнюю гипотезу признали несостоятельной, поскольку идею духовной эволюции отдельно взятой личности сочли ересью.

Были и третьи. Они настаивали на том, что любое взаимопроникновение между Сапас Умана и морем сновидений совершается лишь в сознании, и потому все попытки вычислить физическое расстояние между ними обречены на провал. Воистину, уверяли они, с тем же успехом можно измерить промежуток между одной мыслью и другой. Оппоненты называли эту теорию пораженчеством и вульгарной метафизикой. Они напоминали, что человек вступает в воды моря сновидений трижды, а всю остальную жизнь оно не достижимо даже в мыслях. Не совсем так, возражал лидер третьей группировки, мистик из Джума по имени Карасофия. Стена, разделяющая Метакосм и Косм, постепенно становится тоньше, и скоро наступит время, когда она окончательно рухнет. Тогда разум Сапас Умана, который кажется столь наивным и конкретным, даже в своем зачаточном состоянии станет главным производителем чудес.

Если бы Карасофия не погиб за свои идеи от руки убийцы на поле подсолнухов близ Элифаса, он мог бы заглянуть в мысли тех, кто собрался на праздничный парад в Эвервилле, и нашел бы в них подтверждение своей гипотезы. Все участники парада грезили наяву.

Взрослые мечтали стать свободными, как дети; дети меч тали получить родительскую власть.

Любовники глядели друг на друга и видели будущую ночь; старики и старухи смотрели на свои морщинистые руки или в голубое небо и видели то же самое.

Кто-то грезил о сексе, кто-то — о забвении, кто-то — о разгульном веселье.

А дальше по маршруту парадного шествия, возле окна, из которого он недавно вывалился на тротуар, сидел чело век, грезивший об Искусстве: о том, как его получит и навсегда перейдет предел времени и пространства.

— Оуэн?

Будденбаум не думал, что увидит его еще раз, по крайней мере, не в этой жизни. Но мальчишка стоял перед ним, та кой же, как прежде.

— Здравствуй, здравствуй…

— Как ты? — спросил Сет.

— Терпимо.

— Хорошо. Я принес холодного пива.

— Очень предусмотрительно.

— Считай это предложением мира.

— Принято, — сказал Будденбаум — Иди сюда, садись. Он похлопал по доскам рядом с собой.

— У тебя усталый вид.

— Не выспался.

— Молоточки мешали?

— Нет. Думал о тебе.

— Господи.

— Я хорошо о тебе думал, — уточнил Сет, усаживаясь рядом с Будденбаумом.

— В самом деле?

— В самом деле. Я хочу пойти с тобой, Оуэн.

— Куда?

— Туда, куда ты уйдешь после парада.

— Я никуда не собираюсь уходить, — возразил Будденбаум.

— Ты останешься жить в Эвервилле?

— Я нигде не останусь жить.

— Это способ от меня отделаться, — заметил Сет, — но почему ты не говоришь прямо? Скажи, я встану и уйду.

— Нет, это не способ от тебя отделаться, — ответил Оуэн.

— Тогда я не понимаю.

Оуэн обдумывал что-то, глядя в окно.

— Я слишком мало о тебе знаю, — проговорил он — И все же, мне кажется…

— Что?

— Я никогда никому не доверял, — сказал Оуэн. — Вот в чем дело. Хотелось доверять, и не раз, но я боялся разочарования. — Он посмотрел на Сета. — Знаю, я сам себя обманы вал, я придумывал себе чувства, — продолжал он, явно в смятении, — наверное, и любовь придумывал. Но это был мой выбор, так я защищался.

— Ты никогда никого не любил?

— Я испытывал страсть. И не раз. В последний раз — в Италии. Забавно. Унизительно, нелепо, весело. Но любовь? Нет. Я никому не доверял настолько, чтобы полюбить. — Он тяжело вздохнул. — Теперь уже поздно.

— Почему?

— Потому что любовь — это человеческая страсть, а я скоро стану свободным от всяких чувств. Вот я тебе все и сказал.

— Ты хочешь сказать… Ты перестанешь быть человеком?

— Да, именно.

— Это из-за аватар?

— Можешь думать и так.

— Объясни, пожалуйста.

— Встань, — сказал Оуэн, подтолкнув Сета. — Выгляни в окно.

Сет посмотрел. Оуэн встал сзади, положил ему руки на плечи.

— Смотри на перекресток.

Машин внизу не было; до окончания парада улица принадлежала пешеходам.

— Что я там должен увидеть? — поинтересовался Сет.

— Подожди немного, — промолвил Оуэн, передвигая пальцы ближе к шее Сета.

— Хочешь сделать мне массаж?

— Помолчи, — сказал Оуэн. — Сейчас… сейчас увидишь.

Сет почувствовал легкое покалывание в шее, которое быстро распространилось и растаяло в основании черепа. Он тихо вздохнул от удовольствия.

— Хорошо.

— Смотри на перекресток.

— Хорошо бы ты просто…

Он не договорил. Сет лишь ахнул, схватившись обеими руками за подоконник.

— Бог ты мой.

Перекресток исчез; улицы потекли, будто потоки лавы, украшенные алыми и золотыми лентами. Четыре потока со всех сторон перекрестка, сужаясь, двигались к центру, где превратились в крохотные полоски, а блеск их стал таким нестерпимым, что Сет опустил глаза.

— Что это? — выдохнул он.

— Красиво, правда?

— Бог ты мой, еще бы! Это ты сделал?

— Это не делают, Сет. Это не витает в воздухе, как стихотворение. Это можно лишь привести в движение.

— Ладно. Но это ты привел это в движение?

— Да, я. Много лет назад.

— Ты ничего мне не рассказывал.

— Это приглашение на танец, — мягко прошептал Оуэн над самым ухом Сета.

— Какой танец?

— Танец жизни и становления, — ответил Будденбаум — Смотри на него, и забудешь твоих ангелов с молоточками, что стучат по небу с той стороны. Вот оно, настоящее чудо.

— Где все сходится.

— Да.

— Ты сказал, что твое путешествие закончится на перекрестке.

— Вспомни об этом потом, — сказал Оуэн, и голос его посуровел. — Вспомни, что я ни разу тебя не обманул. Я никогда не говорил тебе, что пришел навсегда.

— Нет, ты ничего такого не говорил. Я хотел бы, но ты не говорил.

— Ну, раз мы друг друга поняли, значит, можно еще раз позабавиться на прощание.

Сет отвернулся от окна:

— Не могу больше смотреть на это. Тошнит. Оуэн легко пробежался пальцами по его волосам.

— Все, — сказал он. — Смотри, ничего нет.

Сет посмотрел на перекресток. Видение исчезло.

— И как это будет? — спросил он. — Ты встанешь на перекрестке, и они тебя заберут?

— Все не так просто, — сказал Оуэн.

— А как?

— Я сам толком не знаю.

— Но ты знаешь, что с тобой будет в конце, ведь так?

— Я знаю, что я стану свободным от времени. Прошлое, будущее и мгновение сна между ними станут одним бесконечным днем…

Голос его становился тише и тише, так что в конце Сет почти не разобрал слов.

— Что за мгновение сна? — спросил он.

Оуэн притянул к себе юношу и поцеловал в губы.

— Хватит об этом.

— Но я хочу знать, — настаивал Сет. — Оуэн, я не хочу, чтобы ты уходил.

— Так надо, — сказал Будденбаум. — Боюсь, у меня нет выбора.

— Нет, есть. Ты можешь остаться со мной, по крайней мере на какое-то время. Научить меня тому, что ты знаешь. — Он положил руку Оуэну на грудь. — А когда мы будем уставать от учебы — Рука его нашла застежку ремня. — Тогда будем трахаться.

— Пойми, я очень долго ждал этого, — проговорил Оуэн. — Сколько мне пришлось думать, придумывать, притворяться, чтобы в результате оказаться здесь. Поверь мне, это было непросто. Сколько раз мне хотелось плюнуть на все. — Сет справился с пряжкой и расстегивал пуговицы. Оуэн продолжал говорить, будто ничего не замечал. — Но я не утратил видения.

Пальцы Сета нашли его член. Равнодушие Будденбаума оказалось притворством.

— Ну давай же, — попросил Сет.

— Ты всегда такой нетерпеливый? — сказал Оуэн.

— Не помню, — сказал Сет. — Не помню ничего, что было до того, как я встретил тебя.

— Не говори глупостей.

— При чем тут глупости? Это правда, Я ждал тебя. Знал, что ты придешь. Я, конечно, не видел твоего лица…

— Послушай меня.

— Я слушаю.

— Я не тот, кого ты ждал.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я не могу дать то, что тебе нужно. Я не могу остаться и приглядывать за тобой.

— Ну и что? — сказал Сет, продолжая гладить его.

— Придется тебе найти другой объект.

— Не придется, — отозвался Сет, — если ты возьмешь меня с собой, если пригласишь на этот танец. — Он снова вы глянул в окно, на серую улицу. — Если ты будешь со мной, я смогу, я выдержу.

— Вряд ли.

— Смогу! Дай мне шанс.

Он присел перед Оуэном на корточки и прикоснулся языком к его члену.

— Подумай, как хорошо нам будет вместе.

— Ты не знаешь, чего ты просишь.

— Так скажи. Научи. Я стану тем, кем ты захочешь. Поверь мне.

Оуэн погладил его по лицу.

— Я тебе верю, — сказал он, легко поигрывая своим членом. — Я уже говорил: в тебе что-то есть.

Сет улыбнулся, затем взял член Оуэна в рот. Юноша был не очень опытен, но недостаток техники восполнялся рвением. Оуэн запустил пальцы в его волосы и застонал. Обычно в момент наслаждения он забывал, что делают его руки или губы. Но сейчас, то ли от осознания конца, который окрашивал все, что он сегодня ни делал (последний завтрак, последнее умывание, последняя ласка), то ли оттого, что мальчишка ему действительно нравился, он ясно и точно отдавал отчет в каждом своем ощущении.

Какой смысл, подумал он, жить весь бесконечный день в одиночестве? Каким бы ты ни был мудрым и ловким, но вечность — это навсегда. Возможно, будь у него больше времени, он поискал бы кого-нибудь другого, чтобы разделить с ним бессмертие; кого-то, кто больше походил на его идеал. Впрочем, скоро он выйдет на перекресток и сможет делать то, чего раньше не мог. Он получит власть над эволюцией, и в его силах будет подправить Сету профиль, сделать построй нее бедра. Он глянул сверху на юношу.

— Ты быстро учишься, — заметил он.

Парнишка улыбнулся, не отрывая от него губ.

— Давай, давай, — сказал Оуэн и во всю длину вошел ему в глотку. Тот сначала поперхнулся, но, прирожденный любовник, не отступил и не сдался. — Бог ты мой, — воскликнул Оуэн, — ты очень целеустремленный, ты знаешь это?

Он снова ласково погладил лицо Сета. Слишком низкие скулы, слишком курносый нос. А волосы слишком обычные, их придется изменить полностью. Может быть, сделать ему черные локоны до плеч, как на портретах у Боттичелли? Или, наоборот, превратить в блондина с выгоревшей на солнце челкой, падающей на глаза? Сейчас не время об этом думать. Он решит позже. Потом, когда исчезнут все «до» и «после».

Он почувствовал знакомую дрожь.

— Хватит, — ласково сказал он. — Я не хочу сейчас доходить до конца.

Если мальчишка его и слышал, то никак не отреагировал. Глаза Сета были закрыты, и он предавался своему занятию с таким рвением, что на губах пенилась слюна.

«Мой член поднимается из пены, как Венера», — подумал Будденбаум.

Мысль его позабавила, и, пока он мысленно смеялся над своей остротой, мальчик едва не довершил дело.

— Нет! — крикнул Оуэн, с силой вырвал член изо рта Сета и сильно, до боли, ущипнул мальчика.

На миг он подумал, что проиграл. Он застонал, скорчился, закрыв глаза, чтобы не видеть соблазнительного зрелища Сета, стоявшего перед ним на коленях. Ущипнул его еще сильнее и мало-помалу успокоился.

— Все, — выдохнул он.

— Я думал, ты хочешь.

Глаза у Сета были открыты, молния штанов расстегнута.

— У меня сейчас нет времени восстанавливать силы, — сказал Оуэн. — Бог ты мой, нельзя было позволять тебе даже начинать…

— Ты первый меня поцеловал, — почти с обидой ответил Сет.

— Меа culpa* (* Моя вина (лат.)), — сказал Оуэн и поднял руки, шутливо прося прощения. — Больше не буду.

Сет понуро опустил голову.

— Никакого «больше» не будет, так? — проговорил он.

— Сет…

— Не надо лгать, — сказал юноша, застегивая брюки. — Я не дурак.

— Нет конечно, — ответил Оуэн. — Поднимайся, пожалуйста.

Сет выпрямился, вытер ладонью губы и подбородок.

— Конечно, ты не дурак, потому я говорю тебе все как есть. Я доверил тебе тайну, о которой до сих пор не рассказывал ни единой живой душе.

— Почему?

— Если честно, сам не знаю. Наверное, потому что ты ну жен мне больше, чем я думал.

— Надолго ли?

— Не дави на меня, Сет. Не все зависит от нас. Прежде чем взять тебя с собой, я должен быть уверен, что не потеряю все, ради чего жил.

— А такое может быть?

— Я сказал: не дави на меня. Сет понурился.

— И вот этого тоже не надо. Посмотри мне в глаза. — Медленно Сет снова поднял голову. В глазах у него стояли слезы.

— Я не могу брать на себя ответственность за тебя, мой мальчик. Ты понимаешь?

Сет кивнул.

— Я не знаю, что случится со мной завтра, — продолжал Будденбаум — Не знаю. Были люди намного умнее меня, но их смело… просто смело, и все тут… потому что они начали этот танец, не умея танцевать. — Он дернул плечом и вздохнул. — Я не знаю, люблю ли я тебя, Сет, но я не хочу использовать тебя и бросить. Я никогда не простил бы себе этого.

С другой стороны, — он взял юношу за подбородок, — похоже, наши судьбы переплелись.

Сет хотел что-то ответить, но Оуэн прикрыл его рот ладонью:

— Ни слова больше.

— Я и не собирался.

— Собирался.

— Я не о том.

— А о чем?

— Я хотел сказать, что там оркестр. Послушай.

Он был прав. Через разбитое стекло доносились отдаленные звуки труб и барабанов.

— Парад начался, — сказал Сет.

— Наконец-то, — отозвался Оуэн, и взгляд его устремился к перекрестку. — Вот теперь, мой мальчик, смотри внимательно.

Глава 4

— Подожди, остановись на минуту, — сказал Рауль.

Тесла замерла и жестом приказала остановиться Фебе, шедшей за ней следом.

— Замри.

Впереди, ярдах в десяти отсюда, Тесла разглядела в тумане движение. Четверо (один из них — тот самый плотник, узнала Тесла) двигались по склону наперерез им. Феба тоже увидела их и замерла, затаив дыхание. Если сейчас хоть кто-то из четверых повернет голову в эту сторону, игра окончена. Наверное, Тесла успеет пристрелить двоих, прежде чем они приблизятся. Но любой из четверки явно справится с ней или с Фебой одним ударом кулака.

— Не самые удачные творения Создателя, — заметил Рауль.

Это было мягко сказано. Все четверо оказались уродливы, каждый по-своему, и уродство подчеркивалось тем, что они шли в обнимку, как гротескные братья. Один из них, несомненно, был самым тощим на свете: его черная кожа прилипла к острым костям, будто папиросная бумага, глаза блестели, и на ходу он семенил ножками. Рядом с ним, поло жив ему на плечо руку небывалых размеров, шагал толстяк в светлой расстегнутой рубахе, весь в пятнах то ли грязи, то ли крови. На его отвислых грудях, покрытых синяками, висело некое существо — помесь омара с попугаем: красное, с крыльями, с клешнями, — припавшее к нему наподобие младенца у кормящей матери. Третьим в четверке был тот самый плотник. На вид самый тупой, с головой, похожей на лопату, с бычьей шеей. Но он шел и насвистывал песенку, и песенка была веселая, и журчала она нежно, как ирландский ручеек. Справа от него и ближе всех к женщинам вприпрыжку бежал карлик. Кожа у него отливала ярко-желтым и казалась липкой, и весь он был разболтанный и издерганный. Черты его лица ужасали — глаза навыкате, подбородок срезанный, рот перекошен, а носа почти нет, только ноздри.

Они, похоже, никуда не спешили. Шли спокойно, болта ли, шутили и были так поглощены обществом друг друга, что ни один даже не взглянул в сторону женщин.

Потом туман поглотил их, и они исчезли.

— Ужас, — тихо сказала Феба.

— Бывало и пострашнее, — отозвалась Тесла и шагнула вперед, а Феба держала ее за руку.

Туман вокруг них шел какими-то волнами, и чем выше они поднимались, тем это становилось заметнее.

— О боже, — вдруг сказала Феба, показывая себе под ноги.

По земле расплывались те же волны: трава, земля, даже камни, разбросанные по склону, увлекались вверх неведомой силой, то тянувшей, то снова ослабевавшей. Мелкие камешки катились по склону вверх, что само по себе достаточно странно, но еще более странно было то, что обломки скалы и крупные валуны пытались сдвинуться с места. Здесь, близко от порога, они не шли трещинами, как внизу, а размягчались, подчиняясь тому же ритму движения, что туман, трава и земля.

— Похоже, осталось немного, — решила Тесла, глядя на это.

Ей уже приходилось наблюдать подобное в доме у Бадди Вэнса, где все твердые предметы разом утратили твердость, а вместе с ней и свой истинный смысл. Тогда вокруг бушевала стихия. Здесь же, напротив, установился мягкий, неспешный ритм, увлекавший камни, не размягчая их. Тесла, еще не успевшая оправиться от потрясения после смерти Люсьена, не могла наслаждаться этой картиной, но все же почувствовала дрожь предвкушения. От порога их отделяло лишь несколько ярдов, в этом она не сомневалась. Еще шаг-другой, и она увидит Субстанцию. Даже если обкурившаяся певица права и там нет никаких чудес, разве не чудесно увидеть тот самый океан, откуда вышла жизнь?

Где-то поблизости раздался смех. Но на этот раз Феба и Тесла не остановились, а ускорили шаг. Колебания тумана и почвы с каждым ярдом становились все настойчивее. Теперь женщины шли так, словно по щиколотку погружались в воду, преодолевая ее сопротивление и рискуя упасть.

— У меня странное ощущение, — сказал Рауль.

— Какое?

— Не знаю… Я не знаю… Я не чувствую себя в безопасности, — ответил Рауль.

Не успела она задать следующий вопрос, как туман качнулся сильнее, и завеса его разошлась. Тесла невольно ахнула от изумления. Взгляду открылась отнюдь не вершина горы, а совсем другая картина. Яркое небо и берег, на который набегали морские волны, пенистые и темные.

Феба отпустила ее руку.

— Не могу поверить, — сказала она. — Смотрю и глазам не верю…

— Тесла…

— Потрясающе, правда?

— Тесла, держи меня.

— Ты о чем?

— Я теряю себя.

— Подумаешь!

— Тесла! Я серьезно! — В голосе Рауля звучала паника — Не подходи туда.

— Придется, — сказала она.

Феба уже бежала вперед, не отводя глаз от берега.

— Я буду осторожна, — сказала Тесла. — Не беги! — крикнула она Фебе, но та не остановилась.

Она бежала вперед, будто загипнотизированная зрелищем берега, до тех пор, пока земля не ушла у нее из-под ног. Феба упала. Она вскрикнула так, что слышно ее было, наверное, ярдов на двадцать, и никак не могла подняться.

Тесла ринулась к ней на помощь, с трудом преодолевая сопротивления почвы и воздуха, встревоженных чужим присутствием. Она протянула Фебе руку и помогла встать на ноги, что тоже оказалось непросто.

— Я в порядке, — заверила Феба, пытаясь отдышаться. — Честное слово. — Она поглядела на Теслу. — Тебе пора воз вращаться назад.

— Послушайся ее, — призвал Рауль, и голос его дрогнул.

— Ты сделала все, что могла, — продолжала Феба. — Дальше я справлюсь сама. — Она обняла Теслу. — Спасибо тебе. Ты удивительная женщина, ты это знаешь?

— Будь осторожна, — сказала Тесла.

— Буду, — отозвалась Феба, разжала объятия и повернулась к берегу.

— Я серьезно, — проговорила ей в спину Тесла.

— Что серьезно?

— Я не…

Тесла не успела закончить фразу, потому что в этот миг впереди на берегу неожиданно появилась человеческая фигура. В отличие от тех, кого они уже здесь видели, человек этот казался очень важным: тучный, холеный, с тяжелыми веками, с рыжеватой бородой, разделенной на добрую дюжину прядок, закрученных наподобие рожек. В одной руке он сжимал небольшой жезл, другой придерживал свои ниспадающие одежды, позволяя трем детям — похожим друг на друга и на ту смеющуюся девочку, которую Тесла с Фебой видели раньше, — играть в пятнашки у его ног, Однако он был не настолько увлечен игрой, чтобы не заметить двух женщин и не догадаться, что они не имеют отношения к его свите. При виде их он закричал:

— Гамалиэль! Ко мне! Мутеп! Ко мне! Барто, Сванки! Ко мне! Ко мне!

Феба повернулась и с отчаянием взглянула на Теслу. До берега оставалось не более десяти шагов, но путь к нему теперь был закрыт.

— Пригнись! — завопила Тесла, направляя на бородатого человека револьвер Лурдес.

В ту же секунду он поднял жезл, и Тесла увидела, как вокруг него закипала волна энергии.

— Это оружие! — крикнул Рауль.

Тесла не стала ждать подтверждения и выстрелила. Пуля попала ему в живот, ниже, чем она метила. Он уронил и жезл, и край одеяния и испустил такой тонкий, пронзительный вопль, что Тесла приняла его за женщину. Дети перестали хихикать, забегали вокруг него и закричали, а он перегнулся пополам и продолжал вопить.

Один из детей пронесся мимо Фебы, совершенно не обратив внимания на револьвер, с криком:

— На помощь Посвященному Зури!

— Беги! — крикнула Тесла Фебе, но голос ее потерялся среди воплей.

Туман не гасил шум, а, наоборот, усиливал какофонию, эхом отражая звуки, и размягчившаяся почва начала подрагивать.

По паническому взгляду Фебы Тесла поняла, что та чересчур испугана, чтобы воспользоваться возможностью. Тесла снова крикнула, а потом направилась к ней, стараясь выбирать почву потверже.

— Стой! Мне трудно держаться! — крикнул Рауль.

Держаться было трудно не только Раулю. Тесле казалось, что от криков, от колебания почвы под ногами чувства вы шли из-под контроля. Зрение ее словно переместилось вперед, и несколько неприятных секунд она смотрела на себя с того самого порога между Космом и берегом. Наверное, она так; и перенеслась бы туда, но Феба взяла ее за руку, и этот живой контакт заставил ее вернуться.

— Беги! — крикнула Тесла, оглядываясь на Зури.

Он был явно не в силах помешать Фебе. Он согнулся по полам и плевался кровью.

— Пошли со мной! — позвала Феба.

— Не могу.

— Ты не можешь остаться здесь! — воскликнула Феба— Они убьют тебя.

— Нет, если я…

— Тесла!

— Если я потороплюсь. Да беги же ты, ради бога!

— Тесла…

— Да, хорошо, — ответила она Раулю и подтолкнула Фебу в сторону берега. Феба пошла, увязая в зыбкой скале.

— Теслаааа…

— Мы уже идем, — сказала Тесла и, повернувшись к Фебе спиной, стала выбираться на твердую почву.

И в этот момент она вдруг потеряла ориентацию, как будто внезапно лишилась рассудка. Она замерла, утратив цель, волю, память, ослепленная вспышкой боли. А потом стояла, не чувствуя ни боли, ни страха, забыв про самосохранение. Просто стояла на зыбкой почве, будто на раскачивавшихся качелях. Револьвер Лурдес выпал у нее из руки и исчез под накатившей каменной волной. Потом сознание вернулось так же внезапно, как ушло. Голова разламывалась, из носа текла кровь, но Тесле все же хватило сил, чтобы двинуться дальше.

Впрочем, ее ожидали неприятности. Впереди показались четыре отвратительные фигуры: Гамалиэль, Мутеп, Барто и Сванки.

У нее не осталось сил бежать. Ничего не осталось, кроме надежды, что ее не казнят на месте за то, что она ранила Зури. Когда плотник двинулся к ней, Тесла оглянулась и увидела Фебу: та как раз переступила через порог и скрылась из виду.

— Уже кое-что, — мысленно сказала она Раулю.

Тот не отозвался.

— Прости, — продолжала она, — я сделала что могла.

Плотник подошел к ней почти вплотную и потянулся, что бы взять за руку.

— Не тронь ее, — произнес кто-то.

Она с трудом подняла голову. Кто-то вышел из тумана, держа в руке револьвер. Револьвер был нацелен в сторону раненого Посвященного.

— Отойди, Тесла, — велел человек с револьвером.

Она сощурилась, чтобы рассмотреть своего спасителя.

— д'Амур?

Он устало ухмыльнулся своей волчьей ухмылкой.

— Кто же еще, — ответил он. — А теперь иди-ка сюда.

Плотник так и стоял, заслоняя дорогу, на расстоянии вытянутой руки от Теслы и явно не собирался ее пропускать.

— Убери его, — сказал д'Амур Посвященному. — А то пожалеешь.

— Барто, — окликнул Зури, — пропусти ее.

Заскулив, как обиженный пес, плотник сделал шаг в сторону, и Тесла заковыляла вниз по склону к д'Амуру.

— Гамалиэль, — позвал Гарри, и чернокожий человек-скелет повернулся к нему. — Объясни этим братьям Гримм, что мой револьвер видит и в тумане. Ты хорошо меня понимаешь?

Гамалиэль кивнул.

— И если кто-нибудь из вас шелохнется в ближайшие десять минут, я разнесу этому старому мудаку голову. Как ты думаешь, смогу я так сделать или нет?

Он прицелился в голову Зури. Гамалиэль заскулил.

— Да, ты правильно понял, — кивнул Гарри. — Я могу убить его с большого расстояния. С очень большого. Тебе понятно?

Ответил не Гамалиэль, а его брат-толстяк.

— Ла-дно. — Он поднял жирную руку. — Не стреляй, ладно? Мы стоим. Ты не стреляешь, ладно?

— Ла-дно, ла-дно, — согласился д'Амур. Он оглянулся на Теслу. — Бегом можешь? — спросил он у нее шепотом.

— Попытаюсь.

— Тогда давай. — Он стал медленно пятиться назад.

Тесла двинулась вниз по склону, держа в поле зрения отступавшего от Зури и братьев д'Амура. Тот пятился, пока противники не скрылись из виду в тумане. Тогда он повернулся и нагнал Теслу.

— Нужно спешить, — сказал он.

— Ты правда это можешь?

— Могу что?

— Попасть в Зури в тумане.

— Нет, конечно. Но готов поспорить, они не станут рис ковать. А теперь пошли.

Спускаться было легче, чем карабкаться вверх, хотя голова у Теслы раскалывалась. Минут через десять туман вокруг них начал редеть, и вскоре они оказались на летнем ярком солнце.

— Мы еще не в безопасности, — предупредил Гарри.

— Думаешь, они гонятся за нами?

— Уверен, черт побери, — ответил он не задумываясь. — Барто, наверное, уже ставит для нас кресты.

Тесла вспомнила про Люсьена и невольно всхлипнула. Она зажала себе рот рукой, чтобы не плакать, но слезы все равно потекли, оставляя след на грязных щеках.

— Они нас не схватят, — проговорил д'Амур. — Я не позволю.

— Я не из-за этого.

— А из-за чего?

Она затрясла головой.

— Потом, — сказала она и, повернувшись, пошла вперед.

Слезы застилали глаза, ноги подкашивались, она спотыкалась, но все-таки спешила вперед, пока они не добрались до леса. Даже там Тесла не остановилась, а лишь немного замедлила шаг и продолжала идти, то и дело оглядываясь на д'Амура, будто проверяла, не потерялся ли он.

Наконец, когда оба уже задыхались от быстрой ходьбы, лес начал редеть, и послышались знакомые звуки. Сначала до их слуха донеслось журчание ручья Ангера. Потом — гул большой толпы. И наконец, третьим заиграл городской оркестр, возглавлявший парад, что двинулся по улицам Эвервилля.

— Не Моцарт, конечно, ну извини, — обратилась Тесла к Раулю.

Постоялец ее не отозвался.

— Рауль? — сказала она, на этот раз вслух.

— Что-то не так? — поинтересовался д'Амур.

Тесла остановила его взглядом и сосредоточилась на том, что чувствовала внутри.

— Рауль? — снова позвала она, и снова безрезультатно.

Встревоженная, она закрыла глаза и принялась искать.

Пару раз за время ее странствий, когда Рауль сердился или пугался, он прятался от нее, и ей приходилось упрашивать его выйти. Мысленно Тесла приблизилась к границе, разделявшей их, и снова позвала его. Никто не откликнулся, С ужасом Тесла начала понимать, что произошло.

— Отзовись, Рауль! — просила она.

Ответом ей была тишина, и тогда она двинулась дальше, на территорию Рауля.

Она сразу поняла, что его там нет. Раньше, переходя границу, она немедленно ощущала его присутствие, даже если он молчал. Она чувствовала это как нечто абсолютно отличное от нее. Теперь там никого не было. Никто ее не дразнил, не обижался, не возражал, не ныл.

— Что случилось? — задал вопрос д'Амур, изучая ее лицо.

— Рауль исчез, — сказала она.

Она поняла, когда это произошло. В тот момент боли и помешательства, который настиг ее возле порога, когда со знание ее подхватили волны. Значит, Рауля унесло волной.

Тесла открыла глаза. После пустоты, какую она ощутила, лишившись Рауля, внешний мир нахлынул на нее со всей силой — плеск речки, многоголосие толпы, синева неба, д'Амур, деревья.

— Ты уверена? — спросил д'Амур.

— Уверена.

— Куда, черт побери, он мог подеваться? Она тряхнула головой.

— Он звал меня, когда мы приблизились к берегу. Говорил, что он теряет себя… Видимо, он хотел сказать…

— Он хотел сказать, что сходит с ума?

— Да.

Она застонала от досады, осознав свою глупость.

— Господи! Я его отпустила! Как я могла!

— Не казни себя. Да, ты не подумала обо всем. Но на такое только Бог способен.

— Не надо обращать меня в христианство, — проговорила Тесла осипшим вдруг голосом— Плевать мне на твои проповеди.

— Нам нужна хоть какая-нибудь помощь, — сказал д'Амур, переведя взгляд на горы. — Ты поняла, зачем они ту да сегодня явились, да?

— Они ждут Иад.

— Правильно.

— И Киссун у них возглавляет комитет подготовки к встрече.

— Ты тоже знаешь про Киссуна? — д'Амур искренне удивился.

Тесла отреагировала так: же:

— И ты про него знаешь?

— Я два месяца болтаюсь за ним по стране.

— Как ты узнал, что он здесь?

— От твоей знакомой. От Марии Назарено.

— А ее ты где нашел?

— Это она нашла меня, так же как и тебя.

Тесла провела рукой по лицу, стирая с него пот и грязь.

— Она погибла, да?

— Очень жаль, но да. Киссун ее выследил.

— Мы с тобой роковая парочка, д'Амур. Все, к кому мы ни прикоснемся…

Тесла не стала продолжать. Отвернулась и двинулась дальше.

— Что ты собираешься делать?

— Сесть. И подумать.

— Не возражаешь, если я присоединюсь?

— Придумал какой-нибудь фокус?

— Нет.

— Очень хорошо. Потому что меня тошнит от этих надежд, будто мы в самом деле способны что-нибудь сделать.

— Я такого не говорил.

— Да, это сказала я, — ответила Тесла, твердо шагая вниз по склону в сторону города. — Они придут, д'Амур, нравится нам это или нет. Проход открыт, и они им воспользуются.

Я думаю, самое время заканчивать военные действия.

Гарри открыл рот, чтобы поспорить, но вспомнил разговор с Нормой. Мир изменится, сказала она, но не погибнет. И с чего он взял, что перемены — это плохо? Они бывают не только к худшему.

д'Амур смотрел на просвечивавшее среди деревьев ослепительно синее небо, слушал городской оркестр, чувствовал кожей легкий, ласковый ветерок и наконец принял решение.

— Мир прекрасен такой, как есть, — сказал он достаточно громко, чтобы его услышала Тесла.

Тесла не оглянулась. Она молча дошла до ручья, перешла вброд на другой берег.

— Такой, как есть, — повторил д'Амур, словно напоминал себе о своем неотъемлемом праве встать на защиту мира, — Такой, как есть.

Глава 5

Феба наивно ожидала и впрямь увидеть дверь в конце своего многотрудного пути. Порог, он и есть порог, хотя, конечно, Феба была не настолько простодушна, чтобы думать, будто там лежит коврик и есть звонок. Тем не менее исподволь она все это время воображала настоящий дверной про ем. Она встанет у порога, повернет ручку, и дверь откроется, как по велению волшебной палочки.

Она ошиблась. Проход между мирами оказалось похожим на состояние наркоза после дозы эфира, которым пользовали в недобрые старые времена пациентов зубные врачи: рассудок ее изо всех сил цеплялся за реальность, но его несло, несло и несло…

Падения Феба не помнила, но очнулась она, лежа ничком на присыпанных снегам скалах. Она встала на ноги, промерзшая до костей. На камнях в том месте на снегу краснела кровь. Феба с опаской потрогала губы и нос. Нос немного кровоточил, но было почти не больно, из чего она заключила, что переносица цела.

Феба порылась в кармане блузки (очень короткой; она надела ее для Джо и теперь пожалела об этом), выудила смятый платок и заткнула нос. Только потом она по-настоящему осмотрелась.

Справа от Фебы из трещины, через которую она прошла, лился свет — день на той стороне был ярким и теплым, а здесь все тонуло в багровом сумраке. Слева от Фебы в тумане плескалось море. Прямо перед ней лежал берег, и на нем сидело множество птиц, отдаленно напоминавших бакланов. Самые крупные достигали двух футов, перья у них были блестящие, будто смазанные жиром, и крапчатые, головы — крошечные, почти у всех лысые, а у некоторых с зелеными хохолками. Фебу отделяло от них расстояние в три шага, но птицы не проявляли к ней ни малейшего интереса. Феба задрожала от холода и невольно бросила взгляд назад. Может, стоило вернуться и одеться потеплее? В таком платье она здесь скоро замерзнет.

Но мысль эта мелькнула и исчезла. Потом Феба заметила девочку из свиты Посвященного: она стояла на той стороне и смотрела в ее сторону. Феба вспомнила все пережитое и содрогнулась от ужаса. Лучше терпеть холод, чем висеть на кресте, подумала она и поспешила к берегу, не дожидаясь, когда девочка позовет кого-то из взрослых. Туман у нее за спиной с каждым шагом густел, скрывая из виду порог и, как надеялась Феба, ее саму.

У воды, где волны бились о камни, поднимая снопы брызг, оказалось еще холоднее. Зато туман здесь не был плотным, и Феба увидела мерцавшие вдали огни, контуры крыш и башен. Слава богу, подумала Феба, все-таки цивилизация. Без раздумий направилась она в ту сторону, стараясь держаться берега, чтобы не заблудиться во мгле. Но вскоре туман поре дел, а минут через пять исчез совсем, и Феба смогла целиком увидеть берег. Картина открылась не слишком утешительная. Городские огни нисколько не приблизились, а на берегу — высоком и каменистом, уступами поднимавшемся от полосы гальки, — и в море было по-прежнему темно. Только в небе мерцал какой-то свет, но и он не придавал бодрости, переливаясь двумя оттенками: стальным и багровым, как свежий синяк. Ни луны, ни звезд, и только островки снега под ногами поблескивали отраженным сиянием, будто позаимствованным у небес. Птиц стало меньше, они кое-где сидели группками, как; солдаты в отсутствие командира, — отдыха ли, но оставались настороже. Некоторые отделились от стаи и ловили на отмелях рыбу. Добыча давалась им легко, мелкая рыба кишела в этих водах, и хребты волн серебрились от чешуи, так что птицы всякий раз выныривали из волн с добычей, бившейся в их клювах, и Феба изумлялась, как им удается не поперхнуться.

Глядя на них, Феба поняла, что она голодна. После того как они с Теслой позавтракали на дорожку, прошло часов шесть. За это время она бы уже пару раз перекусила и успела пообедать, даже если бы села на диету. А сегодня она лазала по горам, видела распятых людей и пролезла в другой мир. Есть от чего проголодаться.

Мимо нее прошлепала к воде в поисках пропитания очередная птица. Феба проводила ее взглядом и вдруг увидела в двух шагах от себя место, откуда та снялась. Неужели там осталось яйцо, лежавшее среди камней? Феба быстро подошла и взяла. Это и впрямь оказалось яйцо, раза в два больше куриного, в еле заметную сероватую полоску. Мысль о том, что придется есть его сырым, была неприятной, но голод под ступал все сильнее. Феба разбила яйцо и попробовала содержимое. Она ожидала такого вкуса: почти мясной. Феба съела яйцо и хотела поискать другое, но вдруг услышала яростный крик. К ней спешила разгневанная птица-мать, вытянув шею и распушив перья.

Феба не стала просить прощения.

— Кыш, птичка! — скомандовала она. — Давай, давай! Кыш!

Не тут-то было. Птица заверещала, отчего проснулись и подняли шум ее сородичи, вытянула шею и постаралась ущипнуть Фебу за ногу, что в конце концов ей удалось. Щипок был болезненный. Вскрикнув, Феба отпрыгнула в сторону и постаралась отогнать ее, отбросив всякую вежливость.

— Да катись ты на фиг! — закричала она. — Зараза!

Отступая, она взглянула себе на голень, не остался ли синяк, и тут каблук поехал на скользком от снега камне. Она упала второй раз за последние полчаса; хорошо еще, что задница у нее мягкая. Тем не менее говорить, что все обошлось, было преждевременно, ибо не только разгневанная мать, но и все птицы поблизости видели, как упала Феба. Они насту пали со всех сторон — двадцать или тридцать тварей — и пронзительно верещали.

Это было совсем не забавно. Нелепо, но Феба действительно влипла. Птицы и впрямь могли ее заклевать. Феба за кричала в надежде отогнать их хоть на минуту, пока встанет на ноги. Дважды ей это почти удалось, но оба раза каблуки скользили по камням. Три первые птицы уже подобрались к ней, три клюва ударили в руку, в спину и в плечо.

Феба замолотила руками и несколько раз попала в цель, но птиц было слишком много. Рано или поздно какой-нибудь клюв попадет в артерию или в глаз. Нужно подниматься, и побыстрее.

Защищая лицо, она встала на колени. Маленькие птичьи головки все же сообразили, куда лучше ударить, и принялись долбить ее спину и ноги.

Вдруг раздался выстрел. За ним второй, третий, и на левую руку упали горячие брызги. В птичьих воплях послышался страх, и Феба, отняв руки от лица, увидела, что птичье войско в беспорядке сдает позиции, погибшие тела лежат на земле — не просто мертвые, а буквально разорванные на клочки. Одна «птичка» утратила голову, другая осталась без крыла, третья — та самая, чья кровь оросила руку Фебы, — все еще билась невдалеке, а в брюхе у нее была дырка размером с кулак.

Феба оглянулась в поисках того, кто это сделал.

— Я здесь, — произнес приятный голос, и впереди, в не скольких шагах перед собой, она увидела человека в меховом пальто и шапке, похожей на колпак из выворотной кожи. В руках он держал ружье. Из ствола шел дымок. — Вы не из свиты Зури, — заключил он, рассмотрев Фебу.

— Нет, — ответила та.

Человек откинул свой колпак назад. Судя по лицу, он принадлежал к тому же племени, что и плотник: приплюснутая голова, маленькие глазки, толстая нижняя губа. Но в отличие от плотника он был весь разукрашен. Его щеки от под бородка до висков были проколоты полусотней крохотных колечек, составлявших сложный узор; глаза были подведены алой и желтой краской; заплетенные в косички волосы смягчали его хмурый взгляд.

— И откуда же вы? — спросил он.

— С той стороны, — честно ответила Феба, совершенно забыв о том, что не стоит так откровенно разговаривать.

— Хотите сказать, вы из Косма?

— Нуда.

Человек покачал головой, и колечки его звякнули.

— Вот как. — Он вздохнул. — Надеюсь, это правда.

— Думаете, я оделась бы так легко в такую погоду, если бы была местной?

— Нет. Не думаю, — отозвался человек. — Меня зовут Хоппо Муснакаф. А вас?

— Феба Кобб.

Муснакаф расстегнул свою куртку, снял ее.

— Рад с вами познакомиться, Феба Кобб, — сказал он. — Наденьте-ка вот это. — Он протянул ей куртку. — И позволь те мне препроводить вас в Ливерпуль.

— В Ливерпуль?

Название города после такого путешествия прозвучало для нее дико.

— Это прекрасный город, — проговорил Муснакаф, торжественным жестом указывая на огни. — Вы увидите.

Феба надела куртку. Одежда была теплой и пахла каким-то сладковатым апельсиновым одеколоном. Феба сунула руки в глубокие карманы, по краям отделанные мехом.

— Сейчас согреетесь, — заверил ее Муснакаф. — По пути обработаем ваши раны. Я хочу, чтобы вы предстали перед госпожой в приличном виде.

— Госпожа?..

— Моя… работодательница, — пояснил он. — Она послала меня присмотреть за тем, что собирается сделать Зури. Но, думаю, будет лучше, если я покину пост и отведу вас в город. Госпожа с удовольствием выслушает все, что вы скажете.

— О чем?

— О Косме, конечно, — сказал Муснакаф. — А теперь не будете ли вы любезны дать мне руку?

— Пожалуйста.

Он подошел к Фебе (несомненно, апельсинами пахло от него; он прямо-таки источал этот запах), взял ее под руку и повел по скользким камням.

— Вот и наш транспорт, — сказал он.

Невдалеке стояла лошадь, разноцветная, как павлиний хвост, и жевала траву, что проросла между плитами, когда-то называвшимися дорогой.

— Эту дорогу проложил Король Тексас, когда хотел про извести впечатление на госпожу. С тех пор, конечно, она пришла в негодность.

— Кто такой Король Тексас?

— Теперь он обратился в камень, — объяснил Муснакаф, потопав ногами. — Совсем спятил, когда она его оставила. Видите ли, он любил ее больше всех на свете; камни это умеют.

— Я что-то никак не пойму, о чем это вы, — сказала Феба.

— Тогда садитесь, — ответил Муснакаф. — Правую ногу в стремя, вот так. И р-раз!.. Хорошо. Отлично.

Он перекинул поводья и встал рядом с лошадью.

— Не упадете? — спросил он.

— Вроде бы нет.

— Возьмитесь за гриву. Смелее, она не обидится.

Феба сделала, как он сказал.

— А теперь, — провозгласил Муснакаф, осторожно потянув лошадь за собой, — позвольте мне рассказать вам про госпожу и про Короля Тексаса, чтобы вы ничему не удивлялись.

* * *

Из состояния забытья Джо вывели вопли. Он поднял го лову, оторвавшись от красного песка, которым был знаменит остров Мем-э Б'Кетер Саббат, и оглянулся на море. В двух или трех сотнях ярдов от берега на волнах покачивался добрый старый «Фанакапан», и на борту его теперь было полно пассажиров. Они сидели на крыше рубки, висели на мачте и на веревочных лесенках; кто-то даже уцепился за якорный трос. То ли неподъемная тяжесть, то ли суета пассажиров доконала ветхое суденышко: на глазах у Джо «Фанакапан» накренился, и две дюжины пассажиров попадали в море. Вопли стали громче.

Джо встал и смотрел на крушение как завороженный, не в силах оторвать глаз. Люди, упавшие в воду, пытались забраться на борт, кто-то им помогал, кто-то толкал обратно. В итоге «Фанакапан» опрокинулся, за две секунды очистив от пассажиров все свои мачты, рубку и палубу. Когда он перевернулся, обшивка треснула, и корабль начал тонуть.

Это было внушающее жалость зрелище. Несмотря на не большой размер судна, «Фанакапан» нарушил спокойствие моря. Оно вспенилось, и поднявшиеся волны накрыли собой десяток человек. Люди кричали, ругались, споря со смертью, хотя, как подумал Джо, им не грозила опасность утонуть. Он ведь провел под этой водой несколько минут вместе с Фебой и не задохнулся. Возможно, и с этими людьми, едва живыми от страха, произойдет то же самое. Впрочем, неизвестно. Вода бурлила, и по виду волн можно было предположить, что море сновидений, обошедшееся с Джо так ласково, способно на жестокость.

Джо отвернулся и оглядел берег. Он давно не наблюдал такого оживления. На берегу, насколько видел глаз (а видел он далеко), суетились сотни людей. Небеса оставались темными, свет исходил от предметов. Слабое их свечение слива лось и освещало остров довольно ярко.

Джо посмотрел на себя — на заляпанную кровью одежду, израненное тело — и осознал, что он тоже светится, словно каждая его клетка хочет заявить о себе. Он развеселился. Значит, и он отчасти принадлежит этому удивительному, чудесному миру.

Он пошел по берегу по направлению к выросшим вдоль берега огромным деревьям, заслонявшим собой даль. Джо уже догадался, что попал на Мем-э Б'Кетер Саббат. Ной всю дорогу расписывал ему здешний красный песок: нигде, ни на одном другом острове нет ничего подобного. Но что здесь есть, кроме песка, Джо понятия не имел. Он знал, что Эфемерида — не остров, а архипелаг. Как гласила легенда, он образовался из каких-то обломков, попавших сюда из Косма. Частью этих обломков были живые останки, преображенные волшебством моря снов. Однако по большей части это частицы неживой материи, провалившейся в щель из Альтер Инцендо. Со временем Субстанция превратила их в не большие равнинные острова, а вокруг них возник архипелаг. Островков в архипелаге теперь, как сказал Ной, насчитывалось около тысячи, и большинство их необитаемы.

Джо спросил, как звали человека, основавшего на острове город, который Ной именовал своей родиной. Ной этого не знал, но, сказал он, в великом городе Б'Кетер Саббат есть те, кому это известно. Если Джо им понравится, возможно, они откроют ему тайну.

Теперь зыбкая надежда на это рухнула, о ней можно забыть. Люди, пытавшиеся уйти на «Фанакапане», явно были беженцами — скорее всего, из того самого города. Даже если Б'Кетер Саббат еще не лежит в руинах, он наверняка опустел.

Тем не менее именно туда решил отправиться Джо. Он зашел слишком далеко, он уже заплатил слишком высокую цену. Попасть сюда и не увидеть город, считающийся, по уверениям Ноя, жемчужиной Эфемерид — местный Рим, Нью-Йорк, Вавилон, — было бы непростительно. И даже если ему это не удастся, если за кромкой прибрежного леса нет ничего, кроме голой пустыни, все равно это ничем не хуже, чем бродить по берегу среди отчаявшихся, испуганных людей.

И он двинулся в глубь острова. Он почти отбросил мечту о силе, с какой отправился в путешествие. Осталось лишь одно простое желание: увидеть то, что можно увидеть, узнать то, что можно узнать, пока он окончательно не потерял собственную силу.

Глава 6

* * *

Когда Феба и Муснакаф вошли в Ливерпуль, город поначалу показался довольно мрачным: общественные здания пусты и сумрачны, жилые дома темнеют унылыми рядами. Но вскоре впечатление переменилось. Они проходили мимо особняков, где шумело веселье, порой выплескивающееся на улицу. На площадях жгли праздничные костры, вокруг них плясали люди. По пути Фебе и ее провожатому встретилась даже колонна детей, громко распевавших какую-то песню.

— Что у вас за праздник? — спросила Феба.

— Это не праздник, — ответил Муснакаф. — Они просто используют время, какое у них еще осталось.

— До прихода иадов? Он кивнул.

— А почему они не пытаются покинуть город?

— Многие так и сделали. Но другие решили, что смысла в этом нет. Зачем бежать в Трофетт или Плетозиак, куда иады все равно доберутся, если можно встретить их дома, среди друзей и семьи, упившись до бесчувствия.

— А у вас есть семья?

— Моя семья — госпожа, — отозвался он. — Больше мне никто не нужен. И никогда не был нужен.

— Вы же сказали, что она сумасшедшая.

— Это преувеличение, — добродушно отозвался он. — Так, самую малость не в себе.

Наконец они подошли к трехэтажному дому, стоявшему в глубине присыпанного снегам сада. Во всех его окнах горел свет, но вечеринки здесь не было. Слышались лишь крики чаек: они сидели на крыше и на каминных трубах, наблюдая за тем, что творилось на море. С этого места вид открывался отличный, и Феба залюбовалась шпилями и белыми от снега крышами, спускавшимися к докам и к гавани, где стояло на якоре не менее десятка судов. Феба мало понимала в кораблях, но при виде их что-то дрогнуло в душе, будто она снова вернулась в те времена, когда мир казался ей тайной. Теперь для нее осталось лишь одно не исследованное море — море сновидений, где плавали вот такие элегантные стройные парусники.

— На этом наша госпожа и сделала свое состояние, — проговорил Муснакаф, увидев, куда смотрит Феба.

— На кораблях?

— На торговле. Она у нас торговала грезами и нагрезила себе столько денег, что не сосчитать. И счастье у нее было. Пока не появился Король.

Муснакаф, как и пообещал, по пути рассказал Фебе про Короля Тексаса, и это оказалась печальная история. Король соблазнил госпожу, а потом она ему надоела, и он ушел к другой женщине. Она ужасно по нему тосковала и несколько раз пыталась покончить с собой, но, наверное, жизнь не хотела ее отпускать, потому что она всякий раз оставалась жива.

А потом, много лет спустя, Король вернулся и попросил прощения. Он хотел, чтобы она снова пустила его в свое сердце и в свою постель. Против всех ожиданий, госпожа отказала ему. Он изменился, сказала она. Того, кого она любила, и потеряла, и оплакивала всю жизнь, больше нет.

— Если бы ты остался, — сказала она, — может быть, мы изменились бы вместе и не перестали друг друга любить. Но сейчас мне от тебя ничего не нужно. Ты — лишь воспоминание.

История показалась Фебе невыносимо печальной, как; и упомянутая торговля грезами, хотя она с трудом представляла себе, что это значит.

— Разве можно продавать и покупать сны? — спросила Феба.

— Продавать и покупать можно все, — ответил Муснакаф. — Вы же из Косма, вы должны знать.

— Но сны…

Он поднял руку, останавливая ее расспросы, подошел к воротам, открыл их ключом, висевшим у него на поясе, и они с Фебой двинулись к парадному крыльцу. Там он остановился и дал ей последний совет:

— Госпожа непременно начнет расспрашивать вас о Косме. Отвечайте ей, что это юдоль слез, и она будет счастлива.

— Ведь так и есть, — согласилась Феба.

— Вот и хорошо, — кивнул он и начал подниматься по ступенькам. — Да, еще одно, — добавил он. — Вполне возможно, что вы решите ей поведать, как я спас вас от неминуемой смерти. Если захотите немного приврать, не стесняйтесь. Пусть наша история будет немного более…

— Героической?

— Драматической.

— О да, конечно. Драматической, — повторила Феба, улыбаясь. — Разумеется.

— С тех пор, как к нам не заходят моряки, у нее остался только я. А я хочу, чтобы она чувствовала себя защищенной. Понимаете?

— Понимаю, — ответила Феба. — Вы ее любите так же, как Король Тексас.

— Я этого не говорил.

— И не нужно говорить.

— Нет, это. — Я не это… Она про это… — Его красноречие разом куда-то исчезло.

— Вы хотите сказать, она не знает об этом?

— Я хочу сказать… — пробормотал он, не отрывая глаз от пола, — я хочу сказать, если бы она и знала, ничего бы не изменилось.

Пряча глаза от Фебы, он отвернулся и быстро одолел остававшиеся до двери ступеньки. Дверь открылась, и он вошел в полутемную прихожую, где прикрученные лампы едва горели и в их полумраке можно было легко спрятать свою печаль.

Феба последовала за ним. Муснакаф повел ее по узкому коридору с высокими потолками в заднюю половину дома.

— В кухне вы найдете еду. Угощайтесь.

С этими словами он оставил ее и двинулся наверх по укрытой пышным ковром лестнице, а колечки его позвякивали в тишине.

Кухня, как оказалось, была устроена очень современно по мерке примерно двадцатых годов, но вполне годилась для того, чтобы усталое тяжелое тело Фебы наконец-то передохнуло. Там горел камин, куда она сразу же подбросила пару поленьев, имелась огромная железная плита с огромными кастрюлями, в которых можно было бы сварить обед чело век на пятьдесят, и не меньшее количество запасов. На полках стояли консервы, горшки и корзинки с овощами, фруктами, хлебом, сыром и кофе. Отогреваясь, Феба постояла пару минут возле камина, а потом принялась сооружать себе сэндвич. Она нашла говядину, свежую и мягкую, как сливочное масло; хлеб был как из печки, пикантный сыр — в меру вызревший. У Фебы слюнки текли, пока она все это резала и складывала. Вышло очень вкусно. Она налила себе фруктового сока и уселась в кресло возле огня.

Она ела, пила, а мысли ее тем временем плыли обрат но — на берег, к трещине, и назад, в Эвервилль. Ей казалось, будто прошло много дней с тех пор, как они с Теслой стояли в пробке на Мейн-стрит и спорили, реальны люди или нет. Сейчас тот спор показался ей совсем глупым. Она сидела перед настоящим камином в доме, где торговали снами, ела сэндвич с говядиной, и все это было не менее реально, чем тот мир, откуда она пришла, Феба нашла в этом огромное для себя утешение. Реальность событий означала, что Феба играет по правилам. Она здесь не научится летать, но за ней и не станет охотиться дьявол. Это просто другая страна. Кое-что, разумеется, выглядит странно, но ничуть не более, чем Африка или Китай. Нужно просто привыкнуть, вот и все.

— Госпожа хочет вас видеть, — возвестил Муснакаф, появляясь в двери.

— Хорошо, — откликнулась Феба. Она встала, и вдруг у нее закружилась голова. — Ой, — сказала она, заглянув в чашку. — Сок-то у вас забродил.

Муснакаф позволил себе улыбнуться.

— Это брусничный, — сказал он. — Неужели никогда не пробовали?

Она покачала головой, и зря: перед глазами все поплыло.

— Боже мой! — воскликнула она, снова опускаясь в кресло. — Может, мне подождать несколько минут?

— Нет. Она хочет видеть вас сейчас. Поверьте, ей наплевать, трезвая вы или нет. Она и сама редко бывает трезвой. — Он подошел к Фебе и помог ей подняться. — Не забудьте, о чем я вам сказал.

— Король Тексас, — промямлила она, пытаясь привести мысли в порядок.

— Нет! — воскликнул он. — Не смейте даже упоминать о нем!

— А что тогда? — спросила она.

— Про юдоль слез, — напомнил он.

— Ах да Конечно. Косм — юдоль слез.

На всякий случай она повторила это еще раз про себя.

— Запомнили?

— Запомнила, — ответила Феба. Муснакаф вздохнул.

— Тогда идем, — решил он, — мы и так задержались.

И он повел ее по коридору и по лестнице в комнату, где Фебу ждала хозяйка этого странного дома.

* * *

В прибрежном лесу деревья стояли так плотно, что их узловатые корни переплелись, как пальцы, а кроны сошлись и заслоняли небо. Тем не менее там не было сучка, листка или мшистой кочки, которая не излучала бы свет, и это существенно облегчало Джо продвижение. Ориентироваться в чаще было не на что, пришлось полагаться лишь на внутреннее чутье. И оно его не подвело. Не прошло и получаса, как лес начал редеть, и вскоре Джо вышел на открытое место.

Там перед ним открылся такой пейзаж, что можно сто ять и разглядывать его неделю и все равно до конца не раз глядеть. Впереди миль на двадцать раскинулись яркие от света поля — алые, зеленые и желтые — и заливные луга, золотые и серебристые. Дальше, на немыслимой высоте, подобно волне, грозившей вот-вот обрушиться, нависала стена тьмы, где явно таился Иад. Стена была не черной, а серой: тысячи оттенков серого, местами просвечивавшие багровым и красным. Не понять, из чего она состоит. Местами она походила на дым, местами блестела, будто перекатывающийся под кожей мускул. Она судорожно делилась и сокращалась, непрестанно воспроизводя себя самое. Войска или народа, скрытого за ней, не было видно. Волна вздымалась все выше и выше, но не падала.

Однако не волна заворожила Джо, а раскинувшийся внизу город в тени вздыбившегося неба — город под названием Б'Кетер Саббат. Гордостью Эфемериды назвал его Ной, и Джо, увидевший город издалека и не приближавшийся да же к окраине, уже готов был ему верить.

Город походил на перевернутую пирамиду вершиной вниз. С того места, откуда смотрел Джо, не было заметно никаких опорных конструкций. В городское нутро — это дома, решил Джо, хотя на вид они больше напоминали жилища летучих мышей — снаружи вели сотни тысяч разного рода лестниц. Размер города сравнивать было не с чем, одна ко Джо прикинул, что на верхней главной площадке легко поместится весь Манхэттен. Значит, городские башни — полтора десятка сооружений, по виду похожие на огромные свертки ткани, ниспадающие вниз бесчисленными складками, — насчитывали в высоту не одну сотню этажей.

В бесчисленных окнах горел свет, но Джо почти не сомневался, что в башнях никого нет. Дороги, ведшие из города, были забиты битком, над улицами и башнями взмывали вверх летательные аппараты со сверкающими лопастями.

Все это вместе являло собой столь захватывающее зрелище, что Джо с трудом подавил в себе желание устроиться меж гигантских корней деревьев и подождать, пока не рухнет волна. Но то же самое любопытство, что заставило его прийти сюда, теперь погнало его дальше — через болотистую низину, где росли прозрачные, как хрусталь, цветы, к ближайшей дороге. В толпе, покидавшей город, на всех лицах читались отчаяние и страх. Лица эти судорожно кривились, увлажнялись потом, а глаза — белые, золотые, синие или черные — то и дело устремлялись назад. Туда, где под нависшей тенью остался город.

Почти никто не обращал внимания на Джо. Те же, что замечали его, смотрели на него с жалостью. Джо показалось, что его принимали за сумасшедшего, поскольку он был единственным на этой дороге, кто двигался в сторону Б'Кетер Саббата.

* * *

Госпожа Муснакафа сидела в постели — такой огромной, что в ней легко уместились бы человек десять. Обложившись со всех сторон десятком кружевных подушек, она рвала в клочья бумаги. Постель была усыпана ими, малейший сквозняк от окна или от камина поднимал в воздух сотню листков, и они шелестели, как листья. Комната показалась Фебе абсурдной в своем былом великолепии: потолок, рас писанный нагими амурами, изрядно закопчен, зеркала на стенах потускнели и кое-где потрескались. Не лучше выглядела и сама госпожа: потускневшая и потрескавшаяся. Феба и Муснакаф стояли в изножье постели не меньше пяти ми нут, а госпожа, не обращая на них внимания, рвала листок бумаги и что-то бормотала себе под нос.

Свет исходил лишь от керосиновых ламп, стоявших на столах и столиках. Язычки пламени в них были еле видны, и в комнате, как и во всем доме, царил полумрак. Но и в полу мраке хозяйка смотрелась ужасно. Ее поредевшие волосы, выкрашенные в черный цвет, лишь подчеркивали пергаментную бледность кожи, дряблую шею и глубокие морщины, прорезавшие лицо.

Наконец она заговорила, не отрывая глаз от своих бумажек и едва шевеля тонкими губами:

— Видала я таких, как ты, в прежние дни. Все при тебе.

Мужчинам это нравится.

Феба промолчала. Она не оробела, но решила пока не открывать рот — вдруг эта карга заметит, что гостья нетрезва.

— Нет, меня не заботит, что нравится мужчинам, а что нет, — продолжала старуха. — Это в прошлом. И я рада, что мне безразлично.

Она подняла глаза. Они были воспалены и блуждали, не способные остановиться в одной точке.

— Если бы мне не было безразлично, — продолжала она, — знаешь, что бы я сделала? — Она выдержала паузу. — Ну, знаешь?

— Нет…

— Я нагрезила бы себе красоту, — сказала она, захихикав. — Я стала бы первой красавицей во вселенной. Такой, что стоило бы мне выйти из дома, и все мужчины падали бы к моим ногам. — Тут она перестала хихикать. — Как ты думаешь, получилось бы у меня? — спросила она.

— Я… Я думаю, да.

— Ты думаешь, надо же, — тихо пробормотала госпожа. — Что ж, позволь мне тебе сообщить: мне это сделать так же легко, как два пальца обмочить. Да. Без проблем. Не я ли создала из грез этот город?

— Вы?

— Я. Скажи ей, мой маленький Абре.

— Это правда, — подтвердил Муснакаф. — Она его нагрезила, и он стал таким, какой есть.

— Так что я легко могла бы превратиться в красавицу. — Госпожа снова замолчала. — Но решила не делать этого. А знаешь почему?

— Потому что вам все равно? — рискнула Феба.

Бумага, которую госпожа рвала, выпала из ее пальцев.

— Совершенно верно, — произнесла она удивленно. — Как тебя зовут? Фелиция?

— Феба.

— Еще хуже.

— Мне нравится, — не подумав, сказала Феба.

— Ужасное имя, — настаивала старуха.

— Вовсе нет.

— Если я сказала «ужасное», значит, ужасное. Подойди сюда.

Феба не шелохнулась.

— Ты меня слышишь?

— Да, слышу, только мне без разницы, что вы там сказали.

Старуха вытаращила глаза.

— Бог ты мой, да ты что? Не обижайся на такие пустяки. На меня-то. Я стара, безобразна, меня мучают газы.

— Но ведь вам не обязательно быть такой, — возразила Феба.

— Кто тебе сказал?

— Вы, — ответила Феба, порадовавшись в душе, что не один год имела дело с упрямыми пациентами. Черта с два эта ведьма ее запугает. — Вы и сказали, две минуты назад… — Она заметила, как отчаянно жестикулирует Муснакаф, но уже не могла остановиться. — Сказали, что можете стать красавицей. Так почему бы вам не сделать себя красивой и без газов?

Наступило тяжелое молчание, и глаза госпожи забегали еще беспокойнее. Потом с губ ее сорвался смешок, а потом она расхохоталась в голос.

— Деточка, ты поверила, ты поверила мне! — воскликнула она. — Ты действительно думаешь, что я стала бы так жить, — она подняла свои костлявые руки, — если бы у меня был выбор?

— Значит, на самом деле вы не можете ничего изменить?

— Когда я здесь появилась, то, наверное, могла. Тогда мне было всего-навсего чуть больше ста. Знаю, тебе кажется, что это много, но на самом деле ничего подобного. Тогда у меня был муж, и я молодела от его поцелуев.

— Король Тексас? — спросила Феба.

Старухины руки упали на одеяло, а из груди вырвался су дорожный вздох.

— Нет, — проговорила она. — Тогда я еще жила в Косме.

Я любила его даже больше, чем Тексаса. И он тоже меня любил до беспамятства… — Лицо ее исказилось. — Не проходит, — пожаловалась она — Боль утрат. Не проходит. Иногда я боюсь засыпать… Абре знает, бедный Абре… Я боюсь засыпать, потому что мне снится, как он снова меня обнимает. Потом становится так больно, что я боюсь спать, лишь бы не видеть этих снов.

Старуха вдруг заплакала. По ее морщинистым щекам потекли слезы.

— Господи, если бы я могла, я запретила бы любовь! Как было бы хорошо.

— Нет, — тихо ответила Феба — Было бы совсем не хорошо.

— Погоди, ты еще никого не потеряла, не пережила тех, кого любила. Так, чтоб остались одни воспоминания. Тогда будешь лежать по ночам и бояться уснуть, как я. — Она при гляделась к Фебе. — Подойди поближе, — попросила она. — Дай мне тебя рассмотреть.

Феба выполнила ее просьбу.

— Абре, возьми-ка ту лампу. Придвинь поближе. Я хочу увидеть лицо женщины, которой нужна любовь. Бот так, вот так.

Госпожа подняла руку, словно хотела потрогать лицо Фебы.

— Есть ли в Косме сейчас какие-нибудь новые болезни? — спросила она.

— Да, есть.

— Страшные?

— И страшные тоже, — сказала Феба. — Одна, во всяком случае, очень страшная. — Тут она вспомнила, о чем просил Абре. — Наш Косм — юдоль слез.

Трюк сработал. Госпожа улыбнулась.

— Вот. — Она повернулась к Муснакафу. — Разве я не говорила?

— Говорили, — подтвердил он.

— Неудивительно, что ты оттуда сбежала, — сказала старуха, снова переключаясь на Фебу.

— Нет, я не…

— Что нет?

— Не сбежала. Я оттуда не сбежала. Я пришла сюда, по тому что мне нужно кое-кого найти.

— И кто бы это мог быть?

— Мои… любовник.

Госпожа поглядела на нее с жалостью.

— Значит, ты здесь из-за любви? — спросила она.

— Да, — подтвердила Феба— И если вы хотите знать, его зовут Джо.

— Я и не собиралась спрашивать, — проворчала госпожа.

— В любом случае, теперь вы знаете. Он сейчас где-то в море, и я пришла, чтобы его отыскать.

— Не получится, — объявила мегера, даже не потрудившись скрыть злорадство. — Полагаю, тебе уже известно, что здесь скоро произойдет?

— В общих чертах.

— Тогда ты должна сама понимать, что у тебя нет ни единого шанса его найти. Возможно, он уже мертв.

— Нет, это неправда, — возразила Феба.

— Откуда тебе знать? — спросила госпожа.

— Я была здесь во сне. Мы встретились где-то в Субстанции. — Тут она понизила голос, переходя на шепот: — Мы занимались любовью.

— В море?

— В море.

— Вы действительно занимались этим в Субстанции? — спросил Муснакаф.

— Да, — ответила Феба.

Тут госпожа снова взяла листок бумаги, покрытый, как заметила Феба, мелким бисерным почерком, и принялась его рвать.

— Ну и дела, — говорила она сама себе. — Ну и дела

— Вы никак не можете помочь мне? — обратилась к госпоже Феба.

— Боюсь… — начал Муснакаф.

Но госпожа не дала ему договорить.

— Может, и сделаем это, — проговорила она. — Море безмолвно. Но есть в нем кое-кто, способный что-нибудь рассказать.

Она изорвала один листок и взялась за следующий.

— А что я получу взамен? — спросила она у Фебы.

— Хотите правду?

Госпожа наклонила голову набок.

— Ты что, солгала мне? — удивилась она.

— Я сказала то, что мне велели, — отозвалась Феба.

— Ты про что?

— Про то, что Косм — юдоль слез.

— Разве не так? — удивилась госпожа, и в голосе у нее прозвучало нечто, похожее на любопытство.

— Бывает, что и так. Жизнь у людей трудная. Но не все несчастны. И не всегда.

Госпожа хмыкнула.

— Хотя, наверное, вам не нужна правда, — продолжала Феба — Наверное, для вас лучше сидеть, рвать любовные письма и думать, будто здесь лучше, чем там.

— Как ты догадалась?

— Про что? — спросила Феба— Про то, что это любовные письма? По вашему лицу.

— Он писал мне их шесть лет каждый день. Обещал подарить весь этот чертов континент за один поцелуй, за одно объятие. Я ни разу ему не ответила. А он все писал и пи сал, писал и писал… эту сентиментальную чушь. А теперь я рву их.

— Если вы так его ненавидите, — предположила Феба, — наверное, вы его любили…

— Я же тебе сказала. Я в жизни любила лишь одного человека. И его больше нет.

— То было в Косме, — промолвила Феба. Не спросила, а лишь констатировала факт, коротко и ясно.

Госпожа подняла на нее глаза.

— Ты что, мысли читаешь? — спросила она очень тихо. — Откуда ты знаешь?

— При чем тут мысли? — ответила Феба. — Вы сами сказали, что этот город вам пригрезился. Значит, когда-то вы видели его наяву.

— Да, — согласилась госпожа, — видела. Очень давно. В детстве.

— Вы так хорошо помните детство?

— Лучше, чем нужно, — сказала старуха. — Видишь ли, у меня были большие надежды, и они не оправдались. Или почти не оправдались…

— Какие надежды?

— Я хотела построить новую Александрию. Город, где люди жили бы в мире и благополучии. — Госпожа пожала плечами. — А что получилось?

— Что?

— Эвервилль. Феба оторопела.

— Эвервилль? — переспросила она.

Какое отношение имеет безумная здешняя ведьма к ее спокойному, милому, мирному городку?

Старуха уронила очередное любовное письмо, которое хотела разорвать, и задумчиво посмотрела на огонь.

— Да. Ну что ж, ты тоже должна узнать правду. — Она перевела взгляд на Фебу и слабо ей улыбнулась. — Меня зовут Мэв О'Коннел, — сказала она. — Я и есть та самая дурочка, с которой начался Эвервилль.

Глава 7

Раньше маршрут праздничного парада был простой. Он начинался на Поппи-лейн возле булочной Сирса, потом сворачивал на Эйкерс-стрит, оттуда на Мейн-стрит. Потом па рад шел по Мейн-стрит — примерно около часа — до главной площади, где и завершался. Но с годами масштабы росли, и в начале восьмидесятых пришлось придумывать новый маршрут, чтобы удовлетворить ожидания и участников, и зрителей. Общественный комитет фестиваля, просидев с шести почти до полуночи в продымленной комнатке над офисом Дороти Баллард, нашел простое и мудрое решение: па рад начнется у здания муниципалитета, пройдет через весь город и, описав полный круг, вернется туда же. Таким образом, путь процессии удлинялся втрое. Мейн-стрит и городская площадь, разумеется, оставались центральным местом шествия, но тамошним зрителям теперь придется еще дожидаться парада. Для самых нетерпеливых и для родителей с детьми предусмотрены открытые кафе на боковых улочках, прилегающих к Мейн-стрит. Там они смогут поесть, выпить и послушать музыку, да и видно оттуда неплохо — лучший вид только со столбов и подоконников.

— Оркестр сегодня в ударе, — сказала Мейзи Уэйтс, обращаясь к Дороти, когда они стояли около ресторанчика Китти и смотрели, как шествие медленно подходит к перекрестку.

Дороти просияла. В жизни не слышала слов приятнее и вряд ли гордилась бы ими больше — так подумала она про себя, — даже если бы была родной матерью всех музыкантов. Но вовремя сдержалась, решив что подобное замечание лучше оставить при себе. Вслух она сказала:

— Арнольда, конечно, все любили. — Она имела в виду Арнольда Лэнгли, который руководил оркестром двадцать два года и умер год назад в январе. — Но Ларри обновил репертуар очень неплохо.

— О, Билл говорит, из Ларри энергия так и бьет, — согласилась Мейзи. Ее муж десять лет играл в оркестре на тромбоне. — И новая форма ему тоже понравилась.

Форма обошлась городу недешево, но никто не сомневался, что деньги потрачены не зря. Ларри Глодоски умел убеждать, благодаря чему в оркестр пришли несколько новых молодых музыкантов (только один из них местный, остальные приезжали из соседних городков), а новая форма, придавшая оркестру облик более современный и привлекательный, также пошла на пользу дела, вселила в артистов уверенность и бодрость. Уже поговаривали, что через пару лет они примут участие в большом конкурсе оркестров из всех штатов. Даже если они ничего там не выиграют, это будет вроде бесплатной рекламы фестиваля.

Значит, тут все отлично, отметила про себя Дороти. Она перевела взгляд на толпу. Людей собралось море, они стояли в пять или шесть рядов, так что ограждения едва выдерживали натиск. Гомон толпы заглушал все, кроме большого барабана, чей бой отдавался у Дороти в животе, будто там билось второе сердце.

— Знаешь, мне нужно что-нибудь съесть, — сказала она Мейзи. — Что-то голова кружится.

— О да, это не годится, — подхватила Мейзи. — Нужно перекусить.

— Да, сейчас, только подождем оркестр, — кивнула Дороти.

— Ты уверена?

— Конечно, уверена. Не могу же я пропустить оркестр.

— Чувствую себя последним дураком, — сказал Эрвин.

Долан ухмыльнулся.

— Никто нас не видит, — изрек он. — Эй, Эрвин, давай-ка веселее! Неужели тебе не хотелось участвовать в параде?

— Вообще-то нет, — признался Эрвин.

Они явились туда все — Диккерсон, Нордхофф, даже Конни — и дружно валяли дурака, вышагивая рядом с оркестром.

Эрвин не видел в этом ничего смешного. Во всяком случае, сегодня, когда в мире творилось что-то неладное. Разве сам Нордхофф не говорил, что нужно постараться защитить то, что вложено в Эвервилль? И вот пожалуйста — они забавляются, как дети.

— С меня хватит! — мрачно заявил он. — Нужно пойти и поймать того ублюдка в моем доме.

— Поймаем, — заверил Долан. — Нордхофф сказал, у не го есть какой-то план.

— Кто там поминает мое имя всуе? — крикнул Нордхофф, оглядываясь через плечо.

— Эрвин считает, что мы теряем время.

— В самом деле? — проговорил Нордхофф, развернулся и подошел. — Возможно, участие в параде кажется вам глупой игрой, но это наш маленький ритуал, вроде вашего пиджака.

— Пиджака? — переспросил Эрвин. — Мне казалось, я его выбросил.

— Но вы нашли в карманах много напоминаний, не так ли? — спросил Нордхофф. — Частицу прошлого.

— Да, нашел.

— Вот так же и мы, — ответил Нордхофф и, запустив руку в карман обшарпанного смокинга, извлек оттуда горсть мелких вещиц. — То ли воспоминания, то ли некая высшая сила дает нам утешение. И я благодарен за это.

— Что вы хотите этим сказать? — не понял Эрвин.

— Что мы сохраняем себя, если сохраняем связь с Эвервиллем Не важно, что нам помогает — старая рубашка или прогулка с оркестром Функция у них одна: помочь нам вспомнить то, что мы любили.

— Что мы любим, — поправил Долан.

— Ты прав, Ричард. Любим. Теперь понимаете, что я хо тел сказать, Эрвин?

— По-моему, есть способы и получше, — угрюмо буркнул Эрвин.

— Разве от этой музыки ваше сердце не бьется сильнее? — спросил Нордхофф. Он увлеченно маршировал, высоко поднимая колени. — Вслушайтесь в эти трубы.

— Хрипят, как не знаю что, — отозвался Эрвин.

— Господи, Тузейкер! — воскликнул Нордхофф. — Где же ваше ощущение праздника? Его нужно сохранять.

— В таком случае, да поможет нам бог, — сказал Эрвин, а Нордхофф повернулся к нему спиной и зашагал к трубачам.

— Догони его, — велел Эрвину Долан. — Быстро. Извинись.

— Да пошел ты к черту, — отмахнулся Эрвин и направился прочь, в толпу на тротуаре.

— Нордхофф — человек злопамятный, — сказал Долан.

— Без разницы, — бросил Эрвин. — Не собираюсь унижаться.

Вдруг он замолчал, увидев кого-то в толпе.

— Что такое? — поинтересовался Долан.

— Вон. — Эрвин показал на растрепанную женщину, пробиравшуюся сквозь толпу.

— Вы знакомы?

— Ода.

До перекрестка оставалось ярдов сто, когда Тесла наконец заметила, куда идет. И остановилась. Через пару секунд ее догнал Гарри.

— Что случилось? — крикнул он.

— Нужно обойти! — тоже крикнула она в ответ, стараясь перекричать толпу.

— Ты знаешь как?

Тесла покачала головой. Наверное, вместе с Раулем она сообразила бы, как попасть к дому Фебы в обход, но теперь приходилось решать проблемы самостоятельно.

— Значит, будем продираться, — заключил Гарри.

Тесла кивнула и втиснулась в плотную толпу зрителей. Если бы только научиться управлять энергией массы, думала про себя она. Не растрачивать ее, а обратить на пользу.

Сжатая со всех сторон, не понимающая, куда надо идти и куда ее несет, Тесла, как ни странно, вдруг успокоилась. Ей все здесь нравилось. Прикосновения чужих тел, блестящие капли испарины на лицах, сияющие глаза, запах потных под мышек и леденцов — все это было прекрасно. Да, эти люди беспомощны и невежественны, фанатичны, агрессивны и в большинстве своем глупы. Но сейчас они радуются, смеются, поднимают детей на руки, чтобы те увидели парад, и Тесла в эту минуту радовалась родству с ними, если не любила их.

— Услышь меня! — кричал ей в этот момент Эрвин.

Она не обращала на него внимания. Однако Эрвин видел в ее лице нечто такое, что давало ему надежду до нее докричаться. Глаза Теслы сияли безумным блеском, на губах играла кривая усмешка. Эрвин не мог потрогать ее лоб, но почти не сомневался, что у нее жар.

— Постарайся, услышь меня! — продолжал взывать он.

— Ради чего ты так стараешься? — удивлялся Долан.

— Она много знает, больше, чем мы, — ответил Эрвин. — Она знает, как зовут ту тварь в моем доме. Я слышал, как; она его называла. Киссун.

— Что с ним такое? — не оглядываясь, спросила Тесла у Гарри.

— С кем?

— Ты сказал «Киссун».

— Я ничего не говорил.

— Но кто-то сказал.

— Услышала! — обрадовался Эрвин. — Вот умница! Молодец!

Долан заинтересовался.

— Может, вместе попробуем? — предложил он.

— Хорошая мысль. Давай на счет «три»…

На этот раз Тесла остановилась.

— Ты опять не слышал? Гарри помотал головой.

— Ладно, — сказала она. — Ничего страшного.

— Ты о чем?

Расталкивая толпу, она повернула к открытой двери магазина, и Гарри двинулся следом Магазин — он оказался цветочной лавкой — по-видимому, давно закрылся, но запах цветов остался.

— Рядом со мной есть кто-то еще, не только ты, Гарри. И он со мной говорит. Его зовут Тузейкер, — сказала Тесла.

— Э-э… где же он?

— Не знаю. То есть я знаю, что он мертвый. Я была у него в доме. Там я и видела Киссуна, — говорила Тесла, пристально всматриваясь в толпу и пытаясь увидеть его, вернее их. — На этот раз он не один. Я слышала два голоса. Они хотят мне что-то сказать, Я не умею настраиваться.

— Боюсь, тут я бессилен, — сказал Гарри. — Не могу утверждать, что здесь никого нет…

— Хорошо, — перебила Тесла — Дай-ка я просто постою и послушаю.

— Найдем местечко потише? Тесла покачала головой:

— Рискуем их потерять.

— Хочешь, чтобы я отошел?

— Но недалеко, — попросила она и закрыла глаза, пытаясь отключиться от шума голосов живых и услышать голоса мертвых.

Дороти вдруг крепко вцепилась в руку Мейзи.

— Что с тобой? — испугалась Мейзи.

— Не… я не… Мне нехорошо, — сказала Дороти.

Вокруг нее все пульсировало, как будто в каждой точке мира забилось, как у нее в животе, еще одно сердце. Даже в земле под асфальтом, даже в глубине неба. И чем ближе грохотал барабан, тем пульсация становилась сильнее, так что в конце концов Дороти показалось, что сейчас мир лопнет, взорвется, развалится на части.

— Может, принести тебе чего-нибудь поесть? — спросила Мейзи.

С каждым шагом барабаны грохотали все громче: бум, бум.

— Салат с тунцом или…

Вдруг Дороти согнулась пополам, и ее вырвало. Стоявшие рядом люди расступились не так быстро, чтобы никого не запачкало, а ее выворачивало наизнанку, несмотря на почти пустой желудок. Мейзи подождала, пока спазмы не прекратятся, а потом потянула Дороти подальше от солнца в прохладу закусочной. Но Дороти то ли не хотела идти, то ли не могла.

— Сейчас все лопнет, — пробормотала она, глядя в землю.

— Все в порядке, Дотти…

— Ничего не в порядке. Тут сейчас все взорвется!

— О чем ты говоришь?

Дороти стряхнула с себя руку Мейзи.

— Нужно очистить улицу, — сказала она, делая шаг к кромке тротуара — Быстро!

— Что там происходит? — спросил Оуэн, выглядывая из окна — Ты знаешь эту женщину?

— Которую вырвало? Ага. Миссис Баллард. Большая стерва.

— Интересно, — отозвался Оуэн.

Теперь Дороти расталкивала толпу и что-то кричала, но в громе приближавшегося оркестра Оуэн не слышал ее слов.

— Кажется, с ней что-то не так, — сказал Сет.

— Похоже, — кивнул Оуэн, отошел от окна и направился к выходу.

— А вдруг она увидела аватар? — крикнул ему в спину Сет.

— Вполне возможно, — согласился Оуэн. — Очень даже возможно.

В толпе возле закусочной Китти слова Дороти Баллард бы ли услышаны. Перед ней расступались на тот случай, если ее снова вырвет. Какая-то девушка возле ограждений — вероятно, слегка захмелевшая — не успела отойти, и Дороти ее оттолкнула. Турникет упал, а Дороти, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, вылетела на перекресток.

Шедший перед оркестром Ларри Глодоски увидел возникшую вдруг на его пути миссис Баллард и оказался перед не простым выбором. На размышления у него было секунд десять: или остановить оркестр, а вместе с ним и все шествие, или довериться судьбе и надеяться на то, что кому-нибудь хватит ума убрать с дороги эту старую суку, пока они не столкнулись. Впрочем, на самом деле не было тут никакой дилеммы. Дороти одна, а их много, Он поднял жезл повыше и взмахнул им так, словно перечеркнул стоявшую перед ним женщину.

— Я слушаю, — пробормотала Тесла — Слушаю, как только могу.

Порой ей начинало казаться, будто она слышит какой-то шепот, но в голове звенело от голода и от жары. Если ей и впрямь хотели что-то сказать, она не могла разобрать ни слова.

К тому же что-то случилось на перекрестке, и Тесла отвлеклась. Толпа там заволновалась. Тесла привстала на цыпочки, но головы, машущие руки, воздушные шары заслоняли обзор.

Гарри, однако, сумел кое-что рассмотреть.

— Там женщина посередине улицы, она кричит.

— Что кричит?

Гарри вытянул шею, прислушавшись.

— По-моему, она уговаривает людей разойтись.

Внутреннее чутье, которое раньше она отнесла бы на счет Рауля, заставило Теслу немедленно втолкнуть Гарри в разгоряченную, потную толпу и удалиться от этого дверного проема — Уходим! — крикнула она Гарри.

— Почему?

— Перекресток! Все как-то связано с чертовым перекрестком!

— Ты их видишь? — спросил Сет, пока они с Оуэном продирались в передний ряд.

Оуэн не отвечал. Он боялся, что если раскроет рот, то не выдержит и закричит: от боли, от страха, от предвкушения. Поднырнув под ограждение, он вышел на открытое пространство улицы.

Он знал, что сейчас самый опасный момент, когда все ре шали секунды. Он не ожидал, что это произойдет так скоро. Впрочем, он не был уверен, что настал именно тот момент, момент истины; но это ничего не меняло — нужно действовать. Солнце внезапно стало палить беспощадно, затылок пекло, мозги плавились, и асфальт тоже плавился. Скоро здесь все поплывет, как в том самом видении, которое явилось им с Сетом. Плоть растает, а из пламени возгорится Искусство.

— Уходите! — кричала Дороти толпе, размахивая руками. — Уходите, пока не поздно!

— Она что-то видела, — пробормотал Оуэн.

К Дороти побежали люди, чтобы ее увести, и Оуэн припустил бегом, чтобы добраться до нее первым.

— Все в порядке! — кричал он на бегу. — Я врач!

Этот трюк всегда действовал безотказно, подействовал и на этот раз. Его пропустили.

Ларри увидел, как доктор обнял бедную Дороти, и произнес про себя коротенькую благодарственную молитву. Только бы этот врач увел ее в сторону — ну, быстрее же, быстрее! — и все будет как надо. Кто-то в его рядах крикнул:

— Ларри, надо остановиться!

Но Ларри сделал вид, будто не слышит. До того места, где врач вразумлял Дороти, оставалось десять шагов.

Нет, уже девять. Девять шагов — это много. Восемь…

— Что вы увидели? — спрашивал Оуэн.

— Здесь сейчас все взорвется! — восклицала Дороти. — Господи, господи, сейчас все взорвется!

— Что взорвется? — спросил он. Она покачала головой.

— Говорите же! — рявкнул он.

— Все, — ответила она. — Вообще все!

Гарри шел впереди и без особого труда прокладывал Тесле дорогу. На краю тротуара он приподнял цепь ограждения, и Тесла, нырнув под ней, выбралась на проезжую часть. Не считая оркестра и ее самой, там стояли еще человек десять, но имели значение только трое из них. Во-первых, женщина, стоявшая на перекрестке в самом его центре; во-вторых, мужчина с бородой, который с ней разговаривал; в-третьих, молодой человек в нескольких шагах от Теслы. Последний как раз в этот момент крикнул:

— Будденбаум!

Человек с бородой оглянулся, и Тесла увидела его лицо. Вид у него был кошмарный: глаза горели, каждый мускул под кожей вздулся.

— Я здесь! — крикнул он молодому человеку неожиданно пронзительным голосом и снова повернулся к женщине, пребывавшей в каком-то безумном состоянии. Она вдруг начала вырываться, и блузка у нее расстегнулась от ворота до пояса, открыв лифчик и голый живот. Она, похоже, этого не заметила. Зато заметили в толпе. Толпа взревела — раздался свист, улюлюканье и аплодисменты. Женщина отбивалась и пятилась от Будденбаума…

Ларри не поверил глазам. Едва он решил, что все в порядке, как Дороти отскочила от врача, развернулась и, полуголая, понеслась прямиком на него.

Ларри закричал:

— Стой!

Но было поздно. Чертова дура Баллард налетела на него, он не устоял и повалился на первый ряд, где шли тромбонисты. Двое сразу рухнули на землю, увлекая за собой других, а Ларри приземлился сверху. Толпа вновь взревела от восторга.

Очки у Ларри упали. Без них все стало как в тумане. Выбравшись из свалки, он зашарил по асфальту руками.

— Отойдите! — кричал он. — Пожалуйста! Отойдите!

Никто его не слышал. Люди суетились. Он видел их расплывчатые фигуры, слышал крики и брань.

— Мы погибнем! — услышал он вдруг чье-то рыдание рядом.

Ларри не сомневался, что это Дороти, и — добрая душа — забыл на время про очки и повернулся, чтобы ее утешить. Но когда он поднял голову и взглянул туда, откуда слышался плач, там оказалась отнюдь не Дороти. Там была женщина — он видел ее отчетливо. Никогда в жизни Ларри не видел так хорошо. Женщина висела в воздухе, не касаясь ногами асфальта, но так, будто стояла. Ее шелковое платье свободно ниспадало. Пожалуй, слишком свободно. Шелковые складки облегали роскошную, пышную грудь и струились, сходясь внизу живота.

— Кто вы? — спросил он, но женщина не услышала.

Она в этот момент стала подниматься вверх, будто по не видимой лестнице. Ларри привстал, изо всех сил желая последовать за ней, она же оглянулась и бросила кокетливый взгляд не на Ларри — он точно это знал, — а на кого-то другого, кого она звала за собой.

Ох, как же она улыбнулась этому счастливчику, этому ублюдку; и приподняла край платья, позволив ему любоваться своими прекрасными ножками. Потом она снова двинулась наверх и через несколько ступенек едва не столкнулась с другой женщиной, столь же прекрасной. Вторая женщина спускалась.

— Ларри!..

— На что он смотрит?

— Я нашел ваши очки.

— Что?..

— Ваши очки, Ларри.

Кто-то его толкнул, и Ларри пошел на голос, стараясь не потерять из виду женщину.

— На что вы смотрите?

— А вы не видите их?

— Кого?

— Женщин.

— Да возьмите же свои чертовы очки, Ларри!

Он нацепил очки, Мир приобрел привычные очертания. Но женщины исчезли.

— Господи, только не это…

Ларри быстро снял очки, но видение успело растаять в голубом летнем небе.

Среди всей неразберихи — Дороти Баллард бежала, Будденбаум пытался ее догнать, музыканты падали строем, как оловянные солдатики, — Тесла упрямо пробиралась к центру перекрестка. Понадобилось ей на это секунд пять, но и за эти мгновения она успела почувствовать бесконечное множество ощущений — от восторга до отчаяния. Саму ее при этом поворачивали то так, то этак, то грубо, то ласково, как будто что-то (или кто-то) рассматривало ее и изучало, испытывая на прочность. Та женщина которая сбежала, явно не выдержала проверки. Она заходилась слезами, как потерявшийся ребенок. А Будденбаум оказался покрепче. Он стоял в двух шагах от Теслы и смотрел себе под ноги.

— Какого хрена здесь происходит? — крикнула она. Он не ответил. Ни единого слова.

— Вы слышите меня?

— Ни. Шагу. Дальше, — произнес он.

Несмотря на столпотворение на улице и на то, что говорил он почти шепотом, Тесла услышала его так же отчетливо, будто он сказал это ей прямо в ухо.

У Теслы промелькнула страшная мысль, и она тут же вы сказала ее вслух.

— Киссун? — спросила она.

На это он откликнулся:

— Киссун? — Он скривил губы. — Да он просто кусок дерьма. Откуда ты его знаешь?

Сразу же возник другой вопрос: если он не Киссун, но знает Киссуна, тогда кто же он?

— Так, просто имя, — ответила ему Тесла. — Доводилось слышать.

Лицо у него было что надо: желваки под кожей вздувались все сильнее, словно вот-вот лопнут.

— Просто имя? — повторил он, протянув к ней руку. — Киссун — не просто имя!

Тесла попятилась, но какая-то часть ее, вопреки здравому смыслу, вдруг обрадовалась противоборству. Она осталась на месте, даже когда он схватил ее за горло.

— Кто ты?

Ей стало страшно.

— Тесла Бомбек, — проговорила она.

— Ты — Тесла Бомбек? — переспросил он, не скрывая изумления.

— Да, — прохрипела она, — Может… отпустишь…

Но он лишь наклонился к ее лицу.

— Господи, — воскликнул он, и на губах у него заиграла кривая ухмылка — Та самая наглая сучка — Не понимаю, о чем ты.

— Ах, не понимаешь? Как же, как же. Ты пришла, чтобы отнять у меня все, ради чего я…

— Я не собираюсь ничего отнимать, — прохрипела Тесла — Врешь! — рявкнул Будденбаум и сильнее сдавил ей горло.

Защищаясь, она ткнула ему пальцем в глаз, но он не осла бил хватки.

— Искусство мое! — заорал он. — Ты не получишь его! Не получишь!

Ей не хватало воздуха, чтобы спорить и доказывать свою невиновность. Все вокруг пульсировало в ритме ее сердца. Она пнула Будденбаума по ноге в надежде, что он упадет, но он, судя по выражению лица, ничего не чувствовал. Только повторял:

— Мое… Мое… — И голос его, и лицо, и толпа и улица с каждым ударом сердца становились все тоньше, бледнее, готовые исчезнуть.

— А мы знаем эту женщину? — спросил вдруг кто-то рядом с Теслой.

— По-моему, знаем, — отозвался другой.

Она не могла повернуться и взглянуть, кто там, но это было и не нужно. Она узнала по голосу. Это говорил глава местных привидений, с которым она познакомилась у Тузейкера, и он был не один.

Лицо Будденбаума уже подернулось легкой дымкой, но не успело окончательно исчезнуть, и вдруг Тесла увидела, как он посмотрел куда-то мимо нее и у него изумленно округлились глаза. Он что-то сказал; что именно, она не расслышала. Потом грянул гром, и справа над глазом у него появилась красная отметина. Тесла попыталась извернуться и понять происходящее, но тут пальцы Будденбаума разжались. Ноги у Теслы подкосились, и она опустилась на асфальт. Она села на корточки, хватая ртом воздух, а мозг тут же благодарно откликнулся, оценив ситуацию. Будденбаума застрелили. Это не отметина у него на лице, а след от выстрела.

Она не успела порадоваться. Едва рука ее коснулась асфальта, как ей стало не до него.

Всего один выстрел, и толпа пришла в движение. Смех и шутки мгновенно сменились испуганными воплями. Люди бросились врассыпную, и на перекрестке остались лишь тот, кто стрелял, и Тесла.

д'Амур сунул пистолет в карман и пошел на середину перекрестка Человек, в которого он стрелял, стоял и не падал, хотя из раны на лбу текла кровь, и это само по себе предполагало применение магии. Несмотря на солнце и многолюдье, чье-то заклятие подействовало и продолжало работать. Чем ближе Гарри подходил, тем сильнее ныли его татуировки.

Кроме того, он обнаружил и другие знаки. Асфальт как будто стал ярче и приобрел текучесть, словно тянулся в центр перекрестка. Такая же яркость появилась в воздухе, где за мелькали какие-то тени, на мгновение заслоняя солнце. Дело было не в заклинании, и Гарри прекрасно это понимал.

Изменилась сама реальность, и она продолжала меняться: предметы делались зыбкими и теряли очертания, перетекая друг в друга.

Если так, то д'Амур не сомневался, кто руководит этим: тот самый человек, которого он застрелил; тот, кто теперь повернулся к нему спиной, глядя на разбегающуюся толпу.

Гарри взглянул на Теслу. Она не шевелилась.

— Не умирай, — прошептал он и на секунду закрыл глаза, не в силах видеть сияние.

Аватары явились, Оуэн не сомневался. Он оглушал на себе их взгляды, и это было ни с чем. не сравнимое чувство. Как будто на тебя смотрит Бог, ужасный и прекрасный.

Будденбаум также понимал, что это чувствует не только он. Ни один человек из рассеявшейся толпы не обладал его знаниями, но все они — даже самые тупые и безмозглые — должны были ощутить, что происходит нечто исключительное. Пуля, ранившая Оуэна, задела и их: добавила им в кровь адреналина, заставила ожить и увидеть знаки, на которые они не обратили бы внимания. Это читалось по их лицам, искаженным от страха, полным благоговейного трепета, по их широко раскрытым глазам и дрожащим губам. Будденбаум представлял себе нынешнее событие иначе, но до людей ему не было дела. Пусть таращатся, думал он. Пусть читают молитвы. Пусть трясутся от страха. Сегодня они еще и не такое увидят.

Он перестал высматривать аватар — раз они уже здесь, какая разница, как они выглядят? — сел на корточки и потрогал землю. Правый глаз его был залит кровью, но видел он как никогда хорошо. Асфальт под ногами начал испаряться, и сквозь него блеснул зарытый здесь медальон. Оуэн положил руку на мостовую и застонал от удовольствия, как только его пальцы прошли насквозь теплый асфальт и рука потянулась к кресту.

Вокруг все пришло в движение. В воздухе слышались голоса (привидения, подумал Оуэн; что ж, чем больше участников, тем веселее), слева и справа возникли прозрачные фигуры (слишком совершенные для людей из прошлого; наверное, явились из будущего, дождавшись своего часа), под нога ми и над головой чувствовалась дрожь (когда он переделает мир по-своему, новое небо будет выложено мозаикой, а земля станет извергать молнии). И все это вызвала к жизни вещь, обладавшая силой, способной переменить мир, — зарытый на перекрестке крест. Он сейчас лежал в земле в нескольких дюймах от Оуэна.

— Какой ты красивый, — пробормотал Оуэн тем же тоном, каким разговаривал с хорошенькими мальчиками. — Ты очень, очень красивый.

Рука его погружалась все глубже в землю. Оставалось со всем немного, и…

Эрвин следовал за Теслой до тех пор, пока она не слилась с толпой. Тогда он остановился, глядя на царившую толчею. Докричаться до Теслы в таком шуме вряд ли удастся. Лучше подождать.

Долан оказался решительнее. Большой любитель развлечений, он просочился за ограждение и пошел по дороге, где асфальт почти плавился от жары. Он стоял в нескольких дюймах от Дороти Баллард, когда у той разорвалась блузка (вы звав всеобщее веселье); он оказался на пути пули, ранившей Будденбаума, и с любопытством смотрел, как она пролетает сквозь его тело.

Внезапно веселье закончилось. Эрвин увидел, как изменилось выражение лица Долана: в нем появилась тревога, До лан повернулся к Нордхоффу, склонившемуся над Теслой, и скорее простонал, чем сказал:

— Что-о-о…

Нордхофф не ответил. Он не мог оторвать глаз от раненого человека, сидевшего на корточках с рукой, погруженной в землю сквозь твердый асфальт. За то время, что Нордхофф смотрел, лицо у человека поменялось, словно он превращался в собаку или верблюда. Нос вытянулся, щеки отвисли, глаза округлились.

— О-о-о, ч-черт… — простонал Долан и, развернувшись, двинулся обратно на тротуар. На дороге стало небезопасно.

Эрвин, стоявший намного дальше, тоже почувствовал, как что-то притягивает его непрочную плоть. Карманы его пиджака треснули по швам, их содержимое устремилось к эпицентру, пальцы вытянулись, и лицо, кажется, тоже.

Долану пришлось еще хуже. Конечно, он находился дальше от центра, чем Нордхофф, Диккерсон и остальные, но он тоже не мог сопротивляться сокрушительной, выплеснувшейся вдруг силе. Он упал на колени, вцепился в землю и позвал Эрвина на помощь. Однако Долана уже волокло на зад, тело его вытянулось, истончаясь, а потом он совсем рас таял и превратился в лужицу на асфальте.

Эрвин зажал уши, чтобы не слышать криков, и пошел прочь по быстро опустевшей улице. Идти было трудно. Сила, исходившая от перекрестка, возрастала с каждой секундой, грозя подхватить и его и превратить в ничто. Он сопротивлялся изо всех сил и шагов через двадцать почувствовал, как притяжение слабеет. Через сорок шагов он замедлил шаг и оглянулся, ища глазами Долана. Но тот исчез. Как и Нордхофф, и Диккерсон, и остальные — призраки растаяли и слились с землей.

Отвлек его звук сирены. Приехали полицейские — Джед Джилхолли и еще два офицера, Клиф Кэмпбелл и Флойд Уикс. Вид у них был довольно мрачный.

Эрвин не стал смотреть, как; эта троица справится с под земными силами — вернее, как подземная сила справится с ними. Он прибавил шаг. Прежде он сам верил в закон, служил закону, считал его единственной силой, достойной управлять миром. Но эта вера осталась в другой жизни.

Глава 8

Тесла открыла глаза, когда д'Амур попытался ее поднять.

— У нас проблемы, — сказал он и кивком головы указал на что-то.

Она поглядела туда, но отвлеклась на странное зрелище: оркестранты удирали на четвереньках, будто побитые животные. А в толпе, которая еще не разошлась, люди рыдали и молились, кое-кто даже опустился на колени посреди брошенных сумочек, бумажек, хот-догов и детских колясок. Тут сзади толпы появились полицейские с оружием на изготовку.

— Стоять! — крикнул один полицейский, — Всем стоять!

— Придется послушаться, — сказала Тесла, оглядываясь на Будденбаума.

Руки того ушли под землю по локоть, и он шарил там, будто ласкал твердую почву, уговаривая ее открыться. Воз дух подернулся обычной для жаркого дня дымкой, видения исчезли.

— Какого хрена он там делает? — пробормотал д'Амур.

— Это как-то связано с Искусством, — ответила Тесла.

— Эй, вы двое, встать! — рявкнул полицейский. Потом крикнул Будденбауму: — И ты! Вставай! Ну-ка покажи руки!

Будденбаум как будто не слышал его и не подчинился. По лицейский повторил приказ. Будденбаум и ухом не повел.

— Считаю до трех, — предупредил Джед.

— Давай, — прошептала Тесла. — Пристрели ублюдка.

— Раз…

Джед медленно подходил ближе, а два его офицера следовали за ним, держа Будденбаума на мушке.

— Два…

— Джед, — произнес Флойд Уикс

— Заткнись.

— Мне нехорошо.

Джед оглянулся. Лицо у его подчиненного стало желтым, как моча, глаза полезли из орбит.

— Прекрати, — приказал Джед.

Этот приказ тоже не был выполнен. Руки у Флойда затряслись, он уронил оружие, из груди его вырвался вздох, похожий на стон наслаждения. Потом он упал на колени.

— Я не знал, — пробормотал он. — Боже, почему… меня… никто не предупредил?

— Не обращай на него внимания, — велел Джед Клифу Кэмпбеллу.

Клиф подчинился, но лишь потому, что у него самого начались галлюцинации.

— Что происходит, Джед? — изумленно спросил он. — Откуда эти женщины?

— Какие женщины?

— Рядом с нами, со всех сторон, — проблеял Клиф, вертя головой. — Будто ты не видишь?

Джилхолли уже собирался ответить «нет», как вдруг осекся.

— Господи, — простонал он.

— Готова? — шепнул д'Амур Тесле.

— Как штык.

Гарри еще минуту понаблюдал за Джилхолли — тот пытался сохранить над собой контроль.

— Этого не может быть, — заявил он и оглянулся, ища поддержки у Кэмпбелла.

Поддержки он не получил. Кэмпбелл стоял на коленях и хохотал как безумный. Джед в отчаянии поднял револьвер, целясь в воздух перед собой.

— Убирайтесь! — заорал он. — Предупреждаю! Буду стрелять!

— Уходи, пока ему не до нас, — сказал д'Амур, и они с Теслой быстро зашагали прочь.

Джед заметил их бегство.

— Эй вы! Остановитесь… — Он умолк на полуслове, будто забыл, что дальше. — О господи, — выдохнул он, и голос его задрожал. — Господи, господи…

Потом тоже встал на колени.

Будденбаум на перекрестке застонал от досады. Что-то пошло не так. Только что земля сама открывалась для него, и сердце его наполнялось силой, и вдруг рот наполнился кислой слюной, а почва, обхватывавшая руку, начала твердеть. Оуэн выдернул ее, словно вытащил из нутра мертвого или издыхающего животного. От омерзения его передернуло, а на глаза навернулись слезы.

— Оуэн?..

Голос, конечно, принадлежал Сету. Тот стоял в двух шагах от Будденбаума, испуганный и жалкий.

— Что-то не так? Будденбаум кивнул.

— А что?

— Может быть, это. — Будденбаум указал пальцем на свою рану. — Возможно, я просто отвлекся. — Он поднял голову и оглядел воздух. — Что ты видишь? — спросил он у Сета.

— Ты имеешь в виду женщин? Оуэн сощурился:

— Я вижу лишь яркие пятна. Это женщины? — Да.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Значит, это заговор, — решил он, потом взял Сета за руку, оперся на нее и с трудом встал. — Кто-то послал их сюда, чтобы мне помешать.

— Кто?

— Не знаю. Тот, кто знал… — Он вдруг заметил удалявшуюся женскую фигуру. — Бомбек, — пробормотал он. По том закричал: — Бомбек!

— Что ему нужно? — спросил Гарри, оглянувшись на Будденбаума.

— Он думает, я пришла сюда, чтобы отнять у него Искусство.

— А это так?

Тесла покачала головой.

— Я видела, что Искусство сделало с Яффом. А ведь Яфф готовился к этому. По крайней мере, он так считал.

Будденбаум двинулся к ним. Гарри полез за револьвером, но Тесла сказала:

— Так его не остановишь. Лучше просто уйти отсюда.

Она повернулась, но путь ей заступила неизвестно откуда взявшаяся девочка, смотревшая на них с самым серьезным видом. Девочка лет пяти была невероятно, до нелепости правильная: светлые кудряшки (как и положено пятилетним девочкам), белое платьице, белые туфельки и носочки. Щечки розовенькие, глазки голубенькие.

— Здравствуй, — проговорила девочка звонко и равнодушно. — Тебя зовут Тесла, да?

Тесла была не в настроении, чтобы болтать с детьми, да лее с такими хорошенькими.

— Иди-ка лучше к маме и папе, — ответила она.

— Я смотрела, — сказала девочка.

— Не нужно на такое смотреть, детка, — вмешался д'Амур. — Где твои мама с папой?

— Их здесь нет.

— Значит, ты одна?

— Нет, — покачала головой девочка— Со мной Хахе и Йе.

Она оглянулась на дверь кафе-мороженого. Там сидел на ступеньках человек, похожий на клоуна — большеухий, большеротый и светлоглазый. Он держал в руках шесть трубочек мороженого и откусывал попеременно от всех. Рядом с ним стоял еще один ребенок — мальчик с довольно глупым лицом.

— Не беспокойтесь, — сказала им девочка. — Со мной все в порядке. — Она с любопытством посмотрела на Теслу; — Ты умираешь?

Тесла бросила взгляд на д'Амура.

— Сейчас неподходящее время для подобных разговоров.

— Нет, подходящее, — невозмутимо заявила девочка. — Это очень важно.

— Почему бы тебе не поболтать с кем-нибудь другим?

— Потому что меня интересуете вы, — ответила девочка так же серьезно. Она подступила к Тесле на шаг и подняла руку. — Мы увидели твое лицо и подумали: эта женщина знает про дерево историй.

— Про что?

— Про дерево историй.

— О чем она? — спросила Тесла д'Амура.

— Уже не важно, — произнес голос за спиной Теслы.

Тесла не оглянулась — она и так знала, что это Будденбаум Голос его звучал до странности гулко, будто в пустом зале.

— Тебе следовало держаться от меня подальше, девушка.

— Плевать мне на твои дела, — огрызнулась Тесла. А потом, вдруг заинтересовавшись, повернулась к нему. — Просто так, ради любопытства: что это у тебя за дела?

Вид у Будденбаума был ужасный. Его трясло, лицо заливала кровь.

— Тебя они не касаются, — отрезал он.

И вдруг в их разговор вклинилась девочка.

— Ей можно сказать, Оуэн, — проговорила она.

Будденбаум сердито посмотрел на нее.

— У меня нет желания делиться с ней нашими тайна ми, — упрямо ответил он.

— Зато у нас есть, — ответила девочка.

Во время этого странного разговора Тесла внимательно смотрела на Будденбаума, пытаясь хоть отчасти понять, что к чему. Девочку он явно хорошо знал и по какой-то причине боялся. Вернее, осторожничал, а не боялся. Снова Тесла пожалела, что у нее нет проницательности Рауля. Будь Рауль с ней, она бы уже поняла, что происходит.

— Ты плохо выглядишь, — сказал ей Будденбаум.

— На себя посмотри, — отозвалась Тесла.

— Я-то приведу себя в порядок, а ты… Впрочем, тебе оста лось недолго.

Говорил он ровно, но Тесла уловила в его голосе скрытую угрозу. Он не предсказывал ей смерть — он обещал ее.

— Прощайся с жизнью, — продолжал он.

— Это входит в программу? — поинтересовалась девочка. Тесла оглянулась и увидела, как та улыбнулась. — Да, Оуэн?

— Да, — подтвердил Будденбаум. — Входит.

— Хорошо, очень хорошо. — Девочка перевела взгляд на Теслу. — Увидимся позже, — пообещала она и отошла в сторону.

— Вряд ли мы еще раз увидимся, — сказала Тесла.

— Можешь не сомневаться, — ответила девочка. — Мы очень заинтересованы и в тебе, и в дереве.

Тесла услышала, как Будденбаум пробормотал что-то у нее за спиной. Тесла не расслышала, но у нее не было ни времени, ни желания просить его повторить. Она улыбнулась девочке на прощание и пошла вместе с Гарри своей дорогой. За спиной не смолкало бессвязное бормотание полицейских, подхваченное легким летним ветерком.

* * *

Трудно было поверить, что новость о случившемся еще не облетела весь город. Однако на улицах, по которым Тесла и Гарри шли к Фебе, стояла абсолютная, противоестественная тишина, как будто жители почувствовали опасность и решили, что надежнее всего не говорить о ней и не думать. Несмотря на жару, ставни и двери домов были закрыты. Дети не играли на газонах и тротуарах. Даже собаки попрятались.

Это особенно удивляло, потому что день выдался прекрасный: в воздухе разливался сладкий запах августовских цветов, на небе ни облачка.

Они сворачивали за угол на улицу Фебы, когда Гарри сказал:

— Господи, как же я все-таки люблю этот мир.

Он сказал это так просто, с таким искренним чувством, что Тесла лишь покачала головой.

— А ты нет? — спросил Гарри.

— Слишком много дерьма, — ответила она.

— Сейчас его нет. Сейчас так хорошо, что лучше не бывает.

— Вспомни, что ты видел в горах, — напомнила Тесла.

— Я же не в горах, — отозвался Гарри. — Я здесь.

— Везет тебе, — пробормотала она, не в силах скрыть раздражение.

Он посмотрел на нее. Тесла казалась усталой, измученной и буквально едва живой. Ему захотелось обнять ее, пусть хоть на минуту, но Тесле это вряд ли понравится. Она замкнулась в своих мыслях и не нуждается в его утешении.

Она не сразу нашла нужный ключ на связке, которую ей дала Феба, но в конце концов они попали в дом. Там Тесла сказала:

— Мне нужно немного поспать. Мысли путаются.

— Конечно.

Она пошла наверх, но через два шага остановилась, повернулась и посмотрела на д'Амура невидящим взглядом.

— Кстати, — проговорила она, — спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты сделал в горах. Иначе меня бы здесь… Господи… Ну, ты понимаешь.

— Понимаю. И не надо меня благодарить. Мы оба делаем одно дело.

— Нет, — промолвила она тихо. — Теперь вряд ли.

— Если ты поверила словам ребенка, то…

— Не она первая об этом подумала, — продолжала Тесла. — Я пять лет лезла из кожи вон, Гарри, и я устала.

Он хотел возразить, но она жестом остановила его.

— Давай не будем морочить друг другу голову, — сказала она. — Я сделала, что могла, но я больше не в силах. Пока со мной был Рауль, я еще делала вид, будто во всем этом есть смысл, но сейчас. — Рауля нет. — Она передернула плечами. — Я не хочу больше, Гарри.

Тесла попыталась улыбнуться, но не сумела. Она нахмурилась, отвернулась и поплелась наверх.

Гарри сварил себе кофе и сел в гостиной — там везде валялись старые номера «ТВ-гида» и стояли наполненные окурками пепельницы, — чтобы спокойно обдумать происходящее. Кофе ему помог, в голове прояснилось, несмотря на усталость. Он сидел, смотрел в потолок и перебирал в памяти события последнего времени.

Он отправился в горы искать Киссуна, понадеявшись на туман и татуировки старика Войта, но не нашел или, по край ней мере, не узнал и не понял, в кого Киссун воплотился. Дети… Да, были еще дети, а также братья Гримм, Посвященный и Тесла Бомбек. Но человек, отправивший на тот свет Теда Дюссельдорфа и Марию Назарено, от него ускользнул.

Мысленно Гарри вернулся на Морнингсайд-Хайтс, в комнату Киссуна, надеясь обнаружить подсказку, ключ к новому перевоплощению его противника. Ничего подходящего Гарри не нашел, зато вспомнил про карты, взятые оттуда. Он порылся в кармане, извлек колоду и разложил на столе. Был ли ключ в этих картинках, Гарри не понимал.

Обезьяна, луна, зародыш, молния.

Могущественные символы.

Молния, рука, торс, отверстие.

Если это игра Киссуна, то Гарри не знал ее правил. А если не игра, то какого черта он таскал их с собой?

Почти безотчетно он раскладывал и перекладывал кар ты, стараясь найти хоть какую-то зацепку. Ничего не получалось. Несмотря на все могущество символов (а может быть, именно из-за него), ясности не прибавлялось, появилось лишь ощущение полной беспомощности.

Раздумья его прервал телефонный звонок. Видимо, в доме Коббов не доверяли автоответчикам, так что телефон звонил и звонил без остановки, пока Гарри не поднял трубку.

Мужской голос на другом конце провода звучал очень устало:

— Можно позвать Теслу?

Гарри ответил не сразу, и человек добавил:

— Это срочно. Мне необходимо с ней поговорить. Теперь Гарри его узнал.

— Грилло? — спросил он.

— Кто это?

— Это Гарри.

— Господи, Гарри. Что ты там делаешь?

— То же самое, что и Тесла.

— Она там?

— Она спит.

— Мне нужно с ней поговорить. Я звоню весь день.

— Где ты?

— В пяти милях от города.

— От какого города?

— От Эвервилля, черт побери! Да позовешь ты ее или нет?

— Не мог бы ты перезвонить через час или…

— Нет! — заорал Грилло. Потом добавил спокойнее: — Нет. Мне нужно поговорить с ней сейчас.

— Подожди минуту, — сказал Гарри, поставил телефон на место и направился будить Теслу.

Тесла спала одетой на широкой двуспальной кровати, а лицо у нее было до того измученное, что у него не хватило духу ее разбудить. Сейчас ей нужен только сон. Когда Гарри спустился вниз и взял трубку, в ней раздавались гудки. Связь прервалась.

* * *

Во сне Тесла брела по нездешнему, странному берегу. Не давно выпал снег, но холодно не было. Легко ступая, Тесла шла к морю. Оно было темное, неспокойное, по воде бежали пенные гребни и мелькали человеческие тела, которые тащил на берег прибой. Они обращали к Тесле свои разбитые лица, словно хотели предупредить: нельзя входить в эти воды.

Выбора у нее не было. Море нуждалось в ней и звало. Честно говоря, ей не хотелось сопротивляться его зову. На берегу пустынно и жутко, а море, несмотря на плывущих мертвецов, скрывало в себе тайну.

И только когда она уже шла по воде и брызги падали ей на живот и на грудь, спящий мозг сообразил, куда она попала. По крайней мере, он вспомнил название этого моря.

— Субстанция.

Тесла произнесла это вслух, и море плеснуло в лицо, а отлив потянул за ноги. Она не стала бороться и послушно дала течению увлечь себя. Оно подхватило ее и понесло сильно и бережно, как нежный любовник. Волны вскоре стали громадными, и с гребня волны Тесла заметила на горизонте стену тьмы — точно такую же, какую она видела у Киссуна в Петле. Значит, там Иад. Блохи и горы, горы и блохи. Падая вниз с высоты волны, Тесла всякий раз уходила под воду, где ей открывалось другое зрелище: косяки рыб, огромные, как грозовые тучи. Среди рыб плыли светящиеся формы — наверное, души спящих, как и она сама. Тесле казалось, что она различает в этих формах лица влюбленных, умирающих и младенцев.

Она знала, к какой из трех групп отнести себя, Не младенец, не влюбленная, старая, безумная, она могла попасть сюда сегодня лишь по одной причине. Девочка с перекрестка, Идеальный Ребенок, оказалась права Смерть подступала неотвратимо. Тесла Бомбек уснула в последний раз в своей жизни.

Мысль эта была неприятна, однако огорчаться было не когда. Путешествие требовало внимания. Вверх и вниз, на гребень и в пропасть; так ее принесло туда, где море — по чему, Тесла не знала — стало таким спокойным, что в нем, как в зеркале, отражалось тревожное небо.

Сначала она решила, что в этих водах нет никого, кроме нее, и уже подумывала о том, чтобы собраться с силами и покинуть их. Но вдруг она заметила мерцание в глубине. Присмотревшись, она разглядела стайку светящихся рыб, всплывавших на поверхность. Тесла подняла голову и обнаружила, что она не одна. На поверхности моря сидел, будто на твердой земле, длинноволосый бородач и лениво чертил круги на зеркальной глади. Наверное, он все время был здесь, а она не видела, подумала Тесла. И тут он поднял глаза, будто почувствовав на себе ее взгляд.

Лицо у него было худое, костистое, с черными пронзи тельными глазами, но улыбнулся он приветливо, даже не много смущенно, словно извинялся за то, что она застала его врасплох. Это сразу же ей понравилось. Потом он встал и пошел к Тесле, а вода плясала у его ног. Длинная намокшая одежда его оказалась изорвана, и сквозь прорехи Тесла увидела грудь, испещренную мелкими шрамами, как от порезов.

Она пожалела его. У нее тоже были шрамы — ив душе, и на коже; и у нее тоже ничего не осталось от того, что она любила, — ни профессии, ни самоуважения, ни уверенности в завтрашнем дне.

— Мы знакомы? — спросил он, подойдя ближе.

Голос звучал хрипловато, но ей понравился.

— Нет, — проговорила Тесла почему-то с трудом. — По-моему, нет.

— Кто-то говорил мне о тебе. Я уверен. Может быть, Флетчер?

— Ты знаешь Флетчера?

— Ну конечно, — ответил человек, снова улыбаясь. — Ведь именно ты помогла ему отмучиться.

— Я не думала об этом с такой точки зрения… но», да, я.

— Послушай, — сказал бородач. Он присел рядом с ней на поверхности воды, легко державшей и Теслу. — Ты искала связь между вещами, и она действительно есть. Но тебе пришлось побывать в страшных местах. В местах, где все дышит смертью, где смерть уносит любовь, а люди теряют друг друга и теряются сами. Только очень храбрая душа способна увидеть это и не отчаяться.

— Я пыталась быть смелой, — сказала она.

— Знаю, — тихо отозвался он. — Я знаю.

— Хочешь сказать, я вела себя не очень смело? Видишь ли, я туда не рвалась. Я была не готова. Я, знаешь ли, хотела просто писать сценарии, разбогатеть и стать счастливой. Тебе, наверное, это кажется глупым.

— Почему же?

— Ну, мне кажется, ты вряд ли любишь кино.

— Должен тебя удивить — я его люблю, — сказал он и опять улыбнулся. — Дело в том, что важны лишь сами истории, а не то, каким способом люди узнают их.

Тесла вспомнила девочку на перекрестке. «Мы увидели твое лицо и подумали: эта женщина знает про дерево историй».

— При чем тут истории? — спросила она.

— Ты их любишь, — ответил он и перевел взгляд с ее ли па на гладь воды.

Светящиеся формы, всплывавшие из глубин, почти добрались до поверхности. Вода вокруг них приходила в волнение.

— Ты любишь прошлое со всеми его историями и любишь их рассказывать, так? — продолжал он.

— Думаю, да, — согласилась она.

— Вот в них и есть та самая связь, которую ты искала, Тесла.

— В моих историях?

— В рассказах о жизни. Потому что любая жизнь, даже самая короткая, самая бессмысленная, подобна листку.

— Листку?

— Да, подобна древесному листку…

Он снова посмотрел на нее и замолчал, дожидаясь, пока она уяснит смысл.

— Листку дерева историй, — проговорила она.

Он одобрительно улыбнулся.

— Каждая жизнь — это страница, листок с дерева Книги Жизни. Просто, не так ли? — спросил он.

Вода под ним забурлила, ему стало трудно стоять. Очень медленно он начал погружаться.

— Видимо, мне пора, — сказал он. — Шу явились за мной. Почему у тебя такой несчастный вид?

— Потому что уже поздно, — ответила Тесла. — Почему я только сейчас поняла, что нужно было делать?

— Значит, раньше было не нужно. Ты занималась другим делом.

— Ничего подобного, — воскликнула она огорченно. — Я еще ничего толком не рассказала.

— Ну нет, — возразил он. — Одну историю ты рассказала.

— Какую? — взмолилась она в надежде, что он ответит, прежде чем скроется под водой. — Какую историю я рассказала?

— Свою, — ответил он. — Ты рассказала свою историю.

С этими словами он погрузился в волны.

Она посмотрела на бурлящую воду и увидела, как существа, которых он назвал «шу» — они походили на каракатиц, и их собралось, наверное, не меньше миллиона, — окружили его со всех сторон и двинулись вместе с ним вниз по огромной спирали. Тесла смотрела ему вслед и отчаянно жалела, что больше его не увидит. Ей так хотелось с ним поговорить. Хотя кое-что у нее осталось: теперь Тесла знала, что ее история тоже нужна. Если она вернется, это послужит ей утешением.

Как только спиральное облако шу скрылось в глубинах моря, ее мир снова дал о себе знать. Зазвонил телефон, раз дались шаги на лестнице.

— Тесла?

Она открыла глаза. Гарри просунул голову в дверь.

— Это Грилло, — сказал он. — Ему нужно с тобой поговорить. Он звонил еще час назад.

Смутно она припомнила, что слышала какой-то звук, похожий на телефонный звонок, когда шла по заснеженному берегу моря.

— Кажется, он не в форме.

Тесла встала и спустилась вниз. Возле телефонного аппарата лежал огрызок карандаша. Тесла написала на обложке телефонного справочника, на случай если вдруг забудет свой сон: «Я рассказала свою историю». Потом взяла трубку.

Как и сказал Гарри, голос у Грилло был больной. Значит, он не в лучшей форме. И она не в лучшей форме, и д'Амур, и тот, кто ей сейчас приснился. Всем тяжело.

— Я сейчас в мотеле Стерджиса, — сказал Грилло, — вместе с Хови, Джо-Бет и их девочкой.

— Где это?

— В нескольких милях от Эвервилля.

— И какого черта вы там делаете?

— У нас не было выбора. Пришлось торопиться, и я знал, что нам понадобится помощь.

— Что случилось?

— Томми-Рэй ищет Джо-Бет.

— Томми-Рэй?

Грилло вкратце пересказал события последних дней. Тесла все еще думала о своем сне и слушала его невнимательно. Но когда тревога и страх, сквозившие в голосе Грилло, слились с образом бурного моря и человека, знавшего Флетчера, Тесла очнулась.

— Мне нужна твоя помощь, Тес, — говорил в это время Грилло. Тесла еще видела перед собой лицо того, кто ходил по воде. — Ау, Тес, ты здесь?

Ей пришлось собраться.

— Да, я здесь.

— Я сказал, мне нужна помощь.

— У тебя странный голос, Натан. Ты не болен?

— Долго объяснять. Слушай, скажи мне, где ты. Мы сей час приедем.

Она тут же увидела перед собой, как Томми-Рэй со своей армией призраков идет по их городку. Не он ли, поддавшись разрушительной страсти, разнес собственный дом, когда внутри находилась его родная мать? Если он разгуляется в Эвервилле, особенно во время бегства жителей из города (а ждать этого явно недолго), последствия будут ужасны.

— Оставайся там, — велела она. — Я сама приеду к вам.

Грилло не стал спорить. Он хотел одного — поскорее встретиться. Он сообщил Тесле адрес мотеля и попросил поспешить.

Гарри в кухне поджаривал тосты. Она пересказала ему разговор с Грилло. д'Амур слушал без комментариев, пока она не сообщила, что уезжает.

— Значит, Эвервилль останется на мне? — спросил он.

— Значит, так.

Тесла хотела сказать: ей приснился последний сон, а значит, она не вернется; но это прозвучало бы чересчур мело драматично. Нужно найти слова простые, точные, умные, но ничего подходящего на ум не приходило. Пока она раздумывала, Гарри сам заговорил о прощании:

— Знаешь, мне придется вернуться в горы, когда стемнеет. Если Иад идет оттуда, я хотя бы посмотрю на это. Я имею в виду… Наверное, мы больше не увидимся.

— Да. Наверное.

— У нас с тобой есть что вспомнить, правда? Я имею в виду… наша жизнь была…

— Классной.

— Потрясающей.

Тесла пожала плечами. Конечно, он прав.

— Мы оба ожидали, что все кончится иначе, — сказал Гарри. — Но в глубине души, наверное, мы хотели сделать что-то подобное.

— Наверное.

На этом разговор иссяк. Тесла подняла глаза и увидела, что Гарри смотрит на нее в упор и губы у него подозрительно вздрагивают.

— Ладно, желаю тебе как следует полюбоваться горны ми пейзажами, — сказала она.

— Непременно, — ответил он.

— Не лезь на рожон.

Тесла первая отвела взгляд, взяла куртку и пошла к двери. Ей хотелось вернуться, обнять его, но она сдержалась. Стало бы только хуже. Нет, пора заводить мотоцикл и уезжать.

Толпа зрителей, видевших окончание парада, давным-давно разошлась, но по Мейн-стрит еще бродили люди. Они покупали в лавочках сувениры или выбирали, где поужинать. Вечер был теплый, погода отличная, и праздничное настроение, пусть и подпорченное дневным происшествием, не ушло.

Пять лет назад Тесла тормознула бы здесь свой «харлей», не жалея взвизгнувших покрышек, и до хрипоты призывала бы всех уходить из города. Но сейчас она не стала тратить время. Она знала; одни улыбнутся, другие пожмут плечами, и все повернутся к ней спиной. По совести, их нельзя за это винить. Она заметила свое отражение в зеркале перед уходом. Еще несколько дней назад она была стройной и подтянутой — отмеченная своей целью, гордившаяся своими шрамами, — но теперь превратилась в жалкое убожество.

Но если даже люди не отвернутся, какой смысл их предупреждать? Если то, что она знает про Иад, соответствует истине, бежать некуда. Пускай эти люди повеселятся, не зная об уготованной им страшной гибели. Может быть, смерть придет быстро и они не успеют испугаться и придумать себе надежду. Да, надежда — это хуже всего.

Тесла проехала тот самый перекресток. Для этого пришлось сделать крюк, но ей нужно было взглянуть: не осталось ли там что-то важное, способное стать ключом к разгадке сегодняшних событий. Движение на улицах восстановилось, но машин было мало. Зато полно прохожих. Возле закусочной толкались любопытные, некоторые фотографировали памятное место. Никто не стоял на коленях и не молился. Одни разошлись, других увезли.

Тесла собиралась снова надеть шлем, когда вдруг услышала крик. Оглянувшись, она увидела, как от закусочной через дорогу к ней торопится Босли Праведный.

— Что ты сделала? — крикнул он, багровея от гнева.

— Где? — спросила она.

— Ты устроила всю эту… мерзость! — заявил он. — Я видел, ты была там. — Он остановился, не доходя до нее, словно боялся заразиться ее нечестивостью. — Я знаю, что ты заду мала…

— Хотите мне все объяснять? — перебила она. — Не надо мне вашего дерьма про дьявола, Босли. Вы верите в него не больше, чем я. Ей-богу.

Он отшатнулся. Тесла увидела в его глазах такой страх, что гнев ее тут же улетучился.

— Знаете что? — сказала она. — Я сегодня, кажется, видела Иисуса.

Босли посмотрел на нее недоверчиво.

— По крайней мере, он ходил по воде, а грудь у него в рубцах, так что… Это ведь мог быть Иисус, правда?

Босли молчал.

— Простите, я не успела рассказать ему о вас, но если бы у меня хватило времени, я непременно попросила бы его заглянуть к вам. На пироги.

— Ты сумасшедшая, — сказал Босли.

— Не больше, чем вы, — ответила Тесла. — Берегите себя, Босли.

С этими словами она надела шлем и нажала на стартер.

Выехав за город, она прибавила газу и гнала на предельной скорости, точно зная, что ни шеф полиции, ни его помощники не станут сегодня ловить нарушителей скоростного режима. И не ошиблась. Она беспрепятственно неслась по пустой дороге на встречу с Грилло; но в конце пути ее поджидали объятия более холодные и крепкие, чем любые человеческие руки.

Глава 9

«Не последний год живем, — думала Дороти Баллард, сидя у окошка своей гостиной, и голова ее слегка поплыла от легкого транквилизатора, — Будут еще фестивали и парады, будет шанс все исправить».

К счастью, она мало запомнила из того, что случилось на перекрестке, но добрые люди уже успели сказать, что это не ее вина, нет-нет, не ее вина. Она просто устала, она проделала огромную работу, она замечательно проделала эту работу, так что на следующий год, о да, на следующий год…

— Все будет прекрасно.

— Что ты сказала, дорогая? — вошла Мейзи с подносом, па котором несла пышный омлет и ржаную булочку.

— На следующий год все будет прекрасно, вот увидишь.

— Даже думать не хочу ни про какой следующий год, — ответила Мейзи. — Давай-ка разбираться с проблемами по мере их появления, ладно?

У Ларри Глодоски в этот момент память туманилась не от таблеток, а от пива. Он уже два с половиной часа просидел в баре у Хэмрика и тоже почувствовал себя лучше. Хотя ему не нужно было глушить страх — наоборот, он жалел, что все так быстро закончилось. Женщины, которых мельком он увидел в воздухе, были прекрасны. У Ларри чуть сердце не разорвалось, когда они исчезли.

— Налить еще? — спросил Уилл Хэмрик.

— Да, налей.

— И что, ты обо всем этом думаешь? Ларри покачал головой.

— Сплошная чушь лезет в голову, — ответил он. Уилл поставил перед ним на стойку еще одну бутылку.

— Позавчера у меня тут был один тип, — сказал Уилл. — Тоже заставил понервничать.

— Как это?

— Он пришел, как раз когда умер Мортон Кобб. И стал говорить, как это хорошо, что Кобб так умер, — мол, история вышла лучше некуда.

— Лучше некуда?

— Ну да. А я… Как это он меня назвал, черт?.. А я, он сказал, сеятель. Да, так: сеятель. А люди, значит, приходят ко мне, чтобы слушать про такие вещи… — Он вдруг сбился с мысли и всплеснул руками: — Каков сукин сын! И голос у него та кой… Ну, вроде гипнотизера.

Ларри вдруг встрепенулся.

— Как, как он выглядел? — спросил он.

— Лет под шестьдесят. С бородой.

— Такой здоровый? В черном костюме?

— Точно, он, — кивнул Уилл. — Ты знаком с ним, что ли?

— Он сегодня там был, — отозвался Ларри. — По-моему, этот гад все и подстроил.

— Надо сказать Джеду.

— Джед!.. — прорычал Ларри. — От него никакого проку. — Он сделал глоток. — Лучше сказать нашим из оркестра. Они бы его за сегодняшнее…

— Осторожнее, Ларри, — посоветовал Уилл. — Не надо подменять закон. Ты же не хочешь, чтобы потом Джед искал тебя.

Ларри перегнулся через стойку, приблизил лицо к Уиллу.

— Л мне плевать, — заявил он. — Что-то происходит в нашем городишке, Хэмрик, но Джед ничего не контролирует. Он понятия не имеет, что творится.

— А ты?

Ларри полез в карман и выложил на стойку три десятки.

— Я скоро буду, — сказал он, оттолкнулся от стойки и направился к двери. — Позвоню и скажу, когда нужно будет действовать.

К вечеру в городе полностью восстановилась видимость нормальной жизни. В муниципалитете разминались первые пары конкурса вальсов. В новом крыле библиотеки, достроенном два месяца назад, начинались чтения, где Джерри Тотленд — местный автор довольно милых и довольно известных детективов, печатавшийся в Портленде, — собирался прочесть отрывки из нового романа. А на Блейзмонт-стрит возле маленького итальянского ресторанчика выстроилась очередь из двадцати человек, желавших отведать шедевры неаполитанской кухни.

Конечно, говорили и о том, что произошло днем на параде, но эти слухи лишь добавляли пикантности фестивалю, не более того. Все, в особенности туристы, немного жалели, что толком никто ничего не разглядел. Тем не менее будет о чем поговорить, когда гости разъедутся. Нечасто случается, что бы хваленый эвервилльский парад вот так осрамился средь бела дня.

* * *

После страшных событий этого дня Эрвин не знал, куда себя девать. Разом, в одно мгновение, он потерял всех, кто у него был.

Эрвин толком не понял, что творилось на перекрестке, да и не желал этого знать. За последние несколько дней он видел много странного и многое понял, но сегодняшнее происшествие оказалось выше его понимания. Часа два он метался по улицам, как потерявшийся пес, выискивая местечко, где можно посидеть, послушать людские разговоры и хотя бы на время забыться. Но везде только и говорили, что о дневном событии.

Разговоры редко касались его напрямую, но случившееся стало их причиной, в этом Эрвин не сомневался. Почему именно сегодня супруги признавались в своих грешках и проси ли друг у друга прощения? Да потому, что почувствовали дыхание смерти и расчувствовались. Эрвин долго ходил от одного дома к другому в поисках утешения, покоя и тишины, а к вечеру догадался прийти на кладбище.

Солнце клонилось к закату, и он бродил среди могил, рассеянно читал эпитафии, освещенные косыми лучами, и размышлял, как дошел до жизни такой. Чем он провинился? Пожелал себе немножко мирской славы? Но с каких пор это стало тяжким грехом? Хотел вытащить на свет тайну, которой следовало оставаться в тени? Но и это не грех; по крайней мере, в его понимании. Значит, ему просто не повезло.

Он решил остановиться и присел на плиту под деревом, где впервые познакомился с Нордхоффом и всей честной компанией. Взгляд его упал на надгробие, и он прочел вслух эпитафию, высеченную на нем.

Я верю, разойдясь с Фомой, Что смерть не властна надо мной, Что я смогу из гроба встать, Вздохнуть и небо увидать. Пускай хрупка мечта моя, Спаси, Господь, но выбрал я Хранить ее за гранью тьмы, Лишен неверия Фомы.

Эрвин от души растрогался, проникшись бесхитростной печалью этой эпитафии. Не успел он произнести последнего слова, как голос его предательски дрогнул, а из глаз хлынули слезы, давно рвавшиеся наружу.

Закрыв руками лицо, он сидел и рыдал. Зачем надеяться на жизнь после смерти, если все вокруг бессмысленно и пусто? Невыносимо!

— Неужели такие плохие стихи? — спросил сверху чей-то голос.

Эрвин оглянулся. В пышной предосенней листве он за метил какое-то движение.

— Покажись, — сказал он.

— Предпочитаю этого не делать, — ответил голос — Я давным-давно усвоил, что на деревьях безопаснее.

— Смеешься ты, что ли? — воскликнул Эрвин.

— Что с тобой случилось?

— Я хочу обратно.

— Ах, вот оно что, — проговорил голос — Это невозможно, так что не стоит себя зря терзать.

Человек на дереве уселся поудобнее, и крона качнулась.

— Их ведь больше нет?

— Кого?

— Да тех дураков, что здесь собирались. Ну, эти… Нордхофф, Долан… — «Долан» он будто выплюнул. — И все прочие. Я пришел сюда с гор, чтобы закончить с ними свои дела, а их и не слышно.

— Не слышно?

— Нет. Один ты. Куда они подевались?

— Трудно объяснить, — сказал Эрвин.

— А ты постарайся.

И он постарался. Рассказал все, что видел и чувствовал на перекрестке. При жизни, будучи адвокатом, он привык описывать мир в юридических терминах, и слов ему сейчас не хватало. Но так хотелось облегчить душу.

— Значит, их всех рассеяло?

— Похоже, именно так, — кивнул Эрвин.

— Так и должно было случиться, — сказал тот, кто сидел на дереве. — Это кровавое дело здесь началось, здесь должно и закончиться.

— Я знаю, о чем ты, — заявил Эрвин. — Я читал завещание.

— Чье?

— Подпись стояла: Макферсон.

Человек глухо зарычал, отчего Эрвин вздрогнул.

— Не смей произносить этого имени! — прикрикнул голос из ветвей.

— Почему?

— Потому! Но я говорил о другом убийстве, случившемся в этих горах, когда они еще не имели названия. И я долго ждал, чтобы посмотреть, чем все закончится.

— Кто ты? — спросил Эрвин. — Почему ты прячешься?

— Потому что ты достаточно увидел сегодня, — отозвался человек. — Тебе только меня и не хватало.

— Ничего, я как-нибудь выдержу, — заверил Эрвин. — Покажись.

На дереве помолчали. Потом голос произнес:

— Ну, как хочешь.

Ветки дрогнули, и человек стал спускаться вниз. Он оказался не таким уж страшным в шрамах, покрытый шерстью, но все равно человек.

— Ну вот, — сказал он, спрыгнув с нижней ветки. — Теперь ты меня видишь.

— Я… Рад познакомиться, — проговорил Эрвин. — Я боялся, что останусь один.

— Как тебя зовут?

— Эрвин Тузейкер. А тебя? Человек-зверь слегка поклонился:

— Позвольте представиться. Кокер Аммиано.

Часть VI ВЕЛИКИЙ ПЛАН

Глава 1

Целый час Муснакаф потратил на то, чтобы подготовить хозяйку к путешествию по холодным улицам Ливерпуля. Фебе в это время было позволено осмотреть дом. Осмотр оказался печальным; все многочисленные комнаты с их огромны ми завлекательными кроватями и декадентскими зеркала ми несли на себе печать запустения. Пыль, птичьи экскременты на окнах, и ни одной живой души, которая могла бы выглядывать в эти окна или преклонять голову на пуховые подушки, Может быть, обитатели дома спят? А если так, что им снится? Быть может, мир, откуда пришла Феба? Мысль, что существа, живущие в столь дивных комнатах, тоскуют по Косму, где она тосковала по волшебной стране, позабавила Фебу. Но потом она осознала печальный смысл своего предположения. Люди на разных берегах разделенного Субстанцией мира живут в тоске и смятении, мечтая об участи друг друга. Она поклялась: если переживет это путешествие и вернется в Эвервилль, будет наслаждаться каждой прожитой минутой и не тратить время на пустые мечты.

Выйдя из комнаты, она поглядела на себя в большое зеркало, висевшее в коридоре, и громко сказала:

— Наслаждайся всем. Каждой минутой.

— Что вы сказали? — спросил появившийся в дверях Муснакаф.

Ей стало неприятно, что ее застали врасплох.

— Давно вы за мной наблюдаете? — спросила она.

— Несколько секунд. Вы хороши, Феба Кобб. В вас есть музыка.

— У меня нет слуха, — ответила она немного резко.

— Музыка музыке рознь. У вас поет душа, а не гортань. В вашем дыхании я слышу литавры, а когда воображаю вас без одежды, сразу представляю себе хор.

Она окинула его суровым взглядом, усмирявшим самых строптивых пациентов, но он в ответ только улыбнулся.

— Не обижайтесь. В этом доме о подобных вещах всегда говорили открыто.

— Тогда и я скажу открыто. Я не хочу, чтобы вы разглядывали меня за моей спиной. Литавры там или нет, я не желаю слушать о том, какова я без одежды.

— Вам не нравится ваша нагота?

— Это наше с ней дело, — отрезала она, понимая, как абсурдно звучит эта фраза.

Муснакаф расхохотался, и Феба сама не смогла сдержать улыбку, при виде чего он захохотал еще громче.

— Я все равно скажу, — сказал он, отсмеявшись. — Наш дом видел много красивых женщин, но вы — одна из самых красивых.

Его непосредственность обезоружила Фебу.

— Что ж… спасибо.

— Не за что. А теперь, если вы готовы, нам пора — носильщики ждут. Нужно спускаться к морю.

Уже через час после того, как он отправился по дороге, ведущей к Б'Кетер Саббату, Джо перестал сочувствовать по кидавшим город беженцам. Он видел бесчисленные проявления грубости и жестокости: дети, нагруженные тяжелее родителей, избиваемые до полусмерти животные, богачи на верблюдоподобных скакунах, прокладывающие себе путь сквозь толпу, калеча бедных сограждан. Все то, что он уже видел в Косме.

Когда грустных впечатлений накапливалось слишком много, он переводил взгляд на город вдали, и его уставшее тело наливалось новыми силами. Жители Б'Кетер Саббата были ничуть не лучше его земляков, но их обиталище не могло сравниться ни с чем.

Что касается стены иадов, то она клубилась и дробилась, не двигаясь с места. Она нависала над городом, как громадный зверь, гипнотизирующий жертву взглядом. Джо надеялся только, что успеет добраться до города, погулять по его улицам и взойти на сияющие башни, прежде чем зверь прыгнет.

Когда он подошел на расстояние четверти мили к ближайшей лестнице — город громоздился над ним, как висящая в воздухе гора, — из бредущей навстречу толпы раздался крик. Навстречу Джо бросился какой-то человек с пепельно-серым лицом

— Африка! — кричал он. — Африка! Ты живой! — Он приложил свои перепончатые руки к груди Джо. — Ты меня не помнишь, конечно?

— Нет.

— Я плыл с тобой на корабле, — заявил человек, и Джо узнал его. Это был один из набранной Ноем команды «Фанакапана»: приземистый широкоплечий тип с большим лягушачьим ртом. Теперь, когда он пришел в себя, от былой заторможенности не осталось и следа. — Меня зовут Уиксел Фи, Африка, — сообщил он, улыбаясь. — Я очень рад тебя видеть. Очень!

— Но почему? Ведь с тобой обращались как с дерьмом.

— Я слышал, что ты говорил Ною Сумма Суммаментис. Ты хотел нам помочь, и не твоя вина, что не получилось.

— Боюсь, что так. А где остальные?

— Погибли.

— Все?

— Все.

— Очень жаль.

— А-а, плевать! Там не было моих друзей.

— А почему же ты не умер? Ной говорил, что…

— Я знаю, что он говорил. Я слышал, У меня хороший слух и сильная воля, и я не хотел умирать.

— Значит, ты слышал, но не мог ничего сделать?

— Конечно. Он заколдовал меня.

— Так тебе было больно?

— Еще как. — Уиксел поднял свою правую руку: два из шести пальцев на ней превратились в кровоточащие обрубки. — И я хотел убить его, когда очнулся.

— А почему ты этого не сделал?

— Он силен, Африка, особенно здесь, у себя дома А мой дом далеко. — Он посмотрел за спину Джо, на море.

— Там нет кораблей, Уиксел.

— А «Фанакапан»?

— Он утонул.

Уиксел воспринял известие философски.

— Значит, я переживу остальных ненадолго. Что ж, хорошо, что я встретил тебя, Африка.

— Меня зовут Джо.

— Я слышал, как мой враг называл это имя. Поэтому я не могу его употребить. Таков обычай моей страны. Поэтому я буду звать тебя Африка.

Джо это не особенно нравилось, но у него не было ни времени, ни сил спорить. Уиксел добавил:

— И я пойду с тобой обратно в Б'Кетер Саббат. Хорошо?

— Я буду рад твоему обществу. Но зачем тебе идти в го род?

— Кораблей нет. Я встретил тебя в десятитысячной толпе. И ты можешь сделать то, что не могу я.

— Убить Ноя.

— Ты сам сказал это, Африка. Не я, а ты.

* * *

В караване, спустившемся с крутого холма от дома на Каннинг-стрит, было девять человек Феба и Муснакаф шли пешком; четверо носильщиков несли Мэв О'Коннел в удобном паланкине, и еще двое до зубов вооруженных людей сопровождали их — впереди и позади. Феба удивилась этому, и Муснакаф пояснил:

— Настали опасные времена. Кто знает, что может случиться?

— Иди со мной рядом, — попросила ее Мэв, когда они двинулись в путь. — Пора выполнить твою часть сделки. Рас скажи мне о Косме. Впрочем, нет. Расскажи о городе.

— Сначала я задам один вопрос.

— Какой?

— Почему вы выдумали именно Ливерпуль, а не новый Эвервилль?

— В Ливерпуле прошло мое детство, полное надежд. У меня сохранились о нем хорошие воспоминания. Про Эвервилль я этого сказать не могу.

— Но вы все равно хотите узнать о нем?

— Хочу.

Не зная, какой именно аспект эвервилльской жизни интересует Мэв, Феба начала рассказывать обо всем подряд. О фестивале, о проблемах с почтой, о библиотеке, о Джеде Джилхолли, о закусочной Китти, о старой школе и хранившемся там архиве, о канализации…

— Погоди, — остановила ее Мэв. — Вернись немного назад. Ты что-то сказала про архив.

— Да.

— Это касается истории города?

— Да.

— А ты знакома с документами?

— Не очень, но…

— Тогда странно, что ты меня не знаешь. — Феба промолчала. — Скажи, что там говорится об основании города?

— Я точно не помню.

Внезапно Мэв завопила:

— Стойте! Все остановитесь! — Караван замер на месте. Мэв наклонилась в своем кресле и поманила Фебу к себе: — Послушай-ка. Я думала, что мы заключили сделку.

— Так; и есть.

— Так почему же ты не хочешь сказать мне правду?

— Я… я не хотела вас огорчить.

— Матерь Божья, но разве это огорчение?

Она принялась расстегивать ворот платья. Муснакаф заикнулся было о холоде, но Мэв смерила его таким взглядом, что он тут же замолчал.

— Смотри, — сказала она и открыла перед Фебой свою шею, которую опоясывал побелевший от времени рубец. — Знаешь, что это?

— Это напоминает, похоже, кто-то хотел вас повесить.

— Они и повесили. Оставили меня болтаться на дереве рядом с мужем и сыном.

— Что? — Феба была потрясена.

— Они ненавидели нас и хотели от нас избавиться. Муснакаф! Застегни мой воротник! — Пока он выполнял приказ, Мэв продолжила: — У меня был очень странный сын, он не любил никого и ничего. Меня он тоже не любил, как и отца. Постепенно люди стали ненавидеть его в ответ. И поскольку у них появилась причина вздернуть его, они сделали это, а заодно вздернули и моего бедного мужа. Видишь ли, Кокер не был человеком, он пришел в ваш мир, чтобы спасти меня, и жил по его законам, но люди все равно чувствовали, что он не похож на них. А я… — Мэв отвернулась и посмотрела на город, раскинувшийся внизу.

— Что вы?

— Я была тем, что они хотели забыть. Я была в начале… нет, не так. Я была началом. Была Эвервиллем, как будто его построили из моих костей. И Браули, Джилхолли, Хендерсонам и прочим отцам города не хотелось вспоминать об этом.

— И они убили вас за это?

— Они закрыли глаза. На убийство.

— Но почему же вы не умерли?

— Ветка сломалась. Все просто. Моему бедному Кокеру так не повезло. Его ветка была крепкой, и, когда я очнулась, он уже остыл.

— Какой ужас

— Я никогда никого так не любила, как его.

Пока они говорили, Феба почувствовала, что земля начала дрожать. Муснакаф, очевидно, тоже это почувствовал и с тревогой в голосе обратился к Мэв:

— Может, лучше не говорить об этом? Хотя бы не так громко.

— Оставь! Он не посмеет тронуть меня. И не говори, что он не знал правды.

Феба не могла понять, о чем они, но решила не лезть с вопросами.

— А ваш сын? Что случилось с ним?

— Его растерзали звери. Похоже, он оказался вкуснее меня и Кокера. — Она немного помолчала. — Ужасно говорить так про плоть от плоти своей, но мой сын все равно не про жил бы долго.

— Он болел?

— Головой. И сердцем. Что-то в нем не заладилось с самого начала, и я даже думала, что он умственно отсталый. Я пыталась воспитывать его, но не очень успешно. Мне кажется, в нем жило зло. Очень большое зло. Пожалуй, лучше, что он умер. А у тебя есть дети?

— Нет, — ответила Феба

— Считай, что тебе повезло.

Потом, внезапно сменив тон, Мэв крикнула носильщикам:

— А ну, живей! — И караван поспешил вниз по уступам холма.

Пока Феба гостила в доме у Мэв, состояние моря сновидений существенно изменилось. Корабли в порту уже не стояли мирно на якорях, а рвались с них, как испуганные кони у коновязи. Маяки у входа в гавань были потушены яростью волн.

— Я начинаю опасаться, что не смогу выполнить свою часть сделки, — сказала Мэв Фебе, когда они спустились с холма.

— Почему?

— Посмотри сама. — Мэв указала на берег, о который разбивались волны высотой в десять — двадцать футов. — Не думаю, что мне удастся поговорить с шу.

— Кто такие шу?

— Объясни ей, — велела Мэв Муснакафу. — А вы поставь те паланкин. — Носильщики поспешили выполнить приказ.

— Вам помочь? — засуетился Муснакаф.

— Не надо. Лучше просвети ее, хотя, видит бог, мы опоздали.

— Объясните мне, кто такие эти шу.

— Не «кто», а «что». — Взгляд Муснакафа был устремлен на госпожу. — Что она делает?

— Мы, кажется, разговариваем, — напомнила Феба. Этот тип, звякавший своими колечками, словно испытывал ее терпение.

— Она что-нибудь сломает себе!

— Я что-нибудь сломаю вам, если вы не объясните мне, в чем дело. Так шу — это…

— Проводники душ. Частица Создателя. А может быть, и нет. Вам достаточно? — Он устремился на помощь госпоже, но Феба схватила его за руку.

— Нет. Мне недостаточно.

— Отпустите меня!

— Не отпущу.

— Я требую! — воскликнул он и погрозил пальцем, усеянным кольцами. — У меня есть дела поважнее, чем… Что это?

— Земля дрожит? Уже давно. Что-то вроде землетрясения.

— Хорошо бы так. — Муснакаф уставился в землю, опять содрогнувшуюся, теперь уже сильнее.

— Что это было? — Феба даже забыла о своем раздражении.

Ответа не было. Муснакаф повернулся и побежал к тому месту среди камней, где стояла Мэв, поддерживаемая двумя носильщиками.

— Надо спешить, — обратился он к ней.

— Ты знаешь, что произошло на этом месте? — спросила Мэв.

— Госпожа…

— Знаешь?

— Нет.

— Вот здесь я стояла, когда он впервые нашел меня. — Она чуть улыбалась. — Я сразу сказала ему: никто не сможет заменить мне Кокера, потому что Кокер — любовь всей моей жизни…

Земля вздрогнула еще сильнее.

— Помолчите, — велел Муснакаф.

— Что? Ты затыкаешь мне рот? Да я тебе за это!..

Она замахнулась на него палкой и потеряла равновесие. Носильщики бросились к ней, но Мэв задела одного из них палкой, и он отшатнулся с разбитым носом. Ее телохранитель бросился поддержать ее, но она опять замахнулась на Муснакафа, и новый выпад достиг цели. Мэв действовала с такой яростью, что ее палка сломалась, а сама госпожа упала на землю, увлекая за собой второго носильщика.

Как только она коснулась земли, путаясь в своих юбках и накидках, земля опять задрожала. На сей раз дрожь не утихла, а продолжала нарастать, опрокинула паланкин, стоящий рядом, и повергла на землю носильщиков.

— Черт побери! — закричал Муснакаф, помогая Мэв подняться. — Смотрите, что вы натворили!

— В чем дело? — спросила Феба.

— Это он! Он услышал ее!

— Король Тексас?

Прежде чем Муснакаф успел ответить, земля содрогнулась и треснула. Трещина не была похожа на те, что Феба видела в горах Хармона; она прорезала мостовую аккуратно и даже изящно, словно разделила на кусочки мозаику.

— Стойте на месте. — Голос Муснакафа дрожал. — Не двигайтесь. Скажите ему, что сожалеете, — обратился он к Мэв. — Скорее!

С помощью двух оставшихся в строю носильщиков госпожа поднялась на ноги.

— Мне не о чем жалеть, — бросила она надменно.

— Боже, что за упрямство! — Муснакаф поднял руку, как будто собирался ударить ее.

— Не надо! — крикнула Феба, Ее тоже старуха сводила с ума, но она не могла допустить, чтобы Мэв били.

Тут раздался новый толчок, и частицы мозаики провалились вниз, открыв в мостовой десятки отверстий размером по три, четыре, а то и пять футов. Из них пахнуло холодом и сыростью.

— Я предупреждал!

Голос Муснакафа превратился в хриплый шепот. Взгляд Фебы перебегал от одного отверстия к другому; она пыталась угадать, в каком из них появится любвеобильный Король Тексас

— Нам нельзя было идти, — прошептала Мэв. — Это ты меня уговорила— Она ткнула пальцем в Фебу. — Ты в сговоре с ним, признавайся! — Госпожа еле стояла на ногах, и слова слетали с ее губ вместе с брызгами слюны. — Признавайся!

— Вы спятили, — отозвалась Феба. — Вы все спятили.

— Эта женщина дело говорит, — раздался голос из-под земли, и изо всех отверстий разом забили гейзеры жидкой грязи, мгновенно поднявшиеся на два человеческих роста.

Зрелище больше завораживало, чем пугало. Ахнув от изумления, Феба смотрела, как верхушки гейзеров тянутся друг к другу и переплетаются, образуя какую-то фигуру.

— Муснакаф, что это? — спросила она.

Ответила ей Мэв:

— Он делает себе укрытие. — Ее это зрелище явно не очень впечатлило. — Бедняга не выносит света. Он боится засохнуть.

— На себя посмотри, — сказал голос из-под земли. — Тебе бы написать книгу о том, как сохнуть, о моя бедная любовь!

— Я должна поблагодарить за комплимент?

— Нет, — ответил голос — Просто помни, что я всегда говорил тебе правду, как бы горька она ни была. Ты состарилась, моя дорогая. Нет, ты не просто старая. Ты дряхлая. Забытая. Никому не нужная.

— А ты красавец из дыры в земле! — огрызнулась Мэв.

Из-под земли донесся гулкий, раскатистый смех.

— Покажись-ка лучше, — сказала она, — или ты стал со всем уродом?

— Я стану всем, чем ты хочешь, моя конфетка.

— Не подлизывайся.

— Я стану монахом. Я…

— Какое красноречие! Так ты покажешься или нет? Наступила тишина. Потом голос просто сказал «Ладно», и из отверстий просочилась какая-то густая субстанция, быстро принимавшая человеческий облик Существо встало спиной к Фебе; она не видела лица, но заметила, что тело у него каменное.

— Довольна? — спросило существо.

— Боюсь, уже поздно, — сказала Мэв.

— Нет, детка, совсем нет. Ничего еще не поздно. — Он поднял руку размером с лопату для снега, словно пытался дотронуться до женщины, но его пальцы замерли в дюйме от ее лица— Оставь свою немощную плоть, детка. Стань камнем, как я. Мы соединимся, и пусть люди живут на наших спинах, а мы будем лежать внизу и обнимать друг друга.

Пока странный обольститель говорил это, Феба наблюдала за лицом Мэв и поняла; та уже слышала его слова бес счетное множество раз.

— У тебя не появится ни одной новой морщины, — продолжал Король Тексас. — Тебе не будет больно. Ты никогда не умрешь.

От разговоров его прошиб пот, и, исчерпав запас аргументов, он повернулся к Фебе. Лицо его пересекали трещины, на него налипли грязь и глина.

— Ну что, неужели это так плохо? — спросил он, обдав женщину холодом, сыростью и запахом чистой подземной воды. — Скажи ей.

Феба покачала головой:

— Нет. Мне это нравится.

— Вот! — Король Тексас оглянулся на Мэв, но тут же снова повернулся к Фебе. — Она меня понимает.

— Тогда забирай ее. Пиши свои дурацкие письма ей, а меня оставь в покое.

Феба увидела гримасу боли на грубом лице Короля.

— У тебя не будет другого шанса, — сказал он Мэв, по-прежнему глядя на Фебу. — Иады уничтожат твой город и тебя вместе с ним.

— Не уверена.

— Может, ты хочешь снова вступить в дело? — Король наклонил уродливую голову.

— Почему бы нет?

— Потому что у иадов нет чувств. И нет ничего между ног.

— А ты их видел?

— Во сне. Много раз.

— Тогда возвращайся к своим снам. А меня оставь в этой жизни, сколько бы ее ни осталось. От тебя мне ничего не нужно.

— Больно, — пожаловался Король. — Будь у меня кровь, я истек бы кровью.

— У тебя нет не только крови. Огромное тело Короля дрогнуло.

— Осторожнее! — прорычал он. Но госпожа не остановилась.

— Ты старый и женоподобный, — заявила она.

— Женоподобный?

Земля опять затряслась, и Феба услышала, что Муснакаф шепчет знакомую молитву;

— Мария, Матерь Божья…

— Во мне много чего есть, — сказал Король Тексас, — и не всем можно гордиться. Но женоподобность… — Из головы его полезли змеевидные щупальца толщиной с палец. — Видишь? Что здесь женоподобного?

Его тело менялось и перестраивалось, грохоча камнями. Он уже выступил на мостовую. Он навис над Мэв, как скала, угрожающе рокоча.

— Я мог бы просто утащить тебя к себе, чтобы ты посмотрела, как у меня хорошо! — Он ухватился за край мостовой, как за ковер, и потянул.

Муснакаф упал и угодил ногой в разверзшуюся дыру.

— Нет! — закричал он. — Госпожа! Помогите!

— Прекрати немедленно! — потребовала Мэв, будто говорила с непослушным ребенком.

К удивлению Фебы, это сработало. Король Тексас перестал тянуть, и Муснакаф выбрался из отверстия, рыдая от испуга.

— Почему мы вечно спорим? — Тон Короля внезапно сделался спокойным. — Нам ведь есть что вспомнить.

— Нечего нам вспоминать, — буркнула Мэв.

— Опять неправда. У нас были хорошие дни. Я построил тебе дорогу. эту гавань.

Мэв смотрела на него, не двигаясь.

— О чем ты думаешь? — продолжал Король. — Скажи мне, дорогая!

Мэв пожала плечами:

— Ни о чем

— Тогда я подумаю за нас обоих. Мое чувство к тебе сильнее того, что мужчина чувствовал когда-либо к женщине за всю историю любви. И без этого…

— Хватит.

— …я пропаду, но и ты…

— Почему ты меня не слушаешь?

— …тоже пропадешь.

— Пропаду? — насмешливо переспросила Мэв.

— Да. Именно. Город исчезнет через пару часов. Наша гавань, наши чудесные дома… — Он показал на них рукой. — Иады просто сметут их. А Эвервилль…

— Я не желаю говорить об этом.

— Неужели и тебе больно? Что ж, я тебя не виню. Ты основала его, а они о тебе забыли.

— Прекрати! — крикнула Мэв. — Господи Иисусе, когда же ты поймешь? Я не полюблю тебя ни от каких уговоров, ни от каких обещаний, ни от каких угроз! Построй хоть тысячу гаваней! Пиши мне письма каждую минуту до самого конца мира, я все равно не полюблю тебя! — Она повернулась к стоявшему рядом носильщику: — Как тебя зовут?

— Нус Каталья.

— Подставляй спину, Нус.

— Прошу прощения?

— Повернись. Я хочу залезть к тебе на спину.

— О-да. Конечно. — Он повернулся, и Мэв вскарабкалась на него.

— Что ты делаешь? — тихо спросил Король.

— Хочу доказать, что ты ошибся, — ответила она, цепляясь за воротник своего скакуна. — Я возвращаюсь в Эвервилль.

Впервые за несколько последних минут Феба подала голос:

— Не может быть.

— Почему же?

— Скажи ей, — вмешался Король Тексас. — Меня она не слушает.

— Вы обещали помочь мне найти Джо.

— Боюсь, это невозможно, Феба, Извини. — По голосу Мэв было понятно, как трудно для нее просить прощения.

— Но я же говорила: не теряй веры в любовь.

— Ведь вы ее потеряли.

— Слушай эту женщину! — прогремел Король. — Она умница!

— Она так же одурела от любви, как и ты, — отрезала Мэв. — Вам есть о чем поговорить. — Она дернула носильщика за воротник: — Вперед!

Когда бедняга, спотыкаясь, направился вниз, взгляд Ко роля упал на Муснакафа, осторожно отползавшего в сторону.

— Эй! — громогласно крикнул Король в спину Мэв. — Если не вернешься, я убью твоего лизоблюда!

Мэв оглянулась и ответила:

— Не будь таким мстительным. Это глупо.

— Я буду таким, каким хочу! Вернись! Предупреждаю тебя!

Мэв только подстегнула Каталью ударами пяток по ребрам.

— Ему осталось жить две секунды! Ты слышишь?

Муснакаф жалобно заблеял и попытался отползти подальше от ближайшего отверстия.

— Ты жестокая! — крикнул Тексас вдогонку Мэв. — Жестокая!

С этими словами он нагнулся и потянул за край мостовой.

— Не надо! — воскликнула Феба, но ее заглушил вопль Муснакафа.

Он цеплялся за камни, неудержимо сползая к дыре в земле. Феба не могла стоять и смотреть, как он погибает, и бросилась на помощь. Он протянул к ней руки, и на его побелевшем лице мелькнула надежда.

Это было ошибкой. Лишившись опоры, он продержался на поверхности еще секунду и рухнул вниз, продолжая кричать.

Феба отпрянула, всхлипывая от жалости и бессильного гнева.

— Тише, — сказал Король Тексас.

Она взглянула на него сверху вниз. Судьба Муснакафа была грозным предостережением, но она не могла сдержаться:

— Ты сделал это из-за любви?

— По-твоему, я виноват? Эта женщина…

— Ты его убил!

— Я хотел, чтобы она вернулась.

— Но лишь добавил ей страданий. Король пожал плечами.

— Там он будет в безопасности. Там спокойно. И тем но, — проговорил он и тяжело вздохнул — Ладно. Я был не прав.

Феба всхлипнула и стерла слезы ладонью.

— Я не могу вернуть его. Но я тебя утешу, — обещал Король.

Он поднял руку, словно желая приласкать ее. Этого она меньше всего хотела. Она отскочила и, к ужасу своему, почувствовала, что теряет опору. Феба глянула вниз и увидела под ногами ту самую дыру, куда за несколько секунд до того свалился Муснакаф.

— Помогите! — Она потянулась к Королю, но его грубое тело было слишком неуклюжим. Небо над головой устремилось куда-то вбок, а Феба сорвалась и полетела, полетела. Слезы ее мгновенно высохли, но глаза не видели ничего, кроме сплошной беспросветной черноты.

Глава 2

Когда Джо и Уиксел Фи поднялись по лестнице и вышли на добела раскаленные улицы Б'Кетер Саббата, Джо спросил:

— А что значит «Б'Кетер Саббат»? Уиксел пожал плечами:

— Я сам могу тебя об этом спросить.

Его незнание почему-то успокоило Джо. Они изучат загадки города на равных; может быть, так оно и лучше. Лучше бродить здесь, не стараясь понять, что открывается взору; просто смотреть и удивляться. Город состоял из того же, что и любой город Америки: кирпич и дерево, окна и двери, тротуары и фонари. Но архитекторы и каменщики постарались сделать каждый элемент застройки, даже самый маленький, непохожим на другие. Отдельные здания поражали огромными размерами — например, башни, которые Джо видел с холма, — но даже самые скромные дома, каких было большинство, гордо отстаивали собственную оригинальность. Прохожие уже исчезли с улиц (а крылатые кетерианцы — с неба), однако казалось, будто строители города все еще присутствуют в своих творениях.

— Если бы я создал хотя бы маленький кусочек этого го рода, — сказал Джо, — я никогда бы его не оставил.

— Даже перед ними? — Уиксел кивнул на клубящуюся стену иадов.

— Особенно перед ними. — Джо остановился, вглядываясь в стену.

— Они уничтожат город, Африка. И нас вместе с ним.

— Кажется, они не спешат. Почему?

— Мы никогда этого не узнаем. Они слишком отличаются от нас.

— Я и про себя это слышал. Люди не называли меня «Африка», но я знал, что они думают.

— Неужели ты обижаешься? Я могу…

— Нет, не обижаюсь. Я просто подумал: вдруг они не так уж сильно отличаются от нас?

— Мы не успеем узнать, кто из нас прав, — заключил Уиксел. — Они придут раньше.

Они шли по чудесному городу, удивляясь тому, что открывалось им на каждом шагу. На одной из площадей стояла большая карусель, вращаемая ветром. Вместо деревянных лошадок ее фигуры представляли превращение обезьяны в человека на разных этапах эволюции. В другом месте стояли сотни колонн, а на их вершинах поблескивали странные геометрические фигуры, тихо вибрируя. Джо пообещал себе не задавать вопросов, но тут не сдержался и очень удивился, обнаружив, что Уиксел знает ответ.

— Это образы, возникающие под нашими веками, — пояснил Фи. — Я слышал, кетерианцы считают их священными, потому что это суть вещей: мы видим ее, когда закрываемся от мира.

— Зачем же закрываться от вот такого места? — спросил Джо.

— Потому что, если хочешь что-то построить, нужно сна чала увидеть это во сне.

— Я уже бывал здесь во сне, — отозвался Джо.

Его возбуждала эта мысль: он проснулся в городе, который людям лишь снится. А если он уснет здесь — увидит ли он во сне свой мир? Или другой, такой же чуждый, как и Метакосм?

— Не стоит слишком вникать в здешние тайны, — предупредил его Уиксел. — На этом многие сломали себе голову.

Они закончили разговор и двинулись дальше, порой обмениваясь репликами, пока не подошли к мосту через пруд с удивительно спокойной водой, гладкой как зеркало. Мост был возведен из материала, похожего на фарфор.

Они немного посмотрелись в зеркало вод. Джо зачаровывал вид собственного лица на фоне грозовых туч иадов.

— Выглядит очень уютно, — сказал он.

— Хочется полежать на нем, правда?

— Полежать и заняться любовью.

— Утонешь.

— Ну и пусть. Может, там внизу чудеса еще похлеще.

— Например?

Джо вспомнил разговор возле колонн.

— Например, какие-нибудь сны.

Уиксел не ответил. Оглянувшись, Джо увидел, что его спутник повернулся в ту сторону, куда они шли. Оттуда донеслись крики и еще что-то, напоминающее лязг оружия.

— Слышишь? — спросил Джо.

— Слышу. Останешься или хочешь взглянуть, что там та кое? — Сам Уиксел явно выбрал второе и уже взбирался на мост.

— Иду, — ответил Джо и отвел взгляд от пруда.

Лабиринт улиц не позволял определить, откуда доносятся звуки. Джо и Уиксел несколько раз ошибались, прежде чем обнаружили место сражения. Зайдя за угол, они увидели, что дорога неведомым образом привела их обратно на площадь с колоннами, где теперь началась битва. Пространство между колоннами было завалено телами, и там же сражались уцелевшие. Основным оружием служили короткие мечи, а среди участников боя оказалось много женщин. Они дрались с еще большей яростью, чем мужчины. Сверху налетали, чтобы поразить противников, около десятка крылатых кетерианцев — Джо увидел их впервые. Это были хрупкие создания с телами, как у шестилетних детей, и тонкими конечностями. Их крылья сверкали и переливались, а их голоса вплетались музыкальной нотой в хриплый рев дерущихся.

Эта сцена, как и многое другое, увиденное Джо во время путешествия, вызвала у него смятение чувств. Вид раненых и мертвых угнетал его, но ярость воинов возбуждала, как и мелькание крыльев на фоне темной стены иадов.

— Почему они дерутся? — спросил он Уиксела, пытаясь перекричать шум сражения.

— Династии Сумма Суммаментис и Энцо Этериум сражались всегда. Никто не знает почему.

— Но кто-то должен знать!

— Ни один из них, это точно.

— Так почему бы им не помириться?

Уиксел пожал плечами:

— Зачем? Разве о войне мечтают меньше, чем о мире? Ее требует сама природа.

— Требует… — Джо вгляделся в кровавую сцену перед ним. Да, словно чье-то властное требование заставляло людей вновь и вновь бросаться друг на друга. — Не хочу я на них смотреть. Лучше вернусь к пруду.

— Да?

— Оставайся, если хочешь. А я не желаю в последние мгновения жизни смотреть на то, как люди убивают друг друга.

— Я останусь, — проговорил Уиксел немного виновато.

— Что ж, прощай. Недавний раб пожал ему руку.

— Прощай.

Джо повернулся, но не прошел и десяти шагов, как услышал позади ужасный крик. Обернувшись, он увидел, что Уиксел ковыляет за ним, держась за вспоротый живот.

— Африка! — простонал он. — Он здесь! Джо устремился к нему, но Уиксел крикнул:

— Не ходи, Африка! Он сошел с ума! Он…

Тут из-за угла появился Нои с коротким мечом, покрытым кровью по самую рукоять. В родном городе он очень окреп, шагал уверенно и гордо.

— Джо, — произнес он спокойно, будто между ними не стоял умирающий человек. — Я так и думал. — Он схватил Уиксела за шиворот. — Что ты делаешь рядом с этим? Он, должно быть, заразный.

— Оставь его, — сказал Джо.

— Беги, Африка… — пробормотал Уиксел.

— Похоже, он боится, что я причиню тебе вред, — заметил Ной.

— А ты не причинишь?

— Он зовет тебя «Африка», Джо. Это оскорбительно?

— Нет, это…

— А по-моему, оскорбительно. — И он мгновенно вонзил меч в шею Уиксела. Джо вскрикнул и кинулся вперед, но Нои уже с улыбкой вынимал лезвие. — Все. Больше он не сможет тебя оскорбить.

— Он меня не оскорблял!

— Что? А-а. Тогда можно мне тоже звать тебя Африкой?

— Не надо никак называть меня! Просто убирайся от сюда!

Ной перешагнул через труп Уиксела и приблизился к Джо:

— Но я хочу, чтобы ты пошел со мной.

— Куда?

— Получить то, что тебе причитается. Когда я увидел тебя на площади, я понял, зачем ты пришел. Я обещал тебе власть, потом мы расстались» Извини, я решил, что ты мертв. И вот ты снова здесь, воплоти. Я хочу исполнить свое обещание.

— Не надо.

Ной подошел вплотную, как бы случайно держа клинок в дюйме от живота Джо:

— Надо, Африка.

— Поздно.

— Почему это?

— Иады скоро будут здесь.

— Я думаю, их что-то удерживает, — сказал Ной.

— А что?

— У меня есть подозрение. Но тебе это знать ни к чему. — Ной в упор взглянул на Джо: — Ну что? Останемся друзьями, или мне придется воспользоваться этим? — Он придвинул клинок чуть ближе.

— Мы не были друзьями и не будем, но я пойду с тобой, если ты мне кое-что расскажешь.

— Что угодно.

— Обещаешь?

— Обещаю. Что же тебе так важно узнать?

В голосе Ноя послышалось опасение, и Джо был этому рад.

— Ладно, потом, — сказал он. — А пока пошли.

* * *

В конце площади с колоннами стояло здание, казавшееся в некотором роде образцом кетерианской эстетики. Издалека оно выглядело как простой двухэтажный особняк, но когда Джо и Ной подошли ближе, они увидели, что каждый камень дома украшен особенным узором, а все вместе образуют совершенное единство, подобно строчкам стиха.

Но Ною было некогда разглядывать камни. Он провел Джо внутрь и сказал:

— Я обещал тебе власть. Она здесь.

— Что это за место?

— Храм.

— Чей?

— Я думал, ты догадаешься.

— Зерапушу?

— Конечно. Ты понравился им, Африка. Если кого-то и пустят сюда, так это тебя.

— И что там?

— Я же сказал тебе. Власть.

— А почему ты сам не войдешь?

— Я недостаточно чист, — ответил Ной.

Джо подумал, что он шутит, хотя лицо Ноя было непроницаемо-серьезным.

— А я?

— Ты Сапас Умана, Африка. Чистый Сапас Умана.

— Шу это нравится?

— Думаю, да.

— А если нет? Что будет со мной?

— Ты умрешь.

— Так просто?

— Так просто.

Джо посмотрел на дверь. Как и стена снаружи, она пора жала совершенством и изяществом линий. Но на ней отсутствовали ручки и замки.

— Если я войду и останусь жив, следом пойдешь ты. Та ков твой план?

— Молодец, хорошо соображаешь.

Джо смотрел на дверь, и ему все сильнее хотелось узнать, что скрывается за ней. Он дважды заглядывал в глаза шу, и каждый раз они приковывали к себе странной тайной, которую он не мог разгадать. Может быть, здесь ему это удастся? Скрывая нетерпение, он повернулся к Ною:

— Пока я не вошел, ответь на мой вопрос.

— Спрашивай.

— Я хотел узнать, из-за чего воюют семьи. Ной молчал.

— Ты обещал, — настаивал Джо.

— Да. Обещал.

— Так скажи мне. Ной пожал плечами:

— Какая теперь разница, Я скажу. — Он оглянулся на поле битвы и понизил голос до шепота— Эццо Этериум верят, что иады выдумали Сапас Умана Что это — темная часть их коллективной души.

— А твоя семья?

— Мы считаем, что наоборот. Джо понял его мысль:

— Вы думаете, будто иады выдумали нас?

— Да, Африка Таково наше мнение.

— И кто выдумал этот бред?

— Кто знает, где рождается мудрость? — пожал плеча ми Ной.

— Это не мудрость! Это чушь.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я — не выдумка.

— Почему ты так уверен?

Джо не стал ломать голову над этим вопросом. Он про сто повернулся к Ною спиной и со словами «Лучше посмотрим, что там» толкнул дверь. Она не открылась, но Джо ощутил резкую боль во всем теле, будто его ударило током, и в следующую секунду оказался в звенящей темноте храма. Он подождал, пока боль утихнет, и оглянулся на Ноя. В темноте кто-то двигался, но он не мог разглядеть очертаний. И тут кто-то позвал его по имени.

Джо посмотрел вперед. В центре храма что-то блестело, освещенное светом из круглой дыры в потолке. Подойдя ближе, он понял, что стоит перед бассейном длиной примерно в двадцать футов.

Его наполняли воды Субстанции — Джо обонял острый запах моря снов, и его кожу покалывало волнами энергии, исходившей от воды. Подойдя к краю бассейна, он получил еще одно подтверждение этому: под водой, у самой поверхности, лежал шу — такой огромный, что с трудом помещался в бассейне. Его глаза размером в ярд или больше разглядывали Джо из-за переплетения колышущихся щупальцев. Нет, они смотрели не на Джо, а куда-то вверх — в отверстие крыши и дальше.

— Он удерживает иадов, — прошептал Джо. — О боже.

Он удерживает иадов.

Тут он услышал шепот Ноя из темноты:

— Чувствуешь? Чувствуешь, какая сила?

— О да, — тихо сказал Джо. Он ощущал эту силу всем те лом. Его синяки и порезы, начиная с тех, что оставил Мортон Кобб, дали о себе знать новой болью, но он хотел подойти еще ближе, заглянуть в магические глаза шу и увидеть там то, что видят иады. Он шагнул к воде, и его пробирала дрожь.

— Поговори с ним, — указывал Ной. — Попроси у него то, что ты хочешь.

— Какая разница, что мы хотим? Мы здесь ничего не значим. Ты что, не понимаешь?

— Черт побери, Африка. — Ной подошел ближе. — Мне важно то, чего я хочу. Я хочу жить в славе, когда уйдут иады. Так что опусти руку в воду и…

— Но ты говорил, что собираешься умереть на родине?

— Я просто забыл о том, как хорошо жить. Особенно здесь. Ни в твоем мире, ни в моем нет места прекраснее, чем этот город. И я хочу сохранить его.

— Ты хочешь завладеть им.

— Никто не может владеть Б'Кетер Саббатом.

— Похоже, ты готов попробовать.

— Ну, это мое дело. — Ной прижал к спине Джо лезвие меча. — Давай. Опусти руку в воду.

— А если я этого не сделаю?

— Тогда это сделает твой труп.

— Он удерживает иадов…

— Очень может быть.

— И если мы его потревожим…

— Иады сделают свое дело. Это все равно случится, рано или поздно. Если мы поможем этому, мы изменим ход истории и получим власть. Как тебе такое? — Ной надавил на меч чуть сильнее. — Ты ведь за этим сюда пришел, или не помнишь?

Джо помнил. Боль напомнила ему о том, что он пустился в плавание, чтобы стать сильным. Но после всего, что он увидел здесь, прежние представления о силе и власти казались ему смешными. У него была любовь, какой не знает большинство людей. Он любил женщину, отзывавшуюся на его радости и печали, — ее объятий вполне достаточно для счастья.

Все это в прошлом, но он жил не зря. Он понял, что значит быть счастливым, и теперь может умереть.

— Я не хочу власти, — сказал он Ною.

— Лжешь.

— Говори что угодно. Я знаю правду, и только это имеет значение.

Ной почувствовал в его словах угрозу и недолго думая вонзил меч Джо под ребра.

О господи, какая боль! Джо застонал, но Ной лишь глубже погрузил лезвие, повернул его, а потом вытащил. Джо прижал руки к ране, откуда хлынул поток горячей крови. Мир вокруг уже заливала тьма, но ему хотелось в последний раз перед смертью увидеть золотые глаза шу.

— Держись, — прошептал он себе.

Краем глаза он заметил золотой ободок с темным кругом внутри. Прекрасный в своей простоте и законченности. Круглый, ясный, сверкающий нетленным золотом…

Что-то в его голове сместилось, будто он скользнул к центру этого золотого кольца.

И все. Он расстался со своей болью, со своими синяками и ранами; расстался с Джо.

Его тело начало падать, и, когда жизнь окончательно ушла из него, он вошел в глаз шу.

Это продолжалось всего мгновение, но было полно такой невыразимой радости и покоя, что он сразу забыл обо всех страданиях последних дней и предшествовавших лет.

Не было ни смятения, ни страха. Он абсолютно ясно понимал, что с ним случилось. Он умер на краю бассейна, и его дух растворился в глазах Зерапушу.

Потом, через миг, показавшийся бесконечным, он взлетел вверх, куда смотрел шу: к темной туче иадов.

Внизу он услышал крик Ноя и непостижимым образом увидел, что там произошло. Ной перешагнул через тело Джо и опустил окровавленные руки в воду. Реакция шу была мгновенной: щупальца взвились в воздух, и одно из них, случайно или намеренно, обхватило пальцы Ноя. Разгневанный Ной поднял меч и пронзил им немигающий глаз шу.

Мир Джо содрогнулся. Дрогнул луч света, в котором летела его душа; дрогнул храм; дрогнули колонны на площади и улицы Б'Кетер Саббата. Джо понял, что случилось: шу не смог удержать нависшую над городом волну, и она покатилась вниз.

Джо осознал, что летит, как стрела, прямиком в Иад, к их клубящейся оболочке.

На земле рушился великий город.

И он, Джо Фликер, умерший, но живой, летел в сердце его разрушителей, и теперь у него не осталось никакой надежды.

Глава 3

Мотель Стерджиса был скромным заведением в четверти мили от шоссе, с которым его соединяла ухабистая проселочная дорога, где едва могли разъехаться две машины. Сам мотель представлял собой одноэтажные деревянные строения, окружавшие место для парковки. Над офисом красовалась подсвеченная лампочками вывеска: «Мест нет». Видимо, все постояльцы уехали в Эвервилль на праздник, потому что Тесла увидела на парковке лишь три машины: грузовик, стоявший возле офиса, облезлый «мустанг» Грилло и еще более обшарпанный «пинто».

Она не успела заглушить мотор своего «харлея», когда из шестого номера вышел лохматый мужчина, одетый в слишком большие для него рубашку и брюки, и окликнул ее по имени. Она хотела спросить, кто он, и вдруг поняла, что это Грилло. Она не смогла скрыть своего потрясения, но он, казалось, ничего не замечал. Он протянул к ней руки (боже, такие тонкие!), и они обнялись.

— Не представляешь, как я рад тебя видеть, — сказал он.

Истончилось не только его тело, но и голос. Казалось, он уже наполовину не принадлежит этому миру.

«Как и я, — подумала Тесла — Мы уйдем вместе».

— Мне столько нужно рассказать тебе. Но начну с главного. — Он замолчал, будто ожидал разрешения продолжить, и она поторопила его. — Так вот… Джо-Бет ведет себя странно. Иногда она очень возбуждена, а все остальное время находится в каком-то отупении.

— Она говорит о Томми-Рэе?

Грилло покачал головой:

— Я хотел навести ее на эту тему, но она мне не доверяет. Может, у тебя получится.

— Так ты считаешь, что Томми-Рэй жив?

— Не знаю, жив ли, но он где-то недалеко.

— А что Хови?

— Тоже плохо. Мы тут все играем в какую-то игру, Тес. И мне кажется, она кончится очень скоро. И очень плохо.

— Мне знакомо это чувство.

— А я слишком стар для подобных игр. И болен.

— Я знаю… Наши дела не в порядке. Я могу рассказать…

— Нет. Не хочу слушать. Пусть все идет как: идет.

— Еще один вопрос.

— Ладно. Только один.

— Ты из-за этого не хотел, чтобы я к тебе приезжала?

Грилло кивнул:

— Глупо, конечно. Но я решил, что нам нужно разбираться самим. Я хотел укрыться от всех и поработать на Рифе.

— И что?

— Я хочу, чтобы ты сама посмотрела… если мы отсюда выберемся.

Она лишь коротко кивнула.

— Может, ты поймешь это лучше, чем я. Ты ведь и раньше… умела находить связь. — Грилло обнял ее за плечи. — Ну что, пойдем?

* * *

Еще в дороге Тесла пожалела о том, что потомки не узнают историю Джо-Бет Макгуайр и Хови Катца. Историю о том, как двое молодых красивых людей встретились и полю били друг друга под солнцем Паломо-Гроува, не зная, что их отцы хотели столкнуть их в битве. Как эта любовь привела отцов в ярость и вызвала бурю, уничтожившую город. Как влюбленные уцелели в разразившейся буре и пронесли сквозь нее свое чувство.

(Конечно, это не первая история об испытаниях влюбленных, но ведь обычно они гибнут. Люди предпочитают видеть смерть героев, чем наблюдать, как любовь тускнеет и вянет под действием времени.).

Тесла за прошедшие годы много раз думала о том, что случилось с Идеальной Парой из Паломо-Гроува. Здесь, в шестом номере, она получила ответ.

Несмотря на предупреждение Грилло, она не ожидала увидеть Джо-Бет и Хови настолько изменившимися: серые лица, вялые движения, отрывистая бессвязная речь. После приветствий Хови стал рассказывать Тесле о случившемся. Он и Джо-Бет старались не глядеть друг на друга.

— Помоги мне убить эту тварь, — попросил Хови.

Казалось, ничто другое не вызывало у него интереса. Тесла ответила ему, что не знает, возможно ли это. Может быть, нунций делает тех, кого он коснулся, бессмертными — ведь Тесла избежала гибели в Петле Киссуна.

— Так ты считаешь, он бессмертен? — спросил Грилло.

— Не знаю. Я приняла нунций, но считаю себя очень да же смертной.

В глазах Грилло отразилось такое отчаяние, что она отвела взгляд.

Воцарившееся молчание нарушила Джо-Бет:

— Я хочу, чтобы вы перестали обсуждать его. Хови искоса посмотрел на нее.

— Разговор не закончен, — сказал он.

— Для меня закончен. — Джо-Бет взяла с кровати ребенка и пошла к двери.

— Ты куда? — окликнул ее Хови.

— Подышать воздухом.

— Не бери с собой девочку.

В этой короткой фразе звучала целая симфония подозрительности.

— Я недалеко.

— Ник-к-куда! — закричал Хови. — П-п-положи Эми и сядь!

Прежде чем ссора получила развитие, Грилло встал:

— Нужно поесть. Может, съездим за пиццей?

— Давайте, — бросила Джо-Бет. — Мне и здесь хорошо.

— Поезжай с Хови, — сказала Тесла Грилло. — Мы с Джо-Бет поговорим.

Мужчины не возражали. Они были рады уйти хоть ненадолго из тягостной обстановки мотеля и дать Тесле возможность побеседовать с Джо-Бет наедине.

— Ты, похоже, не очень-то боишься Томми-Рэя, — заметила Тесла, когда они остались вдвоем.

Джо-Бет поглядела на девочку, лежавшую на кровати.

— А чего я должна бояться?

— Ну… того, что случилось с ним после вашего расставания. Он уже не тот, каким ты знала его в Паломо-Гроуве.

— Я знаю. Он убил нескольких людей. Но… меня он ни когда не обижал. И не обидит.

— Ты не понимаешь. Он может обидеть тебя или ребенка, не сознавая, что делает.

Джо-Бет покачала головой:

— Он меня любит.

— Это было давно. Люди меняются. А Томми-Рэй изменился куда больше, чем кто-то другой.

— Я знаю, — согласилась Джо-Бет. Тесла промолчала, надеясь, что она скажет что-то еще. И Джо-Бет сказала: — Он все время путешествовал… а теперь устал.

— Он тебе это сказал?

Она кивнула.

— Он хочет отдохнуть. Говорит, ему надо кое-что обдумать.

— А что?

— Кое-что. Он работает на своего друга. Тесла встревожилась:

— На Киссуна?

— Да. — Джо-Бет улыбнулась. — А откуда ты знаешь?

— Не важно.

Джо-Бет поправила свои давно не мытые длинные волосы и повторила:

— Он любит меня.

— Хови тоже, — напомнила Тесла.

— Хови принадлежит Флетчеру.

— Никто никому не принадлежит.

Джо-Бет промолчала. В глазах ее застыло отстраненное выражение.

«Неужели ничего нельзя поправить?» — подумала Тесла.

Грилло думает, что игра окончена; д'Амур мерзнет в горах у подножия ужасных крестов; а эта бедная девочка, такая красивая и такая беззащитная, готова упасть в объятия Парня-Смерти, и любовь не может удержать ее.

Мир гасит огни, один за другим…

Порыв ветра раскачал ставень. Джо-Бет, баюкавшая ребенка, обернулась.

— Что это? — тихо спросила Тесла. Новый порыв ударил в дверь, будто искал дорогу внутрь. — Это он?

Глаза Джо-Бет были прикованы к двери. Тесла встала и повернула ключ в замке. Она знала, что такая защита слаба (это сила сметала целые дома), но дверь задержит их на пару минут, а этого иногда достаточно для спасения жизни.

— Томми-Рэй ничего тебе не даст, Джо-Бет, — продолжила она. — Ты понимаешь? Ничего.

— Он все, что у меня осталось, — возразила Джо-Бет.

Ветер стучал теперь и в дверь, и в окно, пробивался в трещины и в замочную скважину. Он нес смерть, Тесла чуяла ее запах.

Эми заплакала на руках у матери. Тесла поглядела на сморщенное лицо девочки и подумала, что ее беззащитность может раззадорить Парня-Смерть. Он наверняка гордится убийством детей.

Пол дрожал так, что ключ звякал в замке. В его вое слышались голоса. Одни говорили по-испански, другие, как по слышалось Тесле, — по-русски; кто-то истерически смеялся, кто-то рыдал. Она не разбирала слов, но общий смысл был ясен. Выходи, звали они, он ждет тебя.

Джо-Бет молча укачивала Эми. Судя по ее взгляду, устремленному на дверь, в своих уговорах голоса преуспели гораздо больше, чем думала Тесла.

— Где Томми-Рэй? — спросила наконец девушка.

— Может, он и не придет, — ответила Тесла. — Может быть… хочешь, вылезем через окно ванной?

Джо-Бет кивнула.

— Хорошо. Иди первой. Я их задержу.

Она подождала, пока Джо-Бет скрылась в ванной, потом подошла к двери. Духи, почуяв ее приближение, понизили голоса до шепота.

— Где Томми-Рэй? — спросила Тесла.

Вместо ответа они опять стали царапать дверь. Она оглянулась: Джо-Бет и Эми не было. Что ж, уже хорошо. Если они вышибут дверь…

— Открой, — шептали призраки, — открой… открой…

Дерево у замка и возле петель затрещало.

— Ладно, — сказала Тесла, опасаясь, что разочарование сделает их еще более опасными. — Сейчас открою. Подождите.

Духи притихли, услышав, как ключ поворачивается в замке. Тесла глубоко вздохнула и распахнула дверь. Мимо нее пронеслась туча призраков. Она выскочила наружу, захлопнула за ними дверь и пошла к стоянке. В одном из своих сценариев она описала сцену расстрела и теперь ощутила себя ее героиней. Не хватало только взвода солдат и священника.

Она поискала взглядом Томми-Рэя. У дальнего конца сто янки росла полоса деревьев, освещенных тусклыми фонаря ми. Там в тени кто-то стоял. Прежде чем Тесла рассмотрела его, сзади ее окликнул сердитый голос:

— Что, черт возьми, здесь происходит?

Повернувшись, она увидела менеджера мотеля, вышедшего из офиса. Это был лысый мужчина лет шестидесяти в грязной рубашке. В руке он держал банку пива — далеко не первую, судя по его нетвердой походке.

— Вернитесь в дом, — сказала ему Тесла.

Но он заметил зажженные фонари.

— Это вы повесили их?

— Нет. Кто-то очень…

— Это моя собственность. Нечего тут ша…

Он умолк на полуслове, когда подошел ближе и разглядел эти фонари. Банка с пивом упала и покатилась по асфальту, жалобно звякнув.

— Господи…

Ветви деревьев и кустов были увешаны ужасными трофеями: руки, головы, куски тел и еще что-то неузнаваемое. И все были подсвечены фонарями — последний подарок Парня-Смерти.

Менеджер, шатаясь, попятился, издавая горлом скулящие звуки. Внезапно призраки, возбужденные его страхом, взвились в воздух. Он побежал к двери офиса, до которой оставалось шагов двадцать.

— Томми-Рэй! Останови их! — Не получив ответа, Тесла бросилась в кусты, чтобы отыскать его. — Останови их, ублюдок! Ты меня слышишь?

Сзади нее завопил менеджер. Оглянувшись, она увидела, как призраки налетели на него. Он кричал, пока они не оторвали ему голову.

— Не смотри, — произнес человек в кустах.

Тесла вгляделась в путаницу ветвей. Когда она в последний раз видела Томми-Рэя в Петле, он напоминал мертвеца; но годы, похоже, были к нему добрее, чем ко всем остальным. Что бы он ни делал для Киссуна, чего бы ни навидался, но прежняя красота вернулась к нему. Он улыбался Тесле из своего укрытия.

— Где она, Тесла?

— Прежде чем ты заберешь Джо-Бет…

— Да?

— Я хочу поговорить с тобой. Сравнить.

— Что?

— Наше с тобой состояние. Мы ведь оба нунциаты.

— Нунциаты… — Он будто пробовал слово на вкус. — Круто.

— Тебе вроде бы это идет.

— О да, я отлично себя чувствую. А вот ты сдала. Тебе нужно завести рабов, как у меня, а не делать все самой. — Его тон был почти дружелюбным. — Знаешь, иногда мне хоте лось найти тебя.

— Зачем?

Томми-Рэй пожал плечами:

— Так. Я чувствую какую-то близость к тебе. Мы оба нунциаты. И оба знаем Киссуна.

— Что он здесь делает? Что ему нужно от Эвервилля?

Томми-Рэй шагнул к Тесле. Она едва сдержала желание убежать. Но любая слабость — и ее статус коллеги-нунциата рухнет.

— Он жил здесь, — ответил он.

— В Эвервилле?

Томми-Рэй вышел из кустов. Его лицо блестело от пота, рубашку покрывали кровавые пятна.

— Где она? — спросил он.

— Мы говорим о Киссуне.

— Хватит. Где она?

— Погоди, — Тесла оглянулась, будто ожидала увидеть Джо-Бет на пороге. — Она прихорашивается.

— Рада?

— Да.

— Почему бы тебе не привести ее?

— Она не…

— Приведи ее!

Духи, продолжавшие терзать тело обезглавленного менеджера, насторожились.

— Конечно. Нет проблем.

Она повернулась и пошла через стоянку, выгадывая время. До двери номера оставалось шагов пять, когда появилась Джо-Бет с Эми на руках.

— Прости, — сказала она Тесле. — Мы принадлежим ему, вот и все.

Томми-Рэй радостно вскрикнул при виде сестры:

— Какая ты красавица! Иди сюда.

Джо-Бет пошла к нему. По лицу ее было видно, как она счастлива. Тесла не пыталась ее удержать. Ветер стих; запели птицы, будто приветствуя воссоединение семьи Макгуайр.

Когда Томми-Рэй раскрыл сестре объятия, Тесла увидела краем глаза что-то бледное. Возле трупа менеджера стояла маленькая знакомая Будденбаума, по-прежнему вся в белом. Не обращая внимания на тело, она направилась к Тесле, сопровождаемая своими компаньонами — клоуном и дурачком. Дурачок подобрал по пути голову менеджера и нес ее под мышкой, как футбольный мяч.

— Спасибо, — сказала девочка, приблизившись. Тесла поглядела на нее с горечью.

— Это не игра.

— Мы знаем.

— Люди погибли. Страшной смертью. Девочка ухмыльнулась:

— Их погибнет еще больше.

И тут же, как будто эти слова обозначили кульминацию драмы, раздался гудок, и на стоянку въехал заляпанный грязью «мустанг» Грилло.

Не успел он остановиться, как пассажирская дверца распахнулась, и на дорогу выпрыгнул Хови с револьвером в руке.

— Отойди от нее! — крикнул он Томми-Рэю.

Томми-Рэй неохотно оторвал глаза от сестры и увидел нацеленное оружие.

— Нет! — закричал он.

Хови выстрелил. Пуля ударилась в землю у ног Джо-Бет. Эми заплакала.

— Не стреляй! — крикнул Парень — Смерть. — Попадешь в ребенка!

Девочка в белом рядом с Теслой произнесла короткое «О!», как будто поняла, что здесь происходит. На ее лице отразилось искреннее удовольствие от созерцания этого нового ростка дерева историй, готового расцвести.

— Что дальше? — спросила она.

Какая-то часть сознания Теслы тоже хотела остаться в стороне и смотреть. Но она не могла.

— Хови, — окликнула она. — Уйди.

— Т-только вместе с м-м-моей женой.

— Спасибо, что приглядывал за ней, — сказал Томми-Рэй, — но твоя партия сыграна. Теперь она пойдет со мной.

Хови швырнул револьвер на землю и поднял руки.

— П-п-погляди на меня, Джо-Бет. Я никогда не д-делал т-т-того, чего т-ты не хотела. Девочка — наш ребенок, и моя тоже, не только твоя… Я — Хови, т-т-твой м-муж…

Джо-Бет смотрела на дочь, будто не слышала его. Хови продолжал взывать к ясене, но тут Грилло нажал на газ и подъехал прямо к ним. Парень-Смерть закричал, призывая свое войско, но Грилло уже затормозил и втащил Джо-Бет в машину. Томми-Рэй с воплем бросился к ним, а Хови прыгнул на него и вцепился ногтями в лицо.

— Садись! Быстро! — крикнул Грилло Тесле. Она махнула ему рукой:

— Уезжай!

Он понял и нажал на газ. Тесла успела заметить блеск в его глазах и мрачную улыбку. Потом «мустанг» умчался.

Хови расцарапал лицо Томми-Рэю, и из глубоких царапин вместо крови сочилась какая-то светящаяся жидкость. Парень-Смерть вырвался и, оттолкнув Хови, кинулся в кусты.

Хови хотел бежать за ним, но подоспевшая Тесла остановила его:

— Его нельзя убить. В конце концов он вернется и убьет тебя.

Томми-Рэй оглянулся и сказал Хови:

— Слушайся ее. Я пообещал Джо-Бет не убивать тебя, и я сдержу слово. — Он повернулся к Тесле: — Объясни ему все.

Джо-Бет к нему не вернется. Она хочет быть со мной, и она будет со мной.

С этими словами он скрылся в кустах, свистом созывая призраков.

— Он идет за ней, — проговорил Хови.

— Конечно.

— Значит, нам надо добраться до нее раньше.

— Хорошо бы. — Тесла направилась к мотоциклу. Когда она проходила мимо девочки, та спросила ее:

— Что будет дальше, Тесла? Что будет дальше?

— Бог его знает.

— Нет, мы не знаем, — отозвался дурачок, немало развеселив всю троицу.

— Ты нам нравишься, Тесла, — заявила девочка.

— Тогда отстаньте от меня, — буркнула Тесла, заводя мотоцикл, Хови уселся сзади.

Когда они уезжали, легион Томми-Рэя в последний раз пронесся над стоянкой, забрав с собой фонари и тело менеджера. Парень-Смерть не шагал, а как; будто летел, уносимый призрачным вихрем Царапины на его лице уже затянулись.

— Он догонит ее раньше. — В голосе Хови слышались слезы.

— Погоди, — ответила Тесла. — Мы еще посмотрим.

Глава 4

«Прости меня, Эвервилль».

— Так и написал?

— Да.

— Лицемер.

Эрвин и Кокер Аммиано шли по Поппи-лейн. Было около десяти вечера, и, судя по шуму, доносившемуся из баров и ресторанов, фестиваль близился к кульминации.

— Они уже забыли, — сказал Эрвин. — Сегодня днем…

— Я знаю, что случилось. Я это почувствовал.

— Мы как дым. — Эрвин вспомнил уроки Долана.

— Дым люди хотя бы чувствуют. Мы ничто.

— Нет, — возразил Эрвин. — Увидишь сам, когда мы найдем ту женщину. Она слышала меня. Она странная — ей как будто все равно, жить или умереть.

— Может, она просто сумасшедшая?

— Нет. Она очень смелая. Когда она была в моем доме, и Киссун…

— Ты уже рассказывал.

— Я никогда не видел такой смелости.

— Да ты, похоже, влюбился?

— Чепуха.

— А сам краснеешь.

Эрвин потрогал щеки.

— Глупость какая, — пробормотал он.

— Что?

— У меня нет крови, да и тела нет, а я все равно краснею.

— Я давно не удивляюсь таким вещам, — сказал Кокер.

— Но что ты думаешь по этому поводу?

— Похоже, мы выдумали себя, Эрвин. Наши энергии принадлежат единому целому — я не знаю его названия и не хочу выдумывать заодно и его, — и мы использовали их для создания Эрвина Тузейкера и Кокера Аммиано. Теперь, когда мы мертвы, большая часть этой энергии вернулась к своему началу, но какую-то частицу мы удержали. И одеты мы во что-то знакомое, и в карманах носим дорогие нам безделушки. Но рано или поздно это кончится. — Он пожал плечами. — Ничто не вечно. И мы исчезнем.

— А что случилось с Доланом и Нордхоффом?

— Может быть, они вернулись к началу.

— К твоему единому целому?

— Оно не мое, Эрвин. — Кокер помолчал, потом добавил: — Хотя нет. Пожалуй, оно мое. Знаешь почему?

— Нет. Но я надеюсь, ты мне объяснишь.

— Потому что, раз я здесь, я везде. — Он улыбнулся. — И единое принадлежит мне в той же степени, что и всем.

— Так почему же ты не вернулся в него?

— Похоже, во мне есть какое-то зло.

— Зло?

— Я совершил какую-то ошибку. Я знаю… Эрвин перебил его:

— Тот человек! — Он указал пальцем.

— Вижу.

— Он был с Теслой. Его фамилия д'Амур.

— Он, похоже, спешит.

— Может, он знает, где она.

— Есть один способ узнать.

— Пойти за ним?

— Совершенно верно.

* * *

Прежде чем выйти из дома Фебы, д'Амур позвонил в Нью-Йорк. Судя по голосу Нормы, она обрадовалась ему.

— Вчера у меня была гостья, — сказала она. Гарри не помнил, чтобы она когда-нибудь так волновалась. — Она прошла прямо через окно и уселась передо мной.

— Кто она?

— Она сказала, что ее зовут Лентяйка Сьюзан. По край ней мере, сначала. Потом она изменила имя, а возможно и пол, назвавшись Молотобойцем…

— И Петром Кочевником.

— Это то самое?

— Боюсь, что да.

— То, что убило Гесса?

— И не только его. Что ему было нужно?

— Чего им всегда нужно? Кукарекал. Оставил кучу на полу. И просил напомнить тебе…

— Что именно?

Норма вздохнула:

— Ну… Он начал говорить о том, что скоро придет дьявол и нас всех распнут за то, что мы делаем. Преподал мне краткий курс теории распятия. Потом сказал: «Передай д'Амуру…»

— Кажется, догадываюсь. «Я есть ты, а ты есть любовь…»

— Вот именно.

— А потом?

— Ничего. Он сказал, что у меня красивые глаза, и они еще красивее оттого, что бесполезны. Потом исчез. А запах дерьма до сих пор стоит.

— Мне очень жаль, Норма.

— Все в порядке. У меня есть вентилятор.

— Нет. Я про эту историю.

— Знаешь что, Гарри? Это навело меня на мысль.

— О чем?

— О нашем разговоре на крыше.

— Я сам его вспоминаю.

— Я не говорю, что ошибалась. Мир меняется, и он должен измениться, и это случится скоро. Но эта Лентяйка Сьюзан… — Норма замолчала, потом нашла слово: — Это гнусно.

Гарри молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжала Норма. — Ты думаешь: неужели старая корова изменила свое мнение?

— Нет, Норма.

— Да, Гарри. Я уже не знаю.

— Не говори, что он свел тебя с ума.

— Поздновато. — К Норме понемногу возвращалось чувство юмора. — Но эти демоны» Откуда в них столько дерьма?

— Потому что они хотят заполнить им весь мир.

— Дерьмо.

— Дерьмо.

Они поговорили еще немного, потом Гарри сказал, что ему пора.

— Ты куда? — спросила Норма.

— В горы. Поглядеть на дьявола лицом к лицу.

Через час после разговора он карабкался вверх сквозь густую чащу и, несмотря на все ужасы последних недель — смерть Теда, избиение Заим-Карасофия, убийство Марии Назарено, — испытывал облегчение от того, что все движется к концу.

Он вспомнил картину Теда «д'Амур на Уикофф-стрит» и черную змею у себя под ногой. Как все просто. Демон корчится, молит о пощаде, а потом исчезает.

Так бывает только в сказках. Что бы там ни говорила девочка на перекрестке (листья на дереве историй), он не ждал счастливого конца.

* * *

Несмотря на призывы Ларри Глодоски, в его доме собралось только четверо музыкантов из оркестра: Билл Уэйтс, Стив Олстед, Денни Джипе и Чес Рейдлингер. Ларри налил всем виски и изложил свою версию событий.

— Происходит какое-то психическое воздействие, — закончил он. — Может, через воду или какой-нибудь газ.

— Надеюсь, что не через виски, — сказал Билл.

— Это не шутки. Нам всем грозит катастрофа.

— Что вы видели? — спросил Джипе.

— Женщин, — ответил Олстед.

— И свет, — добавил Рейдлингер.

— Что они хотели, то мы и увидели, — сказал Ларри.

— Кто «они»? — спросил Уэйтс. — В тарелки я не верю, в призраков тоже, так кто же они? Пойми, Ларри, я не имею в виду, что ты спятил. Я ведь и сам это видел. Но нужно знать, против чего мы боремся.

— Мы не узнаем это, сидя здесь, — заметил Олстед.

— Надо пойти и посмотреть.

— И с чем мы пойдем? — осведомился Уэйтс — С барабанами и трубами?

Тут в дверях появился Босли Каухик: он жаждал принять участие в собрании. Он узнал о нем от сестры, которая дружила с женой Олстеда Ребеккой. Никому из музыкантов Босли не нравился, но при недостатке сил и он мог пригодиться. И, надо отдать ему должное, Босли постарался обуздать свое рвение и вставил лишь несколько замечаний о том, что го род нуждается в защите от дьявольских сил и что он готов умереть, защищая его.

Это само собой вывело разговор на тему оружия, и ре шить эту проблему оказалось довольно легко. Шурин Джипса с детства был неравнодушен к тому, что называл «стреляющими палками», и они реквизировали весь его небольшой арсенал. Ларри пригласил хозяина ружей поучаствовать в деле, но шурин ответил, что болен и будет им только мешать. Но если понадобится еще оружие, он с радостью укажет, где его найти.

Потом они пошли в бар Хэмрика и спрыснули начало предприятия скотчем, хотя Рейдлингер возражал. Он спрашивал: разве они хотят напиться, а потом разойтись по домам и спокойно уснуть? Но его голос быстро заглушили. Да же Босли был не против стаканчика виски.

— Они ничего не знают! — драматически воскликнул он, окидывая взглядом полный бар.

— На самом деле, Босли, — ответил Билл Уэйтс, — никто не уверен в том, что видел. Спроси их, что случилось сегодня днем, и все дадут разные ответы.

— Так и действует дьявол, мистер Уэйтс — Босли не удержался от проповеди. — Он хочет, чтобы мы спорили. А пока мы спорим, он делает свое дело.

— И какое это дело?

— Хватит, Билл, — сказал Чес. — Давайте сядем.

— Нет. — Босли оседлал своего любимого конька. — Это законный вопрос.

— Тогда ответь на него.

— То самое дело, какое дьявол делает с незапамятных времен, — заявил Босли. Пока он говорил, Олстед сунул ему в руки второй стакан, и Босли, едва осознавая это, залпом осушил виски. — Он хочет отвратить нас от Бога.

— Я давно отвратился, — отозвался Билл.

— Господь воздаст вам за это.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Ладно, Босли, успокойтесь, — промолвил Олстед. — Лучше выпьем еще.

* * *

Пуля, застрявшая в черепе у Будденбаума, ничуть не уме рила его ярость.

— Они самые неблагодарные, лицемерные, гнусные, тупые сукины сыны с цыплячьими мозгами, каких видел свет! — вопил он, колотя себя по заживающей голове. — «Ах, Оуэн, устрой для нас представление! Какое-нибудь хорошенькое убийство. Маленькое представление. Что-нибудь такое, с детьми. Что-нибудь с христианами». — Он повернулся к Сету, который большую часть монолога, длившегося почти полчаса, стоял у окна и глядел на перекресток. — И я хоть раз сказал им «нет»?

— Думаю, ни разу, — ответил Сет.

— Верно! Им вечно мало. Хотите увидеть смерть президента? Нет проблем. Желаете парочку массовых убийств?

Пожалуйста. Все, что ни просили, я им предоставил. Все! — Он яростно ткнул пальцем в рану. — И вот, едва я чуть-чуть ошибся, они бросают меня и бегут за этой сучкой Бомбек.

«Ладно, Оуэн, пока Мы должны рассказать ей о дереве историй».

Он посмотрел на Сета, все так же стоявшего у окна.

— Я вижу вопрос на твоем лице, — отметил Будденбаум.

— А я на твоем — кровь.

— Между нами что-то изменилось?

— Да, — просто сказал Сет. — Я каждую минуту думаю о тебе по-разному.

— И что ты думаешь в эту минуту?

— Я думаю, нам нужно начать сначала. Хочу, чтобы ты подошел ко мне вечером, а я рассказал тебе про ангелов. — Он помолчал. — Хочу, чтобы у меня опять были ангелы.

— Я у тебя их отнял, ты это имеешь в виду?

— Я сам тебе их отдал.

— Вопрос.

— Что?

— У тебя на лице вопрос.

— Да. Я хотел узнать о дереве историй.

— Это не дерево, — покачал головой Оуэн. — Это просто слово, придуманное каким-то паршивым поэтом.

— И что оно означает?

Оуэн немного успокоился и сел у стены возле окна, из которого он выпал два дня назад.

— Ну… Оно означает, что истории вырастают из семян. Расцветают, дают плоды и съедаются нами. Потом семена выходят из нас.

— Назад в землю?

— Назад в землю.

— Снова и снова. Будденбаум вздохнул:

— Да. Снова и снова. С нами или без нас.

— Не «без нас», Оуэн. Без тебя. — В словах Сета не было обвинения, только печаль. Будденбаум хотел что-то сказать.

но юноша остановил его: — Я ухожу, Оуэн. А ты иди куда хочешь. Без меня.

— Я просто разочарован. Я столько ждал, и все напрасно.

— Все еще получится.

— Мне нужна твоя помощь, Сет, Я обещаю…

— Не обещай мне ничего, — сказал Сет. — Так будет лучше.

Будденбаум вздохнул еще раз:

— Нам трудно расстаться. За эти сорок восемь часов мы прожили вместе целую жизнь.

— Чего ты от меня хочешь?

— Найди Теслу Бомбек и помирись с ней. Скажи ей, что мне нужно ее увидеть. Говори что угодно, только приведи ее сюда. Нет, не сюда. — Он вспомнил Риту с ее высокой прической. — Рядом есть маленькое кафе, не помню, как оно называется. Там синяя вывеска…

— «Закуток»?

— Да-да. Приведи ее туда. И пусть держит это в секрете от аватар.

— Как она сумеет?

— Найдет способ.

— И ты хочешь, чтобы я привел ее в «Закуток»?

— Если она согласится.

— А если нет?

— На нет и суда нет. Тогда иди и слушай своих ангелов.

* * *

Когда Гарри вышел из рощи, ночь была удивительно тихой. Ни в воздухе, ни в траве, ни из трещин среди камней не раздавалось ни звука. С высоты он оглянулся на Эвервилль, надеясь в глубине души, что у горожан хватило ума эвакуироваться и он увидит опустевший город. Но нет: во всех домах горел свет, и даже машины еще ездили. Просто туман, закрывавший проход на вершине, гасил все звуки, оставляя ему лишь удары его собственного сердца.

— Вот здесь это произошло, — сказал Кокер Аммиано Эрвину, когда они карабкались по склону вслед за д'Амуром.

— Повешение?

— Нет. Великая битва между семействами Сумма Суммаментис и Эццо Этериум, случившаяся из-за слов девочки.

— Ты был там?

— О да. И я женился на этой девочке, когда она выросла. Ее звали Мэв О'Коннел, и она была самой мечтательной женщиной, какую я встречал.

— Почему?

— Она выдумала Эвервилль. Он был мечтой ее отца, Хармона О'Коннела.

— И в его честь названы высоты?

— Да.

— Ты его знал?

— Нет. Он умер до того, как я встретил Мэв. Она бродила одна в горах и по ошибке пришла туда, где ее не ждали.

— И как это могло вызвать битву?

— Девочка заговорила.

— Заговорила?

— Понимаешь, там шла свадебная церемония, а в мире, откуда пришли новобрачные, молчание считается священным, потому что оно предшествует началу. Любовь совершается в молчании, и тот, кто его нарушает, — преступник.

— Почему же они не убили ее?

— Потому что семейства жениха и невесты давно враждовали и сразу же решили, что это дело рук противника. И начали сражаться.

— На этом самом месте?

— Да, — кивнул Кокер. — Я думаю, здесь, в земле, еще можно найти их кости.

— Я лучше останусь под небом.

— Да, небо сегодня чудесное. — Кокер поднял голову, изучая звезды. — Иногда мне кажется, что я прожил сотню жизней, а иногда — как сейчас — я думаю, что мы с Мэв расстались пару часов назад. — Он издал странный горловой звук.

и Эрвин увидел, что на щеках его блестят слезы. — Ее глаза — последнее, что я видел в жизни. Я умер под ее взглядов. Я пытался продлить жизнь, чтобы утешить ее, как она утешала меня… — Он замолчал, подавляя рыдания. — Но жизнь покинула меня. А когда я очнулся вот таким, — он развел руками, — Мэв уже не было, и моего сына тоже.

— Неудивительно, что ты так ненавидишь Долана.

— Да, я его ненавидел. Но он человек. Он и должен был так себя вести.

— А твой народ совершенен?

— Нет конечно. Наши народы очень похожи, плюс-минус крылья или хвосты. Такие же грустные и злые. — Он посмотрел вверх на скалы. — Похоже, у нашего друга появились проблемы.

Увлекшись разговором, они упустили д'Амура из виду. Тот, очевидно, ощутил присутствие врага, так как залег за валун и замер. Вскоре этот враг появился из тумана в виде не одного, а целых четырех существ, по-разному безобразных; один толстый, другой тощий, третий был похож на идиота, четвертый — слишком нервный.

Самый тощий из них оказался и самым чутким — ярдах в двадцати от места, где лежал д'Амур, он остановился, нюхая воздух.

— Может, они чуют нас? — предположил Кокер.

— Кто они?

— Обитатели Субстанции.

— Что за мерзость!

— Они бы сказали то же о тебе, — заметил Кокер.

Урод устремился вниз, в их направлении.

— Что делать? — спросил Эрвин в беспокойстве. Казалось, существо и правда увидело их.

— Они нам не страшны. Но д'Амуру… Скелетообразный тип уставился прямо на Эрвина.

— Он меня видит!

— Ну, ты недавно жалел, что тебя никто не замечает… О, черт!

— В чем дело?

— Они его поймали.

Эрвин поглядел за спину тощего и увидел, что самое свирепое из существ схватило д'Амура.

— Это наша вина, — сказал Кокер. — Они ведь искали нас, а не его.

Как бы то ни было, д'Амуру грозила серьезная опасность. Один из четверки отобрал у него револьвер, другой ударил его по лицу. Тощий отвернулся от Эрвина с Кокером и поспешил за своими товарищами, которые волокли пленника в туман.

— Что делать? — спросил Эрвин.

— Пойдем за ними. В худшем случае увидим, как его убьют.

В прошлый раз татуировки Уайта позволили Гарри добраться до вершины незамеченным. Но теперь трюк не сработал; он не знал почему, и это было не важно. Он попал в руки врагов — скелета Гамалиэля, плотника Барто, карлика Мутепа и толстяка Сванки.

Он не стал сопротивляться. Отчасти потому, что это бес полезно, а отчасти но другой причине: ведь он сам хотел подняться к проходу и заглянуть в лицо дьяволу, так зачем противиться, если тебя тащат именно туда?

Была и третья причина. Эти существа — родичи демона, убившего отца Гесса, Он не знал их происхождения, но чувствовал это по их разговору, повадкам, запаху. Может быть, теперь, в последние минуты перед приходом иадов, демоны объяснят ему, что означают слова Лентяйки Сьюзан!

«Я есть ты, а ты есть любовь…»

И даже в самом конце, разве не любовь заставляет мир вращаться?

Глава 5

В утробе иад-уробороса не было ни темно, ни светло. Там полностью отсутствовали свет и тьма, высота и глубина, звуки и краски, и это само по себе казалось мукой, ибо Джо мог бесконечно перечислять все, чего здесь не было.

Так что же это за место и что он делал здесь? Может, он призрак, обитающий внутри иад-уробороса, как в родовом замке? Или душа, проглоченная дьяволом? Он не чувствовал страха, но ощущал нарастающую угрозу своему «я». Скоро его мысли начнут путаться, а потом он совершенно забудет себя.

У бассейна в храме, когда он имел тело и жил своей жизнью, такая перспектива выглядела заманчиво. Но здесь, паря (если душа может парить) в полной пустоте, он подумал: что, если его путешествие с самого начала предначертано Зерапушу? Он вспомнил, с каким любопытством разглядывал его первый шу на берегу возле Ливерпуля. Может быть, тот Зерапушу или то, частью чего он был, сразу избрали Джо именно для этого — чтобы он стал бесплотным духом и оказался внутри Иад?

Если так, то его долг перед шу — чей взгляд был одним из самых поразительных чудес, какие Джо встретил в этой чудесной стране, — сохранить остатки своей личности и не впадать в забвение.

Имя. Он еще помнил свое имя. У него не осталось ни губ, ни языка, ни легких, но он мог думать:

«Я — Джо Фликер. Я — Джо Фликер».

Это неожиданно возымело действие. Он стал яснее осознавать себя и то, что с ним происходило.

Конечно, он не имел представления об истинном своем состоянии. Может быть, он сделался крошечным? Тогда все, что он видит вокруг, не так огромно, как; кажется. Он видел вокруг смутные формы исполинских размеров. Подобно кораблям, они плыли вниз, к темной впадине, загороженной чем-то вроде решетки.

Он не был уверен, что эти образы так же реальны, как его тело, лежащее возле бассейна. Быть может, это мысли, возникающие в голове иад-уробороса, и он сейчас знакомится с представлениями иадов о небе и аде или с обрывками их воспоминаний.

Он заметил, что в некоторых местах поток форм сбивался в огромные яйцевидные скопления. В нынешнем состоянии его любопытство немедленно удовлетворялось: едва он успел подумать, что там такое, как: тут же понесся к ближайшему скоплению. Чем ближе он подлетал, тем меньше ему нравилось это яйцо. Оболочка напоминала частицы не кой ноздреватой плоти, сложенные в безумную головоломку. Они двигались, толкались и вдавливались друг в друга, словно в бесстыдной пародии на совокупление.

Раздражал его и звук, исходящий от яйца; вернее, несколько звуков. Один напоминал хныканье младенца, другой — аритмичное биение больного сердца, третий — тонкий писк, который врезался в мысли Джо, стараясь привести их в беспорядок.

Джо захотелось бежать, но он сдержался, с каждой минутой все больше убеждаясь, что это место — пристанище невыносимой боли. Куски головоломки продолжали двигаться; одни разбухали, наливаясь гнойной жидкостью, другие, раздавленные и смятые, исчезали в глубине.

Слева мелькнула какая-то вспышка, и в ее свете Джо смог разглядеть, что таилось под шевелящейся поверхностью. Он двинулся к ней и впервые получил знак, что его присутствие замечено. Конвульсии оболочки стали судорожными, ее частицы начали выделять какую-то темную жидкость, словно в попытке закрыть от пришельца внутренность яйца. Когда Джо достиг поверхности, ее колебания дошли до критической точки, выбросив наружу дюжину существ.

Они показались Джо бесформенными. Он не мог различить ни голов, ни ног, ни глаз. Но они извивались и вздрагивали, как живые существа, еще не родившиеся или, наоборот, — пребывающие в последней стадии распада. Тело Джо осталось далеко внизу, но при виде этих созданий он сразу вспомнил обо всех полученных им когда-либо ранах и уши бах, обо всех болезнях.

Теперь он подобрался слишком близко к источнику света, чтобы отступать. Стараясь не смотреть на отвратительных существ, он устремился в щель между кусками оболочки и дальше вниз, в глубину яйца.

Он попал в длинный тоннель, непрерывно сужавшийся, будто движение шло по спирали. Свет, приведший его сюда, не тускнел и не менялся, пока Джо несся по очень узкому тоннелю — казалось, здесь не пролезет и волос. Джо поду мал, что тоннель может исчезнуть с ним вместе, но тут движение замедлилось, а потом и вовсе замерло. Джо завис в пространстве, пронизанном светом. Он чувствовал все отчетливее, что за ним кто-то наблюдает.

Он бесстрашно встретил взгляд невидимки, и в его мыс лях сразу же возникли чистые и светлые образы покинутого мира.

Поле мягкой высокой травы, колеблемой легким ветер ком. Крыльцо, утопающее в алых цветах, на нем смеющийся ребенок со светлыми кудряшками. Ночное небо над городом и горящая звезда.

Он понял: здесь кто-то мечтает об Альтер Инцендо. Этот кто-то бывал там и видел все собственными глазами.

Человек. Это человек. Может быть, пленник иадов, запертый в блестящей спирали и хранящий воспоминания — все, что у него осталось?

Джо не знал, где его товарищ по несчастью. Быть может, Джо сумеет освободить его, вырвать из клетки.

Он повернул и помчался в обратную сторону в надежде, что узник последует за ним, и не был разочарован. Когда тоннель вновь начал расширяться, Джо обернулся и почувствовал на себе взгляд.

Однако это действие не обошлось без последствий. В стенах тоннеля появились трещины, оттуда стала сочиться та же черная жидкость — не кровь иадов, как он решил поначалу, а сырье для их воспроизведения, мгновенно образующее причудливые уродливые фигуры.

Но в лихорадочном движении жидкости, в содрогании стенок тоннеля Джо ощутил страх. Может ли плоть Иад или управлявшее ею сознание испугаться его? Или они боятся того, кого он вывел из темницы?

Чем дальше продвигались два духа, тем больше Джо укреплялся в этом мнении. Трещины превратились в расщелины, исторгавшие вязкую жидкость; но, прежде чем развалины тоннеля похоронили их в себе, они вырвались и понеслись прочь, уворачиваясь от порождений яйца. Некоторые из тварей имели крылья, другие казались вывернутыми наизнанку, третьи походили на стаю горящих птиц, сложившихся в единое тело. Все они неслись за беглецами дикой ордой, бешено крича и визжа, волоча за собой нити вязкой материи. Яйцо содрогалось, разбрасывая куски мертвой ткани, и они падали вокруг Джо, как черный дождь.

Конвульсии так усилились, что Джо потерял своего товарища. Он попытался вернуться за ним, но орда безобразных существ налетела на него, немилосердно толкая и пиная. Он погрузился во тьму, теряя остатки сознания; потом, к его изумлению, появился свет, накрывший его колпаком, и вместе с этим светом Джо провалился куда-то вниз.

Там внизу он увидел бурлящее море сновидений, а за ним — город. Волны в его гавани поднялись так высоко, что корабли готовы были выплыть на улицы.

Это был Ливерпуль. Падая вместе с черным дождем иадов, Джо успел бросить взгляд на проход между мирами. Он раз глядел сквозь туман темную щель, а в ней, как ему показа лось, — звезду над хребтом Хармона.

Потом он ударился о воду и был подхвачен огромной волной. Прежде чем Джо потерял сознание, она подняла его, вынесла на улицы города и оставила там.

Глава 6

— Счастливчик этот Джо, — произнес кто-то, наклонившись над Фебой. Лицо его было растрескавшимся, как ручей Ангера в засуху.

Феба подняла голову с каменного ложа:

— Что с ним?

— Я говорю, что он счастливчик. Ты так говорила о нем…

— Что говорила?

— Повторяла его имя, — сказал Король Тексас.

Она глянула за его плечо. Пещера, где они находились, была полна людей, сидевших, стоявших и лежавших.

— А они меня слышали? Король заговорщицки улыбнулся:

— Нет. Только я.

— Я сломала себе что-нибудь? — Она оглядела свое тело.

— Нет. Здесь нельзя проливать женскую кровь.

— А Муснакаф?

— Что Муснакаф?

— Он выжил?

Король Тексас покачал головой.

— Меня ты спас, а как же Муснакаф?

— Я ведь предупреждал ее. Сказал, что убью его, если она не вернется.

— Но он не виноват.

— Я тоже. Виновата она.

— Тогда почему ты не выкинешь ее из головы? Вон у тебя какое общество.

— Это не общество.

— А что?

— Взгляни сама.

Она села и посмотрела на фигуры, осознав свою ошибку. Это были не люди, а статуи, сплавленные из кусков блестя щей руды или грубо вырубленные из камня.

— Ты их сделал?

— А кто же еще?

— Ты в самом деле здесь совсем один?

— Да, хоть и не по своей воле.

— Значит, ты делал их, чтобы создать иллюзию общества?

— Нет. Я пытался создать хоть какое-то подобие Мэв О'Коннел.

Феба спустила ноги с ложа и встала.

— Ничего, если я на них посмотрю?

— Смотри, — разрешил он, а когда Феба проходила мимо, прошептал: — Тебе все позволено.

Она притворилась, будто не слышит.

— А Мэв это видела? — спросила она, рассматривая статуи.

— Одну или две. Но они не произвели на нее никакого впечатления.

— Может, ты не так понял… — начала Феба.

— Что?

— Причину, почему она охладела к тебе. Я уверена, что это не твой вид. Она ведь наполовину слепа.

— Тогда чего она хотела от меня? — простонал Король Тексас— Я построил ей гавань. Построил дороги. Разровнял землю, чтобы она могла нагрезить свой город.

— Она когда-нибудь была красивой?

— Никогда.

— Ну хоть немного?

— Нет. Когда я ее встретил, она уже была старухой. К тому же повешенной. Она была грязная, и от нее плохо пахло…

— Но?

— Что «но»?

— Но ты ее любил?

— О да Я любил в ней огонь. Страсть к жизни. И конечно, ее рассказы.

— Она хорошо рассказывала?

— Конечно. Она же из Ирландии. — Он улыбнулся. — Именно так она создала этот город. Она рассказывала его, вечер за вечером. Сидела на земле и рассказывала. Потом за сыпала, а утром возникало все, о чем она говорила. Дома. Памятники. Голуби. Запах рыбы. Туман. Она все сделала из историй и снов. Я никогда не видел ничего более удивительного, чем эти утра, когда она просыпалась и смотрела на то, что накануне придумала.

Слушая его исповедь, Феба прониклась к нему более теплыми чувствами. Конечно, он свихнулся от любви, как говорила Мэв, но самой Фебе хорошо знакомо это чувство.

Откуда-то сверху донесся гул. Из трещины на потолке посыпались камешки.

— Иад приближается, — сказал Король.

— О боже.

— Думаю, город уже разрушен, — произнес Король, и в голосе его звучало печальное спокойствие.

— Я не хочу быть похороненной здесь.

— Этого не случится. Я сказал Мэв правду: иады придут и уйдут, а камень останется. — Гул повторился, заставив Фебу вздрогнуть. — Если ты боишься, давай я тебя обниму.

— Нет, все в порядке, — ответила она — Я только хочу взглянуть, что там происходит.

— Тогда пошли со мной.

Король вел Фебу по лабиринтам своих владений — на стенах он тысячу раз запечатлел собственное лицо, репетируя роль в любовной драме, которую теперь уже не сыграть, — и громко рассказывал о жизни внутри горы. Но падающие сверху камни разрушали изображения, а грохот заглушал его слова, так что Феба разобрала лишь фрагменты.

— В общем, камень не такой твердый, — говорил он. — Все становится текучим, если ждать достаточно долго…

И потом:

— Конечно, сердце у меня каменное, но оно все равно болит…

И еще:

— Сан-Антонио — хорошее место для смерти. Будь я человеком, я хотел бы пасть при Аламо…

В конце концов, минут через десять таких отрывочных разговоров, они вошли в громадную пещеру с отполированным до блеска полом. Этот пол, как перископ, отражал все, что происходило на поверхности земли. Зрелище ужасало: темная волна иадов катилась по улицам, где Феба проходила всего несколько часов назад. Она увидела, как по улице прокатилась голова какой-то гигантской статуи, сметая на своем пути целые дома, и как посреди площади приземлился небольшой остров с бьющимися на нем рыбами. Увидела корабли, застрявшие среди шпилей собора: их якоря свешивались вниз, как веревки колоколов.

А сверху падали дождем существа, поднятые из глубин моря снов. Некоторые напоминали рыб, но другие — фор мы, вдохновленные рассказами моряков или вдохновляющие их, — выглядели куда более странно. Вот морская змея с глазами, горящими, как маяки. А вот праматерь всех осьминогов, обвившая щупальцами мачты затонувшего корабля.

— Черт побери, — скачал Король Тексас, — Она всегда любила свой город больше меня, но я его переживу.

Феба промолчала. Она обратила взгляд к иадам. То, что она увидела, действовало на ее рассудок как душевная болезнь, страшная и неизлечимая. Оно не имело лица. Не разбирало вины. Может быть, не имело сознания. Оно наступало просто потому, что могло наступать, и остановить его было невозможно.

— Они уничтожат Эвервилль, — сказала Феба.

— Возможно.

— Нет. Невозможно.

— Тебе-то что? Ты, кажется, не очень его любишь.

— Не очень. Но я не хочу видеть, как он гибнет.

— Ты и не увидишь, — напомнил Король Тексас— Ты здесь, со мной.

Феба призадумалась. Конечно, он вряд ли согласится помочь. Но есть другой способ.

— Если бы я была Мэв…

— Ты не такая сумасшедшая.

— Но если бы я была ею». И если бы я основала город — не историями, а собственными руками…

— Что тогда?

— Тогда, если бы кто-то спас его от разрушения…

Она рассчитала правильно. Последовали пятнадцать секунд молчания, в течение которых Ливерпуль дрожал и рушился под ее ногами. Потом Король сказал:

— Ты бы могла полюбить за это?

— Могла бы.

— О боже, — прошептал он.

— Похоже, иады покидают город. Они движутся по берегу.

— По мне. Я ведь камень, помни это, — сказал Король, потом погладил неуклюжей рукой ее лицо. — Спасибо. Ты дала мне надежду. — Он повернулся и пошел к выходу. — Оставайся здесь.

— Я не…

— Я говорю, оставайся и смотри.

* * *

Во время путешествия к Мем-э Б'Кетер Саббату Ной говорил Джо о страхе, который наводят иады своим приближением, но только теперь, выброшенный на улицы Ливер пуля, Джо увидел все своими глазами. В Б'Кетер Саббате иадов сдерживали Зерапушу, и Джо, ставшему бесплотным духом, наверное, ничего не грозило. Но сейчас он повсюду видел людей, кричащих и стонущих от переполняющего их невыразимого ужаса. Кто-то падал на землю, закрывая голову руками; другие, стремясь избавиться от страшных видений, разбивали голову о камни или разрывали себе грудь.

Не в силах им помочь, Джо продолжил путь, чтобы по крайней мере засвидетельствовать злодеяния иадов. Если есть высший суд, где они ответят за свои преступления, он там выступит.

Впереди на улице горел большой костер. Пламя сияло в пыльном воздухе, а вокруг него собралось человек двадцать. Они громко молились, взявшись за руки:

— Ты, кто разделен, соединись в сердцах наших… Похоже, они обращались к шу.

— Ты, кто разделен…

Однако их молитвы не были услышаны. Иады оставили город, но клочья их тучи еще блуждали по улицам, и один из таких клочков, напоминавший темную колонну высотой футов десять, появился из-за угла улицы и направился к костру. Одна из молившихся — юная девушка с алыми, как роза, губами — вырвалась и побежала прочь, дико крича. Мужчина, сидевший слева, поймал ее за руку и потащил назад.

— Держись! — кричал он. — Это последняя надежда!

Но было поздно. Разорванный круг потерял силу, если она у него была, а люди внезапно забились в корчах, зачарованные иадами. Один из мужчин выхватил нож и принялся полосовать им воздух перед собой. Другой сунул руку в огонь, громко крича то ли от ужаса, то ли от боли.

При этом он глядел в огонь, и его страдающее лицо внезапно прояснилось. Он выдернул руку из пламени и уста вился на Джо.

— Смотрите… — пробормотал он.

— Ты видишь меня? — изумился Джо. Человек не слышал.

— Смотрите! Смотрите! — закричал он своим товарищам.

Теперь Джо видели и другие. Женщина с разбитым лицом подняла голову и улыбнулась.

— Как он сияет, — выговорила она с экстатической улыб кой.

— Услышали! — воскликнул еще кто-то. — Нашу молитву услышали.

— Что вы видите? — спросил Джо, но люди не реагировали на его голос. Они просто смотрели туда, где стоял его дух, шептали слова благодарности и плакали от радости.

Один из них взглянул на приближающихся иадов. Темная колонна остановилась. Или ее призывали возвращаться к главным силам, или она отступила перед радостью, исходящей от костра.

Девушка, разорвавшая круг, подошла к Джо. По ее щекам текли слезы, ее била дрожь, но совсем не от страха — она уже не боялась.

— Дай мне узнать тебя. — Она протянула руки к Джо. — Будь со мной всегда.

Эти слова и блеск ее глаз расстроили Джо. Что бы ни случилось здесь, он этого не понимал и не мог им помочь. Он по-прежнему Джо Фликер; всего-навсего Джо Фликер.

— Я не могу, — ответил он, хоть знал, что девушка его не слышит, и пошел прочь.

Идти было трудно — казалось, взгляды людей задерживают его и тянут к себе. Ему пришлось бороться, чтобы освободиться от них.

Только через полсотни шагов он осмелился оглянуться. Люди обнимали друг друга и плакали — все, кроме девушки, коснувшейся Джо. Она по-прежнему смотрела в его сторону, а Джо чувствовал на себе ее взгляд и знал, что никогда этого не забудет.

* * *

— Тексас! — крикнула Феба — Черт тебя побери, ты слышишь меня или нет?

Она давно уже ушла из зеркальной пещеры, которая начала рушиться. Теперь Феба остановилась в тоннеле, где на стенах повторялись изображения лиц Короля, и призывала его, но он не слышал.

Она вспомнила его слова о женской крови, подобрала острый обломок камня, подняла рукав блузки и недолго думая полоснула себя по руке. Никогда еще собственная кровь не казалась Фебе такой красной. Морщась от боли, Феба позволила ей течь без помех, пока голова не начала кружиться.

— Что ты наделала? — Почти сразу же Король появился рядом с ней — фигура из расплавленного камня. — Я же сказал: никакой крови здесь!

— Тогда выведи меня отсюда, или я истеку кровью.

Камни продолжали сыпаться сверху. Где-то в стенах раз дался скрежещущий звук, будто сдвинулись колеса громадного механизма.

— Я камень, — ответил он.

— Ты уже говорил.

— Если я сказал, что ты здесь в безопасности, значит, так и есть.

Стена позади нее так затряслась, что Феба чуть не упала.

— Так ты выведешь меня или нет?

— Выведу, — согласился он, отделяя свои ноги от каменного пола, и подошел к ней. — Но с условием…

— С каким?

Его лицо стало грубее, заметила Феба: глаза и рот едва выделялись.

— Если я выведу тебя отсюда, то вот так. — Он распахнул объятия. — Только в камне ты будешь в безопасности.

Согласна?

Она кивнула. Идея была не такой уж плохой. Он Король, и у него есть любящее сердце, пусть даже из камня.

— Согласна, — сказала она и, зажав рукой рану, позволила ему заключить себя в объятия.

Глава 7

Грилло не очень-то разбирался в детях, но едва услышал сдавленные звуки, как сразу сообразил: с ребенком что-то не то.

— Что случилось? — спросил он.

— Не знаю.

— Она как будто подавилась.

— По-моему, нам нужно остановиться.

Девочка задыхалась, на каждом ухабе у нее начинались конвульсии. Грилло немного сбросил скорость, но Джо-Бет этого показалось мало.

— Надо остановиться! — воскликнула она. — Хоть на две минуты.

Грилло посмотрел на маленькую Эми, которая жалобно всхлипывала на руках у Джо-Бет. Нехотя он потянул на себя ручник, и машина остановилась.

— Она хочет к отцу, — сказала Джо-Бет.

— Он нас догонит.

— Я знаю, — отозвалась Джо-Бет. Малышка постепенно успокаивалась. — Послушай, оставь нас здесь, — предложила девушка. — Он увидит нас и не будет гнаться за тобой.

— О чем ты, черт возьми?

— Ты поступил так, как считал правильным. Но ты ошибся. Мы с Эми знаем это.

— Ты хочешь сказать, что Томми-Рэй — потрясенно произнес Грилло.

— Мы будем вместе, — заявила она. — Или умрем. Тогда мы все умрем.

Грилло поглядел на ребенка на ее руках.

— Не знаю, в своем ты уме или совсем рехнулась, но я не могу доверить тебе Эми. — Он потянулся, чтобы взять ребенка. Джо-Бет прижала к себе девочку, но Грилло был сильнее.

Он просто взял Эми у нее из рук, не спрашивая разрешения.

К его изумлению, Джо-Бет не попыталась забрать дочь обратно. Она лишь оглянулась на дорогу.

— Он идет, — сказала она.

— Сиди здесь.

— Но он уже идет…

— Я сказал…

Он не успел договорить. Джо-Бет нажала на ручку и открывала дверцу. Тут Грилло схватил ее за руку, но она вывернулась и выскочила из машины.

— Вернись! — закричал он.

Порыв ветра ударил автомобиль так, что тот покачнулся. Потом — второй порыв, еще сильнее первого. Джо-Бет уже стояла на середине дороги, привстав на цыпочки, прикрывая руками грудь. Опять налетел ветер, и машина еще раз качнулась. Грилло решил больше не ждать. Если он выйдет из автомобиля, Джо-Бег побежит, а тем временем ее любимый братец — Парень-Смерть — будет здесь.

Осторожно положив Эми на сиденье, он потянулся к пассажирской дверце, когда ветер пополам с пылью ударил в лицо так, что Грилло отбросило назад. Он сильно стукнулся затылком о дверцу, но ухватился одной рукой за руль, а другой попытался поднять ребенка. Пыль, наполнившая салон, сгустилась и сформировала пальцы, которые вцепились в горло Грилло и тянулись к глазам.

Ослепший, он упрямо пытался достать Эми, а ветер раскачивал машину все сильнее. Наконец Грилло нашарил одеяльце, подтянул к себе, но тут призраки поставили машину на два колеса, и она заваливалась на бок. Металл затрещал.

Они явно хотели, чтобы Грилло перевернулся, а он продолжал искать Эми, опасаясь, что ее схватят эти пыльные мертвецы. Потом, видимо, кто-то отозвал призраков, потому что пальцы, лезшие в глаза и в глотку Грилло, исчезли. Он отер лицо рукавом, разлепил глаза и увидел вместо ребенка пустое одеяльце. Ухватившись за панель, он потянулся к открытой пассажирской дверце, уверенный, что Эми выпала из машины. Но едва он приподнялся на сиденье, как ветровое стекло лопнуло, и в нем заклубилась пыль, сложившаяся в несколько лиц — четыре или пять. Они весело скалились, глядя на его отчаяние.

— Ублюдки! — крикнул он. — Ублюдки!

Тут он услышал плач. Заплакали, конечно, не призраки, а Эми. Никто ее не забрал, она просто сползла под сиденье и лежала там, целая и невредимая.

— Все хорошо, — прошептал он и повернулся за ней.

Тут машина опасно накренилась и стала переворачиваться. Даже сквозь звон стекла и скрежет металла Грилло услышал рев Томми-Рэя:

— Остановитесь!

Но приказ запоздал. Они перевернули машину колесами вверх, крыша сплющилась. Стекла в оставшихся окнах брызнули осколками, приборная панель треснула. Инстинкты оказались быстрее рассудка, и Грилло успел схватить и прикрыть собой ребенка. Хрупкие его кости хрустнули и переломились. Он почувствовал боль в животе и груди.

Затем машина перестала ломаться, и почти все стихло. На мгновение Грилло показалось, что Эми погибла, но она, похоже, просто перепугалась и тихонько сопела с ним рядом.

Он лежал головой вниз, раскинув ноги, и по животу его текло что-то горячее. Грилло почувствовал запах — знакомый и резкий. Он обмочился. Очень осторожно он попытался перевернуться, но что-то ему мешало. Он потрогал грудь и нащупал влажный металлический штырь, торчавший из его тела под левой ключицей. Боли он не чувствовал, хотя эта штука пронзила его насквозь.

— О боже, — очень тихо прошептал он, потом протянул дрожащую, слабеющую руку к Эми. Ему показалось, что прошел целый век. Грилло успел подумать о Тесле и понадеялся, что она его не увидит таким. Она столько перенесла в поисках истины и так мало получила взамен.

Наконец его рука дотянулась до Эми. Он потрогал ее лицо, ощупал тельце. Пальцы его онемели, но крови на ребенке вроде бы не было, и это уже хорошо. Потом он снова коснулся ее лица, и девочка вдруг ухватилась за палец Грилло. Он удивился, какая она сильная. И порадовался: значит, Эми цела. Грилло сделал вдох, и израненным легким хватило воз духа ровно на два слова. Он потратил его с умом.

— Я здесь, — сказал он Эми и умер так тихо, что она не заметила.

* * *

Еще не завернув за угол, Тесла услышала жалобный скулеж и вой — голоса призраков. Она затормозила и припарковалась за поворотом, где их не должны были заметить.

— Что бы мы там ни увидели, — предупредила она Хови, слезая с сиденья, — держи себя в руках.

— Я лишь хочу вернуть свою жену и дочь.

— И мы их вернем, — сказала Тесла. — Но только, Хови, силой тут ничего не добьешься. Одно слово, и мы погибли. Подумай об этом. Ты ничем не поможешь Джо-Бет и Эми, если умрешь.

С этими словами Тесла завернула за угол фонарей вдоль дороги не было, но луна и звезды светили достаточно ярко, чтобы все сразу стало ясно. Смятый автомобиль Грилло лежал колесами вверх. Джо-Бет стояла неподалеку, совершенно невредимая. Грилло и девочки нигде не было.

А Томми-Рэй распекал своих воинов, клубившихся у его ног, будто побитые собаки.

— Кретины! — кричал он. — Вот же долбаные кретины!

Он запустил руку в завывающие клубы, зачерпнул две пригоршни пыли. Она сыпалась между его пальцами.

— Почему вы ничему не учитесь? — неистовствовал он.

Призраки еще громче заскулили от страха. Одни подняли к нему виноватые морды. Другие спрятались посреди клубов — очевидно, они знали, что сейчас произойдет.

Томми-Рэй открыл рот — гораздо шире, чем позволяла нормальная человеческая анатомия, — и втянул в себя пыльную мерзость. Он буквально их заглотил. Тесла видела, как два воющих призрака исказились, вытянулись, струйкой втянулись в его пасть и исчезли в глотке, а следующие вцепились когтями в землю, пытаясь удержаться и не улететь за ними. Но на этом, похоже, наказание закончилось. Томми-Рэй забросил в рот свисавшие с губ нити пыльной ткани. Эфирное вещество стекало по подбородку. Прожевал и выплюнул.

Призраки, благодарно бормоча, расползлись в стороны.

Вся сцена заняла секунд двадцать, но за это время Тесла и Хови успели подойти поближе к автомобилю. Теперь, когда до машины оставалось шагов двадцать, Томми-Рэй вполне мог их заметить. К счастью, он ни разу не глянул в ту сторону. Он смотрел только на Джо-Бет. Подошел к ней и на чал что-то говорить. Она не отошла от него, не отодвинулась. Даже когда он стал гладить ее — провел пальцами по щеке, по волосам, по губам, — она не отшатнулась.

— Господи, — прошептал Хови.

Тесла оглянулась на него через плечо.

— Там кто-то шевелится. — Она кивнула в сторону машины.

Хови посмотрел туда.

— Не вижу, — отозвался он и снова повернулся к близнецам, не в силах отвести от них взгляда. — Он не имеет права! — вскрикнул он внезапно и, оттолкнув Теслу в сторону, направился к ним.

Тесле пришлось действовать, выбора у нее не было. Она бросилась к машине, заглянула в ее темное нутро. Там и впрямь что-то шевелилось. От машины несло бензином. Тесла подошла сзади, чтобы машина заслоняла ее от Томми-Рэя. Она старалась не слушать, но то, что он говорил сестре, не вольно притягивало внимание.

— Будет еще больше, — говорил он. — Намного больше…

Тесла опустилась на колени в лужу натекавшего бензина и позвала:

— Грилло!

Она вглядывалась в темноту, и глаза ее постепенно различали то, что там было. Опрокинутое сиденье, рассыпавшиеся дорожные карты. Среди карт — господи! — она увидела руку Грилло. Тесла потрогала руку и снова позвала его. Он не ответил. Сунув голову в разбитое окно, Тесла стала разгребать мусор, чтобы до него добраться. На лицо и волосы капал бензин. Она вытирала его тыльной стороной ладони и снова принималась за дело. Ей удалось сдвинуть в сторону сиденье, открыв себе обзор. Лицо Грилло смотрело прямо на нее, и она снова его позвала, в ту же секунду поняв, что звать уже не нужно. Металлический штырь пронзил его насквозь, Грилло был мертв. Судя по выражению лица, он не почувствовал боли. Тесла погладила его. Он выглядел спокойным, почти безмятежным.

Она гладила его щеку, и вдруг рядом с ним что-то шевельнулось. Эми, это Эми! Тесла подтянулась на руках, едва не коснувшись груди Грилло, и поискала в глубине машины. Девочка действительно была там. Широко открытые глаза влажно блестели в темноте, ручонка крепко держалась за палец Грилло.

Тесла поняла, что Грилло достать из машины невозможно, — металл сдавил тело со всех сторон. Надо попытаться спасти Эми, протащив в щели под днищем. Тесла пролезла, насколько позволяло смятое пространство салона, мимо пронзившего Грилло штыря и освободила место вокруг ребенка. Перегнулась через Грилло, навалившись грудью на его лип кое от крови плечо, и взяла девочку.

В этот момент до нее снова долетел голос Томми-Рэя.

— Мертвые… — произнес он.

Тесла услышала и ответ — не Джо-Бет, а Хови. Тесла уловила лишь несколько слов, и этого хватило, чтобы понять: Хови обращался к сестре, не к брату.

— Говори, говори, — прошептала она. Чем дольше Хови будет отвлекать их внимание, тем больше у нее шансов спасти Эми.

Она осторожно отняла у Эми палец Грилло и попятилась, протаскивая девочку под днищем. Та недовольно захныкала.

— Тише, — прошептала Тесла, успокаивающе улыбаясь.

Они уже почти выбрались. Тесла в последний раз посмотрела на Грилло.

— Еще немного, — пообещала она ему. — Осталось не много.

Стоя на коленях возле машины, она вытащила Эми через окно и начала подниматься.

С той стороны, за машиной, раздался крик Томми-Рэя. Голос его зазвучал сразу на несколько ладов, как будто во брал в себя голоса тех, кого сожрал Парень-Смерть.

— Скажи ему! — вопил он мертвыми голосами, взывая к Джо-Бет. — Скажи ему правду!

Теперь ее не закрывала машина, но Тесла рискнула встать в полный рост: она решила (и не ошиблась), что Томми-Рэй слишком занят, ему не до нее. Он обнимал за плечи свою сестру.

— Скажи ему, что между нами было! — требовал он.

Лицо Джо-Бет утратило безучастность. Глядя в отчаянное лицо своего мужа, она против воли его пожалела. Томми-Рэй слегка встряхнул ее.

— Почему ты не скажешь ему все, как есть? — гаркнул он.

Джо-Бет открыла рот.

— Я… я уже не знаю, — проговорила она.

Услышав ее голос, девочка на руках у Теслы захныкала. Тесла застыла на месте, а три пары глаз повернулись к ней.

— Эми! — вскрикнула Джо-Бет и бросилась к Тесле, протягивая руки. — Дай ее мне!

Она была уже в двух шагах от разбитой машины, когда Томми-Рэй крикнул ей вслед:

— Подожди!

В голосе его звучала такая сила, что Джо-Бет невольно послушалась.

— Прежде чем ты прикоснешься к ней, — потребовал Томми-Рэй, — скажи ему, чей это ребенок!

Тесла видела лицо Джо-Бет, стоявшей спиной к мужчинам. Видела написанное на нем смятение.

— О ч-ч-чем т-ты? — спросил Хови.

— По-моему, она не хочет тебе говорить, — произнес Томми-Рэй. — Но я хочу, чтобы ты знал Раз и навсегда. Как-то я решил вас навестить, чтобы посмотреть, как поживает моя сестренка. И мы с ней… ты не поверишь, но мы были вместе. Ребенок мой, Катц.

Глаза Хови устремились к Джо-Бет.

— Скажи, что он лжет, — сказал он. Джо-Бет молчала.

— Джо-Бет! Скажи, ч-что он л-л-лжет!

Хови вытащил из куртки револьвер (Тесла видела, как он его уронил на парковке возле мотеля; значит, успел подобрать, прежде чем сесть на мотоцикл) и направил его на Джо-Бет:

— С-с-скажи ему! Он л-л-лжет!

Тесла переводила взгляд с револьвера на Джо-Бет, с Хови — на Томми-Рэя, и ей вспомнился Паломо-Гроув. Флетчер, облитый бензином, ищущий огненной смерти. Пистолет, который она сжимала в руке, собираясь выстрелом высечь искру…

«Нет, пожалуйста, нет! — взмолилась она. — Господи, хватит одного раза».

Томми-Рэй продолжал наступать.

— Ты никогда ее не знал, Катц. По-настоящему. Ты думал, что знаешь ее, но она глубже, чем ты мог достать, — хихикнул он. — Гораздо глубже.

Хови опустил голову и вдруг увидел лужу бензина у ног своего врага. Он выстрелил не раздумывая. Все это заняло три или четыре секунды, но Тесла успела подумать о том, как быстро созревают плоды на дереве жизни.

Искра вылетела, вспыхнуло пламя, и воздух вокруг Томми-Рэя окрасился золотом.

Хови издал победный вопль. Потом повернулся к Джо-Бет.

— Ты все еще его хочешь? — прокричал он.

Джо-Бет всхлипнула.

— Он меня любит, — ответила она.

— Нет! — воскликнул Хови и пошел к ней навстречу. — Нет! Нет! Только я один тебя люблю! И всегда любил, еще до того, как встретил…

Он шел к ней, а огонь, цветком раскрывшийся вокруг Томми-Рэя, пустил росток по земле в ее сторону. Джо-Бет этого не видела. Она умоляла Хови:

— Хватит, пожалуйста, хватит…

— Хови! — закричала Тесла, и он оглянулся. — Берегись!

Теперь он увидел. Бросив револьвер, он с криком бросился к Джо-Бет. Не успел он пробежать и половину расстояния, как огонь вокруг Томми-Рэя разошелся, будто занавес Парень-Смерть пылал с головы до ног; огонь вырывался из его рта и глазниц, из живота, из паха. Но он не обращал на это внимания. Ровным шагом Томми-Рэй направился к сестре.

Увидев его, она метнулась в сторону и непременно бы убежала, но бензин под ногами вспыхнул, и на ней загорелось платье. Вскрикнув, Джо-Бет стала сбивать огонь рука ми, но пламя быстро пожирало легкую ткань.

Хови бросился ей на помощь, но Томми-Рэй схватил его пылающей рукой за воротник. Хови обернулся, пытаясь ударить противника, а другой рукой обнял Джо-Бет. В этот момент огонь добрался до ее волос, и они вспыхнули, как факел. Руки девушки конвульсивно раскинулись и крепко обняли Хови.

Тесла пережила много ужасов, но нигде — ни в Петле, ни в точке Зеро — она не видела ничего подобного. Джо-Бет уже не кричала. Ее тело страшно содрогалось, и Хови не мог сбить огонь. Не мог он и спасаться сам — почерневшие руки жены сомкнулись вокруг него намертво.

Теперь закричал Томми-Рэй. Он издал безумный пронзительный вопль и попытался оторвать Хови от Джо-Бет, но огонь, перебегая от жены к мужу, превратил их в единый пылающий столп. Судороги Джо-Бет прекратились; она умерла. Но Хови еще жил. Он поднял руку и опустил ее на плечо жены, будто они оба не горели, а кружились в медлен ном танце.

Этот жест был последним. Ноги Хови подлечились, и он упал на колени, увлекая Джо-Бет за собой. Они стояли на коленях лицом к лицу. Рука Хови по-прежнему лежала на плече Джо-Бет, а ее голова покоилась на его плече.

Томми-Рэй отошел от тел к обочине дороги, где притаилось его войско. По его приказу или по собственной воле они взвились и окутали его пылью, словно покрывалом. Пламя погасло, и Томми-Рэй опустился на землю. Он рыдал и сквозь рыдания повторял имя сестры.

Тесла оглянулась на огонь, пожиравший Хови и Джо-Бет. Он почти потух. Тела почернели и съежились, но их руки по-прежнему обнимали Друг друга.

За спиной Тесла услышала чьи-то всхлипы. Она не обернулась. Она и так знала, кто это.

— Довольна? — спросила она девочку. — Может, теперь вернешься домой?

— Подожди.

Это произнес не прежний нежный детский голосок. Удивленная Тесла оглянулась. Позади возвышался заросший травой холм с дюжиной высохших кустов. Трое свидетелей си дели на ветвях, не прогибавшихся под их тяжестью. Они переменились, и их новая внешность, как решила Тесла, была их настоящим обликом Теперь они походили на фарфоровых кукол с белыми неподвижными лицами, почти не отличающимися друг от друга Оделись они в многослойные се-ребристые одеяния, как в коконы. Ближайшее существо, в котором Тесла заподозрила маленькую Мисс Совершенство, обратилось к ней:

— Я знала, что мы выбрали правильно. Ты повела себя, как мы и хотели.

Тесла оглянулась на Томми-Рэя. Он все еще плакал, окруженный пеленой призраков. Но скоро он придет за девочкой, и Тесле некогда развлекать непрошеных гостей. Еще несколько вопросов, и все.

— Кто вы такие?

— Мы — Джай-Вай, — ответило существо. — Меня зовут Рар Уту. А Хахе и Йе ты уже знаешь.

— Это мне ни о чем не говорит. Я хочу знать, кто вы.

— Слишком долгая история, чтобы рассказывать ее сей час.

— Тогда я не услышу ее никогда.

— Может, и к лучшему, — сказал Йе. — Иди своим путем.

— Да, иди, — согласился третий. — Мы хотим знать, что будет дальше.

— Еще не насмотрелась?

— Мы не можем, — проговорила Рар Уту почти жалоб но. — Будденбаум нам так много показал. Очень много.

— А нам мало, — добавил Йе.

— Может, попытаетесь испытать это?

Рар Уту передернуло.

— Мы никогда не сможем такого, — ответила она. — Ни когда.

— Тогда вам всегда будет мало, — сказала Тесла. Она от вернулась от них и пошла к мотоциклу, то и дело оглядываясь на Томми-Рэя. Он все еще плакал.

Она достала из багажника пару ремней и крепко прикрутила сверток с Эми к заднему сиденью. Потом завела мотор, готовая услышать вой легиона, устремляющегося за ней. Но Парень-Смерть и его призраки оставались неподвижны. Она проехала мимо них, бросив быстрый взгляд на склон холма. Джай-Вай исчезли. Они насладились зрелищем смерти троих человек и отправились искать новые развлечения. Безусловно, они из высшего разряда существ, но в их интересе к человеческим страданиям есть что-то болезненное. Томми-Рэй не мог помочь себе. А они могли.

И как бы Тесла ни злилась на них, в ее голове снова и снова всплывала сказанная ими фраза. Эти слова, думала Тесла, не покинут ее до самой смерти.

«Что дальше? Что дальше? Что дальше?»

Глава 8

— Они хотят распять тебя, д'Амур?

Гарри отвернулся от крестов, перед которыми стоял, и посмотрел на вышедшего из тумана человека. Простая темная одежда незнакомца не имела ни единой лишней детали; волосы острижены практически наголо; широкое плоское лицо почти лишено красок. И было в нем что-то знакомое Гарри; что-то в глазах.

— Киссун? — произнес он, и плоское лицо человека нахмурилось. — Это ты, не так ли?

— Как ты меня узнал?

— Развяжи меня, и я скажу. — Гарри был привязан к вкопанному в землю столбу.

— Мне это неинтересно, — ответил Киссун. — Я тебе говорил, что мне нравится твое имя? Не Гарольд — это смешно. Но д'Амур… Может быть, я возьму его себе, когда ты окажешься там. — Киссун кивнул на средний крест; Гамалиэль и Барто снимали оттуда тело женщины. — А может, я возьму целую сотню имен, — продолжал Киссун, понизив голос до шепота. — Или ни одного. Да, так еще лучше. Буду безымянным. — Его руки поднялись к лицу. — И безликим.

— Думаешь, иады идут, чтобы сделать тебя королем мира?

— Ты говорил с Теслой.

— Этого не будет, Киссун.

— Ты знаком с работами Филиппа де Шантиака? Нет? Он был отшельником, жил на маленьком островке возле побережья Элмота. Немногие осмеливались приходить к нему — из страха, что течение вынесет их на берег иадов, — но они привезли с собой мудрость.

— Ив чем она?

— Филипп де Шантиак некогда правил городом Б'Кетер Саббатом, и он обладал всеми качествами идеального правителя. Тем не менее в городе по-прежнему оставались грусть, вражда и насилие. И однажды он сказал: «Не хочу больше жить вместе с отродьем Сапас Умана» — и уплыл на этот остров. Когда в конце жизни его спросили, чего он желает миру, он ответил; «Я хочу изжить до конца желания и стремления. До конца человеческой силы и человеческой слабости. До конца материнства и братства. До конца роптания в отчаянии и утешения в радости. До конца надежды. Тогда мы обратимся в рыб и вернемся к началу вещей».

— И ты хочешь того же?

— Да. Я хочу конца…

— Чего?

— Во-первых — этого проклятого города — Киссун кивнул в сторону Эвервилля. Он подошел чуть ближе, и Гарри всмотрелся в его лицо, пытаясь отыскать трещину в бесстрастной маске, но не нашел. — Я потратил много сил, закрывая нейрики по всему континенту. Хотел убедиться, что иады проникнут в мир именно здесь.

— Ты ведь даже не знаешь, кто они.

— Не важно. Они принесут конец всему. Всему, что люди считают важным.

— А что будет с тобой?

— Я возьму себе этот холм и буду смотреть с него на рыб.

— А если ты ошибаешься?

— Насчет чего?

— Насчет иадов. Вдруг они безобидны, как котята?

— Они — все, что есть в нас плохого, Гарри. Они — гниль, вырастающая из нашего дерьма, — проговорил Киссун и положил руку на грудь д'Амура— Ты заглядывал в человеческое сердце, Гарри?

— Когда-то давно.

— Ужасное зрелище.

— Твое — может быть.

— Любое, Гарри, любое. Ненависть и жадность! — Он указал на проход. — Именно это и идет сюда, но в тысячу раз сильнее. У них хватает ненависти и жадности, но нет человеческих лиц. Я тебе гарантирую.

Тело Кейт Фаррел упало на землю. Гарри оглянулся на ее лицо, на котором запечатлелась предсмертная мука

— Ужасная вещь — человеческое сердце, — повторил Киссун.

Гарри вдруг показалось, что он сумеет избежать страданий, испытанных Кейт, если внимательно изучит их. Похоже, это было помрачение рассудка. Пока он вглядывался в лицо женщины, Киссун повернулся и пошел вверх по склону.

— Смотри, Гарри, — бросил он на прощание и исчез в тумане.

* * *

Когда Джо оставил город и пошел по берегу вслед за иад-уроборосом — как свидетель, ничего больше, — земля задрожала. Слева от Джо море сновидений с отчаянной яростью бросалось на берег. Справа от него дорога, идущая вдоль берега, содрогнулась и начала проваливаться.

Стена иадов, бывшая уже в двухстах ярдах от двери, ни как не реагировала на подземные толчки. Когда Джо смотрел на нее, ему виделись разные образы: облако, гора, гниющее тело. Теперь иады казались ему похожими на громадный рой насекомых, неудержимо движущихся к своей цели и пожирающих все на пути.

Проход сильно увеличился с тех пор, как Джо перешагнул порог в первый раз. Нижняя часть двери все еще была окутана туманом, но верхняя поднялась над берегом на сотни ярдов и росла даже в то мгновение, когда он смотрел на нее, разрывая небо. Он подумал: если там, на другой стороне, есть ангелы, самое время им явиться и сразить иадов. Но дверь открывалась, иады шли и шли, и вместо небес на это откликнулась земля.

Сотрясение скал докатилось и до горы Хармона Почва и даже туман задрожали, вызвав беспокойство в стане Зури. Гарри не видел их, но услышал, как приветственные гимны сменились всхлипами и испуганными восклицаниями.

— Что-то случилось на берегу, — сказал Кокер Эрвину.

— Нужно держаться в стороне. — Бывший юрист испуганно взглянул на кресты. — Все еще хуже, чем я думал.

— Да, — согласился Кокер. — Но это не значит, что мы не можем посмотреть.

Он поспешил вверх, мимо крестов и связанного д'Амура, вынуждая Эрвина последовать за ним. Эрвину уже не хотелось никаких тайн — он просто боялся потерять своего последнего товарища и при этом страстно желал вернуться к той жизни, какой жил до того, как прочел признание Мак-ферсона С ее тривиальностью и простотой; со всеми мелочами, что его окружали. В той жизни имелись огорчения: испорченные продукты в холодильнике; пятно на любимом галстуке; утро перед зеркалом, когда он с грустью отмечал, что живот становится больше, а волос на голове меньше. Воз можно, это была бесцельная и банальная жизнь, но он решительно предпочитал ее тому, что видел сейчас, — крестам с окоченевшими телами и ужасу, что таился в тумане.

— Видишь? — спросил Кокер, когда Эрвин догнал его.

Конечно, Эрвин видел. Мог ли он не видеть этого? Огромная дверь вырастала из тумана и уходила в небо. За порогом был берег, о который бились суровые темные волны.

И хуже всего — черная зловещая стена, двигавшаяся по берегу прямо к ним.

— Это оно? — спросил Эрвин. Он ожидал чего-то более понятного: например, орды палачей с орудиями пыток. А то, что было здесь, он мог обнаружить под закрытыми веками: шевелящаяся темнота.

Кокер что-то ответил, но Эрвин не услышал его из-за грохота. Берег содрогался, будто чувствовал идущее по нему великое зло; каждая конвульсия взметала вверх валуны величиной с дом. Кокер тем временем шел вперед по земле, вдруг утратившей твердость. Камни, грязь и трава смешались в студенистую массу, порой доходившую Кокеру до колен и влиявшую даже на призрачное тело — дважды его сбивало с ног и отшвыривало назад к Эрвину.

Кокер боролся с бурей не для того, чтобы просто посмотреть на содрогающийся берег. С другой стороны прохода на зыбкую землю ступили двое — старая женщина на спине мужчины, который, казалось, был едва жив. Кокер отчаянно стремился к ним. На голове мужчине зияла рана. Эрвин не знал, почему Кокера так заинтересовали эти несчастные, но он решил помочь и с опаской ступил в жидкую грязь.

Тут он расслышал слова Кокера:

— Господи! Посмотри на нее, Тузейкер!

— А что такое? — закричал Эрвин в ответ.

— Это же Мэв, Тузейкер! Это моя жена!

Землетрясение не отвлекло Барто от его задачи. Чем сильнее дрожало все вокруг, тем больше он спешил, словно распятие д'Амура являлось целью его жизни.

Когда он отвязывал Гарри от столба, из тумана появился один из спутников Посвященного — существо с гладким розовым лицом и кривыми ножками карлика. Он подобрал молоток, и Барто решил, что ему пришли помочь, и махнул рукой в сторону креста. Вместо этого карлик размахнулся и ударил его молотком по лицу. Барто упал, а карлик подскочил к нему и ударил еще раз. Из треснувшего черепа плотника хлынула белая жидкость. Он взвыл, но в общем грохоте его призыв о помощи никто не услышал. Он попытался встать, но встретил еще один удар молотка и вытянулся на земле у подножия пустого креста.

Гарри тем временем старался высвободить связанные руки, но карлик уже спешил к нему с ножом, снятым с пояса Барто.

— Неприятно, правда? — спросил он гнусавым голосом, перерезая путы. — Одна веревка, и человек становится беспомощным, как муха. Кстати, что там происходит?

— Не знаю. — Веревка упала, и д'Амур стал разминать затекшие руки. — Спасибо. Почему ты…

— Я Рауль, Гарри.

— Рауль?

Розовое лицо просияло.

— Я все-таки нашел себе тело! В нем, правда, есть еще кто-то, но он полный кретин.

— А где Тесла?

— Меня оторвало от нее у двери. Той силе я не мог противиться. Меня просто вырвало из ее головы.

— А где она сейчас?

— Думаю, поехала к Грилло. Я хочу найти ее до того, как все кончится. Нужно попрощаться. А как ты?

Взгляд Гарри не отрывался от хаоса по ту сторону прохода.

— Когда придут иады…

— Я знаю, — отозвался Гарри. — Они снимут с меня го лову и набьют ее дерьмом.

Глаза у Гарри слезились, зубы стучали, татуировки страшно зудели. В воздухе уже чувствовалось приближение врага.

— Это дьявол, Рауль? — проговорил он.

— Если хочешь, зови их так. Гарри кивнул. Хороший ответ.

— Так ты не идешь? — спросил Рауль.

— Нет. Я пришел сюда, чтобы увидеть врага в лицо и сопротивляться ему, как могу.

— Тогда желаю удачи. — Новая волна сотрясла землю, и Рауль едва удержался на своих маленьких ножках. — Я пойду.

Он повернулся и поспешил вниз, а Гарри возобновил подъем. В земле множились и увеличивались трещины шириной в ярд и больше. Земля и камни вокруг них разжижались и стекали в бездну.

Дальше открывалась сама нейрика, уже достигшая ширины в тридцать ярдов. Берег за ней больше не походил на то завораживающее зрелище, какое Гарри наблюдал в святилище Заим-Карасофия. Невдалеке подымалась гигантская стена Иад, а перед ней земля превратилась в водоворот камней и грязи. Это, однако, не остановило влияния иадов на сознание д'Амура. Он почувствовал волну отвращения к себе и к миру. Он был болен, он хотел испытать все зло мира, и вот оно шло к нему; теперь ему оставалось только убить себя.

Он попытался стряхнуть наваждение, но бесполезно. Го лову его заполнили образы смерти: тело Теда Дюссельдорфа на цементном полу; разорванные трупы Заим-Карасофия, сидящая перед пламенем свечей мертвая Мария Назарено. Он слышал их рыдания и вопли, и все они обвиняли его в своей гибели.

— Ты так и не понял.

Он оглянулся. Справа от него из трещины выглядывал отец Гесс. Раны, что нанесла ему Лентяйка Сьюзан столько лет назад, еще не зажили.

— Я здесь не затем, чтобы обвинять тебя, Гарри.

— Тебя нет здесь.

— Ладно, Гарри. — Гесс улыбнулся окровавленным лицом. — Какая разница? Причина наших бед не в реальности, а в иллюзиях. Пойми хотя бы сейчас.

Гарри знал это. Вот и сейчас перед ним была иллюзия, наколдованная кем-то. Почему же он не мог оторвать от нее глаз?

— Потому что ты любил меня, Гарри, — сказал отец Гесс — Я был хорошим человеком, но, когда дошло до дела, ты не смог меня спасти. — Он закашлялся, и из его рта хлынула струйка гноя. — Это, должно быть, ужасно — такое бессилие. Вот и сейчас ты видишь врага и ничего не можешь сделать.

— Ты закончил? — спросил д'Амур.

— Ближе…

— Что?

— Подойди ближе.

Гарри послушался.

— Так-то лучше. Я не хочу, чтобы нас слышали. Это все зеркала, — проговорил Гесс.

Внезапно он вытянул руку и схватил Гарри за лодыжки. Тот попытался вырваться, но призрак держал крепко и дюйм за дюймом подтягивал его к трещине. Лицо фантома колебалось — под ним не было черепа.

— Видишь? — спросил безгубый рот. — Это зеркала, а мы отражения. Оба.

— Да пошел бы ты! — заорал Гарри и рванулся, освободившись из его рук.

Гесс пожал плечами и усмехнулся:

— Ты все-таки не понял. Я говорил тебе, говорил… Гарри повернулся к нему спиной и поглядел на дверь.

— Говорил, говорил, говорил…

Понадобилась пара секунд, чтобы осознать: Иад или какая-то его часть уже не в том мире, а в этом. Потом земля вокруг них вздыбилась, и все погрузилось в хаос.

* * *

Это была еще та поездка. Феба, заключенная в каменную капсулу, пробивалась сквозь землю вместе с каменной волной, преградившей путь иад-уробороса. Тексас обещал ей, что она будет в безопасности, и так и случилось — ее укрытие ныряло вверх и вниз в волнах жидкого камня, но Феба ничего не видела. Только чувствовала, как оказывается вместе со своим защитником то в прохладных глубинах Субстанции, то в кипящих пропастях земли, то в живом теле Короля, рядом с гулко стучащим каменным сердцем.

Время от времени Феба слышала его голос, уговаривающий ее не волноваться.

Она и не волновалась. Она находилась под защитой могущественной силы и верила обещанию Короля.

Но присутствие иадов действовало на нее. Оно напоминало о смерти — точнее, о предсмертных страданиях. Когда земля поднялась, останавливая продвижение уроборосов, Феба увидела внутренним зрением, как черная стена рассыпалась на темные яйцеобразные частицы. Ударяясь о камень, они лопались, поднимая облака серого тумана.

В этих яйцах таилась смерть. Они по-прежнему слепо стремились к Коему и ползли к проходу, по пути соединяясь и вновь наливаясь чернотой, хотя берег как будто превратился во второе море и отбрасывал их каменными волнами.

Феба не вполне понимала, что происходит. Как ей показалось, Тексас ударил иадов землей с такой силой, что отру бил от главной массы ту часть, что протянулась к двери. Иады взревели — Феба никогда не слышала и не представляла себе подобного звука, — и тут же весь ландшафт перед порогом, с берегом, дюнами и дорогой, опустился вниз. Феба видела, как опрокинувшаяся стена иадов ломается в тысяче мест, извергая содержимое в виде черных яиц, и проваливается во впадину, образовавшуюся на месте берега.

Когда это случилось, каменный кокон Фебы дрогнул, и она почувствовала, что летит на огромной скорости обратно к городским пределам. Там капсула треснула, и Феба обнаружила себя в двух милях от прохода, на окраине города. Земля все еще тряслась, вокруг падали крупные осколки камней, вполне способные ранить Фебу. Она решила, что Король Тексас не в силах больше защищать ее. Поэтому она поднялась на ноги и, закрывая голову руками, побрела в направлении города.

Несколько раз она оглядывалась, но ничего не разглядела за завесой пыли и летящих камней. Во всяком случае, Феба не увидела ни иадов, ни порога, через который она попала в этот мир.

* * *

Первой жертвой на этих высотах стал Посвященный Зури, который стоял в проходе, готовясь встретить Иад. Ураган камней бросил Зури на жидкую землю, и ученики стали вытаскивать его, когда на них обрушилась ярость авангарда врагов, отрезанного от главных сил поднявшейся каменной массой, В образовавшемся вихре грязи мгновенно канули и сам Посвященный, и его спасатели. Иады же зловещей тучей сгрудились возле нейрики, заливая ее серой дымной кровью. По другую сторону прохода царил хаос, словно небо и земля поменялись местами. Потом дверь вздрогнула из конца в конец и с грохотом закрылась, а на горном хребте воцарился хаос.

Гарри еще до появления врага упал на землю и лежал, даже не пытаясь встать. Со своего наблюдательного поста он видел, как Киссун направляется к раненым иадам. Он не обращал внимания на колебания почвы; он шел и смотрел на тех, кого так долго ждал. Иады, казалось, пребывали в смятении. Часть их, разделившись на темные пятна разной величины, взлетала в воздух и бешено кружилась; другая часть образовала смерчи на земле. Еще одна часть просто всосалась в грязь.

Киссун полез под свою куртку и извлек жезл, который Гарри видел у него в святилище Заим-Карасофия. Тогда это было оружие, но теперь, подняв жезл над головой, Киссун как будто собирался показать иадам фокус. Они сгрудились вокруг и поливали его зловонной жидкостью, а он подставлял под нее лицо, как под весенний дождь.

Гарри не мог больше на это смотреть. Его голова освободилась от образов смерти и разрушения, но если он не уйдет сейчас, будет поздно. Он пополз на животе, не разбирая дороги, пока не добрался до крестов. Он не ожидал увидеть их снова, и его глаза наполнились слезами.

— Ты вернулся, — произнес голос из темноты. Рауль.

— А ты остался.

Рауль подошел и помог ему подняться на ноги.

— Мне было интересно, — отозвался он.

— Дверь закрылась.

— Я видел.

— И ад здесь.

— Правда?

Гарри вытер слезы и уставился на крест, где его едва не распяли.

— Они подыхают, — сказал он и рассмеялся.

Глава 9

Эвервилль прекратил веселиться. Даже пьяные и влюбленные уже не могли делать вид, будто все в порядке. В горах происходило что-то, от чего содрогались и улицы, и людские сердца.

Горожане вышли из домов, чтобы лучше рассмотреть вы соты и обменяться мнениями с соседями. Некоторые объяснения были разумными, другие не очень. Упоминали и землетрясение, и падение метеорита, и вторжение со звезд.

— Мы уезжаем, — решили одни и начали спешные сборы.

— Мы остаемся, — объявили другие, — и запомним то, что увидим, до конца наших дней.

Оуэн Будденбаум сидел в опустевшем «Закутке» и ждал Теслу. Недавно она казалась ему лишним актером в нынешней драме; теперь она стала звездой.

Он, конечно, знал о ее прошлом. Особой мудрости она никогда не проявляла, как и магических способностей. У нее была хорошая хватка, но таким качеством обладают и терьеры. Оуэн с неохотой признавал, что она любила риск и час то демонстрировала недюжинную смелость.

Ведь именно она заключила сделку с Рэндольфом Яффе на развалинах Паломо-Гроува. Яффе тогда потерпел поражение в своем стремлении к Искусству и, как рассказывают, сошел с ума. Когда Тесле потребовалась его помощь, Яффе дал ей медальон — один из тех, что закапывались на перекрестках, — и велел истолковать его символы. Если бы она не справилась, он бы ее убил.

Но она выполнила его требование, и Яффе стал ее союзником; по крайней мере, на время. То, что она разгадала символику медальона, было не так важно для Будденбаума; важнее то, что она поставила на карту свою жизнь.

Женщина, способная так: рисковать, опаснее любого призрака. Если Сет приведет ее к нему, он должен действовать быстро.

* * *

Тесла преодолела половину пути к входной двери дома Фебы, когда навстречу ей со ступенек поднялась знакомая фигура.

— Я вас везде ищу, — сказал он. Это был юноша, которого она видела на перекрестке рядом с Будленбаумом. — Я Сет. Сет Ланди.

— Чего тебе?

— Не мне.

— Мне некогда. У меня тут ребенок.

— Давайте я вам помогу. — Голос Сета звучал почти заискивающе. — Дети меня любят.

Тесла слишком устала, чтобы спорить, и просто протянула ему ключи.

— Открой дверь, — велела она.

Пока он возился с замком, она взглянула в сторону хребта Хармона. Вокруг вершины клубился туман.

— Вы не знаете, что там происходит? — спросил Сет.

— Догадываюсь.

— Скажите, это опасно?

— Несомненно.

— Будденбаум говорит…

— Ты открыл? — перебила Тесла. Сет распахнул дверь и впустил ее. — Включи свет. Я не хочу слышать о Будденбауме.

— Но он говорит…

— Мне плевать, что он говорит. Ты будешь помогать мне или уберешься отсюда?

* * *

Гарри и Рауль почти дошли до леса, но Рауль вдруг резко остановился.

— Кто-то разговаривает.

— Я ничего не слышу.

— Зато я слышу. — Рауль осмотрелся, но никого не увидел. — Я уже слышал их голоса, когда был с Теслой.

— И кто это?

— Мертвецы.

— О-о-о…

— Ты что, боишься?

— Смотря чего они хотят.

— Один что-то говорит о своей жене.

— Он слышит меня! — возопил Кокер. — Слава богу! Он меня услышал!

Эрвин оглянулся на вершину и вспомнил, что говорил ему Долан, стоя перед своим бывшим магазином; «Мы как дым». Возможно, быть дымом не так уж плохо, если в мир идет то, что он видел в трещине.

Кокер тем временем кричал что-то незнакомцу, спасен ному д'Амуру, и звал его за собой под деревья.

Там лежали два человека; женщина почтенных лет и ее спутник, упавший ничком в траву. Женщина прислонилась к стволу дерева и что-то отхлебнула из серебряной фляжки.

— Он умер, — сказала она, когда Гарри нагнулся к лежащему человеку. — Черт с ним.

— Вы из свиты Зури?

Женщина сплюнула на землю в дюйме от ноги Гарри.

— Разве я похожа на ублюдков Зури? Вот один из них. — Она ткнула пальцем в Рауля.

— Это только тело. Душа у него человеческая.

— Спасибо, — поблагодарил Рауль растроганно.

— Ладно, люди вы или нет, но я надеюсь, вы поможете мне спуститься вниз. Хочу взглянуть на мой город, прежде чем мир полетит в тартарары.

— Ваш город?

— Да, мой! Меня зовут Мэв О'Коннел, и этого чертового места не было бы без меня!

— Послушай ее! — восторгался Кокер. — Ты только ее послушай! — Он опустился перед старухой на колени, внимая ее хриплому голосу, как небесной музыке. — Я знаю теперь, почему я не ушел в небытие, Эрвин. Я знаю, почему я столько лет бродил в этих горах. Чтобы видеть ее и слышать ее голос.

— Она тебя не слышит.

— Услышит! Этот Рауль будет моим переводчиком. Она узнает, как я люблю ее. Как я до сих пор ее люблю.

— Не трогай меня! — закричала Мэв на Рауля. — Меня понесет человек, или я поползу на четвереньках! — Она повернулась к Гарри: — Так ты понесешь меня?

— Это зависит…

— От чего?

— От того, закроете вы рот или нет.

Женщина уставилась на него, будто он отвесил ей пощечину. Потом ее тонкие губы изогнулись в улыбке.

— Как тебя зовут?

— Гарри д'Амур.

— Это значит «любовь»?

— Да.

Она хмыкнула:

— Любовь никогда не приводила меня туда, куда я хотела.

— Она не имеет в виду меня, — произнес Кокер несчастным голосом. — Она не может…

— Люди меняются, — напомнил Эрвин. — Сколько лет прошло?

— Я же не изменился.

— Не суди по себе. О чем теперь жалеть?

— Тебе легко говорить. Что ты вообще чувствовал?

— Меньше, чем мог бы, — тихо ответил Эрвин.

— Извини. Я не хотел тебя обидеть.

— Хотел или не хотел, но это так. — Эрвин отвернулся от женщины, которая в это время влезала на спину д'Амура, и опять посмотрел на высоты. — Ты думаешь, у тебя еще есть время? — обратился он то ли к Кокеру, то ли к самому себе. — Но его не хватит. Никогда не хватает.

— Ты пойдешь с нами?

— Я рад, что ты нашел свою жену. В самом деле рад.

— Я хочу, чтобы ты разделил мою радость.

— Спасибо. Но я лучше останусь здесь.

Кокер положил руку ему на плечо:

— На что тут смотреть? Пошли, не то они уйдут.

Эрвин оглянулся. Троица отдалилась уже ярдов на двадцать вниз по склону.

— Посмотрим на город, что основала моя жена. Пока он не исчез навсегда.

Глава 10

После грохота наступила тишина.

Каменный град прекратился. Море усмирило свою ярость, и его мутные от грязи волны, как прежде, ласкались о берег. В его водах не осталось ничего живого, только мерцающие остатки яиц Иад, которые вряд ли можно назвать жизнью. Птиц тоже не было.

Феба сидела на развалинах того, что еще недавно называлось гаванью Ливерпуля, и плакала. Кораблики, раньше стоявшие здесь на якоре, валялись разбитые на городских улицах, а сами улицы превратились в канавы между грудами дымящихся развалин.

«Что теперь?» — спрашивала себя Феба. Домой возврата нет. Джо она не могла найти — ведь у нее не осталось помощников и проводников. Она легко смирилась бы с тем, что не увидит больше Эвервилль, но мысль о разлуке с Джо была непереносимой. Ей нужно подумать о чем-нибудь другом, иначе она сойдет с ума.

Она вспомнила про Короля Тексаса. Может ли камень умереть, или он просто уходит вглубь, чтобы набраться сил? Если верно последнее, то есть надежда, что Король появится и поможет Фебе. Слабая надежда, но ее достаточно, чтобы не впасть в полное отчаяние.

Вскоре в животе у Фебы забурлило. Она знала, что от голода расстроится еще больше, и отправилась на поиски про питания.

Всего в паре миль от нее Джо стоял в клубах пыли на месте захлопнувшейся двери и обдумывал увиденное. Он знал, что это не полная победа. Во-первых, часть иадов успела пробраться в Косм до того, как вздыбившийся берег отрезал им путь. Во-вторых, нет уверенности, что основная масса врагов, погребенная где-то под его ногами, мертва. И в-третьих, он сомневался, что континент, откуда прибыли иады, сейчас опустел. Где-то вне Эфемериды могли накапливаться новые армии завоевателей. Кто бы ни были иад-уроборосы — грезящие или грезы, — вряд ли они откажутся от своих амбиций из-за неудачи передового отряда.

Джо не знал, может ли он сыграть свою роль в загните Косма, и в данную минуту это его мало интересовало. Сей час ему нужно разобраться с собой. Он пережил приключения и вернулся обратно в ту точку, откуда начал путешествие: плавание с Ноем на «Фанакапане», встреча с Фебой в глубинах моря, прогулка по улицам Б'Кетер Саббата, ссора с Ноем и путь через внутренности Иад. Теперь все кончилось, «фанакапан» утонул; Феба оплакивает его где-то в Эвервилле; великий город разрушен; Ной мертв; иады похоронены.

А что стало с ним? Он потерял все, что принадлежало Джо, кроме его мыслей. Что теперь будет? Станет ли он од ним из шу, или плавающим островом в море сновидений, или просто воспоминанием, тускнеющим день ото дня?

Что же, что с ним будет?

Наконец, запутавшись в предположениях, он решил вернуться в город и найти тех людей, что молились у костра Они видели его; может быть, они помогут изменить его со стояние, Или хотя бы больше узнать о нем.

Феба нашла дом Мэв О'Коннел на Каннинг-стрит скорее случайно, чем намеренно. Дом был поврежден меньше, чем большинство городских зданий, но тоже пострадал. Поло вина крыши рухнула, обнажив стропила. Дорога к крыльцу была усыпана черепицей и битым стеклам.

Однако первый этаж не изменился. Феба вошла и направилась прямо на кухню, где когда-то упивалась соком брусники. На сей раз она не стала сооружать сэндвичи, а просто вывалила на стол хлеб, сыр, ветчину, фрукты и принялась жадно поглощать их. Минут через десять голод утих, и она запила ужин соком, разбавленным водой. Уже после пары глотков ее охватила приятная истома, и она смогла спокойно и даже с юмором подумать о вещах, только что вызывавших у нее слезы.

В конце концов, есть за что благодарить судьбу. Она жива, и это удивительно. Она не сошла с ума. Она никогда больше не ляжет в постель с Мортоном и не пойдет дождливым утром на работу, чтобы ругаться с кашляющими и сморкающимися пациентами. Зачем жалеть себя? Она сама выбрала свой путь. Дверь, через которую она пришла сюда, захлопнулась, и теперь ей предстояло обживать этот мир.

Пока она ела, поднялся ветер и за окном стемнело. Феба встала, зажгла керосиновую лампу и поднялась наверх. Пустые комнаты выглядели жутковато; со стен на нее смотрели фрески, которые она не заметила при первом осмотре дома, — почти все на неприличные темы. Время от времени земля под городом вздрагивала. Где-то рушились стены и звенели разбитые стекла.

Она отыскала спальню Мэв О'Коннел и, чувствуя себя воровкой, изучила содержимое трех гардеробов и комода. Там были платья и шляпки, книги и духи, украшения и безделушки — огромное количество безделушек.

Феба подумала; неужели старуха пригрезила все это так же, как и город? Может быть, она рассказывала о платьях, какие хотела иметь, наутро находила их в шкафу уже отглаженными и подогнанными по мерке?

Если так, то Фебе предстояло научиться этому трюку, по тому что в шкафах не нашлось ничего подходящего для нее, а ее легкое платье превратилось в грязные лохмотья. И еще она хотела бы пригрезить несколько необходимых вещей: телевизор (правда, тогда ей пришлось бы придумывать и про граммы), современный туалет, миксер.

И может быть, подругу. А что? Если придется провести здесь остаток жизни, почему она должна грустить в одиночестве? Среди развалин она видела выживших людей, но не лучше ли наколдовать себе близкого человека, чем делить досуг с чужими?

Наконец, изучив всю комнату, Феба решила открыть шторы и с большим трудом (похоже, их не открывали много лет) раздвинула тяжелую ткань. Ее глазам предстало поразительное зрелище за огромным окном: гавань и Субстанция за ней. Солнца в небе не было, но панораму освещали нежно-розовые лучи. Если бы у Фебы было время, она могла бы разглядеть каждую морщинку на морской глади.

При виде моря она вспомнила последнее свидание с Джо на ложе из водорослей и то, как она едва не растворилась в воде, пока он ласкал ее. А можно ли пригрезить Джо? Закрыть глаза и представить его таким, каким он был, — его глаза, губы, член? Конечно, это будет не он, но лучше, чем ничего. Возможно, у нее даже получится спать с ним.

Она потрогала свои пылающие щеки.

— Стыдись, Феба Кобб, — шепнула она с улыбкой.

Потом стянула с четырехспального ложа Мэв матрас и подушку (она не могла спать среди вороха любовных писем Короля Тексаса) и устроила себе постель перед окном, в мягком отсвете моря снов. Она думала о том, сможет ли вернуть человека, которого любила.

Глава 11

— Там кто-то есть, — сказал Сет.

Они сидели в кухне. Тесла пыталась накормить Эми кашей, сваренной на молоке, а Сет ел бобы из банки.

— Думаешь, это аватары?

— Может быть. — Тесла встала и всмотрелась в темноту. Она не видела их, но ощущала их присутствие.

— Оуэн сказал мне…

— Какой Оуэн?

— Будденбаум. Он сказал, что мы для них — как обезьяны. Когда они смотрят на нас, то будто приходят в зоопарк.

— В самом деле? Что ж, и у обезьян можно научиться кое-чему полезному.

— Ты имеешь в виду Рауля? Она посмотрела на юношу:

— Откуда ты знаешь?

— Оуэн мне про тебя рассказал. Он знает все — кто ты, откуда, с кем ты спала…

— Чему я обязана таким вниманием?

— Он сказал, что ты…

— Сука?

— Решающая погрешность. Бот как он сказал. Я спросил, что это значит, и он ответил, что ты не относишься к этой истории, но играешь в ней важную роль.

— К черту историю.

— Нельзя. Все мы рассказываем свою историю.

— Уроки Будденбаума.

— Нет. Это я сам. — Сет отодвинул банку. — Давай я ее покормлю.

Тесла не возражала. Она передала девочку Сету, а сама вышла во двор, чтобы взглянуть на торы. Там было на что посмотреть. Туман, весь день закрывавший вершину, поре дел, и в его просветах поднималось и опадало что-то темное.

— Иад здесь, — сказала она.

— Мы этою не знали, — ответил голос из темноты.

Она не оглянулась: и так понятно, что это один из троицы. Не важно кто.

— Будденбаум вам еще не сказал?

— Нет.

— Странно.

— Похоже, он сам не знает, — произнес другой голос. Это говорила девочка, Рар Уту.

— Не могу поверить, — отозвалась Тесла, все еще рассматривая гору. Что там творится? — Иад здесь, и вы здесь. Это не случайно.

— Ты права, — последовал ответ. — Но это не значит, что так запланировано. История Сапас Умана полна совпадений.

Тесла обернулась к ним. Они стояли в дюжине ярдов от нее, слабо освещенные светом кухонного окна. Тесла от метила, что они не так сильно похожи, как ей показалось вначале. Справа стояла Рар Уту, чье лицо еще напоминало детское. Хахе тоже сохранил в себе что-то от большеухого клоуна, каким он притворялся раньше. Ближе всех к Тесле подошел Йе — дебильный мальчик. Он был особенно похож на свою человеческую ипостась.

— А вы хорошо знаете людей.

— О да, — сказал Хахе. — Мы никогда не устаем наблюдать Явление Тайны.

— Боже… Вы были в Паломо-Гроуве?

— К сожалению, нет. Мы упустили это.

— Тогда и начались наши разногласия с Оуэном, — добавила Рар Уту. — Нам надоели его старые номера. Хотелось чего-то более… как бы это назвать?

— Апокалиптического, — подсказал Йе.

— Так это он все устроил?

— Похоже, что так. Но у него не получилось. По край ней мере, в тот день. Мы были разочарованы. Поэтому мы пришли к тебе. Нам хочется увидеть еще один Паломо-Гроув. Людей, сходящих с ума от собственных фантазий.

— Неужели у вас нет сочувствия?

— Есть, — возразила Рар Уту. — Мы страдаем, глядя на ваши страдания. Иначе зачем нам на них смотреть?

— Докажите.

— Лучше покажем ей, — предложил Хахе.

— А стоит ли? — спросил Йе, сузив глаза.

— Я ей верю, — ответил Хахе, выходя из тени.

Он шагнул к Тесле. Его серебристый кокон распахнулся. Внутри он выглядел еще более поразительно, чем снаружи, — его украшали самоцветы невиданных оттенков. Они были огромные, как фрукты, персики или груши, источавшие жидкий свет.

— Вот это, — Хахе указал своей рукой рептилии на один из сгустков света, — я добыл в Де-Мойне во время одной ужасной трагедии. Три поколения…

— Четыре, — поправила Рар Уту.

— Четыре поколения одной семьи погибли в одну ночь от взрыва газа. Вся семья, полностью! Ах, как их было жаль! А это, — он показал на янтарь, сияющий, как флоридское солнце на закате, — из Арканзаса. Там казнили человека, ложно обвиненного в убийстве. Мы смотрели на него и знали, что истинный убийца в это время мучает ребенка. Нам было очень тяжело. Когда я вспоминаю о том дне, мои пузыри белеют.

Только тут Тесла заметила, что драгоценности — «пузыри», как он их называл, — не укреплены на одежде, а растут из его плоти. Украшения или трофеи, они отмечали места, где он испытал чувства.

— Я вижу, ты удивлена, — сказала Рар Уту.

— И взволнована, — добавил Йе.

— Немного, — призналась Тесла.

— Ладно. — Рар Уту посмотрела на нее холодным взглядом. — Будденбаум всегда старался не показывать нам своих подлинных чувств. Думаю, это связано с его пороком.

— А ты… — начал Хахе.

— Ты открыта, Тесла. Ты сама по себе зрелище.

— Думаю, нас ждут хорошие времена, — мечтательно протянул Хахе.

— Вы кое-что забыли, — сказала Тесла.

— Что же это?

— Когда мы впервые встретились, ты сказала, что я умираю. Теперь я думаю, что так и есть.

— Это детали. Мы можем даровать тебе жизнь. Ты же видела, как живуч Будденбаум. Днем, он получил пулю в го лову, а сейчас рана уже зажила.

— Мы не можем даровать тебе бессмертие, — промолвил Хахе.

— И не хотим, — дополнил Йе.

— Но мы можем удлинить твою жизнь. Очень надолго, если сочтем наше сотрудничество продуктивным.

— Значит… Если я соглашусь, я буду жить до тех пор, пока смогу устраивать вам зрелища?

— Именно. Заставь нас чувствовать, Тесла. Порази нас своими историями.

В голове Теслы одновременно зазвучали два голоса.

«Возьми это! — кричал один. — Это то, для чего ты родилась на свет. Это не дурацкие сценарии для жующих поп корн идиотов. Это шоу потрясет мир!»

Другой голос был не менее категоричен:

«Это же смешно! Они эмоциональные пиявки. Работая на них, ты вытопчешь в себе все человеческое».

— Мы ждем ответа, Тесла, — напомнил Хахе.

— Скажите мне только одно. Почему вы не делаете это сами?

— Потому что мы не можем вмешиваться, — объяснила Рар Уту. — Это испортит нас

— Погубит нас, — добавил Йе.

— Понятно.

— Ну как? — спросил Хахе.

— Хорошо. Я отвечу вам.

— Отвечай.

Она помедлила еще минуту и произнесла:

— Может быть.

Она вернулась в дом и увидела, что Сет отнес Эми в комнату и теперь укачивает ее.

— Она поела?

— Да, все нормально, — сказал он и ласково посмотрел на Эми. — Какая славная малютка. Я слышал, ты говорила с ними. Чего они хотят?

— Моих услуг.

— Вместо Оуэна? Тесла кивнула.

— Он так и думал.

— Где он сейчас?

— Он сказал, что будет ждать тебя в «Закутке». Это ресторанчик на Мейн-стрит.

— Тогда я не заставлю его ждать долго.

Сет осторожно встал, стараясь не потревожить Эми.

— Я пойду с тобой. Послежу за девочкой, пока ты поговоришь с Оуэном.

— Ты, наверное, знаешь про Эми…

— Она ведь не твоя дочь?

— Нет. Ее мать и тот, кого я назвала ее отцом, погибли. А настоящий отец ее ищет.

— Кто он?

— Его зовут Томми-Рэй Макгуайр, но он предпочитает называть себя Парень-Смерть, — сказала Тесла и тут увидела разложенные на столе карты. — Это твои?

— Нет. Я думал, твои.

Тесла сразу поняла, что на них нарисовано. Молния, облако, обезьяна, клетка — символы Субстанции, изображенные на медальоне.

— Должно быть, это Гарри, — решила Тесла. Она собрала карты, положила в карман и пошла к двери.

* * *

Когда они преодолели две трети пути вниз по склону и деревья начали редеть, женщина на спине Гарри попросила:

— Постой-ка минутку. — Она осмотрелась. — Ага… вот здесь убили моего отца.

— Линчевали? — спросил Рауль.

— Нет. Его застрелил человек, считавший его слугой дьявола.

— А почему?

— Это долгая и печальная история. Но я помню ее.

— Тогда расскажите, — попросил Гарри. — Идти еще долго.

По пути она рассказала Гарри и Раулю все, что случилось с ней и ее отцом. Как они отправились из Миссури к земле обетованной, как отец лелеял мечту о Городе Счастья и перед смертью передал эту мечту дочери.

— Я знала, что должна построить город и назвать его Эвервиллем, но это было нелегко. В здешнем мире города не создаются при помощи воображения. Они возникают там, где есть судоходные реки, или около мест, где находят золото. Но в этой долине нет золота, а вместо реки — маленький ручей. Тогда я нашла еще одну причину, заставившую людей здесь поселиться. Это было нелегко, потому что убийца стал проповедником в Силвертоне. Он рассказывал всем, что видел в горах ворота, ведущие в ад, и в них — самого дьявола. Пару лет я жила здесь одна, а потом поехала в Сэлем, где люди не слышали речей того проповедника. И один продавец в магазине, когда я говорила ему о красоте моей долины, вдруг выложил на прилавок серебряный доллар и сказал: «Покажи мне ее». Я растерялась и ответила: «Она же далеко». «Нет, — возразил он, — совсем близко», — и начал задирать мне юбку. Тогда я поняла, о чем он, обругала его, как только могла, и убежала. Но дома я задумалась над его словами и решила: чтобы привлечь в долину мужчин, нужно привести туда женщин.

— Мудро, — заметил Рауль.

— Мужчины не всегда действуют разумно. Сами они говорят так про женщин. Но это неправда. Большинство женщин разумны и не виноваты, что мужчины сходят из-за них с ума. — Она хлопнула Гарри по плечу. — Ведь я права?

— Вы же знаете.

— Так вот. Я поняла, как привлечь в долину мужчин, и они построили город мечты моего отца.

— Теория ясна, — отозвался Рауль. — Но как вы это сделали?

— У моего отца имелся крест, который дал ему человек по фамилии Будденбаум…

— Будденбаум? Это не может быть он!

— Вы слышали о нем?

— Слышал? Я стрелял в него сегодня днем!

— Вы его убили?

— Нет. Он удивительно живучий. Но это не может быть тот самый человек.

— О, я думаю, может, — сказала Мэв. — И я хотела бы задать ему кое-какие вопросы.

* * *

Ларри Глодоски и его бойцы выбрались из бара Хэмрика, готовые стереть в порошок всякого, кто попадется им на пути. У них есть оружие, и Бог на их стороне: что еще нужно бойцам?

Мирное население, однако, было настроено иначе. Почти все туристы и многие горожане решили — что бы ни случилось в горах, они лучше прочитают об этом в газетах, чем испытают на себе. Их бегство было поспешным и паническим. Спускаясь по Мейн-стрит, волонтеры не раз останавливались, пропуская машины беженцев.

— Трусы!!! — прокричал Уэйтс вслед одному из автомобилей.

— Пусть едут, — сказал Глодоски. — Они нам только помешают.

— Знаете что? — заявил Рейдлингер, глядя на плачущую женщину, усаживающую детей на заднее сиденье. — Извините меня, парни, но я пойду. У меня дома дети, и если с ними что случится…

Глодоски посмотрел на него:

— Хорошо. Чего же ты ждешь?

Рейдлингер опять пустился в извинения, но Ларри оборвал его:

— Катись. Обойдемся без тебя.

Рейдлингер поспешно, не глядя на остальных, ушел.

— Кто еще?

Олстед прочистил горло и начал:

— Ларри, у нас у всех есть родные… Я имею в виду, что лучше поручить это властям…

— Ты тоже уходишь?

— Нет, я просто говорю… Его прервал Босли:

— Постойте-ка.

Он указал на двух людей, идущих им навстречу. Он узнал их: богохульница и содомит. Немудрено, что они снюхались.

— Эти двое опасны, — сказал Босли. — Они помогают Будденбауму.

— Их не двое, а трое, — поправил Билл Уэйтс. — У Ланди ребенок.

— Значит, они украли ребенка. Что они еще сотворят?

— Она ведь была на перекрестке? — спросил Ларри.

— Была.

— Джентльмены, для нас есть работа, — объявил Ларри. — Я пойду вперед, а вы смотрите.

Тесла и Сет увидели четверых мужчин и перешли на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи с ними. Глодоски двинулся за ними и преградил им дорогу.

— Чей это ребенок? — спросил он, но не получил ответа. — Отвечайте, чей у вас ребенок?

— Не ваше собачье дело, — ответила Тесла.

— Что вы с ним собираетесь делать? — вмешался Босли.

— Босли, хоть ты-то заткнись, — бросила Тесла устало.

— Они хотят его убить!

— Босли, заткнись, прошу тебя.

Босли подошел ближе, доставая револьвер.

— Положите ребенка, — скомандовал он.

— Я сам с ними разберусь! — рявкнул Ларри, но Босли его проигнорировал. Он взял на прицел Теслу.

— Господи! — сказала она. — Тебе что, делать нечего? — Она показала пальцем на горы. — Оттуда идет такое, что вы и оставаться здесь не захотите.

Словно иллюстрируя ее слова, уличные фонари мигнули и погасли. Отовсюду раздавались тревожные голоса.

— Бежим? — предложил Сет.

— Нет. Нельзя рисковать Эми.

Несколько фонарей зажглись снова, свет их был тусклым. Босли тем временем шагнул вперед и попытался вырвать у Сета ребенка.

— Не имеешь права, — запротестовал тот.

— Ты извращенец, Ланди, — сказал Олстед. — Это дает нам все права, какие надо.

Босли продолжал тянуть к себе ребенка, но Сет не отдавал Эми.

— Олстед, помоги мне! — взвизгнул Босли.

Тому не требовалось повторного приглашения. Он навалился на Сета и схватил его за руки. Ларри тем временем вытащил револьвер и наставил его на Теслу.

— Что там такое? — спросил он, кивая в сторону гор.

— Я не знаю. Но знаю, что вы все чокнутые. Почему бы вам не помочь вывезти людей из города вместо того, чтобы отбирать у нас ребенка?

— Она говорит дело, Ларри, — заметил Уэйтс— Есть старики…

— Мы им поможем. Все идет по плану.

Эми захныкала, когда Босли вырывал ее из рук Сета.

— Ланди, дай ей титьку, — предложил Олстед и ткнул парня в грудь.

Тот ответил ударом локтя в живот Олстеда. Чертыхнувшись, Олстед ударил его в лицо — раз, другой, третий. Сет, не издав ни звука, повалился на землю. Олстед подскочил, чтобы пнуть его ногой, но его удержал Уэйтс:

— Хватит. Довольно.

— Членосос проклятый!

— Оставь его, ради бога! — крикнул Уэйтс. — Мы здесь не затем, чтобы драться с мальчишкой. Ларри…

Глодоски повернулся к нему, и в этот момент Тесла вцепилась ему в руку, пытаясь вырвать револьвер. Последовала короткая схватка, в ходе чего она получила удар локтем в глаз.

Уэйтс тем временем поднял Сета на ноги, продолжая ругаться с Олстедом, а Босли опять достал револьвер, который спрятал, когда отбирал ребенка.

— Тесла, беги! — крикнул Сет.

У нее искры сыпались из глаз, и она видела целых два револьвера вместо одного.

— Беги!

У Теслы оставалась секунда на раздумья, и инстинкт опередил ее: она побежала. Сзади послышался крик Глодоски, потом выстрел. Пуля ударила в тротуар в дюйме от нее.

— Ларри, стой! — крикнул Уэйтс. — Ты что, спятил?

Но Глодоски выстрелил снова. На этот раз разлетелась витрина. Заворачивая за угол, Тесла оглянулась, мельком заметив, что Уэйтс борется с Глодоски, пытаясь вырвать у того оружие.

Ей было жаль терять Сета и Эми, но выхода не было. Если у Будденбаума можно отнять, выманить или купить власть, она сделает это, а все остальное не важно.

* * *

Когда Гарри, Рауль и Мэв перешли ручей, огни на улице впереди, мигавшие уже четверть часа, погасли. Они подождали, пытаясь сориентироваться в темноте. Спереди доносились панические крики; сзади, в лесу и в горах, все смолкло, как будто птицы и насекомые знали то, что неведомо Сапас Умана: идет смерть, и самые громогласные умрут первыми. Другие новости были не лучше. Воздух еще пах цвета ми и свежестью, но к этим запахам примешивался другой — его Гарри чувствовал в доме на углу Девятой и Тринадцатой улиц — тухлая рыба и дым Этот привкус ощущался и во рту, вызывая тошноту.

— Они идут, — сказал Рауль.

— Да.

— Тогда нельзя ли побыстрее? — вмешалась Мэв. — Я хочу успеть увидеть мой город.

— А что именно? — спросил Гарри.

— Во-первых, один перекресток…

— Опять перекресток! И что там такое?

— Мы с мужем там жили. Отличный был дом. Мы сами его построили, своими руками. Эти сукины дети его сожгли.

— Зачем?

— Ну как же — стереть дотла логово разврата! Маленькие мысли, маленькие страсти. Но я не думала об этом, пока мы были молодыми и надеялись… — Она помолчала, потом крикнула: — Ну, что же ты ждешь? Неси меня! Неси меня туда, где все началось!

Глава 12

Тесла нашла Будденбаума в «Закутке», как и говорил Сет. В маленьком кафе было пусто и темно, но Будленбаум раз жег перед собой на тарелке маленький костер из обрывков меню.

— Я уже отчаялся, — проговорил он с улыбкой, показавшейся ей вымученной.

— Меня хотели задержать.

— Местные?

— Да. — Она села за столик и отерла салфеткой пот с лица. Потом высморкалась в нее же.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Будденбаум.

— Да?

— Ты думаешь: зачем заботиться об этих людишках? Они глупы и жестоки, а когда им угрожает опасность, становятся еще более глупыми и жестокими.

— Нас ты, конечно, исключаешь.

— Конечно. Ведь ты нунциат, а я…

— Ты человек Джай-Вай. Будденбаум скривился:

— Они знают, что ты сюда пошла?

— Я сказала им, что хочу прогуляться и подумать. — Она достала из кармана карты. — Ты видел такие когда-нибудь?

Будденбаум разглядывал их с почти суеверным страхом.

— Чье это? — спросил он. Его пальцы приблизились к картам, но не дотрагивались до них.

— Не знаю.

— Они побывали в могущественных руках.

Тесла полезла в карман, чтобы поискать оставшиеся кар ты, и наткнулась на остатки сигареты, отобранной у певицы. Что бы там ни было, пахла она приятно. Тесла придвинула к себе тарелку с горящими клочками бумаги, зажгла сигарету и затянулась.

— Ты будешь на них работать? — спросил Будденбаум.

— На Джай-Вай? Он кивнул.

— Вряд ли.

— Почему?

— Они ненормальные, Им нравится видеть, как люди страдают.

— А нам всем?

— Мне — нет. — Она набрала полные легкие дыма.

— Ладно, брось. Ты же писала сценарии. Ты знаешь, как приятно пугать людей.

— Разница в том, что здесь все реально. Будденбаум нагнулся к ней;

— Не хочешь поделиться?

Она передала ему чадящую сигарету. Наркотик вызывал зрительные галлюцинации: язычки огня двигались медленнее, а капли пота на лице Будденбаума стали похожими на алмазы. Жадно затянувшись, он заговорил:

— Что реально в этом мире, не обязательно является таковым в других. Ты же знаешь. — Он посмотрел на темную улицу. По тротуару спешила семья с плачущими детьми. — От чего бы они ни страдали — и я ни в коей мере не умаляю их страданий, — это чисто животная реакция. В абсолютном смысле ее нет. Это проходит, как все проходит.

Она вспомнила Киссуна в доме Тузейкера. Такова была и его мудрость.

— Животная жизнь преходяща, но то, что скрывается под ней… бессмертный дух… он имеет хотя бы надежду на вечность. И от нас зависит воплощение этой надежды в реальность.

— Вот для чего тебе нужно Искусство? Будденбаум снова затянулся и вернул сигарету Тесле.

— Ох, Искусство…

— Я была там, когда Яфф получил его. Ты это знаешь?

— Конечно.

— Он не выглядел особенно счастливым.

— Это я тоже знаю. Но он был слаб и безумен. А я нет.

Я три человеческих жизни готовился к тому, что готовилось здесь. Я готов взять власть.

— Тогда зачем тебе я? Будленбаум поднял глаза к потолку:

— Отличная штучка. По правде говоря, мне нужна не ты.

— Джай-Вай?

— Боюсь, что да.

— Можешь объяснить зачем? Будленбаум помолчал.

— Если хочешь, чтобы я тебе помогла, — сказала Тесла, — будь со мной откровенен.

— Это трудно. Я столько лет хранил тайну.

— Я помогу тебе. Я расскажу то, что знаю я. Или то, о чем догадываюсь. — Она взяла карты и распустила их веером перед глазами Будденбаума. — Ты закопал у перекрестка один из медальонов Синклита, и все эти годы он накапливал силу. И теперь ты хочешь использовать его силу, чтобы получить Искусство.

— Хорошо. Продолжай.

Она отодвинула тарелку и начала по одной выкладывать карты на стол.

— Яфф научил меня кое-чему. Он сказал мне, когда я разглядывала символы на кресте: понять что-то — значит получить. Когда ты поймешь, что означает символ, он перестанет быть символом, и у тебя в голове окажется сама эта вещь, — сказала Тесла и поглядела на карты, потом на Будденбаума.

Его взгляд был ледяным. — На перекрестках все растворяется, не так ли? Плоть и дух, прошлое и будущее, все превращается в сознание. — Она отыскала карты, образующие вместе крест, и соединила их. — И чтобы постигнуть Искусство, тебе нужно собрать все, что стекается к одному перекрестку. Частицы животного. Частицы человеческого. Частицы воображаемого. Правильно?

— Думаю, ты сама знаешь, — медленно проговорил Будденбаум.

— На чем я остановилась?

— На воображаемом.

— И конечно, последнее. — Она взяла карту с символом, изображенным на верхней части креста. — Частицы божественного.

Будденбаум вздохнул.

— Джай-Вай, — закончила Тесла, выкладывая карту на стол.

Будденбаум молчал секунд двадцать. Потом сказал:

— Ты представляешь, как трудно было все это устроить? Найти место, чтобы собрать все силы? Конечно, это не единственный перекресток, где я закопал крест. Но с ним связано еще кое-что.

— И что же?

— Девочка по имени Мэв О'Коннел.

— Кто она?

— Она закопала здесь крест по моей просьбе, еще до то го, как город был основан. Я услышал, как ее отец звал ее по имени, и подумал, что это знак. Это имя ирландского духа, что приходит к людям во сне. Потом, когда я познакомился с ее отцом, я понял, как легко на него повлиять. Заставить его построить город, где соберется все, что мне нужно, и где мой маленький крест будет накапливать силу.

— Так Эвервилль — твое творение?

— Нет. Я лишь вдохновил его. Остальное сделали обычные мужчины и женщины.

— Но ты следил за ними?

— Конечно. В первые годы казалось, что семя не прорастет. Отец погиб в горах, а дочь вышла замуж за странного типа с той стороны, так что люди здесь не селились.

— Кто же построил город?

— Не знаю, Я долго отсутствовал, а потом приехал и нашел Эвервилль. Конечно, на Александрию он не походил, но тоже имел свои прелести. Здесь появлялись пришельцы из Метакосма, они скрещивались с Сапас Умана, и мой медаль он копил энергию.

— Ты долго ждал.

— Я готовился. Рэндольф Яффе — не единственный, кто лишился ума, пытаясь получить Искусство. Хорошо, что у меня хватало времени благодаря Рар Уту и ее приятелям. Теперь я готов. Кроме одного маленького кусочка головоломки.

— И ты хочешь, чтобы я тебе его добыла?

— Если тебе не составит труда.

— Если я это сделаю, ты не дашь иадам уничтожить город?

— Обещаю.

— А откуда мне знать, что ты не вознесешься в свое высшее состояние и не бросишь нас здесь погибать?

— Ты должна мне поверить. Ведь это последнее обещание, которое я даю, будучи человеком.

Тесла подумала, что аргумент сомнительный, но ничего другого ей не оставалось.

— И еще одно, — сказал Будденбаум.

— Что?

— Когда ты приведешь Джай-Вай на перекресток, уезжай из города.

— Почему?

— Потому что днем вся моя работа пошла насмарку из-за тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Ты нунциат. Сила не могла выбрать, к кому из нас прийти, и растерялась.

— Ладно. Я уеду.

— Теперь от меня требуется обещание.

— Ты его уже дал.

— Хорошо. А сейчас… Сожги, пожалуйста, эти карты.

— Зачем?

— В качестве жеста доброй воли. Тесла пожала плечами.

— Пожалуйста, — согласилась она и, собрав карты, сунула их в пламя. Они вспыхнули, порхая в огне, как черные бабочки.

— Ну, все. — Будденбаум встал. — Встретимся на перекрестке.

— Я приду.

* * *

Она почувствовала присутствие врага сразу же, как только вышла на улицу. Ей вспомнилась точка Зеро — пустота, песок и Иад, выраставший на горизонте. Скоро они будут здесь, неся с собой смерть и безумие, и уничтожат этот го род, виновный лишь в том, что его основали во имя высших сил.

А потом что? Конечно, иады ринутся дальше в «Америки» в поисках новых жертв для своего чудовищного аппетита Тесла знала, что их ждут. Повсюду были люди, жаждущие смерти, приветствующие наступление века безумия и ката строф. Она слышала их разговоры в закусочных, видела их на обочинах дорог, касалась их в уличной толпе. Они выглядели как обычные люди, но их выдавали сжатые губы и лихорадочно блестевшие глаза Они вынесли смертный приговор миру, разочаровавшему их, и ждали только тех, кто приведет приговор в исполнение.

Когда явятся иады, у этих людей не останется времени роптать на небеса или радоваться разрушению мира; все, что им останется, — вопить от ужаса. Наступит день их крушения, и сила, что была высвобождена в точке Зеро, покажется ничтожной рядом с наступающей силой.

Господи, ведь было время, когда Тесла могла бы примкнуть к ним!

Ей не пришлось долго искать Джай-Вай. В сотне ярдов от «Закутка» она увидела шерифа и двух его помощников: они пытались успокоить толпу из пяти десятков людей, требовавших наведения порядка. У многих собравшихся имелись фонари, и они освещали ими объект своего гнева. Взмокший Джилхолли тщетно пытался урезонить их, но близость иадов заставляла людей терять голову. Они внезапно начинали плакать или кричать. Кто-то вдруг заговорил на неизвестном языке.

Отчаявшись, Джилхолли выхватил револьвер и выстрелил в воздух. Толпа притихла.

— Послушайте! — громко крикнул он. — Главное, успокойтесь! Я призываю всех собраться у муниципального управления и ждать помощи.

— Откуда? — спросил кто-то.

— Не волнуйтесь. Я всех обзвонил. В ближайшие часы прибудет помощь из Молины и Силвертона, Они починят свет и…

— А то, что происходит в горах?

— И об этом позаботятся. А теперь прошу вас очистить улицы, чтобы никто не пострадал. — Он протолкнулся через толпу к стоявшей неподалеку машине.

Когда собравшиеся стали расходиться, Тесла заметила белое платье и обнаружила Рар Уту, с улыбкой наблюдавшую за этой сценой. При виде Теслы ее улыбка стала еще шире.

— Они все умрут, — сообщила девочка.

— Это не очень смешно.

— Ну, ты приняла решение?

— Да. Я принимаю ваше предложение. С одним условием.

— Каким? — спросил выступивший из толпы Йе. Он то же вернул себе человеческий облик.

— Я не хочу говорить об этом Будденбауму. Сообщите ему сами.

— Зачем это нам? — спросил Хахе, появившийся рядом с Йе.

— Он ведь работал на вас столько лет. Поэтому заслуживает, чтобы его проводили с честью.

— Но он же не умрет, когда мы его оставим, — заметил Хахе. — Конечно, быстро постареет, но это не страшно.

— Ну и объясните это ему. Я не хочу, чтобы он гонялся за мной с ножом из-за того, что я отняла у него работу.

— Понимаю, — сказала Рар Уту.

Йе поморщился:

— В первый и последний раз мы потакаем тебе. Скажи спасибо.

— Спасибо. Я покажу вам удивительные вещи и расскажу удивительные истории. Но сначала…

— Где он? — спросил Хахе.

— На перекрестке.

* * *

— Слава богу, что здесь темно, — сказала Мэв, когда они ощупью пробирались по улицам города — Если бы я увидела это безобразие при свете, я бы разрыдалась.

Она потребовала, чтобы ее опустили на землю возле «Макдоналдса», и теперь озиралась по сторонам.

— Какое уродство! Как будто сделано детьми из кубиков.

— Не переживайте так, — сказал Рауль. — Скоро этого не будет.

— Мы строили город на века, — возразила Мэв.

— Нет ничего вечного, — заметил д'Амур.

— Неправда Великие города становятся легендами. А легенды не умирают. — Она вгляделась в «Макдоналдс». — Но это… Куча хлама!

— Может, пойдем дальше?

д'Амур оглянулся на горы. Они блуждали по улицам ми нут двадцать, пока старуха пыталась найти место, где стоял ее дом. Было совершенно ясно, что она заблудилась. Киссун и его хозяева тем временем спускались вниз. Гарри не увидел их на вершине, что означало, что они достигли подножия холма Возможно, сейчас они на улицах города.

— Уже недалеко, — сказала Мэв, выходя на перекресток и оглядываясь. — Вон туда!

— Вы уверены? — спросил Гарри.

— Уверена. Он стоял в самом центре города, мой бордель. Первый дом, который здесь построили.

— Вы сказали «бордель»?

— Они его сожгли. Я ведь вам говорила? Соседние дома тоже сгорели, — сообщила она и повернулась к Гарри: — Да, бордель. А как, по-твоему, я создала этот город? У меня не было реки, не было золота, поэтому я устроила бордель и привезла в него самых красивых женщин, каких могла найти. Потом появились мужчины, и некоторые из них остались здесь. Женились, построили дома и вот, — засмеялась она, раскинув руки, — вот вам Эвервилль!

* * *

Смех? Босли не поверил ушам, когда до него донеслось эхо радости Мэв. Похоже, какой-то бедняга лишился рас судка в этом хаосе.

Он спрятался на крыльце здания масонской ложи от пешеходов и машин, все еще держа на руках ребенка В десятке ярдов от него Ларри Глодоски допрашивал Сета, периодически ударяя парня об стену. Он хотел знать, где скрывается Будденбаум, но Сет молчал. Каждый раз, когда он мотал головой, Ларри наносил ему удар. Уэйтс и Олстед держались поблизости. Уэйтс залез в магазин Дэна на Колмен-стрит и прихватил пару бутылок бурбона, что привело его в блаженное состояние. Олстед сидел на кромке и изучал повреждения, полученные в недавней схватке с Сетом. Он уже сказал Ларри, что возьмется за дело сам, когда тот закончит допрос. Босли не завидовал юному Ланди.

Он тихо молился. Он не просто молился за себя и ребенка, но пытался объяснить Господу, что не хотел, чтобы все так обернулось. Совсем не хотел.

— Я хотел лишь исполнять. Твою волю, — шептал он, стараясь не обращать внимания на стоны Сета, когда очередной удар достигал цели. — Но все так перепуталось. Я больше не знаю, где правда, Господи.

Откуда-то донеслись новые крики, заглушая его слова. Он закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями, но ощущения мешали ему. В воздухе пахло так же, как в жаркий день несло от отбросов за его закусочной. К этой гнили примешивался сладковатый дух, еще более отвратительный. Вместе с запахом пришел и звук, пронзительный и противный, будто кто-то ковырял вилкой в его мозгу.

Босли не мог больше этого выносить. Не сказав ничего остальным, он тихо скользнул за угол и оказался на Кларк-стрит. Там никого не было, чему он только обрадовался. Отсюда он легко дойдет до закусочной, немного передохнет, а потом соберется и уедет из города. Девочку он возьмет с собой; он спасет ее для Господа.

Он переходил улицу, когда его настиг порыв холодного ветра. Девочка заплакала.

— Тише, — шепнул он ей. — Все в порядке.

Ветер не прекращался и делался все холоднее. Босли прижал девочку к себе, и тут в темноте на другой стороне улицы кто-то зашевелился. Следом раздался голос — такой же холодный, как ветер.

— Ты ее нашел, — произнес голос, и говоривший вышел из тени. Тело его было обожжено: в одних местах черное, в других желтовато-коричневое. За ним стелился ковер живой пыли.

Босли снова забормотал молитву.

— Хватит! — сказал сожженный человек. — Моя мать часто молилась. Не могу этого слышать. Дай мне ее. — Он протянул руки.

Босли покачал головой. Он понял, что настало последнее испытание, к которому его готовили столкновения с богохульницей и содомитом. Это покажет, чего стоит его вера.

— Ты не получишь ее. Она не твоя.

— Моя. Ее имя — Эми Макгуайр. Я ее отец, Томми-Рэй Макгуайр.

Босли сделал шаг назад, прикидывая в уме, успеет ли до бежать до угла. Или закричать и вызвать Глодоски?

— Я не хочу причинять тебе вред, — сказал Томми-Рэй Макгуайр. — Не хочу больше смертей. — Он покачал головой, и с его сожженного лица осыпались куски плоти. — Их было так много… так много…

— Я не отдам ее тебе, — повторил Босли. — Может быть, если ты найдешь ее мать…

— Ее мать умерла

— Как жаль.

— Эта девочка — все, что у меня осталось. Я хочу найти какое-нибудь место и жить там вместе с ней.

«О Господи! — молился Босли. — Излечи этого человека от безумия и даруй ему покой».

— Дай мне ее, — приказало существо и опять двинулось к Босли.

— Я боюсь, что… я не могу. — Босли попятился за угол. Там он завопил: — Глодоски! Олстед! — и побежал к ним. Они все еще терзали парня.

— Что там такое? — недовольно спросил Ларри.

Босли почувствовал спиной холодный ветер и, оглянувшись, увидел Макгуайра, окруженного облаком пыли.

— Боже! — воскликнул Ларри.

— Скорей! — крикнул Олстед. — Они уже близко! Босли не требовалось подсказки. Он побежал к ним, когда пыль уже завивалась у его ног, будто хватая за пятки.

— В сторону! — рявкнул Ларри и выстрелил в Макгуайра. Тот остановился, но пыль не прекратила движения и на летела на Ларри, отшвырнув его к стене. Его крики о помощи длились несколько секунд, потом пыль окутала его плотным слоем, и он умолк.

Олстед бросил неподвижное тело Сета и поспешил на помощь Глодоски. Пыль уже размазала мозги Ларри по кирпичной стене и теперь с радостью переключилась на новую жертву. Олстед с криком побежал, но пыль преследовала его по пятам, как стая бешеных собак, и наверняка растерзала бы, если бы не Босли.

— Не надо! — закричал он.

— Ладно, — бросил Макгуайр и подозвал пыльное облако к себе, оставив Олстеда рыдать на тротуаре. — Отдай ребенка, — напомнил он Босли. — Отдай, и я уйду.

— Ты не сделаешь ей больно?

— Нет.

— Не отдавай, — пробормотал Сет, пытаясь подняться на ноги. — Не отдавай ему, Босли…

— У меня нет выбора, — проговорил Босли и отдал Томми-Рэю сверток с ребенком.

Сет все же встал и со сдавленным криком подбежал к ним. Но Томми-Рэй уже взял девочку и двинулся прочь, свистом позвав за собой смертоносную пыль.

Сет подошел к Босли:

— Как ты… мог… сделать это?

— Я же сказал: у меня нет выбора.

— Надо было убежать.

— Он бы нашел меня. — Босли остекленевшим взором смотрел в темноту, скрывшую Томми-Рэя.

Сет не стал тратить время на споры. У него осталось мало сил, а ему еще предстоял долгий путь к перекрестку, где должны сойтись все дороги этого дня.

Глава 13

Будденбаум стоял на перекрестке и смотрел на то место, где под землей лежал его медальон.

«Вот и конец, — думал он. — Конец всех историй, приду манных мной или инсценированных мной; в одних я играл роль, в других был связан по рукам и ногам. Конец любимым поворотам сюжета: трагическим несовпадениям, нелепым встречам, сентиментальным возвращениям и проклятиям на смертном одре. Конец всем «однажды» и «давным-давно», всем «посмотрим, что дальше» и «не верю своим глазам». Конец всем финальным действам: надгробным рыданиям и заключительным речам Конец концам. Подумать только».

Он будет скучать без этих спектаклей — в особенности без тех, где он появлялся на подмостках, пусть в самой не значительной роли, — хотя скоро они станут ему абсолютно не нужны. Они нужны тем, кто увяз в своем времени, не в состоянии разглядеть другие горизонты. Что еще им остается, кроме как: страдать и утешаться рассказами о чужой жизни? Скоро, совсем скоро он перестанет быть одним из них.

— У меня нет ничего, кроме тебя, милая моя Серенис-сима, — продекламировал он, оглядывая близлежащие улицы. — В тебе мои чувства, мой рассудок, моя душа.

Боль, заключенная в этих словах, трогала его до глубины души много, очень много раз. Теперь же он слушал их звучание, как слушают мелодию; она звучала мило, но не настолько, чтобы скучать по ней.

— Если ты покинешь меня, я останусь один в великой тьме среди звезд…

Он увидел Теслу Бомбек. Она шла к нему по улице. А следом за ней брели девочка, дурак и глупенький мальчик. Он продолжал декламировать:

— И даже не смогу умереть, ибо я должен жить, пока ты не остановишь мое сердце…

Он улыбнулся им, Тесле и этой троице, и раскинул руки в приветствии.

— Останови его сейчас!

Тесла удивленно посмотрела на него, и его развеселило ее удивление.

— Останови его сейчас! — повторил он.

Это было прекрасно — перекрывая уличный шум, возвышать голос, чтобы в нем зазвенели слезы, пока его жертвы подходили к нему.

— Умоляю тебя, останови его сейчас и избавь меня от страданий!

Тесла, стараясь скрыть волнение, оглянулась туда, откуда шли иады. Их не было видно, но два крайних дома уже го рели, над деревьями поднималось пламя, и искры летели на крыши соседних зданий. Случайно ли загорелись дома или их подожгли отчаявшиеся жители, чтобы остановить врага, неизвестно; но огонь наверняка распространится. Захватчикам останутся лишь угли да пепел.

Она снова повернулась к Будденбауму. Тот закончил декламировать и стоял на самой середине перекрестка, спрятав руки за спину. До него оставалось шагов тридцать, свет пробивался только от дальних пожаров и первых звезд, выступивших на небе, так что выражения его лица Тесла не видела. Подаст ли он ей сигнал, когда Джай-Вай подойдут достаточно близко? Кивнет? Подмигнет? Тесла выругала себя за то, что они не договорились об условном знаке. Но теперь поздно сожалеть…

— Будденбаум! — позвала она. Оуэн слегка наклонил голову.

— Что ты здесь делаешь? — поинтересовался он. Неплохо, подумала она Прозвучало убедительно.

— Я пришла сказать… Я… пришла попрощаться.

— Какая жалость, — отозвался Будденбаум. — Я-то надеялся, мы познакомимся с тобой поближе.

Тесла оглянулась на Рар Уту.

— Давайте вы, — сказала она, пытаясь в сумерках разглядеть выражение лица девочки.

Ничего похожего на подозрение она не увидела. Впрочем, это ничего не означало: ведь у них не лица, а маски.

— Может, я лучше пойду? — спросила она.

— Как хочешь, — ответила Рар Уту и прошла мимо нее к Будденбауму.

— Я думаю, пусть она останется, — проговорил Йе. — Это продлится недолго.

Тесла оглянулась. Будденбаум смотрел себе под ноги, а руки прижимал к бокам. Что-то он прячет, подумала Тесла.

Джай-Вай тоже это заметили. Хахе направился к нему, на ходу сбрасывая человеческую личину, и по пути заметил, как накалился уличный воздух.

— Ты подготовил для нас сюрприз, Оуэн? — спросил Хахе.

— Я… всегда делал все, что в моих силах, чтобы… чтобы доставить вам удовольствие, — промолвил Будденбаум. Напряжение, с каким он что-то скрывал, звучало и в его голосе, утратившем свою музыкальность.

— Ты столько лет старался ради нас, — отозвалась Рар Уту почти растроганно.

— Спасибо, — сказал Оуэн. — Я делал все, что мог. Думаю, вы знаете это.

— Мы также знаем, что и самые великие истории когда-то завершаются, — добавила Уту. — Сначала завязь, потом расцвет, а потом… неизбежно…

— Хватит, заканчивай! — воскликнул Йе за спиной у Теслы. Немного повернув голову, она увидела, что он тоже утратил человеческий облик и стал похож на толстый кокон. — Мы ничем ему не обязаны, — продолжал он. — Скажи ему правду, и покончим с этим.

— Вы хотите мне что-то сообщить? — проговорил Будденбаум.

— Да Что все кончено, — мягко ответил Хахе. — Мы нашли другого человека, чтобы он показывал нам удивительные истории дерева жизни.

Будденбаум, казалось, был потрясен.

— Как это? — спросил он, немного возвысив голос — Бы хотите меня заменить без предупреждения? О, вы разбили мне сердце.

Осторожнее, подумала Тесла. Разбитое сердце показалось ей явным перебором.

— Так и должно было случиться, — ответила Рар Уту и сделала еще два шага к нему. Наконец и она сбросила маску девочки, постепенно обретя сияющий небесный облик. — Ты исчерпал свой запас историй, Оуэн.

— Вы бы очень удивились, — сказал Оуэн, — если бы знали, сколького вы еще у меня не видели!

— Поздно, — заявил Хахе. — Мы приняли решение, и не будем спорить. В новом тысячелетии тебя заменит Тесла Бомбек.

— Что ж, поздравляю, — сухо промолвил Оуэн и двинулся к Тесле, проскользнув между Хахе и Рар Уту. Он подошел так близко, что она увидела выражение его глаз. Оно явно означало: уходи, и как можно быстрее.

Тесла попятилась, будто испугавшись.

— Я не хотела, — пробормотала она. — Я не хотела, что бы так.

— Если честно, — сказал Будденбаум, — мне все равно, так или этак.

С этими словами он взял Уту за тонкую ручку. Наверное, это был неслыханный по своей наглости поступок, потому что та вздрогнула и с отвращением посмотрела на свою руку.

— Что ты делаешь, Оуэн? — удивилась она, содрогнувшись.

— Прощаюсь, — ответил Будденбаум.

Но Хахе смотрел не на Будденбаума, а на то место, где он только что стоял. Асфальт там посветлел и размягчился.

— Что ты задумал? — спросил он.

— Осторожнее, — прошипел Йе за спиной Теслы, но Хахе его не слушал. Он сделал еще шаг, в то время как Рар Уту пыталась вырвать свою руку у Будденбаума, но тот держал ее крепко.

Не отводя глаз от Теслы, Оуэн едва заметно улыбнулся и сказал ей:

— Прощай.

Тесла сделала шаг назад, и в тот же миг из земли, там, где стоял Хахе, взметнулась вспышка яркого света и поглотила его.

— Оуэн! — завизжала Рар Уту, вырываясь.

Кокон Хахе размягчился, как масло. Он вздулся и стал лопаться разноцветными пузырями, стекая на асфальт.

Тесла все поняла. Оставаться дольше было опасно; воз можно, смертельно опасно. Но — глупо это или нет — она никогда не отворачивалась от зрелищ. И теперь она стояла, впитывая в себя происходящее до мельчайшей детали, пока Будденбаум не крикнул ей:

— Убирайся!

И втолкнул Рар Уту в то облако света, где исчез Хахе. Уту продолжала кричать, но крики смолкли, когда ее окутало облако. Она лишь запрокинула голову и раскинула руки, слов но прислушиваясь к тому, что чувствовала.

— Я тебе сказал, убирайся! — снова крикнул Тесле Будденбаум.

На этот раз она повернулась, но тут же ощутила холодный порыв ветра и увидела Йе, наступавшего на нее.

— Ты обманула нас! — воскликнул он, и голос его звучал резко, как скальпель. От него душа ушла в пятки.

Тесла застыла на месте, не в силах оторвать глаз от кукольного лица Йе, но в ту же секунду за спиной у нее Рар Уту вздохнула и прошептала:

— Как же… это, прекрасно.

— Что ты с ней делаешь? — спросил Йе у Будденбаума, одновременно хватая Теслу за руку- Она легко могла стряхнуть с себя его мягкие ручки, но ее тело обмякло от его близости. Ноги сковало холодом, поднимавшимся все выше. — Отпусти ее! — потребовал Йе.

— Боюсь, уже поздно.

— Я убью твою женщину, если не отпустишь.

— Она не моя. — Оуэн пожал плечами. — Делай с ней что хочешь.

Как в полусне, Тесла оглянулась на Будденбаума и при вспышке вырвавшегося из-под земли света вдруг впервые рассмотрела его ясно. Душа его охладела и давно утратила человечность в погоне за тем, ради чего он здесь оказался. Он не хвастался — он действительно был умнее, чем Яфф. Но теперь Тесла видела, что никакой ум ему не поможет. Искусство сделает с ним то же, что с Рэндольфом. Сломает и лишит рассудка.

Рар Уту уже почти растворилась, но, растекаясь по асфальту там, где минутой раньше исчез Хахе, она продолжала спрашивать:

— Что будет дальше?

— Верни ее! — закричал Йе.

— Я же сказал тебе: поздно, — ответил Будденбаум — Кроме того, мне кажется, она и сама не захочет возвращаться.

Рар Уту засмеялась.

— Что дальше? — повторяла она, а ее голос и смех растворялись. — Что дальше?

Асфальт у нее под ногами стал мягким, во все стороны побежали разноцветные огоньки.

— Прекрати! — снова крикнул Йе с такой силой, что тело Теслы перестало ее слушаться. Ноги стали ватные, моче вой пузырь опорожнился, и она, не чувствуя под собой земли, шагнула от Йе к Будденбауму.

— Не подходи! — зарычал Будденбаум и попятился, загораживая собой пятачок раскаленной земли, где исчезала Рар Уту. — Искусство мое!

— Искусство? — переспросил Йе, как будто до него только что дошел смысл подстроенной ловушки. — Никогда, Будденбаум, — сказал он, очень четко выговаривая каждый слог, — никогда ты его не получишь!

Звука ею режущего голоса измученный рассудок Теслы не вынес. В голове у нее будто что-то замкнуло: глаза закатились, язык вывалился изо рта Как только она погрузилась во тьму, сияющая земля разверзлась…

И она увидела крест. В бесконечно долгий момент умирания она с тоской вспомнила, как некогда разгадала загадку: четыре пути, обозначенные на кресте. Один ведет в мир грез, другой — в мир реальности, третий — к животным и четвертый — к богам. А посередине, в самом центре креста, где начинались и заканчивались все пути, где они сходились и разделялись, скрывалась главная загадка — загадка жизни человеческой. Эта тайна не имела отношения к плоти. И к страданиям души на кресте, и к тому, как дух одержал победу над страданием. Загадка заключалась в том, что живые грезы ума, сотворившие дух, душу и плоть, живут радостью.

Когда она вспомнила открывшееся ей знание, время между тем мгновением и этим — годы, потраченные в путешествиях по «Америкам», — сложилось в единый миг и исчезло. Она снова видела зияющую пустоту под Паломо-Гроувом и падала туда, умирая. Глаза закрывались, сердце останавливалось.

Где-то далеко у нее над головой закричал Йе, и она поняла, что сила, захватившая их, теперь добралась и до него.

Она хотела сказать ему, чтобы он не боялся. Что сейчас он попадет туда, где живет будущее; время вне времени, когда все разорванные вещи воссоединяются. Но у нее не было языка. Не было легких. Не было ничего.

Все кончилось.

* * *

В тот самый момент, когда Тесла шагнула навстречу свету, Гарри, Рауль и Мэв О'Коннел приближались к перекрестку. Им оставалось пройти не меньше сотни ярдов, но свет, сиявший из-под земли, был столь ярким, что Гарри разглядел лицо Теслы до последней черточки. Она была мертва или умирала, но выглядела до странности удовлетворенной.

Там, где Тесла упала, земля вдруг перестала быть твердой. Земля расступилась и поглотила ее, будто сияющая могила.

— Господи, — выдохнул Гарри. — Господи Иисусе Христе…

Он ускорил шаг и почти бегом направился к перекрестку, где били струи света.

Вдруг позади него закричала Мэв.

— Я знаю этого человека! — голосила она — Это Будденбаум! Бог мой, это же Будденбаум! Тот самый ублюдок, с кого все началось.

Она вырвалась из-под опеки Рауля и заковыляла вслед за д'Амуром.

— Будь так любезен, останови ее! — крикнул Кокер на ухо Раулю.

Рауль был слишком потрясен гибелью Теслы и не ответил. Кокер кричал, пока Рауль не ответил ему:

— Я думал, ты ушел.

— Нет, что ты, — ответил Кокер. — Я всего лишь говорю тише, чем она. Но теперь, друг мой, умоляю, не дай ей вновь исчезнуть из моей жизни. Я хочу в последний раз сказать ей, что люблю ее.

Рауль проглотил слезы. Он уже потерял многих, но эта потеря была невыносима Теслу не убили ни пуля, ни Киссун, ни наркотики, которых хватило бы, чтобы отправить на тот свет лошадь. Но теперь она умерла.

— Прошу тебя, — настаивал Кокер, — иди за Мэв.

— Я сделаю что смогу, — сказал Рауль и последовал за старухой. Та, несмотря на свою дряхлость, почти доковыляла до перекрестка. — Подождите минуточку! — крикнул Рауль, хватая ее за руку. — Кое-кто хочет с вами поговорить!

Мэв ворчливо ответила:

— А я хочу поговорить с ним! — Она кивнула на Будденбаума — Вон с тем.

— Послушайте, — Рауль взял ее за руку осторожно, но достаточно крепко, — мы с вами встретились не случайно. Кое-кто привел нас к вам. И он сейчас здесь, рядом с нами.

— Спятил ты, что ли? — спросила Мэв, оглянувшись.

— Вы его не видите, потому что он мертвый.

— Плевала я на мертвых, — фыркнула Мэв. — Мне нужен живой. ЭЙ, Будденбаум! — завопила она.

Теперь заговорил Эрвин.

— Скажи ей, кто ты, — призвал он Кокера.

— Я хотел дождаться случая, — отозвался тот.

— Я всю жизнь дожидался случая, — сказал Эрвин. — И вот что вышло.

С этими словами он оттолкнул товарища и сам крикнул в ухо Рауля:

— Скажи ей, что это Кокер! Ну давай! Скажи!

— Кокер? — переспросил Рауль вслух. Мэв О'Коннел замерла на месте.

— Что ты сказал? — пробормотала она.

— Его зовут Кокер, — ответил Рауль.

— Я ее муж, — подсказал Кокер.

— Он ваш…

— Я знаю, кто он, — перебила она, а потом, задохнувшись, переспросила: — Кокер? Мой Кокер? Это не сон?

— Это правда, — кивнул Рауль.

По щекам ее полились слезы. Она повторяла:

— Кокер… Мой Кокер… Мои дорогой, любимый Кокер-Гарри слышал, как заплакала Мэв. Он оглянулся и увидел, что она запрокинула голову, будто муж осыпал ее дождем поцелуев, а она в них купалась. Когда он снова посмотрел на перекресток, Будденбаум стоял на коленях в том месте, где только что исчезла Тесла, и бил кулаками по затвердевавшему на глазах асфальту. Казалось, его вот-вот хватит удар — на лице его смешались пот, слюни и слезы.

— Не смей, стерва! — вопил он на всю улицу. — Я тебе его не отдам!

Энергия продолжала исходить из земли мелкими петля ми и спиралями, и Оуэн находился в самом ее центре. Руки он разбил в кровь; он хватал ими светлые лучи, кружившие вокруг, но в кулаке каждый раз оставалась пустота. Ярости и отчаянию Будденбаума не было предела. Он вертелся на месте, не переставая вопить:

— Этого не может быть! Нет! Не может быть! Гарри услышал, как Мэв у него за спиной произнесла:

— Видишь, Кокер? Перекресток?

— Он видит, — сказал Рауль.

— Там я и зарыла медальон, — продолжала Мэв. — Кокер знает об этом?

— Знает.

Мэв подошла и встала рядом с Гарри. Ее лицо промокло от слез, но она улыбалась.

— Мой муж здесь, — сообщила она ему, и в голосе ее слышалась гордость. — Представляешь?

— Это замечательно.

Она показала рукой на улицу:

— Вон там стоял наш бордель. Это ведь не просто совпадение?

— Нет, — ответил Гарри. — Думаю, нет.

— Ведь этот свет — он от медальона.

— Похоже, что так. Улыбка ее стала шире.

— Я хочу посмотреть ближе.

— Я бы на вашем месте не стал подходить.

— Ну, ты пока что не на моем месте, — резко сказала она. — Что бы там ни было, а это моих рук дело. — Она успокоилась немного, а потом снова улыбнулась: — Вряд ли ты больше меня знаешь о том, что здесь происходит. Я права?

— Более или менее, — признал Гарри.

— Раз мы не знаем, чего бояться, то и не надо бояться, — заключила она. — Рауль, ты будешь слева от меня. А ты, Кокер, где бы ни был, будешь справа.

— Пустили бы меня вперед, — вмешался Гарри и, не дожидаясь разрешения, направился к Будденбауму.

Оуэн по-прежнему молотил кулаками по асфальту.

— Не подходи! — прохрипел он, увидев Гарри. — Это мое место, у меня еще хватит сил его защитить.

— Мне ничего не нужно, — сказал Гарри.

— Ты заодно с этой сукой Бомбек. Вы обманули меня.

— Никто тебя не обманывал. Тесла вообще не хотела…

— Разумеется, она хотела! — воскликнул Будденбаум. — Она не дура! Ей Искусство нужно не меньше, чем другим!

Он оглянулся на д'Амура, и гнев его уступил место го речи.

— Видишь ли, я ей поверил. Вот в чем моя ошибка. Она меня обманула! — Он стукнул израненными кулаками об асфальт. — Это мое место! Мое чудо!

— Вы только послушайте, что он несет! — вскричала Мэв.

Гарри отступил в сторону, и Будденбаум ее увидел.

— Ты врешь! — продолжала Мэв. — Это место было, есть и будет моим.

Гнев на лице Будденбаума сменился изумлением.

— Ты… ты та, про кого я подумал?

— С чего ты удивляешься? — сказала Мэв. — Я, конечно, постарела, но не все же заключают сделку с дьяволом.

— Дьявол тут ни при чем, — тихо проговорил Будденбаум. — Я мог еще много чего им показать… Но что ты здесь делаешь?

— Пришла, чтобы получить ответы на несколько вопросов, — сказала Мэв. — Я заслужила, тебе не кажется? К тому же мы оба на краю могилы.

— Только не я, — заявил Будденбаум.

— Вот так? — отозвалась Мэв. — Ну, извини.

Она махнула Раулю, чтобы тот подошел.

— Ты хочешь прожить еще лет сто пятьдесят? — спросила она Будденбаума, — Ну, дело твое. А меня уволь. Кости болят.

Тут струя светлой энергии устремилась к ней. Мэв не испугалась. Она потянулась, взяла и переплела полосу света между своими скрюченными от артрита пальцами.

— Ты видел дом, который мы тут построили? — спросила Мэв, играя со струйкой. — Хороший вышел дом. Хороший дом.

Струя энергии выскользнула у нее из пальцев, но с земли поднялись другие.

— Что ты делаешь, женщина? — спросил Будденбаум.

— Ничего, — пожала плечами Мэв.

— Даже если земля и не моя, то магия моя.

— Я не отбираю ее у тебя, — мягко сказала Мэв. — Я слишком стара, и мне ничего не нужно, кроме воспоминаний. Они у меня есть, Будденбаум…

Пятна света забегали все быстрее, словно просыпаясь от ее слов.

— И как раз сейчас я помню все очень четко. Очень и очень четко.

Мэв закрыла глаза, и на улицу из-под земли выплеснулась новая волна света, омывая ее лицо и руки.

— Иногда я помню мое детство лучше, чем вчерашний день, — продолжала она, протягивая руку. — Кокер, ты здесь?

— Он здесь, — подтвердил Рауль.

— Можешь взять меня за руку? — спросила она.

— Он говорит, что держит, — сказал Рауль. И через секунду добавил: — Говорит, что крепко держит.

Мэв засмеялась:

— А знаешь, я чувствую. Будденбаум потянул Гарри за рукав:

— Она что, чокнутая?

— Нет. Здесь призрак ее мужа.

— Мне следовало бы его увидеть, — сказал Будденбаум, и его голос стал монотонным. — Последний акт… Что за стерва…

— Смирись, — посоветовал Гарри.

— Никогда не любил сантиментов.

— Это не сантименты, — возразил Гарри, глядя, как пят на света омывают лицо и руки Мэв. Они не поднимались в небо, как прежде, а кружились, будто пчелы над цветком, образуя какой-то узор. Первым его разглядел Рауль.

— Дом, — произнес он изумленно. — Гарри, ты видишь?

— Вижу.

— Хватит, — заявил Будденбаум, отмахиваясь от воспоминаний. — Хватит с меня прошлого. Сыт по горло.

Закрывая лицо руками, он попятился от дома Мэв, воссозданного ее памятью из света и воздуха во всех деталях, со стенами и окнами, лестницей и крышей. Слева от Гарри появилась дорожка, что вела к парадному крыльцу. Справа через дверной проем виднелась прихожая, дальше, за еще одной дверью, — кухня, а за ней — двор, где цвели деревья. Сквозь прозрачные стены просвечивала обстановка комнат; мебель, ковры, вазы. Все на глазах оживало, и процесс этот набирал обороты. Твердая материя вещей, каждой мелочи, истлевшей много лет назад, но оставившей свой потаенный код, теперь возвращалась к жизни силой воображения. Вещи вспоминали сами себя во всем своем совершенстве и возвращались на место.

Все было зыбко, но Гарри увидел ажурную решетку изгороди; испанскую плитку на крыльце; витые лестницы на второй и на третий этажи, где было по две уборных и по шесть уютных спален.

А потом, даже прежде чем возникла крыша, начали появляться те, кто населял дом.

— Дамы, — восхищенно прошептал Рауль.

Дамы появлялись везде. На лестничных площадках и в спальнях, в гостиных и в кухне. Их голоса и смех звучали, как тихая музыка.

— Вот Беделия, — сказала Мэв. — А это Хильдегард и Дженни, моя милая Дженни…

Гарри подумал: это было не самое плохое место, если в конце концов о нем остались такие воспоминания. По современным стандартам красоты немногие из этих женщин считались бы привлекательными, но в доме веяло покоем и весельем, что вполне располагало и к смеху, и к эротическим утехам.

Что касается клиентов, приносивших доход заведению, то они проходили прозрачными, еле заметными тенями, призраками призраков мелькали на лестницах, в спальнях и ванных. Как Гарри ни всматривался в лица, он так и не сумел никого разглядеть, будто дом понимал их желание оставаться неузнанными, потому что они стыдились своей похоти.

Женщины же не выказывали никаких признаков стыда. Гарри видел, как одна вышла на лестницу с обнаженной грудью; другая, совсем голая, стояла на площадке. Они болтали друг с другом в уборной, терли друг другу спины в ванной, брили ноги и то, что между ними.

— Бот, смотри. — Мэв показала на невероятно пышную женщину, сидевшую в кухне и отщипывавшую кусочки пудинга с фарфорового блюда. — Это Мэри-Элизабет. Она свои деньги отлично отрабатывала. На нее всегда была очередь.

А это, — Мэв перевела палец на бледную черноволосую девушку, кормившую попугая, зажав кусочек в зубах, — это Долорес. А попугай… Как звали попугая? — Она оглянулась на Рауля. — Слушай, спроси у Кокера — Илия, — тут же ответил Рауль, Мэв улыбнулась.

— Да, конечно же Илия. Она уверяла, что он предсказывает будущее.

— Вы были здесь счастливы? — спросил Гарри.

— Я не собиралась заниматься этим, — ответила Мэв, — но, как ни странно, да. Может быть, даже слишком. Вот люди и стали завидовать.

— Поэтому они сожгли дом? — спросил Гарри, подходя к лестнице, по которой поднималась Мэри-Элизабет. — Из зависти?

— Одни из зависти, — сказала она. — Другие исключительно из благородных чувств: они не желали, чтобы мы с девушками портили горожан. Можете себе представить? Без меня и без этого дома никаких горожан бы и не было, поскольку не было бы города. И они это знали. Вот почему они ждали случая…

— И что же это за случаи?

— Наш сын. Наш безумный сын, пошедший не в отца, а в меня. Кокер был такой деликатный, а в роду О'Коннелов все сумасшедшие, и это передалось Клейтону. Кроме того, мы совершили ошибку: мы говорили ему, что он не такой, как все, что он дитя двух миров и когда-нибудь получит огромную власть. Лучше бы мы молчали. Он стал думать, будто он выше других и потому может презирать общие правила и делать что угодно. — Мэв погрустнела. — Однажды, когда ему было лет десять, я увидела, что он смотрит на горы Хармона. Я спросила, о чем он думает. Знаете, что он ответил? «Когда-нибудь, — сказал он, — эти горы будут моими, и я взгляну сверху на этот мир ничтожных насекомых». Я много раз вспоминала те слова. Они были предупреждением. Следовало бы еще тогда избавить его от мучений. Но мы с Кокером так долго мечтали о ребенке…

Краем уха Гарри продолжал слушать рассказ Мэв — как чары Кокера подарили ей вечную молодость, но она не могла забеременеть и родила сына в почти семидесятилетнем возрасте — и одновременно обдумывал то, что она рассказала раньше. Про хребет Хармона и мир насекомых.

— Что случилось с Клейтоном? — перебил он ее.

— Его повесили.

— Вы видели его мертвым?

— Нет. Его тело разорвали волки или медведи…

Он подумал о диких зверях в горах и тут же вспомнил, где слышал эти слова.

— Рауль, останься здесь с Мэв, хорошо?

— Конечно, — ответил Рауль, чье лицо сияло от вуайеристского удовольствия.

— Не уходи, — попросила Мэв.

— Я скоро вернусь, — ответил Гарри, — а вы продолжай те вспоминать.

И он проскользнул через запертую входную дверь дома грез на улицу.

* * *

— Каждая жизнь — листок на дереве жизни, — сказал Тесле человек, ходивший по воде. Она тогда ответила, что так и не успела толком рассказать ни одной истории.

— Успела, — возразил он. — Ты рассказала свою историю.

Конечно же, он был прав. Она рассказывала эту историю каждым движением, каждым словом или поступком, плохим или хорошим, каждым вздохом и ударом пульса.

Но теперь происходило что-то странное. Сердце Теслы больше не билось, дыхание прервалось, она не могла произнести ни единого слова, однако рассказ продолжался. Тесла умерла, в этом не было ни малейшего сомнения, но перо, писавшее ее историю, не прекратило свою работу. История не закончилась.

Тот сияющий свет, что поглотил ее, все еще не погас. Она точно знала, что видит его не глазами, потому что смотрела как будто со стороны и видела свое тело, едва различимое в этом сиянии. Тело лежало лицом вверх, руки и ноги раскинуты, пальцы вывернуты — Тесла хорошо помнила, что это за поза. Получаса не прошло с тех пор, как она видела ее: это поза человека на медальоне. Теперь так же лежало ее собственное мертвое тело, а сознание витало вокруг, разглядывая тело с отстраненным любопытством. Сознание слегка удивлялось происходящему, но подозревало, что разгадка окажется выше его понимания.

Глубоко в земле сиял крест — источник энергии, преобразивший почву и превративший ее из твердой материи в некое светящееся месиво. Тесла видела, как он рассеивает ее мысли, рассылает их сразу на четыре стороны, по четырем дорогам, начинавшимся от его лучей. Одна дорога предназначалась для людей и вела туда, где собраны мечты и желания всех мужчин и женщин, проходивших когда-либо по этому перекрестку. Другая имела противоположное направление и вела к существам, похожим на людей, — пришельцам из Метакосма, волею судьбы на время попавшим в Эвервилль. Третьей дорогой шли животные, дикие и домашние: собаки обнюхивали местечко, чтобы пописать; перелетные птицы направлялись на юг; мухи летели в кондитерский магазин Долана; черви копались в земле, как делали это уже миллион лет… Все виды и формы, даже самые низшие.

И наконец, последняя дорога вела дальше трех других — вверх, туда, где жили небесные существа, которых Тесла помогла заманить в ловушку.

— Что дальше? — спрашивала Рар Уту, исчезая в потоке света. Этот вопрос больше не терзал Теслу. Она нашла то, что искала, ее сознание разом охватило все факты и все следствия. А если перо продолжает писать и история не окончена, она сможет войти в нее сама.

А пока Тесла будет парить и смотреть, как четыре луча сияют на земле и бегут в четырех направлениях; как тление пожирает тело, которое она когда-то видела в зеркале.

* * *

Гарри пошел в сторону иадов и успел отойти на два квартала, когда его окликнул Будденбаум:

— д'Амур, помоги мне.

Оказывается, он не был полностью опустошен поражением своего дела. Лицо и пальцы у него светились, напоминая о том, что он потерял.

— Я тебя не виню, — проговорил Будденбаум, — Ты дружил с ней, тебе пришлось ее покрывать. У тебя не было вы бора.

— Да никого я не покрывал.

— Ну, так или иначе нельзя оставлять ее там, на перекрестке.

— Она погибла, — сказал Гарри.

— Знаю.

— Тогда вопрос, где она похоронена, имеет чисто академическое значение. А не пошел бы ты к черту с моей дороги?

— Ты куда?

— Я иду искать Киссуна.

— Киссуна? — удивился Будденбаум. — На кой черт он тебе сдался?

— Он может больше, чем ты.

— Неправда! — возразил Будденбаум. — Удели мне пару минут, и ты уже никогда не оглянешься. Некуда будет оглядываться. Не останется ни прошлого, ни будущего, а только…

— Один бесконечный день? — Гарри покачал головой. — Ради бога, перестань. У тебя уже был шанс, и ты его упустил.

В эту минуту он свернул за угол и увидел на другом конце улицы врагов. Он остановился, пытаясь сообразить, что происходит, но пожаров здесь не было, а отсвет дальних огней, пылавших за несколько кварталов отсюда, не давал рассмотреть сцену получше. В одном Гарри не сомневался: иады справились с паникой, напавшей на них у прохода. Даже при таком освещении и на таком расстоянии было видно, что они наступали не хаотически, а собрались в единую огромную змееподобную ленту, которая ритмично двигалась.

Гарри закатал рукава, обнажив татуировки, Кто знает, на что они способны? Может быть, и ни на что, но другой за щиты у него нет.

— Что ты собираешься делать? — осведомился Будденбаум. — Драться с ними? У тебя нет ни одного шанса. Даже если есть какая-то сила.

Гарри не обратил внимания. Он набрал в грудь побольше воздуха и пошел навстречу иадам.

— Думаешь, ты герой, да? — продолжал Будденбаум. — Это самоубийство. Если хочешь сделать что-то полезное, пошли со мной. Ты, д'Амур, откопаешь его мне.

— Откопаю?

Будденбаум показал руки. Зрелище было ужасное: в от чаянии он разбил их об асфальт, и они превратились в кровавое месиво. Он сломал несколько пальцев, и кости торча ли наружу.

— Я не могу действовать руками. А пока они заживут, будет поздно.

— Этого не случится, — сказал Гарри.

— Какого хрена ты знаешь, что случится, а что нет?

— Если ты хочешь добыть Искусство, тебе нужно было бы вернуть прежние способности. Но они не вернулись.

— Все из-за твоей Теслы…

— Возможно. А возможно, ты просто не тот человек. Будденбаум остановился.

— Слушать не хочу, — заявил он.

— Ну и не слушай, — ответил Гарри и пошел дальше.

— И я не откажусь от того, что принадлежит мне! — воскликнул Будденбаум и схватил Гарри за плечо израненной рукой. — Пусть я не в силах сейчас взять то, что мне нужно, но зато я еще в силах наказать тебя. Может быть, даже убить.

— И чего ты добьешься?

— Я убью своего врага, — ответил Будденбаум.

И он послал из ладони разряд в плечо Гарри, отчего в плече запульсировал каждый нерв.

— Даю тебе последний шанс, — сказал Будденбаум.

Татуировки Гарри заныли. Внутри все затряслось мелкой дрожью. Он понимал, что нужно бежать, но ноги не слушались.

— Что ты делаешь, Оуэн? — спросил чей-то голос.

Гарри чувствовал боль, шею сводило судорогой. Он попытался повернуть голову и посмотреть, кто это, но мышцы не слушались. Ему удалось лишь скосить глаза, и он заметил парнишку, двигавшегося к ним от перекрестка. Бледное лицо мальчика покрывали синяки.

— Отпусти его, Оуэн, — произнес юноша — Прошу тебя.

Будденбаум издал непонятный для Гарри звук. Может быть, он всхлипнул?

— Держись от меня подальше, Сет, — отозвался Оуэн.

— Что происходит? — спросил парень.

— Меня обманули, — сказал Будденбаум, и в голосе у не го зазвенели слезы. — Оно было у меня в руках…

— И этот человек его взял?

— Нет!

— Тогда в чем дело? Или ты убиваешь всех, кто попадется под руку? В тебе нет жестокости.

— Теперь будет, — заверил Будденбаум. — Отныне и навсегда — никакой жалости, никакого сочувствия…

— А любовь?

— Никакой любви, — зарычал Будденбаум. — Так что отойди, или я убью тебя.

— Не убьешь, — тихо и спокойно ответил Сет.

Боль отпустила, и постепенно к д'Амуру возвращалось ощущение своего тела. Без резких движений, чтобы не вызвать новую волну гнева у Будденбаума, он медленно повернул голову и увидел, как Сет поднял руку Оуэна и поднес к губам.

— Мы уже видели много боли, — ласково проговорил он, целуя окровавленные пальцы. — Пора начинать исцеление.

— Слишком поздно.

— Позволь мне, и я докажу, что ты ошибаешься, — ответил мальчик.

Гарри поглядел на Будденбаума. Гнев Оуэна сменился усталостью.

— Вам лучше уйти, — сказал Сет.

— Ты с ним справишься? — спросил д'Амур.

— Конечно, — тихо ответил Сет и обнял Будденбаума. — С нами все будет в порядке. Мы уйдем. Мы оба отсюда уйдем.

Времени на разговоры больше не оставалось. Оставив их утешать друг друга, Гарри направился дальше. Тем временем иады доползли до самого большого здания на улице — очевидно, там располагался суд или городское управление. До них оставалось шагов сто пятьдесят, не больше, и с каждым шагом теперь идти становилось все труднее. В основании черепа и в уголках глаз закололи мелкие иглы; голова наполнилась звоном.

Он почти радовался этому звону, так как он заглушал вопли людей, оставшихся в запертом здании. Сначала Гарри удивился, почему они не попытались сбежать через черный ход, но тут же увидел Гамалиэля: тот бежал вдоль стены и нес в руках что-то, похожее на человеческую голову. Если Гамалиэль здесь, то и его братцы где-то поблизости. Не исключено, что весь клан Зури явился полюбоваться зрелищем.

Но где же Киссун? Ведь это он придумал и продумал все события нынешней ночи, ставшей для него воздаянием. Он должен быть здесь и наблюдать.

Гарри брел вперед и звал Киссуна по имени, а потом перешел на бег. Странно звать человека в этом несусветном бедламе, но не Киссун ли сказал: как бы ни отличались иады от людей, сердце у них человеческое? У людей есть имена, есть прошлое. Даже у Киссуна есть прошлое, хотя он столь проникновенно говорил о радости быть никем: просто око горы, что смотрит вниз на букашек…

Змея иадов изогнулась, превратившись в огромное колесо, налегла на дом, и по стенам пошли трещины. Чем ближе подходил Гарри, тем яснее видел, что не зря они получили свое название. Уроборос — змей, пожирающий свой хвост, охвативший кольцом землю. Символ силы — равнодушной и самодостаточной силы; непреклонной, непостижимой, неодолимой.

На этот раз не было никаких галлюцинаций — ни демонов, ни отца Гесса, восстающего из осыпавшейся могилы, чтобы обвинить Гарри. Ничего, кроме кольца, сжимавшегося вокруг дома с живыми людьми. Гарри видел змею все яснее. Она словно нарочно показывала себя, желая измучить его тем, что он не может постичь ее природу и не находит ни единой понятной детали — ни головы, ни когтей, ни глаз. Лишь контур, абрис, силуэт, а внутри — мешанина, от которой начинала кружиться голова и подступала тошнота. Жесткая форма неопределенного цвета (то ли синеватого, то ли красноватого, то ли ни того ни другого), бездушная и бес страстная.

Никаких человеческих лиц, конечно, тоже не было. Только повторения, как отражения в анфиладе зеркал или эхо, подхватывающее приказ. Эхо, ищущее смысл, но не имеющее своего смысла.

Нужно найти сердце змеи. Это единственная надежда: отыскать, где сердце.

Звон в голове сделался невыносимым, но Гарри продолжал идти. Чем ближе он подходил — шестьдесят ярдов, пятьдесят, сорок, — тем яснее слышал тихий шепот.

Бояться нечего, говорил он себе.

Его удивила собственная храбрость.

— Нет ничего такого, чего бы ты не видел раньше… Успокоила и ободрила.

— Только дай мне обнять тебя… Погоди-ка, сказал он себе.

— Скоро мы будем только вместе… Это не он. Это Иад.

— Никто не сможет нас разделить. — Голос зазвучал торопливо, будто понимая, что он раскрыт. — Ты знаешь это сердцем… сбоим человеческим сердцем…

Когда Гарри был уже в десяти ярдах от огромного, мед ленно проворачивавшегося колеса, шепот исчез и остался лишь звон, в котором тонули людские крики. Он заметил, как справа к нему устремился Гамалиэль, и понял, что сей час умрет. Без молитв, без покаяния. Его убьют одним уда ром.

Жить ему оставалось секунды. Секунды на то, чтобы найти Киссуна.

Он набрал в грудь побольше воздуха и, не слыша собственного голоса, крикнул изо всех сил:

— Я ищу Клейтона О'Коннела!

Сначала не последовало никакой реакции. Колесо продолжало вращаться, и перед измученным взором Гарри мелькали бессмысленные формы. Но потом, когда Гамалиэль подошел совсем близко и поднял руку, потянувшись к горлу д'Амура, движение стало замедляться. Должно быть, Гамалиэль услышал какой-то приказ, потому что замер, остановился и отступил немного.

Звон в голове Гарри тоже стих, хоть и не полностью. Он стоял перед иадами, тяжело дыша, как узник, чьи цепи чуть-чуть ослабили.

В массе иадов произошло движение. Какой-то узел рас крылся, и оттуда, из самого нутра (внутри Иад состоял из того же мерзостного вещества, что и снаружи) появился Киссун.

Вид у него был тот же, что и на горе: ясный и умиротворенный.

— Как ты сумел узнать, кто я? — спросил он.

Он стоял далеко, но голос его раздавался у Гарри в ушах, как и шепот иадов.

— Я ничего не узнавал, — ответил Гарри. — Просто услышал.

— От кого? — Киссун вышел из своего живого святилища на асфальт улицы. — Кто тебе сказал?

— От твоей матери.

Лицо Киссуна оставалось бесстрастным. Ни одна черта не дрогнула.

— Ее зовут Мэв О'Коннел, если ты забыл, — сказал Гарри, — и ее повесили вместе с тобой и твоим отцом.

— Ты научился говорить с мертвецами? — удивился Киссун. — С каких пор?

— Она не умерла, Клейтон. Она очень даже живая.

— Что за дурацкие шутки? — воскликнул Киссун. — На деешься таким образом кого-нибудь спасти?

— Твоя мать осталась жива, Клейтон. Ветка сломалась, а потом она нашла дорогу в Субстанцию.

— Не может быть.

— Проход всегда был там, и он не закрывался.

— Как она смогла пройти?

— У нее в запасе всегда имелась парочка заклинаний, не так ли? И воля, чтобы заставить их работать. Видел бы ты, что она устроила на перекрестке! Видишь свет? — Гарри обернулся и показал на то место, где стоял бордель. Небо там заметно светилось. — Тоже ее работа.

Киссун посмотрел туда, и на лице у него промелькнуло сомнение. Гарри остался доволен.

— Ну, не знаю, д'Амур… Ты продолжаешь меня удивлять.

— Я и сам удивился.

— Если ты солгал…

— Зачем мне лгать?

— Чтобы задержать меня.

— Ты все равно добьешься своего.

— За каким чертом? — пожал плечами Гарри. — Рано или поздно ты все равно сделаешь то, что задумал.

— Сделаю, — согласился Киссун. — И никакая мать мне не помешает.

Он смотрел на свечение в небе.

— Что она там делает? — спросил он.

— Восстанавливает бордель, — ответил Гарри. — Как в старые добрые времена.

Киссун на мгновение задумался.

— Старые добрые? — повторил он. — Да черт бы их побрал!

С этими словами он без долгих разговоров направился к перекрестку, а д'Амур пошел следом.

Гарри не нужно было оглядываться, чтобы понять: иады сняли осаду здания и потекли вслед за Киссуном. Казалось, несмотря на свою жестокость, они не имели намерения — а может быть, и желания — причинять кому-либо зло. Звон в голове Гарри почти стих, превратившись в тихий шепот, и он воспользовался этим, чтобы привести в порядок мысли и продумать план. Он почти не сомневался, что без хозяина иадам его мысли неинтересны.

Он прекрасно понимал, что внезапное возвращение матери не смягчит Киссуна. Скорее всего, он отправился к ней не из неясных чувств, а из любопытства.

Тот факт, что женщина, породившая его на свет, не умерла, не отобьет у Киссуна желания скормить весь мир своим букашкам. Оставалась надежда, что в момент встречи с Мэв он потеряет неуязвимость, но даже если так — каким оружием его возьмешь? И что будут делать в этот момент иады — смотреть и ждать? Это казалось маловероятным.

— Вряд ли ты ожидал такого, да? — сказал Киссун, когда они завернули за угол. — Я имею в виду иадов.

Гарри оглянулся. Громадное колесо нависло над ним, подобно волне, грозя обрушиться, и постоянно меняло очертания. Казалось, оно захватывало и трансформировало даже воздух, а темнота помогала ему.

— Я сам не знаю, чего ожидал, — ответил Гарри.

— Ты видел немало демонов, но вряд ли встречался с таким. — Киссун показал на колесо. Он не ждал от Гарри ни возражения, ни согласия. — Они скоро изменятся. А потом еще раз изменятся. Поэтому и бессмертны.

Гарри вспомнил, что говорила Норма про мир. Верны ли ее слова в отношении Иад? Изменчивы и неуязвимы?

— Это лишь малая часть тех, что ждут на другой стороне.

— Я рад, что не увижу этого, — сказал Гарри.

— Решил не воевать? Умно. Ты не знаешь, что тебе теперь делать, да? И от этого тебе страшно. Лучше сдаться. Иди домой и смотри телевизор, пока очередь не дошла до тебя.

— Ты так ненавидишь мир?

— Меня унесли волки, д'Амур. Я очнулся в темноте с веревкой вокруг шеи. Я задушил их, конечно; и когда я стоял над ними, перемазанный их кровью, я подумал; не они мои враги. Мои враги — те, кто взял меня ночью, беззащитного, и повесил на дереве. Их кровью я должен умыться. Их глотки я должен рвать. Но как? Как полудурок, сын пьяницы и хозяйки борделя, может справиться с Сапас Умана? — Он остановился и улыбнулся. — Теперь ты знаешь.

— Знаю.

— Один вопрос, д'Амур, прежде чем мы придем туда.

— Спрашивай.

— Тесла Бомбек.

— Что?

— Где она?

— Она погибла.

Киссун смотрел на Гарри некоторое время, словно пытаясь определить, лжет тот или нет. Потом произнес.

— С ней было интересно. Наши встречи в Петле я вспоминаю почти с нежностью. — Он сам улыбнулся несуразности своих слов. — Конечно, она боец легчайшего веса. Но сражалась храбро. — Он сделал паузу, глядя мимо Гарри на Иад, и задал вопрос — Знаешь, зачем они пожирают собственный хвост?

— Нет.

— Чтобы доказать свое совершенство.

Киссун повернулся и пошел дальше. За поворотом они увидели перекресток и дом, воссозданный Мэв. Теперь он выглядел почти твердым, как картина, написанная светом. Добавились детали — то окно, то статуя. Киссун ничего не сказал, но его шаг замедлился.

— Где мать? — спросил он.

— Внутри, наверное.

— Приведи ее. Я не хочу входить.

— Это же иллюзия.

— Я знаю, — ответил Киссун. Показалось ли Гарри, или голос его и вправду дрогнул? Киссун повторил: — Приведи ее.

— Хорошо. — Гарри поднялся на крыльцо и вошел.

Он оказался в настоящей эротической стране чудес. Стены были увешаны картинами, в основном на классические темы: «Суд Париса», «Леда и лебедь», «Похищение сабинянок». И повсюду — женская плоть, ставшая со времени его ухода еще более сочной и влекущей. Женщины в нижнем белье, болтающие друг с другом в гостиной. Женщины с рас пущенными волосами, омывающие свои тяжелые груди. Женщины, возлежащие на постелях, ласкающие себя между ног, улыбающиеся призрачным клиентам.

Гарри бродил среди них в поисках Мэв и чувствовал, что улыбается вопреки всему. Конечно, тот мир был суровым — болезни, грубость, внебрачные дети. Конечно, женщины были глупы, ленивы и не упускали случая обобрать клиента. Но Мэв сберегла и передала то, что обитало в ее доме, — радость.

— Гарри? — окликнули его. В кухне, среди группы женщин, стоял Рауль. — Ты откуда?

— Я нашел сына Мэв. Где она?

— Она во дворе. Ты говоришь, нашел ее сына?

— Ее сын — Киссун, Рауль, — сказал Гарри. — Настоящее имя Киссуна — Клейтон О'Коннел.

— А он знает?

— Конечно. Как он может не знать?

— Да… Однако трудно себе представить, чтобы сын Мэв убил членов Синклита и сотворил все остальное.

— Все с чего-то начинается.

— И где он сейчас?

— Перед домом, — ответил Гарри, — вместе со своими иадами.

Он вышел в сад. Мэв вообразила сад таким, каким он был в какую-то далекую весну, — с вишнями, прогнувшимися под тяжестью цветов, с пьяным, как вино, воздухом. Рядом с Мэв на траве сидела женщина и смотрела на звезды.

— Ее зовут Кристина, — сообщила Мэв. — Она знает все созвездия.

— Я нашел Клейтона.

— Что?

— Он здесь.

— Не может быть, — покачала головой Мэв. — Не может быть. Мой сын погиб.

— Так было бы лучше для всех, — отозвался Гарри. — Он привел сюда Иад, Мэв. Он отомстил людям за то, что они сделали с вами.

— И… ты думаешь, что я его разжалоблю?

— Если сможете.

Мэв взглянула на женщину, потом на звезды.

— Что он сказал?

— Он велел мне привести вас к нему. Она оглянулась на Рауля:

— Мой Кокер здесь? Рауль кивнул.

— Он знает? Рауль снова кивнул.

— И что он думает? Рауль прислушался.

— Он просит вас быть осторожной. Говорит, что он опасен. Что он всегда был злым.

— Не всегда. У меня в утробе он не был злым. Мы его таким сделали, Кокер. Не знаю, как это получилось, но мы виноваты.

Она вошла в дом и, отказавшись от помощи Гарри, прошла через кухню и гостиную к выходу.

Дверь по-прежнему была открыта. Киссун стоял там, и по выражению его лица было ясно, что он заметил мать через полупрозрачные стены борделя. Он уже не казался таким уверенным, как раньше.

— Посмотри на меня, — обратился он к Мэв.

— Клейтон?

— Какая ты старая! — воскликнул он и поднялся на крыльцо. — Но ты не могла выжить, мама.

— Ты тоже.

— Я-то умер, мама. Меня здесь держит только ненависть, — произнес он и поднял левую руку, в которой держал жезл. Жезл Смерти.

Гарри крикнул, но Киссун действовал быстро. Он ударил мать по голове, и та упала, заливая кровью призрачный ковер.

Тесла в своей сияющей могиле почувствовала этот удар и словно умерла во второй раз. Дух ее содрогнулся, она по смотрела вверх, увидела над собой расплывшееся кровавое пятно, и женский голос заплакал от боли.

Гарри схватил Киссуна за руку, пытаясь оттащить от Мэв, но тот был слишком силен. Одним движением плеча он стряхнул с себя д'Амура, так что Гарри пролетел сквозь прозрачную стену и приземлился на кухонный стол. Поднявшись на ноги, он увидел, что Рауль тоже бросился на Киссуна. На не го Киссун вообще не обратил внимания, даже не потрудился стряхнуть с себя. Он опустился на колени рядом с Мэв, занес руку и снова обрушил жезл на ее голову. Раз, другой, третий, четвертый. Четыре раза опустился жезл, и четыре раза содрогнулся дом, созданный ее памятью.

Когда приблизился Гарри, все было кончено. Киссун — забрызганный кровью, со слезами на глазах — поднялся на ноги. Он вытер нос ладонью, как обыкновенный уличный мальчишка, и сказал:

— Спасибо, д'Амур. Мне понравилось.

Тесла не хотела слушать. Не хотела шевелиться. Не хотела вообще ничего — только плавать здесь до тех пор, пока этот лимб ее держит.

Но наверху свершилась жестокость, отголоски ее раздались внизу, и Тесла против воли почувствовала поднимавшийся гнев. Гнев ее передался земле, и сияющая волна повлекла Теслу к ее неподвижно лежавшему телу. Чем ближе она подплывала, тем больше в ней становилось силы. От нее хотят, чтобы она снова туда вернулась, догадалась Тесла. Что бы она снова воссоединилась со своей плотью.

Зачем? Ответ она узнала, как только скользнула внутрь, в темноту под закрытые веки. От нее хотят, чтобы сердце ее забилось, чтобы легкие наполнились воздухом; а главное, от нее хотят, чтобы она вошла в свое тело. Тогда тело превратится в крест, разум найдет смысл в смятениях плоти, и они соединятся в единое целое, небесное и земное.

Короче говоря, от нее хотели, чтобы она приняла Искусство.

Она не могла отвергнуть такой дар. Она поняла это в тот самый миг, как только Искусство ее коснулось. Оно изменит Теслу — так, как она не могла и представить. Так, что для нее потеряет смысл различие между жизнью и смертью.

Возможно, между первым и вторым ударами сердца был момент, когда она все-таки могла отвергнуть дар и опять вы скользнуть из тела, Позволить ему умереть, исчезнуть. Но она уже сделала выбор, не успев его осознать.

И тогда в нее вошло Искусство.

— Что это? — спросил Киссун, когда тело его матери, лежавшее перед ним на асфальте, пронзили тысячи тонких, как иголки, лучей, Гарри не знал. Он только смотрел, как: тело старой женщины тает, будто в печи крематория. Но этот огонь не про сто уничтожал: сквозь исчезавшее тело Мэв О'Коннел проступало другое.

— Тесла?

Она казалась сотканной из огня, но все-таки это была она! Господи Всемогущий, это была она!

Гарри услышал, как гудение иадов у него в мозгу превратилось в вой, похожий на мычание испуганного быка. Киссун попятился к выходу, явно испугавшись не меньше, чем его безликий союзник, но тут Тесла позвала его по имени. Трансформация изменила ее голос.

— Такое нельзя простить, — сказала она. Огонь в ней почти погас, и она стала похожа на прежнюю Теслу. — Здесь, где родились и ты, и я…

— И ты? — повторил Киссун.

— Я родилась здесь сейчас, — ответила Тесла. — Ты стал тому свидетелем, хотя для тебя это слишком большая честь.

Вой иадов, слушавших их разговор, нарастал. Гарри вгляделся в темноту за спиной Киссуна и увидел, как страшное колесо оседает и распадается.

— Это ты сделала? — спросил он Теслу.

— Может быть, — ответила она, изучая свое тело.

Оно приобрело еще большую плотность. Особенно Теслу интересовали руки, и Гарри сообразил почему: она вспомнила про Яффа, чьи руки Искусство обезобразило.

— Будденбаум был прав, — заметил он.

— В чем?

— Ты получила Искусство.

— Я не собиралась, — сказала Тесла, и в голосе ее одно временно звучали изумление и печаль. — Если бы он не пролил кровь…

Она опустила руки и повернулась к Киссуну — тот продолжал пятиться от двери, уже переставшей быть дверью. После смерти Мэв ее фантазии таяли на глазах. Иады же уползали в темноту мелкими беспорядочными змейками, кольцами и зигзагами. Вскоре они превратились в небольшие темные облака, кое-где закрывавшие звезды. Потом исчезли и облака.

— Это только начало конца, — проговорил Киссун.

— Знаю, — ответила Тесла и улыбнулась.

— Почему же ты не боишься? — спросил Киссун.

— С какой стати? Потому что ты убил родную мать? — Тесла покачала головой. — На земле было полно таких же мерзавцев, как ты, чуть ли не от Сотворения мира. А конец означает, что все кончено, что ничего больше не будет. Не будет тебя — небольшая потеря, не так ли?

Он несколько секунд смотрел ей в лицо, будто что-то хо тел в нем найти. Не нашел и сказал лишь:

— Увидим.

Повернулся и скрылся во тьме, поглотившей иадов.

Наступила новая пауза. Все долго молчали и глядели, как рассеиваются стены дома Мэв. Гарри сел на корточки, и, когда последнее пятно иадов развеялось в звездном небе, по щекам у него потекли слезы радости. Тесла тем временем отошла на несколько шагов от того места, где снова появилась на свет — теперь она уже ничем не отличалась от прежней себя, — и стала смотреть на бушевавший через несколько улиц пожар. Где-то вдалеке завыли пожарные сирены.

— Что ты чувствуешь? — спросил ее Гарри.

— Я… пытаюсь сделать вид, будто со мной ничего не случилось, — ответила Тесла шепотом. — Если не торопиться… со всем не торопиться, то, возможно, я не сойду с ума.

— Значит, все не так, как они говорили?

— Прошлого я не вижу, если ты об этом.

— А будущее?

— Нет. По крайней мере, отсюда я точно его не вижу. — Она тяжело вздохнула — Мы еще не закончили историю. Может быть, в этом причина.

Со стороны сада долетел чей-то смех.

— Твой приятель, кажется, счастлив, — заметила Тесла.

— Это Рауль.

— Рауль? — На лице у Теслы мелькнула слабая улыбка. — Там Рауль? Господи, я думала, я потеряла его…

Она замолчала, не договорив фразы, и увидела Рауля, стоявшего на краю сада под цветущим деревом.

— Посмотри туда, — проговорила она.

— Что там?

— Ну да, конечно, — сказала она — Я ведь вижу его мертвыми глазами. Интересно — Она вытянула перед собой руку, соединив средний и указательный пальцы. — Хочешь попробовать?

Гарри поднялся на ноги.

— Конечно, — ответил он.

— Иди сюда.

Он подошел к ней с некоторым страхом.

— Не знаю, получится ли у меня. Но вдруг повезет. — Она дотронулась пальцами до его яремной вены. — Чувствуешь что-нибудь?

— Холодно.

— И все? А если… вот здесь? — На этот раз она коснулась лба Гарри. — Опять холодно?

Он не отвечал.

— Хватит?

— Нет. Нет. просто это так странно.

— Посмотри опять на Рауля, — предложила она. д'Амур взглянул в направлении деревьев и удивленно вскрикнул.

— Ты видишь их?

— Да, — улыбнулся он. — Я их вижу.

Рауль был не один. Рядом с ним стояла Мэв, но уже не в пыльных лохмотьях, а в длинном светлом платье. Она сбросила прошедшие года и теперь стала красивой женщиной лет сорока. Она держала под руку мужчину, похожего на льва. Мужчина, одетый в летний выходной костюм, смотрел на свою жену так, как смотрел на нее с первого дня, — с бесконечной любовью.

Четвертым в этой странной группе был еще один призрак: Эрвин Тузейкер в бесформенном пиджаке и мешковатых брюках с легкой завистью косился на счастливую пару.

— Пошли к ним, — предложила Тесла. — У нас есть еще несколько минут, прежде чем сюда явятся люди.

— А что будет, когда они явятся?

— Мы уйдем отсюда. Пора приводить жизнь в порядок, Гарри, живые мы или мертвые. Нужно приготовиться к тому, что будет дальше.

— А ты знаешь, что будет?

— Я знаю, на что это будет похоже, — ответила Тесла и вошла в сад.

— На что же? — спросил он, следуя за ней под дождем лепестков.

— На сны, Гарри. На наши сны.

Часть VII ЛИСТЬЯ ДЕРЕВА ЖИЗНИ

Глава 1

Уик-энд в Эвервилле со всеми его знамениями, предзнаменованиями и нелепостями не остался незамеченным. Об Эвервилле заговорили сразу, едва началась неделя, как начинают говорить обо всех таких городках, если там случается массовое убийство либо выясняется, что это родина очередного президента. Вся Америка узнала, что в Эвервилле что-то произошло, хотя никто толком не понимал, что именно. Свидетели событий, которые могли бы что-то рассказать (те, что в субботу присутствовали на параде на Мейн-стрит, или те, что оказались в здании муниципалитета в ночь с субботы на воскресенье), только вносили путаницу. Мало того что они противоречили друг другу, но они противоречили и сами себе, час от часу и раз от разу вспоминая новые, абсолютно невероятные подробности. Тем не менее за неделю рассказы их о подземных толчках, огнях, падающих камнях просочились в таблоиды.

Как только в прессе появились первые подобные рассказы (их неизбежно сравнивали с кровопролитием в Джонстауне или Вако* (* Поселения тоталитарных сект в американской глубинке, ставшие известными после массовых самоубийств сектантов и кровопролитных столкновений с представителями властей)), в Эвервилль хлынули разного рода экс перты — психологи, уфологии, специалисты по паранормальным явлениям. Все они без конца давали интервью, так что к концу недели тон репортажей сменился с сочувственного на иронический, а порой даже циничный. «Тайм» заменил подготовленную обложку, убрав с задника текст о трагедии в Эвервилле, что само по себе означало утрату интереса к теме. Напечатали лишь короткую заметку с весьма неудачной фотографией Дороти Баллард: фотограф запечатлел ее в ночной рубашке через противомоскитную сетку двери, так что вид у Дороти был, как у заблудшей души под домашним арестом. Называлась заметка «Америка сходит с ума?».

Никто, впрочем, не отрицал того факта, что в прошлые выходные погибло множество людей, и многие умерли страшной смертью. Жертв было двадцать семь человек, включая менеджера из мотеля Стерджиса и еще три тела, найденные на шоссе за городом, — двое обгорели до неузнаваемости, а в третьем удалось опознать журналиста из Омахи Натана Грилло. Власти сделали вскрытие, провели гласные и негласные расследования силами полиции и ФБР, а потом выступили с заявлениями, где назвали несколько возможных причин смерти. Конечно, поползли слухи, частично подхваченные таблоидами. Например, «Инкуайрер» напечатал, что в том самом мотеле нашли два костюма, имитирующие кожный покров, сделанные из неизвестного материала. В горах Хармона обнаружили три креста с распятыми, и двое из них оказались людьми, а третий — непонятным существом внеземного происхождения; но об этом публика не узнала.

Немного позже, когда число свидетелей и добровольных комментаторов эвервилльских событий многократно возросло и версия «Тайма» с каждым днем приобретала все больше сторонников, история получила новый виток. Один из самых уважаемых граждан Эвервилля — Босли Каухик — покончил с собой.

Его тело обнаружили в кухне «Закусочной Китти» в ночь со вторника на среду в три часа пятнадцать минут, ровно через одну неделю и три дня после рокового фестиваля. Каухик застрелился, оставив записку рядом с кассовым аппаратом. Содержание записки просочилось в прессу на следующий же день, несмотря на усилия Джеда Джилхолли воспрепятствовать огласке.

Адресата записка не имела. Несколько строк, нацарапанных на обороте меню, путаных и с синтаксическими ошибками. Босли писал:

«Надеюсь, Господь простит меня за то, что я сделал, но я не могу больше с этим жить. Я знаю, про меня говорят, будто я спятил, но я видел то, что я видел, и если я посту пил неправильно, то сделал это ради ребенка. Сет Аанди знает, что я говорю правду. Он видел все, как и я, ион знает, что у меня не было выбора. Только я все равно думаю, что Господь послал мне эту девочку, дабы испытать меня, но вера моя оказалась слаба, и я не выполнил Его волю, пусть и ради девочки. Не могу я жить и все время про это думать. Я верю, что Господь меня поймет и не оставит. Он меня сотворил, и Он знает, что я всегда старался исполнять Яго волю. Иногда даже чересчур старался. Простите, если я перед кем-то виноват. Прощайте».

Упоминание в этом скорбном послании имени Сета Ланди вызвало новую цепь допросов, поскольку сам юный Ланди числился среди без вести пропавших. Билл Уэйтс признался, что видел, как на Ланди напали двое из оркестрантов, но признание его ничего не давало. Один из двоих нападавших — Ларри Глодоски — сам был зверски убит, а второй, Рэй Олстед, находился в тюрьме в Сэлеме по обвинению в этом убийстве. Ему давали успокоительные препараты, поскольку он буйствовал и постоянно твердил, что он видел то, чего не должен был видеть, и теперь покойник непременно придет за ним. Что именно он видел, оставалось загадкой, но полицейские психиатры пришли к выводу, что Рэй Олстед причастен к преступлениям той ночи. Возможно, заключили они, он совершил преступление в приступе ярости, а теперь боится, что жертвы потребуют его к ответу. Уэйтс опровергал эту версию. Он утверждал, что весь вечер Олстед был у него на глазах; однако Уэйтс в тот вечер тоже находился в состоянии опьянения и потому не мог считаться надежным свидетелем.

Б результате самоубийства Босли Каухика следствие по теряло потенциально ценного свидетеля, а на руках остались новые вопросы. Куда подевался Сет Ланди? О какой девочке упоминал благочестивый Босли? Если она действительно существовала, кому же он ее отдал?

Ни один из вопросов не имел ответа, и никто не пони мал, где их искать. Босли похоронили на кладбище Поттеров рядом с его отцом, матерью и бабушкой по материнской линии. Рэй Олстед оставался в тюрьме в Сэлеме, но адвокат добивался, чтобы его отпустили за недостаточностью улик. Что касается ребенка, то — поскольку никто не заявлял о пропаже — записали, что никакого ребенка не было. Исчезновение Сета Ланди стало последней загадкой Эвервилля. Оно занимало умы горожан, связываясь с фигурой Оуэна Будденбаума. В его существовании в отличие от существования девочки никто не сомневался. Все видели, как Будденбаум выпал из окна; его обследовали в больнице Силвертона; на него смотрели сотни глаз в тот самый печально известный день фестиваля; и он все еще оставался в Эвервилле, когда стемнело, о чем доложили несколько свидетелей. Более того: он, похоже, был не только участником событий, но одним из соавторов и режиссеров жуткой мистификации, которую одни называли паранормальным явлением, а другие — массовой истерией. Горожане считали, что, если бы Будденбаум нашелся и начал давать показания, он сумел бы ответить на многие, если не все, нерешенные вопросы.

Довольно похожий портрет Оуэна, нарисованный полицейским художником, был напечатан сразу в нескольких общенациональных газетах, а также, разумеется, в «Орегониан» и «Эвервилль трибьюн». Сообщения от читателей начали приходить почти сразу. Кто-то видел его два года назад в Луизиане; кто-то — на прошлой неделе в Майами, где он плавал в бассейне; кто-то — в толпе зрителей в Диснейленде на Электрическом параде. Сообщения приходили буквально десятками, некоторые свидетельства касались событий десятилетней давности. Но нигде Будденбаум не оставил ни одной реальной зацепки. Он никогда и ни с кем не беседовал о марсианах или о тайных делах. Он приходил и уходил, оставляя после себя лишь смутное ощущение того, что он не принадлежит этому времени и этому миру.

Но такие рассказы, сколько бы их ни приходило, не мог ли долго поддерживать интерес общества к событиям в Эвервилле. Когда жертв предали земле, когда фотографы поднялись в горы и посмотрели на главное место действия (полиция так там поработала, что фотографировать, кроме пейзажей, было абсолютно нечего), когда дело о смерти Босли Каухика закрыли, а розыск Будденбаума прекратили, история Эвервилля сама собой сошла на нет.

К концу сентября интерес к ней пропал, а еще через месяц одни использовали ее как тему для костюмов к Хэллоуину, а другие уже забыли.

* * *

— Я родилась сейчас и здесь, — сказала Тесла Киссуну возле исчезавших остатков дома Мэв О'Коннел, и это было правда Земля, которая должна была стать для нее могилой, стала колыбелью, и Тесла вышла из нее обновленная. Неудивительно, что следующие несколько недель походили на второе детство, хотя и немного странное.

Как Тесла и говорила д'Амуру, она не заметила особых откровений. Дар, попавший к ней то ли по недосмотру, то ли сознательно и неслучайно, сам по себе не давал понимания структуры реальности. А если и давал, Тесла еще не научилась различить то, что незаметно обычному глазу. Теперь она не могла отважиться даже на мелкое чудо, какое она сотворила в ночь на складе, дав Гарри возможность смотреть глазами мертвых. Она не имела ни малейшего желания влиять на людей до тех пор, пока не почувствует себя уверенной в своих действиях. А это, подозревала Тесла, наступит не скоро. Ум ее был закрыт даже больше, чем до воскресения, словно инстинктивно она сузила поле зрения при виде от крывшегося горизонта — из страха потерять себя.

Теперь она вернулась в свою старую квартиру в Западном Голливуде. Она поехала туда прямо из Эвервилля не потому, что когда-то была там счастлива, — нет, счастлива она не была; но ей хотелось увидеть что-то знакомое. Многие соседи съехали, появились другие, но комедии и драмы, происходившие у них за закрытыми дверями и окнами, по большей части не изменились. Ожидающий операции транссексуал из нижней квартиры по субботам до четырех утра слушал свою музыку; пара, жившая напротив, дважды в неделю устраивала скандалы, а после бурной ссоры так же бурно мирилась; чей-то кот ежедневно оставлял лужи блевотины на лестнице. Не слишком шикарная жизнь, но в этой обшарпанной квартирке с дешевой мебелью и потрескавшейся штукатур кой был ее дом. Здесь Тесла могла вообразить, что она нормальная женщина и живет обычной, нормальной жизнью, Возможно, не так, как принято в американской глубинке, но все же вроде того. Здесь в былые дни Тесла лелеяла свои самые заветные надежды и впустую потратила время, вместо того чтобы идти к цели прямым путем. Здесь она зализы вала раны, если отвергали ее сценарии или любовь наносила удары: когда она узнала, что Клаус ей изменяет; когда Джерри уехал в Майами и не вернулся. Порой жизнь здесь казалась нелегкой, но это помогало не забывать, кто она такая. Сейчас это важнее любых удовольствий и самообмана.

Конечно, в этой квартире погибла несчастная Мэри Муралес, задушенная ликсами Киссуна, Здесь они с Люсьеном — бедным, невинным Люсьеном — разговаривали о том, что люди — это сосуды для Бесконечного. Тесла никогда не забывала его слов. Возможно, они были пророчеством, хотя она не верила в пророчества и считала, что будущее всегда скрыто; так она и сказала д'Амуру. Однако сама она стала сосудом, заключавшим в себе огромную, бесконечную силу. Тесла несла в себе эту силу, и ее задача заключалась в том, чтобы не дать силе себя раздавить. Если она не научится использовать Искусство как Тесла Бомбек, пускай оно остается внутри ее.

В этот период реабилитации ей иногда звонил из Нью-Йорка Гарри. Он спрашивал, как ее дела, трогательно беспокоился о ее состоянии, и их беседы по большей части были совершенно банальными. Политических вопросов они почти не затрагивали, и Гарри придерживался своей линии мягко и открыто, предоставляя Тесле самой сменить тему, если она захочет. Тесла делала это редко. Так они болтали ни о чем и были довольны. Прошло еще несколько недель, Тесла стала чувствовать себя увереннее, и тогда они заговорили об Эвервилле и о последствиях того, что там произошло. На пример, не слышал ли д'Амур что-нибудь про иадов или про Киссуна? (На оба вопроса он дал отрицательный ответ.) А про Томми-Рэя и маленькую Эми? (И снова он ответил, что нет.)

— Затаились, — сказал Гарри. — Зализывают раны. Ждут, кто первый шевельнется.

— Тебя это, похоже, не беспокоит, — сказала Тесла.

— По-моему, Мэв была права. Знаешь, что она мне сказала? Она сказала: если ты не знаешь, что впереди, чего же ты боишься? В этом есть смысл.

— Гарри, никто из погибших не знал, что впереди, но им было чего бояться.

— Да. Я и не пытаюсь притвориться, будто вокруг только солнце да цветы. Я знаю, что это не так. Но я столько времени потратил на поиски врага…

— Ты уже видел его.

— Да, я его видел.

— Похоже, ты улыбаешься?

— Ага. Черт, не знаю почему, но улыбаюсь. Грилло советовал мне смотреть на это дерьмо проще, а я с ним спорил. Надеюсь, Бог сейчас даст Грилло меня услышать, потому что он был прав. Тес, он был прав.

Разговор закончился, но после того, как Гарри вспомнил о Грилло, Тесла уже не могла забыть о нем. Раньше она не хотела не то что разбираться в своих чувствах, а даже касаться этой темы, опасаясь потерять с трудом восстановленное равновесие. Но сейчас упоминание о Грилло застало Теслу врасплох, и воспоминания покатились, как снежный ком, увлекая ее за собой. Она обнаружила, что все не так уж страшно. Грилло сильно изменился за те восемь лет, что они знали друг друга: растерял идеализм и уверенность, превратился в циника. Но из-под этой маски проглядывало лицо прежнею Грилло — обаятельного, вспыльчивого, простодушного — по крайней мере, таким она его увидела, когда они познакомились. Они никогда не жили вместе, и теперь Тесла об этом жалела. В ее жизни не было другого мужчины, который восемь лет оставался бы к ней привязан. Даже раньше, когда она колесила по «Америкам» и не звонила месяцами, им с Грилло хватало нескольких слов, чтобы понять друг друга и продолжить диалог.

Вспоминая эти звонки из закусочных для дальнобойщиков, из кафе на захудалых заправках, она мысленно вернулась к тому, чему Грилло посвятил последние пять лет, — к Рифу. Он называл Риф делом своей жизни и утверждал, что собранной в нем информации достаточно, чтобы описать все на свете. По словам Грилло, самому ему недоставало для этого энергии и терпения. Тем не менее, насколько могла судить Тесла, он не отходил от дел до самого конца.

Ей стало любопытно узнать, действует ли Риф до сих пор. Чем больше она о нем думала, тем сильнее ее тянуло взглянуть своими глазами на это собрание редкостей. Она вспомнила, что Грилло оставлял ей парочку телефонов на случай, если ей понадобится связаться с системой или сообщить ему что-то, но номеров этих не нашла. Значит, придется самой поехать в Омаху и увидеть все собственными глазами.

Лететь самолетом ей не хотелось. Она никогда не любила доверять свою жизнь и судьбу чужим рукам, а теперь и подавно. Если уж ехать, то на своих колесах, как в старые добрые времена.

Она провела тщательный техосмотр и шестого октября, оседлав «харлей», отправилась в тот самый городишко, где много лет назад Рэндольф Яффе сидел в почтовом отделении, разбирал безадресные письма и подбирал ключ к загадке, теперь поселившейся внутри ее.

Глава 2

В первую ночь в новом доме Феба, как ни старалась, не смогла увидеть во сне Джо. Вместо него ей приснился Мортон. Из всего великого множества людей — именно Мортон. Сон был кошмарный. Феба оказалась на берегу, еще не развороченном усилиями Короля Тексаса, и видела тех самых птиц, что едва не прервали ее путешествие. И там же стоял ее муж, одетый только в жилетку и свои лучшие носки, которые он надевал к воскресному костюму.

При виде его она невольно прикрыла грудь, чтобы он ее не коснулся. Но у него и в мыслях не было ее трогать — ни приласкать, ни ударить. Он вытащил из-за спины грязный джутовый мешок и сказал:

— Мы должны уйти, Феба. Ты знаешь, так нужно.

— Куда уйти? — спросила она. Он показал на воду.

— Туда, — сказал он и направился к Фебе, открывая мешок.

В мешке лежали камни, собранные на берегу. Мортон без лишних слов стал запихивать камни ей в рот. А ее руки будто приклеились к груди, защищаться ей было нечем, и пришлось глотать эти камни. Они достигали размера мужского кулака, но один за другим проскальзывали внутрь: пер вый, второй, десятый, двадцатый, тридцатый. Феба становилась все тяжелее, и от тяжести опустилась на колени. А море тем временем подступало ближе, желая ее поглотить.

Она стала сопротивляться и, уворачиваясь от очередного камня, принялась просить Мортона о пощаде.

— Я не хотела сделать тебе ничего дурного, — сказала она.

— Тебе вечно было на меня наплевать, — ответил он.

— Неправда, — возразила она. — Я любила тебя. Я думала, мы будем счастливы.

— Ты ошиблась! — закричал Мортон и достал из мешка самый большой камень.

Феба поняла, что он будет последним.

— Прощай, Феба, — сказал Мортон.

— Да черт тебя подери! — воскликнула она. — Почему ты никогда не мог выслушать другого?

— Не хотел, — ответил он.

— Какой ты дурак!..

— Ладно, хватит.

— Черт тебя подери! Черт подери!

Тут она услышала, как: в животе у нее что-то задвигалось, перемалывая камни. Мортон тоже услышал этот звук.

— Что ты делаешь? — спросил он, наклонившись к ней и дыхание его воняло, как пепельница.

Вместо ответа Феба выплюнула ему в лицо перемолотую каменную крошку. Она полетела в него пулями, и Мортон попятился. Он отступал в море, по пути выронив мешок. Крови его видно не было. Каменная шрапнель вошла в его тело и потянула на дно. Через несколько секунд волны сомкнулись над его головой, и Мортона не стало, а Феба осталась на берегу, выплевывая все то, что он в нее напихал.

Феба проснулась, и подушка ее промокла от слюны.

Этот опыт несколько поубавил ее энтузиазм. Феба уже не так стремилась освоить технику грез. А если бы ей не уда лось справиться с Мортоном и утром он явился бы за ней — встал бы у двери со своим мешком? Мысль была неприятна. Впредь нельзя забывать об осторожности.

Видимо, подсознание Фебы запомнило ее опасения. Не сколько ночей подряд ей либо ничего не снилось, либо она забывала сны. Тем временем она постепенно обживалась и устраивалась здесь. Помогала ей прибывшая в дом странная маленькая женщина с подергивавшимся от тика лицом по имени Джарифа, назвавшаяся второй женой Муснакафа. Она и раньше здесь убирала, объяснила она Фебе, а теперь желает снова поступить на работу, чтобы обеспечить пииту и кров для своего семейства. Феба с радостью согласилась, и женщина тут же въехала в дом с четырьмя своими детьми. Старший из них — подросток по имени Энко — сразу с гордостью объяснил, что он незаконнорожденный, прижитый не от одного, а сразу от двух моряков (ныне уже покойных). Вопли и смех детей оживили дом, но он был достаточно велик, чтобы Феба всегда могла найти себе спокойное место для раздумий.

Присутствие Джарифы с ее выводком не только отвлекало от печальных мыслей о Джо, но и помогало регулировать время. Прежде Феба руководствовалась только желаниями или необходимостью: спала, когда хотела, ела, когда вздумается. А теперь дни стали размеренными. Небеса по рой нарушали расписание — в любой момент могли упасть сумерки или наступить рассвет; но Феба быстро научилась не обращать на это внимания.

Порядок возвращался не только в дом, но и на городские улицы. Повсюду шло строительство: ремонтировали дома, разбирали завалы, чинили и возводили новые корабли. Поскольку люди не умели, подобно Мэв, оживлять выдумки, они работали до седьмого пота, но выглядели при этом вполне счастливыми. Через некоторое время Фебу уже узнавали соседи. Они провожали ее сердитым взглядом, когда она вы ходила из дома. Они никогда с ней не заговаривали, а если она спрашивала о чем-то, вежливо уклонялись от беседы.

Она поняла, что скоро останется в изоляции, и начала думать, как этого избежать. Не устроить ли ей вечеринку на открытом воздухе для всех желающих? Или, может быть, пригласить в гости соседей и рассказать им свою историю?

Прокручивая в уме эти возможности, Феба бродила по дому и нечаянно сделала открытие, оказавшееся весьма полезным Она обнаружила в одной из кладовок небольшую библиотечку — журналы и книги. Просматривая их, Феба поняла: это не выдумка Мэв. Вероятнее всего, их занесли из Косма случайные пришельцы, такие же, как она сама. Как иначе объяснить соседство учебника высшей математики с трактатом об истории китовой охоты и с потрепанным томиком «Декамерона»?

Именно за этот томик она и взялась. Не ради текста, по казавшегося ей скучным, а из-за иллюстраций: черно-белых гравюр на вклейках. Два художника (гравюры явно принадлежали трем разным авторам) иллюстрировали драматические повороты сюжета, а третьего интересовал лишь блуд. Стиль его был далек от изящества, что восполнялось отменной дерзостью. Он рисовал героев, охваченных похотью, и никто из них этого не стыдился. Монахи изумляли могучей эрекцией; крестьянки ногами вверх падали на стог сена; пары совокуплялись в грязи, и все были довольны и счастливы.

Одна иллюстрация особенно позабавила Фебу. На ней изображалась женщина, стоявшая в поле на коленях, с высоко задранной юбкой, так что любовник мог войти в нее сзади. Феба рассматривала картинку, и по ее телу прошла приятная дрожь. Тело вспомнило руки Джо, его губы, его тело. Как он касался ее груди, как нежно прижимался к спине.

— О господи, — вздохнула она наконец, поставила книгу на место и закрыла дверь.

Но на этом история не закончилась. Часа через два, когда она ушла к себе, воспоминания нахлынули с новой силой. Она поняла, что не сможет уснуть, пока не доставит себе удовольствие. Она лежала на матрасе — он по-прежнему располагался перед окном, как в первую ночь, — глядела на облака и ласкала себя рукой между ног, пока не уснула.

Ей снова приснился мужчина. Теперь это был не Мортон.

Джо больше не нашел тех людей, что приняли его за воплощение шу. В блужданиях по городу он не встретил ни одного человека, способного его разглядеть. Неужели остаток его личности совсем поблек? Джо боялся, что так и есть. Если бы те люди встретили его сейчас, вряд ли бы отнеслись к нему с почтением.

Несколько раз он собирался покинуть Ливерпуль. Воз рождение города его не радовало, а лишь напоминало о жизни, которой он лишился навек. Тем не менее всякий раз что-то мешало ему довести решение до конца. Он пытался найти этому рациональное объяснение (мол, нужно выздороветь, нужно хорошенько обдумать, нужно разобраться в себе), но все объяснения были несостоятельны. Что-то удерживало его в Ливерпуле, какая-то невидимая нить.

Потом, в один ненастный день, когда он сидел в гавани и смотрел на корабли, ею как будто кто-то позвал.

Сначала он решил, что ему почудилось. Но зов повторился, потом еще и еще, и Джо поверил. После того случая с людьми у костра он впервые услышал что-то иное, кроме собственных мыслей, — что-то извне.

Он не стал сопротивляться. Он встал и пошел на зов.

Фебе снилось, что она снова сидит в приемной доктора Пауэлла, а Джо красит потолок в коридоре. Так было, когда они встретились. В тот день разразился ливень. В приемной никого не было, и Феба сидела и слушала, как вода хлещет по оконному стеклу и по крыше.

— Джо, — сказала она.

Он тогда стоял на стремянке, по пояс обнаженный, и на его могучей спине выделялись брызги светло-зеленой краски. О, он был так красив: короткие волосы, прилегающие к прекрасной голове, оттопыренные уши, и эта дорожка волос, убегающая под ремень его штанов.

— Джо, — повторила она в надежде, что он обернется. — Посмотри, я тебе хочу кое-что показать.

С этими словами она подошла к низкому столику, стоявшему посреди приемной, одним махом сбросила на пол старые журналы и легла на него, не отрывая взгляда от Джо. Дождь вдруг пошел сквозь потолок, на Фебу падали тяжелые капли. И она не просто промокла — эти капли смывали одежду. Блузка и юбка сбежали с нее разноцветными ручейками, будто нарисованные, и натекли лужами на полу, а Феба осталась лежать обнаженной, как и хотела.

— Можешь повернуться, — сказала она и положила руку к себе на живот. Он любил смотреть, как она ласкает себя. — Ну же, давай, — сказала она, — повернись, посмотри на меня.

Джо не однажды проходил мимо этого дома на холме и каждый раз задавал себе вопрос а кто там живет? Сейчас он узнает.

Он шел по дорожке к крыльцу, потом по ступенькам, по том через порог к лестнице. Наверху кто-то что-то бормотал, но он не разобрал слов. Он постоял, прислушался. Там была женщина, это он понял, но по-прежнему не мог разобрать слов и потому пошел наверх.

— Джо?

Он услышал, он точно ее услышал. Он отложил кисть и вытирал руки о штаны — не торопясь, уже зная, что увидит через секунду, когда повернется и глаза их встретятся.

— Я так долго тебя ждала, — сказала она ему.

Он не верил ушам. Его удивили не слова — слова были замечательные, — а голос, что их произнес.

Феба здесь? Как такое возможно? Феба осталась в Эвервилле, в другом мире, откуда он ушел и куда не вернется. Феба не может ждать его в этом доме.

— Джо… — снова услышал он. Господи, этот голос похож на голос Фебы, очень похож.

Джо подошел к двери и остановился, боясь войти и увидеть, что ошибся. Он подождал секунду, готовясь к худшему, а потом шагнул за порог. Посредине огромной комнаты стояла не менее огромная кровать, засыпанная рваной бумагой, но пустая.

А потом он снова услышал голос, ее голос, теплый и ласковый. Он увидел матрас и лежащее там тело, укрытое простыней.

— Джо, — произнесла она. — Я так тебя ждала.

Он увидел ее. Наконец-то он ее увидел. Она улыбалась ему, и он улыбался в ответ, спускался со стремянки и шагал туда, где она лежала, мокрая от дождя.

— Я вся твоя, — сказала она.

Это она. Господи, это она! Как она здесь оказалась, он не знал, и это было не важно. Почему — тоже не важно. Важно только то, что это она, его Феба, прекрасная Феба, чье лицо он уже не надеялся увидеть.

Знала ли она, что он близко?

Глаза она закрыла, но под закрытыми веками двигались глазные яблоки. Джо понял, что он ей снится. Ее лицо и об нажившиеся ноги были влажны от пота. Как он сейчас жалел о том, что нет у него рук, чтобы сдвинуть эту простыню и лечь рядом с Фебой! Нет губ, чтобы ее поцеловать. Ничего у него больше нет, и он не может заняться с ней любовью, как они делали в Эвервилле, когда тела, их сплетались в единое целое.

— Подойди ближе, — позвала она во сне.

Он подошел. Встал рядом и стал на нее смотреть. Если бы любовь имела вес, Феба почувствовала бы ее тяжесть. Если бы у любви был запах, вибрация или хотя бы тень, чтобы накрыть собой Фебу… Джо не знал как и почему, но Феба почувствовала его присутствие; а он каким-то образом понял: сейчас она видит его во сне, а потом проснется и сможет отыскать его дух, ожидающий момента, когда она от кроет глаза и вновь сделает его реальным.

Теперь он склонялся над ней. Его лицо, волосы, плечи и грудь были забрызганы краской. Она потянулась к нему. Во сне — и не только во сне.

Он почувствовал ее прикосновение. Бестелесный, он почувствовал ее руку там, где раньше у него был живот.

— Какой ты красивый, — сказала Феба, пробежавшись по нему пальцами, лаская его грудь и шею, И там, где ее пальцы касались его, воздух как будто уплотнялся и завязывался в узелки. Так, словно Феба — смел ли Джо на это надеяться? — возвращала его в жизнь.

Краска понемногу сходила, пятно за пятном. Она стерла краску с его левого уха, потом с носа и вокруг глаз. Затем — хотя пятен еще хватало — она потянулась и стала расстегивать его ремень. Джо заговорщицки улыбнулся, позволяя расстегнуть его штаны, уже не скрывавшие возраставшего возбуждения. А потом руки ее сделали с его штанами то же, что дождь сотворил с ее блузкой и юбкой: там, где пальцы касались одежды, ткань исчезала. Он закинул руки за голову и подался вперед, улыбнувшись, когда ее руки добрались до его члена.

Нет слов, чтобы описать охватившее его блаженство, когда Феба воссоздавала его плоть из ничего, из воспоминаний, где он остался, возможно, лучшим, чем на самом деле.

Но в этот момент — проклятье! — внизу раздались гром кие детские голоса. Рука Фебы остановилась, словно вопли проникли к ней в сон.

Дети? Как могут дети одни явиться к врачу? Господи, да ведь она раздета!

Феба замерла и подождала, не уйдут ли они, и через мину ту крики действительно затихли. Феба затаила дыхание. Пять секунд, десять секунд. Неужели ушли?

Она взяла Джо за руку, притянула к себе, но тут…

Они опять прибежали, завопили, затопали по ступенькам Джо с радостью придушил бы в этот момент обоих, и ни один человек на свете не осудил бы его за это. Но крики уже сделали свое дело. Рука Фебы упала к ней на грудь. Феба коротко застонала от досады.

Потом она открыла глаза…

О, какой ей приснился сон, и как жаль просыпаться! Нужно сказать Джарифе, чтобы дети впредь…

Вдруг Феба заметила движение. Какой-то силуэт стоял между окном и ее матрасом На мгновение ей показалось, будто что-то мелькнуло за окном — мусор или лоскут ткани, взметнувшийся от порыва ветра. Но нет. Силуэт находился здесь, в комнате, около Фебы: незаконченный, отступавший в тень.

Она могла бы закричать, но это существо явно боялось ее больше, чем она его. Оно казалось слабым и от слабости дрожало, не представляя собой никакой угрозы.

— Эй ты, какого черта тебе тут нужно? — окликнула его Феба. — А ну пошел отсюда!

Ей показалось, будто существо что-то ответило, но звук его голоса тотчас потерялся в гомоне детей, топавших по коридору перед самой дверью.

— Не входите! — велела она детям, но они то ли не услышали, то ли не послушались, увлеченные игрой.

Дверь распахнулась, и в спальню влетели двое младших отпрысков Джарифы, отчаянно тузя друг друга.

— Марш отсюда! — крикнула Феба, потому что незваный гость, как бы ни был беспомощен, мог их испугать.

Дети замолчали, но младший вдруг заметил тень в углу и завопил от страха.

— Тихо, все в порядке, — сказала Феба и поднялась, чтобы проводить их.

Неясный силуэт вышел из угла и двинулся впереди нее к двери, остановившись лишь затем, чтобы оглянуться на Фебу. Она увидела, что у него есть глаза, человеческие глаза, и полоски темной кожи, обозначившие скулу, фрагмент щеки и ухо. Эти части лица непонятным образом держались в воздухе, будто проявляли нечто целое, имевшее четкие очертания.

Потом существо вышло мимо перепуганных детей в коридор, где и исчезло.

Тут Феба услышала голос Джарифы — та спрашивала снизу, в чем дело, а потом вдруг замолчала на полуслове. Когда Феба вышла из комнаты, она увидела, что Джарифа стоит с посеревшим лицом, вцепившись в перила, судорожно всхлипывает от страха и смотрит в спину незваному гостю, спускавшемуся по ступенькам. Опомнившись, Джарифа бросилась наверх, к детям.

— С ними все в порядке, — заверила Феба. — Они лишь немного испугались.

Пока Джарифа обнимала и утешала своих отпрысков, Феба подошла к перилам и посмотрела вниз. Входная дверь была открыта. Значит, он уже ускользнул.

— Пойду поищу Энко, — сказала Джарифа.

— Ничего, все в порядке, — отозвалась Феба. — Он никому ничего…

Она вдруг умолкла на полуслове и встала столбом посреди лестничного пролета — она собиралась спуститься, что бы закрыть входную дверь, — ибо в то самое мгновение она сообразила, чьи глаза смотрели на нее несколько минут назад.

— Господи, — выдохнула она.

— Я велю Энко его пристрелить, — успокоила ее служанка.

— Нет! — вскрикнула Феба. — Нет!

Теперь она все поняла: она вызвала Джо к жизни во сне, а потом упустила, не досмотрев до конца. Это было ужасно.

Кое-как она спустилась вниз, подошла к двери. День сто ял пасмурный и серый, улица была пуста.

Джо не было.

Несмотря на то что следствию удалось идентифицировать тело Натана Грилло, его гибель не связали с деятельностью Рифа. В доме у Грилло все осталось нетронутым, что Тесла и обнаружила по прибытии в Омаху. Повсюду скопилась пыль, продукты в холодильнике покрылись плесенью, в коридоре рядом с дверью лежали новые письма, а газон на зад нем дворе так зарос травой, что не видно ограды.

Но Риф был в полном порядке и в действии. Тесла расположилась в душном, без окон, кабинете Грилло. Она с изумлением осмотрела включенное в сеть оборудование: шесть мониторов, два принтера и четыре факса, да еще три стеллажа до потолка высотой, где аккуратно стояли в коробках кассеты, дискеты и диски. На экране монитора Тесла видела, как летели в накопительный файл новые сообщения — вероятно, они приходили сюда все время после отъезда Грилло. Попытавшись разобраться в них, Тесла поняла, что застряла. Как минимум на несколько дней.

Она съездила в местный супермаркет, купила кофе, молока, пирожков, персиков и бутылку водки (хотя после своего воскрешения еще ни разу не прикасалась к спиртному), потом вернулась и навела порядок (включила отопление, чтобы прогреть промерзший дом, выбросила испорченные продукты из холодильника и мусор, проветрила кухню), а потом села и принялась знакомиться с работой Грилло.

Она никогда не была адептом новых технологий, так что на изучение необходимых операций у нее ушло два дня. Разбиралась она с ними медленно и осторожно, чтобы не стереть какой-нибудь драгоценный файл. Ей помогали шпаргалки, которые Грилло прикрепил, прилепил и приколол к компьютерам, мониторам и стеллажам. Без них Тесла бы не справилась.

Освоив систему и разобравшись с методологией, она перешла к сообщениям. Их оказалось тысячи, и группировались они по файлам. Часть файлов называлась просто — «Летающие тарелки», «Видения ангелов», «Животные-предсказатели». Другие же Грилло окрестил с присущим ему мрачным юмором, и Тесле пришлось просматривать содержимое, чтобы понять смысл названий. «Всепожирающая песнь», «Зоологический пардон», «Враждебная Венера», «Ни тут, ни там», «Прощай, канарейка» и так далее. Список был длинный.

Скоро она поняла, почему Грилло собирал и накапливал эти сведения, но никогда не предавал их гласности. Он не делал различий между самым мелким отклонением от нормы и катаклизмом, между неопровержимым фактом и дурацкой сплетней. Грилло относился к ним, как любящий родитель, он не хотел выбирать между одним чадом и другим и потому находил место для всех.

Тесла открывала страницу за страницей, пытаясь разгадать тайну Рифа. Нетерпение ее росло, а пока она разбиралась, сообщения приходили десятками.

От женщины из Кентукки: она уверяла, будто ее дважды изнасиловали некие «Высшие», а теперь они двигались на юг-юго-восток в направлении границы штата, где завтра утром на рассвете их «можно будет увидеть в виде желто го облака, похожего на двух ангелов, связанных спиной к спине».

От некоего доктора Турнье из Нью-Орлеана: он хотел поделиться своими соображениями относительно того, что причиной многих заболеваний является неспособность говорить на «истинном языке» и что он сумел вылечить более шестисот больных с помощью восстановленного им древнего языка насков.

Из ее родной Филадельфии пришло совсем бредовое сообщение от человека, подписавшегося «Кокатрис»: он (Тесла была уверена, что автор мужчина) извещал, что в ближайшую среду он воссияет во славе, и уцелеют лишь слепые…

Подобно атеисту, запертому в библиотеке Ватикана, она три дня билась с Рифом, пытаясь найти ключ к его тайне. Смеялась, сердилась, но вновь и вновь открывала файлы и изумлялась собранной информации. Даже когда Теслу одолевала усталость, ее не покидала робкая надежда, что, если как следует постараться, среди этого мусора можно отыскать настоящую драгоценность — информацию об Искусстве и об Над. Хотя все чаще ей казалось, что в таком зашифрованном виде она ее не узнает.

Наконец на пятый день к вечеру она сказала себе: остановись, если не хочешь спятить, как эти информаторы. Выключи-ка машинку, девушка. Давай, выключи.

Она пролистала еще раз перечень посмотренных файлов и собралась вырубить компьютер, как вдруг ее внимание привлек один заголовок.

«Конец пути», — гласил он.

Наверняка он уже попадался ей на глаза, но Тесла не обращала на него внимания, а теперь он ее поразил. Так называлась последняя неопубликованная статья Грилло, репортаж из Паломо-Гроува. Грилло сам предлагал Тесле использовать такой заголовок — вполне подходящий, по его мнению, для дешевого независимого фильма. Скорее всего, это совпадение, но Тесла открыла файл в твердой уверенности, что он будет последним.

На экране появились строчки, и сердце у Теслы заколотилось.

«Тесла, — писал Грилло, — надеюсь, это ты. Потому что, если ты читаешь это — кто бы ты ни был, — значит, меня нет в живых».

Этого она ожидала меньше всего, однако прочла и почти не удивилась. Грилло знал, что умирает. Пусть он ненавидел прощания, но прежде всего он был журналистом. Он не мог уйти, не оставив последнего репортажа для единственного читателя.

«Сейчас уже середина июня, — писал он, — и последние две недели я чувствую себя дерьмовее некуда. Врач мой говорит, что в жизни не видел, чтобы процесс шел с такой скоростью. Он хочет, чтобы я заново прошел обследование, но я ответил, что лучше потрачу время на свои дела. Он спросил, чем я занимаюсь, и мне пришлось соврать: сказать, что пишу книгу. Не мог же я рассказать ему про Риф, (Знаешь, это странно. Печатаю и представляю себе, как ты сидишь тут, Тес, читаешь мои слова и мысленно слышишь мой голос.)»

Она слышала его. Слышала ясно и отчетливо.

«Я уже пробовал писать, когда в первый раз узнал сбой диагноз. Вряд ли из этого могла получиться книга, но я стал записывать кое-какие воспоминания, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть на бумаге. И знаешь что? Выходили сплошные штампы. Я писал о том, какой была на ощупь мамина щека, как пахли отцовские сигары, писал про лето, проведенное в Северной Каролине в Чейсл-Хилле, про Рождество у бабушки в Мэне, — но все это уже описали в миллионе других мемуаров. Мои воспоминания не потеряли ценности для меня, но писать я бросил.

Тогда я подумал: ладно, напишу о том, что случилось в Троуве. Не только про Кони-Ай, но и про Эллен (я часто о ней думаю в последнее время), про ее Филиппа (не помню, видела ты его или нет), про Флетчера, про все. Но и это я забросил к чертям. Только я увлекался работой, как приходило сообщение от очередного мудака — то про ангелов, то про говорящих скунсов; а когда я возвращался в свой файл, слова уже были вроде остывшей котлеты. Холодные и безвкусные.

Я подгонял себя изо всех сил. Вот, говорил я себе, сижу здесь, мастер слова, и не могу описать реальное происшествие из реальной жизни, не могу заставить слова зазвучать; а эти сумасшедшие строчат и строчат, хотя все, о чем они пишут, существует только в их больном воображении.

Потом я начал понимать почему…»

Тут Тесла подалась вперед, как будто перед пей и впрямь сидел Грилло и они спорили за рюмкой водки, а теперь он собирался пустить в ход решающий аргумент.

— Ну давай, говори, Грилло? — прошептала она монитору. — Почему?

«Я не хотел писать правду. Я хотел писать только про то, что случилось со мной. Нет, и это не так; я хотел написать про то, что я помнил. Я стирался быть точным и во имя этой точности мешал самому себе, держал себя за руку.

На самом деле теперь не важно, что тогда произошло в Троуве. Важна лишь история, которую люди будут рассказывать.

Сейчас, когда я пишу тебе, мне кажется, что все это бессмысленно, все это лишь фрагменты. Возможно, ты суме ешь связать их воедино.

Я уверен: если бы я сумел, рассказать, какой была мамина щека, как мы провели Рождество в Мэне, как выглядела Эллен или Флетчер, откуда я знаю про говорящих скунсов, про всякую мелочь и дребедень, про все, что видел и слышал, то они стали бы еще одной написанной страницей, стали бы частью меня, и тогда было бы не важно, умру я или не умру, потому что я сам стал бы частью того, что всегда было и всегда будет. Связующим звеном.

Как я теперь понимаю, на самом деле нет разницы, настоящий ты или нет, живой или нет. Все истории хотят одного — чтобы их рассказали. Мяв конечном итоге хочу того же.

Сделаешь это для меня, Тес?

Пусть я стану частью своих историй. Навсегда».

Она смахнула слезы и улыбнулась монитору так, словно перед ней, откинувшись в кресле, сидел Грилло, потягивал свою водку и ожидал ответа.

— Я сделаю это, Грилло, — сказала она, дотрагиваясь до экрана. — Итак… Что там у нас дальше?

Вопрос старый, как мир.

А потом воздух в комнате замер, и экран монитора дрогнул под ее рукой. Тогда она поняла.

Глава 3

Сентябрь Гарри провел в городе, постепенно приходя в себя. Для начала он решил навести порядок в своем крохотном офисе на Сорок пятой улице, потом позвонил друзьям, которых не видел целое лето, и даже попытался возобновить какую-нибудь из своих любовных связей. Тут, правда, его постигла неудача: из всех, кому он оставил на автоответчике сообщение, перезвонила только одна, да и то чтобы напомнить, что он занял у нее пятьдесят баксов.

Потому он совсем не огорчился, когда в начале октября вечером во вторник в его дверь позвонила девушка лет двадцати. Одета она была в чрезвычайно короткое черное платье, в левой ноздре у нее блестело колечко, а в руках она держала сверток.

— Вы Гарри? — поинтересовалась она.

— Ага.

— Меня зовут Сабина. Я вам кое-что принесла.

Сверток был цилиндрической формы, длинный, фута четыре длиной, обернутый в коричневую бумагу.

— Возьмете? — спросила она.

— Что это?

— Я сейчас уроню, — сказала девушка.

Сверток действительно выскальзывал у нее из рук. Гарри пришлось его подхватить, чтобы не шлепнулся на пол.

— Это подарок, — сообщила она.

— От кого?

— Может, дадите мне колы или еще чего-нибудь? — предложила девушка, заглядывая через его плечо.

Не успел Гарри сказать «да, конечно», как она сама проскользнула мимо него. Глядя ей в спину, когда она шла по коридору, он подумал: с такими ногами недостаток воспитания вполне простителен. Он бы простил.

— Кухня справа, — сказал он, но девушка направилась прямиком в гостиную.

— А покрепче что-нибудь есть? — спросила она.

— Может, в холодильнике найдется пиво, — ответил он, толкнув ногой входную дверь и следуя за гостьей.

— От пива у меня отрыжка, — уточнила она. Гарри положил сверток на пол посреди комнаты.

— Кажется, у меня осталось немного рома.

— Хорошо. — Она пожала плечами, как будто Гарри ее уламывал и она наконец согласилась.

Он взял в кухне бутылку и отыскал чистый стакан без трещин.

— А вы не такой странный, как я думала, — заметила Сабина. — И квартира самая обычная.

— А ты чего ожидала?

— Чего-нибудь этакого. Я слышала, вы занимались черт знает чем.

— От кого слышала?

— От Теда.

— Ты знала Теда?

— Более чем, — заявила она.

Она старалась казаться развязной, но ее круглое личико было еще детским, и этого не могли скрыть ни тушь, ни румяна, ни яркая губная помада.

— Когда это было? — спросил Гарри.

— О… Три года назад. Когда мы познакомились, мне было четырнадцать.

— Да, похоже на него.

— Мы никогда не делали того, чего мне не хотелось, — сказала она и взяла у Гарри стакан с ромом — Он всегда был со мной добрым, даже когда ему было паршиво.

— Он был по-настоящему хороший парень, — проговорил Гарри.

— Давайте выпьем за него, — предложила Сабина.

— Конечно. Они чокнулись.

— За Теда!

— Где бы он ни был, — добавила Сабина. — А теперь, может быть, откроете свой подарок?

В свертке была картина. Наверное, лучшая из работ. Те да — «д'Амур на Уикофф-стрит», без рамы, с ободранной подклейкой, довольно бесцеремонно перетянутая бечевкой.

— Он хотел, чтобы она принадлежала вам, — объяснила Сабина, когда Гарри, отодвинув диван, развернул картину на полу.

Картина по-прежнему впечатляла. Разноцветное небо, его фигура и, конечно, детали, на которые Тед указывал ему в галерее: нога и извивающаяся под ней змея.

— Я думаю, если бы ее купили, он подарил бы вам что-то другое, — предположила девушка, — Но ее так никто и не купил, поэтому я подумала, что нужно отдать ее вам.

— А что сказали в галерее?

— Они ничего не знают. Сложили ее в запаснике вместе с другими не проданными. Похоже, они рассчитывали найти покупателя, но люди не хотят иметь дома такие картины. Они предпочитают разную чушь.

Сабина смотрела на картину из-за плеча Гарри, и он чувствовал исходящий от нее легкий запах меда.

— Если хотите, я подберу раму. Тогда вы повесите ее над кроватью или еще где-нибудь.

Гарри не очень понравилось это предложение. Конечно, он был благодарен Теду за подарок, но ему не улыбалось каждое утро просыпаться под изображением Уикофф-стрит.

— Я вижу, вы еще не решили, — сказала Сабина, потом подошла к нему и быстро чмокнула в губы. — Я зайду на той неделе, тогда скажете. — Она залпом допила ром и отдала стакан Гарри. — Рада знакомству.

Она не спеша направилась к двери, словно ожидала, что он попросит ее остаться.

Гарри колебался. Но он знал: если воспользоваться ситуацией, завтра утром будет противно смотреть на себя в зеркало. Девчонке семнадцать. С точки зрения Теда, конечно, почти старуха. Но в Гарри еще жил романтик, и он хотел, чтобы семнадцатилетние девушки мечтали о любви, а не глушили ром и не прыгали в постель к мужчинам вдвое старше их.

Она поняла, что ловить здесь нечего, и смерила его насмешливым взглядом.

— Вы и вправду не такой, как я ожидала, — произнесла она, явно разочарованная.

— Видимо, Тед знал меня хуже, чем думал.

— Ну, я про вас слышала не только от Теда, — возразила она.

— А от кого еще?

— Да ни от кого, — ответила она, равнодушно пожав плечами.

Она уже стояла возле двери.

— Ладно, до скорого. — И она исчезла, оставив Гарри сожалеть о том, что он не задержал ее хоть ненадолго.

Позже, в три часа ночи, по пути в туалет Гарри остановился перед картиной и подумал: а цел ли еще дом Мими Ломаке на Уикофф-стрит? Этот вопрос донимал его и утром, когда он проснулся, когда шел в свой офис, когда занимался грандиозной работой по разборке бумаг. Конечно, это не важно, разве что отвлекает от дела. И он знал почему: он боялся. Он видел много страшного в Паломо-Гроуве, а совсем недавно встал лицом к лицу с самими иадами, но призрак Уикофф-стрит никогда не оставлял его. Что ж, значит, настал момент с ним разобраться, раз и навсегда вычистить последний уголок сознания, где пряталось зло, алкавшее человеческих душ.

Он думал об этом остаток дня и весь следующий день, в глубине души понимая, что рано или поздно он должен туда пойти, иначе зло возьмет над ним верх.

Утром в пятницу, когда он пришел к себе в офис, он обнаружил там доставленную по почте посылку с мумифицированной головой обезьяны, искусно укрепленной на подставке из кости, подозрительно смахивавшей на человеческую. Он не в первый раз получал подобные вещи; иногда они были предупреждением, иногда талисманом от доброжелателя, иногда дурацким подарком. Но на сей раз эта па кость, эта вонь подействовала на него, как удар хлыста.

«Чего ты боишься? — спрашивала оскаленная пасть обезьяны. — Я сдохла, протухла, а посмотри, смеюсь!»

Он сунул ее в коробку и уже хотел отправить в мусорный бак, когда в нем вдруг шевельнулся суеверный страх. Он поставил посылку обратно на стол и отправился на Уикофф-стрит.

* * *

День был свежий. Не холодный — до настоящих нью-йоркских холодов оставалось еще месяца полтора, — но до статочно прохладный, чтобы понять: лето кончилось и одежду с короткими рукавами больше не наденешь. Гарри это было безразлично. Лето всегда приносило ему неприятности, нынешнее не стало исключением, поэтому он с удовольствием ощущал перемену сезона. Что будет, когда деревья облетят, листья пожухнут, а ночи станут длиннее? Он заляжет спать.

Гарри обнаружил, что с тех пор, как он в последний раз появлялся здесь, район Уикофф-стрит разительно изменился. Чем ближе он подъезжал, тем больше подозревал, что дом Ломаксов уже превращен в груду строительного мусора.

Однако нет. Сама Уикофф-стрит осталась почти такой, какой была десять лет назад. Дома стояли грязные и закопченные, как прежде. Это в Орегоне плавились скалы и небо трескалось, как яичная скорлупа, а здесь земля оставалась землей, небо — небом, а те, что жили посередине, не собирались никуда исчезать.

По замусоренному проезду он направился к дому Мими Ломаке, ожидая увидеть обветшавшие стены. И опять ошибся. Теперешний хозяин привел здание в порядок. В доме была новая крыша, каминные трубы восстановлены, карниз отремонтирован. Дверь, в которую он постучал, недавно покрасили.

На стук ответили не сразу, хотя он слышал за дверью голоса Он постучал во второй раз, после чего дверь приоткрылась и оттуда выглянула немолодая женщина с лицом нервным и бледным, с покрасневшими глазами.

— Вы Де Амур? — спросила она, и голос у нее дрожал от напряжения. — Вы Де Амур?

— Я д'Амур.

Гарри почувствовал неладное. От женщины несло кислым запахом пота и немытого тела.

— Откуда вы знаете, кто я такой? — спросил он.

— Она сказала, — ответила женщина, приоткрывая дверь шире.

— Кто «она»?

— Она держит моего Стиви наверху. Она держит его там три дня, — говорила женщина, а по щекам ее текли слезы. Она их не вытирала. — Говорит, что не отпустит его, пока вы не придете. — Она отступила в дом — Велите ей отпустить его. Он все, что у меня есть.

Тяжело вздохнув, Гарри вошел в дом. В конце коридора стояла девушка лет двадцати с длинными черными волоса ми. Ее громадные глаза блестели в полутьме.

— Это сестра Стиви, Лоретта.

Девушка перебирала четки и посмотрела на Гарри так, будто он явился помогать тем, кто хозяйничал наверху. Женщина заперла дверь и повернулась к Гарри.

— Как оно узнало, что вы придете? — спросила она.

— Я не знаю, — отозвался он.

— Оно сказало, что, если мы попытаемся выйти, — сказала Лоретта тихо, почти шепотом, — оно убьет Стиви.

— Почему «оно»?

— Потому что это не человек. — Она смотрела на лестницу, и на лице у нее был страх. — Оно явилось из преисподней. Чувствуете запах?

Он чувствовал. Здесь пахло не рыбным рынком, как в собрании Заим-Карасофия. Здесь пахло дерьмом и пламенем.

С бьющимся сердцем Гарри подошел к лестнице.

— Оставайтесь здесь, — приказал он женщинам и начал подниматься вверх, наступив на то место на пятой ступеньке, где когда-то лежал умирающий отец Гесс. Сверху не доносилось ни звука, снизу тоже. Он шел по лестнице в полной тишине и знал, что его ждут, прислушиваясь к каждому его шагу. Чтобы не думать о том, что сейчас будет, он нарушил молчание первым.

— Выходи, — произнес он.

Ответ не заставил себя ждать. Он сразу узнал этот голос.

— Гарри, — проворковала Лентяйка Сьюзан — Где же ты был? Нет, не говори. Ты видел Хозяина, так ведь?

Гарри уже одолел пролет и подошел к двери. Краска на ней пошла волдырями.

— Нужна работа, Гарри? — продолжал голос Лентяйки Сьюзан. — Я тебя не виню. Времена пошли и впрямь паршивые.

Гарри слегка толкнул незапертую дверь, и она распахнулась. В комнате стояла темнота, поскольку шторы были опущены, а лампа на полу так загажена спекшимися экскрементами, что едва светила. Кровать была ободрана до матраса, обгоревшего с одной стороны. На матрасе вниз лицом лежал мальчик в грязной футболке и боксерских трусах.

— Стиви! — позвал д'Амур.

Мальчик не шелохнулся.

— Он только что уснул, — промурлыкала Лентяйка Сьюзан из темного угла за кроватью. — Он устал.

— Отпусти его. Тебе нужен я.

— Ты переоцениваешь свою значимость, д'Амур. На кой мне гребаная пообтрепавшаяся душонка вроде твоей, когда я могу забрать светленькую и чистенькую?

— Тогда зачем ты привел меня сюда?

— Не я. Наверное, Сабина поселила в твоей голове эту мысль. А может, ты сам.

— Сабина — твоя подруга?

— Ей больше бы понравилось слово «любовница». Ты с ней переспал?

— Нет.

— Эх, д'Амур! — раздраженно сказал Кочевник. — После всех неприятностей мог бы и оттянуться. Уж не стал ли ты извращенцем? Мной не интересуешься, а? Нет. Ты у нас правильный. Скучный ты, д'Амур! Скучный, скучный…

— Ладно, тогда я валю отсюда, — сказал Гарри и повернулся к двери.

Он услышал за спиной быстрое движение, скрипнули пружины матраса, и тихо застонал Стиви.

— Стоять, — прошипел Кочевник. — Никогда не поворачивайся ко мне спиной.

Гарри оглянулся. Демон теперь заполз на кровать и нави сал над мальчиком. Он был цвета того дерьма, что засохло на лампе, но полуобнаженное его тело было влажное, и под кожей перекатывались мышцы.

— Почему в вас столько дерьма? — произнес Гарри.

Кочевник наклонил голову. Глазницы и рот его походили на раны.

— Потому что только дерьмо у нас и есть, Гарри, только дерьмо. Только с ним Господь и позволяет нам поиграть. Ну, иногда еще с огнем. Кстати, об огне. Позавчера я видел твоего отца Гесса в его огненной клетке. Рассказал ему, что скоро увижусь с тобой.

Гарри покачал головой.

— Не выйдет, Кочевник, — сказал он.

— Чего не выйдет?

— Разыгрывать падшего ангела. Я больше в такое не верю. — Он направился к кровати. — Знаешь почему? В Орегоне я видел твоих сородичей. Не просто видел, а они меня чуть не распяли. Такие же два гада, как ты, но без твоих претензий. Им нужны только кровь и дерьмо.

Гарри продолжал говорить и шел к кровати, хотя понятия не имел, как отреагирует демон. Когда-то он несколькими короткими ударами буквально выпотрошил отца Гесса, и у д'Амура не было причин думать, что тварь утратила навык. Но если отвлечься от его дутых подвигов, что он такое? Обыкновенный мясник, пару дней обучавшийся своему делу на бойне.

— Стой там, — сказал демон, когда д'Амуру до кровати оставался один шаг. Демона с головы до ног била дрожь. — Если двинешься, я прикончу мальчишку. И спущу его с лестницы, как Гесса.

Гарри поднял руки вверх, будто собирался сдаваться.

— Хорошо, — кивнул он. — Мне и отсюда хорошо видно.

Я просто хотел вас сравнить, выявить фамильное сходство.

Ты знаешь, оно у вас потрясающее.

Кочевник покачал головой.

— Я был ангелом, д'Амур, — сказал он. — Я помню небеса. Помню. Как будто это было вчера. Облака, свет и…

— И море?

— Какое море?

— Субстанция.

— Нет! — завизжал демон. — Я родился на небесах! Я помню, как Божье сердце билось, билось…

— Это бился прибой.

— Я уже предупредил тебя, — заявил демон. — Я убью мальчишку.

— И что ты этим докажешь? Что ты падший ангел? Или что ты засранец, как думаю я?

Кочевник закрыл руками лицо, будто в отчаянии.

— Да-а, ты умен, д'Амур, — проговорил он. — Очень умен. Но Гесс был умнее. — Он растопырил пальцы и горестно вздохнул, распространяя зловоние. — А вспомни, что с ним случилось.

— Гесс не был умнее, — тихо сказал Гарри. — Я любил его и уважал, но он заблуждался. И вообще-то у вас много обще го, вот так я теперь думаю. — Гарри приблизился еще на парочку дюймов. — Ты считаешь себя сыном Небес Он считал, что служит им. В конечном итоге ты веришь в то же, что и он. Ты сделал глупость, когда убил его, Кочевник. Это ничего не принесло тебе.

— Я еще получу тебя, — ответил демон. — И буду трахаться с твоей головой до самого Судного дня.

— Хватит, — сказал Гарри — Я больше тебя не боюсь. Мне больше не нужны молитвы…

— Да что ты говоришь? — хмыкнул демон.

— Мне не нужно распятие. Мне нужны только мои глаза. И что я вижу перед собой — мерзкого маленького говноеда, страдающего анорексией.

Тут демон заверещал, разинул пасть, похожую на рану, и бросился на Гарри. Длинные когти прошлись в дюйме от его глаз, и Гарри отступал к стене по скользкому от грязи полу, пока не уперся спиной в стену. Мерзкое существо подступало все ближе, намереваясь вцепиться в его голову. Гарри за крыл глаза руками, но глаза его не интересовали демона; по крайней мере, пока. Тварь схватила Гарри за горло, все глубже вонзая когти в живую плоть.

— Ну что, д'Амур? — спросил демон.

Гарри почувствовал, как по спине у него течет кровь и трещат позвонки.

— Ангел я или нет? — Его мерзкая морда была совсем рядом, голос исходил из всех отверстий. — Я жду ответа, д'Амур. Он для меня очень важен. Я был на небесах? Признай это.

Медленно, очень медленно Гарри покачал головой. Демон тяжко вздохнул.

— Эх, д'Амур, — произнес он.

Он выдернул когти из тела Гарри, поднял лапу и поднес ее к горлу противника. Рычание стихло. Теперь это снова был не Кочевник, а Лентяйка Сьюзан.

— Я буду скучать по тебе, Гарри, — говорила тварь, вспарывая когтями кожу на горле. — Не было ночи, когда бы я не думала о нас. — В ее голосе зазвучала похоть. — Все одинокие темные ночи…

Мальчик на постели застонал.

— Ш-ш-ш! — сказала ему Лентяйка Сьюзан.

Но Стиви было все равно. Ему требовалось последнее утешение в молитве.

— Благодатная Мария… — начал он.

Тварь оглянулась — демон опять стал Кочевником, — и Кочевник заорал на ребенка, чтобы тот заткнулся и не смел продолжать. Но когда он отвернулся, Гарри схватил лапу, сдавившую его горло, налег всем весом и рванулся вперед.

Ноги Кочевника соскользнули, и демон с Гарри полетели на середину комнаты.

Демон мгновенно еще глубже вонзил когти Гарри в плечо. Полуослепший от боли, д'Амур извернулся и потянул за собой врага, стараясь не упасть на мальчика. Так они кружили по комнате, пока Гарри не потерял равновесия и не рухнул лицом вниз на демона.

Тот ударился спиной в обгоревшую дверь, треснувшую под тяжестью тел противников, и они оба вывалились на площадку. Сквозь слезы боли Гарри видел перед собой безобразную морду. От неожиданного удара тварь ослабила хватку. Потом они рухнули на площадку. После темной комнаты там было очень светло, а на Кочевника свет действовал хуже боли. Он забился в руках Гарри, изрыгая горячую слизь. Он выпустил плечо д'Амура, а потом, не удержавшись, повалился на перила и увлек Гарри за собой. Перила затрещали, но выдержали, а демон и человек полетели вниз.

Летели они десять футов, и Кочевник не переставал виз жать. Они катились, пересчитывая ступеньки, 'и остановились, когда до конца лестницы оставалось всего ничего.

Первая мысль, пришедшая в голову Гарри: господи, как тихо. Потом он открыл глаза. Он лежал, прижавшись щекой к потной щеке демона. Гарри привстал, цепляясь за влажные перепачканные перила, и постарался подняться. Левая рука, плечо, ребра, шея — все болело, но никакая боль не шла в сравнение с удовольствием при виде распростертого демона.

Тот подыхал, и его тело, еще более безобразное при свете дня, распадалось на глазах.

— Ты… здесь? — спросил он.

Голос утратил свирепость Кочевника и вкрадчивость Лентяйки Сьюзан, словно он наконец снял все маски.

— Я здесь, — ответил Гарри.

Демон попытался поднять лапу, но не сумел.

— Ты… умираешь? — задал он вопрос.

— Пока нет, — тихо ответил Гарри.

— Это неправильно, — проговорил демон. — Мы должны умереть вместе. Я… есть ты…

— У тебя мало времени, — прервал его Гарри. — Не трать его на чушь.

— Но это правда, — не сдавался демон. — Я… я есть ты… Ты есть любовь…

Гарри вспомнил полотно Теда, где он давит каблуком змею. Держась за перила, он поднял ногу.

— Замолчи, — велел он, Демон не обратил внимания.

— Ты есть любовь… — повторил он. — Потому-то… Гарри поставил ногу ему на лоб.

— Предупреждаю, — сказал он.

— Потому-то и крутится…

Он не стал предупреждать во второй раз. Он наступил на гноившееся лицо демона с той силой, какая еще оставалась в его истерзанном теле. Он почувствовал, как каблук разда вил кость и вошел в вязкую массу. Кочевник в последний раз содрогнулся и замер.

В коридоре этажом ниже Лоретта тихо читала ту же молитву, что и ее брат.

— Благодатная Мария, Господь с тобою, благословенна ты в женах…

После угроз и воплей она ласкала слух Гарри.

— И благословен плод чрева твоего…

Конечно, красотой и лаской не отвратить смерть. Не избавить невинную душу от страданий. Но все-таки это довольно важные свойства для нашего несовершенного мира.

Он слушал Лоретту, выдергивая ногу из головы Кочевника, Вещество, из которого был слеплен демон, лишилось во ли, утратило связность и уже текло по ступенькам.

Пять ступенек вниз, сосчитал Гарри. Как раз там и лежал отец Гесс.

За победу пришлось заплатить. Кроме разодранной шеи и расцарапанного горла, у Гарри был перелом ключицы и четырех ребер, а также легкое сотрясение мозга. У Стиви, проведшего в плену у Кочевника трое суток, травмы оказались скорее психологическими, нежели физическими. Что бы их залечить, требовалось время, но первый шаг был сделан уже на следующий день. Семья покинула дом на Уикофф-стрит, бросив все на милость слухов. Теперь уже никто не пытался привести дом в порядок. Он пришел в запустение и, простояв зиму, начал разрушаться с невиданной скоростью. Больше никто здесь не поселился.

После этой истории осталась неразгаданная загадка. А именно, зачем демону понадобилось заманивать Гарри на Уикофф-стрит? Или он усомнился в собственных мифах, а старый враг должен был их подтвердить? А может, просто заскучал в сентябрьский денек и решил заново сыграть старую пьесу для собственного удовольствия?

Ответы на эти вопросы, подозревал Гарри, пополнят список вещей, которые он никогда не узнает.

Что касается картины Теда, то Гарри решил повесить ее в гостиной. Поскольку действовать пришлось одной рукой, он провозился битых два часа. Он приколотил холст прямо к стене, и вышло лучше, чем в галерее на выставке. Освободившись от рамы, видение художника словно сочилось кровью из стены.

Хорошенькая Сабина, по всей видимости, выполняла инструкции Кочевника. Больше она не появлялась. Но Гарри все-таки врезал в дверь два новых замка — на всякий случай.

Не прошло и двух недель после поединка на Уикофф-стрит, как вдруг ему позвонил напуганный Рауль:

— Прилетай скорее, Гарри. Чем бы ты ни занимался…

— Где ты?

— Я в Омахе. Я искал Теслу.

— И что?

— Нашел. Но… она не такая, как я ожидал.

— Она в порядке?

В ответ он услышал молчание.

— Рауль?

— Да, я здесь. Я не знаю, в порядке она или нет. Лучше прилетай и сам посмотри.

— Она у Грилло?

— Да. Я шел за ней от самого Лос-Анджелеса. Она сказала соседям, что едет в Небраску. В Голливуде такое считают безумием. Когда тебя ждать?

— Сегодня, если есть рейс. Приедешь за мной в аэропорт? Я не в лучшей форме.

— Что случилось?

— Так, вляпался в дерьмо. Но теперь все чисто.

Глава 4

Феба не сказала Джарифе о том, что узнала гостя. С одной стороны, рассказывать было мучительно, с другой — Феба боялась, что Джарифа испугается призрака и увезет детей. Тогда семья останется без крова и без средств, а Фебе придется сидеть в одиночестве. Она уже привыкла к шуму и гомону, и ей не хотелось оказаться один на один с тем, что она наделала. Это было бы невыносимо.

Конечно, Джарифа не слишком поверила Фебе и едва ли удовлетворилась сбивчивыми объяснениями. Но время шло, детей почти перестали мучить приступы слез и ночные кошмары, жизнь в доме постепенно возвращалась к привычному размеренному ритму, так что Джарифа держала свои сомнения при себе.

Теперь Феба начала методично обследовать город в поисках ключа — подсказки, где искать Джо. Если предположить, что Джо не мог просто испариться, выйдя на улицу (в чем Феба не сомневалась: часть его была видимой и плот ной), то не мог он и уйти так, чтобы его абсолютно никто не заметил. Даже в этом городе, куда прибывали суда со всех концов света, а по улицам бродили невиданные существа, — даже здесь Джо должен обращать на себя внимание.

Феба пожалела, что не наладила отношений с соседями. Когда она обращалась к ним с вопросом, ей вежливо отвечали, но стремились поскорее отойти. Она оставалась чужой для них. Феба не спрашивала у соседей про Джо, опасаясь, что люди ничего не расскажут, далее если что-то заметили. Несколько дней подряд она возвращалась домой несчастная и уставшая; она ходила от дома к дому (или от стройки к стройке), все расширяя круги и спрашивая у встречных, не заметили ли они наполовину видимого человека. Она утратила аппетит и разучилась улыбаться. Иногда она, голодная, забывала про обед и ужин и просто бродила по улицам, повторяя его имя. Однажды она заблудилась и так устала, что, не имея сил искать дорогу обратно, уснула на улице. В другой раз зашла в бар в разгар драки, когда две семьи решали между собой территориальные споры, и ей едва не перерезали горло. Но Феба продолжала надеяться, что рано или поздно одна из улиц приведет ее к Джо.

Но нежданно-негаданно новости нашли ее сами. Как-то раз Феба, проблуждав по городу часов двенадцать, собиралась принять ванну. Тут в дверь постучали, и на пороге, не дожидаясь приглашения, появился Энко, попросивший уделить ему несколько минут. Энко всегда относился к Фебе не слишком дружелюбно; это был долговязый нескладный под росток с лицом человека, но с двумя симметричными островками пятнистой кожи на лбу и на шее и с остаточными жаберными пластинками, идущими от середины щеки.

— У меня есть друг, — сказал Энко. — Его зовут Вип Луйму. Он живет от нас через два квартала. Знаете дом с заколоченными окнами?

— Знаю, — ответила Феба.

— Он мне сказал, что вы тут искали… Ну, этого, что был у нас здесь.

— Да, искала.

— Ну так вот, Вип кое-что знает, но мать запретила ему вам говорить.

— Хорошие соседи, — заметила Феба.

— Да это не из-за вас, — проговорил Энко. — Ну… то есть и да и нет. Вообще-то это из-за того, что было здесь раньше, давно. Когда стали приходить корабли, все подумали, что вы хотите открыть дело, как мисс О'Коннел.

— Дело? — переспросила Феба.

— Да. Ну, вы понимаете. Женщины.

— Ничего не понимаю, Энко.

— Ну, шлюхи.

— Что «шлюхи»? — удивилась Феба. — Ты хочешь сказать… — Значит, этот дом… Здесь был бордель?

— Лучший в городе. Так говорит отец Випа Люди сюда приезжали отовсюду.

Феба вспомнила Мэв в ее королевской постели с подушками и любовными письмами, рассуждавшую о том, что любовь — для дураков. Так вот в чем дело. Она просто хозяйка борделя. Любовь мешает делу.

— Ты мне окажешь большую услугу, — сказала она Энко, — если объяснишь Випу и всем остальным, что я не собираюсь открывать бордель.

— Ладно.

— Но… ты сказал, что твой приятель что-то знает?

Энко кивнул:

— Он слышал, как его отец говорил, будто в гавани бродит недотень.

— Недотень?

— Ну да. Так говорят матросы. Когда видят в море что-то такое, недоделанное.

Недоснившееся, подумала Феба. Как мои Джо. Моя ми лая тень Джо.

— Спасибо, Энко.

— Да нет проблем, — ответил парнишка и повернулся к двери.

У выхода он оглянулся:

— А знаете, Муснакаф мне не отец.

— Да, я слышала

— Он двоюродный брат моего отца. Но вообще-то и он рассказывал, как уходил в плавание искать женщин для мисс О'Коннел.

— Могу себе представить, — отозвалась Феба

— Он все мне рассказывал. Где искать. Что говорить. Так что… — Энко замолчал и потупился.

— Так что, если я решу снова открыть дело… Парень просиял.

— Я буду иметь тебя в виду.

Феба сидела в ванне, пока вода не остыла. Потом она оделась потеплее и поплотнее — из-за ветра, который в последние дни сделался очень холодным, особенно в гавани. Затем она пошла в кухню, наполнила одну из серебряных фляжек Мэв брусничным соком и отправилась к морю. По пути она думала: если она не найдет Джо за год, то и впрямь откроет бордель назло соседям, не пожелавшим ей помочь. А потом, как Мэв, состарится в роскоши, получив доход от отсутствия любви в мире.

* * *

Как Рауль и обещал, он встретил Гарри в аэропорту. Вначале д'Амур не узнал его. Солнце немного скрасило жутковатую бледность новой кожи Рауля, а под темными очками не было видно серебристых зрачков. Лысину он прикрыл бейсболкой. Выглядел он странновато, зато в таком виде можно спокойно показываться на людях.

Рауль усадил Гарри в старый «форд-кабрио», купленный, наверное, в антикварном салоне (хотя водительских прав у него, как он признался, не было), и всю дорогу до дома Грилло они рассказывали друг другу о том, что с ними произошло. Гарри отчитался о последнем посещении Уикофф-сгрит, а Рауль — о поездке в миссию Санта-Катрина, где Флетчер когда-то открыл и синтезировал нунций.

— Я устроил там себе убежище, — рассказывал Рауль. — И отсиживался в нем, пока меня не нашла Тесла. Я думал, теперь там ничего нет. Ничего подобного — все как прежде. Если у местных жителей заболеет ребенок, они так же ходят в развалины молиться и просить Флетчера о помощи. Очень трогательно. Я встретил двух знакомых, хотя они меня, ясное дело, не узнали. Правда, одной старухе — лет ей, наверное, девяносто — я сказал, кто я. Она слепа и немного безумна, но она поклялась мне, что недавно его видела.

— Флетчера?

— Да. Она сказала, что он стоял на краю скалы и смотрел на солнце. Он всегда так делал…

— Ты думаешь, что он там?

— Случаются странные вещи, — отозвался Рауль. — И мы оба это знаем.

— Стены становятся тоньше, да? — сказал Гарри.

— Похоже, что так.

Какое-то время они ехали молча.

— Я подумал, раз уж мы в Омахе, — проговорил Рауль, — может, съездить еще в одно место?

— Дай-ка я угадаю. В Комнату мертвых писем?

— Если она еще существует, — сказал Рауль. — В архитектурном отношении вряд ли интересно, но мы не были бы здесь, если б то здание не построили.

— Ты так считаешь?

— Конечно. Не будь Яффа, Искусство нашло бы на его место кого-то другого. А мы ни о чем бы не узнали. Жили бы как они. — Он кивнул в окошко на прохожих, спешивших по своим делам. — И считали бы, что мир есть то, что мы видим.

— А тебе никогда не хотелось, чтобы так и было? — спросил Гарри.

— Гарри, я родился обезьяной, — ответил Рауль. — Я не понаслышке знаю, что такое эволюция. — Он коротенько хохотнул — Можешь поверить мне, это здорово.

— Думаешь, все дело в этом? — отозвался Гарри. — В эволюции?

— Думаю, да. Мы рождены, чтобы расти. Больше видеть. Больше знать. Может быть, когда-нибудь мы все узнаем. — С этими словами он затормозил возле большого мрачного дома— И станем такими же, как Тесла, — заключил он и по вел Гарри к входной двери мимо заросшего газона, где стоял мотоцикл Теслы.

Близился вечер, и в свете угасавшего дня дом с его голы ми стенами и душным воздухом показался еще мрачнее, чем снаружи.

— Где она? — спросил Гарри, сражаясь с рукавом куртки, который никак не удавалось снять.

— Позволь предложить тебе руку…

— Сам справлюсь, — нетерпеливо проговорил Гарри. — Только отведи меня к Тесле.

Рауль кивнул, поджал губы и повел Гарри в заднюю часть дома.

— Здесь осторожнее, — предупредил он, когда они подошли к запертой двери. — Тут может случиться всякое.

С этими словами он открыл дверь. Комната была заполнена оборудованием, обеспечивавшим работу любимого детища Грилло — Рифа, и д'Амур сразу вспомнил квартирку Нормы с тридцатью включенными телеэкранами для отпугивания заблудших душ. Хотя здешние экраны, насколько знал Гарри, служили для противоположной цели — они как раз принимали исповеди заблудших. Поступавшие сообщения мелькали одно за другим. В кресле перед монитором с закрытыми глазами сидела Тесла

— Вот так она и сидит с тех пор, как я приехал, — сообщил Рауль. — Если тебе интересно, она дышит, но очень медленно.

Гарри сделал шаг к Тесле, но Рауль остановил его.

— Осторожно, — напомнил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я попытался к ней подойти, я наткнулся на какое-то энергетическое поле.

— Я ничего не чувствую, — сказал Гарри и сделал еще шаг.

Он ощутил, как что-то коснулось его лица; что-то легкое-легкое, вроде стенки воздушного пузырька. Он попятился, но опоздал. В одно мгновение пузырек втянул его в себя и лопнул. Комната исчезла, и Гарри пулей понесся к яркому, невероятно красному солнцу. Еще миг — и он промчался сквозь это солнце, а за ним увидел следующее, синее. Пролетел сквозь синее, потом сквозь желтое, зеленое, фиолетовое.

Светила сменялись одно за другим, слева и справа, сверху и снизу; везде, где видел глаз, появлялись картины и формы, возникающие из солнц, которые Гарри пронзал собой, заслоняя их сияние. Формы стекались к нему отовсюду, бомбардируя образами, которых было столько, что разум отказывался их воспринимать. Они неслись и неслись, и Гарри запаниковал, испугавшись безумия, и стал искать, за что зацепиться.

В этот момент его позвал голос Теслы:

— Гарри.

На мгновение мелькание прекратилось. Он увидел эту сцену необычайно ясно. Поле цвета охры. Скошенный пятачок, где расстелена скатерть, рядом дворняга вылизывает у себя под хвостом. Вдруг появляется рука с обломанными ногтями и расставляет на скатерти плошки. И где-то за всем этим — за дворнягой, рукой, плошками — Тесла. Вернее, часть Теслы.

— Слава богу, — произнес Гарри.

Но он поторопился. Картинка тут же исчезла, и снова он полетел дальше вперед. Он летел и звал Теслу.

— Все в порядке, — сказала она, — держись.

На мгновение ее голос остановил и зафиксировал поток образов. Появилась, другая сцена, еще отчетливее. На этот раз вечер, сумерки, вдали видны горы. На переднем плане дощатый сарай среди поля, где пригибается от ветра высокая трава, и по полю в сторону Гарри бежит женщина с ребенком на руках. За ней гонятся три человечка — низенькие, черные, с огромной головой и золотыми глазами. Женщина от ужаса плачет, рыдает и ребенок, однако совсем по другой причине. Он тянется сам и тянет тощенькие ручки через плечо матери. Потом ребенок поворачивается, чтобы ударить мать, и Гарри все понимает. Ребенок выглядит как человек, но глаза у него золотые.

— Что там такое? — спросил Гарри.

— Кто же знает, — отозвалась Тесла. Когда она заговорила, он снова почувствовал, что она где-то за сараем. Вер нее, часть ее. — Это тоже из Рифа.

В тот момент, когда ребенок почти вывернулся из рук матери, сцена исчезла, и Гарри снова полетел вперед. На этот раз он лишь мельком отмечал картины, проносившиеся перед ним. Только фрагменты: стая птиц на льдине; монета на земле в луже крови; кто-то смеется в горящем кресле… Но и этих фрагментов хватило, чтобы понять: все это — часть одного бесконечного повествования.

— Потрясающе, — прошептал Гарри.

— Правда? — сказала Тесла, и снова голос ее остановил мелькание.

На этот раз перед Гарри предстал город. Хмурые небеса, откуда свет летел серебристыми хлопьями, легкими как пух. Прохожие шли по своим делам и не замечали этого зрелища, и только один старик поднял голову. Он что-то кричал и показывал пальцем вверх.

— Что я вижу? — спросил Гарри.

— Истории, — ответила Тесла. При звуке ее голоса Гарри заметил, как она мелькнула в толпе, вернее, ее фрагмент. — То, что Грилло здесь собрал. Сотни тысяч рассказов про нашу жизнь.

Картина стала меркнуть.

— Я теряю тебя, — предупредил Гарри.

— Отпусти это, — ответила Тесла. — Встретимся в другом месте.

Он сделал, как она и сказала. Улица исчезла, и снова он понесся сквозь пространство с такой скоростью, что захватывало дух, а рядом летели осколки чужой жизни. Снова он замечал лишь фрагменты. Несмотря на их обрывочность, он начинал улавливать суть. Среди них были трагедии и фарсы, эпосы и мыльные оперы, мелодрамы и героические повести, детские страшилки и легенды Ветхого Завета.

— Я не уверен, что долго это выдержу, — сказал он. — По-моему, я теряю рассудок.

— Найдешь другой, — сказала Тесла, и снова голос ее остановил Гарри посередине какого-то повествования. — Узнаешь?

Конечно, он узнал. Это был Эвервилль. Перекресток, субботний полдень, и солнце щедро освещает сцену безумного фарса. Оркестранты сидят на асфальте, разинув рты. Будденбаум запустил руку в землю. По воздуху разгуливают призрачные шлюхи. Гарри запомнил все это иначе, но какая разница, кто как запомнил? Это тоже свидетельство.

— Я здесь? — спросил Гарри.

— Ты сейчас.

— Как это?

— Грилло ошибся, назвав свое создание Рифом, — продолжала Тесла. — Риф мертв. А оно все время растет. Истории не умирают, Тарри. Они…

— Меняются?..

— Именно. Как только начинаешь смотреть, тебя затягивает, и история меняется. Ничто не проходит зря. Вот что я поняла.

— Ты останешься тут?

— На какое-то время, — сказала она, — Здесь есть то, что мне нужно, и я хочу еще покопаться.

С этими словами она потянулась к Гарри, и он увидел все уже показанные фрагменты историй. Часть Теслы была как земля цвета охры, часть — цвета сарая в поле, часть — золотоглазый ребенок, часть — старик с поднятым к небу лицом.

Еще одна часть, конечно же, — залитый солнцем полдень, и еще одна — Оуэн Будденбаум. Он простоит на том перекрестке столько, сколько продлится эта история.

И наконец Гарри понял: частью Теслы является и он, по тому что он тоже есть в этой истории.

— Я есть ты, — прошептал Кочевник в его мозгу.

— Понимаешь что-нибудь? — спросила Тесла.

— Начинаю понимать.

— Это как любовь, Гарри. Нет, не так. Это и есть любовь.

Она улыбнулась собственной догадке. А когда она улыбнулась, контакт между ними прервался. Гарри понесся дальше сквозь сияние разноцветных солнц и, пролетев их насквозь, оказался в той же душной комнате.

Рауль ждал его и дрожал от страха.

— Господи, д'Амур, — сказал он. — Я уже боялся, что потерял тебя.

Гарри покачал головой.

— Там прошло всего мгновение, — сказал он. — Я навестил Теслу. Она мне кое-что показала.

Он поглядел на тело, застывшее в кресле перед монитором, и вдруг ему показалось, что оно лишнее: плоть и кровь. Настоящая Тесла — а может быть, и настоящий Гарри, и весь настоящий мир — была далеко: там, откуда он только что возвратился, где видел дерево историй, раскинувшее свои ветки.

— Она вернется? — спросил Рауль.

— Когда найдет то, что ей нужно, — отозвался Гарри.

— Куда же она отправилась?

— В самое начало, — ответил Гарри. — Куда же еще?

* * *

Из первого похода в порт Феба вернулась ни с чем, никто не понимал, что ей нужно. Но уже следующий день принес плоды. Она с утра до вечера бродила в порту, задавая одни и те же вопросы. Да, сказал ей хозяин портового кабака, он знает, о чем она толкует. Так и есть, примерно с месяц назад неподалеку видели одного несчастного недоделанного. Вообще-то его пытались ловить — мало ли что, вдруг он преступник. Но, насколько хозяин кабака знал, поймать никого не сумели. Наверное, сказал он, недоделанного унесло обратно в море, откуда он, как все тут считают, и появился.

Новость была одновременно и хорошей, и плохой. С од ной стороны, это подтверждало, что Феба идет в правильном направлении. С другой, поскольку призрака давно никто не видел, хозяин бара мог оказаться прав — вдруг Джо и впрямь унесло в море? Феба принялась искать кого-нибудь, кто участвовал в облаве на тень, но время шло, и задача с каждым днем становилась все труднее. В порту кипела жизнь, каждый день суда — от одномачтовых лодок до огромных кораблей — выходили в море и возвращались с добычей. Порой Феба зачарованно внимала рассказам моря ков и портовых грузчиков о том, что лежит там вдали, за полосой прозрачных прибрежных вод, на просторах пустынного моря.

Конечно, она и раньше слышала про Эфемериду, а от Муснакафа узнала о Плетозиаке и Трофетте. Но были другие страны и острова, другие славные города, реальные (в доках разгружали товары, прибывшие оттуда) и вымышленные. К последним относился, по всей видимости, остров Покрова Бергера: моряки, попавшие туда, становились добычей существ до того утонченных и изысканных, что погибали исключительно от изумления. Из того же разряда был и город Нилпаллиум: по преданию, его основал некий дурак, а после кончины основателя там долго правили — мудро и справедливо, как гласила легенда, — его любимые псы, скорбящие по хозяину.

Но больше всего Фебе понравился рассказ про Кисаранка Роджанди — башню из пылающего камня. Ее ровные стены поднимались над водой на полмили. Местные мужчины все время стараются взобраться по этим стенам наверх, но каждый раз срываются и прыгают в воду, чтобы остудиться. По том, набравшись сил, они начинают подъем заново. В башне посреди пламени живет их королева, ожидающая того, кто вынесет испытание и, наконец, зачнет с ней ребенка. Выдумки помогали Фебе отвлечься от печали, а рассказы о том, что на самом деле происходило в дальних странах, внушали надежду и бодрость духа: они свидетельствовали о том, в какое чудесное место она попала. Если жители Б'Кетер Саббата не боялись жить в опрокинутой пирамиде, если жители Кисаранка Роджанди не сдаются и карабкаются вверх, чтобы добраться до своей королевы, то и Феба не сдастся. Она будет искать свою недотень.

Потом наступил день шторма… О его приближении предупреждали все бывалые моряки на побережье. Разразится буря, говорили они, и она поднимет со дна огромные косяки глубоководных рыб. Если рыбаки не побоятся рискнуть сетями, лодками, а может быть, и жизнью, их ждет богатый улов.

Когда поднялся ветер, Феба грелась в кухне возле камина, дети ели рагу, а их мать готовила тесто для хлеба.

— Кажется, окно раскрылось, — сказала Джарифа, когда по подоконнику забарабанили первые капли дождя. Она заторопилась наверх, чтобы все закрыть.

Феба смотрела на языки пламени в камине; ветер завы вал в трубе. Наверное, в порту сейчас потрясающее зрелище, подумала она. Корабли мечутся на своих якорях, волны бьются в стену гавани. Как знать, что принесет этот шторм?

Феба даже приподнялась с места, как только подумала об этом. Да, действительно, как знать?

— Джарифа! — крикнула она, доставая из шкафа плащ. — Джарифа! Я ухожу!

Та появилась на лестнице, и лицо у нее было встревоженное.

— В такую погоду? — удивилась она.

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

— Возьмите с собой Энко. Там же страшная буря.

— Нет, Джарифа, обыкновенный дождь. Ничего со мной не случится. Сидите дома, пеките хлеб.

Джарифа, не переставая ворчать, проводила ее до двери и вышла на крыльцо.

— Иди в дом, — сказала Феба. — Я вернусь.

А потом она вышла под ливень.

Ливень очистил город так же, как появление иадов. Феба спускалась к морю по кривым извилистым улочкам, которые изучила не хуже, чем Мейн-стрит или Поппи-лейн, и по дороге не встретила никого. Чем ниже она спускалась, тем яростнее становился ветер. На Док-роуд он свистел так, что Фебе пришлось согнуться и двигаться, держась рукой за стену или перила, чтобы устоять на ногах.

На причалах и на палубах кораблей суетились люди. Мат росы сворачивали паруса и закрепляли груз. Одномачтовое суденышко вдруг сорвалось со швартовых и на глазах Фебы ударилось о каменную стену. Борта затрещали, и команда попрыгала в бушующие волны. Феба не стала смотреть, утонет корабль или нет, а торопливо обогнула склады и заторопилась вниз.

Огромные волны с грохотом бились о берег, их брызги вместе дождем заслоняли все густой пеленой, так что видно было лишь шагов на десять вперед. Но от ярости непогоды Фебе вдруг стало весело. Она вскарабкалась на скалу, темную и скользкую, и принялась звать Джо. В вое ветра ее голос, конечно, не был слышен, но она продолжала звать, глотая слезы пополам с дождем и морскими брызгами.

Наконец усталость и отчаяние одолели ее. Охрипшая, до нитки промокшая, она опустилась на камни, не в силах больше кричать.

Руки у нее замерзли, в висках стучало. Она поднесла пальцы к губам, чтобы согреть их дыханием, и как раз подумала о том, что вот-вот замерзнет до смерти, как вдруг увидела в водяной дымке человека. Он шел в ее сторону. В лохмотьях, какой-то нескладный, разнородный. Кожа его, просвечивавшая из прорех, в одних местах была багровой, в других — серебристой. Но на его лице возле глаз и рта, на шее и на груди кожа была черной. Феба привстала, и его имя — она столько раз прокричала его на ветер! — замерло на ее губах.

Но это не имело значения. Он уже заметил Фебу; увидел теми самыми глазами, которые она почти оживила во сне. Он остановился, не дойдя до нее нескольких ярдов, и еле заметно улыбнулся.

Грохот волн заглушал все звуки, и она не услышала, но по губам догадалась, что он произнес.

— Феба.

Она робко двинулась к нему навстречу и остановилась на полпути, не решаясь приблизиться. Ей было немного страшно. Может, не зря ходят слухи, и он вправду опасен? Откуда у него появилась плоть?

— Это ты, да? — спросил он. Теперь она слышала его.

— Это я, — ответила она.

— А я подумал, что сошел с ума. Что ты мне мерещишься.

— Нет, — сказала она — Я мечтала тебя увидеть.

Теперь он двинулся к ней навстречу и на ходу посмотрел на свои руки.

— Да, конечно, это ты дала мне плоть, — проговорил он. — Но душа. — Он взялся рукой за грудь. — Но то, что здесь… Это я, Феба. Тот самый Джо, что нашел тебя на дне морском.

— Я знала, что я тебя оживлю.

— Да, ты меня оживила. И я услышал тебя. Я пришел. Теперь я не сон, Феба, Я настоящий.

— Но что с тобой было? — спросила она. — И откуда ты…

— Откуда я взял все остальное?

— Да.

Джо посмотрел на море.

— Мне помогли шу. Проводники душ.

Феба вспомнила короткую лекцию о Зерапушу, некогда прочитанную Муснакафом. «Частица Создателя, а может быть, и нет», — говорил он тогда.

— Я бросился в море, чтобы покончить со всем, но они нашли меня. Окружили. И додумали остальное, — сказал Джо и снял руку с груди, давая себя рассмотреть. — Как видишь, они добавили мне кое-что от себя.

Теперь она заметила, что его рука изменилась: между пальцами натянулись перепонки, кожа покрылась пупырышками.

— Тебе не противно?

— Господи, нет! — воскликнула Феба. — Я счастлива, что ты нашелся.

Она шагнула к нему навстречу и обняла его. Он прижал ее к себе — теплую, несмотря на дождь; прижал так же крепко, как она обнимала его.

— Я все не могу поверить, что ты пошла за мной сюда, — пробормотал Джо.

— А что мне оставалось? — отозвалась она.

— Ты ведь знала, что не сможешь вернуться?

— А зачем нам возвращаться?

Они немного постояли на берегу. Иногда что-нибудь говорили, но по большей части просто стояли обнявшись. Они не занимались любовью. Любовь они оставили на завтра.

У них еще будет завтра. У них впереди много дней. А пока они просто обнимались, целовались и гладили друг друга, пока шторм не пошел на убыль.

Когда несколько часов спустя они возвращались к дому Мэв О'Коннел, небеса расчистились и воздух прояснился. Почти никто не обращал внимания на Джо и Фебу, все были слишком заняты. Шторм наделал дел, и люди принялись латать обшивку судов, чинить паруса, собирать разбросанный груз и крепить его заново.

Многие встречали в порту отважных рыбаков, не побоявшихся свирепого шторма и вернувшихся невредимыми. На берегу звучали молитвы в благодарность за чудесное спасение и за щедрые дары моря сновидений. Предсказатели не ошиблись: шторм и впрямь пригнал столько рыбы, сколько здесь еще не видели.

Пока никем не замеченные любовники возвращались в дом на холме (где со временем они станут весьма известны), на пристанях разбирали улов. На этот раз вместе с рыбой в сети попались удивительные создания, какие живут лишь в глубинах Субстанции, неведомые рыбакам. Одни словно явились из первых дней от Сотворения мира, другие были как детские каракули на стене. Третьи не имели черт и переливались необыкновенными цветами, не имеющими названия в человеческом языке. Четвертые сияли даже при дневном свете.

Рыбаки отпустили в море только Зерапушу. Прочих сложили в корзины и отнесли на рыбный рынок, где уже собралась толпа в предвкушении этой роскоши. Даже самые странные твари из детских каракулей кому-то понадобятся. Ни что не пропадет зря; ничто не потеряется.

ИМАДЖИКА

Имаджика — мир пяти Доминионов. Четыре из них связаны друг с другом, а пятый — Земля, навеки изолирован от остальных. Обитатели Земли живут в невежестве, в то время, как перед жителями остальных доминионов открыты блестящие возможности в области магии и чародейства. Впрочем, раз в двести лет, наступает момент, когда возможно великое Примирение. Немногие люди знают об Имаджике, но те, кто знают, разделены на два лагеря. Одни желают воссоединения Земли с остальными доминионами, другие же всеми силами пытаются воспрепятствовать этому.

Джон Фурия Захария по прозвищу Миляга — посредственный художник, фабриковавший поддельных Гогенов и не интересовавшийся ничем, кроме чужих жен, внезапно обрел память о своем забытом прошлом. В нем проснулся великий маг и авантюрист Сартори, друг Казановы и Сен-Жермена. У Сартори остался последний шанс в наши дни завершить предприятие, окончившееся катастрофой в XVIII веке. Ему нужно попасть в Город Незримого — место, где материализуются мрачные фантазии и оживают самые глубокие страхи.

Глава 1

В соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном произведении, сколь бы ни был честолюбив его замысел и глубока его тема, найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца — между двумя воюющими королями, для соблазнителя или ребенка — между двумя любящими супругами. Для духа утробы — между близнецами. Для Смерти — между влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники или — в редких случаях — отражения трех подлинных, обладающих свободной волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная троица не сохраняется в неприкосновенности — во всяком случае, так он учил. С развитием сюжета три превращается в два, два — в единицу, и в конце концов сцена остается пустой.

Само собой разумеется, это учение было неоднократно оспорено. Особенно усердствовали в своих насмешках сочинители сказок и комедий, напоминая достопочтенному Квексосу о том, что свои собственные истории они всегда заканчивают свадьбой и пиром. Но Квексос стоял на своем. Он обозвал их мошенниками и заявил, что они обманом лишают зрителей того, что сам он называл большим финальным шествием, когда, пропев все свадебные песни и протанцевав все танцы, персонажи печально уходят в темноту, следуя друг за другом в страну забвения.

Это была суровая теория, но он утверждал, что она столь же непреложна, сколь и универсальна, и что она так же справедлива в Пятом Доминионе, называемом Землей, как и во Втором.

И, что более существенно, применима не только к искусству, но и к жизни.

* * *

Будучи человеком, привыкшим сдерживать свои эмоции, Чарли Эстабрук терпеть не мог театр. По его мнению, выраженному в достаточно резкой форме, театр был пустой тратой времени, потаканием своим слабостям, вздором, обманом. Но если бы в этот холодный ноябрьский вечер какой-нибудь студент прочитал ему наизусть Первый закон Драмы Квексоса, он мрачно кивнул бы и сказал: «Истинная правда, истинная правда». Именно таков был его личный опыт. В точном соответствии с Законом Квексоса его история началась с троицы, в которую входили он сам, Джон Фьюри Захария и — между ними — Юдит. Эта конфигурация оказалась не слишком долговечной. Спустя несколько недель после того, как он впервые увидел Юдит, он сумел занять место Захарии в ее сердце, и троица превратилась в счастливую пару. Он и Юдит поженились и жили счастливо в течение пяти лет, до тех пор, пока по причинам, которые он до сих пор не мог понять, их счастье дало трещину, и два превратилось в единицу.

Разумеется, он и был этой единицей. Эта ночь застигла его сидящим на заднем сиденье тихо мурлыкавшей машины, колесившей по холодным улицам Лондона в поисках кого-нибудь, кто помог бы ему закончить историю. Может быть, и не тем способом, который пришелся бы по душе Квексосу — сцена не опустела бы полностью, — но уж во всяком случае так, чтобы душевная боль Эстабрука утихла.

В своих поисках он был не одинок. Этой ночью его сопровождал человек, которому он отчасти мог доверять, — его шофер, наперсник и сводник, загадочный мистер Чэнт. Но, несмотря на видимое сочувствие Чэнта, он был всего лишь очередным слугой, который с радостью готов заботиться о своем хозяине до тех пор, пока ему исправно за это платят. Он не понимал всей глубины душевной боли Эстабрука, он был слишком холоден, слишком равнодушен. Не мог Эстабрук обратиться за утешением и к своим предкам, и это несмотря на древность его рода. Хотя он и мог проследить свою родословную до времен правления Джеймса Первого, на этом древе безнравственности и распутства он не сумел найти ни одного человека (даже кровожаднейший основатель рода не оправдал его надежд), который своею рукою или с помощью наемника свершил бы то, ради чего он, Эстабрук, покинул свой дом в эту полночь, — убийство своей жены.

Когда он думал о ней (а когда он о ней не думал?), во рту него пересыхало, а ладони становились влажными. Теперь перед его мысленным взором она представала беглянкой из какого-то более совершенного мира. Кожа ее была безупречно гладкой, всегда прохладной, всегда бледной, тело ее было таким же длинным, как и ее волосы, как и ее пальцы, как и ее смех, а ее глаза — о, ее глаза! — сочетали в себе цвета листвы во все времена года: зелень весны и середины лета, золото осени и, во время вспышек ярости, черноту зимней гнили.

В отличие от нее он был некрасивым человеком; холеным и ухоженным, но некрасивым. Он сделал себе состояние на торговле ваннами, биде и унитазами, что едва ли могло придать ему таинственного очарования. Так что когда он впервые увидел Юдит — она сидела за рабочим столом в его бухгалтерии, и убогость обстановки делала ее красоту еще ярче, — его первая мысль была: я хочу эту женщину, а вторая: она не захочет меня. Однако в случае с Юдит в нем проснулся инстинкт, который он никогда не ощущал в себе в отношениях с любой другой женщиной. Он просто-напросто почувствовал, что она предназначена ему и что, если он приложит усилия, он сможет завоевать ее. Его ухаживание началось в день их первой встречи и в первое время выразилось во множестве мелких подарков, доставленных на ее рабочее место. Но вскоре он понял, что подобные взятки и увещевания ему не помогут. Она вежливо поблагодарила его, но отказалась принять их. Он послушно перестал посылать ей подарки и вместо этого принялся за систематическое изучение ее жизненных обстоятельств. Изучать было почти что нечего. Она вела обычный образ жизни, общалась с небольшим кругом полубогемных знакомых. Но в этом кругу он обнаружил человека, который раньше, чем он, заявил свои права на нее, и к которому она испытывала очевидную привязанность. Этим человеком был Джон Фьюри Захария, которого все на свете знали как Милягу. Его репутация как любовника непременно заставила бы Эстабрука отступить, если бы им не владела эта странная уверенность. Он решил запастись терпением и ждать своего часа. Рано или поздно он должен был наступить.

А пока он наблюдал за своей возлюбленной издали, подстраивал время от времени случайные встречи и изучал биографию своего соперника. Эта работа также не доставила ему особых хлопот. Захария был второсортным живописцем (в те периоды, когда он не жил за счет своих любовниц) и пользовался репутацией развратника. Случайно встретившись с ним, Эстабрук убедился в ее абсолютной заслуженности. Красота Миляги вполне соответствовала ходившим о нем сплетням, но, как подумал Чарли, выглядел он как человек, только что перенесший приступ лихорадки. Весь он был какой-то сырой. Казалось, его тело отсырело до мозга костей, а сквозь правильные черты лица предательски проглядывало голодное выражение, придававшее ему дьявольский вид.

Дня через три после этой встречи Чарли услышал, что его возлюбленная с великой скорбью в сердце рассталась с Милягой и теперь нуждается в нежной заботе. Он поспешил предоставить требуемое, и она отдалась уюту его преданности с легкостью, говорившей о том, что его мечты об обладании ею были построены на прочном фундаменте.

Его воспоминания о тогдашнем триумфе были, разумеется, испорчены ее уходом, и теперь уже на его лице появилось то самое голодное, тоскующее выражение, которое он впервые увидел на лице Фьюри. Ему оно шло гораздо меньше, чем Захарии. Роль призрака была не для него. В свои пятьдесят шесть лет он выглядел на шестьдесят или даже старше, и, насколько худощавыми и изысканными выглядели черты Миляги, настолько его черты были крупными и грубыми. Его единственной уступкой собственному тщеславию были изящно завивающиеся усы под патрицианским носом, которые скрывали верхнюю губу, казавшуюся ему в дни молодости двусмысленно пухлой, в то время как нижняя губа выпирала вперед вместо несуществующего подбородка.

И теперь, путешествуя по темным улицам, он заметил в оконном стекле свое отражение и с горечью принялся изучать его. Каким посмешищем он был! Он залился краской при мысли о том, как бесстыдно красовался он, шествуя под руку с Юдит, как он шутливо говорил о том, что она полюбила его за чистоплотность и за то, что он хорошо разбирался в биде. И те самые люди, что внимали этим шуткам, теперь уже смеялись над ним по-настоящему, называли его шутом. Это было невыносимо. Он знал только один способ, как смягчить боль от пережитого унижения — наказать ее за преступный уход.

Ребром ладони он протер стекло и посмотрел из окна.

— Где мы? — спросил он у Чэнта.

— На южном берегу, сэр.

— Да, но где именно?

— В Стритхэме.

Хотя он много раз ездил по этому району (здесь неподалеку был расположен его склад), он ничего вокруг не узнавал. Никогда еще город не казался ему таким враждебным, таким уродливым.

— Как по-вашему, какого пола Лондон? — задумчиво произнес он.

— Никогда об этом не задумывался, — сказал Чэнт.

— Когда-то он был женщиной, — продолжил Эстабрук. — Но, похоже, теперь в нем не осталось уже ничего женского.

— Весной он снова превратится в леди, — ответил Чэнт.

— Не думаю, что несколько крокусов в Гайд-парке в состоянии что-либо изменить, — сказал Эстабрук. — Он лишился своего очарования, — вздохнул он. — Долго еще ехать?

— Около мили.

— Вы уверены, что этот ваш человек будет там?

— Конечно.

— Вы ведь часто этим занимались? Все это между нами, разумеется. Как вы себя назвали… посредником?

— Ну да, — сказал Чэнт. — Это у меня в крови. — Кровь Чэнта была не вполне английской. И его кожа, и его синтаксис говорили о наличии иноземных примесей. Но даже несмотря на это, Эстабрук начал понемногу доверять ему.

— А вас не разбирает любопытство? — спросил он у Чэнта.

— Это не мое дело, сэр. Вы платите за услугу, и я оказываю ее вам. Если бы вы пожелали сообщить мне причины…

— Вообще-то, я не собираюсь этого делать.

— Я понимаю. Стало быть, мне нет смысла расспрашивать вас о чем бы то ни было, так ведь?

Чертовски верная мысль, — подумал Эстабрук. Никогда не желать невозможного — надежный способ для достижения душевного покоя. Ему стоило бы изучить его еще в молодости, когда еще было для этого время. Нельзя сказать, чтобы он требовал удовлетворения всех своих желаний. Он никогда, например, не был настойчив с Юдит в сексе. В сущности, он получал столько же удовольствия от простого созерцания ее, как и от любовного акта. Ее облик пронзал его, и получалось так, будто она входила в него, а не наоборот. Возможно, она поняла это. Возможно, она убежала от его пассивности, от той расслабленности, с которой он подставлял себя под уколы ее красоты. Если это действительно так, то тем поступком, который он совершит сегодня ночью, он докажет, что она была не права. Нанимая убийцу, он утвердит себя. И умирая, она осознает свою ошибку. Эта мысль принесла ему удовлетворение. Он позволил себе едва заметную улыбку, которая тут же исчезла с его лица в тот момент, когда он почувствовал, что машина замедляет свой ход, и сквозь замерзшее стекло увидел то место, куда привез его посредник.

Перед ними возвышалась стена из ржавого железа, расписанная граффити. В некоторых местах зазубренные куски железа отстали, и сквозь образовавшиеся дыры просматривался грязный пустырь, на котором было запарковано несколько фургонов. Судя по всему, это и был конечный пункт их путешествия.

— Вы случайно в уме не повредились? — сказал он, наклоняясь вперед, чтобы взять Чэнта за плечо. — Здесь небезопасно.

— Я обещал вам лучшего убийцу во всей Англии, мистер Эстабрук, и он здесь. Верьте мне, он здесь.

Эстабрук зарычал от ярости и разочарования. Он ожидал укрытого от посторонних глаз места — зашторенные окна, запертые двери, — но никак не цыганского табора. Слишком людно и слишком опасно. Не будет ли это торжеством иронии — быть убитым на тайной встрече с убийцей? Он откинулся назад на скрипящую кожу сиденья и сказал:

— Вы меня подвели.

— Я обещал вам, что этот человек — исключительный мастер своего дела, — сказал Чэнт. — Никто в Европе не сравнится с ним. Я работал с ним раньше…

— Не могли бы вы назвать имена жертв?

Чэнт обернулся, чтобы посмотреть на хозяина, и голосом, в котором слышались нравоучительные нотки, сказал:

— Я не посягал на вашу личную жизнь, мистер Эстабрук. Так прошу вас, не посягайте на мою.

Эстабрук недовольно заворчал.

— Может быть, вы предпочитаете вернуться в Челси? — продолжил Чэнт. — Я могу найти вам кого-нибудь другого. Возможно, похуже, зато в более благопристойном месте.

Сарказм Чэнта оказал свое действие на Эстабрука, к тому же он не мог не признать, что вряд ли стоило затевать такую игру, если хочешь остаться незапятнанным.

— Нет, нет, — сказал он. — Раз уж мы здесь, я с ним встречусь. Как его зовут?

— Мне он известен как Пай, — сказал Чэнт.

— Пай? А дальше как?

— Просто Пай и все.

Чэнт вышел из машины и открыл дверь для Эстабрука. Внутрь ворвался ледяной ветер, принеся с собой несколько хлопьев мокрого снега. Зима в этом году была суровой. Подняв воротник и засунув руки в пропахшие мятой глубины своих карманов, Эстабрук последовал за своим проводником в ближайшую дыру в ржавой стене. Пахнуло сильным запахом горящего дерева от почти уже потухшего костра, разведенного между фургонами. Также чувствовался запах прогорклого жира.

— Держитесь поближе ко мне, — посоветовал Чэнт. — Идите быстро и не оглядывайтесь по сторонам. Они не любят непрошеных гостей.

— А что этот ваш человек здесь делает? — спросил Эстабрук. — Он что, в бегах?

— Вы сказали, что вам нужен человек, которого невозможно выследить. Невидимка, так вы назвали его. Пай тот человек, который вам нужен. Он не занесен ни в какие списки. Ни полиции, ни службы общественной безопасности. Даже факт его рождения не был зарегистрирован.

— По-моему, это просто невозможно.

— Невозможное — мой конек, — ответил Чэнт.

До этого обмена репликами Эстабрук не обращал никакого внимания на свирепое выражение в глазах Чэнта, но теперь оно смутило его и заставило опустить взгляд. Разумеется, это чистой воды обман. Интересно, кто это умудрился бы дожить до зрелого возраста и ни разу не попасть ни в один документ? Но даже мысль о встрече с человеком, считавшим себя невидимкой, взволновала Эстабрука. Он кивнул Чэнту, и вдвоем они продолжили свой путь по плохо освещенной и замусоренной площадке.

Повсюду были навалены груды мусора: остовы проржавевших машин, горы гниющих отбросов, вонь которых не мог смягчить даже холод, бесчисленные кострища. Появление чужаков привлекло некоторое внимание. Привязанная собака, в крови которой смешалось больше пород, чем было шерстинок у нее на спине, бешено залаяла на них. В нескольких фургонах подошедшие к окнам темные фигуры опустили шторы. Сидевшие у костра две девочки, совсем недавно перешагнувшие рубеж детства, с такими длинными и светлыми волосами, словно их крестили в золотой купели (странно было встретить такую красоту в таком месте), вскочили на ноги. Одна из них тут же убежала, словно для того, чтобы предупредить людей, охранявших лагерь, а другая посмотрела на чужаков с полуангельской-полуидиотской улыбкой.

— Не смотрите, — напомнил Чэнт, быстро проходя дальше, но Эстабрук не смог оторвать взгляд.

Дверь одного из фургонов открылась, и оттуда в сопровождении светловолосой девочки появился альбинос с жуткими белыми патлами. Увидев незнакомцев, он испустил крик и двинулся к ним. Еще две двери распахнулись, и новые люди вышли из своих фургонов, но Эстабруку не пришлось разглядеть их и установить, вооружены ли они, потому что Чэнт снова сказал:

— Идите вперед, не оглядываясь. Мы направляемся к фургону с нарисованным на нем солнцем. Видите его?

— Вижу.

Надо было пройти еще ярдов двадцать. Альбинос извергал из себя поток распоряжений, хотя и бессвязных в большинстве своем, но несомненно направленных на то, чтобы задержать их. Эстабрук скосил взгляд на Чэнта, взгляд которого застыл на цели их путешествия, а зубы были плотно сжаты. Звук шагов у них за спиной стал громче. В любую секунду их могли стукнуть по голове или пырнуть ножом под ребра.

— Не дойдем, — сказал Эстабрук.

За десять ярдов до фургона (альбинос почти догнал их) дверь впереди открылась, и оттуда выглянула женщина в халате с грудным ребенком на руках. Она была маленького роста и выглядела такой хрупкой, что было удивительно, как это ей удается удерживать ребенка, который, почувствовав холод, немедленно завопил. Пронзительность его плача побудила их преследователей к действию. Альбинос мертвой хваткой взял Эстабрука за плечо и остановил его. Чэнт — трусливая скотина! — ни на мгновение не замедлив свой шаг, продолжал быстро идти к фургону, в то время как альбинос развернул Эстабрука к себе лицом. Изъеденные оспой и покрытые струпьями лица людей, которые в два счета могли бы выпустить ему кишки, представляли собой абсолютно кошмарное зрелище. Пока альбинос держал его, другой человек со сверкающими во рту золотыми коронками шагнул к Эстабруку и распахнул его пальто, а потом опустошил его карманы с быстротой заправского фокусника. И дело было не только в профессионализме. Они старались успеть, пока их не остановят. В тот момент, когда рука вора выудила из кармана Эстабрука бумажник, голос, раздавшийся из фургона за его спиной, произнес:

— Отпустите его. Он настоящий.

Что бы ни значила последняя фраза, приказ был немедленно выполнен, но к тому времени вор уже успел вытрясти содержимое бумажника в свой карман и шагнул назад с поднятыми руками, показывая, что в них ничего нет. И несмотря на то обстоятельство, что говоривший (вполне возможно, это и был Пай) взял гостя под свое покровительство, едва ли было благоразумно пытаться вернуть бумажник назад. После того как Эстабрук вырвался из рук воров, и поступь и бумажник его стали легче; но уже сам факт освобождения доставил ему несказанную радость.

Обернувшись, он увидел Чэнта у открытой двери. Женщина, ребенок и его неведомый спаситель уже вернулись внутрь фургона.

— Вам не причинили никакого вреда? — спросил Чэнт.

Эстабрук бросил взгляд через плечо на вспыхнувшую в костре новую порцию хвороста, при свете которого, по всей видимости, должен был происходить дележ награбленного.

— Нет, — сказал он. — Но вам лучше пойти и присмотреть за машиной, а то ее разграбят.

— Сначала я хотел представить вас…

— Присмотрите за машиной, — сказал Эстабрук, получая некоторое удовлетворение при мысли о том, что посылает Чэнта обратно. — Я и сам могу представиться.

Чэнт ушел, и Эстабрук поднялся по ступенькам внутрь фургона. Его встретили звук и запах — и тот и другой были приятными. Кто-то недавно чистил здесь апельсины, и воздух был наполнен эфирными маслами и, кроме того, звуками исполняемой на гитаре колыбельной. Игравший на гитаре чернокожий сидел в самом дальнем углу фургона рядом со спящим ребенком. По другую сторону от него в скромной колыбельке тихо лепетал грудной младенец, подняв вверх свои толстенькие ручки, словно желая поймать в воздухе музыку своими крошечными пальчиками. Женщина была у стола в другом конце фургона и убирала апельсиновые корки. Та тщательность, с которой она предавалась этому занятию, проявлялась во всей обстановке: каждый квадратный сантиметр фургона был убран и отполирован до блеска.

— Вы, наверное, Пай, — сказал Эстабрук.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал человек с гитарой. Эстабрук повиновался. — А теперь садитесь. Тереза? Что-нибудь для джентльмена. Вы, должно быть, продрогли.

Поставленная перед ним фарфоровая чашка бренди показалась ему божественным нектаром. Он осушил ее в два глотка, и Тереза немедленно наполнила ее снова. Он снова выпил ее в том же темпе, и вновь перед ним возникла новая порция. К тому времени, когда Пай уже усыпил обоих детей своей колыбельной и сел за стол рядом с гостем, в голове у Эстабрука приятно загудело.

За всю свою жизнь Эстабрук знал по имени только двух чернокожих. Один из них был менеджером предприятия, производившего кафель, а второй был коллегой его брата. Ни один из этих двух людей не вызывал у него желания познакомиться с ними поближе. Он принадлежал к людям того возраста и социального положения, у которых все еще частенько случались рецидивы колониализма, особенно в два часа ночи, и то обстоятельство, что в жилах этого человека текла черная кровь (и, как ему показалось, далеко не она одна), было еще одним доводом против выбора Чэнта. И тем не менее — возможно, причиной тому было бренди — он заинтересовался сидевшим напротив него парнем. Лицо Пая ничем не походило на лицо убийцы. Оно было не бесстрастным, но, напротив, болезненно чувствительным и даже (хотя Эстабрук никогда не осмелился бы признаться в этом вслух) красивым. Высокие скулы, полные губы, тяжелые веки. Его волосы, в которых черные пряди смешались с белыми, с итальянской пышностью ниспадали на плечи спутанными колечками. Он выглядел старше, чем можно было ожидать, учитывая возраст его детей. Возможно, ему было не больше тридцати, но сквозь обожженную сепию его кожи, на которой оставили свои следы всевозможные излишества, явственно проступали болезненные радужные пятна, словно в его клетках содержалась примесь ртути. Точнее определить было трудно, в особенности, когда в глазах плещется бренди, а малейшее движение головы рассылает мягкие волны по всему телу, и пена этих волн проступает сквозь кожу такими цветами, о существовании которых Эстабрук и не подозревал.

Тереза оставила их и села рядом с колыбелью. Отчасти из-за нежелания беспокоить сон детей, а отчасти из-за неудобства, которое он испытывал, высказывая вслух свои тайные помыслы, Эстабрук заговорил шепотом.

— Чэнт сказал вам, зачем я здесь?

— Конечно, — ответил Пай. — Вам нужно кого-то убить. — Он вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки пачку сигарет и протянул ее Эстабруку, но тот отказался, покачав головой. — Это и привело вас сюда, не так ли?

— Да, — ответил Эстабрук, — но только…

— Вы глядите на меня и думаете, что я не подойду для этого дела, — подсказал Пай. Он поднес сигарету к губам. — Скажите честно.

— Вы не совсем такой, каким я вас себе представлял, — ответил Эстабрук.

— Ну, так это здорово, — сказал Пай, закуривая. — Если бы я был таким, каким вы меня представляли, то я выглядел бы как убийца, и вы бы сказали, что у меня слишком подозрительный вид.

— Что ж, возможно.

— Если вы не хотите нанимать меня, то ничего страшного. Я уверен, что Чэнт подыщет вам кого-нибудь другого. А если вы все-таки хотите нанять меня, то самое время рассказать, что вам нужно.

Эстабрук взглянул на дымок, вьющийся над серыми глазами убийцы, и, прежде чем успел овладеть собой и остановиться, он уже начал рассказывать свою историю, напрочь забыв о том, как он собирался строить этот разговор. Вместо того чтобы подробно расспросить собеседника, скрывая при этом свою биографию, так, чтобы ни в чем от него не зависеть, он выплеснул перед ним свою трагедию во всех ее неприглядных подробностях. Несколько раз он почти было остановился, но исповедь доставляла ему такое облегчение, что он вновь давал волю своему языку, забывая о благоразумии. Ни разу его собеседник не прервал это скорбное песнопение, и только когда тихий стук в дверь, возвестивший возвращение Чэнта, остановил словесный поток, Эстабрук вспомнил, что этой ночью в мире существуют и другие люди, помимо его самого и его исповедника. К тому моменту все было уже рассказано.

Пай открыл дверь, но не впустил Чэнта внутрь.

— Когда мы закончим, мы подойдем к машине, — сказал он водителю. — Надолго мы не задержимся.

Потом он снова закрыл дверь и вернулся за стол.

— Как насчет того, чтобы еще выпить? — спросил он.

Эстабрук отказался от бренди, но согласился выкурить сигарету, пока Пай расспрашивал его о том, где можно найти Юдит, а он монотонно сообщал ему нужные сведения. И наконец, вопрос оплаты. Десять тысяч фунтов, половина по заключении соглашения, половина — после его исполнения.

— Деньги у Чэнта, — сказал Эстабрук.

— Тогда пошли? — позвал Пай.

Прежде чем они вышли из фургона, Эстабрук бросил взгляд на колыбель.

— Красивые у вас дети, — сказал он, когда они оказались снаружи.

— Это не мои, — ответил Пай, — их отец умер за год до этого рождества.

— Трагично, — сказал Эстабрук.

— Он умер быстро, — сказал Пай, искоса взглянув на Эстабрука и подтвердив этим взглядом возникшее подозрение, что именно он виновен в их сиротстве. — А вы уверены в том, что хотите смерти этой женщины? — спросил Пай. — В таком деле сомнений быть не должно. Если хотя бы часть вашей души колеблется…

— Нет такой части, — сказал Эстабрук. — Я пришел сюда, чтобы найти человека, который убьет мою жену. Вы и есть этот человек.

— Вы ведь все еще любите ее? — спросил Пай по дороге к машине.

— Разумеется, я ее люблю, — сказал Эстабрук. — И именно поэтому я и хочу ее смерти.

— Воскресения не будет, мистер Эстабрук. Во всяком случае, для вас.

— Но умираю-то не я, — сказал он.

— А я думаю, что именно вы, — раздалось в ответ. Они проходили мимо костра, который уже почти угас. — Человек убивает того, кого он любит, и некоторая часть его тоже должна умереть. Это ведь очевидно, а?

— Если я умру — я умру, — сказал Эстабрук в ответ. — Лишь бы она умерла первой. И я хочу, чтобы это произошло как можно быстрее.

— Вы сказали, что она в Нью-Йорке. Вы хотите, чтобы я последовал за ней туда?

— Вам знаком этот город?

— Да.

— Тогда отправляйтесь туда, и как можно скорее. Я велю Чэнту выделить вам дополнительную сумму на авиабилет. Решено. И больше мы никогда не увидимся.

Чэнт поджидал их у границы табора. Из внутреннего кармана он выудил конверт с деньгами. Пай принял его, не задавая вопросов и не благодаря, потом он пожал Эстабруку руку, и непрошеные гости вернулись в безопасность своей машины. Удобно устроившись на кожаном сиденье, Эстабрук заметил, что рука, которой он только что сжимал ладонь Пая, дрожит. Он сплел пальцы обеих рук и крепко сжал их, так что побелели костяшки. В этом положении они и оставались до конца путешествия.

Глава 2

«Сделай это ради женщин всего мира, — гласила записка, которую держал в руках Джон Фьюри Захария. — Перережь себе глотку».

Рядом с запиской на голых досках Ванесса и ее приспешники (у нее было двое братьев, и вполне возможно, что именно они помогали ей опустошить его дом) оставили аккуратную горку битого стекла на тот случай, если под действием ее мольбы он решит немедленно расстаться с жизнью. В состоянии оцепенения он тупо смотрел на записку, снова и снова перечитывал ее в поисках, — разумеется, напрасных — хоть какого-нибудь утешения. Под неразборчивыми каракулями, составлявшими ее имя, бумага слегка сморщилась. Интересно, не ее ли это слезы упали здесь, когда она сочиняла свое прощальное послание. Даже если и так, утешение невелико, а вероятность еще меньше. Не тот она человек, чтобы плакать. Да и не мог он себе представить, как женщина, сохранившая к нему хоть каплю симпатии, производит всеобъемлющую экспроприацию его имущества. Правда, ни дом, ни то, что в нем находилось, не принадлежали ему по закону, но ведь столько вещей они купили вместе: она, полагаясь на его наметанный глаз художника, а он — на ее деньги, шедшие в уплату за очередной объект его восхищения. Теперь все исчезло, все, вплоть до последнего персидского ковра и светильника в стиле арт-деко. Дом, который они создали вместе и которым они наслаждались в течение одного года и двух месяцев, был обобран до нитки. Как и он сам. У него не осталось ничего.

Впрочем, особого несчастья в этом нет. Ванесса была не первой женщиной, которая потакала его склонности к сотканным вручную рубашкам и шелковым жилетам, не будет она и последней. Но, насколько он помнил (память его простиралась в прошлое лет на десять, не дальше), она была первой, кто отобрал у него все за каких-нибудь полдня. Ошибка его была очевидна. Этим утром он проснулся с мощной эрекцией, но, когда Ванесса захотела воспользоваться этим обстоятельством, он сдуру отказал ей, вспомнив, что вечером ему предстоит свидание с Мартиной. Как она сумела выяснить, где он растрачивает свою сперму, — это уж дело техники. Так или иначе, ей это удалось. В полдень он вышел из дома, думая, что оставляет там обожающую его женщину, а когда вернулся через пять часов, застал дом уже в том самом состоянии, в котором он был сейчас.

Иногда в самых неожиданных обстоятельствах на него нападали припадки сентиментальности. Так произошло и на этот раз, когда он бродил по пустым комнатам, собирая те вещи, которые она почувствовала себя обязанной оставить ему. Его записная книжка, одежда, которую он купил на свои деньги, запасные очки, сигареты. Он не любил Ванессу, но те четырнадцать месяцев, которые они провели вместе, были приятным временем. На полу в столовой она оставила еще кое-какие безделушки, напоминающие об этом времени. Связка ключей, которые они так и не смогли подобрать ни к одной двери, инструкция к миксеру, который он сломал, готовя коктейли посреди ночи, пластмассовая бутылочка с массажным кремом. Какая трогательная коллекция! Но он не настолько был склонен к самообману, чтобы поверить, что их отношения были чем-то большим, нежели простая сумма этих безделушек. Теперь, когда все было кончено, перед ним стоял вопрос: куда ему идти и что делать? Мартина была замужней женщиной средних лет, а ее муж был банкиром, который три дня в неделю проводил в Люксембурге, так что времени для флирта у нее было предостаточно. В эти интервалы она проявляла свою любовь к Миляге, но этим проявлениям недоставало того постоянства, которое убедило бы его в том, что он может отбить ее у мужа, если захочет, конечно, в чем он был далеко не уверен. Он был знаком с ней уже восемь месяцев (они впервые увидели друг друга на обеде, устроенном старшим братом Ванессы, Уильямом), и за это время они поспорили лишь однажды, но этот обмен репликами был весьма красноречив. Она обвинила его в том, что он постоянно смотрит на других женщин: и смотрит, и смотрит, словно в поисках новой жертвы. Возможно, из-за того, что он не слишком-то дорожил ею, он не стал лгать и сказал ей, что она права. Он просто сходит с ума по женщинам. Без них он заболевает, в их присутствии он блаженствует, он — раб любви. Она ответила, что, хотя его наваждение и имеет более здоровую природу, чем страсть ее мужа, которая ограничивается деньгами и различными операциями с ними, все же его поведение имеет невротический характер. «К чему вся эта бесконечная охота?» — спросила она у него. Он в ответ понес какой-то вздор о поисках идеальной женщины, но даже в тот момент, когда из его рта летела вся эта чепуха, он знал правду, и правда эта была горька. Настолько горька, что не стоило говорить о ней вслух. В двух словах дело сводилось к следующему: если по нему не сходила с ума одна, а еще лучше несколько женщин, он чувствовал себя ничтожным, опустошенным, почти невидимым. Да, он знал, что у него красивые черты лица, широкий лоб, гипнотический взгляд и такие изящные губы, что даже презрительная усмешка выглядела на них привлекательной, но ему нужно было живое зеркало, которое могло бы подтвердить все это. И более того, он жил в надежде, что одно из этих зеркал обнаружит за его внешностью нечто такое, что под силу увидеть только другой паре глаз: некое нераскрытое внутреннее «я», которое освободит его от роли Миляги.

* * *

Как обычно, когда он чувствовал себя одиноким, он пошел повидать Честера Клейна, покровителя поддельного искусства, человека, который, по его собственному утверждению, был вычеркнут стараниями зловредных цензоров из стольких биографий, что со времен Байрона никто не мог с ним в этом сравниться. Он жил в Ноттинг Хилл Гейт, в доме, который он дешево купил в конце пятидесятых и из которого редко теперь выходил, страдая от агорафобии, или, как он сам говорил, от «абсолютно естественного страха перед людьми, которых я не могу шантажировать».

И в этом своем маленьком герцогстве он жил припеваючи, занимаясь делом, требовавшим контактов лишь с несколькими избранными людьми, а также чутья для определения меняющегося вкуса рынка и способности скрывать свою радость после очередной удачи. Короче говоря, он специализировался на фальшивках, хотя именно фальши-то в его характере и не было. В узком кругу его близких знакомых встречались такие, которые утверждали, что именно это обстоятельство в конце концов приведет его к катастрофе, но и они, и их предшественники предсказывали это в течение последних трех десятилетий, а Клейн тем временем перещеголял их всех. Все эти важные персоны, которых он принимал у себя дома на протяжении этих десятилетий, — отставные танцоры и мелкие шпионы, пристрастившиеся к наркотикам дебютантки, рок-звезды с мессианскими наклонностями и епископы, избравшие предметом своего поклонения торгующих на улице мальчишек, — все они пережили свой звездный час, за которым последовало падение, а Клейн до сих пор держался на плаву. И когда, по случайности, его имя все-таки попадало в какую-нибудь желтую газетенку или исповедальную биографию, он неизменно изображался как святой покровитель заблудших душ.

Но не только соображение о том, что, будучи подобной душой, он наверняка будет гостеприимно принят у Клейна, привело Милягу сюда. Он не помнил такого случая, чтобы Клейну не нужны были деньги для какой-нибудь аферы, а раз так, то ему нужны и художники. В этом доме на Ледброук Гроув можно было не только отдохнуть, но и найти работу. Прошло одиннадцать месяцев с тех пор, как он в последний раз видел Честера, но тот приветствовал его столь же пылко, как и всегда, и пригласил войти.

— Скорей-скорей, — поторопил Клейн. — У Глорианны опять течка! — Он умудрился-таки захлопнуть дверь, прежде чем страдающая ожирением Глорианна, одна из его пяти кошек, успела улизнуть в поисках дружка. — Опоздала, радость моя! — сказал он ей. — Я ее специально откармливаю, чтобы она не могла быстро бегать, — пояснил он, — да и я рядом с ней не чувствую себя таким боровом.

Он похлопал себя по животу, который значительно увеличился, с тех пор как Миляга видел его в последний раз, и теперь испытывал на прочность швы его рубашки, такой же багровой, как и лицо ее хозяина, и знававшей лучшие времена. Он до сих пор перевязывал сзади волосы лентой и носил на шее цепочку с египетским крестом, но под внешностью безобидного обрюзгшего хиппи скрывался страшный стяжатель. Даже прихожая, в которой они обнимались, была переполнена разными безделушками: там были вырезанная из дерева фигурка собаки, немыслимое количество пластмассовых роз, сахарные черепа на тарелках и тому подобные вещи.

— Господи, ну и замерз же ты, — посочувствовал он Миляге, — и выглядишь плоховато. Кто это тебе так отделал физиономию?

— Никто.

— У тебя синяки.

— Я просто устал, вот и все.

Миляга снял свое тяжелое пальто и положил его на стул рядом с дверью, зная, что, когда он вернется за ним, оно будет теплым и покрытым кошачьей шерстью. Клейн был уже в гостиной и разливал вино. Всегда только красное.

— Не обращай внимания на телевизор, — сказал он. — Я в последнее время вообще его не выключаю. Весь фокус в том, чтобы смотреть его без звука. В немом варианте это гораздо забавнее.

Новая привычка Клейна мешала ему сосредоточиться. Миляга взял вино и сел на угол кушетки с торчащими в разные стороны пружинами. Там было легче всего отвлечься от телевизора, но все равно его взгляд время от времени скользил по экрану.

— Итак, мой Блудный Сын, — произнес Клейн, — каким несчастьям я обязан твоим появлением?

— Да не было никаких несчастий. Просто не очень удачный период в жизни. Хотелось побыть в приятном обществе.

— Забудь о них, Миляга, — сказал Клейн.

— О ком?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Прекрасный пол. Забудь о них. Я так и сделал. Это такое облегчение. Все эти кошмарные соблазны. А время, потерянное в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро? Говорю тебе, у меня словно камень с плеч упал.

— Сколько тебе лет?

— Возраст здесь абсолютно ни при чем. Я отказался от женщин, потому что они разбивали мое сердце.

— Какое такое сердце?

— Я мог бы задать тебе точно такой же вопрос. Ну конечно, сейчас ты скулишь и заламываешь руки, но потом ты начнешь все сначала и совершишь те же самые ошибки. Это скучно. Они скучны.

— Так спаси же меня.

— Ну вот, начинается.

— У меня нет денег.

— У меня тоже.

— Значит, надо вместе их заработать. Тогда мне не надо будет жить у кого-нибудь на содержании. Я собираюсь снова поселиться в мастерской, Клейн. Я нарисую все, что ты захочешь.

— Блудный Сын заговорил.

— Послушай, не называй меня так.

— А как тебя еще называть? Ты совсем не изменился за последние восемь лет. Мир постепенно стареет, но Блудный Сынок ни в чем не изменяет себе. Кстати говоря…

— Дай мне работу.

— Не прерывай меня, когда я сплетничаю. Так вот, кстати говоря, я видел Клема в позапрошлое воскресенье. Он спрашивал о тебе. Набрал много лишнего веса, а его сексуальная жизнь приносит ему почти столько же несчастий, как и тебе. Тейлор заболел раком. Говорю тебе, Миляга, воздержание — единственный выход.

— Так дай мне работу.

— Это не так-то просто, как ты думаешь. В настоящее время спрос на рынке упал. И, скажу тебе прямо, у меня появился новый вундеркинд. — Он поднялся. — Дай-ка я тебе покажу. — Он провел Милягу в кабинет. — Парню двадцать два, и готов поклясться, что если бы у него в голове была хоть одна стоящая мысль, он стал бы великим художником. Но он такой же, как ты: у него есть талант, но ему нечего сказать.

— Спасибо, — кисло сказал Миляга.

— Ты же знаешь, что я прав. — Клейн включил свет. В комнате находилось три полотна, еще не оправленных в рамы. На одном из них была изображена обнаженная женщина в стиле Модильяни. Рядом был небольшой пейзаж под Коро. Но третье полотно, самое большое из всех, было настоящей удачей. На нем была изображена пасторальная сцена: три пастуха в классических одеяниях стояли, охваченные ужасом, перед деревом, в стволе которого виднелось человеческое лицо.

— Ты смог бы отличить его от настоящего Пуссена?

— Зависит от того, высохли ли краски.

— Как остроумно.

Миляга подошел, чтобы изучить полотно поподробнее. Он не был особым специалистом в этом периоде, но он знал достаточно для того, чтобы оценить мастерство художника. Фактура полотна была чрезвычайно плотной, краска положена на холст аккуратными равномерными мазками, тона наносились тонкими прозрачными слоями.

— Виртуозно, а? — сказал Клейн.

— До такой степени, словно это рисовал автомат.

— Ну-ну, хватит этих разговоров о кислом винограде.

— Да нет, я серьезно. Эта штука слишком совершенна. Если ты попытаешься ее продать, ничего хорошего из этого не получится. А Модильяни, к примеру, совсем другое дело…

— Это было всего лишь техническое упражнение, — сказал Клейн. — Я не собираюсь его продавать. Парень нарисовал еще только двенадцать картин. Я ставлю на Пуссена.

— Не стоит. Проиграешь. Не возражаешь, если я еще выпью?

Миляга пошел через весь дом обратно в гостиную. Клейн последовал за ним, бормоча себе под нос.

— У тебя хороший глаз, Миляга, — сказал он. — Но ты ненадежный человек. Найдешь себе новую бабу, и поминай как звали.

— На этот раз все будет иначе.

— И насчет рынка я не шутил. Продать подделку стало почти невозможно.

— У тебя когда-нибудь были проблемы хоть с одной из моих работ?

Клейн задумался на некоторое время.

— Нет, — признался он наконец.

— У меня Гоген в Нью-Йорке. А нарисованные мной рисунки Фюзли…

— В Берлине. Да, ты оставил свой скромный след в истории искусства.

— Никто об этом никогда не узнает, конечно.

— Узнают. Столетие спустя будет видно, что твоему Фюзли только сто лет, а не столько, сколько должно быть на самом деле. Люди начнут исследования, и ты, мой Блудный Сын, будешь разоблачен.

— А ты будешь заклеймен за то, что платил нам деньги и тем самым лишил двадцатый век права на оригинальность.

— Пошла она куда подальше, твоя оригинальность. Ты ведь знаешь, что цена на этот товар резко упала. Можешь стать мистиком и рисовать Мадонн.

— Так я и поступлю, в таком случае. Мадонны в любом стиле. Буду хранить девственность и рисовать Мадонн целыми днями. С младенцем. Без младенца. Плачущих. Блаженных. Я буду так работать, Клейн, что сотру себе яйца в порошок, что будет, в принципе, не так уж плохо, так как они мне больше не понадобятся.

— Забудь о Мадоннах. Они вышли из моды.

— О них забыли.

— Лучше всего тебе удается декаданс.

— Что твоей душе угодно. Скажи только слово.

— Но не подведи меня. Если я нахожу клиента и что-то обещаю ему, твоя обязанность — выполнить заказ.

— Этой ночью я возвращаюсь в мастерскую. Я начинаю все сначала. Только окажи мне одну услугу.

— Какую?

— Брось Пуссена в печку.

* * *

Он время от времени заходил в мастерскую за время своей связи с Ванессой (он даже пару раз встречался там с Мартиной, когда ее супруг отменял свою очередную поездку в Люксембург, а она была слишком возбуждена, чтобы подождать до следующего раза), но она была скучной и унылой, и он с радостью возвращался в Уимпол Мьюз. Теперь, однако, строгая атмосфера мастерской пришлась ему по душе. Он включил электроплиту и приготовил себе чашку фальшивого кофе с фальшивым молоком, что навело его на мысли об обмане.

Последние шесть лет его жизни, прошедшие после разлуки с Юдит, были годами лицемерия и двуличия. Само по себе это было не так уж страшно — с сегодняшнего вечера двуличие снова станет его профессией, — но если его занятия живописью имели конкретный и осязаемый конечный результат (даже два результата, если считать гонорар), то ухаживания и домогательство всегда оставляли его ни с чем. Сегодня вечером он положит этому конец. Он дал обет Богу Обманщиков (кто бы он ни был) и поднял за его здоровье чашку плохого кофе. Если двуличность — его талант, то зачем растрачивать его, обманывая мужей и любовниц? Не лучше ли применить его для более серьезных целей, создавая шедевры и подписывая их чужим именем? Время узаконит их, узаконит тем самым способом, о котором говорил Клейн. Его авторство будет раскрыто, и в конце концов в глазах потомков он будет выглядеть тем самым мистиком, которым он собирался стать. А если этого не произойдет, если Клейн ошибся, и его рука так навсегда и останется неузнанной, то это и будет самой настоящей мистикой. На него, невидимого, будут смотреть, ему, неизвестному, будут подражать. Этого было вполне достаточно для того, чтобы полностью забыть о женщинах. Во всяком случае, на эту ночь.

Глава 3

С наступлением сумерек облака над Манхеттеном, весь день угрожавшие снегопадом, рассеялись, и за ними открылось чистое, нетронутое небо, цвет которого обладал таким количеством нюансов и оттенков, что мог бы, пожалуй, послужить темой для философской дискуссии о природе синего. Сгибаясь под тяжестью своих дневных покупок, Юдит тем не менее решила вернуться в квартиру Мерлина на углу Парк Авеню и Восьмидесятой улицы пешком. Руки ее болели, но за время этой прогулки она могла еще раз обдумать состоявшуюся сегодня неожиданную встречу и решить, стоит ли ей рассказывать о ней Мерлину или нет. К несчастью, у него был ум юриста. В лучших своих проявлениях он был сдержанным и аналитичным, в худших — склонным к грубым упрощениям. Она знала себя достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что, если он отнесется к ее рассказу последним образом, она почти наверняка выйдет из себя и тогда установившаяся между ними атмосфера легкости и взаимной нетребовательности (если забыть о его постоянных предложениях) будет безнадежно испорчена. Лучше сначала самой разобраться в том, что она думает о событиях, происшедших за последние два часа, а потом уж поделиться ими с Мерлином. А там уж пусть он анализирует их, как его душе угодно.

После того как она несколько раз прокрутила в голове эту неожиданную встречу, она, как и синий цвет над головой, приобрела неоднозначность и двусмысленность. Но Юдит цепко держалась за факты. Она была в отделе мужской одежды Блумингдейла, выбирала Мерлину свитер. В магазине было много народа, и ничего из того, что было выставлено на витрине, не показалось ей подходящим. Она наклонилась вниз, чтобы подобрать выпавшие из рук покупки, а когда поднялась снова, глаза ее заметили лицо человека, которого она знала и который смотрел прямо на нее сквозь движущееся людское месиво. Как долго смотрела она на это лицо? Секунду, ну, максимум, две? Достаточно долго для того, чтобы ее сердце успело рвануться из груди, лицо — покраснеть, а губы — открыться и сложиться в слово Миляга. Потом людской поток между ними стал гуще, и он исчез. Она отметила взглядом место, где он стоял, помедлила секунду, чтобы подхватить свои покупки, и пустилась за ним вдогонку, ни секунды не сомневаясь, что это был именно он.

Толпа замедляла ее продвижение вперед, но вскоре она вновь увидела его — он направлялся к выходу. На этот раз она выкрикнула его имя, нимало не заботясь о том, как она при этом выглядит, и нырнула в толпу. Ее отчаянный порыв выглядел весьма впечатляюще, и толпа расступилась, так что к тому моменту, когда она была у дверей, он не успел отойти от магазина и на несколько ярдов. На Третьей Авеню была такая же давка, как и в магазине, но она успела заметить, как он переходит улицу. Когда она подбежала к обочине, на светофоре зажегся красный свет. Несмотря на это, она ринулась за ним, распугивая машины. Когда она снова выкрикнула его имя, его толкнул какой-то покупатель, у которого, по-видимому, было столь же неотложное дело, как и у нее. От толчка его слегка развернуло, и она второй раз увидела его лицо. Она расхохоталась бы во все горло над нелепостью своей ошибки, если бы не была так изумлена и встревожена. То ли она сходит с ума, то ли она пустилась вдогонку за другим человеком. Так или иначе этот чернокожий, вьющиеся волосы которого, мерцая, ниспадали ему на плечи, не был Милягой. На мгновение она помедлила, решая, продолжать ли ей наблюдение или прекратить свое преследование прямо сейчас, и на кратчайший промежуток времени, едва способный вместить одно биение сердца, черты его расплылись, и в их аморфной массе, словно солнечный блик на крыле самолета, вспыхнуло лицо Миляги: его волосы, откинутые с высокого лба, его серые глаза, преисполненные желания, его губы — только сейчас она поняла, как ей недостает его губ, — готовые сложиться в улыбку. Улыбка так и не появилась. Крыло слегка отклонилось, незнакомец отвернулся, Миляга исчез. Несколько секунд она стояла в толпе, и за это время незнакомец успел раствориться в толпе. Потом, собравшись с силами, она повернулась спиной к тайне и пошла в сторону дома.

Разумеется, мысль об этом происшествии не шла у нее из головы. Она была женщиной, которая доверяла своим чувствам, и такое проявление их обманчивости произвело на нее крайне угнетающее впечатление. Но еще больше поставило ее в тупик то обстоятельство, что именно это лицо из того множества, что хранятся в каталоге ее памяти, привиделось ей в чертах абсолютно незнакомого человека. Блудный Сын Клейна был вычеркнут из ее жизни, а она — из его. Прошло шесть лет с тех пор, как она перешла через мост, на котором происходила их последняя встреча, и текущая внизу река пролегла между ними непреодолимой преградой. Эта река принесла ей брак с Эстабруком, а потом и он был смыт в прошлое, и вместе с ним — много боли и страданий. А Миляга, частичка навсегда ушедшего времени, так и остался на другом берегу. Так почему же он привиделся ей сегодня?

Когда она оказалась в квартале Мерлина, в памяти у нее всплыло нечто, о чем она ни разу не вспоминала за все эти шесть лет. Именно смутный образ Миляги, несколько напоминающий тот, что сегодня предстал перед ее глазами, вверг ее в этот почти самоубийственный роман. Она мельком видела его на вечеринке у Клейна — так, случайная встреча — и почти не думала о нем впоследствии. Потом, спустя три ночи, ей приснился эротический сон, который часто посещал ее. События всегда развивались одинаково. Она лежала обнаженной на голом полу в пустой комнате. Она не была связана, но не могла пошевелиться, и человек, лица которого ей никогда не было видно, с такими сладкими губами, что целовать его было все равно что есть карамель, исступленно занимался с ней любовью. Но на этот раз в отсвете горевшего рядом камина она увидела лицо своего ночного любовника: это было лицо Миляги. Потрясение было таким сильным, что она проснулась, но чувство неудовлетворенности от прерванного полового акта было столь велико, что оставшуюся часть ночи она провела без сна. На следующий день она выяснила у Клейна, где его можно найти. Клейн честно предупредил ее, что на счету Джона Захарии немало разбитых сердец, но она проигнорировала это предостережение и в тот же день отправилась к нему в гости, в мастерскую неподалеку от Эдгвар-роуд. В течение следующих двух недель они почти не выходили оттуда, и их страстность во много раз превзошла ее сны.

И только позже, когда она уже влюбилась в него без памяти и здравый смысл уже никак не мог повлиять на ее чувства, ей многое стало известно о нем. У него была такая репутация соблазнителя, что даже если предположить, что она на девяносто процентов вымышлена, все равно ее следовало бы признать выдающейся. В каком бы кругу она ни упоминала его имя и сколь бы ни был этот круг пресыщен сплетнями, у кого-нибудь обязательно находилась о нем очередная лакомая история. Его даже называли по-разному. Кто называл его Фьюри, кто — Зах, Захо или мистер Зи, другие называли его Милягой (под этим прозвищем знала его и она), а некоторые — Божественным Джоном. Этих имен хватило бы на полдюжины жизней. Она была не настолько слепо влюблена в него, чтобы не признать, что в этих слухах есть доля истины. Да и он не особенно пытался их опровергать. Ему нравился витавший над ним дух легенды. Так, например, он утверждал, что не знает, сколько ему лет. Подобно ей, он очень быстро забывал свое прошлое. И он честно признавался в том, что без ума от всех женщин, без разбора — ей приходилось слышать слухи и о похищении ребенка, и о половом акте на смертном одре.

Вот таким оказался ее Миляга — человек, который был известен швейцарам всех шикарных клубов и отелей города, который после десяти лет жизни в высшем обществе вынес разрушительные воздействия всевозможных излишеств и сохранил ясность ума, красоту и живость. И этот самый человек, этот Миляга, сказал ей, что любит ее, и сказал это так складно и красиво, что она забыла обо всем, что слышала, кроме этих его слов.

Она продолжала бы внимать этим словам вечно, если бы не ее ярость (ее вспышки ярости были предметом сплетен наравне с распутством Миляги). Ее ярость была летучим ферментом, способным вызвать в ней брожение даже без ее ведома. Так случилось и в истории с Милягой. Через полгода их связи, купаясь в его нежности, она начала задумываться о том, как это человек, в биографии которого одна измена следовала за другой, сумел встать на путь истинный, что в свою очередь привело ее к предположению, что, возможно, этого и не произошло. В сущности, у нее не было причин подозревать его. В некоторые периоды его обожание даже принимало характер какого-то наваждения, словно он прозревал в ней какую-то другую женщину, о существовании которой ей самой ничего не было известно, женщину, которая была предназначена ему от начала времен. Ей стало казаться, что она не такая, как те женщины, которых он встречал до нее, и любовь к ней изменила его жизнь. Они едва ли не слились в одну плоть, так как же она может не почувствовать обмана, если он изменит ей? Она наверняка ощутит присутствие другой женщины. Почувствует ее вкус на его языке, ее запах на его коже. Но она недооценила его. И когда по чистой случайности она узнала, что он изменяет ей не с одной, а с целыми двумя женщинами, это привело ее в бешенство, граничащее с безумием. Начала она с того, что уничтожила содержимое его мастерской, исполосовала все его холсты — и с написанными на них картинами, и чистые, а потом погналась и за самим преступником и предприняла такой штурм, который в буквальном смысле слова заставил его встать на колени, в страхе за судьбу своих яиц.

Ярость пылала в течение недели, после чего на три дня она впала в абсолютное молчание, которое взорвалось приступом такого горя, которое ей никогда еще не доводилось испытывать. И если бы не случайная встреча с Эстабруком, который сквозь ее смятенное и беспорядочное поведение сумел разглядеть женщину, которой она была, — она запросто могла бы расстаться с жизнью.

Такова история Юдит и Миляги: на одну смерть она отстоит от трагедии и на одну свадьбу — от фарса.

* * *

Когда она пришла, Мерлин был уже дома и находился в несвойственном ему возбуждении.

— Где ты была? — пожелал он узнать. — Уже шесть тридцать девять.

Она мгновенно поняла, что сейчас не время сообщать ему о том, каким образом поход в Блумингдейл отразился на ее душевном спокойствии. Вместо этого она солгала.

— Не могла поймать такси. Пришлось идти пешком.

— Если снова попадешь в такую ситуацию, просто позвони мне, и тебя подберет один из наших лимузинов. Не хочу, чтобы ты бродила по улицам. Это небезопасно. Так или иначе, мы опоздали. Придется поесть после представления.

— Какого представления?

— Спектакль в Виллидже, о котором Трой вчера все уши прожужжал. Помнишь? Нео-Рождество? Он сказал, что такого не было со времен Вифлеема.

— Так ведь все билеты проданы.

— Ну, у меня есть кое-какие связи, — просиял он.

— Мы идем сегодня вечером?

— Нет, если ты не начнешь шевелить своей задницей.

— Мерлин, иногда ты бываешь просто восхитителен, — сказала она, сваливая в кучу свои покупки, и бросилась переодеваться.

— А каким я бываю в другое время? — закричал он ей вслед. — Сексуальным? Неотразимым? Неутомимым?

* * *

Если и вправду он достал билеты для того, чтобы после заманить ее в постель, то ему пришлось пострадать из-за своей похоти. На протяжении первого акта он старался скрывать свою скуку, но в антракте ему уже не терпелось смыться для того, чтобы получить положенную награду.

— Ты думаешь, нам действительно необходимо остаться здесь до конца? — спросил он у нее, когда они пили кофе в крошечном фойе. — По-моему, история ясна до предела. Парень родился на свет, потом подрос, а потом его распяли.

— Мне нравится.

— Но какой во всем этом смысл? — жалобно произнес он с убийственно серьезной интонацией. Эклектичное решение спектакля нанесло глубокое оскорбление его рационализму. — С чего бы это ангелам играть джаз?

— Кто может сказать, чем занимаются ангелы?

Он покачал головой.

— Я даже не могу понять, что это за жанр — комедия, сатира или еще какая-нибудь чертовщина. Ты мне можешь объяснить?

— Мне кажется, что это очень забавно.

— Значит, ты хочешь остаться?

— Да, я хочу остаться.

Вторая половина оказалась еще более разношерстной, чем первая, и постепенно у Юдит созревало подозрение, что пародия и стилизация играли роль дымовой завесы, которая должна была скрыть смущение авторов перед своей собственной искренностью. В конце, когда ангелы в духе Чарли Паркера принялись завывать на крыше хлева, а Санта-Клаус запел над яслями, сценой завладел дух отъявленного кича. Но даже это зрелище было странно трогательным. Ребенок родился. Снова свет пришел в мир, пусть даже и под аккомпанемент танцующих чечетку эльфов.

Когда они вышли, на улице шел мокрый снег.

— Холодно, холодно, холодно, — сказал Мерлин. — Надо пойти отлить.

Он снова вернулся в театр и встал в длинную очередь, выстроившуюся в туалет, оставив Юдит у дверей наблюдать за тем, как мокрые снежинки пролетают в свете фонаря. Театрик был небольшим, и через пару минут все зрители оказались на улице, раскрыли зонтики, опустили головы и разошлись по Виллиджу в поисках своих машин или уютного местечка, где можно подзарядиться алкоголем и разыграть из себя критиков. Свет над входной дверью потушили, и из помещения театра возник уборщик с черным полиэтиленовым пакетом мусора в руках и щеткой. Он начал подметать фойе, не обращая внимания на Юдит — последнего оставшегося в поле зрения оккупанта, но, приблизившись к ней, он наградил ее взглядом, исполненным такой ядовитой злобы, что она решила раскрыть зонтик и постоять на темном пороге. Мерлин был занят опустошением своего мочевого пузыря. Ей оставалось только надеяться, что он не прихорашивается там, не прилизывает свои волосы и не освежает дыхание в надежде затащить ее в постель.

Замеченное уголком глаза движение было первым сигналом тревоги: расплывчатый силуэт быстро приближался к ней сквозь сгустившуюся снежную пелену. В страхе она обернулась навстречу нападавшему. Она как раз успела узнать увиденное сегодня на Третьей Авеню лицо, когда мужчина набросился на нее.

Она открыла рот, чтобы закричать, и повернулась, пытаясь попасть обратно в театр. Уборщик уже ушел. Крик застрял в ее горле, сжатый руками незнакомца. Это были руки специалиста. Они причиняли дикую боль и не пропускали в легкие ни глотка воздуха. В панике она забилась в его руках, а потом обмякла. В отчаянии она швырнула зонтик в фойе, надеясь, что в кассе может оказаться кто-то невидимый, чье внимание она сможет привлечь. В глазах у нее потемнело, и она поняла, что очень скоро ничье вмешательство ей уже не сможет помочь. Она почувствовала головокружение, ее свинцовое тело больше ей не принадлежало. В окутавшем ее мраке лицо убийцы вновь предстало перед ней расплывчатым пятном с двумя темными дырами. Она подалась им навстречу, не в силах оторвать глаза от этой черноты. Когда она приблизилась к ней, луч света скользнул по его щеке, и она увидела (или ей показалось, что она увидела), как из этих темных дыр текут слезы. Потом свет пропал: в темноту погрузилась не только его щека, но и весь остальной мир. Ее последняя мысль была о том, что каким-то образом ее убийца знал, кто она.

— Юдит?

Кто-то поддерживал ее. Кто-то кричал ей в лицо. Но это был не убийца, это был Мерлин. Она повисла у него на руках, смутно различив фигуру убийцы, перебегавшего через улицу. Какой-то человек преследовал его. Ее взгляд вновь обратился к Мерлину, который спрашивал, все ли с ней в порядке, а потом опять скользнул в сторону. Завизжали тормоза, и неудачливый убийца был сбит несшейся на большой скорости машиной. От удара ее развернуло и занесло на скользкой, покрытой мокрым снегом мостовой. Тело отлетело в сторону и упало на запаркованный рядом автомобиль. Преследователь отскочил в сторону, спасаясь от выехавшей на тротуар машины, которая врезалась в фонарный столб.

Юдит протянула руку, чтобы найти себе еще какую-нибудь поддержку, помимо Мерлина, и пальцы ее нащупали стену. Не обращая внимания на его совет «стой спокойно, стой спокойно», она заковыляла к месту, где упал человек, пытавшийся ее убить. Водителю помогли выбраться из разбитой машины, и он разразился потоком ругательств. Новые люди появились на месте происшествия, чтобы оказать помощь в создании толпы, но Юдит, не обращая внимания на их взгляды, двинулась через улицу в сопровождении Мерлина. Она во что бы то ни стало стремилась подойти к телу первой. Ей хотелось увидеть его, пока к нему еще никто не притронулся, заглянуть в его широко раскрытые глаза и навсегда сохранить в памяти застывшее в них выражение.

Сначала она увидела его кровь, забрызгавшую серое месиво под ногами, а потом, немного в стороне, и самого убийцу, застывшего бесформенной грудой в сточной канаве. Но, когда они приблизилась к нему на расстояние нескольких ярдов, по его позвоночнику прошла судорога, и он перекатился на спину, подставив лицо мокрому снегу. А потом, хотя это и казалось совершенно невероятным, учитывая то, какой силы удар он получил, убийца начал подниматься на ноги. Она увидела, как окровавлено его тело, но она заметила также и то, что все члены его были на месте. «Это не человек, — подумала она, когда существо выпрямилось, — кто бы он ни был, но это не человек». За спиной у нее Мерлин застонал от отвращения, а какая-то женщина вскрикнула. Взгляд убийцы дернулся в ее сторону, а потом дрогнул и вновь вернулся к Юдит.

Но это уже не был убийца. Не был он и Милягой. Если у этого существа и было свое «я», то, возможно, сейчас перед Юдит возникло его настоящее лицо: иссеченное страданиями и сомнениями, жалкое, потерянное. Она увидела, как его рот открылся и снова закрылся, словно он пытался ей что-то сказать. Потом Мерлин ринулся, чтобы схватить его, и существо побежало. Уму непостижимо, как после такой катастрофы оно вообще могло двигаться, однако же оно пустилось прочь со скоростью, которая Мерлину была недоступна. Он разыграл спектакль преследования, но сдался на первом же перекрестке и, задыхаясь, вернулся к Юдит.

— Наркотики, — сказал он, рассерженный тем, что упустил шанс продемонстрировать свой героизм. — Этот мудак напичкан наркотиками. Он совсем не чувствует боли. Подожди, скоро их действие пройдет, и он свалится замертво. Скотский мудак! Откуда он тебя знает?

— Он меня знает? — спросила она. Все ее тело дрожало, из глаз текли слезы — от радости, что она спасена, и от ужаса перед тем, как близка была смерть.

— Он назвал тебя Юдит, — сказал Мерлин.

Мысленно она вновь увидела, как рот убийцы открывается и закрывается, и прочла на его губах свое имя.

— Наркотики, — снова повторил Мерлин, и она не стала терять времени на возражения, хотя и была уверена в том, что он ошибается. Единственным наркотиком в организме убийцы была стоящая перед ним цель, а его действие вряд ли когда-нибудь пройдет.

Глава 4

1

Через одиннадцать дней после того, как он возил Эстабрука в табор в Стритхэме, Чэнт понял, что скоро к нему прибудет гость. Он жил в одиночестве, скрывая свое имя, в однокомнатной квартире, расположенной в доме неподалеку от Элефант-энд-Касл, который вскоре должен был пойти на слом. Этот адрес он не давал никому, даже своему хозяину. Трудно, однако, было предположить, что эти детские предосторожности способны помочь ему укрыться от его преследователей. В отличие от хомо сапиенс, вида, который его давно умерший хозяин Сартори имел обыкновение называть цветком на обезьяньем дереве, существа, подобные Чэнту, не могли спрятаться от агентов забвения, закрыв дверь и опустив шторы. Для тех, кто охотился за ними, они были чем-то вроде маяков.

У людей все было гораздо проще. Твари, которые употребляли их в пищу в прежние времена, теперь были посажены в зоопарк и бродили за решеткой на потеху торжествующей человекообразной обезьяне. Но они, эти человекообразные обезьяны, и не подозревали, как близко находятся они от страны, в которой кровожадные звери из земного прошлого будут выглядеть ненамного опасней блох. Эта страна называлась Ин Ово, а по другую сторону от нее находились четыре мира, так называемые Примиренные Доминионы. Эти миры кишмя кишели чудесами. В них на каждом шагу попадались люди, наделенные способностями, за которые здесь, в Пятом Доминионе, их провозгласили бы святыми или сожгли бы на костре, а возможно, сделали бы и то, и другое. Там существовали культы, владевшие секретами, которые в одно мгновение могли бы перевернуть и догмы веры, и догмы науки. Там встречалась красота, которая была способна ослепить солнце или заставить луну мечтать об оплодотворении. И все это было отделено от Земли — отпавшего Пятого Доминиона — хаосом страны Ин Ово.

Нельзя сказать, что путешествие через Ин Ово было абсолютно невозможным. Но необходимая для этого сила, которую обычно — и зачастую презрительно — именовали магической, постоянно убывала в Пятом Доминионе с тех пор, как Чэнт впервые побывал здесь. Он видел, как вокруг нее кирпич за кирпичом возводили стены разума. Он видел, как людей, пользовавшихся этой силой, травили и высмеивали, как магические теории приходят в упадок и превращаются в пародии на самих себя, как сама цель магии постепенно утрачивается. Пятый Доминион задыхался в своем тупом рационализме, и, хотя мысль о возможной смерти не доставляла ему никакого удовольствия, Чэнт не собирался грустить, покидая этот грубый и лишенный поэзии Доминион.

Он подошел к окну и с высоты пятого этажа посмотрел вниз, во внутренний двор. Там никого не было. У него было еще несколько минут, чтобы написать официальное письмо Эстабруку. Вернувшись к письменному столу, он начал писать его заново, в девятый или десятый раз. Ему так много нужно было сообщить, но он знал, что Эстабрук совершенно ничего не подозревает о той связи, которая существует между его семьей, фамилию которой он сменил, и судьбой Доминионов. Теперь было уже слишком поздно просвещать его. Достаточно предостережения. Но как сформулировать его, чтобы оно не звучало бредом сумасшедшего? Он снова принялся за работу, стараясь излагать факты как можно яснее, но он не был уверен, что эти слова смогут спасти Эстабруку жизнь. Если силы, которые рыскают по земле этой ночью, пожелают его устранить, то ничто, за исключением вмешательства Самого Незримого, Хапексамендиоса, всемогущего завоевателя Первого Доминиона, не сможет его спасти.

Окончив письмо, Чэнт положил его в карман и высунулся в темноту. Как раз вовремя. В морозной тишине он услышал звук двигателя, слишком тихий и мягкий, чтобы исходить от машины местного жителя. Он перегнулся через подоконник и взглянул на выходивших из автомобиля посетителей. Из всех автомобилей, виденных им в этом мире, такими же отполированными были только катафалки. Он обругал себя. Усталость сделала его медлительным, и он подпустил врагов слишком близко. Когда его посетители двинулись к парадной двери, он ринулся вниз по черной лестнице, впервые порадовавшись тому, что лестничные площадки почти не освещены. Из квартир, мимо которых он пробегал, доносились звуки чужой жизни: рождественские концерты по радио, чей-то спор, детский смех, который перешел в плач, словно ребенок почувствовал опасность. Он ничего не знал о своих соседях — лишь иногда, мимоходом, замечал он в окнах их прячущиеся лица, и теперь — хотя было уже поздно что-либо менять — он пожалел об этом.

Он спустился вниз без особых хлопот и, отбросив мысль о том, чтобы воспользоваться своей машиной во внутреннем дворе, направился в сторону улицы, на которой в это время ночи было самое оживленное движение — Кеннингтон Парк-роуд. Если ему повезет, там он найдет такси, хотя в это время суток они встречаются не так уж часто. В этом районе пассажиров найти было труднее, чем в Ковент Гарден или на Оксфорд-стрит, да и больше была вероятность напороться на какого-нибудь хулигана. Он разрешил себе в последний раз бросить взгляд на дом, а потом двинулся вперед, навстречу предстоящему полету.

2

Хотя обычно принято считать, что именно дневной свет показывает художнику наиболее серьезные изъяны его произведения, лучше всего Миляга работал ночью, используя свои навыки любовника в более простом искусстве. Примерно через неделю после того, как он вернулся в мастерскую, она вновь превратилась в место работы: весь воздух был пропитан резкими запахами краски и скипидара, все имеющиеся в наличии полки и тарелки были усыпаны скуренными до фильтра бычками. Хотя он каждый день связывался с Клейном, никаких заказов до сих пор не поступало, так что он проводил время в упражнении техники. По жестокому замечанию Клейна, он был профессионалом, лишенным воображения, и это обстоятельство затрудняло его бесцельные блуждания. До тех пор, пока перед ним не было конкретного стиля, который необходимо подделать, он чувствовал себя вяло и апатично, словно некий современный Адам, рожденный со способностью к имитации, но лишенный необходимых образцов. Итак, он упражнялся, рисуя одно полотно в четырех абсолютно различных стилях: северную часть — в стиле кубизма, южную — в импрессионистской манере, восточную — в духе Ван Гога, западную — в манере Дали. В качестве объекта изображения он избрал «Ужин в Эммаусе» Караваджо. Трудность задачи отвлекла его от неприятных воспоминаний, и в полчетвертого утра, когда зазвонил телефон, он был еще за работой. Связь была не очень хорошей, и голос на другом конце звучал скорбно и глухо, но, без сомнения, это была Юдит.

— Это ты, Миляга?

— Это я. — Он был рад, что связь такая плохая. Звук ее голоса потряс его, и он не хотел, чтобы она об этом узнала. — Ты откуда звонишь?

— Из Нью-Йорка. Путешествую.

— Рад слышать твой голос.

— Не знаю, почему я звоню. Просто сегодня произошло нечто странное, и я подумала, что, может быть, ну… — Она запнулась. Потом рассмеялась над собой, и ему показалось, что она немного пьяна. — Я не знаю, что я подумала, — продолжила она. — Это глупо. Прости меня.

— Когда ты возвращаешься?

— Этого я тоже не знаю.

— Может быть, мы сможем увидеться?

— Вряд ли, Миляга.

— Просто поговорить.

— Совсем тебя не слышу. Извини, что разбудила.

— Я не спал…

— Значит, ты все такой же, а?

— Юдит…

— Извини, Миляга.

Трубка смолкла, но шум, сквозь который она говорила, продолжал звучать. Он чем-то напоминал тот шум, который слышишь, поднося к уху морскую раковину. Но, разумеется, это не был шум океана — всего лишь иллюзия. Он положил трубку и, зная, что не уснет, выдавил на палитру несколько новых ярких червяков и принялся за работу.

3

Услышав свист в темноте за спиной, Чэнт понял, что его бегство не прошло незамеченным. Такой свист не мог сорваться с человеческих губ. Это был леденящий кровь, острый, как скальпель, пронзительный звук, который ему довелось слышать в Пятом Доминионе только однажды, около двухсот лет назад, когда его тогдашний хозяин, маэстро Сартори, вызвал из Ин Ово одного из духов, который и издал такой свист. От этого свиста на глазах у заклинателя выступили кровавые слезы, так что ему пришлось срочно отпустить духа. Позже Чэнт и Маэстро обсуждали случившееся, и Чэнт опознал духа. Это было создание, известное в Примиренных Доминионах под именем пустынника, одна из гнусных разновидностей тех тварей, которые часто посещают заброшенные пустоши к северу от Дороги Великого Поста. Они могут появляться в разных обличьях, которые они выбирают для себя сообща. Эта последняя информация произвела на Сартори особенно глубокое впечатление.

— Я должен снова вызвать одного из них и поговорить с ним, — сказал он. Чэнт ответил, что если они еще раз попытаются вызвать такого духа, то им надо хорошенько подготовиться, потому что пустынники смертельно опасны и подчиняются только маэстро, обладающим выдающейся силой. Планируемое заклинание так и не состоялось. Спустя совсем немного времени Сартори исчез. В течение всех последующих лет Чэнт раздумывал о том, не предпринял ли он второе заклинание в одиночку и не стал ли жертвой пустынников. Может быть, в его смерти повинна та самая тварь, которая гонится за ним сейчас. Хотя Сартори и исчез двести лет назад, продолжительность жизни пустынников, да и большинства других обитателей других Доминионов, значительно длиннее, чем жителей Земли.

Чэнт бросил взгляд через плечо и увидел свистевшую тварь. Выглядела она совсем как человек, в сером, хорошо сшитом костюме и черном галстуке. Воротник пиджака был поднят от холода, а руки засунуты в карманы. Существо не бежало, оно шло почти ленивой походкой, и его свист спутывал все мысли в голове Чэнта и заставлял его спотыкаться. Когда он повернулся, перед ним на тротуаре возник второй преследователь, вынимающий руку из кармана. Пистолет? Нет. Нож? Нет. Что-то крошечное ползло по ладони пустынника, похожее на блоху. Не успел Чэнт присмотреться к этой твари, как она прыгнула ему в лицо. Он инстинктивно вскинул руку, стараясь защитить глаза и рот, и блоха ударилась о его кисть. Он попытался прихлопнуть ее второй рукой, но она уже была под ногтем его большого пальца. Он поднял руку и увидел, как она движется под кожей, вгрызаясь в плоть его большого пальца. У него перехватило дыхание, словно он окунулся в ледяную воду, и он обхватил другой рукой основание пальца в надежде остановить ее продвижение. Боль была несоразмерна с крошечными размерами блохи, но он крепко держал свой большой палец и подавлял стоны, не желая терять достоинства перед лицом своих палачей. Потом шатающейся походкой он сошел с тротуара на улицу и бросил взгляд на ярко освещенный перекресток. Едва ли его можно счесть более безопасным местом, но если уж выбирать из двух зол, то он предпочел бы броситься под машину и лишить пустынников зрелища его медленной и мучительной смерти.

Он снова пустился бежать, по-прежнему сжимая свою руку. На этот раз он не оглядывался. В этом не было необходимости. Свист затих, и вместо него раздался шум работающего двигателя. Все свои силы он вложил в этот пробег, но когда достиг ярко освещенной улицы, она оказалась абсолютно пустынной. Он повернул на север, пробежал мимо станции метро в направлении Элефант-энд-Касл. Наконец он оглянулся и увидел не отстающую от него машину. В ней сидели трое: двое пустынников и еще одно существо на заднем сиденье. При каждом вздохе из груди у него вырывался стон: воздуха не хватало, и неожиданно — слава Тебе, Господи! — из-за ближайшего угла появилось такси, желтый огонек которого говорил о том, что оно свободно. Изо всех сил стараясь скрыть боль, зная, что водитель может проехать мимо, если подумает, что человек ранен, он сошел с тротуара и поднял руку, чтобы остановить такси. Для этого другую руку ему пришлось разжать, и блоха немедленно этим воспользовалась, продолжив свое продвижение к его запястью. Машина замедлила ход.

— Куда тебе, приятель?

Он сам удивился тому, что назвал не адрес Эстабрука, а совсем другое место.

— Клеркенуэлл, — сказал он, — Гамут-стрит.

— Не знаю, где это, — ответил таксист, и на одно ужасное мгновение Чэнту показалось, что сейчас он уедет.

— Я покажу, — сказал он.

— Ну, тогда садись.

Чэнт так и сделал, с облегчением захлопнув за собой дверь. Он едва успел сесть на сиденье, как такси уже рвануло с места.

Почему он назвал Гамут-стрит? Ничто там ему не поможет. Не в силах помочь. Блоха — или что там еще в него заползло — добралась до его локтя, и ниже очага боли рука совершенно онемела, а кожа на ней сморщилась и обвисла. Но когда-то давно дом на Гамут-стрит был домом, где творились чудеса. Мужчины и женщины, обладающие огромной властью, входили в него, и, возможно, частички их душ остались там и смогут помочь ему в беде. «Ни одно из живых существ, даже самое ничтожное, — говорил Сартори, — не проходит через этот Доминион бесследно. Даже ребенок, умерший после первого же биения сердца, даже эмбрион, погибший в утробе, захлебнувшись в околоплодных водах своей матери, — даже эти безымянные существа оставляют свой след в мире». Так могло ли исчезнуть бесследно былое величие Гамут-стрит?

Сердце его трепетало, а тело била дрожь. Опасаясь, что скоро оно перестанет ему повиноваться, он вынул письмо к Эстабруку из кармана и подался вперед, чтобы отодвинуть стеклянную перегородку между ним и водителем.

— Когда вы высадите меня в Клеркенуэлле, я попросил бы вас доставить одно письмо. Не окажете ли вы мне эту услугу?

— Извини, приятель, — сказал водитель, — после того как я тебя высажу, я поеду домой. Меня жена ждет.

Чэнт порылся во внутреннем кармане и вытащил оттуда бумажник. Потом он пропихнул его в окно, и тот упал на сиденье рядом с водителем.

— Что это такое?

— Это все деньги, которые у меня есть. Письмо должно быть доставлено.

— Все деньги, которые у тебя есть?

Водитель взял бумажник и открыл его, попеременно бросая взгляды то на его содержимое, то на дорогу.

— Э, да здесь ведь целое состояние!

— Бери себе. Мне они уже больше не понадобятся.

— Ты заболел?

— Устал, — сказал Чэнт. — Бери себе, чего ты стесняешься? Радуйся жизни.

— За нами там «Даймлер» чешет. Это не твои дружки случайно?

Обманывать смысла не было.

— Да, — ответил Чэнт. — Маловероятно, чтобы ты сумел от них оторваться.

Водитель положил бумажник в карман и надавил на газ. Такси рвануло вперед, как скаковая лошадь, и смех жокея донесся до слуха Чэнта сквозь гортанный гул двигателя. То ли благодаря полученной крупной сумме, то ли для, того чтобы доказать, что может обогнать «Даймлер», водитель выжал из своей машины все возможное, продемонстрировав, что она гораздо более подвижна, чем можно было ожидать от такой неповоротливой туши. Меньше чем за минуту они дважды резко повернули налево, затем направо, да так, что колеса завизжали, и понеслись по удаленной улице, которая была такой узкой, что малейшая ошибка в расчетах грозила потерей ручек, колпаков и боковых зеркал. Но блуждание по лабиринту на этом не закончилось. Они повернули еще раз, и еще раз, и через короткое время оказались на Саутворк Бридж. «Даймлер» они потеряли где-то по дороге. Чэнт зааплодировал бы, если бы обе руки у него были в порядке, но тлетворная блошиная отрава распространялась с устрашающей скоростью. Пользуясь тем, что пять пальцев все еще повинуются ему, он вновь пододвинулся к перегородке и просунул в окошко письмо к Эстабруку, с трудом пробормотав адрес плохо повинующимся языком.

— Что с тобой случилось? — спросил таксист. — Надеюсь, эта штука не заразная, потому что, так твою мать, если она заразная…

— …нет… — сказал Чэнт.

— На тебе, так твою мать, лица нет, — сказал таксист, бросив взгляд в зеркальце заднего вида. — Может, отвезти тебя в больницу?

— Нет. На Гамут-стрит. Мне нужно на Гамут-стрит.

— Здесь тебе придется показать мне дорогу.

Все улицы изменились. Деревья были срублены, целые ряды домов уничтожены; изящество уступило место аскетизму, красота — удобству; новое сменило старое, но курс обмена был явно невыгоден. Последний раз он был здесь более десяти лет назад. Может быть, Гамут-стрит уже нет, и на ее месте вознесся в небеса какой-нибудь стальной фаллос?

— Где мы? — спросил он у водителя.

— В Клеркенуэлле, как ты и хотел.

— Я понимаю, но где именно?

Водитель посмотрел на табличку.

— Флэксен-стрит. Это тебе что-нибудь говорит?

Чэнт посмотрел в окно.

— Да! Да! Поезжай до конца и поверни направо.

— Ты раньше жил в этом районе?

— Очень давно.

— Да, это место знавало лучшие времена. — Он повернул направо. — Теперь куда?

— Первый поворот налево.

— Ну вот, — сказал водитель. — Гамут-стрит. Какой номер тебе нужен?

— Двадцать восемь.

Такси прижалось к обочине. Чэнт нашарил ручку, открыл дверь и чуть не упал на тротуар. Пошатываясь, он налег на дверь, чтобы закрыть ее, и в первый раз они с водителем оказались лицом к лицу. Какие бы изменения ни происходили под воздействием блохи в его организме, судя по выражению отвращения на лице таксиста, их внешние проявления выглядели ужасно.

— Ты отвезешь письмо? — спросил Чэнт.

— Можешь довериться мне, приятель.

— Когда сделаешь это, отправляйся домой, — сказал Чэнт. — Скажи жене, что любишь ее. Вознеси благодарственную молитву.

— А за что благодарить-то?

— За то, что ты человек, — сказал Чэнт.

Таксист не стал вникать в подробности.

— Как скажешь, приятель, — ответил он. — Я, пожалуй, буду трахать свою бабу и возносить благодарственную молитву одновременно, ты не против? Ну, давай, и не делай ничего такого, чего бы я не сделал на твоем месте, хорошо?

Дав этот ценный совет, он укатил прочь, оставив своего пассажира на пустынной улице. Слабеющими глазами Чэнт оглядел погруженную во мрак местность. Дома, построенные в середине того века, когда жил Сартори, выглядели почти совсем опустевшими. Возможно, в них уже заложили взрывчатку для уничтожения. Но Чэнт уже знал, что священные места — а Гамут-стрит была в своем роде священной — иногда могут уцелеть, потому что они пребывают невидимыми, даже когда находятся у всех на виду. Пропитанные магическими силами, они отводят от себя дурной глаз, находят невольных союзников среди мужчин и женщин, которые, ни о чем не подозревая, все-таки чувствуют исходящую от них святость, и становятся предметом поклонения для немногих избранных.

Он преодолел три ступеньки и толкнул дверь, но она оказалась надежно заперта, и он направился к ближайшему окну. Оно было затянуто отвратительным саваном из паутины, но занавески на нем не было. Он прижался лицом к стеклу. Хотя в настоящий момент зрение его ухудшилось, оно по-прежнему было более острым, нежели зрение цветущей человекообразной обезьяны. Комната, в которую он заглядывал, была абсолютно пустой. Если кто-то и жил в этом доме со времен Сартори (а ведь не мог же он простоять пустым две сотни лет?), то теперь его обитатели исчезли, уничтожив все следы своего пребывания. Он поднял свою здоровую руку и ударил в окно локтем. Стекло разлетелось вдребезги с первого удара. Затем, не соблюдая никакой осторожности, он взгромоздил свое тело на подоконник, вышиб рукой остатки стекла и скатился на пол.

Он по-прежнему ясно помнил расположение комнат. Во сне он часто блуждал по ним, слыша голос Маэстро, который поторапливал его наверх, в ту комнату, где Сартори работал. Именно туда и собирался Чэнт сейчас отправиться, но с каждым ударом сердца его тело становилось все слабее и слабее. Рука, в которую впилась блоха, усохла, ногти выпали, а на костяшках и на запястье показались кости. Он чувствовал, как под курткой весь его торс, вплоть до бедер, претерпевает сходное превращение. Он ощущал, как при каждом движении от него отваливаются куски плоти. Долго он не протянет. Его ноги проявляли все большее нежелание нести его наверх, а сознание готово было покинуть его. Словно мужчина, которого покидают его дети, он умолял, взбираясь вверх по ступенькам:

— Останься со мной. Еще совсем чуть-чуть. Пожалуйста…

Его мольбы помогли ему доковылять до первой лестничной площадки, но здесь ноги почти отказали ему, и дальше ему пришлось ползти, подтягиваясь на здоровой руке.

Он преодолел половину последнего пролета, когда на улице раздался свист пустынников, чей пронзительный звук ни с чем нельзя было спутать. Они нашли его быстрее, чем он предполагал, учуяв его след на темных улицах. Страх перед тем, что он не успеет бросить последний взгляд на святую святых наверху, подхлестнул его, и его тело забилось из последних сил, выполняя желание своего обладателя.

Он услышал, как внизу взломали дверь. Затем снова раздался свист, на этот раз громче, чем раньше, — его преследователи вошли в дом. Он принялся бранить свои обессиленные члены, и язык его уже почти не повиновался ему.

— Не подводите меня! Давайте, действуйте! Вы будете двигаться или нет?

И они повиновались. Судорожными рывками он преодолел последние несколько ступенек, но когда он оказался на самом вверху, внизу раздались шаги пустынников. Наверху было темно, хотя ему и трудно было определить, что в большей степени является причиной этого — ночь или слепота. Но это едва ли имело значение. Путь к двери в кабинет был так же хорошо знаком ему, как и собственное тело, которое он сегодня потерял. Он полз на четвереньках по лестничной площадке, и древние доски скрипели под ним. Внезапный страх охватил его: что если дверь окажется заперта? Из последних сил он толкнул ее, но она не открылась. Тогда он потянулся к ручке, ухватил ее, попытался повернуть, но сначала ему это не удалось. Тогда он попытался снова и стукнулся лицом о порог, после того как дверь распахнулась.

Здесь нашлась пища для его слабеющих глаз. Лучи лунного света проникали через окна в потолке. Хотя до этого момента он смутно предполагал, что его влекли сюда сентиментальные соображения, теперь он понял, что это не так. Вернувшись сюда, он замкнул круг. Он вновь оказался в комнате, где состоялось его первое знакомство с Пятым Доминионом. Здесь была его детская, здесь была его классная комната. Здесь он впервые вдохнул воздух Англии, живительный октябрьский воздух. Здесь он впервые начал есть и пить, впервые столкнулся с тем, что его рассмешило, и — позже — с тем, что довело его до слез. В отличие от нижних комнат, пустота которых была знаком их покинутости, здесь всегда было очень мало мебели, а иногда комната была абсолютно пустой. Он танцевал здесь на тех самых ногах, которые теперь лежали под ним бесчувственными трупами, когда Сартори рассказал ему, как он собирается подчинить себе этот несчастный Доминион и построить в центре его город, который затмит собой Вавилон. Он танцевал просто от избытка чувств, зная, что его Маэстро — великий человек и ему под силу изменить мир.

Напрасные мечты — все пошло прахом. Прежде чем тот октябрь превратился в ноябрь, Сартори исчез — растворился в ночи или был убит врагами. Ушел и оставил своего слугу в городе, который он едва знал. Как Чэнту тогда хотелось вернуться в эфир, из которого он был вызван, сбросить тело, в которое Сартори заточил его, и покинуть этот Доминион. Но единственный голос, по приказанию которого могло совершиться это превращение, принадлежал человеку, который вызвал его, а без Сартори он навсегда становился пленником Земли. Но он не испытывал за это ненависти к своему заклинателю. На протяжении тех недель, когда они были вместе, Сартори был снисходителен к нему. И если бы он появился сейчас, в этой залитой лунным светом комнате, Чэнт не стал бы упрекать его в необязательности, а встретил бы с подобающим почтением и был бы рад возвращению своего вдохновителя.

— …Маэстро… — пробормотал он, уткнувшись лицом в покрытые плесенью доски.

— Его здесь нет, — донесся сзади чей-то голос. Это не мог быть пустынник. Они могут свистеть, но говорить не умеют. — Ты был одним из творений Сартори, так ведь? Я этого не помню.

Голос говорившего звучал отчетливо, вкрадчиво и самодовольно. Не в состоянии повернуться, Чэнт вынужден был ждать, пока он пройдет мимо его распростертого на полу тела и попадет в поле его зрения. Он-то знал, что внешность обманчива — ведь его плоть не принадлежала ему, а была создана Маэстро. Хотя стоящее перед ним существо и имело абсолютно человеческий облик, его сопровождали пустынники, да и говорил он о вещах, известных лишь немногим простым смертным. Его лицо было похоже на перезрелый сыр. Щеки и подбородок обвисли, усталые складки окружали глаза, на лице застыло выражение комического актера, который никогда не улыбается. Самодовольство, которое Чэнт уловил в его голосе, проявлялось и в его поведении — в том, как он тщательно облизывал верхнюю и нижнюю губу, прежде чем начать говорить, и в том, как он сомкнул кончики пальцев обеих рук, изучая распростертого перед ним искалеченного человека. На нем был безупречно скроенный костюм, сшитый из ткани абрикосово-кремового цвета. Чэнт дорого бы отдал за возможность разбить ублюдку нос, так чтобы он залил его кровью.

— Я ни разу не видел Сартори, — сказал человек. — Что с ним случилось? — Он присел на корточки рядом с Чэнтом и внезапно ухватил его за волосы. — Я спрашиваю тебя, что случилось с твоим Маэстро? — продолжал он. — Кстати сказать, меня зовут Дауд. Ты не знаешь моего хозяина, лорда Годольфина, а я никогда не встречался с твоим. Но они исчезли, и ты здесь ищешь, чем бы тебе заняться. Но искать больше не придется, если будешь слушать меня внимательно.

— Это ты… ты послал его ко мне?

— Ты меня очень обяжешь, если будешь выражаться несколько конкретнее.

— Я говорю об Эстабруке.

— Да, это так.

— Ты послал его ко мне. Но зачем?

— Это долгая история, голубок ты мой, — сказал Дауд. — Я бы тебе рассказал всю эту печальную повесть, но у тебя нет времени слушать, а у меня не хватит терпения объяснять. Я знал о человеке, которому нужен убийца. Я знал о другом человеке, который имеет с убийцами дело. Давай все это так и оставим.

— Но как ты узнал обо мне?

— Ты вел себя неосторожно, — ответил Дауд. — Ты напивался на день рождения королевы и начинал болтать, как ирландец на поминках. Понимаешь, радость моя, рано или поздно это должно было привлечь чье-то внимание.

— Но иногда…

— Я знаю, тебя охватывает приступ меланхолии. Это бывает со всеми нами, радость моя, со всеми. Но некоторые предаются печали у себя дома, некоторые, — он отпустил голову Чэнта, и она стукнулась об пол, — устраивают спектакли для публики, как последние мудаки. Ничто не проходит бесследно, радость моя, разве Сартори тебя этому не учил? У всего есть свои последствия. Ты, к примеру, затеял это дело с Эстабруком, а мне надо за этим пристально наблюдать, а то, не успеем мы и рта раскрыть, как по всей Имаджике пойдут волны.

— …Имаджика…

— Да, по всей Имаджике. Отсюда и до границы Первого Доминиона. До владений самого Незримого.

Чэнт стал ловить воздух ртом, и Дауд, поняв, что нащупал его слабое место, наклонился к своей жертве.

— Это мне только кажется или ты действительно слегка обеспокоен? — сказал он. — Неужели ты боишься предстать пред светлые очи Господа нашего Хапексамендиоса?

Голос Чэнта дрогнул.

— Да, — пробормотал он еле слышно.

— Почему? — заинтересовался Дауд. — Из-за своих преступлений?

— Да.

— А в чем же они состоят? Расскажи-ка мне. Только не разменивайся по мелочам, излагай самое существенное.

— У меня были контакты с Эвретемеком.

— Да что ты говоришь? — сказал Дауд. — А как же это тебе удалось вернуться в Изорддеррекс?

— А я и не возвращался, — ответил Чэнт. — Я встречался с ним здесь, в Пятом Доминионе.

— Так вот оно что, — вкрадчиво произнес Дауд. — А я и не знал, что здесь попадаются Эвретемеки. Каждый день узнаешь что-то новое. Но, радость моя, это не такое уж большое преступление. Незримый наверняка простит эту маленькую шалость… — Он на секунду запнулся, обдумывая новую возможность. — Если, конечно, этот Эвретемек не был мистифом… — Он замолчал, ожидая ответа, но Чэнт не произнес ни слова. — Ну, голубок ты мой, — сказал Дауд, — ведь он не был им, правда? — Еще одна пауза. — А, так он был им. Был. — Его голос звучал почти ликующе. — В Пятом Доминионе появился мистиф, и что же? Ты влюбился в него? Рассказывай поскорее, пока еще есть силы, а то через несколько минут твоя бессмертная душа будет дожидаться своей очереди у ворот Хапексамендиоса.

Чэнт вздрогнул.

— Убийца, — сказал он.

— Убийца что? — раздалось в ответ. А потом, поняв, что имеется в виду, Дауд глубоко и медленно вздохнул. — Убийца и есть тот мистиф? — спросил он.

— Да.

— О, Господи! — воскликнул он. — Мистиф! — Ликования уже не слышалось в его голосе, теперь он был суровым и сухим. — Ты хоть понимаешь, что они могут сделать? Какие хитрости есть у них в запасе? Это должно было быть обычным убийством, которое не привлечет ничьего внимания, а ты? Посмотри, что ты натворил! — Его голос вновь стал вкрадчивым. — Он был красив? — спросил он. — Нет, нет. Не говори мне. Не лишай меня радости первой встречи. — Он повернулся к пустынникам. — Поднимите этого мудака.

Они шагнули к нему и подняли его за руки. Шея его совсем обмякла, и голова упала на грудь. Изо рта и ноздрей полился густой поток желчи.

— Интересно, как часто у Эвретемеков рождается мистиф? — размышлял Дауд. — Раз в десять лет? Раз в пятьдесят? Но уж точно редко. И вот появляешься ты, и ничтоже сумняшеся нанимаешь это маленькое божество как простого убийцу. Ты только представь себе! Как жаль, что он пал так низко. Надо спросить у него, как он дошел до жизни такой… — Он сделал шаг навстречу Чэнту, и по его команде один из пустынников поднял голову Чэнта, ухватив его за волосы. — Мне нужно знать, где находится мистиф, — сказал Дауд, — и как его зовут.

Всхлипы Чэнта с трудом пробивались сквозь душившую его желчь.

— Пожалуйста… — сказал он, — …я думал… я… думал…

— Да, да. Все в порядке. Ты просто исполнял свой долг. Незримый простит тебя, даю тебе гарантию. Но вернемся к мистифу, радость моя, я хочу, чтобы ты рассказал мне о мистифе. Где мне его найти? Просто произнеси несколько слов, и тебе уже никогда не придется об этом беспокоиться. Ты попадешь в объятия Незримого чистым, как новорожденный младенец.

— Это точно?

— Точно. Поверь мне. Только назови имя и место, где я могу его найти.

— Имя… и… место.

— Все правильно, радость моя. Но поторопись, а то будет слишком поздно!

Чэнт вздохнул так глубоко, насколько позволили ему распадавшиеся легкие.

— Его зовут Пай-о-па, — сказал он.

Дауд отшатнулся от умирающего, словно ему дали пощечину.

— Пай-о-па? Ты уверен?

— …я уверен…

— Пай-о-па жив? И Эстабрук нанял его?

— Да.

Дауд сбросил с себя личину отца-исповедника и раздраженно пробормотал вопрос уже от собственного имени.

— Что бы это значило? — сказал он.

По организму Чэнта прошли новые волны распада, и он издал тихий мучительный стон. Поняв, что времени осталось очень мало, Дауд с новой энергией приступил к допросу.

— Где мистиф? Поторопись! Поторопись же!

Лицо Чэнта находилось в последней стадии разложения. Ошметки мертвой плоти отваливались от обнажающегося черепа. Когда он отвечал, у него оставалась всего лишь половина рта. Но он все-таки ответил, чтобы снять с себя грех.

— Благодарю тебя, — сказал Дауд, получив всю необходимую информацию. — Благодарю. Отпустите его, — сказал он, обращаясь уже к пустынникам.

Они бесцеремонно уронили Чэнта. Когда он ударился о пол, лицо его разлетелось на куски, и ошметки плоти забрызгали ботинок Дауда. Он с отвращением осмотрел это неприглядное зрелище.

— Уберите эту гадость, — сказал он.

Через секунду пустынники были уже у ног Дауда и послушно чистили его туфли ручной работы.

— Что бы это значило? — снова пробормотал Дауд. Во всех этих событиях несомненно присутствует какая-то внутренняя связь. Чуть больше, чем через полгода Имаджика будет праздновать годовщину Примирения. Двести лет пройдет с тех пор, как Маэстро Сартори попытался осуществить величайший магический акт, подобного которому никогда не происходило ни в одном из Доминионов. Планы этой магической церемонии разрабатывались здесь, в доме двадцать восемь по Гамут-стрит, и мистиф был одним из свидетелей этих приготовлений.

Разумеется, честолюбивые планы тех горячих дней закончились трагедией. Заклинания, которые должны были уничтожить разделявшую Имаджику трещину и примирить Пятый Доминион с остальными четырьмя, обратились против тех, кто в них участвовал. Многие великие маги, шаманы и теологи погибли. Несколько оставшихся в живых решили, что эта катастрофа не должна больше повториться, и объединились с целью изгнать из Пятого Доминиона все проявления магического знания. Но как они ни старались стереть прошлое, следы все равно оставались: следы того, о чем мечтали и на что надеялись, фрагменты посвященных Воссоединению стихотворений, написанных людьми, любое упоминание о которых старательно уничтожалось. А пока эти следы оставались, дух Примирения не мог умереть.

Но одного духа было недостаточно. Необходим был Маэстро, маг, который был бы достаточно высокомерен, чтобы поверить в то, что он сможет преуспеть там, где потерпели неудачу Христос и другие бесчисленные волшебники, имена которых в большинстве своем затерялись в закоулках прошлого. И хотя времена были неподходящими, Дауд не отвергал с порога возможность появления такого человека. В своей повседневной жизни ему все еще доводилось встречать людей, которые пытались проникнуть взглядом за дешевый мишурный занавес, способный отвлечь менее глубокие умы, и ждали откровения, которое уничтожит блестки и показную позолоту, ждали Апокалипсиса, который откроет перед Пятым Доминионом те чудеса, о которых он грезил в своем долгом сне.

Если Маэстро и собирался появиться, то ему следовало поторопиться. Вторую попытку Примирения невозможно подготовить за одну ночь, а если предстоящим летом ничего не произойдет, еще два столетия Имаджика останется разделенной. За это время Пятый Доминион вполне успеет уничтожить себя от скуки или неудовлетворенности, так что Примирение не сможет произойти уже никогда.

Дауд внимательно изучил свои заново отполированные туфли.

— Идеально, — сказал он. — Чего нельзя сказать обо всем остальном в этом злосчастном мире.

Он подошел к двери. Пустынники задержались у тела, сообразив, что им предстоит выполнить еще кое-какие обязанности. Но Дауд позвал их за собой.

— Мы оставим его здесь, — сказал он. — Кто знает? Может быть, он привлечет парочку привидений.

Глава 5

1

Два дня спустя после предрассветного звонка Юдит (за эти дни в мастерской успел сломаться водонагреватель, и перед Милягой возникла альтернатива: мыться в ледяной воде или не мыться вообще; он выбрал второе) Клейн вызвал его к себе домой. У него были хорошие новости. Он пронюхал о покупателе, чьи вкусы обычный рынок оказался не в состоянии удовлетворить, и Клейн окольными путями довел до его сведения, что у него есть возможность заполучить нечто по-настоящему любопытное. Миляга как-то успешно изготовил небольшого Гогена, который попал на свободный рынок и был куплен без единого вопроса. Сможет ли он сделать это снова? Миляга ответил, что может сварганить такого Гогена, перед которым прослезился бы сам автор. Клейн выдал Миляге аванс в размере пятисот фунтов, чтобы он мог заплатить за аренду мастерской, и оставил его наедине с предстоящей работой, заметив напоследок, что выглядит он гораздо лучше, чем раньше, хотя пахнет немного хуже.

Миляге было на это наплевать. Не мыться два дня было совсем не так страшно, когда живешь в одиночестве. И, раз уж рядом не было женщины, которая жаловалась бы на колючую щетину, небритость тоже не причиняла ему никаких хлопот. К тому же он вновь открыл для себя древнюю индивидуальную эротику: слюна, ладонь и фантазия. Этого было вполне достаточно. Мужчина может быстро привыкнуть к такому образу жизни: к слегка переполненному кишечнику, потным подмышкам и чувству приятной наполненности в яйцах. И только перед уик-эндом он затосковал по новым развлечениям, которые не ограничивались бы созерцанием своего тела в зеркале ванной. За прошлый год не было такой пятницы или субботы, которую он не провел бы на какой-нибудь вечеринке в окружении друзей Ванессы. Их телефонные номера до сих пор были записаны в его записной книжке — стоило только взять трубку, но сама мысль о возможном контакте вызывала у него тошноту. Как бы ни были они очарованы его персоной, все-таки они были ее друзьями, а не его, и в происшедшей катастрофе они неминуемо должны были встать на ее сторону.

Что же касается тех друзей, которые были у него до Ванессы, большинство из них стерлось в его памяти. Они были частичкой его прошлого, а прошлое не задерживалось у него в голове. В то время как люди, подобные Клейну, могли с абсолютной ясностью вспомнить события тридцатилетней давности, Миляга с трудом мог вспомнить, с кем и где он был каких-нибудь десять лет назад. Еще чуть-чуть дальше в прошлое — и хранилища его памяти оказывались пусты. Создавалось впечатление, что его сознание было рассчитано лишь на такое количество воспоминаний, которых было достаточно, чтобы придать правдоподобность его настоящему. Все остальное отправлялось в страну забвения. Он тщательно скрывал этот странный недостаток почти от всех своих знакомых, а когда его начинали особенно дотошно расспрашивать о прошлом, он просто-напросто выдумывал небылицы. Но этот недостаток не слишком беспокоил его. Он не знал, что значит иметь прошлое, и потому не особо страдал от его отсутствия. А из общения с другими людьми он заключил, что, хотя они и могут уверенно рассказывать о своем детстве, в большинстве своем все это лишь предположения или истории, узнанные с чужих слов, а иногда и откровенная выдумка.

Но он был не одинок в своем недостатке. Однажды Юдит по секрету сказала ему, что ей с трудом удается удерживать прошлое в памяти, но в тот момент она была пьяна, и впоследствии, когда он вновь поднял эту тему, стала яростно отказываться от своих слов. Думая о друзьях потерянных и друзьях забытых, он особенно остро ощутил свое одиночество, и когда зазвонил телефон, он поднял его с некоторой благодарностью.

— Фьюри слушает, — сказал он. Этим субботним вечером он чувствовал себя Фьюри. В трубке слышны были легкие щелчки, но ответа не последовало. — Кто говорит? — спросил он. Вновь молчание. Он раздраженно положил трубку. Спустя несколько секунд телефон зазвонил снова. — Ну кто там, черт побери? — крикнул он в трубку, и на этот раз чрезвычайно учтивый голос ответил ему, хотя и вопросом на вопрос:

— Я имею честь беседовать с Джоном Захария?

Не так уж часто обращались к Миляге подобным образом.

— Кто это? — повторил он снова.

— Мы встречались лишь однажды. Возможно, вы меня и не помните. Чарльз Эстабрук.

Некоторые люди застревают в памяти прочнее других. Так случилось и с Эстабруком. Тот самый тип, который подхватил Юдит, когда она сорвалась с высоко натянутого каната. Классический представитель вырождающейся английской нации, принадлежащий к второсортной аристократии, напыщенный, самодовольный и…

— Мне бы чрезвычайно хотелось с вами встретиться, если, конечно, это возможно.

— Не думаю, что нам есть что сказать друг другу.

— Это по поводу Юдит, мистер Захария. Одно дело, которое я вынужден хранить в строжайшей тайне, но оно, я хотел бы особенно подчеркнуть это обстоятельство, обладает чрезвычайной важностью.

Под воздействием причудливого синтаксиса собеседника Миляга почувствовал вкус к ясности и прямоте.

— Валяйте, рассказывайте, — согласился он.

— Не по телефону. Я вполне понимаю, что моя просьба могла показаться вам слегка неожиданной, но я умоляю вас прислушаться к ней.

— Я уже прислушался и говорю вам «нет». Я не желаю с вами встречаться.

— Даже для того, чтобы позлорадствовать?

— Это насчет чего?

— Насчет того, что я потерял ее, — сказал Эстабрук. — Она ушла от меня, мистер Захария, точно так же, как она ушла и от вас. Тридцать три дня назад. — Эта точность говорила о многом. Интересно, считает ли он часы? А может быть, и минуты? — Вам необязательно приходить ко мне домой, если вам этого не хочется. Собственно говоря, если быть до конца честным, мне и самому бы этого не очень-то хотелось.

Он говорил так, словно Миляга уже согласился с ним встретиться, что, впрочем, соответствовало действительности, хотя он до сих пор и не высказал этого вслух.

2

Разумеется, было жестоко вытаскивать из дома человека в таком возрасте в такой холодный день и заставлять его лезть на вершину холма, но жизненный опыт Миляги подсказывал ему, что надо доставлять себе маленькие удовольствия при каждом удобном случае. С Холма Парламента открывался прекрасный вид на Лондон, который не могла испортить даже облачная погода. Дул свежий ветер, и, как обычно в воскресенье, на холме собралась толпа любителей воздушных змеев. Их похожие на разноцветные свечки, игрушки парили в сумрачном зимнем небе. От ходьбы у Эстабрука перехватило дыхание, но, казалось, он был доволен, что Миляга выбрал именно это место.

— Я здесь уже лет сто не был. Сюда любила приходить моя первая жена, чтобы посмотреть на воздушных змеев.

Он вытащил из кармана фляжку с бренди и протянул ее Миляге. Тот отказался.

— Никак не могу согреться в последние дни. Одна из отрицательных сторон преклонного возраста. С положительными я познакомиться еще не успел. Вам сколько лет?

Вместо того чтобы признаться, что не знает, Миляга сказал:

— Почти сорок.

— Вы выглядите моложе своих лет. Собственно говоря, вы едва ли изменились с тех пор, как мы виделись в первый раз. Вы помните? На аукционе? Вы были с ней тогда. Я — нет. Огромная разница: с ней и без нее. В тот день я позавидовал вам так, как никогда не завидовал ни одному мужчине, просто потому, что она была рядом с вами. Позже, разумеется, мне доводилось видеть то же самое выражение на лицах других мужчин…

— Я пришел сюда не для того, чтобы все это выслушивать, — сказал Миляга.

— Да, я понимаю. Мне просто очень важно объяснить вам, каким сокровищем была она для меня. Годы, которые я провел вместе с ней, я считаю лучшими в своей жизни. Но, разумеется, лучшее не может длиться вечно, иначе какое же оно лучшее? — Он снова отхлебнул из фляжки. — Знаете, она никогда о вас не упоминала, — сказал он. — Я пытался спровоцировать ее на это, но она говорила, что выбросила вас из головы, забыла вас, что, разумеется, было неправдой…

— Ну почему же неправдой? Я готов в это поверить.

— Не верьте, — быстро сказал Эстабрук. — Вы были ее греховной тайной.

— Зачем вы пытаетесь польстить мне?

— Но это правда. Все это время, пока она была со мной, она любила вас. Поэтому мы и беседуем сейчас с вами. Потому что я знаю это, да и вы, скорее всего, тоже.

До сих пор они ни разу не упомянули ее по имени, словно из каких-то суеверных соображений. Она, женщина, абсолютная и невидимая сила. Это было лишь иллюзией, что они твердо стоят на земле. На самом деле они парили в небе, как воздушные змеи, и воспоминание о ней было той единственной ниточкой, которая привязывала их к реальности.

— Я совершил ужасный поступок, Джон, — сказал Эстабрук. Он снова поднес фляжку ко рту и сделал несколько больших глотков. — И теперь я ужасно об этом сожалею.

— Что такое?

— Можем мы немного отойти в сторонку? — сказал Эстабрук, косясь в сторону владельцев воздушных змеев, которые, впрочем, едва ли могли подслушать его слова, так как были, во-первых, слишком далеко, а во-вторых, слишком увлечены своим спортом. Но он почувствовал себя готовым поделиться своей тайной, лишь когда дистанция между их ушами и его признанием увеличилась вдвое. Но когда он все-таки решился, он сделал это просто и ясно. — Не знаю, что это на меня нашло, — сказал он, — но недавно я нанял человека для того, чтобы он убил ее.

— Что вы сделали?

— Мой поступок пугает вас?

— А вы как думали? Конечно!

— Видите ли, это высшая форма обожания — стремиться прекратить существование того, кого любишь, чтобы лишить его возможности продолжать жить без тебя. Это любовь высшего порядка.

— Это гнусное разъебайство!

— Да, вы правы, и это тоже. Но я не мог вынести… просто не мог вынести… саму мысль о том, что она жива и она не со мной… — Речь его стала путаться, слова тонули в слезах. — Она была так нежна со мной…

В это время Миляга думал о своем последнем разговоре с Юдит. Этот прерываемый помехами звонок из Нью-Йорка, цель которого так и осталась невыясненной. Знала ли она в тот момент, что ее жизни угрожает опасность? А если нет, то знает ли она сейчас? Он схватил Эстабрука за воротник пальто с той же силой, с которой страх сжал его сердце.

— Ты ведь не для того меня сюда притащил, чтобы сказать, что она мертва?

— Нет. Нет, — запротестовал он, не пытаясь высвободиться. — Я нанял этого человека, и я хочу остановить его…

— Так сделайте это, — сказал Миляга, отпуская пальто.

— Я не могу.

Эстабрук сунул руку в карман и извлек оттуда листок бумаги. Судя по его мятому виду, его сначала выбросили, а потом подобрали и расправили.

— Это я получил от человека, который нашел мне убийцу, — продолжил он. — Две ночи назад письмо было доставлено ко мне домой. Абсолютно очевидно, что он был пьян или одурманен наркотиками, когда писал это, но там указано, что в тот момент, когда я буду читать это письмо, он будет уже мертв. По всей видимости, так оно и есть. Он до сих пор не объявился. А он был моей единственной связующей нитью с убийцей.

— Где вы встретились с этим человеком?

— Он нашел меня.

— А с убийцей?

— Я виделся с ним где-то к югу от реки, точное место я не могу назвать. Было темно. Я был в растерянности. Кроме того, его уже там нет. Он уехал на ее поиски.

— Так предупредите ее.

— Я пытался. Она не стала разговаривать со мной. У нее сейчас новый любовник, и он так же ревнив, как и я в свое время. Мои письма, мои телеграммы отсылаются обратно нераспечатанными. Но он не сможет защитить ее. Этот человек, которого я нанял, его зовут Пай…

— Это что, кличка какая-нибудь?

— Я не знаю, — сказал Эстабрук. — Я не знаю ничего, кроме того, что я совершил нечто ужасное и вы должны помочь мне исправить положение. Вы должны. Этот парень по имени Пай, он смертельно опасен.

— А почему вы думаете, что она пойдет на контакт со мной?

— Гарантии, конечно, никакой. Но вы моложе меня и сильнее, а кроме того, у вас есть кое-какой… опыт по части преступной психологии. У вас больше шансов встать на пути между ней и Паем, чем у меня. Я дам вам деньги для убийцы. Вы сможете откупиться от него. Вам я заплачу, сколько скажете. Я богат. Предупредите ее, Захария, и убедите ее приехать домой. Я не вынесу, если ее смерть будет на моей совести.

— Поздновато вы об этом подумали.

— Я делаю все, чтобы предотвратить несчастье. Так что же, по рукам?

— Мне нужно письмо от человека, который свел вас с убийцей, — сказал Миляга.

— Это просто какой-то набор бессмысленностей, — сказал Эстабрук.

— Если он мертв и она тоже умрет — это письмо будет вещественным доказательством независимо от того, есть в нем смысл или нет. Давайте его сюда, или сделка не состоится.

Эстабрук засунул руку во внутренний карман, собираясь достать письмо, но, дотронувшись до него, он заколебался. Несмотря на все разговоры о чистой совести и о том, что Миляга призван спасти ее, ему ужасно не хотелось расставаться с письмом.

— Я так и думал, — сказал Миляга. — Ты хочешь перестраховаться: если что-нибудь случится, виновным будут считать меня. Убирайся и чеши сам себе свои яйца.

Он повернулся к Эстабруку спиной и стал спускаться с холма. Эстабрук побежал за ним, выкрикивая его имя, но Миляга не стал замедлять шаги. «Пусть побегает».

— Ну хорошо! — услышал он у себя за спиной. — Хорошо! Держите!

Миляга пошел помедленнее, но не остановился. Посерев от натуги, Эстабрук нагнал его.

— Письмо ваше, — сказал он.

Миляга взял письмо и положил его в карман, не став разворачивать. У него будет достаточно времени для чтения во время полета.

Глава 6

1

Тело Чэнта было обнаружено на следующий день 93-летним Албертом Берком, который наткнулся на него, разыскивая свою убежавшую дворняжку по кличке Киппер. Животное еще на улице почуяло тот запах, который его владелец ощутил лишь на лестнице, по которой он поднимался, чередуя призывные свисты с проклятиями. Это был запах разлагающейся плоти. Осенью 1916 года Алберт сражался за свою страну в битве на Сомме, и ему приходилось жить в одном окопе со своими мертвыми соратниками в течение нескольких дней. Зрелище и запах смерти не произвели на него угнетающего впечатления. Собственно говоря, именно его жизнерадостная реакция на свою находку придала попавшей в вечерние новости истории особую пикантность, которая и обеспечила ей большее внимание со стороны газет, чем можно было предположить, что в свою очередь заставило чей-то острый глаз трудиться над восстановлением облика умершего. Через день предполагаемый облик был обнародован, а в среду женщина, живущая в муниципальном доме к югу от реки, опознала в нем своего соседа по лестничной площадке, мистера Чэнта.

Обыск его квартиры стал причиной создания еще одной выразительной картины, темой которой на этот раз оказалась не смерть Чэнта, а его жизнь. В заключении полиции говорилось, что умерший был приверженцем какой-то загадочной религии. Сообщалось, что в комнате его возвышался небольшой алтарь, украшенный высохшими головами животных, вид которых судебные эксперты определить не смогли, а в центре его стоял идол такого непристойного вида, что ни одна газета не осмелилась опубликовать его изображение, не говоря уже о фотографии. Желтая пресса с особым наслаждением расписывала эту историю, тем более что все эти странные предметы принадлежали человеку, который, судя по всему, был убит. На первых полосах выходили статьи, с едва скрываемым расизмом вещавшие о распространяющейся заразе извращенных иностранных религий. Между подобными материалами и рассказами о подвигах Берка на Сомме сообщения о смерти Чэнта заняли немало газетной площади. Это обстоятельство имело несколько последствий: ультраправые совершили несколько нападений на лондонские мечети, раздался призыв к уничтожению дома, в котором жил Чэнт, а Дауд оказался в одной из башен Хайгейта, куда он был вызван в отсутствие своего хозяина Оскара Годольфина, брата Чарльза Эстабрука.

2

В 1780 годах, когда Хайгейтский холм был таким крутым и изборожденным колеями, что экипажам зачастую не удавалось преодолеть подъем, а поездка в город была достаточно опасной, что вынуждало благоразумного человека захватить с собой пистолеты, торговец по имени Томас Роксборо соорудил себе на Хорнси Лейн красивый дом, который был спроектирован для него неким Генри Холландом. В те времена из окон этого дома открывались прекрасные виды: с южной стороны была видна река, на север и на восток тучные пастбища тянулись до самого Хэмстеда, который тогда был крошечной деревушкой. Сходные виды туристы могли по-прежнему наблюдать с моста на Арчуэй-роуд, но прекрасный дом Роксборо исчез, и на его месте в конце тридцатых возникла безымянная десятиэтажная башня, находившаяся на некотором удалении от дороги. Между дорогой и башней росли хорошо ухоженные деревья. Зеленый экран был недостаточно плотным, чтобы полностью заслонить ее, но его вполне хватало на то, чтобы сделать и так ничем не примечательное здание практически совсем невидимым. Почта, которую доставляли туда, состояла только из циркуляров и различных официальных бумаг. Никто не снимал там помещения — ни частные лица, ни фирмы. И тем не менее владельцы башни Роксборо поддерживали в ней идеальный порядок. Примерно раз в месяц они собирались в единственной комнате, расположенной на верхнем этаже здания, названного именем человека, который владел этим участком земли двести лет назад и завещал его обществу, основателем которого он был.

Мужчины и женщины (всего одиннадцать человек), которые встречались здесь на несколько часов, а потом возвращались к своему ничем не примечательному повседневному существованию, были потомками тех немногих вдохновленных безумцев, которых Роксборо удалось собрать в те черные дни, которые последовали за неудачной попыткой Примирения. Никакого вдохновения в них уже не осталось, было лишь смутное понимание тех целей, которые преследовал Роксборо, создавая свое Общество Tabula Rasa — Чистой Доски. Но так или иначе они встретились, отчасти потому, что в раннем детстве один из их родителей (обычно это был отец) отводил их в сторонку и говорил, что огромная ответственность ляжет на их плечи, ответственность за сохранение и передачу потомкам тщательно охраняемой семейной тайны, а отчасти потому, что Общество способно было о себе позаботиться. Роксборо был не только богатым, но и умным человеком. За свою жизнь он скупил значительные участки земли, и прибыль, получаемая от этих капиталовложений, росла по мере роста Лондона. Единственным получателем этих денег было Общество, хотя фонды его были так изобретательно распределены между различными компаниями и посредниками, которые не подозревали о своем месте в общей системе, что никто из людей, работавших на Общество, какую бы должность он ни занимал, так никогда и не узнал о его существовании.

Это странное и бесцельное процветание Tabula Rasa продолжалось в течение двух столетий. Все так же, по завету Роксборо, собирались его члены, чтобы поговорить о тех секретах, которыми они владеют, и полюбоваться видом города с Хайгейтского холма.

* * *

Каттнер Дауд бывал здесь несколько раз, но ни разу, до сегодняшнего вечера, ему не приходилось присутствовать на заседании Общества. Его повелитель, Оскар Годольфин, был одним из тех Одиннадцати, кто наследовал делу Роксборо, хотя ни один из них не был таким лицемером, как Годольфин, который, с одной стороны, состоял членом общества, целью которого было полное искоренение магии, а с другой стороны был повелителем (Годольфин бы сказал хозяином) существа, вызванного с помощью все той же магии в год той самой трагедии, которая и вызвала появление Общества.

Этим существом был, конечно, Дауд. Члены Общества знали о его существовании, но они и не подозревали о его происхождении, иначе они никогда бы не вызвали его сюда и не позволили ему войти в священную Башню. Скорее всего, они последовали бы эдикту Роксборо и уничтожили его, чего бы это ни стоило их телу, душе или психическому здоровью. Разумеется, они знали, как это сделать, или, по крайней мере, имели возможность это узнать. По слухам, в Башне хранилась непревзойденная библиотека трактатов, гримуаров, энциклопедий и сборников, собранная Роксборо и группой магов Пятого Доминиона, которые первыми начали подготавливать попытку Примирения. Одним из них был Джошуа Годольфин, граф Беллингемский. Он и Роксборо, в отличие от большинства своих ближайших друзей, сумели пережить катастрофические события, случившиеся в разгаре лета почти двести лет назад. Предание гласило, что после трагедии Годольфин уединился в своем загородном поместье и никогда больше не покидал его пределов. Роксборо же, будучи наиболее практичным и деятельным из всей группы, в дни катаклизма сохранил оккультные библиотеки своих погибших коллег, спрятав тысячи томов в подвале своего дома, где они, как он написал в письме к графу, не смогут больше отравлять нехристианскими честолюбивыми помыслами головы честных людей, таких, какими были наши дорогие друзья. Отныне мы должны изгнать эту проклятую магию с наших берегов. Однако тот факт, что он просто спрятал книги под замком, вместо того чтобы уничтожить их, свидетельствовал о внутренней противоречивости его мыслей. Невзирая на все те ужасы, которые ему довелось увидеть, и крайнюю степень возникшего у него отвращения, небольшая часть его души все еще находилась под властью обаяния, которое объединило его, Годольфина и друзей в их безумной затее.

Стоя в пустом холле Башни, Дауд тревожно поежился при мысли о том, что где-то неподалеку от него находится самое большое находящееся за пределами Ватикана собрание магической литературы, в которой описывается множество способов вызывания и уничтожения существ, подобных ему. Хотя, конечно, он не был обычным духом. Большинство тех, кто попадал во власть магов, были тупыми, безмозглыми исполнителями, выловленными из Ин Ово — пространства между Землей и Примиренными Доминионами, — как омары из ресторанного аквариума. Он же, в отличие от них, был профессиональным актером и пользовался большим успехом. Не глупость, но страдание отдало его во власть человека. Он увидел лицо Самого Хапексамендиоса и, наполовину лишившись рассудка от этого зрелища, не смог противостоять заклинаниям и утратил свободу. Его заклинателем, разумеется, был Джошуа Годольфин, и он приказал ему служить его роду до скончания века. Когда Джошуа уединился за надежными стенами своего поместья, Дауд оказался предоставлен самому себе вплоть до кончины старого джентльмена, после которой он вернулся, чтобы предложить свои услуги сыну Джошуа, Натаниэлю. Но тайну своего происхождения он раскрыл ему только тогда, когда сделался незаменимым, опасаясь, как бы не попасть в ловушку между чувством долга и христианским рвением.

Опасения эти, впрочем, были совершенно напрасны, так как ко времени, когда Дауд приступил к новой службе, Натаниэль вырос во внушительных размеров развратника и повесу, которому было абсолютно безразлично, кем был Дауд, лишь бы в его обществе не было скучно. Так и продолжалась жизнь Дауда от поколения к поколению; иногда он менял лицо (элементарный трюк), чтобы скрыть свое долголетие от быстро стареющего мира людей. Но никогда не забывал он о том, что в один прекрасный день Tabula Rasa может раскрыть его двойную игру и отыскать в своих книгах какой-нибудь зловредный способ его уничтожения. С особой силой ощущал он эту возможность сейчас, ожидая, пока его позовут на заседание.

Это произошло спустя полтора часа, а все это время он развлекал себя мыслями о спектаклях, которые ему предстояло увидеть на следующей неделе. Театр остался его главной страстью, и он смотрел практически все постановки, независимо от их художественной ценности. На следующий вторник у него были билеты на расхваленного прессой «Короля Лира» в Национальном театре, а спустя два дня его ожидало место в партере на возрожденной «Турандот» в Колизеуме. Да, ему предстоит много приятного, лишь бы поскорее закончилась эта злосчастная встреча.

Наконец лифт загудел, и из него вышел один из самых молодых членов Общества — Джайлс Блоксхэм. В свои сорок лет Блоксхэм выглядел на восемьдесят. «Требуется своего рода талант, — заметил как-то раз о нем Годольфин (а он любил подмечать всякие связанные с обществом нелепости, в особенности когда был навеселе), — чтобы выглядеть опустившимся развратником, не обладая его богатым опытом».

— Мы освободились и ждем вас, — произнес Блоксхэм, жестом пригласив Дауда войти в лифт. — Я думаю, вы понимаете, — добавил он, пока они поднимались, — что, если вы когда-нибудь осмелитесь произнести хотя бы одно слово о том, что вы здесь видели, Общество уничтожит вас так быстро и тщательно, что даже ваша мать не вспомнит о том, что вы были рождены на свет.

Эта напыщенная угроза звучала крайне нелепо, будучи произнесенной гнусавым голоском Блоксхэма, но Дауд разыграл из себя провинившегося чиновника перед лицом разгневанного начальства.

— Я прекрасно понимаю это, — сказал он.

— Это чрезвычайная мера, — продолжал Блоксхэм, — вызвать на заседание человека, который не является членом Общества. Но и обстоятельства чрезвычайные. Впрочем, вам об этом знать не следует.

— Да-да, вы правы, — сказал Дауд, разыгрывая воплощенную невинность. Этим вечером он будет покорно сносить их снисходительность, тем более что с каждым днем в нем растет уверенность в том, что вскоре произойдет нечто такое, что потрясет эту Башню до основания. А когда это случится, он будет отомщен.

Двери лифта открылись, и Блоксхэм велел Дауду следовать за ним. Проходы, по которым они шли, были голыми и лишенными ковров. Такой же оказалась и комната, куда его ввели. На всех окнах шторы были опущены; огромный стол с мраморной крышкой освещался верхними лампами, свет которых падал и на шестерых членов Общества (среди них были две женщины), сидевших вокруг. Судя по беспорядочно наставленным бутылкам, стаканам и переполненным пепельницам, они заседали уже не один час. Блоксхэм налил себе стакан воды и занял свое место. Осталось только одно свободное место — место Годольфина. Дауду не предложили занять его, и он остался стоять у конца стола, слегка смущенный устремленными на него взглядами. Среди сидевших за столом не было ни одного человека, который пользовался бы широкой известностью. Хотя все они происходили из богатых и влиятельных семей, их влияние и богатство никогда не выставлялись напоказ. Общество запрещало своим членам занимать важные посты, а также брать себе в супруги человека, который может возбудить любопытство прессы. Оно работало втайне — ради уничтожения тайны. Возможно, именно этот парадокс и должен был рано или поздно привести его к катастрофе.

На другом конце стола, напротив Дауда, перед грудой газет, без сомнения, содержавших рассказ Берка, сидел мужчина профессорского вида. Судя по всему, он уже разменял свой седьмой десяток, пряди его седых волос прилипли к черепу. По описаниям Годольфина Дауд узнал этого человека. Это был Хуберт Шейлс, получивший от Оскара прозвище Ленивца. Он двигался и говорил с такой медлительной осторожностью, словно был сделан из стекла.

— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он.

— Он знает, — вставил Блоксхэм.

— Какие-то трудности с мистером Годольфином? — отважился на вопрос Дауд.

— Его здесь нет, — сказала одна из женщин справа от Дауда. Лицо ее, частично скрытое за спутанной паклей черных крашеных волос, выглядело изможденным.

«Элис Тирвитт, — догадался Дауд. — В этом-то и вся трудность».

— Понятно, — сказал Дауд.

— Так где же он, черт побери? — спросил Блоксхэм.

— Он путешествует, — ответил Дауд. — Наверное, он не знал о том, что собрание состоится.

— Как и все мы, — сказал Лайонел Уэйкмен, лицо которого покраснело от выпитого виски. Пустая бутылка покоилась на сгибе его руки.

— Где он путешествует? — спросила Тирвитт. — Нам обязательно надо его найти.

— Боюсь, мне это неизвестно, — сказал Дауд. — Его дела заставляют его разъезжать по всему миру.

— Какие такие дела? — с трудом ворочая языком, произнес Уэйкмен.

— У него кое-какие капиталовложения в Сингапуре, — ответил Дауд. — И в Индии. Хотите, чтобы я подготовил справку? Я уверен, что он…

— На хер эту справку! — сказал Блоксхэм. — Нам нужен он сам. Здесь и сейчас.

— Боюсь, его точное местонахождение мне неизвестно. Где-то в Юго-Восточной Азии.

Потом, потушив сигарету, заговорила суровая, но не лишенная привлекательности женщина, сидевшая слева от Уэйкмена. Это наверняка была Шарлотта Фивер, Алая Шарлотта, как называл ее Оскар. «Род Роксборо на ней завершится, — сказал как-то он, — если, конечно, она не ухитрится оплодотворить одну из своих подружек».

— Здесь ему не какой-нибудь бордель, в который он может заявиться, когда ему приспичит.

— Правильно, — вставил Уэйкмен, — здесь гораздо скучнее.

Шейлс взял одну из лежавших перед ним газет и швырнул ее по поверхности стола в направлении Дауда.

— Я полагаю, вам приходилось читать об этом теле, найденном в Клеркенуэлле? — спросил он.

— Да.

Шейлс выдержал паузу, переводя взгляд с одного члена Общества на другого. Что бы он там ни собирался сказать, вопрос о том, стоит ли говорить об этом Дауду, несомненно подвергся предварительному обсуждению.

— У нас есть причины полагать, что этот Чэнт из другого Доминиона.

— Прошу прощения? — сказал Дауд, разыгрывая недоумение. — Я не вполне вас понимаю. Какой такой Доминион?

— Отбросьте свои предосторожности, — сказала Шарлотта Фивер. — Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Не пытайтесь уверить нас, что вы двадцать пять лет служили у Оскара и так ничего и не узнали.

— Я знаю очень мало, — запротестовал Дауд.

— Вполне достаточно, чтобы быть в курсе приближающейся годовщины, — сказал Шейлс.

«Бог мой! — подумал Дауд. — Они не так уж глупы, как кажется».

— Вы говорите о годовщине Примирения? — спросил он.

— Вот именно. В середине этого лета…

— К чему говорить об этом вслух? — сказал Блоксхэм. — Он и так уже знает больше, чем следует.

Шейлс проигнорировал это замечание и начал было снова, но в тот момент раздался голос, исходящий от массивной фигуры, сидевшей в тени и до этого хранившей молчание. Все это время Дауд ждал, когда этот человек, Матиас Макганн, произнесет свое суждение. Если у Tabula Rasa и был лидер, то им являлся именно он.

— Хуберт? — спросил он. — Могу я сказать свое мнение?

— Конечно, — пробормотал Шейлс.

— Мистер Дауд, — сказал Макганн, — я не сомневаюсь, что Оскар не держал язык за зубами. У каждого из нас есть свои слабости. Его слабостью были вы. Никто из нас не обвиняет вас за то, что вы не сочли нужным заткнуть уши. Но это Общество было создано с весьма специфической целью, и порой во имя достижения цели ему приходилось идти на самые крайние меры. Я не буду вдаваться в детали. Как уже сказал Джайлс, вы оказались осведомленнее, нежели хотелось бы каждому из нас. Так что, поверьте мне, мы сумеем заставить замолчать всякого, кто подвергнет этот Доминион опасности.

Он подался вперед. У него оказалось лицо человека с хорошим характером, но неудовлетворенного своей теперешней судьбой.

— Хуберт упомянул о том, что приближается годовщина. Это действительно так. И силы, стремящиеся нарушить спокойствие этого Доминиона, возможно, готовятся к тому, чтобы ее отпраздновать. В настоящее время вот это, — он указал на газету, — является единственным свидетельством того, что такие приготовления действительно велись, но если найдутся и другие, то они будут немедленно уничтожены нашим Обществом и его агентами. Вы понимаете? — Он не стал ждать ответа. — Это очень опасно, — продолжал он. — Люди заинтересуются и начнут исследования. Ученые. Мистики. Они начнут задумываться. Потом они начнут мечтать, грезить.

— Я понимаю, это действительно очень опасно, — сказал Дауд.

— Не пытайся подлизываться, ты, самодовольный ублюдок! — взорвался Блоксхэм. — Мы все знаем, чем ты там занимался вместе с Годольфином. Скажи ему, Хуберт!

— Я напал на след кое-каких артефактов… внеземного происхождения. И след этот ведет к Оскару Годольфину.

— Это еще неизвестно, — вставил Лайонел. — Наверняка эти уроды навешали нам лапши на уши.

— Я рада, что вина Годольфина доказана, — сказала Элис Тирвитт. — А заодно и этого типа.

— Я возражаю, — сказал Дауд.

— Вы занимались магией! — завопил Блоксхэм. — Признавайся! — Он поднялся и стукнул кулаком по столу. — Признавайся немедленно!

— Сядьте, Джайлс, — сказал Макганн.

— Вы только гляньте на него, — продолжал Блоксхэм, тыча пальцем в направлении Дауда. — Он же виновен, как смертный грех.

— Я же сказал, сядьте, — повторил Макганн, слегка повышая голос. Сконфузившись, Блоксхэм сел. — Мы не собираемся судить вас, — сказал Макганн Дауду. — Нам нужен Годольфин.

— Вы должны найти его, — сказала Фивер.

— А когда найдете, — добавил Шейлс, — скажите ему, что у меня есть несколько предметов, которые могут показаться ему знакомыми.

Над столом воцарилась тишина. Несколько лиц повернулись к Матиасу Макганну.

— Я полагаю, мы закончили, — сказал он. — Если, конечно, у вас нет желания что-то сказать.

— Не думаю, — ответил Дауд.

— Тогда вы можете идти.

На этом разговор был окончен, и Дауд удалился. До лифта его сопровождала Шарлотта Фивер, а спускаться ему пришлось в одиночестве. Они знали больше, чем он предполагал, но все же были далеки от истины. Возвращаясь на машине на Риджентс Парк-роуд, он восстанавливал в памяти детали допроса для того, чтобы суметь пересказать их впоследствии. Пьяные несообразности Уэйкмена, неосторожность Шейлса, слова Макганна, вкрадчивые и мягкие, как бархатные ножны. Все это, а в особенности расспросы о местонахождении отсутствующего, он повторял про себя для того, чтобы передать Годольфину.

«Где-то на востоке» — так сказал о нем Дауд. На востоке Изорддеррекса? — что ж, вполне возможно. Например, в Кеспаратах, возведенных недалеко от гавани, где Оскар частенько закупал контрабанду, доставленную из Хакаридека или с Островов. Но там ли он был, или в каком-нибудь другом месте, у Дауда не было никакой возможности вернуть его назад. Он вернется тогда, когда вернется, так что Tabula Rasa придется подождать, хотя чем дольше им придется ждать, тем скорее один из них выскажет вслух подозрение, которое, без сомнения, уже пришло многим в голову: подозрение о том, что игры Годольфина с талисманами и женщинами сомнительной репутации являются лишь верхушкой айсберга. Возможно, они даже могут заподозрить, что он совершает путешествия.

Он, конечно, не был единственным обитателем Пятого Доминиона, пересекавшим границу в том и другом направлении. Много путей вело от Земли к Примиренным Доминионам. Некоторые из них были безопасней других, но все они использовались, и не только магами. Иногда находили свой путь и поэты (случалось, они возвращались и рассказывали об увиденном). На протяжении столетий происходило это и со многими священниками, и с отшельниками, которые так упорно размышляли о сущности этих путей, что Ин Ово поглощало их и выплевывало уже в другой мир. Любая душа, оказавшаяся в бездне отчаяния или поднявшаяся на вершины вдохновения, могла получить туда доступ. Но лишь несколько человек на памяти Дауда превратили для себя это путешествие в такое же обычное дело, каким оно стало для Годольфина.

Но сейчас для путешественников с обеих сторон наступили не лучшие времена. Примиренные Доминионы находились под контролем Автарха Изорддеррекса уже более ста лет, и каждый раз, когда Годольфин возвращался назад, он рассказывал о новых беспорядках. На огромных пространствах, от окраин Первого Доминиона до Паташоки и ее городов-спутников в Четвертом, все чаще стали раздаваться голоса, призывающие к восстанию. Соглашение по вопросу о том, как свергнуть тиранию Автарха, пока еще не было достигнуто, но повсюду зрели семена недовольства, постоянно прораставшие восстаниями и забастовками, зачинщики которых неизменно арестовывались и предавались смертной казни. Но в некоторых случаях меры Автарха носили еще более драконовский характер. Целые сообщества были уничтожены во имя Двигателя Изорддеррекса. У племен и небольших народов были отняты их боги, их земли и их право на произведение потомства, а некоторые из них были просто-напросто вырезаны во время погромов, происходивших под личным покровительством Автарха. Но ни один из этих ужасов не заставил Годольфина отказаться от путешествий в Примиренные Доминионы. Может быть, события сегодняшнего вечера заставят его сделать это? Во всяком случае, хотя бы на время, до тех пор, пока подозрения Общества не рассеются.

* * *

Как это ни было утомительно, но Дауд знал, что другого выхода нет: этой ночью он должен ехать в поместье Годольфина, среди пустынных земель которого находится стартовая площадка Оскара. Там он будет ждать его возвращения, словно стосковавшаяся по хозяину собака. Но не только Оскару придется оправдываться в ближайшее время, та же участь предстоит и ему. В свое время убийство Чэнта казалось ему очень проницательным маневром — да и так приятно было поразвлечься в отсутствие подходящего театрального спектакля, — но Дауд не предвидел, какой фурор оно произведет. Это же надо было оказаться таким непредусмотрительным! Англичанам ведь так нравятся убийства, в особенности с пояснительными рисунками и чертежами. А тут еще этот пронырливый мистер Берк с Соммы, да и политических скандалов почти не было, — словом, все будто сговорились, чтобы обеспечить Чэнту долгую посмертную славу. Надо быть готовым к гневу Годольфина. Впрочем, надо надеяться, что вскоре он сменится более серьезными опасениями по поводу подозрений Общества. Дауд понадобится Годольфину для того, чтобы рассеять эти подозрения, а человек, которому нужна его собака, никогда не станет бить ее слишком больно.

Глава 7

1

Миляга позвонил Клейну из аэропорта, за несколько минут до вылета. Он изложил Честеру сильно отредактированную версию происшедшего, ни словом не упомянув об Эстабруке и убийце, объяснив лишь, что Юдит больна и попросила его, чтобы он приехал. Клейн не произнес ожидаемой тирады. Он просто заметил довольно усталым тоном, что раз уж слово Миляги стоит так мало после всех тех усилий, которые он, Клейн, предпринял, чтобы найти ему работу, то не лучше ли им разорвать деловые отношения прямо сейчас. Миляга принялся умолять его о снисхождении, на что Клейн сказал, что позвонит в мастерскую через два дня и если никто ему не ответит, он будет считать сделку расторгнутой.

— Твой хер — это твоя смерть, — сказал он на прощание.

Во время полета Миляге хватило времени подумать и об этом замечании, и о разговоре на Холме Змеев, воспоминание о котором по-прежнему беспокоило его. Во время самого разговора он пережил эволюцию от подозрения к недоверию, затем к отвращению и в конце концов принял предложение Эстабрука. Но несмотря на то, что последний сдержал свое обещание и вручил ему на путешествие более чем достаточную сумму денег, чем больше Миляга вспоминал, тем сильнее в нем возрождалась его первая ответная реакция — недоверие. Его сомнения сосредоточились на двух пунктах рассказа Эстабрука: на самом убийце (пресловутый мистер Пай, нанятый неизвестно где) и, в особенности, на человеке, который свел Эстабрука с наемником, — на Чэнте, чья смерть служила пищей средствам массовой информации в течение нескольких последних дней.

Письмо погибшего, как и предупреждал Эстабрук, практически не поддавалось расшифровке, располагаясь в диапазоне между проповеднической риторикой и опиумными фантазиями. То обстоятельство, что Чэнт, зная, что вскоре его убьют (эта часть письма не вызывала сомнения), дал себе труд излагать горы чепухи под видом жизненно важной информации, свидетельствовало о серьезном душевном расстройстве. В каком же душевном расстройстве должен был тогда пребывать сам Эстабрук, имевший дело с этим чокнутым? И, продолжая эту мысль: не оказался ли Миляга еще безумнее, взявшись выполнять поручение Эстабрука?

Однако в центре всех этих фантазий и умствований находились два неоспоримых факта: смерть и Юдит. Первая настигла Чэнта в брошенном доме в Клеркенуэлле — тут уж никаких сомнений не было. Вторая же, не подозревая о злодействе своего мужа, могла стать ее следующей жертвой. Его задача была простой: успеть встать на пути между ними.

* * *

Он вселился в отель на углу 52-й и Мэдисон в пять с небольшим вечера по нью-йоркскому времени. Из его окна на четырнадцатом этаже открывался вид на город, но гостеприимным его назвать было никак нельзя. Пока он ехал из аэропорта Кеннеди, заморосил дождь, грозивший в любой момент перейти в снег, и сводки погоды обещали дальнейшее похолодание. Однако его это устраивало. Серый сумрак, оглашаемый гудками и визгом тормозов, доносившимися с расположенного внизу перекрестка, соответствовал его расположению духа. Как и в Лондоне, в Нью-Йорке у него тоже когда-то были друзья, которых он впоследствии потерял. Единственным человеком, которого он собирался здесь разыскивать, была Юдит.

Откладывать поиски не имело смысла. Он заказал кофе, принял душ, выпил, надел свой самый теплый свитер, кожаную куртку, вельветовые брюки и тяжелые ботинки и покинул отель. Такси поймать было трудно, и, прождав десять минут у обочины под навесом отеля, он решил пройти несколько кварталов в направлении центра города и, если повезет, поймать такси по дороге. Ну а если не повезет, то холод по крайней мере прочистит ему мозги. Когда он достиг 70-й улицы, снег с дождем перешел в легкую морось, и шаг его стал более энергичным. В десяти кварталах отсюда Юдит была занята обычными вечерними приготовлениями: возможно, она принимала ванну или одевалась, чтобы провести вечер вне дома. Десять кварталов — по минуте на квартал. Через десять минут он окажется перед ее домом.

2

После нападения Мерлин стал заботливым, как неверный муж: звонил ей из офиса почти каждый час и несколько раз предлагал ей поговорить с психоаналитиком или, по крайней мере, с кем-то из его многочисленных друзей, кто подвергся нападению или был ограблен на улицах Манхеттена. Она отказалась. С физической точки зрения она чувствовала себя абсолютно нормально. С психической тоже. Хотя она и слышала о том, что последствия нападения, среди которых могут быть депрессия и бессонница, часто начинают сказываться лишь после некоторого перерыва, на себе она пока этого не ощущала. Спать по ночам ей не давала тайна того, что с ней произошло. Кто он был, человек, знавший ее имя, который пережил катастрофу, способную убить любого другого, и после этого сумел убежать от здорового мужчины? И почему в чертах его лица она разглядела лицо Джона Захарии? Дважды она начинала рассказывать Мерлину о встрече у Блумингдейла и оба раза в последний момент переводила разговор на другую тему, не в силах вынести его заботливого снисхождения. Эта тайна принадлежит ей, и она сама должна ее разгадать. Если же она поторопится рассказать о ней другому человеку, то, возможно, она так навсегда и останется тайной.

Тем временем квартира Мерлина была превращена в безопасный бастион. В доме было два швейцара: Серджио дежурил днем, а Фредди ночью. Мерлин подробнейшим образом описал им нападавшего и велел никого не пропускать на второй этаж без разрешения миссис Оделл. Кроме того, они должны были провожать посетителей до входа в квартиру и выводить их обратно, если никто не ответит на их звонок. Оставаясь за закрытыми дверями, она была в полной безопасности. Зная, что этим вечером Мерлин будет работать до девяти и за стол они сядут поздно, она решила провести время, заворачивая и надписывая подарки, приобретенные ею во время многочисленных походов на Пятую Авеню. Свои труды она скрашивала вином и музыкой. Фонотека Мерлина состояла в основном из фривольных песенок его пришедшейся на 60-е годы молодости, и это ее устраивало. Она слушала сексуальный ритм-энд-блюз, время от времени потягивая хорошо охлажденный «Совиньон», вполне довольная собой. Только один раз она оторвалась от беспорядочной кучи лент и бумаг, чтобы подойти к окну. Стекло оказалось запотевшим. Она не стала протирать его. Пусть мир будет не в фокусе. Этим вечером у нее нет настроения на него смотреть.

* * *

Достигнув перекрестка, Миляга увидел в одном из окон второго этажа стоявшую женщину. Несколько секунд он наблюдал за ней, пока небрежно закинутая назад рука, пробежавшая по длинным волосам, не помогла ему опознать Юдит. Она не бросила назад ни единого взгляда, который свидетельствовал бы о том, что в комнате еще кто-то есть. Она просто делала глоток за глотком, ворошила волосы и наблюдала за вечерним сумраком. Раньше он думал, что ему будет легко приблизиться к ней, но теперь, наблюдая за ней издали, он понял, что это не так.

Когда он увидел ее впервые — это было столько лет назад, — его охватило чувство, близкое к панике. Он почувствовал, как все внутри него переворачивается и тело его превращается в безвольную тряпку. Последовавшее за этим соблазнение было как проявлением любви, так и местью, попыткой подчинить себе того, кто обладает над ним необъяснимой властью. Конечно, красота ее околдовывала, но он знал и других, столь же красивых женщин, которые, однако, не ввергали его в панику. Что же в Юдит повергло его в такое смущение — сейчас и тогда? Он смотрел на нее, пока она не отошла от окна, потом он стал смотреть на окно, где она была, но в конце концов он почувствовал себя изнуренным, как от долгого созерцания, так и от холода в ногах. Он нуждался в подкреплении, которое помогло бы ему устоять против холода и против этой женщины. Он прошел несколько кварталов на восток и наконец набрел на бар, где, пропустив пару бурбонов, от всей души пожелал себе избавиться от пристрастия к противоположному полу, заменив его алкоголем.

* * *

Услышав звук незнакомого голоса, Фредди, ночной швейцар, недовольно бормоча, поднялся со своего места в каморке рядом с лифтом. Сквозь металлическую решетку и пуленепробиваемое стекло парадной двери виднелся чей-то темный силуэт. Лица он разглядеть не мог, но этого человека он не знал — в этом не было ни малейшего сомнения, что само по себе уже было странно. Он работал в этом доме пять лет и знал в лицо почти всех, кто заходил к жильцам. Ворча, он пересек увешанный зеркалами вестибюль, втянув брюшко при виде своего отражения. Потом замерзшими пальцами он отпер дверь. Открывая дверь, он понял свою ошибку. Хотя от порыва ледяного ветра глаза его начали слезиться, и черты человека расплылись, они были прекрасно ему известны. Как он мог не узнать своего собственного брата? Он как раз собирался позвонить ему и спросить, как идут дела в Бруклине, когда услышал его голос и стук в дверь.

— Ты что здесь делаешь, Флай?

Флай улыбнулся своей щербатой улыбкой.

— Дай, думаю, зайду, — сказал он.

— У тебя что-то не в порядке?

— Да нет, все отлично, — сказал Флай. Несмотря на убедительное свидетельство всех его чувств, Фредди чувствовал себя немного не по себе. Темный силуэт на пороге, его слезящиеся глаза, сам факт того, что Флай, никогда не приезжавший в город в будние дни, вдруг оказался здесь, — все это внушало ему какую-то не вполне понятную тревогу.

— Что тебе нужно? — спросил он. — Ты не должен был здесь оказаться.

— И тем не менее я здесь, — сказал Флай, проходя мимо Фредди в вестибюль. — Я думал, тебе будет приятно меня увидеть.

Фредди закрыл дверь, пытаясь сосредоточиться на своих мыслях. Но они разбегались от него, словно во сне. Он никак не мог сопоставить факт присутствия Флая со своими сомнениями и решить, что из такого сопоставления вытекает.

— Я, пожалуй, прогуляюсь, — сказал Флай, направляясь к лифту.

— Подожди! Ты не имеешь права.

— Ты что, боишься, что я устрою пожар?

— Я сказал: нет! — ответил Фредди и, несмотря на то, что в глазах у него все расплывалось, нагнал брата и остановил его на полпути к лифту. От быстрого рывка взгляд его прояснился, и он увидел посетителя яснее.

— Ты не Флай! — крикнул он.

Он попятился к своей каморке рядом с лифтом, где у него был спрятан револьвер, но незнакомец опередил его. Он схватил Фредди и едва заметным движением руки отшвырнул его прочь, в противоположный конец вестибюля. Фредди закричал, но кто мог прийти к нему на помощь? Кто станет охранять охранника? Он потерял сознание.

С противоположной стороны улицы, стараясь спрятаться от порывов ветра на Парк Авеню, Миляга, не более минуты назад возвратившийся на свой пост, заметил упавшего на пол вестибюля швейцара. Он пересек улицу, увертываясь от проносившихся машин, и подбежал к двери как раз вовремя, чтобы успеть заметить еще одного человека, входившего в лифт. Он стукнул кулаком в дверь и попытался криком привлечь внимание отключившегося швейцара.

— Впустите меня! Ради Бога! Впустите меня!

Юдит услышала доносившиеся снизу звуки, принятые ей за чью-то семейную ссору, и, не желая, чтобы чужие выяснения отношений испортили ее прекрасное настроение, она сделала музыку погромче. В этот миг кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — спросила она.

Стук раздался снова, но ответа не последовало. Теперь она уменьшила громкость и подошла к двери, заботливо запертой на замок и на цепочку. Но под действием вина она утратила осторожность. Она уже сняла цепочку и начала открывать дверь, когда ее впервые посетило сомнение. Но было уже слишком поздно. Мужчина за дверью немедленно воспользовался ситуацией и налетел на нее со скоростью автомобиля, который должен был убить его два дня назад. На его лице были заметны лишь незначительные следы повреждений, от которых оно покраснело, а в его движениях не чувствовалось ни малейшего намека на телесные увечья. Чудо излечило его. И лишь в выражении лица были видны отзвуки той ночи. Даже сейчас, когда он пришел, чтобы убить ее, оно было таким же мучительным и потерянным, как в тот миг, когда они встретились лицом к лицу на улице. Он протянул руку и зажал ей рот.

— Пожалуйста, — сказал он.

Если это была просьба умереть побыстрее, то он просчитался. Она попыталась разбить свой стакан о его лицо, но он опередил ее и выхватил стакан у нее из рук.

— Юдит! — сказал он.

При звуке своего имени она прекратила борьбу, и он убрал руку, зажимавшую ее рот.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Я не хочу причинять тебе никакого вреда, — сказал он. Его голос был мягким, а дыхание пахло апельсинами. На мгновение она ощутила извращенное желание, но немедленно подавила его в себе. Этот человек пытался убить ее, а его теперешние слова — лишь попытка успокоить ее, чтобы попытаться сделать это снова.

— Убирайся, ублюдок!

— Я должен сказать тебе…

Он не подался назад; не успел он и договорить. Она заметила какое-то движение у него за спиной, и он, обратив внимание на ее взгляд, обернулся навстречу мощному удару. Он пошатнулся, но не упал, с балетной легкостью перейдя в нападение и с лихвой отомстив нападавшему. Она увидела, что это был не Фредди. Это был не кто иной, как Миляга. От удара убийцы он стукнулся о стену с такой силой, что книги посыпались с полок, но, прежде чем убийца успел схватить его за горло, он нанес удар ему в живот, который, судя по всему, задел его за живое, так как нападение прекратилось и атакующий отпустил Милягу, впервые остановив взгляд на его лице.

Выражение боли исчезло с лица убийцы, уступив место чему-то совершенно иному: отчасти это был ужас, отчасти благоговение, но в основном это было чувство, названия которому она подобрать не могла. Ловя ртом воздух, Миляга едва ли обратил на это внимание. Он оттолкнулся от стены, чтобы возобновить нападение, но убийца действовал быстро. Он выбежал в дверь до того, как Миляга успел остановить его. Миляга помедлил одно мгновение, чтобы спросить у Юдит, в порядке ли она, и, получив утвердительный ответ, ринулся в погоню.

* * *

На улице вновь пошел снег, и его белая пелена сгустилась между Милягой и Паем. Несмотря на полученные удары, убийца бежал очень быстро, но Миляга решил во что бы то ни стало не дать ублюдку ускользнуть. Он бежал за Паем по Парк Авеню, а потом на запад по 80-й улице, скользя по месиву из мокрого снега. Дважды преследуемый оглядывался на него, и Миляге показалось, что во второй раз он даже замедлил бег, словно намереваясь остановиться и попытаться заключить перемирие, но потом, очевидно, передумал и снова пустился наутек. Вдоль по Мэдисон он мчался в направлении Центрального парка. Миляга знал, что, если он достигнет этого убежища, догнать его не удастся. Приложив все свои усилия, он почти догнал его. Однако, попытавшись схватить убийцу, Миляга потерял равновесие. Он упал плашмя, размахивая руками, и так сильно ударился о мостовую, что на несколько секунд потерял сознание. Когда он открыл глаза, ощущая во рту терпкий вкус крови, он ожидал увидеть, как силуэт убийцы растворяется в сумраке парка, но загадочный мистер Пай стоял у края тротуара и смотрел на него. Он не двинулся с места и после того, как Миляга встал на ноги, а на лице его было написано скорбное сочувствие по поводу неудачного падения его преследователя. Прежде чем погоня успела возобновиться, он заговорил, и голос его был таким же мягким и нежным, как опускавшийся с небес снег.

— Не беги за мной, — сказал он.

— Ты… сукин сын… оставишь ее в покое, — задыхаясь, выдавал Миляга, прекрасно отдавая себе отчет, что в его нынешнем состоянии он едва ли сможет провести свое повеление в жизнь.

Но убийца не стал спорить.

— Хорошо, — сказал он. — Но, пожалуйста, я умоляю тебя… забудь, что ты меня видел.

Произнося эти слова, он начал пятиться, и на мгновение еще не пришедшему в себя Миляге показалось, что сейчас он растворится в небытии, словно бесплотный дух.

— Кто ты? — услышал он свой голос, словно откуда-то со стороны.

— Пай-о-па, — ответил человек, и его голос как нельзя лучше подходил для мягкого, приглушенного звучания этого имени.

— Да, но кто же ты?

— Никто и ничто, — донесся до него второй ответ, после которого человек отступил еще на один шаг.

Он пятился и пятился, и с каждым шагом белая пелена снега между ними становилась все гуще и гуще. Миляга последовал за ним, но после падения у него болела каждая косточка, и, не успев проковылять и трех ярдов, он понял, что погоня проиграна. Однако он все-таки заставил себя продолжить преследование. Когда он достиг Пятой Авеню, Пай-о-па был уже на другой стороне. Пролегшая между ними улица была пустынна, но убийца обратился к Миляге так, словно между ними была бушующая река.

— Возвращайся, — сказал он. — Если же ты последуешь за мной, то приготовься…

Как это ни было нелепо, Миляга отвечал ему так, словно между ними действительно текли белые воды.

— Приготовься к чему? — прокричал он.

Человек покачал головой, и даже с другой стороны улицы, сквозь пелену мокрого снега, Миляге было видно, какое отчаяние и смятение отразились на его лице. Он не знал, почему при виде этого выражения все внутри у него сжалось. Ступив ногой в воображаемую реку, он начал пересекать улицу. Выражение на лице убийцы изменилось: отчаяние уступило место недоверию, а недоверие сменилось ужасом, словно Миляга совершал нечто немыслимое, невыносимое. Когда Миляга оказался на середине дороги, мужество оставило Пая. Качание головой перешло в яростный припадок отрицания, и, откинув голову назад, он испустил странный стон. Потом он снова начал пятиться от объекта своего ужаса — Миляги, — словно в надежде раствориться в пустоте. Но если и существовала в мире магия, способная помочь ему в этом (а в этот вечер Миляга вполне был в состоянии в это поверить), то убийца ею не владел. Но его ноги были способны на еще большие чудеса. Как только Миляга достиг другого берега реки, Пай-о-па повернулся и пустился в бегство, перепрыгнув через стену парка и, судя по всему, совершенно не заботясь о том, какая площадка для приземления ожидает его с другой стороны, недоступной взору Миляги.

Продолжать преследование было бессмысленно. От холода разбитые кости Миляги заболели еще сильнее, а в таком состоянии путешествие через два квартала обратно к квартире Юдит неминуемо будет долгим и болезненным. К тому времени, когда это путешествие было окончено, вся его одежда промокла до нитки. Со стучащими зубами, кровоточащим ртом и прилипшими к черепу мокрыми волосами он подошел к подъезду, являя собой зрелище жалкое и непривлекательное. Юдит ждала его в вестибюле вместе с пристыженным швейцаром. Увидев Милягу, она немедленно бросилась ему на помощь. Состоявшийся между ними обмен репликами (Сильно ли он пострадал? — Нет. — Удалось ли убийце сбежать? — Да.) был краток и конструктивен.

— Пойдем наверх, — сказала она. — Тебе необходима кое-какая медицинская помощь.

3

Сегодняшняя встреча Юдит и Миляги была до того переполнена драматическими событиями, что ни с той, ни с другой стороны никаких дополнительных изъявлений чувств не наблюдалось. Юдит ухаживала за Милягой со своим обычным прагматизмом. Он отказался от душа, но вымыл лицо и пострадавшие конечности, осторожно очистив ладони от песка и мелких камушков. Потом он переоделся в сухую одежду, которую она отыскала в шкафу Мерлина, хотя, надо заметить, Миляга оказался выше и худее отсутствующего хозяина. После этого Юдит спросила, не хочет ли он, чтобы его осмотрел доктор. Он поблагодарил ее, но отказался, уверив, что с ним все в порядке. Так оно и было: умывшись и переодевшись во все сухое, он вновь был в форме, несмотря на боль от ушибов.

— Ты позвонила в полицию? — спросил он, стоя на пороге кухни и наблюдая за тем, как она заваривает «Дарджилинг».

— Смысла нет, — сказала она. — Они уже знают о существовании этого парня. Может быть, я попрошу Мерлина, чтобы он им позвонил попозже.

— Это уже вторая попытка? — Она кивнула. — Ну, если это тебя может успокоить, я думаю, что она окажется последней.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что он выглядел так, словно готов был броситься под машину.

— Не думаю, что это причинило бы ему особый вред, — заметила она и рассказала о происшествии в Виллидже, закончив описанием чудесного исцеления. — Он должен был погибнуть, — сказала она. — Его лицо было разбито… даже то, что он встал на ноги, уже было чудом. Сахар, молоко?

— Пожалуй, плесни чуточку скотча. Мерлин пьет?

— Да, но он не такой знаток, как ты.

Миляга рассмеялся.

— Так вот как ты меня рекомендуешь? Миляга-алкоголик?

— Нет. Честно говоря, я тебя вообще никак не рекомендовала, — сказала она в некотором смущении. — Конечно, я наверняка упоминала о тебе мимоходом в разговорах с Мерлином, но ты… как бы это сказать… ты — моя греховная тайна.

Этот отзвук разговора на Холме Змеев заставил его вспомнить о человеке, чье поручение он здесь выполнял.

— Ты говорила с Эстабруком?

— С какой это стати?

— Он пытался связаться с тобой.

— Я не желаю с ним разговаривать. — Она опустила его чашку на столик, отыскала бутылку скотча и поставила ее рядом. — Угощайся.

— А ты не хочешь глоток?

— Только чай, виски не хочу. У меня в голове и так черт знает что творится. — Она вернулась к окну, чтобы взять свою чашку. — Я столько всего не понимаю, — сказала она. — Для начала откуда ты здесь взялся?

— Я не хотел бы, чтобы мои слова звучали напыщенно, но мне действительно кажется, что перед этим разговором тебе лучше присесть.

— Да объясни ты мне, что происходит, — сказала она, и в голосе ее зазвучали обвиняющие нотки. — Как долго ты следил за мной?

— Всего лишь несколько часов.

— А мне показалось, что я видела, как ты следил за мной пару дней назад.

— Это был не я. До сегодняшнего утра я был в Лондоне.

Это известие ее озадачило.

— Так что ты знаешь об этом человеке, который хотел меня убить?

— Он сказал, что его зовут Пай-о-па.

— Плевать я хотела на то, как его зовут, — сказала она, окончательно отбросив напускную сдержанность. — Кто он? Почему он хотел мне зла?

— Потому, что его наняли.

— Что?

— Его нанял Эстабрук.

Нервная дрожь прошла по ее телу, и она расплескала чай.

— Чтобы убить меня? — сказала она. — Он нанял человека, чтобы убить меня? Я тебе не верю. Это безумие.

— Он сходит с ума по тебе, Юдит. Он сделал это, потому что не хотел, чтобы ты принадлежала кому-то другому.

Она поднесла чашку ко рту, сжимая ее обеими руками, и костяшки ее пальцев были такими белыми, что удивительно, как это фарфор не треснул в ее руках, словно яичная скорлупа. Она сделала глоток; лицо ее помрачнело.

— Я тебе не верю, — снова повторила она, но на этот раз еще более решительно.

— Он пытался связаться с тобой, чтобы предупредить тебя. Он нанял этого человека, а потом передумал.

— А откуда ты-то это знаешь? — Вновь обвинительные нотки послышались в ее голосе.

— Он послал меня, чтобы предотвратить беду.

— И тебя тоже нанял, да?

Не так-то приятно было услышать это из ее уст, но он ответил правду: да, он действительно был всего лишь очередным наемником. Выходило так, словно Эстабрук пустил по следу Юдит двух собак, одна из которых несла ей смерть, а другая — жизнь, и предоставил судьбе решать, какая из собак схватит ее первой.

— Пожалуй, я тоже выпью, — сказала она и двинулась к столу за бутылкой.

Он встал, чтобы налить ей виски, но малейшего его движения было достаточно, чтобы она замерла, и он понял, что она боится его. Он протянул ей бутылку, но она не взяла ее.

— По-моему, тебе надо уйти, — сказала она. — Скоро вернется Мерлин, и я не хочу, чтобы ты был здесь…

Он понимал причину ее нервозности, но почувствовал себя обиженным этой переменой тона. Пока он ковылял назад под мокрым снегом, крохотная часть его души надеялась на то, что ее благодарность выразится в объятии или хотя бы в нескольких словах, которыми она даст ему понять, что он ей небезразличен. Но преступление Эстабрука запятнало и его. Он не был ее спасителем, он был агентом ее врага.

— Если ты так хочешь, — сказал он.

— Именно так я и хочу.

— Последняя просьба. Если ты сообщишь полиции об Эстабруке, то, пожалуйста, не упоминай обо мне.

— Почему? Ты что, опять работаешь с Клейном?

— Давай не будем вдаваться в этот вопрос. Просто представь себе, что ты меня не видела.

Она пожала плечами.

— Ну что ж, я вполне могу исполнить твою просьбу.

— Спасибо, — сказал он. — Куда ты положила мою одежду?

— Она еще не просохла. Почему бы тебе не остаться в этой?

— Не стоит, — сказал он, не в силах удержаться от крошечного укола. — Черт его знает, что Мерлин подумает.

Она не удостоила его ответом, и он ушел переодеваться. Одежда его висела на горячей батарее в ванной комнате. Она стала немного теплее, но углубляясь в ее мокрые глубины, он чуть было не отказался от своего упрямства и не остался в одежде ее любовника. Чуть было, но не совсем. Переодевшись, он вернулся в гостиную и увидел, что она снова стоит у окна, словно ожидая возвращения убийцы.

— Как ты сказал, его звали? — спросила она.

— Что-то вроде Пай-о-па.

— Это на каком языке? На арабском?

— Не знаю.

— Так что же, ты сказал ему, что Эстабрук передумал? Ты сказал ему, чтобы он оставил меня в покое?

— У меня не оказалось такой возможности, — сказал он довольно неуверенно.

— Стало быть, он может вернуться и сделать еще одну попытку?

— Как я уже сказал, это кажется мне маловероятным.

— Он уже попытался сделать это дважды. Может быть, он ходит там на улице и думает: «в третий раз мне повезет». В нем есть что-то… противоестественное, Миляга. Как он мог так быстро оправиться после столкновения?

— Может быть, его не так уж сильно и стукнуло.

Это ее не убедило.

— С таким именем… мне кажется, его несложно будет выследить.

— Я не знаю. По-моему, такие люди, как он… они почти невидимы.

— Мерлин знает, как надо действовать.

— Тем лучше для него.

Она глубоко вздохнула.

— И все-таки я должна тебя поблагодарить, — сказала она, и в голосе ее звучало настолько мало благодарности, насколько это было возможно.

— Не стоит труда, — ответил он. — Я просто наемник. Я делал это исключительно ради денег.

* * *

Из темного подъезда дома на 79-й улице Пай-о-па видел, как Джон Фьюри Захария вышел из дома Юдит, поднял воротник куртки, чтобы укрыть от ветра свою голую шею, и оглядел улицу в поисках такси. Уже много лет прошло с тех пор, как глаза убийцы в последний раз испытывали удовольствие, которое доставлял им вид Миляги. За эти годы мир так изменился. Но этот человек не выглядел изменившимся. Он оставался тем же самым, избавленный от необходимости меняться благодаря своей собственной забывчивости. Он всегда был новостью для себя самого и, следовательно, не обладал возрастом. Пай завидовал ему. Для Миляги время было паром, вместе с которым уносится боль и память о себе. Для Пая оно было мешком, в который каждый день, каждый час падал новый камень, давивший смертельной тяжестью на его хребет, который в любую секунду мог треснуть. И ни разу до наступления сегодняшнего вечера не смел он лелеять в себе надежду на освобождение. Но вот перед его глазами по Парк Авеню шел человек, который обладал силой залечивать любые трещины. Даже раненый дух Пая сумел бы он исцелить. А точнее говоря, в особенности его раненый дух. Чтобы ни свело их вместе — случай или тайные происки Незримого, — их воссоединение несомненно было исполнено скрытого смысла.

За несколько минут до этого, испугавшись значительности происходящего, Пай попытался отпугнуть Милягу и, не сумев этого сделать, спасся бегством. Теперь этот страх казался ему глупым. Чего бояться? Перемены? Он был бы только рад ей. Разоблачения? И ему он был бы рад. Смерти? Какое дело убийце до смерти? Если она придет, то ничто ее не остановит. Нет никаких причин отворачиваться от представившейся возможности. Он поежился. Было холодно в подъезде, да и само столетие было холодным. В особенности, для такой, как у него, души, любившей сезон таянья, когда пробуждение жизненных сил и солнечный свет все делают возможным. До сегодняшнего дня он думал, что навсегда отказался от надежды на то, что почки снова распустятся. Ему пришлось совершить слишком много преступлений в этом безрадостном мире. Он разбил слишком много сердец. Судя по всему, это относилось к ним обоим. Но что, если они были обязаны искать эту неуловимую весну ради блага тех, кого они сделали сиротами и обрекли на страдания? Что, если надежда — это их долг? Тогда его попытки противиться их почти состоявшемуся воссоединению, его бегство были лишь еще одним преступлением, которое тяжким бременем ляжет на его совесть. Неужели эти годы одиночества превратили его в труса? Никогда.

Утерев выступившие на глаза слезы, он сошел со ступенек и последовал за исчезающей фигурой, осмелившись вновь поверить в то, что скоро может наступить новая весна, за которой последует лето примирения.

Глава 8

Когда Миляга вернулся в отель, его первым желанием было позвонить Юдит. Разумеется, она сделала все, чтобы продемонстрировать ему свое неприязненное отношение, и здравый смысл велел ему забыть об этой маленькой драме, но этим вечером он стал свидетелем слишком многих тайн, чтобы можно было просто пожать плечами и гордо удалиться. Хотя улицы этого города были вполне реальны, а стоявшие на них дома обладали номерами и названиями, хотя даже ночью авеню были освещены достаточно ярко для того, чтобы исключить всякую неопределенность и двусмысленность, он по-прежнему чувствовал себя так, словно находился на границе какой-то неизвестной страны, и ему угрожала опасность перейти ее, даже не заметив этого. И если он пересечет эту границу, то не последует ли за ним Юдит? И как бы ни пыталась она изгнать его из своей жизни, в нем все равно жило смутное подозрение, что их судьбы связаны между собой.

Никакого логического объяснения этому чувству он подобрать не мог. Оно было тайной, а тайны не были его специальностью. Они были предметом послеобеденного разговора, когда, разомлев от бренди и света свечей, люди признавались в склонностях, о которых они ни за что бы не упомянули часом раньше. Во время таких разговоров ему приходилось слышать, как рационалисты исповедовались в своем пристрастии к бульварной астрологии, а завзятые атеисты заявляли о своих путешествиях на небеса. Слышал он и сказки о психических двойниках и предсмертных пророчествах. Все это было довольно занимательно, но этот случай был совершенно особым. На этот раз загадочные события происходили с ним самим, и это пугало его.

В конце концов он поддался тревожному чувству, нашел номер Мерлина и позвонил ему домой. Любовничек поднял трубку. Голос его звучал возбужденно, и возбуждение это стало еще сильнее, после того как Миляга назвал себя.

— Я понятия не имею, в чем состоит цель вашей проклятой игры… — начал он.

— Это не игра, — сказал ему Миляга.

— Только держитесь подальше от этой квартиры…

— У меня нет ни малейшего намерения…

— Потому что, если я увижу вас, я клянусь…

— Могу я поговорить с Юдит?

— …Юдит не может…

— Я слушаю, — сказала Юдит.

— Юдит, повесь трубку! Не будешь же ты разговаривать с этим подонком!

— Успокойся, Мерлин.

— Слышишь, что она говорит, Мерлин. Успокойся.

Мерлин бросил трубку.

— Ревнует, а? — сказал Миляга.

— Он думает, что все это твоих рук дело.

— А ты рассказала ему об Эстабруке?

— Нет еще.

— Так ты хочешь обвинить во всем его наемника, так ведь?

— Послушай, извини меня за некоторые резкие фразы. Я не знала, что говорила. Если бы не ты, вполне возможно, что меня бы уже не было в живых.

— «Возможно» здесь ни при чем, — сказал Миляга. — Наш дружок Пай знал, чего он хочет.

— Он действительно знал, чего он хочет, — сказала Юдит, — но я не уверена в том, что он хотел убить меня.

— Он пытался задушить тебя, Юдит.

— Ты так думаешь? А по-моему, он просто хотел заткнуть мне рот, чтобы я не кричала. У него был такой странный вид…

— Я думаю, нам надо поговорить об этом с глазу на глаз, — сказал Миляга. — Почему бы тебе не улизнуть от своего любовничка и не отправиться со мной куда-нибудь выпить? Я могу встретить тебя прямо у подъезда. Ты будешь в полной безопасности.

— По-моему, это не такая уж хорошая мысль. Мне надо еще вещи упаковать. Я решила завтра вернуться в Лондон.

— Ты и раньше собиралась это сделать?

— Нет. Просто дома я буду чувствовать себя в большей безопасности.

— Мерлин поедет с тобой?

— Его зовут Мерлин. Нет, не поедет.

— Ну и дурак.

— Слушай, мне пора. Спасибо, что вспомнил обо мне.

— Это не так уж трудно, — сказал он. — И если этой ночью ты почувствуешь себя одиноко…

— Этого не произойдет.

— Кто знает. Я остановился в «Омни», комната 103. Здесь двуспальная кровать.

— Будет место, где поспать.

— Я буду думать о тебе, — сказал он. Выдержав паузу, он добавил: — Я рад, что снова тебя увидел.

— Я рада, что ты рад.

— Это означает, что ты не рада?

— Это означает, что мне еще предстоит уложить кучу вещей. Спокойной ночи, Миляга.

— Спокойной ночи.

— Желаю весело провести время.

* * *

Он упаковал свои немногочисленные вещи и заказал себе в номер небольшой ужин: сэндвич с курицей, мороженое, бурбон и кофе. Очутившись в теплой комнате после всех своих мытарств на ледяной улице, Миляга совсем размяк. Он разделся и стал поглощать свой ужин голым, сидя напротив телевизора и подбирая с лобка крошки, похожие на вшей. Добравшись до мороженого, он почувствовал себя слишком усталым, чтобы продолжать есть. Тогда он осушил бурбон, который оказал на него свое немедленное действие, и улегся в кровать, оставив телевизор включенным в соседней комнате, но уменьшив его звук до усыпляющего бормотания.

Его тело и его ум существовали отдельно друг от друга. Тело, вышедшее из-под контроля сознания, дышало, двигалось, потело и переваривало пищу. Ум погрузился в сон. Сначала ему снился поданный на тарелке Манхеттен, воспроизведенный во всех мельчайших деталях. Потом — официант, который шепотом спрашивал, не угодно ли сэру провести ночь. А потом ему снилась ночь, которая черничным сиропом заливала тарелку откуда-то сверху, вязкими волнами покрывая улицы и небоскребы. А потом Миляга шел по этим улицам, в окружении небоскребов, рука об руку с чьей-то тенью, общество которой доставляло ему невыразимую радость. Когда они подошли к перекрестку, тень обернулась и дотронулась своим призрачным пальцем до переносицы Миляги, словно близилось наступление Пепельной Среды.[20]

Прикосновение доставило ему наслаждение, и он приоткрыл рот, чтобы прикоснуться языком к подушечке пальца. Палец вновь прикоснулся к его переносице. Его охватила дрожь удовольствия, и он пожалел о том, что темнота мешает ему разглядеть лицо своего спутника. Напрягая взор, он открыл глаза, и его тело и ум вновь слились в единое целое. Он снова оказался в номере гостиницы, который освещался только мерцанием телевизора, отражавшимся на лакированной поверхности полуоткрытой двери. Но ощущение прикосновения не покинуло его, а теперь к нему добавился еще и звук: чей-то нежный вздох, услышав который, он почувствовал возбуждение. В комнате была женщина.

— Юдит? — спросил он.

* * *

Своей прохладной рукой она закрыла ему рот, тем самым ответив на его вопрос. Он не мог разглядеть ее в темноте, но последние сомнения в ее реальности рассеялись, когда рука соскользнула со рта и притронулась к его обнаженной груди. Он обхватил в темноте ее лицо и привлек ее к себе, радуясь, что мрак скрывает его удовлетворение. Она пришла к нему. Несмотря на все знаки пренебрежения, которые она оказывала ему в квартире, несмотря на Мерлина, несмотря на опасность ночного путешествия по пустынным улицам, несмотря на горькую историю их отношений, она пришла в его постель, чтобы подарить ему свое тело.

Хотя он и не мог разглядеть ее, темнота была тем черным холстом, на котором он воссоздал ее совершенную красоту, устремившую на него свой пристальный взгляд. Его руки нащупали безупречные щеки. Они были еще прохладнее ее рук, которыми она уперлась в его живот, чтобы лечь сверху. Между ними установилось что-то вроде телепатического контакта. Он думал о ее языке — и немедленно ощущал его вкус; он воображал себе ее грудь, и она подставляла ее его жадным рукам; он мысленно пожелал, чтобы она заговорила, и она заговорила, произнося слова, которые он так хотел услышать, что не признавался в этом самому себе.

— Я должна была так поступить… — сказала она.

— Я знаю. Я знаю.

— Прости меня…

— За что?

— Я не могу жить без тебя, Миляга. Мы принадлежим друг другу, как муж и жена.

В ее присутствии, после стольких лет разлуки, мысль о женитьбе вовсе не казалась такой уж нелепой. Почему бы не сделать ее своей, отныне и навсегда?

— Ты хочешь выйти за меня замуж? — пробормотал он.

— Спроси меня об этом снова, в другой раз, — ответила она.

— Я спрашиваю тебя сейчас.

Она притронулась к тому самому месту на его переносице, которое было отмечено пеплом сновидения.

— Помолчи, — сказала она. — Завтра ты можешь передумать…

Он открыл было рот, чтобы выразить свое несогласие, но мысль затерялась где-то на полпути между мозгом и языком под действием нежных круговых движений, которыми она поглаживала его лоб. От места прикосновения и до самых кончиков пальцев стал разливаться волшебный покой. Боль от ушибов исчезла. Он закинул руки за голову и потянулся, позволяя блаженству свободно течь по его телу. Избавившись от болей, к которым он уже успел привыкнуть, Миляга почувствовал себя заново рожденным, словно излучающим невидимое сияние.

— Я хочу войти в тебя, — сказал он.

— Глубоко?

— До самого донышка.

Он попытался разглядеть в темноте ее ответную реакцию, но взгляд его потерпел неудачу, возвратившись из неизведанного ни с чем. И лишь мерцание телевизора, отраженное на сетчатке его глаза, создавало иллюзию того, что ее тело излучает едва заметное матовое свечение. Он хотел сесть, чтобы отыскать ее лицо, но она уже двинулась вниз, и через несколько секунд он ощутил прикосновение губ к животу, а потом и к головке его члена, который она стала медленно вводить в рот, нежно щекоча языком, так что он чуть было не обезумел от наслаждения. Он предостерег ее невнятным бормотанием, был освобожден и, спустя мгновение, понадобившееся для короткого вдоха, вновь проглочен.

Невидимость придавала ее ласкам особую власть над ним. Он ощущал каждое прикосновение ее языка и зубов. Раскаленный ее страстью, его член приобрел особую чувствительность и вырос в его сознании до размеров его тела: жилистый влажный торс, увенчанный слепой головой, лежал на его животе, напрягаясь и пульсируя, а она, темнота, полностью поглотила его. От него осталось только ощущение, а она была его источником. Его тело целиком попало во власть блаженства, причину которого он уже не мог вспомнить, а окончание — не мог представить. Господи, да, она знала, как доставить ему наслаждение, вовремя успокаивая его возбужденные нервные окончания и заставляя уже готовую выплеснуться сперму вернуться назад, пока он не почувствовал, что близок к тому, чтобы кончить кровью и радостно принять смерть в ее объятиях.

Еще один призрачный отсвет мелькнул в темноте, и колдовство утратило над ним свою власть. Он вновь был самим собой — член его уменьшился до нормальных размеров, — а она была уже не темнотой, а телом, сквозь которое, как ему показалось, проходили волны радужного света. Он прекрасно знал, что это всего лишь иллюзия, пригрезившаяся его изголодавшимся глазам. И тем не менее волнообразный свет вновь скользнул по ее телу. Иллюзия то была или нет, но под ее действием он возжелал еще более полного обладания. Протянув руки, он взял ее под мышки и притянул к себе. Она высвободилась из его объятий и легла рядом, и он стал раздевать ее. Теперь, когда она лежала на белой простыне, он мог различить формы ее тела, хотя и не слишком четко. Она задвигалась под его рукой, приподнимаясь навстречу его прикосновениям.

— …войти в тебя… — сказал он, путаясь во влажных складках ее одежды.

Она лежала рядом с ним, не двигаясь, и ее дыхание вновь приобрело размеренность. Он обнажил ее груди и стал лизать их языком, нашаривая руками пояс ее юбки и обнаружив, что перед тем, как пойти к нему, она переоделась в джинсы. Она держала руки на поясе, словно пытаясь помешать ему, но остановить его было невозможно. Он начал стаскивать с нее джинсы, и ее кожа показалась ему мягкой, как вода. Все ее тело превратилось в один покатый изгиб, в готовую обрушиться на него волну.

Впервые за все это время она произнесла его имя. Голос ее звучал вопросительно, словно в этой темноте она внезапно усомнилась в его реальности.

— Я здесь, — ответил он. — Навсегда.

— Ты хочешь этого? — спросила она.

— Конечно, — ответил он.

На этот раз появившееся радужное свечение показалось ему почти ярким и закрепило в его сознании блаженное ощущение ее влажных губ, по которым скользнули его пальцы. Когда свечение исчезло, оставив после себя несколько пятен на сетчатке его ослепших глаз, откуда-то издалека послышался звонок, становившийся все более громким и настойчивым при каждом повторении. Телефон, черт бы его побрал! Он попытался не обращать на него внимания, но это ему не удалось. Тогда он одним неуклюжим движением протянул руку к столику, снял трубку, швырнул ее рядом и вновь оказался в объятиях Юдит. Ее тело по-прежнему лежало под ним без движения. Он приподнялся над ней и скользнул внутрь. Ему показалось, что он вложил свой член в ножны из нежнейшего шелка. Она обхватила его шею и слегка приподняла его голову над кроватью, чтобы губы их могли соединиться в поцелуе. Но, несмотря на это, он продолжал слышать, как она повторяет его имя —…Миляга? Миляга?.. — с той же самой вопросительной интонацией. Но он не позволил своей памяти отвлечь его от теперешнего наслаждения и стал проникать в нее медленными, долгими ударами. Он помнил, что ей нравилась его неторопливость. В разгар их романа они несколько раз занимались любовью всю ночь напролет, играя и дразня друг друга, прерываясь, для того чтобы принять ванну и вновь утонуть в собственном поту. Но эта их встреча далеко затмевала все предыдущие. Ее пальцы впились ему в спину, при каждом рывке помогая ему проникнуть как можно глубже. Но даже утопая в нахлынувшем на него наслаждении, он продолжал слышать ее голос: — Миляга? Это ты?

— Это я, — пробормотал он.

Новая волна света нахлынула на их тела, придав зримость их любовным усилиям. Он видел, как она захлестывает их кожу, с каждым ударом становясь все ярче и ярче. И вновь она спросила его:

— Это ты?

Странно, как это у нее могли возникнуть сомнения? Никогда еще его присутствие не было таким реальным, таким подлинным, как во время этого акта. Никогда еще его ощущения не были такими сильными, как сейчас, когда он спрятался в недрах противоположного пола.

— Я здесь, — сказал он.

Но она вновь задала ему тот же самый вопрос, и хотя его мозг купался в соку блаженства, тоненький голосок разума пропищал, что вопрос исходит отнюдь не от женщины, лежащей в его объятиях, а раздается в телефонной трубке. Трубка была снята, и женщина на другом конце линии повторяла его имя, пытаясь добиться ответа. Он прислушался. Ошибки быть не могло: голос в трубке принадлежал Юдит. А если Юдит говорила по телефону, то кого же, черт возьми, он трахал?

Кем бы она ни была, она поняла, что обман раскрылся. Ее пальцы еще глубже впились в его поясницу и ягодицы, а кольцо ее плоти с новой силой охватило его член, чтобы помешать ему покинуть святилище необлегченным. Но в нем было достаточно самообладания, чтобы оказать достойное сопротивление. И он отпрянул от нее, ощущая глухие удары своего взбесившегося сердца.

— Кто ты, сукина дочь? — завопил он.

Ее руки все еще цепко обнимали его. Жар и страсть этих объятий, которые так вдохновляли его еще несколько секунд назад, теперь не вызвали у него никакого возбуждения. Он отшвырнул ее в сторону и потянулся к лампе на столике рядом с кроватью. Она обхватила рукой его член, и ее прикосновение так сильно подействовало на него, что он почти уже поддался искушению снова войти в нее, приняв ее анонимность как залог выполнения всех своих тайных желаний. Там, где была рука, он теперь ощутил ее рот, втянувший в себя его член. Две секунды спустя он обрел утраченное было желание.

Потом до его слуха донеслись жалобные гудки. Юдит отказалась от надежды услышать ответ и повесила трубку. Возможно, она слышала его учащенное дыхание и те слова, которые он произносил в темноте. Эта мысль вызвала у него новый приступ ярости. Он обхватил голову женщины и оторвал ее от своего члена. Что могло заставить его хотеть женщину, которую он даже разглядеть не мог? Интересно, что за блядь решила отдаться ему таким экстравагантным образом? Больная? Уродливая? Чокнутая? Он должен увидеть ее лицо!

Он второй раз потянулся к лампе, чувствуя, как кровать прогибается под готовящейся к бегству ведьмой. Нашарив выключатель, он случайно свалил лампу на пол. Она не разбилась, но теперь лучи ее били в потолок, освещая комнату призрачными отсветами. Неожиданно испугавшись, что она нападет на него, он обернулся, не став поднимать лампу, и увидел, что женщина уже выхватила свою одежду из месива постельного белья и выбегала в дверь спальни. Слишком долго глаза его довольствовались мраком и тенями, так что теперь, когда перед ним наконец-то предстала подлинная реальность, зрение его помутилось. Под прикрытием теней женщина казалась мешаниной неопределенных форм: лицо ее расплывалось, очертания тела были нечеткими, радужные волны, теперь замедлившие свой бег, проходили от кончиков пальцев к голове. Единственным отчетливо различимым элементом в этом потоке были ее глаза, безжалостно уставившиеся прямо на него. Он провел рукой по лицу, надеясь отогнать видение, и за эти мгновения она распахнула дверь, за которой открывался путь к бегству. Он вскочил с кровати, по-прежнему стремясь добраться до скрывающейся за миражами голой правды, с которой он только что совокупился, но она уже почти выбежала за дверь, и, чтобы остановить ее, ему оставалось только схватить ее за руку.

Какая бы таинственная сила ни околдовала его чувства, в тот момент, когда он дотронулся до нее, действие этой силы прекратилось. Смутные черты ее лица распались, как детская составная картинка, и, закружившись в хороводе, вернулись на свои места, скрывая бесчисленное количество других комбинаций — неоконченных, неудачных, звероподобных, ошеломляющих, — под скорлупой реальности. Теперь, когда эти черты остановились, он узнал их. Вот они, эти кудри, обрамляющие удивительно симметричное лицо. Вот они, эти шрамы, которые прошли с такой неестественной быстротой. Вот эти губы, которые несколько часов назад назвали своего владельца никем и ничем. Но это была наглая ложь! Это ничто обладало по крайней мере двумя ипостасями — убийцы и бляди. У этого ничто было имя.

— Пай-о-па.

Миляга отдернул пальцы от его руки, словно это была ядовитая змея. Однако возникшая перед ним фигура больше не меняла своих очертаний, чему Миляга был рад лишь отчасти. Как ни противны ему были бредовые галлюцинации, скрывавшаяся за ними реальность показалась ему еще более отвратительной. Все сексуальные фантазии, которые возникли перед ним в темноте, — лицо Юдит, ее груди, живот, половые органы, — все это оказалось иллюзией. Существо, с которым он трахался и в котором чуть было не осталась часть его семени, отличалось от нее даже полом.

Он не был ни лицемером, ни пуританином. Он слишком любил секс, чтобы осудить какое-нибудь проявление полового влечения, и хотя он обычно отвергал гомосексуальные ухаживания, объектом которых ему доводилось стать, причиной этого было не отвращение, а скорее безразличие. Так что переживаемое им сейчас потрясение было вызвано не столько полом обманщика, сколько силой и полнотой обмана.

— Что ты со мной сделал? — только и смог произнести он. — Что ты сделал со мной?

Пай-о-па стоял, не двигаясь, и, возможно, догадываясь о том, что нагота является его лучшей защитой.

— Я хотел исцелить тебя, — сказал он. Голос его дрожал, но звучал мелодично.

— Ты меня отравил какой-то наркотой!

— Нет! — сказал Пай.

— Не смей говорить мне «нет»! Я думал, что передо мной Юдит! — Он опустил взгляд на свои руки, а потом вновь поднял его на сильное, стройное тело Пая. — Я ощущал ее, а не тебя, — снова пожаловался он. — Что ты со мной сделал?

— Я дал тебе то, о чем ты мечтал, — сказал Пай. Миляга не нашел, что возразить. По-своему, Пай был прав. Нахмурившись, Миляга понюхал свои ладони, рассчитывая учуять в поте следы какого-то наркотика. Но от них исходил лишь запах похоти, запах жаркой постели, которая осталась у него за спиной.

— Ложись спать, и ты обо всем забудешь, — сказал Пай.

— Пошел на хер отсюда, — ответил Миляга. — А если еще раз ты приблизишься к Юдит, то я клянусь… я клянусь… тебе не поздоровится.

— Ты без ума от нее, так ведь?

— Не твое дело, мудак.

— Это может стать причиной многих несчастий.

— Заткнись, скотина.

— Я говорю серьезно.

— Я же сказал тебе! — завопил Миляга. — Заткни ебало.

— Она предназначена не для тебя, — раздалось в ответ.

Эти слова возбудили в Миляге новый приступ ярости. Он схватил Пая за горло. Одежда выпала из рук убийцы, и тело его обнажилось. Он не пытался сопротивляться: он просто поднял руки и положил их на плечи Миляге. Этот жест взбесил его еще сильнее. Он начал изрыгать поток ругательств, но безмятежное лицо Пая с одинаковым спокойствием принимало слюну и злобу. Миляга стал трясти его и плотнее обхватил его горло, чтобы прекратить доступ воздуха. Пай по-прежнему не оказывал никакого сопротивления, но и не терял сознания, продолжая стоять напротив Миляги, словно святой в ожидании своей мученической доли.

В конце концов, задохнувшись от ярости и усилий, Миляга разжал пальцы и отшвырнул Пая прочь, опасливо отступая подальше от этой гнусной твари. Почему парень не дал ему отпор и как он умудрился не упасть? Какая тошнотворная податливость!

— Пошел вон! — сказал ему Миляга.

Пай не двигался с места, устремив на него кроткий, всепрощающий взгляд.

— Ты уберешься отсюда или нет? — снова спросил Миляга, на этот раз более мягко, и мученик ответил.

— Если ты хочешь.

— Хочу.

Он наблюдал за тем, как Пай-о-па нагнулся, чтобы подобрать выпавшую из рук одежду. Завтра, — подумал он, — в голове у него немного прояснится. Ему надо хорошенько очистить организм от этого бреда, и тогда все происшедшее — Юдит, погоня и половой акт с убийцей — превратится в забавную сказку, которой он, вернувшись в Лондон, поделится с Клейном и Клемом. То-то им будет развлечение. Вспомнив о том, что теперь он более наг, чем Пай, он вернулся к кровати и стащил с нее простыню, чтобы прикрыть ею свое тело.

А потом наступил странный момент: он знал, что ублюдок по-прежнему стоит в комнате и наблюдает за ним, и не мог ничего сделать, чтобы ускорить его уход. Момент этот был странен тем, что напомнил ему о других расставаниях в спальне: простыни смяты, пот остывает, смущение и угрызения совести не дают поднять глаза. Ему казалось, что он прождал целую вечность. Наконец он услышал, как закрылась дверь. Но и тогда он не обернулся. Вместо этого он стал прислушиваться, чтобы убедиться в том, что в комнате слышно только одно дыхание — его собственное. Когда он наконец решился обернуться, он увидел, что Пая нигде нет. Тогда он завернулся в простыню, как в тогу, скрывая свое тело от заполнившей комнату пустоты, которая смотрела на него пристальным, исполненным осуждения взглядом. Потом он запер дверь своего номера-люкс и проковылял обратно к постели, прислушиваясь к тому, как гудит у него в голове — словно кто-то забыл положить трубку.

Глава 9

1

Каждый раз, снова ступая на английскую почву после очередного путешествия в Доминионы, Оскар Эсмонд Годольфин произносил краткую молитву во славу демократии. Какими удивительными ни были эти путешествия и как бы тепло его ни принимали в различных Кеспаратах Изорддеррекса, воцарившееся там правление имело такой откровенно тоталитарный характер, что перед ним меркли все проявления угнетения в стране, которая была его родиной. В особенности в последнее время. Даже его большой друг и деловой партнер из Второго Доминиона по имени Герберт Ньютс-Сент-Джордж, известный всем, кто знал его поближе, под кличкой Греховодник, торговец, получавший немалую прибыль за счет суеверных и попавших в несчастье обитателей Второго Доминиона, постоянно повторял, что Изорддеррекс день за днем приближается к катастрофе и что вскоре он увезет свою семью из города, а еще лучше из Доминиона вообще, и подыщет новый дом в том месте, где ему не придется вдыхать запах горелых трупов, открывая по утрам окна. Но пока это были одни разговоры. Годольфин знал Греховодника достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что, пока он не исчерпает весь свой запас идолов, реликвий и амулетов из Пятого Доминиона и не выжмет из них всю возможную выгоду, он никуда не уедет. А если учесть то обстоятельство, что поставщиком этих товаров был сам Годольфин (большинство из них были самыми обычными земными мелочами, которые ценили в Доминионах из-за места их происхождения), и принять во внимание, что он не оставит это занятие до тех пор, пока сможет удовлетворять свой зуд коллекционера, обменивая товары на артефакты из Имаджики, то бизнесу Греховодника можно было с уверенностью предсказать долгое и счастливое будущее. Этот бизнес заключался в торговле талисманами, и было не похоже, что он надоест кому-то из компаньонов в ближайшем будущем.

Не надоедало Годольфину и оставаться англичанином в этом самом неанглийском из всех городов. Его немедленно можно было узнать среди людей того небольшого круга, в котором он вращался. Он был большим человеком во всех смыслах этого слова; обладал высоким ростом и большим животом; легко впадал в гнев, но в остальное время был сердечен и искренен. В свои пятьдесят два года он давным-давно уже нашел свой стиль жизни и был вполне им удовлетворен. Правда, он скрывал свои второй и третий подбородки под серо-каштановой бородой, которая приобретала свой надлежащий вид только под руками старшей дочери Греховодника, которую звали Хои-Поллои. Правда, он пытался придать себе несколько более интеллигентный вид с помощью очков в серебряной оправе, которые хотя и казались крохотными на его огромном лице, но, как он полагал, делали его еще более похожим на профессора именно в силу этого несоответствия. Но это были маленькие хитрости. Благодаря им его облик становился еще более узнаваемым, а это ему нравилось. Он коротко стриг свои поредевшие волосы, предпочитал длинные воротники, твидовый костюм и полосатые рубашки, всегда носил галстук и неизбежный жилет. Таков был его облик, на который трудно было не обратить внимания, и он был как нельзя более рад этому. Легче всего вызвать улыбку у него на лице можно было, сообщив ему о том, что в разговоре обсуждали его персону. Как правило, обсуждали его с симпатией.

Однако в тот момент, когда он вышел за пределы площадки Примирения (для обозначения которой использовался также эвфемизм «Убежище») и увидел Дауда на складном стульчике в нескольких ярдах от двери, улыбки на его лице не было. День еще только начинал клониться к вечеру, но солнце уже повисло над горизонтом, и воздух был таким же холодным, как приветствие Дауда. Он чуть было не развернулся и не отправился обратно в Изорддеррекс, плюнув на возможную революцию.

— Что-то мне кажется, что ты пришел сюда не с самыми блестящими новостями, — сказал он.

Дауд поднялся со своей обычной театральностью.

— Боюсь, что вы абсолютно правы, — сказал он.

— Попробую угадать: правительство пало! Дом сгорел дотла. — Лицо его изменилось. — Что-то случилось с моим братом? — сказал он. — С Чарли? — Он попытался прочитать новость на лице Дауда. — Что? Умер? Тромбоз коронарных сосудов. Когда состоялись похороны?

— Да нет, он жив. Но проблема имеет к нему непосредственное отношение.

— Меня это не удивляет. Не мог бы ты захватить мой багаж? Поговорим по дороге. Да войди же ты внутрь. Не бойся, тебя никто не укусит.

Все то долгое время, пока он ждал Годольфина, а тянулось оно три изнурительных дня, Дауд не заходил в Убежище, хотя там он мог хотя бы частично укрыться от пронизывающего холода. Не то чтобы его организм был чувствителен к такого рода неудобству, но он считал себя натурой тонкой и впечатлительной и за время пребывания на земле научился рассматривать холод не только как интеллектуальное, но и как физическое понятие, так что он вполне мог пожелать найти себе приют. В любом другом месте, но только не в Убежище. И не только потому, что многие эзотерики погибли в нем (а он мог выносить близость смерти только в том случае, когда сам являлся ее причиной), но и потому, что Убежище было перевалочным пунктом между Пятым и остальными четырьмя Доминионами, а стало быть, через него пролегал путь и к его дому, в постоянной разлуке с которым он влачил свое существование. Находиться так близко от двери, за которой открывалась дорога к дому, и, пребывая во власти заклинаний своего первого владельца, Джошуа Годольфина, быть не в силах ее открыть, — что могло быть мучительнее? Лучше уж терпеть холод.

Однако теперь выбора у него не было, и он шагнул внутрь. Убежище было построено в стиле неоклассики: двенадцать мраморных колонн поддерживали купол, лишенный наружной отделки. Простота постройки придавала ей весомость и определенную конструктивность, которая казалась весьма уместной. В конце концов это была не более чем станция, построенная для того, чтобы служить бесчисленным пассажирам, но которой в настоящее время пользовался только один человек. На полу, в центре искусно сделанной мозаики, которая казалась единственной уступкой здания духу украшательства, а на самом деле была уликой, свидетельствовавшей о его подлинном предназначении, лежали свертки с артефактами, которые Годольфин привез из своих путешествий. Свертки были аккуратно связаны руками Хои-Поллои Ньютс-Сент-Джордж, а узлы были запечатаны красным сургучом. Сургуч был ее последним увлечением, и Дауд проклял его, что было вполне объяснимо, если учесть, что именно ему предстояло распаковывать все эти сокровища. Стараясь не задерживаться, он прошел к центру мозаики. Место это было ненадежным, и он относился к нему с недоверчивым опасением. Но спустя несколько мгновений он оказался снаружи вместе со своей ношей и увидел, что Годольфин уже выходит из небольшой рощицы, которая заслоняла Убежище от дома (разумеется, пустого и разрушенного) и от глаз любого случайного шпиона, которому вздумалось бы поинтересоваться, что находится за стеной. Он глубоко вздохнул и отправился вслед за хозяином, зная, что предстоящее объяснение будет не из легких.

2

— Так, стало быть, они вызывали меня? — сказал Оскар на обратном пути в Лондон. С наступлением сумерек движение становилось все более оживленным. — Ну что ж, придется им подождать.

— Вы не скажете им, что вернулись?

— Я сделаю это тогда, когда сочту нужным. Ну и наломал ты дров, Дауди.

— Вы сами сказали мне оказать Эстабруку помощь, если она ему потребуется.

— Помогать найти для него убийцу — это не совсем то, что я имел в виду.

— Чэнт не болтал лишнего.

— Когда тебя убьют, волей-неволей придется держать язык за зубами. Это надо было посадить нас в такую лужу.

— Я протестую, — сказал Дауд. — Что мне еще оставалось делать? Вы знали, что он хочет убить жену, и умыли руки.

— Все верно, — согласился Годольфин. — Я полагаю, она-таки мертва?

— Не думаю. Я внимательно читал газеты, но там не было никаких упоминаний.

— Так почему ты убил Чэнта?

К этому ответу Дауд приступил со всей осторожностью. Скажи он слишком мало, и Годольфин заподозрит, что он что-то скрывает. Слишком много — и он выдаст себя с головой. Чем дольше его хозяин будет оставаться в неведении относительно размера ставок в игре, тем лучше. Он держал наготове два объяснения.

— Во-первых, этот парень оказался не таким надежным, как я думал. Половину времени проводил за бутылкой и плакал пьяными слезами. Ну, я и подумал, что он знает слишком много такого, что могло бы повредить вам и вашему брату. В конце концов он мог пронюхать о ваших путешествиях.

— Теперь вместо него подозрения возникли у Общества.

— Как неудачно все сложилось.

— Неудачно? Мудозвон ты мой драгоценный! Да мы просто по уши в дерьме.

— Мне ужасно жаль.

— Я знаю, Дауди, — сказал Оскар. — Вопрос заключается в том, где нам найти козла отпущения?

— Может быть, ваш брат?

— Возможно, — ответил Годольфин, тщательно скрывая степень одобрения, с которой он встретил это предложение.

— Когда мне сообщить им, что вы вернулись? — спросил Дауд.

— Когда я придумаю версию, в которую смогу поверить, — раздалось в ответ.

* * *

Оказавшись в своем доме на Риджентс Парк-роуд, Оскар потратил некоторое время на изучение газетных отчетов о смерти Чэнта. После этого он поднялся в свою сокровищницу на третьем этаже с двумя новыми артефактами и изрядным количеством тем для размышления. Значительная часть его души склонялась к тому, чтобы покинуть этот Доминион раз и навсегда. Уехать в Изорддеррекс, заняться бизнесом с Греховодником, жениться на Хои-Поллои, невзирая на ее косоглазие, нарожать кучу детей и удалиться под конец жизни на Холмы Разумного Облака, где он сможет выращивать попугаев. Но он знал, что рано или поздно ему захочется обратно в Англию, а человек, желание которого не удовлетворяется, способен быть жестоким. Дело кончится тем, что он будет бить жену, дразнить детей и сожрет всех попугаев. Итак, принимая во внимание то обстоятельство, что ему совершенно необходимо время от времени ступать на землю Англии, пусть даже только во время крокетного сезона, а также учитывая то, что во время своих возвращений ему придется отвечать перед Обществом, он обязан предстать перед ними.

Он запер дверь своей сокровищницы, сел, окруженный своими экспонатами, и стал ждать прихода вдохновения. Уходившие под потолок полки прогибались под тяжестью его находок. Здесь были предметы, собранные на территории, простирающейся от границы Второго Доминиона до самых дальних пределов Четвертого. Стоило ему взять в руки один из них, и он мысленно переносился в то время и пространство, где ему посчастливилось его приобрести. Статую Этука Ха-чи-ита он выменял в небольшом городке под названием Слю, который, к сожалению, в настоящий момент был разрушен. Его жители стали жертвой чистки, которая явилась наказанием за песню, сочиненную на их диалекте и содержавшую смелое предположение о том, что у Автарха Изорддеррекса отсутствуют яйца.

Другое его сокровище, седьмой том Энциклопедии Небесных Знаков Год Мэйбеллоум, изначально написанной на ученом жаргоне Третьего Доминиона, но впоследствии переведенной для ублажения пролетариата, он купил у жительницы города Джэссика, которая подошла к нему в игровой комнате, где он пытался объяснить группе местных жителей, как играть в крокет, и сказала ему, что узнала его по рассказам своего мужа (который служил в Изорддеррексе в армии Автарха).

— Вы — мужчина из Англии, — сказала она. Не было смысла это отрицать.

Потом она показала ему книгу, действительно очень редкую. Эти страницы никогда не переставали очаровывать его, ибо намерение Мэйбеллоум заключалось в том, чтобы написать энциклопедию, в которой перечислялись бы все представители флоры и фауны, все науки, идеи и духовные устремления — короче говоря, все, что взбредало ей на ум, лишь бы попало оно сюда из Пятого Доминиона, Страны Желанной Скалы. Это была геркулесова задача. И она умерла, едва начав писать девятнадцатый том, причем конца и края ее работе не было видно, но даже одной такой книги в руках Годольфина было достаточно, чтобы остаток своей жизни вплоть до смертного часа он посвятил бы поискам остальных. Содержание этой книги было загадочным, почти сюрреалистическим. Только половина статей соответствовала или почти соответствовала истине, но Земля оказала свое влияние на все проявления жизни в мирах, от которых она была отделена. Например, на фауну. В энциклопедии приводились бесконечные списки животных, которых Мэйбеллоум считала выходцами из другого мира. И в некоторых случаях (зебра, крокодил, собака) так оно действительно и было. В других же случаях речь шла о помесях, отчасти земного происхождения, отчасти нет. Но множество видов (изображенных на иллюстрациях и напоминающих беглецов из средневековых бестиариев) имело такой неземной вид, что даже само существование их вызывало у него сомнение. Вот, к примеру, волки размером с ладонь, с крыльями, как у канареек. А вот слон, живущий в огромной раковине. А вот обученный грамоте червь, который пишет пророчества с помощью своего тонкого, гибкого тела длиной в полмили. Одно фантастическое зрелище за другим. Стоило Годольфину взять в руки эту энциклопедию, и он уже готов был вновь отправляться в Доминионы.

Даже из не слишком внимательного изучения книги становилось ясно, как сильно Непримиренный Доминион повлиял на другие Доминионы. Земные языки — английский, итальянский, хинди и в особенности китайский — были в слегка измененной форме известны повсюду, хотя Автарх, пришедший к власти в смутное время, последовавшее за неудавшимся Примирением, предпочитал английский, в настоящее время бывший наиболее распространенной языковой валютой почти повсюду. Особым шиком считалось назвать ребенка каким-нибудь английским словом, хотя значению слова при этом зачастую не придавалось никакого значения. Таким образом, Хои-Поллои, например, было одним из наименее странных имен среди тысяч других, которые довелось повстречать Годольфину.[21]

Он тешил себя мыслью, что и он отчасти является причиной всех этих чудесных эксцентричностей. И это казалось вполне вероятным, если вспомнить о том, в течение скольких лет занимался он поставками самых разнообразных товаров из Страны Желанной Скалы. Всегда существовал большой спрос на газеты и журналы (больший, чем на книги), и ему приходилось слышать о крестителях из Паташоки, которые выбирали имя для ребенка, тыкая булавкой в экземпляр лондонской Таймс и нарекая его первыми тремя словами, на которые указывало острие, сколь неблагозвучной ни оказалась бы полученная комбинация. Но не один он был источником влияния из Пятого Доминиона. Не он завез сюда зебру, крокодила или собаку (хотя в случае с попугаями он готов был отстаивать свое первенство). Нет, помимо Убежища, всегда существовало множество других путей, ведущих к Примиренным Доминионам. Некоторые из них, без сомнения, были открыты маэстро и эзотериками разных культур для скорейшего сообщения с другими мирами. Другие же, предположительно, были обнаружены чисто случайно и, возможно, остались открытыми, создав соответствующим местам славу посещаемых призраками или священных, зловещих или несущих покровительство и защиту. А третьи (таких было меньше всего) были созданы силами других Доминионов, чтобы получить доступ к небесной Стране Желанной Скалы.

Именно в таком месте, недалеко от стен Иамандеса в Третьем Доминионе, Годольфин приобрел самую священную из своих реликвий — Бостонскую Чашу, снабженную набором из сорока одного цветного камешка. Хотя он никогда не пользовался ею, ему было известно, что Чаша считалась наиболее точным инструментом для получения пророчеств во всех Пяти Доминионах, и теперь, находясь посреди своих сокровищ и ощущая все большую уверенность в том, что события последних нескольких дней на Земле ведут к чему-то важному, он снял Чашу с самой высокой полки, развернул ее и поставил на стол. Честно говоря, вид Чаши не обещал особенных чудес. Она больше напоминала какой-то предмет из кухонной утвари: обычная миска из обожженной глины, достаточно большая, для того чтобы взбить в ней яйца для пары порций суфле. Камешки выглядели более впечатляюще, колеблясь в размерах от крошечной плоской гальки до совершенных сфер размером с глазное яблоко.

Вынув Чашу, Годольфин задумался. Верит ли он в пророчества? А если да, то благоразумно ли проникать в будущее? Вполне возможно, что нет. Где-то там рано или поздно его ожидает смерть. Только маэстро и боги живут вечно, а простой смертный может отравить себе остаток жизни, узнав, когда она закончится. Ну а если Чаша подскажет ему, как обойтись с Обществом? Это поможет ему сбросить с плеч целую гору.

— Мужайся, — сказал он себе и прикоснулся средними пальцами обеих рук к ободку, следуя инструкциям Греховодника, у которого когда-то была такая Чаша, но который лишился ее после того, как жена разбила ее во время семейного скандала.

Сначала ничего не произошло, но Греховодник предупреждал его, что Чашам обычно требуется некоторое время, чтобы разогреться после перерыва. Годольфин ждал. Первым признаком того, что Чаша пришла в действие, стал донесшийся со дна звук стукающихся друг о друга камней. Вторым — едкий запах, ударивший ему в ноздри. А третьим, и самым удивительным, — неожиданные скачки сначала одного камешка, потом двух, потом целой дюжины. Некоторые из них подпрыгнули выше ободка Чаши. С течением времени их честолюбивые устремления возрастали, и вскоре все четыре с лишним десятка камешков пришли в такое яростное движение, что Чаша задвигалась по столу, и Оскару пришлось схватиться за нее, чтобы она не перевернулась. Камешки больно жалили его пальцы и костяшки, но тем больше удовольствия получил он, когда бешеное движение разнообразных цветов и форм стало складываться в видимые образы, повисшие в воздухе над Чашей.

Как и в случае с любым другим пророчеством, эти образы были видны только созерцающему их глазу, и, возможно, другой зритель разглядел бы в расплывчатом пятне совсем другие образы. Но то, что видел Годольфин, казалось ему абсолютно ясным. Скрывающееся за рощицей Убежище. Потом он сам, стоящий в центре мозаики, то ли уже возвратившийся в Изорддеррекса, то ли готовящийся к отправлению. Образы появлялись лишь на краткий промежуток времени, и Убежище исчезло, уступив место Башне Tabula Rasa. Он еще больше сконцентрировался на пророчестве, стараясь не моргать, чтобы не пропустить ни единой подробности. Общий вид Башни сменился ее интерьером. Вот они, самодовольные олухи, расселись вокруг стола и созерцают свой божественный долг. Все, на что они способны, — это ковыряться в пупке и вытягивать сопли из носа. Ни один из них не прожил бы и часа на улицах Восточного Изорддеррекса, там, у гавани, где даже кошки занимаются проституцией. Теперь он увидел самого себя, говорящего нечто такое, что заставило всех их, даже Лайонела, подскочить на месте.

* * *

— В чем дело? — пробормотал Оскар.

На всех лицах появилось какое-то дикое выражение. Что они, смеялись что ли? Что он такое сделал? Отпустил шуточку? Пустил ветры из желудка? Он присмотрелся внимательнее. Нет, не смех был на их лицах. На их лицах был ужас.

— Сэр?

Голос Дауда сбил его. На мгновение ему пришлось отвернуться от Чаши, чтобы рявкнуть:

— Пошел вон!

Но у Дауда были срочные новости.

— Звонит Макганн, — сказал он.

— Скажи ему, что не знаешь, где я, — отрезал Оскар и вновь обратил свой взгляд на Чашу.

За время, что он разговаривал с Даудом, произошло нечто ужасное. На их лицах по-прежнему отражался ужас, но по неясной причине его самого больше не было видно. Отослали ли они его прочь? Господи, а может быть, его труп лежал на полу? Вполне возможно. На столе блестела какая-то лужица, похожая на пролитую кровь.

— Сэр!

— Пошел в жопу, Дауди!

— Они знают, что вы здесь, сэр.

Они знают, они знают. За домом была установлена слежка, и они все знают.

— Хорошо, — сказал он. — Передай ему, что я спущусь через секунду.

— Что вы сказали, сэр?

Оскар возвысил голос над стуком камней и снова отвернулся от Чаши, на этот раз с большей охотой.

— Спроси, откуда он звонит. Я скоро перезвоню ему.

И вновь он обратил свой взгляд на Чашу, но не смог сосредоточиться, и образы спрятались от него за бессмысленным движением камней. Все, кроме одного. Когда движение камней стало замедляться, на кратчайший промежуток времени перед ним возникло лицо женщины. Возможно, она заменит его за столом заседаний Общества, а возможно, принесет ему смерть.

3

Перед разговором с Макганном ему необходимо было выпить, и Дауд, обладавший неплохим даром предчувствия, уже смешал ему виски с содовой, но Оскар отказался, опасаясь, что у него может развязаться язык. Парадоксальным образом то, что приоткрылось ему над Бостонской Чашей, помогло ему в разговоре. В чрезвычайных обстоятельствах он вел беседу с почти патологической отрешенностью, — и это была едва ли не самая английская его черта. Поэтому он был собран и спокоен, как никогда, сообщив Макганну, что да, ему действительно надо было съездить в одно место, и нет, это не имеет никакого отношения к делам Общества. Он, безусловно, с огромным удовольствием посетит завтрашнее заседание в Башне, но известно ли глубокоуважаемому мистеру Макганну (и есть ли ему до этого дело?), что завтра — канун Рождества?

— Я никогда не пропускал ночной службы в Сент-Мартинзин-зе-Филд, — сообщил ему Оскар, — так что я буду весьма признателен, если собрание завершится достаточно быстро, чтобы я успел добраться туда и занять скамью, с которой открывался бы хороший вид.

За время этой тирады голос его ни разу не дрогнул. Макганн попытался было расспросить его о том, где он был последние несколько дней, на что Оскар заметил, что не понимает, какое это имеет значение.

— Я ведь не расспрашиваю вас о ваших личных делах, не так ли? — сказал он слегка обиженным тоном. — К тому же, я не шпионю за вами, чтобы выяснить, когда вы уезжаете, а когда возвращаетесь. Не тратьте времени понапрасну, Макганн. Вы не доверяете мне, а я не доверяю вам. Я рассматриваю завтрашнюю встречу как способ обсудить вопрос о праве членов Общества на частную жизнь и напомнить уважаемому собранию, что род Годольфинов является одним из краеугольных камней Общества.

— Тем больше причин для вас быть откровенным, — сказал Макганн.

— Я буду абсолютно откровенен, — ответил Оскар. — В ваших руках будут исчерпывающие доказательства моей невиновности. — Только теперь, выиграв соревнование по остроумию, он взял виски с содовой, приготовленное Даудом. — Исчерпывающие и определенные.

Он молча кивнул Дауду и поднял бокал, продолжая разговор. Глотнув виски, он уже знал, что еще до наступления Рождества состоится кровопролитное сражение. Как ни печальна была эта перспектива, никаких способов избежать ее не существовало.

Положив трубку, он сказал Дауду:

— Я думаю надеть завтра костюм в елочку. И однотонную рубашку. Белую. С крахмальным воротником.

— А галстук? — спросил Дауд, подавая Оскару новый стакан взамен уже выпитого.

— Прямо с собрания я отправлюсь на рождественскую службу, — сказал Оскар.

— Стало быть, черный?

— Черный.

Глава 10

1

На следующий день после появления убийцы в доме Мерлина на Нью-Йорк опустилась снежная буря, словно сговорившись с неизбежным предновогодним столпотворением, чтобы помешать Юдит улететь в Англию. Но Юдит было не так-то легко остановить, особенно если перед ней была четко определенная цель. А она твердо решила — несмотря на протесты Мерлина, — что самый разумный для нее шаг — это покинуть Манхеттен. Что ж, разум был на ее стороне. Убийца совершил два покушения на ее жизнь и до сих пор был на свободе. До тех пор, пока она не уедет из Нью-Йорка, жизнь ее будет подвергаться опасности. Но даже если это и не так (а в глубине души она предполагала, что во второй раз убийца появился, чтобы объясниться или принести извинения), она все равно нашла бы повод для возвращения в Англию, просто для того, чтобы оказаться подальше от Мерлина. Его ухаживания стали слишком навязчивыми, разговоры — такими же слащавыми, как в рождественских телевизионных фильмах, а взгляды — умильными, как кленовый сироп. Конечно, эта болезнь была у него всегда, но после происшествия с убийцей она приобрела более тяжелую форму, а ее готовность мириться с его недостатками, особенно после встречи с Милягой, упала до нуля.

Не успела она положить трубку после разговора с Милягой, как ей показалось, что она была с ним слишком резка, и после задушевной беседы с Мерлином, во время которой она сообщила ему, что хочет вернуться в Англию, а он ответил, что утро вечера мудренее и почему бы ей не выпить таблеточку и не лечь спатеньки, она решила перезвонить ему. К тому времени Мерлин уже спал сном младенца. Она встала с постели, вышла в гостиную, зажгла одну единственную лампочку и набрала номер. Она старалась не шуметь и имела для этого основания. Мерлин и так уже не слишком обрадовался известию о том, что один из ее бывших любовников попытался разыграть из себя героя прямо в его квартире, а уж тот факт, что она звонит Миляге в два часа ночи, и вовсе бы вывел его из себя. Она до сих пор не могла понять, что произошло, когда она дозвонилась. Трубку сняли, а потом положили рядом с телефоном, дав ей возможность, со все возрастающей яростью и досадой, послушать, как Миляга занимается с кем-то любовью. Вместо того, чтобы немедленно бросить трубку, она продолжала прислушиваться, в глубине души будучи не прочь присоединиться к тому, что происходило на другом конце линии. В конце концов, отчаявшись отвлечь Милягу от его важного занятия, она положила трубку и в гнуснейшем расположении духа потащилась обратно в холодную кровать.

Он позвонил на следующий день, и к телефону подошел Мерлин. Она слышала его долгую тираду, сводившуюся к тому, что если он еще раз увидит поблизости от своего дома физиономию Миляги, то арестует его за соучастие в покушении на убийство.

— Что он сказал? — спросила она, когда разговор был окончен.

— Не так уж много. Похоже, он был пьян в стельку.

Дальше расспрашивать она не стала. Мерлин и так уже достаточно надулся после того, как за завтраком она объявила, что не отказалась от своего намерения вернуться в Англию в тот же день. Он раз за разом повторял один и тот же вопрос: почему? Может ли он сделать что-нибудь, чтобы удержать ее? Дополнительные запоры на дверях? Обещание, что он не отойдет от нее ни на шаг? Разумеется, ни то, ни другое не вселило в нее желания отложить свою поездку. Сто раз она повторяла ему, что ей очень хорошо с ним живется и что он не должен принимать это на свой счет, но ей просто хочется снова оказаться в своем собственном доме, в своем собственном городе, где она будет чувствовать себя в наибольшей безопасности от посягательств убийцы. Тогда он предложил сопровождать ее, чтобы ей не пришлось в одиночестве возвращаться в пустой дом, в ответ на что она, выйдя из терпения, заявила, что в настоящий момент одиночество устраивает ее больше всего на свете.

* * *

И ее желание сбылось — после короткого, но мучительно медленного путешествия до аэропорта Кеннеди сквозь снежную бурю, пятичасовой задержки рейса и полета, во время которого она оказалась втиснутой между монахиней, которая начинала громко молиться каждый раз, когда они попадали в воздушную яму, и ребенком, которого мучили глисты, — она была предоставлена самой себе, одна в пустой квартире накануне Рождества.

2

Картина, выполненная в четырех различных стилях, приветствовала Милягу, когда он вернулся в мастерскую. Его возвращение задержалось из-за той же снежной бури, которая чуть было не помешала Юдит покинуть Манхеттен, и срок, поставленный Клейном, оказался нарушен. Но за все время обратного путешествия о своих деловых отношениях с Клейном он почти не вспоминал. Все его мысли были о ночном свидании с убийцей. Что бы ни учинил над ним коварный Пай-о-па, к утру организм его очистился (зрение вернулось в норму, и рассудок был достаточно ясным, чтобы заняться практическими проблемами, связанными с предстоящим отъездом), но эхо того, что он испытал вчера, еще не затихло. Дремля в салоне самолета, он ощущал подушечками пальцев шелковистость кожи на лице убийцы; он чувствовал, как щекочет тыльную сторону его рук беспорядочная копна волос, которые он принял за волосы Юдит. Он до сих пор помнил запах влажной кожи и ощущал вес тела Пай-о-па у себя на бедрах. Это последнее ощущение было таким явственным, что вызвало мощную эрекцию, которая привлекла удивленный взор одной из стюардесс. Он подумал, что, возможно, ему надо перебить отзвуки этих ощущений свежим впечатлением: так трахнуть кого-нибудь, чтобы вместе с потом выгнать из своего организма воспоминания этой ночи. Эта мысль успокоила его. Когда он снова задремал, воспоминания вернулись, но на этот раз он не стал им противиться, зная, что, когда он вернется назад в Англию, у него будет способ от них избавиться.

И вот он сидел напротив полотна, выполненного в четырех различных стилях, и листал свою записную книжку в поисках партнерши, с которой можно было бы провести эту ночь. Он уже сделал несколько звонков, но едва ли можно было выбрать более неподходящее время для предложений потрахаться: мужья были дома, близились семейные празднества. Он был явно не вовремя.

В конце концов он все-таки поговорил с Клейном, который, поначалу проявив некоторое упорство, все-таки принял его извинения, а потом сообщил, что завтра в доме Клема и Тэйлора состоится вечеринка, и он уверен, что Милягу встретят там с радостью, если, конечно, у него нет других планов.

— Все говорят, что это Рождество будет для Тэйлора последним, — сказал Честер. — Он будет рад тебя видеть.

— Тогда, наверное, надо пойти, — согласился Миляга.

— Обязательно пойди. Он очень болен. У него было воспаление легких, а теперь еще и рак. Ты же знаешь, он всегда так любил тебя.

По ассоциации, любовь к Миляге прозвучала в устах Клейна как очередная болезнь, но он не стал упражняться в остроумии по этому поводу и, договорившись с Клейном, что зайдет за ним завтра, повесил трубку, чувствуя себя более обессиленным, чем когда-либо. Он знал, что у Тэйлора рак, но он не отдавал себе отчета в том, что до его смерти остались считанные дни. Какие печальные времена. Куда ни кинешь взгляд, все вокруг приходит в упадок и распадается! А впереди видна только темнота, в которой скользят чьи-то смутные очертания и затравленные взгляды. Возможно, это век Пай-о-па. Время убийцы.

* * *

Несмотря на то, что он чувствовал себя очень усталым, заснуть ему не удалось. Тогда, глухой ночью, он принялся за изучение вещи, которую при первом ознакомлении счел фантастической чепухой. Это было письмо Чэнта. Когда он в первый раз прочитал его по дороге в Нью-Йорк, оно показалось ему нелепым излиянием больного рассудка. Но с тех пор произошло много странных событий, которые привели Милягу в более подходящее расположение духа. Страницы, которые несколько дней назад казались никчемной чепухой, теперь стали предметом тщательного изучения, в надежде, что в причудливых излишествах весьма своеобразной прозы Чэнта, находящейся не в ладах с правилами пунктуации, скрывается некий ключ, который может дать ему новое понимание нашей эпохи и ее движущих сил. Чьим богом был, к примеру, этот самый Хапексамендиос, которому Чэнт заклинал Эстабрука обращать молитвы и хвалы? За ним тянулся целый хвост синонимов. Незримый. Исконный. Странник. И что это был за величественный план, частью которого Чэнту хотелось себя считать в свои последние часы?

«Я ГОТОВ к смерти в этом ДОМИНИОНЕ, — писал он, — лишь бы быть уверенным в том что Незримый использовал меня в качестве Своего ОРУДИЯ. Восславим во веки веков ХАПЕКСАМЕНДИОСА. Ибо он посетил Страну Желанной Скалы и оставил здесь Своих детей, обрекая их на СТРАДАНИЕ и я страдал здесь и страдание УБЬЕТ меня».

По крайней мере последняя фраза соответствовала истине. Этот человек знал, что смерть его близка, что в свою очередь заставляло предположить, что он мог знать и своего убийцу. Думал ли он, что им станет Пай-о-па? Маловероятно. О Пае также говорилось в письме, но не в качестве палача Чэнта. Собственно говоря, при первом чтении Миляга даже не понял, что в этом отрывке речь идет о Пай-о-па, но при повторном знакомстве с текстом письма это казалось вполне очевидным.

«Вы заключили соглашение с одним из тех существ, которые очень РЕДКО встречаются в этом ДОМИНИОНЕ как впрочем и в других, и я не знаю является ли моя приближающаяся смерть наказанием или наградой за посредничество в этом деле. Но будьте крайне осмотрительны с ним потому что эта сила очень своенравна, будучи мешаниной самых разнообразных вариантов и возможностей, не являясь чем-то ОПРЕДЕЛЕННЫМ, во всех своих проявлениях, и обладая радужной и переменчивой природой. Отступник до мозга костей.

Я никогда не был другом этой силы — у нее есть только ПОЧИТАТЕЛИ И ЛИКВИДАТОРЫ — но она доверилась мне как своему представителю и я причинил ей столько же вреда, сколько и вам. И даже больше, я думаю, потому что это существо одиноко и оно страдает в этом ДОМИНИОНЕ, как приходилось страдать и мне. У вас есть друзья, которые знают, кто вы, и вам не надо скрывать свою ПОДЛИННУЮ ПРИРОДУ. Держитесь за них крепче и за их любовь к вам, ибо вскоре Страна Желанной Скалы будет сотрясаться и дрожать, а в такие времена все что есть у души — это сообщество любящего друга. Я говорю это, потому что мне уже пришлось жить в такое время, и я РАД, что если оно снова наступит в ПЯТОМ ДОМИНИОНЕ, то я буду уже мертв и мое лицо будет обращено к бессмертной славе НЕЗРИМОГО.

Восславим ХАПЕКСАМЕНДИОСА.

А вам, сэр, в настоящий момент я могу предложить свое раскаяние и свои молитвы».

Там было еще немного текста, но с этого места как почерк, так и синтаксис стали стремительно ухудшаться, словно Чэнт нацарапал эти строчки, надевая пальто. Однако в более связных отрывках содержалось достаточно намеков, чтобы не дать Миляге уснуть. Особенно насторожили его описания Пай-о-па:

«РЕДКОЕ существо… мешанина самых разнообразных вариантов и возможностей…»

Что это было, как не подтверждение того, что его чувства испытали в Нью-Йорке? А если это действительно было так, то что же это было за существо, которое стояло перед ним обнаженным и единым, но таило в себе множественность? Что же это была за сила, у которой, по словам Чэнта, не может быть друзей (у нее есть только ПОЧИТАТЕЛИ И ЛИКВИДАТОРЫ, — писал он) и которой в этом деле причинили столько же вреда (вновь слова Чэнта), сколько и Эстабруку, которому Чэнт предлагал свое раскаяние и свои молитвы? Во всяком случае, природа ее не была человеческой. Она не происходила ни из одного племени, ни из одной нации, которые были известны Миляге. Он перечитал письмо еще и еще, и с каждым разом возможность веры подкрадывалась все ближе. Он чувствовал, как она близка. Она только что пришла к нему из той страны, существование которой он впервые заподозрил в Нью-Йорке. Тогда мысль о том, что он может попасть в нее, испугала его. Но больше он этого не боялся, потому что наступало утро Рождества — самое время для появления чуда, которое изменит мир.

Чем ближе они подползали (вера и утро), тем больше он жалел о том, что оттолкнул убийцу, когда тот так явно стремился к контакту. Единственные ключи к этой тайне, которые у него были, содержались в письме Чэнта, и после стократного прочтения они были исчерпаны. Ему оставалось полагаться только на свои воспоминания о мозаичном лице Пай-о-па, которые вскоре начнут тускнеть в его забывчивой голове. Он должен закрепить их! Вот главная задача: зафиксировать видение, прежде чем оно успеет ускользнуть от него.

Он отшвырнул письмо прочь и подошел взглянуть на «Ужин в Эммаусе». Был ли способен какой-нибудь из этих стилей передать то, что он видел? Вряд ли. Для того чтобы изобразить то, что он видел, ему потребуется изобрести новый стиль. Вдохновленный этой честолюбивой задачей, он водрузил перед собой «Ужин» и стал выдавливать жженую умбру прямо на полотно. Потом он стал равномерно распределять ее по холсту с помощью шпателя, пока изображенная сцена не исчезла окончательно. На ее месте была теперь темная грунтовка, на которой он процарапал очертания фигуры. Он никогда подробно не изучал анатомию. Мужское тело не представляло для него особого эстетического интереса, а женское было таким изменчивым и непостоянным, так зависело от своих движений (или от движений света сквозь него), что любая попытка его статического изображения казалась ему изначально обреченной. Но сейчас он хотел выполнить невозможную задачу — изобразить протеическую, изменчивую форму, хотел найти способ запечатлеть то, что он видел на пороге своего номера, когда многочисленные лица Пай-о-па замелькали перед ним, как карты в колоде фокусника. Если он воссоздаст это зрелище или по крайней мере попытается это сделать, возможно, ему удастся совладать с наваждением, во власти которого он оказался.

В настоящей лихорадке он работал в течение двух часов, творя с краской такие вещи, которые раньше никогда бы не пришли ему в голову. Он размазывал ее шпателем и даже пальцами, пытаясь воссоздать хотя бы очертания и пропорции головы и шеи загадочного существа. Его образ стоял перед глазами Миляги достаточно ясно (с той ночи ни одно из воспоминаний его не потускнело), но даже самый приблизительный набросок не давался его руке. Он был слишком плохо подготовлен для выполнения стоящей перед ним задачи. Слишком долго он был паразитом, который занимался только тем, что копировал чужие видения. Теперь наконец у него появилось свое — правда, одно единственное, но тем более драгоценное, — а он даже не смог его воссоздать. Осознав свое поражение, он хотел было заплакать, но почувствовал себя слишком усталым для этого. С руками, покрытыми краской, он лег на холодную постель и стал ждать, пока сон поможет ему забыться.

Перед тем как он заснул, две мысли пришли ему в голову. Первая, что с таким количеством жженой умбры на руках он выглядит так, словно играл со своим собственным дерьмом. И вторая, что единственный способ решения стоящей перед ним живописной проблемы состоит в том, чтобы вновь увидеть объект изображения во плоти. Эту мысль он встретил с радостью и уснул, позабыв обо всех своих несчастьях и улыбаясь при мысли о том, как он снова встретится с редким существом лицом к лицу.

Глава 11

Путешествие из дома Годольфина на Примроуз Хилл до Башни Tabula Rasa заняло совсем немного времени, и Дауд привез его в Хайгейт ровно в шесть, но Оскар предложил поехать вниз по Крауч Энд, потом вверх через Масуэлл Хилл и уже потом к Башне, чтобы прибыть на десять минут позже.

— У них не должно появиться мысли, что мы готовы унижаться перед ними, — заметил он, когда они подъехали к Башне во второй раз. — А то они слишком высоко задерут нос.

— Мне подождать внизу?

— В холоде и в одиночестве? Дорогой Дауди, об этом и речи быть не может. Мы поднимемся вместе, неся с собой дары.

— Какие дары?

— Наш ум, наш вкус в выборе костюмов — мой вкус, если быть точным, — мы сами, в конце концов.

Они вышли из машины и направились к главному входу. Каждый их шаг фиксировался камерами, установленными над дверями. Когда они подошли ко входу, замок щелкнул, и они ступили внутрь. Пока они шли через вестибюль по направлению к лифту, Годольфин прошептал:

— Что бы ни случилось этим вечером, Дауди, прошу тебя, запомни…

Договорить он не успел. Двери лифта открылись, и оттуда появился Блоксхэм. На лице его, как всегда, было написано тупое самодовольство.

— Чудесный галстук, — сказал ему Оскар. — Желтый тебе очень идет. — Галстук был синим. — Не возражаешь, если я захвачу с собой своего Дауда? Нас с ним водой не разольешь.

— Этим вечером ему здесь не место, — сказал Блоксхэм.

И вновь Дауд предложил подождать внизу, но Оскар и слышать об этом не желал.

— Можешь подождать и наверху, — сказал он. — Полюбуешься видом.

Все это злило Блоксхэма ужасно, но с Оскаром не так-то легко было совладать. Они поднимались в молчании. На площадке последнего этажа Дауд был предоставлен самому себе, а Блоксхэм повел Годольфина в зал заседаний. Они ждали, и на всех лицах застыло обвинительное выражение. А некоторые из них — Шейлс, конечно, и Шарлотта Фивер — не пытались скрыть, какое удовольствие доставлял им тот факт, что самый непокорный и нераскаянный член Общества наконец-то призван к ответу.

— О, ради Бога, извините… — сказал Оскар, когда двери за ним закрылись. — Вы меня долго ждете?

За пределами зала в одном из пустынных вестибюлей Дауд слушал свое крохотное карманное радио и размышлял. В семичасовом выпуске новостей сообщалось об автомобильной катастрофе, унесшей жизнь целой семьи, которая решила отправиться в рождественское путешествие на север, а также о вспыхнувших в Бристоле и Манчестере тюремных бунтах, участники которых заявили, что тюремные офицеры вскрыли и уничтожили рождественские подарки от их любимых. Потом была зачитана обычная коллекция военных годовщин, и прозвучала сводка погоды, обещавшая на Рождество облачность и весенний дождичек, который, судя по аналогичным случаям в прошлом, приведет к тому, что в Гайд-парке распустятся крокусы, обреченные на гибель от мороза через несколько дней. В восемь часов вечера, все еще ожидая у окна, Дауд слушал второй выпуск новостей, содержавший поправку к первому. Из железного месива разбившихся машин был извлечен осиротевший, но невредимый грудной ребенок трех месяцев от роду. Сидя в холодном сумраке, Дауд тихонько заплакал. Плач настолько же был недоступен его подлинным эмоциональным возможностям, насколько ощущение холода было недоступно его нервным окончаниям. Но он обучался ремеслу горя с той же решимостью уподобиться человеку, с которой он учился ежиться от холода. Учителем его был Шекспир, а любимым уроком — Лир. Он оплакивал ребенка и крокусы. Не успели просохнуть его слезы, как яростные крики из зала заседаний донеслись до его ушей. Дверь в зал распахнулась, и Оскар позвал его внутрь, несмотря на протесты со стороны других членов.

— Это нарушение правил, Годольфин! — завизжал Блоксхэм.

— Вы сами довели меня до этого! — ответил Оскар в лихорадочном раздражении. Было очевидно, что ему приходилось нелегко. Набухшие вены оплели его шею узловатыми веревками, в мешках под глазами сверкал скопившийся там пот, при каждом слове он брызгал слюной. — Вы не знаете и половины этого, — говорил он. — И половины! Против нас был составлен заговор. В нем участвовали силы, которые мы едва ли в состоянии себе представить. Нет сомнений в том, что этот человек, Чэнт, был одним из их агентов. Они могут принимать человеческий облик!

— Годольфин, это чепуха, — сказала Тирвитт.

— Ты не веришь мне?

— Нет, не верю. И к тому же я не желаю, чтобы твой толстожопый лентяй слушал наши споры. Прошу тебя, удали его из зала заседаний.

— Но он может представить доказательство моих слов, — настаивал Оскар.

— Да что ты говоришь?

— Он сейчас вам сам все продемонстрирует, — сказал Оскар, оборачиваясь к Дауду. — Боюсь, тебе придется показать им. — С этими словами Оскар опустил руку в карман пиджака.

За секунду до того, как лезвие сверкнуло в руке Годольфина, Дауд понял его намерение и стал уворачиваться, но Оскар действовал быстро. Дауд ощутил руку хозяина на своей шее и услышал общий крик ужаса. Потом его швырнули на стол, и он растянулся под лампами, словно больной на операционном столе. Хирург нанес быстрый удар, воткнув нож в самый центр грудной клетки Дауда.

— Вам нужны доказательства? — завопил Оскар, перекрывая крики Дауда и возгласы сидевших за столом. — Вам нужны доказательства? Так откройте глаза: вот они!

Он надавил на нож всем своим телом и повел его сначала направо, а потом налево, не встречая сопротивления со стороны ребер или грудины. Не было и крови — только жидкость цвета ржавой воды текла из ран, образовывая лужицу на столе. Голова Дауда моталась из стороны в сторону под действием этого надругательства, и только раз его исполненный укоризны взгляд поднялся на Годольфина, но тот был слишком увлечен операцией, чтобы ответить на него. Несмотря на раздававшиеся со всех сторон крики протеста, он не прервал своих трудов до тех пор, пока лежавшее перед ним тело не было вскрыто от горла до пупка, и метания Дауда не прекратились. Запах внутренностей распространился по комнате — едкая смесь нечистот и ванили. Под его воздействием двое свидетелей этого зрелища ринулись к двери. Одним из них был Блоксхэм: приступ рвоты напал на него еще до того, как он успел выбежать в коридор. Он давился и стонал, но это не остановило Годольфина ни на секунду. Без малейшего колебания он запустил свою руку во вскрытое тело и, пошарив там, выудил из него пригоршню внутренностей. Это был узловатый комок синих и черных тканей — окончательное доказательство нечеловеческой природы Дауда. Торжествуя, он швырнул доказательство на стол рядом с телом, а потом отступил на шаг от творения рук своих, бросив нож в зияющую рану. Все представление заняло не более минуты, но за это короткое время он вполне преуспел в превращении стола в зале заседаний в сточную канаву рыбных рядов.

— Вы удовлетворены? — сказал он.

Все протесты давно уже смолкли. Единственным звуком в зале было ритмичное шипение жидкости, вырывавшейся из вскрытой артерии.

Очень спокойным тоном Макганн произнес:

— Вы просто ебнутый маньяк.

Оскар осторожно извлек из кармана брюк чистый носовой платок. Он был выглажен беднягой Даудом — это было одним из его последних поручений. Платок был само совершенство. Оскар расправил его острые, как скальпель, сгибы и стал вытирать об него руки.

— А как еще мог я доказать свою точку зрения? — сказал он. — Вы сами довели меня до этого. Теперь у вас есть доказательство, во всей его красе. Не знаю, что случилось с Даудом — с моим толстожопым лентяем, кажется, так вы его назвали, Алиса? — но где бы он сейчас ни был, эта тварь заняла его место.

— Как тебе стало об этом известно? — спросила Шарлотта.

— Подозрения появились у меня две недели назад. Все это время, пока он — и вы — думали, что я предаюсь развлечениям где-то в теплых странах, я не покидал города и следил за каждым его шагом.

— А что это вообще был за сукин сын? — осведомился Лайонел, дотронувшись пальцем до комка загадочных внутренностей.

— Это одному Богу известно, — сказал Годольфин. — Одно можно сказать наверняка: он не из этого мира.

— Что ему было нужно? — сказала Алиса. — Вот более существенный вопрос.

— К примеру, получить доступ в этот зал, — одного за другим он оглядел всех, кто сидел за столом, — что, насколько я понимаю, вы ему любезно предоставили три дня назад. Но я полагаю, никто из вас не сказал ничего лишнего. — Последовал быстрый обмен взглядами. — Ах, так, значит, сказали. Жаль, жаль. Будем надеяться, что эта тварь не успела сообщить о своих открытиях тем, кто ее сюда послал.

— Что случилось, то случилось, — сказал Макганн. — На всех нас лежит часть ответственности. В том числе и на вас, Оскар. Ты должен был поделиться с нами своими подозрениями.

— А разве вы поверили бы мне? — ответил Оскар. — Я и сам сначала не поверил, пока не стал замечать в Дауде некоторые перемены.

— Почему это случилось именно с тобой? — сказал Шейлс. — Вот что мне хотелось бы узнать. С чего бы им было выбирать тебя в качестве объекта наблюдения, если бы они не были уверены с самого начала, что ты — слабое звено в нашей цепи? Может быть, они надеялись, что ты встанешь на их сторону. Может быть, это уже произошло.

— Как обычно, Хуберт, ты слишком преисполнен чувством собственной правоты, чтобы заметить слабые звенья в своем рассуждении, — ответил Годольфин. — Откуда тебе известно, что я один был выбран в качестве объекта наблюдения? Можешь ли ты утверждать наверняка, что все близкие тебе люди находятся вне подозрений? Внимательно ли ты наблюдал за своими друзьями? За своей семьей? Любой из них может оказаться частью этого заговора.

Оскар испытывал извращенное удовольствие, сея эти сомнения. Он уже видел, как они дают всходы. Видел, как под уколами сомнения лопаются мыльные пузыри их самодовольной непогрешимости, которая еще полчаса назад была написана на их лицах. Стоило рискнуть с этим театральным представлением хотя бы ради того, чтобы увидеть, как они испугались. Но Шейлс продолжал упорствовать.

— И, однако же, факт остается фактом: ты был хозяином этой твари, — сказал он.

— Достаточно, Хуберт, — мягко сказал Макганн. — Сейчас не время провоцировать раскол. Нам предстоит серьезная борьба, и согласимся ли мы с методами Оскара или нет — замечу только для протокола, что я с ними не согласен, — безусловно, никто из нас не может сомневаться в том, что он на нашей стороне. — Он огляделся вокруг. Со всех сторон послышался одобрительный гул. — Одному Богу известно, на что оказалось бы способно подобное создание, поняв, что его хитрость раскрыта. Годольфин рисковал ради нас своей жизнью.

— Согласен, — сказал Лайонел. Обойдя стол, он приблизился к Оскару и вручил в свежевытертые руки палача стакан неразбавленного мальтийского виски. — Хороший парень, доложу я вам, — заметил он. — На его месте я поступил бы точно так же. Выпей.

Оскар взял стакан.

— Ваше здоровье, — сказал он, осушив виски залпом.

— Не вижу повода для празднования, — сказала Шарлотта Фивер, которая была первым человеком, вновь севшим за стол, невзирая на то, что на нем находилось. Она закурила новую сигарету и выпустила дым сквозь поджатые губы. — Если предположить, что Годольфин прав и эта тварь действительно хотела проникнуть в Общество, то мы должны задать вопрос: почему?

— Вопрос отклоняется, — сухо произнес Шейлс, указывая на труп. — Он не слишком-то разговорчив. Что, без сомнения, кое-кого весьма устраивает.

— Долго мне еще предстоит терпеть эти инсинуации? — осведомился Оскар.

— Я же сказал, Хуберт, хватит уже, — заметил Макганн.

— У нас здесь демократия, — сказал Шейлс, бросая вызов негласному авторитету Макганна. — И если я хочу что-то сказать…

— Ты уже сказал это, — заметил Лайонел, подогретый изрядным количеством алкоголя. — А теперь заткнись.

— Самое главное — это решить, что нам теперь делать, — произнес Блоксхэм. Утерев рот, он вернулся к столу, исполненный решимости вновь самоутвердиться после того, как его репутация была подорвана не вполне мужским поведением. — Наступили опасные времена.

— Поэтому мы и собрались здесь, — сказала Алиса. — Они знают, что приближается годовщина, и снова хотят затеять историю с этим чертовым Примирением.

— Но зачем они стремились проникнуть в Общество? — сказал Блоксхэм.

— Чтобы вставлять нам палки в колеса, — сказал Лайонел. — Если бы они знали, что мы собираемся делать, то могли бы перехитрить нас. Кстати говоря, галстук был очень дорогим?

Блоксхэм опустил глаза и увидел, что его шелковый галстук был весь перепачкан рвотой. Бросив злобный взгляд в направлении Лайонела, он сорвал его с шеи.

— Мне все-таки непонятно, что они могли у нас выведать, — сказала Алиса Тирвитт в своей обычной отрешенной манере. — Мы даже не знаем, что такое Примирение.

— Нет, знаем, — откликнулся Шейлс. — Наши предки пытались запустить Землю по той же орбите, что и Небо.

— Очень поэтично звучит, — заметила Шарлотта. — Но что это означает в конкретных терминах? Кому-нибудь это известно? — Последовало общее молчание. — Я так и думала. И вот мы пытаемся предотвратить то, чего даже не понимаем.

— Это был какой-то эксперимент, — сказал Блоксхэм. — И он не удался.

— Они что, были совсем чокнутыми, что ли? — спросила Алиса.

— Будем надеяться, что нет, — вставил Лайонел. — Душевные болезни обычно передаются по наследству.

— Ну, я-то уж во всяком случае не сумасшедшая, — сказала Алиса. — И черт меня побери, я абсолютно уверена в том, что все мои друзья так же нормальны и такие же люди, как и я сама. Если что-то было бы в них не так, я бы знала об этом.

— Годольфин, — сказал Макганн. — Вы что-то надолго замолчали, а это вам редко бывает свойственно.

— Набираюсь ума-разума, — ответил Оскар.

— Вы пришли к каким-нибудь заключениям?

— История циклична, — начал он неторопливо. Никогда еще ни один человек не был так уверен в своих слушателях, как он в эти минуты. — Мы приближаемся к концу тысячелетия. Разум будет вытеснен верой в чудеса. Холодность уступит место чувству. Я полагаю, что если бы я был опытным эзотериком и обладал историческим чутьем, то мне бы не составило особого труда выяснить конкретные детали того, что попытались сделать тогда, — этого эксперимента, как выразился Блоксхэм, и, вполне возможно, мне пришла бы в голову мысль, что сейчас самое время предпринять его снова.

— Весьма правдоподобно, — сказал Макганн.

— А кто передаст этому человеку необходимую информацию? — поставил вопрос Шейлс.

— Он сам узнает ее.

— Из какого источника? Любая хоть сколько-нибудь значительная книга спрятана здесь, под нами.

— Любая? — сказал Годольфин. — А откуда у тебя такая уверенность?

— Я уверен в этом потому, что за последние два столетия на земле не было предпринято ни одного значительного магического опыта, — ответил Шейлс. — Эзотерики утратили всю свою силу. Если бы где-нибудь появились хотя бы малейшие признаки магической деятельности, мы бы узнали об этом.

— Мы же не знали о дружке Годольфина, — сказала Шарлотта, лишив Оскара удовольствия высказать то же самое ироническое замечание, которое уже было готово сорваться с его языка. — Да и как мы можем быть уверены в том, что библиотека осталась в неприкосновенности? — продолжала Шарлотта. — Может быть, некоторые книги были похищены?

— Кем? — спросил Блоксхэм.

— Да хотя бы тем же Даудом. На них даже и каталог-то составлен не был. Я помню, Лиш пыталась сделать это, но мы все знаем, что с ней случилось.

То, что произошло с Лиш, было еще одним темным пятном в истории Общества, — каталог случайностей, закончившийся трагедией. В двух словах, одержимая Клара Лиш взяла на себя задачу составить полное описание томов, находившихся в собственности Общества. Во время работы с ней произошел удар. Два дня она пролежала на полу в подвале. Когда ее наконец нашли, она была едва живой и абсолютно сумасшедшей. Тем не менее, она выжила и в настоящий момент, одиннадцать лет спустя, по-прежнему была обитательницей богадельни в Суссексе. Рассудок к ней так и не вернулся.

— Но не так-то уж трудно установить, побывал там кто-нибудь или нет, — сказала Шарлотта.

— Да, надо осмотреть библиотеку, — согласился Блоксхэм.

— Стало быть, вы этим и займетесь, — сказал Макганн.

— Но даже если они черпали свою информацию и не из нашей библиотеки, — заметила Шарлотта, — есть и другие источники. Не станем же мы утверждать, что все книги, в которых говорится об Имаджике, находятся в наших руках?

— Нет, конечно, — сказал Макганн. — Но уже много лет назад Общество перебило хребет магической традиции. Мы все знаем, что культы, существующие в этой стране, не стоят и ломаного гроша. Они стряпают свои учения, таща с миру по нитке. Бессмысленная сборная солянка. Никто из них не обладает достаточным знанием, чтобы помыслить о Примирении. Большинство из них даже не знает, что такое Имаджика. Максимум на что они способны — это наслать порчу на своего начальника в банке.

В течение долгих лет Годольфин слышал подобные речи. Рассуждения о том, что магия в западном мире пришла в упадок. Самодовольные отчеты о культах, которые, после соответствующих расследований, оказались группками псевдоученых, обменивающихся шарлатанскими теориями на языке, в слова которого каждый из них вкладывал свое, непонятное для других значение, или компаниями сексуально озабоченных личностей, под предлогом магических ритуалов требовавших услуг, которых они не смогли добиться от своих партнеров. Но чаще всего это были полупомешанные люди в поисках мифологии, которая, какой бы нелепой она ни была, смогла бы удержать их от окончательного сумасшествия. Но среди этих шарлатанов, маньяков и безумцев не мог ли найтись человек, который инстинктивно нашел дорогу в Имаджику? Прирожденный Маэстро, в генах которого оказалось заложенным что-то такое, что помогло ему воссоздать ритуалы Примирения? До этого момента Годольфин не задумывался о такой возможности — слишком он был поглощен своей тайной, с которой он прожил почти всю свою взрослую жизнь, — но мысль эта показалась ему интригующей и тревожной.

— Я думаю, мы должны серьезно отнестись к возможной опасности, — произнес он, — какой бы маловероятной она нам ни казалась.

— О какой опасности идет речь? — спросил Макганн.

— Об опасности появления Маэстро. Того, кто разделяет честолюбивые помыслы наших предков и сможет найти путь к повторению эксперимента. Может быть, он не стремится к книгам. Может быть, они просто не нужны ему. Может быть, в этот самый момент он сидит где-нибудь у себя дома и решает проблему самостоятельно.

— Что же нам делать? — спросила Шарлотта.

— Мы должны устроить чистку, — сказал Шейлс. — Мне больно признаваться в этом, но Годольфин прав. Мы не знаем о том, что сейчас происходит за стенами Башни. Мы, конечно, присматриваем издалека за тем, как идут дела, и иногда устраиваем так, что кто-то успокаивается надолго, но мы не занимаемся чисткой. Я думаю, сейчас настало время заняться ею.

— В чем будут заключаться наши действия? — заинтересовался Блоксхэм. В его глазах цвета грязной воды, в которой мыли посуду, зажегся фанатичный блеск.

— У нас есть сторонники. Мы используем их. Мы заглянем под каждый камень, и, если там обнаружится нечто такое, что нам не понравится, мы уничтожим его.

— Мы не банда убийц.

— Но у нас есть достаточно средств, чтобы нанять их, — заметил Шейлс. — И у нас есть друзья, которые помогут нам уничтожить улики, если это понадобится. С моей точки зрения, у нас есть только одна цель: любой ценой предотвратить повторную попытку Примирения. Для этого мы и были рождены на свет.

Он говорил абсолютно спокойным голосом, словно перечислял наизусть список покупок. Его отрешенность произвела на всех глубокое впечатление. Как, впрочем, и проявление чувства в последних словах, сколь бы завуалировано оно ни прозвучало. Кто бы мог остаться равнодушным при мысли о такой великой цели, которая через многие поколения восходила к людям, собравшимся на этом самом месте двести лет назад? К нескольким окровавленным уцелевшим, которые поклялись, что они, их дети, дети их детей и все их потомки до конца света будут жить и умирать с одной лишь целью, которая огненным факелом будет пылать в их сердцах, — с целью предотвращения второго такого Апокалипсиса.

Макганн предложил проголосовать, что и было сделано. Несогласных не было. Общество решило, что его ближайшей задачей является всеобъемлющая чистка всех элементов, вольно или невольно пытающихся проникнуть (или собирающихся предпринять такую попытку) в тайну ритуалов, целью которых является получение доступа к так называемым Примиренным Доминионам. Ввиду своей абсолютной неэффективности, все общепринятые религиозные конфессии не подпадают под действие этой санкции и будут служить полезным отвлечением для некоторых нестойких душ, склоняющихся к занятиям эзотерической практикой. Мошенники и спекулянты также могут спать спокойно. Хиромантов, фальшивых медиумов, спиритов, которые сочиняют концерты и сонеты за давно умерших композиторов и поэтов, — всех их не тронут и пальцем. Искоренены будут только те, у кого есть шанс споткнуться обо что-нибудь, связанное с Имаджикой, и так или иначе это использовать. Это дело будет трудным и иногда жестоким, но Общество готово взяться за него. Эта чистка была не первой в его истории (хотя масштаб ее безусловно превосходил все предыдущие), и в наличии имелась структура, готовая к тайным, но решительным и всеобъемлющим действиям. Первоочередной целью станут культы. Их служители будут рассеяны, а лидеры — подкуплены или заключены в тюрьму. Англию уже очищали в прошлом от всех хоть сколько-нибудь значительных эзотериков и магов. Теперь это произойдет снова.

— Все дела на сегодня закончены? — спросил Оскар. — Сами понимаете, рождественская служба.

— Что мы будем делать с телом? — спросила Алиса Тирвитт.

У Годольфина уже был готов ответ.

— Я стал виновником этого беспорядка, я его и устраню, — сказал он с должным смирением. — Этим вечером я могу похоронить его у дороги, если, конечно, у кого-нибудь нет более подходящего предложения.

Возражений не последовало.

— Главное, чтобы его здесь не было, — сказала Алиса.

— Мне нужна кое-какая помощь, чтобы завернуть его и донести до машины. Блоксхэм, не будете ли вы так любезны?

Не в силах отказаться, Блоксхэм отправился на поиски чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть несчастное тело.

— Нет причин оставаться и наблюдать за этим зрелищем, — сказала Шарлотта, поднимаясь с места. — Если на сегодня все, то я отправляюсь домой.

Когда она направилась к двери, Оскар воспользовался случаем, чтобы одержать свой последний триумф.

— Я полагаю, — сказал он, — этой ночью нас всех будет одолевать одна и та же мысль.

— Какая? — спросил Лайонел.

— Мысль о том, что раз эти твари, как оказалось, могут весьма успешно имитировать человеческий облик, то отныне мы не сможем полностью доверять друг другу. Полагаю, на данный момент мы все по-прежнему люди, но кто знает, что принесет нам Рождество?

* * *

Через полчаса Оскар уже был готов отправиться на рождественскую службу. Несмотря на свой недавний приступ рвоты, Блоксхэм прекрасно справился с работой, запихнув внутренности Дауда обратно и изготовив аккуратную мумию с помощью полиэтилена и скотча. Потом вместе с Оскаром он отволок труп в лифт и донес его до машины. Стояла прекрасная ночь; яркая луна сияла на усыпанном звездами небе. Как обычно, Оскар ловил красоту при каждом удобном случае и, перед тем как уехать, остановился для того, чтобы повосхищаться зрелищем.

— Ну разве это не бесподобно, Джайлс?

— Действительно! — ответил Блоксхэм. — У меня даже голова закружилась.

— Все эти бесконечные миры!

— Не беспокойся, — ответил Блоксхэм. — Мы позаботимся о том, чтобы это никогда больше не случилось.

Озадаченный этим ответом, Оскар посмотрел на своего спутника и увидел, что тот вообще не смотрит на звезды, а продолжает заниматься телом. Бесподобной он находил мысль о предстоящей чистке.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Блоксхэм, притопнул ногой и протянул руку для рукопожатия.

Радуясь тому, что тени скрывают отразившееся на его лице отвращение, Оскар пожал ее и пожелал болвану спокойной ночи. Он знал, что очень скоро ему придется окончательно определиться, и, несмотря на успех сегодняшнего представления и обретенную безопасность, он отнюдь не был уверен, что его место будет в рядах чистильщиков, пусть даже они и уверены в своей победе. Но если его место не там, то где же оно? Вот в чем заключалась главная проблема, и он был рад, что утешительное зрелище рождественской службы поможет ему ненадолго отвлечься. Двадцать пять минут спустя, поднимаясь по ступенькам Сент-Мартинзин-зе-Филд, он поймал себя на том, что повторяет про себя короткую молитву, содержание которой не слишком-то отличалось от тех гимнов, которые вскоре будут исполнять в этой церкви. Он молился о надежде, чтобы она была ниспослана на этот город, вошла в его сердце и избавила бы его от сомнения и неуверенности, о свете, который не только зажегся бы в его душе, но и распространился по всем Доминионам и осветил Имаджику от края и до края. Но если чудо действительно возможно, он молился о том, чтобы гимны опоздали с его предсказанием, потому что, как ни сладки сказки о Рождестве, времени остается очень мало, и если надежда родится только сегодня, то к тому времени, когда она достигнет возраста искупления, миры, которые она пришла спасти, будут уже мертвы.

Глава 12

1

Тэйлор Бриггс как-то сказал Юдит, что жизнь свою он измеряет по количеству прожитых летних сезонов. «Когда смерть будет близка, — сказал он, — из всех времен года я буду помнить только лето, и пересчитав, сколько раз оно повторялось в моей жизни, я буду чувствовать себя счастливым». Начиная от романов его молодости и кончая днями последних великих оргий в укрытых от людского глаза домах и банях Нью-Йорка и Сан-Франциско, всю свою любовную карьеру он мог вспомнить, ощутив запах пота своих подмышек. Юдит завидовала ему. Как и Миляге, ей было трудно удерживать в памяти более десяти лет своего прошлого. У нее совсем не осталось воспоминаний ни о подростковом возрасте, ни о детстве. Она не помнила ни внешности, ни даже имен своих родителей. Эта неспособность удерживать прошлое совсем не беспокоила ее, пока она не встретила такого человека, как Тэйлор, которому воспоминания доставляли ни с чем не сравнимое наслаждение. Она надеялась, что эта способность сохранилась у него и поныне; это было одно из немногих оставшихся ему удовольствий.

Впервые она услышала о его болезни в прошлом июле от его любовника Клема. Несмотря на то, что он и Тэйлор вели одинаковый образ жизни, болезнь обошла Клема стороной, и Юдит провела с ним несколько долгих вечеров, обсуждая вину, которую он ощущал за это незаслуженное избавление. Однако осенью дороги их разошлись, и она удивилась, обнаружив по возвращении из Нью-Йорка приглашение на их рождественскую вечеринку. До сих пор не вполне оправившись от всего случившегося, она позвонила, чтобы отказаться, но Клем тихо сказал ей, что Тэйлор вряд ли доживет до весны, не говоря уже о лете. Так что не сможет ли она прийти, хотя бы ради него? Она, разумеется, согласилась. Если кто-то из людей ее круга и умел превращать плохие времена в хорошие, то это были Тэйлор и Клем, и им она была обязана своим самым удачным опытам в этом отношении. Потому ли, что у нее в жизни было столько неприятностей с гетеросексуальными самцами, она чувствовала себя так хорошо и спокойно в компании мужчин, для которых ее пол не был оспариваемой наградой?

В начале девятого в рождественский вечер Клем открыл дверь и пригласил ее в дом, запечатлев на ее устах нежный поцелуй в прихожей под веткой омелы, перед тем, как, по его словам, на нее накинутся варвары.

Дом был украшен так, как, возможно, его украшали лет сто назад. Блестки, поддельный снег и фонарики эльфов были забыты в пользу еловых веток, которые в таком изобилии были развешаны по стенам и каминным доскам, что комнаты стали похожи на хвойный лес. Клем, чья молодость до последнего времени избегала платить налог на годы, выглядел не очень хорошо. Пять месяцев назад при подходящем освещении он выглядел тридцатилетним мужчиной в самом соку. Теперь же он состарился по крайней мере лет на десять, и его радостные приветствия и шумные комплименты не могли скрыть усталость.

— Ты в зеленом, — сказал он, препровождая ее в гостиную. — Я говорил Тэйлору, что так и будет. Зеленые глаза, зеленое платье.

— Тебе нравится?

— Конечно! В этом году у нас языческое Рождество. Dies Natalis Solis Invietus.[22]

— Что это значит?

— Рождество Непобедимого Солнца, — сказал он. — Свет Миру. Его-то нам сейчас и не хватает.

— Я знаю кого-нибудь из присутствующих? — спросила она, прежде чем оказаться в центре внимания вечеринки.

— Тебя знают все, — сказал он нежно. — Даже те, кто тебя ни разу в жизни не видел.

Их поджидало много людей, которых она знала в лицо, и ей потребовалось около пяти минут, чтобы добраться к креслу у пылающего камина, в котором, обложенный подушками, сидел Тэйлор — король среди своих подданных. Она попыталась скрыть то потрясение, которое испытала, увидев его. Он утратил почти всю свою львиную гриву волос, а от лица остались кожа да кости. Глаза его, всегда бывшие самой выразительной чертой его внешности (одно из многих существовавших между ними сходств), теперь стали огромными, словно в последние дни своей жизни он хотел досыта насмотреться на мир. Он раскрыл навстречу ей свои объятия.

— Радость моя, — сказал он. — Обними меня. Извини, что я не встаю.

Она наклонилась и обняла его. Тело его было худым, как щепка, и холодным, несмотря на разведенный рядом огонь.

— Клем тебе принес пунш? — спросил он.

— Как раз иду, — сказал Клем.

— Тогда принеси мне еще водки, — сказал Тэйлор своим всегдашним повелительным тоном.

— Я думал, мы договорились… — начал было Клем.

— Я знаю, это вредно для меня. Но оставаться трезвым — еще вреднее.

— Это убьет тебя немедленно, — сказал Клем с откровенностью, которая шокировала Юдит. Но они с Тэйлором обменялись взглядами, исполненными обожающей ярости, и она поняла, что жестокость Клема является составной частью плана, который помогает им справляться с этой трагедией.

— Ну, как скажешь, — сказал Тейлор. — Я выпью апельсинового сока. Нет, назовем его «Дева Мария», раз уж у нас сегодня Рождество.[23]

— А я думала, у вас языческий праздник, — сказала Юдит, когда Клем отправился за напитками.

— Не понимаю, зачем христианам нужна Богоматерь, — сказал Тэйлор. — Получив ее, они не знают, что с ней делать. Подвигай стул, радость моя. Ходят слухи, что ты посещала дальние края.

— Так оно и было. Но в последний момент я вернулась. У меня в Нью-Йорке были кое-какие сложности.

— Чье сердце ты разбила на этот раз?

— Сложности заключались не в этом.

— Ну? — сказал он. — Старый сплетник готов выслушать своего лучшего информатора.

Это была его давнишняя шутка, и на губах у нее появилась улыбка, а за ней и вся та история, которую она твердо намеревалась хранить в тайне.

— Один человек пытался меня убить, — сказала она.

— Шутишь.

— Хотелось бы, чтоб это было так.

— Что случилось? — спросил он. — Давай, колись. В данный момент мне чрезвычайно приятно слушать рассказы о чужих несчастьях. И чем они ужаснее, тем лучше.

Она провела ладонью по костлявой руке Тэйлора.

— Сначала расскажи мне, как ты.

— Чувствую себя абсолютным идиотом, — сказал он. — Клем, конечно, просто чудо, но вся нежная любовь и забота в мире не способны вернуть мне здоровье. Были хорошие времена, были и плохие. В последнее время в основном плохие. Как моя матушка говорила, в этом мире я не жилец. — Он поднял взгляд. — А вот идет Святой Клемент, покровитель Подкладных Суден. Переменим тему. Клем, Юдит говорила тебе, что кто-то пытался ее убить?

— Нет. Где это случилось?

— В Манхеттене.

— Грабитель?

— Нет.

— Но ведь это не был кто-то из твоих знакомых? — сказал Тэйлор.

Рассказ был уже почти готов сорваться с ее уст, но она не была уверена, что ей действительно этого хочется. Однако глаза Тэйлора так заблестели от предвкушения, что она не смогла обмануть его ожидания. Она начала свою историю, прерываемую возгласами недоверчивого восхищения со стороны Тэйлора, и неожиданно поймала себя на мысли о том, что рассказ ее звучит так, словно это не суровая правда, а нелепая выдумка. Только раз она сбилась, когда после упоминания имени Миляги Клем перебил ее, чтобы сообщить, что тот тоже приглашен на этот вечер. Сердце ее дрогнуло, но через секунду вновь забилось в прежнем ритме.

— Рассказывай дальше, — увещевал ее Тэйлор. — Что произошло потом?

Она вняла ее просьбам, но теперь ее ни на секунду не оставляла мысль о том, не входит ли Миляга в дверь у нее за спиной. Это отсутствие сосредоточенности не замедлило отразиться на ее рассказе. Кроме того, возможно, любой рассказ об убийстве, излагаемый жертвой, не может не страдать от излишней предсказуемости. Она завершила его с неподобающей спешкой.

— Дело сводится к тому, что я жива, — сказала она.

— Я выпью за это, — сказал Тэйлор, передавая Клему стакан со своей «Девой Марией», от которой он не отпил ни глотка. — Может быть, хотя бы капельку водки? — взмолился он. — Последствия я беру на себя.

Клем недовольно пожал плечами и, забрав у Юдит пустой стакан, направился через толпу к столу с напитками, дав ей возможность обернуться и внимательно оглядеть комнату. С тех пор как она села рядом с Тэйлором, в комнате появилось с полдюжины новых лиц. Миляги среди них не было.

— Ищешь свою пассию? — сказал Тэйлор. — Его еще здесь нет.

Она оглянулась навстречу его лукавой улыбке.

— Понятия не имею, о ком ты говоришь, — сказала она.

— О мистере Захария.

— Ну и что здесь смешного?

— Ты и он. Самая шумная история за последнее десятилетие. Знаешь, когда ты говоришь о нем, у тебя голос меняется. Он становится таким…

— Ядовитым.

— Хрипловатым. Страстным.

— Я к нему никакой страсти не испытываю.

— Ошибся, стало быть, — сказал он с иронией. — Каков он был в постели?

— У меня бывали и лучше.

— Хочешь, я тебе расскажу кое-что, о чем я никому еще не говорил? — Он слегка подался вперед, и улыбка его приобрела болезненный оттенок. Пока она не услышала его слов, она думала, что легшая на его лоб хмурая складка появилась из-за сильной физической боли. — Я влюбился в Милягу с того момента, как впервые увидел его. Я перепробовал все способы в надежде затащить его в постель. Спаивал его. Одурманивал наркотиками. Ничто не помогало. Но я упорствовал, и около шести лет назад…

В этот момент появился Клем и, вручив Тэйлору и Юдит вновь наполненные стаканы, отправился приветствовать вновь прибывших гостей.

— Ты переспал с Милягой? — спросила Юдит.

— Не то чтобы переспал. Но я вроде как уговорил его позволить мне пососать его член. Он был под очень сильной дозой наркотиков. Усмехался этой своей усмешкой. Я боготворил эту усмешку. Ну так вот, — продолжал Тэйлор сладострастным тоном, которым он всегда рассказывал о своих любовных победах, — я пытаюсь взбодрить его вялый член, а он начинает… не знаю, как это объяснить… начинает говорить новыми языками.[24] Он лежал на моей кровати со спущенными штанами и начал говорить на каком-то непонятном языке. Ничего похожего я никогда не слышал. Это не был испанский язык. Это не был французский. Вообще не знаю, что это было. И знаешь, что произошло? У меня член опал, а у него встал. — Он оглушительно расхохотался, но скоро смолк. Когда он снова начал говорить, улыбка исчезла с его лица. — Понимаешь, я внезапно немного испугался его. Действительно испугался. Даже не смог закончить то, что начал. Я поднялся и оставил его лежать на кровати с мощной эрекцией и неумолкающим языком.

Он отнял ее стакан и сделал большой глоток. Воспоминание явно взволновало его. На шее у него выступили красные пятна, а глаза блестели.

— Ты слышала от него что-то подобное? — Она покачала головой. — Я спрашиваю потому, что вы очень быстро расстались. Вот я и подумал: может быть, какая-то его странность отпугнула тебя.

— Нет. Просто он давал слишком много воли своему члену.

Тэйлор уклончиво хмыкнул, а потом сказал:

— Знаешь, меня ночью часто прошибает пот, и иногда мне приходится вставать в три часа утра, чтобы Клем сменил простыни. Половину времени я даже не знаю, сплю я или бодрствую. И ко мне возвращаются самые разные воспоминания. Вещи, о которых я не думал уже много лет. То же самое и с этой историей. Я снова слышу, как он говорил тогда, словно бесноватый, пока я стоял рядом, весь в поту.

— Тебе это не нравится?

— Не знаю, — сказал он. — Сейчас воспоминания стали для меня чем-то совершенно другим. Я вижу лицо своей матери, и у меня такое чувство, будто я хочу забраться в ее утробу и родиться снова. Я вижу Милягу и думаю: как же я мог не обратить внимания на все эти тайны? А теперь их уже слишком поздно разгадывать. Что значит быть влюбленным? Говорить новыми языками? Ответ один: я так ничего и не понял. — Он покачал головой, и слезы скатились вниз по его щекам. — Извини, — сказал он. — Я всегда на Рождество как-то раскисаю. Клема не позовешь ко мне? Мне надо в туалет.

— Я могу тебе помочь?

— Есть еще такие ситуации, в которых Клем мне по-прежнему необходим. В любом случае, спасибо.

— Да ну, что ты.

— И за то, что ты меня выслушала.

Она подошла к Клему и вполголоса, так, чтобы никто не слышал, сообщила ему о просьбе Тэйлора.

— Ты ведь знакома с Симоной, не так ли? — сказал Клем перед тем как уйти, и оставил Юдит в обществе своей собеседницы.

Она действительно была знакома с Симоной, хотя и не очень близко, и, кроме того, после разговора с Тэйлором ей было немного трудно поддерживать светскую беседу. Но Симона реагировала на ее попытки с почти кокетливой готовностью, разражаясь булькающим смехом при малейшем намеке на членораздельную речь и постоянно трогая себя за шею, словно отмечая те места, куда она хотела, чтобы ее поцеловали. Репетируя про себя вежливую фразу, которая могла бы положить конец беседе, Юдит заметила, как взгляд Симоны, плохо замаскированный особенно экстравагантным взрывом смеха, остановился на ком-то из толпы у нее за спиной. Почувствовав раздражение от своей роли подставного лица в процессе охоты женщины-вамп за мужчинами, она сказала:

— Кто он?

— Ты о ком? — сказала Симона, суетясь и краснея. — Ой, извини. Там просто какой-то мужик все смотрит на меня и смотрит.

Взор ее вернулся к ее обожателю, и в этот момент Юдит ощутила абсолютную уверенность, что если она сейчас обернется, то перехватит взгляд Миляги. Он наверняка был там и предавался своим избитым старым трюкам, коллекционируя взгляды женщин и готовясь атаковать самую красивую, как только игра ему надоест.

— Почему бы тебе просто не подойти и не поболтать с ним? — спросила она.

— Не знаю, стоит ли.

— Ты всегда успеешь изменить свое решение, если подвернется что получше.

— Ну что ж, я так и сделаю, — сказала Симона и, закончив на этом свои попытки по поддержанию разговора, унесла свой смех в другое место.

Юдит боролась с искушением посмотреть ей вслед целых две секунды, а потом все-таки обернулась. Поклонник Симоны стоял рядом с елкой и приветственно улыбался объекту своего желания, который грудью прокладывал себе путь через толпу ему навстречу. Это был не Миляга, а человек, бывший, по ее смутным воспоминаниям, братом Тэйлора. Почувствовав странное облегчение и рассердившись на себя за это, она направилась к столу с напитками за новой порцией, а потом в поисках прохлады вышла в холл. На площадке между пролетами виолончелист играл «Посреди унылой зимы». Мелодия, в сочетании с инструментом, на котором она исполнялась, навевала меланхолию. Входная дверь была открыта, и от проникавшего сквозь нее холодного воздуха у нее по коже побежали мурашки. Она двинулась, чтобы закрыть ее, но до нее донесся тихий шепот одного из слушателей:

— Там на улице кому-то плохо.

Она выглянула наружу. Действительно, на бордюре кто-то сидел в позе человека, смирившегося с требованиями своего желудка: голова была опущена вниз, локти лежали на коленях — человек ждал нового приступа. Возможно, она издала какой-то звук. Возможно, он просто почувствовал на себе ее взгляд. Он поднял голову и обернулся.

— Миляга? Ты что здесь делаешь?

— На что это похоже? — Когда она видела его в последний раз, вид у него был далеко не блестящий, но сейчас он выглядел гораздо хуже. Он был утомлен, небрит и забрызган рвотой.

— Там в доме есть ванная.

— Там наверху есть и инвалидная коляска, — сказал Миляга чуть ли не с суеверным страхом. — Лучше уж я здесь побуду.

Он вытер рот тыльной стороной руки. Она была вся в краске. Теперь она заметила, что и другая рука, и брюки, и рубашка также испачканы краской.

— Ты славно поработал.

Он не понял ее.

— Да, не надо мне было пить, — сказал он.

— Хочешь, я принесу тебе воды?

— Нет, спасибо. Я иду домой. Попрощаешься за меня с Тэйлором и Клемом? Я не могу подняться туда еще раз. Я просто опозорюсь. — Он встал на ноги, слегка запнувшись. — Что-то мы с тобой встречаемся при не слишком благоприятных обстоятельствах.

— Пожалуй, мне надо отвезти тебя домой. А то ты убьешь себя или кого-нибудь другого.

— Все в порядке, — сказал он, поднимая свои разрисованные руки. — На дорогах никого нет. Я справлюсь. — Он полез в карман в поисках ключей от машины.

— Ты спас мне жизнь, так позволь мне отплатить тебе тем же.

Он посмотрел на нее слипающимися глазами.

— Может быть, это и не такая уж плохая мысль.

Она вернулась в дом, чтобы попрощаться от своего имени и от имени Миляги. Тэйлор снова занял место на своем кресле. Она заметила его раньше, чем он ее. Взор его был затуманен и устремлен в никуда. В выражении его глаз она увидела не печаль, а усталость, настолько глубокую, что места для других чувств в нем уже не осталось — кроме, разве что, сожаления по поводу нераскрытых тайн. Она подошла к нему и объяснила, что обнаружила Джентла, которому очень плохо и который нуждается в том, чтобы его отвезли домой.

— А он не зайдет попрощаться? — спросил Тэйлор.

— Полагаю, он боится заблевать ковер, или тебя, или вас обоих.

— Скажи ему, чтобы он позвонил мне. Скажи, что я хочу его вскоре увидеть. — Он взял Юдит за руку, и пожатие его оказалось неожиданно сильным. — Как можно скорее, скажи ему.

— Хорошо.

— Я хочу еще раз увидеть эту его усмешку, еще один раз.

— Ты еще сто раз ее увидишь, — сказала она.

Он покачал головой и тихо ответил:

— Одного раза будет вполне достаточно.

Она поцеловала его и пообещала перезвонить, чтобы сообщить, что добралась благополучно. По дороге к выходу она повстречала Клема и повторила ему все свои прощания и извинения.

— Позвони мне, если я чем-то смогу помочь, — предложила она.

— Спасибо, но я думаю мы еще поиграем со смертью в кошки-мышки какое-то время.

— Я тоже могу участвовать.

— Лучше уж мы вдвоем, — сказал Клем. — Но я позвоню. — Он бросил взгляд на Тэйлора, который вновь уставился в пустоту. — Он решил продержаться до весны. Еще одна весна, — повторяет он постоянно. До последнего времени ему было абсолютно наплевать на крокусы. — Клем улыбнулся. — Знаешь, какая удивительная штука приключилась? — сказал он. — Я снова влюбился в него по уши.

— Это здорово.

— И теперь, как раз в тот момент, когда я понял, что он для меня значит, я должен потерять его. Ты ведь не повторишь моей ошибки? — Он пристально посмотрел на нее. — Ты знаешь, кого я имею в виду.

Она кивнула.

— Хорошо. Ну, вези его домой.

2

На дорогах действительно никого не было, как он и предсказывал, и им потребовалось всего лишь пятнадцать минут, чтобы добраться до мастерской Миляги. Их разговор по дороге был полон пауз и несообразностей, словно его ум опережал его язык или отставал от него. Но алкоголь здесь был ни при чем. Юдит много раз видела Милягу, когда он накачивался самыми разными видами алкоголя: иногда он начинал буйствовать, иногда становился похотливым, а иногда вдруг превращался в ханжу. Но никогда он не был таким, как сейчас: откинув голову назад и закрыв глаза, он разговаривал с ней, словно из глубокой ямы. То он благодарил ее за трогательную заботу о нем, а в следующую секунду уже беспокоился о том, чтобы она не приняла краску на его руках за дерьмо. «Это вовсе не дерьмо, — беспрестанно повторял он, — это жженая умбра, берлинская лазурь и желтый кадмий, но почему-то, если смешивать краски вместе, то в конце концов они всегда начинают выглядеть так, будто это дерьмо». Этот монолог постепенно иссяк, но через одну-две минуты из образовавшейся паузы всплыла новая тема.

— Я не могу видеть его, понимаешь, когда он…

— Ты о ком говоришь? — спросила Юдит.

— О Тэйлоре. Я не могу видеть его, когда он так болен. Ты же знаешь, как я ненавижу болезни.

Она забыла. Эта ненависть приобрела у него едва ли не параноидальный характер. Возможно, причиной этого было то обстоятельство, что, несмотря на то, что он уделял минимум забот своему организму, он не только никогда не болел, но даже и не старел. И было очевидно, что, когда возраст наконец даст о себе знать, последствия будут катастрофическими: излишества, безумства и годы поразят его одним жестоким ударом. А до того, как это случится, ему не хотелось никаких напоминаний о бренности человеческого тела.

— Тэйлор скоро умрет, так ведь? — спросил он.

— Клем думает, что это случится очень скоро.

Миляга тяжело вздохнул.

— Надо будет навестить его и побыть с ним какое-то время. Когда-то мы были хорошими друзьями.

— О вас даже ходили кое-какие слухи.

— Это он распространял их, не я.

— Но ведь это были только слухи или нет?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что ты перепробовал все, к чему только представилась возможность. Хотя бы один раз.

— Он не в моем вкусе… — сказал Миляга, не открывая глаз.

— Ты должен увидеться с ним еще раз, — попросила она. — Ты должен посмотреть в лицо своему будущему, которое рано или поздно наступит. Это наша общая судьба.

— Только не моя. Клянусь, что, когда я стану превращаться в старую развалину, я убью себя. — Он сжал свои покрытые краской руки в кулаки и уперся костяшками в щеки. — Я не позволю этому произойти, — сказал он.

— Желаю успеха, — ответила она.

Остаток пути они проделали без единого слова.

От его молчания ей сделалось немного не по себе. Она вспоминала рассказ Тэйлора и опасалась, что у Миляги может вновь начаться припадок умопомешательства. И только когда она объявила, что они приехали, она поняла, что он уснул. Некоторое время она смотрела на него: на гладкий купол его лба и изящный изгиб его губ. Сомнений не было: она по-прежнему была без ума от него. Но к чему это могло привести? К разочарованию и бессильной ярости. Несмотря на ободряющие слова Клема, она была почти уверена в том, что их отношения окончательно зашли в тупик.

Она разбудила его и спросила, нельзя ли ей воспользоваться туалетом, перед тем как она уедет. В ее мочевом пузыре скопилось изрядное количество пунша. Он заколебался, что весьма удивило ее. В ее душе зародилось подозрение, что он уже поселил у себя в мастерской какую-нибудь перелетную птичку, которую он собирался нафаршировать на Рождество и выкинуть на свалку после Нового года. Любопытство удвоило ее настойчивость. Конечно, отказать ей он не мог, и она потащилась за ним по лестнице, раздумывая о том, как будет выглядеть его новое приобретение. Но мастерская оказалась пустой. Его единственным сожителем оказалась картина, которая, очевидно, и послужила причиной его грязных рук. Похоже, он по-настоящему расстроился из-за того, что она увидела ее, и поскорее спровадил ее в ванную. Это обескуражило ее еще больше, чем если бы подтвердились ее первоначальные предположения и какая-то из его новых пассий действительно нежилась бы на потертой кушетке. Бедный Миляга. С каждым днем он ведет себя все страннее и страннее.

Она воспользовалась туалетом и, вернувшись в комнату, обнаружила, что картина накрыта грязной простыней, а Миляга ведет себя как-то суетливо, явно намереваясь поскорее выпроводить ее из мастерской. Она не видела никаких причин принимать его игру и прямо спросила:

— Работаешь над чем-то новым?

— Да так, ерунда, — сказал он.

— Я хотела бы взглянуть.

— Картина еще не закончена.

— Ничего страшного, если это подделка, — сказала она. — Я прекрасно знаю, чем вы занимаетесь с Клейном.

— Это не подделка, — сказал он с такой яростью в голосе, которой она до сих пор за ним не замечала. — Это моя работа.

— Настоящий Захария? — изумилась она. — Тогда я просто обязана увидеть.

Прежде чем он успел остановить ее, она протянула руку к простыне и откинула ее. Войдя в мастерскую, она толком не разглядела картину, к тому же она находилась в некотором отдалении. С близкого расстояния было очевидно, что он работал над ней в состоянии крайнего исступления. В некоторых местах холст был пробит, словно он проткнул его шпателем или кистью, в других на полотно легли целые комки краски, которые он потом мял пальцами, чтобы подчинить их своей воле. И что же он стремился изобразить? Двух людей на фоне отвратительно грязного неба, белокожих, но испещренных яркими цветовыми пятнами.

— Кто они? — спросила она.

— Они? — переспросил он, словно удивленный такой интерпретацией его картины. Потом он пожал плечами. — Никто, — сказал он. — Так, экспериментирую. — Он снова закрыл картину простыней.

— Ты рисуешь это на заказ?

— Я бы предпочел не обсуждать этот вопрос.

Его смущение обладало странным очарованием. Он был похож на ребенка, застигнутого за каким-то тайным занятием.

— Не устаю тебе удивляться, — сказала она с улыбкой.

— Ну уж нет, удивляться тут нечему.

Хотя холст вновь была укрыт от посторонних глаз, он по-прежнему нервничал, и она поняла, что дальнейшего обсуждения картины и ее значения не предвидится.

— Ну, я пойду, — сказала она.

— Спасибо за помощь, — поблагодарил он, провожая ее к выходу.

— Так как все-таки насчет виски? — спросила она.

— Разве ты не возвращаешься в Нью-Йорк?

— По крайней мере, не сейчас. Я тебе позвоню через пару дней. Не забудь о Тэйлоре.

— Ты что, совесть моя, что ли? — сказал он, вложив в свои слова больше грубости, чем юмора. — Я не забуду.

Он не стал провожать ее до парадной двери, предоставив спускаться с лестницы в гордом одиночестве. Не успела она миновать и дюжины ступенек, как он закрыл дверь мастерской. По дороге она удивилась, что за непрошеный инстинкт заставил ее предложить ему допить то виски, которое они так и не успели пригубить в Нью-Йорке. Ну ладно, это приглашение легко можно отменить под каким-нибудь благовидным предлогом, даже если он его запомнит, что само по себе маловероятно.

Оказавшись на улице, она подняла голову, чтобы посмотреть, не мелькнет ли в окне его силуэт. Ей пришлось перейти на другую сторону, и оттуда она увидела, что он стоит напротив картины, простыня с которой снова была снята. Он пристально смотрел на нее, слегка склонив голову набок. Она не была уверена, но ей показалось, что губы его двигаются, словно он разговаривает с изображением на холсте. Интересно, что он говорил? Стремился ли вызвать из хаоса краски какой-то образ? А если так, то на каком из своих многочисленных языков он с ним говорил?

Глава 13

1

Там, где он изобразил одного, она увидела двух. Не его или ее, а их. Она посмотрела на картину и сквозь его сознательное намерение разглядела подспудную цель, которую он скрывал даже от самого себя. Он подошел к картине и взглянул на нее чужими глазами. Действительно — вот они, те двое, которые открылись ее взору. В своем страстном желании передать впечатление от встречи с Пай-о-па он изобразил убийцу в тот момент, когда он выходит из тени (или наоборот, возвращается в нее), а сквозь его лицо и тело струится поток черноты. Этот поток делил фигуру сверху донизу, и его хаотично изрезанные берега образовывали два симметричных профиля, получившихся из белых половинок того, что он намеревался сделать одним лицом. Они смотрели друг на друга, словно любовники; взгляд их был устремлен вперед в египетском стиле; затылки их растворялись в темноте. Вопрос заключался в том, кто они были, эти двое? Что он пытался выразить, изобразив эти лица друг напротив друга?

После того как она ушла, он изучал картину в течение нескольких минут, готовясь к новой атаке. Но когда дошло до дела, сил у него не хватило. Руки его дрожали, ладони были ватными, а взгляд никак не мог сосредоточиться на холсте. Он отошел от картины, опасаясь прикасаться к ней в таком состоянии, чтобы не уничтожить то немногое, чего ему все-таки удалось достигнуть. Несколько неверных мазков — и сходство (с лицом ли, с работой ли другого художника) может исчезнуть навсегда. Утро вечера мудренее.

* * *

Ему снилось, что он болен. Он лежал голым на своей кровати под тонкой белой простыней, и ему была так холодно, что зубы его стучали. С потолка то и дело начинал падать снег. Опускаясь на его тело, снежинки не таяли, потому что он был холоднее снега. В комнате его были посетители, и он попытался сказать им, что ему очень холодно, но голос не подчинялся ему, и слова вырывались какими-то хрипами, словно последний вздох его был близок. Он испугался, что снег и недостаток воздуха станут причиной его смерти. Надо было действовать. Встать с жесткого ложа и доказать этим плакальщикам, что они слишком поторопились.

С болезненной медлительностью он нащупал рукой край матраса в надежде приподняться, но простыни были пропитаны его смертным потом, и он никак не мог ухватиться за них. Страх уступил место панике, и отчаяние вызвало новый припадок хрипов, еще более жалких, чем раньше. Он изо всех сил старался показать, что он жив, но дверь комнаты была открыта, и все плакальщики ушли. Он слышал их разговор и смех в соседней комнате. На пороге он увидел солнечную полоску: там, за дверью, было лето. Здесь же был только пронизывающий холод, который проникал в него все глубже и глубже. Он отказался от попыток уподобиться Лазарю, и руки его вытянулись вдоль тела; глаза его закрылись. Звуки голосов из соседней комнаты превратились в еле различимое бормотание. Сердце стало биться тише. Но появились новые звуки: снаружи был слышен шум ветра, и ветки стучали по окнам. Чей-то голос читал молитву, еще один разразился рыданиями. Какое несчастье было причиной его слез? Конечно, уж не его кончина. Он был слишком незначительной личностью, чтобы стать причиной такого плача. Он снова открыл глаза. Кровать исчезла, исчез и снег. Молния высветила силуэт человека, который наблюдал за бурей.

— Ты можешь сделать так, чтобы я забыл? — услышал Миляга свой собственный голос. — Тебе доступен этот фокус?

— Конечно, — раздался тихий ответ. — Но ты ведь не хочешь этого.

— Ты прав, я хочу только смерти, но я слишком боюсь ее этой ночью. Это и есть моя подлинная болезнь: страх смерти. Но, обладая даром забвения, я смогу жить. Так дай же мне его.

— На какой срок?

— До конца света.

Еще одна вспышка высветила стоявшую перед ним фигуру и все, что окружало их. Потом все исчезло, забылось. Миляга моргнул, стирая со своей сетчатки задержавшиеся на ней окно и силуэт, и начал просыпаться.

В комнате действительно было холодно, но не так, как на его смертном ложе. Утро еще не наступило, но он уже различал усиливающийся гул движения на Эдгвар-роуд. Кошмар растворялся в небытии, вытесняемый реальной жизнью. Он был рад этому.

Он сбросил с себя одеяло и пошел на кухню, чтобы чего-нибудь выпить. В холодильнике стоял пакет молока. Он влил себе в глотку его содержимое, хотя молоко почти уже скисло и вероятность того, что его расстроенный желудок откажется принять это подношение, была весьма велика. Утолив жажду, он утер рот и подбородок и отправился еще раз взглянуть на картину, но яркость и выразительность сна, от которого он только что пробудился, показали ему бесплодность его стараний. Он может нарисовать дюжину, сотню полотен и так и не передать изменчивый облик Пай-о-па. Он рыгнул, вновь ощутив во рту вкус плохого молока. Что же ему делать? Запереться от всего мира и позволить той болезни, которая поселилась в нем после встречи с убийцей сгрызть его изнутри? Или принять ванну, освежиться и пойти поискать людей, которые могли бы встать на пути между ним и его воспоминанием? И то, и другое бессмысленно. Остается только третий, не очень приятный выход. Он должен найти Пай-о-па во плоти: посмотреть ему в лицо, расспросить его, насытиться его видом и добиться того, чтобы всякая связанная с ним неоднозначность и двусмысленность исчезла.

Он обдумывал этот выход, продолжая рассматривать портрет. Что нужно сделать, чтобы найти убийцу? Во-первых, допросить Эстабрука. Это будет не так уж сложно. Во-вторых, прочесать весь город в поисках места, которое Эстабрук, по его уверениям, вспомнить никак не может. Тоже не такая уж большая проблема. Уж лучше, во всяком случае, чем кислое молоко и еще более кислые сны.

Предчувствуя, что при свете утра он может утратить свою теперешнюю ясность ума, он решил отрезать себе хотя бы один путь к отступлению. Подойдя к мольберту, он выдавал себе на ладонь жирного червяка из желтого кадмия и размазал его по еще непросохшему полотну. Любовники исчезли немедленно, но он не успокоился, пока весь холст не был замазан краской. Сначала она казалась яркой, но вскоре сквозь нее проступила чернота, которую она пыталась собой заслонить. Когда он закончил, можно было подумать, что портрета Пай-о-па вообще не существовало.

В удовлетворении он сделал шаг назад и снова рыгнул. Его больше не тошнило. Как ни странно, он чувствовал себя довольно бодро. Может быть, помогло кислое молоко.

2

Пай-о-па сидел на ступеньке своего фургона и смотрел на ночное небо. За спиной у него спали его приемные жена и дети. В небесах у него над головой, под одеялом из серебристого облака горели звезды. За всю свою долгую жизнь ему редко приходилось чувствовать себя более одиноким. С тех пор как он возвратился из Нью-Йорка, он жил в постоянном ожидании. Что-то должно было случиться с ним и с его миром, но он не знал, что. Его неведение причиняло ему страдания, но не только потому, что он был беззащитен перед лицом надвигающихся событий, но и потому, что это свидетельствовало о значительном ухудшении его способностей. Те времена, когда он мог предсказывать будущее, прошли. Все больше и больше он становился пленником времени и пространства. Да и то пространство, которое ныне занимало его тело, было далеко не таким, как прежде. Прошло уже так много времени с тех пор, как он в последний раз проделывал с другими то, что он проделал с Милягой, изменяя свое тело в зависимости от чужой воли, что он почти разучился это делать. Но желание Миляги было достаточно сильным, чтобы напомнить ему, как это делается, и в теле его до сих пор звучало эхо того времени, которое они провели вместе. Несмотря на то, что все плохо кончилось, он не жалел о тех минутах. Другой такой встречи может вообще не состояться.

Он прошел от своего фургона до границы табора. Первый луч зари стал вгрызаться в сумрак. Одна из местных дворняжек, возвращаясь после бурно проведенной ночи, протиснулась между листами ржавого железа и подбежала к нему, виляя хвостом. Он похлопал собаку по голове и почесал у нее за порванными в битве ушами, жалея о том, что ему не дано с той же легкостью найти свой дом хозяина.

3

Эсмонд Блум Годольфин, покойный отец Оскара и Чарльза, любил частенько повторять, что чем больше у человека нор, где он может спрятаться, тем лучше, и из всех бесчисленных поговорок Э. Б. Г. именно эта оказала на Оскара наибольшее влияние. В одном Лондоне у него было не менее четырех местожительств. Дом на Примроуз Хилл был его основной резиденцией, но кроме этого он обладал pied a'terre[25] в Майда Вейл, крохотной квартиркой в Ноттинг Хилл и тем помещением, которое он занимал в настоящий момент. Это был лишенный окон склад, скрытый в лабиринтах разрушенных или почти разрушенных зданий неподалеку от реки.

Нельзя сказать, что посещение этого места доставляло ему особое удовольствие, в особенности на следующий день после Рождества, но годами оно служило надежным прибежищем для двух дружков Дауда — пустынников, а теперь сыграло роль усыпальницы и для самого Дауда. Его обнаженное тело, укрытое саваном, лежало на холодном бетонном полу. В ногах и в голове у него стояли две чаши, в которых курились ароматические травы, собранные и высушенные на склонах Джокалайлау. Пустынники не проявили никакого интереса по поводу появления трупа своего начальника. Они были всего лишь подчиненными, способными разве что на самые элементарные мыслительные процессы. Никаких физических запросов у них не было: ни похоти, ни голода, ни жажды, ни других желаний они не испытывали. Они просто сидели дни и ночи напролет в темном помещении склада и ждали, когда поступят очередные команды от Дауда. Оскару было не по себе в их компании, но он не мог уйти, пока все принятые ритуалы не будут совершены. Он принес с собой книгу — альманах по крокету, чтение которого производило на него успокаивающее действие. Время от времени он вставал и подсыпал травы в чаши. Больше делать было нечего — оставалось только ждать.

Прошло уже полтора дня с тех пор, как он лишил Дауда жизни. Этим спектаклем он не без основания гордился. Но лежавшая перед ним жертва была для него настоящей потерей. Дауд служил роду Годольфинов в течение двух столетий, храня верность старшим потомкам Джошуа от поколения к поколению. И он был прекрасным слугой. Кто еще мог так смешать виски с содовой? Кто еще с такой заботой умел вытирать и пудрить кожу между пальцами на ногах Оскара, пораженную грибковой инфекцией? Дауд был незаменим, и Оскар с болью пошел на те жестокие меры, которых потребовали обстоятельства. Но он пошел на это, зная, что, хотя и существует некоторая вероятность того, что он потеряет своего слугу навсегда, такое существо, как Дауд, вполне способно оправиться от вскрытия, если вовремя и в правильной последовательности свершить все ритуалы Воскресения. Ритуалы эти Оскару были знакомы. Он провел много долгих вечеров в Изорддеррексе на крыше дома Греховодника, наблюдая за хвостом Кометы, исчезающей за башнями дворца Автарха, и обсуждая теорию и практику имаджийской магии. Он знал, какие масла надо влить в тело Дауда и какие цветы надо сжечь вокруг трупа. В его сокровищнице даже имелись соответствующие заклинания, записанные рукой самого Греховодника на тот случай, если с Даудом что-нибудь случится. Он понятия не имел, как долго процесс будет продолжаться, но у него хватало ума не заглядывать под простыню, чтобы проверить, поднялось ли тесто жизни в своей кастрюле. Ему оставалось только коротать время и надеяться на то, что все было сделано правильно.

В четыре минуты пятого у него появилось доказательство тщательности своей работы. Хриплый вздох раздался под простыней, и через секунду Дауд уже сидел на полу. Это произошло так внезапно и — после стольких часов — так неожиданно, что Оскар испуганно вскочил, повалив стул и выронив альманах из рук. За свою жизнь ему приходилось видеть много такого, что обитатели Пятого Доминиона назвали бы чудесным, но не в такой мрачной комнате, как эта, за окном которой продолжала течь обыденная жизнь, в которой не было места волшебству. Овладев собой, он попытался выговорить слова приветствия, но язык его был таким сухим, что его можно было использовать, как ластик. Тогда он просто уставился на Дауда, приоткрыв рот от удивления. Дауд стащил простыню с лица и занялся изучением руки, с помощью которой он это сделал. Его лицо было таким же пустым, как глаза пустынников, сидящих у противоположной стены.

«Я совершил ужасную ошибку, — подумал Оскар. — Я оживил тело, но душа не вернулась в него. Господи, что же теперь делать?»

Дауд тупо уставился в пустоту. Потом, словно кукла, в которую кукловод просунул свою руку, придав бессмысленному куску вещества иллюзию жизни и самостоятельности, он поднял голову, и на лице его появилось выражение. Это было выражение гнева. Сузив глаза и оскалив зубы, он заговорил.

— Вы поступили со мной плохо, — сказал он. — Очень плохо.

Оскар накопил во рту немного слюны, густой, как грязь.

— Я сделал то, что считал необходимым, — ответил он, не желая дать себя запугать этой твари. Заклинание Джошуа запрещало ей причинять вред человеку из рода Годольфинов, как бы ей сейчас этого ни хотелось.

— В чем я провинился перед вами, что вы решили подвергнуть меня такому унижению? — сказал Дауд.

— Я хотел доказать свою преданность делу Общества. И ты прекрасно понимаешь, зачем это было нужно.

— И неужели так необходимо продолжать подвергать меня унижениям? — продолжал Дауд. — Могу я хоть чем-нибудь прикрыть свою наготу?

— Твой костюм весь в пятнах.

— Это лучше, чем ничего, — сказал Дауд.

Одежда лежала на полу в нескольких футах от места, где сидел Дауд, но он не сделал ни малейшего движения, чтобы поднять ее. Понимая, что Дауд хочет установить границы, до которых простирается раскаяние его хозяина, но не прочь какое-то время поучаствовать в этой игре, Оскар поднял одежду и положил ее рядом с Даудом.

— Я же знал, что нож не сможет тебя убить, — сказал он.

— Зато я этого не знал, — ответил Дауд. — Но даже не в этом дело. Раз вы этого хотели, я принял бы участие в этом спектакле. С радостью раба, который готов пойти на все ради своего господина. Я бы пошел на смерть ради вас. — У него был голос человека, глубоко и безутешно обиженного. — А вместо этого вы держали все от меня в тайне. Вы заставили страдать меня как обыкновенного преступника.

— Я не мог допустить, чтобы все это выглядело заранее спланированным. Если бы они заподозрили…

— Понимаю, — сказал Дауд. Своими оправданиями Оскар нанес ему еще большую обиду. — Вы низкого мнения о моем актерском даровании. Я сыграл главные роли во всех произведениях Квексоса. В комедиях, трагедиях, фарсах. А вы не доверили мне сыграть какую-то ерундовскую сцену смерти.

— Ну, хорошо. Это была моя ошибка.

— Я думал, боль от ножа — это самое неприятное, что мне придется испытать. Но это…

— Ради Бога, извини меня. Это было грубо и несправедливо с моей стороны. Что я могу сделать, чтобы искупить причиненный ущерб, а? Скажи, Дауди. Я чувствую, что нарушил наши доверительные отношения, и теперь я хочу восстановить их. Скажи, чего ты хочешь.

Дауд покачал головой.

— Это не так просто, как кажется.

— Я знаю. Но давай начнем. Назови свое желание.

Дауд обдумывал предложение целую минуту, глядя мимо Оскара на пустую стенку. Наконец он сказал:

— Начнем с убийцы, Пай-о-па.

— Что тебе нужно от этого мистифа?

— Я хочу пытать его. Я хочу унижать его. А потом я хочу убить его.

— Почему?

— Вы предложили мне выполнить любое мое желание. «Назови его», — так вы сказали мне. Я назвал.

— Стало быть, у тебя есть полная свобода делать то, что тебе хочется, — сказал Оскар. — Это все?

— Пока да, — сказал Дауд. — Я уверен, что потом еще что-нибудь всплывет. Смерть навеяла мне странные мысли. Но я выскажу их позднее, когда придет время.

Глава 14

1

Выудить у Эстабрука подробности ночного путешествия, которое привело его к Пай-о-па, оказалось не так-то легко, но все-таки легче, чем попасть к нему в дом. Миляга подошел к дому Эстабрука около полудня. Занавески на окнах были тщательно задернуты. Он стучал в дверь и звонил в течение нескольких минут, но не получил никакого ответа. Предположив, что Эстабрук вышел на прогулку, Миляга оставил свои попытки и отправился набить чем-нибудь свой желудок, который требовал компенсации за вчерашнее неуважительное отношение. Как обычно на святки, все кафе и рестораны были закрыты, но он обнаружил небольшой магазинчик, принадлежавший семье пакистанцев, которые делали неплохой бизнес, снабжая христиан черствым хлебом. Хотя многие полки уже опустели, в магазине по-прежнему был выставлен соблазнительный парад возбудителей кариеса, и Миляга вышел на улицу с шоколадом, печеньем и кексом для удовлетворения своих безупречных зубов. Он отыскал скамейку и присел, чтобы заморить червячка. Кекс оказался плохо пропеченным, и Миляга покрошил его голубям, слетевшимся на его трапезу. Новость о раздаваемой бесплатно пище вскоре распространилась, и то, что было интимным пикником, быстро превратилось в драчливое состязание. За неимением хлебов и рыб для удовлетворения аппетитов шумного сборища, Миляга швырнул остатки печенья в самую гущу пирующих и отправился обратно к дому Эстабрука, довольствуясь шоколадом. Приближаясь, он уловил движение в одном из окон верхнего этажа. На этот раз он не стал звонить и стучать, а просто запрокинул голову и закричал:

— На два слова, Чарли! Я знаю, что вы здесь. Откройте!

После того, как его первая просьба была оставлена без ответа, он стал кричать немного громче. Был праздник, и конкуренции со стороны уличного движения практически не было. Голос его звучал как торжественный горн.

— Давай, Чарли, открывай, если ты, конечно, не хочешь, чтобы я рассказал соседям о твоем маленьком дельце.

На этот раз занавеска отодвинулась, и Миляга заметил Эстабрука. Только на краткий миг, впрочем, так как через секунду занавеска вновь оказалась на месте. Миляга стал ждать, и как раз в тот момент, когда он собирался вновь оповестить округу о своем присутствии, парадная дверь открылась. Пред очи его предстал Эстабрук — босой и лысый. Это последнее обстоятельство Милягу потрясло. Он не знал, что Эстабрук носит парик. Без него его лицо было таким же круглым и белым, как тарелка, а его черты напоминали уложенный на ней детский завтрак. Яйца глаз, помидор носа, сосиски губ, — и все это в масле страха.

— Нам надо поговорить, — сказал Миляга и, не дожидаясь приглашения, шагнул внутрь.

Он не стал переливать из пустого в порожнее и с порога дал понять, что это отнюдь не светский визит. Ему необходимо узнать, где можно найти Пай-о-па, и от него не отделаешься фальшивыми извинениями. Чтобы оказать помощь памяти Эстабрука, он принес с собой потрепанную карту Лондона и разложил ее на столе между ними.

— А теперь, — сказал он, — мы будем сидеть здесь до тех пор, пока вы мне не скажете, куда вы ездили той ночью. И если вы мне солжете, клянусь, я вернусь и сверну вам шею.

Эстабрук не стал увиливать. У него был вид человека, который провел много дней, в ужасе ожидая того момента, когда чьи-то шаги раздадутся на ступеньках его крыльца. И вот теперь, когда это произошло, он испытывал несказанное облегчение от того факта, что его посетитель — всего лишь обычный человек. Его яйцеобразные глаза постоянно угрожали дать трещину, а руки дрожали, пока он листал справочник, бормоча, что он ни за что не ручается, но постарается вспомнить. Миляга не стал тиранить его и дал ему еще раз проделать путешествие мысленно, листая туда-сюда страницы с картами разных районов.

Они ехали через Лэмбит, сказал он, а потом через Кеннингтон и Стоквелл. Он не помнил, чтобы они заезжали в Клэпхем Коммон, так что, надо полагать, они повернули на восток, по направлению к Стритхэм Хилл. Он вспомнил, что они проезжали мимо церкви, и поискал на карте соответствующий ей крестик. Таких оказалось несколько, но только один из них оказался рядом с другим ориентиром, который он запомнил, — с железной дорогой. На этом этапе расследования он сказал, что дальше путь указать он не может, но готов описать само место: забор из ржавого железа, фургоны, костры.

— Вы найдете то, что нам нужно, — выразил уверенность Эстабрук.

— Будем надеяться, — ответил Миляга. Пока он ничего не рассказал Эстабруку о тех событиях, которые привели его сюда, хотя тот несколько раз спрашивал, жива и здорова ли Юдит. Теперь Эстабрук вновь задал тот же вопрос.

— Прошу вас, расскажите, — взмолился он. — Я был честен с вами, клянусь. Расскажите мне, что с ней.

— Она жива и здорова, как корова, — сказал Миляга.

— Она говорила что-нибудь обо мне? Наверняка должна была. Что она сказала? Вы передали ей, что я по-прежнему люблю ее?

— Я не сводник, — сказал Миляга. — Сообщите ей об этом сами. Если, конечно, вам удастся убедить ее поговорить с вами.

— Что мне делать? — спросил Эстабрук. Он взял Милягу за предплечье. — Вы знаток женской психологии, правда ведь? Все на свете так считают. Как, по-вашему, что я должен сделать, чтобы искупить свою вину?

— Возможно, она почувствует себя удовлетворенной, если вы пришлете ей свои яйца. Любая менее значительная жертва будет отклонена.

— Вам это кажется смешным.

— Пытаться убить свою жену? Это не представляется мне таким уж забавным, если честно. А потом передумать и ждать, что ваша голубка вновь бросится к вам на шею? Да это чистое безумие.

— Подождите, пока полюбите кого-нибудь так, как я Юдит. Если вы, конечно, на это способны, в чем я сильно сомневаюсь. Подождите, пока желание не овладеет вами настолько, что ваше душевное здоровье окажется под угрозой. Тогда вы поймете меня.

Миляга не нашелся, что ответить. Это было слишком близко к его теперешнему состоянию, чтобы признаться в этом даже самому себе. Но выйдя из дома с картой в руках, он не смог сдержать улыбку радости: наконец-то перед ним открылся путь, по которому он может двигаться вперед. Темнело, зимний вечер уже готов был зажать город в свой кулак. Но темнота благоприятствовала любовникам, даже если мир уже их отверг.

2

Тоска, которую он ощутил предыдущей ночью, не стала слабее ни на йоту, и в полдень Пай-о-па предложил Терезе покинуть табор. Предложение было встречено без энтузиазма. У младшей был насморк, и она плакала не переставая, с самого утра. Старший тоже был простужен. «Сейчас неподходящее время для отъезда, — сказала Тереза, — даже если бы было куда». «Мы не станем бросать здесь фургон, — ответил Пай-о-па, — просто уедем за пределы города, и все. Например, на побережье, где детям пойдет на пользу чистый воздух». Терезе эта мысль понравилась. «Завтра, — сказала она, — или послезавтра. Но не сейчас».

Пай, однако, продолжал настаивать, так что она наконец спросила, почему он так нервничает. Ответа у него не было; во всяком случае, такого, который она смогла бы понять. Она совершенно не знала, что он за человек, никогда не расспрашивала его о прошлом. Для нее он был кормильцем. Человеком, который снабжал едой ее детей и обнимал ее по ночам. Однако вопрос ее повис в воздухе, и ему пришлось постараться на него ответить.

— Я боюсь за нас, — сказал он.

— Это из-за того старика? — спросила Тереза. — Который приходил сюда? Кто он был?

— Он хотел, чтобы я сделал для него одну работу.

— И ты сделал ее?

— Нет.

— Ты думаешь, он вернется? — сказала она. — Мы спустим на него собак.

Ее простое предложение подействовало на него отрезвляюще, несмотря на то, что в данном случае оно никак не могло помочь решить стоящую перед ним проблему. Его душа мистифа зачастую слишком увлекалась двусмысленностями и неоднозначностями, которые расщепляли его подлинное «я». Но она сдерживала его, напоминая о том, что в этом мире людей он приобрел лицо, определенные обязанности и пол, что, с ее точки зрения, он принадлежит стабильному и устоявшемуся миру детей, собак и апельсиновых корок. В таких стесненных обстоятельствах не оставалось места для поэзии, а между сумрачным закатом и нелегким восходом не оставалось времени для роскоши сомнений и размышлений.

* * *

Наступил очередной такой закат, и Тереза стала укладывать своих любимцев в постель. Спали они хорошо. От дней силы и могущества у него осталось заклинание: он умел так начитать молитвы в подушку, что сны становились светлыми и приятными. Его Маэстро часто просил об этой услуге, и Пай до сих пор, по прошествии двухсот лет, умел ее оказывать. И сейчас Тереза укладывала головки детей на пух, в котором были спрятаны колыбельные, созданные для того, чтобы провести их из мира темноты в мир света.

Дворняжка, которая повстречалась ему у забора в предрассветных сумерках, заливалась яростным лаем, и он вышел, чтобы успокоить ее. Видя, как он приближается, она натянула цепь и стала рваться к нему, царапая когтями землю. Ее хозяином был человек, с которым Пай почти не был знаком, — вспыльчивый шотландец, мучивший свою собаку, когда ему удавалось ее поймать. Пай опустился на корточки, чтобы успокоить собаку, опасаясь, что, разозленный ее лаем, хозяин оторвется от ужина и приступит к очередной экзекуции. Собака повиновалась, но продолжала нервно рыть землю лапами, явно прося его о том, чтобы он спустил ее с привязи.

— В чем дело, бедолага? — спросил он пса, почесав за его рваными ушами. — Тебя там подружка ждет?

Произнося эти слова, он взглянул в направлении забора и увидел чью-то фигуру, тут же исчезнувшую в тени одного из фургонов. Дворняжка также заметила непрошеного гостя. Это вызвало новый приступ лая. Пай поднялся на ноги.

— Кто там? — спросил он.

Звук, раздавшийся на другом конце табора, немедленно привлек его внимание: вода расплескивалась по земле. Нет, это была не вода. Резкий запах, ударивший ему в ноздри, был запахом бензина. Он оглянулся на свой фургон. На шторе появилась тень Терезы: она выключала ночник рядом с детской кроваткой. Оттуда также повеяло бензином. Он нагнулся и спустил собаку с привязи.

— Быстрей, парень! Беги!

Пес побежал, лая на незнакомца, которому удалось выскользнуть через дыру в заборе. Когда он скрылся из виду, Пай ринулся к своему фургону, зовя Терезу по имени.

За его спиной кто-то закричал, чтобы он заткнулся, но поток ругательств был прерван звуками двух взрывов, которые подожгли лагерь с разных концов. Он услышал крик Терезы, увидел, как пламя охватывает его фургон. Разлитый бензин служил только запалом. Не успел он пробежать и десяти ярдов, как прямо под его жилищем взорвался основной заряд. Он оказался таким мощным, что фургон взлетел в воздух, а потом повалился набок.

Пая сбило с ног волной раскаленного воздуха. Когда он вновь сумел подняться, на месте фургона была видна только сплошная огненная пелена. Продираясь сквозь вязкий, раскаленный воздух к погребальному костру, он услышал еще один рыдающий вскрик и понял, что это кричал он сам. Он уже забыл, что его горло способно издавать такие звуки, хотя звук всегда был один и тот же: горем по горю.

* * *

Миляга как раз заметил церковь, которая была последним ориентиром Эстабрука, когда на улице впереди ночь внезапно сменилась днем. Ехавшая перед ним машина резко вильнула в сторону, и он сумел избежать столкновения, только выехав на тротуар и с визгом затормозив в нескольких дюймах от церковной стены.

Он вышел из машины и двинулся к месту пожара пешком. Завернув за угол, он попал в облако дыма, рваные клочья которого лишь урывками позволяли ему увидеть место, бывшее целью его путешествия. Он увидел забор из ржавого железа и стоявшие за ним фургоны, большинство из которых уже было охвачено огнем. Даже если бы у него не было описания Эстабрука, которое подтвердило, что это дом Пай-о-па, сам факт его уничтожения и так указал бы на него Миляге. Смерть опередила его здесь, словно его собственная тень, отброшенная перед ним пламенем за его спиной, которое было даже ярче того, что горело впереди. Его воспоминание об этом, другом катаклизме, который остался позади, с самого начала вплелось в его отношения с убийцей. Проблеск его был заметен в их первом разговоре на Пятой Авеню, оно зажгло в нем яростное желание вступить в битву с холстом, но ярче всего оно вспыхнуло в его сне, в придуманной им (или всплывшей в его памяти) комнате, где он молил Пай-о-па о забвении. Что пришлось пережить им вместе? Что показалось ему таким ужасным, что он предпочел забыть всю свою жизнь, лишь бы не помнить об этом? Но что бы это ни было, эхо этого события ощущалось и в новой катастрофе, и он стал молить Бога о том, чтобы память вернулась к нему, и он узнал, что за преступление, совершенное им в прошлом, навлекло на невинных людей такое жестокое наказание.

Табор превратился в ад: ветер раздувал пламя, а то в свою очередь порождало новый ветер. Человеческая плоть была игрушкой в лапах этого огненного смерча. Моча и слюна были его единственным — и бесполезным! — оружием против этого пожарища, но несмотря ни на что, он бежал вперед со слезящимися от дыма глазами. Он сам не знал, на какое чудо он надеялся. Только в одном он был уверен: Пай-о-па где-то здесь, в этом бушующем огне, и потерять его будет равносильно потере себя самого.

Ему встретилось несколько уцелевших, но их было очень мало. Он пробежал мимо них по направлению к дыре в заборе, сквозь которую они выбрались. Он двигался то прямо, то зигзагами, попадая в принесенное ветром облако удушающего дыма. Он сдернул свою кожаную куртку и обмотал ее вокруг головы, как примитивную защиту от жара. Потом он нырнул в дыру в заборе. Перед ним было сплошное пламя, и двигаться вперед было невозможно. Он попробовал побежать влево и нашел проход между двумя пылающими фургонами. Увертываясь от огня и ощущая запах горелого мяса, он добежал до центра лагеря, где было не так много горючего материала и пожару было нечем поживиться. Но вокруг него стояла сплошная огненная стена. Только три фургона до сих пор не загорелись, но вскоре ветер неминуемо должен был отнести пламя в их направлении. Он не знал, сколько обитателей успело спастись до того, как огонь разгорелся, но было ясно, что больше уцелевших не будет. Жар стал уже почти невыносимым. Он охватывал его со всех сторон, и мысли его плавились, утрачивая связность. Но он цеплялся за образ существа, за которым он пришел сюда, и дал себе слово не покидать погребального костра до тех пор, пока он не обхватит его лицо своими руками или не будет знать наверняка, что оно превратилось в пепел.

Из дыма появилась исступленно лающая собака. Когда она пробегала мимо него, новый взрыв огня заставил ее в панике повернуть обратно. Не имея особого выбора, он побежал за ней сквозь хаос, выкрикивая на ходу имя Пая, хотя каждый новый вдох был горячее предыдущего, и после нескольких таких криков имя превратилось в хрип. Он потерял собаку в клубах дыма, а вместе с ней исчезла и последняя ориентировка в пространстве. Даже если бы путь был открыт, он все равно не знал, куда бежать. Мир превратился в один огромный пожар.

Где-то впереди он снова услышал лай и, подумав о том, что, может быть, единственным живым существом, которое он вызволит из этого ужаса, будет эта собака, он побежал к ней. Слезы лились из его изъеденных дымом глаз; он едва ли мог сфокусировать свой взгляд на земле, по которой ступал. Лай прекратился, лишив его ориентира. Ему оставалось только идти вперед в надежде на то, что наступившее молчание не означает, что собака погибла. Она не погибла. Он различил впереди ее сжавшийся от ужаса силуэт.

Едва он успел набрать воздуха в легкие, чтобы позвать ее, как позади ее он увидел фигуру, вышедшую из клубов дыма. Огонь не пощадил Пай-о-па, но по крайней мере он был жив. Глаза его слезились, как и у Миляги. Его рот и шея были окровавлены, а в руках он держал сверток. Это был ребенок.

— Там есть еще кто-нибудь? — завопил Миляга.

Вместо ответа Пай оглянулся через плечо на груду пылающего мусора, который когда-то был фургоном. Не тратя времени на еще один испепеляющий легкие вдох, который позволил бы ему произнести несколько слов, Миляга ринулся к этому костру, но был перехвачен Паем, который вручил ему ребенка.

— Возьми ее, — сказал он.

Миляга отбросил куртку в сторону и взял ребенка на руки.

— А теперь беги отсюда! — сказал Пай. — Я за тобой.

Он не стал ждать выполнения своего приказания и ринулся к пылающим обломкам.

Миляга посмотрел на врученного ему ребенка. Тельце ее было окровавлено и почернело. Было ясно, что она мертва. Но, может быть, если он поспешит, искусственное дыхание вдохнет в нее жизнь. Как быстрее всего добраться до безопасного места? Тот путь, по которому он прибежал сюда, был теперь заблокирован, а пространство впереди было завалено пылающими обломками. Решая, куда бежать — налево или направо, он выбрал левее, так как оттуда раздался чей-то неуместный свист. Во всяком случае, это было доказательством того, что в том направлении можно дышать.

Собака последовала за ним, но остановилась через несколько шагов. Потом, несмотря на то, что с каждым шагом воздух становился все прохладнее и впереди, между языков пламени, виднелся проход, она попятилась назад. Проход действительно виднелся, но он не был свободен. Чья-то фигура шагнула навстречу Миляге из-за стены огня. Именно это существо и издавало свист, несмотря на то, что волосы его пылали, а протянутые вперед руки превратились в дымящиеся головешки. Продолжая идти, существо обернулось и посмотрело на Милягу.

Мелодия, которую оно насвистывало, была не слишком мелодичной, но в сравнении с его внешним видом она могла показаться божественной. Его глаза были словно зеркала, отражавшие огонь: они пылали и дымились. Миляга понял, что это и был поджигатель или один из них. Потому-то он и свистел, охваченный огнем. Это был его рай. Не притронувшись своими обуглившимися руками ни к Миляге, ни к ребенку, поджигатель продолжил свой путь навстречу огню, оставляя дорогу к краю лагеря открытой. Прохладный воздух подействовал на Милягу опьяняюще. У него закружилась голова, и стали подкашиваться ноги. Он крепко держал ребенка, думая только о том, как бы донести его до улицы, в чем ему оказали помощь двое пожарных в масках, увидевших его приближение и вышедших к нему навстречу с протянутыми руками. Один забрал у него ребенка, а другой поддержал его, когда ноги совсем отказали.

— Там есть еще живые люди! — сказал он, оглядываясь на пожар. — Вы должны спасти их!

Пожарный помог Миляге выбраться через дыру в заборе и вывел его на улицу. Там его ждали другие люди. Врачи скорой помощи с носилками и одеялами сказали ему, что теперь он в безопасности, и все с ним будет в порядке. Но это было неправдой, пока Пай оставался в огне. Он стряхнул с себя одеяло и отказался от кислородной маски, которую они вознамерились налепить ему на лицо, заявив, что помощь ему не нужна. Вокруг было столько людей, которым была необходима помощь, что они не стали терять время на увещевания и отправились к тем, чьи стоны и крики раздавались со всех сторон. Счастливчики были в состоянии кричать. Мимо него проносили и тех, кто пострадал слишком сильно, чтобы жаловаться. А ведь были еще и те, кто лежал на тротуаре под импровизированными саванами, из-под которых тут и там высовывались обуглившиеся руки и ноги. Он повернулся спиной к этому ужасу и стал прокладывать себе путь вдоль границы табора.

Сносили участок забора, чтобы открыть доступ пожарным шлангам, заполонившим улицу, словно змеи в период спаривания. Насосы с ревом качали воду. Голубые мигалки пожарных машин казались тусклыми светлячками рядом с ослепительной яркостью пламени. В свете этого пламени он увидел, что вокруг собралась довольно большая толпа зевак. Забор завалился набок и упал, послав в небо злобный рой огненных мух. Зеваки встретили это событие радостными возгласами. Продолжая свой путь, он увидел, как пожарники устремились в огненный ад, подтаскивая свои шланги к самому центру пожара. Когда он обогнул табор и остановился напротив проделанной в заборе бреши, в некоторых местах пламя уже было сбито, уступив место дыму и пару. Он наблюдал за тем, как огонь постепенно отступает, надеясь уловить хоть какое-нибудь проявление жизни, до тех пор, пока появление двух других машин и группы пожарников не заставило его покинуть свой наблюдательный пункт и вернуться на то место, с которого он начал свой обход.

Ни среди тех, кого выносили из пламени, ни среди тех, кто, подобно Миляге, не получил серьезных ожогов и отказался от медицинской помощи, не было ни малейшего следа Пай-о-па. Дым, исходящий от поля битвы, на котором огонь терпел окончательное поражение, становился все гуще, и к тому времени, когда он вернулся к рядам трупов на тротуаре, количество которых удвоилось, все вокруг скрылось за дымовой завесой. Он посмотрел на очертания тел под саванами. Был ли Пай-о-па среди них? Когда он приблизился к ближайшему трупу, на плечо его легла чья-то рука, и, обернувшись, он оказался лицом к лицу с полисменом, черты лица которого, привлекательные, но омраченные происходящим, вызывали в памяти представление о мальчике из хора, обладающем звонким дискантом.

— Вы случайно не тот, кто вынес из огня ребенка? — сказал он.

— Да. С ней все в порядке?

— Извини, дружище. Боюсь, она умерла. Это был твой ребенок?

Он покачал головой.

— Нет, не мой. Одного чернокожего парня с вьющимися волосами. У него все лицо было в крови. Он не выходил оттуда?

Полисмен перешел на официальный язык:

— Я не видел никого, кто соответствовал бы данному описанию.

Миляга оглянулся и посмотрел на трупы.

— Среди них искать нет смысла, — сказал полисмен. — Теперь они все чернокожие, независимо от того, какого цвета были раньше.

— Мне надо взглянуть, — сказал Миляга.

— Говорю тебе, нет смысла. Ты никого не узнаешь. Давай-ка лучше я отведу тебя в скорую помощь. Тебе тоже нужен уход и присмотр.

— Нет. Я все-таки посмотрю, — сказал Миляга и собрался уже было отойти, но полисмен взял его за руку.

— Полагаю, вам лучше держаться подальше от этого забора, сэр, — сказал он. — Сохраняется опасность взрывов.

— Но он может по-прежнему быть там.

— Если он там, сэр, то я думаю, что он уже мертв. Мало шансов, что оттуда выберется еще кто-то живой. Позвольте мне провести вас за оцепление. Вы сможете посмотреть и оттуда.

Миляга стряхнул с себя руку полисмена.

— Я пойду, — сказал он. — И сопровождающие мне не нужны.

Через час пожар был окончательно взят под контроль, но к тому времени почти все, что могло гореть, уже превратилось в пепел. Этот час Миляге пришлось простоять за оцеплением, и все, что он мог видеть, — это снующие туда-сюда скорые помощи, которые сначала забрали последних раненых, а потом принялись за трупы. Как и предсказывал мальчик из хора, ни одной живой или мертвой жертвы из зоны пожара больше не вынесли, хотя Миляга ждал до тех пор, пока от толпы не осталось только несколько опоздавших зевак, а огонь не был почти полностью потушен. И только когда последний пожарник появился из крематория, а шланги отключили, надежда покинула его. Было уже почти два часа утра. Члены его отяжелели от усталости, но они были легкими в сравнении с той тяжестью, которую он ощущал в своей груди. Оказалось, что тяжелое сердце — это не вымысел поэтов: он чувствовал себя так, словно оно стало свинцовым и раздирало нежнейшую ткань его внутренностей.

На обратном пути к машине он вновь услышал свист: тот же самый немелодичный звук повис в грязном воздухе. Он остановился и стал оглядываться по сторонам, в поисках его источника, но загадочное существо уже исчезло из виду, а Миляга чувствовал себя слишком усталым, чтобы погнаться за ним. Но пусть даже он и погнался бы за ним, подумал он, пусть даже он схватил бы его за лацканы пальто и пригрозил бы ему переломать все обгоревшие кости, какой бы смысл все это именно? Даже если предположить, что его угроза произведет на эту тварь какое-нибудь впечатление (а вполне вероятно, что для существа, которое свистело, объятое пламенем, боль является едой и питьем), он все равно поймет в его ответе не больше, чем в письме Чэнта, и по тем же самым причинам. И Чэнт, и это существо появились на земле из одной и той же неведомой страны, границы которой он слегка задел во время своего путешествия в Нью-Йорк, из того самого мира, в котором обитал Господь Хапексамендиос и был рожден Пай-о-па. Рано или поздно он проникнет в этот мир, и тогда все тайны прояснятся: свист, письмо, любовник. Возможно, он даже разрешит тайну, с которой ему приходится сталкиваться почти каждое утро в зеркале ванной комнаты, — тайну лица, которое до последнего времени казалось ему знакомым, но ключ к которому, как оказалось, он потерял. И он не найдет его без помощи неизвестных доныне богов.

3

Вернувшись в свой дом на Примроуз Хилл, Годольфин провел всю ночь, слушая сводки новостей о случившейся трагедии. Число погибших увеличивалось с каждым часом. Еще две жертвы скончались в больнице. Выдвигались различные теории по поводу возможной причины пожара. Государственные мужи воспользовались случаем, чтобы порассуждать о недостаточно строгих нормах безопасности, установленных для временных лагерей бродяг на колесах, и потребовать подробного парламентского расследования для того, чтобы предотвратить возможность повторения такого адского катаклизма.

Известия испугали его. Хотя он и разрешил Дауду убить мистифа — а кто знает, какой тайный план стоял за этим намерением? — эта тварь злоупотребила предоставленной ей свободой. За такой проступок должно последовать соответствующее наказание, хотя сейчас у Годольфина не было настроения решать, как и когда это произойдет. Он подождет, выберет подходящий момент. Рано или поздно он наступит. Выходка Дауда показалась ему еще одним свидетельством того, что старые связи нарушены. То, что раньше казалось ему незыблемым, теперь стало меняться. Сила ускользала из рук тех, кто по традиции владел ею, в руки мелких сошек — тварей с сомнительной репутацией, подчиненных духов, исполнителей чужой воли, — которые не были готовы ею воспользоваться. Катастрофа этой ночи стала еще одним подтверждением этого. А ведь это были еще цветочки. Стоит этому поветрию распространиться по всем Доминионам, и его уже не остановишь. Уже были восстания в Ванаэфе и Л'Имби, в Изорддеррексе раздается недовольный ропот, а теперь еще и чистка в Пятом Доминионе, организованная Tabula Rasa, — идеальная обстановка для вендетты Дауда и ее кровавых последствий. Повсюду знаки упадка и разрушения.

Парадоксальным образом, самым пугающим из этих знаков стало зрелище реконструкции, когда Дауд, чтобы не быть узнанным кем-нибудь из членов Общества, заново воссоздал свое лицо. Эту акцию он предпринимал при каждой смене поколений в роду Годольфинов, но впервые член этого рода стал ее непосредственным свидетелем. Теперь, вспоминая об этом, Оскар заподозрил Дауда в том, что он намеренно продемонстрировал свои преобразовательные возможности, как еще одно доказательство новообретенной независимости. Доказательство оказалось весьма убедительным. Наблюдая за тем, как лицо, к которому он так привык, размягчается и меняется по воле своего обладателя, Оскар пережил далеко не лучшие минуты своей жизни. Лицо, на котором Дауд в конце концов остановился, было лишено усов и бровей, волосы стали более прилизанными, и выглядеть он стал моложе. Все это чрезвычайно напоминало наружность образцового национал-социалиста. Судя по всему, Дауд также уловил это сходство, так как вскоре он выбелил волосы и приобрел несколько новых костюмов, цвет которых по-прежнему был абрикосовым, но покрой гораздо более строгим, чем у тех, что он носил в своем предыдущем воплощении. Не хуже Оскара он предчувствовал грядущие перемены, чуял запахи гнили и разложения и готовился к Новому Порядку.

И мог ли он найти более подходящий инструмент, чем огонь — радость сжигателя книг, блаженство чистильщика душ? Оскар содрогнулся при мысли о том удовольствии, которое получил Дауд, без малейшего колебания истребив ни в чем не повинные человеческие семьи в погоне за мистифом. Нет сомнений, он вернется домой со слезами на глазах и скажет, что он сожалеет о вреде, причиненном детям. Но это будет лишь фальшивый спектакль. Оскар знал, что это существо неспособно ни на горе, ни на раскаяние. Дауд был воплощенным обманом, и отныне Оскар знал, что ему надо быть настороже. Годы покоя и безмятежности миновали. Теперь он будет запирать дверь спальни на ключ.

Глава 15

1

Лелея в груди черную ненависть к Эстабруку за его коварные замыслы, Юдит размышляла над различными способами мести — от кроваво-задушевных до классически-бесстрастных. Но ее собственный характер никогда не переставал удивлять ее. Все фантазии на темы садовых ножниц и судебных исков вскоре поблекли, и она поняла, что самый большой вред, который она может ему причинить (принимая во внимание то обстоятельство, что вред, который он собирался причинить ей, был предотвращен), — это не обращать на него никакого внимания. К чему давать повод для удовлетворения, проявляя к нему хоть малейший интерес? Отныне он будет настолько недостоин ее презрения, что сделается невидимым. Рассказав свою историю Тэйлору и Клему, она не стала искать других слушателей. Больше она не будет пачкать свои уста его именем и не позволит своим мыслям задерживаться на нем больше чем на секунду. Таким, во всяком случае, было ее намерение. Его оказалось не так-то легко воплотить в жизнь. На святки в ее квартире раздался первый из многочисленных его звонков. Голос его был начисто лишен того самоуверенного и самодовольного тона, к которому она привыкла в прошлом, и лишь после того, как она обменялась с ним двумя-тремя репликами, ей стало ясно, кто находится на другом конце телефонной линии. В ту же секунду она бросила трубку и отключила телефон на весь оставшийся день. На следующее утро он снова позвонил ей, и на этот раз (на тот случай, если у него остались какие-нибудь сомнения) она сообщила ему: «Никогда в жизни я больше не хочу слышать твой голос», — и снова повесила трубку.

Сделав это, она поняла, что во время этого короткого разговора Эстабрука душили рыдания. Это обстоятельство доставило ей немалое удовлетворение и внушило надежду, что эта попытка поговорить с ней станет последней. Надежда оказалась тщетной: в тот же вечер, пока она была на вечеринке у Честера Клейна, он позвонил дважды и оставил сообщения на автоответчике. На вечеринке она узнала последние новости о Миляге, с которым она не общалась со времени их странного расставания в мастерской. Честер, злоупотреблявший в последнее время водкой, прямо сообщил ей, что, по его мнению, в скором времени у Миляги совсем съедет крыша. После Рождества он дважды разговаривал с Блудным Сыном, и с каждым разом впечатление от его ответов было все более угнетающим и бессвязным.

— Что это с вами, мужиками, происходит? — неожиданно для самой себя спросила она. — Вы так легко теряете голову.

— Это потому, что участь нашего пола гораздо трагичнее, — ответил Честер. — Господи, женщина, неужели ты не видишь, как мы страдаем?

— Честно говоря, нет.

— Ну так вот, мы страдаем. Уж поверь мне.

— Существует какая-нибудь причина или это страдание ради страдания?

— Мы закупорены, — сказал Клейн. — Ничто не может проникнуть в нас.

— О женщинах можно сказать то же самое. Так в чем же…

— Женщин ебут, — перебил Клейн, произнеся последнее слово с пьяной старательностью. — Конечно, все вы скулите по этому поводу, но вам нравится. Признайся, что нравится.

— Стало быть, все, что надо мужчинам, — это чтобы их трахнули. Я правильно поняла? Или ты имел в виду только себя лично?

Эти слова Юдит вызвали смешки у тех, кто оставил свою болтовню, чтобы полюбоваться этим фейерверком.

— Ты поняла неправильно, потому что не слушала, — парировал Клейн.

— Я слушала. Просто ты несешь какую-то чепуху.

— Возьми, к примеру, Церковь…

— Трах-тара-рах твою Церковь!

— Нет уж, послушай! — сказал Клейн сквозь зубы. — Я здесь не собираюсь яйцами звенеть. Как ты думаешь, почему мужчины изобрели Церковь, а? Ну, скажи!

Напыщенная торжественность его тона настолько разъярила Юдит, что она оставила его вопрос без ответа. Он невозмутимо продолжил свое педантичное объяснение, словно обращенное к непонятливому студенту.

— Мужчины изобрели Церковь для того, чтобы принять в себя благодать Христа. Чтобы в них мог войти Святой дух. Чтобы перестать быть закупоренными. — Закончив лекцию, он откинулся на спинку стула и поднял стакан. — В водке — истина, — провозгласил он.

— В водке — дерьмо, — отозвалась Юдит.

— Ну так ведь это очень на тебя похоже, не правда ли? — пробормотал Клейн. — Когда тебя наголову разбили, ты начинаешь оскорблять противника.

Юдит раздраженно отмахнулась от Клейна и повернулась к нему спиной, но у того осталась в запасе еще одна отравленная стрела.

— Вот так ты и довела моего Блудного Сынка до сумасшествия? — сказал он.

Уязвленная этими словами, она вновь повернулась к нему.

— Он здесь абсолютно ни при чем.

— Ты хотела узнать, что значит быть закупоренным! — сказал Клейн. — Так вот тебе пример. Он окончательно сдвинулся, тебе это известно?

— Какое мне дело? — сказала она. — Если он хочет, чтобы у него съехала крыша, то никто ему не будет в этом мешать.

— Как это гуманно с твоей стороны.

При этих словах она встала, зная, что еще чуть-чуть — и она окончательно выйдет из себя.

— Впрочем, у Блудного Сынка есть уважительная причина, — продолжал Клейн. — У него анемия. Крови хватает или только на мозг, или только на член. Когда у него встает, он не помнит даже своего собственного имени.

— Да что ты говоришь? — сказала Юдит, взболтав кубики льда в стакане.

— Может быть, у тебя тоже уважительная причина? — продолжал Клейн. — Нет ли у тебя чего-нибудь такого, о чем ты нам никогда не рассказывала?

— Даже если и так, ты будешь последним человеком, который об этом узнает.

И с этими словами она вылила содержимое своего стакана ему за пазуху.

Разумеется, по прошествии некоторого времени она пожалела об этом. Возвращаясь на машине домой, она думала о том, как бы помириться с ним, обойдясь при этом без извинений. Ничего не придумав, она решила оставить все как есть. У нее и раньше бывали ссоры с Клейном, трезвые и пьяные. Через месяц, максимум через два, они забывались.

Дома ее ждали сообщения от Эстабрука. Он больше не рыдал. Голос его превратился в монотонную погребальную песнь, в которой слышалось неподдельное отчаяние. Первая запись состояла из тех же просьб, которые ей приходилось слышать и раньше. Он сказал, что сходит без нее с ума и что она нужна ему. Не согласится ли она хотя бы поговорить с ним, дать ему возможность объясниться? Вторая запись звучала более бессвязно. Он сказал, что она не понимает, в какие тайны он посвящен, как они душат его и как он погибает от этого. Не приедет ли она повидаться с ним, хотя бы для того, чтобы забрать свою одежду?

Это была единственная часть ее финальной сцены, которую она переписала бы, если бы существовала возможность разыграть ее заново. Ослепленная яростью, она оставила у Эстабрука много своих личных вещей, драгоценностей и одежды. Теперь она могла себе вообразить, как он рыдает над ними, нюхает их и — Бог знает — может быть, даже носит их. Но раз уж тогда она решила оставить эти вещи у него, теперь она не станет заключать с ним сделки, чтобы вернуть их назад. Когда-нибудь она успокоится настолько, что сможет вернуться и опустошить буфеты и платяные шкафы, но это время еще не пришло.

В ту ночь звонков больше не было. Новый год был очень близок, и наступило время подумать, как она будет зарабатывать себе на жизнь в январе. Когда Эстабрук сделал ей предложение, она ушла со своей работы в конторе Вандерборо и стала свободно распоряжаться его деньгами, сохраняя веру (без сомнения, наивную) в то, что, если они расстанутся, Эстабрук поведет себя с ней достойно и благородно. Она не предвидела тогда ни всей тягости своего положения, которая наконец вынудила ее оставить его (ее мучило чувство, что она стала его собственностью и что, если она промедлит еще хотя бы секунду, ей уже никогда не выкарабкаться), ни той ярости, с которой он станет мстить ей за это. Опять-таки, когда-нибудь настанет время, когда она почувствует себя способной вымазаться в грязи бракоразводного процесса, но, как и в случае с одеждой, она еще не была готова к этому, хотя развод и сулил ей приличную сумму денег. Ну а пока надо подумать о работе.

Некоторое время спустя, тридцатого декабря, ей позвонил Льюис Лидер, адвокат Эстабрука, — человек, которого она встречала всего лишь один раз в жизни, но который запомнился ей благодаря своей говорливости. На этот раз, однако, это его качество никак не проявилось. Он выразил неодобрение ее равнодушию к судьбе своего клиента в форме, граничившей с откровенной грубостью. Знает ли она, спросил он у нее, что Эстабрук был помещен в больницу? Когда она проинформировала его о своем неведении на этот счет, он сказал, что хотя, по его глубочайшему убеждению, ей абсолютно на это наплевать, тем не менее он должен выполнить свой долг и сообщить ей об этом. Она спросила его, что случилось. Он кратко объяснил, что на рассвете двадцать восьмого числа Эстабрука нашли на улице, и на нем был надет только один предмет туалета.

Он не стал уточнять, какой.

— Он болен? — спросила она.

— Не физически, — ответил Лидер. — Но его психическое состояние крайне неблагоприятно. Я подумал, что вам следует об этом знать, хотя я и уверен, что он не захочет вас видеть.

— Уверена в вашей правоте, — сказала Юдит.

— Если учесть, сколько денег это может вам принести, — сказал Лидер, — то он заслуживает лучшего отношения.

Произнеся эту пошлость, он повесил трубку, предоставив Юдит возможность поразмышлять над тем, почему мужчины, с которыми она спала, начинают сходить с ума. Два дня назад ей предсказывали, что у Миляги вот-вот съедет крыша. А теперь успокоительное колют Эстабруку. Интересно, это она свела их с ума или виной тому плохая наследственность? Она подумала, не стоит ли позвонить Миляге в мастерскую и узнать, как он там, но в конце концов решила этого не делать. Пусть трахает свою картину, и черт ее побери, если она станет соперничать за его внимание с каким-то поганым куском холста.

Новости, сообщенные Лидером, открыли перед ней одну полезную возможность. Раз Эстабрук в больнице, ничто не помешает ей побывать у него дома и забрать свои вещи. Подходящее мероприятие для последнего дня декабря. Из берлоги своего мужа она заберет остатки своей прежней жизни и будет готова встретить Новый год в одиночестве.

2

Замок он не сменил, возможно, надеясь на то, что в одну прекрасную ночь она вернется и скользнет рядом с ним под одеяло. Однако, войдя в дом, она никак не могла избавиться от ощущения, что она — взломщик. Снаружи было пасмурно, и она зажгла все лампы, но комнаты словно бы сопротивлялись освещению, как будто распространившийся по всему дому резкий запах гнилых продуктов сделал воздух едва прозрачным. Она смело шагнула в кухню, намереваясь чего-нибудь выпить, прежде чем начать собирать свои вещи, и обнаружила, что все помещение заставлено тарелками с протухшей едой, большинство которых было почти нетронуто. Первым делом она открыла окно, а потом холодильник, в котором оказались все те же испорченные продукты. Там же были лед и вода. Поместив и то, и другое в чистый стакан, она принялась за работу. Наверху был такой же беспорядок, как и внизу. Очевидно, с тех пор как она ушла, Эстабрук перестал следить за домом. Кровать, на которой они спали вместе, превратилась в кладбище грязных простыней. На полу была свалка грязного белья. Однако ее одежды в этих грудах не было, и, войдя в соседнюю комнату, она убедилась в том, что все висит на своих местах. Стараясь покончить с этим неприятным делом как можно скорее, она нашла несколько чемоданов и начала упаковывать одежду. Много времени на это не потребовалось. Покончив с этой работой, она вынула свои вещи из ящиков и принялась за их упаковку. Ее драгоценности хранились в сейфе внизу. Туда она и отправилась, покончив со спальней и оставив чемоданы у парадной двери. Несмотря на то, что она знала, где Эстабрук хранит ключи от сейфа, она никогда не открывала его сама. Он требовал строгого соблюдения следующего ритуала: в тот вечер, когда она хотела надеть какой-нибудь из его подарков, он сначала спрашивал ее, что именно ей угодно, а потом спускался вниз, доставал требуемую вещь из сейфа и надевал ей на шею или запястье, или сам вдевал ей в уши. Вульгарный, самодовольный спектакль. Она удивилась, как это она могла мириться с таким идиотством так долго. Конечно, приятно было получать от него дорогие подарки, но почему она играла в этой игре такую пассивную роль? Нелепость какая-то.

Ключ от сейфа оказался там, где она и предполагала. Он был спрятан в самом конце ящика письменного стола в его кабинете. Сейф же находился за архитектурным рисунком на стене кабинета, на котором было изображено странное сооружение в псевдоклассическом стиле, названное художником просто «Убежище». Рама, в которую рисунок был вставлен, была куда более внушительна, нежели того заслуживали его художественные достоинства, и Юдит стоило некоторых усилий снять его со стены. Но в конце концов ей это удалось, и она проникла в скрывавшийся за рисунком сейф.

В сейфе было две полки. Нижняя была забита бумагами, а верхняя — небольшими свертками, среди которых она рассчитывала найти и свою собственность. Любопытство победило в ней желание поскорее забрать принадлежавшее ей по праву и уйти: она вынула все свертки и разложила их на письменном столе. Несомненно, в двух из них действительно были ее драгоценности, но содержимое оставшихся трех заинтриговало ее в большей степени, не в последнюю очередь потому, что завернуто оно было в тонкую, словно шелк, ткань, и от него исходил сладкий, пряный, приторный запах, нисколько не похожий на царивший в сейфе запах плесени. Первым она развернула самый большой сверток. В нем оказался манускрипт, состоящий из тщательно сшитых тонких пергаментных листов. Обложки у него не было, и казалось, что страницы собраны в произвольном порядке. В первую секунду она подумала, что это обрывки какого-то анатомического трактата. Однако, присмотревшись повнимательнее, поняла, что это вовсе не справочник хирурга, а книга из разряда тех, что прячут под подушкой подростки, в которой изображались и подробно описывались различные сексуальные позиции. Листая ее, она искренне понадеялась, что автор находится в таком месте, где у него нет возможности попытаться осуществить свои фантазии. Человеческая плоть не обладала ни такой ловкостью, ни такой способностью к видоизменениям, которые позволили бы воссоздать картины, запечатленные пером и тушью на этих страницах. Там были изображены пары, переплетенные подобно ссорящимся головоногим моллюскам. У других же на теле виднелись такие загадочные органы и отверстия, которых, к тому же, было так много, что в них едва ли можно было узнать людей.

Она перелистывала книгу взад и вперед, постоянно возвращаясь к серии иллюстраций на центральном развороте книги. На первом рисунке были изображены обнаженные мужчина и женщина совершенно нормальной наружности. Женщина лежала головой на подушке, а мужчина, стоя на коленях у нее между ног, лизал языком подошву ее ступни. Эта невинная сценка служила прелюдией к жестокому акту каннибализма. Мужчина, начиная с ног, пожирал тело женщины. Его партнерша отвечала ему той же нежной лаской. Разумеется, их ужимки опровергали законы как физики, так и физиологии, но художнику удалось изобразить процесс без гротеска, в манере инструкций к какому-нибудь необычному магическому трюку. Только закрыв книгу и обнаружив, что картины по-прежнему стоят у нее перед глазами, она ощутила первые признаки отвращения. Чтобы избавиться от неприятного впечатления, она обратила их в праведный гнев против Эстабрука, который не только осмелился приобрести такую диковину, но и скрыл это от нее. Еще одно доказательство того, что она правильно поступила, уйдя от него.

В другом свертке находился куда более невинный предмет: что-то вроде обломка скульптуры размером примерно с ее кулак. На одной грани было грубо вырезано нечто напоминающее то ли плачущий глаз, то ли сосок, из которого течет молоко, то ли почку, на которой выступила капелька сока. Другие грани обнажали структуры камня, из которого была сделана скульптура. Цвет его был молочно-голубым, но его пронизывали тонкие жилки черного и красного. Держа камень в руке, она ощутила приятное чувство и положила его на место лишь с большой неохотой. Содержимое третьего свертка оказалось очаровательной находкой: полдюжины шариков размером с горошину, украшенных миниатюрнейшей резьбой. Ей случалось видеть восточные редкости из слоновой кости, обработанные с таким тщанием, но только под музейным стеклом. Она взяла один шарик и поднесла его к окну, чтобы изучить повнимательнее. Художник так украсил шарик резьбой, чтобы создавалось впечатление, будто это осенняя паутинка, смотавшаяся в клубок. Любопытное и странным образом притягательное зрелище. Вертя шарик в своих пальцах и так и сяк, она почувствовала, как ее внимание концентрируется на утонченном переплетении нитей, словно где-то в шарике скрывается кончик, ухватившись за который она сможет распутать его и обнаружить внутри какую-то тайну. Ей пришлось собрать все свои силы, чтобы отвести взгляд в сторону, и она была уверена, что не сделай она этого, — и воля шарика пересилила бы ее собственную волю, и ей пришлось бы рассматривать его мельчайшие детали до тех пор, пока сознание не оставило бы ее.

Она вернулась к письменному столу и положила шарик среди его собратьев. Пристальное разглядывание шарика оказало странное воздействие на ее вестибулярный аппарат. Когда она стала рыться в вещах, разбросанных на письменном столе, голова у нее слегка закружилась, и очертания предметов утратили резкость. Однако, несмотря на то, что сознание ее затуманилось, ее руки знали, что им нужно. Одна из них взяла осколок голубого камня, а другая вновь протянулась к выпущенному было шарику. Два сувенира: а почему бы и нет? Кусок камня и бусина. Кто посмеет обвинить ее в том, что она лишила Эстабрука столь незначительных вещей после того, как он пытался убить ее? Она положила оба предмета в карман без дальнейших колебаний и стала заворачивать книгу и оставшиеся шарики, чтобы положить все это обратно в сейф. Потом она взяла кусок ткани, в которую был завернут осколок, положила и его в карман, взяла драгоценности и направилась к парадной двери, по пути гася свет во всех комнатах. У двери она вспомнила, что оставила открытым окно на кухне, и отправилась назад, чтобы закрыть его. У нее не было ни малейшего желания, чтобы дом ограбили после того, как она уйдет. Лишь один вор имел право на вход сюда, и этим вором была она.

3

Она была чрезвычайно довольна утренней операцией и за вторым завтраком, отличавшимся спартанской скудостью, решила побаловать себя стаканчиком вина. Потом она принялась распаковывать добычу. Выкладывая на кровать вызволенную из плена одежду, она подумала о книге сексуальных фантазий неведомого автора. Теперь ей стало жаль, что она не взяла ее с собой. Книга могла бы стать идеальным подарком для Миляги, который, без сомнения, воображал, что испытал на собственном опыте все известные человеку сексуальные излишества. Впрочем, не страшно. Она уж найдет способ описать ему ее содержание в один из этих дней и поразить его своей памятливостью в том, что касается порока.

Звонок Клема прервал ее работу. Он говорил так тихо, что ей приходилось напрягать слух, чтобы различить его слова.

Новости были не очень веселыми. Два дня назад на Тэйлора навалился новый внезапный приступ пневмонии, и теперь он был у порога смерти. Однако же он отказался лечь в больницу. Он сказал, что его последнее желание — умереть там, где он жил.

— Он беспрестанно требует Милягу, — объяснил Клем. — Я пытался дозвониться до него, но телефон не отвечает. Ты не знаешь, он куда-нибудь уехал?

— Не знаю, — сказала она. — В последний раз я видела его на Рождество.

— Не могла бы ты попытаться найти его для меня? Или, скорее, для Тэйлора. Может быть, съездишь в студию и попробуешь выкурить его оттуда, если он там, конечно? Я бы и сам поехал, но боюсь выйти из дома. У меня такое чувство, что стоит мне шагнуть за порог… — Он запнулся, борясь со слезами. — …Я хочу быть здесь на тот случай, если что-то произойдет.

— Конечно, оставайся. И, конечно, я поеду. Прямо сейчас.

— Спасибо. По-моему, времени осталось очень мало.

Перед тем как выйти из дома, она попыталась дозвониться до Миляги, но, как Клем и предупреждал, никто не снял трубку. После двух попыток она сдалась, надела куртку и вышла из дома. Сунув руку в карман за ключами от машины, она поняла, что камень и шарик по-прежнему там. Охваченная каким-то суеверным чувством, она заколебалась и подумала, не стоит ли ей вернуться и оставить их дома. Но время было дорого. Да и кто их увидит у нее в кармане? А даже если и увидят, то кому какое дело? Когда смерть стоит у дверей, кто станет беспокоиться о каких-то похищенных безделушках?

В ту ночь, когда она оставила Милягу в мастерской, она обнаружила, что его можно увидеть в окне, если перейти на противоположную сторону улицы. Так что, когда он не ответил на звонок, она отправилась на свой шпионский пост. Комната, похоже, была пуста, но лишенная абажура лампочка ярко горела. Она подождала минуту другую, и Миляга, голый до пояса и грязный, наконец-то появился в поле ее зрения. У нее были сильные легкие, и набрав в них побольше воздуха, она громко выкрикнула его имя. Поначалу казалось, что он ничего не услышал. Но она предприняла вторую попытку, и, подойдя к окну, он бросил на нее взгляд.

— Впусти меня! — завопила она. — Это очень срочно.

Миляга отошел от окна, и его движения показались ей вялыми и безразличными. То же нежелание можно было прочесть и на его лице, когда он открыл дверь. Как бы плохо ни выглядел он на вечеринке, сейчас вид его значительно ухудшился.

— В чем дело? — спросил он.

— Тэйлору очень плохо, и Клем говорит, что он постоянно спрашивает о тебе. — На лице у Миляги появилось удивленное выражение, словно ему стоило большого труда вспомнить, кто такие Тэйлор и Клем. — Тебе надо вымыться и одеться, — сказала она. — Фьюри, ты что, не слышишь меня?

Она всегда называла его Фьюри, когда была рассержена на него, и, похоже, это имя оказало свое магическое действие. Она предполагала, что начнутся возражения, связанные с его извечной неприязнью ко всему тому, что связано с болезнями, но ничего подобного не произошло. Он выглядел слишком усталым и опустошенным, чтобы спорить. Взгляд его постоянно метался из стороны в сторону, словно в поисках куда-то исчезнувшего места, на котором он мог бы наконец обрести свой покой. Она последовала за ним наверх в мастерскую.

— Надо бы вымыться, — сказал он, оставляя ее посреди хаоса и направляясь в ванную.

Она услышала шум душа. Как обычно, дверь в ванную он оставил настежь распахнутой. Не было таких телесных отправлений, вплоть до самых фундаментальных, которые вызвали бы в нем хоть малейшее чувство стыдливости. Вначале это шокировало ее, но потом она привыкла, так что, когда она вышла замуж за Эстабрука, ей пришлось заново обучаться правилам приличия.

— Не могла бы ты найти мне чистую рубашку? — крикнул он ей из ванной. — И какое-нибудь белье?

Похоже, в этот день ей было суждено копаться в чужих вещах. К тому времени, когда она отыскала грубую хлопчатобумажную рубашку и пару линялых спортивных трусов, он уже вышел из душа и стоял перед зеркалом в ванной комнате, зачесывая назад свои влажные волосы. Его тело не изменилось с тех пор, как она в последний раз видела его обнаженным. Он был все таким же стройным, с таким же крепким животом и ягодицами, с такой же широкой и ровной грудью. Ее внимание привлек его укрывшийся под покровом крайней плоти член, опровергавший милягино имя. В невозбужденном состоянии он был не таким уж большим, но все равно привлекательным. Если он и заметил, как внимательно она его рассматривает, то не подал виду. Он неприязненно уставился на свое отражение в зеркале, а потом тряхнул головой.

— Надо мне побриться? — спросил он.

— На твоем месте я бы не стала об этом беспокоиться, — сказала она. — Вот твоя одежда.

Он быстро оделся, а потом отправился в спальню на поиски ботинок, оставив ее в мастерской. Двойной портрет, который она видела в рождественскую ночь, исчез. Краски, мольберт и загрунтованные холсты были бесцеремонно свалены в углу. Теперь их место занимали газеты с сообщениями о трагедии, которую она отметила только мимоходом. Двадцать один человек, в их числе женщины и дети, погиб во время пожара в Южном Лондоне, вызванного поджогом. Она не придала этим сообщениям особого значения. В этот мрачный день и без того было достаточно причин для печали.

* * *

Клем был бледен, но не плакал. Он обнял их обоих на пороге, а потом проводил в дом. Рождественские украшения висели на прежних местах в ожидании Двенадцатой Ночи, острый запах хвои висел в воздухе.[26]

— Прежде чем ты увидишь его, Миляга, — сказал Клем, — я должен предупредить тебя, что он накачан наркотиками, и сознание время от времени покидает его. Но он так хотел тебя повидать.

— Он не сказал, почему? — спросил Миляга.

— Мне кажется, ему нет нужды подыскивать какую-нибудь причину, — мягко сказал Клем. — Ты пока побудешь здесь, Джуди? Может быть, ты захочешь повидать его после Миляги…

— Да, конечно.

Клем повел Милягу в спальню, а Юдит отправилась на кухню приготовить себе чашку чая. Там она пожалела о том, что не пересказала Миляге по дороге свой разговор с Тэйлором неделю назад, в особенности эту историю о том, как Миляга говорил на непонятном языке. Возможно, это помогло бы ему понять, что Тэйлор хочет от него услышать. Раскрытие тайн постоянно занимало ум Тэйлора в рождественскую ночь. Возможно, сейчас, сколь бы он ни был одурманен наркотиками, он хотел хотя бы отчасти проникнуть в некоторые из них. Вряд ли, однако, Миляга сможет ему хоть чем-нибудь помочь. Тот взгляд, который он устремил на зеркало ванной, был взглядом человека, для которого даже свое собственное отражение является тайной.

* * *

«Только по двум причинам в спальне может быть так жарко натоплено: из-за болезни или из-за любви», — подумал Миляга, когда Клем ввел его в комнату. Жар помогает выпарить вместе с потом наваждение или заразу. Конечно, и в том, и в другом случае успех не всегда гарантирован, но у любовной неудачи есть, по крайней мере, свои плюсы. С тех пор как он уехал из Стритхэма, он почти ничего не ел, и от застоявшегося жаркого воздуха у него закружилась голова. Ему пришлось оглядеть комнату дважды, прежде чем взгляд его нашел наконец ложе Тэйлора, окруженное молчаливыми и равнодушными свидетелями современной смерти — кислородной подушкой с трубками и маской, столиком с перевязочным материалом и полотенцами, другим столиком с тазом для рвоты, подкладным судном и салфетками, рядом с которым стоял третий столик с лекарствами и мазями. Посреди всех этих аксессуаров находился притянувший их магнит, который теперь больше напоминал пленника. Голова Тэйлора покоилась на покрытых клеенкой подушках, глаза его были закрыты. Он был похож на жителя древнего мира. Волосы его были редкими, тело исхудало, внутренняя жизнь его организма — костей, нервов, кровеносных сосудов — болезненно проглядывала сквозь кожу цвета простыни, на которой он лежал. Миляге оставалось только созерцать это зрелище, борясь с желанием повернуться к нему спиной и убежать. Смерть вновь была рядом, так скоро. Источник жара был другим, другой была и обстановка, но Миляга оказался во власти той же самой смеси страха и беспомощности, что и в Стритхэме.

Он задержался у двери, давая возможность Клему первому приблизиться к кровати и разбудить спящего. Тэйлор пошевелился, и на лице его возникло недовольное выражение, которое немедленно исчезло, стоило его взгляду остановиться на Миляге.

— Ты нашел его, — сказал он.

— Это не я, это Джуди, — сказал Клем.

— А-а-а, Джуди. Она просто чудо, — сказал Тэйлор. Он попытался улечься поудобнее на подушке, но это оказалось ему не под силу. Дыхание его немедленно участилось, и он скривился от боли, вызванной этим движением.

— Тебе дать обезболивающее? — спросил у него Клем.

— Нет, спасибо, — сказал он. — Я хочу, чтобы у меня была ясная голова и мы с Милягой могли бы поговорить. — Он посмотрел на своего посетителя, который до сих пор медлил в дверях. — Ты поговоришь со мной, Джон? — спросил он. — Наедине.

— Конечно, — ответил Миляга.

Клем отошел от постели и дал Миляге знак подойти поближе. Рядом стоял стул, но Тэйлор похлопал ладонью по кровати. Там Миляга и присел, услышав, как скрипнула под ним клеенчатая простыня.

— Позови меня, если что-нибудь понадобится, — сказал Клем, обращаясь не к Тэйлору, а к Миляге. Потом он оставил их вдвоем.

— Не мог бы ты налить мне стакан воды? — попросил Тэйлор.

Миляга выполнил его просьбу, но, передавая ему стакан, он понял, что у Тэйлора не хватит силы удержать его. Тогда он поднес стакан к его губам. Несмотря на слегка увлажнявший их слой лечебной мази, они потрескались и распухли от болячек. Сделав несколько глотков, Тэйлор что-то пробормотал.

— Хватит? — спросил Миляга.

— Да, спасибо, — ответил Тэйлор. Миляга поставил стакан на столик. — Мне уже всего на этом свете хватит. Пора закругляться.

— Ты поправишься.

— Я тебя не для того хотел видеть, чтобы мы сидели тут и лгали друг другу, — сказал Тэйлор. — Я ждал тебя, чтобы сказать, как часто я о тебе думал. Днями и ночами, Миляга, днями и ночами.

— Уверен, что я этого не заслуживаю.

— Мое подсознание считает иначе, — ответил Тэйлор. — И, если уж говорить начистоту, то и остальная часть меня — тоже. Ты выглядишь так, словно почти не спишь, Миляга.

— Просто я работал, вот и все.

— Рисовал?

— От случая к случаю. Ждал, пока придет вдохновение.

— Мне надо сделать одно признание, — сказал Тэйлор. — Но сначала ты должен обещать, что не будешь на меня сердиться.

— Что ты сделал?

— Я рассказал Джуди о той ночи, что мы провели вместе, — сказал Тэйлор. Он уставился на Милягу, словно ожидая какой-то бурной реакции. Когда ее не последовало, он продолжил: — Я знаю, что для тебя это был пустяк, — сказал он. — Но я часто об этом вспоминал. Ты ведь не против, а?

Миляга пожал плечами.

— Уверен, что она не особенно-то и удивилась.

Тэйлор положил руку на простыню ладонью вверх, и Миляга взял ее. Пальцы Тэйлора были вялыми, на они вцепились в руку Миляги со всей той силой, которая в них осталась. Пожатие его было холодным.

— Ты дрожишь, — сказал Тэйлор.

— Я некоторое время ничего не ел, — сказал Миляга.

— Тебе надо быть в форме. У тебя много дел.

— Иногда мне надо немного поплавать по течению, — ответил Миляга.

Тэйлор улыбнулся, и в его изможденных чертах промелькнул на мгновение призрак красоты, которой он когда-то обладал.

— Ну да, — сказал он. — Я все время плаваю по течению. По всей комнате. Даже из окна выплывал и смотрел на себя со стороны. То же самое произойдет и когда я умру, Миляга. Я уплыву по течению, только на этот раз мне не удастся вернуться. Я знаю, Клем будет очень тосковать по мне — мы прожили вместе целых полжизни, — но ведь вы с Джуди поможете ему, правда? Если сможете, постарайтесь ему все объяснить. Расскажите ему, как я уплывал по течению. Он не желает меня слушать, когда я об этом говорю, но ведь ты меня понимаешь.

— Я не вполне в этом уверен.

— Но ты художник, — сказал он.

— Я мастер подделок.

— В моих снах это не так. В моих снах ты хочешь исцелить меня, и знаешь, что я тебе говорю? Я говорю тебе, что не хочу поправиться. Я говорю, что хочу уйти из этого мира в мир света.

— Неплохо там, наверное, оказаться, — сказал Миляга. — Может быть, и я к тебе присоединюсь.

— Неужели твои дела так плохи? Скажи мне. Я хочу знать.

— Вся моя жизнь прошла зря, Тэй.

— Не надо так сурово к себе относиться. Ты очень хороший человек.

— Ты же сказал, что мы не будем лгать друг другу.

— А я и не лгу. Ты действительно хороший. Просто тебе нужен кто-то, кто напоминал бы тебе об этом время от времени. Это каждому необходимо. А иначе мы снова сползаем в грязь, понимаешь?

Миляга крепче сжал руку Тэйлора. Его переполняли чувства, которым он не мог найти ни имени, ни выражения. Вот перед ним лежит Тэйлор и изливает свое сердце насчет любви, снов и того, что будет, когда он умрет, а чем он, Миляга, может ему помочь? В лучшем случае он сможет предложить ему только свое смятение и забывчивость. Миляга поймал себя на мысли о том, кто же из них страдает более тяжкой болезнью? Тэйлор, который обессилел, но сохранил способность изливать то, что у него на сердце? Или он сам, молчащий, как бревно? Решив во что бы то ни стало не покидать Тэйлора до тех пор, пока хотя бы отчасти не сумеет поделиться тем, что с ним произошло, Миляга стал подыскивать слова для объяснения.

— Мне кажется, что я нашел такого человека, — сказал он. — Человека, который сможет помочь мне… вспомнить самого себя.

— Это здорово.

— Я не уверен, — сказал он едва слышно. — За последние несколько недель, Тэй, я видел такое… такое, во что я просто не хотел верить, пока обстоятельства не заставили. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

— Расскажи мне…

— Один человек в Нью-Йорке пытался убить Юдит.

— Я знаю. Она рассказала мне. Так что с ним такое? — Глаза его расширились. — Это и есть он?

— Это вообще не он.

— По-моему, Джуди говорила, что это мужчина.

— Это не мужчина, — сказал Миляга. — Но и не женщина. Это даже и не человек, Тэй.

— Что же это тогда такое?

— Это чудо, — сказал Миляга. Он не осмеливался употреблять это слово раньше, даже наедине с самим собой. Но любое другое оказалось бы ложью, а лжи здесь не было места. — Я говорю тебе, что чуть с ума не сошел. Но если бы ты видел, как оно менялось… это было что-то абсолютно неземное.

— А где это существо сейчас?

— По-моему, он умер, — ответил Миляга. — Я потерял слишком много времени, прежде чем отправиться на его поиски. Я попытался забыть о том, что когда-то видел его. Я боялся того, что он возбуждал во мне. А когда это мне не удалось, я попытался изгнать его из моей головы на холст. Но и это не помогло. Да и не могло помочь. К тому моменту он уже сделался частью меня. А когда я наконец отправился на его поиски… было уже слишком поздно.

— Ты уверен? — спросил Тэйлор. Пока Миляга говорил, на лбу его появились складки боли, с каждой секундой становившиеся все глубже и глубже.

— С тобой все в порядке?

— Да, да, — сказал Тэйлор. — Я хочу дослушать до конца.

— Больше нечего рассказывать. Может быть, Пай и бродит где-нибудь по свету, но я не знаю, где.

— И ты поэтому собрался плыть по течению? Ты надеешься… — Он запнулся и неожиданно стал задыхаться. — Знаешь, ты все-таки позови Клема.

— Конечно.

Миляга направился к двери, но прежде чем он успел выйти, Тэйлор сказал:

— Ты должен во всем разобраться, Миляга. В чем бы ни заключалась эта тайна, ты должен разгадать ее для нас обоих.

Рука его уже взялась за ручку двери, да и здравый смысл велел ему удариться в поспешное отступление, и Миляга знал, что у него еще есть возможность промолчать, уйти от этого древнего римлянина, оставив без ответа его призыв. Но знал он и то, что, если он ответит, он будет связан.

— Я во всем разберусь, — сказал он, встретив исполненный отчаяния взгляд Тэйлора. — Мы оба во всем разберемся. Клянусь.

Тэйлор сумел выжать из себя улыбку, но она быстро сползла с его лица. Миляга открыл дверь и вышел на площадку. Клем ждал его.

— Ты ему нужен, — сказал Миляга.

Клем шагнул в спальню и закрыл за собой дверь. Внезапно почувствовав себя отверженным, Миляга пошел вниз по лестнице. Юдит сидела за кухонным столом, вертя в руках какой-то кусок камня.

— Как он? — спросила она.

— Не очень хорошо, — сказал Миляга. — Клем пошел за ним присмотреть.

— Хочешь чаю?

— Нет, спасибо. Чего мне по-настоящему хочется, так это глотнуть свежего воздуха. Пожалуй, я пройдусь здесь, неподалеку.

На улице шел мелкий дождик, показавшийся ему манной небесной после удушающего жара, царившего в комнате больного. Он почти не знал окрестностей и решил не отходить далеко от дома, но смятенное состояние духа помешало осуществлению этого намерения, и он бесцельно побрел вдаль, путаясь в лабиринте улиц и в своих собственных мыслях. И лишь когда ветер пробрал его до костей, он стал подумывать о возвращении. В таком месте трудно рассчитывать на то, что сможешь разгадать тайну. С началом нового года все на свете вступают в новый круг конфликтов и честолюбивых замыслов, расписывая свое будущее, словно интригу в банальном фарсе. Лучше уж он будет держаться подальше от всего этого.

Отправившись в обратный путь к дому, он вспомнил о том, что Юдит попросила его купить по дороге молока и сигарет. Тогда он повернул назад и отправился на поиски, занявшие у него гораздо больше времени, чем он предполагал. Когда он наконец завернул за угол с покупками в руках, рядом с домом стояла машина скорой помощи. Парадная дверь была распахнута. Юдит стояла на пороге и созерцала моросящий дождик. Лицо ее было заплакано.

— Он умер, — сказала она.

Он остановился, как вкопанный, в ярде от нее.

— Когда? — спросил он, словно это имело какое-нибудь значение.

— Как раз после того, как ты ушел.

Ему не хотелось расплакаться в ее присутствии. Он и так уже достаточно низко упал в ее глазах. Каменным голосом он сказал:

— Где Клем?

— Наверху, рядом с ним. Не ходи туда. Там уже слишком много людей.

Она заметила у него в руках сигареты и потянулась за пачкой. Лишь только ее рука прикоснулась к его руке, между ними пробежал разряд горя. Вопреки его намерению, слезы брызнули у него из глаз, и они упали друг другу в объятия. Оба они не сдерживали своих рыданий, словно враги, объединенные общей утратой, или любовники перед разлукой. Или словно души, которые никак не могут вспомнить, враги они или любовники, и плачут, не в состоянии в этом разобраться.

Глава 16

1

С момента того собрания, на котором впервые был поднят вопрос о библиотеке Tabula Rasa, Блоксхэм несколько раз собирался выполнить добровольно возложенную на себя обязанность и спуститься во внутренние помещения Башни, чтобы проверить, не была ли нарушена неприкосновенность собрания. Однако дважды он откладывал это дело, внушая себе, что у него есть дела и поважнее, как, например, организация Великой Чистки. Он бы и в третий раз отложил осмотр, если бы вопрос снова не всплыл, на этот раз в форме нарочито небрежной реплики в сторону, изреченной Шарлоттой Фивер, которая и на том, первом собрании говорила о сохранности книг, а теперь предложила сопровождать Блоксхэма в его экспедиции. Женщины озадачивали Блоксхэма и ставили его в тупик. Влечение, которое они в нем вызывали, всегда соседствовало с чувством неудобства, которое он испытывал в их обществе, но в последнее время он ощутил, как сексуальное влечение, едва ли ранее ему известное, растет в нем со всевозрастающей требовательностью. Но даже в своих собственных уединенных молитвах не осмеливался он признаться себе в причине этого. Его возбуждала Чистка. Именно она бередила его кровь и мужские качества, и он ни на секунду не усомнился в том, что Шарлотта ответила на его жар, хотя и постаралась сделать это как можно более сдержанно и скрытно. Он с готовностью принял ее предложение, и по ее предложению они договорились встретиться в Башне в последний вечер старого года. Он принес с собой бутылку шампанского.

— Можем заодно и поразвлечься, — сказал он, когда они спускались вниз по руинам, оставшимся от старого дома Роксборо, подвал которого был сохранен и скрыт под ничем не примечательными стенами Башни.

Никто из них в течение долгих лет не отваживался проникнуть в этот подземный мир. Он оказался еще более примитивным, чем им помнилось. Наспех было проведено электричество — с проводов свисали лишенные абажуров лампочки, — но в остальном место осталось таким же, как и в первые годы существования Общества. Подвалы были сооружены для того, чтобы в срочном порядке спрятать там собрание Общества, а стало быть, на века. От нижней лестничной площадки разбегался веер одинаковых коридоров, по обе стороны которых стояли книжные полки, поднимавшиеся вдоль кирпичных стен до полукруглых потолков. В местах пересечения коридоров было много сводчатых перекрытий, но других украшений не попадалось.

— Не раздавить ли нам бутылочку перед началом? — предложил Блоксхэм.

— Почему бы и нет. А из чего будем пить?

Вместо ответа он извлек из кармана два граненых стакана. Она взяла их в руки, пока он открывал бутылку. Пробка подалась с декоративным вздохом, звук которого затерялся где-то в лабиринте. Наполнив стаканы, они выпили за Великую Чистку.

— Ну вот мы и здесь, — сказала Шарлотта, поплотнее закутываясь в меха. — Что будем искать?

— Следы вторжения или кражи, — сказал Блоксхэм. — Разделимся или пойдем вместе?

— О-о-о, вместе, — ответила она.

Роксборо утверждал, что все хоть сколько-нибудь значительные книги по магии этого полушария собраны здесь, и, бродя вдвоем и созерцая десятки тысяч манускриптов и печатных изданий, они готовы были поверить этому хвастливому заявлению.

— Как, черт возьми, им удалось собрать здесь все это? — удивилась Шарлотта во время их путешествия.

— Осмелюсь заметить, мир тогда был меньше, — сказал Блоксхэм. — Все они знали друг друга, так ведь? Казанова, Сартори, граф Сен-Жермен. Все эти обманщики и педики держались вместе.

— Обманщики? Ты действительно так считаешь?

— Большинство, — сказал Блоксхэм, наслаждаясь незаслуженно взятой на себя ролью эксперта. — Думаю, лишь один-два человека представляли себе, чем они занимаются.

— А тебя никогда не искушало желание? — спросила у него Шарлотта, беря его под руку.

— Желание сделать что?

— Проверить, стоит ли эта магия хоть ломаного гроша или нет. Попытаться заклясть духа или совершить путешествие в Доминионы?

Он посмотрел на нее с неподдельным изумлением.

— Но это же против всех правил Общества, — сказал он.

— Да я тебя не о том спрашиваю, — ответила она почти грубо. — Я спросила: не овладевало ли тобой когда-нибудь искушение?

— Мой отец учил меня, что любое соприкосновение с Имаджикой угрожает моей душе огромной опасностью.

— Мой говорил то же самое. Но, по-моему, в конце концов он пожалел, что не проверил этого на собственном опыте. Я хочу сказать, что если все это шарлатанство, — то и вреда никакого быть не может.

— Да нет, я верю, что во всем этом есть зерно истины, — сказал Блоксхэм.

— Ты веришь в другие Доминионы?

— Ты же видела эту чертову тварь, которую располосовал перед нами Годольфин.

— Я видела представителя вида, ранее мне неизвестного, вот и все. — Она остановилась и взяла с полки первую попавшуюся книгу. — Но иногда я задумываюсь, а не пуста ли крепость, которую мы охраняем. — Она открыла книгу, и из нее выпал чей-то локон. — Может быть, все это выдумки, — сказала она. — Наркотические сны и фантазии. — Она поставила книгу на место и повернулась к Блоксхэму. — Ты что, действительно, пригласил меня сюда только для того, чтобы проверить неприкосновенность хранилища? Я буду чертовски разочарована, если это так.

— Ну, это не совсем так, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она и вновь двинулась в глубь лабиринта.

2

Хотя Юдит и пригласили на несколько новогодних вечеринок, она никому ничего твердо не обещала. Теперь, после всех сегодняшних несчастий, это обстоятельство доставило ей некоторое облегчение. После того как тело Тэйлора увезли, она предложила Клему остаться с ним, но он отказался, спокойно сказав, что ему нужно какое-то время побыть одному. Однако, ему будет приятно знать, что в случае необходимости она ответит на его телефонный звонок. Он сказал, что свяжется с ней, если совсем уж расклеится.

Одна из вечеринок, на которую ее пригласили, должна была состояться в доме прямо напротив ее квартиры и, судя по воспоминаниям, обещала быть шумной. Она и сама несколько раз бывала там, но в этот вечер у нее не было желания находиться в чьем-то обществе. Если в новом году дела пойдут так же, как в старом, у нее нет никакого настроения праздновать это событие. В надежде, что ее присутствие останется незамеченным, она задернула шторы, зажгла несколько свечей, поставила пластинку с концертом для флейты с оркестром и стала готовить себе легкий ужин. Моя руки, она заметила, что на ее ладонях и пальцах остался голубоватый налет от камня. Несколько раз за этот день она ловила себя на том, что вертит его между пальцами и клала в карман, чтобы через несколько минут вновь обнаружить его у себя в руках. Непонятно, каким образом она могла не заметить образовавшегося налета? Она стала яростно тереть руки, чтобы смыть въевшуюся пыль, но, когда кожа высохла, налет стал еще заметнее. Тогда она пошла в ванную, чтобы изучить это странное явление при более ярком свете. Это была вовсе не пыль, как показалось ей сначала. Краситель проник в ее кожу, словно хна. К тому же окрасились не только ее ладони, но и запястья, которые — она была в этом абсолютно уверена — не соприкасались с камнем. Она сняла кофточку и к ужасу своему обнаружила, что голубоватые пятна покрывают ее руки вплоть до локтей. Тогда она начала разговаривать с собой вслух, как обычно делала, когда была сбита с толку.

— Что это, черт возьми, такое? Я становлюсь голубого цвета? Да это просто смешно.

Может быть, это было и смешно, но не особенно забавно. Ее желудок свело судорогой паники. Неужели она заразилась от камня какой-то болезнью? Не потому ли Эстабрук так тщательно завернул его и спрятал подальше от чужих глаз?

Она включила душ и разделась. Новых пятен на своем теле она не нашла, но это было не слишком сильным утешением. Сделав воду погорячее, она шагнула под душ и принялась яростно оттирать пятна, взбивая обильную пену. От горячей воды в сочетании с охватившим ее чувством паники у нее закружилась голова. Испугавшись, что может потерять сознание, она вылезла из ванны и протянула руку к двери, чтобы открыть ее и впустить немного свежего воздуха. Но ее мыльная ладонь скользнула по дверной ручке, и, выругавшись, она обернулась за полотенцем. Перед ней возникло ее отражение в зеркале. Ее шея была голубой. Кожа вокруг глаз была голубой. Лоб был голубым, до самых волос. Она попятилась от этого гротескного зрелища и прижалась к влажным от пара плиткам.

— Это мне только кажется, — сказала она вслух.

Она вторично взялась за ручку, и на этот раз дверь открылась. От холода она покрылась гусиной кожей с головы до ног, но она была рада этому. Может быть, холод поможет ей стряхнуть это обманчивое видение. Поеживаясь, она отправилась в освещенную свечами гостиную. Там, посреди столика для кофе, лежал кусок голубого камня и смотрел на нее своим глазом. Она не могла припомнить, когда это она вынула его из кармана, да еще к тому же так продуманно водрузила на столик в окружении свечей. Присутствие камня заставило ее задержаться на пороге. Внезапно ею овладел суеверный страх, словно этот камень обладал силой василиска и мог превратить ее плоть в то же вещество, из которого состоял и сам. Если это действительно было так, то было уже слишком поздно пытаться что-то предотвратить. Каждый раз, когда она брала камень в руки, он устремлял на нее свой взгляд. Ощущение неизбежности придало ей храбрости. Она подошла к столу, взяла камень и, не давая ему времени вновь овладеть ее волей, швырнула его изо всей силы в стенку.

Отправляясь в полет, камень милостиво дал ей возможность понять, какую ошибку она совершила. Пока она отсутствовала, он полностью подчинил себе комнату, стал более реальным, чем рука, которая его бросила, и чем стена, о которую он должен был удариться. Время и пространство стали его игрушками, и, стремясь его уничтожить, она отделила одно от другого.

Было уже слишком поздно пытаться исправить ошибку. С тяжелым, глухим стуком камень ударился о стену, и в этот момент она оказалась выброшенной из самой себя, словно кто-то проник в ее голову, вырвал ее сознание и вышвырнул его в окно. Тело ее осталось в комнате, которую она покинула, и не имело никакого отношения к тому путешествию, в которое ей пришлось отправиться. Из всех чувств у нее осталось только зрение. Над пустынной улицей, влажный асфальт которой поблескивал в свете фонарей, она поплыла к порогу дома напротив. Там стоял квартет гостей — трое молодых людей, окруживших слегка нетрезвую девушку. Один из юношей нетерпеливо стучал в дверь. В это время самый мощный представитель мужского трио влеплял девушке поцелуй за поцелуем, незаметно для других лапая ее груди. Юдит заметила выражение беспокойства, появлявшееся на лице девушки между смешками, увидела, как ее руки сжимаются в маленькие жалкие кулачки, когда ухажер вдавливал язык ей между губ. Потом она увидела, как девушка приоткрывает рот навстречу его поцелуям, скорее, от покорности, чем от похоти. Когда дверь открылась, и четверо новых гостей ввалились в праздничный гул, она полетела прочь, взмывая над крышами и вновь опускаясь, для того чтобы стать мимолетным свидетелем других драм, которые разворачивались в проносящихся мимо домах.

Все они, подобно камню, пославшему ее с этой миссией, представали перед ней во фрагментах: осколки драм, о содержании которых она могла только догадываться. Женщина в комнате верхнего этажа, уставившаяся на платье на неубранной постели. Еще одна женщина у окна, плачущая и покачивающаяся в такт музыке, которую Юдит не могла услышать. И еще одна, поднимающаяся из-за стола, за которым полно гостей, во власти какого-то недомогания. Ни одну из этих женщин она не знала, но все они казались ей знакомыми. Даже в тот краткий период жизни, который ей удавалось удержать в своей памяти, ей приходилось испытывать те же самые чувства, что и им. Она ощущала себя покинутой, беспомощной, жаждущей. Постепенно она стала улавливать закономерность в своих видениях. Ей словно бы показывали фрагменты ее собственной жизни, отраженные в жизни самых разных женщин.

На темной улице за Кингс Кросс она увидела женщину, которая обслуживала мужчину на переднем сиденье его машины, склонившись над возбужденным розовым членом и зажав его между губами цвета менструальной крови. Ей тоже приходилось заниматься этим или чем-то похожим, потому что она хотела быть любимой. И женщина, проезжающая мимо вышедших на промысел блядей и исполненная к ним праведного отвращения, — это тоже была она. И красавица, язвительными замечаниями выманивающая своего любовника на улицу, под дождь, и мужеподобная баба, пьяно аплодирующая ей из окна верхнего этажа, — во всех этих обличьях ей тоже довелось побывать. А может быть, это они были ею?

Ее путешествие подходило к концу. Она достигла моста, с которого мог бы открыться обширный вид на город, но дождь в этом районе шел сильнее, чем в Ноттинг Хилл, и видимость была ограничена. Не задерживаясь ни на секунду, ее сознание продолжало лететь под проливным дождем, не чувствуя ни холода, ни сырости, приближаясь к неосвещенной башне, почти скрытой за рядами деревьев. Скорость ее движения упала, она залетела в листву, словно пьяная птица, и внезапно утонула в совершеннейшей темноте.

На мгновение ее охватил ужас, что здесь она будет похоронена заживо, но потом темнота уступила место свету, и она просочилась сквозь потолок какого-то подвала, вдоль стен которого вместо полок с бутылками вина стояли книжные стеллажи. В проходах горело электричество, но воздух все равно казался плотным, но не от пыли, а от чего-то такого, что она понимала лишь очень смутно. В этом месте чувствовалась святость. И сила. Ничего подобного ей раньше не приходилось ощущать. Ни в соборе святого Петра, ни в Шартрском соборе, ни где-либо еще. Ей захотелось снова обрести плоть. Для того, чтобы пройтись по этим коридорам. Чтобы притронуться к книгам, к кирпичным стенам. Чтобы вдохнуть в себя этот воздух. Он окажется пыльным, но это будет особая пыль, мельчайшая частичка которой, летая в этом святом месте, стала мудрее целой планеты.

Ее внимание привлекла чья-то мелькнувшая тень, и она двинулась вперед по коридору, раздумывая над тем, что же это за книги стоят на полках. При ближайшем рассмотрении оказалось, что тень впереди отбрасывает не кто-то один, как ей показалось вначале, а двое людей, сплетенных в эротическом объятии. Женщина прижималась спиной к книгам, обхватив руками полку у себя над головой. Ее партнер со сползшими брюками прижимался к ней, сопровождая резкими вдохами стремительные движения своих чресл. Глаза обоих были закрыты, возможно, потому, что ни тот, ни другая не обладали особенно обольстительным видом. Для чего она оказалась здесь? Чтобы стать свидетелем этого траханья? Бог его знает, но в их натуженных движениях не было ничего такого, что могло бы возбудить ее или по крайней мере сообщить ей что-то новое в области секса. Нет сомнений, что голубой глаз послал ее через весь город и сделал ее свидетелем стольких женских драм не для того, чтобы продемонстрировать ей это безрадостное соитие. Во всем этом должно скрываться нечто, пока ей недоступное. Может быть, какая-то тайна откроется ей в их разговоре? Но он сводился к сладострастным вздохам. Может быть, в книгах, которые тряслись на полках позади них? Весьма вероятно.

Она приблизилась, чтобы прочитать названия, но взгляд ее скользнул по их спинам и уперся в стену, напротив которой они стояли. Кирпичи имели самый обычный вид, но скреплявший их раствор был окрашен в голубой оттенок, который она безошибочно угадала. В волнении она двинулась вперед сквозь кирпич, мимо любовников и книг. По другую сторону стены стояла кромешная тьма. Она казалась даже еще более черной, чем та земля, сквозь которую она проникла в это потаенное место. Но это была не просто темнота, вызванная отсутствием света, — это была тьма отчаяния и скорби. В ней проснулось инстинктивное желание поскорее уйти отсюда, но рядом она ощутила еще чье-то присутствие, заставившее ее помедлить. На полу этой жалкой камеры лежало существо, почти сливающееся с окружающей темнотой. Оно было связано, словно кокон, — лица его не было видно. Нити, опутавшие его тело с болезненной тщательностью, были чрезвычайно тонкими, но того, что открывалось ее взору, было достаточно, чтобы с уверенностью утверждать, что это существо, как и все прочие, попавшиеся ей по пути, пойманные в ловушку духи, было женщиной.

Те, кто ее связывал, проявили особое тщание. Лишь волосы и ногти остались на виду. Юдит парила над телом, изучая его. Она чувствовала свою сопричастность этому существу, словно они были вечно разделенными душой и телом, вот только у Юдит было свое собственное тело, в которое она собиралась вернуться. Во всяком случае, она надеялась на это, на то, что ее паломничество подошло к концу, и, увидев замурованный в стене остов, она сможет вернуться в свое испещренное пятнами тело. Но что-то по-прежнему удерживало ее здесь. Не темнота, не стены, но какое-то ощущение не доведенного до конца дела. Может быть, от нее ожидали какого-то знака поклонения? А если да, то какого? У нее не было членов, чтобы преклонить колени, не было губ, чтобы пропеть осанну. Она не могла поклониться телу, не могла дотронуться до него. Что же ей оставалось делать? Она могла только — да поможет ей Бог — войти в него.

В то самое мгновение, когда эта мысль оформилась в ее сознании, она поняла, что именно эта цель и привела ее сюда. Она оставила свою живую плоть для того, чтобы вселиться в связанную, разлагающуюся пленницу кирпичных стен, в обездвиженный остов, из которого, возможно, ей не будет дороги назад. Эта мысль вызвала у нее отвращение, но неужели она проделала такой долгий путь лишь для того, чтобы этот последний ритуал оттолкнул ее? Даже если предположить, что она сможет оказать противодействие силам, которые привели ее сюда, и вопреки их желанию возвратиться в дом, где покоится ее тело, разве не станет ее вечной мукой мысль о том, к какому чуду повернулась она спиной? Она ничего не боится, она войдет в мертвый остов и будет нести ответственность за все последствия.

Сказано — сделано. Ее сознание устремилась навстречу путам и скользнуло между нитями в лабиринт тела. Она ожидала увидеть перед собой тьму, но там был свет. Внутренности тела были очерчены все тем же молочно-голубым цветом, который стал для нее цветом тайны. Никаких нечистот, никакого разложения не было внутри. Это было не столько жилище плоти, сколько собор и, как она теперь подозревала, источник той святости, которая пронизывала это подземелье. Но, подобно собору, эта плоть была абсолютно мертва. Кровь не текла по этим венам, это сердце не билось, эти легкие не втягивали в себя воздух. Она охватила мыслью все это мертвое тело, чтобы ощутить его в длину и в ширину. При жизни женщина обладала внушительными размерами. У нее были массивные бедра, тяжелые груди. Но нити врезались в нее повсюду, искажая ее формы. Какие же страшные предсмертные минуты она пережила, лежа ослепленной в этой грязи, слыша, как стена ее склепа возводится кирпич за кирпичом! А кто приводил казнь в исполнение, кто был строителем стены? Может быть, они пели во время работы, и их голоса становились все глуше и глуше, по мере того как кирпичная стена отделяла их от жертвы. А может быть, они молчали, отчасти устыдившись своей собственной жестокости?

Ей столько всего хотелось узнать, но все ее вопросы оставались без ответа. Ее путешествие закончилось так же, как и начиналось, — в страхе и недоумении. Настало время покинуть мертвый остов и вернуться домой. Она приказала себе выйти из мертвой голубой плоти. К ее ужасу, ничего не произошло. Она попалась в ловушку — пленница внутри пленницы. Помоги ей Господь, что она натворила? Приказав себе не паниковать, она сконцентрировала сознание на стоящей перед ней задаче, воображая себе темницу за стягивающими ее путами, стену, сквозь которую она так легко просочилась, любовников и коридор, ведущий на волю, к открытому небу. Но одного воображения не было достаточно. Она подчинилась своему любопытству и позволила своему духу растечься по мертвому телу. Теперь оно не желало отдавать дух назад.

В ней зародилась ярость, и она не стала ее сдерживать. Она встретила ярость как свою старую знакомую и каждой своей частичкой постаралась усилить ее. Если бы ее сознание было облечено в ее собственное тело, то, когда ритм ее сердца совпал бы с ритмом ее ярости, его бы бросило в жар. Ей даже показалось, что она слышит этот ритм — первый доступный ей звук с тех пор, как она покинула дом, — ритм лихорадочно заработавшего насоса. Это не было фантазией. Она ощущала его в окружавшем ее неподвижном теле, которое вновь ожило под действием ее ярости. В тронном зале его головы проснулось спящее сознание и поняло, что в его доме появился непрошеный гость.

В тот миг, когда чужая, хотя и сладостно знакомая личность, соприкоснулась с ней, Юдит испытала удивительный миг совмещенного сознания. Потом, когда чужое сознание окончательно пробудилось, Юдит оказалась за его пределами. У себя за спиной она услышала крик его ужаса, который исходил скорее из мозга, чем из горла. Этот крик несся вслед за ней, когда она ринулась из склепа, сквозь стену, мимо любовников, отвлеченных от соития низвергнувшимися на них облаками пыли, наружу и вверх, в дождь и в ночь, черный цвет которой не имел ничего общего со знакомым ей голубым оттенком. Женский крик ужаса служил ей спутником на всем ее пути домой, где, к своему бесконечному облегчению, она обнаружила свое собственное тело в освещенной свечами комнате. С легкостью она скользнула в него и простояла, не шевелясь, одну-две минуты, до тех пор, пока ее не охватил озноб. Она нашла свой халат и, надевая его, поняла, что на ее кистях и запястьях больше нет никаких пятен. Она пошла в ванную комнату и посмотрела на свое отражение. Лицо также было чистым.

Не в силах унять дрожь, она вернулась в гостиную, чтобы найти голубой камень. В том месте, где он ударился о стену и выбил штукатурку, виднелась приличного размера дыра. Сам же камень остался цел и невредим и лежал на коврике перед каминной оградой. Она не стала подбирать его. На эту ночь ей хватит бредовых фантазий. Стараясь избегать его гибельного взгляда, она набросила на него подушку. Завтра она придумает, как избавиться от этой штуки. А сегодня, перед тем, как она начнет сомневаться в том, что с ней произошло, она должна рассказать об этом кому-то. Кому-то слегка ненормальному, кто не станет с порога отвергать ее историю. Кому-то, кто уже наполовину верит ей. Конечно, Миляге.

Глава 17

К полуночи движение мимо мастерской Миляги почти стихло. Все те, кто в эту ночь отправлялся на вечеринку, уже прибыли по месту назначения и углубились в пьянство, спор или соблазнение, твердо решив добиться в наступающем году всего того, в чем им отказал год минувший. Скрестив ноги и радуясь своему одиночеству, Миляга сидел на полу, зажав между ног бутылку бурбона. Вокруг него к различным предметам обстановки были прислонены холсты. Большинство из них были пусты, но это соответствовало его настроению. Таким же пустым было и его будущее.

Он восседал в этом кольце пустоты уже в течение двух часов, время от времени отхлебывая из бутылки, и в настоящий момент его мочевой пузырь настоятельно требовал опорожнения. Он поднялся и пошел в туалет, довольствуясь отблесками света из гостиной, лишь бы не встречаться со своим отражением. Когда он стряхнул последние капли мочи в унитаз, свет погас. Он застегнул молнию и отправился обратно в мастерскую. Дождь хлестал в окно, но с улицы проникало достаточно света, чтобы он мог увидеть, что дверь, выходившая на лестничную площадку, была приоткрыта.

— Кто там? — сказал он.

Комната ответила ему мертвым молчанием, но затем он уловил чей-то силуэт на фоне окна, и холодный запах горелого ударил ему в ноздри. Тварь, которая издавала свист! Господи, она нашла его!

Страх побудил его к действию. Он обрел способность двигаться и ринулся к двери. Он бы выбежал на лестницу и бросился вниз, если бы не собака, послушно ожидавшая хозяина за дверью. При виде его она завиляла хвостом от удовольствия, и он приостановил свое бегство. Тварь, издававшая свист, едва ли любила собак. Так кто же вторгся в его мастерскую? Обернувшись назад, он нащупал выключатель и уже готов был щелкнуть им, когда безошибочно узнаваемый голос Пай-о-па произнес:

— Пожалуйста, не надо. Я предпочитаю темноту.

Палец Миляги оторвался от выключателя, и сердце его забилось быстрее, но уже по другой причине.

— Пай? Это ты?

— Да, это я, — раздалось в ответ. — От одного твоего друга я слышал, что ты хочешь меня видеть.

— Я думал, ты мертв.

— Я был вместе с мертвыми. С Терезой и детьми.

— О, Господи.

— Ты тоже кого-то потерял, — сказал Пай-о-па.

Теперь Миляга понял, как мудро было говорить об этом во мраке. Темнота — самая подходящая обстановка для разговора о могилах и о невинных душах, которые стали их добычей.

— Некоторое время я провел вместе с духами моих детей. Твой друг нашел меня и сказал, что ты снова хочешь меня видеть. Это удивляет меня, Миляга.

— Не больше, чем меня удивляет твой разговор с Тэйлором, — ответил Миляга, хотя после их разговора вряд ли стоило этому удивляться. — Он счастлив? — спросил он, зная, что его вопрос может показаться банальным, но желая обрести успокоение и уверенность.

— Ни один дух не может быть счастлив, — ответил Пай. — Никто из них не может обрести успокоение. Ни в этом Доминионе, ни в любом другом. Они осаждают двери в надежде на то, что путь откроется, но им некуда идти.

— Почему?

— Этот вопрос задают уже на протяжении многих поколений, Миляга. И ответа на него нет. Когда я был ребенком, мне говорили, что до того, как Незримый пришел в Первый Доминион, там было место, в которое принимались все духи. В те времена мой народ жил там и присматривал за этим местом, но Незримый изгнал оттуда и мой народ, и духов.

— Стало быть, теперь духам некуда податься?

— Совершенно верно. Число их растет, а вместе с ним — и их скорбь.

Он подумал о Тэйлоре, который на своем смертном ложе мечтал об освобождении, о последнем полете в Абсолют. Вместо этого, если верить Паю, его дух оказался в стране потерянных душ, которым отказано и в плоти, и в воскресении. Какой смысл разгадывать тайны, если в конце кондов всех ожидает лимб?

— Кто такой Незримый? — спросил Миляга.

— Хапексамендиос, Господь Бог Имаджики.

— Он также является и Богом этого мира?

— Когда-то он был им. Но потом он покинул Пятый Доминион и прошел сквозь другие миры, повергая в прах их божества, пока не достиг Страны Духов. Тогда он окутал покровом этот Доминион…

— И превратился в Незримого.

— Так меня учили.

Скупость и простота рассказа Пай-о-па делали его правдоподобным, но, несмотря на всю свою элегантность, он оставался сказкой о богах и других мирах, несоизмеримо далекой от этой темной комнаты и от стекающих вниз по стеклу холодных капель дождя.

— Как я могу убедиться в том, что все это правда? — спросил Миляга.

— Не убедишься, пока не увидишь этого своими собственными глазами, — ответил Пай-о-па. Голос его звучал едва ли не сладострастно. Он говорил, как соблазнитель.

— А как мне это сделать?

— Ты должен спрашивать меня о конкретных вещах, а я попытаюсь тебе ответить. Я не могу отвечать на расплывчатые вопросы.

— Хорошо, ответь на такой вопрос: можешь ли ты взять меня с собой в Доминионы?

— Это мне под силу.

— Я хотел бы пройти маршрутом Хапексамендиоса. Мы можем это сделать?

— Попытаемся.

— Я хочу увидеть Незримого, Пай-о-па. Я хочу узнать, почему Тэйлор и твои дети находятся в Чистилище. Я хочу понять, почему они страдают.

В его последних словах не прозвучало никакого вопроса, стало быть, и ответа не последовало, кроме разве что участившегося дыхания собеседника.

— Мы можем отправиться в путь прямо сейчас? — спросил Миляга.

— Если ты этого хочешь.

— Именно этого я и хочу, Пай-о-па. Докажи, что ты говорил правду, или оставь меня навсегда.

* * *

Без восемнадцати минут двенадцать Юдит села в машину, чтобы отправиться к дому Миляги. На дорогах никого не было, и несколько раз ею овладевало искушение проскочить на красный свет, но в эту ночь полиция бывала особенно бдительна, и малейшее нарушение могло вывести ее из засады. Хотя в крови у нее и не было алкоголя, организм ее наверняка подвергся чуждым воздействиям, и поэтому она вела машину так же осторожно, как и в полдень. Ей потребовалось целых пятнадцать минут, чтобы добраться до мастерской. Достигнув цели своего путешествия, она обнаружила, что окна верхнего этажа не освещены. Ей пришло в голову, что, возможно, Миляга решил утопить свои скорби в ночной светской жизни. А может быть, он уже крепко спит? Если справедливо второе, то принесенные ею новости вполне заслуживают того, чтобы разбудить его.

* * *

— Прежде чем мы отправимся, ты должен понять несколько очень важных вещей, — сказал Пай-о-па, привязав ремнем правую руку Миляги к своему левому запястью. — Путешествие не будет легким, Миляга. Этот Доминион, Пятый, не примирен с остальными, что означает, что путешествие в другие четыре Доминиона сопряжено с определенным риском. Это тебе не мост перейти. Чтобы попасть туда, нужна значительная сила. А если что-нибудь пойдет не так, последствия будут ужасными.

— Скажи мне самое худшее.

— Между Примиренными Доминионами и Пятым находится пространство, называемое Ин Ово. Это эфир, в котором заточены существа, рискнувшие покинуть свои миры. Некоторые из них безвредны. Они попали туда случайно. Но некоторые оказались там по приговору. Встреча с ними смертельна. Я надеюсь, мы минуем Ин Ово, прежде чем хотя бы одна из этих тварей успеет заметить нас. Но если мы окажемся порознь…

— Все ясно. Затяни-ка ремень покрепче, а то петля может ослабнуть.

Пай принялся за выполнение задания, и Миляга наугад пытался помочь ему в темноте.

— Ну, предположим, мы прорвались сквозь Ин Ово, — сказал Миляга. — Что там, на другой стороне?

— Четвертый Доминион, — ответил Пай. — Если я правильно выбрал курс, мы окажемся неподалеку от города Паташока.

— А если неправильно?

— Кто знает? В море. В болоте.

— Херово.

— Не беспокойся. У меня хорошая ориентировка в пространстве. И между нами — мощное энергетическое поле. Сам бы я не справился, но вдвоем…

— Это единственный способ оказаться там?

— Не совсем. Здесь, в Пятом Доминионе, существует довольно много перевалочных пунктов — круглых каменных площадок, укрытых от посторонних глаз. Но большинство из них предназначены для того, чтобы перенести путешественника в какое-нибудь конкретное место. Мы же хотим проникнуть туда, ничем не ограничив нашу свободу. Незамеченными, свободными от подозрений.

— Так почему же мы выбрали Паташоку?

— Это место… вызывает у меня сентиментальные ассоциации, — ответил Пай. — Ты сам все увидишь очень скоро. — Он выдержал паузу. — Ты по-прежнему хочешь отправиться туда?

— Разумеется.

— Если я затяну ремень еще сильнее, то у нас просто кровь остановится.

— Так чего же мы ждем?

Пальцы Пая прикоснулись к лицу Миляги.

— Закрой глаза, — сказал он.

Миляга повиновался. Пальцы Пая нашарили свободную руку Миляги и подняли ее вверх между ними.

— Ты должен помочь мне, — сказал он.

— Скажи, что я должен делать.

— Сожми пальцы в кулак. Несильно. Оставь проход, сквозь который сможет пройти дыхание. Хорошо. Хорошо. Источником всей магии является дыхание. Помни об этом.

Это и так было ему известно, непонятно из каких источников.

— Ну а теперь, — продолжил Пай, — поднеси руку к лицу и прижми большой палец к подбородку. В наших ритуалах очень мало используются заклинания. Никаких громких слов. Только дыхание и воля, которая стоит за ним.

— Воля-то у меня есть, — сказал Миляга.

— Тогда все, что нам нужно, — это один мощный вздох. Выдыхай до тех пор, пока не почувствуешь боль в легких. Все остальное я беру на себя.

— Могу я потом сделать вдох?

— Но уже не в этом Доминионе.

Услышав этот ответ, Миляга внезапно осознал всю серьезность затеянного ими предприятия. Они покидают землю. Они делают шаг за пределы единственной известной ему реальности в совершенно другой мир. Он усмехнулся в темноте и покрепче сжал связанной рукой пальцы своего проводника.

— Приступим? — спросил он.

В темноте зубы Пая сверкнули в ответной улыбке.

— Почему бы и нет?

Миляга сделал глубокий вдох. Где-то внизу он услышал стук двери и шум поднимающихся к нему в мастерскую шагов. Но было уже слишком поздно идти на попятный. Он выдохнул воздух в кулак. Пай-о-па словно выхватил из воздуха его долгий выдох. Что-то вспыхнуло в его сжавшемся кулаке. Вспышка была настолько яркой, что Миляга увидел сияние даже сквозь стиснутые пальцы мистифа…

* * *

Стоя в дверях, Юдит увидела воплотившуюся в реальность картину Миляги. Две фигуры, стоящие почти нос к носу. Лица их освещаются каким-то сверхъестественным источником света, который, словно медленный взрыв, набухает в пространстве между ними. Она успела узнать их обоих, успела увидеть улыбки на их лицах в тот момент, когда они встретились взглядами. Потом, к ее ужасу, они словно бы стали выворачиваться наизнанку. Она увидела влажные красные внутренности, которые стали складываться — вдвое, вчетверо, ввосьмеро. С каждым разом тела их уменьшались в размерах, превращаясь в тонкие щепки, которые, продолжая складываться, в конце концов исчезли.

Она отпрянула назад, ударившись о косяк. Нервы ее ходили ходуном. На лестничной площадке она увидела собаку, которая бесстрашно двинулась к тому месту, где только что стояли двое. Но сила, которая могла бы унести собаку вслед за ними, перестала действовать. Магия исчезла. Они удрали, вот ублюдки! Удрали, куда бы ни увела их эта дорога.

Эта мысль исторгла у нее такой громкий вопль ярости, что собака рванулась в поисках укрытия. Юдит от души надеялась, что Миляга — где бы он ни был — услышал ее. Разве не для того она пришла сюда, чтобы поделиться с ним своими откровениями и вместе заняться изучением великого неизведанного? А он все это время готовился к своему путешествию без нее. Без нее!

— Как ты посмел? — завопила она, обращаясь к пустому месту.

Собака в страхе заскулила, и ее испуганный вид заставил Юдит немного смягчиться. Она опустилась на корточки.

— Прости, пожалуйста, — сказала она собаке. — Подойди сюда. Я не на тебя сержусь, а на этого жалкого пидора Милягу.

Вначале собака засомневалась, но в конце концов все-таки подошла и, уверившись в душевном здоровье Юдит, даже принялась вилять хвостом. Она погладила ее по голове, и это прикосновение принесло ей успокоение. В конце концов, не все еще потеряно. То, что доступно Миляге, доступно и ей. У него нет копирайта на подобные авантюры. Она найдет способ отправиться вслед за ним, даже если для этого ей придется съесть по кусочкам весь голубой глаз.

Пока она сидела, вертя в голове эту мысль и так и сяк, нестройный хор церковных колоколов возвестил наступление полуночи. К их звону присоединились доносившиеся с улицы звуки автомобильных гудков и радостные возгласы участников вечеринки в доме напротив.

— Вот веселье-то, — сказала она тихо с тем рассеянным выражением лица, которое обольщало стольких представителей противоположного пола в течение многих лет. Большинство из них были уже забыты ею. Те, кто дрался из-за нее; те, кто потерял своих жен из-за любви к ней; даже те, кто добровольно отказался от своего душевного здоровья, лишь бы сравняться с ней. Все они были забыты. История никогда ее особенно не интересовала. Будущее — вот что манило своим блеском ее внутренний взор. Сейчас больше, чем когда-либо.

Прошлое было творением мужчин. Но будущее, беременное новыми возможностями, было женщиной.

Глава 18

1

До возвеличения Изорддеррекса, предпринятого Автархом скорее по политическим, нежели по географическим причинам, город Паташока, расположенный на самом краю Четвертого Доминиона, неподалеку от границы, пролегшей между примиренными мирами и Ин Ово, справедливо претендовал на право называться самым выдающимся городом всех четырех Доминионов. Его гордые обитатели нарекли его Casje an Casje — муравейником из муравейников, местом напряженного и плодотворного труда. Близость к Пятому Доминиону сделала его особенно подверженным земным влияниям, и даже после того, как Изорддеррекс стал политическим центром Доминионов, люди, стоящие на переднем крае стиля и фантазии, по-прежнему обращали свои взоры к этому городу. Подобия автомобилей появились на улицах Паташоки гораздо раньше, чем это произошло в Изорддеррексе. Гораздо раньше, чем в Изорддеррексе, в дискотеках этого города зазвучал рок-н-ролл. Гамбургеры, кинотеатры, джинсы и другие бесчисленные приметы современности появились в нем гораздо раньше, чем в мегаполисе Второго Доминиона. Но Паташока заимствовала из Пятого Доминиона отнюдь не только модные безделушки. Та же судьба была и у различных философских и религиозных систем. В Паташоке частенько повторяли, что уроженца Изорддеррекса узнать легко, потому что выглядит он точно так же, как сам ты выглядел вчера, и верит в те же самые вещи, в которые ты верил день назад.

Но, подобно многим городам, влюбленным во все современное, Паташока обладала глубокими консервативными корнями. В то время как Изорддеррекс был городом греха, приобретшим дурную славу благодаря излишествам своих мрачных Кеспаратов, на улицах Паташоки после захода солнца воцарялись мир и покой, а их обитатели лежали в одной постели со своими супругами, изобретая очередные модные новинки. Ни в чем эта смесь шика и консерватизма не проявлялась столь явно, как в городской архитектуре. Дома, возведенные в районе умеренного климата, сильно отличавшегося от субтропиков Изорддеррекса, были построены без оглядки на те или иные климатические крайности. Либо они были элегантно классичны и строились для того, чтобы простоять до самого Судного Дня, либо своим возникновением они были обязаны очередному безумному поветрию и внушали впечатление, что их снесут через неделю-другую.

Но самые необычные зрелища встречались на окраинах Паташоки, ибо там был создан второй город, город-паразит, населенный теми жителями Четырех Доминионов, которые прибыли сюда, убегая от преследований, и рассматривали Паташоку как место, в котором свобода мысли и действия еще не превратились в пустой звук. Вопрос о том, как долго еще сохранится подобное положение, был главной темой для обсуждений в любой городской компании. Автарх направил свои военные силы в те города и государства, которые он и его советники считали очагами революционной мысли. Некоторые из этих городов были полностью сметены с лица земли, другие оказались под властью Изорддеррекса, и все проявления независимой мысли были в них быстро уничтожены. Так например, университетский городок Хезуар сровняли с землей, а мозги обучавшихся там студентов были в буквальном смысле слова вычерпаны из их черепов и свалены в кучи на улицах. Обитатели целой провинции Аззимульто были скошены болезнью, которую, по слухам, принесли в этот край агенты Автарха. Сведения о зверствах поступали из стольких источников, что люди едва ли не чувствовали себя пресыщенными при известии о новейших ужасах, до тех пор, конечно, пока кто-нибудь не спрашивал, сколько времени осталось до того момента, когда Автарх обратит свой безжалостный глаз на их огромный муравейник. Тогда их лица бледнели, и люди начинали шептаться о том, какие планы бегства или защиты разработали они на тот случай, если этот день действительно наступит, и окидывали взором свой великолепный город, созданный для того, чтобы простоять до самого Судного Дня, и думали, сколько еще осталось времени.

2

Хотя Пай-о-па и описал ему вкратце те силы, которые населяют Ин Ово, впечатление Миляги от темного, протеического пространства между Доминионами оказалось очень смутным, так как он был поглощен гораздо более интересным для него зрелищем — зрелищем тех изменений, которые претерпевали оба путешественника по мере того, как их тела обживались в новых условиях.

Голова его кружилась от нехватки кислорода, и он не мог сказать с уверенностью, происходило ли все это на самом деле или нет. Возможно ли, чтобы тела распускались, как цветы, и семена их внутреннего «я» разлетались в разные стороны, как об этом говорили ему его чувства? И возможно ли, чтобы эти тела были вновь воссозданы к концу путешествия, прибыв в целости и сохранности, несмотря на все перенесенные деформации? Во всяком случае, так ему показалось. Мир, который Пай называл Пятым Доминионом, свернулся у них на глазах, и они, словно летящие сны, понеслись в какой-то совершенно иной мир. Как только он увидел свет, Миляга упал на колени на твердый камень, с благодарностью упиваясь воздухом того доминиона, в котором они оказались.

— Совсем неплохо, — услышал он голос Пая. — У нас получилось, Миляга. Был такой момент, когда мне показалась, что у нас не получится, но у нас все получилось!

Миляга поднял голову, когда Пай потянул за соединявший их ремень, чтобы поставить его на ноги.

— Вставай! Вставай! — сказал мистиф. — Не годится начинать путешествие, стоя на коленях.

Миляга увидел, что вокруг — ясный день, а на небе у него над головой, переливающемся, как зелено-золотой павлиний хвост, нет ни единого облачка. Не было видно ни солнца, ни луны, но сам воздух казался светящимся, и в этом свете Миляга впервые увидел подлинный облик Пая со времени их последней встречи в огне. Возможно, в память о тех, кого он потерял, мистиф до сих пор не снял с себя одежду, которая была на нем в ту ночь, несмотря на то, что вся она обгорела и была покрыта кровавыми пятнами. Но он смыл грязь с лица, и теперь его кожа сияла в потоке ясного света.

— Рад тебя видеть, — сказал Миляга.

— Взаимно.

Он принялся развязывать соединявший их ремень, а Миляга тем временем обратил свой взгляд на местность, в которой они оказались. Они стояли неподалеку от вершины холма, в четверти мили от границ расползающегося во все стороны деловито шумевшего городка, застроенного неказистыми хибарами. От подножья холма он тянулся до середины плоской и лишенной деревьев равнины. Дальше по охристой земле шла оживленная дорога, которая увела его взгляд к куполам и шпилям мерцающего вдали города.

— Паташока? — спросил он.

— Что же еще?

— Стало быть, ты правильно выбрал курс.

— Даже в большей степени, чем я смел надеяться. Считается, что холм, на котором мы стоим, — это то самое место, где Хапексамендиос отдыхал, впервые появившись из Пятого Доминиона. Его название — Гора Липпер Байак. И не спрашивай меня, почему.

— Город осажден? — спросил Миляга.

— Вряд ли. Мне кажется, ворота открыты.

Миляга обвел взглядом возвышающиеся вдали стены и обнаружил, что ворота действительно распахнуты настежь.

— Так кто же тогда все эти люди? Беженцы?

— Скоро мы об этом спросим, — сказал Пай.

Узел наконец был распутан. Продолжая изучать окрестности, Миляга потер запястье, на котором отпечатался глубокий след от ремня. Между стоящими внизу хибарами он заметил живых существ, облик которых едва ли напоминал человеческий. Но были среди них и человекоподобные. Во всяком случае, нетрудно будет сойти за местного.

— Тебе надо будет научить меня, Пай, — сказал он. — Мне необходимо знать, кто есть кто и что есть что. Они здесь говорят по-английски?

— В свое время это был очень популярный язык, — ответил Пай. — Трудно поверить, что он вышел из моды. Но прежде чем мы двинемся дальше, я должен объяснить тебе, в чьей компании ты путешествуешь. Иначе то, как люди будут обращаться со мной, может тебя смутить.

— Объяснишь по дороге, — сказал Миляга, которому не терпелось разглядеть поближе незнакомцев внизу.

— Как хочешь. — Они начали спуск. — Я — мистиф. Меня зовут Пай-о-па. Это тебе известно. Но ты не знаешь, каков мой пол.

— У меня есть догадки по этому поводу, — сказал Миляга.

— Да что ты? — сказал Пай-о-па с улыбкой. — И что же это за догадки?

— Ты — андрогин. Я прав?

— Во всяком случае, отчасти.

— Но ты обладаешь талантом иллюзии. Я убедился в этом в Нью-Йорке.

— Мне не нравится слово «иллюзия». Из-за него я выгляжу чем-то вроде актера, а на самом деле это не так.

— Что же тогда?

— В Нью-Йорке ты хотел Юдит — именно это ты и видел. Это была твоя фантазия, а не моя.

— Но ты подыгрывал мне.

— Потому что я хотел быть с тобой.

— А сейчас ты тоже подыгрываешь?

— Я не обманываю тебя, если ты это имеешь в виду. То, что ты видишь перед собой, — это и есть я, для тебя.

— А для других?

— Я могу оказаться чем-то иным. Иногда мужчиной. Иногда женщиной.

— Ты можешь стать белым?

— На секунду-другую. Но если бы я попытался улечься в твою постель при свете дня, ты бы понял, что я — не Юдит. То же самое произошло бы, если бы ты был влюблен в восьмилетнюю девочку или в собаку. Я не смог бы предстать в их облике, разве что… — Пай бросил на него быстрый взгляд, — …в очень специфических обстоятельствах.

Миляга задумался над этим сообщением, пытаясь разобраться с целым роем биологических, философских и сексуальных вопросов. На мгновение он остановился и повернулся к Паю.

— Позволь мне описать тебе, что я вижу перед собой, — сказал он. — Просто чтобы ты знал.

— Хорошо.

— Если бы ты встретился мне на улице, скорее всего, я подумал бы, что ты — женщина… — Он склонил голову набок, — …а может быть, и нет. Думаю, это зависело бы от освещения и от того, как быстро ты бы шел. — Он засмеялся. — Вот черт, — сказал он. — Чем больше я смотрю на тебя, тем больше я вижу, а чем больше я вижу…

— …тем меньше ты понимаешь.

— Точно. Ты — не человек. Это достаточно очевидно. Но дальше… — Он покачал головой. — Скажи, я вижу тебя таким, каков ты на самом деле? Я хочу сказать, это окончательная версия?

— Разумеется, нет. И в тебе и во мне скрываются куда более странные обличья. Ты знаешь об этом.

— Я узнал об этом только теперь.

— Мы не можем разгуливать слишком голыми по этому миру. Иначе мы просто выжгли бы друг другу глаза.

— Так ты это или не ты?

— Я. На время.

— Во всяком случае, мне это нравится, — сказал Миляга. — Не знаю, что бы я сказал, если бы увидел тебя на улице, но голову бы я точно повернул. Что ты на это скажешь?

— Это все, что мне нужно.

— А я встречу других существ, похожих на тебя?

— Может быть, нескольких, — сказал Пай. — Но мистифы встречаются нечасто. Когда рождается мистиф, это повод для большого празднества у моих соплеменников.

— А кто твои соплеменники?

— Эвретемеки.

— А здесь они встречаются? — Миляга кивнул в направлении толпы внизу.

— Сомневаюсь. В Изорддеррексе — наверняка. У них там есть свой Кеспарат.

— Что такое Кеспарат?

— Квартал. У моих соплеменников есть город внутри города. Во всяком случае, был. Последний раз я был здесь двести двадцать один год назад.

— Господи. Сколько же тебе лет?

— Прибавь еще столько же. Я понимаю, тебе это кажется огромным сроком, но плоть, к которой прикоснулись чары, с трудом поддается времени.

— Чары?

— Магические заклинания. Чары, заговоры, обереги. Они оказывают свое чудесное влияние даже на такую шлюху, как я.

— Приехали! — сказал Миляга.

— Да, тебе нужно узнать обо мне еще кое-что. Мне сказали — это было много лет назад, — что я проведу свою жизнь шлюхой или убийцей. Так я и поступил.

— Поступал до настоящего момента. Может быть, теперь все это кончилось.

— Кем же я буду теперь?

— Моим другом, — ответил Миляга, ни секунды не поколебавшись.

Мистиф улыбнулся.

— Спасибо тебе за это.

На этом обмен вопросами прекратился, и бок о бок они продолжили свой спуск вниз по склону.

— Не проявляй свой интерес слишком открыто, — посоветовал Пай, когда они приблизились к границе застройки. — Делай вид, будто ты видишь подобные зрелища ежедневно.

— Это будет трудновато, — предположил Миляга.

И это действительно было трудно. Ходьба по узким пространствам между хижинами была чем-то вроде путешествия по стране, в которой даже самый воздух обладает честолюбивым стремлением к эволюции и в которой дышать — значит меняться. Сотни различных глаз смотрели на них из дверных проемов и окон, в то время как сотни различных членов занимались обычной повседневной работой: приготовлением пищи, кормлением детей, ремеслом, сплетнями, разведением костров, делами, любовью. И все это с такой скоростью мелькало перед глазами Миляги, что после нескольких шагов ему пришлось отвести взгляд и заняться изучением грязного водосточного желоба, по которому они шли, чтобы изобилие зрелищ не переполнило его сознание до краев. И запахи тоже: ароматные, тошнотворные, кислые, сладкие; и звуки, от которых череп его раскалывался, а внутренности съеживались.

В его жизни до сегодняшнего дня, ни во сне, ни наяву, не было ничего такого, что могло бы подготовить его к тому, что он переживал сейчас. Он изучал шедевры великих визионеров — однажды он написал вполне пристойного Гойю и продал Энсора за небольшое состояние, — но различие между живописью и реальностью оказалось огромным. Это была пропасть, размеры которой, по определению, он не мог установить до настоящего момента, когда перед ним оказалась вторая часть равенства. Это место не было вымышленным, а его обитатели не были вариациями на тему виденных в прошлом явлений. Оно было само по себе и не зависело от его представлений о реальности. Когда он вновь поднял взгляд, вызывая на себя атаку необычного и неизведанного, он поблагодарил судьбу за то, что теперь они с Паем оказались в квартале, населенном более человекоподобными существами, хотя и здесь встречались сюрпризы. То, что показалось было трехногим ребенком, перескочило им дорогу и, оглянувшись, обратило к ним лицо, высохшее, как у брошенного в пустыне трупа, а его третья нога оказалась хвостом. Сидевшая в дверях женщина, волосы которой расчесывал один из ее ухажеров, запахнула свои одеяния в тот момент, когда Миляга посмотрел в ее сторону, но сделала это недостаточно быстро, чтобы скрыть от посторонних глаз то обстоятельство, что второй ухажер, стоящий перед ней на коленях, процарапывал на ее животе иероглифы острой шпорой, растущей у него на руке. Он слышал вокруг себя множество языков, но, похоже, самым распространенным все-таки был английский, хотя и испорченный сильным акцентом или искаженный особенностями губной анатомии говорящего. Некоторые говорили, словно пели; у других речь напоминала рвоту.

Но голос, позвавший их из уходящего направо оживленного переулка, вполне мог прозвучать и на любой из улиц Лондона: шепелявый, самодовольный окрик, потребовавший, чтобы они остановились и не двигались с места. Они оглянулись в направлении голоса. Толпа расступилась, чтобы освободить проход его обладателю и сопровождавшей его группе из трех человек.

— Притворись немым, — шепнул Миляге Пай, пока шепелявый, похожий на раскормленную горгулью[27], лысый, но с нелепым венком из сальных локонов, приближался к ним.

Он был хорошо одет. Его высокие черные ботинки были начищены до блеска, а канареечно-желтый жакет был повсеместно украшен вышивкой, — как впоследствии выяснил Миляга, в полном соответствии с последней паташокской модой. За ним следовал гораздо более скромно одетый мужчина, один глаз которого был скрыт под повязкой с прилипшими к ней перьями из хвоста пурпурной птицы, словно бы предназначенными для того, чтобы напоминать о том моменте, когда он был покалечен. На плечах у него сидела женщина в черном с серебристой чешуей вместо кожи и тростью в руках, которой она погоняла своего носильщика, легонько постукивая его по голове. За ними следовал самый странный из всей четверки.

— Нуллианак, — услышал Миляга шепот Пая. Не было нужды переспрашивать, хорошая это новость или плохая. Вид создания говорил сам за себя и внушал серьезные опасения. Голова его больше всего напоминала сложенные в молитве руки с выставленными большими пальцами, которые были увенчаны глазами омара. Щель между ладонями была достаточно широкой, чтобы увидеть сквозь нее небо, но время от времени она начинала мерцать, когда из одной половины в другую шли разряды энергии. Это было, без сомнения, наиболее отвратительное живое существо из всех, когда-либо виденных Милягой. Если бы Пай не велел повиноваться приказу и остановиться, Миляга бы немедленно пустился наутек, чтобы не дать Нуллианаку приблизиться к ним хотя бы на шаг.

Шепелявый остановился и вновь обратился к ним.

— Какое дело у вас в Ванаэфе? — осведомился он.

— Просто проходим мимо, — сказал Пай, и его ответ показался Миляге чересчур незамысловатым.

— Кто вы? — спросил человек.

— А кто вы? — парировал Миляга.

Одноглазый носильщик грубо загоготал и получил удар по голове за причиненные неудобства.

— Лоитус Хаммеръок, — ответил шепелявый.

— Меня зовут Захария, — сказал Миляга, — а это…

— Казанова, — вставил Пай, заслужив недоуменный взгляд Миляги.

— Зоойкал! — сказала женщина. — Ти гваришь паглиски?

— Разумеется, — сказал Миляга. — Я гварю паглиски.

— Будь осторожен, — шепнул ему Пай.

— Карош! Карош! — продолжила женщина и сообщила им на языке, который наполовину состоял из английского или какого-то местного диалекта, созданного на его основе, на четверть — из латыни и на четверть — из какого-то наречия Четвертого Доминиона, сводившегося к пощелкиванию языком и зубами, что все незнакомцы, прибывшие в этот город, Нео-Ванаэф, должны подать сведения о своем происхождении и намерениях, прежде чем они получат доступ или, скорее, право на то, чтобы убраться восвояси. Несмотря на неказистый вид его зданий, Ванаэф, судя по всему, был отнюдь не каким-нибудь борделем, а городом, в котором царит жесткий порядок, а эта женщина, представившаяся на своей лингвистической мешанине как Верховная Жрица Фэрроу, обладала здесь значительной властью.

Когда она окончила свою речь, Миляга обратил к Паю исполненный недоумения взор. Дело запахло жареным. В речи Верховной Жрицы звучала неприкрытая угроза незамедлительной казни в том случае, если они не сумеют дать удовлетворительные ответы на поставленные вопросы. Палача в этой компании было угадать не так-то трудно: молитвенно сложенная голова Нуллианака болталась позади в ожидании инструкций.

— Итак, — сказал Хаммеръок. — Вы должны каким-то образом удостоверить свою личность.

— У меня нет никаких документов, — сказал Миляга.

— А у вас? — спросил он Пая, который в ответ только покачал головой.

— Шпионы, — прошипела Верховная Жрица.

— Да нет, мы просто… туристы, — сказал Миляга.

— Туристы? — переспросил Хаммеръок.

— Мы приехали, чтобы полюбоваться достопримечательностями Паташоки. — Он обернулся к Паю за поддержкой. — Я имею в виду…

— Гробницы Неистового Локи Лобба… — сказал Пай, очевидным образом пытаясь измыслить, какие еще прославленные чудеса есть у Паташоки в запасе, — …и Мерроу Ти-Ти.

Это название пришлось Миляге по душе. Он нацепил на себя широкую улыбку энтузиазма.

— Мерроу Ти-Ти! — сказал он. — Ну, разумеется! Это зрелище дороже для меня, чем весь чай, который растет в Китае.

— В Китае? — спросил Хаммеръок.

— Разве я сказал «в Китае»?

— Сказали.

— Пятый Доминион, — пробормотала Верховная Жрица. — Шпионы из Пятого Доминиона.

— Я протестую против этого несправедливого обвинения, — сказал Пай-о-па.

— И я, — произнес голос за спиной у обвиненных, — присоединяюсь к этому протесту.

Пай и Миляга обернулись, чтобы встретиться лицом к лицу с потрепанным бородатым индивидуумом, одетым в нечто такое, что, обладая определенным великодушием, можно было бы назвать шутовским костюмом, хотя менее великодушный человек скорее всего назвал бы это лохмотьями. Человек стоял на одной ноге, соскребая палкой прилипшее к пятке дерьмо.

— Меня всегда тянет блевать, когда я сталкиваюсь с лицемерием, Хаммеръок, — сказал он, и лицо его превратилось в лабиринт коварных ловушек. — Вы так печетесь о том, чтобы на наших улицах не было нежелательных незнакомцев, и в то же время ничего не можете поделать с собачьим дерьмом.

— Это не твоего ума дело, Тик Ро, — сказал Хаммеръок.

— Вот тут ты не прав. Это мои друзья, а вы оскорбили их своими грязными подозрениями.

— Друзья, гвариш? — пробормотала Верховная Жрица.

— Да, мадам. Друзья. Кое-кто из нас еще чувствует разницу между простым разговором и обвинительным заключением. У меня есть друзья, с которыми я разговариваю и обмениваюсь мыслями. Мыслями — помните такое слово? Именно они и придают моей жизни смысл.

Хаммеръок не мог скрыть неудовольствия, которое вызвало у него подобное обращение с его госпожой, но кем бы ни был Тик Ро, он, очевидно, обладал достаточной властью, чтобы сделать дальнейшие возражения бессмысленными.

— Драгоценные мои, — сказал он, обращаясь к Миляге и Паю. — Не направиться ли нам ко мне домой?

В качестве прощального жеста он высоко подбросил палку в направлении Хаммеръока. Она упала в грязь у него между ног.

— Займись уборкой, Лоитус, — сказал Тик Ро. — Мы же не хотим, чтобы Автарх поскользнулся на куче дерьма, ведь правда?

После этого две группы последовали в разных направлениях. Тик Ро повел Пая и Милягу за собой вдоль по лабиринту.

— Мы хотим поблагодарить вас, — сказал Миляга.

— За что? — спросил Тик Ро, нацеливаясь дать пинок козлу, который преграждал ему дорогу.

— За то, что вы спасли нас от беды, — ответил Миляга. — Теперь мы пойдем своим путем.

— Но вы должны пойти со мной, — сказал Тик Ро.

— В этом нет необходимости.

— Нет необходимости? Насколько я понимаю, такая необходимость есть, и самая насущная, — сказал он, обращаясь к Паю. — Так есть необходимость или нет?

— Безусловно, ваше знание местной жизни окажет нам большую пользу, — сказал Пай. — Оба мы чувствуем себя здесь чужаками. — Мистиф говорил в странной высокопарной манере, словно ему хотелось сказать больше, но он не мог этого себе позволить. — Нас необходимо перевоспитать.

— Да ну? — сказал Тик Ро. — Ты это серьезно?

— Кто такой этот Автарх? — сказал Миляга.

— Из Изорддеррекса он управляет Примиренными Доминионами. Он — верховная власть во всей Имаджике.

— И он приезжает сюда.

— Так утверждают слухи. Он теряет свой контроль над Четвертым Доминионом и знает об этом. Так что он решил посетить нас лично. Это обставлено как официальный визит в Паташоку, но именно там и зреют семена недовольства.

— А вы уверены в том, что он приедет? — спросил Пай.

— Если он не приедет, то вся Имаджика будет знать, что он боится высунуть свою рожу. Правда, это ведь всегда было для него способом произвести впечатление. Все эти годы он правил Доминионами, и ни один из его подданных не знал по-настоящему, как он выглядит. Но теперь чары поизносились. Если он хочет избежать революции, ему придется доказать свою богоизбранность.

— А тебя не обвинят за то, что ты сказал Хаммеръоку, будто мы твои друзья? — спросил Миляга.

— Возможно, но мне предъявляли и более серьезные обвинения. Кроме того, это было почти правдой. Любой незнакомец здесь является моим другом. — Он бросил взгляд на Пая. — И даже мистиф, — сказал он. — В людях, которые копошатся в этой навозной куче, нет никакой поэзии. Я знаю, что мне надо бы относиться к ним с большим сочувствием. Большинство из них — беженцы. Они потеряли свои земли, свои дома, своих соотечественников. Но они так озабочены своими мелкими горестями, что не видят более широкой перспективы.

— И что же это за перспектива? — спросил Миляга.

— Я думаю, лучше обсудить это за закрытыми дверьми, — сказал Тик Ро и не произнес больше ни слова на эту тему до тех пор, пока они не оказались в безопасности внутри его хижины.

* * *

Хижина его была спартанской до крайности. Постеленные на доске одеяла служили кроватью, другая доска служила столом, несколько побитых молью подушек выполняли роль сидений.

— Вот до чего меня довели, — сказал Тик Ро Паю, словно мистиф понимал, а возможно, и разделял владевшее им чувство унижения. — Если бы я уехал отсюда, все могло бы быть иначе. Но, разумеется, я не мог этого сделать.

— Почему? — спросил Миляга.

Тик Ро недоуменно посмотрел на него, потом бросил взгляд на Пая и вновь вернулся к нему.

— Я думал, это не нуждается в пояснениях, — сказал он. — Сижу в засаде. И буду здесь до тех пор, пока не наступят лучшие дни.

— А когда они наступят? — осведомился Миляга.

— Когда рак на горе свистнет, — ответил Тик Ро, и в голосе его зазвучала определенная горечь. — Даже если это произойдет завтра, все равно это покажется для меня целой вечностью. Эта собачья жизнь — не для такого великого заклинателя, как я. Вы только оглянитесь вокруг! — Он обвел глазами комнату. — И позвольте мне вам заметить, что это еще верх роскоши, по сравнению с некоторыми лачугами, которые я мог бы вам показать. Люди живут в своем собственном дерьме и роются в нем, в поисках чего бы пожрать. И все это под боком у одного из богатейших городов Доминионов. Это просто гнусность. У меня-то по крайней мере хоть в животе ветер не гуляет. Да и уважают меня. Они знают, что я могу вызывать духов, и держатся от меня подальше. Даже Хаммеръок. Он ненавидит меня от всего сердца, но он никогда не осмелится натравить на меня Нуллианака, потому что, если ему не удастся меня убить, я сумею отомстить ему. И сделаю это с превеликой радостью. Жалкий надутый пидор.

— Тебе просто надо уйти отсюда, — сказал Миляга. — Уйти и поселиться в Паташоке.

— Прошу тебя, — сказал Тик Ро со смутной болью в голосе. — Неужели мы должны продолжать играть в эти игры? Разве я не доказал, что я свой? Я ведь спас вам жизнь.

— И мы благодарны тебе за это, — сказал Миляга.

— Не нужна мне ваша благодарность, — сказал Тик Ро.

— Что же тогда тебе нужно? Деньги?

В ответ на это Тик Ро встал с подушки. Лицо его покраснело, но не от смущения, а от ярости.

— Я этого не заслужил, — сказал он.

— Чего этого? — сказал Миляга.

— Я жил все это время в дерьме, — сказал Тик Ро, — но черт меня побери, если я стану его есть! Ну хорошо, я, конечно, не самый великий Маэстро. Хотелось бы мне им быть! Хотелось бы мне, чтобы Утер Маски до сих пор был бы жив и прождал бы все эти годы вместо меня. Но его уже нет на свете, а я — единственный, кто остался. Если я вам не нравлюсь, можете убираться.

Это словоизвержение совершенно обескуражило Милягу. Он бросил взгляд на Пая в ожидании какого-нибудь совета, но мистиф опустил голову.

— Может, мы лучше пойдем? — сказал Миляга.

— Да! Может, так вы и поступите? — завопил Тик Ро. — Идите на хер отсюда! Может быть, вы отыщете могилу Маски и воскресите его. Он там, на холме. Я похоронил его вот этими руками! — Голос его уже срывался на визг. В нем слышалась не только ярость, но и скорбь. — Можете выкопать его!

Миляга стал подниматься на ноги, чувствуя, что любая попытка что-то сказать только подтолкнет Тика Ро к новому взрыву или к обмороку. Ни то, ни другое зрелище не вызывало у Миляги особого желания стать его свидетелем. Но мистиф подался вперед и схватил Милягу за руку.

— Подожди, — сказал Пай.

— По-моему, он хочет, чтобы мы ушли, — сказал Миляга.

— Позволь мне поговорить с Тиком пару секунд.

Заклинатель в бешенстве уставился на мистифа.

— У меня неподходящее настроение для соблазнения, — предупредил он.

Пай покачал головой.

— У меня тоже, — сказал он, взглянув на Милягу.

— Ты хочешь, чтобы я вышел? — произнес тот.

— Ненадолго.

Миляга пожал плечами, хотя в глубине души он был гораздо более обеспокоен мыслью о том, что Пай и Тик Ро остаются наедине, чем это явствовало из его поведения. Что-то необычное было в том, как эти двое пристально изучали друг друга, и это навело его на мысль, что здесь скрывается какая-то подоплека. А если это действительно так, то, без сомнения, она имеет сексуальную природу, как бы они это ни отрицали.

— Я буду снаружи, — сказал Миляга и предоставил им возможность выяснять отношения наедине.

Не успел он закрыть дверь, как до него донеслись звуки их разговора. Из противоположной хижины раздавался адский шум: ребенок орал, а мать пыталась успокоить его, фальшиво голося колыбельную, — но все же ему удалось услышать отдельные фрагменты разговора. Тик Ро по-прежнему рвал и метал.

— Это что, какое-то наказание? — спрашивал он, и через несколько секунд вновь гремел его голос: — Терпение? Сколько еще, по-твоему, я должен терпеть, ядрена вошь?

Звуки колыбельной лишили его возможности услышать продолжение, а когда они снова смолкли, разговор в хижине Тика Ро принял совершенно новый оборот.

— Нам предстоит пройти длинный путь… — услышал Миляга голос Пая, — …и многому научиться…

Тик Ро произнес в ответ что-то неразличимое, на что Пай сказал:

— Он здесь впервые.

И вновь Тик что-то пробормотал.

— Я не могу так поступить, — ответил Пай. — Я несу ответственность за него.

Теперь уверения Тика Ро стали достаточно громкими, чтобы достичь ушей Миляги.

— Ты зря теряешь время, — сказал заклинатель. — Оставайся здесь, со мной. Мне так не хватает теплого тела по ночам.

Тут голос Пая упал да шепота. Миляга сделал полшажка поближе к двери и сумел уловить несколько слов мистифа. Он сказал «разбитое сердце», в этом он был уверен; потом что-то насчет веры. Но все остальное слилось в неразличимое бормотание, слишком тихое, чтобы что-то разобрать. Решив, что уже достаточно дал им побыть наедине, он объявил о своем возвращении и вошел в хижину. Оба подняли на него глаза, как ему показалось, слегка виновато.

— Я хочу уйти отсюда, — объявил он.

Рука Тика Ро обнимала Пая за шею и не собиралась ретироваться, словно заявляя о своих притязаниях.

— Если вы уйдете, — сказал Тик Ро мистифу, — я не смогу гарантировать вашу безопасность. Хаммеръок будет охотиться за вами.

— Мы сможем защитить себя, — сказал Миляга и сам удивился своей уверенности.

— Может быть, пока не стоит так уж спешить, — вставил словечко Пай.

— Нам предстоит большое путешествие, — сказал Миляга.

— Пусть она сама примет решение, — предложил Тик Ро. — Она не твоя собственность.

Это замечание вызвало на лице Пая странное выражение. На этот раз на нем отразилась не вина, а беспокойство, постепенно уступившее место смирению. Рука мистифа поднялась к шее и высвободила ее от объятий Тика Ро.

— Он прав, — сказал мистиф, обращаясь к Тику. — Нам действительно предстоит путешествие.

Заклинатель поджал губы, словно раздумывая, стоит ли дальше спорить или оставить все, как есть. Потом он сказал:

— Ну, ладно. Тогда вам лучше идти.

Он кисло посмотрел на Милягу.

— Пусть все будет таким, как оно кажется, незнакомец.

— Благодарю вас, — сказал Миляга и вывел Пая из хижины навстречу грязной суете Ванаэфа.

* * *

— Странные слова, — заметил Миляга, когда они удалялись от хижины Тика Ро. — Пусть все будет таким, как оно кажется.

— Это тяжелейшее из проклятий, известных заклинателю, — ответил Пай.

— Понятно.

— Совсем напротив, — сказал Пай. — Не думаю, чтобы ты что-нибудь понимал.

В словах Пая послышалась обвинительная нотка, на которую Миляга немедленно откликнулся.

— Уж во всяком случае я понял, что ты намылился было сделать, — сказал он. — Ты уже почти решил остаться с ним. Сидел там и хлопал глазами, как… — Он запнулся.

— Продолжай, — сказал Пай. — Скажи то, что хотел сказать. Как шлюха.

— Я не это хотел сказать.

— Да ладно, чего уж там, — горько продолжал Пай. — Можешь оскорблять меня. Почему бы и нет? Это может подействовать очень возбуждающе.

Миляга бросил на Пая взгляд, исполненный отвращения.

— Ты говорил, что нуждаешься в знаниях, Миляга. Так вот, давай начнем с этих слов: пусть все будет таким, как оно кажется. Это — проклятие, потому что если бы это действительно было так, то все мы жили бы лишь для того, чтобы умереть, и грязь была бы королем Доминионов.

— Понял, — сказал Миляга. — А ты был бы всего-навсего шлюхой.

— А ты — всего-навсего создателем подделок, который работает ради…

Но прежде чем он успел договорить эту фразу, несколько животных выбежали из прохода между двумя жилищами, визжа, как свиньи, хотя по внешнему виду они скорее напоминали крошечных лам. Миляга посмотрел в том направлении, откуда они бежали, и увидел, как между домами движется страхолюдная тварь.

— Нуллианак!

— Вижу! — ответил Пай.

Пока палач приближался, молитвенно сложенные руки, заменявшие ему голову, приоткрылись и вновь сомкнулись, словно накапливая между ладонями смертельную дозу энергии. Вокруг из домов неслись тревожные крики. Хлопали двери, закрывались ставни. Вопящего ребенка с крыльца втащили в дом. Миляга успел заметить, как в руках у палача оказались два клинка, которые тут же охватило искрящееся сияние разрядов, а потом, подчинившись команде Пая, побежал вслед за мистифом.

Улица, на которой они только что были, была всего-навсего узкой канавой, но по сравнению с той дырой, в которую они нырнули, она казалась хорошо освещенным проспектом. Пай был проворен и быстроног, Миляга же не отличался этими качествами. Дважды мистиф делал поворот, а Миляга промахивался. Во второй раз он полностью потерял Пая во мраке и грязи и уже собирался было вернуться назад, чтобы найти пропущенный поворот, когда сзади услышал звук кромсающего что-то клинка палача. Когда он оглянулся назад, то увидел, как одна из шатких хижин рушится в облаке пыли и криков, а из хаоса появляется силуэт разрушителя с головой, охваченной молниями, и устремляет на него свой взгляд. Наметив себе цель, он стал продвигаться вперед с неожиданной быстротой, и Миляга ринулся в поисках укрытия в первый же переулок, который вывел его к болоту нечистот (преодолевая его, он чуть не упал), а потом и в более узкие проходы.

Он знал, что рано или поздно очередной переулок окажется тупиком. А когда это произойдет, игра будет окончена. Он чувствовал, как зудит его затылок, словно клинки были уже там. Но это же несправедливо! Едва ли прошел час с тех пор, как он покинул Пятый Доминион, и вот он уже в нескольких секундах от смерти. Он оглянулся. Нуллианак сократил дистанцию между ними. Он рванулся изо всех сил и бросился за угол в туннель из ржавого железа, в конце которого не было видно выхода.

— Дерьмо! — сказал он, выбрав для своей жалобы любимое словечко Тика Ро. — Фьюри, ты сам себя прикончил!

Стены тупика были скользкими от нечистот и очень высокими. Зная, что ему никогда не одолеть их, он побежал в конец прохода и бросился на стену, надеясь, что она обрушится от удара. Но ее строители (проклятие на их головы!) знали свое дело несколько лучше, чем большинство их коллег, возводивших этот город. Стена содрогнулась, и вокруг него на землю посыпались куски зловонного раствора, но единственным следствием его усилий стало то, что Нуллианак, привлеченный звуком удара, направился прямо к нему. Заметив приближение палача, Миляга с новой силой бросил свое тело на стену, надеясь на отсрочку в приведении смертного приговора в исполнение. Но в награду ему достались только синяки. Зуд в его затылке превратился в настоящую боль, но сквозь нее сумела пробиться мысль о том, что быть искромсанным среди нечистот — это, без сомнения, самая позорная из всех смертей. Чем он заслужил это? — спросил он вслух.

— Что я такого сделал? Что я сделал, так вашу мать?

Вопрос был оставлен без ответа. Но, впрочем, так ли это? Перестав кричать, он ощутил, что рука его поднимается к лицу, но даже осознав это действие, он не мог назвать его причину. Просто он почувствовал внутреннее побуждение открыть ладонь и плюнуть на нее. Слюна показалась холодной, а может быть, это ладонь была горячей. Находившийся уже лишь в ярде от него Нуллианак занес два клинка у него над головой. Миляга неплотно сжал пальцы в кулак и поднес его ко рту. Когда клинки достигли высшей точки своей траектории, он выдохнул.

Он почувствовал, как дыхание воспламенилось у него в кулаке, и за мгновение до того, как клинки коснулись его головы, оно вырвалось из кулака, словно пуля. Оно ударило Нуллианака в шею с такой силой, что его опрокинуло на спину, и синевато-багровый сгусток энергии вырвался из щели в его голове, устремляясь в небо, словно рожденная на земле молния. Тварь упала в нечистоты, и ее руки выронили клинки, чтобы ощупать рану. Это им так и не удалось. Жизнь покинула его тело вместе с судорогой, и его молитвенно сложенная голова успокоилась навечно.

Потрясенный его смертью не меньше, чем близостью своей собственный гибели, Миляга поднялся на ноги и перевел взгляд с лежавшего в грязи тела на свой кулак. Он разжал его. Слюна исчезла, превратилась в какую-то смертельную стрелу. Полоска обесцвеченной кожи шла от подушечки его большого пальца к другому краю ладони. Это был единственный след, который оставило вырвавшееся из него дыхание.

— Срань господня, — сказал он.

Небольшая толпа уже собралась у входа в тупик, и чьи-то головы возникли над стеной у него за спиной. Отовсюду слышалось возбужденное гудение, которому, как он предположил, потребуется не слишком много времени, чтобы достичь ушей Хаммеръока и Верховной Жрицы Фэрроу. Было бы наивно предполагать, что они управляют Ванаэфом с одним лишь палачом в гарнизоне. Есть и другие, и вскоре они окажутся здесь. Он перешагнул через труп, не став внимательно изучать причиненный им ущерб, но мельком определив, что размеры его весьма значительны.

Толпа, заметив приближение победителя, разделилась. Некоторые опустили головы, некоторые пустились в бегство. Один закричал «браво» и попытался поцеловать его руку. Он оттолкнул почитателя и огляделся по сторонам, надеясь увидеть хоть какой-нибудь след Пай-о-па. Ничего не обнаружив, он прикинул, какие варианты у него есть. Куда мог отправиться Пай? Во всяком случае, не на вершину холма. Хотя холм и напрашивался в качестве места встречи, там бы их заметили враги. Куда же тогда? Возможно, к воротам Паташоки, на которые мистиф первым делом обратил его внимание, когда они прибыли? «Это место ничуть не хуже прочих», — подумал он и отправился по кишащему Ванаэфу к великолепному городу.

Его худшие предположения о том, что вести о его преступлении достигли ушей Верховной Жрицы и ее подчиненных, вскоре подтвердились. Он уже почти дошел до края города и видел впереди голую землю, простершуюся между его границами и стенами Паташоки, когда раздавшиеся у него за спиной крики возвестили о появлении погони. В одежде из Пятого Доминиона — в джинсах и рубашке — его вскоре опознают, если он направится к воротам, но если он попытается спрятаться в пределах Ванаэфа, его все равно рано или поздно поймают. Так не лучше ли пуститься в бегство отсюда прямо сейчас, пока у него еще есть преимущество? Даже если они догонят его раньше, чем он доберется до ворот, во всяком случае он умрет, созерцая сверкающие стены Паташоки.

Он прибавил скорости и меньше чем через минуту оказался за пределами города. Суматоха у него за спиной нарастала. Хотя и трудно было судить о расстоянии до ворот при свете, в лучах которого земля обретала радужное сияние, оно наверняка составляло не меньше мили, а может быть, и две. Ему не удалось далеко уйти, когда первый преследователь уже выбежал за пределы Ванаэфа. Они были быстрее и проворнее его и быстро сокращали дистанцию. На прямой дороге, шедшей к воротам, было много путешественников. Некоторые шли пешком, в основном группками. Одеты они были как паломники. Более величественные путники двигались на лошадях, бока и головы которых были расписаны яркими рисунками. Кое-кто ехал на лохматых родственниках мула. Но вызывавшими наибольшую зависть и самыми редкими были экипажи с мотором. Хотя в самых существенных своих чертах они и напоминали свои аналоги в Пятом Доминионе, представляя собой ходовую часть на колесах, в остальном они были творениями свободной фантазии. Некоторые из них утонченностью отделки не уступали барочным алтарям: каждый дюйм их кузова был покрыт резьбой и филигранью. Другие, с огромными хрупкими колесами, в два раза превышавшими саму машину, обладали неуклюжим изяществом тропических насекомых. Были и такие, которые опирались на дюжину или даже большее количество крошечных колес и чьи выхлопные трубы изрыгали густой, горький дым; они напоминали устремившиеся вперед обломки неведомой катастрофы, асимметричную и нелепую мешанину стекла и металла. Рискуя найти свою смерть под копытами и колесами, Миляга влился в этот поток и, уворачиваясь от экипажей, предпринял новый рывок. Первые преследователи также уже достигли дороги. Он заметил, что они вооружены и, похоже, готовы пустить свое оружие в ход без малейших угрызений совести. Его надежда на то, что они не станут пытаться убить его в присутствии свидетелей, внезапно показалась ему весьма тщетной. Возможно, закон Ванаэфа распространяется на всю территорию вплоть до самых ворот Паташоки. Если это так, то он уже мертв. Они перехватят его задолго до того, как он успеет оказаться в святилище.

Но вот, сквозь царящий на дороге шум его ушей достиг еще один звук, и он осмелился бросить взгляд через левое плечо, чтобы увидеть его источник — маленький, неказистый автомобиль с плохо отлаженным двигателем, который несся к нему во весь опор. Автомобиль был с открытым верхом, и водитель был на виду. Это был Пай-о-па, да хранит его Господь, и он жал на газ как одержимый. Миляга мгновенно изменил направление и, рассекая толпу паломников, рванулся с дороги по направлению к шумной колеснице Пая.

Целый хор криков у него за спиной дал ему знать, что преследователи также изменили направление, но вид Пай-о-па вселил в Милягу новую надежду. Однако его скоростные возможности были исчерпаны. Вместо того чтобы замедлить ход и подобрать Милягу, Пай-о-па проехал мимо и направился навстречу преследователям. Увидев устремившийся на них автомобиль, предводители погони разбежались в разные стороны, но не они, а человек в паланкине, которого Миляга до сих пор не замечал, был настоящей целью Пая. Хаммеръок, удобно устроившийся для того, чтобы получше разглядеть казнь, теперь в свою очередь стал жертвой. Он завопил носильщикам, чтобы они отступали, но в панике им не удалось согласовать направление этого отступления. Двое ринулись налево, двое — направо. Одна из ручек треснула, Хаммеръок был выброшен из паланкина, тело его с силой ударилось о землю, и осталось лежать без движения. Паланкин был брошен, носильщики разбежались, дав Паю возможность спокойно развернуться и отправиться обратно к Миляге. После того как их лидер был повержен, рассеянные преследователи, которых, скорее всего, силой вынудили служить Верховной Жрице, совсем утратили решимость. Они явно не чувствовали достаточного вдохновения, чтобы рискнуть навлечь на себя судьбу Хаммеръока, и держались на приличном отдалении, пока Пай подбирал запыхавшегося пассажира.

— А я думал, может быть, ты вернулся к Тику Ро, — сказал Миляга, оказавшись в автомобиле.

— Он не пустил бы меня к себе, — ответил Пай. — Ведь я замешан в связях с убийцей.

— Ты о ком?

— О тебе, друг мой, о тебе. Теперь мы с тобой оба убийцы.

— Наверное, ты прав.

— И, как мне кажется, вряд ли мы можем рассчитывать на гостеприимство в этих местах.

— Где ты раздобыл автомобиль?

— Несколько машин запаркованы на стоянке на окраине города. Очень скоро они усядутся в них и отправятся за нами в погоню.

— Стало быть, чем раньше мы попадем в город, тем лучше для нас.

— Не уверен, что мы надолго обретем там безопасность, — возразил мистиф.

Он развернул машину так, что ее вздернутый нос стал смотреть прямо на дорогу. Перед ними был выбор. Налево — к воротам Паташоки. Направо — по дороге, которая шла мимо Холма Липпер Байак и уходила к горизонту, туда, где глаз едва мог различить вздымающийся горный хребет.

— Тебе решать, — сказал Пай.

Миляга с тоской посмотрел на город, искушающий его своими шпилями. Но он знал, что в совете Пая заключена глубокая мудрость.

— Мы ведь вернемся когда-нибудь сюда, правда? — сказал он.

— Разумеется, если ты этого хочешь.

— Тогда поехали другим путем.

Мистиф выехал на дорогу, направив автомобиль в сторону, противоположную той, куда шел основной поток. Оставив город у себя за спиной, они быстро набрали скорость.

— Прощай, Паташока, — сказал Миляга, когда стены города растаяли вдали.

— Невелика потеря, — заметил Пай.

— Но мне так хотелось посмотреть Мерроу Ти-Ти, — сказал Миляга.

— Это невозможно, — ответил Пай.

— Почему?

— Потому что это была всего-навсего моя выдумка, — сказал Пай. — Как и все то, что я люблю, включая и самого себя! Всего-навсего выдумка!

Глава 19

1

Хотя Юдит и дала себе торжественную клятву, в трезвом уме и твердой памяти, последовать за Милягой в то место, куда он отправился у нее на глазах, реализацию ее планов преследования пришлось отложить из-за обращенных к ней просьб о помощи и участии, из которых самая настойчивая исходила от Клема. Он нуждался в ее совете, утешении и в ее организационных талантах в те унылые, дождливые дни, которые последовали за Новым Годом, и, несмотря на всю неотложность ее собственных дел, она едва ли могла повернуться к нему спиной. Похороны Тэйлора состоялись девятого января. Была и церковная служба, для организации которой Клем приложил массу сил. Это был печальный триумф: для друзей и родственников Тэйлора настало время смешаться друг с другом и выразить свою привязанность к усопшему. Юдит встретила людей, которых она не видела годами, и едва ли не все они сочли своим долгом пройтись по поводу одного очевидного отсутствующего — Миляги. Она говорила всем то же самое, что она сказала и Клему. Что Миляга сейчас переживает тяжелые времена, и последнее, что она слышала о нем, — это то, что он собирался уехать на праздники. Но от Клема, конечно, нельзя было отделаться такими туманными оправданиями. Миляга уехал, зная о том, что Тэйлор умер, и Клем рассматривал его отъезд как проявление трусости. Юдит не пыталась вставить словечко в защиту странника. Она просто старалась как можно реже упоминать о Миляге в присутствии Клема.

Но тема эта все равно всплывала тем или иным образом. Разбирая вещи Тэйлора после похорон, Клем наткнулся на три акварели, нарисованные Милягой в стиле Сэмюела Палмера, но подписанные его собственным именем с посвящением Тэйлору. Эти изображения идеализированных пейзажей не могли не вернуть Клема к мыслям о неразделенной любви Тэйлора к без вести пропавшему Миляге, а Юдит — к мыслям о том, куда он пропал. Клем, возможно, из мстительных соображений, присоединил акварели к небольшой группе предметов, которые он намеревался уничтожить, но Юдит убедила его не делать этого. Одну он оставил себе в память о Тэйлоре, вторую подарил Клейну, а третью — Юдит.

Ее долг по отношению к Клему отнимал у нее не только время, но и решимость. Поэтому когда в середине месяца он неожиданно объявил, что собирается завтра отправиться в Тенерифе, чтобы там за две недельки поджарить на солнце все свои несчастья, она обрадовалась своему освобождению от ежедневных обязанностей друга и утешителя, но не смогла снова зажечь тот честолюбивый костер, который пылал в ее сердце в первый час этого месяца. Однако неожиданным напоминанием ей послужила собака. Стоило ей бросить взгляд на какую-то паршивую псину, и она вспомнила — так, как если бы это произошло всего лишь час назад, — как она стояла в дверях милягиной квартиры и удивленно созерцала растворяющуюся перед ней пару. А вслед за этим воспоминанием пришли и мысли о тех новостях, которые она несла Миляге в ту ночь, — о фантастическом путешествии, вызванном камнем, который в настоящее время был тщательно завернут и спрятан от греха подальше в ее платяном шкафу. Она не слишком любила собак, но в ту ночь она подобрала дворняжку и отнесла ее к себе домой, зная, что иначе ее ждет гибель. Пес быстро освоился и каждый раз, когда она возвращалась домой от Клема, принимался неистово вилять хвостом, а рано утром прокрадывался к ней в спальню и устраивал себе логово в куче грязной одежды. Пса она назвала Лысым, из-за того что шерсти на нем почти не было, и хотя она и не питала к нему такой безумной любви, которую он питал к ней, тем не менее его общество было ей приятно. Не раз она ловила себя на том, что ведет с ним долгие разговоры, во время которых он облизывал свои лапы или яйца. Монологи эти служили ей для того, чтобы вновь сосредоточить свои мысли на случившемся, не опасаясь при этом за свой рассудок. Через три дня после отъезда Клема в теплые края, обсуждая с Лысым, как ей лучше всего поступить дальше, она упомянула имя Эстабрука.

— Ты никогда не видел Эстабрука, — сказала она Лысому. — Но я даю гарантию, что он тебе не понравится. Он пытался убить меня, понимаешь?

Пес оторвался от своего туалета.

— Да, я тоже удивилась, — сказала она. — Я хочу сказать, это ведь хуже, чем поступают животные, правда? Не хотела тебя обидеть, но это действительно так. Я была его женой. Я и сейчас — его жена. Да, я знаю, мне надо повидаться с ним. В его сейфе был спрятан голубой глаз. И эта книга! Напомни мне, чтобы я как-нибудь рассказала тебе о книге. Да нет, вообще-то не стоит. А то у тебя появятся разные мысли.

Лысый положил голову на скрещенные передние лапы, издал тихий удовлетворенный вздох и погрузился в дрему.

— Ты мне окажешь крупную услугу, — сказала она. — Мне нужен совет. Что бы ты сказал человеку, который пытался тебя убить?

Глаза Лысого были закрыты, так что ей пришлось проговорить ответ за него.

— Я бы сказал: «Привет, Чарли, почему бы тебе не рассказать мне историю своей жизни?»

2

На следующий день она позвонила Льюису Лидеру, чтобы выяснить, находится ли Эстабрук до сих пор в больнице. Ей было сказано, что это так, но что его перевели в частную клинику в Хэмстеде. Лидер дал ей подробные координаты клиники, и она позвонила туда, чтобы узнать о состоянии Эстабрука и о приемных часах. Ей сообщили, что он до сих пор находится под постоянным наблюдением, но состояние его значительно улучшилось, и что она может прийти повидать его в любое время. Не было смысла откладывать эту встречу. В тот же вечер под проливным дождем она поехала в Хэмстед. Ее приветствовал занимающийся Эстабруком психиатр — болтливый молодой человек по имени Морис, верхняя губа которого исчезала, когда он улыбался — а происходило это довольно часто, — и который говорил о душевном состоянии своего пациента с глуповатым энтузиазмом.

— У него бывают хорошие дни, — весело тараторил Морис. И потом, с той же радостной интонацией: — Но их не так много. Он в состоянии тяжелой депрессии. Прежде чем его перевели к нам, он предпринял одну попытку самоубийства, но здесь ему гораздо лучше.

— Ему дают успокоительное?

— Мы держим его беспокойство под контролем, но не пичкаем лекарствами до бесчувствия. Иначе он не сможет разобраться в проблеме, которая его мучает.

— А он сказал вам, что его беспокоит? — спросила она, ожидая услышать обвинения в свой адрес.

— Темное дело, — сказал Морис. — Он говорит о вас с большой любовью, и я уверен, что ваш приход благотворно на него повлияет. Но совершенно очевидно, что проблема как-то связана с его кровными родственниками. Я пытался поговорить с ним об отце и о брате, но он очень уклончив в ответах. Отец-то, конечно, уже мертв, но, может быть, вы можете что-нибудь рассказать о брате.

— Я никогда его не видела.

— Очень жаль. Чарльз явно жутко сердится на своего брата, но я не могу докопаться, почему. Но я докопаюсь. Просто для этого потребуется время. Он ведь из тех, кто умеет держать при себе свои секреты, не так ли? Но вы, наверное, это и так знаете. Отвести вас к нему? Я-таки сказал ему, что вы звонили, так что он, скорее всего, вас уже ждет.

Юдит рассердило то, что ее визит не сможет застать Эстабрука врасплох и что у него хватит времени, чтобы подготовить свои выдумки и уловки. Но что сделано, того не вернешь, и вместо того чтобы огрызнуться на восторженного Мориса за его неуместную болтливость, она скрыла от него свое недовольство. Когда-нибудь ей может понадобиться его улыбчивая помощь.

Комната Эстабрука выглядела довольно мило. Она была просторной и комфортабельной, стены были украшены репродукциями Моне и Ренуара, и в целом все это производило успокаивающее впечатление. Даже тихо звучащий фортепьянный концерт словно был создан специально для того, чтобы умиротворить встревоженный ум. Эстабрук был не в постели: он сидел у окна, одна из занавесок на котором была отдернута, чтобы он мог наблюдать за дождем. Он был одет в пижаму и свой лучший халат. В руке у него дымилась сигарета. Как и сказал Морис, он явно подготовился к приему посетителя. Изумление не мелькнуло в его глазах, когда она вошла. И, как она и предчувствовала, он заготовил для нее приветствие.

— Ну, наконец-то — знакомое лицо.

Он не раскрыл объятия ей навстречу, но она подошла к нему и наградила его двумя легкими поцелуями в обе щеки.

— Кто-нибудь из сиделок принесет тебе чего-нибудь выпить, если захочешь, — сказал он.

— Да, я не отказалась бы от кофе. Там снаружи адская погодка.

— Может быть, Морис принесет, если я пообещаю ему завтра облегчить свою душу.

— А вы обещаете? — спросил Морис.

— Да. Честное слово. Завтра, к этому часу, вы уже будете знать все тайны того, как меня приучали ходить на горшок.

— Молоко, сахар? — спросил Морис.

— Только молоко, — сказал Чарли. — Если, конечно, ее вкусы не изменились.

— Нет, — ответила она.

— Ну, конечно же, нет. Юдит не меняется. Она — это сама вечность.

Морис удалился, оставив их наедине. Никакого неуклюжего молчания не последовало. Он заранее заготовил свои разглагольствования, и пока он говорил — о том, как он рад, что она пришла, и о том, как надеется, что она понемногу начала прощать его, — она изучала его изменившееся лицо. Он похудел и был без парика, что обнаружило в его наружности такие черты, о существовании которых она не подозревала раньше. Его большой нос и рот с опущенными уголками, с выступающей огромной нижней губой придавали ему вид аристократа, переживающего не лучшие времена. Едва ли она смогла бы воскресить в своем сердце любовь к нему, но с легкостью ощутила в себе жалость, видя его в таком положении.

— Я полагаю, ты хочешь развода, — сказал он.

— Мы можем поговорить об этом в другой раз.

— Тебе нужны деньги?

— В настоящий момент — нет.

— Если тебе…

— Я попрошу.

Вошел медбрат с кофе для Юдит, горячим шоколадом для Эстабрука и печеньем. Когда он удалился, она начала свою исповедь, подумав, что сможет этим вызвать его на ответную откровенность.

— Я пошла в дом, — сообщила она. — Чтобы забрать свои драгоценности.

— И не смогла открыть сейф.

— Да нет, я открыла его. — Он не взглянул на нее, шумно отпивая шоколад. — И нашла там несколько очень странных вещей, Чарли. Мне хотелось бы о них поговорить.

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Несколько сувениров. Обломок статуи. Книга.

— Нет, — сказал он, по-прежнему избегая ее взгляда. — Они принадлежат не мне. Я ничего о них не знаю. Оскар отдал их мне на хранение.

Интригующий поворот.

— А откуда Оскар взял их? — спросила она.

— Я не спрашивал, — сказал Эстабрук с деланным равнодушием в голосе. — Ты же знаешь, он много путешествует.

— Я хотела бы встретиться с ним.

— Нет, не надо, — бросил он поспешно. — Он тебе совсем не понравится.

— Завзятые путешественники — всегда интересные люди, — произнесла она, стараясь сохранить непринужденность тона.

— Я же тебе говорю, — настаивал он. — Он тебе не понравится.

— Он заходил навестить тебя?

— Нет. И я не стал бы с ним встречаться, если бы он и зашел. Почему ты задаешь мне все эти вопросы? Оскар никогда тебя раньше не интересовал.

— Но ведь он как-никак твой брат, — сказала она. — Должна же существовать какая-нибудь родственная ответственность.

— У Оскара? Да ему нет дела ни до кого, кроме самого себя. Он подарил мне эти вещи только для того, чтобы меня задобрить.

— Так это все-таки подарки. А я-то думала, что он дал тебе их только на хранение.

— Разве это имеет значение? — спросил он, слегка повысив голос. — Главное, не трогай их, они опасны. Ты ведь положила их на место, да?

Она солгала, что положила, поняв, что дальнейшее обсуждение этой темы приведет лишь к тому, что он разъярится еще сильнее.

— У тебя красивый вид из окна? — спросила она у него.

— Да, мне видна пустошь, — сказал он. — В ясные дни это просто замечательно. В понедельник здесь нашли труп женщины; ее задушили. Я наблюдал за тем, как вчера и сегодня они с утра до вечера прочесывали кусты. Наверное, искали улики. В такую-то погоду. Ужасно быть под открытым небом в такую погоду и искать грязное нижнее белье или что-нибудь в этом роде. Можешь себе представить? Я сказал себе: как я счастлив, что я здесь, в тепле и уюте.

Если и были какие-то указания на изменения в его мыслительных процессах, то они скрывались здесь, в этом странном лирическом отступлении. У прежнего Эстабрука просто не хватило бы терпения на любой разговор, который не служил простой и ясной цели. Мало что вызывало у него такое презрение, как сплетни и их поставщики, в особенности когда он знал, что это ему перемывают косточки. А что касается наблюдения из окна и мыслей по поводу того, как другие переносят холод, то еще два месяца назад это было в буквальном смысле слова чем-то немыслимым. Эта перемена ей понравилась, наравне с новообретенным благородством его профиля. Увидев, как спрятанный внутри него человек выходит наружу, она почувствовала больше уверенности в правильности сделанного в прошлом выбора. Возможно, именно этого Эстабрука она и любила.

Они еще немного поговорили, не возвращаясь больше ни к каким личным темам, и расстались друзьями, обнявшись с неподдельной теплотой.

— Когда ты снова придешь? — спросил он ее.

— Через пару дней, — ответила она.

— Я буду ждать.

Итак, подарки, которые она обнаружила в сейфе, раньше принадлежали Оскару Годольфину. Таинственному Оскару, который сохранил родовое имя, в то время как его брат Чарльз отрекся от него. Загадочному Оскару. Оскару-путешественнику. Интересно, как далеко пришлось ему отправиться, чтобы возвратиться с такими сверхъестественными трофеями? Куда-то за пределы этого мира, возможно, в ту же самую даль, куда на ее глазах скрылись Миляга и Пай-о-па? Она начала подозревать существование какого-то заговора. Если два человека, и не подозревавших о существовании друг друга, — Оскар Годольфин и Джон Захария — знали о существовании этого другого мира и о том, как переместиться туда, то сколько же еще людей из ее круга обладают этим знанием? Может быть, эта информация доступна только мужчинам? Появляется ли она наравне с пенисом и материнской фиксацией в качестве одного из мужских половых признаков? Знал ли Тэйлор? Знает ли Клем? Или это что-то вроде семейной тайны, и единственный кусочек мозаики, которого ей недостает, — это связь между Годольфином и Захарией?

Независимо от того, какая версия была ближе к истине, ей не получить разъяснений от Миляги, а это значит, что надо отправляться на поиски братца Оскара. Вначале она избрала наиболее прямолинейный путь — телефонный справочник. Его не оказалось в списках. Тогда она обратилась к Льюису Лидеру, но он заявил, что не обладает никакими сведениями ни о местонахождении, ни о состоянии дел этого человека, и сказал ей, что братья не поддерживают друг с другом никаких деловых отношений, и ему никогда не приходилось сталкиваться с вопросом, в который был бы вовлечен Оскар Годольфин.

— Насколько мне известно, — сказал он, — он вообще, может быть, уже мертв.

Поставив крест на прямых путях, она обратилась к окольным. Она вернулась в дом Эстабрука и тщательно обыскала его в поисках адреса или телефона Оскара. Ни того, ни другого она не обнаружила, но в руки ей попался фотоальбом, который Чарли ей никогда не показывал, и там оказались фотографии, на которых, судя по всему, были изображены двое братьев. Отличить одного от другого было нетрудно. Даже на этих ранних фотографиях у Чарли был обеспокоенный вид, который неизменно возникал у него во время съемки, в то время как Оскар, хотя и бывший моложе на шесть лет, выглядел гораздо более уверенным в себе. Он был слегка толстоват, но нес свой избыточный вес с легкостью, и улыбке его была свойственна та же непринужденность, с которой он обнимал за плечи своего брата. Она изъяла из альбома наиболее поздние фотографии, на которых Чарльз был изображен уже после наступления половой зрелости или незадолго до этого, и взяла их с собой. Как оказалось, во второй раз воровать легче, чем в первый. Но это была единственная информация об Оскаре, которую она унесла из дома Эстабрука. Если она собирается найти путешественника и выяснить, из какого мира он привез срои сувениры, ей придется убедить Эстабрука помочь ей в этом. Но на это потребуется время, а ее нетерпение растет с каждым коротким дождливым днем. Несмотря на то, что она могла купить билет до любой точки земного шара, ею овладело нечто вроде приступа клаустрофобии. Существовал другой мир, в который она хотела получить доступ. И пока ей это не удастся, сама Земля будет для нее тюрьмой.

3

Лидер позвонил Оскару утром семнадцатого января с сообщением о том, что бывшая жена его брата осведомлялась о его местонахождении.

— А она не сказала, зачем ей это нужно?

— Нет, точной причины она не назвала. Но определенно она что-то вынюхивает. На прошлой неделе, насколько мне известно, она виделась с Эстабруком трижды.

— Спасибо, Льюис. Я ценю твою преданность.

— Оцени ее в наличных, Оскар, — ответил Лидер. — А то я поиздержался на Рождество.

— Ну когда я оставлял тебя с пустыми руками? — сказал Оскар. — Держи меня в курсе.

Адвокат пообещал так и поступать, но Оскар сомневался, что тот сможет предоставить ему еще какую-нибудь полезную информацию. Только действительно отчаявшиеся души доверяют свои тайны адвокатам, а Юдит вряд ли можно было отнести к этому разряду. Он никогда не видел ее — Чарли об этом позаботился. Но если она хотя бы в течение некоторого времени способна была выносить его общество, значит, у нее железная воля. А тогда напрашивался вопрос: с чего бы это женщине, которая знает (предположим, что это так), что муж пытался убить ее, искать его общества, если только у нее нет какого-то скрытого мотива? А возможно ли, чтобы вышеупомянутый мотив заключался в стремлении разыскать его брата Оскара? Если это так, то подобное любопытство должно быть уничтожено в зародыше. И так уже слишком много переменных вступило в игру, а тут еще эта чистка, предпринятая Обществом, и неизбежно идущее по ее следам полицейское расследование, не говоря уже о его новом слуге Августине (урожденном Дауде), который в последнее время уж слишком стал задирать нос. И уж, конечно, самая ненадежная переменная, которая сидит сейчас в своем сумасшедшем доме рядом с пустошью, — это сам Чарли, вполне возможно, с мозгами набекрень, и уж точно непредсказуемый, с головой, забитой такими лакомыми сведениями, которые могут причинить Оскару немало вреда. Вполне возможно, что когда он заговорит — а это лишь вопрос времени, то когда это наконец произойдет, кому прошепчет он на ухо свои признания, как не своей любопытствующей женушке?

В тот же вечер он послал Дауда (он никак не мог привыкнуть к этому святоподобному Августину) в клинику с корзинкой фруктов для брата.

— Познакомься там с кем-нибудь, если получится, — сказал он Дауду. — Мне нужно знать, что болтает Чарли, принимая ванны.

— Почему бы не спросить у него об этом лично?

— Он ненавидит меня — вот почему. Он думает, что я украл у него чечевичную похлебку, когда папа ввел в состав Tabula Rasa меня вместо Чарли.

— А почему ваш отец так поступил?

— Потому что он знал, что Чарли очень неустойчив и может принести Обществу больше вреда, чем пользы. До настоящего времени он был под моим контролем. Он получал маленькие подарки из Доминионов. Когда ему было нужно что-нибудь из ряда вон выходящее, вроде этого убийцы, ты прислуживал ему. Все началось с этого трахнутого убийцы, так его мать! Ну почему ты сам не мог прикончить эту женщину?

— За кого вы меня принимаете? — сказал Дауд с отвращением. — Я не могу иметь дело с женщиной. В особенности с красавицей.

— Откуда ты знаешь, что она красавица?

— Я слышал, как о ней говорили.

— Ну ладно, мне нет дела до того, как она выглядит. Я не желаю, чтобы она вмешивалась в мои дела. Выясни, чего она добивается. А потом мы придумаем, как противодействовать ей.

Дауд вернулся через несколько часов с тревожными новостями.

— Судя по всему, она уговорила его взять ее с собой в Поместье.

— Что? Что? — Оскар вскочил со стула. Попугаи встрепенулись и приветствовали его восторженными криками. — Она знает больше, чем ей положено. Проклятье! Сколько сил потрачено, чтобы отвести подозрения Общества, и вот появляется эта сука, и мы в большем дерьме, чем когда-либо!

— Еще ничего не случилось.

— Случится! Еще случится! Она придавит его своим маленьким ногтем, и он выложит ей все.

— Что вы собираетесь делать со всем этим?

Оскар подошел, чтобы успокоить попугаев.

— В идеальном варианте? — сказал он, приглаживая их взъерошенные крылья. — В идеальном варианте я стер бы Чарли с лица земли.

— У него были сходные намерения по отношению к ней, — отметил Дауд.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что вы оба способны на убийство.

Оскар презрительно хмыкнул.

— Чарли только играл с этим, — сказал он. — У него нет мужества! У него нет воображения! — Он вернулся к своему стулу с высокой спинкой. Лицо его помрачнело. — Дело не выгорит, черт побери, — сказал он. — Я нутром это чую. До этих пор все было шито-крыто, но теперь дело не выгорит. Чарли придется изъять из уравнения.

— Он ваш брат.

— Он обуза.

— Я имел в виду: он ваш брат. Вам его и отправлять на тот свет.

Глаза Оскара расширились.

— О, Господи, — сказал он.

— Подумайте, что скажут в Изорддеррексе, если вы сообщите им.

— Что? Что я убил своего брата? Не думаю, что это их очень обрадует.

— Но то, что вы сделаете, сколь бы неприглядным это ни казалось, вы сделаете для того, чтобы сохранить тайну. — Дауд выдержал паузу, давая мысли время расцвести. — Мне это кажется просто героическим. Подумайте, что они скажут.

— Я думаю.

— Ведь вас по-настоящему беспокоит только ваша репутация в Изорддеррексе, а не то, что происходит здесь, в Пятом? Вы же сами говорили, что этот мир становится все скучнее и скучнее день ото дня.

Оскар задумался ненадолго, а потом сказал:

— Может быть, мне действительно стоит ускользнуть. Убить их обоих, чтобы уж точно никто не знал, куда я отправился…

— Куда мы отправились.

— …потом ускользнуть и войти в легенду. Оскар Годольфин, который оставил труп своего сумасшедшего брата рядом с его женой и исчез. Да. Неплохой заголовок для Паташоки. — Он поразмыслил еще несколько секунд. — Назови какой-нибудь классический способ родственного убийства? — спросил он наконец.

— С помощью ослиной челюсти.

— Глупость какая.

— Придумайте что-нибудь получше.

— Так я и сделаю. Приготовь мне выпить, Дауди. И себе тоже. Мы выпьем за бегство.

Глава 20

1

Миляга и Пай двигались по Паташокскому шоссе уже в течение шести дней (определяемых не по часам на запястье у Пая, а по то усиливающемуся, то ослабевающему свечению павлиньего неба). Так или иначе на пятый день часы приказали долго жить, сведенные с ума, по предположению Пая, магнитным полем вокруг города пирамид, который они проезжали. С тех пор, хотя Миляге и хотелось сохранить некоторое представление о том, как течет время в покинутом ими Доминионе, это было уже невозможно. За несколько дней их организмы приспособились к ритму нового мира, и он направил свое любопытство на более подходящие объекты, в основном — на местность, по которой они путешествовали.

Характер местности часто менялся. В первую неделю они проехали равнину и оказались в районе лагун — Козакозе, на пересечение которого потребовалось два дня, а потом они оказались среди рядов древних хвойных деревьев, таких высоких, что облака застревали в их верхушках и висели там, словно гнезда пернатых обитателей эфира. На другой стороне этого величественного леса горы, которые Миляга заметил еще несколько дней назад, стали видны уже довольно отчетливо. Пай сообщил ему, что хребет называется Джокалайлау, и предание гласит, что эти высоты были вторым (после Холма Липпер Байак) местом отдыха Хапексамендиоса на Его пути по Доминионам. Можно было подумать, что места, по которым они проезжали, не случайно напоминают пейзажи Пятого Доминиона. Они были выбраны как раз из-за этого сходства. Незримый прошел по Имаджике, роняя по пути семена человеческого рода, вплоть до самого края своего святилища, для того чтобы побудить на новые свершения свой любимый вид. И как всякий хороший садовник, Он разбросал эти семена там, где была наибольшая надежда на их процветание. Там, где местная растительность могла быть легко уничтожена или потеснена, там, где жизнь была достаточно тяжелой, чтобы выжили лишь самые стойкие, и в то же время земля была достаточно плодородной, чтобы они смогли прокормить своих детей, где шел дождь, где был свет, где все превратности жизни, укрепляющие вид внезапными катастрофами — бури, землетрясения, наводнения, — встречались в изобилии.

Но хотя многое казалось земному путешественнику знакомым, все же ничего, включая самый ничтожный камешек под ногами, не было точно таким же, как в Пятом Доминионе. Некоторые из этих несоответствий сразу же бросались в глаза: зелено-золотой цвет неба, например, или слоноподобные улитки, ползающие под увенчанными облачными гнездами деревьями. Другие несоответствия были менее явными, но не менее причудливыми, — вроде диких собак, время от времени появлявшихся рядом с дорогой, с бесшерстной, сверкающей, как патентованная кожа, шкурой, — и не менее гротескными, — вроде рогатых воздушных змеев, которые кидались на любое мертвое или почти мертвое животное на дороге и отрывались от трапезы, расправляя свои багровые крылья, словно плащи, только когда оказывались уже почти под колесами, — и не менее абсурдными, — вроде многотысячных колоний белоснежных ящериц, которые собирались по краю лагун и, подчиняясь волнообразно распространяющемуся среди них внезапному импульсу, совершали головокружительные акробатические сальто.

Возможно, попытка найти новые формы выражения для этого опыта была заранее обречена на провал, ибо размножение простым делением различных баек о путешествиях просто-напросто истощило словарь новых открытий. Но тем не менее Миляга раздражался, когда обнаруживал, что находится во власти клише. Путешественник, воодушевленный нетронутой красотой или устрашенный природным варварством. Путешественник, глубоко тронутый посконной мудростью, или остолбеневший от невиданных достижений научно-технического прогресса. Снисходительный путешественник, смиренный путешественник, путешественник, жадный до новых горизонтов, и путешественник, горестно томящийся по дому. Из всего этого списка банальностей, пожалуй, только последняя ни разу не срывалась с уст Миляги. Он думал о Пятом Доминионе, только когда эта тема всплывала в разговоре с Паем, что происходило все реже и реже, так как практические нужды требовали к себе все больше внимания. Сначала с едой, ночлегом и топливом для машины не было никаких проблем. Вдоль шоссе постоянно попадались маленькие деревеньки и кемпинги, в которых Пай, несмотря на отсутствие наличных, всегда умудрялся раздобыть им жратвы и обеспечить ночлег. Миляга сообразил, что у мистифа есть в запасе множество мелких трюков, которые помогают ему так использовать своя обольстительные способности, что даже самый хищный хозяин кемпинга становится уступчивым и мягким, как шелк. Но когда они пересекли лес, проблем стало больше. Основная масса попутных машин свернула на перекрестках, и шоссе из оживленной магистрали с великолепным покрытием выродилось в двухполосную дорогу, на которой ям было больше, чем асфальта. Украденный Паем автомобиль не был приспособлен к превратностям долгого путешествия. Он начал выказывать признаки усталости, и, принимая во внимание приближение гор, они решили остановиться в следующей деревне и выменять его на более надежную модель.

— На что-нибудь такое, что еще способно дышать, — предложил Пай.

— Кстати говоря, — сказал Миляга, — ты ни разу не спросил меня о Нуллианаке.

— А о чем было спрашивать?

— О том, как я его убил.

— Я полагаю, ты использовал свое дыхание.

— Похоже, ты не слишком этому удивлен.

— А как иначе мог бы ты это сделать? — заметил Пай с обескураживающей логичностью. — У тебя была воля, и у тебя была сила.

— Но откуда я их взял? — спросил Миляга.

— Они у тебя всегда были, — ответил Пай, что навело Милягу на гораздо большее количество вопросов, чем он первоначально собирался задать. Он начал было формулировать один из них, но неожиданно почувствовал, что его укачивает. — Пожалуй, неплохо бы остановиться на несколько минут, — сказал он. — Кажется, меня сейчас вырвет.

Пай остановил машину, и Миляга вышел. Небо темнело, и какой-то ночной цветок наполнял своим сильным ароматом охлаждающийся воздух. Со склонов над ними сходили стада издававших протяжное мычание белобоких животных, в сумерках покидавших свои постоянные пастбища. Скорее всего, они были родственниками земных яков, но здесь их называли доки. Опасные приключения в Ванаэфе и на забитой до отказа дороге в Паташоку казались теперь очень далекими. Миляга глубоко дышал, и тошнота, как, впрочем, и вопросы, уже больше не беспокоила его. Он поднял взгляд на первые звезды. Некоторые из них были красными, как Марс, другие — золотыми: осколки дневного неба, отказавшиеся погаснуть.

— Скажи, этот Доминион находится на другой планете? — спросил он у Пая. — Мы в какой-то другой галактике?

— Нет. Пятый Доминион отделен от остальных не космическим пространством, а Ин Ово.

— А вся Земля входит в Пятый Доминион или только часть ее?

— Не знаю, — сказал Пай. — Думаю, что вся. Но у каждого своя теория.

— Какая у тебя?

— Ну, когда мы будем перемещаться из одного Примиренного Доминиона в другой, ты все поймешь. Между Четвертым и Третьим, Третьим и Вторым существует множество проходов. Мы войдем в туман и выйдем из него уже в другом мире. Очень просто. Но, мне кажется, границы подвижны. По-моему, на протяжении столетий они меняются. Меняются и очертания Доминионов. Может быть, точно так же будет и с Пятым. Если он будет примирен, границы его распространятся до тех пор, пока у всей планеты не будет доступа к остальным Доминионам. Честно говоря, никто не знает, как выглядит Имаджика в целом, потому что никто никогда не составлял карты.

— Но кто-то должен попытаться.

— Может быть, ты и есть тот человек, который сделает это, — сказал Пай. — Перед тем как стать путешественником, ты был художником.

— Я был специалистом по подделкам, а не художником.

— Но у тебя умелые руки, — сказал Пай.

— Умелые, — согласился Миляга тихо, — но никогда не знавшие вдохновения.

Эта грустная мысль заставила его немедленно вспомнить о Клейне и обо всех остальных своих знакомых, которых он оставил на земле, — о Юдит, Клеме, Эстабруке, Ванессе и других. Чем они заняты в эту прекрасную ночь? Заметили ли они его исчезновение? Едва ли.

— Тебе лучше? — спросил Пай. — Впереди у дороги я вижу огни. Может быть, это последний населенный пункт перед горами.

— Я в хорошей форме, — сказал Миляга, забираясь обратно в машину.

Они проехали около четверти мили и увидели деревню, перед которой их продвижение было остановлено появившейся из сумерек девочкой, перегонявшей через дорогу своих доки. Она была во всех отношениях нормальным тринадцатилетним ребенком, за одним лишь исключением: ее лицо и те части ее тела, которые выступали из-под ее простого платья, были покрыты оленьим пушком. На локтях и на висках, где пух рос особенно длинным, он был заплетен в косички, а на затылке девочка вплела в него разноцветные ленты.

— Что это за деревня? — спросил Пай, пока последний доки тащился через дорогу.

— Беатрикс, — сказала она, и от себя добавила: — Нет места лучше ни в каком раю.

Потом, согнав с дороги последнее животное, она растворилась в сумерках.

2

Улицы Беатрикса оказались не такими узкими, как в Ванаэфе, но и они не были приспособлены для езды на автомобилях. Пай запарковал машину на самой окраине, и они отправились по деревне пешком. Скромные дома были построены из охристого камня и окружены посадками растения, представлявшего собой гибрид березы и бамбука. Огни, которые Пай заметил издалека, светились не в окнах: это оказались подвешенные к деревьям фонари, ярко освещавшие улицы. Почти каждый участок мог похвастаться своим фонарщиком. Их роль исполняли дети с лохматыми лицами, как у пастушки. Некоторые сидели на корточках под деревьями, а некоторые небрежно уселись на ветках. Почти во всех домах были открыты двери, и из нескольких доносилась музыка. Фонарщики подхватывали мелодию и танцевали под нее в пятнах света. Если бы Милягу спросили, он сказал бы, что жизнь здесь хорошая. Не слишком бурная, может быть, но хорошая.

— Мы не можем обмануть этих людей, — сказал Миляга. — Это было бы нечестно.

— Согласен, — ответил Пай.

— Так как же нам обойтись без денег?

— Может быть, они согласятся обменять машину на хороший обед и парочку лошадей.

— Что-то я не вижу здесь лошадей.

— Сойдет и доки.

— Мне кажется, они слишком медлительны.

Пай указал Миляге на вершины Джокалайлау. Последние следы дня еще медлили на их снежных склонах, но при всей их красоте горы были такими громадными, что глаз едва мог различить уходившие в небеса пики.

— Медленно, но верно — это как раз то, что понадобится нам там, — сказал Пай. Миляга согласился с ним. — Пойду попробую найти кого-нибудь главного, — сказал мистиф и направился к одному из фонарщиков.

Привлеченный звуками хриплого хохота, Миляга прошел немного дальше и, повернув за угол, увидел дюжины две деревенских жителей, в основном мужчин и мальчишек, стоявших перед театром марионеток, устроенным под навесом одного из домов. Спектакль, который они смотрели, находился в полном противоречии с мирной атмосферой деревни. Судя по шпилям, нарисованным на заднике, действие происходило в Паташоке, и в тот момент, когда Миляга присоединился к зрителям, два персонажа — толстенная женщина и мужчина с пропорциями зародыша и умственными способностями осла — находились в самом разгаре такой яростной семейной ссоры, что шпили сотрясались. Кукловоды — три худых молодых человека с одинаковыми усами — не считали нужным прятаться и, возвышаясь над балаганом, произносили хриплый диалог, сопровождаемый звуковыми эффектами и сдобренный барочными непристойностями. Потом появился еще один персонаж — горбатый брат Пульчинеллы — и незамедлительно обезглавил остолопа. Голова полетела на землю. Толстуха упала перед ней на колени и зарыдала. После этого из-за ушей отрубленной головы появились ангельские крылышки, и она полетела в небеса под фальцет кукловодов. Последовали заслуженные аплодисменты зрителей, во время которых Миляга увидел на улице Пая. Рядом с мистифом был подросток с кувшиноподобными ушами и волосами до пояса. Миляга пошел им навстречу.

— Это Эфрит Великолепный, — сказал Пай. — Он говорит — подожди секундочку, — так вот, он говорит, что его матери снятся сны о белых, лишенных меха мужчинах, и ей хотелось бы с нами встретиться.

Улыбка, пробившаяся сквозь волосяной покров Эфрита, была кривоватой, но обаятельной.

— Вы ей понравитесь, — объявил он.

— Ты уверен?

— Разумеется!

— Она покормит нас?

— Ради лысого беляка она сделает все, что угодно, — ответил Эфрит.

Миляга бросил на мистифа исполненный сомнения взгляд.

— Надеюсь, ты все хорошо обдумал, — сказал он.

Эфрит повел их за собой, болтая по дороге. В основном, его интересовала Паташока. Он сказал, что мечтает увидеть этот великий город. Не желая разочаровывать мальчика признанием, что он ни разу не пересек границу городских ворот, Миляга сообщил, что Паташока — обитель непередаваемого великолепия.

— Особенно это относится к Мерроу Ти-Ти, — сказал он.

Мальчик радостно улыбнулся и сказал, что сообщит всем, кого знает, о том, что встретил безволосого белого человека, который видел Мерроу Ти-Ти. «Вот из такой невинной лжи, — поразмыслил Миляга, — и создаются легенды». У двери дома Эфрит сделал шаг в сторону, чтобы Миляга первым переступил порог. Его появление испугало находившуюся внутри женщину. Она уронила кошку, которой расчесывала шерсть, и немедленно упала на колени. В смущении Миляга попросил ее встать, но произошло это только после долгих уговоров. Но даже поднявшись на ноги, она продолжала держать голову склоненной, украдкой кося на него своими маленькими черными глазками. Она была низкого роста — едва ли выше, чем ее сын, — и лицо ее под пухом имело правильную форму. Она сказала, что ее зовут Ларумдэй и что она с радостью примет Милягу и его леди (она имела в виду Пая) под гостеприимный кров своего дома. Младшего сына Эмблема заставили помогать готовить еду, а Эфрит принялся рассуждать о том, где они могут найти покупателя для своей машины. Ни одному человеку в деревне она не нужна, но на холмах живет мужчина, которому она может пригодиться. Звали его Коаксиальный Таско, и Эфрит испытал значительное потрясение, узнав о том, что ни Миляга, ни Пай ни разу о нем не слышали.

— Все на свете знают Беднягу Таско, — сказал он. — Когда-то он был Королем в Третьем Доминионе, но потом его народ был истреблен.

— Ты сможешь представить меня ему завтра утром? — спросил Пай.

— Ну, так до утра еще сколько времени! — сказал Эфрит.

— Тогда сегодня вечером, — сказал Пай. На том они и договорились.

Появившаяся на столе еда была проще той, что им подавали во время их путешествия, но от этого не стала менее вкусной: мясо доки, вымоченное в вине из корнеплодов, хлеб, разные маринованные продукты, в том числе и яйца размером с небольшую буханку, и похлебка, которая обжигала горло не хуже красного перца, так что у Миляги, к нескрываемой радости Эфрита, даже выступили слезы. Пока они ели и пили (вино было крепким, но мальчишки глушили его, словно воду), Миляга задал вопрос о виденном театре марионеток. Всегда готовый похвастаться своими познаниями, Эфрит объяснил, что кукловоды отправляются в Паташоку впереди воинства Автарха, которое спустится с гор через несколько дней. «Кукловоды очень популярны в Изорддеррексе», — сказал он, и в этот момент Ларумдэй велела ему замолчать.

— Но мама… — начал было он.

— Я же говорю, замолчи! Я не позволю говорить об этом месте в моем доме. Твой отец пошел туда и не вернулся. Не забывай об этом.

— Я собираюсь отправиться туда, после того как увижу Мерроу Ти-Ти, как мистер Миляга, — с вызовом заявил Эфрит и заработал звонкий подзатыльник.

— Хватит, — сказала Ларумдэй. — Мы и так уже слишком много говорили этим вечером. Не мешает чуть-чуть и помолчать.

Разговор после этого затих, и только после того, как трапеза была окончена и Эфрит стал готовиться отвести Пая на холм, чтобы встретиться с Беднягой Таско, настроение его улучшилось, и ключ энтузиазма забил из него с новой силой. Миляга хотел пойти с ними, но Эфрит объяснил, что его матери (в этот момент ее не было в комнате) хотелось бы, чтобы он остался.

— Будь с ней поласковее, — заметил Пай, когда мальчик вышел на улицу. — Если Таско не понадобится машина, возможно, нам придется продать твое тело.

— А я-то думал, ты у нас специалист по таким вещам, а не я, — ответил Миляга.

— Ну-ну, — сказал Пай с усмешкой. — Я думал, мы договорились не касаться моего сомнительного прошлого.

— Ну так иди, — сказал Миляга. — Оставь меня в ее нежных объятиях. Боюсь только, придется тебе вытаскивать шерсть у меня между зубов.

Главу семьи он нашел на кухне: она замешивала тесто для завтрашнего хлеба.

— Вы оказали великую честь нашему дому тем, что пришли сюда и разделили нашу трапезу, — сказала она, не отрываясь от работы. — И, пожалуйста, не подумайте обо мне плохо из-за того, что я спрашиваю… — Голос ее снизился до испуганного шепота. — Чего вы хотите?

— Ничего, — ответил Миляга. — Вы и так уже были более чем щедры ко мне.

Она с обидой посмотрела на него, словно желая показать, как это жестоко с его стороны дразнить ее таким вот образом.

— Мне снилось, что кто-то придет сюда, — сказала она. — Белый и без меха, как вы. Я не была уверена, мужчина это или женщина, но теперь, когда вы сидите за этим столом, я вижу, что это были вы.

«Сначала Тик Ро, — подумал он. — А теперь и эта женщина. Что такого особенного в его лице? Что заставляет людей думать, что они знают его? Неужели у него есть двойник, который разгуливает по Четвертому Доминиону?»

— А кем вы меня считаете? — спросил он.

— Я не знаю, кто вы, — ответила она. — Но я знала, что, когда вы придете, все изменится.

Неожиданно, когда она говорила, глаза ее наполнились слезами, которые потекли вниз по шелковистому меху ее щек. Вид ее горя расстроил и его, но не потому, что он дал повод для ее слез, а по какой-то непонятной причине. Не было сомнений — он снился ей. Выражение потрясенного узнавания на ее лице, появившееся, когда он вошел, достаточно красноречиво об этом свидетельствовало. Но что означал этот факт? Они с Паем оказались здесь случайно. Завтра утром они уйдут, покинут мельничную запруду Беатрикса, не оставив после себя даже кругов на воде. После того как он покинет деревню, он не будет иметь никакого значения для жизни этой семьи, разве что как тема для разговоров.

— Я надеюсь, что ваша жизнь не изменится. Кажется, здесь очень неплохо.

— Действительно, — сказала она, утирая слезы. — Здесь безопасно. В таком месте хорошо растить детей. Я знаю, что Эфрит скоро уйдет. Он хочет увидеть Паташоку, и я не смогу его остановить. Но Эмблем останется. Он любит холмы, ему нравится ухаживать за доки.

— И вы тоже останетесь?

— Да. Мои путешествия уже закончились, — сказала она. — В молодости я жила в Изорддеррексе, неподалеку от Оке Ти-Нун. Там я и встретилась с Элои. Когда мы поженились, мы сразу же уехали. Это ужасный город, мистер Миляга.

— Если это такой плохой город, то зачем же он туда вернулся?

— Его брат вступил в армию Автарха, и, когда Элои услышал об этом, он отправился туда, чтобы попытаться убедить его дезертировать. Он сказал, что это позор для всей семьи — иметь брата, который получает мзду от убийцы.

— Он человек с принципами.

— О да, — сказала Ларумдэй с нежностью в голосе. — Он прекрасный человек. Спокойный, как Эмблем, но с любопытством Эфрита. Все книги в доме — его. Он читал все подряд.

— Как давно он ушел?

— Уже слишком давно, — ответила она. — Боюсь, его брат убил его.

— Брат убил брата? — сказал Миляга. — Нет. Я не могу в это поверить.

— В Изорддеррексе с людьми происходят странные вещи, мистер Миляга. Даже хорошие мужчины сбиваются с пути.

— Только мужчины?

— Этим миром правят мужчины, — сказала она. — Богини ушли из него, и мужчины захватили власть повсюду.

В ее словах не было обвинения. Она просто говорила об этом, как о свершившемся факте, и ему нечего было возразить ей. Она спросила его, не заварить ли чай, но он отказался, сказав, что хочет прогуляться и подышать немного свежим воздухом, а может быть, и разыскать Пай-о-па.

— Она очень красивая, — сказала Ларумдэй. — Но умна ли она?

— О да, — заверил он. — Она очень умная.

— Ум — редкое качество у красавиц, не правда ли? — спросила она. — Странно, что я не видела ее во сне за столом рядом с вами.

— Может быть, видели, но забыли.

Она покачала головой.

— Нет, этот сон мне снился много раз, и он всегда был одним и тем же. Кто-то белый, без меха, сидит за моим столом и ест вместе с моими сыновьями и со мной.

— Боюсь, я недостаточно блестящий гость, — заметил Миляга.

— Но ваш приход — это только начало, правда? — сказала она. — А что произойдет потом?

— Я не знаю, — ответил он. — Может быть, ваш муж вернется домой из Изорддеррекса.

Она посмотрела на него в сомнении.

— Что-то произойдет, — сказала она. — Что-то, что изменит нас всех.

3

Эфрит сказал, что подъем будет легким, и с точки зрения крутизны уклона его действительно можно было считать таковым. Но темнота сделала легкий путь трудным даже для такого проворного существа, как Пай-о-па. Однако Эфрит оказался заботливым проводником: замедлял шаг, когда замечал, что Пай отстает, и предупреждал его о местах с неустойчивым грунтом. Через некоторое время они уже оказались высоко над деревней, и снежные пики Джокалайлау показались над верхушками холмов, в окружении которых спал Беатрикс. Но сколь высокими и величественными ни были эти горы, за ними виднелись нижние склоны еще более огромных пиков, вершины которых терялись в кучевых облаках. В нескольких ярдах Пай заметил вырисовывающийся на фоне неба силуэт дома, на веранде которого горел свет.

— Эй, Бедняга! — позвал Эфрит. — К тебе пришли! К тебе пришли!

Однако ответа не последовало, и они подошли к дому, единственным живым обитателем которого было пламя лампы. Дверь была открыта, на столе стояла еда. Но вокруг не было и следа Бедняги Таско. Эфрит оставил Пая на веранде и отправился на поиски. Скот в корале позади дома топтался в темноте, издавая нечленораздельные звуки. Воздух был насыщен тревогой и беспокойством.

Через несколько секунд появился Эфрит и сказал:

— Я нашел его: он на холме! Почти на самой верхушке.

— Что он там делает? — спросил Пай.

— Может быть, смотрит на небо. Мы поднимемся. Он не будет против.

Они продолжили подъем, и теперь их присутствие было замечено фигурой на вершине.

— Кто там? — крикнул он вниз.

— Это я, Эфрит, мистер Таско. Я с другом.

— У тебя слишком громкий голос, мальчик, — раздалось в ответ. — Пожалуйста, потише.

— Он хочет, чтобы мы не шумели, — прошептал Эфрит.

— Я понял.

Здесь, на высоте, дул холодный ветер, и это навело Пая на мысль о том, что ни у Миляги, ни у него нет подходящей одежды для предстоящего путешествия. Коаксиальный же явно забирался сюда регулярно: на нем были шуба и меховая шапка-ушанка. Было очевидно, что он не из этих мест. Потребовалось бы не меньше трех деревенских жителей, чтобы сравняться с ним в массе и силе, а кожа его была почти такой же темной, как у Пая.

— Это мой друг Пай-о-па, — шепнул ему Эфрит, когда они оказались совсем рядом.

— Мистиф, — внезапно произнес Таско.

— Да.

— Ага. Так ты нездешний?

— Да.

— Из Изорддеррекса?

— Нет.

— Ну что ж, хоть это хорошо. А то столько незнакомцев, и все за одну ночь. Что это нам сулит?

— Еще кто-то пришел? — спросил Эфрит.

— Послушай… — сказал Таско, устремив взор через долину по направлению к черным склонам. — Неужели ты не слышишь шум машин?

— Нет. Только ветер.

В ответ Таско подхватил мальчика и уже в физическом смысле направил его в сторону источника звука.

— А теперь слушай! — сказал он яростно.

Ветер донес еле слышный шум, который мог бы оказаться отдаленным громом, если бы не был постоянным. Источник его, без сомнения, находился не в деревне, да и не похоже было, что в холмах ведутся земляные работы. Это был звук работавших в ночи двигателей.

— Они едут к долине.

Эфрит издал радостный клич, который был прерван Таско, резко хлопнувшим ладонью ему по губам.

— Чего ты так радуешься, дитя? — спросил он. — Ты что, не знаешь, что такое страх? Да, наверное, действительно не знаешь. Ну что ж, учись бояться. — Он сжал Эфрита так крепко, что мальчик стал брыкаться, пытаясь высвободиться. — Эти машины едут из Изорддеррекса. От Автарха. Теперь понимаешь?

Наконец он отпустил Эфрита, и тот попятился от него, испугавшись самого Таско уж никак не меньше, чем едущих где-то далеко машин. Таско отхаркался и сплюнул комок мокроты в направлении звука.

— Может быть, они минуют нас, — сказал он. — Они могут поехать и другими долинами. Им не обязательно ехать через нашу. — Он снова сплюнул. — Ладно, нет никакого смысла здесь стоять. Чему быть, того не миновать. — Он повернулся к Эфриту. — Прости меня, если я был груб с тобой, мальчик, — сказал он. — Но я услышал эти машины. Они точно такие же, как и те, что истребили мой народ. Поверь мне, их не стоит приветствовать радостными возгласами. Понял?

— Да, — сказал Эфрит, но Пай усомнился в искренности его ответа. Перспектива прибытия этих грохочущих штук наполняла мальчишку не ужасом, а только возбуждением.

— Так скажи мне, что тебе нужно, мистиф, — сказал Таско, начиная спускаться с холма. — Ты ведь взобрался на этот холм не для того, чтобы посмотреть на звезды? Или все-таки для этого? Ты влюблен?

Эфрит захихикал в темноте у них за спиной.

— Даже если бы это было правдой, я все равно бы не стал об этом говорить, — ответил Пай.

— Так в чем же дело?

— Я приехал сюда с другом из… далеких мест, и наш автомобиль скоро откажет. Нам нужно обменять его на животных.

— Куда вы направляетесь?

— В горы.

— Вы подготовились к этому путешествию?

— Нет. Но мы займемся этим.

— Чем раньше вы уйдете из долины, тем безопаснее для нас, я думаю. Одни незнакомцы притягивают других.

— Вы поможете нам?

— Вот что я предлагаю, — сказал Таско. — Если вы покинете Беатрикс прямо сейчас, я позабочусь, чтобы вы получили запасы и двух доки. Но вы должны поторопиться, мистиф.

— Я понимаю.

— Если вы уедете прямо сейчас, может быть, машины пройдут мимо.

4

Без проводника Миляга вскоре заблудился на погруженном во мрак холме. Но вместо того чтобы повернуть назад и подождать Пая в Беатриксе, он продолжал ползти вверх, надеясь, что с вершины откроется красивый вид, и ветер прочистит ему мозги. Прохладный ветер, величественная панорама. Впереди хребет за хребтом терялся в туманной дали, и наиболее удаленные вершины были так высоки, что он засомневался, сможет ли Пятый Доминион похвастаться столь же высокими горами. Позади него среди расплывчатых силуэтов холмов виднелся лес, сквозь который они проезжали.

И вновь ему захотелось, чтобы у него была с собой карта территории, по которой можно было бы оценить масштаб предпринимаемого ими путешествия. Он попытался запечатлеть пейзаж в своем сознании, сделать нечто вроде наброска для полотна с изображением уходящих вдаль гор, холмов и долины. Но открывшееся перед ним зрелище подавило его попытку превратить его в символы, ограничить его и повесить в рамку. Он отказался от своего намерения и снова обратил свой взор к Джокалайлау. Но прежде чем подняться наверх, взгляд его задержался на склонах соседнего холма. Он неожиданно осознал, какой удивительной симметрией обладает долина: холмы поднимались на одну и ту же высоту слева и справа. Он стал вглядываться в склоны холма напротив. Разумеется, поиски следов жизни на таком расстоянии были абсурдным занятием, но чем пристальнее он изучал лицо холма, тем сильнее овладевала им уверенность, что перед ним — темное зеркало и кто-то, пока невидимый, изучает скрывающие его тени в поисках следов его пребывания там. Сначала эта мысль заинтриговала его, но вскоре он почувствовал испуг. Прохлада, овевавшая кожу, пробралась и в его внутренности. Его начал бить озноб. Он боялся пошевелиться, так как этот, другой, кто бы он ни был, мог заметить его, а заметив — причинить ужасное зло. Долгое время он стоял неподвижно. Ветер налетал на него резкими порывами и приносил с собою звуки, которые он различил только сейчас. Грохот движущейся техники, жалобный вой некормленых животных, рыдания. Эти звуки и наблюдатель с противоположного, зеркального холма были как-то связаны друг с другом, он знал это. Тот, другой, пришел не в одиночку. У него были машины и звери. Он нес слезы.

Когда холод пробрал его до костей, он услышал, как Пай-о-па зовет его снизу. Он взмолился о том, чтобы ветер не переменился и не отнес этот зов, а вместе с ним и сведения о его местонахождении в направлении наблюдателя. Пай продолжал звать его, и голос его звучал все ближе и ближе. Он пережил пять ужасных минут этой пытки, и тело его разрывалось от противоположных желаний: часть его отчаянно желала, чтобы Пай оказался рядом, обнял его, сказал ему, что овладевший им страх просто нелеп; другая часть его была в ужасе от мысли, что Пай найдет его и тем самым выдаст его местонахождение существу с противоположного холма. В конце концов мистиф отказался от своих поисков и удалился на безопасные улицы Беатрикса.

Однако Миляга не покинул свое укрытие. Он подождал еще четверть часа, до тех пор, пока его напряженные глаза не уловили движение на противоположном склоне. Похоже, наблюдатель оставил свой пост и двинулся на другую сторону холма. Миляга мельком увидел его силуэт, когда он исчезал за гребнем, и успел заметить, что этот, другой имеет человеческий облик, во всяком случае, в физическом смысле. Он подождал еще одну минуту, а потом стал спускаться вниз по склону. Члены его онемели, зубы стучали, мускулы свело судорогой от холода, но он двигался быстро. Раз он упал и прокатился несколько ярдов на ягодицах к вящему изумлению дремлющих доки. Пай стоял внизу, поджидая его у дверей дома Мамаши Сплендид. Пара оседланных и взнузданных животных стояла на улице. Одного из них Эфрит кормил с ладони.

— Куда ты ходил? — осведомился Пай. — Я искал тебя.

— Позже, — сказал Миляга. — Сначала мне надо согреться.

— Времени нет, — ответил Пай. — Условия сделки таковы, что в обмен на доки, еду и одежду мы отправляемся немедленно.

— Неожиданно они почувствовали огромное желание от нас отделаться.

— Так оно и есть, — раздался голос из-под растущих напротив дома деревьев. Темнокожий мужчина с опаловыми, месмерическими глазами вышел из темноты.

— Тебя зовут Захария?

— Да.

— Меня зовут Коаксиальный Таско, по прозвищу Бедняга. Доки принадлежат вам. Я дал мистифу кое-какие запасы на дорогу, но, прошу вас… никому не говорите, что вы здесь были.

— Он думает, мы приносим несчастье, — сказал Пай.

— Может быть, он и прав, — сказал Миляга. — Могу я пожать вашу руку, мистер Таско, или это тоже приносит несчастье?

— Руку можете пожать, — сказал Таско.

— Спасибо вам за транспорт. Клянусь, мы никому не скажем, что были здесь. Но у меня может возникнуть желание помянуть вас в своих мемуарах.

Суровые черты Таско смягчились в улыбке.

— Это я вам тоже разрешаю, — сказал он, пожимая Миляге руку. — Но только после моей смерти, хорошо? Я не люблю, когда к моей жизни проявляют излишнее внимание.

— Согласен.

— А теперь, прошу вас… чем скорее вы удалитесь, тем раньше мы сможем притвориться, что никогда вас не видели.

Эфрит принес Миляге пальто. Оно доставало ему до пят и пахло теленком, который был рожден на нем, но Миляга обрадовался ему.

— Мама прощается с вами, — сказал мальчик Миляге. — Но она не выйдет и не встретится с вами напоследок. — Он понизил голос до смущенного шепота. — Она себе все глаза выплакала.

Миляга двинулся было к двери, но Таско перехватил его.

— Пожалуйста, мистер Захария, никаких промедлений, — сказал он. — Либо вы уедете сейчас, с нашим благословением, либо не уедете вообще.

— Он не шутит, — сказал Пай, забираясь на доки, который скосил глаз на своего ездока. — Надо отправляться.

— Неужели мы даже не обсудим маршрут?

— Таско дал мне компас и объяснил дорогу, — сказал мистиф. — Вот этим путем мы отправимся, — сказал он, указывая на узкую тропинку, ведущую вверх за пределы деревни.

С неохотой Миляга вдел ногу в кожаное стремя доки и влез в седло. Только Эфрит попрощался с ними и стиснул руку Миляги, рискуя вызвать гнев Таско.

— Когда-нибудь мы встретимся в Паташоке, — сказал он.

— Надеюсь, — ответил Миляга.

Этим их прощания и ограничились. У Миляги осталось чувство прерванного на полуслове разговора, который теперь никогда не будет окончен. Но, во всяком случае, они вышли из деревни куда лучше подготовленными к предстоящему путешествию, чем когда они вошли в нее.

* * *

— В чем дело-то? — спросил Миляга у Пая, когда они взобрались на возвышенность над Беатриксом, где тропа поворачивала, оставляя за пределами видимости его спокойные, ярко освещенные улицы.

— Через холмы должен пройти батальон армии Автарха, по дороге в Паташоку. Таско боялся, что присутствие чужаков в деревне может дать повод солдатам для мародерства.

— Так вот что я слышал на холме.

— Именно это ты и слышал.

— И я видел кого-то на противоположном холме. Клянусь, он высматривал меня. Нет, я неправильно говорю. Не меня, а кого-то. Вот почему я не откликнулся, когда ты искал меня.

— У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу того, кто бы это мог быть?

Миляга покачал головой.

— Я просто почувствовал его взгляд. А потом я увидел чей-то силуэт на склоне. Бог его знает. Теперь, когда я говорю об этом, это звучит нелепо.

— В тех звуках, которые я слышал, не было ничего нелепого. Лучшее, что мы можем сделать, — это убраться отсюда как можно скорее.

— Согласен.

— Таско сказал, что к северо-востоку отсюда находится место, где граница Третьего Доминиона вклинивается в этот Доминион на большом участке — может быть, около тысячи миль. Мы сможем сделать наше путешествие короче, если попадем туда.

— Звучит неплохо.

— Но это означает, что нам надо идти через Великий Перевал.

— Звучит похуже.

— Это будет быстрее.

— Это будет смертельно, — сказал Миляга. — Я хочу увидеть Изорддеррекс. Я не хочу замерзнуть в Джокалайлау.

— Стало быть, мы пойдем более длинной дорогой?

— Я считаю, так лучше.

— Это удлинит наше путешествие на две или три недели.

— И удлинит наши жизни на много лет, — парировал Миляга.

— Можно подумать, что мы с тобой мало пожили, — заметил Пай.

— Я всегда придерживался убеждения, — сказал Миляга, — что жизнь не может быть слишком длинной, а количество женщин, которых ты любил, не может быть слишком большим.

5

Доки оказались послушными и надежными животными, одинаково уверенно ступавшими и по месиву грязи, и по пыли, и по мелким камушкам, и проявлявшими полное равнодушие к пропастям, которые разверзались в дюймах от их копыт, и к бурным потокам, которые пенились рядом с ними секунду спустя. И все это происходило в темноте, так как, хотя и прошло уже несколько часов, и, казалось, заре уже пора было заняться над холмами, павлинье небо спрятало свое великолепие в беззвездном сумраке.

— Может ли оказаться, что ночи здесь, наверху, длиннее, чем внизу, на шоссе? — удивился Миляга.

— Похоже на то, — сказал Пай. — Мой живот говорит мне, что солнце должно было взойти уже несколько часов назад.

— Ты всегда определяешь течение времени с помощью своего живота?

— Он более надежен, чем твоя борода, — ответил Пай.

— Где сначала появляется свет, когда наступает заря? — спросил Миляга, поворачиваясь, чтобы оглядеть горизонт. Когда он обернулся назад, в том направлении, откуда они шли, горестный стон сорвался с его губ.

— В чем дело? — сказал мистиф, останавливая своего доки и пытаясь проследить направление взгляда Миляги.

Ответа не потребовалось. Столб черного дыма поднимался между холмов, и нижняя часть его была подсвечена пламенем. Миляга уже соскользнул с седла и теперь взбирался на скалу, чтобы точнее определить местоположение пожара. Он помедлил на вершине всего лишь несколько секунд, а потом пополз вниз, обливаясь потом и тяжело дыша.

— Мы должны вернуться, — сказал он.

— Почему?

— Беатрикс горит.

— Как ты смог определить это с такого расстояния? — спросил Пай.

— Смог, черт возьми! Беатрикс горит! Мы должны вернуться. — Он взобрался на своего доки и стал разворачивать его на узкой тропинке.

— Подожди, — сказал Пай. — Подожди, ради Бога!

— Мы должны помочь им, — сказал Миляга. — Они были так добры к нам.

— Только потому, что хотели поскорее от нас избавиться!

— Ну что ж, теперь худшее случилось, и мы должны попытаться сделать все, что в наших силах.

— Обычно ты проявлял большее благоразумие.

— Что ты имеешь в виду «обычно»? Ты ничего обо мне не знаешь, так что не пытайся судить. Если не пойдешь со мной, то и отправляйся на хер!

Доки развернулся, и Миляга пришпорил его каблуками, чтобы он шевелился. Во время их пути дорога разделялась только три или четыре раза, и он был уверен, что они смогут найти обратную дорогу в Беатрикс без особых проблем. И если он не ошибся в месте пожара, то столб дыма послужит ему мрачным указателем. Спустя некоторое время, как Миляга и предполагал, Пай последовал за ним. Мистиф был счастлив, когда его называли другом, но где-то в глубине души он был рабом.

По дороге они молчали, что было вовсе не удивительно, учитывая характер их последнего разговора. И только однажды, когда они взбирались на ступенчатый хребет (долина, в которой был расположен Беатрикс, пока еще была не видна, но уже стало ясно, что дым идет именно оттуда), Пай-о-па пробормотал:

— Почему всегда это должен быть пожар?

И Миляга понял, как бессердечно он отнесся к его нежеланию возвращаться.

Картина разрушений, которую, без сомнения, им предстояло вскоре увидеть, была эхом того пожара, в котором погибла его приемная семья (с того дня они никогда об этом не говорили).

— Может быть, дальше я отправлюсь один? — спросил он.

Пай покачал головой.

— Либо вместе, либо вообще никак, — сказал он.

Дорога стала легче. Склоны стали более пологими, и тропа более ухоженной, да и небеса наконец-то стали светлеть — наступила запоздавшая заря. К тому моменту, когда их глазам открылось зрелище разрушенного Беатрикса, великолепный павлиний хвост, который впервые вызвал восхищение Миляги в небе над Паташокой, раскрылся у них над головой, и его красота придала видневшейся внизу картине еще более мрачный вид. Пожар продолжал бушевать, но огонь уже уничтожил большинство домов и окружавшие их березово-бамбуковые рощи. Он остановил своего доки и внимательно осмотрел окрестности с этого наблюдательного поста. Разрушителей Беатрикса нигде не было видно.

— Отсюда пойдем пешком? — предложил Миляга.

— Пожалуй.

Они привязали животных и спустились в деревню. Еще до того, как они вошли в нее, их ушей достигли звуки рыданий, напомнившие Миляге те звуки, которые он слышал, застыв неподвижно на склоне холма. Он знал, что все эти разрушения каким-то образом являются следствием той незримой встречи. Хотя он и не попался на глаза наблюдателю во мраке, тот почуял его присутствие, и этого оказалось достаточно для того, чтобы обрушить все эти бедствия на Беатрикс.

— Я отвечаю за это… — сказал он. — Помоги мне Господь… Я отвечаю за это.

Он повернулся к мистифу, который замер посреди улицы с бледным и ничего не выражающим лицом.

— Оставайся здесь, — сказал Миляга. — Я пойду попробую отыскать семью.

Пай никак не отреагировал на эти слова, но Миляга предположил, что они были услышаны и поняты, и пошел в направлении дома Сплендидов. Беатрикс был уничтожен не простым огнем. Некоторые дома были опрокинуты, но не сожжены, а деревья вокруг них выдернуты с корнем. Однако нигде не было видно жертв, и Миляга начал надеяться, что Коаксиальный Таско убедил жителей уйти на холмы, прежде чем разрушители появились из темноты. Эта надежда была перечеркнута, когда он подошел к тому месту, где стоял дом Сплендидов. Как и прочие дома, он был превращен в пепелище, и дым от горящей древесины скрывал до этого момента нагроможденную напротив него ужасную груду. Здесь были все добрые граждане Беатрикса, сваленные в одну кровоточащую кучу, которая была выше его роста. Вокруг нее бродили несколько рыдающих уцелевших жителей, разыскивая своих близких в месиве искалеченных тел. Некоторые из них цеплялись за тела, которые показались им знакомыми, а другие просто стояли на коленях в смешанной с кровью грязи и причитали по покойникам.

Миляга стал обходить кучу, выискивая среди плакальщиков знакомое лицо. Один парень, которого он видел, когда тот хохотал над кукольным представлением, держал на руках тело жены или сестры, столь же безжизненное, как и те куклы, которые доставляли ему такое удовольствие. Какая-то женщина рылась среди трупов, непрерывно выкрикивая чье-то имя. Он подошел, чтобы помочь ей, но она крикнула ему, чтобы он не приближался. Пятясь назад, он увидел Эфрита. Тело мальчика лежало в куче, глаза его были открыты, а его рот — бывший источником такого ничем не омраченного энтузиазма — был разбит прикладом или ударом ноги. В этот момент Миляга хотел только одного: чтобы ублюдок, который сделал это, оказался где-нибудь поблизости. Он чувствовал, как убийственное дыхание жжет ему глотку, стремясь свершить свою безжалостную месть.

Он оглянулся в поисках какой-нибудь мишени, пусть даже это будет и не сам убийца. Кто-то с ружьем или в военной форме — человек, которого он мог бы назвать врагом. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь приходилось испытывать нечто подобное, но ведь раньше у него не было той силы, которой он обладал сейчас, — или, если верить Паю, он просто не знал о ее существовании. И как ни мучительны были окружавшие его ужасы, мысль о том, что он обладает такой способностью к очищению, что его легкие, горло и ладонь могут с такой легкостью вычеркнуть виновного из жизни, была бальзамом для его скорби. Он пошел прочь от пирамиды трупов, готовый при первом же удобном случае превратиться в палача.

Он завернул за угол и увидел, что путь впереди заблокирован одной из военных машин захватчиков. Он остановился, ожидая, что сейчас она повернет к нему свои стальные глаза. Это была идеальная фабрика смерти, облаченная в броню, похожую на крабовый панцирь. Колеса ее были утыканы окровавленными косами, из башенки торчало оружие. Но смерть отыскала свою фабрику. Из башенки поднимался дымок, и водитель лежал в том положении, в котором его застиг огонь, когда он выбирался из внутренностей машины. Небольшая победа, но, во всяком случае, она доказывала уязвимость этих механизмов. Когда-нибудь это знание может оказаться тем шагом, который отделяет отчаяние от надежды. Он уже было отвернулся от машины, когда его окликнули, и Таско появился из-за дымящегося остова. Лицо его было окровавлено, а одежда вся покрылась пылью.

— Плохо ориентируешься во времени, Захария, — сказал он. — Слишком поздно ушел, а теперь вернулся, и снова слишком поздно.

— Почему они сделали это?

— Автарху не нужны причины.

— Он был здесь? — сказал Миляга. Мысль о том, что Мясник из Изорддеррекса был в Беатриксе, заставила его сердце биться быстрее. Но Таско сказал:

— Кто знает? Никто никогда не видел его лица. Может быть, он был здесь вчера и пересчитывал детей, а никто даже и не заметил его.

— Ты знаешь, где Мамаша Сплендид?

— Где-то в куче.

— Господи…

— Из нее не получился бы хороший очевидец. Она совсем обезумела от горя. Они оставили в живых только тех, кто лучше других сможет рассказать историю. Зверствам необходимы очевидцы, Захария. Люди, которые разнесут весть о них повсюду.

— Они сделали это в качестве предостережения? — спросил Миляга.

Таско покачал своей огромной головой.

— Я не знаю, как у них работают мозги, — сказал он.

— Может быть, нам стоит узнать об этом, чтобы суметь остановить их.

— Я скорее умру, — ответил Таско, — чем стану копаться в таком говнище. Если у тебя хороший аппетит, то отправляйся в Изорддеррекс. Там ты получишь хорошее образование.

— Я хочу чем-то помочь здесь, — сказал Миляга. — Наверняка найдется для меня какая-то работа.

— Оставь нас, чтобы мы оплакали своих мертвецов.

Если и существовала более веская просьба удалиться, то Миляге она была неизвестна. Он порылся в поисках слов утешения или извинения, но перед лицом такого бедствия, похоже, только молчание было уместно. Он склонил голову и оставил Таско наедине с его трудной долей очевидца, вернувшись мимо горы трупов на ту улицу, где он оставил Пая. Мистиф не сдвинулся ни на один дюйм, и даже когда Миляга встал ему в затылок и спокойно сказал, что им пора ехать, прошло еще много времени, прежде чем он обернулся и посмотрел на него.

— Не надо нам было возвращаться, — сказал он.

— Пока мы теряем время, это будет происходить каждый день…

— Ты полагаешь, мы можем остановить это? — спросил Пай с ноткой сарказма.

— Мы не пойдем в обход, мы пойдем через горы. Выиграем три недели.

— Так значит, я угадал? — сказал Пай. — Ты действительно думаешь, что можешь остановить это.

— Мы не умрем, — сказал Миляга, обнимая Пай-о-па. — Я не допущу этого. Я пришел сюда, чтобы понять, и я пойму.

— Сколько еще ты сможешь вынести?

— Столько, сколько потребуется.

— Я могу напомнить тебе твои слова.

— Я и так буду помнить их, — сказал Миляга. — После этого я буду помнить все.

Глава 21

1

Убежище в поместье Годольфина было построено в век безумств, когда старшие сыновья богатых и могущественных, в отсутствие войн, которые могли бы послужить им хоть каким-то развлечением, забавлялись, тратя средства, скопленные поколениями, на строительство зданий, единственная функция которых заключалась в том, чтобы удовлетворить их тщеславие. Большинство из этих безумств, спроектированных без особого уважения к основным архитектурным закономерностям, превратились в пыль гораздо раньше, чем те, кто их задумал. Но некоторые из них стали достопримечательностями, несмотря на запустение: либо потому, что с ними ассоциировалось имя человека, жизнь или смерть которого была связана с каким-нибудь скандалом, либо потому, что они оказались местом действия какой-нибудь драмы. Убежище подпадало под обе эти категории. Его архитектор, Джеффри Лайт, умер через шесть месяцев после его возведения, подавившись членом быка в дебрях Вест-Райдинга, и это гротескное происшествие привлекло некоторое внимание. Также не прошел незамеченным и уход от общественной жизни нанимателя Лайта, лорда Джошуа Годольфина, упадок рассудка которого служил темой для сплетен при дворе и в кофейнях в течение долгих лет. Но даже в период расцвета он уже привлекал внимание злых языков, в основном, потому, что собрал вокруг себя целую компанию магов. Калиостро, граф Сен-Жермен и даже Казанова (пользовавшийся репутацией весьма умелого чародея) провели довольно много времени в Поместье, наряду с целым сонмом менее известных любителей магии.

Лорд никогда не делал секрета из своих занятий оккультизмом, хотя то, чем он по-настоящему занимался, никогда не достигло ушей сплетников. Они предполагали, что он водит компанию со всеми этими шарлатанами исключительно ради развлечения. Когда он неожиданно исчез из общества по неизвестным причинам, его последняя прихоть — построенное для него Лайтом здание — привлекла к себе еще больше внимания. Через год после кончины архитектора был издан якобы принадлежавший ему дневник, в котором описывалось строительство Убежища. Независимо от того, подлинным ли он был, читать его было интересно. Там было написано, что фундамент был заложен в день, когда, по расчетам, звезды должны были занять наиболее благоприятное положение, а каменщики, которых наняли в двенадцати различных городах, дали клятву молчать, произнеся обет, отличавшийся чисто арабской свирепостью. Что же касается самих камней, то каждый из них был окрещен в смеси молока и ладана; ягненка три раза заставили пройти по недостроенному зданию, а алтарь и купель были размещены на том месте, где он сложил свою невинную голову.

Разумеется, вскоре эти подробности были искажены из-за постоянных пересказов и сатанинских целей, которые приписывали зданию. Стали говорить о том, что камни умащивали детской кровью, а алтарь был построен на том месте, где нашла свою смерть бешеная собака. Укрывшись за высокими стенами своего убежища, Лорд Годольфин скорее всего и не знал о том, что о нем ходят такие слухи, до тех пор, пока два сентября спустя после его добровольного заточения обитатели Йоука, ближайшей к Поместью деревушки, которым был нужен козел отпущения для того, чтобы взвалить на него вину за плохой урожай, воспламененные фрагментом из Книги пророка Езекииля, зачитанным с кафедры приходской церкви, использовали воскресный день для того, чтобы устроить крестовый поход против дьявольских козней, и перелезли через ворота Поместья, намереваясь стереть Убежище с лица земли. Ни одного из обещанных богохульств они не обнаружили. Никакого перевернутого креста, никакого алтаря, запачканного кровью девственниц. Но раз уж вторжение было совершено, они постарались причинить максимально возможный ущерб просто по причине крайнего разочарования и в качестве завершающего акта подожгли кучу сена, сваленного посреди огромной мозаики. Все, что смогли сделать языки пламени, — это закоптить стены помещения черной сажей, но с того дня у Убежища появилась кличка: Черная Часовня или Грех Годольфина.

2

Если бы Юдит знала что-нибудь об истории Йоука, вполне возможно, проезжая по деревне, она попыталась бы отыскать знаки, которые могли бы напомнить о прежних временах. Смотреть бы ей пришлось внимательно, но такие знаки действительно существовали. Едва ли во всей деревне нашелся хотя бы один дом, на замковом камне которого не был бы вырезан крест или подкова не была бы зацементирована в ступеньку перед дверью. А если бы у нее нашлось время, чтобы помедлить на церковном дворе, она обнаружила бы вырезанные на камнях обращенные к Господу мольбы, чтобы он не подпускал Дьявола к живым подобно тому, как он укрывает мертвых, прижимая их к Своей груди, а на доске рядом с воротами она увидела бы объявление, что в следующее воскресение будет читаться проповедь на тему «Агнец в нашей жизни», словно направленная на то, чтобы изгнать последние мысли об адском козле.

Однако ни один из этих знаков не попался ей на глаза. Ее внимание было полностью поглощено дорогой и сидевшим рядом с ней человеком, который обращался с какими-то подбадривающими словами к собаке на заднем сиденье. Идея уговорить Эстабрука приехать вместе сюда родилась во вдохновенном порыве, но в нем была своя железная логика. Она подарит ему целый день свободы, увезя его из застоявшейся жары поликлиники на укрепляющий январский холод. Она надеялась, что на свободе он будет более охотно говорить о своей семье, и в частности о брате Оскаре. Ну а где удобней всего задать ему несколько невинных вопросов о Годольфинах и их истории, как не на земле родового поместья, возведенного предками Чарли?

Поместье располагалось в полумиле за деревней. Подъездная дорога вела к его воротам, осажденным даже в это время года зеленой армией кустов и вьюнов. Сами ворота были убраны еще давно, и вместо них была воздвигнута менее изящная защита против нежелательных гостей — доски и листы проржавевшего железа, опутанные колючей проволокой. Однако прокатившиеся в начале декабря бури смели большую часть этой баррикады, и после того, как машина была запаркована и они приблизились к воротам — Лысый несся впереди, радостно тявкая, — стало ясно, что если у них найдется достаточно мужества, чтобы противостоять ежевике и крапиве, проход им обеспечен.

— Грустное зрелище, — заметила она. — Когда-то, должно быть, здесь было великолепно.

— Во всяком случае, не при мне, — сказал Эстабрук.

— Давай я расчищу путь, — предложила она и, подобрав обломанную ветку, стала сдирать с нее листву.

— Нет, позволь мне, — ответил он и, отобрав у нее прут, принялся расчищать дорогу, немилосердно рубя головы крапиве.

Юдит последовала за ним, и по мере того, как она приближалась к стойкам ворот, ее охватывало странное волнение, которое она приписала своему наблюдению за Эстабруком, углубившимся в борьбу. Он мало чем походил на того чурбана, которого она увидела сидящим в кресле две недели назад. Когда она карабкалась через древесный завал, он протянул ей руку, и, словно любовники в поисках укромного местечка, они проскользнули сквозь разрушенную преграду на территорию Поместья.

Она ожидала увидеть открытую перспективу: подъездная дорога, ведущая к дому. Собственно говоря, может быть, давным-давно у нее и была бы такая возможность. Но два столетия безумств, неумелого хозяйствования и пренебрежения сделали свое дело, отдав симметрию на откуп хаосу, а парк — пампе. То, что когда-то было изящно расположенными рощицами, предназначенными для приятного времяпрепровождения в тени, превратилось теперь в густой лес. Лужайки, доведенные до идеального состояния благодаря постоянному уходу, теперь стали дикими зарослями. Некоторые другие представители английского земельного дворянства, будучи не в состоянии поддерживать в порядке свои родовые поместья, превратили их в парки сафари, завезя фауну распавшейся империи и выпустив ее бродить там, где в лучшие времена паслись олени. На взгляд Юдит, подобные потуги всегда выглядели нелепо. Парки были слишком ухожены, а дубы и сикоморы представляли собой не очень-то удачный фон для льва или бабуина. Но здесь она с легкостью могла вообразить, что вокруг разгуливают дикие звери. Это было похоже на какой-то иноземный пейзаж, случайно оброненный посреди Англии.

До дома было довольно далеко идти, но Эстабрук уже ринулся в поход, с Лысым в роли бойскаута. Интересно, — подумала Юдит, — какие видения в сознании Чарли заставляют его так спешить? Может быть, что-то из прошлого; посещения поместья, когда он был еще ребенком? А может быть, что-то из еще более древних времен — славных дней Хай Йоука, когда дорога, по которой они шли, была посыпана гравием, а стоящий впереди дом служил местом встречи для богатых и влиятельных?

— Ты часто приезжал сюда, когда был маленьким? — спросила она у него, пока они с трудом прорывались сквозь густую траву.

Он оглянулся и посмотрел на нее с секундным удивлением, словно забыл о том, что она была с ним.

— Нечасто, — сказал он. — Но мне здесь нравилось. Это было вроде большой площадки для игр. Позже я подумывал о том, чтобы продать поместье, но Оскар и слышать об этом не желал. Конечно, у него были на то свои причины…

— Какие? — спросила она без нажима.

— Честно говоря, я рад, что мы позволили парку прийти в запустение. Так гораздо красивее.

Он двинулся вперед, орудуя своим прутом, как мачете. Когда они подошли поближе к дому, Юдит стало видно, в каком жалком состоянии он находится. Стекла были выбиты, от крыши осталась только дранка, двери болтались на петлях, словно пьяные. Любой дом в таком состоянии производил бы печальное впечатление, но величие, которым обладал когда-то этот дом, делало это впечатление почти трагическим. Небо постепенно расчистилось, и стало светлее. Когда они вошли в парадный вход, яркие лучи солнца пробивались сквозь дранку. Причудливый орнамент из солнечных бликов идеально подходил для открывшегося перед ними зрелища. Лестница, хотя и усыпанная обломками, по-прежнему поднималась к площадке, над которой когда-то возвышалось окно, достойное и собора. Оно было разбито деревом, упавшим много зим назад, чьи иссохшие ветви лежали теперь на том самом месте, где Лорд и Леди выдерживали небольшую паузу, прежде чем спуститься и поприветствовать своих гостей. Обшивка прихожей и расходящихся в разные стороны коридоров до сих пор была цела, и доски у них под ногами казались прочными. Несмотря на плачевное состояние крыши, несущие конструкции также выглядели достаточно надежными. Дом был построен для того, чтобы служить Годольфинам вечно, чтобы плодоносность земли и чресл сохранила род до конца света. И если это не удалось, то только по вине плоти.

Эстабрук и Лысый двинулись в направлении столовой, размеры которой не уступали приличному ресторану. Юдит пошла было за ними, но потом ей захотелось вернуться обратно к лестнице. Все, что она знала о периоде расцвета этого дома, было почерпнуто ею из фильмов и телевидения, но ее воображение приняло вызов с неожиданным жаром и стало рисовать перед ней такие впечатляющие образы, что они едва ли не заслоняли собой обескураживающую правду. Когда она поднималась по лестнице, предаваясь, с некоторым чувством вины, мечтам об аристократической жизни, внизу ей была видна зала, освещенная сиянием свечей, с верхней площадки до нее доносился смех, а когда она стала спускаться, ей было слышно шуршание шелка, когда ее юбки касались ковра. Кто-то у дверей позвал ее, и она обернулась, ожидая увидеть Эстабрука, но этот кто-то оказался плодом ее воображения, как, впрочем, и имя. Никто никогда не называл ее Персиком.

Этот эпизод внушил ей некоторую тревогу, и она отправилась на поиски Эстабрука, как ради того, чтобы вновь соприкоснуться с надежной реальностью, так и ради его общества. Он оказался в комнате, которая когда-то наверняка была танцевальной залой. Одна из стен представляла собой ряд окон высотой до потолка, из которых открывался вид на террасы и английский парк, за которым виднелась разрушенная башня. Она подошла к нему и взяла его под руку. Их дыхания смешались в единое облако, подсвеченное золотыми лучами солнца, пробивающегося сквозь разбитое стекло.

— Здесь, наверное, было так красиво, — сказала она.

— Действительно. — Он громко засопел. — Но это ушло навсегда.

— Это можно восстановить.

— За очень большие деньги.

— У тебя есть деньги.

— Да, но не так много.

— А что насчет Оскара?

— Нет. Это принадлежит мне. Он может приходить и уходить, но дом мой. Это было одним из условий сделки.

— Какой сделки? — сказала она. Он не ответил. Она настаивала, с помощью слов и своей близости. — Расскажи мне, — попросила она. — Поделись этим со мной.

Он глубоко вздохнул.

— Я старше Оскара, и существует семейная традиция, восходящая еще к тем временам, когда дом не был разрушен, в соответствии с которой старший сын — или дочь, если нет сыновей, — становится членом общества под названием Tabula Rasa.

— Я никогда не слыхала о нем.

— И вряд ли они хотели бы, чтобы ты услышала, готов биться об заклад. Я не должен был рассказывать тебе ни слова об этом, но какого черта? Мне уже все равно. Все это уже в прошлом. Итак… я должен был стать членом Общества, но папа выдвинул вместо меня Оскара.

— Почему?

Чарли слегка улыбнулся.

— Веришь ли, нет ли, они считали, что я ненадежен. Это я-то? Можешь себе представить? Они боялись, что я могу проговориться. — Улыбка превратилась в откровенный смех. — Ну так пошли они в задницу. Я действительно проговорюсь.

— Чем занимается Общество?

— Она было основано, чтобы предотвратить… дай я вспомню точную формулировку… чтобы предотвратить осквернение английской почвы. Джошуа любил Англию.

— Джошуа?

— Годольфин, который построил этот дом.

— И в чем же, по его мнению, заключалось это осквернение?

— Кто знает? Католики? Французы? Кого он имел в виду? Он был чокнутый, как и большинство его дружков. Тайные общества были тогда в моде…

— И оно до сих пор действует?

— Полагаю, да. Я разговариваю с Оскаром не слишком часто, а когда приходится, то речь идет не об Обществе. Он странный человек. На самом деле, он гораздо более чокнутый, чем я. Просто он умеет лучше это скрывать.

— Ты это тоже неплохо скрывал, Чарли, — напомнила она ему.

— Тем большим дураком я оказался в итоге. Мне надо было выпустить пар. Тогда, возможно, я смог бы удержать тебя. — Он поднес руку к ее лицу. — Я был полным идиотом, Юдит. Я не могу поверить своему счастью, что ты простила меня.

Увидев, как ее происки взволновали его, она почувствовала угрызения совести. Но, во всяком случае, они принесли кое-какие плоды. Теперь у нее появились две новые загадки: Tabula Rasa и цель его существования.

— Ты веришь в магию? — спросила она его.

— Ты хочешь, чтобы тебе ответил старый Чарли или новый?

— Новый. Чокнутый.

— Тогда да. Думаю, что верю. Когда Оскар приносил мне свои маленькие подарки, он обычно говорил: возьми себе немного чуда. Я выбросил их почти все, кроме тех безделушек, которые ты отыскала. Я не желал знать, где он берет их…

— И ты никогда не спрашивал у него?

— Как-то раз я все-таки спросил. Однажды, когда тебя не было со мной, и я напился, он появился с книгой, которую ты обнаружила в сейфе, и я прямо спросил у него, откуда он таскает все это дерьмо. Тогда я не был готов поверить в его ответ. И знаешь, что меня подготовило?

— Нет. Что?

— Труп, который нашли на Пустоши. Я, кажется, уже рассказывал тебе об этом. Я смотрел, как они два дня подряд копаются в дерьме, под дождем, и думал: что за гнусная жизнь. И единственный выход — ногами вперед. Я уже готов был вскрыть себе вены, и я, наверное, так и сделал бы, но тут появилась ты, и я вспомнил, что я почувствовал, когда впервые увидел тебя. Я вспомнил ощущение какого-то чуда, словно я возвращаю себе то, что я когда-то утратил. И я подумал: если я верю в одно чудо, то почему бы не поверить и во все остальные? Даже в чудеса, о которых рассказал Оскар. Даже в его россказни об Имаджике и о Доминионах, которые там находятся, и о людях, которые там живут, и о городах… Я просто подумал, почему бы не… принять в себя это все, пока не будет слишком поздно? Пока я не превращусь в труп, лежащий под дождем?

— Ты не умрешь под дождем.

— Мне безразлично, где я умру, Юдит. Мне есть дело только до того, где я живу, и я хочу жить с надеждой. Я хочу жить с тобой.

— Чарли… — сказала она с тихим упреком, — давай не будем говорить об этом сейчас.

— А почему бы и нет? Когда будет более подходящее время? Я знаю, что ты привезла меня сюда, потому что у тебя есть свои вопросы, на которые ты хотела бы получить ответы, и я не обвиняю тебя за это. Если бы за мной гнался этот проклятый убийца, я бы тоже стал задавать вопросы. Но подумай, Юдит, это все, о чем я прошу. Подумай о том, не стоит ли этот новый Чарли крошечной частицы твоего драгоценного времени. Ты сделаешь это?

— Да.

— Спасибо, — сказал он и, взяв руку, которую она просунула ему под локоть, поцеловал ее пальцы.

— Теперь ты знаешь почти все секреты Оскара, — сказал он. — Почему бы тебе не узнать их все? Видишь ту дорожку в лесу, которая ведет к стене? Это его маленький железнодорожный вокзал, где он садится на поезд, который везет его туда, куда он отправляется.

— Я хочу посмотреть.

— Так не прогуляться ли нам туда, мадам? — сказал он. — Куда подевалась собака? — Он свистнул, и Лысый прибежал, вздымая облака золотой пыли. — Прекрасно. Давайте подышим свежим воздухом.

3

День был таким ясным, что легко было представить себе, каким раем будет это место, даже в его нынешнем состоянии, весной или летом, когда в воздухе будут летать семена одуванчиков и звучать птичьи песни, а вечера будут долгими и нежными. Хотя ей и не терпелось посмотреть на место, которое Эстабрук назвал железнодорожным вокзалом Оскара, она не понеслась вперед сломя голову. Они прогуливались, как и предложил Чарли, иногда останавливаясь, чтобы бросить оценивающий взгляд на дом. С этой точки зрения он выглядел еще более величественным, в окружении террас, поднимающихся до уровня окон танцевальной залы. Хотя лес впереди был и не очень большим, подлесок, да и тесно прижавшиеся друг к другу стволы заслоняли от них цель путешествия до тех пор, пока они не оказались под навесом, на сыром гнилье, оставшемся от последнего сентябрьского листопада. И только тогда она поняла, что это было за здание. Бесчисленное множество раз она видела изображение его фасада, висевшее напротив сейфа.

— Убежище, — сказала она.

— Узнала?

— Разумеется.

Обманутые теплом птицы пели в ветвях у них над головами, вознамерившись открыть сезон ухаживаний. Когда она подняла голову, ей показалось, что ветви образуют над Убежищем украшенный орнаментом свод, который повторяет форму его купола.

— Оскар называет это Черной Часовней, — сказал Чарли. — Не спрашивай меня, почему.

Убежище было лишено окон. Двери тоже не было видно. Им пришлось пройти вокруг несколько ярдов, и только тогда показался вход. Лысый тяжело дышал, сидя на ступеньке, но когда Чарли открыл дверь, войти внутрь он не пожелал.

— Трус, — сказал Чарли, первым ступая на порог. — Здесь нет ничего страшного.

Чувство святости, которое она ощутила еще снаружи, внутри стало еще сильнее, но вопреки всему тому, что ей пришлось пережить с тех пор, как Пай-о-па покушался на ее жизнь, она была до сих пор не готова к тайне. Ее современность давила на нее тяжкой ношей. Ей захотелось отыскать в себе какое-то забытое «я», которое оказалось бы лучше подготовленным ко всему этому. У Чарли-то по крайней мере был его род, пусть даже он и отрекся от его имени. Дрозды, певшие в лесу, ничем не отличались от тех дроздов, которые пели здесь с тех пор, как ветви этих деревьев достаточно окрепли, чтобы выдержать их. Но она была одинокой и не похожей ни на кого, даже на ту женщину, которой она была еще шесть недель назад.

— Не бойся, — сказал Чарли, поманив ее внутрь.

Он говорил слишком громко для этого места. Голос его разнесся по огромному пустому кругу и вернулся к нему усиленным. Но, похоже, он не обратил на это внимания. Возможно, это равнодушие было вызвано тем, что место было ему хорошо знакомо, но дело было не только в этом. Несмотря на все его рассуждения по поводу веры в чудеса, Чарли по-прежнему оставался закоренелым прагматиком. И действовавшие в этом месте силы, присутствие которых она так явственно ощущала, были недоступны для его восприятия.

Когда она подходила к Убежищу, ей показалось, что оно лишено окон, но она ошиблась. По границе между стеной и куполом шел ряд окон, похожий на нимб, украшающий череп часовни. Несмотря на свой небольшой размер, они пропускали достаточно света, чтобы он мог достичь пола и отразиться в пространстве, сосредоточившись в сияющее облако над мозаикой. Если это место действительно было вокзалом, то там должна была быть платформа.

— Ничего особенного, правда? — заметил Чарли.

Она уже собралась было запротестовать, подыскивая слова для того, чтобы выразить свои ощущения, как вдруг Лысый залаял снаружи. Это было не то возбужденное тявканье, которым он возвещал о новом описанном дереве по дороге сюда, — это был звук тревоги. Она направилась к двери, но то впечатление, которое произвела на нее часовня, замедлило ее реакцию, и, когда она еще только подходила к двери, Чарли уже оказался на улице и крикнул собаке, чтобы она замолчала. Неожиданно лай прекратился.

— Чарли! — крикнула она.

Ответа не последовало. Когда лай смолк, она поняла, что все вокруг погрузилось в тишину — замолчали даже птицы.

И вновь она позвала Чарли, и в ответ кто-то вошел внутрь. Но это был не Чарли. Этот массивный человек с бородой был ей неизвестен, но ее тело испытало при виде его шок узнавания, словно он был давно утраченным другом, который наконец объявился. Она, наверное, подумала бы, что сходит с ума, если бы то, что она почувствовала, не отразилось и на его лице. Он посмотрел на нее сузившимися глазами, слегка склонив голову набок.

— Вы Юдит?

— Да. А кто вы?

— Оскар Годольфин.

Она облегченно вздохнула.

— О-о-о… слава Богу, — сказала она. — Вы напугали меня. Я подумала… не знаю уж, что я подумала. Собака попыталась вас укусить?

— Забудьте про собаку, — сказал он, шагнув внутрь часовни. — Мы когда-нибудь встречались раньше?

— Не думаю, — сказала она. — Где Чарли? С ним все в порядке?

Годольфин продолжал приближаться к ней, не замедляя шагов.

— Это спутывает все карты, — сказал он.

— Что это?

— То, что я… знаю вас. То, что вы — это именно вы, и никто другой. Это спутывает все карты.

— Не понимаю, почему, — сказала она. — Я хотела познакомиться с вами и несколько раз просила Чарли представить меня вам, но он отнесся к этому без особого энтузиазма… — Она продолжала болтать как для того, чтобы защититься от его слов, так и просто для того, чтобы что-то говорить. Она чувствовала, что стоит ей замолчать, и она полностью забудет, кто она, и превратится в его собственность, окажется в его власти. — …Я очень рада, что нам наконец-то удалось встретиться. — Он подошел к ней так близко, что мог бы коснуться ее рукой. Она протянула руку, чтобы обменяться с ним рукопожатием. — Очень, очень приятно, — сказала она.

Снаружи собака вновь начала лаять, и на этот раз вслед за лаем раздался чей-то крик.

— О, Господи, он кого-то укусил, — сказала Юдит и направилась к двери.

Оскар взял ее за руку, не слишком сильно, но повелительно, и она остановилась. Она оглянулась на него, и все смехотворные клише романтической литературы внезапно обрели реальность и стали смертельно серьезными. Сердце действительно выпрыгнуло у нее из груди; щеки и вправду превратились в маяки; земля на самом деле стала уходить у нее из-под ног. Никакой радости она от этого не испытала. Она оказалась во власти тошнотворной беспомощности, которую ей никак не удавалось преодолеть. Единственным утешением — и не особенно существенным — служило то, что ее партнер по этому танцу страсти казался почти столь же удрученным их взаимным притяжением, как и она сама.

Собачий лай резко оборвался, и она услышала, как Чарли выкрикнул ее имя. Взгляд Оскара метнулся к двери. Она посмотрела в том же направлении и увидела Эстабрука, задыхающегося на пороге с большой дубиной в руках. Позади него находилось мерзейшее существо, наполовину обгоревшее, с вдавленным вовнутрь лицом (она поняла, что это работа Чарли, так как к дубине пристали кусочки почерневшей плоти), слепо размахивающее руками в надежде нашарить Чарли.

Она вскрикнула, и Чарли шагнул в сторону в тот самый момент, когда тварь бросилась в атаку. Она потеряла равновесие на ступеньке и упала. Одной рукой, пальцы на которой были сожжены до кости, она нашарила косяк, но Чарли обрушил свое оружие на ее изуродованную голову. Осколки черепа полетели в разные стороны, серебристая кровь полилась на ступеньки, а рука твари разжалась и упала на порог.

Она услышала, как Оскар тихонько застонал.

— Ты, ебаный карась! — сказал Чарли. Он тяжело дышал и был весь в поту, но в его глазах был такой целеустремленный блеск, который ей никогда раньше не приходилось видеть. — Отпусти ее, — сказал он.

Она ощутила, как Годольфин разжал руку, и пожалела об этом. То чувство, которое она испытывала к Эстабруку, было лишь предвосхищением того, что она почувствовала сейчас. Словно она любила его в память о человеке, которого никогда не встречала. А теперь, когда это наконец произошло, когда она услышала настоящий голос, а не его эхо, Эстабрук показался ей всего лишь жалкой подделкой, несмотря на весь свой героизм.

Откуда возникло в ней это чувство, она не знала, но оно обладало силой инстинкта, и она не собиралась ему противостоять. Она уставилась на Оскара. Нельзя сказать, чтобы он производил уж такое неотразимое впечатление. Он слишком много весил, слишком щегольски одевался и, без сомнения, слишком много о себе понимал. Не такого человека подыскала бы она для себя, если бы у нее был выбор. Но по причине, которую она пока не могла себе объяснить, в этом выборе ей было отказано. Какое-то побуждение, более глубокое, чем ее сознательные желания, подчинило себе ее волю. Страх за безопасность Чарли, да и за свою собственную безопасность, неожиданно показался ей очень далеким, почти ничего не значащим.

— Не обращай на него внимания, — сказал Чарли. — Он не причинит тебе никакого вреда.

Она бросила на него взгляд. Рядом со своим утонченным братом, подверженным тикам и нервной дрожи, он выглядел просто бесчувственным чурбаном. И как она могла его любить?

— Подойди сюда, — сказал он, поманив ее.

Она не двинулась с места, пока Оскар не сказал ей:

— Иди.

Она направилась к Чарли, но не потому, что ей хотелось, а потому, что так велел ей Оскар.

В этот момент еще одна тень упала на порог. Строго одетый молодой человек с крашеными светлыми волосами появился в Дверях. Черты его лица были настолько правильны, что казались пошлыми.

— Оставайся там, Дауд… — сказал Оскар. — Мы тут с Чарли сами разберемся.

Дауд посмотрел на тело на пороге, а потом вновь перевел взгляд на Оскара, сочтя нужным предостеречь его:

— Он опасен.

— Я все про него знаю, — сказал Оскар. — Юдит, не пойдешь ли ты прогуляться вместе с Даудом?

— Не приближайся к этому мозгоебу, — сказал ей Чарли. — Он убил Лысого. А снаружи разгуливает еще одна такая тварь.

— Их называют пустынниками, Чарльз, — сказал Оскар. — И они не причинят ей никакого вреда. С ее прекрасной головы и волос не упадет. Юдит! Посмотри на меня. — Она повиновалась. — Тебе не угрожает никакая опасность. Понимаешь? Тебя никто не обидит.

Она поняла и поверила ему. Не глядя на Чарли, она подошла к двери. Убийца собаки отодвинулся в сторону, протянув ей руку, чтобы помочь перешагнуть через труп пустынника, но она не воспользовалась предложенной помощью и вышла на солнце с заслуживающим осуждения ощущением легкости в сердце и в ногах. Она пошла вперед, оставив часовню за спиной, и Дауд последовал за ней. Она почувствовала его взгляд.

— Юдит… — сказал он, словно удивившись.

— Это я, — ответила она, отдавая себе отчет, что для нее сейчас очень важно настаивать на том, что она — это именно она, Юдит, и никто другой.

В некотором удалении от них она увидела второго пустынника, присевшего на корточки на подстилке из прелой листвы. Он лениво изучал труп Лысого, поглаживая его бок. Она отвела взгляд, не желая, чтобы та странная радость, которую она чувствовала, была испорчена этим печальным зрелищем.

Вместе с Даудом они дошли до края леса, где им открылся ничем не заслоненный вид на небо. Солнце клонилось к горизонту, постепенно наливаясь красным и придавая новое очарование уходящей перспективе парка, террас и дома.

— У меня такое чувство, что я уже бывала здесь раньше, — сказала она.

Эта мысль показалась ей странно приятной. Как и те чувства, которые она испытывала к Оскару, она поднялась из таких глубин ее личности, о существовании которых она не помнила. Но сейчас было не так уж важно определить ее источник, главное — это признать, что он существует. Что она и сделала с радостью. Вся ее недавняя жизнь прошла под властью событий, которые не зависели от ее воли, и поэтому ей было приятно прикоснуться к источнику чувств, который был таким глубоким, таким непосредственным, что ей не было нужды спрашивать зачем и почему. Он был частью ее и следовательно, мог принести только благо. Завтра, а может быть, послезавтра она поподробнее разберется в том, что все это значит.

— А вы помните что-нибудь конкретное об этом месте? — спросил у нее Дауд.

Она задумалась ненадолго, а потом сказала:

— Нет. Просто у меня такое чувство, что… я здесь не чужая.

— Тогда, может быть, лучше и не вспоминать, — раздалось в ответ. — Вы же знаете, что такое воспоминания. Они могут оказаться очень опасными.

Этот человек ей не нравился, но в его наблюдении была своя правда. Она едва ли помнила последние десять лет своей жизни, а уж о том, чтобы заглянуть дальше в прошлое, и говорить не приходилось. В свое время, если воспоминания придут, она будет рада им. Но сейчас она была переполнена чувствами, и, пожалуй, их необъяснимость делала их еще более привлекательными.

Из часовни донеслись громкие голоса, но из-за эха внутри и довольно большого расстояния разобрать было ничего невозможно.

— Семейный раздор, — заметил Дауд. — Каково быть женщиной, за которую идет соперничество?

— Здесь нет никакого соперничества.

— Похоже, им так не кажется, — сказал он.

Голоса превратились в крики, которые становились все пронзительнее и пронзительнее, а потом внезапно стихли. Один из голосов продолжал говорить (Оскар, — подумала она), а второй время от времени прерывал его короткими фразами. Что они, торгуются что ли за нее? Спорят из-за цены? Она подумала, что, пожалуй, стоит вернуться. Войти в часовню и открыто заявить о своем выборе, каким бы абсурдным он ни казался. Лучше сразу сказать правду, чем позволить Чарли расстаться со своим движимым и недвижимым имуществом, лишь для того чтобы обнаружить, что приз достался не ему. Она повернулась и пошла к часовне.

— Куда вы? — спросил Дауд.

— Мне надо с ними поговорить.

— Но ведь мистер Годольфин сказал вам…

— Я слышала, что он сказал. Мне надо с ними поговорить.

Она увидела, как справа от нее пустынник поднимается с корточек. Глаза его были устремлены не на нее, а на открытую дверь. Он втянул носом воздух, а потом издал жалобный, скулящий свист и направился к зданию подпрыгивающей, почти звериной походкой. Он оказался у двери раньше Юдит и в спешке даже наступил на своего мертвого брата. Оказавшись ярдах в двух от двери, она ощутила тот запах, который заставил его заскулить. Легкий ветерок — слишком теплый для этого времени года и несущий с собой ароматы, слишком странные для этого мира — подул на нее из часовни, и с ужасом она поняла, что история повторяется. Пассажиры уже сели в поезд между Доминионами, а доносящийся до нее ветер дул из того места, куда они направлялись.

— Оскар! — закричала она и кинулась внутрь, споткнувшись о труп.

Путешественники уже отправились в путь. Она увидела, как с ними происходит то же самое, что и с Милягой и Пай-о-па. Единственное отличие состояло в том, что пустынник в отчаянной попытке отправиться за ними бросился в поднявшийся вихрь. Вполне возможно, она попыталась бы сделать то же самое, если бы ошибка предшественника не была столь очевидна. Он попал в поток, но слишком поздно, чтобы перенестись туда, куда отправились путешественники, и, когда тело его начало разрушаться, с уст его вместо свиста сорвался пронзительный визг. Его руки и голова, попавшие в зону действия силы, которая действовала в точке отправления, стали выворачиваться наизнанку. Нижняя часть его тела, оставшаяся за пределами действия силы, забилась в судорогах. Ноги его зашаркали по мозаике в поисках опоры, чтобы выбраться. Но было уже слишком поздно. Она увидела, как покровы исчезают с его головы и туловища, заметила, как была сдернута и поглощена вихрем кожа с его руки.

Действие силы, поймавшей его в ловушку, быстро прекратилось, хотя вряд ли это было поводом для радости. Все еще пытаясь ухватить руками мир, который он, возможно, видел мельком в тот момент, когда его глаза отделились от головы, он упал на пол, и сине-черная мешанина его внутренностей рассыпалась по мозаике. Но даже тогда его выпотрошенное и ослепшее тело не прекратило борьбу. Оно билось в судорогах, словно одержимое бесом.

Дауд прошел мимо нее и осторожно приблизился к месту отправления, опасаясь, что вихрь исчез не полностью, но, не обнаружив ничего подозрительного, достал пистолет из кармана пиджака и, отыскав глазом какую-то уязвимую точку в месиве у его ног, дважды выстрелил. Агония пустынника постепенно прекратилась.

— Вам не следовало бы быть здесь, — сказал он. — Все это не для ваших глаз.

— Почему? Я знаю, куда они отправились.

— Да что вы? — сказал он, вопросительно вздернув бровь. — И куда же?

— В Имаджику, — сказала она, притворяясь, что все, связанное с этим словом, ей прекрасно известно, хотя на самом деле оно до сих пор удивляло и пугало ее.

Он слегка улыбнулся, но она не могла сказать с уверенностью, была ли эта улыбка проявлением одобрения или утонченного издевательства. Он наблюдал, как она изучает его, едва ли не купаясь в ее внимании, принимая его, возможно, за обычное восхищение.

— А каким образом вы узнали об Имаджике? — спросил он.

— А разве не все о ней знают?

— Я полагаю, вы знаете о ней немного больше, чем все, — ответил он. — А вот насколько больше — в этом я до конца не уверен.

Она заподозрила, что является для него чем-то вроде ребуса, и пока она сохранит свою загадочность, ей можно рассчитывать на его дружеское расположение.

— Вы думаете, им удалось? — спросила она.

— Кто знает? Пустынник мог испортить им все дело, попытавшись встрять в последний момент. Вполне возможно, что они не добрались до Изорддеррекса.

— Где же они окажутся тогда?

— В Ин Ово, разумеется. Где-то между нами и Вторым Доминионом.

— А как они вернутся?

— Очень просто, — ответил он. — Они не вернутся вообще.

4

Итак, они стали ждать. Вернее, она стала ждать, наблюдая, как солнце исчезает за деревьями, усеянными кляксами грачиных гнезд, и как вечерние звезды появляются на своих обычных местах и льют на землю свой слабый свет. Дауд возился с трупами пустынников. Он вытащил их из часовни, сложил скромный погребальный костер из сухого дерева и поджег его. Его, по-видимому, нисколько не беспокоило то обстоятельство, что она наблюдала за всем этим, что послужило ей уроком и, возможно, предостережением. Он очевидным образом решил, что она является частью того тайного мира, к которому принадлежали пустынники и он сам, и не подчиняется законам и моральным правилам, которые опутали цепями весь остальной мир. Увидев все то, что она увидела, и сойдя за эксперта в вопросах Имаджики, она превратилась в участницу заговора. После этого путь назад — к тем людям, с которыми она общалась, и к той жизни, которую она знала, — был уже отрезан. Она овладела тайной, но в той же самой степени и тайна овладела ею.

Само по себе это было бы не так страшно, если бы вернулся Годольфин. Он помог бы ей отыскать свой путь среди тайн. Но если он не вернется, то последствия будут не столь приятными. Быть вынужденной влачить свою жизнь в обществе Дауда только потому, что они с ним теперь одинаково отрезаны от остального мира, — это было бы невыносимо. Она просто зачахнет и умрет. Но, впрочем, какую ценность может представлять для нее жизнь без Годольфина? От экстаза к отчаянью в течение одного часа. Нельзя ли надеяться на то, что маятник качнется назад еще до захода солнца?

К ее страданиям добавился холод, и за неимением другого источника тепла она подошла к погребальному костру, приготовившись к немедленному отступлению на тот случай, если запах или вид этого зрелища окажутся слишком шокирующими. Но дым, в котором она думала уловить запах горелого мяса, был едва ли не благовонным, а останки в костре утратили свои человекоподобные очертания. Дауд предложил ей сигарету, которую она с благодарностью приняла и прикурила от веточки, выдернутой из костра.

— Кем они были? — спросила она у него, созерцая останки.

— Вы никогда не слышали о пустынниках? — спросил он. — Они — низшие из низших. Этих я притащил из Ин Ово сам, а ведь я далеко не Маэстро, так что это дает представление о том, насколько они легковерны.

— Когда он учуял ветер…

— Да, это было довольно трогательно, не правда ли? Он учуял Изорддеррекс.

— Может быть, там была его родина.

— Вполне возможно. Мне приходилось слышать, что они созданы из коллективной похоти, но это неправда. Они — дети мщения. Они рождаются у женщин, которые сами прокладывают себе Путь.

— Разве прокладывать Путь — это плохо?

— Да, для вашего пола. Это строго запрещено.

— Стало быть, та, что нарушила закон, становится беременной в качестве наказания.

— Совершенно верно. Женщина, беременная пустынником, не может сделать аборт. Они глупы, но они борются за свою жизнь, даже в утробе. А убивать того, кому ты даешь жизнь, также строго запрещено законами для женщин. Так что им приходится платить за то, чтобы пустынников выбросили в Ин Ово. Они могут прожить там дольше, чем кто-либо. Питаются всем, что попадается под руку, в том числе и друг другом. А в конце концов, если повезет, их может вызвать кто-нибудь из этого Доминиона.

Сколько еще предстоит узнать, — подумала она. Может быть, ей стоит сдружиться с Даудом, несмотря на всю его непривлекательность. Похоже, ему нравится хвастаться своими знаниями, а чем больше она будет знать, тем лучше она окажется подготовленной, когда наконец войдет в дверь, отделяющую этот мир от Изорддеррекса. Она уже хотела спросить у него еще кое-что о городе, когда порыв ветра из часовни взметнул между ними облако искр.

— Они возвращаются, — сказала она и направилась к зданию.

— Будьте осторожны, — сказал Дауд. — Вы ведь не знаете точно, что это они.

Его предостережение не было принято во внимание. Она пустилась к двери бегом. Когда она подбежала к Убежищу, пахучий летний ветер уже замер. Внутри часовни было темно, но она смогла разглядеть стоящую на мозаике одинокую фигуру. Человек двинулся к ней неровной походкой, судорожно дыша. Когда между ними было не более двух ярдов, отблеск костра осветил его. Это был Оскар Годольфин. Он зажимал рукой разбитый в кровь нос.

— Этот ублюдок, — сказал он.

— Где он?

— Мертв, — сказал он просто. — Я должен был сделать это, Юдит. Он совсем чокнулся. Одному Богу известно, что он мог сказать или сделать…

Он протянул ей руку.

— Ты не поможешь мне? Он чуть не сломал мне нос.

— Я помогу ему, — ревниво сказал Дауд. Он шагнул вперед мимо Юдит и достал из кармана носовой платок, чтобы приложить его к носу Оскара. Платок был отвергнут.

— Выживу, — сказал Оскар. — Давайте просто пойдем домой. — Они вышли из часовни, и Оскар уставился на костер.

— Пустынники, — объяснил Дауд.

Оскар бросил взгляд на Юдит.

— Он развел погребальный костер у вас на глазах? — сказал он. — Мне очень жаль. — Он оглянулся на Дауда с выражением скорби на лице. — Так нельзя обращаться с леди, — сказал он. — В будущем мы должны постараться исправиться.

— Что вы имеете в виду?

— Она будет жить с нами. Так ведь, Юдит?

Колебания ее продолжались постыдно короткий срок. Потом она сказала:

— Да, я буду жить с вами.

Удовлетворенный этим ответом, он подошел, чтобы посмотреть на погребальный костер.

— Вернись сюда завтра, — донесся до Юдит его голос, обращенный к Дауду. — Развей пепел и похорони кости. У меня есть маленький молитвенник — подарок Греховодника. Мы отыщем там что-нибудь подобающее.

Пока он говорил, она уставилась в сумрак часовни, пытаясь вообразить предпринятое оттуда путешествие и город на другом конце пути, из которого дул такой заманчивый ветер. Когда-нибудь она окажется там. В поисках пути туда она потеряла мужа, но с ее теперешней точки зрения эта потеря выглядела ничтожной. Теперь она стала чувствовать по-иному, и произошло это, когда она увидела Оскара Годольфина. Она еще не знала, что этот человек будет значить для нее, но, возможно, ей удастся убедить его взять ее с собой, в скором времени.

* * *

Как ни стремилась Юдит вообразить себе те тайны, которые скрывались по ту сторону Пятого Доминиона, ее воображение, несмотря на всю свою лихорадочную работу, так и не смогло воссоздать реальность этого путешествия. Вдохновленная несколькими подсказками Дауда, она представляла себе Ин Ово чем-то вроде безлюдной местности, где пустынники плавали, словно утопленники, в глубоких рвах, а твари, никогда не видевшие солнца, ползли по направлению к ней, и путь им освещало их собственное тошнотворное сияние. Но обитатели Ин Ово оставляли далеко позади странности обитателей морского дна. Они обладали формами и аппетитами, не описанными ни в одной книге. Гнев и разочарование копились в них в течение долгих столетий.

И то, что ожидало ее за пределами тюрьмы, также сильно отличалось от того, что рисовало ей воображение. Если бы она отправилась в путешествие на Изорддеррекском Экспрессе, она оказалась бы не посреди солнечного города, а в сыром подвале, в котором тайно хранились амулеты и окаменелости торговца Греховодника. Для того, чтобы попасть на открытый воздух, ей пришлось бы подняться по лестнице и пройти через дом. Когда она оказалась бы на улице, то по крайней мере некоторые из ее ожиданий были бы удовлетворены. Воздух там действительно был теплым и ароматным, а небо — ясным. Но в небесах сияло не солнце, а Комета, несущая свое великолепие сквозь просторы Второго Доминиона.

И если бы, посмотрев на нее несколько секунд, она опустила бы глаза вниз, на мостовую, то она увидела бы, как мерцает ее отражение в луже крови. Именно на этом месте нашла свое завершение ссора Оскара и Чарли, и именно там было оставлено тело брата, потерпевшего поражение.

Оно оставалось там недолго. Новости о человеке в иноземном платье, сброшенном в водосточную канаву, вскоре распространились по городу, и не успела последняя кровь вытечь из его тела, как за ним пришли три человека, которых никогда раньше не видели в этом Кеспарате. Судя по их татуировкам, это были Дертеры, и если бы Юдит стояла на крыльце Греховодника и наблюдала бы за этой сценой, то она была бы тронута, увидев, с каким почтением они обращались со своей похищенной ношей. С какой нежностью смотрели они на покрытое синяками безвольно обвисшее лицо. Как один из них плакал. И также ей могло броситься в глаза (хотя в суматохе улицы эта деталь вполне могла ускользнуть от ее взгляда), что хотя поверженный человек и лежал совершенно неподвижно на носилках, которые незнакомцы сделали из своих собственных рук, — глаза его были закрыты, а руки свисали вдоль тела до тех пор, пока их не подняли и не скрестили у него на груди, — вышеупомянутая грудь не была полностью неподвижна.

Когда Чарльз Эстабрук, оставленный умирать в нечистотах Изорддеррекса, покинул улицы этого города, он обладал таким запасом дыхания в своем теле, что хотя его и можно было окрестить неудачником, трупом его назвать было никак нельзя.

Глава 22

1

Дни, последовавшие за вторым отбытием Пая и Миляги из Беатрикса, казалось, становились все короче, по мере того как они поднимались вверх, что подтверждало подозрение о том, что ночи в Джокалайлау длиннее, чем на равнинах. Однако доказать, что это на самом деле так, было невозможно, потому что оба их хронометра — борода Миляги и живот Пая — по мере подъема утрачивали свою надежность, первый — потому что Миляга перестал бриться, а второй — потому что аппетит путешественников, а следовательно, и их потребность в испражнении становились тем меньше, чем выше они поднимались. Разреженный воздух не возбуждал аппетит, а, скорее, сам превратился в пиршественное блюдо, и они могли двигаться час за часом, ни разу не вспомнив о какой-либо физической потребности. Разумеется, они не давали забыть друг другу ни о своих телесных нуждах, ни о цели своего путешествия, но самыми надежными в этом смысле были животные, на чьих лохматых спинах они восседали. Когда доки начинали чувствовать голод, они просто останавливались, и никакая сила в мире не могла их заставить оторваться от найденного ими куста или клочка травы, до тех пор, пока они не наедались. Поначалу это раздражало путешественников, и, спешиваясь в такой ситуации, они ругались на чем свет стоит, зная, что им предстоит целый час безделья, пока животные насыщаются. Но дни проходили, воздух становился все более разреженным, и вскоре они подстроились под ритм пищеварительных трактов доки и во время таких остановок стали устраивать трапезу и для себя.

Вскоре стало очевидно, что сделанные Паем расчеты длительности их путешествия страдают безнадежным оптимизмом. Единственная часть предсказаний мистифа, подтвердившаяся на опыте, касалась трудности этого путешествия. И наездники, и животные стали проявлять первые признаки упадка сил, даже не дойдя еще до границы снежного покрова, а тропа, по которой они шли, с каждой милей становилась все более незаметной, так как мягкую, податливую землю сковал холод, и те, кто ступал здесь до них, не могли оставить следов. Предвидя перспективу снежных склонов и ледников впереди, они дали доки отдохнуть один день и предоставили им возможность наесться до отвала на пастбище, которое, судя по всему, было последним на этой стороне хребта.

Миляга назвал свое животное Честером в честь старины Клейна, которого оно отчасти напоминало своим задумчивым обаянием. Пай, однако, отказался придумывать имя для своего доки, утверждая, что если съесть живое существо, которое ты знаешь по имени, это обязательно принесет несчастье, а обстоятельства вполне могут потребовать от них пообедать мясом доки еще до того, как они пересекут границы Третьего Доминиона. За исключением этого маленького разногласия, их разговоры, после того как они вторично отправились в путь, были абсолютно мирными. Оба они сознательно избегали любого обсуждения событий в Беатриксе и их значения. Холод становился все настойчивее. Пальто, которыми их снабдили, едва ли могли защитить от порывов ветра, поднимавших в воздух стены такой густой снежной пыли, что они часто теряли из вида дорогу. Когда это происходило, Пай доставал компас, циферблат которого для непривыкшего глаза Миляги был больше похож на звездную карту, и определял, в какую сторону идти дальше. Только один раз Миляга позволил себе заметить, что надеется на то, что мистиф знает, что делает, и заработал такой испепеляющий взгляд, что с тех пор больше не произнес по этому поводу ни слова.

Несмотря на погоду, которая ухудшалась с каждым днем и заставляла Милягу с тоской вспоминать об английском январе, удача не совсем оставила их. На пятый день после того, как они пересекли границу снежного покрова, во время затишья между порывами ветра Миляга услышал звон колокольчиков, и, ориентируясь по звуку, они вышли на группу пастухов из шести человек, под присмотром которых находилось стадо в сто или больше двоюродных братьев земного козла, только эти были гораздо более лохматыми и фиолетовыми, словно крокусы. Пастухи не говорили по-английски, и только у одного из них — человека по имени Кутхусс, который мог похвастать бородой, такой же лохматой и фиолетовой, как и у его подопечных (что навело Милягу на мысль о том, какие браки по расчету свершаются в этих безлюдных горных краях), — в словарном запасе встречались кое-какие слова, которые Пай мог разобрать. То, что он сказал, было неутешительно. Пастухи уводят свои стада вниз с Великих Перевалов так рано потому, что снег покрыл пастбища, на которых в нормальный сезон животные могли бы кормиться еще дней двадцать. «Но этот сезон нормальным никак не назовешь», — повторил он несколько раз. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы снег выпадал так рано и так обильно; никогда еще он не видел такого холодного ветра. Словом, он посоветовал им не пытаться двигаться дальше. Это было бы равносильно самоубийству.

Пай и Миляга обсудили этот совет. Путешествие и так уже заняло гораздо больше времени, чем они рассчитывали. Если они спустятся вниз, за пределы снежного покрова, то, как ни соблазнительна перспектива относительного тепла и свежей еды, им придется потерять еще много времени. А в эти дни всевозможные злодейства будут продолжаться; сотни деревень, подобных Беатриксу, будут уничтожены; бесчисленные жизни будут отняты.

— Помнишь, что я сказал, когда мы покинули Беатрикс? — спросил Миляга.

— Если честно, то нет.

— Я сказал, что мы не умрем, и я сказал это серьезно. Мы прорвемся.

— Я не вполне уверен, что я в восторге от твоей мессианской убежденности, — сказал Пай. — Люди с наилучшими намерениями умирают, Миляга. А если подумать хорошенько, то они часто умирают первыми.

— Что ты хочешь этим сказать? Что ты не пойдешь со мной?

— Я сказал, что пойду за тобой, куда бы ты ни отправился, и так я и сделаю. Но наилучшие намерения не произведут никакого впечатления на холод.

— Сколько у нас денег?

— Не слишком много.

— Хватит на то, чтобы купить у этих людей несколько козьих шкур? И, может быть, немного мяса?

Последовал сложный диалог на трех языках: Пай переводил слова Миляги на язык, который понимал Кутхусс, а тот в свою очередь переводил своим друзьям-пастухам. Быстро ударили по рукам: на пастухов, похоже, очень убедительно подействовала перспектива получения в уплату звонкой монеты. Но вместо того, чтобы отдать свои собственные шубы, двое из них занялись тем, что забили и сняли шкуры с четырех животных. Мясо они приготовили и устроили общую трапезу. Оно было жирноватым и непрожаренным, но ни Миляга, ни Пай не стали капризничать. Сделка была обмыта напитком, который они сварили из растопленного снега, сухой листвы и небольшого количества жидкости, которую Кутхусс, насколько Паю удалось разобрать, назвал козлиной мочой. Несмотря на это обстоятельство, они решились попробовать. Напиток оказался крепким, и после небольшой дозы, осушенной одним глотком, Миляга, заметил, что раз уж ему суждено пить мочу, то он не будет возражать.

На следующий день, запасшись шкурами, мясом и несколькими кувшинами пастушьего напитка, а также сковородкой и двумя стаканами, они распрощались с помощью междометий и расстались. Вскоре погода испортилась, и они снова оказались затерянными в белой пустыне. Но настроение после встречи с пастухами у них улучшилось, и в следующие два с половиной дня они продвигались вперед довольно быстро, до тех пор, пока к концу третьего дня доки, на котором ехал Миляга, стал выказывать признаки переутомления: голова его безвольно моталась, а копыта с трудом разгребали снег.

— По-моему, нам надо дать ему отдохнуть, — сказал Миляга.

Они отыскали нишу между двумя огромными валунами и разожгли костер, чтобы сварить себе немного пастушьего ликера. Не столько мясо, сколько именно этот напиток и был тем, что поддерживало их на самых трудных участках пути, но, как ни старались они экономить, весь их скромный запас был почти израсходован. Попивая напиток, они говорили о том, что ждет их впереди. Предсказания Кутхусса сбывались. Погода становилась все хуже и хуже, а шансы на то, что, попав в трудную ситуацию, они отыщут в горах хотя бы одну живую душу, которая сможет им помочь, без сомнения, равнялись нулю. Пай не преминул напомнить Миляге о его убежденности в том, что они не умрут ни в буране, ни в урагане, ни даже если с горы прогремит голос самого Хапексамендиоса.

— Я и до сих пор так считаю, — сказал Миляга. — Но ведь это не значит, что я не должен беспокоиться? — Он протянул руки поближе к огню. — Что-нибудь еще осталось в ночном горшке? — спросил он.

— Боюсь, что нет.

— Знаешь, когда мы будем возвращаться назад этим путем, — Пай скорчил кислую мину, — да-да, я уверен в этом. Так вот, когда мы будем возвращаться этим путем, нам надо будет раздобыть рецепт. Тогда мы сможем варить эту штуку на земле.

Они оставили доки на некотором расстоянии от костра, и сейчас до них донесся низкий стон.

— Честер! — воскликнул Миляга и отправился к животным.

Честер завалился на снег, и бок его тяжело вздымался. Изо рта у него текла кровь и становилась розовой, смешиваясь с тающим снегом.

— Проклятье, Честер, — взмолился Миляга, — не умирай!

Но не успел он погладить доки по боку, надеясь хоть как-то подбодрить его, как тот обратил на него свой блестящий карий глаз, издал прощальный стон и затих.

— Мы потеряли пятьдесят процентов наших транспортных средств, — сказал он Паю.

— Посмотри на это с более утешительной точки зрения. Мы приобрели запас мяса на неделю.

Миляга оглянулся на мертвое животное, пожалев о том, что не послушался Пая и дал доки имя. Теперь, когда он будет обгладывать его кости, ему будет все время вспоминаться Клейн.

— Кто займется этим: ты или я? — спросил он. — Наверное, все-таки я. Я его назвал, я должен и снять с него шкуру.

Мистиф не стал возражать, только предложил отвести в сторонку другое животное на тот случай, если оно вдруг утратит всякую волю к жизни, увидев, как потрошат его собрата. Миляга согласился и стал ждать, пока Пай не уведет упирающееся животное. Потом он приступил к разделке, орудуя ножом, который вручили им перед выходом из Беатрикса. Он быстро обнаружил, что ни ему, ни ножу эта задача не под силу. Шкура доки была очень толстой, жир — неподатливым, как резина, а мясо — очень жестким. После часа стараний ему удалось содрать шкуру только с верхней половины его задней ноги и освежевать небольшой участок бока. Он был весь в крови и обливался потом под своими меховыми одеждами.

— Может быть, я сменю тебя? — предложил Пай.

— Нет, — огрызнулся Миляга. — Я сам справлюсь. — Он продолжил свой непроизводительный труд, устало орудуя затупившимся ножом. Проковырявшись некоторое время, достаточное, чтобы сохранить собственное достоинство, он поднялся и подошел к костру, где Пай сидел, созерцая пламя. Обескураженный своим поражением, он швырнул нож в тающий около костра снег.

— Я сдаюсь, — сказал он. — Твоя очередь.

С некоторой неохотой Пай подобрал нож, заточил его о валун и приступил к работе. Миляга не смотрел в его сторону. Угнетенный видом забрызгавшей его крови, он решился бросить вызов холоду и смыть ее. Неподалеку от костра он отыскал участок открытой земли, оставил там свою шубу и рубашку и встал на колени, чтобы выкупаться в снегу. Кожа его покрылась мурашками, но некоторая потребность в самоунижении была удовлетворена этим испытанием воли и плоти, и, когда он отмыл руки и лицо, стал растирать колючим снегом грудь и живот, хотя они и не были запачканы кровью. Ветер недавно прекратился, и участок неба, видимый между скалами, был скорее золотым, чем зеленым. Его охватило желание подставить свое тело его свету, и, не став надевать шубу, он принялся карабкаться наверх по скалам. Руки его онемели, и подъем оказался более трудным, чем он ожидал, но открывшийся с вершины скалы вид безусловно стоил этих усилий. Неудивительно, что Хапексамендиос решил по дороге отдохнуть здесь. Даже на богов такое величие может произвести впечатление. Пики Джокалайлау уходили вдаль бесконечной вереницей. Их белоснежные склоны были слегка позолочены небесами, к которым они устремлялись. Вокруг царила абсолютная тишина.

Его наблюдательный пост мог послужить не только эстетическим, но и практическим целям. Оттуда Великий Перевал был виден как на ладони. А чуть справа от него глаза Миляги наткнулись на зрелище, достаточно загадочное, чтобы оторвать мистифа от работы. В миле или больше от скалы находился сверкающий ледник. Но внимание Миляги привлекло не его замороженное величие, а вмерзшие в лед черные точки.

— Ты хочешь отправиться туда и посмотреть, что это такое? — спросил мистиф, моя в снегу свои окровавленные руки.

— По-моему, мы должны это сделать, — ответил Миляга. — Раз уж мы идем по стопам Незримого, мы должны постараться увидеть все то, что видел Он.

— Или то, что он сделал, — сказал Пай.

Они спустились со скалы, и Миляга снова надел рубашку и шубу. Оставленные у костра одежды хранили тепло, и он с радостью окунулся в него, но от них несло потом и запахом тех животных, из которых они были сшиты, и он был почти готов отправиться в путь голым, только бы не нести на себе бремя еще одной шкуры.

— Ты освежевал тушу? — спросил Миляга у Пая, когда они отправились в путь пешком, не желая утомлять свой последний оставшийся «транспорт».

— Я сделал все, что мог, — ответил Пай. — Но это было нелегко. Я все-таки не мясник.

— Кто же ты, повар? — спросил Миляга.

— Не сказал бы. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто я в последнее время часто думаю о еде. Знаешь, после этого путешествия я, может быть, совсем перестану есть мясо. Этот жир! Эти хрящи! Меня просто выворачивает наизнанку при одной мысли об этом.

— Ты сладкоежка.

— А-а-а, ты заметил. Я бы убил кого угодно за тарелку профитролей, плавающих в шоколадном соусе. — Он рассмеялся. — Ты только послушай меня. Перед нами простираются красоты Джокалайлау, а я мечтаю о профитролях. — И вновь приняв смертельно серьезный вид: — В Изорддеррексе у них есть шоколад?

— Думаю, что уже появился. Но мой народ питается простой пищей, так что у меня никогда не было пристрастия к сладкому. Вот рыба, с другой стороны…

— Рыба? — переспросил Миляга. — Я не особый любитель рыбы.

— Ты станешь им в Изорддеррексе. Там у гавани есть такие рестораны… — Мистиф расплылся в улыбке. — Ну вот, теперь я и сам заговорил вроде тебя. Нам обоим здорово надоело это мясо доки.

— Продолжай, — сказал Миляга. — Я хочу посмотреть, как у тебя изо рта слюнки потекут.

— Так вот, там у гавани есть рестораны, в которых рыба такая свежая, что она еще трепещет, когда ее доставляют на кухню.

— Ты считаешь, это хорошо?

— В мире нет ничего вкуснее свежей рыбы, — сказал Пай. — Если улов хороший, то у тебя будет выбор из сорока, а может быть, и пятидесяти блюд. От крошечных джеп до сквеффа размером с меня и даже больше.

— Там есть какие-нибудь знакомые сорта?

— Несколько видов. Но к чему совершать такое путешествие ради жареной трески, если у тебя будет возможность попробовать сквеффа? Или нет, есть еще одно блюдо, которое я тебе закажу. Это рыбка под названием угичи. Она почти такая же крошечная, как джепа, и живет в желудке другой рыбы.

— Самоубийственный трюк.

— Подожди, это еще не все. Эту вторую рыбу частенько пожирает один хрюндель по имени колиацик. С виду он страшен, как смертный грех, но мясо просто тает во рту. Так что, если повезет, тебе зажарят на вертеле сразу всех троих, прямо так, как их поймали…

— Одну внутри другой?

— С головой и хвостом, всю честную компанию.

— Это просто отвратительно.

— А если уж тебе совсем повезет…

— Пай…

— …угичи окажется самкой, и ты обнаружишь, когда разрежешь все три слоя…

— …полный живот икры.

— Угадал. Разве это звучит не соблазнительно?

— Я бы все-таки предпочел шоколадный мусс и мороженое.

— Почему же ты тогда до сих пор не растолстел?

— Ванесса частенько говорила, что у меня вкусовые рецепторы ребенка, либидо подростка и… ну, остальное ты можешь угадать сам. Короче, весь жир у меня выходит вместе с потом, когда я занимаюсь любовью. Во всяком случае, так было в прошлом.

Они подошли уже довольно близко к леднику, и их разговор о рыбе и шоколаде смолк, уступив место мрачному молчанию, когда стало понятно, что это за черные точки вмерзли в лед. Это были человеческие трупы, дюжина или даже больше. Вокруг них во льду виднелись разные предметы: кусочки голубого камня, огромные чаши из кованого металла, обрывки одежд, пятна крови на которых до сих пор не утратили яркости. Миляга заполз на верхушку ледника и стал медленно съезжать оттуда, пока трупы не оказались прямо против него. Некоторые были захоронены слишком глубоко, чтобы их можно было рассмотреть, но те, что находились близко к поверхности — с отчаянно запрокинутыми лицами, с руками, вскинутыми в мольбе, — были видны даже слишком хорошо. Все они были женщинами: самая младшая из них была почти ребенком, самая старшая — голой каргой с несколькими грудями, которая умерла с открытыми глазами, сохранив свой взгляд на тысячелетия. Какая-то резня произошла здесь или там, на горе, а оставшиеся вещественные доказательства были сброшены в реку, когда вода в ней еще текла. Потом, судя по всему, она замерзла, сковав жертв и их имущество.

— Кто эти люди? — опросил Миляга. — У тебя есть какие-нибудь догадки? — Хотя они и были мертвы, прошедшее время не подходило к столь хорошо сохранившимся трупам.

— Когда Незримый проходил по Доминионам, Он уничтожил все культы, которые показались Ему недостойными. Большинство из них было посвящено Богиням. Их оракулами и приверженцами были женщины.

— Так ты думаешь, это дело рук Хапексамендиоса?

— Если и не Его Самого, то Его агентов, Его Праведных Воинов. Хотя, если припомнить, он ведь проходил здесь в одиночку, так что, может быть, он сделал это сам.

— Раз так, то кто бы он ни был, — сказал Миляга, глядя на вмерзшего в лед ребенка, — Он — убийца. Ничуть не лучше, чем ты или я.

— Я бы не стал говорить об этом так громко, — посоветовал Пай.

— Почему? Его же здесь нет?

— Если это действительно Его рук дело, тогда Он мог оставить здесь духов охранять это место.

Миляга огляделся. Более чистый воздух и представить себе было трудно. Ни на вершинах, ни на сверкающих внизу снежных полях не было ни малейшего признака движения. — Если они и здесь, то мне их не видно, — сказал он.

— Те, которых не видно, и есть самые опасные, — ответил Пай. — Ну что, вернемся к костру?

2

Обратно они несли с собой тяжелую ношу увиденного, и поэтому возвращение заняло у них больше времени, чем путь к леднику. К тому времени, когда они вернулись в свою безопасную нишу между скалами, встреченные приветливым хрюканьем оставшегося в живых доки, зеленый блеск неба уже ослабел, и надвигались сумерки. Они поспорили, стоит ли идти в темноте, и в конце концов решили, что не стоит. Хотя вокруг было тихо, по прошлому опыту они знали, что погода на этих высотах меняется непредсказуемо. Если они попробуют двинуться в путь ночью, а с высоты на них обрушится снежная буря, то они будут вдвойне слепы и запросто могут потерять дорогу. Когда до Великого Перевала осталось так мало и появилась надежда на то, что, когда они минуют его, путешествие станет легче, вряд ли стоило рисковать.

Использовав весь запас древесины, который они собрали перед тем как пересечь границу снежного покрова, они были вынуждены развести костер из седла и упряжки мертвого доки. Пламя получилось дымным, вонючим и неровным, но это было все-таки лучше, чем ничего. Они приготовили немного свежего мяса, и, пережевывая его, Миляга заметил, что угрызения совести по поводу пожирания нареченного им животного мучают его не так уж сильно. Также они приготовили небольшую порцию пастушьего ликера из мочи. Пока они пили, Миляга вновь завел разговор о женщинах во льду.

— Зачем такому могущественному Богу, как Хапексамендиос, было убивать беспомощных женщин?

— А кто сказал, что они были беспомощны? — ответил Пай. — Я лично думаю, что они обладали очень большой силой. Их оракулы наверняка почувствовали надвигающуюся опасность, так что они держали свои армии наготове…

— Армии женщин?

— Конечно. У них были десятки тысяч воинов. К северу от Постного Пути есть места, где примерно раз в пятьдесят лет случаются оползни, открывающие их боевые могилы.

— Так что же, все они погибли? Армии, оракулы…

— Или спрятались в такие укромные места, что через несколько поколений просто забыли, кто они. Не смотри на меня так удивленно. В этом нет ничего странного.

— Скольким Богиням нанес поражение один Бог? Десяти, двадцати…

— Бесчисленному количеству.

— Как Ему это удалось?

— Он был един. А их было много, и они были разными.

— В единстве — сила…

— Во всяком случае, на определенный срок. От кого ты услышал эту фразу?

— Пытаюсь вспомнить. Кто-то, кого я не особенно любил. Может быть, Клейн.

— Кто бы это ни сказал, это правда. Хапексамендиос пришел в Доминионы с соблазнительной идеей: куда бы ты ни шел, какое бы несчастье с тобой ни приключилось, тебе достаточно произнести всего лишь одно имя, всего лишь одну молитву, тебе нужен лишь один алтарь, и Он позаботится о тебе. И Он принес с собой вид, который должен был поддерживать установленный Им порядок. Это был твой вид.

— Эти женщины очень похожи на людей.

— Я ведь тоже похож, — напомнил ему Пай. — Но я не человек.

— Да… в тебе много чего скрывается, не так ли?

— Когда-то это было правдой…

— Стало быть, это делает тебя сторонником Богинь, так ведь? — прошептал Миляга.

Мистиф поднес палец к губам.

В ответ Миляга проговорил одними губами всего лишь одно слово:

— Еретик.

Было уже очень темно, и они оба посмотрели на костер. Огонь постепенно чах, по мере того, как исчезали последние остатки седла Честера.

— Может быть, бросить в огонь немного меха, — предложил Миляга.

— Нет, — сказал Пай. — Пусть гаснет. Но смотри внимательно.

— На что?

— На что угодно.

— Разве что на тебя.

— Смотри на меня.

Так он и сделал. Лишения и невзгоды последнего времени почти не отразились на мистифе. Симметрию его черт не портила никакая растительность. Несмотря на их спартанскую диету, щеки его не ввалились, глаза не запали. Смотреть на его лицо было все равно что возвращаться к любимой картине в музее. Вот оно, перед ним — воплощение покоя и красоты. Но, в отличие от картины, это лицо, которое в настоящий момент казалось таким неизменным и незыблемым, обладало способностью к бесконечным вариациям. Прошли месяцы с той ночи, когда он впервые столкнулся с этим явлением. Но теперь, когда костер догорал и тени вокруг них сгустились, он понял, что приближается то же самое сладкое чудо. В мерцании умирающего пламени симметрия его лица поплыла, плоть под его взглядом словно бы стала жидкой.

— Я хочу увидеть… — пробормотал он.

— Тогда наблюдай.

— Но костер гаснет.

— Нам не нужен свет для того, чтобы видеть друг друга, — прошептал мистиф. — Будь внимательнее.

Миляга сосредоточился на маячившем перед ним лице. Глаза его заболели от напряжения, но у них не было сил сражаться с подступающей темнотой.

— Прекрати смотреть… — сказал Пай, и голос его раздался словно из догорающих углей. — Прекрати смотреть. Ты должен увидеть.

Миляга попытался понять смысл этих слов, но он поддавался анализу примерно в той же степени, что и темнота перед ним. Два чувства изменили ему в этот момент — одно физическое, одно лингвистическое, два способа удержать под контролем ускользающий от него мир. Это было похоже на репетицию смерти, и паника охватила его. Иногда ночами он испытывал подобную панику, просыпаясь в своей кровати и чувствуя, что его кости стали клеткой, кровь — овсяной кашицей, а единственная реальность — это его собственный распад. В таких случаях он вставал и включал весь свет в квартире, чтобы успокоить свои расстроенные чувства. Но здесь не было света. Только тела, которые все сильнее пробирал холод.

— Помоги мне, — сказал он.

Мистиф ничего не ответил.

— Ты здесь, Пай? Я боюсь. Дотронься до меня, пожалуйста. Пай?

Мистиф не пошевелился. Миляга протянул руку в темноту, вспомнив при этом Тэйлора, лежащего на подушке, с которой — им обоим было об этом известно — он уже никогда не поднимется, и просящего Милягу взять его за руку. С этим воспоминанием паника перешла в скорбь: о Тэйлоре, о Клеме, о всякой живой душе, которая отгорожена от своих любимых чувствами, которые постоянно обманывают, а стало быть, и о себе. Ему хотелось того же, чего хочет ребенок, — ощутить чужое присутствие, убедиться в нем с помощью прикосновения. Но он знал, что это — не настоящее решение проблемы. Конечно, он может нашарить мистифа в темноте, но тогда он сможет рассчитывать на его близость не больше, чем на свои чувства, которые он уже утратил. Нервы сгниют, и рука выскользнет из руки, рано или поздно. Зная, что это маленькое утешение так же безнадежно, как и любое другое, он убрал свою руку и вместо этого сказал:

— Я люблю тебя.

А может быть, он только подумал об этом? Возможно, это действительно была только мысль, потому то, что возникло перед ним, больше напоминало идею, а не звучащие слоги, — радужное свечение, которое он уже видел во время превращений Пая, засияло в темноте, бывшей, как он смутно понял, не темнотой беззвездной ночи, а темнотой его собственного сознания. И это видение не имело ничего общего со зрением, устремленным на предмет, а было его разговором с существом, которое он любил, и которое любило его в ответ.

Он отдал свои чувства Паю, направил их к нему, если, конечно, в данном случае можно было говорить о направлении, в чем он глубоко сомневался. Пространство, а вместе с ним и время принадлежали другой истории — трагедии разделения, которую они уже оставили позади. Освободившись от чувств и от тех цепей, которые накладывало на него восприятие, словно снова оказавшись в утробе, он ощущал мистифа всем своим существом, а тот отвечал ему тем же, и тот самый распад, растворение, от которого он столько раз просыпался в ужасе, теперь превратился для него в начало небывалого блаженства.

Порыв ветра, пронесшийся между скалами, раздул угли, и они моментально вспыхнули ярким пламенем. Лицо напротив него осветилось, и вновь обретенное зрение заставило его вернуться обратно из утробного состояния. Возвращение оказалось не таким уж трудным. Место, в котором они находились, было неподвластно времени и разрушению, а лицо напротив него, несмотря на всю свою хрупкость (а может быть, и благодаря ей), было красивым и дарило радость взгляду. Пай улыбнулся ему, но ничего не сказал.

— Надо лечь поспать, — сказал Миляга. — Завтра нам предстоит долгий путь.

Налетел еще один порыв ветра и принес с собой снежинки, ужалившие лицо Миляги. Он натянул на голову капюшон своей шубы и поднялся, чтобы проверить, как поживает доки. Доки зарылся в снег и спал. Когда он вернулся к костру, который отыскал-таки какой-то горючий клочок и принялся пожирать его, мистиф уже спал, укрыв голову капюшоном. Когда он посмотрел на выглядывающий из-под меха полумесяц лица Пая, ему в голову пришла простая мысль: несмотря на то, что ветер стонет в скалах, угрожая похоронить их под снегом, что в долине у них за спиной свирепствует смерть, а впереди их ожидает город зверств и жестокостей, он чувствует себя счастливым. Он лег на жесткую землю рядом с мистифом. Его последняя мысль перед сном была о Тэйлоре, который лежал на подушке, превращавшейся в снежную равнину по мере того, как слабело его дыхание, а лицо становилось прозрачным, чтобы в конце концов исчезнуть, так что, когда Миляга соскользнул в сон, его встретила отнюдь не чернота, а белизна этого смертного ложа, превратившегося в девственный, нетронутый снег.

Глава 23

1

Миляге снилось, что ветер стал резче и сдул с пиков весь снег. Тем не менее он нашел в себе мужество подняться из относительного комфорта своего лежбища рядом с догоревшим костром, снял свою шубу и рубашку, снял свои ботинки и носки, снял свои брюки и нижнее белье и голый пошел по узкому проходу между скалами, мимо спящего доки, навстречу ветру. Даже в снах ветер угрожал заморозить его костный мозг, но взор его был устремлен на ледник, и он должен был пройти туда со всем смирением, с обнаженными чреслами, с голой спиной, для того чтобы почтить должным уважением те души, которые страдали там. Они претерпели долгие столетия боли, и преступление, совершенное против них, до сих пор не было отмщено. Рядом с их муками его страдания казались ничтожными.

Небо было достаточно светлым, чтобы он мог различать свой путь, но снежная пустыня казалась бесконечной, а порывы ветра становились все сильнее и сильнее и несколько раз даже опрокинули его в снег. Мышцы его сводило судорогой, а дыхание стало прерывистым. Оно вырывалось из его онемелых губ плотными, маленькими облачками. Ему хотелось заплакать от боли, но слезы замерзли в уголках его глаз и не падали.

Дважды он останавливался, почувствовав, что буря несет с собой не только снег, но и еще кое-что. Он вспомнил рассказы Пая о духах, оставленных здесь для того, чтобы охранять место убийства, и, хотя все это ему только снилось, и он знал об этом, все равно ему было страшно. Если эти существа действительно должны не подпускать свидетелей к леднику, то тогда они расправятся не только с бодрствующим, но и со спящим. А он, идущий туда со смиренным почтением, заслужит их особую ярость. Он всмотрелся в снежную бурю, пытаясь отыскать какие-нибудь знаки их присутствия, и однажды ему показалось, что над головой у него пронесся силуэт, который был бы полностью невидимым, если бы не служил преградой для снега: тело угря, увенчанное крохотным мячиком головы. Но он появился и исчез слишком быстро, так что нельзя было сказать с уверенностью, не был ли он плодом воображения. Однако ледник по-прежнему возвышался перед ним, и его воля приводила онемевшие члены в движение до тех пор, пока он не оказался совсем рядом. Он поднял руки к лицу и вытер снег со щек и со лба, а потом шагнул на лед. Женщины смотрели на него точно так же, как когда он стоял здесь вместе с Пай-о-па, но теперь сквозь снежную пыль, несущуюся по льду, они видели его наготу, его съежившийся член, его дрожащее тело и вопрос, застывший у него на лице и губах, на который он уже сам наполовину ответил. Почему, если это действительно было делом рук Хапексамендиоса, Незримый, обладающий такой великой разрушительной мощью, не уничтожил следы своих жертв? Произошло ли это потому, что они были женщинами, или, если точнее, женщинами, обладающими силой? Разве не обрушил Он на них всю свою силу, перевернувшую их алтари и разрушившую их храмы, но в конце концов так и не сумел стереть их с лица земли, уничтожить их тела? А если это действительно так, то что этот лед — могила или только тюрьма?

Он упал на колени и прижал свои ладони к леднику. На этот раз он точно услышал звук сквозь ветер — хриплый вой где-то вверху. Невидимки мирились с его сновидческим присутствием уже достаточно долго. Теперь они поняли его намерения и стали смыкаться вокруг него, готовясь к десанту. Он дохнул на ладонь и сжал ее в кулак, чтобы дыхание не успело ускользнуть, а потом поднял руку вверх и ударил по льду, в самый последний момент разжав кулак.

Пневма покинула его ладонь с громовым раскатом. Не успело затихнуть эхо, как он уже зажал в кулаке второе дыхание и ударил им об лед. Потом третье и четвертое, в быстрой последовательности. Он с такой силой обрушивал удар на твердую, как сталь, поверхность, что, если бы пневма не амортизировала удар, он переломал бы каждую косточку своей ладони, от запястья до кончиков пальцев. Но его усилия не прошли даром. От места удара по льду расходились тонкие трещинки.

Вдохновленный успехом, он начал вторую серию ударов, но, нанеся первые три, он почувствовал, как что-то схватило его за волосы и дернуло назад. Потом что-то сжало его поднятую для удара руку. Он еще успел ощутить, как лед трескается под его ногами, но в следующую секунду за волосы и за руку его оторвали от ледника. Он изо всех сил пытался высвободиться, понимая, что, если нападающим удастся поднять его высоко в небо, его дело проиграно: они либо разорвут его на части среди облаков, либо просто уронят его вниз. Хватка, удерживающая его волосы, была послабее, и, извернувшись, он сумел освободить голову, хотя и почувствовав при этом, как кровь потекла у него по лбу. Теперь он мог посмотреть на нападающих. Их было двое, каждый длиной футов в шесть. Тела их представляли собой длинные позвоночники с бесчисленными ребрами, едва покрытые плотью. У них было по двенадцать конечностей без костей. Головы представляли собой рудиментарные наросты. Лишь движения их отличались красотой: синусоидальные сжатия и распрямления. Он вытянул руку и ухватился за ближайшую голову. Хотя никаких различимых черт на ней заметно не было, плоть выглядела достаточно хрупкой, а в руке его еще оставалась кое-какая сила от высвобожденных пневм, способная причинить серьезный ущерб. Он впился пальцами в плоть существа, и оно немедленно стало корчиться, судорожно маша членами и обвиваясь вокруг товарища для поддержки. Он изогнул тело в одну сторону, потом в другую. Движения его были такими исступленными, что ему удалось освободиться. Потом он упал — и всего-то каких-нибудь шесть футов, но ударился он сильно о растрескавшийся лед. От боли у него захватило дух. У него еще хватило времени заметить, как существа опускаются на него, но времени на бегство уже не осталось. Спал ли он или бодрствовал, он знал, что пришел его конец: смерть от этих членов имеет законную силу для обоих состояний.

Но прежде чем они успели добраться до его плоти, ослепить его, кастрировать его, он ощутил, как растрескавшийся ледник под ним содрогнулся, вздыбился с чудовищным грохотом и сбросил его со своей спины в снег. Осколки посыпались на него, но сквозь их град он увидел, как женщины, закованные в лед, покидают свои могилы. С трудом он поднялся на ноги, чувствуя, как земля дрожит под ним все сильнее и сильнее. Грохот небывалого освобождения эхом отдавался в горах. Потом он повернулся и побежал.

Снежная буря проявила скрытность и тут же набросила свой покров на зрелище воскрешения, так что он бежал, не зная, как завершились начатые им события. В одном он был уверен: агенты Хапексамендиоса не преследовали его, а если и пытались организовать погоню, то просто потеряли его из виду. Но их отсутствие служило ему не очень-то большим утешением. Он не вышел невредимым из своих приключений, а ведь путь, который ему предстояло проделать, чтобы вернуться в лагерь, был немалым. Его бег вскоре превратился в беспомощное ковыляние, и кровь метила его маршрут. Пора кончать с этим сном, — подумал он и открыл глаза, намереваясь подвинуться к Пай-о-па, обнять его, поцеловать мистифа в щеку и рассказать ему об этом видении. Но его мысли были слишком спутанными, чтобы он смог окончательно пробудиться от сна, и он не осмелился улечься на снегу, опасаясь, что смерть во сне настигнет его быстрее, чем утро разбудит его. Из последних сил он пробирался вперед, слабея с каждым шагом, гоня от себя мысль о том, что он сбился с пути и лагерь находится не впереди, а совсем в другом направлении.

В тот момент, когда он услышал крик, взгляд его был устремлен под ноги, и первым делом он инстинктивно вскинул голову вверх, ожидая появления тварей Незримого. Но до того, как взгляд его достиг высшей точки своей траектории, он наткнулся на чью-то фигуру, приближающуюся слева. Миляга остановился и стал присматриваться. Фигура была лохматой, голова ее была покрыта капюшоном, но руки ее были распахнуты в приветственном объятии. Он решил не расходовать последние оставшиеся у него запасы энергии на то, чтобы выкрикнуть имя Пая. Он просто изменил направление и направился навстречу мистифу. Мистиф успел сбросить с себя шубу и распахнуть ее перед Милягой, так что тот рухнул в ее блаженные глубины. Но он уже не почувствовал этого. Собственно говоря, он мало что чувствовал, кроме облегчения. Как учил его мистиф, он избавился от всех сознательных мыслей, и оставшаяся часть путешествия превратилась в расплывчатую пелену падающего снега, сквозь которую иногда пробивался голос Пая, говоривший, что вскоре все будет кончено.

* * *

— Я сплю или нет? — Он открыл глаза и приподнялся, ухватившись за полу шубы Пая. — Я проснулся?

— Да.

— Слава Богу! Слава Богу! А я-то уже думал, что замерзну до смерти.

Он снова уронил голову на постель. Костер горел, пожирая мех, и он чувствовал, как его тепло согревает его лицо и тело. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы разобраться в значении этого обстоятельства. Потом он снова приподнялся и понял, что он гол, гол и покрыт шкурами.

— Я не проснулся, — сказал он. — Проклятье! Я все еще сплю!

Пай снял с костра кувшин с пастушьим напитком и налил чашку.

— Тебе это все не приснилось, — сказал мистиф, передавая чашку Миляге. — Ты действительно отправился на ледник, и ты был очень близок к тому, чтобы не вернуться обратно.

Миляга взял чашку израненными пальцами.

— Я, наверное, сошел с ума, — сказал он. — Я помню, как я подумал: это мне только снится, а потом я снял шубу и одежду… какого черта я это сделал? — Он еще помнил, как он пробивался сквозь снег и дошел до ледника. Он помнил боль, помнил трескающийся лед, но все отодвинулось куда-то так далеко, что оказалось за пределами досягаемости. Пай прочитал его недоуменный взгляд.

— Не пытайся вспомнить сейчас, — заметил мистиф. — Когда настанет время, оно придет само. Стоит перестараться, и сердце не выдержит. Тебе надо немного поспать.

— Мне не нравится спать, — ответил Миляга. — Это слишком похоже на смерть.

— Я буду здесь, — сказал ему Пай. — Твое тело нуждается в отдыхе. Так пусть же оно получит, что хочет.

Мистиф нагрел рубашку Миляги у костра и теперь помог ему надеть ее. Это оказалось трудным и деликатным делом. Милягины суставы уже начинали распухать. Однако штаны он натянул без помощи Пая на ноги, которые представляли собой сплошную массу синяков и ссадин.

— Чем бы я там ни занимался, — заметил Миляга, — я превратил себя в приличную отбивную.

— На тебе все быстро заживает, — сказал Пай. Это было правдой, хотя Миляга и не мог припомнить, чтобы он говорил об этом мистифу. — Ложись. Я разбужу тебя, когда будет светло.

Миляга опустил голову на небольшой холмик шкур, который Пай приспособил ему вместо подушки, и позволил мистифу укрыть его своей шубой.

— Пусть тебе приснится, как ты спишь, — сказал Пай, положив руку на лицо Миляги. — И просыпайся по-настоящему.

2

Когда Пай разбудил его (ему показалось, что он спал каких-нибудь несколько минут), небо, видневшееся между скал, было по-прежнему темным, но это была темнота снеговых облаков, а не фиолетово-черный цвет джокалайлауской ночи. Он приподнялся, чувствуя боль в каждой косточке.

— Я бы убил кого угодно за чашечку кофе, — сопротивляясь желанию потянуться, так как это было бы пыткой для его суставов. — И за подогретый хлеб с шоколадом.

— Если у них нет этого в Изорддеррексе, мы сами что-нибудь придумаем, — сказал Пай.

— Ты не сварил напиток?

— Нечем развести костер.

— А как погода?

— И не спрашивай.

— Что, такая плохая?

— Надо двигаться. Чем толще становится снег, тем труднее нам будет найти перевал.

Они разбудили доки, который открыто выразил свое недовольство тем, что на завтрак вместо сена ему предлагают ободряющие слова, и, погрузив мясо, приготовленное Паем вчера, оставили свое убежище среди скал и двинулись в снежную мглу. Между ними состоялся короткий спор по поводу того, должны ли они ехать на доки. Пай настаивал, что Миляга, учитывая его теперешнее состояние, должен сесть в седло, а тот возражал, что, возможно, если они попадут в более трудную ситуацию, доки придется тащить их обоих, и они должны поберечь оставшиеся у животного силы на крайний случай. Но вскоре он стал спотыкаться в снегу, который местами был ему по пояс. Его организм, хотя отчасти и подбодренный сном, был явно слишком слаб для возложенной на него задачи.

— Если ты сядешь на доки, мы будем быстрее продвигаться вперед, — сказал ему Пай.

Долго уговаривать Милягу не потребовалось, и он сел в седло. Усталость его была столь велика, что сидеть прямо, выдерживая порывы сильного ветра, ему было очень трудно, и поэтому он распластался на хребте животного. Лишь иногда он приподнимался из этого положения, чтобы лишний раз убедиться, что вокруг них мало что изменилось.

— Тебе не кажется, что мы должны уже быть на перевале? — спросил он у Пая после очередного осмотра местности, и выражение лица мистифа послужило ему достаточным ответом. Они сбились с пути. Миляга сел прямо и, морщась от бьющего в лицо ветра, огляделся в поисках убежища. Мир был белым по всем направлениям, кроме них самих, но и они постепенно стирались на белом фоне, по мере того как лед намерзал на их шубы, а снежный покров, сквозь который они пробивались, делался все толще. До этого момента, каким бы трудным ни становилось путешествие, ему не приходило в голову рассматривать возможность поражения. Он сам был лучшим приверженцем своей благой вести об их неуничтожимости. Но в настоящий момент такая уверенность казалась самообманом. Белый мир сдерет с них все краски, чтобы добраться до нетронутой белизны их костей.

Он протянул руку, чтобы опереться о плечо Пая, но неправильно оценил расстояние и соскользнул вниз. Неожиданно избавившись от ноши, доки осел, его передние ноги подогнулись. Если бы Пай не успел вовремя вытащить Милягу, туша зверя могла бы раздавить его в лепешку. Откинув назад капюшон и вытряхивая забившийся туда снег, он поднялся на ноги и встретился глазами с утомленным взглядом Пая.

— Я думал, что веду нас правильной дорогой… — сказал мистиф.

— Ну конечно же, ты вел нас правильно.

— Но мы каким-то образом пропустили перевал. Склон становится круче. Хрен его знает, где мы, Миляга.

— В беде — вот где, и мы слишком устали, чтобы придумать, как нам из нее выпутаться. Нам надо отдохнуть.

— Где?

— Здесь, — сказал Миляга. — Этот буран не может длиться вечно. Запасы снега на небе ограничены, и в большинстве своем они уже израсходованы, правильно? Правильно, я тебя спрашиваю? Так что нам надо только продержаться до того момента, как буря кончится, и тогда мы увидим, где мы находимся…

— А если это будет ночь? Мы замерзнем, друг мой.

— Ты можешь предложить какой-то другой выход? — сказал Миляга. — Если мы двинемся дальше, мы загубим зверя, а возможно, и самих себя. Мы запросто можем провалиться в ущелье, не заметив его. Но если мы останемся здесь… вместе… то, может быть, у нас и будет шанс.

— Я был уверен, что знаю, в каком направлении нам надо идти.

— Может быть, так оно и было. Может быть, когда буря кончится, мы увидим, что мы уже на другой стороне горы. — Миляга положил руки Паю на плечи и обвил его за шею. — У нас нет выбора, — сказал он медленно.

Пай кивнул, и они постарались устроиться как можно теплее под сомнительным прикрытием доки. Животное пока еще дышало, но Миляга сомневался, что это надолго. Он попытался отогнать от себя мысль о том, что произойдет, если оно умрет, а шторм так и не стихнет, но есть ли смысл в том, чтобы откладывать такие планы до самого последнего момента? Если смерть неизбежна, то не лучше ли ему и Паю встретить ее вместе — вскрыть вены и истечь кровью, вместо того чтобы медленно замерзать, притворяясь до самого конца, что спасение возможно? Он уже собрался высказать это предложение вслух, опасаясь, что скоро ему недостанет сил и сосредоточенности для того, чтобы свершить задуманное, но когда он повернулся к мистифу, его ушей достигла какая-то вибрация. Это было не завывание ветра, это был чей-то голос, пробившийся сквозь бурю, и этот голос велел ему встать. Ветер опрокинул бы его, если бы Пай не встал вместе с ним, и его глаза не заметили бы затерянные среди сугробов фигуры, если бы мистиф не схватил его за руку и, придвинувшись поближе к Миляге, не сказал:

— Как, черт возьми, они сумели выбраться?

Женщины стояли в сотне ярдов от них. Ноги их касались снега, но не оставляли на нем следов. Тела их были закутаны в одежды, которые были вместе с ними во льду, и ветер раздувал их, словно паруса. Некоторые из них держали в руках сокровища, отобранные назад у ледника. Осколки храма, ковчега и алтаря. Одна из них, маленькая девочка, чей труп произвел на Милягу такое сильное впечатление, держала в руках голову Богини, вырезанную из голубого камня. Голове был нанесен варварский ущерб. Щеки ее были все в трещинах, часть носа и глаза были отбиты. Но она находила свет в окружающей тьме и излучала безмятежное сияние.

— Чего они хотят? — спросил Миляга.

— Может быть, тебя? — осмелился предположить Пай.

Ближайшая к ним женщина, чьи длинные волосы под действием ветра взмывали в воздух на высоту в половину ее роста, поманила их.

— Я думаю, что они хотят нас обоих, — сказал Миляга.

— Похоже на то, — сказал Пай, но не пошевелил и пальцем.

— Так чего же мы ждем?

— Я думал, они мертвые.

— Может быть, так оно и есть.

— Стало быть, мы пойдем по пути, который указывают нам призраки? Не уверен, что это благоразумно.

— Они пришли, чтобы спасти нас, Пай, — сказал Миляга.

Поманив их, женщина начала медленно поворачиваться на цыпочках, словно заводная Мадонна, когда-то подаренная Миляге Клемом и издававшая во время вращения мелодию Ave Maria.

— Мы упустим их, если не поторопимся. Что с тобой, Пай? Ты ведь разговаривал раньше с духами?

— Но не с такими, — сказал Пай. — Эти Богини были не похожи на всепрощающих матерей. А их ритуалы — это тебе не сладенький сироп. Некоторые из них были очень жестокими. Они приносили в жертву людей.

— Ты думаешь, мы для этого им нужны?

— Вполне возможно.

— Ну что ж, давай прикинем, что перевесит — эта возможность или абсолютно верная смерть от холода на этом самом месте, — сказал Миляга.

— Тебе решать.

— Нет, это решение мы примем вместе. У тебя — пятьдесят процентов голосов и пятьдесят процентов ответственности.

— Что ты собираешься сделать?

— Ну вот, ты опять. Немедленно решай сам за себя.

Пай посмотрел на уходящих женщин, чьи силуэты уже почти исчезли за снежной пеленой. Потом на Милягу. Потом на доки. Потом снова на Милягу.

— Я слышал, что они выедают у мужчин яйца, — сказал он наконец.

— И только-то? Так о чем же тебе беспокоиться?

— Ладно, — проворчал мистиф. — Я голосую за то, чтобы идти за ними.

— Тогда принято единогласно.

Пай принялся поднимать доки на ноги. Животное не желало двигаться, но мистиф в критических ситуациях отличался редкой способностью к угрозам и принялся поносить доки на чем свет стоит.

— Быстрее, а то мы потеряем их! — сказал Миляга.

Животное наконец-то встало на ноги, и Пай, схватив уздечку, потянул его за собой, стараясь не отстать от Миляги, который шел первым, чтобы не потерять из виду их проводниц. Иногда женщины полностью исчезали за снежной пеленой, но он видел, как та, которая поманила их, несколько раз оглядывалась назад, и он знал, что она не даст своим найденышам потеряться снова. Спустя некоторое время показался конечный пункт их путешествия. Из мрака выступала отвесная сланцево-серая скала, вершина которой терялась в снежной мгле.

— Если они хотят, чтобы мы лезли наверх, пусть еще раз хорошенько подумают, — закричал Пай сквозь ветер.

— Нет, здесь дверь, — закричал Миляга в ответ. — Видишь ее?

Это была явно слишком лестная характеристика того, что на деле было всего лишь зазубренной трещиной, которая рассекла лицо утеса, словно черная молния. Но во всяком случае это было хоть какое-то убежище.

Миляга обернулся к Паю.

— Видишь ее, Пай?

— Я вижу, — раздалось в ответ. — Но я не вижу, куда подевались женщины.

Миляга оглядел подножие скалы и убедился в том, что мистиф прав. Либо они вошли в утес, либо улетели в облака, но какой бы путь они ни избрали, удалились они очень быстро.

— Призраки, — сказал Пай раздраженно.

— Ну и что с того? — ответил Миляга. — Они привели нас к убежищу.

Он отобрал у Пая поводья и стал улещивать доки, говоря ему:

— Видишь вон ту дыру в стене? Там внутри будет тепло. Ты помнишь, что такое тепло?

На последних ста ярдах снежный покров делался все толще и толще, до тех пор, пока снова не стал им по пояс. Но все трое — человек, животное и мистиф добрались до трещины живыми. Это было не просто убежище; там, внутри, виднелся свет. Им открылся узкий проход, чьи черные стены были закованы льдом. Где-то в глубинах пещеры, за пределами видимости, мерцал огонь. Миляга отпустил поводья доки, и умное животное направилось в глубь прохода, и удары его копыт гулко отдавались в сверкающих стенах. Когда Миляга и Пай нагнали его, проход успел слегка повернуть, и они увидели источник света и тепла, к которому направлялся доки. В том месте, где проход расширялся, был установлен широкий, но неглубокий таз из кованой меди, и в нем яростно бился огонь. Были две любопытные детали. Во-первых, пламя было не золотым, а голубым. А во-вторых, огонь горел без топлива; языки пламени просто парили в шести дюймах над дном котла. Но, господи, как там было тепло. Комки льда в бороде Миляги подтаяли и упали на пол. Хлопья снега на гладком лбу и щеках Пая превратились в капли. С уст Миляги сорвался радостный возглас, и, хотя руки его до сих пор болели, он протянул их в радостном объятии навстречу Пай-о-па.

— Мы не умрем! — сказал он. — Разве я не говорил тебе об этом? Мы не умрем!

Мистиф также обнял его и поцеловал, сначала в шею, потом в лицо.

— Ну ладно, я был не прав, — сказал он. — Вот видишь! Я признаю это!

— Тогда пошли поищем женщин, да?

— Да!

Когда замерли отзвуки их энтузиазма, они услышали звук. Тоненький звон, словно звук ледяного колокольчика.

— Они зовут нас, — сказал Миляга.

Доки отыскал свой маленький рай у огня и не собирался сдвинуться с места, невзирая на все усилия Пая.

— Оставь его пока, — сказал Миляга, не давая мистифу разразиться новой серией проклятий. — Он нам хорошо послужил. Пусть отдохнет. Мы сможем вернуться позже и забрать его.

Проход, по которому они пошли, не только поворачивал, но и раздваивался, причем неоднократно. Все дороги были освещены горящими тазами. Они выбирали нужный проход по звуку колокольчиков, который, похоже, не становился громче. Каждый новый выбор, разумеется, делал их возвращение назад, к доки, все более сомнительным.

— Это лабиринт, — сказал Пай, и в голосе его снова послышалась нотка старой тревоги. — Я полагаю, мы должны остановиться и постараться отдать себе отчет в том, что мы делаем.

— Мы ищем Богинь.

— И теряем наш транспорт. Оба мы в таком состоянии, что идти пешком дальше не сможем.

— Лично я чувствую себя не так плохо. Разве только руки. — Он поднес их к лицу, ладонями кверху. Они распухли и были покрыты синяками и синевато-багровыми ссадинами. — Полагаю, я весь так выгляжу. Ты слышишь колокольчики? Клянусь, они должны быть прямо за этим углом!

— Они были прямо за углом в течение последних сорока пяти минут. Они не становятся ближе, Миляга. Это какой-то трюк. Мы должны вернуться к животному, пока его не зарезали.

— Не думаю, что они проливают здесь чью-то кровь, — ответил Миляга. Колокольчики раздались снова. — Послушай-ка. Они действительно стали ближе. — Он двинулся к следующему повороту, скользя по льду. — Пай. Подойди сюда и взгляни.

Пай присоединился к нему. Впереди них проход сужался и оканчивался дверью.

— Что я тебе говорил? — сказал Миляга, двинулся к двери и вошел в нее.

Святилище, оказавшееся за дверью, было довольно просторным, размером с небольшую церковь, но оно было вырублено в скале с такой изобретательностью, что создавало впечатление величия. Однако ему был причинен огромный ущерб, несмотря на мириады колонн, украшенных тончайшей резьбой, и великолепные своды из покрытого тонким слоем льда камня, стены его были рябыми от выбоин, пол был выщерблен. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что закованные в лед предметы когда-то были частью убранства святилища. Расположенный в центре алтарь был повержен в руины, а среди обломков попадались куски голубого камня, того самого, из которого была сделана голова, которую несла девочка. Теперь можно было сказать с уверенностью, что они находятся в месте, в котором остались следы пребывания Хапексамендиоса.

— По Его стопам, — пробормотал Миляга.

— О да, — сказал Пай. — Он был здесь.

— И женщины тоже, — сказал Миляга. — Но я не думаю, что они выедают яйца у мужчин. По-моему, их ритуалы были более миролюбивыми. — Он присел на корточки и ощупал один из покрытых резьбой обломков. — Интересно, чем они здесь занимались? Я хотел бы увидеть их ритуалы.

— Они бы тебя изрезали по кусочкам.

— Почему?

— Их служения не были предназначены для мужских глаз.

— Но ты-то смог бы проникнуть туда, не так ли? — сказал Миляга. — Из тебя бы получился идеальный шпион. Ты мог бы все увидеть.

— Это надо не видеть, — сказал Пай тихо. — Это надо чувствовать.

Миляга поднялся с корточек и посмотрел на мистифа с новым пониманием во взгляде.

— Кажется, я завидую тебе, Пай, — сказал он. — Ты знаешь, каково это быть и мужчиной, и женщиной, так ведь? Я никогда об этом не задумывался. Ты расскажешь мне о том, что ты чувствуешь, в один из ближайших дней?

— Тебе лучше самому это узнать, — сказал Пай.

— А как я сумею это сделать?

— Сейчас не время…

— Ну, расскажи мне.

— Ну, у мистифов есть свои ритуалы, точно так же, как у мужчин и женщин. Не беспокойся, тебе не придется за мной шпионить. Ты будешь приглашен, если захочешь, конечно.

Слушая эти слова, Миляга почувствовал легкий укол страха. Он уже чувствовал себя едва ли не пресыщенным теми чудесами, которые они встречали по дороге во время путешествия, но то существо, которое было рядом с ним весь этот долгий срок, как он сейчас понял, осталось для него полной загадкой. Он никогда не видел его голым со времени их первой встречи в Нью-Йорке, никогда не целовал его так, как целует возлюбленный, никогда не позволял себе испытывать к нему сексуальное влечение. Может быть, это произошло потому, что здесь он задумался о женщинах и их секретных ритуалах, но, как бы то ни было, нравилось это ему или не нравилось, он смотрел на Пай-о-па и чувствовал возбуждение.

От этих мыслей его отвлекла боль. Он посмотрел на свои руки и увидел, что в волнении сжал их в кулаки и раны на ладонях снова открылись. Его обескураживающе красная кровь падала на лед. Зрелище это вызвало у него воспоминание, которое было задвинуто в самые глубины памяти.

— В чем дело? — спросил Пай.

Но Миляга был не в силах ответить ему. Он вновь слышал как трескается под ним замерзшая река и как завывают прислужники Незримого, описывая круги у него над головой. Он чувствовал, как его рука бьет, бьет, бьет по поверхности ледника и в лицо ему летят ледяные осколки.

Мистиф приблизился к нему.

— Миляга, — сказал он обеспокоенно, — ответь мне, хорошо? Что с тобой?

Он положил руки Миляге на плечи, и после его прикосновения Миляга смог сделать вдох.

— Женщины… — сказал он.

— Что такое с ними?

— Это я освободил их.

— Как?

— С помощью пневмы. Как же еще?

— Ты разрушил то, что было сотворено Незримым? — сказал мистиф едва слышно. — Ради нашего блага, я надеюсь, что женщины были единственными очевидцами этого.

— Там были его приспешники, как ты и предсказывал. Они чуть не убили меня. Но я им врезал хорошенько.

— Плохие новости.

— Почему? Если мне суждено пролить кровь, то пусть и Он прольет ее хотя бы немного.

— Хапексамендиос не может пролить кровь.

— Все проливают кровь, Пай. Даже Бог. Может быть, Бог в особенности. А иначе чего бы ему прятаться?

Пока он говорил, колокольчики зазвучали снова, на этот раз ближе, чем когда бы то ни было, и, взглянув через плечо Миляги, Пай сказал:

— Наверное, она дожидалась, пока ты не произнесешь эту маленькую ересь.

Миляга повернулся и увидел, что женщина, которая манила их, стоит, наполовину скрытая тенью, в самом конце святилища. Лед, до сих пор облеплявший ее тело, не растаял, что наводило на мысль о том, что ее плоть, как и стены, имеет температуру ниже нуля. На волосы ее намерзли куски льда, и, когда она слегка двигала головой, как она сделала это только что, они ударялись друг о друга, звеня, как крошечные колокольчики.

— Я освободил вас из льда, — сказал Миляга, шагнув мимо Пая ей навстречу. Женщина ничего не ответила. — Вы понимаете меня? — продолжал Миляга. — Вы выведете нас отсюда? Нам нужно найти путь через горы.

Женщина сделала шаг назад, укрывшись в темноте.

— Не бойтесь меня, — сказал Миляга. — Пай! Да помоги же ты мне.

— Как?

— Может быть, она не понимает по-английски.

— Она понимает тебя прекрасно.

— Ну поговори с ней, пожалуйста, — сказал Миляга.

Пай послушно заговорил на языке, который Миляга никогда не слышал раньше. Его музыкальность действовала успокаивающе и ободряюще, хотя слова и не были понятны. Но, похоже, ни смысл, ни музыка не произвели на женщину никакого впечатления. Она продолжала удаляться в темноту. Миляга осторожно следовал за ней, опасаясь испугать ее, но еще больше опасаясь совсем потерять ее из вида. Его вклад в убеждения Пая свелся к примитивнейшему вымогательству:

— Услуга за услугу, — сказал он.

Пай был прав, она действительно все понимала. Несмотря на то, что тень скрывала ее, он увидел, как на ее сомкнутых губах играет едва заметная улыбка. Разрази ее гром, — подумал он, — почему она не отвечает ему? Колокольчики, однако, по-прежнему звенели в ее волосах, и он продолжал идти за ними, даже когда тени сгустились настолько, что она фактически затерялась среди них. Он оглянулся на мистифа, который к настоящему моменту отказался от каких бы то ни было попыток вступить с этой женщиной в диалог и вместо нее обратился к Миляге:

— Не ходи дальше, — сказал он.

Хотя от него до мистифа было не более пятидесяти ярдов, голос Пая звучал неестественно далеко, словно пространство между ними подчинялось своим, особым законам.

— Я здесь. Ты видишь меня? — крикнул он в ответ и, обрадовавшись ответу мистифа, что тот по-прежнему его видит, вновь вперил свой взгляд в темноту. Женщина исчезла. Проклиная все на свете, он бросился к тому месту, где она стояла, когда он видел ее в последний раз, и чувство, что перед ним какое-то особое место, усилилось. Темнота словно занервничала, как неудачливый лжец, пытающийся отвязаться от него пожатием плеч. Но он не отставал. Чем большая дрожь сотрясала темноту, тем больше ему не терпелось узнать, что она скрывает. Хотя он и полностью лишился зрения, он не был слеп к тому риску, которому он себя подвергал. Несколько минут назад он говорил Паю, что все на свете уязвимо. Но никто, даже Незримый, не может отворить кровь темноте. Если она сомкнется вокруг него, он может веками впиваться в нее когтями и не оставить ни одной отметины на ее бесплотной спине. Он услышал, как сзади его позвал Пай:

— Где ты там, черт возьми?

Он увидел, как мистиф движется за ним во мраке.

— Не ходи дальше, — сказал он ему.

— Почему?

— Мне может потребоваться маяк, когда я буду искать дорогу назад.

— Возвращайся, и все.

— Только после того, как я найду ее, — сказал Миляга и двинулся вперед с вытянутыми руками.

Пол под ним был очень скользким, и он был вынужден идти с крайней осторожностью. Но без женщины, которая проведет их через горы, этот лабиринт может оказаться таким же фатальным, как и снега, от которых им удалось спастись. Он должен найти ее.

— Ты еще слышишь меня? — крикнул он назад Паю.

Голос, ответивший ему, был таким же призрачным, как если бы он разговаривал с человеком из другой страны по плохо работающей телефонной линии.

— Продолжай говорить, — крикнул он.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Что угодно. Спой песню.

— Мне медведь на ухо наступил.

— Тогда расскажи что-нибудь о еде.

— Хорошо, — сказал Пай. — Я уже рассказывал тебе об угичи и ее животе, полном икры…

— Это самое отвратительное из того, что мне приходилось слышать за всю свою жизнь, — ответил Миляга.

— Тебе понравится, когда ты попробуешь.

— …как говорила актриса епископу.

До него донесся приглушенный смех Пая. Потом мистиф сказал:

— Ты ведь ненавидел меня почти так же, как рыбу. Но я сумел обратить тебя.

— Я тебя никогда не ненавидел.

— В Нью-Йорке ненавидел, да еще как.

— Даже тогда. Просто я был в недоумении. Мне раньше никогда не приходилось спать с мистифом.

— Ну и как, тебе понравилось?

— Лучше, чем рыба, но не сравнить с шоколадом.

— Что ты сказал?

— Я говорю…

— Миляга? Я тебя почти не слышу.

— Я здесь, — заорал он в ответ во весь голос. — Когда-нибудь я хочу еще раз попробовать, Пай.

— Попробовать что?

— Переспать с тобой.

— Я должен подумать об этом.

— А чего ты хочешь? Предложения выйти замуж?

— Что ж, возможно, это поможет.

— Отлично! — крикнул Миляга. — Так выходи за меня замуж!

Позади него воцарилось молчание. Он остановился и обернулся. Силуэт Пая был расплывчатой тенью на фоне далекого света святилища.

— Ты слышишь меня? — завопил Миляга.

— Я думаю.

Миляга рассмеялся, несмотря на ту тревогу, которую будила в нем темнота.

— Ты не можешь раздумывать вечно, Пай, — крикнул он. — Мне нужен ответ через… — Он остановился, как только его вытянутые вперед пальцы прикоснулись к чему-то твердому и обледенелому. — О, дерьмо!

— В чем дело?

— Здесь трахнутый тупик! — сказал он, вплотную приблизившись к встреченной поверхности и ощущая ладонями лед. — Самая настоящая стена.

Но это было не все. Подозрение о том, что с этим местом не все так просто, стало сильнее, чем когда бы то ни было. Что-то скрывалось по другую сторону этой стены — если бы он только мог проникнуть туда.

— Возвращайся… — донеслась до него мольба Пая.

— Не сейчас, — сказал он самому себе, зная, что слова его не достигнут ушей мистифа. Он поднес руку ко рту и зажал в кулаке дыхание.

— Ты слышишь меня, Миляга? — звал его Пай.

Не отвечая, он ударил пневмой о стену — в этом у него был уже большой опыт. Звук удара был поглощен мраком, но освобожденная им сила вызвала ледяной град с потолка. Еще не смолкло эхо, а он уже нанес второй удар, потом третий, и с каждым разом все новые раны открывались у него на руке, добавляя кровь и ярости его ударов. Возможно, это усиливало их. Если уж его дыхание и слюна были способны на такое, то какими же силами должна была обладать его кровь или сперма?

Остановившись, чтобы вновь набрать воздуха в легкие, он услышал крики мистифа и, обернувшись, увидел, как тот приближается к нему через бушующее море теней. Не только стена и потолок над ней сотрясались от его ударов: сам воздух был в смятении, и силуэт Пая раскалывался на фрагменты. Когда он попытался сфокусировать взгляд на Пае, чтобы остановить это дрожание, большое ледяное копье упало в пространстве между ними и разлетелось на куски. Он успел закрыть лицо руками, защищаясь от осколков, но их удар отбросил его к стене.

— Ты здесь все обрушишь! — услышал он вопль Пая сквозь грохот новых падающих копий.

— Слишком поздно останавливаться на полпути! — крикнул Миляга в ответ. — Сюда, Пай!

Не потеряв своей проворности даже в этой смертельно опасной ситуации, увертываясь от льда, мистиф двинулся на голос Миляги. Не дожидаясь, пока он окажется рядом с ним он снова принялся за штурм стены, прекрасно понимая, что если она не капитулирует достаточно скоро, то они будут похоронены на этом самом месте. Схватив еще одно дыхание, он ударил его о стену, и на этот раз тени не сумели поглотить звук. Он расколол воздух, словно удар громового колокола. Ударная волна опрокинула бы его на пол, если бы руки мистифа не поддержали его.

— Это перевалочный пункт! — крикнул он.

— Что это значит?

— Теперь нужно два дыхания, — раздалось в ответ. — Мое и твое, в одной руке. Понимаешь?

— Да.

Он не видел мистифа, но почувствовал, как тот поднимает его руку к своему рту.

— На счет три, — сказал Пай. — Раз.

Миляга вдохнул полную грудь взбесившегося воздуха.

— Два.

Еще один вдох, даже более глубокий.

— Три!

Он выдохнул в руку, смешав свое дыхание с дыханием Пая. Человеческая плоть не была создана для того, чтобы управлять такой силой. Не окажись рядом Пая, который поддерживал его плечо и запястье, сила вырвалась бы из ладони и унесла с собой его руку. Но они синхронно двинулись вперед, и он успел разжать руку за мгновение до того, как она ударилась о стену.

Сверху раздался еще более чудовищный грохот, чем в предыдущий раз, но спустя несколько мгновений он потонул в шуме разрушений, которые они вызвали впереди себя. Если бы им было куда отступать, они, без сомнения, сделали бы это, но с крыши обрушивалась целая канонада из сталактитов, и все, что они могли сделать, — это попытаться защитить головы и стоять на месте, пока стена бомбардировала их камнями в наказание за совершенное преступление. Когда стена рухнула, лавина камней сбила их на колени. Казалось, хаос продолжался уже несколько минут. Земля дрожала так неистово, что они были сброшены еще ниже, на этот раз — на лица. Потом постепенно конвульсии прекратились. Град камней и осколков льда превратился в мелкий дождик, а потом прекратился совсем, и волшебный порыв окутал теплым ветром их лица.

Они подняли головы. Вокруг царил мрак, но на ледяных кинжалах играли яркие блики, и источник этого света располагался где-то впереди. Мистиф первым поднялся на ноги и помог встать Миляге.

— Перевалочный пункт, — сказал он снова.

Он обнял Милягу за плечи, и вместе они направились навстречу манящей их темноте. Несмотря на то, что мрак еще не рассеялся, они смутно различали стену. Несмотря на масштабы катастрофы, трещина, которую они проделали, едва ли превышала высотой человеческий рост. С другой стороны стены видимость также была затруднена, но с каждым шагом они становились ближе к свету. Идя по мягкому песку, который был того же цвета, что и туман вокруг них, они вновь услышали ледяные колокольчики и обернулись, ожидая увидеть идущую за ними женщину. Но туман уже окутал трещину и расположенное за ней святилище, и когда колокольчики стихли спустя несколько мгновений, они утратили всякое ощущение направления.

— Мы в Третьем Доминионе, — сказал Пай.

— Не будет больше гор? И снега?

— Нет, если только, конечно, ты не пожелаешь вернуться и попрощаться с ними.

Миляга всматривался в туман.

— Это единственный выход из Четвертого Доминиона?

— Господи, конечно, нет, — сказал Пай. — Если бы мы продолжали идти своим живописным маршрутом, у нас был бы выбор из сотен мест перехода. Здесь, наверное, был их секретный путь, до того как он не был замурован льдом.

Стало светлее, и Миляга смог разглядеть лицо мистифа. Оно было растянуто в широкой улыбке.

— Ты неплохо поработал, — сказал Пай. — А я было подумал, что ты совсем сдвинулся.

— Наверное, так оно отчасти и было, — ответил Миляга. — Во мне проснулся зуд разрушения. Хапексамендиос бы мной гордился. — Он остановился, чтобы немного передохнуть. — Я надеюсь, в Третьем Доминионе не один туман?

— Поверь мне, здесь их масса. По этому Доминиону я тосковал больше всего, когда жил в Пятом. Он полон света и плодородия. Мы отдохнем, подкормимся и снова обретем силы. Может быть, отправимся в Л'Имби, повидать моего друга Скопика. Мы заслужили право отдохнуть несколько дней, прежде чем отправиться во Второй Доминион и ступить на Постный Путь.

— Он приведет нас в Изорддеррекс?

— Ну разумеется, — сказал Пай, понуждая Милягу снова отправиться в путь. — Постный Путь — это самая длинная дорога в Имаджике. Она, наверное, длиной в две Америки или даже больше.

— Карта! — воскликнул Миляга. — Я должен начать составлять карту.

Туман начал редеть, и из сумрака показались растения — первая зелень, которую они видели после предгорий Джокалайлау. Растительность становилась все более пышной и пахучей, обещая скорое появление солнца, и они ускорили шаги.

— Знаешь, Миляга, — сказал Пай спустя некоторое время. — Я согласен.

— Согласен на что? — спросил Миляга.

Сквозь клочья тумана они уже различали теплый новый мир, ожидавший их.

— Ты ведь сделал мне предложение, друг мой, разве ты не помнишь?

— Но я не слышал твоего согласия.

— Ну так я соглашаюсь, — ответил мистиф, окидывая взором открывшийся перед ними зеленеющий пейзаж. — Раз уж у нас нет важных дел в этом Доминионе, то по крайней мере нужно пожениться!

Глава 24

1

В тот год весна пришла в Англию рано. К концу февраля уже начались ясные деньки, а к середине марта было уже так тепло, что распустились апрельские и майские цветы. Ученые светила высказывали мнение, что, если вновь не наступят холода, которые убьют цветы и заморозят птенчиков в их гнездах, к маю природу захлестнет волна новой жизни, когда родители отправят своих птенцов в самостоятельный полет и примутся высиживать новое потомство, которое появится уже к июню. Более пессимистичные души предрекали засуху, но их репутация предсказателей была слегка подмочена, когда в начале марта хляби небесные разверзлись над островом.

Когда — в первый день дождей — Юдит оглянулась на недели, прошедшие с тех пор, как она оставила Поместье Годольфинов в обществе Оскара и Дауда, они показались ей очень насыщенными, но подробности событий, которые заполняли это время, в лучшем случае были отрывочными. Ее с самого начала пригласили жить в доме и позволили ей выходить и возвращаться, когда ей захочется, а хотелось ей этого не так уж часто. Ощущение того, что она наконец нашла свое место, охватившее в тот момент, когда она впервые увидела Оскара, с тех пор не потускнело, но она еще не открыла его подлинный источник. Разумеется, он был щедрым хозяином, но ей угождали многие мужчины, однако ни к одному из них она не чувствовала такой привязанности. Чувство это не было взаимным, во всяком случае такое впечатление сложилось у нее, а это также было для нее новым переживанием. В манере поведения Оскара была некоторая сдержанность, приводившая к тому, что разговоры их носили официальный характер, и это только усиливало ее чувства к нему. Когда они оставались наедине, она чувствовала себя его давно утраченной возлюбленной, которая волшебным образом вновь оказалась с ним, так что оба они достаточно хорошо знают друг друга, чтобы сделать излишним открытое выражение любви и нежности. Когда же она была вместе с ним на людях — в театре, на обеде или с друзьями, — она почти все время молчала и была довольна таким положением дел. Что также было для нее внове. Она привыкла быть разговорчивой, высказывать свои мнения по любому предмету, независимо от того, хотели окружающие их выслушивать или нет. Но теперь она не чувствовала в себе желания говорить. Она прислушивалась к чужим разговорам (политика, финансы, светские сплетни), как к диалогу в пьесе. Это ее совсем не угнетало. Ее вообще ничего не угнетало, она ощущала лишь удовольствие от того, что была там, где хотела быть. А раз уж простое пребывание вместе с ним доставляло ей такую радость, то не было никакого смысла гнаться за чем-то большим.

Годольфин часто бывал занят, и хотя каждый день они проводили какое-то время вместе, все же чаще она оказывалась одна. Когда это происходило, ее охватывала вялость, резко контрастировавшая с тем смятением, которое владело ею до того, как она оказалась с ним. Собственно говоря, она вообще пыталась изгнать мысли о том времени из своей памяти, и лишь когда она возвращалась в свою квартиру, чтобы забрать кое-какие вещи или счета (по распоряжению Оскара Дауд оплатил их), она вспоминала о друзьях, с которыми она в настоящий момент была не склонна поддерживать отношения. На автоответчике было для нее несколько посланий — от Клейна, конечно, и от полудюжины других. Позже появились даже письма (в некоторых из них содержались обеспокоенные вопросы о ее здоровье) и засунутые под дверь записки, в которых ее просили о том, чтобы она как-то объявилась. На просьбу Клема она откликнулась, чувствуя свою вину за то, что ни разу не говорила с ним после похорон. Они пообедали рядом с его конторами в Мерилебоуне, и она сообщила ему, что встретила одного человека и временно поселилась у него. Ну, конечно же, Клем проявил любопытство. Кто этот счастливчик? Он его знает? Как сексуальные отношения — восхитительны или только прекрасны? И любовь ли это? Больше всего его интересовал именно последний вопрос. Она постаралась как можно лучше ответить на все вопросы: назвала имя, описала его, объяснила, что они не спят друг с другом, хотя мысль об этом и посещала ее несколько раз, а что касается любви, то еще слишком рано о чем-нибудь говорить. Она прекрасно знала Клема и могла быть уверена в том, что этот отчет станет публичным достоянием в следующие двадцать четыре часа, но она против этого ничего не имела. Во всяком случае, этими рассказами она успокоит страхи своих друзей за свое здоровье.

— И когда же у нас появится возможность встретиться с этим образцом добродетели? — спросил у нее Клем перед расставанием.

— Со временем… — сказала она.

— Он, безусловно, оказал на тебя сильное влияние, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты стала такой — не могу подобрать точное слово — спокойной, что ли? Никогда тебя такой не видел раньше.

— Просто я раньше никогда ничего подобного не чувствовала.

— Ну ладно, только позаботься о том, чтобы мы не потеряли ту Джуди, которую мы все знаем и любим, хорошо? — сказал Клем. — Чрезмерная безмятежность вредит кровообращению. Каждому нужна время от времени приличная встряска.

Значимость этой реплики открылась ей только на следующий вечер, когда, сидя внизу в окружении покоя и тишины и ожидая возвращения Оскара, она поняла, насколько пассивную жизнь она ведет. Это выглядело почти так, как если бы та женщина, которой она была, Юдит — палец в рот не клади, была сброшена, как мертвая кожа, а теперь хрупкая и новая Юдит вступила во время ожидания. Она предположила, что инструкции не заставят себя долго ждать, не может же она прожить всю оставшуюся часть жизни в такой безмятежности. И она знала, от кого ей ожидать этих инструкций, — от человека, чей голос в прихожей заставлял ее сердце биться быстрее и кружил ей голову. От Оскара Годольфина.

Если Оскар был той радостью, которую ей принесли эти недели, то Каттнер Дауд был ее несчастьем. Он обладал достаточной проницательностью, чтобы за очень короткое время убедиться в том, что ее познания относительно Доминионов и их тайн были значительно меньше, нежели предполагал их разговор в Убежище. Так и не став для нее источником желанной информации, он повел себя скрытно, недоверчиво и иногда грубо, хотя последнее никогда не случалось в присутствии Оскара. Напротив, когда они собирались все втроем, он всячески выказывал ей свое нижайшее почтение, ирония которого пропадала даром для Оскара, который настолько привык к подобострастному присутствию Дауда, что едва ли замечал его.

Юдит отвечала недоверчивостью на недоверчивость и несколько раз собиралась поговорить о Дауде с Оскаром. И если она этого не сделала, то причиной тому было то, что она увидела рядом с Убежищем. Дауд расправился с проблемой трупов чуть ли не походя, уничтожив их с мастерством человека, который уже не раз оказывал своему хозяину подобную услугу, и не потребовал никаких похвал за свой труд, во всяком случае в ее присутствии. Если отношения между хозяином и слугой столь тесны, что даже преступное действие — уничтожение убитых существ — рассматривается как незначительная обязанность, то, пожалуй, не стоит пытаться встать между ними. В конце концов именно она вторглась сюда — наивная девчонка, которой почудилось, что она создана для своего хозяина. Она не могла надеяться на то, что Оскар станет прислушиваться к ней так же, как к Дауду, а любая попытка посеять между ними недоверие может с легкостью обернуться против нее. Она хранила молчание, и все шло своим чередом до первого дня дождей.

2

Поход в оперу был запланирован на второе марта, и она провела всю вторую половину дня в неторопливых приготовлениях к вечеру, медля при выборе платья и туфель, купаясь в своей нерешительности. Дауд ушел около двенадцати по поручению Оскара, связанному с каким-то неотложным делом, о котором она сочла благоразумным не осведомляться. В день ее прибытия в дом ей было сказано, что любые вопросы относительно дел Оскара нежелательны, и она никогда не нарушала это правило: содержанки не обладают таким правом. Но сегодня, заметив необычную суетливость Дауда, принимая ванну и одеваясь, она задумалась о том, что же за дело могло быть у Годольфина. Отправился ли он в Изорддеррекс, город, по которому, как она предполагала, разгуливал сейчас Миляга со своим дружком-убийцей? Всего лишь два месяца назад, когда колокола лондонских церквей возвестили наступление Нового года, она поклялась отправиться в Изорддеррекс за ним. Но ее отвлек от этого замысла тот самый человек, чьего общества она искала, чтобы он помог ей привести его в исполнение. Хотя ее мысли снова обратились к этому загадочному городу, она уже не чувствовала прежнего нетерпения. Конечно, она с радостью бы узнала о том, как живется Миляге на его солнечных улицах, и, возможно, с интересом бы выслушала описание его злачных кварталов, но то обстоятельство, что она когда-то дала клятву попасть туда, представлялось ей сейчас едва ли не полным абсурдом. У нее было все, что ей необходимо.

Не только ее любопытство к Доминионам было притуплено ее теперешним довольством — ее интерес к событиям на своей собственной планете также был не слишком горяч. Хотя телевизор постоянно что-то бормотал в углу ее спальни, где она держала его из-за его снотворного действия, она едва ли вообще следила за экраном и пропустила бы дневной выпуск новостей, если бы сообщение, которое она мельком уловила, проходя мимо, не напомнило ей о Чарли.

Сообщалось, что на Хэмстедской Пустоши в неглубокой могиле были найдены три трупа, причем состояние искалеченных тел давало повод предположить, что они стали жертвой какого-то ритуального убийства. Предварительное расследование установило, что покойные были связаны с обществом приверженцев тайного культа и практикующих магов, некоторые из членов которого, в свете других смертей и исчезновений в их рядах, считали, что против них ведется вендетта. В завершение этого сообщения были показаны кадры, как полиция прочесывала кусты и подлесок на Хэмстедской Пустоши под проливным дождем.

Сообщение расстроило ее по двум причинам, каждая из которых была связана с одним из братьев. Первая заключалась в том, что оно напомнило ей о Чарли, как он сидел в своей маленькой душной палате, созерцая Пустошь и размышляя о самоубийстве. Вторая причина была связана с тем, что вендетта может угрожать Оскару, который, как никто другой, был вовлечен в оккультную практику.

Она беспокоилась об этом всю оставшуюся часть дня, и тревога ее усилилась, когда Оскар не вернулся к шести часам. Она переоделась, сняв приготовленную для оперы одежду, и стала ожидать его внизу, распахнув настежь парадную дверь и наблюдая за тем, как дождь хлещет по растущим вокруг крыльца кустам. Он вернулся в шесть сорок в сопровождении Дауда, который, не успев еще переступить порог, объявил, что сегодня визит в оперу отменяется. К его неудовольствию, Годольфин тут же опроверг эту информацию и сказал Юдит, чтобы она готовилась выходить через двадцать минут.

Послушно направившись вверх по лестнице, она услышала, как Дауд сказал:

— Вы помните о том, что Макганн хочет вас увидеть?

— Мы убьем двух зайцев, — ответил Оскар. — Ты достал черный костюм? Нет? Чем же ты занимался целый день? Нет, не рассказывай. Только не на пустой желудок.

Оскару очень шло черное, и она сообщила ему об этом, когда двадцать пять минут спустя он спустился вниз. В ответ на ее комплимент он улыбнулся и слегка поклонился.

— А ты никогда еще не была прекраснее, — сказал он. — Знаешь, у меня нет твоей фотографии. Я хотел бы иметь одну, для бумажника. Мы скажем Дауду, чтобы он все это устроил.

Теперь Дауд сделался заметным благодаря своему отсутствию. Обычно по вечерам он исполнял роль шофера, но сегодня у него, очевидно, были другие дела.

— Мы пропустим первый акт, — сказал Оскар по дороге, — у меня есть одно маленькое дельце в Хайгейте, если ты не будешь против.

— Я не возражаю, — сказала она.

Он похлопал ее по руке.

— Это ненадолго, — сказал он.

Он редко сам садился за руль, и, может быть, поэтому сейчас он вел машину очень сосредоточенно, и, хотя сообщение из выпуска новостей по-прежнему занимало ее мысли, ей не хотелось отвлекать его беседой. Они ехали быстро, виляя по задворкам, стараясь избегать центральных улиц, на которых из-за дождя скопились большие пробки. Когда они остановились, на улице хлестал настоящий ливень.

— Вот мы где, — сказал он, хотя по ветровому стеклу лились такие потоки воды, что она едва ли могла видеть на десять ярдов вперед. — Ты оставайся в тепле. Я скоро вернусь.

Он оставил ее в машине и устремился через двор к неизвестному зданию. Никто не вышел к парадной двери. Она открылась и закрылась за ним автоматически. Только после того, как он исчез и оглушительная барабанная дробь дождя по крыше стала немного тише, она подалась вперед, чтобы через мокрое стекло бросить взгляд на само здание. Несмотря на дождь, она мгновенно узнала Башню из своего сна, вызванного голубым глазом. Без какой бы то ни было команды со стороны ее сознание, ее руки потянулись к дверце и открыли ее. Дыхание ее убыстрилось.

— О нет, нет, — шептали ее губы.

Она вышла из машины навстречу холодным струям дождя и еще более холодному воспоминанию. Она позволила этому месту — и в сущности всему путешествию, которое привело ее сюда, дав ей соприкоснуться по дороге с горем и яростью незнакомых женщин, — соскользнуть в ту сомнительную область сознания, которая располагается между памятью о реальности и памятью о снах. Но вот перед ней стояло это самое здание, точно такое же, до окна, до кирпичика. И если внешний вид его совпадал с тем, что она видела тогда, то стоило ли сомневаться в том, что и внутри все будет точно так же?

Она вспомнила подвальный лабиринт коридоров, вдоль стен которых стояли полки, забитые книгами и манускриптами. Там была стена (любовники трахались, прижимаясь к ней), за которой, доступная только ее глазу, располагалась темница. Скованная женщина лежала там, в темноте, мучительно долгий срок. Она снова мысленно слышала крик пленницы: тот вопль безумия, при звуке которого она вылетела из подземелья и ринулась обратно, к надежной безопасности своего дома и своего тела. «Кричит ли эта женщина и сейчас? — подумала она. — Или она снова впала в то коматозное состояние, из которого ее так немилосердно вывели?» При мысли о том, как ей больно, на глазах у Юдит показались слезы, смешавшиеся с дождем.

— Что ты делаешь?

Оскар вновь появился из Башни и теперь бежал по гравию к ней, укрываясь пиджаком от дождя.

— Моя дорогая, ты замерзнешь до смерти. Садись в машину. Прошу тебя. Садись скорее в машину.

Она повиновалась. Струйки дождя текли по ее шее.

— Прости меня, — сказала она. — Я… я просто не знала, куда ты пошел, вот и все. А потом… не знаю… место показалось мне знакомым.

— Здесь нет ничего интересного, — сказал он. — Ты вся дрожишь. Может, нам лучше отказаться сегодня от оперы?

— А ты не против?

— Ничуточки. Удовольствие нельзя превращать в пытку. Ты промокла и продрогла. А мы не можем рисковать тем, чтобы ты простудилась. Хватит с нас и одного больного…

Она не стала расспрашивать о смысле последних слов — слишком много других мыслей занимало ее голову. Ей захотелось разрыдаться, хотя она и не могла сказать точно — от горя или от радости. Сон, который она давно сочла вздорной фантазией, предстал перед ней во плоти, а та плоть, что сидела рядом с ней, — Годольфин — явно была поглощена чем-то важным. Она чуть было не доверилась его небрежному тону, с которым он обычно говорил о путешествии в Доминионы, словно о поездке на поезде, и о своих экспедициях в Изорддеррекс, как о форме туризма, пока еще недоступной основной массе людей. Но теперь она понимала, что его нарочитая небрежность — это только защитный экран (независимо от того, знает ли он сам об этом или нет), уловка, с помощью которой он скрывает подлинное значение своих занятий. И она начала подозревать, что его неведение (или высокомерие?) вполне может убить его — и это была печальная часть ее раздумий. А в чем же заключалась радость? В том, что она может спасти его, и он полюбит ее в благодарность за это.

Вернувшись домой, они оба отправились переодевать свои парадные одеяния. Когда она вышла из своей комнаты на верхнем этаже, он поджидал ее на лестнице.

— Я подумал, что нам надо поговорить…

Они спустились вниз, в изысканный беспорядок гостиной. В окно хлестал дождь. Он задернул занавески и налил им по рюмке коньяка, чтобы отогнать простуду. Потом он сел напротив нее и сказал:

— Перед нами стоит серьезная проблема.

— Да?

— Нам так много надо сказать друг другу. Во всяком случае… то есть я говорю «нам», но что касается меня самого, то конечно… конечно, мне надо много чего сказать, и разрази меня гром, если я знаю, с чего начать. Я прекрасно понимаю, что я должен представить тебе объяснения о том, что ты видела в Поместье, о Дауде и пустынниках, о том, что я сделал с Чарли. Этот список можно продолжать долго. И я попытался, я действительно попытался найти способ, как тебе все это объяснить. Я и сам не уверен в тем, как все было на самом деле. Память часто шутит такие шутки… — Она издала согласное мурлыканье. — …В особенности, когда приходиться иметь дело с местами и людьми, которые, казалось бы, принадлежат твоим снам. Или твоим кошмарам.

Он осушил рюмку и потянулся за бутылкой, оставленной им на столике.

— Мне не нравится Дауд, — сказала она внезапно. — И я не доверяю ему.

Он уже начал было наливать вторую рюмку, но после этих слов прервался и посмотрел на нее.

— Проницательное замечание, — сказал он. — Не хочешь ли еще коньяка? — Она протянула ему рюмку, и он наполнил ее до краев. — Я согласен с тобой, — сказал он. — Дауд — очень опасное существо, по целому ряду причин.

— А ты не можешь от него избавиться?

— Боюсь, он слишком много знает. У меня на службе он будет менее опасен, чем если я уволю его.

— Он как-то связан с этими убийствами? Как раз сегодня я видела новости…

Он отмахнулся от ее вопроса.

— Тебе не нужно ничего об этом знать, моя дорогая, — сказал он.

— Но если тебе угрожает опасность…

— Да не угрожает мне никакая опасность. Уж за это-то ты можешь быть спокойна.

— Так ты знаешь все, что с этим связано?

— Да, — сказал он с тяжелым вздохом. — Я знаю кое-что. Знает об этом и Дауд. Собственно говоря, он знает об этой ситуации больше, чем мы с тобой вместе взятые.

Это удивило ее. Интересно, знает ли Дауд о пленнице за стеной, или этот секрет принадлежит ей одной? Если это так, то, пожалуй, будет благоразумнее не делиться ни с кем. Когда у стольких участников этой игры есть информация, которой нет у нее, делиться чем-нибудь — пусть даже с Оскаром — означает ослаблять свою позицию, а может быть, даже подвергать опасности свою жизнь. Какая-то часть ее природы, невосприимчивая к соблазнам роскоши и не испытывающая потребности в любви, осталась в темнице вместе с той женщиной, которую она разбудила. Пусть она будет там, в темноте и безопасности. Все остальное, известное ей, она расскажет.

— Ты не один пересекаешь границу между Доминионами, — сказала она. — Мой друг туда отправился.

— Серьезно? — сказал он. — Кто?

— Его зовут Миляга. Собственно говоря, его настоящее имя — Захария. Чарли знал его немножко.

— Чарли… — Оскар покачал головой, — бедняга Чарли. — Потом он сказал: — Расскажи мне о Миляге.

— Это долгая история, — сказала она. — Когда я оставила Чарли, он решил мне отомстить и нанял кого-то, чтобы убить меня…

Она рассказала Оскару о нью-йоркском покушении и вмешательстве Миляги, потом — о событиях новогодней ночи. Пока она говорила, у нее сложилось отчетливое впечатление, что по крайней мере некоторая часть ее истории была уже известна ему. Это подозрение подтвердилось, когда она закончила описывать, как Миляга покинул этот Доминион.

— Мистиф взял его с собой? — сказал он. — Господи, да это же огромный риск…

— Что такое мистиф? — спросила она.

— Очень редкое существо. Он рождается у племени Эвретемеков раз в поколение. Они пользуются репутацией потрясающих любовников. Насколько я понимаю, их сексуальная принадлежность зависит только от желания партнера.

— Очень похоже на Милягины представления о Рае.

— До тех пор, пока ты знаешь, чего ты хочешь, — сказал Оскар. — А иначе, позволю себе заметить, это может привести к определенным недоразумениям.

Она рассмеялась.

— Уж он-то знает, чего хочет, поверь мне.

— Ты говоришь по опыту?

— По горькому опыту.

— Общаясь с мистифом, он вполне мог, так сказать, откусить больше, чем он в состоянии прожевать. У моего друга в Изорддеррексе, Греховодника, одно время была любовница, которая содержала бордель. У нее было шикарнейшее заведение в Паташоке, и мы с ней прекрасно ладили. Она постоянно предлагала мне стать торговцем живым товаром и привозить ей девочек из Пятого Доминиона, чтобы она могла открыть новое дело в Изорддеррексе. Она утверждала, что мы заработаем целое состояние. Разумеется, ничего конкретного мы так и не предприняли. Но мы оба любили говорить на венерические темы — почему-то люди, когда слышат это слово, всегда думают о болезнях, а не о Венере… — Он замолчал, словно утратив нить истории, а потом вновь заговорил:

— Но как бы то ни было, однажды она рассказала мне, как в ее борделе одно время работал мистиф, что причинило ей кучу хлопот. Ей чуть было не пришлось закрыть свое заведение из-за дурной славы. Ты, наверное, думаешь, что из такого существа получилась бы идеальная шлюха? Но на самом деле очень многие клиенты не хотят видеть, как их желания обретают плоть. — Рассказывая все это, он не отрывал от нее глаз, и улыбка играла у него на губах. — Не могу понять, почему.

— Может быть, они боялись быть теми, кто они есть на самом деле.

— Я так полагаю, ты считаешь это глупым.

— Разумеется. Ты есть, кто ты есть, и никто иной.

— Трудно, наверное, жить в соответствии с такой философией.

— Не труднее, чем пытаться убежать.

— Ну, не знаю. Лично я в последнее время много думал о бегстве. О том, чтобы исчезнуть навсегда.

— Действительно? — спросила она, пытаясь скрыть признаки волнения. — Но почему?

— Слишком много птиц уселось на насесте!

— Но ведь ты остаешься?

— Мной владеют колебания. Англия весной так обворожительна. А летом мне будет не хватать крикета.

— Но ведь в крикет играют повсюду, разве нет?

— Нет, в Изорддеррексе не играют.

— Ты хочешь отправиться туда навсегда?

— Почему бы и нет? Никто не найдет меня, потому что никто никогда даже не узнает, куда я делся.

— Я буду знать.

— Тогда, может быть, мне придется взять тебя с собой, — сказал он, испытующе глядя на нее, словно предложение было сделано со всей серьезностью, и он очень боялся отказа. — Можешь ли ты примириться с этой мыслью? — сказал он. — Я имею в виду, с мыслью о том, чтобы покинуть Пятый Доминион.

— Вполне.

Он выдержал паузу и наконец произнес:

— Я думаю, настало время показать тебе кое-какие из моих сокровищ. — Он поднялся со стула. — Пошли.

Из туманных замечаний Дауда она знала, что в запертой комнате на втором этаже хранится что-то вроде коллекции, но характер ее, когда он наконец отпер дверь и пригласил ее войти, немало удивил ее.

— Все это было собрано в Доминионах, — объяснил Оскар. — И принесено сюда вот этими руками.

Он повел ее по комнате, давая краткие пояснения по поводу некоторых странных предметов и вытаскивая из укромных мест крошечные вещицы, которые она могла бы не заметить. В первую категорию, среди прочих, попали Бостонская Чаша и «Энциклопедия Небесных Знаков» Год Мэйбеллоум, во вторую — браслет из жучков, пойманных в ловушку всей совокупляющейся цепочкой — четырнадцать пар, — пояснил он, — самец входит в самку, а та в свою очередь пожирает самца, оказавшегося перед ней, — круг завершался самой молодой самкой и самым старым самцом, которые, благодаря самоубийственной акробатике последнего, оказались лицом к лицу.

Разумеется, у нее возникла масса вопросов, и ему было приятно играть роль учителя. Но на несколько вопросов ответов у него не нашлось. Как и люди, разграбившие империю, потомком которых он являлся, он собирал свою коллекцию с постоянством, вкусом и невежеством, которые не уступали друг другу. И все же, когда он говорил об артефактах, даже о тех, назначение которых было ему неведомо, интонация его обретала трогательную страстность.

— Ты ведь подарил несколько предметов Чарли, не так ли? — спросила она.

— Было дело. Ты видела их?

— Да, видела, — ответила она. Коньяк тянул ее за язык, побуждая рассказать сон голубого глаза, но она поборола искушение.

— Если бы все повернулось иначе, — сказал Оскар, — то Чарли, а не я мог бы путешествовать по Доминионам. Должен же я был показать ему хоть что-то.

— Частицу чуда, — процитировала она.

— Правильно. Но я уверен, что он испытывал к ним противоречивые чувства.

— Чарли был Чарли.

— Верно, верно. Он был слишком англичанином. Он никогда не отваживался дать волю своим чувствам, разве что когда ты была замешана. И кто может упрекнуть его за это?

Она подняла взгляд от безделушки, которую изучала, и обнаружила, что также является объектом самого пристального изучения со стороны Оскара, выражение лица которого не отличалось двусмысленностью.

— Это семейная проблема, — сказал он. — Когда замешаны… сердечные дела.

После этого признания на лице его появилось выражение неудобства, и он поднес руку к груди.

— Я оставлю тебя здесь ненадолго, — сказал он. — Походи, посмотри. Ковров-самолетов здесь нет.

— Хорошо.

— Ты запрешь за собой дверь?

— Конечно.

Она смотрела ему вслед, не зная, чем удержать его, но чувствуя себя одинокой и покинутой. Она слышала, как он прошел в свою спальню (которая была на том же этаже, через холл) и закрыл за собой дверь. Потом она вновь принялась за изучение сокровищ на полках. Она хотела прикасаться и ощущать прикосновение чего-то более теплого, нежели эти реликвии. После недолгого колебания она оставила сокровища в темноте и заперла за собой дверь. Пойду верну ему ключ, решила она. Если его комплименты были не простой лестью — если у него на уме был секс, — то она скоро об этом узнает. А если он отвергнет ее, то во всяком случае будет положен конец этой пытке сомнениями.

Она постучала в дверь спальни. Ответа не последовало. Однако из-под двери выбивалась полоска света, и она постучала снова. Потом повернула ручку и, нежно произнося его имя, вошла. Рядом с кроватью горела лампа, освещавшая фамильный портрет, висевший над ней. Суровый желтоватый индивидуум смотрел из своего позолоченного окна на пустую постель. Услышав звук льющейся воды в прилегающей ванной комнате, Юдит направилась через спальню, подмечая по дороге множество деталей этой самой личной комнаты. Великолепие подушек и постельного белья, графин и стакан на столике у кровати, пепельницу, стоящую на небольшой кипе потрепанных книг в бумажной обложке. Не объявляя о своем приходе, она распахнула дверь. Оскар сидел на краю ванны, в трусах, протирая фланелью частично залеченную рану у себя в боку. Покрасневшая вода стекала струйками по волосатой выпуклости его живота. Она не стала пытаться как-то оправдать свое присутствие здесь, да он и не требовал этого. Он просто сказал:

— Чарли сделал это.

— Ты должен пойти к доктору.

— Я не доверяю докторам. Кроме того, рана заживает. — Он бросил кусок фланели в раковину. — Ты всегда входишь в ванные комнаты не постучавшись? — спросил он. — А ведь ты могла наткнуться на что-нибудь еще менее…

— Венерическое? — сказала она.

— Не смейся надо мной, — ответил он. — Я знаю, из меня никудышный соблазнитель. Это оттого, что мне годами приходилось покупать женское общество.

— Ты будешь себя лучше чувствовать, если купишь меня? — сказала она.

— Господи, — ответил он испуганно. — За кого ты меня принимаешь?

— За любовника, — ответила она просто. — Моего любовника!

— Интересно, ты вообще понимаешь, что говоришь?

— То, что я не понимаю, я сумею понять, — сказала она. — Я пряталась от самой себя, Оскар. Гнала все мысли из своей головы, чтобы ничего не чувствовать. Но я чувствую, и чувствую очень многое. И я хочу, чтобы ты об этом знал.

— Я знаю, — подтвердил он. — Я знаю даже больше, чем ты можешь себе представить. И это пугает меня, Юдит.

— Здесь нечего бояться, — сказала она, удивленная тем, что именно ей приходится произносить эти ободряющие слова, в то время как он старше ее и, судя по всему, сильнее и мудрее. Она протянула руку и приложила ладонь к его массивной груди. Он наклонил голову, чтобы поцеловать ее. Рот его был закрыт до тех пор, пока не встретился с ее жарко раскрытыми губами. Одной рукой он обнял ее за талию, другой — прикоснулся к ее груди. С ее поглощенных поцелуем губ сорвался невнятный шепот удовольствия. Потом его рука двинулась вниз, по ее животу, вдоль паха, потом — забралась ей под юбку и продолжила свое путешествие. Его пальцы ощутили ее влагу, которая оросила ее лоно еще тогда, когда она переступила порог сокровищницы, и рука его скользнула в горячие глубины ее нижнего белья, прижимаясь ладонью к вершине ее святилища, в то время как средний палец устремился в направлении фундамента, осторожно поглаживая его складки.

— В постель, — сказала она.

Он не разжал своих объятий, и они неуклюже вышли из ванной. Он вел ее спиной вперед, и наконец ее бедра прикоснулись к краю кровати. Там она села и стала медленно стаскивать с него испачканные кровью трусы, покрывая поцелуями живот. С неожиданной застенчивостью он попытался остановить ее, но она продолжала свое занятие до тех пор, пока не появился его член. Зрелище было прелюбопытное. Он пока лишь слегка налился кровью и был лишен крайней плоти, что придавало ему неестественно головастый вид. Его карминово-красная головка выглядела даже более яркой, чем рана в боку у его владельца. Ствол был значительно тоньше и бледнее. Он был весь опутан венами, несущими кровь к увенчивающей его короне. Если его застенчивость была вызвана этой диспропорцией, то это он зря, и чтобы доказать, как приятно ей открывшееся зрелище, она обхватила губами головку. Его рука, пытавшаяся помешать ей, куда-то исчезла. Она услышала над собой тихий стон, подняла взгляд и увидела, что он смотрит на нее с чем-то очень похожим на благоговейный ужас. Проведя пальцами по мошонке и стволу, она подняла диковинный член ко рту и втянула его внутрь. Потом она высвободила руки и стала расстегивать блузку. Но не успел еще член как следует набухнуть у нее во рту, как он протестующе забормотал, извлек на свет божий свой орган и снова натянул трусы.

— Зачем ты делаешь это? — сказал он.

— Мне это нравится.

Она увидела, что он по-настоящему взволнован. В новом припадке стыдливости он попытался спрятать выступающий из трусов член и замотал головой.

— Зачем? — сказал он. — Ведь ты знаешь, что ты не должна этого делать.

— Я знаю.

— Так в чем же дело? — сказал он с искренним удивлением в голосе. — Я не хочу тебя использовать.

— Я бы и не позволила тебе это сделать.

— Может быть, ты просто не заметила бы.

Это замечание взбесило ее. В ней поднялась ярость, которой она давно в себе не чувствовала. Она встала.

— Я знаю, чего я хочу, — сказала она. — Но я не собираюсь умолять об этом на коленях.

— Да нет, я не то имел в виду.

— А что ты имел в виду?

— Что я тоже тебя хочу.

— Ну так сделай же что-нибудь, — сказала она.

Он, похоже, подумал, что она вновь впадает в ярость, и шагнул к ней, произнося ее имя. Голос его звучал едва ли не страдальчески от переполнявших его чувств.

— Я хочу раздеть тебя, — сказал он. — Ты не против?

— Нет.

— Я не хочу, чтобы ты делала что-нибудь…

— Хорошо, я не буду.

— Просто лежи и все.

Так она и сделала. Он выключил свет в ванной, а потом подошел к краю кровати и посмотрел на нее. Его огромная тень на потолке, которую отбрасывала лампа, подчеркивала размеры его тела.

До этого момента ей не приходилось сталкиваться с переходом количества в качество, но его полнота, говорившая о всевозможных излишествах, казалась ей чрезвычайно привлекательной. Перед ней был человек, который отказался быть рабом одного мира, одного восприятия, но который сейчас стоял перед ней на коленях, не скрывая своей зачарованности ею.

С утонченной нежностью он стал раздевать ее. Ей приходилось встречать фетишистов — людей, для которых она была не живым человеком, а вешалкой для какого-нибудь предмета, на который они молились. Но если в голове у этого мужчины и был такой предмет, то им было ее тело, которое он начал раздевать, в том порядке и таким образом, которые, очевидно, подчинялись какой-то лихорадочной логике. Первым делом он снял с нее трусы. Потом он дорасстегнул ей блузку, но не стал снимать ее. Потом он высвободил груди из лифчика, но вместо того чтобы ласкать их, он переключил внимание на ее туфли: он снял их и поставил рядом с кроватью, а вслед за этим откинул ее юбку, чтобы насладиться зрелищем ее святилища. Здесь взор его замер, а пальцы начали подбираться вверх по ее бедру и складкам ее паха, а потом вернулись назад. Ни разу за все это время он не посмотрел ей в глаза. Она, однако, на него смотрела, наслаждаясь рвением и поклонением, которые отражались на его лице. Наконец он вознаградил себя за старания поцелуями. Сначала он целовал ее ступни, от которых стал продвигаться выше, к коленям, потом к животу, потом настала очередь груди, и в конце концов он вернулся к ее бедрам и устремился к месту, которое до этого момента оставалось неприкосновенным. Она была готова к удовольствию, и он подарил ей его. Пока его огромная рука ласкала ее груди, его упругий язык раскрыл влажные глубины ее святилища. Она закрыла глаза, ощущая каждую капельку влаги, оросившую ее губы и бедра. Когда он оторвался от своего занятия, для того чтобы окончательно раздеть ее — сначала юбку, потом блузку и лифчик — лицо ее горело, а дыхание участилось. Он бросил одежду на пол и встал перед ней, потом согнул в коленях ее ноги и развел их в разные стороны, наслаждаясь открывшимся зрелищем и не позволяя ей укрыться от его взгляда.

— Трахни себя пальцем, — сказал он, продолжая удерживать ее в таком положении.

Она положила руки между ног и устроила для него спектакль. Он хорошо облизал ее, но ее пальцы проникали глубже чем его язык, подготавливая святилище для диковины. Он жадно поглощал открывшееся зрелище, несколько раз переводя взгляд на ее лицо и вновь возвращаясь к спектаклю у него под носом. Все следы его колебаний исчезли. Он возбуждал ее своим восхищением, называл ее разными сладкими именами, а натянутая изнутри ткань его трусов служила доказательством (можно подумать, ей нужны были какие-нибудь доказательства!) его собственного возбуждения. Она стала приподнимать бедра с постели, навстречу своим пальцам, а он крепче обхватил ее колени и еще шире раздвинул ее. Поднеся правую руку ко рту, он облизал свой средний палец и нежно стал гладить им выступ, украшающий вход в ее другое отверстие.

— Не пососешь ли ты меня сейчас? — спросил он. — Совсем немного.

— Покажи мне его, — сказала она.

Он отступил от нее на шаг и снял трусы. Диковина мощно вздымалась ввысь и полыхала, словно факел. Она села и обхватила ее губами, одной рукой сжимая ее пульсирующий корень, а другой продолжая играть со своим клитором. Ей никогда не удавалось угадать момент, когда молоко вскипало, так что она решила вынуть член изо рта, чтобы охладить его ненадолго, подняв при этом взгляд на Оскара. Однако, то ли процедура извлечения, то ли ее взгляд привели к тому, что чаша наслаждения переполнилась.

— Черт! — крикнул он. — Черт! — Он попятился от нее, поднося руку к паху, чтобы зажать диковину в стальные тиски.

Сначала могло показаться, что ему это удалось, так как только две капельки выдавились из его головки. Но потом шлюзы его внезапно распахнулись, и сперма хлынула в необычайном изобилии. Он застонал, как она предположила — не только от удовольствия, но и от досады на себя, и, после того как он опорожнил весь свой запас на пол, это предположение подтвердилось.

— Прости меня… — сказал он. — Прости меня…

— Не говори ерунды. — Она встала и поцеловала его в губы. Он, однако, продолжал бормотать свои извинения.

— Я так давно этим не занимался, — сказал он. — Как подросток.

Она молчала, зная, что любая ее реплика только вызовет новую серию самоупреков. Он выскользнул в ванную за полотенцем. Когда он вернулся, она подбирала с пола свою одежду.

— Ты уходишь? — спросил он.

— Не так далеко — в свою комнату.

— А это обязательно? — сказал он. — Конечно, я понимаю, впечатление я произвел не ахти какое, но… эта кровать достаточно широка для нас обоих. Кроме того, я не храплю.

— Кровать просто гигантская.

— Так… ты останешься? — сказал он.

— Я не против.

Он обворожительно улыбнулся ей.

— Это великая честь для меня, — сказал он. — Прости, я на секунду.

Он снова включил свет в ванной и исчез внутри, закрыв за собой дверь, оставив ее лежать на спине на кровати и размышлять над тем, как повернулись события. Сама странность их казалась уместной. В конце концов, все началось с ошибки в выборе возлюбленного; любовь превратилась в убийство. И вот — новая неувязка. Она лежит в постели мужчины, тело которого едва ли можно назвать красивым, но она мечтает быть раздавленной его весом; чьи руки оказались способными на братоубийство, но будили в ней такую страсть, которую раньше ей не доводилось испытывать; который прошел больше миров, чем поэт, употребляющий опиум, но не мог говорить о любви без запинок; который был титаном, и все-таки боялся. Она устроила себе гнездо среди его пуховых подушек и стала ждать, когда он вернется и расскажет ей о том, как он ее любит. Он вернулся спустя довольно продолжительный срок и скользнул под одеяло рядом с ней. Ее ожидания сбылись, и он действительно сказал ей, что любит ее, но только после того, как он выключил свет, и она уже не могла видеть выражения его глаз.

* * *

Она спала крепко, а когда проснулась, то это было похоже на сон — темно и приятно, первое — потому что занавески были задернуты, и в щели между ними она могла видеть, что на небе до сих пор еще была ночь, а второе — потому что позади нее был Оскар, и Оскар был внутри ее. Одна из его рук ласкала ей грудь, а другая — поднимала вверх ее ногу, чтобы ему легче было направить в нее свои удары. Он вошел в нее с мастерством и осторожностью. Мало того, что он не разбудил ее до того, как оказался внутри, он еще и выбрал ее девственный проход, от которого — предложи он ей это, когда она бодрствовала, она бы постаралась отвлечь его внимание, опасаясь неприятных ощущений. Но неприятных ощущений не было, хотя то, что она чувствовала, не было похоже ни на что испытанное раньше. Он целовал ее в шею и в лопатки, едва притрагиваясь к ней губами, словно не зная о том, что она уже проснулась. Она вздохнула, чтобы вывести его из этого заблуждения. Его удары замедлились и прекратились, но она прижалась к нему ягодицами, встретив его очередной удар и удовлетворив его любопытство по поводу того, как глубоко в нее он может проникнуть. Как выяснилось, никаких пределов не существует. Она была рада принять его полностью. Поймав его руку у себя на груди, она заставила ее заниматься более тяжелой работой. Сама же она нащупала место соединения. Перед тем как войти в нее, он предусмотрительно надел кондом, что, в сочетании с тем обстоятельством, что он уже сегодня опорожнил свой запас, делало его практически идеальным любовником, действующим по принципу «медленно, но верно».

Она не стала пользоваться темнотой, чтобы мысленно представить себе другой его образ, более привлекательный. Человек, который вжимался лицом в ее волосы и кусал ее за плечо, не был — подобно мистифу, о котором он рассказывал, — воплощением воображаемых идеалов. Это был Оскар Годольфин, с его брюшком, диковиной и всем прочим. Если кто-то и обрел другой образ, то прежде всего она сама. Ей казалось, что она превратилась в узор ощущений: из ее пронзенной сердцевины расходились две линии, идущие через живот к ее соскам, потом они снова пересекались в районе затылка, сплетались друг с другом и превращались в перепутанные спирали под куполом ее черепа. Ее воображение добавило последнюю утонченную деталь, вписав в круг эту фигуру, которая пылала в темноте на внутренней стороне ее закрытых век, словно видение. И тогда ее наслаждение стало совершенным: она казалась себе бесплотным видением в его объятиях и вместе с тем получала все удовольствия плоти. Большее блаженство трудно было себе представить.

Он спросил ее, не могут ли они занять другую позицию, в качестве объяснения пробормотав только одно слово: рана…

Он вышел из нее на несколько мучительных мгновений, чтобы она могла встать на колени, а потом снова заработал своей диковиной. Ритм его внезапно убыстрился, пальцы его ласкали ее клитор, голос его звенел у нее в ушах, — и все это слилось в едином блаженном экстазе. Узор засиял в ее мозгу, охваченный пламенем от начала до конца. Она закричала ему: Да! Да! — и новые просьбы срывались с ее языка, пробуждая его изобретательность. Узор стал ослепляющим; он выжег из нее все мысли о том, где она и кто она, и все воспоминания о прошлых соитиях слились в этой нескончаемой вечности.

Она даже не знала, кончил он или нет, до тех пор, пока не почувствовала, как он выходит из нее, и тогда она протянула руку, чтобы удержать его внутри еще ненадолго. Он повиновался. Она наслаждалась ощущением того, как его член становится мягким внутри нее и потом, наконец, выходит, преодолевая сопротивление ее нежных мускулов, которые с неохотой выпускают своего пленника. Потом он упал на кровать рядом с ней и, нашарив выключатель, включил свет. Он был достаточно мягким, чтобы не причинять боль глазам, но все равно слишком ярким, и она уже хотела было запротестовать, когда увидела, что он прикладывает руку к раненому боку. Во время их акта рана разошлась. Кровь текла из нее в двух направлениях: струйкой по телу по направлению к диковине, которая до сих пор уютно покоилась в кондоме, и вниз — на простыню.

— Все в порядке, — сказал он, когда она сделала движение, чтобы встать. — Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.

— Все равно нужно же как-то остановить кровь, — сказала она.

— Настоящая кровь Годольфинов, — сказал он, поморщившись и усмехнувшись одновременно. Взгляд его с ее лица перешел на портрет над кроватью.

— Она всегда текла рекой, — добавил он.

— У него такой вид, словно он не одобряет нас, — сказала она.

— Напротив, — ответил Оскар. — Я уверен, что он был бы без ума от тебя. Джошуа знал, что такое страсть.

Она снова посмотрела на рану. Кровь сочилась у него между пальцев.

— Может быть, ты все-таки позволишь сделать тебе перевязку? — сказала она. — А то мне станет дурно.

— Для тебя… все, что угодно.

— Есть, чем перевязать?

— У Дауда, наверное, есть бинт, но я не хочу, чтобы он узнал о нас. Во всяком случае, пока. Сохраним нашу маленькую тайну.

— Ты, я, и Джошуа, — сказала она.

— Даже Джошуа не знает, до чего мы докатились, — сказал Оскар без малейшей иронической нотки в голосе. — Для чего, ты думаешь, я выключил свет?

Она пошла в ванную, чтобы отыскать чистое полотенце для перевязки. Пока она занималась этим, он разговаривал с ней через дверь.

— Между прочим, я это серьезно сказал, — сообщил он ей.

— Насчет чего?

— Что я сделаю для тебя все, что угодно. Во всяком случае, все, что будет в моих силах. Я хочу, чтобы ты осталась со мной, Юдит. Я не Адонис и прекрасно об этом знаю. Но я многому научился у Джошуа… я имею в виду страсть. — Она вернулась в комнату навстречу все тем же словам. — Все, что угодно.

— Очень щедро с твоей стороны.

— Отдавать — это всегда удовольствие, — сказал он.

— Я думаю, ты знаешь, что мне доставит удовольствие.

Он покачал головой.

— Я плохо играю в угадайку. Только в крикет. Скажи мне.

Она присела на краешек кровати, осторожно отняла его руку от раны в боку и вытерла кровь у него между пальцами.

— Скажи же, — попросил он ее.

— Очень хорошо, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты взял меня с собой из этого Доминиона. Чтобы ты показал мне Изорддеррекс.

Глава 25

1

Через двадцать два дня после того, как из ледяных пустынь Джокалайлау они оказались в солнечных краях Третьего Доминиона, Пай и Миляга стояли на железнодорожной платформе за пределами крошечного городка Май-Ке в ожидании поезда, который раз в неделю проходил здесь по пути из города Яхмандхаса на северо-востоке в Л'Имби, который находился на юге. Путешествие туда занимало примерно полдня.

Им не терпелось поскорее уехать. Из всех городов и деревень, в которых они побывали за последние три недели, Май-Ке оказался самым негостеприимным. И на то были причины. Это маленькое местечко выдерживало постоянную осаду со стороны двух солнц этого Доминиона, а дожди, которые обеспечивали этому району хороший урожай, никак не напоминали о себе в течение шести последних лет. Луга и поля, на которых должны были ярко зеленеть молодые всходы, были покрыты пылью, а запасы, заготовленные на случай подобного бедствия, в конце концов критически истощились. Надвигалась угроза голода, и жители деревни не были расположены к тому, чтобы развлекать незнакомцев. Предыдущую ночь все население провело на мрачных, запыленных улицах, произнося вслух молитвы. Жителями руководили их духовные лидеры, у которых был вид людей, чья изобретательность подходит к концу. Гомон, такой немузыкальный, что, как заметил Миляга, он наверняка должен был отпугнуть даже самых благосклонных из божеств, не смолкал до рассвета, делая сон абсолютно невозможным. Как следствие этого, утренние разговоры Пая и Миляги отличались некоторой нервозностью.

Они были не единственными путешественниками, ожидавшими поезда. Фермер из Май-Ке пригнал на платформу стадо овец, некоторые из которых были настолько истощены, что было удивительно, как это они еще могут держаться на ногах, а стадо в свою очередь привело за собой огромные стаи местной напасти — насекомого под названием зарзи, обладавшего размахом крыльев стрекозы и тельцем, по толщине и пушистости не уступающим пчеле. В отсутствие чего-нибудь более соблазнительного, оно питалось за счет овец. Однако кровь Миляги подпадала как раз под вышеупомянутую категорию, и, пока он ждал поезда в полуденной жаре, ленивое жужжание зарзи не смолкало в его ушах. Их единственный информатор в Май-Ке, женщина по имени Хэирстоун Бэнти, предсказала им, что поезд прибудет вовремя, но он уже значительно запаздывал, что не придавало веса другой сотне советов, которыми она снабдила их прошлым вечером.

Разя зарзи направо и налево, Миляга покинул тень станционного здания, чтобы посмотреть на железнодорожный путь. Он шел без изгибов и поворотов до самого горизонта и был абсолютно пуст. На путях, в нескольких ярдах от того места, где он стоял, туда и сюда сновали крысы (представители зловредной разновидности, известные под названием могильщиков), собиравшие сухую траву для своих нор. Норы они устраивали между рельсами и гравием, по которому пролегал путь. Строительство вызвало у Миляги новый приступ раздражения.

— Мы застряли здесь навсегда, — сказал он Паю, который сидел на корточках, выцарапывая на платформе острым камнем какие-то знаки. — Хэирстоун просто решила отомстить парочке хупрео.

Он сотни раз слышал, как в их присутствии шептали это слово. Оно могло означать все, что угодно — от экзотически выглядящего незнакомца до омерзительного прокаженного, в зависимости от лица говорящего. Жители Май-Ке умели делать выражение своих лиц чрезвычайно красноречивым, так что, когда они использовали это слово в присутствии Миляги, едва ли оставалось сомнение по поводу того, к какому именно краю шкалы симпатий они склонялись.

— Приедет, — сказал Пай. — В конце концов мы ведь не одни ждем.

За последние несколько минут на платформе появились еще две группы путешественников: семья местных жителей (три поколения было в наличии), которая притащила с собой на станцию все свое имущество; и три женщины в широких платьях, с обритыми головами, покрытыми слоем белой грязи: служительницы Гоетик Кикаранки, ордена, который был столь же презираем в Май-Ке, как какой-нибудь раскормленный хупрео. Миляга немного утешился появлением попутчиков, но путь до сих пор был пуст, а могильщики, которые уж наверняка первыми должны были почувствовать дрожание рельсов, занимались строительством своих нор в прежней безмятежности. Ему очень быстро надоело за ними наблюдать, и он переключил свое внимание на каракули Пая.

— Что ты делаешь?

— Я пытаюсь определить, как долго мы были здесь.

— Два дня в Май-Ке, полтора дня на дороге из Аттабоя…

— Нет-нет, — сказал мистиф. — Я пытаюсь определить, сколько времени прошло в земных днях, начиная с нашего прибытия в Доминионы.

— Мы уже пытались заниматься этим в горах, и у нас ничего не получилось.

— Это потому, что у нас тогда мозги замерзли.

— Ну, и что у тебя выходит?

— Дай мне еще немного времени.

— Время у нас есть, — сказал Миляга, вновь обращая свой взгляд на копошение могильщиков. — У этих пидорасов родятся внуки к тому времени, как появится этот трахнутый поезд.

Мистиф продолжил свои расчеты, а Миляга отправился в относительный комфорт зала ожидания, который, судя по овечьему дерьму на полу, в недалеком прошлом использовался для содержания целых стад. Зарзи последовали за ним, жужжа вокруг его лба. Он вынул из кармана плохо сидевшего на нем пиджака (купленного на деньги, которые они с Паем выиграли в казино Аттабоя) потрепанный экземпляр «Фэнни Хилл» — единственной книги на английском, не считая «Пути паломника», которая попалась ему на глаза в этих краях, — и использовал ее для того, чтобы отгонять насекомых, но затем отказался от этих попыток. Все равно рано или поздно им прискучит это занятие, или же он приобретет иммунитет к их укусам. А что именно случится раньше — до этого ему не было дела.

Он прислонился к изрисованной стене и зевнул. Как ему было скучно! Если бы, когда они впервые прибыли в Ванаэф, Пай предположил, что через несколько недель чудеса Примиренных Доминионов наскучат ему, он бы просто расхохотался над этой мыслью. Зелено-золотое небо над головой и сверкающие вдали шпили Паташоки обещали неисчерпаемое разнообразие приключений. Но уже к тому времени, когда они достигли Беатрикса (теплые воспоминания о котором не до конца были стерты в его памяти картинами его разрушения), он путешествовал как обычный турист в иноземных краях, готовый к неожиданным открытиям, но убежденный в том, что природа мыслящих любопытных двуногих одинакова под любыми небесами. Конечно, за последние несколько дней они много повидали, но ему не встретилось ничего такого, чего он не мог бы вообразить себе, оставшись дома и прилично напившись.

Конечно, их глазам открывались великолепные зрелища. Но были и долгие часы неудобств, скуки и пошлости. Так, например, по дороге в Май-Ке их уговаривали задержаться в какой-то безымянной деревушке, для того чтобы посмотреть на местное празднество — ежегодное утопление осла. Происхождение этого ритуала, как им было сообщено, окутано глубочайшей тайной и скрывается в далекой древности. Они отказались (Миляга не преминул заметить, что это знаменует низшую точку упадка в их путешествии) и отправились в путь в задней части автофургона, водитель которого проинформировал их о том, что этот экипаж служил шести поколениям его семьи для перевозки навоза. Потом он пустился в долгие объяснения по поводу жизненного цикла древнего врага их семьи — зверя под названием пенсану, который одним лишь катышком своего дерьма мог испортить целый фургон навоза и сделать его несъедобным. Они не стали выспрашивать у него, кто именно обедает в этом регионе подобным образом, но еще много дней тщательно изучали содержимое своих тарелок.

Сидя в зале ожидания и катая ногой шарики овечьего дерьма, Миляга мысленно обратился к одной из высших точек их путешествия по Третьему Доминиону. Это был их визит в город Эффатои, который Миляга тут же окрестил Аттабоем.[28] Он был не таким уж большим — размером примерно с Амстердам, и не уступал ему очарованием, — но это был рай для азартных игроков, и он притягивал души, поклонявшиеся его величеству Случаю, со всех концов Доминиона. Если вам закрыли кредит в казино или на арене для петушиных боев, то вы всегда могли отыскать какого-нибудь отчаявшегося беднягу, который готов был поспорить с вами о том, какого цвета окажется у вас моча. Работая на пару с эффективностью, которую, без сомнения, можно было объяснить только телепатическим контактом, Миляга и мистиф заработали себе небольшое состояние — как минимум в восьми валютах, — вполне достаточное, чтобы обеспечить им одежду, еду и билеты на поезд до самого Изорддеррекса. Но не из-за выгоды Миляга чуть было не поддался искушению поселиться в этом городе, а из-за местного деликатеса — пирожного из тонкого теста с начинкой из размоченных в меду семян гибрида между персиком и гранатом, которое он ел перед игрой, чтобы набраться сил, потом во время игры, чтобы успокоить нервы, и после игры, чтобы отпраздновать их победу. И лишь когда Пай убедил его, что такие пирожные продаются повсюду (и даже если и нет, у них теперь достаточно средств, чтобы нанять личного кондитера), Миляга согласился покинуть этот город. Впереди их ожидал Л'Имби.

— Мы должны ехать, — сказал мистиф. — Скопик будет ждать нас…

— Ты это говоришь так, словно он знает, что мы приедем.

— Я всегда желанный гость, — сказал Пай.

— Когда ты в последний раз был в Л'Имби?

— По крайней мере… около двухсот тридцати лет назад.

— Он, наверное, уже давно умер.

— Только не Скопик, — сказал Пай. — Это очень важно чтобы ты увиделся с ним, Миляга. Особенно сейчас, когда перемены носятся в воздухе.

— Раз ты хочешь, мы так и сделаем, — ответил Миляга. — Сколько нам ехать до Л'Имби?

— День, если сядем на поезд.

Именно тогда Миляга впервые услышал о железной дороге, которая соединяла города Яхмандхас и Л'Имби: город печей и город храмов.

— Тебе понравится Л'Имби, — сказал Пай. — Это место создано для размышлений.

Отдохнув и пополнив денежные запасы, они выехали из Аттабоя на следующее утро. Сначала они путешествовали в течение дня вдоль реки Фефер, потом, через Хаппи и Оммотаджив, они попали в провинцию под названием Чед Ло Чед, потом в Город Цветов (в котором никаких цветов не оказалось) и наконец в Май-Ке, зажатый в тиски между нищетой и пуританизмом.

С платформы до Миляги донесся голос Пая:

— Хорошо.

Он с трудом оторвался от прохладной стены и снова шагнул в удушливую жару.

— Поезд? — спросил он.

— Нет. Расчеты. Я закончил их. — Мистиф созерцал нацарапанные перед ним пометки. — Конечно, все это приблизительно, но я полагаю, что ошибка не может быть больше одного или двух дней. Максимум, трех.

— Ну так какое сейчас число?

— Попробуй угадать.

— Март… десятое.

— Мимо, — сказал Пай. — По этим расчетам сейчас семнадцатое мая.

— Невозможно.

— Но это так.

— Весна уже почти кончилась.

— Ты хочешь, чтобы мы снова оказались там? — спросил Пай.

Миляга задумался над этим вопросом и наконец ответил:

— Да не то чтобы очень. Просто мне хочется, чтобы поезда ходили по расписанию.

Он подошел к краю платформы и устремил взгляд на уходящий вдаль путь.

— Никаких признаков, — сказал Пай. — Мы бы быстрее добрались на доки.

— Ты опять…

— Что опять?

— Опять произносишь то, что уже готово сорваться у меня с языка. Ты что, читаешь мои мысли?

— Нет, — сказал Пай, стирая ногой свои записи.

— Так как же тогда мы смогли выиграть такую кучу денег в Аттабое?

— Просто ты все схватываешь на лету, — ответил Пай.

— Только не говори мне, что все произошло само собой, — сказал Миляга. — Я за всю свою жизнь не выиграл ни гроша, и тут вдруг, когда со мной был ты, я не упустил ни единого выигрыша. Это не может быть совпадением. Скажи мне правду.

— Это и есть правда. Ты все схватываешь на лету. Тебя не надо учить. Может быть, только напоминать иногда… — Пай слегка улыбнулся.

— Да, и еще одно… — сказал Миляга, попытавшись поймать одного из особенно назойливых зарзи. К его немалому удивлению, ему это удалось. Он раздавил его тельце, и оттуда показалась синяя кашица внутренностей, но насекомое продолжало жить. В отвращении он резким движением стряхнул его на платформу себе под ноги. Зрелище останков его не привлекло. Он вырвал клок чахлой травы, пробивавшейся между плитами, которыми была выложена платформа, и принялся отчищать ладонь.

— О чем мы говорили? — спросил он. Пай не ответил. — Ах да… о том, что я забыл. — Он внимательно изучил чистую руку. — Пневма, — сказал он. — С чего бы мне это было забывать о том, что я обладаю такой силой, как пневма?

— Либо потому, что она больше тебе была не нужна…

— Что маловероятно.

— …Либо ты забыл потому, что хотел забыть.

Слова мистифа были произнесены каким-то странным тоном, оцарапавшим слух Миляги, но несмотря на это он продолжил расспросы.

— С чего бы это мне хотеть забыть? — сказал он.

Пай оглядел уходящий вдаль путь. На горизонте висело облако пыли, но сквозь него кое-где проглядывало чистое небо.

— Ну? — сказал Миляга.

— Может быть, потому, что воспоминание причиняло тебе слишком сильную боль, — сказал Пай, не глядя на него.

Эти слова показались Миляге на слух еще более неприятными, чем предшествовавший им ответ. Он уловил их смысл, но лишь с очень большим трудом.

— Прекрати это, — сказал он.

— Что прекратить?

— Говорить со мной таким тоном. Меня просто наизнанку выворачивает.

— А что я такого сказал? — спросил Пай. — Ничего я не сказал. — Голос его по-прежнему звучал искаженно, но уже не так сильно.

— Ну так расскажи мне о пневме, — сказал Миляга. — Я хочу знать, откуда у меня появилась такая сила.

Пай начал отвечать, но на этот раз слова звучали так исковеркано, а звук показался Миляге таким отвратительным, что ему словно ударили кулаком в живот, приведя в смятение пребывавшую там порцию тушеного мяса.

— Господи! — воскликнул он, схватившись за живот в тщетной попытке унять неприятные ощущения. — Что за шутки ты со мной шутишь?

— Это не я, — запротестовал Пай. — Дело в тебе самом. Просто ты не хочешь слышать то, что я говорю.

— Нет, я хочу, — утирая выступившие вокруг рта капли холодного пота. — Я хочу услышать ответы. Прямые и откровенные ответы!

Нахмурившись, Пай снова заговорил, но при первых же звуках его голоса волны тошноты с новой силой поднялись внутри Миляги. В животе у него была такая боль, что он согнулся пополам, но разрази его гром, если он не услышит от мистифа все, что ему нужно. Это уже превратилось в дело принципа. Он попытался смотреть на губы мистифа из-под прикрытых век, но через несколько слов мистиф замолчал.

* * *

— Скажи мне! — потребовал Миляга, решившись заставить Пая повиноваться ему, даже если он и не сумеет уловить смысл его слов. — Что я такого сделал? Почему мне было так необходимо забыть это? Скажи мне!

С крайней неохотой на лице мистиф снова открыл рот, но его слова были так безнадежно исковерканы, что Миляга едва ли мог уловить хотя бы крупицу их смысла. Что-то насчет силы. Что-то насчет смерти.

Выдержав испытание, он отмахнулся от источника этих омерзительных звуков и огляделся вокруг в поисках зрелища, которое смогло бы благотворно подействовать на его внутренности. Но вокруг него был сплетен заговор маленьких гнусностей: крыса строила свое жалкое логово под рельсом, железнодорожный путь уводил его взгляд в облако пыли, мертвый зарзи у его ног, с раздавленным яйцеводом, забрызгал каменную плиту своими не родившимися детьми. Эта последняя картина, при всей своей мерзостности, навела его на мысли о еде. Фирменное блюдо в гавани Изорддеррекса: рыба внутри рыбы внутри рыбы, и самая маленькая из них полна икры. Это доконало его. Он дотащился до края платформы, и его вырвало на рельсы. В желудке у него было не так уж много пищи, но волны рвоты накатывали одна за другой, пока внутри него не поселилась адская боль, и слезы не побежали у него из глаз. Наконец он отошел от края платформы. Его била дрожь. Запах рвоты до сих пор стоял в его ноздрях, но спазмы потихоньку ослабевали. Краем глаза он увидел, как Пай подходит к нему.

— Не приближайся! — крикнул он. — Я не желаю, чтобы ты прикасался ко мне.

Он повернулся спиной к своей блевотине и к тому, кто стал ее причиной, и отправился в относительную прохладу зала ожидания. Там он сел на жесткую деревянную скамейку, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Когда боль уменьшилась и в конце концов исчезла, мысли его обратились к той цели, которая скрывалась за этим нападением Пая. За прошедшие месяцы он несколько раз расспрашивал мистифа о проблеме силы: откуда она берется и как, в частности, случилось, что она появилась у него, Миляги. Ответы Пая были крайне туманными, да Миляга и не чувствовал особого желания докапываться до сути. Возможно, подсознательно он даже не хотел этого. Классическая ситуация: такие дары не обходятся без последствий, и он слишком наслаждался своей ролью обладателя силы, чтобы рисковать лишиться ее из-за спесивого желания все знать. Он ничуть не возражал, получая в ответ на свои вопросы лишь туманные намеки и двусмысленности, и, возможно, так бы оно и продолжалось дальше, если бы его не довели зарзи и задержка поезда на Л'Имби и если бы скука не сделала его более настойчивым. Но это была только часть правды. Конечно, он расспрашивал мистифа достаточно настойчиво, но нельзя сказать, чтобы он провоцировал его. Масштабы нападения не соответствовали ничтожности повода, которым оно было вызвано. Он задал невинный вопрос, а за это его вывернули наизнанку. И это после всех признаний в любви в горах.

— Миляга…

— Пошел на хер.

— Поезд, Миляга…

— Что еще?

— Поезд подъезжает.

Он открыл глаза. Мистиф с грустным видом стоял в дверях.

— Мне очень жаль, что это должно было произойти.

— Это не должно было происходить, — сказал Миляга. — Ты все это подстроил.

— Честное слово, нет.

— Что же произошло тогда со мной? Съел что-нибудь?

— Нет. Но существуют такие вопросы…

— Меня рвало!

— …ответы на которые тебе не хочется слышать.

— За кого ты меня принимаешь? — спросил Миляга с холодным презрением. — Я задаю тебе вопрос, а ты забиваешь мне голову таким количеством дерьма, что я начинаю блевать. И выясняется, что я виноват в этом, так как задал какой-то не тот вопрос? Что это за трахнутая логика такая?

Пай вздернул руки в комическом жесте капитуляции.

— Я не собираюсь с тобой спорить, — сказал он.

— И правильно делаешь, — ответил Миляга.

Дальнейший обмен репликами едва ли имел какой-нибудь смысл, так как звук приближающегося поезда становился все громче и громче. К нему добавились приветственные крики и хлопки со стороны зрителей, собравшихся на платформе. Все еще чувствуя себя слегка не в своей тарелке, Миляга последовал за Паем в направлении толпы.

Казалось, половина населения Май-Ке собралось на платформе. Большинство, однако, как он предположил, принадлежало не к потенциальным путешественникам, а скорее к зевакам, для которых поезд служил отвлечением от голода и неуслышанных молитв. Однако было и несколько семей, которые пробирались сквозь толпу с багажом, намереваясь погрузиться. Можно было только вообразить, какие лишения претерпели они для того, чтобы оплатить свое бегство из Май-Ке. Много слез пролилось, пока они обнимались с теми, кто оставался на родине. Последние в основном были людьми уже в возрасте и, судя по глубине их скорби, уже не рассчитывали встретиться со своими детьми и внуками. Поездка в Л'Имби, которая для Миляги и Пая была чем-то вроде увеселительной экскурсии, для них представлялась отъездом в страну воспоминаний.

Кстати сказать, трудно было себе представить более живописный способ отправления в Имаджику, чем огромный локомотив, только сейчас появившийся из облака пара. О том, кто составлял чертежи этой грохочущей, сверкающей машины, было хорошо известно земному собрату — тому сорту локомотивов, которые уже исчезли на Западе, но все еще дослуживали свое в Китае или Индии. Но имитация была не настолько рабской, чтобы отбить местную страсть к украшательству: он был расписан так цветасто, что был похож на самца, отправившегося на поиски своей самки. Но под яркими красками находился механизм, который вполне мог сползти на Кингс Кросс или Мерилебоун в годы, последовавшие за Великой войной. Он тянул за собой шесть пассажирских и столько же товарных вагонов. В два последних товарных вагона было догружено стадо овец. Пай уже обследовал ряд пассажирских вагонов и теперь вернулся к Миляге.

— Второй, — сказал он. — В том конце народу больше.

Они сели. Сиденья внутри когда-то были обиты плюшем, но время взяло свое. Большинство из них теперь было лишено как набивки, так и подголовников, а у некоторых вообще не было спинок. Пол был пыльным, а стены, которые когда-то были украшены с тем же рвением, что и локомотив, отчаянно молили о новой покраске. Кроме них, в вагоне ехали только два человека — оба мужчины, оба отличались гротескной полнотой, и оба были одеты в сюртуки, из которых высовывались тщательно забинтованные конечности, что делало их похожими на духовных лиц, сбежавших из травматологического отделения. Черты их были очень мелкими: они сгрудились в центре их лиц, словно боялись утонуть в жиру. Оба они ели орехи, коля их в своих толстеньких кулачках и осыпая пол осколками скорлупы.

— Булевардские братья, — сказал Пай, обращаясь к Миляге, который выбрал себе место, максимально удаленное от двух щелкунчиков.

Пай сел напротив него через проход, поставив рядом с собой чемодан с теми скудными пожитками, которые они успели приобрести в этом Доминионе. Последовала долгая задержка, пока непокорных животных пытались кнутом и пряником загнать в вагон, который (возможно, им это тоже было известно) должен был отвезти их на бойню, а люди на платформе приступили к последним прощаниям. Но в открытые окна летели не только звуки слез и обетов. Вместе с ними внутрь проник вонючий запах животных и неискоренимые зарзи, которые, впрочем, увидев двух братьев, утратили к Миляге всякий интерес.

Измученный часами ожидания и припадком рвоты, Миляга задремал, а вскоре и заснул, причем так глубоко, что его не разбудило даже долгожданное отправление поезда, и, когда он проснулся, двух часов путешествия уже как не бывало. Мало что изменилось за окном. Вокруг были точно такие же пространства серо-коричневой земли, как и вокруг Май-Ке, и скопления строений, построенных из глины еще в те времена, когда вокруг была вода, и едва отличимых от земли, по которой они были разбросаны там и сям. Иногда они проезжали мимо участка земли, на котором зеленела жизнь, — то ли из-за благословенного присутствия источника, то ли из-за более совершенной системы орошения. Еще реже Миляге попадались на глаза работники, гнувшие спину над уборкой урожая. Но в целом местность соответствовала предсказаниям Хэирстоун Бэнти. Она говорила, что им предстоит проехать много часов по мертвой земле, потом миновать степи, а потом пересечь три реки и оказаться в провинции Бем, главным городом которой и являлся Л'Имби. Миляга усомнился во временных границах ее предсказаний (она курила табак, который был слишком вонючим, чтобы курить его только для удовольствия, а на лице ее было нечто невиданное для этого города — улыбка), но — наркоманка она или нет — уж местность-то она знала.

Во время путешествия мысли Миляги вновь обратились к источнику той силы, которую пробудил в нем Пай. Если, как он подозревал, мистиф действительно расшевелил какую-то доселе скрытую часть его психики и дал ему доступ к способностям, которые дремлют в любом человеке, то какого же черта он так не хотел признаться в этом? Разве не доказал Миляга в горах свое желание слить свое сознание с сознанием Пая? Или, может быть, теперь это слияние стало нежелательным для мистифа, а его нападение на платформе было способом вновь создать между ними дистанцию? Если это действительно так, то он добился, чего хотел. Они ехали весь день, ни разу не обменявшись ни единым словом.

В полуденной жаре поезд остановился в маленьком городке и стоял до тех пор, пока не выгрузили стадо из Май-Ке. Не менее четырех разносчиков прошло через вагон во время стоянки, причем один из них продавал исключительно кондитерские изделия, среди которых Миляга отыскал разновидность медового пирожного с семенами, которое чуть было не удержало его в Аттабое. Он купил себе три штуки и съел их, запив двумя чашками сладкого кофе, купленными у другого торговца. Вскоре он почувствовал себя гораздо бодрее. Мистиф же приобрел и съел сушеную рыбу, запах которой сделал пролегшую между ними пропасть еще шире.

Когда раздался крик, возвещавший скорое отправление, Пай неожиданно вскочил с места и ринулся к двери. У Миляги промелькнула мысль, что мистиф решил покинуть его, но выяснилось, что он просто заметил на платформе продавцов газет. Совершив свою торопливую покупку, он вскочил в поезд, когда тот уже начал двигаться. Потом он уселся рядом с остатками своего рыбного обеда, развернул газету и тут же тихо присвистнул.

— Миляга! Посмотри-ка сюда.

Он передал газету через проход. Заголовок передовицы был набран на языке, который Миляга не только не понимал, но даже и не узнал, но это едва ли имело значение. Расположенные под ним фотографии говорили сами за себя. На самой большой была изображена виселица с шестью телами на ней, а в углу были вставлены шесть маленьких предсмертных фотографий казненных. Среди них были Хаммеръок и Жрица Фэрроу — верховные законодатели Ванаэфа. Под этой галереей негодяев располагался тщательно выполненный рисунок с изображением Тика Ро, сумасшедшего заклинателя.

— Итак… — сказал Миляга, — за что боролись, на то и напоролись. Это самая приятная новость, которую я узнал за много дней.

— Нет, ты не прав, — возразил Пай.

— Они же пытались убить нас, помнишь? — рассудительно заметил Миляга, решив не раздражаться на вздорные возражения Пая. — Если их вздернули, то я не собираюсь по ним горевать! Это из-за них я не увидел Мерроу Ти-Ти!

— Мерроу Ти-Ти не существует.

— Я просто пошутил, Пай, — сказал Миляга с невозмутимым лицом.

— Прошу прощения, я что-то не уловил юмора, — сказал Пай без улыбки.

— Их преступление… — Он остановился и, перед тем как продолжить, пересек проход и сел напротив Миляги, отобрав у него газету. — Их преступление куда более значительно, — продолжил он, понизив голос. Потом он стал читать, также тихо. — Они были казнены неделю назад за то, что совершили покушение на жизнь Автарха, когда он в сопровождении своей свиты прибыл с мирной миссией в Ванаэф…

— Шутишь, что ли?

— Никаких шуток. Так здесь написано.

— Им удалось?

— Разумеется, нет. — Пай замолчал и стал пробегать колонки глазами. Здесь говорится, что они убили бомбой трех его советников, а одиннадцать солдат получили ранения. Взрывное устройство… подожди-ка, я слегка подзабыл оммотадживакский язык… взрывное устройство было тайно пронесено Верховной Жрицей Фэрроу. Здесь написано, что они были взяты живыми, но повешены уже мертвыми, что означает, что они умерли под пыткой, но Автарх все равно решил сделать спектакль из их казни.

— Ну и варварство, так его мать.

— Это вполне обычное явление, в особенности, когда речь идет о политических преступлениях.

— А что насчет Тика Ро? Почему там помещен его портрет?

— Здесь утверждается, что он также участвовал в заговоре, но ему, по всей видимости, удалось сбежать. Проклятый болван…

— Почему ты его так называешь?

— Потому что он впутывается в политику, когда куда более важные вещи поставлены на карту. Это, конечно, уже не в первый раз, и, разумеется, не в последний…

— Не понимаю, о чем ты.

— Люди устают от ожидания и в конце концов опускаются до политики. Но это так недальновидно. Глупый пидор!

— А ты хорошо его знаешь?

— Кого? Тика Ро? — По безмятежным чертам Пая пробежало мгновенное сомнение. Потом он сказал: — У него есть… определенная репутация, скажем. Они его обязательно найдут. Во всех Доминионах не найдется такой канализационной трубы, где бы он смог спрятать свою голову.

— А тебе-то какая печаль?

— Говори потише.

— Отвечай на вопрос, — сказал Миляга, швырнув на сиденье бывшую у него в руках книжку.

— Он был Маэстро, Миляга. Он называл себя заклинателем, но это, в сущности, сводится к тому же: у него была сила.

— Тогда почему же он жил посреди такой навозной кучи, как Ванаэф?

— Не всем так важно жить в окружении женщин и роскоши, Миляга. У некоторых душ более возвышенные стремления.

— Например?

— Стремление к мудрости. Помнишь, почему мы отправились в это путешествие? Для того, чтобы понять. Это благородный помысел. — Он посмотрел Миляге в глаза, впервые после того происшествия на платформе. — Твой помысел, мой друг. У вас с Тиком Ро есть много общего.

— И он знал об этом?

— О да…

— Это он поэтому так взбеленился, что я не сел и не вступил с ним в разговор?

— Пожалуй, что да.

— Проклятье!

— Хаммеръок и Фэрроу, наверное, приняли нас за шпионов, которые прибыли, чтобы разнюхать насчет заговоров против Автарха.

— А Тик Ро все понял.

— Да. Когда-то он был великим человеком, Миляга. Во всяком случае… так утверждают слухи. Теперь, я думаю, он уже мертв или умирает под пыткой. А для нас это не очень хорошие новости.

— Ты думаешь, он назовет наши имена?

— Кто знает? У Маэстро есть способы защитить себя от страданий во время пыток, но даже самый сильный человек может сломаться, если знать, как на него надавить.

— Ты хочешь сказать, что Автарх, возможно, уже снарядил за нами погоню?

— Я думаю, мы уже знали бы об этом, если б это действительно было так. Мы прошли большой путь после Ванаэфа. Следы уже остыли.

— А может быть, они не арестовали Тика? Может быть, ему все-таки удалось улизнуть?

— Но они поймали Хаммеръока и Верховную Жрицу. Думаю, можно не сомневаться в том, что у них есть описание нашей внешности с точностью до волоска.

Миляга откинулся на сиденье.

— Проклятье, — сказал он. — Что-то мало у нас друзей здесь, тебе не кажется?

— Тем больше причин для нас крепче держаться друг за друга, — ответил мистиф. Тени от проносящейся мимо бамбуковой рощи замигали у него на лице, но он продолжал неотрывно смотреть на Милягу. — Какой бы ущерб, по твоему мнению, я тебе ни принес, сейчас или в прошлом, я прошу у тебя прощения. Я никогда не желал тебе никакого зла, Миляга. Пожалуйста, поверь в это. Ни малейшего зла.

— Я знаю, — пробормотал Миляга. — И я тоже прошу у тебя прощения, честно.

— Так, может быть, отложим наш спор до той поры, пока из всех наших оппонентов во всей Имаджике останемся только мы сами?

— Пожалуй, ждать придется очень долго.

— Тем лучше для нас.

Миляга расхохотался.

— Согласен, — сказал он и подался вперед, беря мистифа за руку. — В конце концов, мы вдвоем повидали много удивительного, так ведь?

— Да уж.

— Там, в Май-Ке, я уже стал было забывать о том, сколько чудес окружает нас.

— И нам еще многое предстоит увидеть.

— Только обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Никогда больше не ешь у меня на глазах сушеную рыбу. Это больше, чем может вынести человек.

2

Исходя из тех восторженных описаний Л'Имби, которыми снабдила их Хэирстоун Бэнти, Миляга ожидал увидеть что-то вроде Катманду — город храмов, паломников и легко доступных наркотиков. Может быть, когда-то он и был таким, во времена давным-давно прошедшей молодости Бэнти. Но когда через несколько минут после захода солнца Миляга и Пай вышли из поезда, их встретила отнюдь не атмосфера духовного покоя. У выхода с платформы стояли солдаты — большинство из них слонялись без дела, курили и болтали, но некоторые бросали пристальные взгляды на выходящих пассажиров. Однако, к счастью, на другую сторону платформы несколькими минутами раньше прибыл другой поезд, и выход был забит пассажирами, многие из которых прижимали к груди все свое имущество. Миляге и Паю не составило труда замешаться в середину толпы, пройти незамеченными турникет и оказаться за пределами станции.

Но на широких, освещенных фонарями улицах города также были войска, и их апатичное присутствие вызвало у Пая и Миляги не меньшую тревогу. Низшие чины носили грязно-серую форму, но офицеры были в белом, что как нельзя лучше подходило к этой субтропической ночи. Все были вооружены. Миляга старался не присматриваться ни к людям, ни к вооружению из страха привлечь к себе нежелательное внимание, но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что и оружие, и запаркованные на каждой второй улице машины были изготовлены в том же устрашающем стиле, который им уже приходилось встречать в Беатриксе. Военные заправилы Изорддеррекса были явно непревзойденными мастерами по производству смерти, и их технология на несколько поколений опережала локомотив, который привез путешественников в этот город.

Но больше всего Миляга был зачарован не танками и не пулеметами, а присутствием среди солдат неизвестного ему подвида. Пай назвал их Этаками. Они не были выше своих товарищей, но головы их составляли одну треть их роста. Их приземистые тела были гротескно широкими, для того чтобы вынести такой большой груз плоти и костей. «В них легко попасть», — заметил Миляга, но Пай прошептал, что мозги у них маленькие, черепа крепкие, а кроме того, они обладают геройской способностью переносить боль, причем доказательством последнего была удивительная коллекция синевато-багровых шрамов, которую каждый из них носил на коже, такой же белой, как и скрывавшаяся под ней кость.

Было похоже на то, что войска находятся в городе уже не первый день, так как местные жители спокойно расхаживали по своим вечерним делам, словно военные и их смертоносная техника были самой обычной вещью. Никаких признаков братания не наблюдалось, но не было и беспокойства.

— А куда мы пойдем теперь? — спросил Миляга у Пая, когда они выбрались из привокзальной толпы.

— Скопик живет в северо-восточной части города, неподалеку от храмов. Он — доктор, чрезвычайно всеми почитаемый.

— Думаешь, он все еще практикует?

— Он не костоправ, Миляга. Он — доктор теологии. Ему нравился этот город, потому что здесь всегда была такая сонная атмосфера.

— Теперь все изменилось.

— Да уж конечно. Похоже на то, что город сильно разбогател.

Признаки новообретенного благосостояния Л'Имби встречались повсюду. Это были и сверкающие здания, многие из которых выглядели так, словно краска на их дверях только что просохла, и разнообразные стили одежды, которую носили попадавшиеся им пешеходы, и большое число элегантных автомобилей на улицах. Но оставались и кое-какие признаки той культуры, которая существовала здесь до эпохи обогащения: громоздкие старые автомобили до сих пор бороздили улицы под аккомпанемент раздающихся со всех сторон гудков и проклятий, а несколько фасадов осталось от старых зданий и были встроены — зачастую довольно грубо — в более новые дома. А кроме того были и живые фасады — лица людей, среди которых шли Пай и Миляга. Местные жители отличались одной уникальной анатомической особенностью: на головах у них были небольшие кристаллические образования, желтые и фиолетовые. Иногда они имели форму гребешков или корон, а иногда просто вырастали посреди лба или были хаотично расположены вокруг рта. Насколько было известно Паю, они не имели никакой конкретной функции, но явно рассматривались как уродство утонченными модниками, которые доходили до высочайшей изобретательности в деле сокрытия своей общности с обычной деревенщиной. Некоторые из этих стиляг носили шляпы и вуали и скрывали свои кристаллы под слоем грима. Другие же удалили наросты с помощью пластической хирургии и теперь гордо расхаживали со шрамами на голове, бывшими зримым доказательством их богатства.

— Это выглядит гротескно, — сказал Пай, когда Миляга поделился с ним своими наблюдениями. — Но вот тебе хороший пример пагубного влияния моды. Эти люди хотят выглядеть так же, как модели из паташокских журналов, а дизайнеры Паташоки всегда черпали свое вдохновение из Пятого Доминиона. Проклятые идиоты! Ты только посмотри на них! Я клянусь, что если бы мы распространили слух, что все сейчас в Париже отрезают себе правую руку, то по дороге к Скопику нам бы пришлось не раз споткнуться об отсеченные конечности.

— А когда ты был здесь, все было не так?

— Во всяком случае, в Л'Имби. Как я уже сказал тебе, это было место, созданное для размышлений. Но в Паташоке и тогда царило то же самое, потому что она очень близка к Пятому Доминиону, и влияние очень сильно. И всегда находилось несколько второсортных Маэстро, которые сновали туда-сюда, принося с собой стили и идеи. А некоторые из них даже умудрились делать на этом бизнес, пересекая Ин Ово каждые несколько месяцев, чтобы узнать последние новости Пятого Доминиона и продать их домам моделей, архитекторам и так далее. Какое падение! Это внушает мне крайнее отвращение.

— Но ведь ты сам сделал то же самое, разве не так? Ты стал частью Пятого Доминиона.

— Но только не здесь, — сказал мистиф, ударяя кулаком себя в грудь. — Моя ошибка заключалась в том, что я заблудился в Ин Ово и допустил, чтобы меня вызвали на Землю. Когда я был там, я играл в человеческие игры, но только до той степени, до которой это было необходимо.

Непокрытые головы Пая и Миляги были лишены наростов и шрамов, поэтому, несмотря на свою мешковатую и сильно пожеванную одежду, они привлекали к себе завистливое внимание фланирующих по улицам модников. Разумеется, оно было далеко не доброжелательным. Если теория Пая верна, и Хаммеръок или Верховная Жрица Фэрроу действительно описали их заплечных дел мастерам Автарха, то плакаты с их предполагаемыми портретами вполне могли быть расклеены и на улицах Л'Имби. А в таком случае любой завистливый денди мог с легкостью избавиться от потенциальных конкурентов, шепнув пару слов на ухо любому солдату. «Не будет ли благоразумнее, — предложил Миляга, — поймать такси и продолжить путешествие в более конфиденциальной атмосфере?» Мистиф, однако, с неохотой отреагировал на это предложение, объяснив, что он не помнит адрес Скопика, и единственный способ найти его — это идти пешком, возлагая надежду на интуицию Пая. Однако они стали избегать оживленных участков улиц, где праздные посетители кафе под открытым небом наслаждались вечерним воздухом, или, что встречалось менее часто, стояли группки солдат. Хотя они и продолжали привлекать интерес и восхищение, никто не сделал попытки их остановить, и через двадцать минут они свернули с главной улицы. Через пару кварталов ухоженные здания уступили место более мрачным строениям, а расфранченные денди — более мрачным созданиям.

— Здесь гораздо безопаснее, — сказал Миляга, что было довольно-таки парадоксальным замечанием, если принять во внимание, что улицы, по которым они сейчас шли, они инстинктивно постарались бы обойти стороной в любом из городов Пятого Доминиона. Их окружало плохо освещенное захолустье, где большинство домов впало в полное запустение. Однако свет горел за окнами даже самых ужасных развалюх, и дети играли на мрачных улицах, несмотря на довольно поздний час. Их игры приблизительно соответствовали играм детей Пятого Доминиона, но они не были заимствованы, а просто изобретены юными умами на основе тех же самых исходных материалов — мяча и биты, мела и асфальта, веревочки и считалки. Миляга почувствовал себя более спокойным, идя в их окружении и слыша их смех, который ничем не отличался от смеха земных детей.

В конце концов обитаемые дома уступили место совершеннейшим руинам, и, судя по раздраженному настроению Пая, он утратил представление об их местонахождении. Потом, увидев в отдалении какое-то здание, он издал удовлетворенное хмыканье.

— Вон там — Храм, — сказал он, указывая на монолит, возвышавшийся в нескольких милях от того места, где они стояли. Он был не освещен и казался заброшенным, возвышаясь в гордом одиночестве в удалении от всех прочих зданий.

— Такой же вид открывался из окна туалета Скопика. Он рассказывал, что в теплые деньки он открывает окно, чтобы можно было одновременно испражняться и предаваться созерцанию.

Улыбнувшись этому воспоминанию, мистиф повернулся спиной к Храму.

— Окно туалета выходило на Храм, и между ним и домом не было больше улиц. Там был участок голой земли, на котором паломники разбивали свои палатки.

— Значит, мы идем в правильном направлении, — сказал Миляга. — Просто надо выйти на крайнюю улицу справа.

— Логично, — сказал Пай. — А я уж было засомневался в своей памяти.

Поиски их подходили к концу. Через два квартала выложенные булыжником улицы заканчивались.

— Здесь, — сказал Пай. Никакого торжества в его голосе не было, что вряд ли могло удивить кого-нибудь, учитывая, какой унылый вид открылся перед ними. Если великолепие улиц, по которым они прошли, было разрушено временем, то эта, последняя, улица подверглась более систематическому нападению. В нескольких домах горели костры. Остальные выглядели так, словно их использовали в качестве целей на учениях бронетанковых войск.

— Кто-то побывал здесь до нас, — сказал Миляга.

— Похоже на то, — ответил Пай. — Не беспокойся, наши поиски не зашли в тупик. Он обязательно оставил нам послание.

Миляга не стал отпускать замечаний по поводу того, насколько маловероятной представляется ему эта мысль, и пошел вслед за мистифом по улице, пока тот не остановился у здания, которое, хотя и не было превращено в груду обгорелых кирпичей, было готово рухнуть в любую секунду. Огонь выел его глаза, и от когда-то роскошной двери осталось несколько наполовину сгнивших досок. Освещено это унылое зрелище было не светом фонарей (таковые на улице отсутствовали), а россыпью звезд.

— Тебе лучше оставаться здесь, — сказал Пай-о-па. — Скопик мог оставить это место под охраной.

— Какой, например?

— Не один Незримый умеет расставлять стражников, — ответил Пай. — Прошу тебя, Миляга… мне будет спокойнее, если я займусь этим в одиночку.

Миляга пожал плечами.

— Делай, как тебе заблагорассудится, — сказал он. И потом, после некоторой паузы: — Впрочем, ты всегда так и поступаешь.

Он наблюдал, как Пай взошел по заваленным хламом ступенькам, выломал в двери несколько досок и скользнул внутрь. Вместо того, чтобы дожидаться его у порога, Миляга пошел по улице, желая еще раз взглянуть на Храм и размышляя о том, что этот Доминион, как и Четвертый, преподнес немало сюрпризов не только ему, но и Паю. Безопасное прибежище Ванаэфа чуть было не стало местом их казни, в то время как угрожающие горы стали местом их воскрешения. А теперь Л'Имби, бывший когда-то приютом размышлений, предстал перед ними городом кричащей безвкусицы, соседствующей с руинами. Что же последует вслед за этим? Не обнаружат ли они, оказавшись в Изорддеррексе, что он с негодованием сбросил с себя репутацию Вавилона Имаджики и превратился в Новый Иерусалим?

Он устремил взгляд на окутанный сумерками Храм, и мысли его вновь обратились к вопросу, который несколько раз занимал его во время их путешествия по Третьему Доминиону: как лучше всего подойти к задаче составления карты Доминионов, чтобы, когда он наконец возвратится в Пятый Доминион, он смог бы дать своим друзьям хоть какое-то представление о местной географии? Они путешествовали по самым разным дорогам — начиная с Паташокского шоссе и кончая залитыми грязью грунтовыми маршрутами, ведущими от Хаппи к Май-Ке; они прошли зеленеющие долины и побывали на таких высотах, где не рос даже самый морозоустойчивый мох; они познали роскошь автомобилей и надежность доки; они потели, замерзали и переходили границу между явью и сном, словно поэты, направляющиеся в страну фантазии, сомневаясь в надежности своих чувств и в самих себе. Все это необходимо было отобразить: дороги, города, хребты и долины, — все это надо было представить в двух измерениях, чтобы размышлять потом над этим на досуге. «Со временем я займусь этим, — сказал он себе, вновь откладывая на будущее решение этой проблемы, — со временем».

Он оглянулся на дом Скопика. Никаких следов возвращения Пая не было видно, и он начал подумывать, уж не случилось ли с мистифом какой-нибудь беды внутри. Он вернулся к крыльцу, поднялся по ступенькам и, чувствуя себя слегка виноватым, скользнул в дыру между досками. Свет звезд, однако, был лишен возможности с такой же легкостью проникнуть за ним, и он оказался в такой абсолютной темноте, что его пробрала дрожь, и на память ему пришел безмерный мрак ледяного собора. В тот раз мистиф был позади него, теперь он оказался впереди. Он помедлил несколько секунд у двери, пока его глаза не помогли ему сориентироваться в интерьере. Это был тесный дом с тесными комнатками, и где-то в глубине его звучал голос, едва ли не шепот, по направлению к которому он и двинулся, спотыкаясь во мраке. Уже через несколько шагов он понял, что этот голос, хриплый и испуганный, принадлежит не Паю. Может быть, Скопику, который до сих пор прячется в руинах?

Мерцание света, не ярче самой тусклой звезды, привело его к приоткрытой двери, за которой он увидел говорящего. Пай стоял в центре погруженной во мрак комнаты, спиной к Миляге. Повыше плеча мистифа Миляга увидел источник умирающего света: висящий в воздухе силуэт, похожий на паутину, сплетенную пауком, которого потянуло к занятиям портретной живописью, и вздымавшуюся от малейшего дуновения ветра. Однако движения его не были произвольными. Бесплотное лицо открывало рот и изрекало свою мудрость.

— …Нигде так не испытывается, как в подобных катаклизмах. Мы должны признать это, мой друг… признать это и молиться… нет, лучше не молиться… я теперь сомневаюсь во всех богах, а особенно в местном. Если по детям хотя бы частично можно судить об Отце, то вряд ли Его можно назвать справедливым и добрым.

— По детям? — переспросил Миляга.

Дыхание, вместе с которым вылетело это слово, казалось, затрепетало в натянутых нитях. Лицо вытянулось, рот исказился.

Мистиф оглянулся и помотал головой, призывая незваного гостя к тишине. Скопик (а это послание, безусловно, принадлежало ему) снова заговорил.

— …Поверь мне, мы знаем только сотую часть хитростей и уловок, которые скрываются за этим. Задолго до начала Примирения уже начали свою работу силы, направленные против него, — это мое глубочайшее убеждение. И вполне логично предположить, что эти силы до сих пор существуют. Они вершат свое дело в этом Доминионе и в том Доминионе, из которого ты прибыл. Их стратегия измеряется не десятилетиями, а столетиями — точно так же должны были действовать и мы. И они глубоко внедрили своих агентов. Не доверяй никому, Пай-о-па. Даже самому себе. Их заговор был составлен еще тогда, когда нас с тобой не было на свете. Вполне может получиться так, что любой из нас служит им тем или иным образом, даже и не подозревая об этом. Они придут за мной очень скоро, возможно, с пустынниками. Если я умру, ты будешь об этом знать. Если мне удастся убедить их в том, что я всего лишь безвредный чокнутый, они заберут меня в Колыбель и засадят в приют для умалишенных. Отыщи меня там, Пай-о-па. А если ты занят какими-нибудь более неотложными делами, то забудь меня; я не упрекну тебя за это. Но, друг мой, отправишься ли ты за мной или нет, в любом случае знай, что, когда я думаю о тебе, я по-прежнему улыбаюсь, а это редчайшее из удовольствий в наши дни.

Еще до окончания речи паутина постепенно стала терять силу, позволявшую ей удерживать сходство, черты размягчились, силуэт начал сворачиваться, и когда последнее слово послания прозвучало, он превратился в обычный мусор, которому оставалось только опуститься на пол. Мистиф присел на корточки и прикоснулся пальцами к безжизненным нитям.

— Скопик… — пробормотал он.

— О какой Колыбели он говорил?

— Колыбель Жерцемита. Так называется море в двух или трех днях пути отсюда.

— Ты был там?

— Нет. Это место ссылки. В Колыбели был остров, который использовался как тюрьма. В основном там содержались преступники, которые совершили чудовищные зверства, но были слишком опасны, для того чтобы их казнить.

— Не понимаю.

— Я тебе расскажу как-нибудь потом. Сейчас нам важно то, что, похоже, его переделали в сумасшедший дом. — Пай поднялся на ноги. — Бедняга Скопик. Он всегда испытывал ужас перед безумием…

— Мне это чувство знакомо, — заметил Миляга.

— …а теперь они засадили его в сумасшедший дом.

— Стало быть, нам надо вызволить его оттуда, — сказал Миляга просто.

Он не мог разглядеть выражения лица Пая, но он увидел, как мистиф уткнул лицо в ладони, и услышал приглушенное рыдание.

— Эй… — мягко сказал Миляга, заключая Пая в свои объятия. — Мы отыщем его. Я знаю, что я не должен был приходить сюда и шпионить за тобой, но я просто подумал: вдруг с тобой что-нибудь случилось.

— Во всяком случае, ты хоть сам услышал его. Теперь ты знаешь, что это не ложь.

— С чего бы это мне думать, что это ложь?

— Потому что ты не доверяешь мне, — сказал Пай.

— Я думал, мы договорились, — сказал Миляга, — что мы вместе, — и это наша лучшая надежда на то, что мы останемся живыми и в здравом уме. Разве это не так?

— Да.

— Ну так давай не будем об этом забывать.

— Это может оказаться не так-то просто. Если подозрения Скопика верны, то любой из нас может работать на врага и не знать об этом.

— Под врагом ты имеешь в виду Автарха?

— Безусловно, он один из наших врагов. Но я полагаю, что он — всего лишь внешнее проявление более могущественных разрушительных сил. Имаджика больна, Миляга, от края и до края. Теперешний вид Л'Имби приводит меня в отчаяние.

— Знаешь, тебе надо было бы заставить меня поговорить с Тиком Ро. Он мог бы дать нам несколько подсказок.

— Я не имею права принуждать тебя к чему-нибудь. Кроме того, я не уверен, что он оказался бы мудрее Скопика.

— Может быть, когда мы сможем поговорить с ним, он будет знать еще больше.

— Будем на это надеяться.

— И тогда я не стану ерепениться и убегать прочь, как последний идиот.

— Если мы попадем на остров, тебе некуда будет убегать.

— Это точно. Стало быть, теперь нам нужно какое-нибудь транспортное средство.

— Что-нибудь не бросающееся в глаза.

— Что-нибудь быстрое.

— Что-нибудь, что легко уворовать.

— А ты знаешь, как добраться до Колыбели? — спросил Миляга.

— Нет, но, может быть, мне удастся порасспросить об этом, пока ты угонишь машину.

— Неплохой план. Да, кстати, Пай! Купи выпивки и сигарет, пока будешь этим заниматься, хорошо?

— Так ты еще и декадента собрался из меня сделать?

— Виноват. А я-то думал, это ты сбиваешь меня с пути истинного.

3

Они покинули Л'Имби задолго до восхода солнца в машине, которую Миляга выбрал из-за ее цвета (он был серым) и абсолютной неприметности. В течение двух дней они ехали на ней без всяких эксцессов по дорогам, которые становились все более пустынными по мере того, как они удалялись от Храмового Города и его широко раскинувшихся предместий. За пределами города тоже наблюдалось кое-какое военное присутствие, но войска не проявляли никакой активности, и никто не предпринял попытки остановить их. Только раз на отдаленном поле они заметили военный контингент, занятый установкой тяжелой артиллерии, нацеленной на Л'Имби. Секрета из своей работы никто не делал, так что горожане могли видеть, от чьей снисходительности зависит их жизнь.

Но уже к середине третьего дня дорога, по которой они ехали, почти полностью опустела, и равнины, на которых располагался Л'Имби, уступили место волнообразным холмам. Вместе с пейзажем изменилась и погода. Небо стало облачным, и в отсутствие ветра, который мог бы их разогнать, облака становились все гуще и гуще. Пейзаж, который мог бы быть оживлен игрой света и тени, стал унылым и бесприютным. Местность становилась все менее обитаемой. Изредка им попадалась по дороге ферма, давным-давно превратившаяся в руины. Еще реже им случалось видеть живую душу, обычно неопрятно одетую и всегда одинокую, словно места эти были отданы на откуп отверженным и потерянным.

* * *

Потом они увидели Колыбель. Она появилась внезапно, когда дорога поднялась на холм, с которого открылся вид на серый берег и серебряное море. Только увидев это зрелище, Миляга наконец понял, насколько угнетали его холмы. Теперь он почувствовал, как настроение его быстро поднимается.

Были у пейзажа и свои странности, самая заметная из которых — тысячи молчаливых птиц, сидящих на каменистом пляже, словно зрители, ожидающие спектакля, который должен был состояться на сцене моря. Ни одной из них не было видно ни в воздухе, ни на воде. Только когда Пай и Миляга подъехали к краю этой огромной стаи и выбрались из машины, им стала понятна причина их пассивности. Не только сами птицы и небо над ними хранили неподвижность, неподвижным было и само море. Миляга миновал вавилонское столпотворение птиц, среди которых преобладали близкие родственники чаек, но встречались и гуси, и болотные птицы, а иногда и воробьи, подошел к краю моря и прикоснулся к нему — сначала ногой, а потом и рукой. Оно не было замерзшим — свойства льда ему были известны по горькому опыту, — оно просто затвердело. Последняя волна до сих пор была видна вся до последнего завитка, застигнутая в тот момент, когда она разбилась о берег.

— Во всяком случае, нам не придется плыть, — сказал мистиф. Он внимательно оглядывал горизонт в поисках места, где был заключен Скопик.

Другой берег был скрыт за горизонтом, но остров виднелся вдали: остроконечная серая скала поднималась из моря в нескольких милях от того места, где они находились. Приют для умалишенных, как назвал его Скопик, представлял собой несколько домиков, сгрудившихся на ее вершине.

— Пойдем сейчас или подождем темноты? — спросил Миляга.

— Мы никогда не найдем остров в темноте, — сказал Пай. — Надо идти сейчас.

Они вернулись к машине и проехали сквозь стаю птиц, которые были не более склонны освободить дорогу колесам, чем ногам. Несколько поднялись на секунду в воздух; большинство стояли до конца и приняли гибель из-за своего стоицизма.

Море оказалось самой удобной дорогой, по которой им приходилось ехать после Паташокского шоссе. Судя по всему, в тот момент, когда оно затвердело, оно было спокойным, как мельничная запруда. Они проехали мимо трупов нескольких птиц, застигнутых этим процессом. На их костях до сих пор были мясо и перья, что наводило на мысль о том, что затвердение произошло сравнительно недавно.

— Мне случалось слышать о ходьбе по воде, — сказал Миляга по дороге. — Но вот езда по воде — это чудо будет поудивительнее.

— У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу того, что мы будем делать, когда попадем на остров? — спросил Пай.

— Мы спросим, где можно найти Скопика, а когда мы отыщем его, возьмем его с собой и уедем. Если они попытаются помешать нам увидеть его, нам придется прибегнуть к силе. Все очень просто.

— У них может оказаться вооруженная охрана.

— Видишь эти руки? — сказал Миляга, отрывая их от руля и протягивая Паю под нос. — Эти руки смертельны. — Он засмеялся над выражением лица мистифа. Не беспокойся, я не собираюсь убивать всех подряд. — Он снова ухватился за руль. — Но мне нравится обладать силой. Действительно нравится. Мысль о том, что я могу ее использовать, в некотором роде возбуждает меня. Эй, посмотри туда. Солнца выходят из-за туч.

Несколько лучей пробились сквозь облака и осветили остров, который теперь был не дальше полумили от них. Приближение посетителей не прошло незамеченным. На верхушке утеса и вдоль бруствера тюрьмы появились охранники. Можно было заметить фигурки, сбегающие вниз по лестнице, которая вела к лодкам, пришвартованным у основания утеса. С побережья у них за спиной раздался птичий гомон.

— Наконец-то они проснулись, — сказал Миляга.

Пай оглянулся назад. Солнечные лучи освещали берег и крылья птиц, поднявшихся в воздух в едином порыве.

— О, Господи Иисусе… — произнес Пай.

— В чем дело?

— Море…

Паю не пришлось пускаться в объяснение, так как тот же самый процесс, который охватил поверхность Колыбели позади них, приближался к ним навстречу от острова. Медленная ударная волна, изменяющая природу вещества, по которому она проходила. Миляга увеличил скорость, сокращая расстояние, отделяющее их от твердой земли, но вокруг острова море уже полностью разжижалось, и процесс трансформации быстро продвигался вперед.

— Останови машину! — завопил Пай. — Если мы не выберемся сейчас, то утонем вместе с ней.

Миляга ударил по тормозам, и они выскочили из машины. Море под ними было еще достаточно твердым, чтобы по нему можно было бежать, но они чувствовали, как оно содрогается у них под ногами, обещая скоро раствориться.

— Ты умеешь плавать? — закричал Миляга Паю.

— Надо будет — сумею, — ответил мистиф. — Только я думаю, что в этой жидкости купаться не очень-то приятно, Миляга.

— Боюсь, что у нас нет выбора.

По крайней мере, у них появилась надежда на спасение. От берега острова отчаливали лодки. Плеск весел и ритмичные крики гребцов доносились сквозь гул серебряной воды. Мистиф, однако, черпал надежду не из этого источника. Взор его отыскал узкую тропинку лишь слегка разжиженного льда, пролегшую между местом, где они находились, и островом. Схватив Милягу за руку, он указал ему путь.

— Вижу! — крикнул в ответ Миляга, и они ринулись по этой зигзагообразной тропинке, краем глаза следя за местоположением двух лодок. Хотя море и подъедало их тропинку с обеих сторон, спасение все же представлялось весьма вероятным до того момента, как звук перевернувшейся и утонувшей машины не отвлек Милягу от его рывка. Он обернулся и столкнулся с Паем. Мистиф упал лицом вниз. Миляга поднял его на ноги, но тот был так оглушен, что на мгновение забыл об угрожающей им опасности.

С лодок донеслись тревожные крики. Неистовствующее море преследовало их по пятам. Их отделяло от него всего лишь несколько ярдов. Миляга взвалил Пая на плечи и снова рванулся вперед. Но драгоценные секунды были потеряны. Идущая первой лодка была от них на расстоянии двадцати ярдов, но прилив подобрался к ним уже в два раза ближе сзади и еще в два раза ближе сбоку, со стороны лодок. Если он будет стоять на месте, почва уйдет у него из-под ног раньше, чем приблизится лодка. Если же он попробует бежать с обмякшим мистифом на плечах, он будет удаляться от спасателей.

Но ему так и не пришлось сделать выбор. Под общим весом человека и мистифа почва треснула, и серебряные воды Жерцемита хлынули ему под ноги. Он услышал предостерегающий крик существа из первой лодки — это был покрытый шрамами Этак с огромной головой, — а потом ощутил, как его правая нога провалилась на шесть дюймов вниз сквозь хрупкую льдину. Теперь настал черед Пая пытаться вытянуть его, но дело было проиграно: ни у того, ни у другого не было точки опоры.

В отчаянии Миляга опустил взгляд на волны, по которым ему предстояло отправиться вплавь. Те существа, которых он увидел под собой, не были в море — они и были морем: у волн были спины и шеи, а сверкание морской пены было блеском их бесчисленных крошечных глаз. Лодка неслась им на помощь, и на мгновение ему показалось, что они смогут перепрыгнуть через бушующую пропасть.

— Давай! — крикнул он мистифу и со всей силы толкнул его вперед.

Хотя мистиф до сих пор не отошел после падения, в его ногах еще осталось достаточно силы, чтоб превратить падение в прыжок. Пальцы его уцепились за край лодки, но сила его прыжка сбросила Милягу с его ненадежной опоры. Ему еще хватило времени увидеть, как мистифа вытягивают на борт раскачивающейся лодки, и подумать, что он успеет ухватиться за протянутые ему руки. Но море не собиралось мириться с утратой обоих лакомых кусочков. Погружаясь в серебряную пену, которая смыкалась вокруг него, как живое существо, он вскинул над головой руки в надежде на то, что Этак успеет схватиться за них. Все напрасно. Сознание оставило его, и он пошел ко дну.

Глава 26

1

Миляга очнулся от звука молитвы. Он понял, что это именно молитва, еще до того, как слух был подкреплен зрением. Голоса взлетали и падали в той же немелодичной манере, как и в земных церквях: две или три полудюжины молящихся постоянно тащились на слог позади, так что слова накладывались одно на другое. И тем не менее ничто так не могло обрадовать его, как этот звук. Он погружался в море с мыслью о том, что всплыть ему уже не удастся.

Глаза его различили свет, но помещение, в котором он находился, было скрыто от него пеленой мрака. Но этот мрак обладал какой-то неясной фактурой, и он попытался сосредоточить на ней свой взгляд. Но только когда нервные окончания его лба, щек и подбородка сообщили мозгу об их раздражении, он наконец-то понял, почему его глаза не могут разобраться в окружающей его темноте. Он лежал на спине, а лицо его было закрыто куском ткани. Он велел руке подняться и сдернуть ее, но конечность тупо лежала, вытянувшись вдоль тела, даже и не думая пошевелиться. Он напряг свою волю и велел ей повиноваться, все больше раздражаясь по мере того, как менялся тембр песнопений и они начинали звучать все более тревожно и настоятельно. Он почувствовал, как ложе, на котором он находился, куда-то толкают, и попытался позвать на помощь, но его горло было словно закупорено, и он не смог выдавить из себя ни звука. Раздражение перешло в тревогу. Что с ним такое случилось? Успокойся, — сказал он себе. Все прояснится, только успокойся. Но, черт возьми! — его ложе поднимают вверх. Куда его собираются нести? К дьяволу спокойствие! Не может он лежать на месте, пока его тут таскают туда-сюда. Он не умер, нет уж, дудки!

Или все-таки умер? Мысль эта изгнала последнюю надежду на обретение равновесия. Его подняли и куда-то несут; он неподвижно лежит на жестких досках, а лицо его покрыто саваном. Что это, как не смерть? Они молятся за его душу, надеясь помочь ей добраться до рая, а его останки в это время несут — куда? В могилу? На погребальный костер? Он должен остановить их: поднять руку, застонать, любым способом дать понять им, что они распрощались с ним преждевременно. Пока он старался подать хоть какой-нибудь знак, чей-то голос перекрыл звук молитвы. И молящиеся, и носильщики остановились, и тот же самый голос — это был Пай! — раздался снова.

— Стойте! — сказал он.

Кто-то справа от Миляги пробормотал фразу на языке звук которого был ему незнаком. Возможно, это были слова утешения. Мистиф ответил на том же языке, и голос его дрожал от скорби.

Теперь к разговору присоединился третий. Цель его явно была той же, что и у его собрата: уговорить Пая оставить тело в покое. Что они говорили? Что труп — это всего лишь шелуха, пустая тень человека, дух которого давным-давно уже отправился в лучшие края? Миляга мысленно приказывал Паю не слушать их. Дух был здесь! Здесь!

Потом — о, величайшая радость! — саван был убран с его лица, и перед ним возник Пай. Мистиф и сам выглядел полумертвым: глаза его покраснели, а его красота была обезображена горем.

«Я спасен, — подумал Миляга. — Пай видит, что глаза мои открыты, и что в черепе моем скрывается нечто большее, чем гниющее мясо». Но никаких признаков понимания этого не отразилось на лице Пая. Вид Миляги вызвал у него лишь новый приступ рыданий. К Паю подошел человек, вся голова которого была покрыта кристаллическими наростами, и положил руку на плечи мистифа, что-то тихо сказав ему на ухо и нежно пытаясь отвести его в сторону. Пальцы Пая потянулись к лицу Миляги и прикоснулись на несколько секунд к его губам. Но его дыхание — которым он некогда сокрушил стену между Доминионами — было теперь таким слабым, что мистиф не почувствовал его. Пальцы были отодвинуты рукой утешителя, который вслед за этим наклонился над Милягой и вновь закрыл саваном его лицо.

Молящиеся возобновили свою погребальную песнь, а носильщики вновь двинулись в путь со своей ношей. Вновь ослепнув, Миляга почувствовал, как искра надежды угасла в его груди, уступив место панике и гневу. Пай всегда утверждал, что обладает тончайшей чувствительностью. Так как же оказалось возможным, что именно сейчас, когда в ней возникла такая настоятельная необходимость, он мог остаться бесчувственным к угрозе, нависшей над человеком, которого он называл своим другом? И более того: который был другом его души, ради которого он менял свою плоть!

Паника Миляги на секунду ослабла. Не скрывается ли тень надежды за всеми этими упреками? Он попытался отыскать ключ. Друг души? Менял свою плоть? Ну да, разумеется: до тех пор, пока у него есть мысли, у него может появиться и желание, а желание может прикоснуться к мистифу и изменить его. Если он сможет прогнать из своей головы мысль о смерти и подумать о сексе, может быть, он еще сможет прикоснуться к протеическому ядру Пая и вызвать в нем какую-нибудь метаморфозу, пусть даже и малую, которая сообщит мистифу о том, что он еще жив.

Словно для того, чтобы сбить его, из памяти всплыло замечание Клейна, гость из другого мира:

— …Сколько времени потеряно, — так говорил Клейн, — в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро…

Воспоминание показалось ему ненужной помехой, но неожиданно он понял, что оно является зеркальным отражением его теперешней мольбы. Желание было теперь его единственной защитой от преждевременной смерти. Он мысленно обратился к маленьким подробностям, которые всегда возбуждали его эротическое воображение: задняя часть шеи, с которой убраны волосы; язык, который медленно облизывает сухие губы; взгляды; прикосновения; вольности. Но Танатос схватил Эроса за горло. Ужас прогнал все следы возбуждения. Как мог он сосредоточиться на мысли о сексе достаточно долго, чтобы повлиять на Пая, когда либо пламя, либо могила ожидали его в самом недалеком будущем? Ни к тому, ни к другому он не был готов. Первое было слишком горячим, второе — слишком холодным; первое — слишком ярким, второе — слишком темным. Он мечтал об одном — нескольких неделях, днях, даже часах — он был бы благодарен даже за часы, которые ему позволили бы провести между двумя этими полюсами. Там, где была плоть; там, где была любовь. Уже зная о том, что мысли о смерти непреодолимы, он попытался разыграть последний гамбит: включить их в ткань своих сексуальных фантазий.

Пламя? Ну что ж, пусть это будет жар тела мистифа, когда он прижимался к нему. Пусть холодом будет пот, выступивший у него на спине, пока они трахались. Пусть темнота станет ночью, которая скрывала их излишества, а пылание погребального костра — жаром их совместной лихорадки. Он почувствовал, что фокус начинает удаваться. Почему смерть не может быть эротична? И пусть они полопаются и сгниют вместе, разве не может их последнее растворение научить их новым способам любви? Слой за слоем будет сползать с них; их соки и костный мозг будут сливаться воедино, до тех пор, пока они окончательно не превратятся в одно целое.

Он предложил Паю выйти за него замуж и получил согласие. Теперь это существо принадлежало ему, и он мог заставить его снова и снова принимать обличие своих самых заветных и самых потаенных желаний. Так он и поступал сейчас. Он представил Пая обнаженным, сидящим на нем верхом. От одного только прикосновения к нему мистиф начинал меняться, сбрасывая с себя кожи, словно одежды. Одной из этих кож оказалась Юдит, другой — Ванесса, третьей — Мартина. И все они продолжали на нем свою бешеную скачку: вся красота мира была насажена на его член.

Увлекшись своими фантазиями, он даже не замечал, что голоса молящихся умолкли, до тех пор, пока носильщики вновь не остановились. Вокруг него раздался шепот, а посреди шепота — тихий удивленный смех. Саван убрали, и его возлюбленный вновь уставился на него. Улыбка светилась на его лице черты которого были затуманены слезами и влиянием Миляги.

— Он жив! Господи Иисусе, он жив!

Раздались голоса сомневающихся, но мистиф высмеял их.

— Я чувствую его во мне! — сказал он. — Клянусь! Он все еще с нами. Опустите его! Опустите его!

Носильщики повиновались, и Миляга впервые мельком увидел тех, кто чуть было не распрощался с ним раньше времени. Не очень-то приятные ребята, даже сейчас. Они взирали на тело с недоверием. Но опасность миновала, по крайней мере, на некоторое время. Мистиф наклонился над Милягой и поцеловал его в губы. Черты его лица вновь стали четкими и излучали величайшую радость.

— Я люблю тебя, — пробормотал он Миляге. — Я буду любить тебя до тех пор, пока не умрет сама любовь.

2

Хотя он действительно был жив, исцеления пока не последовало. Его отнесли в маленькую комнатку со стенами из серого кирпича и уложили на кровать, бывшую ненамного удобнее тех носилок, на которых он лежал в качестве трупа. В комнате было окно, но так как он не мог двигаться, вид ему удалось посмотреть только с помощью взявшего его на руки Пай-о-па. Он оказался едва ли интереснее стен: уходящее к горизонту море — вновь обретшее твердость — под облачным небом.

— Море меняется, только когда выходит солнце, — объяснил Пай. — Что случается не очень часто. Нам не повезло. Но все просто потрясены тем, что ты выжил. Никому из тех, кто раньше падал в Колыбель, не удавалось выйти назад живыми.

Тот факт, что он действительно стал чем-то вроде местной достопримечательности, подтверждался непрестанным потоком посетителей, как охранников, так и пленников. Судя по доступной ему информации (крайне ограниченной, разумеется) режим был очень мягким. На окнах были решетки, а дверь отпирали и запирали каждый раз, когда кто-нибудь входил или выходил, но офицеры, в особенности Этак по имени Вигор Н'ашап, который был здесь главным, и его заместитель — денди-военный по имени Апинг, с обвисшими, словно непропеченными чертами лица, пуговицы и ботинки которого сверкали гораздо ярче его глаз, — вели себя весьма пристойно.

— Они не получают здесь никаких новостей, — объяснил Пай. — Им только присылают пленников. Н'ашап знает о заговоре против Автарха, но вряд ли ему даже известно о том, был ли он успешным. Они расспрашивали меня часами, но толком так ничего и не спросили о нас. Я просто сказал им, что мы — друзья Скопика. Мы услышали о том, что он сошел с ума, и решили приехать навестить его. Но им доставляют еду, журналы и газеты каждые восемь или девять дней, так что удача может вскоре изменить нам. А пока что я делаю все, что в моих силах, чтобы они чувствовали себя счастливыми. Они здесь очень одиноки.

Миляга не пропустил последнее замечание мимо ушей, но все, что он мог делать, — это слушать и надеяться на то, что его выздоровление не займет слишком много времени. Мускулы его слегка расслабились, так что он мог уже открывать и закрывать глаза, глотать и даже немного шевелить руками, но его торс до сих пор был абсолютно недвижим.

Его другим постоянным посетителем — куда более интересным, чем прочие зеваки, — был Скопик, у которого имелось свое мнение по любому поводу, включая и паралич Миляги. Он был крошечным человечком с вечным косоглазием часовщика и таким вздернутым и маленьким носиком, что его ноздри фактически представляли собой две дырочки посреди лица, которое уже настолько было изборождено смешливыми морщинками, что на нем можно было засеять огород. Каждый день он приходил и садился на край милягиной кровати; его серая больничная одежда была такой же изжеванной, как и его лицо, а его блестящий черный парик никак не мог найти себе на голове постоянного места. Посиживая и потягивая кофе, он рассуждал с важным видом на всевозможные темы: о политике, о различных душевных заболеваниях своих собратьев, о коммерциализации Л'Имби, о смерти своих друзей, большей частью происшедшей оттого, что он называл медленным мечом отчаяния, и, конечно, о состоянии Миляги. Он утверждал, что ему уже приходилось сталкиваться с подобными параличами. Причина их кроется не в физиологии, а в психологии (теория эта, похоже, произвела глубокое впечатление на Пая). Однажды, когда Скопик ушел после долгих теоретических рассуждений, оставив Пая и Милягу наедине, мистиф излил свою вину. Ничего этого не произошло, — сказал он, — если бы он с самого начала проявил бы чуткость по отношению к Миляге, вместо того чтобы быть грубым и неблагодарным. Начнем с происшествия на платформе в Май-Ке. Сумеет ли Миляга когда-нибудь простить его? Сумеет ли он когда-нибудь поверить в то, что действия его являются плодом глупости, а не жестокости? В течение долгих лет он раздумывал над тем, что может произойти, если они отправятся в путешествие, которое они предпринимают сейчас, и он пытался отрепетировать все свои ответы заранее, но он был одинок в Пятом Доминионе, и ему не с кем было поделиться своими страхами и надеждами, а кроме того, обстоятельства их встречи и отправления в Доминионы оказались такими непредвиденными, что те несколько правил, которые он установил самому себе, оказались пущенными по ветру.

— Прости меня, — повторял он раз за разом. — Я любил тебя, и я вверг тебя в беду, но прошу тебя, прости меня.

Миляга выразил все, что мог, своим взглядом, жалея о том, что пальцы его недостаточно сильны для того, чтобы сжимать ручку, а то бы он мог написать короткое «прощаю». Но те небольшие улучшения, которые произошли в его состоянии со времен воскрешения, казались крайним пределом его выздоровления, и хотя Пай кормил, купал его и делал ему массаж, дальнейшего прогресса не наблюдалось. Несмотря на постоянные подбадривания мистифа, было очевидно, что смерть до сих пор держала его за горло. И не его одного в сущности, так как преданность Пая также начала подтачивать его, и не раз Миляге приходила в голову мысль о том, является ли истощение мистифа всего лишь следствием усталости, или, прожив столько времени вместе, они оказались соединенными симбиотической связью. Коли так, смерть унесет их обоих в страну забвения.

* * *

В тот день, когда снова взошли солнца, он был один в своей камере, но Пай оставил его в сидячем положении перед видом, открывающимся сквозь решетку, и он мог наблюдать за тем, как редеют облака, пропуская нежнейшие лучи, падающие на твердую поверхность моря. Впервые со времени их появления здесь солнца показались в небе над Жерцемитом, и он услышал приветственные крики из других камер, за которыми последовал топот охранников, бегущих на бруствер, чтобы посмотреть на превращение. С того места, где он сидел, ему была видна поверхность Колыбели, и он почувствовал приятное возбуждение перед надвигающимся спектаклем. Когда лучи просияли, он ощутил, как по телу его пробежала дрожь, начавшаяся с кончиков пальцев на ногах, набравшая по дороге силу и сотрясшая его череп с такой мощью, что чувства его оказались за пределами головы. Сначала он подумал, что ему удалось встать и подбежать к окну, — он смотрел сквозь решетки на простирающееся внизу море, но шум у двери заставил его обернуться. Он увидел, как Скопик и сопровождающий его Апинг пересекают камеру в направлении бородатой желтоватой мумии с застывшим выражением лица, сидящей на кровати у дальней стены. Этой мумией был он сам.

— Надо тебе взглянуть на это, Захария! — восторженно возгласил Скопик, поднимая на руки мумию.

Апинг стал помогать ему, и вдвоем они понесли Милягу к окну, от которого его сознание уже удалялось. Он оставил их наедине с их добротой, подгоняемый радостным возбуждением, которое заменяло ему двигатель. Он вылетел из камеры и понесся вдоль мрачного коридора, мимо камер, в которых пленники шумно требовали выпустить их посмотреть на солнца. Он совершенно не имел представления о внутренней географии здания, и на несколько мгновений его несущаяся во весь опор душа затерялась в лабиринте серого кирпича, но потом он наткнулся на двух охранников, торопливо взбегающих по каменной лестнице, и, не будучи замеченным, отправился за ними в более светлые помещения. Там он увидел других охранников, бросивших карточные игры, чтобы устремиться на открытый воздух.

— Где капитан Н'ашап? — спросил один из них.

— Я пойду скажу ему, — вызвался второй и, оставив своих товарищей, двинулся к закрытой двери, но был остановлен третьим охранником, сообщившим ему: «У него важная встреча. С мистифом», — что вызвало дружный похабный хохот.

Развернув свой дух спиной к выходу, Миляга полетел навстречу двери и пронесся сквозь нее без какого бы то ни было ущерба или колебания. Комната за ней оказалась, вопреки его ожиданиям, не кабинетом Н'ашапа, а приемной, в которой стояли только два пустых стула и голый стол. На стене за столом висел портрет ребенка, выполненный столь безнадежно плохо, что пол объекта определить было невозможно. Слева от картины, подписанной «Апинг», располагалась еще одна дверь, столь же тщательно закрытая, как и та, сквозь которую он только что пролетел. Но сквозь нее доносился голос Вигора Н'ашапа, пребывавшего в состоянии экстаза.

— Еще! Еще! — восклицал он, и снова, после долгой речи на непонятном языке: — Да! Вот так! Вот так!

Миляга проник сквозь дверь слишком поспешно, чтобы успеть подготовиться к тому, что открылось ему с другой стороны. Но даже если бы он и подготовился, вызвав в своем воображении видение Н'ашапа со сползшими вниз брюками и лиловым этакским членом в состоянии полной боевой готовности, он все равно не мог бы представить себе вид Пай-о-па, ибо ни разу за все эти месяцы не видел мистифа голым. Теперь это произошло, и шок, вызванный его красотой, уступал только потрясению от его униженного состояния. Его тело обладало той же безмятежностью, что и его лицо, и той же двусмысленной неопределенностью, даже на всем виду. На нем не было видно ни одного волоска, ни соска, ни пупка. Но между его ногами, которые он раздвинул, встав на колени перед Н'ашапом, находился источник его изменчивого «я», то самое ядро, которого касались мысли его сексуального партнера. Оно не обладало ни фаллической, ни вагинальной природой. Это была третья, совершенно отличная от двух других, разновидность гениталий. Она трепетала у него в паху, как беспокойный голубь, с каждым взмахом крыльев меняющий свои сверкающие очертания. И в каждом из них зачарованный Миляга улавливал знакомое эхо. Вот мелькнула его собственная плоть, которая выворачивалась наизнанку во время путешествия между Доминионами. А вот показалось небо над Паташокой и море за зарешеченным окном, твердая поверхность которого превращалась в живую воду. И дыхание, зажатое в кулаке; и сила, вырывающаяся оттуда, — все было там, все.

Н'ашап не обращал на это зрелище никакого внимания. Возможно, в своем возбуждении он даже не замечал его. Он зажал голову мистифа в своих покрытых шрамами руках и совал заостренную головку своего члена ему в рот. Пай не проявлял никаких признаков возражения. Руки его свисали вдоль тела до тех пор, пока Н'ашап не потребовал оказать внимание своему могучему стволу. Миляга уже был не в состоянии выносить это зрелище. Он бросил свое сознание через комнату по направлению к спине Этака. Разве Скопик не говорил ему, что мысль обладает силой? «Если это так, — подумал Миляга, — то пусть я буду пылинкой, крошечным метеоритом, твердым, как алмаз». Миляга услышал сладострастное придыхание Н'ашапа, пронзавшего глотку мистифа, и в следующее мгновение впился в его череп. Комната исчезла, и со всех сторон вокруг него сомкнулось горячее мясо, но сила инерции вынесла его с другой стороны, и, обернувшись, он увидел, как Н'ашап оторвал руки от головы мистифа и схватился за свою собственную. Из его безгубого рта вырвался пронзительный вопль боли.

Лицо Пая, ничего не выражавшее до этого момента, исполнилось тревоги, когда кровь хлынула из ноздрей Н'ашапа. Миляга ощутил победное удовлетворение, но мистиф поднялся и ринулся на помощь офицеру, подобрав один из разбросанных по полу предметов своей одежды, чтобы остановить кровотечение. Н'ашап вначале дважды отмахнулся от его помощи, но потом умоляющий голос Пая смягчил его, и через некоторое время капитан развалился в своем мягком кресле и позволил поухаживать за собой. Воркования и ласки мистифа действовали на Милягу почти так же удручающе, как и сцена, которую он только что прервал, и он ретировался, в смущении и негодовании, сначала к двери, а потом сквозь нее, в приемную.

Там он помедлил, задержав взгляд на картине Апинга. Из комнаты вновь донеслись стоны Н'ашапа. Услышав их, Миляга ринулся прочь, через лабиринт помещений и назад, в свою камеру. Скопик и Апинг уже уложили его тело обратно на кровать. Лицо его было лишено всякого выражения, а одна рука соскользнула с груди и свисала с постели. Он выглядел уже мертвым. Разве удивительно, что преданность Пая приняла такой механический характер, когда единственным, что могло вдохновить его надежды на выздоровление Миляги, был этот изможденный манекен? Он подлетел поближе к телу, испытывая искушение оставить его навсегда, позволить ему иссохнуть и умереть. Но это было слишком рискованно. А что если его нынешнее состояние имеет своим непременным условием существование его физического «я»? Разумеется, мысль способна существовать в отсутствие плоти — он не раз слышал, как Скопик высказывался по этому поводу вот в этой самой камере, — но вряд ли это под силу такому неразвитому духу, как у него. Кожа, кровь и кости были той школой, в которой душа училась летать, а он был еще слишком неоперившимся птенцом, чтобы позволить себе прогул. Как ни противилось этому все его существо, ему надо было возвращаться назад.

Он еще раз подлетел к окну и оглядел сверкающее море. Вид его волн, разбивающихся внизу о скалы, воскресил в нем ужас, который он испытал, когда тонул. Он почувствовал, как живая вода сжимается вокруг него, давит на его губы, словно член Н'ашапа, требует, чтобы он открыл рот и сделал глоток. В ужасе он оторвался от этого зрелища и ринулся через комнату, пронзив свой лоб, словно пуля. Вернувшись в свое тело с мыслями о Н'ашапе и море, он немедленно осознал подлинную природу своей болезни. Скопик ошибался, ошибался во всем! Существовала твердая — и какая твердая, — физиологическая причина его неподвижности. Он наглотался воды, и теперь она была внутри него. Она жила в нем, процветая и разрастаясь за его счет.

Прежде чем интеллект успел предостеречь его, он позволил отвращению объять все свое тело, послал свой приказ в самые отдаленные его уголки. «Двигайся! — велел он ему. — Двигайся!» Он подлил масла в огонь своей ярости, представив себе что Н'ашап использовал его так же, как и Пая, вообразив, что желудок его наполнен спермой Этака. Его левая рука нашла в себе силы ухватиться за край его дощатого ложа, и этой опоры оказалось достаточно, чтобы перевернуться. Сначала он оказался на боку, а потом совсем свалился с кровати, сильно ударившись об пол. Удар выбил с позиции нечто, разместившееся внизу его живота. Он чувствовал, как оно принялось карабкаться, чтобы вновь уцепиться за его внутренности. Движения его были такими яростными, что Милягу швыряло из стороны в сторону, словно мешок с живой рыбой, и каждая конвульсия все больше сбрасывала с места паразита, постепенно освобождая тело от его тирании. Суставы Миляги хрустели как ореховые скорлупки; все его мускулы сводило судорогой. Это была агония, и с уст его рвался крик боли, но все, что он смог сделать, — это выдавить из себя тихий рыгающий звук. Но и он показался ему музыкой. Это был первый звук, который он издал после вопля, сорвавшегося с его уст перед тем, как Колыбель поглотила его. Его измученный организм выдавливал паразита из желудка. Он чувствовал его у себя в груди, словно блюдо из рыболовных крючков, которое ему не терпелось изблевать из себя. Но он не мог этого сделать, опасаясь, что вывернется при этом наизнанку. Паразит, похоже, понял, что они попали в патовую ситуацию. Его движения замедлились, и Миляга смог сделать отчаянный вдох сквозь наполовину забитые им дыхательные пути. Наполнив легкие, насколько это было возможно, цепляясь за кровать, он встал на ноги и, прежде чем паразит успел вывести его из строя новыми атаками, выпрямился во весь рост и бросился на пол лицом вниз. Когда он ударился об пол, тварь рывком поднялась в его горло и рот, и он ухватил ее руками и стал вытаскивать из себя. Она вышла в два приема, до последнего мгновения стараясь залезть к нему обратно в глотку. Сразу же вслед за ней ринулась и еда, поглощенная во время последней трапезы.

Глотая широко раскрытым ртом воздух, он с трудом приподнялся и сел, прислонившись к кровати. Струйки рвоты свисали у него изо рта. Тварь на полу билась и судорожно сжималась. Хотя внутри него она казалась ему огромной, на самом деле она была не больше его ладони: бесформенный сгусток молочно-белой плоти, перетянутый серебряными венами, с конечностями не толще веревочки, но которых было целых двадцать. Она не издавала никаких звуков, за исключением судорожных хлопков по залитому желчными массами полу камеры.

Слишком слабый для того, чтобы двигаться, Миляга все еще сидел, привалившись к кровати, когда через несколько минут заглянул Скопик в поисках Пая. Удивление Скопика не знало границ. Первым делом он позвал на помощь, а потом втащил Милягу обратно на кровать, задавая вопрос за вопросом с такой быстротой, что у Миляги едва хватало дыхания и сил, чтобы отвечать на них. Однако Скопик услышал достаточно, чтобы начать поносить себя на чем свет стоит за то, что сразу не проник в суть проблемы.

— Я-то думал, что она скрывается в твоей голове, Захария, а все это время — все это время! — она была у тебя в животе. Эта гнусная тварь!

Появился Апинг, и последовала новая серия вопросов, на которые на этот раз отвечал Скопик, после этого отправившийся на поиски Пая. По приказанию Апинга, пол в камере был вымыт, а пациенту принесли свежей воды и чистую одежду.

— Вам нужно еще что-нибудь? — осведомился Апинг.

— Еда, — сказал Миляга. Никогда еще в желудке у него не было такого ощущения пустоты.

— Я распоряжусь. Странно слышать ваш голос и видеть, как вы двигаетесь. Я привык к другому повороту событий. — Он улыбнулся. — Когда вы окрепнете, — сказал он, — мы должны с вами поговорить. Я слышал от мистифа, что вы художник.

— Был когда-то, — сказал Миляга и невинно осведомился: — А что? Вы тоже художник?

Апинг просиял.

— Да, я художник, — сказал он.

— Тогда нам обязательно надо поговорить, — сказал Миляга. — Что вы рисуете?

— Пейзажи. Людей иногда.

— Обнаженную натуру? Портреты?

— Детей.

— Ах, детей… А у вас самого есть дети?

Тень беспокойства прошла по лицу Апинга.

— Позже, — сказал он, метнув взгляд в сторону коридора и вновь обратив его на Милягу. — Мы все обсудим в частной беседе.

— Я в вашем распоряжении, — сказал Миляга.

За пределами комнаты раздались голоса. Скопик вернулся с Н'ашапом, который задержался у ведра, изучая выброшенного в него паразита. Прозвучали новые вопросы, или, вернее, те же самые, но в других формулировках. В третий раз отвечали вдвоем Скопик и Апинг. Н'ашап слушал их только вполуха, пристально изучая Милягу во время пересказа драматических событий, а затем поздравив его с забавной официальностью. Миляга с удовлетворением заметил сгустки спекшейся крови у него в ноздрях.

— Мы должны направить полный отчет об этом случае в Изорддеррекс, — сказал Н'ашап, — Я уверен, что он заинтригует их не меньше, чем меня.

Произнеся эти слова, он направился к двери, приказав Апингу немедленно следовать за ним.

— Наш Командир выглядит не очень хорошо, — обратил внимание Скопик. — Интересно, что тому причиной.

Миляга позволил себе улыбку, но она покинула его лицо когда в дверях появился его последний посетитель, Пай-о-па.

— Вот и прекрасно! — сказал Скопик. — Ты пришел. Я оставляю вас вдвоем.

Он удалился, закрыв за собой дверь. Мистиф не двинулся с места, чтобы обнять Милягу или хотя бы взять его за руку. Вместо этого он подошел к окну и посмотрел на море, все еще освещенное солнцем.

— Теперь мы знаем, почему его называют Колыбелью, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Где еще мужчина может оказаться способным родить?

— Это было мало похоже на рождение, — сказал Миляга.

— Для нас — может быть, и нет, — сказал Пай. — Но кто знает, как рожали здесь детей в древние времена? Может быть, люди погружались в воду, пили ее, давали ей приют, чтобы она могла расти…

— Я видел тебя, — сказал Миляга.

— Я знаю, — ответил Пай, не оборачиваясь от окна. — И ты чуть было не лишил нас союзника.

— Н'ашап? Союзник?

— Он обладает здесь властью.

— Он — Этак. Кроме того, он мерзавец. И я собираюсь доставить себе удовольствие, убив его.

— Ты что, решил вступиться за мою честь? — сказал Пай, наконец обернувшись к Миляге.

— Я видел, что он делал с тобой.

— Это ерунда, — ответил Пай. — Я знал, что делаю. Как ты думаешь, почему с нами так хорошо обращаются? Мне позволили видеться со Скопиком в любое время. Тебя кормили и поили. И Н'ашап не задавал никаких вопросов ни обо мне, ни о тебе. А теперь он задаст их. Теперь он начнет подозревать. Нам надо убираться отсюда поскорее, до тех пор, пока он не получит ответы.

— Это лучше, чем ты будешь его обслуживать.

— Я же тебе говорю, это абсолютная ерунда.

— Но не для меня, — сказал Миляга, чувствуя, как слова царапают его воспаленное горло. Хотя это и потребовало от него определенных усилий, он поднялся на ноги, чтобы встретиться с мистифом лицом к лицу. — Помнишь, как в самом начале ты говорил о том, что нанес мне непоправимую обиду? Ты постоянно вспоминал о случае на станции в Май-Ке и говорил, что мечтаешь о том, чтобы я простил тебя. А я в это время думал о том, что никогда между нами не произойдет ничего такого, что нельзя будет простить или забыть, и когда я вновь обрету дар речи, я обязательно скажу тебе об этом. А теперь я не знаю. Он видел твою наготу, Пай. Почему он, а не я? Мне кажется, я не смогу простить тебе то, что ты открыл тайну ему, а не мне.

— Никакой тайны он не увидел, — ответил Пай. — Когда он смотрел на меня, он видел женщину, которую он любил и потерял в Изорддеррексе. Женщину, которая была похожа на его мать. Собственно, это и сводило его с ума. Эхо эха его матери. И до тех пор, пока я благоразумно снабжал его этой иллюзией, он был уступчив. Это представлялось мне более важным, чем мое достоинство.

— Больше так не будет, — сказал Миляга. — Если мы выберемся отсюда вместе, я хочу, чтобы ты принадлежал мне. Я не буду тебя ни с кем делить, Пай. Ни за какие уступки. Ни даже ради самой жизни.

— Я не знал, что тобой владеют такие чувства. Если б ты сказал мне…

— Я не мог. Даже до того, как мы оказались здесь, я чувствовал это, но не мог найти слов.

— Извини меня, если, конечно, мои извинения чего-нибудь стоят.

— Мне не нужны извинения.

— Что же тогда тебе нужно?

— Обещание. Обет. — Он выдержал паузу. — Брачный обет.

Мистиф улыбнулся:

— Ты серьезно?

— Серьезнее не бывает. Я уже раз делал тебе предложение, и ты согласился. Должен ли я повторять еще раз? Я сделаю это, если ты меня попросишь.

— Нет нужды, — сказал Пай. — Ничто не может оказать мне большую честь. Но здесь? Почему это должно было случиться именно здесь? — Нахмуренное лицо мистифа расплылось в ухмылке. — Скопик рассказал мне о Голодаре, который заперт в подвале. Он может провести церемонию.

— Какого он вероисповедания?

— Он оказался здесь, потому что считает себя Иисусом Христом.

— Тогда он сможет доказать это чудом.

— Каким чудом?

— Он может превратить Джона Фьюри Захарию в честного человека.

* * *

Брак мистифа из народа Эвретемеков и непостоянного Джона Фьюри Захарии, по прозвищу Миляга, состоялся в ту же ночь в глубинах сумасшедшего дома. К счастью, их священник переживал период временного просветления и желал, чтобы к нему обращались по его настоящему имени и называли его отцом Афанасием. Однако были заметны кое-какие внешние признаки его слабоумия: шрамы на лбу от тернового венца, который он постоянно на себя водружал, и струпья на ладонях в тех местах, куда он впивался своими ногтями. Он столь же изощрился в хмурых выражениях лица, как Скопик в усмешках, но вид философа не шел его физиономии, скорее созданной для комедианта: его нос пуговичкой постоянно тек, его зубы были слишком редкими, брови его были похожи на лохматых гусениц, которые превращались в одну, когда он морщил лоб. Его держали вместе примерно с двадцатью другими пленниками, которые считались особо мятежными, в самой нижней части сумасшедшего дома, и его лишенная окон камера охранялась куда строже, чем комнаты пленников на верхних этажах. Так что Скопику пришлось предпринять кое-какие сложные маневры, чтобы получить доступ к нему, а подкупленный охранник, Этак, согласился не смотреть в глазок лишь в течение нескольких минут. Таким образом, церемония оказалась короткой и была проведена на подходящей случаю смеси латыни и английского. Несколько фраз было произнесено на языке ордена Голодарей из Второго Доминиона, к которому принадлежал Афанасий, причем их непонятность более чем компенсировалась их музыкальностью. Сами обеты были по необходимости краткими, что было обусловлено нехваткой времени и тем обстоятельством, что у них была отнята возможность произнести большинство общепринятых формулировок.

— Это свершается не в присутствии Хапексамендиоса, — сказал Афанасий. — И вообще ни один Бог и ни один Божий посланник не имеют к этому никакого отношения. Однако мы молимся о том, чтобы присутствие Нашей Святой Госпожи освятило этот союз ее бесконечным сочувствием и чтобы со временем вы соединились в еще более великом союзе. До этой поры я буду сосудом для вашего таинства, которое свершается в вашем присутствии и по вашему желанию.

Подлинное значение этих слов дошло до Миляги только тогда, когда после свершенной церемонии он лег на постель в камере рядом со своим партнером.

— Я всегда говорил, что никогда не женюсь, — прошептал он мистифу.

— Уже начинаешь жалеть?

— Нисколько. Но это как-то странно, быть женатым и не иметь жены.

— Ты можешь называть меня своей женой. Можешь называть меня, как захочешь. Изобрети меня заново. Для этого я я создан.

— Я не хочу использовать тебя, Пай.

— Однако это неизбежно. Теперь мы должны стать функциями друг друга. Может быть, зеркалами. — Он прикоснулся к лицу Миляги. — Уж я-то использую тебя, можешь мне поверить.

— Для чего?

— Для всего. Для утешения, споров, удовольствия.

— Я хочу многое узнать от тебя.

— О чем?

— О том, как снова вылететь из моей головы, как сегодня. Как путешествовать мысленно.

— Как пылинка, — ответил Пай, использовав то же слово, которое мелькнуло у Миляги, когда он пронесся через череп Н'ашапа. — Я хочу сказать: как частичка мысли, видимая в солнечном луче.

— Это можно сделать только при свете солнца?

— Нет. Просто так легче. Почти все легче делать при солнечном свете.

— Кроме этого… — сказал Миляга, целуя мистифа, — …я всегда предпочитал заниматься этим ночью…

Он пришел на их брачное ложе с решимостью заняться любовью с мистифом в его подлинном обличье, не позволяя фантазии вклиниться между его восприятием и тем видением, которое ненадолго предстало перед ним в кабинете Н'ашапа.

Брачная церемония сделала его нервным, как жениха-девственника, ведь от него теперь требовалось дважды раздеть свою невесту. После того, как он расстегнет и отбросит прочь одежду, скрывающую тело мистифа, ему придется сорвать со своих глаз удобные иллюзии, которые лежат между зрением и его объектом. Что он ощутит тогда? Легко было испытывать возбуждение при виде существа, которое так преображалось силой желания, что его нельзя было отличить от объекта этого желания. Но что он испытывает, увидев само это существо голым, голыми глазами?

В сумраке его тело выглядело почти женским, гладким и безмятежным, но в его мускулах была жесткость, которую никак нельзя было назвать женственной; ягодицы его не были пухлыми, а грудь — зрелой. Это существо не было его женой и хотя ему было бы приятно вообразить себе это и его ум не раз склонялся к тому, чтобы поддаться этой иллюзии, он сопротивлялся, веля своим пальцам и глазам придерживаться фактов. Теперь ему захотелось, чтобы в камере стало светлее: тогда двусмысленной неопределенности не так легко будет поймать его в ловушку. Когда он положил руку Паю между ног, пальцы его ощутили жар и движение, и он сказал:

— Я хочу видеть.

Пай послушно встал навстречу свету, идущему из окна, чтобы Миляге лучше было видно. Сердце его билось яростно, но ни капли крови не доходило до его паха. Она бросилась ему в голову, заставив пылать его лицо. Он был рад, что сидит в тени, которая отчасти скрывает его смущение, но он прекрасно знал, что темнота может скрыть лишь внешние проявления и что мистифу прекрасно известно о том страхе, который владеет им. Он глубоко вздохнул, встал с постели и подошел к загадке на расстояние вытянутой руки.

— Зачем ты так поступаешь с собой? — мягко спросил Пай. — Почему ты не позволишь прийти мечтам?

— Потому что я не хочу воображать тебя, — сказал он. — Я отправился в это путешествие для того, чтобы понять. А как я могу понять что-нибудь, если перед глазами у меня будут только иллюзии?

— Может быть, только одни иллюзии и существуют?

— Это неправда, — сказал он просто.

— Ну хорошо, отложи это на завтра, — принялся искушать его Пай. — Завтра ты будешь смотреть на мир трезво. А этой ночью расслабься немного. Мы не из-за меня оказались в Имаджике. Я — не та головоломка, ради решения которой ты явился сюда.

— Совсем напротив, — сказал Миляга, и в голосе его послышалось лукавство. — Я-то как раз думаю, что из-за тебя я здесь и оказался. И ты и есть та головоломка. Мне даже кажется, что если бы нас заперли здесь, то мы отсюда смогли бы излечить всю Имаджику с помощью того, что происходит между нами. — На лице его появилась улыбка. — Я понял это только сейчас. Вот поэтому я и хочу видеть тебя ясно, Пай, чтобы между нами не было никакой лжи. — Он положил руку на половой орган мистифа. — Ты можешь трахаться этим и с мужчиной, и с женщиной, верно?

— Да.

— А ты можешь рожать?

— Я ни разу не рожал. Но в принципе могу.

— А оплодотворить кого-нибудь?

— Да.

— А еще что-нибудь ты можешь делать этой штукой?

— Что например?

— Ну, ведь это не просто гибрид члена и влагалища, так ведь? Я знаю, что это так. Это еще и нечто другое.

— Есть.

— Какой-то третий путь.

— Да.

— Покажи мне его.

— Я не могу. Ты мужчина, Миляга. У тебя определенный пол. Это физиологический факт. — Он положил руку на все еще мягкий член Миляги. — Не могу же я оторвать эту штуку. Ты не позволишь мне. — Он нахмурился. — Так ведь?

— Не знаю, может быть, и позволю.

— Ты это несерьезно.

— Если это поможет найти путь, то, может быть, и серьезно. Я использовал свой член всеми возможными способами. Может быть, настала пора положить этому конец.

Теперь настал черед Пая улыбнуться, но улыбка оказалась такой хрупкой, словно тревога, владевшая Милягой, теперь передалась ему. Мистиф сузил свои сверкающие глаза.

— О чем ты думаешь? — спросил Миляга.

— О том, как ты меня напугал.

— Чем?

— Болью, которая ждет меня впереди. Болью, которую я испытаю, потеряв тебя.

— Ты не потеряешь меня, — сказал Миляга, обняв мистифа за шею и щелкнув его по затылку большим пальцем. — Я же тебе говорю: мы можем исцелить всю Имаджику прямо отсюда. Мы очень сильны, Пай.

Лицо мистифа по-прежнему выглядело обеспокоенным. Миляга прижался к нему и поцеловал, сначала сдержанно, а потом с жаром, который мистифу, судя по всему, не хотелось разделять. Еще минуту назад, сидя на кровати, он выступал в роли соблазняемого. Теперь все было наоборот. Он положил руку мистифу между ног, надеясь развеять его грустное настроение ласками. Его пальцы встретились с жаркой и переливчатой плотью, струившей в неглубокую чашу его ладони влагу, которую его кожа впитывала, словно бальзам. Он прижал руку сильнее, чувствуя, как от его прикосновения плоть становится все более сложной и утонченной. В этой плоти не было ни колебаний, ни стыда, ни скорби, которые помешали бы ей открыто проявить свое желание, а желание всегда возбуждало его. Как обольстительно было видеть его на лице женщины, но не меньшее сладострастие испытал он и сейчас.

Он оторвался от этой игры и одной рукой расстегнул свой ремень. Но прежде чем он успел извлечь свой член, который стал уже болезненно твердым, за него ухватился мистиф и направил его внутрь себя с поспешной страстностью, которая до сих пор никак не отражалась на его лице. Плоть мистифа исцелила боль, поглотив член целиком вместе с мошонкой. Он испустил долгий-долгий вздох наслаждения. Его нервные окончания, лишенные этого ощущения в течение долгих месяцев, затрепетали.

Мистиф закрыл глаза; рот его приоткрылся. Миляга просунул напряженный язык между его губ, и он откликнулся на это с такой страстностью, которую раньше Миляга никогда за ним не замечал. Руки мистифа обхватили его за плечи. Потом он пошатнулся и, увлекая Милягу за собой, ударился о стену, да так сильно, что вздох сорвался с его уст прямо в рот Миляге. Он втянул его в свои легкие и вновь ощутил жажду, которую мистиф понял без слов. Он стал вдыхать жаркий воздух и наполнять им грудь Миляги, словно тот был только что вытащенным из воды утопленником, которому делали искусственное дыхание. Он ответил на этот подарок мощными толчками, и влага мистифа оросила внутреннюю сторону его бедер. Мистиф вдыхал в него одно дыхание за другим. Он выпивал их, не пропуская ни одного, в промежутках с наслаждением пожирая его лицо. Пронзая его членом, он получал в обмен новое дыхание. Возможно, этот обмен и был намеком на тот третий путь, о котором говорил Пай, — на то соитие между многоликими силами, которое не могло состояться до тех пор, пока при нем оставались признаки его мужского пола. В эти секунды, пока он пронзал своим членом влажные глубины мистифа, мысль о том, чтобы отказаться от него в поисках новых ощущений, казалась ему нелепой. Конечно, могут существовать другие ощущения, но лучше того, что он испытывает сейчас, ничего быть не может.

Он закрыл глаза, но не потому, что он боялся, что его воображение подменит Пая каким-нибудь воспоминанием или вымышленным образом — этот страх уже прошел, а потому, что опасался совсем потерять контроль над собой, если посмотрит на блаженство мистифа еще хотя бы чуть-чуть. Однако то, что предстало пред его мысленным взором, действовало еще более возбуждающе: он видел, как они сцеплены вместе, внутри друг друга, и дыхание и член набухают в их нежных тканях, наполняя собой все их внутреннее существо. Он хотел предупредить Пая, что он больше не может сдерживаться, но тот, похоже, уже это понял. Он ухватил его за волосы и оттащил от своего лица, но боль и вырвавшиеся у него вздохи только подхлестнули его возбуждение. Он открыл глаза, желая видеть перед собой лицо мистифа во время оргазма, и в то мгновение, когда размыкались его ресницы, красота напротив него превратилась в зеркало. Он видел перед собой свое лицо, держал в объятиях свое тело. Иллюзия не охладила его, совсем напротив. Еще прежде чем зеркало опять размягчилось в плоть, а стекло его превратилось в пот на лице Пая, он пересек границу, за которой никакое возвращение уже было немыслимо, и, глядя на черты своего лица, смешавшиеся с чертами мистифа, он кончил. Блаженная пытка оргазма была, как никогда, восхитительна; после короткого приступа священного безумия его охватило чувство утраты, с которой он никогда не сможет примириться.

Не успел он кончить, как мистиф начал смеяться. Сумев наконец-то сделать первый спокойный вдох, он спросил:

— Чего смешного?

— Тишина, — сказал Пай, сдерживая смех, чтобы Миляга смог оценить шутку.

Он пролежал в этой камере много дней не в состоянии издать даже стон, но никогда ему не доводилось слышать такой тишины. Весь сумасшедший дом обратился в слух: от глубин, в которых отец Афанасий плел свои колючие венцы, и до кабинета Н'ашапа, ковер в котором был помечен несмываемыми пятнами крови из его носа. Не было такой бодрствующей души, которая не прислушивалась бы к звукам их совокупления.

— Вот это тишина, — сказал мистиф.

Не успел он произнести эти слова, как молчание было расколото чьим-то воплем из камеры, яростным воплем утраты и одиночества, который не смолкал всю оставшуюся часть ночи, словно для того, чтобы отмыть серые камни от случайно забрызгавшей их радости.

Глава 27

1

Если бы ее попросили, Юдит смогла бы вспомнить около дюжины человек — любовников, поклонников, рабов, — которые предлагали ей заплатить за ее любовь любую цену, которую она сочтет нужным назвать. Нескольких она поймала на слове. Но ее требования, какими бы экстравагантными ни казались некоторые из них, были ничем в сравнении с тем подарком, который она попросила у Оскара Годольфина. «Покажи мне Изорддеррекс», — сказала она и с трепетом стала наблюдать за его лицом. Он не стал отказывать ей сразу же. Если бы он сделал это, он разрушил бы зарождающуюся между ними привязанность, а такой потери он никогда бы себе не простил. Он выслушал ее просьбу и ни разу больше не возвращался к ней, надеясь, без сомнения, что она не будет поднимать этот вопрос. Однако надежды его не сбылись. Расцвет их физической близости исцелил ее от той странной пассивности, которая поразила ее со дня их первой встречи. Теперь она знала его слабое место. Она видела, как он был уязвлен. Она видела, как было ему стыдно из-за того, что он не сумел сдержать себя. Она видела его в любовном акте, ласковым и нежно настойчивым. Хотя ее чувства к нему не стали слабее, эта новая перспектива освободила ее взгляд от пелены бездумного приятия. Теперь, когда она видела, как он вожделеет ее — а в дни, последовавшие за их соитием, он несколько раз проявлял свое вожделение, — она была прежней Юдит, полагающейся на саму себя и бесстрашной, Юдит, которая наблюдала за ним под прикрытием своих улыбок, наблюдала и ждала, зная, что его привязанность к ней делает ее сильнее день ото дня. Напряжение между этими двумя «я» — остатками безвольной содержанки, которая была вызвана к жизни его появлением, и той волевой, целеустремленной женщиной, которой она была в прошлом и теперь становилась снова, — прогнало последние следы сонливости из ее организма, и ее страстное желание посетить Доминионы вернулось с прежней силой. Она не стеснялась напоминать ему о его обещании, но в первые два раза он под вежливым, но фальшивым предлогом отказался обсуждать этот вопрос. В третий раз ее настойчивость была вознаграждена вздохом и взглядом, поднятым к небесам.

— Почему это имеет для тебя такое значение? — спросил он. — Изорддеррекс — это перенаселенная выгребная яма. Я не знаю там ни одного приличного человека, который не мечтал бы оказаться здесь, в Англии.

— Еще неделю назад ты говорил о своем плане исчезнуть там навсегда. Но в конце концов сказал, что не сможешь этого сделать, так как тебе будет недоставать крикета.

— У тебя хорошая память.

— Я помню каждое твое слово, — сказала она слегка кисло.

— Ну, ситуация изменилась. Весьма вероятно, что в недалеком будущем там произойдет революция. Если мы отправимся туда, нас могут просто казнить на месте.

— Ты достаточно часто бывал там в прошлом, — заметила она. — Как и сотни других людей. Разве не так? Ты не единственный. Для этого и нужна магия — чтобы проходить между Доминионами. — Он ничего не ответил. — Я хочу увидеть Изорддеррекс, Оскар, — сказала она. — И если ты не возьмешь меня туда, я найду мага, который сделает это.

— Даже не шути такими вещами.

— Я серьезно, — сказала она яростно. — Ты не можешь быть единственным, кто знает дорогу.

— Судя по всему, могу.

— Есть и другие. Я найду их, если мне это будет необходимо.

— Они все сошли с ума, — сказал он. — Или умерли.

— Убиты? — сказала она. Слово выскользнуло у нее изо рта, прежде чем она успела отдать себе отчет в том, что может за ним скрываться.

Однако выражение его лица (или, точнее, его отсутствие: умышленное пустое место) оказалось достаточно красноречивым, чтобы подтвердить ее подозрения. Трупы, виденные ею в новостях, были не потасканными хиппи или съехавшими на сексуальной почве сатанистами, которых смерть оторвала от их жалких игрищ. Они были обладателями подлинной силы, и, возможно, эти мужчины и женщины бывали там, где она мечтала побывать — в Имаджике.

— Кто сделал это, Оскар? Ты ведь знаешь этих людей, не так ли?

Он встал и приблизился к ней. Движения его были так стремительны, что на мгновение ей показалось, будто он хочет ударить ее. Но вместо этого он рухнул перед ней на колени, крепко сжал ее руки и посмотрел ей в глаза с почти гипнотической напряженностью.

— Слушай меня внимательно, — сказал он. — У меня есть определенные обязанности, перешедшие мне по наследству. Ей-богу, мне хотелось бы, чтобы их не было. Эти обязанности требуют от меня таких вещей, которых я с радостью избежал бы, если б мог…

— Это все связано с этой Башней, я права?

— Я предпочел бы не обсуждать это.

— Но мы обсуждаем это, Оскар.

— Это очень личный и деликатный вопрос. Мне приходится иметь дело с индивидуумами, начисто лишенными моральных представлений. Если б они узнали о том, что я сказал тебе всего лишь то, что я сказал сейчас, то даже этого хватило бы, чтобы наши жизни оказались под угрозой. Я умоляю тебя, никогда никому не говори об этом ни слова. Мне вообще не надо было брать тебя с собой к Башне.

«Если ее обитатели были хотя бы наполовину так грозны, как говорил Оскар, — подумала она, — то что бы они сделали с ней, если б узнали, как много тайн Башни открылось ей?»

— Обещай мне, что ты больше никогда не заговоришь об этом… — продолжил он.

— Я хочу увидеть Изорддеррекс, Оскар.

— Обещай мне: ни слова о Башне ни в этом доме, ни за его пределами. Ну же, Юдит.

— Хорошо. Я не буду говорить о Башне.

— Ни в этом доме…

— …ни за его пределами. Но Оскар…

— Что, дорогая?

— Я по-прежнему хочу видеть Изорддеррекс.

2

На следующее утро после этого разговора она отправилась в Хайгейт. Снова шел дождь, и, не сумев поймать свободное такси, она решилась отправиться на метро. Это было ошибкой. Даже в лучшие времена ей никогда не нравилось ездить на метро — оно пробуждало в ней скрытую клаустрофобию, — но пока она ехала, ей пришло на ум, что две жертвы разразившейся эпидемии убийств погибли в этих туннелях: одного из них столкнули на пути перед переполненным поездом, выезжающим на станцию Пиккадилли, а другого зарезали в полночь где-то на линии Джубили. Это был не самый безопасный способ передвижения для того, кто имел хотя бы малейшее представление о тех чудесах, что прячутся вокруг них, а она как раз подходила под эту категорию. Так что, выйдя из метро на станции Арчвей и начав взбираться на Хайгейтский холм, она испытала немалое облегчение. Башню она нашла без труда, хотя банальность ее конструкции в сочетании с прикрытием рощи делали ее довольно неприметной для постороннего взгляда.

Несмотря на грозные предостережения Оскара, в этом месте трудно было усмотреть что-нибудь устрашающее. Весеннее солнце светило так ярко, что она сняла жакет; в траве суетились воробьи, ссорясь из-за червей, вылезших после недавно прошедшего дождя. Она оглядела окна в поисках каких-нибудь признаков обитаемости, но ничего не заметила. Избегая парадной двери с ее нацеленной на ступеньки лестницы камерой, она двинулась в обход здания, не наткнувшись по дороге ни на забор, ни на колючую проволоку. Владельцы очевидным образом решили, что лучшая защита Башни — в ее абсолютной обыкновенности, и что, чем меньше они будут принимать мер против непрошеных гостей, тем меньше это место будет привлекать внимание последних. С обратной стороны смотреть также было не на что. Почти все окна были закрыты жалюзи, а те несколько комнат, в которые взгляд мог проникнуть свободно, были пусты. Она полностью обошла Башню в поисках еще одного входа, но такового не оказалось.

Когда она вернулась к фасаду здания, она попыталась воскресить в своей памяти проходы, погребенные у нее под ногами — наваленные в темноте книги и скованная женщина, лежавшая в еще большей темноте, — надеясь на то, что ее ум сможет проникнуть туда, куда не смогло попасть ее тело. Но это упражнение оказалось не более плодотворным, чем наблюдение за окнами. Реальный мир был неуязвим: даже мельчайшая частица земли не подалась бы в сторону, чтобы пропустить ее. Обескураженная своим поражением, она в последний раз обошла вокруг Башни и решила сдаться. Может быть, ей стоит вернуться сюда ночью, подумала она, — когда неколебимая реальность не станет так грубо давить на ее чувства. А может быть, предпринять еще одно путешествие под воздействием голубого глаза? Но такая перспектива тревожила ее. Она не понимала механизм, с помощью которого голубой глаз был способен вызывать такие полеты, и боялась, что он обретет над нею власть. Хватит с нее уже Оскара.

Она снова надела жакет и пошла прочь от Башни. Судя по отсутствию машин на Хорнси Лейн, образовавшаяся в районе Холма автомобильная пробка до сих пор не рассосалась, и водители не могли проехать в этом направлении. Однако улица, над которой обычно стоял адский гул автомобилей, не была пустынна. Позади нее раздались шаги, и чей-то голос спросил:

— Кто ты?

Она оглянулась, не предполагая сначала, что вопрос обращен к ней, но обнаружила, что единственные люди в окрестности — это она сама и обладательница голоса — женщина лет шестидесяти, болезненного вида и плохо одетая. Более того взгляд женщины был устремлен на нее с почти маниакальной напряженностью. И снова из ее брызжущего слюной рта, слегка искривленного, словно от пережитого в прошлом удара, раздался вопрос:

— Кто ты?

Раздраженная своей неудачей у Башни, Юдит не собиралась ублажать какую-то местную шизофреничку и уже развернулась было, собираясь уйти, когда женщина произнесла:

— Разве ты не знаешь, что они могут причинить тебе вред?

— Кто?

— Люди из Башни. Tabula Rasa. Что ты искала там?

— Ничего.

— Ты очень старательно ничего не искала.

— Вы шпионите для них?

Женщина издала отвратительный звук, который, судя по всему, был смешком.

— Они даже не знают, что я жива, — сказала она. И снова, в третий раз: — Кто ты?

— Меня зовут Юдит.

— А меня — Клара Лиш, — сказала женщина. Она бросила взгляд на Башню. — Иди, — сказала она. — На полдороге на Холм стоит церковь. Там я буду тебя ждать.

— А в чем вообще дело?

— В церкви я тебе все объясню.

С этими словами она повернулась к Юдит спиной и направилась прочь. Она была в таком возбужденном состоянии, что у Юдит не возникло желания за ней последовать. Однако в их коротком диалоге прозвучали два слова, которые убедили ее в том, что она должна отправиться в церковь и выяснить, что ей скажет Клара Лиш. Эти слова были: Tabula Rasa. Единственный раз она слышала их от Чарли, во время разговора в Поместье, когда он рассказал ей, как Оскар украл у него право членства. Но он не заострял на этом особого внимания, и почти все его слова были вытеснены из памяти последующим насилием и удивительными открытиями. Теперь она пыталась вспомнить, что же он говорил об этой организации. Что-то насчет осквернения английской земли; а она спросила у него: «чем?»; а Чарли сказал в ответ что-то шутливое. Теперь она знала, в чем заключалась скверна — в магии. В этой неприметной Башне жизни тех мужчин и женщин, тела которых нашли в неглубоких могилах и соскребли с рельсов линии Пиккадилли, были взвешены и найдены недостойными. Ничего удивительного, что Оскар терял вес и всхлипывал во сне. Ведь он являлся членом Общества, созданного для скорейшего искоренения другого, быстро уменьшающегося общества, к которому он также принадлежал. Несмотря на все свое самообладание, он был слугой двух господ — магии и ее искоренителей. Она должна была помочь ему любыми доступными ей средствами. Она была его возлюбленной, и без ее помощи он в конце концов будет раздавлен между направленными друг против друга силами. А он, в свою очередь, является ее билетом в Изорддеррекс, без которого она никогда не увидит великолепие Имаджики. Они нуждаются друг в друге, в живых и здоровых.

Она прождала у церкви полчаса. Наконец появилась Клара Лиш с тревожным выражением на лице.

— Мы не можем разговаривать снаружи, — сказала она. — Внутрь, внутрь.

Они вошли внутрь сумрачного здания и сели неподалеку от алтаря, так чтобы не быть услышанными тремя полуденными посетителями, которые были погружены в свои молитвы в задней части церкви. Это было не лучшее место для разговора шепотом. Их шушуканье, пусть даже и не поддающееся пониманию, разносилось по всему собору и отдавалось эхом от голых стен. Да и доверие между ними еще не установилось. Чтобы защититься от безумного взгляда Клары, начало разговора Юдит провела, наполовину повернувшись к ней спиной. И только когда они покончили с околичностями, и она почувствовала себя достаточно уверенной, чтобы задать более всего интересующий ее вопрос, она повернулась к ней лицом.

— Что вы знаете о Tabula Rasa? — спросила она.

— Все, что только можно о нем знать, — ответила Клара. — Я была членом Общества в течение многих лет.

— Но они думают, что вы мертвы?

— Они не так-то уж и ошибаются. Мне осталось не более нескольких месяцев, поэтому-то мне так важно передать все, что я знаю…

— Мне?

— Это зависит, — сказала она. — Во-первых, я хочу знать, что ты делала у Башни?

— Искала, как пробраться туда.

— Ты была когда-нибудь внутри?

— И да, и нет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мое сознание было внутри нее, а тело нет, — сказала Юдит, ожидая повторения жутковатого клариного смешка в ответ. Вместо этого женщина сказала:

— Это было ночью тридцать первого декабря.

— Откуда, черт возьми, вы это знаете?

Клара поднесла руку к лицу Юдит. Пальцы ее были холодны, как лед.

— Сначала ты должна узнать, как я покинула Общество.

Хотя она рассказывала свою историю без прикрас, все равно это отняло достаточно много времени, принимая во внимание то обстоятельство, что многое из того, что она говорила, требовало подробных пояснений для Юдит, чтобы она могла толком во всем разобраться. Клара, как и Оскар, была потомком одного из отцов-основателей Общества и воспитывалась в духе его основного принципа: Англия, оскверненная магией, в сущности, едва ли не уничтоженная ею, должна быть защищена от любого культа или индивидуума, которые стремятся привить новым поколениям страсть к порочным магическим практикам. Когда Юдит спросила, что это за едва не свершившееся уничтожение Англии, ответ Клары уже сам по себе составил отдельную историю. Она объяснила, что двести лет назад в середине лета был предпринят ритуал, пошедший вкривь и вкось и приведший к трагическим последствиям. Целью его было примирение земной реальности с реальностью других четырех измерений.

— Доминионы, — сказала Юдит, еще ниже опуская свой и без того едва слышный голос.

— Скажи это громко, — ответила Клара. — Доминионы! Доминионы! — Она повысила голос всего лишь до обычного разговорного тона, но после долгих перешептываний он показался оглушительно громким. — Слишком долго это было тайной, — сказала она. — Это и придавало врагу силу.

— А кто враг?

— Врагов очень много, — сказала она. — В этом Доминионе — это Tabula Rasa и ее прислужники. У Общества их очень много, поверь мне. В самых высоких сферах.

— Как это могло произойти?

— Это не так уж трудно, если учесть, что члены Общества — потомки тех, кто возводил на трон королей. А если влияние не помогает, всегда можно прорваться сквозь тернии демократии с помощью денег. Это происходит постоянно.

— А в других Доминионах?

— Известия оттуда получить трудно, особенно сейчас. Я знала двух женщин, которые регулярно бывали в Примиренных Доминионах. Одну из них нашли мертвой неделю назад, другая исчезла. Возможно, ее тоже убили…

— По приказу Общества.

— Тебе не так мало известно. Откуда?

Юдит предвидела, что рано или поздно Клара задаст этот вопрос, и пыталась решить, как лучше на него ответить. Ее доверие к Кларе Лиш росло стремительно, но не слишком ли неосмотрительно делиться с женщиной, которую она всего лишь два часа назад приняла за местную сумасшедшую, секретом, который без сомнения будет стоить Оскару жизни, если о нем узнает Tabula Rasa?

— Я не могу ответить вам на этот вопрос, — сказала Юдит. — Этот человек сейчас в большой опасности.

— А ты не доверяешь мне. — Взмахом руки она отмела все протесты. — Не заговаривай мне зубы! — сказала она. — Ты не доверяешь мне, и я не могу тебя в этом упрекнуть. Но ответь мне только на один вопрос: этот человек — мужчина?

— Да. А что?

— Ты спрашивала меня до этого, кто наши враги, и я ответила тебе — Tabula Rasa. Но у нас есть и более очевидный враг — противоположный пол.

— Что?

— Мужчины, Юдит. Убийцы.

— Постой-постой, я что-то не понимаю…

— В Доминионах когда-то существовали Богини. Силы, которые представляли наш пол во вселенской драме. Теперь они мертвы, Юдит. Но они умерли не от старости. Их систематически искоренял враг.

— Обычные мужчины не смогут убить Богинь.

— Обычные мужчины служат необычным. Необычные получают видения от Богов. А Боги убивают Богинь.

— Что-то слишком просто. Похоже на школьный урок.

— Тогда выучи его. А если можешь, опровергни. Я бы очень обрадовалась этому, честное слово. Я бы хотела узнать о том, что Богини только скрываются где-то…

— Как женщина под Башней?

Впервые за время их диалога Клара не нашлась, что ответить. Она просто уставилась на Юдит, в ожидании, пока та заполнит чем-нибудь ее изумленное молчание.

— Когда я сказала, что мое сознание побывало в Башне, это было не совсем правдой, — сказала Юдит. — Я была только под Башней. Там есть подвал, похожий на лабиринт. Он весь забит книгами. А за одной из стен лежит женщина. Сначала я думала, что она мертва, но на самом деле это не так. Может, она и близка к этому, но она все еще держится.

Клара была явно потрясена этим рассказом.

— Я думала, что только я знаю об этом, — сказала она.

— Кстати сказать, ты не знаешь, кто она?

— У меня есть кое-какие мысли по этому поводу, — сказала Клара и продолжила рассказывать свою временно прерванную историю о том, как она покинула Общество.

Она объяснила, что спрятанная под Башней библиотека — это самое полное в мире собрание манускриптов по оккультным наукам, а в особенности, по вопросам связанным с Имаджикой. Оно было создано основателями Общества под руководством Роксборо и Годольфина, чтобы уберечь руки и головы невинных англичан от имаджийской гнусности. Однако, вместо того, чтобы составить каталог этих запрещенных книг, поколения Tabula Rasa предоставляли им спокойно гнить в подвале.

— Я взяла на себя эту задачу. Поверишь ты или нет, но когда-то я была очень аккуратной женщиной. К этому приучил меня мой отец. Он был военным. Сначала я работала под присмотром двух других членов Общества. Таковы правила. Ни один из членов Общества не имеет права входить в библиотеку в одиночку, а если один сочтет, что другой проявил не должный интерес к этим книгам или находится под их влиянием, Общество может подвергнуть его пытке и казнить. Не думаю, что нечто подобное когда-нибудь случалось. Половина книг написаны на латыни, а кто умеет читать по латыни? Но я хотела навести порядок, так, как это понравилось бы моему папочке. Чтобы все было аккуратно и чисто. Мои сотоварищи вскоре устали от моей одержимости и предоставили меня самой себе. И посреди ночи я почувствовала, как что-то… или кто-то… вмешивается в мои мысли и выхватывает их у меня из головы, одну за другой, словно волосы. Конечно, сначала я подумала, что виноваты книги. Я решила, что записанные там слова обрели надо мной силу. Я попыталась было уйти, но знаешь, мне по-настоящему этого не хотелось. Я была дочерью своего папочки в течение пятидесяти лет, и мне это стало надоедать. Целестина тоже об этом знала…

— Целестина — это женщина за стеной?

— Да, это она.

— Но кто она, откуда там взялась?

— Я как раз подхожу к этому, — сказала Клара. — Дом Роксборо стоял на том же самом месте, где сейчас стоит Башня. Целестина была — да и до сих пор остается — пленницей Роксборо. Он замуровал ее, потому что не мог осмелиться убить ее. Она видела лицо Хапексамендиоса, Бога Богов. Она была безумна, но к ней прикоснулось божество, и даже Роксборо не осмелился поднять на нее руку.

— Откуда ты все это знаешь?

— Роксборо записал свою исповедь за несколько дней до смерти. Он знал, что женщина, которую он замуровал, переживет его на много столетий, и, как мне кажется, он также знал, что рано или поздно кто-то найдет ее. Так что эта исповедь была также предостережением тому бедненькому, несчастненькому мужчине, который наткнется на нее, чтобы он не вздумал ее трогать. Похорони ее снова, так он писал, я помню это прекрасно, — похорони ее снова в глубочайшей бездне, которую ты сможешь придумать…

— Где ты нашла эту исповедь?

— В стене. В ту ночь я была одна. Я думаю, Целестина привела меня к ней, выхватывая из моей головы одни мысли и помещая на их место другие. Но она действовала слишком энергично. Мой мозг не выдержал. Со мной случился удар. Нашли меня только через три дня.

— Это ужасно…

— Мои страдания — ничто в сравнении с ее. Роксборо или его шпионы отыскали эту женщину в Лондоне. Он знал, что она обладает огромной силой. Может быть, ему это было известно даже лучше, чем ей, потому что он пишет в своей исповеди, что она сама себя не знала. Но она видела такое, что не открывалось ни одному человеку. Ее похитили из Пятого Доминиона, перенесли через всю Имаджику и доставили к Хапексамендиосу.

— Зачем?

— Вот здесь начинается самое интересное. Когда он спросил ее, она ответила, что в Пятый Доминион она вернулась беременной.

— Она забеременела от Бога?

— Так она сказала Роксборо.

— Может быть, она просто выдумала это, чтобы он не причинил ей вреда.

— Не думаю, что у него были такие намерения. Собственно говоря, мне кажется, что он почти влюбился в нее. Он написал в своей исповеди, что чувствует себя, как его друг Годольфин. Меня сломил глаз женщины, — таковы были его слова.

«Странная фраза», — подумала Юдит, вспомнив вдруг о голубом глазе. О его взгляде, о его властности.

— Так вот, Годольфин умер, одержимый мыслями о какой-то своей любовнице, которую он любил и потерял. Он утверждал, что это она погубила его. Видишь, мужчины всегда как невинные овечки. Жертвы женских происков. Я уверена, что Роксборо убедил себя, что замуровывание Целестины — это акт любви. Способ навсегда удержать ее при себе.

— Что случилось с ребенком? — сказала Юдит.

— Может быть, она сама нам об этом скажет? — ответила Клара.

— Стало быть, мы должны ее освободить.

— Ты права.

— Ты не знаешь, как это сделать?

— Пока нет, — сказала Клара. — Пока ты не появилась, я уж совсем было впала в отчаяние. Но вдвоем мы найдем способ ее спасти.

Время шло, и Юдит забеспокоилась о том, как бы ее долгое отсутствие не обратило на себя слишком пристального внимания, так что план действии они набросали в самых общих чертах. Было очевидно, что следующим их шагом должно стать дальнейшее обследование Башни, на этот раз — по предложению Клары — под покровом ночи.

— Сегодня же, — сказала она.

— Нет, это слишком скоро. Дай мне день, чтобы я могла придумать повод для своего ночного отсутствия.

— А кто твой сторожевой пес? — осведомилась Клара.

— Просто мужчина.

— Ревнивый?

— Иногда.

— Ну что ж, Целестина уже долго ждет, пока ее освободят. Может подождать и еще двадцать четыре часа. Но прошу, не больше. Жить мне осталось не так много.

Юдит взяла Клару за руку. Это был их первый телесный контакт, не считая того момента, когда женщина прикоснулась ледяными пальцами к щеке Юдит.

— Ты не умрешь, — сказала она.

— Умру-умру. Это не так уж и трудно. Но перед смертью я хочу увидеть лицо Целестины.

— Мы увидим его, — сказала Юдит. — Пусть даже и не следующей ночью, но очень скоро.

3

Ей не верилось в то, что слова Клары о мужчинах можно отнести и к Оскару. Ни прямо, ни косвенно он не был причастен к убийству Богинь. Вот Дауд — совсем другое дело. Хотя он и выглядел цивилизованно — иногда даже чопорно, — она не могла забыть, с какой безмятежной небрежностью он избавился от тел пустынников, грея руки над погребальным костром, словно это не кости, а сухие ветки трещали в огне. И — вот невезение! — когда она вернулась, Дауд был уже дома, а Оскар — еще нет, так что ей надо было отвечать на его вопросы, если она не хотела возбудить его подозрения своим молчанием. Когда он спросил ее, что она делала весь день, она сказала ему, что долго гуляла по набережной. Тогда он спросил ее, было ли в метро много народа, хотя она ни словом не обмолвилась о том, что была в метро. Она ответила, что да. «В следующий раз вам надо взять такси», — сказал он. А еще лучше позволить ему отвезти ее. «Я уверен, что мистер Годольфин предпочел бы, чтобы вы путешествовали со всеми удобствами», — сказал он. Она поблагодарила его за участие. «Планируете ли вы в ближайшее время новые путешествия?» — спросил он. Она уже заготовила историю для следующего вечера, но Дауду всегда удавалось выбить ее из равновесия, и она была уверена, что стоит ей сейчас сказать какую-нибудь ложь, она будет немедленно распознана. Так что она ответила, что не знает, и он оставил эту тему.

Оскар вернулся домой только после полуночи, скользнув рядом с ней под одеяло так осторожно, насколько позволяла ему его полнота. Она притворилась, что проснулась. Он пробормотал несколько слов извинения за то, что разбудил ее, а потом несколько слов любви. Имитируя сонный тон, она спросила, не будет ли он возражать, если она завтра вечером отправится в гости к своему другу Клему. Он сказал, что она может поступать так, как ей заблагорассудится, лишь бы только ее красивое тело принадлежало ему одному. Потом он поцеловал ее в плечо, в шею и уснул.

* * *

Она договорилась встретиться с Кларой в восемь часов вечера у церкви, но вышла из дома за два часа до этой встречи, чтобы успеть зайти в свою старую квартиру. Она не знала, какое место во всех этих событиях занимал высеченный из камня голубой глаз, но прошлым вечером она решила, что он будет с ней во время их попытки освободить Целестину.

В квартире было холодно и неуютно, и она провела там всего лишь несколько минут, сначала достав глаз из платяного шкафа, а потом быстро пробежав почту (в основном, всякая ерунда), которая накопилась со времени ее последнего визита. Покончив с этим, она отправилась в Хайгейт, воспользовавшись советом Дауда и взяв такси. Оно доставило ее к церкви на двадцать пять минут раньше назначенного срока, но Клара оказалась уже там.

— Ты поела, моя девочка? — осведомилась Клара. Юдит ответила, что поела.

— Хорошо, — сказала Клара. — Этой ночью нам потребуются все наши силы.

— Прежде чем мы приступим, — сказала Юдит, — я хочу показать вам кое-что. Не знаю, какой нам может быть толк от этого, но мне кажется, вы должны это увидеть. — Она достала из сумочки завернутый в ткань глаз. — Помните, как вы говорили о том, что Целестина выхватывала у вас мысли из головы?

— Конечно.

— Так вот, эта вещь сделала со мной то же самое.

Слегка дрожащими пальцами она стала разворачивать глаз. Прошло более трех месяцев с тех пор, как она спрятала его с таким суеверным тщанием, но память о его действии нисколько не потускнела, и она отчасти ожидала, что он как-нибудь проявит свою силу. Однако он просто лежал среди складок ткани и выглядел столь непритязательно, что она чуть ли не застеснялась того, что превратила его извлечение в такой помпезный спектакль. Но Клара впилась в него взглядом, и улыбка появилась у нее на губах.

— Где ты взяла это? — спросила она.

— Я предпочла бы об этом не говорить.

— Сейчас не время для секретов, — отрезала Клара. — Как он попал к тебе?

— Его подарили моему мужу. Моему бывшему мужу.

— Кто подарил?

— Его брат.

— А кто его брат?

Она сделала глубокий вдох, до последнего мгновения не уверенная в том, что она выдохнет — правду или ложь.

— Его зовут Оскар Годольфин, — сказала она.

Услышав этот ответ, Клара отпрянула от Юдит, словно это имя было синонимом чумы.

— Ты знаешь Оскара Годольфина? — ужаснулась она.

— Да.

— Он и есть сторожевой пес?

— Да.

— Заверни это, — сказала она, глядя на камень уже с опаской. — Заверни и убери. — Она повернулась к Юдит спиной, запустив в волосы свои скрюченные пальцы. — Ты и Годольфин, — сказала она, отчасти обращаясь к самой себе. — Что это значит?

— Ничего это не значит, — сказала Юдит. — То, что я чувствую по отношению к нему, и то, что мы делаем сейчас, — никак между собой не связано.

— Не будь такой наивной, — сказала Клара, оглядываясь на Юдит. — Годольфин — член Общества и к тому же мужчина. Ты и Целестина — женщины и его пленницы…

— Я не его пленница, — сказала Юдит, разъяренная снисходительным отношением Клары. — Я делаю то, что я хочу и когда хочу.

— До тех пор, пока ты забываешь историю, — сказала Клара. — А после ты увидишь, до какой степени он считает тебя своей собственностью. — Она снова приблизилась к Юдит, понизив голос до болезненного шепота. — Пойми одно, — сказала она. — Ты не можешь спасти Целестину и сохранить свои отношения с ним. Ты будешь подкапываться под фундамент — в буквальном смысле под фундамент — его рода и его веры, а когда он обнаружит это — а он обнаружит это, когда Tabula Rasa начнет рассыпаться в прах, — то, что было между вами, не остановит его. Мы не другой пол, Юдит, мы — другой вид. То, что происходит в наших телах и в наших головах, даже отдаленно не похоже на то, что происходит у них. У нас разный Ад. У нас разный Рай. Мы — враги, а когда идет война, нельзя воевать сразу на две стороны.

— Это не война, — сказала Юдит. — Если б это было войной, мною владела бы злость, а я никогда еще не чувствовала себя такой спокойной.

— Посмотрим, какой ты будешь спокойной, когда увидишь истинное положение вещей.

Юдит сделала еще один глубокий вдох.

— Может быть, мы перестанем спорить и начнем заниматься тем, ради чего мы пришли сюда? — сказала она. Клара метнула в нее злобный взгляд. — Мне кажется, «упрямая сука» — это как раз та фраза, на которую ты нарываешься, — заметила Юдит.

— Никогда не доверяла тихоням, — сказала Клара, не сумев сдержать восхищения.

— Буду об этом помнить.

* * *

Башня была погружена в темноту. Деревья почти не пропускали свет фонарей, так что площадка перед входом была в тени, а на дорожке вдоль торца здания вообще ничего не было видно. Однако Клара, судя по всему, не раз бывала здесь ночью, так как она уверенно шла вперед, предоставляя Юдит брести за ней, сражаясь с ежевикой и крапивой, которые так невинно выглядели при свете солнца. К тому времени, когда она оказалась у задней стены Башни, глаза ее чуть-чуть привыкли к мраку, и она увидела, что Клара стоит в двадцати ярдах от здания, уставившись в землю.

— Что ты там делаешь? — спросила Юдит. — Мы же знаем, что внутрь есть только один вход.

— За решетками и запорами, — сказала Клара. — Я думаю, под слоем торфа должен быть какой-нибудь ход в подвал, пусть даже вентиляционная труба. Первым делом мы должны определить, где находится камера Целестины.

— Как мы сделаем это?

— С помощью глаза, который отправил тебя в путешествие, — сказала Клара. — Давай, доставай его.

— Я думала, что он слишком осквернен, чтобы ты могла прикоснуться к нему.

— Да нет, отчего же?

— Ну, ты так на него смотрела…

— Воровство, моя девочка, — вот что оттолкнуло меня. Частица женской истории в руках у алчных мужчин.

— Я уверена, что Оскар не знал, что это такое, — сказала она. Но даже защищая его, она не могла избавиться от мысли, что, возможно, это не совсем правда.

— Это камень из великого храма…

— Оскар уж точно не обворовывает храмы, — сказала Юдит, доставая объект спора из своего кармана.

— А я и не говорила этого, — ответила Клара. — Храмы были разрушены задолго до того, как род Годольфинов был основан. Ну что, ты там даешь или нет?

Юдит развернула глаз, неожиданно обнаружив в себе желание не отдавать его в чужие руки. Вид его уже нельзя было счесть непритязательным. Он излучал нежное свечение, голубое и ровное, которое отбрасывало слабый отблеск на их лица.

Их взгляды встретились. Глаз мерцал между ними, словно взгляд третьего заговорщика — женщины, которая была умнее их вместе взятых и чье присутствие — несмотря на глухой шум машин и гудение самолетов в небе за облаками — придавало моменту торжественность и величие. Юдит поймала себя на мысли о том, сколько женщин в течение многих веков собирались вокруг такого света, чтобы молиться, или приносить жертвы, или спрятаться от убийцы. Без сомнения, их было бессчетное множество, мертвых и забытых, но в этот краткий промежуток времени они были отняты у прошлого, извлечены из безвестности, не названы, но по крайней мере признаны этими новыми служительницами. Она перевела взгляд с лица Клары на глаз. Неколебимый мир вокруг нее внезапно показался фальшивым: в лучшем случае, он был игрой видимостей, а в худшем — ловушкой, в которой боролся дух, самой своей борьбой укрепляя ложь. Она не должна больше подчиняться его законам. Она может унестись мыслью за его пределы. Она вновь подняла взгляд, чтобы убедиться, что Клара также готова к этому, но ее подруга смотрела в сторону, в направлении угла Башни.

— В чем дело? — спросила Юдит, пытаясь понять, куда устремлен взгляд Клары.

Наконец она увидела, как кто-то приближается к ним из темноты. Она узнала эту беззаботную походку с первого взгляда.

— Дауд.

— Ты знаешь его? — спросила Клара.

— Немного, — сказал Дауд. Тон его отличался той же беззаботностью, что и походка. — Но есть так много такого, чего она не знает…

Клара отняла руки от Юдит, разрушив их триединый союз.

— Не приближайся, — сказала она.

Как ни странно, Дауд повиновался и замер на месте в нескольких ярдах от женщин. Глаз светился достаточно ярко, чтобы Юдит могла различить его лицо. Что-то мелкое ползло вокруг его губ, словно он только что съел пригоршню муравьев, и нескольким из них удалось сбежать у него изо рта.

— Мне так хотелось бы убить вас обеих, — сказал он. Пока он говорил, еще несколько жучков выскользнули у него изо рта и побежали по щекам и подбородку. — Но твой час еще придет, Юдит. Очень скоро. А пока настала очередь Клары… ведь это Клара, не так ли?

— Отправляйся к дьяволу, Дауд, — сказала Юдит.

— Отойди от старухи, — сказал Дауд.

В ответ на это Юдит взяла Клару за руку.

— Ты никому не причинишь вреда, говнюк, — сказала она.

Она почувствовала, как в ней поднимается ярость, которой ей не приходилось испытывать уже много месяцев. Ее рука ощущала тяжесть глаза, и она готова была размозжить им голову ублюдку, если он сделает хотя бы шаг по направлению к ним.

— Ты что, не поняла меня, шлюха? — сказал он, двинувшись к ней. — Я же сказал тебе: отойди в сторону!

В ярости она пошла ему навстречу, подняв вверх руку с камнем, но стоило ей отпустить Клару, как он ринулся мимо нее к своей жертве. Поняв, что попалась на его удочку, она стремительно развернулась, намереваясь вновь схватить Клару за руку. Но он опередил ее. Она услышала крик ужаса и увидела, как Клара отшатнулась от нападающего. Жучки уже были у нее на лице и впивались в ее глаза. Юдит рванулась, чтобы поддержать ее, прежде чем она упадет, но на этот раз Дауд двинулся к ней, а не от нее, и одним ударом вышиб камень из ее руки. Она не стала поднимать его и бросилась к Кларе на помощь. Стоны женщины были ужасны, как и судороги, которые сотрясали ее тело.

— Что ты сделал с ней? — завопила она Дауду.

— Ей настал конец, моя дорогая, конец. Оставь ее в покое. Ей уже ничем не поможешь.

Тело Клары было легким, но когда ноги ее подкосились, она увлекла Юдит за собой. Теперь ее стоны превратились в завывания. Она вцепилась руками в лицо, словно желая выцарапать себе глаза, поскольку именно там жучки вершили свою смертоносную работу. В отчаянии Юдит попыталась нашарить тварей в темноте, но то ли они были слишком быстры для ее пальцев, то ли они уже забрались туда, где пальцы не могли их достать. Все, что она могла сделать, — это обратиться к Дауду с мольбой о пощаде.

— Останови их, — сказала она Дауду. — Я сделаю все, что ты хочешь, но умоляю тебя, сделай так, чтобы они остановились.

— Прожорливые пидорасы, правда? — сказал он.

Он склонился над глазом, и голубой свет упал на его лицо, на котором застыло выражение холодной жестокости. Она увидела, как он снял с лица нескольких жучков и сбросил их на землю.

— Мне очень жаль, дорогая, но, боюсь, у них нет ушей, так что мне затруднительно приказать им вернуться обратно, — сказал он. — Они умеют только одно — уничтожать. И они уничтожат любого, кроме своего создателя. Которым, в данном случае, являюсь я. Так что на твоем месте я бы оставил ее в покое и отошел подальше. Видишь ли, к моему большому сожалению, они не обладают избирательным действием.

Она вновь обратила свое внимание на женщину, которая лежала у нее на руках. Клара уже не пыталась выцарапать мелких тварей из глаз, а дрожь, сотрясавшая ее тело, стала быстро утихать.

— Поговори со мной… — попросила Юдит. Она протянула руку к лицу Клары, ощущая некоторый стыд от того, какой осторожной сделало ее предостережение Дауда.

Клара не ответила ей, если, конечно, не считать словами ее затихающие стоны. Юдит стала вслушиваться в них, не оставляя надежды на то, что в них обнаружится какой-нибудь исчезающий смысл. Но ее надежда не оправдалась. Она почувствовала, как единственная судорога прошла по позвоночнику Клары, словно что-то оборвалось в ее голове, а потом тело ее замерло и больше не шевелилось. С того момента, как они впервые заметили появление Дауда, прошло, по всей видимости, не более полутора минут. За этот краткий срок те надежды, зарождение которых она ощутила, были превращены в пыль. «Интересно, — подумала Юдит, — донеслись ли до Целестины звуки разыгравшейся здесь трагедии? Добавило ли это новые страдания к тем, что она уже испытала?»

— Все, крошка моя, она мертва, — сказал Дауд. Юдит ослабила руки, и тело Клары соскользнуло на траву.

— Нам пора идти, — продолжил он, и тон его был таким вкрадчивым, словно за спиной у них оставался приятно проведенный пикник, а не холодеющий труп. — Не беспокойся о своей Кларе. Я вернусь сюда позже и прихвачу то, что от нее осталось.

Она услышала у себя за спиной звук его шагов и поскорее встала, опасаясь, что он прикоснется к ней. В облаках гудел новый самолет. Она бросила взгляд на глаз, но и он оказался разрушенным.

— Убийца, — сказала она.

Глава 28

1

Миляга забыл свой короткий диалог с Апингом по поводу их общего пристрастия к живописи, но Апинг не забыл. На следующее утро после свадебной церемонии в камере отца Афанасия сержант зашел за Милягой и провел его в расположенную на другом конце здания комнату, которую он превратил в свою мастерскую. В ней было много окон, так что освещение было настолько хорошим, насколько это вообще было возможно в этом регионе. Кроме того, за месяцы своей службы здесь Апинг собрал завидную коллекцию необходимых принадлежностей. Однако плоды его труда принадлежали кисти самого бездарного дилетанта. Они были задуманы без малейшего признака композиционного чутья и нарисованы без чувства цвета. Единственный их интерес заключался в одержимой приверженности к одной и той же теме. Апинг гордо сообщил Миляге, что нарисовал уже сто пятьдесят три картины. Сюжет их был один и тот же: его дитя по имени Хуззах, малейший намек на существование которого вызвал у портретиста такую тревогу. Теперь, в интимной обстановке этого пристанища вдохновения, он объяснил, почему. Дочь его была молода, сказал он, а мать ее уже умерла, и ему пришлось взять ее с собою, когда приказ из Яхмандхаса предписал ему отправиться в Колыбель.

— Я, конечно, мог бы оставить ее в Л'Имби, — сказал он Миляге. — Но кто знает, какая беда могла бы с ней приключиться, если бы я так поступил? Все-таки она еще дитя.

— Стало быть, она здесь, на острове?

— Да, она здесь. Но она ни за что не выйдет из своей комнаты в дневное время. Говорит, что боится заразиться сумасшествием. Я ее очень люблю. И, как вы можете видеть, — он указал на развешанные вокруг работы, — она очень красива.

Миляга был вынужден поверить на слово.

— Где она сейчас? — спросил он.

— Там же, где и всегда, — сказал Апинг. — В своей комнате. У нее очень странные сны.

— Я знаю, каково ей, — сказал Миляга.

— Вы знаете? — переспросил Апинг с таким жаром в голосе, который наводил на мысль о том, что той темой, ради обсуждения которой Миляга был приведен сюда, было все-таки не искусство. — Вам, значит, тоже снятся сны?

— Всем снятся.

— Моя жена постоянно говорила мне то же самое. — Он понизил голос. — У нее были пророческие сны. Она знала с точностью до часа, когда ей предстоит умереть. Но мне сны вообще не снятся. Так что я не могу разделить с Хуззах то, что она чувствует.

— Вы думаете, что я смогу?

— Это очень деликатное дело, — сказал Апинг. — Изорддеррекский закон запрещает любые пророчества.

— Я не знал об этом.

— В особенности, для женщин, — продолжал Апинг. — Поэтому-то я и держу ее подальше от посторонних глаз. Это правда, что она боится сумасшествия, но боится больше из-за того, что происходит внутри нее, а не вокруг.

— Так почему же вы ее скрываете?

— Я опасаюсь, что если она станет общаться с кем-нибудь, кроме меня, она скажет что-нибудь неуместное, и Н'ашап поймет, что у нее тоже бывают видения, как и у ее матери.

— И это будет…

— Просто катастрофой! Моя карьера рухнет. Не надо мне было привозить ее с собой сюда. — Он посмотрел на Милягу. — Я вам рассказываю все это только потому, что мы оба художники, а художники должны доверять друг другу, как братья, верно?

— Верно, — сказал Миляга. Большие руки Апинга сотрясала дрожь. Он был на грани обморока. — Вы хотите, чтобы я поговорил с вашей дочерью? — спросил он.

— Более того…

— Говорите.

— Я хочу, чтобы вы взяли ее с собой, когда вы с мистифом уедете отсюда. Возьмите ее в Изорддеррекс.

— А почему вы думаете, что мы собираемся отправиться туда или вообще куда бы то ни было, если уж на то пошло?

— У меня есть свои осведомители, есть они и у Н'ашапа. Ваши планы известны гораздо лучше, чем вам того хотелось бы. Возьмите ее с собой, мистер Захария. Родители ее матери до сих пор живы. Они присмотрят за ней.

— Это большая ответственность — взять с собой ребенка в такое долгое путешествие.

Апинг поджал губы.

— Я, разумеется, смог бы облегчить ваш отъезд с острова, если бы вы взяли ее с собой.

— Ну а если она не захочет? — сказал Миляга.

— Вы должны уговорить ее, — сказал он просто, словно знал, что у Миляги большой опыт по уговариванию маленьких девочек.

* * *

Природа сыграла над Хуззах Апинг три жестокие шутки. Во-первых, она подарила ей силы, наличие которых строго каралось режимом Автарха; во-вторых, она подарила ей отца который, несмотря на свои сентиментальные излияния, больше заботился о своей военной карьере, чем о ней; и в-третьих, она подарила ей лицо, которое только ее отец мог принять за красивое. Она была тоненьким обеспокоенным созданием лет девяти-десяти; ее черные волосы были комично подстрижены; ее крошечный рот был плотно сжат. Когда после долгих улещиваний эти губы соблаговолили заговорить, голос ее оказался изнуренным и скорбным. И только тогда, когда Апинг сказал ей, что это тот самый человек, который упал в море и чуть не умер, в ней пробудился какой-то интерес.

— Ты чуть не утонул в Колыбели? — спросила она.

— Да, — ответил Миляга, подходя к постели, на которой она сидела, обняв руками колени.

— А ты видел Колыбельную Леди? — спросила девочка.

— Кого видел? — Апинг стал делать ей знаки, чтобы она замолчала, но Миляга махнул ему рукой, чтобы он перестал. — Кого видел? — спросил он снова.

— Она живет в море, — сказала Хуззах. — Мне она часто снится, а иногда я слышу ее голос, но я ее еще ни разу не видела. Я хотела бы увидеть ее.

— А у нее есть имя? — спросил Миляга.

— Тишалулле, — ответила Хуззах, произнеся эту причудливую последовательность слогов без малейшего колебания. — Это звук, который издали волны, когда она родилась, — объяснила она. — Тишалулле.

— Прекрасное имя.

— Мне тоже так кажется, — сказала девочка с серьезным видом. — Лучше, чем Хуззах.

— Хуззах тоже хорошее имя, — ответил Миляга. — Там, откуда я родом, Хуззах — это звук, который люди издают, когда они счастливы.

Она посмотрела на него таким взглядом, словно любые представления о счастье были ей абсолютно чужды, во что Миляга легко мог поверить. Теперь, видя Апинга в обществе дочери, он лучше понял его отношение к ней. Он боялся девочки. Разумеется, ее противозаконные силы пугали его из-за того, что могли повредить его карьере, но за этим скрывался и страх перед энергией, над которой он был не властен. Возможно, он постоянно рисовал хрупкое лицо Хуззах из-за какой-то изломанной привязанности к ней, но был в этом и момент экзорцизма. Но и самому ребенку ее дар оказал недобрую услугу. Ее сны приговорили ее к этой камере, наполнили смутной тоской. Она была скорее жертвой скрывающихся в ней сил, чем их повелителем.

Миляга приложил все свои усилия, чтобы вытянуть из нее еще какие-нибудь сведения о Тишалулле, но то ли ей было известно очень мало, то ли она была не готова посвятить его в новые таинства в присутствии отца. Миляга подозревал второе. Когда он уходил, она спросила его тихо, придет ли он к ней еще раз, и он сказал, что придет.

* * *

Он обнаружил Пая в их камере, у дверей которой был выставлен охранник. Мистиф выглядел унылым.

— Месть Н'ашапа, — сказал он, кивнув на охранника. — Мне кажется, мы здесь слишком засиделись.

Миляга изложил свой разговор с Апингом и рассказал о встрече с Хуззах.

— Так значит, закон запрещает пророчества? О таких законодательных инициативах мне слышать раньше не приходилось.

— То, как она говорила о Колыбельной Леди…

— Своей предполагаемой матери…

— Почему ты так думаешь?

— Она испугана, и ей нужна мать. Кто упрекнет в этом? А кто же тогда Колыбельная Леди, как не ее мать?

— Эта мысль мне не приходила в голову, — сказал Миляга. — Мне показалось, за ее словами должна скрываться какая-то реальность.

— Сомневаюсь в этом.

— Мы берем ее с собой или нет?

— Конечно, тебе решать, но я заявляю свое решительное «нет».

— Апинг сказал, что поможет нам, если мы возьмем ее с собой.

— Какой нам толк от его помощи, если на шею нам сядет ребенок? Вспомни, мы ведь должны уйти отсюда не одни. Мы должны взять с собой Скопика, а он, как и мы, заперт в своей камере. Н'ашап резко ужесточил режим.

— Он, должно быть, сохнет по тебе.

Пай скорчил кислую рожу.

— Я уверен, что описания наших физиономий уже на пути в его штаб. А когда он получит их, он будет очень счастлив, что у него в камере сидят на запоре два головореза. Когда он узнает, кто мы на самом деле, нам уже отсюда не выбраться.

— Значит, нам надо смыться отсюда до того, как он узнает. Я просто благодарю Бога за то, что телефон как-то не прижился в этом Доминионе.

— Может быть, Автарх запретил его? Чем меньше люди говорят друг с другом, тем меньше у них возможностей для заговоров. Знаешь что, мне, пожалуй, стоит попробовать получить доступ к Н'ашапу. Я уверен, что смогу убедить его предоставить нам кое-какие поблажки, лишь бы только мне удалось поговорить с ним несколько минут.

— Его не интересуют разговоры, Пай, — сказал Миляга. — Он предпочитает использовать твой рот для других целей.

— Стало быть, ты собрался драться с людьми Н'ашапа? — сказал Пай. — Вырваться отсюда с помощью пневмы?

Миляга задумался над такой возможностью.

— Не думаю, что это лучшее решение, — сказал он наконец. — Пока я еще слишком слаб. Может быть, через пару дней мы и смогли бы одолеть их, но не сейчас.

— Таким временем мы не располагаем.

— Я понимаю.

— Даже если б оно у нас и было, все равно лучше избегать открытого конфликта. Конечно, люди Н'ашапа в спячке, но их здесь довольно много.

— Пожалуй, тебе все-таки стоит повидаться с ним и попробовать немного его задобрить. А я поговорю с Апингом и похвалю его картины.

— У него талант?

— Давай сформулируем это так: как художник он является прекрасным отцом. Но он доверяет мне, так как мы с ним братья-художники и все такое прочее.

Мистиф поднялся и позвал стражника, попросив о частной аудиенции с капитаном Н'ашапом. Парень пробормотал что-то непристойное и покинул свой пост, предварительно постучав по засовам прикладом винтовки, чтобы увериться, что с ними все в порядке. Миляга подошел к окну и выглянул наружу. В облаках намечался просвет; скоро могло выглянуть солнце. Пай присоединился к нему, обняв его за шею.

— О чем ты думаешь?

— Помнишь мать Эфрита, в Беатриксе?

— Конечно.

— Она говорила мне, что ей снилось, как я прихожу к ней и сажусь за ее стол. Правда, она была не уверена, мужчина я или женщина.

— Ты, конечно, страшно обиделся.

— Раньше, может, и обиделся бы, — сказал Миляга. — Но когда она говорила, это уже не имело для меня такого значения. После нескольких недель в твоем обществе мне уже было абсолютно наплевать, какого я пола. Видишь, как ты развратил меня?

— Всегда к твоим услугам. Ты еще что-нибудь хотел сказать по этому поводу, или это все?

— Нет, это не все. Я помню, как она говорила о Богинях. О том, как они спрятались…

— И ты думаешь, что Хуззах нашла одну из них?

— Мы видели их служительниц в горах, так ведь? Почему же нам не встретиться с Божеством? Может быть, Хуззах и мечтала о матери…

— …но вместо нее она нашла Богиню.

— Да. Тишалулле здесь, в Колыбели, ждет своего часа чтобы подняться.

— Тебе нравится эта мысль, не так ли?

— О спрятавшихся Богинях? Да, пожалуй. Может быть, во мне просто говорит Дон Жуан. А может быть, я — как Хуззах, жду кого-то, но кого, не могу вспомнить, кто-то придет и заберет меня отсюда…

— Я уже здесь, — сказал Пай, целуя Милягу в затылок. — Я могу стать любым лицом, которое ты захочешь увидеть.

— Даже лицом Богини?

Звук отодвигаемых засовов прервал их разговор. Охранник возвратился с известием, что капитан Н'ашап согласился принять мистифа.

— Увидишь Апинга, — сказал Миляга Паю на прощанье, — скажи ему, что я мечтаю увидеться с ним и поговорить о живописи.

— Хорошо.

Они расстались, и Миляга вернулся к окну. Облака вновь сгустились, и Колыбель неподвижно лежала, укрывшись их одеялом от солнечного света. Миляга вновь произнес имя, которое открыла ему Хуззах, звук которого был похож на шум разбивающейся о берег волны.

— Тишалулле.

Море осталось неподвижным. Богини не откликались на призыв. По крайней мере, на его призыв.

* * *

В тот момент, когда он прикидывал, сколько Пай уже отсутствует (и решил, что уже час или даже больше), в дверях камеры появился Апинг и отослал охранника.

— С каких это пор вы здесь под запором? — спросил он Милягу.

— С сегодняшнего утра.

— Но почему? Я так понял со слов капитана, что вы здесь, некоторым образом, гости?

— Мы и были гостями.

Лицо Апинга беспокойно дернулось.

— Если вы здесь пленники, — сказал он натянутым тоном, — то это в корне меняет дело.

— Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?

— Я хочу сказать, что вы не сможете уехать отсюда.

— А как же ваша дочь?

— Уже нет смысла это обсуждать.

— Вы оставите ее чахнуть здесь, ведь так? Вы позволите ей умереть?

— Она не умрет.

— А я думаю, что умрет.

Апинг наступил на горло собственной песне.

— Закон есть закон, — сказал он.

— Я понимаю, — вкрадчиво ответил Миляга. — Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.

— Я вижу вашу игру насквозь, — сказал Апинг. — Не думайте, что я так глуп.

— Она ребенок, Апинг.

— Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.

— Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?

— О, Господи Иисусе, — сказал Апинг абсолютно убитым тоном. — И почему это должно было случиться именно со мной?

— Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.

— Это не так-то просто, — сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. — У меня есть мой долг. — Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им свой рот, будто он был запачкан следами его вины, и он опасался, что это выдаст его. — Я должен подумать, — сказал он, ретируясь в коридор. — Раньше все казалось таким простым. А теперь… я должен подумать.

Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.

Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н'ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.

— Пусть я не видел, но я слышал его, — сказал Пай. — Похоже, он был мертвецки пьян.

— Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.

— Значит, мы застряли.

— До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.

— Проклятье.

2

Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственным звуком во всем здании были шаги охранников по коридору, которые разносили еду по камерам. Потом они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не запротестовал против того, что вечерние удовольствия — игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нумбубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) — оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый человек, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.

— Должно быть, Н'ашап опасен, когда пьян, — заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое затаенное молчание.

— Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.

— Готов держать пари на то, кто первым стоит в списке претендентов.

— Жаль, что я так слаб. Если они придут за нами, мы будем драться, верно?

— Конечно, — сказал Пай. — Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?

— Ты, наверное, шутишь?

— Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о…

— Меня раньше никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.

— Одна пневма — и путь открыт, — напомнил Пай.

— Может быть, так нам и надо поступить.

— Когда нас вынудят к этому. Но этого пока не случилось. Ложись ты, ради Христа.

Миляга неохотно лег, и, несмотря на то, что рядом с ним улеглось его беспокойство и принялось нашептывать ему в ухо, его тело было больше заинтересовано в отдыхе, чем в этих речах, и он вскоре уснул. Разбудил его Пай.

— У тебя посетитель, — пробормотал мистиф.

Электричество в камерах на ночь отрубали, и только по запаху масляной краски он смог определить, кто стоит у двери.

— Захария, мне нужна ваша помощь.

— В чем дело?

— Хуззах… По-моему, она сошла с ума. Вы должны прийти к ней. — Его тихий голос дрожал. Дрожала и его рука, которую он положил Миляге на плечо. — Мне кажется, она умирает, — сказал он.

— Я пойду только вместе с Паем.

— Нет, я не могу взять на себя этот риск.

— А я не могу взять на себя риск оставить своего друга здесь, — сказал Миляга.

— Но все может раскрыться. Если во время обхода охранник увидит, что в камере никого нет…

— Он прав, — сказал Пай. — Иди, помоги девочке.

— Ты думаешь, это разумно?

— Сострадание — это всегда разумно.

— Хорошо. Но не ложись спать. Мы еще не произнесли наших вечерних молитв. А для этого нам потребуется и мое, и твое дыхание.

— Понимаю.

Миляга выскользнул в коридор вслед за Апингом, который запер дверь камеры, дергаясь при каждом щелчке ключа в замочной скважине. Нервничал и Миляга. Мысль о том, что он оставил Пая одного в камере, причиняла ему боль. Но, видимо, другого выбора не было.

— Нам может понадобиться помощь доктора, — шепнул Миляга, пока они крались по погруженным в сумрак коридорам. — Я предлагаю взять с собой Скопика.

— Он доктор?

— Без сомнения.

— Она требует именно вас, — сказал Апинг. — Уж не знаю, почему. Она проснулась вся в слезах и стала умолять меня привести вас. Она такая холодная.

Благодаря Апингу, который прекрасно знал, как часто проходят патрули по этажам и коридорам, они добрались до комнаты Хуззах, не столкнувшись ни с одним охранником.

Миляга ожидал увидеть девочку на кровати, но оказалось, что она скорчилась на полу, прижимаясь ухом и рукой к одной из стен. Единственный фитиль горел в чашке в центре камеры. Хотя она и бросила на них взгляд, когда они вошли, она не оторвалась от стены, и Миляга подошел и встал на колени рядом с ней. Ее тело бил озноб, хотя челка ее прилипла ко лбу от пота.

— Что ты там слышишь? — спросил ее Миляга.

— Она уже больше не в моих снах, мистер Захария, — сказала она, тщательно произнося его имя, словно думая, что если она правильно назовет окружающие ее силы, ей удастся приобрести над ними хоть какой-то контроль.

— Где же она? — спросил Миляга.

— Она снаружи. Я слышу ее. Прислушайтесь сами.

Он прислонился ухом к стене. Из камня действительно доносилось какое-то бормотание, хотя, по его предположению это был скорее электрогенератор сумасшедшего дома или его система отопления, а не Колыбельная Леди.

— Вы слышите?

— Да, я слышу.

— Она хочет войти, — сказала Хуззах. — Она хотела войти через мои сны, но ей это не удалось, и теперь она хочет войти через стену.

— Может быть… тогда нам лучше отойти, — сказал Миляга, притрагиваясь к плечу девочки. Она была холодна, как лед. — Пошли, позволь мне уложить тебя в постель. Ты замерзла.

— Я была в Море, — сказала она, позволяя Миляге обнять себя и поставить на ноги.

Он оглянулся на Апинга и одними губами произнес имя Скопика. Видя тяжелое состояние своей дочери, сержант отправился за дверь послушнее самой преданной собаки, оставив Хуззах в объятиях Миляги. Миляга уложил ее на кровать и укрыл одеялом.

— Колыбельная Леди знает, что ты здесь, — сказала Хуззах.

— Знает?

— Она сказала мне, что почти утопила тебя, но ты не позволил ей.

— Почему она хотела это сделать?

— Не знаю. Тебе надо будет у нее спросить, когда она придет.

— Ты не боишься ее?

— Нет, конечно. А ты?

— Видишь ли, она хотела меня утопить…

— Она не станет больше этого делать, если ты останешься со мной. Она любит меня, и, если она узнает, что я хорошо к тебе отношусь, она ничего тебе не сделает.

— Приятно слышать, — сказал Миляга. — А что она скажет, если мы сегодня уйдем отсюда?

— Мы не сможем.

— Почему?

— Я не хочу выходить из своей комнаты, — сказала она. — Мне не нравится это место.

— Все спят, — сказал он. — Мы просто уйдем на цыпочках — ты, я и мои друзья. Ведь это будет не так плохо, правда? — Судя по выражению ее липа, она не была в этом уверена. — По-моему, твой папа хочет, чтобы мы отправились в Изорддеррекс. Ты была там когда-нибудь?

— Когда я была очень маленькой.

— Ну вот, теперь ты побываешь там снова.

Хуззах покачала головой.

— Колыбельная Леди не позволит нам, — сказала она.

— Может быть, и позволит, если узнает, что ты этого хочешь. Давай встанем и посмотрим?

Хуззах бросила взгляд на стену, словно ожидая, что она вот-вот треснет, и оттуда появится Тишалулле. Когда этого не произошло, она сказала:

— Изорддеррекс — это очень далеко, ведь правда?

— Да, нам предстоит долгое путешествие.

— Я читала об этом в книгах.

— Почему бы тебе не одеться потеплее? — сказал Миляга.

Избавившись от сомнений благодаря молчаливому одобрению Богини, Хуззах встала и пошла выбирать одежду из своего скудного гардероба, который висел на крючках на противоположной стене. Миляга воспользовался паузой, чтобы проглядеть небольшую стопку брошенных на кровать книжек. Среди них ему попалось несколько детских, возможно, оставшихся от лучших времен; был там и увесистый том энциклопедии, написанной кем-то по фамилии Мэйбеллоум. Возможно, при других обстоятельствах он и мог оказаться интересным чтением, но шрифт был слишком убористым для беглого просматривания, а сам том — слишком тяжелым, для того чтобы унести его с собой. Также ему попался в руки томик стихов, показавшихся ему рифмованной чепухой, и нечто вроде романа, заложенного обрывком бумаги. Пока она стояла к нему спиной, он прихватил эти две книги не только для нее, но и для себя, — а потом подошел к двери, надеясь, что Скопик и Апинг уже показались в коридоре, но их не было. Хуззах тем временем уже оделась.

— Я готова, — сказала она. — Может быть, пойдем? Папа догонит нас.

— Надеюсь, — сказал Миляга.

Безусловно, оставаться в камере — значило терять драгоценное время. Хуззах спросила, можно ли взять его за руку, на что он ответил безусловным согласием, и они двинулись вместе по коридорам, которые в темноте выглядели удивительно похожими. Продвижение их было несколько раз прервано звуками шагов, возвещающими о близости стражников, но Хуззах не меньше Миляги понимала, какая опасность им угрожает, и дважды спасала их от обнаружения.

Когда они пробирались по последнему лестничному пролету, который должен был вывести их на открытый воздух, где-то недалеко раздался громкий шум. Они оба застыли, спрятавшись в тени, но не они были причиной поднявшегося переполоха. В коридорах эхом отдавался голос Н'ашапа, сопровождаемый ужасным стуком. Первая мысль Миляги была о Пае, и, прежде чем здравый смысл успел предостеречь его, он уже покинул свое убежище и направился к источнику звука, оглянувшись лишь для того, чтобы жестом велеть Хуззах оставаться на месте, увидев, что она уже следует за ним по пятам. Он узнал открывшийся перед ним коридор. Распахнутая дверь в двадцати ярдах от того места, где он стоял, была дверью той самой камеры, в которой он оставил Пая. И именно оттуда раздавался голос Н'ашапа — нескончаемый поток оскорблений и обвинений, на который уже начали сбегаться охранники. Миляга сделал глубокий вдох, готовясь к насилию, которого теперь уж точно было не миновать.

— Стой здесь, — сказал он Хуззах, а потом бросился к открытой двери.

Три охранника, двое из которых были Этаками, приближались с противоположной стороны, но только один из них заметил Милягу. Он прокричал какой-то приказ, смысл которого не дошел до Миляги из-за Н'ашапской какофонии, но Миляга на всякий случай поднял руки, опасаясь, что охранник будет просто счастлив спустить курок без всякого повода, и перешел на шаг. До двери оставалось не более десяти шагов, но охранники опередили его. Состоялся короткий обмен репликами с Н'ашапом, во время которого Миляга успел в два раза сократить дистанцию между собой и дверью, но второй приказ — на этот раз явное требование остановиться, подкрепленное нацеленным в сердце оружием, — заставил его замереть на месте.

Немедленно после этого из двери камеры появился Н'ашап, одной рукой держа мистифа за его роскошные кудри, а второй приставляя меч — полоску блестящей стали — к его животу. Шрамы на огромной голове Н'ашапа были воспламенены алкоголем в его крови, а остальная кожа была смертельно бледной, чуть ли не восковой. Стоя на пороге, он покачивался туда-сюда, представляя тем большую опасность для Пая. Конечно, мистиф доказал в Нью-Йорке, что способен пережить травмы, уложившие бы любого человека в могилу, но клинок Н'ашапа был готов выпотрошить его, словно рыбу, а такое пережить будет трудновато. Крошечные глаза капитана сфокусировались, насколько это оказалось возможным, на лице Миляги.

— Твой мистиф неожиданно превратился в верную женушку, — сказал он, тяжело дыша. — С чего бы это? Сначала сам просит встречи со мной, а потом не позволяет мне к нему приблизиться. Может, ему нужно твое разрешение? Так дай его. — Он дотронулся кончиком лезвия до живота Пая. — Ну же. Скажи ему, чтобы он был со мной поласковее, а то ему не жить.

Миляга очень медленно стал опускать руки, словно взывая к Паю.

— Не думаю, что у нас есть выбор, — сказал он, переводя взгляд с бесстрастного лица мистифа на упершийся в него клинок, прикидывая, успеет ли пневма снести Н'ашапу голову, до того как тот пустит в ход свой клинок. Н'ашап, разумеется, не был единственным актером на этой сцене. Рядом с ним стояло уже три охранника. Все они были вооружены и уж конечно лучше владели собой.

— Придется тебе делать, что он хочет, — сказал Миляга и сделал глубокий вдох.

Н'ашап заметил это. Увидел он и то, как рука Миляги приблизилась ко рту. Даже пьяный, он почувствовал опасность и что-то проорал охранникам в коридоре у него за спиной, отступая в сторону с линии огня.

Лишенный одной цели, Миляга направил свое дыхание на другую. В тот самый момент, когда пальцы охранников напряглись на курках, пневма устремилась им навстречу, ударив первого с такой силой, что грудь его взорвалась. Сила удара швырнула тело на его товарищей. Один из них тут же упал, и оружие вылетело у него из рук. Второй был на мгновение ослеплен кровью и шрапнелью внутренностей, но быстро сумел восстановить равновесие и непременно снес бы Миляге голову, если бы его цель не пришла в движение, ринувшись в направлении трупа. Охранник дал один яростный залп, но прежде чем он успел выстрелить во второй раз, Миляга подхватил упавшее оружие и открыл ответный огонь. В жилах охранника текло достаточно этакской крови, чтобы стойко сносить летящие в него пули до тех пор, пока одна из них не попала ему в глаз. Он завизжал и рухнул на спину, уронив оружие и зажимая рану обеими руками.

Проигнорировав третьего охранника, который до сих пол стонал на полу, Миляга подошел к двери камеры. Внутри капитан Н'ашап стоял лицом к лицу с Пай-о-па. Мистиф держался рукой за клинок. Кровь текла из его рассеченной ладони, но капитан больше не пытался причинить ему вред. Он в замешательстве уставился Паю в лицо.

Миляга замер, зная, что любое вмешательство может вывести Н'ашапа из его озадаченного состояния. Кого бы он ни видел на лице Пая — может быть, шлюху, которая была похожа на его мать? еще одно эхо Тишалулле в этом месте утраченных мамочек? — зрелища этого было достаточно, чтобы удержать его от намерения отсечь Паю пальцы.

Слезы полились из глаз Н'ашапа. Мистиф не двигался. Взгляд его не отрывался ни на секунду от лица капитана. Похоже, он одерживал победу в битве между желанием Н'ашапа и его смертоубийственными намерениями. Его рука, сжимавшая меч, разжалась. Пальцы мистифа также отпустили меч, и он упал на пол. Звук меча, ударившегося о камень, оказался слишком громким, чтобы Н'ашап, пусть и в трансе, не обратил на него внимания. Он яростно замотал головой, и взгляд его немедленно метнулся с лица Пая на упавшее между ними оружие.

Мистиф действовал быстро; в два шага он достиг двери. Миляга сделал вдох, но в тот момент, когда рука его поднималась ко рту, он услышал вопль Хуззах. Он бросил взгляд в коридор и увидел, как девочка убегает от двух новых охранников (оба были Этаками), один из которых пытался схватить ее, а другой явно имел виды на Милягу. Пай дернул его за руку и потянул от двери в тот момент, когда Н'ашап, так до конца и не очухавшись, ринулся на них со своим мечом. Момент, когда Миляга мог его уничтожить с помощью пневмы, уже миновал. Все, что Миляга успел сделать, — это нашарить ручку и захлопнуть дверь камеры. Ключ был в замке, и он повернул его в тот самый миг, когда туша Н'ашапа сотрясла дверь с другой стороны.

Хуззах бежала по коридору, а ее преследователь перекрывал путь между вторым охранником и его целью. Швырнув оружие Паю, Миляга устремился, чтобы подхватить ее прежде, чем она окажется в руках Этака. Она бросилась к нему в объятия, опередив преследователя на шаг, и, увлекая ее за собой, Миляга упал в сторону, освобождая Паю линию огня. Этак осознал угрозу и взялся за свое собственное оружие. Миляга бросил взгляд на Пая.

— Убей эту суку! — завопил он, но мистиф уставился на оружие у себя в руках так, словно это был кусок дерьма.

— Пай! Ради Христа! Убей их!

Теперь мистиф поднял оружие, но, судя по всему, по-прежнему был не в состоянии опустить курок.

— Давай же! — вопил Миляга.

Мистиф, однако, замотал головой и стал бы причиной смерти всех троих, если бы два точных выстрела в затылок не уложили охранников на пол.

— Папа! — воскликнула Хуззах.

Это действительно оказался сержант. Вместе со Скопиком он появился из облака дыма. Но взгляд его был обращен не к дочери, которую он только что спас от верной смерти. Он был устремлен на двух солдат, которых ему пришлось ради этого убить. Судя по виду, он был крайне потрясен своим поступком. Даже когда Хуззах, всхлипывая от облегчения и страха, подбежала к нему, он едва обратил на нее внимание. Только когда Миляга встряхнул его и сказал, что они должны двигаться, пока у них есть такая возможность, он вышел из транса, обусловленного комплексом вины, и сказал:

— Это были мои люди.

— А это — ваша дочь, — ответил Миляга. — Вы сделали правильный выбор.

Н'ашап продолжал барабанить в дверь камеры и звать на помощь. Помощь должна была скоро подоспеть.

— Как быстрее всего выбраться отсюда? — спросил Миляга у Скопика.

— Я хочу сначала выпустить остальных, — ответил Скопик. — Отец Афанасий, Исаак, Скволинг…

— Нет времени, — сказал Миляга. — Объясни ему, Пай! Либо мы выберемся отсюда сейчас, либо никогда. Пай? Ты с нами?

— Да…

— Тогда просыпайся и в путь.

По-прежнему возмущаясь тем, что они оставляют всех остальных узников под запором, Скопик повел пятерку вверх по черной лестнице. Вскоре они вышли под ночное небо, но не на бруствер, а на голую скалу.

— Куда теперь? — спросил Миляга. Снизу уже доносился нестройный хор криков. Вне всяких сомнений, Н'ашап был уже освобожден и сейчас, наверное, приказывал объявить общую тревогу. — Мы должны выйти по кратчайшему пути на побережье.

— Вон там полуостров, — сказал Скопик, указывая Миляге на низкую полоску земли за Колыбелью, едва ли различимую во мраке ночи.

Этот мрак был их лучшим союзником. Если они будут двигаться достаточно быстро, он скроет их еще до того, как их преследователи смогут узнать, в каком направлении они удалились. К берегу острова спускалась утоптанная дорожка, а Миляга двинулся туда, отдавая себе отчет в том, что каждый из той четверки, которую он ведет за собой, ненадежен. Хуззах — еще ребенок, ее отец до сих пор изнемогает под бременем вины, Скопик косится назад, Пай никак не может оправиться от зрелища кровопролития. Последнее было довольно странно для существа, которого он впервые встретил в обличье убийцы, но это путешествие изменило их обоих.

Когда они подошли к берегу, Скопик сказал:

— Извините. Я не могу идти. Вы все идите вперед, а я вернусь и попробую освободить остальных.

Миляга не стал пытаться переубедить его.

— Раз ты так решил, удачи тебе, — сказал он. — А нам надо идти.

— Конечно, конечно! Пай, извини, дружок, но я просто не смогу жить в мире с собой, если повернусь спиной к другим. Слишком мы долго страдали вместе. — Он взял мистифа за руку. — До того как ты произнесешь это, я буду жить. Я знаю свой долг, и я буду готов, когда настанет час.

— Я не сомневаюсь в тебе, — сказал мистиф, превращая рукопожатие в объятие.

— Это случится скоро, — сказал Скопик.

— Скорее, чем мне хотелось бы, — ответил Пай. Скопик полез обратно на вершину утеса, а Пай присоединился к Миляге, Хуззах и Апингу, которые были уже в десяти ярдах от берега.

Диалог Пая и Скопика, подразумевающий наличие какой-то известной им обоим тайны, не прошел незамеченным для Миляги. Он еще задаст мистифу свои вопросы. Но не сейчас. До полуострова им идти еще по крайней мере миль шесть, а за ними уже слышался шум погони. Появились первые подчиненные Н'ашапа, готовые к травле, и остров стали прочесывать лучи фонариков. Из стен сумасшедшего дома донеслись крики пленников, которые наконец-то дали волю своей ярости. Шум, как и мрак, мог запутать преследователей, но ненадолго.

Лучи обнаружили Скопика и опустились на берег, постепенно расширяя сферу поиска. Апинг взял Хуззах на руки, что позволило им двигаться немного быстрее, и Миляга как раз было подумал, что у них появился шанс уцелеть, когда один из фонариков нашарил их. Свет его был слабым на таком расстоянии, но его вполне хватило, чтобы их заметили. Немедленно был открыт огонь. Однако попасть в них было довольно трудно, и ни одна из пуль не пролетела близко.

— Теперь они нас поймают, — выдохнул Апинг. — Мы должны сдаться. — Он опустил дочку и бросил оружие, повернувшись, чтобы выплюнуть в лицо Миляге обвиняющие слова. — Как я мог послушать вас? Я был безумцем.

— Если мы будем продолжать так стоять, они пристрелят нас на месте, — ответил Миляга. — И Хуззах тоже. Вы хотите этого?

— Они не будут стрелять в нас, — сказал он, обняв одной рукой Хуззах и подняв другую руку навстречу лучу. — Не стреляйте! — завопил он. — Капитан? Капитан! Сэр! Мы сдаемся!

— Мудак! — сказал Миляга и вырвал у него Хуззах.

Она с готовностью упала в объятия Миляги, но Апинг не собирался ее так легко отпускать. Он обернулся, чтобы отнять ее, но в этот момент пуля щелкнула по льду у их ног. Он оставил Хуззах в покое и повернулся обратно, чтобы предпринять новую попытку обращения. Две пули оборвали его на полуслове: одна попала в ногу, другая — в грудь. Хуззах испустила пронзительный крик и, вырвавшись из рук Миляги, упала на землю перед телом отца.

Секунды, которые они потеряли на попытку капитуляции и смерть Апинга, отделяли малейшую надежду на спасение от полного ее отсутствия. Любой из примерно двадцати преследователей мог теперь спокойно подстрелить их. Даже возглавляющий погоню Н'ашап, который до сих пор не слишком твердо держался на ногах, едва ли мог промахнуться с такого расстояния.

— Что теперь? — сказал Пай.

— Будем обороняться на этом самом месте, — ответил Миляга. — У нас нет другого выбора.

Однако место, на котором они собрались обороняться, становилось таким же неустойчивым, как походка Н'ашапа. Хотя солнца этого Доминиона находились в другом полушарии и от горизонта до горизонта на небе царила ночь, замерзшее Море сотрясала дрожь, которую Пай и Миляга узнали по своему фатальному опыту. Хуззах также ее почувствовала. Она подняла голову, и рыдания ее затихли.

— Леди… — пробормотала она.

— Что такое? — сказал Миляга.

— Она рядом с нами.

Миляга протянул ей руку, и Хуззах ухватилась за нее. Поднявшись на ноги, она стала изучать поверхность Моря. Миляга последовал ее примеру. Его сердце яростно забилось, когда на него нахлынули воспоминания о разжижении Колыбели.

— Ты можешь остановить ее? — пробормотал он Хуззах.

— Она пришла не за нами, — сказала девочка и перевела взгляд со все еще твердой почвы у них под ногами на группу преследователей, которых Н'ашап все еще вел за ними.

— О Богиня… — прошептал Миляга.

В середине приближающейся группы раздался чей-то тревожный крик. Сошел с ума один луч фонарика, потом другой, потом еще один: солдаты, один за другим, понимали, какая опасность им угрожает. Испустил крик и Н'ашап, пытаясь призвать своих подчиненных к порядку, но они не повиновались. Трудно было разглядеть, что там происходит, но Миляга достаточно хорошо мог это себе представить. Почва размягчилась, и серебряные воды Колыбели забурлили у них под ногами. Один из солдат выстрелил в воздух, когда панцирь Моря раскололся под ним, двое или трое других побежали обратно к острову, но их паника только ускорила процесс растворения. Они ушли под воду с такой быстротой, словно их утащили акулы, и только фонтаны серебряной пены поднялись там, где они были еще мгновение назад. Н'ашап по-прежнему пытался добиться хоть какого-то понимания, но все было напрасно. Поняв это, он принялся палить по троице беглецов, но земля уходила у него из-под ног, а лучи фонариков уже не были устремлены на его цели, так что он фактически стрелял наугад.

— Нам надо уходить отсюда, — сказал Миляга. Но у Хуззах был совет получше.

— Она не причинит нам вреда, если мы не будем бояться, — сказала она.

Милягу подмывало ответить, что он действительно боится, но он удержался, несмотря на то, что его собственные глаза говорили о том, что Богине не хватает терпения заниматься отделением злых от заблуждающихся и нераскаявшихся от исполненных молитвенного пыла. Все их преследователи, кроме четырех человек, среди которых был и Н'ашап, оказались в море. Некоторые уже окончательно ушли под воду, другие еще боролись в поисках какой-нибудь опоры. Миляга видел, как один человек почти выкарабкался из воды, но почва под ним растворилась с такой стремительностью, что он даже не успел вскрикнуть перед тем, как воды Колыбели сомкнулись над ним. Другой тонул, проклиная на чем свет стоит бурлящую вокруг воду. Последним исчезло его ружье, которое он держал высоко над головой, до последней секунды нажимая на курок.

Все обладатели фонариков из числа преследователей погибли, и единственное освещение исходило с вершины утеса, где солдаты, которым, к счастью для них, не пришлось участвовать в погоне, нацеливали свои фонарики на последних оставшихся в живых жертв этой бойни. Один из уцелевшей четверки попробовал было добежать до твердой почвы, где стояли Миляга, Пай и Хуззах. Его паника подвела его. Не успел он пробежать и пяти шагов, как перед ним забурлила серебряная пена. Он попробовал вернуться обратно, но дорога уже превратилась в кипящее серебро. В отчаянии он бросил оружие и попытался в прыжке достигнуть твердого участка, но не допрыгнул и исчез под водой в одно мгновение.

Один из оставшейся троицы, Этак, в молитвенном порыве упал на колени, что только приблизило его к его палачу, который расступился под ним и поглотил свою жертву вместе с ее предсмертными проклятиями, дав ей время только на то, чтобы успеть схватить за ногу и увлечь за собой своего товарища. Бурлящие воды, в которых они исчезли, не успокоились, а, напротив, удвоили свою ярость. Н'ашап, последний оставшийся в живых участник погони, повернулся им навстречу, и из Моря поднялся фонтан в половину его роста.

— Леди… — сказала Хуззах.

Это была она. Изваянный из воды женский торс, и над ним — искрящееся и переливающееся лицо: Богиня или ее образ, созданный из ее собственной стихии. В следующее мгновение фигура распалась, и вода хлынула на Н'ашапа. Его утащило на дно так быстро, и поверхность моря, сомкнувшаяся над ним, обрела в тот же миг такой безмятежный вид, словно мать никогда не рождала его на свет.

Очень медленно Хуззах повернулась к Миляге. Хотя труп ее отца лежал у ее ног, во мраке светилась ее улыбка — первая открытая улыбка, которую Миляга видел на ее лице.

— Колыбельная Леди пришла, — сказала она.

* * *

Они подождали еще немного, но больше Богиня не появлялась. Какова бы ни была цель ее деяния — спасение ребенка, который никогда не сомневался в том, что Она придет к нему на помощь, или просто обстоятельства сложились так, что в пределах Ее досягаемости оказались силы, запятнавшие Ее Колыбель своей жестокостью, и Она решила отомстить им, — оно свершилось с экономией, которую Она не собиралась портить злорадством или сентиментальностью. Она сомкнула воды Моря с той же легкостью и быстротой, с которой они разверзлись несколько минут назад. Ничто вокруг не напоминало больше о свершившемся.

Оставшиеся на утесе охранники не предприняли повторной попытки преследования. Однако они продолжали стоять на своих местах, пронзая мрак лучами своих фонариков.

— До рассвета нам предстоит еще большой путь по Морю, — сказал Пай. — Лично я не хотел бы, чтобы солнце вышло до того, как мы достигнем полуострова.

Хуззах взяла Милягу за руку.

— А папа никогда не говорил тебе, где наш дом в Изорддеррексе?

— Нет, — ответил он. — Но не беспокойся, мы найдем твой дом.

Она не стала оглядываться на труп своего отца. Сосредоточив взгляд на серой массе далекой земли, она шла вперед без жалоб, иногда улыбаясь самой себе, словно вспоминая о том что эта ночь подарила образ матери, который теперь никогда не покинет ее.

Глава 29

1

Территория, простирающаяся от берегов Колыбели до границ Третьего Доминиона, до вмешательства Автарха была местом расположения природного чуда, которое, по всеобщему признанию, было вехой, помечавшей центр всей Имаджики. Этим чудом была идеально выточенная и отполированная скала, которой приписывали столько же имен и сил, сколько шаманов, поэтов и сказителей она вдохновила своим необычайным видом. Не существовало ни одного сообщества в Примиренных Доминионах, которое не вплело бы эту скалу в ткань своей мифологии и не подобрало бы ей своего эпитета. Но ее самое верное имя было, возможно, и самым банальным: Ось. В течение многих столетий велась яростная полемика о том, Незримый ли это водрузил скалу среди мрачных пустынь Квема, чтобы обозначить центр Имаджики, или в далеком прошлом в этих местах возвышался целый лес таких колонн, и лишь позднее чья-то рука (которой, возможно, руководила мудрость Хапексамендиоса) уничтожила их все, кроме одной.

Но какие бы споры ни велись о ее происхождении, никто и никогда не оспаривал той силы, которой она обладала, возвышаясь в самом центре Доминионов. Силовые линии мысли проходили через Квем веками, черпая энергию, которую Ось концентрировала вокруг себя с неодолимым магнетизмом.

К тому времени, когда в Третьем Доминионе появился Автарх, уже успевший установить диктаторский режим в Изорддеррексе, Ось была единственным предметом в Имаджике, обладающим сильной магической энергией. Он нашел для нее прекрасное применение. Вернувшись во дворец, который еще строился в Изорддеррексе, он внес в его конструкцию несколько изменений, цель которых прояснилась только через почти два года, когда, действуя со стремительностью, которая обычно отличает перевороты, его верные слуги повалили, перевезли и вновь установили Ось в башне дворца. Все это случилось еще до того, как успела высохнуть кровь тех, кто осмелился возражать против такого святотатства.

За одну ночь география Имаджики изменилась. Изорддеррекс стал сердцем Доминионов. Отныне все силы — и политические, и духовные — исходили только из этого города. Отныне в Примиренных Доминионах не было ни одного перекрестка, на котором бы не стоял указатель с его именем, и не было ни одной дороги, по которой бы не шел какой-нибудь проситель или кающийся грешник, обращающий свой взор к Изорддеррексу в ожидании помощи и прощения. Молитвы по-прежнему произносились во имя Незримого, а благословения шептались во имя находящихся под запретом Богинь, но настоящим господином был теперь Изорддеррекс, умом которого был Автарх, а фаллосом — Ось.

* * *

Сто семьдесят девять лет прошло с тех пор, как Квем потерял свое чудо, но Автарх до сих пор совершал паломничества в эти пустынные места, когда ощущал тоску по одиночеству. Через несколько лет после перемещения Оси рядом с тем местом, на котором она стояла, он построил себе небольшой дворец, выглядевший просто спартански в сравнении с архитектурными излишествами безумства, увенчавшего Изорддеррекс. Этот дворец служил ему убежищем в смутные времена. Там он мог размышлять о горечи абсолютной власти, предоставляя своему Высшему Военному Командованию, которое управляло Доминионами от его имени, делать это под присмотром его некогда возлюбленной королевы Кезуар. Со временем у нее развился вкус к репрессиям, который уже почти истощился в Автархе, и он несколько раз подумывал о том, не удалиться ли ему в свой Квемский дворец на постоянное жительство, поручив ей править вместо него, тем более что она получала от этого гораздо больше удовольствия, чем он. Но такие мысли были проявлением слабости, и он знал об этом. Хотя он правил Имаджикой, оставаясь невидимым, и ни одна живая душа за пределами круга из двадцати примерно человек, ежедневно имевших с ним дело, не смогла бы отличить его от любого другого человека со вкусом к хорошей одежде, именно его видение придало зримые формы подъему Изорддеррекса, и вряд ли кто-нибудь другой смог бы занять его место.

Однако в такие дни, как сегодня, когда холодный ветер с Постного Пути завывал в шпилях Квемского дворца, он мечтал отослать в Изорддеррекс зеркало, в которое он смотрелся утром, чтобы его отражение правило там вместо него. Тогда он сможет остаться здесь и вспоминать о далеком прошлом. Англия в разгар лета. Омытые дождем улицы Лондона, которые увидел он проснувшись. Мирные поля в окрестностях города, наполненные жужжанием пчел. Именно такие сцены воображал он себе с тоской, когда пребывал в элегическом настроении. Однако такие настроения редко владели им долго. Он был слишком большим реалистом и требовал правды от своих воспоминаний. Да, действительно шел дождь, но он хлестал с такой исступленной злобой, что побил все фрукты в садах. А тишина этих полей была затишьем перед боем. А нежный шепот исходил не от деревьев, а от мух, прилетевших, чтобы отложить свои яйца.

В то лето началась его жизнь, и ее первые дни были наполнены знамениями Апокалипсиса, а не знаками любви и плодородия. Не было такого проповедника в парке, который не знал бы наизусть Откровение Иоанна Богослова, и не было такой шлюхи на Друри-Лейн, которая не утверждала бы, что видела танец Дьявола на полночных крышах. Разве могли эти дни не повлиять на него: не наполнить его ужасом перед надвигающейся катастрофой, не внушить ему любовь к порядку, к закону, к Империи? Он был дитя своего времени, и если в своем стремлении к порядку он зачастую бывал жестоким, то была ли это его вина или вина века?

Но трагедия была не в страдании, которое было неизбежным следствием любой социальной деятельности, а в том факте, что его достижениям теперь угрожали силы, которые — позволь им только прийти к власти — вновь ввергнут Имаджику в тот хаос, из которого он спас ее, и разрушат его труд за ничтожную часть времени, потребовавшегося для того, чтобы его совершить. Для подавления этих подрывных сил у него существовал ограниченный набор возможностей, и после событий в Паташоке и раскрытия заговора против него он удалился в покой Квемского дворца, для того, чтобы решить, какую из этих возможностей выбрать. Он мог продолжать рассматривать бунты, забастовки и восстания как мелкие неприятности, ограничивая ответные меры малыми по масштабу, но красноречивыми репрессиями, вроде сожжения деревушки Беатрикс или судов и казней в Ванаэфе. Однако у этого пути было два значительных недостатка. Самое последнее покушение на его жизнь хотя и не имело успеха, все же было довольно близко к этому, и до тех пор, пока последний радикал и революционер не будут уничтожены, он вряд ли сможет чувствовать себя в безопасности. Кроме того, когда по всей его Империи то тут, то там происходят эпизоды, требующие соответствующих ответных мер, то будет ли иметь нужный эффект новая волна чисток и репрессий? Возможно, настало время для осуществления более честолюбивого замысла? В городах ввести военное положение, арестовать тетрархов, чтобы их злоупотребления могли быть разоблачены именем справедливого Изорддеррекса, сменить правительства, а малейшие признаки сопротивления подавить силой всей армии Второго Доминиона. Может быть, стоит сжечь Паташоку вслед за Беатриксом. Или Л'Имби вместе с его жалкими храмами.

Если этот план осуществится успешно, доска будет вытерта начисто. Если же нет — если его советники недооценили масштабы смуты и ее лидеров, тогда может случиться так, что он окажется в ловушке, и Апокалипсис, в который он был рожден в то далекое лето, наступит снова, здесь, в самом сердце его обетованной земли. Что будет, если вместо Паташоки сгорит Изорддеррекс? Куда отправится он за утешением? Может быть, обратно в Англию? Интересно, сохранился ли еще его небольшой дом в Клеркенуэлле, а если и сохранился, то благоприятны ли до сих пор его стены для дел страсти, или происки Маэстро выскоблили их до последней доски и гвоздя? Вопросы эти мучили его. Размышляя над ними, он обнаружил любопытство — нет, не просто любопытство, а страстное желание выяснить, как выглядит Непримиренный Доминион спустя почти два столетия после его сотворения.

Его размышления были прерваны Розенгартеном (этим именем он наградил его в минуту иронии, ибо более бесплодного существа никогда не существовало).[29] Кожа его была покрыта пятнами, оставшимися после болезни, подхваченной в болотах Ликвиота, в муках которой он оскопил сам себя. Главным в жизни Розенгартена был долг. Среди генералов он был единственным, кто не осквернял аскетическую атмосферу этих комнат каким-нибудь греховным излишеством. Двигался и говорил он очень тихо, духами от него не пахло, он никогда не пил и не ел криучи. Он был абсолютным ничто и единственным человеком, которому Автарх безоговорочно доверял.

Он пришел с известиями и изложил их коротко и ясно. В сумасшедшем доме на острове в Море Жерцемита произошел бунт. Почти весь гарнизон был уничтожен при обстоятельствах, которые до сих пор выясняются, и пленники сбежали под предводительством человека по имени Скопик.

— Сколько их там было? — спросил Автарх.

— У меня есть список, сэр, — ответил Розенгартен, открывая принесенную с собой папку. — Не досчитались пятидесяти одного человека. Большинство из них — религиозные диссиденты.

— Женщины?

— Ни одной.

— Когда они будут пойманы, их следует казнить.

— Многим из них роль мучеников придется по вкусу, сэр. Решение поместить их в сумасшедший дом было принято, исходя из этого соображения.

— Стало быть, они вернутся к своей пастве и вновь будут проповедовать революцию. Мы должны положить этому конец. Сколько из них действовали в Изорддеррексе?

— Девять. В том числе и отец Афанасий.

— Афанасий? А это кто такой?

— Голодарь, который объявил себя Христом. У него была церковная община рядом с гаванью.

— Тогда он может вернуться туда.

— Это весьма вероятно.

— Все они рано или поздно вернутся к своим приверженцам. Мы должны быть готовы к этому. Никаких арестов. Никаких судов. Тихая и быстрая смерть.

— Да, сэр.

— Я не хочу, чтобы Кезуар об этом знала.

— Я полагаю, она уже знает, сэр.

— Тогда ей надо помешать принять меры, которые могут привлечь к себе внимание.

— Понимаю.

— Все должно быть сделано без огласки.

— И еще кое-что, сэр.

— В чем дело?

— Перед бунтом на острове было еще два человека…

— И что?

— Трудно сказать что-нибудь определенное на основе полученного сообщения. Похоже, один из них — мистиф. Описание другого может заинтересовать вас…

Он передал сообщение Автарху, который сначала бегло пробежал его, а потом углубился более внимательно.

— Насколько надежна эта информация?

— В настоящий момент я не могу сказать с уверенностью. Описания подтвердились, но я не допрашивал людей лично.

— Сделай это.

— Да, сэр.

Он отдал сообщение Розенгартену.

— Сколько людей видели это?

— Я уничтожил все копии, как только ознакомился с информацией. Думаю, только офицеры, принимавшие участие в расследовании, их начальник и я.

— Я хочу, чтобы все оставшиеся в живых из гарнизона умолкли. Предайте их военному суду. Офицерам и их начальнику сообщите, что они будут отвечать за утечку этой информации головой.

— Да, сэр.

— Что касается мистифа и незнакомца, то, судя по всему, они направляются во Второй Доминион. Сначала Беатрикс, теперь Колыбель. Должно быть, конечная цель их путешествия — Изорддеррекс. Сколько дней прошло после этого восстания?

— Одиннадцать, сэр.

— Тогда они должны прибыть в Изорддеррекс через несколько дней, даже если они идут пешком. Выследите их. Я хочу узнать о них как можно больше. — Он посмотрел из окна на пустынные земли Квема. — Возможно, они пошли по Постному Пути. Возможно, они были всего лишь в нескольких милях отсюда. — В голосе его послышалось легкое волнение. — Уже во второй раз наши пути чуть не пересеклись. И эти описания свидетелей, такие точные. Что это означает, Розенгартен? Что это может означать?

Когда генералу нечего было ответить, как в данном случае, он хранил молчание: замечательная черта.

— И я тоже не знаю, — сказал Автарх. — Может быть, я пойду подышу свежим воздухом. Что-то я чувствую себя сегодня слишком старым.

* * *

Яма, из которой выкорчевали Ось, была до сих пор заметна, хотя дующие в этом районе сильные ветры почти залечили шрам. Автарх уже давно открыл, что края этой ямы были подходящим местом для размышлений о пустоте. Он попытался погрузиться в эти размышления и сейчас — лицо его было закрыто шелковой повязкой, чтобы уберечь его рот и ноздри от жалящих порывов ветра, его длинная шуба была застегнута на все пуговицы, а руки в перчатках были засунуты в карманы, — но покой, который они обычно приносили вместе с собой, не появлялся. Хорошо было размышлять о пустоте, когда на расстоянии одного шага находился безграничный, щедрый мир. Теперь все было иначе. Теперь пустота ямы напоминала ему о той пустоте, которую он всегда ощущал рядом с собой. Он боялся ее, но еще больше он боялся того, что она заполнится. Это было что-то вроде зловещего места у плеча человека, который лишился своего брата-близнеца во время родов. Как бы высоко ни возвел он стены своей крепости, как бы прочно ни замуровал он свою душу, существует тот, другой, который всегда мог проникнуть сквозь все преграды. При мысли о нем сердце Автарха всегда начинало биться быстрее. Этот другой знал его так же хорошо, как он сам знал себя: все его слабости, желания и мечты. Их отношения — в основном кровавые — были окутаны тайной в течение двух веков, но ему так и не удалось убедить себя в том, что так будет всегда. Наконец, будет подведен итог, и произойдет это очень скоро.

И хотя холод не мог проникнуть сквозь шубу, Автарх поежился — при мысли о неизбежном. Слишком долго он прожил под вечным полуденным солнцем — тень не сопровождала его ни спереди, ни сзади. Пророки не могли предсказать ему его будущее, обвинители не могли бросить ему в лицо его преступления. Он был неуязвим. Но теперь все могло измениться. Когда он и его тень встретятся, а это неизбежно произойдет, тысячи пророчеств и обвинений обрушатся на них обоих.

Он сдернул шелк со своего лица и позволил разъедающему ветру наброситься на него. Не было смысла здесь стоять. Все равно к тому времени, когда ветер успеет изменить его черты, Изорддеррекс будет потерян, и хотя теперь это казалось не слишком тяжелой жертвой, вполне возможно, что в самом ближайшем будущем этот город будет единственным местом, которое ему удастся спасти от хаоса.

2

Если бы божественные строители, воздвигшие Джокалайлау, отвлеклись на одну ночь, чтобы водрузить свой самый величественный пик между пустыней и океаном, а потом вернулись бы еще на одну ночь и на целое столетие ночей, чтобы высечь на его склонах — от подножий до заоблачных высот — скромные обиталища и великолепные площади, улицы, бастионы и дворцы, и, покончив с этой работой, разожгли бы в сердце этой горы огонь, который бы постоянно тлел, никогда не разгораясь, тогда их творение, когда его с преизбытком бы заселили всевозможные формы жизни, могло бы заслужить сравнение с Изорддеррексом. Но, принимая во внимание тот факт, что подобная работа не была никогда совершена, в Имаджике не было ничего, с чем можно было бы сравнить этот город.

Путешественники впервые увидели его, пересекая дамбу, которая, словно умело пущенный плоский камень, перескакивала через дельту реки Ной, разделившейся на двенадцать бурных потоков, несущих свои воды к морю. Они прибыли рано утром, и поднимающийся над рекой туман сговорился с еще не разгоревшимся светом зари как можно дольше скрывать от них город, так что когда туман был унесен ветром, небо было едва заметно, моря и пустыня оказались где-то в стороне, и весь мир неожиданно превратился в Изорддеррекс.

Пока они шли по Постному Пути из Третьего Доминиона во Второй, Хуззах пересказывала им все то, что она вычитала о городе в папиных книгах. «Один из писателей называл Изорддеррекс Богом», — сообщила она, что показалось Миляге крайней нелепостью. Но когда он увидел город воочию, он понял, что имел в виду теолог-урбанист, обожествивший этот муравейник. Изорддеррекс действительно стоил того, чтобы ему молиться, и миллионы существ ежедневно свершали высший акт поклонения, продолжая жить в теле своего Господа. Их жилища лепились на утесах над гаванью и возвышались на плато, которые ярус за ярусом поднимались к самой вершине. Некоторые плато были так перенаселены, что ближайшие к краю дома чуть ли не висели в воздухе, в свою очередь, также были облеплены гнездами живых существ, надо полагать, крылатых. Гора кишмя кишела различными формами жизни, ее ступенчатые улицы, убийственно крутые, вели от одного переполненного уступа к другому: от бульваров с голыми деревьями, на которых стояли роскошные особняки, до ворот, которые вели под сумрачные арки и дальше — к шести вершинам города, на самой высокой из которых стоял дворец Автарха Имаджики. Во дворце было больше куполов и башен, чем в самом Риме, и их тщательнейшая отделка была заметна даже издали. Выше всех возносилась Башня Оси, отличавшаяся от своих барочных собратьев простотой отделки. А еще выше, в небе над городом, висела Комета, которая принесла в этот Доминион долгие дни и светлые сумерки: Изорддеррекское светило по имени Джиесс, Несущая Смерть.

Восхищаться видом им пришлось не более минуты. Рабочие, не нашедшие себе жилья на спине или во внутренностях Изорддеррекса, двинулись в город, и когда новоприбывшие достигли другого конца дамбы, они уже затерялись в пыльном сонмище машин, велосипедов, рикш и пешеходов. Трое среди сотен тысяч. Худенькая девочка с широкой улыбкой на лице, человек с белой кожей, который, возможно, был красив, но сейчас выглядел измученным болезнью, а его бледное лицо было наполовину скрыто под клочковатой темной бородой, и мистиф из племени Эвретемек, глаза которого, как у стольких его сородичей, с трудом скрывали их общее горе. Толпа несла их вперед, и они, не сопротивляясь, двигались туда, где уже побывали бесчисленные множества живых существ — в живот города-бога Изорддеррекса.

Глава 30

1

Когда Дауд привез Юдит обратно в дом Годольфина после убийства Клары Лиш, она оказалась там на положении пленницы. Запертая в спальне, которая раньше была ее комнатой, она ожидала возвращения Оскара. Потом он появился (после получасового разговора с Даудом, смысл которого ей не удалось уловить) и немедленно заявил ей, что у него нет никакого желания обсуждать то, что случилось. Она действовала против его интересов, что в конце концов означает — неужели она до сих пор этого не поняла? — и против своих интересов тоже, и ему нужно время, чтобы обдумать последствия этого для них обоих.

— Я доверял тебе, — сказал он. — Больше, чем любой другой женщине за всю свою жизнь. И ты предала меня именно так, как и предсказывал это Дауд. Я чувствую себя дураком, и мне очень больно.

— Дай я тебе объясню… — сказала она.

Он поднял руки, чтобы остановить ее.

— Не хочу ничего слышать, — сказал он. — Может быть, через несколько дней мы и поговорим, но не сейчас.

После его ухода горестное чувство потери было почти вытеснено в ней гневом, вызванным его обращением. Неужели он думал, что ее чувства к нему настолько примитивны, что она не задумывается о последствиях своих действий для них обоих? Или еще хуже: Дауд убедил его, что она с самого начала намеревалась предать его и подстроила все — соблазнение, изъявления любви и нежности, — для того чтобы усыпить его бдительность? Этот последний сценарий выглядел достаточно правдоподобно, но это не снимало с Оскара вины. Ведь он не дал ей возможности оправдать себя.

Она не видела его три дня. Дауд приносил ей еду прямо в комнату, и там она ждала, слушая, как Оскар приходит и уходит, и ловя реплики, которые он бросал Дауду на лестнице. По отдельным намекам, содержащимся в его словах, у нее сложилось впечатление, что чистка Tabula Rasa приближалась к критической точке. Не раз ей приходила мысль о том, что их совместное предприятие с Кларой Лиш могло сделать ее потенциальной жертвой и что день за днем Дауд преодолевает нежелание Оскара покончить с ней. Может быть, все это были лишь параноидальные фантазии, но если он испытывает к ней хоть капельку чувств, то почему он не может прийти к ней? Стало быть, она была нужна ему в постели только как удобная грелка? Несколько раз она просила Дауда передать Оскару, что она хочет поговорить с ним, и Дауд, игравший роль бесстрастного тюремщика, которому ежедневно приходится иметь дело с тысячью других таких же пленников, сказал ей, что сделает все от него зависящее, но сомневается, что мистер Годольфин захочет иметь с ней какое-нибудь дело. Неизвестно, была ли передана ее просьба, но так или иначе Оскар не появлялся, и она поняла, что если не предпримет каких-нибудь радикальных действий, то может никогда больше не увидеть солнечного света.

План ее побега был очень прост. Она взломала замок на двери спальни с помощью ножа, утаенного после одной из трапез (в комнате ее удерживал вовсе не замок, а предупреждения Дауда, сказавшего ей, что жучки, которые убили Клару, доберутся и до нее, если она попробует сбежать), и выскользнула на лестничную площадку. Она намеренно выбрала момент, когда Оскар был дома, веря (возможно, несколько наивно), что, несмотря на охлаждение его чувств, он все-таки защитит ее от Дауда, если ее жизни будет угрожать опасность. Ей очень хотелось отправиться прямо к нему, но, возможно, ей будет легче встретиться с ним после того, как она выберется из этого дома и будет в большей степени чувствовать себя хозяйкой своей судьбы. Если же, когда она будет на свободе, он не пожелает увидеться с ней, тогда ее подозрение в том, что Дауд настроил Оскара против нее, подтвердится, и она займется поисками другого пути, ведущего в Изорддеррекс.

Она спустилась по лестнице с максимальной осторожностью и, услышав голоса у парадной двери, решила выйти через кухню. Как всегда, свет был включен повсюду. Она быстро оказалась у двери, запертой на два засова, вверху и внизу, и, опустившись на колени, отодвинула нижний засов. Когда она поднялась на ноги, Дауд сказал:

— Этим путем ты не выйдешь.

Она обернулась и увидела, что он стоит рядом с кухонным столом, держа в руках поднос с ужином. То обстоятельство, что руки у него были заняты, оставляло надежду, что ей удастся увернуться от него, и она ринулась в направлении прихожей. Но он оказался проворней, чем она предполагала, и, поставив свою ношу на стол, перекрыл ей путь. Ей пришлось ретироваться. В процессе отступления она задела один из стаканов на столе. Он упал и разбился с музыкальным звоном.

— Посмотри, что ты наделала, — сказал он с, по-видимому, неподдельной скорбью. Опустившись перед россыпью осколков, он принялся собирать их. — Этот стакан принадлежал семье в течение многих поколений. Бедняжки, наверное, сейчас в гробу переворачиваются.

Хотя у нее и не было настроения говорить о разбитых стаканах, она все-таки ответила ему, зная, что ее единственная надежда — привлечь внимание Годольфина.

— Какое дело мне до этого проклятого стакана? — крикнула она.

Дауд подобрал кусочек хрусталя и посмотрел сквозь него на свет.

— У вас так много общего, радость моя, — сказал он. — Вы оба не помните самих себя. Красивые, но хрупкие. — Он встал. — Ты всегда была красивой. Моды приходят и уходят, но Юдит — красива всегда.

— Ты ничего не знаешь обо мне, черт тебя побери, — сказала она.

Он положил осколки на стол рядом с грязной посудой.

— Как же не знаю — знаю, — сказал он. — У нас гораздо больше общего, чем ты думаешь.

Пока он говорил, он вновь взял в руку сверкающий осколок и поднес его к запястью. Едва она успела сообразить, что он собирается сделать, как он вонзил его в свою плоть. Она отвернулась, но, услышав, как осколок звякнул среди мусора, вновь перевела взгляд на Дауда. Рана зияла, но крови не было — только струйка мутноватой жидкости. Не было и боли: лицо Дауда оставалось спокойным, взгляд был пристально устремлен на Юдит.

— Ты почти ничего не помнишь о прошлом, — сказал он. — Я помню слишком много. В тебе есть страсть. Во мне ее нет. Ты любишь. Я этого слова никогда не понимал. И все-таки, Юдит, мы с тобой одного поля ягоды. Оба — рабы.

Она перевела взгляд с его лица на порез, на лицо, на порез, на лицо, и с каждой секундой паника все больше охватывала ее. Она больше не желала его слушать. Она презирала его. Она закрыла глаза и представила его у погребального костра пустынников, потом в тени Башни с жучками на лице. Но сколько ужасных видений она ни громоздила между ними, слова его все равно пробивались к ней. Она давным-давно прекратила попытки разрешить загадку самой себе, но вот он произнес слова, которых она не могла не услышать.

— Кто ты? — спросила она.

— Давай лучше выясним: кто ты?

— У нас нет ничего общего, — сказала она. — Ни на чуточку. Во мне течет кровь. В тебе — нет. Я человек. Ты — нет.

— Но твоя ли это кровь? — возразил он. — Ты никогда об этом не задумывалась?

— Она течет в моих жилах. Конечно, она моя.

— Так кто же ты тогда?

Вопрос был задан вполне невинным тоном, но она ни на секунду не сомневалась в его коварной цели. Дауд откуда-то узнал, что она быстро забывает свое прошлое, и подталкивает ее к этому признанию.

— Я знаю, кем я не являюсь, — сказала она, выигрывая время, чтобы изобрести ответ. — Я — не кусок стекла, который не знает, кто он. Я не хрупкая. И я не…

Что он еще говорил о ней, кроме того, что она красивая и хрупкая? Он наклонился, подбирая осколки, и что-то говорил о ней. Но что?

— Ты не кто? — сказал он, наблюдая, как она борется со своим собственным нежеланием вспомнить.

Она мысленно представила себе, как он пересекает кухню. «Посмотри, что ты наделала», — сказал он. А потом он нагнулся и начал подбирать осколки. И произнес слова. Она начинала припоминать.

— Этот стакан принадлежал семье в течение нескольких поколений, — сказал он. — Бедняжки, наверное, сейчас в гробу переворачиваются.

— Нет, — сказала она вслух, замотав головой, чтобы не дать себе застрять на этой фразе. Но движение вызвало другие воспоминания: ее путешествие в Поместье вместе с Чарли, когда ее охватило приятное чувство, что она принадлежит этому дому, и голос из прошлого назвал ее ласковым именем, ее встреча с Оскаром, появившимся на пороге Убежища, когда она в тот же миг, не задавая никаких вопросов, ощутила себя его собственностью, портрет над кроватью Оскара, который смотрел вниз с таким властным видом, что Оскар выключил свет, прежде чем они занялись любовью.

Мысли эти нахлынули на нее, и она трясла головой все сильнее и сильнее, словно одержимая припадком. Слезы брызнули у нее из глаз. Не в силах позвать на помощь, она умоляюще вытянула руки. Ее мечущийся взгляд упал на Дауда, который стоял у стола, рукой прикрывая порезанное запястье и бесстрастно наблюдая за ней. Она отвернулась от него, испугавшись, что может упасть и подавиться своим собственным языком или раскроить себе череп, и зная, что он не придет ей на помощь. Она хотела позвать Оскара, но смогла издать лишь жалкий булькающий звук. Она шагнула вперед, по-прежнему не в силах остановить припадок, и увидела Оскара, идущего по коридору к ней навстречу. Она стала падать, вытянув руки вперед, и ощутила прикосновение его рук, пытавшихся удержать ее. Ему это не удалось.

2

Когда она очнулась, он был рядом с ней. Лежала она не на узкой кровати, на которой она была вынуждена провести несколько последних ночей, а на широкой кровати с пологом на четырех столбиках в комнате Оскара, о которой она уже привыкла думать как об их совместном ложе. Но, разумеется, это было не так. Ее подлинным владельцем был человек, чей написанный маслом образ вернулся к ней во время припадка, — Безумный Лорд Годольфин, висящий над ее подушками и сидящий рядом с ней в своей более поздней версии, гладящий ее руку и говорящий ей, как он ее любит. Придя в сознание и ощутив его прикосновение, она немедленно убрала руку.

— Я не… твоя собачка, — с трудом выговорила она. — Ты не можешь… просто побить меня… когда тебе этого захочется.

Вид у него был очень испуганный.

— Я прошу у тебя прощения, — сказал он серьезным тоном. — Мне нет никаких оправданий. Я позволил делам Общества взять верх над моей любовью к тебе. Это непростительно. Ну и, конечно Дауд, который постоянно нашептывал мне на ухо… Он был очень жесток с тобой?

— Только ты один был жесток.

— Это было ненамеренно. Пожалуйста, поверь хоть этому.

— Ты постоянно лгал мне, — сказала она, с трудом приподнимаясь на постели, чтобы сесть. — Ты знаешь обо мне то, чего я сама о себе не знаю. Почему ты не рассказал мне ничего? Я уже не ребенок.

— У тебя только что был припадок, — сказал Оскар. — У тебя бывали раньше припадки?

— Нет.

— Видишь, некоторые вещи лучше не трогать.

— Слишком поздно. У меня был припадок, и я осталась в живых. Я готова услышать тайну, какова бы она ни была. — Она подняла взгляд на Джошуа. — Это как-то связано с ним? Он обладает над тобой какой-то властью?

— Не надо мной…

— Ты лжец! Лжец! — воскликнула она, сбрасывая с себя простыни и становясь на колени, чтобы быть лицом к лицу с обманщиком. — Почему ты говоришь мне, что любишь меня и в следующий момент начинаешь лгать? Почему ты не доверяешь мне?

— Я и так уже сказал тебе больше, чем кому-либо. Но когда я узнал, что ты плетешь заговоры против Общества…

— Я совершила нечто большее, чем заговор, — сказала она думая о своем путешествии в подвалы Башни.

И вновь она чуть не рассказала ему о том, что ей довелось увидеть, но совет Клары помог ей удержаться. «Ты не можешь спасти Целестину и сохранить свои отношения с ним, — сказала она, — ты подкапываешься под фундамент его рода и веры». И это было правдой. Теперь она понимала это яснее, чем когда бы то ни было. И если она расскажет ему все, что знает, то (как бы ни было приятно облегчить душу) сможет ли она быть уверенной в том, что он, следуя своему фамильному долгу, не использует эту информацию против нее? Чего тогда будут стоить смерть Клары и страдания Целестины? Теперь она была их единственным представителем в мире живых, и у нее не было права ставить на кон их жертвы.

— Что ты сделала? — сказал Оскар. — Кроме заговора. Скажи, что?

— Ты не был честен со мной, — сказала она. — Так почему же я должна тебе что-то говорить?

— Потому что я все еще могу взять тебя с собой в Изорддеррекс.

— Уже и взятки пошли в ход?

— А разве тебе туда уже не хочется?

— Еще больше мне хочется узнать правду о себе.

Лицо его слегка омрачилось.

— Ох… — вздохнул он. — Я лгал уже так долго, что не уверен, смогу ли отличить правду от лжи, даже если она будет у меня под носом… Вот разве что…

— Что?

— То, что мы чувствовали друг к другу… — пробормотал он. — Во всяком случае, то, что я чувствовал к тебе… это было правдой, так ведь?

— Не очень-то большой, — сказала Юдит. — Ты запер меня. Ты отдал меня на растерзание Дауду…

— Я же уже объяснил…

— Да, что ты был занят другими делами. Вот и забыл меня.

— Нет, — запротестовал он. — Я никогда не забывал тебя. Ни на секунду.

— Что же тогда?

— Я боялся.

— Меня?

— Всех. Тебя, Дауда, Общества. Я повсюду начал видеть заговоры. Неожиданно то, что ты спишь со мной в одной постели, показалось мне очень подозрительным. Я стал бояться, что ты задушишь меня или…

— Какой бред.

— Бред? А как я мог знать, чью волю ты исполняешь?

— Свою собственную, разумеется.

Он покачал головой, переводя взгляд с ее лица на портрет Джошуа Годольфина.

— Откуда ты это знаешь? — спросил он. — Как ты можешь быть уверена в том, что то, что ты чувствуешь ко мне, исходит из твоего сердца?

— Какая разница, откуда это исходит? Главное, что я чувствую это. Посмотри на меня.

Он не откликнулся на ее просьбу, продолжая смотреть на Безумного Лорда.

— Он мертв, — сказала она.

— Но его наследие…

— В жопу его наследие! — сказала она и, неожиданно поднявшись, схватила портрет за его тяжелую позолоченную раму и оторвала его от стены.

Оскар вскочил, пытаясь помешать ей, но ее ярость взяла верх. Ей удалось сдернуть картину с крючков с первой попытки, и она тут же швырнула ее через комнату. Потом она рухнула на кровать перед Оскаром.

— Он умер и давно сгнил, — сказала она. — Он нам не судья. Он не имеет над нами никакой власти. То, что мы чувствуем друг к другу — а я не собираюсь притворяться, будто знаю, что это такое, — принадлежит нам. — Она протянула руки к его лицу, пропустила его бороду между пальцами. — Давай покончим с этими страхами, — сказала она. — Лучше обними меня.

Он заключил ее в свои объятия.

— И ты возьмешь меня в Изорддеррекс, Оскар. Не через неделю, не через несколько дней — завтра. Я хочу отправиться завтра. Или… — Она отняла руки он его лица. — Отпусти меня, не откладывая. Я хочу уйти из этого места. Из твоего Дома. Я не хочу быть твоей пленницей, Оскар. Может быть, его любовницы и примирились бы с этим, но не я. Я лучше убью себя, чем позволю тебе меня снова запереть.

Все это она произнесла с сухими глазами. Простые чувства, просто выраженные. Он взял ее руки и снова поднял их к своему лицу, словно отдавая себя в ее владения. Лицо его было изрезано крошечными морщинками, которых она раньше не замечала, и глядя на них, она заплакала.

— Мы отправимся туда, — сказал он.

3

Когда на следующий день они выезжали из Лондона, шел мелкий дождичек, но к тому времени, когда они добрались до Поместья и вошли в парк, солнце уже пробилось сквозь тучи, и все вокруг засияло. Они не стали заходить в дом, а отправились сразу к роще, в которой скрывалось Убежище. На ветвях, покачивающихся от легкого ветерка, уже распустились клейкие листочки. Повсюду был запах жизни, будораживший ее кровь для предстоящего путешествия.

Оскар посоветовал ей одеться попрактичнее и потеплее. Он сказал, что в городе, в который они направляются, происходят резкие смены температуры, в зависимости от направления ветра. Если ветер будет дуть со стороны пустыни, то жара пропечет их тела, словно мацу. А если он переменится и подует с океана, то принесет с собой пробирающие до костей туманы и неожиданные морозы. Ни то, ни другое, однако, не могло ее обескуражить. Она была готова к этому путешествию больше, чем к любому другому за всю свою жизнь.

— Знаю, я уже прожужжал тебе все уши о том, каким опасным стал этот город, — сказал Оскар, когда они нырнули под полог низко нависших веток, и ты уже устала об этом слушать, но это нецивилизованный город, Юдит. Единственный человек, которому я доверяю там, — это Греховодник. Если по какой-нибудь причине мы окажемся разделены — или что-нибудь случится со мной, — ты можешь рассчитывать на его помощь.

— Понимаю.

Оскар остановился, чтобы полюбоваться открывшейся впереди очаровательной сценой: купол Убежища и его поблекшие стены были испещрены пятнами солнечного света.

— Знаешь, я обычно приходил сюда только ночью, — сказал он. — Я думал, это священное время, когда магическая энергия становится сильнее. Но это не так. Конечно, полночная месса и лунный свет — все это очень красиво, но чудеса не исчезают отсюда и днем, такие же сильные, такие же загадочные. — Он посмотрел вверх на лесной полог. — Иногда, чтобы по-настоящему увидеть мир, надо на время покинуть его, — сказал он. — Несколько лет назад я отправился в Изорддеррекс. Я оставался там — ну, не знаю, может, два месяца, может, два с половиной, — и когда я вернулся назад в Пятый Доминион, я увидел его глазами ребенка. Клянусь, совсем как ребенок. Так что это путешествие покажет тебе не только другие Доминионы. Если мы вернемся целыми и невредимыми…

— Вернемся, конечно.

— Завидую твоей уверенности. Так вот, если это произойдет, этот мир тоже покажется тебе другим. Все изменится вокруг тебя, потому что ты сама изменишься.

— Да будет так, — сказала она.

Она взяла его за руку, и они двинулись к Убежищу. Что-то тревожило ее. Не его слова — рассказ об изменении только радостно взволновал ее, но, может быть, молчание между ними, которое внезапно стало слишком глубоким.

— Что-то не так? — спросил он, чувствуя, что она крепче ухватилась за его руку.

— Молчание…

— Здесь всегда странная атмосфера. Я ощущал ее и раньше. Множество прекрасных душ погибли здесь, разумеется.

— Во время Примирения?

— Тебе уже все об этом известно?

— От Клары. Это случилось двести лет назад, в середине лета, — так она мне сказала. Может быть, духи возвращаются, чтобы посмотреть, не совершит ли кто новую попытку.

Он остановился и тронул ее за руку.

— Никогда не говори об этом, даже в шутку. Пожалуйста. Не будет никакого Примирения, ни в это лето, ни в какое другое. Все Маэстро мертвы. Все уже давно…

— Хорошо, — сказала она. — Успокойся, я больше не буду об этом говорить.

— В любом случае, после этого лета все это отойдет в область теории, — сказал он с фальшивой легкостью, — по крайней мере, еще на пару столетий. Я буду уже давно мертв и похоронен, когда эта кутерьма поднимется снова. Знаешь, я уже выбрал себе место для могилы. Выбирал вместе с Греховодником. Это на краю пустыни, и оттуда открывается прекрасный вид на Изорддеррекс.

Его нервное бормотание нарушало тишину, пока они не подошли к двери. Там он замолчал. Она обрадовалась этому. Место заслуживало большего почтения. Стоя на ступеньках, нетрудно было поверить в то, что здесь собираются призраки: мертвецы прошлых столетий смешались с теми, кого она в последний раз видела живыми на этом месте. Чарли, манящий ее внутрь, говорящий, что в этом месте нет ничего особенного — камни, и все. И пустынники, один из которых сгорел, а второй был освежеван, и теперь тени обоих стояли на этом пороге.

— Если ты не видишь никаких препятствий, — сказал Оскар, — то, думаю, нам пора.

Он ввел ее внутрь, и они встали в центре мозаики.

— Когда начнется, — сказал он, — мы должны будем держаться друг за друга. Даже если тебе будет казаться, что держаться не за что, все равно держись, просто наши тела изменятся на время. Я не хочу потерять тебя между здесь и там. Ин Ово — это не место для приятных прогулок.

— Ты не потеряешь меня, — сказала она.

Он опустился на корточки и вытащил из мозаики около двенадцати камней пирамидальной формы размером с два кулака каждый, которые так были обточены, что, когда их ставили на место, ничего не было заметно.

— Я не вполне понимаю механизм путешествия, — сказал он, вынимая камни. — Не уверен, что кто-нибудь понимает его во всех подробностях. Но, по мнению Греховодника, существует что-то вроде общего языка, на который можно перевести любого человека. И все магические процессы сводятся к такому переводу. — Он говорил, выкладывая камни по краю круга в порядке, который казался произвольным. — И когда дух и тело переведены на один и тот же язык, первое получает возможность влиять на второе. Плоть и кости могут быть преобразованы, покинуты духом или…

— …или переброшены в другую точку пространства?

— Совершенно верно.

Юдит вспомнила, как перемещение путешественника из одного мира в другой выглядело со стороны: плоть выворачивалась наизнанку, складывалась, тело неузнаваемо искажалось.

— А это больно? — сказала она.

— В самом начале, но не очень.

— Когда это начнется?

Он поднялся на ноги.

— Это уже началось, — сказал он.

Не успел он произнести свой ответ, как она уже ощутила это. Низ живота налился свинцом, грудь сжалась, у нее перехватило дыхание.

— Дыши медленно, — сказал он, положив руку ей на грудь. — Не сопротивляйся. Просто позволь этому случиться. Ничего тебе не угрожает.

Она опустила взгляд на его руку, потом оглядела круг, в котором они стояли, и сквозь открытую дверь убежища посмотрела на освещенную солнцем траву, от которой ее отделяло всего лишь несколько шагов. Но как бы это ни было близко, она уже не могла туда вернуться. Поезд, на который она села, набирал скорость. Было уже слишком поздно для сомнений и задних мыслей. Она была в ловушке.

— Все в порядке, — услышала она голос Оскара, но ощущения говорили ей совершенно другое.

В животе у нее была такая острая боль, словно она выпила яд, голова раскалывалась, глубоко в кожу въелся сильный зуд. Она посмотрела на Оскара. Чувствует ли он то же самое? Если да, то он переносил неприятные ощущения с замечательной стойкостью, улыбаясь ей, словно анестезиолог больному перед операцией.

— Все скоро кончится, — говорил он. — Только держись… все скоро кончится.

Он крепче прижал ее к себе, и в тот же самый момент она ощутила, как покалывающая волна прошла по ее телу, смывая всю боль.

— Лучше? — спросил он. Слово она скорее прочла по губам, чем услышала.

— Да, — ответила она ему и, улыбаясь, поцеловала его, прикрыв глаза от наслаждения, когда соприкоснулись их языки.

Темнота на внутренней стороне ее век внезапно просияла сверкающими линиями, словно перед ее мысленным взором стал падать метеоритный дождь. Она открыла глаза, но источник зрелища был внутри нее, и лицо Оскара оказалось испещрено яркими полосками. Дюжина ярких красок заиграла на морщинках и складках его кожи, еще дюжина проникла внутрь и окрасила кости, еще дюжина — хитросплетения нервов, вен и кровеносных сосудов, до мельчайших деталей. Потом, словно переводящий их ум покончил с подстрочником и поднялся до уровня поэзии, слоистые карты его плоти упростились. Избыточности и повторения были отброшены, и появившиеся формы были такими простыми и такими абсолютными, что плоть, которую они отображали, казалась рядом с ними жалкой и ничтожной. Наблюдая это зрелище, она вспомнила о том иероглифе, который предстал перед ней, когда они с Оскаром впервые занимались любовью, вспомнила спирали и изгибы наслаждения на фоне черного бархата ее век. Теперь перед ней предстал тот же самый процесс, только сознание, которое воображало все эти узоры, принадлежало теперь кругу и было усилено камнями и желанием путешественников.

И в этот момент краем глаза она заметила какое-то движение у двери. Воздух вокруг них был близок к тому, чтобы полностью отказаться от обмана внешних видимостей, и все, находившееся за пределами круга, выглядело очень расплывчато. Но цвет костюма человека, появившегося на пороге, был достаточно хорошо виден, чтобы она поняла, кто это такой, даже не видя его лица. Кто еще, кроме Дауда, мог носить этот абсурдный оттенок абрикосового? Она произнесла его имя, и хотя никакого звука не было слышно, Оскар понял ее тревогу и обернулся к двери.

Дауд быстро приближался к кругу, и намерение его было предельно ясным: он стремился поймать попутку до Второго Доминиона. Ей уже приходилось видеть ужасные последствия подобного вмешательства на том же самом месте, и в страхе она еще сильнее прижалась к Оскару. Однако, вместо того, чтобы доверить кругу дело уничтожения непрошеного попутчика, Оскар высвободился из ее объятий, шагнул навстречу Дауду и ударил его. Проходящий сквозь круг поток удесятерил его ярость, и иероглиф его тела превратился в неразборчивые каракули, а цвета мгновенно замутнились. На нее вновь нахлынула боль. Из носа ее потекла кровь, струйка попадала прямо в открытый рот. В коже ее появился такой зуд, что она расцарапала бы ее до крови, если бы не помешала боль в суставах.

Она не могла извлечь никакого смысла из пляшущих перед ней каракулей, как вдруг ее взгляд уловил лицо Оскара, расплывчатое и бесформенное. Рот его был раскрыт в безмолвном крике о помощи: тело его пошатнулось и падало за пределы круга. Она рванулась вперед, чтобы втащить его обратно, не обращая внимания на адскую боль, которая охватила ее тело при этом движении. Вцепившись в его руку, она сказала себе, что, какова бы ни была конечная цель их путешествия — Изорддеррекс или смерть, они отправятся туда вместе. Он также ухватился за ее протянутые руки и впрыгнул на подножку уходящего экспресса. Когда лицо его появилось из месива неясных очертаний, она осознала свою ошибку. Человек, которого она втащила в круг, был Даудом.

Она разжала руки, скорее от отвращения, чем от ярости. Лицо его было ужасающе искажено, кровь текла из глаз, ушей и носа. Но круг уже начал работу над новым текстом, готовясь перевести и его. Тормоза не были предусмотрены конструкцией, а выйти из потока сейчас было бы явным самоубийством. Пространство же за пределами круга расплывалось и темнело, но ей удалось уловить силуэт Оскара, поднимающегося с пола, и она возблагодарила тех божеств, которые охраняли этот круг, за то, что он, по крайней мере, остался в живых. Она увидела, как он вновь приближается к кругу, по всей видимости, намереваясь дважды войти в одну и ту же реку, но, похоже, в последний момент он решил, что поезд движется уже слишком быстро, и отшатнулся назад, закрывая лицо руками. Через несколько секунд все исчезло: солнечный свет на пороге помедлил на мгновение дольше, чем все остальное, но потом и он затерялся в темноте.

Теперь единственным оставшимся перед ней зрелищем был сделанный наспех перевод ее спутника, и хотя она презирала его сверх меры, ей пришлось устремить на него свой взгляд, чтобы не остаться без ориентиров в наступившем мраке. Все телесные ощущения исчезли. Она не знала, парит ли она в воздухе, падает ли и дышит ли вообще, но подозревала, что ни то, ни другое, ни третье. Она превратилась в знак, закодированный в сознании круга и пересылаемый через Доминионы. То, что она видела перед собой, мерцающий иероглиф Дауда, — она видела не зрением, а мыслью, ибо только эта последняя валюта была действительна во время путешествия. И вот, словно ее покупательная способность увеличилась по мере понимания того, что с ней происходит, очертания пустоты вокруг нее стали обретать подробности. Ин Ово — так называл Оскар это место. Его темнота набухала миллионами пузырьков, которые в какой-то момент начинали светиться и лопаться, высвобождая клейкие массы, в свою очередь набухавшие и лопавшиеся, словно плоды, таившие в себе семена других плодов, которые питались и росли до нового взрыва за счет гибели своих предшественников. Но каким отталкивающим ни было бы это зрелище, то, что последовало за ним, было еще хуже. Появились новые существа — какие-то объедки каннибальской трапезы, высосанные и обглоданные, недоразвитые ошметки жизни, неспособные воплотиться в какую-то материальную форму. Но несмотря на их примитивность, они все-таки почуяли присутствие более совершенных форм жизни и окружили путешественников, словно проклятые души проносящихся мимо ангелов. Но они опоздали. Путешественники летели дальше и дальше, и темнота вновь поглотила своих обитателей и стала понемногу отступать.

Юдит уже могла различать тело Дауда в центре сияющего иероглифа. Оно было все еще нематериально, но проявлялось с каждой секундой. Одновременно она почувствовала, как возобновляются муки — плата за переправу, — хотя уже и не такие сильные, как в начале путешествия. Но она приветствовала их с радостью, ведь они возвещали о том, что ее нервы — вновь на месте, и путешествие подходит к концу. Ужасы Ин Ово уже почти исчезли, когда в лицо ее пахнул теплый воздух. Не его жар, а тот запах, которым он был насыщен, послужил ей верным указанием на то, что город близок. Это был тот самый пряный запах, который донесся до нее из Убежища несколькими месяцами раньше.

Она увидела, как лицо Дауда растянулось в улыбке (от этого уже полностью высохшая кровь покрылась трещинками), которая через секунду-другую превратилась в смех, отдающийся от проступающих вокруг них стен подвала в доме торговца Греховодника. После всех его злобных происков ей не хотелось разделять с ним его радость, но она ничего не могла с собой поделать. Облегчение от того, что путешествие не убило ее, да и просто радостное возбуждение, вызванное тем, что она наконец-то здесь, вынудили ее засмеяться, и каждый вдох между смешками наполнял ее легкие воздухом Второго Доминиона.

Глава 31

1

В пяти милях вверх по склону горы от того дома, где Юдит и Дауд впервые вдыхали изорддеррекский воздух, Автарх Примиренных Доминионов сидел в одной из своих наблюдательных башен и озирал город, который он возвысил до таких безмерных пределов. Прошло три дня с момента его возвращения из Квемского дворца, и почти каждый час кто-то — обычно это был Розенгартен — приносил ему новости о новых актах гражданского неповиновения, некоторые из которых произошли в таких отдаленных районах Имаджики, что новости о мятежах шли сюда долгие недели, а некоторые — и это было более тревожно — случались едва ли не у стен дворца. Размышляя, он жевал криучи, наркотик, к которому он пристрастился за последние семьдесят лет. Для непривычного человека его побочные эффекты могли оказаться непредсказуемыми и очень опасными. Периоды летаргии сменялись припадками полового возбуждения и галлюцинациями. Иногда пальцы на руках и ногах гротескно распухали. Но организм Автарха так долго впитывал в себя криучи, что наркотик больше не оказывал отрицательного воздействия ни на его физиологию, ни на умственные способности, и он мог наслаждаться его способностью прогонять скорбь без всяких неприятных последствий.

По крайней мере, так было до последнего времени. Теперь же, словно вступив в заговор с теми силами, которые уничтожили его распростершуюся внизу мечту, наркотик отказывал ему в облегчении. Он приказал доставить себе свежую партию еще в дни своих размышлений у места, где стояла Ось, но когда он вернулся в Изорддеррекс, его там ждали вести о том, что его поставщики в Кеспарате Скориа были убиты. По слухам, их убийцы принадлежали к Ордену Голодарей — группке умственно отсталых обманщиков, поклоняющихся Мадонне, как он слышал, и сеющих смуту уже в течение многих лет. Однако они представляли столь малую угрозу для сложившегося положения вещей, что он позволил им существовать, просто ради развлечения. Их памфлеты — смесь кастрационных фантазий и плохой теологии — представляли собой забавное чтение, а после того как их предводитель Афанасий был заключен в тюрьму, многие из них удалились молиться в пустыню на окраинах Первого Доминиона, так называемую Немочь, где неколебимая реальность Второго Доминиона бледнела и растворялась. Но Афанасий сбежал из заточения и вернулся в Изорддеррекс с новыми призывами к борьбе. Судя по всему, убийство поставщиков криучи и было его первым после возвращения актом неповиновения. Дело вроде бы и не очень значительное, но он был достаточно хитер, чтобы знать, какое неудобство он причинил Автарху. Не приходилось сомневаться в том, что он представил это своим сторонникам как акт гражданского оздоровления, свершенный во имя Мадонны.

Автарх выплюнул жвачку криучи и покинул наблюдательную башню, направившись по монументальному лабиринту дворца к покоям Кезуар, надеясь, что у нее остался небольшой запас, который ему удастся стянуть. Налево и направо уходили такие огромные коридоры, что ни один человеческий голос не смог бы донестись от одного конца до другого. Вдоль коридоров располагались многие дюжины комнат — все безукоризненно обставленные и все безукоризненно пустые — с такими высокими потолками, что наверху впору было плавать маленьким облачкам. И хотя его архитектурные усилия некогда служили предметом удивления всех Примиренных Доминионов, теперь безмерность его честолюбия и того, что было им достигнуто (а достигнуто действительно было немало), показалась ему только насмешкой. Он потратил свои силы на все эти безумства, когда ему следовало бы больше позаботиться о тех волнах возмущения, которые расходились от его дворца-империи по всей Имаджике. Его аналитики проинформировали его, что вовсе не провоцируемые им погромы служат причиной нынешней смуты. Она является следствием более медленных изменений в жизни Доминионов, едва ли не самым значительным из которых был подъем Изорддеррекса и соседних с ним городов. Все глаза были обращены к мишурному великолепию этих городов, и вскоре сформировался новый пантеон для племен и сообществ, которые давно уже утратили веру в божеств скал и деревьев. Сотнями и тысячами крестьяне покидали свои пыльные норы, чтобы урвать себе кусочек этого чуда, и кончили тем, что оказались в таких дырах, как Ванаэф, где год за годом накапливалось их разочарование и их ярость. Кроме того, появились те, кто готов был воспользоваться выгодами анархии, как например, новая разновидность кочевников, из-за которых отдельные участки Постного Пути делались фактически непроходимыми. Это были полупомешанные и безжалостные бандиты, которые гордились своей собственной дурной славой. А ко всему прочему добавились еще и новые богатые — династии, возникшие в результате потребительского бума, который сопутствовал подъему Изорддеррекса. В прошлом они не раз просили режим защитить их от алчных бедняков, но Автарх был слишком занят строительством своего дворца. Не дождавшись помощи, династии сформировали свои частные армии для защиты своих владений и клялись в вечной преданности Империи, не переставая плести против нее интриги. Теперь эти интриги перешли из области теории в область практики. Под прикрытием хорошо натасканных армий новоявленные магнаты объявили свою независимость от Изорддеррекса и его налоговой службы.

Аналитики утверждали, что между этими группами нет ничего общего. Да и могло ли быть иначе? Ведь взгляды их совершенно разнились. Неофеодалы, неокоммунисты и неоанархисты — все они были врагами друг друга. Они начали сеять смуту одновременно по чистому совпадению. Или же неблагоприятное положение звезд было тому виной.

Автарх почти не прислушивался к подобным утверждениям. То небольшое удовольствие, которое он получал от политики в начале своего правления, быстро свелось на нет. Не для этого ремесла был он рожден, и оно казалось ему утомительным и скучным. Он назначил своих Тетрархов править четырьмя Примиренными Доминионами — Тетрарх Первого Доминиона свершал свои обязанности, разумеется, in absentia[30], чтобы они предоставили ему возможность отдавать все свое время и силы величайшему из городов — Изорддеррексу — и его великолепной короне — дворцу. Но то, что он в действительности создал, было памятником абсурду, на который он, находясь под воздействием криучи, обрушивал ярость словно на живого врага.

Однажды, например, находясь в подобном визионерском настроении, он приказал разбить все окна в комнатах, выходящих на пустыню, и вывалить на мозаики огромное количество тухлого мяса. В тот же день целые стаи питающихся падалью птиц оставили высокие и горячие воздушные потоки над песками и принялись питаться и размножаться на столах и кроватях, предназначенных для королевского величия. В другой раз он приказал наловить рыб в дельте и запустить их в ванны. Вода была теплой, еды было в изобилии, и рыбы оказались такими плодородными, что уже через несколько недель он мог бы ходить по их спинам, если б захотел. Потом их стало слишком много, и он проводил долгие часы, созерцая последствия: отцеубийства, братоубийства, детоубийства. Но жесточайшая месть, которую он выносил против своего безумного творения, была также и самой тайной. Одну за другой он использовал свои величественные залы с облачками под потолком для постановки драм, в которых все — включая и смерть — было настоящим, а после того, как был разыгран последний акт, он запечатывал каждый театр с таким тщанием, будто это была гробница фараона, и перемещался в следующую комнату. Постепенно величайший дворец Изорддеррекса превратился в мавзолей.

Однако покои, в которые он сейчас входил, были избавлены от этой участи. Ванные комнаты, спальни, гостиные и часовня Кезуар сами по себе представляли маленькое государство, и он давным-давно поклялся ей, что не осквернит его территорию. Она украшала свои комнаты всеми возможными предметами роскоши, на которые падал ее эклектичный взгляд. До его теперешней меланхолии он и сам придерживался сходных эклектических принципов. Он заполнил спальни, в которых теперь гнездились стервятники, безупречными экземплярами мебели в стиле барокко и рококо, велел сделать зеркальные стены, как в Версале, и позолотить туалеты. Но с тех пор он давно уже утратил вкус в подобной экстравагантности, и теперь при одном виде комнат Кезуар к горлу его подступила тошнота, и если бы не необходимость, приведшая его сюда, он немедленно ретировался бы, устрашенный их излишествами.

Проходя через покои, он несколько раз позвал свою жену. Сначала в гостиных, которые были усеяны остатками по крайней мере двенадцати трапез. Все они были пусты. Потом в приемной зале, которая была убрана еще роскошнее, чем гостиные, но тоже была пуста. И наконец в спальне. На ее пороге он услышал шлепанье босых ног по мраморному полу, и ему на глаза показалась служанка Кезуар Конкуписцентия. Как обычно, она была голой. На спине у нее волновалось целое море разноцветных конечностей, подвижных, словно обезьяньи хвосты. Ее передние конечности были тонкими и бескостными: потребовалось много поколений, чтобы довести их до такого исчезающего состояния. Ее большие зеленые глаза постоянно слезились, и растущие по обе стороны ее лица опахала из перьев постоянно смахивали слезы с ее нарумяненных щек.

— Где Кезуар? — спросил он.

Она прикрыла кокетливым веером своего оперения нижнюю часть лица и захихикала, словно гейша. Автарх однажды переспал с ней, находясь под действием криучи, и она никогда не упускала случая пококетничать с ним.

— Только не сейчас, — сказал он, с омерзением глядя на ее ужимки. — Мне нужна моя жена! Где она?

Конкуписцентия замотала головой, подаваясь назад, устрашенная его грозным голосом и поднятым кулаком. Он прошел мимо нее в спальню. Если можно отыскать хотя бы крохотный комочек криучи, то это случится здесь, в ее будуаре, где она столько дней лениво провалялась на постели, слушая, как Конкуписцентия поет свои гимны и колыбельные. Комната пахла как портовый бордель. Около дюжины тошнотворных ароматов туманили воздух, не хуже полупрозрачных покрывал, развешанных над кроватью.

— Мне нужен криучи, — сказал он. — Где он?

И вновь Конкуписцентия затрясла головой, теперь еще вдобавок и захныкав.

— Где? — закричал он. — Где?

От запаха духов и развешанных повсюду покрывал его стало тошнить, и в ярости он начал рвать шелк и кружева. Служанка не вмешивалась до тех пор, пока он не схватил Библию, лежавшую раскрытой на подушке, и не вознамерился разорвать ее в клочки.

— Пжалста, ампират! — взвизгнула она. — Пжалста, ампират! Я буду есть бита, если ты рвать Книга! Кезуар любита Книга.

Не так уж часто приходилось ему слышать глосс, островной гибрид английского, и его звучание — такое же уродливое, как и его источник — только разъярило его еще больше. Он вырвал полдюжины страниц из Библии, просто для того, чтобы заставить ее вновь перейти на крик. Это ему удалось.

— Мне нужен криучи! — сказал он.

— У меня еста! У меня еста! — воскликнула она и повела его из спальни в огромную туалетную комнату, которая располагалась за дверью, и там начала поиски среди множества позолоченных коробочек на столике Кезуар. Увидев отражение Автарха в зеркале, она улыбнулась, словно провинившийся ребенок, и достала сверток из самой маленькой коробочки. Не успела она протянуть его Автарху, как он выхватил его у нее из рук. По запаху, уколовшему его ноздри, он понял, что качество хорошее, и, не раздумывая, развернул сверток и отправил все его содержимое себе в рот.

— Хорошая девочка, — сказал он Конкуписцентии. — Хорошая девочка. А теперь скажи мне, ты знаешь, где твоя госпожа взяла это?

Конкуписцентия замотала головой.

— Она много раз ходита в Кеспараты, много ночи. Иногда она одета нищенка, иногда…

— Шлюха.

— Не, не. Кезуар не есть шлюха.

— Так где она сейчас? — спросил Автарх. — Пошла на блядки? Немножко рановато для этого, не правда ли? Или она днем берет дешевле?

Криучи оказался даже лучше, чем он ожидал. Пока он говорил, он почувствовал, как наркотик начал действовать и вытеснил его меланхолию неистовой эйфорией. Хотя он не спал с Кезуар уже лет сорок (и не имел никакого желания менять это обыкновение), при определенных обстоятельствах известия о ее изменах еще оказывали на него угнетающее действие. Но наркотик сделал его невосприимчивым к страданиям. Она может спать хоть с пятьюдесятью мужчинами в день, но это не отдалит ее от него ни на один дюйм. Неважно, что они чувствуют друг к другу — страсть или презрение. История сделала их неразлучными, и такими они и останутся до наступления Апокалипсиса.

— Госпожа не блядка, — сказала Конкуписцентия, с похвальным намерением защитить честь королевы. — Госпожа пошла до Скориа.

— В Скориа? Зачем?

— Казни, — ответила Конкуписцентия, произнося это слово, выученное от своей госпожи, без акцента.

— Казни? — переспросил Автарх, и смутное беспокойство всплыло над обволакивающими волнами криучи. — Какие такие казни?

— Не зната, — сказала она. — Казни и все. Она молитаса про нех…

— Не сомневался…

— Мы всигада молитаса по душам, штопа они предстата пред Незримый омыта…

Последовало еще несколько подобных фраз, затверженных наизусть и тупо повторяемых при каждом удобном случае. Это христианское плаксивое нытье оказывало на него такое тошнотворное действие, как и убранство комнат. И, как и убранство, все это было делом рук Кезуар. Она упала в объятия Скорбящего всего несколько месяцев назад, но это не помешало ей заявить, что она — Его невеста. Еще одна неверность, хотя и менее сифилитичная, чем сотни предыдущих, но не менее патетическая.

Автарх предоставил Конкуписцентии возможность продолжать свое нытье и отправил своего телохранителя на поиски Розенгартена. Появились вопросы, на которые надо было найти ответы, и поскорее, а то головы полетят с плеч не только в Скориа.

2

Во время путешествия по Постному Пути Миляга пришел к мысли о том, что Хуззах была им не обузой, как он вначале предполагал, а благословением. Он был уверен, что не окажись ее вместе с ними на поверхности Колыбели, Богиня Тишалулле не стала бы за них вступаться, да и ловить попутки было бы не так-то просто, если б этим не занимался обаятельный ребенок. Несмотря на месяцы, проведенные в недрах сумасшедшего дома (а может быть, и благодаря им), Хуззах была очень общительна и всех стремилась вовлечь в разговоры, и из ответов на ее невинные вопросы Миляга и Пай почерпнули немало информации, которую они едва ли смогли бы узнать другим путем. Даже пока они пересекали дамбу по пути к городу, она успела завязать разговор с какой-то женщиной, которая с радостью представила им список Кеспаратов и даже показала те из них, которые были видны с того места, где они находились. Для Миляги в ее речи оказалось слишком много названий и инструкций, но, взглянув на Пая, он убедился, что мистиф слушает очень внимательно и наверняка выучит все наизусть еще до того, как они окажутся на другом берегу.

— Восхитительно, — сказал Пай Хуззах, когда женщина ушла. — Я не был уверен, что смогу найти дорогу к Кеспарату моих сородичей. Теперь я знаю, куда идти.

— Вверх по Оке Ти-Нун, к Карамессу, где делают засахаренные фрукты для Автарха, — сказала Хуззах, словно перед глазами у нее был путеводитель. — Идти вдоль стены Карамесса до тех пор, пока не упрешься в Смуки-стрит, а потом наверх к Виатикуму, и оттуда уже будут видны ворота.

— Как ты можешь все это помнить? — спросил Миляга, в ответ на что Хуззах слегка презрительно спросила у него, как он мог позволить себе забыть все это.

— Мы не должны потеряться, — сказала она.

— Мы не потеряемся, — ответил Пай. — В моем Кеспарате найдутся люди, которые помогут нам отыскать твоих дедушку и бабушку.

— Даже если и не помогут, это не страшно, — сказала Хуззах, переводя серьезный взгляд с Пая на Милягу. — Я пойду с вами в Первый Доминион. Мне тоже хотелось бы посмотреть на Незримого.

— Откуда ты знаешь, что мы направляемся именно туда? — сказал Миляга.

— Я слышала, как вы об этом говорили, — ответила она. — Вы ведь не передумали? Не беспокойтесь, я не испугаюсь. Мы же видели Богиню? Он будет таким же, только не такой красивый.

Это нелестное мнение о Незримом немало позабавило Милягу.

— Ты просто ангел, тебе известно об этом? — сказал он, присаживаясь на корточки и обнимая ее. С тех пор как они отправились в путешествие, она прибавила несколько фунтов веса, и ее ответное объятие было довольно крепким.

— Я хочу есть, — прошептала она ему на ухо.

— Тогда мы найдем чего-нибудь поесть, — ответил он. — Мы не можем позволить нашему ангелу разгуливать голодным.

Они пошли по крутым улицам Оке Ти-Нун и скоро избавились от толпы попутчиков. Вокруг было много мест, где можно было перекусить, начиная от лотков с жареной на углях рыбой и кончая кафе, которые вполне могли находиться и на улицах Парижа, вот только посетители их отличались несколько большей экстравагантностью, чем даже та, которой мог похвастаться город европейской экзотики. Многие из них принадлежали к видам, чьи странности Миляга уже воспринимал как должное: Этаки, Хератэа, отдаленные родственники Мамаши Сплендид и двоюродные братья Хаммеръока. Было даже несколько таких, кто был похож на одноглазого крупье из Аттабоя. Но на одного представителя более или менее знакомого ему племени приходилось два или три экземпляра совершенно неизвестных ему пород. Как и в Ванаэфе, Пай предупредил его, что лучше не приглядываться слишком внимательно, и он изо всех сил старался с максимальной бесстрастностью наблюдать за разнообразием манер поведения, нравов, причуд, походок, лиц и голосов, которые заполняли улицы. Но это было не так-то просто. Через некоторое время они нашли небольшое кафе, из которого исходили особенно соблазнительные ароматы, и Миляга устроился у окна, из которого можно было созерцать парад, не привлекая особого внимания.

— У меня был друг по имени Клейн, — сказал он, когда они приступили к трапезе. — В Пятом Доминионе. Он любил спрашивать у людей, что бы они сделали, если б знали, что жить им осталось только три дня.

— Почему три? — спросила Хуззах.

— Не знаю. Почему вообще всего бывает по три? Просто такое число.

— В любом художественном замысле есть место только для трех действующих лиц, — заметил мистиф. — Остальные же являются… — Он запнулся на половине цитаты. — …помощниками, кем-то таким… и кем-то еще. Это из Плутеро Квексоса.

— Кто такой?

— А-а-а, неважно.

— Так о чем я говорил?

— Клейн, — сказала Хуззах.

— Когда он задал мне этот вопрос, я сказал ему: если б у меня остались три дня, я бы поехал в Нью-Йорк, потому что там больше всего шансов на то, что даже самые дикие твои мечты обретут реальность. Но теперь я увидел Изорддеррекс…

— Малую его часть, — заметила Хуззах.

— Этого вполне достаточно, ангел мой. Так вот, если он когда-нибудь спросит меня снова, я отвечу: хочу умереть в Изорддеррексе.

— Поедая завтрак вместе с Паем и Хуззах, — сказала девочка.

— Вот именно.

— Вот именно, — повторила она, в точности копируя его интонацию.

— Интересно, найдется ли что-нибудь такое, что здесь нельзя найти, если хорошенько поискать?

— Немного тишины и покоя, — сказал Пай.

На улицах действительно стоял жуткий гам, который проникал даже в кафе.

— Я уверен, что во дворце мы найдем уютные внутренние дворики, — сказал Миляга.

— А мы идем во дворец? — спросила Хуззах.

— А теперь послушай меня, — сказал Пай. — Во-первых, мистер Захария сам не знает, что говорит…

— Слова, Пай, слова… — вставил Миляга.

— А во-вторых, мы привезли тебя с собой, чтобы найти твоих дедушку с бабушкой, и сейчас это наша главная задача. Так, мистер Захария?

— А что если мы не сможем их найти? — сказала Хуззах.

— Найдем, — ответил Пай. — Мои люди знают этот город сверху донизу.

— А такое вообще возможно? — сказал Миляга. — Что-то у меня есть определенные сомнения.

— Когда ты кончишь пить кофе, — сказал Пай, — я позволю им доказать тебе, что ты не прав.

* * *

Наполнив желудки, они отправились по городу, следуя запланированному маршруту: от Оке Ти-Нун к Карамессу, потом вдоль стены до Смуки-стрит. Оказалось, что инструкции были не вполне надежны. Смуки-стрит, узкая и оживленная улица, хотя и куда более спокойная, чем та, по которой они только что шли, привела их не к Виатикуму, как им было обещано, а в лабиринт уродливых бараков. Дети играли в грязи, а между ними расхаживали рагемаи — неудачный гибрид между собакой и свиньей, который как-то в присутствии Миляги зажарили на вертели в Май-Ке, но здесь, судя по всему, считали домашним животным. Грязь, дети и рагемаи воняли невыносимо, и их запах привлекал зарзи в больших количествах.

— Мы, наверное, пропустили поворот, — сказал мистиф. — Нам надо было…

Его прервали огласившие окрестность крики, заслышав которые, дети вылезли из грязи и ринулись на поиски их источника. В общем гаме выделялся пронзительный неприятный вопль, который делался то громче, то тише, словно боевой клич. Не успели Пай с Милягой как-то отреагировать на это событие, как Хуззах бросилась вслед за остальными детьми, обегая лужи и рагемаев, роющих рылом землю. Миляга посмотрел на Пая, который вместо ответа пожал плечами, а потом оба они направились вслед за Хуззах. След привел их через переулок на широкую и оживленную улицу, которая с удивительной скоростью начала пустеть, когда пешеходы и водители кинулись искать убежище от того, что надвигалось на них с вершины холма.

Сначала появился обладатель пронзительного голоса — вооруженный мужчина ростом почти в два раза выше Миляги. В каждой руке у него было по развевающемуся алому флагу. Скорость, с которой он несся, никак не отражалась на громкости и высоте его воплей. За ним появился батальон примерно так же вооруженных солдат — ни один из них не был ниже восьми футов. И наконец показался экипаж, который явно был специально сконструирован для того, чтобы подниматься и опускаться по крутым склонам города с минимальными неудобствами для пассажиров. Колеса были ростом с обладателя пронзительного голоса; посадка самого экипажа была довольно низкой. Корпус его был темным и блестящим, окна — еще темнее. Между спицами колеса попалась чайка. Она истекала кровью и билась, но не могла высвободиться. Ее предсмертные крики были скорбным, но вполне уместным дополнением к какофонии воплей и шума двигателей.

Миляга схватил Хуззах за плечо и держал ее до тех пор, пока монстр на колесах не скрылся из виду, хотя ей и не угрожала никакая опасность. Она подняла на него глаза — на лице ее сияла широкая улыбка — и спросила:

— Кто это был?

— Я не знаю.

Женщина, стоявшая в дверях у них за спиной, объяснила:

— Это Кезуар, жена Автарха. В Скориа произведены аресты. Снова Голодари.

Она сделала незаметный жест рукой, сначала проведя черту на уровне глаз, а потом поднеся пальцы ко рту и прижав костяшки мизинца и среднего к ноздрям, а безымянным оттопырив нижнюю губу. Все это было проделано со скоростью, говорившей о том, что она проделывает этот жест сотни раз на дню. Потом она пошла вниз по улице, держась поближе к домам.

— Афанасий ведь был Голодарем? — сказал Миляга. — Надо пойти и посмотреть, что там происходит.

— Мы окажемся у всех на виду, — сказал Пай.

— Будем стоять позади, — сказал Миляга. — Я хочу посмотреть, как действует враг.

Не оставив Паю времени на возражения, Миляга взял Хуззах за руку и повел ее вслед за эскортом Кезуар. Идти по такому следу было нетрудно. Повсюду, где прошли войска, лица снова высовывались из окон и дверей, словно морские анемоны, вновь показывающиеся после того, как их задела своим брюхом акула — осторожные, готовые спрятаться обратно при малейшем признаке опасности. Только пара малышей, еще не обученных науке страха, и троица чужаков находились на самой середине улицы, где свет Кометы был ярче всего. Детей быстро призвали под относительную безопасность домашнего крова, а троица продолжила свой спуск с холма.

Вскоре перед ними открылся океан. Между домами, которые были в этом районе гораздо древнее, чем в Оке Ти-Нун или Карамессе, виднелась гавань. Воздух был чистым и свежим, и они пошли быстрее. Через некоторое время жилые дома уступили место портовым сооружениям: повсюду возвышались склады, краны и башни. Местность никак нельзя было назвать пустынной. Здешних рабочих было не так-то легко запугать, как обитателей верхнего Кеспарата, и многие из них оторвались от своих дел, чтобы поглядеть, что там за суматоха. Они были наиболее однородной группой из тех, что приходилось встречать Миляге. Большинство из них были потомками смешанных браков Этаков и людей — массивные, грубоватые люди, которые в достаточном количестве с легкостью смогли бы разгромить батальон Кезуар. Когда они вступили в этот район, Миляга поднял Хуззах и посадил ее себе на плечи из опасения, что ее могут просто затоптать. Несколько докеров улыбнулись ей, а несколько заботливо отошли в сторону, чтобы дать ей возможность оседлать Милягу посреди толпы. К тому времени, когда они вновь увидели войска, людская масса надежно скрыла их.

Небольшому контингенту солдат поручили удерживать зевак, и они честно пытались выполнить поставленное задание. Но число их было слишком мало, и разбухающая толпа постепенно оттесняла кордон все ближе и ближе к месту военных действий — складу в тридцати ярдах вниз по улице, который явно был недавно взят штурмом. Стены его были щербатыми от пуль, а из окон нижнего этажа валил дым. Принимавшие участие в засаде войска, одетые в отличие от щегольского эскорта Кезуар в однотонную форму, которую Миляга уже видел в Л'Имби, в настоящий момент вытаскивали трупы из здания. Некоторые находились на втором этаже и выбрасывали мертвецов из окон (а за компанию и парочку тех, кто еще подавал признаки жизни) на быстро растущую внизу кровавую груду. Миляга вспомнил Беатрикс. Какой смысл в этих погребальных пирамидах? Что это — нечто вроде подписи Автарха?

— Тебе не надо на это смотреть, ангел, — сказал Миляга Хуззах и попытался снять ее с плеч. Но она держалась крепко, для надежности ухватив его обеими руками за волосы.

— Я хочу смотреть, — сказала она. — Я видела это вместе с папой уже много раз.

— Ладно, только постарайся, чтобы тебя не стошнило на мою голову, — предупредил Миляга.

— Глупости какие, — ответила она, до глубины души оскорбленная тем, что Миляга допускает подобную возможность.

Впереди разворачивались новые зверства. Из здания вытащили оставшегося в живых человека и швырнули его на землю перед экипажем Кезуар, двери и окна которого по-прежнему были закрыты. Еще одна жертва, испуская яростные крики, пыталась защититься от штыковых уколов окруживших ее солдат. Но все внезапно замерло, когда на крыше склада появился человек в оборванных лохмотьях. Он широко развел руки, словно приветствуя свой мученический удел, и заговорил.

— Это Афанасий! — удивленно пробормотал Пай.

Зрение мистифа было острее, чем у Миляги, который, только очень внимательно приглядевшись, убедился в его правоте. Это действительно был отец Афанасий. Его борода и волосы были длиннее, чем когда-либо. Руки, лоб и бок были в крови.

— Какого черта он там делает? — сказал Миляга. — Читает проповедь?

Афанасий обращался не только к войскам и их жертвам внизу на мостовой. Он постоянно поворачивался и к толпе. Но что бы он там ни выкрикивал — обвинения, молитвы или призывы к оружию, — его слова все равно уносил ветер. Его беззвучное выступление выглядело несколько абсурдным и уж без сомнения самоубийственным. Снизу на него уже были нацелены винтовки.

Но еще до того, как прозвучал хоть один выстрел, первый пленник, которого поставили на колени перед экипажем Кезуар, сумел ускользнуть из-под стражи. Захватившие его в плен солдаты, отвлеченные спектаклем отца Афанасия, среагировали недостаточно быстро, а когда это все-таки случилось, их жертва, презрев более краткие пути бегства, уже бежала навстречу толпе. При его приближении толпа начала расступаться, но солдаты уже взяли его на мушку. Поняв, что они собираются стрелять в направлении толпы, Миляга рухнул на колени, умоляя Хуззах поскорее слезть. На этот раз она не заставила себя упрашивать. В тот момент, когда она соскользнула с его плеч, раздалось несколько выстрелов. Он поднял глаза и сквозь мешанину тел увидел, как отец Афанасий упал, словно от удара, и тело его исчезло за парапетом вдоль края крыши.

— Проклятый дурак, — сказал он самому себе и собрался было уже подхватить Хуззах и унести ее подальше, когда второй залп заставил его замереть на месте.

Пуля попала в докера, стоявшего в ярде от того места, где Миляга, припав к земле, прикрывал Хуззах. Докер рухнул, как срубленное дерево. Поднимаясь, Миляга огляделся в поисках Пая. В сбежавшего Голодаря также попала пуля, но он по-прежнему двигался вперед, с трудом ковыляя навстречу толпе, пришедшей в полное смятение. Некоторые разбегались кто куда, некоторые, бросая вызов войскам, остались стоять на месте. Кое-кто бросился на помощь поверженному докеру.

Вряд ли Голодарь мог все это видеть. Хотя энергия все еще несла его вперед, его лицо, еще не знавшее бритвы, обмякло и было лишено всякого выражения, а его светлые глаза подернулись поволокой. Еще одна пуля попала ему в заднюю часть шеи и вылетела с другой стороны, где на горле у него были вытатуированы три тонкие линии, средняя из которых рассекала пополам адамово яблоко. Сила выстрела швырнула его вперед, и когда он упал, несколько людей, стоявших между ним и Милягой, разбежались в разные стороны. Тело его упало на землю лицом вниз в ярде от Миляги, его сотрясали предсмертные судороги, но руки все еще продолжали двигаться вперед, целенаправленно пробираясь сквозь грязь к ногам Миляги. Левая рука его обессилела, так и не достигнув цели, но правая сумела-таки нашарить стертый носок туфли Миляги.

Он услышал где-то рядом шепот Пая, который уговаривал его отойти в сторону, но он не мог оставить этого человека в последние секунды его жизни. Он начал нагибаться, намереваясь сжать умирающие пальцы в своей руке, но опоздал на пару секунд. Рука обессилела и безжизненно упала на землю.

— Ну а теперь ты идешь? — сказал Пай.

Миляга оторвал взгляд от трупа и огляделся. Эта сцена собрала ему несколько зрителей, и лица их были исполнены тревожного предчувствия, удивления и уважения, смешанных с явным ожиданием от него каких-то слов, какого-то напутствия. Ничего подобного Миляга не мог им предложить и только развел руками. Зрители продолжали смотреть на него, не мигая, и он подумал было, что они могут напасть на него, если он не заговорит, но в районе склада снова раздалась пальба, и этот момент оказался в прошлом: люди отвернулись от Миляги, а некоторые даже помотали головой, словно только что очнувшись от транса. Второго пленного уже расстреляли у стены склада, и теперь огонь велся по груде тел, чтобы добить затесавшегося туда раненого. Несколько солдат появились на крыше, по-видимому, намереваясь сбросить вниз тело отца Афанасия. Но этого удовольствия они были лишены. То ли он притворился, что в него попала пуля, то ли действительно был ранен, он сумел уползти в безопасное место, пока разыгрывалась драма внизу, но так или иначе преследователи оказались с пустыми руками.

Трое солдат из кордона, который весь разбежался в поисках укрытия, когда войска начали стрелять в толпу, теперь появились снова, чтобы забрать тело неудачливого беглеца. Однако они столкнулись с сильным пассивным сопротивлением: между ними и мертвым юношей тут же образовалась толпа, принявшаяся оттирать солдат в сторону. Солдаты проложили себе путь силой, раздавая по сторонам меткие удары штыком и прикладом, но за это время Миляга успел отойти от трупа.

Успел он и оглянуться на усеянную трупами сцену, видимую над головами толпы. Дверь экипажа Кезуар была открыта, и, окруженная плотным кольцом своих гвардейцев, она наконец-то вышла на свет божий. Это была супруга самого гнусного тирана Имаджики, и Миляга помедлил одно опасное мгновение, чтобы посмотреть, какой след оставил на ней такой интимный контакт со злом.

Когда она показалась, то одного только вида ее (даже для такого плохого зрения, как у него) оказалось достаточным, чтобы у него захватило дух. Она принадлежала человеческому роду и была красавицей. И не просто красавицей. Она была Юдит.

Пай схватил его за руку, пытаясь оттащить его в сторону, но он не поддавался.

— Посмотри на нее. Господи. Посмотри на нее, Пай. Да посмотри же ты!

Мистиф бросил взгляд на женщину.

— Это Юдит, — сказал Миляга.

— Это невозможно.

— Говорю тебе, это она! Она! Куда смотрят твои ебаные глаза? Это Юдит!

Его крик словно послужил искрой для сухого хвороста ярости, накопившейся в толпе. Было совершено внезапное нападение на трех солдат, которые по-прежнему пытались унести с собой тело мертвого юноши. Одного из них ударили палкой по голове, и он упал, а другой принялся отступать, стреляя в толпу. Пламя мгновенно разгорелось. Кинжалы были вынуты из ножен, мачете сняты с поясов. Через пять секунд толпа превратилась в армию, а еще через пять уничтожила первых трех жертв. За разыгравшейся битвой Миляге больше не было видно Юдит, и ему ничего не оставалось делать, как последовать вслед за Паем, скорее ради безопасности Хуззах, чем своей собственной. Он чувствовал себя странно неуязвимым, словно круг выжидающих взглядов был заклятьем против пули.

— Это была Юдит, Пай, — сказал он, как только они отошли достаточно далеко, чтобы слышать друг друга сквозь шум криков и выстрелов.

Хуззах держала его за руку и возбужденно повисла на ней.

— Кто такая Юдит? — спросила она.

— Одна женщина, которую мы знаем, — сказал Миляга.

— Ну как это может оказаться она? — В голосе мистифа слышались злость и раздражение. — Ну спроси себя: как это может оказаться она? Если у тебя есть ответ на этот вопрос, я рад за тебя. Действительно рад. Скажи мне его.

— Я не знаю, — сказал Миляга. — Но я привык доверять своим глазам.

— Мы оставили ее в Пятом Доминионе, Миляга.

— Если я сумел попасть сюда, то почему она не могла?

— И за два месяца успела стать женой Автарха? Неплохая карьера, как ты считаешь?

За спиной у них вновь послышалась стрельба, а вслед за ней раздался такой мощный рев людских голосов, что он отдался в камнях у них под ногами. Миляга остановился, сделал несколько шагов назад и посмотрел вниз в сторону гавани.

— Будет революция, — сказал он просто.

— Я думаю, она уже началась, — ответил Пай.

— Они убьют ее, — сказал он, начиная спускаться вниз.

— Куда это ты отправился, мать твою? — сказал Пай.

— Я с тобой, — пропищала Хуззах, но мистиф успел перехватить ее.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Пай. — Только домой, к бабуле и дедуле. Миляга, послушай меня. Это не Юдит.

Миляга обернулся к мистифу и заговорил, пытаясь призвать на помощь логику.

— Ну если это не она, то тогда это ее двойник, ее эхо. Какая-то часть ее здесь, в Изорддеррексе.

Пай ничего не ответил. Он только стоял, изучая Милягу и словно поощряя его своим молчанием изложить теорию более полно.

— Может быть, люди могут одновременно находиться в двух разных местах, — сказал он. Лицо его исказила недовольная гримаса. — Я знаю, что это была она, и что бы ты ни говорил, ты не сможешь меня переубедить. Вы вдвоем пойдете в Кеспарат. Подождите меня там. А я…

Прежде чем он успел закончить свои инструкции, пронзительный вопль, который ранее возвестил спуск Кезуар с высот города, раздался снова. На этот раз он был еще более пронзительным, но тут же утонул в торжественных криках толпы.

— Такое чувство, что она возвращается, — сказал Пай. Правота его слов была подтверждена через несколько секунд, когда внизу показался экипаж Кезуар в окружении жалких остатков ее свиты. У троицы было предостаточно времени, чтобы уйти с дороги грохочущих сапог и колес, ибо скорость отступления была значительно меньше скорости продвижения вперед. И дело было не только в крутом склоне: многие гвардейцы получили ранения, защищая экипаж от штурма, и истекали кровью на бегу.

— Последуют жестокие репрессии, — сказал Пай.

Миляга согласно замычал, глядя в том направлении, куда исчез экипаж.

— Я должен снова ее увидеть, — сказал он.

— Это будет трудновато, — ответил Пай.

— Она согласится встретиться со мной, — сказал Миляга. — Если я знаю, кто она, то она должна знать, кто я. Готов поставить целое состояние.

Пай не принял пари. Он просто сказал:

— И что теперь?

— Идем в твой Кеспарат и отправляем поисковый отряд за стариками Хуззах. Потом поднимемся — он кивнул в направлении дворца — и посмотрим поближе на Кезуар. У меня есть к ней несколько вопросов. Кем бы она ни была.

3

После того как троица вновь пустилась в путь, ветер стал изменять направление. Свежий морской бриз сменился жарким штурмом пустыни. Жители были хорошо готовы к подобным климатическим переменам, и при первом же намеке на смену ветра почти механические — и, следовательно, комические — приготовления стали разворачиваться по всему городу. С подоконников убирали сохнущее белье и горшки с цветами; рагемаи и кошки покинули насиженные места под солнцем и направились внутрь; навесы и тенты были скатаны, а окна закрыты жалюзи. За пару минут улица опустела.

— Мне приходилось попадать в эти проклятые бури, — сказал Пай. — По-моему, нам лучше где-нибудь укрыться.

Миляга сказал, чтобы он не волновался, и, посадив Хуззах на плечи, ускорил шаг. Они уточнили дорогу за несколько минут до того, как переменился ветер; торговец, снабдивший их необходимой информацией, оказался знатоком города. Его инструкции были просто великолепны, хотя об условиях ходьбы этого сказать было нельзя. Ветер пах, как кишечные газы, и нес с собой ослепляющий груз песка и ошеломляющую жару. Но во всяком случае, улицы были свободны. Существа, встречавшиеся им по дороге, были либо преступниками, либо сумасшедшими, либо бездомными. Сами они подходили под все три категории. Они достигли Виатикума без приключений, а оттуда мистиф и сам помнил дорогу. Примерно через два часа или чуть больше после того, как они покинули поле битвы у гавани, они достигли Эвретемекского Кеспарата. Буря стала выказывать признаки усталости, как, впрочем, и сами путешественники, но голос Пая звучал твердо и ясно:

— Вот здесь. Это то место, где я родился на свет.

Кеспарат был обнесен стеной, но ворота были открыты и качались на ветру.

— Веди нас, — сказал Миляга, опуская Хуззах на землю.

Мистиф настежь распахнул ворота и повел их по улицам, которые выступали из песчаных туч по мере того, как стихал ветер. Улица, по которой они шли, поднималась по направлению к дворцу, как и все почти улицы в Изорддеррексе, но дома, стоявшие на ней, сильно отличались от остальных зданий города. Они стояли отдельно друг от друга — высокие, с гладкими стенами и единственным окном на всю высоту, от дверей до нависающего ската четырехгранной крыши, которая придавала рядом стоящим домам вид окаменелого леса. А напротив домов вдоль улицы росли настоящие деревья, которые еще покачивались под умирающими порывами бури, словно водоросли в волнах прилива. Ветви их были такими гибкими, а маленькие белые цветочки — такими жесткими, что буря не причинила им никакого вреда.

Только заметив трепетное выражение на лице Пая, Миляга понял, какую тяжкую ношу чувств нес с собой мистиф, ступая на родную землю после стольких лет отсутствия. С такой короткой памятью, как у него, ему никогда не приходилось испытывать тяжесть этой ноши. У него не было никаких лелеемых воспоминаний о детских ритуалах, о рождественских праздниках и о нежных колыбельных. Его представления о том, что чувствует Пай, поневоле были лишь теоретической конструкцией, которая — он был уверен в этом — была просто несопоставима с реальным переживанием.

— Дом моих родителей, — сказал Пай, — находился между чианкули — он указал направо, туда, где последние песчаные порывы еще закрывали даль — и богадельней. — Он указал на белое здание слева.

— Значит, где-то близко, — сказал Миляга.

— Мне так кажется, — сказал Пай, явно огорченный шутками, которые сыграла с ним память.

— Может, спросим у кого-нибудь? — предложила Хуззах.

Пай немедленно отреагировал на это предложение: двинулся к ближайшему дому и постучал в дверь. Ответа не последовало. Тогда он подошел к следующей двери и попробовал снова. И этот дом оказался пустым. Чувствуя, что Паю становится не по себе, Миляга взял Хуззах за руку и вместе с ней поднялся с мистифом на третье крыльцо. Здесь их ждал все тот же ответ: молчание стало даже еще более ощутимым, так как ветер почти стих.

— Здесь никого нет, — сказал Пай, говоря это (Миляга понял) не только о трех пустующих домах, а обо всем погруженном в молчание Кеспарате. Буря истощила почти все свои силы. Люди уже должны были бы появиться, чтобы смести песок со ступенек и убедиться в том, что их крыши целы. Но никого не было. Изящные, аккуратные улицы были пусты от начала и до конца.

— Может быть, они все собрались в одном и том же месте, — предположил Миляга. — Здесь есть какое-нибудь место для общих собраний? Церковь или местный совет?

— Чианкули — самое ближайшее, — сказал Пай, указывая в сторону квартала желтых куполов, возвышающихся среди деревьев, по форме напоминающих кипарисы, но цвета берлинской лазури. Птицы взлетали с них в проясняющееся небо, и их тени на улицах внизу были единственным проявлением движения во всей округе.

— А что происходит в чианкули? — спросил Миляга, когда они направились к куполам.

— Ах! В дни моей молодости, — сказал Пай, имитируя легкость тона, — в дни моей молодости там мы устраивали цирки.

— Я не знал, что ты из цирковой семьи.

— Это не было похоже ни на один цирк в Пятом Доминионе, — ответил Пай. — Это был способ воскресить в своей памяти Доминион, из которого мы были изгнаны.

— Не было клоунов и пони? — сказал Миляга слегка разочарованно.

— Не было ни клоунов, ни пони, — ответил Пай и больше на эту тему говорить не пожелал.

Теперь, когда они приблизились к чианкули, масштаб сооружения и окружающие его деревья стал очевиден. От земли до верхушки самого высокого купола целых пять этажей. Птицы, совершившие один круг почета над Кеспаратом, теперь снова усаживались на деревья, болтая словно птицы минах, которые научились говорить по-японски. Внимание Миляги, ненадолго привлеченное к этому зрелищу, снова вернулось на землю, когда он услышал, как Пай сказал:

— Они не все умерли.

Между деревьями цвета берлинской лазури появились четверо сородичей мистифа. Это были чернокожие люди в балахонах из некрашеной ткани, похожие на пустынных кочевников. Часть складок своих одеяний они зажимали в зубах, прикрывая нижнюю половину лица. Ни в их походке, ни в их одежде не было ни одной детали, которая помогла бы угадать их пол. Но цель их была очевидна. Они явно собирались прогнать непрошеных гостей и для этой цели несли с собой тонкие серебряные прутья каждый около трех футов в длину.

— Ни под каким видом не двигайся и даже не говори, — сказал мистиф Миляге, когда квартет приблизился на расстояние десяти футов.

— Почему?

— Это не почетная депутация.

— А что же это тогда?

— Взвод палачей.

Сообщив это, мистиф поднял руки на уровне груди, ладонями вперед, шагнул вперед и заговорил. Говорил он не на английском, а на языке, в звуках которого Миляга уловил тот же восточный оттенок, что и в щебетании местных птиц. Может быть, они действительно говорили на языке своих хозяев?

Один из квартета разжал зубы, и вуаль упала, открыв женщину лет тридцати. Выражение лица ее было скорее удивленным, чем агрессивным. Послушав какое-то время Пая, она прошептала что-то человеку справа от нее, но в ответ он только покачал головой. Пока Пай говорил, взвод продолжал мерным шагом приближаться к нему, но когда Миляга услышал, как в монологе мистифа промелькнуло имя Пай-о-па, женщина приказала им остановиться. Еще две закутанные вуали упали вниз, открыв мужчин со столь же тонкими лицами, как и у их предводительницы. У одного были небольшие усики, но семена сексуальной неоднозначности, которые дали столь обильный урожай в Пае, были заметны и здесь. Без какого бы то ни было приказа со стороны женщины ее спутник продемонстрировал и второе проявление неоднозначности, на этот раз куда менее привлекательное. Он разжал одну из рук, державших серебряную удочку, и его оружие затрепетало на ветру, словно было сделано из шелка, а не из металла. Тогда он поднес ее ко рту и принялся обматывать вокруг языка. Она никак не хотела умещаться во рту и выпадала оттуда мягкими петлями, при этом продолжая сверкать, как настоящий стальной клинок.

Миляга не знал, представляет ли этот жест угрозу или нет, но в ответ на него Пай упал на колени и жестом указал Миляге и Хуззах, что им надо сделать то же самое. Девочка бросила жалостливый взгляд на Милягу, ожидая от него подтверждения. Он пожал плечами и кивнул. Они оба встали на колени, хотя, с точки зрения Миляги, это было самое последнее положение, которое стоило принимать перед взводом палачей.

— Приготовься бежать… — прошептал он Хуззах, и она нервно кивнула в ответ.

Человек с усиками обратился к Паю на том же языке, который использовал мистиф. В его тоне и позе не было ничего угрожающего, хотя ничто не указывало и на доброжелательное отношение. Однако в самом факте диалога уже заключалось некоторое утешение, и в какой-то момент разговора упала и четвертая вуаль. Еще одна женщина, моложе предводительницы, но куда менее любезная, вступила в разговор. Тон ее был резким и недовольным, и она рассекла своим клинком воздух в нескольких дюймах от склоненной головы Пая. Смертельная угроза, исходящая от этого оружия, не подлежала никакому сомнению. Оно издало свистящий звук во время удара и загудело после, его движение, несмотря на рябь, пробегающую по поверхности, было под абсолютным контролем владельца. Когда она кончила говорить, предводительница квартета жестом велела им встать. Пай повиновался, взглядом давая понять Миляге и Хуззах, что они должны сделать то же самое.

— Они собираются убить нас? — прошептала Хуззах.

Миляга взял ее за руку.

— Нет, — сказал он. — А если они попытаются, у меня заготовлены для них один-два фокуса в легких.

— Прошу тебя, Миляга, — сказал Пай. — Даже не…

Одного слова от предводительницы было достаточно, чтобы он осекся. Потом, отвечая на вопрос, он назвал двух своих спутников: Хуззах Апинг и Джон Фьюри Захария. Последовал еще один короткий обмен репликами между членами квартета, во время которого Пай выбрал момент для пояснения.

— Это очень деликатная ситуация, — сказал он.

— Я думаю, это нам и так ясно.

— Большинство моих людей покинули Кеспарат.

— И где они?

— Некоторых замучили и убили. Некоторых используют вместо рабов.

— Но вот возвращается их блудный сын. Так почему же они не рады?

— Они думают, что, возможно, я шпион или просто сумасшедший. В обоих случаях я представляю для них опасность. Они собираются допросить меня. Это единственная альтернатива немедленной казни.

— Возвращение домой…

— Во всяком случае, хоть несколько остались в живых. Когда мы пришли сюда, я уж было подумал…

— Я знаю, что ты подумал. Я подумал то же самое. Они говорят по-английски?

— Конечно. Но для них говорить на родном языке — это вопрос чести.

— Но они поймут меня?

— Не надо, Миляга…

— Я хочу, чтобы они знали, что мы не враги им, — сказал Миляга и обратился к взводу. — Вы уже знаете мое имя, — сказал он. — Мы пришли сюда с Пай-о-па, потому что думали, что найдем здесь друзей. Мы не шпионы. Мы не убийцы.

— Брось, Миляга, — сказал Пай.

— Вместе с Паем мы проделали долгий путь, чтобы оказаться здесь. Из самого Пятого Доминиона. И с самого начала нашего путешествия Пай мечтал о том, как он вновь увидит свой народ. Вы понимаете? Вы и есть та самая мечта, навстречу которой Пай так долго шел.

— Им нет до этого дела, Миляга, — сказал Пай.

— Им должно быть до этого дело.

— Это их Кеспарат. Пусть они поступают так, как у них тут заведено.

— Пай прав, — сказал Миляга после секундного размышления. — Это ваш Кеспарат, и мы здесь только посетители. Но я хочу, чтобы вы поняли одну очень важную вещь. — Он перевел взгляд на женщину, клинок которой чуть не снес Паю голову. — Пай — мой друг, — сказал он. — И я буду защищать моего друга до последней капли крови.

— Ты приносишь больше вреда, чем пользы, — сказал мистиф. — Пожалуйста, прекрати.

— Я думал, они встретят тебя с распростертыми объятиями, — сказал Миляга, оглядывая абсолютно бесстрастные лица четверки. — Что с ними такое приключилось?

— Они защищают то малое, что у них осталось, — сказал Пай. — Автарх уже засылал сюда шпионов. Репрессии. Похищения. Забирали детей, а отдавали головы.

— О, Господи. — С извиняющимся видом Миляга пожал плечами. — Простите меня, — сказал он, обращаясь ко всем Эвретемекам. — Я просто хотел высказать свое мнение.

— Ну, ты его высказал. Может быть, теперь ты предоставишь дело мне? Дай мне несколько часов, и я смогу убедить их в нашей искренности.

— Ну разумеется, если ты думаешь, что этого времени хватит. Мы с Хуззах можем подождать тут, пока ты выяснишь все проблемы.

— Не здесь, — сказал Пай. — Мне не кажется, что это было бы благоразумным.

— Почему?

— Просто не кажется, — сказал Пай с легкой настойчивостью в голосе.

— Ты боишься, что они собираются убить нас, так ведь?

— Ну… у меня… есть некоторые сомнения, скажем так.

— Тогда мы все сейчас уйдем.

— Такой возможности у нас нет. Я остаюсь, а вы уйдете. Вот, что они предлагают. И это не предмет для обсуждения.

— Понятно.

— Со мной все будет хорошо, Миляга, — сказал Пай. — Почему бы вам не вернуться в кафе, где мы ели завтрак? Ты сможешь его найти?

— Я могу, — сказала Хуззах. Во время этого разговора она стояла, опустив глаза вниз. Теперь она подняла их, и они были полны слез.

— Подожди меня там, ангел, — сказал Пай, впервые назвав ее милягиным прозвищем. — Оба вы ангелы.

— Если ты не присоединишься к нам до захода солнца, мы вернемся и найдем тебя, — сказал Миляга. Сказав это, он грозно расширил глаза. Улыбка была у него на губах, угроза — во взгляде.

Мистиф протянул руку для рукопожатия. Миляга взял ее и привлек мистифа к себе.

— Я не шучу, — сказал он. — Я говорю это совершенно серьезно.

— Мы поступили правильно, — сказал Пай. — Все остальное было бы неблагоразумным. Прошу тебя, Миляга, доверяй мне.

— Я всегда доверял тебе, — сказал Миляга, — и всегда буду доверять.

— Нам повезло, Миляга, — сказал Пай.

— В чем?

— В том, что мы провели все это время вместе.

Миляга встретился взглядом с Паем и понял, что мистиф прощается с ним всерьез. Несмотря на все свои оптимистические заверения, Пай, судя по всему, совершенно не был уверен в том, что они встретятся вновь.

— Я увижу тебя через несколько часов, Пай, — сказал Миляга. — Моя жизнь зависит и от этого. Ты понимаешь? Мы давали друг другу обеты.

Пай кивнул и высвободил руку из милягиного пожатия. Маленькие, теплые пальчики Хуззах уже ждали своей очереди.

— Давай-ка пойдем, ангел мой, — сказал Миляга и повел Хуззах обратно к воротам Кеспарата, оставляя Пая под охраной взвода.

Пока они шли, она оглянулась на мистифа дважды, но Миляга сопротивлялся искушению. В такой ситуации Паю будет только хуже, если он расчувствуется. Лучше вести себя так, как если б все они были уверены, что встретятся через несколько часов и будут попивать кофе в Оке Ти-Нун. В воротах, однако, он не смог удержаться от того, чтобы оглянуться на цветущую улицу и бросить последний взгляд на существо, которое он любил. Но взвод уже исчез внутри чианкули, забрав с собой блудного сына.

Глава 32

1

Наступили долгие изорддеррекские сумерки, но до полной темноты оставалось еще несколько часов. Автарх находился в комнате неподалеку от Башни Оси, куда доступ дню был закрыт. Здесь утешение, приносимое криучи, не было испорчено светом. Было так легко поверить, что все вокруг — только сон, а значит, не стоит никакого сожаления, если — или, вернее, когда — этот сон рассеется. Однако, как обычно, Розенгартен безошибочно отыскал его нишу и принес известия не менее сокрушительные, чем самый яркий свет. Попытка незаметно уничтожить оплот Голодарей, предводительствуемых отцом Афанасием, благодаря прибытию Кезуар превратилась в публичный спектакль. Вспыхнуло и быстро распространилось насилие. Судя по всему, войска, первоначально направленные для штурма оплота Голодарей, были вырезаны до последнего солдата, но проверить эту информацию не было никакой возможности, потому что путь в портовый район преграждали самодельные баррикады.

— Только этого момента и ждали все секты, — высказал свое мнение Розенгартен. — Если мы не растопчем очаг сопротивления немедленно, то все религиозные фанатики Доминионов заявят своим последователям, что День настал.

— День Страшного Суда, что ли?

— Так они скажут.

— Может быть, они и правы, — сказал Автарх. — Почему бы не дать им побунтовать немного? Они все ненавидят друг друга. Мерцатели — Голодарей, Голодари — Зенетиков. Пусть перережут друг другу глотки.

— Но город, сэр…

— Город! Город! Что ты говоришь мне об этом трахнутом городе? Это наша жертва, Розенгартен. Неужели ты этого не понимаешь? Я сидел здесь и думал: если б я только мог заставить Комету упасть на него, я бы сделал это. Пусть он умрет так же, как жил: красиво. Что ты так опечален, Розенгартен? Будут и другие города. Я смогу построить еще один Изорддеррекс.

— Тогда, может быть, нам лучше вывезти вас сейчас, пока смута не распространилась.

— Мы здесь в безопасности или нет? — спросил Автарх. Последовало молчание. — Значит, ты не уверен.

— Там идет такая битва.

— И ты говоришь: она начала все это?

— Это носилось в воздухе.

— Но она послужила искрой? — Он вздохнул. — Черт бы ее побрал, черт бы ее побрал. Знаешь, созови-ка ты генералов.

— Всех?

— Матталауса и Расидио. Они могут превратить этот дворец в неприступную крепость. — Он поднялся на ноги. — А я намереваюсь пойти поговорить с моей ненаглядной супругой.

— Нам прийти туда к вам?

— Разве что, если вы пожелаете стать свидетелями убийства.

* * *

Как и в прошлый раз, покои Кезуар оказались пусты. Но Конкуписцентия (утратившая все свое кокетливое настроение, дрожащая и с сухими глазами, что для ее постоянно плачущего племени было эквивалентом слез) знала, где находится его супруга: в своей часовне. Он ворвался внутрь в тот момент, когда Кезуар зажигала свечи у алтаря.

— Я звал тебя, — сказал он.

— Да, я слышала, — сказала она. Ее голос, некогда выпевавший каждое слово, теперь был тусклым и невзрачным, как и весь ее вид.

— И почему же ты не ответила?

— Я молилась, — сказала она. Задев небольшой факел, с помощью которого она зажигала свечи, Кезуар повернулась к алтарю. Подобно ее покоям, он был коллекцией всевозможных излишеств. Вырезанный из дерева и расписанный Христос висел на позолоченном кресте, в окружении херувимов и серафимов.

— И за кого же ты молилась? — спросил он.

— За себя, — ответила она просто.

Он схватил ее за плечо и развернул к себе лицом.

— А как насчет людей, которых разорвала толпа? За них ты не молилась?

— За них есть кому помолиться. У них есть люди, которые любили их. А у меня никого нет.

— Сердце мое истекает кровью, — сказал он.

— Нет, это неправда, — сказала она. — Но Скорбящий истекает кровью ради меня.

— Сомневаюсь в этом, леди, — сказал он, более позабавленный ее благочестием, нежели раздраженный.

— Я видела Его сегодня, — сказала она.

Новое проявление самомнения. Он поспособствовал ему.

— Где это было? — спросил он, сама искренность.

— У гавани. Он появился на крыше, прямо надо мной. Они попытались застрелить Его, и Он был ранен. Я сама видела, как Его ранило. Но когда они принялись искать тело, оно исчезло.

— Знаешь, тебе надо отправиться в Бастион к остальным сумасшедшим женщинам, — сказал он ей. — Там ты сможешь ожидать Второе Пришествие. Если хочешь, можешь все это забрать с собой.

— Он придет ко мне сюда, — сказала она. — Он не боится. Это ты боишься.

Автарх опустил взгляд на свою ладонь.

— Разве я обливаюсь потом? Нет. Разве я стою на коленях, умоляя Его о снисхождении? Нет. Обвини меня в каких угодно преступлениях, и, возможно, я окажусь виновным. Но страха во мне не будет. Ты должна это знать.

— Он здесь, в Изорддеррексе.

— Так пусть Он придет. Я буду здесь. Он найдет меня, раз уж я Ему так нужен. Но, сама понимаешь, он найдет меня не за молитвой. Может быть, я буду писать. Интересно, способен ли Он вынести это зрелище? — Автарх схватил руку Кезуар и зажал ее у себя между ног. — Может быть, именно Ему придется проявить смирение. — Он рассмеялся. — Ты когда-то молилась на этого паренька, леди. Помнишь? Скажи, что помнишь?

— Я сознаюсь в этом.

— Это не преступление, чтобы в нем сознаваться. Так уж мы созданы. Нам остается только нести это бремя. — Он неожиданно придвинулся совсем близко. — Не думай, что ты можешь бросить меня ради Него. Мы принадлежим друг другу. Если ты причинишь вред мне, то этим самым ты навредишь и себе. Подумай об этом хорошенько. Если наша мечта сгорит, мы поджаримся вместе.

Его слова начали доходить до нее. Она уже не пыталась высвободиться из его объятий и вся дрожала от ужаса.

— Я не хочу отнимать у тебя твои утешения. Оставь при себе своего Скорбящего, если он помогает тебе хорошо спать по ночам. Но помни, что наша плоть едина. Каким бы заклинаниям ты ни научилась в Бастионе, ты осталась тем же, кем и была.

— Одних молитв недостаточно… — сказала она, отчасти обращаясь к самой себе.

— Да от них вообще нет никакого толку.

— Тогда мне надо найти Его. Приблизиться к Нему. Показать Ему свою любовь.

— Никуда ты не пойдешь.

— Я должна. Другого выхода нет. Он в городе и ожидает меня.

Она оттолкнула его от себя.

— Я пойду к Нему в лохмотьях, — сказала она, начиная рвать свои платья. — Или нет, обнаженной! Лучше всего обнаженной!

Автарх больше не пытался привлечь ее к себе, а наоборот отстранился, словно ее безумие было заразным. Она продолжала раздирать свои одежды, расцарапывая в кровь кожу, и начала громко молиться. Молитва ее была полна обещаний прийти к Нему, встать на колени и взмолиться о Его прощении. Когда она повернулась, чтобы излить все эти разглагольствования на алтарь, Автарху надоела ее истерика. Обеими руками он схватил ее за волосы и вновь привлек ее к себе.

— Ты плохо меня слушала, — произнес он голосом, в котором и сочувствие, и отвращение были сметены волной ярости, неподвластной даже криучи. — В Изорддеррексе есть только один Бог!

Он отшвырнул ее в сторону и поднялся по ступенькам алтаря, сшибив все свечки одним широким взмахом руки. Потом он полез на сам алтарь, чтобы скинуть вниз распятие. Кезуар бросилась вслед за ним, чтобы помешать ему, но ни ее призывы, ни ее кулаки не могли остановить его. Первым настал черед позолоченных серафимов, которых он оторвал от деревянных облачков и бросил вниз на землю. Потом он взялся за голову Спасителя и потянул. Терновый венец Его был изготовлен со всей тщательностью, и колючки впились в пальцы и ладони Автарха. Но уколы только добавили ярости его мышцам, и треск ломающегося дерева возвестил его победу. Распятие оторвалось от стены, и ему надо было только сделать шаг в сторону, чтобы дать силе тяжести увлечь его к земле. На мгновение он подумал, что Кезуар решила броситься под него, но в самый последний миг она отшатнулась назад. Распятие упало посреди останков расчлененных серафимов. В тот момент, когда оно коснулось каменного пола, раздался сильный треск.

Шумная сцена, разумеется, привлекла свидетелей. Со своего места на алтаре он увидел, как в часовню вбежал Розенгартен с оружием в руках.

— Все в порядке, Розенгартен! — выдохнул он. — Самая тяжелая часть работы уже сделана.

— У вас идет кровь, сэр.

Автарх принялся высасывать кровь из ранок на руках.

— Прошу тебя, распорядись о том, чтобы мою жену препроводили в ее комнату, — сказал он, выплевывая кровь, смешанную с чешуйками позолоты. — У нее необходимо изъять все острые инструменты и вообще все предметы, которыми она может нанести себе вред. Боюсь, что она очень больна. Отныне нам придется наблюдать за ней круглые сутки.

Кезуар стояла на коленях среди обломков распятия и рыдала.

— Прошу тебя, леди, — сказал Автарх, спрыгивая с алтаря, чтобы заставить ее подняться. — К чему зря тратить слезы на мертвеца? Не молись ничему, леди, кроме… — Он запнулся на мгновение, удивленный своими собственными словами, и произнес: —…кроме своего Подлинного «Я».

Она подняла голову и утерла слезы, чтобы устремить на него озадаченный взгляд.

— У меня есть для тебя немного криучи, — сказал он. — Чтобы ты чуть-чуть успокоилась.

— Я не хочу криучи, — пробормотала она бесцветным голосом. — Я хочу только прощения.

— Тогда я прощаю тебя, — сказал он с безупречной искренностью.

— Не от тебя.

Он некоторое время понаблюдал за ее горем.

— Мы же собирались любить и жить вечно, — сказал он тихо. — Почему же ты стала такой старой?

Она не ответила, и он оставил ее среди обломков. Подчиненный Розенгартена Сеидукс уже появился, чтобы заняться ей.

— Будь с ней почтителен, — сказал он Сеидуксу, пока они шли к двери. — Когда-то она была великой леди.

Он не стал наблюдать за процедурой выдворения и отправился вместе с Розенгартеном на встречу с генералами Матталаусом и Расидио. После физических усилий он чувствовал себя лучше. Хотя, как всякий великий Маэстро, он был не подвержен бегу времени, все же иногда организм его становился вялым и нуждался в хорошей встряске. А какое занятие подходит для этого лучше, чем сокрушение идолов?

Однако, когда они проходили мимо окна, выходящего за город, шаг его утратил пружинистость, ибо сверху были видны признаки значительных разрушений. Несмотря на все его самоуверенные речи о строительстве нового Изорддеррекса, все же ему больно будет созерцать, как распадается этот, Кеспарат за Кеспаратом. Уже с полдюжины столбов дыма поднимались над вспыхнувшими по городу пожарами. В гавани горели корабли, также были объяты пламенем бордели в районе Ликериш-стрит. Как и предсказывал Розенгартен, каждый проповедник в городе исполняет свои собственные пророчества. Те, кто утверждал, что зараза приходит с моря, жгут корабли. Те, кто порицал секс, швыряют факелы в бордели. Он оглянулся назад, услышав возобновившиеся рыдания своей супруги.

— Наверное, не надо мешать ей плакать, — сказал он. — У нее есть для этого подходящий повод.

2

Масштабы того ущерба, который Дауд причинил себе своим опозданием на Изорддеррекский Экспресс, стали очевидны только после их окончательного прибытия в забитый иконами подвал под домом торговца. Хотя он и избежал горькой участи вывернутого наизнанку, его вторжение серьезно отразилось на его внешнем виде. Он выглядел так, словно его протащили лицом вниз по недавно посыпанной гравием дороге. Кожа на его лице и руках превратилась в рваные лоскуты, из-под которых струилась жидкая слизь, которая текла в его жилах. В последний раз, когда Юдит видела его раненым, он сам разрезал себе запястье и, судя по всему, вообще не испытывал никакой боли. Теперь все было иначе. Хотя он сжимал ее запястье так, что вырваться было невозможно, и угрожал ей смертью, рядом с которой гибель Клары показалась бы благословенным избавлением, если она вздумает попытаться сбежать от него, он был и сам уязвим, и лицо его скривилось от боли, когда он тащил ее по лесенке в дом над ними.

Не так представляла она себе свои первые шаги в Изорддеррексе. Но и то зрелище, которое ожидало ее наверху, также показалось ей невероятным. Или наоборот, слишком вероятным. Дом, который оказался пустым, был большим и светлым. Его конструкция и внутреннее убранство были тоскливо узнаваемыми. Она напомнила себе, что ведь это дом Греховодника, делового партнера Оскара, и влияние эстетики Пятого Доминиона неизбежно должно оказаться довольно сильным в доме, одна из дверей которого выводит прямо на Землю. Но представления о домашнем уюте, которые вызывал у нее этот интерьер, были удручающе обыденными. Единственной уступкой экзотике был надутый попугай на насесте у окна. В остальном же это был типичный пригородный домик, начиная с ряда семейных фотографий у часов на каминной доске и кончая увядающими тюльпанами в вазе на хорошо отполированном обеденном столе. Она была уверена, что на улице ее ждут более необычные зрелища, но Дауд был не в настроении — и, собственно говоря, не в состоянии — исследовать окрестности. Он сказал ей, что они подождут, пока ему не станет лучше, и если кто-нибудь из обитателей покажется за это время, то она должна хранить молчание. Разговаривать будет он, иначе она подвергнет опасности не только свою собственную жизнь, но и жизнь всей семьи Греховодника.

Она ни на секунду не усомнилась в его способности устроить массовое убийство, тем более в таком состоянии. Он потребовал, чтобы она помогла ему унять боль. Она послушно омыла его лицо с помощью воды и кухонных полотенец. К сожалению, ущерб носил более поверхностный характер, чем ей показалось вначале, и как только раны были промыты, он быстро начал выказывать признаки выздоровления. Перед ней возникла дилемма. Учитывая то обстоятельство, что он исцелялся с нечеловеческой быстротой, если она собиралась использовать его уязвимое состояние для побега, то надо было сделать это быстро. Но если она сделает это — убежит прямо сейчас, — то она окажется без своего единственного проводника в этом городе. И, что еще более важно, она удалится от места, в которое, как она надеялась, может вскоре прибыть Оскар, последовав за ней через Ин Ово. Она не могла позволить себе такой риск и разминуться с ним в городе, который, судя по всему, был настолько велик, что они могут бродить по нему десять жизней и так ни разу и не встретиться.

* * *

Вскоре начал подниматься ветер, принесший одного из членов семьи Греховодника домой. Долговязая девушка лет около двадцати, одетая в длинный жакет и цветастое платье, приветствовала двух незнакомцев, один из которых, к тому же, явно оправлялся от серьезных телесных повреждений, с деланным оживлением.

— Вы друзья Папы? — спросила она, снимая очки со своих сильно косивших глаз.

Дауд ответил утвердительно и стал объяснять, как они здесь оказались, но она вежливо попросила его отложить свою историю до того момента, как она закроет окно, чтобы защититься от приближающейся бури. Она попросила Юдит помочь ей, и Дауд не стал возражать, правильно предположив, что его пленница не отважится убежать в незнакомый город в преддверии бури. Первые порывы уже забарабанили в дверь, и Юдит последовала за Хои-Поллои по дому, закрывая на задвижки даже те окна, которые были открыты хотя бы на дюйм, и опуская жалюзи на тот случай, если стекла выбьет порывами ветра. Хотя песчаный ветер уже затмил даль, Юдит все же удалось немного разглядеть город. Увидела она удручающе мало, но этого было достаточно, чтобы она убедилась в том, что когда наконец она пройдет по улицам Изорддеррекса, месяцы ее ожиданий будут с лихвой вознаграждены.

Мириады улиц покрывали возвышающиеся над домом склоны, увенчанные величественными стенами и башнями того, что Хои-Поллои назвала дворцом Автарха, а прямо из окна мансарды открывался вид на океан, блистающий сквозь усиливающуюся бурю. Но эти зрелища — океан, крыши и башни — были доступны ей и в Пятом Доминионе. О том, что это место находится в другом Доминионе, говорил вид находившихся на улице существ. Среди них некоторые были людьми, многие — нет, все они спешили укрыться от ветра. Некое создание с огромной головой ковыляло вверх по улице, таща под мышками нечто вроде двух остроносых свиней, издающих яростный лай. Несколько молодых людей, лысых и одетых в балахоны, пронеслись в другом направлении, размахивая над головами дымящими кадилами, словно пращами. Раненого, яростно вопящего человека с канареечно-желтой бородой и фарфорово-белой кожей вносили в дом напротив.

— Повсюду восстания, — сказала Хои-Поллои. — Надеюсь, что папа скоро придет.

— Где он? — спросила Юдит.

— Он в порту. Ожидает прибытия товара с островов.

— А вы не можете позвонить ему?

— Позвонить? — переспросила Хои-Поллои.

— Ну, вы знаете, это такая…

— Я знаю, что это такое, — раздраженно сказала Хои-Поллои. — Но они запрещены законом.

— Почему?

Хои-Поллои пожала плечами.

— Закон есть закон, — сказала она. Прежде чем опустить жалюзи на последнем окне, она устремила взгляд в бурю. — Папа будет благоразумен, — сказала она. — Я всегда говорю ему: будь благоразумен, и он всегда меня слушается.

Они спустились вниз и обнаружили, что Дауд стоит на крыльце, а дверь у него за спиной распахнута настежь. В дом задувал жаркий песчаный ветер, пахнущий пряностями и дальними странами. Хои-Поллои крикнула Дауду, чтобы он немедленно зашел в дом. Тон ее был таким пронзительным, что Юдит испугалась за ее голосовые связки, но Дауд, похоже, был рад играть роль непутевого гостя и незамедлительно выполнил ее распоряжение. Она захлопнула дверь, заперла ее на засов и спросила, не хочет ли кто-нибудь чаю. В ситуации, когда лампы в комнатах бешено раскачивались, и ветер завывал в каждой щели, было трудно делать вид, что все идет, как обычно, и, однако, Хои-Поллои удалось ни на шаг не отступить от самых банальных тем, занимая гостей, пока они ожидали порцию чая «Дарджилинг» и сдобных бисквитов. Полная абсурдность ситуации стала немного забавлять Юдит. Вот они сидят и пьют чай, в то время как город несказанных чудес сотрясается в непосредственной близости от бурь и революций. Если Оскар появится сейчас, — подумала она, — он будет очень доволен. Сядет на стул, будет макать бисквит в чай и рассуждать о крикете, как и положено идеальному англичанину.

— А где все остальные члены вашей семьи? — спросил Дауд у Хои-Поллои, когда разговор снова вернулся к ее отсутствующему отцу.

— Мама и братья уехали за город, — сказала она, — туда, где поспокойнее.

— А вы не хотели поехать вместе с ними?

— Но ведь папа здесь. Кто-то должен за ним присматривать. Конечно, он в основном ведет себя благоразумно, но мне надо ему постоянно напоминать.

Особенно злобный порыв ветра оторвал несколько черепиц, загремевших по крыше, словно ружейная канонада. Хои-Поллои подскочила на стуле.

— Если бы папа был здесь, — сказала она, — думаю, он предложил бы чем-нибудь успокоить нервы.

— А что у тебя есть, дорогуша? — спросил Дауд. — Может быть, немножко коньяка? Ведь Оскар всегда привозит с собой коньяк, не так ли?

Она ответила утвердительно, достала бутылку и разлила коньяк по крошечным рюмочкам.

— Доттерела тоже он привез, — сказала она.

— Кто такой Доттерел? — поинтересовалась Юдит.

— Попугай. Он подарил мне его, когда я была маленькая. У попугая была подружка, но ее съел соседский рагемай. Скотина! Теперь Доттерел один, и он несчастлив. Но Оскар собирается скоро привезти мне нового попугая. Он обещал. Как-то он привез маме жемчужное ожерелье. А папе от всегда привозит газеты. Папа любит газеты.

Она продолжала говорить в том же духе, почти не прерываясь. Тем временем рюмочки были уже несколько раз осушены и вновь наполнены, и Юдит почувствовала легкое опьянение. Звук непрекращающегося монолога и легкое покачивание света над головой оказали на нее сильное снотворное действие, и она в конце концов спросила, нельзя ли ей где-нибудь ненадолго прилечь. И вновь Дауд не стал возражать, позволив Хои-Поллои отвести Юдит в гостевую комнату и сказать вслед: «Спокойной ночи, дорогуша».

Она благодарно положила на подушку свою гудящую голову, подумав о том, что имеет смысл немного поспать, пока буря все равно не позволяет выйти на улицу. Когда она закончится, ее экспедиция начнется — с Даудом или без него. Оскар не отправился сразу вслед за ней, это точно. Либо он слишком сильно пострадал, либо запоздавшая посадка Дауда повредила сам экспресс. Но что бы ни произошло, она не может откладывать свое путешествие. Когда она проснется, она оставит далеко позади силы, барабанящие в окна, и бурей ринется в Изорддеррекс.

* * *

Ей снилось, что она оказалась в месте великой скорби. Темные покои со ставнями, закрытыми для защиты от той же бури, которая бушевала за стенами комнаты, где она спала, видела сон и знала, что спит и видит сон. И в этих покоях раздавался звук женских рыданий. Горе было таким осязаемым, что она почувствовала, как сжалась ее грудь, и она захотела утешить женщину, как ради нее, так и ради себя самой. Она двинулась через мрак по направлению к звуку, натыкаясь на покрывало за покрывалом. Все они были тонкими, как паутина, словно приданное сотни невест было развешано в этой комнате. Однако, прежде чем она смогла добраться до плачущей женщины, чья-то фигура приблизилась к кровати, в которой она лежала, и прошептала ей: «…криучи…»

Сквозь покрывала Юдит мельком увидела обладателя шепелявого голоса.

Более странной фигуры ей никогда не приходилось видеть даже во сне. Существо было бледным, даже во мраке, и обнаженным, со спины его свисал целый сад хвостов. Юдит подалась вперед, чтобы разглядеть его получше, и существо также заметило ее — или, во всяком случае, вызванное ею движение покрывал, — потому что оно окинуло взглядом комнату, словно в ней был призрак. Его голос вновь зазвучал, и в нем послышалась тревога.

— Здесь еста ктот, гожа, — сказало оно.

— Я никого не замечаю. В особенности, Сеидукса.

— Я не говорита Сеидукса. Я видета никтот, но я чуята ктот здесь еста.

Рыдания стали тише. Женщина подняла глаза. Между ней и Юдит висели покрывала, и комната действительно была темной, но Юдит безошибочно узнала свои черты, хотя волосы ее были влажными от пота и прилипли к голове, а глаза распухли от слез. Она не отпрянула при виде самой себя, постаралась замереть, насколько это доступно духам, окруженным паутиной, и смотрела, как женщина приподняла голову на кровати. На лице ее отразилось блаженство.

— Он послал ангела, — сказала она существу, стоявшему рядом с ней. — Конкуписцентия… Он послал ангела, чтобы вызвать меня.

— Да?

— Да, абсолютно точно. Это знамение. Я удостоюсь прощения.

Шум у двери привлек внимание женщины. Человек в военной форме, лицо которого было освещено только сигаретой, которой он затягивался, стоял и наблюдал за ней.

— Убирайся, — сказала женщина.

— Я пришел только для того, чтобы посмотреть, в порядке ли вы, мадам Кезуар.

— Я же сказала, Сеидукс, убирайся.

— Если вам что-нибудь понадобится…

Кезуар внезапно вскочила и бросилась сквозь покрывала в направлении Сеидукса. Нападение застало врасплох как Юдит, так и саму жертву. Хотя Кезуар была на голову ниже своего тюремщика, страха в ней не было. Она выбила сигарету из его губ.

— Я не хочу, чтобы ты наблюдал за мной, — сказала она. — Убирайся. Слышишь? Или мне закричать, что меня насилуют?

— Как вам будет угодно! — сказал он, выходя из комнаты. — Как вам будет угодно!

Кезуар захлопнула за ним дверь и стала внимательно оглядывать комнату.

— Где ты, дух? — спросила она, идя назад сквозь покрывала. — Ты ушел? Нет, не ушел, — она повернулась к Конкуписцентии. — Ты чувствуешь его присутствие? — Существо казалось слишком испуганным, чтобы вымолвить хотя бы слово. — Я ничего не чувствую, — сказала Кезуар, неподвижно стоя среди колышущихся покрывал. — Проклятый Сеидукс! Он прогнал духа!

За неимением способов опровергнуть это, все, что оставалось делать Юдит, это ждать рядом с кроватью, надеясь, что после изгнания Сеидукса их способности воспринимать ее присутствие вскоре восстановятся. Она вспомнила, как Клара говорила о склонности мужчин к разрушению. Разве ей сейчас не довелось видеть пример этого? Одного присутствия Сеидукса оказалось достаточно, чтобы прервать контакт между спящим и бодрствующим духами. Конечно, он сделал это, сам того не ведая, не подозревая о своей силе, но это не могло быть оправданием для него. Сколько раз на дню он и его собратья — разве Клара не говорила, что они принадлежат к другому виду? — тупо препятствовали соединению более тонких и нежных существ?

Кезуар села на кровать, давая Юдит возможность поразмыслить над загадкой, которую представляло ее лицо. С того момента, как она оказалась здесь, она не сомневалась, что ее теперешнее путешествие имеет ту же природу, что и ее путешествие в Башню. И в том и в другом случае ее дух использовал свободу сна, чтобы невидимым передвигаться по реальному миру. Загадку того, что теперь ей не понадобился для этого голубой глаз, она отложит на потом. Сейчас ее волновал другой вопрос: каким образом у этой женщины могло оказаться ее лицо? Может быть, этот Доминион является чем-то вроде зеркала того мира, который она оставила? А если нет — если она единственная женщина Пятого Доминиона, у которой есть абсолютный двойник, — то что этот факт может означать?

Ветер начал стихать, и Кезуар велела служанке открыть ставни. В атмосфере по-прежнему висела красная пыль, но, подлетев к подоконнику рядом со служанкой, Юдит увидела такое зрелище, от которого, будь у нее дыхание в теперешнем состоянии, его бы обязательно перехватило. Они находились высоко над городом, в одной из тех башен, которые она мельком видела, проходя по дому Греховодника вместе с Хои-Поллои. Перед ней открывался не просто Изорддеррекс — это было зрелище его разрушения. В дюжине мест за пределами стен дворца Автарха пылали пожары, а в пределах этих стен, во внутренних двориках, строились войска. Вновь обернувшись к Кезуар, Юдит впервые обратила внимание на роскошное убранство комнаты, в которой она обнаружила женщину. Стены были покрыты гобеленами, мебель была позолоченной. Если это и была тюрьма, то достойная королевского величия.

Кезуар подошла к окну и окинула взглядом горящий город.

— Я должна найти Его, — сказала она. — Он послал ангела, для того чтобы он привел меня к Нему, а Сеидукс прогнал его. Значит, я должна сама найти Его. Этой ночью…

Юдит слушала, но довольно рассеянно. Ум ее отвлекся на мысли о царившей в комнате роскоши и о том, что это могло ей сообщить о ее двойняшке. Судя по всему, она делила лицо с женщиной, обладающей большой властью, но теперь лишенной ее и собирающейся разорвать сковавшие ее цепи. Судя по всему, ею двигала в этом любовь. Где-то в городе скрывался мужчина, с которым она страстно жаждала воссоединиться: любовник, который посылал ангелов нашептывать ей в ухо нежные глупости. Интересно, что же это был за человек? Может быть, Маэстро, маг?

Оглядев город, Кезуар отошла от окна и направилась в туалетную комнату.

— Я не могу отправиться к Нему в таком виде, — сказала она, начиная раздеваться. — Это было бы постыдно.

Женщина поймала взглядом свое отражение в одном из зеркал и села напротив него, с отвращением изучая свое лицо. От слез тушь у нее на ресницах превратилась в жидкую грязь, и ее щеки и шея были все в черных пятнышках. Она достала из туалетного столика кусок ткани, смочила его каким-то ароматным маслом и стала отчищать кожу.

— Я пойду к Нему обнаженной, — сказала она, улыбаясь в предвкушении этого удовольствия. — Такой Он примет меня с большей благосклонностью.

Загадочный возлюбленный интриговал Юдит все больше и больше. Слыша свой собственный голос, возбужденный мыслями о наготе, Юдит почувствовала искушение. Разве не здорово будет посмотреть на их половой акт? Наблюдение за своим собственным совокуплением с изорддеррекским Маэстро не входило в число тех чудес, которые она ожидала найти в этом городе, но мысль об этом вызвала в ней такое эротическое томление, что она не могла от нее отказаться. Она изучала отражение отражения. Хотя между ними и существовали некоторые различия косметической природы, черты были ее, до последней морщинки и родинки. Это не было лицо, похожее на нее, это была она сама, и это наблюдение вызвало у нее странное волнение. Ей надо как-то суметь поговорить с этой женщиной сегодня ночью. Даже если их абсолютное сходство — всего лишь каприз природы, они, безусловно, смогут пролить свет на жизнь друг друга, обменявшись своими историями. Лично ей был нужен только намек: в каком районе города ее двойник намеревается искать своего любовника — Маэстро.

Очистив лицо, Кезуар поднялась и вернулась обратно в спальню. Конкуписцентия сидела у окна, и Кезуар подошла к ней. Юдит приблизилась к служанке на расстояние нескольких дюймов, но все равно слова Кезуар были едва слышны.

— Нам понадобится нож, — сказала она.

Служанка покачала головой.

— Все взята, — сказала она. — Ты зната как следить за нам.

— Тогда мы должны сами его сделать, — сказала Кезуар. — Сеидукс попытается помешать нам уйти отсюда.

— Ты хоч его убита?

— Да, хочу.

Этот разговор напугал Юдит. Хотя Сеидукс и отступил, когда Кезуар пригрозила ему закричать, Юдит сомневалась, что он проявит ту же уступчивость в случае физического нападения. Наоборот, какой более удобный повод может представиться ему для восстановления своего мужского превосходства, если она двинется на него с ножом? Если б она могла, она повторила бы Кезуар слова Клары о мужчине-разрушителе, в надежде удержать Кезуар от необдуманных действий. Это было бы проявлением невыносимой иронии — потерять эту женщину сейчас, оказавшись (безусловно, неслучайно, хотя в настоящий момент казалось именно так) после путешествия через пол-Имаджики не где-нибудь, а именно в ее комнате.

— Я знаю делать ножи, — сказала Конкуписцентия.

— Так сделай, — ответила Кезуар, придвигаясь еще ближе к своей сообщнице.

Юдит пропустила их следующие реплики, потому что кто-то позвал ее по имени. В удивлении она стала оглядывать комнату, но на полпути узнала голос. Это была Хои-Поллои, решившая разбудить спящую после окончания бури.

— Папа пришел! — услышала Юдит ее голос. — Проснитесь, папа пришел.

У нее не было времени попрощаться с Кезуар. Вот перед ней была ее комната — и вот, в следующее мгновение, вместо нее возникло лицо дочери Греховодника, которая трясла ее за плечо.

— Папа… — сказала она снова.

— Да-да, хорошо, — резко ответила Юдит, надеясь, что девушка уйдет, не громоздя дальнейших разглагольствований между ней и ее сном. Она знала, что у нее есть считанные секунды на то, чтобы захватить сон с собой в явь, а иначе он погрузится в глубины ее памяти и там уже не разглядеть его подробностей. Но ей повезло. Хои-Поллои заторопилась обратно к своему папочке, предоставив Юдит возможность повторить вслух все то, что она видела и слышала. Кезуар и ее служанка Конкуписцентия, Сеидукс и заговор против него. И, конечно, любовник. Нельзя забывать любовника, который, наверное, в этот самый момент сидит где-нибудь в городе и тоскует по своей возлюбленной, запертой в позолоченной тюрьме. Зафиксировав все это в своей голове, она зашла сначала в ванную, а потом спустилась вниз к Греховоднику.

У хорошо одетого и раскормленного Греховодника было лицо, которому явно не шло исказившее его гневное выражение. В своей ярости он выглядел слегка абсурдно: черты его были слишком округлыми, а рот — слишком маленьким для тех гневных речей, которые из него изливались. Их представили, но для обмена любезностями времени не было. Ярость Греховодника нуждалась в выходе, и, похоже, ему было не очень-то важно, кто его слушает, лишь бы на лицах отражалось сочувствие. У него была для ярости серьезная причина. Его склад рядом с гаванью был спален дотла, а сам он с трудом избежал гибели от рук толпы, которая захватила уже три Кеспарата и объявила их независимыми городами-государствами, тем самым бросив вызов Автарху. «До этого момента, — сказал он, — дворец сделал не так много. Небольшие военные отряды были посланы в Карамесс, в Оке Ти-Нун и семь Кеспаратов на другой стороне холма, чтобы подавлять там все признаки бунта. Но никаких ответных мер пока не было предпринято против восставших, захвативших гавань».

— Это самая обыкновенная чернь, — сказал торговец. — У них нет уважения ни к собственности, ни к человеческой личности. Уничтожать все без разбору — вот все, на что они годны! Я не большой любитель Автарха, но он должен стать выразителем интересов порядочных людей, вроде меня, в такие дни, как эти! Мне надо было продать свое дело еще год назад. Я говорил с Оскаром об этом. Мы собирались уехать из этого проклятого города. Но я держался до конца, потому что верил в людей. Это было моей ошибкой, — сказал он, устремив взор к потолку, словно человек, пострадавший из-за своей собственной порядочности. — Моя вера была слишком сильна. — Он посмотрел на Хои-Поллои. — Разве не так?

— Так, папа, так.

— Ну что ж, теперь все будет иначе. Пойди упакуй наши вещи, радость моя, этим вечером мы уезжаем.

— А как же дом? — сказал Дауд. — И коллекция внизу в подвале?

Греховодник метнул взгляд на Хои-Поллои.

— Почему бы тебе не начать упаковывать вещи прямо сейчас? — сказал он, явно стесняясь обсуждать свою контрабандную деятельность в присутствии дочери. Он бросил такой же взгляд и на Юдит, но она притворилась, что не поняла его значения, и осталась сидеть. Примирившись с ее присутствием, он начал говорить.

— Когда мы покинем этот дом, мы покинем его навсегда, — сказал он. — Я совершенно уверен, что в самом скором времени здесь не останется ничего. Все будет сметено с лица земли. — Обиженный буржуа, взывающий к гражданской стабильности, неожиданно превратился в проповедника, вещающего о конце света. — Рано или поздно это должно было случиться. Не могли же они вечно держать под контролем эти секты.

— Они? — спросила Юдит.

— Автарх. И Кезуар.

Звук этого имени прозвучал, как удар колокола у нее над ухом.

— Кезуар? — переспросила она.

— Его жена. Наша Изорддеррекская Леди — мадам Кезуар. Если хотите знать мое мнение, это она погубила его. Он всегда прятался от посторонних глаз, что было весьма мудро. Никто и не вспоминал о нем, пока торговля шла хорошо, и на улицах горели фонари. Налоги, конечно, были для нас всех тяжким бременем, в особенности, для людей семейных, вроде меня, но, доложу я вам, у нас здесь дела обстоят еще получше, чем в Паташоке или Яхмандхасе. Нет, я бы не сказал, чтобы мы его сильно обманывали. А вы только послушайте, какие рассказывают истории о том времени, когда он начал править: хаос, да и только! Половина Кеспаратов воевала с другой половиной. Он принес стабильность. Люди начали процветать. Нет, политика его тут не при чем, это все она, она его погубила. Все было прекрасно до тех пор, пока она не начала вмешиваться. Я думаю, она воображает, что оказывает нам величайшую честь, удостаивая нас своими публичными появлениями.

— А вы… видели ее? — спросила Юдит.

— Нет, в лицо нет. Она не показывается на глаза, даже когда посещает казни. Хотя я слышал, что сегодня она показалась открыто. Кое-кто даже утверждает, что видел ее лицо. Отвратительное, говорят. Зверское, тупое. Я не удивлен. Все эти казни — это ее выдумка. Явно ей все это нравится. Ну а людям это не по вкусу. Налоги — согласны. Небольшая чистка, несколько политических процессов — и это тоже, да, мы можем согласиться с этим. Но нельзя превращать закон в спектакль для публики. Это издевательство, а мы в Изорддеррексе никогда не издеваемся над законом.

Он продолжал и дальше в том же духе, но Юдит не слушала его. Она пыталась скрыть овладевшую ей взрывоопасную смесь чувств. Кезуар, женщина с ее лицом, оказалась одним из двух властителей Изорддеррекса, а стало быть, и всей Имаджики. Могла ли она теперь сомневаться в том, что попала в этот город неслучайно? Ее лицо обладало властью. Ее лицо было скрыто от всего мира, но способно было сделать уступчивым самого Автарха Изорддеррекса. Вопрос был в одном: что все это значило? Может быть, после столь непримечательной жизни на земле судьба забросила ее в Доминион, чтобы она хотя бы чуть-чуть узнала вкус власти, столь привычной для ее двойника? Или она была подставным лицом, призванным сюда, чтобы понести наказания за преступления, совершенные Кезуар? А если и так, то кем она была призвана? Совершенно ясно, что здесь должен быть замешан Маэстро, имеющий прямой доступ к Пятому Доминиону, в котором у него есть свои агенты. Является ли Годольфин составной частью этого заговора? Или, возможно, Дауд? Это больше похоже на правду. А Кезуар? Знает ли она об этом заговоре и принимает ли в нем непосредственное участие?

Этой ночью она все узнает, пообещала Юдит себе. Этой ночью она найдет способ перехватить Кезуар на пути к ее любовнику, рассылающему ангелов, и еще до того, как наступит новый день, ей уже будет известно, какая роль предназначена ей в этом Доминионе — сестры или козла отпущения.

Глава 33

Миляга поступил так, как и обещал Паю: он оставался вместе с Хуззах в кафе, где утром они завтракали, до тех пор, пока Комета не исчезла за горой и дневной свет не уступил место сумеркам. Это было испытанием не только для его терпения, но и для нервов, потому что по мере того, как день подходил к концу, смута на нижних Кеспаратах распространялась вверх по улицам, и становилось все более очевидным, что к вечеру кафе будет находиться в центре военных действий. Группка за группкой посетители освобождали столы, и рев восставшей толпы и шум выстрелов становились все слышнее. На улицу начал падать редкий дождь сажи и пепла. Небо было местами закопчено дымом, поднимающимся из объятых пламенем Кеспаратов.

Когда по улице пронесли первого раненого, а следовательно, поле битвы придвинулось уже очень близко, владельцы близлежащих магазинов собрались в кафе на краткий совет, чтобы обсудить, по всей видимости, наилучший способ защиты своей собственности. Закончился он взаимными обвинениями, из которых Миляга и Хуззах почерпнули немало местных ругательств. Через несколько минут двое владельцев вернулись с оружием, и в этот момент управляющий кафе, представившийся Банианом Блю, спросил у Миляги, нет ли у него и его дочки дома, в который они могли бы отправиться. Миляга ответил, что они сговорились о встрече здесь с одним человеком, и они будут очень обязаны, если им разрешат остаться здесь до тех пор, пока не появится их друг.

— Я помню вас, — ответил Блю. — Вы заходили этим утром, точно? С вами еще была женщина.

— Вот ее-то мы и ждем.

— Она напомнила мне кого-то, кого я знаю, — сказал Блю. — Надеюсь, с ней ничего не случится.

— Мы тоже, — сказал Миляга.

— Раз так, вам лучше остаться. Но вам придется помочь мне забаррикадировать помещение.

Баниан объяснил, что он всегда был уверен, что рано или поздно это произойдет, и поэтому подготовился заранее. У него был запас досок для того, чтобы заколотить окна, и небольшой оружейный арсенал на тот случай, если толпа вздумает мародерствовать. Но его предосторожности оказались ни к чему. Улица превратилась в проход, по которому проносили раненых солдат из зоны боевых действий, а само поле битвы перемещалось вверх по другой улице, к востоку от кафе. Однако им пришлось провести два мучительных часа, когда крики и выстрелы доносились со всех сторон, а бутылки на полках Блю позвякивали каждый раз, когда сотрясалась земля, а было это довольно часто. Владелец одного из магазинов, покинувший ранее кафе в глубокой обиде, вновь постучал к ним в дверь во время этой осады и, шатаясь, ввалился внутрь. Из раны на голове у него текла кровь, а изо рта — рассказы об ужасающих разрушениях. Он сообщил, что за последний час на подмогу армии подошла тяжелая артиллерия, которая практически сравняла портовый район с землей и разрушила отдельные участки дамбы, так что город теперь был отрезан от внешнего мира. Все это, сказал он, является частью плана Автарха. Иначе почему бы это целым кварталам беспрепятственно позволили сгореть? Автарх явно предоставлял городу возможность уничтожить своих собственных обитателей, зная, что пожар не сможет проникнуть за стены дворца.

— Он хочет, чтобы толпа уничтожила саму себя, — продолжал хозяин магазина, — и ему нет никакого дела до того, что тем временем произойдет с нами. Эгоистичный ублюдок! Мы все горим, а он и пальцем не пошевелит, чтобы нам помочь.

Этот сценарий явно соответствовал фактам. Когда по предложению Миляги они поднялись на крышу, чтобы воочию ознакомиться с ситуацией, она вполне совпала с только что слышанным описаниям. Океан был закрыт огромным облаком дыма, поднимающегося от сгоревшего дотла портового района, огненно-дымные колоны поднимались и над дюжиной кварталов в разных частях города, сквозь темный жар, исходящий от погребального костра Оке Ти-Нун, были видны развалины дамбы, перегородившие дельту. Окутанная дымом Комета освещала город тусклым светом, но и он постепенно ослабел по мере того, как сгущались сумерки.

— Время уходит, — сказал Миляга Хуззах.

— А куда мы пойдем?

— Обратно за Пай-о-па, — ответил он, — пока у нас еще есть возможность его найти.

* * *

Уже с крыши стало ясно, что безопасного пути до Кеспарата мистифа не существует. Различные группировки, воюющие друг с другом, перемещались непредсказуемо. Пустынная улица в следующую секунду могла оказаться заполненной яростными толпами, а еще через секунду превратиться в руины. Им надо было идти, полагаясь на инстинкт и волю божью, стараясь, насколько позволяли обстоятельства, выбирать самый короткий путь к тому месту, где они оставили Пай-о-па. Сумерки в этом Доминионе обычно длились примерно столько же, как и зимний английский день, — пять-шесть часов, и хвост Кометы еще долго подсвечивал небо после того, как ее огненная голова уже скрывалась за горизонтом. Но дым во время их путешествия становился все гуще и гуще, затмевая и без того тусклый свет и погружая город в дымный мрак. Конечно, пожары могли служить определенной компенсацией, но между ними, на улицах, где не горели фонари, а владельцы домов закрыли ставни и заделали свои замочные скважины, уничтожая все видимые признаки обитаемости, темнота была почти непроглядной. На таких улицах Миляга сажал Хуззах на плечи. С высоты ей удавалось кое-что разглядеть, и она правила им, как послушной лошадью.

Продвигались они медленно, подолгу вычисляя самый безопасный маршрут на перекрестках и прячась в укрытие при появлении как правительственных, так и революционных войск. Но на каждого солдата в этой войне приходилось около полдюжины зевак, которые бросали вызов прибою войны, отступая перед каждой волной только для того, чтобы вновь вернуться на свой наблюдательный пост, когда она спадет, — опасная и иногда смертельная игра. Сходный танец должны были выделывать Миляга и Хуззах. Вновь и вновь сбиваясь с курса, они двигались, как подсказывал им инстинкт, и рано или поздно этот инстинкт должен был покинуть их.

Во время необычной паузы между криками и разрывами снарядов Миляга сказал:

— Ангел? Я больше не представляю себе, где мы находимся.

Мощный обстрел почти сравнял с землей тот Кеспарат, в котором они сейчас находились, и среди развалин едва ли можно было отыскать какое-нибудь убежище, но Хуззах настаивала — зов природы, который не терпит отлагательства, — и Миляге пришлось отпустить ее под сомнительное прикрытие полуразрушенного дома в нескольких ярдах вверх по улице. Сам он встал на стражу у двери и крикнул ей, чтобы не забиралась слишком далеко. Не успел он произнести это благое пожелание, как появление небольшой банды вооруженных мужчин загнало его в темную дыру дверного проема. Но со своим оружием, судя по всему, отнятым у мертвецов, они мало подходили для роли революционеров. На старшем из них — толстом, как бочка, мужчине лет за пятьдесят — до сих пор были надеты шляпа и галстук, в которых он, скорее всего, отправился утром на работу. Двое его сообщников были едва ли старше Хуззах. Из оставшихся двух членов банды одна была женщина из племени Этаков, а другой принадлежал к тому же племени, что и палач из Ванаэфа: это был Нуллианак с головой, похожей на сложенные в молитве руки.

Миляга оглянулся в темноту, надеясь предупредить Хуззах об опасности, прежде чем она выйдет на улицу, но ее нигде не было видно. Он направился внутрь руин. Пол внизу был липким, хотя ему и не было видно, чем он залит. Однако ему удалось увидеть силуэт Хуззах в тот момент, когда она поднималась с корточек. Она тоже увидела его и издала протестующий возглас, в ответ на который он произнес «Тсс!» так громко, как только осмелился. Где-то неподалеку начали рваться снаряды. Их убежище сотрясалось от ударных волн и озарялось краткими яркими вспышками, при свете которых Миляге удалось разглядеть, где они находятся: домашний интерьер со столом, накрытым для вечерней трапезы, под которым лежал труп хозяйки. Ее кровь и делала пол липким. Поманив Хуззах к себе и крепко обхватив ее за плечи, он отважился направиться к двери, и в этот момент снова начался обстрел. Банда подбежала к двери в поисках укрытия, и женщина-Этак увидела Милягу, прежде чем он успел отступить в тень. Она испустила крик, и один из юнцов выстрелил в темноту, туда, где стояли Миляга и Хуззах. Их осыпало дождем штукатурки и щепок. Пятясь от двери, перед которой стояли члены банды, Миляга завел Хуззах в самый темный угол и сделал вдох. Едва он успел сделать это, как юнец, радуясь тому, что есть возможность пострелять, ворвался внутрь и принялся палить во всех направлениях. Миляга выдул пневму в темноту, и они устремились к двери. Он недооценил ее силу. Юнец был уничтожен в одно мгновение, но вместе с ним исчезла и часть противоположной стены.

Пока пыль не рассеялась, и оставшиеся в живых не возобновили преследование, он двинулся к Хуззах, но стена, у которой она пряталась, треснула и стала загибаться, словно каменная волна. Он выкрикнул ее имя, и ее крик, слева от него, раздался в ответ. Ее подхватил Нуллианак, и на одно кошмарное мгновение Миляге показалось, что сейчас он убьет ее, но вместо этого он прижал ее к себе, словно куклу, и исчез в облаке пыли.

Он пустился в погоню, не оглядываясь, и в результате этой ошибки оказался на коленях, не пробежав и двух ярдов, после того как женщина-Этак вонзила что-то острое ему в поясницу. Рана была неглубокой, но от шока у него перехватило дыхание, и ее второй удар пробил бы ему затылок, если б он не успел откатиться в сторону. Небольшое долото, влажное от крови, впилось в землю, и прежде чем она успела снова вытащить его, он вскочил на ноги и бросился за Хуззах и ее похитителем. Второй юнец бежал вслед за Нуллианаком, вопя в припадке пьяной (или наркотической) радости, и, потеряв похитителя из виду, Миляга бежал, ориентируясь по звуку. Преследование привело его из района руин в Кеспарат, который оставался сравнительно нетронутым.

И на то была причина. Здесь торговали сексуальными услугами, и бизнес явно процветал. Хотя улицы были уже, чем в тех районах, где Миляге довелось побывать, из открытых дверей и окон лились потоки яркого света. Лампы и свечи были поставлены так, чтобы лучше всего осветить выставленный товар. Здесь продавались такие разнообразные удовольствия с такой причудливой анатомией, что самые развратные притоны Бангкока и Танжера не шли ни в какое сравнение. Не было недостатка и в покупателях. Похоже, угроза приближающейся смерти подхлестнула общее либидо. Даже если торговцы плотью и наркотиками, мимо которых проталкивался Миляга, не доживут до утра, они умрут богатыми, в этом можно было не сомневаться. Стоит ли говорить о том, что вид Нуллианака, сжимающего в объятиях отбивающуюся девочку, едва ли мог обратить на себя внимание в этом святилище разврата, и призывы Миляги остановить похитителя были проигнорированы.

Чем ниже по улице он спускался, тем гуще становилась толпа, и в конце концов он не только потерял из виду своих преследователей, но и перестал слышать звук. От главной улицы (ее название — Ликериш-стрит — было написано на стене одного из борделей) отходили узкие переулки, и темнота любого из них могла скрыть Нуллианака. Он стал выкрикивать имя Хуззах, но два этих слога тонули в гомоне зазываний и споров о цене. Он уже хотел было бежать обратно, когда на глаза ему попался мужчина, который пятился из переулка с выражением отвращения на лице. Миляга протолкался сквозь толпу к этому человеку и положил руку ему на плечо, но тот стряхнул ее с себя и пустился в бегство, так и не дав Миляге выяснить, что он увидел в этом переулке. Вместо того чтобы снова выкрикивать имя Хуззах, Миляга решил поберечь дыхание и направился по переулку.

В двадцати ярдах впереди женщина в маске жгла матрасы. В них завелись насекомые, которые теперь вынуждены были покинуть свои пылающие жилища. Некоторые из них пытались лететь на горящих крыльях, но их ожидала смерть от руки женщины, следивший за костром. Уворачиваясь от ее неистовых взмахов, Миляга спросил о Нуллианаке, и она кивком головы направила его дальше вглубь переулка. Земля кишела матрасными беженцами, и каждым шагом он давил сотни телец, до тех пор, пока костер дезинсектора не остался далеко за спиной. Ликериш-стрит была уже слишком далеко, и ее свет не проникал в глубины переулка, но обстрелы, к которым здешняя толпа проявляла такое равнодушие, до сих пор продолжались повсюду, и разрывы снарядов на верхних склонах города освещали путь кратко, но ослепительно. Переулок был узким и грязным, окна зданий были либо заложены кирпичом, либо заколочены; проход между ними больше напоминал сточную канаву, заваленную мусором и гнилыми овощами. Вонь была тошнотворная, но он вдыхал воздух полной грудью, надеясь, что пневма, родившаяся из такого зловония, будет обладать тем большей силой. Кража Хуззах уже обеспечила ее похитителям смерть, но, если они причинили ей хоть малейший вред, он поклялся, что отомстит им стократно, прежде чем казнит их.

Переулок изгибался и поворачивал, местами сдавливая его с боков, но ощущение того, что он на правильном пути, не покидало его. Оно получило свое подтверждение, когда спереди до него донеслись возгласы юнца. Он немного замедлил шаг, пробираясь вперед по голень в отбросах, пока впереди не показался свет. Переулок кончался в нескольких ярдах от того места, где он остановился, и там, привалившись спиной к стене, сидел на корточках Нуллианак. Источником света была не лампа и не костер, а его голова, между половинками которой пробегали электрические разряды.

В их мерцании Миляга увидел своего ангела, лежавшего на земле перед похитителем. Она была абсолютно неподвижна, тело ее обмякло, а глаза были закрыты. За это последнее обстоятельство Миляга возблагодарил судьбу, что было легко объяснимо, принимая во внимание действия Нуллианака. Он раздел всю нижнюю половину ее тела и трогал ее своими длинными и бледными руками. Крикун стоял немного в стороне. Молния у него была расстегнута: в одной руке он держал револьвер, а в другой — частично возбужденный член. Время от времени он направлял револьвер на голову девочки и испускал новый вопль. Ничто не доставило бы Миляге большего удовлетворения, чем возможность немедленно поразить обоих пневмой, но он по-прежнему не научился контролировать свою силу и боялся причинить вред Хуззах. Он подкрался немного ближе, и новый разрыв на холме осветил сцену своим резким светом. Миляга получше разглядел Нуллианака за работой, а потом услышал тяжелое дыхание Хуззах. Свет померк, и теперь только голова Нуллианака освещала ее страдания. Крикун замолк, уставившись на девочку. Взглянув на него, Нуллианак произнес несколько слов, которые исходили из пространства между половинками его головы, и юнец неохотно подчинился его приказанию, отодвинувшись немного подальше. Приближалась какая-то развязка. Молнии в голове Нуллианака засверкали с новой силой, а руки его словно готовили тело Хуззах к казни, обнажая ее, чтобы сделать ее более уязвимой для разряда. Миляга сделал вдох, сознавая, что ему придется рискнуть и подвергнуть Хуззах опасности, если еще более серьезная опасность неминуемо нависнет над ней. Крикун услышал его вдох и уставился в темноту. В этот самый момент другая смертельно опасная молния поразила их с высоты. Она осветила Милягу с головы до ног.

Юнец выстрелил в тот же миг, но то ли неумение, то ли возбуждение сбило ему прицел. Пули просвистели мимо. Второго шанса Миляга ему не дал. Приберегая пневму для Нуллианака, он бросился на юнца, выбил револьвер у него из рук и сбил его с ног. Крикун рухнул на землю в нескольких дюймах от своего револьвера, но прежде чем он успел снова схватить его, Миляга вдавил в землю ногой его вытянутые пальцы, заставив его издать совсем другую разновидность крика.

Потом он повернулся к Нуллианаку, как раз в тот момент, когда тот поднимал свою огненную голову, разряды в которой трещали, как хлопушки. Миляга поднес кулак ко рту и уже выдыхал пневму, когда крикун дернул его за ногу. Смертельное дыхание вылетело из руки Миляги, но попало Нуллианаку в бок, а не в голову, всего лишь ранив его, вместо того, чтобы убить на месте. Юнец снова потянул его за ногу, и на этот раз Миляга упал в то же самое дерьмо, куда несколько секунд назад отправил крикуна, и сильно грохнулся о землю раненой поясницей. Боль ослепила его, а когда зрение вернулось к нему, юнец уже был на нем и рылся в небольшом оружейном арсенале у себя на поясе. Миляга бросил взгляд на Нуллианака. Он привалился к стене. Голова его была откинута назад и искрилась огненными молниями. Света они давали мало, но Миляге этого хватило, чтобы заметить отблеск на упавшем рядом с ним револьвере. Он дотянулся до него в тот момент, когда рука малолетнего преступника нашарила новое оружие, и навел его на цель, прежде чем юнец успел прикоснуться своим дрожащим пальцем к курку. В качестве цели он избрал не голову или сердце юнца, а его пах. Вроде бы такая незначительная цель, но юнец выронил револьвер немедленно.

— Не делайте этого, сэр! — сказал он.

— Ремень… — сказал Миляга, поднимаясь на ноги. Юнец расстегнул ремень и сбросил с себя ношу своего награбленного арсенала.

При новой вспышке, он увидел, что парень весь дрожит с головы до ног. Вид его был жалким и беспомощным. В каких бы преступлениях ни был повинен этот юнец, пристрелив его, он не завоюет себе никакой славы.

— Отправляйся домой, — сказал он. — И если я еще хоть раз увижу твою рожу…

— Не увидите, сэр! — воскликнул парень. — Клянусь! Клянусь, что не увидите!

Он пустился в бегство, не давая Миляге времени передумать, и исчез одновременно со вспышкой света, которая выдала его жалкое состояние. Миляга перевел револьвер и свой взгляд на Нуллианака. Опираясь на стену, он сумел подняться с земли и встать на ноги. Его пальцы, кончики которых были в крови его жертвы, прижимались к месту, где в него попала пневма. Миляга искренне надеялся, что он страдает, но не мог убедиться в этом до тех пор, пока Нуллианак не заговорил. Слова, с трудом выходившие из его гнусной башки, едва можно было разобрать.

— Кого? — сказал он. — Тебя или ее? Перед тем как я умру, я убью одного из вас. Так кого мне убить?

— Сначала я убью тебя, — сказал Миляга, сжимая револьвер, нацеленный в голову Нуллианака.

— Ты можешь, — сказал он. — Я знаю. Ты убил моего брата в пригороде Паташоки.

— Брата твоего, говоришь?

— Мы очень редкий вид и знаем все о жизни друг друга, — сказал он.

— Тогда не стоит делать свой вид еще более редким, — посоветовал Миляга, делая шаг по направлению к Хуззах, но не сводя глаз с насильника.

— Она жива, — сказал он. — Я бы не стал убивать такое молодое создание. Быстро не стал бы. Молодость заслуживает медленной смерти.

Миляга рискнул ненадолго отвести взгляд от Нуллианака. Глаза Хуззах были широко раскрыты и смотрели на него с ужасом.

— Все в порядке, ангел, — сказал он. — С тобой ничего не случится. Ты можешь двигаться?

Он вновь посмотрел на Нуллианака, пожалев, что не может истолковать движения его маленьких молний. Был ли он ранен более серьезно, чем Миляге показалось вначале, или накапливал энергию для выздоровления? Или он просто выжидал удобного момента, чтобы нанести удар?

Хуззах с трудом приподнялась и села, постанывая от боли. Миляге не терпелось обнять и успокоить ее, но все, на что он решился, — это сесть на корточки, не спуская глаз с насильника, и дотянуться до одежды, которую он с нее сорвал.

— Ты можешь ходить, ангел?

— Я не знаю, — всхлипнула она.

— Прошу тебя, попытайся. Я помогу тебе.

Он протянул руку, чтобы помочь ей, но она оттолкнула ее и сама встала на ноги.

— Очень хорошо, радость моя, — сказал он. Голова Нуллианака вновь оживилась: разряды заплясали в ней с прежней силой. — Я хочу, чтобы ты пошла, ангел, — сказал Миляга. — Обо мне не беспокойся. Я пойду за тобой.

Она повиновалась и медленно двинулась по переулку, все еще всхлипывая. Когда она отошла на некоторое расстояние, Нуллианак снова заговорил.

— Боже мой, видеть ее в таком состоянии… У меня просто душа болит. — Разряды вновь затрещали, как далекий фейерверк. — Чтобы ты сделал, чтобы спасти эту маленькую душу? — сказал он.

— Наверное, все, — ответил Миляга.

— Ты обманываешь себя, — сказал Нуллианак. — Когда ты убил моего брата, мы навели о тебе справки, я и моя родня. Мы знаем, какой скверный спаситель из тебя получился. Что мое преступление по сравнению с твоим? Ничтожный проступок, сделанный исключительно по велению моего аппетита. Но ты — ты — ты обманул надежды многих поколений. Ты уничтожил плоды свершений великих людей. И при всем при этом ты утверждаешь, что готов пожертвовать собой ради спасения ее маленькой души?

Это красноречивое излияние удивило Милягу, но еще больше его удивил смысл того, что сказал Нуллианак. Откуда тварь набралась всей этой чепухи? Все это, конечно, были выдумки, но они тем не менее сбили его с толку, и на один жизненно важный момент он забыл об опасности. Тварь увидела, что он отвлекся, и немедленно воспользовалась этим. Хотя их разделяло не более двух ярдов, он уловил мгновенную паузу между светом и звуком, небольшую частицу пустоты, которая подтвердила, каким скверным спасителем он является. Не успел он набрать в легкие воздуха для предупредительного крика, как смерть уже полетела в сторону ребенка.

Он повернулся и увидел, что ангел остановился в переулке на некотором расстоянии от него. Может быть, она обернулась, предчувствуя опасность, а может быть, слушала разглагольствования Нуллианака, но так или иначе она стояла лицом к летящей молнии. И все-таки время текло медленно, и за несколько мучительных мгновений Миляга еще успел встретиться с ее пристальным, немигающим взглядом и заметить, что слезы ее уже высохли. Хватило времени и на предупредительный крик, в ответ на который она закрыла глаза, и лицо ее превратилось в белый лист, на котором он мог бы написать любое обвинение, которое способно было измыслить его чувство вины.

Потом молния Нуллианака настигла ее. Разряд ударил ее тело с огромной силой, но не разорвал ее плоть, и на мгновение в нем встрепенулась надежда, что каким-то образом ей удалось уцелеть. Но действие разряда было более коварным, чем действие пули или удара. Его свечение распространялось от точки попадания — вверх, к ее лицу, и вниз, туда, где уже побывали пальцы ее убийцы.

Он испустил еще один крик, на этот раз — крик ненависти, повернулся к Нуллианаку, сжимая в руке револьвер, о котором его заставили забыть разглагольствования твари, и выстрелил ему в сердце. Нуллианака отбросило на стену, руки его безвольно повисли, а голова заискрилась последним предсмертным светом. Потом Миляга вновь оглянулся на Хуззах и увидел, что разряд выедает ее изнутри, и плоть ее перетекает по линии взгляда ее убийцы в то самое пространство, из которого вылетел смертоносный разряд. Он видел, как лицо ее исчезло, а ее члены, которые и так не отличались особенной крепостью, растворяются и следуют тем же путем. Однако, прежде чем она оказалась полностью поглощенной Нуллианаком, пуля Миляги сделала свое дело. Поток энергии нарушился и распался. Когда это случилось, наступила полная темнота, в которой Миляга не мог различить даже тело твари. Потом на холме вновь стали рваться снаряды, и в их кратких вспышках Миляга увидел лежащий в грязи труп Нуллианака.

Он понаблюдал за ним в ожидании какого-нибудь последнего акта мести со стороны твари, но ничего не произошло. Свет померк, и Миляга пошел по переулку, угнетенный не только тем, что не сумел спасти Хуззах, но и своей неспособностью понять, что же все-таки произошло. В двух словах, девочка была убита насильником, а он не сумел спасти ее от гибели. Но он уже слишком долго блуждал по Доминионам, чтобы удовлетвориться таким простым отчетом. За всем этим скрывалась нечто большее, чем неудовлетворенная похоть и внезапная смерть. Прозвучали слова, более подходящие для церковной кафедры, чем для сточной канавы. Разве сам он не назвал Хуззах своим ангелом? Разве не видел, какой серафический облик приняла она перед смертью, зная, что должна умереть и смиряясь со своей судьбой? И разве его в свою очередь не назвали скверным спасителем, и не доказал ли он справедливость этого обвинения, не сумев уберечь ее? Все это были высокие слова, но ему было до смерти необходимо верить в их уместность, не для того, чтобы предаваться мессианским фантазиям, а для того, чтобы скорбь его смягчилась надеждой на то, что за всем этим скрывается какая-то более высокая цель, которую со временем ему предстоит узнать и понять.

Новая вспышка осветила переулок, и тень Миляги упала на нечто, копошащееся в нечистотах. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что он видит перед собой. Когда это произошло, он испустил крик. Хуззах была поглощена Нуллианаком не полностью. Какие-то лохмотья ее кожи и мышц, упавшие в грязь, после того как пуля прервала каннибальскую трапезу твари, все еще дергались среди гнилых отбросов. Очертания были неузнаваемо обезображены. Собственно говоря, если бы они не двигались в складках ее окровавленной одежды, он бы никогда не подумал, что это останки ее плоти. Он наклонился, чтобы притронуться к ним, но прежде чем он успел сделать это, теплившаяся в них жизнь угасла.

Он поднялся, переполненный ярости, переполненный отвращением перед нечистотами у него под ногами и мертвыми, опустевшими домами, среди которых они текут, переполненный презрением к самому себе за то, что остался в живых, когда его ангел погиб. Обратив взгляд к ближайшей стене, он поднес к губам не одну, а обе руки, намереваясь сделать то немногое, что он мог, чтобы похоронить останки.

Но ненависть и отвращение усилили его пневму, и когда она вылетела из него, она разрушила не одну стену, а несколько, пролетев сквозь содрогнувшиеся дома, словно пуля сквозь колоду карт. Падение одного тянуло за собой следующий, и облако пыли все росло и росло, по мере того как новые дома превращались в руины.

Он побежал по переулку вслед за пневмой, опасаясь, что его отвращение может повлечь за собой более тяжелые последствия, чем он предполагал. Пневма направлялась к Ликериш-стрит, где по-прежнему кружили толпы, не подозревающие о ее приближении. Разумеется, то были не невинные овечки, но это не означало, что они заслужили смерть. Он пожалел, что не может вдохнуть пневму с той же легкостью, с которой выдохнул ее. Она уже действовала независимо от него, и все, что ему оставалось, — это бежать за ней, пока она крушила дом за домом, и надеяться, что она израсходует свою силу, не добравшись до уличных толп. Сквозь дождь обломков он мог уже различить огни Ликериш-стрит. Он побежал быстрее, надеясь обогнать пневму, и в тот момент, когда глазам его открылась толпа, ставшая за время его отсутствия еще гуще, он был уже чуть-чуть впереди ее. Некоторые оторвались от осмотра товара, чтобы понаблюдать за зрелищем разрушений. Он видел их тупые взгляды, видел их глупые улыбки, видел, как они покачивают головой, видел, что они ни на мгновение не способны понять, какая опасность приближается к ним. Понимая, что любая попытка устного предупреждения утонет в окружающем гаме, он выбежал из переулка и бросился в самую гущу толпы, намереваясь разогнать ее, но его безумства только привлекли к себе новых зрителей, которые в свою очередь заинтересовались катастрофой в переулке. Один или двое все-таки уловили надвигающуюся угрозу, и любопытство сменилось на их лицах страхом. И наконец, слишком поздно, их тревога передалась окружающим, и началось общее бегство.

Однако пневма действовала очень быстро. Она пробила последнюю стену, обрушив на улицу дождь камней и деревянных обломков, и поразила толпу в том месте, где она была гуще всего. Если бы Хапексамендиос в припадке очистительного гнева решил бы покарать Ликериш-стрит, едва ли он мог добиться лучших результатов. То, что еще несколько секунд назад было толпой озадаченных зевак, за одно мгновение превратилось в месиво мяса и костей.

Хотя Миляга стоял в центре этой катастрофы, никакого вреда пневма ему не причинила, и он мог наблюдать, как его ужасное оружие вершит свой суд. Было очевидно, что уничтожение целого ряда домов ничуть не уменьшило ее силы. Ясно было и то, что врезавшись в толпу пневма вовсе не следовала той траектории, по которой направили ее губы Миляги. Она отыскала живую плоть и явно не собиралась успокаиваться до тех пор, пока не истребит всех.

Эта перспектива его ужаснула. Ничего подобного не входило в его намерения. Судя по всему, из этой ситуации был только один выход, и он немедленно испробовал его, встав на пути у пневмы. К этому моменту он уже много раз использовал силу, таящуюся в его легких, — в первый раз против брата Нуллианака в Ванаэфе, затем дважды в горах, и наконец на острове, когда они убегали из сумасшедшего дома Вигора Н'ашапа, — но за все это время он не получил ни малейшего представления о том, как эта сила выглядит со стороны. Что это — отрыжка ярмарочного огнеглотателя или пуля, отлитая из воли и воздуха, почти незаметная до момента, когда она свершит свое дело? Возможно, раньше она так и выглядела, но сейчас, когда он встал у нее на пути, он увидел, что пневма собрала по дороге пыль и кровь и из этих основных стихий слепила обличье своего создателя. Именно его лицо, хотя и довольно грубо сработанное, двигалось ему навстречу — его лоб, его глаза, его открытый рот, выдыхающий то же дыхание, которое дало ему жизнь. Приблизившись к своему создателю, пневма не стала замедлять полет и ударила его в грудь точно так же, как и всех остальных жертв. Он почувствовал удар, но не был повержен им. Сила, распознавшая свой источник, разрядилась в его организме, растекаясь по его телу до самых кончиков пальцев. В следующее мгновение шок уже прошел, и он остался стоять посреди разрушений, с широко разведенными руками, в облаке пыли, которая медленно опускалась вокруг него.

Последовало молчание. Словно издалека, до него доносились стоны раненых и грохот обваливающихся стен, не до конца разрушенных пневмой, но вокруг него царило затишье, которое было едва ли не благоговейным. Кто-то неподалеку упал на колени — как показалось Миляге, для того чтобы помочь раненому. Но потом он услышал благословения, которые бормотал этот человек, и увидел, как он протягивает ему руки. Потом к нему присоединился еще один человек из толпы и еще один, словно их спасение от пневмы было тем знаком, которого они давно ждали, и теперь поток накопившегося благоговения хлынул из их сердец.

С отвращением Миляга отвел взгляд от этих благодарных лиц и посмотрел вверх, на пыльную даль Ликериш-стрит. Теперь у него было только одно желание: отыскать Пая и найти утешение в его объятиях после всего этого кошмара. Он покинул круг почитателей и пошел вверх по улице, не обращая внимания на тянущиеся к нему руки и крики обожания. Ему хотелось бы отругать их за их наивность, но был бы в этом хоть какой-нибудь толк? Что бы он сейчас ни сказал, как бы ни попытался свергнуть себя с только что созданного пьедестала, любые его слова скорее всего оказались бы черновиком для какого-нибудь нового Евангелия. Чтобы этого не случилось, он не произнес ни слова и продолжил свой путь, пробираясь между трупов и обломков, низко опустив голову. Вслед ему летели восторженные благословения, но он никак не реагировал на них, понимая уже сейчас, что даже его сдержанность может быть истолкована скорее как божественное смирение, но ничего не в силах с этим поделать.

Ожидавшая его за Ликериш-стрит пустыня представляла еще более обескураживающее зрелище, чем раньше, но он двинулся в путь, нимало не беспокоясь об опасности. Все ужасы пожаров — ничто в сравнении с воспоминанием о том, как останки Хуззах корчились в нечистотах, или с благодарственными криками (он до сих пор мог слышать их за спиной), возносившими его в блаженном неведении о том, что он — Спаситель Ликериш-стрит — был также и ее разрушителем. Но это обстоятельство не делало их менее искусительными.

Глава 34

1

Все следы тех радостей, которые некогда видели просторные залы чианкули (клоунов и пони, правда, здесь никогда не было, но цирк Эвретемеков заставил бы умереть от зависти любого продюсера Пятого Доминиона), давно исчезли. Залы, в которых отдавалось гулкое эхо, превратились в место скорбного траура — и скорого суда. На этот раз обвиняемым был мистиф Пай-о-па, а обвинителем — один из немногих юристов, оставшихся в живых после автарховских чисток, астматичный и сухопарый индивидуум по имени Тез-рех-от. Аудитория состояла из двух человек — Пай-о-па и судьи, но он произносил свою речь так, словно зал был переполнен. Первым делом он заявил, что преступлений мистифа хватит на дюжину смертных приговоров. Уж не забыл ли он в своем высокомерии, что мистиф — священное существо и что проституировать себя в другом мире (причем в Пятом Доминионе, этом болоте пошлых и мелких душонок, незнакомых с чудом!) это не просто грех сам по себе, это еще и преступление против своего народа? Он покинул свою родину чистым и непорочным, а вернулся испорченным и развращенным. Мало того, он притащил с собой из Пятого Доминиона какую-то тварь, а потом еще имел наглость открыто заявить, что эта тварь — его муж.

Пай ожидал упреков и обвинений от своих сородичей — они всегда отличались долгой памятью и преданностью традиции, ибо это была их единственная связь с Первым Доминионом, — но все же ярость этого перечисления удивила его. Судья по имени Кулус-су-ераи была иссохшей маленькой женщиной в преклонных годах. Она сидела, закутавшись в балахон, такой же бесцветный, как и ее кожа, и слушала нескончаемый список обвинений, ни разу не посмотрев ни на обвиняемого, ни на обвинителя. Когда Тез-рех-от закончил свою речь, она предоставила мистифу возможность выступить в свою защиту, и Пай постарался оправдаться.

— Я признаю, что совершил много ошибок, — сказал он. — И одной из этих ошибок было то, что я покинул свою семью — а мой народ это и есть моя семья, — никому не сказав о том, куда я направляюсь и зачем. Но объяснить это очень просто: я и сам этого не знал. Я намеревался вернуться примерно через год. Думал, что будет неплохо привезти назад разные истории о своих путешествиях. Теперь, когда я вернулся, я вижу, что мне их некому рассказывать.

— Какой бес попутал тебя отправиться в Пятый Доминион? — спросила Кулус.

— Еще одна ошибка, — сказал Пай. — Я приехал в Паташоку и встретился там с магом, который сказал, что может взять меня с собой в Пятый Доминион. Просто на экскурсию. Мы вернемся через денек, — так он сказал. Денек! Я подумал, что это неплохая идея, что я вернусь домой, погуляв по Пятому Доминиону. Ну, и я заплатил ему…

— В какой валюте? — спросил Тез-рех-от.

— Наличными. И оказал ему несколько небольших услуг. Я не спал с ним, если вы это имеете в виду. Может быть, если б я это сделал, он сдержал бы свои обещания. Вместо этого его ритуал доставил меня прямиком в Ин Ово.

— И сколько ты там пробыл? — поинтересовалась Кулус-су-ераи.

— Я не знаю, — ответил мистиф. — Тамошние страдания казались бесконечными и невыносимыми, но, возможно, прошли всего лишь дни.

На это Тез-рех-от презрительно фыркнул.

— Он сам был повинен в своих страданиях, мадам. Так имеют ли они отношение к делу?

— Может быть, и нет, — уступила Кулус. — Но я так понимаю, тебя вызвал оттуда Маэстро из Пятого Доминиона?

— Да, мадам. Его звали Сартори. Он был представителем Пятого Доминиона в Синоде и участвовал в подготовке Примирения.

— И ты служил ему?

— Да.

— В каком качестве?

— Я исполнял все его поручения, ведь я был под заклятьем.

Тез-рех-от хмыкнул, выражая свое отвращение. Пай понял, что оно было неподдельным. Он действительно пришел в ужас при одной мысли о том, что один из его сородичей — в особенности, такое благословенное существо, как мистиф — мог находиться на службе у человека.

— Каково твое мнение — Сартори был хорошим человеком? — спросила у Пая Кулус.

— Он был ходячим парадоксом. Проявлял сочувствие, когда этого меньше всего можно было ожидать. То же самое и с жестокостью. Он был крайним эгоистом, но тогда я думал, что иначе он просто не мог бы взвалить на себя такую ответственность и принять участие в Примирении.

— Проявлял ли он к тебе жестокость?

— Мадам?

— Ты понимаешь вопрос?

— Да. Но я не понимаю, зачем вы его задаете.

Кулус недовольно заворчала.

— Может быть, теперь наш суд проводится не с такой помпой, как раньше, — сказала она, — да и служители его поиссохлись с возрастом, но от этого ни то ни другое не утратило своей власти. Понимаешь меня, мистиф? Когда я задаю вопрос, я ожидаю быстрого и правдивого ответа.

Пай пробормотал свои извинения.

— Итак… — сказала Кулус. — Я повторю вопрос. Проявлял ли Сартори к тебе жестокость?

— Иногда, — ответил Пай.

— И тем не менее, когда Примирение провалилось, ты не оставил его и не вернулся в этот Доминион?

— Он вызвал меня из Ин Ово. Он связал меня заклятьем. У меня просто не было такой возможности.

— Плохо в это верится, — заметил Тез-рех-от. — Неужели ты хочешь, чтобы мы поверили…

— Вы спросили у меня разрешения задать подсудимому вопрос? — прервала его Кулус.

— Нет, мадам.

— Теперь вы просите у меня такое разрешение?

— Да, мадам.

— Вам отказано, — сказала Кулус и вновь устремила внимание на Пая. — Я думаю, мистиф, ты многому научился в Пятом Доминионе, — сказала она. — Но тем более ты испорчен. Ты высокомерен. Ты коварен. И, возможно, ты так же жесток, как и твой Маэстро. Но я не думаю, что ты шпион. Ты гораздо хуже. Ты дурак. Ты повернулся спиной к людям, которые любили тебя, и позволил поработить себя человеку, на котором лежит ответственность за смерть многих благородных душ Имаджики. У меня такое чувство, что ты хочешь что-то сказать, Тез-рех-от. Давай, говори, прежде чем я вынесу вердикт.

— Я хотел только отметить, что мистифа обвиняют не только в шпионаже, мадам. Отказавшись разделить со своим народом доставшийся ему при рождении великий дар, он совершил тягчайшее преступление против всех нас.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь, — сказала Кулус. — И честно говоря, меня тошнит, когда я вижу, каким позором запятнало себя существо, которому было рукой подать до абсолютного совершенства. Но могу ли я напомнить тебе, Тез-рех-от, как нас мало? Наш народ почти исчез с лица земли. А этот мистиф, чья порода всегда встречалась редко, — последний из оставшихся в живых.

— Последний? — переспросил Пай.

— Да, последний! — ответила Кулус. Стоило ей повысить тон, и голос ее задрожал. — Пока ты там развлекался в Пятом Доминионе, наш народ систематически истребляли. Здесь, в городе, нас осталось меньше пятидесяти человек. Остальные либо мертвы, либо рассеяны по всему миру. Таких, как ты, больше нет. Все члены твоего клана либо убиты, либо умерли от горя. — Мистиф закрыл лицо руками, но Кулус продолжала говорить. — Двое других мистифов оставались в живых до прошлого года, — продолжала она. — Один из них был убит здесь, в чианкули, в тот момент, когда помогал раненому ребенку. Другой отправился в пустыню — к Голодарям, на окраину Первого Доминиона. Войска Автарха не любят подходить слишком близко к Немочи. Но они поймали его раньше, чем он успел добраться до палаток. Они притащили его тело обратно и повесили его на воротах. — Она встала со своего кресла и приблизилась к рыдающему Паю. — Так что, может быть, твои преступления сослужили нам хорошую службу. Если б ты остался, тебя бы уже не было в живых…

— Мадам, я протестую, — сказал Тез-рех-от.

— А что, по-твоему, я должна сделать? — сказала Кулус. — Добавить кровь этого дурака к морю уже пролитой крови? Нет. Лучше мы попытаемся извлечь выгоду из его развращенности.

Пай недоуменно поднял на нее взгляд.

— Возможно, мы были слишком чисты. Слишком предсказуемы. Наши замыслы угадывали, наши заговоры раскрывали. Но ты из другого мира, мистиф, и, возможно, это придает тебе силу. — Она остановилась и сделала глубокий вдох. Потом она сказала: — Вот мое решение: возьми себе в помощь кого-нибудь из нас и используй свои порочные склонности, чтобы убить нашего врага. Если никто с тобой не пойдет, иди один. Но не возвращайся сюда, мистиф, до тех пор, пока Автарх дышит.

Тез-рех-от рассмеялся. Эхо подхватило его смех и разнесло по всей зале.

— Идеальный приговор! — сказал он. — Идеальный!

— Я рада, что мое решение позабавило тебя, — сказала Кулус. — Ты свободен, Тез-рех-от. — Он попытался было возражать, но она так закричала на него, что он вздрогнул, словно его ударили. — Я же сказала: ты свободен!

Радостная улыбка сползла с его лица. Он отвесил официальный поклон, пробормотал несколько холодных слов прощания и покинул зал суда. Пока он не исчез за дверью, она не отрывала от него глаз.

— Мы все стали жестокими, — сказала она. — Ты — по-своему. Мы — по-своему. — Она посмотрела на Пай-о-па. — Знаешь, почему он рассмеялся, мистиф?

— Потому что он думает, что ваш приговор равносилен смертной казни?

— Да, именно так он и думает. И кто знает, может быть, так оно и есть. Но, возможно, наступает самая последняя ночь этого Доминиона, и самые последние создания обретут этой ночью силы, которых раньше у них не было.

— А я и есть самое последнее создание.

— Да, это так.

Мистиф кивнул.

— Я понимаю, — сказал он. — Я думаю, это справедливо.

— Хорошо, — сказала она. Хотя суд был закончен, никто из них не двинулся с места. — Ты хочешь задать мне вопрос? — спросила Кулус.

— Да.

— Тогда лучше спрашивай сейчас.

— Вы не знаете, шаман по имени Арае-ке-геи все еще жив?

Кулус слегка улыбнулась.

— Я все ждала, когда ты о нем спросишь, — сказала она. — Он ведь был одним из тех, кто пережил Примирение, так?

— Да.

— Я его не очень хорошо знала, но я слышала, как он говорил о тебе. Он держался за жизнь очень долго, когда большинство людей уже давно бы сдались, и говорил, что в конце концов ты должен вернуться. Конечно, он не знал, что ты привязан к своему Маэстро. — Говорила она с деланным равнодушием, но все это время взгляд ее слезящихся глаз пристально изучал мистифа. — Почему ты не вернулся, мистиф? — спросила она. — И не пытайся мне вешать лапшу на уши своими историями о заклятии. Ты мог бы ускользнуть, если бы хотел этого, особенно во время смятения после неудавшегося Примирения. И однако ты решил остаться со своим проклятым Сартори, хотя твои собственные сородичи стали жертвой его глупости.

— Он был так несчастен, сломлен. А я был не просто его слугой, я был его другом. Как же я мог оставить его?

— Это не все, — сказала Кулус. Она была судьей слишком долго, чтобы удовлетвориться такими упрощенными объяснениями. — Что еще, мистиф? Ведь это ночь последних вещей, помнишь? Если ты не скажешь сейчас, то рискуешь не сказать об этом никому и никогда.

— Хорошо, — сказал Пай. — Я никогда не расставался с надеждой на то, что будет предпринята новая попытка Примирения. И не один я.

— Арае-ке-геи тоже был этому подвержен, а?

— Да.

— Так вот почему он все время вспоминал о тебе. И не хотел умирать, ожидая, что ты вернешься. — Она покачала головой. — И почему вы тешите себя этими фантазиями? Никакого Примирения не будет. Если что и произойдет, то как раз обратное. Имаджика разойдется по швам, и каждый Доминион будет замурован в своей собственной горе.

— Мрачный взгляд на вещи.

— Но зато честный, логичный.

— В каждом Доминионе еще есть люди, которые хотят попробовать снова. Они ждали две сотни лет и не собираются отказываться от своих надежд теперь.

— Арае-ке-геи не дождался, — сказала Кулус. — Он умер два года назад.

— Я был… готов к такой возможности, — сказал Пай. — Он был уже очень стар, когда я видел его в последний раз.

— Если это может послужить тебе утешением, твое имя было у него на устах до самого конца. Он так и не перестал верить.

— Есть и другие, кто сможет свершить церемонии вместо него.

— Я была права, мистиф, — сказала Кулус. — Ты — полный дурак, мистиф. — Она направилась к двери. — Ты делаешь это в память о своем Маэстро?

— С чего бы это? — сказал Пай.

— Потому что ты любил его, — сказала Кулус, с укором глядя ему в глаза. — Ты любил его больше, чем свой собственный народ.

— Может быть, это и правда, — сказал Пай. — Но с чего бы мне делать что-нибудь в память о живом человеке?

— Живом человеке?

Мистиф улыбнулся, поклонившись судье и отступая в сумрак коридора, растворяясь там, словно призрак.

— Я сказал вам, что Сартори был несчастен, разбит, но я не сказал, что он умер. Мечта по-прежнему жива, Кулус-су-ераи. А вместе с ней и мой Маэстро.

2

Когда Сеидукс вошел, Кезуар поджидала его за покрывалами. Окна были открыты, и в теплом вечернем воздухе слышался шум, горячивший кровь такому солдату, как Сеидукс. Он попытался рассмотреть фигуру за покрывалами. Была ли она обнаженной? Похоже на то.

— Я должна извиниться перед вами, — сказала она ему.

— В этом нет необходимости.

— Такая необходимость есть. Вы исполняли свой долг, наблюдая за мной.

Она выдержала паузу. Когда она снова заговорила, голос ее был певучим и нежным:

— Мне нравится, когда за мной наблюдают, Сеидукс…

— Вот как, — пробормотал он.

— Разумеется. Если, конечно, мои зрители способны оценить то, что они видят.

— Я способен, — сказал он, украдкой бросив сигарету на пол и затушив ее каблуком.

— Тогда почему бы тебе не закрыть дверь? — сказала она ему. — На тот случай, если здесь будет немного шумно. Может быть, скажешь охранникам, чтобы они пошли и напились.

Он так и сделал. Когда он вернулся к покрывалам, он увидел, что она стоит на коленях на постели, а рука ее зажата у нее между ног. Да, она была обнаженной. Когда она двигалась, покрывала двигались вместе с ней. Некоторые из них на мгновение прилипали к умащенной маслом блестящей коже. Он видел, как встрепенулась ее грудь, когда она закинула руки за голову, приглашая его поцеловать ее тело. Он протянул руку, чтобы раздвинуть покрывала, но их было слишком много, и он никак не мог отыскать лазейку среди них. Тогда он напролом двинулся ей навстречу, наполовину ослепленный тонким шелком.

Ее рука снова оказалась у нее между ног, и он не смог сдержать сладострастного стона при мысли о том, как его рука заменит ее. Пальцы ее что-то сжимали, — подумал он, — какую-то штучку, с помощью которой она ублажала себя в предвкушении его появления, готовила себя, чтобы принять каждый дюйм его возбужденной плоти. Какая умная, услужливая женщина. Она даже протягивает ему эту вещь, словно признаваясь в своем маленьком грехе и, может быть, думая, что ему будет приятно ощутить ее теплоту и влагу. Она просовывала ее сквозь покрывала, и он в свою очередь устремился к ней навстречу, бормоча по дороге обещания, которые нравится слушать женщинам.

Между этими обещаниями он уловил звук рвущейся ткани, и, решив, что она раздирает покрывала от нетерпения, последовал ее примеру. Неожиданно он почувствовал острую боль в животе. Он посмотрел вниз сквозь прилипшие к его лицу ткани и увидел, как на узоре расползается темное пятно. Он испустил крик и стал выпутываться, пытаясь отодвинуться от нее подальше, и краем глаза увидев ее ублажающее устройство, глубоко вонзившееся в его плоть. Она вытащила лезвие, но лишь для того, чтобы вонзить его во второй раз, и в третий. С ножом в сердце он упал на спину, цепляясь за покрывала и стаскивая их за собой.

* * *

Стоя у одного из окон верхнего этажа дома Греховодника и наблюдая за бушевавшими повсюду пожарами, Юдит вздрогнула и, опустив глаза на свои руки, увидела, что они залиты кровью. Видение продлилось всего лишь долю секунды, но у нее не было никаких сомнений ни в том, что оно действительно было, ни в том, что оно означало. Кезуар свершила задуманное.

— Ничего себе зрелище, да? — услышала она голос Дауда и в смятении повернулась к нему. Неужели он тоже видел кровь? Нет, нет. Он говорил о пожарах.

— Да, действительно, — сказала она.

Он встал с ней рядом у окна, стекла которого дребезжали всякий раз, когда взрывался снаряд.

— Греховодники уже собрались уезжать. Я предлагаю сделать то же самое. Я уже почти обновился. — Он действительно исцелился с удивительной быстротой. Следы ран на его лице были едва заметны.

— Куда мы направимся? — спросила она.

— В другую часть города, — сказал он. — Туда, где я впервые вышел на сцену. Греховодник сказал, что театр до сих пор стоит. Его построил сам Плутеро Квексос. Я очень хотел бы увидеть его снова.

— Ты собираешься осматривать достопримечательности в такую ночь?

— Завтра театра уже может не оказаться. Собственно говоря, весь Изорддеррекс может превратиться в руины еще до восхода Кометы. Я-то думал, что тебе хочется на него посмотреть.

— Но если это сентиментальное путешествие, — сказала она, — то, может быть, тебе лучше пойти одному?

— Почему? У тебя что, другие планы? — спросил он. — Ведь я не ошибся?

— Какие у меня могут быть планы? — запротестовала она. — Ведь я здесь раньше никогда не была.

Он подозрительно изучал ее взглядом.

— Но ты ведь всегда хотела здесь оказаться, не так ли? С самого начала. Годольфин еще удивлялся, откуда в тебе этот бес. Теперь и я удивляюсь. — Он проследил направление ее взгляда. — Что там, Юдит?

— Тебе и самому видно, — ответила она. — Нас убьют, не успеем мы добраться до конца улицы.

— Нет, — сказал он. — Только не нас. На нас заклятье против любой опасности.

— Ты уверен?

— Мы же с тобой два сапога пара, помнишь? Идеальные партнеры.

— Помню.

— Десять минут. Потом мы отправляемся.

— Я буду готова.

Она услышала звук закрываемой двери и снова опустила глаза на свои руки. Видение исчезло без следа. Она оглянулась на дверь, проверяя, ушел ли Дауд, потом прижала руки к стеклу и закрыла глаза. У нее было десять минут на то, чтобы найти женщину с таким же как у нее лицом, десять минут, прежде чем она окажется в хаосе улиц вместе с Даудом, и все надежды на контакт будут перечеркнуты.

— Кезуар… — прошептала она.

Она почувствовала, как стекло завибрировало под ее пальцами, и услышала чей-то предсмертный крик, разнесшийся над крышами. Она второй раз произнесла имя своего двойника и подумала о башнях, которые были бы видны из этого окна, если бы весь город не заволокло дымом. Видение этого дыма возникло у нее в голове, хотя она сознательно не вызывала его, и она почувствовала, как ее мысли поднимаются вверх вместе с его клубами, уносимые жаром разрушения.

* * *

Кезуар было нелегко отыскать что-нибудь неприметное среди одежд, приобретенных в основном из-за их нескромного вида, но оборвав все украшения с одного из самых скромных своих платьев, она достигла некоторой пристойности. Она покинула свои покои и приготовилась к долгому путешествию по дворцу. Ее маршрут после того, как она окажется за воротами, был для нее ясен: назад к гавани, туда, где она впервые узрела Скорбящего на крыше. Если там Его не окажется, она найдет кого-нибудь, кто будет знать, где он. Он появился в Изорддеррексе не для того, чтобы просто так исчезнуть. Он оставит за собой следы, чтобы по ним последовали Его приверженцы, и, конечно же, суды, которые им предстоит вынести, чтобы доказать своей стойкостью, насколько горячо их желание оказаться рядом с Ним. Но сначала ей надо было выбраться из дворца, и она пошла по коридорам и лестницам, которыми не пользовались уже долгие десятилетия и о которых знала только она, Автарх, и те каменщики, которые выложили эти холодные камни и сами давно уже превратились в хладный прах. Только Маэстро и их возлюбленные сохраняли свою молодость, но теперь это уже не казалось ей таким счастьем. Она хотела бы, чтобы следы долгих прожитых лет были заметны на ее лице, когда она приклонит колени пред Назореем, чтобы Он понял, что она много страдала и заслужила Его прощения. Но ей придется положиться на Него и верить, что под покровом совершенства Он сумеет разглядеть боль.

Ноги ее были босы, и холод постепенно поднимался по ее телу, так что когда она вышла в сырую прохладу сумерек, зубы ее стучали. Она остановилась на несколько секунд, чтобы сориентироваться в лабиринте двориков, которые окружали дворец. И в тот момент, когда ее мысли обратились от конкретного к абстрактному, в голове ее всплыла еще одна мысль, дожидавшаяся в глубинах ее сознания как раз такого поворота событий. Ни на мгновение она не усомнилась в ее источнике. Ангел, которого Сеидукс прогнал сегодня днем из ее комнаты, ждал ее все это время на пороге, зная, что в конце концов она появится и будет нуждаться в руководстве. Слезы навернулись у нее на глаза, когда она поняла, что не покинута. Сын Давида знал о ее муках и послал этого ангела, чтобы он прошептал в ее голове свою весть.

— Ипсе, — сказал ангел. — Ипсе.

Она знала, что означает это слово. Она посещала Ипсе много раз, всегда в маске, как и все дамы высшего света во время посещения сомнительных с моральной точки зрения мест. Она видела там все пьесы Плутеро Квексоса, переложения Флоттера, а иногда даже и грубоватые фарсы Коппокови. Тот факт, что Скорбящий выбрал это место, показалось ей странным, но кто она такая, чтобы судить о его целях?

— Я слышу, — сказала она вслух.

Не успел еще стихнуть голос в ее голове, как она уже отправилась в путь по внутренним дворикам в направлении ворот, из которых можно было быстрее всего добраться до Кеспарата Деликвиум, где Плутеро соорудил свой памятник искусственности, которому вскоре предстояло быть перепосвященным Истине.

* * *

Юдит отняла руки от окна и открыла глаза. Этот контакт был лишен той ясности и отчетливости, которые она ощущала во сне. По правде говоря, она вообще не была уверена, что он состоялся, но теперь уже было слишком поздно предпринимать повторную попытку. Дауд ожидал ее, и не только Дауд, но и пылающие улицы Изорддеррекса. Из окна она много раз видела, как проливается кровь, видела многочисленные драки и нападения, атаки и наступления войск, видела мирных жителей, бегущих толпами, и тех, кто маршировал в отрядах, вооруженных и дисциплинированных. В этом хаосе воюющих сторон ей трудно разобраться, за что они борются, да, честно говоря, ей и не было до этого дела. Ее задача — это поиски сестры в этом мальстреме и надежда на то, что та в свою очередь будет искать ее.

Кезуар, разумеется, будет ждать огромное разочарование, когда они встретятся (если, конечно, это случится). Ведь Юдит была вовсе не вестником Бога, которого она жаждала разыскать. Но к тому дню боги небесные и земные уже перестали быть теми искупителями и спасителями, которыми их сделала легенда. Они были разрушителями и убийцами. И доказательство этого было здесь, на тех самых улицах, по которым Юдит собиралась отправиться в путь. И если она бы только могла разделить с Кезуар это зрелище и объяснить ей его значение, то тогда, возможно, встреча с сестрой оказалась бы не таким нежеланным даром, — встреча, о которой Юдит не могла не думать, как о воссоединении.

Глава 35

1

Справляясь о дороге у людей — как правило, раненых, — Миляга проделал свой путь от триумфа Ликериш-стрит до Кеспарата мистифа за несколько часов, в течение которых процесс превращения города в хаос резко убыстрился, так что по дороге его не оставляла мысль о том, что, когда он достигнет цели, на месте стройных рядов домов и цветущих деревьев окажутся пепел и руины. Но, оказавшись, наконец, в этом городе внутри города, он обнаружил, что ни мародеры, ни разрушители здесь не побывали — то ли потому, что знали, что здесь ничем особым не поживишься, то ли потому — и это было больше похоже на правду, — что давнишние суеверия, связанные с народом, некогда населявшим Доминион Незримого, удержали их от бесчинств.

Первым делом он направился в сторону чианкули, готовый к чему угодно — угрозам, мольбам, лести, — лишь бы вновь оказаться рядом с мистифом. Однако в чианкули и прилегающих к нему зданиях никого не оказалось, и он принялся за систематическое исследование улиц. Но на них также никого не было, и по мере того, как росло его отчаяние, он утрачивал всякую осторожность и в конце концов принялся выкрикивать имя Пая в пустоту улиц, словно полуночный пьяница.

В итоге, однако, эта тактика привела к определенному успеху. Перед ним появился один из членов того квартета, который столь неблагожелательно встретил их во время первого посещения, — молодой человек с усиками. На этот раз складки балахона не были зажаты у него в зубах, и он снизошел до того, чтобы заговорить с Милягой по-английски, но смертельная лента по-прежнему трепетала у него в руках с нескрываемой угрозой.

— Ты вернулся, — спросил он.

— Где Пай?

— Где девочка?

— Мертва. Где Пай?

— Не здесь.

— Где же?

— Мистиф отправился во дворец, — ответил молодой человек.

— Почему?

— Таков был приговор.

— Просто пойти во дворец? — сказал Миляга, подходя ближе на один шаг. За этим должно еще что-то скрываться.

Хотя молодой человек и был под защитой шелкового меча, он ощутил в Миляге присутствие силы, которой невозможно противостоять, и его следующий ответ оказался менее уклончивым.

— По приговору он должен убить Автарха, — сказал он.

— Так значит, его послали туда одного?

— Нет. Он взял с собой несколько наших сородичей, а еще несколько остались охранять Кеспарат.

— Они давно ушли?

— Не очень. Но ты не сможешь попасть во дворец. Как, впрочем, и они. Это самоубийство.

Миляга не стал терять времени на споры и направился обратно к воротам, оставив молодого человека нести свою службу по охране цветущих деревьев и пустынных улиц. Но, приблизившись к воротам, он заметил двух человек, мужчину и женщину, которые только что вошли и смотрели в его сторону. Оба были обнажены выше пояса, а на горле у них были нарисованы те самые три полоски, которые он видел у Голодарей во время карательной операции в гавани. Оба приветствовали его приближение, сложив ладони и склонив головы. Женщина была в полтора раза больше своего спутника. Тело ее представляло великолепное зрелище: голова, полностью обритая, за исключением небольшой косицы сзади, располагалась на шее, которая была шире черепа и обладала (наравне с руками и животом) такой мощной и развитой мускулатурой, что при малейшем движении бугры мышц начинали перекатываться у нее под кожей.

— Я же говорила, что он окажется здесь! — оповестила она окрестности.

— Я не знаю, что вам надо, но я вряд ли смогу вам помочь, — сказал Миляга.

— Ведь вы — Джон Фьюри Захария?

— Да.

— По прозвищу Миляга?

— Да. Но…

— Тогда вы должны пойти с нами. Пожалуйста. Отец Афанасий послал нас за вами. Мы слышали о том, что случилось на Ликериш-стрит, и поняли, что это вы. Меня зовут Никетомаас, — сказала женщина. — А это — Флоккус Дадо. Мы ждем вас с тех самых пор, как появился Эстабрук.

— Эстабрук? — переспросил Миляга. Об этом человеке он ни разу не вспомнил за последние несколько месяцев. — А откуда вы его знаете?

— Мы нашли его на улице. Мы думали, что он и есть тот самый. Но оказалось, что нет. Он не знал ничего.

— А вы думаете, я знаю? — раздраженно отозвался Миляга. — Катитесь вы к чертовой матери со своими знаниями! Я понятия не имею, кем вы меня считаете, но к вам я не имею никакого отношения.

— Именно это и говорил отец Афанасий. Он сказал, что вы пребываете в неведении…

— Что ж, он был прав.

— Но вы женились на мистифе.

— Ну и что с того? — сказал Миляга. — Я люблю его, и пусть хоть весь мир об этом узнает.

— Нам это понятно, — сказала Никетомаас, как о самом обычном деле. — Именно поэтому мы и смогли найти вас.

— Мы знали, что мистиф придет сюда, — сказал Флоккус. — А там, где будет он, будешь и ты.

— Его здесь нет, — сказал Миляга, — он пошел наверх, во дворец…

— Во дворец? — переспросила Никетомаас, подняв взгляд на темные стены. — И вы собираетесь отправиться туда вслед за ним?

— Да.

— Тогда я пойду с вами, — сказала она. — Мистер Дадо, возвращайтесь к Афанасию. Скажите ему, кого мы нашли и куда мы отправились.

— Я не нуждаюсь в чужом обществе, — сказал Миляга. — Я не доверяю даже себе самому.

— А как вы сможете попасть во дворец без проводника? — сказала Никетомаас. — Я знаю расположение ворот. И внутренних двориков тоже.

Миляга взвесил в уме все «за» и «против». С одной стороны, ему хотелось продолжить странствие одинокого бродяги, за спиной у которого тянулся шлейф хаоса Ликериш-стрит. Но из-за незнания внутреннего устройства дворца он может потерять время, а ведь какие-нибудь несколько минут могут решить, найдет ли он мистифа живым или мертвым. Он кивнул в знак согласия, и у ворот они разошлись: Флоккус Дадо отправился обратно к отцу Афанасию, а Миляга и Никетомаас стали подниматься к твердыне Автарха.

* * *

Единственная тема, которую поднял по дороге Миляга, была связана с Эстабруком.

— Как он там? — спросил он. — Все такой же чокнутый?

— Когда мы нашли его, он был на волосок от смерти, — сказала Никетомаас. — Его брат бросил его здесь, думая, что он мертв. Но мы отнесли его в наши палатки в Просвете и вылечили. Или, точнее, его вылечило пребывание там.

— Вы сделали все это, думая, что он — это я?

— Нам было известно, что кто-то должен появиться из Пятого Доминиона, чтобы начать Примирение снова. И конечно, мы знали, что это вот-вот должно случиться. Но мы не знали, как должен выглядеть этот человек.

— Ну, мне жаль вас разочаровывать, но вы совершаете уже вторую ошибку подряд. От меня толку вам будет не больше, чем от Эстабрука.

— Зачем же вы тогда пришли сюда? — сказала она.

Этот вопрос заслуживал серьезного ответа, если не ради того, кто его задал, то, по крайней мере, ради него самого.

— Были вопросы, на которые я хотел получить ответы, но не мог этого добиться на Земле, — сказал он. — Умер мой друг, умер очень молодым. Женщину, которую я знал, чуть не убили…

— Юдит.

— Да, Юдит.

— Мы много говорили о ней, — сказала Никетомаас. — Эстабрук был от нее просто без ума.

— А сейчас?

— Я давно с ним не разговаривала. Но знаете, он ведь пытался взять ее с собой в Изорддеррекс, когда вмешался его брат.

— Она попала сюда?

— Похоже, нет, — сказала Никетомаас. — Но Афанасий считает, что в конце концов это произойдет. Он говорит, что она также замешана во всю эту историю с Примирением.

— С чего это он взял?

— Мне кажется, тут дело в одержимости Эстабрука. Он говорил о ней так, словно она святая, а Афанасий любит святых женщин.

— Ну, знаете, мы с Юдит были в довольно близких отношениях, и могу вам поручиться — она не Дева Мария.

— Нашему полу известны и другие виды святости, — слегка обиженно парировала Никетомаас.

— Прошу прощения. Я не хотел никого обидеть. Просто Юдит всю свою жизнь терпеть не могла, когда ее водружали на пьедестал.

— Тогда, может быть, нам стоит обратить внимание не на идола, а на его поклонника. Афанасий говорит, что одержимость — это огонь для нашей крепости.

— Что это значит?

— Что мы должны сжечь стены вокруг нас, но для этого потребуется очень яркое пламя.

— Иными словами, одержимость.

— Да, это один из языков этого пламени.

— Но, собственно говоря, зачем вообще сжигать эти стены? Разве они не защищают нас?

— Потому что, если мы этого не сделаем, мы умрем в плену, целуясь с собственными отражениями, — сказала Никетомаас, и Миляга подумал о том, что фраза слишком отточена, чтобы сойти за импровизацию.

— Снова Афанасий? — спросил он.

— Нет, — сказала Никетомаас. — Так говорила моя тетя. Ее заключили в Бастион много лет назад, но здесь, внутри, — Никетомаас поднесла палец к виску, — она свободна.

— А что вы скажете насчет Автарха? — спросил Миляга, поднимая глаза на крепость.

— Что вы имеете в виду?

— Он там, наверху? Целуется со своим отражением?

— Кто знает? Может быть, он уже много лет как мертв, а государство управляется само по себе.

— Вы серьезно так считаете?

Никетомаас покачала головой.

— Нет. Скорее всего, он все-таки жив и прячется там, за своими стенами.

— Интересно, от кого?

— Кто знает? В любом случае, тот, кого он боится, вряд ли дышит тем же воздухом, что и мы с вами.

Перед тем, как они покинули усеянные обломками улицы Кеспарата Хиттахитте, расположенного между воротами Кеспарата Эвретемеков и широкими, прямыми улицами района правительственных учреждений, Никетомаас принялась рыться в развалинах какой-то мансарды в поисках средств маскировки. Она откопала ворох грязной одежды и заставила Милягу облачиться в нее, а потом отыскала нечто не менее отвратительное и для себя самой. Она объяснила, что их лица и тела должны быть скрыты, чтобы они могли свободно смешаться с толпой бедняг, которая ожидает их у ворот. Потом они снова двинулись вперед, и подъем привел их на улицы, где стояли величественные, классически строгие здания, до сих пор не опаленные факельной эстафетой, охватившей почти весь нижний Кеспарат.

— Но это ненадолго, — предрекла Никетомаас.

Когда мятежный огонь доберется до этих сооружений — Налоговых Судов и Комитетов Правосудия, — ни одна колонна не сохранит своей девственной белизны. Но пока что их окружали дома, безмолвные как мавзолеи.

На другом конце этого района причина, по которой они облачились в вонючую и вшивую одежду, стала очевидной. Никетомаас привела их не к одним из основных ворот, ведущих во дворец, а к небольшому проходу, вокруг которого столпилась группа людей в лохмотьях, по виду ничем не отличавшихся от их собственных одеяний. У некоторых в руках были свечи. При их прерывистом свете Миляга увидел, что среди собравшихся нет ни одного неувечного.

— Они ждут, когда смогут войти? — спросил он у своего проводника.

— Нет. Это ворота святых Криз и Ивендаун. Разве ты не слышал о них в Пятом Доминионе? Я думала, они погибли именно там.

— Вполне возможно.

— В Изорддеррексе они встречаются повсюду. В детских стишках, кукольных представлениях…

— Так что все-таки здесь происходит? Самих-то их можно встретить, этих святых?

— В некотором роде, да.

— И на что надеются все эти люди? — спросил Миляга, окинув взглядом толпу калек. — На исцеление?

Вид этих людей не оставлял никаких сомнений в том, что помочь им может только чудо. В этой больной, покрытой гнойными язвами, изувеченной массе некоторые выглядели такими слабыми, что, казалось, им не протянуть до утра.

— Нет, — ответила Никетомаас. — Они пришли сюда за пропитанием. Надеюсь, революция не настолько отвлекла святых, чтоб это помешало им явиться.

Не успела она произнести эти слова, как с той стороны ворот раздался звук заработавшего двигателя, приведший толпу в неистовство. Превратив костыли в оружие и брызгая зараженной слюной, инвалиды боролись за то, чтобы оказаться поближе к благодати, которая вскоре должна была на них излиться. Никетомаас толкнула Милягу вперед, в гущу битвы, где ему пришлось драться, несмотря на стыд, который он при этом испытывал, а иначе ему поотрывали бы руки и ноги те, у кого конечностей было меньше, чем у него. Пригнув голову и раздавая удары направо и налево, он стал пробиваться вперед, к открывающимся воротам.

То, что появилось на той стороне, исторгло повсеместные восторженные возгласы у присутствующих и один недоверчивый возглас у Миляги. Заполняя собой весь проход, вперед выкатывалось пятнадцатифутовое произведение искусств в стиле кич — скульптурное воплощение святых Криз и Ивендаун, руки которых были протянуты навстречу алчущей толпе, а глаза перекатывались в вырезанных глазницах, как у карнавальных чучел, то опускаясь на паству, то, словно в испуге, поднимаясь к небесам. Но больше всего привлекло внимание Миляги их облачение. Они утопали в своей собственной щедрости: с ног до головы одеждой им служила еда. Мантии из мяса, еще не остывшего после жаровен, покрывали их торсы, дымящиеся гирлянды сосисок были намотаны на их шеи и запястья, в паху у них висели мешки, набитые хлебом, а их многослойные юбки состояли из фруктов и рыбы. Толпа немедленно ринулась раздевать их. Безжалостные в своем голоде калеки лупили друг друга, карабкаясь за своей долей.

Однако святые не были беззащитны: для обжор существовали и наказания. Среди изобильных складок юбок и мантий торчали крюки и шипы, явно предназначенные для того, чтобы ранить нападающих. Но, похоже, приверженцев культа это совершенно не беспокоило, и они ползли вверх по юбкам, пренебрегая фруктами и рыбой и стремясь заполучить висевшие повыше мясо и сосиски. Некоторые падали вниз, раздирая свою плоть о крюки и шипы, другие, карабкаясь по телам жертв, достигали цели с криками ликования и принимались набивать мешки у себя за спиной. Но и тогда, в момент своего триумфа, они не были в безопасности. Те, кто полз вслед за ними, либо стаскивали их с облюбованных насестов, либо вырывали у них мешки и швыряли своим сообщникам в толпе, где те в свою очередь становились жертвами грабежа.

Никетомаас держалась за ремень Миляги, чтобы не потеряться в суматохе, и после долгого маневрирования им все-таки удалось благополучно достигнуть основания статуй. Устройство полностью перегораживало ворота, но Никетомаас присела на корточки у пьедестала (охранникам, наблюдавшим за толпой с крепостного вала над воротами, ее видно не было) и рванула прикрывавшую колеса обшивку. Она была сделана из кованого металла, но под ее натиском поддалась, словно картон. Брызнул дождь заклепок, и Никетомаас нырнула в образовавшуюся дыру. Миляга последовал за ней. Когда они оказались под святыми, шум толпы стал гораздо тише, и лишь глухой стук падающих тел выделялся на фоне общего гула. Темнота была почти полной, но они поползли вперед по-пластунски, под мелким дождем машинного масла и топлива, которым обдавал их сверху огромный, раскаленный двигатель. Когда они добрались до противоположной стороны, и Никетомаас снова принялась за обшивку, звуки криков стали громче. Миляга оглянулся. Калеки обнаружили дыру и, судя по всему, решив, что под их идолами скрываются новые сокровища, устремились следом. И уже не двое-трое, а целая толпа. Миляга принялся помогать Никетомаас, а в это время пространство заполнялось все новыми телами, и новые драки разгорались за право первому пролезть в дыру. При всей своей громоздкости сооружение задрожало: битва велась уже не только наверху, но и внизу, и над святыми нависла угроза низвержения. С каждым мгновением тряска становилась все сильнее, и в это время перед ними открылся путь к бегству. По другую сторону от святых находился довольно большой внутренний двор, изрезанный глубокими колеями от колес платформы, на которой стояли святые, и усыпанный остатками выброшенной пищи.

Неустойчивость сооружения не прошла незамеченной, и два охранника, оставив на тарелках недоеденные первосортные бифштексы, с паническими воплями кинулись поднимать тревогу. Их бегство позволило Никетомаас незамеченной протиснуться сквозь дыру, а потом и обернуться, чтобы вытащить Милягу. Джаггернаут[31] был уже близок к тому, чтобы опрокинуться. С другой стороны раздались выстрелы охранников — тех, что над воротами, — которые пытались отучить толпу от дурной привычки лазать по норам. Вылезая, Миляга почувствовал, как чьи-то руки хватают его за ноги, но с помощью яростных пинков ему удалось высвободиться, и Никетомаас вытащила его наружу. В этот момент раздался внезапный оглушительный треск, возвестивший о том, что святые устали качаться на качелях и вот-вот рухнут. Миляга и Никетомаас ринулись через усыпанный корками и очистками двор под укрытие теней, и в следующую секунду со страшным шумом святые опрокинулись на спину, словно пьяницы из забавной комедии, увлекая за собой своих приверженцев, которые все еще цеплялись за их руки, мантии и юбки. Ударившись о землю, сооружение распалось, разметав во все стороны куски вырезанной из дерева, зажаренной и изувеченной плоти.

Охранники начали спускаться с крепостного вала, чтобы усмирить наплыв толпы с помощью пуль. Миляга и Никетомаас не стали медлить, чтобы стать свидетелями этих новых ужасов, и побежали вверх, подальше от ворот. Мольбы и завывания тех, кто был придавлен упавшими святыми, неслись им вслед сквозь темноту.

2

— Что там за шум, Розенгартен?

— Небольшой инцидент у Ворот Святых, сэр.

— Мы в осаде?

— Нет. Просто несчастный случай.

— Жертвы?

— Незначительные. В настоящий момент ворота закрыты наглухо.

— А Кезуар? Как она?

— Я не говорил с Сеидуксом с начала вечера.

— Тогда выясни и доложи.

— Непременно.

Розенгартен удалился, и Автарх вновь обратил свое внимание на человека, сидевшего, не в силах пошевелиться, на соседнем стуле.

— Эти изорддеррекские ночи… — сказал он пленнику, — …они такие длинные. Знаешь, в Пятом они короче раза в два, и я часто сетовал на то, что они кончаются слишком быстро. Но теперь… — Он вздохнул. — …теперь я думаю, не лучше ли вернуться туда и основать там Новый Изорддеррекс. Что ты на это скажешь?

Человек не ответил. Крики его давно уже прекратились, но их эхо, еще более драгоценное, чем сам звук, все еще дрожало в воздухе, поднимаясь до самого потолка этой комнаты, где иногда сгущались облачка, роняя нежные, очищающие дожди.

Автарх пододвинул свой стул поближе к пленнику. Мешок живой влаги размером с его голову прилепился к груди жертвы, а его тонкие, словно нити, щупальца впились в тело и проникли к сердцу, легким, печени. Автарх вызвал эту тварь, представляющую собой останки куда более сказочного зверя, из Ин Ово, выбрав ее, подобно хирургу, который находит на подносе инструмент, необходимый для осуществления деликатной и чрезвычайно специфической операции. Десятилетия подобных ритуалов познакомили его со всеми видами, населяющими Ин Ово, и хотя среди них были и такие, которых он никогда не осмелился бы вызвать в мир живых, большинству из них хватало инстинктов, чтобы узнавать голос хозяина и выполнять его приказы, насколько им позволяли это их скудные умственные способности. Это существо он назвал Эбилавом в честь юриста, которого он некогда знал в Пятом Доминионе и который был столь же похож на пиявку, как и этот ошметок злобы, и почти так же дурно пах.

— Ну и как ты себя чувствуешь? — спросил Автарх, напрягая слух, чтобы уловить даже самый тихий шепот. — Уже не больно, ведь правда? Я же говорил тебе, а ты не верил.

Глаза человека открылись, и он облизал губы, на которых появилось нечто, очень похожее на улыбку.

— Ты вступил в тесный союз с Эбилавом, не правда ли? Он проник в самые удаленные уголки твоего тела. Пожалуйста, отвечай, или я заберу его от тебя. Кровь твоя хлынет изо всех дыр, которые он в тебе пробуравил, но даже эта боль покажется тебе ничтожной по сравнению с той потерей, которую ты ощутишь.

— Не надо… — сказал человек.

— Тогда поговори со мной, — заметил Автарх, весь благоразумие. — Ты знаешь, как трудно отыскать такую вот пиявку? Это вымирающий вид. Но я подарил тебе этот экземпляр, не так ли? И теперь я прошу, чтобы ты рассказал мне, что ты чувствуешь.

— Я чувствую… счастье.

— Это говорит Эбилав или ты?

— Мы с ним — одно, — раздалось в ответ.

— Как секс, верно?

— Нет.

— Тогда как любовь?

— Нет. Как будто я еще не родился.

— И лежишь в утробе?

— И лежу в утробе.

— Боже, как я тебе завидую. У меня таких воспоминаний нет. Мне не пришлось побывать внутри матери.

Автарх поднялся со стула, прикрывая рукой рот. Когда по его венам блуждали остатки криучи, он становился невыносимо чувствительным и мог впадать в скорбь или ярость по совершенно ничтожным поводам.

— Соединиться с другой душой, — сказал он, — неразделимо. Быть пожранным и в то же время составлять с ней одно целое. Какая драгоценная радость! — Он повернулся к пленнику, чьи глаза вновь начинали слипаться. Автарх не обратил на это внимания. — Временами это случается, — сказал он. — Как жаль, что я не поэт. Как жаль, что у меня нет слов, чтобы выразить мое нетерпение, мою тоску. Мне кажется, что если бы я знал, что однажды — неважно, сколько лет еще должно пройти, или даже столетий, мне плевать на это! — так вот, если бы я знал, что однажды я сольюсь, неразделимо сольюсь с другой душой, то я смог бы стать хорошим человеком.

Он вновь присел рядом с пленником, глаза которого окончательно закрылись.

— Но этого не случится, — сказал он, и слезы навернулись ему на глаза. — Мы слишком закупорены внутри самих себя. Мы так крепко держимся за свое я, что теряем все остальное. — Слезы потекли по его щекам. — Ты слушаешь меня? — спросил он. Он встряхнул сидевшего на стуле человека так, что у того приоткрылся рот, и из уголка потекла тонкая струйка слюны. — Слушай! — взъярился Автарх. — Я изливаю перед тобой свою боль!

Не услышав ответа, он встал и так сильно ударил пленника по лицу, что тот упал на пол вместе со стулом, к которому был привязан. Впившееся в его грудь существо скорчилось, отозвавшись на боль своего хозяина.

— Ты здесь не для того, чтобы спать! — закричал Автарх. — Я хочу, чтобы ты разделил со мной мою боль.

Он схватил пиявку и принялся отдирать ее от груди пленника. Паника твари немедленно передалась и ее хозяину, и он забился на стуле, пытаясь помешать Автарху. Из-под веревок, глубоко врезавшихся в его тело, потекла кровь. Меньше часа назад, когда Эбилава вынесли на свет божий и продемонстрировали пленнику, он молил избавить его от прикосновения этой твари. Теперь же, вновь обретя дар речи, он взмолился с удвоенной силой о том, чтобы их не разлучали. Мольбы его перешли в крик, когда щупальца паразита, снабженные шипами специально для того, чтобы затруднить их извлечение из плоти, были вырваны из пронзенных внутренних органов. Стоило им оказаться в воздухе, как они тут же яростно заметались, стремясь вернуться к своему хозяину или, на худой конец, найти себе нового. Но на Автарха паника ни того ни другого любовника не произвела никакого впечатления. Он разлучил их, словно сама смерть, швырнул Эбилава через всю комнату и сдавил лицо пленника рукой, липкой от крови его возлюбленного.

— Ну а теперь, — сказал он. — Что ты чувствуешь теперь?

— Верните его… прошу вас… верните его.

— Похоже, как будто ты родился? — поинтересовался Автарх.

— Все так, как вы говорите! Да! Да! Только верните его!

Автарх покинул пленника и приблизился к месту, где он произвел заклятье. Он осторожно прошел между спиралями человеческих внутренностей, которые он разложил на полу в качестве приманки, поднял нож, до сих пор лежащий в крови у головы с завязанными глазами, и быстро вернулся к поверженной жертве. Здесь он перерезал веревки и выпрямился, чтобы понаблюдать за последним актом спектакля. Несмотря на серьезные раны, несмотря на то, что его пронзенные легкие едва могли качать воздух, человек остановил взгляд на объекте своей страсти и пополз. Автарх не мешал ему, зная, что расстояние слишком велико, и сцена должна закончиться трагедией.

Не успел влюбленный продвинуться и на пару ярдов, как в дверь постучали.

— Пошли вон! — сказал Автарх, но стук возобновился, на этот раз сопровождаемый голосом Розенгартена.

— Кезуар исчезла, сэр, — сказал он.

Автарх наблюдал за отчаянием ползущего человека и отчаивался сам. Несмотря на все его уступки и поблажки, эта женщина оставила его ради Скорбящего.

— Войди! — позвал он.

Розенгартен вошел и сделал доклад. Сеидукс мертв. Он был заколот и выброшен из окна. Покои Кезуар пусты. Служанка ее исчезла. Ее туалетная комната в полном разгроме. Поиск похитителей уже ведется.

— Похитителей? — сказал Автарх. — Нет, Розенгартен. Никаких похитителей не было. Она ушла по своей воле.

Ни разу за время этого краткого обмена репликами не оторвал он глаз от влюбленного, который преодолел уже треть расстояния между стулом и своей возлюбленной, но слабел с каждой секундой.

— Все кончено, — сказал Автарх. — Она отправилась на поиски своего Искупителя, жалкая сука.

— Может быть, тогда вы прикажете мне послать войска за ней? — сказал Розенгартен. — В городе сейчас небезопасно находиться.

— А рядом с ней — тем более. Женщины из Бастиона научили ее разным дьявольским штучкам.

— Я искренне надеюсь, что эта выгребная яма сгорела дотла, — сказал Розенгартен, и в его обычно бесстрастном голосе послышались непривычные нотки чувства.

— Сомневаюсь, — ответил Автарх. — У них есть способы защиты.

— Но не от меня, — похвастался Розенгартен.

— Даже от тебя, — сказал ему Автарх. — Даже от меня. Силу женщин невозможно уничтожить до конца, сколько ни старайся. Незримый попытался сделать это, но у Него не получилось. Всегда существует какой-то потайной уголок…

— Скажите только одно слово, — перебил Розенгартен, — и я отправлюсь туда прямо сейчас. Перевешаю этих сук на фонарных столбах.

— Нет, ты не понимаешь, — сказал Автарх. Голос его звучал почти монотонно, но тем больше слышалось в нем скорби. — Этот потайной уголок не где-то там, он здесь. — Он приставил палец к виску. — Он в нашем сознании. Их тайны преследуют нас, даже если мы прячем их от самих себя. Это касается даже меня. Бог знает, почему, ведь я не был рожден, как вы. Как я могу тосковать по тому, чего у меня никогда не было? И все-таки я тоскую.

Он вздохнул.

— О-о-о, да. — Он оглянулся на Розенгартена, на лице которого застыло непонимающее выражение. — Взгляни на него. — Автарх вновь устремил взгляд на пленника. — Ему осталось жить несколько секунд. Но пиявка дала ему попробовать, и ему хочется еще.

— Попробовать что?

— Каково быть в утробе, Розенгартен. Он сказал, что чувствует себя так, как будто он снова в утробе. Мы все выброшены оттуда. Что бы мы ни строили, где бы мы ни прятались, мы — выброшены.

Не успел Автарх замолчать, как из горла пленника вырвался последний изможденный стон, и он обмяк на полу. Некоторое время Автарх наблюдал за телом. Единственным звуком в огромном просторе комнаты был затихающий шум пиявки, которая все еще барахталась на холодном полу.

— Запри двери и опечатай комнату, — сказал Автарх, направляясь к выходу, не глядя на Розенгартена. — Я иду в Башню Оси.

— Слушаюсь, сэр.

— Разыщи меня, когда начнет светать. Эти ночи, слишком уж они длинные. Слишком длинные. Я иногда думаю…

Но то, о чем он думал, испарилось из его головы прежде чем сумело достичь языка, и он покинул гробницу влюбленных в молчании.

Глава 36

1

Мысли Миляги не часто обращались к Тэйлору за время их с Паем путешествия, но когда на улице перед дворцом Никетомаас спросила его, зачем он отправился в Имаджику, сначала он упомянул именно о смерти Тэйлора и лишь потом — о Юдит и покушении на ее жизнь. Теперь, пока они с Никетомаас шли по погруженным во мрак благоухающим внутренним дворикам, он снова подумал о нем — о том, как он лежал на своей смертной подушке и поручил Миляге разгадать тайны, на которые у него самого уже не осталось времени.

— У меня был друг в Пятом Доминионе, которому бы понравилось бы это место, — сказал Миляга. — Он любил запустение.

А запустение царило повсюду, в каждом дворике. Во многих были разбиты сады, которые потом были предоставлены самим себе. Разрастись они не могли из-за неблагоприятного климата, и, пустив несколько побегов, растения начинали душить друг друга, а потом съеживались и склонялись к земле цвета пепла. Когда они попали внутрь, картина не изменилась. Наугад они двигались по галереям, где слой пыли был таким же толстым, как и слой погибших растений в мертвых садах, забредали в пристройки и покои, убранные для гостей, которых давным-давно уже не было в живых. Ни в покоях, ни в коридорах почти не было голых стен: на некоторых висели гобелены, другие были покрыты огромными фресками, и хотя среди них были сцены, знакомые Миляге по его путешествию, — Паташока под зелено-золотым небом, у стен которой взлетают в небо воздушные шары, празднество в храмах Л'Имби, — в душе у него зародилось подозрение, что самые прекрасные из этих образов имеют своим происхождением Землю, а точнее Англию. Без сомнения, пастораль встречалась чаще всего, и пастухи вспугивали нимф в Примиренных Доминионах точно так же, как об этом сообщалось в сонетах Пятого, но были и детали, однозначно указывающие на Англию: ласточки, носящиеся в теплом летнем небе, скот, утоляющий жажду у водопоя пока пастухи спят, шпиль Солсбери, поднимающийся за дубовой рощей, башни и купола далекого Лондона, виднеющиеся со склона холма, на котором флиртуют пастухи и пастушки, и даже Стоунхендж, из соображений художественной выразительности перенесенный на холм, под грозовые облака.

— Англия, — произнес Миляга по дороге. — Кто-то здесь помнит Англию.

Они проходили мимо этих пейзажей слишком быстро, чтобы суметь внимательно рассмотреть их, и все же Миляга успел заметить, что ни на одной работе не видно подписи. Художники, сделавшие наброски с натуры и вернувшиеся сюда, чтобы с такой любовью изобразить Англию, явно желали сохранить инкогнито.

— По-моему, пора подниматься вверх, — предложила Никетомаас, когда блуждания случайно вывели их к подножию монументальной лестницы. — Чем выше мы окажемся, тем легче нам будет понять, где что находится.

Им пришлось подняться по пяти пролетам — на каждом этаже уходили вдаль все новые и новые пустынные галереи, — и в конце концов они оказались на крыше, с которой можно было оценить масштаб поглотившего их лабиринта. Над ними нависали башни, в два-три раза выше той, на которую они забрались. Внизу во все стороны расходились клетки внутренних двориков: по некоторым маршировали военные батальоны, но большинство были так же пусты, как и внутренние покои. Дальше виднелись крепостные стены дворца, а за ними — окутанный дымным саваном город, звуки агонии которого были отсюда едва слышны. Убаюканные удаленностью своего ласточкина гнезда, Миляга и Никетомаас вздрогнули, услышав какой-то шум совсем неподалеку. Едва ли не преисполненные благодарности за признаки жизни в этом мавзолее, пусть даже это и предвещало скорую встречу с врагом, они кинулись в погоню за теми, кем этот шум был вызван, — вниз на один пролет и через мост между двумя башнями.

— Прикрой голову! — сказала Никетомаас, заправив свою косицу за воротник рубашки и натянув капюшон из грубой ткани. Миляга последовал ее примеру, хотя и усомнился в том, сослужит ли службу им эта маскировка, если их обнаружат.

В коридоре за углом кто-то отдавал приказы, и Миляга затащил Никетомаас в укрытие, откуда им было слышно, как офицер произносил перед взводом зажигательную речь, обещая тому, кто пристрелит Эвретемека, месячный оплачиваемый отпуск. Кто-то спросил, а сколько их всего, на что офицер ответил, что он слышал, будто шесть, но в это трудно поверить, так как они уже успели уложить в десять раз больше. «Но сколько бы их ни было, — сказал он, — шесть, шестьдесят, шестьсот — их все равно меньше, и они в ловушке. Живыми они отсюда не выйдут». Закончив речь, он разделил своих солдат на несколько групп и велел им стрелять без предупреждения.

Трех солдат послали как раз в том направлении, где прятались Никетомаас и Миляга. Не успели они пройти мимо, как Никетомаас выступила из тени и уложила двух из троих двумя ударами. Третий обернулся, намереваясь защищаться, но Миляга, не обладая той мускульной силой, которую с такой эффективностью использовала Никетомаас, решил использовать силу инерции и прыгнул на солдата, увлекая его вместе с собой на пол. Солдат нацелил винтовку Миляге в голову, но Никетомаас зажала в своем огромном кулаке и оружие, и держащую его руку и вздернула мужчину вверх так, что он оказался с ней лицом к лицу. Винтовка его была нацелена в потолок, а пальцы были слишком изуродованы, чтобы спустить курок. Потом свободной рукой она одернула с него шлем и посмотрела ему в глаза.

— Где Автарх?

Боль и страх парня были настолько велики, что он и не пробовал отпираться.

— В Башни Оси, — сказал он.

— Где это?

— Это самая высокая башня, — всхлипнул он, царапая ногтями свою стиснутую руку, по которой стекали струйки крови.

— Отведи нас туда, — сказала Никетомаас. — Пожалуйста.

Скрипя зубами от боли, человек кивнул. Она разжала хватку и поманила его пальцем, чтобы он поскорее поднимался.

— Как тебя зовут? — спросила она его.

— Йарк Лазаревич, — ответил он, убаюкивая свою кисть, словно маленького ребенка.

— Так вот, Йарк Лазаревич, если ты предпримешь хоть малейшую попытку позвать на помощь или мне покажется, что ты собрался это сделать, я вышибу мозги из твоего котелка с такой скоростью, что они окажутся в Паташоке еще раньше, чем промокнут твои штаны. Это ясно?

— Ясно.

— У тебя есть дети?

— Есть. Двое.

— Подумай о том, каково им будет без папы, и веди себя смирно. Вопросы есть?

— Нет, я только хотел объяснить, что Башня довольно далеко отсюда… ну, чтобы вы не подумали, будто я пытаюсь вас сбить с пути.

— Тогда поторопись, — сказала она, и Лазаревич повел их обратно через мост к лестнице, объясняя по дороге, что ближе всего добраться к Башне через Цесскордиум, а это двумя этажами ниже.

Когда примерно дюжина ступенек оказалась позади, у них за спиной раздались выстрелы, и в поле зрения возник, шатаясь, соратник Лазаревича. Теперь к выстрелам добавились вопли тревоги. Стой он покрепче на ногах, он вполне мог бы всадить пулю в Никетомаас или Милягу, но когда он достиг верхней ступеньки, они уже сбежали на этаж ниже под аккомпанемент заверений Лазаревича, что он ни в чем не виноват, что он любит своих детей и что его единственная мечта — это увидеть их снова.

Из нижнего коридора донесся топот бегущих ног и ответные крики. Никетомаас разразилась серией ругательств, которые Миляга непременно признал бы непревзойденным образцом жанра, сумей он их понять, и погналась за Лазаревичем, который опрометью кинулся вниз по лестнице навстречу взводу своих товарищей у подножия. Преследуя Лазаревича, Никетомаас обогнала Милягу и оказалась прямо на линии огня. Солдаты действовали без колебаний. Четыре дула вспыхнули, четыре пули нашли свою цель. Она рухнула, как подкошенная, тело ее покатилось вниз по лестнице и замерло за несколько ступенек до конца. Пока Миляга наблюдал за ее падением, ему в голову пришло три мысли. Первая — что он как следует отымеет этих ублюдков за то, что они сделали. Вторая — что действовать украдкой уже не имеет смысла. И третья — что если он обрушит крышу на головы этих мясников и даст понять всем, что во дворце действует еще одна могущественная сила, помимо Автарха, то это будет совсем неплохо. Он сожалел о смерти тех, кто погиб на Ликериш-стрит; об этих он сожалеть не будет. Все, что ему надо было сделать, — это успеть поднести руку к лицу и сорвать капюшон, прежде чем полетят новые пули. Со всех сторон подтягивались вооруженные отряды. «Давайте, давайте, — подумал он, поднимая руки в жесте мнимой капитуляции, навстречу новым солдатам. — Идите сюда, присоединяйтесь к праздничному столу».

Один из прибежавших военных был явно важной шишкой. При его появлении щелкали каблуки и взлетали в приветственном жесте руки. Он посмотрел снизу на укрывшегося под капюшоном пленника.

— Генерал Расидио, — сказал один из капитанов, — у нас здесь двое бунтовщиков.

— Но это не Эвретемеки. — Он перевел взгляд с Миляги на тело Никетомаас, а потом вновь взглянул на Милягу. — Я думаю, что двое — Голодари.

Он стал подниматься по лестнице к Миляге, который исподтишка, сквозь неплотную ткань, закрывающую его лицо, набирал полные легкие воздуха, готовясь к предстоящему разоблачению. В лучшем случае, у него будет две или три секунды. Возможно, этого хватит, чтобы схватить Расидио и использовать его как заложника, если пневме не удастся убить всех солдат сразу.

— Давай-ка посмотрим на твою рожу, — сказал генерал и сорвал капюшон с лица Миляги.

Мгновению, которому предстояло увидеть высвобождение пневмы, вместо этого пришлось довольствоваться зрелищем того, как Расидио в крайнем потрясении отпрянул от открывшихся перед ним черт. Что бы он ни высмотрел в лице Миляги, для солдат, судя по всему, это так и осталось загадкой, и они не сводили своих винтовок с Миляги до тех пор, пока Расидио не выплюнул короткий приказ. Миляга находился в не меньшем смятении, чем они, но желания выяснить причину такого неожиданного избавления у него не было. Он опустил руки и, перешагнув через тело Никетомаас, спустился к подножию лестницы. Расидио пятился от него задом, мотая головой и облизывая губы, явно не в состоянии вымолвить ни слова. Он выглядел так, словно ожидал, что каждую секунду земля под ним может разверзнуться; собственно говоря, в этом и состояло его самое горячее желание. Опасаясь, что, заговорив, он может вывести генерала из заблуждения (в чем бы оно ни состояло), Миляга подозвал своего проводника Лазаревича, поманив его пальцем точно так же, как Никетомаас за несколько минут до этого. Парень уже успел спрятаться за спинами своих товарищей и покинул свое убежище неохотно, бросая взгляды на своего капитана и на Расидио в надежде на то, что приказ Миляги будет опротестован. Этого, однако, не произошло. Миляга двинулся ему навстречу, и в этот момент Расидио отыскал наконец свои первые слова с того момента, как взгляд его упал на лицо непрошеного гостя.

— Простите меня, — сказал он. — Я так виноват…

Миляга не снизошел до ответа и в сопровождении Лазаревича направился к группе солдат, столпившихся на самом верху следующего пролета. Они безмолвно расступились, и он двинулся между рядов, подавляя в себе искушение ускорить шаги. Пожалел он и о том, что не может как следует попрощаться с Никетомаас. Но ни от нетерпения, ни от чувствительности ему сейчас не будет никакой пользы. На него снизошла благодать, и, может быть, со временем он поймет, почему это произошло. А пока первым делом ему надо пробраться к Автарху, не теряя надежды на скорую встречу с мистифом.

— Вы по-прежнему хотите отправиться в Башню Оси? — спросил Лазаревич.

— Да.

— А когда я доведу вас туда, вы меня отпустите?

— Да.

Последовала пауза, во время которой Лазаревич, стоя на лестничной площадке, пытался сориентироваться, куда идти дальше. Потом он спросил:

— Кто вы?

— Лучше тебе об этом не знать, — ответил Миляга, обращая эти слова не только к своему проводнику, но и к самому себе.

2

Вначале их было шестеро. Теперь осталось двое. Одним из погибших был Тез-рех-от, которого подстрелили в тот момент, когда он помечал крестом очередной поворот в лабиринте внутренних двориков. Это была его идея пометить маршрут, для того, чтобы ускорить возвращение после того, как дело будет сделано.

— Эти стены держатся только по воле Автарха, — сказал он, когда они проникли на территорию дворца. — Стоит ему пасть, рухнут и они. Надо будет покинуть дворец очень быстро, если мы не хотим быть похоронены заживо.

Сам факт того, что Тез-рех-от добровольно вызвался участвовать в миссии, которую сам же своим хохотом в зале суда признал смертельной, был уже достаточно странным, но это дальнейшее проявление оптимизма уже граничило с шизофренией. Его внезапная гибель отняла у Пая не только неожиданного союзника, но и возможность когда-нибудь спросить у него, почему он решил участвовать в покушении. Но это была далеко не единственная загадка, связанная с этим предприятием. Странным казалось и то ощущение предопределенности, которое слышалось в каждой фразе, словно приговор был вынесен задолго до того, как Пай и Миляга появились в Изорддеррексе, и любая попытка пренебречь им могла вызвать гнев судей, более могущественных, чем Кулус. Подобное ощущение склоняло к фатализму, и хотя мистиф и поддержал Тез-рех-ота в его намерении пометить маршрут, у него было очень мало иллюзий по поводу их возвращения. Он гнал от себя мысли о тех утратах, которые принесет с собой смерть, пока его оставшийся товарищ по имени Лу-чур-чем — чистокровный Эвретемек с иссиня-черной кожей и двумя зрачками в каждом глазу — не заговорил на эту тему первым. Они шли по коридору, расписанному фресками с изображением города, который Пай некогда называл домом. Улицы Лондона были представлены такими, какими они были в тот век, когда мистиф родился на свет: они были заполнены торговцами голубями, уличными актерами и щеголями.

Перехватив взгляд Пая, Лу-чур-чем сказал:

— Никогда больше, а?

— Что никогда больше?

— Не выйти на улицу и не увидеть, как будет выглядеть мир однажды утром.

— Ты так думаешь?

— Да, — сказал Лу-чур-чем. — Мы оба знаем, что не вернемся назад.

— Я не возражаю, — сказал Пай в ответ. — Я многое увидел, а почувствовал еще больше. Я ни о чем не жалею.

— У тебя была долгая жизнь?

— Да.

— А у твоего Маэстро?

— Тоже, — ответил Пай, вновь обращая взгляд на фрески. Хотя изображения были выполнены не особенно искушенной рукой, они пробудили воспоминания мистифа, и он вновь представил суету и шум тех улиц, по которым бродили они с Маэстро в те ясные, многообещающие дни перед Примирением. Вот фешенебельные улицы Мейфера, вдоль которых тянутся ряды прекрасных магазинов, посещаемых еще более прекрасными женщинами, вышедшими из дома за лавандой, мантуанским шелком и белоснежным муслином. А вот — столпотворение Оксфорд-стрит, на которой с полсотни продавцов шумно расписывают достоинства своих товаров — тапочек, дичи, вишен и имбирных пряников, — ведя непрерывную борьбу за место на мостовой и в воздухе — для своих криков. И здесь тоже была ярмарка — скорее всего святого Варфоломея, где и при свете дня греха было больше, чем в Вавилоне под покровом ночи.

— Кто все это создал? — спросил Пай по дороге.

— Судя по виду, здесь работали разные руки, — ответил Лу-чур-чем. — Можно заметить, где один стиль кончается и начинается другой.

— Но кто-то же руководил этими художниками — описывал детали, называл цвета? Разве что Автарх просто выкрадывал художников из Пятого Доминиона.

— Весьма возможно, — сказал Лу-чур-чем. — Он похищал архитекторов. Он заковал в цепи целые народы, чтобы построить этот дворец.

— И никто никогда не попытался помешать ему?

— Люди время от времени пытались поднять восстания, но он жестоко подавлял их. Сжигал университеты, вешал теологов и радикалов. У него была мертвая хватка. И у него была Ось, а большинство людей верит, что это означает поддержку и одобрение со стороны Незримого. Если бы Хапексамендиос не хотел, чтобы Автарх правил в Изорддеррексе, то разве позволил бы Он перевезти туда Ось? Так они говорят. И я не… — Лу-чур-чем запнулся, увидев, что Паи остановился.

— В чем дело? — спросил он.

Мистиф стоял, уставившись на одну из фресок и глотая ртом воздух.

— Что-то не так? — спросил Лу-чур-чем.

Паю потребовалось несколько секунд, чтобы подобрать слова для ответа.

— По-моему, дальше нам идти не стоит, — сказал он.

— Почему?

— Во всяком случае, не вместе. Приговор относился ко мне, и я должен выполнить его в одиночку.

— Что это с тобой? С какой это стати я должен отступать на полпути? Я хочу получить удовлетворение.

— Что важнее? — спросил у него мистиф, отвернувшись от приковавшей его взгляд картины. — Твое удовлетворение или успех в том деле, ради которого мы здесь?

— Ты знаешь мой ответ.

— Тогда верь мне. Я должен пойти один. Если хочешь, подожди меня здесь…

Лу-чур-чем издал харкающий рык, похожий на звук, который Пай слышал от Кулус, только грубее.

— Я пришел сюда, чтобы убить Автарха, — сказал он.

— Нет. Ты пришел сюда, чтобы помочь мне, и ты уже сделал это. Я должен убить его своей рукой. Таков был приговор суда.

— Что ты все мне: приговор, приговор! Срал я на твой приговор! Я хочу увидеть труп Автарха. Я хочу посмотреть ему в лицо.

— Я принесу тебе его глаза, — пообещал Пай. — Это все, что я могу для тебя сделать. Я говорю серьезно, Лу-чур-чем. На этом месте мы с тобой должны расстаться.

Лу-чур-чем плюнул на землю между ними.

— Ты ведь не доверяешь мне, так? — сказал он.

— Если тебе удобней придерживаться такой точки зрения, то пожалуйста.

— Мудацкий мистиф, так твою мать! — взорвался он. — Если ты выберешься отсюда живым, я сам убью тебя, клянусь, я убью тебя!

На этом спор прекратился. Он просто плюнул еще раз, повернулся к мистифу спиной и гордо отправился назад по коридору, оставив Пая наедине с фреской, от которой сердце его забилось быстрее и дыхание участилось.

Хотя и странно было видеть изображения Оксфорд-стрит и ярмарки святого Варфоломея в такой обстановке, так далеко во времени и в пространстве от тех мест, которые послужили им натурой, Паю, возможно, и удалось бы подавить подозрение (оно принялось подтачивать его изнутри в тот момент, когда Лу-чур-чем заговорил о восстании) о том, что все это — не просто случайное совпадение, если бы последняя работа этого цикла не оказалась бы такой непохожей на всю предыдущие. Все они представляли собой бытовые сценки, бесчисленное множество раз воспроизводившиеся в сатирических гравюрах и на картинах. О последней работе этого никак нельзя было сказать. На всех остальных были изображены общеизвестные места и улицы, слава о которых давно разнеслась по всему миру. К последней работе это не относилось. На ней была изображена ничем не примечательная улица в Клеркенуэлле — чуть ли не захолустье, которое, как предположил Пай, едва ли хоть раз вдохновило перо или кисть какого-нибудь художника из Пятого Доминиона. Но вот она была перед ним, эта улица, воспроизведенная в самых мельчайших подробностях. Гамут-стрит, с точностью до кирпичика, до самого последнего листочка. А на ней, гордясь своим местом в центре картины, стоял дом № 28, дом Маэстро Сартори.

Он был воссоздан любовно и тщательно. Птицы вели свои брачные игры на его крыше, на его крыльце грызлись собаки. А между драчунами и влюбленными возвышался и сам дом, благословленный пятнами солнечного света, в которых было отказано его соседям. Парадная дверь была закрыта, но окна верхнего этажа были распахнуты настежь, и художник изобразил в одном из них смотревшего на улицу человека. Тень, падающая на его лицо, была слишком густой, чтобы разглядеть его черты, но объект его пристального рассматривания не вызывал сомнений. Им была девушка в окне дома напротив, сидевшая у зеркала с собачонкой на коленях. Пальцы ее выискивали в банте ленту, которая стягивала ее корсаж. На улице между красавицей и влюбленным вуайеристом было изображено несколько деталей, которые художник мог почерпнуть только из первых рук. По тротуару прямо под окном девушки шествовала небольшая процессия детей из приюта, который содержался на деньги местного церковного прихода. Они были одеты во все белое и несли свои прутики. Шли они неровным шагом под присмотром церковного старосты — грубого верзилы по имени Уиллис, которого Сартори как-то раз избил до бесчувствия за жестокость по отношению к своим подопечным. Из-за дальнего угла выезжал экипаж Роксборо, в который был запряжен его любимый гнедой конь Белламар, названный так в честь графа Сен-Жермена, который обманул половину всех женщин Венеции, действуя под этим псевдонимом. Хозяйка выпроваживала драгуна из дома № 32, в который частенько захаживали офицеры Десятого (и никакого иного!) Полка Принца Уэльского, когда мужа не было дома. Жившая напротив вдова завистливо наблюдала за этой сценой.

Все это, и еще дюжина других маленьких драм разыгрывались на картине, и среди них не было ни одной, которую Пай не наблюдал бы бесчисленное множество раз. Но кто был тот невидимый зритель, который водил рукой художников так, чтобы экипаж, девушка, солдат, вдова, собаки, птицы, похотливый наблюдатель и все остальное были изображены без малейшего отступления от оригиналов?

Не зная, как разрешить эту загадку, Пай оторвал взгляд от картины и оглянулся назад, в уходящую даль нескончаемого коридора. Лу-чур-чем скрылся из виду. Мистиф остался один. Все дороги — и впереди, и позади него — были пустынны. Он ощутил, как ему будет недоставать Лу-чур-чем, и пожалел о том, что ему не хватило ума убедить своего товарища оставить его в одиночестве, не нанеся ему при этом непоправимую обиду. Но изображение на стене было доказательством того, что здесь скрываются такие тайны, о которых он даже не подозревал. А когда они начнут приоткрываться, свидетели ему не нужны. Слишком легко они превращаются в обвинителей, а на него и так уже навешали всех собак. Если изорддеррекская тирания каким-то образом связана с домом на Гамут-стрит и, стало быть, Пай является ее невольным пособником, то лучше узнать о мере своей вины в одиночку.

Приготовившись, насколько это было возможно, к подобным откровениям, Пай двинулся прочь от картины, напомнив себе по дороге о данном Лу-чур-чем обещании. Если после всего он останется в живых, ему надо будет вернуться с глазами Автарха. Глазами, которые (теперь у него уже не было в этом никаких сомнений) некогда взирали на Гамут-стрит, изучая ее с той же одержимостью, с которой наблюдатель следил из нарисованного окна за предметом своей страсти, в плену у ее отражения.

Глава 37

Подобно театральным районам стольких великих городов Имаджики, как в Примиренных Доминионах, так и в Пятом, квартал, где был расположен Ипсе, пользовался дурной славой в прежние времена, когда актеры обоих полов в дополнение к своим гонорарам разыгрывали старую пятиактную пьеску — знакомство, уединение, соблазнение, соитие и передача денежных средств. Пьеска эта постоянно была в репертуаре и ставилась и днем, и ночью. Однако позднее центр подобной деятельности переместился в другую часть города, где клиенты из нарождающегося среднего класса чувствовали себя в большей безопасности от взглядов своих собратьев, предпочитающих более респектабельные развлечения. Ликериш-стрит и ее окрестности расцвели буквально за несколько месяцев и превратились в третий по богатству Кеспарат города, предоставив театральному району прозябать в рамках разрешенных законом промыслов.

Возможно, именно потому, что люди находили в нем так мало интересного, этот Кеспарат пережил потрясения последних нескольких часов значительно лучше, чем другие Кеспараты его размера. Кое-что здесь все-таки происходило. Батальоны генерала Матталауса прошли по его улицам на юг, в направлении дамбы, где восставшие пытались построить через дельту временные мостики. Позже целая группа семей из Карамесса нашла себе убежище в Риальто Коппокови. Но баррикад никто не воздвигал, и ни одно здание не сгорело. Деликвиуму предстояло встретить утро нетронутым. Но это обстоятельство впоследствии объясняли не общим безразличием, а тем, что на его территории располагался Бледный Холм — место, которое не отличалось ни бледностью, ни холмистостью, но представляло собой памятный круг, в центре которого находился колодец, в который с незапамятных времен сбрасывали трупы казненных, самоубийц, нищих и, порою, романтиков, которых вдохновила мысль о том, что они будут гнить в подобной компании. Уже утром люди шептали друг другу на ухо, что призраки этих отверженных поднялись на защиту своей земли и помешали вандалам и строителям баррикад уничтожить Кеспарат, разгуливая по ступенькам Ипсе и Риальто и завывая на улицах, словно собаки, что взбесились, гоняясь за хвостом Кометы.

* * *

В испорченной одежде, бормоча одну и ту же нескончаемую молитву, Кезуар миновала несколько очагов боевых действий без малейшего для себя ущерба. В эту ночь по улицам Изорддеррекса бродило много таких убитых горем женщин, и все они умоляли Хапексамендиоса вернуть им детей или мужей. Обычно их пропускали все воюющие стороны: рыдания служили достаточно надежным паролем.

Сами битвы не могли причинить ей страдания — ведь в свое время ей приходилось устраивать массовые казни и наблюдать за ними. Но когда головы катились в пыль, она всегда незамедлительно удалялась, предоставляя другим сгребать в кучу последствия. Теперь же ей пришлось босой идти по улицам, напоминающим скотобойни, и ее легендарное безразличие к зрелищу смерти было сметено таким глубоким ужасом, что она несколько раз меняла направление, чтобы избежать улицы, с которой доносился слишком сильный запах внутренностей и горелой крови. Она знала, что должна будет исповедоваться в этой трусости, когда, наконец, отыщет Скорбящего, но она и так несла на себе такое бремя вины, что один лишний проступок едва ли сыграет какую-нибудь роль.

Когда она подошла к углу улицы, в конце которой стоял театр Плутеро, кто-то позвал ее по имени. Она остановилась и увидела человека в синем, встающего со ступеньки крыльца. В одной руке у него был какой-то плод, с которого он счищал кожицу, а в другой — ножик. Похоже, он прекрасно знал, кто она такая.

— Ты его женщина, — сказал он.

«Может быть, это Господь?» — подумала она. Человек, которого она видела на крыше у гавани, стоял на фоне яркого неба, и ей не удалось подробно разглядеть его силуэт. Так, может быть, это он?

Он позвал кого-то из дома, на ступеньках которого он сидел до ее появления. Судя по непристойному орнаменту на портике, это был бордель. Появился апостол-Этак, одной рукой сжимающий бутылку вина, а другой — ерошащий волосы малолетнего идиотика, абсолютно голого и с лоснящейся кожей. Она засомневалась было в своем первом предположении, но не могла уйти до тех пор, пока ее надежды не будут окончательно подтверждены или перечеркнуты.

— Вы — Скорбящий? — спросила она.

Человек с ножиком пожал плечами.

— Этой ночью все мы скорбящие, — сказал он, отбрасывая так и не съеденный плод. Идиотик соскочил со ступенек, подхватил его и запихал себе в рот, так что щеки у него надулись, а по подбородку потекли струйки сока.

— Ты — причина всего этого, — сказал человек с ножиком, тыкая им в направлении Кезуар. Он оглянулся на Этака. — Это она была в гавани. Я видел ее.

— Кто она? — сказал Этак.

— Женщина Автарха, — раздалось в ответ. — Кезуар. — Он приблизился к ней на шаг. — Ведь это правда?

Ей было легче умереть, чем отречься от своего имени. Ведь если этот человек действительно Иисус, то как она может начать свою покаянную молитву со лжи?

— Да, — ответила она. — Я Кезуар. Я — женщина Автарха.

— Красивая, так ее мать, — сказал Этак.

— Неважно, как она выглядит, — сказал человек с ножиком. — Важно то, что она сделала.

— Да… — сказала Кезуар, отважившись поверить в то, что перед ней действительно Сын Давида, — …именно это и важно. То, что я сделала.

— …казни…

— Да.

— …чистки…

— Да.

— Я потерял множество друзей, а ты — свой разум…

— О, Господь, прости меня, — сказала она и рухнула на колени.

— Я видел тебя этим утром в гавани, — сказал Иисус, приближаясь к ней, коленопреклоненной. — И ты улыбалась…

— Прости меня.

— …смотрела вокруг и улыбалась. И я подумал, когда увидел тебя…

Их разделяло уже только три шага.

— …увидел твои сверкающие глаза…

Липкой рукой он схватил ее за волосы.

— …и я подумал, эти глаза…

Он занес нож…

— …должны закрыться.

…и снова опустил его, быстро и резко, резко и быстро, утопив в крови зримый образ своего апостола еще до того, как она успела закричать.

* * *

Слезы, неожиданно переполнившие глаза Юдит, были жгучими, как никогда в жизни. Она громко всхлипнула, скорее от боли, чем от скорби, и прижала ладони к лицу, чтобы приостановить поток, но безуспешно. Жаркие слезы продолжали жечь ей кожу, голова ее гудела. Она ощутила, как Дауд взял ее под руку, и была рада этому. Без поддержки она наверняка упала бы.

— В чем дело? — спросил он.

Вряд ли стоило объяснять Дауду, что вместе с Кезуар она переживает какую-то муку.

— Это из-за дыма, наверное, — ответила она. — Почти ничего не видно вокруг.

— Мы уже почти у Ипсе, — сказал он в ответ. — Но придется пойти в обход. На открытых местах небезопасно.

Это было правдой. Ее глаза, перед которыми в настоящий момент была лишь пульсирующая красная пелена, за последний час насмотрелись столько зверств, что хватило бы на целую жизнь кошмаров. Изорддеррекс ее мечтаний, город, чей благоухающий ветер несколько месяцев назад донесся до нее из Убежища, словно голос любовника, призывающего ее на ложе, — этот Изорддеррекс почти полностью превратился в руины. Может быть, именно об этом плакала Кезуар своими жгучими слезами.

Через некоторое время они высохли, но боль не проходила. Хотя она и презирала человека, о которого опиралась, без его поддержки она бы рухнула на землю и не сумела встать. Он упрашивал ее двигаться дальше: шаг, еще шаг. Он сказал, что Ипсе уже рядом, осталось пройти одну-две улицы. Она сможет отдохнуть, пока он будет впитывать в себя эхо былой славы.

Она почти не слышала его монолога. Ее сестра — вот что занимало ее мысли, но теперь радостное ожидание встречи было отравлено тревогой. Она представляла себе, как Кезуар явится на эти улицы под защитой, и при виде ее Дауд просто сбежит, не в силах помешать их воссоединению. Но что если Дауд не поддастся суеверному страху, что если вместо этого он нападет на одну из них или на обеих? Будет ли у Кезуар защита от его жучков? Продолжая ковылять рядом с Даудом, она принялась протирать заплаканные глаза, намереваясь встретить опасность с ясным взором и подготовиться наилучшим образом к бегству от даудовской своры.

Его монолог внезапно прервался. Он замер и притянул Юдит к себе. Она подняла голову. Улица впереди была почти не освещена, но свет пламени отдаленных пожаров пробивался между домами и ложился на мостовую, и в одной из таких мерцающих колонн она увидела свою сестру. Юдит застонала. У Кезуар были выколоты глаза, а ее мучители преследовали ее. Один из них — ребенок, другой — Этак. Третий, больше всех забрызганный кровью, был также и наиболее человекоподобным из них, но черты лица его искажало то удовольствие, которое он получал от страданий Кезуар. Нож ослепителя по-прежнему был у него в руке, и теперь он занес его над голой спиной своей жертвы.

Прежде чем Дауд успел помешать ей, Юдит вскрикнула:

— Стойте!

Нож замер на полпути, и все трое преследователей Кезуар оглянулись на Юдит. На тупом лице ребенка не отразилось ничего. Человек с ножом также молчал, но на лице его появилось выражение недоверчивого удивления. Первым заговорил Этак. Слова его звучали неразборчиво, но в них отчетливо слышалась паника.

— Эй, вы… не подходите, — сказал он, переводя свой испуганный взгляд то на ослепленную женщину, то на ее эхо, лишенное признаков физического ущерба. Ослепитель наконец-то обрел голос и попытался заставить Этака замолчать, но тот продолжал трещать языком.

— Посмотрите на нее! — повторил он. — Что это за ерунда, так вашу мать? Да посмотрите же вы!

— Заткни хлебало, — сказал ослепитель. — Она нас не тронет.

— Откуда ты знаешь? — сказал Этак, подхватывая ребенка одной рукой и перебрасывая его через плечо. — Я здесь не при чем, — продолжал он, пятясь назад. — Я до нее даже пальцем не дотронулся. Клянусь. Клянусь своими шрамами.

Юдит проигнорировала его улещивания и сделала шаг по направлению к Кезуар. Не успела она сдвинуться с места, как Этак пустился в бегство. Ослепитель, однако, удерживал свои позиции, черпая мужество в обладании ножом.

— Я с тобой сделаю то же самое, — предупредил он. — Мне плевать, кто ты такая, мать твою, я тебя прикончу!

У себя за спиной Юдит услышала голос Дауда, в котором послышалась неожиданная властность.

— На твоем месте я бы оставил ее в покое, — сказал он.

Его реплика вызвала ответную реакцию у Кезуар: она подняла голову и повернулась в направлении Дауда. Глаза ее были не просто выколоты, а фактически выдраны из глазниц. Видя эти зияющие дыры, Юдит устыдилась, что придала такое внимание той незначительной боли, которой отозвались в ней страдания Кезуар. Но, как ни странно, голос ее оказался почти радостным.

— Господь? — сказала она. — Возлюбленный Господь! Достаточно ли это наказание? Простишь ли ты меня теперь?

Ни природа заблуждения Кезуар, ни его глубокая ирония не ускользнули от внимания Юдит. Спасителем Дауд не был. Но, похоже, он был счастлив принять на себя эту роль. Он ответил Кезуар с нежностью в голосе, которая была такой же поддельной, как и властность, которую он имитировал несколько секунд назад.

— Разумеется, я прощу тебя, — сказал он. — За этим я и пришел сюда.

Юдит была уже готова вывести Кезуар из заблуждения, но заметила, что спектакль Дауда отвлекает ослепителя от его жертвы.

— Скажи мне, кто ты, дитя мое? — сказал Дауд.

— Не делай вид, что ты не знаешь, кто она, твою мать! — рявкнул ослепитель. — Кезуар! Это же Кезуар, едрит ее налево!

Дауд оглянулся на Юдит. На лице его отразилось не столько потрясение, сколько прозрение. Потом он снова перевел взгляд на ослепителя.

— Так оно и есть, — сказал он.

— Ты не хуже меня знаешь, что она сделала, — сказал ослепитель. — Она заслужила наказание и покруче.

— Покруче, ты думаешь? — переспросил Дауд, продолжая двигаться навстречу ослепителю, который нервно перекладывал нож из одной руки в другую, словно почувствовав, что жестокость Дауда превосходит его собственную раз в сто.

— И что бы такое сделал покруче? — спросил Дауд.

— То же самое, что она делала с другими, много-много раз.

— Ты думаешь, она делала это сама?

— Но ведь и она отвечает за это? Кому какое дело, что там происходит у них наверху? Но исчезают люди, а потом находят их расчлененные трупы… — Он выдавил слабую, нервную улыбку. — …вы же знаете, что она заслужила это.

— А ты? — спросил Дауд. — Что ты заслужил?

— Я не говорю, что я герой, — сказал ослепитель. — Я просто считаю, что она заслужила это.

— Понятно, — сказал Дауд.

С того места, где находилась Юдит, о том, что случилось дальше, можно было судить скорее по косвенным предположениям. Она видела, как мучитель Кезуар попятился от Дауда с выражением отвращения и испуга на лице; потом она увидела, как он бросился вперед, судя по всему намереваясь вонзить Дауду в сердце нож. Во время своего выпада он оказался в сфере досягаемости жучков, и прежде чем его клинок коснулся плоти Дауда, они, видимо, прыгнули на него, так как он отпрянул с воплем ужаса, зажимая свободной рукой лицо. То, что за этим последовало, Юдит уже приходилось видеть. Ослепитель стал скрести пальцами глаза, ноздри и губы. Жучки начали свою разрушительную работу внутри его организма, и ноги отказали ему. Упав у ног Дауда, он забился на земле в припадке ярости и боли и в конце концов засунул нож себе в рот, пытаясь выковырять пожирающих его тварей. За этим занятием смерть и застигла его. Рука упала вниз, а лезвие осталось во рту, словно он поперхнулся им.

— Все кончено, — сказал Дауд Кезуар, которая лежала на земле в нескольких ярдах от трупа своего мучителя, обхватив руками свои дрожащие плечи. — Больше он не причинит тебе никакого вреда.

— Благодарю тебя, Господь.

— Эти обвинения, которые он предъявил тебе, дитя мое?..

— Да.

— Эти ужасные обвинения…

— Да.

— Они справедливы?

— Да, — сказала Кезуар. — Я хочу исповедовать все свои грехи, прежде чем умру. Вы выслушаете меня?

— Выслушаю, — сказал Дауд, источая великодушие.

Юдит уже устала от роли простой свидетельницы происходящих событий и теперь направилась к Кезуар и ее исповеднику, но Дауд услышал ее шаги, обернулся и покачал головой.

— Я согрешила, мой Господь Иисус, — сказала Кезуар. — На совести моей столько грехов. Я умоляю тебя о прощении.

Не столько отпор Дауда, сколько отчаяние, которое слышалось в голосе ее сестры, удержало Юдит от того, чтобы обнаружить перед ней свое присутствие. Страдания Кезуар достигли высшей точки, и какое право имела Юдит отказать ей в общении с неким милостивым духом, которого она себе вообразила? Конечно, Дауд вовсе не был Христом, как это представлялось Кезуар, но имело ли это какое-нибудь значение? К чему может привести разоблачение отца-исповедника, кроме как к новым страданиям несчастной?

Дауд опустился на колени перед Кезуар и взял ее на руки, продемонстрировав такую способность к нежности или, во всяком случае, к ее имитации, которой Юдит за ним никогда не подозревала. Что же касается Кезуар, то ею, несмотря на раны, овладело блаженство. Она вцепилась в пиджак Дауда и продолжала благодарить его снова и снова за его безмерную доброту. Он мягко сказал ей, что нет никакой необходимости перечислять свои преступления вслух.

— Они в твоем сердце, и я вижу их там, — сказал он. — И я прощаю тебя. Расскажи мне лучше теперь о своем муже. Где он? Почему он не пришел вместе с тобой, чтобы просить прощения?

— Он не верил в то, что ты здесь, — сказала Кезуар. — Я говорила ему, что видела тебя в гавани, но у него нет веры.

— Совсем?

— Только в себя самого, — горько сказала она.

Задавая ей все новые вопросы, Дауд принялся покачиваться взад и вперед, внимание его было настолько сосредоточено на его жертве, что он не заметил приближения Юдит. Она позавидовала Дауду, держащему Кезуар в своих объятиях. Хотелось бы ей быть на его месте.

— А кто твой муж? — спрашивал у нее Дауд.

— Ты знаешь, кто он, — отвечала Кезуар. — Он — Автарх. Он управляет Имаджикой.

— Но ведь он не всегда был Автархом?

— Да.

— Так кем же он был раньше? — поинтересовался Дауд. — Обычным человеком?

— Нет, — сказала она. — Не думаю, чтобы он когда-нибудь был обычным человеком. Но я не помню точно.

Он перестал покачивать ее.

— Я думаю, ты помнишь, — сказал он слегка изменившимся тоном. — Расскажи мне, кем он был до того, как начал править Изорддеррексом? И кем была ты?

— Я была никем, — ответила она просто.

— Так как же тебе удалось подняться так высоко?

— Он любил меня. С самого начала он любил меня.

— А ты не совершила никакого нечестивого поступка для того, чтобы возвыситься? — сказал Дауд. Она заколебалась, и он стал настойчивее. — Что ты сделала? — спросил он. — Что? Что?

Его голос отдаленно напоминал голос Оскара: слуга говорил тоном своего хозяина. Оробевшая от этого натиска, Кезуар ответила:

— Я много раз бывала в Бастионе Бану, — призналась она. — И даже во Флигеле. Туда я тоже заходила.

— И что там?

— Сумасшедшие женщины. Те, которые убили своих мужей, или детей…

— А почему ты стремилась в общество таких жалких созданий?

— Среди них… прячутся… силы.

Юдит напрягла свое внимание еще сильнее.

— Какие силы? — спросил Дауд, произнося вслух вопрос, который Юдит уже задала про себя.

— Я не совершила ничего нечестивого, — запротестовала Кезуар. — Я просто стремилась очиститься. Ось наполняла мои сны. Каждую ночь на меня ложилась ее тень, ее тяжесть ломала мне хребет. Я только хотела избавиться от этого.

— И ты очистилась? — спросил ее Дауд. И снова она ответила не сразу, только после того как он надавил на нее, почти грубо. — Ты очистилась?

— Я не очистилась, но я изменилась, — сказала она. — Женщины загрязнили меня. В моей плоти — отрава, и я хочу избавиться от нее. — Она принялась рвать на себе одежды, добираясь пальцами до груди и живота. — Я хочу избавиться от нее! — закричала она. — Из-за нее у меня появились другие сны, еще хуже, чем раньше.

— Успокойся, — сказал Дауд.

— Но я хочу избавиться от нее! Хочу избавиться. — Неожиданно с ней случилось нечто вроде припадка, и она так яростно забилась в его руках, что он не сумел удержать ее, и она скатилась на землю. — Я чувствую, как она сгущается во мне, — сказал она, ногтями царапая грудь.

Юдит посмотрела на Дауда, надеясь, что он вмешается, но он просто стоял, наблюдая за страданиями женщины и явно получая от этого удовольствие. В припадке Кезуар не было ничего театрального. Она царапала свою кожу до крови, продолжая кричать, что хочет избавиться от заразы. Во время этих мучений с ее плотью происходила незаметная перемена, словно зараза, о которой она говорила, выходила из нее вместе с потом. Ее поры источали радужное сияние, а клетки ее кожи постепенно изменяли цвет. Юдит узнала этот оттенок синего, который распространялся от шеи ее сестры — вниз по телу и вверх по искаженному мукой лицу. Это был синий цвет каменного глаза. Синий цвет Богини.

— Что это такое? — спросил Дауд у своей исповедницы.

— Прочь из моего тела! Прочь!

— Это и есть зараза? — Он присел рядом с ней на корточки. — Это и есть?

— Очисти меня от нее! — воскликнула Кезуар сквозь слезы и снова принялась терзать свое несчастное тело.

Юдит уже больше не могла выносить этого. Позволить сестре блаженно умереть на руках у суррогатного божества — это одно. Но совсем другое — это смотреть, как она калечит саму себя. Она нарушила обет молчания.

— Останови ее, — сказала она.

Дауд прервал наблюдение и сделал ей знак молчать, резко проведя большим пальцем по горлу. Но было уже слишком поздно. Несмотря на свое состояние, Кезуар услышала голос сестры. Ее конвульсии замедлились, и слепая голова повернулась в направлении Юдит.

— Кто здесь? — спросила она.

Лицо Дауда было искажено яростью, но он попытался нежно успокоить ее. Это ему не удалось.

— Кто с тобой, Господь? — спросила она.

Своим ответом он совершил ошибку, из-за которой распался и весь вымысел. Он солгал ей.

— Здесь никого нет, — сказал он.

— Я слышала женский голос. Кто здесь?

— Я же сказал тебе, — настаивал Дауд. — Здесь никого нет. — Он положил руку ей на лицо. — А теперь успокойся. Мы одни.

— Нет, мы не одни.

— Неужели ты усомнилась во мне, дитя мое? — вопросил Дауд, и его голос, после грубости предшествующего допроса, так резко сменил тональность, словно он был смертельно ранен таким вероотступничеством. В ответ Кезуар молча сняла его руку со своего лица и крепко обхватила ее голубыми, забрызганными кровью пальцами.

— Вот так-то лучше, — сказал он.

Кезуар ощупала его ладонь.

— Шрамов нет, — сказала она.

— Всегда остаются шрамы, — сказал Дауд, вложив в эту фразу все свои таланты по части умудренного опытом милосердия. Но он не разобрался в подлинном смысле ее слов.

— На твоей руке нет шрамов, — сказала она.

Он высвободил руку.

— Верь в меня, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Ты — не Скорбящий. — Радость исчезла из ее голоса, он звучал глухо, почти угрожающе. — Ты не можешь спасти меня, — сказала она и неожиданно яростно забилась, отталкивая от себя обманщика. — Где мой Спаситель? Мне нужен мой Спаситель!

— Его здесь нет, — сказала Юдит. — И никогда не было.

Кезуар повернулась в направлении Юдит.

— Кто ты? — сказала она. — Твой голос мне откуда-то знаком.

— Держи пасть на запоре, — сказал Дауд, тыкая пальцем в направлении Юдит. — Если не хочешь пообщаться с жучками…

— Не бойся его, — сказала Кезуар.

— У нее ума побольше, — ответил Дауд. — Она уже видела, что я могу сделать.

Юдит с жадностью воспользовалась поводом заговорить, чтобы Кезуар могла лучше вслушаться в ее голос, и польстила тщеславию Дауда.

— Он говорит правду, — сказала она Кезуар. — Он может убить нас обеих. И он действительно не Скорбящий, сестра.

То ли из-за повторения слова «Скорбящий», которое Кезуар сама уже произнесла несколько раз, то ли из-за того, что Юдит назвала ее сестрой, то ли по обеим причинам, ее слепое лицо обмякло, и озадаченность покинула ее черты. Она поднялась с земли.

— Как тебя зовут? — прошептала она. — Назови мне свое имя.

— Она никто, — сказал Дауд. — Она уже труп. — Он сделал шаг в направлении Юдит. — Ты понимаешь так мало, — сказал он. — И из-за этого я прощал тебе очень многое. Но больше я не могу проявлять снисходительность. Ты испортила прекрасную игру. И я не хочу, чтобы это повторилось еще раз. — Он поднес вытянутый указательный палец к губам. — У меня осталось мало жучков, — сказал он, — так что одного будет вполне достаточно. Медленное уничтожение. Ведь даже такую тень, как ты, можно уничтожить.

— Так что, теперь я уже стала тенью? — сказала ему Юдит. — А я-то думала, что мы — два сапога пара. Помнишь тот разговор?

— Это было в другой жизни, дорогуша, — сказал Дауд. — Здесь все иначе. Здесь ты можешь навредить мне. Так что я боюсь, что настала пора сказать тебе спасибо и спокойной ночи.

Она попятилась от него, прикидывая, где кончается сфера досягаемости жучков. Он с жалостью наблюдал за ее отступлением.

— Без толку, дорогуша, — сказал он. — Я знаю эти улицы, как свои пять пальцев.

Она проигнорировала его снисходительность и сделала еще один шаг назад, не отрывая взгляда от кишащего жучками рта, но краем глаза заметив, что Кезуар встала на ноги и была на расстоянии не более ярда от своего спасителя.

— Сестра? — сказала женщина.

Дауд оглянулся, отвлекшись от Юдит на несколько мгновений, которых оказалось достаточно, чтобы она успела пуститься в бегство. Заметив это, Дауд закричал, и слепая женщина бросилась на этот крик, схватив его за руку и за шею и рванув на себя. Звук, который она при этом издала, Юдит никогда не доводилось слышать раньше, и она позавидовала своей сестре. Это был вопль, от которого бледнел воздух и кости разлетались вдребезги, словно стекло. Хорошо, что она успела отбежать на некоторое расстояние, а иначе он сбил бы ее с ног.

Один раз она оглянулась, как раз успев увидеть, как Дауд выплюнул своего смертельного жучка в пустые глазницы Кезуар, и взмолилась о том, чтобы ее сестра оказалась более защищенной, чем предыдущие жертвы. Но так или иначе, помочь она ничем не могла. Лучше уж было бежать, пока еще есть шанс, чтобы хотя бы одна из них сумела выжить.

Она завернула за первый же угол и дальше не пропускала ни одного поворота, чтобы было больше шансов сбить Дауда со следа. Не было сомнений в том, что его хвастовство — не пустая фраза: он действительно знал улицы, якобы бывшие свидетелями его триумфа, как свои пять пальцев. Следовательно, чем раньше она покинет их и окажется в районе, незнакомом им обоим, тем больше у нее шансов оторваться от погони. А пока надо было двигаться быстро и невидимо, насколько это возможно. Стать той самой тенью, которой назвал ее Дауд, превратиться в темное пятно на фоне еще более густого мрака, скользящее и проносящееся мимо, мелькнувшее и через мгновение исчезнувшее.

Но тело ее не желало повиноваться. Оно было измождено, охвачено болью и дрожью. В ее груди пылало два пожара — по одному в каждом легком. Чьи-то невидимые пальцы порезали ей бритвой все пятки. Однако она не позволила себе замедлить бег до тех пор, пока не покинула улицы театров и борделей и не оказалась в месте, которое вполне могло бы послужить декорацией для одной из трагедий Плутеро Квексоса. Это был круг шириной ярдов в сто, обнесенный высокой стеной из гладкого черного камня. Над стеной виднелись трепетавшие, словно светлячки, языки пожирающего город пламени, которые освещали наклонную, вымощенную камнем тропу, ведущую к отверстию в центре круга. Она могла только догадываться о его предназначении. Был ли это вход в тайный подземный мир под городом или колодец? Повсюду лежали цветы, почти все лепестки которых успели опасть и сгнить. Из-за этого камни у нее под ногами были скользкими, и ей приходилось продвигаться вперед с осторожностью. В душе ее росло подозрение, что если это и колодец, то вода его отравлена трупным ядом. На камнях были нацарапаны имена, фамилии, даты жизни и смерти, краткие надписи и даже неумелые рисунки. Чем ближе к центру она подходила, тем больше их становилось, а некоторые были высечены даже на внутренних стенках колодца руками людей, которые были настолько храбрыми или отчаявшимися, что не испугались возможного падения.

Хотя отверстие вызывало то же желание, что и край утеса, приглашая ее подойти и заглянуть в его глубины, она поборола это искушение и остановилась, не дойдя до него один-два ярда. В воздухе стоял тошнотворный, хотя и не очень сильный, запах. То ли колодец давно не использовался по назначению, то ли его обитатели слишком далеко внизу.

Удовлетворив свое любопытство, она огляделась вокруг в поисках наилучшего выхода. Выходов было восемь-девять, считая колодец, — и сначала она оказалась на улице, симметричной той, по которой она пришла сюда. Улица была темной и дымной, и Юдит собралась уже было отправиться в путь по ней, но заметила вдалеке обширные завалы. Она двинулась к следующему выходу, но и там улица была заблокирована, а в нескольких местах горели груды деревянных обломков. В тот момент, когда она направилась к третьим воротам, за спиной у нее раздался голос Дауда. Она обернулась. Он стоял по другую сторону от колодца, слегка склонив голову набок с выражением напускной строгости, словно отец, который столкнулся с ребенком, прогуливающим школу.

— Ну разве я тебя не предупреждал? — сказал он. — Я знаю эти улицы…

— Я это уже слышала.

— Не так уж и плохо, что ты пришла сюда, — сказал он, направляясь к ней ленивой походкой. — Это сэкономит мне одного жучка.

— Почему ты желаешь мне зла? — спросила она.

— Я могу задать тебе тот же самый вопрос, — сказал он. — Ведь правда? Тебе нравится, когда мне бывает больно. А еще больше ты была бы рада причинять эту боль своею собственной рукой. Признаешь это?

— Признаю.

— Ну вот. Что ж, разве плохой из меня исповедник? А ведь это только начало. У тебя есть какие-то тайны, о существовании которых я даже не подозревал. — С этими словами он поднял руку и очертил в воздухе круг. — Теперь я начинаю понимать совершенство всей этой истории. Круг замыкается, и все возвращается к тому, с чего начиналось. А именно — к ней. Или к тебе, что одно и то же.

— Мы близнецы? — спросила Юдит. — В этом дело?

— Это вовсе не так банально, дорогуша. И далеко не так естественно. Я оскорбил тебя, назвав тебя тенью. Ты — гораздо более удивительное существо. Ты… — Он запнулся. — …нет, подожди-ка. Это несправедливо. Я рассказываю тебе все, что знаю, и ничего не получаю взамен.

— Я ничего не знаю, — сказала Юдит. — Но я хочу знать.

Дауд остановился и подобрал цветок — один из немногих, до сих пор не увядших.

— Но то, что известно Кезуар, знаешь и ты, — сказал он. — Во всяком случае о том, в чем была причина неудачи.

— Неудачи чего?

— Примирения. Ты была там. Конечно, я знаю, ты считаешь себя невинным наблюдателем, но никто из тех, кто был замешан в это, — слышишь, никто! — не может быть назван невиновным. Ни Эстабрук, ни Годольфин, ни Миляга со своим мистифом. Списки их грехов такие же длинные, как и их руки.

— И даже ты? — спросила она.

— Ну нет, со мной другая история, — вздохнул он, нюхая цветок. — Я принадлежу к актерской братии. Я подделываю свои восторги. Мне нравится изменять мир, но цель для меня — всегда развлечение. А вы, вы — любовники… — Он произнес это слово с особенным презрением, — …которым абсолютно наплевать на мир, когда вас обуревает страсть. Вы и есть те, кто сжигает города и рассеивает народы. Вы — основная движущая сила трагедии, но в большинстве случаев вы об этом даже не подозреваете. Так что же делать представителю актерского племени, если он хочет, чтобы его принимали всерьез? Я тебе объясню. Он должен научиться так хорошо подделывать чувства, чтобы ему позволили сойти со сцены в реальный мир. Для того, чтобы оказаться на том месте, которое я занимаю сейчас, мне потребовалось много репетиций, поверь мне. Знаешь, я начинал с малого. С очень малого. Вестник. Копьеносец. Однажды я сводничал для Незримого, но это была роль только на одну ночь. А потом мне снова пришлось обслуживать любовников…

— Вроде Оскара?

— Вроде Оскара.

— Ты ненавидел его, не правда ли?

— Нет, мне просто надоело — и он, и вся его семья. Он был так похож на своего отца и на отца своего отца, и так далее, вплоть до чокнутого Джошуа. Мной овладело нетерпение. Я знал, что жизнь в конце концов опишет круг, и у меня появится шанс, но я так устал ждать и иногда позволял себе это показывать.

— И ты устроил заговор.

— Ну разумеется. Мне хотелось подтолкнуть события к моменту моего… освобождения. Все было рассчитано. Но ты же понимаешь, таков уж я есть артист с душой бухгалтера.

— Это ты нанял Пая, чтобы убить меня?

— Без всякого умысла, — сказал Дауд. — Я привел в движение кое-какие рычаги, но я никогда не думал, что у этого будут такие далеко идущие последствия. Я даже не знал, что мистиф жив. Но когда события закрутились, я стал понимать, какая предопределенность заключена в их ходе. Сначала появление Пая. Потом вы встречаетесь с Годольфином и сходите с ума от одного только вида друг друга. Все это было предрешено. Собственно говоря, для этого ты и появилась на свет. Кстати, ты скучаешь по нему? Скажи правду.

— Я едва ли хоть раз о нем подумала, — ответила она, удивляясь тому, что это действительно так.

— С глаз долой — из сердца вон, так? Ах, как я рад, что не могу чувствовать любви. Какие несчастья она с собой несет. Какие ужасные несчастья. — Он выдержал задумчивую паузу. — Знаешь, это очень похоже на то, как было в тот раз. Любовники тоскуют, миры содрогаются. Конечно, в тот раз я был всего лишь копьеносцем. Теперь я претендую на роль принца.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что я была рождена для Годольфина? Я вообще не знаю, как и где я родилась.

— Думаю, настало время тебе напомнить, — сказал Дауд, отбрасывая цветок в сторону и подходя к ней поближе. — Хотя эти ритуалы перехода не так-то легки, дорогуша, так что мужайся. По крайней мере, место мы выбрали хорошее. Можем поболтать ногами, сидя на краешке, и поговорить о том, как ты появилась в этом мире.

— Ну нет, — сказала она. — К этой дыре я не подойду.

— Думаешь, я хочу убить тебя? — сказал он. — Нет. Я просто хочу освободить тебя от тяжелой ноши некоторых воспоминаний. Ведь я прошу не так много, разве нет? Будь справедливой. Я приоткрыл пред тобой мое сердце. Теперь ты открой мне свое. — Он взял ее за запястья. — Отказываться бесполезно, — сказал он и повел ее к краю колодца.

В первый раз она не осмелилась подойти так близко, и теперь у нее закружилась голова. Хотя она и прокляла его за то, что у него достаточно силы, чтобы притащить ее сюда, все же она была рада, что у него крепкая хватка.

— Хочешь присесть? — спросил он. Она покачала головой. — Как тебе будет угодно, — продолжал он. — Так больше шансов упасть, но я уважаю твой выбор. Ты стала очень самостоятельной женщиной, дорогуша, я это заметил. Вначале ты была довольно податливой. Разумеется, тебя ведь приучили быть такой.

— Никто меня не приучал.

— Откуда ты знаешь? — сказал он. — Еще две минуты назад ты утверждала, что не помнишь прошлое. Так откуда ты знаешь, какой тебя хотели сделать? Какой тебя сделали? — Он заглянул в колодец. — Память об этом у тебя в голове, дорогуша. Ты просто должна захотеть извлечь ее на свет божий. Если Кезуар искала Богиню, то, может быть, и ты этим занималась, а потом просто забыла. А если это действительно так, то, может быть, ты — нечто большее, чем любимый Персик Джошуа? Может быть, у тебя есть своя роль в этой пьесе, о которой я просто не знаю?

— Интересно, где бы это я могла повстречаться с Богинями, Дауд? — сказала Юдит в ответ. — Я жила в Пятом Доминионе, в Лондоне, в Ноттинг Хилл Гейт. Там нет никаких Богинь.

Произнося эти слова, она подумала о Целестине, похороненной под Башней Общества. Была ли она сестрой тем божествам, которые витали над Изорддеррексом? Сила преображения, заключенная в темницу по воле пола, который молится на стабильность и однозначность? При воспоминании о пленнице и ее камере голова у Юдит стала совсем легкой, словно она залпом осушила стаканчик виски на голодный желудок. Все-таки один раз к ней прикоснулось чудо. А если так, то почему это не могло происходить много раз? И если это случилось сейчас, то почему это не могло случаться в прошлом?

— Я ничего не могу вспомнить, — сказала она, убеждая в этом не столько Дауда, сколько саму себя.

— Это просто, — ответил он. — Ты только подумай о том, что это значит — родиться.

— Я даже не помню своего детства.

— У тебя не было детства, дорогуша. У тебя не было отрочества. Ты родилась точно такой же, как сейчас. Кезуар была первой Юдит, а ты, моя сладкая, только ее копия. Вполне возможно, идеальная, но все-таки копия.

— Я не поверю… не верю тебе.

— Конечно, поначалу с правдой примириться не так-то легко. Это вполне понятно. Но твое тело знает, где ложь, а где правда. Ты вся дрожишь внутри и снаружи…

— Я устала, — сказала она, прекрасно понимая всю слабость своего объяснения.

— Ты чувствуешь не только усталость, — сказал Дауд.

Его настойчивость напомнила ей результат его последних откровений по поводу ее прошлого — как она упала на кухонный пол, словно невидимые ножи перерезали ей сухожилия. Она испугалась, что этот припадок повторится сейчас, на расстоянии одного фута от колодца, и Дауд понял это.

— Ты должна встретиться со своими воспоминаниями лицом к лицу, — говорил он. — Просто выплюнь их из себя. Ну, давай. Потом тебе станет лучше, обещаю.

Она чувствовала, как слабость одолевает и ее члены, и ее решимость, но перспектива встретиться с тем, что пряталось в самом далеком уголке ее памяти — а как ни мало доверяла она Дауду, она ни на секунду не сомневалась, что там действительно скрывается нечто ужасное, — была почти такой же пугающей, как и мысль о падении в колодец. Возможно, лучше уж умереть здесь и сейчас, в один и тот же час со своей сестрой, так и не узнав, было ли правдой то, что утверждал Дауд. Но если предположить, что он лгал ей от начала и до конца — лучший спектакль славного члена актерской братии, — и что она не тень, не копия, не приученная к рабству тварь, а обычный ребенок с обычными родителями, вполне самостоятельное существо, настоящее, полноценное? Тогда она пойдет на смерть из одного лишь страха мнимого разоблачения, и на счету Дауда одной смертью станет больше. Единственный способ победить его — это принять его вызов, поступать так, как он вынуждает ее поступать, и отправиться во мрак своей памяти, подготовившись к любым сюрпризам. Какой бы по счету Юдит она ни была, но она была — первый или второй экземпляр, рожденный или сотворенный. В мире живых ей не убежать от самой себя. Так лучше узнать правду раз и навсегда.

Это решение стало искрой, от которой внутри ее черепа вспыхнуло пламя, и первые призраки прошлого появились перед ее мысленным взором.

— О, моя богиня… — пробормотала она, запрокинув голову. — Что это? Что же это такое?

Она увидела себя лежащей на голых досках в пустой комнате. Горевший в камине огонь согревал ее спящее тело, и его отблески делали ее наготу еще прекраснее. Пока она спала, кто-то нарисовал на ее коже знакомый ей узор — тот самый иероглиф, который она впервые увидела, занимаясь любовью с Оскаром, а во второй раз — когда пересекала границу между Доминионами. Спиралевидный знак ее телесной сущности, на этот раз изображенный прямо на теле в полудюжине разных цветов. Она пошевелилась во сне, и следы завитков повисли в воздухе на том месте, где только что было ее тело. Ее движение привело к тому, что круг песка, ограничивающий ее жесткое ложе, поднялся в воздух, словно северное сияние, сверкая теми же красками, что и иероглиф, как будто ее телесная сущность была распылена по всей комнате. Она была потрясена великолепием этого зрелища.

— Что ты видишь? — услышала она вопрос Дауда.

— Себя, — сказала она. — Я лежу на полу… в песчаном круге…

— Ты уверена, что это ты? — спросил он.

Она уже была готова излить весь свой сарказм на этот нелепый вопрос, но тут до нее дошел его скрытый смысл. Возможно, это была не она, а ее сестра.

— А как отличить? — спросила она.

— Скоро увидишь, — ответил он ей.

Так и произошло. Песчаный занавес стал развеваться еще сильнее, словно внутри круга разгуливал ветер. Песчинки отделялись от него и улетали в темноту, разгораясь, превращаясь в пылинки чистейшего цвета, которые поднимались, словно новые звезды, а потом, догорая по пути, снова падали вниз, к тому месту, где находилась она, свидетельница. Она лежала на полу неподалеку от своей сестры и впитывала в себя цветной дождь, словно благодарная земля, нуждаясь в его поддержке, чтобы вырасти, созреть и стать плодородной.

— Кто я? — сказала она, следя за падением цветного дождя, чтобы в его вспышках разглядеть ту почву, на которую он изливается.

Она была настолько убаюкана красотой увиденного, что когда взгляд ее упал на свое собственное недоконченное тело, шок выбил ее из воспоминания, и она вновь оказалась на краю колодца, удерживаемая от падения только рукой Дауда. Холодный пот выступил из ее пор.

— Не отпускай меня, — сказала она.

— Что ты видела? — спросил он у нее.

— Так это и есть рождение? — всхлипнула она. — О, Господи, вот так я и родилась?

— Возвращайся назад, — сказал он. — Ты начала вспоминать, так доведи дело до конца! — Он потряс ее. — Ты слышишь меня? До конца!

Она видела перед собой его искаженное яростью лицо. Она видела алчное отверстие колодца у себя за спиной. А между тем и другим, в освещенной огнем комнате своей головы она видела кошмар, еще более ужасный, чем те два, — свой недоделанный остов, лежащий в магическом круге в ожидании того, что истечения тела другой женщины покроют кожей мускулы и сухожилия, окрасят кожу, расцветят радужную оболочку глаз, наведут лоск на губах, подарят такую же грудь, живот и половые органы. Это было не рождением, а удвоением. Она была факсимильной копией, укравшей сходство у искрящегося оригинала.

— Я больше не могу этого вынести, — сказала она.

— А я ведь предупреждал тебя, дорогуша, — ответил Дауд. — Никогда не бывает легко прожить заново первые моменты.

— Ведь я ненастоящая, — сказала она.

— Давай держаться подальше от метафизики, — сказал он в ответ. — Ты есть, кто ты есть. Рано или поздно тебе надо было об этом узнать.

— Я не могу этого вынести. Не могу.

— Но ведь ты смогла, — сказал Дауд. — Просто надо продвигаться медленно, шаг за шагом.

— Нет, больше я не могу.

— Да, — настаивал он. — Больше, и намного больше. Но это была худшая часть. Дальше дело пойдет легче.

Это оказалось ложью. Когда воспоминание вновь охватило ее, на этот раз почти против ее воли, она поднимала руки у себя над головой, позволяя цветовым пятнам сгуститься вокруг кончиков ее вытянутых пальцев. Это было довольно красиво, но когда она уронила одну руку вдоль тела, ее только что созданные нервы ощутили рядом чье-то присутствие. Она повернула голову и вскрикнула.

— Что это было? — сказал Дауд. — Появилась Богиня?

Но это была не Богиня. Это было другое недоделанное существо, уставившееся на нее своими глазами без век и высунувшее свой бесцветный язык, который был еще таким шершавым, что мог бы слизать с нее ее новую кожу. Она отпрянула, и ее страх позабавил его: бледный остов затрясся в беззвучном смехе. Она заметила, что он тоже собирал пылинки ворованного света, но не впитывал их в себя, а копил в руках, откладывая момент окончательного воплощения и наслаждаясь своей освежеванной наготой.

Дауд снова принялся допрашивать ее.

— Это Богиня? — спрашивал он. — Что ты видишь? Говори, женщина! Говори…

Его речь неожиданно прервалась. После мгновенной тишины раздался такой пронзительный вопль тревоги, что видение круга и существа, с которым она его разделяла, исчезло. Она почувствовала, как хватка Дауда ослабла. Рука ее выскользнула, и она стала падать. Падая, она взмахнула руками, и, скорее по счастливой случайности, чем умышленно, это движение отбросило ее набок, вдоль края колодца. Тут же ее тело стало сползать вниз, и она впилась пальцами в камни. Но они были отполированы миллионами ног, и ее тело заскользило к краю отверстия, словно глубины колодца настаивали на возвращении какого-то старого долга. Ноги ее молотили пустой воздух, бедра скользили по губам колодца, а пальцы судорожно искали опору, сколь угодно малую — имя, вырезанное на камне чуть-чуть поглубже, чем остальные, шип розы, застрявший между камней, — любую защиту против сил гравитации. В этот момент она услышала второй крик Дауда и, подняв взгляд, увидела чудо.

Жучок не сумел убить Кезуар. Та перемена, которая начала охватывать ее плоть во время разговора с Даудом, теперь завершилась. Кожа ее окрасилась в цвет синего камня; ее лицо, недавно изуродованное, ярко сияло. Но все эти перемены казались пустяками по сравнению с дюжиной щупальцев, каждое длиной в несколько ярдов, которые выросли у нее из спины. Одно за другим они отталкивались от земли и несли ее тело в странном полете. Сила, которую она обрела в Бастионе, пылала внутри нее, и Дауду оставалось только пятиться к стене. Теперь он не произносил ни звука; упав на колени, он готовился уползти прочь, проскользнув под спиралевидной юбкой щупальцев.

Юдит ощутила, что последняя опора уходит у нее из-под пальцев, и испустила крик о помощи.

— Сестра? — сказала Кезуар.

— Здесь, — завопила Юдит. — Быстрее!

В тот момент, когда Кезуар двинулась к колодцу (легчайшего прикосновения ее щупальцев было достаточно, чтобы привести тело в движение), Дауд решился на побег и нырнул под щупальца. Однако он не вполне удачно выбрал момент, и одно из щупальцев коснулось его плеча. В следующее мгновение оно уже закрутилось вокруг его шеи и швырнуло его в колодец. В этот миг правая рука Юдит потеряла уже всякую опору, и она заскользила вниз с последним отчаянным воплем. Однако Кезуар несла спасение так же быстро, как и гибель. Когда стены колодца уже готовы были сомкнуться вокруг нее, она почувствовала, как щупальца обвились вокруг ее запястья и руки и сжали их мертвой хваткой. Под действием прикосновения в ее истощенных мускулах проснулись последние силы, и она в свою очередь ухватилась за щупальца. Кезуар вытянула ее из колодца и опустила на камни. Юдит перекатилась на спину, задыхаясь, словно спринтер, пересекший финишную ленточку, а щупальца Кезуар освободили ее тело и вернулись на службу своей хозяйке.

Услышав доносившиеся из колодца мольбы уцепившегося за уступ Дауда, Юдит села. В его криках не было ничего такого, чего нельзя было бы ожидать от человека, который репетировал роль раба перед столькими поколениями. Он обещал Кезуар вечное повиновение и полное самоуничижение, если только она спасет его от этого ужаса. «Не является ли милосердие драгоценнейшим камнем в небесном венце, — рыдал он, — и разве она не ангел во плоти?»

— Нет, — сказала Кезуар. — Я не ангел. И не невеста Христа, если уж на то пошло.

Из глубины донесся новый цикл рассуждений и предложений: о том, кем она является и чем он может оказаться ей полезным, сейчас и во веки вечные. Нигде она не найдет более преданного слуги и смиренного приверженца. Что ей угодно? Отнять его мужское достоинство? С превеликой готовностью, он может кастрировать себя прямо сейчас. Стоит ей вымолвить одно лишь слово.

Если у Юдит и оставались какие-то сомнения по поводу масштабов той силы, которую обрела Кезуар, то теперь они должны были рассеяться при виде нового ее проявления: Кезуар опустила щупальца в колодец и вытащила Дауда на поверхность. Когда он показался над колодцем, из него лило, как из дырявого ведра.

— Благодарю вас, тысяча благодарностей, спасибо…

Теперь Юдит заметила, что над ним нависла двойная угроза: ноги его болтались над пропастью, а щупальца обвились вокруг его горла с такой силой, что придушили бы его, не засунь он пальцы между петлей и шеей. Слезы лились у него по щекам с театральной избыточностью.

— Леди, — сказал он. — Как я могу приступить к искуплению своей вины?

Вместо ответа Кезуар задала свой вопрос.

— Как ты смог обмануть меня? — сказала она. — Ведь ты обычный мужчина. Что ты можешь знать о божественном?

Было заметно, что Дауд опасается ответить, не будучи уверенным, что именно скорее может привести к летальным последствиям — запирательство или правда.

— Говори правду, — посоветовала ему Юдит.

— Как-то раз я оказал услугу Незримому, — сказал он. — Он отыскал меня в пустыне и послал в Пятый Доминион.

— Зачем?

— У него там было дело.

— Какое дело?

Дауд снова заколебался. Слезы его высохли. Актерские придыхания исчезли из его голоса.

— Ему нужна была женщина из Пятого Доминиона, — сказал он, — чтобы выносить Ему сына.

— И ты нашел?

— Да. Ее звали Целестиной.

— И что с ней случилось?

— Я не знаю. Я исполнил то, о чем меня попросили, а после этого…

— Что с ней случилось? — повторила свой вопрос Кезуар с большой настойчивостью.

— Она умерла, — пустил Дауд пробный шар. Убедившись, что версия эта никак не была подвергнута сомнению, он подхватил ее с новой убежденностью. — Да, так все оно и случилось. Она погибла. Думаю, во время родов. Понимаете ли, ее оплодотворил сам Хапексамендиос, и ее несчастное тело не смогло вынести такой ответственности.

Манера Дауда была слишком знакома Юдит, чтобы обмануть ее. Она знала ту звучность, которую он вкладывал в свой голос, когда лгал, и прекрасно различила ее сейчас. Он отлично знал, что Целестина жива. Однако его предыдущее признание в том, что он был сводником Хапексамендиоса, было лишено всякой напевности, что, судя по всему, указывало на его правдивость.

— А что случилось с ребенком? — спросила у него Кезуар. — Это был сын или дочь?

— Я не знаю, — ответил он. — Честное слово.

Еще одна ложь, и на этот раз ее почувствовала и Кезуар. Она ослабила петлю, и он упал вниз на несколько дюймов, испустив всхлип ужаса и в панике цепляясь за щупальца.

— Держите меня! Ради Бога, не дайте мне упасть!

— Так что насчет ребенка?

— Что я могу знать? — сказал он, и вновь по щекам его потекли слезы, на этот раз настоящие. — Я — ничто. Я — вестник в трагедии. Копьеносец.

— Сводник, — сказала она.

— Да, и это тоже. Я признаю это. Я сводник! Но это ничего не значит, ничего! Скажи ей, Юдит! Я ведь из актерской братии! Обычный никудышный актеришка!

— Никудышный, говоришь?

— Никудышный!

— Ну тогда спокойной ночи, — сказала Кезуар и разжала щупальца.

Они проскользнули у него между пальцами с такой внезапной быстротой, что он не успел ухватиться покрепче и упал, как повешенный, над которым перерезали веревку. В течение нескольких мгновений он даже не проронил ни звука, словно не мог поверить в случившееся, до тех пор, пока кружочек дымного неба у него над головой не уменьшился до размеров булавочной головки. Когда крик наконец сорвался с его уст, он был пронзительным, но кратким.

Когда он прекратился, Юдит прижала ладони к камням и, не поднимая глаз на Кезуар, прошептала слова благодарности, отчасти за свое спасение, но в не меньшей степени и за уничтожение Дауда.

— Кем он был? — спросила Кезуар.

— Я знаю об этом очень мало, — ответила Юдит.

— Мало-помалу, — сказала Кезуар. — Именно так мы и сумеем понять все. Мало-помалу…

Голос ее звучал утомленно, и когда Юдит подняла голову, она увидела, что чудо оставляет тело Кезуар. Она бессильно опустилась на землю, щупальца втягивались в ее тело, а благословенный синий цвет постепенно уходил из клеток кожи. Юдит с трудом поднялась на ноги и отошла от края дыры. Услышав ее шаги, Кезуар сказала:

— Куда ты?

— Просто хочу отойти от колодца, — сказала Юдит, прижимая лоб и ладони к желанной прохладе стены.

— Ты знаешь, кто я? — спросила она у Кезуар спустя некоторое время.

— Да… — прозвучал тихий ответ. — Ты — это я, которую я потеряла. Ты другая Юдит.

— Верно. — Юдит обернулась и увидела, что, несмотря на боль, на лице Кезуар светилась улыбка.

— Это хорошо, — сказала Кезуар. — Если мы останемся в живых, то, может быть, ты все начнешь сначала за нас обеих. Может быть, ты увидишь те видения, к которым я повернулась спиной.

— Какие видения?

Кезуар вздохнула.

— Когда-то меня любил великий Маэстро, — сказала она. — Он показывал мне ангелов. Они обычно прилетали к нашему столу в солнечных лучах. И я думала тогда, что мы будем жить вечно, и мне откроются все тайны моря. Но я позволила ему увести себя от солнечного света. Я позволила ему убедить меня в том, что духи не имеют никакого значения. Что имеет значение только наша воля, и если она хочет причинить боль, то в этом и состоит мудрость. Я потеряла себя за такой короткий срок, Юдит. Такой короткий срок. — Она поежилась. — Мои преступления ослепили меня задолго до того, как это сделал нож.

Юдит с жалостью посмотрела на изуродованное лицо сестры.

— Надо найти кого-нибудь, кто помог бы промыть твои раны, — сказала она.

— Сомневаюсь, что хоть один доктор остался в живых в Изорддеррексе, — сказала в ответ Кезуар. — Они ведь всегда первыми идут в революцию, правда? Доктора, сборщики налогов, поэты…

— Если никого не найдем, я сама этим займусь, — сказала Юдит, отважившись покинуть безопасную стену и направляясь под уклон к тому месту, где сидела Кезуар.

— Я думала, что видела вчера Иисуса Христа, — сказала она. — Он стоял на крыше с широко раскинутыми руками. Я думала, он пришел за мной, чтобы я смогла исповедоваться. Поэтому я и пришла сюда. Чтобы найти Иисуса. Я слышала его вестника.

— Это была я.

— Ты была… в моих мыслях?

— Да.

— Стало быть, вместо Христа, я нашла тебя. Похоже, это еще более великое чудо. — Она потянулась к Юдит, и та взяла ее за руки. — Не правда ли, сестра?

— Пока я в этом не уверена, — сказала Юдит. — Этим утром я была самой собой. А кто я теперь? Копия, подделка.

Последнее слово вызвало воспоминание о Блудном Сыне Клейна — Миляге, мастере подделок, человеке, наживающемся на таланте других людей. Может быть, именно поэтому он пылал к ней такой страстью? Не увидел ли он в ней какой-то тонкий намек на свою собственную подлинную природу? Не последовал ли он за ней из любви к тому обману, которым она была?

— Я была счастлива, — сказала она, думая о тех временах, которые она провела вместе с ним. — Наверное, я никогда этого не понимала, но я была счастлива. Я была самой собой.

— И осталась.

— Нет, — сказала Юдит, чувствуя, что отчаяние подступило к ней так близко, как никогда на ее памяти. — Я — часть кого-то другого.

— Все мы — лишь фрагменты, — сказала Кезуар. — Независимо от того, рождены мы или сотворены. — Она сжала руку Юдит. — И все мы надеемся снова обрести целостность. Отведи меня, пожалуйста, во дворец. Там нам будет безопаснее.

— Пошли, конечно, — сказала Юдит, помогая ей подняться на ноги.

— Ты знаешь, куда идти?

Она ответила, что знает. Сквозь мрак и дым, стены дворца по-прежнему нависали над городом, и даже расстояние не скрывало их огромности.

— Нам предстоит долгий подъем, — сказала Юдит. — Можем добраться только к утру.

— В Изорддеррексе долгие ночи, — сказала Кезуар в ответ.

— Но не вечно же они длятся, — сказал Юдит.

— Для меня — вечно.

— Извини. Я не подумала. Я не хотела…

— Не извиняйся, — сказал Кезуар. — Мне нравится темнота. В ней мне легче вспоминать солнце. Солнце и ангелов за столом. Не возьмешь ли ты меня под руку, сестра? Я не хочу снова потерять тебя.

Глава 38

В любом другом месте такое множество наглухо закрытых дверей могло бы произвести на Милягу угнетающее впечатление, но по мере того, как Лазаревич подводил его все ближе к Башне Оси, атмосфера ужаса становилась настолько густой, что ему оставалось только радоваться, что эти двери прячут от него те кошмары, которые, без сомнения, за ними скрывались. Его проводник почти ничего не говорил. Если он и нарушал молчание, то только для того, чтобы предложить Миляге проделать оставшуюся часть пути в одиночестве.

— Осталось совсем чуть-чуть, — повторил он несколько раз. — Я вам больше не нужен.

— Это против уговора, — напоминал ему Миляга, и Лазаревич принимался чертыхаться и скулить, но потом все-таки замолкал и возобновлял путешествие до тех пор, пока чей-то крик в одном из нижних коридоров или следы крови на полированном полу не заставляли его остановиться и вновь произнести свою маленькую речь.

Никто не окликнул их по дороге. Если эти безграничные просторы и заполнялись когда-нибудь деловитым гулом снующих туда-сюда людей (а принимая во внимание тот факт, что в них могли затеряться небольшие армии, это казалось Миляге маловероятным), то теперь они почти полностью обезлюдели, а те несколько слуг и чиновников, которые им все-таки встретились, торопливо семенили по коридорам, таща с собой прихваченное в спешке имущество, и явно не собирались задерживаться здесь надолго. Главной их задачей было выживание. Они едва удостаивали взглядом истекающего кровью солдата и его плохо одетого компаньона.

В конце концов они подошли к двери, в которую Лазаревич наотрез отказался войти.

— Это и есть Башня Оси, — сказал он едва слышным голосом.

— Откуда мне знать, что ты говоришь правду?

— А вы разве не чувствуете?

После этой фразы Миляга действительно ощутил нечто вроде легкого покалывания в кончиках пальцев, яичках и мышцах.

— Клянусь, это Башня, — прошептал Лазаревич.

Миляга поверил.

— Хорошо, — сказал он. — Ты выполнил свой долг, теперь можешь идти.

Лазаревич просиял.

— Вы серьезно?

— Да.

— О, спасибо! Спасибо вам, кто бы вы ни были.

Прежде чем он ускакал, Миляга схватил его руку и подтащил к себе.

— Скажи своим детям, — сказал он, — чтобы они не становились солдатами. Может быть, поэтами или чистильщиками сапог, но уж никак не солдатами. Понял?

Лазаревич яростно закивал, хотя Миляга и усомнился в том, дошло ли до него хоть одно слово. Единственное, что было у него на уме, это скорейшее бегство, и стоило Миляге отпустить его, не прошло и трех секунд, как он уже скрылся за поворотом. Повернувшись к дверям из кованой меди, Миляга приоткрыл их на несколько дюймов и проскользнул в образовавшуюся щель. Нервные окончания его мошонки и ладоней сообщили ему, что нечто очень значительное находится совсем рядом — то, что раньше было едва заметным покалыванием, теперь стало почти болью, — хотя разглядеть ему пока ничего не удавалось: помещение было погружено во мрак. Он постоял у двери до тех пор, пока вокруг не стали вырисовываться какие-то смутные очертания. Похоже, это была не сама Башня, а нечто вроде прихожей, воздух которой был затхлым, как в больничной палате. Стены ее были голыми; единственной мебелью был стол, на которой лежала перевернутая канареечная клетка с открытой дверцей, лишенная своего обитателя. За столом открывался еще один дверной проем, который вел в коридор, еще более затхлый, чем прихожая. Источник возбуждения в его нервных окончаниях теперь стал слышим. Впереди раздавалось монотонное гудение, которое при других обстоятельствах вполне могло бы быть и успокаивающим. Не в силах определить точно, откуда оно исходит, он повернул направо и осторожно двинулся по коридору. Слева от него вверх уходила винтовая лестница, но он решил идти мимо, и вскоре его инстинкт был вознагражден мерцающим впереди светом. Гудение Оси звало его наверх, наводя на мысль о том, что впереди его ждет тупик, но он продолжал свой путь по направлению к свету, чтобы удостовериться, что Пая не прячут в одной из комнат.

Когда его отделяло от следующей комнаты не более полудюжины шагов, кто-то прошел мимо дверного проема, но тень мелькнула так быстро, что он не успел ее толком разглядеть. Он вжался в стену и стал медленно продвигаться к комнате. Свет, привлекший его внимание, исходил от фитиля, горевшего на столе в медной чаше с маслом. Рядом стояло несколько тарелок с остатками трапезы. Дойдя до двери, он остановился, ожидая, пока человек — ночной стражник, как он предположил, — не покажется снова. У него не было никакого желания убивать его, разве что в случае крайней необходимости. Наступающим утром в Изорддеррексе и так окажется достаточно вдов и сирот и без его помощи. Он услышал, как человек пернул, и не один, а несколько раз, с той несдержанностью, которую позволяют себе, когда думают, что находятся в одиночестве. Потом раздался звук открываемой двери, и шаги стали постепенно затихать.

Миляга решился заглянуть за косяк. Комната была пуста. Он стремительно шагнул внутрь, намереваясь взять со стола пару ножей. На одном из блюд осталось немного леденцов, и Миляга не смог устоять против искушения. Он выбрал самый сладкий и уже отправил его себе в рот, когда голос у него за спиной произнес:

— Розенгартен?

Он оглянулся, и когда взгляд его упал на лицо человека напротив, челюсти его судорожно сжались, размолов попавшую между зубов карамель. Зрение и вкус усилили друг друга: и глаз, и язык посылали такую сладость в его мозг, что он зашатался.

Лицо напротив было живым зеркалом. Его глаза, его нос, его рот, его волосы, его осанка, его недоумение, его усталость. Во всем, за исключением покроя платья и грязи под ногтями, он был вторым Милягой. Хотя, конечно, не под этим именем.

Сглотнув вытекший из карамели сладкий ликер, Миляга очень медленно произнес:

— Кто… ради Бога… вы такой?

Потрясение сползло с лица другого Миляги, уступив место веселому удивлению. Он помотал головой.

— …Чертов криучи…

— Это ваше имя? — спросил Миляга. — Чертов Криучи? — за время своих путешествий ему приходилось встречать и более странное. Вопрос привел другого Милягу в еще более веселое расположение духа.

— А что, неплохая мысль, — ответил он. — Его достаточно много накопилось в моем организме. Автарх Чертов Криучи. Это звучит.

Миляга выплюнул карамель.

— Автарх? — спросил он.

Лицо другого вновь помрачнело.

— Ну ладно, глюк, показался мне на глаза? Теперь проваливай. — Он закрыл глаза. — Держи себя в руках, — прошептал он самому себе. — Во всем виноват этот трахнутый криучи. Вечно одна и та же история.

Теперь Миляга понял.

— Так вы думаете, что я вам пригрезился? — спросил он.

Автарх открыл глаза и гневно посмотрел на не желающую исчезать галлюцинацию.

— Я же сказал тебе…

— А что же такое криучи? Какой-то спиртной напиток? Наркотик? Ты думаешь, я мираж. Что ж, ты ошибаешься.

Он двинулся навстречу своему двойнику, и тот тревожно попятился.

— Иди ко мне, — сказал Миляга, протягивая руку. — Дотронься до меня. Я настоящий. Я здесь. Меня зовут Джон Захария, и я проделал долгий путь, чтобы увидеться с тобой. Раньше я не знал, что причина в этом, но теперь, когда я попал сюда, я уверен, что это именно так.

Автарх прижал кулаки к вискам, словно желая выбить из головы эту наркотическую дурь.

— Это невозможно, — сказал он. В его голосе было не только недоверие, но и тревога, близкая к страху. — Ты не мог оказаться здесь. После стольких лет…

— Ну и все-таки оказался, — сказал Миляга. — Я так же изумлен, как и ты, поверь мне. Но я здесь.

Автарх внимательно осмотрел его, склоняя голову то на один бок, то на другой, словно по-прежнему ожидая, что вот-вот обнаружится угол зрения, с которого можно будет убедиться в призрачной природе посетителя. Но после минутных поисков он отказался от этой затеи и просто уставился на Милягу. Лицо его превратилось в лабиринт хмурых морщин.

— Откуда ты появился? — произнес он медленно.

— По-моему, ты знаешь об этом, — сказал Миляга в ответ.

— Из Пятого?

— Да.

— Ты пришел, чтобы свергнуть меня, так ведь? И как я этого сразу не понял? Ты начал эту революцию! Ты расхаживал по улицам, сея семена бунта. Ничего удивительного, что мне не удалось искоренить смутьянов. А я-то все раздумывал: кто бы это мог быть? Кто это там плетет против меня заговоры? Казнь за казнью, чистка за чисткой, и ни разу не удавалось добраться до главного заправилы. До того, кто столь же умен, как и я. Бессонными ночами я лежал и думал: кто это? Я составил список, такой же длинный, как мои руки. Но тебя там не было, Маэстро. Маэстро Сартори.

Услышать звание Автарха само по себе было большим потрясением, но это второе откровение вызвало настоящую бурю в организме Миляги. Голова его заполнилась тем же шумом, который охватил его на платформе в Май-Ке, а желудок исторг все свое содержимое одной желчной волной. Он протянул руку к столу, чтобы удержаться на ногах, но промахнулся и упал на пол, в лужу собственной рвоты. Барахтаясь в отвратительных массах, он замотал головой, пытаясь вытрясти оттуда этот шум, но привело это только к тому, что суматоха звуков немного улеглась, и сквозь нее проскользнули прятавшиеся за ней слова.

Сартори! Он был Сартори! Он не стал терять дыхания на переспрашивание. Это было его имя, и он знал об этом. И какие миры скрывались за этим именем — куда более поразительные, чем все то, что открыли перед ним Доминионы. Эти миры распахивались перед ним, словно окна от порыва ветра, стекла которых разбиваются вдребезги и которым уже никогда не суждено закрыться.

Это имя нашептывали ему сотни воспоминаний. Женщина произносила его со вздохом, словно зовя его обратно в свою неубранную постель. Священник выплевывал эти три слога с кафедры, возвещая вечное проклятие. Азартный игрок шептал его в сложенные чашечкой руки, чтобы следующий бросок костей принес ему счастье. Приговоренные к смерти превращали его в молитву, пьяницы — в насмешку, пирующие пели о нем песни. О-о-о, да он был знаменит! На ярмарке святого Варфоломея было несколько трупп, которые разыгрывали фарсы на сюжет его жизни. Бордель в Блумсбери мог похвастаться женщиной, монахиней в прошлом, которая от одного его прикосновения превратилась в нимфоманку и распевала его заклинания (так она, во всяком случае, утверждала), пока ее трахали. Он был парадигмой всего сказочного и запретного — угрозой благоразумным мужчинам и их женам, тайным пороком. А для детей — для детей, проходивших мимо его дома вслед за церковным старостой, — он был стишком:

Сартори Маэстро Считал, как известно, Что сделан он не из обычного теста. Любил он котов И собак не стращал И леди в лягушек порой превращал. Но вы не слыхали о новом позоре: Узнают все вскоре, Что начал Сартори Шить теплые шляпы из меха крысят. Но это совсем уж другая история…

Эта песенка, пропетая в его голове писклявыми голосами приходских сирот, была в своем роде еще хуже, чем проклятия с церковной кафедры, рыдания или молитвы. Она все звучала и звучала, с какой-то тупой бесполезностью, не обретая по дороге ни музыки, ни смысла. Как и его жизнь, жизнь без имени. Движение без цели.

— Ты забыл? — спросил у него Автарх.

— О да, — ответил Миляга, и невольный и горький смешок сорвался с его губ. — Я забыл.

Даже теперь, когда шумные голоса окрестили его настоящим именем, он едва мог поверить в случившееся. Неужели это тело прожило более двухсот лет в Пятом Доминионе, в то время как ум его обманывал сам себя — удерживал в памяти последнее десятилетие и прятал все остальное? Где же он был все эти годы? И кем? Если то, что он только что услышал — правда, то это только начало. Где-то в его сознании кроются два столетия воспоминаний, ждущих своего часа. Ничего удивительного в том, что Пай держал его в неведении. Теперь, когда память начала возвращаться к нему, вместе с ней подступило и безумие.

Он поднялся на ноги, цепляясь за стол.

— Пай-о-па здесь? — спросил он.

— Мистиф? Нет. А почему ты спрашиваешь? Он что, пришел с тобой из Пятого Доминиона?

— Да.

Улыбка вновь коснулась губ Автарха.

— Ну разве они не замечательные создания? — сказал он. — У меня у самого была парочка. Они никогда не нравятся с первого раза; к ним надо привыкнуть. Но когда это произойдет, расстаться с ними уже невозможно. Одного же я его не видел.

— А Юдит?

— Ах, — вздохнул он, — Юдит. Я полагаю, ты имеешь в виду леди Годольфина? У нее не было много имен, так ведь? И запомни, это относится ко всем нам. Как тебя зовут в наши дни?

— Я уже сказал тебе, Джон Фьюри Захария. Или Миляга.

— У меня есть несколько друзей, которые называют меня Сартори. Мне хотелось бы иметь тебя в их числе. Или ты хочешь вернуть себе это имя?

— Миляга меня вполне устраивает. Так мы разговаривали насчет Юдит. Этим утром я видел ее внизу у гавани.

— А Христа ты там случайно не видел?

— Ты о чем?

— Она вернулась сюда и заявила, что видела Скорбящего. В нее вселился страх Божий. Чокнутая сука. — Он вздохнул. — Грустно, очень грустно было видеть ее в таком состоянии. Я было подумал сначала, что она просто переела криучи, но нет. Она окончательно сошла с ума. Он просто вытек у нее через уши.

— Ты о ком говоришь? — спросил Миляга, заподозрив, что кто-то из них утратил нить разговора.

— О Кезуар, моей жене. Она пришла вместе со мной из Пятого Доминиона.

— А я говорил о Юдит.

— И я тоже.

— Ты хочешь сказать…

— …что они обе — Юдит. Одну из них ты сделал сам. Ради Бога, неужели ты и об этом забыл?

— Да. Да, забыл.

— Конечно, она была красивой, но она не стоила того, чтобы из-за нее потерять всю Имаджику. Это было твоей большой ошибкой. Тебе надо было использовать руки, а не свой член. Тогда я никогда бы не родился, и Бог бы спокойно сидел у себя на небесах, а ты стал бы Папой Сартори. Ха! Уж не за этим ли ты вернулся? Чтобы стать Папой? Слишком поздно, брат. К утру Изорддеррекс превратится в груду дымящегося пепла. Это моя последняя ночь здесь. Я отправляюсь в Пятый Доминион, и там я создам новую империю.

— Зачем?

— Ты что, не помнишь ту песенку, которую они всегда распевали под окнами? Мы не из обычного теста.

— Разве тебе недостаточно того, что ты уже достиг?

— И это ты мне говоришь! Все, что у меня в сердце, взято из твоего. И не рассказывай мне, что ты не мечтал о власти. Ты был величайшим Маэстро во всей Европе. Никто не смел прикоснуться к тебе. Все это не могло исчезнуть за одну ночь.

Впервые за все время их диалога он двинулся навстречу Миляге и положил руку ему на плечо.

— Я думаю, ты должен увидеть Ось, брат Миляга, — сказал он. — Это напомнит тебе о том, что такое ощущение власти. Ты уже пришел в себя?

— Вполне.

— Тогда пошли.

Он повел Милягу обратно в коридор и вверх по винтовой лестнице, мимо которой Миляга прошел несколько минут назад. Теперь же он стал подниматься по ней, ступая вслед за Сартори по изгибающимся ступенькам, ведущим к двери без ручки.

— Единственные глаза, которые видели Ось с того момента, как Башня была построена, — мои, — сказал он. — И это сделало ее чувствительной к чужому взгляду.

— Мои глаза — твои, — напомнил ему Миляга.

— Она почувствует разницу, — ответил Сартори. — Она захочет… прозондировать тебя, войти внутрь. — От Миляги не ускользнул сексуальный подтекст последней фразы. — Просто расслабься и думай об Англии, — сказал он. — Это быстро кончится.

С этими словами он облизал свой большой палец и поднес его к четырехугольнику свинцово-серого камня в центре двери, начертив на нем какой-то знак. Дверь ответила на этот сигнал. Запоры со скрежетом пришли в движение.

— Оказывается, слюна тоже? — сказал Миляга. — Я думал, сила только в дыхании.

— Ты можешь использовать пневму? — сказал Сартори. — Тогда и я должен обладать этой способностью. Но почему-то у меня никак не получается. Ты научишь меня, а я… в обмен я напомню тебе несколько заклинаний.

— Я сам не понимаю, как она действует.

— Тогда мы будем учиться вместе, — сказал Сартори в ответ. — Основные принципы очень просты: материя и сознание, сознание и материя. Одно преобразует другое. Может быть, именно это мы и собираемся сделать. Преобразить друг друга.

Сартори толкнул дверь рукой, и она открылась. При толщине по крайней мере дюймов шесть она двигалась совершенно бесшумно. Протянув руку, Сартори пригласил Милягу войти.

— Говорят, что Хапексамендиос установил Ось в центре Имаджики, чтобы оттуда по всем Доминионам растеклась его оплодотворяющая сила. — Автарх понизил голос, словно для того, чтобы сгладить свою неучтивость. — Иными словами, — сказал он, — это фаллос Незримого.

Разумеется, Миляга уже видел эту башню снаружи: она парила высоко над всеми прочими зданиями дворца. Но подлинные масштабы ее величия открылись ему только сейчас. Это была квадратная каменная башня шириной примерно в семьдесят или восемьдесят футов, а высота ее была такой, что укрепленные на стенах яркие факелы, освещавшие ее единственного обитателя, терялись вдали, словно дорожные знаки с люминесцентным покрытием на ночном шоссе. Необычайное зрелище, но и оно казалось ничтожным рядом с монолитом, вокруг которого и была построена башня. Миляга готовился к суровому штурму: он ожидал, что гудение будет сотрясать его череп, а заряд энергии обожжет кончики пальцев. Но ничего не произошло, и это по-своему было еще более обескураживающим. Ось знала, что он здесь, в ее покоях, но помалкивала, украдкой изучая его, пока он изучал ее.

Несколько потрясений ожидали Милягу. Первое, и самое незначительное, было вызвано ее красотой. Бока ее были цвета грозовых облаков, а благодаря огранке сияющие швы рассекали ее, словно спрятанные внутри молнии. Второе заключалось в том, что при всей своей огромности она не была установлена на земле, а парила в десяти футах от пола башни, отбрасывая вниз такую густую тень, что ее можно было принять за пьедестал.

— Впечатляет, а? — сказал Сартори, и его самоуверенный тон показался Миляге таким же неуместным, как смех у алтаря. — Можешь пройтись под ней. Давай. Это совершенно безопасно.

Миляге не особенно хотелось этого, но он слишком хорошо знал, что его двойник высматривает в нем признаки слабости, и любое проявление страха может быть позднее использовано против него. Сартори уже видел, как его рвало и как он стоял на коленях. Ему не хотелось, чтобы этот ублюдок поймал его еще на одной слабости.

— А ты разве не идешь со мной? — сказал он, оглядываясь на Автарха.

— Это очень личный момент, — сказал тот, подаваясь назад и предоставляя Миляге возможность одному ступить в тень.

Он словно бы вновь оказался в ледяной пустыне Джокалайлау. Холод пробрал его до костей. У него перехватило дыхание, изо рта вырвался клуб пара. Судорожно глотая ртом воздух, он поднял лицо навстречу нависшей над ним силе. В сознании его боролось рациональное стремление изучить этот загадочный феномен и с трудом сдерживаемое желание упасть на колени и взмолиться о том, чтобы его не раздавило. Он заметил, что у нависшего над ним неба было пять граней — возможно, по числу Доминионов. И, как и с боков, снизу также посверкивали молнии. Но не только благодаря огранке и мраку камень был похож на грозовое облако. В нем происходило движение; твердая скала над головой у Миляги вспучивалась и клубилась. Он бросил взгляд на Сартори, который стоял у двери, небрежно закуривая сигарету. Маленький язычок пламени у него в ладонях был где-то в другом мире, но Миляга не позавидовал его жару. Несмотря на пронизывающий холод, он не собирался покидать тень и ждал, пока каменные небеса над ним разверзнутся и произнесут свой приговор. Ему хотелось увидеть в действии ту силу, которая таилась в Оси, хотя бы для того, чтобы знать, что такие силы и такие приговоры существуют. Он отвел взгляд от Сартори едва ли не с презрением, и в голову ему пришла мысль, что несмотря на весь этот треп об обладании монолитом, те годы, что он стоял в башне Автарха, были жалкими мгновениями в необъятной вечности его существования, и что и он сам, и Сартори успеют прожить всю свою жизнь, да и оставшийся после них след будет затоптан теми, кто придет им на смену, за то время, которое потребуется камню, чтобы моргнуть своим облачным глазом.

Возможно, камень прочел эту мысль Миляги и одобрил ее, потому что из него стали исходить лучи благосклонного света. Теперь в нем были не только молнии, но и солнце, которое могло нести и спасение, и смерть, и блаженную теплоту, и всепожирающее пламя. Сначала оно осветило облака, а потом лучи его упали вниз, вокруг него, а потом и на его поднятое лицо. У этого момента были свои предшественника в Пятом Доминионе, которые пророчески предвещали то, что происходило сейчас. Когда-то, в те времена, когда городское шоссе еще было узкой дорогой, по колено залитой грязью, он стоял на Хайгейтском холме и наблюдал за расступающимися облаками, сквозь которые просвечивало то же солнечное великолепие, что и сейчас. А как-то раз тот же вид открылся ему из окна дома на Гамут-стрит. Он видел, как дым рассеивается после яростной бомбардировки в сорок первом, и, глядя на пробивающиеся лучи, всем существом своим мучительно ощущал, что забыл что-то очень важное, и что если только он когда-нибудь вспомнит — если вот такой же свет прожжет пелену забвения, — то тайна мира откроется ему.

Это чувство снова завладело им, но на этот раз его наполняла не только смутная тревога. Гудение, которое он уже раньше слышал у себя в голове, вновь появилось вместе со светом и даже внутри него, и тогда, в мельчайших изменениях тона он уловил слова.

— Примиритель, — сказала Ось.

Он хотел заткнуть уши и вытрясти это слово из головы. Рухнуть на землю, словно пророк, молящий освободить его от божественного поручения. Но слово звучало и внутри его, и снаружи. Не было никакой возможности спрятаться от него.

— Работа еще не окончена, — сказала Ось.

— Какая работа? — спросил он.

— Ты знаешь, какая.

Конечно, он знал. Но с тем трудом была связана такая боль, что он не готов был снова взвалить на себя эту ношу.

— Почему ты отказываешься? — спросила Ось.

Он поднял взгляд навстречу сиянию.

— Я уже потерпел поражение однажды. Столько людей погибло. Я не могу сделать это снова. Не могу.

— Для чего же ты пришел сюда? — спросила у него Ось, и голос ее был таким тихим, что ему пришлось задержать дыхание, чтобы уловить ее слова. Вопрос перенес его в прошлое, к смертельному ложу Тэйлора, и его мольбе о понимании.

— Чтобы понять… — сказал он.

— Понять что?

— Я не могу сформулировать… это звучит так жалко…

— Скажи.

— Понять, зачем я родился на свет. Зачем вообще рождаются люди.

— Ты знаешь, зачем ты родился.

— Нет, я не знаю. Хотел бы знать, но не знаю.

— Ты — Примиритель Доминионов. Ты — исцелитель Имаджики. Покуда ты будешь прятаться от этого, никакое понимание не придет к тебе. Маэстро, существует еще более страшная мука, чем воспоминание, и другой страдает от нее, потому что ты оставил свою работу незаконченной. Вернись в Пятый Доминион и заверши то, что ты начал. Сделай многое — Единым. Только в этом спасение.

Каменное небо вновь заклубилось, и облака сомкнулись над солнцем. Вместе с темнотой возвратился и холод, но он еще немного помедлил в тени, все еще надеясь на то, что снова откроется какой-нибудь просвет и Бог утешит его, прошептав, возможно, о том, что его тягостный долг может быть переложен на плечи другого человека, который лучше готов к тому, чтобы взвалить на себя это бремя. Но ничего подобного не случилось. Все, что ему оставалось делать, это обхватить руками свое дрожащее тело и заковылять по направлению к Сартори. Недокуренная сигарета, выпавшая из пальцев Автарха, дымилась у его ног. Судя по выражению его лица было ясно, что даже если он и не вник во все подробности состоявшегося только что разговора, суть он ухватил.

— Незримый заговорил, — сказал он таким же бесцветным голосом, как у Бога.

— Я не хотел этого, — сказал Миляга.

— Не думаю, что здесь подходящее место для проявлений неповиновения, — сказал Сартори, опасливо косясь на Ось.

— Я же не говорю, что я Ему не повинуюсь. Я просто сказал, что не хотел этого.

— И все равно об этом лучше поговорить в более уединенной обстановке, — прошептал Сартори, поворачиваясь в сторону двери.

Он повел Милягу не в ту маленькую комнатку, где они встретились, а в покой на другом конце коридора, который мог похвастаться окном, единственным в этой башне, насколько Миляга успел заметить. Оно было узким и грязным, хотя и чище, чем видневшееся за ним небо. Заря уже слегка окрасила облака, но дым городских пожаров, по-прежнему поднимавшийся к небу клубящимися колоннами, почти полностью затмевал ее слабый свет.

— Я не для этого сюда пришел, — сказал Миляга, устремляя взгляд в темноту. — Я хотел получить ответы.

— Ты получил их.

— И что, я должен смириться со своей долей, какой бы тяжкой она ни была?

— Не со своей, а с нашей. Нашей ответственностью. Болью… — он выдержал паузу. — …и славой, конечно.

Миляга бросил на него взгляд.

— Все это принадлежит мне, — просто сказал он.

Сартори пожал плечами, словно его это совершенно не интересует. В этом жесте Миляга узнал свои собственные маленькие хитрости. Сколько раз он сам точно так же пожимал плечами — поднимал брови, поджимал губы, отводил взгляд с притворным безразличием? Он решил сделать вид, что попался на удочку.

— Я рад, что ты понимаешь это, — сказал он. — Эта ноша лежит на моих плечах.

— Ты уже один раз потерпел поражение.

— Но я был близок к успеху, — сказал Миляга, делая вид, что уже вспомнил то, что на самом деле до сих пор таилось в глубинах его памяти, и рассчитывая вызвать у Сартори возражение, которое само по себе может послужить источником информации.

— Близко — это не значит хорошо, — сказал Сартори. — Близко — это смертельно. Это трагедия. Ты посмотри на себя, великого Маэстро. Ты приполз сюда, лишившись половины своих мозгов.

— Ось доверяет мне.

Этот удар попал в уязвимое место. Неожиданно Сартори сорвался на крик.

— Ебись она конем, эта Ось! Почему это ты должен стать Примирителем? Я правил Имаджикой сто пятьдесят лет. Я знаю, как пользоваться властью, а ты нет.

— Так вот чего ты хочешь? — сказал Миляга, закидывая наживку. — Ты хочешь стать Примирителем вместо меня?

— Я лучше подхожу для этого, — продолжал бушевать Сартори. — А ты умеешь только бегать за юбками.

— А ты что же, импотент?

— Я прекрасно понимаю, чем ты занят. Я и сам сделал бы то же самое. Ты пытаешься раззадорить меня, чтобы я выложил перед тобой все свои секреты. Но мне плевать на это. Все, что ты можешь сделать, могу сделать и я, только лучше. Ты потратил даром все эти годы, прячась в своей норе, а я использовал их. Я стал создателем империи. А ты, что сделал ты? — он не стал дожидаться ответа: слишком хорошо он заучил этот монолог. — Ты ничему не научился. Если сейчас ты снова начнешь Примирение, ты повторишь те же самые ошибки.

— Какие такие ошибки?

— Все они сводятся к одной, — сказал Сартори. — К Юдит. Если бы ты не хотел ее так сильно… — Он запнулся и внимательно посмотрел на Милягу. — Так ты и этого не помнишь?

— Нет, — сказал Миляга. — Пока нет.

— Вот что я скажу тебе, братец, — сказал Сартори, подойдя к Миляге и встав лицом к лицу. — Это печальная история.

— Из меня не так-то легко выжать слезу.

— Она была самой красивой женщиной в Англии. А кое-кто утверждал, что и во всей Европе. Но она принадлежала Джошуа Годольфину, и он хранил ее, как зеницу ока.

— Они были женаты?

— Нет, она была его любовницей, но он любил ее больше любой жены. И, разумеется, он знал о твоей страсти — ты и не скрывал ее, — и это его пугало. Он боялся, что рано или поздно ты соблазнишь ее и похитишь. Для тебя это было парой пустяков. Ты был Маэстро Сартори и мог сделать все, что угодно. Но он был одним из твоих покровителей, и ты выжидал, возможно надеясь, что она ему надоест, и тогда проблема разрешится мирным путем, но этого не случилось. Проходили месяцы, а его любовь все не слабела. Никогда еще тебе не приходилось так долго завоевывать женщину. Ты стал страдать как влюбленный подросток. Ты не мог спать. Сердце твое трепетало от одного звука ее голоса. Разумеется, чахнущий от любви Маэстро мог поставить под угрозу все Примирение, и поэтому Годольфин столь же стремился найти решение этой проблемы, как и ты. И поэтому, когда ты нашел такое решение, он был готов его выслушать.

— И что же это было за решение?

— Сделать вторую Юдит, неотличимую от первой. Тебе были известны такие заклинания.

— Тогда у него останется одна…

— А другая будет у тебя. Просто. Нет, не просто. Очень трудно. Очень опасно. Но то было горячее время. Доминионы, от начала времен скрытые от глаз людских, отделяло от Земли лишь несколько ритуалов. Небеса готовы были спуститься на землю, и создание новой Юдит казалось чепуховым делом. Ты предложил ему, и он согласился…

— Вот так просто все и было?

— Ты подсластил пилюлю. Ты пообещал ему Юдит, которая будет еще лучше, чем первая. Женщину, которая не будет стареть, которой никогда не надоест его общество, или общество его сыновей, или сыновей его сыновей. Ты сказал, что эта Юдит будет принадлежать всем мужчинам рода Годольфинов во веки вечные. Она будет уступчивой, она будет скромной, она будет само совершенство.

— А что по этому поводу думал оригинал?

— Она ни о чем не подозревала. Ты одурманил ее каким-то зельем, отвез в Комнату Медитаций на Гамут-стрит, разжег жаркий огонь, раздел догола и начал ритуал. Ты умастил ее кожу специальным составом, положил ее в круг песка, привезенного с окраины Второго Доминиона — оттуда, где находится самая святая земля во всей Имаджике. Потом ты произнес молитвы и стал ждать. — Он выдержал паузу, купаясь в удовольствии, которое доставлял ему этот рассказ. — Позволь тебе напомнить, это очень длинный ритуал. По крайней мере одиннадцать часов надо ждать, пока в круге рядом с оригиналом возникнет точная копия. Разумеется, ты позаботился о том, чтобы все это время в доме никого не было — даже твоего бесценного мистифа. Это один из самых тайных ритуалов. И вот ты сидел там один, и скоро тебе стало скучно. А когда тебе стало скучно, ты напился. Ты был с ней в одной комнате, смотрел на ее совершенную красоту, освещенную отблесками пламени, и наваждение овладело тобой. И в конце концов, почти не помня себя после приличной дозы коньяка, ты совершил самую большую ошибку в своей жизни. Ты сорвал с себя одежду, шагнул в круг и сделал с ней все, что только может сделать мужчина с женщиной, хотя она и была без сознания, а ты допился до чертиков. Ты трахнул ее не один раз — ты делал это снова и снова, словно хотел залезть внутрь ее тела. Снова и снова. Потом ты отрубился и остался лежать рядом с ней.

Миляга начал понимать, в чем состояла ошибка.

— Так я заснул в круге? — спросил он.

— Да.

— А в результате появился ты.

— Да. И, доложу я тебе, вот это было рождение! Люди говорят, что не помнят того момента, когда родились на свет, но я-то помню! Я помню, как я открыл глаза, лежа в круге, и рядом со мной была она, а на меня падал этот цветной дождь и облекал плотью мой дух. Превращался в кости, в плоть. — Лицо его утратило всякое выражение. — Я помню, — сказал он, — как в один момент она поняла, что не одна, повернула голову и увидела меня рядом с ней. Тело еще не было готово — словом, самый настоящий урок анатомии, недоделанный и влажный. Никогда не забуду, какой звук она при этом издала…

— А я так и не просыпался?

— Ты уполз вниз, чтобы облить голову холодной водой, и там уснул. Позже я нашел тебя: ты спал на столе в столовой.

— Заклинание продолжало действовать, даже после того как я покинул круг?

— Ты ведь мастер своего дела? Да, оно продолжало действовать. Ты не был крепким орешком. Это ее пришлось декодировать в течение нескольких часов, а ты ведь просто светился. Чары расшифровали тебя за несколько минут и изготовили меня за пару часов.

— Ты с самого начала знал, кто ты?

— Ну конечно. Ведь я был тобой, охваченный твоей похотью. Я был тобой, и во мне кипело то же желание трахать и трахать, подчинять и завоевывать. Но я был тобой и когда ты, свершив свою ужасную ошибку, с пустой головой и пустыми яйцами, в которых гулял ветер смерти, сидел у нее между ног и пытался вспомнить, для чего ты родился на свет. Тем человеком я тоже был, и эти противоположные чувства рвали меня на части. — Он выдержал небольшую паузу. — И до сих пор это так, брат мой.

— Конечно, я бы помог тебе, если б знал, что случилось по моей вине.

— Ну да, избавил бы меня от страданий, — сказал Сартори. — Отвел бы меня в сад и пристрелил бы, как бешеную собаку. Я ведь не знал, что ты сделаешь со мной. Я спустился вниз. Ты храпел, как извозчик. Я долгое время наблюдал за тобой, хотел разбудить тебя, хотел разделить с тобой охвативший меня ужас, но прежде чем я собрался с мужеством, приехал Годольфин. Это было как раз перед наступлением зари. Он приехал, чтобы забрать Юдит домой. Я спрятался. Я видел, как Годольфин разбудил тебя, слышал, как вы разговаривали. Потом я видел, как вы поднимались по лестнице, словно два новоиспеченных папаши, и входили в Комнату Медитации. Потом я услышал ваши радостные возгласы и раз и навсегда понял, что мое рождение не входило в ваши намерения.

— И что ты сделал?

— Украл немного денег и кое-какую одежду. Потом я сбежал. Страх понемногу проходил, и я начал понимать, кто я такой. Какими знаниями я располагаю. И я ощутил в себе этот… аппетит… твой аппетит. Мне захотелось славы.

— И все это ты совершил для того, чтобы добиться ее? — спросил Миляга, снова повернувшись к окну. С каждой минутой, по мере того как свет Кометы становился ярче, масштабы катастрофы становились все очевиднее. — Смелый замысел, братец, — сказал он.

— Этот город был велик. Возникнут и другие, столь же великие. И даже более великие, потому что на этот раз мы будем возводить их вдвоем и управлять ими вместе.

— Ты меня принял за кого-то другого, — сказал Миляга, — никакая империя мне не нужна.

— Но она уже стоит на пороге истории, — сказал Сартори, воспламененный этим видением. — Ты — Примиритель, брат мой. Ты — исцелитель Имаджики. Ты знаешь, что это означает для нас обоих? Если ты примиришь Доминионы, возникнет один великий город, новый Изорддеррекс, который будет столицей всей Имаджики. Я стану его основателем и буду управлять им, а ты можешь быть Папой.

— Да не хочу я быть никаким Папой.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Для начала, найти Пай-о-па. А потом хоть немного разобраться в том, что все это означает.

— Ты родился Примирителем, какое еще значение тебе нужно? Это единственная цель твоей жизни. Не пытайся уйти от нее.

— А ты кем родился? Не можешь же ты вечно строить города. — Он бросил взгляд за окно на дымящиеся руины. — Так ты поэтому его разрушил? — сказал он. — Чтобы можно было все начать сначала?

— Я не разрушал его. Произошла революция.

— Которую ты сам вызвал своими зверствами, — сказал Миляга. — Несколько недель назад я был в маленькой деревушке под названием Беатрикс…

— Ах да, Беатрикс. — Сартори глубоко вздохнул. — Конечно, это был ты. Я понял, что кто-то наблюдал за мной, но не мог понять, кто. Боюсь, раздражение сделало меня жестоким.

— Ты называешь это жестоким? Я бы назвал это бесчеловечным.

— Ты поймешь это не сразу, а пока поверь мне на слово: время от времени подобные крайние меры просто необходимы.

— Я знал некоторых жителей.

— Тебе никогда не придется марать руки такой черной работой. Я сделаю все, что необходимо.

— И я тоже, — сказал Миляга.

Сартори нахмурился.

— Это что, угроза? — осведомился он.

— Все это началось с меня, мной и закончится.

— Но каким мной, Маэстро? Этим… — он указал на Милягу. — …или этим? Как ты не понимаешь, нам суждено было стать врагами. Но сколько всего мы сможем достигнуть, если объединимся! — Он положил руку Миляге на плечо. — Наша встреча была предрешена. Именно поэтому Ось и молчала все эти годы. Она ждала, пока ты придешь, и мы воссоединимся. — Лицо его обмякло. — Не становись моим врагом, — сказал он. — Сама мысль о…

Раздавшийся за пределами комнаты крик тревоги прервал его на полуслове. Автарх отвернулся от Миляги и направился к двери. В этот момент в коридоре появился солдат с перерезанным горлом, безуспешно пытающийся зажать руками фонтан крови. Он споткнулся, упал на стену и сполз на пол.

— Толпа, должно быть, уже здесь, — заметил Сартори не без удовлетворения. — Настало время принимать решение. Отправимся ли мы отсюда вместе или мне придется управлять Пятым Доминионом в одиночку?

Раздались новые крики, достаточно громкие, чтобы помешать дальнейшему разговору, и Сартори прекратил свои увещевания и шагнул в коридор.

— Оставайся здесь, — сказал он Миляге. — Поразмысли хорошенько, пока будешь ждать.

Миляга проигнорировал это распоряжение. Не успел Сартори завернуть за угол, как он последовал за ним. К тому моменту шум затих, и только воздух вырывался со свистом из дыхательного горла солдата. Миляга ускорил шаг, внезапно испугавшись, что его двойнику подстроена засада. Без сомнения, Сартори заслужил смерть. Без сомнения, они оба ее заслужили. Но ему еще столько надо было узнать от своего брата — в особенности, о том, что было связано с неудачей Примирения. С ним не должно ничего случиться, во всяком случае до тех пор, пока Миляга не вытянет из него все ключи к разгадке тайны. Когда-нибудь для них обоих настанет время платить за свои грехи. Но не сейчас.

Перешагнув мертвого солдата, он услышал голос мистифа. Он произнес единственное слово:

— Миляга.

Услышав этот голос, не похожий ни на один голос в мире, который ему доводилось слышать во сне или наяву, весь преисполненный заботы о Сартори (или о нем?), Миляга ощутил, как чувства переполняют его. Им овладело одно лишь стремление — добраться до того места, где находится мистиф, взглянуть ему в лицо и заключить его в свои объятия. Слишком долго они были разлучены. Никогда больше, — поклялся он на бегу, — не взирая ни на какие распоряжения и приказы, ни на какие злые силы, которые попытаются встать между ними, никогда больше он не оставит мистифа.

Он завернул за угол. Впереди виднелся дверной проем, ведущий в переднюю, где он увидел Сартори. Его фигура была частично скрыта от Миляги, но когда Сартори услышал шаги, он обернулся и посмотрел в коридор. Приветственная улыбка, которую он нацепил для встречи Пай-о-па, сползла с его лица, и в два прыжка он достиг двери и захлопнул ее перед носом своего создателя. Понимая, что его опередили, Миляга выкрикнул имя Пая, но еще прежде чем оно сорвалось с его уст, дверь закрылась, оставив Милягу в почти полной темноте. Клятва, которую он дал самому себе несколько секунд назад, оказалась нарушенной: они снова были разлучены, даже не успев воссоединиться. В ярости Миляга бился о дверь, но, как и все остальное в этой башне, она была построена на века. Как ни мощны были его удары, в награду ему доставались только синяки. Это причиняло ему боль, но еще больнее жалило его воспоминание о том, с каким вожделением говорил Сартори о своей любви к мистифам. Может быть, даже в это самое мгновение мистиф был в объятиях Сартори, который ласкал его, целовал его, обладал им.

Он бросился на дверь в последний раз и отказался от дальнейших попыток такого примитивного штурма. Он сделал вдох, выдохнул воздух в свой кулак и ударил пневмой о дверь точно так же, как он делал это в Джокалайлау. Тогда под его ладонью был лед, и треснул он лишь после нескольких попыток, но на этот раз, то ли потому, что его желание оказаться по другую сторону двери было сильнее желания освободить женщин, а может быть, просто из-за того, что теперь он был Маэстро Сартори, человеком, у которого есть имя и который кое-что знает о своей силе, сталь поддалась с первого удара, и в двери образовалась неровная трещина.

Он услышал, как Сартори что-то крикнул, но не стал терять время на то, чтобы вдаваться в смысл его слов. Вместо этого он нанес удар второй пневмой, и на этот раз рука его прошла сквозь дверь, превращая сталь в осколки. И в третий раз он поднес кулак ко рту, ощутив при этом запах своей собственной крови, хотя боль пока не чувствовалась. Он зажал в кулаке третью пневму и ударил ее о дверь с воплем, который посрамил бы даже самурая. Петли взвизгнули, и дверь рухнула. Не успела она коснуться пола, как он уже был в передней и убедился в том, что в ней никого нет — по крайней мере, живых. Три трупа, принадлежащие товарищам того солдата, который первым поднял тревогу, растянулись на полу. Всех их постигла одинаковая участь: на теле каждого зияла одна-единственная рубленая рана. Он перескочил через них в сторону двери, добавив несколько капелек крови из своей поврежденной руки к разлившемуся по полу озеру.

Коридор перед ним был заполнен дымом, словно в недрах Дворца горело какое-то отсыревшее гнилье. Но сквозь эту пелену ярдах в пятидесяти от него ему удалось разглядеть Сартори и Пая. Какую бы выдумку ни изобрел Сартори для того, чтобы удержать мистифа от выполнения своей миссии, но так или иначе она сработала. Они бежали прочь от башни, не оглядываясь, словно любовники, только что спасшиеся от смерти.

Миляга сделал глубокий вдох, но на этот раз не для того, чтобы выдохнуть пневму. Он выкрикнул имя Пая в сумрак коридора, и клубы дыма рассеялись, словно звуки, исходившие из уст Маэстро, обладали материальной природой. Пай остановился и посмотрел назад. Сартори взял мистифа под руку, похоже, пытаясь поторопить его, но глаза Пая уже отыскали Милягу, и он не позволил себя увести. Вместо этого он высвободился и сделал шаг по направлению к Миляге. Пелена дыма, разделенная его криком, вновь сгустилась, и лицо мистифа превратилось в расплывчатое пятно. Но Миляга прочел смятение во всей его фигуре. Похоже, он не знал, назад ему идти или вперед.

— Это я! — закричал Миляга. — Это я!

Он увидел Сартори за плечом мистифа и услышал обрывки предупреждений, которые тот ему нашептывал: что-то по поводу того, что Ось овладевает их сознанием.

— Я не иллюзия, Пай, — сказал Миляга, продолжая двигаться вперед. — Это я, настоящий. Я — Миляга.

Мистиф замотал головой, оглянулся на Сартори, потом снова перевел взгляд на Милягу, полностью сбитый с толку увиденным.

— Это всего лишь мираж, — сказал Сартори, уже не утруждая себя шепотом. — Пошли, Пай, пока мы не в ее власти. Она может свести с ума.

Слишком поздно для таких предупреждений, подумал Миляга. Теперь он был достаточно близко от мистифа, чтобы разглядеть выражение его лица. Это было лицо безумца: глаза широко раскрыты, зубы сжаты, лоб и щеки забрызганы кровью, которая смешалась с ручейками пота. Наемный убийца в прошлом, мистиф давно уже потерял вкус к этому ремеслу (это стало ясно уже в Колыбели, когда он не решился убить охранника, несмотря на то, что от этого зависела их жизнь), но теперь ему вновь пришлось им заняться, и сердечная боль, которую он при этом испытывал, была написана у него на лице. Он был на грани нервного срыва. И теперь, когда перед глазами у него оказались два человека, говоривших голосом его возлюбленного, он утрачивал последние остатки психического равновесия.

Рука его потянулась к ремню, с которого свисал такой же ленточный клинок, как и те, что были у отряда палачей. Миляга услышал свист, когда мистиф вынул клинок из-за пояса: судя по всему, край его нисколько не затупился о тела предыдущих жертв.

За спиной у мистифа Сартори сказал:

— Почему бы и нет? Ведь это только тень.

Взгляд Пая стал еще более безумным, и он поднял трепещущее лезвие у себя над головой. Миляга замер. Еще один шаг — и он оказался бы в пределах досягаемости клинка. Никаких сомнений в том, что Пай готов пустить его в ход, у него не было.

— Давай! — сказал Сартори. — Убей его! Одной тенью станет меньше…

Миляга взглянул на Сартори, и, похоже, именно это едва заметное движение сыграло роль спускового крючка. Мистиф бросился на Милягу, со свистом опуская клинок. Миляга отшатнулся назад, избегая встречи с клинком, который, без сомнения, вполне мог бы рассечь пополам его грудь, но мистиф не собирался дважды повторять одну и ту же ошибку и перед следующим замахом подскочил к Миляге почти вплотную. Миляга попятился, поднимая вверх руки, но подобные жесты не могли произвести на Пая никакого впечатления. Он стремился уничтожить это безумие и сделать это как можно быстрее.

— Пай? — выдохнул Миляга. — Это же я! Я! Я оставил тебя в Кеспарате! Ты помнишь?

Пай дважды взмахнул клинком, и второй удар задел плечо и грудь Миляги, рассекая пиджак, рубашку и плоть. Миляга извернулся, не давая клинку проникнуть глубже, и зажал рану своей и так уже окровавленной рукой. Сделав еще один шаг назад, он уперся в стену коридора и понял, что отступать дальше некуда.

— А как же моя последняя вечеря? — сказал он, глядя не на клинок, а прямо в глаза Паю, пытаясь пробиться сквозь кровавую пелену безумия к здравому уму, который съежился где-то сзади. — Ты же обещал мне, Пай, что мы поужинаем вместе. Разве ты не помнишь? Рыба внутри рыбы внутри…

Мистиф замер. Клинок трепетал у его плеча.

— …рыбы.

Клинок продолжал трепетать, но не опускался.

— Скажи, что ты помнишь, Пай. Прошу тебя, скажи, что ты помнишь.

Где-то за спиной у Пая Сартори разразился новыми увещеваниями, но для Миляги они были всего лишь невнятным шумом. Он продолжал смотреть в пустые глаза мистифа, пытаясь уловить хоть какой-нибудь признак того, что его слова произвели на палача какое-то впечатление. Пай сделал неглубокий, прерывистый вдох, и складки у него на лбу и у рта разгладились.

— Миляга? — сказал он.

Он не ответил. Он только отнял руку от своего плеча и продолжал неподвижно стоять у стены.

— Убей его! — продолжал повторять Сартори. — Убей его! Это всего лишь иллюзия!

Пай повернулся, по-прежнему сжимая клинок в поднятой руке.

— Не надо… — сказал Миляга, но мистиф уже двинулся в направлении Автарха. Миляга выкрикнул его имя и оттолкнулся от стены, пытаясь остановить его. — Пай! Послушай меня…

Мистиф бросил взгляд назад, и в это мгновение Сартори поднял ладонь к своему глазу, сжал кулак и плавным движением вытянул руку вперед, высвобождая то, что она выхватила из воздуха. С ладони его полетел небольшой шарик, за которым тянулся дымный след, — нечто вроде материализовавшейся энергии его взгляда. Миляга потянулся к мистифу, стремясь оттащить его в сторону от траектории полета, но рука его бессильно ухватила воздух в нескольких дюймах от спины Пая, а когда он предпринял вторую попытку, было уже поздно. Трепещущий клинок выпал из рук мистифа, отброшенного назад силой удара. Не отрывая взгляда от Миляги, он упал прямо ему в объятия. Сила инерции увлекла их обоих на пол, но Миляга быстро выкатился из-под мистифа и поднес руку ко рту, чтобы защитить их с помощью пневмы. Однако Сартори уже исчезал в облаке дыма. На лице его застыло выражение, воспоминание о котором мучило потом Милягу еще много дней и ночей. В нем было больше тоски, чем триумфа, больше скорби, чем ярости.

— Кто теперь примирит нас? — сказал он, скрываясь во мраке. Клубы дыма сгустились вокруг него, словно по его приказу, чтобы он мог спокойно удалиться под их прикрытием.

Миляга не стал преследовать его и вернулся к мистифу, который лежал на том же самом месте, где и упал. Он опустился перед ним на колени.

— Кто это был? — спросил Пай.

— Мое творение, — сказал Миляга. — Я создал его, когда был Маэстро.

— Еще один Сартори? — сказал Пай.

— Да.

— Тогда беги за ним. Убей его. Такие существа — самые…

— Позже.

— …пока он не убежал.

— Он не может убежать, любимый. Где бы он ни был, я всюду найду его.

Руки Пая были прижаты к тому месту у него на груди, куда его поразила злая сила Сартори.

— Позволь мне взглянуть, — сказал Миляга, отводя руки мистифа и разрывая рубашку. Рана представляла собой пятно, черное в центре и бледнеющее к краям вплоть до гнойно-желтого.

— Где Хуззах? — спросил Пай. Дыхание его было затрудненным.

— Она мертва, — ответил Миляга. — Ее убил Нуллианак.

— Как много смерти вокруг, — сказал Пай. — Это ослепило меня. Я мог бы убить тебя, не сознавая, что делаю.

— Мы сейчас не будем говорить о смерти, — сказал Миляга. — Нам надо придумать способ, как исцелить тебя.

— Есть еще более срочное дело, — сказал Пай. — Я пришел сюда, чтобы убить Автарха…

— Нет, Пай…

— Таков был приговор, — настаивал Пай. — Но теперь мне это не под силу. Ты сделаешь это за меня?

Миляга подсунул руку под голову мистифа и помог ему сесть.

— Я не могу этого сделать, — сказал он.

— Почему нет? Ты ведь можешь сделать это с помощью пневмы.

— Нет, Пай, не могу. Это все равно что убить самого себя.

— Что?

Мистиф недоуменно уставился на Милягу, но его озадаченность продлилась недолго. Прежде чем Миляга успел начать объяснения, он испустил протяжный, страдальческий стон, уложенный в три скорбных слова:

— Господи Боже мой.

— Я нашел его в Башне Оси. Сперва я просто не поверил своим глазам…

— Автарх Сартори, — сказал Пай, словно проверяя слова на слух. Потом похоронным голосом он произнес: — Звучит неплохо.

— Скажи, ведь ты все это время знал, что я Маэстро, правда?

— Конечно.

— Но ты ничего не сказал мне об этом.

— Я открыл тебе столько, сколько осмелился. Но ведь я был связан клятвой никогда не напоминать тебе, кем ты был в прошлом.

— Кто взял с тебя эту клятву?

— Ты сам, Маэстро. Тебе было очень больно, и ты хотел забыть свои страдания.

— И как мне это удалось?

— Очень простой ритуал.

— Ты его совершил?

Пай кивнул.

— Я помог тебе в этом, как помогал во всем остальном. Ведь я был твоим слугой. И я дал клятву, что когда ритуал свершится и прошлое будет спрятано от тебя, я никогда не открою его тебе снова. А ведь клятвы неподвластны времени.

— Но ты продолжал надеяться на то, что я задам подходящий вопрос и…

— Да.

— …ты сможешь вернуть мне мою память.

— Да. И ты подходил очень близко.

— В Май-Ке. И в горах.

— Но недостаточно близко, чтобы освободить меня от ответственности. Мне приходилось хранить молчание.

— Ну теперь, мой друг, я освобождаю тебя от этой клятвы. Когда мы тебя вылечим…

— Нет, Маэстро, — сказал Пай. — Такие раны невозможно исцелить.

— Очень даже возможно, и ты вскоре сам сможешь в этом убедиться, — сказал Миляга, отгоняя от себя мысль о возможности неблагоприятного исхода.

Он вспомнил рассказ Никетомаас о лагере Голодарей на границе между Первым и Вторым Доминионами и о том, как туда отвезли Эстабрука. Она утверждала, что там возможны самые настоящие чудеса исцеления.

— Мой друг, мы с тобой отправляемся в очень долгое путешествие, — сказал Миляга, взваливая мистифа себе на спину.

— К чему ломать себе хребет? — сказал Пай-о-па. — Давай попрощаемся напоследок, и ты оставишь меня здесь.

— Я не собираюсь прощаться с тобой ни здесь, ни в каком-либо другом месте, — сказал Миляга. — А теперь обхвати меня за шею, любимый. Нам еще предстоит долгий путь.

Глава 39

1

Восход Кометы над Изорддеррексом отнюдь не заставил зверства прекратиться или попрятаться в укромные уголки, совсем напротив. Теперь над городом правила Гибель, и двор ее был повсюду. Шли празднества в честь ее восшествия на престол; выставлялись напоказ ее символы, из которых больше всех повезло тем, кто уже умер; репетировались всевозможные ритуалы в преддверии долгого и бесславного правления. Сегодня дети были одеты в пепел и, словно кадильницы, держали в руках головы своих родителей, из которых до сих пор еще исходил дым пожаров, на которых они были найдены. Собаки обрели полную свободу и пожирали своих хозяев, не опасаясь наказания. Стервятники, которых Сартори некогда выманил из пустыни тухлым мясом, собирались на улицах в крикливые толпы, чтобы пообедать мясом мужчин и женщин, которые сплетничали о них еще вчера.

Конечно, среди оставшихся в живых были и те, в ком еще жила мечта о восстановлении порядка. Они собирались в небольшие отряды, чтобы делать то, что было в их силах при этом новом положении, — разбирать завалы в поисках уцелевших, тушить пожары в тех домах, которые еще имело смысл спасать, оказывать помощь раненым и даровать быстрое избавление тем, у кого уже не хватало сил на следующее дыхание. Но их было гораздо меньше, чем тех, чья вера в здравый смысл этой ночью была разбита вдребезги, и кто утром встретил взгляд Кометы с опустошением и отчаянием в сердце. К середине утра, когда Миляга и Пай подошли к воротам, ведущим из города в пустыню, уже многие из тех, кто начал этот день с намерением спасти хоть что-нибудь из этого бедствия, прекратили борьбу и решили покинуть город, пока еще живы. Исход, в результате которого за пол-недели Изорддеррекс потеряет почти все свое население, начался.

* * *

Помимо невнятных указаний Никетомаас на то, что лагерь, в который отнесли Эстабрука, находится где-то в пустыне на границе этого Доминиона, у Миляги не было никаких ориентиров. Он надеялся встретить по пути кого-нибудь, кто сможет объяснить ему дорогу, но ни физическое, ни умственное состояние попадавшихся ему людей не внушало надежд на помощь с их стороны. Прежде чем покинуть дворец, он постарался как можно тщательнее забинтовать руку, которую он поранил, сокрушая дверь в Башне Оси. Колющая рана, которую он получил в тот момент, когда Хуззах была похищена, и разрез, в котором был повинен клинок мистифа, не причиняли ему особых беспокойств. Его тело, обладавшее свойственной всем Маэстро стойкостью, уже прожило три человеческих жизни без каких бы то ни было признаков старения и теперь быстро оправлялось от понесенного ущерба.

О теле Пай-о-па этого сказать было нельзя. Заклятие Сартори отравляло ядом весь его организм и отнимало у него силы и разум. К тому времени, когда они выходили из города, Пай едва мог передвигать ноги, и Миляге приходилось чуть ли не тащить его на себе. Ему оставалось надеяться только на то, что вскоре они найдут какое-нибудь средство передвижения, а иначе это путешествие закончится, так и не успев начаться. На собратьев-беженцев рассчитывать было трудно. Большинство из них шли пешком, а те, у кого был транспорт — тележки, машины, низкорослые мулы, — и так уже были перегружены пассажирами. Несколько набитых до отказа экипажей испустили дух, не успев толком отъехать от городских ворот, и теперь заплатившие за место пассажиры спорили с владельцами у дороги. Но основная масса беженцев шла по дороге в оцепенелом молчании, почти все время глядя себе под ноги, отрывая глаза от дороги только тогда, когда приближались к развилке.

На развилке создалась пробка: люди кружили на месте, решая, какой из трех маршрутов лучше избрать. Дорога прямо вела в направлении далекого горного хребта, не менее впечатляющего, чем Джокалайлау. Дорога налево вела в места, где было больше растительности. Неудивительно, что именно ее чаще всего избирали путники. Наименее популярная среди беженцев и наиболее многообещающая для целей Миляги дорога уходила направо. Она была пыльной и неровной. На местности, по которой она пролегала, было меньше всего растительности, а значит, тем больше была вероятность того, что впоследствии она перейдет в пустыню. Но после нескольких месяцев, проведенных в Доминионах, он знал, что характер местности может резко измениться на участке в каких-нибудь несколько миль. Так что вполне возможно, что эта дорога приведет их к сочным пастбищам, а дорога у них за спиной — в пустыню. Стоя посреди толпы беженцев и рассуждая сам с собой, он услышал чей-то пронзительный голос и сквозь завесу пыли разглядел маленького человечка — молодого, в очках, с голой грудью и лысого, который пробирался к нему сквозь толпу, подняв руки над головой.

— Мистер Захария! Мистер Захария!

Лицо ему было знакомо, но он не мог вспомнить точно, где он его видел, и подобрать ему соответствующее имя. Но человечек, возможно, привыкший к тому, что никто его толком не запоминает, быстро сообщил необходимую информацию.

— Флоккус Дадо, — сказал он. — Помните меня?

Теперь он вспомнил. Это был товарищ Никетомаас по оружию.

Флоккус снял очки и присмотрелся к Паю.

— Ваша подруга выглядит совсем больной, — сказал он.

— Это не подруга, это мистиф.

— Извините. Извините, — сказал Флоккус, вновь надевая очки и принимаясь яростно моргать. — Ошибся. Я вообще не ладах с сексом. Он сильно болен?

— Боюсь, что так.

— Нике с вами? — сказал Флоккус, оглядываясь вокруг. — Только не говорите мне, что она уже ушла вперед. Ведь я сказал ей, что буду ждать ее здесь, если мы потеряем друг друга.

— Она не придет, Флоккус, — сказал Миляга.

— Почему, ради Хапексамендиоса?

— Боюсь, ее уже нет в живых.

Нервные моргания и подергивания Дадо прекратились немедленно. Он уставился на Милягу с глупой улыбкой, словно привык быть объектом шуток и хотел верить в то, что это лишь очередной розыгрыш.

— Нет, — сказал он.

— Боюсь, что да, — сказал Миляга в ответ. — Ее убили во дворце.

Флоккус снова снял очки и потер переносицу.

— Грустно это, — сказал он.

— Она была очень храброй женщиной.

— Да, именно такой она и была.

— И она яростно защищалась. Но силы были неравны.

— Как вам удалось спастись? — спросил Флоккус, без малейшей обвинительной нотки.

— Это очень долгая история, — сказал Миляга. — И боюсь, я еще не вполне готов ее рассказать.

— Куда вы направляетесь? — спросил Дадо.

— Никетомаас сказала мне, что у Голодарей есть нечто вроде лагеря у границ Первого Доминиона. Это правда?

— Действительно, у нас есть такой лагерь.

— Тогда туда-то я и иду. Она сказала, что человек, которого я знаю — а ты знаешь Эстабрука? — исцелился в тех местах. А я хочу вылечить Пая.

— Тогда нам лучше отправиться вместе, — сказал Флоккус. — Мне нет смысла больше ждать здесь. Дух Нике уже давно отправился в путь.

— У тебя есть какой-нибудь транспорт?

— Да, есть, — сказал он, повеселев. — Отличная машина, которую я нашел в Карамессе. Она запаркована вон там. — Он указал пальцем сквозь толпу.

— Если, конечно, она все еще там, — заметил Миляга.

— Она под охраной, — сказал Дадо, усмехнувшись. — Можно, я помогу вам с мистифом?

Он взял Пая на руки — к тому моменту тот уже совсем потерял сознание, — и они стали пробираться сквозь толпу. Дадо постоянно кричал, чтобы им освободили дорогу, но призывы его по большей части игнорировались, до тех пор, пока он не стал выкрикивать «Руукасш! Руукасш!» — что немедленно возымело желаемый эффект.

— Что значит Руукасш? — спросил у него Миляга.

— Заразно, — ответил Дадо. — Осталось недалеко.

Через несколько шагов показался автомобиль. Дадо знал толк в мародерстве. Никогда еще, со времен того первого, славного путешествия по Паташокскому шоссе, на глаза Миляге не попадался такой изящный, такой отполированный и такой непригодный для путешествия по пустыне экипаж. Он был дымчато-серого цвета с серебряной отделкой; шины у него были белые, а салон был обит мехом. На капоте, привязанный к одному из боковых зеркал, сидел его стражник и его полная противоположность — животное, состоящее в родстве с рагемаем — через гиену — и соединившее в себе самые неприятные свойства обоих. Оно было круглым и жирным, как свинья, но его спина и бока были покрыты пятнистым мехом. Морда его обладала коротким рылом, но длинными и густыми усами. При виде Дадо уши у него встали торчком, как у собаки, и оно разразилось таким пронзительным лаем и визгом, что рядом с ней голос Дадо звучал басом.

— Славная девочка! Славная девочка! — сказал он.

Животное поднялось на свои короткие ножки и завиляло задом, радуясь возвращению хозяина. Под животом у нее болтались набухшие соски, покачивающиеся в такт ее приветствию.

Дадо открыл дверь, и на месте пассажира обнаружилась причина, по которой животное так ревностно охраняло автомобиль, — пять тявкающих отпрысков, идеальные уменьшенные копии своей матери. Дадо предложил Миляге и Паю расположиться на заднем сиденье, а Мамашу Сайшай собрался усадить вместе с детьми. В салоне воняло животными, но прежний владелец любил комфорт, и внутри были подушки, которые Миляга подложил мистифу под голову. Когда Сайшай залезла в кабину, вонь увеличилась раз в десять, да и зарычала она на Милягу в далеко не дружественной манере, но Дадо принялся награждать ее разными ласковыми прозвищами, и вскоре, успокоившись, она свернулась на сиденье и принялась кормить свое упитанное потомство. Когда все разместились, машина тронулась с места и направилась в сторону гор.

* * *

Через одну-две мили усталость взяла свое, и Миляга уснул, положив голову на плечо Пая. На протяжении следующих нескольких часов дорога постепенно ухудшалась, и под действием толчков Миляга то и дело выплывал из глубин сна с приставшими к нему водорослями сновидений. Но ни Изорддеррекс, ни воспоминания о тех приключениях, которые им с Паем пришлось пережить во время путешествия по Имаджике, не вторгались в его сны. В очередной раз погружаясь в дрему, его сознание обращалось к Пятому Доминиону, предпочитая этот безопасный мир зверствам и ужасам Примиренных Доминионов.

Вот только безопасным его уже нельзя было назвать. Тот человек, которым он был в Пятом Доминионе — Блудный Сынок Клейна, любовник, мастер подделок, — сам был подделкой, вымыслом, и он уже никогда не смог бы вернуться к этому примитивному сибаритству. Он жил во лжи, масштабы которой даже самая подозрительная из его любовниц (Ванесса, с уходом которой все и началось) не могла себе представить; лжи, которая породила самообман, растянувшийся на три человеческих жизни. Подумав о Ванессе, он вспомнил о ее пустом лондонском доме и о том отчаянии, с которым он бродил по его комнатам, мысленно подводя итоги своей жизни: череда любовных разрывов, несколько поддельных картин и костюм, в который он был одет. Теперь это казалось смешным, но в тот день ему казалось, что большего несчастья и представить себе невозможно. Какая наивность! С тех пор отчаяние преподало ему столько уроков, что хватило бы на целую книгу, и самый горький из них спал беспокойным сном у него под боком.

Какое отчаяние ни внушала ему мысль о том, что он может потерять Пая, он не стал обманывать себя, закрывая глаза на возможность такого исхода. Слишком часто доводилось ему в прошлом гнать от себя неприятные мысли, что не раз приводило к катастрофическим последствиям. Теперь настало время смотреть фактам в лицо. С каждым часом мистиф становился все слабее; кожа его похолодела; дыхание было таким неглубоким, что временами его почти нельзя было уловить. Даже если Никетомаас сказала абсолютную правду об исцеляющих свойствах Просвета, такую болезнь невозможно вылечить за один день. Ему придется вернуться в Пятый Доминион одному, надеясь на то, что через некоторое время Пай достаточно окрепнет, чтобы отправиться за ним. А чем дольше он будет откладывать свое возвращение, тем меньше возможностей у него будет найти союзников в войне против Сартори. А то, что такая война состоится, не вызывало у него никакого сомнения. Страсть к завоеванию и подчинению пылала в сердце его двойника, возможно, с той же яркостью, как некогда и в нем самом, пока похоть, роскошь и забывчивость не погасили это пламя. Но где он найдет этих союзников? Где он найдет мужчин и женщин, которые не расхохочутся (как он сам, шесть месяцев назад), когда он станет им рассказывать о своем путешествии по Доминионам и об угрозе миру, которая исходит от человека с таким же как у него лицом? Уж конечно не среди членов своего круга, у которых просто не достанет гибкости воображения, чтобы поверить в его рассказы. Как и подобает светским людям, они относились к вере с легким презрением, после того как их плоть вкупе со звездными надеждами молодости поистрепались под влиянием ночных подвигов и их утренних последствий. Высшим взлетом их религиозности был туманный пантеизм, да и от него они открещивались, когда трезвели. Из всех известных ему людей только Клем выказывал свою приверженность более или менее систематизированной религиозной доктрине, но ее догматы были столь же враждебны той вести, которую Миляга нес из Примиренных Доминионов, как и убеждения завзятого нигилиста. Но даже если он и убедит Клема покинуть лоно церкви и присоединиться к нему, что сможет сделать армия из двух человек против Маэстро, который закалил свои силы в борьбе за установление своего господства во всех Примиренных Доминионах?

Существовала еще одна возможность, и этой возможностью была Юдит. Уж она-то не станет смеяться над его рассказами, но ей столько пришлось натерпеться с начала этой трагедии, что он не осмеливался рассчитывать ни на ее прощение, ни тем более на дружбу. Да и к тому же, кто знает, на чьей она стороне? Хотя она и была точной копией Кезуар до последнего волоска, все же родилась она в той же бесплотной утробе, что и Сартори. Не превращает ли ее это в его духовную сестру? И если ей придется выбирать между изорддеррекским мясником и теми, кто стремится уничтожить его, то сможет ли она сделаться верной союзницей его противников, зная, что с их победой она потеряет единственного обитателя Имаджики, с которым ее связывает внутреннее родство? Хотя они значили друг для друга очень многое (кто знает, сколько романов пережили они за эти столетия — то вновь разжигая в себе ту страсть, что бросила их в объятия друг друга, то расставаясь, чтобы вскоре забыть, что вообще встречались?), отныне ему придется быть крайне осторожным с ней. В драмах прошлого она играла роль невинной игрушки в жестоких и грубых руках. Но та женщина, в которую она превратилась за долгие десятилетия, не была ни жертвой, ни игрушкой, и если она узнает о своем прошлом (а возможно, это уже произошло), она вполне способна отомстить своему создателю, невзирая на прежние уверения в любви.

Увидев, что пассажир его проснулся, Флоккус представил Миляге отчет о проделанном пути. Он сообщил, что продвигаются вперед они с неплохой скоростью и примерно через час будут уже в горах, по ту сторону которых и лежит пустыня.

— Как ты думаешь, сколько нам еще ехать до Просвета? — спросил у него Миляга.

— Мы будем там до наступления ночи, — пообещал Флоккус. — Как дела у мистифа?

— Боюсь, что не очень хорошо.

— Вам не придется носить траур, — радостно сказал Флоккус. — Я знал людей, которые стояли одной ногой в могиле, но Просвет их исцелял. Это волшебное место. Но вообще-то любое место волшебное, если только знать, с какой стороны посмотреть. Так меня учил отец Афанасий. Вы ведь были с ним в тюрьме, да?

— Только я не был заключенным. Во всяком случае, не таким, как он.

— Но вы ведь встречались с ним?

— Да. Он был священником на нашей свадьбе.

— Вы хотите сказать, на вашей свадьбе с мистифом? Так вы женаты? — Он присвистнул. — Вас, сэр, можно смело назвать счастливчиком. Много мне приходилось слышать об этих мистифах, но чтобы кто-то из них выходил замуж… Обычно, они любовники. Специалисты по разбиванию сердец. — Он снова присвистнул. — Ну что ж, прекрасно, — сказал он. — Мы позаботимся о том, чтобы она поправилась. Не беспокойтесь, сэр. Ой, извините! Она ведь вовсе не она, не так ли? Никак не могу усвоить. Просто когда я смотрю на нее — это я специально, — то вижу, что она — это она, понимаете? Наверное, в этом и есть их чудо.

— Отчасти да.

— Могу я у вас кое о чем спросить?

— Спрашивай.

— Когда вы смотрите на нее, что вы видите?

— Я видел очень многое, — сказал Миляга в ответ. — Женщин. Мужчин. Даже себя самого.

— Ну а сейчас, в данный момент, — сказал Флоккус, — что вы видите?

Миляга посмотрел на мистифа.

— Я вижу Пая, — сказал он. — Лицо человека, которого я люблю.

Флоккус ничего не сказал на это, хотя еще несколько секунд назад энтузиазм бил из него ключом, и Миляга понял, что за его молчанием что-то кроется.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Вы действительно хотите узнать?

— Да. Ведь мы друзья, не так ли? Во всяком случае, к этому идет. Так что скажи.

— Я подумал о том, что вы напрасно придаете такое значение ее внешности. Просвет — это не то место, где можно любить людей такими, какие они есть. Люди не только выздоравливают там, но и меняются, понимаете? — Он отнял руки от руля и изобразил ладонями чашечки весов. — Во всем должно быть равновесие. Что-то дается, что-то отнимается.

— И какие происходят перемены? — спросил Миляга.

— У каждого по-своему, — сказал Флоккус. — Но вы сами вскоре все увидите. Чем ближе к Первому Доминиону, тем меньше веши похожи на самих себя.

— По-моему, это повсюду так, — сказал Миляга. — Чем дольше я живу, тем меньше у меня уверенности.

Флоккус вновь взялся за руль, и его разговорчивое настроение внезапно куда-то исчезло.

— Не помню, чтобы отец Афанасий когда-нибудь говорил об этом, — сказал он. — Может быть, и говорил. Не могу же я помнить все его слова.

На этом разговор закончился, и Миляга задумался о том, не случится ли так, что привезя мистифа к границам Доминиона, из которого был изгнан его народ, вернув великого мастера превращений в то место, где превращения — самое обычное дело, он разрушит те узы, которыми отец Афанасий скрепил их в Колыбели Жерцемита.

2

Архитектурная риторика никогда не производила на Юдит особого впечатления, и ни во внутренних двориках, ни в коридорах дворца Автарха ничто не обратило на себя ее внимания. Правда, некоторые зрелища напомнили ей естественное великолепие природы: дым стелился по заброшенным садам, словно утренний туман, или прилипал к холодному камню башен, словно облако, окутавшее горную вершину. Но таких забавных каламбуров было немного. В остальном правила бал напыщенность: все вокруг было выдержано в масштабах, которые, по замыслу, должны были производить устрашающее впечатление, но ей казались скучными и тяжеловесными.

Когда они наконец оказались в покоях Кезуар, Юдит обрадовалась: при всей своей нелепости, излишества отделки по крайней мере придавали им более человеческий облик. Кроме того, там впервые за много часов им довелось услышать дружеский голос, хотя его заботливые тона немедленно уступили место ужасу, когда его обладательница, многохвостая служанка Кезуар Конкуписцентия, узнала, что ее хозяйка нашла себе сестру-близняшку и потеряла глаза — в ту самую ночь, когда она покинула дворец в поисках милосердия и спасения. Только после долгих слез и причитаний удалось заставить ее поухаживать за Кезуар, но и тогда руки ее продолжали дрожать.

Комета все выше поднималась в небо, и из окна комнаты Кезуар Юдит открылась панорама разрушений. За время ее короткого пребывания здесь она увидела и услышала достаточно, чтобы понять, что катастрофа, постигшая Изорддеррекс, случилась не на пустом месте, и некоторые жители (вполне возможно, их было не так уж и мало) сами раздували уничтоживший Кеспараты огонь, называя его справедливым, очистительным пламенем. Даже Греховодник, которого уж никак было нельзя обвинить в пристрастиях к анархизму, упомянул о том, что время Изорддеррекса подошло к концу. И все же Юдит было жаль его. Это был город, о котором она давно мечтала, чей воздух был таким искусственно ароматным, чье тепло, пахнувшее на нее в тот день из Убежища, казалось райским. Теперь она вернется в Пятый Доминион с его пеплом на подошвах и с его сажей в ноздрях, словно турист из Венеции — с фотографиями пузырей в лагуне.

— Я так устала, — сказала Кезуар. — Ты не возражаешь, если я посплю?

— Нет, конечно, — сказала Юдит.

— Постель запачкана кровью Сеидукса? — спросила она у Конкуписцентии.

— Да, мадам.

— Тогда, наверное, я лягу не там. — Она протянула руку. — Отведи меня в маленькую синюю комнату. Я буду спать там. Юдит, тебе тоже надо поспать. Принять ванну и поспать. Нам столько еще предстоит обдумать, столько составить планов.

— Да?

— О да, сестра моя, — сказала Кезуар. — Но не сейчас…

Она позволила Конкуписцентии увести ее, предоставив Юдит возможность бродить по комнатам, которые Кезуар занимала все годы своего правления. На простынях действительно было несколько кровавых пятен, но несмотря на это кровать манила ее к себе. Но она поборола в себе искушение лечь и немедленно уснуть и отправилась на поиски ванной, ожидая найти там очередное собрание барочных излишеств. Однако ванная оказалась единственной комнатой в этих покоях, убранство которой можно было с некоторой натяжкой назвать сдержанным, и она с радостью задержалась там подольше, заливая ванну горячей водой и смывая приставший к телу пепел, изучая при этом свое туманное отражение на гладкой поверхности черных плиток.

Когда она вышла из ванной, ощущая в теле приятное покалывание, одежда ее — грязная и дурно пахнущая — вызвала у нее отвращение. Она оставила ее на полу и, надев на себя самое скромное из разбросанных по комнате платьев, улеглась на надушенные простыни. Всего несколько часов назад здесь был убит мужчина, но мысль об этом, которая некогда помешала бы ей оставаться в этой комнате, не говоря уже о постели, теперь совершенно ее не беспокоила. Вполне возможно, это полное равнодушие к грязному прошлому кровати было отчасти вызвано влиянием ароматов, исходивших от подушки, на которую она опустила голову. Они вступили в заговор с усталостью и теплом только что принятой ванны, погрузив ее в состояние такой томной сонливости, что она не смогла побороть бы ее, даже если б от этого зависела ее жизнь. Напряжение отпустило мышцы и суставы; мускулы живота расслабились. Закрыв глаза, она погрузилась в сон на кровати своей сестры.

* * *

Даже во время самых мрачных своих размышлений у ямы, где раньше стояла Ось, не чувствовал он так остро своей опустошенности, как сейчас, после расставания с братом. Встретившись с Милягой в Башне и став свидетелем призыва к Примирению, Сартори ощутил в воздухе новые возможности. Брак двух «я» мог бы исцелить его и подарить ему целостность. Но Миляга насмеялся над этой мечтой, предпочтя своему брату ничтожного мистифа. Конечно, может быть, он и изменит свое мнение теперь, после смерти Пай-о-па, но надежды на это не очень много. Если бы он был Милягой, а он был им, смерть мистифа завладела бы всем его вниманием и побудила бы к мести. Они стали врагами — это свершившийся факт, и никакого воссоединения не будет.

Он не стал делиться этими мыслями с Розенгартеном, который обнаружил его наверху в башне, с чашкой шоколада в руках, за размышлениями о своем несчастье. Не позволил он ему и сделать подробный доклад о ночных бедствиях (генералы погибли, армия частично истреблена, частично восстала).

— Надо составить план действий, — сказал он своему пегому помощнику, — что толку плакать у разбитого корыта?

— Мы с тобой отправимся в Пятый Доминион, — уведомил он Розенгартена. — Там мы возведем новый Изорддеррекс.

Не так уж часто его слова вызывали у Розенгартена ответную реакцию, но сейчас был как раз такой случай. Розенгартен улыбнулся.

— В Пятый?

— Я давно предвидел, что рано или поздно нас ждет эта судьба. По всем данным, Доминион остался без всякой защиты. Маэстро, которых я знал, уже умерли. Их мудрость брошена под ноги свиньям. Никто не сможет нам помешать. Мы наложим на них такие заклятья, что не успеют они и глазом моргнуть, как Новый Изорддеррекс будет воздвигнут в их сердцах, неколебимый и прекрасный.

Розенгартен одобрительно замычал.

— Распрощайся со всеми близкими, — сказал Сартори. — Мне тоже есть с кем попрощаться.

— Мы отправимся прямо сейчас?

— Еще до того, как догорят пожары.

* * *

Странный сон посетил Юдит, но ей достаточно часто приходилось путешествовать по стране бессознательного, так что мало что могло смутить ее или испугать. На этот раз она не покинула пределы комнаты, где она спала, но почувствовала, как тело ее покачивается, подобно покрывалам вокруг кровати, под дуновением пахнущего дымом ветра. Время от времени из расположенных далеко внизу внутренних двориков до слуха ее доносился какой-нибудь шум, и она позволяла векам открыться, исключительно ради томного удовольствия опустить их снова, а один раз ее разбудил тоненький голосок Конкуписцентии, которая пела в одной из отдаленных комнат. Хотя слова были ей непонятны, Юдит не сомневалась, что это жалоба, исполненная тоски по тому, что ушло и уже никогда не вернется, и она вновь соскользнула в сон с мыслью о том, что печальные песни одинаковы на всех языках, будь то язык шотландских кельтов, индейцев Навахо или жителей Паташоки. Подобно иероглифу ее тела, эта мелодия была первична. Она была одним из тех знаков, которые могли перемещаться между Доминионами.

Музыка и исходивший от подушки запах были мощными наркотиками, и после нескольких печальных фраз, пропетых Конкуписцентией, она уже толком не была уверена, уснула ли она и слышит жалобную песню во сне, или все это происходит наяву, но под действием духов Кезуар душа ее покинула тело и блуждает в складках тонкого шелка над постелью. Но ее не особенно заботило, как именно обстоит дело в реальности. Ощущение было приятным, а в последнее время жизнь ее не баловала удовольствиями.

Потом появилось доказательство того, что это действительно сон. В дверях появился скорбный призрак и стал наблюдать за ней сквозь покрывала. Еще до того, как он подошел к постели, она узнала его. Не так уж часто вспоминала она об этом человеке, и ей показалось немного странным, что ее сознание воскресило его образ. Однако это произошло, и не было смысла скрывать от себя охватившее ее эротическое волнение. Перед ней стоял Миляга точно такой же, как и в жизни; на лице его застыло хорошо знакомое ей обеспокоенное выражение; руки его осторожно поглаживали покрывала, словно это были ее ноги и их можно было раздвинуть с помощью ласк.

— Не ожидал тебя здесь найти, — сказал он ей. Голос его звучал хрипло, и в нем слышалась та же тоска, что и в песне Конкуписцентии. — Когда ты вернулась?

— Совсем недавно.

— Ты так сладко пахнешь.

— Я только что из ванны.

— Знаешь, когда я вижу тебя такой… во мне рождается желание взять тебя с собой.

— А куда ты отправляешься?

— Назад в Пятый Доминион, — сказал он. — Я пришел попрощаться.

— И ты собираешься сделать это издали?

Лицо его расплылось в улыбке, и она вспомнила, как легко ему всегда удавалось соблазнять женщин — как они снимали обручальные кольца и стаскивали трусики, стоило ему вот так улыбнуться. Но к чему проявлять неуступчивость? В конце концов, это эротическая фантазия, а не судебный процесс. Но, похоже, он усмотрел в ее взгляде упрек и попросил у нее прощения.

— Я знаю, что причинил тебе вред, — сказал он.

— Все это в прошлом, — великодушно ответила она.

— Когда я вижу тебя такой…

— Не будь сентиментальным, — сказала она. — Я не хочу этого. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной.

Раздвинув ноги, она показала ему приготовленное для него святилище. Не медля ни секунды, он раздвинул покрывала и бросился на кровать. Впившись губами в ее рот, он стал срывать с нее платье. По непонятной причине губы вызванного ею призрака имели привкус шоколада. Еще одна странность; впрочем, поцелуи от этого хуже не стали.

Она принялась за его одежду, но снять ее было не так-то легко. Сон неплохо потрудился над ее изобретением: темно-синяя ткань его рубашки, в фетишистском изобилии снабженной пуговицами и шнуровками, была покрыта крохотными чешуйками, словно небольшое стадо ящериц сбросило свои кожи.

Тело ее после ванны обрело особую чувствительность, и когда он налег на нее всем своим весом и принялся тереться грудью о грудь, покалывание чешуек привело ее в состояние крайнего возбуждения. Она обхватила его ногами, и он с готовностью подчинился ей, осыпая ее все более страстными поцелуями.

— Помнишь, как мы это делали в прошлом, — бормотал он, целуя ее лицо.

Возбуждение придало проворство ее уму: он перескакивал с одного воспоминания на другое и наконец задержался на книге, которую она обнаружила в доме Эстабрука несколько месяцев назад. В свое время этот подарок Оскара потряс ее своей сексуальной разнузданностью, и теперь образы совокупляющихся фигур проносились у нее в голове. Такие позы возможны были, наверное, только в беспредельной свободе сна, когда мужское и женское тела распадаются на составные элементы и сплетаются в единое целое в новом фантастическом сочетании. Она придвинулась к уху своего сновидческого любовника и прошептала, что разрешает ему все, что хочет испытать все самые необычные ощущения, которые они только смогут изобрести. На этот раз он не улыбнулся (это пришлось ей по душе) и, опершись руками о пуховые подушки слева и справа от ее головы, приподнялся и посмотрел на нее с тем же скорбным выражением, которое было у него на лице, когда он вошел.

— В последний раз? — сказал он.

— Почему обязательно в последний? — спросила она. — В любую ночь я могу увидеть тебя во сне.

— А я — тебя, — сказал он с нежностью.

Она просунула руки между их слитыми воедино телами, расстегнула его ремень и резким движением сдернула брюки, не желая попусту терять время на расстегивание пуговиц. То, что оказалось у нее в руке, было столь же шелковистым, сколь грубой была скрывавшая его ткань. Эрекция была еще не полной, но тем больше удовольствия испытала Юдит, обхватив член и принявшись раскачивать его из стороны в сторону. Испустив сладострастный вздох, он склонился к ней, облизал ее губы и зубы, и его шоколадная слюна стекала с языка прямо к ней в рот. Она приподняла бедра и потерлась влажными складками своего святилища о мошонку и ствол его члена. Он забормотал какие-то слова — скорее всего, это были ласковые прозвища, но, подобно песни Конкуписцентии, они звучали на непонятном для нее языке. Однако они были столь же сладкими, как и его слюна, и убаюкали ее как колыбельная, словно погружая ее в сон внутри другого сна. Глаза ее закрылись, и она почувствовала, как он провел членом по ее набухшему влагалищу, приподнял свои чресла и рухнул вниз, войдя в нее одним рывком, таким мощным, что у нее захватило дыхание.

Ласки прекратились, поцелуи тоже. Одну руку он положил ей на лоб, запустив пальцы в ее волосы, а другой обхватил шею и стал поглаживать большим пальцем дыхательное горло, так что из груди ее вырвался сладостный вздох. Она разрешила ему все и не собиралась отказываться от своих слов только потому, что он овладел ею с такой внезапностью. Напротив, она подняла ноги и скрестила их у него за спиной, а потом принялась осыпать его насмешками. И что же, это все, что он может ей подарить? А глубже он войти уже не может? Какой вялый член, он недостаточно горяч. Ей надо большего. Удары его убыстрились, а большой палец еще сильнее надавил на горло, но не настолько сильно, чтобы она не сумела набрать полные легкие воздуха и выдохнуть новую порцию издевательств.

— Я могу трахать тебя вечно, — сказал он тоном, который находился на полпути от нежности к угрозе. — Я могу заставить тебя делать все, что захочу. Я могу заставить тебя сказать все, что захочу. Я могу трахать тебя вечно.

Вряд ли ей было бы приятно услышать такие слова от любовника из плоти и крови, но во сне они прозвучали очень возбуждающе. Она позволила ему продолжать в том же духе, только шире раскинув руки и раздвинув ноги под весом его тела, а он перечислял по пунктам, что он собирается сделать с ней, — песнь честолюбия, раздававшаяся в такт движениям его бедер. Комната, которой ее сон окружил их, начала распадаться и сквозь образовавшиеся трещины стала просачиваться другая — потемнее увешанных покрывалами покоев Кезуар и освещенная пылающим камином, слева от нее. Но любовник из ее сна оставался прежним — с ней и внутри нее, — и лишь его толчки и угрозы становились все более неистовыми. Она видела его над собой, и ей казалось, что он освещен тем же самым пламенем, которое согревало ее обнаженное тело. На его залитом потом лице набухли напряженные складки, страстные вздохи с шумом вырывались сквозь крепко сжатые зубы. Она будет его куклой, его шлюхой, его женой, его Богиней; он войдет во все ее дыры, овладеет ею на веки вечные, будет поклоняться ей, вывернет ее наизнанку. Слыша все это, она вновь вспомнила картинки из книги Эстабрука, и от этого воспоминания каждая ее клеточка набухла, словно была крохотным бутоном, готовым вот-вот распуститься лепестками удовольствия, аромат которых — это ее крики, возбуждавшие в нем новую страсть. И она нахлынула на него, то жестокая, то нежная. В одно мгновение он хотел быть ее рабом, который повинуется ее малейшей прихоти, питается ее экскрементами и молоком, которое он высасывает из ее грудей. В следующее мгновение она превращалась в кусок дерьма, который ему захотелось трахнуть, и он был ее единственной надеждой на жизнь. Он воскресил ее своим членом. Он наполнил ее таким огненным потоком, что глаза брызнули у нее из черепа, и она утонула в нем. Он продолжал что-то говорить, но ее сладострастные вопли становились громче с каждой секундой, и она слышала все меньше и меньше, и все меньше видела — она закрыла глаза, отгородившись от двух смешавшихся комнат, одной — увешанной покрывалами, другой — освещенной пламенем камина, и перед ее мысленным взором засветились геометрические узоры, верные спутники наслаждения, — формы, напоминающие ее иероглифы, которые распадались и вновь возникали на внутренней стороне ее век.

А потом, как раз в тот момент, когда она достигала своей первой вершины — впереди оставался еще целый хребет заоблачных пиков, — она почувствовала его содрогания, и удары прекратились. Сначала она даже не могла поверить, что он кончил. Ведь это был ее сон, и она вызвала его не для того, чтобы он вел себя, подобно неудачливым любовникам из плоти и крови, которые, расплескав все свои обещания, бормотали смущенные извинения. Он не может оставить ее сейчас! Она открыла глаза. Освещенная пламенем комната исчезла, а вместе с ней исчезли и огненные отблески в глазах Миляги. Он уже вышел из нее, и между ног у себя она чувствовала только его пальцы, скользкие от спермы. Он оглядел ее ленивым взглядом.

— Из-за тебя я чуть было не решил остаться, — сказал он. — Но мне предстоит важная работа.

Работа? Какая еще работа — ведь во сне существуют лишь приказы того, кто его видит?

— Не уходи, — попросила она.

— Я выжат, как лимон, — сказал он.

Он стал подниматься с постели, и она потянулась за ним. Но даже во сне тело ее было налито все той же томной сонливостью, и он оказался за покрывалами еще до того, как ее пальцы сумели нащупать опору. Она медленно откинулась обратно на подушку и проводила взглядом его фигуру, силуэт которой становился все более смутной по мере того, как новые слои паутины разделяли их.

— Оставайся такой же красивой, — сказал он ей. — Может быть, я вернусь к тебе, после того как построю Новый Изорддеррекс.

Слова эти показались ей лишенными смысла, но что ей за дело до этого? Ведь он был всего лишь порождением ее сна, к тому же никудышным. Пусть себе идет. Казалось, перед дверью он немного помедлил, словно для того, чтобы бросить один прощальный взгляд, а потом окончательно скрылся из виду. Не успело ее спящее сознание прогнать его, как взамен была вызвана компенсация. Покрывала у изножья раздвинулись, и оттуда появилась многохвостая Конкуписцентия с похотливым блеском в глазах. Без единого слова она вползла на кровать, не отрывая взгляд от святилища Юдит. Изо рта ее показался кончик голубоватого языка. Юдит согнула ноги в коленях. Конкуписцентия опустила голову и стала вылизывать то, что оставил любовник из ее сна, лаская бедра Юдит мягкими, как шелк, ладонями. Ощущение успокоило ее, и из-под слипающихся век она наблюдала, как Конкуписцентия вылизывала ее дочиста. Но еще до наступления оргазма сон потускнел, и пока служанка продолжала свои труды, перед Юдит опустилось еще одно покрывало, на этот раз такое плотное, что и зрение, и ощущение затерялись в его складках.

Глава 40

1

Палатки Голодарей, похожие на галеоны, паруса которых наполнял ветер пустыни, представляли издали довольно интересное зрелище, но восхищение Миляги уступило место благоговейному ужасу, когда машина подъехала ближе и стал очевиден их масштаб. Эти развевающиеся на ветру башни из охристой и алой ткани высотой не уступали пятиэтажным домам, а некоторые были еще выше. На фоне пустыни, которая в начале путешествия была тускло-желтой, но теперь почернела, и серого неба, которое служило стеной между Вторым Доминионом и загадочной обителью Хапексамендиоса, цвета казались особенно яркими. Флоккус остановил машину в четверти мили от границы лагеря.

— Я должен пойти туда первым, — сказал он, — и объяснить, кто мы такие и что мы здесь делаем.

— Поторопись, — сказал ему Миляга.

С быстротой газели Флоккус понесся по пустыне, почва которой была уже не песчаной, а представляла собой кремнистый ковер каменных осколков, похожих на отходы производства, оставшиеся после создания некоей поражающей воображение скульптуры. Миляга посмотрел на Пая, который лежал у него на руках, словно в заколдованном сне. На лбу его не было ни единой хмурой складки. Он хлопнул его по холодной щеке. Сколько друзей и возлюбленных умерли на его глазах за два столетия его жизни на земле? А в предыдущие годы? Хотя он и очистил свое сознание от этих скорбных воспоминаний, но разве можно сомневаться в том, что они оставили на нем свой отпечаток, внушив ему такой ужас перед болезнью и ожесточив его сердце за все эти долгие годы? Возможно, он всегда был волокитой и плагиатором, мастером поддельных эмоций, но что еще можно было ожидать от человека, который в глубине души знал, что любая драма, даже самая душераздирающая, уже не раз случалась в его жизни и повторится снова и снова? Лица менялись, но история в основе своей оставалась той же. Как любил отмечать Клейн, такого явления, как оригинальность, просто не существует. Все уже было перевыговорено и перевыстрадано в прошлом. И разве удивительно, что для человека, который об этом знал, любовь превращалась в механическое занятие, а смерть — просто в неприятное зрелище, от которого лучше держаться подальше? Ни то ни другое не смогут принести ему абсолютного знания. Всего-навсего еще одна поездка на веселой карусели, еще одна череда смазанных лиц — улыбающихся и омраченных скорбью.

Но его чувства к мистифу не были поддельными, и на то была веская причина. В самоуничижительных заявлениях Пая (я — ничто и никто, — сказал он еще в самом начале) он услышал отзвук той сердечной боли, которую и сам чувствовал, а в его взгляде, отяжелевшем под бременем годов, он увидел родственную душу, которая способна понять его безымянную муку. Мистиф содрал с него защитный покров лицемерия и софистики и позволил ему вновь ощутить в себе того Маэстро, которым он был когда-то и может снова сделаться в будущем. Теперь он знал, что такой силе, как у него, суждено творить добро. Наводить мосты над пропастями, восстанавливать попранные права, пробуждать народы ото сна и вселять новые надежды. Если он собирается стать великим Примирителем, ему необходим его вдохновитель.

— Я люблю тебя, Пай-о-па, — прошептал он.

— Миляга.

Это был голос Флоккуса; он звал его через окно.

— Я видел Афанасия. Он говорит, чтобы мы шли прямо сейчас.

— Отлично! Отлично! — Миляга распахнул дверь.

— Тебе помочь с Паем?

— Нет, я донесу его сам.

Он вышел из машины, а потом извлек оттуда мистифа.

— Миляга, ты понимаешь, что это священное место? — спросил Флоккус по дороге к палаткам.

— Нельзя петь, танцевать и пердеть, да? Только не делай страдальческое лицо, Флоккус. Я все понимаю.

Когда они подошли поближе, Миляга понял, что то, что он принял за лагерь тесно поставленных палаток, в действительности было единым помещением: большие павильоны с хлопающими на ветру крышами были соединены друг с другом меньшими по размеру палатками, и все это составляло одного золотого зверя из ветра и полотна.

Внутри его тела из-за порывов ветра все находилось в непрерывном движении. Дрожь пробегала даже по самым туго натянутым стенам, а под крышами куски ткани кружились в вихре, словно юбки дервишей, издавая непрерывный вздох. В этих полотняных домах были люди: некоторые ходили по веревочной паутине, словно под ногами у них были твердые доски, другие сидели под огромными окнами в крыше, обратив свои лица к стене Первого Доминиона, словно ожидая, что их позовут оттуда в любой момент. Но если бы такой зов и раздался, никто бы не стал суетиться в лихорадочной спешке. Атмосфера была столь же уравновешенной и успокаивающей, как и движение танцующих парусов над головой.

— Где можно найти доктора? — спросил Миляга у Флоккуса.

— Здесь нет никаких докторов, — ответил тот. — Иди за мной. Нам выделили место, где мы сможем уложить мистифа.

— Но должны же здесь быть какие-нибудь медсестры или что-то вроде этого.

— Здесь есть свежая вода и одежда. Может быть, немного опийной настойки. Но Паю она не нужна. Порчу не снимешь с помощью лекарств. Только близость Первого Доминиона сможет исцелить его.

— Тогда нам надо прямо сейчас вынести Пая на улицу, — сказал он. — Отнесем его поближе к Просвету.

— Поближе? Боюсь, для нас это будет означать поближе к верной смерти, Миляга, — сказал Флоккус. — А теперь иди за мной и веди себя уважительно по отношению к этому месту.

Сквозь трепещущее тело полотняного зверя он провел Милягу в небольшую палатку, где стояла дюжина низких грубых кроватей, большинство из которых были не заняты. Миляга положил Пая на одну из них и принялся расстегивать его рубашку, а Флоккус отправился за холодной водой, чтобы смочить пылающую кожу Пая, и кое-каким пропитанием для Миляги и себя. В ожидании его возвращения Миляга изучал, насколько распространилась порча, но чтобы завершить обследование, ему пришлось бы раздеть мистифа догола, а в присутствии стольких незнакомцев поблизости ему этого не хотелось. Мистиф был недотрогой (прошло много недель, прежде чем Миляге пришлось увидеть его голым), и он не собирался унижать его достоинство, даже в нынешнем его состоянии. Однако из проходивших мимо людей лишь немногие удостаивали их беглым взглядом, и через некоторое время он почувствовал, как страх сжимает его сердце. Он сделал уже почти все, что было в его силах. Они были на краю обжитых Доминионов, где теряли смысл любые карты и начиналась тайна тайн. Что толку испытывать страх перед лицом неуловимого? Он должен побороть его и продолжить свою миссию с достоинством и сдержанностью, вверяя себя силам, которые наполняют этот воздух.

Когда Флоккус вернулся с умывальными принадлежностями, Миляга спросил, не может ли он поухаживать за Паем в одиночестве.

— Конечно, — ответил Флоккус. — У меня здесь друзья, и мне хотелось бы их найти.

Когда он ушел, Миляга стал промывать нарывы, высыпавшие на теле под действием порчи и источавшие серебристый гной, запах которого ударил ему в нос, словно нашатырный спирт. Тело, пожираемое порчей, выглядело не только ослабевшим, но и каким-то расплывающимся, словно его очертания и плоть вот-вот готовы были превратиться в пар. Миляга не знал, является ли это следствием порчи или просто особенностью состояния мистифа, когда слабели его силы, а значит, и способность формировать свой внешний облик под воздействием взглядов со стороны, но, наблюдая за этими изменениями, он стал вспоминать о воплощениях мистифа, которые ему довелось увидеть. Мистиф-Юдит; мистиф-убийца, облаченный в доспехи своей наготы; возлюбленный андрогин их брачной ночи в Колыбели, который на мгновение принял его обличье, пророчески предвосхищая встречу с Сартори. И вот теперь он предстал перед ним туманным сгустком, который мог рассеяться при первом же прикосновении.

— Миляга? Это ты там? Я не знал, что ты можешь видеть в темноте.

Миляга оторвал взгляд от Пая и увидел, что пока он обмывал мистифа, поддавшись гипнозу воспоминаний, успел наступить вечер. Рядом с постелями тех, кто лежал рядом, горели светильники, но ложе Пай-о-па ничем не освещалось. Когда он вновь перевел взгляд на тело мистифа, оно было едва различимо во мраке.

— Я тоже не знал, — сказал он и поднялся на ноги, чтобы поприветствовать пришедшего.

Это был Афанасий, с лампой в руках. В свете ее пламени, которое с тем же смирением подчинялось капризам ветра, как и полотно над головой, Миляга увидел, что падение Изорддеррекса не прошло для него бесследно. Несколько порезов виднелись на лице и шее, а на животе была рана посерьезнее. Но вполне возможно, что для человека, который отмечал воскресенья, каждый раз сплетая себе новый терновый венец, эти страдания были манной небесной.

— Прости, что не зашел раньше, — сказал он. — Но к нам поступает столько умирающих, что большую часть времени приходится тратить на свершение обрядов.

Миляга ничего не сказал в ответ, но мурашки страха вновь поползли у него по позвоночнику.

— К нам пришло много солдат из армии Автарха, и меня это беспокоит. Боюсь, как бы к нам не заявился какой-нибудь смертник с бомбой и не взорвал здесь все к чертовой матери. Психология ублюдка: если он повержен, то и все остальное должно рухнуть.

— Я уверен, что Автарх сейчас думает только о том, как ему удрать, — сказал Миляга.

— Куда? Вся Имаджика уже знает о том, что здесь произошло. В Паташоке вооруженное восстание. На Постном Пути идет рукопашный бой. Доминионы дрожат. И даже Первый.

— Первый? Каким образом?

— А ты разве не видел? Ну да, конечно, ты не видел. Пошли со мной.

Миляга посмотрел на Пая.

— Мистиф здесь в полной безопасности, — сказал Афанасий. — Мы ненадолго.

Через полотняное тело зверя он провел Милягу к двери, которая вывела их в сгущающиеся сумерки. Хотя Флоккус и намекал на то, что близость Просвета может оказаться небезопасной, никаких признаков этого Миляга не замечал. Либо он находился под защитой Афанасия, либо сам был в состоянии противостоять любому враждебному влиянию. Так или иначе, он мог изучать открывшееся перед ним зрелище без всяких побочных эффектов.

Граница между Вторым Доминионом и обителью Хапексамендиоса не была отмечена ни облаком тумана, ни даже просто стеной более густых сумерек. Пустыня переходила в пустоту, сначала теряя четкость очертаний, а потом обесцвечиваясь и утрачивая подробности, словно стертая укрывшейся по другую сторону силой. Это постепенное растворение твердой реальности, это зрелище мира, истонченного до дыр, за которыми зияло ничто, произвело на Милягу крайне угнетающее впечатление. Не ускользнуло от его внимания и сходство между тем, что происходит здесь, и состоянием тела Пая.

— Ты говорил, что Просвет расширяется, — прошептал Миляга.

Афанасий окинул пустоту изучающим взглядом, но не обнаружил никаких признаков изменения.

— Это не непрерывный процесс, — сказал он. — Но время от времени по нему пробегает рябь.

— Это очень редкое явление?

— Существуют описания того, как это происходило в прежние времена, но это место — не для точных исследований. Наблюдатели приходят здесь в поэтическое настроение. Ученые обращаются к сонетам. Иногда в буквальном смысле. — Он рассмеялся. — Кстати сказать, это была шутка. Просто на тот случай, если ты начнешь беспокоиться насчет того, что твои ноги говорят в рифму.

— Что ты чувствуешь, когда смотришь туда? — спросил Миляга.

— Страх, — ответил Афанасий. — Потому что я еще не готов оказаться там.

— Я тоже, — сказал Миляга. — Но боюсь, Пай уже готов. Зря я приехал сюда, Афанасий. Может быть, лучше увезти Пая отсюда, пока это еще можно сделать?

— Тебе решать, — ответил Афанасий. — Но честно говоря, мне кажется, что стоит мистифа сдвинуть с места, и он тут же умрет. Порча — это ужасная штука, Миляга. Если у Пая и есть хоть какой-нибудь шанс выздороветь, то только здесь, рядом с Первым Доминионом.

Миляга оглянулся на удручающую дыру Просвета.

— По-твоему, превращение в ничто называется исцелением? Мне это больше напоминает смерть.

— Возможно, они не так уж отличаются друг от друга, как нам это кажется, — сказал Афанасий.

— И слышать об этом не хочу, — сказал Миляга. — Ты останешься здесь?

— Ненадолго, — ответил Афанасий. — Если решишь уехать, сперва найди меня, чтобы мы могли попрощаться.

— Разумеется.

Он оставил Афанасия наедине с пустотой, а сам пошел обратно внутрь, думая, как неплохо было бы сейчас завалиться в бар и заказать чего-нибудь покрепче. Он направился было к постели Пая, но тут его окликнул голос, слишком грубый для этого святого места и настолько невнятный, что можно было предположить, будто его обладателю удалось найти тот бар, о котором мечтал Миляга, и осушить в нем все бутылки.

— Эй, Миляга, старый пидор!

В поле зрения появился Эстабрук, обнаживший в широкой улыбке свои зубы, которых стало существенно меньше со времени их последней встречи.

— Я слышал, что ты здесь, но не поверил. — Он схватил руку Миляги и потряс ее. — Но вот ты стоишь передо мной, живой, как свинья. Кто бы мог подумать, а? Мы, вдвоем, в таком месте…

Жизнь в лагере изменила Эстабрука. В нем не осталось почти ничего от измученного скорбью заговорщика, с которым Миляга встречался на Кайт Хилл. Скорее уж он мог сойти за клоуна, в своих сшитых из клочков штанах, кое-где заколотых булавками, на превращенных в клочья подтяжках, и в расстегнутой разноцветной блузе, — и надо всем этим лысая голова и щербатая улыбка.

— Как я рад тебя видеть! — повторял он беспрерывно с неподдельной радостью в голосе. — Мы должны поговорить. Сейчас как раз идеальное время. Они все выматываются, чтобы медитировать по поводу своего неведения — неплохое занятие, минут на пять, — но потом, Господи, как это надоедает! Пошли со мной, пошли! Мне выделили небольшую одноместную нору, чтобы я не болтался под ногами.

— Может быть, попозже, — сказал Миляга. — Со мной здесь друг, и он очень болен.

— Я слышал, как кто-то об этом говорил. Мистиф, так его называют?

— Да.

— Слышал, что они просто бесподобны. Очень сексуальны. Почему бы мне не пойти поглядеть на больного вместе с тобой?

У Миляги не было никакого желания находиться в обществе Эстабрука дольше, чем это ему необходимо, но он подумал, что Чарли немедленно сбежит, как только посмотрит на Пая и поймет, что существо, на которое он пришел поглазеть, и есть тот самый человек, которого он нанял убить свою жену. Они направились к кровати, где лежал Пай, вдвоем. Флоккус оказался уже там с лампой и обильным запасом еды. С набитым ртом он поднялся, чтобы представиться, но Эстабрук не обратил на него никакого внимания. Взгляд его был прикован к Паю, который отвернул лицо от яркого света лампы в направлении Первого Доминиона.

— Везет тебе, пидорюга, — сказал он Миляге. — Ну и красавица же она.

Флоккус взглянул на Милягу, ожидая, что тот исправит ошибку Эстабрука в определении пола больного, но Миляга едва заметно покачал головой. Он был удивлен, что Пай сохранил свою способность подчинять свой облик чужим взглядам, тем более что перед его собственным взглядом предстало крайне угнетающее зрелище: с каждым часом плоть его возлюбленного становилась все более бесплотной. Может быть, увидеть и понять это способны были лишь Маэстро? Он встал на колени у кровати и наклонился над просвечивающими чертами. Глаза Пая вздрагивали под веками.

— Кто тебе снится? Я? — прошептал Миляга.

— Она поправляется? — спросил Эстабрук.

— Не знаю, — сказал Миляга. — Считается, что это место обладает целительными свойствами, но я не совсем в этом уверен.

— Все-таки нам надо поговорить, — произнес Эстабрук с деланным безразличием человека, которому не терпится сообщить нечто важное, но он не может этого сделать в присутствии посторонних. — Почему бы тебе не отправиться ко мне пропустить стаканчик? Уверен, что Флоккус немедленно найдет тебя, если здесь что-нибудь будет не так.

Флоккус кивнул, не переставая жевать, и Миляга изъявил свое согласие, надеясь, что ему удастся выведать у Эстабрука нечто такое, что поможет решить ему — уезжать или оставаться.

— Я приду через пять минут, — пообещал он Флоккусу и отправился вслед за Эстабруком по освещенным коридорам в то место, которое тот несколько минут назад назвал своей норой.

Его небольшая полотняная комнатка располагалась немного в стороне от протоптанных тропинок. В ней располагалось то немногое имущество, которое он прихватил с собой с земли. Рубашка, пятна крови на которой уже стали коричневыми, висела у него над кроватью, словно изорванный в клочья штандарт какого-то храброго войска. На столике рядом с кроватью лежали его бумажник, гребешок, коробка спичек и трубочка мятных таблеток. Окружали этот алтарь, посвященный духу его кармана, несколько симметрично расположенных столбиков мелочи.

— Не особенно шикарно, — сказал Эстабрук. — Но это мой дом.

— Ты здесь пленник? — спросил Миляга, усаживаясь на стул у изножья кровати.

— Не совсем, — сказал Эстабрук.

Из-под подушки он достал бутылку. Миляге приходилось видеть такие же в кафе в Оке Ти-Нун, где они провели несколько часов вдвоем с Хуззах. Это был забродивший сок болотного цветка из Третьего Доминиона — клупо. Эстабрук отпил большой глоток, и Миляга вспомнил, как он посасывал бренди из фляжки на Кайт Хилл. В тот день он отказался от предложения выпить, сегодня же — нет.

— Я мог бы уйти в любой момент, — продолжил он. — Но я подумал: куда ты пойдешь, Чарли? И действительно, куда мне идти?

— Обратно в Пятый?

— С какой стати?

— Разве ты не скучаешь по нему, хотя бы чуть-чуть?

— Ну разве что чуть-чуть. Иногда меня одолевает плаксивость, и тогда я напиваюсь, буквально как свинья, и вижу сны.

— О чем?

— В основном, знаешь, всякие штуки из детства. Странные крошечные детальки, на которые никто другой просто не обратил бы внимания. — Он отобрал у Миляги бутылку и сделал еще один глоток. — Но прошлого все равно не вернуть, так что какой смысл терзать себе сердце? То, что прошло, — прошло, и его уже не вернуть.

Миляга протестующе хмыкнул.

— Ты не согласен?

— Это вовсе не обязательно.

— Тогда назови хоть одну вещь, которая остается.

— Я не…

— Нет уж, давай. Назови одну вещь.

— Любовь.

— Ха! Знаешь, мы с тобой поменялись ролями, не так ли? Еще полгода назад я согласился бы с тобой. Не могу этого отрицать. Я просто не мог себе представить, как это я смогу жить и не любить при этом Юдит. Но вот это случилось. Теперь, когда я думаю о том, что я испытывал к ней в прошлом, все это кажется мне нелепым. Теперь настала очередь Оскара сходить по ней с ума. Сначала ты, потом я, потом Оскар. Но ему недолго осталось жить на свете.

— Почему ты так думаешь?

— Он запустил лапы в слишком много разных пирогов. И дело кончится поркой, вот увидишь. Ты ведь, наверное, знаешь о Tabula Rasa?

— Нет…

— И действительно, откуда тебе знать? — сказал Эстабрук в ответ. — Тебя ведь втянули во все это, и я ощущаю себя виноватым, без дураков. Конечно, от моего чувства вины ни тебе, ни мне не будет никакого толку, но я хочу, чтобы ты знал, что я и не подозревал о всей подоплеке тех дел, в которые я вляпался. Иначе, клянусь, я просто оставил бы Юдит в покое.

— Не думаю, чтобы кто-то из нас мог бы оказаться способным на это, — заметил Миляга.

— Оставить ее в покое? Да, пожалуй, ты прав. Наши дорожки уже были протоптаны заранее, не так ли? Имей в виду, я не хочу сказать, что на мне нет никакой ответственности. Я виноват. В свое время я совершил несколько довольно гнусных поступков, одна мысль о которых заставляет меня корчиться от стыда. Но если сравнить меня с Tabula Rasa или с таким сумасшедшим ублюдком, как Сартори, то не так уж я и плох. И когда я смотрю каждое утро в Божью Дыру…

— Так они здесь называют Просвет?

— Ну уж нет. Они куда более почтительны. Это просто моя маленькая кличка. Так вот, когда я смотрю туда, я думаю: в один прекрасный день она поджидает всех нас, кто бы мы ни были — сумасшедшие ублюдки, любовники, пьяницы, — ни для кого она не сделает исключения. Все мы рано или поздно отправимся в ничто. И знаешь, может быть, виной тому мой возраст, но это меня уже совсем не беспокоит. Каждому отмерен свой срок, и когда он закончится, отсрочки не будет.

— Но что-то должно ждать нас там, по другую сторону, Чарли, — сказал Миляга.

Эстабрук покачал головой.

— Все это пустая болтовня, — сказал он. — Я видел немало людей, которые уходили в Просвет, — кто со смиренными молитвами, кто с дерзким вызовом. Делали несколько шагов и исчезали. Словно их никогда и не было.

— Но люди получают здесь исцеление. Ты, например.

— Оскар действительно чуть не убил меня, и в итоге я остался в живых. Но я не уверен, что это как-то связано с моим пребыванием здесь. Подумай об этом. Если бы по другую сторону этой стены и вправду находился бы Господь, и если бы Ему действительно так уж невтерпеж было исцелять болящих и страждущих, то неужели он не мог бы простереть свою длань чуть-чуть подальше и остановить то, что происходило в Изорддеррексе? Почему он не остановил все эти ужасы, которые происходили прямо у Него под носом? Нет, Миляга. Я называю это место Божьей Дырой, но это верно лишь отчасти. В этой дыре вообще нет Бога. Может быть, когда-нибудь он и был здесь…

Он прервался и заполнил паузу еще одним глотком клупо.

— Спасибо тебе за это, — сказал Миляга.

— За что?

— Ты помог мне принять одно важное решение.

— Не стоит благодарности, — сказал Эстабрук. — Трудно привести свои мысли в порядок, когда этот проклятый ветер дует, не переставая. Ты найдешь дорогу к своей красотулечке или мне тебя проводить?

— Я сам найду дорогу, — ответил Миляга.

2

Миляге довольно скоро пришлось пожалеть о том, что он отклонил предложение Эстабрука. Завернув за несколько углов, он обнаружил, что все коридоры сильно смахивают друг на друга, и что он не только не может найти дорогу к Паю, но и едва ли сумеет вернуться назад в комнату Эстабрука. Один коридор привел его в нечто вроде часовни, где несколько Голодарей стояли на коленях, обратив лица к окну, выходящему на Божью Дыру. В наступившей полной темноте бледное лицо Просвета нисколько не изменилось. Оно было светлее окружающего мрака, но само не излучало никакого света. Его пустота представляла собой еще более тревожное зрелище, чем резня в Беатриксе или кошмары запертых комнат во дворце Автарха. Отвернувшись от окна и от молящихся, Миляга продолжил свои поиски и в конце концов случайно оказался в комнате, которая показалась ему похожей на ту, где он оставил мистифа. Однако на кровати никого не оказалось. Сбитый с толку, он хотел было уже разузнать у одного из пациентов, та ли это комната, но тут взгляд его упал на объедки трапезы Флоккуса — несколько корок хлеба и полдюжины старательно обглоданных костей, брошенных на пол рядом с кроватью. Не осталось никаких сомнений в том, что перед ним — постель Пая. Но где же ее обитатель? Он оглядел людей на соседних койках. Все они были погружены либо в сон, либо в кому, но он был исполнен решимости выяснить всю правду и уже направлялся к ближайшей кровати, когда услышал крики подбегающего Флоккуса.

— Так вот ты где! А я тебя обыскался…

— Пая нет на постели, Флоккус.

— Знаю, знаю. Я отошел, чтобы опорожнить свой мочевой пузырь — минутки на две, не больше, — а когда вернулся, его уже не было. Мистифа, разумеется, а не мочевого пузыря. Я подумал, что это ты унес его куда-нибудь.

— Какого черта? Куда унес?

— Да не сердись ты. Здесь с ним ничего плохого не случится. Поверь мне.

После разговора с Эстабруком Миляга меньше всего был склонен верить в это, но он не собирался терять время на споры с Флоккусом, пока Пай бродит где-то без присмотра.

— Где ты искал его? — спросил он.

— Повсюду.

— Не мог бы ты проявить чуть-чуть побольше точности?

— Я потерялся, — сказал Флоккус, раздражаясь. — Все эти палатки похожи одна на другую.

— А наружу ты выходил?

— Нет, а зачем? — Раздраженное выражение сползло с лица Флоккуса, уступив место глубокому испугу. — Но ты же не думаешь, что он пошел к Просвету?

— Сейчас увидим, — сказал Миляга. — Как меня вел Афанасий? Где-то здесь была дверь…

— Подожди! Подожди! — воскликнул Флоккус, хватая Милягу за пиджак. — Туда нельзя просто так выйти…

— Почему? Ведь я Маэстро, разве не так?

— Существуют специальные ритуалы…

— Срал я на эти ритуалы, — сказал Миляга и, не дожидаясь дальнейших возражений, двинулся в том направлении, куда, как ему показалось, надо было идти.

Флоккус пустился рысью вслед за Милягой, на каждом четвертом или пятом шагу придумывая новый аргумент против того, что он затеял. Не все спокойно в Просвете этой ночью, — утверждал он, — ходят слухи, что в нем появились трещины; бродить неподалеку от него в периоды такой нестабильности — опасно, если не самоубийственно, и кроме того, это — осквернение святыни. Будь Миляга хоть сто раз Маэстро, это не дает ему право нарушать божественный этикет. Он — гость, которого пригласили, рассчитывая на то, что он будет повиноваться правилам и обычаям. А правила пишутся не для забавы. Есть веские причины для того, чтобы не пускать туда незнакомцев. Они невежественны, а невежество может обречь на несчастье всех.

— Какой толк от правил, если никто по-настоящему не понимает, что там происходит? — спросил Миляга.

— Как это не понимает! Мы понимаем! Это место, где начинается Бог.

— Ну так если я погибну в Просвете, ты по крайней мере будешь знать, что написать в моем некрологе: Миляга кончился там, где начался Бог.

— Это не повод для шуток, Миляга.

— Согласен.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Согласен.

— Так почему же ты тогда делаешь это?

— Потому что где бы ни оказался Пай, я должен быть рядом с ним. И я предполагал, что даже такому близоумному и полорукому болвану, как ты, это должно быть понятно!

— Ты хотел сказать полоумному и близорукому.

— Вот именно.

Перед ним была дверь, через порог которой он переступал вместе с Афанасием. Она была открыта, и никто ее не охранял.

— Я просто хотел сказать… — начал Флоккус.

— Кончай, Флоккус, умоляю тебя.

— …что наша дружба оказалась слишком короткой, — сказал Флоккус.

Миляга устыдился своей грубости.

— Да ладно, не оплакивай меня раньше времени, — сказал он мягко.

Флоккус ничего не ответил, только чуть-чуть посторонился, пропуская Милягу в открытую дверь. Ночь была тихой; ветер стал почти неощутимым. Он огляделся вокруг. И слева и справа от него на коленях стояли молящиеся, склонив головы в своей медитации над Божьей Дырой. Не желая беспокоить их, он двигался так тихо, насколько это было возможно на таком спуске, но осыпавшиеся перед ним камешки возвещали своим шумом о его приближении. И это была не единственная ответная реакция на его присутствие. Выдыхаемый им воздух, который он уже столько раз использовал в смертоносных целях, образовывал у его рта темное облачко, простреленное ярко-алыми молниями. Вместо того чтобы рассеиваться, эти облачка опускались вниз, словно их тянула к земле заключенная в них смертельная сила, и облепляли его торс и ноги, словно погребальные покрывала. Он не предпринял никакой попытки избавиться от них, несмотря на то, что вскоре они заслонили от него землю, и двигаться пришлось медленнее. Появление их не слишком удивило его. Теперь, когда его не сопровождал Афанасий, воздух отказывал ему в праве разгуливать невинной овечкой в поисках своего возлюбленного. Под барабанную дробь камней, окутанная черными облаками, здесь обнажалась его более глубокая сущность. Он был Маэстро, дыхание которого несло смерть, и это обстоятельство не могло укрыться ни от Просвета, ни от тех, кто медитировал в его окрестности.

Шум камней оторвал нескольких молящихся от их размышлений, и они заметили появившуюся среди них зловещую фигуру. Те, кто стоял на коленях в непосредственной близости от Миляги, в панике вскочили и пустились в бегство, на ходу защищая себя молитвой. Другие простерлись ниц, всхлипывая от ужаса. Миляга обратил взгляд в сторону Божьей Дыры и внимательно осмотрел то место, где земля растворялась в пустоте, в поисках каких-нибудь следов Пай-о-па. Вид Просвета уже не производил на него того удручающего впечатления, которое он испытал, впервые оказавшись здесь вместе с Афанасием. В своем новом одеянии он пришел сюда, как человек, обладающий силой и не скрывающий этого. Если он собирается совершить ритуалы Примирения, то для начала ему надо заключить союз с этой тайной. Ему нечего здесь бояться.

Когда он увидел Пай-о-па, его отделяли от двери уже три или четыре сотни ярдов, а от собрания медитирующих осталось лишь несколько храбрецов, выбравших для молитвы уединенные места, подальше от общей массы. Некоторые уже ретировались, завидев его приближение, но несколько стоиков продолжали молиться, не удостаивая проходящего незнакомца даже взглядом. Испугавшись, что Пай может не узнать его в этом черном облике, Миляга стал звать мистифа по имени. Зов остался без ответа. Хотя голова Пая была лишь темным пятном в окружающем мраке, Миляга знал, куда устремлен его жадный взгляд, какая тайна неудержимо влечет его к себе, подобно тому, как край утеса влечет к себе самоубийцу. Миляга прибавил шагу, и из-под ног у него посыпались еще более крупные камни. Хотя в шагах Пая и не чувствовалось торопливости, Миляга боялся, что если мистиф окажется в двусмысленном пространстве между твердой землей и ничто, его уже не вытащить обратно.

— Пай! — закричал он на ходу. — Ты слышишь меня? Прошу тебя, остановись!

Слова клубились черными облаками, но не оказывали никакого воздействия на Пая, до тех пор, пока Миляга не догадался перейти от просьб к приказу.

— Пай-о-па. С тобой говорит твой Маэстро. Остановись.

Мистиф споткнулся, словно на пути перед ним возникло какое-то препятствие. Тихий, жалобный, почти звериный стон боли сорвался с его уст. Но он выполнил приказ того, кто некогда наложил на него заклятие, замер на месте, словно послушный слуга, и стал ждать приближения своего Маэстро.

Теперь Миляга был от него уже шагах в десяти и мог видеть, как далеко зашел процесс распада. Пай был всего лишь одной из теней во мраке ночи; черты лица его невозможно было разглядеть; тело его стало бесплотным. Лишним доказательством того, что Просвет не несет с собой исцеления, был вид порчи, разросшейся внутри тела Пая. Она казалась куда более реальной, чем тело, которым она питалась; ее синевато-багровые пятна время от времени внезапно вспыхивали, словно угли под порывом ветра.

— Почему ты встал с постели? — спросил Миляга, замедляя шаг при приближении к мистифу. Тело его казалось таким разреженным, что Миляга боялся развеять его окончательно каким-нибудь резким движением. — Ты ничего не найдешь в Просвете, Пай. Твоя жизнь здесь, со мной.

Наступила небольшая пауза. Когда же мистиф, наконец, заговорил, голос его оказался таким же бесплотным, как и его тело. Это была едва слышная, страдальческая мольба, исходившая от духа на грани полного изнеможения.

— Во мне не осталось жизни, Маэстро, — сказал он.

— Позволь мне об этом судить. Я поклялся, что никогда больше не расстанусь с тобой, Пай. Я буду ухаживать за тобой, и ты поправишься. Теперь я вижу, что не надо было привозить тебя сюда. Это было ошибкой. Прости, если это причинило тебе боль, но я заберу тебя отсюда…

— Никакая это не ошибка. У тебя были свои причины, чтобы оказаться здесь.

— Ты — моя причина, Пай. Пока ты не нашел меня, я не знал, кто я такой, и если ты покинешь меня, я снова себя забуду.

— Нет, не забудешь, — сказал он, поворачивая к Миляге размытый контур своего лица. Хотя не было видно даже искорок, которые могли бы подсказать расположение глаз, Миляга знал, что мистиф смотрит на него. — Ты — Маэстро Сартори. Примиритель Имаджики. — Он запнулся и долго не мог произнести ни слова. Когда голос вернулся к нему, он был еще более хрупким, чем раньше. — А еще ты — мой хозяин, и мой муж, и мой самый любимый брат… и если ты прикажешь мне остаться, то я останусь. Но если только ты любишь меня, Миляга, то, прошу тебя… пожалуйста… дай… мне… уйти.

Едва ли с чьих-то уст срывалась когда-нибудь более простая и красноречивая мольба, и если бы только Миляга был абсолютно уверен в том, что по другую сторону Просвета находится Рай, готовый принять дух Пая, он немедленно отпустил бы его, какие бы мучения ему это ни принесло. Но он так не считал и не побоялся сказать об этом, даже в такой близости от Просвета.

— Это не Рай, Пай. Может быть, там есть Бог, а может быть, и нет. Но пока мы не узнаем…

— Ну почему ты не отпустишь меня, чтобы я сам во всем убедился? Во мне нет страха. Это тот самый Доминион, где был сотворен мой народ. Я хочу увидеть его. — В этих словах Пая Миляга расслышал первый намек на чувство. — Я умираю, Маэстро. Мне надо лечь и уснуть.

— А что, если там ничего нет, Пай? Что, если там только пустота?

— Лучше пустота, чем боль.

Миляга не нашел, что возразить.

— Тогда, наверное, тебе лучше уйти, — сказал он, желая найти более нежные слова для освобождения Пая от его зависимости, но не в силах скрыть свое отчаяние за банальностями. Как ни сильно было в нем желание избавить Пая от страданий, оно не могло перевесить стремление удержать мистифа при себе. Не могло оно и полностью уничтожить в нем чувство собственности, которое, при всей своей непривлекательности, также входило составной частью в его отношение к мистифу.

— Я хотел бы, чтобы мы совершили это последнее путешествие вместе, Маэстро, — сказал Пай. — Но я знаю, что тебе предстоит работа. Великая работа.

— И как мне справиться с ней без тебя? — сказал Миляга, зная, что это никудышная уловка, и стыдясь ее, но решившись не отпускать мистифа до тех пор, пока не будут высказаны вслух все доводы, призывающие его остаться.

— Ты остаешься не в одиночестве, — сказал Пай. — Ты уже повстречался с Тиком Ро и со Скопиком. Оба они были членами последнего Синода и готовы начать работу над Примирением вместе с тобой.

— Они Маэстро?

— Теперь — да. В прошлый раз они были еще новичками, но сейчас они хорошо подготовлены. Они будут действовать в своем Доминионе, ты — в своем.

— Они ждали все это время?

— Они знали, что ты придешь. А не ты, так кто-нибудь другой вместо тебя.

А ведь он обошелся с ними так скверно, — подумал Миляга, — в особенности, с Тиком Ро.

— Кто будет представлять Второй Доминион? — сказал он. — И Первый?

— В Изорддеррексе был один Эвретемек, который собирался участвовать в Примирении от имени Второго Доминиона, но его уже нет в живых. Он и в прошлый раз был уже старым и не смог дождаться второй попытки. Я попросил Скопика подыскать ему замену.

— А здесь?

— Вообще-то, я надеялся, что эта честь выпадет мне, но теперь тебе придется найти кого-то другого. Не будь таким потерянным, Маэстро. Пожалуйста, прошу тебя, ведь ты был великим Примирителем…

— Из-за меня все пошло насмарку. В этом и состоит мое величие?

— Во второй раз все будет иначе.

— Ведь я даже не знаю, как проводятся ритуалы.

— Через некоторое время ты вспомнишь.

— Как?

— Все, что было нами сделано, сказано и почувствовано, до сих пор дожидается тебя на Гамут-стрит. Все наши приготовления. Все наши обсуждения и споры. И даже я сам, собственной персоной.

— Мне недостаточно воспоминаний, Пай.

— Я знаю…

— Я хочу быть с тобой, настоящим, из плоти и крови… навсегда.

— Может быть, когда Имаджика вновь обретет единство и Первый Доминион откроется, ты найдешь меня.

В этом заключалась какая-то крошечная надежда, но он не знал, спасет ли она его от полного отчаяния, когда мистиф исчезнет.

— Можно мне идти? — спросил Пай.

Никогда еще Миляга не произносил слога, который дался бы ему так трудно.

— Да, — сказал он.

Мистиф поднял руку, которая была не более чем пятипалым сгустком дыма, и поднес ее к губам Миляги. Физического прикосновения Миляга не почувствовал, но сердце рванулось у него из груди.

— Мы не потеряем друг друга, — сказал Пай. — Прошу тебя, верь в это.

Потом мистиф отнял руку, повернулся и пошел в сторону Просвета. До него оставалось около дюжины ярдов, и чем ближе подходил к нему мистиф, тем быстрее билось сердце Миляги, и так уже чуть не сошедшее с ума от прикосновения Пая. Его удары отдавались у него в голове громовым звоном. Даже сейчас, уже зная, что он не может вернуть назад дарованную свободу, Миляга неимоверными усилиями удерживал себя от того, чтобы не броситься за Паем и не заставить его помедлить хотя бы одну секунду, чтобы еще раз услышать его голос, постоять с ним рядом, побыть тенью тени.

Пай не стал оглядываться. С жестокой легкостью он ступил на ничейную землю между твердой реальностью и царством ничто. Миляга не стал отводить взгляд и продолжал смотреть ему вслед с твердостью, скорее вызывающей, чем героической. Мистиф был стерт, словно набросок, который уже сослужил службу своему создателю и был уничтожен за ненадобностью. Но в отличие от наброска, который — сколько его ни стирай — все равно оставляет на листе следы ошибки художника, Пай исчез полностью и окончательно, и безупречная пустота сомкнулась за ним. Если бы Миляга не удерживал мистифа в своей памяти — этой ненадежной книге, — можно было бы подумать, что его вообще никогда не существовало.

Глава 41

Когда он вернулся к лагерю, его встретили взгляды пятидесяти или более человек, собравшихся у двери. Все они, хотя и с некоторого расстояния, без сомнения, стали свидетелями того, что только что произошло. Пока он проходил мимо, никто не осмелился и кашлянуть. Потом он услышал у себя за спиной нарастающий шепот, словно гул насекомых. Неужели им нечем заняться, кроме как сплетнями о его горе? — подумал он. Чем скорее он уйдет отсюда, тем лучше. Он распрощается с Эстабруком и Флоккусом и немедленно покинет это место.

Он вернулся к постели Пая, надеясь найти что-нибудь на память о нем, но единственным знаком его присутствия была вмятина на подушке на том месте, где лежала его прекрасная голова. Ему захотелось самому прилечь ненадолго на постель Пая, но вокруг было слишком много людей, чтобы позволить себе такую слабость. Он даст волю скорби позже, за пределами этих полотняных стен.

Миляга приготовился уйти, но в этот момент появился Флоккус. Его гибкое тело пританцовывало, как у боксера, ожидающего удара.

— Прости мне мое вторжение, — сказал он.

— Я так или иначе собирался тебя найти, — сказал Миляга. — Чтобы сказать тебе спасибо и до свидания.

— Прежде чем ты уйдешь, — сказал Флоккус, судорожно моргая, — меня попросили передать тебе… — Пот словно смыл с его лица всю краску; запинался он на каждом слове.

— Прости меня за мое грубое поведение, — сказал Миляга, пытаясь как-то успокоить его. — Ты делал все, что мог, а в награду получал от меня только несправедливые упреки.

— Не стоит извиняться.

— Пай должен был уйти, а я должен был остаться. Вот и все.

— Как хорошо, что ты вернулся, — бормотал Флоккус. — Какая радость, Маэстро, какая радость.

Это обращение навело Милягу на догадку.

— Флоккус? Ты что, боишься меня? — спросил он. — Ведь я же вижу, что боишься.

— Боюсь? Ну, как сказать, ну, в общем-то. Да. В некотором роде. Да. То, что там случилось: ты подошел так близко к Просвету, и тебя не затянуло туда, а потом — ты так изменился… — Тут только Миляга обратил внимание, что черное облако до сих пор облепляло его. — …Так вот, все это представляет дело совсем в другом свете. Я не понимал, прости меня, это было очень глупо с моей стороны, но, понимаешь, я не понимал, что нахожусь в обществе, ну, как это сказать, такой силы. Если я, понимаешь, там, что ли, чем-то, так сказать, обидел или оскорбил…

— Нет, что ты.

— Ну, я мог вести себя слишком вольно.

— Мне было приятно быть в твоем обществе, Флоккус.

— Спасибо, Маэстро. Спасибо. Спасибо.

— Пожалуйста, перестань меня благодарить.

— Хорошо. Непременно. Спасибо.

— Ты говорил, что должен мне что-то передать.

— Я должен? Да, я должен.

— От кого?

— От Афанасия. Ему очень хотелось бы вас увидеть.

Вот и третий человек, с которым он должен попрощаться, подумал Миляга.

— Только отведи меня к нему, если можешь, — сказал он, и Флоккус, безмерно счастливый, что остался в живых после этого разговора, повел его прочь от пустой постели.

* * *

За те несколько минут, которые отняло у них путешествие по телу полотняного зверя, ветер, почти неощутимый в сумерках, стал подниматься с новой яростью. К тому времени, когда Флоккус провел его в комнату, где ждал его отец Афанасий, стены лагеря бешено сотрясались. Пламя расположенных на полу светильников трепетало при каждом порыве ветра, и в его отблесках Миляга увидел, какое скорбное место Афанасий избрал для их расставания. Комната служила моргом: весь пол ее был завален трупами, закутанными в самые разнообразные тряпки и покрывала. Некоторые были аккуратно завернуты, большинство — едва прикрыты. Еще одно доказательство того, что и так уже было ясно: никакими целительными свойствами это место не обладало. Но ни время, ни место не располагали к тому, чтобы вести этот спор. Не стоило оскорблять чужую веру, когда ночной ветер сотрясал стены, а под ногами валялись мертвецы.

— Хотите, чтобы я остался? — спросил Флоккус у Афанасия, уже перестав надеяться на освобождение.

— Нет, нет. Идите, разумеется, — ответил Афанасий.

Флоккус повернулся к Миляге и отвесил ему небольшой поклон.

— Для меня это было большой честью, сэр, — сказал он и поспешно удалился.

Когда Миляга вновь обернулся к Афанасию, тот уже стоял в дальнем конце морга, пристально глядя на одно из завернутых в саван тел. Перед приходом в это мрачное место он переоделся, сменив свой свободный яркий плащ на синие одеяния такого темного оттенка, что они казались почти черными.

— Итак, Маэстро… — сказал он. — Я искал Иуду в нашем стане и пропустил тебя. Весьма неосторожно с моей стороны, не так ли?

Все это было произнесено доброжелательным светским тоном, что сделало и без того туманное заявление вдвойне загадочным для Миляги.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, что ты обманом проник в наш лагерь, а теперь собираешься удалиться, не заплатив цену за осквернение святыни.

— О каком обмане идет речь? — сказал Миляга. — Мистиф был болен, и я думал, что здесь он может поправиться. А если я не сумел соблюсти какие-то формальности там у Просвета, то, надеюсь, вы простите меня. У меня не было времени пройти курс теологии.

— Мистиф не был болен. А если и был, то ты сам сделал его больным, чтобы втереться в наши ряды. Даже не пытайся возражать. Я видел, что ты там делал. Что собирается сделать мистиф? Доложить о нас Незримому?

— Ты не мог бы сказать поточнее, в чем конкретно ты меня обвиняешь?

— Я даже задумывался, действительно ли ты пришел из Пятого Доминиона, или это тоже часть заговора?

— Нет никакого заговора.

— Но я слышал слова о том, что революция и теология — две несовместимые вещи, что, разумеется, кажется нам очень странным. Как вообще одно можно отделить от другого? Если ты собираешься изменить хотя бы крошечную деталь в своей жизни, ты должен отдавать себе отчет в том, что рано или поздно последствия этого изменения достигнут божественных ушей, и тогда тебе надо держать ответы наготове.

Миляга выслушал всю эту тираду, думая, не проще ли уйти отсюда и оставить Афанасия бредить в одиночку. Было совершенно очевидно, что ни в одном его слове нет ни капли смысла. Но он чувствовал себя обязанным проявить немного терпения, хотя бы в благодарность за те мудрые слова, которые он произнес над ними во время венчания.

— Так ты думаешь, что я являюсь участником какого-то заговора? — спросил Миляга. — Я правильно понял?

— Я думаю, что ты — убийца, лжец и агент Автарха, — сказал Афанасий.

— И это ты меня называешь лжецом? Интересно, кто внушил этим бедным мудакам, что они могут получить здесь исцеление, я или ты? Ты только посмотри на них! — Он повел рукой вдоль рядов. — Ты называешь это исцелением? Что-то не похоже. И если бы они могли набрать в грудь воздуха…

Он наклонился и сдернул саван с ближайшего трупа. Перед ним оказалось лицо хорошенькой женщины. Глаза ее остекленели. Собственно говоря, они и были из стекла. Само же лицо было вырезано из дерева и раскрашено. Он потянул простыню дальше, слыша грубый, суровый смех Афанасия. На руках женщина держала ребенка. Голову его окружал позолоченный нимб, а его крошечная ручка была поднята в благословляющем жесте.

— Она лежит очень неподвижно, — сказал Афанасий. — Но пусть это тебя не введет в заблуждение. Она не мертва.

Миляга подошел к другому телу и сдернул с него покрывало. Под ним оказалась вторая Мадонна, выдержанная в более барочной манере, чем первая. Глаза ее закатились в блаженном обмороке. Он выпустил покрывало из рук.

— Ну что, ослаб, Маэстро? — сказал Афанасий. — Ты очень хорошо скрываешь свой страх, но меня тебе не обмануть.

Миляга вновь оглядел комнату. На полу лежало по меньшей мере тридцать тел.

— Это что, все Мадонны? — спросил он.

Приняв изумление Миляги за проявление тревоги, Афанасий сказал:

— Теперь я вижу твой страх. Эта земля посвящена Богине.

— Почему?

— Потому что предание учит, что на этом месте тягчайшее преступление было совершено против Ее пола. Здесь неподалеку была изнасилована женщина из Пятого Доминиона, а дух Пресвятой Богородицы почиет всюду, где бы ни случилась такая гнусность. — Он опустился на корточки и почтительно снял покрывало еще с одной статуи. — Она с нами, — сказал он. — В каждой статуе. В каждом камне. В каждом порыве ветра. Она благословляет нас, потому что мы осмелились приблизиться к Доминиону Ее врага.

— Какого врага?

— Тебе что, не разрешается произносить Его имя, не падая при этом на колени? — спросил Афанасий. — Я говорю о Хапексамендиосе, твоем Господе, Незримом. Ты можешь открыто признаться в этом. Почему бы и нет? Ты теперь знаешь мой секрет, а я — твой. Мы прозрачны друг для друга. Однако, прежде чем ты уйдешь, я хотел бы задать тебе один вопрос…

— Какой?

— Как ты узнал, что мы поклоняемся Богине? Флоккус сказал тебе, или Никетомаас?

— Никто мне не говорил. Я этого не знал, да и дела мне до этого нет. — Он двинулся к Афанасию. — Я не боюсь твоих Мадонн.

Он выбрал одну из статуй и сдернул покров, открыв ее всю — от сверкающего венца до опирающихся на облака ступней. Присев на корточки, в той же позе, что и Афанасий, Миляга прикоснулся к сплетенным пальцам статуи.

— По крайней мере, они красивы, — сказал он. — Я сам когда-то был художником.

— Ты силен, Маэстро, в этом тебе не откажешь. Честно говоря, я думал, что наша Госпожа поставит тебя на колени.

— То я должен был падать на колени перед Хапексамендиосом, теперь — перед Девой…

— Первое — из преданности, второе — из страха.

— Жаль тебя разочаровывать, но мои ноги принадлежат мне одному. И я опускаюсь на колени, когда захочу. И если захочу.

На лице Афанасия отразилось недоумение.

— Похоже, ты действительно в это веришь, — сказал он.

— Да уж, черт возьми. Не знаю уж, в каком заговоре я, по-твоему, участвовал, но клянусь, что все это бредни.

— Может быть, ты даже в большей степени являешься Его орудием, чем я предполагал вначале, — сказал Афанасий. — Может быть, ты не ведаешь о Его целях.

— Э-э-э, нет, — сказал Миляга. — Я знаю, для какого дела я рожден, и не вижу причин стыдиться его. Если я могу примирить Пятый Доминион с остальными, я сделаю это. Я хочу, чтобы Имаджика была единой, и, по-моему, тебе от этого будет только польза. Поедешь в Ватикан и найдешь там столько Мадонн, сколько за всю жизнь не видел.

Словно вдохновленный его словами, ветер ударил по стенам с новой силой. Один порыв проник в комнату, поднял в воздух несколько легких покрывал и погасил светильник.

— Он не спасет тебя, — сказал Афанасий, явно считая, что ветер поднялся специально для того, чтобы унести Милягу. — Не спасет тебя и твое неведение, пусть даже оно и охраняло тебя до сих пор.

Он оглянулся на статуи, которые он изучал в тот момент, когда Флоккус прощался с Милягой.

— Госпожа, прости нас, — сказал он, — за то, что мы делаем это у тебя на глазах.

Судя по всему, слова эти были сигналом. Четверо лежащих тел сели и стащили с себя саваны. На этот раз под ними оказались не Мадонны, а мужчины и женщины из Ордена Голодарей, сжимавшие в руках кинжалы в форме полумесяцев. Афанасий оглянулся на Милягу.

— Желаешь ли ты перед смертью принять благословение нашей Госпожи? — спросил он.

Миляга услышал, что за спиной у него кто-то уже затянул молитву. Оглянувшись, он увидел у себя за спиной еще троих убийц, двое из которых также были вооружены луной в последней четверти, а третья — девочка, не старше Хуззах, голая по пояс, с мышиной мордочкой — носилась вдоль рядов, сдирая со статуй покрывала. Среди них не было и двух одинаковых. Мадонны из камня, Мадонны из дерева, Мадонны из гипса. Мадонны такой грубой работы, что их едва можно было узнать, и Мадонны, выполненные с таким тщанием и законченностью, что казалось, они вот-вот втянут воздух в легкие. Хотя еще несколько минут назад Миляга прикоснулся к одной из них без всякого вреда для себя, теперешнее зрелище вызвало у него легкую тошноту. Может быть, Афанасию было известно о Маэстро нечто такое, чего не знал и сам Миляга? Может быть, образ Мадонны имеет над ним какую-то власть, подобную той, которой порабощало его в прошлом тело обнаженной женщины или женщины, обещающей наготу?

Но что бы за тайна здесь ни скрывалась, он не собирался раздумывать над ней сейчас, позволив Афанасию зарезать его, как теленка. Он сделал вдох и поднес ладонь ко рту в тот же самый момент, когда Афанасий взялся за свое оружие. Дыхание оказалось быстрее клинка. Миляга выпустил пневму — не в самого Афанасия, а в землю перед ним. Она ударилась о камни, и канонада осколков обрушилась на Афанасия. Он выронил нож и зажал лицо руками, вопя не только от боли, но и от ярости. Если в его крике и содержался какой-то приказ, то убийцы либо не расслышали его, либо проигнорировали, стараясь держаться от Миляги подальше. Он двинулся к их раненому предводителю сквозь серое облако каменной пыли. Афанасий лежал на боку, приподняв голову и опираясь на локоть. Миляга опустился перед ним на корточки и осторожно оторвал руки Афанасия от лица. Глубокий порез виднелся под левым глазом, и еще один — над правым. Оба они, как и целое множество более мелких царапин, обильно кровоточили. Но ни одна из ран не могла стать бедствием для человека, который носил их так, как другие носят драгоценности. В конце концов они затянутся и пополнят его коллекцию шрамов.

— Отзови своих убийц, Афанасий, — сказал Миляга. — Я пришел сюда не для того, чтобы причинять кому-то вред, но если ты вынудишь меня, ни один из них не уйдет отсюда живым. Ты меня понял? — Он взял Афанасия за плечо и помог ему встать на ноги. — Ну же, давай.

Афанасий стряхнул с себя руку Миляги и оглядел свои когорты сквозь кровавый дождь, идущий у него перед глазами.

— Пропустите его, — сказал он. — Наше время еще придет.

Убийцы расступились, освобождая Миляге проход к двери, хотя ни один из них не только не убрал в ножны, но и не опустил своего оружия. Миляга двинулся к двери, ненадолго задержавшись лишь ради последнего замечания.

— Мне не хотелось бы убивать человека, который обвенчал меня с Пай-о-па, — сказал он, — так что, прежде чем снова начать за мной охоту, еще раз проверьте доказательства моей вины, в чем бы она ни заключалась. И посоветуйтесь со своим сердцем. Я не враг вам. Все, что я хочу, — это исцелить Имаджику. Разве ваша Богиня не хочет того же самого?

Если Афанасий и хотел ответить, он оказался слишком медлителен. Прежде чем он успел раскрыть рот, откуда-то снаружи послышался крик, спустя мгновение — еще один, потом еще, потом — десятки криков, исполненных боли и страха. Приносившие их порывы ветра превращали их в пронзительное карканье, царапающее барабанные перепонки. Когда Миляга повернулся к двери, ветер уже гулял по всей комнате, а в тот момент, когда он двинулся к выходу, одна из стен, словно подхваченная рукой великана, зашаталась и поднялась в воздух. Ветер, несущий с собой груз панических воплей, бросился внутрь, переворачивая светильники. Разлившееся масло загорелось от тех самых язычков пламени, которые оно питало, и в ярком свете желтых огненных шаров Миляга увидел сцены хаоса, разворачивающиеся со всех сторон. Убийцы опрокинулись, подобно светильникам, не в силах противостоять мощному напору ветра. Миляга заметил, как один из них напоролся на свой собственный кинжал. Другой упал в лужу масла и был мгновенно охвачен пламенем.

— Какого духа ты вызвал? — завопил Афанасий.

— Я здесь ни при чем, — крикнул Миляга в ответ.

Афанасий провизжал какое-то новое обвинение, но оно потонуло в грохоте нарастающей катастрофы. Другая стена комнаты была унесена ветром в одно мгновение. Ее лохмотья поднялись в воздух, словно занавес, открывающий перед зрителями сцену бедствия и разрушения. Буря трудилась над всем лагерем, старательно потроша того великолепного алого зверя, внутрь которого Миляга вошел с таким благоговейным ужасом. Стена за стеной рвались в клочки или вырывались ветром из земли. Державшие их колья и веревки разлетались во все стороны, угрожая увечьями и смертью. А позади всего этого хаоса виднелась и его причина: некогда гладкая стена Просвета, которая теперь клубилась, словно каменное небо, которое Миляга видел, стоя под Осью. Похоже, источником этого мальстрема была дыра, проделанная в ткани Просвета. Это обстоятельство придавало вес обвинениям Афанасия. Действительно, находясь под угрозой убийц и Мадонн, не мог ли он невольно вызвать себе на подмогу какого-нибудь духа из Первого Доминиона? Если это действительно так, он должен найти его и усмирить, прежде чем новые, еще более невинные жертвы добавятся к длинному списку погибших из-за него людей.

Не отрывая глаз от разрыва, он покинул комнату и направился к Просвету. На дороге, по которой он шел, движением управляла буря. Ветер носил взад и вперед следы своих собственных подвигов, возвращаясь к местам, уже сметенным с лица земли во время первого штурма, чтобы подобрать уцелевших, швырнуть их в воздух, словно бурдюки с кровью, и разорвать на части. Порывы ветра забрызгали Милягу красным дождем, но сила, приговорившая к смерти столько мужчин и женщин вокруг, самого его оставила невредимым. Она не могла даже сбить его с ног. Причина? Его дыхание, которое Пай как-то назвал источником всей магии. Черный плащ по-прежнему облегал его, очевидным образом защищая от бури и придавая дополнительный вес, который, нисколько не затрудняя его шагов, делал его устойчивым.

На полдороге он обернулся, чтобы посмотреть, уцелел ли кто-нибудь из тех, кто был в одной комнате с Мадоннами. Отыскать место оказалось нетрудно, даже среди этой бойни: ветер бешено раздувал огонь, и сквозь брызги крови и летящие обломки Миляга увидел, что несколько статуй поднялись со своих каменных лож и встали в круг, в котором нашли себе убежище Афанасий и несколько его последователей. Миляге оно показалось не слишком надежным, но он увидел еще несколько уцелевших, которые ползли к нему, не отрывая глаз от Святых Матерей.

Миляга повернулся спиной к этому зрелищу и зашагал к Просвету, заметив еще одно создание, обладавшее достаточным весом, чтобы противостоять нападкам ветра: мужчина в одеянии того же цвета, что и разорванные в клочья палатки, скрестив ноги, сидел на земле не более чем в двадцати ярдах от источника яростной бури. На голову его был накинут капюшон; его лицо было обращено к мальстрему. Может быть, этот монах и есть та сила, которую он вызвал? А если нет, то как этому парню удается оставаться в живых так близко от тайны разрушения?

Подойдя поближе, Миляга попытался криком привлечь к себе внимание незнакомца, отнюдь не будучи уверенным, что его голос не утонет в свисте ветра и шуме криков. Но монах услышал. Он обернул к Миляге свое наполовину скрытое капюшоном лицо. В его спокойных чертах не было ничего зловещего. Его лицо нуждалось в бритве, его нос, некогда сломанный, нуждался в пластической операции, а его глаза не нуждались ни в чем. Похоже, все, что им было нужно, — это видеть приближение Маэстро. Лицо монаха расплылось в широчайшей улыбке, и он немедленно поднялся на ноги и почтительно склонил голову.

— Маэстро, — сказал он. — Вы оказываете мне огромную честь. — Тон его был спокойным, но голос легко заглушал царившее вокруг смятение. — Скажите, вы уже видели мистифа?

— Мистиф ушел, — сказал Миляга. Он понял, что и ему не надо кричать. Его голос, как и его тело, обрел сверхъестественную тяжесть.

— Да, я видел, как он шел, — сказал монах. — Но он вернулся, Маэстро. Он прорвал Просвет, и в эту дыру устремилась буря.

— Где? Где он? — воскликнул Миляга, оглядываясь во все стороны. — Я не вижу его! — Он с упреком посмотрел на монаха. — Он нашел бы меня, если б был здесь.

— Поверьте мне, он пытается вас найти, — сказал монах в ответ. Он откинул свой капюшон. Его вьющиеся волосы изрядно поредели, но сохранили частичку очарования церковного певчего. — Он очень близко, Маэстро.

Теперь настал его черед вглядываться в бурю, но не налево или направо, а вверх, в воздушный вихрь. Миляга посмотрел в том же направлении. В небе кружились полотняные клочья, взмывающие вверх и падающие вниз, словно большие раненые птицы. Там же виднелись обломки мебели, обрывки одежды и кусочки плоти. И посреди этого мусорного облака Миляга увидел стремительно опускавшийся силуэт, еще более темный, чем небо или буря. Монах пододвинулся к Миляге.

— Это мистиф, — сказал он. — Могу я защитить вас, Маэстро?

— Это мой друг, — сказал Миляга. — Мне не нужна защита.

— Мне кажется, что нужна, — сказал монах и поднял руки над головой, выставив ладони вперед, словно для того, чтобы отвести от них приближающегося духа.

После этого жеста он замедлил свой полет, и Миляга смог подробнее рассмотреть черный силуэт у себя над головой. Это действительно был мистиф или, вернее, то, что от него осталось. Либо украдкой, либо с помощью одной лишь силы воли ему удалось пробить Просвет. Но этот побег ничем не улучшил его состояние. Злобное пламя порчи пылало внутри него еще ярче, почти полностью уничтожив пораженное тело, а с уст страдальца срывался такой жалобный вой, словно ему вскрыли живот и выпотрошили внутренности на его собственных глазах.

Теперь он полностью остановился и завис над ними, словно ныряльщик, прыжок которого был прерван на полпути: руки вытянуты вперед, а голова (ее остатки) откинута назад.

— Пай? — сказал Миляга. — Это ты сделал?

Вой продолжался. Если в этой боли и были слова, то Миляга не смог их разобрать.

— Мне надо поговорить с ним, — сказал Миляга своему защитнику. — Если это вы причиняете ему боль, то, ради Бога, прекратите.

— Он выл, еще когда появился на Границе, — сказал монах.

— Тогда, по крайней мере, снимите свою защиту.

— Он атакует нас.

— Я возьму риск на себя, — сказал Миляга.

Человек опустил руки. Силуэт над ними изогнулся и повернул, но не смог спуститься. Миляга понял, что теперь им овладевает другая сила. Дух забился, пытаясь противостоять заклятьям из Просвета, которые приказывали ему вернуться обратно в то место, откуда он сбежал.

— Ты слышишь меня, Пай? — спросил Миляга.

Вой продолжал звучать, не ослабевая.

— Если ты можешь говорить, то скажи что-нибудь!

— Он уже говорит, — сказал монах.

— Я слышу только завывания, — сказал Миляга.

— За завываниями слышны слова.

Капли жидкости стали падать из ран мистифа, когда он забился еще сильнее, борясь с силою Просвета. От них исходила вонь разложения, и они обжигали обращенное вверх лицо Миляги, но их жало помогло ему понять слова, спрятанные в вое Пая.

— Уничтожены… — говорил мистиф. — Мы… уничтожены…

— Зачем ты это сделал? — спросил Миляга.

— Это не я… Бурю послали, чтобы вернуть меня обратно.

— Послали из Первого Доминиона?

— Это… Его воля, — сказал Пай. — Его… воля…

Хотя исковерканная форма у него над головой едва ли хоть чем-то напоминала то существо, которое он любил и на котором женился, в этих ответах он еще мог расслышать голос Пай-о-па, и сердце его переполнилось болью при мысли о страданиях мистифа. Он пошел в Первый Доминион, чтобы прекратить свои муки, и вот он снова перед ним, и снова охвачен страданием, а он, Миляга, бессилен хоть чем-нибудь ему помочь. Все, что он мог сделать для успокоения мистифа, это сказать, что он все понял. Так он и поступил. Цель возвращения Пая была предельно ясна. Во время трагедии их расставания Пай ощутил в нем какую-то нерешительность. На самом деле ничего подобного не было, и он сказал об этом мистифу.

— Я знаю, что я должен сделать, — сказал он несчастному страдальцу. — Верь мне, Пай. Я все понимаю. Я — Примиритель и не собираюсь убегать от этой ответственности.

В этот момент мистиф судорожно дернулся, словно рыба на крючке, не в силах больше сопротивляться рыбаку из Первого Доминиона. Он принялся хватать руками воздух, будто мог задержаться в этом Доминионе еще на одно мгновение, уцепившись за пылинку в воздухе. Но сила, пославшая за ним такую яростную бурю, обладала слишком крепкой хваткой, и дух дернулся в сторону Просвета. Миляга инстинктивно протянул ему руку, услышав и проигнорировав тревожный крик своего соседа. Удлинив бесплотную тень своей руки и вытянув гротескно длинные пальцы, мистиф сумел ухватиться за руку Миляги. Его прикосновение вызвало у Миляги такую судорогу, что, не окажись рядом защитника, он рухнул бы на землю, как подкошенный. Он почувствовал, как мозг плавится у него в костях, и ощутил исходящий от кожи запах разложения, словно смерть подбиралась к нему изнутри и снаружи. В такой агонии было трудно удерживать руку мистифа, куда труднее, чем разбирать те слова, что он пытался сказать. Но Миляга боролся с желанием разжать пальцы, пробуя извлечь смысл тех нескольких слогов, что ему удалось уловить. Три из них составляли его имя.

— Сартори…

— Я здесь, Пай, — сказал Миляга, подумав, что, возможно, мистиф потерял зрение. — Я по-прежнему здесь.

Но мистиф имел в виду не своего Маэстро.

— Другой, — сказал он. — Другой…

— И что?

— Он знает, — еле слышно прошептал Пай. — Найди его, Миляга. Он знает.

В этот момент пальцы их разошлись. Пай протянул руку, чтобы снова ухватиться за Милягу, но, лишившись своей хрупкой опоры, он мгновенно стал жертвой Просвета, и его быстро понесло к тому разрыву, сквозь который он сюда проник. Миляга ринулся было за ним, но организм его, судя по всему, куда больше пострадал от соприкосновения с духом, чем он подумал сначала, и ноги просто-напросто подломились под ним. Он тяжело рухнул на землю, но тут же поднял голову и успел увидеть, как мистиф исчезает в пустоте. Растянувшись на жесткой земле, он вспомнил свою первую погоню за Паем по пустынным, обледенелым улицам Манхэттена. Тогда он тоже упал и поднял голову, как и сейчас, чтобы увидеть, как тайна убегает от него, унося с собой разгадку. Но в тот раз она обернулась; обернулась и заговорила с ним через реку Пятой Авеню, подарив ему надежду, пусть даже самую хрупкую, на новую встречу. Теперь этого не случилось. Пая втянуло в Просвет, словно дым в трубу, и крик его мгновенно прекратился.

— Больше никогда… — прошептал Миляга.

Монах нагнулся к нему.

— Вы можете встать? — спросил он. — Или мне вам помочь?

Ничего не ответив, Миляга оперся на руки и поднялся на колени. После исчезновения мистифа посланный за ним злокозненный ветер начал стихать, роняя на землю скорбный град останков. Во второй раз монах протянул руки, чтобы защититься от нисходящей сверху силы. Миляга едва отдавал себе отчет в том, что происходит. Глаза его были прикованы к Просвету, который быстро переставал клубиться. К тому времени, когда град обрывков полотна, камней и трупов прекратился, последние следы неровностей исчезли с границы между Доминионами, и она снова превратилась в гладкое ничто, по которому глаз скользит, не находя опоры.

Миляга поднялся на ноги и, оторвав взгляд от Просвета, обвел глазами разрушения, которые простирались во всех направлениях, кроме одного. Круг Мадонн, который он мельком увидел сквозь бурю, по-прежнему остался нетронутым и укрывал внутри около полусотни уцелевших, некоторые из которых стояли на коленях, рыдая или молясь, многие — целовали ноги защитивших из статуй, а другие — смотрели на Просвет, принесший смерть всем, кроме этих пятидесяти да еще Маэстро и монаха.

— Ты видел Афанасия? — спросил Миляга у монаха.

— Нет, но он жив, — ответил тот. — Он похож на тебя, Маэстро: у него слишком важная цель, чтобы позволить себе умереть.

— Не думаю, чтобы самая важная цель сумела меня спасти, не окажись ты рядом, — заметил Миляга. — У тебя чертовски крепкие кости.

— Кое-какая сила у меня есть, — ответил монах со скромной улыбкой. — У меня был хороший учитель.

— И у меня, — тихо сказал Миляга. — Но я потерял его.

Видя, что у Маэстро на глаза наворачиваются слезы, монах собрался было удалиться, но Миляга остановил его.

— Не обращай внимания на слезы. Мои глаза слишком долго оставались сухими. Позволь мне спросить у тебя кое-что. Я не обижусь, если ты откажешься.

— Что, Маэстро?

— Когда я покину это место, я отправлюсь обратно в Пятый Доминион, чтобы подготовить Примирение. Достаточно ли ты доверяешь мне, чтобы войти в Синод и представлять в нем Первый Доминион?

Лицо монаха утонуло в блаженстве, помолодев на много лет.

— Я почту это за величайшую честь, Маэстро, — сказал он.

— Риск велик, — предупредил Миляга.

— Всегда был риск. Но меня не было бы здесь, если б не вы, Маэстро.

— Каким образом?

— Вы — мое вдохновение, Маэстро, — сказал монах, почтительно склоняя голову. — Я постараюсь исполнить любое ваше поручение.

— Тогда оставайся здесь. Наблюдай за Просветом и жди. Когда время придет, я найду тебя.

В словах его звучало больше уверенности, чем было в его сердце, но, возможно, умение делать вид, что являешься хозяином положения, входило в репертуар каждого Маэстро.

— Я буду ждать, — сказал монах.

— Как твое имя?

— Когда я присоединился к Голодарям, они назвали меня Чикой Джекином.

— Чика Джекин?

— Джекин значит никудышный парень, — объяснил монах.

— Тогда у нас с тобой много общего, — сказал Миляга. Он взял руку Чики и пожал ее. — Помни обо мне, Джекин.

— А я никогда вас и не забывал, — ответил он.

В этой фразе был какой-то подтекст, который Миляга не вполне уловил, но времени для изысканий не было. Ему предстояло два трудных и опасных путешествия: первое — в Изорддеррекс, второе — из этого города обратно в Убежище. Поблагодарив Джекина за его решимость, Миляга оставил его у Просвета и направился по разрушенному лагерю к кругу Мадонн.

Некоторые спасенные уже покидали свое убежище и принимались бродить по руинам, по всей видимости, надеясь — как Миляга предположил, тщетно — найти других уцелевших. Перед ним открылось зрелище скорби и удивленного оцепенения, которое ему уже столько раз приходилось видеть во время своего путешествия по Доминионам. Как ему ни хотелось верить, что эти бедствия происходят в его присутствии по чистой случайности, он не мог тешить себя таким самообманом. Он был обручен с бурей, подобно тому, как он был обручен с Паем. А может быть, и более крепко — теперь, когда мистиф исчез.

Замечание Джекина о том, что Афанасий — слишком целеустремленная натура, чтобы погибнуть, подтвердилось, когда Миляга подошел к кругу поближе. Он стоял в центре группы Голодарей, возносивших молитву Святой Матери за их спасение. Когда Миляга дошел до границы круга, Афанасий поднял голову. Один глаз его был закрыт коркой из запекшейся крови и грязи, но во втором пылала ненависть, которой хватило бы и на дюжину других. Встретив его взгляд, Миляга остановился, но Афанасий все равно понизил голос до шепота, чтобы посторонний не смог расслышать слова его молитвы. Однако Миляга не настолько был оглушен шумом разразившейся катастрофы, чтобы не уловить несколько фраз. Хотя женщина, воплощенная в таком количестве различных вариантов, несомненно была Девой Марией, здесь она проходила под другими именами, или же имела сестер. Миляга услышал, как ее называют Умой Умагаммаги, Матерью Имаджики, а также тем именем, которое он впервые узнал от Хуззах в ее комнате в доме для умалишенных, — Тишалулле. Было и третье имя, но Миляге потребовалось некоторое время, чтобы удостовериться, что он понял его правильно. Имя это было — Джокалайлау. Афанасий молился о том, чтобы она сохранила для них место рядом с собой в райских снегах. Услышав это, Миляга довольно злорадно подумал о том, что если бы Голодарь хоть раз побывал в снегах, он вряд ли счел бы их подобием рая.

Хотя имена и звучали странно, в самой молитве не было ничего необычного. Афанасий и поредевшие ряды его сторонников молились той самой милосердной Богине, перед святынями которой в Пятом Доминионе загоралось бесчисленное множество свечей. Даже погрязший в язычестве Миляга впускал эту женщину в свою жизнь и молился ей единственным известным ему способом — соблазнением и временным обладанием представительницами ее пола. Была бы у него мать или любящая сестра, возможно, он научился бы более возвышенному способу поклонения, чем похоть, но он надеялся и верил в то, что Святая Женщина простит ему его набеги, пусть даже Афанасий и не окажется столь милосердным. Эта мысль успокоила его. В предстоящей битве ему потребуется вся помощь и поддержка, которые он только сможет получить, и не так уж плохо было думать о том, что у Матери Имаджики есть свои храмы в Пятом Доминионе, где эта битва будет вестись.

Закончив благодарственную молитву, Афанасий распустил собравшихся, и они разбрелись рыться в обломках. Сам же он остался в центре круга, рядом с распростертыми телами тех, кто добрался до убежища, но погиб от ран.

— Подойди сюда, Маэстро, — сказал Афанасий. — Тебе надо кое на что взглянуть.

Миляга шагнул в круг, ожидая, что Афанасий покажет ему трупик ребенка или еще какое-нибудь зрелище раздавленной хрупкой красоты. Но лицо человека у его ног принадлежало мужчине и имело далеко не невинный вид.

— Думаю, ты должен его знать.

— Да. Это Эстабрук.

Глаза Чарли были закрыты, рот — тоже; веки и губы наглухо сомкнулись в момент смерти. На теле почти не было следов физических повреждений. Возможно, просто от волнения не выдержало сердце.

— Никетомаас говорила, что вы принесли его сюда, потому что приняли его за меня.

— Мы думали, что он — Мессия, — сказал Афанасий. — Когда же стало ясно, что это не так, мы продолжали поиски, надеясь на чудо. И вместо этого…

— …вам на голову свалился я. Кое в чем ты прав. Действительно я принес с собой это бедствие. Я толком не знаю, почему это так, и не ожидаю от вас прощения, но я хочу, чтобы ты понял: никакой радости мне это не доставляет. Все, к чему я стремлюсь, — это искупить тот вред, который я принес.

— Что-то я не понял, Маэстро. А как такое вообще возможно? — Он оглядел трупы, и его здоровый глаз переполнился слезами. — Ты что, можешь воскресить их той штукой, что болтается у тебя между ног? Ты думаешь, они воскреснут после того, как ты их трахнешь? Затеял показать нам фокус?

Миляга издал гортанный звук отвращения.

— Так ведь в этом и состоит кредо всех Маэстро, не так ли? Вы не хотите страдать — вам нужна только слава. Вы оплодотворяете своим фаллосом землю, и она приносит дары. Земле нужна ваша кровь, ваша жертва. И пока вы будете отрицать это, другие будут гибнуть вместо вас. Поверь мне, я бы с радостью перерезал себе глотку, если б знал, что этим смогу воскресить погибших. Но это был бы никудышный фокус. У меня есть воля, чтобы совершить это, но кровь моя не стоит и ломаного гроша. А твоя стоит. Не знаю почему. Мне кажется, что это несправедливо, но тем не менее это так.

— А что, Ума Умагаммаги обрадуется, если увидит мою кровь? — сказал Миляга. — А Тишалулле? А Джокалайлау? Так вот чего хотят ваши любящие матери от своего ребенка?

— Ты к ним не имеешь никакого отношения. Не знаю, откуда ты взялся, но уж точно не из их нежных тел.

— Но кто-то же должен был родить меня, — сказал Миляга, впервые за свою жизнь высказывая эту мысль вслух. — Я чувствую в себе цель, которой я должен достичь, и я думаю, что это Бог вложил ее туда.

— Не забирайся так высоко, Маэстро. Возможно, твое неведение — это единственная защита, которая имеется у нас против тебя. Отрекись от своих честолюбивых помыслов, прежде чем ты обнаружишь, на что ты действительно способен.

— Не могу.

— Почему? Ведь это же так просто, — сказал Афанасий. — Убей себя, Маэстро. Напои землю своей кровью. Это самая большая услуга, которую ты можешь оказать всем Пяти Доминионам.

В этих словах он расслышал горькое эхо письма, которое он прочитал много месяцев назад, в совсем другой пустыне.

«Сделай это ради женщин всего мира, — кажется так писала ему Ванесса? — Перережь свою лживую глотку».

Неужели он проделал все это путешествие по Доминионам только для того, чтобы во второй раз услышать совет обманутой им женщины? Неужели, после всех своих попыток разгадать тайну, в роли Маэстро он оказался таким же злостным обманщиком, как и в роли любовника?

Афанасий определил точность попадания по выражению лица мишени и с мрачной усмешкой вбил стрелу еще глубже.

— Сделай это поскорее, Маэстро, — сказал он. — В доминионах и так уже достаточно сирот. Не стоит умножать число жертв, чтобы потешить свое честолюбие.

Миляга оставил эти жестокие слова без ответа.

— Ты обвенчал меня с самой большой любовью моей жизни, — сказал он. — Я никогда не забуду тебе этой доброты.

— Бедный Пай-о-па, — сказал Афанасий, начиная вкручивать стрелу в мозг. — Еще одна твоя жертва. Сколько же в тебе должно быть яда, Маэстро.

Миляга повернулся и молча пошел прочь, под аккомпанемент повторяющихся наставлений Афанасия.

— Поскорее убей себя, Маэстро, — говорил он. — Ради себя, ради Пая, ради всех нас. Поскорее убей себя.

Миляге потребовалось около четверти часа, чтобы выйти из разрушенного лагеря и перестать спотыкаться об обломки. Он надеялся отыскать какое-нибудь средство передвижения — возможно, автомобиль Флоккуса, — чтобы реквизировать его для возвращения в Изорддеррекс. Если он ничего не найдет, ему предстоит долгий путь пешком, но стало быть, так уж суждено. Какое-то время дорогу ему освещали слабые отблески пожаров у него за спиной, но вскоре они угасли, и ему пришлось продолжать поиски при свете звезд, лучи которых едва ли помогли бы ему обнаружить машину, если бы визг свиноподобной любимицы Флоккуса Дадо не скорректировали его маршрут. И Сайшай, и ее потомство до сих пор оставались в салоне. Машину перевернуло бурей, так что Миляга подошел к ней только для того, чтобы выпустить животных, а после отправиться на новые поиски. Но пока он возился с неподатливой ручкой, в запотевшем окне появилось человеческое лицо. Это был Флоккус, и он приветствовал появление Миляги воплями радости, не менее пронзительными, чем визг Сайшай. Миляга взобрался на бок машины, и после долгих усилий и отчаянной ругани ему удалось наконец силой выломать дверцу.

— Маэстро, ты — мое спасение, — сказал он. — А я уж было решил, что придется мне здесь задохнуться.

Вонь в машине была невыносимой, и Флоккус пропитался ей насквозь. Когда он вылез, Миляга увидел, что одежда его покрыта коркой поросячьего дерьма. Постарались и детишки, и мамаша.

— Какого черта ты вообще здесь оказался? — спросил у него Миляга.

Флоккус счистил прилипшее к очкам дерьмо и яростно заморгал.

— Когда Афанасий сказал мне, чтобы я тебя вызвал, я сразу подумал: что-то здесь не так, Дадо. Лучше тебе сматывать удочки, покуда еще есть такая возможность. Когда я сел в машину, буря уже начиналась, и нас просто-напросто перевернуло. Стекла здесь пуленепробиваемые, и разбить их нельзя, а замки заклинило. Выбраться не было никакой возможности.

— Тебе наоборот повезло, что ты здесь оказался, — сказал Миляга.

— Теперь я вижу, — сказал Флоккус, озирая отдаленную перспективу разрушений.

— Что здесь произошло? — спросил он.

— Какая-то сила проникла сюда из Первого Доминиона, в погоне за Пай-о-па.

— Так это сделал Незримый?

— Похоже на то.

— Недобрый поступок, — вдумчиво произнес Флоккус, что было явной недооценкой событий этой ночи.

Флоккус вытащил из машины Сайшай и ее потомство (двое ее отпрысков погибли, раздавленные собственной матерью), и вдвоем с Милягой они принялись возвращать автомобиль в его нормальное состояние. Это потребовало кое-каких усилий, но мускулы Флоккуса вполне искупали недостаток роста, и вдвоем им удалось справиться. Миляга открыто выразил свое намерение вернуться в Изорддеррекс, но пока не был уверен в намерениях Флоккуса. Когда двигатель заработал, он спросил:

— Ты поедешь со мной?

— Я должен бы остаться, — ответил Флоккус. Последовала напряженная пауза. — Но я вообще-то никогда не был в ладах со смертью.

— Ты и о сексе говорил то же самое.

— Верно.

— Что ж тогда остается от жизни, а? Не так уж и много.

— Ты предпочитаешь отправиться без меня, Маэстро?

— Вовсе нет. Если ты хочешь ехать со мной, поехали вместе. Но только давай поскорей отправляться в путь. Мне надо быть в Изорддеррексе еще до того, как взойдет заря.

— Зачем? На заре что-то должно случиться? — спросил Флоккус с суеверным трепетом в голосе.

— Наступит новый день.

— Радоваться нам этому или печалиться? — спросил Флоккус, словно почувствовав какую-то глубокую мудрость в ответе Миляги, но не сумев до конца ухватить ее.

— Радоваться, Флоккус. Разумеется, радоваться. И дню, и тому случаю, который нам представится.

— А какой… эээ… о каком именно случае идет речь?

— Нам представится случай изменить мир, — сказал Миляга.

— А-а-а, — сказал Флоккус. — Ну да, конечно. Изменить мир. Отныне это будет моей молитвой.

— Мы сочиним ее вместе, Флоккус, — сказал Миляга. — Теперь нам все придется придумывать самостоятельно. Кто мы. Во что мы верим. Слишком много старых дорог уже пройдено по второму разу. Слишком много старых драм разыгралось снова. Уже к завтрашнему дню нам необходимо найти новый путь.

— Новый путь…

— Вот именно. Это и будет нашим самым честолюбивым замыслом, согласен со мной? Стать новыми людьми еще до того, как взойдет Комета.

Сомнение Флоккуса было очевидно, даже в слабом свете звезд.

— Не так-то много времени у нас осталось, — заметил он.

Это точно, подумал Миляга. Судя по всему, в Пятом Доминионе уже приближался день летнего солнцестояния, и, хотя он не мог дать отчет в причинах своей уверенности, он знал, что Примирение может быть осуществлено только в этот день. В ситуации заключалась тонкая ирония. Растратив попусту несколько человеческих жизней в погоне за ощущениями, он должен был успеть исправить ошибку этих бесплодных лет за время, измеряемое часами.

— Времени нам хватит, — сказал он, надеясь ответить на сомнение Флоккуса и подавить свою собственную неуверенность, но в глубине души сознавая, что ни то, ни другое ему не удается.

Глава 42

1

Из состояния оцепенения, вызванного наркотическим ложем Кезуар, Юдит вывел не звук — ухо ее давно уже привыкло к шуму анархии, бушующей в ночи, — а чувство тревоги, слишком неопределенное, чтобы установить его источник, и слишком настойчивое, чтобы не обратить на него внимания. Что-то значительное произошло в этом Доминионе, и хотя сознание ее было одурманено сонными удовольствиями, когда она проснулась, ей овладело такое возбуждение, что о возвращении в мягкую колыбель надушенной подушки не могло быть и речи. С гудящей головой она поднялась с постели и отправилась на поиски сестры. У двери стояла Конкуписцентия с хитроватой улыбкой на лице. Юдит припоминала, как она проскользнула в один из ее наркотических снов, но детали терялись в тумане, да и к тому же разбудившее ее предчувствие было важнее, чем воспоминания о фантазиях, которые уже успели раствориться в небытии. Она обнаружила Кезуар у окна погруженной в сумрак комнаты.

— Что-то разбудило тебя, сестра? — спросила ее Кезуар.

— Да, хотя я толком и не знаю, что именно. А ты знаешь, что это было?

— Что-то произошло в пустыне, — ответила Кезуар, поворачивая лицо к окну, хотя то, что за ним находилось, и не было доступно ее слепым глазницам. — Что-то очень важное.

— А есть ли способ узнать, что это было?

Кезуар глубоко вздохнула.

— Это не так-то легко.

— Но все-таки возможно?

— Да. Под Башней Оси есть одно место…

Конкуписцентия вошла в комнату вслед за Юдит, но, услышав упоминание о месте под Башней, она попыталась незаметно ускользнуть. Однако ей недостало ни осторожности, ни быстроты. Кезуар велела ей вернуться.

— Не бойся, — сказала она ей. — Внутри ты нам уже не понадобишься. Но принеси, пожалуйста, светильник. И что-нибудь из питья и еды — мы можем там задержаться на некоторое время.

* * *

Больше половины дня прошло уже с тех пор, как Юдит и Кезуар укрылись во дворцовых покоях, и за это время последние обитатели успели покинуть резиденцию Автарха, без сомнения, опасаясь того, что революционный пыл пожелает очистить эту твердыню от скверны тирана вплоть до последнего бюрократа. Бюрократы сбежали, но восставшие не появились. Хотя Юдит и слышала сквозь сон какой-то шум во внутренних двориках, он ни разу не раздавался достаточно близко. Либо ярость, служившая движущей силой прилива, истощилась, и восставшие решили отдохнуть перед штурмом, либо их пыл утратил единую направленность, и слышанный ею шум был шумом битвы различных фракций за право первыми начать грабеж, в процессе которой они успешно уничтожили друг друга, включая левое крыло, правое крыло и группу центристов. Так или иначе, результат был один: дворец, построенный для того, чтобы под крышей его находились многие тысячи людей — слуги, солдаты, чиновники, повара, официанты, посыльные, мастера пыток и мажордомы, — полностью опустел, и они шли по нему — Юдит за лампой Конкуписцентии, Кезуар за Юдит, — словно три искорки жизни, затерявшиеся в огромном, погруженном во мрак механизме. Единственными звуками были их собственные шаги и шум того самого механизма, работа которого вот-вот должна была остановиться. Трубы для горячей воды тихонько потрескивали, отдавая последнее тепло остывающих котлов; в пустых комнатах хлопали ставни, постепенно превращаясь в щепки; сторожевые собаки на мокрых от слюны привязях лаяли, из страха что их хозяева уже не вернутся снова. Они действительно не вернутся. Котлы остынут, ставни рассыплются, а собаки, обученные приносить смерть другим, испробуют ее на собственной шкуре. Эпоха Автарха Сартори закончилась, но никакой новой эпохи еще не началось.

По дороге Юдит спросила о том месте, куда они направляются, и в ответ Кезуар изложила ей историю Оси. Ни одна из уловок Автарха, которые он использовал, чтобы подавить сопротивление и установить свое правление в Примиренных Доминионах, — сказала она, — ни уничтожение религиозных культов, ни свержение вражеских правительств, ни натравливание одной нации на другую, — ничто из этого не помогло бы ему удержаться у власти больше, чем на одно десятилетие, если бы его не осенила гениальная догадка похитить и установить в центре своей империи величайший символ силы во всей Имаджике. Ось была водружена самим Хапексамендиосом, и тот факт, что Незримый позволил Архитектору Изорддеррекса не только прикоснуться к своему монолиту, но даже перевезти его на другое место, для очень многих был доказательством того, что Автарх, какое бы отвращение он ни вызывал, находился под божественным покровительством и не мог быть свергнут. И даже сама Кезуар не знала о тех силах, которые он обрел, заполучив Ось.

— Иногда, — сказала она, — когда он бывал одурманен криучи, он говорил об Оси так, словно он обвенчан с ней, причем именно он играет роль жены. Он говорил об этом, даже когда мы занимались любовью. Он утверждал, что Ось вошла в него подобно тому, как он входил в меня. Потом он, конечно, всегда это отрицал, но мысли об этом постоянно бродили у него в голове. Собственно говоря, это на уме у каждого мужчины.

Юдит усомнилась и выразила свое недоверие вслух.

— Но ведь им так хочется, чтобы ими овладели, — сказала Кезуар в ответ. — Чтобы в них вошел какой-нибудь Святой Дух. Ты только послушай их молитвы.

— Нечасто мне приходилось слышать, как молятся мужчины, — сказала Юдит.

— Когда дым рассеется, тебе представится такая возможность, — сказала Кезуар. — Они перепугаются, когда поймут, что Автарха больше нет. Они могли ненавидеть его, но его отсутствие для них еще более непереносимо.

— Когда они напуганы, они очень опасны, — сказала Юдит, и в голову ей пришла мысль о том, что ее слова с таким же успехом могли бы принадлежать и Кларе Лиш. — Тогда от них трудно ожидать проявлений набожности.

Не успела Кезуар открыть рот для ответной реплики, как Конкуписцентия внезапно остановилась и начала бормотать себе под нос какую-то молитву собственного сочинения.

— Мы пришли? — спросила Кезуар.

Конкуписцентия на секунду прервала свое бормотание, чтобы сообщить своей госпоже, что они действительно достигли цели. Дверь напротив них и уходившие вверх по обе стороны от нее винтовые лестницы выглядели ничем не примечательными. Все было монументальным, а следовательно, банальным и скучным. По пути через остывающие внутренности дворца они миновали уже около дюжины подобных порталов. Но этот — или, вернее, то, что за ним находилось, — привел Конкуписцентию в нескрываемый ужас.

— Мы рядом с Осью? — спросила Юдит.

— Башня прямо над нами, — ответила Кезуар.

— Мы пойдем туда?

— Нет. Ось может убить нас обеих. Но под Башней есть комната, куда просачиваются те послания, которые притягивает к себе Ось. Я часто там шпионила, а он так и не узнал об этом.

Юдит выпустила руку Кезуар и подошла к двери, втайне разозленная, что ей не удастся посмотреть на саму Башню. Ей хотелось увидеть этот сгусток силы, ограненный и установленный самим Богом. Кезуар сказала, что это может оказаться смертельным, но разве можно быть уверенным, пока не проверишь сама? Может быть, это были просто слухи, распускаемые Автархом, чтобы дары Оси доставались ему одному? Уж он-то процветал под ее покровительством, в этом не было никаких сомнений. Но на что могут оказаться способными другие, если ее благословение почиет на них? Сумеют превратить ночь в день?

Она повернула ручку и открыла дверь. Из темноты пахнуло затхлым холодным воздухом. Юдит подозвала Конкуписцентию, взяла у нее из рук светильник и подняла его высоко над головой. Вперед вел узкий наклонный коридор, стены которого казались чуть ли не лакированными.

— Я подожду вас здесь, Госпожа? — спросила Конкуписцентия.

— Дай мне, что ты взяла с собой из еды, — ответила Кезуар, — и оставайся за дверью. Если ты кого-нибудь услышишь или увидишь, ты должна будешь войти и отыскать нас. Я знаю, что ты боишься этого места, но тебе придется проявить мужество. Ты поняла меня, дорогая?

— Я все поняла, Госпожа, — ответила Конкуписцентия, вручая Кезуар сверток с провизией и бутылку, которые она принесла с собой.

Приняв эту ношу, Кезуар взяла Юдит под руку, и они вступили в коридор. Похоже, одна часть огромного механизма крепости продолжала функционировать, ибо не успели они закрыть дверь, как круг, разорванный, пока она была распахнута, вновь замкнулся, и кожа их ощутила воздушные вибрации, в которых слышался едва уловимый шепот.

— Вот они, — сказала Кезуар. — Откровения.

Юдит подумала, что это, пожалуй, слишком возвышенное слово. Коридор был наполнен негромким гулом, словно сюда долетали обрывки передач тысячи радиостанций, не поддающиеся расшифровке, то и дело пропадающие, чтобы вновь возникнуть на той же волне. Юдит подняла лампу, чтобы посмотреть, сколько им еще идти. Коридор заканчивался через десять ярдов, но с каждым ярдом шум увеличивался не по громкости, а по количеству радиостанций, на которые были настроены эти стены. Ни по одной из них не передавали музыку. Это были множества голосов, сливавшихся в один; это были одинокие завывания; это были рыдания, крики и слова, звучавшие так, словно кто-то читал стихи.

— Что это за шум? — спросила Юдит.

— Ось слышит все слова, имеющие отношение к магии, во всех Доминионах. Любое заклинание, любую исповедь, любой предсмертный обет. Таким образом Незримый узнает о том, каким Богам, кроме Него, поклоняются люди. И каким Богиням.

— Он шпионит и у смертного ложа? — сказала Юдит, охваченная отвращением при этой мысли.

— Повсюду, где смертное создание обращается к божеству — независимо от того, существует оно или нет, и отвечает ли молящемуся, — присутствует Незримый.

— И здесь тоже? — спросила Юдит.

— Нет, если ты только не начнешь молиться, — сказала Кезуар.

— Не начну.

Они были уже в конце коридора. Воздух здесь был еще насыщеннее голосами и прохладнее. В свете лампы открылось помещение в форме дуршлага, футов двадцать в диаметре; его изогнутые стены были такими же отполированными, как и в коридоре. В пол была вделана решетка, подобная той, что бывает под разделочным столом мясника. Сквозь нее останки молитв, выдернутых с кровью из сердца скорбящих и выплеснутых вместе со слезами радости, стекали в недра горы, на которой был построен Изорддеррекс. Юдит трудно было понять, как это молитва может вести себя подобно материальному предмету — поступать на хранение, подвергаться анализу и исчезать в сточном колодце, — но она знала, что непонимание это объясняется ее долгой жизнью в мире, который не благоприятствовал превращениям. А здесь не существовало ничего настолько материального, что уже не могло бы быть переведено в духовную форму, и ничего настолько бесплотного, что не нашло бы своего места в материальном мире. Молитва может со временем превратиться в твердое вещество, а мысль, которая до сна синего камня казалась ей запертой в черепной коробке, может летать, как зоркая птица, далеко удаляясь от тела, где она родилась. Жучок может уничтожить плоть, если ему знаком ее код, а плоть в свою очередь может путешествовать между мирами, превратившись в картину, возникшую в сознании соединительного коридора. Она знала, что все эти тайны являются составными частями единой системы, которую ей так хотелось постичь: одна форма превращается в другую, потом опять в другую, и опять, вливаясь в великолепный ковер трансформаций, который в своем единстве и образует само бытие.

Не случайно эти мысли пришли ей в голову именно здесь. Хотя звуки, наполнявшие комнату, были пока недоступны ее пониманию, цель, с которой они пришли сюда, была ей ясна, и это вдохновило ее на размышления. Отпустив руку Кезуар, она подошла к центру комнаты и опустила светильник на пол рядом с решеткой. Она почувствовала, что ей нельзя забывать о причине, по которой они здесь оказались, а иначе все ее мысли унесет мощной волной звука.

— Как нам разобраться в этом гуле? — спросила она у Кезуар.

— На это потребуется время, — ответила сестра. — Даже для меня. Но я отметила стороны света на стенах. Видишь?

Юдит огляделась и увидела грубые метки, нацарапанные на гладкой поверхности камня.

— Просвет находится в направлении север — северо-запад отсюда. Мы можем немного облегчить себе работу, если повернемся в этом направлении. — Она вытянула руки, словно привидение. — Не проведешь ли ты меня на середину?

Юдит помогла ей, и вдвоем они повернулись в направлении Просвета. С точки зрения Юдит, никакой пользы это не принесло: гул оставался таким же неразборчивым, как и раньше. Но Кезуар опустила руки и стала внимательно вслушиваться, слегка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Несколько минут прошло. Юдит хранила молчание, боясь, что неосторожный вопрос с ее стороны может нарушить сосредоточенность сестры. Наконец ее усердие было вознаграждено: ей удалось расслышать несколько невнятных слов.

— Они молятся Мадонне, — сказала Кезуар.

— Кто?

— Голодари. Неподалеку от Просвета. Они приносят благодарность за свое чудесное избавление и просят о том, чтобы души погибших были приняты в рай.

Кезуар замолчала, и Юдит, вооруженная теперь ключом к разгадке доносившегося до нее бормотания, попыталась разобраться в разноголосье. И хотя ей удалось сконцентрироваться до такой степени, что ухо ее стало улавливать слова и даже отдельные фразы, все равно ей не удавалось проникнуть в смысл того, что она слышала. Через некоторое время тело Кезуар расслабилось, и она пожала плечами.

— Теперь слышны только какие-то обрывки, — сказала она. — Мне кажется, они находят трупы. Кто-то молится плачущим голосом, кто-то произносит клятвы.

— Ты знаешь, что там произошло?

— Это случилось не сейчас, — сказала Кезуар. — Ось слушает эти молитвы уже в течение нескольких часов. Но это было что-то ужасное, уж это точно. Похоже, очень много человеческих жертв.

— Эпидемия изорддеррекской чумы? — предположила Юдит.

— Возможно, — сказала Кезуар. — Ты не хочешь присесть и немного перекусить?

— Прямо здесь?

— А почему бы и нет? Это место меня успокаивает. — Протянув руки и опершись на Юдит, Кезуар присела. — Со временем ты к нему привыкнешь. Может быть, это даже немножко похоже на наркотик. Кстати сказать… где наша еда? — Юдит вложила сверток в протянутые руки Кезуар. — Надеюсь, это дитя положила криучи.

Ее цепкие пальцы исследовали поверхность свертка, разодрали его и стали передавать Юдит его содержимое. Там были фрукты, три ломтя черного хлеба, немного мяса и — последняя находка вызвала у Кезуар радостное восклицание — небольшой пакетик, который она не стала передавать Юдит, а поднесла к носу и понюхала.

— Умное создание, — сказала Кезуар. — Она знает, что мне нужно.

— Это какой-то наркотик? — сказала Юдит, раскладывая еду. — Я не хочу, чтобы ты принимала его. Мне нужно, чтобы ты оставалась здесь, а не улетела Бог знает куда.

— И ты пытаешься отнять у меня мое удовольствие, увидев такой сон на моих подушках? — сказала Кезуар. — Да, я слышала, как ты задыхалась и стонала. Кто тебе приснился?

— Это мое дело.

— А это — мое, — ответила Кезуар, отбрасывая ткань, в которую Конкуписцентия тщательно завернула криучи.

Выглядел он аппетитно, похоже на кубик помадки.

— Когда у самой нет пристрастия, сестра, тогда можно позволить себе морализировать, — сказала Кезуар. — Я, конечно, слушать не буду, но ты можешь продолжать.

С этими словами она запихнула весь криучи себе в рот и принялась жевать его с довольным видом. Тем временем Юдит подыскала себе более традиционное пропитание, выбрав из нескольких фруктов тот, который с виду напоминал уменьшенный вариант ананаса. Очистив его, она обнаружила, что содержание соответствовало форме: правда, сок был немного терпковатым, но мякоть — вкусной и сладкой. Съев ананас, она принялась за хлеб и мясо. Не успела она откусить первый кусок, как в ней разыгрался такой аппетит, что вскоре добрая половина запасов была уничтожена. Жажду она утоляла горьковатой водой из бутылки. Гул молитв, казавшийся столь всепроникающим, когда она впервые вошла в комнату, не смог составить конкуренцию более непосредственным ощущениям — вкусу фруктов, мяса, хлеба и воды, и превратился в отдаленное бормотание, о котором она почти забыла во время своей трапезы. Когда она кончила есть, криучи, судя по всему, уже проник в кровь Кезуар и стал оказывать свое действие. Она раскачивалась взад и вперед, словно под действием волн какого-то невидимого прилива.

— Ты слышишь меня? — спросила у нее Юдит.

Кезуар ответила лишь после довольно долгой паузы.

— Почему ты не последуешь моему примеру? — сказала она. — Поцелуй меня, и мы сможем поделиться криучи. Уста к устам.

— Я не хочу тебя целовать.

— Почему? Неужели ты настолько не любишь саму себя, что не можешь заняться с собой любовью? — Она улыбнулась самой себе, позабавленная парадоксальной логикой этой фразы. — Ты когда-нибудь занималась любовью с женщиной?

— Насколько я помню, нет.

— А я занималась. В Бастионе. Было гораздо лучше, чем с мужчиной.

Она потянулась к Юдит и столь безошибочно нашла ее руку, словно была зрячей.

— Какая ты холодная, — сказала она.

— Да нет, это ты горячая, — ответила Юдит, освобождаясь от ее руки и отодвигаясь в сторону.

— Ты знаешь, почему здесь так холодно, сестра? — сказала Кезуар. — Это из-за ямы под городом, где лежит фальшивый Искупитель.

Юдит бросила взгляд на решетку и поежилась. Под землей повсюду скрывались мертвые.

— Холод твоего тела — это холод смерти, — продолжала Кезуар. — Твое сердце во льду. — Все это произносилось напевным голосом, в такт ее раскачиваниям. — Бедная сестра. Умереть еще при жизни.

— Я больше не желаю это слушать, — сказала Юдит. До этого момента она сохраняла самообладание, но бредовые речи Кезуар начали раздражать ее все больше и больше. — Если ты не прекратишь, — сказала она тихо, — я оставлю тебя здесь и уйду.

— Не делай этого, — сказала Кезуар. — Я хочу, чтобы ты осталась и занялась со мной любовью.

— Я же сказала тебе…

— Уста к устам. Душа к душе.

— Ты ходишь по кругу.

— Именно так и был создан мир, — сказала она. — Слившись вместе, двигаясь по кругу. — Она поднесла руку ко рту, словно собираясь прикрыть его, а потом улыбнулась едва ли не демонической улыбкой. — Нет ни входа, ни выхода. Так говорит Богиня. Когда занимаются любовью, движутся по кругу, по кругу…

Снова она протянула руку к Юдит с той же безошибочной легкостью, и на этот раз Юдит отодвинулась, догадавшись, что это повторение входит в ритуал эгоцентрических игр ее сестры. Наглухо закупоренная система зеркально симметричной плоти, в безостановочном круговом вращении — неужели именно так был создан мир? Если да, то это очень похоже на ловушку, и ей захотелось немедленно вырваться из этого заколдованного круга.

— Я не могу больше оставаться здесь, — сказала она Кезуар.

— Ты вернешься, — сказала в ответ ее сестра.

— Да, через некоторое время.

В ответ прозвучал новый повтор.

— Ты вернешься.

На этот раз Юдит не удостоила ее ответом и, миновав коридор, поднялась к выходу. Конкуписцентия по-прежнему была там. Она уснула на подоконнике, и фигура ее вырисовывалась в первых лучах наступающей зари. Юдит удивилась: ей казалось, что до появления огненной головы Кометы над горизонтом остается еще несколько часов. Она была здорово сбита с толку: время, которое она провела с Кезуар в комнате, оказывается, исчислялось не минутами, а часами.

Она подошла к окну и посмотрела вниз на сумрачные дворики. С уступа под окном неожиданно вспорхнули птицы и полетели в разгорающееся небо, уводя ее взгляд к Башне. Кезуар недвусмысленно предупредила ее об опасности, которая может ожидать ее там. Но со всеми своими разговорами о любви между женщинами не осталась ли она до сих пор в плену у выдумок человека, который сделал ее королевой Изорддеррекса и заставил поверить в то, что запретные для нее места могут причинить ей вред? Сейчас, когда начинается новый день и сила, выкорчевавшая Ось и воздвигнувшая вокруг нее такие мощные стены, исчезла, — самое подходящее время бросить вызов этой вере.

Она подошла к лестнице и стала подниматься наверх. Через несколько ступенек плавный поворот завел ее в абсолютную темноту, и, ослепнув, словно оставленная внизу сестра, она продолжала подъем, ощупывая рукой холодные камни. Но примерно через тридцать ступенек ее вытянутая рука уперлась в дверь, такую тяжелую, что вначале она сочла ее запертой. Ей понадобилось приложить все свои усилия, чтобы открыть ее, но старания были вознаграждены. По другую сторону оказался коридор, в котором было немного светлее, чем на лестнице, хотя все равно видимость ограничивалась десятью ярдами. Держась за стену, она двинулась вперед с крайними предосторожностями. Вскоре она добралась до угла и увидела на полу сорванную с петель и покореженную дверь, которая, судя по всему, раньше отделяла коридор от расположенной в его конце комнаты. Там она остановилась, прислушиваясь, не обнаружит ли взломщик своего присутствия. Но вокруг царила абсолютная тишина, и она прошла мимо, привлеченная видом винтовой лестницы слева от нее. Оставив коридор у себя за спиной, она начала второй подъем, который, подобно первому, привел ее в темноту. Но когда она завернула за угол, сверху на нее упал лучик света. Источником его была слегка приоткрытая дверь на вершине лестницы.

И вновь она ненадолго остановилась. Хотя вокруг и не было открытых указаний на присутствие силы — атмосфера казалась почти безмятежной, — она не сомневалась, что Ось, которой она отважилась бросить вызов, дожидается ее в своей Башне и наверняка знает о ее приближении. Поэтому не стоило отбрасывать возможность, что эта тишина служит для того, чтобы успокоить ее подозрения, а свет — чтобы заманить ее внутрь. Но если Ось хочет, чтобы она поднялась к ней, значит, у нее на то есть причина. А если нет — если она так же безжизненна, как и камень у нее под ногами, — тогда ей нечего терять.

— Давай посмотрим, из какого ты теста, — сказала она вслух, обращаясь не только к Оси Незримого, но и к самой себе. С этими словами она двинулась к двери.

2

Хотя, без сомнения, существовали и более короткие пути к Башне Оси, чем тот, которым шли они вместе с Никетомаас, Миляга решил не искушать судьбу и отправился проверенной дорогой. Он расстался с Флоккусом Дадо, Сайшай и ее потомством у Ворот Святых и начал свое восхождение по дворцу, сверяя свой маршрут с положением Башни из каждого второго окна.

Восход был близок. Птицы покинули свои гнезда на колоннадах и распевали свои песни, летая над утренними двориками и не обращая внимания на горький дым, который в это утро вполне мог сойти за утренний туман. Наступал еще один день, и организм Миляги изнемогал без сна. В последний раз ему удалось подремать во время путешествия от Просвета в Изорддеррекс, но эффект оказался косметическим. Он чувствовал такую усталость во всем теле, что едва держался на ногах, и это заставляло его стремиться закончить свою дневную миссию как можно быстрее. Он вернулся сюда по двум причинам. Первая — он должен завершить то дело, которое не было доведено до конца из-за ранения Пая: поймать и убить Сартори. Вторая — независимо от того, найдет ли он своего двойника или нет, он должен вернуться в Пятый Доминион, где Сартори собирается соорудить Новый Изорддеррекс. Он знал, что теперь, когда он вновь ощутил в себе способности Маэстро, вернуться домой будет нетрудно. Даже без подсказок мистифа он сможет вырвать у памяти способы путешествия между Доминионами.

Но сначала — Сартори. Хотя с тех пор, как Автарх ускользнул от него, прошло уже два дня, он лелеял надежду, что его двойник не покинул еще свой дворец. В конце концов, уход из этой самодельной утробы, в которой любое его слово было законом, а любой поступок — объектом поклонения, должен был оказаться для него болезненным. Наверняка он захотел немного помедлить. А если уж он задержится, то скорее всего неподалеку от того символа власти, который сделал его неоспоримым хозяином Примиренных Доминионов, — Оси.

Он уже собрался было выругать себя за то, что сбился с пути, как вдруг перед ним оказалось то самое место, где упал Пай. Он немедленно узнал его; узнал и видневшуюся вдалеке дверь, которая вела в Башню. Он позволил себе задержаться на мгновение на том месте, где Пай лежал у него на руках, но мысли его обратились не к их нежному диалогу, а к последним словам мистифа, которые он успел произнести, прежде чем сила Просвета втянула его обратно.

— Сартори, — сказал тогда Пай. — Найди его… он знает…

Какой бы информацией ни располагал Сартори (Миляга предполагал, что она имеет отношение к заговорам противников Примирения), он, Миляга, был готов на любые меры, чтобы выжать ее из него, прежде чем будет нанесен последний добивающий удар. Здесь не место милосердию. Даже если ему придется сломать в теле Сартори каждую косточку, это будет лишь пустяковым ущербом по сравнению с теми преступлениями, которые он совершил, будучи Автархом. А уж Миляга постарается от души.

Мысль о пытках и о том удовольствии, которое они ему доставят, мгновенно вывела его из раздумий. Переполняемый злобой, он двинулся по коридору, вошел в дверь и оказался в Башне. Несмотря на то, что Комета взошла уже полностью, свет ее почти не проникал в Башню, а те несколько лучиков, которым все-таки удалось просочиться, осветили пустые коридоры. Но он продвигался с осторожностью: Башня представляла из себя лабиринт комнат, и в любой из них мог скрываться его враг. Усталость сделала шаг его менее легким, чем ему бы хотелось, но ему удалось достичь винтовой лестницы, ведущей в саму Башню, не нарушив тишины неосторожным движением. Он начал подниматься вверх. Дверь наверху открывалась с помощью пальца Сартори, и ему предстояло повторить этот фокус. Не такая уж трудная задача: их большие пальцы одинаковы, до последнего завитка.

Однако никаких фокусов не потребовалось. Дверь была распахнута настежь, а внутри кто-то двигался. Миляга замер в десяти шагах от порога и сделал вдох. Ему необходимо вывести своего двойника из строя как можно быстрее, иначе ему будет угрожать ответный удар. Одной пневмой оторвать ему правую руку, другой — левую. Держа дыхание наготове, он быстро преодолел оставшиеся ступеньки и шагнул в Башню.

Враг его стоял под Осью, прикасаясь к камню поднятыми руками. Фигура его была в тени, но Миляга заметил, как он повернул голову в сторону двери, и, не давая ему времени на то, чтобы опустить руки и защитить себя, Миляга поднес кулак ко рту и начал выдох. Когда дыхание наполнило его ладонь, враг заговорил, но голос его вопреки ожиданиям оказался не его собственным голосом. Он принадлежал женщине. Поняв свою ошибку, он сжал пневму в кулаке, пытаясь погасить ее импульс, но высвобожденная им сила не собиралась отказываться от намеченной жертвы. Фрагменты ее разлетелись во все стороны: некоторые попали в Ось, некоторые оказались под ее тенью и немедленно утратили свою силу. Женщина испуганно вскрикнула и отшатнулась назад, к противоположной стене. Там ее совершенная красота осветилась. Это была Юдит, или, во всяком случае, так ему показалось. Он раз уже видел это лицо в Изорддеррексе — и обманулся.

— Миляга? — сказала она. — Это ты?

И голос был ее, но разве не обещал он Роксборо, что копия будет неотличима от оригинала?

— Это я, — сказала она. — Джуд.

Теперь он уже готов был поверить этому, потому что ее последнее слово служило более веским доказательством, чем любые зрительные впечатления. Никто среди круга ее поклонников, за исключением Миляги, никогда не называл ее Джуд. Иногда Джуди, иногда даже Джуджу, но не Джуд. Он сам изобрел это уменьшительное обращение, и, насколько ему было известно, никто другой им не пользовался.

И вот он повторил его сейчас, отнимая руку ото рта, и, видя, как лицо его расплывается в улыбке, она отважилась двинуться ему навстречу и снова исчезла под тенью Оси. Это спасло ей жизнь. Мгновение спустя каменная плита, сорвавшаяся с высот Башни под действием пневмы, упала на то самое место, где она стояла. Падение это послужило толчком к целому ливню смертельных осколков, падающих со всех сторон. Однако Ось служила надежным укрытием: под ней они и встретились, обняв и расцеловав друг друга так, словно разлука их длилась целую жизнь, а не каких-нибудь несколько недель (что в некотором роде было правдой). В тени Оси грохот падающих осколков звучал приглушенно, хотя от каменного дождя их отделяло всего лишь несколько ярдов. Когда она уткнулась лицом в его ладони и заговорила, шепот ее прозвучал вполне внятно, как и его ответные слова.

— Мне недоставало тебя… — сказала она. Впервые за долгое время, после дней сердечной боли и обвинений, он услышал в ее голосе нежную теплоту. — …Ты мне даже снился…

— Расскажи, — прошептал он, приближая к ней свои губы.

— Может быть, позже, — сказала она, вновь целуя его. — Мне тебе столько всего надо рассказать.

— И мне, — сказал Миляга.

— Нам надо перебраться в какое-нибудь более безопасное место, — сказала она.

— Здесь нам ничего не угрожает, — сказал Миляга.

— Да, но надолго ли это?

Масштабы разрушения росли несоизмеримо той силе, которая их вызвала, словно Ось увеличила энергию милягиной пневмы во много раз. Возможно, она знала — а как она могла не знать? — что поработивший ее человек исчез, и теперь решила разрушить тюрьму, в которую заключил ее Сартори. Судя по размерам плит, низвергавшихся вокруг них с высоты, процесс этот не должен был занять слишком много времени. Они ударялись о пол с такой силой, что в нем стали образовываться трещины. Обратив на это внимание, Юдит тревожно вскрикнула.

— О, Господи, Кезуар! — сказала она.

— Что с ней?

— Она там, внизу! — сказала Юдит, устремив взгляд на потрескавшийся пол. — Под Башней находится комната! Она — там!

— Да она, наверное, уже давно ушла оттуда.

— Да нет, она совсем обалдела от криучи. Мы должны спуститься к ней.

Она покинула Милягу и приблизилась к краю укрытия, но прежде чем она успела рвануться к открытой двери, новый водопад камней и пыли преградил ей путь. Миляга заметил, что вниз падают уже не только осколки тех плит, из которых построена Башня. В этом граде попадались и куски самой Оси. Что она затеяла? Решила самоуничтожиться, — или сбросить покровы, чтобы обнажить ядро? Но так или иначе, их убежище становилось все более ненадежным с каждой секундой. Трещины у них под ногами были уже с фут шириной и продолжали расширяться, а парящий над ними монолит содрогался так, словно был уже не в силах удерживать себя в подвешенном состоянии и вот-вот собирался упасть. У них не было выбора: надо было пробежать несколько ярдов под проливным каменным дождем.

Он подошел к Юдит, пытаясь придумать какое-нибудь спасительное средство. Неожиданно в памяти у него всплыл Чика Джекин с высоко поднятыми руками, которыми он защищал их от падающих обломков. Может ли он сделать так же? Не давая себе времени на размышления, он поднял руки над головой ладонями вверх, в точности подражая монаху, и шагнул за пределы тени. Один стремительный взгляд вверх подтвердил и распад Оси, и масштаб нависшей над ними угрозы. Даже сквозь густое облако пыли он видел, как монолит сбрасывает с себя каменные глыбы, каждая из которых с легкостью могла раздавить их в лепешку. Но защита сработала. Глыбы рассыпались вдребезги в двух или трех футах у него над головой, а их осколки образовывали вокруг него живой подвижный свод. Однако он все равно ощущал их падение: его запястья, руки и плечи содрогались от мощных толчков, и он знал, что сил у него хватит только на несколько секунд. Но Юдит уже уловила логику в его безумии и шагнула за ним под его хрупкий щит. Между тем местом, где они стояли, и дверью было около десяти шагов.

— Веди меня, — сказал он ей, боясь, что отведя взгляд от каменного дождя, он может утратить сосредоточенность, и чары его потеряют свою силу.

Юдит обхватила его за талию и повела вперед, объясняя, куда поставить ногу, чтобы не споткнуться о камень, и предупреждая о завалах. Это было самой настоящей пыткой, и вскоре обращенные вверх ладони Миляги под градом ударов опустились почти до уровня его роста. Но ему удалось продержаться до двери, и они проскользнули в нее, оставив у себя за спиной такой град обломков Оси и ее тюрьмы, что за ним нельзя было разглядеть ни то ни другое.

Юдит бросилась вниз по сумрачной лестнице. Стены ходили ходуном и покрывались мелкими трещинками — катастрофа наверху подбиралась к основаниям Башни, — но им удалось преодолеть целыми и невредимыми и содрогающийся коридор, и следующий пролет лестницы, ведущий на самый нижний уровень. Миляга был поражен, увидев и услышав Конкуписцентию, которая голосила в коридоре, словно охваченный ужасом осел, наотрез отказываясь идти на поиски своей хозяйки. Но Юдит не была подвержена подобным приступам малодушия. Она уже распахнула дверь и ринулась вниз, крича на бегу имя Кезуар, чтобы вывести ее из наркотического ступора. Миляга последовал за ней, но был оглушен какофонией, в которой смешались доносившийся сверху грохот распада и гул какого-то маниакального бормотания. Когда он добрался до комнаты, Юдит уже успела поднять свою сестру на ноги. В потолке виднелись угрожающие трещины, сверху сыпалась пыль, но Кезуар, похоже, и дела не было.

— Я же сказала, что ты вернешься, — сказала она. — Ведь правда? Ну не говорила ли я, что ты вернешься? Хочешь поцеловать меня? Пожалуйста, поцелуй меня, сестричка.

— Что это она несет? — спросил Миляга.

Звук его голоса исторг из груди Кезуар яростный вопль.

— Что ты сделала? — закричала она. — Зачем ты привела сюда его?

— Он пришел, чтобы помочь нам, — ответила Юдит.

Кезуар плюнула в направлении Миляги.

— Оставь меня! — взвизгнула она. — Тебе мало того, что ты уже успел натворить? Теперь ты хочешь отнять у меня мою сестру? Ах ты ублюдок! Нет уж, я тебе не позволю. Мы умрем, прежде чем ты успеешь к ней притронуться! — Она потянулась к Юдит, всхлипывая от страха. — Сестра! Сестра!

— Не пугайся, — сказала Юдит. — Это друг.

Она посмотрела на Милягу.

— Успокой же ее, — взмолилась она. — Объясни ей, кто ты, чтобы мы могли поскорее отсюда убраться.

— Боюсь, она уже знает, кто я, — ответил Миляга.

Губы Юдит уже сложились, чтобы произнести слово «что?», но Кезуар вновь забилась в панике.

— Сартори! — завизжала она, и эхо ее разоблачения заметалось по комнате. — Это Сартори, сестра! Сартори! Сартори!

Миляга поднял руки в комическом жесте капитуляции и попятился от женщины.

— Я не собираюсь к тебе прикасаться, — сказал он. — Объясни ей, Джуд. Я не причиню ей никакого вреда!

Но припадок Кезуар возобновился.

— Оставайся со мной, сестра, — закричала она, хватая Юдит за руку. — Ему не под силу убить нас обеих!

— Ты не можешь здесь остаться, — сказала Юдит.

— Я никуда отсюда не пойду! — заявила Кезуар. — Там нас поджидают его солдаты! Розенгартен! Вот какую встречу он нам приготовил! Нас ждут пытки!

— Там безопаснее, чем здесь, — сказала Юдит, бросая взгляд на потолок. На нем вздулось несколько нарывов, из которых непрерывно сочился гной обломков. — Надо торопиться!

Но она продолжала отказываться и, обхватив Юдит мертвой хваткой, била ее по щеке своей влажной, липкой ладонью — короткие, нервные удары.

— Мы останемся здесь вдвоем, — сказала она. — Уста к устам. Душа к душе.

— Это невозможно, — сказала Юдит, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно, насколько это было возможно в подобных обстоятельствах. — Я не хочу быть похороненной заживо. Да и ты не хочешь.

— Если нам предстоит умереть, мы умрем, — сказала Кезуар. — Я не хочу, чтобы он снова прикасался ко мне, слышишь меня?

— Я знаю. Я понимаю.

— Никогда! Никогда!

— Он не сделает этого, — сказала Юдит, перехватив руку Кезуар, которой она била ее по лицу. Она сплела свои пальцы с пальцами сестры и крепко сжала их. — Он ушел, — сказала она. — Он никогда больше не приблизится ни к одной из нас.

Миляга действительно удалился в коридор, но сколько Юдит ни махала ему, он отказывался идти дальше. За последнее время ему пришлось пережить слишком много неудачных воссоединений, чтобы позволить себе упустить ее из виду.

— Ты уверена, что он ушел?

— Уверена.

— Он может подкарауливать нас снаружи.

— Нет, сестра. Он испугался за свою жизнь и убежал.

Кезуар усмехнулась.

— Он испугался? — переспросила она.

— Он был просто в ужасе.

— Ну разве я не говорила тебе? Все они говорят, как герои, но в венах у них течет моча. — Она громко расхохоталась, мгновенно переходя от ужаса к беззаботности. — Мы вернемся в мою спальню, — сказала она, немного отдышавшись, — и поспим немного.

— Что твоей душе угодно, — сказала Юдит. — Но только поторопись.

Все еще продолжая хихикать себе под нос, Кезуар позволила Юдит приподнять ее с пола, и вдвоем они направились к выходу; Миляга отодвинулся в сторону, чтобы дать им пройти. Они одолели уже добрую половину расстояния, когда один из нарывов лопнул и извергнул из себя дождь обломков из Башни. Миляга успел заметить, как Юдит была сбита с ног упавшим на нее камнем, а потом комната наполнилась такой густой пылью, что обе сестры утонули в ней в одно мгновение. Единственным оставшимся ориентиром был светильник, пламя которого едва-едва пробивалось сквозь пыль, и Миляга двинулся ему навстречу, но в этот момент раздавшийся сверху грохот возвестил о том, что распад Башни ускорился. Времени для защитных чар не осталось — время хранить молчание прошло. Если он не сумеет найти Юдит в течение нескольких секунд, они все будут похоронены заживо. Он позвал ее, стараясь перекричать растущий грохот, и, услышав ответный возглас, ринулся в том направлении, откуда он исходил, и обнаружил ее наполовину погребенной под пирамидой обломков.

— Еще есть время, — сказал он ей, принимаясь раскидывать камни. — Еще есть время. Мы успеем.

Когда он освободил ей руки, она стала помогать процессу своего собственного освобождения, обхватив Милягу за шею и стараясь высвободить тело из-под обломков. Он уже начал подниматься на ноги, вытаскивая ее из-под оставшихся камней, но в этот момент раздался новый шум, куда более оглушительный, чем раньше. Но это был не грохот разрушения, а вопль раскаленной добела ярости. Облако пыли у них над головами рассеялось, и перед ними появилась Кезуар, парящая в нескольких дюймах от растрескавшегося потолка. Юдит уже приходилось видеть такую трансформацию — из спины сестры выросли щупальца, которые поддерживали ее в воздухе, — но Миляге она была в диковинку. Он уставился на необычное явление, и мысли о бегстве вылетели у него из головы.

— Она моя! — завопила Кезуар, двигаясь к ним с той же слепой, но безошибочной точностью, которая ранее проявлялась у нее в более интимные моменты, — вытянув руки вперед с недвусмысленной целью свернуть шею похитителю.

Но Юдит опередила ее. Она заслонила собой Милягу и громко произнесла имя сестры. Атака Кезуар захлебнулась; ее жаждущие убийства руки замерли в нескольких дюймах от лица Юдит.

— Я — не твоя! — закричала она Кезуар в ответ. — Я вообще никому не принадлежу! Понятно?

Услышав эти слова, Кезуар закинула голову и испустила яростный вой. Это и стало ее погибелью. Потолок содрогнулся от ее крика и рухнул вниз под весом навалившихся на него сверху обломков. Юдит показалось, что у Кезуар было время, чтобы избежать последствий своего крика. Она видела, как на Бледном Холме ее сестра двигалась с быстротою молнии. Но тогда ею двигала воля; теперь же она лишилась ее. Подставив лицо смертельному дождю, она продолжала кричать, призывая на себя все новые обломки. В голосе ее не было слышно ни ужаса, ни мольбы — это был все тот же нескончаемый вой ярости, который прекратился только после того, как она была раздавлена и завалена скалами. Но произошло это не быстро. Миляга схватил Юдит за руку и оттащил ее в сторону, а она все еще продолжала взывать к разрушению. В этом хаосе Миляга полностью потерял ориентировку, и если бы не крики Конкуписцентии в коридоре, им никогда бы не добраться до двери.

И вот они оказались в коридоре, потеряв от пыли половину своих чувств. Предсмертный крик Кезуар прекратился, но грохот у них за спиной с каждой секундой становился все громче, и они ринулись к двери наперегонки с бегущей по потолку трещиной. Им удалось обогнать ее. Поняв, что ее госпожу уже не спасти, Конкуписцентия прекратила свои причитания и бросилась прочь, в какое-то тайное святилище, где она могла вознести свою скорбную поминальную песнь.

Юдит и Миляга бежали до тех пор, пока над ними не осталось ни одного камня, крыши, арки или свода, способного обрушиться на них, и остановились лишь в одном из внутренних двориков, где происходило пчелиное празднество — по странному капризу природы именно в этот день на кустах распустились цветы. И только там они обняли друг друга, рыдая каждый о своих горестях и радостях, а земля под ними содрогалась от катастрофы, жертвами которой они чуть было не стали.

3

Лишь когда они довольно далеко отошли от дворца, пробираясь по руинам Изорддеррекса, вибрация почвы перестала ощущаться. По предложению Юдит, они направлялись к дому Греховодника, где, как она объяснила, находится надежный перевалочный пункт между этим Доминионом и Землей. Он не стал возражать. Хотя список тех мест, где мог скрываться Сартори, далеко не был исчерпан (да и учитывая размеры дворца, это представлялось почти безнадежной задачей), исчерпаны были его силы, его ум и его воля. Если его двойник до сих пор находится в Изорддеррексе, то он не представляет никакой угрозы. Защищать нужно Пятый Доминион, который предал забвению магию и так легко может сделаться его жертвой.

Несмотря на то, что улицы многих Кеспаратов представляли собой не более чем кровавые долины в окружении горных хребтов руин, осталось достаточно ориентиров, чтобы Юдит без особого труда могла определить дорогу к тому месту, где стоял дом Греховодника. Разумеется, никакой уверенности в том, что он все еще стоит там, не было, но если уж им суждено откапывать подвал, то ничего не поделаешь.

Первую милю пути они одолели в молчании, но потом между ними завязался разговор, неизбежно начавшийся с объяснений Миляги, почему Кезуар, услышав его голос, приняла его за своего мужа. Свой рассказ он предварил словами о том, что не станет погрязать в извинениях и самооправданиях, а изложит все без прикрас, словно некую мрачную басню. Он в точности исполнил свое обещание. Но при всей его ясности в рассказе содержалось одно существенное искажение. Описывав свою встречу с Автархом, он нарисовал Юдит портрет человека, который почти утратил сходство с ним, настолько погрязнув во зле, что сама плоть его была извращена. Она приняла на веру это описание. Автарх рисовался ей созданием, чья бесчеловечность сочится из каждой поры его кожи, чудовищем, одно присутствие которого могло вызвать рвоту.

После того как он поведал историю своего двойничества, настал ее черед. Некоторые детали ее рассказа были почерпнуты из снов, некоторые — из подсказок Кезуар, а некоторые — от Оскара Годольфина. Упоминание о последнем привело к новой серии откровений. Она начала рассказывать Миляге о ее романе с Оскаром, что в свою очередь вызвало из небытия Дауда, а потом Клару Лиш и Tabula Rasa.

— В Лондоне тебе будет угрожать от них очень большая опасность, — сказала она, предварительно изложив то немногое, что ей было известно о чистках, предпринятых во исполнение эдиктов Роксборо. — Как только они узнают, кто ты, они убьют тебя без малейших колебаний.

— Пусть попробуют, — сказал Миляга бесстрастным тоном. — Я готов отразить любое их нападение. Меня ждет работа, и им не удастся мне помешать.

— Где ты начнешь?

— В Клеркенуэлле. У меня был дом на Гамут-стрит. Пай говорит, что он еще стоит. Там ждет моя жизнь, чтобы я ее вспомнил. Нам обоим необходимо вернуть наше прошлое, Джуд.

— А где мне найти свое? — спросила она.

— Ты узнаешь его от меня и от Годольфина.

— Спасибо за предложение, конечно, но мне хотелось бы найти более беспристрастный источник. Я потеряла Клару, а теперь и Кезуар. Пора приниматься за новые поиски.

Произнося последнюю фразу, она подумала о Целестине, погребенной во мраке под Башней Общества.

— У тебя уже есть кто-то на уме? — спросил Миляга.

— Может быть, — сказала она, чувствуя все то же нежелание расставаться со своей тайной.

Это не ускользнуло от его внимания.

— Мне потребуется помощь, Джуд, — сказал он. — Я надеюсь, что после всего того, что произошло с нами в прошлом — хорошего и плохого, — мы сможем действовать сообща, так, что это принесет выгоду нам обоим.

Очень трогательное выражение чувства, но не такое, в ответ на которое она могла бы открыть свою душу.

— Будем надеяться, — просто сказала она.

Он не стал проявлять настойчивость и перевел разговор на менее значительные темы.

— Что за сон ты видела? — спросил он у нее. На лице ее отразилось мгновенное недоумение. — Ты сказала, что я тебе приснился, помнишь?

— Ах, да, — ответила она. — Ничего особенного, ерунда какая-то. Все это дело прошлое.

* * *

Дом Греховодника оказался нетронутым, хотя несколько зданий на той же улице были превращены — снарядами или поджигателями — в груды почерневших камней. Дверь была открыта; комнаты подверглись значительному разграблению вплоть до вазы с тюльпанами на обеденном столе. Однако никаких признаков кровопролития, за исключением засохших пятен даудовской сукровицы, видно не было, так что Юдит предположила, что Хои-Поллои и ее отцу удалось благополучно спастись бегством. В подвале следов разгрома не было видно. Хотя с полок исчезли все иконы, талисманы и статуэтки, кража была совершена с большей степенностью и систематичностью. Не осталось ни одной безделушки, ни одного осколка или обломка. Воры не разбили и не сломали ни единого амулета. Единственным напоминанием о том, что некогда это место было сокровищницей, был круг вделанных в пол камней, бывший точной копией такого же круга в Убежище.

— Сюда мы прибыли, — сказала Юдит.

Миляга пристально рассматривал пол.

— Что это? — спросил он. — Что это значит?

— Не знаю. Разве это имеет какое-нибудь значение? Главное, чтобы мы оказались в Пятом…

— Отныне мы должны быть очень осторожны, — сказал Миляга. — Все связано между собой, все входит в единую систему. До тех пор, пока мы ясно не представим себе наше место в ней, мы уязвимы.

Единая система; мысль об этом уже приходила к ней в комнате под Башней. Имаджика представилась ей тогда одним бесконечно сложным узором превращений. Но есть время для подобных размышлений, а есть время и для действия, и она не собиралась тратить его на выслушивание милягиных опасений.

— Если ты знаешь какой-нибудь другой путь отсюда, давай воспользуемся им, — сказала она. — Но я знаю только этот. Годольфин пользовался им долгие годы без малейшего вреда, пока не встрял этот Дауд.

Миляга присел на корточки и ощупал камни, выложенные по краю мозаики.

— Круги обладают такой силой… — сказал он.

— Так мы воспользуемся ей или нет?

Он пожал плечами.

— Лучшего пути у меня нет, — сказал он, все еще неохотно.

— Что надо делать, просто шагнуть внутрь?

— Да.

Он поднялся. Она положила руку ему на плечо, и он сжал ее своей рукой.

— Надо держаться друг за друга, чем крепче, тем лучше, — сказала она. — Я видела Ин Ово только мельком, но у меня как-то нет желания там потеряться.

— Мы не потеряем друг друга, — сказал он и ступил в круг.

Мгновение спустя она последовала за ним, а Экспресс уже начал набирать пар. Узоры преображенных сущностей замерцали в их телах.

Охватившие Милягу ощущения напомнили ему о том, как он покидал Землю вместе с Паем, на месте которого сейчас стояла Юдит. Его пронзила горечь невосполнимой утраты. Он повстречал в Примиренных Доминионах так много людей, с которыми ему уже никогда не суждено увидеться снова. С некоторыми — Эфритом Сплендидом и его матерью, Никетомаас, Хуззах, — потому что они мертвы. А с некоторыми — как, например, с Афанасием, — потому что преступления, совершенные Сартори, теперь стали его преступлениями, и сколько бы добра он ни надеялся сделать в будущем, его все равно будет недостаточно, чтобы искупить вину. Конечно, боль этих потерь была пренебрежимо мала, по сравнению с тем горем, которое ему пришлось пережить у Просвета, но он не осмеливался подолгу думать об этой потере из опасения окончательно расклеиться. Теперь же он перестал себя сдерживать, и слезы навернулись ему на глаза, скрыв от него своей пеленой подвал Греховодника еще до того, как мозаика перенесла путешественников за его пределы.

Как это ни парадоксально, но если бы он отправился в это путешествие в одиночку, отчаяние не столь сильно сжало бы его сердце. Но как любил повторять Пай, в любой драме есть место только для трех действующих лиц, и эта женщина, уносимая тем же, что и он, потоком, в котором сквозь слезы проступал ее пылающий иероглиф, отныне и навсегда будет напоминать ему о том, что он покинул Изорддеррекс, расставшись с одним из членов этой троицы — в полном соответствии с законом Квексоса.

Глава 43

1

Через сто пятьдесят семь дней после начала своего путешествия по Примиренным Доминионам Миляга вновь вступил на английскую землю. Хотя середина июня еще не наступила, из-за преждевременной весны те цветы, которым следовало распуститься по крайней мере месяц спустя, уже начали терять свои лепестки и склонились под грузом семян. И более ранние, и более поздние растения расцвели пышным цветом одновременно, что послужило причиной сказочного изобилия птиц и насекомых. В это лето наступление зари возвещалось не слабыми голосами церковных певчих, а всеобщим громогласным хором. К полудню все небеса от побережья до побережья кишели миллионами изголодавшихся тварей; после полудня их крики постепенно становились немного тише, а в сумерки гомон превращался в музыку (как насытившиеся хищники, так и уцелевшие жертвы возносили благодарственные молитвы) — такую обволакивающую, что даже безумные впадали в целительный сон. Если Примирение действительно может быть подготовлено и осуществлено в то короткое время, что осталось до дня летнего солнцестояния, то Имаджика примет в свой состав процветающую страну богатых урожаев, растянувшуюся под певучими небесами.

И сейчас, пока Миляга шел из Убежища по испещренной солнечными пятнами траве, направляясь к роще, повсюду звучала музыка. Этот парк был знаком ему, хотя любовно ухоженные деревья и превратились в джунгли, а лужайки — в степи.

— Это поместье Джошуа, так ведь? — спросил он у Юдит. — В какой стороне дом?

Она махнула рукой в направлении зарослей позолоченной травы. Крыша едва виднелась за кустами папоротника и стайками бабочек.

— В первый раз я увидел тебя здесь, — сказал он. — Я вспоминаю… ты стояла на лестнице, а Джошуа позвал тебя вниз… у него было для тебя одно прозвище, которое ты терпеть не могла. Цветущий Персик — так, что ли? Что-то в этом роде. Как только я увидел тебя…

— Это была не я, — сказала Юдит, обрывая романтические излияния Миляги. — Это была Кезуар.

— Но ты сейчас та, кем она была тогда.

— Сомневаюсь. Все это было страшно давно, Миляга. Дом превратился в руины, а из рода Годольфинов в живых остался только один. История повторяется. Я не хочу, чтобы она повторилась. Я не хочу быть чьей-нибудь собственностью.

На прозвучавшее в ее речи предупреждение он ответил почти официальным заявлением о намерениях.

— Какой бы ущерб я ни причинил своими действиями тебе или кому-нибудь другому, я хочу искупить его. То, что я совершил, я совершил потому, что был влюблен, или потому, что был Маэстро и полагал, что стою выше требований общепризнанной морали… Я вернулся сюда, чтобы загладить свою вину. Я жажду Примирения, Джуд. Между нами. Между Доминионами. Между живыми и мертвыми, если только мне это удастся.

— Ничего себе честолюбие!

— Насколько я понимаю, мне дали право на вторую попытку. У большинства людей такого права нет.

Его искренность смягчила ее.

— Не хочешь зайти в дом, вспомнив старое? — спросила она.

— Если ты пойдешь со мной.

— Нет уж, спасибо. Я уже пережила свой приступ deja vu[32], когда уговорила Чарли привести меня сюда. — Миляга уже успел рассказать ей о том, как встретился с Эстабруком в лагере Голодарей, и о его последующей гибели. На нее это не произвело особого впечатления. — Он был чертовским мудаком, — заметила она теперь. — Наверное, я просто ощущала шестым чувством, что он — Годольфин, а иначе я никогда не смирилась бы с его глупейшими играми.

— Мне кажется, к концу он изменился, — сказал Миляга. — Может быть, таким он понравился бы тебе немного больше.

— Ты тоже изменился, — сказала она, когда они направились к воротам. — Люди будут задавать тебе множество вопросов, Миляга. Типа «да где же это тебя носило?», или «а чем же ты был занят все это время?»

— А почему они вообще должны знать, что я вернулся? — сказал он. — Ни один из них не был мне так уж близок, за исключением Тэйлора, а он уже мертв.

— А как же Клем?

— Может быть.

— Тебе решать, — сказала она. — Но когда вокруг тебя столько врагов, тебе может понадобиться и кое-кто из твоих друзей.

— Я предпочитал бы оставаться невидимым, — сказал он ей. — И для врагов, и для друзей.

К тому времени, когда впервые показалась ограда, погода изменилась едва ли не со сверхъестественной быстротой: несколько перистых облачков, которые еще несколько минут назад безобидно плыли по голубому небу, сгустились в мрачный остров, из которого сначала сеял мелкий дождичек, через минуту превратившийся в ливень. Однако в этом были свои преимущества, так как потоки воды смыли с их одежды, волос и кожи последние следы изорддеррекской пыли. После того, как они перебрались через завал гнилых веток, прорвались сквозь опутавший ворота вьюн и отправились по грязной дороге к деревне, их уже было не отличить от парочки туристов-автостопщиков (у одного из них были, впрочем, довольно странные представления о дорожной одежде), которые по нечаянности забрели слишком далеко от разбитого шоссе и теперь нуждались в том, чтобы кто-нибудь показал им дорогу обратно.

2

Хотя ни у кого из них не было в карманах валюты, имевшей хождение в Пятом Доминионе, Юдит быстро удалось уговорить одного из парочки зашедших на почту парней отвезти их в Лондон, пообещав ему солидное вознаграждение по окончании путешествия. По дороге буря усилилась, но Миляга опустил заднее боковое окно и уставился на проносившуюся мимо панораму Англии, которой он не видел вот уже полгода, — совершенно не возражая против того, чтобы дождь снова вымочил его с головы до ног. Тем временем Юдит приходилось выслушивать монолог водителя. У него было что-то не в порядке с небом, и каждое третье слово разобрать было практически невозможно, но суть его речи была ясна: его мнение разделяют все знатоки погоды, которых он знает, а ведь эти парни живут на земле и умеют предсказывать наводнения и засухи получше разных заумных синоптиков, так вот, все они сходятся на одном — страну ожидает ужасное лето.

— Либо мы изжаримся, либо утонем, — сообщил он пророческим тоном.

Конечно, ей уже приходилось слышать подобные речи — погода была наваждением всех англичан, но после возвращения из разрушенного Изорддеррекса, над которым всходил горящий глаз Кометы, апокалиптические бредни юнца звучали тревожно. Он словно хотел, чтобы невиданная катастрофа обрушилась на этот мир, ни на секунду не отдавая себе отчет, к чему это может привести.

Когда ему наскучила роль пророка, он принялся задавать ей вопросы о том, куда и откуда направлялись она и ее друг, когда их застиг шторм. Она не видела никаких причин, которые мешали ей сказать правду, что она и сделала, объяснив, что они были в Поместье. Ее ответ принес ей то, чего она не могла добиться сорока пятью минутами деланного безразличия, — парень замолчал. Он злобно посмотрел на нее через зеркальце, а потом включил радио, тем самым доказывая, что одного только упоминания о роде Годольфинов достаточно, чтобы заставить замолчать даже провозвестника апокалипсиса. До предместий Лондона разговор не возобновлялся, за исключением тех моментов, когда юнец спрашивал дорогу.

— Тебя высадить у мастерской? — спросила она у Миляги.

Он долго не отвечал, но в конце концов сказал, что, пожалуй, туда он и отправится. Юдит объявила водителю, как ехать, а потом обернулась и вновь посмотрела на Милягу. Он по-прежнему сидел, уставившись в окно, а дождь так забрызгал его лоб и щеки, словно на лице у него выступил пот, и капли его свисали с носа, подбородка и ресниц. Едва заметная улыбка пряталась в уголках его рта. Увидев его таким, застигнутым врасплох ее неожиданным взглядом, она почти пожалела о том, что отвергла его попытки примирения в Поместье. Именно это лицо, в чем бы ни был повинен скрывающийся за ним мозг, возникло перед ней, когда она спала в постели Кезуар, — лицо любовника ее сна, чьи воображаемые ласки исторгли из ее уст такие громкие крики, что ее сестра услышала их через две комнаты. Разумеется, им никогда уже не стать теми любовниками, чей роман начался в роскошном особняке двести лет назад. Но их общее прошлое наложило на них отпечаток, который им еще предстояло в себе открыть, а после того, как эти открытия свершатся, возможно, они смогут воплотить в реальность все то, что ей приснилось в постели Кезуар.

Ливень обогнал их по дороге к городу, низринул на него свои потоки и двинулся дальше, так что когда они достигли предместий, над головой было достаточно голубого неба, чтобы обещать теплый, искрящийся вечер. Как и прежде, улицы были забиты пробками, и последние три мили пути заняли у них почти столько же времени, сколько и предыдущие тридцать. К тому времени, когда они добрались до мастерской Миляги, водитель, привыкший к тихим проселочным дорогам вокруг Поместья, полностью раскаялся в своем начинании и несколько раз нарушил молчание, чтобы разразиться проклятиями по поводу лондонского движения и предупредить своих пассажиров, что за свои несчастья он потребует весьма значительное вознаграждение.

Юдит вышла из машины вместе с Милягой и перед дверью — за пределами слышимости водителя — спросила, не найдется ли у него дома достаточно денег, чтобы заплатить водителю. А ей лучше взять отсюда такси, лишь бы избавиться от необходимости провести еще какое-то время в его обществе. Миляга ответил, что если в мастерской и найдется немного денег, то их явно будет недостаточно.

— Тогда, похоже, он послан мне судьбой, — сказала Юдит. — Ну да ладно. Хочешь, я поднимусь вместе с тобой? У тебя есть ключ?

— Внизу наверняка кто-то будет, — сказал он. — У них есть запасной.

— Ну, стало быть, до свидания. — После всего, что произошло, это банальное прощание было как ушат холодной воды. — Я позвоню тебе, когда мы оба выспимся.

— Телефон, наверное, отключили.

— Тогда позвони мне из автомата, ладно? Я буду дома, а не у Оскара.

На этом разговор мог бы и закончится, если бы не его ответ.

— Если ты собираешься уйти от него из-за меня, то не стоит, — сказал он.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто, что у тебя свои романы… — сказал он.

— А у тебя свои? Так, что ли?

— Не совсем.

— Что значит «не совсем»?

— Я хочу сказать, это не совсем то, что ты думаешь. — Он покачал головой. — Ну да ладно. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

— Нет, — твердо сказала Юдит и взяла его за руку, не давая повернуться и уйти. — Мы поговорим об этом сейчас.

Миляга устало вздохнул.

— Пойми, это не имеет никакого значения, — сказал он.

— Раз так, то просто скажи мне, и все.

Он заколебался.

— Я женился, — сказал он наконец.

— Да что ты! — сказала она с деланной легкостью. — И кто же та счастливица? Не та девчонка, о которой ты рассказывал?

— Хуззах? Господи Боже мой, нет, конечно!

Он замолчал, печально нахмурившись.

— Давай, — сказала она. — Признавайся.

— Я женился на Пай-о-па.

Первым ее желанием было расхохотаться — уж слишком абсурдной была сама мысль о такой возможности, — но прежде чем смех сорвался с ее уст, она заметила хмурое выражение его лица, и веселость уступила место отвращению. Он не шутил. Он действительно женился на наемном убийце, на бесполой твари, которая принимает любой облик по желанию своего возлюбленного. И почему, собственно, это так поразило ее? Разве, когда Оскар рассказывал ей о мистифах, не сама она заметила, что это очень напоминает представление Миляги о рае?

— Впечатляющая новость, — сказала она.

— Рано или поздно мне все равно пришлось бы тебе об этом рассказать.

Теперь она позволила себе рассмеяться — тихо и горько.

— А там ты почти заставил меня поверить в то, что между нами что-то есть.

— Это потому, что между нами что-то было. И что-то будет всегда.

— А какое тебе теперь до этого дело?

— Я должен помнить о том, кем я был в прошлом. О чем я мечтал.

— А о чем ты мечтал?

— О том, что мы трое… — Он запнулся, потом вздохнул. — …что мы трое найдем какой-то способ быть вместе. — Он смотрел не на нее, а на разделявший их участок земли, явно мечтая о том, чтобы там стоял его возлюбленный мистиф. — Он научился бы любить тебя… — сказал он.

— Немедленно прекрати, я не желаю слушать, — отрезала она.

— Он мог бы становиться чем угодно, в зависимости от твоего желания. Чем угодно.

— Прекрати, — сказала она ему. — Просто прекрати.

Он пожал плечами.

— Все в порядке, — сказал он. — Пай мертв. Мы с тобой пойдем каждый своей дорогой. Просто у меня была такая глупая мечта. Я думал, тебе захочется о ней узнать, вот и все.

— Мне от тебя ничего не захочется, — ответила она холодно. — Отныне можешь держать свои безумства при себе!

Она давно уже отпустила его руку, и он спокойно мог уйти. Но он не уходил. Он просто стоял и смотрел на нее, а лицо искривилось, как у пьяницы, который никак не может связать две мысли. Тогда она ушла первой, двинувшись к машине по покрытому лужами тротуару. Забравшись внутрь и захлопнув дверь, она сказала водителю, чтобы он трогался с места, и машина рванулась вперед, резко вырулив на середину улицы.

Миляга еще долго стоял на ступеньке и смотрел на угол, за которым исчезла машина, словно какие-то примиряющие слова еще могли сорваться с его уст и вернуть ее обратно. Но эти слова так и не пришли к нему на язык. Хотя он вернулся к себе домой в роли Примирителя, он знал, что на этом месте у него открылась рана, залечить которую у него просто не хватит сил. Во всяком случае, пока он не выспится.

3

Через сорок пять минут после того, как она оставила Милягу у дверей его дома, Юдит уже открывала окна своей квартиры, чтобы впустить в нее вечернее солнце и немного свежего воздуха. Последний отрезок путешествия почти не задержался у нее в памяти, настолько признание Миляги ошеломило ее. Женился! Сама мысль об этом была абсолютно нелепой, вот только смех застревал у нее в горле. Хотя минуло много недель с тех пор, как она покинула эту квартиру (лишь самые стойкие из ее растений не умерли от одиночества, и она забыла, как включать кофеварку и как обращаться с оконными задвижками), она по-прежнему ощущала это место своим домом, и к тому времени, когда она осушила пару чашек кофе, приняла душ и переоделась в чистую одежду, Доминион, за пределы которого она шагнула всего лишь несколько часов назад, стал постепенно отступать в прошлое. В окружении знакомых вещей и запахов странность Изорддеррекса была скорее слабостью, чем силой. Без всякого сознательного принуждения с ее стороны ее ум уже провел границу между тем местом, где она была, и тем, где она оказалась сейчас, и граница эта была столь же нерушимой, как между сном и реальной жизнью. Неудивительно, что Оскар превратил в ритуал свои постоянные посещения сокровищницы. Это помогало ему сохранить воспоминания, которым приходилось выдерживать постоянный натиск обыденности.

Проникавший в кровь кофеин помог ей забыть об усталости, и она решила этим же вечером отправиться в дом Оскара. После возвращения она уже несколько раз позвонила ему, но дозвониться не смогла. Однако ей было прекрасно известно, что долгие гудки в трубке вовсе не являются доказательством отсутствия Оскара или, тем более, его кончины. Он редко подходил к телефону сам — обычно эта обязанность падала на Дауда — и неоднократно заявлял о своем крайнем отвращении к этому изобретению. Как-то раз он сказал, что в раю обычные праведники пользуются телеграммами, а у святых есть говорящие голуби; телефоны же расположены гораздо ниже. Она вышла из дома около семи, поймала такси и отправилась на Риджентс Парк-роуд. Дом оказался наглухо заперт; ни одно окно не было открыто. В такой благодатный вечер это несомненно должно было означать, что внутри никого нет. На всякий случай она обошла дом и заглянула в одно из задних окон. Заметив ее, три попугая Оскара тревожно поднялись со своих жердочек и принялись издавать панические вопли, пока она, загораживая руками свет, пыталась разглядеть, полны ли их мисочки с водой и семенами. Хотя насесты их были далеко от окна, и ничего увидеть ей не удалось, степень их возбуждения была сама по себе достаточно тревожным признаком. Судя по всему, Оскар уже давно не поглаживал их перышки. Так где же он? Может быть, его труп лежит в Поместье, в зарослях высокой травы? Даже если и так, было бы безумством отправляться туда на его поиски за час до наступления темноты. Кроме того, она была уверена, что глаза ее не обманули: в самый последний момент она видела, как Оскар поднялся на ноги и оперся о косяк. Несмотря на всю склонность к излишествам, он был физически крепким мужчиной. Она не могла поверить в то, что он мертв. Скорее уж где-то прячется, скрываясь от Tabula Rasa и его агентов. С этой мыслью она вернулась к парадной двери и нацарапала анонимную записку, в которой сообщалось, что с ней все в порядке. Записку она бросила в почтовый ящик. Он поймет, кто ее автор. Ну кто еще, кроме нее, мог написать о том, что Экспресс привез ее домой, целой и невредимой?

Примерно после половины одиннадцатого она стала готовиться ко сну, но с улицы донесся чей-то крик: кто-то звал ее по имени. Она вышла на балкон и увидела внизу Клема, орущего во всю глотку. В последний раз они разговаривали много месяцев назад, и к тому удовольствию, которое она испытала, увидев его, примешивалось чувство вины. Но по тому облегчению, которое прозвучало в его голосе при ее появлении, и по жару его приветственного объятия она поняла, что пришел он не для того, чтобы вымучивать из нее извинения и оправдания. Он с ходу заявил, что пришел сообщить ей нечто экстраординарное, но прежде чем он сделает это (она сочтет его сумасшедшим, в этом нет сомнений), ему надо выпить. Не может ли она налить ему коньяка? Она исполнила его просьбу, и он осушил рюмку одним глотком. Потом он сказал:

— Где Миляга?

Вопрос — в особенности, его требовательный тон — застал ее врасплох, и она смешалась. Миляга хотел остаться невидимым, и, как ни велика была ее ярость, она чувствовала себя обязанной уважать это желание. Но Клем не собирался отступать.

— Ведь он уезжал куда-то, верно? Клейн говорил, что пытался ему дозвониться, но телефон был отключен. Потом он написал Миляге письмо, но тот не ответил…

— Да, — сказала Юдит. — Мне тоже кажется, что он куда-то уезжал.

— Но он только что вернулся.

— Да, вот как? — ответила она, с каждой секундой все более теряясь. — Так ты, наверное, осведомлен лучше меня.

— Не я, — сказал он, наливая себе еще коньяка. — Тэйлор.

— Тэйлор? Что ты хочешь этим сказать?

Клем осушил рюмку.

— Ты назовешь меня чокнутым, но сначала выслушай меня, хорошо?

— Я слушаю.

— Я не сделался сентиментальным после его смерти. Я не сидел взаперти, перечитывая его любовные письма и слушая песни, под которые мы танцевали. Я попытался оставить все это в прошлом и снова начать жить. Но я оставил в его комнате все, как было. Я просто не мог решиться разобрать его одежду или даже снять постельное белье и постоянно откладывал это на будущее. И чем дольше я откладывал, тем более невозможным мне это казалось. И вот этим вечером я вернулся домой в самом начале девятого и услышал, как кто-то разговаривает. — Каждая клеточка тела Клема, кроме его губ, замерла без движения, прикованная воспоминанием. — Я подумал, что оставил радио включенным, но нет, голос доносился сверху, из его спальни. Это был он, Джуди, он звал меня, совсем как раньше. Я так перепугался, что чуть не убежал. Глупо, правда? Днями и ночами я молился, чтобы мне был ниспослан какой-нибудь знак того, что Бог принял его к себе, и вот, когда этот знак появился, я чуть не обосрался. Говорю тебе, я полчаса простоял на лестнице, надеясь, что он перестанет меня звать. И иногда он действительно переставал на время, и мне почти удавалось убедить себя в том, что все это мне померещилось. А потом он начинал снова. Никакой мелодрамы. Просто пытался убедить меня перестать бояться, подняться в его комнату и поздороваться. В конце концов, я так и сделал.

На глаза ему навернулись слезы, но в голосе его не слышалась скорбь.

— Он любил эту комнату по вечерам, когда ее освещало заходящее солнце. Такой она была и в этот вечер — вся полна солнечных лучей. И он был там, в этих лучах. Я не видел его, но я знал, что он рядом, потому что он сам сказал мне об этом. Он сказал мне, что я хорошо выгляжу. А потом сказал так: «Сегодня радостный день, Клем. Миляга вернулся и привез с собой ответы».

— Какие ответы? — сказала Юдит.

— Вот и я его о том же спросил. Я сказал: «Какие ответы, Тэй?» Но ты же знаешь его: когда он счастлив, он совсем сходит с ума, как ребенок. — На губах Клема играла улыбка, а глаза его были устремлены на те картины, что оставались у него в памяти от лучших дней. — Его так переполняла эта новость, что мне почти ничего не удалось больше узнать. — Клем поднял взгляд на Юдит. — Свет уходил, — сказал он. — И мне кажется, ему тоже надо было уходить. Он сказал, что наш долг — помогать Миляге. Поэтому он и явился мне сегодня. Он сказал, что это трудно, но ангелом-хранителем вообще быть нелегко. И тогда я спросил, почему он говорит только об одном ангеле — ведь нас же двое? А он ответил: «Потому что мы с тобой — едины, Клем, ты и я. Мы всегда были и всегда будем едины». Вот в точности его слова, я клянусь. А потом ушел. И знаешь, о чем я все время думаю?

— О чем?

— О том, как глупо я потерял то время, что простоял на лестнице. Ведь я мог бы провести его вместе с ним. — Клем поставил рюмку на столик, вытащил из кармана платок и высморкался. — Вот, собственно говоря, и все, — сказал он.

— Я думаю, это не так мало.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказал он с тихим смешком. — Бедняга Клем, он не вынес скорби и стал видеть галлюцинации.

— Нет, — сказала она очень мягко. — Я думаю: Миляга просто не знает, как ему повезло, что у него два таких ангела-хранителя.

— Не потакай мне.

— И не собираюсь. Я верю каждому твоему слову.

— Серьезно?

— Да.

— Почему? — спросил Клем с таким же тихим смешком.

— Потому что Миляга действительно вернулся сегодня вечером, Клем, и я была единственным человеком, который об этом знал.

Он ушел от нее десять минут спустя, явно удовлетворенный мыслью о том, что даже если он сумасшедший, в круге его друзей нашелся еще один подобный безумец, к которому он всегда сможет обратиться, чтобы обсудить свои бредовые галлюцинации. Юдит рассказала ему то немногое, что она сочла возможным доверить ему на данном этапе (то есть практически ничего), но пообещала встретиться с Милягой и от имени Клема рассказать ему о посещении Тейлора. Благодарность Клема была не настолько велика, чтобы он не обратил внимания на ее скрытность.

— Ты ведь знаешь гораздо больше, чем рассказала мне, верно? — сказал он.

— Да, — сказала она. — Может быть, попозже я смогу открыть тебе больше.

— А что, Миляга в опасности? — спросил Клем. — Хоть это по крайней мере ты мне можешь сказать?

— Все мы в опасности, — ответила она. — Ты. Я. Миляга. Тэйлор.

— Тэйлор мертв, — сказал Клем. — Он живет в солнечном луче. Ничто не сможет причинить ему вред.

— Надеюсь, что ты прав, — невесело сказала она. — Но прошу тебя, Клем, если он найдет тебя снова…

— Найдет.

— …тогда при следующей встрече обязательно скажи ему, что все мы под угрозой. То, что Миляга вернулся в… вернулся домой, не означает, что все трудности позади. На самом деле, они только начинаются.

— Тэй говорит, что должно произойти нечто возвышенное. Он так и сказал — возвышенное.

— Возможно, так и будет. Но будет очень трудно не совершить ни одной ошибки. А если что-нибудь пойдет не так…

Она запнулась, и перед глазами у нее всплыли воспоминания об Ин Ово и разрушенном Изорддеррексе.

— Ну что ж, когда ты почувствуешь, что настало время все рассказать, — сказал Клем, — мы будем готовы выслушать тебя. Мы оба. — Он взглянул на часы. — Мне пора идти. Я опаздываю.

— Вечеринка?

— Нет. Я работаю в приюте для бездомных. Почти каждую ночь мы выходим на дежурство и подбираем по городу беспризорных детей. В Лондоне их полно.

Она проводила его до дверей, но прежде чем уйти, он спросил у нее:

— Ты помнишь наше языческое празднество на Рождество.

Она усмехнулась.

— Ну еще бы, кто ж не запомнит. Оттянулись на славу.

— После того как все разошлись, Тэй надрался, как самая последняя свинья. Он прекрасно знал, что большинства этих людей он уже никогда не увидит. Ну а потом, разумеется, посреди ночи его стало выворачивать наизнанку, он почувствовал себя хуже, и мы просидели с ним до утра, разговаривая о… да Бог его знает о чем! Обо всем на свете. И он рассказал мне, как он всегда любил Милягу. Как Миляга был самым загадочным человеком в его жизни. Он сказал, что Миляга часто снился ему и во сне говорил на несуществующих языках.

— Мне он тоже об этом рассказывал, как раз в последнее Рождество, — сказала Юдит.

— А он сказал мне, что на следующий год я должен снова праздновать настоящее Рождество, безо всякого язычества, и пойти на полночную мессу, как мы обычно и делали в прошлом, а я сказал ему, что, как мне казалось, мы уже решили, что в этом нет особого смысла. И знаешь, что он ответил мне? Он сказал, что свет есть свет, каким именем его ни назови, и хорошо сознавать, что им светится лицо человека, которого ты знаешь. — Клем улыбнулся. — Тогда я подумал, что он говорит о Христе. Но теперь… теперь я уже не так уверен в этом.

Она крепко обняла его и расцеловала в раскрасневшиеся щеки. Хотя она и подозревала, что в его словах заключена доля правды, она не могла заставить себя высказать эту возможность вслух, потому что знала, что то самое лицо, в котором Тэйлор прозревал свет нового восходящего солнца, принадлежит также и мраку, который вскоре может навсегда окутать их своей пеленой.

Глава 44

1

Хотя кровать, на которую Миляга рухнул прошлым вечером, была застелена грязным, затхло пахнувшим бельем, а подушка под его головой была влажной, сон его не мог быть более крепким, даже если бы его убаюкивала у себя на руках сама Мать-Земля. Когда он проснулся пятнадцать часов спустя, за окном стояло прекрасное июньское утро. Сон без сновидений вдохнул новые силы в его мышцы. Не было ни газа, ни электричества, ни горячей воды, так что ему пришлось принимать душ и бриться под холодной водой — опыт, в первом случае ободряющий, во втором — кровопролитный. Покончив с этим, он внимательно осмотрел мастерскую. В его отсутствие она не осталась в полной неприкосновенности. В один прекрасный день здесь кто-то побывал — либо старая подружка, либо вор с чрезвычайно узкой специализацией. Миляга оставил два окна отрытыми, так что проникнуть в помещение не составило, по-видимому, никакого труда, и похититель унес с собой одежду и какие-то памятные безделушки. Он так давно был здесь в последний раз, что ему трудно было вспомнить, какие именно вещи стали жертвой грабежа. Несколько писем и открыток с каминной полки, несколько фотографий (хотя он не любил фотографироваться, по причинам, которые представлялись теперь вполне очевидными) и кое-какие драгоценности: золотая цепочка, два кольца, крестик. Кража не особенно обеспокоила его. Ему никогда не были свойственны ни сентиментальность, ни страсть к коллекционированию. Предметы занимали в его жизни такое же место, как глянцевые журналы — просмотрел и выбросил.

Другие, куда более неприятные следствия его отсутствия ожидали его в ванной, где одежда, которую он повесил сохнуть перед началом своего путешествия, поросла зеленым мехом, и в холодильнике, на полках которого было разбросано нечто, напоминающее окуклившихся зарзи и источающее омерзительный аромат гнили и разложения. Но прежде чем начать уборку, необходимо было подключить хотя бы электричество, а для этого потребуется вступить в переговоры. В прошлом ему уже не раз отключали газ, телефон и электричество, когда, в промежутках между изготовлением подделок и обольщением дойных коров, ему приходилось поиздержаться, так что язык у него был подвешен соответствующим образом, и именно сейчас этот талант был как нельзя более кстати.

Он оделся в самую приличную одежду и спустился вниз, чтобы предстать пред светлые очи почтенной, хотя и слегка рехнувшейся миссис Эрскин, которая занимала квартиру на первом этаже. Именно она открыла ему дверь вчера, отметив с характерной для нее искренностью, что выглядит он так, словно избили его ногами до полусмерти, на что он ответил, что именно так он себя и чувствует. Она не стала расспрашивать, почему он отсутствовал, что было неудивительно, так как его жизнь в мастерской всегда сводилась к спорадическим набегам, но она спросила у него, не собирается ли он задержаться на этот раз подольше. Он сказал, что это вполне возможно, и она ответила, что ее это очень радует, потому что в эти летние дни люди постоянно сходят с ума, а с тех пор, как умер мистер Эрскин, ей иногда бывает страшно. Пока она готовила чай, он обзванивал коммунальные службы, отказавшие ему в своих услугах. Его ожидала череда разочарований. Он разучился пользоваться своим обаянием так, чтобы женщины, с которыми он разговаривал, делали то, что ему хотелось. Вместо обмена любезностями ему был подан холодный салат из официальности и снисхождения. Ему было строго указано, что до тех пор, пока счета не будут оплачены, ни о каких подключениях не может идти и речи. Он отведал горячих тостов миссис Эрскин, выпил несколько чашек чаю, а потом спустился в подвал и оставил записку сторожу котельной, в которой говорилось, что он вернулся домой и с благодарностью ожидает подключения горячей воды.

Потом он снова поднялся в мастерскую и закрыл дверь на засов. Одного разговора на этот день вполне достаточно. Он задернул занавески и зажег две свечи. Поначалу их запылившиеся фитили сильно дымили, но их свет был приятнее палящего дневного солнца, и он принялся за разгребание снежного сугроба почты, который образовался у входной двери. Разумеется, там было полно счетов, раз от разу напечатанных все более разгневанным цветом, плюс к тому же неизбежные рекламные проспекты. Личных писем было очень мало, но два из них остановили его внимание. Оба были от Ванессы, чей совет перерезать свою лживую глотку отозвался таким обескураживающим эхом в увещеваниях отца Афанасия. Теперь же она писала ему, что скучает — не проходит и дня, чтобы она не подумала о нем. Второе послание выражало ту же мысль, но более откровенным способом: она хотела, чтобы он вновь вошел в ее жизнь. Если уж ему так хочется забавляться с другими женщинами, то она постарается примириться с этим.

Не может ли он, по крайней мере, связаться с ней? Жизнь слишком коротка, чтобы таить обиды друг на друга.

Ее призывы отчасти подняли ему настроение. Еще больше обрадовало его письмо от Клейна, накарябанное красными чернилами на розовой бумаге. Слегка педерастический голос Честера зазвучал у него в ушах, когда он поднес листок к глазам и начал читать.

«Дорогой Блудный Сынок, — писал Клейн. — Чьи сердца ты разбиваешь и где это происходит? Толпы покинутых женщин в настоящий момент рыдают, уткнувшись мне в колени, и умоляют послать тебе прощение за твои шалости и пригласить вернуться в лоно семьи. Среди них — неподражаемая Ванесса. Ради Бога, возвращайся домой и спаси меня от необходимости ее соблазнять. Мой пах увлажнился в ожидании твоего появления».

Стало быть, Ванесса ушла к Клейну — вот уж действительно несчастье на его голову! Хотя, насколько Миляга помнил, она видела Честера один-единственный раз, с тех пор она никогда не отказывала себе в удовольствии помянуть его недобрым словом. Миляга сохранил все три письма, хотя у него и в мыслях не было последовать содержавшимся в них советам. Лишь одна встреча была для него желанной — с домом в Клеркенуэлле. Однако он не мог отважиться пойти туда при свете дня. Улицы будут слишком яркими и оживленными. Он подождет темноты, которая поможет ему обрести чаемую невидимость. Он устроил в камине небольшой костер из остальных писем и стал наблюдать за пламенем. Когда они догорели, он снова лег в постель и проспал всю вторую половину дня, готовясь к ночному путешествию.

2

Только после того, как первые звезды появились на элегическом синем небе, он раскрыл шторы. Улица внизу была безлюдной, но так как денег на такси у него не было, он знал, что по дороге в Клеркенуэлл ему не раз придется потолкаться среди людей. В такой чудесный вечер Эдгвар-роуд будет оживленной, а в метро непременно набьются толпы народа. Чтобы достичь цели, не привлекая к себе нежелательного внимания, он первым делом решил одеться как можно более неприметно и принялся рыться в своем оскудевшем гардеробе в поисках костюма, который сделал бы его максимально невидимым. Одевшись, он пошел к Марбл Арч и спустился в метро. До Чэнсери Лейн, расположенной на границе Клеркенуэлла, ехать было всего лишь пять остановок, но проехав первые две, он вынужден был сойти, задыхаясь и потея, словно страдающий клаустрофобией. Проклиная эту неожиданную слабость, он просидел на станции около получаса, пропуская один поезд за другим и не в силах заставить себя войти в вагон. Какая ирония! Человек, побывавший в самых неприступных уголках Имаджики, оказался не в состоянии проехать пару миль на метро. Наконец его перестало трясти, и к платформе как раз подошел не очень переполненный поезд. Он зашел в вагон, сел поближе к двери, опустив голову и закрыв лицо руками, и в таком положении просидел до конца поездки.

К тому времени, когда он вышел на Чэнсери Лейн, наступили сумерки, и несколько минут он простоял на Хай Холборн, всасывая в себя темнеющее небо. И только когда ноги его перестали подкашиваться, он направился вверх по Грейз Инн-роуд к окрестностям Гамут-стрит. Почти вся недвижимость главных улиц давным-давно была поставлена на службу коммерции, но за темными баррикадами деловых зданий располагалась целая сеть улиц и площадей, которая — возможно, благодаря своей дурной славе — не привлекла внимание застройщиков. Многие из этих улиц были узкими и кривыми, плохо освещенными и лишенными табличек, словно об их существовании забыли много поколений назад. Но ему не нужны были ни таблички, ни фонари — его ноги ступали по этим улицам бесчисленное множество раз. Вот — Шиверик-сквер с небольшим парком, а вот — Флэксен-стрит, и Олмот, и Стерн. А посреди них, под прикрытием собственной анонимности, пряталась цель его путешествия.

Он увидел угол Гамут-стрит впереди ярдах в двадцати и замедлил шаги, чтобы продлить удовольствие от воссоединения. Бесчисленные воспоминания ожидали его здесь — в том числе и о мистифе. Но далеко не все они окажутся такими приятными и желанными. Ему надо будет поглощать их маленькими порциями, словно человеку с нежным желудком, который попал на слишком обильную трапезу. Умеренность — вот его путь. Как только он почувствует пресыщение, он немедленно вернется в мастерскую, чтобы переварить то, что открылось ему, и тем самым укрепить свои силы. И только тогда он вернется за второй порцией. Процесс займет время, а оно сейчас дорого. Но то же самое можно сказать и о его душевном здоровье. Какой будет толк от Примирителя, который подавится собственным прошлым?

С гулко бьющимся сердцем он завернул за угол и наконец увидел перед собой эту священную улицу. Возможно, в годы своего беспамятства он случайно и забрел сюда, не подозревая о том, что за вид открывался его глазам, но вероятность этого была не слишком велика. Скорее всего, его глаза увидели Гамут-стрит впервые за последние два столетия. Похоже, она вообще никак не изменилась, защищенная от городских архитекторов и их строительных воинств специальными заклятиями, о творцах которых здесь до сих пор ходили слухи. Посаженные вдоль тротуара деревья сгибались под тяжестью своих неухоженных крон, но в воздухе чувствовался острый запах их соков (деловой квартал отгораживал Гамут-стрит от промышленных загрязнений Холборна и Грейз Инн-роуд). Возможно, это было плодом его фантазии, но ему показалось, что дерево напротив дома № 28 разрослось особенно буйно — не под воздействием ли магии, по капле сочившейся с крыльца дома Маэстро?

Он двинулся к ним — дереву и крыльцу, — и воспоминания начали овладевать всем его существом. Он услышал, как дети поют у него за спиной — ту самую песенку, которая оказалась для него такой пыткой, когда Автарх открыл ему его настоящее имя. Сартори — сказал он, и эта глупая дразнилка, пропетая писклявыми голосами приютских детей, ворвалась в его голову сразу же вслед за именем. В тот момент он содрогнулся от отвращения. Мелодия была банальной, слова — нелепыми. Но теперь он вспомнил, как в первый раз услышал ее, идя вот по этому самому тротуару, он — по одной стороне улицы, процессия детей — по другой, и как польщен он был, что слава его достигла даже тех, кто никогда не научится читать и писать, да и вообще едва ли доживет до обретения половой зрелости. Весь Лондон знал о нем, и это ему нравилось. Роксборо говорил, что о нем заводили беседы и при дворе, и вскоре ему следует ожидать приглашения. Люди, которых он едва узнавал в лицо, утверждали, что они — его ближайшие друзья.

Но, слава Богу, были и такие, кто соблюдал строгую дистанцию, и одна из таких душ жила в доме напротив: нимфа по имени Аллегра, которой нравилось сидеть с наполовину расшнурованным корсетом за туалетным столиком у окна, чувствуя на себе восхищенный взгляд Маэстро. У нее была маленькая лохматая собачонка, и порой по вечерам он слышал, как голос звал везучую тварь на колени, где ей позволено было уютно устроиться, свернувшись калачиком. Однажды после полудня, в нескольких шагах от того места, где он стоял сейчас, он встретил девушку в обществе ее матери и принялся восхищаться собакой, терпя ее шершавый язычок у себя на губах ради возбуждающего запаха, которым отдавал ее мех. Что приключилось с этим ребенком? Умерла ли она девственницей, или постарела и растолстела, вспоминая о странном человеке, который был ее самым горячим поклонником?

Он поднял взгляд на окно, где когда-то сидела Аллегра. Оно было освещено. Дом, как и почти все здания вокруг, был погружен во мрак. Вздыхая, он перевел взгляд на № 28, пересек улицу и подошел к двери. Разумеется, она была заперта, но одно из окон первого этажа было некогда разбито, и никому не пришло в голову его заново застеклить. Он просунул руку внутрь, отпер задвижку и, подняв окно вверх, залез в комнату. Медленнее, — напомнил он самому себе, — двигайся медленнее. Держи поток под контролем.

Внутри стояла кромешная темень, но он предусмотрительно захватил с собой свечу и спички. Пламя затрепетало, и комната закачалась от его колебаний, но постепенно фитиль разгорелся, и он ощутил, что в нем, подобно огоньку свечи, разгорается неожиданное чувство гордости. В свое время этот дом — его дом — был местом великих людей и великих замыслов, где исключались все банальные разговоры. Если вам хотелось поговорить о политике или посплетничать, вы могли отправляться в кофейню, если вас интересовали финансы — к вашим услугам была биржа. Здесь же — только чудеса, только взлеты духа, и, конечно, любовь, если она была к месту (а чаще всего именно так оно и было), а еще порой — кровопролитие. Но никогда ничего прозаического, ничего банального. Здесь самым желанным гостем всегда бывал человек, принесший самую странную историю. Здесь любое излишество приветствовалось, если оно приносило с собой видения, и каждое из этих видений анализировалось потом с точки зрения содержавшихся в нем намеков на Вечность.

Он поднял свечу и, держа ее высоко, принялся бродить по дому. Комнаты — а их было много — пришли в полный упадок: доски, источенные гнилью и червями, скрипели у него под ногами, сырость превратила стены в карты неведомых континентов. Но настоящее не долго стояло у него перед глазами. К тому моменту, когда он подошел к лестнице, память уже разожгла повсюду свечи: их сияние лилось из приоткрытой двери столовой и комнат верхнего этажа. Это был щедрый свет. Он обивал тканью голые стены, устилал под ноги ворсистые ковры и расставлял на них изящную мебель. Хотя собравшиеся здесь люди и устремлялись в сферу чистого духа, они были не против понежить ту самую плоть, которую они яростно проклинали. Кто мог бы угадать, посмотрев с улицы на скромный фасад дома, что его интерьер столь изящно обставлен и украшен? И, видя это воскрешенное великолепие, он услышал голоса тех, кто некогда купался в этой роскоши. Сначала смех, потом чей-то громогласный спор вверху на лестнице. Спорщиков пока не было видно — возможно, сознание, внемля его предостережениям, временно приостановило поток воспоминаний, — но он уже мог назвать их имена. Одного из них звали Горацием Тирвиттом, а другого — Исааком Эбилавом. А смех? Ну, конечно же, он принадлежал Джошуа Годольфину. Он хохотал, как сам Дьявол, — во всю свою хриплую глотку.

— Добро пожаловать, — обратился Миляга к своим воспоминаниям. — Я готов увидеть ваши лица.

И с этими словами они появились. Тирвитт, по своему обыкновению расфранченный и перепудренный, стоял на лестнице, стараясь не подпустить к себе Эбилава из опасений, что сорока в руках последнего может вырваться на свободу.

— Это дурная примета, — протестовал Тирвитт. — Птицы в доме — это дурная примета!

— Приметы нужны только игрокам и рыболовам, — парировал Эбилав.

— Тебе еще представится случай блеснуть красноречием, — сказал Тирвитт, — а пока что просто вышвырни эту тварь на улицу, покуда я не свернул ей шею. — Он повернулся к Миляге. — Скажи же ему, Сартори.

Миляга был потрясен, увидев пристально устремленный на него взгляд призрака.

— Она не принесет нам никакого вреда, — услышал он свой ответ. — Это одно из Божьих созданий.

В этот момент птица забилась в руках Эбилава и, сумев вырваться, опорожнила свой кишечник на парик и лицо своего мучителя, что вызвало у Тирвитта взрыв гомерического хохота.

— А теперь не вытирай, — сказал он Эбилаву, когда сорока упорхнула. — Это хорошая примета.

Привлеченный его смехом, из столовой появился Джошуа Годольфин, облеченный в броню своего всегдашнего высокомерия.

— Что за шум?

Эбилав пытался подманить к себе птицу, но его призывы только больше ее растревожили. Издавая хриплое карканье, она в панике летала по холлу.

— Откройте же чертову дверь! — сказал Годольфин. — Выпустите эту проклятую тварь!

— Испортить нам такое развлечение? — сказал Тирвитт.

— Если бы вы заткнули ваши глотки, — сказал Эбилав, — она бы успокоилась и села.

— А зачем ты вообще ее притащил сюда? — осведомился Джошуа.

— Она сидела на крыльце, — ответил Эбилав. — Я думал, у нее сломано крыло.

— На мой взгляд, она в полном порядке, — сказал Годольфин и обратил свое покрасневшее от коньяка лицо к Миляге. — Маэстро, — сказал он, слегка склоняя голову, — боюсь, мы начали обедать без тебя. Присоединяйся. Пусть эти птичьи мозги продолжают свои забавы.

Миляга уже направился в столовую, но в этот момент у него за спиной раздался звук глухого удара. Обернувшись, он увидел, как птица упала на пол у окна, сквозь которое она пыталась вылететь наружу. Эбилав испустил тихий стон; смех Тирвитта прекратился.

— Ну вот, — сказал он. — Ты убил Божью тварь!

— Я не виноват! — сказал Эбилав.

— Хочешь воскресить ее? — пробормотал Джошуа, обращаясь к Миляге тоном заговорщика.

— С переломанными крыльями и шеей? — спросил Миляга. — Это было бы не слишком великодушно.

— Зато забавно, — ответил Годольфин, и лукавые искорки забегали в его припухших глазах.

— Мне так не кажется, — сказал Миляга и увидел, как его отвращение стерло всю веселость с лица Джошуа. «Он немного боится меня, — подумал Миляга, — сила, которая скрывается во мне, заставляет его нервничать».

Джошуа двинулся в столовую, и Миляга собрался было за ним последовать, но в этот момент молодой человек — не более восемнадцати лет, с некрасивым, вытянутым лицом и кудрями церковного певчего — перехватил его.

— Маэстро? — сказал он.

В отличие от внешности Джошуа и остальных, эти черты Миляге показались более знакомыми. Возможно, в этом томном взгляде из-под полуприкрытых век, в этом маленьком, почти женском рте было что-то от стиля модерн. По правде говоря, вид у него был не слишком умный, но слова его, когда он говорил, звучали ясно и твердо, несмотря на его нервозность. Он едва осмеливался смотреть на Сартори и, опустив голову, молил Маэстро о снисхождении.

— Я хотел узнать, сэр, не было ли вам угодно принять решение по тому делу, о котором мы с вами говорили?

Миляга уже собрался было спросить, о каком деле идет речь, когда с языка его сорвались слова, вернувшие воспоминание к жизни.

— Я знаю твое нетерпение, Люциус.

Люциус Коббитт — именно так и звали юношу. В семнадцать он уже помнил наизусть все великие трактаты или, по крайней мере, их тезисы. Честолюбивый и знавший толк в политике Люциус выбрал себе в покровители Тирвитта (какие уж там услуги он ему оказал, об этом знала только его постель, но в том, что обоим угрожала смертная казнь через повешение, сомневаться не приходилось) и обеспечил себе место в доме на положении слуги. Но он стремился к большему и чуть ли не каждый вечер досаждал Маэстро своими застенчивыми и вежливыми мольбами.

— Нетерпение — это не то слово, сэр, — сказал он. — Я изучил все ритуалы. Основываясь на том, что я прочел в «Видениях» Флюта, я составил карту Ин Ово. Я понимаю, что пока все это лишь самое начало, но я также скопировал все известные символы и выучил их наизусть.

Ко всему прочему у него был и небольшой талант художника — еще одна черта, объединяющая их всех, помимо непомерного честолюбия и сомнительной нравственности.

— Я могу стать вашим помощником, Маэстро, — сказал он. — В эту ночь вам будет нужен кто-нибудь рядом.

— Я восхищен твоей преданностью, Люциус, но Примирение — это очень опасное дело, и я не могу взять на себя ответственности…

— Я беру ее на себя, сэр.

— Кроме того, у меня уже есть помощник.

На лице юноши отразилось крайнее разочарование.

— Вот как? — сказал он.

— Ну, конечно. Пай-о-па.

— Вы доверите свою жизнь духу, вызванному из Ин Ово? — спросил Люциус.

— А почему бы и нет?

— Ну, потому… потому что он ведь не человек.

— Именно поэтому я и доверяю ему, Люциус, — сказал Миляга. — Мне жаль тебя разочаровывать…

— Но могу я по крайней мере посмотреть, сэр? Я буду держаться в сторонке, клянусь, клянусь! Ведь все будут там!

Это было правдой. Чем ближе становилась ночь Примирения, тем больше вырастало число приглашенных зрителей. Его покровители, вначале чрезвычайно серьезно относившиеся к своим обетам молчания, теперь почувствовали приближающийся триумф и дали волю своим языкам. Приглушенными и часто смущенными голосами они признавались ему, что пригласили друга или родственника посмотреть на ритуалы, а какой властью обладал он, исполнитель, чтобы лишить своих щедрых хозяев их мгновения отраженной славы? Хотя подобные признания никому легко не сходили с рук, в глубине души он не особенно возражал. Чужое восхищение горячит кровь. А когда Примирение будет достигнуто, то чем больше окажется свидетелей, превозносящих его творца, тем лучше.

— Я умоляю вас, сэр, — сказал Люциус. — Я буду перед вами в вечном долгу.

Миляга кивнул, взъерошив рыжеватые волосы юноши.

— Можешь посмотреть, — сказал он.

Слезы потекли из глаз Люциуса, и, схватив руку Миляги, он принялся покрывать ее неистовыми поцелуями.

— Я самый счастливый человек во всей Англии, — сказал он. — Спасибо вам, сэр, спасибо!

Жестом дав понять юноше, чтобы он прекращал свои излияния, Миляга шагнул в столовую, оставив его у дверей, с мыслью о том, действительно ли все эти события и разговоры разворачивались именно так, или его память сшила вместе фрагменты многих дней и ночей, так что шов оказался незаметен. Если верно второе — а он склонялся именно к такому мнению, — тогда, вполне вероятно, и в этих сценах могут скрываться ключи к еще не разгаданным тайнам, и ему надо постараться запомнить каждую деталь. Но это было не так-то легко — ведь он был здесь и Милягой, и Сартори; и зрителем, и актером одновременно. Трудно было проживать мгновения и одновременно следить за ними, а еще труднее — прощупать шов значения на их сверкающей поверхности, главной драгоценностью которой был он сам. Как они поклонялись ему!! Среди них он был самым настоящим божеством — стоило ему рыгнуть или пернуть, на него устремлялись такие восхищенные взгляды, словно он только что произнес проповедь, а его космологические рассуждения, которым он предавался, пожалуй, слишком часто, встречались с почтением и благодарностью даже самыми могущественными.

Трое из этих могущественных ожидали его в столовой за столом, накрытым на четверых, но уставленным таким количеством еды, что ее хватило бы всей улице на целую неделю. Одним из членов этого трио был, конечно, Джошуа. Другими двумя были Роксборо и его тень, Оливер Макганн. Последний был здорово навеселе, а первый как всегда помалкивал, по обыкновению прикрывая руками аскетические черты своего лица, на котором выделялся длинный крючковатый нос. Роксборо прячет свой рот, подумал Миляга, потому что он выдает его подлинную природу: несмотря на все неисчислимые богатства и метафизические устремления своего обладателя, он всегда капризен, недоволен и надут.

— Религия — удел верующих, — громко разглагольствовал Макганн. — Они возносят свои молитвы, не получают на них ответа, и их вера крепнет. В то время как магия… — Он запнулся, устремив свой пьяный взгляд на Маэстро в дверях. — Ага! Се человек! Скажи ему, Сартори. Объясни ему, что такое магия.

Роксборо сложил пальцы пирамидой, вершина которой оказалась как раз напротив его носа.

— Действительно, Маэстро, — сказал он. — Расскажи нам.

— С удовольствием, — сказал Миляга, принимая из рук Макганна налитый для него стакан вина, чтобы промочить горло перед сегодняшней порцией откровений. — Магия есть первая и последняя религия мира, — сказал он. — Она обладает силой, которая может подарить нам целостность. Открыть перед нами другие Доминионы и вернуть нас самим себе.

— Все это звучит очень красиво, — бесстрастно заметил Роксборо. — Но что это означает?

— Все абсолютно ясно, — запротестовал Макганн.

— Мне — нет.

— Это означает, что мы рождаемся на свет разъединенными, Роксборо, — сказал Маэстро. — Но мы жаждем воссоединения.

— Ты так считаешь?

— Да, я верю в это.

— А с какой это стати нам искать воссоединения с самими собой? — спросил Роксборо. — Ты мне это объясни. Я-то думал, что мы давно уже воссоединились вот за этим столом, и никто другой нам не нужен.

В тоне Роксборо слышалось раздраженное высокомерие, но Маэстро уже привык к подобным выпадам, и ответы были у него наготове.

— Все то, что не является нами, — это тоже мы, — сказал он. Подойдя к столу и поставив стакан, сквозь коптящее пламя свечей он уставился в черные глаза Роксборо. — Мы соединены со всем, что было, есть и будет, — сказал он. — От одного конца Имаджики до другого. От крошечной пылинки сажи над пламенем до Самого Божества.

Он набрал в легкие воздуха, давая Роксборо возможность вставить свое скептическое замечание, но последний ей не воспользовался.

— После нашей смерти мы не будем разделены на категории, — продолжал он. — Мы увеличимся до размеров Творения.

— Да-а-а… — протяжно прошипел Макганн сквозь зубы, оскаленные в хищной улыбке голодного тигра.

— И магия — наш способ постичь это Откровение, пока мы еще состоим из плоти и крови.

— И каково же твое мнение: это Откровение дано нам? — сказал Роксборо. — Или мы воруем его украдкой?

— Мы были рождены на свет, чтобы познать то, что мы можем познать.

— Мы были рождены на свет, чтобы наша плоть страдала, — сказал Роксборо.

— Можешь страдать, если хочешь, а лично я не собираюсь.

Фраза вызвала у Макганна одобрительный хохот.

— Плоть — это вовсе не наказание, — продолжал Маэстро. — Она дана нам для радости. Но она также является границей между нами и остальным Творением. Во всяком случае, так нам кажется, хотя на самом деле это всего лишь иллюзия.

— Хорошо, — сказал Годольфин. — Мне это нравится.

— Так мы заняты Божьим делом или нет? — упрямился Роксборо.

— У тебя появились первые сомнения?

— Уж скорее, вторые или третьи, — сказал Макганн.

Роксборо наградил его кислым взглядом.

— Что-то я не припомню, чтобы мы давали клятву ни в чем не сомневаться, — сказал он. — Почему на меня набрасываются из-за простого вопроса?

— Приношу свои извинения, — сказал Макганн. — Скажите ему, Маэстро, что мы заняты Божьим делом, ведь правда?

— Хочет ли Божество, чтобы мы стремились стать чем-то большим, нежели мы есть? — сказал Миляга. — Разумеется. Хочет ли Божество, чтобы нами владела любовь, которая и является мечтой о целостности? Разумеется. Хочет ли Оно навсегда заключить нас в Свои объятия? Да, Оно хочет именно этого.

— Почему ты всегда говоришь о Боге в среднем роде? — спросил Макганн.

— Творение и его Творец едины, так или нет?

— Так.

— А Творение состоит не только из мужчин, но и из женщин, так или нет?

— Так, так!!!

— Вот за это я и возношу благодарственные молитвы, денно и нощно, — сказал Миляга, глядя на Годольфина. — Перед тем как лечь и после.

Джошуа разразился своим дьявольским хохотом.

— Стало быть, Бог должен быть одновременно и мужчиной, и женщиной. Для удобства — Оно.

— Смело сказано! — объявил Джошуа. — Никогда не устаю тебя слушать, Сартори. Мысли у меня часто зарастают илом, но стоит мне тебя немного послушать, и они вновь свежи, как весенняя ключевая вода!

— Надеюсь, они все-таки не такие чистые, — сказал Маэстро. — Ни одна пуританская душа не должна помешать Примирению.

— Ну, уж ты-то меня знаешь, — сказал Джошуа, посмотрев Миляге в глаза.

И в этот момент Миляга получил доказательство своего подозрения о том, что все эти стычки, возникавшие в воспоминании друг за другом, на самом деле представляли собой различные фрагменты, навеянные комнатами, по которым он проходил, и воедино сплетенные его сознанием. Макганн и Роксборо растворились в воздухе, а вместе с ними — большая часть свечей и то, что они освещали — графины, стаканы, блюда… Теперь он остался наедине с Джошуа. Ни сверху, ни снизу не доносилось ни одного звука. Весь дом спал, за исключением этих двух заговорщиков.

— Я хочу быть с тобой, когда ты будешь совершать ритуал, — сказал Джошуа. На этот раз в его голосе не было и намека на смех. Он выглядел измученным и встревоженным. — Она очень дорога мне, Сартори. Если с ней что-нибудь случится, я сойду с ума.

— С ней все будет в порядке, — сказал Маэстро, усаживаясь за стол.

Перед ним была разложена карта Имаджики. В каждом Доминионе, рядом с тем местом, где должны были проводиться заклинания, были написаны имена Маэстро и их помощников. Он просмотрел их и обнаружил, что кое-кого он знает. Тик Ро был упомянут как заместитель Утера Маски; присутствовал и Скопик — в роли помощника заместителя Херате Хаммеръока, возможно, отдаленного предка того Хаммеръока, который повстречался им с Паем в Ванаэфе. Имена из двух различных прошлых встретились на этой карте.

— Ты меня не слушаешь, — сказал Джошуа.

— Я же сказал тебе, что с ней все будет в порядке, — ответил Маэстро. — Этот ритуал сложен, но не опасен.

— Тогда позволь мне присутствовать, — сказал Годольфин, нервно ломая пальцы. — Я помогу тебе не хуже твоего несчастного мистифа.

— Я даже не сказал Пай-о-па о том, что мы собираемся делать. Это касается только нас. Тебе надо только привезти сюда Юдит завтра вечером, а я позабочусь обо всем остальном.

— Она такая ранимая.

— Лично мне она кажется очень уверенной в себе, — заметил Маэстро. — И очень возбужденной.

Годольфин окинул его ледяным взглядом.

— Брось эти шутки, Сартори, — сказал он. — Мало того, что вчера Роксборо целый день подряд шептал мне на ухо, что не доверяет тебе, так теперь мне еще приходится терпеть твою наглость.

— Роксборо ничего не понимает.

— Он говорит, что ты сходишь с ума по женщинам, так что кое-какие вещи он понимает прекрасно. По его словам, ты подглядываешь за какой-то девчонкой в доме напротив…

— Даже если и так?

— Как ты сможешь сосредоточиться на Примирении, если мысли твои все время направлены на другое?

— Ты хочешь убедить меня, что я должен разлюбить Юдит?

— Я думал, магия для тебя — это религия…

— Так и она моя религия.

— Преданность, священная тайна…

— То же самое можно сказать и о ней. — Он засмеялся. — Когда я в первый раз увидел ее, я словно впервые заглянул в другой мир. Я понял, что жизнь свою поставлю на кон, лишь бы овладеть ей. Когда я с ней, я снова чувствую себя неофитом, который шаг за шагом подкрадывается к чуду. Осторожными шагами, сгорая от возбуждения…

— Все, хватит!

— Вот как? Тебе неинтересно, почему я так хочу оказаться внутри нее?

Годольфин Окинул его скорбным взглядом.

— Не то чтоб очень, — сказал он. — Но если ты не скажешь мне, сам я никогда этого не пойму…

— Потому что тогда мне удастся ненадолго забыть, кто я такой. Все мелочи и частности исчезнут. Мое честолюбие. Моя биография. Все. Я буду полностью развоплощен, и это приблизит меня к Божеству.

— Непонятным образом ты все сводишь к этому. Даже собственную похоть.

— Все — Едино.

— Мне не нравится, когда ты говоришь о Едином. Ты становишься похож на Роксборо с его поговорками! В простоте — наша сила — и все в этом роде…

— Я совсем не это имел в виду, и ты это знаешь. Просто женщины стоят у начала всего, и я люблю — как бы это выразить? — припадать к истоку как можно чаще.

— Ты считаешь, что ты всегда прав? — спросил Годольфин.

— Чего ты такой кислый? Еще неделю назад ты молился на каждое мое слово.

— Мне не нравится наша затея, — сказал Годольфин. — Юдит нужна мне самому.

— И она будет у тебя. И у меня тоже. В этом-то и вся прелесть.

— Между ними не будет никакой разницы?

— Абсолютно. Они будут идентичны. До мельчайшей морщинки, до реснички.

— Так почему же тогда мне должна достаться копия?

— Ответ тебе прекрасно известен: потому что оригинал любит меня, а не тебя.

— И как же я не догадался спрятать ее от тебя?

— Ты не смог бы нас разлучить. Не будь таким печальным. Я сделаю тебе Юдит, которая будет сходить с ума по тебе, по твоим сыновьям и сыновьям твоих сыновей, пока род Годольфинов не исчезнет с лица земли. Чего же в этом плохого?

Стоило ему задать этот вопрос, как в комнате погасли все свечи, кроме той, что была у него в руках, а вместе с ними погасло и прошлое. Неожиданно он вновь оказался в пустом доме, где рядом завывала полицейская сирена. Пока машина неслась по Гамут-стрит, озаряя голубыми вспышками окна, он вышел из столовой в холл. Через несколько секунд еще одна завывающая машина промчалась мимо. Хотя вой сирен ослабел и вскоре совсем затих, вспышки остались, но из синих они превратились в белые и утратили свою регулярность. В их свете он вновь увидел дом в прежней его роскоши. Но теперь он уже не был местом споров и смеха. И сверху, и снизу доносились рыдания, а каждый уголок был пропитан запахом животного ужаса. Крыша сотрясалась от ударов грома, и не было дождя, чтобы смягчить его злобный гнев.

«Я больше не хочу здесь находиться», — подумал он. Предыдущие воспоминания позабавили его. Ему нравилась та роль, которую он играл в происходящих событиях. Но эта темнота — совсем другое дело. Она была исполнена смерти, и единственное, что он хотел — это убраться как можно дальше отсюда.

Вновь вспыхнула жуткая, синевато-багровая молния. В ее свете он увидел Люциуса Коббитта, стоявшего на лестнице и так ухватившегося за перила, словно это была его последняя опора. Он прикусил язык, или губу, или и то и другое, и кровь, смешавшаяся со слюной, стекала струйкой у него по подбородку. Поднявшись по лестнице, Миляга уловил запах экскрементов. Паренек от страха наделал в штаны. Заметив Милягу, он обратил к нему умоляющий взгляд.

— Как могла произойти ошибка, Маэстро? — всхлипнул он. — Как?

Миляга вздрогнул. Сознание его затопили воспоминания, куда более ужасные, чем то, что ему довелось видеть у Просвета. Сбой в ходе Примирения произошел внезапно и имел катастрофические последствия. Он застал Маэстро всех пяти Доминионов врасплох — в такой тонкий и ответственный момент ритуала, что они оказались не готовы к тому, чтобы его предотвратить. Духи всех пяти уже поднялись из своих кругов и, неся с собой образы своих миров, сошлись над Аной — безопасной зоной, которая появляется в сердце Ин Ово каждые два столетия. Там, в течение хрупкого промежутка времени, и должно было свершиться чудо, когда Маэстро, неуязвимые для обитателей Ин Ово, освобожденные и обретшие дополнительные силы благодаря нематериальному состоянию, сбрасывали с себя ношу своих миров, чтобы дух Аны мог довершить дело слияния Доминионов. Это был самый ответственный этап, и он вот-вот уже должен был благополучно завершиться, когда в том самом круге камней, где лежала телесная оболочка Маэстро Сартори и который отгораживал внешний мир от потока, ведущего в центр Ин Ово, образовалась брешь. Из всех возможных сбоев в ходе церемонии этот был наименее вероятным — как если бы Христос не сумел осуществить чуда с тремя хлебами из-за того, что в тесте было недостаточно соли. Но сбой произошел, и образовавшаяся брешь не могла быть устранена до тех пор, пока Маэстро не вернулись в свои тела и не свершили соответствующие ритуалы. А до этого момента изголодавшиеся обитатели Ин Ово получили свободный доступ в Пятый Доминион и кроме того — к телам самих Маэстро, которые в смятении покинули Ану, преследуемые по пятам гончими Ин Ово. Сартори несомненно погиб бы наравне с остальными, если бы не вмешательство Пай-о-па. Когда в круге образовалась брешь, Годольфин распорядился изгнать мистифа из Убежища, чтобы он не смущал собравшихся своими тревожными пророчествами. Ответственность за выполнение этого распоряжения легла на плечи Эбилава и Люциуса Коббитта, но ни один из них не был достаточно силен, чтобы удержать мистифа. Он вырвался у них из рук, ринулся через Убежище и нырнул в круг, где находился его хозяин в облике ослепительно сиявшего пламени. Пай усердно подбирал крохи знаний со стола Сартори. Он знал, как защитить себя от потока энергии, ревущего внутри круга, и ему удалось вытащить Маэстро из-под носа у приближающихся Овиатов.

Не зная, к чему прислушиваться — то ли к тревожным предупреждениям мистифа, то ли к увещеваниям Роксборо оставаться на месте, — зрители в смятении толпились в Убежище. И в этот момент появились Овиаты.

Они действовали быстро. Мгновение назад Убежище было мостом в иной мир. В следующее мгновение оно уже превратилось в скотобойню. Ошарашенный своим внезапным падением с небес на землю, Маэстро успел заметить лишь отрывочные картины резни, но они оказались выжженными на его сетчатке, и теперь Миляга вспомнил их во всех подробностях. Эбилав в ужасе царапал землю, исчезая в беззубом рте Овиата — размером с быка, но внешним видом смахивавшего на эмбрион, — который опутал свою жертву дюжиной языков, тонких и длинных, как бичи; Макганн оставил свою руку в пасти скользкой черной твари, по которой пробегала рябь, когда она двигалась, но сумел вырваться, превратившись в фонтан алой крови, пока тварь увлеклась более свежим куском мяса; Флорес — бедный Флорес, который появился на Гамут-стрит еще только вчера, с рекомендательным письмом от Казановы, — был схвачен двумя существами с черепами, плоскими, как лопаты, и сквозь их прозрачную кожу Сартори мельком увидел ужасную агонию жертвы, голова которой уже была в глотке одной твари, а ноги еще только пожирались другой.

Но наибольший ужас охватил Милягу при воспоминании о гибели сестры Роксборо — не в последнюю очередь потому, что тот приложил огромные усилия, чтобы удержать ее от посещения церемонии, и даже унизился перед Маэстро, умоляя его поговорить с женщиной и убедить ее остаться дома. Он действительно поговорил с ней, но при этом сознательно превратил предупреждение в обольщение — собственно говоря, почти в буквальном смысле слова, — и она пришла не только ради самой церемонии Примирения, но и для того, чтобы снова встретиться взглядами с человеком, предостережения которого звучали так соблазнительно. Она заплатила самую ужасную цену. Три Овиата подрались над ней, словно голодные волки из-за кости, и еще долго не смолкал ее умоляющий вопль, пока троица тянула в разные стороны ее внутренности и тыкалась в огромную дыру в черепе. К тому времени, когда Маэстро при содействии Пай-о-па сумел с помощью заклинаний загнать тварей обратно в круг, она умирала в спиралях своих собственных кишок, мечась, словно рыба, которой крючок распорол живот.

Позже Маэстро услышал вести о катастрофах, постигших другие круги. Везде была одна и та же история: Овиаты появлялись в толпе невинных людей и начинали кровавое побоище, которое прекращалось только тогда, когда одному из помощников Маэстро удавалось загнать их обратно. За исключением Сартори, все Маэстро погибли.

— Лучше бы я умер вместе с остальными, — сказал он Люциусу.

Юноша попытался было возразить ему, но зашелся в приступе рыданий. В этот момент внизу, у подножия лестницы, раздался другой голос, хриплый от скорби, но сильный.

— Сартори! Сартори!

Он обернулся. В холле стоял Джошуа. Его прекрасное пальто дымчато-синего цвета было забрызгано кровью. И его руки. И его лицо.

— Что нас ждет? — закричал он. — Эта буря! Она разорвет мир в клочки!

— Нет, Джошуа!

— Не лги мне! Никогда еще не было такой бури! Никогда!

— Возьми себя в руки…

— Господи Иисусе Христе, прости нам наши прегрешения.

— Это не поможет, Джошуа.

В руках у Годольфина было распятие, и он поднес его к губам.

— Ах ты безбожный ублюдок! Уж не демон ли ты? Я угадал? Тебя подослали, чтобы ты соблазнил наши души? — Слезы текли по его безумному лицу. — Из какого Ада ты к нам явился?

— Из того же, что и ты. Из земного.

— И почему я не послушал Роксборо? Ведь он все понял! Он повторял снова и снова, что у тебя есть какой-то тайный план, но я не верил ему, не хотел ему верить, потому что Юдит полюбила тебя, а как могла эта воплощенная чистота полюбить нечестивца? Но ты и ее сбил с пути, ведь так? Бедная, любимая Юдит! Как ты сумел заставить ее полюбить тебя? Как тебе это удалось?

— В чем ты еще меня обвинишь?

— Признавайся! Как?

Ослепленный яростью, Годольфин двинулся вверх по лестнице навстречу соблазнителю.

Миляга ощутил, как рука его взлетела ко рту. Годольфин замер. Этот трюк был ему известен.

— Не достаточно ли крови пролили мы сегодня? — сказал Маэстро.

— Ты пролил, ты, — ответил Годольфин, тыча пальцем в Милягу. — И не надейся на спокойную жизнь после этого, — сказал он. — Роксборо уже предложил провести чистку, и я дам ему столько гиней, сколько потребуется, чтобы сломать тебе хребет. Ты и вся твоя магия прокляты Господом!

— Даже Юдит?

— Я больше не желаю видеть это создание.

— Но она твоя, Джошуа, — бесстрастно заметил Маэстро, спускаясь вниз по лестнице: — Она твоя на вечные времена. Она не состарится. Она не умрет. Она будет принадлежать роду Годольфинов до конца света.

— Тогда я убью ее.

— И замараешь свою совесть гибелью ее невинной души?

— У нее нет души!

— Я обещал тебе Юдит с точностью до последней реснички, и я сдержал свое обещание. Религия, преданность, священная тайна. Помнишь? — Годольфин закрыл лицо руками. — Она — это единственная по-настоящему невинная душа среди нас, Джошуа. Береги ее. Люби ее, как ты никогда никого не любил, потому что она — это наша единственная победа. — Он взял Годольфина за руки и отнял их от его лица. — Не стыдись своего былого честолюбия и не верь тому, кто будет утверждать, что все это были козни дьявола. То, что мы сделали, — мы сделали ради любви.

— Что именно? — сказал Годольфин. — Юдит или Примирение?

— Все это — Едино, — ответил он. — Поверь хотя бы этому.

Годольфин высвободил руки.

— Я никогда ни во что больше не поверю, — сказал он и, повернувшись к Миляге спиной, стал спускаться вниз тяжелым шагом.

Стоя на ступеньках и глядя вслед исчезающему воспоминанию, Миляга распрощался с Годольфином во второй раз. С той ночи он уже ни разу не видел его. Через несколько недель Джошуа удалился в свое загородное поместье и добровольно заточил себя там, занимаясь молчаливым самобичеванием до тех пор, пока отчаяние не разорвало на части его нежное сердце.

— Это моя вина, — раздался у него за спиной голос юноши.

Миляга забыл, что Люциус по-прежнему стоит и слушает у него за спиной. Он повернулся к нему.

— Нет, — сказал он. — Ты ни в чем не виноват.

Люциус вытер кровь с подбородка, но унять дрожь ему так и не удалось. В паузах между спотыкающимися словами было слышно, как стучат его зубы.

— Я сделал все, что вы мне велели… — сказал он, — …клянусь. Клянусь. Но я, наверное, пропустил какие-то слова в заклинаниях… или… я не знаю… может быть, перепутал камни.

— О чем ты говоришь?

— Камни, которые вы дали мне, чтобы заменить те, что с изъяном.

— Я не давал тебе никаких камней, Люциус.

— Но как же, Маэстро? Вы ведь дали мне их. Два камня, чтобы вставить их в круг. А те, что я выну, вы велели мне закопать под крыльцом. Неужели вы не помните?

Слушая мальчика, Миляга наконец-то понял, почему Примирение окончилось катастрофой. Его двойник — сотворенный в комнате верхнего этажа этого самого дома — использовал Люциуса, чтобы тот подменил часть круга камнями, которые были точными копиями оригиналов (дух подделки был у него в крови), зная, что они не выдержат, когда церемония достигнет своего пика.

Но в то время как человек, вспоминавший все эти сцены, разобрался в том, что произошло, Маэстро Сартори, который пока не подозревал о своем двойнике, рожденном в утробе двойных кругов, по-прежнему пребывал в полном неведении.

— Ничего подобного я тебе не велел, — сказал он Люциусу.

— Я понимаю, — ответил юноша. — Вы хотите возложить вину на меня. Что ж, для этого Маэстро и нужны ученики. Я умолял вас об ответственности, и я рад, что вы возложили ее на меня, пусть даже я и не сумел с ней справиться. — С этими словами он сунул руку в карман. — Простите меня, Маэстро, — сказал он и, с быстротой молнии выхватив нож, направил его себе в сердце. Едва кончик лезвия успел оцарапать кожу, как Маэстро перехватил руку юноши и, вырвав нож у него из рук, швырнул его вниз.

— Кто дал тебе на это разрешение? — сказал он Люциусу. — Я думал, ты хотел стать моим учеником.

— Я действительно хотел этого, — ответил юноша.

— А теперь тебе расхотелось. Ты познал унижение и решил, что с тебя хватит.

— Нет! — запротестовал Люциус. — Я по-прежнему жажду мудрости. Но ведь этой ночью я не справился…

— Этой ночью мы все не справились! — сказал Маэстро. Он обнял дрожащего юношу за плечи и мягко заговорил.

— Я не знаю, как произошла эта трагедия, — сказал он. — Но в воздухе я чую не только запах твоего дерьма. Кто-то составил заговор против нашего замысла, и если бы я не был ослеплен своею гордостью, возможно, я сумел бы вовремя его разглядеть. Ты ни в чем не виноват, Люциус. И если ты лишишь себя жизни, то ты этим не воскресишь ни Эбилава, ни Эстер, ни других. А теперь слушай меня внимательно.

— Я слушаю.

— Ты по-прежнему хочешь быть моим учеником?

— О да!

— Готов ли ты выполнить мое поручение в точности?

— Все, что угодно. Только скажите, что я должен сделать.

— Возьми мои книги — столько, сколько сможешь унести, — и отправляйся как можно дальше отсюда. Если сумеешь освоить заклинания — на другой конец Имаджики. Куда-нибудь, где Роксборо и его ищейки никогда тебя не найдут. Для таких людей, как мы, наступает трудная зима. Она убьет всех, кроме самых умных. Но ты ведь сможешь стать умным, не так ли?

— Да.

— Я был уверен в тебе, — улыбнулся Маэстро. — Ты должен обучаться тайком, Люциус, и тебе обязательно надо научиться жить вне времени. Тогда годы не состарят тебя, и когда Роксборо умрет, ты сможешь повторить попытку.

— А где будете вы, Маэстро?

— Если повезет, я буду забыт, хотя и вряд ли прощен. Рассчитывать на это — слишком большая самонадеянность. Что ты выглядишь таким удрученным, Люциус? Мне нужно знать, что осталась какая-то надежда, и ты будешь нести ее вместо меня.

— Это большая честь, Маэстро.

Услышав этот ответ, Миляга снова ощутил тот легкий приступ deja vu, который впервые случился с ним, когда он встретил Люциуса у дверей столовой. Но прикосновение было почти незаметным и исчезло, прежде чем он смог как-то истолковать его.

— Помни, Люциус, что все, чему ты будешь учиться, уже является частью тебя, вплоть до Самого Божества. Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему, кроме своего Подлинного «Я». И не бойся ничего… — Маэстро запнулся и поежился, словно его кольнуло какое-то предчувствие. — …не бойся ничего, если только ты уверен в том, что Враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление. Ибо то, что творит зло, всегда страдает. Ты запомнишь все это?

На лице юноши отразилось сомнение.

— Я постараюсь, — сказал он, — изо всех сил.

— Их должно хватить, — сказал Маэстро. — А теперь… убирайся отсюда поскорее, покуда не заявились чистильщики.

Он убрал руки с плеч Коббитта, и тот пошел вниз задом наперед, словно простолюдин после встречи с королем, не отводя от Миляги взгляда и не оборачиваясь до тех пор, пока не оказался у подножия лестницы.

Гроза бушевала прямо над домом, и теперь, когда Люциус ушел, унося с собой вонь экскрементов, в воздухе стал ощутим сильный запах озона. Пламя свечи, которую Миляга держал в руке, затрепетало, и на мгновение ему показалось, что сейчас оно погаснет, возвещая конец сеанса воспоминаний, по крайней мере — на эту ночь. Но это было еще не все.

— Это было великодушно, — услышал он голос Пай-о-па и, обернувшись, увидел мистифа наверху лестницы. Проявив свойственную ему утонченную привередливость, он уже успел снять с себя запачканную одежду, но самой простой рубашки и брюк, в которые он переоделся, оказалось вполне достаточно, чтобы его красота предстала во всем своем совершенстве. Миляга подумал, что во всей Имаджике не найдется более прекрасного лица, более изящного и гибкого тела, и чувства ужаса и вины, навеянные грозой, отодвинулись куда-то вдаль. Но Маэстро, которым он был в прошлом, еще не знал, что значит потерять это чудо, и, увидев мистифа, больше был озабочен тем, что его тайна раскрыта.

— Ты был здесь, когда приходил Годольфин? — спросил он.

— Да.

— Стало быть, ты теперь знаешь о Юдит.

— Догадываюсь.

— Я скрывал это от тебя, потому что знал, что ты не одобришь.

— Одобрять или не одобрять — это не мое дело. Я тебе не жена, чтобы ты боялся моего осуждения.

— И все-таки я боялся. И я думал, что… ну, когда Примирение свершится, это покажется небольшой уступкой своим слабостям, и ты скажешь, что я заслужил на нее право своими великими свершениями. Теперь же это больше похоже на преступление, и я хотел бы уничтожить его последствия.

— Ты уверен в этом? — спросил мистиф.

Маэстро поднял на него свой взгляд.

— Нет, не уверен, — сказал он тоном человека, который сам удивляется своим словам. Он начал подниматься вверх по лестнице. — Похоже, я действительно верю в то, что я сказал Годольфину, когда назвал ее нашей…

— Победой, — подсказал Пай, делая шаг в сторону, чтобы пропустить своего повелителя в Комнату Медитации, которая, как всегда, была абсолютно пуста.

— Мне уйти? — спросил Пай.

— Нет, — поспешно ответил Маэстро. И второй раз более спокойно: — Пожалуйста, не надо.

Он подошел к окну, у которого провел столько вечеров, наблюдая за нимфой Аллегрой, свершающей свой туалет. Ветки, под прикрытием которых он вел свое наблюдение, были вконец измочалены грозой об оконные стекла.

— Можешь ли ты сделать так, чтобы я забыл, Пай-о-па? Ведь для этого существуют специальные ритуалы, не правда ли?

— Конечно. Но ты действительно этого хочешь?

— Нет, действительно я хочу смерти, но в настоящий момент я слишком боюсь встречи с ней. Так что… придется прибегнуть к помощи забвения.

— Настоящий Маэстро умеет со временем побеждать любую боль.

— Значит, я не настоящий Маэстро, — сказал Сартори в ответ. — У меня недостанет для этого мужества. Сделай так, чтобы я забыл, мистиф. Отдели меня навсегда от того, что я сделал и кем я был. Сверши ритуал, который станет рекой между мной и этим мгновением, так чтобы у меня никогда не возникло искушения переправиться на другой берег.

— И как ты будешь вести свою жизнь?

Маэстро ненадолго призадумался.

— Промежутками, — ответил он наконец. — Так, чтобы в следующий промежуток не знать о том, что было в предыдущем. Ну вот, ты можешь оказать мне такую услугу?

— Разумеется.

— То же самое я сделал и с женщиной, которую создал для Годольфина. Каждые десять лет она будет забывать свою жизнь, а потом начинать жить по новой, не подозревая о том, что осталось позади.

Слушая, как Сартори планирует свою жизнь, Миляга уловил в его голосе какое-то извращенное удовлетворение. Он приговорил себя к двухсотлетнему безвременью намеренно. В те же самые условия он поставил вторую Юдит, и все последствия уже были обдуманы им заранее — для нее. Дело было не только в том, что трусость заставляла его бежать от этих воспоминаний, — это также была своего рода месть самому себе за неудачу, добровольное изгнание своего будущего в тот же самый лимб, на который он обрек свое творение.

— У меня будут свои удовольствия, Пай, — сказал он. — Я буду скитаться по миру и ловить мгновения. Просто я не хочу, чтобы они накапливались.

— А что будет со мной?

— После ритуала ты будешь свободен.

— Свободен для чего? Кем я буду?

— Шлюхой или наемным убийцей — мне нет до этого никакого дела, — сказал Маэстро.

Реплика сорвалась с его губ чисто случайно и уж конечно не была приказом. Но должен ли раб отличать приказ, отданный шутки ради, от приказа, который требует абсолютного повиновения? Разумеется, нет.

Долг раба — повиноваться, в особенности, когда приказ срывается с возлюбленных губ — а именно так и обстояло дело в данном случае. Своим небрежным замечанием хозяин предопределил жизнь своего слуги на два столетия вперед, вынудив его заниматься делами, к которым он, без сомнения, испытывал крайнее отвращение.

Миляга увидел заблестевшие в глазах у мистифа слезы и ощутил его страдание, как свое собственное. Он возненавидел себя за свое высокомерие, за свое легкомыслие, за то, что не заметил вреда, причиненного созданию, единственной целью которого было любить его и быть с ним рядом. И сильнее, чем когда бы то ни было, он ощутил желание вновь соединиться с Паем, чтобы попросить у него прощения за свою жестокость.

— Сделай так, чтобы я все забыл, — снова сказал он. — Я хочу положить этому конец.

Миляга увидел, что мистиф заговорил, но слова, форму которых воспроизводили его губы, были ему недоступны. Однако пламя свечи, которую Миляга незадолго до этого поставил на пол, затрепетало от дыхания мистифа, обучавшего своего хозяина науке забвения, и погасло одновременно с воспоминаниями.

Миляга нашарил в кармане коробку спичек и в свете одной из них отыскал и снова поджег дымящийся фитиль. Но грозовая ночь уже вернулась обратно в темницу прошлого, и Пай-о-па — прекрасный, преданный, любящий Пай-о-па — исчез вместе с ней. Он сел на пол напротив свечи, гадая, все ли на этом завершилось или его ожидает заключительная кода. Но дом был мертв — от подвала до чердака.

— Итак, — сказал он самому себе, — что же теперь, Маэстро?

Ответ он услышал от своего собственного живота, который издал негромкое урчание.

— Хочешь есть? — спросил он, и живот утвердительно буркнул в ответ. — Я тоже.

Он поднялся и пошел вниз по лестнице, готовясь к возвращению в современность. Однако, спустившись, он услышал, как кто-то скребется по голым деревянным доскам. Он поднял свечу и спросил:

— Кто здесь?

Ни свет, ни его обращение не дали ему ответа. Но звук не прекращался, более того, к нему присоединились другие, и их никак нельзя было назвать приятными. Тихий, агонизирующий стон, влажное хлюпанье, свистящее дыхание. Что же это за мелодраму собралась разыграть перед ним его память, для которой понадобились такие устаревшие постановочные эффекты? Может быть когда-нибудь в прошлом они и могли нагнать на него страху, но не сейчас. Слишком много настоящих кошмаров пришлось увидеть ему за последнее время, чтобы на него могли произвести впечатление подделки.

— Что это за ерунда? — спросил он у теней и был слегка удивлен, услышав ответ.

— Мы ждали тебя очень долго, — сообщил ему хриплый голос.

— Иногда нам казалось, что ты вообще никогда не придешь, — произнес другой, звучавший более тонко, по-женски.

Миляга сделал шаг в направлении женщины, и в круг света, который отбрасывала на пол свеча, попало нечто, напоминающее бахрому алой юбки. Изогнувшись, оно быстро исчезло в темноте, оставляя за собой свежий кровавый след. Оставаясь на месте, он стал дожидаться, когда тени снова заговорят. Это произошло довольно скоро. Голос принадлежал хрипуну.

— Ошибку совершил ты, — сказал он, — а расплачиваться пришлось нам. Все эти нескончаемые годы мы ждали тебя здесь.

Даже искаженный болью, голос показался ему знакомым. Ему приходилось слышать его в этом самом доме.

— Эбилав? — спросил он.

— Ты помнишь пирог из червивых сорок? — отозвался голос, подтверждая правильность милягиной догадки. — Много раз я повторял себе: принести птицу в этот дом было ужасной ошибкой. Тирвитт не съел ни кусочка — и выжил, не правда ли? Умер, впав в старческий маразм. И Роксборо, и Годольфин, и ты. Все вы жили и умерли целыми и невредимыми. Но я — я обречен был страдать здесь, раз за разом биться о стекло, не имея возможности разбиться насмерть. — Он застонал, и хотя его обвинительная речь звучала на редкость абсурдно, Миляга с трудом подавил в себе дрожь. — Конечно, я не один, — продолжал Эбилав. — Здесь со мной Эстер, Флорес. И Байам-Шоу. И сводный брат Блоксхэма. Помнишь его? Так что скучать тебе здесь не придется.

— Я не собираюсь здесь оставаться, — сказал Миляга.

— Да нет же, ты остаешься, — сказала Эстер. — Это меньшее из того, что ты обязан для нас сделать.

— Задуй свечку, — сказал Эбилав. — Избавь себя от необходимости на нас смотреть. Мы тебе выколем глаза — слепому здесь жить гораздо приятнее.

— Нет уж — дудки, — сказал Миляга, поднимая свечу повыше.

Их скользкие внутренности сверкнули в дальнем углу. То, что он принял за юбку Эстер, оказалось кровавым лоскутом кожи, частично содранным с ее талии и бедер. Сейчас она прижимала его к себе, стараясь скрыть от Миляги свой пах. Этот жест был верхом абсурда, но, возможно, за долгие годы его репутация соблазнителя была настолько раздута, что она вполне могла предположить, будто ее нагота даже в нынешнем состоянии способна вызвать у Миляги сексуальное возбуждение. Но это было еще не самое страшное зрелище. В Байам-Шоу едва можно было угадать человеческое существо, а сводный брат Блоксхэма выглядел так, словно был пожеван стаей тигров. Но несмотря на свое плачевное состояние, они были готовы к мести — уж в этом сомневаться не приходилось. По команде Эбилава они двинулись ему навстречу.

— Вы и так уже достаточно пострадали, — сказал Миляга. — Я не хочу приносить вам новые страдания. Советую вам пропустить меня.

— Пропустить — для чего? — сказал Эбилав, не переставая приближаться к Миляге. С каждым шагом его ужасные раны все отчетливее выступали из темноты. Скальп его был содран; один глаз болтался на уровне щеки. Когда он поднял руку, чтобы устремить на Милягу обвиняющий перст, ему пришлось использовать мизинец — единственный уцелевший палец на этой кисти. — Ты хочешь предпринять еще одну попытку, ведь так? Не пытайся отрицать это! Прежнее честолюбие владеет тобой!

— Вы умерли за Примирение, — сказал Миляга. — Неужели вы не хотите увидеть, как оно осуществится?

— Это было омерзительное заблуждение! — воскликнул Эбилав в ответ. — Примирению никогда не суждено состояться. Мы умерли, чтобы доказать это. Если ты предпримешь вторую попытку, за которой последует новая неудача, ты сделаешь нашу жертву бессмысленной.

— Неудачи не будет, — сказал Миляга.

— Ты прав, — сказала Эстер, отпуская свою импровизированную юбку, за которой обнажились спирали ее внутренностей. — Неудачи действительно не будет, потому что не будет и второй попытки.

Он перевел взгляд с одного изуродованного лица на другое и понял, что никакой надежды разубедить их у него нет. Не для того они ждали все эти годы, чтобы отказаться от своих намерений под влиянием словесных доводов. Они жаждали мести. Он был вынужден остановить их с помощью пневмы, как ни прискорбно было добавлять новые страдания к тем, что они уже испытывали. Он взял свечку в левую руку, чтобы освободить правую, но в этот момент кто-то обхватил его сзади, прижав руки к корпусу. Свечка выпала у него из пальцев и покатилась в направлении обвинителей. Прежде чем она успела захлебнуться в собственном воске, Эбилав поднял ее своей однопалой рукой.

— Славно сработано, Флорес, — сказал Эбилав.

Человек, обхвативший Милягу, утвердительно заурчал и потряс свою жертву, чтобы все видели, что ей некуда деться. Кожи на его руках не было, но они сжимали Милягу, словно железные обручи. Эбилав изобразил нечто похожее на улыбку, хотя на лице с лоскутами мяса вместо щек и волдырями вместо губ она смотрелась не вполне уместно.

— Ты не сопротивляешься, — сказал он, подходя к Миляге с высоко поднятой свечой. — Интересно, почему? Может быть, ты уже смирился с тем, что тебе придется к нам присоединиться, или ты полагаешь, что нас растрогает твоя готовность пойти на муки, и мы тебя отпустим? — Он оказался уже совсем рядом с Милягой. — Какой хорошенький! — Вздохнув, он многозначительно подмигнул Миляге. — Сколько женщин сходили с ума по этому лицу, — продолжал он. — А эта грудь! Как они боролись за право склонить на нее свою голову! — Он засунул свой обрубок Миляге за пазуху и разодрал на нем рубашку. — Очень бледная! И совсем безволосая! Это ведь обычно не свойственно итальянцам, разве не так?

— Главное, чтобы из нее текла кровь, — сказала Эстер. — Какое тебе дело до всего остального?

— Он никогда не снисходил до того, чтобы рассказать нам что-нибудь о самом себе. Нам приходилось принимать его на веру, потому что мозги и пальцы его обладали силой. Тирвитт обычно говорил, что он — наш маленький Бог. Но даже у маленьких Богов должны быть папеньки и маменьки. — Эбилав подался еще ближе, едва не опалив пламенем свечи милягины ресницы. — Кто ты на самом деле? — спросил он. — Ведь ты не итальянец. Может быть, ты голландец? Да, ты вполне мог бы оказаться голландцем. Или швейцарцем. Холодный и педантичный. А? Я не ошибся в своей характеристике? — Он выдержал небольшую паузу. — Или, может быть, ты сын Дьявола?

— Эбилав, — недовольно воскликнула Эстер.

— Я хочу знать, — взвизгнул Эбилав. — Я хочу услышать, как он признается в том, что он сын Люцифера. — Он еще пристальнее уставился на Милягу. — Давай, — сказал он. — Признавайся.

— Я не сын Дьявола, — сказал Миляга.

— В нашем христианском мире с тобой не мог сравниться ни один Маэстро. Такая сила не могла появиться сама по себе. Она должна была достаться тебе в наследство от кого-то. Так от кого же, Сартори?

Миляга с радостью признался бы, если б у него был ответ на этот вопрос. Но ответа у него не было.

— Кто бы я ни был, — сказал он, — и какой бы вред я ни причинил…

— Какой бы вред он ни причинил! Вы слышали, что он говорит? — перебила его Эстер. — Какой бы вред! Какой бы!

Она оттолкнула Эбилава в сторону и накинула Миляге на шею петлю своих кишок. Эбилав запротестовал, но, по мнению окружающих, он и так уже слишком долго ходил вокруг да около. Со всех сторон против него поднялся возмущенный вой, причем громче всех выла Эстер. Затянув петлю потуже, она подергала ее, готовясь повалить Милягу на пол. Не столько зрением, сколько нутром чувствовал он людоедов, ожидающих того момента, когда он упадет. Кто-то впился ему в ногу, кто-то ударил кулаком ему по яйцам. Боль была адская, и он стал отбиваться руками и ногами. Но слишком много оков уже сжимали его — кишки, руки, зубы, — и все его старания не принесли ему ни дюйма свободы. За красным пятном ярости в образе Эстер он увидел Эбилава, который перекрестился своей однопалой рукой, а потом поднес свечу ко рту.

— Нет! — завопил Миляга.

Даже это крошечное пламя было лучше полной темноты. Услышав его крик, Эбилав поднял на него глаза и пожал плечами. Потом свеча погасла. Миляга почувствовал, как влажная плоть накатывает на него, словно волна, чтобы увлечь его вниз. Кулак перестал колотить его по яйцам и вместо этого ухватился за них. Он закричал от боли, а когда кто-то принялся пережевывать ему поджилки, крик стал октавой выше.

— Вниз! — услышал он визг Эстер. — Вали его вниз!

Ее петля так сдавила ему горло, что сил осталось только на последний вздох. Полузадушенный, избитый и постепенно поедаемый, он пошатнулся; голова его откинулась. Сейчас они доберутся до его глаз, и ему придет конец. Даже если какое-нибудь чудо спасет его, если он лишится глаз, в этом не будет никакого смысла. Даже если его кастрируют, он сможет жить, но только не слепым. Колени его стукнулись о доски, а чьи-то скрюченные пальцы потянулись к его лицу. Зная, что ему остается лишь несколько секунд зрения, он открыл глаза так широко, как только мог, и уставился в темноту у себя над головой в поисках какого-нибудь прекрасного зрелища, на которое не жалко было бы потратить эти последние секунды. Пыльный лучик лунного света; тонкая паутина, вибрирующая от его криков… Но темнота была непроницаемой. Глаза его неминуемо будут выдавлены, прежде чем ему представится возможность вновь ими воспользоваться.

И вдруг в темноте возникло какое-то движение. Что-то клубилось в воздухе, словно дым, выходящий из раковины и принимающий фантастические очертания. Безусловно, это было лишь порождение его боли, но ужас слегка отпустил его, когда перед ним возникло блаженное лицо ребенка, устремившего на него свой взгляд.

— Откройся мне, — услышал Миляга его голос. — Откажись от борьбы и позволь мне войти в тебя.

И снова клише, подумал он. Золотой сон о святом заступничестве против кошмара, который вот-вот должен был ослепить его и кастрировать. Но если один из участников этого поединка был реален — свидетельством тому была его боль, — то почему не мог оказаться реальным и второй?

— Впусти меня в свое сердце и голову, — произнесли губы младенца.

— Я не знаю как! — выкрикнул он, и его вопль был издевательски подхвачен Эбилавом и его соратниками.

— Как? Как? Как? — завывали они.

У младенца ответ был наготове.

— Откажись от борьбы, — сказал он.

Это не так уж и трудно исполнить, подумал Миляга. Все равно он ее проиграл. Что еще ему остается делать? Не отводя глаз от младенца, Миляга расслабил каждый мускул своего тела. Кулаки его разжались; ноги перестали брыкаться. Голова его запрокинулась, рот открылся.

— Открой свое сердце и голову, — услышал он голос младенца.

— Да, — сказал он в ответ.

И в тот самый момент, когда он произнес это приглашение, в мысли его закралось сомнение. Разве с самого начала все это не отдавало мелодрамой? И не отдает ли до сих пор? Душа, уносимая из Чистилища светлым херувимом, открывшаяся наконец навстречу простому спасению. Но сердце его по-прежнему было широко распахнуто, и спасительный младенец ринулся на него, словно коршун, пока сомнение еще не успело вновь запечатать его наглухо. Он ощутил чужое сознание у себя в горле и почувствовал его холодок в своих венах. Захватчик не подвел. Миляга почувствовал, как его мучители тают вокруг него, а их стальные оковы и злобные вопли рассеиваются, как утренний туман.

Он упал на пол. Доски под его щекой были сухими, хотя всего лишь несколько минут назад по ним волочились кровавые юбки Эстер. В воздухе также не осталось и следа ее вони. Он перекатился на спину и осторожно ощупал свои сухожилия. Они были в полном порядке. А его яички, которые, как ему казалось раньше, превратились в кровавое месиво, теперь даже не болели. Убедившись, что тело его в целости и сохранности, он засмеялся от облегчения и, не переставая хохотать, попытался нашарить упавшую на пол свечу. Иллюзия! Это была всего лишь иллюзия! Некий последний ритуал перехода, осуществленный его сознанием, чтобы он смог избавиться от груза вины и смотреть навстречу будущему Примирению с легкой душой. Ну что ж, призраки сделали свое дело. Теперь он свободен.

Пальцы его нашарили свечу. Он поднял ее, нашарил спички и зажег фитиль. Сценическая площадка, которую он населил вампирами и херувимами, была пуста от досок до галерки. Он поднялся на ноги. Хотя та боль, которую причиняли ему враги, была воображаемой, борьбу против них он вел самую настоящую, и теперь его тело, которое и так-то не успело оправиться от изорддеррекских кошмаров, теперь еще сильнее ослабело от сопротивления. Когда он заковылял к двери, за спиной у него вновь раздался голос херувима.

— Наконец-то один, — сказал он.

Он резко обернулся. Хотя голос явно звучал откуда-то сзади, на лестнице никого не было. Площадка второго этажа и коридоры, ведущие из холла, также были пустынны. Однако голос раздался снова.

— Не правда ли, удивительно? — сказал ангелочек. — Слышать и не видеть. Вполне достаточно, чтобы свести человека с ума.

Миляга еще раз обернулся, и свеча затрепетала у него в руках.

— Да здесь я, здесь, — сообщил херувим. — Нам с тобою придется провести немало времени, так что надо постараться друг другу понравиться. О чем ты любишь болтать? О политике? О еде? Лично я могу на любую тему, кроме религии.

На этот раз, обернувшись, Миляга все-таки успел мельком заметить своего мучителя. Тот уже отказался от облика херувима. Представшее Миляге существо напоминало маленькую обезьянку с бледным лицом — то ли от малокровия, то ли от пудры, с черными шариками глаз и огромным ртом. Не желая больше терять силы на преследование такого проворного существа (ведь еще несколько минут назад он видел, как оно умудрилось повиснуть на голом потолке), Миляга остановился и стал ждать. Мучитель был болтушкой. Он неминуемо заговорит снова и тогда покажет себя полностью. Долго ждать ему не придется.

— Слушай, ну и кошмарные, должно быть, у тебя демоны, — сказало существо. — Ты так пинался и ругался!

— А ты их не видел?

— Нет, и не имею ни малейшего желания.

— Но ты же запустил пальцы в мою голову, разве не так?

— Да. Но я не собирался подглядывать. Это не моя профессия.

— А в чем же твоя профессия?

— И как ты можешь жить в этих мозгах? Они такие маленькие и потные…

— Твоя профессия?..

— Находиться в твоем обществе.

— Я скоро ухожу.

— Я так не думаю. Конечно, это всего лишь мое собственное мнение.

— Кто ты?

— Называй меня Отдохни Немного.

— И это, по-твоему, имя?

— Мой отец был тюремщиком. Отдохни Немного — это была его любимая камера. Я всегда благодарил Бога за то, что он не зарабатывает на жизнь обрезанием, а то бы мне…

— Замолчи.

— Просто пытаюсь поддержать светский разговор. Ты выглядишь очень взволнованным. Никакой нужды в этом нет. С тобой ровным счетом ничего не случится, если только ты не будешь противиться воле моего Маэстро.

— Сартори.

— Именно. Видишь, он знал, что ты здесь появишься. Он сказал, что ты будешь чахнуть от тоски и тешить свою гордыню, и как же он оказался прав! Правда я не уверен, что с ним происходило бы то же самое. В твоей голове нет ничего такого, чего не было бы в его. Вот только за исключением меня. Кстати, я должен поблагодарить тебя за то, что ты был так скор. Он предупредил, что мне придется проявить терпение, и вот, пожалуйста, — не прошло и двух дней, как ты появился. Здорово, наверное, тебе необходимы были эти воспоминания.

Существо продолжало в том же роде, бормоча у Миляги где-то в районе затылка, но он уже почти не обращал на него внимания. Теперь он пытался сосредоточиться на том, что же делать дальше. Это существо, кем бы оно ни было, сумело-таки пробраться в него. Открой свое сердце и голову, сказало оно, и именно так он и поступил — надо же было оказаться таким дураком, отдаться на милость этой твари! Теперь надо было думать, как от нее избавиться.

— Ты ведь понимаешь, там их еще много осталось, — говорило существо.

Он временно потерял нить его монолога и не знал, о чем оно бормочет.

— Много кого? — спросил он.

— Воспоминаний, — ответило оно. — Ты хотел получить прошлое, но пока перед тобой прошла лишь крошечная его часть. Самое лучшее еще впереди.

— Мне оно не нужно, — сказал он.

— Почему? Ведь оно — это ты, Маэстро, во всех своих обличьях. Ты должен получить то, что тебе принадлежит. Или ты боишься захлебнуться собственным прошлым?

Он не ответил. Существу прекрасно было известно, какой ущерб может причинить ему прошлое, если оно нахлынет на него слишком внезапно. Идя в дом на Гамут-стрит, он готовил себя к такой возможности. Отдохни Немного, должно быть, почувствовало, как участился его пульс, и сказало:

— Я понимаю, почему ты так боишься своего прошлого. В нем столько твоей вины, не правда ли? Всегда столько вины…

Он подумал, что надо поскорее уходить. Оставаться здесь, где прошлое так похоже на настоящее, — это значит навлекать на себя катастрофу.

— Куда ты идешь? — спросило Отдохни Немного, когда Миляга направился к двери.

— Хочу немного поспать, — сказал он. Вполне невинное желание.

— Можешь поспать здесь, — ответил захватчик.

— Здесь нет кровати.

— Тогда ложись прямо на полу. Я спою тебе колыбельную.

— Кроме того, здесь нечего есть и пить.

— Сейчас тебе не нужно есть, — раздалось в ответ.

— Но я голоден.

— Так потерпи немного.

Почему оно так стремилось удержать его здесь? Просто хотело измучить его бессонницей и жаждой, до того как он переступит порог? Или же сфера его влияния ограничивалась этим домом? Надежда встрепенулась в нем, но он постарался ничем это не показать. Он ощущал, что существо, вошедшее в его сердце и голову, не имело доступа к каждой мысли в его голове. Если б дело обстояло иначе, оно бы не нуждалось в угрозах, чтобы удержать его здесь. Оно бы просто приказало его членам налиться свинцом и уложило бы его на пол. Но его воля по-прежнему принадлежала ему, а это означало, что если действовать быстро, он сможет добежать до двери и освободиться от него, прежде чем оно успеет распахнуть шлюзы прошлого. А пока, чтобы успокоить его, он повернулся спиной к двери.

— Тогда я, пожалуй, останусь, — сказал он.

— По крайней мере, нам повезло: мы находимся в обществе друг друга, — сказало Отдохни Немного. — Хотя, позволь быть мне в этом полностью откровенным, я провожу между нами строгую границу в смысле любой разновидности плотских отношений, какое бы возбуждение тобой ни овладело. Прошу тебя, не прими это за личное оскорбление. Просто я знаю твою репутацию и хочу официально заявить здесь и сейчас, что не имею никакого интереса к сексу.

— У тебя никогда не будет детей?

— Нет, что ты, конечно, будут. Но это совсем другая история. Я откладываю их в головах моих врагов.

— Это что, предупреждение? — спросил он.

— Не совсем, — ответило оно. — Я уверен, что ты смог бы приютить целую семью таких, как я. Ведь в конце концов, все — Едино, разве не так? — Следующую фразу существо произнесло, идеально сымитировав его голос. — После нашей смерти мы не будем разделены на категории, Роксборо, мы увеличимся до размеров Творения. Думай обо мне, как о первом знаке этого увеличения, и мы с тобой заживем на славу.

— Пока ты меня не убьешь?

— С чего бы это?

— Потому что Сартори хочет, чтобы я был мертв.

— Ты несправедливо к нему относишься, — сказало Отдохни Немного. — У меня нет задания убить тебя. Все, что он хочет, — это чтобы я препятствовал твоему замыслу до тех пор, пока день летнего солнцестояния не окажется в прошлом. Он не хочет, чтобы роль Примирителя досталась тебе и чтобы ты впустил в Пятый Доминион его врагов. Кто кинет в него за это камень? Он собирается построить здесь Новый Изорддеррекс, чтобы править Пятым Доминионом от Северного полюса до Южного. Ты об этом знал?

— Он упоминал нечто подобное.

— А когда все это свершится, я абсолютно уверен, что он обнимет тебя, как брат.

— Но до тех пор…

— …у меня есть его разрешение делать все, что потребуется, для того чтобы помешать тебе стать Примирителем. И если это означает свести тебя с ума воспоминаниями…

— …то ты это сделаешь.

— Я должен буду сделать это, Маэстро, должен. Я — исполнительный слуга…

Давай-давай, продолжай болтать, подумал Миляга, пока существо яркими красками расписывало свойства своей преданности. Он решил, что не станет пытаться выбежать через дверь. Скорее всего, она на двойном, а то и на тройном запоре. Лучше подобраться к окну, через которое он проник сюда. Если понадобится, он бросится на него с разбегу. Даже если несколько костей будет сломано, это небольшая цена за спасение.

Он огляделся вокруг с деланной небрежностью, ни разу не позволив себе взглянуть на входную дверь.

От того места, где он стоял, до комнаты с открытым окном было самое большее шагов десять. Когда он окажется в ней, надо будет одолеть еще шагов десять до окна. Тем временем Отдохни Немного окончательно запуталось в изъявлениях своей рабской покорности хозяину. Не было смысла дожидаться более удобного момента.

В качестве отвлекающего маневра он сделал шаг к лестнице, но тут же изменил направление и ринулся к двери. Лишь шага через три существо поняло, что происходит.

— Не будь дураком! — прикрикнуло оно.

Он понял, что оказался слишком осторожен в своих расчетах. До двери комнаты он добежит за восемь шагов, вместо десяти, а через комнату к окну — всего за шесть.

— Я предупреждаю тебя, — завизжало оно, а потом, поняв, что уговоры ни к чему не приведут, начало действовать.

В шаге от двери Миляга почувствовал, как что-то открывается в его голове. Трещина, сквозь которую он позволял своему прошлому сочиться по капле, превратилась в зияющую дыру. Еще через шаг речушка превратилась в реку; через два — в бурный поток; через три — в ревущий водопад. Он видел окно в противоположном конце комнаты и улицу за ним, но его воля к бегству была омыта потопом прошлого.

Между Сартори и Джоном Фьюри Захарией он прожил девятнадцать жизней. Его подсознание, запрограммированное Паем, исправно помогало ему переходить из одной жизни в другую под покровом тумана забвения, который рассеивался только тогда, когда дело было уже сделано и он просыпался в незнакомом городе, с именем, украденным из телефонного справочника или подслушанным в разговоре. Разумеется, он всегда оставлял за собой боль и скорбь. Хотя он и старался держаться слегка обособленно от своего круга общения и тщательно заметал следы, когда наставало время уходить, его внезапные исчезновения без сомнения причиняли горе всем тем, кто был к нему привязан. Единственным человеком, который переносил эти разлуки без всякого ущерба для себя, был он сам. Но лишь до этого момента. Теперь все прожитые жизни нахлынули на него одновременно, а вместе с ними — и вся та боль, которую от тщательно избегал, проживая их. Голова его переполнилась обрывками его прошлого, фрагментами девятнадцати неоконченных историй, каждая из которых была прожита с той же инфантильной жаждой ощущений, которая отмечала его существование в роли Джона Фьюри Захария. Во всех без исключения жизнях он наслаждался поклонением и обожанием. Его любили, с ним носились, как с величайшим гением всех времен и народов — из-за его обаяния, из-за его профиля, из-за его тайны. Но это обстоятельство не делало поток воспоминаний более приятным. Не спасло оно его и от паники, которую он испытал, когда то небольшое «я», которое он знал и понимал, утонуло в изобилии деталей и подробностей, которые всплывали из других его существований.

За два столетия ему ни разу не пришлось задать себе вопрос, который терзал все души в мире в ту или иную безлунную полночь: Кто я? Для чего я был создан? Что со мной станет, когда я умру?

Теперь у него оказалось слишком много ответов, что было гораздо хуже, чем не иметь их вообще. У него был небольшой набор личностей, которые он снимал и надевал на себя словно маски. У него было в избытке мелких целей и устремлений. Но в его памяти никогда не накапливалось достаточного количества лет, чтобы измерить глубину сожаления и раскаяния, и это делало его личность бедной. Разумеется, не находилось в нем места и для ощущения надвигающейся смерти, и для скорбной мудрости траура.

Забвение всегда было наготове, чтобы разгладить морщины и уберечь его дух от испытания.

Как он и опасался, натиск воспоминаний оказался слишком настойчив, и хотя он стремился уцепиться за того человека, которым он был, когда вошел в этот дом, вскоре его последнее воплощение превратилось лишь в одну из прожитых им жизней, ничем не отличающуюся от всех остальных. На полпути между дверью и окном, воля к бегству, которая коренилась в желании защитить себя, оставила его. Выражение решимости сползло с его лица, словно оно превратилось в еще одну маску. Ничто не пришло ему на смену. Он стоял посреди комнаты, как бесстрастный часовой, и ни один отблеск его внутренней катастрофы не отражался на безмятежной симметрии его лица.

Ночные часы проходили один за другим, отмечаемые ударом колокола на отдаленной колокольне, но если он и слышал его, то не подавал никакого виду. И только когда первые лучи восходящего солнца проникли на Гамут-стрит и проскользнули в то самое окно, которого он так стремился достичь, внешний мир за пределами его смятенного сознания вызвал у него первую ответную реакцию. Он заплакал. Из жалости — но не к себе, а к нежным лучам янтарного света, разлившегося теплыми лужицами на жестких досках. Наблюдая эту картину, он смутно подумал о том, что неплохо было бы выйти на улицу и постараться обнаружить источник этого чуда, но в голове у него кто-то был, и голос его перекрывал хлюпанье свиного пойла, которое болталось у него в голове. И этот кто-то хотел, чтобы он ответил на один вопрос, прежде чем его отпустят поиграть. Правда, вопрос оказался довольно простым.

— Кто ты? — спросил кто-то.

А вот ответить было сложно. В голове у него вертелось много имен, к каждому из которых прилипли ошметки их жизни, но какое из них принадлежало ему? Слишком много обрывков надо ему рассортировать, чтобы ощутить, кто он такой, а трудно представить себе более неблагодарное занятие в такой день, когда солнечные лучи светят в окно, приглашая его выйти на улицу и посмотреть на их Небесного Отца.

— Кто ты? — снова спросил у него голос, и он вынужден был сказать в ответ чистую правду:

— Я не знаю, — сказал он.

Похоже, голос, задающий вопросы у него в голове, остался этим доволен.

— Можешь идти погулять, — произнес он. — Но я хочу, чтобы время от времени ты возвращался, просто чтобы повидать меня. Хорошо?

Он ответил, что, конечно, он так и будет поступать, и голос сказал, что он может идти, куда глаза глядят. Ноги его одеревенели, и когда он попытался сделать шаг, из этого ничего не вышло. Он рухнул на пол и пополз к тому месту, где солнечные пятна освещали доски. Там он немного поиграл, а потом, почувствовав себя сильнее, вылез на улицу через окно.

Если бы он обладал связной памятью о событиях прошедшей ночи, то, спрыгнув с подоконника на тротуар, он понял бы, что его догадка была верна, и сфера влияния посланника Сартори действительно ограничивалась пределами дома. Но он едва отдавал себе отчет даже в том, что покинул дом и оказался на улице. Прошедшей ночью он вошел в двадцать восьмой дом по Гамут-стрит человеком, перед которым стояла великая цель, Примирителем Имаджики, который пожелал встретиться лицом к лицу со своим прошлым и, познав его, укрепить свои силы. Он вышел из этого дома, уничтоженный тем самым знанием, к которому стремился, и теперь стоял посреди улицы, похожий на узника, сбежавшего из приюта для умалишенных, уставившись на солнце и даже не подозревая о том, что крутизна его дуги возвещает скорое приближение дня летнего солнцестояния, когда тот человек, которым он был еще вчера, должен был начать действовать или потерпеть вечное поражение.

Глава 45

1

Хотя Юдит спала не очень хорошо после посещения Клема (сны о лампочках, переговаривавшихся на языке миганий, который ей никак не удавалось расшифровать), проснулась она рано и уже к восьми часам утра спланировала свой день. Она решила поехать в Хайгейт и попытаться найти путь в темницу под Башней, где томилась единственная оставшаяся в Пятом Доминионе женщина, которая могла бы ей помочь. Теперь она знала о Целестине куда больше, чем когда она впервые посетила Башню в новогоднюю ночь. Дауд подыскал ее для Незримого (во всяком случае, так он утверждал) и перенес ее с лондонских улиц к границам Первого Доминиона. Было удивительно, как она смогла все это пережить, а уж на то, что после божественного изнасилования и столетий, проведенных в темнице, она могла сохранить рассудок, и надеяться не приходилось. Но независимо от того, была ли она безумной, Целестина представляла для Юдит желанный источник информации, и та готова была пойти на все, лишь бы услышать, как эта женщина заговорит.

Башня была настолько неприметной, что она умудрилась проехать мимо, заметив это лишь некоторое время спустя. Возвратившись назад, она запарковала машину на боковой улице и двинулась к Башне пешком. На подъездной площадке не было ни одной машины, а в окнах — ни одного признака жизни, но она подошла к парадной двери и позвонила, надеясь, что внутри окажется сторож, которого она упросит впустить ее. Она решила, что сошлется на Оскара. Хотя она прекрасно понимала, что это — игра с огнем, но было не время проявлять щепетильность. Независимо от того, осознал ли Миляга свою роль Примирителя, предстоящие дни будут богаты открывающимися возможностями. Наглухо закупоренное давало трещины; погруженное в молчание набирало воздуха, чтобы заговорить.

Она позвонила и постучала несколько раз, но дверь оставалась закрытой. В раздражении она отправилась вокруг Башни, продираясь сквозь невиданные доселе заросли шипов и колючек. Тень Башни холодила тот клочок земли, где Клара упала и умерла. От плохо осушенной почвы исходил затхлый, застоявшийся запах. Пока она не оказалась здесь, мысль о том, чтобы попробовать найти кусочки синего камня, ни разу не приходила ей в голову, но, возможно, ее подсознание с самого начала заложило эти поиски в повестку дня. Убедившись, что никакой надежды проникнуть внутрь с этой стороны нет, она принялась за работу. Хотя воспоминания о случившемся стояли перед ней, как живые, она не могла с абсолютной точностью указать то место, где жучки Дауда принялись пожирать камень, и ей пришлось пробродить целый час, стараясь разглядеть в высокой траве какой-нибудь знак. В конце концов ее усердия были вознаграждены. Куда дальше от Башни, чем она могла предположить, она обнаружила то, что оставили после себя пожиратели. Это был небольшой камушек, на который никто, кроме нее, не обратил бы никакого внимания. Но ее взгляд безошибочно распознал именно тот оттенок синего, и когда она опустилась на колени, чтобы поднять его, ею овладело едва ли не благоговение. Камень показался ей яйцом, которое лежит в гнезде из травы и ждет человеческого тепла, способного разбудить в нем жизнь.

Снова поднявшись на ноги, она услышала, как с другой стороны здания кто-то захлопнул дверцу машины. Зажав камень в руке, она осторожно двинулась назад вдоль торца Башни. С площадки перед входом доносились голоса: мужчины и женщины обменивались приветствиями. Добравшись до угла, она увидела их. Так вот они, члены великого Общества. В своем воображении она вознесла их до уровня Великих Инквизиторов, суровых и безжалостных судей, чья жестокость глубоким клеймом отпечаталась на их лицах. Среди открывшейся ей четверки был только один — самый старший из трех мужчин, — кто не показался бы нелепым в средневековых одеяниях, но облик остальных был настолько невыразителен и вял, что любой наряд, кроме самого неприметного, смотрелся бы на них неуместно. Никто из них не выглядел особенно довольным своей судьбой. Судя по их тусклым глазам, сон уже давно не дарил им свое успокоение. Их дорогая одежда (все были с ног до головы в угольно-черном) не могла скрыть летаргическую усталость их членов.

Она подождала за углом, пока все они не исчезли за дверью, в надежде, что последний оставит ее открытой. Но она снова оказалась заперта, и на этот раз Юдит не стала стучать. Она могла надеяться лестью или наглостью проложить себе путь мимо сторожа, но ни один из увиденной ею четверки не впустил бы ее ни на дюйм. Когда она отходила от двери, еще одна машина свернула с дороги и въехала на площадку перед Башней. За рулем сидел мужчина, самый молодой из всех прибывших. Прятаться было слишком поздно, так что она весело помахала ему рукой и ускорила шаг до крупной рыси. Когда она поравнялась с автомобилем, он остановился. Она продолжала идти. Миновав автомобиль, она услышала, как за спиной у нее открылась дверца и слащавый, манерный голос произнес:

— Послушайте! Что вы здесь делаете?

Она продолжала свой путь, подавляя в себе искушение пуститься бегом, несмотря на то, что за спиной раздался звук его шагов по гравию, а потом и высокомерный окрик, возвестивший о том, что он пустился в погоню. Она никак не реагировала до тех пор, пока не миновала границу частного владения, а он не оказался от нее на расстоянии вытянутой руки. Тогда она повернулась и спросила с очаровательной улыбкой на лице:

— Вы меня звали?

— Это частное владение, — сказал он в ответ.

— Извините, я, наверное, перепутала адрес. Вы ведь не гинеколог? — Она понятия не имела, откуда эта выдумка оказалась у нее на языке, но так или иначе спустя мгновение его щеки залились алым румянцем. — Мне надо к доктору, как можно скорее.

Он покачал смущенно опущенной головой.

— Это не больница, — пролепетал он. — Больница дальше, на полдороге с холма.

«Благослови Господь английского мужика, — подумала она, — которого можно мгновенно ввергнуть в полный идиотизм одним лишь упоминанием о чем-нибудь, что связано с женскими половыми органами».

— А вы уверены, что вы не доктор? — сказала она, наслаждаясь его смущением. — Ну, пусть даже студент. Я не стала бы возражать.

Он в буквальном смысле отпрянул от нее, словно испугавшись, что она набросится на него и потребует гинекологического обследования прямо здесь.

— Нет, мне… мне очень жаль.

— И мне, — сказала она, протягивая ему руку. Он был слишком смущен, чтобы проигнорировать этот жест, и пожал ее. — Я — Сестра Конкуписцентия, — представилась она.

— Блоксхэм, — сказал он в ответ.

— Вам непременно надо было стать гинекологом, — сказала она оценивающе. — У вас такие прекрасные теплые руки. — С этими словами она оставила его краснеть в одиночестве.

2

Когда она вернулась домой, на автоответчике ее ждало послание от Честера Клейна, который приглашал ее этим вечером на коктейль у него дома, чтобы отпраздновать событие, которое он назвал возвращением Блудного Сынка в царство живых. Сначала она удивилась, что Миляга решил вступить в контакт со своими друзьями после всех его разговоров о невидимости, но потом была польщена, что он последовал ее совету. Возможно, она слишком поспешно оттолкнула его от себя. Даже за то короткое время, что она провела в Изорддеррексе, этот город научил ее такому образу мыслей и поведению, которые она никогда бы не одобрила в Пятом Доминионе. Так что же говорить о Миляге, чьих приключений в Доминионах хватило бы на дюжину дневников? Теперь же, после возвращения на Землю, он, возможно, пытается избавиться от самых причудливых последствий своего пребывания там, подобно человеку, который, вернувшись к цивилизации после жизни в каком-нибудь затерянном племени, смывает с себя боевую раскраску и снова учится носить туфли. Она перезвонила Клейну и приняла приглашение.

* * *

— Мое милое дитя, ты ли не желанное отдохновение для заплаканных глаз? — встретил он ее вечером в дверях своего дома. — Ты так шикарно похудела! Недоедание входит в моду. Само совершенство.

Она давно уже не видела его, но не могла припомнить, чтобы его лесть когда-нибудь бывала такой грубой. Он расцеловал ее в обе щеки и провел через дом во внутренний садик. Заходящее солнце давало еще достаточно тепла, и его другие гости — двоих она знала, а двоих — видела впервые — попивали коктейли прямо на лужайке. Сад не отличался большими размерами и был обнесен высокой стеной, но изобилие растительности в нем было почти тропическим. Зная натуру Клейна, можно было безошибочно предугадать, что весь сад будет отдан исключительно цветущим видам растений. Ни один куст, ни одно растение не допускались сюда, если они не обладали способностью цвести с неумеренным изобилием. Он представил ее каждому из присутствующих, начав с Ванессы, чье лицо — несмотря на значительные изменения с момента их последней встречи — было одним из тех двух, что были ей знакомы. Она набрала много лишнего веса и еще больше — косметики, словно пытаясь замаскировать одно излишество с помощью другого. Поздоровавшись с ней, Юдит заметила в ее глазах выражение, какое бывает у человека, который сдерживает крик отчаяния исключительно из соображений приличия.

— Миляга с тобой? — был ее первый вопрос.

— Нет, — ответил Клейн за Юдит. — А теперь налей себе еще выпить и пойди прогуляйся среди кустов роз.

Ванесса нисколько не обиделась на его снисходительный тон и немедленно потянулась за бутылкой шампанского, пока Клейн представлял Юдит двум незнакомцам. Одного из них, лысеющего молодого человека в темных очках, он назвал Дунканом Скитом.

— Художник, — сказал он. — А если более точно — импрессионист. Не так ли, Дункан? Ведь ты воспроизводишь свои впечатления от Модильяни, Коро, Гогена?..[33]

Смысл шутки остался недоступен ее жертве, в отличие от Юдит.

— Разве это законно? — спросила она.

— Разумеется, если поменьше трепать об этом языком, — ответил Клейн. Его замечание вызвало взрыв хриплого хохота у человека, увлеченного беседой с мастером подделок, — усатого индивидуума по имени Луис с сильным акцентом.

— Вот уж кого трудно назвать художником — в любом роде деятельности. Ты ведь вообще никто, правда, Луис?

— Почему бы не назвать меня мечтателем? — сказал Луис. Запах, который Юдит поначалу приняла за аромат цветов, как выяснилось, исходил от Луиса, очевидным образом злоупотребившего одеколоном после бритья.

— Я выпью за это, — сказал Клейн, подводя Юдит к последнему участнику вечеринки. Хотя лицо этой женщины было ей знакомо, она никак не могла вспомнить, кто же она, пока Клейн не назвал ее имя. Ну конечно же, Симона!

Она вспомнила разговор на вечеринке у Клема и Тэйлора, который закончился тем, что Симона покинула ее, отправившись на поиски соблазнителя. Клейн предоставил им возможность самостоятельно вести беседу, направившись в дом, чтобы открыть там новую бутылку шампанского.

— Мы встречались на Рождество, — сказала Симона. — Не знаю, помните вы или нет.

— Сразу вспомнила, — ответила Юдит.

— С тех пор я подстригла волосы, и, клянусь, теперь половина друзей меня не узнает.

— Вам идет.

— Клейн говорит, что надо было их сохранить и сделать из них какие-нибудь украшения. В начале века волосяные брошки были последним писком моды.

— Только в качестве memento mori,[34] — сказала Юдит. Симона посмотрела на нее непонимающим взглядом. — Волосы обычно срезали с головы умершего.

Одурманенной шампанским Симоне потребовалось некоторое время, чтобы ухватить смысл слов Юдит, но когда это все-таки произошло, она застонала от отвращения.

— Наверное, это отвечает его представлениям о юморе. У этого мужика нет никакого представления о порядочности, так его мать! — В этот момент Клейн вышел через заднюю дверь, неся с собой шампанское. — Да, твою, твою! — закричала Симона. — Ты что, несерьезно относишься к смерти?

— Я, очевидно, пропустил какую-то важную часть разговора? — осторожно предположил Клейн.

— Каким безвкусным старым пердуном ты бываешь иногда! — продолжала Симона, швырнув стакан себе под ноги и направляясь к Клейну.

— Да что я такого сделал? — спросил Клейн.

Луис ринулся ему на помощь, пытаясь успокоить Симону нежными речами. У Юдит не было никакого желания во все это ввязываться. Она пошла по одной из дорожек и, отойдя подальше от кампании, опустила руку в карман юбки, где лежало яйцо синего камня. Она зажала его в кулаке и наклонилась, чтобы понюхать одну из совершенных роз. Она ничем не пахла — не было даже запаха жизни. Юдит потрогала лепестки — они оказались сухими на ощупь. Она выпрямилась, окидывая взглядом цветущий сад. Подделка, вплоть до последнего цветка.

Кошачий концерт Симоны прекратился некоторое время назад, а теперь смолкла и болтовня Луиса. Юдит оглянулась и увидела, как, выходя из дома навстречу теплому вечернему воздуху, на пороге появился Миляга.

— Спаси меня, — услышала она завывания Клейна, — прежде чем с меня живьем снимут кожу.

На лице Миляги засияла его коронная улыбка, и он раскрыл объятия навстречу Клейну.

— Больше никаких ссор, — сказал он, похлопывая Клейна по плечу.

— Скажи это Симоне, — ответил Клейн.

— Симона! Ты дразнишь Честера?

— Но он вел себя, как последний ублюдок.

— Поцелуй меня и скажи, что ты его прощаешь.

— Я прощаю его.

— Да воцарится мир на земле, и пусть все возлюбят Честера.

Раздался общий смех, и Миляга стал обходить всю компанию, целуясь, обнимаясь, пожимая руки — приберегая для Ванессы последнее, самое долгое и, возможно, самое жестокое свое объятие.

— Ты кое-кого пропустил, — сказал Клейн и указал Миляге на Юдит.

Он не стал расточать на нее свою улыбку. Все его шуточки были ей прекрасно известны, и он знал об этом. Поэтому он просто посмотрел на нее едва ли не виновато и поднял в ее направлении стакан, который Клейн уже успел вложить ему в руку. Он всегда ловко умел перевоплощаться (возможно, виной тому были способности Маэстро, проявлявшиеся и в повседневной жизни), и за сутки, миновавшие с тех пор, как она оставила его на ступеньках его дома, он сумел создать себя заново. Растрепанные волосы были приведены в порядок; он смыл с лица въевшуюся грязь и копоть и побрился. В своем белом костюме он выглядел, словно только что вернувшийся с поля игрок в крикет, излучающий энергию и радость победы. Она внимательно посмотрела на него в поисках следов того измученного человека, которым он был еще прошлым вечером, но все его волнения и беспокойства он спрятал глубоко внутри, что не могло не вызвать ее восхищения. Этим вечерам он предстал в обличье того любовника, которого нарисовало ее воображение, когда она лежала в постели Кезуар, и это пробудило в ней знакомое волнение. Сон уже однажды толкнул ее в его объятия; привело это, как известно, к боли и слезам. Напрашиваться на повторение этого эксперимента было чем-то вроде особой формы мазохизма — и способом отвлечься от более важных дел.

И все-таки, и все-таки. Не должны ли они неизбежно упасть друг другу в объятия, рано или поздно? А если так, то тогда, возможно, эта игра взглядов — лишь напрасная трата времени, и не лучше ли им отбросить это кокетливое ухаживание и раз и навсегда признать, что они неразделимы? На этот раз их не будет травить неизвестное им обоим прошлое; теперь каждый из них знает свою историю, и они смогут построить свои отношения на прочном фундаменте. Разумеется, если ему этого захочется.

Клейн поманил ее, но она осталась в окружении поддельных цветов, заметив, как не терпится ему понаблюдать за развитием подстроенной им драмы. Он, Луис и Дункан играли роль зрителей. Спектакль, который они пришли посмотреть, назывался «Суд Париса». Роли Богинь исполняли Ванесса, Симона и она сама. Миляга же, разумеется, и был героем, которому предстояло сделать между ними выбор. Затея отдавала нелепым гротеском, и она решила держаться подальше от сцены, укрывшись где-нибудь в дальнем конце сада, пока на лужайке будет продолжаться веселье. Неподалеку от стены она набрела на странное зрелище. В искусственных джунглях была расчищена небольшая полянка, и на ней был посажен куст роз — настоящий, хотя и куда менее роскошный, чем окружающие его подделки. Пока она размышляла над этой загадкой, за спиной у нее появился Луис со стаканом шампанского.

— Одна из его кошек, — сказал Луис. — Глорианна. В марте ее задавила машина. Он был в полном отчаянии. Не мог спать. Даже ни с кем не разговаривал. Я думал, он убьет себя.

— Странный он человек, — сказала Юдит, оглядываясь через плечо на Клейна, который в этот момент обнимал Милягу за плечи и громогласно смеялся. — Он делает вид, что все для него — только игра…

— Это потому, что он все принимает слишком близко к сердцу, — ответил Луис.

— Сомневаюсь, — сказала она.

— Мы ведем с ним дела уже двадцать один, нет, двадцать два года. Мы ссорились. Потом мирились. Потом снова ссорились. Поверьте мне, он хороший человек. Но он так боится расчувствоваться, что должен все обращать в шутку. Вы ведь не англичанка?

— Англичанка.

— Тогда вы должны это понять, — сказал он. — У вас ведь тоже есть свои маленькие тайные могилки. — Он рассмеялся.

— Тысячи, — ответила она, наблюдая за тем, как Миляга возвращается в дом. — Не могли бы вы извинить меня на секундочку? — спросила она и направилась к лужайке, преследуемая Луисом. Клейн сделал движение, чтобы перехватить ее, но она только вручила ему свой пустой стакан и вошла внутрь.

Миляга был на кухне. Он копался в холодильнике, снимая крышки с кастрюль и банок и изучая их содержимое.

— Столько разговоров о невидимости… — сказала Юдит.

— Ты предпочла бы, чтобы я не пришел?

— Ты хочешь сказать, что если б я действительно предпочла это, ты бы остался дома?

Он довольно ухмыльнулся, отыскав нечто, соответствующее его вкусу.

— Я хочу сказать, что до остальных мне нет дела. Я пришел сюда только потому, что знал, что увижу тебя здесь.

Он запустил свой указательный и средний палец в извлеченную им посудину и отправил себе в рот приличную порцию шоколадного мусса.

— Хочешь? — спросил он.

Ей не хотелось, пока она не увидела, с какой жадностью пожирает он коричневую массу. Его аппетит подействовал заразительно, и она решила последовать его примеру. Мусс оказался сладким и жирным.

— Вкусно? — спросил он.

— Порочно, — ответила она. — Так что же заставило тебя передумать?

— Насчет чего?

— Ты же хотел спрятаться.

— Жизнь слишком коротка, — сказал он, снова поднося ко рту пальцы с муссом. — Кроме того, я ведь тебе только что сказал: я знал, что увижу тебя здесь.

— Ты теперь к тому же умеешь читать мысли?

— Боже мой, как вкусно! — сказал он, и улыбка его показалась ей еще более шоколадной, чем его зубы. Утонченный денди, который несколько минут назад появился в саду, теперь превратился в прожорливого мальчишку.

— У тебя весь рот в шоколаде, — сказала она.

— Хочешь умыть меня своими поцелуями? — спросил он.

— Да, — сказала она, не видя смысла скрывать свои чувства. Секреты и так принесли им в прошлом достаточно вреда.

— Тогда почему мы до сих пор здесь? — спросил он.

— Клейн никогда не простит нам, если мы уйдем. Вечеринка устроена в твою честь.

— Мы уйдем, а они тут пока поговорят о нас, — сказал он, ставя на место посудину с муссом и вытирая рот тыльной стороной руки. — Собственно говоря, им это даже больше понравится. Давай уйдем прямо сейчас, пока нас не заметили. Мы тут с тобой теряем время, а могли бы…

— …уже давно заняться любовью.

— А я думал, это я читаю чужие мысли… — сказал он.

Когда они открыли парадную дверь, Юдит услышала, как Клейн зовет их из сада, и ее охватило чувство вины. Но оно тут же исчезло, стоило ей вспомнить о том, какое самодовольное выражение заметила она у него на лице, когда Миляга возник на пороге, и все актеры для задуманного им фарса оказались в сборе. Угрызения совести уступили место раздражению, она громко хлопнула дверью, чтобы он наверняка услышал.

3

Как только они добрались до квартиры, Юдит распахнула все окна, чтобы впустить в комнаты легкий ветерок, который, несмотря на то, что уже стемнело, еще нес с собой тепло. Разумеется, он нес с собой и новости с улицы, но ничего важного в них не было: неизбежное гудение сирен, джаз, доносившийся из клуба на углу (там окна тоже были открыты). Исполнив свое намерение, она села на кровать рядом с Милягой. Настало время для разговора, в котором не будет ничего, кроме правды.

— Не думала я, что все так обернется, — сказала она. — Здесь. Вдвоем.

— Но ты рада этому?

— Да, я рада, — сказала она, после паузы. — Такое чувство, что так и должно было случиться.

— Хорошо, — сказал он в ответ. — Я тоже чувствую, что все это совершенно естественно.

Он обнял ее и, запустив пальцы в ее густые волосы, стал нежно массировать кожу ее черепа. Она глубоко вздохнула.

— Тебе нравится? — спросил он.

— Да, нравится.

— Хочешь, я расскажу тебе, что я чувствую?

— По поводу чего?

— По поводу себя, нас.

— Я же уже сказала тебе: именно так все и должно было случиться.

— И все?

— Нет.

— Что еще?

Она закрыла глаза, и слова пришли к ней, словно побуждаемые его настойчивыми пальцами.

— Я рада тому, что ты здесь, потому что я думаю, что мы можем многому научить друг друга. Может быть, даже снова полюбить друг друга. Как это звучит?

— Для меня — прекрасно, — сказал он мягко.

— Ну а ты? Что у тебя в голове?

— Я думаю о том, что забыл, насколько странен и загадочен этот Доминион. Что только твоя помощь может сделать меня сильным. Что, боюсь, иногда я буду вести себя странно, совершать ошибки, но я хочу, чтобы ты любила меня так сильно, чтобы простить мне все это. Ты будешь любить меня так?

— Ты же знаешь, что буду, — сказала она.

— Я хочу, чтобы ты разделила со мной мои видения, Юдит. Я хочу, чтобы ты увидела то пламя, которое пылает во мне, и научилась не бояться его.

— Я не боюсь.

— Как чудесно это слышать, — сказал он. — Как это чудесно. — Он наклонился к ней и приблизил рот к ее уху. — Отныне мы будем устанавливать законы, — прошептал он. — И мир будет нам повиноваться. Да? Не существует никаких законов, кроме нас самих. Наших желаний. Наших чувств. Мы отдадим себя этому пламени, и пожар распространится.

Он поцеловал ухо, в которое лились эти соблазнительные речи, потом щеку и наконец рот. Она страстно ответила на его поцелуи, обхватила его за шею — точно так же, как он ее, впилась пальцами в плоть, из которой росли его волосы, и принялась мять ее, словно глину. Он взялся за воротник ее блузки и, не снисходя до того, чтобы иметь дело с пуговицами, разорвал ее — но не в припадке неистовой страсти, а методично, рывок за рывком, словно свершая некий ритуал. Как только обнажились ее груди, он принялся целовать их. Ее кожа была разгоряченной, но его язык был еще горячее. Он то рисовал на ней спиралевидные, влажные от слюны узоры, то сжимал губами ее соски, пока они не стали еще более твердыми, чем дразнивший их язык. Покончив с блузкой, его руки принялись за юбку и с той же методичностью стали рвать ее в клочья. Она упала на кровать, разметав в разные стороны лохмотья своей истерзанной одежды. Он оглядел ее тело и прижал руку к ее святилищу, которое пока еще было защищено от его прикосновения тонкой тканью нижнего белья.

— Сколько мужчин здесь побывало? — спросил он лишенным интонации голосом. Силуэт его головы вырисовывался на фоне белых парусов окна, и она не могла прочесть выражение его лица. — Сколько? — спросил он, лаская ее круговым движением ладони. Вопрос этот, произнесенный кем-нибудь другим, обидел или даже привел бы ее в ярость. Но его любопытство нравилось ей.

— Немного.

Он глубже засунул руку ей между ног и средним пальцем прикоснулся ко второму ее отверстию.

— А здесь? — спросил он, сильнее прижимая палец.

Это исследование, как в словесной, так и в тактильной его форме, доставило ей куда меньше удовольствия, но он настаивал.

— Скажи мне, кто здесь побывал?

— Только один человек, — сказала она.

— Годольфин?

— Да.

Он убрал палец и встал с кровати.

— Семейное пристрастие, — заметил он походя.

— Куда ты?

— Просто хочу задернуть занавески, — сказал он. — То, чем мы будем заниматься, лучше делать в темноте. — Он задернул занавески, не закрывая окон. — На тебе есть какие-нибудь драгоценности? — спросил он у нее.

— Только серьги.

— Сними их, — сказал он.

— А нельзя оставить немного света?

— Здесь и так слишком светло, — сказал он, хотя она едва различала в сумраке его силуэт: он раздевался, не сводя с нее глаз. Он видел, как она вынула серьги из дырочек в мочках, а потом сняла трусы. К тому времени, когда на ней ничего не осталось, он также успел раздеться.

— Я не хочу обладать лишь малой частью тебя, — сказал он, подходя к изножью кровати. — Ты мне нужна вся, до последнего кусочка. И мне нужно, чтобы я был нужен тебе весь.

— Так оно и есть, — сказала она.

— Надеюсь, это не пустые слова.

— Как я могу убедить тебя?

Пока он говорил, его серый силуэт стал еще темнее и слился с тенями комнаты. Он говорил, что будет невидимым, и теперь слова его сбылись. Хотя она и чувствовала, как он ласкает ее щиколотки, но, посмотрев в изножье кровати, она ничего не увидела. Впрочем, это не мешало удовольствию от его прикосновения разливаться по ее телу.

— Мне нужно это, — сказал он, лаская ее ступни. — И это. — Теперь он притронулся к голени и к бедру. — И это… — Рука его прикоснулась к паху, — …вместе со всем остальным, но не более того. И это, и это. — Живот, груди. — Она ощущала его прикосновения, и значит, он должен был быть совсем рядом, но глаза ее по-прежнему видели только темноту. — И это сладкое горло, и эту чудесную голову. — Теперь его пальцы скользнули вниз, вдоль по ее рукам. И это, — сказал он. — До самых кончиков пальцев. — Невидимые руки вновь принялись ласкать ее ступни, но там, где они побывали — а ведь их прикосновение помнила каждая клеточка ее тела, — в ней зарождался сладостный трепет в предчувствии того момента, когда это прикосновение повторится. Она снова приподняла голову над подушкой в надежде увидеть своего любовника.

— Ложись, — сказал он ей.

— Я хочу увидеть тебя.

— Я здесь, — сказал он, и в тот же миг в его глазах зажглись блики украденного неведомо откуда света: две ярких точки в пространстве, которое, не знай она, что они находятся в ее комнате, могло бы показаться ей безмерным. Слов больше не было; было только его дыхание. Ей оставалось только подстроиться под этот мерный, убаюкивающий, постепенно замедляющийся ритм.

Через некоторое время он поднес ко рту ее ногу и одним движением — от пятки до кончика большого пальца — провел языком по подошве ее ступни. Потом снова послышалось его дыхание, успокоившее тот жаркий поток, который разлился по ее телу, становившееся все медленнее и медленнее, до тех пор, пока ей не стало казаться, что к концу каждого вздоха организм ее находится на грани гибели, и лишь новый вздох возвращает его к жизни. Она поняла, что это и есть сущность каждого мгновения — когда тело, не уверенное в том, что этот вдох не окажется последним, парит в течение крошечного промежутка времени между небытием и продолжающейся жизнью. И в это мгновение — между выдохом и новым вдохом — чудесное было так легко достижимо, потому что ни плоть, ни разум не могли устанавливать там свои законы. Она почувствовала, как рот его растягивается и поглощает пальцы ее ноги, а потом свершилось невозможное, и вся ее ступня скользнула ему в горло.

Он собирается проглотить меня, — подумала она и снова вспомнила о книге, найденной в кабинете у Эстабрука, в которой была серия изображений двух любовников, сомкнувшихся в кольце взаимного пожирания, столь неистового, что дело кончалось их полным исчезновением. Эта перспектива ее нисколько не встревожила. То, чем они занимались, не принадлежало видимому миру, в котором страх жиреет при мысли о том, как много можно выиграть и как много — проиграть. А это был мир любви, в котором можно было только выигрывать.

Она почувствовала, как он взял ее вторую ногу и отправил ее в те же жаркие глубины. Потом он обхватил ее бедра и стал насаживать себя на нее, как на вертел, дюйм за дюймом. Возможно, он превратился в великана с чудовищной утробой и с глоткой, огромной, как тоннель, а возможно, это она стала мягкой, как шелк, и он втягивал ее в себя подобно тому, как фокусник заправляет искусственные цветы в свою волшебную палочку. Она подалась к нему в темноте, чтобы ощупать чудо руками, но пальцы ее не могли разобраться в том, что трепетало под ними. Была ли это ее плоть? Или его? Щиколотка? Или щека? Невозможно было понять, да и в сущности пропало само стремление к пониманию. Ей хотелось лишь одного — уподобиться тем любовникам, которых она видела в книжке, и самой начать пожирать его.

Она дотянулась до края кровати и, повернувшись набок, согнулась так, чтобы оказаться напротив его ног. Теперь она могла различать контуры его тела, окутанные ее собственной тенью. Его анатомия нисколько не изменилась. Хотя он уже почти проглотил ее ноги, пропорции его тела оставались неизменными. Он лежал рядом с ней, словно спящий. Она протянула к нему руку, не ожидая ощутить его тело, но обнаружив, что может это сделать. Вот это его бедро, это голень, это лодыжка, а это ступня. Когда она провела ладонью по его плоти, едва уловимая волна изменения пробежала вслед за ее прикосновением, и тело его словно бы размягчилось. Запах его пота возбуждал в ней аппетит. Рот наполнился слюной; в животе стал выделяться желудочный сок. Она пододвинулась к его ступне и притронулась к ней губами. И вот она уже пожирала его, втягивая его тело в утробу своего голода, смыкая свое сознание вокруг его блестящей кожи. Тело его затрепетало, и она ощутила его наслаждение, как свое собственное. Он уже проглотил ее до самых бедер, но она быстро нагнала его, втянув в себя его ноги, а потом и живот с прижатым к нему возбужденным членом. Абсурдность, немыслимость происходящего возбуждала ее — тела их опровергали законы физики и анатомии, а возможно, доказывали, что и те и другие представляют собой единое целое и могут подвергаться взаимному влиянию. Существовало ли когда-нибудь нечто, столь невозможное и столь легко достижимое, как любовь? И разве их тела на простыни не были воплощением этого парадокса? Он дал ей нагнать себя, и теперь, вдвоем, они начали быстро затягивать петлю взаимного пожирания, пока тела их не превратились в фикции, а уста их слились.

Какой-то звук в реальном мире — уличный крик, фальшивый аккорд — резко выбросил ее обратно в действительность, и она увидела корень, питавший цветок их фантазии. Это было самое обычное соитие: ногами она обнимала его поясницу, ощущая глубоко внутри его возбужденный член. Она не могла увидеть его лица, но знала, что он не вернулся вместе с ней в действительность и до сих пор грезил об их взаимном пожирании. Она заволновалась, охваченная желанием вернуть видение, но не знала, как это сделать. Ее ноги крепче обняли его тело, и тогда его бедра пришли в движение. Он стал наносить удар за ударом, медленно — о, Боже, как медленно! — дыша ей в лицо. Она забыла о своем волнении и снова задышала реже, подстраиваясь под его ритм. Реальный мир растворился, и она вновь оказалась в месте, из которого ее так внезапно вырвали, и обнаружила, что петля затягивается все туже с каждым мгновением, а его сознание смыкается вокруг ее головы, в то время как она мысленно поглощает его голову. Вдвоем они образовывали нечто вроде невозможной луковицы, у которой каждый следующий слой был меньше того, что скрывался под ним, — загадка, возможная только там, где материя рушилась в бездну того самого сознания, которое вызвало ее к жизни.

Однако блаженство это не могло длиться вечно. Оно снова начало утрачивать свою чистоту, загрязненное звуками окружающего мира, и на этот раз она почувствовала, что Миляга тоже постепенно отпускает от себя видение. Возможно, когда они снова научатся быть любовниками, им удастся продлевать это состояние на более долгий срок, проводя ночи и дни напролет, затерявшись в хрупком промежутке между выдохом и вдохом. Но пока ей придется удовлетвориться тем экстазом, который они пережили. С неохотой она позволила той тропической ночи, в которой они пожирали друг друга, вновь перейти в разряд самой обыкновенной темноты и, путаясь в границах между воображением, реальностью и сном, забылась окончательно.

Проснувшись, она обнаружила, что рядом с ней никого нет. Если забыть об этом разочаровании, она чувствовала легкость и избыток сил. То, чем они занимались, — товар куда более ценный, чем лекарство от простуды: подъем, за которым не следует упадок. Она села и потянулась за простыней, чтобы набросить ее себе на плечи, но прежде чем она успела встать, в предрассветном сумраке раздался его голос. Он стоял у окна, слегка придерживая занавеску между средним и указательным пальцем и прильнув глазом к образовавшейся щелке.

— Мне пора приниматься за работу, — сказал он тихо.

— Но еще так рано, — сказала она.

— Солнце уже почти взошло, — ответил он. — Я не должен терять время.

Он отпустил занавеску и подошел к кровати. Придвинувшись поближе, она обхватила руками его тело. Ей хотелось остаться с ним, купаясь в том ощущении покоя, которое овладевало ею в его присутствии. Однако он проявил большее благоразумие. Их обоих ожидали дела.

— Мне не хотелось бы возвращаться в мастерскую, — сказал он. — Ты не возражаешь, если я останусь здесь?

— Вовсе нет, — ответила она. — Мне и самой хотелось, чтобы ты остался.

— Я буду уходить и возвращаться в самое неожиданное время, — предупредил он.

— Лишь бы ты время от времени находил дорогу к кровати, — сказала она.

— Я буду с тобой, — сказал он, проводя рукой по ее телу — от шеи до живота. — Отныне я буду с тобой и днем и ночью.

Глава 46

1

Хотя воспоминание Юдит о прошлой ночи было очень живым, она никак не могла припомнить, чтобы кто-то из них снимал трубку с телефона, и лишь в девять тридцать утра, решив позвонить Клему, она обнаружила, что трубка лежит рядом. Она положила ее на место, и через несколько секунд телефон зазвонил. На другом конце линии зазвучал голос, который она почти уже и не надеялась услышать. Это был голос Оскара. Сначала ей показалось, что он никак не может отдышаться, но после нескольких корявых фраз она поняла, что его судорожные вздохи представляют собой едва сдерживаемые рыдания.

— Где ты была, моя дорогая? Я звонил, не переставая, с тех пор как получил твою записку. Я думал, ты погибла.

— Кто-то забыл положить трубку на место — вот и все. Ты где?

— У себя дома. Ты приедешь? Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы ты приехала. — В голосе его слышалась нарастающая паника, словно на каждый его призыв она отвечала отказом. — У нас очень мало времени.

— Разумеется, я приеду, — сказала она ему.

— Немедленно, — настаивал он. — Ты должна приехать немедленно.

Она сообщила ему, что будет у него на пороге меньше, чем через час, и он ответил, что уже сейчас отправляется высматривать ее появление. Отложив свой звонок Клему и наложив на лицо немного косметики, она вышла на улицу. Хотя утро еще не было в самом разгаре, солнце уже палило, и по дороге ей на память пришел тот монолог, который им с Милягой пришлось выслушать во время возвращения из Поместья. Прорицатель предсказывал муссоны и засухи, и какое же удовольствие получал он от своих пророчеств! В тот момент его энтузиазм показался ей гротескным — чего еще ждать от мелкого умишки, который тешит свое самолюбие апокалиптическими пророчествами? Но теперь, после той необычайной ночи, что она провела с Милягой, она оглядела эти нарядные улицы новыми глазами и подумала о том, что с ними будет, если с ними произойдут все чудеса миновавшей ночи: сначала всемогущий ливень смоет все машины, а потом они размягчатся под лучами палящего солнца, так что твердое вещество потечет, как теплая патока, и город, разделенный на общественные места и частные жилища, на богатые районы и трущобы, сольется в единое целое. Интересно, это ли имел в виду Миляга, когда говорил, что хочет, чтобы она разделила его видения? Если да, то она готова и на большее.

Риджентс Парк-роуд была куда более спокойной, чем обычно. Дети не играли на тротуарах, и, несмотря на то, что всего в двух улицах отсюда ей пришлось потратить черт знает сколько времени, выбираясь из лабиринта машин, в радиусе полумили от дома не было запарковано ни одного автомобиля. Дом выглядел наглухо запертым — но не для нее. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь открылась, и в проеме возник Оскар, поманивший ее внутрь. Вид у него был до крайности затравленный. Пока он возился с дверью, глаза его были сухи, но как только она была закрыта, заперта на ключ и задвинута на засов, он обнял Юдит, и слезы полились у него по щекам, а его массивное тело стало сотрясаться от рыданий. Раз за разом он повторял ей, как он любит ее, как он тосковал по ней и как она нужна ему. Она обняла его и постаралась успокоить. Через некоторое время он взял себя в руки и провел ее на кухню. Повсюду был включен свет, но после сияния дня он казался болезненно желтым и представлял Оскара не в лучшем свете. Кожа лица его была бледной, за исключением багровых кровоподтеков; его руки были распухшими и воспаленными. Под его мятой одеждой наверняка скрывались и другие раны. Наблюдая за тем, как он заваривает им «Графа Грея»[35], она заметила, как при слишком резких движениях лицо его искажается от боли. Их разговор, разумеется, быстро перешел на то, что произошло в Убежище.

— Я был уверен, что стоит вам оказаться в Изорддеррексе, и Дауд сразу же перережет тебе горло…

— Он меня и пальцем не тронул, — сказала она, а потом добавила: — Ну, вообще-то это не совсем правда. Он сделал это позже. Но когда мы прибыли, он был в слишком плохом состоянии. — Она помедлила. — Как ты.

— Да, я был чертовски плох, — сказал он. — Хотел было последовать за вами, но убедился, что едва держусь на ногах. Тогда я вернулся, разыскал револьвер, зализал немного свои раны и отправился в Изорддеррекс. Но к тому времени вы уже ушли.

— Так значит ты все-таки последовал за нами?

— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в Изорддеррексе?

Он поставил перед ней большую чашку чая и баночку с медом. Обычно она не позволяла себе много сладкого, но в этот день она не завтракала и положила в чай столько ложек, что он превратился в ароматный сироп.

— Когда я оказался в доме Греховодника, — продолжал Оскар, — он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.

— Ты знаешь, что Автарх свергнут?

— Нет, не знаю, но я ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: в этом году он сгинет, в этом году он сгинет. Кстати, что случилось с Даудом?

— Он мертв, — сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.

— Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких как он трудновато прикончить. Я это говорю тебе по собственному горькому опыту.

— Ты говорил…

— Да. Что я там такое говорил?

— Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.

— А полгорода — в огне. — Он вздохнул. — Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев… Да, конечно, я знаю, я должен был бы радоваться победе демократии, но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: «Это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее». — Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую он глубокомысленно смотрел во время своего монолога. — Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?

— Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ним все в порядке. Он даже успел очистить весь свой подвал.

— Нет, это сделал я. И я рад этому.

Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там стоял ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего, талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые — во двор. Каждая из них представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на их ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.

— Но ты — моя лучшая защита, — сказал он. — Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что у нас есть кое-какой шанс пережить все это. — Он накрыл ее руку своей. — Когда я получил твою записку и понял, что ты осталась в живых, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.

Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его измученном лице семейное сходство, которое раньше никогда не бросалась ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли в Хэмстедской лечебнице, сидевшего у окна и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.

— А почему ты не приехал ко мне на квартиру? — спросила она.

— Я не мог выйти отсюда.

— Тебя так сильно мучает боль?

— Да нет, не из-за этого, — сказал он, поднося руку к груди. — Из-за того, что ждет меня там.

— Ты думаешь, Tabula Rasa охотится за тобой?

— Господи, нет, конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них — анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в Аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть оказалась на моей совести.

— Так от чего ты прячешься?

— Правда в том, что я сам не знаю этого, — признался он. — Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.

Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.

— Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, — сказал он. — В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить…

Судя по его виду, рыдания вновь подступили ему к горлу, но она успокоила его, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.

— Ничто не сможет причинить мне вреда, — сказала она. — Слишком многое я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.

— Ты никогда не встречалась с такой силой, как эта, — предупредил он. — Впрочем, как и весь Пятый Доминион.

— Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.

— Ты так уверенно это утверждаешь…

— Потому что я знаю, кто он такой.

— Ты наслушалась Греховодника, — сказал он. — Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломанного гроша.

Его снисходительность разозлила ее, и она убрала свою руку из-под его руки.

— Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, — сказала она.

— Да-а-а? — Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить свою вину преувеличенным вниманием. — И кто же это?

— Кезуар.

— Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?

Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.

— А у тебя нет никаких догадок? — спросила она у него. — Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?

Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.

— Дауд служил многим поколениям Годольфинов, — сказала она. — Разумеется, ты знал это? Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.

— И это мне известно, — тихо сказал Оскар.

— Значит, ты должен знать и обо мне.

Он ничего не сказал в ответ.

— Ответь мне, Оскар?

— Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.

— Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?

Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.

— Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести несколько романов на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.

— Мы оба любили тебя, — сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. — Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.

— Да что ты? — сказала она с нескрываемым сомнением.

— Я знаю только одно: я люблю тебя. Это единственное, в чем я уверен в этой жизни.

Ее подмывало подкислить этот сахарин рассказами о происках его семьи, жертвами которых она стала, но был ли в этом смысл? Перед ней был человек, страдающий от ран и ссадин, который заперся у себя дома из страха перед тем, что новый день может привести к нему на порог. Обстоятельства и так уже потрудились над ним. Дальнейшие действия с ее стороны стали бы проявлением неоправданной злобы, и хотя было еще немало причин, по которым он заслуживал ненависти и презрения — его болтовня о мести пролетариев была особенно отвратительна, — в недавнем прошлом она была настолько близка с ним и испытала такое облегчение от этой близости, что не могла быть с ним жестокой. Кроме того, ей предстояло сообщить ему весть, которая, без сомнения, будет для него куда более тяжелым ударом, чем любое обвинение.

— Я не останусь с тобой, Оскар, — сказала она. — Я вернулась не для того, чтобы запереться в четырех стенах.

— Но там очень опасно, — ответил он. — Я видел, что угрожает нам. Я видел это над Чашей. Хочешь посмотреть сама? — Он поднялся со стула. — Ты сразу же передумаешь.

Он повел ее по лестнице в сокровищницу, по дороге не переставая разговаривать.

— С тех пор, как эта сила пришла в Пятый Доминион, Чаша зажила самостоятельной жизнью. Уже не нужно, чтобы кто-то на нее смотрел — над ней и так постоянно возникают одни и те же картины. Она охвачена паникой, понимаешь? Она знает, что надвигается на всех нас, и это ввергает ее в панику!

Она услышала Чашу еще до того, как они дошли до двери — словно градины барабанили по сухой земле.

— По-моему, не стоит смотреть на нее слишком долго, предупредил он. — Она начинает гипнотизировать тебя.

С этими словами он открыл дверь. Чаша стояла на полу посреди комнаты, в окружении кольца ритуальных свечей, жирное пламя которых трепетало в беспокойных волнах воздуха, исходивших от зрелища, которое они освещали. Пророческие камешки метались, словно рой разъяренных пчел, и в Чаше, и над Чашей, основание которой Оскару пришлось засыпать землей, чтобы она не могла перевернуться. В воздухе пахло тем, что Оскар назвал паникой Чаши: это был горький аромат с резким металлическим привкусом, который бывает в воздухе перед грозой. Хотя движение камней совершалось в определенных границах, она все-таки подалась назад, опасаясь, что какому-нибудь легкомысленному гуляке наскучит этот танец, и он изберет ее своей мишенью. При той скорости, с которой они двигались, даже самый маленький из них запросто мог вышибить глаз. Но даже издали, в окружении полок и их сокровищ, которые могли бы отвлечь ее внимание, она не видела ничего, кроме этого завораживающего движения. Вся остальная комната, включая и Оскара, просто-напросто растворилась, и она осталась наедине с этой неистовой пляской.

— Требуется некоторое время, — говорил Оскар. — Но образы уже там.

— Я вижу, — сказала она.

В мареве уже появилось Убежище, купол которого был частично скрыт за деревьями. Но оно тут же исчезло, и в следующее мгновение его место заняла Башня Tabula Rasa, в свою очередь уступившая место третьему зданию, совершенно отличному от предыдущих двух, разве что за исключением того, что оно тоже частично было скрыто листвой: на тротуаре перед ним росло единственное дерево.

— Что это за дом? — спросила она у Оскара.

— Я не знаю, но он появляется снова и снова. Это где-то в Лондоне, я в этом абсолютно уверен.

— Почему ты так уверен в этом?

Здание было ничем не примечательным — три этажа, плоский фасад, и, насколько она могла судить, состояние его было весьма плачевным. Оно могло находиться в любой английской глубинке, да и европейской тоже, если уж на то пошло.

— Лондон — это то место, где круг должен замкнуться, — ответил Оскар. — Здесь все началось, здесь все и закончится.

Это замечание эхом отозвалось в ее памяти: вот Дауд у стены Бледного Холма, говорящий о том, что история описала круг, а вот и они с Милягой — каких-нибудь несколько часов назад — пожирают друг друга, растворяясь в бесплотном совершенстве.

— Вот он опять, — сказал Оскар.

Образ дома ненадолго исчез, не потом вновь появился, освещенный ярким солнцем. Она увидела, как кто-то стоит рядом с крыльцом, с безвольно повисшими руками и запрокинутой головой, уставившись в небо. Разрешающая способность изображения была недостаточной, чтобы она могла различить его черты. Возможно, конечно, это был просто какой-то безымянный солнцепоклонник, но это казалось ей маловероятным. У каждой детали этих сменяющихся картин было свое значение. Новая сцена возникла над Чашей: восхитительный полуденный пейзаж со сверкающей листвой и безмятежным небом, которое постепенно затмилось катящимся джаггернаутом черного и серого дыма.

— Вот оно, — услышала она слова Оскара.

Клубы дыма поднимались вверх, потом съеживались и падали, словно пепел. Их природа вызвала у нее непреодолимое любопытство. Едва отдавая себе отчет в том, что она делает, она шагнула к Чаше.

— Дорогая, не надо, — сказал Оскар.

— Что мы видим? — спросила она, игнорируя его предостережение.

— Силу, — ответил он. — Ту силу, которая движется в Пятый Доминион. Или уже пришла сюда.

— Но это не Сартори.

— Сартори? — переспросил он.

— Автарх.

Невзирая на собственное предостережение, он подошел к ней и снова спросил ее:

— Сартори? Маэстро?

Она не обернулась к нему. Джаггернаут требовал от нее абсолютного поклонения. Как ни хотелось ей себе в этом признаваться, Оскар действительно оказался прав, говоря о силе, обладающей безмерным могуществом. То, что она видела перед собой, не было делом рук человека. Это была сила ошеломляющего масштаба, надвигающаяся на пейзаж, который она вначале приняла за поле, поросшее жухлой травой. Но теперь она поняла, что это был город, чьи хрупкие небоскребы рушились, как карточные домики, когда сила выжигала под ними фундаменты и опрокидывала их.

Неудивительно, что Оскар дрожал за запертыми дверьми: это было ужасное зрелище — зрелище, к которому она была не готова. Какие бы зверства ни творил Сартори, он был всего лишь тираном, одним из долгого и неприглядного списка других тиранов — людей, чей страх перед своей собственной уязвимостью превратил их в чудовищ. Но этот ужас не имел ничего общего с политическими процессами и тайными отравлениями. Эта мощная, безжалостная сила могла стереть в порошок всех Маэстро и всех деспотов, которые высекли свои имена на скрижалях этого мира, даже не давая себе труда подумать об этом. Неужели это Сартори спустил с цепи эту безмерность? Мог ли он настолько обезуметь, чтобы надеяться пережить такое разрушение и воздвигнуть на руинах свой Новый Изорддеррекс? Или же его безумие шло еще дальше и этот джаггернаут и был тем самым городом, о котором он грезил — метрополисом бури и дыма, который будет стоять до Конца Света, потому что это и есть его настоящее имя?

Зрелище погрузилось в полную темноту, и она наконец-то смогла перевести дух.

— Это еще не все, — услышала она голос Оскара у себя над ухом.

В нескольких местах темнота расступилась, и сквозь просветы она увидела лежащее на полу тело. Это была она сама — образ был слеплен грубовато, но вполне узнаваем.

— Я тебя предупреждал, — сказал Оскар.

Темнота, сквозь которую проступила эта картина, не рассеялась полностью, а осталась висеть в комнате, словно туман, и из нее появилась вторая фигура и опустилась на пол рядом с ней. Еще до того, как началось действие, она уже поняла, что Оскар допустил ошибку, приняв эту сцену за пророчество об угрожающей ей опасности. Тень у нее между ног не была убийцей. Это был Миляга, и Чаша включила эту сцену в свою последовательность, потому что Примиритель был единственной надеждой на то, что грядущую катастрофу можно предотвратить. Оскар застонал, когда тень потянулась к ней, проведя рукой у нее между ног, а потом, поднеся ко рту ее ступню, принялась пожирать ее.

— Он убивает тебя, — сказал Оскар.

Конечно, если смотреть со стороны, с рациональной точки зрения это действительно была смерть. Но ведь на самом деле это никакая не смерть, а любовь. И это не пророчество — это прошлое; это тот самый любовный акт, который они совершили прошедшей ночью. А Оскар смотрел на это как ребенок, который подглядывает за родительским соитием и думает, что над матерью свершается насилие. Но в каком-то смысле она была рада этой ошибке — ведь она избавляла ее от необходимости объяснять происходящее над Чашей.

Она и Примиритель, окутанные покрывалами темноты, сплелись в единый узел, который затягивался все туже, туже и туже и наконец совсем исчез, оставив камешки плясать в абстрактном порядке.

В конце прошедшей перед ее глазами последовательности эта интимная сцена смотрелась довольно странно. Переход от Храма, Башни и дома к сцене катастрофы сулил мрачные перспективы, но ведь катастрофа уступила место видению любви, и это внушало надежду. Возможно, это был знак того, что слияние способно положить конец той темноте, которая надвигалась на землю в предыдущей картине.

— Теперь все, — сказал Оскар. — Через некоторое время все начнется сначала и повторится снова. Снова и снова.

Она отвернулась от Чаши, камешки которой, немного было успокоившиеся после любовной сцены, вновь начинали греметь.

— Ты видела, в какой ты опасности? — спросил он.

— По-моему, я — всего лишь бесплатное приложение, — сказала она, надеясь отвлечь его от размышлений об увиденном.

— Только не для меня, — ответил он, обнимая ее за плечи. Несмотря на все раны, вырваться из его объятий было едва ли возможно. — Я хочу защитить тебя, — сказал он. — Это мой долг. Теперь я отчетливо понимаю это. Я знаю, что тебе пришлось многое пережить, и от меня — в первую очередь, но я могу загладить свою вину. Я оставлю тебя здесь, со мной, в полной безопасности.

— Так ты думаешь, что мы здесь спрячемся, а Армагеддон просто пройдет у нас над головой?

— Ты можешь предложить что-нибудь получше?

— Да. Мы будем противостоять ему, любой ценой.

— Над этим невозможно одержать победу, — сказал он.

Она слышала, как камни грохочут у нее за спиной, и по их шуму поняла, что они изображают бурю.

— А здесь у нас есть хоть какая-то защита, — продолжал он. — У каждой двери и каждого окна я поставил духов-хранителей. Видела тех, на кухне? Они самые крошечные из всех.

— Но ведь они все мужского пола, не так ли?

— Ну и что?

— Они не защитят тебя, Оскар.

— Они — это все, что у нас есть.

— Может быть, это все, что у тебя есть…

Она выскользнула из его объятий и направилась к двери. Он последовал за ней на площадку, требуя ответа на то, что она хотела сказать своей последней фразой, и, разозлившись в конце концов на его трусость, она повернулась к нему лицом и сказала:

— Долгие годы великая сила была у тебя под носом!

— Какая сила? Где?

— В темнице под Башней Роксборо.

— Что ты такое несешь?

— Ты не знаешь, кого я имею в виду?

— Нет, — ответил он, в свою очередь рассердившись. — Чушь какая-то.

— Я видела ее, Оскар.

— Как ты могла? Никто, кроме членов Общества, не может попасть в Башню.

— Я могу показать ее тебе. Отвести туда прямо сейчас.

Она понизила голос, внимательно вглядываясь в обеспокоенное, раскрасневшееся лицо Оскара.

— Я думаю, что она — кто-то вроде Богини. Я дважды пыталась вызволить ее, и оба раза у меня ничего не получилось. Мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.

— Это невозможно, — сказал он. — Башня представляет собой хорошо укрепленную крепость. А сейчас — тем более. Говорю тебе, этот дом — единственное безопасное место во всем городе. Выйти из него — для меня равносильно самоубийству.

— Значит, так тому и быть, — сказала она, не собираясь иметь дело с воплощением такой трусости. Она начала спускаться вниз по лестнице, не обращая внимания на его призывы.

— Но ты не можешь уйти от меня, — сказал он, словно бы в удивлении. — Я люблю тебя. Ты слышишь? Я люблю тебя.

— Существуют вещи поважнее любви, — ответила она, тут же подумав, что легко произносить такие слова, зная, что дома ее ждет Миляга. И все равно это было правдой. Она видела этот город уничтоженным и обращенным в пыль. Предотвратить это — действительно важнее, чем любовь, в особенности, если подразумевать под ней бесхребетную склонность Оскара к разнообразию.

— Не забудь запереть за мной дверь, — сказала она, спустившись с лестницы. — Никогда не знаешь, какого гостя пошлет тебе судьба.

2

По дороге домой она зашла в бакалейный магазин купить кое-каких продуктов. Хождение за покупками никогда не было ее любимым занятием, но сегодня вся процедура приобрела какой-то сюрреалистический характер благодаря ощущению надвигающейся катастрофы, которое повсюду сопровождало ее. Она расхаживала по магазину, выбирая все необходимое, а в это время в голове у нее разворачивалась картина смертоносного облака, неумолимо наползающего на город. Но жизнь должна была продолжаться, пусть даже за кулисами ее и поджидало забвение. Ей нужно было купить молоко, хлеб и туалетную бумагу, а также дезодорант и пакеты для отходов, чтобы класть их на дно мусорного ведра на кухне. Только в художественном вымысле ежедневная рутина существования отодвигается в сторону, чтобы освободить центр сцены для великих событий. А ее тело будет испытывать голод, уставать, потеть и переваривать пищу до тех пор, пока не опустится последний занавес. В этой мысли для нее заключалось странное утешение, и хотя темнота, сгущавшаяся у порога ее мира, должна была бы отвлечь ее от повседневности, произошло совершенно обратное. Сыр она выбирала куда более привередливо, чем обычно, и перенюхала с полдюжины дезодорантов, прежде чем нашла устраивающий ее аромат.

Покончив с покупками, она поехала домой по деловито гудящим улицам, размышляя по дороге о Целестине. Раз Оскар не желал ей помогать, ей придется искать поддержки у кого-нибудь другого, а так как круг людей, которым она могла довериться, был очень узок, то выбор надо было делать между Клемом и Милягой. Конечно, у Примирителя много своих дел, но после обетов вчерашней ночи оставаться всегда вместе, делиться всеми страхами и видениями — он безусловно поймет ее желание освободить Целестину, хотя бы для того, чтобы положить конец этой тайне. Она решила рассказать ему о пленнице Роксборо при первой же возможности.

Когда она вернулась, дома его не оказалось, но это ее совершенно не удивило. Он предупредил ее, что будет уходить и возвращаться в самое разное время — разумеется, подготовка к Примирению требовала этого. Она приготовила кое-какой ленч, но потом решила, что пока еще не проголодалась, и отправилась наводить порядок в спальне, которая так и стояла неприбранной после ночной оргии. Расправляя простыни, она заметила, что в них угнездился крохотный жилец — осколок синего камня (она предпочитала думать о нем, как о яйце), который раньше лежал в одном из карманов ее разорванной в клочья одежды. Вид его отвлек ее от уборки, и она присела на край кровати, перекладывая камешек из одной руки в другую с мыслью о том, не сможет ли он перенести ее — хотя бы ненадолго — в темницу Целестины. Конечно, жучки Дауда его сильно обглодали, но ведь и когда она впервые обнаружила его в сейфе Эстабрука, он был всего лишь фрагментом большей по размеру скульптуры, и тем не менее это не лишало его магических свойств. Сохранил ли он их до сих пор?

— Покажи мне Богиню, — сказала она, крепко сжимая яйцо в руке. — Покажи мне Богиню.

Мысль о том, что эта незамысловатая просьба поможет ее сознанию покинуть тело и отправиться в полет, неожиданно показалась ей верхом абсурда. В мире так не бывает — разве что в какую-нибудь волшебную полночь. А сейчас — середина дня, и шум города доносится до нее сквозь открытое окно. Однако ей не хотелось закрывать его. Нельзя же изгонять внешний мир всякий раз, когда она захочет изменить свое сознание. Улица, люди, идущие по ней, грязь, шум города и летнее небо — все это должно стать частью механизма освобождения души, а иначе ее ждет та же плачевная участь, что и ее сестру, которая была порабощена и ослеплена задолго до того, как нож выколол ей глаза.

По своему обыкновению, она стала разговаривать сама с собой, упрашивая чудо случиться.

— Ведь оно уже случалось раньше, — сказала она. — Значит, оно может случиться снова. Имей терпение, женщина.

Но чем дольше она сидела так, тем сильнее росло в ней ощущение собственной нелепости. Картина ее идиотического моления возникла перед ее мысленным взором: вот она сидит на кровати, выпялив глаза на кусок мертвого камня; просто какое-то скульптурное воплощение глупости.

— Дура, — сказала она самой себе.

Неожиданно ощутив сильную усталость от всего этого бессмысленного занятия, она поднялась с кровати. В процессе она осознала свою ошибку. Ее мысленный взор показал ей это движение со стороны, сам при этом паря в районе окна. Она ощутила мгновенный укол страха и во второй раз за последние тридцать секунд назвала себя дурой, но на этот раз не за то, что теряла время с бесполезным яйцом в руках, а за то, что не смогла понять, что картина, которую она приняла за красноречивое свидетельство неудачи — вид своего собственного тела, сидящего на кровати в ожидании чуда, — была в действительности доказательством того, что это чудо уже произошло. Ее зрение покинуло тело так незаметно, что она даже не поняла, в какой момент это случилось.

— Темница, — сказала она, подсказывая своему взору направление, в котором он должен двигаться. — Покажи мне темницу Богини.

Хотя он парил рядом с окном и мог бы вылететь прямо оттуда, вместо этого он резко взмыл под потолок, откуда ей открылась качающаяся комната (от подъема у нее закружилась голова) и в ней, словно в колыбели, — ее собственное тело. Потом взор ее опустился. Ее затылок возник перед ней, будто огромная планета, и, проникнув сквозь череп, она стала опускаться все ниже и ниже в глубины своего организма. Повсюду она видела признаки собственной паники — неистовое биение сердца; легкие, судорожно делающие неглубокие вдохи… Нигде не было видно того сияния, которое встретило ее в теле Целестины; ни одного проблеска светоносного синего цвета, цвета камня и Богини. Вокруг — лишь клубящаяся темнота. Она хотела объяснить яйцу его ошибку, чтобы оно вытащило взор из этой ямы, но если ее губы и складывались в подобные мольбы (в чем она сильно сомневалась), они так и остались безответными, и ее падение продолжалось, словно она превратилась в залетевшую в колодец пылинку, которая может опускаться вниз часами, так и не достигнув дна.

А потом, где-то внизу, возникла крошечная точка света, которая стала разрастаться при ее приближении, из точки превращаясь в полоску сияющей ряби. Откуда она взялась внутри нее? Быть может, это след того ритуала, который создал ее? Отметина магических чар Сартори — нечто вроде подписи Миляги, которую он запрятывал в тонкой вязи мазков своих подделанных шедевров? Она приблизилась к сиянию — нет, она уже была внутри него, и от нестерпимо яркого света ее мысленный взор едва не ослеп.

И вот, из этого сияния стали возникать образы. О, что это были за образы! Она понятия не имела ни об их источнике, ни об их цели, но они были настолько прекрасны, что она с радостью простила синему камню то, что он привел ее сюда, вместо камеры Целестины. Она оказалась в каком-то райском городе, наполовину заросшем великолепной флорой, изобилие которой питалось водами, вздымавшимися со всех сторон в виде текучих сводов и колоннад. В небе летали стайки звезд, образуя прямо над ней идеальные круги. Туманы цеплялись за ее щиколотки, расстилая перед ней свои покрывала, чтобы ногам было мягче ступать. Она прошла через этот город, словно его святая дочь, и расположилась на отдых в просторной, светлой зале, где вместо дверей были небольшие водопады, так что от малейшего лучика солнца в воздухе возникали радуги. Там она села и взятыми напрокат глазами увидела свое лицо и груди, такие большие, словно их высекли для Богини этого храма. Сочилось ли молоко из ее сосков? Пела ли она колыбельную? Вполне возможно, но ее внимание слишком быстро отвлеклось в другом направлении. Взгляд ее обратился в дальний конец залы. Кто-то вошел — мужчина, настолько больной и измученный, что сначала она не узнала его. И лишь когда он оказался совсем рядом, она поняла, кто перед ней стоит. Это был Миляга, небритый, исхудавший, но приветствующий ее со слезами радости на глазах. Если они и обменялись какими-то словами, ей они слышны не были; он упал перед ней на колени, а ее взгляд обратился к его запрокинутому лицу из глазниц величественной статуи. Оказалось, что это не просто глыба расписного камня. В этом видении она превратилась в живую плоть, способную двигаться, плакать и даже опускать свой взор навстречу тем, кто обращал к ней свои молитвы.

Все это было загадочно и странно, но то, что последовало дальше, было еще страннее. Опустив взгляд на Милягу, она увидела, как он вынимает из руки, слишком крошечной, чтобы она могла принадлежать ей, тот самый камень, который подарил ей этот сон. Он взял его с благодарностью, и слезы его наконец-то поутихли. Потом он встал с колен и направился к текучей двери. День за ней засиял еще ярче, и все зрелище оказалось затоплено светом.

Она почувствовала, что тайна, в чем бы она ни заключалась, ускользает от нее, но у нее не было сил удержать ее при себе. Перед ней вновь появилась сияющая полоска, и она поднялась над ней, словно ныряльщик, всплывающий над сокровищем, которое глубина не позволит поднять на поверхность. Еще несколько мгновений темноты, и вот она уже вернулась на прежнее место.

В комнате ничего не изменилось, но на улице бушевал внезапный ливень, настолько сильный, что между подоконником и поднятым окном возвышалась сплошная стена воды. Она встала с постели, сжимая в руке камень. Голова у нее кружилась, и она знала, что если попробует пойти на кухню чего-нибудь перекусить, ноги просто сложатся под ней, и она рухнет на пол. Ей оставалось только прилечь и постараться прийти в себя.

3

Ей казалось, что она не спит, но, как и в постели Кезуар, сейчас ей трудно было отличить сон от бодрствования. Видения, которые открылись ей в темноте ее собственного живота, обладали настойчивостью пророческого сна и оставались у нее перед глазами, да и музыка дождя служила идеальным аккомпанементом воспоминанию. И только когда облака ушли, унося потоп в южном направлении, и между промокшими занавесками проглянуло солнце, сон окончательно завладел ею.

Проснулась она от звука ключа в замке. Стояла ночь или поздний вечер, и вошедший Миляга включил в соседней комнате свет. Она села и собралась уже было позвать его, но передумала и стала наблюдать через полуоткрытую дверь. Она увидела его лицо всего лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы она представила себе, как он входит к ней и покрывает поцелуями ее лицо. Но он не вошел. Вместо этого он расхаживал из угла в угол по соседней комнате, массируя руки, словно они сильно болели, сначала разминая пальцы, а потом — ладони.

В конце концов терпение ее кончилось, и она поднялась с постели, сонно бормоча его имя. Вначале он не услышал, и ей пришлось позвать его второй раз. Лишь тогда он повернулся и улыбнулся ей.

— Все еще не спишь? — сказал он нежно. — Не надо тебе было вставать.

— С тобой все в порядке?

— Да. Да, конечно. — Он поднес руки к лицу. — Знаешь, это очень трудное дело. Не думал я, что оно окажется таким трудным.

— Хочешь рассказать мне о нем?

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он, подходя к двери. Она взяла его за руки. — Что это такое? — спросил он.

Яйцо до сих пор было у нее в руках, но в следующее мгновение ей пришлось с ним расстаться. Он выхватил его из ее ладони с проворством карманного воришки. Рука ее потянулась за ним, но она поборола инстинкт и позволила Миляге рассмотреть находку.

— Хорошенькая штучка, — сказал он. И потом, слегка более напряженным тоном: — Откуда она у тебя?

Почему она не ответила ему? Может быть, потому что он выглядел таким усталым, и она не хотела взваливать на его плечи новые откровения, когда он и так изнемогал под грузом своих собственных тайн? Отчасти из-за этого, но отчасти и по другой причине, которая была ей куда менее понятна. Это как-то было связано с тем фактом, что в ее видении он был гораздо более измученным, несчастным и израненным, чем в жизни, и почему-то это его плачевное состояние должно было оставаться ее секретом, по крайней мере, на время.

Он поднес яйцо к носу и понюхал его.

— Я чувствую твой запах, — сказал он.

— Нет…

— Точно, чувствую. Где ты его хранила? — Его рука скользнула у нее между ног. — Здесь, внутри?

Не такая уж нелепая мысль. Действительно, когда яйцо снова будет у нее, она вполне может положить его и в этот карман, чтобы насладиться ощущением его веса.

— Нет? — сказал он. — Ну что ж, я уверен, что этот камешек мечтает об этом. Думаю, полмира забралось бы туда, если б смогло. — Он прижал руку сильнее. — Но ведь это мои владения, не так ли?

— Да.

— И никто не входит в них, кроме меня.

— Да.

Она отвечала механически, думая только о том, как бы вернуть яйцо назад.

— У тебя нет чего-нибудь, на чем можно поторчать? — спросил он.

— Было немного травки…

— Где она?

— По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?

— Да, прошу тебя.

Она протянула руку за яйцом, но прежде чем ее пальцы успели коснуться его, Миляга поднес его ко рту.

— Я хочу оставить его себе, — сказал он. — Хочу его немного понюхать. Ты ведь не возражаешь?

— Я бы хотела получить его назад.

— Ты его получишь, — сказал он с легким оттенком снисхождения, словно она была ребенком, не желавшим делиться игрушками. — Но мне нужен какой-то талисман, который напоминал бы мне о тебе.

— Я дам тебе что-нибудь из нижнего белья, — сказала она.

— Это не совсем то же самое.

Он прижал яйцо к языку, а потом повернул его, вымочив в своей слюне. Она наблюдала за ним, а он — за ней. Он чертовски хорошо знал, что она хочет получить назад свою игрушку, но он не дождется, чтобы она стала умолять его об этом.

— Ты говорила о травке, — напомнил он.

Она вернулась в спальню, поставила лампу рядом с кроватью и стала рыться в верхнем ящике своего туалетного столика, где она в последний раз припрятывала марихуану.

— Где ты была сегодня? — спросил он у нее.

— Ездила к Оскару домой.

— К Оскару?

— Ну да, к Годольфину.

— И что Оскар? Резв, как молодой козленок?

— Я не могу найти травку. Скорее всего, я всю ее выкурила.

— Ты мне рассказывала об Оскаре.

— Он заперся у себя дома.

— А где он живет? Может быть, мне стоит зайти к нему? Поговорить, подбодрить.

— Он не захочет с тобой встречаться. Он вообще ни с кем не видится. По его мнению, скоро должен наступить конец света.

— А по-твоему мнению?

Она пожала плечами. В ней накапливалась тихая ярость против него, хотя она и не могла дать себе отчет, в чем причина этого. Он отобрал на время ее яйцо, но не в этом заключалось его главное преступление. Если камень поможет ему защитить себя, то почему она должна жадничать? Она проявила мелочность и теперь жалела об этом, но он, он — сейчас, когда между ними не проскакивали искры страсти — он казался просто грубым. Уж этот недостаток она не ожидала в нем обнаружить. Бог знает в чем она только не обвиняла его в свое время, но только не в отсутствии тонкости. Если уж на то пошло, наоборот, иногда он вел себя слишком утонченно, сдержанно и обходительно.

— Ты рассказывала мне о конце света, — сказал он.

— Разве?

— Оскар напугал тебя?

— Нет, но я видела нечто такое, что действительно меня напугало.

Вкратце она рассказала ему о Чаше и о ее пророчествах. Он выслушал ее молча, а потом сказал:

— Пятый Доминион на грани катастрофы. Мы оба об этом знаем. Но нас она не затронет.

Примерно то же самое ей уже пришлось выслушать сегодня от Оскара. Оба эти мужчины предлагали ей убежище от бури. Ей следовало быть польщенной. Миляга посмотрел на часы.

— Мне снова надо уйти, — сказал он. — С тобой ведь будет все в порядке?

— Никаких проблем.

— Тебе надо поспать. Копи в себе силы. Прежде чем мы снова увидим свет, наступят мрачные времена, и часть этого мрака мы найдем друг в друге. Это совершенно естественно. В конце концов мы не ангелы. — Он хихикнул. — В крайнем случае, ты, может, и ангел, но я-то уж точно нет.

С этими словами он положил яйцо в карман.

— Возвращайся в постель, — сказал он. — Я приду утром. И не беспокойся: никто, кроме меня, не сможет к тебе приблизиться, клянусь. Я с тобой, Юдит, я все время с тобой. И запомни: это не любовный треп.

Он улыбнулся и вышел за дверь, оставив ее наедине с собственным недоумением: о чем же говорил он с ней, если речь шла не о любви?

Глава 47

1

— А кто ты такой, мать твою так? — спрашивал чумазый бородач у незнакомца, который имел несчастье попасть в поле его затуманенного зрения.

Человек, которого он расспрашивал, обхватив шею, потряс головой. Кровь стекала с венца порезов и царапин у него на лбу, которым он бился о каменную стену, пытаясь заглушить гул голосов у себя в голове. Это не помогло. Все равно внутри осталось слишком много имен и лиц, чтобы можно было в них разобраться. Единственный способ, которым он мог ответить своему собеседнику, — это покачать головой. Кто он такой? Он этого не знал.

— Ну что ж, тогда катись отсюда, мудак вонючий, — сказал бородач.

В руке у него была бутылка дешевого вина, и его кислый запах, смешанный с еще более сильным запахом гнили, выходил у него изо рта. Он прижал свою жертву к бетонной стене подземного перехода.

— Ты не имеешь права спать, где этого захочет твоя жопа. Если хочешь прилечь, то сначала спроси меня, пидор гнойный. Я здесь говорю, кому где спать. Справедливо?

Он повел покрасневшими глазами в направлении членов небольшого племени, которые покинули свои ложа из мусора и газет, чтобы посмотреть на развлечения своего предводителя. Можно было не сомневаться, что дело кончится кровью. Так всегда бывало, когда Толланд выходил из себя, а по непонятной причине этот чужак вывел его из себя куда больше, чем другие бездомные, осмеливавшиеся приклонить свои неприкаянные головы без его разрешения.

— Справедливо это или нет? — повторил он снова. — Ирландец? Объясни ему!

Человек, к которому он обратился, пробормотал что-то несвязное. Стоявшая рядом с ним женщина, с волосами, выбеленными перекисью едва не до полного уничтожения, но по-прежнему черными у корней, двинулась к Толланду и остановилась в пределах досягаемости его кулаков, на что решались лишь очень немногие.

— Это справедливо, Толли, — сказала она. — Это справедливо. — Она посмотрела на жертву безо всякой жалости. — Как ты думаешь, он жид? У него жидовский нос.

Толланд приложился к бутылке.

— Ты что, жидовская пидорятина? — спросил он.

Кто-то из толпы предложил раздеть его и убедиться. Женщина, известная под множеством имен, но превращавшаяся в Кэрол, когда ее трахал Толланд, собралась было привести это намерение в исполнение, но предводитель замахнулся на нее, и она отступила.

— Держи подальше свои сраные руки, — сказал Толланд. — Он сам нам все скажет. Ведь правда, дружище? Ты скажешь нам? Жид ты, так твою мать, или нет?

Он схватил мужчину за лацканы пиджака.

— Я жду, — сказал, он.

Жертва порылась в памяти в поисках нужного слова и откопала его.

— …Миляга…

— Маляр? — не расслышал Толланд. — Какой еще маляр? Мне плевать, кто ты такой! Мне главное, чтобы тебя здесь не было!

Жертва кивнула и попыталась отцепить пальцы Толланда, но мучитель не собирался ее отпускать. Он ударил маляра о стену с такой силой, что у того перехватило дыхание.

— Ирландец? Возьми эту трахнутую бутылку.

Ирландец принял бутылку у Толланда из рук и отступил назад, зная, что сейчас начнется самое страшное.

— Не убивай его, — сказала женщина.

— А ты-то чего скулишь, дыра с ушами? — выплюнул Толланд и ударил маляра в солнечное сплетение раз, два, три, четыре раза, а потом добавил коленкой по яйцам. Прижатый затылком к стене, маляр мог оказать лишь незначительное сопротивление, но и этого он не сделал, безропотно снося наказание со слезами боли на глазах. Сквозь их пелену он смотрел в пространство удивленным взглядом, и с каждым ударом изо рта у него вырывался короткий всхлип.

— У этого парня нелады с головой, — сказал Ирландец. — Ты только посмотри на него! Он абсолютно трахнутый.

Не обращая внимания на Ирландца, Толланд продолжал наносить удары. Тело маляра обмякло и упало бы, если б Толланд не прижимал его к стене, а лицо становилось все более безжизненным с каждым ударом.

— Ты слышишь меня, Толли? — сказал Ирландец. — Он чокнутый. Он все равно ничего не чувствует.

— Не суй свой член не в свое дело.

— Послушай, может, ты оставишь его в покое?..

— Он вторгся на нашу территорию, так его мать в левую ноздрю, — сказал Толланд.

Он оттащил маляра от стены и развернул его. Небольшая толпа зрителей попятилась, освобождая своему предводителю место для развлечений. Ирландец замолчал, а новых возражений не предвиделось. Несколькими ударами Толланд сбил маляра с ног. Потом он принялся пинать его. Жертва обхватила руками голову и свернулась калачиком, стараясь, насколько это возможно, укрыться от ударов. Но Толланд не желал мириться с тем, что лицо маляра останется целым и невредимым. Он наклонился над ним, оторвал его руки от лица и занес для удара свой тяжелый ботинок. Однако прежде чем он успел привести свое намерение в исполнение, его бутылка упала на асфальт и разбилась вдребезги. Он повернулся к Ирландцу.

— Зачем ты это сделал, трахнутый карась?

— Не надо бить чокнутых, — сказал Ирландец, и по его тону стало ясно, что он уже сожалеет о содеянном.

— Ты хочешь меня остановить?

— Да нет, я только сказал…

— Ты, член с крылышками, хочешь, едрит твою мать в корень, меня, гондон дырявый, остановить?

— У него не все в порядке с головой, Толли.

— Ну так я ему вправлю мозги, будь спокоен.

Он отпустил руки жертвы и переключил все свое внимание на новоявленного диссидента.

— Или ты сам хочешь этим заняться?

Ирландец покачал головой.

— Давай, — сказал Толланд. — Сделай это для меня. — Он переступил через маляра и двинулся к Ирландцу. Маляр тем временем перевернулся на живот и пополз в сторону. Кровь текла у него из носа и из открывшихся ран на лбу. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Когда Толланд был на подъеме, как сейчас, ярость его не знала пределов. Любое живое существо, подвернувшееся ему под руку — будь то мужчина, женщина или ребенок, — жестоко расплачивалось за свою нерасторопность. Он крушил кости и черепа, не задумываясь ни на секунду, а однажды — меньше, чем в двадцати ярдах от этого места — воткнул одному человеку в глаз острый край разбитой бутылки — в наказание за то, что тот слишком долго на него смотрел. Ни к северу, ни к югу от реки не было ни одного картонного городка, где бы его не знали и где бы не возносили молитвы о том, чтобы их миновало его посещение.

Прежде чем он добрался до Ирландца, тот униженно вскинул руки.

— Хорошо, Толли, хорошо, — сказал он. — Это была моя ошибка. Клянусь, я был неправ и теперь прошу у тебя прощения.

— Ты разбил мою бутылку, так твою мать.

— Я принесу тебе еще одну. Обязательно принесу. Прямо сейчас.

Ирландец знал Толланда дольше, чем кто-либо из присутствующих, и был знаком со способами его умасливания. Самый лучший из них — многословные извинения, произнесенные в присутствии как можно большего числа членов племени. Стопроцентной гарантии это средство не давало, но сегодня оно сработало.

— Я пойду за бутылкой прямо сейчас? — спросил Ирландец.

— Принеси мне две, паскуда.

— Паскуда я и есть, Толли, самая настоящая.

— И одну для Кэрол, — сказал Толланд.

— Обязательно.

Толланд навел на Ирландца свой грязный палец.

— И никогда больше не становись у меня на дороге, а иначе я отгрызу тебе яйца.

Дав это обещание, Толланд повернулся обратно к своей жертве. Заметив, что маляр успел отползти в сторону, он испустил нечленораздельный яростный рев, и те, кто стоял в одном-двух ярдах от линии, соединявшей мучителя и жертву, почли за благо ретироваться. Толланд не торопился. Он смотрел, как едва живой маляр с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, пошел среди хаоса коробок и разбросанных постельных принадлежностей.

Впереди него мальчик лет шестнадцати, опустившись на колени, рисовал цветными мелками на бетонных плитах. Когда маляр приблизился, он как раз сдувал пастельную пыль с очередного шедевра. Углубившись в свое искусство, он и не подозревал об избиении, привлекшем внимание остальных, но теперь он услышал, как голос Толланда, эхо которого отдавалось во всем проходе, зовет его по имени.

— Понедельник, мудозвон недоделанный! Держи его!

Мальчишка поднял голову. Он был острижен почти наголо; кожа его была вся в оспинах; уши торчали, словно ручки велосипедного руля. Однако взгляд его был ясным, и ему потребовалась лишь одна секунда, чтобы осознать возникшую перед ним дилемму. Если он остановит истекающего кровью человека, он приговорит его к смерти. Если он не сделает этого, он приговорит к смерти себя. Чтобы выиграть немного времени, он изобразил озадаченный вид и приложил руку к уху, словно не расслышал приказ Толланда.

— Останови его! — раздалась команда ублюдка.

Понедельник стал неторопливо подниматься на ноги, бормоча беглецу, чтобы тот убирался ко всем чертям, и поскорее.

Но идиот замер на месте, устремив взгляд на незаконченную картину Понедельника. Она была срисована с газетного фото большеглазой старлетки, которая позировала с коала на руках. Понедельник изобразил девушку с любовной тщательностью, но медведь превратился в немыслимый гибрид с единственным горящим глазом в задумчивой печальной голове.

— Ты что, не слышишь меня? — сказал Понедельник.

Человек никак не отреагировал на его вопрос.

— Настали твои похороны, — сказал он, вставая при приближении Толланда и отталкивая человека от края картины. — Пошел отсюда, — сказал он, — а то он мне тут все испортит! Убирайся, кому говорю! — Он толкнул еще сильнее, но человек был словно прикован к этому месту. — Болван, ты же все зальешь кровью!

Толланд позвал Ирландца, и тот поспешил к нему, стремясь как можно скорее искупить свою вину.

— Что, Толли?

— Хватай-ка этого трахнутого паренька.

Ирландец послушно направился к Понедельнику и схватил его за ворот. Толланд тем временем приблизился к маляру, который так и не сдвинулся со своего места на краю разрисованной плиты.

— Только чтоб он не забрызгал кровью! — взмолился Понедельник.

Толланд посмотрел на мальчишку, а потом шагнул на картину и вытер ботинки о тщательно нарисованное лицо. Понедельник протестующе застонал, видя, как яркие мелки превращаются в серо-коричневую пыль.

— Не надо, дяденька, не надо, — умолял он.

Но его жалобные стоны лишь еще больше вывели вандала из себя. Заметив полную мелков жестянку из-под табака, Толланд примерился пнуть ее, но Понедельник, вырвавшись из рук Ирландца, бросился на ее защиту. Пинок Толланда пришелся мальчику в бок, и он покатился в разноцветной пыли. Ударом ноги Толланд отбросил жестянку вместе с ее содержимым и изготовился второй раз поразить ее защитника. Понедельник сжался, ожидая удара, но он так и не был нанесен. Между намерением Толланда и приведением его в исполнение возник голос маляра.

— Не делай этого, — сказал он.

Никто не удерживал его, так что он мог предпринять еще одну попытку бегства, пока Толланд разбирался с Понедельником, но он по-прежнему стоял у края картины, хотя глаза его теперь были устремлены не на нее, а на вандала.

— Какого хера ты там мямлишь? — Рот Толланда раскрылся, словно зубастая рана в его спутанной бороде.

— Я сказал… не… делай… этого.

Удовольствие, которое Толланд получал от охоты, кончилось, и не было человека среди зрителей, который не знал бы об этом. Забава, которая могла привести разве что к откушенному уху или нескольким сломанным ребрам, перешла в совершенно новое качество, и несколько человек из толпы, которым недоставало мужества наблюдать за тем, что вскоре должно было произойти, оставили свои места в круге зрителей. И даже самые крепкие орешки подались назад на несколько шагов, смутно сознавая своими одурманенными, опьяненными и просто тупыми мозгами, что надвигается нечто куда более страшное, чем обычное кровопускание.

Толланд повернулся к маляру, опустив руку в карман куртки. Появился нож, девятидюймовое лезвие которого было покрыто царапинами и зазубринами. При виде этого оружия отступил даже Ирландец. Лишь один раз пришлось ему увидеть нож Толланда в деле, но этого оказалось вполне достаточно.

Насмешки и удары остались в прошлом. В полной тишине проспиртованная туша Толланда, накренившись вперед, шла на свою жертву, чтобы разобраться с ней окончательно. Маляр попятился при виде ножа, и взгляд его обратился к картинам у него под ногами. Они были очень похожи на те картины, что переполняли его голову: яркие цвета, размазанные в серую пыль. Но где-то за пылью он различал место, похожее на это. Город хибар и шалашей, исполненный грязи и ненависти, в котором кто-то (или что-то?) пытался убить его, совсем как этот человек; вот только у того палача в голове был огонь, сжигающий плоть, и единственным средством защиты, которым он располагал, были его пустые руки.

Он поднял их. На них было не меньше отметин, чем на ноже палача; их тыльные стороны были залиты кровью — он пытался остановить поток, хлещущий из его носа. Он посмотрел на свои ладони, потом набрал воздуха в легкие и, предпочтя правую руку левой, поднес ее ко рту.

Пневма вылетела еще до того, как Толланд успел занести нож, и ударила его в плечо с такой силой, что его швырнуло на землю. От потрясения он на несколько секунд утратил голос. Потом он попытался зажать рукой бьющий из плеча фонтан крови, и изо рта его вырвался звук, скорее напоминающий визг, чем рев. Те немногие свидетели, которые остались посмотреть на убийство, вросли в землю, а взгляды их были прикованы не к своему поверженному господину, а к его ниспровергателю. Позднее, рассказывая эту историю, каждый из них описывал увиденное по-своему. Кто-то говорил о ноже, который был вытащен из тайника, пущен в ход и снова спрятан настолько быстро, что глаз не смог его заметить. Другие выдвигали версию пули, которую маляр выплюнул между зубами. Но никто не сомневался в том, что в эти секунды произошло нечто по-настоящему удивительное. Волшебник появился среди них и низложил тирана Толланда, даже не притронувшись к нему пальцем.

Однако над раненым тираном не так-то легко было взять верх. Хотя нож выпал у него из рук (и был украдкой похищен Понедельником), он по-прежнему находился под защитой своего племени и рассчитывал на скорое отмщение. Он принялся сзывать их хриплыми яростными криками.

— Видели, что он сделал? Чего ж вы ждете, пидоры? Держите его! Держите этого мудозвона! Почему никто не шевелится? Ирландец! Ирландец! Где ты, член моржовый? Кто-нибудь, помогите же мне!

Женщина приблизилась к нему, но он оттолкнул ее в сторону.

— Где Ирландец, так его мать через левую ноздрю?

— Я здесь.

— Хватай ублюдка, — сказал Толланд.

Ирландец не двинулся с места.

— Слышишь меня? Эта гнида свалила меня каким-то жидовским фокусом! Ты же видел. Какой-то гнилой жидовский трюк, вот что это было.

— Я видел, — сказал Ирландец.

— Он сделает это снова! Он покажет свой фокус на тебе!

— Не думаю, что он собирается еще что-нибудь кому-нибудь сделать.

— Тогда раскрои его мудацкий череп.

— Сам этим займись, если тебе хочется, — сказал Ирландец. — Лично я и пальцем к нему не притронусь.

Несмотря на рану — и на свой изрядный вес, — Толланд поднялся на ноги всего за несколько секунд и двинулся на своего разжалованного лейтенанта, словно бык, но рука маляра оказалась у него на плече раньше, чем пальцы его добрались до глотки Ирландца. Он замер, и зрителям открылось зрелище уже второго за сегодняшний день чуда: на лице Толланда отразился страх. В рассказе об этом событии все они были единодушны. Когда слух о нем распространился по всему городу — а произошло это в течение часа: весть передавалась из одного приюта бездомных, в котором Толланд пролил чью-то кровь, в другой, — история, хотя и расцвеченная многочисленными пересказами, в основе своей осталась той же. А именно: слюна текла у Толланда изо рта, а на лице у него выступил пот. Кое-кто утверждал, что моча стекала внутри его брюк и до краев наполнила ботинки.

— Оставь Ирландца в покое, — сказал ему маляр. — Собственно говоря… оставь в покое нас всех.

Толланд ничего не ответил на это. Он только посмотрел на руку, лежавшую у него на плече, и весь как-то съежился. Не рана заставила его замереть, и даже не страх того, что маляр атакует во второй раз. Ему приходилось получать куда более серьезные повреждения, чем рана у него в плече и они только вдохновляли его на новые зверства. Он сжался от прикосновения — от руки маляра, мягко легшей на его плечо. Он обернулся и стал пятиться, оглядываясь вокруг, в надежде, что его кто-то поддержит. Но все, включая Ирландца и Кэрол, шарахались от него, как от чумы.

— Ты не сможешь… кишка тонка… — сказал он, отойдя от маляра по крайней мере ярдов на пять. — У меня друзья повсюду! Я еще увижу твой труп, пидор. Я еще увижу твой труп!

Маляр просто повернулся к нему спиной и наклонился, чтобы подобрать с земли рассыпанные мелки Понедельника. В каком-то смысле этот небрежный жест был куда более красноречивым, чем любая ответная угроза или демонстрация силы, ибо он демонстрировал полное равнодушие маляра к присутствию Толланда. Толланд в течение нескольких секунд изучал склоненную спину маляра, словно высчитывая вероятность успеха нового нападения. Потом, окончив вычисления, он развернулся и убежал.

— Он ушел, — сказал Понедельник, который присел на корточки рядом с маляром и изучал обстановку из-за его плеча.

— У тебя есть еще такие? — спросил незнакомец, легонько подбросив мелки на ладони.

— Нет. Но я могу достать. А ты рисуешь?

Маляр поднялся на ноги.

— Иногда, — сказал он.

— Ты тоже срисовываешь всякие штуки, как я?

— Не помню.

— Я могу научить тебя, если захочешь.

— Нет, — сказал маляр. — Я буду срисовывать из головы. — Он опустил взгляд на мелки у себя в руке. — Так я смогу ее освободить.

— А ты краской можешь? — спросил Ирландец, когда взгляд маляра стал блуждать по серым бетонным плитам вокруг.

— Ты можешь достать краску?

— Я и Кэрол, мы здесь можем достать все. Что твоей душе угодно, все получишь.

— Тогда… мне нужны все цвета, которые вы только сумеете найти.

— Это все? А выпить чего-нибудь ты не хочешь?

Но маляр не ответил. Он подошел к той самой стене, у которой его начал бить Толланд, и попробовал мелок. Мелок был желтым, и он начал рисовать круглое солнце.

2

Когда Юдит проснулась, был уже почти полдень. Одиннадцать часов или даже больше прошло с тех пор, как Миляга пришел домой, отобрал у нее яйцо, позволившее ей одним глазком увидеть Нирвану, а потом снова удалился в ночь. Даже когда она уменьшила горячую воду в кране до уровня струйки и открыла на полную мощь холодную, ей все равно не удалось окончательно проснуться. Она не до конца вытерлась полотенцем и голой прошлепала на кухню. Там было открыто окно, и легкий ветерок покрыл ее гусиной кожей. Во всяком случае, это хоть какой-то признак жизни, — подумала она. Она поставила кофе и включила телевизор, сначала принявшись переключать каналы с одной банальности на другую, а потом оставив его бормотать в унисон с кофеваркой, а сама тем временем принялась одеваться. Когда она разыскивала свою вторую туфлю, зазвонил телефон. На другой стороне линии слышался отдаленный шум уличного движения, но голоса не было, и через пару секунд линия отключилась. Она положила трубку и осталась у телефона, раздумывая, не Миляга ли это пытается прорваться к ней. Через тридцать секунд телефон зазвонил снова, и на этот раз в трубке раздался голос мужчины, говорившего прерывистым шепотом.

— Ради Бога…

— Кто это?

— …о, Юдит… Боже, Боже… Юдит?.. это Оскар…

— Где ты? — спросила она. Было ясно, что он покинул свое убежище.

— …они мертвы, Юдит.

— Кто они?

— А теперь я. Теперь моя очередь.

— Я ничего не понимаю, Оскар. Кто мертв?

— …помоги мне… ты должна мне помочь… Нигде нет безопасного места.

— Приезжай ко мне на квартиру.

— Нет… ты приезжай сюда…

— Куда?

— Я в Сент-Мартинзин-зе-Филд. Знаешь, где это?[36]

— Какого черта ты там делаешь?

— Я буду ждать внутри. Но поторопись. Он скоро найдет меня. Он скоро найдет меня…

* * *

Как часто бывало в полдень, вокруг Площади образовалась гигантская пробка. Ветерок, час назад покрывший ее гусиной кожей, оказался слишком робким, чтобы разогнать бесчисленные выхлопы и сигаретные дымы множества раздраженных водителей. Да и воздух в церкви был не менее затхлым, хотя он и казался чистым озоном по сравнению с запахом страха, исходившим от человека, который сидел рядом с алтарем, так прочно сцепив свои толстые пальцы, что сквозь слой жира проступили костяшки.

— Мне казалось, что ты не собирался выходить из дома, — напомнила она ему.

— Кто-то приходил за мной, — сказал Оскар. Глаза его были широко раскрыты от ужаса. — Посреди ночи. Он пытался попасть в дом, но не смог. А потом этим утром — было уже совсем светло — я услышал, как попугаи подняли шум внизу, и заднюю дверь вышибли с петель.

— Ты видел, кто это был?

— Как ты думаешь, сидел бы я тогда здесь с тобой? Нет, я подготовился, еще с первого раза. Как только я услышал птичек, я ринулся к парадной двери. А потом этот ужасный шум, и электричество отключилось…

Он расплел свои пальцы и схватился за ее руку.

— Что мне делать? — сказал он. — Он найдет меня, рано или поздно. Он уже убил всех остальных.

— Кого?

— Ты что, не видела заголовков? Все мертвы. Лайонел, Макганн, Блоксхэм. Даже женщины. Шейлс был дома в своей собственной кровати. Его нашли разрезанным на куски. Скажи… какая тварь способна на это?

— Хладнокровная.

— Как ты можешь шутить?

— Я шучу, ты потеешь. У каждого из нас свое отношение к жизни. — Она вздохнула. — Ты способен на большее, Оскар. Ты не должен прятаться. Есть дело, которое ждет нас.

— Только не говори мне о своей проклятой Богине, Юдит. Это дохлый номер. Башня наверняка уже стерта с лица земли.

— Если что-то и может нам помочь, — сказала она, — то помощь может придти только оттуда. Я знаю это. Пошли со мной, вместе, пойдешь? Я видела тебя храбрым. Что с тобой случилось?

— Я не знаю, — ответил он. — Хотел бы я знать. Все эти годы я мотался в Изорддеррекс, совал свой нос куда ни попадя и никогда не обращал внимания на опасность, лишь бы была возможность увидеть что-то новенькое. Но это был другой мир. И может быть, другой я.

— А здесь?

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Это Англия, — сказал он. — Старая, добрая, дождливая, скучная Англия, где плохо играют в крикет и подают теплое пиво. Это место не может быть опасным.

— Но оно стало опасным, Оскар, нравится нам это или нет. Темнота сгустилась здесь куда сильнее, чем над Изорддеррексом. И она учуяла тебя. От нее не убежишь. Она идет по твоему следу. И по моему, насколько я знаю.

— Но почему?

— Может быть, она думает, что ты можешь причинить ей вред.

— Да что я могу? Я ни черта не знаю.

— Но мы можем научиться, — сказала она. — Тогда, если уж нам придется умереть, мы, по крайней мере, не умрем в невежестве.

Глава 48

Несмотря на предсказание Оскара, Башня Tabula Rasa по-прежнему стояла на месте, и те немногие отличительные особенности, которые она имела, были затоплены солнцем, которое в четвертом часу дня палило с полуденным жаром. Его ярость отразилась и на деревьях, которые заслоняли Башню от дороги: их листья свисали с веток, словно маленькие посудные полотенца. Если где-то поблизости и прятались птицы, то они были слишком изнурены, чтобы петь.

— Когда ты была здесь в последний раз? — спросил Оскар у Юдит, когда они въехали на пустынную площадку.

Она рассказала ему о своей встрече с Блоксхэмом, надеясь, что ее смешные подробности отвлекут Оскара от его тревог.

— Я никогда не любил Блоксхэма, — сказал Оскар. — Он всегда был так чертовски набит собой. По правде говоря, это относится ко всем нам… — Он стих и со всем энтузиазмом человека, приближающегося к виселице, вылез из машины и повел ее к главному входу.

— Сигнализация не звенит, — сказал он. — Если внутри кто-то есть, то он проник с помощью ключа.

Он вынул из кармана связку своих ключей и выбрал один из них.

— Ты уверена, что это благоразумно? — спросил он ее.

— Да.

Смирившись со своей долей, он открыл дверь и после моментного колебания двинулся внутрь. В вестибюле было холодно и сумрачно, но прохлада только придала Юдит новой энергии.

— Как нам попасть в подвал? — спросила она.

— Ты хочешь сразу отправиться туда? — спросил он. — А не лучше ли нам сначала проверить верхний этаж? Там может кто-то быть.

— Там кто-то есть, Оскар, а она лежит в подвале. Конечно, если хочешь, можешь пойти и проверить верхний этаж. Но я иду вниз. Чем меньше мы будем терять время, тем скорее мы отсюда выберемся.

Этот аргумент оказался убедительным, и он выразил свое согласие легким кивком. Он послушно принялся перебирать связку ключей во второй раз и, выбрав один, направился к самой дальней и самой маленькой из трех закрытых дверей в противоположной стене. Поиски ключа продолжались долго, но еще больше времени ему потребовалось, чтобы вставить его в замок и суметь повернуть.

— Как часто ты туда спускался? — спросила она, пока он возился с замком.

— Только два раза, — ответил он. — Это чертовски мрачное место.

— Я знаю, — напомнила она ему.

— С другой стороны, мой отец частенько там бывал. У него это вошло чуть ли не в привычку. Ты же знаешь, существовали правила, запрещающие входить в библиотеку в одиночку, чтобы ненароком не впасть в искушение. Я уверен, что он на эти правила плевал. Ага! — Ключ повернулся. Один есть! — Он выбрал еще один ключ и принялся за второй замок.

— А твой отец разговаривал с тобой о подвале? — спросила она.

— Один или два раза. Он знал о Доминионах больше, чем ему полагалось. Думаю, он знал даже несколько заклинаний. Хотя, конечно, Бог его знает. Он был скрытным человеком. Но перед смертью, когда он начал бредить, он все повторял разные имена и названия. Паташока — несколько раз повторил.

— Ты думаешь, он когда-нибудь посещал Доминионы?

— Сомневаюсь.

— Так значит, ты сам этому научился?

— Я нашел в подвале несколько книг и тайком вынес их. Не так уж и трудно было заставить круг заработать снова. Магия не подвержена распаду. Наверное, это единственная вещь… — Он выдержал паузу, крякнул и изо всех сил надавил на ключ. — …о которой так можно сказать. — Ключ повернулся, но не до конца. — Думаю, папе понравилась бы Паташока, — продолжал он. — Но для него это было только название, бедный старый хрен.

— После Примирения все будет иначе, — сказала Юдит. — Конечно, для него уже слишком поздно…

— Напротив, — сказал Оскар, скорчив гримасу в очередной попытке переупрямить ключ. — Насколько мне известно, мертвые просто заперты — так же, как и мы. Греховодник утверждает, что духи бродят повсюду.

— Даже здесь?

— Здесь в особенности, — ответил он.

В этот момент замок сдался, и ключ повернулся до конца.

— Ну вот, — сказал он, — почти как магия.

— Замечательно. — Она похлопала его по спине. — Ты просто гений.

Он усмехнулся в ответ. Мрачный, сломленный человек, которого она застала час назад потеющим от страха на церковной скамье, воспрял духом, стоило найтись занятию, которое отвлекло его от размышлений о своем смертном приговоре. Он вынул ключ из замка и повернул ручку. Дверь была массивной и тяжелой, но открылась без особого труда. Он первым двинулся в темноту.

— Если память мне не изменяет, — сказал он, — здесь был свет. Нет? — Он ощупал рукой стену. — Ага! Подожди!

Выключатель щелкнул, и ряд голых лампочек, подвешенных к кабелю, осветил комнату. Она была просторной и отличалась аскетическим убранством. Стены были обиты дубовыми панелями.

— Это единственная сохранившаяся часть старого дома Роксборо, кроме подвала. — В центре комнаты стоял простой дубовый стол, вокруг которого было восемь стульев. — Очевидно, здесь они и встречались — первый состав Tabula Rasa. И они продолжали встречаться здесь из года в год, до тех пор, пока дом не был разрушен.

— А когда это случилось?

— В конце двадцатых.

— Стало быть, в течение ста пятидесяти лет задницы Годольфинов сидели на одном из этих стульев?

— Точно.

— В том числе и Джошуа.

— Вероятно.

— Интересно, скольких из них я знала?

— А ты не помнишь?

— Хотела бы я помнить. Я все жду, когда воспоминания вернутся ко мне. Но честно говоря, у меня появились сомнения, что это вообще когда-нибудь произойдет.

— Может быть, ты подавляешь их по какой-то причине?

— Но по какой? Потому что они так ужасны, и я не смогу их выдержать? Потому что я была шлюхой и позволяла передавать себя по кругу, наравне с бутылкой портвейна? Нет, не думаю, что дело только в этом. Я не могу вспомнить, потому что все это время я не жила по-настоящему. Я ходила по миру, как лунатик, и не нашлось человека, который разбудил бы меня.

Она подняла на него взгляд, чуть ли не вызывая его встать на защиту права собственности своего рода. Разумеется, он не произнес ни слова и двинулся к огромному камину, выбирая по дороге третий ключ. Он нырнул под каминную доску, и она услышала, как ключ повернулся в замке, от этого пришли в движение шестеренки и противовесы и наконец раздался скрипучий стон петель. Потайная дверь открылась. Он оглянулся на нее.

— Ну, ты идешь? — спросил он. — Будь осторожна, здесь крутые ступеньки.

Лестница оказалась не только крутой, но и длинной. Слабый свет, проникавший из комнаты наверху, через полдюжины ступенек уступил место кромешной тьме, и ей пришлось миновать еще дюжину, прежде чем Оскар нашарил внизу выключатель, и лабиринт осветился. Ее охватило торжество. С тех пор как синий глаз привел ее в темницу Целестины, она много раз откладывала свое желание проникнуть в этот подземный мир, но оно никогда не умирало в ней. И теперь, наконец-то, она пройдет там, где побывал ее мысленный взор, — через книжную шахту с полками до потолка к тому месту, где лежит Богиня.

— Это самое обширное собрание священных текстов со времен Александрийской библиотеки, — сказал Оскар тоном музейного экскурсовода, в попытке, как она заподозрила, защитить себя от тех чувств, которые он невольно разделял вместе с ней. — Здесь есть такие книги, о существовании которых не подозревает даже Ватикан. — Он понизил голос, словно вокруг были читатели, которых он мог побеспокоить. — В ночь своей смерти папа сказал мне, что нашел здесь Книгу, написанную Четвертым Волхвом.

— Что нашел?

— В Вифлееме было три Волхва, помнишь? Так говорят Евангелия. Но Евангелия лгут. На самом деле их было четверо. Они искали Примирителя.

— Христос был Примирителем?

— Так сказал папа.

— И ты ему поверил?

— У папы не было причин лгать.

— Но книга, Оскар, ведь книга могла солгать.

— Так и Библия тоже могла солгать. Папа сказал, что Волхв написал свою Книгу, потому что знал, что о нем умолчали в Евангелиях. Именно он и дал название Имаджике. Написал это слово в своей Книге. Именно там оно и упоминается впервые в истории. Папа сказал, что он разрыдался.

Юдит обозрела простиравшийся от подножия лестницы лабиринт с чувством нового уважения.

— А ты пытался найти эту Книгу?

— В этом не было необходимости. Когда Папа умер, я отправился на поиски того, о чем в ней говорилось. Я путешествовал между Доминионами с такой легкостью, словно Христос выполнил свою задачу, и Пятый Доминион был примирен с остальными. И они открылись передо мной — обители Незримого.

А вот еще одна загадка: самый таинственный участник этой вселенской драмы — Хапексамендиос. Если Христос был Примирителем, то означало ли это, что Незримый — Его Отец? Была ли сила, таящаяся за туманами Первого Доминиона, Царем Царей, а если так, то почему Он сокрушил всех Богинь Имаджики, как о том свидетельствовала легенда? Один вопрос тянул за собой другой, и все они возникли из одного источника — краткого рассказа Годольфина о человеке, который преклонил колени пред Рождеством. Да, неудивительно, что Роксборо похоронил эти книги заживо.

— А ты знаешь, где скрывается твоя таинственная женщина? — спросил Оскар.

— Не уверена.

— Тогда нас ожидают чертовски долгие поиски.

— Я помню, как рядом с ее темницей занималась любовью одна пара. Мужчина был Блоксхэм.

— Вонючий мудозвон. Стало быть, будем искать пятна на полу? Я предлагаю разделиться, а то мы здесь проведем все лето.

Они расстались у подножия лестницы, и каждый пошел своим путем. Юдит вскоре заметила, как странно звуки разносятся по коридорам. Иногда она слышала шаги Годольфина настолько отчетливо, словно он шел за ней по пятам. Потом она заворачивала за угол (или он заворачивал), и звук не просто становился слабее, а совершенно исчезал, оставляя ее наедине со звуком собственных подошв, ступающих по холодному полу. Они были слишком глубоко под землей, чтобы до их ушей мог донестись малейший отзвук уличного шума. Не было никаких намеков и на звуки в самой земле: не слышалось ни гудение кабелей, ни журчание канализационных труб.

Ею несколько раз овладевало искушение достать с полки одну из книг, в надежде, что интуиция поможет ей обнаружить дневник Четвертого Волхва. Но она всякий раз воздерживалась, зная, что даже если бы у нее было время на изучение этих книг (а времени у нее не было), они все равно были написаны на великих языках теологии и философии — на латыни, древнегреческом, древнееврейском, санскрите, — ни один из которых не был ей знаком. И в этом путешествии, как и во всех остальных, ей приходилось прокладывать путь к истине самой, лишь с помощью своего инстинкта и ума. Ничто не освещало ей дорогу, кроме синего глаза, да и тот отобрал у нее Миляга. Она возьмет его назад, как только встретится с ним; подарит ему какой-нибудь другой талисман — например, волосы с лобка, если ему этого надо. Но только не яйцо, ее прохладное синее яйцо.

Возможно, именно эти мысли и привели ее к тому месту, где стояли любовники, а возможно, в этом была повинна все та же интуиция, с помощью которой она надеялась найти Книгу Волхва. Если верно было второе, то ее интуиция справилась с не менее сложной задачей. Вот перед ней та стена, у которой совокуплялись Блоксхэм и его любовница — она узнала ее сразу же, без малейшей тени сомнения. А вот те полки, за которые женщина цеплялась, пока ее нелепый возлюбленный трудился над тем, чтобы ее удовлетворить. За книгами этих полок на растворе между кирпичами проступали едва заметные пятна синего. Не став звать Оскара, она сняла с полок несколько стопок книг и приложила пальцы к пятнам. Стоило ей прикоснуться к пронизывающе холодной стене, раствор стал крошиться, словно ее пот вызвал какие-то необратимые изменения в составляющих его элементах. Она была потрясена тем, что вызвало ее прикосновение и в радостном волнении отступила от стены, в то время как волна разрушения распространялась по ней с необычайной скоростью. Раствор высыпался из промежутков между кирпичами, словно тончайший песок, и через несколько секунд его струйка превратилась в поток.

— Я здесь, — сказала она пленнице за стеной. — Бог знает, сколько я медлила. Но я здесь.

* * *

Оскар не слышал слов Юдит; даже их самое отдаленное эхо не донеслось до его ушей. За две-три минуты до этого его внимание привлек шум где-то наверху, и теперь он полз вверх по лестнице на поиски его источника. За последние несколько дней он и так уже достаточно низко уронил свое мужское достоинство, прячась у себя дома, словно испуганная вдовушка, и мысль о том, что, оказав сопротивление непрошенному гостю, он сможет отчасти восстановить утраченное в глазах Юдит уважение, вела его вперед. Он вооружился палкой, найденной у подножия лестницы, и, поднимаясь, почти надеялся на то, что слух его не сыграл с ним злую шутку и там наверху действительно объявился враг. Его уже тошнило от страха, который вызывали в нем слухи и туманные картины, составленные из летающих камней. Если наверху есть нечто, что можно увидеть, то он хочет посмотреть на него — независимо от того, что его ожидает: проклятие или исцеление от страха.

Наверху лестницы он заколебался. Свет, льющийся из открытой двери кабинета Роксборо, едва заметно двигался из стороны в сторону. Он обхватил свою дубинку обеими руками и шагнул внутрь. Комната раскачивалась вместе с люстрой: массивные стол и стулья испытывали легкое головокружение. Он внимательно огляделся. Обнаружив, что ни в одном из темных углов никто не скрывается, он двинулся к двери, которая вела в вестибюль — настолько осторожно, насколько ему позволяла его солидная комплекция. Когда он оказался у двери, люстра уже перестала раскачиваться. Шагнув в вестибюль, он ощутил нежный аромат духов и резкую, внезапную боль в боку. Он попытался обернуться, но нападающий нанес еще один удар. Палка выпала у него из рук, а из горла вырвался крик…

* * *

— Оскар?

Ей не хотелось отходить от стены темницы Целестины в тот момент, когда она саморазрушалась с таким нескрываемым удовольствием: кирпичи падали один за другим, лишившись скрепляющего раствора, а полки трещали, готовые рухнуть, — но крик Оскара вынуждал ее проверить, что там произошло. Она двинулась в обратный путь по лабиринту. Грохот распадающейся стены эхом разносился по коридорам, временами сбивая ее с толку, но в конце концов она все-таки добралась до лестницы, по дороге выкрикивая имя Оскара. В библиотеке ей никто не отвечал, так что она решила подняться в бывший зал заседаний. В нем было пусто и тихо; то же самое — и в вестибюле. Единственным знаком того, что Оскар прошел здесь, была валявшаяся неподалеку от двери палка. Куда это его черти понесли? Она подошла к выходу, чтобы посмотреть, не вернулся ли он по какой-нибудь причине к машине, но на улице его не было. Оставалась только одна возможность: он отправился наверх.

Ощущая раздражение, к которому теперь примешивалось и легкое беспокойство, она посмотрела в сторону открытой двери, через которую шел путь в подвал, разрываясь между желанием вернуться к Целестине и необходимостью следовать за Оскаром наверх. По ее мнению, человек таких размеров прекрасно может защитить себя сам, но в то же время она не могла не чувствовать некоторую ответственность за Оскара — ведь в конце концов именно она затащила его сюда.

Одна из дверей, судя по всему, вела в лифт, но подойдя поближе, она услышала гул работающего мотора и, не желая терять ни минуты, решила подняться пешком по лестнице. Хотя свет на лестнице не горел, это ее не остановило, и она ринулась наверх, перескакивая через две, а то и через три ступеньки. Добежав до двери, ведущей на верхний этаж, она стала нашаривать в темноте ручку, и в этот момент с той стороны до нее донесся чей-то голос. Слов она разобрать не смогла, но голос звучал утонченно, едва ли не чопорно. Может быть, кто-то из Tabula Rasa все-таки остался в живых? Блоксхэм, например — Казанова подвала?

Она распахнула дверь. С другой стороны было светлее, хотя и не намного. Комнаты по обе стороны коридора были погруженными во мрак зрительными залами с опущенными занавесями, но голос вел ее сквозь серый сумрак к парной двери, одна из створок которой была приоткрыта. За дверью горел свет. Она стала осторожно подкрадываться. Толстый ковер заглушал ее поступь, так что даже когда говоривший прерывал свой монолог на несколько секунд, она продолжала двигаться вперед и дошла до дверей без единого шороха. Оказавшись на пороге, она решила, что медлить не имеет смысла и распахнула двери настежь.

В комнате стоял стол, а на нем лежал Оскар в луже крови. Она не вскрикнула и даже не почувствовала тошноты, хотя он и был вскрыт, словно пациент во время операции. Собственная чувствительность волновала ее куда меньше, чем муки человека, лежащего на столе. Он был еще жив. Она видела, как сердце его бьется, словно пойманная рыба в кровавой луже.

Рядом на столе лежал нож хирурга. Его обладатель, скрытый в густой тени, произнес:

— А вот и ты. Входи, что стоять на пороге? Входи же. — Он оперся на стол руками, на которых не было и пятнышка крови. — Ведь это же я, дорогуша.

— Дауд…

— Ах! Как это приятно, когда тебя помнят. Кажется, такой пустяк… Ан нет, не пустяк. Совсем не пустяк.

Он говорил с прежней театральностью, но медоточивые нотки исчезли из его голоса. Речь его, да и внешний вид были пародией на прежнего Дауда; лицо напоминало грубо вырубленную маску.

— Присоединяйся же к нам, дорогуша, — сказал он. — В конце концов это наше общее дело.

Как ни поражена она была увидеть его здесь (но в конце концов разве Оскар не предупреждал ее, что таких, как он, трудно лишить жизни?), робости перед ним она не чувствовала. Она видела его проделки, его обманы и его кривляния, а еще она видела, как он висел над бездной, умоляя о пощаде. Это было нелепое существо.

— Кстати сказать, на твоем месте я бы не стал прикасаться к Годольфину, — сказал он.

Она проигнорировала его совет и подошла к столу.

— Его жизнь держится на тонкой ниточке, — продолжал Дауд. — Если его пошевелить, клянусь, его внутренности рассыплются по столу. Мой совет тебе — пусть лежит. Насладись моментом.

— Насладись? — сказала она, чувствуя, что не в силах больше сдерживать свое отвращение, хотя и сознавала, что именно этого ублюдок и добивался.

— Не надо так громко, моя сладенькая, — сказал Дауд, словно ее повышенный тон причинил ему боль. — Разбудишь ребеночка. — Он хохотнул. — А он ведь действительно ребенок, по сравнению с нами. Такая недолгая жизнь…

— Зачем ты это сделал?

— С чего начать? С мелочных причин? Нет. С самой главной причины. Я сделал это для того, чтобы стать свободным.

Он наклонился вперед, и зигзагообразная граница света и тени рассекла его лицо.

— Когда он сделает свой последний вдох, дорогуша — что произойдет очень скоро, — роду Годольфинов настанет конец. Когда его не будет, наше рабство кончится.

— В Изорддеррексе ты был свободен.

— Нет. Может быть, на длинном поводке, но свободой это назвать нельзя. Какая-то часть меня знала, что я должен быть вместе с ним дома, заваривать ему чай и вытирать ему после мытья кожу между пальцами на ногах. В глубине души я по-прежнему оставался его рабом! — Он снова посмотрел на распростертое тело. — Просто какое-то чудо, что он еще живет.

Он потянулся к ножу.

— Не тронь его! — резко сказала она, и он отпрянул с неожиданной живостью.

Она осторожно наклонилась над Оскаром, стараясь не прикасаться к нему из опасения, что это может ввергнуть его едва живой организм в еще больший шок и привести к гибели. Его лицевые мускулы подергивались; белые, как мел, губы были объяты мелкой дрожью.

— Оскар? — прошептала она. — Ты слышишь меня?

— О, если б ты только могла сама себя видеть, дорогуша, — заворковал Дауд. — Когда ты смотришь на него, у тебя глаза — как у раненой оленихи. И это после того, как он использовал тебя. Как он угнетал тебя.

Она наклонилась к Оскару еще ближе и вновь произнесла его имя.

— Он никогда не любил ни меня, ни тебя, — продолжал Дауд. — Мы были его имуществом, его рабами. Частью его…

Глаза Оскара открылись.

— …наследства, — договорил Дауд, но последнее слово он произнес едва слышно. Стоило Оскару открыть глаза, как Дауд тут же отступил в тень.

Белые губы Оскара сложились в форме ее имени, но движение это было совершенно беззвучным.

— О, Боже, — прошептала она. — Ты слышишь меня? Я хочу, чтобы ты знал, что все это не напрасно. Я нашла ее. Понимаешь? Я нашла ее.

Оскар едва заметно кивнул. Потом, с предсмертной осторожностью, он облизал губы и набрал в легкие немного воздуха.

— …это неправда…

Она расслышала слова, но не поняла их смысла.

— Что неправда? — спросила она.

Он вновь облизал губы. Речь требовала от него непомерных усилий, и его лицо стянула напряженная гримаса. На этот раз он произнес только одно слово.

— …наследство…

— Я была не наследством? — сказала она. — Да, я знаю это.

Призрак улыбки тронул его губы. Его взгляд блуждал по ее лицу — со лба на щеку, со щеки на губы, потом вновь возвращался к глазам, чтобы встретиться с ее твердым взглядом.

— Я любил… тебя, — сказал он.

— Это я тоже знаю, — прошептала она.

Потом его взгляд утратил ясность. Сердце в кровавой луже затихло, а лицо его разгладилось. Он умер. Труп последнего из рода Годольфинов лежал на столе Tabula Rasa.

Она выпрямилась, не отрывая взгляд от мертвого тела, хотя это и причиняло ей боль. Если ей когда-нибудь придет в голову заигрывать с темнотой, то пусть это зрелище прогонит искушение. Сцена эта не была ни поэтичной, ни благородной; на столе лежала груда отбросов, вот и все.

— Свершилось, — сказал Дауд. — Странно. Я не чувствую никакой разницы. Конечно, на это может потребоваться время. Я думаю, свободе надо учиться, как и всему остальному. — За этим бормотанием она с легкостью могла расслышать едва скрываемое отчаяние. Дауд страдал. — Ты должна кое-что узнать… — сказал он.

— Я не хочу тебя слушать.

— Нет, послушай, дорогуша, я хочу, чтобы ты узнала… он сделал со мной то же самое однажды, вот на этом самом столе. Он выпотрошил меня перед всеми членами Общества. Может, это и неплохо — жажда мести и все такое… но ведь я из актерской братии… что я понимаю в этом?

— Ты из-за этого их всех убил?

— Кого?

— Общество.

— Нет, пока нет. Но я доберусь до них. Ради нас двоих.

— Ты опоздал. Все они уже мертвы.

Эта новость повергла его в молчание на целых пятнадцать секунд. Потом он начал снова, и снова это была болтовня, такая же пустая, как и то молчание, которое он пытался заполнить.

— Знаешь, это из-за этой проклятой Чистки, они нажили себе слишком много врагов. Через несколько дней изо всех щелей повылезает тьма-тьмущая разных мелких Маэстро. Годовщина-то какая наступает, а? Лично я напьюсь до положения риз. А ты? Как ты будешь праздновать? Одна или с друзьями? Вот эта женщина, которую ты нашла. Она как, сгодится для компании?

Юдит мысленно прокляла свою неосторожность.

— Кто она? — продолжал Дауд. — Только не уверяй меня, что у Клары оказалась сестра. — Он засмеялся. — Извини, я не должен был смеяться, но она была сумасшедшей, как церковная мышь, то есть тьфу… ну да ладно, ты должна и сама теперь это понимать. Они не понимали тебя. Никто не может понять тебя, дорогуша, кроме меня, а я понимаю тебя…

— …потому что мы с тобой — два сапога пара.

— Вот именно. Мы с тобой больше никому не принадлежим. Мы теперь сами себе господа. Мы будем делать что мы хотим и когда мы хотим, плюя на последствия.

— По-твоему, это свобода? — бесстрастно спросила она, наконец отрывая взгляд от Оскара и переводя его на странно искаженный силуэт Дауда.

— Только не пытайся убедить меня в том, что ты не хочешь ее, — сказал Дауд. — Я не прошу тебя полюбить меня за это — я не так глуп, но по крайней мере признай, что это было справедливо.

— Почему ты не убил его в постели много лет назад?

— Я не был достаточно силен. Конечно, я не утверждаю, что излучаю силу и здоровье в настоящий момент, но я сильно изменился со времени нашей последней встречи. Я побывал внизу, среди мертвых. Это имело большое… воспитательное значение. И пока я был там, внизу, пошел дождь. Такой сильный дождь, дорогуша. Знаешь, я такого никогда раньше не видел. Хочешь посмотреть, что на меня падало?

Он закатал рукав и протянул руку под свет лампы. Теперь она поняла, почему его силуэт выглядел таким бесформенным и распухшим. Его рука и, судя по всему, все его тело представляли собой гибрид живого и неживого: плоть уже частично затянулась над осколками камня, которые он запихнул в свои раны. Она мгновенно узнала пульсирующее в осколках радужное сияние, частично передавшееся и искалеченной плоти, которая служила им оправой. Дауду пришлось побывать под дождем из осколков Оси.

— Ты ведь знаешь, что это такое, не правда ли?

Юдит ненавидела в Дауде ту легкость, с которой он умел читать по лицу ее мысли, но изображать неведение не имело смысла.

— Да, — ответила она. — Я была в Башне, когда она начала рушиться.

— Настоящий Божий дар, а? Конечно, я уже не могу так быстро двигаться с этим грузом, но ведь после сегодняшнего дня мне уже не придется слышать: принеси то, подай это, — так что кому какое дело, что из одного конца комнаты в другой я прохожу за полчаса? Во мне есть сила, дорогуша, и я не возражаю против того, чтобы поделиться…

Он запнулся и убрал руку из-под света.

— Что это было?

Теперь и она услышала: отдаленное грохотание где-то внизу.

— А чем вы вообще занимались там внизу? Надеюсь, не уничтожением библиотеки. Это удовольствие я приберегал для себя. Дорогая моя, еще представится много возможностей порезвиться в роли варваров. Это витает в воздухе, тебе так не кажется?

Мысли Юдит вернулись к Целестине. Дауд вполне мог оказаться опасным для нее. Ей необходимо спуститься вниз и предупредить Богиню; возможно, подыскать какие-нибудь средства защиты. А пока она будет продолжать играть свою роль.

— Куда ты поедешь отсюда? — спросила она Дауда, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее.

— Скорее всего, назад на Риджентс Парк-роуд. Мы можем провести ночь в постели нашего хозяина. Ой, что это я такое говорю? Пожалуйста, не подумай, что мне нужно твое тело. Я знаю, что весь остальной мир полагает, что рай находится у тебя между ног, но я был девственником в течение последних двухсот лет и совершенно утратил интерес к этому делу. Мы ведь можем жить как брат с сестрой, не правда ли? Звучит не так плохо, как тебе кажется?

— Пожалуй, — сказала она, подавляя желание выплюнуть свое отвращение ему в лицо. — Действительно, звучит не так плохо.

— Ну хорошо, тогда почему бы тебе не подождать меня внизу? У меня еще есть здесь кое-какие дела. Должны быть соблюдены определенные ритуалы.

— Как скажешь, — ответила она.

Она предоставила ему возможность прощаться с Годольфином в одиночку (интересно, в чем заключались эти ритуалы?) и направилась обратно к лестнице. Грохотание, которое привлекло внимание Дауда, теперь прекратилось, но она летела вниз по бетонным ступенькам с надеждой в сердце. Темница разрушилась — она была в этом уверена. Через какие-нибудь секунды она устремит свой взгляд на Богиню, и, возможно, — это не менее важно — Целестина устремит свой взгляд на нее. В одном, по крайней мере, Дауд был прав. Со смертью Оскара она действительно освобождалась от проклятья своего рождения. Наступило время познать себя и быть познанной другими.

Проходя через комнату Роксборо и спускаясь по лестнице в подвал, она ощутила перемену, которую претерпел лабиринт библиотеки. Ей уже не надо было искать темницу; разлитая в воздухе энергия подхватила ее, словно прилив, и понесла к своему источнику. И вот она уже была перед камерой: стена превратилась в груду кирпичей и деревянных обломков, а дыра, образовавшаяся в результате ее разрушения, шла до самого потолка. Распад, вызванный ее прикосновением, до сих пор продолжался. Пока она подходила, новые кирпичи выпадали из кладки, поднимая вокруг себя облака превратившегося в пыль раствора. Рискуя оказаться под кирпичным дождем, она вскарабкалась на груду руин, чтобы заглянуть в темницу. Внутри было темно, но глаза ее вскоре различили лежащую в пыли мумию пленницы.

Тело ее было абсолютно неподвижным. Она подошла к нему и опустилась на колени, чтобы разорвать те тонкие путы, которыми Роксборо или его подручные связали Целестину. Они оказались слишком крепкими для ее пальцев, и она принялась за дело зубами. Путы были горькими на вкус, но своими острыми зубами ей вскоре удалось перегрызть первую веревку. Дрожь прошла по телу пленницы, ощутившей, что свобода близка. Как и в случае с кирпичами, вызванный ею распад оказался заразным. Стоило ей перегрызть с полдюжины веревок, как остальные начали лопаться по собственной воле, да и тело пленницы забилось в судорогах, помогая своему освобождению. Одна из веревок обожгла Юдит щеку, и она вынуждена была отпрянуть от рвущихся пут, лопнувшие концы которых ярко светились, описывая в темноте волнообразные движения.

Судороги тем сильнее сотрясали тело Целестины, чем быстрее становился процесс освобождения. Юдит заметила, что путы не просто разлетались в разные стороны, а вытягивались по всем направлениям, словно щупальца — вверх, к потолку темницы и к ее стенам. Теперь, чтобы избежать нового соприкосновения с ними, ей пришлось попятиться к той самой дыре, в которую она вошла, а потом и совсем выйти из камеры, чуть не растянувшись на груде кирпичей.

Вновь оказавшись в коридоре, где-то позади нее в лабиринте она услышала голос Дауда.

— Что ты там делаешь, дорогуша?

Ответить на этот вопрос она не смогла бы даже самой себе. Хотя она и явилась инициатором этого освобождения, сам процесс не подчинялся ее воле. Путы жили своей собственной жизнью, и независимо от того, подчинялись ли они Целестине или это Роксборо вложил в них приказ уничтожать всякого, кто попытается освободить пленницу, ни сдержать, ни остановить их она не могла. Некоторые из них рыскали у краев пролома, выхватывая из кладки новые кирпичи. Другие же, проявляя подвижность и гибкость, которых она от них не ожидала, рылись в руинах, переворачивая по дороге камни и книги.

— Господи ты Боже мой, — услышала она голос Дауда и, обернувшись, увидела его в коридоре в полудюжине ярдов позади нее. В одной руке он сжимал хирургический нож, в другой — окровавленный платок. Теперь она впервые смогла оглядеть его с ног до головы и увидела, как сильно сказался на нем груз осколков Оси. Он выглядел, как сломанная марионетка. Одно плечо было гораздо выше другого, а левая нога подворачивалась вовнутрь, словно после неправильно сросшегося перелома.

— Что там внутри? — спросил он, ковыляя ей навстречу. — Это твоя подружка?

— На твоем месте я держалась бы подальше, — сказала она.

Он проигнорировал ее слова.

— Это Роксборо тут что-нибудь замуровал? Посмотрите-ка, какие щупальца! Это Овиат там сидит?

— Нет.

— А тогда что? Годольфин никогда мне об этом не рассказывал.

— Он не знал.

— А ты знала? — спросил он, оглянувшись на нее, и вновь двинулся к пролому, из которого не переставая вылезали новые щупальца. — Я потрясен. У каждого из нас были свои маленькие секреты, не так ли?

Одна из веревок неожиданно возникла из-за груды кирпичей, и он отпрянул, выронив из руки платок. Падая, платок развернулся, и спрятанный Даудом кусочек плоти Оскара приземлился в грязь. Кусочек был небольшим, но он ей был прекрасно известен. Дауд отрезал диковину Оскара и унес ее с собой в качестве талисмана на память.

Она испустила стон отвращения. Дауд стал нагибаться, чтобы поднять ее, но ее ярость, которую она до поры до времени старалась подавлять ради Целестины, наконец-то взорвалась.

— Ах ты сукин кот! — завопила она и ринулась на него, занеся для удара обе руки, сцепленные в один кулак.

Из-за груза осколков он не успел подняться и избежать ее удара. Она стукнула его по задней части шеи, что, возможно, причинило ей гораздо больше боли, чем ему, но вывело из равновесия его и без того неустойчивое асимметричное тело. Он пошатнулся — жертва своего собственного веса, и растянулся на груде кирпичей. Это унижение разъярило его.

— Глупая корова! — крикнул он. — Глупая сентиментальная корова! Подбирай же! Давай, подбери его! Можешь взять себе, если хочешь.

— Мне он не нужен.

— Нет, я настаиваю. Это подарок — от брата любимой сестричке.

— Я тебе не сестричка! Никогда ею не была и никогда не буду!

Пока он лежал на кирпичах, изо рта его стали появляться жучки, некоторые из которых отъелись до размера тараканов на той силе, что он носил в себе. Она не знала, предназначены ли они для нее или для защиты от того, что скрывалось за стеной, но, увидев их, невольно попятилась.

— Я собираюсь простить тебя за это, — сказал он, излучая великодушие. — Я знаю, ты переутомлена. — Он протянул руку. — Помоги мне встать, — сказал он. — Скажи, что ты просишь прощения, и мы забудем об этом.

— Я ненавижу тебя всеми силами своей души, — сказала она.

Жучки кишели у его рта, но ею двигало не бесстрашие, а инстинкт самосохранения. Это место было местом силы. Правда окажет здесь ей большую услугу, чем ложь, пусть даже самая расчетливая.

Он убрал руку и стал подниматься на ноги. В это время она сделала пару шагов вперед, подобрала окровавленный платок и с его помощью подобрала с пола то, что осталось от Оскара. Когда она вновь выпрямилась, едва ли не чувствуя себя виноватой за этот поступок, ее внимание привлекло движение в проломе. В темноте камеры появился бледный силуэт, мягкость и округлость которого контрастировала с рваным контуром дыры, служившей ему рамой. Целестина парила в воздухе или, скорее, возносилась — как некогда Кезуар — на тонких лентах плоти, которые раньше опутывали ее члены и голову живым погребальным саваном. Черты ее лица были тонкими, но суровыми, и красота, которой они могли бы обладать, была напрочь уничтожена огнем безумия. Дауд все никак не мог окончательно выпрямиться, но, заметив выражение лица Юдит, обернулся, чтобы проследить за направлением ее удивленного взгляда. Когда взгляд его упал на освобожденную пленницу, тело изменило ему, и он снова рухнул на груду кирпичей, животом вниз. Из его кишащего жучками рта вырвалось только одно исполненное ужаса слово.

— Целестина?

Женщина приблизилась к отверстию в стене и подняла руки, чтобы ощупать кирпичи, которые так долго держали ее в заточении. Хотя она едва касалась их, они, словно избегая ее пальцев, падали вниз, чтобы присоединиться к своим собратьям. Пролом был достаточно широк, чтобы она могла выйти, но вместо этого она подалась назад, в тень. Ее сверкающий взгляд бешено метался из стороны в сторону; ее губы кривились, обнажая оскал ее зубов, словно готовясь выплюнуть какое-то ужасное откровение. Ее ответ Дауду был не менее краток:

— Дауд.

— Да, — прошептал он, — это я…

Во всяком случае, — подумала Юдит, — в одном эпизоде своей биографии он не соврал. Целестина действительно знала его, а он знал ее.

— Кто сделал это с тобой? — сказал он.

— Почему ты меня спрашиваешь? — ответила Целестина. — Ты, который сам был частью этого заговора!

В ее голосе слышалось то же сочетание безумства и безмятежности, которое проявлялось и в ее внешнем виде. Сладкозвучные тона ее голоса сопровождались лихорадочным трепетом, который казался едва ли не голосом другого человека, говорившего с ней хором.

— Я не знал об этом, клянусь, — сказал Дауд и с трудом повернул свою каменную голову в направлении Юдит. — Скажи ей.

Сверкающий взгляд Целестины обратился на Юдит.

— Ты? — сказала она. — Это ты засадила меня сюда?

— Нет, — ответила Юдит. — Я освободила тебя отсюда.

— Я сама освободила себя.

— Но началось все с меня, — сказала Юдит.

— Подойди поближе. Дай я рассмотрю тебя повнимательнее.

Юдит заколебалась — ведь лицо Дауда по-прежнему кишело жучками, но Целестина вновь позвала ее, и она повиновалась. Женщина подняла голову ей навстречу и несколько раз повернула ее вправо и влево, по-видимому, разминая онемевшие мускулы.

— Ты — женщина Роксборо? — спросила она.

— Нет.

— Но ведь я не намного ошиблась? Так чья же ты? Кому из них ты принадлежишь?

— Никому из них я не принадлежу, — сказала Юдит. — Все они мертвы.

— И даже Роксборо?

— Он умер двести лет назад.

— Двести лет назад, — сказала она. Это был не вопрос, а обвинение, но обвиняла она не Юдит, а Дауда. — Почему ты не пришел за мной?

— Я думал, что ты давным-давно умерла.

— Умерла? Нет. Это было бы счастьем. Я выносила этого ребенка. Я растила его какое-то время. Ты знал об этом.

— Откуда? Все это меня не касалось.

— Ты меня коснулся, — сказала она, — в тот день, когда забрал меня из моей жизни и отдал Богу. Я не просила и не хотела этого…

— Я был всего лишь слугой.

— Скорее псом. У кого в руках теперь твой поводок? У этой женщины?

— Я никому не служу.

— Хорошо. Тогда ты сможешь служить мне.

— Не доверяй ему, — сказала Юдит.

— А кому, по-твоему, я должна доверять? — сказала Целестина, даже не удостоив Юдит своим взглядом. — Тебе? У тебя руки в крови, и вся ты воняешь соитием.

В последней фразе прозвучало такое отвращение, что Юдит не сдержалась.

— Ты не проснулась бы, если б я тебя не нашла.

— Считай, что я отблагодарю тебя тем, что выпущу отсюда, — сказала Целестина. — Тебе недолго захочется оставаться в моем присутствии.

В это Юдит было легко поверить. После долгих месяцев ожидания этой встречи она столкнулась лишь с безумием Целестины и льдом ее ярости. Никаких откровений не предвиделось.

Тем временем Дауд наконец-то сумел подняться на ноги. Тогда одно из щупалец Целестины возникло из теней и устремилось к нему. Как ни странно, на этот раз он не сделал ни малейшей попытки избежать его прикосновения. Подозрительно смиренное выражение появилось у него на лице. Он не только не оказал никакого сопротивления, но даже подставил Целестине руки, соединив их запястье к запястью, чтобы она могла связать их. Она не пренебрегла его предложением, и щупальце обмотало его запястья. Потом оно усилило хватку и потащило его вверх по кирпичной груде.

— Будь осторожна, — предупредила ее Юдит. — Он сильнее, чем кажется.

— Все это украдено, — ответила Целестина. — Все его штучки, его манеры, его сила. Ничто из этого не принадлежит ему. Ведь он актер. Скажи, я права?

С показным смирением Дауд склонил голову, но в тот же самый момент он уперся ногами в кирпичи, сопротивляясь тянущему его щупальцу. Юдит хотела было вторично предупредить Целестину, но прежде чем хоть один звук сорвался с ее губ, пальцы Дауда обхватили щупальце и резко дернули его на себя. Застигнутую врасплох Целестину швырнуло на неровный край пролома, и прежде чем остальные щупальца успели прийти к ней на помощь, Дауд поднял руки над головой и с легкостью разорвал свои путы. Целестина испустила вопль боли и попятилась в святилище своей темницы, таща за собой поврежденное щупальце. Но Дауд не дал ей передышки и немедленно пустился в погоню, взбираясь на кирпичную груду и истошно вопя:

— Я не твой раб! Я не твой пес! А ты — никакая не Богиня! Ты — самая обыкновенная блядь!

Потом он исчез в темноте пролома, продолжая вопить. Юдит отважилась сделать несколько шагов к темнице, но противники удалились вглубь, и их борьба была полностью скрыта от ее взгляда. Однако она могла слышать ее — шипящее дыхание, полное боли, глухой звук удара о каменную стену… Стены дрожали, и по всему коридору с полок падали книги. Волна силы подхватывала вкладные листы и памфлеты, и они метались по воздуху, словно птицы в ураган, а более массивные тома бились в припадке на полу со сломанными корешками.

А потом неожиданно все кончилось. Борьба в камере полностью прекратилась, и последовало несколько секунд напряженного молчания, прерванного стоном, вслед за которым из мрака появилась рука, ухватившаяся за край разрушенной стены. Спустя мгновение, едва держась на ногах, из темноты появился Дауд, другую руку прижимавший к лицу. Хотя осколки, вживленные в его плоть, обладали силой, сама плоть была слабой, и Целестина воспользовалась этой слабостью с умением настоящего бойца. Половина его лица была содрана до кости, а тело пострадало даже больше, чем тот труп, что он оставил наверху на столе: его желудок выпирал из раны, конечности были расплющены и изуродованы.

Выбираясь из дыры, он упал. Вместо того чтобы попытаться встать на ноги — впрочем, она сильно сомневалась, что подобная попытка может оказаться удачной, он пополз по груде руин на четвереньках, ощупывая руками наваленные перед ним кирпичи, словно слепой. Всхлипы и стоны вырывались из его горла, но усилия, которых требовал подъем, быстро исчерпали его последние запасы энергии, и звуки прекратились. Через некоторое время он затих окончательно. Руки под ним подогнулись, и он рухнул лицом вниз, в окружении раскрывшихся веером книг.

Наблюдая за телом, Юдит сосчитала до десяти, а потом двинулась к темнице. Оказавшись от тела ярдах в двух, она заметила движение и замерла. В нем еще оставалась жизнь, хотя и не его. Жучки выбегали из его приоткрытого рта, словно блохи, покидающие холодеющий труп бродячей кошки. Они также вылезали и из ноздрей, и из ушей. Вполне вероятно, что, лишенные его руководства, они были безвредны, но она не собиралась проверять это предположение на практике. Стараясь держаться от них как можно дальше, окольным путем она стала перебираться через руины к порогу сумасшедшего дома невесты Хапексамендиоса.

В воздухе плясала пыль — последствие высвобожденных здесь сил, и от этого мрак казался еще гуще. Но Целестину она видела: ее скорченное тело лежало у дальней стены. Вне всякого сомнения, он причинил ей серьезный вред. Ее бледная кожа была обожжена и свисала лоскутьями на бедре, боку и плече. Юдит пришло в голову, что, судя по всему, очистительный пыл Роксборо еще имеет какую-то власть над этой Башней. За последний час ей пришлось увидеть трех поверженных отступников — одного наверху и двоих внизу. Похоже, его пленница Целестина пострадала меньше других. Сколь ни серьезны были ее раны, она нашла в себе силы устремить на Юдит свой яростный взгляд и сказать:

— Ну что, пришла порадоваться?

— Я пыталась предупредить тебя, — сказала Юдит. — Я не хочу, чтобы мы были врагами, Целестина. Я хочу тебе помочь.

— По чьему приказу?

— По своей собственной воле. Почему ты считаешь, что каждый должен быть чьим-то рабом, шлюхой или псом?

— Потому что так устроен мир, — сказала она.

— Мир изменился, Целестина.

— Что? Значит, род человеческий исчез?

— Быть рабом — это не удел человека.

— А ты-то откуда можешь знать? — сказала женщина. — Что-то я не чую в тебе человеческого духа. Ведь ты притворщица, признавайся? Штучка, сделанная себе на потребу каким-нибудь Маэстро?

В любых устах подобная отповедь причинила бы Юдит сильную боль, но слышать ее из уст женщины, которая так долго была для нее маяком надежды и спасения, было жесточайшим приговором. Она так яростно боролась за то, чтобы стать больше чем подделкой, изготовленной в искусственной утробе, но несколькими словами Целестина низвела ее до уровня миража, призрака.

— В тебе ведь даже нет ничего естественного, — сказала она.

— Да и в тебе тоже, — отрезала Юдит.

— Но когда-то я была обычной женщиной, — сказала Целестина. — И я живу памятью о тех временах.

— Живи какой хочешь памятью, но это не изменит фактов. Ни одна обычная женщина не смогла бы просидеть здесь двести с лишним лет и остаться в живых.

— Меня поддерживала жажда мести.

— Кому, Роксборо?

— Им всем, кроме одного.

— Кто этот один?

— Маэстро… Сартори.

— Ты его знала?

— Слишком недолго, — сказала Целестина.

В ее словах слышалась тяжелая скорбь, которую Юдит не могла объяснить, но могла утешить буквально несколькими словами, и, несмотря на все жестокосердие Целестины, не собиралась откладывать это на потом.

— Сартори не умер, — сказала она.

Незадолго до этого Целестина повернулась лицом к стене, но теперь она снова посмотрела на Юдит.

— Сартори жив?

— Я найду его для тебя, если ты хочешь, — сказала Юдит.

— Ты правда сделаешь это?

— Ты его любовница?

— Не совсем так.

— Где он? Он где-то рядом?

— Я не знаю, где он сейчас. Бродит где-то по городу.

— Да. Приведи его. Прошу тебя, приведи его ко мне. — Она поднялась на ноги, опираясь на стену. — Он не знает, как меня зовут, но я знаю его.

— Так от имени кого мне его позвать?

— Спроси его… спроси его, помнит ли он Низи Нирвану.

— Кого?

— Просто скажи ему эти два слова.

— Низи Нирвана?

— Да.

Юдит двинулась к пролому, но в тот самый момент, когда она собиралась покинуть темницу, Целестина вновь позвала ее.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Юдит.

— Так вот, Юдит, от тебя не только воняет соитием, но к тому же ты сжимаешь в руке кусочек плоти, от которого, видно, никак не можешь оторваться. Брось его.

Юдит с отвращением посмотрела на свою руку. Диковина по-прежнему была там, наполовину свесившись наружу. Она швырнула ее в пыль.

— Что ж тут удивительного, что я приняла тебя за шлюху? — заметила Целестина.

— Стало быть, мы обе совершили ошибки, — сказала Юдит, оглядываясь на нее. — Я приняла тебя за свое спасение.

— Ты ошиблась гораздо больше, чем я, — ответила Целестина.

Оставив без ответа эту последнюю злобную реплику, Юдит вышла из камеры. Жучки, покинувшие тело Дауда, до сих пор бесцельно копошились вокруг, возможно, рассчитывая найти новое убежище, но их прежнее обиталище исчезло. Ее не слишком это удивило: в конце концов Дауд был актером до мозга костей. Он будет откладывать свою прощальную сцену так долго, как это только возможно, в надежде оказаться в центре подмостков в тот момент, когда опустится занавес. Тщетная надежда, если принять во внимание величие его собратьев по пьесе. Сама Юдит не собиралась опускаться до подобных глупостей. Чем больше она узнавала о разворачивающейся вокруг нее драме, корнями уходившей к легенде о Христе-Примирителе, тем более смиренной ощущала она свою собственную роль в ней и готова была вообще отказаться от места в списке действующих лиц. Подобно четвертому волхву, исключенному из Евангелия, она вряд ли окажется желанным гостем в новом благовествовании, которому вскоре предстоит быть написанным, а видя то плачевное место, в котором оказался его Завет, она не собирается терять время на то, чтобы сочинить свой собственный.

Глава 49

1

Ночное дежурство Клема закончилось. Он вышел из дома еще вчера, в семь часов вечера, чтобы приступить к выполнению обязанностей, которые он добровольно взваливал на себя каждую ночь. Обязанности же эти заключались в попечении о тех лондонских бездомных, которые были слишком истощены или слишком молоды, чтобы выжить на улицах, имея лишь бетон и картонные коробки в качестве постельных принадлежностей. Ночь накануне летнего солнцестояния должна была наступить всего лишь через два дня, так что тьма опускалась на город ненадолго, да и воздух был сравнительно теплым, но помимо холода были и другие опасности, подстерегающие слабых, — так сказать, с человеческим лицом. В попытках вырвать добычу у них из пасти он и проводил безлюдные послеполуночные часы, возвращаясь домой под утро измученным от усталости, но слишком взволнованным, чтобы лечь и уснуть. В том же состоянии был он и сейчас. За последние три месяца работы с бездомными он увидел столько же человеческих страданий, сколько за четыре предшествующих десятилетия. Он видел людей, дошедших до крайней степени обездоленности, живущих на расстоянии одного плевка от наиболее выдающихся городских символов правосудия, веры и демократии — без денег, без надежды, а многие (и это зрелище было самым печальным) и без сколь-нибудь значительных запасов душевного здоровья. Когда он возвращался домой после своих ночных блужданий, та дыра, которую он ощущал внутри себя после смерти Тэйлора, не то чтобы заполнялась, но по крайней мере забывалась на время, ибо в голове его вставали картины такого отчаяния, что сама она, будучи отраженной в зеркале, казалась ему чуть ли не воплощением жизнерадостности и благополучия.

Сегодня он задержался в ночном городе дольше, чем обычно. Он знал, что после восхода солнца у него не будет никаких шансов заснуть, но в данный момент это его не особенно волновало. Два дня назад к нему явился посетитель, после ухода которого он прибежал на порог к Юдит с рассказами об ангелах в солнечных лучах; с тех пор никаких намеков на присутствие Тэйлора больше не наблюдалось. Но были другие намеки — не дома, а здесь, на улицах. Намеки на то, что повсюду присутствуют силы, малой частью которых является и его дорогой Тэйлор.

С одним из таких намеков он столкнулся совсем недавно. В самом начале первого человек по имени Толланд, судя по всему, бывший грозой всех недолговечных сообществ, которые сбились в стада для ночлега под мостами и на станциях Вестминстера, принялся буйствовать в Сохо. На одной из задних улиц он ранил двух алкоголиков только за то, что они не вовремя оказались у него на пути. Клем не был непосредственным свидетелем происшедшего; он приехал уже после ареста Толланда, чтобы попытаться увести с собой тех, чьи постели и пожитки были уничтожены. Однако ни один человек не согласился пойти с ним, а в ходе его тщетных уговоров женщина, которую он до этого момента никогда не видел иначе как со слезами на глазах, улыбнулась ему и сказала, что это он должен остаться с ними этой ночью под открытым небом, вместо того чтобы прятаться дома в теплой постели, ибо Господь грядет, и первыми, кто увидит его, будут люди улиц и трущоб. Не будь этого мимолетного появления Тэйлора в его жизни, Клем не придал бы значения блаженной болтовне женщины, но слишком много неуловимого витало в воздухе, чтобы он мог позволить себе проигнорировать малейший намек на сверхъестественное. Он спросил у женщины, кто этот Господь, и она ответила — вполне логично, — что это не имеет никакого значения. С какой это стати ей ломать голову над тем, кто этот Господь, — спросила она, — коль скоро Он уже здесь?

До зари оставался час, и он тащился по мосту Ватерлоо, потому что ему приходилось слышать, что психопат Толланд обычно болтается на Южном Берегу, и можно было предположить, что на другой берег его загнало какое-нибудь действительно необычное происшествие. Призрачный намек, но достаточный для того, чтобы Клем отправился в это путешествие, хотя домашний очаг и подушка ожидали его совсем в другой стороне.

Бетонные бункеры Южного Берега были любимым объектом насмешек Тэйлора. Всякий раз, когда речь заходила о современной архитектуре, он не упускал случая пройтись по поводу их уродливости. В данный момент их тусклые, покрытые пятнами фасады скрывала темнота, но та же темнота превращала раскинувшийся вокруг них лабиринт улочек и подземных переходов в район, куда не совал свой нос ни один буржуа из страха за свою жизнь и свой бумажник. Опыт последних месяцев научил Клема скептически относиться к подобным страхам. В таких крольчатниках, как правило, жили люди, которые в большей степени были жертвами агрессии, нежели агрессорами. Их крики были защитой против воображаемых врагов, а их тирады, как бы грозно ни звучали они из темноты, чаще всего заканчивались слезами.

Однако сегодня, спускаясь с моста, он не услышал даже шепота. Предместья картонного города виднелись в тусклом свете фонарей, но центральная его часть скрывалась под прикрытием бетонных эстакад и была погружена в абсолютное молчание. В нем зародилось подозрение, что безумный Толланд был далеко не единственным местным жильцом, который покинул свой дом и отправился в северную часть города, а когда он заглянул в стоявшие на окраине коробки, это подозрение подтвердилось. Выудив из кармана маленький фонарик, он двинулся во мрак. Лагерь, как обычно, утопал в мусоре и нечистотах. Повсюду виднелись сгнившие объедки, осколки разбитых бутылок, звездообразные пятна рвоты. Но коробки с газетными постелями и грязными одеялами внутри были пусты. До крайности заинтригованный этим обстоятельством, он бродил среди мусора, надеясь отыскать кого-нибудь, кому истощение или безумие помешали покинуть лагерь, и расспросить его о причинах этой миграции. Но он прошел из конца в конец, не увидев ни единого человека на пространстве, которое архитекторы этого бетонного Ада планировали отвести под детскую площадку. Все, что осталось от их добрых намерений, это черный скелет горки и металлическая конструкция для лазанья. Однако, как ни странно, бетонные плиты вокруг них были покрыты яркими рисунками, и, подойдя поближе, Клем оказался на выставке кича. Повсюду виднелись неумелые пастельные копии портретов кинозвезд и фотомоделей.

Он провел лучом по серии картинок, которая привела его к стене, также раскрашенной, но совсем другой рукой. Здесь уже речь не шла ни о каких копиях. Картина на стене была такой огромной, что Клему пришлось несколько раз провести фонариком из конца в конец, прежде чем ему открылось все ее великолепие. Было совершенно ясно, что одержимая филантропическими идеями группа живописцев-монументалистов взвалила на себя задачу по украшению этого подземного мира, и результатом их работы стал фантастический пейзаж с зелеными небесами, простреленными молниями ослепительно желтого, под которыми простиралась желто-оранжевая равнина. На песке возвышался окруженный крепостными стенами город с причудливыми шпилями. Краска в лучах фонарика ярко блестела, и, подойдя поближе, Клем обнаружил, что монументалисты закончили свои труды совсем недавно. Стена до сих пор была липкой. С небольшого расстояния было видно, что картина выполнена крайне небрежно, едва ли не наспех. На изображение города и его башен ушло не более дюжины мазков, а дорога, идущая от его ворот, была воссоздана одним-единственным змеящимся движением кисти.

Оторвав лучик фонарика от картины, чтобы осветить лежащий впереди путь, Клем понял, почему монументалисты проявили такую небрежность. Они потрудились над каждой доступной стеной в округе, создав целый парад ослепительных образов, многие из которых были куда более странными, чем пейзаж с зеленым небом. Слева от Клема был человек с двумя сложенными руками вместо головы, между ладонями которого плясали молнии. Справа — семейка чудиков с волосатыми лицами. Дальше виднелся горный пейзаж с фантастическим довеском в виде нескольких обнаженных женщин, парящих над снегами, а пониже — усеянная черепами степь, на горизонте которой паровоз выплевывал дым в ослепительное небо. Еще пониже был остров, окруженный морем, по которому бежала одна-единственная волна, а в пене этой волны проступало чье-то лицо. Все это было изображено в той же страстной спешке, что и первая картина, но от этого живопись только обретала нетерпеливость наброска и становилась более мощной в своем воздействии. Возможно, дело было в его утомлении или просто в необычном местонахождении этой выставки, но на Клема она произвела сильное и странное впечатление. В картинах не было ничего фальшивого и сентиментального. Они были как бы окнами, открытыми в сознания незнакомцев, и он почувствовал радостное возбуждение, обнаружив там такие чудеса.

Следя взглядом лишь за сменой образов, он полностью утратил ориентировку. Выключив фонарик, чтобы определить свое местоположение по свету уличных фонарей, он увидел лишь небольшой костер впереди и, за неимением другого маяка, направился к нему. Те, кто развел его, обосновались в небольшом садике, разбитом посреди бетона. Возможно, в прежние времена он и мог похвастаться клумбой роз или цветущими кустами, а также скамейками, посвященными памяти какого-нибудь покойного отца города. Но теперь здесь была лишь жалкая лужайка, трава которой чахло зеленела, едва пробиваясь сквозь грязь. На ней и собрались обитатели картонного города или во всяком случае какая-то их часть. Большинство спали, завернувшись в пальто и одеяла, но несколько человек стояли вокруг костра и разговаривали, передавая по кругу сигарету.

Заметив Клема, негр, сидевший на низкой ограде рядом с воротами садика, поднялся, чтобы защитить вход. Клема это не остановило. В позе негра не было заметно угрозы, да и в садике царило полное спокойствие. Спящие не ворочались и не издавали криков. Судя по всему, им снились приятные сны. Те, кто стоял вокруг костра, разговаривали шепотом, а когда они смеялись, что случалось поминутно, с уст их срывался отнюдь не тот хриплый, отчаянный звук, к которому привык Клем, а легкий, непринужденный смех.

— Кто ты такой, парень? — спросил его негр.

— Меня зовут Клем. Я заблудился.

— Ты не похож на бездомного, парень.

— Я и не бездомный.

— Так почему же ты здесь?

— Я уже сказал: я заблудился.

Негр пожал плечами.

— Станция Ватерлоо вон там, — сказал он, махнув приблизительно в том же направлении, откуда появился Клем. — Но тебе придется долго дожидаться первого поезда. — Он перехватил взгляд Клема, устремленный в сад. — Извини, парень, сюда тебе нельзя. Если у тебя есть свой дом, отправляйся туда.

Однако Клем не двинулся с места. Взгляд его был прикован к одному из людей у костра, который стоял спиной к воротам.

— Кто этот человек, который сейчас говорит? — спросил он у часового.

Негр оглянулся.

— Это Маляр, — ответил он.

— Маляр? — переспросил Клем. — Ты, конечно, хотел сказать Миляга.

Клем не повышал голоса, но слоги этого имени, должно быть, далеко разнеслись в тихом воздухе, потому что стоило им сорваться с его губ, как человек у костра запнулся и медленно повернулся к воротам. Он выделялся темным силуэтом на фоне костра, и черты его различить было не так-то просто, но Клем знал, что не ошибся. Человек вновь повернулся к своим собеседникам и сказал какую-то фразу, которую Клем не расслышал. Потом он отошел от костра и направился к воротам.

— Миляга? Это я, Клем.

Негр отступил в сторону и открыл ворота, чтобы выпустить из сада человека, которого он назвал Маляром. Человек остановился и пристально изучал незнакомца.

— Я тебя знаю? — спросил он. В голосе его не слышалось враждебности, но не было в нем и теплоты. — Ведь я знаю тебя, верно?

— Да, ты знаешь меня, друг, — ответил Клем. — Ты знаешь меня.

* * *

Вдвоем они пошли вдоль реки, оставив за спиной спящих вокруг костра людей. Вскоре стали очевидны произошедшие в Миляге многочисленные перемены. Во-первых, конечно, он толком не знал, кто он такой, но были и другие изменения, имевшие, как почувствовал Клем, еще более глубокую природу. Речь его была простой, равно как и выражение его лица, которое было попеременно то встревоженным, то безмятежным. Что-то от того Миляги, которого знали он и Тэйлор, исчезло — возможно, навсегда. Но что-то готовилось занять пустующее место, и Клем почувствовал желание быть рядом с этим новым хрупким я, чтобы охранять его от опасностей.

— Это ты написал картины? — спросил он.

— Да, вместе с моим другом Понедельником, — сказал Миляга. — Мы работали на равных.

— Я не помню, чтобы ты когда-нибудь рисовал нечто подобное.

— Это все места, в которых я побывал, — сказал ему Миляга. — И люди, которых я знал. Они стали возвращаться ко мне, когда у меня появились краски. Но медленно, очень медленно. Еще так много у меня в голове… — Он поднес руку ко лбу, покрытому плохо зажившими ссадинами. — …и все это сбивает меня с толку, не дает сосредоточиться. Ты зовешь меня Милягой, но у меня есть и другие имена.

— Джон Захария?

— Это одно из них. А еще внутри меня есть человек по имени Джозеф Беллами, и человек по имени Майкл Моррисон, и человек по имени Олмот, и человек по имени Сартори. Кажется, что все они — это я, Клем. Но ведь такого не бывает, а? Я спрашивал у Понедельника, и у Кэрол, и у Ирландца, и все они сказали, что у человека может быть два имени… ну, три, но никак не десять.

— Может быть, ты прожил другие жизни и теперь вспоминаешь их?

— Если это так, то я не хочу больше вспоминать. Это слишком больно. Я никак не могу сосредоточиться. Я хочу быть одним человеком с одной жизнью. Я хочу знать, где мое начало и где конец, чтобы прекратилась эта чертова карусель.

— А что в ней такого плохого? — спросил Клем, искренне недоумевая, какой вред может принести обладание множеством жизней, вместо одной.

— Потому что я боюсь, что этому никогда не наступит конец, — ответил Миляга. Он говорил спокойно и ровно, словно метафизик, достигший крутого обрыва и описывающий открывшуюся перед ним бездну тем людям, которые не смогли — или не захотели — пойти за ним следом. — Боюсь, я привязан ниточками ко всему остальному миру, — сказал он. — А это значит, что мне не выплыть. Я хочу быть этим человеком, или тем человеком, но не всеми людьми сразу. Если я — каждый из людей, то я никто и ничто.

Он остановился и повернулся к Клему, положив руки ему на плечи.

— Кто я? — спросил он. — Скажи мне. Если любишь меня, скажи мне. Кто я?

— Ты — мой друг.

Конечно, этот ответ не был шедевром красноречия, но других у Клема просто не было. Миляга пристально вгляделся в лицо своего спутника и не сводил с него глаз минуту или даже больше, словно прикидывая, сумеет ли эта аксиома перебороть ужас, таящийся у него в голове. И медленно, очень медленно, в уголках его рта зародилась улыбка, а в глазах заблестели слезы.

— Так ты видишь меня? — спросил он тихо.

— Разумеется, я тебя вижу.

— Я спрашиваю не про глаза, а про твое внутреннее зрение. Существую ли я в твоей голове?

— Я вижу тебя ясно, как кристалл, — ответил Клем.

И это действительно было правдой — сейчас больше чем когда бы то ни было. Миляга кивнул, и улыбка его стала уверенней.

— Кто-то еще пытался научить меня этому, — сказал он. — Но тогда я не понял. — Он задумался, а потом произнес: — Неважно, как меня зовут. Имена — это пустяк. Я есть то, что я есть внутри тебя. — Он медленно обнял Клема. — Я — твой друг.

Он крепко сжал Клема, а потом отступил в сторону. Слезы его высохли.

— Кто же это учил меня этому? — удивился он.

— Может быть, Юдит?

Он покачал головой.

— Ее лицо постоянно у меня перед глазами, но это была не она. Это был кто-то, кого потом не стало.

— Так, может быть, это был Тэйлор? — спросил Клем. — Ты помнишь Тэйлора?

— Он тоже меня знал?

— Он любил тебя.

— Где он сейчас?

— Ну, это совсем другая история.

— Вот как? — ответил Миляга. — А может быть, все это едино?

* * *

Они продолжали свой путь вдоль реки, обмениваясь вопросами и ответами. По просьбе Миляги Клем подробно изложил жизнь Тэйлора, от рождения до смертного ложа и от смертного ложа до солнечного луча, а Миляга в свою очередь изложил все имеющиеся у него догадки по поводу природы того путешествия, из которого он возвратился. Хотя он помнил не так уж много деталей, он знал, что в отличие от Тэйлора оно не привело его к свету. По пути он потерял много друзей, имена которых смешались с именами его прошлых воплощений, и видел смерть и разрушение. Но видел он и те чудеса, которые теперь были запечатлены на бетонных стенах. Бессолнечные небеса, сверкавшие зеленью и золотом; дворец зеркал, похожий на Версаль; огромные, загадочные пустыни; ледяные соборы, наполненные звоном колокольчиков. Слушая эти россказни и созерцая перспективу уходящих во всех направлениях неизвестных миров, Клем ощутил, как та легкость, с которой он раньше принял представление о безгранично свободном «я», катающемся на карусели нескончаемых превращений, понемногу оставляет его. Те самые перегородки, от тоски по которым он искренне пытался отговорить Милягу в самом начале их разговора, теперь выглядели очень соблазнительно. Но они были ловушкой, и он знал об этом. Их удобство стреножит и в конце концов задушит его. Он должен сбросить с себя свой старый, затхлый образ мысли, если хочет отправиться рядом с этим человеком в те края, где мертвые души превращаются в свет, а бытие является порождением мысли.

— Почему ты вернулся? — спросил он Милягу через какое-то время.

— Хотел бы я знать, — ответил тот.

— Мы должны найти Юдит. Мне кажется, она должна знать об этом больше, чем мы с тобой вместе взятые.

— Я не хочу оставлять этих людей, Клем. Они взяли меня к себе.

— Я понимаю, — сказал Клем. — Но Миляга, они ведь тебе ничем сейчас не помогут. Они не понимают, что происходит вокруг.

— Мы тоже не понимаем, — напомнил ему Миляга. — Но они слушали меня, когда я рассказывал свою историю. Они смотрели, как я писал картины, а потом задавали мне вопросы, и когда я рассказывал им о своих видениях, они не насмехались надо мной. — Он остановился и указал жестом на здания Парламента на другом берегу реки. — Скоро там соберутся наши законодатели, — сказал он. — Смог бы ты им доверить то, что я только что тебе рассказал? Если мы скажем им, что мертвые возвращаются на землю в солнечных лучах и где-то существуют миры с зелено-золотыми небесами, как ты думаешь, что они нам ответят?

— Они скажут, что мы сошли с ума.

— Да. И выбросят нас в ту же самую сточную канаву, где сейчас живут Понедельник, Кэрол, Ирландец и все остальные.

— Они живут в сточной канаве не потому, что у них были видения, Миляга. Они попали туда потому, что с ними плохо обошлись, или сами они плохо обошлись с кем-то.

— Попросту это значит, что они не научились так же хорошо скрывать свое отчаяние, как остальные. Ничто не может отвлечь их от их боли. Тогда они напиваются и буйствуют, а на следующий день чувствуют себя еще более потерянными, чем вчера. Но все же я скорее доверюсь им, чем епископам и министрам. Может быть, им и нечем прикрыть свою наготу, но разве эта нагота не священна?

— Но она также и уязвима, — возразил Клем. — Ты не можешь втянуть их в эту войну.

— А кто сказал, что будет какая-то война?

— Юдит, — ответил Клем. — Но пусть бы она этого и не говорила, это все равно чувствуется в воздухе.

— А она знает, кто будет нашим врагом?

— Нет. Но битва будет тяжелой, и если тебе дороги эти люди, ты не поставишь их в первые ряды. Пусть они встанут там, когда война закончится.

Миляга на некоторое время задумался. Наконец он сказал:

— Тогда они будут миротворцами.[37]

— Почему бы и нет? Они разнесут повсюду счастливые вести.

Миляга кивнул.

— Мне это нравится, — сказал он. — Им это тоже придется по душе.

— Тогда отправимся на поиски Юдит?

— По-моему, самое время. Только сначала мне надо пойти попрощаться.

* * *

В свете занимающегося утра они двинулись обратно, и когда они вновь оказались под мостом, тени из черных уже успели превратиться в серо-синие. Несколько лучей уже пробились сквозь лабиринт бетонных конструкций и подбирались к воротам сада.

— Куда ты ходил? — спросил Ирландец, поджидавший Маляра у ворот. — Мы уж думали, ты смылся.

— Я хочу, чтобы вы познакомились с моим другом, — сказал Миляга. — Это Клем. Клем, это Ирландец, а это Кэрол и Бенедикт. Где Понедельник?

— Спит, — сказал Бенедикт, — тот самый негр, что стоял на часах.

— А как твое полное имя? — спросила Кэрол.

— Клемент.

— Я тебя раньше видела, — сказала она. — Это ты притаскивал бесплатный суп, а? Ну точно, ты. У меня хорошая память на лица.

Миляга провел Клема в сад. Пламя почти погасло, но жара от углей было вполне достаточно, чтобы отогреть замерзшие пальцы. Он присел на корточки рядом с костром, поворошил угли палкой, пытаясь воскресить угасшее пламя, и поманил Клема поближе. Но наклонившись, чтобы присесть у костра, Клем внезапно замер.

— В чем дело? — спросил Миляга.

Клем перевел взгляд с костра на спящие вокруг груды тряпья. Двадцать или даже больше людей до сих пор видели сны, хотя солнечный свет уже подползал к их логову.

— Прислушайся, — сказал он.

Один из спящих смеялся тихим, едва слышным смехом.

— Кто это там? — спросил Миляга. Звук оказался заразительным, и на лице у него тоже появилась улыбка.

— Это Тэйлор, — сказал Клем.

— Здесь нет человека по имени Тэйлор, — сказал Бенедикт.

— И все-таки он здесь, — ответил Клем.

Миляга поднялся и оглядел спящих. В дальнем углу сада, лежа на спине, спал Понедельник, едва прикрытый одеялом, из-под которого высовывалась его забрызганная краской одежда. Луч утреннего солнца отыскал свой прямой, ослепительный путь между бетонными колоннами и уперся ему в грудь, захватив также подбородок и бледные губы. Понедельник смеялся, словно эта позолота была щекотной.

— Это и есть тот парень, который писал со мной картины, — сказал Миляга.

— Понедельник, — вспомнил Клем.

— Точно.

Клем прошел между спящими телами и приблизился к мальчику. Миляга последовал за ним, но еще до того, как он приблизился к спящему, смех прекратился. Улыбка, однако, не сходила с лица Понедельника, а солнце тем временем добралось до волосков над его верхней губой. Глаза его были закрыты, но когда он заговорил, можно было подумать, что он видит.

— Смотрите-ка, Миляга, — сказал он. — Путешественник вернулся. Вот это да, черт возьми, я просто потрясен.

Это был не совсем голос Тэйлора — все-таки гортань, в которой он зарождался, была на двадцать лет моложе, но модуляции были его, наравне с лукавой доброжелательностью интонации.

— Я полагаю, Клем уже успел рассказать тебе, что я болтаюсь здесь поблизости.

— Конечно, — сказал Клем.

— Странные времена, а? Я всегда говорил, что родился не в тот век. А умер, похоже, как раз в самое время. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— Ну и вопросы у тебя, Миляга. Ты ведь Маэстро, а не я — тебе на них и отвечать.

— Я Маэстро?

— Он все еще вспоминает, Тэй, — пояснил Клем.

— Ну, тогда ему надо поторопиться, — сказал Тэйлор. — Каникулы кончились, Миляга. А теперь пора приниматься за работу. Если ты облажаешься, нас всех ждет такая черная дыра… А если она проглотит нас… — Улыбка сползла с лица Понедельника, — …если она проглотит нас, то больше не будет никаких духов в солнечном свете, потому что света вообще не будет. Кстати сказать, где твой подчиненный дух?

— Кто?

— Мистиф, кто же еще.

Дыхание Миляги убыстрилось.

— Ты раз потерял его, и я отправился на его поиски. Я тоже его нашел, когда он оплакивал своих детей. Вспоминаешь теперь?

— Кто это был? — спросил Клем.

— Ты ни разу с ним не встречался, — сказал Тэйлор. — Увидел бы, запомнил бы на всю жизнь.

— По-моему, Миляга забыл, — сказал Клем, глядя на встревоженное лицо Маэстро.

— Ну нет, мистиф по-прежнему у него в голове, — сказал Тэйлор. — Раз увидишь, никогда не забудешь. Ну, давай, Миляга. Назови его имя, сделай это для меня. Оно же вертится у тебя на кончике языка.

Лицо Миляги исказилось от боли.

— Ведь это любовь всей твоей жизни, Миляга, — продолжал свои увещевания Тэйлор. — Назови его. Ну, давай же. Назови его. Я заклинаю тебя.

Миляга напрягся и беззвучно пошевелил губами. Но наконец его горло сдалось и выпустило своего пленника.

— Пай… — прошептал он.

Улыбка Тэйлора появилась на губах Понедельника.

— Да…

— Пай-о-па.

— Ну, что я тебе говорил! Раз увидишь, никогда не забудешь.

Миляга повторил имя раз, и еще один раз, произнося его так, словно это было заклинание. Потом он повернулся к Клему.

— Тот урок, который я никак не мог выучить, — сказал он. — Это Пай, Пай меня учил.

— А где сейчас мистиф? — спросил Тэйлор. — У тебя есть какие-нибудь догадки на этот счет?

Миляга присел на корточки перед приютившим Тэйлора телом.

— Его больше нет, — сказал он, пытаясь поймать солнечный луч рукой.

— Не надо этого делать, — мягко сказал Тэйлор. — Так можно поймать только темноту. — Миляга разжал ладонь и подставил ее свету. — Так ты говоришь, его больше нет? — продолжал Тэйлор. — Но как? Как ты мог потерять его во второй раз?

— Он скрылся в Первом Доминионе, — ответил Миляга. — Умер и исчез там, куда я не мог за ним последовать.

— Да, грустная новость.

— Но я увижу его снова, когда выполню свою работу, — сказал Миляга.

— Ну вот, наконец-то мы до этого добрались, — сказал Тэйлор.

— Я — Примиритель, — сказал Миляга. — Я пришел, чтобы открыть путь в Доминионы…

— Все так, Маэстро.

— …в ночь накануне летнего солнцестояния.

— Неплохо сказано, — вставил Клем. — Это значит, завтра.

— Ничего невозможного в этом нет, — вставая, сказал Миляга. — Теперь я знаю, кто я. Он больше не сможет помешать мне.

— Кто не сможет? — спросил Клем.

— Мой враг, — ответил Миляга, подставляя лицо солнечному свету. — Я сам.

2

Проведя в городе лишь несколько дней, этот самый враг, в недалеком прошлом — Автарх Сартори, стал тосковать по томным рассветам и элегическим закатам покинутого им Доминиона. В этих краях день наступал слишком быстро и заканчивался с той же удручающей стремительностью. Это обязательно надо было изменить. Среди его замыслов по поводу Нового Изорддеррекса непременно найдется место и для дворца из зеркал или стекла, которые с помощью магии смогут удерживать великолепие этих недолгих сумерек и отражать их во всех направлениях. Возможно, тогда он сможет обрести здесь счастье.

Он знал, что не встретит особого сопротивления на пути завоевания Пятого Доминиона, — судя по той легкости, с которой ему удалось расправиться с членами Tabula Rasa. В настоящий момент все они, кроме одного, были уже мертвы — загнанные в свои норы, словно бешеные хищные зверьки. Ни один из них не отнял у него больше нескольких минут — они расстались со своими жизнями быстро, с несколькими всхлипами и еще меньшим количеством молитв. Он не был удивлен этому. Конечно, их предки были людьми с сильной волей, но даже самая свежая и горячая кровь разбавляется с каждым поколением, превращая потомков в бездарных трусов.

Единственным сюрпризом, который ожидал его в этом Доминионе, оказалась женщина, в постель которой он вернулся — несравненная и нестареющая Юдит. Впервые он отведал её в покоях Кезуар, когда, приняв ее за свою жену, переспал с ней на ложе с полупрозрачными покрывалами. Лишь спустя некоторое время, когда он готовился покинуть Изорддеррекс, Розенгартен доложил ему об увечье Кезуар и о присутствии ее двойника в коридорах дворца. Этот доклад был последним для Розенгартена в роли верного командующего. Когда, спустя несколько минут, ему было приказано сопровождать Автарха в его путешествии в Пятый Доминион, он проявил скрытое неповиновение, заявив, что Второй Доминион — это его дом, а Изорддеррекс — его гордость, и если уж ему суждено умереть, то пусть последний взгляд его упадет на сияющую в небе Комету. Как ни чесались у него руки наказать Розенгартена за это нарушение долга, Сартори не испытывал никакого желания появиться в своем новом мире забрызганным чужой кровью. Он отпустил старика и отправился в Пятый Доминион, полагая, что женщина, с которой он занимался любовью на постели Кезуар, осталась у него за спиной, где-то в Изорддеррексе. Но не успел он натянуть на себя маску своего брата, как она встретилась ему снова в клейновском саду фальшивых цветов.

Он всегда обращал внимание на приметы — и на хорошие, и на плохие. Повторное появление Юдит в его жизни было знаком того, что они созданы друг для друга, и ему показалось, что она, сама об этом не подозревая, чувствует то же самое. Это была та женщина, ради любви которой и был начат весь этот скорбный круговорот смерти и разрушения, и в ее обществе он чувствовал себя обновленным, словно вид ее напомнил клеткам его организма о том человеке, которым он был до своего падения. Ему был подарен второй шанс, вторая возможность начать все заново рука об руку с любимым существом и создать империю, которая сотрет все воспоминания о предшествующем провале. Он убедился в их полной совместимости, когда они занимались любовью. Более идеальное совпадение эротических импульсов он едва ли мог себе вообразить. После этого он отправился в город совершать убийства, чувствуя себя так бодро и энергично, как никогда раньше.

Конечно, потребуется определенное время, чтобы убедить ее в том, что этот брак предопределен самой судьбой. Она принимает его за другого и, безусловно, полезет на стенку от ярости, когда он откроет ей правду. Но со временем он укротит ее нрав. Он просто обязан это сделать. Даже в этом блаженном городе его преследовали невыносимые призраки, уста которых шептали о забвении. Рядом с ними даже самый отвратительный из вызванных им Овиатов мог показаться симпатягой. А она может спасти его от этих кошмаров — слизать его холодный пот и убаюкать его в сон. Он не боялся, что она отвергнет его. Он приковал ее к себе такой цепью, которая заставит ее позабыть обо всех моральных тонкостях — две ночи назад она зачала от него ребенка.

Это будет его первенец. Хотя они с Кезуар многократно пытались основать династию, каждый раз у нее бывал выкидыш, а позднее она настолько отравила свое тело криучи, что оно отказалось порождать новые яйцеклетки. А Юдит была настоящим чудом. Она не только подарила ему ни с чем не сравнимое блаженство — их соитие оказалось плодотворным. И когда настанет время сказать ей об этом (когда надоедливый Оскар Годольфин наконец распростится с жизнью, и род, для которого она была создана, прекратится), она увидит все совершенство их союза и почувствует, как оно брыкается в ее утробе.

3

Юдит не спала, ожидая, когда Миляга вернется после еще одной проведенной в блужданиях ночи. Тот зов, который она принесла ему от Целестины, слишком громко звучал у нее в ушах, чтобы можно было заснуть. Ей хотелось как можно скорее передать его по назначению и выбросить эту женщину из своих мыслей. К тому же, ей не улыбалась мысль оказаться спящей, когда он придет. Мысль о том, что он войдет в комнату и будет смотреть на ее погруженное в сон тело — которая еще две ночи назад показалась бы ей приятной — теперь внушала ей беспокойство. Он украл у нее яйцо и вымочил его в своей слюне. Вот когда она вернет свою собственность обратно, а он отправится в Хайгейт, тогда она сможет отдохнуть, но не раньше.

Когда он наконец вернулся, уже начинало светать, но в комнате было по-прежнему темновато, и она смогла прочесть выражение его лица, только когда он оказался от нее на расстоянии нескольких ярдов, а к тому моменту он уже весь расплылся в улыбке. Он нежно побранил ее за то, что она всю ночь прождала его, вместо того чтобы спать, и сказал ей, что в этом не было никакой нужды, так как ему ничто не угрожает. Однако на этом сладкие речи закончились. Он заметил ее состояние и спросил, что случилось.

— Я была в Башне Роксборо, — сказала она ему.

— Я надеюсь, ты не в одиночку туда отправилась? Этим людям нельзя доверять.

— Я взяла с собою Оскара.

— И что Оскар?

— Он мертв, — ответила она кратко.

Он выглядел искренне опечаленным.

— Как это случилось? — спросил он.

— Это не имеет значения.

— Для меня — имеет, — настаивал он. — Прошу тебя, расскажи. Я хочу знать об этом.

— Там оказался Дауд. Он и убил Годольфина.

— Он не причинил тебе никакого вреда?

— Нет. Пытался, но не смог.

— Не надо тебе было отправляться туда без меня. И что это за бес тебя попутал?

Она объяснила — с предельной простотой и ясностью.

— У Роксборо была пленница, — сказала она. — Женщина, которую он замуровал под Башней.

— А вот об этой шалости он так и не рассказал, — сказал Миляга. Ей послышалось в его тоне едва ли не восхищение, но она подавила в себе желание огрызнуться. — Так, стало быть, ты отправилась откапывать ее кости?

— Я отправилась освободить ее.

Теперь она безраздельно завладела его вниманием.

— Не понимаю, — сказал он.

— Она жива.

— Так, значит, она не принадлежит человеческому роду. — Он коротко улыбнулся. — Чем вообще занимался этот Роксборо? Вызывал ветрениц?

— Кто такие ветреницы?

— Эфирные духи, которых используют как шлюх.

— Не думаю, что это относится к Целестине. — Она забросила наживку имени, но он не клюнул. — Она обычная земная женщина. Или, по крайней мере, была ею.

— А кем она стала сейчас?

Юдит пожала плечами.

— Чем-то совсем другим… Я даже не могу сказать, чем. Но она обладает силой. Она чуть не убила Дауда.

— Почему?

— Я думаю, тебе лучше услышать это от нее.

— А зачем мне ее слушать? — спросил он непринужденно.

— Она просила, чтобы ты пришел. Она сказала, что знает тебя.

— Вот как? А она сказала, откуда?

— Нет. Но она попросила, чтобы я передала тебе два слова — Низи Нирвана.

В ответ Миляга хихикнул.

— Эти слова для тебя что-то значат? — спросила Юдит.

— Да, разумеется. Это детская сказка. Разве ты ее не знаешь?

— Нет.

И в тот же миг она поняла, почему, но высказал причину вслух Миляга.

— Ну конечно, не знаешь, — сказал он. — Ведь ты никогда не была ребенком.

Она внимательно посмотрела на его лицо, желая увериться в том, что он не нарочно допустил эту жестокость, но в то же время усомнившись, что эта неделикатность, которую она уже раз ощутила в нем, а теперь почувствовала снова, была неким новообретенным простодушием.

— Так ты поедешь к ней?

— Зачем? Я ведь не знаю ее.

— Но она тебя знает.

— Что это значит? — спросил он. — Ты пытаешься подсунуть под меня другую женщину?

Он шагнул к ней, и хотя она изо всех сил постаралась скрыть, как неприятно ей сейчас его прикосновение, ей это не удалось.

— Юдит, — сказал он. — Клянусь, что не знаю я никакой Целестины. Когда я ухожу из дома, я думаю только о тебе…

— Я не хочу сейчас это обсуждать.

— В чем ты меня подозреваешь? — спросил он. — Клянусь, я ничего дурного не сделал. — Он приложил к груди обе руки. — Ты делаешь мне больно, Юдит. Не знаю, намеренно ли это, но ты делаешь мне больно.

— По-видимому, для тебя это новое ощущение?

— Так вот к чему все сводится? Воспитание чувств? Если я угадал, то умоляю тебя: не надо мучить меня сейчас. У нас слишком много врагов, чтобы мы дрались еще и друг с другом.

— Я не дерусь. Я не хочу драться.

— Хорошо, — сказал он, раскрывая свои объятия. — Так иди сюда.

Она не двинулась с места.

— Юдит.

— Я хочу, чтобы ты отправился к Целестине. Я обещала ей, что найду тебя, и если ты не поедешь, ты сделаешь меня лгуньей.

— Хорошо, — сказал он, — я поеду. Но я собираюсь вернуться, любовь моя, можешь быть уверена. Кто бы она ни была, как бы она ни выглядела, я хочу только тебя. — Он выдержал паузу. — И сейчас — больше чем когда бы то ни было.

Она знала, что ему хочется, чтобы она спросила, почему, и в течение целых десяти секунд хранила молчание, лишь бы не доставлять ему этого удовольствия. Но лицо его приняло такое многозначительное выражение, что любопытство пересилило.

— Почему именно сейчас? — спросила она.

— Да я вообще-то еще не собирался тебе говорить…

— Говорить мне о чем?

— У нас будет ребенок, Юдит.

Она уставилась на него в ожидании каких-то пояснений — о том, что он нашел сироту на улице, или собирается привезти ребеночка из Доминионов. Но он имел в виду совсем не это, и ее убыстрившееся сердце прекрасно об этом знало. Он имел в виду ребенка, который был зачат во время их соития.

— Это будет мой первенец, — сказал он. — Ведь и твой тоже?

Она хотела было обозвать его лжецом. Как он может знать, когда она еще не знает? Но он был абсолютно уверен в своих словах.

— Он будет пророком, — сказал он, — вот увидишь.

Она поняла, что уже увидела. Именно в эту крошечную жизнь она и проникла, когда яйцо погрузило ее сознание в глубины ее собственного тела. Вместе с просыпающимся духом зародыша она видела окруженный джунглями город, живые воды, раненого Милягу, пришедшего взять яйцо из крошечных пальцев. Не было ли это его первым пророчеством?

— Мы занимались любовью так, как в этом Доминионе не умеет никто, — сказал Миляга. — От этого и был зачат ребенок.

— Ты знал, что это случится?

— Надеялся.

— А со мной, стало быть, ты не счел нужным посоветоваться? Я для тебя — только матка, да?

— Как ты можешь такое говорить?

— Ходячая матка?

— Ты превращаешь все в какую-то нелепость.

— Так это и есть нелепость!

— Что за чепуху ты несешь? Неужели ты не понимаешь, что от нас может исходить только совершенство? — Он говорил едва ли не с религиозным пылом. — Я меняюсь, радость моя. Я открываю для себя, что значит любить и лелеять, и строить планы на будущее. Ты видишь, как ты меняешь мою жизнь?

— От великого любовника к великому отцу? Что ни день, то новый Миляга?

Он посмотрел на нее так, словно готов был ответить, но в последнюю секунду прикусил язык.

— Мы знаем, что мы значим друг для друга, — сказал он. — Так докажи мне это! Юдит, прошу тебя… — Его объятия по-прежнему ожидали ее, но она не собиралась падать ему на грудь. — Когда я вернулся, я сказал тебе, что буду совершать ошибки, и попросил тебя прощать мне их. Сейчас я снова тебя об этом прошу.

Она посмотрела в пол и медленно покачала головой.

— Уходи, — сказала она.

— Я встречусь с этой женщиной, если ты так хочешь этого, но прежде чем я уйду, я хочу, чтобы ты кое в чем мне поклялась. Я хочу, чтобы ты поклялась, что ты не попытаешься причинить вред тому, что внутри тебя.

— Ступай к черту.

— Я не ради себя прошу. И даже не ради ребенка. Я прошу об этом ради тебя самой. Если ты попытаешься сделать с собой что-нибудь из-за меня, то жизнь моя потеряет всякий смысл.

— Если ты думаешь, что я собираюсь вскрыть себе вены, то могу тебя успокоить.

— Да нет, я не об этом.

— О чем же.

— Если ты попытаешься сделать аборт, ребенок не смирится с этим. В нем живет наша цель, наша сила. Он будет драться за свою жизнь, а в процессе может отнять твою. Ты понимаешь, о чем я? — Она поежилась. — Отвечай.

— Ничего приятного я тебе сказать не могу. Отправляйся к Целестине и поговори с ней.

— А почему бы тебе не поехать со мной?

— Я сказала. Ступай. Прочь.

Она подняла взгляд. Солнечный луч осветил стену у него за спиной и резвился на ней в свое удовольствие. Но он оставался в тени. Несмотря на все его высокие цели, его сомнительная натура нисколько не изменилась: он по-прежнему был лгуном и мошенником.

— Я вернусь, — сказал он. — Я хочу вернуться.

Она не ответила.

— Если ты будешь в комнате, я буду знать, чего ты от меня ждешь.

С этими словами он открыл дверь и вышел. Только услышав, как хлопнула за ним дверь подъезда, она стряхнула с себя оцепенение и вспомнила, что он унес с собой ее яйцо. Но, по-видимому, как и все зеркальные любовники, он любил симметрию, и ему было приятно держать эту частицу ее в своем кармане, зная, что частица его скрывается у нее в еще более укромном месте.

Глава 50

1

Хотя Миляга познакомился с племенем Южного Берега всего лишь несколько часов назад, расставаться с ними было не так-то легко. В то короткое время, что он провел вместе с ними, он ощутил уверенность и покой, которых ему не приходилось чувствовать за многие годы общения с другими людьми. Что же касается их самих, то они привыкли к потерям — ими была полна едва ли не каждая история жизни из тех, что ему довелось услышать за эти часы, — так что не было ни театральных спектаклей, ни обвинений — только тяжелое молчание. Только Понедельник, чьи злоключения впервые вывели незнакомца из его апатии, предпринял попытку удержать его, хотя бы ненадолго.

— Не так уж и много стен нам осталось, — сказал он. — Мы сможем их все расписать. За несколько дней. Максимум, за неделю.

— Хотел бы я, чтобы у меня было столько времени, — сказал ему Миляга. — Но я не могу отложить дело, ради которого я вернулся.

Понедельник, разумеется, спал, пока Миляга разговаривал с Тэйлором (проснувшись, он немало удивился тому почету, которым его окружили), но остальные, в особенности Бенедикт, пополнили свой словарный запас чудес.

— Так чем же занимается Примиритель? — спросил он у Миляги. — Если ты собираешься слинять в Доминионы, парень, то мы хотим отправиться с тобой.

— Пока я остаюсь на Земле. Но если вдруг мне понадобится покинуть ее, вы первые об этом узнаете.

— А что, если мы тебя больше никогда не увидим? — спросил Ирландец.

— Значит, меня постигла неудача.

— И ты погиб?

— И я погиб.

— Он не облажается, — сказала Кэрол. — Ведь правда, радость моя?

— Но что нам теперь делать с тем, что мы знаем? — спросил Ирландец, явно обеспокоенный свалившимся на него грузом тайн. — Если ты погибнешь, в этом не будет никакого смысла.

— Нет, будет, — сказал Миляга. — Потому что вы будете рассказывать об этом другим людям, и весть будет передаваться из уст в уста, пока дверь в Доминионы не откроется.

— Так значит, мы должны рассказывать?

— Всем, кто станет слушать.

Отовсюду послышался одобрительный ропот. В этом, по крайней мере, заключалась определенная цель, которая связывала их с той историей, которую они услышали, и с рассказчиком.

— Если мы тебе понадобимся, — сказал Бенедикт, — ты знаешь, где нас найти.

— Да, знаю, — сказал Миляга и направился вместе с Клемом к воротам.

— А что если кто-нибудь заявится и будет искать тебя? — крикнула Кэрол им вслед.

— Скажите ему, что я был чокнутым ублюдком, и вы скинули меня с моста.

Несколько человек улыбнулось.

— Так мы и скажем, Маэстро, — сказал Ирландец. — Но я вот что тебе скажу: если ты не вернешься в ближайшие дни, мы сами пойдем тебя искать.

* * *

Распрощавшись, Клем и Миляга двинулись к мосту Ватерлоо в поисках такси, которое отвезло бы их на другой берег домой к Юдит. Не было еще и шести часов утра, и хотя первые жители пригорода уже двинулись на работу, и поток идущих в северном направлении машин постепенно густел, такси среди них видно не было, и они направились через мост пешком, надеясь, что им больше повезет на Стрэнде.

— Да уж, не ожидал я тебя обнаружить в такой странной компании, — заметил по дороге Клем.

— Но ведь ты пришел за мной именно в это место, — сказал Миляга. — Стало быть, у тебя было предчувствие.

— Наверное, было.

— И поверь, мне довелось находиться и в более странной компании. Не сравнить с этой.

— Да уж верю. Мне так хочется, чтобы ты как-нибудь рассказал мне обо всем путешествии. Обещаешь?

— Хорошо, постараюсь ничего не забыть. Только трудновато будет без карты. Я постоянно твердил Паю, что обязательно нарисую карту, чтобы уж точно не потеряться, если еще раз придется оказаться в Доминионах.

— И нарисовал?

— Нет. Почему-то никак не доходили руки. Всегда что-нибудь отвлекало.

— Ну, все равно — ты расскажешь мне все, что… Эй! Вон такси!

Клем сошел с тротуара и остановил машину. Они забрались внутрь, и Клем стал объяснять водителю дорогу. В процессе объяснений тот вгляделся в зеркальце заднего вида и спросил:

— Это кто-то из ваших знакомых?

Они оглянулись и увидели бегущего к машине Понедельника. Спустя несколько секунд испачканное краской лицо уже сунулось в окно такси, и Понедельник взялся за уговоры:

— Ты должен взять меня с собой, Босс. А то получается нечестно. Я ведь дал тебе мелки, что, скажешь, нет? Где б ты был теперь без моих мелков?

— Я не могу рисковать тобой. Что, если с тобой что-нибудь случится?

— Я и сам могу за себя отвечать, а если что-нибудь случится, то в этом буду виноват только я один.

— Мы едем или как? — поинтересовался водитель.

— Возьми меня с собой, Босс, пожалуйста.

Миляга пожал плечами, потом кивнул. Улыбка, исчезнувшая с лица Понедельника во время этих упрашиваний, вернулась во всем своем великолепии, и он забрался в такси, потрясая своей жестянкой с мелками, словно амулетом.

— Я притащил мелки, — сказал он. — Просто на всякий случай. Никогда не знаешь — а вдруг понадобится набросать на скорую руку Доминион или что-нибудь в этом роде, верно?

* * *

Хотя путешествие до квартиры Юдит было сравнительно недолгим, повсюду виднелись признаки того, что дни иссушающей жары и не приносящих облегчения ливней неблагоприятно сказались на городе и его обитателях. В большинстве своем они были незначительными, но их было так много, что сумма их производила удручающее впечатление. На каждом втором углу, а иногда и посреди улицы происходили шумные ссоры, и не было лица, на котором не застыло бы напряженное, хмурое выражение.

— Тэй сказал, что нас поджидает черная дыра, — заметил Клем, пока они ожидали на перекрестке, когда же наконец разнимут двух разъяренных водителей, каждый из которых пытался превратить галстук своего врага в смертельную удавку. — Все это тоже имеет к этому отношение?

— Все просто посходили с ума, — вмешался таксист. — За последние пять дней произошло больше убийств, чем за весь предыдущий год. Где-то я это прочел. И ведь не только убийства — люди самих себя готовы убить. Мой дружок, тоже таксист, проезжал тут как-то во вторник мимо Арсенала, и что же — эта баба сигает ему прямо под колеса. Кровь, мозги… — трагедия, да и только.

Драчунов наконец-то рассудили и развели по противоположным тротуарам.

— Уж и не знаю, к чему катится мир, — сказал таксист. — Полное сумасшествие.

Высказав свое мнение, он включил радио и начал насвистывать фальшивый аккомпанемент к прорезавшейся песенке.

— Скажи, мы сможем это как-то остановить? — спросил Клем у Миляги. — Или это будет становиться все хуже и хуже?

— Я надеюсь, что Примирение положит этому конец, но уверенности у меня нет. Слишком долго этот Доминион был замурован. Он успел отравиться своим собственным дерьмом.

— Значит, нам надо раздолбать эти мудацкие стены, — заявил Понедельник с ликованием новообращенного разрушителя. Он снова погремел своей жестянкой с мелками. — Ты поставишь на них кресты, а я их раздолбаю. Элементарно.

3

Миляга сказал Юдит, что ребенок этот куда более целеустремлен, чем другие, и она поверила ему. Но что это означало, помимо того что он придет в ярость, если она попытается сделать аборт? Будет ли он расти быстрее других? Раздуется ли ее живот к вечеру и отойдут ли под утро воды? Сейчас она лежала в спальне, ощущая, как дневная жара уже наваливается на ее тело, и лелея надежду на то, что те рассказы, которые она слышала от сияющих мамаш, соответствуют действительности, и ее тело на самом деле выработает вещества, которые сделают не таким болезненным процесс вынашивания и рождения новой жизни.

Когда зазвонил звонок, она сначала решила не обращать на него внимания, но ее посетители, кто бы они ни были, проявили настойчивость и в конце концов принялись кричать под дверью, причем один звал Джуди, а другой — и это было более странным — Джуд. Она села на кровати, и на мгновение ее внутренние органы словно поменялись местами. Сердце глухо застучало в голове, а мысли пришлось вытаскивать из глубин живота, и только после этого ей удалось послать приказ телу выйти из комнаты и спуститься к входной двери. Пока она спускалась по ступенькам, призывы смолкли, и она уже смирилась с тем, что впускать будет некого. Однако на пороге ее ждал запачканный краской подросток, который, увидев ее, обернулся и позвал двух других посетителей, стоящих на другой стороне улицы и изучающих окна ее квартиры.

— Она здесь! — завопил он. — Босс? Она здесь!

Они двинулись через улицу по направлению к крыльцу, и при их приближении ее сердце, до сих пор глухо стучавшее у нее в голове, забилось с самоубийственной скоростью. Ноги ее едва не подкосились, и она вытянула руку в поисках опоры, когда спутник Клема встретил ее взгляд и улыбнулся. Это не был Миляга. Во всяком случае, не тот Миляга, который оставил ее два часа назад, — человек с лицом без малейшего изъяна и ее яйцом в кармане. А этот не брился несколько дней, и лоб у него был весь покрыт шрамами. Она попятилась назад, так и не сумев нашарить ручку двери, чтобы захлопнуть ее у него перед носом.

— Не приближайся ко мне, — сказала она.

Он отступил от порога на пару ярдов, заметив отразившуюся на ее лице панику. Юнец обернулся к нему, и самозванец сделал ему знак отойти, что тот и исполнил, так что теперь ничто не мешало им видеть друг друга.

— Я знаю, что выгляжу чертовски плохо, — сказал человек со шрамами на лбу. — Но это же я, Юдит.

Она отступила еще на два шага от ослепительного марева, в котором он стоял (как свет любил его! Не то что того, другого, который оказывался в тени всякий раз, когда она пыталась его рассмотреть), чувствуя, как нарастающая волна дрожи проходит по мускулам от ступней до кончиков пальцев, словно ее вот-вот должен был охватить припадок. Она протянула руку к перилам и вцепилась в них изо всех сил, чтобы не упасть.

— Это невозможно, — сказала она.

На этот раз человек ничего не ответил. Заговорил его сообщник по обману — и ведь надо же, Клем! — да как же он мог?

— Джуди, — сказал он. — Нам надо поговорить с тобой. Можно войти?

— Только тебе, — сказала она. — Им нельзя. Только тебе.

— Хорошо.

Он вошел в дверь и медленно приблизился к ней, показывая ей свои открытые ладони.

— Что здесь происходит? — спросил он.

— Это не Миляга, — сказала она ему. — Миляга был со мной последние два дня. И ночи. А этот… я не знаю, кто он.

Самозванец услышал ее слова. Через плечо Клема ей было видно его лицо, на котором отразилось такое потрясение, словно слова ее были ударами. Чем дольше она объясняла Клему, что произошло, тем меньше у нее оставалось веры в то, что она говорила. Этот Миляга, ждущий у дверей, и был тем самым человеком, которого она некогда оставила у дверей мастерской, ошеломленно стоящего на солнце, совсем как сейчас. А если это был он, то тогда пришедший к ней любовник, который облизал яйцо и оплодотворил ее, был кем-то другим, каким-то ужасным двойником.

Она увидела, как Миляга произносит его имя одними губами.

— Сартори.

Услышав это имя и поняв, что это правда — что изорддеррекский мясник действительно пробрался в ее кровать, сердце и матку, — она чуть было не позволила припадку окончательно овладеть ее телом, но в последний момент ей удалось из последних сил уцепиться за плотный, потный мир и устоять на ногах — чтобы как можно скорее рассказать этим людям, его врагам, о том, что он сделал.

— Входи, — сказала она Миляге. — Входи и закрой дверь.

Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.

— Он не причинил тебе вреда? — спросил он.

— Нет, — ответила она и почти пожалела, что этого не произошло — что он не открыл перед ней звериную ипостась своего «я». — Ты говорил мне, что он изменился, Миляга, — сказала она. — Ты говорил, что он превратился в чудовище, что черты лица его искажены, но он оказался таким же, как ты.

Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и она не сдерживала ее, направляя ее на свое отвращение и перерабатывая его в более чистое, более зрячее и умное чувство. Миляга сбил ее с толку своими описаниями Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет существа, на котором его злодейства оставили такой глубокий след, что оно почти утратило человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла — лишь желание как можно полнее отделить себя от человека, с которым у него было одинаковое лицо. Теперь он понял свою ошибку, и было очевидно, что его мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Сталь в ее мускулах поддерживала ее, давала ей силу закончить рассказ. Не было смысла скрывать заключительную часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так или иначе вскоре она станет очевидной. Она положила руку себе на живот.

— Я беременна, — сказала она. — Это его ребенок. Ребенок Сартори.

В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него все влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее — разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? — его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем — дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо — раскрыл ей навстречу свои объятия и спросил:

— Не побрезгуешь?

— Господи, ну что ты такое говоришь?

Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.

— Я должна была догадаться, Клем, — сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.

— Это тебе сейчас так кажется, — сказал он. — Из будущего всегда легко судить прошлое. — Он поцеловал ее в голову. — Лично я просто рад, что ты цела и невредима.

— Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без…

— Без твоего разрешения?

— Ему не нужно было мое разрешение, — сказала она. — Он и так знал, что я хочу этого.

Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был тот наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не Бог весть какая важная, но это нисколько не умалило того удовлетворения, которое она испытала.

— Сартори — это брат Миляги, верно? — спросил Клем. — Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.

— Они не братья, они двойники, — ответила она. — Сартори — его идеальная копия.

— Насколько идеальная? — спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.

— О-о-о… абсолютно идеальная.

— Стало быть, вы не так уж плохо провели время?

Она покачала головой.

— Совсем неплохо, — ответила она. — Он говорил мне, что любит меня, Клем.

— О, Господи.

— И я поверила ему.

— Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?

— Да, но с ним было все иначе…

— Женщины так говорят о каждом.

Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все ее страхи?

— О чем ты думаешь? — спросил у нее Клем.

— О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, — ответила она. — Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?

— Хочешь услышать банальность?

— Давай.

— Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые — по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.

Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.

— Ты просто великолепен, — сказала она. — Ведь мы останемся в живых, правда?

— Останемся в живых и будем процветать, — сказал он. — Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего… — Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. — В чем дело?

— Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.

— Извини, я не понимаю.

— Плохие новости, — сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.

Услышав, как она зовет его, Миляга бросил свои наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.

— А что там такое, в Хайгейте? — спросил он.

— Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?

Миляга на секунду задумался.

— Это из какой-то сказки, — сказал он.

— Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.

4

Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго — всего лишь несколько недель, с момента его рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, — Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее того города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Друри-Лэйн. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольнз Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Все это были прекрасные уроки и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было ли это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат в настоящий момент в руинах? Где именно — в пылающей печи его генов или в его биографии — таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.

Однако, прежде чем будет заложено основание нового города, править бал будет разрушение, и банальности, вроде Башни Tabula Rasa, которая как раз появилась в поле его зрения, первыми услышат свой смертный приговор. Он двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу, насвистывая по дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на встрече с которой Юдит так настаивала — Целестина, кажется? — его свист. Дверь была распахнута настежь, но он усомнился, что хотя бы один вор — пусть даже самый закоренелый материалист — осмелился забрести внутрь. Воздух перед порогом буквально пронзал его иголочками силы, напомнив ему его любимую Башню Оси.

Продолжая насвистывать, он пересек вестибюль в направлении еще одной двери и шагнул в комнату, которая была ему знакома. Два раза за свою жизнь он ступал по этим древним доскам: в первый раз — за день до Примирения, когда он предстал перед Роксборо, выдавая себя за Маэстро Сартори ради пикантного удовольствия пожать руки покровителям Примирителя перед тем, как спланированная им диверсия отправит их прямиком в Ад; во второй раз — в ночь после Примирения, когда грозы раздирали небо на части. В последнем случае он пришел вместе с Чэнтом — своим новым подчиненным духом, — намереваясь прикончить Люциуса Коббитта, невольного исполнителя его замысла. Не найдя его на Гамут-стрит, он бросил вызов буре — целые леса вырывало с корнем и поднимало в воздух, а на Хайгейтском холме горел человек, в которого только что попала молния — и отправился в дом Роксборо, оказавшийся пустым. Коббитта ему найти так и не удалось. Выброшенный из-под безопасного крова на Гамут-стрит, мальчишка, скорее всего, просто пал жертвой бури, кстати сказать, далеко не единственной.

Теперь комната молчала — молчал и он. Сильные мира сего, которые построили этот дом, и их потомки, которые возвели над ним Башню, были мертвы. Это было долгожданное молчание, а теперь, в наступившем покое, найдется время и для флирта. Он нырнул в пасть камина и стал спускаться в библиотеку, существование которой до этого момента было для него тайной. Возможно, он и поддался бы искушению помедлить у заставленных до отказа полок и просмотреть несколько книг, но сила, пронзающая иголочками его тело, стала еще более ощутимой и тянула его вперед. Он подчинился, заинтригованный больше, чем когда бы то ни было.

Он услышал голос женщины еще до того, как увидел ее. Он исходил из места, где клубилась пыль, не менее густая, чем туман над изорддеррекской дельтой. Сквозь нее виднелось зрелище откровенного вандализма: повсюду валялись превращенные в обрывки книги, свитки и манускрипты, наполовину погребенные под обломками полок, на которых они раньше стояли. За грудой руин в кирпичной стене виднелся пролом, из которого и исходил голос.

— Это Сартори?

— Да, — сказал он.

— Подойди поближе. Я хочу тебя видеть.

Он подошел к подножию кирпичной груды.

— А я думала, она не сумеет тебя найти, — сказала Целестина. — Или ты откажешься прийти.

— Как я мог устоять против такого зова? — сказал он вкрадчиво.

— Ты что, решил, что я назначила тебе любовное свидание? — сказала она в ответ.

Ее голос был хриплым от пыли, и в нем слышалась горечь. Это ему нравилось. Женщины с норовом всегда были интереснее своих добродушных сестер.

— Входи, Маэстро, — сказала она ему. — Дай мне открыть тебе глаза.

Он вскарабкался на кирпичи и всмотрелся в темноту. Камера была убогой, грязной дырой, но находившаяся в ней женщина не была похожа на отшельницу. Тело ее вовсе не было истощено затворничеством, а напротив, выглядело едва ли не пышным, несмотря на уродующие его раны. Округлость ее форм подчеркивалась прилепившимися к телу полосками плоти, которые двигались по ее бедрам, грудям и животу, словно жирные змеи. Некоторые прижимались к ее голове и увивались вокруг ее медовых губ; другие в блаженстве отдыхали у нее между ног. Он ощутил на себе ее нежный взгляд и блаженно расслабился под его прикосновением.

— Красивый, — сказала она.

Он принял ее комплимент за приглашение приблизиться, но стоило ему шагнуть к ней, как с уст ее сорвался тихий разочарованный стон, и он замер на месте.

— Что это за тень в тебе? — спросила она.

— Тебе нечего бояться, — сказал он.

Несколько змей расползлись в разные стороны, и из-под них появились длинные щупальца, которые, в отличие от жирных ухажеров, являлись частью ее тела. Они уцепились за шероховатую стену и подняли ее на ноги.

— Мне уже приходилось слышать это и раньше, — сказала она. — Когда мужчина говорит, что бояться нечего, он лжет. Это относится даже к тебе, Сартори.

— Я больше не приближусь к тебе ни на шаг, если это тебя пугает, — сказал он.

Таким податливым его сделало вовсе не беспокойство Целестины, а вид поднявших ее щупалец. Он вспомнил, что у Кезуар появлялись такие же отростки после ее общения с женщинами из Бастиона Бану. Они были проявлением каких-то возможностей противоположного пола, сущность которых ему была недоступна, — рудиментарным остатком свойств женской природы, почти полностью уничтоженных Хапексамендиосом в Примиренных Доминионах. Возможно, эта зараза успела расцвести в Пятом, пока его здесь не было. Во всяком случае, пока он не узнает, каковы пределы ее могущества, он не собирается приближаться.

— Я хотел бы задать вопрос, с твоего позволения, — сказал он.

— Да?

— Откуда ты меня знаешь?

— Сначала ты скажи мне, где ты был все эти годы?

О, какое искушение овладело им — рассказать ей правду и похвастаться всеми своими великими свершениями в надежде произвести на нее впечатление. Но он пришел сюда в обличье своего двойника, и, как и в случае с Юдит, ему надо быть поосторожней в выборе момента своего саморазоблачения.

— Я странствовал, — сказал он. Это было не так уж далеко от истины.

— Где?

— Во Втором Доминионе. Иногда забредал и в Третий.

— А в Изорддеррексе ты бывал?

— Случалось.

— А в пустыне за городом?

— И там тоже. А почему ты спрашиваешь?

— Мне там пришлось однажды побывать. Еще до того, как ты родился.

— Я старше, чем кажется, — сказал он. — Я знаю, что выгляжу…

— Я знаю, сколько ты прожил, Сартори, — сказала она. — С точностью до одного дня.

Ее уверенность усилила то беспокойство, которое успел вселить в него вид щупалец. Неужели эта женщина может читать его мысли? А если это так — если она уже знает, кто он и что он сделал за свою жизнь, — то почему ее до сих пор не охватил ужас перед ним?

Не было смысла притворяться, что ему нет дела до того, что она, похоже, многое о нем знает. Откровенно, но вежливо он спросил у нее об источнике ее сведений, готовясь рассыпаться в тысяче извинений, если она окажется одной из соблазненных жертв Маэстро и обвинит его в том, что он забыл о ней. Но обвинения, прозвучавшие из ее уст, были совсем иного рода.

— Ты ведь причинил много зла в своей жизни, верно? — сказала она ему.

— Не больше многих, — протестующе сказал он. — Конечно, искушения подвигли меня на некоторые излишества, но с кем это не случалось?

— Некоторые излишества? — переспросила она. — Я думаю, ты совершил нечто большее. Я вижу в тебе зло, Сартори. Я ощущаю его в запахе твоего пота, точно так же, как я учуяла соитие в той женщине.

Упоминание о Юдит — а кем же еще могла оказаться эта венерическая женщина — навело его на мысли о том пророчестве, которое он произнес две ночи назад. Он сказал, что они могут обнаружить друг в друге темноту, но это совершенно естественно для человека. Тогда аргумент оказался убедительным. Почему же не попробовать его снова?

— Ты просто чуешь во мне человеческий дух, — сказал он Целестине.

Ее такой ответ явно не удовлетворил.

— О, нет, — сказала она. — Я и есть твой человеческий дух.

Он едва не рассмеялся над этой нелепостью, но ее пристальный взгляд остановил его.

— Как ты можешь быть частью меня? — прошептал он.

— Разве ты до сих пор не понял? — спросила она. — Дитя мое, я твоя мать.

* * *

Миляга первым вошел в прохладный вестибюль Башни. В здании не было слышно ни одного звука — ни наверху, ни внизу.

— Где Целестина? — спросил он у Юдит, и она подвела его к двери в зал заседаний Tabula Rasa. Там он остановился и, обращаясь ко всем, сказал:

— Дальше я пойду один. Мы должны встретиться с ним лицом к лицу, как брат с братом.

— Я не боюсь, — пискнул Понедельник.

— А я боюсь, — с улыбкой сказал Миляга. — И я не хочу, чтобы ты видел, как я описаюсь в штаны. Так что оставайся здесь. Не успеешь оглянуться, и я уже вернусь.

— Уж постарайся, — сказал Клем. — А иначе мы пойдем тебя искать.

После того, как прозвучало это ободряющее обещание, Миляга скользнул в дверь того, что осталось от дома Роксборо. Хотя никакие воспоминания не пробудились в нем, когда он входил в Башню, сейчас он почувствовал их. Они не были такими же материальными, как те, что посетили его на Гамут-стрит, где казалось, что доски сохранили в себе каждую живую душу, что когда-нибудь по ним прошла. Нет, это были расплывчатые видения тех времен, когда он пил и спорил за этим большим дубовым столом. Однако он не позволил ностальгии встать у него на пути и прошел через комнату, словно знаменитость, которой до смерти надоели ее почитатели со своими заискивающими комплиментами.

Юдит уже описала ему этот лабиринт и его содержимое, но несмотря на это вид библиотеки поразил его. Сколько мудрости было похоронено здесь, в темноте! Удивительно ли, что имаджийская жизнь Пятого Доминиона в последние два столетия была столь анемичной, если все снадобья, способные влить в нее свежую кровь, были спрятаны здесь? Но он пришел сюда не для чтения, сколь ни заманчивой была эта перспектива. Он пришел за Целестиной, которая из всех слов на свете выбрала именно эти два — Низи Нирвана, — чтобы привлечь его сюда. Он не знал, почему. Хотя имя это было смутно ему знакомо, и он знал, что с ним связана какая-то сказка, он не мог ни восстановить ее сюжет, ни вспомнить, у кого на коленях он ее слышал. Может быть, эта женщина даст ему ответ?

Повсюду царило волшебное оживление. Даже пыль не желала лежать на месте, а клубилась в воздухе, образуя головокружительные конфигурации, которые он разбивал по пути. Он ни разу не сбился с пути, но расстояние от подножия лестницы до темницы Целестины было все-таки достаточно большим, и во время своего путешествия он услышал крик. Ему показалось, что крик этот не принадлежал женщине, но многократное эхо исказило его, и полной уверенности не было. Он ускорил шаг, совершая один поворот за другим, ни секунды не сомневаясь в том, что его двойник прошел тем же самым путем. Больше криков не было, но когда впереди показалась конечная цель его путешествия — пещера, в которую вела дыра с неровными краями, пристанище оракула, — он уловил другой звук: кирпичи, словно жернова, размалывали прилипший к их граням раствор. Небольшие, но постоянные водопады известкового порошка сыпались с потолка, а пол мелко дрожал. Он стал взбираться на груду кирпичей, которая, словно поле боя, была усыпана погибшими книгами, направляясь к желанной трещине. В этот момент он уловил внутри какое-то яростное движение и стремительно съехал к порогу камеры.

— Брат? — воскликнул он еще до того, как отыскал Сартори во мраке. — Что ты делаешь?

Теперь он разглядел своего двойника, прижавшего женщину в углу камеры. Она была почти голой, но далеко не беззащитной. Ленты, похожие на остатки свадебного наряда, но сделанные из ее собственной плоти, росли из ее плеч и спины. Было очевидно, что они обладают куда большей силой, чем можно было предположить, глядя на их нежный вид. Некоторые из них цеплялись за стену у нее над головой, но основная масса была устремлена к Сартори и облепила его голову удушающим капюшоном. Он стремился оторвать их от лица, раздирая пальцами сплетенный покров, чтобы покрепче ухватиться за отдельные отростки. Сок вытекал из сдавленной плоти, а Сартори отдирал от лица все новые комки липкой массы. Вскоре он неизбежно должен был высвободиться, а тогда Целестине угрожала бы немалая опасность.

Миляга не стал звать своего брата второй раз — все равно тот ничего бы не услышал. Вместо этого он ринулся через пещеру и обхватил Сартори сзади, прижав его руки к бокам, где они уже не могли причинить Целестине никакого вреда. В ту же секунду он заметил, как взгляд Целестины заметался между двумя стоящими перед ней фигурами. То ли потрясенная увиденным, то ли по причине полного измождения она ослабила свою хватку, и щупальца повисли венками у Сартори на шее, обнажив лицо двойника и тем самым подтвердив ее догадку. Она полностью освободила Сартори от щупалец и притянула их к себе.

Вновь обретя зрение, Сартори повернул голову назад, чтобы увидеть, кто взял его в плен. Узнав Милягу, он немедленно прекратил борьбу и покорно обмяк в руках Примирителя, полностью умиротворенный.

— Почему всегда, когда я встречаю тебя, ты пытаешься причинить кому-нибудь вред? Ответь мне, брат? — спросил у него Миляга.

— Брат? — переспросил Сартори. — С каких это пор я стал тебе братом?

— Мы всегда были братьями.

— Ты пытался убить меня в Изорддеррексе, или ты забыл? Что-то изменилось с тех пор?

— Да, — ответил Миляга. — Я изменился.

— Да ну?

— Я готов принять свое… родство.

— Прекрасное слово.

— Собственно говоря, я принимаю ответственность за все, чем я был, есть и буду. За это мне надо поблагодарить твоего Овиата.

— Приятно это слышать, — сказал Сартори. — Особенно в такой компании.

Он оглянулся на Целестину. Она по-прежнему стояла на месте, хотя было ясно, что держат ее отнюдь не ноги, а уцепившиеся за стену щупальца. Веки ее слипались, а по всему телу пробегали волны дрожи. Миляга понимал, что ей нужна помощь, но не мог ничего поделать, пока руки его были заняты Сартори. Тогда он повернулся и швырнул своего брата в направлении пролома. Тело Сартори полетело, словно манекен, и лишь в самый последний момент он выставил руки, чтобы смягчить удар.

Потом он поднялся. На мгновение Миляге показалось, что двойник собирается мстить, и он набрал в легкие воздуха, чтобы суметь защититься. Заметив это, Сартори сказал:

— У меня сломан хребет, братец. Неужели ты нападешь на меня сейчас? — И словно желая доказать, в каком плачевном состоянии он находится, он пополз по груде кирпичей, словно змея, изгнанная из своей норы.

— Добро пожаловать к ней, — сказал он перед тем, как исчезнуть из виду в более светлом сумраке коридора.

Вновь посмотрев на Целестину, Миляга увидел, что глаза ее закрылись, а тело безвольно повисло на упорных щупальцах. Он двинулся к ней, но стоило ему приблизиться, как глаза ее открылись, и она пробормотала:

— Нет… я не хочу… чтобы ты… приближался…

Мог ли он винить ее за это? Один человек с его лицом уже попытался убить ее или изнасиловать, а может быть — и то и другое вместе. С чего же ей доверять второму? Но не время было убеждать ее в своей невиновности; она нуждалась в помощи, а не в извинениях. Весь вопрос: от кого? Судя по рассказам Юдит, женщина прогнала ее точно так же, как сейчас — его. Может быть, Клем сможет за ней поухаживать?

— Я пришлю к тебе кого-нибудь, кто сможет тебе помочь, — сказал он на прощание и вышел в коридор.

Сартори исчез, судя по всему, поднявшись с живота и пустив в дело ноги. И вновь Миляга пошел по его следам, направляясь к подножию лестницы. На полпути навстречу ему появились Юдит, Клем и Понедельник. Стоило им увидеть его, как их нахмуренные лица просияли.

— Мы думали, он убил тебя, — сказала Юдит.

— Меня он не тронул, но Целестина в очень тяжелом состоянии и не подпускает меня ни на шаг. Клем, ты ей никак не мог бы помочь? Но будь осторожен. Она выглядит больной и слабой, но сил в ней еще очень много.

— Где она?

— Юдит отведет тебя, а я отправлюсь за Сартори.

— Он пошел наверх, — сказал Понедельник.

— Даже не посмотрел на нас, — сказала Юдит. Голос ее звучал почти обиженно. — Вышел из двери, едва держась на ногах, и стал карабкаться по лестнице. Что ты с ним такое сделал?

— Ничего.

— Я никогда раньше не видела на его лице такого выражения. Да и на твоем, кстати, тоже.

— И что же это было за выражение?

— Трагическое, — сказал Клем.

— Может быть, победа дастся нам легче, чем я ожидал, — сказал Миляга и направился мимо них к лестнице.

— Подожди, — сказала Юдит. — Здесь мы не можем оказать Целестине помощь. Надо отвезти ее в какое-нибудь безопасное место.

— Согласен.

— Может быть, в мастерскую?

— Нет, — сказал Миляга. — В Клеркенуэлле я знаю один дом, где мы будем в безопасности. Некогда он изгнал меня оттуда. Но он принадлежит мне, и мы вернемся туда. Мы все.

Глава 51

Потоки солнечного света, встретившие Милягу в вестибюле, напомнили ему о Тэйлоре, чья мудрость, высказанная устами спящего мальчика, с сегодняшнего дня повсюду сопровождала его. Казалось, от того рассвета его отделяет уже целый век, настолько сегодняшний день был полон событий и откровений. Он знал, что этот поток не иссякнет вплоть до самого Примирения. Лондон, по которому он бродил в прежние годы, — город открытых возможностей, о котором Пай как-то сказал, что в нем скрывается больше ангелов, чем в одеждах Господа, — вновь превратился в место присутствия незримых сил, и он радовался этому. Эта радость подгоняла его шаг, когда он несся по лестнице, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки. Как ни странно, он едва ли не жаждал вновь увидеть лицо Сартори, поговорить со своим двойником и узнать, что у него на уме и на сердце.

Юдит подготовила его к зрелищу, которое должно было открыться ему на верхнем этаже: молчаливые коридоры, ведущие к столу заседаний Tabula Rasa, а на нем — распростертый труп. Запах разложения ударил ему в ноздри еще в коридоре — тошнотворное напоминание (впрочем, в нем едва ли была необходимость) о том, что у откровения есть и другое, более мрачное лицо, и в прошлый раз те безмятежные дни, когда он был самым почитаемым метафизиком Европы, закончились резней и разрушением. Он поклялся себе, что это не повторится. В прошлый раз ход ритуалов был нарушен братом, встреча с которым ожидала его в конце этого коридора, и если, чтобы предотвратить возможность повторного вмешательства, ему придется пойти на братоубийство, он не станет колебаться. Сартори был совокупностью его собственных несовершенств, которая обрела плоть. Его убийство станет очищением, вполне возможно — желанным для них обоих.

Чем дальше он продвигался по коридору, тем сильнее становился запах разлагающегося тела Годольфина. Он задержал дыхание, чтобы не дышать этой гадостью, и подошел к двери, не производя ни малейшего шороха. И тем не менее при его приближении дверь распахнулась и его собственный голос пригласил его войти.

— Тебе ничто не угрожает, брат — по крайней мере, не от меня, и мне не нужно, чтобы ты полз на животе с перебитым хребтом, для того чтобы убедиться в твоих добрых намерениях.

Миляга шагнул внутрь. Все шторы задернуты, чтобы не пропустить в помещение солнечный свет. Обычно даже самая плотная ткань слегка просвечивает на солнце, но шторы зала заседаний были абсолютно непроницаемы. Эта комната была отгорожена от внешнего мира чем-то большим, нежели занавески и кирпич. Сартори сидел в кромешной тьме, и силуэт его был виден только потому, что дверь была открыта.

— Присядешь? — спросил он. — Я понимаю, здесь не слишком здоровая атмосфера…

Тело Оскара Годольфина исчезло, оставив на столе подсохшие лужицы свернувшейся крови.

— …но я предпочитаю официальную обстановку. Мы должны вести переговоры, как цивилизованные существа, не правда ли?

Миляга изъявил молчаливое согласие, подошел к другому концу стола и сел, готовый демонстрировать свою добрую волю до тех пор, пока в поведении Сартори не проявятся первые признаки предательства. А уж тогда он будет действовать быстро и наверняка.

— Куда исчезло тело? — спросил он.

— Оно здесь. Я похороню его после того, как мы поговорим. Здесь неподходящее место для трупа. А может быть, наоборот — самое подходящее. Не знаю. Мы можем проголосовать по этому вопросу позже.

— Как это ты вдруг превратился в демократа?

— Ты же говорил, что изменился. Меняюсь и я.

— Причина?

— Об этом позже. Сначала…

Он глянул в сторону двери, и она закрылась, оставив их в кромешной темноте.

— Ты ведь не против, правда? — спросил Сартори. — Во время этого разговора нам лучше не смотреть друг на друга. Зеркало отражает не очень точно…

— В Изорддеррексе тебе этого не требовалось.

— Там я обладал плотью. А здесь я чувствую себя… нематериальным. Кстати сказать, я был просто потрясен тем, что ты сделал в Изорддеррексе. Одно лишь твое слово, и вся штука рассыпалась на куски.

— Это была твоя работа, а не моя.

— Ну не будь таким глупым. Ты же знаешь, что скажет история. Ей наплевать на подоплеку. Она заявит, что Примиритель пришел, и стены стали рушиться. И ты не станешь возражать, потому что это дает пищу легенде, превращает тебя в мессию. А ты ведь именно этого хочешь, не правда ли? Вопрос в следующем: если ты — Примиритель, то кто же я?

— Нам не обязательно быть врагами.

— Разве не то же самое ты говорил в Изорддеррексе? И разве после этого ты не попытался меня убить?

— У меня были на то причины.

— Назови хотя бы одну.

— Ты помешал первому Примирению.

— Оно не было первым. Насколько мне известно, до этого предпринимались еще по крайней мере три попытки.

— Для меня оно было первым. Это был мой великий замысел. И ты уничтожил его.

— Кто тебе это сказал?

— Люциус Коббитт, — ответил Миляга.

Последовало молчание, и Миляге показалось, что в нем он услышал, как темнота пришла в движение — неуловимый шорох, словно соприкоснулись шелковые складки. Но за последние дни шум прошлого ни разу не утихал в его голове, и прежде чем он сумел понять, откуда исходит этот звук, Сартори вновь заговорил:

— Так Люциус жив, — сказал он.

— Лишь в воспоминаниях. На Гамут-стрит.

— Эта сучья тварь Отдохни Немного, похоже, позволила тебе получить неплохое образование, а? Ничего, я ей выпущу кишки. — Он вздохнул. — Знаешь, мне не хватает Розенгартена. Он был так предан мне. И Расидио, и Матталус. Хорошие люди были у меня в Изорддеррексе. Люди, которым я мог доверять и которые любили меня. Я думаю, дело тут в твоем лице — оно возбуждает поклонение и преданность. Ну ты, наверное, и сам это заметил. Что тому виной — твоя божественная ипостась или наша улыбка? Я отказываюсь верить, что второе является проявлением первого, — это ложная теория. Горбуны могут быть святыми, а красавицы — настоящими монстрами. Разве ты сам в этом не убедился?

— Разумеется, ты прав.

— Видишь, как часто мы приходим к согласию? Сидим здесь в темноте и болтаем, как старые друзья. Честное слово, если б мы больше никогда не вышли отсюда на свет божий, мы смогли бы полюбить друг друга — через какое-то время, разумеется.

— К сожалению, это невозможно.

— Почему, собственно?

— Потому что мне предстоит работа, и я не позволю тебе встать у меня на пути.

— В прошлый раз ты стал причиной страшных бедствий, Маэстро. Помни об этом. Воскреси это в своем воображении. Вспомним, как все это выглядело, как Ин Ово хлынуло на землю…

Судя по звуку голоса Сартори, Миляге показалось, что он встал из-за стола, но в такой кромешной тьме ни в чем нельзя было быть уверенным. Он и сам поднялся на ноги, опрокинув стул у себя за спиной.

— Ин Ово — чертовски грязное местечко, и, поверь мне, я не хочу пачкать этот Доминион, но боюсь, что это может оказаться неизбежным.

Теперь Миляга окончательно уверился в том, что столкнулся с каким-то обманом. Голос Сартори уже не исходил из единственного источника — он был незаметно рассеян по всей комнате и словно бы растворился в темноте.

— Если ты выйдешь из этой комнаты, брат, — если ты оставишь меня одного, — на Пятый Доминион обрушится такой ужас…

— На этот раз я не допущу ошибок.

— Да кто говорит об ошибках? — спросил Сартори. — Я говорю о том, что я собираюсь сделать во имя справедливости, если ты покинешь меня.

— Так иди со мной.

— Зачем? Чтобы стать твоим апостолом, учеником? Ты сам-то вслушайся в свои слова! У меня не меньше прав на то, чтобы стать мессией, так какого же черта я должен быть каким-то ссаным приспешником? Объясни мне — окажи хотя бы эту услугу.

— Стало быть, мне придется убить тебя?

— Попробуй.

— Я готов к этому, брат, раз ты меня вынуждаешь.

— И я тоже.

Миляга решил, что дальнейший спор не имеет смысла. Раз уж он собирается убить Сартори, а другого выхода, похоже, нет, то надо сделать это быстро и чисто. Но для этого ему нужен свет. Он двинулся к двери, чтобы открыть ее, но стоило ему сделать пару шагов, как что-то дотронулось до его лица. Он попытался поймать загадочную тварь, но она уже упорхнула к потолку. Что это за штучки? Войдя сюда, он не почувствовал присутствия ни одного живого существа, кроме Сартори. Темнота казалась безжизненной. Теперь же она либо породила какую-то иллюзорную жизнь, являющуюся продолжением воли Сартори, либо его двойник использовал ее как прикрытие для заклятий. Но кого он вызвал? Он не произносил никаких заклинаний, не совершал никаких ритуалов. Если ему и удалось вызвать какого-нибудь защитника, то он, скорее всего, оказался хилым и безмозглым. Миляга слышал, как он бьется о потолок, словно слепая птица.

— Я думал, мы одни, — сказал он.

— Наш последний разговор нуждается в свидетелях, а то как иначе мир узнает о том, что я дал тебе шанс его спасти?

— Ты вызвал биографов?

— Не совсем точно…

— Кого же тогда? — спросил Миляга. Его вытянутая рука нащупала стену и скользнула к двери. — Почему же ты не покажешь мне? — сказал он, сжимая ручку двери. — Или тебе слишком стыдно?

С этими словами он настежь распахнул обе двери. То, что последовало вслед за этим, скорее удивило, чем ужаснуло его. Тусклый свет коридора был стремительно втянут в комнату, словно это было молоко, высосанное из груди дня теми существами, которые скрывались внутри. Свет скользнул мимо него, разделяясь по дороге на дюжины тоненьких ручейков, устремившихся в самые разные места комнаты. Потом ручки вырвались из рук Миляги и двери захлопнулись.

Он повернулся лицом к комнате и в тот же самый миг услышал грохот перевернутого стола. Часть света сгустилась вокруг того, что лежало под ним. Это был выпотрошенный труп Годольфина; вокруг него были разложены его внутренности; почки лежали у него на глазах; в паху ютилось сердце. А вокруг его тела носились некоторые из существ, привлеченных этим живописным натюрмортом, таская за собой частицы украденного света. У них не было ни выраженных конечностей, ни хоть сколько-нибудь различимых черт, ни — в большинстве случаев — голов, на которых эти черты могли бы проявиться. Миляге они показались воплощенной нелепицей, обрывками пустоты. Некоторые из них слеплялись в клубки, словно мусор в канализации, и бессмысленно суетясь; другие лопались, словно переспелые фрукты, разделяясь на две, четыре, восемь частей, ни в одной из которых не было ни одного семечка.

Миляга посмотрел на Сартори. Тот не взял себе ни одной частицы света, но ореол извивающейся жизни парил у него над головой и отбрасывал вниз свое злобное сияние.

— Что ты сделал? — спросил у него Миляга.

— Существуют ритуалы, до знания которых Примиритель никогда не опустится. Это — один из них. Вокруг нас Овиаты, перипетерии. К сожалению, тварей побольше нельзя вызвать с помощью трупа, который уже остыл. Но они умеют быть послушными, а ведь признайся: это все, что тебе или мне когда-либо было нужно от наших подручных, не правда ли? Да и от возлюбленных, если уж на то пошло.

— Ну что ж, ты мне их показал, — сказал Миляга, — а теперь можешь отослать их обратно.

— Ну уж нет, брат. Я хочу, чтобы ты узнал, на что они способны. Эти твари — ничтожнейшие из ничтожных, но и у них есть свои сводящие с ума штучки.

Сартори поднял взгляд, и ореол бесформенных сгустков покинул облюбованное место и двинулся в направлении Миляги, но потом стал снижаться, избрав своей целью не живых, а мертвых. Через несколько мгновений он окружил шею Годольфина, в то время как чуть выше в воздухе сгустилось облако его сородичей. Петля затянулась и двинулась вверх, поднимая с пола Годольфина. Почки упали с его глаз — они оказались открытыми. Сердце скользнуло вниз, обнажая пах; на том месте, где был его член, зияла открытая рана. Потом из живота выпали оставшиеся внутренности в студне холодной крови. Облако перипетерий наверху предложило себя поднимающейся петле в качестве готовой виселицы и, соединившись с ней в единое целое, вновь поднялось в воздух, так что ноги Годольфина оторвались от земли.

— Это гнусность, Сартори, — сказал Миляга. — Останови их.

— Конечно, не очень симпатичное зрелище, верно? Но подумай, брат, ты только подумай, какую армию из них можно составить. Ты даже этих не смог остановить, а что уж говорить, когда их будет в тысячу раз больше?

Он выдержал паузу, а потом, с искренним интересом в голосе, спросил:

— Или тебе это под силу? Сможешь ли ты поднять беднягу Оскара? Я имею в виду, воскресить из мертвых? Сможешь или нет?

Он двинулся к Миляге из противоположного конца комнаты. На лице его, озаренном светом виселицы, появилось выражение радостного возбуждения.

— Если ты сможешь сделать это, — сказал он, — то я стану самым верным твоим последователем и учеником, клянусь.

Он уже миновал повешенного и приблизился к Миляге на расстояние одного-двух ярдов.

— Клянусь, — сказал он снова.

— Опусти тело вниз.

— Почему?

— Потому что все это бессмысленно и слишком патетично.

— Может быть, такова и моя природа, — сказал Сартори. — Может быть, таким я и был с самого начала, просто не хватало ума это понять.

Миляга отметил про себя этот поворот к новой тактике. Еще пять минут назад Сартори претендовал на роль мессии — теперь же он купался в самоуничижении.

— У меня было столько снов, брат мой. О, сколько городов я себе навоображал! Сколько империй! Но никогда мне не удавалось избавиться от какого-то пустячного сомнения, от маленького червячка, который постоянно повторял у меня в голове: все это ни к чему не приведет, ни к чему. И знаешь, что я тебе скажу: червячок-то был прав. Все мои предприятия были обречены с самого начала, и все это из-за нашего двойничества.

Клем назвал выражение лица Сартори трагическим, и, в своем роде, оно действительно этого заслуживало. Но какое известие могло повергнуть его в такое отчаяние? Надо было обязательно спровоцировать его на признание — сейчас или никогда.

— Видел я твою империю, — сказал Миляга. — Она распалась не потому, что на ней было какое-то проклятие. Ты построил ее из дерьма — поэтому она и рухнула.

— Но как ты не понимаешь, ведь в этом и состояло проклятие! Я был ее архитектором, но я был и тем судьей, который проклял ее никчемность. Я был настроен против самого себя с самого начала, но никогда об этом не догадывался.

— Теперь догадался?

— Яснее и быть ничего не может.

— Вот как? Это потому, что теперь ты видишь себя павшим так низко. В дерьме и в грязи? В этом дело?

— Нет, брат, — сказал Сартори. — Это потому, что у меня перед глазами — ты…

— Я?

Сартори пристально смотрел на него; глаза его стали наполняться слезами.

— Она думала, что я — это ты… — пробормотал он.

— Юдит?

— Целестина. Она ведь не знала, что нас двое. Да и откуда ей было знать? Поэтому, увидев меня, она обрадовалась. По крайней мере, сначала.

В этих словах слышалась такая тяжелая скорбь, которую Миляга никак не ожидал от Сартори, и в ней не было ничего притворного. Сартори действительно страдал, словно его постигло какое-то ужасное проклятие.

— А потом она учуяла меня, — продолжал он. — Она сказала, что от меня воняет злом и что я вызываю у нее отвращение.

— Ну и почему это тебя так взволновало? — сказал Миляга. — Все равно ты собирался ее убить.

— Нет, — протестующе сказал он. — Вовсе я этого не хотел. Я бы и пальцем ее не тронул, если б она на меня не бросилась.

— Да ты просто преисполнен любви и нежности.

— Разумеется!

— С чего бы это вдруг?

— Разве ты не сказал, что мы братья?

— Ну да.

— Значит, она и моя мать. Разве у меня нет прав хотя бы на часть ее любви?

— Мать?

— Да, мать. Она твоя мать, Миляга. Ее трахнул Незримый, а в результате родился ты.

Миляга был слишком потрясен, чтобы ответить. Его ум сзывал всевозможные тайны и загадки из самых дальних уголков его сознания — все они разрешались благодаря этому новому откровению, — и загадки переполнили его до краев.

Сартори вытер слезы.

— Я был рожден для того, чтобы стать Дьяволом, брат, — сказал он. — Пусть катятся в Ад твои Небеса. Теперь ты понимаешь? Любой мой план, любой честолюбивый замысел — это насмешка над самим собой, потому что половина моего «я», которую я взял от тебя, стремится к любви, славе и великим делам, а та половина, которая досталась мне от нашего Отца, знает, что все это — дерьмо, и сводит мои усилия на нет. Я уничтожаю самого себя, брат. Мой удел — разрушение, и мне не уйти от него до конца света.

* * *

После долгих улещиваний спасители Целестины наконец-то убедили ее покинуть лабиринт и подняться в вестибюль. Хотя, когда вошел Клем, она едва ли могла пошевелить пальцем от слабости, в ответ на его утешения и уговоры она решительно заявила, чтобы ее оставили в покое; она предпочтет остаться в подвале и встретить здесь свою смерть. Опыт работы с бездомными позволил Клему одолеть ее сопротивление. Он не спорил с ней, но и не уходил. Стоя на пороге, он говорил ей, что, наверное, она действительно права — нет никакого смысла портить себе глаза зрелищем палящего солнца. Через некоторое время она огрызнулась на эту фразу и заявила, что вовсе так не считает, а если б у него была хоть капелька благородства, он постарался бы хоть немного утешить ее в ее страданиях. Неужели он хочет сдохнуть, как животное, — в неволе и в темноте? Он признал свою ужасную ошибку и сказал, что если она хочет выбраться отсюда в окружающий мир, он сделает все, что может, чтобы ей помочь.

Успешно завершив эту тактическую операцию, он послал Понедельника подогнать машину Юдит к самому подъезду и принялся за трудное дело извлечения Целестины на свет божий. Деликатный момент возник при выходе из камеры, когда женщина, заметив Юдит, отказалась было от своего намерения покидать это место и заявила, что не желает иметь дело с этой сквернавкой. Юдит ничего не ответила, а Клем — сама тактичность — послал ее в машину за одеялами. Путешествие к лестнице продвигалось медленно, и несколько раз она просила его остановиться, яростно цепляясь за него и заявляя, что дрожит не от страха, а из-за того, что ее тело не привыкло к такой свободе, и что если кто-нибудь, а в особенности эта сквернавка, позволит себе отпустить какое-нибудь замечание по поводу этой дрожи, то он должен заставить ее замолчать.

Вот так, то держась за Клема, то, мгновение спустя, требуя, чтобы он не прикасался к ней, иногда совсем слабея, а в следующий миг поднимаясь со сверхъестественной энергией в мышцах, пленница Роксборо и покинула свою тюрьму после двухсотлетнего заточения и вышла навстречу дневному свету.

Но Башня еще не истощила запас своих сюрпризов. Проводя Целестину через вестибюль, он замер, устремив глаза на дверь — скорее не на дверь даже, а на льющийся сквозь нее солнечный свет. В нем золотились мириады мельчайших частичек: пыльца и семена деревьев и растений, пыль, занесенная сюда с шоссе. Хотя в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, в солнечном луче происходил причудливый танец.

— У нас посетитель, — сказал Клем.

— Здесь? — спросила Юдит.

— Вон там, впереди.

Она посмотрела на свет. Хотя ничего похожего на человеческий силуэт различить было нельзя, частицы двигались отнюдь не произвольно. В их танце заключался какой-то организующий принцип, и Клем, похоже, знал, как его зовут.

— Тэйлор, — сказал он голосом, хриплым от волнения. — Тэйлор здесь.

Он оглянулся на Понедельника, и тот, не нуждаясь в дополнительных просьбах, немедленно приблизился, чтобы поддержать Целестину. Она вновь была на грани потери сознания, но когда Клем направился к освещенной двери, она подняла голову и вместе со всеми стала смотреть ему вслед.

— Ведь это ты, правда? — сказал он тихо.

В ответ танец пылинок стал еще более оживленным.

— Я так и думал, — сказал Клем, остановившись в паре ярдов от границы солнечного пятна.

— Чего он хочет? — спросила Юдит. — Ты можешь понять его?

Клем оглянулся на нее. На лице его смешались благоговение и испуг.

— Он хочет, чтобы я впустил его, — ответил он. — Он хочет быть здесь. — Он похлопал себя по груди. — Внутри меня.

Юдит улыбнулась. Пока день принес не слишком много хороших новостей, но вот была одна из них — возможность союза, который никогда не казался ей осуществимым. Но Клем колебался, сохраняя дистанцию между собой и пятном.

— Я не уверен, смогу ли я, — сказал он.

— Но он же не сделает тебе больно, — сказала Юдит.

— Я знаю, — сказал Клем, оглядываясь на свет. Позолоченная пыль пришла в еще более лихорадочное движение. — Дело не в боли…

— Что же тогда?

Он покачал головой.

— У меня уже есть опыт, парень, — сказал Понедельник. — Просто закрой глаза и думай об Англии.

У Клема вырвался тихий смешок. Он по-прежнему смотрел на свет, когда Юдит привела последний аргумент.

— Ты любил его, — сказала она.

Смех застрял у Клема в горле, и в полной тишине, что за этим последовала, он прошептал:

— Я по-прежнему его люблю.

Он напоследок оглянулся на нее и улыбнулся. Потом он шагнул в свет.

Зрелище имело самый обыденный вид: человек шагнул в лучи солнечного света, льющегося сквозь стеклянную дверь. Но Юдит видела в нем значение, которое раньше никогда бы не открылось ей, и в памяти у нее всплыло предостережение Оскара. Когда они готовились к поездке в Изорддеррекс, он сказал ей, что она вернется на Землю изменившейся и увидит свой привычный мир новыми глазами. Теперь она убедилась в этом. Возможно, солнечный свет всегда был таким таинственным, а двери всегда намекали на переход, более значительный, нежели из одного помещения в другое, но раньше она не замечала этого, вплоть до настоящего момента.

Клем простоял под лучами секунд, наверное, тридцать, подставив свету свои открытые ладони. Потом он обернулся к ней, и она увидела, что Тэйлор уже в нем. Если бы ее попросили конкретно указать, в каких местах она ощущает его присутствие, она не смогла бы этого сделать. Лицо Клема не изменилось ни в чем, разве что в таких тонких нюансах — наклон головы, подвижность губ, — которые невозможно было зафиксировать глазом. Но Тэйлор был внутри него, вне всяких сомнений. А вместе с ним в Клеме появилась и спешка, которой не было еще минуту назад.

— Выведите отсюда Целестину, — сказал он Юдит и Понедельнику. — Там наверху происходит что-то ужасное.

Он стремительно двинулся к лестнице.

— Тебе нужна помощь? — спросила Юдит.

— Нет. Оставайся с ней. Она нуждается в тебе.

В ответ на это Целестина произнесла свои первые слова, с тех пор как она покинула камеру:

— Я в ней не нуждаюсь, — сказала она.

Клем немедленно развернулся и приблизился к женщине лицом к лицу так, что их носы разделяло расстояние не более дюйма.

— Знаете, леди, я нахожу, что мне трудно испытывать к вам симпатию, — отрезал он.

Юдит громко рассмеялась, услышав, как в голосе Клема явственно пробиваются раздражительные нотки Тэйлора. Она позабыла уже, насколько их характеры дополняли друг друга, пока болезнь не выпила из Тэя всю желчь и уксус.

— Мы сюда пришли из-за тебя, помни это, — сказал Тэй. — И ты бы до сих пор ковырялась бы в пупке у себя в подвале, если б Джуди не привела нас.

Глаза Целестины сузились от ярости.

— Так отведите меня назад, — сказала она.

— А вот за это… — сказал Тэй. Юдит задержала дыхание — ведь не потащит же он ее обратно в конце концов? — …я собираюсь наградить тебя пламенным поцелуем и очень вежливо попросить перестать корчить из себя сварливую старую каргу. — Он чмокнул ее в нос. — А теперь за дело, — сказал он Понедельнику, и прежде чем Целестина нашлась с ответом, он уже двинулся к лестнице, одолел первый пролет и скрылся из виду.

* * *

Утомленный своими скорбными излияниями, Сартори отвернулся от Миляги и двинулся к стулу, на котором он сидел в самом начале разговора. Шел он не спеша, наградив пинками несколько аморфных сгустков, которые кинулись изъявлять ему свою рабскую преданность, и помедлив у трупа Годольфина. Внимательно оглядев, он качнул его, словно маятник, так что на протяжении дальнейшего пути к его маленькому трону подвешенное тело то заслоняло, то вновь открывало его Миляге. Перипетерии окружили его льстивой толпой, но Миляга не собирался дожидаться, пока Сартори натравит их на него. Его двойник не стал менее опасным, выплеснув перед ним все свое отчаяние; напротив, он, похоже, отбросил последнюю надежду на примирение между ними. Отбросил ее и Миляга. Настало время положить всему этому конец, а иначе Дьявол, в которого Сартори решил окончательно перевоплотиться, вновь разрушит Великий Замысел. Миляга набрал в легкие воздуха. Как только его брат повернется, пневма вылетит и сделает свое дело.

— А почему ты вообще решил, что можешь убить меня? — спросил Сартори, не оборачиваясь. — Папаша — Бог в Первом Доминионе, мамаша издыхает в подвале. Ты один. Все, что у тебя есть, это твое дыхание.

Тело Годольфина продолжало раскачиваться между ними. Сартори по-прежнему стоял к Миляге спиной.

— А если ты уничтожишь меня, то что случится с тобой? Ты об этом подумал? Может быть, убивая меня, ты убьешь и себя?

Миляга прекрасно знал, что Сартори способен сеять подобные сомнения хоть целые сутки напролет. Ремесло взращивания новых возможностей на благодатной почве было дополнением к его собственному дару соблазнителя. Но его такими штучками не остановишь. С пневмой наготове он двинулся на Сартори, на мгновение помедлив лишь для того, чтобы пропустить качающийся труп. Оставив Годольфина у себя за спиной, он остановился. Сартори по-прежнему не оборачивался, и Миляге не оставалось ничего другого, как потратить часть убийственного дыхания на слова.

— Посмотри мне в глаза, брат, — сказал он.

Он увидел, как Сартори начал оборачиваться, но прежде чем перед ним возникло его лицо, за спиной у него раздался какой-то звук. Обернувшись, Миляга увидел третье действующее лицо — Годольфина, труп которого сорвался с виселицы. Он успел заметить угнездившихся в нем Овиатов, а потом тело навалилось на него. Казалось бы, увернуться было легко, но твари не просто угнездились в трупе — они внедрились в прогнившую мускулатуру Годольфина, осуществив воскрешение, о котором умолял Милягу Сартори. Труп вцепился в него мертвой хваткой и своим весом, к которому прибавился вес вселившихся в него Овиатов, увлек Милягу на колени. Пневма вышла из него в виде безвредного выдоха, и прежде чем он успел выхватить изо рта следующую, руки его были заломлены за спину.

— Никогда не стой спиной к мертвецу, — сказал Сартори, наконец-то показав свое лицо.

Несмотря на то, что он сумел обезвредить врага одним быстрым маневром, победного ликования в его голосе не слышалось. Он обратил свой скорбный взгляд к облаку перипетерий, которое служило Годольфину виселицей, и большим пальцем левой руки описал в воздухе крошечный круг. Они немедленно поняли намек.

— Я более суеверен, чем ты, брат, — сказал Сартори, нашарив за спиной у себя стул и швырнув его вперед. Упав, он не остался лежать на месте, а покатился по комнате, словно движение в воздухе должно было найти себе какое-то соответствие внизу. — Я и пальцем до тебя не дотронусь, — продолжал он. — На тот случай, если человека, убившего своего двойника, действительно ожидают какие-нибудь неблагоприятные последствия. — Он поднял ладони кверху. — Посмотри, на мне нет вины, — сказал он, отступая к занавешенным окнам. — Ты умрешь потому, что мир распадается.

Пока он говорил, перипетерии принялись угрожающе носиться вокруг Миляги. По отдельности каждая тварь выглядела ничтожно, но вместе они представляли значительную силу. Когда скорость их движения увеличилась, внутри круга возник воздушный поток, достаточно мощный, чтобы поднять в воздух брошенный Сартори стул. Прикрепленные к стенам мелкие предметы — полочки, выключатели, бра — были вырваны вместе с пластами штукатурки; из дверей вылетели ручки; остальные стулья также присоединились к этой тарантелле, круша друг друга в щепки. Даже огромный стол пришел в движение. При виде этого шторма Миляга попытался высвободиться из холодных объятий Годольфина. Будь у него хоть немного времени, он справился бы с этой задачей, но груженный обломками смерч смыкался вокруг него слишком быстро. Все, что он мог сделать, — это склонить голову под градом кусков дерева, штукатурки и стекла. От ударов у него перехватило дыхание. Лишь один раз он поднял глаза на Сартори. Его брат, распластавшись и откинув голову назад, стоял у стены, наблюдая за казнью. Если на лице его и отражалось какое-то чувство, то его можно было назвать негодованием. Он выглядел, как невинная овечка, вынужденная бессильно наблюдать за возмутительной расправой над своим товарищем.

Похоже, он не услышал шума, доносившегося из коридора. Миляга услышал. Это был Клем, звавший Маэстро по имени и изо всех сил колотивший в дверь. Сил на ответный крик у Миляги уже не оставалось. Канонада обломков усилилась, поражая его голову, грудную клетку и бедра, и тело его обмякло в руках Годольфина. Но Клему — да возлюбит его Господь! — не нужно было приглашений. Он начал биться в дверь всем телом. Замок неожиданно хрустнул, и обе двери распахнулись настежь.

В коридоре было светлее, чем в комнате, и точно так же, как и несколько минут назад, весь свет был втянут внутрь под носом у изумленного Клема. Аппетит перипетерий ничуть не уменьшился, и при появлении света их кружащиеся ряды пришли в смятение. Миляга почувствовал, как хватка трупа слабеет: оживившие его Овиаты один за другим покидали тело Годольфина и присоединялись к общей свалке. Смятение Овиатов привело к тому, что круг обломков начал распадаться, но перед этим кусок расщепленного стола успел ударить одну из распахнутых дверей и снес ее с петель. Клем успел заметить приближающуюся катастрофу и вовремя отпрыгнул, своим тревожным криком выведя Сартори из задумчивости.

Миляга посмотрел на своего брата. Тот сбросил с себя личину невинности и устремил сверкающий взгляд на незнакомца в коридоре. Сверху хлынул настоящий ливень обломков, и, не имея никакого желания попасть под него, Сартори решил устранить непрошенного гостя с помощью порчи и поднес руку к глазу.

Миляга был придавлен тяжеленной тушей Годольфина, но нашел в себе силы распрямиться и издать предостерегающий крик. Клем, который к этому моменту вновь возник на пороге, услышал крик и увидел, как Сартори ухватил что-то возле своего глаза. Хотя он и не подозревал о значении этого жеста, действовал он стремительно и успел скрыться за уцелевшей дверью, избежав смертельного удара. В тот же самый миг Миляге удалось-таки сбросить с себя труп Годольфина. Он бросил взгляд в направлении Клема и, убедившись, что тот не пострадал, двинулся на Сартори. Дыхание вернулось к нему, и он мог с легкостью поразить врага пневмой. Но его рукам хотелось ощутить не только воздух. Им хотелось вцепиться в плоть, добраться до костей.

Не обращая внимания на обломки, усыпавшие пол и до сих пор падавшие сверху, Миляга метнулся в направлении брата, который, почувствовав его приближение, обернулся ему навстречу. Успев заметить на лице Сартори приветственную похоронную усмешку, Миляга кинулся на врага, и сила инерции швырнула их обоих на занавески. Окно у Сартори за спиной разлетелось вдребезги, а карниз, к которому крепились шторы, рухнул.

На этот раз свет хлынул в комнату ослепительной волной, которую Миляга встретил лицом к лицу. На мгновение он был ослеплен, но тело его знало свое дело. Он толкнул Сартори на подоконник и стал спихивать его вниз. Сартори ухватился за упавшую штору, но толку от нее было мало. Ткань рвалась, и Миляга неумолимо продолжал толкать его к краю. Он и тогда не прекратил борьбы, но Миляга не оставил ему никаких шансов. Еще какое-то мгновение он махал руками, пытаясь уцепиться за воздух, а потом Миляга разжал свою хватку, и с криком на устах Сартори полетел вниз, вниз, вниз.

Миляга не видел момент падения и был рад этому. Только после того, как крик прекратился, он отошел от окна и закрыл лицо руками. Ослепительный круг солнца пылал синим, зеленым и красным пламенем на внутренней стороне его век. Когда он наконец открыл глаза, перед ним предстало зрелище тотального разрушения. Единственным неповрежденным предметом в комнате было тело Клема, да и оно выглядело изможденным и измученным. Клем уже покинул свое убежище и смотрел, как Овиаты, еще недавно столь яростно сражавшиеся за частицу света, теперь скукоживаются и погибают от его избытка. Тела их расползлись бурой слизью, а их победоносные воздушные пируэты уступили место беспомощному копошению в тщетной попытке уползти подальше от окна.

— Вообще-то, мне случалось встречать и более симпатичные испражнения, — заметил Клем.

Потом он стал обходить комнату, поднимая все остальные шторы. Пыль, которую он поднимал, рассеивала солнечный свет, и скоро вокруг не осталось ни одной тени, в которой перипетерии могли бы укрыться.

— Тэйлор здесь, — сказал он, покончив с этой работой.

— В солнечном свете?

— Нет, он подыскал себе еще более удобное пристанище, — ответил Клем. — Он теперь в моей голове. Мы думаем, что тебе пригодятся ангелы-хранители, Маэстро.

— Я тоже так думаю, — сказал Миляга. — Спасибо вам. Обоим.

Он повернулся к окну и посмотрел вниз на то место, куда упал Сартори. Он не ожидал увидеть там тело, и предположения его подтвердились. Он ни секунды не сомневался, что за долгие годы своего правления Автарх Сартори изучил достаточно заклинаний, с помощью которых можно было защитить плоть от любого ущерба.

* * *

Спускаясь, они столкнулись на лестнице с Понедельником, которого привлек звон разбитого стекла.

— Я думал, ты уже трупешник, Босс, — сказал он.

— Чуть было не, — раздалось в ответ.

— Что будем делать с Годольфином? — спросил Клем, когда вся троица направилась вниз.

— А чего с ним делать? — спросил Миляга. — Там открытое окно…

— У меня сложилось впечатление, что он вряд ли соберется куда-нибудь улететь…

— Да уж точно, но птицы-то смогут до него добраться, — беззаботно заявил Миляга. — Лучше уж пусть птицы попользуются, чем черви.

— Патологично, — заметил Клем.

— А как поживает Целестина? — спросил Миляга у Понедельника.

— Сидит в машине, с ног до головы закуталась в одеяла и почти ничего не говорит. По-моему, ей не очень-то нравится солнце.

— Я не очень удивлен этому, если учесть, что она провела двести лет в темноте. На Гамут-стрит мы позаботимся о ней. Она великая леди, джентльмены. Кроме того, она моя мать.

— Так вот откуда в тебе эта кровожадность, — заметил Тэй.

— А тот дом, куда мы едем, — это безопасное место? — спросил Понедельник.

— Если ты имеешь в виду, сумеем ли мы помешать Сартори туда проникнуть, то думаю, что не сумеем.

Они вышли в озаренный солнцем вестибюль.

— Как по-твоему, что собирается предпринять этот ублюдок? — спросил Клем.

— Сюда он не вернется — в этом я уверен, — сказал Миляга. — Думаю, сейчас он отправится бродить по городу. Но рано или поздно он вернется в то место, откуда он родом.

— Это куда это, интересно?

Миляга широко раскинул руки.

— Сюда, — сказал он.

Глава 52

1

В тот раскаленный день в Лондоне не было улицы, более привлекавшей к себе внимание призраков, чем Гамут-стрит. Ни одно место в городе, начиная с тех, которые приобрели всеобщую славу благодаря своим привидениям, и кончая теми укромными уголками, известными только детям и медиумам, где собирались духи умерших, не могло похвастаться таким количеством душ, желающих обсудить последние события на месте своей кончины, как эта захолустная улочка в Клеркенуэлле. Хотя глаза лишь очень немногих людей — даже среди тех, кто был готов к встрече со сверхъестественным (а в машине, которая завернула на Гамут-стрит в самом начале пятого, было несколько таких людей) — способны были воочию видеть духов, их присутствие, отмеченное холодными, тихими промежутками в сверкающем мареве над асфальтом и невероятным количеством бродячих собак, которые собирались на углах, привлеченные леденящим пронзительным свистом (его имели обыкновение издавать некоторые мертвецы), было и так достаточно очевидным. Гамут-стрит тушилась в своем собственном соку, перенасыщенном духами.

Миляга успел предупредить всех, что в доме нет никаких удобств. Ни мебели, ни воды, ни электричества. Но он сказал, что там их ждет прошлое, а это и будет главным удобством после пребывания в Башне врага.

— Я помню этот дом, — сказала Юдит, вылезая из машины.

— Нам обоим надо быть очень осторожными, — предупредил Миляга, поднимаясь по ступенькам. — Сартори оставил здесь одного из своих Овиатов, и тот чуть не свел меня с ума. Я хочу избавиться от него, прежде чем все мы войдем в дом.

— Я иду с тобой, — сказала Юдит, двинувшись вслед за ним к двери.

— По-моему, это не слишком благоразумно, — сказал он. — Позволь мне сначала разобраться с Отдохни Немного.

— Так зовут эту тварь?

— Да.

— Тогда я хочу на нее посмотреть. Не беспокойся, она не причинит мне никакого вреда. Ведь у меня внутри — частичка ее Маэстро, помнишь? — Она положила руку себе на живот. — Так что я в полной безопасности.

Миляга ничего не возразил и отступил в сторону, пропуская Понедельника к двери, которую тот взломал с мастерством опытного вора. Не успел мальчик вернуться на прежнее место, как Юдит уже перешагнула порог и оказалась в затхлом, холодном воздухе прихожей.

— Подожди, — сказал Миляга, входя вслед за ней в дом.

— А как выглядит эта тварь? — поинтересовалась Юдит.

— Похожа на обезьянку. Или на грудного ребенка. Я не знаю. В одном я уверен: она постоянно треплет языком.

— Отдохни Немного…

— Да, вот такое имя.

— Идеальное — для такого места.

Она подошла к подножию лестницы и стала подниматься к Комнате Медитации.

— Будь осторожна… — сказал Миляга.

— Свежий совет…

— По-моему, ты просто не понимаешь, какими сильными…

— Я ведь родилась там наверху, не правда ли? — спросила она тоном, не менее холодным, чем воздух. Он не ответил, тогда она резко развернулась и спросила снова. — Не правда ли?

— Да.

Кивнув, она продолжила подъем.

— Ты сказал, что здесь нас ожидает прошлое, — напомнила она.

— Да.

— И мое прошлое тоже?

— Не знаю. Вполне вероятно.

— Я ничего не чувствую. Это место похоже на кладбище. Несколько расплывчатых воспоминаний, и все.

— Воспоминания придут.

— Завидую твоей уверенности.

— Мы должны обрести целостность, Джуд.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы должны… примириться… со всем, чем мы были когда-то. И только тогда мы сможем пойти дальше.

— Ну, а если я не хочу ни с чем примиряться? Если я хочу изобрести себя заново и начать все сначала?

— Ты не сможешь, — ответил он просто. — Прежде чем попасть домой, мы обязательно должны стать цельными.

— Если это дом, — сказала она, кивая в направлении Комнаты Медитации, — то можешь забрать его себе.

— Я не имел в виду то место, где ты родилась, — сказал он.

— Что же тогда?

— Место, где ты была до этого. Небеса.

— К чертям собачьим Небеса! Я с Землей еще как следует не разобралась.

— А в этом и нет нужды.

— Позволь мне самой об этом судить. У меня еще даже не было жизни, которую я могла бы назвать своей собственной, а ты уже готов впихнуть меня во вселенскую драму. Сомневаюсь, что мне туда хочется. Я хочу побыть в своей пьесе.

— Ты и будешь в ней. Как составная часть…

— Никакая не часть. Я хочу быть самой собой. И жить так, как мне хочется.

— Это не твои слова. Это слова Сартори?

— Пусть даже и так.

— Ты знаешь, что он совершил, — сказал Миляга в ответ. — Зверства. Чему хорошему он тебя может научить?

— Ты хочешь сказать, что ты можешь? С каких это пор ты стал таким совершенным? — Он ничего не ответил, и она приняла его молчание за очередное проявление новообретенного высокомерия. — О-о-о, так ты слишком благороден, чтобы снисходить до взаимных обвинений, верно?

— Давай отложим эту дискуссию, — сказал он.

— Дискуссию? — насмешливо переспросила она. — Маэстро собрался преподнести нам урок этики? Хотела бы я знать, что делает тебя таким чертовски исключительным?

— Я — сын Целестины, — сказал он спокойно.

Она напряженно уставилась на него.

— Ты — кто?

— Сын Целестины. Ее похитили из Пятого Доминиона…

— Я знаю, что с ней случилось. Дауд всем этим заправлял. Я думала, он рассказал мне всю историю.

— Кроме этой части?

— Кроме этой части.

— Наверное, мне надо было как-то иначе тебе об этом сказать, извини.

— Нет… — сказала она. — Здесь самое подходящее место.

Взгляд ее вновь устремился наверх, к Комнате Медитации. После долгой паузы она заговорила шепотом.

— Ты счастливчик, — сказала она. — Дом и Небеса для тебя — одно и то же.

— Может быть, и для всех нас, — пробормотал он.

— Сомневаюсь.

Последовало долгое молчание, нарушаемое только Понедельником, который пытался насвистывать на крыльце какой-то мотив. Первой заговорила Юдит.

— Теперь я понимаю, почему для тебя так важно добиться успеха. Ведь ты… как бы это сказать?.. выполняешь поручение своего Отца.

— Я никогда об этом не думал.

— Но это действительно так.

— Может быть, и так. Я только надеюсь, что мне оно окажется под силу. То мне кажется, что это вполне возможно, а в следующую минуту…

Он пристально вгляделся в ее лицо. Понедельник тем временем в очередной раз начал мелодию сначала.

— Скажи мне, о чем ты думаешь?

— Жалею, что не сохранила твоих любовных писем, — ответила она.

Последовала еще одна болезненная пауза, а потом она отвернулась от него и направилась во внутреннюю часть дома. Он помедлил у подножия лестницы, размышляя о том, не стоит ли пойти за ней — ведь подручный Сартори до сих пор мог находиться здесь, — но боясь обидеть ее своим неотступным присмотром. Он оглянулся на открытую дверь и освещенный солнцем порог. Безопасность рядом, если она ей потребуется.

— Как дела? — подозвал он Понедельника.

— Жарко, — раздалось в ответ. — Клем отправился за едой и пивом. Много пива. Мы должны устроить себе праздник, Босс. Уж мы-то его заслужили, едрит твою в корень! Точно?

— Точно, точно. Как Целестина?

— Спит. Уже можно входить?

— Подожди еще чуть-чуть, — ответил Миляга. — Только перестань свистеть, хорошо? Осторожнее, ведь где-то там внутри была мелодия…

Понедельник рассмеялся. Звук его смеха был самым что ни на есть обычным, и все же он показался Миляге чем-то экзотическим и редким, словно песня кита. Он подумал, что даже если Отдохни Немного все еще в доме, ему не удастся причинить никакого вреда в такой волшебный день. Успокоенный этим соображением, он направился вверх по лестнице, раздумывая, не разогнал ли солнечный свет все воспоминания по углам. Но не успел он одолеть и половины пролета, как перед ним появилось доказательство обратного. Рядом с ним появился призрак Люциуса Коббитта, с сопливым, заплаканным лицом, ожидающий от Маэстро слов мудрости и ободрения. Через несколько мгновений стал слышен его собственный голос, которым он наставлял мальчика в ту последнюю ужасную ночь.

— Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему…

Но прежде чем он успел завершить свое второе изречение, фраза была подхвачена чьим-то мелодичным голосом наверху.

— …кроме своего Подлинного «Я». И не бойся ничего…

Чем выше поднимался Миляга, тем бледнее становился призрак Люциуса Коббитта, и тем громче звучал голос.

— …если только ты уверен в том, что враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление.

И Миляга понял, что та мудрость, которую он изливал на Люциуса, принадлежала вовсе не ему. Источником ее был мистиф. Дверь Комнаты Медитации была открыта, и там был виден усевшийся на подоконнике Пай, улыбающийся ему из прошлого.

— Когда ты все это придумал? — спросил Маэстро.

— Я не придумывал, я научился этому, — ответил мистиф. — От моей матери. А она узнала это от своей матери или от отца — кто знает? Теперь ты можешь передать эту мудрость следующему.

— А я кто такой? — спросил он у мистифа. — Сын твой или дочь?

Мистиф пришел в замешательство.

— Ты — мой Маэстро, — сказал он.

— И все? Неужели здесь до сих пор есть слуги и хозяева? Не говори мне этого.

— А что я должен сказать?

— То, что ты чувствуешь.

— О-о-о… — Мистиф улыбнулся. — Если я тебе скажу, что я чувствую, мы здесь пробудем целый день.

Лукавый блеск его глаз был таким милым, а воспоминание — таким реальным, что Миляга чуть было не пересек комнату и не обнял то место, где сидел его друг. Но его ждала работа — поручение его Отца, по выражению Джуд, — и он не мог себе позволить слишком долго предаваться воспоминаниям. Когда Отдохни Немного будет выдворена из дома, он вернется сюда за еще более серьезным уроком — о ритуалах Примирения. Этот урок необходим ему как можно быстрее, а уж здешнее эхо наверняка изобилует разговорами на эту тему.

— Я вернусь, — сказал он призраку на подоконнике.

— Я буду ждать, — ответил тот.

Выходя из комнаты, Миляга оглянулся и увидел, как лучи солнца, проникшие в окно за спиной у мистифа, въелись в его фигуру, оставив от нее только фрагмент. Он содрогнулся, так как это зрелище с удручающей ясностью воскресило в памяти другое воспоминание: клубящийся хаос Просвета, а в воздухе у него над головой — завывающие останки его возлюбленного, вернувшегося во Второй Доминион со словами предостережения.

— Уничтожены, — говорил мистиф, борясь с силой Просвета, — мы… уничтожены.

Попытался ли он сказать в ответ какие-то утешительные слова, унесенные бурей? Он не помнил. Но он снова услышал, как мистиф говорит ему, чтобы он нашел Сартори, потому что его двойнику известно что-то такое, о чем не знает он, Миляга. А потом мистиф был втянут обратно в Первый Доминион и погиб там.

Миляга прогнал это ужасное видение и снова взглянул на подоконник. Там уже никого не было. Но призыв Пая найти Сартори до сих пор звучал у него в голове. Интересно, почему это так важно? Даже если мистиф каким-то образом узнал о божественном происхождении Миляги и не сумел в последний момент сообщить ему об этом, он наверняка должен был знать, что Сартори также пребывает в полном неведении относительно этой тайны. Так каким же знанием, по мнению мистифа, обладал Сартори, что оно заставило его нарушить границы Божественной Обители?

Донесшийся снизу крик заставил его отложить эту загадку на потом. Его звала Юдит. Он устремился вниз по лестнице и через весь дом. Ее голос привел его на кухню, просторную и прохладную. Юдит стояла у окна. Рама его рассыпалась в прах много лет назад, открыв доступ вьюнку, который, изобильно разросшись внутри, начал гнить в своей собственной тени. Лишь тонкие лучики солнца проникали сквозь листву, но их было достаточно, чтобы осветить и женщину, и ее пленника, прижатого каблуком к полу. Это был Отдохни Немного. Углы его огромного рта были опущены вниз, как у трагической маски, а глаза — возведены к Юдит.

— Это оно? — спросила она.

— Это оно.

С приближением Миляги Отдохни Немного издал пронзительный, жалобный вой, который вскоре перешел в слова.

— …я ничего плохого не сделал! Спроси у нее, пожалуйста, спроси, спроси у нее, сделал ли я хоть что-нибудь плохое? Нет, не сделал. Просто сидел, не высовывался, никого не трогал…

— Сартори был не очень-то тобой доволен, — сказал Миляга.

— Но у меня не было никакой надежды на успех! — протестующе заявил Отдохни Немного. — Как я мог помешать тебе, Примирителю.

— Так ты и это знаешь.

— Знаю, конечно, знаю. Мы должны обрести целостность, — процитировало существо, идеально копируя Милягин голос. — Мы должны примириться со всем, чем мы были когда-то…

— Ты подслушивал.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал Отдохни Немного. — Я был рожден любознательным. Но я ничего не понял, — поспешил он добавить. — Клянусь, я не шпион.

— Лжец, — сказала Юдит и, обращаясь к Миляге, добавила: — Как мы его убьем?

— В этом нет нужды, — ответил он. — Ты боишься, Отдохни Немного?

— А ты как думаешь?

— Ты поклянешься в вечной преданности мне, если я сохраню тебе жизнь?

— Где мне расписаться? Только укажи мне место!

— И это ты оставишь в живых? — спросила Юдит.

— Да.

— Зачем? — спросила она, сильнее вдавливая в него свой каблук. — Ты только посмотри на него!

— Не надо, — взмолился Отдохни Немного.

— Клянись, — сказал Миляга, опускаясь рядом с ним на корточки.

— Клянусь! Клянусь!

Миляга перевел взгляд на Юдит.

— Отпусти его, — сказал он.

— Ты ему доверяешь?

— Я не хочу запятнать это место смертью, — сказал он. — Пусть даже его смертью. Отпусти его, Джуд. — Она не шевельнулась. — Я сказал, отпусти его.

С явной неохотой она приподняла ногу на дюйм, и Отдохни Немного выкарабкался на свободу и немедленно ухватил Милягу за руку.

— Я твой, Освободитель, — сказал он, прикасаясь своим холодным влажным лбом к ладони Миляги. — Моя голова в твоих руках. Именем Хайо, Эратеи и Хапексамендиоса я отдаю тебе свое сердце.

— Принимаю, — сказал Миляга и поднялся на ноги.

— Какие будут приказания, Освободитель?

— Наверху рядом с лестницей есть комната. Жди меня там.

— Во веки веков!

— Нескольких минут будет вполне достаточно.

Существо попятилось к двери, не переставая суетливо кланяться, а потом пустилось бегом.

— Как ты можешь доверять такой твари? — спросила Юдит.

— А я и не доверяю. Пока.

— Но ты пытаешься, ты хочешь этого.

— Человек, не умеющий прощать, проклят, Джуд.

— Так ты можешь простить и Сартори, а? — сказала она.

— Он — это я, он — мой брат, и он — мой ребенок, — ответил Миляга. — Было бы странно, если б я не мог его простить.

2

Когда опасность была устранена, в дом вошли и все остальные. Понедельник, которому было не привыкать копаться в мусоре, отправился обходить окрестности в поисках предметов, которые могли бы обеспечить им минимум комфорта. Два раза он возвращался с добычей, а на третий пришел звать на подмогу Клема. Через час они вернулись с двумя матрасами, таща под мышкой стопки постельного белья, слишком чистого, чтобы можно было поверить, будто его нашли на свалке.

— Я ошибся в выборе профессии, — сказал Клем с тэйлоровской лукавинкой. — Кража со взломом гораздо интереснее банковского дела.

Понедельник попросил Юдит разрешить ему съездить на машине на Южный Берег и забрать оставленные там в спешке пожитки. Она разрешила, но попросила поскорее вернуться. Хотя на улице было еще светло, им необходимо было собрать столько сильных рук и воль, сколько возможно, чтобы защитить дом ночью. Положив на пол тот из двух матрасов, что был побольше, Клем разместил Целестину в бывшей столовой и сидел у ее ложа до тех пор, пока она не уснула. Когда он вновь появился, тэйлоровская задиристость отошла куда-то на второй план, и человек, присевший рядом с Юдит на порог, был само спокойствие.

— Она спит? — спросила у него Юдит.

— Не знаю: может быть, спит, а может быть, в коме. Где Миляга?

— Наверху. Строит планы.

— Вы с ним поспорили?

— Ничего нового. Все меняется, но наши ссоры как были, так и остаются.

Он открыл бутылку пива и с жадностью начал пить.

— Знаешь, я то и дело ловлю себя на мысли о том, что все это какая-то галлюцинация. Тебе-то, наверное, легче держать себя в руках — все-таки ты видела Доминионы, знаешь, что все это на самом деле так, — но когда я отправился с Понедельником за матрасами, там, буквально в двух шагах отсюда, на солнце разгуливают люди, как будто это очередной, самый обычный день. А я подумал, что в доме неподалеку спит женщина, которую заживо похоронили на двести лет, и ее сын, отец которого — Бог, о котором я никогда даже и не слышал…

— Значит, он рассказал тебе.

— Да. Так вот, думая обо всем этом, я ощутил желание просто отправиться домой, запереть дверь и сделать вид, что ничего не произошло.

— И что тебе помешало?

— В основном, Понедельник. Он подбирал все, что попадалось нам по дороге. Ну, и еще то, что Тэй внутри меня. Хотя сейчас это кажется таким естественным, словно он всегда был там.

— Может, так оно и есть, — сказала она. — Пиво еще есть?

— Да.

Он вручил ей бутылку, и она, подражая ему, стукнула ее донышком о порог. Пробка вылетела, пиво вспенилось.

— Так почему же ты захотел сбежать? — спросила она, утолив первую жажду.

— Не знаю, — ответил Клем. — Наверное, страх перед тем, что надвигается. Но это же глупо, верно? Ведь мы накануне чего-то возвышенного, как Тэй и обещал. Свет придет на Землю из миров, о существовании которых мы даже и не подозревали раньше. Ведь это же рождество Непобедимого Сына, верно?

— Ну, с сыновьями все будет в порядке, — сказала Юдит. — С ними обычно никаких хлопот.

— А насчет дочерей ты не так уверена?

— Нет, — ответила она. — Клем, Хапексамендиос истребил Богинь по всей Имаджике или, по крайней мере, попытался это сделать. А теперь выясняется, что Он — отец Миляги. Поэтому мне как-то не по себе, когда я думаю о том, что участвую в исполнении Его замысла.

— Я могу тебя понять.

— Часть меня думает… — Фраза повисла в воздухе.

— О чем? — спросил он. — Расскажи мне.

— Часть меня думает, что мы делаем страшную глупость, доверяя им — Хапексамендиосу и Его Примирителю. Если Он такой уж милосердный Бог, то почему Он сотворил столько зла? Только не говори мне, что пути Его неисповедимы. Слишком много на них разного дерьма, и мы оба знаем об этом.

— А ты разговаривала об этом с Милягой?

— Пыталась, но у него ведь одно на уме…

— Два, — сказал Клем. — Одно — Примирение, второе — Пай-о-па.

— Ну, да. Пресловутый Пай-о-па.

— Ты знаешь, что он женился на нем?

— Да, он сказал мне.

— Должно быть, удивительное создание.

— Боюсь, я слегка пристрастна в его оценке, — сухо сказала Юдит. — Он пытался меня убить.

— Миляга сказал, что Пай в этом не виноват. Он стал убийцей не по природной склонности.

— Вот как?

— Он сказал мне, что сам приказал ему стать убийцей и шлюхой. Говорит, это было его ошибкой. Он винит во всем только самого себя.

— Он винит себя или просто принимает на себя ответственность? — спросила она. — Здесь есть существенная разница.

— Не знаю, — сказал Клем, явно не желая вдаваться в подобные тонкости. — Одно могу сказать: без Пая он чувствует себя совсем потерянным.

Ей хотелось сказать, что она тоже ощущает себя потерянной, что она тоже тоскует, но она промолчала, не решаясь доверить это признание даже Клему.

— Он сказал мне, что душа Пая все еще жива, как у Тэйлора, — говорил Клем. — И когда все это будет закончено…

— Много он чего говорит, — отрезала Юдит, устав выслушивать, как другие повторяют милягины изречения.

— А ты ему не веришь?

— Откуда мне знать? — ответила она ледяным тоном. — Я не принадлежу этому Евангелию. Я не его любовница и не буду его апостолом.

За спиной у них раздался какой-то звук, и, обернувшись, они увидели стоящего в холле Милягу. Падающие на порог лучи солнца отражались и освещали его, словно свет рампы.

Лицо его было в поту, а рубашка прилипла к груди. Клем виновато вскочил на ноги, опрокинув бутылку, которая скатилась на две ступеньки вниз, проливая пенистое пиво, прежде чем Юдит успела ее подхватить.

— Жарко там наверху, — сказал Миляга.

— И спадать жара не собирается, — заметил Клем.

— Можно тебя на два слова?

Юдит знала, что он хочет поговорить с Клемом так, чтобы она не слышала, но тот либо проявил крайнее простодушие, в чем она сильно сомневалась, либо не пожелал играть по милягиным правилам. Он остался на пороге, вынуждая Милягу подойти к двери.

— Когда вернется Понедельник, — сказал он, — я прошу вас съездить в Поместье и привезти из Убежища камни. Я собираюсь свершить Примирение в комнате наверху, где мне будут помогать воспоминания.

— Почему ты посылаешь Клема? — спросила Юдит, не поднимаясь и даже не оборачиваясь к нему. — Я знаю дорогу, он — нет. Я знаю, как выглядят камни, он — нет.

— Я думаю, тебе лучше оставаться здесь, — ответил Миляга.

Теперь она обернулась.

— С какой это стати? — сказала она. — Здесь от меня никому нет никакого толку. Или ты просто хочешь присматривать за мной для надежности?

— Вовсе нет.

— Тогда разреши мне съездить, — сказала она. — Я возьму в помощники Понедельника. Клем и Тэй могут оставаться здесь. В конце концов они ведь твои ангелы-хранители?

— Ну, раз тебе так хочется… — сказал он. — Я не возражаю.

— Не переживай, я вернусь, — сказала она насмешливо, поднимая свою бутылку с пивом. — Хотя бы для того, чтобы поднять тост за чудо.

3

Через некоторое время после этого разговора, когда синий прилив сумерек стал затоплять улицы, вынуждая день искать спасения на крышах, Миляга окончил свой разговор с Паем и спустился посидеть с Целестиной. Ее комната в большей степени настраивала его на размышления, чем та, из которой он только что ушел. Там воспоминания о Пае возникали перед его взором с такой легкостью, что иногда ему казалось, будто мистиф явился к нему сам, во плоти. Рядом с матрасом Клем зажег несколько свечей, и в их свете Миляга увидел женщину, погруженную в такой глубокий сон, что никакие сновидения не могли его потревожить. Хотя она отнюдь не выглядела истощенной, черты лица ее казались жесткими, словно ее плоть частично превратилась в кость. Некоторое время он пристально изучал ее, размышляя о том, обретет ли когда-нибудь его лицо такую же суровость. Потом он присел на корточках у изножья ее постели и стал слушать ее медленное дыхание.

Его сознание было переполнено тем, что он узнал — или, вернее, вспомнил — в комнате наверху. Как и большинство проявлений магии, которые уже были ему известны, ритуал Примирения не был обставлен никакой внешней торжественностью. В то время как большинство религий Пятого Доминиона купались в роскоши церемоний, чтобы ослепить свою паству и тем самым искупить недостаток понимания — все литургии и реквиемы, службы и таинства были созданы для того, чтобы раздуть те крошечные искры откровения, которые действительно были доступны святым, — подобная театральность была излишней в религии, служители которой сжимали истину у себя в ладони, а с помощью памяти он вполне мог надеяться стать одним из таких служителей.

Как выяснилось, принцип Примирения постичь было не так уж и трудно. Каждые двести лет в Ин Ово расцветал своего рода цветок — пятилепестковый лотос, который плавал на этих смертельных водах, неуязвимый как для их яда, так и для их обитателей. Это святилище было известно под множеством имен, но самым простым и самым распространенным из них было имя Ана. В нем и должны были собраться Маэстро, принеся с собой образы тех миров, которые они представляют. Как только составные части были собраны в одно место, процесс должен был пойти самостоятельно. Образы миров должны были слиться воедино, и тогда эта почка, усиленная Аной, могла отодвинуть Ин Ово и открыть путь между Примиренными Доминионами и Землей.

— Ход вещей на нашей стороне, — говорил мистиф из тех, лучших времен. — Природный инстинкт велит каждой сломанной вещи искать воссоединения. А Имаджика сломана и может быть починена только Примирением.

— Тогда почему же было столько неудач? — спросил его Миляга.

— Не так уж и много их было, — ответил Пай. — Кроме того, все предыдущие попытки терпели неудачу по вине внешних сил. Христос пал жертвой вражеских происков. Пинео был уничтожен Ватиканом. Каждый раз какие-то посторонние люди губили лучшие намерения Маэстро. У нас таких врагов нет.

Какой горькой иронией прозвучали эти слова! На этот раз он не может позволить себе такого благодушия. Во всяком случае, до тех пор, пока еще жив Сартори и леденящее душу воспоминание о последнем, неистовом явлении Пая по-прежнему стоит у него перед глазами.

Но хватит об этом думать! Он постарался прогнать видение и устремил взгляд на Целестину. Ему трудно было думать о ней, как о своей матери. Возможно, среди тех бесчисленных воспоминаний, которые ожидали его в этом доме, и были какие-то смутные картины того, как грудным ребенком он лежал у нее на руках, как сжимал своим беззубым ртом ее грудь и сосал молоко, но ему они не встретились. Возможно, просто слишком много лет, жизней и женщин миновало со времени его младенчества. Он ощущал в себе благодарность за то, что она подарила ему жизнь, но трудно было отыскать в душе нечто большее.

Через некоторое время пребывание у ее ложа стало угнетать его. Слишком уж она была похожа на труп, а он — на добросовестного, но равнодушного плакальщика. Он поднялся на ноги, но, перед тем как выйти из комнаты, помедлил у изголовья ее ложа и наклонился, чтобы прикоснуться к ее щеке. Их тела не соприкасались уже в течение двадцати трех, а то и двадцати четырех десятилетий, и, вполне возможно, после этого момента уже не соприкоснутся снова. Плоть ее оказалась вовсе не холодной, как он предполагал, а теплой, и он задержал руку у нее на щеке дольше, чем намеревался. Где-то в слепых недрах своего сна она ощутила его прикосновение и, похоже, поднялась чуть-чуть повыше — до уровня сновидения о нем. Суровость ее черт смягчилась, а ее бледные губы прошептали:

— Дитя?

Он не знал, отвечать или нет, но в момент его колебаний она вновь произнесла то же самое слово, и на этот раз он ответил:

— Да, мама?

— Ты будешь помнить о том, что я тебе рассказала?

«Что бы это могло быть?» — подумал он про себя.

— Я… не уверен. Постараюсь, конечно.

— Может быть, я расскажу тебе еще раз? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

— Да, мама, — сказал он. — Расскажи мне, пожалуйста, еще раз.

Она улыбнулась едва уловимой улыбкой и начала рассказывать историю — судя по всему, далеко не в первый раз.

— Давным-давно жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана…

Но не успела она начать, как сновидение утратило над ней свою силу, и она начала соскальзывать все глубже и глубже, а голос ее стал стихать.

— Не останавливайся, мама, — попросил Миляга. — Я хочу слушать. Жила-была женщина…

— …да…

— …и звали ее Низи Нирвана.

— …да. И отправилась она в город злодейств и беззаконий, где ни один дух не был добрым, и ни одно тело — целым. И там ее очень-очень сильно обидели…

Голос ее вновь окреп, но улыбка исчезла с лица.

— Как ее обидели, мама?

— Тебе не обязательно об этом знать, дитя мое. Когда подрастешь, сам об этом узнаешь, а узнав, захочешь забыть, но не сможешь. Запомни только, что обидеть так может только мужчина женщину.

— И кто ее так обидел? — спросил Миляга.

— Я же сказала тебе, дитя мое, — мужчина.

— Но какой мужчина?

— Имя его не имеет значения. Важно другое — ей удалось убежать от него и вернуться в свой родной город. И там она решила, что должна обратить во благо то зло, что ей причинили. И знаешь, что было этим благом?

— Нет, мама.

— Это был маленький ребеночек. Прекрасный маленький ребеночек. Она его безумно любила, а через какое-то время он подрос, и она знала, что скоро он должен будет покинуть ее, и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю. И знаешь, что это была за история? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

— Скажи.

— Жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана. И отправилась она в город злодейств и беззаконий…

— Но это та же самая история, мама.

— …где ни один дух не был добрым…

— Ты не дорассказала первую сказку, мама. Ты просто начала все сначала.

— …и ни одно тело — целым…

— Остановись, мама, — сказал Миляга. — Остановись.

— …и там ее очень-очень сильно обидели…

Обескураженный этим повтором, Миляга отнял руку от щеки матери. Она, однако, не прекратила своего рассказа. История повторялась без изменений: побег из города, обращение зла во благо, ребеночек, прекрасный маленький ребеночек… Но не ощущая больше его прикосновения, Целестина вновь начала соскальзывать в слепые глубины сна без сновидений, и голос ее становился все менее разборчивым. Миляга встал и попятился к двери, а она тем временем шепотом завершила очередной круг.

— …и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю.

Не отрывая взгляда от лица матери, Миляга нашарил у себя за спиной ручку и открыл дверь.

— И знаешь, что это была за история? — почти совсем невнятно пробормотала она. — Я хочу… чтобы ты… запомнил… дитя мое.

Продолжая смотреть на нее, он выскользнул в холл. Последние услышанные им звуки показались бы бессмыслицей для любого уха, кроме его собственного, но он-то сумел угадать, что прошептали ее губы, пока она падала в черную яму сна без сновидений.

— Давным-давно жила-была женщина…

В этот момент он закрыл дверь. По какой-то необъяснимой причине с ног до головы его охватила дрожь, и, лишь помедлив несколько секунд на пороге, он сумел частично взять себя в руки. Повернувшись, он увидел у подножия лестницы Клема, который копался в коробке со свечами.

— Она еще спит? — спросил он у приближающегося Миляги.

— Да. А она говорила с тобой, Клем?

— Очень мало. Почему ты спрашиваешь?

— Просто я только что слышал, как во сне она рассказала целую историю. Про женщину по имени Низи Нирвана. Ты знаешь, что это значит?

— Низи Нирвана? Ей Богу, нет. Это чье-то имя?

— Ну да. И по какой-то причине оно очень многое для нее значит. Когда она посылала Юдит привести меня, она велела ей передать мне его.

— А что за история?

— Чертовски странная, — сказал Миляга.

— Может быть, когда ты был малышом, она тебе такой не казалась.

— Может быть…

— Позвать тебя, если я услышу, что она снова заговорила?

— Наверное, не стоит, — ответил Миляга. — Я уже выучил все наизусть.

Он двинулся вверх по лестнице.

— Тебе наверху нужны свечи и спички, — сказал Клем.

— Точно, — ответил Миляга, поворачивая назад.

Клем вручил ему полдюжины свечей — белых, толстых, коротких. Миляга протянул одну из них обратно.

— Пять — магическое число, — пояснил он и вновь направился вверх.

— Я там наверху у лестницы оставил кое-какую еду, — сказал Клем Миляге вслед. — Конечно, это не шедевр поварского искусства, но ведь надо чем-то поддержать силы. И если ты не возьмешь ее сейчас, считай, что ее не было — скоро возвращается Понедельник.

Миляга поблагодарил Клема, подхватил хлеб, тарелку клубники и бутылку пива и вернулся в Комнату Медитации, тщательно закрыв за собой дверь. Воспоминания о Пае не ждали его у порога — возможно, потому, что мысли его до сих пор были заняты тем, что он услышал от своей матери. И лишь когда он расставил свечи на каминной полке и стал зажигать одну из них, за спиной у него раздался мягкий голос Пая.

— Ну вот, я тебя расстроил, — сказал он.

Миляга обернулся и увидел Пая у окна на его привычном месте. Вид у него был озабоченный и смущенный.

— Я не должен был спрашивать об этом, — продолжал он. — Просто праздное любопытство. Я слышал, как Эбилав спрашивал у Люциуса пару дней назад, и был очень удивлен.

— Что же ответил Люциус?

— Он сказал, что помнит, как его кормили грудью. Его первое воспоминание. Сосок во рту.

Только теперь Миляга понял, о чем шла речь. И вновь память отыскала среди его разговоров с мистифом такой фрагмент, который имел прямое отношение к его теперешним заботам. Вот в этой самой комнате они говорили о первых воспоминаниях детства, и Маэстро овладела та же самая боль, которую он чувствовал в себе сейчас, по той же самой причине.

— Но запомнить сказку? — говорил Пай. — Особенно, такую, которая тебе не нравится…

— Я не могу сказать, что она мне не нравилась, — сказал Маэстро. — Во всяком случае, она не пугала меня, как какая-нибудь история о привидениях. Все было гораздо хуже…

— Ну что ж, не стоит об этом говорить, — сказал Пай, и на мгновение Миляга подумал, что разговор на этом и оборвется, причем он не был уверен, что это не соответствует его тайному желанию. Но, похоже, одно из неписаных правил этого дома состояло в том, что ни один из вопросов, заданных прошлому, не оставался без исчерпывающего ответа, пусть даже и самого неприятного.

— Нет, я хочу объяснить, если только смогу, — сказал Маэстро. — Хотя иногда бывает трудно определить, чего боится ребенок.

— Если только нам не удастся выслушать эту сказку, обзаведясь на время сердцем ребенка, — сказал Пай.

— Это еще труднее.

— Но мы ведь можем попробовать? Расскажи мне.

— Ну… это всегда начиналось одинаково. Мама говорила: «Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое», — и я уже знал, что за этим последует. «Жила-была женщина, звали ее Низи Нирвана, и отправилась она в город злодейств и беззаконий…»

Миляге пришлось прослушать историю снова, на этот раз — из своих собственных уст. Женщина, город, преступление, ребенок, а потом, с тошнотворной неизбежностью, история начиналась снова, и вновь была женщина, и вновь — город, и вновь — преступление…

— Изнасилование — не слишком-то подходящая тема для детской сказки, — заметил Пай.

— Она никогда не произносила этого слова.

— Но ведь преступление состоит именно в этом, верно?

— Да, — сказал он тихо, с какой-то странной неохотой признавая это. Ведь это была тайна его матери, боль его матери. Ну, конечно, чья же еще? Низи Нирвана была Целестиной, а город злодейств и беззаконий — Первым Доминионом. Она рассказывала ребенку историю своей собственной жизни, зашифрованной в коротенькой мрачной сказке. Но, что еще более странно, она включала и слушателя в ткань этой сказки, а вместе с ним — и сам акт рассказывания, создавая круг, за пределы которого невозможно выйти, потому что все его составляющие элементы пойманы в ловушку и заперты внутри. Может быть, именно эта безвыходность угнетала его, когда он был ребенком? Однако у Пая была другая теория, и он высказал ее из далекого прошлого.

— Ничего удивительного, что ты пугался, — сказал мистиф. — Ведь ты не знал, в чем заключается преступление, но знал, что оно ужасно. Твое воображение, наверное, просто подняло бунт.

Миляга не ответил — вернее, не смог. Впервые за эти разговоры с Паем он знал больше, чем знало прошлое, и от этого несоответствия стекло, в которое он наблюдал за ним, треснуло. К тому ощущению боли, которое он принес с собой в эту комнату, добавилось горькое чувство потери. Сказка о Низи Нирване словно стала границей между тем человеком, который жил в этих комнатах двести лет назад, не подозревая о своем божественном происхождении, и тем, кем он был сейчас — человеком, который знал, что сказка эта была историей его собственной матери, а преступление, о котором в ней шла речь, и было тем событием, в результате которого он появился на свет. На этом свой флирт с прошлым пора было кончать. Он узнал все необходимое о Примирении, и дальнейшим блужданиям просто нет оправдания. Настало время распрощаться с убежищем воспоминаний, а вместе с ним — и с Паем.

Он взял с пола бутылку и открыл ее. Возможно, было не столь уж благоразумно пить алкоголь в такой момент, но ему хотелось выпить за свое прошлое, прежде чем оно окончательно скроется из виду. Ему пришло в голову, что, наверное, перед Примирением им с Паем доводилось пить за скорое наступление Золотого века. Интересно, сможет ли он вызвать этот момент в памяти и присоединить свое сегодняшнее желание к желаниям прошлого — еще один, самый последний раз? Он поднес бутылку к губам и, отхлебнув пива, услышал в противоположном конце комнаты смех Пая. Он посмотрел туда и увидел образ своего возлюбленного, тающий на глазах, — даже не со стаканом, а с целым графином в руке мистиф поднимал тост за будущее. Он протянул вперед руку с бутылкой, но мистиф таял слишком быстро. Прежде чем прошлое и будущее успели чокнуться, видение исчезло. Настало время действовать.

Возвратившийся Понедельник что-то возбужденно рассказывал внизу. Поставив бутылку на каминную полку, Миляга вышел на площадку, чтобы выяснить, по какому поводу стоит такой гвалт. Мальчик стоял в дверях и описывал Клему и Юдит загадочное состояние города. Он заявил, что никогда еще не видел такой странной субботней ночи. Улицы практически пусты; единственная штука, которая движется, — это светофоры.

— Во всяком случае, поездка будет легкой, — сказала Юдит.

— А мы куда-то едем?

Она объяснила ему, и он пришел в полный восторг.

— Мне нравится ездить за город, — сказал он. — Полная свобода, и никого не трахает, чем ты занят!

— Для начала, давай постараемся вернуться живыми, — сказала она. — Он на нас рассчитывает.

— Никаких проблем, — весело воскликнул Понедельник и обратился к Клему. — Слушай, присматривай за нашим Боссом, о'кей? Если что не так, всегда можно позвать Ирландца и остальных.

— А ты сказал им, где мы? — спросил Клем.

— Не бойся, они не завалятся сюда дрыхнуть, — сказал Понедельник. — Но я лично так понимаю: чем больше друзей, тем лучше. — Он повернулся к Юдит. — Я тебя жду, — сказал он и вышел на улицу.

— Мы не должны задержаться больше чем на два-три часа, — сказала Юдит Клему. — Береги себя. И его.

Она бросила взгляд наверх, но свечи внизу отбрасывали слишком слабый свет, и ей не удалось разглядеть Милягу. Только когда она вышла за дверь, и на улице раздался рев мотора, он обнаружил свое присутствие.

— Понедельник возвращался, — сказал Клем.

— Я слышал.

— Он побеспокоил тебя? Извини, пожалуйста.

— Нет-нет. Так и так я уже закончил.

— Такая жаркая ночь, — сказал Клем, глядя через открытую дверь на небо.

— Почему бы тебе немного не поспать? Я могу постоять на страже.

— Где эта твоя проклятая тварь?

— Его зовут Отдохни Немного, Клем, и он несет свою службу на втором этаже.

— Я не доверяю ему, Миляга.

— Он не причинит нам никакого вреда. Ступай ложись.

— Ты уже закончил с Паем?

— По-моему, я узнал все, что мог. Теперь я должен проверить остальной Синод.

— Как тебе это удастся?

— Я оставлю свое тело в комнате наверху и отправлюсь в путешествие.

— А это не опасно?

— У меня уже есть опыт. Но, конечно, пока я буду отсутствовать, тело мое будет уязвимо.

— Как только решишь отправиться, разбуди меня. Я буду караулить тебя, как ястреб.

— Сначала вздремни часок.

Клем взял одну из свечей и отправился в поисках, где бы прилечь, а Миляга занял его пост у парадной двери. Он сел на пороге, прислонившись к косяку, и стал наслаждаться еле уловимым ночным ветерком. Фонари на улице не работали. Лишь свет луны и звезд выхватывали из темноты отдельные фрагменты дома напротив и бледную изнанку колышущихся листьев. Убаюканный этим зрелищем, он задремал и пропустил целый дождь падающих звезд.

* * *

— Ой, как красиво, — сказала девушка. Ей было не больше шестнадцати, а когда она смеялась (этой ночью кавалер часто смешил ее), ей можно было дать еще меньше. Но в настоящий момент на лице ее не было улыбки. Она стояла в темноте и смотрела на метеоритный дождь, в то время как Сартори восхищенно наблюдал за ее лицом.

Он нашел ее три часа назад, разгуливая по ярмарке, которую каждый год проводят накануне летнего солнцестояния на Хэмстедской пустоши, и с легкостью очаровал ее. Дела на ярмарке шли довольно худо — народа почти не было, и когда закрыли карусели, а произошло это при первом же приближении сумерек, он убедил ее отправиться вместе с ним в город — выпить вина, побродить и найти место, где можно поговорить и посмотреть на звезды. Прошло уже много лет с тех пор, как он в последний раз занимался ремеслом соблазнителя — с Юдит был совсем другой случай, — но подобные навыки восстанавливаются быстро, и удовлетворение, которое он испытал, видя, как она уступает его напору, вкупе с приличной дозой вина почти успокоили боль недавних поражений.

Девушка — ее звали Моника — была очаровательной и сговорчивой. Лишь поначалу она встречала его взгляд с застенчивостью, но это входило в правила игры, и он нисколько не возражал против того, чтобы немного поиграть в нее, ненадолго отвлекшись от предстоящей трагедии. При всей своей застенчивости она не отказалась, когда он предложил прогуляться по кварталу снесенных зданий на задворках Шиверик-сквер, хотя и заметила, что ей хотелось бы, чтобы он обращался с ней как можно более нежно. Так он и сделал. В темноте они набрели на небольшую уютную рощицу. Небо над головой было ясным, и ей представилась прекрасная возможность полюбоваться головокружительным зрелищем метеоритного дождя.

— Знаешь, всегда бывает маленько страшновато, — сообщила она ему на грубоватом кокни[38]. — Я имею в виду глядеть на звезды.

— Почему?

— Ну… мы же такие крохотульки, верно?

Некоторое время назад он попросил ее рассказать о своей жизни, и она изложила ему несколько обрывков своей биографии: сначала о парне по имени Тревор, который говорил, что любит ее, но потом сбежал с ее лучшей подругой, потом о принадлежащей ее матери коллекции фарфоровых лягушек и о том, как хорошо жить в Испании, потому что все там гораздо счастливее. Но потом, без дополнительных вопросов с его стороны, она сообщила ему, что ей плевать и на Испанию, и на Тревора, и на фарфоровых лягушек. Она сказала, что счастлива, и звезды, которые обычно пугали ее, теперь вызывают в ней желание летать, на что он ответил, что они могут действительно вдвоем немного полетать, стоит ей сказать лишь слово.

После этих слов она оторвала взгляд от звезд и опустила голову со смиренным вздохом.

— Я знаю, чего тебе надо, — сказала она. — Все вы одинаковые. Полетать, хм? Это что, так у тебя называется?

Он сказал, что она совершенно не поняла его. Он привел ее сюда вовсе не для того, чтобы мять ее и лапать. Это унизило бы их обоих!

— А для чего ж тогда? — спросила она.

Он ответил ей своей рукой, слишком быстрой, чтоб она успела ей помешать. Второй по важности акт в жизни человека — после того, что был у нее на уме. Сопротивление ее было почти таким же смиренным, как и вздох, и меньше, чем через минуту, ее труп уже лежал на траве. Звезды в небе продолжали падать с изобилием, знакомым ему по воспоминаниям двухсотлетней давности. Неожиданный дождь небесных светил — дурное предзнаменование того, что должно произойти завтрашней ночью.

Он расчленил и выпотрошил ее с самой заботливой тщательностью, а потом разложил куски по рощице — в освященном веками порядке. Торопиться было некуда. Это заклинание лучше всего совершать в унылое предрассветное время, так что в запасе у него еще несколько часов. Когда же время придет, и ритуал свершится, должны оправдаться его самые смелые надежды. Когда он использовал тело Годольфина, оно было уже остывшим, да и человека, которому оно принадлежало, трудно было назвать невинным. Как он и предполагал, на такую неаппетитную наживку клюнули лишь самые примитивные обитатели Ин Ово. Что же касается Моники, то она, во-первых, была теплой, а во-вторых, прожила еще слишком мало, чтобы успеть стать великой грешницей. Ее смерть откроет в Ин Ово куда более широкую трещину, чем смерть Годольфина, а уж он постарается привлечь сквозь нее такие разновидности Овиатов, которые как нельзя лучше подходят для завтрашней работенки. Это будут длинные, лоснящиеся твари с ядовитой слюной, которые помогут ему показать, на что способен рожденный для разрушения.

Глава 53

После всех рассказов Понедельника Юдит ожидала найти город абсолютно пустынным, но это оказалось не так. За время, прошедшее с его возвращения с Южного Берега и до начала их поездки в Поместье, лондонские улицы, на которых, в соответствии с утверждениями Понедельника, действительно не было видно ни романтически настроенных туристов, ни идущих на вечеринки гостей, превратились во владение третьего и куда более странного племени. Это были мужчины и женщины, которые просто, ни с того ни с сего, встали со своих постелей и отправились бродить по городу. Почти все они бродили в одиночку, словно та тревога, что вывела их этой ночью на улицы, была слишком болезненна, чтобы ей можно было поделиться с близкими. Некоторые были одеты так, словно направлялись в контору на работу: костюмы и галстуки, юбки и туфли на низком каблуке. Одежда других с трудом укладывалась в рамки приличий: многие были босыми, а еще больше людей разгуливало обнаженными по пояс. У всех была одинаковая вялая походка; все глаза были устремлены на небо.

Насколько могла видеть Юдит, небеса не угрожали им никакими дурными предзнаменованиями. Несколько раз краем глаза она заметила падающие звезды, но для ясной летней ночи в этом зрелище не было ничего необычного. Ей оставалось только предположить, что эти люди вбили себе в головы идею, что откровение должно прийти сверху, и, проснувшись среди ночи с необъяснимым подозрением, что это откровение вот-вот должно произойти, отправились на улицы на его поиски.

В предместьях их ожидала та же самая картина. Обычные мужчины и женщины в пижамах и ночных рубашках стояли на углах улиц или на лужайках перед домом и наблюдали за небом. Чем дальше от центра Лондона — возможно, от Клеркенуэлла в частности — они отъезжали, тем менее выраженным становилось это загадочное явление, чтобы вновь проявиться во всем своем блеске в деревушке Йоук, где, промокнув до нитки, они с Милягой стояли на почте всего лишь несколько дней назад. Проезжая по тем же самым улочкам, где они плелись под дождем, она вспомнила о той наивной мысли, с которой она вернулась в Пятый Доминион, — это была мысль о возможности воссоединения между ней и Милягой. Теперь она ехала обратно тем же маршрутом, и все ее надежды на подобное воссоединение были перечеркнуты, а в животе она вынашивала ребенка его злейшего врага. Ее двухсотлетний роман с Милягой подошел к неизбежному и необратимому концу.

Кусты вокруг Поместья чудовищно разрослись, и, чтобы пробраться к воротам, уже недостаточно было бы того прутика, которым Эстабрук некогда расчищал здесь путь. Несмотря на свой пышный вид, растительность воняла разложением, словно процесс распада шел в ней с такой же скоростью, как и процесс роста, и набухшие бутоны были обречены сгнить, так никогда и не превратившись в цветы. Размахивая налево и направо своим ножом, Понедельник расчистил путь к воротам, и сквозь дыру в проржавевшем железе они проникли в парк. Несмотря на то, что был час сов и мотыльков, парк кишел всеми формами дневной жизни. Птицы кружили в воздухе, словно внезапное смещение магнитных полюсов сбило их с толку и не давало найти дорогу к родным гнездам. Комары, пчелы, стрекозы и все прочие дневные насекомые в отчаянном смятении носились в освещенной лунным светом траве. Подобно ночным наблюдателям на тех улицах, которые они проезжали, природа ощущала приближение какого-то сверхъестественного события и не могла оставаться безучастной.

Но Юдит чувство направления не изменило. Хотя рассыпанные по парку рощицы почти ничем не отличались друг от друга в серо-синем свете ночи, она уверенно выбрала путь к Убежищу, и они потащились вперед, увязая во влажной почве и путаясь в густой траве. Понедельник насвистывал по дороге — с тем же блаженным безразличием к мелодии, по поводу которого несколько часов назад прошелся Миляга.

— Ты знаешь, что должно произойти завтра? — спросила у него Юдит, почти завидуя этой странной безмятежности.

— Ну, типа того, — сказал он. — Вон Небеса, видишь? А Босс сделает так, что мы сможем туда попасть. Классно погуляем.

— А ты не боишься? — сказала она.

— Чего?

— Все изменится.

— Это хорошо, — сказал он. — Лично меня этот мир уже затрахал.

Потом он снова принялся свистеть и продолжал этим заниматься на протяжении следующих ста ярдов, до тех пор, пока звук, более настойчивый, чем его свист, не заставил его замолчать.

— Послушай-ка.

Чем ближе они приближались к роще, тем гуще кишела жизнь в воздухе и траве, но так как ветер дул в противоположном направлении, то гул, исходящий от этого скопления живых существ, они услышали только сейчас.

— Птицы и пчелы, — заметил Понедельник. — Охренеть, сколько…

С каждым шагом масштабы собравшегося впереди парламента становились все более очевидными. Хотя лунный свет не слишком глубоко проникал сквозь листву, было ясно, что на каждой ветке каждого дерева вокруг Убежища — вплоть до самого крохотного сучка — сидят, прижавшись друг к другу, птицы. Их запах ударил им в ноздри; их крики — в уши.

— Ну и насрут же они на наши головы, — сказал Понедельник. — А то и просто задохнемся.

Насекомые превратились в живой занавес между ними и рощей — такой плотный, что через несколько шагов они отказались от попыток отмахнуться от них и, неся трупы погибших на лбах и щеках и чувствуя, как в волосах у них трепыхаются бесчисленные застрявшие создания, пустились бегом к цели своего путешествия. Теперь стали попадаться птицы и в траве — очевидно, члены нижней палаты парламента, которым не нашлось места на ветках. Вопящими стаями они вылетали из-под ног бегущих, и их тревога передалась верхней палате. Начался оглушительный подъем такого огромного числа птиц, что их яростное неистовство вызвало настоящий листопад. Когда Юдит и Понедельник достигли рощи, им пришлось бежать через двойной дождь: один — зеленый — падал вниз, другой — покрытый перьями — вверх.

Ускорив бег, Юдит обогнала Понедельника и ринулась вокруг Убежища (стены его были черны от насекомых) по направлению к двери. На пороге она замерла. Внутри, неподалеку от края мозаики, горел небольшой костер.

— Какой-то пидор нас опередил, — заметил Понедельник.

— Я никого не вижу.

Он указал на бесформенную груду, лежащую на полу по другую сторону костра. Его глаза, более привычные к виду существ в лохмотьях, первыми обнаружили того, кто развел костер. Она шагнула в Убежище, уже зная, кто это существо, хотя оно пока не поднимало головы. Да и как она могла этого не знать? Уже трижды — один раз здесь, второй раз в Изорддеррексе и третий раз, совсем недавно, в Башне Tabula Rasa — этот человек вторгался в ее жизнь самым неожиданным образом, словно для того чтобы доказать свои собственные, не так уж давно произнесенные слова о том, что судьбы их переплетены, потому что они — два сапога пара.

— Дауд?

Он не пошевелился.

— Нож, — сказала она Понедельнику.

Он передал его ей, и, вооружившись, она двинулась через Убежище по направлению к бесформенной груде. Руки Дауда были скрещены у него на груди, словно он предполагал скончаться на этом самом месте. Глаза его были закрыты, но это была единственная часть его лица, к которой было применимо это слово. Все остальное было обнажено до кости, и несмотря на свои баснословные способности к выздоровлению, он так и не смог оправиться от нанесенного Целестиной ущерба. И все же он дышал, хотя и слабо, а также время от времени постанывал себе под нос, словно видя сны о праведной мести. Ею чуть было не овладело искушение убить его во сне, чтобы здесь и сейчас положить конец этой плачевной истории. Но ей было интересно узнать, как он оказался здесь. Совершил ли он неудачную попытку возвращения в Изорддеррекс или он ожидал кого-то, кто должен вернуться оттуда? Все могло обрести значение в эти изменчивые времена, и хотя в ее нынешнем безжалостном настроении она вполне могла его прикончить, он всегда был подручным в делах более великих душ и, возможно, еще способен принести некоторую пользу в роли вестника. Она опустилась перед ним на корточки и вновь произнесла его имя, едва не заглушенное криками возвращающихся на крышу птиц. Он медленно открыл глаза, и их блеск слился с влажным сверканием освежеванных черт.

— Ты только посмотри на себя, — сказал он. — Ты вся сияешь, дорогуша. — Это была реплика из бульварной комедии, и несмотря на свое плачевное состояние он произнес ее с посылом. — Я, конечно, выгляжу просто непристойно. Не придвинешься ли ты ко мне поближе? Боюсь, во мне осталось не слишком много громкости.

Она заколебалась. Несмотря на то, что он был на грани жизни и смерти, его склонность к злу была безгранична, а осколки Оси, по-прежнему остававшиеся в его теле, могли придать ему силу, достаточную для того, чтобы причинить ей вред.

— Мне тебя и отсюда прекрасно слышно, — сказала она.

— Так громко я смогу произнести только сто слов, — продолжал торговаться он. — А шепотом — в два раза больше.

— Разве нам что-то осталось сказать друг другу?

— Ах, — сказал он. — Так много. Ты ведь думаешь, что обо всех все знаешь, верно? Обо мне, Сартори, Годольфине. А теперь даже и о Примирителе. Но одна история тебе неизвестна.

— Вот как? — сказала она, не особенно заинтригованная. — И чья же?

— Ближе.

— Я буду слушать тебя только с того места, где стою.

Он посмотрел на нее злобно.

— Слушай, ну и сука же ты, в самом деле.

— А ты зря тратишь слова. Если у тебя есть, что сказать, скажи. Чьей истории я не знаю?

Перед ответом он выдержал паузу, стараясь выжать из ситуации все то немногое драматическое напряжение, которое в ней имелось. Наконец он сказал:

— Истории Отца.

— Какого отца?

— Разве Отец не один? Хапексамендиоса, конечно. Туземца. Незримого. Владыки Первого Доминиона.

— Ты не знаешь Его истории, — сказала она.

С неожиданной быстротой он потянулся к ней и схватил ее за руку, прежде чем она успела отпрянуть. Понедельник заметил нападение и ринулся на помощь, но прежде чем он успел сокрушить Дауда, она остановила его и отослала обратно к костру.

— Все в порядке, — сказала она ему. — Он не причинит мне никакого вреда. Не так ли? — Она пристально посмотрела на Дауда. — Не так ли? — повторила она снова. — Ты не можешь позволить себе потерять меня. Я — последняя зрительница, которая у тебя осталась, и ты об этом знаешь. Если ты не расскажешь эту историю мне, ты уже не расскажешь ее никому. Во всяком случае, по эту сторону Ада.

Дауд смиренно согласился.

— Это верно, — сказал он.

— Так рассказывай. Сними с души этот камень.

С трудом он набрал воздуха в легкие и приступил к рассказу.

— Ты знаешь, что я видел Его один раз, — сказал он. — Его, Отца всей Имаджики. Он явился мне в пустыне.

— Он явился в человеческом обличье, не так ли? — спросила она, не скрывая своего скептицизма.

— Не вполне. Его голос звучал из Первого Доминиона, но в Просвете, знаешь, я видел кое-какие намеки.

— И как же Он выглядел?

— Как человек, насколько я смог разглядеть.

— Или вообразить.

— Может быть, — сказал Дауд. — Но то, что он сказал мне, я слышал на самом деле.

— Ну да. Он сказал, что вознесет тебя, сделает своим сводником. Все это ты мне уже рассказывал, Дауд.

— Не все, — сказал он. — Увидев Его, я вернулся в Пятый Доминион, используя заклинания, которые Он прошептал мне, чтобы пересечь Ин Ово. И я прочесал вдоль и поперек весь Лондон в поисках женщины, которая будет благословенна между женами.

— И ты нашел Целестину?

— Да, я нашел Целестину. Причем не где-нибудь, а в Тайберне. Она смотрела, как вешают преступников. Не знаю, почему я выбрал именно ее. Может быть, потому, что она громко расхохоталась, когда приговоренный поцеловал петлю, я подумал, что в этой женщине нет ни грана сентиментальности, и она не станет плакать и завывать, если ее заберут в другой Доминион. Она не была красивой, даже тогда, но в ней была ясность, понимаешь? У некоторых актрис она есть. У великих актрис. Лицо, которое может выразить крайнюю степень чувства и при этом не потерять своей возвышенности. Возможно, я слегка увлекся ею… — Губы его задрожали. — Я был вполне способен на это, когда был моложе. Ну… и я познакомился с ней и сказал, что хочу показать ей сон наяву, нечто такое, что она никогда не забудет. Сначала она не соглашалась, но в те годы своими речами я и луну мог заставить улыбнуться или нахмуриться, так что в конце концов она позволила мне одурманить ее чарами и увезти отсюда. Ну и путешествие у нас было, доложу я тебе. Четыре месяца, через Доминионы. Но в конце концов я доставил ее на место — назад, к Просвету…

— И что случилось?

— Он открылся.

— И?

— Я увидел Божий Град.

Наконец-то она услышала от него нечто такое, что ее заинтересовало.

— Как он выглядел?

— Я видел его только мельком…

Она сдалась и, наклонившись к нему, повторила свой вопрос в нескольких дюймах от его изуродованного лица.

— Как он выглядел?

— Просторный, сверкающий и совершенный.

— Золотой?

— Все цвета радуги. Но я видел его лишь мельком. Потом стены словно взорвались, и что-то протянулось за Целестиной и утащило ее внутрь.

— Ты видел, что это было?

— Я много раз прокручивал этот момент у себя в голове. Иногда мне кажется, что это была сеть, иногда — облако. Я не знаю. Но что бы это ни было, оно утащило ее с собой.

— Ты, конечно же, попытался ей помочь, — сказала Юдит.

— Нет, я обосрался и уполз. Что я мог поделать? Она принадлежала Господу. И, если смотреть на вещи широко, разве не оказалась она в конце концов счастливицей?

— Похищенная и изнасилованная?

— Похищенная, изнасилованная и обретшая частицу божественности. А я — тот, кто выполнил труднейшее поручение — кем оказался я?

— Сводником.

— Да, сводником. В любом случае, она мне отомстила, — сказал он кисло. — Ты только посмотри на меня! Она должна быть более чем удовлетворена.

Это было правдой. Жизнь, которую не под силу оказалось истребить ни Оскару, ни Кезуар, Целестина практически вытрясла из его тела, и теперь она держалась на тоненькой-тоненькой ниточке.

— Так это и есть история Отца? — спросила Юдит. — Большую часть ее мне приходилось слышать и раньше.

— Это история. Но в чем ее мораль?

— Скажи мне.

Он едва заметно покачал головой.

— Не знаю, смеешься ты надо мной или нет.

— Я ведь слушаю тебя, верно? Будь благодарен и за это. Мог бы сейчас подыхать тут без единого зрителя.

— Да, но ведь этого не случилось? Конечно, ты могла прийти сюда уже после моей смерти. А может быть, вообще не пришла бы. Но наши жизни вновь пересеклись — в последний раз. Это сама судьба говорит мне, чтобы я облегчил душу.

— От чего?

— Сейчас я тебе расскажу. — Вновь затрудненный вдох. — Все эти годы я размышлял над тем, почему Бог выбрал жалкого представителя актерской братии, поднял его из грязи и послал через три Доминиона себе за женщиной?

— Ему нужен был Примиритель.

— А у себя в городе Он не мог найти жену? — сказал Дауд. — Тебе не кажется это немножечко странным? Кроме того, почему Его вообще волнует, примирена ли Имаджика или нет?

Вопрос показался ей точным. Действительно, Бог, который замуровал себя в своем собственном городе и не проявил никакого желания разрушить стену между своим Доминионом и остальными, вдруг ни с того ни с сего добыл себе невесту на краю света, чтобы она родила Ему ребенка, который разрушит все стены в мире…

— Действительно, странно, — сказала она.

— Вот и я тоже так считаю.

— И у тебя есть какие-нибудь догадки?

— Я бы не сказал… Но я так думаю, у Него должна была быть какая-то цель, иначе к чему вся эта заваруха?

— Здесь какая-то интрига…

— Боги не плетут интриги. Они творят. Они защищают. Они карают.

— Так чем же Он, по-твоему, был занят?

— Вот в этом вся соль. Может быть, ты сумеешь это выяснить. Может быть, это уже выяснили другие Примирители.

— Другие?

— Те сыновья, которых Он посылал на Землю до Сартори. Может быть, они поняли, какую цель Он преследует, и отказались следовать Его воле?

Да, эту мысль стоило обдумать.

— Может быть, Христос умер вовсе не для того, чтобы спасти смертного человека от его грехов, а для того…

— …чтобы спасти его от своего Отца?

— Да.

Она подумала о видении, которое открылось ей над Бостонской Чашей — ужасное зрелище города, да и, судя по всему, всего Доминиона, залитого необоримой чернотой, — и тело ее, которому не раз приходилось биться в припадках и судорогах после всех тех мук, что на нее обрушивались, неожиданно замерло. В ней не было ни паники, ни исступления — только бездонный ледяной ужас.

— Что же мне делать?

— Не знаю, дорогуша. Ты вольна делать все, что тебе захочется, помни об этом.

Несколько часов назад, сидя на пороге вместе с Клемом, она чувствовала горечь обиды и разочарования, сознавая, что для нее нет места в Евангелии Примирения. Теперь же это обстоятельство, похоже, могло подарить ей тонкую нить надежды. Как Дауд не раз заявлял в Башне, она не принадлежит теперь никому. Род Годольфинов угас, Кезуар погибла. Миляга пошел по стопам Христа, а Сартори либо занят строительством Нового Изорддеррекса, либо копает себе могилу. Она была сама по себе, а в мире, где все остальные были ослеплены страстью или долгом, подобное состояние имело свои выгоды. Возможно, только она сможет увидеть ситуацию со стороны и вынести беспристрастное суждение.

— Выбрать будет трудновато, — сказала она.

— Может быть, тебе лучше вообще забыть все, о чем я говорил, дорогуша, — сказал Дауд. С каждой фразой его голос становился все слабее, но он изо всех сил старался сохранить свой беспечный тон. — Просто сплетня парня из актерской братии.

— Если я попытаюсь остановить Примирение…

— Ты плюнешь в лицо Отцу, Сыну, а возможно, и Святому духу.

— А если я не стану этого делать?

— То на тебе будет лежать ответственность за все, что произойдет.

— Почему?

— Потому… — Голос его так ослабел, что даже треск разведенного им костра был громче. — …потому что я думаю, что только ты сможешь его остановить…

Сжимавшая ее рука разжалась.

— …ну… — сказал он. — …вот и все…

Глаза его стали закрываться.

— …одна последняя просьба, дорогуша? — сказал он.

— Да?

— Может быть, я прошу слишком многого…

— Чего же?

— …я вот все думаю… могла бы ты… простить меня? Я знаю, это нелепо… но мне не хотелось бы умереть, зная, что ты презираешь меня…

Она вспомнила о той жестокой шутке, которую он сыграл с Кезуар, когда та молила его о милосердии. Пока она колебалась, вновь раздался его шепот.

— …ведь мы были… два сапога… пара, а?

Она протянула руку, чтобы дотронуться до него и постараться утешить хотя бы немного, но не успели ее пальцы коснуться его тела, как дыхание его прервалось, а глаза окончательно закрылись. Она испустила сдавленный стон. Здравому смыслу вопреки, она ощутила горькое чувство потери.

— Что-то не так? — спросил Понедельник.

Она поднялась на ноги.

— Это зависит от твоей точки зрения, — сказала она, заимствуя дух комедийного фатализма у того, чей труп лежал у ее ног. Этот тон стоит порепетировать. Он вполне ей может пригодиться в ближайшие несколько часов. — Не дашь мне сигарету? — спросила она у Понедельника.

Понедельник выудил пачку из кармана и швырнул ей. Она вытащила одну сигарету и бросила пачку назад. Подойдя к костру, она вытащила горящую с одного конца палочку и прикурила.

— Что с парнем такое?

— Он мертв.

— И что мы будем делать?

А действительно, что? Если на ее дороге и есть развилка, то она именно здесь. Должна ли она предотвратить Примирение — это будет нетрудно, камни лежат у нее под ногами — и позволить истории заклеймить ее разрушительницей? Или же она должна не препятствовать ему и допустить опасность того, что всем историям на свете будет положен конец?

— Сколько еще будет светло? — спросила она Понедельника.

Часы у него на руке входили в состав добычи, которую он притащил на Гамут-стрит из своего первого похода. Вычурным жестом он поднес их к лицу.

— Два с половиной часа, — ответил он.

Времени на действия оставалось так мало, не говоря уже о размышлениях. Но кое-что было уже ясно: возвращение в Клеркенуэлл вместе с Понедельником — это тупик. Миляга в данный момент выступает как подручный Незримого, и его не отговорить от намерения выполнить поручение Отца — в особенности, опираясь на слова такого человека, как Дауд, который всю свою жизнь провел не в ладах с правдой. Он станет утверждать, что эта исповедь была местью Дауда тем, кто остается в живых, последней отчаянной попыткой помешать тому торжеству, которое он знал, что не сможет разделить. И вполне возможно, так оно и было. Возможно, ее одурачили.

— Мы будем собирать камни или что? — спросил Понедельник.

— Да надо бы, — сказала она, не в силах оторваться от своих размышлений.

— Для чего они нужны?

— Ну, они… вроде тех камней, что кладут, чтобы перейти через ручей, — сказала она, скомкав конец фразы, так как новая мысль отвлекла ее.

Действительно, эти камни помогут ей перебраться через ручей, на другом берегу которого — Изорддеррекс. Путь открыт, и, быть может, совершив его, в эти последние часы она обретет подсказку, которая позволит ей сделать правильный выбор.

Она бросила сигарету в тлеющие угли и сказала:

— Тебе придется отвезти камни на Гамут-стрит самому, Понедельник.

— А ты куда?

— В Изорддеррекс.

— Почему?

— Это слишком сложно, чтобы объяснить. Тебе надо только поклясться мне, что сделаешь все в точности, как я скажу.

— Я готов, — сказал он.

— Хорошо. Слушай. Когда я исчезну, я хочу, чтобы ты отвез камни на Гамут-стрит и передал от меня несколько слов Миляге. Лично ему, понимаешь? Не доверяй больше никому, даже Клему.

— Понимаю, — сказал Понедельник, весь сияя от этой неожиданно свалившейся на него чести. — Что я должен ему сказать?

— Во-первых, куда я отправилась.

— В Изорддеррекс.

— Верно.

— А еще скажи ему… — Она задумалась на мгновение. — …скажи ему, что в Примирении таится опасность, и он не должен начинать его до тех пор, пока я снова не свяжусь с ним.

— В нем таится опасность, и он не должен начинать его до тех пор…

— …пока я снова не свяжусь с ним.

— Это я понял. Что-нибудь еще?

— Все, — сказала она. — Теперь мне остается только отыскать круг.

Она пристально оглядела мозаику в поисках едва заметных оттенков тона, которые отличали магические камни. По опыту она уже знала, что стоит их вынуть из углублений, как Изорддеррекский Экспресс отправится в путь, так что она попросила Понедельника подождать снаружи. Он выглядел обеспокоенно, но она сказала ему, что ей ничего не угрожает.

— Да нет, не в этом дело, — сказал он. — Я хочу знать, что означает твое послание. Ты говоришь, что Боссу угрожает опасность, так что же, это значит, что он не сможет открыть Доминионы?

— Я не знаю.

— Но я хочу увидеть Паташоку, и Л'Имби, и Изорддеррекс, — сказал он, перечисляя названия городов, словно заклинания.

— Я знаю об этом, — сказала она. — И поверь, мне так же хочется, чтобы Доминионы открылись, как и тебе.

Она испытующе заглянула ему в лицо, освещенное отблесками умирающего костра, пытаясь понять, удалось ли ей его успокоить, но при всей своей молодости он обладал редким умением скрывать свои чувства. Ей оставалось только верить в то, что он поставит свой долг вестника выше желания увидеть Имаджику и передаст если не точный текст, то хотя бы смысл ее послания Миляге.

— Ты должен сделать так, чтобы Миляга понял, в какой опасности он находится, — сказала она, надеясь пробудить в нем чувство ответственности.

— Да сделаю все, — сказал он, немного раздраженный ее настырностью.

На этом она закончила свои наставления и вернулась к поискам камней. Вместо того чтобы предложить ей помощь, он отошел к двери и оттуда спросил:

— Как ты вернешься?

Она уже нашла четыре камня, и птицы на крыше заново завели свою какофонию, судя по всему, ощутив, что внизу что-то происходит.

— Там видно будет, — ответила она.

Птицы неожиданно устремились ввысь. Понедельник опасливо попятился и шагнул за порог. Вынимая очередной камень, Юдит подняла на него взгляд. Ветер уже раздул в углях новое пламя, а теперь и пепел поднялся в воздух черным облаком, полностью скрыв из виду дверь. Она оглядела мозаику, проверяя, не забыт ли какой-нибудь камень, но покалывание и зуд, которые она помнила по своему первому путешествию, уже охватили все ее тело — двигатель заработал.

На этом самом месте Оскар говорил ей, что с каждым новым путешествием неприятные ощущения слабеют, и теперь она убедилась в его правоте. Стены уже расплывались вокруг нее, но она еще успела разглядеть сквозь пепельный вихрь призрак двери и запоздало пожалеть о том, что не догадалась бросить прощальный взгляд на этот мир, перед тем как его покинуть. Потом Убежище исчезло, и на нее навалился кошмарный бред Ин Ово. Легионы его пленников встрепенулись, почуяв ее приближение. Путешествуя в одиночку, она двигалась быстрее, чем в компании с Даудом (во всяком случае, так ей показалось), и проскочила опасную область еще до того, как Овиаты успели пуститься в погоню за ее иероглифом.

Стены подвала Греховодника оказались ярче, чем ей помнилось. Причиной этого оказалась лампа, горевшая на полу в ярде от границы круга. Рядом виднелась фигура с расплывчатым пятном вместо лица, которая двинулась на нее с дубиной в руках и уложила ее без сознания, прежде чем она успела вымолвить хоть слово в свою защиту.

Глава 54

1

Миляга нашел Тика Ро неподалеку от вершины холма Липпер Байак, где тот наблюдал за тем, как последние, потускневшие краски дня исчезают с темнеющего неба. Созерцание заката не мешало вечерней трапезе; на земле перед ним стояли две миски — одна с сосисками, другая — с солеными огурцами, а посредине — большая банка с горчицей, в которую он окунал содержимое обеих мисок. Хотя Миляга явился сюда в виде бесплотной проекции — его тело осталось сидеть со скрещенными ногами в Комнате Медитации, — ему не нужно было ни обоняния, ни вкуса, чтобы оценить всю пикантность этого блюда — достаточно было воображения.

Тик Ро поднял глаза навстречу приближающемуся Миляге и безмятежно продолжил трапезу, невзирая на появление призрака.

— Рановато ты пришел, — заметил он, бросив взгляд на карманные часы, свисавшие у него с пиджака на куске бечевки. — У нас еще есть несколько часов в запасе.

— Знаю. Я просто пришел, чтобы…

— …проверить, на месте ли я, — с натугой выговорил Тик Ро, у которого захватило дух от очередного соленого огурца, обильно вымазанного горчицей. — Ну вот, я на месте. А у вас в Пятом все готово?

— Готовимся… — ответил Миляга слабым голосом.

Хотя будучи Маэстро Сартори, ему приходилось бесчисленное множество раз совершать подобные путешествия, когда его сознание, усиленное с помощью специальных заклинаний, переносило его видимый образ и голос через Доминионы, да и утраченные навыки вернулись к нему довольно легко, все-таки ощущение было чертовски странным.

— Как я выгляжу? — спросил он у Тика Ро, в тот же миг вспомнив, как он пытался описать наружность мистифа на этих самых склонах.

— Бесплотным, — ответил Тик Ро, скосив на него взгляд и тут же вновь вернувшись к своей трапезе. — Что мне лично очень по душе, потому что сосисок на двоих не хватит.

— Я все никак не могу привыкнуть к тому, что я в себе открыл.

— Давай-ка поторопись, — сказал Тик Ро. — Нам предстоит большое дело.

— И я должен был понять, что ты являешься частью этого дела, еще когда в первый раз появился здесь. Но я не сумел и прошу за это прощения.

— Прощаю, — сказал Тик Ро.

— Ты, наверное, подумал, что я сумасшедший?

— Ну, конечно, ты… как бы это выразить?.. конечно, ты смутил меня. Мне понадобились долгие дни, чтобы понять, почему ты себя так странно вел. Пай пытался поговорить со мной, объяснить мне, но я так долго ждал пока кто-нибудь появится из Пятого Доминиона, что слушал его вполуха.

— Пай, наверное, думал, что встретившись с тобой, я смогу вспомнить, кто я.

— И сколько ты вспоминал?

— Месяцы.

— Кстати, это мистиф помог тебе забыть обо всем?

— Да.

— Что ж, он немного перестарался. В следующий раз будет иметь в виду. А где сейчас твое тело?

— В Пятом.

— Послушайся моего совета — не оставляй его слишком надолго. У меня, знаешь, кишки иногда бунтуют, и когда возвращаешься, сидишь весь в дерьме. Конечно, может, это моя личная слабость.

Он подцепил еще одну сосиску и, поглощая ее, спросил у Миляги, какого черта он вообще захотел все забыть.

— Я был трусом, — ответил Миляга. — Не мог смириться со своей неудачей.

— Да, это трудно, — сказал Тик Ро. — Я прожил все эти годы, думая о том, смог бы я спасти своего Маэстро Утера Маски, если бы действовал чуть-чуть быстрее. Знаешь, мне его до сих пор не хватает.

— На мне лежит ответственность за то, что с ним случилось, и никакого оправдания мне нет.

— У всех нас есть свои слабости, Маэстро. У меня — кишки. У тебя — трусость. Никто из нас не совершенен. Но я так полагаю, раз ты здесь, то нас ожидает еще одна попытка?

— Да, таково мое намерение.

И снова Тик Ро опустил глаза на свои часы, совершая немые вычисления и не переставая при этом жевать.

— В вашем Доминионе остается двадцать часов или около того.

— Точно.

— Ну что ж, я буду готов, — сказал он, отправляя в рот приличных размеров огурец.

— А у тебя есть помощник?

— Ны хрены? — проговорил он с набитым ртом. Прожевав и проглотив огурец он сказал: — Никто даже не знает, что я здесь. Закон до сих пор преследует меня, хотя я слышал, что Изорддеррекс уже в руинах.

— Это правда.

— Я также слышал, что Ось совершенно преобразилась, — сказал он. — Это верно?

— Преобразилась во что?

— Никто не может подобраться достаточно близко, чтобы установить это, — ответил он. — Но если ты собираешься проверять весь Синод…

— Собираюсь.

— …то, может, ты сам посмотришь, когда будешь в городе. Насколько я помню, Второй будет представлять один изорддеррекский Эвретемек…

— Он мертв.

— А кто же там сейчас?

— Надеюсь, Скопик кого-нибудь подыскал.

— Он сам-то в Третьем, верно? У ямы, где стояла Ось?

— Да.

— А кто у Просвета?

— Человек по имени Чика Джекин.

— Никогда о таком не слыхал, — сказал Тик Ро. — Что само по себе странно. Я знаю почти всех Маэстро. Ты уверен, что он Маэстро?

— Разумеется.

Тик Ро пожал плечами.

— Ну, тогда познакомлюсь с ним над Аной. А обо мне не беспокойся, Сартори. Я буду здесь.

— Я рад, что мы помирились.

— Я ссорился из-за еды и женщин, но никогда — из-за метафизики, — сказал Тик Ро. — Кроме того, нас объединяет великое дело. В это же время завтра утром ты сможешь пройтись отсюда домой пешком!

На этой оптимистической ноте их разговор закончился, и Миляга оставил Тика Ро нести его ночной дозор, отправившись в Квем, где он ожидал найти Скопика неподалеку от Ямы. Он оказался бы там со скоростью мысли, если бы не позволил воспоминанию увести себя в сторону. После того как он покинул Липпер Байак, мысли его обратились к Беатриксу, и вместо Квема дух его устремился туда и оказался на окраине деревушки.

Там, разумеется, тоже наступила ночь. Со склонов у него над головой доносилось тихое мычание доки и мелодичное позванивание их колокольчиков. Сам Беатрикс был погружен в тишину. Фонари, горевшие в рощах рядом с домами, исчезли, а вместе с ними исчезли и маленькие фонарщики. Угнетенный этим печальным зрелищем, Миляга чуть было не покинул деревню немедленно, но где-то вдалеке мелькнул единственный огонек, и продвинувшись немного вперед, он увидел человека с лампой в руках, переходившего через улицу. Это был Коаксиальный Таско — отшельник с холма, без помощи которого они с Паем вряд ли смогли бы одолеть Джокалайлау. Таско замер посреди улицы, поднял лампу повыше и уставился в темноту.

— Здесь кто-то есть? — спросил он.

Миляга хотел было заговорить — чтобы помириться с ним, как он только что помирился с Тик Ро, — но выражение лица Таско заставило его отказаться от этого намерения. Отшельник едва ли будет благодарен ему за извинения или за разговоры о радостных новых днях. Слишком многие их не увидят. Если у Таско и появились какие-то догадки по поводу личности ночного посетителя, то он, судя по всему, также счел встречу бессмысленной. Поежившись и опустив лампу пониже, он отправился по своим делам.

Миляга не стал медлить и, обратив взгляд в сторону гор, мысленно представил, как он покидает и Беатрикс, и весь этот Доминион. Деревня исчезла, и вокруг него появился пыльный квемский день. Из всех четырех мест, где он рассчитывал найти своих собратьев-Маэстро, это было единственным, где он не побывал во время своих с Паем путешествий. Но долгие поиски не потребовались. Хотя ветер поднимал вокруг ослепляющие облака пыли, он обнаружил Скопика через несколько мгновений после прибытия. Тот сидел на корточках под укрытием примитивного убежища, сконструированного из воткнутых в землю шестов, на которых болталось несколько одеял. Хотя его жилище трудно было назвать комфортабельным, за свою долгую диссидентскую жизнь Скопику случалось переносить и худшие лишения, из которых не последним было его пребывание в приюте для умалишенных, так что Милягу он встретил с видом довольного и ни в чем не испытывающего нужды человека. Одет он был безупречно — тройка и галстук, — а лицо его при всей странности черт (две дырочки вместо носа, выпученные глаза) выглядело куда менее изможденным, чем раньше. От песчаного ветра на щеках у него даже появился багровый румянец. Как и Тик Ро, он ждал своего посетителя.

— Входи! Входи! — закричал он. — Впрочем, ветер тебе не приносит особых хлопот, а?

Хотя это было правдой (ветер обдувал Милягу чрезвычайно странным образом, образуя маленький смерч у его пупка), он вошел к Скопику под укрытие одеял, и разговор начался. Как всегда, Скопику было что сказать, и он принялся изливать свои рассказы и наблюдения в одном безостановочном монологе. Он сказал, что готов представлять этот Доминион в священном пространстве Аны, хотя его и одолевают сомнения по поводу того, не нарушится ли равновесие магических процессов из-за отсутствия Оси. Он напомнил Миляге, что Ось была установлена в центре Пяти Доминионов, чтобы служить резервуаром, а возможно, и преобразователем энергий всей Имаджики. Теперь ее нет, и Третий Доминион, вне всяких сомнений, утратил часть своей силы.

— Смотри, — сказал он, подведя своего призрачного посетителя к краю Ямы. — Мне придется свершать ритуал рядом с дырой в земле!

— И ты думаешь, это может помешать Примирению?

— Кто знает? Все мы любители, притворяющиеся профессионалами. Все, что мне под силу, — это очистить место от следов пребывания его предыдущего обитателя и надеяться на лучшее.

Он привлек внимание Миляги к дымящемуся остову довольно большого здания, смутный силуэт которого иногда проглядывал сквозь пыль.

— Что это было? — спросил Миляга.

— Дворец ублюдка.

— И кто его уничтожил?

— Я, конечно же, — сказал Скопик. — Я не позволю, чтобы его берлога отбрасывала тень на наш ритуал! Он и так обещает оказаться трудным, а тут еще это логово будет поганить его своим присутствием? Ну, нет! Это был просто вылитый бордель! — Он повернулся спиной к пепелищу. — Знаешь, нам, конечно, надо было готовиться месяцы, а не часы.

— Конечно, я понимаю…

— А потом еще эта проблема со Вторым! Ты же знаешь, что Пай поручил мне подыскать замену? Конечно, мне хотелось обсудить все это с тобой, но когда мы встречались, ты был по-прежнему не в себе, и Пай запретил мне говорить тебе, кто ты такой, хотя — могу я быть откровенным?

— Как я могу тебе помешать?

— Так вот, меня одолевало болезненное искушение надавать тебе оплеух и выбить из тебя эту дурь. — Скопик посмотрел на Милягу с такой яростью, словно непременно привел бы свое намерение в исполнение, не будь Миляга столь бесплотным. — Ты причинил мистифу столько горя, — сказал он. — А тот, как дурак, все равно любил тебя.

— Оставим эту тему, — мягко попросил Миляга. — Так ты говорил о замене…

— Ах да, Афанасий!

— Афанасий?

— Он будет нашим человеком в Изорддеррексе и выступит от имени Второго Доминиона. Не смотри на меня такими страшными глазами. Он знает ритуал и выполнит все в точности.

— Так он же чокнутый, как старая крыса, Скопик! Он думал, что я — шпион Хапексамендиоса.

— Ну, конечно, это чепуха…

— Он пытался убить меня своими Мадоннами. У него мозги набекрень!

— У всех свои слабости, Сартори.

— Не называй меня так.

— Афанасий — один из самых святых людей, которых я когда-либо встречал.

— Как он может верить в Мадонну в один момент, а в следующий — провозглашать себя Иисусом Христом?

— Ну, а почему бы ему не верить в свою собственную маму?

— Ты что, серьезно утверждаешь…

— Что Афанасий — воскресший Христос? Нет. Если уж выбирать мессию среди нас, то я отдам свой голос тебе. — Он вздохнул. — Я понимаю, у тебя с Афанасием сложились сложные отношения, но скажи мне, кого еще я мог найти? Не так-то уж много осталось Маэстро, Сартори.

— Я же сказал тебе…

— Да, да, тебе не нравится это имя. Ну, что ж, прости меня, но пока я жив, ты для меня будешь Маэстро Сартори, а если ты хочешь найти на мое место кого-нибудь другого, кто станет называть тебя иначе, то пожалуйста.

— Ты всегда был таким злобным? — спросил Миляга.

— Нет, — ответил Скопик. — На это уходят долгие годы практики.

Миляга в отчаянии покачал головой.

— Афанасий. Это же просто кошмар.

— А почем ты знаешь, что в него действительно не вселился дух Иисуса? — спросил Скопик. — В мире случались и более странные вещи.

— Еще одна подобная фраза, — сказал Миляга, — и я буду таким же чокнутым, как он. Афанасий! Да это же катастрофа!

В ярости он оставил Скопика в его убежище и двинулся сквозь пыль, бормоча по дороге проклятия. Оптимизм, с которым он отправился в это путешествие, заметно поувял. Чтобы не встречаться с Афанасием в таком смятенном состоянии духа, он выбрал себе место на Постном Пути, где можно было спокойно собраться с мыслями. Ситуация была далеко не блестящей. Тик Ро находился в своем Доминионе на положении преступника, и ему по-прежнему угрожал арест. Скопик был весь полон сомнений по поводу пригодности своей позиции в отсутствие Оси. А теперь в Синоде обнаружился человек, безумный, как мартовский заяц.

— Господи ты Боже мой, Пай, — пробормотал Миляга себе под нос. — Как ты мне сейчас нужен!

Ветер скорбно завывал вдоль дороги, дуя в направлении перевалочного пункта между Третьим и Вторым Доминионами, словно приглашая его поскорее перенестись в Изорддеррекс. Но он воспротивился его улещиваниям и провел еще некоторое время на Постном Пути, размышляя об открывающихся перед ним возможностях. Он насчитал их три. Первая — отказаться от Примирения сейчас, пока совокупность тех слабых мест, которые он усмотрел в общей системе, не привела к новой трагедии. Вторая — найти Маэстро, который сможет заменить Афанасия. Третья — довериться выбору Скопика и отправиться в Изорддеррекс, чтобы помириться с ним. Первый вариант не подлежал серьезному рассмотрению: его священный долг — исполнить поручение Отца. Второй вариант не имел практического значения, так как времени оставалось очень мало. Стало быть, оставался третий, невыносимый, но неизбежный. Ему придется принять Афанасия в Синод.

Приняв это решение, он поддался уговорам порывов ветра и вместе с ними мысленно пронесся через Доминионы и, миновав дельту, оказался в Недрах Господа — Изорддеррексе.

2

— Хои-Поллои?

Дочь Греховодника отложила в сторону дубину и опустилась перед Юдит на колени. Слезы лились из ее косых глаз.

— Простите, простите, — повторяла она безостановочно. — Я не знала. Я не знала.

Юдит села. В голове у нее команда звонарей проводила настройку колоколов в среднем по размеру собора, но в остальном она была в порядке.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она у Хои-Поллои. — Я думала, ты уехала вместе с отцом.

— Я и уехала, — сказала она, пытаясь подавить слезы. — Но на дамбе я потерялась. Там столько людей переправлялось через дельту… Вот он был рядом со мной, а в следующую секунду исчез. Я простояла там несколько часов, а потом подумала, что он вернется сюда, домой, и вернулась сама…

— Но его здесь не было.

— Да, — всхлипнула она и снова зарыдала. Юдит обняла ее, бормоча свои соболезнования. — Я уверена, что он жив, — сказала Хои-Поллои. — Главное, чтобы он вел себя благоразумно и укрылся в каком-нибудь безопасном месте. Там на улице очень опасно. — Она бросила беспокойный взгляд на крышу подвала. — Если он не вернется через несколько дней, то, может быть, вы возьмете меня с собой в Пятый Доминион, а он приедет следом.

— Поверь мне, там отнюдь не безопаснее, чем здесь.

— Что вообще происходит с миром? — поинтересовалась Хои-Поллои.

— Он меняется, — ответила Юдит. — И мы должны быть готовы к переменам, какими бы странными они нам не показались.

— А я хочу, чтобы все было, как раньше. Папа, его дела, все на своем месте…

— Тюльпаны на столе в столовой.

— Да.

— Боюсь, что всего этого не будет еще очень долго, — сказала Юдит. — Собственно говоря, я даже не уверена, вернется ли это вообще.

Она поднялась на ноги.

— Куда вы идете? — спросила Хои-Поллои. — Вы не можете уйти.

— К сожалению, я должна это сделать. У меня здесь есть дела. Если хочешь пойти со мной, пожалуйста, но тебе придется самой за себя отвечать.

Хои-Поллои громко шмыгнула носом.

— Понимаю, — сказала она.

— Ну, так что же?

— Я не хочу оставаться одна, — ответила она. — Я иду с вами.

* * *

Юдит была готова к картинам всеобщего разрушения, которые ожидали ее за дверью дома Греховодника, но не к тому чувству радостного возбуждения, которое охватило ее при виде их. Хотя где-то неподалеку слышался скорбный плач, и, без сомнения, звук его эхом отзывался во множестве домов по всему городу, в теплом полуденном воздухе было разлито и совсем другое настроение.

— Чему ты улыбаешься? — спросила Хои-Поллои.

Лишь после этого вопроса она поняла, что на губах у нее действительно блуждает улыбка.

— Не знаю, — ответила она. — Просто такое чувство, словно наступил первый день какой-то новой жизни. — Она прекрасно отдавала себе отчет, что этот первый день вполне может оказаться и последним. Возможно, яркое небо над городом как раз об этом и свидетельствовало — последнее улучшение в состоянии больного организма перед окончательным упадком и разрушением.

Конечно, Хои-Поллои она избавила от этих предположений. Девушка и так была достаточно запугана. Она шла на шаг позади Юдит, что-то тревожно бормоча себе под нос и время от времени икая. Ее тревога могла бы стать еще сильнее, окажись она способной почувствовать неуверенность Юдит, которая совершенно не представляла себе, где искать ответы на те вопросы, что привели ее в этот Доминион. Город перестал быть лабиринтом чудес, если вообще когда-либо был им: теперь это была настоящая пустыня. Пожары уже почти угасли, но облако дыма по-прежнему окутывало город. Однако лучи Кометы в нескольких местах пронзали эту погребальную пелену, и там, где они падали на землю, воздух искрился всеми цветами радуги. За неимением другой цели, Юдит направилась к ближайшей из этих радуг, до которой было не более полумили. Задолго до того, как они достигли цели, ветерок донес до них мелкую водяную пыль и звук журчащей воды, открыв причину загадочного явления.

Посреди улицы шла широкая трещина, и то ли прорванная водопроводная магистраль, то ли весна извергала свои воды сквозь асфальт. Зрелище это привлекло к себе из руин многих зрителей, хотя лишь некоторые из них отваживались подойти к фонтану поближе. Но пугала их отнюдь не опасность образования новых трещин, а нечто, куда более странное. Бьющая из трещины вода текла не вниз по склону холма, а вверх, преодолевая изредка попадавшиеся по дороге ступеньки с энергией лосося, отправившегося на нерест в верховья реки. Единственными свидетелями, которых это чудо нисколько не пугало, были дети. Вырвавшись из рук родителей, они резвились в опровергающем законы природы потоке: некоторые носились взад и вперед, некоторые просто сидели, глядя, как вода перетекает через их ноги. В тех криках удовольствия, которые то и дело срывались с их уст, Юдит послышалась и нотка сексуального удовлетворения.

— Что это такое? — спросила Хои-Поллои скорее обиженно, нежели удивленно, словно все это зрелище было специально подстроено, чтобы сбить ее с толку.

— Давай пойдем и выясним, — ответила Юдит.

— Эти дети утонут, — заметила Хои-Поллои с ноткой чопорного неодобрения.

— На двухдюймовой глубине? Не говори глупостей.

С этими словами Юдит двинулась вверх, предоставив Хои-Поллои самой решать, идти ли ей следом. Но Хои-Поллои не собиралась отставать и снова заняла свое место на шаг позади Юдит. Икать она наконец-то перестала. Они взбирались в молчании до тех пор, пока в двухстах ярдах от того места, где они увидели первый поток, не обнаружился второй, текущий совсем с другой стороны и достаточно мощный, чтобы нести с собой не слишком тяжелый груз с нижних склонов. В основном, это был мусор — обрывки одежды, утонувшие могильщики, куски обгорелого хлеба, — но среди этого хлама попадались и предметы, без сомнения, специально брошенные в поток, чтобы он доставил их по назначению: аккуратно сложенные из бумаги лодочки-послания, небольшие венки из травы, украшенные крошечными цветами, кукла в саване из разноцветных лент. Юдит поймала одну из бумажных лодочек и развернула ее. Слова внутри расплылись, но вполне поддавались прочтению. Вот что было написано в письме:

«Тишалулле. Меня зовут Симарра Сакео. Я посылаю эту молитву за мою мать, за моего отца и за моего брата Боэма, который умер. Я видела тебя во сне, Тишалулле, и знаю, какая ты хорошая. Ты в моем сердце. Пожалуйста, будь также в сердце моей мамы и моего папы и даруй им свое утешение».

Юдит передала письмо Хои-Поллои и проследила взглядом направление течения объединившихся потоков.

— Кто такая Тишалулле? — спросила она.

Хои-Поллои не ответила. Юдит оглянулась и увидела, что взгляд девушки прикован к вершине холма.

— Тишалулле? — вновь повторила Юдит.

— Это Богиня, — ответила Хои-Поллои, понизив голос, хотя никого вокруг видно не было. Произнеся эти слова, она выронила письмо на землю. Юдит наклонилась и подобрала его.

— Мы должны бережно относиться к чужим молитвам, — сказала она, заново сложив лодочку и отправив ее в плавание.

— Она никогда их не услышит, — сказала Хои-Поллои. — Ведь ее нет на свете.

— И все же ты боишься произнести ее имя в полный голос.

— Мы не должны произносить имена Богинь — так нас учил папа. Это строго запрещено.

— Так есть и еще Богини?

— Ну, конечно. Есть еще сестры Дельты. А папа говорил, что есть даже Богиня по имени Джокалайлау, которая живет в горах.

— А Тишалулле где живет?

— По-моему, в Колыбели Жерцемита, но я не уверена.

— Колыбели чего?

— Это такое озеро в Третьем Доминионе.

На этот раз Юдит улыбнулась сознательно.

— Реки, снега и озера, — сказала она, присев на корточки рядом с потоком и опустив в него пальцы. — Они пришли сюда в воде, Хои-Поллои.

— Кто пришел?

Поток был прохладным. Он заигрывал с пальцами Юдит и подпрыгивал, чтобы лизнуть ее ладонь.

— Не будь такой тупой, — сказала Юдит. — Богини. Они пришли сюда. Они здесь.

— Это невозможно. Даже если они все еще и существуют — а папа говорил, что их давно уже нет, — то с какой стати им сюда приходить?

Юдит зачерпнула воду ладонью и поднесла ее ко рту. Вкус оказался сладким.

— Возможно, кто-то позвал их.

Она подняла глаза на Хои-Поллои, с лица которой еще не сошло выражение крайнего отвращения перед тем, что сделала Юдит.

— Кто-то там наверху? — спросила девушка.

— Знаешь, это очень трудно — взбираться на гору. В особенности, для воды. Не думаю, что она течет туда, чтобы полюбоваться видом. Ее что-то влечет, и если мы пойдем вслед за ней, то рано или поздно…

— Не думаю, что это благоразумно, — сказала Хои-Поллои.

— Но ведь зовут не только воду, — сказала Юдит. — Зовут и нас. Разве ты не чувствуешь?

— Нет, — откровенно ответила девушка. — Я, пожалуй, поверну назад и пойду домой.

— Ты уверена, что ты этого хочешь?

Хои-Поллои посмотрела на поток, протекавший в ярде от ее ног. Надо же было так случиться, что вода в этот момент несла мимо них не самый приятный груз — флотилию отрубленных куриных голов и частично обуглившийся труп маленькой собачонки.

— Ты пила это, — сказала Хои-Поллои.

— Вкус был очень приятный, — сказала Юдит, тем не менее отвернувшись, когда собака проплывала мимо.

Зрелище укрепило Хои-Поллои в ее намерении.

— Наверное, я действительно пойду домой, — сказала она. — Я не готова к встрече с Богинями, даже если они ждут нас наверху. Я слишком грешна.

— Глупости, — сказала Юдит. — Это не имеет никакого отношения к греху и искуплению. Вся эта чепуха — для мужчин. А это… — Она запнулась, подыскивая нужное слово, — …это — гораздо мудрее.

— Откуда ты знаешь? — сказала Хои-Поллои. — Никто по-настоящему не понимает таких вещей. Даже папа. Он говорил мне, что знает, как была создана Комета, но это все вранье. То же самое с тобой и с этими Богинями.

— Почему ты такая трусиха?

— Если б я не была трусихой, меня бы уже давно не было в живых. И не надо быть такой высокомерной. Я знаю, что ты считаешь меня нелепой, но если б ты была хоть чуточку повежливее, ты бы попыталась это скрыть.

— Я не считаю тебя нелепой.

— Нет, считаешь.

— Нет. Просто мне кажется, что ты любила своего папочку немного чересчур. В этом нет никакого преступления. Поверь мне, я сама тысячу раз совершала ту же самую ошибку. Сначала доверишься мужчине, а потом… — Она вздохнула и покачала головой. — Ну да ладно. Может быть, ты права, и тебе действительно лучше пойти домой. Кто знает, может, папа тебя уже ждет.

Не произнеся больше ни слова, они развернулись и пошли в разные стороны. Юдит продолжила подъем, жалея, что не подыскала более мягких слов для изложения своей точки зрения. Одолев еще ярдов пятьдесят, она услышала у себя за спиной тихую поступь Хои-Поллои, а потом и ее голос, начисто лишенный прежних обвинительных ноток:

— Папа ведь уже не вернется домой, верно?

Юдит обернулась и постаралась встретиться с косоглазым взглядом Хои-Поллои, что было не так-то легко.

— Да, — сказала она. — Скорее всего.

Хои-Поллои посмотрела на потрескавшийся асфальт у нее под ногами.

— Думаю, я поняла это с самого начала, — сказала она, — но просто не могла с этим примириться. — Потом она снова подняла взгляд, который, вопреки ожиданиям Юдит, не был затуманен слезами. Собственно говоря, она выглядела почти счастливой, словно это признание облегчило ей душу. — Мы ведь обе одиноки, верно? — спросила она.

— Да, похоже на то.

— Стало быть, нам лучше держаться вместе. Так нам обеим будет лучше.

— Спасибо, что ты обо мне заботишься, — сказала Юдит.

— Мы, женщины, должны поддерживать друг друга, — сказала Хои-Поллои и двинулась вслед за Юдит.

3

Миляге показалось, что Изорддеррекс уснул, и теперь ему снится бредовый сон о самом себе. Черная пелена нависла над дворцом, но улицы и площади были полны чудес. Реки вырывались из трещин в асфальте и пускались в пляс вверх по склону холма, плюясь своей пеной прямиком в лицо озадаченному закону земного притяжения. Вокруг каждого фонтана сиял разноцветный ореол, яркий, словно стая попугаев. Ему пришло в голову, что для Пая это зрелище было бы настоящим пиршеством, и он стал мысленно отмечать каждую попадавшуюся по дороге странность, чтобы рассказать обо всем мистифу, когда они вновь будут вместе.

Но не только чудесами был полон город. Вокруг рек и радуг простиралась выжженная пустыня, в которой женщины, едва заметные на фоне обуглившихся руин своих собственных домов, оплакивали погибших. И только Кеспарат Эвретемеков, перед воротами которого он в настоящий момент стоял, похоже, был нетронут поджигателями. Однако в нем не было видно ни единого обитателя, и Миляга отправился бродить по пустынным улицам, шлифуя в уме новый набор предназначенных для Скопика оскорблений. Лишь через несколько минут он увидел того, кого искал. Афанасий стоял напротив одного из деревьев, посаженных вдоль бульваров Кеспарата, и созерцал его в состоянии полного восхищения.

Крона была довольно пышной, но не настолько, чтобы скрыть от глаза конфигурацию ветвей, и Миляге не обязательно было претендовать на роль Христа, чтобы понять, насколько удобно прибить к ним человеческое тело. Приближаясь, он несколько раз позвал Афанасия по имени, но тот, похоже, совсем замечтался и не оглянулся даже тогда, когда Миляга встал у его плеча. Однако, он все-таки удостоил его ответным приветствием.

— Ты прибыл как раз вовремя, — сказал он.

— Самораспятие, — сказал Миляга в ответ. — Вот это будет чудо.

Афанасий наконец повернулся к нему. Лицо его было болезненно-желтым, а лоб — весь в крови. Он оглядел шрамы на лбу у Миляги и покачал головой.

— Уже двое, — сказал он и вытянул вперед руки. На ладонях виднелись раны, природа которых не вызывала никаких сомнений. — А такие у тебя есть?

— Нет. А это… — Он указал на свой лоб, — …вовсе не то, что ты думаешь. Зачем ты так себя уродуешь?

— Я не уродую, — ответил Афанасий. — Я проснулся с этими ранами. Поверь, я совсем этому не рад.

Лицо Миляги приняло скептическое выражение, и Афанасий принялся убеждать его с удвоенной энергией.

— Я никогда этого не хотел, — сказал он. — Ни стигматов, ни снов.

— Так почему ж ты тогда уставился на это дерево?

— Я голоден, — ответил Афанасий. — Просто я прикидывал, хватит ли у меня сил на него забраться.

Миляга проследил за взглядом Афанасия и на верхних ветках увидел целые грозди фруктов, созревших под жаркими лучами Кометы. Внешне они напоминали мандарины, но были полосатыми.

— Боюсь, что ничем не смогу тебе помочь, — сказал Миляга. — Во мне слишком мало материи, чтобы я мог за них ухватиться. А стрясти ты их не можешь?

— Да я пробовал. Ну ладно. У нас есть дела и поважнее моего голода…

— Для начала забинтовать твои раны, — сказал Миляга. — Я не хочу, чтобы ты истек кровью до начала Примирения.

— Ты имеешь в виду эти? — спросил Афанасий, опуская взгляд на свои руки. — Да нет, кровь течет и останавливается сама, когда захочет. Я уже к этому привык.

— Ладно, тогда нам надо найти тебе что-нибудь поесть. Ты не заглядывал в дома?

— Я не вор.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь вернулся сюда, Афанасий. Давай найдем тебе какое-нибудь пропитание, пока ты не околел с голоду.

Они подошли к ближайшему дому, и после нескольких ободряющих наставлений Миляги, который был немало удивлен такой щепетильностью, Афанасий вышиб дверь ударом ноги. Дом либо стал жертвой мародеров, либо был покинут хозяевами в большой спешке, но кухня была не тронута, и там нашлось немало съестного. Афанасий приготовил себе сэндвич, запачкав кровью хлеб.

— Меня одолел такой голод, — сказал он. — Я полагаю, ты постился, не так ли?

— Нет. А что, надо было?

— Каждый решает по-своему, — ответил Афанасий. — У каждого — своя дорога на Небеса. Я, к примеру, знал человека, который мог молиться, только примотав к чреслам целое гнездо зарзи.

Миляга поморщился.

— Это не религия, это какой-то мазохизм.

— А мазохизм, по-твоему, не религия? — спросил Афанасий. — Ты меня удивляешь.

Миляга был поражен, убедившись, что Афанасий обладает определенными способностями к остроумию, и обнаружил, что стал относиться к нему куда теплее, чем до этого разговора. Возможно, в конце концов они и сумеют поладить, но любое примирение будет иметь поверхностный характер, если не состоится разговора о Просвете и о том, что там произошло.

— Я должен попросить у тебя прощения, — оказал Миляга.

— Вот как?

— За то, что произошло в лагере. Ты потерял множество своих людей, и все это из-за меня.

— Сомневаюсь, что события могли развиваться как-то иначе, — сказал Афанасий. — Никто из нас не знал природы тех сил, с которыми мы столкнулись.

— Не уверен, что знаю ее сейчас.

Лицо Афанасия помрачнело.

— Мистиф причинил много несчастий, послав к тебе свое привидение.

— Это было не привидение.

— Так или иначе, это потребовало от него колоссального усилия воли. Я уверен, что Пай-о-па знал о том, чем это грозит ему самому и моим людям.

— Он никогда никому не хотел зла.

— Так какая же цель толкнула его на этот поступок?

— Он хотел увериться в том, что я понял свое предназначение.

— Это недостаточная причина, — сказал Афанасий.

— Это единственная причина, которую я знаю, — ответил Миляга, умолчав о другой части послания Пая, которая была связана с Сартори. У Афанасия все равно нет ключа к этой разгадке, так зачем же его понапрасну беспокоить?

— У меня такое впечатление, что происходит что-то, чего мы не понимаем, — сказал Афанасий. — Ты видел воду?

— Да.

— И тебя это не беспокоит? Миляга, здесь трудятся какие-то другие силы, помимо нас. Может быть, мы должны найти их, спросить у них совета?

— Какие силы ты имеешь в виду? Других Маэстро?

— Нет. Я имею в виду Мадонну. Мне кажется, что она может быть здесь, в Изорддеррексе.

— Но ты не уверен.

— Но что-то же двигает эти воды?

— Если б она была здесь, неужели ты не знал бы об этом? Ведь ты был одним из ее верховных священнослужителей.

— Никогда я им не был. Мы молились у Просвета, потому что там было совершено преступление. С этого места в Первый Доминион была похищена женщина.

Флоккус Дадо рассказал Миляге эту историю, когда они ехали по пустыне, но потом произошло столько волнующих и тревожных событий, что он забыл о ней, а ведь это, без сомнения, была история его матери.

— Ее звали Целестина, не так ли?

— Откуда тебе это известно?

— Я встречался с ней. Она все еще жива и сейчас находится в Пятом Доминионе.

Афанасий прищурился, словно для того, чтобы навострить свой взгляд и пригвоздить эту ложь к позорному столбу. Но через несколько секунд улыбка тронула его губы.

— Стало быть, ты поддерживаешь отношения со святыми женщинами, — сказал он. — Значит, для тебя еще есть надежда.

— Ты сможешь сам встретиться с ней, когда все завершится.

— Я очень хотел бы.

— Но сейчас мы должны строго придерживаться нашего курса. Никаких отклонений быть не должно. Ты понимаешь? Мы сможем отправиться на поиски Мадонны, когда Примирение закончится, но не раньше.

— Я чувствую себя таким уязвимым, — сказал Афанасий.

— Мы все себя так чувствуем. Это неизбежно. Но существует кое-что еще более неизбежное.

— Что же?

— Целостность, — сказал Миляга. — Мир будет исцелен, и это куда более неизбежно, чем грех, смерть или темнота.

— Хорошо сказано, — ответил Афанасий. — Кто тебя этому научил?

— Ты еще спрашиваешь — ты ведь обвенчал меня с ним.

— А-а-а, — он улыбнулся. — Тогда позволь тебе напомнить, для чего мужчина женится. Чтобы обрести целостность в своем союзе с женщиной.

— Может быть, кто-то другой, но не я, — сказал Миляга.

— Разве мистиф для тебя не был женщиной?

— Иногда…

— А в другое время?

— Ни мужчиной, ни женщиной. Блаженством.

Афанасий, похоже, был крайне обескуражен.

— Это кажется мне нечестивым, — сказал он.

Миляга никогда не рассматривал свою связь с мистифом с точки зрения религиозной морали, да и сейчас не собирался взваливать на себя ношу подобных сомнений. Пай был его учителем, его другом и его возлюбленным, а кроме того был беззаветно предан Примирению с самого начала. Миляга не мог поверить, что его Отец допустил бы подобный союз, не будь он святым и благословенным.

— По-моему, лучше нам оставить эту тему, — сказал он Афанасию. — А иначе мы опять вцепимся друг другу в глотки, чего лично мне крайне не хотелось бы.

— Мне тоже, — ответил Афанасий. — Больше не будем это обсуждать. Скажи, куда ты отправишься дальше?

— К Просвету.

— А кто из членов Синода будет там?

— Чика Джекин.

— Ага, так ты выбрал его?

— Ты его знаешь?

— Не очень хорошо. Мне было известно, что он пришел к Просвету гораздо раньше меня. Собственно говоря, вряд ли вообще кто-нибудь знает, сколько лет он там провел. Странный он человек.

— Если бы это было основанием для вывода о профнепригодности, — заметил Миляга, — тогда мы бы оба остались без работы.

— Согласен, что ж.

После этого Миляга высказал Афанасию все свои наилучшие пожелания, и они расстались — с учтивостью, если не с симпатией. Миляга подумал о пустыне за пределами Изорддеррекса, и Эвретемекская кухня скрылась из виду, через несколько секунд уступив место огромной стене Просвета, возвышавшейся из тумана, в котором он надеялся отыскать последнего члена Синода.

4

По дороге потоки продолжали сливаться друг с другом, и вскоре женщины шли уже по берегу настоящей реки, которая была слишком широкой, чтобы перепрыгнуть через нее, и слишком бурной, чтобы перейти ее вброд. Никакие берега, кроме сточных канав, не сдерживали эти воды, но та же сила, что влекла их к вершине холма, не давала им растечься в разные стороны. Река взбиралась вверх, словно животное, чья шкура постоянно росла, чтобы дать приют силе, которая вливалась в нее с каждым новым притоком. К настоящему моменту цель ее не вызывала никаких сомнений. На вершине холма было расположено только одно здание — дворец Автарха, и если только бездна не собиралась разверзнуться посреди улицы и поглотить эти воды, они неизбежно должны были привести их к воротам крепости.

У Юдит были разные воспоминания о дворце. Некоторые, подобно видению Башни Оси и расположенной под нею комнаты, в которую стекали подслушанные молитвы, внушали тревогу и страх. Другие же были исполнены нежной эротики: она дремала в постели Кезуар под пение Конкуписцентии, а любовник, который показался ей слишком совершенным, чтобы быть реальным, покрывал поцелуями ее тело. Конечно, его уже нет там, но она вернется в построенный им лабиринт, ныне обращенный на службу совсем другим силам, неся с собой не только его запах (от тебя воняет соитием, — сказала Целестина), но и плод их любви. Ее надежды на откровения Целестины, без сомнения, были разбиты именно из-за этого. Даже после отповеди Тэя и улещеваний Клема эта женщина все равно продолжала обращаться с ней, как с парией. А если она, лишь раз соприкоснувшаяся с божеством, учуяла Сартори в запахе ее кожи, то Тишалулле наверняка не только почувствует тот же запах, но и догадается о ребенке. В ответ на возможные вопросы и обвинения Юдит решила говорить только правду. У нее были свои причины для каждого ее поступка, и она не собирается подыскивать для них фальшивые оправдания. К алтарю Богинь она приблизится не только со смирением, но и с чувством собственного достоинства.

Вдали показались ворота. Белый, ревущий поток устремлялся в их направлении. То ли его натиск, то ли недавнее революционное насилие снесли обе створки с петель, и вода исступленно рвалась в проем.

— Как мы попадем внутрь? — закричала Хои-Поллои, голос которой был едва слышен за ревом потока.

— Здесь не так глубоко, — крикнула в ответ Юдит. — Мы сможем перейти вброд, если пойдем вместе. Давай, берись за мою руку.

Не дав ей времени возразить или уклониться, Юдит крепко сжала запястье Хои-Поллои и шагнула в реку. Как она и предполагала, здесь было не очень глубоко. Пенистая поверхность потока доходила им только до середины бедер. Но мощь его была велика, и им приходилось двигаться с крайней осторожностью. Вода бесновалась вокруг так, что Юдит даже не видела той суши, к которой они направлялись под ее руководством. Сквозь подошвы она чувствовала, как река размывает мостовую, в считанные минуты дробя камни, на которых бесконечные вереницы солдат, рабов и кающихся не смогли оставить особых отпечатков за последние два столетия. Но не только эта опасность угрожала им потерей равновесия. Груз плывущих по реке даров, прошений и мусора, собранный пятью или шестью ручьями в нижних Кеспаратах, значительно потяжелел. Обломки дерева бились об их поджилки и голени, обрывки ткани облепляли им колени. Но Юдит крепко держалась на ногах и двигалась вперед твердым шагом, время от времени оборачиваясь к Хои-Поллои, чтобы успокоить ее и дать ей понять взглядом или улыбкой, что, несмотря на все неудобства, никакой серьезной опасности им не угрожает. Ворота они миновали благополучно.

Оказавшись на территории дворца, река не собиралась успокаиваться. Напротив, она, похоже, обретала новый импульс, и чем выше взбирались ее воды по внутренним дворикам, тем выше взлетала над ними неистовая пена. Лучи Кометы проникали сюда в куда большем изобилии, чем в нижние Кеспараты, и их свет, отражаясь от поверхности воды отбрасывал серебряную филигрань бликов на безрадостные каменные стены. Отвлеченная красотой этого зрелища, Юдит немедленно потеряла опору и упала, увлекая за собой Хои-Поллои. Хотя им и не угрожала опасность утонуть, мощь потока неудержимо влекла их вперед. Хои-Поллои, весившая значительно меньше, вскоре оказалась впереди. Их попытки остановиться были обречены на неудачу из-за водоворотов и встречных течений, которые порождались их же собственными усилиями, и лишь по чистой случайности Хои-Поллои, брошенная на плотину мусора, частично перегородившую поток, сумела упереться в скопившуюся массу обломков и встать на колени. Вода яростно разбивалась о ее тело, не желая отпускать свою жертву, но ей удалось удержаться, и когда Юдит поднесло к этому месту, Хои-Поллои уже поднялась на ноги.

— Давай сюда руку! — закричала она, возвращая полученное несколько минут назад приглашение.

Юдит потянулась к ней, разворачиваясь, чтобы уцепиться за ее пальцы. Но у реки были свои планы. В тот момент, когда их разделяло не более нескольких дюймов, поток закрутил ее в водовороте и унес прочь. Его хватка оказалась настолько мощной, что у нее перехватило дыхание, и она не смогла даже прокричать Хои-Поллои что-нибудь ободряющее. Поток пронес ее тело под монолитной аркой, и оно скрылось из виду.

Но с какой бы яростью ни швыряли ее воды, продолжая свой бег по крытым галереям и колоннадам, она не испытывала страха, совсем наоборот. Их радостное возбуждение оказалось заразительным. Теперь и в нее вселилась воля, которая влекла их вперед, и она с радостью готова была предстать перед тем, кто вызвал их и кто, без сомнения, был также их источником. А уж как отнесется к ней эта повелительница — будь то Тишалулле, Джокалайлау или какая-то другая Богиня, выбравшая дворец местом своего сегодняшнего пребывания, — сочтет ли ее просителем или просто очередным куском мусора, станет ясно только в конце путешествия.

5

Если Изорддеррекс превратился в праздник сверкающих мелочей — каждый оттенок цвета пел, каждый пузырек воздуха в его водах мерцал, как чистейший хрусталь, — то на Просвет опустилась атмосфера тягостной неопределенности. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, который мог бы хоть немного рассеять тяжелый туман, окутавший упавшие палатки и мертвецов, завернутых в саван, но не погребенных, да и лучи Кометы не могли проникнуть через более высокие слои тумана, из-за которых свет ее казался тусклым и сумеречным. Слева от призрака Миляги смутно виднелось кольцо Мадонн, в котором нашли пристанище Афанасий и его апостолы. Но человека, для встречи с которым он появился здесь, там не оказалось. Не было видно его и справа, где туман был таким густым, что все, находившееся дальше восьми-десяти ярдов, тонуло в непроницаемой пелене. Однако он все-таки направился туда, решив не выкрикивать имя Чики Джекина, пусть даже это и могло ускорить поиски. Заговор мрачных, угнетающих сил довлел над пейзажем, и он не хотел привлекать их внимание своими криками. В молчании он шел вперед, едва раздвигая туман своим бесплотным телом и не оставляя следов на влажной земле. Здесь он куда больше ощущал себя призраком, чем в тех местах, где прошли остальные встречи. Этот пейзаж — притихший, но исполненный присутствия незримых сил — был предназначен как раз для таких душ.

Ему не пришлось долго бродить вслепую. Через какое-то время туман начал рассеиваться, и сквозь его клочья он заметил Чику Джекина. Среди обломков он отыскал себе стул и небольшой столик и теперь был занят раскладыванием пасьянса, сидя спиной к великой стене Первого Доминиона и ведя яростную беседу с самим собой. Все мы чокнутые, — подумал Миляга, застав его за этим странным занятием. — Тик Ро сходит с ума по горчице; Скопик делает первые шаги на поприще пироманьяка; Афанасий готовит своими пробитыми руками кровавые сэндвичи; а теперь вот Чика Джекин разговаривает сам с собой, словно страдающая неврозом обезьянка. Все чокнутые, все до одного. А из них он, Миляга, пожалуй, самый чокнутый — любовник существа, отрицающего половые различия, и создатель человека, уничтожившего целые нации. Единственная здоровая сущность в его душе, пылающая, словно ослепительно яркий маяк, — это миссия Примирителя, вложенная в него Богом.

— Джекин?

Чика оторвался от карт с немного виноватым видом.

— О, Маэстро, вы здесь.

— Ты хочешь сказать, что ты меня не ждал?

— Но не так рано. Нам уже пора отправляться в Ану?

— Пока нет. Я пришел проверить, готов ли ты.

— Я готов, Маэстро. Честное слово.

— Ты выигрывал?

— Я играл с самим собой.

— Но это не значит, что ты не мог выиграть.

— Да? Да. Вы правы. Что ж, значит, я выигрывал.

Он встал из-за стола и снял очки.

— Что-нибудь появлялось из Просвета, пока ты ждал?

— Нет, никто не выходил. Вообще-то говоря, вы — первый, чей голос я слышу с тех пор, как Афанасий ушел.

— Он теперь тоже член Синода, — сказал Миляга. — Скопик ввел его в наш состав, чтобы он представлял Второй Доминион.

— Что случилось с Эвретемеком? Надеюсь, он не был убит?

— Умер от старости.

— А Афанасий справится с задачей? — спросил Джекин, но потом решил, что вопрос его выходит за рамки дозволенного, и сказал: — Простите меня, у меня нет никакого права подвергать сомнению ваш выбор.

— У тебя есть такое право, — сказал Миляга. — Мы должны быть полностью уверены друг в друге.

— Если вы доверяете Афанасию, то я тоже буду ему доверять, — просто сказал Джекин.

— Значит, все мы готовы.

— Я хотел бы сделать одно сообщение, если вы мне позволите.

— Какое?

— Я сказал, что никто не выходил из Просвета, и это правда…

— Но кто-то входил?

— Да. Прошлой ночью я спал здесь под столом… — Он указал на свое ложе из одеял и камней. — …и проснулся, продрогнув до костей. Сначала я никак не мог сообразить, сплю ли я или нет, и поднялся не сразу. Но когда поднялся, увидел, как из тумана выходят фигуры. Их были дюжины.

— Кто это были?

— Нуллианаки, — ответил Джекин. — Вы их знаете?

— Конечно.

— Я насчитал по меньшей мере пятьдесят, а это только те, что попались мне на глаза.

— Они угрожали тебе?

— По-моему, они вообще меня не заметили. Глаза их были прикованы к их цели…

— К Просвету?

— Да. Но перед тем, как отправиться туда, они разделись, развели костры и сожгли всю свою одежду и все вещи, которые были у них с собой.

— И все так делали?

— Все, кого я видел. Это было что-то необычайное.

— Ты можешь показать мне костры?

— Запросто, — сказал Джекин и повел за собой Милягу, не переставая разговаривать. — Я никогда раньше не видел живого Нуллианака, но, конечно, я слышал разные истории.

— Они редкостные сволочи, — сказал Миляга. — Несколько месяцев назад я убил одного в Ванаэфе, а потом в Изорддеррексе я встретился с одним из его братьев, и он убил девочку, которую я знал.

— Я слышал, что они любят невинность. Для них это пища и питье. Кроме того, я знаю, что они все в родстве друг с другом, хотя никто никогда не видел Нуллианака женского пола. Кое-кто даже говорит, что таких вообще нет.

— Ты немало о них знаешь, как я погляжу.

— Ну, я много читал, — сказал Джекин, взглянув на Милягу. — Но вы ведь знаете как говорят: не изучай ничего, кроме того…

— …что в глубине души уже знаешь.

— Точно.

Услышав это изречение из уст Чики, Миляга посмотрел на него с новым интересом. Неужели это такой распространенный афоризм, что каждый студент знает его наизусть, или Чика понимает значение этих слов? Миляга остановился, и Джекин остановился рядом с ним. На устах у него появилась почти лукавая улыбка. Теперь Миляга превратился в студента, штудирующего текст, роль которого играло лицо Чики. Прочтя его, он убедился в справедливости только что произнесенного афоризма.

— Господи ты Боже мой… — сказал он. — Люциус?

— Да, Маэстро. Это я.

— Люциус! Люциус!

Конечно, годы взяли свое, но не так уж он и изменился. Лицо стоящего перед ним человека уже не принадлежало тому пылкому ученику, которого он отослал с Гамут-стрит двести лет назад, но состарилось оно едва ли на одну десятую этого срока.

— Это просто невероятно, — сказал Миляга.

— А я думал, может, вы поняли, кто я такой, и просто играете со мной в игру.

— Как же я мог узнать тебя?

— Неужели я так изменился? — слегка обескураженно спросил Люциус. — Мне потребовалось двадцать три года, чтобы научиться заклинанию, которое останавливает старение, но я-то думал, что мне удалось удержать последние остатки своей молодости. Небольшая уступка тщеславию. Простите меня.

— Когда ты пришел сюда?

— Кажется, что это было целую жизнь назад, да наверное, так оно и есть. Сначала я странствовал по Доминионам, поступая в ученики то к одному магу, то к другому, но ни один из них меня не удовлетворял. Я сравнивал их с вами, вы же понимаете, и, разумеется, никто этого сравнения не выдерживал.

— Я был паршивым учителем, — сказал Миляга.

— Я бы не сказал. Вы научили меня основам, и я жил, храня их в душе, и процветал. Может быть, и не с точки зрения мира, но тем не менее.

— Единственный урок я тебе дал на лестнице. Помнишь, в ту последнюю ночь?

— Конечно, я помню. Законы обучения, поклонения и страха. Это было чудесно.

— Но их придумал не я, Люциус. Меня научил мистиф, а я просто передал их дальше.

— Так разве не в этом состоит ремесло учителя?

— Мне кажется, великие учителя очищают мудрость, делают ее более тонкой, а не просто повторяют. Я же ничего подобного не делал. Наверное, каждое слово и казалось совершенным именно потому, что я ничего не изменил.

— Стало быть, мой идол был колоссом на глиняных ногах?

— Боюсь, что да.

— А вы думаете, я этого не знал? Я видел, что случилось в Убежище. Я видел, как вы потерпели неудачу, и именно поэтому я и ждал вас здесь.

— Не понимаю.

— Я знал, что вы не смиритесь с поражением. Вы будете выжидать и строить планы, и однажды, пусть даже должна пройти тысяча лет, вы вернетесь, чтобы попытаться снова.

— Как-нибудь я тебе расскажу, как это все произошло на самом деле, и ты подрастеряешь свой пыл.

— Какая разница, как это произошло. Главное — вы здесь, — сказал Люциус. — И моя мечта наконец-то сбывается.

— Какая мечта?

— Работать вместе с вами. Соединиться над Аной, как равный с равным, Маэстро с Маэстро. — Он улыбнулся. — Сегодня великий день, — сказал он. — Еще немного, и я просто умру от счастья. Ага, смотрите, Маэстро! — Он остановился и указал на землю в нескольких ярдах от них. — Вот один из костров Нуллианаков.

Пепел уже развеяло, но среди углей виднелись обрывки одежды. Миляга подошел поближе.

— Люциус, я недостаточно материален, чтобы копаться в этом соре. Ты не окажешь мне эту услугу?

Люциус послушно нагнулся и вытащил из-под углей то, что осталось от нуллианакских одеяний. Это были обгорелые обрывки костюмов, балахонов и плащей самых разнообразных фасонов. Некоторые были украшены тонкой вышивкой по паташокской моде, другие были кусками самой обычной дерюги. Иногда попадались обрывки с медалями — судя по всему, остатки военной формы.

— Похоже, они пришли со всей Имаджики, — сказал Миляга.

— Их вызвали, — сказал Люциус в ответ.

— Логичное предположение.

— Но зачем?

Миляга задумался на мгновение.

— По-моему, Незримый запихнул их в свою печь, Люциус. Он сжег их.

— Стало быть, Он очищает Доминион от скверны?

— Да, именно так. И Нуллианаки знали об этом. Поэтому они и сбросили с себя всю одежду, словно кающиеся грешники, ведь они знали, что идут на свой суд.

— Вот видите, — сказал Люциус, — сколько у вас своей мудрости.

— Когда я уйду, ты сможешь сжечь весь оставшийся мусор?

— Конечно.

— Он хочет, чтобы мы очистили это место.

— Я могу начать прямо сейчас.

— А я вернусь в Пятый Доминион и закончу свои приготовления.

— Убежище все еще стоит?

— Да. Но я буду свершать ритуал не там. Я вернулся на Гамут-стрит.

— Прекрасный был дом.

— Он и сейчас по-своему прекрасен. Я видел тебя там на лестнице всего лишь несколько ночей назад.

— Дух там, а плоть здесь. Что может быть прекраснее?

— Слиться плотью и духом со всем Творением, — ответил Миляга.

— Да, вы правы.

— И это произойдет. Все — Едино, Люциус.

— Я не забыл этот урок.

— Хорошо.

— Но могу я попросить вас кое о чем?

— Да?

— Называйте меня, пожалуйста, Чикой Джекином. Я утратил очарование молодости, так что можно распроститься и с именем.

— Хорошо, Маэстро Джекин.

— Спасибо.

— Увидимся через несколько часов, — сказал Миляга и с этими словами сконцентрировался на своем возвращении.

На этот раз ни сентиментальные воспоминания, ни другие посторонние мысли не сбили его с курса, и со скоростью мысли он полетел назад — над Изорддеррексом, вдоль Постного Пути, над Колыбелью и погруженными во мрак высотами Джокалайлау, — пролетел над холмом Липпер Байак и Паташокой (в ворота которой ему еще предстояло войти) и в конце концов вернулся в Пятый Доминион, в дом на Гамут-стрит.

За окном был день, а в дверях стоял Клем, терпеливо ожидая возвращения Маэстро. Заметив первые признаки жизни на лице Миляги, он тут же заговорил, словно сообщение его не терпело и секундного отлагательства.

— Понедельник вернулся, — сказал он.

Миляга потянулся и зевнул. Шея и поясница побаливали, а мочевой пузырь был готов разорваться, но кишечник, вопреки мрачным предсказаниям Тика Ро, сохранил свое содержимое при себе.

— Хорошо, — сказал он. Поднявшись, он проковылял к каминной полке и, ухватившись за нее, принялся разминать онемевшие ноги. — Он привез камни?

— Да, привез. Но он вернулся один, без Юдит.

— Куда она, черт возьми, подевалась?

— Мне он не говорит. Она просила его передать тебе какое-то послание, и он сказал, что оно предназначается для тебя одного. Позвать его? Он внизу, завтракает.

— Хорошо, пришли его ко мне, пожалуйста. Да, и если можешь, притащи мне чего-нибудь поесть. Только, Бога ради, не сосиски.

Клем отправился вниз, а Миляга подошел к окну и распахнул его настежь. Последнее утро, которое Пятый Доминион встречал непримиренным, было в самом разгаре. Листья на ближайшем дереве уже успели поникнуть от жары. Услышав, как Понедельник шумно ринулся вверх по лестнице, Миляга обернулся, чтобы встретить вестника. Вестник появился с недоеденным гамбургером в одной руке и недокуренной сигаретой — в другой.

— Ты что-то хочешь сообщить мне?

— Да, Босс. От Юдит.

— Куда она подевалась?

— В Изорддеррекс. Это часть того, что я должен вам передать.

— Ты видел, как она отправилась?

— Нет. Она велела мне выйти и подождать снаружи, ну я и послушался.

— А другая часть?

— Она сказала мне… — Он скорчил мину, выражавшую всю степень его сосредоточенности. — …чтобы я сказал тебе, куда она отправилась, и это я уже сделал, а потом она сказала мне, чтобы я сказал тебе, что в Примирении таится опасность, и ты не должен ничего делать, пока она не свяжется с тобой снова.

— Таится опасность? Она так сказала?

— В точности ее слова. Без обмана.

— А у тебя есть какие-нибудь представления о том, что она имела в виду?

— Нет, Босс. Хоть обыщи меня. — Он вгляделся в самый темный угол комнаты. — Я не знал, что у тебя есть обезьяна, — сказал он. — Ты привез ее из путешествия?

Миляга посмотрел в угол. Отдохни Немного, судя по всему, прокравшийся в комнату ночью, тревожно смотрел на Маэстро.

— Она ест гамбургеры? — спросил Понедельник, опускаясь на корточки.

— Можешь попробовать, — ответил Миляга рассеянно. — Понедельник, это все, что сказала Юдит: таится опасность?..

— Все, Босс. Клянусь.

— Вы вошли в Убежище, и она сразу же сказала тебе, что не хочет возвращаться?

— Не-е-ет, она там долго валандалась, — сказал Понедельник, строя рожи мнимой обезьяне, которая покинула свой угол и двинулась к протянутому гамбургеру.

Он хотел было подняться, но обезьяна оскалила зубы с такой яростью, что он передумал и просто протянул руку как можно дальше, чтобы не подпускать тварь к своему лицу. Приблизившись, она блаженно втянула в себя запах гамбургера и, подняв крошечные лапки, с неподражаемым изяществом взяла кушанье.

— Ну, так рассказывай, — сказал Миляга.

— Ах да! Так вот, когда мы туда завалились, там был один придурочный, ну, она и стала с ним трепаться.

— Она знала этого человека?

— Да, точно.

— И кто это был?

— Забыл имя, — сказал Понедельник. Увидев, как Миляга нахмурил брови, он начал протестующе оправдываться. — Это не входило в послание, Босс. А иначе я бы обязательно запомнил.

— Все равно вспоминай, — сказал Миляга. — Кто это был?

Понедельник выпрямился и нервно затянулся.

— Никак не могу вспомнить. Там, знаешь, все эти птицы, пчелы, ну и всякое такое. Я толком ничего и не слышал. Имя какое-то короткое, типа Дрын или Даун или…

— Дауд.

— Точно! Оно самое! Это был Дауд. И на нем живого места не было.

— Но он был жив.

— Да, недолго. Ну, как я сказал, они там трепались.

— И после этого она сказала, что отправляется в Изорддеррекс?

— Точно. Она сказала, чтобы я отвез тебе камни и передал послание.

— И то, и другое ты исполнил. Спасибо тебе.

— Рад стараться, Босс, — сказал Понедельник. — Я больше не нужен? Если понадоблюсь, я на крыльце. Жара будет охренительная.

Он загрохотал вниз по лестнице.

— Дверь закрыть или оставить открытой? — спросил Отдохни Немного, поедая гамбургер.

— Что ты вообще здесь делаешь?

— Я почувствовал себя так одиноко, Освободитель, — принялся канючить он.

— Ты обещал полное повиновение, — напомнил ему Миляга.

— Ты не доверяешь ей, ведь правда? — сказал Отдохни Немного в ответ. — Ты думаешь, что она смылась, чтобы встать на сторону Сартори.

До этого момента подобные мысли не приходили ему в голову. Но теперь, будучи произнесенным вслух, это предположение не показалось ему таким уж маловероятным. Юдит призналась в своих чувствах к Сартори в этом самом доме, и, вне всяких сомнений, она верила, что он отвечает ей пламенной любовью. Возможно, когда Понедельник отвернулся, она просто-напросто выскользнула из Убежища и отправилась на поиски отца своего ребенка. Если это действительно так, то ведет она себя на редкость парадоксально. Ну не странно ли бросаться в объятия человеку, врагу которого она только что помогла подготовиться к победе? Но сегодня не тот день, чтобы тратить время на разгадки подобных головоломок. Что сделала, то и сделала, и Бог ей судья.

Миляга уселся на подоконник (этот насест частенько служил ему для составления планов на будущее) и попытался прогнать от себя все мысли о ее предательстве, но комнату он для этого выбрал не самую подходящую. Ведь именно здесь располагалась та утроба, в которой она была сотворена. В щелях наверняка остались песчинки из того круга, в котором она лежала, а в доски глубоко впитались пролитые капельки тех снадобий, которыми он умастил ее наготу. И как он ни пытался прогнать от себя эти мысли, одна неизбежно тянула за собой другую. Подумав о ее наготе, он представил, как его липкие от масел руки ласкают ее тело. А потом свои поцелуи. А потом свое тело. Не прошло и минуты, как им овладело сильное половое возбуждение.

И это надо же — предаваться подобным размышлениям в такое утро! Ухищрениям плоти не должно быть места в том деле, что его ожидает. Они и так уже привели последнее Примирение к трагедии, но теперь он не позволит им сбить себя с предначертанного Богом пути. Он с отвращением опустил глаза на вздувшийся в паху бугор.

— Отрежь себе эту штуку, — посоветовал Отдохни Немного.

Если бы он мог сделать это, не превратив себя в инвалида, он бы немедленно последовал этому совету, и с большой радостью. К тому, что вздымалось у него между ног, он не испытывал ничего, кроме презрения. Это был идиот с разгоряченной башкой, и он хотел от него избавиться.

— Я могу его контролировать, — сказал Миляга.

— Сказал человек, падая в жерло вулкана, — добавил Отдохни Немного.

В ветвях дерева появился черный дрозд и завел свою безмятежную песню. Миляга посмотрел на него, а потом перевел взгляд дальше, сквозь хитросплетение ветвей на ослепительно голубое небо. Созерцая его, он слегка развеялся, и к тому времени, когда на лестнице раздались шаги Клема, несущего еду и питье, приступ похоти миновал, и он встретил своих ангелов-хранителей с ясной головой.

— Теперь будем ждать, — сообщил он Клему.

— Чего?

— Пока вернется Юдит.

— А если она не вернется?

— Вернется, — ответил Миляга. — Здесь она родилась, и здесь ее дом, даже если ей этого не хочется. В конце концов она должна сюда вернуться. И если она вступила в заговор против нас, Клем, — если она перешла на сторону врага, — то, клянусь, я сделаю круг прямо здесь… — Он указал на доски у себя под ногами. — …и уничтожу ее до последнего атома, словно она никогда и не существовала.

Глава 55

1

Опровергающие закон тяготения воды обращались с ней бережно. Хотя они и несли Юдит по дворцу с приличной скоростью, грохоча по коридорам, уже лишенным мебели и гобеленов, ее не швыряло ни о стены, ни о колонны. Ровная, спокойная волна влекла ее вперед, туда, где находилась конечная цель этого путешествия. Вряд ли могли возникнуть какие-нибудь сомнения по поводу того, где было расположено это место. Мистическим центром лабиринта Автарха всегда была Башня Оси, и хотя Юдит своими собственными глазами видела начавшуюся в ней катастрофу, ее не покидала уверенность, что именно там ей предстоит сойти на берег. Молитвы и прошения десятилетиями стекались туда, привлеченные силой Оси. Кто бы ни занял ее место, призвав туда эти воды, он поместил свой трон на руинах поверженного божества.

Теперь она могла убедиться в правильности своих предположений. Из голых коридоров воды увлекли ее в еще более аскетические окрестности Башни. Наконец замедлив свой бег, они внесли ее в пруд, который казался почти твердым из-за набившегося в него мусора. Из плавающих обломков поднималась лестница, и ей удалось выбраться на нижние ступеньки. Тело ее охватила слабость, голова кружилась, но радостное возбуждение не проходило. Воды нетерпеливо плескались вокруг лестницы, как во время бурного весеннего паводка, и их очевидное желание поскорее подняться вверх оказалось заразительным. Через некоторое время Юдит поднялась на ноги и стала взбираться по ступенькам.

Хотя лампы впереди не горели, сверху навстречу ей лился яркий свет. Он был окрашен в те же радужные цвета, что и ореолы вокруг фонтанов, наводя на мысль о том, что впереди ее также ожидает вода, проникшая во дворец другими путями. Не успела она одолеть и половины пролета, как сверху появились две женщины, устремившие на нее внимательные взгляды. Обе были одеты в простые рубахи из небеленого полотна. На той, что потолще, рубаха была расстегнута, и она кормила грудью младенца. Несмотря на великанские размеры, вид у нее был почти таким же детским, как и у ребенка: жиденькие короткие волосы, круглое лицо с молочно-белой кожей и яркими пятнами румянца. Другая женщина была старше и более худой. Кожа ее была значительно темнее, чем у спутницы, а седые волосы ниспадали ей на плечи, словно капюшон серой рясы. На ней были перчатки и очки, и на Юдит она смотрела едва ли не с профессорской строгостью.

— Еще одна спасенная душа, — сказала она.

Юдит остановилась. Хотя ни та, ни другая женщина не проявили никаких признаков враждебности, ей хотелось войти в это волшебное место желанной гостьей.

— Мне можно подняться?

— Конечно, — ответила женщина с ребенком на руках. — Ты пришла, чтобы встретиться с Богинями?

— Да.

— Стало быть, ты из Бастиона?

Прежде чем Юдит успела ответить, вмешалась другая женщина.

— Конечно же, нет! Ты только посмотри на нее!

— Но ведь воды принесли ее.

— Воды принесут любую женщину, у которой наберется достаточно смелости. Нас-то они принесли, верно?

— А много здесь других женщин? — спросила Юдит.

— Сотни. А сейчас, может быть, уже и тысячи.

Юдит это не удивило. Если даже она, жительница Пятого Доминиона, заподозрила, что Богини до сих пор существуют, то сколько же веры должно было быть у здешних женщин, выросших на легендах о Тишалулле и Джокалайлау?

Когда Юдит поднялась на верхнюю площадку, женщина в очках представилась.

— Меня зовут Лотти Йеп.

— А меня — Юдит.

— Мы рады видеть тебя, Юдит, — сказала другая женщина. — Меня зовут Парамарола. А этого паренька… — Она опустила взгляд на младенца. — …Билло.

— Твой? — спросила Юдит.

— Интересно, где бы я нашла для этого мужчину? — сказала Парамарола.

— Мы провели во Флигеле девять лет, — объяснила Лотти Йеп. — Под гостеприимным кровом Автарха.

— Пусть его колючки сгниют, а ягоды засохнут, — добавила Парамарола.

— А ты откуда? — спросила Лотти.

— Из Пятого, — ответила Юдит.

Но внимание ее уже отвлеклось от женщин и обратилось к окну в залитом лужами коридоре у них за спиной — или, вернее, к тому виду, который сквозь него открывался. В благоговейном страхе и удивлении она подошла к подоконнику и оглядела необычайное зрелище. В центре дворца поток расчистил круг диаметром примерно в полмили или даже больше. Стены, колонны и крыши были сметены его мощью, а руины — затоплены. Лишь на тех местах, где стояли самые высокие башни, над поверхностью виднелись небольшие каменные островки, да кое-где возвышались обломки просторных дворцовых покоев, оставленные словно в насмешку над чрезмерными претензиями самонадеянного архитектора. Но она подозревала, что и этим руинам недолго осталось стоять над водой. Поток кружил по огромному водоему в довольно мирном настроении, но одного напора его течения было вполне достаточно, чтобы сокрушить эти последние останки шедевра Сартори.

В центре этого неожиданно возникшего моря виднелся более крупный остров, берега которого состояли из полуразрушенных покоев, окружавших Башню Оси, прибрежные скалы — из обломков верхней части этой Башни, смешанных с крупными осколками ее обитателя, а главная вершина — из останков самой Башни, которые образовывали сверкающую пирамиду неправильной формы. Казалось, что внутри нее горит ослепительное белое пламя. Созерцая результаты деятельности потока, который в течение дней, а может быть, и часов разрушил сооружения, на проектирование и строительство которых у Автарха ушли долгие десятилетия, Юдит удивилась, что ей удалось достичь этого места целой и невредимой. Та сила, которая на нижних склонах предстала перед ней в обличье невинного, хотя и несколько взбалмошного ручейка, здесь продемонстрировала свои неограниченные способности к разрушению и изменению.

— Вы здесь были, когда это случилось? — спросила она у Лотти Йеп.

— Мы видели только самый конец, — ответила та, — но, доложу я тебе, вот это было зрелище! Видя, как башни рушатся у нас на глазах…

— Мы до смерти испугались, — вставила Парамарола.

— Ты, может, и испугалась, но не я, — ответила Лотти. — Воды освободили нас не для того, чтобы взять и утопить. Понимаешь, мы были в заключении во Флигеле. А потом дверь треснула, и внутрь хлынули воды. Стены просто-напросто смыло.

— Мы знали, что Богини придут, верно? — сказала Парамарола. — Мы всегда в это верили.

— Значит, вы знали, что Они не погибли?

— Ну как они могли погибнуть? Конечно, они могли быть похоронены заживо. Может быть, спали. Или даже сошли с ума. Но умереть они не могли.

— Она говорит правду, — заметила Лотти. — Мы всегда знали, что этот день придет.

— К сожалению, радость может оказаться недолгой, — сказала Юдит.

— Почему ты так считаешь? — спросила Лотти. — Ведь Автарх сбежал.

— Да, но его Отец по-прежнему на месте.

— Отец? — переспросила Парамарола. — Я всегда думала, что он незаконнорожденный.

— Так кто же его отец?

— Хапексамендиос.

Парамарола захихикала, но Лотти Йеп пихнула ее локтем в бок, хорошо, впрочем, защищенный слоем жира.

— Это не шутка, Рола.

— Как так не шутка?

— Ты же видишь, что женщина не смеется. — Она обернулась к Юдит. — У тебя есть какие-нибудь доказательства этого?

— Нет, но…

— Так с чего тебе это взбрело в голову?

Юдит и раньше предполагала, что ей будет трудно заставить других поверить ее словам о происхождении Сартори, но ей владела неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что в нужный момент в ней проснется необходимая сила убеждения. Вместо этого ее охватила ярость разочарования. Если ей придется излагать всю прискорбную историю ее связи с Автархом Сартори каждой живой душе, которая встретится ей по дороге к Богиням, то самое худшее может произойти еще до того, как она одолеет половину пути. Потом ее осенило внезапное вдохновение.

— Ось и есть доказательство, — сказала она.

— Каким образом? — спросила Лотти, с новым интересом разглядывая принесенную потоком женщину.

— Он никогда не смог бы передвинуть Ось без помощи своего Отца.

— Но Ось никогда не принадлежала Незримому, — сказала Парамарола.

На лице Юдит отразилось смятение.

— Рола говорит правду, — сказала ей Лотти. — Он, конечно, мог использовать ее, чтобы подчинить себе пару-тройку слабых мужчин, но Ось никогда не была его.

— Но чья же она тогда?

— В ней была Ума Умагаммаги.

— А кто это?

— Сестра Тишалулле и Джокалайлау. Двоюродная сестра Дочерей Дельты.

— В Оси скрывалась Богиня?

— Да.

— И Автарх не знал об этом?

— Даже не подозревал. Она спряталась там от Хапексамендиоса, когда Он проходил через Имаджику. Джокалайлау отправилась в горы и затерялась в снегах. Тишалулле скрылась…

— …в Колыбели Жерцемита, — сказала Юдит.

— Верно, — сказала Лотти, явно впечатленная ее осведомленностью.

— А Ума Умагаммаги спряталась в скале, — продолжила Парамарола таким тоном, словно рассказывала сказку маленькому ребенку. — Она надеялась, что Он пройдет мимо и не заметит Ее. Но Он решил сделать Ось центром Имаджики, и Его сила заточила Богиню внутри.

Но какая же ирония таилась во всем этом!

Архитектор Изорддеррекса возвел свою крепость, да и всю свою империю вокруг заточенной в плен Богини. Не укрылась от Юдит и параллель с Целестиной. Похоже, замуровав Целестину в подвале своего дома, Роксборо невольно продолжил мрачную традицию.

— А где сейчас Богини? — спросила Юдит у Лотти.

— На острове. Со временем мы будем допущены к Ним, и Они нас благословят. Но это произойдет только через несколько дней.

— Я не располагаю днями, — сказала Юдит. — Как мне добраться до острова?

— Тебя позовут, когда придет твое время.

— Оно уже пришло, — сказала Юдит, окидывая взглядом коридор. — Спасибо за информацию. Может быть, увидимся снова.

Решив идти направо, она двинулась было в путь, но Лотти ухватила ее за рукав.

— Ты не понимаешь, Юдит, — сказала она. — Богини пришли, чтобы спасти нас. Ничто и никто не может причинить нам здесь вред. Даже Незримый.

— Надеюсь, это действительно так, — сказала Юдит. — Надеюсь от всего сердца. Но на всякий случай я должна Их предупредить.

— Тогда нам лучше пойти с тобой, — сказала Лотти. — Все равно в одиночку ты ни за что на свете туда не доберешься.

— Подожди, — сказала Парамарола. — Ты уверена, что это благоразумно? Она ведь может оказаться опасной.

— А разве все мы не опасные? — спросила Лотти. — Ты вспомни, из-за чего Они нас заперли, если уж на то пошло.

2

Идя по улицам города, Юдит уже успела ощутить атмосферу какого-то постапокалиптического карнавала, навеянную зрелищем танцующих вод, смеющихся детей и радужного воздуха, но в коридорах, ведущих к берегу волшебного водоема, это чувство охватило ее со стократной силой. Здесь тоже были дети — девочки и мальчики не старше пяти лет. Они превратили коридоры в площадки для игр, и эхо их мелодичного смеха и радостных криков отдавалось в стенах, которым не приходилось слышать ничего подобного с момента их возведения. Конечно, здесь была и вода. Каждый квадратный дюйм пола был благословен присутствием лужи, ручейка или маленькой речушки; с замкового камня каждой арки струилась прозрачная водяная завеса; в каждой комнате бурлил освежающий родник или достающий до потолка фонтан. И в каждой журчащей струйке жил тот же трепет, который Юдит уже ощутила в принесшем ее потоке: каждая капля этой живой воды была пронизана волей Богинь. Комета поднялась в зенит, и ее ослепительные белые лучи проникали во все щели, превращая даже самую непримечательную лужу в зерцало оракула и вплетаясь сверкающими змейками в струи каждого фонтана.

В блистающих коридорах им встречались женщины самых разнообразных очертаний и размеров. Многие из них, как объяснила Лотти, являлись, подобно им, бывшими пленницами Бастиона или его ужасного Флигеля; другие же просто забрели сюда, следуя инстинктам и течению потоков, оставив своих мужей внизу — живыми или мертвыми.

— Здесь вообще нет мужчин?

— Только малыши, — сказала Лотти.

— Все они малыши, — заметила Парамарола.

— Во Флигеле был один капитан — редкостная скотина, — сказала Лотти, — а когда воды явились нас освободить, он, должно быть, опорожнял свой мочевой пузырь, потому что его труп проплыл мимо нашей камеры со спущенными штанами…

— Знаешь, он так и не отпускал свой член, — сказала Парамарола. — У него был выбор: держаться за член или плыть…

— …и он предпочел утонуть, — закончила Лотти.

Парамаролой овладело безудержное веселье, и она разразилась гомерическим хохотом, так что в конце концов сосок выскользнул у ребенка изо рта. Молоко брызнуло младенцу в лицо, что послужило причиной новому приступу веселости. Юдит не спрашивала, откуда у Парамаролы столько молока, раз это не ее ребенок (беременной она, судя по всему, тоже не могла оказаться). Это была лишь одна из тех многочисленных загадок, которые задало ей это путешествие. А чего стоила, например, лужа, прилипшая к одной из стен и до краев забитая светящимися рыбами? Или воды, имитировавшие языки пламени, — некоторые из женщин сделали из них себе венки? Или невероятной длины угорь, пронесенный мимо, — его голова с широко разинутой пастью лежала на плече у ребенка, а тело было намотано на плечи шести женщин, причем на каждую приходилось не менее десяти витков? Если она попросит объяснить хотя бы одно из этих чудес, то придется расспрашивать и об остальных, а тогда они не уйдут от коридора дальше, чем на несколько шагов.

В конце концов путешествие привело их к месту, где воды расчистили пространство для небольшого мелкого пруда рядом с главным водоемом. Его наполняли несколько ручейков, пробиравшихся через руины, а избыток воды переливался в сам водоем. В нем и вокруг него находилось около тридцати женщин и детей — некоторые играли, некоторые разговаривали, но большинство, сбросив с себя всю одежду, молча стояли в пруду и ждали, устремив взгляды над беспокойной поверхностью водоема к острову Умы Умагаммаги. В тот момент, когда Юдит и ее проводницы приблизились, через край пруда перехлынула волна. Две женщины, стоявшие у самого края, держась за руки устремились за ней, когда она отступала, и были подхвачены и отнесены к острову. Вся сцена была пропитана эротикой, хотя в других обстоятельствах Юдит, конечно, стала бы отрицать, что почувствовала это. Но здесь подобная стыдливая чопорность казалась излишней и даже нелепой. Она позволила своему воображению представить, что произойдет, если она присоединится к этому нагому сборищу, где единственная частица мужского начала свисала между ног у грудного ребенка, если грудь ее соприкоснется с грудями других женщин, если пальцы ее будут целовать, а шею — ласкать, а она будет дарить ответные ласки и поцелуи.

— Водоем очень глубокий, — сказала рядом с ней Лотти. — Вода пробилась вглубь к самой горе.

Интересно, что же случилось с мертвецами, общество которых, как уверял Дауд, оказало на него большое воспитательное воздействие? Может быть, воды смыли их, подобно мольбам и заклинаниям, которые стекали в ту же самую черноту из-под Башни Оси? Или они превратились в единое месиво, в котором пол мертвых мужчин был прощен, а боль мертвых женщин — исцелена, и, пропитавшись молитвами, стала частью неутомимого потока? Ей хотелось на это надеяться. Если собравшиеся здесь силы хотят оказать достойное сопротивление Незримому, то им надо привлечь к себе на помощь всех отверженных, без исключения. Стены между Кеспаратами уже были размыты, и шумные потоки объединяли город и дворец в единое целое. Однако не только настоящее, но и прошлое должно быть призвано под знамена Богинь, и все чудеса, которыми оно могло похвастаться — а ведь наверняка было чем, даже здесь, во дворце Автарха, — должны быть извлечены из своей темницы. Со стороны Юдит это было не просто абстрактным пожеланием. В конце концов, она была одним из этих чудес — женщина, созданная по образу и подобию той, что правила здесь с не меньшей жестокостью, чем ее муж.

— Только так можно попасть на остров? — спросила она у Лотти.

— Если ты имеешь в виду паромы, то их пока нет.

— Тогда я, пожалуй, поплыву, — сказала Юдит.

Одежда была ей только лишней обузой, но она еще недостаточно свободно себя чувствовала, чтобы раздеться прямо здесь и войти в воды обнаженной, так что, кратко поблагодарив Лотти и Парамаролу, она полезла через завалы глыб, громоздившихся вокруг пруда.

— Надеюсь, что ты ошибаешься, — крикнула ей вслед Лотти.

— Я тоже, — ответила Юдит. — Поверь мне, я тоже на это надеюсь.

И этот обмен репликами, и ее неуклюжий спуск привлекли к себе внимание нескольких купальщиц, но ни одна из них не возразила против того, чтобы она к ним присоединилась. Однако чем ближе подбиралась она к краю водоема, тем больше беспокойства вызывал у нее предстоящий заплыв. Несколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз проплывала расстояние, превышавшее длину ее ванны, и ей овладели серьезные сомнения, что она сможет противостоять стремнинам и водоворотам, если те примутся ей мешать. Но ведь не могут же они утопить ее? В конце концов, они сами доставили ее сюда, пронеся через весь дворец целой и невредимой. Единственная разница между тем путешествием и этим (хотя, надо признаться, весьма существенная) состояла в глубине вод.

К краю пруда приближалась очередная волна, навстречу которой устремились женщина с ребенком. Но прежде чем они успели оседлать ее, Юдит оттолкнулась и прыгнула с валуна, на котором стояла, пролетев прямо над головой у купальщиц и плюхнувшись в набегавшую волну. Она глубоко ушла под воду и принялась отчаянно барахтаться, толком не соображая, где низ, а где верх. Воды сориентировались быстрее и вытолкнули ее из глубины, словно пробку. От прибрежных скал ее отделяло уже ярдов двадцать, и воды продолжали быстро нести ее вперед. Она еще успела заметить, как Лотти высматривает ее среди волн, но потом ее закрутило в водовороте, и она уже не знала, в какой стороне остался пруд. Тогда она отыскала глазами остров и изо всех сил поплыла в его направлении. Воды охотно поддержали ее усилия, хотя при этом они еще и сносили ее немного в сторону, описывая против часовой стрелки спираль вокруг острова.

Поверхность водоема искрилась отраженным светом Кометы, так что невозможно было разглядеть, насколько здесь глубоко, чему она, впрочем, была только рада. Хотя воды и поддерживали ее, словно буек, ей не хотелось лишних напоминаний о скрывающейся под ней бездной. Всю свою волю она вложила в то, чтобы поскорее достичь острова, не позволяя себе расслабиться в объятиях волн, ласкающих ее тело. Подобную роскошь, как и те вопросы, что ей хотелось задать по дороге Лотти и Парамароле, следует отложить для другого дня.

Теперь берег был от нее ярдах в пятидесяти, но чем ближе становилась она к острову, тем меньше толку было от ее гребков. Спираль закручивалась все туже, течение делалось все более властным, и в конце концов она отказалась от всех попыток двигаться вперед самостоятельно и полностью отдалась во власть потоку. Лишь после того, как воды дважды заставили ее обогнуть остров, она почувствовала под ногами дно, и перед ней предстал завораживающий, головокружительный вид храма Умы Умагаммаги. Неудивительно, что воды потрудились здесь с большим вдохновением, чем где бы то ни было. Они выели раствор между монументальными глыбами, из которых была построена Башня, а потом слизали их верхние и нижние грани, заменив жесткие углы математикой кривых поверхностей. Каменные громады высотой с тех великанов, что обтесали их в незапамятные времена, уже не были крепко сцеплены вместе, а балансировали друг на друге, словно акробаты, в то время как сияющая вода журчала в пустотах, продолжая свою работу по превращению некогда неприступной Башни в колонну, состоящую из камня, света и водяных брызг. Вымытые частицы глыб были унесены ручейками и легли на берег тонким, мягким песком, на который Юдит упала, выбравшись из водоема. Четверо игравших неподалеку ребятишек приветствовали ее своим хихиканьем.

Она дала себе всего лишь минуту отдыха, а потом встала и направилась к храму. Его вход был столь же тщательно обточен водами, как и глыбы; пелена сверкающей влаги скрывала внутренние помещения храма от взоров тех, кто ожидал поблизости. Около дюжины женщин собралось у порога. Одна из них — девочка, едва достигшая половой зрелости, — ходила на руках; кто-то пел, но мелодия была так похожа на звук журчащей воды, что Юдит никак не могла понять, срывается ли она с чьих-то губ или исходит от какого-нибудь музыкального ручейка. Как и у пруда, никто не возразил против ее неожиданного появления и не стал отпускать замечаний по поводу облепившей ее тело одежды, хотя все вокруг были полностью или почти нагими. Все пребывали в состоянии какой-то блаженной истомы. Юдит, возможно, также поддалась бы ей, но воля гнала ее вперед. Без колебаний она шагнула в водяную дверь, не пробормотав ни слова тем, кто ждал на пороге.

Внутри взгляду ее не встретился ни один твердый, неподвижный предмет. Воздух был наполнен волнами света, которые то и дело распускались неведомыми, ни на что не похожими формами. Не успев застыть, каждая новая светящаяся конфигурация немедленно перетекала в другую в непрерывном потоке превращений. Она опустила взгляд на свои руки. Они были еще видимы, но уже не состояли из плоти и крови. Тело ее быстро освоило фокус световых превращений и расцвело множеством форм, присоединяясь к общей игре. Она протянула руку и своими распускающимися пальцами притронулась к одной из стоящих рядом женщин, полностью растворенной в волшебной игре света. На миг ее образ возник перед ней, как если бы женщина была закутана во влажную простыню, которая мгновенно облепила ее тело, обрисовав формы бедра, щеки, груди, а в следующую секунду вновь надулась ветром. Но лицо улыбалось — в этом она была уверена.

Убедившись, что она не одна в этом храме, и, судя по всему, ей здесь рады, Юдит двинулась дальше. Те эротические фантазии, которые охватили ее, когда она впервые увидела пруд, теперь осуществились в реальности. Она почувствовала, как формы ее тела растворяются в воздухе, словно капля молока в стакане воды, задевая тела тех женщин, мимо которых она проходила. К ощущениям примешивались смутные, полуоформленные размышления. Возможно, она растворится полностью и вытечет через стены, чтобы стать частью тех вод, что окружают остров; а возможно, она уже влилась в это море, а плоть и кровь, которые она считала своей собственностью, были на самом деле всего лишь выдумкой этих вод, вызванной к жизни, чтобы скрасить одиночество земли. А возможно, а возможно, а возможно… Все эти мысли не были отделены от телесного опыта — они были частью ее удовольствия. Ее нервные окончания порождали их, а они в свою очередь делали ее более чувствительной к прикосновениям подруг.

Но по мере того, как она продвигалась вперед, женщины терялись где-то внизу. Она поняла, что шаги ведут ее под купол храма. Ощущение твердой почвы под ногами она утратила, едва лишь переступив порог, и теперь поднималась ввысь безо всяких усилий, словно в нее вселился тот же самый опровергающий законы природы добрый гений, который жил в волшебных водах. Впереди и вверху она увидела новые формы движения, более сложные, чем те, что встретили ее у входа, и, словно подчиняясь неведомому приказу, молясь о том, чтобы в нужный момент губы и слова не изменили ей, она двинулась им навстречу. Движение стало более ясным, и если внизу она еще сомневалась, реально ли оно или это только плод ее воображения, то теперь настало время отбросить эти разграничения.

Она одновременно видела своим воображением и воображала, что видела, — в воздухе перед ней висел сияющий иероглиф, водяная лента Мебиуса, бесконечная петля которой регулярно сокращалась, рассылая по всем направлениям волны ослепительного света, ниспадающего на нее искрящимся дождем. Здесь была та, кто заставила фонтаны забить, та, кто вызвала реки, та, чья божественная сила разрушила дворец и построила дом для воды и детей на том самом месте, где раньше царили ужас и мрак. Здесь была Ума Умагаммаги.

Пристально рассматривая иероглиф Богини, Юдит не находила в нем даже намека на нечто, способное дышать, потеть или разлагаться. Но несмотря на эту бесплотность, от него исходила такая волна нежности, что Юдит показалось, будто она чувствует улыбку Богини, Ее поцелуй, Ее любящий взгляд. И действительно, это была любовь. Хотя заключенная в иероглифе сила совсем не знала ее, Юдит ощущала такую ласку и такой покой, которые только любовь и может подарить. До этого момента в ее жизни не было такой секунды, когда страх не подтачивал бы ее изнутри. Это было необходимое условие существования: даже блаженство было отравлено боязнью того, что скоро ему придет конец. Но здесь все подобные страхи казались нелепыми. Это лицо любит ее и будет любить всегда, независимо ни от каких обстоятельств.

— Милая Юдит, — услышала она голос Богини, такой звучный и резонирующий, что эти несколько слогов превратились в настоящую арию. — Милая Юдит, какое срочное дело заставило тебя рисковать жизнью, чтобы прийти сюда?

Пока Ума Умагаммаги произносила эти слова, Юдит увидела, как в складках воздуха появилось ее собственное лицо. Спустя несколько мгновений оно сделалось ярче и по тонкой световой ниточке скользнуло в иероглиф Богини. Она читает меня, подумала Юдит, она пытается понять, зачем я здесь, а когда это произойдет, Она снимет с меня всю ответственность, и я смогу остаться с Ней в этом волшебном месте, навечно.

— Итак, — сказала Богиня через некоторое время. — Это трудное дело. Тебе приходится выбирать: либо остановить Примирение, либо позволить ему свершиться, рискуя, что Хапексамендиос воспользуется этим для своих злых дел.

— Да, — ответила Юдит, благодарная Богине за то, что Она избавила ее от необходимости все объяснять. — Я не знаю, что замышляет Незримый. Может быть, ничего…

— А может быть, конец Имаджики.

— Неужели Он способен на это?

— Вполне возможно, — сказала Ума Умагаммаги. — Он много, очень много раз причинял вред Нашим храмам и Нашим сестрам, и своей рукой, и руками своих помощников. Это заблудшая душа, и Его уже ничто не спасет.

— Но решится ли он уничтожить целый Доминион?

— Его планы известны мне не лучше, чем тебе, — сказала Ума Умагаммаги. — Но мне будет жаль, если шанс завершить круг будет упущен.

— Круг? — переспросила Юдит. — Какой круг?

— Круг Имаджики, — ответила Богиня. — Ты должна понять, сестра, что Доминионы не созданы для того, чтобы быть разделенными, как сейчас. В этом повинны души первых людей, живших на земле. Да и вины-то в этом никакой не было, и вреда тоже. Во всяком случае, поначалу. Просто это был их способ существования, который пугал их. Когда они поднимали головы, они видели звезды. Когда они смотрели себе под ноги, они видели землю. То, что было наверху, не подчинялось им, но то, что было внизу, могло быть разделено на участки, стать собственностью, предметом спора и борьбы. С этого разделения начались и все остальные. Люди распылили себя по территориям и нациям, стали называть себя мужчинами и женщинами. Они даже стали хоронить себя в земле, чтобы более полно обладать ею, предпочитая общество червей — свету. Они перестали видеть Имаджику, и тогда круг распался, а Хапексамендиос, созданный волей этих людей, сделался достаточно сильным, чтобы покинуть своих создателей и переселиться из Пятого Доминиона в Первый…

— По дороге убивая Богинь.

— Да, Он причинил большой вред, но вред мог бы стать еще большим, знай Он форму Имаджики. Он мог бы открыть ту тайну, что скрывалась в круге, и отправиться туда.

— Что же это за тайна?

— Тебе предстоит вернуться в опасное место, милая Юдит, и чем меньше ты будешь знать, тем лучше для тебя. А когда настанет время, мы распутаем клубок этих тайн вместе, как сестры. А до этих пор утешай себя мыслью о том, что ошибка Сына — это прежде всего ошибка Отца, и по прошествии времени все заблуждения развеются и исчезнут.

— Так если все разрешится само собой, — сказала Юдит, — то почему я должна возвращаться в Пятый Доминион?

Прежде чем Ума Умагаммаги успела ответить, зазвучал новый голос, и между Юдит и Богиней поднялся вихрь сверкающих частиц. Юдит ощутила, как они покалывают ее плоть, напоминая о том состоянии, в котором тело знает, что такое лед и пламень.

— Почему ты доверяешь этой женщине? — спросил голос.

— Потому что она пришла к нам с открытым сердцем, Джокалайлау, — ответила Богиня.

— Насколько искренней может быть женщина, которая пришла с сухими глазами на то место, где умерла ее сестра? — сказала Джокалайлау. — Женщина, которая бесстыдно явилась Нам на глаза с ребенком Автарха Сартори в утробе?

— Здесь у нас нет места для стыда, — сказала Ума Умагаммаги.

— Может быть, у тебя нет, — сказала Джокалайлау, показываясь наконец на глаза. — А у меня — полно.

Подобно сестре, Джокалайлау предстала в своей первичной форме, но ее иероглиф был более сложным, чем у Умы Умагаммаги, и менее совершенным, так как пробегавшее по нему движение было более лихорадочным. Ее форма не столько пульсировала, сколько кипела, рассылая во все стороны свои язвящие стрелы.

— Стыд — самое подходящее состояние для женщины, которая возлегла на ложе с одним из наших врагов, — сказала Она.

Несмотря на охватившую ее робость, Юдит осмелилась выступить в свою защиту.

— Все не так просто, — сказала она. Чувство неприязненного разочарования, охватившее ее, когда неожиданное вторжение Джокалайлау испортило ее общение с Умой Умагаммаги, укрепило ее решимость. — Я не знала, что он Автарх.

— Кем же ты его считала? Или ты вообще не обращаешь внимания на такие вещи?

Этот диалог мог бы перерасти в настоящую перепалку, не вмешайся Ума Умагаммаги. Тон ее, как всегда, был безмятежным.

— Милая Юдит, — сказала она. — Позволь мне поговорить со своей Сестрой. Она пострадала от рук Незримого куда больше, чем я или Тишалулле, поэтому она не может с такой готовностью простить плоть, к которой прикасался Он сам или Его дети. Прошу тебя, пойми Ее боль, а я попробую сделать так, чтобы Она поняла твою.

Она говорила с такой нежностью и деликатностью, что в Юдит проснулся стыд, в отсутствии которого ее обвинила Джокалайлау, — но не за ребенка, а за свой гнев.

— Простите меня, — сказала она. — Я вела себя… неподобающе.

— Подожди нас на берегу, — сказала Ума Умагаммаги, — через некоторое время мы вновь поговорим.

С того момента, как Богиня упомянула о возвращении в Пятый Доминион, Юдит поняла, что разлука неизбежна. Но она не была готова к тому, чтобы покинуть объятия Богини так скоро, и когда сила тяжести вновь овладела ей, это было настоящей агонией. Даже если Ума Умагаммаги и знала о ее страданиях — а как могла Она не знать? — то она не сделала ничего, чтобы смягчить боль. Ее иероглиф свернулся в свое прежнее состояние, и Юдит полетела вниз, словно лепесток с цветущего дерева, — не так уж и быстро, но с чувством утраты, которое было куда хуже любых ушибов. Светящиеся конфигурации женщин, сквозь которые она проходила несколько минут назад, по-прежнему распускались все новыми и новыми формами, такими же совершенными, как и прежде, а музыка воды у входа была такой же успокаивающей, но это не могло смягчить потерю. Мелодия, которая звучала так радостно, когда она впервые вошла сюда, теперь показалась ей элегической, словно песнь жнецов, исполненная благодарности за щедрые дары, к которой, однако, примешивалась боязнь перед наступающим сезоном холодов.

Этот сезон ждал ее по другую сторону жидкого занавеса. Хотя дети все так же смеялись на берегу, а водоем по-прежнему представлял собой великолепное зрелище света и движения, она покинула присутствие любящего духа, и скорбь ее была безгранична. Слезы ее удивили собравшихся у порога женщин, и несколько из них поднялись, чтобы успокоить ее, но она помотала головой, и они тихо расступились, пропуская ее к воде. Там она села и, не осмеливаясь оглядываться на храм, где решалась ее судьба, устремила взгляд на водоем.

Что же теперь? Если ее призовут в присутствие Богинь, чтобы сообщить ей, что она недостойна принимать какие-либо решения по поводу Примирения, она будет только рада этому. Тогда она сможет переложить ответственность на более надежные плечи и вернуться в окружающие водоем коридоры, где через некоторое время ей, возможно, удастся сбросить с себя груз забот и воспоминаний, чтобы вновь прийти в храм в качестве послушницы и обучиться игре световых превращений. Но если, с другой стороны, ей просто-напросто дадут понять, что здесь ей не место (именно это, судя по всему, соответствовало желанию Джокалайлау), и она будет изгнана за пределы этого волшебного места в пустыню окружающего мира, то что ей тогда делать? Если никто не поможет ей, не направит ее, то каким знанием будет она располагать, чтобы сделать выбор между открывающимися возможностями? Да никаким! Через некоторое время слезы ее высохли, но им на смену пришло нечто куда более худшее — чувство одиночества, которое могло быть только самим Адом, или же близлежащей провинцией, отделенной от него адскими тюремщиками специально для того, чтобы наказывать женщин, которые слишком неумеренно отдавались любви и утратили совершенство из-за отсутствия хоть капельки стыда.

Глава 56

В своем последнем письме сыну, написанном в ночь накануне отплытия во Францию — с миссией распространения Евангелия Tabula Rasa по всей Европе, Роксборо, гроза всех Маэстро, изложил содержание кошмара, от которого он только что пробудился. Вот что он писал:

«Мне снилось, что я еду в своем экипаже по проклятым улицам Клеркенуэлла. Нет нужды называть цель моего путешествия. Ты знаешь его. Известны тебе и те нечестивые гнусности, которые замышлялись там. Как обычно бывает в снах, на меня навалилось тягостное бессилие, и хотя я много раз умолял кучера отвезти меня обратно домой, ради спасения моей души, мои слова не возымели над ним никакой власти. Однако, когда экипаж завернул за угол и показался дом Маэстро Сартори, Белламар в ужасе попятился назад и, несмотря на понукания кучера, отказался идти дальше. Он всегда был моим любимым гнедым, и я почувствовал такой прилив благодарности к нему за то, что он отказался везти меня к этому нечестивому порогу, что вылез из экипажа, чтобы прошептать ему в ухо свое «спасибо».

И, о, ужас! Стоило моим ногам ступить на мостовую, как камни заговорили, словно живые существа. Голоса их были глухими, но они высоко возносили их в ужасном скорбном плаче. Заслышав эту муку, и кирпичи домов этой улицы, и крыши, и ограды, и печные трубы издали такой же вопль, объединив свои голоса в отчаянном призыве к Небесам. Никогда не доводилось мне слышать такого крика, но я не мог замкнуть для него свой слух, ибо не являлся ли я частичным виновником их боли? И я услышал их слова:

«Господь, мы всего лишь некрещеные вещи, и у нас нет надежды войти в твое святое Царство, но мы воссылаем к Тебе мольбу, чтобы ты ниспослал на нас ужасную бурю и размолол нас в порошок своим праведным громом, и пусть мы будем уничтожены, но лишь бы нам не страдать от причастности к тем делам, что творились у нас на глазах».

Сын мой, я был поражен этими словами, и заплакал, и устыдился, слыша, как они взывают ко Всемогущему, и зная, что сам я в тысячу раз более виновен, чем они. О! Как я желал, чтобы ноги унесли меня в не столь ужасающее место. Клянусь, в то мгновение я счел бы жар адской печи приятной прохладой и, воспевая осанну, вложил бы в нее свою голову, лишь бы не быть там, где творились эти нечестивые дела. Но я был не в силах уйти. Мои взбунтовавшиеся члены несли меня к двери того самого дома. На пороге его пенилась кровь, словно мученики христовы пометили его, чтобы его отыскал Ангел Разрушения и заставил землю разверзнуть под ним свои бездонные недра. Изнутри до меня донеслись звуки праздной беседы — это люди, которых я знал, обсуждали свои богопротивные идеи.

Я опустился на колени прямо в кровь и воззвал к тем, кто был внутри, чтобы они вышли и вместе со мной взмолились ко Всемогущему о прощении, но они насмеялись надо мной, назвали меня трусом и дураком и сказали мне, чтобы я шел своей дорогой. Именно это я и сделал, покинув улицу в большой спешке, а камни провозгласили мне вслед, чтобы я отправлялся в свой крестовый поход, не опасаясь господней кары, ибо я повернулся спиной к тем грехам, в которых погряз этот дом.

Таков был мой сон. Я записываю его по горячим следам и пошлю это письмо срочной почтой, чтобы ты был предупрежден о том, какое зло таится в этом месте, и не поддался искушению ступить в Клеркенуэлл и даже просто к югу от Айлингтона, пока я буду в отлучке. Ибо сон научил меня, что эта улица со временем узнает всю тяжесть Божьей кары за те преступления, что на ней произошли, а я не хотел бы, чтобы хотя бы один волос упал с твоей возлюбленной головы в наказание за те дела, которые я в своем безумии совершил, поправ заветы нашего Господа. Хотя Всемогущий принес в жертву своего единственного Сына, страдавшего и умершего за наши грехи, я знаю, что от меня Он этого не потребует, ибо Ему известно, что я — смиреннейший из его слуг и молюсь только о том, чтобы Он сделал меня своим орудием и чтобы я мог исполнять Его волю до тех пор, пока не настанет мой черед покинуть эту юдоль и предстать пред Его Судом.

Да окружит тебя Господь своей заботой, пока я вновь не заключу тебя в объятия».

Корабль, на борт которого Роксборо взошел через несколько часов после окончания этого письма, затонул в миле от дуврской гавани, перевернутый волной, не потревожившей ни одно из плывших неподалеку судов. Меньше чем за минуту корабль скрылся под водой; ни одному человеку не удалось спастись.

Через день после получения письма адресат, с еще не просохшими от горестных известий глазами, отправился искать утешения в стойле отцовского гнедого Белламара. После отъезда хозяина конь стал вести себя довольно нервно и, хотя прекрасно знал сына Роксборо, лягнул копытом при его приближении и попал ему прямо в живот. Промучившись шесть дней с разорванным желудком и селезенкой, юноша умер и первым лег в семейную могилу, ибо тело его отца прибило к берегу лишь неделю спустя.

* * *

Пай-о-па рассказал Миляге эту историю, пока они путешествовали из Л'Имби к Колыбели Жерцемита в поисках Скопика. В те дни мистиф вообще не скупился на рассказы, разумеется, ни словом не намекая на то, что многие из них имели к Миляге самое непосредственное отношение. Он подавал их в качестве комических, абсурдных или грустных баек, которые обычно начинались со следующей фразы: «Слышал я, что как-то раз этот парень…»

Иногда истории занимали не больше нескольких минут, но эта оказалась куда длиннее. Слово в слово Пай повторил текст письма Роксборо, хотя и по сей день Миляга не мог себе представить, откуда мистиф мог его узнать. Однако он понял, почему Пай-о-па заучил это пророчество и с таким тщанием пересказал его. Очевидно, мистиф подозревал, что в сне Роксборо действительно заключен какой-то важный смысл, и решил рассказать эту историю, чтобы предупредить Маэстро об опасностях, которые, возможно, подстерегают его в будущем.

Теперь это будущее стало настоящим. Часы ползли один за другим, а Юдит все не возвращалась, и Миляге оставалось лишь разбирать по фразам письмо Роксборо в поисках намека на ту угрозу, которая подстерегала их у порога. Ему даже пришло в голову, что автор этого письма вполне мог оказаться среди привидений, которых с середины утра можно было различить в жарком мареве. Пришел ли Роксборо для того, чтобы посмотреть на крушение улицы, которую он назвал проклятой? Если это так — если он действительно подслушивал у двери, подобно тому, как он делал это во сне, — то, должно быть, он испытывал не меньшее разочарование, чем обитатели этого дома, ибо работа, которая, по его мнению, должна была привести к катастрофе, откладывалась.

Но сколько бы сомнений ни возникало у Миляги по поводу Юдит, он не мог поверить в то, что она вступит в заговор против Великого Замысла. Раз она сказала, что в Примирении таится опасность, то, стало быть, у нее были на то серьезные причины, и, хотя каждый мускул его тела протестовал против бездействия, он отказывался спуститься вниз и принести камни в Комнату Медитации из опасения, что одно их присутствие ввергнет его в искушение разогреть круг. Он ждал, ждал и ждал, а жара за окном все накалялась и накалялась. Воздух в комнате совсем скис от его разочарования. Как справедливо заметил Скопик, такие ритуалы надо готовить месяцами, а не часами, но даже эти немногие часы он был вынужден проводить в безделье. До которого часа он сможет откладывать церемонию, пока не придется отказаться от ожидания Юдит? До шести? До наступления ночи? Как это вообще определить?

Проявления тревоги были заметны не только в доме, но и за его пределами. Не проходило и минуты без того, чтобы новая сирена не присоединилась к завываниям, несущимся со всех концов города. Несколько раз за утро на окрестных колокольнях начинали бить в колокола — не к началу службы и не в честь праздника, а поднимая тревогу.

Иногда в раскаленном воздухе, который даже мертвых мог заставить вспотеть, раздавались отдаленные крики, исполненные страха и боли.

А потом в самом начале второго наверх к нему поднялся Клем, с широко раскрытыми от изумления глазами. Говорил на этот раз Тэйлор, и в голове его слышалось крайнее возбуждение.

— Кто-то пришел в дом, Миляга.

— Кто?

— Это какой-то дух из Доминионов. Она внизу.

— Она? Так это Юдит?

— Нет. Она обладает по-настоящему могущественной силой. Разве ты еще не учуял ее? Я знаю, что ты теперь не трахаешься с бабами, но ведь нос-то у тебя на месте?

Он повел Милягу на лестничную площадку. Дом был погружен в тишину. Миляга ничего не чувствовал.

— Где она?

На лице у Клема отразилось смятение.

— Секунду назад она была здесь, клянусь тебе.

Миляга двинулся к лестнице, но Клем попытался удержать его.

— Ангелы вперед, — проговорил он, но Миляга вырвался и стал спускаться вниз. Он был рад, что вялой апатии последних нескольких часов пришел конец. Ему не терпелось поскорее встретиться с посетительницей — ведь у нее могло быть послание от Юдит.

Парадная дверь была открыта. По крыльцу разлилась блестящая лужа пива, но Понедельника нигде не было видно.

— Где паренек? — спросил Миляга.

— На улице, смотрит на небо. Утверждает, что видел летающую тарелку.

Миляга бросил на своих спутников вопросительный взгляд. Ничего не ответив, Клем положил руку Миляге на плечо я посмотрел в направлении столовой. Из-за двери доносилось едва слышное рыдание.

— Мама, — воскликнул Миляга и, отбросив все предосторожности, ринулся вниз по лестнице, преследуемый Клемом.

Когда он оказался у двери в комнату Целестины, звуки ее рыданий уже прекратились. На всякий случай сделав глубокий вдох, Миляга взялся за ручку и толкнул плечом дверь. Она оказалась незапертой и отворилась бесшумно, пропустив его внутрь. Комната была погружена в сумрак. Тяжелые, заплесневелые занавески пропускали внутрь лишь несколько пыльных лучиков, падавших на пустой матрас в центре пола. Владелица этого ложа, которую Миляга уже и не чаял увидеть на ногах, стояла в другом конце комнаты; ее рыдания уступили место облегченным всхлипываниям. Она захватила с собой с постели простыню и, увидев, что вошел ее сын, подтянула ее к подбородку. Потом она вновь перенесла все свое внимание на ближайшую стену и стала пристально разглядывать ее. Миляга решил, что где-то за стеной лопнула труба, так как в комнате раздавался отчетливый звук журчащей воды.

— Все в порядке, мама, — сказал он. — Никто не причинит тебе вреда.

Целестина не ответила. Она поднесла к лицу свою левую ладонь и стала глядеться в нее, словно в зеркало.

— Она по-прежнему здесь, — сказал Клем.

— Где? — спросил у него Миляга.

Клем кивнул в направлении Целестины, и Миляга немедленно двинулся к ней, разводя руки в стороны, словно для того, чтобы предложить себя в качестве новой цели неведомому духу и отвлечь его внимание от матери.

— Иди сюда, — сказал он. — Где бы ты ни был, иди ко мне.

На полпути к Целестине он почувствовал, как на лицо его падают прохладные брызги, настолько мелкие, что их не было видно. Ощущение отнюдь не было неприятным — напротив, даже освежающим, и у него вырвался вздох удовольствия.

— Да здесь, оказывается, дождь идет, — сказал он.

— Это Богиня, — ответила Целестина.

Она оторвала взгляд от своей ладони, по которой, как теперь увидел Миляга, струилась вода, словно в ней открылся родник.

— Какая Богиня? — спросил у нее Миляга.

— Ума Умагаммаги, — ответила мать.

— Почему ты плакала, мама?

— Я думала, что умираю. Что Она пришла забрать меня с собой.

— Но ведь этого не случилось?

— Видишь, дитя мое, я по-прежнему здесь.

— Так что же ей нужно?

Целестина протянула Миляге руку.

— Она хочет, чтобы мы помирились. Подойди ко мне под эти воды, дитя мое.

Миляга взялся за руку матери, и она притянула его поближе, одновременно запрокинув лицо навстречу струям дождя. Последние следы слез смыты, и выражение экстаза появилось на ее лице. Ощущения ее передались и Миляге. Глазам его хотелось закрыться, тело наполнила блаженная истома, но он воспротивился вкрадчивым ласкам дождя, несмотря на всю их искусительность. Если он принес с собой послание, то Миляга должен узнать его немедленно и положить конец этим отсрочкам, пока они не помешали Примирению.

— Скажи мне… — проговорил он, встав рядом со своей матерью, — …ты пришла, для того чтобы остаться здесь?

Но дождь ничего не отвечал — во всяком случае, Миляга ничего не услышал. Возможно, его мать разбиралась в языке дождя лучше, чем он, потому что лицо ее осветилось блаженной улыбкой, и она крепче взялась за руку Миляги. Простыня, которой она прикрывала свою наготу, упала на пол, и струи дождя потекли по ее груди и животу. Миляга бросил взгляд на ее тело. Раны, нанесенные ей Даудом и Сартори, все еще были заметны, но они лишь подчеркивали совершенство ее красоты. Хотя он знал, что не должен так смотреть на свою мать, удержаться он не мог.

Свободной рукой она смахнула воду, скопившуюся в мелких лужицах ее глазных впадин, и снова открыла глаза. Она застала Милягу врасплох, и когда взгляды их встретились, он испытал потрясение — не только потому, что она прочла желание в его глазах, но и потому, что то же самое желание он увидел в ее лице.

Он вырвал руку и попятился назад, бормоча невнятные протесты. Она же вовсе не была смущена. Не отводя взгляда от его лица, она позволила его вернуться под дождь, произнося слова так тихо, что они были больше похожи на вздохи. Он продолжал пятиться, и тогда она перешла к более внятным уговорам.

— Богиня хочет узнать тебя, — сказала она. — Ей нужно понять твои намерения.

— Это… поручение… моего Отца, — сказал Миляга.

Слова эти были не столько ответом, сколько защитой: они должны были оградить его от соблазнения грузом заключенной в них цели.

Но от Богини было не так-то легко отделаться. Миляга увидел, как тень страдания мелькнула по лицу матери, — это Богиня оставила ее и двинулась за ним в виде облака водяной пыли. Луч солнца пронзил ее, и комната осветилась радужными бликами.

— Не бойся ее, — услышал Миляга голос Клема у себя за спиной. — Тебе нечего скрывать.

Может быть, это и было правдой, но он все равно продолжал пятиться — и от Богини, и от своей собственной матери — и остановился только тогда, когда ощутил у себя за спиной благословенное присутствие своих ангелов.

— Охраняйте меня, — сказал он им дрожащим голосом.

Клем обхватил Милягу за плечи.

— Это женщина, Маэстро, — пробормотал он. — С каких это пор ты боишься женщин?

— С рождения, — ответил Миляга. — Держи меня крепче, ради Бога.

Потом дождь пролился на их лица, и Клем, охваченный его истомой, испустил вздох удовольствия. Миляга впился пальцами в руки своего защитника, но дождь, даже если у него и был способ оторвать его от Клема, похоже, совершенно к этому не стремился. Не более тридцати секунд он помедлил у них над головами, а потом скрылся через открытую дверь.

— Нечего скрывать, да? — сказал он. — Не думаю, что Она тебе поверила.

— С тобой что-то не в порядке?

— Нет, Она просто залезла мне в голову. Почему это, интересно, всякая тварь стремится забраться мне в мозги?

— Наверное, вид очень красивый, — заметил Тэй, усмехнувшись губами своего любовника.

— Она только хотела узнать, чисты ли твои помыслы, дитя мое, — сказала Целестина.

— Чисты? — переспросил Миляга, наградив мать яростным взглядом. — Какое у Нее вообще право меня судить?

— То, что ты назвал поручением своего Отца, на самом деле касается каждой населяющей Имаджику души.

Она еще не подобрала с пола свою скромность, и, когда она приблизилась, он отвел взгляд в сторону.

— Прикройся, мама, — сказал он. — Ради Бога, прикройся.

Потом он повернулся и направился в холл, крича вслед непрошенной гостье:

— Где бы ты ни спряталась, я вышвырну тебя из этого дома! Клем, посмотри внизу, а я пойду наверх.

Он взлетел вверх по лестнице. При мысли о том, что этот Дух мог вторгнуться в Комнату Медитации, ярость его вспыхнула с новой силой. Дверь комнаты была открыта. Отдохни Немного, съежившись, сидел в уголке.

— Где Она? — грозно спросил Миляга. — Она здесь?

— Кто она?

Миляга ничего не ответил и принялся, словно пленник, расхаживать от стены к стене, ударяя по ним ладонями. Однако за кирпичной кладкой не слышалось журчания воды, а в воздухе не чувствовалось и следа водяной пыли. Убедившись, что посетительнице не удалось осквернить комнату, он направился к двери.

— Если здесь пойдет дождь, — сказал он Отдохни Немного, — немедленно бей тревогу.

— Слушаюсь, Освободитель.

Миляга захлопнул дверь и приступил к обыску остальных комнат. Убедившись, что они пусты, он поднялся еще на один пролет и прошелся по комнатам третьего этажа. Воздух был сухим, как в пустыне. Однако, двинувшись вниз по лестнице, он услышал доносящийся с улицы смех. Это был Понедельник, хотя Миляге никогда не приходилось слышать из его уст такой легкий и нежный смех. Заподозрив неладное, он устремился вниз и, столкнувшись у подножия лестницы с Клемом, который сообщил ему, что все нижние комнаты пусты, ринулся через холл к парадной двери.

Когда Миляга в последний раз переступал порог, Понедельник был поглощен своими мелками. Весь тротуар вокруг крыльца был покрыт его рисунками. Но на этот раз это были не копии портретов журнальных красоток, а утонченные абстракции. Перелившись через бордюр, они заполняли часть размягченного солнцем асфальта. Однако теперь художник, оставив свою работу, стоял посреди улицы. Миляга мгновенно понял, что означала его поза: голова запрокинута назад, глаза закрыты…

— Понедельник!

Но паренек ничего не услышал. Он продолжал купаться в изливающемся на него потоке; вода струилась по его коротко остриженной голове, словно нежные пальцы. Он, возможно, так и стоял бы, пока не захлебнулся, но приближение Миляги прогнало Богиню прочь. В одно мгновение дождь исчез, и Понедельник открыл глаза. Он покосился на небо, и смех его осекся.

— Куда ушел дождь? — спросил он.

— Не было никакого дождя.

— А это ты как назовешь, Босс? — спросил Понедельник, протягивая ему руки, с которых стекали последние струйки воды.

— Поверь мне, это был не дождь.

— Как ни назови, мне это нравилось, — сказал Понедельник. Стащив с себя влажную футболку, он вытер ею лицо. — Все в порядке, Босс?

Миляга оглядывал улицу в поисках какого-нибудь знака присутствия Богини.

— Все будет хорошо, — сказал он. — А ты снова берись за работу, ладно? Ты еще не разрисовал дверь.

— Что мне на ней нарисовать?

— Ты художник, тебе и решать, — рассеянно ответил Миляга, внимание которого привлек вид улицы. Только сейчас он заметил, сколько духов скопилось вокруг. Они уже не только стояли на тротуарах, но и парили среди поникшей листвы, словно повешенные, или бродили по карнизам. Он подумал, что они, должно быть, настроены вполне дружественно, ибо у них есть серьезная причина желать успеха его предприятию. Полгода назад, в ту самую ночь, когда они с Паем отправились в путешествие, мистиф рассказал Миляге о той боли, от которой страдают духи всех пяти Доминионов.

«Все духи несчастны, — говорил Пай. — Они толпятся у дверей в ожидании освобождения, но идти им некуда».

Но не зашла ли тогда речь и о надежде на то, что в конце предстоящего им путешествия скорбь мертвецов будет исцелена? Еще тогда Пай знал о том, что это за исцеление; как ему, должно быть, хотелось назвать Милягу Примирителем и сказать ему, что где-то в голове у него скрывается ум, способный распахнуть двери, у которых томятся мертвые души, и впустить их на Небеса.

— Потерпите, — прошептал он, зная, что призраки слышат его. — Скоро это случится, клянусь. Очень скоро.

Дождь Богини высыхал у него на лице под лучами солнца, и он решил прогуляться, пока не испарится последняя капля. Понедельник тем временем принялся свистеть на крыльце у него за спиной.

Господи, что же это стало за место, подумал Миляга. В доме его поселились ангелы, на улицах идут сладострастные дожди, на деревьях висят привидения. А он, Маэстро, бродит среди всего этого, готовясь свершить нечто такое, что изменит мир навсегда. Никогда уже не будет такого дня.

Однако, когда он дошел до середины улицы, радостное настроение оставило его. За исключением звука его собственных шагов и пронзительного свиста Понедельника, мир был погружен в абсолютную тишину. Тревожные сирены, гам которых еще недавно разносился во всему городу, смолкли. Ни один колокол не звонил, ни один человек не кричал. Создавалось впечатление, что вся жизнь за пределами этой улицы приняла обет молчания. Он ускорил шаг. То ли его возбуждение оказалось заразительным, то ли собравшиеся в конце улицы привидения отличались более нервным характером, но так или иначе они беспрерывно кружили по мостовой, причем число их, а возможно, и их тревога были настолько велики, что движение их поднимало клубы сухой пыли из водосточного желоба. Не предпринимая никаких попыток помешать ему, они расступились перед ним, словно полы холодного занавеса, и он шагнул за невидимую границу Гамут-стрит. Он посмотрел налево и направо. Собаки, собиравшиеся на углах, разбежались; ни на карнизах, ни на телефонных проводах не было видно ни одной птицы. Он задержал дыхание и попытался различить сквозь гул у себя в голове хоть какой-нибудь признак жизни — шум мотора, сирену, крик. Но ничего не было слышно. Тревога его усилилась, и он оглянулся на Гамут-стрит. Ему не хотелось покидать ее пределы, но пока призраки охраняют ее границы, вряд ли ей что-нибудь может угрожать. Конечно, они не обладают плотью, чтобы защитить Гамут-стрит от возможного нападения, но едва ли найдется человек, который решится завернуть сюда, увидев, как они кружат и мечутся на углу. С этой мыслью, не слишком, впрочем, обнадеживающей, он пошел по направлению к Грейз Инн-роуд. Вскоре он перешел на бег. Жара уже не была такой желанной, как раньше. Ноги его налились свинцом, а легкие горели, но он не снижал темпа, пока не оказался на перекрестке. Грейз Инн-роуд и Хай Холборн были одними из основных магистралей города. Окажись он здесь даже в самую холодную декабрьскую полночь, и то ему попалось бы несколько машин, но сейчас не было видно ни одной. Все окрестные улицы, площади и переулки также были погружены в полную тишину; ниоткуда не доносилось ни звука. Те чары, которые охраняли Гамут-стрит от непрошенных гостей в течение двухсот лет, теперь, судя по всему, распространились и за ее пределы, и жители Лондона (если, конечно, вообще кто-нибудь еще остался в городе) сочли за благо держаться подальше от сферы их действия.

И все же, несмотря на тишину, в воздухе витало нечто такое, что не позволяло Миляге повернуться и отправиться назад на Гамут-стрит. Это был запах, настолько слабый, что вонь кипящего асфальта забивала его почти полностью, и в то же время такой узнаваемый, что он не мог позволить себе проигнорировать даже те призрачные волны, которые докатывались до него в раскаленном воздухе. У этого тошнотворного аромата мог быть только один источник, а в этом городе — или, вернее, в этом Доминионе — был только один человек, имевший к нему доступ. Ин Ово вновь было открыто, и на этот раз вызванные из него твари были далеко не теми бессмысленными сгустками, которые он видел в Башне. Это были существа совсем иного порядка. Он видел подобных тварей и ощущал их запах лишь один раз в жизни, двести лет назад, и в тот раз причиненный ими вред был ужасен. Ветерок был очень вялым, так что запах не мог доноситься с Хайгейта. Сартори и его легионы были значительно ближе. Может быть, в десяти улицах отсюда, может быть, в двух, а может быть, стоит лишь завернуть за угол Грейз Инн-роуд — и столкнешься с ними нос к носу.

Дальше откладывать нельзя. Какая бы опасность ни открылась Юдит — если это вообще не плод ее воображения, — она пока имеет чисто умозрительный характер. Что же касается этого запаха и тех существ, что его источают, то о них этого никак нельзя сказать. Надо начинать приготовления немедленно. Он оставил свой наблюдательный пост и побежал обратно к дому, словно орды Овиатов уже гнались за ним по пятам. Привидения бросились врассыпную, когда он завернул за угол и понесся по улице. Понедельник разрисовывал дверь, но когда он услышал зов Маэстро, мелки выпали у него из рук.

— Пора, парень! — закричал Миляга, взлетев на крыльцо одним прыжком. — Тащи камни наверх.

— Начинаем?

— Начинаем.

Понедельник просиял, издал радостный возглас и кинулся в дом, а Миляга на мгновение задержался, чтобы восхититься украшающей дверь картиной. Это был всего лишь набросок, но к большему Понедельник и не стремился. Он нарисовал огромный глаз, из которого во всех направлениях исходили лучи света. Миляга шагнул в дом, весьма довольный тем, что этот огненный взгляд будет встречать каждого, кто придет к ним на порог, — будь он врагом или другом. Потом он закрыл дверь и задвинул засов. Когда я в следующий раз выйду из дома, подумал он, поручение моего Отца будет выполнено.

Глава 57

Какие бы обсуждения и споры ни велись в храме Умы Умагаммаги, пока Юдит ждала на берегу, их первый результат был очевиден: прибытие новых адептов на остров было приостановлено. Волны уже не приносили с собой ни женщин, ни детей, а через некоторое время успокоились и вовсе исчезли, словно вдохновлявшие их силы были так заняты, что отложили в сторону все остальные дела. Без часов Юдит могла только догадываться о том, сколько времени продлилось ее ожидание, но изредка бросаемые на Комету взгляды наводили на мысль о том, что измерять его надо в часах, а не в минутах. Интересно, понимают ли вообще Богини, насколько срочным и безотлагательным является это дело, или проведенные в заточении века настолько замедлили Их реакцию и притупили чувствительность, что Они могут дискутировать в течение нескольких дней, не отдавая себе отчета в том, сколько времени прошло? Она укорила себя за то, что толком не объяснила Им всю неотложность вопроса. День в Пятом Доминионе скоро подойдет к концу, и даже если ее слова убедили Милягу на некоторое время отложить свои приготовления, то не станет же он ждать вечно, да и вряд ли его можно за это упрекнуть. Он располагал лишь коротким посланием, доставленным не самым надежным в мире вестником, и трудно было ожидать, что оно побудит его отказаться от Примирения. Он не видел тех ужасов, что открылись ей над Бостонской Чашей, и, следовательно, не понимал, что здесь поставлено на карту. По его собственным словам он был занят выполнением поручения своего Отца, и мысль о том, что это поручение может привести к гибели всей Имаджики, разумеется, не приходила ему в голову.

Дважды ее отвлекали от этих невеселых мыслей. В первый раз к ней на берег спустилась молодая девушка, принесшая ей кое-какой еды и питья, которые она с благодарностью приняла. Во второй раз ей пришлось подчиниться зову природы и отправиться на поиски укромного уголка. Конечно, стесняться отправления своих естественных надобностей на этом острове было абсурдно, и она знала об этом, но несмотря на все увиденные ею чудеса, она все еще оставалась женщиной из Пятого Доминиона. Может быть, в будущем она научиться не придавать таким вещам значения, но на это потребуется время.

Когда она вернулась из найденного ею среди скал укрытия, песня у дверей храма, давно уже перешедшая в невнятный ропот и затихшая, зазвучала с новой силой. Вместо того, чтобы вернуться на насиженное место у воды, она направилась вокруг храма к двери, обнадеженная тем, что поверхность водоема вновь покрылась волнами. Похоже, Богини приняли свое решение. Разумеется, ей хотелось как можно скорее его услышать, но, направляясь к двери, она не могла избавиться от ощущения, что она — обвиняемая, которая возвращается в зал суда.

На лицах собравшихся у порога женщин она заметила выражение напряженного ожидания. Некоторые улыбались, другие выглядели мрачно. Похоже, если им и была известна какая-то информация о вынесенном приговоре, истолковывали они ее совершенно по-разному.

— Должна ли я войти? — спросила Юдит у девушки, которая приносила ей еду.

Та энергично закивала, хотя Юдит заподозрила, что ей просто-напросто хотелось ускорить процесс, задержавший всю очередь. Юдит шагнула в храм через жидкую дверь. Он изменился. Хотя ощущение того, что ее внешнее и внутреннее зрение слились воедино, не стало слабее, но то, что открывалось ей, было куда менее обнадеживающим. Нигде не было видно ни волшебных световых конфигураций, ни тех тел, что их порождали. Похоже, она была здесь единственным плотским существом, и ее встретило ослепительное сияние, куда менее нежное, чем взгляд Умы Умагаммаги. Она сощурилась, но веки и ресницы не могли спасти ее от света, который пылал скорее у нее в голове, чем на сетчатке. Она почувствовала робость и хотела было вернуться обратно, но мысль о том, что где-то в центре этого сияния скрывается утешительная нежность Умы Умагаммаги, удержала ее.

— Богиня? — нерешительно позвала она.

— Мы здесь, — сказала Ума Умагаммаги.

— Мы? — переспросила Юдит.

— Джокалайлау, Тишалулле и Я, — раздалось в ответ.

Теперь Юдит разглядела в сиянии различные очертания. Но это не были те неутомимые иероглифы, которые предстали перед ней в ее прошлое посещение. То, что она увидела теперь, было похоже не на абстракции, а на волнообразные человеческие тела, парившие в воздухе у нее над головой. Это показалось ей странным. Почему, удостоившись вида первичных сущностей Джокалайлау и Умы Умагаммаги, теперь она должна была созерцать их менее совершенные обличья? Это не предвещало ничего хорошего. Неужели Они окружили себя презренной материей, потому что решили, что она недостойна видеть их истинный облик? Она попыталась разглядеть их черты, но то ли взгляд еще не привык к ослепительному свету, то ли Они сопротивлялись ей. Так или иначе ей пришлось удовольствоваться тремя впечатлениями: Они были наги, Их глаза полыхали ярким пламенем, по телам Их струилась вода.

— Ты видишь нас? — спросил незнакомый ей голос. Должно быть, это была Тишалулле.

— Да, конечно, — сказала она. — Но… не полностью.

— Разве я тебе не говорила? — сказала Ума Умагаммаги.

— Что говорили? — спросила Юдит и в следующее мгновение поняла, что это замечание было адресовано не ей, а одной из других Богинь.

— Необычайно, — сказала Тишалулле.

Юдит прислушалась к нежным интонациям Ее голоса, и тогда расплывчатый силуэт Богини предстал ей более ясно.

Лицо Тишалулле принадлежало к восточному типу. Ее щеки, губы и ресницы были абсолютно бесцветными. И однако, лицо Ее отнюдь не было скучным и невыразительным — напротив, в нем жило невыразимое изящество, подчеркнутое мягким светом, струившимся из Ее глаз. Тело Ее под этим безмятежным ликом выглядело совершенно иначе. Вначале Юдит показалось, что вся его поверхность покрыта татуировками, которые воспроизводили на коже все внутреннее строение Ее организма. Но чем дольше смотрела она на Богиню (никакого смущения она не чувствовала), тем больше убеждалась в том, что татуировки эти движутся: она были не на Ней, а в Ней, и тысячи крошечных клапанов ритмично приоткрывались, пропуская взгляд внутрь Ее тела. Она заметила, что клапаны делятся на несколько независимых областей, каждой из которых был присущ свой ритм движения. Одна волна поднималась вверх от ее паха (именно он и был центром их распространения); другие охватывали ее члены, доходя до кончиков пальцев на руках и ногах. Примерно каждые десять-пятнадцать секунд волны меняли направление, вновь открывая перед изумленным взором Юдит внутренний образ Богини.

— Думаю, тебе стоит узнать о том, что я встречалась с твоим Милягой, — сказала Тишалулле. — Я обняла его в Колыбели.

— Он уже больше не мой, — ответила Юдит.

— Это печалит тебя, Юдит?

— Ну, какое ей может быть до этого дело, — сказала Джокалайлау. — Его братец нагреет ей постельку — Автарх, изорддеррекский мясник.

Юдит обратила взгляд к Богине Снежных Вершин. Силуэт Ее был куда более трудноуловимым, чем у Тишалулле, но Юдит упорно не отводила глаз от спирали холодного пламени, сиявшего внутри Ее, и наконец спираль эта брызнула волнами ослепительного света. Мгновение спустя видение исчезло, но в этой краткой вспышке Юдит успела заметить парящую властную негритянку, взор которой пылал из-под полуприкрытых тяжелых век, а руки были сплетены в замок. Не таким уж грозным оказался ее вид, но, почувствовав, что взгляд Юдит пробился к Ее лицу, Она внезапно преобразилась. Глаза Ее ввалились, губы ссохлись и запали внутрь, черви пожрали свесившийся изо рта язык.

Юдит испустила крик отвращения, и зрачки вновь сверкнули в запавших глазницах Джокалайлау, а кишащий червями рот разверзся в грубом хохоте.

— Не такая уж она необычайная, сестра, — сказала Джокалайлау. — Ты только погляди: она вся трясется от страха.

— Оставь ее в покое, — сказала Ума Умагаммаги. — Почему ты вечно устраиваешь людям эти испытания?

— Мы выстояли, потому что столкнулись с куда более страшным, и сумели остаться в живых, — ответила Джокалайлау. — А эта бы подохла в снегах.

— Сомневаюсь, — сказала Ума Умагаммаги. — Милая Юдит…

Все еще охваченная дрожью, Юдит не сразу нашлась, что ответить.

— Я не боюсь ни смерти, ни дешевых трюков, — сказала она наконец.

И вновь заговорила Ума Умагаммаги.

— Юдит, — сказала Она, — посмотри на меня.

— Я просто хочу, чтобы Она поняла…

— Милая Юдит…

— …меня не запугаешь.

— …посмотри на Меня.

Юдит наконец послушалась, и на этот раз ей не пришлось напрягать взгляд. Облик Богини был прост и ясен, и Юдит была потрясена тем, что ей открылось. Ума Умагаммаги была древней старухой: тело Ее было таким иссохшим, что казалось почти бесполым, лысый череп Ее был слегка удлиненным, Ее крошечные глаза запали в складках кожи и были похожи на бусинки. Но, как это ни парадоксально, красота Ее иероглифа одушевляла эту плоть своими волнами, мерцаниями и непрерывным и неутомимым движением.

— Теперь ты видишь? — спросила Ума Умагаммаги.

— Да, я вижу.

— Мы не забыли о той плоти, которой когда-то обладали, — сказала Она Юдит. — Нам известна слабость и уязвимость твоего состояния. Мы знаем, что значит быть раненой — в сердце, в голову, в утробу.

— Понимаю, — сказала Юдит.

— И Мы не доверяли бы тебе знание о Нашей уязвимости, если бы не знали, что однажды ты окажешься среди Нас.

— Среди Вас?

— Некоторые божества рождаются из совокупности людских воль, некоторые выплавляются в жаре звезд, некоторые — не более чем абстракции. Но некоторые — и, осмелюсь предположить, самые прекрасные и самые любящие — представляют собой души живших некогда людей. Мы — именно такие божества, сестра, и воспоминания о тех жизнях, которые Мы прожили, и тех смертях, которыми Мы умерли, до сих пор стоят у нас перед глазами. Мы понимаем тебя, милая Юдит, и ни в чем тебя не упрекаем.

— Даже Джокалайлау? — спросила Юдит.

Богиня Снежных Вершин явила себя во всей своей полноте, целиком показав Юдит свое темнокожее тело. Однако Юдит заметила, как сквозь кожу Ее проступает бледная белизна, да и глаза Ее, столь ярко сиявшие, теперь потемнели. Устремлены они были на Юдит, и она ощутила их взгляд, как удар ножа.

— Я хочу, чтобы ты увидела, — сказала Она, — что Отец отца твоего ребенка сделал с Моими служительницами.

Теперь Юдит поняла, что это за белизна. Это был буран, безжалостно терзавший тело Богини, язвя ее повсюду колючими снежинками. Он намел громадные сугробы, но по приказанию Джокалайлау они расступились, обнажив место преступления. Замерзшие трупы женщин с выколотыми глазами и вырезанными грудями лежали на снегу. Рядом с некоторыми скорчились и тела поменьше — изнасилованные дети, расчлененные младенцы.

— Это лишь малая часть малой части того, что Он сделал, — сказала Джокалайлау.

Каким ужасным ни было это зрелище, на этот раз Юдит не отвела глаза, но продолжала смотреть на этот кошмар, пока Джокалайлау вновь не укрыла его снежной пеленой.

— И чего ты требуешь от меня? — спросила Юдит. — Чтобы я добавила еще одно тело к этой груде? Еще одного ребенка? — Она положила руку себе на живот. — Этого ребенка?

До этого момента она не представляла себе, насколько дорог ей растущий в ней плод.

— Это ребенок мясника, — сказала Джокалайлау.

— Нет, — спокойно ответила Юдит. — Это мой ребенок.

— И ты берешь на себя ответственность за то, что он совершит?

— Разумеется, — сказала она, и это обещание пробудило в ней необъяснимое радостное волнение. — Добро может возникнуть из зла, Богиня, цельное — из разбитого вдребезги.

Интересно, знают ли Они, откуда пришли к ней эти слова? Понимают ли, что она обратила себе на службу философию Примирителя? Однако даже если Они и знали, то ни словом не упрекнули ее за это.

— Тогда Наши души последуют за тобой, сестра, — сказала Тишалулле.

— Вы снова отсылаете меня? — спросила Юдит.

— Ты пришла сюда за ответом, и мы дадим его тебе.

— Мы понимаем всю неотложность этого дела и продержали тебя так долго не без причины. Пока ты ждала, я путешествовала по Доминионам, ища ключ к разгадке. В каждом Доминионе Маэстро ждут начала Примирения…

— Значит, Миляга еще не начал?

— Нет. Он ждет твоего слова.

— И что мне ему сказать?

— Я заглянула в их сердца в поисках заговора…

— И Вы нашли?..

— Нет. Конечно, их нельзя назвать чистыми, да и кого можно? Но все они по-настоящему хотят исцелить Имаджику и верят в то, что их ритуал будет успешным.

— И Вы тоже в это верите?

— Да, Мы верим, — сказала Тишалулле. — Конечно, они не понимают, что завершают круг. Если бы им было это известно, то, возможно, они бы и передумали.

— Почему?

— Потому что круг принадлежит нашему полу, а не их, — вставила Джокалайлау.

— Неправда, — сказала Ума Умагаммаги. — Он принадлежит любому уму, который окажется в состоянии его постичь.

— Для мужчин это так же невозможно, как забеременеть, — парировала Джокалайлау.

Ума Умагаммаги улыбнулась.

— Даже это можно изменить, если Нам удастся избавить их от их страхов.

У Юдит вертелась на языке тысяча вопросов, и Богиня знала об этом. Не отрывая глаз от Юдит, Она сказала:

— И для этой работы у Нас найдется время, когда ты вернешься. А пока, Я знаю, тебе надо спешить.

— Скажи Миляге, чтобы он стал Примирителем, — проговорила Тишалулле, — но не открывай ему ничего из того, что узнала от Нас.

— А это обязательно делать именно мне? — спросила Юдит у Умы Умагаммаги. — Раз Вы уж побывали там, то ведь Вы могли бы отправиться туда снова и передать Миляге свое послание. Я так хочу остаться здесь!

— Мы понимаем. Но поверь Мне, он не захочет Нас слушать. Известие должно исходить от тебя лично.

— Ясно, — сказала Юдит.

Продолжать уговоры было бесполезно. Она получила ясный ответ на тот вопрос, который привел ее сюда. Теперь, вместе с этим ответом, ей предстояло вернуться в Пятый Доминион, какой бы невыносимой ни казалась одна лишь мысль об этом путешествии.

— Можно я задам перед уходом один вопрос? — сказала она.

— Спрашивай, — ответила Ума Умагаммаги.

— Почему Вы явились мне в таком обличье?

Ответила Тишалулле.

— Чтобы ты узнала Нас, когда Мы сядем за твой стол или встретим тебя на улице, — сказала она.

— Вы придете в Пятый Доминион?

— Возможно, когда наступит время. После Примирения у Нас будет там работа.

Юдит представила себе, как будут выглядеть виденные ею чудеса в Лондоне: Мать Темза выбирается на набережную, освобождаясь от нечистот, которыми загрязнили ее Уайтхолл и Мэлл, а потом струится по городу, превращая площади в бассейны, а соборы — в площадки для детских игр. Мысль эта привела ее в хорошее настроение.

— Я буду ждать Вас, — сказала она и, горячо поблагодарив их, двинулась к выходу.

Когда она вышла из храма, воды, мягкие, словно пуховые подушки, уже ждали ее. Она не стала медлить и, подойдя к берегу, бросилась в их нежные объятия. На этот раз ей не было никакой нужды плыть — волны знали свое дело. Они подняли ее и понесли в своей пенистой колеснице к тем самым скалам, с которых она впервые нырнула в водоем. Лотти Йеп и Парамарола уже ушли, но теперь ей куда легче было найти дорогу. Воды славно потрудились и над коридорами и покоями, которые окружали водоем, и над внутренними двориками. Теперь до самых развалин дворцовых ворот тянулась ослепительная перспектива прудов и фонтанов. Воздух стал чище, и она могла разглядеть лежащие внизу Кеспараты. Ей были видны даже гавань и море, прибою которого, без сомнения, не терпелось присоединиться к этим чудесам.

Она вернулась к лестнице и обнаружила, что принесшие ее воды отступили и обнажили дно, усыпанное грудами самого разнообразного хлама. Словно пляжный бродяга[39], обретший наконец свой рай, в нем копалась Лотти Йеп, а на нижних ступеньках сидели Парамарола и Хои-Поллои, занятые оживленной беседой.

После радостных приветствий Хои-Поллои принялась объяснять, как долго она не решалась сдаться на милость реке, разлучившей ее с Юдит. Однако, когда она наконец покорилась воле вод, они принесли ее целой и невредимой через дворец и доставили ее сюда. Через несколько минут поток исчез, отправившись, видимо, по другим делам.

— Мы уж и не рассчитывали тебя увидеть, — сказала Лотти Йеп. Она была занята тем, что искала в мусоре молитвы и просьбы, разворачивала намокшие листки, пробегала их взглядом и убирала себе в карман. — Тебе удалось увидеть Богинь?

— Да.

— Они красивые? — спросила Парамарола.

— В своем роде.

— Расскажи нам обо всем подробно.

— У меня нет времени. Я должна возвращаться в Пятый Доминион.

— Стало быть, ты получила ответ, — сказала Лотти.

— Да. И нам нечего бояться.

— Разве я не говорила тебе этого с самого начала? — сказала она. — С миром все будет в порядке.

Юдит полезла через завалы мусора, и Хои-Поллои спросила у нее:

— А можно мне с тобой?

— Я думала, ты останешься и будешь ждать вместе с нами, — сказала Парамарола.

— Я вернусь и увижу Богинь, — ответила Хои-Поллои. — Но мне так хочется посмотреть на Пятый Доминион, прежде чем все изменится. Ведь все действительно изменится, правда?

— Правда, — ответила Юдит.

— Не хотите чего-нибудь почитать по дороге? — спросила Лотти, протягивая стопку исписанных листков. — Удивительно, и чего только не пишут люди…

— Все это надо доставить на остров, — сказала Юдит. — Возьми с собой и положи у входа в храм.

— Но ведь Богини не могут ответить на каждую молитву, — сказала Лотти. — Утраченные возлюбленные, искалеченные дети…

— Почем ты знаешь? — спросила Юдит. — Завтра наступит новый день.

Потом во второй раз за прошедший час она совершила ритуал прощания и вместе с Хои-Поллои двинулась в направлении ворот.

— Ты действительно веришь в то, что сказала Лотти? — спросила у нее Хои-Поллои, когда лестница осталась уже далеко позади. — Неужели завтрашний день будет так отличаться от сегодняшнего?

— В ту или другую сторону, — ответила Юдит.

Ответ оказался более двусмысленным, чем хотелось бы, но, возможно, ее язык был мудрее ее самой. Хотя она покидала это святое место, обнадеженная силами, куда более проницательными, чем она сама, Их речи не могли полностью уничтожить воспоминание о Чаше в сокровищнице Оскара и ее мрачном пророчестве.

Она молча выбранила себя за недостаток веры. Откуда в ней взялось такое высокомерие, что она осмелилась усомниться в мудрости самой Умы Умагаммаги?

Сейчас для этого не время. Может быть, завтра или в какой-нибудь другой благословенный день она встретится с Богинями на улицах Пятого Доминиона и расскажет Им о том нелепом червячке сомнения, который продолжал подтачивать ее даже после Их ободряющих слов. Но сегодня она должна склониться перед Их мудростью и вернуться к Примирителю с доброй вестью.

Глава 58

Миляга был не единственным обитателем дома на Гамут-стрит, который уловил в раскаленном воздухе запах Ин Ово. Почуял его и бывший пленник этого ада между Доминионами — Отдохни Немного. Когда, поручив Понедельнику притащить наверх камни и послав Клема осмотреть на всякий случай дом, Миляга вернулся в Комнату Медитации, его прежний мучитель сидел на подоконнике. По щекам у него текли слезы, а зубы судорожно пощелкивали.

— Он идет, верно? — сказал он. — Вы видели его, Освободитель?

— Идет, не видел, — ответил Миляга. — И не трясись ты так, Дохлик. Я не дам ему и пальцем к тебе притронуться.

Отдохни Немного выдал жалкую улыбку, которой трясущаяся челюсть придала особенно гротескный вид.

— Вы говорите, как моя мама, — сказал он. — Каждый вечер она твердила: с тобой ничего не случится, с тобой ничего не случится…

— Я напоминаю тебе твою мать?

— Ну, плюс-минус сиськи, конечно, — ответил Отдохни Немного. — Должен вам признаться, красавицей она не была, но все мои отцы ее любили.

Снизу раздался какой-то шум, и бедняга подскочил чуть не до потолка.

— Все в порядке, — сказал ему Миляга. — Это просто Клем закрывает ставни.

— Я хочу приносить какую-то пользу. Чем я могу помочь?

— Делай то, что делаешь. Наблюдай за улицей. Увидишь там кого-нибудь…

— Я знаю. Бить тревогу.

* * *

С закрытыми ставнями дом неожиданно погрузился в сумрак, в котором Клем, Понедельник и Миляга трудились без слов и без передышек. К тому времени, когда все камни были подняты наверх, на улице также начало смеркаться, и Миляга застал Отдохни Немного за странным занятием: он высовывался из окна, сдирал с деревьев полные кулачки листьев и швырял их в комнату. Когда Миляга спросил, в чем заключается цель его действий, Отдохни Немного объяснил, что с наступлением сумерек становится трудно различать улицу сквозь листву, вот он и решил ее уничтожить.

— Когда я начну Примирение, тебе, наверное, надо будет перенести свой пост на верхний этаж, — сказал Миляга.

— Как скажете, Освободитель, — сказал Отдохни Немного, соскальзывая с подоконника. — Но прежде чем я туда отправлюсь, если вы позволите, у меня есть одна крошечная просьба.

— Да?

— Вопрос очень деликатный.

— Давай же, не бойся.

— Я знаю, что вы собираетесь начать ритуал, и мне приходит в голову мысль, что, возможно, в последний раз я имею честь находиться в вашем обществе. Когда Примирение будет закончено, вы станете великим человеком. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что сейчас вы не великий, — поспешил он добавить. — Конечно! Конечно, Великий! Но после этой ночи все будут знать, что вы — Примиритель и свершили то, что оказалось не под силу Самому Христу. Вас сделают Папой, и вы сядете писать мемуары… — Миляга расхохотался. — …и я никогда вас больше не увижу. И так оно, конечно, и должно быть. Это правильно и справедливо. Но прежде чем вы станете таким безнадежно знаменитым и перед вами преклонятся народы и государства, я вот было подумал… не могли бы вы меня… благословить?

— Благословить? Тебя?

Отдохни Немного замахал своими длиннопалыми ручками.

— Понимаю! Понимаю! — воскликнул он. — Вы и так проявили ко мне безмерную доброту…

— Дело не в этом, — сказал Миляга, опускаясь перед ним на корточки точно так же, как когда тот был под каблуком у Юдит. — Я бы выполнил твою просьбу, если б мог. Но, Дохлик, я даже не знаю как! Я никогда не был священником, не проповедовал Евангелие и не воскрешал мертвых.

— Но у вас же есть апостолы, — сказал Отдохни Немного.

— Нет. У меня были друзья, способные меня выносить, и любовницы, которые сумели ко мне приноровиться. Но я никогда не обладал способностью вдохновлять людей, вести их за собой. Все силы уходили на соблазнение. У меня нет права кого-нибудь благословлять.

— Прошу прощения, — сказал Отдохни Немного. — Я никогда больше об этом не упомяну.

Потом он взял руку Миляги и приложился к ней лбом — точно так же, как после своего вызволения.

— Я готов отдать за тебя жизнь, Освободитель.

— Надеюсь, в этом не будет необходимости.

Отдохни Немного поднял на него взгляд.

— Между нами говоря, — сказал он, — я тоже на это надеюсь.

Покончив с клятвами, Отдохни Немного принялся собирать брошенные на пол листья и сделал себе из них затычки для носа, чтобы не чувствовать запаха Ин Ово. Миляга попросил его не подбирать оставшуюся листву. Запах ее сока будет куда слаще той вони, которая пропитает дом, если (или, вернее, когда) появится Сартори. При упоминании имени врага Отдохни Немного стремительно вскарабкался на подоконник.

— Какие-нибудь признаки? — спросил у него Миляга.

— Ничего не вижу.

— А что ты чувствуешь?

— Аx! — сказал он, глядя на небо сквозь полог листвы. — Такая чудная ночь, Освободитель. Но он попытается ее нам испортить.

— Наверное, ты прав. Останься здесь еще на какое-то время, хорошо? Я хочу обойти дом вместе с Клемом. Если что-нибудь увидишь…

— Мой крик услышат в Л'Имби, — пообещал Отдохни Немного.

Он одержал свое обещание. Не успел Миляга дойти до конца лестницы, как он издал такой оглушительный вопль, что со стропил посыпалась пыль. Прокричав Понедельнику и Клему, чтобы они проверили, закрыты ли двери, Миляга ринулся вверх по лестнице и оказался на площадке как раз в тот момент, когда дверь Комнаты Медитации распахнулась и оттуда попятился Отдохни Немного, продолжая пронзительно визжать. Какой бы смысл ни скрывался в его предупредительном крике, Миляга не стал пытаться его расшифровать и бросился в комнату, набирая полные легкие воздуха, на случай если там окажутся подручные Сартори. Когда он вбежал, в окне никого не было видно, но о круге этого сказать было нельзя. В центре его обрастали плотью две человеческие фигуры. Он никогда не видел со стороны процесса перехода, и им овладело удивление, смешанное с отвращением. Зрелище освежеванных остовов нельзя было назвать слишком приятным, но он не отводил глаза и следил за ними со все возрастающим возбуждением, задолго до окончательного воплощения узнав в одном из путешественников Юдит. Другим же оказалась косоглазая девушка лет семнадцати, которая, лишь только ощутив, что мускулы вернулись к ней, тут же упала на колени, рыдая от ужаса и облегчения. Даже Юдит, совершавшая это путешествие в четвертый раз, тряслась с головы до ног и, шагнув из круга, непременно рухнула бы на пол, не подхвати ее Миляга.

— Ин Ово… — выдохнула она, — почти достало нас…

Голень ее была изранена и кровоточила.

— …Какая-то тварь… ей удалось меня укусить…

— Все в порядке, — сказал Миляга. — Главное, обе ноги на месте. Клем! Клем!

Он был уже в дверях, из-за его плеча выглядывал Понедельник.

— У нас есть чем это перевязать?

— Конечно! Я сейчас…

— Нет, — сказала Юдит. — Отведите меня вниз. Этот пол не должен быть залит кровью.

Клем и Миляга понесли Юдит к двери, а Понедельник остался утешать Хои-Поллои.

— Никогда не видела Ин Ово таким, — сказала она. — Они неистовствуют…

— Сартори там побывал, — сказал Миляга. — Набирал себе армию.

— Он их здорово расшевелил.

— Мы уж было потеряли надежду тебя дождаться, — сказал Клем.

Юдит подняла голову. Лицо ее было восковым от пережитого потрясения, а улыбка выглядела слишком неуверенной, чтобы назвать ее радостной. Но все-таки она улыбалась.

— Никогда не теряй надежду на вестника, — сказала она. — В особенности, когда у него хорошие вести.

* * *

До полуночи оставалось три часа и четыре минуты, и времени на разговоры не было, но Миляга хотел услышать от нее хотя бы краткое объяснение того, что заставило ее отправиться в Изорддеррекс. Ее уложили в комнате напротив входа, которая, благодаря набегам Понедельника, была снабжена подушками, запасами еды и даже стопкой журналов, и там, пока Клем бинтовал ее ногу, она постаралась вкратце изложить события, произошедшие с того момента, как она покинула Убежище.

Рассказ дался ей не так легко, и пару раз, когда она описывала Изорддеррекс, ей пришлось просто махнуть рукой и заявить, что нет таких слов, которые могли бы описать то, что она увидела и почувствовала. Миляга слушал, не перебивая, хотя, когда она рассказывала о том, как Ума Умагаммаги посетила Доминионы, проверяя, чисты ли помыслы Синода, лицо ее помрачнело.

Когда ее рассказ был окончен, он сказал:

— Я тоже был в Изорддеррексе. Надо признать, он действительно изменился.

— К лучшему, — сказала Юдит.

— Я не люблю руин, какими бы живописными они ни были, — возразил Миляга.

Юдит ничего не ответила, но наградила его холодным взглядом.

— А мы здесь в безопасности? — спросила Хои-Поллои, ни к кому в частности не обращаясь. — Так темно.

— Ясное дело, в безопасности, — сказал Понедельник, обнимая девушку за плечи. — Весь дом закупорили. Он ведь к нам не заберется, верно, Босс?

— Кто? — спросила Юдит.

— Сартори, — сказал Понедельник.

— А он где-нибудь поблизости?

Молчание Миляги послужило достаточно красноречивым ответом.

— И вы думаете, что несколько замков его удержат?

— А что, нет? — сказала Хои-Поллои.

— Если он захочет войти, его не удержит ничто, — сказала Юдит.

— Он не захочет, — ответил Миляга. — Когда начнется Примирение, через дом будет проходить поток силы… силы моего Отца…

Мысль об этом показалась Юдит настолько же неприятной, насколько, как рассчитывал Миляга, будет она неприятной и для Сартори, но ответ ее был тоньше, чем простое выражение отвращения.

— Он твой брат, — напомнила она ему. — Не думай, что ему не придется по вкусу то, что здесь находится. Так что если он захочет, он придет и отнимет все, что ему нужно.

Он наградил ее суровым взглядом.

— Мы о чем говорим — о силе или о тебе?

Юдит помедлила, перед тем как ответить.

— О том и о другом, — сказала она наконец.

Миляга пожал плечами.

— Если это случится, решение принимать тебе, — сказал он. — Тебе уже приходилось делать выбор, и ты ошиблась. Может быть, настало время обрести хоть чуточку веры, Юдит. — Он встал. — Приобщись к тому знанию, которым все остальные уже обладают.

— И что же это за знание?

— Это знание о том, что через несколько часов мы станем частью легенды.

— Да-а-а, — тихо выдохнул Понедельник, и Миляга улыбнулся.

— Будьте осторожны здесь внизу, — сказал он и направился к двери.

Юдит оперлась на Клема и с его помощью встала на ноги. Когда она вышла из комнаты, Миляга уже шел по лестнице. Она не звала его — он сам остановился на мгновение и, не оборачиваясь, произнес:

— Я не хочу тебя слушать.

Потом он продолжил свой подъем, и по его опущенным плечам и тяжелой походке она поняла, что при всех его пророческих заявлениях в нем живет тот же червячок сомнения, что и в ней, и он боится, что стоит ему повернуться и посмотреть на нее, как червяк этот разжиреет и задушит его.

* * *

У порога его встретил запах листвы, который, как он и надеялся, заглушил доносящуюся с темных улиц вонь. В остальном же его комната, в которой он жил, смеялся и спорил о загадках вселенной, произвела на него угнетающее впечатление. Она неожиданно показалась ему косным, затхлым местом, в котором слишком часто звучали заговоры и заклинания, утрачивая постепенно значение и смысл. Менее подходящее место и представить себе трудно! Но разве не сам он бранил Юдит всего лишь минуту назад за недостаток веры? Сила мало зависит от места. Ее главный источник — вера Маэстро в сверхъестественное и та воля, которую она рождает.

Готовясь к предстоящему ритуалу, он разделся. Потом он двинулся к каминной полке, намереваясь снять с нее свечи и поставить их по границе круга. Однако вид трепещущих язычков пламени навел его на мысли о молитве, и он упал на колени перед пустым камином. Губы его сами зашептали «Отче Наш», и он прочел молитву до конца. Никогда еще слова ее не звучали так уместно, как сегодня. Но после этой ночи она превратится в музейный экспонат, в осколок тех времен, когда Царствие Господа еще не пришло, а воля Его не исполнилась яко на небеси и на земли.

Чье-то внезапное прикосновение заставило его прерваться. Он открыл глаза, поднял голову, обернулся. Комната была пуста, но в задней части шеи до сих пор ощущалось легкое покалывание. Он знал, что дело не в очередном воскресшем воспоминании. Это нежное прикосновение было напоминанием о той награде, которая ждет его после окончания труда. Речь шла не о славе, нет, и не о благодарности Доминионов. Наградой этой был Пай-о-па. Он посмотрел на покрытую пятнами стену над каминной полкой, и на мгновение ему показалось, что он видит там лицо мистифа, непрерывно меняющееся в неверном свете мерцающих свечей. Афанасий назвал его любовь к мистифу нечестивой. Тогда он не поверил в это, не верил и сейчас. Миссия Примирителя и мечта о воссоединении с Паем были составными частями единого плана.

Молитвенное настроение пропало, но это не имело значения: ведь сейчас ему предстоит исполнить то, о чем просили миллионы губ, шептавших «Отче Наш». Он поднялся, взял с каминной полки одну свечу и, улыбаясь, шагнул в круг, но уже не как простой путешественник, а как Маэстро, готовый привести Изорддеррекский Экспресс на конечную станцию чуда.

* * *

Лежа на подушках внизу в гостиной, Юдит почувствовала возникший поток энергий. Грудь и желудок ее побаливали, словно от легкого расстройства пищеварения. Она потерла живот в надежде успокоить боль, но особой пользы это не принесло. Тогда она встала и заковыляла к двери, оставив наедине Хои-Поллои и Понедельника, который развлекал девушку своей болтовней, а также новым видом живописи: держа в руке свечу, он покрывал стены разводами копоти, а потом дорисовывал свои композиции с помощью мелков. На Хои-Поллои его таланты произвели немалое впечатление, и ее радостный смех — впервые звучащий на памяти Юдит — еще звенел у нее в ушах, когда она вышла в коридор и увидела Клема, который стоял на страже у парадной двери. Несколько секунд они смотрели друг на друга в неверном свете свечей. Первой молчание нарушила Юдит.

— Ты тоже чувствуешь?

— Да. Не очень-то приятное ощущение, а?

— Я думала, это только у меня.

— Почему только у тебя?

— Не знаю. Может быть, что-то вроде наказания…

— Ты все еще думаешь, что у него какие-то тайные намерения, так ведь?

— Нет, — сказала Юдит, бросив взгляд в сторону лестницы. — Я думаю, что он искренне делает то, что считает необходимым. Собственно говоря, я абсолютно уверена в этом. Ума Умагаммаги побывала у него в голове…

— Господи, он был просто вне себя.

— Несмотря на это, Она отозвалась о нем очень хорошо.

— Так в чем же дело?

— И все-таки здесь скрывается какой-то заговор.

— Сартори?

— Нет. Это как-то связано с их Отцом в этом проклятом Примирении. — Боль в животе стала еще сильнее, и она поморщилась. — Я не боюсь Сартори. Но в том, что происходит в этом доме… — Она заскрипела зубами от нового приступа. — …есть что-то, чему я не доверяю.

Она посмотрела на Клема и поняла, что он, по своему обыкновению выслушал ее, как нежный и заботливый друг, но рассчитывать на его поддержку ей не приходится. Они с Тэем были ангелами Примирения, и если она вынудит их выбирать между ней и успехом ритуала, можно не сомневаться, что она проиграет.

Вновь раздался смех Хои-Поллои, уже не такой простодушный, как раньше. Теперь в нем звучали скрытые нотки лукавства, и Юдит отчетливо распознала их сексуальную природу. Повернувшись спиной к Клему, она остановила взгляд на двери комнаты, в которую она еще ни разу не входила. Дверь была слегка приоткрыта, и ей было видно, что внутри горят свечи. Конечно, идти к Целестине за утешением было полным абсурдом, но все другие дороги были для нее закрыты. Она подошла к двери и открыла ее. Матрас был пуст, а рядом с ним догорала единственная свеча. Комната была слишком большой, чтобы ее мог осветить этот трепещущий язычок пламени, и ей пришлось некоторое время вглядываться в темноту, чтобы обнаружить ее обитательницу. Целестина стояла у дальней стены.

— Как странно, что ты вернулась, — сказала она.

Со времени своего последнего разговора с Целестиной Юдит довелось услышать много необычных собеседников, но до сих пор она не переставала удивляться тому, как женщина эта говорила двумя голосами одновременно: один голос струился из-под другого, словно та часть ее, что испытала прикосновение божества, так и не смогла ужиться с ее земной природой.

— Почему странно?

— Потому что я думала, что ты останешься с Богинями.

— Мной владело искушение остаться, — сказала Юдит.

— Но в конце концов тебе пришлось вернуться. Ради него.

— Я сыграла роль вестника — вот и все. Никаких притязаний на Милягу у меня больше нет.

— Я не о Миляге говорю…

— Теперь понимаю.

— Я говорю о…

— Я знаю о ком.

— Ты что, не можешь вынести, когда его имя произносят вслух?

До этого момента Целестина смотрела на пламя свечи, но теперь она подняла взгляд на Юдит.

— А что ты будешь делать, когда он умрет? — спросила она. — Ведь он умрет, ты понимаешь это? Он должен умереть. Миляга, конечно, захочет проявить великодушие, как все победители, и простить преступления своего брата. Но слишком многие потребуют его головы.

Раньше Юдит никогда не приходила в голову мысль о возможной смерти Сартори. Даже в Башне, зная, что Миляга погнался за ним наверх, чтобы положить конец его злодеяниям, она не верила, что он может умереть. Но в словах Целестины заключалась неоспоримая правда. Его головы потребуют и люди и Боги. Даже если простит Миляга, не простит Джокалайлау, не простит и Незримый.

— Вы с ним очень похожи, — сказала Целестина. — Оба — копии с более совершенных оригиналов.

— Вы никогда не знали Кезуар, — сказала Юдит. — Так что вы не можете утверждать, что она совершеннее.

— Копии всегда грубее. Такова их природа. Но, по крайней мере, инстинкт у тебя хороший. Вы действительно созданы друг для друга. Ведь ты сохнешь по нему, почему бы тебе не признаться в этом откровенно?

— А почему я должна изливать перед вами свою душу?

— А разве ты не за этим сюда пришла? Там тебя никто не смог утешить.

— А вы что, подслушивали у дверей?

— С тех пор как меня сюда привезли, я слышала все, что происходило в этом доме. А то, что я не слышала, я почувствовала. А то, что я не почувствовала, я предсказала.

— Например?

— Например то, что этот мальчик кончит тем, что совокупится с юной девственницей, которую ты привезла из Изорддеррекса.

— Для этого не нужно быть оракулом.

— А Овиат — не жилец в этом мире.

— Овиат?

— Он называет себя Отдохни Немного. Тот самый, которого ты чуть не раздавила. Он недавно попросил Маэстро благословить его. Он убьет себя еще до наступления утра.

— Почему?

— Он знает, что когда Сартори погибнет, ему тоже настанет конец, сколько бы раз он ни клялся в своей верности победившей стороне. Он мыслит здраво и хочет уйти вовремя.

— Вы намекаете на то, что мне неплохо бы последовать его примеру?

— Не думаю, чтобы ты оказалась способной на самоубийство, — сказала Целестина.

— Вы правы. Мне есть ради чего жить.

— Материнство?

— И будущее. Этот город ожидают великие перемены. Я Уже видела их в Изорддеррексе. Воды поднимутся…

— …и великие сестры будут расточать свою любовь с какого-нибудь пригорка.

— Почему бы и нет? Клем рассказал мне, что произошло, когда явилась Богиня. Вы были в экстазе, и не пытайтесь это отрицать.

— Возможно. Но неужели ты думаешь, что это может сделать нас сестрами? Что у нас общего, кроме пола?

Вопрос был задан для того, чтобы ужалить, но его откровенность позволила Юдит заново увидеть Целестину. Почему она так настаивает на том, что между ними нет никакой связи, кроме принадлежности к женскому полу? Именно потому, что такая связь существует и кроется она в самом сердце их вражды. Теперь, когда презрение Целестины освободило Юдит от необходимости почитать ее, ей было нетрудно заметить, в чем пересекались их истории. С самого начала Целестина заклеймила Юдит как женщину, от которой воняет соитием. Почему? Да потому, что от нее исходил тот же запах. А постоянные упоминания о беременности Юдит — разве они не вызваны той же причиной? Целестина ведь тоже выносила ребенка для той же династии богов и полубогов. Она так же была использована и так никогда и не смогла с этим примириться. Выражая ненависть к Юдит — оскверненной женщине, которая упорно не желала каяться в своей сексуальности, в своей плодовитости, — она тем самым обвиняла в каком-то грехе саму себя.

Что это был за грех? Угадать было не так-то трудно, а еще легче — сформулировать в словах. Целестина задала откровенный вопрос. Теперь настала очередь Юдит.

— А что, это действительно было изнасилование?

Целестина одарила ее взглядом, исполненным испепеляющей злобы. Ответ, однако, прозвучал весьма умеренно.

— Боюсь, я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Ну, я не знаю, — ответила Юдит, — как бы мне выразиться попонятнее? Она выдержала паузу. — Скажем, так: действительно ли отец Сартори взял вас против вашего желания?

Целестина изобразила презрение, а вслед за ним — оскорбленную невинность.

— Ну, конечно же, — сказала она. — Неужели я могла сама попросить о таком?

— Но вы ведь знали, куда направляетесь, верно? Насколько я понимаю, вначале Дауд одурманил вас, но не могли же вы оставаться в коме во время всего путешествия через Доминионы? Вы же знали, что нечто необычайное ожидает вас в конце.

— Я не…

— …не помните? Ну как же! Конечно, помните! Помните каждую милю. И мне трудно поверить, что все эти недели Дауд держал язык за зубами. Он сводничал для Бога и гордился этим. Разве не так? — Целестина ничего не ответила. Она лишь с вызовом смотрела на Юдит, ожидая продолжения. Юдит не заставила себя долго ждать. — Стало быть, он сказал вам, что ждет вас впереди, верно? Он сказал, что вы идете в Святой Город и увидите там Самого Незримого. И не просто увидите, а узнаете, что такое любовь Бога. И вы были польщены.

— Все было не так.

— А как же тогда? Может быть, Его ангелы держали вас, пока Он делал свое дело? Очень сомневаюсь. Вы лежали на спине и позволяли Ему делать все, что он пожелает, потому что это должно было сделать вас невестой Бога и матерью Христа…

— Прекрати!

— Если я ошибаюсь, расскажите мне, как все было на самом деле. Расскажите мне, как вы кричали, вырывались и пытались вырвать Ему глаза.

Целестина продолжала смотреть на нее, но ничего не ответила.

— Поэтому-то вы и презираете меня, не так ли? — продолжала Юдит. — Поэтому я — женщина, от которой воняет соитием. Еще бы, ведь я трахнулась с сыном Бога, который трахнул тебя, а ты не очень любишь, когда тебе об этом напоминают.

— Не смей судить меня, женщина! — неожиданно выкрикнула Целестина.

— Тогда и ты не смей судить меня, женщина! Я сделала то, что хотела, с мужчиной, которого хотела, и теперь ношу в утробе последствия. С тобой случилось то же самое. Я ничего не стыжусь. Ты стыдишься. Поэтому мы и не сможем стать сестрами, Целестина.

Она сказала то, что хотела, а ответные оскорбления и протесты ее не очень-то интересовали, так что она повернулась к Целестине спиной и двинулась к двери. Но в этот момент Целестина заговорила. Никаких протестов и оскорблений не последовало. Она говорила тихо, глубоко погрузившись в воспоминания.

— Это был город злодейств и беззаконий, — сказала она, — но откуда мне было это знать? Я думала, что на меня пало благословение, что я избрана из всех женщин, чтобы стать Божьей…

— Невестой? — сказала Юдит, вновь оборачиваясь к Целестине.

— Да, это хорошее слово. Именно так, невестой. — Она вздохнула. — Но я даже ни разу не увидела своего мужа.

— Кого же ты видела?

— Никого. В городе было множество людей. Я знаю об этом, я видела тени в окнах, я видела, как они закрывали двери, когда я проходила мимо, но никто из них не показал мне своего лица.

— Ты боялась?

— Нет. Слишком там было красиво. Камни светились изнутри, а дома были такими высокими, что за ними едва было видно небо. Ничего подобного я никогда раньше не видела. Я шла и шла, думая о том, что скоро Он пошлет за мной ангела, и меня отнесут к Нему во дворец. Но никаких ангелов не было. Был пустой город, которому не видно было конца и края, и через некоторое время я устала. Я присела, чтобы немного отдохнуть, и уснула.

— Уснула?

— Да, представь себе! Я была в Божьем Граде, и я уснула. Мне приснилось, что я снова в Тайберне, где нашел меня Дауд. Я смотрела, как вешают мужчину, и пробралась сквозь толпу под самую виселицу. — Она подняла голову. — Помню, как я смотрела на него, когда он задергался в петле. Брюки его были расстегнуты, и член торчал наружу. — Лицо ее исказилось от отвращения, но усилием воли она заставила себя продолжать. — И я легла под ним. Легла в грязь у всех на виду, а он продолжал дергаться, и член его становился все краснее и краснее. И в тот момент, когда он умер, он пролил свое семя. И я хотела подняться, прежде чем оно упадет на меня, но ноги мои были широко раздвинуты, и я не успела. Оно упало вниз. Немного, всего лишь несколько сгустков. Но каждую каплю я ощутила внутри, словно небольшой пожар. Я хотела закричать, но не закричала, потому что именно в тот момент я услышала голос.

— Какой голос?

— Он доносился снизу, из-под земли. Тихий шепот…

— И что он сказал?

— Он повторял одни и те же два слова, без конца. Низи Нирвана. Низи Нирвана. Низи Нирвана. Низи… Нирвана.

По щекам Целестины потекли обильные слезы. Она не пыталась их сдержать, но голос ее осекся.

— Ты думаешь, это Хапексамендиос с тобой говорил? — спросила Юдит.

Целестина покачала головой.

— С какой стати Ему было говорить со мной? Он получил все, что хотел. Я лежала и спала, пока он пролил Свое семя. А потом Он удалился, назад к своим ангелам.

— Так кто же это мог быть?

— Я не знаю. Я думала об том много раз и даже сложила сказку для ребенка, чтобы после моей смерти эта тайна осталась ему в наследство. Но я не уверена, что мне действительно хотелось разгадать ее. Я боялась, что сердце мое разорвется, если я когда-нибудь узнаю ответ. Я боялась, что разорвется сердце всего мира.

Она подняла взгляд на Юдит.

— Теперь ты знаешь о моем стыде, — сказала она.

— Я знаю твою историю, — сказала Юдит. — Но я не вижу никаких причин для стыда.

Слезы, которые она сдерживала с тех самых пор, как Целестина начала рассказывать ей весь этот ужас, потекли по ее щекам — отчасти из-за боли, которую она чувствовала, отчасти из-за сомнения, которое до сих пор гнело ее, но прежде всего из-за улыбки, появившейся на лице у Целестины, когда она услышала ответ Юдит и двинулась ей навстречу, чтобы обнять ее, словно любимого человека, утраченного и найденного вновь перед самым концом света.

Глава 59

1

Если приближение к моменту Примирения было для Миляги чередой воспоминаний, ведущих его обратно к его собственному «я», то само Примирение оказалось воспоминанием, к которому он был совершенно не готов.

Хотя ему уже приходилось совершать ритуал, обстоятельства были совсем другими. Во-первых, вся эта атмосфера большого события. Он вошел в круг, словно знаменитый боксер, и ореол поздравлений воспарил у него над головой еще до того, как были нанесены первые удары, а толпа покровителей и почитателей исполняла роль преданных болельщиков. Но на этот раз он был один. Во-вторых, он видел перед собой те награды, которые посыплются на него, как из рога изобилия, когда работа будет окончена: какие женщины упадут к нему в объятия, какое богатство и какая слава ожидают его. На этот раз награда была совершенно иной и исчислялась не в замаранных простынях и звонких монетах. Он был орудием высшей и мудрой силы.

Эта мысль прогнала страх. Когда он открыл свое сознание потокам энергии, он почувствовал, как на него нисходит покой, и тревога, одолевшая его на лестнице, отступает прочь. Он сказал Юдит и Клему, что через дом будут проходить силы, подобных которым его древние кирпичи еще не знали, и это было правдой. Он почувствовал, как они придают силы его сознанию и побуждают его мысли выйти за пределы головы, чтобы собрать в круге весь Доминион.

Процесс собирания начался с того самого момента, где он находился. Сознание его растеклось во всех направлениях, чтобы охватить собой комнату. Это оказалось несложным делом. Поколения поэтов-узников накопили неплохой запас метафор, и он позаимствовал их без зазрения совести. Стены были границами его тела, дверь — ртом, окна — глазами. Обычный набор банальностей, не потребовавший от него никаких творческих усилий. Он растворил доски, штукатурку, стекло и тысячи прочих мелочей в той же тюремной лирике и, превратив их в часть самого себя, устремился дальше за их пределы.

Когда его воображение растеклось вниз по лестнице и вверх, по направлению к крыше, он почувствовал, как процесс начинает жить своей собственной жизнью. Его интеллект, попавший в плен к литературным штампам, уже отставал от куда более стремительного шестого чувства, которое снабдило ею метафорами для всего дома еще до того, как его логические способности успели достичь прихожей.

И вновь его тело стало мерой всех вещей. Подвал — его внутренностями, крыша — черепом, лестница — хребтом. Доставив эти образы в круг, его мысли покинули пределы дома, поднялись над черепичной крышей и распространились по улицам. По пути он мимоходом вспомнил о Сартори, зная, что его двойник прячется во мраке где-то неподалеку. Но мысли его разбегались с ртутной быстротой, и он чувствовал слишком большое возбуждение, чтобы рыскать в тенях в поисках уже побежденного врага.

Со скоростью пришла и легкость. Улицы представляли не большую трудность, чем уже пожранный дом. Его тело всосало в себя шоссе и перекрестки, свалки и нарядные фасады, реки вместе с их истоками, парламент и святой престол.

Как он начал понимать, весь город вскоре будет уподоблен его плоти, костям и крови. Да и что в этом удивительного? Когда архитектор задумывает построить город, к какому источнику обращается за вдохновением? Конечно же, к той плоти, в которой он жил с самого рождения. Это — первый образец для любого творца. Тело является и школой, и столовой, и скотобойней, и церковью; оно может быть превращено и в тюрьму, и в бордель, и в сумасшедший дом. В Лондоне не было ни единого здания, которое не имело бы своего истока во внутреннем городе анатомии архитектора, и Миляге нужно было лишь открыть свое сознание этому факту. Стоило ему сделать это, как город без труда уместился у него в голове.

Он полетел к северу через Хайбери и Финсбери Парк к Палмерз Грин и Кокфостерз. Он отправился на восток вдоль реки мимо Гринвича, на часах которого приближалась полночь, и по направлению к Тилбери. На западе он миновал Мерилебоун и Хаммерсмит, на юге — Лэмбет и Стритхэм, где некогда он впервые повстречался с Пай-о-па.

Но названия эти вскоре утратили всякий смысл. Улицы и кварталы, словно при взгляде из набирающего высоту самолета, стали составной частью еще более масштабного рисунка, возбудившего новый аппетит в его честолюбивом духе. На востоке мерцало море, на юге — Ла-Манш, воды которого в эту душную ночь были на редкость спокойны. Что ж, сумеет ли он достойно ответить на этот новый вызов? Сможет ли его тело, уже доказавшее, что может объять город, стать мерой странам и материкам? А почему бы и нет? Вода течет по одним и тем же законам, будь его руслом морщина у него на лбу или впадина между континентами. И разве руки его не похожи на две страны, лежащие бок о бок у него на коленях, почти касаясь друг друга своими полуостровами, все в шрамах и морщинах?

За пределами его тела не осталось ничего, что бы не отразилось внутри — ни одного моря, ни одного города, ни одной улицы, ни одной крыши, ни одной комнаты. Он был в Пятом Доминионе, а Пятый Доминион был в нем, готовый к доставке в Ану в качестве знака, карты и стихотворения, сочиненного во славу единства всего сущего.

* * *

В других Доминионах шел тот же процесс.

Со своего круга на холме Липпер Байак Тик Ро уже поймал в свою сеть Паташоку и дорогу, идущую от ее ворот в сторону гор. В Третьем Доминионе Скопик, отложив в сторону страхи по поводу отсутствия Оси, поглощал Квем, подбираясь к засушливым степям вокруг Май-Ке. В Л'Имби, где он скоро должен был оказаться, священники служили в храмах праздничные службы, надеясь на исполнение пророчеств о грядущем Примирении, которые разнесли по городу бродячие проповедники, покинувшие вчера свои тайные убежища.

Охваченный не меньшим вдохновением Афанасий уже прошел вспять по Постному Пути к границам Третьего Доминиона и перескочил через океан на остров, в то время как более чуткая часть его «я» бродила по преображенным улицам Изорддеррекса. Там перед ним предстали задачи, с которыми не пришлось столкнуться ни Скопику, ни Тику Ро, ни даже Миляге. Прямо на улицах города ему встречались чудеса, упорно ускользающие от любой аналогии. Однако приглашение Афанасия в Синод было даже более мудрым решением, чем об этом подозревал сам Скопик. Его одержимость Христом, истекающим кровью Богом, дала ему такое понимание замысла Богинь, которого человек, в меньшей степени занятый мыслями о смерти и воскрешении, никогда бы не смог достичь. В разрушенных улицах Изорддеррекса он увидел образ своих физических мук, а в музыке волшебных вод услышал отзвук журчания своей божественной крови, претворенной Святой Матерью, которой он молился, в чудесный целительный бальзам.

И только Чике Джекину у границы Первого Доминиона приходилось иметь дело с абстракциями, ибо перед глазами его не было ни одного материального предмета, способного стать членом сравнения. Все, что было доступно его сознанию, — это белая стена Просвета. О лежащем по ту сторону Доминионе, который ему предстояло вобрать в себя и отнести в Ану, он не знал ничего.

Однако годы, проведенные у порога этой тайны, не прошли для него даром. Хотя его тело не могло послужить источником метафор для скрытой за Просветом загадки, все же в нем было место, столь же недоступное зрению и столь же открытое изысканиям грезящих мечтателей вроде него самого. Для создания метафоры он выбрал сознание — незримый процесс, придающий силу любому значительному действию, рождающий то самое благоговение, которое удерживало его в круге. Глухая стена Просвета была белой костью его черепа, с которой содраны волосы и мясо. А расположенная внутри сущность, не способная на беспристрастное самоизучение, была одновременно Богом Первого Доминиона и Чикой Джекином, обреченным на взаимное созерцание.

После того, как пройдет эта ночь, оба они освободятся от проклятия невидимости. Стена Просвета рухнет, и Божество предстанет перед всей Имаджикой. А что произойдет, когда то самое Божество, которое спалило нуллианакскую нечисть в своей огненной печи, не будет больше отделено от Своих Доминионов, — это откровение, никем доселе невиданное. Мертвецы, пойманные в темницу смерти и потерявшие надежду отыскать дверь, увидят свет, который укажет им путь. А живые, которые больше не будут бояться открыть другим людям свои тайные мысли, выйдут на улицы, словно боги, неся на головах каждый свой рай, выставленный на всеобщее обозрение.

* * *

Занятый своей работой, Миляга толком не мог следить за тем, как идут дела у других Маэстро, но так как никаких тревожных сигналов из других Доминионов не поступало, он уверился, что там все в порядке. Все боли и унижения, которые он претерпел, чтобы дожить до этого дня, с лихвой искупились уже первыми проведенными в круге часами. Блаженство, которое ему приходилось испытывать только на протяжении одного биения сердца, теперь переполнило его, заставив пересмотреть свое убеждение в том, что подобные чувства могут озарять жизнь человека лишь краткими вспышками, ибо стоит им продлиться чуть-чуть подольше — и сердце просто разорвется на части. Все оказалось не так. Экстаз продолжался, и он оказался способен это вынести. И не просто вынести, а распуститься, словно неведомый цветок, становясь сильнее с каждым городом и морем, которые его сознание втягивало внутрь круга.

Почти весь Пятый Доминион уже оказался в нем, и ощущение сопричастности навело его на мысль о том, в чем состоит истинная силы Примирителя: не в заговорах и заклинаниях, не в пневмах, не в воскрешениях, не в изгнании бесов, а в способности назвать мириады чудес целого Доминиона именами своего тела — и не взорваться от этого сравнения, проникнуть в самые удаленные уголки мира и позволить миру проникнуть в себя — и не сойти с ума от его бесконечной сложности, потеряв свое «я» в бескрайнем величии открывшихся просторов.

Процесс доставлял ему такое удовольствие, что смех начал сотрясать его сидевшее в круге тело. Но это не отвлекло его от работы — напротив, поступь его мыслей стала легче, и они с новой быстротой устремились в те части света, где сиял день, и в те, где царила ночь, возвращаясь назад, словно посланные в обетованную землю вестники-стихотворцы, которые несут с собой обратно саму эту землю, расцветающую по дороге у них за спиной.

2

В комнате наверху Отдохни Немного услышал смех и пустился в пляс в знак солидарности с радостью Освободителя. Ибо что еще мог означать этот звук, как не близость великого дела к завершению? И даже если бы последствия этого триумфа были ему неизвестны, все равно его последняя ночь в мире живых была бесконечно скрашена теми событиями, в которых ему довелось принять участие. А если для таких существ, как он, существует загробная жизнь (в чем он далеко не был уверен), то рассказ об этой ночи, без сомнения, доставит немало удовольствия его предкам.

Боясь побеспокоить Примирителя, он прекратил свою победную пляску и уже собрался было вернуться на подоконник, чтобы продолжать нести ночную стражу, но в этот момент до его ушей донесся звук, до поры до времени скрытый его топаньем. Он перевел взгляд с подоконника на потолок. На улице неожиданно поднялся ветер, принявшийся рыскать по крыше, погромыхивая черепицей — во всяком случае, так казалось Отдохни Немного до тех пор, пока он не заметил, что дерево за окном неподвижно, как Квем в равноденствие.

Отдохни Немного не принадлежал к племени героев — скорее, наоборот. Главными персонажами легенд и сказаний его народа были знаменитые рабы, отступники и трусы. Когда он услышал звук, инстинкт шепнул ему, чтобы он несся вниз по лестнице сломя голову. Но он поборол свою природу и осторожно приблизился к окну, в надежде посмотреть, что происходит наверху.

Он взобрался на подоконник спиной к окну и, запрокинув голову, уставился на свес крыши. Смог загрязнил свет звезд, и крыша была черным-черна. Из нижнего окна донесся смех Примирителя. Отдохни Немного приободрился, но улыбнуться не успел. Что-то столь же черное, как и крыша, и столь же грязное, как и затмивший звезды туман, свесилось вниз и зажало ему рот. Нападение произошло так неожиданно, что Отдохни Немного отпустил раму и чуть не полетел головой вниз, но хватка душителя была слишком крепкой, чтобы позволить ему упасть, и он был втянут на крышу. Увидев собравшихся там существ, Отдохни Немного немедленно понял свои ошибки. Первая заключалась в том, что он заткнул себе ноздри и из-за этого не смог учуять гостей. Вторая же состояла в слишком безоглядной вере в теологию, которая учит, что все зло приходит снизу. К сожалению, это оказалось далеко не так. Высматривая Сартори и его легион на улице, он совершенно забыл о крышах, по которым столь проворные твари могли передвигаться с не меньшей легкостью.

Их было не больше полудюжины, но больше и не требовалось. Гек-а-геки были страшнейшими из страшных, и лишь самые отчаянные Маэстро могли осмелиться вызвать их в Доминионы. У этих огромных, словно тигры, существ, с такими же лоснящимися шкурами, были руки размером с человеческую голову и головы размером с человеческую руку. При свете бока их были прозрачными, но сейчас они заключили пакт с темнотой. Все, кроме душителя, лежали вдоль конька крыши, заслоняя собой Маэстро, пока тот не поднялся и шепотом не приказал, чтобы пленника подтащили к его ногам.

— Ну а теперь, Отдохни Немного… — сказал он голосом, слишком тихим, чтобы его расслышали внизу в доме, но достаточно громким, чтобы кишечник несчастного создания распрощался со своим содержимым, — …из тебя потечет не только дерьмо.

3

Сартори наблюдал за смертью Отдохни Немного безо всякого удовольствия. То радостное возбуждение, которое он чувствовал на рассвете, вызвав гек-а-геков и предвкушая грядущую битву, испарилось из него вместе с потом за долгий жаркий день. Гек-а-геки обладали огромной силой и вполне могли вынести путешествие с Шиверик-сквер на Гамут-стрит, но ни один Овиат не любил света, с каких бы небес он ни лился, и чтобы не ослабить их, он оставался со своими любимцами в тени деревьев, нетерпеливо считая часы. Лишь раз он осмелился ненадолго покинуть их и обнаружил, что улицы пусты. Зрелище это должно было бы его порадовать — ведь по пустынному городу он сможет пройти со своим воинством без свидетелей и застать врага врасплох. Но пока он сидел в компании дремлющих тварей под пологом уютной рощицы, в абсолютной тишине, не нарушаемой даже жужжанием пролетающей мухи, в сердце к нему закрался страх, вызванный к жизни зрелищем пустынных улиц, который он до этого времени старательно от себя отгонял. Возможно ли, чтобы его планы по переустройству Пятого Доминиона потерпели крушение, столкнувшись с неким встречным, еще более радикальным планом? Он уже смирился с тем, что его мечты о строительстве Нового Изорддеррекса не стоят и ломаного гроша. Так он и сказал своему брату во время разговора в Башне. Но даже если его не ждет судьба создателя новой империи, ему все же есть, для чего жить здесь. Она сейчас на Гамут-стрит и, как он надеялся, тоскует по нему не меньше, чем он по ней. Он жаждал продолжения, пусть даже оно покажется Адом рядом с Раем Миляги. Но вид пустынного города навел его на мысли о том, что и эта мечта построена на песке.

Приближался вечер, и нетерпение его усиливалось. Ему хотелось попасть на Гамут-стрит как можно скорее — хотя бы потому, что там он рассчитывал найти какие-то признаки жизни. Но когда его желание наконец-то исполнилось, никакого облегчения он не испытал. Шатающиеся вдоль ее границ привидения лишний раз напомнили ему, как неприглядна смерть, а звуки, доносившиеся из дома (хихиканье девушки и, позже, громогласный хохот его брата в Комнате Медитации), показались ему проявлениями оптимизма, граничащего с глупостью.

Ему хотелось выбросить из головы эти мысли, но это было не так-то просто. Возможно, спасение от них он сможет найти только в объятиях Юдит. Он знал, что она была в доме. Однако, чувствуя, насколько сильны потоки высвобожденной энергии, войти он не решался. Ему удалось вытрясти из Отдохни Немного сведения о ее состоянии и местонахождении. Сам он предполагал — как выяснилось, ошибочно, — что она будет находиться рядом с Примирителем. Отдохни Немного рассказал, что она побывала в Изорддеррексе и вернулась с рассказами о невероятных чудесах. Но на Милягу они не произвели особого впечатления. Между ними произошла перепалка, и он отправился свершать ритуал в одиночку. А зачем, собственно, она отправилась в Изорддеррекс? — поинтересовался он у пленника, но бедняга заявил, что не знает, и продолжал упорствовать в своем утверждении даже после того, как члены его были вывернуты из суставов, а гек-а-гек начал лакать из вскрытого черепа его мозги. Так он и умер, настаивая на своем неведении, и Сартори, предоставив своим любимцам возможность вволю наиграться с трупом, отошел в сторону, чтобы обдумать услышанное.

Господи, и чего бы он только не отдал за дозу криучи! Тогда он смог бы успокоить свои нервы или же набраться достаточно храбрости, чтобы постучать в дверь, позвать ее и заняться с ней любовью среди призраков. Но он слишком уязвим для потоков. Настанет момент, и очень скоро, когда Примиритель, вобрав в себя Пятый Доминион, отправится в сторону Аны. Тогда круг, чья сила уже не будет нужна для переноса образов, ослабит потоки и направит всю свою энергию на то, чтобы переправить Примирителя через Ин Ово. И тогда, в этот промежуток между началом путешествия Примирителя в Ану и окончанием ритуала, он начнет действовать. Ворвавшись в дом, он натравит гек-а-геков на Милягу (а также на любого из его защитников) и воссоединится с Юдит.

Думая о ней и о криучи, он вынул из кармана синее яйцо и поднес его к губам. За последние несколько часов он целовал его прохладу тысячи раз, лизал, сосал его. Но теперь ему захотелось теснее слиться с ним, ощутить его тяжесть в своем желудке, подобно тому, как он ощутит тяжесть ее тела, когда они снова займутся любовью. Он положил его в рот, запрокинул голову и глотнул. Оно с легкостью скользнуло внутрь и подарило ему несколько минут покоя.

* * *

Не будь в голове у Клема двух обитателей, он вполне мог бы оставить свой пост у парадной двери, пока Примиритель трудился наверху. Вначале порожденные процессом потоки вызвали у него довольно сильную боль в животе, но через некоторое время она исчезла, уступив место такому безмятежному покою, что он уже совсем было решил пойти вздремнуть. Но Тэй строго следил за неукоснительным исполнением долга, и стоило Клему утратить сосредоточенность, как он сразу же ощущал присутствие своего возлюбленного (оно было настолько переплетено с его собственными мыслями, что становилось очевидным только в случае возникновения разногласий), пробуждавшего в нем новую бдительность. Таким образом, он продолжал нести свою службу, хотя необходимость в ней, без сомнения, уже давно пропала.

Свеча, которую он поставил у двери, тонула в своем собственном воске, и он нагнулся было, чтобы примять краешек и дать стечь излишку, но в этот момент что-то стукнулось о крыльцо. Звук был такой, словно рыба плюхнулась на камень. Он оставил в покое свечку и прижался ухом к двери, но больше ничего слышно не было. Интересно, что это — плод упал с дерева или пошел волшебный дождь? Он направился в комнату, где Понедельник днем развлекал Хои-Поллои. Теперь они отправились в какое-то более укромное местечко, захватив с собой две подушки. Мысль о том, что под этим кровом нашли себе приют двое любовников, доставила ему удовольствие, и, направляясь к окну, он мысленно пожелал им удачи. На улице оказалось темнее, чем он предполагал, и хотя крыльцо было в поле его зрения, он не мог разобрать, то ли на нем действительно что-то лежит, то ли это просто рисунки Понедельника.

Скорее озадаченный, чем обеспокоенный, он вернулся к парадной двери и вновь стал слушать. По-прежнему ничего не было слышно, и он уже решил было выбросить всю эту историю из головы, но слишком уж ему хотелось, чтобы волшебный дождь действительно выпал в эту ночь, и он был слишком любопытен, чтобы остаться равнодушным к этой тайне. Он хотел отодвинуть свечку от двери, но стоило ему взять ее в руки, как воск окончательно затопил крохотное пламя. Ничего страшного. Несколько свечей горело у подножия лестницы, и их света было вполне достаточно, чтобы отыскать засовы и отодвинуть их в сторону.

* * *

Юдит проснулась в комнате Целестины и оторвала голову от матраса, на который она легла около часа назад. После примирения они еще некоторое время поговорили, но в конце концов усталость все-таки одолела ее, и Целестина предложила ей прилечь и немного отдохнуть, что она с радостью и сделала. Приподнявшись, она обнаружила, что Целестина также уснула. Голова ее лежала на матрасе, а тело — на полу. Она тихонько посапывала, нисколько не побеспокоенная тем, что разбудило Юдит.

Дверь была приоткрыта, и сквозь нее в комнату проникал запах, возбуждавший в Юдит легкую тошноту. Она села, потерла затекшую шею, а потом поднялась на ноги. Прежде чем лечь, она сбросила туфли, но ей не хотелось сейчас тратить время на их поиски в темной комнате, и она вышла в холл босой. Запах стал гораздо сильнее. Доносился он с улицы, через открытую дверь. Стоявших на страже ангелов нигде не было видно.

Зовя Клема по имени, она двинулась через холл, замедляя шаги по мере приближения к открытой двери. Свечи у лестницы отбрасывали на порог мерцающие отблески. Она заметила, что там что-то блестит, и, отбросив осторожность, кинулась к двери, призывая Богинь на помощь себе и Клему. Только бы это был не он, прошептала она, заметив, что на пороге, в луже растекшейся крови, блестит не что иное, как чья-то плоть. Только бы это был не он.

Это действительно был не он. Теперь, подойдя поближе, она разглядела то, что осталось от лица, и узнала его: подручный Сартори, Отдохни Немного. Глаза его были вырваны из глазниц, а его рот, расточавший мольбы и лесть в таком изобилии, был лишен языка. Но сомневаться в том, что это именно он, не приходилось. Только существо из Ин Ово могло до сих пор продолжать дергаться, изображая подобие жизни даже тогда, когда сама жизнь уже покинула тело.

Она подняла взгляд от жертвы и всмотрелась в окружающий мрак, снова позвав Клема по имени. Сначала никто не ответил, но потом она услышала его полузадушенный крик.

— Немедленно в дом, назад! Ради… Бога… назад!

— Клем?

Она шагнула за порог, и из темноты вновь понеслись его отчаянные крики.

— Нет! Назад!

— Только вместе с тобой, — сказала она, осторожно переступая через голову Овиата.

В этот момент до ее ушей донеслось тихое, сдержанное рычание.

— Кто там? — спросила она.

Сначала никто не ответил, но она знала, что, если подождать, ответ обязательно прозвучит, и знала, чей голос она услышит. Однако ни содержание ответа, ни его обескураженный тон предугадать она не смогла.

— Не так все должно было произойти… — сказал Сартори.

— Если ты хоть что-нибудь сделал с Клемом… — начала она.

— Ни с кем я не собираюсь ничего делать.

Она знала, что это ложь, но знала она и то, что пока ему нужен заложник, он не причинит Клему никакого вреда.

— Отпусти Клема, — сказала она.

— А ты подойдешь ко мне?

Она выдержала благопристойную паузу, чтобы он не подумал, будто ей так уж не терпится откликнуться на его зов, и ответила:

— Да. Подойду.

— Нет, Джуди! — воскликнул Клем. — Он здесь не один.

Глаза ее уже привыкли к темноте, и она сама могла в этом убедиться. Вокруг него рыскали отвратительные, лоснящиеся твари. Одна из них, поднявшись на задние лапы, точила когти о дерево. Другая лежала в сточной канаве, достаточно близко, чтобы Юдит могла разглядеть просвечивающие через кожу внутренности. Но их кошмарная наружность не особенно ее поразила: в кулисах каждой драмы скапливается подобный мусор — останки отброшенных за ненадобностью персонажей, запачканные костюмы, треснувшие маски. Эти твари были отверженными, и ее возлюбленный привел их с собой, потому что чувствовал свое с ними родство. Она пожалела их. Но его — человека, чье величие еще недавно было столь непревзойденным — она пожалела еще больше.

— Прежде чем я шевельну хотя бы пальцем, Клем должен стоять здесь на крыльце, — сказала она.

После паузы Сартори ответил:

— Хорошо, я доверяю тебе.

Из мрака донеслись новые похрюкивания Овиатов, и Юдит увидела, как две твари вынесли Клема из темноты, зажав его руки в своих пастях. Они приблизились к тротуару, так что она смогла увидеть стекающие по их мордам пенистые струйки слюны, и выплюнули пленника на дорогу. Клем упал лицом вниз. Все руки его были испачканы их зловонными выделениями. Она хотела было броситься к нему на помощь, но хотя двое тварей ретировались обратно в темноту, Овиат, который точил когти, повернулся и вытянул вперед свою лопатообразную голову. Взгляд его выпученных глаз, черных, как у акулы, метался из стороны в сторону, то и дело алчно впиваясь в нежный кусок мяса на дороге. Она побоялась, что стоит ей двинуться с места, и он может прыгнуть, и осталась стоять на крыльце, пока Клем с трудом поднимался на ноги. От слюны Овиатов на руках у него вздулись волдыри, но в остальном он был невредим.

— Со мной все в порядке, Джуди… — прошептал он. — Иди в дом…

Она подождала, пока он окажется на ногах и двинется к двери, и стала спускаться с крыльца.

— Иди в дом! — повторил он.

Она обняла его за плечи, притянула к себе и прошептала:

— Клем, не надо меня разубеждать. Иди в дом и запри дверь. Я остаюсь здесь.

Он хотел было снова возразить ей, но она перебила его на полуслове.

— Я же сказала: не надо никаких споров. Я хочу увидеть его, Клем. Я хочу… хочу быть с ним вместе. А теперь, прошу тебя, если ты меня любишь, иди в дом и закрой дверь.

В каждом движении его сквозила неохота, но он слишком многое знал о любви — в особенности, о той, что шла наперекор общепринятым нормам, — чтобы продолжать этот спор.

— Ты только помни о том, сколько всего у него на совести, — сказал он ей напоследок.

— Я никогда об этом не забывала, Клем, — сказала она и скользнула в темноту.

Никаких колебаний она не испытывала. Пронизывающая боль, которую вызывали у нее потоки энергии, слабела с каждым шагом, а мысль о предстоящем объятии несла ее вперед, как на крыльях. И он, и она стремились к этой встрече. Хотя первопричины этой страсти уже исчезли — одна превратилась в прах, другая в божество, — она и ожидающий ее во мраке мужчина были их воплощениями, и ничто не могло остановить их тяги друг к другу.

Лишь однажды она оглянулась на дом и увидела, что Клем по-прежнему медлит на пороге. Не став убеждать его войти внутрь, она вновь повернулась лицом к темноте и спросила:

— Где ты?

— Здесь, — ответил ее возлюбленный и шагнул к ней из-под прикрытия своего воинства.

Лицо его закрывала тончайшая светящаяся пелена, сотканная овиатскими пауками. То и дело на ней сгущались маленькие жемчужины, которые постепенно росли и наконец отрывались от нитей, стекая по его рукам и лицу и падая на землю. Свет преображал его, но она слишком истосковалась по этому лицу, чтобы обмануться. Ее настойчивый взгляд проник сквозь пелену и добрался до его подлинного облика, изможденного и усталого. Блестящий денди, которого она повстречала в пластмассовом саду Клейна, исчез. Веки его отяжелели, уголки рта опустились книзу, волосы были растрепаны. Конечно, он мог всегда так выглядеть и просто скрывал это с помощью какого-нибудь пустякового заклинания, но это казалось ей маловероятным. Он изменился внешне, потому что что-то изменилось внутри него.

Хотя ничто не мешало ему подойти к ней, он робко отступил чуть-чуть назад, словно кающийся грешник, не решающийся без приглашения приблизиться к алтарю. Такой деликатности она прежде за ним не замечала, и ей понравилась эта новая черта.

— Я не причинил ангелам никакого вреда, — сказал он тихо.

— Ты не должен был даже прикасаться к ним.

— Все должно было произойти не так, — повторил он снова. — Гек-а-геки случайно уронили с крыши кусок мяса…

— Я видела.

— Я собирался подождать до тех пор, пока силы не ослабеют, а потом явиться за тобой со всей торжественностью. — Он выдержал паузу. — Ты пошла бы со мной?

— Да.

— Я не был в этом уверен. Боялся, что ты оттолкнешь меня, и тогда во мне проснется жестокость. Ты теперь моя надежда на спасение. Я больше без тебя не могу.

— Но ты же прожил без меня все эти годы в Изорддеррексе.

— Ты была со мной рядом, только под другим именем, — сказал он.

— Но это не мешало тебе быть жестоким.

— А ты представь, насколько более жестоким я мог быть, — сказал он, словно сам удивившись этой возможности, — если бы вид твоего лица не смягчал мой гнев.

— Так это все, что тебе от меня нужно? Вид моего лица?

— Ты знаешь, что это не так, — сказал он, понижая голос до шепота.

— Так скажи мне об этом.

Он посмотрел через плечо на свое воинство. Если его губы и произнесли какие-то слова, то она их не услышала. Под его взглядом твари попятились в темноту. Когда они исчезли, он поднес руки к ее лицу, мизинцами нежно коснувшись ее шеи, а большими пальцами — уголков рта. Несмотря на жар, который до сих пор поднимался от раскалившегося за день асфальта, руки его были холодными.

— У нас осталось не так много времени, так что я буду краток, — сказал он. — У нас нет будущего. Возможно, оно было вчера, но этой ночью…

— Я думала, ты собираешься построить Новый Изорддеррекс?

— Собирался. У меня даже готов для него идеальный проект, вот здесь. — Он соединил большие пальцы и легонько ударил ее по губам. — На месте этих жалких улиц должен был вознестись город, созданный по твоему образу и подобию.

— Так почему же ты передумал?

— У нас нет времени, любовь моя. Там, наверху, трудится мой брат, и когда работа будет окончена… — Он вздохнул, и голос его упал еще ниже. — …когда работа будет окончена…

— И что же произойдет? — Она почувствовала, что он хотел с ней чем-то поделиться, но в последний момент запретил себе это.

— Я слышал, ты побывала в Изорддеррексе, — сказал он.

Ей хотелось заставить его договорить, но она знала, что настойчивость ни к чему хорошему не приведет, и решила ответить на его вопрос, надеясь, что рано или поздно он вновь вернется к тому, что его мучает. Она сказала, что действительно была в Изорддеррексе, и что дворец значительно изменил свой облик. Это известие пробудило в нем немалый интерес.

— И кто же теперь им владеет? Не Розенгартен ли случайно? Нет, конечно нет. Наверняка это Голодари со своим чертовым Афанасием…

— Не угадал.

— Кто же тогда?

— Богини.

Сияющая паутина затрепетала от потрясения.

— Они всегда были там, — сказала она. — По крайней мере, одна из Них, по имени Ума Умагаммаги. Ты что-нибудь о Ней слышал?

— Легенды, сказки…

— Она была внутри Оси.

— Это невозможно, — сказал он. — Ось принадлежит Незримому. Вся Имаджика принадлежит Ему.

Никогда до этого момента ей не приходилось слышать в его голосе раболепные нотки.

— А мы тоже Ему принадлежим? — спросила она.

— Мы можем попробовать избежать этого, — сказал он. — Но это не так-то легко, любовь моя. Он Отец, и Он хочет, чтобы Ему повиновались, до самого конца… — И вновь он запнулся, и лицо его болезненно исказилось. — Обними меня, — попросил он.

Она обвила его руками. Пальцы его скользнули по ее волосам, и он крепко обнял ее за шею.

— Раньше я думал, что я — полубог, рожденный, чтобы возводить города, — прошептал он. — И что если я создам прекрасный город, он будет стоять вечно, и таким же вечным будет мое правление. Но ведь рано или поздно все проходит, верно?

В его словах звучало отчаяние, которое показалось ей оборотной стороной пророческого пыла Миляги. За то время, что она знала их, они словно бы обменялись жизнями: беззаботный любовник Миляга превратился в исполнителя воли небес, в то время как Сартори, создавший за свою жизнь не один ад, теперь держался за свою любовь, как за последнее спасение.

— Разве удел божеств не в том, чтобы возводить города? — спросила она мягко.

— Не знаю, — сказал он.

— Что ж… нам до этого нет никакого дела, — сказала она, имитируя равнодушие влюбленной без ума женщины ко всему остальному, кроме предмета ее любви. — Мы забудем о Незримом. У меня есть ты, у тебя есть я… У нас будет ребенок, и мы сможем быть вместе хоть целую вечность.

Этими словами она хотела вынудить его на признание, которое он не решился сделать раньше, но неожиданно для нее самой в них оказалось столько правды и столько надежды, что сердце ее сжалось от боли. Однако она расслышала в шепоте своего возлюбленного эхо тех же самых сомнений, которые сделали ее отверженной в доме, что остался у нее за спиной, а для того чтобы разрешить эту загадку, она не остановится ни перед чем — даже перед манипуляцией их чувствами. Боль, которую причинил ей этот подлог, отнюдь не была смягчена его успешным результатом. Когда Сартори испустил тихий стон, она едва не покаялась в своем обмане, но поборола это желание в надежде, что новый приступ страдания выжмет из него все, что он знает, хотя, как она подозревала, раньше он не признавался ни в чем подобном даже самому себе.

— Не будет никакого ребенка… — сказал он, — и мы не сможем быть вместе.

— Почему? — спросила она все тем же деланно оптимистичным тоном. — Мы можем уйти прямо сейчас, если ты хочешь. Нас ничто не держит — мы можем спрятаться где угодно.

— Негде спрятаться, — ответил он.

— Ну, мы найдем место.

— Таких мест больше нет.

Он высвободился из ее объятий и отступил в сторону. Она обрадовалась его слезам: они скрывали от него ее двуличие.

— Я уже сказал Примирителю, что разрушаю сам себя… Я сказал, что вижу творения моих рук и сам же начинаю подготавливать их уничтожение. Но потом я спросил себя: а чьими же глазами я на них смотрю? И понял, что это взгляд моего Отца, Юдит. Взгляд моего Отца…

Неожиданно для самой Юдит, память ее воскресила образ Клары Лиш и ее слова о мужчине-разрушителе, который не успокоится, пока не уничтожит весь мир. А разве существовало более полное воплощение мужского начала, чем Бог Первого Доминиона?

— …итак, когда я смотрю на творения моих рук Его глазами, я хочу их уничтожить… — прошептал Сартори. — …но что же видит Он сам? Чего Он хочет?

— Примирения, — сказала она.

— Да, но для чего? Это не начало новой жизни, Юдит. Это конец. Когда Имаджика вновь обретет целостность, Он превратит ее в пустыню.

Она отшатнулась от него.

— Откуда ты знаешь?

— Мне кажется, я всегда это знал.

— И ничего не говорил? Все твои разговоры о будущем…

— Я не осмеливался признаться в этом даже самому себе. Мне хотелось верить в то, что я ни от кого не завишу. Ты наверняка это поймешь. Я видел, как ты боролась за то, чтобы смотреть на мир своими собственными глазами. Я делал то же самое. Я не хотел соглашаться с тем, что Он — во мне. И только теперь…

— Почему именно теперь?

— Потому что сейчас я вижу мир своими глазами. Я люблю тебя своим сердцем. Я люблю тебя, Юдит, и это означает, что я свободен от Него. Я могу признаться в том, что знаю.

Он обнял ее, содрогаясь от беззвучных рыданий.

— Спрятаться негде, любовь моя, — сказал он. — Мы проведем несколько минут… несколько прекрасных, счастливых минут. Потом все будет кончено.

Она слышала все, что он говорит, но в то же самое время мысли ее были заняты тем, что происходит в доме у нее за спиной. Несмотря на слова Умы Умагаммаги, несмотря на ревностный пыл Маэстро, несмотря на все те бедствия, которыми грозило ее вмешательство, Примирение должно было быть прервано.

— Мы еще можем Его остановить, — сказала она Сартори.

— Слишком поздно, — ответил он. — Пусть он насладится своим торжеством. А мы можем победить его иначе… более чистым способом.

— Как?

— Мы можем умереть вместе.

— Это не победа, это поражение.

— Я не хочу жить, ощущая внутри себя Его присутствие. Я хочу лечь с тобой рядом и умереть, любовь моя. Это будет совсем не больно.

Он распахнул куртку. За поясом у него было два длинных ножа, поблескивавших в свете сияющей пелены, но блеск его глаз был еще более опасным. Слезы его высохли. Он выглядел почти счастливым.

— Есть только один путь, — сказал он.

— Я не могу!

— Если любишь меня, то сможешь.

Она отпрянула от него и попятилась назад.

— Я хочу жить!

— Не оставляй меня, — сказал он, и слова его прозвучали не только мольбой, но и предупреждением. — Не отдавай меня моему Отцу. Прошу тебя. Если ты любишь меня, не отдавай меня моему Отцу.

Он вытащил ножи из-за пояса и двинулся вперед, предлагая ей один из них, словно уличный продавец, торгующий самоубийством. Она ударила по рукоятке, и нож вылетел у него из рук. Перед тем, как повернуться лицом к дому, она еще успела взмолиться к Богине о том, чтобы Клем не закрыл дверь. Молитва ее исполнилась, а судя по ярко освещенному порогу, он еще и зажег внутри все найденные в доме свечи. Устремившись к двери, она услышала за спиной голос Сартори. Он произнес одно лишь ее имя, но в голосе его слышалась безошибочная угроза. Она не отозвалась — ее бегство и так было достаточно красноречивым ответом, — но, добежав до тротуара, позволила себе оглянуться. Подобрав упавший нож, он выпрямился и снова произнес ее имя.

— Юдит…

Но это предупреждение было совсем иного рода. Краем глаза она уловила слева от себя какое-то движение. На нее наступал один из гек-а-геков — тот самый, который точил о дерево когти. Его полная зубов плоская пасть была широко разинута.

Сартори приказал ему остановиться, но гек-а-гек был с норовом и продолжал преследование. Попятившись к крыльцу, она услышала у себя за спиной чей-то возбужденный возглас. На ступеньках стоял Понедельник, на котором не было ничего, кроме нижнего белья не первой свежести. Как одержимый, он размахивал над головой самодельной дубиной. Пригнувшись, чтобы не попасть под ее удар, она взбежала по ступенькам. Стоявший на пороге Клем уже протягивал руки, чтобы втащить ее внутрь, но она обернулась, зовя Понедельника за собой, как раз в тот момент, когда гек-а-гек уже достиг крыльца. Не вняв ее крикам, Понедельник остался на месте и, размахнувшись, со свистом опустил дубину на голову гек-а-геку. Дубина разлетелась в щепки, но удар достиг своей цели, и гек-а-гек лишился одного выпученного глаза. Однако, несмотря на рану, инерция по-прежнему несла его вперед, и хотя Понедельник пытался увернуться, зверь успел достать его спину одним из своих заново отточенных клыков. Паренек вскрикнул и пошатнулся, но Клем схватил его за руку и втянул в дом.

Наполовину ослепший зверь продолжал свое преследование. Его запрокинутая от боли голова была лишь в ярде от ног Юдит. Но взгляд ее был устремлен не в зубастую утробу, а на Сартори. Он направлялся к дому, сжимая в каждой руке по ножу. Слева и справа от него шествовали гек-а-геки. Глаза его были устремлены на нее и светились скорбью.

— В дом! — завопил Клем, и она метнулась через порог.

Одноглазый Овиат попытался последовать за ней, но Клем действовал быстро. Тяжелая дверь захлопнулась, и Хои-Поллои немедленно задвинула засовы, оставив раненого зверя и его еще более раненого хозяина в полной темноте.

Но Миляга ничего этого не слышал. С помощью круга он наконец-то преодолел Ин Ово и оказался над Аной, где ему и другим Маэстро предстояло свершить предпоследнюю фазу ритуала. В этом месте повседневная жизнь пяти чувств была излишней, и Миляге казалось, будто он погрузился в сон, в котором он обладает знанием, не сознавая самого себя, и могуществом, которое, однако, не сосредоточено в одной точке, а распылено в пространстве. Он не жалел о теле, оставленном на Гамут-стрит. Даже если он никогда не вернется в него, большой потерей это не будет. Его теперешнее состояние было куда прекраснее и утонченнее: он был похож на цифру в некоем совершенном уравнении, которую нельзя ни удалить, ни сократить, ибо только такой, какова она есть — ни больше, ни меньше, — она сможет изменить общую сумму вещей.

Он знал, что все остальные находятся рядом, и хотя он был лишен возможности увидеть их, его мысленный взор никогда не обладал более богатой палитрой, а его воображение никогда не было более тонким. Покинув тело, он утратил зрение, но обрел такую силу видения, которая раньше не могла ему представиться даже в мечтах, и образы его соратников возникли перед ним во всех подробностях.

Он вообразил себе Тика Ро в тех же пестрых лохмотьях, которые были на нем во время их первой встречи в Ванаэфе, но теперь их украшали всевозможные чудеса Четвертого Доминиона. Костюм из гор, припорошенный снегом Джокалайлау; рубашка из Паташоки, подпоясанная ее стенами; мерцающий зелено-золотой нимб, сияние которого освещало лицо, столь же деловитое, как и движение на паташокском тракте. Фигура Скопика была не столь кричащей. Он был закутан в драный плащ из серой пыли Квема, в складках которого скрывалась вся слава Третьего Доминиона, воссозданная послушными песчинками. Там была Колыбель. Там были храмы Л'Имби. Там был Постный Путь. И на мгновение в одной из складок возникло даже видение железной дороги с маленьким пыхтящим паровозиком, дым из трубы которого делал мрак песчаной бури еще более непроглядным.

Потом перед его мысленным взором возник Афанасий, препоясанный грязным лоскутом и несущий в своих кровоточащих руках идеальную копию Изорддеррекса, где было все — от дамбы до пустыни, от гавани до Ипсе. Океан вытекал из раны у него на боку, а голова его была увенчана терновым венцом, который расцвел и ронял вниз на его ношу лепестки радужного света. И наконец появился Чика Джекин. Теперь, при свете молний, он выглядел точно так же, как и двести солнцестояний назад. Тогда он плакал, а кожа его была восковой от ужаса, но сейчас гроза уже не могла испугать его, ибо он стал ее властелином. Узор электрических разрядов, проскакивающих у него между пальцами, содержал в своей строгой и прекрасной геометрии разгадку тайны Первого Доминиона, и совершенство этой разгадки само по себе было новой тайной.

Созерцая эти образы. Миляга задал себе вопрос, предстает ли и его образ перед мысленными взорами других Маэстро, или же стремление художника увидеть чуждо им, и то, что они воображают, зная, что он рядом, недоступно никакому зрению. Последний вариант нравился ему больше. Наверное, и сам он со временем научится избавляться от буквального восприятия, подобно тому, как удалось ему сбросить с себя то «я», которое носило его имя. Он больше не был привязан ни к Миляге, ни к его истории. «Я» этого человека было трагедией, как, впрочем, и любое другое «я», и не мечтай он в последний раз бросить взгляд на Пай-о-па, то, вполне возможно, он взмолился бы о том, чтобы наградой за Примирение стало его теперешнее состояние безграничной свободы.

Конечно, он знал, что это невозможно. Святилище Аны возникало лишь на короткое время, да и в этот промежуток у него были более масштабные цели, чем блаженство одной души. Маэстро сделали свое дело, принеся Доминионы в это священное место, и вскоре их присутствие станет излишним. Они вернутся в свои круги, а Доминионы сами сольются воедино, уничтожив Ин Ово, словно злокачественную опухоль. О том, что произойдет дальше, можно только предполагать. Лично он сомневался, что случится какое-то внезапное откровение, и все народы мира одновременно встрепенутся, почуяв долгожданную свободу. Скорее всего, процесс будет идти медленно, годами. Сначала пойдут слухи о том, что тот, кто очень сильно захочет, может отыскать в тумане мосты в неведомые миры. Потом слухи перерастут в уверенность, и мосты превратятся в оживленные улицы, а туманы — в большие облака, а через одно-два поколения на земле появятся дети, которые с рождения будут знать о том, что им открыты все пять Доминионов и что, странствуя по ним, в один прекрасный день человечество отыщет своего Бога. А сколько времени пройдет до этого благословенного дня — не так уж и важно. Ведь в тот момент, когда первый мост — сколь угодно малый — будет возведен, Имаджика обретет целостность, и в каждой живой душе в Доминионе — от только что родившегося младенца до умирающего старика — затянется какая-то крошечная ранка, а следующий вдох будет легче предыдущего.

* * *

Юдит помедлила в холле ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы убедиться, что Понедельник жив, и направилась к лестнице. Потоки, причинявшие ей такую боль, уже не пронизывали дом. Без сомнения, это был верный признак того, что наверху началась новая и, возможно, последняя стадия ритуала. Вооруженный двумя дубинами Клем перехватил ее у подножия.

— Сколько там еще таких тварей? — спросил он.

— Всего примерно полдюжины.

— Тогда тебе надо подежурить у задней двери, — сказал он, пихая ей одну из дубин.

— Придется тебе самому, — сказала она, проскальзывая мимо. — Постарайся удерживать их подольше.

— А ты куда?

— Остановить Милягу.

— Остановить? Но почему, Господи?

— Потому что Дауд был прав. Если он завершит Примирение, мы все погибнем.

Он отбросил дубины прочь и вцепился в нее мертвой хваткой.

— Нет, Джуди, — сказал он. — Ты знаешь, что я не могу тебе этого позволить.

Слова эти принадлежали не только Клему, но и Тэйлору. Два голоса людей, которых она любила, звучали одновременно, и это причинило ей едва ли не большую боль, чем все то, что ей пришлось услышать или увидеть на улице перед домом. Однако самообладание она не потеряла.

— Отпусти меня, — сказала она, вцепившись в перила и пытаясь высвободиться.

— Он тебя совсем сбил с толку, Джуди, — сказали ангелы. — Ты не знаешь, что делаешь.

— Прекрасно знаю, — ответила она и попыталась вырваться из его рук. Но несмотря на волдыри, хватка их была железной. Она отыскала глазами Понедельника, в надежде на его помощь, но он и Хои-Поллои из последних сил навалились на дверь, по которой гек-а-гек стучал своими мощными лапами. Какими бы прочными ни были доски, вскоре они превратятся в щепки. Она должна добраться до Миляги, пока звери не ворвались в дом, а иначе все будет кончено.

А потом, перекрывая шум, раздался голос, который ей лишь раз приходилось слышать звучащим на повышенных тонах.

— Отпустите ее.

Закутавшись в простыню, на пороге своей комнаты стояла Целестина. Неверное пламя свечей наполняло прихожую трепещущими тенями, но она стояла неподвижно, вперив в ангелов гипнотический взгляд. Те обернулись к ней, по-прежнему крепко держа свою пленницу.

— Она хочет…

— Я знаю, что она хочет, — сказала Целестина. — Раз вы наши ангелы-хранители, так защитите же нас! Отпустите ее.

Юдит почувствовала, как сомнение ослабило хватку ангелов, и, не давая им времени передумать, высвободилась и устремилась вверх по лестнице. На полпути она услышала крик и, обернувшись, увидела, что Понедельник и Хои-Поллои отброшены на пол, одна из досок двери треснула, а в образовавшуюся дыру просунулась длинная лапа, хватающая воздух в поисках добычи.

— Быстрее! — прокричала ей Целестина и шагнула к подножию лестницы, исполненная решимости преградить путь любому, кто попытается подняться наверх.

Хотя света наверху было меньше, чем выше она взбиралась, тем более настойчиво атаковали ее восприятие детали материального мира. Доски под ее босыми ногами неожиданно превратились в волшебную страну прожилок и впадин, география которой оказывала на нее гипнотическое воздействие. Но не только зрение переполнилось до краев. Перила под ее рукой были мягче шелка; хотелось ощущать снова и снова запах древесного сока и вкус пыли. Задержав дыхание и убрав руку с перил, чтобы свести к минимуму возможные источники ощущений, она попыталась сконцентрировать все свое внимание на двери Комнаты Медитации. Но атака на ее восприятие продолжалась: скрип ступенек превращался в симфонию; тени щеголяли всевозможными оттенками, каждый из которых требовал ее внимания. Однако ее подгонял доносившийся снизу шум. С каждой секундой он становился все громче, и наконец, поверх крика и рева раздался голос Сартори.

— Куда ты идешь, любовь моя? Ты не можешь меня покинуть. Я не позволю тебе. Посмотри! Любовь моя, посмотри! Я принес ножи.

Вместо того чтобы обернуться, она закрыла глаза, заткнула уши и, спотыкаясь, преодолела оставшиеся ступеньки слепой и глухой. Только оказавшись на площадке, она вновь осмелилась открыть глаза. В тот же миг искушения вновь навалились на нее. Казалось, будто каждая щербинка на каждом гвозде кричит ей: остановись и посмотри на меня! Поднимавшиеся вокруг облака пыли были созвездиями, в которых она могла затеряться навечно. Сосредоточив взгляд на дверной ручке, усилием воли она швырнула свое тело вперед и ухватилась за нее с такой силой, что боль в руке заставила искушения временно отступить, и в этот краткий миг она успела повернуть ее и распахнуть дверь. Сартори вновь позвал ее, но на этот раз голос его звучал невнятно, словно он тоже попал в плен к своему восприятию.

Перед ее взглядом предстало его зеркальное отражение — обнаженная фигура в центре круга камней. Он сидел в универсальной позе медитирующего: ноги скрещены, глаза закрыты, руки лежат на коленях ладонями кверху, подставленные под дождь неведомо каких благословений. Хотя многое в этой комнате стремилось завладеть ее вниманием — каминная полка, окно, доски, стропила, — сумма всех этих соблазнов, какой бы большой она ни была, не могла соперничать с великолепием человеческой наготы, тем более что перед ней был мужчина, которого она любила и некогда держала в своих объятиях. Вкрадчивые ухищрения стен (их покрытая разводами штукатурка напоминала карту неведомой страны) или сладкий запах лежащих на подоконнике листьев уже не могли отвлечь ее. Все ее чувства были прикованы к Примирителю, и она пересекла комнату в несколько быстрых шагов, зовя его по имени.

Он не пошевелился. В каком бы месте ни блуждало сейчас его сознание, было ясно, что оно слишком далеко от этой комнаты — или, точнее, эта комната представляет собой слишком малую часть сферы его действий, — чтобы любой голос, пусть даже самый отчаянный, смог вернуть его сюда. У края круга она остановилась. Хотя никакого потока внутри заметно не было, пример Дауда и его пустынника научил ее тому, что может произойти при неосторожном нарушении его границ. Снизу до нее донесся предостерегающий крик Целестины. Времени на колебания не оставалось. Надо было идти на риск.

Собравшись с силами, она шагнула внутрь. В тот же миг мириады неудобств — зуд, покалывания, судороги, — которые обычно сопровождали переход в Примиренные Доминионы, поразили все ее тело, и на мгновение ей показалось, что круг собирается переправить ее через Ин Ово. Но вся его энергия была обращена на другие цели, и боль просто усиливалась с каждой секундой, так что ноги ее подкосились, и она рухнула на колени рядом с Милягой. Слезы лились из-под зажмуренных век, а с губ срывались самые грязные из известных ругательств. Пока круг не убил ее, но еще одна минута такой муки — и организм ее может не выдержать. Она должна действовать быстро.

Усилием воли она заставила себя открыть слезящиеся глаза и устремила взгляд на Милягу. Ни крики, ни ругательства его не пробудили, так что не стоило больше тратить дыхание. Она схватила его за плечи и стала яростно трясти. Мускулы его были полностью расслаблены, и он мотался у нее в руках, словно тряпичная кукла, и все же ей удалось частично вызвать его к жизни. Он шумно вздохнул, словно его вытащили на поверхность из каких-то безвоздушных глубин.

— Миляга? Миляга! — закричала она. — Открой глаза! Миляга. Я сказала: открой свои мудацкие глазищи!

Она знала, что причиняет ему боль. Вздохи его участились и сделались более шумными, а его блаженно безмятежное лицо исказилось морщинами и гримасами. Она осталась довольна этим новым обличьем. Слишком уж самодовольным он был в роли мессии, но теперь настало время положить этому конец, и если это немного больно, то он, в конце концов, сам виноват, что унаследовал слишком многое от своего Отца.

— Ты слышишь меня? — закричала она. — Ты должен остановить ритуал. Миляга! Останови его!

Глаза его приоткрылись.

— Хорошо! Хорошо! — сказала она ему тоном учительницы, пытающейся перевоспитать провинившегося ребенка. — Ты можешь, можешь! Ты можешь открыть глаза. Ну, давай же! Сделай это! Не сделаешь это сам, предупреждаю: мне придется сделать это за тебя.

Выполняя свое обещание, она приподняла большим пальцем его веко. Глаз закатился кверху. Где бы он ни был, до возвращения ему было еще далеко, и она была не уверена, что у нее хватит сил его дождаться.

С лестничной площадки до нее донесся голос Сартори.

— Слишком поздно, любовь моя, — сказал он. — Неужели ты сама не чувствуешь, что уже слишком поздно?

Она не стала даже оглядываться на дверь — слишком хорошо она могла представить себе его образ: в каждой руке по ножу и элегическая грусть на физиономии. Не стала она и отвечать ему. Вся воля ее была устремлена на то, чтобы расшевелить сидевшего напротив человека.

Потом ее осенила догадка, и рука ее потянулась к его паху. Можно было не сомневаться, что в Примирителе осталось достаточно от прежнего Миляги, чтобы бережно относиться к своему мужскому достоинству. В окружающем тепле мошонка его обвисла; яички легли к ней на ладонь — тяжелые и уязвимые. Рука ее сжалась.

— Открой глаза, — сказала она, — а иначе я сделаю тебе очень больно.

Он никак не отреагировал. Рука ее сжалась еще сильнее.

— Проснись, — сказала она.

По-прежнему никакой реакции. Тогда она сдавила его мошонку изо всех сил и резко повернула руку.

— Проснись!

Дыхание его участилось. Она снова крутанула мошонку, и глаза его внезапно широко открылись, а частые вздохи перешли в пронзительный вопль, который не прекращался до тех пор, пока легкие его не исчерпали последние запасы воздуха. Вдохнув, он подался вперед и схватил Юдит за шею. Ей пришлось отпустить его мошонку, но это уже не имело никакого значения. Он проснулся и пришел в бешеную ярость. Приподнимаясь с пола, он швырнул ее за пределы круга. Приземлилась она неуклюже, но, не теряя ни секунды, закричала:

— Ты должен остановить ритуал!

— Чокнутая блядь! — зарычал он.

— Послушай же меня! Ты должен остановить ритуал! Все это заговор! — Она поднялась на ноги. — Дауд был прав, Миляга! Примирение надо остановить!

— Ты уже ничего не сможешь испортить, — сказал он. — Опоздала, милая.

— Ну, попробуй! — закричала она. — Должен же быть какой-то способ!

— Подойдешь ко мне снова, и я тебя убью, — предупредил он и оглядел круг, чтобы убедиться в его неприкосновенности. Все камни были на месте. — Где Клем? — закричал он. — Клем!

Только сейчас он взглянул в сторону двери и заметил на площадке окутанную сумраком фигуру. На лице его появилась гримаса отвращения, и она поняла, что всякая надежда переубедить его потеряна.

— Ну вот, любовь моя, — сказал Сартори. — Разве я не говорил тебе, что уже слишком поздно?

Два гек-а-гека послушно паслись у его ног. В кулаках он сжимал сверкающие ножи. На этот раз он уже не предлагал ей взять один из них: раз она отказалась убить себя, он сделает это за нее.

— Ненаглядная моя, — сказал он, — все кончено.

Он шагнул через порог.

— Мы вполне можем совершить это здесь, — сказал он, не сводя с нее глаз. — Здесь мы были сотворены. Более подходящего места и не найти.

Даже не оборачиваясь, она почувствовала, как напряглось внимание Миляги. Не было ли в этом проблеска надежды? Не может ли какое-нибудь случайное слово Сартори заставить Милягу поверить в то, в чем она оказалась бессильна его убедить?

— Я сделаю это сам за нас обоих, любовь моя, — сказал Сартори. — Ты слишком слаба. Ты еще не до конца поняла, что происходит.

— Я… не хочу… умирать, — ответила она.

— У тебя нет выбора, — сказал он. — Либо ты умрешь от руки сына, либо от руки Отца. Сын или Отец — вот и весь выбор. Сын или Отец.

Она услышала, как за спиной у нее Миляга прошептал два слога:

— О, Пай…

Потом Сартори сделал второй шаг, и пламя свечей осветило его. В тот же миг прилипчивая навязчивость комнаты сковала каждый его мускул. На глаза его навернулись слезы отчаяния, а губы были такими сухими, что покрылись тонким слоем пыли. Сквозь мертвенно-бледную прозрачность кожи проступал блеск его черепа, а зубы были обнажены в похоронной усмешке. Он был воплощением Смерти. А если она увидела и поняла это — она, женщина, которая его любит, — то мог ли не понять этого Миляга? А если он понял, то не блеснула ли в нем какая-то запоздалая догадка?

Он сделал третий шаг и занес ножи над головой. Она смело подняла лицо ему навстречу, словно подзадоривая его исполосовать ножами плоть, которую он ласкал всего лишь несколько минут назад.

— Я бы с радостью отдал за тебя жизнь, — сказал он. Лезвия замерли в высшей точке своей сверкающей траектории, готовые метнуться вниз. — Почему же ты не хочешь умереть вместе со мной?

Он не стал ждать ответа и нанес удар. Острые кончики лезвий устремились ей прямо в глаза. В последнее мгновение она успела отвернуть голову, но прежде чем ножи рассекли ее щеку и шею, за спиной ее раздался вой Примирителя, и вся комната содрогнулась от бешеного удара. Ее отшвырнуло в сторону, и ножи Сартори просвистели в нескольких дюймах от ее шеи. Свечи на каминной полке затрепетали и погасли, но в комнате остался еще один источник света. Камни круга были объяты крошечными языками пламени. То и дело из этих маленьких костров вырывались ослепительные искры и гасли, ударяясь о стены. У края круга стоял Миляга, сжимая в руке причину всего этого хаоса. Он поднял с пола один из камней, вооружившись и одновременно нарушив целостность круга. Он прекрасно осознавал всю серьезность своего поступка. На лице его отразилась скорбь, настолько глубокая, что он, казалось, утратил способность двигаться. Подняв над головой камень, он застыл, словно его стремление помешать ритуалу на этом исчерпало себя.

Она поднялась на ноги, хотя комната сотрясалась в бешеной пляске. Доски у нее под ногами на ощупь были твердыми, но потемнели так, что стали почти невидимыми. Она могла разглядеть только гвозди, которыми они были прибиты, все же остальное, несмотря на свет камней, погрузилось в кромешную тьму, и когда она двинулась по направлению к кругу, ей показалось, что ее ноги ступают по пустоте.

При каждом толчке раздавался треск досок и грохот обваливающейся штукатурки, но все эти звуки перекрывались мощным утробным гулом, источник которого ей был не вполне ясен, пока она не достигла края круга. Кромешная тьма у нее под ногами действительно оказалась пустотой: это была пустота Ин Ово, разверзнувшаяся под ними в тот момент, когда Миляга вынул камень из круга, а из глубины ее, почуяв свободу, поднимались истосковавшиеся по свежей крови пленники, и так уже взбудораженные набегами Сартори.

Предчувствуя освобождение своих собратьев, гек-а-геки у дверей радостно заурчали. Но при всей их силе, им вряд ли приходилось рассчитывать на серьезную добычу в предстоящей резне. Снизу поднимались существа, рядом с которыми они могли бы показаться шаловливыми котятами. Вид разверзнувшейся бездны ужаснул ее, но если это было единственным способом остановить Примирение, то она готова была смириться с надвигающейся смертью. История повторится, и Маэстро снова будет проклят.

Миляга также увидел приближение Овиатов и окаменел от ужаса. Стремясь отрезать все пути к отступлению, она попыталась выхватить у него камень, чтобы швырнуть его в окно. Но прежде чем она успела дотянуться до него, Миляга поднял на нее взгляд. Ужас и боль исчезли с его лица, уступив место ярости и гневу.

— Выброси камень! — завопила она.

Но оказалось, что взгляд его устремлен не на нее, а поверх ее плеча. Сартори! За мгновение до того, как он вновь опустил ножи, она метнулась в сторону и, ухватившись за каминную доску, обернулась и увидела, что двое братьев стоят лицом к лицу, сжимая в руках каждый свое оружие.

Взгляд Сартори метнулся вслед за отскочившей Юдит. Воспользовавшись этим, Миляга обхватил камень обеими руками и опустил его вниз. Камень чиркнул по клинку, высекая сноп искр, и выбил его из руки Сартори. Воодушевленный этим успехом, Миляга попытался выбить и второй нож, но Сартори успел отвести его в сторону, и удар пришелся по пустой руке. Даже сквозь гул Ин Ово и треск досок можно было услышать хруст сломанной кости.

Сартори жалобно взвизгнул и выставил вперед сломанную руку, словно желая пробудить в брате чувство раскаяния, но стоило Миляге на мгновение отвлечься, как другая рука Сартори, неповрежденная и стремительная, нанесла удар ему в бок. Он успел заметить блеск лезвия и рванулся в сторону, но оно поразило его в руку, раскроив плоть от запястья до локтя. Миляга выронил камень и другой рукой попытался остановить хлынувший фонтан крови. Размахивая перед собой ножом, Сартори вошел в круг.

Беззащитный Миляга попятился и, пытаясь увернуться от очередного удара, упал перед своим врагом на спину. Одного точного удара было бы вполне достаточно, но Сартори жаждал интимности. Он уселся Миляге на живот, попутно исполосовав ему руки, которыми тот пытался защититься от coup de grace.[40]

Юдит попыталась отыскать глазами упавший нож, но взгляд ее утонул в зловещем океане Ин Ово, который подступил уже совсем близко. Против тварей, которые поворачивали свои морды в сторону открывающегося выхода, не поможет никакой нож, но ей будет вполне под силу прикончить Сартори. В конце концов, он собирался лишить себя жизни одним из этих ножей, и если она сумеет найти его, то сможет оказать ему эту услугу.

Но поиски ее были прерваны донесшимся из круга сдавленным рыданием. Оглянувшись, она увидела залитое кровью тело Миляги, которое победно оседлал его брат. Грудная клетка Примирителя была вскрыта, на подбородке, щеках и висках виднелись глубокие порезы, а все руки его от плеча до кисти были исполосованы крест-накрест. Однако рыдание исходило не от него, а от Сартори. Он занес над головой нож и испустил этот жалобный всхлип, перед тем как пронзить своему брату сердце.

Скорбь его оказалась преждевременной. Миляга нашел в себе силы для последнего рывка, и клинок вошел ему не в сердце, а в верхнюю часть груди прямо под ключицей. Мокрая от крови рукоятка выскользнула из пальцев Сартори, но необходимости вытаскивать нож обратно уже не было. Тело Миляги внезапно обмякло, судороги прекратились, и он замер в полной неподвижности.

Сартори поднялся с живота брата и некоторое время созерцал распростертое тело, а потом перевел взгляд на кошмар Ин Ово. Хотя Овиаты были уже совсем близко к поверхности, он продолжал неспешно созерцать зрелище, стоя в самом центре круга и не выказывая ни малейшего желания что-нибудь предпринять. В конце концов он поднял глаза на Юдит.

— О, любовь моя… — сказал он мягко. — Посмотри, что ты наделала. Ты предала меня в руки моего Небесного Отца.

Он наклонился за пределы круга, поднял камень, выпавший из рук Миляги, и с утонченным изяществом художника, кладущего последний, завершающий мазок на законченную картину, положил его на место.

Результат последовал не сразу. Овиаты еще некоторое время продолжали подниматься, но почувствовав, что выход в Пятый Доминион закрыт, принялись извиваться в бешеной злобе. Огонь в камнях начал угасать, но прежде чем исчезли последние отблески, Сартори приказал гек-а-гекам приблизиться, и они двинулись к нему, низко склонив свои плоские головы. Юдит сначала подумала, что они идут за ней, но оказалось, что им было велено подобрать Милягу. Достигнув круга, они разделились, подняли тело с разных концов и с бережной осторожностью понесли его к двери. Сартори остался в круге один.

Наступила ужасающая тишина. Последние видения Ин Ово исчезли; пламя в камнях почти угасло. В сгустившемся сумраке она увидела, как Сартори опустился на пол в центре круга.

— Не делай этого… — прошептала она.

Он поднял голову и тихонько хмыкнул, словно удивившись, что она до сих пор в комнате.

— Все уже сделано, — сказал он. — Мне остается только удерживать круг до полуночи.

Снизу донесся стон: похоже, Клем увидел, какую ношу Овиаты подтащили к лестнице. Потом раздалась череда глухих ударов — это безжизненное тело покатилось вниз по ступенькам. Пройдет еще несколько секунд, и они вернутся за ней, и за эти секунды ей надо выманить его из круга. Ей был известен только один способ, а если уж и он не поможет, тогда остается только молча дожидаться общей гибели.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Было уже слишком темно, и она не могла его видеть, но почувствовала на себе его взгляд.

— Я знаю, — сказал он равнодушно. — Но мой Небесный Отец будет любить меня сильнее. Теперь я — в Его руках.

Она услышала, как за спиной у нее затопали Овиаты, и почувствовала затылком их ледяное дыхание.

— Я даже не хочу тебя больше видеть, — сказал Сартори.

— Пожалуйста, убери своих тварей, — взмолилась она, вспомнив распухшие руки Клема.

— Уйди по собственной воле, и они не прикоснутся к тебе, — сказал он. — Я выполняю поручение своего Отца.

— Он не любит тебя…

— Уйди.

— Он не способен любить…

— Уйди.

Она поднялась на ноги. Все, что можно было сказать, было сказано; все, что можно было сделать, было сделано. Когда она повернулась спиной к кругу, Овиаты зажали ее между своими холодными боками и проводили так до самого порога. На площадку ей позволено было выйти уже без эскорта. Навстречу ей по лестнице поднимался Клем с дубиной в руке, но она крикнула ему, чтобы он не двигался, опасаясь, что, стоит ему подняться еще на одну ступеньку, и гек-а-геки разорвут его в клочья. Дверь в Комнату Медитации захлопнулась. Обернувшись, она убедилась, что Овиаты остались на площадке и были исполнены решимости помешать любому непрошенному гостю нарушить покой их Маэстро. Все еще опасаясь нападения, она осторожно, словно по тончайшему льду, двинулась к лестнице и, лишь оказавшись на ступеньках, позволила себе ускорить шаг.

Внизу горели свечи, но зрелище, которое они освещали, было не менее мрачным, чем все то, что ей пришлось увидеть наверху. Тело Миляги лежало у подножия лестницы; голова его покоилась на коленях у Целестины. Простыня сползла у нее с плеч, и груди ее обнажились. Там, где она прижимала к себе голову сына, они были испачканы его кровью.

— Он мертв? — шепотом спросила она у Клема.

Он покачал головой.

— Пока держится.

Не было нужды спрашивать, что поддерживает его жизнь. Наполовину превращенная в щепки парадная дверь была распахнута настежь, и сквозь нее до Юдит донесся первый удар колокола какой-то далекой церкви.

— Круг завершен, — сказала она.

— Какой круг? — спросил Клем.

Она не ответила. Какое это могло теперь иметь значение? Но Целестина оторвала взгляд от лица Миляги, и в глазах у нее Юдит прочла тот же вопрос, который задал ей Клем. Она постаралась сделать ответ как можно более кратким.

— Круг Имаджики, — сказала она.

— Откуда ты знаешь? — спросил Клем.

— Богини сказали мне.

К этому моменту она уже почти спустилась с лестницы и увидела, что Миляга держится за жизнь в буквальном смысле этого слова, сжимая руку Целестины и пристально глядя ей в лицо. И лишь когда она присела на последнюю ступеньку, взгляд его обратился к ней.

— Я… никогда не знал… — сказал он.

— Я знаю, — ответила она, думая, что он имеет в виду заговор Хапексамендиоса. — Мне и самой не хотелось в это верить.

Миляга покачал головой.

— Я говорю не о круге… — с трудом выговорил он, — …я никогда не знал, что Имаджика — это круг…

— Эта тайна была известна только Богиням, — ответила Юдит.

Теперь заговорила Целестина, и голос ее был таким же мягким, как и те отблески, что освещали ее губы.

— А Хапексамендиос знает? — спросила она.

Юдит покачала головой.

— Значит, какой бы огонь Он ни послал… — прошептала Целестина, — он опишет круг и вернется к Нему.

Юдит посмотрела на нее, смутно ощутив в этих словах какую-то надежду на спасение, но не в состоянии понять, в чем же она заключается. Целестина опустила взор на лицо Миляги.

— Дитя мое, — сказала она.

— Да, мама.

— Иди к Нему, — сказала она. — Пусть твой дух отправится в Первый Доминион и найдет своего Отца.

Юдит показалось, что Миляге не под силу даже дышать, не говоря уже о более трудных задачах, но, возможно, дух его проявит себя более могущественным, чем тело? Он потянулся рукой к лицу матери, и она крепко сжала его пальцы.

— Что ты задумала? — спросил Миляга.

— Вызвать Его огонь, — ответила Целестина.

Юдит оглянулась на Клема, чтобы проверить, сумел ли Клем лучше нее проникнуть в смысл этого диалога, но на лице его застыло выражение полного недоумения. Какой смысл призывать смерть, если она и так придет куда быстрее, чем хотелось бы?

— Постарайся задержать Его, — говорила Целестина Миляге. — Предстань перед Ним любящим сыном и отвлекай Его внимание так долго, как только сможешь. Подольстись к Нему. Скажи, что ты мечтаешь увидеть Его лицо. Способен ли ты сделать это ради меня?

— Конечно, мама.

— Хорошо.

Убедившись, что сын понял ее просьбу, Целестина положила руку Миляги ему на грудь и, высвободив колени, осторожно опустила его голову на пол. У нее оставалось еще последнее напутствие.

— Когда ты двинешься в путь, обязательно отправляйся через Доминионы. Он не должен догадаться, что существует другой путь, ты понимаешь?

— Да, мама.

— А когда ты окажешься там, дитя мое, постарайся услышать голос. Он доносится из земли. Ты обязательно услышишь его, только надо быть очень внимательным. Он говорит…

— Низи Нирвана.

— Верно.

— Я помню, — сказал Миляга. — Низи Нирвана.

И словно это имя было благословением, которое убережет его от всех опасностей, Миляга закрыл глаза и отправился в путь. Не тратя время на сентиментальные оплакивания, Целестина решительно поднялась и двинулась к лестнице.

— А теперь я должна поговорить с Сартори.

— Это не так-то просто, — сказала Юдит. — Дверь заперта — и под охраной.

— Он — мой сын, — ответила Целестина, бросив взгляд в направлении Комнаты Медитации. — Он мне откроет.

С этими словами она начала подниматься вверх.

Глава 60

1

Дух Миляги покинул дом, занятый мыслями не об Отце, который ожидал его в Первом Доминионе, а о матери, которую он оставил на Гамут-стрит. Слишком мало времени провели они вместе в те часы, что прошли после возвращения из башни Tabula Rasa. Он склонялся у ее кровати, пока она рассказывала ему сказку о Низи Нирване. Он держал ее за руки под дождем Богини, стыдясь своего желания, но не в состоянии подавить его в себе. И наконец, еще несколько мгновений назад, он лежал у нее на коленях, истекая кровью. Ребенок, возлюбленный, труп. В эти несколько часов уместилась небольшая жизнь, и им придется ею удовлетвориться.

Он не вполне понимал, с какой целью она послала его в Первый Доминион, но в таком смятенном состоянии он не был способен ни на что иное, кроме повиновения. Очевидно, у нее были на то свои причины, и теперь, после того, как дело всей его жизни было испорчено, ему оставалось только доверять ей. Не понимал он и того, что произошло с Примирением. Он был настолько далеко от своего тела, что готов был совсем распрощаться с ним, и вдруг, в следующее мгновение, он уже оказался в Комнате Медитации, вопя от боли, которую причиняла ему Юдит, а в дверях возник его брат со сверкающими ножами. Увидев смерть в его лице, он понял, почему мистиф пошел на страшную пытку, лишь бы сообщить ему, что он должен отыскать Сартори. В лице его брата скрывался Отец — в его чертах, в его выражении, в этой отчаянной решимости, — и не было никаких сомнений, что Он всегда был там, но Миляга так и не смог Его распознать. В лице Сартори он замечал лишь свою собственную красоту, искаженную злом, и всегда говорил себе о том, как прекрасен его Рай по сравнению с Адом его двойника. Какая насмешка над самим собой! Отец одурачил его, сделал его Своим подручным, Своим шутом, и он мог бы так никогда этого и не понять, если бы Юдит не вытащила его из Аны и не показала бы ему в живом зеркале лицо убийцы и разрушителя.

Но прозрение пришло слишком поздно, чтобы успеть исправить ошибку. Теперь он мог лишь надеяться на то, что его матери лучше известно, где может скрываться та призрачная надежда на спасение, что им осталась. Теперь он станет ее подручным и отправится в Первый Доминион по ее повелению.

* * *

Как она и просила его, он направился в Первый Доминион кружным путем, пролетая над местами, которые он посетил, проверяя Синод, и хотя ему страстно хотелось ненадолго задержаться и провести несколько минут с другими Маэстро, он знал, что медлить нельзя.

Однако он увидел их с высоты и убедился в том, что они сумели благополучно выбраться из Аны и вернуться в Доминионы, чтобы отпраздновать свой триумф. На холме Липпер Байак Тик Ро истошно завывал, задрав голову в ночное небо. Голос его звучал так громко, что перебудил всех обитателей Ванаэфа и всполошил стражу на башнях Паташоки. В Квеме Скопик выбирался из Ямы, где он сидел во время ритуала, и когда он поднял лицо к звездам, Миляга заметил, что в глазах его сияют слезы счастья. В Изорддеррексе Афанасий стоял на коленях на улице за воротами Эвретемекского Кеспарата и мыл руки в ручье, который подскакивал к его окровавленному лицу, словно собака, встретившая хозяина после долгой отлучки. А на границе Первого Доминиона, где дух Миляги замедлил свой полет, стоял Чика Джекин и ждал, когда растворится стена Просвета и за ней откроется Доминион Хапексамендиоса.

Почувствовав присутствие Миляги, он огляделся.

— Маэстро?

Из всех членов Синода больше всего Миляге хотелось поговорить именно с Джекином, но он не осмелился на это. Любой разговор рядом с Просветом мог быть подслушан Богом Первого Доминиона, а Миляга знал, что не сумеет перекинуться несколькими фразами с человеком, который был ему так предан, не попытавшись при этом предупредить его о надвигающейся опасности, и решил не подвергать себя этому искушению. Устремив свой дух вперед, он услышал, как Джекин вновь позвал его, но еще до того, как его крик прозвучал в третий раз, Миляга пересек Просвет и оказался в Первом Доминионе. В те слепые мгновения, когда он пролетал сквозь пустоту Просвета, в голове у него зазвучал голос его матери:

— …и отправилась она в город злодейств и беззакония, где ни один дух не был добрым, и ни одно тело — целым…

Потом Просвет остался у него за спиной, и перед ним открылось зрелище Божьего Града.

Неудивительно, что его брат был архитектором. Вдохновения, которое создало этот город, хватило бы на миллион гениев, а для сотворившей его силы век, должно быть, равнялся продолжительности одного вздоха. Его величие простиралось от стены Просвета во всех направлениях, а улицы, шире Паташокского тракта, были такими прямыми, что уходили к самому горизонту. Дома же поднимались так высоко в небо, что оно едва проглядывало между крышами, но какие бы светила ни сияли в нем, город не нуждался в их блеске. Прожилки света пронизывали камни мостовой, а также кирпичи и плиты огромных зданий. Свет лился отовсюду, наводя на мысль, что во всем городе вряд ли найдется хотя бы одна тень.

Сначала он двигался медленно, надеясь на встречу с одним из обитателей, но миновав с полдюжины перекрестков и не обнаружив на улицах ни единой живой души, он стал набирать скорость, приостанавливаясь лишь тогда, когда на глаза ему попадались признаки жизни, притаившейся за непрерывной чередой фасадов. Он не был столь проворным, чтобы успеть заметить хотя бы одно лицо, и столь дерзким, чтобы войти без приглашения, но несколько раз он видел, как колышутся занавески, от которых, судя по всему, только что отскочил какой-нибудь любопытный горожанин. Но это был далеко не единственный признак присутствия в городе живых существ. Над коврами, висевшими на балюстрадах, до сих пор не рассеялись облака золотистой пыли, а с виноградных лоз срывались листья, в спешке потревоженные обратившимися в бегство сборщиками.

Похоже, с какой бы быстротой он ни двигался — а скорость его полета значительно превышала скорость любого автомобиля, — ему все равно не удалось бы обогнать слух о своем приближении, в мгновение ока разгонявший всех жителей по домам. Они ничего не оставляли за собой. Ни собаки, ни ребенка, ни обрывка бумаги, ни рисунка на мостовой. Это были идеальные граждане, вся жизнь которых проходила за задернутыми занавесками и запертыми дверьми.

Безлюдность этого метрополиса, явно созданного для того, чтобы изобиловать жизнью, могла бы произвести угнетающее впечатление, если бы не сами здания, которые были построены из материалов такой разнообразной фактуры и цвета и излучали такое живительное сияние, что казалось, будто они и есть настоящие городские обитатели. Строители полностью отказались от серого и коричневого и, раздобыв шифер, камень, брусчатку и черепицу всех мыслимых тонов и оттенков, смешали их цвета с отвагой, на которую не решился бы ни один из архитекторов Пятого Доминиона. Одно за другим открывались зрелища торжествующих красок: лиловые и янтарные фасады, колоннады ослепительного пурпура, площади, выложенные охристым и синим, а посреди этого буйства то и дело попадались невыносимо яркие пятна алого и не менее совершенного белого. Бережливее всего строители пользовались черным — пятно в кладке кирпичей, квадратик на крытой черепицей крыше, прожилка в булыжнике.

Но как выяснилось, даже такой красотой можно пресытиться, и после того, как мимо промелькнули тысячи подобных улиц, Миляга почувствовал, что его тошнит от этого изобилия и обрадовался, когда на одной из них сверкнула молния, которой удалось хотя бы на мгновение выбелить цвет окружающих фасадов. В поисках ее источника он изменил направление полета и опустился на площади, в центре которой стояла одинокая фигура. Это был Нуллианак.

Запрокинув голову вверх, он посылал бесшумные молнии в крохотный клочок видневшегося между крышами неба. Сила его разрядов на много порядков превосходила ту, с которой Миляге приходилось сталкиваться, имея дело с его собратьями. Похоже, между ладонями его лица скрывалась частица божественной энергии, которая придавала ему невероятную способность к разрушению.

Почувствовав приближение Миляги, Нуллианак оторвался от своих упражнений и взмыл над площадью в поисках чужака. Миляга не был уверен, что его нынешнее состояние делает его абсолютно неуязвимым. В конце концов, если Нуллианаки превратились в гвардию Хапексамендиоса, то кто знает, какой властью они могут быть наделены? Но и прятаться было бессмысленно. Если кто-нибудь не объяснит ему дорогу, он может бродить здесь вечно, так и не найдя своего Отца.

Нуллианак был гол, но это состояние не придавало ему ни чувственности, ни чувствительности. Его плоть сияла почти так же ослепительно, как и его молнии, и была лишена видимых органов размножения и выделения. У него также не было видно ни волос, ни сосков, ни пупка. Он непрерывно поворачивался вокруг своей оси, пытаясь отыскать существо, близость которого он ощущал, но, возможно, вложенный в него запас разрушительной энергии притупил его чувства, так как он увидел Милягу, лишь когда тот приблизился к нему почти вплотную.

— Ты не меня ищешь? — спросил Миляга.

Нуллианак устремил на него свой взгляд. Между ладонями его головы прошла новая волна электрических разрядов, и сквозь их потрескивания зазвучал его монотонный голос.

— Маэстро, — сказал Нуллианак.

— Ты знаешь, кто я?

— Конечно, — ответил он. — Конечно.

Голова его покачивалась, словно у загипнотизированной змеи. Он придвинулся к Миляге поближе.

— Почему ты здесь? — спросил он.

— Я хочу увидеть моего Отца.

— А-а-а.

— Я пришел, чтобы поклониться Ему.

— Мы все пришли сюда за этим.

— Я в этом не сомневался. Ты можешь отвести меня к Нему?

— Он повсюду, — ответил Нуллианак. — Это Его город, и Он скрывается в каждой пылинке.

— Стало быть, если я буду разговаривать с землей, я буду разговаривать с Ним?

Нуллианак задумался.

— Не с землей… — ответил он наконец. — Не надо говорить с землей.

— Тогда с чем? Со стенами? С небом? С тобой? Может быть, мой Отец скрывается в тебе?

В голове Нуллианака забегали возбужденные разряды.

— Нет, — ответил он. — Я не осмелюсь утверждать…

— Так отведи меня туда, где я смогу преклонить перед Ним колени. Времени остается так мало.

Это последнее замечание показалось Нуллианаку убедительным, и он кивнул своей смертоносной головой.

— Я отведу тебя, — сказал он, поднимаясь немного выше и поворачиваясь к Миляге спиной. — Но ты прав: мы должны спешить. Дело твоего Отца не терпит отлагательств.

2

Хотя Юдит не хотелось отпускать Целестину наверх одну, так как она знала, какая встреча ожидала ее на лестничной площадке, но знала она и то, что ее присутствие и вовсе лишит женщину шансов проникнуть в Комнату Медитации. Пришлось ей остаться внизу, стараясь определить по доносящимся сверху звукам, что там происходит. Сначала она услышала предостерегающее ворчание гек-а-геков, а потом раздался голос Сартори, который предупредил, что того, кто попытается войти в комнату, ждет немедленная смерть. Целестина ответила ему, но таким тихим голосом, что до Юдит донеслось лишь невнятное бормотание, и через несколько минут (но были ли это минуты? — возможно, прошло лишь несколько секунд, бесконечно растянутых ожиданием новой вспышки насилия), не в силах больше бороться с искушением, она задула ближайшие к ней свечи и начала медленно подниматься наверх.

Она предполагала, что ангелы попытаются ее остановить, но они были слишком поглощены уходом за Милягой, так что на пути у нее не было никаких препятствий, кроме своей собственной осторожности. Она увидела, что Целестина до сих пор стоит у двери, но Овиаты уже не преграждают ей дорогу. По приказу Сартори они отползли в сторону и, лежа на животе, дожидались дальнейших приказаний своего хозяина, готовые пустить в ход зубы и клыки по первому же сигналу. Юдит одолела уже половину пролета, и теперь до нее долетали обрывки разговора сына с матерью. Первым она услышала усталый шепот Сартори.

— …все кончено, мама…

— Я знаю, дитя мое, — сказала Целестина. В голосе ее не было упрека — одна лишь спокойная нежность.

— Он уничтожит все…

— И это я знаю.

— …я должен был удерживать для Него круг… Он хотел этого…

— А ты должен был исполнить Его желание. Я понимаю это, дитя мое. Поверь мне, я все понимаю. Я ведь тоже исполнила Его желание, помнишь? Это не такое уж большое преступление.

После этих слов Целестины раздался щелчок замка, и дверь Комнаты Медитации медленно распахнулась, но Юдит была еще слишком низко и увидела только стропила, освещенные то ли свечкой, то ли сотканной Овиатами сияющей пеленой, которая окутывала Сартори на улице. Теперь, когда дверь открылась, голос его был слышен гораздо яснее.

— Ты войдешь? — спросил он у Целестины.

— А ты хочешь, чтобы я вошла?

— Да, мама. Прошу тебя. Я хочу, чтобы мы были вместе, когда наступит конец.

Знакомая песня, подумала Юдит. Ему, похоже, абсолютно все равно, в чью грудь уткнуть свое заплаканное лицо, лишь бы его не оставили умирать в одиночку. Целестина шагнула внутрь, но дверь за ней не закрылась, а гек-а-геки не вернулись на свои посты. Однако фигура Целестины уже исчезла из виду, и Юдит овладело жестокое искушение продолжить подъем и заглянуть в комнату, но страх перед Овиатами был слишком силен, и она осторожно опустилась на ступеньку — на полпути между Маэстро наверху и бездыханным телом внизу. Там она стала ждать, прислушиваясь к тишине — в доме, на улице, во всем мире.

В голове ее сложилась молитва.

«Богиня… — подумала она, — …это твоя сестра, Юдит. Надвигается огонь, Богиня. Он уже совсем близко от меня, и мне очень страшно…»

Сверху донесся голос Сартори, но он говорил так тихо, что даже при открытой двери нельзя было разобрать ни единого слова. Однако слова перешли в рыдания, и это нарушило ее сосредоточенность. Нить молитвы была потеряна. Не имеет значения. Она сказала достаточно, чтобы выразить свои чувства:

«Огонь уже совсем близко, Богиня. Мне страшно».

Что тут еще можно сказать?

* * *

Огромная скорость, с которой двигались Миляга и Нуллианак, отнюдь не уменьшила впечатления от масштабов города — скорее, наоборот. По мере того, как проходили минуты, а улицы все продолжали мелькать мимо, тысяча за тысячей, ослепляя глаза все тем же насыщенным цветом домов, уходивших под небеса, величие этого труда переставало казаться эпическим и все более наводило на мысль о безумии. При всем очаровании красок, идеальности пропорций и совершенстве отделки город был бредом сумасшедшего, навязчивой галлюцинацией, которая отказывалась успокоиться до тех пор, пока не покрыла каждый квадратный дюйм этого Доминиона памятниками своей собственной неутомимости. На улицах по-прежнему не было видно ни одного обитателя, и в сердце Миляги закралось подозрение, которое он в конце концов выразил вслух — правда, не в форме утверждения, а в форме вопроса:

— Кто живет здесь?

— Хапексамендиос.

— А еще кто?

— Это Его город, — сказал Нуллианак.

— А в нем есть горожане?

— Это Его город.

Ответ был достаточно ясен. В городе не было ни одной живой души, а колыхание виноградных лоз и штор, которое он замечал в начале пути, либо было вызвано его приближением, либо, что более вероятно, было игрой иллюзий, которой забавлялись пустые здания, чтобы скоротать столетия.

Но в конце концов, после того как они миновали бесчисленное множество неотличимых друг от друга улиц, стали появляться кое-какие признаки едва ощутимых изменений. Буйные краски постепенно становились все более насыщенными, а бока камней казались такими лоснящимися, словно они вот-вот должны расплыться и потечь. Отделка фасадов стала еще более утонченной, а пропорции — совершенными, что навело Милягу на мысль о том, что они приближаются к первопричине этого города, а районы, над которыми они пролетали вначале, были лишь имитациями, выхолощенными от непрестанного повторения.

Подтверждая подозрение о том, что путешествие близится к концу, проводник Миляги заговорил.

— Он знал, что ты придешь, — сказал он. — Он послал часть моих братьев на границу, чтобы встретить тебя.

— А вас много?

— Много, — сказал Нуллианак. — Минус два. — Он обернулся на Милягу. — Но ты-то, конечно, об этом знаешь. Ведь это ты их убил.

— Если б я этого не сделал, они бы убили меня.

— А разве не было бы это предметом гордости для нашего племени? — сказал Нуллианак. — Убить Сына Бога…

Его молнии засмеялись, но веселости в этих звуках было не больше, чем в хрипе умирающего.

— А ты не боишься? — спросил его Миляга.

— А чего я должен бояться?

— Говорить такие вещи, когда мой Отец может тебя услышать?

— Он нуждается во мне, — ответил Нуллианак, — а я не нуждаюсь в том, чтобы жить. — Наступила пауза. — Хотя мне будет жаль, если я не приму участия в уничтожении Доминионов, — добавил он, поразмыслив.

— Почему?

— Потому что ради этого я был рожден. Слишком долго я жил, дожидаясь этого дня.

— Как долго?

— Много тысячелетий, Маэстро. Много-много тысячелетий.

Мысль о том, что он летит рядом с существом, которое прожило во много раз более долгую жизнь, чем он сам, и рассматривало грядущее уничтожение как главную ее цель, заставила Милягу замолчать. Интересно, как долго еще Нуллианакам дожидаться своей награды? В отсутствие дыхания и сердцебиения чувство времени оставило его, и он не представлял себе, сколько минут прошло с тех пор, как он покинул тело на Гамут-стрит — две, пять, десять? Но, в сущности, это не имело никакого значения. Теперь, когда Доминионы примирены, Хапексамендиос может выбрать любой удобный момент, и Миляге оставалось утешать себя только тем, что проводник его по-прежнему рядом, и, стало быть, призыв к оружию еще не прозвучал.

Постепенно скорость и высота полета Нуллианака стали снижаться, и вот они уже парили в нескольких дюймах над улицей. Отделка окружающих домов приобрела гротескный характер: каждый кирпич и камень был покрыт тончайшей филигранной резьбой. Но в этом лабиринте орнаментов не было красоты — одно лишь слепое наваждение. Их избыточность производила впечатление не живости и изящества, а болезненной навязчивости, словно бессмысленное, безостановочное кишение личинок. Тот же упадок поразил и краски, нежностью и разнообразием которых он так восхищался на окраинах. Оттенки и нюансы исчезли. Теперь все цвета обрели невыносимую яркость алого, но эта кричащая пестрота не оживляла атмосферу, а, напротив, делала ее еще более гнетущей. Хотя прожилки света по-прежнему струились в камнях, покрывавшая их резьба поглощала сияние, и на улицах царил унылый сумрак.

— Дальше я не могу тебя сопровождать, Примиритель, — сказал Нуллианак. — Отсюда ты пойдешь один.

— Может быть, я скажу своему Отцу, кто нашел меня? — сказал Миляга, надеясь, что эта лесть поможет ему выманить у Нуллианака еще какую-нибудь полезную информацию.

— У меня нет имени, — ответил Нуллианак. — Я — это мой брат, а мой брат — это я.

— Понятно. Жаль…

— Но ты предложил оказать мне услугу, Примиритель. Позволь же мне отблагодарить тебя.

— Да?

— Назови мне место, которое я уничтожу в честь тебя — город, страну, что угодно.

— Но зачем мне это? — спросил Миляга.

— Ведь ты — сын своего Отца, — ответил Нуллианак. — Стало быть, ты хочешь того же, что и Он.

Несмотря на всю свою осторожность, Миляга не смог выдавить из себя ни слова и наградил разрушителя кислым взглядом.

— Нет? — спросил Нуллианак.

— Нет.

— Стало быть, нам нечего друг другу подарить, — сказал он и, не произнося больше ни слова, взмыл ввысь и полетел прочь.

Миляга не пытался остановить его, чтобы спросить, куда идти дальше. Перед ним открывался только один путь — в сердце этого метрополиса, полузадушенное кричащими красками и навязчивой отделкой. Конечно, он обладал способностью двигаться со скоростью мысли, но ему не хотелось тревожить Незримого, и он опустился в ослепительно яркий сумрак улиц, чтобы принять обличье скромного пешехода. Дома, мимо которых ему пришлось идти, были настолько изъедены орнаментом, что, казалось, они вот-вот рухнут.

Подобно тому, как великолепие окраин уступило место упадку, упадок в свою очередь уступил место патологии. То, что окружало Милягу, вызывало теперь не только неприязнь или отвращение, но и самую настоящую панику. Интересно, с каких это пор излишества стали производить на него такое угнетающее впечатление? С каких это пор он стал таким утонченным? Он, грубый копиист? Он, сибарит, который никогда не говорил «хватит», а тем более — «слишком»? И в кого же он теперь превратился? В эстетствующего призрака, доведенного до ужаса видом города своего Отца?

Самого архитектора нигде не было видно. Улица уходила в полную темноту. Миляга остановился.

— Отец? — позвал он.

Хотя Миляга не повышал голоса, в окружающей тишине он казался почти оглушительным и, без сомнения, донесся до каждого порога в радиусе по крайней мере дюжины улиц. Однако, если Хапексамендиос и скрывался за одной из этих дверей, ответить Он не пожелал.

Миляга предпринял вторую попытку.

— Отец, я хочу увидеть Тебя.

Он вгляделся в сумрачную даль улицы в надежде увидеть хотя бы малейший намек на присутствие Незримого. Улица была неподвижна, нигде не было слышно даже шороха, но его пристальное внимание было вознаграждено. Он постепенно стал понимать, что его Отец, несмотря на Свое очевидное отсутствие, на самом деле находится прямо перед ним. И слева от него, и справа от него, и у него над головой, и у него под ногами. Разве не кожей были мерцающие складки занавесок за окнами? Разве не костью были эти арки и своды? Разве не плотью были пурпурная мостовая и камни домов с прожилками света? Здесь было все — спинной мозг, зубы, ресницы, ногти. Когда Нуллианак сказал о том, что Хапексамендиос — повсюду, он имел в виду не дух, а плоть. Это был Город Бога, и Бог был этим Городом.

Дважды в своей жизни он уже ощущал намек на это откровение. В первый раз — когда он вошел в Изорддеррекс, который получил прозвание города-бога и был, как он сейчас это понял, неосознанной попыткой его брата воссоздать творение Отца. А во второй раз — когда он создавал образ Пятого Доминиона и, поймав своей сетью Лондон, понял, что все в нем — от канализационной трубы до купола собора — устроено по образу и подобию его организма.

И вот перед ним предстало самое очевидное доказательство этой теории, но понимание не придало ему сил. Напротив, мысль об огромности его Отца захлестнула его новой волной ужаса. По пути сюда он пересек пространство, на котором мог бы уместиться не один земной материк, и каждый уголок был создан из неимоверно разросшегося тела его Отца, который превратил себя в материал для каменщиков, плотников и носильщиков Своей Воли. И все же, во что в конце концов превратился этот город, при всем его великолепии? В ловушку физического мира, в тюрьму, узником которой стал Тот, кто ее создал.

— О, Отец… — сказал он. В его голосе послышалась неподдельная скорбь, и, возможно, это и стало причиной того, что он наконец был удостоен ответа.

— Ты сослужил Мне хорошую службу, — сказал голос.

Миляга хорошо помнил это монотонное звучание. Те же самые едва уловимые модуляции слышал он, когда стоял в тени Оси.

— Ты преуспел там, где других постигла неудача, — сказал Хапексамендиос. — Одни сбились с пути, другие позволили себя распять. Но ты, Примиритель, твердо шел к цели.

— Я делал это ради Тебя, Отец.

— И в награду за свою службу ты был допущен сюда, — сказал Бог. — В Мой Город. В Мое сердце.

— Благодарю Тебя, — ответил Миляга, опасаясь, что этим даром разговор и закончится, а тогда он не выполнит поручение матери. Что она ему советовала? Скажи, что ты хочешь увидеть Его лицо. Отвлекай Его. Льсти Ему. Ах да, лесть!

— Я хочу, чтобы Ты научил меня, Отец, — сказал он. — Я хочу принести Твою мудрость обратно в Пятый Доминион.

— Ты сделал все, что от тебя требовалось, Примиритель, — сказал Хапексамендиос. — Тебе не придется возвращаться в Пятый Доминион. Ты останешься со Мной и будешь наблюдать за Моей работой.

— Что это за работа?

— Ты прекрасно знаешь об этом, — сказал Бог. — Я слышал, как ты говорил с Нуллианаком. Почему ты делаешь вид, что тебе ничего не известно?

Модуляции Его голоса были слишком неуловимы, чтобы по ним можно было о чем-то судить. Звучал ли в Его словах неподдельный вопрос, или это была ярость, вызванная лицемерием сына?

— Я не хотел судить о Твоем деле с чужих слов, Отец, — сказал Миляга, молча обругав себя за допущенный промах. — Я думал, Ты Сам мне захочешь обо всем рассказать.

— С какой стати Мне говорить тебе о том, что ты и так уже знаешь? — спросил Бог, по-видимому, не собираясь успокаиваться, пока не получит убедительного ответа. — Все необходимые знания у тебя уже есть.

— Не все, — ответил Миляга, догадавшись, как он может вывернуться из этой ситуации.

— Чего же ты не знаешь? — спросил Хапексамендиос. — Я отвечу на любой вопрос.

— Твое лицо, Отец.

— Мое лицо? Что это значит?

— Мне не хватает знания о Твоем лице, о том, как оно выглядит.

— Ты видел Мой город, — ответил Незримый. — Это и есть Мое лицо.

— И это Твое единственное лицо? Это действительно так, Отец?

— Разве тебе этого недостаточно? — спросил Хапексамендиос. — Разве оно не совершенно? Разве оно не сияет?

— Слишком ярко сияет, Отец. Оно слишком величественно.

— Разве величия может быть слишком много?

— Но во мне по-прежнему живет человек, Отец, и этот человек слаб. Я смотрю на Твой город, и меня охватывает благоговейный ужас. Это шедевр…

— Ты прав.

— Это творение гения…

— Да.

— Но прошу Тебя, Отец, покажи мне менее величественное обличье. Дай мне бросить взгляд на то лицо, от которого я произошел, чтобы я мог знать, какая часть меня — Твоя.

В воздухе раздалось нечто очень похожее на вздох.

— Наверное, это покажется Тебе смешным… — сказал Миляга, — но я исполнил Твою волю прежде всего потому, что стремился увидеть лицо, одно любимое лицо… — В этих словах было достаточно правды, чтобы придать им настоящую страстность — ведь он действительно надеялся, что Примирение позволит ему воссоединиться с любимым. — Быть может, я прошу слишком многого?

Миляга различил в сумеречной дали смутное трепетание и напряг глаза, ожидая, что вот-вот должна открыться какая-то огромная дверь. Но Хапексамендиос сказал:

— Повернись спиной, Примиритель.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет. Просто посмотри в другую сторону.

Странно было слышать подобную фразу в ответ на просьбу открыть лицо, но по-видимому, с богоявлением дело обстояло не так-то просто. Впервые с тех пор как он оказался в этом Доминионе, вокруг послышались различные шумы — нежный шелест, приглушенное постукивание, треск, гудение. Улица размягчилась и пришла в движение, встав на службу той тайне, к которой он вынужден был повернуться спиной. Ступеньки крыльца источали костный мозг. Камни в стене раздвинулись, и из трещин, повинуясь воле Незримого, заструились алые ручейки такого насыщенного оттенка, которого Миляге еще не приходилось встречать — в сумраке улицы они казались почти черными. Балкон наверху оплыл, словно воск над огнем, и превратился в зубы. Из подоконников стали разматываться гирлянды внутренностей, потянув за собой занавески кожи.

Распад убыстрился, и он, вопреки запрету, осмелился оглянуться и увидел, что вся улица охвачена лихорадкой трансформации: одни формы дробились и таяли, другие — вздымались и застывали. Ничего узнаваемого в этом хаосе не было, и Миляга собирался уже было отвернуться, когда одна из податливых стен обрушилась цветным водопадом, и на краткое мгновение — не дольше одного биения пульса — он увидел скрывавшуюся за ней фигуру. Но мгновения этого оказалось достаточно, чтобы узнать лицо и суметь воспроизвести его перед своим внутренним взором, после того как видение исчезло. Другого такого лица не существовало во всей Имаджике. Несмотря на свое скорбное выражение, несмотря на все раны и шрамы, оно по-прежнему было совершенным.

Пай был жив и ждал его в самом центре Отца — пленник пленника. Милягой овладело безумное желание бросить свой дух прямо в хаос и потребовать от Отца, чтобы Он вернул ему мистифа. Он скажет Ему, что это — его учитель, его воспитатель, его лучший друг. Но он подавил в себе это искушение, зная, что подобная попытка может привести только к катастрофе, и вновь отвернулся, лелея в памяти увиденный образ, пока улица у него за спиной продолжала биться в судорогах. Хотя на теле мистифа были заметны следы перенесенных страданий, он выглядел куда лучше, чем можно было на это надеяться. Быть может, он черпал силы из земли, на которой был возведен город Хапексамендиоса, — ведь это был Доминион его предков.

Но как ему убедить Отца вернуть мистифа? Мольбами? Лестью? Пока он думал об этом, суматоха вокруг него постепенно стихла, и через некоторое время вновь раздался голос Хапексамендиоса.

— Примиритель?

— Да, Отец.

— Ты хотел увидеть мое лицо.

— Да, Отец.

— Так обернись и посмотри.

Так он и сделал. Улица перед ним отчасти восстановила свой прежний облик. Дома стояли там же, где и раньше, двери и окна были на месте. Но архитектор вынул из них части некогда принадлежащего ему тела и воссоздал для Миляги свой облик. Не было сомнений в том, что в прошлом Отец его был человеком и, возможно, ростом не превышал Милягу, но сейчас Он предстал в образе великана, который был раза в три больше Своего сына.

Однако, при всех Его гигантских размерах, фигура была скроена крайне неумело, словно Он успел уже забыть, что значит обладать человеческим телом. Голова Его, собранная из тысячи осколков, была огромной, но ее составные части так плохо примыкали друг к другу, что сквозь щели виднелся пульсирующий и мерцающий мозг. Одна рука была очень большой, но кисть, которой она заканчивалась, размерами едва ли превышала милягину, в то время как другая представляла собой ссохшийся, короткий отросток, который, однако, был оснащен пальцами с тремя дюжинами суставов. Торс Его также представлял собой целую серию несоответствий: Его внутренности перекатывались в клетке из полутысячи ребер, а сердце билось о слишком хрупкую грудину, которая уже успела треснуть под его ударами. Но самое странное зрелище представлял Его пах: Хапексамендиосу не удалось воссоздать Свой фаллос, и между ног у Него свисали лохмотья сырой плоти.

— Теперь… — сказал Бог. — Ты видишь?

Голос Его утратил свою монотонность. Теперь в нем звучали тысячи надтреснутых голосов из тысяч гортаней, составленных из плохо прилегавших друг к другу осколков.

— Ты видишь… — сказал он снова, — сходство?

Миляга вгляделся в страшилище и понял, что действительно видит. Оно было не в членах, не в туловище, не в фаллосе, но оно было. Когда огромная голова поднялась, он увидел на черепе Отца свое лицо. Возможно, оно было всего лишь отражением отражения отражения, причем все зеркала были кривыми, но он тут же узнал его. Зрелище это вызвало у него нестерпимую душевную боль, но не только потому, что он убедился в их родстве, а и потому, что они, казалось, поменялись ролями. При всей своей огромности, стоявшее перед ним существо было младенцем: эмбриональная голова, неуклюжие конечности… Возраст его исчислялся миллионами тысячелетий, но оно так и не смогло избавиться от своей плотской природы, в то время как он, при всей своей неискушенности, с легкостью мог покидать тело.

— Ты увидел все, что хотел, Примиритель? — спросил Хапексамендиос.

— Еще нет.

— Что же еще тебе нужно?

Миляга знал, что нужно сказать об этом сейчас, пока не свершилось обратного превращения, и стены вновь не сомкнулись наглухо.

— Мне нужно то, что внутри Тебя, Отец.

— Внутри Меня?

— Твой пленник, Отец. Мне нужен Твой пленник.

— У Меня нет никаких пленников.

— Я Твой сын, — сказал Миляга. — Плоть Твоей плоти. Почему же Ты лжешь мне?

Громоздкая голова содрогнулась. Сердце застучало еще сильнее по сломанной кости.

— Может быть, Ты не хочешь, чтобы я об этом знал? — сказал Миляга, двинувшись навстречу жалкому колоссу. — Но ведь Ты сказал мне, что я могу получить ответ на любой вопрос. — Руки, большая и маленькая, сжались и задергались. — На любой — так Ты сказал, — потому что я сослужил Тебе хорошую службу. Но есть что-то, что Ты от меня скрываешь.

— Я ничего не скрываю.

— Тогда позволь мне увидеть мистифа. Позволь мне увидеть Пай-о-па.

В ответ на эти слова все тело Бога затряслось, а вместе с ним — и улица, на которой он стоял, а сквозь неумело сложенную мозаику Его черепа сверкнули ослепительные вспышки гневных мыслей. Это зрелище напомнило Миляге о том, что какой бы хрупкой ни казалась стоявшая перед ним фигура, она — всего лишь крохотная часть Хапексамендиоса, и если сила, воздвигшая этот город и напитавшая яркой кровью его камни, обратится к разрушению, то с ней не сравнятся все Нуллианаки на свете.

Миляге пришлось остановиться. Хотя он был здесь всего лишь духом и полагал, что никаких препятствий ему быть не может, тем не менее сейчас он ощутил перед собой невидимую стену. Плотный воздух не пускал его вперед. Но несмотря на неожиданную преграду и тот ужас, который охватил его, когда он вспомнил о силе своего Отца, он не отступил. Он прекрасно понимал, что стоит ему сделать это, и разговор будет окончен, а Хапексамендиос примется за Свою последнюю работу, так и не освободив пленника.

— Где тот чистый, послушный сын, что у Меня был? — сказал Бог.

— Он по-прежнему здесь, — ответил Миляга. — И он по-прежнему хочет служить Тебе, если Ты отнесешься к нему, как подобает любящему Отцу.

В черепе засверкала череда еще более ярких вспышек. На этот раз они вырвались из-под своего купола и озарили сумрак над головой Бога. В этих разрядах можно было уловить образы, сотканные из огня обрывки мыслей Хапексамендиоса. Одним из таких образов был Пай.

— Тебя не должно с ним ничего связывать, — сказал Хапексамендиос. — Мистиф принадлежит мне.

— Нет, Отец.

— Мне!

— Мы с ним обвенчаны, Отец.

Молнии немедленно исчезли, и выпуклые глаза Бога сузились.

— Он напомнил мне о моем предназначении, — сказал Миляга. — Только благодаря ему я узнал, что я — Примиритель. Если бы не он, я не сумел бы послужить Тебе.

— Может быть, когда-то он и любил тебя… — ответили тысячи глоток. — Но теперь я хочу, чтобы ты его забыл. Выбрось его навсегда из головы.

— Но почему?

Последовал вечный родительский ответ ребенку, который задает слишком много вопросов.

— Потому что Я тебе так велю.

Но от Миляги было не так-то легко отделаться. Он продолжал настаивать.

— О чем он знает, Отец?

— Ни о чем.

— Может быть, он знает, кто такая Низи Нирвана? Скажи, в этом дело?

Яростные молнии чуть не разорвали череп Незримого.

— Кто рассказал тебе об этом? — раздался тысячеголосый гневный крик.

Миляга не видел никакого смысла во лжи.

— Моя мать, — ответил он.

Обрюзгшее тело Бога замерло — перестало биться даже сердце, и лишь молнии по-прежнему сверкали в его черепе. Следующее слово, которое Он произнес, раздалось не из тысячи глоток, а прямо из огненной вспышки.

— Це. Лес. Ти. На.

— Да, Отец.

— Она мертва, — сказала молния.

— Нет, Отец. Я был у нее о объятиях несколько минут назад. — Он поднял свою прозрачную руку. — Она сжимала эти пальцы. Она целовала их. И она сказала мне…

— Я не желаю об этом слушать!

— …напомнить Тебе…

— Где она?

— …о Низи Нирване.

— Где она? Где? Где?

Он воздел руки у Себя над головой, словно желая искупать их в огне Своей ярости.

— Где она? — завопил Он, и теперь глотки и молнии звучали одновременно. — Я хочу увидеть ее! Я хочу увидеть ее!

* * *

Юдит поднялась со ступеньки. Гек-а-геки стали издавать жалобные звуки, которые испугали ее куда сильнее, чем их грозное рычание. Они боялись. Она увидела, как они покидают свой пост рядом с дверью, съежившись, низко опустив головы, словно побитые собаки.

Она бросила взгляд вниз: ангелы по-прежнему ухаживали за своим израненным Маэстро, а Хои-Поллои и Понедельник отошли от двери поближе к свечам, словно их неверный свет мог защитить их от той силы, присутствие которой заставило затрепетать даже воздух.

— О, мама… — услышала она шепот Сартори.

— Да, дитя мое.

— Он ищет нас, мама.

— Я знаю.

— Ты чувствуешь?

— Да, дитя мое.

— Обними меня, мама. Обними меня.

* * *

— Где? Где? — завывал Бог, и в разрядах у Него над головой появились новые обрывки Его мыслей. Там была извилистая речка; город, куда более тусклый, чем Его метрополис, но лишь более прекрасный от этого; улица; дом. Миляга увидел нарисованный Понедельником глаз — зрачок его был выбит лапой Овиата. Потом он увидел свое собственное тело на коленях у Клема, потом — лестницу, по которой поднималась Юдит.

И вот перед ним возникла комната на втором этаже, а в ней круг, а в круге — его брат; у границы круга стояла на коленях их мать.

— Це. Лес. Ти. На, — сказал Бог. — Це. Лес. Ти. На.

Эти отрывистые слоги сорвались с губ Сартори, но голос принадлежал не ему. Юдит уже поднялась на лестничную площадку, и теперь ей было ясно видно его лицо. Оно все еще было мокрым от слез, но утратило всякое выражение. Никогда ей не доводилось видеть столь бесстрастных черт. Он был оболочкой, которую наполнила чья-то чужая душа.

— Дитя мое? — спросила Целестина.

— Скорее отойди от него, — прошептала Юдит.

Целестина поднялась на ноги.

— У тебя совсем больной голос, дитя мое, — сказала она.

— Я. Не. Дитя! — яростно выплюнули губы Сартори.

— Ты хотел, чтобы я утешила тебя, — сказала Целестина. — Так позволь же мне сделать это.

Сартори поднял глаза, но в них светился не только его взор.

— Отойди. От. Меня.

— Я хочу обнять тебя, — сказала Целестина и шагнула внутрь круга.

Гек-а-геки на площадке были охвачены ужасом. Их осторожное отступление превратилось в панический танец. Они стали биться головами о стену, словно предпочитая лишиться своих мозгов, лишь бы не слышать голоса, исходившего из уст Сартори.

— Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня.

Целестина вновь опустилась на колени, на этот раз совсем рядом с Сартори. Но когда она заговорила, то обратилась она не к сыну, а к отцу — к Богу, который заманил ее в город злодейств и беззаконий.

— Позволь мне обнять Тебя, моя любовь, — сказала она. — Позволь мне обнять Тебя, как Ты обнимал меня когда-то.

— Нет! — взвыл Хапексамендиос, но члены Его сына отказались прийти ему на помощь.

Отчаянные протесты вновь и вновь срывались с губ Его сына, но Целестину это не остановило. Она обвила руками обоих — тело Сартори и вселившийся в него дух.

Бог застонал — столь же жалобно, сколь и устрашающе.

В Первом Доминионе Миляга увидел, как молнии над головой Отца слились в единый сноп огня и устремились в небо, словно ослепительный метеор.

Во Втором Доминионе Чика Джекин увидел, как стена Просвета озарилась яркой вспышкой, и упал на кремнистую землю, подумав, что это летит огненная ракета победы.

Богини в Изорддеррексе были не так наивны и успокоили свои воды, чтобы не навлечь на себя смертоносную молнию. Все дети притихли, все ручейки и лужицы застыли в полной неподвижности. Но огонь был направлен не в Них и пронесся над городом, не причинив ему никакого вреда, затмевая своим блеском свет Кометы.

* * *

Когда метеор скрылся из виду, Миляга вновь повернулся к Отцу.

— Что Ты сделал? — спросил он.

Дух Бога возвратился из Пятого Доминиона, и в глазах у Него зажглись злобные огоньки.

— Я послал огонь, чтобы спалить эту шлюху, — сказал Он. Голос Его снова раздавался из многочисленных глоток.

— Почему?

— Потому что она осквернила тебя… из-за нее ты стал стремиться к любви…

— Разве это так плохо?

— Невозможно строить города с любовью в сердце, — сказал Хапексамендиос. — Невозможно свершать великие дела. Это слабость.

— А как насчет Низи Нирваны? — спросил Миляга. — Это что, тоже слабость?

Он упал на колени и приложил к земле свои призрачные ладони. Они не обладали здесь никакой силой, а иначе бы он стал копать землю руками. Дух его также был бессилен. Тот же самый барьер, который не подпускал его к Отцу, преграждал ему путь и в подземный мир Первого Доминиона. Но голос по-прежнему был ему подвластен.

— Кто произносил эти слова, Отец? — спросил он. — Кто говорил: Низи Нирвана?

— Забудь о том, что ты их вообще слышал, — ответил Хапексамендиос. — Шлюхи больше нет. Все кончено.

Миляга сжал в ярости кулаки и принялся бить ими по земле.

— Ты там ничего не найдешь, кроме Меня, — продолжали тысячи глоток. — Моя плоть — повсюду… Мое тело — это мир, а мир — это Мое тело…

* * *

Когда метеор появился в Четвертом Доминионе, Тик Ро уже закончил свою триумфальную пляску и сидел на краю круга, ожидая, когда появятся первые любопытные и подойдут к нему с расспросами. Подобно Чике Джекину, он решил, что это звезда, призванная возвестить победу, и поднялся на ноги, чтобы оказать ей достойную встречу. В своем намерении он был не одинок. Несколько людей, собравшихся у подножия холма, заметили вспыхнувшее над Джокалайлау сияние и разразились аплодисментами, приветствуя приближающийся метеор. В Ванаэфе ненадолго наступил полдень; потом засверкали башни Паташоки, и вновь наступила темнота. Метеор скрылся в только что появившемся у стен города облаке тумана, которое окутывало первый безопасный проход между Доминионом зелено-золотых небес и тем миром, где они обычно бывают голубыми.

Два похожих облака тумана сгустились и в Клеркенуэлле — одно к юго-западу от Гамут-стрит, а другое — к северо-востоку. В тот момент, когда метеор покинул Четвертый Доминион, второе из них вспыхнуло ослепительным светом. Зрелище это не осталось незамеченным. Поблизости бродило несколько призраков, и хотя они не знали, что предвещает это сияние, они ощутили надвигающуюся опасность и двинулись к дому, чтобы поднять тревогу. Однако не успели эти медлительные создания одолеть и половины дороги, как туман расступился, и огонь Незримого появился на ночных улицах Клеркенуэлла.

Первым увидел его Понедельник, незадолго до этого вновь занявший наблюдательный пост у двери. Из темноты доносились панические визги остатков воинства Сартори, но в тот самый момент, когда он шагнул через порог, чтобы отогнать их, темнота уступила место яркому свету.

Со своего места на верхней ступеньке Юдит увидела, как Целестина поцеловала своего сына в губы, а потом с неожиданной силой подняла его безжизненное тело и бросила за пределы круга. То ли падение, то ли приближающийся огонь вернули Сартори к жизни, и он попытался встать на ноги, качнувшись навстречу своей матери. Но он не успел снова уткнуться лицом в ее грудь, ибо огонь наконец-то достиг своей цели.

Окно взорвалось ослепительны облаком осколков, и комната наполнилась нестерпимым сиянием. Юдит сбило с ног, но ей удалось уцепиться за перила и задержаться на площадке еще на одну долю секунды. Она успела увидеть, как Сартори вскинул руки, пытаясь защитить лицо, а Целестина приняла огонь в широко раскинутые объятия. Тело ее было мгновенно пожрано пламенем, которое, без сомнения, спалило бы весь дом дотла, если бы не слишком большая сила инерции. Сокрушив стену, метеор полетел дальше — по направлению к другому облаку тумана.

— Что это за херня такая? — спросил снизу Понедельник.

— Это Бог, — ответила Юдит.

* * *

В Первом Доминионе Хапексамендиос поднял свою уродливую голову. Хотя Ему не было нужды прибегать к помощи глаз — Его глаза были повсюду, — какая-то неосознанная память о тех временах, когда тело было Его единственным жилищем, заставила Его обернуться.

— Что это такое? — сказал Он.

Миляга пока не видел огня, но слышал отдаленный гул, возвещающий его приближение.

— Что это такое? — снова повторил Хапексамендиос.

Не дожидаясь ответа, Он принялся лихорадочно развоплощаться. Миляга и боялся этого момента, и ждал его. Боялся — потому что тело, породившее огонь, вне всякого сомнения, должно было стать конечной целью его полета. Ждал — потому что только его распад мог позволить ему снова отыскать Пая. Барьер вокруг тела Хапексамендиоса стал постепенно слабеть, и хотя Пай по-прежнему не показывался, Миляга направил свои мысли на то, чтобы проникнуть внутрь гиганта. Однако, несмотря на Свое смятение, Хапексамендиос по-прежнему был на страже, и стоило Миляге приблизиться, как он тут же был пойман в тиски Его воли.

— Что это такое? — спросил Бог в третий раз.

Надеясь, что ему удастся выиграть еще несколько драгоценных секунд, Миляга ответил правду.

— Имаджика — это круг, — сказал он.

— Круг?

— Это твой огонь, Отец. Он возвращается.

Хапексамендиос мгновенно понял все значение слов Миляги и ослабил хватку, устремив все силы на Свое развоплощение.

Неуклюжее тело стало распадаться, и в центре его Миляга заметил Пая. На этот раз мистиф также увидел его. Он забился, пытаясь выпутаться из окружающего хаоса, но прежде чем Миляга окончательно вырвался из плена, земля под мистифом расступилась. Он вскинул руки, чтобы ухватиться за божественное тело, но оно разлагалось слишком быстро. Земля зияла под ним огромной могилой, и, бросив на Милягу последний, отчаянный взгляд, Пай-о-па исчез из виду.

Миляга закинул голову и застонал, но звук его скорби был заглушен яростным воем его Отца. Тело Хапексамендиоса билось в неистовых судорогах, стараясь ускорить свой собственный распад.

И вот появился огонь. В ту ничтожную долю секунды, пока он приближался, Миляге показалось, что он видит в нем лицо своей матери, сотканное из частиц пепла. Глаза и рот ее были широко раскрыты. Она неудержимо неслась навстречу Богу, который изнасиловал, отшвырнул и в конце концов убил ее. Но это было лишь краткое видение. Потом оно исчезло, и огонь поразил своего создателя.

Дух Миляги метнулся в сторону со скоростью мысли, но его Отец (Мое тело — это мир, а мир — это Мое тело) был бессилен что-либо сделать. Его уродливая голова треснула, и брызнувшие во все стороны осколки черепа были пожраны огнем, который тут же устремился вниз, испепеляя Его сердце и внутренности, проникая во все уголки Его тела, до самых кончиков пальцев.

В тот же миг каждая улица Его города содрогнулась. Волны распада понеслись по Доминиону, словно круги от упавшего в воду камня. Миляге было нечего бояться этой катастрофы, но зрелище показалось ему ужасным. Этот город был его Отцом, и ему не доставляло никакого удовольствия смотреть, как разлагается и истекает кровью подарившее ему жизнь тело. Величественные башни рушились. Украшавший их орнамент стекал на землю маленькими водопадами в стиле рококо. Их своды, не в силах больше поддерживать иллюзию камня, оседали вниз горами живой плоти. Улицы дыбились, превращаясь в мясо. Дома сбрасывали с себя костлявые крыши. Но несмотря на все эти разрушения, Миляга по-прежнему держался неподалеку от места, где был сожжен его Отец, лелея призрачную надежду отыскать в этом водовороте Пай-о-па. Но похоже, Своим последним сознательным актом Хапексамендиос решил разлучить влюбленных окончательно и бесповоротно. Он разверз землю и похоронил мистифа в могиле Своего распада, чтобы Миляга никогда не смог его найти.

Примирителю оставалось только покинуть разлагающийся Доминион, что он и сделал, отправившись обратно тем путем, которым вернулся огонь. По дороге масштабы свершившегося стали более очевидны. Если бы всех мертвецов за всю историю земли бросили бы гнить здесь, в Первом Доминионе, то и тогда зрелище их остовов не смогло бы сравниться с тем, что открылось Миляге. Ведь мертвое тело Хапексамендиоса никогда не сможет превратиться в перегной и дать начало новой жизни. Оно и было землей. Оно и было жизнью. И теперь, после его кончины, не осталось ничего, кроме падали, которая во веки вечные будет заполнять этот Доминион.

Впереди появилось облако тумана, отделяющее предместья города от Пятого Доминиона. Миляга благодарно нырнул в него, возвращаясь на скромные улочки Клеркенуэлла. Конечно, по сравнению с тем городом, который он оставил, они казались серыми и скучными. Но он знал, что в воздухе их стоит сладкий запах древесного сока, и радостно приветствовал шум мотора, донесшийся с Холборна или Грейз Инн-роуд, где какой-то смышленый парень, поняв, что самое худшее осталось позади, уже отправился по своим делам. Судя по времени суток, дела эти вряд ли были законными, но Миляга все равно пожелал водителю успеха. Доминион был спасен и для святых, и для воров.

Он не стал медлить у перевалочного пункта и с максимальной скоростью, которую он только мог выжать из своих обессиленных мыслей, устремился к дому 28 по Гамут-стрит где у подножия лестницы его ожидало едва живое тело.

* * *

Несмотря на предостерегающий крик Клема, Юдит не стала ждать, пока рассеется дым, и вошла в Комнату Медитации.

У порога в предсмертных судорогах подергивались гек-а-геки, но причиной этого был не огонь Хапексамендиоса, а состояние их хозяина. Найти его оказалось несложно. Он лежал неподалеку от того места, куда бросила его Целестина.

Вспышка настигла его как раз в тот момент, когда он приподнялся, чтобы вновь повернуться к кругу, и это предрешило его участь. Каждый квадратный дюйм его кожи был опален огнем, убившим его мать. Клочья одежды прилипли к вздувшейся волдырями спине, волосы сгорели, лицо было покрыто запекшейся черной коркой. Но, подобно своему исполосованному брату, он все еще держался за жизнь. Пальцы его все еще царапали доски, а губы все еще двигались, обнажая зубы, блестевшие не менее ярко, чем когда Юдит увидела у него на лице отвратительную усмешку смерти. Даже в мускулах его сохранилась кое-какая сила, и когда его полные кровавых слез глаза заметили Юдит, он умудрился перекатиться на свою обугленную спину и использовать охватившие его судороги, чтобы ухватиться за нее и притянуть вниз.

— Моя мать…

— Ее больше нет.

На лице его появилось озадаченное выражение.

— Но почему? — сказал он, сотрясаясь в конвульсиях. — Она… хотела этого. Почему?

— Для того чтобы быть в огне, когда он сожжет Хапексамендиоса, — ответила Юдит.

Он покачал головой, не понимая, о чем она говорит.

— Как… это… возможно? — прошептал он.

— Имаджика — это круг, — ответила она.

Он вгляделся в ее лицо, пытаясь разгадать заданную ей загадку.

— Огонь вернулся к тому, кто его послал.

Теперь на глазах его забрезжило понимание. Как бы ни были велики его мучения, боль от ее слов была еще сильнее.

— Он умер? — спросил он.

Она хотела было ответить, что надеется на это от всей души, но в последний момент сдержалась и молча кивнула.

— И моя мать? — продолжал Сартори. Конвульсии его прекратились, а голос стал ровным. — Я один, — сказал он совсем тихо.

В этих последних словах прозвучала такая бездонная тоска, что она отдала бы все на свете за возможность его утешить. Она не хотела прикоснуться к нему, опасаясь причинить ему боль, но, с другой стороны, не делая этого, она могла доставить ему еще большие страдания. С огромной осторожностью она дотронулась до его руки.

— Ты не один, — сказал она. — Я здесь.

Он не ответил на ее утешения — возможно, даже не услышал их. Мысли его были заняты другим.

— Я не имел права даже пальцем его трогать, — сказал он тихо. — Человек не должен поднимать руку на своего брата.

Не успел он выдавить из себя эти слова, как снизу донесся тихий стон, за которым последовал радостный крик Клема и исступленные вопли Понедельника.

«Босс ооо Босс ооо Босс!»

— Слышишь? — спросила Юдит.

— …да…

— Такое чувство, что ты рановато его похоронил.

Странный тик исказил мускулы его рта, и лишь мгновение спустя она поняла, что это останки улыбки. Она подумала, что он радуется тому, что Миляга жив, но ее источник оказался куда более горьким.

— Меня это уже не спасет, — сказал он.

Он положил руку на живот и стал яростно мять свои обугленные мускулы. Тело его вновь забилось в судорогах, а на губах запузырилась кровь, и он поднес другую руку ко рту, словно желая скрыть это. Потом, как ей показалось, он сплюнул кровь в ладонь и протянул ей руку.

— Возьми, — сказал он, разжимая кулак.

Она почувствовала, как что-то упало в ее руку, но не отвела глаз от его лица, которое стало медленно поворачиваться в сторону круга. Еще до того, как взгляд его остановился, она поняла, что он уже больше никогда на нее не посмотрит. Она стала называть его ласковыми именами, сказала, что всегда хотела быть только с ним и останется с ним навечно, лишь бы он посмотрел на нее еще раз, лишь бы он не умирал.

Но все слова ее были напрасны. Как только глаза его отыскали круг, жизнь оставила его. Его последний взгляд был устремлен не на нее, а на место, в котором он был рожден.

У нее на ладони, перепачканное кровью, лежало синее яйцо.

Через некоторое время она встала на ноги и вышла на площадку. Тела Миляги нигде не было видно. У подножия лестницы стоял Клем. Его заплаканное лицо озаряла улыбка. Он поднял на нее глаза, когда она начала спускаться вниз.

— Сартори?

— Он мертв.

— Целестина?

— Ее больше нет, — сказала она.

— Но ведь все кончилось, верно? — спросила Хои-Поллои. — Мы будем жить, да?

— Да, — сказал Клем. — Миляга видел смерть Хапексамендиоса.

— А где он сам-то?

— Вышел на улицу, — сказал Клем.

— Как он?

— Еще двадцать жизней проживет, пидор везучий, — ответил ей Тэй.

Спустившись, она положила руки на плечи хранителей Миляги, а потом пересекла холл и вышла на крыльцо. Миляга стоял посреди улицы, завернувшись в одну из простыней Целестины. Опираясь на Понедельника, он смотрел на дерево, растущее рядом с двадцать восьмым номером. Большая часть листвы обуглилась, но кое-какие ветки еще зеленели и покачивались от легкого ветерка. После такого долгого застоя даже это еле заметное дуновение было радостью — простое, но неоспоримое доказательство того, что Имаджика выжила и вновь начала дышать.

Она не решалась подойти к нему, чтобы ненароком не помешать его размышлениям, но примерно через полминуты он сам посмотрел в ее сторону, и хотя лицо его было освещено лишь светом звезд да угасающими язычками пламени, которые лизали края дыры в стене дома, его улыбка показалась ей такой же приветливой и лучезарной, как и в прежние времена. Однако, сойдя с крыльца и приблизившись, она заметила, какой измученный у него вид и какую боль причиняют ему раны.

— Опять неудача, — сказал он.

— Имаджика едина, — ответила она. — Какая же это неудача?

Он отвел глаза и посмотрел в беспокойно трепещущую темноту.

— Призраки по-прежнему здесь, — сказал он. — Я поклялся им, что сумею освободить их, и не сумел. А ведь из-за этого я и отправился тогда с Паем в путешествие — чтобы помочь Тэйлору найти выход…

— Может быть, его вообще нет, — раздался голос у них за спиной.

Клем вышел на крыльцо, но говорил не он, а Тэйлор.

— Я обещал тебе найти ответ, — сказал Миляга.

— Что ж, один ответ ты уже нашел. Имаджика — это круг, и вырваться из него невозможно. Мы так и будем двигаться по нему, раз за разом. Это не так уж плохо, Миляга. Что есть, то и есть, и этого достаточно.

Миляга снял руку с плеча Понедельника и отвернулся — от дерева, от Юдит, от ангелов на крыльце. Ковыляя на середину улицы, низко склонив голову, он ответил Тэю, но так тихо, что никто, кроме ангелов, не мог его услышать.

— Этого недостаточно, — сказал он.

Глава 61

1

Для оставшихся в живых обитателей дома № 28 по Гамут-стрит первые дни, которые последовали за летним солнцестоянием, в своем роде оказались даже более странными, чем то, что им предшествовало. Вернувшийся к своим повседневным делам мир, казалось, даже не подозревал о том, что совсем недавно его судьба висела на волоске, а если сейчас он и почувствовал какую-то перемену в своем состоянии, то скрывал это очень умело. Чередующиеся ливни и засухи, которые предшествовали Примирению, уже наутро уступили место мелкому дождичку и тепловатому солнцу обычного английского лета, умеренность которого послужила образцом для поведения общества в последующие недели. Иррациональные вспышки насилия, одно время превратившие каждый угол и перекресток в настоящее поле боя, немедленно прекратились. Толпы ожидающих откровения лунатиков, которых Юдит с Понедельником видели во время своей поездки в Поместье, уже не бродили ночами по улицам и не вперяли вопросительные взоры в звезды.

Возможно, в любом другом городе таинственные облака тумана были бы вскоре обнаружены и стали известны всему миру. Появись они в Риме, а не в Клеркенуэлле, Ватикан бы провозгласил о них уже через неделю. Появись они в Мехико, и бедняки устремились бы в них еще быстрее, надеясь на лучшую жизнь в новом мире. Но Англия! О, добрая старая Англия… Никогда у нее не было особой склонности к мистике, и теперь, когда все маги и заклинатели, кроме разве что самых ничтожных, были убиты Tabula Rasa, некому было начать работу по освобождению умов от догм и цепей повседневности.

И все же нельзя было сказать, что никто не обращал на туманы внимания. Животный мир города почуял, что что-то произошло, и двинулся в Клеркенуэлл. Сбежавшие от хозяев собаки, которые собирались в окрестностях Гамут-стрит, чтобы полаять на привидений, а потом были распуганы воинством Сартори, теперь появились снова, принюхиваясь к необычным запахам. Изредка приходили любопытные кошки, чтобы жалобно помяукать в сумерках. Не было недостатка в птицах и пчелах, которые дважды в течение трех последовавших за Примирением дней собирались вокруг туманов такими же гигантскими стаями, которые Юдит и Понедельник видели около Убежища. Через некоторое время, обнаружив источник ароматов и магнитных полей, которые привели их в Клеркенуэлл, все эти скопления исчезали, чтобы начать новую жизнь под небесами Четвертого Доминиона.

* * *

Но если никто из двуногих обитателей земли не счел нужным появиться в Четвертом Доминионе, то в обратном направлении кое-какое движение все же наблюдалось. Через неделю с небольшим после Примирения на крыльце дома № 28 появился Тик Ро. Представившись Клему и Понедельнику, он изъявил желание увидеть Маэстро. Дом на Гамут-стрит, обставленный трофеями, добытыми во время последних набегов Клема и Понедельника на окрестные жилища, казался куда более комфортабельным, чем его каморка в Ванаэфе, но нельзя было не почувствовать, насколько хрупок еще этот уют. Хотя трупы гек-а-геков были вынесены и похоронены рядом со своим хозяином среди густой травы Шиверик-сквер, хотя парадная дверь была залатана, а пятна крови вытерты, хотя Комната Медитации была приведена в порядок, а камни, каждый в отдельности, были завернуты в простыни и убраны под замок, дом по-прежнему был полон теми событиями, которые в нем произошли, — смертями, любовными сценами, воссоединениями и откровениями.

— Ты живешь посреди урока истории, — сказал Тик Ро, усаживаясь у постели Миляги.

Примиритель поправлялся, но даже при его необычайных способностях к быстрому выздоровлению, этот процесс обещал затянуться надолго. Он спал по двадцать часов в день, а остальные четыре часа почти все время лежал на своем матрасе.

— Ты выглядишь так, словно повидал немало войн, мой друг, — задумчиво заметил Тик Ро.

— Больше, чем мне хотелось бы, — слабым голосом ответил Миляга.

— Чую запах Ин Ово.

— Гек-а-геки, — сказал Миляга. — Не бойся, они уже подохли.

— Им удалось прорваться во время ритуала?

— Нет, все не так просто. Спроси у Клема. Он тебе расскажет всю историю от начала до конца.

— Не хочу обижать твоих друзей, — сказал Тик Ро, доставая из кармана целлофановый пакет с сосисками и солеными огурцами, — но я предпочел бы, чтобы ты рассказал мне сам.

— Знаешь, с меня и так уже довольно, — сказал Миляга. — Я не хочу ничего вспоминать.

— Но ведь мы победили, — сказал Тик Ро. — Разве не стоит это отпраздновать?

— Празднуй с Клемом, Тик. А мне надо поспать.

— Как пожелаешь, как пожелаешь, — сказал Тик Ро, направляясь к двери. — Да, кстати, ты не будешь возражать, если я задержусь у вас на несколько деньков? В Ванаэфе уже полно желающих совершить большое турне по Пятому Доминиону, и я вызвался показать им достопримечательности. Но так как я их пока и сам не видел…

— Будь моим гостем, — сказал Миляга. — И прости, если я не источаю благодушия…

— Никаких извинений, — сказал Тик Ро. — Я ухожу, а ты спи.

По совету Миляги, Тик Ро принялся вечером донимать вопросами Клема и Понедельника, пока не услышал от них всю историю.

— Так когда же я увижу гипнотическую Юдит? — спросил он по окончании рассказа.

— Не уверен, что это вообще произойдет, — сказал Клем. — После того как мы похоронили Сартори, она сюда уже не вернулась.

— Так где же она?

— Где бы она ни была, — скорбно сказал Понедельник, — Хои-Поллои она увела с собой. Вот такие дела, ядрена вошь.

— А теперь послушай меня, — сказал Тик Ро. — Я всегда легко находил общий язык с женщинами. Предлагаю тебе сделку. Если ты покажешь мне город — снаружи и изнутри, — то я тебе точно таким же образом покажу несколько симпатичных барышень.

Рука Понедельника выскочила из кармана, где она ощупывала следствие долгой разлуки с Хои-Поллои, и ухватила ладонь Тик Ро, еще до того как тот успел ее протянуть.

— Решено, дружище, — сказал Понедельник. — Будет тебе экскурсия.

— А что насчет Миляги? — спросил Тик Ро у Клема. — Он тоже томится по женскому обществу?

— Нет, он просто устал. Скоро он придет в норму.

— Что-то я в этом не уверен, — сказал Тик Ро. — У него вид человека, который с радостью бы отправился на тот свет.

— Не говори так.

— Это не я, это он так говорит, Клемент. И мы все об этом знаем.

* * *

Энергия и шум, которые Тик Ро принес с собой в дом, только подчеркнули справедливость этих слов. Дни шли, превращаясь в недели, а настроение Миляги все не улучшалось. Он, по выражению Тика Ро, томился, и Клем начал чувствовать себя, как во время последней болезни Тэйлора. Любимый человек ускользал, а он ничего не мог с этим поделать. А с Милягой не было даже тех кратких передышек, которые бывали у них с Тэйлором, когда они вспоминали старые добрые времена и боль немного отступала. Миляге не нужны были ни фальшивые утешения, ни улыбки, ни сочувствие. Он хотел лишь лежать на своем матрасе, постепенно становясь таким же белым, как и его простыни. Иногда ангелы слышали, как во сне он начинал говорить на неведомых языках — как когда-то в присутствии Тэйлора. Но с уст его срывалась какая-то невнятная чепуха — бессмысленный бред сознания, которое блуждает по незнакомым странам без карты.

Тик Ро пробыл с ними целый месяц. Вместе с Понедельником он уходил из дома на заре, а возвращался за полночь. Его любознательность была неутолимой, а склонность к наслаждениям не знала никаких границ. Ему нравилось все: пирог с угрями и английское пиво, Угол Ораторов[41] в воскресный полдень и привидение Джека-Потрошителя в полночь, собачьи бега и джаз, жилеты, изготовленные в Сэвайл Роу, и женщины, подцепленные на Кингз Кросс. Что же касалось Понедельника, то по его физиономии было видно, что боль от разлуки с Хои-Поллои вылечена весьма радикальными средствами. Когда Тик Ро в конце концов объявил, что ему настало время возвращаться в Четвертый Доминион, парень чуть не сошел с ума от горя.

— Не бери в голову, — сказал Тик Ро. — Я вернусь. И не один.

Прежде чем отправиться, он явился к Миляге с предложением.

— Пошли со мной в Четвертый, — сказал он. — Настало время тебе посмотреть на Паташоку.

Миляга покачал головой.

— Но ведь ты не видел Мерроу Ти-Ти, — протестующе воскликнул Тик.

— Я прекрасно понимаю, что ты пытаешься сделать, Тик, — сказал Миляга, — и я тебе за это очень благодарен, честное слово. Но я больше не хочу видеть Четвертый Доминион.

— Что же ты тогда хочешь увидеть?

Ответ оказался очень простым:

— Ничего.

— Кончай, Миляга, — сказал Тик Ро. — Это уже начинает надоедать. Ты ведешь себя так, будто все потеряно.

— Для меня — да.

— Она вернется, вот увидишь.

— Кто?

— Юдит.

Миляга чуть было не рассмеялся.

— Не Юдит я потерял, — сказал он.

Тик Ро осознал свою ошибку и впервые в жизни не нашелся, что ответить. Все, что он смог выдавить из себя, было короткое «кхгм».

Миляга же впервые за прошедший месяц по-настоящему посмотрел на своего гостя.

— Тик, — сказал он, — я хочу сказать тебе что-то, что я никому еще не говорил.

— Да?

— Когда я был в Городе моего Отца… — Он запнулся, словно на этом желание себя исчерпало, но потом начал снова. — Когда я был в Городе моего Отца, я видел там Пай-о-па.

— Живого?

— Но ненадолго.

— Господи, как же он умер?

— Земля под ним разверзлась.

— Это ужасно, ужасно.

— Теперь ты понимаешь, почему я не чувствую себя победителем?

— Да, понимаю. Но, Миляга…

— Кончай свои уговоры, Тик.

— …такие перемены носятся в воздухе. Может быть, в Первом Доминионе происходят не меньшие чудеса, чем в Изорддеррексе. Это вполне возможно.

Прищурившись, Миляга наблюдал за своим мучителем.

— Ты же помнишь, Эвретемеки были в Первом Доминионе задолго до Хапексамендиоса, — продолжал Тик. — И они творили чудеса, налагали заклятия. Может быть, эти времена вернулись. Земля ведь не забывает. Люди забывают. Даже Маэстро забывают. Но земля? Нет, никогда.

Он встал.

— Пошли вместе со мной к переходу, — сказал он. — Давай отправимся на поиски самих себя. Вреда от этого не будет. Если у тебя ноги не ходят, я тебя понесу.

— В этом нет необходимости, — сказал Миляга и, отбросив простыни, встал с постели.

* * *

Хотя август еще не начался, начало лета было отмечено такими эксцессами, что запасы тепла преждевременно подошли к концу, и когда Миляга в сопровождении Тика и Клема вышел на Гамут-стрит, на пороге его встретил настоящий осенний холодок. Через два дня после Примирения Клем нашел туман, ведущий в Первый Доминион, но не воспользовался им. После того, что он слышал о теперешнем состоянии города Незримого, у него не было никакого желания видеть эти ужасы собственными глазами. Туман прятался под сводами крытой аркады позади пустующего делового здания менее чем в полумиле от дома. Высотой облако не превышало два человеческих роста и медленно клубилось в темном углу пустого двора, не привлекая ничьего внимания.

— Я пойду первым, — сказал Клем Миляге. — Ведь мы по-прежнему твои ангелы-хранители.

— Вы и так сделали больше чем достаточно, — ответил Миляга. — Оставайся здесь, мы скоро вернемся.

Клем не стал спорить и отступил в сторону, пропуская Маэстро в туман. Миляга уже много раз переходил из Доминиона в Доминион и привык к той короткой потере ориентировки, которая обычно сопровождала этот процесс. Но ничто, даже те ночные кошмары, которые преследовали его после Примирения, не могло подготовить его к тому, что ожидало их по другую сторону тумана. Тик Ро, который всегда был человеком быстрых ответных реакций, расстался с содержимым своего желудка, едва лишь запах разложения донесся до них сквозь туман, и хотя он и продолжал ковылять за Милягой, решившись сопровождать его в этом путешествии до конца, глаза он закрыл после первого же взгляда.

Доминион разлагался от горизонта до горизонта. Повсюду была падаль и только падаль — гнойные озера и вспучившиеся холмы падали. В небесах, которых Миляга почти не видел, путешествуя по городу своего Отца, облака цвета застарелых синяков частично скрывали две желтоватых луны, освещавших такое омерзительное месиво, что самый ненасытный стервятник в Квеме предпочел бы голодать всю жизнь, чем съесть хотя бы кусочек.

— Это был Божий Град, Тик, — сказал Миляга. — Это был Мой Отец. Незримый. Хапексамендиос.

Во внезапном порыве ярости он принялся отдирать руки Тика, прикрывавшие лицо.

— Смотри же, черт тебя побери, смотри! Расскажи мне еще о чудесах, Тик! Ну же, давай! Рассказывай! Рассказывай!

* * *

Когда они покинули Первый Доминион и вышли из туманного облака, Тик не пошел домой вместе с Клемом и Милягой. Он сказал, что ему надо побыть немного на родной земле и что он вернется, как только придет в себя, и удалился прочь, пробормотав напоследок несколько невнятных извинений. Через три дня он и в самом деле вновь объявился на пороге дома № 28 — все еще немного бледный и по-прежнему слегка смущенный. Миляга встретил его на ногах. После возвращения из Первого Доминиона он отменил свой постельный режим, хотя настроение его не улучшилось, а, скорее, стало более нервным и беспокойным. Как он объяснил Тику, кровать перестала быть для него убежищем. Стоило ему закрыть глаза, как бойня Первого Доминиона вновь возникала перед ним во всех мельчайших подробностях, и заснуть он мог, только доведя себя до такого изнеможения, когда промежуток между укладыванием головы на подушку и черной ямой забвения оказывался равным нулю.

К счастью, Тик Ро привез с собой развлечение в виде группы восьми туристов из Ванаэфа, которые жаждали ознакомиться с обычаями и достопримечательностями Пятого Доминиона. Однако прежде чем начать экскурсию, они мечтали засвидетельствовать свое почтение великому Примирителю, что и было сделано посредством тягостно долгих речей, которые они зачитали по бумажке, после чего состоялось вручение даров: копченого мяса, ароматических масел, небольшого изображения Паташоки, выполненного из крыльев зарзи, и сборника эротических стихотворений сестры Плутеро Квексоса.

В течение следующих недель группы продолжали прибывать постоянно, и Тик признался Миляге, что новая профессия приносит ему немалый доход. Проведите праздник в городе Сартори! — таков был его рекламный лозунг, и чем больше удовлетворенных клиентов возвращалось в Ванаэф с рассказами о пирогах с угрями и Джеке-Потрошителе, тем больше желающих записывалось к нему на экскурсию. Конечно, он понимал, что это не может длиться вечно. Скоро делом займутся профессиональные туристические агентства из Паташоки, и он будет разбит по всем пунктам, кроме, правда, одного: только он может гарантировать аудиенцию, пусть даже и очень короткую, с самим Маэстро Сартори.

Миляга понял, что приближается время, когда Пятый Доминион будет вынужден признать, что он примирен. Первые несколько посетителей из Ванаэфа и Паташоки вполне могут остаться незамеченными, но когда сюда приедут их друзья и друзья их друзей — существа, размеры и внешний вид которых не могут не привлечь внимания, — жители этого Доминиона уже не смогут закрывать глаза на случившееся. Пройдет совсем немного времени, и Гамут-стрит превратится в священную дорогу, по которой путешественники будут двигаться в обоих направлениях. А когда это произойдет, дом станет непригодным для житья. Ему, Клему и Понедельнику придется покинуть двадцать восьмой номер, освобождая место восхищенным паломникам, которые придут поклониться святыне.

Когда этот день наступит, он будет вынужден принять важное решение. Стоит ли ему подыскать себе какое-нибудь убежище здесь, в Британии, или покинуть остров и отправиться в страну, куда не заносила его ни одна из многочисленных жизней? В одном он был уверен: он никогда не вернется ни в Четвертый Доминион, ни в те, что лежат за ним. Правда, он так и не увидит Паташоки, но правда и то, что на всем белом свете было только одно существо, в компании которого ему хотелось бы побывать в этом городе, а теперь его уже нет в живых.

* * *

Не менее странные и ответственные времена наступили после Примирения и для Юдит. Она оставила дом на Гамут-стрит, подчиняясь внезапному импульсу, и была уверена, что рано или поздно туда вернется. Но чем больше времени проходило, тем труднее начинало казаться будущее возвращение. Только после похорон Сартори она в полной мере ощутила, насколько глубока ее скорбь. Но каким бы ни был источник ее чувств к нему, она ни о чем не сожалела. Ее преследовало только чувство утраты. Ночь за ночью она просыпалась в маленькой квартирке, которую они сняли вдвоем с Хои-Поллои (ее старая квартира была слишком полна воспоминаний), от одного и того же ужасного сна. Во сне она карабкалась по лестнице дома на Гамут-стрит, чтобы помочь охваченному огнем Сартори, но, несмотря на все усилия, так и не могла одолеть ни одной ступеньки. Во сне она плакала, а когда Хои-Поллои будила ее, на губах у нее были всегда одни и те же слова:

— Не покидай меня. Не покидай меня.

Но он покинул ее навсегда, и рано или поздно ей надо было примириться с этим. Однако он оставил по себе живое воспоминание, и осенью оно заявило о своем присутствии самым недвусмысленным образом. Ей не нравилось, как выглядит ее отражение в зеркале: живот превратился в сияющий матовым блеском купол, груди раздулись, — но Хои-Поллои была всегда готова поддержать ее и утешить, когда в этом появлялась необходимость. Лучшей подруги на эти месяцы нельзя было и желать — верной, практичной и бесконечно любознательной. Хотя поначалу обычаи Пятого Доминиона представляли для нее полную тайну, со временем она ознакомилась со всеми его причудами и эксцентричностями и даже сама почувствовала к ним влечение. Однако такое положение дел не могло тянуться бесконечно долго. Если они останутся в Пятом Доминионе, и у Юдит родится ребенок, то что она сможет ему дать? Воспитание и образование в мире, который в далеком будущем, может, и научится ценить объявившиеся в самом его центре чудеса, но до этого, без сомнения, постарается проигнорировать или отвергнуть те необычайные качества, которыми будет обладать ребенок.

К середине октября она приняла решение. Она покинет Пятый Доминион и отыщет в Имаджике страну, в которой ее ребенок, будь он пророком, меланхоликом или просто маленьким приапом, сможет спокойно расти и процветать. Но, разумеется, чтобы предпринять это путешествие, ей надо будет вернуться на Гамут-стрит или в ее окрестности. Хотя эта перспектива и не была особенно приятной, она решила сделать это как можно скорее, пока она совсем не ослабела от кошмаров и бессонных ночей. Она поделилась своими планами с Хои-Поллои, которая заявила, что будет совершенно счастлива отправиться вместе с Юдит куда угодно. Они быстро подготовили свой отъезд и четыре дня спустя вышли из квартиры в последний раз с небольшой коллекцией ценных безделушек, которые можно будет отдать под залог, когда они окажутся в Четвертом Доминионе.

Вечер был холодным, и вокруг луны, когда она поднялась, появился туманный ореол. В лунном свете поблескивал первый иней. По просьбе Юдит они отправились на Гамут-стрит через Шиверик-сквер, чтобы она могла попрощаться с Сартори. Как его могила, так и могилы Овиатов были тщательно замаскированы Понедельником и Клемом, и ей понадобилось немалое время, чтобы найти место, где он похоронен. Но в конце концов она все-таки отыскала его и провела там около двадцати минут. Хои-Поллои ждала ее у ограды. Хотя на близлежащих улицах было много привидений, Юдит знала, что Сартори никогда не присоединится к их рядам. Он не был рожден — он был сделан, и плоть и душа его были украдены у другого человека. Единственное существование, которое было ему доступно после смерти, — это жизнь в ее памяти и в ребенке. Она не плакала. Все слезы уже были выплаканы, пока она умоляла его остаться. Но она сказала земле, что любила того человека, который в ней зарыт, и попросила ее подарить ему покой в его вечном сне.

После этого вместе с Хои-Поллои они отправились на поиски перевалочного пункта в Четвертый Доминион. Там сейчас будет день, ослепительно яркий день, и она назовет себя другим именем.

* * *

В ту ночь в двадцать восьмом номере было шумно по случаю празднества, устроенного в честь Ирландца, который только что был выпущен из тюрьмы после трехмесячной отсидки за мелкую кражу и заявился на Гамут-стрит в компании Кэрол, Бенедикта и нескольких ящиков ворованного виски, чтобы выпить за свое освобождение. Благодаря туристам Тика Ро дом превратился в настоящую сокровищницу, и не было конца пьяному изучению ее экспонатов, многие из которых так и остались полнейшими загадками для их нового владельца. Миляга веселился не меньше Ирландца, если не больше. После стольких недель воздержания от виски у него закружилась голова, и он принялся отчаянно сопротивляться попыткам Клема вовлечь его в серьезный разговор, несмотря на клятвенные заверения последнего, что дело очень срочное. Только после долгих уговоров он согласился последовать за Клемом в относительно тихий уголок, где ангелы сообщили ему, что Юдит где-то поблизости. Известие это его отчасти протрезвило.

— Она идет сюда? — спросил он.

— Не думаю, — сказал Клем, водя языком по губам, словно ощущал ее приближение по вкусу. — Но она очень близко.

Прихватив с собой Понедельника, Миляга немедленно отправился на улицу. Ни одного живого существа не было видно. Вокруг расхаживали одни лишь призраки, такие же вялые, как всегда, и звуки шумного веселья, доносившиеся из дома, лишь подчеркивали их безрадостность.

— Что-то я ее не вижу, — сказал Миляга Клему, оставшемуся на пороге. — Ты уверен, что она здесь?

Ответил ему Тэй.

— Неужели ты думаешь, я не смогу определить, когда Джуди рядом? Конечно, она здесь.

— В каком направлении? — поинтересовался Понедельник.

В разговор вновь вступил осторожный Клем:

— Может быть, она не хочет нас видеть.

— А я хочу ее видеть, — заявил Миляга. — Хоть выпью с ней за старые добрые времена. Куда идти, Тэй?

Ангелы указали направление, и Миляга двинулся по улице. Понедельник не отставал от него, сжимая в руках бутылку виски.

* * *

Туман, ведущий в Четвертый Доминион, выглядел очень заманчиво — медленная волна серой дымки, которая беспрестанно клубилась на одном месте, так никогда и не разбиваясь о невидимый берег. Прежде чем шагнуть в нее, Юдит подняла глаза на небо. Над головой у нее сияла Большая Медведица. Больше она никогда ее не увидит. Ну хватит прощаться, сказала она самой себе и в сопровождении Хои-Поллои вошла в туман.

В этот момент на улице у них за спиной раздался топот бегущих ног и голос Миляги, который выкрикивал ее имя. Она предвидела, что их присутствие может быть обнаружено, и заранее решила, что делать в таком случае. Ни одна из них не обернулась. Они просто ускорили шаг и постарались побыстрее скрыться в тумане. Он становился все гуще, но примерно через дюжину шагов с другой стороны стал просачиваться дневной свет, а промозглый холод уступил место теплому ветерку. Миляга вновь позвал ее, но впереди раздавался какой-то сильный шум, и крик его был почти заглушен.

В Пятом Доминионе Миляга замер у границы тумана. Он поклялся себе, что никогда больше не покинет землю, но виски ослабило его решимость. Ноги охватил легкий зуд нетерпения.

— Ну, Босс, — сказал Понедельник. — Мы идем или что?

— А для тебя имеет значение, в какую сторону идти?

— Так уж получилось, что имеет.

— Все еще тоскуешь по Хои-Поллои, а?

— Она мне снится, Босс. Что ты будешь делать — каждую ночь косоглазые барышни.

— Ну что ж, — сказал Миляга. — Раз мы пустились в погоню за снами, то это вполне уважительная причина.

— Да-а?

— Вообще-то говоря, только эта причина и существует.

Он взял у Понедельника бутылку и сделал изрядный глоток.

— Пошли, — сказал он, и они нырнули в туман, побежав по земле, которая размягчалась и становилась ярче у них под ногами: асфальт превращался в песок, а ночь — в день.

Впереди мелькнули серые силуэты женщин на фоне павлиньего неба, но тут же вновь исчезли из виду. Сверкание дня все усиливалось, а вместе с ним рос и возбужденный шум голосов, исходивший от большой толпы, которая мельтешила вокруг тумана. Со всех сторон их обступили покупатели, продавцы, воры, и они едва успели заметить пробиравшихся через толкотню женщин. Они устремились за ними с новой энергией, но люди словно сговорились помешать их продвижению, и через полчаса бесплодного преследования, которое в конце концов привело их обратно к толкучке вокруг тумана, они были вынуждены признать, что их перехитрили.

Миляга был раздражен и сердит. Приятное гудение в голове уступило место сильной боли.

— Сбежали, — сказал он. — Давай кончать это дело.

— Эх, ядрена вошь…

— Люди приходят и уходят. Нельзя позволять себе привязываться к кому-нибудь слишком сильно.

— Поздно, Босс, — скорбно сказал Понедельник. — Я уже привязался.

Поджав губы, Миляга покосился на туман. По другую сторону их ожидал промозглый октябрьский холод.

— Знаешь, что я тебе скажу, — произнес он через некоторое время. — Пойдем-ка в Ванаэф и попробуем отыскать Тика Ро. Кто знает, может, он сумеет нам помочь.

Понедельник просиял.

— Ты — герой, Босс. Веди нас!

Миляга приподнялся на цыпочки, пытаясь сориентироваться в толпе.

— Беда в том, что я понятия не имею, где этот поганый Ванаэф, — сказал он.

Он схватил за шиворот ближайшего торговца и спросил у него, как добраться до холма Липпер Байак. Тот указал им направление, и они стали пробираться к краю рынка. Но там им открылся отнюдь не Ванаэф, а вид большого города, окруженного крепостной стеной. Улыбка вновь засияла на физиономии Понедельника, и он выдохнул имя, которое он так часто повторял, словно волшебное заклинание.

— Паташока?

— Да.

— Помнишь, мы ее нарисовали на стене?

— Помню.

— А какая она внутри?

Миляга уставился на бутылку у себя в руке, размышляя о том, пройдет ли охватившее его странное возбуждение вместе с головной болью, или останется.

— Босс?

— Что?

— Я спрашиваю: какая она внутри?

— Не знаю. Никогда там не был.

— Так пошли туда?

Миляга вручил бутылку Понедельнику и вздохнул. Это был ленивый, легкий вздох, после которого на лице его появилась улыбка.

— Ну что ж, мой друг, — сказал он. — Пожалуй, можно и сходить.

2

Так началось последнее странствие по Имаджике Маэстро Сартори, известного также как Джон Фьюри Захария, или Миляга, или Примиритель Доминионов. Собственно говоря, он вовсе не намеревался отправляться в путешествие, но, пообещав Понедельнику, что они найдут девушку его снов, он уже не мог найти в себе силы оставить его и возвратиться в Пятый Доминион. Разумеется, свои поиски они начали с Паташоки, которая стала еще более процветающей, чем раньше, благодаря близости нового Примиренного Доминиона, открывшего новые возможности для бизнеса. Почти целый год Милягу не оставляли мысли о том, как же выглядит Паташока внутри, и, наконец-то оказавшись в стенах города после такого долгого ожидания, он, разумеется, не мог не испытать некоторого разочарования, но беспредельный энтузиазм Понедельника сам по себе представлял любопытнейшее зрелище и служил ему хорошим напоминанием о том изумлении, которое он испытал, впервые оказавшись в Четвертом Доминионе вместе с Паем.

Не найдя женщин в городе, они отправились в Ванаэф в надежде отыскать Тика Ро. Им сообщили, что он в отлучке, но один обладающий острым зрением индивидуум заявил, что видел, как две женщины, по описаниям чрезвычайно напоминавшие Юдит и Хои-Поллои, голосовали на Паташокском тракте. Спустя час Понедельник и Миляга были заняты тем же, и погоня началась всерьез.

Для Маэстро это странствие очень сильно отличалось от предыдущих. В первый раз он путешествовал, не зная, кто он такой, и не в состоянии уловить подлинное значение того, что ему доводилось увидеть и услышать по дороге. Во второй раз он был призраком, который двигался со скоростью мысли от одного члена Синода к другому, и у него не было времени оценить те мириады чудес, мимо которых он пролетал. Но теперь наконец-то у него было и время, и понимание, так что, начав путешествие с некоторой неохотой, он вскоре обрел к нему не меньший вкус, чем его спутник.

Слухи о переменах в Изорддеррексе дошли уже до самых крошечных деревушек, и крушение империи Автарха стало причиной всеобщего ликования. Весть об исцелении Имаджики также распространилась, и когда Понедельник сообщил, откуда они, что он имел обыкновение делать при каждом удобном случае, их приглашали выпить и расспрашивали о райских чудесах Пятого Доминиона. Многие из их собеседников, уже знавших, что дверь, ведущая в тайну, наконец-то распахнулась, собирались посетить Пятый и интересовались, какие подарки захватить им с собой в Доминион, который и так полон чудесами до краев. Когда задавался подобный вопрос, Миляга, обычно препоручавший вести разговоры Понедельнику, неизменно брал слово и говорил:

— Берите с собой свои семейные истории. Берите стихотворения. Берите шутки. Берите колыбельные. Пусть Пятый Доминион знает, какие чудеса здесь творятся.

После таких слов люди обычно окидывали его подозрительный взглядом и говорили, что в их шутках и семейных историях нет ничего чудесного, на что Миляга отвечал:

— Они — это вы. А вы — и есть тот лучший подарок, который можно преподнести Пятому Доминиону.

* * *

— Знаешь, мы могли бы сколотить себе приличное состояние, если бы захватили с собой несколько карт Англии, — заметил однажды Понедельник.

— А нам оно нужно? — спросил Миляга.

— Не знаю, как тебе, Босс, — ответил Понедельник. — А я бы не отказался.

Он прав, подумал Миляга. Они могли бы продать уже тысячи карт, а ведь позади остался еще только один Доминион. С этих карт сняли бы копии, а с копий — новые копии, и каждый рисовальщик неизбежно приукрашивал бы рисунок в меру своего таланта. Эти мысли напомнили ему о его собственном таланте, который он редко использовал для какой-нибудь другой цели, кроме выгоды, и, несмотря на утомительный и тяжкий труд, так и не создал с его помощью ничего по-настоящему ценного. Однако в отличие от тех картин, которые он подделывал, над картами не довлело проклятие оригинала. Копирование только улучшало их: неточности исправлялись, белые пятна заполнялись, легенды[42] составлялись заново. Но даже после того как все исправления, до мельчайшей детали, бывали внесены, их нельзя было назвать оконченными, потому что их предмет продолжал меняться. Реки становились шире и меняли русло, а то и вовсе высыхали; острова поднимались из океана и вновь погружались в его глубины; даже горы не стояли на месте. По своей природе карты находились в непрерывном развитии, и Миляга, укрепив свою решимость этими рассуждениями, наконец-то собрался взяться за составление карты Имаджики.

* * *

По дороге им приходилось несколько раз встречаться с людьми, которые, не ведая о том, кто их собеседники, хвастались своим знакомством с самым знаменитым сыном Пятого Доминиона, Маэстро Сартори, и рассказывали Миляге и Понедельнику всевозможные истории об этом великом человеке. Истории отличались друг от друга — в особенности, когда речь заходила о его спутнике. Некоторые говорили, что с ним была красивая женщина; другие утверждали, что вместе с ним путешествовал его брат по имени Пай, и лишь очень немногие рассказывали, что видели его в обществе мистифа. Поначалу Понедельник просто сгорал от желания выболтать правду, но Миляга с самого начала настаивал на том, что хочет путешествовать инкогнито, и взял с паренька клятву не выдавать его. Понедельник сдержал свое слово и молчал даже во время рассказов о том, как Маэстро ходил по потолку, как рощи вырастали за одну ночь на том месте, где он спал, и как женщины забеременели, выпив из одной с ним чашки. Сперва Милягу позабавило, что он превратился в героя народных сказаний, но через некоторое время это стало его угнетать. Среди разнообразных версий своей собственной личности он чувствовал себя невидимым привидением, которое незаметно затесалось среди людей, собравшихся послушать рассказы о его героических подвигах, с каждым разом становившиеся все более великолепными и невероятными.

Его отчасти утешало то, что он был не единственным героем подобных басен. Когда они начинали расспрашивать о Юдит и Хои-Поллои, им непременно рассказывали истории о женщинах-колдуньях. После падения Изорддеррекса в Доминионах появилось целое кочевое племя обладающих необычайными способностями женщин. Те ритуалы и заклинания, которые раньше они осмеливались творить лишь у домашнего очага и колыбели, теперь свершались прилюдно. Но если истории о Маэстро Сартори были, как правило, чистейшей выдумкой, то в основе рассказов об этих женщинах лежали действительные события, и Понедельник с Милягой не раз имели возможность в этом убедиться. Так например, в провинции Май-Ке, которая во время первого путешествия Миляги была засушливой степью, они увидели зеленеющие поля, на которых всходил первый за последние шесть лет урожай. Произошло это благодаря женщине, которая учуяла подземную реку и выманила ее на поверхность с помощью специальных молитв и заклинаний. В одном из храмов Л'Имби появилась сивилла, которая, используя только пальцы и слюну, изготовила из твердого валуна скульптурное изображение города, каким, по ее пророчеству, он должен был стать через год. Пророчество ее оказало на верующих такое гипнотическое воздействие, что, выйдя из храма, они принялись уничтожать все лишнее, стремясь привести город в полное соответствие с только что увиденным обликом. В Квеме, куда они отправились в надежде отыскать Скопика, они обнаружили, что на месте ямы, где стояла Ось, возникло озеро. Вода его была кристально чистой, но дна не было видно; в глубине его постоянно зарождались различные живые существа. В основном это были птицы, внезапно поднимавшиеся из воды возбужденными стаями, — вполне оперившиеся и готовые к полету.

Здесь им представился случай встретиться с волшебницей лично, так как женщина, сотворившая эти воды (сотворившая в буквальном смысле этого слова: как объяснили ее приверженки, она мочилась всю ночь напролет), поселилась в почерневшем остове Квемского дворца. В надежде услышать от нее какой-нибудь намек на нынешнее местонахождение Юдит и Хои-Поллои, Миляга отважился войти под сумрачные своды. Создательница озера отказалась выйти на свет, но ответила на его вопрос: нет, таких двух женщин она не видела; да, она может сказать ему, куда они пошли. Она объяснила, что в настоящее время для странствующих женщин существуют только два пути: в Изорддеррекс и обратно.

Поблагодарив ее, Миляга спросил, не может ли он как-нибудь отплатить ей за услугу. Она ответила, что лично от него ей ничего не нужно, но она будет счастлива провести часок-другой в обществе его мальчика. Слегка опечаленный, Миляга вышел и спросил у Понедельника, не рискнет ли он побыть с женщиной наедине. Понедельник сказал, что рискнет, и оставил Маэстро в одиночестве на берегу кишащего птицами озера. Впервые за всю жизнь Миляги ему встретилась женщина, которая оставила без внимания его эротические чары и предпочла ему другого мужчину. Более красноречивого доказательства того, что песенка его спета, и представить было нельзя.

Когда через два часа ошарашенный и раскрасневшийся Понедельник покинул дворец, Миляга, которому уже успела наскучить работа над картой, сидел на берегу озера в окружении нескольких сложенных из камней пирамидок.

— Что это? — спросил паренек.

— Считал свои романы, — ответил Миляга. — В каждой — по сто женщин.

Всего пирамидок было семь.

— А больше не было? — спросил Понедельник.

— Все, которых я помню.

Миляга присел на корточки перед одной из пирамидок.

— Держу пари, ты не прочь их всех снова оттрахать, — сказал Понедельник.

Миляга поразмыслил некоторое время и ответил:

— Нет, не думаю. Мои лучшие годы уже позади. Пора уступать дорогу молодым.

Один из камней до сих пор был зажат у него в руке и, поднявшись на ноги, он швырнул его в озеро.

— Можешь не спрашивать, — сказал он. — Это была Юдит.

* * *

После этого они уже не отклонялись от прямого маршрута и не расспрашивали больше о Юдит и Хои-Поллои. Теперь они знали, где их искать. Покинув озеро, они уже через несколько часов оказались на Постном Пути. В отличие от всего остального, Путь не изменился. Он был таким же оживленным и широким, как всегда, а его прямая стрела по-прежнему впивалась в горячее сердце Изорддеррекса.

Глава 62

1

В Пятом Доминионе неотвратимо наступала зима. В Хэллоуин[43] люди в последний раз решились выйти на улицы без пальто, шляп и перчаток, и именно в эту ночь немалое число лондонцев впервые побывало на Гамут-стрит. Участники дружеских вечеринок прониклись духом кануна Всех Святых и пришли проверить, есть ли правда в тех странных слухах, которые ходят об этом месте. Большинство из них удалились спустя очень короткое время, но самые храбрые остались и принялись обследовать окрестности. Несколько человек долго стояли под окнами двадцать восьмого номера, изучая рисунки на двери и разглядывая обугленное дерево.

После этого вечера щипки холода превратились в укусы, а укусы — в постоянную, изнуряющую грызню, до тех пор, пока в конце ноября температура не упала так низко, что даже самые пылкие коты не совали больше нос на улицу, предпочитая греться у каминов. Но поток посетителей не прекращался — ни в том, ни в другом направлении. Вечер за вечером простые лондонцы приходили на Гамут-стрит и чуть не сталкивались нос к носу с туристами, выходящими из Четвертого Доминиона. Некоторые из горожан посещали окрестности с такой регулярностью, что Клем начал узнавать их и наблюдал за тем, как их исследования становились все более решительными, по мере того как они понимали, что испытываемые ими ощущения не являются первыми признаками безумия. Они чувствовали, что где-то здесь должны таиться чудеса, и, судя по всему, один за другим открывали их источник, ибо все они неизменно исчезали. Те же, кто не осмеливался войти в туман в одиночку, приходили со своими близкими друзьями и показывали им улицу с таким видом, словно это был их тайный порок. Но вскоре они убеждались, что друзья видят то же самое, что и они, и шепот их сменялся громким смехом.

Слухи постепенно распространялись, но это было единственной радостью наступивших горьких дней и ночей. Хотя Тик Ро проводил в доме все больше времени и был, без сомнения, веселым малым, Клем очень скучал по Миляге. Он был не так уж удивлен его внезапному исчезновению — ангелы всегда знали, что рано или поздно Маэстро покинет этот Доминион, — но теперь они остались в одиночестве, и чем ближе становилась годовщина смерти Тэйлора, тем мрачнее было настроение у них обоих. Присутствие стольких живых душ на Гамут-стрит лишь подчеркивало бедственное положение призраков, и их скорбь оказалась заразительной. Хотя Тэй был рад оставаться с Клемом во время приготовлений к Примирению, теперь то время, когда они были ангелами-хранителями, отошло в прошлое, и его терзало то же самое желание, которым были охвачены бродившие вокруг дома призраки, — умереть окончательно, так чтобы уже ничего не чувствовать.

Наступил декабрь, и Клем задумался о том, сколько еще недель сможет он продержаться на посту, если учесть, что отчаянье Тэя росло с каждым часом. После долгих колебаний он решил, что Рождество будет последним днем его службы на Гамут-стрит. После этого он оставит двадцать восьмой номер на разорение туристам Тика и вернется в тот дом, где год назад они вместе с Тэем праздновали Возвращение Непобежденного Солнца.

2

Юдит и Хои-Поллои путешествовали по Доминионам не торопясь, но когда вокруг открывалось столько дорог, которые сулили столько новых радостей и развлечений, спешка казалась чуть ли не преступлением. Да и причин для нее не было. Ничто их не подгоняло, ничто не звало вперед. Во всяком случае, Юдит старательно делала вид, что это именно так. Каждый раз, когда вопрос о конечной цели их путешествия вновь всплывал в разговоре, она избегала говорить о том городе, куда — в глубине души она в этом нисколько не сомневалась — им в конце концов суждено было прибыть. Но название его все равно постоянно звучало вокруг — оно не сходило с уст едва ли не каждой женщины, которая встречалась им по дороге, и когда Хои-Поллои упоминала, что это ее родина, ее немедленно засыпали вопросами. Правда ли, что после каждого прилива гавань наполняется древними рыбами, которые всплывают из глубин океана? Правда ли, что им известна тайна происхождения женщин и что ночью они поднимаются по ручьям на гору, чтобы поклониться Богиням? Правда ли, что женщины там могут теперь забеременеть без помощи мужчин, а некоторые даже видят своего младенца во сне, а потом просыпаются, держа его в руках? Правда ли, что в городе бьют фонтаны, которые превращают старух в молодых девушек, а вокруг них растут деревья с невиданными плодами? И так далее, и тому подобное.

Если женщины настаивали, Юдит готова была рассказать, что ей довелось увидеть в Изорддеррексе, но ее истории о том, как воды преобразили дворец и как ручьи опровергли законы тяготения, выглядели пресновато по сравнению с ходившими о городе слухами. После нескольких разговоров, в которых ее чуть ли не силой пытались заставить описывать абсолютно неизвестные ей чудеса, она сказала Хои-Поллои, что больше не намерена вступать в беседы на данную тему. Но ее воображение не могло остаться равнодушным к чужим рассказам, какими бы невероятными и нелепыми они ни казались, и с каждой новой милей Постного Пути мысль о городе, который ожидал их в конце путешествия, пугала ее все больше и больше. Она боялась, что благословения Богинь уже утратили свою силу за долгое время ее отсутствия. Они могут знать о том, что она сказала Сартори, что любит его, и сделала это абсолютно искренне, а тогда никто не станет защищать ее от гнева Джокалайлау, если она отважится еще раз войти в Их храм.

Впрочем, теперь эти страхи уже не имели никакого практического значения. Они продвигались вперед по Постному Пути и не собирались поворачивать обратно, тем более что обе чувствовали себя уже очень усталыми. Город призывал их к себе из облаков тумана, и они намеревались войти в него вместе и вместе встретить все, что их ожидает, — будь то суровые приговоры, невероятные чудеса или глубоководные рыбы.

* * *

Но как же он все-таки изменился! Наступило более теплое время года, а по улицам текло столько ручьев, что воздух превратился едва ли не в тропический. Но удивительной была не сама влажность, а та растительность, которую она породила. Сквозь трещины и провалы потоки вынесли на поверхность семена и споры, томившиеся под землей, и благодаря заклинаниям Богинь они дали всходы и разрослись со сверхъестественной скоростью. Руины зазеленели древними, давно исчезнувшими формами растительности, и Кеспараты превратились в буйные джунгли. За полгода Изорддеррекс стал чем-то вроде затерянного мира, предназначенного только для женщин и детей, а нанесенные ему раны были исцелены всепроникающей флорой. Повсюду стоял терпкий, сочный запах, исходивший от плодов, под тяжестью которых ломились лозы, деревья и кусты. Их изобилие привлекло в Изорддеррекс животных, которые никогда не осмелились войти сюда при прежнем правителе. И, конечно же, весь этот райский ландшафт был орошаем божественными водами, которые питали семена, вымытые ими из подземного мира, и по-прежнему упрямо стремились вверх по склонам холма. Сложенных корабликами молитв уже нигде не было видно: то ли все чаяния местных жителей были исполнены, то ли, окрестившись в волшебной воде, они сами обрели силу исцелять и творить чудеса.

Юдит и Хои-Поллои не пошли во дворец ни в день их прибытия, ни днем позже, ни через день. Вместо этого они отыскали дом Греховодника и устроились там вполне удобно, несмотря на то, что тюльпаны на столе в столовой уступили место цветущим тропическим зарослям, пробившимся сквозь щели в полу, а крыша превратилась в птичник. После такого долгого путешествия, во время которого они никогда не знали, где им суждено преклонить голову на ночь, эти неудобства показались им ничтожными, и они рады были заснуть под воркование и трескотню в кроватях, которые больше напоминали живые беседки. Когда они проснулись, еда уже поджидала их: деревья были усыпаны фруктами, на улице текла чистая, холодная вода, а в более глубоких ручьях попадалась и рыба, которая и составляла основную пищу живших неподалеку кланов.

В состав этих огромных семей входили не только женщины, но и мужчины, некоторые из которых наверняка участвовали в жестокой битве в ночь накануне падения Автарха. Однако то ли чувство благодарности за то, что они остались в живых, то ли успокаивающее влияние окружающего изобилия заставили их направить свою энергию на лучшие цели. Руки, которые калечили и убивали, теперь были заняты восстановлением некоторых домов, причем стены их возводились не наперекор джунглям и питавшим их водам, а в полном с ними согласии. На этот раз архитекторами были женщины, которые вернулись после крещения с твердым намерением использовать обломки старого города, для того чтобы построить новый, и Юдит повсюду замечала отзвуки той безмятежной и изящной эстетики, которой были отмечены все творения Богинь.

Строительство велось неспешно и, судя по всему, не подчинялось никакому единому проекту. Век Империи завершился, а вместе с ним ушли в небытие все догмы, законы и установления. Каждый решал проблему возведения крыши над головой по-своему, но не забывая о том, что деревья сами по себе могут служить источником тени и пищи. Получавшиеся в результате дома были такими же разными, как и лица женщин, которые управляли их возведением. Тот Сартори, которого она видела на Гамут-стрит, одобрил бы это. Разве во время их предпоследней встречи он не притронулся к ее щекам и не сказал, что мечтает построить город по ее образу и подобию? Если он имел в виду образ и подобие женщины, то вокруг нее поднимался именно такой город.

Итак, их день состоял из шелестящего полога листвы, журчащих ручьев, жары и смеха, а ночь — из отдыха под птичьей крышей и сновидений, легких и приятных. Ничто не тревожило их сон — по крайней мере, в течение недели. Но на восьмую ночь Хои-Поллои растолкала Юдит и подозвала ее к окну.

— Смотри.

Она посмотрела. Звезды ярко горели над городом и серебрили протекавшую внизу реку. Но вскоре она поняла, что источником сияния является не только звезды. Слухи оказались правдой. Вверх по реке поднимались серебристые существа, которых ни одна рыбачья лодка никогда не находила в своих сетях, как бы глубоко их ни забрасывали. Одни из них напоминали дельфинов, другие — осьминогов, третьи — гигантских скатов, но всех их объединяло едва уловимое человекоподобие, погребенное так же глубоко в их прошлом (или будущем), как их дома — в глубинах океана. У некоторых были заметны конечности, и казалось, что они не плывут, а скачут вверх по склону. Тела других существ были такими же тонкими и гибкими, как у угрей, но строением головы они скорее напоминали млекопитающих. Глаза их светились, а рты были такими тонкими и изящными, что Юдит не удивилась бы, если бы они заговорили.

Вид этого шествия наполнил Юдит радостным возбуждением, и она не отходила от окна до тех пор, пока весь косяк не исчез за углом. У нее не было ни малейших сомнений по поводу цели их путешествия, да и по поводу ее собственной цели тоже.

— Мы уже достаточно отдохнули, — сказала она Хои-Поллои.

— Значит, пора подниматься на холм?

— Мне кажется, да.

Они вышли из дома Греховодника на заре, чтобы успеть подняться как можно выше, пока Комета не поднялась в зенит. Путешествие это никогда не было легким, но сейчас оно превратилось в настоящую пытку. Юдит казалось, что в животе она несет не живое существо, а свинцовую болванку. Несколько раз ей пришлось просить Хои-Поллои подождать ее, чтобы хоть немного отдышаться в тени. Однако, поднявшись после четвертой такой остановки, она почувствовала, что задыхается, а тело ее пронзила такая острая боль, что она чуть не потеряла сознание. Панические крики Хои-Поллои не были оставлены без внимания, и несколько подоспевших на помощь женщин уложили ее на поросший цветами холмик. Именно там и отошли ее воды.

Меньше чем через час, не далее чем в полумиле от ворот святых Криз и Ивендаун, в рощице, по которой порхали стайки бирюзовых птиц, она произвела на свет первого и единственного ребенка Автарха Сартори.

3

Хотя после встречи с созидательницей озера маршрут преследования не вызывал уже никаких сомнений, все же Миляга и Понедельник оказались в Изорддеррексе шестью неделями позже, чем Юдит и Хои-Поллои. Отчасти это произошло потому, что сексуальные аппетиты Понедельника значительно поубавились после совокупления в Квемском дворце, и шаг его стал далеко не таким лихорадочным, как прежде, но основной причиной был возросший картографический энтузиазм Миляги. Чуть ли не каждый час он вспоминал какую-нибудь провинцию, по которой ему довелось пройти, или некогда виденный им указатель и, независимо от окружающей обстановки, тут же доставал свой самодельный атлас и добросовестно вносил в него новые подробности, бормоча при этом литанию из названий возвышенностей, долин, лесов, равнин, дорог и городов. Ничто не могло оторвать его от этого занятия, даже если при этом упускался шанс поймать попутную машину или промочить горло с доброжелательным местным жителем. Он говорил Понедельнику, что это главный труд его жизни, и жалеет он лишь о том, что начал его слишком поздно.

Но несмотря на эти остановки, город становился ближе с каждым днем, и однажды, когда они оторвали головы от своего ложа под кустом боярышника, вдали из-за туманов показалась огромная зеленая гора.

— Что это за место? — поинтересовался Понедельник.

— Изорддеррекс, — ошеломленно ответил Миляга.

— А где дворец? Где улицы? Лично я вижу только джунгли да радуги.

Миляга был повергнут в не меньшее смятение, чем его спутник.

— Раньше он был серым, черным и кровавым.

— Да, но теперь-то он зеленый, так его мать!

И чем ближе они подходили, тем зеленей он становился, а в воздухе витал такой благоухающий аромат, что через некоторое время Понедельник перестал разочарованно хмуриться и заметил, что, в конце концов, может, это не так уж и плохо.

Если Изорддеррекс превратился в джунгли, то вполне возможно, что теперь там живут улыбчивые дикарки, наготу которых прикрывает только ягодный сок, стекающий у них по подбородку. Тогда, так уж и быть, он потерпит.

Разумеется, зрелища, которые ожидали их на нижних склонах, оставили воспаленное воображение Понедельника далеко позади. Все то, что обитатели Нового Изорддеррекса уже воспринимали, как нечто само собой разумеющееся, — анархично настроенные воды, первобытные деревья и прочие чудеса — повергло обоих мужчин в благоговейный ужас. Через некоторое время они отказались от попыток выражать свое удивление в словах и стали молча пробираться через буйные заросли, постепенно освобождаясь от груза накопленного за время путешествия багажа.

Миляга собирался первым делом направиться к Кеспарат Эвретемеков в надежде разыскать Афанасия, но в преображенном городе это было не так-то легко, и привели их туда не только милягины прикидки, сколько чистая случайность. Но так или иначе, примерно через час блужданий они оказались у ворот Кеспарата, улицы которого напоминали запущенный сад, а руины — груды созревших в нем плодов.

По предложению Понедельника они разделились, и Миляга объяснил ему, что если он повстречает в зарослях Христа, то это и есть Афанасий.

Но поиски их оказались бесплодными, и когда через некоторое время они оба вернулись к воротам, Миляга был вынужден обратиться за помощью к ребятишкам, которые раскачивались на проржавевших створках. Девочка лет шести, в косы которой было вплетено столько виноградных лоз, что казалось, будто они растут у нее из головы, ответила, что человек, который здесь жил, уже ушел.

— А ты не знаешь куда? — спросил Миляга.

— Нет.

— А кто-нибудь может знать?

— Нет, — ответила она от имени своего маленького племени, положив разговору конец.

— Куда теперь? — спросил Понедельник, когда дети вернулись к своим играм.

— Пойдем за водой, — ответил Миляга.

Они продолжили подъем. Комета, уже давно миновавшая зенит, двигалась в противоположном направлении. Оба они устали, и с каждым шагом искушение прилечь в каком-нибудь тенистом уголке становилось все сильнее. Но Миляга настаивал на том, чтобы двигаться вперед без промедления, в качестве аргумента напомнив Понедельнику, что грудь Хои-Поллои — куда более удобная подушка, чем любая кочка, а ее поцелуи — гораздо более действенное средство от усталости, чем самое освежающее купание. Аргумент подействовал, и в Понедельнике открылись такие неисчерпаемые запасы энергии, что Миляга не мог ему не позавидовать. Он двинулся вперед расчищать Маэстро путь, и вскоре они достигли почерневших руин, которые остались от стен дворца. Над курганами обломков возвышались два столба, на которых когда-то висели громадные ворота. Теперь по правой колонне взбирались неутомимые ручейки и устремлялись вверх сверкающей дугой, которая падала прямо на вершину левой колонны. Зрелище было совершенно завораживающим, и Миляга полностью погрузился в его созерцание. Понедельник тем временем двинулся вперед в одиночку.

Через некоторое время до Миляги донесся его блаженный вопль.

— Босс? Босс! Иди сюда!

Пройдя под теплым дождем водяной арки, Миляга двинулся в том направлении, откуда доносились крики Понедельника. Через некоторое время он обнаружил паренька в одном из внутренних двориков, где тот переходил вброд через поросший лилиями пруд, устремляясь к фигуре, которая стояла под колоннадой на другом берегу. Это была Хои-Поллои. Волосы ее прилипли к голове, словно она только что выкупалась, а грудь, на которую Понедельник так мечтал преклонить свою голову, была обнажена.

— Вот и вы, наконец-то, — сказала она, глядя на Милягу.

Ее нетерпеливый кавалер потерял опору и рухнул в воду, взметнув вокруг брызги и лилии.

— Ты знала, что мы придем? — спросил он у девушки.

— Разумеется, — ответила она. — Не о тебе, конечно, а о Маэстро.

— Но меня-то ты рада видеть? — воскликнул Понедельник, отфыркиваясь.

Она широко раскрыла объятия ему навстречу.

— Ну, а ты сам как думаешь?

Он радостно гикнул и рванулся вперед с удвоенной энергией, по пути сдирая с себя промокшую рубашку. Миляга двинулся вслед за ним. Когда он достиг другого берега, на Понедельнике оставались одни трусы.

— Откуда ты знала, что мы должны прийти? — спросил Миляга у девушки.

— Здесь очень многие обладают пророческим даром, — сказала она. — Идемте, я отведу вас наверх.

— Сам дойдет! — протестующе воскликнул Понедельник.

— У нас с тобой будет еще куча времени, — сказала Хои-Поллои, беря Милягу за руку. — Но сначала мне надо отвести его в покои.

Деревья, выросшие за пределами дворца, казались карликами по сравнению с теми гигантами, которые возвышались внутри. Их фантастический рост был вызван буквально разлитой в воздухе атмосферой святости. На ветвях и среди гигантских корней Миляга заметил немало детей и женщин, но мужчин нигде видно не было. Скорее всего, если бы не сопровождение Хои-Поллои, их попросили бы отсюда удалиться. Можно было только догадываться, что произошло бы, попытайся они ослушаться, но Миляга не сомневался, что у тех сил, которые пронизывали здесь воздух и землю, нашлись бы способы настоять на своей воле. Он знал, что это были за силы. Те самые Богини, о существовании которых он впервые услышал на кухне Мамаши Сплендид.

Путь оказался долгим и окольным. В нескольких местах им преграждали дорогу такие быстрые и глубокие потоки, что перейти их вброд было невозможно, и Хои-Поллои вела их в обход к мостам или валунам, по которым они перебирались на ту сторону и, вернувшись обратно по другому берегу, возобновляли путь. Чем дальше они продвигались, тем больший трепет ощущал Миляга в воздухе, но хотя на языке у него вертелись тысячи вопросов, он предпочел помалкивать, чтобы не обнаружить своего невежества. Время от времени Хои-Поллои роняла какие-то фразы, но они были столь отрывочными, что сами по себе представляли неразрешимые загадки.

— Пожары такие смешные… — сказала она, проходя мимо груды искореженного металла, который некогда был боевой машиной Автарха.

У глубокого синего пруда, населенного рыбами размером с людей, она задумчиво произнесла:

— Похоже, у них есть свой собственный город… но он так глубоко в океане, что я вряд ли его когда-нибудь увижу. Дети, конечно, увидят. Это-то и есть самое чудесное…

В конце концов она подвела их к двери, роль которой выполнял занавес струящейся воды, и, повернувшись к Миляге, сказала:

— Они ждут тебя.

Понедельник собрался было шагнуть сквозь занавес рядом с Милягой, но Хои-Поллои остановила его нежным поцелуем в шею.

— Маэстро пойдет один, — сказала она. — Пошли искупаемся.

— Босс?

— Ступай, ступай, — сказал ему Миляга. — Здесь со мной ничего не может случиться.

— Тогда я тебя жду, — сказал Понедельник, с радостью позволяя Хои-Поллои утащить себя прочь.

Не успели они исчезнуть в зарослях, как Миляга повернулся к двери, раздвинул пальцами прохладный занавес и шагнул внутрь. После всего изобилия жизни снаружи строгость и масштаб открывшегося помещения потрясли его. Впервые за свое путешествие по преображенному дворцу он оказался в месте, где еще жил дух безумного честолюбия его брата. В зале виднелось лишь несколько зеленых побегов, и совсем не было ручьев, за исключением жидкой двери у него за спиной и такой же арки в противоположном конце. Однако Богини преобразили и эти покои. В стенах зала, прежде лишенных окон, теперь повсюду виднелись отверстия, превращая его в соты, пронизанные мягким вечерним светом. Из мебели в зале был только один стул, неподалеку от арки. Держа на коленях грудного младенца, на стуле сидела Юдит. Когда Миляга вошел, она оторвала взгляд от ребенка и посмотрела на него с улыбкой.

— А я уж начала думать, что ты заблудился, — сказала она.

Голос ее звучал легко и светло — едва ли не в буквальном смысле этого слова. Когда она говорила, лучи, проникавшие сквозь отверстия в стенах, вспыхивали ярче.

— Я и не знал, что ты меня ждала, — сказал он.

— Мне это было совсем не в тягость, — сказала она. — Ты не мог бы подойти поближе?

Пока он шел через залу, она сказала:

— Сначала я не думала, что ты последуешь за нами, но потом мне пришло в голову, что ты обязательно захочешь увидеть ребенка.

— Честно говоря… о ребенке я не думал.

— Зато она о тебе думала, — сказала Юдит без малейшего упрека в голосе.

Девочка у нее на коленях не могла быть старше нескольких недель, но, подобно деревьям и цветам, развивалась очень быстро. Она не лежала, а скорее сидела, крепко вцепившись своей сильной ручкой в длинные волосы матери. Груди Юдит были обнажены и нежно прижимались к ней, но она, похоже, совершенно не хотела ни есть, ни спать. Ее серые глаза были внимательно устремлены на Милягу.

— Как Клем? — спросила Юдит, когда Миляга подошел к ней и остановился.

— Когда я в последний раз его видел, с ним было все в порядке. Но ты ведь знаешь, я ушел из Пятого внезапно, никого не предупредив. Я до сих пор чувствую себя виноватым, но…

— …ты не мог повернуть назад? Я понимаю, со мной произошло то же самое.

Миляга присел на корточки и протянул девочке руку. Она немедленно ухватилась за нее.

— Как ее зовут? — спросил он.

— Надеюсь, ты не будешь против…

— Против чего?

— Я назвала ее Хуззах.

Миляга улыбнулся.

— Вот как? — Потом он снова посмотрел на девочку, привлеченный ее пристальным взглядом. — Хуззах? — сказал он, приблизив к ней свое лицо. — Хуззах. Я — Миляга.

— Она знает, кто ты, — сказала Юдит тоном абсолютно уверенного в своих словах человека. — Она знала об этой зале еще до того, как она появилась. И она знала, что рано или поздно ты придешь сюда.

Миляга не стал спрашивать, каким образом девочка поделилась своим знанием с Юдит. Пусть это останется еще одной тайной этого необычного места.

— А Богини? — спросил он.

— Что Богини?

— Они ничего не имеют против ребенка Сартори?

— Нет, что ты, — ответила Юдит. После того, как Миляга упомянул Сартори, в голосе ее послышались нотки нежной печали. — Весь город… весь город — это доказательство того, что из зла можно сотворить добро.

— Она просто чудо, Юдит, — сказал Миляга.

Юдит улыбнулась, а вслед за ней улыбнулась и девочка.

— Да, ты прав.

Хуззах потянулась ручками к лицу Миляги, чуть не упав с колен матери.

— Наверное, она видит в тебе своего отца, — сказала Юдит, укладывая ребенка на руки и поднимаясь со стула.

Миляга также выпрямился, наблюдая, как Юдит поднесла Хуззах к куче разбросанных по земле игрушек. Хуззах указала вниз пальчиком и радостно залепетала.

— Ты сильно по нему тоскуешь? — спросил он.

— Тосковала, в Пятом Доминионе, — ответила Юдит, все еще стоя к нему спиной. Она нагнулась и подобрала выбранную Хуззах игрушку. — Но здесь — нет. Особенно с тех пор, как появилась Хуззах. Понимаешь, пока ее не было, я никогда по-настоящему не чувствовала себя реальной. Я была призраком другой Юдит. — Она выпрямилась и обернулась к Миляге. — Ты знаешь, я ведь до сих пор не могу вспомнить свою жизнь. Так, какие-то обрывки иногда всплывают, но ничего существенного. Такое чувство, будто я все время жила во сне. Но она разбудила меня, Миляга. — Юдит поцеловала ребенка в щеку. — Она сделала меня настоящей. До нее я была только копией. Мы с ним вместе были копиями. Он это знал, и я это знала. Но мы создали что-то новое, чего еще никогда не было на свете. — Она вздохнула. — Не могу сказать, чтобы я тосковала, но мне бы хотелось, чтобы он увидел ее. Хотя бы один раз. Просто для того, чтобы он тоже почувствовал, что значит быть настоящим.

Она двинулась было обратно к стулу, но Хуззах снова потянулась к Миляге, издав негромкий протестующий возглас.

— Да ты ей понравился, — сказала Юдит слегка удивленно.

Она снова опустилась на стул и протянула ребенку поднятую с пола игрушку. Это оказался небольшой синий камушек.

— Вот, радость моя, — заворковала она. — Посмотри. Что тут у нас такое? Что тут у нас такое?

Лепеча от удовольствия, Хуззах схватила камушек с проворством, намного превосходящим ее нежный возраст. Лепет превратился в смех, когда она поднесла его к губам, словно желая поцеловать.

— Она любит смеяться, — сказал Миляга.

— Да уж, слава Богу. Ой, ты только послушай меня! Все еще благодарю Бога.

— Старые привычки… — начал Миляга.

— Эта умрет, — твердо сказала Юдит.

Девочка попыталась засунуть камушек себе в рот.

— Нет, моя сахарная, не надо так делать, — сказала Юдит. Потом она подняла глаза на Милягу. — Как ты думаешь, стена Просвета в конце концов рухнет? У меня есть здесь подруга по имени Лотти, так она говорит, что это непременно произойдет, и нам придется терпеть такую вонь, каждый раз когда ветер подует со стороны Пятого Доминиона.

— Может быть, можно построить другую стену?

— А кто это сделает? Никто даже приближаться туда не хочет.

— Даже Богини?

— У них и здесь работы полно. И в Пятом Доминионе тоже. Они хотят освободить воды и там.

— Вот это будет зрелище.

— Да, может быть, я даже вернусь туда, чтобы на это посмотреть…

Во время этого диалога Хуззах перестала смеяться и снова устремила пристальный взгляд на Милягу. Потом она протянула ему ручку, в которой был зажат синий камень.

— По-моему, она хочет тебе его подарить, — сказала Юдит.

Он улыбнулся и сказал девочке:

— Спасибо. Но ты оставь его себе, это твоя игрушка.

Взгляд ее стал более настойчивым, и он почувствовал, что она понимает каждое его слово. Ручка ее упрямо протягивала ему подарок.

— Бери же, — сказала Юдит.

Не столько из-за слов Юдит, сколько из-за неотступной настойчивости во взгляде Хуззах, Миляга подчинился и осторожно взял камень. Он оказался тяжелым и прохладным.

— Ну вот, теперь мы по-настоящему заключили мир, — сказала Юдит.

— А я и не знал, что между нами была война, — ответил Миляга.

— Наверное, это и есть самая худшая война, когда о ней никто не подозревает, — сказала Юдит. — Но теперь все это в прошлом. Навсегда.

Звук струящейся воды у нее за спиной слегка изменился, и она оглянулась на водяную арку. До этого момента выражение ее лица было серьезным, но когда она вновь посмотрела на Милягу, на лице ее сияла улыбка.

— Мне надо идти, — сказала она, вставая.

Девочка вновь засмеялась и принялась хватать ручками воздух.

— Я тебя еще увижу? — спросил он.

Юдит медленно покачала головой, устремив на него едва ли не снисходительный взгляд.

— Зачем? — спросила она. — Мы сказали друг другу все, что должны были сказать. Мы простили друг друга. Теперь все уже позади.

— А мне будет позволено остаться в городе?

— Конечно, — сказала она с удивленным смешком. — Но зачем это тебе?

— Потому что странствия мои закончились.

— Вот как? — спросила она, направляясь в сторону арки. — А я-то думала, что остался еще один Доминион.

— Я уже видел его и знаю, что меня там ждет.

После небольшой паузы Юдит сказала:

— Целестина тебе когда-нибудь рассказывала эту сказку? Ну конечно, наверняка рассказывала.

— О Низи Нирване?

— Да. Мне она ее тоже рассказала, в ночь накануне Примирения. Ты понял ее?

— Не совсем.

— Жаль.

— А что такое?

— Да нет, ничего, просто я тоже не поняла и подумала, что, может быть… — Она пожала плечами. — Не знаю, что я подумала.

Она стояла уже у самой арки, и Хуззах устремила взгляд через плечо матери на кого-то, кто стоял за жидкой стеной. Миляге показалось, что виднеющийся за аркой смутный силуэт мало чем напоминает человека.

— Хои-Поллои ведь уже рассказала о наших гостях? — сказала Юдит, заметив удивление Миляги. — Они пришли из океана свататься. — Она улыбнулась. — Некоторые ничего, красивые. Какие будут дети!..

Улыбка ее слегка дрогнула.

— Не грусти, Миляга, — сказала она. — У нас с тобой были хорошие времена.

Потом она повернулась к нему спиной и с ребенком на руках прошла сквозь сверкающую пелену. Он услышал, как Хуззах засмеялась, увидев лицо существа, которое ожидало их с той стороны, и увидел, как оно обняло своими серебристыми руками и мать, и ребенка. Потом занавес вспыхнул ярким сиянием, а когда оно потускнело, семья уже исчезла.

Миляга пробыл в пустой зале несколько минут. Он знал, что Юдит не собирается возвращаться, и даже не был уверен в том, что ему этого хотелось бы, но какая-то сила не пускала его с места, пока он не восстановил в памяти все, что между ними произошло. И только после этого он вернулся к двери и вышел в вечерний воздух. Дикие джунгли были исполнены нового очарования. Мягкие голубые туманы опускались вниз из-под зеленого полога и клубились над поверхностью прудов. Оживленный дневной щебет уступил место звучным песням вечерних птиц, а вместо деловито гудящих шмелей в воздухе порхали легкокрылые бабочки.

Он оглядел окрестности в поисках Понедельника, но того нигде не было видно. Хотя ничто не мешало ему слоняться без дела, наслаждаясь окружающей идиллией, он чувствовал себя не в своей тарелке. Это было не его место. Днем оно было слишком переполнено жизнью, а ночью, как нетрудно было догадаться, — любовью. Никогда еще он не чувствовал себя таким бесплотным, нематериальным, не существующим. Даже на дороге, отодвигаясь подальше от костров, вокруг которых мололи всякий вздор о Маэстро Сартори, он знал, что стоит ему открыть рот и назвать себя, как его тут же окружат, начнут чествовать и восхищаться им. Здесь было все иначе. Здесь он был ничем, ничем и никем. Это место принадлежало новой поросли, новым чудесам и новым семьям.

Похоже, ноги его успели разобраться в ситуации раньше, чем он сам, потому что еще до того, как он признался самому себе в том, что он здесь лишний, они уже уносили его прочь, сквозь водяные арки и вниз по склону города. Направился он не к дельте, а к пустыне. Хотя путешествие, на которое намекнула Юдит, казалось ему лишенным всякого смысла, он позволил своим ногам нести его, куда им заблагорассудится.

В первый раз, когда он покидал ворота, выходящие в сторону пустыни, он тащил на себе Пая, а вокруг них двигались толпы беженцев. Теперь он был один, и хотя нести ему надо было лишь свое собственное тело, он знал, что предстоящий путь исчерпает тот небольшой запас сил и воли, который у него еще оставался. Но это его не особенно заботило. Пусть даже он погибнет по дороге — какая разница. Что бы ни говорила Юдит, его странствия подошли к концу.

Когда он достиг перекрестка, на котором ему некогда повстречался Флоккус Дадо, за спиной у него раздался крик, и, обернувшись, он увидел обнаженного по пояс Понедельника, который несся за ним галопом верхом на муле или, точнее, на его полосатой разновидности.

— Какого хера ты ушел без меня? — поинтересовался он, оказавшись рядом с Милягой.

— Я искал тебя, но тебя нигде не было видно. Я думал, ты решил жениться на Хои-Поллои.

— Ну уж нет! — сказал Понедельник. — Знаешь, у этой телки в башке слишком много всяких завиральных идей. Сказала мне, что хочет меня представить какой-то рыбе. Я ей ответил, что вообще-то рыбу не очень люблю — кости застревают в глотке. А что, разве не так? Люди каждый день дохнут, подавившись этой треклятой рыбой! Ну так вот, она вытаращила на меня свои косые гляделки, словно я пернул со всей мочи, да и говорит, что лучше мне, пожалуй, все-таки пойти с тобой. А я ей говорю, что даже не знал, что ты куда-то идешь. Ну, значит, она находит мне этого маленького пидора… — Он с размаху хлопнул мула по боку. — …и показывает мне, куда ехать. — Он оглянулся на город. — Знаешь, по-моему, классно, что мы оттуда смотались, — сказал он, понизив голос. — Честно говоря, там слишком много воды. Видел там, у ворот? Ебитская сила, что за фонтан!

— Нет, не видел. Наверное, он только что появился.

— Я же говорю! Весь город скоро затопит. Давай-ка поскорее делать ноги. Заскакивай.

— Как зовут животное?

— Толланд, — ответил Понедельник, широко ухмыльнувшись. — Куда едем-то?

Миляга указал на горизонт.

— Не видно ни хера.

— Стало быть, направление выбрано верно.

4

Будучи по натуре своей прагматиком, Понедельник не забыл захватить с собой еды. Сделанный из рубашки мешок был до отказа набит фруктами, которыми они и питались на протяжении всего путешествия. Наступила ночь, но они продолжали двигаться дальше. На муле они ехали по очереди, чтобы не истощать его силы, и давали ему по крайней мере столько же фруктов, сколько съедали сами, плюс огрызки от своих порций.

Оседлав мула, Понедельник тут же погружался в сон, но Миляга, несмотря на усталость, был слишком озабочен проблемой составления карты пустыни, чтобы позволить себе уснуть. Подарок Хуззах был постоянно зажат у него в руке, потевшей так сильно, что несколько раз в чашечке его ладони даже собиралась небольшая лужица. Обнаружив это, он в очередной раз убирал камень в карман, но через несколько минут пальцы сами, без его ведома, доставали его и вновь принимались вертеть.

То и дело он оглядывался на Изорддеррекс, и вид, надо признать, был впечатляющий. Погруженные во тьму склоны города были усыпаны сверкающими точками — это воды, текущие по его улицам, превратились в идеальные зеркала, отражающие свет звезд. Но не один Изорддеррекс был источником этого великолепия. И земля у ворот города, и дорога, по которой они двигались, тоже посверкивали отраженным светом небес.

Но с наступлением зари все эти чудеса исчезли. Город давно уже скрылся вдали, а впереди на небе сбились в кучу темные грозовые облака. Их зловещий синевато-багровый цвет был Миляге уже знаком — точно такие же облака они видели с Тиком Ро над небом Первого Доминиона. Хотя стена Просвета пока еще отгораживала сгнившее тело Хапексамендиоса от Второго, исходившая от него скверна была слишком сильна, чтобы не дать о себе знать, и чем дальше они продвигались, тем сильнее вспухал синяк неба, заполняя весь горизонт и подбираясь к зениту.

Однако были и хорошие новости. Когда на горизонте показались обломки лагеря Голодарей, стало ясно, что одиночество им не грозит. Группа людей человек в тридцать несла свою вахту у Просвета. Один из них заметил приближение Миляги и Понедельника и поделился своим открытием с остальными. В тот же миг еще один человек вскочил и со всех ног кинулся им навстречу.

— Маэстро! Маэстро! — кричал он на бегу.

Разумеется, это был Чика Джекин. Появление Миляги привело его в настоящий экстаз, но после того как поток приветствий иссяк, разговор принял мрачный оборот.

— В чем была наша ошибка, Маэстро? — спросил Чика. — Ведь все должно было быть иначе, верно?

Миляга устало объяснил, попеременно ввергая Чику то в удивление, то в ужас.

— Так Хапексамендиос мертв?

— Да, мертв. Весь Первый Доминион был Его телом, и теперь оно разлагается.

— А что случится, когда рухнет Просвет?

— Кто знает? Боюсь, с той стороны достаточно гнили, чтобы отравить Второй от края до края.

— И каков же ваш план? — поинтересовался Чика.

— У меня его нет.

На лице Чики отразилось полное смятение.

— Но вы проделали такой огромный путь, чтобы попасть сюда! Ведь что-то вас сюда привело?

— Мне жаль тебя разочаровывать, — ответил Миляга, — но дело в том, что мне просто некуда больше пойти. — Он перевел взгляд на Просвет. — Хапексамендиос был моим Отцом, Люциус. Должно быть, в глубине души я верю, что мое место рядом с Ним, в Первом Доминионе.

— Прошу прощения, Босс, могу я вставить словечко… — вмешался Понедельник.

— Да.

— По-моему, то, что ты говоришь, — это чушь собачья.

— Если вы войдете туда, то войду и я, — сказал Чика Джекин. — Хочу все посмотреть своими глазами. Повидать мертвого Бога — это не пустяк. Будет о чем рассказать детям, а?

— Детям?

— Ну у меня ведь только два выхода: заводить детей или писать мемуары. Но на второе у меня не хватит терпения.

— Это у тебя-то? — спросил Миляга. — У человека, который прождал две тысячи лет? У тебя нет терпения?

— Было, да все вышло, — сказал Чика. — Я хочу жить, Маэстро.

— Тебя нельзя за это упрекнуть.

— Но сначала я хочу увидеть Первый Доминион.

К этому моменту они оказались уже совсем рядом с Просветом, и пока Чика Джекин пошел объяснять своим товарищам, что они собираются сделать вместе с Маэстро, Понедельник вновь принялся высказывать свое мнение по поводу предстоящего мероприятия.

— Не делай этого, Босс, — сказал он. — Ты этим ничего не докажешь. Я знаю, что ты разозлился на этих козлов, из-за того что они не устроили гулянку в твою честь в этом вшивом Изорддеррексе, но знаешь что, давай-ка трахнем их в жопу, или нет, лучше не стоит. Пусть трахаются со своими рыбами…

Миляга положил руки Понедельнику на плечи.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством.

— Так куда ж тогда спешить? Ты как выжатый лимон, Босс. Поспи. Поешь чего-нибудь. Наберись сил. А завтра поглядим.

— Я в полном порядке, — сказал Миляга. — К тому же со мной мой талисман.

— Какой талисман?

Миляга разжал ладонь и показал Понедельнику синий камень.

— Какое-то трахнутое яйцо?

— Яйцо, говоришь? — сказал Миляга, подбросив камушек на ладони. — Что ж, может, ты и прав.

Он во второй раз подбросил его в воздух, и оно взлетело куда выше, чем можно было ожидать, исходя из силы броска. В верхней точке траектории оно застыло, на мгновение бросив вызов силе тяготения. Падая вниз, оно принесло с собой легкий дождь мельчайшей водяной пыли, охладившей их поднятые кверху лица.

Понедельник застонал от удовольствия.

— Дожди из ниоткуда, — сказал он. — Я помню этот фокус.

Миляга оставил его смывать грязь со своего лица и двинулся к Чике Джекину, который к тому времени уже закончил свои объяснения. Его товарищи отступили назад, с тревогой наблюдая за двумя Маэстро.

— Они думают, что мы погибнем, — объяснил Чика.

— Вполне возможно, что они не ошибаются, — спокойно сказал Миляга. — Ты уверен, что действительно хочешь пойти со мной?

— Абсолютно.

После этого они ступили на ничейную землю, лежащую между твердой реальностью Второго Доминиона и пустотой Просвета. Один из друзей Джекина стал что-то отчаянно кричать им вслед. Его вопли были подхвачены еще несколькими людьми, но в поднявшемся гвалте невозможно было разобрать ни единого слова. Джекин приостановился и обернулся на своих товарищей. Миляга не стал подгонять его и, не обращая внимания на крики, ускорил шаг. Облако Просвета сгустилось вокруг него, и запах разложения ударил ему в ноздри. Однако он оказался к этому готов и вместо того, чтобы задержать дыхание, вдохнул зловоние полной грудью.

За спиной у него раздался еще один крик, который на этот раз исходил от самого Джекина и был полон не столько тревоги, сколько изумления. Это пробудило его любопытство, и он обернулся, стараясь отыскать Чику, но пустота Просвета уже разделила их. Миляга нетерпеливо двинулся дальше. Какая-то неудержимая сила, природы которой он не понимал, влекла его вперед. Его усталая поступь неожиданно стала легкой, а сердце забилось быстрее.

Впереди в белой пустоте начали проступать первые смутные очертания бывшего Доминиона Хапексамендиоса. За спиной вновь раздался крик Чики:

— Маэстро? Маэстро! Где вы?

Не замедляя шага, Миляга крикнул в ответ:

— Здесь, Люциус.

— Подождите меня! — крикнул Джекин. — Подождите! — Через несколько секунд он появился из пустоты и ухватился за плечи Миляги.

— В чем дело? — спросил Миляга, оглядываясь на Джекина, который неожиданно сбросил груз прожитых лет и вновь превратился в мальчика, вспотевшего от благоговейного ужаса перед таинством магии.

— Воды… — выдохнул он.

— Что такое?

— Они пришли за вами, Маэстро. Они пришли за вами.

И после этих слов они действительно пришли. О, что это было за зрелище! Сверкающие ручьи обвились вокруг его щиколоток и голеней и, словно серебряные змейки, принялись подскакивать к его рукам. А точнее — к камню, который он сжимал в своей ладони. Видя их буйную радость и их пыл, он вновь услышал смех Хуззах и ощутил легкое прикосновение ее пальцев, передавших ему синее яйцо. У него не было ни малейших сомнений в том, что она знала, к чему приведет ее дар. Скорее всего, знала об этом и Юдит. Что ж, он побывал подручным своей матери, а теперь ему довелось стать исполнителем их воли. При мысли об этом отзвук смеха Хуззах невольно сорвался с его губ.

Подчиняясь зову яйца, сверху пошел мелкий дождик, на протяжении нескольких секунд превратившийся в настоящий всемирный потоп. Ярость его была столь велика, что белый сумрак Просвета стал понемногу редеть, и Маэстро увидели свет, впервые проникший сюда, с тех пор как Хапексамендиос окружил свой Доминион стеной пустоты. В его лучах Миляга заметил, что радостное возбуждение Джекина уступило место панике.

— Мы утонем! — завопил он, с трудом удерживаясь на ногах в быстро поднимавшейся воде.

Но Миляга не двигался с места. Он знал, в чем заключается его долг. Когда вода поднялась им почти по горло, а волны уже готовы были захлестнуть их, он поднес подарок Хуззах к губам и поцеловал его — точно так же, как она. Потом он собрал все свои силы и бросил камень вдаль, туда, где открывался безрадостный пейзаж Первого Доминиона. Яйцо устремилось вперед с энергией, источником которой была не сила мускулов Миляги, а его собственная воля, и воды немедленно устремились за ним следом, расступаясь вокруг Маэстро и затопляя труп Хапексамендиоса.

* * *

Недели, а возможно, и месяцы должны были миновать, прежде чем воды покроют весь Доминион, от края и до края. Работе их суждено было проходить без свидетелей, но в течение нескольких последующих часов двум Маэстро, стоявшим на том самом месте, где когда-то начинался город Бога, все же удалось увидеть начало этого великого труда. Облака над Первым Доминионом, прежде бывшие столь же неподвижными, как и простиравшийся внизу ландшафт, теперь начали яростно клубиться и пролили свою горечь в исступленных ливнях, которые помогли потокам продолжить свой очистительный путь сквозь падаль.

Воля Богинь, наполнявшая каждую каплю волшебных вод, нашла применение и останкам Хапексамендиоса. Потоки снова и снова переворачивали мертвую плоть, очищая вещество от ядов и намывая отмели, которые возбужденный воздух немедленно украшал туманными испарениями.

Первая отмель возникла из хаоса недалеко от того места, где стоял Маэстро, и очень скоро превратилась в полуостров причудливой формы, уходивший вдаль по крайней мере на милю. Волны постоянно разбивались об него, принося с собой новые порции праха, оседавшие на берегах. Миляга не смог устоять против искушения понаблюдать за зрелищем с более близкого расстояния и, несмотря на предостережения Джекина, отправился на дальний конец мыса. Почва была влажной, но достаточно твердой. Повсюду были разбросаны семена, судя по всему, принесенные водами из Изорддеррекса. Что ж, в таком случае очень скоро здесь воцарится точно такое же изобилие.

Когда он дошел до конца полуострова, облака у него над головой немного посветлели, выплеснув вниз всю свою ярость. Но дальше этот процесс только начинался. Грозы бушевали, постепенно охватывая все новые пространства, и при вспышках молний он замечал змеящиеся реки, которые продолжали трудиться с прежним рвением. Но здесь, на конце мыса, в воздухе уже разлилось благосклонное сияние. Похоже, у Первого Доминиона было свое солнце, и хотя его пока нельзя было назвать жарким, Миляга не стал дожидаться лучшей погоды и, вытащив из кармана свой атлас и ручку, принялся за работу. Ему предстояло составить карту пустыни между воротами Изорддеррекса и Просветом. Без сомнения, эти страницы должны были оказаться наименее заполненными во всем атласе, но тем большую тщательность необходимо было проявить при их составлении. Ему хотелось, чтобы их пустота выглядела по-своему прекрасно.

Примерно через час напряженной работы он услышал у себя за спиной шаги Джекина.

— Разговариваете на языках, Маэстро? — спросил Чика.

Только сейчас Миляга осознал, что с губ его безостановочно сыплются названия, понятные, наверное, только ему одному. Это были те места, в которых он побывал во время своих странствий, так же хорошо знакомые его языку, как и его многочисленные имена.

— Рисуете новый мир? — спросил Джекин, не решаясь подойти к художнику поближе, чтобы не мешать его работе.

— Нет, нет, — сказал Миляга. — Я заканчиваю карту. — Он задумался, а потом поправил себя. — Нет, не заканчиваю. Начинаю.

— Можно взглянуть?

— Если хочешь.

Джекин присел на корточки за спиной у Миляги и заглянул ему через плечо. Карта пустыни была завершена, насколько это оказалось возможным. Теперь Миляга пытался воспроизвести контуры полуострова, на котором сидел, и кое-какие детали открывавшегося перед ним вида. Вряд ли для этого могло потребоваться больше, чем одна-две линии, но главное было положить начало.

— Извини, ты не мог бы позвать ко мне Понедельника?

— Вам что-то нужно?

— Да, мне нужно, чтобы он взял эти карты с собой в Пятый Доминион и отдал их Клему.

— А кто такой Клем?

— Ангел.

— Понятно…

— Так ты позовешь его?

— Сейчас?

— Если тебе не трудно, — сказал Миляга. — Я почти уже закончил.

Джекин послушно направился в сторону Второго Доминиона, и Миляга продолжил свою работу. Она приближалась к концу. Покончив с мысом, он добавил линию точек, обозначивших его путь, и крестик на том месте, где он в данный момент сидел. После этого он стал перелистывать атлас в обратном направлении, чтобы убедиться, что все карты расположены в надлежащем порядке. За этим занятием ему пришла в голову мысль, что он создал автопортрет. Как и ее создатель, карта отличалась немалым числом изъянов, но, как он надеялся, в будущем ей предстояло увидеть более полные версии — быть сделанной снова, а потом подвергнуться новой переделке, а потом еще одной, и так без конца.

Он уже собрался было положить атлас рядом с ручкой, когда в волнах, разбивавшихся об оконечность мыса, ему послышался какой-то шепот. Не в силах разобраться в его природе, он отважился спуститься по склону к самой воде. Земля здесь была только что создана и грозила в любой момент уйти у него из-под ног, но он подался так далеко вперед, как только мог. Услышав то, что он услышал, и увидев то, что он увидел, он отошел от края, рухнул на колени во влажную грязь и дрожащей рукой принялся писать сопроводительное послание к картам.

Оно оказалось по необходимости кратким. Теперь он слышал слова, поднимающиеся из шума прибоя, и они отвлекали его своими обещаниями.

— …Низи Нирвана… — говорили волны, — Низи Нирвана…

К тому времени, когда он окончил записку, положил на землю альбом и ручку и вернулся к краю мыса, солнце Первого Доминиона окончательно вышло из грозовых облаков и осветило бушующие волны. На какое-то время лучи успокоили их неистовство и пронзили их насквозь, так что Миляга сумел разглядеть дно. Оно не было похоже на землю; скорее уж, это было второе небо, а в нем сияло светило, озаренное таким величием, что рядом с ним все небесные тела Имаджики — все звезды, все луны, все полуденные солнца — казались ничтожными огоньками, затерянными во мраке. Здесь была та самая дверь, из которой в сказке доносилось имя его матери. Весь город Его Отца был построен лишь для того, чтобы закрыть ее наглухо. Тысячелетиями она была замурована, но теперь открылась, и пение голосов звучало оттуда, разносясь по всей Имаджике и призывая каждого странствующего духа домой.

Среди них звучал голос, который Миляга хорошо знал, и еще до того, как его глаз успел различить его обладателя, его мысленный взор уже соткал из воздуха любимое лицо, а тело ощутило прикосновение рук, которые обнимут его и подхватят вверх. И вот они появились — эти руки, это лицо, — они потянулись к нему из двери, чтобы забрать его к себе, и ему уже не было необходимости воображать их.

— Ты закончил? — услышал он вопрос.

— Да, — ответил он. — Закончил.

— Хорошо, — улыбаясь, сказал Пай-о-па. — Тогда мы можем начать.

* * *

Люди, которых Маэстро оставили у границы Первого Доминиона, один за другим осмеливались ступить на полуостров, по мере того как росло их мужество и любопытство. Разумеется, Понедельник был в первых рядах. Джекин уже собрался было позвать его и велеть ему идти к Примирителю, когда паренек закричал сам и указал пальцем на конец мыса. Джекин повернулся и увидел вдали две обнимающиеся фигуры. Впоследствии свидетели много спорили о том, кого же они все-таки видели. Все соглашались с тем, что одним человеком в этой паре был Маэстро Сартори. Что же касается другого, то тут начинались значительные расхождения. Одни утверждали, что видели женщину, другие — что мужчину; третьи настаивали на том, что это было облако, внутри которого пылала частица солнца. Однако при всех этих спорных моментах, то, что последовало вслед за этим, не вызывало никаких сомнений. Обнявшись, две фигуры подошли к краю мыса, сделали еще один, последний шаг и скрылись из виду.

* * *

Двумя неделями позже, в предпоследний день безрадостного декабря, Клем сидел у камина в столовой дома № 28 по Гамут-стрит — с тех пор, как прошло Рождество, он почти не покидал этого места. Он чуть было не задремал, но в этот момент кто-то лихорадочно забарабанил в парадную дверь. Часов у него не было — за временем он не следил, — но судя по ощущениям, давно уже перевалило за полночь. Человек, избравший для визита такой час, был либо доведен до отчаяния, либо представлял серьезную опасность, но в нынешнем мрачном состоянии никакие угрозы его не страшили. У него не осталось ровным счетом ничего — ни в этом доме, ни в жизни вообще. Миляга ушел, Юдит ушла, а совсем недавно ушел и Тэй. Пять дней назад он услышал, как его возлюбленный прошептал его имя и сказал:

— Клем… я должен идти.

— Идти? Куда?

— Кто-то отворил дверь, — ответил Тэй. — Мертвецов зовут домой. Мне надо идти.

Они поплакали вместе. Слезы текли по лицу Клема, а рыдания Тэйлора сотрясали его изнутри. Но поделать тут ничего было нельзя. Зов раздался, и хотя предстоящая разлука с Клемом причиняла Тейлору немалую боль, его нынешнее двусмысленное состояние давно уже сделалось невыносимым, и за горечью расставания скрывалась радость скорого освобождения. Их странный союз был окончен. Дороги мертвых и живых разошлись.

Только после того как Тэй исчез, Клем ощутил, насколько велика постигшая его утрата. Когда он потерял физическое тело своего возлюбленного, страдания его были велики, но боль от разлуки с духом, столь чудесно воссоединившимся с ним после смерти, была несравненно тяжелее. Казалось, невозможно ощущать в себе такую пустоту и все-таки продолжать жить. Несколько раз в эти черные дни он задумывался о самоубийстве, надеясь, что после смерти сможет последовать за своим возлюбленным в ту открытую дверь, о которой Тэй говорил ему перед расставанием. И если в конце концов он не сделал этого, то не из-за недостатка мужества, а из-за чувства возложенной на него ответственности. Он был единственным оставшимся в Пятом Доминионе свидетелем тех чудес, которые произошли на Гамут-стрит. Если он умрет, то кто же сможет обо всем рассказать?

Но в такие часы, как этот, подобные нравственные императивы теряли свою убедительность, и, направляясь к двери, он позволил себе мысль о том, что если эти ночные посетители принесли с собой смерть, то он примет их дар с благодарностью. Ни о чем не спрашивая, он отодвинул засовы и открыл дверь. К его немалому удивлению на крыльце стоял Понедельник. За ним, пытаясь укрыться от порывов мокрого снега, съежился продрогший незнакомец. Его редеющие кудри намокли и прилипли ко лбу.

— Это Чика Джекин, — сказал Понедельник, затаскивая своего промокшего спутника в дом. — Джекин, это Клем, восьмое чудо света. Что, неужели я такой мокрый, что ты не можешь меня обнять?

Клем раскрыл объятия, и Понедельник радостно кинулся ему на грудь.

— Я думал, вы с Милягой ушли навсегда, — сказал Клем.

— Босс и вправду слинял, — ответил Понедельник.

— Я догадывался об этом, — сказал Клем. — Тэй ушел за ним следом. И призраки тоже.

— Когда это было?

— На Рождество.

Зубы Джекина выбивали мелкую дробь, и Клем проводил его к огню, который он растапливал мебелью. Подбросив пару ножек стула, он предложил Джекину подсесть поближе и немного отогреться. Тот горячо поблагодарил и последовал его совету. Понедельник же оказался крепким орешком. Вытащив из стоящего неподалеку ящика бутылку виски, он сделал несколько изрядных глотков и принялся расчищать комнату. Оттаскивая стол в угол, он объяснил, что им понадобится место для работы. Освободив пол, он расстегнул куртку, вытащил из-за пазухи милягин атлас и бросил его на пол перед Клемом.

— Что это? — спросил тот.

— Карта Имаджики, — ответил Понедельник.

— Это Миляга сделал?

— Да.

Понедельник опустился на корточки и достал из атласа все карты, а обложку протянул Клему.

— Там записка, — объяснил он.

Пока Клем изучал те несколько слов, которые Миляга нацарапал на форзаце, Понедельник принялся раскладывать листы на полу, располагая их так, чтобы получилась одна огромная карта. За работой он продолжал болтать, излучая свой всегдашний энтузиазм.

— Знаешь, чего он хочет от нас, а? Он хочет, чтобы мы нарисовали эту карты на каждой трахнутой стене! На каждом тротуаре! У себя на лбу! Везде и всюду.

— Серьезная задача, — сказал Клем.

— Я помогу вам, чем только смогу, — отозвался Чика Джекин.

Он встал от огня и подошел к Клему, чтобы иметь возможность созерцать возникший у них на глазах узор.

— Но ты ведь не только за этим сюда притащился, а? — спросил Понедельник. — Ну, скажи честно.

— Это правда, — ответил Джекин. — Я вообще-то хочу найти себе жену, но это может подождать.

— Еще бы! — сказал Понедельник. — Вот наша работа, и нам ее хватит надолго.

Он выпрямился и шагнул за пределы круга, образованного милягиными листами. Перед ними была Имаджика или, вернее, та крошечная часть ее, которую довелось увидеть Примирителю. Паташока и Ванаэф, Беатрикс и хребты Джокалайлау, Май-Ке, Колыбель Жерцемита, Л'Имби и Квем, Постный Путь, Дельта и Изорддеррекс. А дальше — перекресток и пустыня, по которой шла одна единственная дорога, ведущая к границам Второго Доминиона. По другую сторону этих границ страницы были практически пусты. Картограф пометил полуостров, на котором он сидел, а дальше просто написал: «Здесь начинается новый мир».

— А здесь, — сказал Джекин, наклонившись, чтобы указать крест на краю мыса, — здесь закончилось странствие Маэстро.

— Там его могила? — спросил Клем.

— О, нет, — ответил Джекин. — Он ушел в такие места, откуда наша жизнь покажется всего лишь сном. Он вышел из круга, понимаете?

— Нет, не понимаю, — сказал Клем. — Если он вышел из круга, то куда же он исчез? Объясните мне, куда они все исчезли?

— Они вышли из круга, чтобы войти в него, — сказал Джекин.

На лице Клема появилась робкая улыбка.

— Можно мне? — сказал Джекин и, выпрямившись, взял у Клема последнее послание Миляги. Вот что там было написано:

«Друзья, Пай здесь. Я нашелся. Прошу вас, покажите эти странички миру, чтобы любой путник смог найти дорогу домой».

— Что ж, по-моему, наш долг ясен, джентльмены, — сказал Джекин. Он вновь наклонился, чтобы положить записку Миляги в центр круга, нанося на карту то царство духов, куда ушел Примиритель. — А когда мы исполним его, то у нас под рукой всегда найдется карта, которая укажет нам путь. И мы пойдем за ним следом. В этом нет никаких сомнений. Все мы пойдем за ним следом, один за другим.

Примечания

1

По традиции принято обозначать «Книги крови» как цикл, однако фактически это общее название для шести сборников рассказов, из которых лишь открывающий первый том «Книга крови» и замыкающий шестой том «Книга крови: На улице Иерусалима (Постскриптум)» как-либо связаны между собой. В первом рассказе задается философский мотив, который чисто условно объединяет все остальные.

(обратно)

2

Che sera, sera (лат.) — будь, что будет.

(обратно)

3

Суровое испытание, суд Божий.

(обратно)

4

Свершившийся факт (фр.).

(обратно)

5

Christian name (англ.) — имя, в отличие от фамилии.

(обратно)

6

Ma Bell — одна из крупнейших телефонных компаний.

(обратно)

7

Итальянский художник эпохи Раннего Возрождения.

(обратно)

8

Соnеу-еуе — кроличий глаз (англ.).

(обратно)

9

Мормонская протестантская церковь, основанная в 1830 году Джозефом Смитом.

(обратно)

10

Роман Дж. Джойса (1939), написанный очень сложным экспериментальным языком.

(обратно)

11

«Ангелы ада» — мотоциклисты, известные своей агрессивностью.

(обратно)

12

Skol (шведск.) — твое здоровье.

(обратно)

13

День мертвых (исп.).

(обратно)

14

Детектив, герой книг Рэймонда Чандлера

(обратно)

15

Faux pas — ложный шаг (фр.).

(обратно)

16

Знаменитый фильм немецкого режиссера-экспрессиониста Роберта Вине, снятый в декорациях, отличающихся причудливыми ломаными формами.

(обратно)

17

Имеется в виду американский кинорежиссер Орсон Уэллс, который в 1938 году вызвал панику своей инсценировкой романа «Война миров». Радиослушатели приняли начало спектакля за репортаж о реальном вторжении инопланетян.

(обратно)

18

Trinity — Троица (англ.).

(обратно)

19

Kiss — поцелуй, soon — скоро (англ.).

(обратно)

20

Пепельная Среда — первый день Великого поста, когда верующим, в знак покаяния, на лоб наносятся пепельные кресты.

(обратно)

21

Хои-Поллои — английское слово, заимствованное из древнегреческого и означающее в переводе множество, большое количество.

(обратно)

22

День рождения непобедимого света (лат.)

(обратно)

23

Игра слов Тэйлора основана на том, что в названии коктейлей из водки и сока часто используется имя Мария. Например, «Кровавая Мэри» — смесь водки и томатного сока. Таким образом, «Дева Мария» — это «девственный» сок без добавления водки.

(обратно)

24

Говорить новыми языками — библейское выражение для обозначения глоссолалии — пророческого дара, который выражался в обретении способности говорить на неведомых языках (см. напр.: Мк. 16, 17).

(обратно)

25

Временное пристанище (фр.)

(обратно)

26

Двенадцатая Ночь — ночь Богоявления, или ночь перед Богоявлением, когда заканчивались рождественские праздники.

(обратно)

27

Горгулья — в готической архитектуре — выступающая водосточная труба в виде фантастической фигуры.

(обратно)

28

Attaboy (амер.) — молодец!

(обратно)

29

Rosengarten (нем.) — сад роз.

(обратно)

30

In absentia (лат.) — без личного присутствия.

(обратно)

31

Джаггернаут — девятое воплощение Вишну в индуизме, а также название колесницы со статуей этого бога, под колеса которой во время праздничного шествия бросаются фанатики.

(обратно)

32

Deja vu (франц.) — букв.: уже виденное. Так в психологии называется состояние человека, который в незнакомом месте или новой для него ситуации испытывает чувство, что уже переживал когда-то это мгновение в своей жизни.

(обратно)

33

Шутка Клейна основана на том, что название художественного направления импрессионизм происходит от французского слова impression — впечатление.

(обратно)

34

Memento mori (лат.) — букв.: помни о смерти. В данном случае — обозначение предмета, который останется на память об умершем человеке.

(обратно)

35

«Граф Грей» — один из лучших торговых марок английского чая, смешанного из различных сортов индийского с добавками бергамота.

(обратно)

36

Сент-Мартинзин-зе-Филд — церковь в Лондоне. Юмор заключается в том, что ее знает каждый ребенок, так как она расположена на Трафальгарской площади, в самом центре Лондона.

(обратно)

37

Отсылка к евангельскому тексту: «Блаженны миротворцы; ибо они будут наречены сынами Божиими» (Матф. 5, 9).

(обратно)

38

Кокни — так называют уроженцев Ист-Энда — восточной (не аристократической) части Лондона и тот жаргон, на котором они изъясняются.

(обратно)

39

Пляжный бродяга — бичкомер — белый обитатель южных островов Тихого Океана, добывающий себе средства к жизни, роясь в останках кораблекрушения и прочем хламе, который выбрасывают на берег волны.

(обратно)

40

Coup de grace (франц.) — букв.: удар из милости. Выстрел или удар, которым добивают смертельно раненого, чтобы прекратить его мучения.

(обратно)

41

Угол Ораторов — специальная площадка в Гайд-парке, где любой желающий может выступить с речью на любую тему.

(обратно)

42

Легенда карты — список условных обозначений, который обычно приводится в углу самой карты.

(обратно)

43

Хэллоуин — праздник шотландского происхождения, канун дня всех святых, отмечаемый 31 октября. По поверьям, в ночь с 31-го на 1-е связь нашего мира с миром потусторонних сил особенно сильна.

(обратно)

Оглавление

КНИГИ КРОВИ[1] (цикл)

  Предисловие к изданию «BOOKS OF BLOOD» limited edition

  КНИГА I

    Книга крови

    Полночный поезд с мясом

    Йеттеринг и Джек

    Свиньи Тиффердауна

    Секс, смерть и сияние звезд

    Коль счастье наше так обречено

    В горах, в городах

  КНИГА II

    Страх

    Адский забег

    Ее последняя воля

    Кожа отцов

    Новое убийство на улице Морг

  КНИГА III

    Сын целлулоида

    Голый мозг

    Исповедь савана

    Козлы отпущения

    Остатки человеческого

  КНИГА IV

    Нечеловеческое состояние

    Восстание

    Откровение

    Изыди, Сатана

    Время желаний

  КНИГА V

    Во плоти

    Запретное

    Мадонна

    Дети Вавилонской башни

  КНИГА VI

    Жизнь смерти

    Они заплатили кровью

    Сумерки над башнями

    Книга крови: на Иерусалимской улице (Постскриптум)

ГАРРИ д'АМУР (условный цикл)

  Последняя иллюзия

  Пропащие души

  ИССКУСТВО

    КНИГА I Явление тайны

      Часть I ПОСЛАННИК

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

      Часть II «ЛИГА ДЕВСТВЕННИЦ»

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

      Часть III ОСВОБОЖДЕННЫЕ ДУХИ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

      Часть IV МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

        Глава 9

        Глава 10

        Глава 11

      Часть V РАБЫ И ЛЮБОВНИКИ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

      Часть IV ТАЙНЫ РАСКРЫВАЮТСЯ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

        Глава 9

        Глава 10

        Глава 11

      Часть VII ДУШИ НА ЗЕРО

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

    КНИГА II Эвервилль

      Часть I БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

      Часть II ГОРОД

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

        Глава 9

      Часть III СОСУДЫ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

        Глава 9

        Глава 10

        Глава 11

        Глава 12

        Глава 13

      Часть IV ДЬЯВОЛ И д'АМУР

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

      Часть V ПАРАД

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

        Глава 9

      Часть VI ВЕЛИКИЙ ПЛАН

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

        Глава 5

        Глава 6

        Глава 7

        Глава 8

        Глава 9

        Глава 10

        Глава 11

        Глава 12

        Глава 13

      Часть VII ЛИСТЬЯ ДЕРЕВА ЖИЗНИ

        Глава 1

        Глава 2

        Глава 3

        Глава 4

ИМАДЖИКА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg