«Служебный роман»

Служебный роман (fb2) - Служебный роман 3699K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эльдар Александрович Рязанов - Эмиль Вениаминович Брагинский

Эльдар Рязанов Эмиль Брагинский Служебный роман

От автора

Мне довелось заниматься литературной работой в содружестве с Григорием Гориным, Владимиром Войновичем, Людмилой Разумовской, Генриеттой Альтман, Алексеем Тиммом и, как в последнем случае, даже с двумя соавторами одновременно. Киносценарий фильма «Старые клячи», съемки которого я закончил летом 1999 года, создавался коллективно с молодыми сценаристами Владимиром Моисеенко и Александром Новотоцким. Был в моей биографии случай, когда соавтором оказался классик — драматург Александр Николаевич Островский. Правда, он об этом не подозревал. Доводилось мне заниматься сочинительством и в одиночку. Но больше всего я написал вместе с Эмилем Брагинским. Причем мы трудились не только над сценариями для кино, но и над повестями для чтения и комедиями для сцены.

Память об Эмиле

Итак, перед Вами, дорогой читатель, однотомник наших повестей, которые мы создали вместе с моим другом и соавтором Эмилем Брагинским. Здесь собрано далеко не все, что мы с Эмилем «натворили» за тридцать пять лет совместной работы. Однако эти шесть произведений дадут представление и о нашем стиле, и о нашей манере, и о наших творческих устремлениях. Предисловие, конечно, главным образом посвящено памяти моего друга, моего соавтора. Я вспомню о том, как мы сочиняли вместе, как сходились и расходились, что случалось редко, ибо наше содружество было поистине счастливым…

…После «Гусарской баллады» я оказался свободен. Сценария для следующей постановки у меня не было, я лихорадочно читал толстые журналы в поисках литературного произведения для экранизации. И присматривался к драматургам и сценаристам, которые не были заняты в это время. Как-то на «Мосфильме» мы встретились с Брагинским и, выяснив, что оба находимся в одинаковом положении, решили пообщаться и, может быть, выдумать сюжет. Я смотрел на Брагинского как на очередного сценариста, не подозревая, что это содружество потом выльется в постоянное и длительное соавторство. Брагинский тоже смотрел на меня как на очередного режиссера и тоже ни о чем не подозревал. Итак, мы начали придумывать сюжет и одновременно знакомиться. Выясняли вкусы, пристрастия и симпатии в искусстве. Короче говоря, притирались друг к другу…

Историю о том, как какой-то человек угонял частные машины у людей, живущих на нечестные, нетрудовые доходы, продавал их, а вырученные деньги переводил в детские дома, мы оба слышали в разных городах — и в Москве, и в Ленинграде, и в Одессе. В каждом городе утверждали, что этот факт случился именно у них.

Рассказывали, что в какой-то газете об этом даже писалось.

История нам понравилась, мы решили на ней остановиться. Но прежде чем начинать работу над сценарием, нам хотелось убедиться в достоверности этого происшествия. Хотелось непосредственно познакомиться с человеком, замешанным в столь необычном и столь гуманном преступлении. Мы искали газету, но тщетно. Обращались с запросами в юридические учреждения, но не смогли найти следов подобного судебного дела.

И тут наконец мы поняли, что история вымышленная, что это, конечно, легенда, которая приняла обличье всамделишного случая.

Отсутствие реального жизненного прототипа сильно озадачило нас. Однако не настолько, чтобы мы отказались от самой идеи воплощения его средствами искусства. Короче говоря, в «Берегись автомобиля» основная сюжетная схема практически без всяких изменений была взята нами из жизни, вернее, из легенды.

Сразу же возникла проблема: в какое русло направить сюжет? То, что надо писать комедию, не вызывало сомнений. Но и комедия могла быть разной. Сначала думали — сделать нечто вроде вестерна. Автомобильные погони, немыслимые комедийные трюки, стремительность и динамика. Герой фильма — а-ля Робин Гуд. Как и подобает всякому благородному разбойнику, он совершал бы подвиги легко, непринужденно и победно. Словом, все шло к тому, чтобы создать лихой, но незамысловатый фильм во славу всеобщей добродетели и высшей справедливости.

Вестерн, как правило, жанр облегченный. Его положительные герои замечательны во всем, отрицательные изображены в одних черных красках. При такой трактовке, конечно, не могла идти речь ни о показе широкой социальной картины общества, ни о создании интересных, ярких характеров. И мы отказались от мысли сделать комедийный автомобильный вестерн. Попытались приспособить эту историю к другому. Захотелось поточнее взвесить традиционно общечеловеческие категории добра, зла, благородства, подлости, справедливости. Поэтому мы предпочли парадоксальные, извилистые ходы вглубь прямому движению по плоскости.

Наш герой — честный человек по сути, но по форме он жулик. Справедливый и благородный по первому впечатлению отставник — по сути махровый спекулянт. Следователь, которому подобает быть по долгу службы твердым, решительным и непоколебимым, позволяет себе иметь человеческие слабости, то есть на поверку оказывается очень мягким и добрым.

Такого рода перевертывание и выворачивание характеров, должностей и ситуаций встречалось в нашем сценарии довольно часто. Но, понятно, не ради забавы мы это делали. Мы стремились отделить формальные стороны каких-то жизненных явлений от их сущности. Для этого и потребовались эксцентрические приемы анализа действительности.

Больше всего хлопот нам доставил главный персонаж. По своей социальной сущности он, конечно, Робин Гуд. Но лепить образ очередного благородного разбойника не хотелось. Героя пришлось изобретать. Правда, не совсем заново. Мы опирались на известные традиции литературы и кино. Дон Кихот, чаплиновский Чарли, князь Мышкин — вот три составных источника нашего героя. Нам хотелось сделать добрую, грустную комедию о хорошем человеке, который кажется ненормальным, но на самом деле он нормальнее многих других. Ведь он обращает внимание на то, мимо чего мы часто проходим равнодушно. Этот человек — большой, чистосердечный ребенок. Его глаза широко открыты на мир, его реакции непосредственны, слова простодушны, сдерживающие центры не мешают его искренним порывам. Мы дали ему фамилию Деточкин.

Как незвонкая фамилия, так и заурядная внешность героя должны были дезориентировать зрителя относительно преступных наклонностей самого персонажа. Мы придумали ему официальное занятие — страховой агент. Днем он принужден гарантировать возмещение тех убытков, которые будет наносить ночью.

Затем потребовалось заполнить в анкете нашего героя ту графу, которая свидетельствует о семейном положении. Поначалу думалось, что Деточкин женат, даже имеет детей, может быть, еще каких-то родственников. Но по мере того, как наш сюжет продвигался вперед, становилось все более очевидным, что нормальное семейное положение не для Деточкина. Он из тех идеалистов, которые сначала пытаются устраивать общественную жизнь, а потом уже личную. Поэтому мы обрекли своего героя на одиночество. У него есть мать, в некотором роде вариант самого Деточкина, только на пенсии. Есть женщина, которую он любит, но не посвящает в свои подвиги на ниве справедливости. Она водит троллейбус, и их свидания происходят на остановках согласно расписанию движения троллейбусов.

Деточкин, конечно же, условная фигура, но не настолько, чтобы не вызывать реальных жизненных ассоциаций. Мы хотели поставить Деточкина на грани условного и безусловного, но так, чтобы в его реальность зритель верил.

Таким же образом обстоит дело с его психической полноценностью. С одной стороны, у него было сильное сотрясение мозга после аварии, с другой стороны, у него и справка есть, что он нормальный. Вот и думайте как пожелаете.

Он, если хотите, идеальный герой, который спущен с небес на прозаическую землю, чтобы обнаружить наши отклонения от социальных и человеческих норм. Деточкин — своего рода шкала человеческой честности…

Итак, наш первый с Брагинским киносценарий написан. Однако…

Редакторам Кинокомитета сценарий не понравился. Нам говорили: вообще-то сценарий интересный, но зачем Деточкин ворует автомобили? Гораздо лучше, если бы он просто приходил в ОБХСС и сообщал, что, мол, такой-то человек — жулик и его машина приобретена на нетрудовые доходы. Такой сюжетный поворот был бы действительно смешон и интересен. И потом, объясняли нам, в сценарии с Деточкиным полная путаница. Он положительный герой или отрицательный? С одной стороны, он жулик, с другой стороны, он честный. Непонятно, что с ним делать: посадить в тюрьму или не посадить? Короче, сценарий вызывал недоумение и недовольство. И тем не менее фильм под названием «Угнали машину» был запущен в подготовительный период. Велись кинопробы. На роль Деточкина мы утвердили Юрия Никулина, на роль следователя Подберезовикова — Юрия Яковлева. Однако незадолго до начала съемочного периода выяснилось, что цирк отправляется в многомесячные гастроли в, не помню уж точно, не то Японию, не то Аргентину. И Никулин тоже должен уезжать. А сценарий, между нами говоря, писался специально на него. Мы в процессе сочинения встречались с Юрием Владимировичем, читали ему первому новые придуманные сцены. Одновременно с кинопробами Никулин начал учиться вождению автомобиля. Никого другого в этой роли мы представить себе не могли. И вдруг такой удар — исполнитель уезжает. Освободить Никулина от зарубежных гастролей могло только очень влиятельное лицо. В это время у нас появился новый министр, пришедший из ЦК КПСС, Алексей Владимирович Романов. Что он из себя представлял, нам было неизвестно. Но если кто и мог спасти нашу картину, то, конечно, только он. К нему-то я и отправился. Представился. Объяснил ситуацию. Романов сказал, что, прежде чем помочь, он хотел бы ознакомиться со сценарием. Это казалось вполне логичным. Сценарий был немедленно доставлен министру. А еще через несколько дней произошла вторая встреча.

Алексей Владимирович сказал, что сценарий ему показался плохим. В первую очередь в воспитательном смысле. Ведь после выхода подобной картины советские граждане примутся угонять автомобили, фильм будет поощрять дурные инстинкты. Поэтому он не только не станет звонить в «Союзгосцирк», освобождать Никулина от гастролей, но и вообще остановит производство нашей ленты. Под предлогом того, что картина осталась без исполнителя главной роли, Кинокомитет картину «законсервировал». «Консервация» — это такая своеобразная форма, когда производство фильма временно останавливают. Но мы понимали, что нас, судя по всему, закрыли навсегда.

Брагинский и я очень расстроились. Зато потом мы благодарили судьбу, что случилось именно так! Если бы фильм не закрыли, мы бы никогда не додумались писать прозу. А тогда нам стало жаль потерять сюжет, и один из нас сказал: «Не попробовать ли нам написать о Деточкине повесть?» И другой начал: «Читатели любят детективные романы. Приятно читать книгу, заранее зная, чем она кончится. И вообще лестно чувствовать себя умнее автора…»

Четыре месяца мы потратили на то, чтобы по готовому сценарию, где были разработаны все коллизии и характеры персонажей, написать прозаическое произведение. Мы поняли, что проза нуждается в тщательной работе со словом, а юмористическая проза особенно трудна, потому что не терпит словесных оборотов, выражений и описаний, которые находятся вне комедийного жанра. Любая авторская ремарка, изображение пейзажа или обрисовка внешности героя, прослеживание действия требуют жанровой интонации, максимальной спрессованности фразы, чтобы в результате вызвать у читателя смех или по крайней мере улыбку. А это очень тяжело!

В комедийном киносценарии или пьесе юмористическую нагрузку помимо сюжета и характеров несет главным образом диалог. Ремарки же подчас пишутся не то чтобы небрежно, но во всяком случае весьма упрощенно: «Иванов вошел», «Анна охнула», «Семен в отчаянии присел на стул». И это можно понять — ведь ремарки не произносятся артистами, а играются. В прозе же каждое слово читается. Там нет подсобных или вспомогательных фраз, какие, к сожалению, часто встречаются в кинематографической и театральной драматургии.

В дальнейших своих сценариях и пьесах мы с Брагинским пытались сделать смешной и описательную часть, а не одни лишь диалоги. Мы надеялись (может быть, тщетно!), что наши сочинения для кино и театра будут не только играться артистами, но и читаться публикой. Во всяком случае мы считали, что пьеса и киносценарий — полноценный вид литературы, не допускающий никаких скидок. И автор, пишущий для кино или для театра, обязан относиться к слову с такой же тщательностью и ответственностью, как и прозаик.

Короче говоря, несмотря ни на что, повесть «Берегись автомобиля» была написана и журнал «Молодая гвардия» принял ее к публикации. Нас это очень обрадовало.

Но главным достижением для нас с Брагинским было вот что: во время работы мы сообразили, что каждый из нас дополняет другого, и «постановили»: нам надо писать вместе.

Должен сказать, что встреча с Эмилем Брагинским, создание прозы, которая предшествовала постановке фильмов или пьес, имели в моей творческой судьбе поворотное значение. Если до этого я был режиссером, который воплощал на экране чужие идеи, сюжеты, характеры, то начиная с «Берегись автомобиля» я стал не только режиссером-интерпретатором, но и режиссером-автором…

«Если бы Рязанов был мудрее, — писал потом Брагинский, — то эта творческая встреча состоялась бы много раньше. Потому что на самом деле Рязанов и Брагинский познакомились давным-давно в доме кинорежиссера Анатолия Рыбакова. На Рязанова эта встреча не произвела ни малейшего впечатления. На Брагинского тоже. Рязанов теперь жестоко раскаивается в этом. Брагинский тоже. Из-за невнимательности, из-за отсутствия чуткости, неумения заглянуть в чужую душу пропало ровно десять лет! И оба знают — потерянных лет не вернешь! И позже Рязанов частенько встречал своего будущего соавтора и ни разу не схватил его за руку, вскричав при этом: «Пойдем напишем что-нибудь выдающееся…» Нет, Рязанов говорил: «Здорово!», или «Привет!», или «Как дела?» — и шел себе дальше, не дождавшись ответа…»

Нас с Брагинским частенько спрашивали: «А как же вы пишете вместе? Наверное, вдвоем сочинять значительно труднее, чем в одиночку? Литературное творчество очень индивидуальный, интимный процесс, как же вы находите общий язык в прямом и переносном смысле?»

С самого начала работы наше содружество, как и всякая уважающая себя организация, приняло устав. Пункт первый — полное равноправие во всем. Вплоть до того, что работаем по очереди — день у одного, день у другого. От Совета Безопасности ООН мы позаимствовали право вето. Если одному из нас не нравится реплика, эпизод, сюжетный ход, даже отдельное слово — он накладывает вето, и другой не смеет спорить. Это очень важно для экономии времени и, кроме того, в окончательный текст попадает только то, что устраивает обоих.

Право вето действовало до последнего дня, ликвидируя на корню конфликты. Благодаря ему мы за тридцать пять лет совместной работы ни разу не поссорились.

Третье правило нашего устава — писать всегда сообща. Находясь друг против друга.

Если говорить о технической стороне работы — кто же именно водит пером по бумаге, то дело обстояло так: у Брагинского в кабинете один диван, у меня тоже один. Очень важно первому занять ложе. Тогда другой не имеет возможности лечь — некуда! И писать приходилось тому, кто сидит. Всем понятно, что писать в горизонтальном положении просто-напросто неудобно!

В юмористической литературе соавторство не такая уж редкость: Ильф и Петров, Масс и Червинский, Бахнов и Костюковский, Горин и Арканов. Очень трудно, находясь в одиночестве, сочинять смешное. Во время работы вдвоем всегда один из нас автор, а другой читатель. Причем эти роли ежесекундно меняются. Если, когда мы пишем, один засмеялся, значит, есть надежда, что в зрительном зале найдется хоть один человек, которому тоже будет смешно. Правда, бывает и так, что автору смешно, а в кинозале — гробовое молчание.

Нередко интересуются вот чем: не жалко ли было каждому из нас отдавать сокровенные мысли, собранные наблюдения и находки в общий «котел» соавторства? Очевидно, для коллективной работы у обоих оказались неплохие характеры. Ведь сочинительство вдвоем — это умение уступать соавтору. Каждый из нас знал достоинства другого и старался не замечать его недостатков. Это тоже помогало нам избежать раздоров. Кроме того, ни я, ни Брагинский не страдали комплексом «ячества». Мы действительно не помнили, кто из нас что именно придумал, предложил, сочинил. Конечно, вкладывая в общий «котел» что-то очень личное, как бы «убиваешь» себя. Но никаких сожалений из-за подобных ежедневных, ежесекундных «самоубийств» мы не испытывали.

В свое время мы сочинили шуточную коллективную автобиографию. Вот она:

«…Эмиля Брагинского и Эльдара Рязанова связывает многое: во-первых, их имена начинаются на одну букву, а именно на «э» оборотное; во-вторых, они появились на свет буквально друг за другом. Рязанов родился 18 ноября, а следом, 19 ноября, издал свой первый, но отнюдь не последний крик Брагинский. Правда, Брагинский заорал в 1921 году, тогда как Рязанов еще целых шесть лет пребывал неизвестно где и впервые возвестил о своем появлении лишь в 1927 году; в-третьих, Брагинского и Рязанова объединяет то, что они ни внешне, ни внутренне не похожи друг на друга. Жизненный путь Брагинского был богат и извилист: сначала непонятно зачем он учился, но не доучился в медицинском институте и почему-то окончил юридический. Потом… работал корреспондентом журнала «Огонек», а в свободное от службы время написал пьесы: «Раскрытое окно», «Встречи на дорогах», «Наташкин мост».

Путь Рязанова был тоже не прям: по недосмотру педагогов он окончил режиссерский факультет киноинститута и снимал документальные фильмы. Затем, работая на киностудии «Мосфильм», Рязанов создал несколько игровых фильмов, которые ошибочно называют художественными: «Карнавальная ночь», «Человек ниоткуда», «Гусарская баллада»…

В 1963 году одинокие скитания будущих соавторов кончились. Они наконец-то встретились и написали повесть «Берегись автомобиля!». Во время совместной работы они вопреки ожиданиям не поссорились и решили продолжать в том же духе.

Так родился писатель с двойной фамилией: Брагинский-Рязанов. В последующие годы этот писатель сочинил повести и пьесы: «Зигзаг удачи», «Убийство в библиотеке», «Старики-разбойники», «Ирония судьбы», «Служебный роман», «Гараж», «Вокзал для двоих», «Забытая мелодия для флейты». В свободное от занятий литературой время половина писателя, а именно Рязанов, поставила (потому что половина!) по этим произведениям одноименные кинокомедии. Исключение составляет «Убийство в библиотеке». Этой вещи не удалось проскочить через цензуру.

Но поскольку писатель Брагинский-Рязанов любит не только кино, но и театр, он написал пять пьес: «С легким паром!», «Сослуживцы», «Родственники», «Притворщики» и «Аморальная история». Некоторые театры, некритически относясь к вышеназванным пьесам, играют их на своих подмостках…»

Попытаюсь рассказать на примерах работы с Брагинским, как протекает процесс выдумывания сюжета… Итак, мы решили сочинить вместе что-нибудь эдакое. Каждое утро мы с соавтором встречаемся. Один из нас с надеждой смотрит на другого, думая, что тот сейчас скажет что-нибудь умное. В комнате висит длительная унылая пауза, тупые глаза соавторов шарят по стенам, внутри полное ощущение собственной бездарности. Наконец один произносит:

— Мне рассказали интересный случай.

Глаза второго загораются в предчувствии удачи: сейчас мы схватим сюжет за хвост, как жар-птицу. Но не успевает первый закончить свой рассказ, как глаза другого гаснут и он только выразительно машет рукой. Тем не менее эта новелла вызвала в мозговых извилинах напарника какую-то реакцию, что-то там зацепила, и он в свою очередь извлекает из недр памяти забавную историю, которая произошла с его знакомым. Эта история тоже не тянет на сюжет, но отдельные ее элементы можно использовать. Ежедневно соавторы совершают жуткое насилие над памятью, пытаясь вспомнить занятные случаи, газетные статьи, анекдоты, фабулы других произведений (нельзя ли трансформировать так, чтобы никто не заметил?), судебные процессы, происшествия, фельетоны, истории из собственного прошлого…

Каждый день соавторы, как это ни странно, умудрялись придумать по нескольку сюжетов, но, как правило, всех их браковали. Для этого есть множество причин. Во-первых, нужно, чтобы понравилось обоим. А это бывает крайне редко. Если одному сюжет не по душе — он хоронился, причем без музыки. Во-вторых, выяснялось: кто-то уже успел опубликовать нечто очень похожее. Здесь ужасно вредили эрудиция, образование, начитанность, привычка совать свой любопытный нос в печатные издания. Невежество в данном вопросе куда лучше, оно не обременяет. В использовании чужих сюжетов могло бы помочь также и отсутствие совести. Увы, мешало воспитание, данное родителями. В-третьих, к сожалению, необычайно была развита самоцензура — часто это портило, губило острые, интересные замыслы.

К тому времени, как останавливались на каком-либо сюжете, мы отметали несколько десятков других. Процесс выдумывания или нахождения сюжета длился несколько дней, а мог тянуться месяцами. Этот этап совершенно неуправляем, и планирование здесь потерпело бы фиаско. Для нас выбор сюжета всегда был моментом особой ответственности. Ведь когда мы решались взять в качестве основы определенную интригу, то таким образом обрекали себя на несколько месяцев труда. И в случае ошибки все это время было бы потрачено впустую, а подобной нелепой бесхозяйственности, конечно, допустить невозможно. Как же все-таки рождается сюжет? Каждый раз по-разному…

О том, как мы нашли историю для «Берегись автомобиля», уже рассказано.

В основу «Зигзага удачи» лег действительный случай, рассказанный нам приятелем. Один сборщик членских взносов регулярно и тайно занимал деньги из профсоюзной кассы. От сбора взносов до сдачи всей суммы в районный профсоюз проходило около месяца. Эту щель сборщик и использовал. На собранные деньги он покупал облигации трехпроцентного выигрышного займа. Если облигации не выигрывали, он их продавал, а деньги приносил в районную профсоюзную кассу. Если же облигация выигрывала, он брал выигрыш себе, опять-таки возвращая нетронутыми деньги членов профсоюза, и все оставалось шито-крыто. Эта история послужила толчком для сюжета. Казус, на котором построена фабула «Зигзага удачи», заключался в том, что человек купил облигацию, а на нее пал выигрыш в десять тысяч рублей. Однако облигация приобретена на членские взносы всего коллектива фотографии «Современник». Так кому же принадлежит выигрыш? Тому, кто купил облигацию, или всем пайщикам, внесшим членские взносы? Эта дилемма и становится пружиной драматических и комедийных событий в повести и фильме «Зигзаг удачи».

«Зигзаг удачи» рассказывал о том, как шальные деньги сделали славных людей злыми и алчными. Но надо отметить, что симпатии авторов оставались на стороне героев картины, людей обычных, небогатых, задушенных бытом и нехваткой всего, включая деньги. Сочувствие наше было, вероятно, инстинктивным.

Это потом мы твердо поняли, что бедность, дефицит, перебои со всем необходимым, нищенские пенсии озлобили людей, сделали нас хмурыми, желчными, неприветливыми, скандальными, угрюмыми. Наш национальный характер из-за социальных бед и несчастий изменился в худшую сторону.

В «Зигзаге удачи» авторский голос говорил: «Давно известно, что деньги портят человека. Но отсутствие денег портит его еще больше!..»

Иной раз отправной точкой для воображения может послужить какой-то анекдотический случай, происшедший в жизни. Так, например, возникла пьеса «С легким паром!».

Нам рассказали историю об одном человеке (назовем его Н.), который после бани забежал к приятелям. А там шумела вечеринка — справляли не то день рождения, не то годовщину свадьбы. Помытый, чистенький Н. усердно начал веселиться и вскоре, как говорится, «ушел в отключку». В компании находился шутник Б. Он подговорил разгулявшихся друзей отвезти на вокзал пришедшего из бани Н., купить билет на поезд, погрузить спящего в вагон и отправить в Ленинград. Так они и поступили. Во время всей этой операции Н. не раскрыл глаз.

Несчастный, ничего не понимающий Н. проснулся в общем вагоне на самой верхней полке поезда, прибывшего в город на Неве, вышел на привокзальную площадь и обнаружил, что, кроме портфеля с веником и пятнадцати копеек, при нем ничего нет.

Мы с Эмилем стали фантазировать, что же могло произойти с этим недотепой в чужом городе, где у него нет знакомых, а кошелек пуст. Возникла мысль о сходстве домов и кварталов, об одинаковых названиях улиц в разных городах, о типовой обстановке квартир, о серийных замках, выпускаемых промышленностью. Нам показалось занятным запихнуть горемыку в такую же квартиру, как у него в Москве, и посмотреть, что из этого получится. Но тогда надо оставить его в состоянии «несоображения». Так придумалось путешествие в самолете — ведь за час полета человек не успевает прийти в себя. И вот наш герой — мы ему дали фамилию Лукашин — очутился в чужой квартире, в чужом городе. Нам не хотелось разрабатывать эту ситуацию как серию несуразностей, несоответствий, как эксцентрическую комедию положений. Хотелось повернуть анекдотическую завязку сюжета к разговору о важных проблемах, пропитать пьесу лирикой и создать объемные характеры героев. Тут мы родили героиню — хозяйку ленинградской квартиры, Надю Шевелеву. Сразу стало ясно, что естественный скандал, который должен вспыхнуть между Надей, увидевшей на своей тахте незнакомца, и Женей, уверенным, что он у себя дома, в конечном счете приведет к любви. Однако, если бы Женя и Надя были людьми свободными, не связанными ни с кем, эта ситуация напомнила бы игру в поддавки: авторы нарочно свели в одной квартире юношу и девушку, чтобы они мгновенно влюбились друг в друга. И тогда мы осложнили ситуацию. Мы «подарили» Жене невесту Галю, а Наде «преподнесли» жениха Ипполита. То есть мы поставили себя как драматургов в трудное положение: за одну ночь мы должны были заставить героев расстаться с прежними привязанностями и полюбить друг друга. На этом этапе прояснилась и главная мысль пьесы, ее идея. Хотелось рассказать о том, как в суматохе дней, их суете и текучке люди часто не замечают, что не живут подлинными чувствами, а довольствуются их суррогатами, эрзацами. О том, как важно найти в жизни настоящую любовь. Хотелось протестовать против стандартов не только внешних — архитектура, обстановка квартир, костюмы, — но и внутренних. Протестовать против морального равнодушия и компромиссов, с которыми примиряются многие в жизни.

Для того чтобы мысль прозвучала рельефнее, доходчивее, надо было сделать и Надю и Женю постарше. Если бы эта история произошла между молодыми людьми, лишенными жизненного опыта, не знающими метаний, ошибок, она бы воспринималась иначе, можно было бы понять ее как очередной флирт или временное увлечение. Когда же героями оказались неустроенная женщина, уставшая от долгой несчастливой жизни, с думами о надвигающейся старости, и уже немолодой холостяк без семьи и детей, тогда все случившееся, как нам казалось, получило серьезный подтекст, стало ближе большинству людей. Мы стремились к тому, чтобы пьеса вызывала раздумья, заставляла зрителей соотносить сценическую историю с собственной жизнью. Но при этом мы не забывали, что пишем комедию, обязанную смешить. И еще мы сделали одну вещь: погрузили ситуацию в новогоднюю атмосферу. Это придало пьесе черты сказки, усилило лирическую интонацию, возник рождественский флер.

Разработка этого сюжета предполагала плавное течение, большое количество точных подробностей и нюансов. Развитие фабулы можно было сравнить с подъемом по лестнице, где очень важно не перескакивать через ступеньки. Все время существовал соблазн — поскорее влюбить друг в друга главных героев. Но это было бы упрощением и неправдой. Процесс освобождения Жени и Нади от прежних влюбленностей, переход от взаимной неприязни к обоюдной заинтересованности, рождение первой нежности, ощущение партнера как хорошего, близкого человека, угрызения совести по поводу внезапного «предательства» бывших жениха и невесты, чувственное влечение, возникшее от первых шуточных поцелуев, наконец, осознание, что пришла настоящая, главная любовь жизни, — все это требовало от авторов детального, неторопливого и психологически верного рассмотрения.

Как видите, от первоначального жизненного случая, послужившего поводом для создания сюжета, в пьесе «С легким паром!» остались лишь поход в баню и переезд героя в Ленинград…

В сценарии фильма «Вокзал для двоих» причудливо преломились и видоизменились истории, тоже случившиеся в действительности.

Ситуация, когда за рулем сидела женщина, сбившая человека, а вину принял на себя мужчина, бывший в машине пассажиром и любивший эту женщину, взята из жизни. Я знаю этих людей, но не буду называть их имен. Вторая история, толкнувшая нас на написание сценария, произошла с талантливым поэтом Ярославом Смеляковым. Судьба его при сталинщине сложилась трагически. Он трижды сидел в лагерях и смерть Сталина встретил за колючей проволокой. В 53-м году, после смерти вождя, заключенные ждали амнистии, ждали изменений и вохровцы. В лагере, где отбывал наказание Смеляков, режим чуть-чуть смягчился, и поэта отпустили навестить своих товарищей по несчастью Валерия Фрида и Юлия Дунского — будущих известных кинодраматургов, которые уже отбыли срок и жили на поселении в нескольких километрах от зоны. Но к утренней поверке Смеляков должен был стоять в строю зэков. Отсутствие его в этот момент считалось бы побегом, и срок отсидки автоматически увеличился бы. Обрадованные свиданием, надеждами на улучшение участи, бывшие лагерники и их гость хорошо провели время. Выпито было, вероятно, немало. Все трое проспали час подъема, и более молодые Фрид и Дунский помогали Ярославу Васильевичу добраться до лагеря, тащили его, ослабевшего, чтобы он поспел в срок к утренней поверке. Эту правдивую и одновременно невероятную историю мы слышали от непосредственных участников.

Вот эти два эпизода, а также давнее желание сделать фильм о вокзальной официантке стали отправными пунктами и привели к тому, что родился сценарий трагикомедии «Вокзал для двоих».

Когда я работаю без Брагинского, я ставлю иногда и драмы, например, «Жестокий романс», «Дорогая Елена Сергеевна» или «Предсказание». Но когда мы встречались для работы с Эмилем Вениаминовичем, мы всегда были верны комедийному жанру. Неважно, нацелились ли мы работать для театра, кино, телевидения или для издательства. И всякий раз, думая о том, чтобы читателю и зрителю было смешно и занимательно, мы тем не менее старались избегать чисто развлекательных комедий. Проблемные же комедии, как и проблемные драмы, рождаются, как известно, в тех случаях, когда авторы стремятся не уйти от реальных жизненных противоречий, а разобраться в них. Естественно, что комедиографам разбираться приходится своеобразно. Надеюсь, читателю ясно, что комедийное разрешение конфликта не имеет ничего общего с облегченным подходом к нему. Конфликт можно заострить драматически, а можно комедийно. Это уж зависит от того, что уместнее для данного сюжета, а также от наклонностей авторов. Но и в том и в другом случае конфликт необходимо углубить, а не притуплять и не сглаживать. Только тогда можно рассчитывать на общественно полезный итог своей работы. Разумеется, сочиняя, мы не верили, что искусство и литература, высмеивая, могут сделать из дурака умного. По нашему убеждению, художники должны апеллировать не к совести бесчестного лжеца, не к человечности бездушного бюрократа, не к разуму дурака — они должны адресоваться к чувству юмора умного, порядочного, сердечного человека. Пародийный образ руководителя народного театра из «Берегись автомобиля» (в исполнении Евгения Евстигнеева) не уничтожит свой жизненный прототип, но, надеялись мы, поможет другим увидеть его таким, каков он на самом деле. Идейный спекулянт, которого играет в том же фильме Папанов, не разбудит совести у реальных торгашей, но наверняка углубит представление о них.

На недобрых людей не только важно указать пальцем, важно их и обезвредить, сделав смешными. И сатирический перст в этом случае довольно сильное оружие. Иными словами, комедия призвана вооружать хороших, умных людей против чванливых глупцов, самодовольных корыстолюбцев, спесивых бюрократов, малограмотных нуворишей. Однако кроме едкой сатиры комедия может и должна подтрунивать над слабостями, недостатками, прегрешениями славных и добрых людей, посмеиваясь над ними без яда, без злости, но тоже достаточно определенно и хлестко.

И тут часто приходится слышать такие упреки: что же вы поставили умного человека в дурацкое положение и смеетесь над ним? Но ведь в дурацкое положение можно поставить именно умного человека. Дурак находится в нем всю жизнь…

А в 1973 году я снимал трюковую комедию «Невероятные приключения итальянцев в России», совместное детище «Мосфильма» и итальянской фирмы «Дино Де Лаурентис». Работа с иностранцами неимоверно тяжела. Кроме всех тех проблем, которых хватает по горло в отечественном кинопроизводстве, здесь добавляется уйма новых. Необходимо найти с партнерами общий язык по огромному количеству вопросов. Баталии начались со сценария. При наличии очень разных идеологий, менталитетов, присущих итальянцам и русским, а также несхожих эстетических вкусов работа над литературной основой картины напоминала известную басню Крылова о лебеде, раке и щуке…

Вскоре после войны на наших экранах появились очаровательные итальянские персонажи; трогательные аферисты, наивные полицейские, плутоватые адвокаты, крикливые жены, пронырливые дети, симпатичные вагоновожатые, отчаявшиеся похитители велосипедов, озорные бедняки, тугодумные крестьяне, ловкие браконьеры и бескорыстные учителя. Шумные, бранчливые, экспансивные, многословные итальянки и итальянцы боролись за кусок хлеба, за место под солнцем, за любовь. Они шли по дорогам надежды, привлекая к себе сердца зрителей. Для меня неореализм стал откровением, открытием нового содержания в искусстве. Мне бесконечно нравились фильмы итальянских мастеров — они светились любовью к людям.

Не скрою, Эмилю Брагинскому и мне хотелось поработать с итальянцами, кое-чему поучиться, набраться кое-какого опыта. И хотя нас никто об этом не просил, мы в 70-м году сочинили заявку на сценарий комедийного фильма для совместной советско-итальянской постановки. Заявка называлась «Спагетти по-русски».

На киностудии сюжет понравился, и его направили в Комитет для рассмотрения. Но в Кинокомитете нам сказали, что итальянцы показаны нехорошо, в их характерах много отрицательных черт. Необходимо переписать заявку так, чтобы итальянцы стали положительными.

И тут мы, признаюсь, дрогнули. Мы всю жизнь выслушивали перестраховочные замечания редакторов, что нужно советских героев делать более образцовыми. Но лакировать итальянцев? Это переполнило чаши нашего терпения. Тем паче мы вовсе не считали, что герои «Спагетти по-русски» — мерзавцы. Наоборот, это были очень симпатичные, обаятельные и бедные мошенники. Но ничего не поделаешь, заявка не понравилась. Затея была похоронена, и мы о ней забыли.

Но тут вмешался случай. После постановки Сергеем Бондарчуком «Ватерлоо» фирма «Дино Де Лаурентис» осталась должна «Мосфильму» кругленькую сумму с большим количеством нулей. Поскольку хозяева фирмы родились в Неаполе, они не торопились отдавать эти деньги. «Дело в том, — говорили наши партнеры-неаполитанцы, — что банк уже закрыл счет фильма «Ватерлоо». Для того чтобы вернуть долг, нам нужно затеять новую совместную постановку с «Мосфильмом»». И фирма предложила сделать комедию, несложную в постановочном смысле. «Мосфильм» был полон желания сотрудничества (да и деньги надо «выручать»), поэтому предложение фирмы приняли.

Заявку «Спагетти по-русски» извлекли на свет Божий. За это время в Комитете сменилось руководство (вместо А. В. Романова пришел Ф. Т. Ермаш, как и все министры кино, — из ЦК КПСС), и к нашему замыслу отнеслись благожелательно. Нам предложили приступить к созданию комедии совместно с фирмой «Дино Де Лаурентис».

Из Италии приехали два автора — Франко Кастеллано и Джузеппе Пиполо. Это были два красавца баскетбольного, двухметрового роста, похожие скорее на киногероев, чем на сценаристов. Симпатичные, приветливые, обаятельные. С советской стороны над сценарием работали маленький Эмиль Брагинский и толстяк Эльдар Рязанов.

Внешние данные были явно в пользу итальянцев. Перед нами встала задача компенсировать это неравенство.

Итальянские коллеги еще в Риме прочитали либретто и, как творческие личности, конечно, с ним не согласились. Вернее, они приняли наш сюжет за основу, йо перелопатили его так, что родная мама, то есть мы, его не узнала. Соавторы привезли из Рима в Москву свой вариант.

И вот, имея перед собой две разные заявки, две пары сценаристов, которые никогда не были знакомы друг с другом ни лично, ни по фильмам, взялись за дело.

Нам — Брагинскому и мне — хотелось сочинить такой сценарий, который продолжал бы традицию фильмов «Полицейские и воры» или «Берегись автомобиля». Мы мечтали, чтобы роль Джузеппе, многодетного плута, исполнил Альберто Сорди, а роль милиционера Васильева — Иннокентий Смоктуновский. Мы намеревались рассказать о двух героях, которые находятся на противоположных сторонах жизни: один — авантюрист, другой — страж закона, один — итальянец, другой — русский, рассказать, как после целого ряда приключений они постепенно становятся друзьями.

Однако нашим соавторам такая установка казалась устаревшей и сентиментальной. Им виделась история более жесткая и, в общем-то, лишенная какой бы то ни было социальной основы. Они хотели создать веселую коммерческую ленту, наполненную аттракционами и трюками. Кроме этого главного разногласия выявилось и бесчисленное множество других.

За неделю пребывания Франко и Джузеппе в Москве нам удалось совместными усилиями разрушить как нашу, так и их заявку. Когда наступило время расставания, мы с Брагинским обещали, что напишем новую версию сюжета и через месяц привезем ее в Рим.

Итак, итальянцы уехали, а мы принялись на руинах сочинять очередной вариант либретто…

Через два месяца прибыли мы в Рим. На следующий же день предстояла встреча с главой фирмы Дино де Лаурентисом. Его фирма являлась тогда в Италии одним из известных кинематографических предприятий. Здесь Федерико Феллини поставил «Ночи Кабирии» и «Дорогу». В этой фирме создавали фильмы почти все знаменитые итальянские режиссеры. Нам было интересно познакомиться с де Лаурентисом. Я лично никогда не имел дел с настоящим, живым капиталистом.

Мы входим в роскошный особняк, шествуем мимо швейцара и упираемся в витрину, уставленную всевозможными кинематографическими призами, завоеванными фирмой. Здесь и «Оскары», и «Премии Донателло», золотые и серебряные «Львы Святого Марка».

Пройдя таким образом соответствующую психологическую подготовку, мы — Эмиль Брагинский, директор картины Карлен Агаджанов, переводчик Валерий Сировский и я — попадаем в кабинет Дино де Лаурентиса. Хозяин сидит, положив ноги на стол. На подошве одного из ботинок медные цифры «42» — размер его обуви. Кабинет роскошный, огромный. Под ногами — шкура белого медведя, на стенах — абстрактная живопись и фотографии членов семьи патрона. При нашем появлении глава фирмы не поздоровался, не пожал нам руки. Он сказал только:

— Ну, в чем дело? Зачем вы сюда приехали? Что вам здесь надо? Кто вас звал?

С этой «ласковой» встречи, можно сказать, и началась наша работа над совместной постановкой.

— Я не допущу, — сказал я, обозленный хамским приемом, — чтобы с нами разговаривали подобным образом. Я требую немедленно сменить тон, иначе мы повернемся и уйдем. Мы приехали работать над картиной по приглашению вашего брата и заместителя Луиджи де Лаурентиса. И наверняка не без вашего ведома. Если этот фильм вас не интересует, мы завтра же улетим обратно.

Тут Дино переключил свою злость с нас на брата. И в течение двадцати минут между родственниками шла перебранка. Чувствовалось, что в выражениях не стеснялся ни тот, ни другой. Наконец шум начал стихать, и Дино заявил:

— Оставьте мне то, что вы написали, я прочту, и завтра мы поговорим.

Мы оставили нашу заявку и ушли.

На следующий день нас снова пригласили к де Лаурентису, и босс сообщил нам:

— Прочел я. Все, что вы сочинили, — мура! Итальянский зритель на вашу галиматью не пойдет. Меня это совершенно не интересует. Мне нужен фильм-погоня, состоящий из трюков. Вроде «Безумного, безумного мира». Если вы это сделаете, мы с вами сработаемся. Единственное, что мне нравится в либретто, — история с живым львом. Только это я бы на вашем месте и сохранил.

Когда мы вернулись в гостиницу, то находились в состоянии, близком к истерике. Я заявил друзьям, что работать над этой ерундой не стану. Меня трюковый фильм-погоня не интересует. Меня привлекают произведения, в которых есть человеческие характеры и социальные проблемы! Мне плевать на коммерческое, развлекательное кино! Я хочу обратно в Москву. Эмиль был настроен на компромисс, на поиск точек соприкосновения.

Во-первых, говорил он, подписано государственное соглашение о сотрудничестве, а в нем, естественно, не указали такого нюанса, как жанр, в котором должна сниматься будущая лента. Во-вторых, своим отъездом мы перечеркнули бы трудные и долгие предварительные переговоры и отбросили бы все на исходные позиции. Да и о деньгах, которые итальянцы должны «Мосфильму», тоже приходилось помнить. Это была как раз та ситуация, когда требовалось наступить себе на горло!

Наступать себе на горло трудно и неприятно. Но мы с Эмилем нашли выход. Я с удовольствием наступил на его горло, а он с не меньшим удовольствием — на мое. Кроме того, не скрою, нас охватили злость и спортивный азарт. Мы решили доказать, что можем сочинять в жанре, как говаривали прежде, «комической» ленты, и попробовали влезть в «департамент» Гайдая. Мы не выходили из гостиницы несколько дней, пока не выдумали целую серию аттракционов.

Сам сюжет не подвергся принципиальным изменениям, но понемногу из него выхолащивались социальные и человеческие нюансы. Каждый последующий вариант становился более трюковым, более механистичным, постепенно характеры вытеснялись масками. То, чем нам пришлось заниматься, не свойственно нашей манере. Но чего не сделаешь, чтобы спасти Родине кругленькую сумму в конвертируемой валюте!

Понимая, что нужно привлечь партнеров масштабными трюками, которые им до сих пор и не снились, мы придумали ситуацию с посадкой самолета на шоссе, эпизод с разведенным мостом, разработали в деталях всю историю со львом.

Наши итальянские соавторы прочитали новое либретто и одобрили его. И вот мы все вместе снова отправились к представителю крупного капитала.

Тот тоже похвалил наши выдумки, заявив, что мы стоим на верном пути. Но для того чтобы сюжет стал еще лучше, нужно обязательно добавить сцену, где герои кидают торты в лица друг другу. Оказывается, в какой-то американской картине подобная сцена очень рассмешила зрителей. Потом он приказал — я не оговорился, именно приказал — вставить в сценарий эпизод в ГУМе. ГУМ — огромнейший магазин, какого нет в Европе, и это произведет на итальянского зрителя должное впечатление.

Желая поскорее отвязаться от энергичного бизнесмена, мы согласились: ладно, подумаем про ГУМ и торты. Было постановлено, что мы расстаемся. Франко и Джузеппе по нашему либретто пишут свой сценарий, а мы — свой. Затем снова встречаемся в Москве и делаем сводный вариант.

Практически конфликт с Дино де Лаурентисом заключался не в идеологической трактовке произведения, а в жанровой. Продюсеру казалось, что трюковая лента соберет больше денег и принесет больше прибыли, нежели психологическая комедия, которая нам с Эмилем была значительно ближе.

Промучившись над первой версией сценария, мы отдали ее для перевода на итальянский язык и посылки в Рим. Сценарий уже утратил свое первоначальное название, «Спагетти по-русски», и стал именоваться «Итальянцы в России».

Через несколько месяцев Кастеллано и Пиполо прилетели в Москву со своей версией будущего фильма. Две недели ежедневной насыщенной четырехголовой и двуязыковой работы — и сводный вариант сценария готов! На студии одобрили нашего совместного «ребенка». К всеобщему удивлению, он произвел неплохое впечатление и на братьев де Лаурентис. Наконец стало ясно, что комедии «Итальянцы в России» не избежать.

Время, проведенное в Италии, было для нас, конечно, счастливым. По субботам и воскресеньям наша маленькая группа отправлялась в экскурсии: Сан-Марино, Пиза, Ассизи, Флоренция, Римини, Перуджа и много других больших и маленьких итальянских городов прошло перед нашими глазами. Эмиль быстро схватывал разговорную речь — у него вообще были способности к языкам. Он недурно говорил по-немецки, знал весьма сносно английский, а потом освоил и итальянский.

Все мы, помня о чудовищном дефиците на Родине, носились по магазинам и рынкам, чтобы привезти какие-нибудь шмотки родным. У Ирмы — жены Эмиля — нестандартная фигура, и поэтому он ходил в магазин со шпаргалкой, где были указаны размеры жены, и портновским сантиметром. И каждую вещь тщательно измерял во всех параметрах, что давало нам повод для шуток. Но Эмиль никогда не обижался, да и шутки наши были беззлобны…

Хотя в этом сборнике публикуются в основном те сочинения, которые предназначались для кинематографа, мне бы хотелось вспомнить кое-что из нашей театральной писательской жизни.

Ибо любопытные истории приключаются не только в кинематографе, но и в театре. Сочиняя также и пьесы, мы с Эмилем довольно часто входили в обширные контакты с театральными работниками. Театр, как известно, сложный организм. Если съемочный коллектив создается для съемок одного фильма, а потом распадается, в театре одна и та же труппа существует десятки лет. В театре все знают друг про друга все. Недаром один шутник обозначил театральный коллектив как «террариум единомышленников».

Однажды нам позвонили из самого МХАТа (!) и сказали, что они хотят ознакомиться с нашей новой пьесой «Притворщики». Окрыленные, схватив два экземпляра журнала «Театр», где была опубликована пьеса, мы помчались в новое здание, которое соорудили для святыни русского театра. Заведующий литературной частью (не буду называть его фамилию) пьесу уже читал. Он сказал о ней добрые слова и попросил десять дней для того, чтобы руководство театра решило вопрос о постановке нашего детища.

— Через десять дней мы вам позвоним и сообщим, что постановил МХАТ в отношении «Притворщиков».

Во время беседы в кабинет заглянул сам главный режиссер МХАТа Олег Ефремов. Мы сердечно расцеловались, ведь мы работали бок о бок в картине «Берегись автомобиля», нас связывали теплые, дружеские отношения. В общем, Эмиль и я ушли из МХАТа, не чуя под собой ног от радости.

«Подумать только, может, наша пьеса будет поставлена на подмостках не какого-нибудь театра, а МХАТа! При этом не мы набивались со своей пьесой, а театр сам проявил инициативу. Нас пригласили, обласкали, попросили на размышление всего десять дней!.. Как все-таки прекрасна Жизнь!» — думали мы с Эмилем.

Прошло десять дней, двадцать, два месяца, год, три года, пять лет! Нам никто не позвонил! Все эти годы мы так и прожили в неопределенности и ожидании! К сожалению, Эмиль этого звонка так и не дождался…

А вот другое приключение, тоже связанное с нашими «театральными встречами»…

После того как нашу пьесу «С легким паром!» отвергли многие московские театры, она наконец нашла пристанище в стенах одного очень знаменитого столичного театрального коллектива. Я не стану называть этот театр и не советую ломать голову — все равно не догадаетесь. Читка «Легкого пара» на труппе прошла довольно успешно, пьеса была единодушно принята. В театре вывесили приказ о распределении ролей. Надю Шевелеву должна была играть Юлия Борисова, Лукашина — Юрий Яковлев, а Ипполита — Николай Гриценко. Он же собирался стать и режиссером спектакля. Хотел сделать из него яркое зрелище, подобно ставившейся в свое время на этих же подмостках «Принцессе Турандот» — озорное, с выдумкой, отсебятиной, танцами и куплетами. Был приглашен композитор — очаровательный Ян Френкель, своими усами смахивающий на Мопассана, и поэт Александр Галич, похожий на самого себя. Вместе с режиссером, композитором и Поэтом мы наметили места в пьесе, где будут вставлены куплеты стюардесс, танцы дворников и прочие музыкальные дивертисменты…

Мы с Эмилем были просто счастливы, что наша первая совместная пьеса осуществляется талантливыми людьми на подмостках столь прославленного театра… А потом наступило лето, и театр уехал на гастроли. Затем артисты умчались в отпуска и на съемки. Мы тоже куда-то уезжали не то работать, не то отдыхать. Наступила осень, снова начался театральный сезон. Мы с Брагинским деликатно не беспокоили театр в полной уверенности, что там вовсю идут репетиции. Из театра нам тоже никто не звонил. Это нас не тревожило: мы понимали, что там кипит работа и пока не до нас. Мы были тогда очень наивны и верили во многое. Неожиданно раздался звонок из Московского театра имени Станиславского — нас приглашали для беседы. Главный режиссер Иван Бобылев, директор театра и парторг встретили нас очень сердечно. Они сообщили нам, что театр намеревается поставить на своей сцене нашу пьесу «С легким паром!». Как мы на это смотрим? Мы были, естественно, польщены.

Я попытаюсь привести текст нашего дальнейшего разговора по возможности точно.

— Мы должны вас предупредить, что пьесу взял энский столичный театр, — сказал Брагинский. — Там уже репетируют.

— Значит, вы согласны ставить нас как бы вторым экраном? — спросил я.

— Энский театр давно отказался от вашей пьесы, — сказал Иван Бобылев. — Это всем известно.

— Как?! — вскричали мы оба.

— Уже месяца три назад, — пояснил директор театра.

Мы с Эмилем посмотрели друг на друга. Пауза оказалась довольно длинной.

— Они вам разве не сообщили? — поинтересовался актер Леонид Сатановский, тогдашний парторг театра.

Мы только промычали в ответ что-то невразумительное. Было, конечно, неприятно, что нашу пьесу отвергли. Это всегда болезненно. Но было нестерпимо, что мы узнали об этом от посторонних людей. В энском театре не нашлось ни одного воспитанного человека, который снял бы трубку и сказал:

— Извините нас, но так получилось, у театра изменились планы. Вы уж не обессудьте. Будем рады видеть вас как в качестве авторов, так и в качестве зрителей.

Или что-то в этом роде. Не такая уж трудная миссия, честное слово. Все равно нам было бы горько и обидно. Но, по крайней мере, мы не испытали бы чувства раздражения, не страдали бы от невнимания, небрежности, равнодушия, проявленных к нам. Тем более мы этого никак не заслужили… Иван Бобылев нарушил молчание:

— Соглашайтесь! Мы быстро вас поставим. И вообще, главный режиссер энского театра подарил вашу пьесу нам.

— То есть как подарил? — вскричали мы нестройным дуэтом.

— Мы с Евгением Рубеновичем старые друзья, вместе занимались в театральном училище, — пояснил Бобылев.

Это была интересная деталь, характеризующая нравы, когда чужую вещь (в данном случае пьесу) дарили без ведома хозяина (в данном случае нашего).

Руководители театра имени Станиславского, разумеется, не были ни в чем виноваты. Наоборот, они проявили чуткость к нам, внимание к нашему детищу, и им мы были только признательны. Правда, мы не отдали «С легким паром!» в труппу этого театра. Тогда было трудное время для коллектива. Из театра ушли Е. Леонов, Г. Бурков, ряд других актеров. Мы боялись, что спектакль может получиться посредственным, а нам не хотелось так дебютировать на московской сцене. Может, мы были несправедливы, и надо было рискнуть! Но, травмированные историей с энским театром, мы побоялись искушать театральную судьбу второй раз. И получилось так, что наша пьеса не была поставлена ни на одной сцене столицы.

Мы решили, что когда-нибудь, когда наступит черный день, я осуществлю экранизацию нашей пьесы в кино. И черный день наступил. В 1974 году у моего соавтора случился тяжелый инфаркт. Эмиль на год вышел из строя. Наша литературная работа прерывалась на долгое время. У меня неожиданно образовалось «окно». И тут я понял, что наступило время экранизировать «С легким паром!». Но это уже другой рассказ…

Если вдуматься, все на свете к лучшему. Мы должны быть благодарны энскому театру за проявленную невоспитанность. Иначе, может быть, я никогда не поставил бы один из своих самых удачных фильмов…

Но, пожалуй, самая очаровательная театральная история случилась в очаровательную осень 1972 года. Мы с Брагинским жили в Дубултах, в писательском Доме творчества, и сочиняли сценарий об итальянцах в России. В это время в Ригу приехал на гастроли Псковский театр драмы. На гастрольной афише театра мы увидели название нашей пьесы «Сослуживцы». Это была приятная новость, и мы с Брагинским решили, что обязательно съездим в город, посмотрим спектакль. Почему получилось так, что мы не обратились к администрации театра, а просто купили билеты в кассе, я не помню. Но несомненно, этим нашим поступком управляла рука судьбы! Неслыханно, чтобы автор покупал билеты на свою пьесу. Это просто не принято! Обычно автор приходит в дирекцию театра, называет себя, его «хватают под белые ручки» и усаживают на лучшее место. А после спектакля предупрежденные руководством актеры начинают аплодировать, показывая на сидящего в зале сочинителя. И тот, как бы смущаясь, как бы не ожидая подобного подвоха со стороны исполнителей, выползает на сцену, жмет руку герою, целует ручку героине, аплодирует остальному ансамблю, делая вид, что он-то, дескать, ни при чем. Мол, все они, артисты. Это в достаточной мере отработанный ритуал.

Но мы пошли на свой спектакль непроторенным путем, то есть через кассу. Я тогда не вел «Кинопанораму», народ меня в лицо не знал и, слава Богу, пальцем не тыкал. Мы находились в театре, как говорилось ранее, инкогнито. Никто из труппы не подозревал, что авторы уже проникли в фойе. Мы купили красочную картонную программку, которую украшали шаржи на актеров, занятых в пьесе. Под каждой карикатурой были помещены стихотворные эпиграммы. К примеру, под гротесковым портретом артистки В. Ланкевич, играющей Калугину, шли такие строчки:

Я — директор в учреждении, Все работники у меня в подчинении. И хоть «против» есть и «за», Зовут все мымрой (за глаза).

Актрис М. Романову и Т. Римареву, исполняющих роль Верочки, сопровождали следующие стихи:

Я секретарша Верочка, и задаю я тон. У Веры для проверочки к услугам телефон. По ультрамоде Верочка одета весь сезон, И снится, снится Верочке не телефон, а он!

Под шаржем на артиста М. Иванова красовалось:

Я оптимист! Но робок немножко. Два сына у меня и кошка. Экономист решал задачу: Как кошку прокормить и двух детей в придачу?

В программке указывалось, что авторами стихов являются два артиста, играющие роли Новосельцева и Самохвалова, а именно вышеупомянутый М. Иванов и Ю. Пресняков. Мы по наивности решили, что они авторы только эпиграмм. Но, как вскоре выяснилось, мы их недооценили. Во всяком случае уже по одному лишь виду программки становилось ясно, что зрителя ждет встреча с комедией, с веселым представлением. Когда мы просочились в зал и уселись на свои места, мы сразу посмотрели на сцену. Как известно, занавес в современном театре давно отменили за ненадобностью, но в данном случае декорацию закрывало от глаз зрителя какое-то подобие занавеса. Над сценой висело огромное белое полотно (по-моему, были сшиты три простыни), на котором большими буквами было намалевано четверостишие. Его мы с Брагинским вроде бы не писали. Привожу стишок с той своеобразной пунктуацией, которая была принята в псковском театре:

Смехом, умей бить! Смехом, умей видеть! Смехом, умей любить! Смехом, умей ненавидеть!

Мы догадались, что это, вероятно, эпиграф к спектаклю, который тоже сочинен двумя артистами. В том, что они писали вдвоем, мы с Эмилем не видели ничего плохого. В конце концов, мы тоже пишем дуэтом.

Далее простыня с эпиграфом уехала наверх и начался долгожданный спектакль. Сначала мы не могли понять, в чем дело. Играли, казалось, нашу пьесу. И действующие лица те же самые, которых мы сочинили. И говорили они как бы о том, о чем мы писали. Но что-то было не то! Мы не сразу поняли, что артисты играли нашу пьесу «Сослуживцы», пьесу, написанную прозой, пьесу, где мы долго бились над тем, чтобы диалог звучал как можно более разговорно, — так вот артисты играли ее в стихах!

Нашему изумлению не было границ! Мы переглянулись, чтобы убедиться, не галлюцинация ли это? Потом мы посмотрели на зрителей, которые, по нашим расчетам, должны были возмутиться, шикать, размахивать руками, свистеть, улюлюкать. Но нет, зрители внимательно и доброжелательно следили за артистами, ожидая, как развернутся события дальше. Они ведь не подозревали, что вирши, которые изрекали действующие лица, сочинены не нами. И что мы, авторы пьесы, также, как и они, зрители, слышим их сейчас впервые. Более того, с нами эти стихи никто даже не согласовывал. Мы находились в остолбенении! Эти два актера проделали невероятно трудную и, с нашей точки зрения, столь же бессмысленную работу! Мы, конечно, не могли объективно судить о качестве стихов, мы были слишком к этому не готовы. И нас можно понять. Однако нам эти стихи крайне не понравились! Но вдруг стихотворный текст кончился и послышались знакомые нам реплики. Пьеса потекла по привычному руслу. Мы стали успокаиваться, решив, что театр придумал этакий своеобразный пролог в стихах, а дальше пойдет все, как у нас. Но не тут-то было. Только мы расслабились и стали оценивать игру артистов, как вдруг постановка опять вскочила на поэтическую лошадь (кажется, ее звали Пегас). Актеры задекламировали в рифму. Смысл наших фраз был насильственно запихнут в стихотворный размер. Доверчивая публика сидела как ни в чем не бывало, думая, что так и положено. Захотелось вскочить, прервать спектакль, заорать, что мы этого не сочиняли. Но мы не посмели решиться на такой поступок! Мы вжались в кресла, стараясь сделаться поменьше, и покорились печальной судьбе. Спектакль шел то в стихах, то в прозе. Шел так, как хотел он, а не мы. Мы корчились, порывались уйти, но в конце концов покорились и заставили себя испить горькую чашу до дна. В антракте, стоя в очереди в буфет, мы повторяли друг другу особенно полюбившиеся нам стихотворные строчки. Вроде таких:

Самохвалов: Как заместителю мне важно для карьеры Созданье деловой и «нужной» атмосферы. Не нужен мне оклад в четыреста рублей, Мне нужен штат лишь из «своих» людей.

Прошли мы и через все круги второго акта. Спектакль, поставленный Вениамином Вениаминовым, наконец-то кончился. Зрители горячо аплодировали, представление явно имело у публики успех. Мы посовещались, как нам поступить. Конечно, надо было немедленно идти за кулисы, устраивать скандал и запрещать это стихотворное графоманство. Но мы подумали: вот явятся два столичных автора, будут сердиться, нервничать, кричать, «топать ножками». А что толку? Спектакль идет уже второй сезон. Театральный Псков, вероятно, этот наш позор уже повидал. В провинциальных городах редкий спектакль держится на сцене больше двух сезонов. «Сослуживцев» все равно скоро снимут. И это безобразие кончится само собой. А два рифмоплета, которые, кстати, неплохо сыграли свои роли, вероятно, получают какие-то деньги за незаконное соавторство с нами. Что же это получится — мы залезем в их карман? А какие гроши получают актеры, в особенности в провинции, мы хорошо знали. Грабить артистов?! С нашей стороны это было бы нехорошо! Мы глубоко вздохнули, посмотрели друг на друга и понуро побрели к гардеробу, и сделали вид, что нас здесь не было, мы ничего не видели и, главное, не слышали, что мы ничего не знаем об этой «своеобразной» постановке…

Должен признаться, этот мирный финал леденящей душу истории — целиком заслуга Брагинского. Ибо у меня характер взрывной и вспыльчивый. И если бы рядом не было Эмиля, то неизвестно, чем бы эта история закончилась…

После фильма «Забытая мелодия для флейты» наши пути с Эмилем разошлись. Почти восемь лет мы не работали вместе. Причем разошлись мы не из-за какого-то конфликта или ссоры.

Разошлись мы, пожалуй, из-за того, что наши творческие интересы стали не совпадать.

Кстати, я предложил Эмилю принять участие в работе над «Небесами обетованными», но этот материал его не заинтересовал. Эмиль отказался. Он в свою очередь предлагал мне свои проекты, но они не заинтересовали меня.

Однако это никак не повлияло на наши личные отношения. А когда осенью 1997 года мне пришел в голову сюжет новой комедии о любви, то я сразу же подумал:

— Это нам надо сочинять вместе с Эмилем.

Эмиль принял мое предложение с радостью, и мы стали писать «Тихие омуты». Оба волновались, как пойдет наша работа после столь долгого перерыва. Но, казалось, разлуки не было, как будто мы лишь вчера кончили нашу последнюю вещь. Почти полгода трудились мы над сценарием, сделали несколько вариантов. В апреле 1998 года сценарий был готов.

Когда мы работали над «Тихими омутами», Эмиль был в прекрасной форме. Ясность ума, чувство юмора, свежесть восприятия, игра воображения — все это было присуще ему в полной мере. Вообще трудились мы весело и дружно, пожалуй, как никогда, много смеялись сами, когда сочиняли перипетии, случившиеся с нашими героями. Хотелось, чтобы наше хорошее настроение передалось читателю и зрителю.

12 мая Эмиль уехал с Ирмой, своей женой, которая прошла с ним вместе долгий жизненный путь, в Бельгию и Францию. Он поехал не по делам, а просто так — отдохнуть, как говорят, проветриться, отключиться от работы.

А 26 мая после славной симпатичной поездки Брагинские прилетели в Москву.

Настроение у Эмиля было превосходное, он острил, легко шагая по шереметьевскому аэровокзалу. Около пограничного контроля, как ни странно, не было очереди. Эмиль протянул паспорт в окошечко девушке-пограничнице, пошутил с ней, забрал паспорт и пересек границу России. И вдруг внезапно рухнул и, не приходя в сознание, скончался. В Шереметьевском аэропорту нет службы «Скорой помощи», ее вызвали из Москвы, но было уже поздно.

Как-то несколько лет тому назад я отвечал на анкету, где был вопрос: «Как бы Вы хотели умереть?» Я ответил: «Мгновенно и на Родине». Эмиля настигла легкая счастливая смерть. Но, как и всегда, она оказалась преждевременной. Смерть поторопилась…

Эмиль очень ждал «Тихие омуты», связывал с этой картиной большие надежды.

По счастью, горькому, разумеется, он уже не знал, не ведал о тех муках, унижениях, просьбах и обманах, которые сопровождали нашу работу в подготовительном периоде фильма. Российское телевидение, обещавшее деньги на постановку, причем по собственной инициативе, все лето 1998 года кормило нас «завтраками» — мол, вот-вот вышлем деньги. Группа провела кинопробы, утвердила актерский состав, была выбрана натура, а потом произошло предательство. Причем «кинули» нас как-то особенно неинтеллигентно, как-то особенно мерзко.

Короче говоря, 27 августа 1998 года, в наш профессиональный праздник — День кино — мы, работавшие полгода без зарплаты («деньги вот-вот придут»), закрыли свою картину и бесславно разошлись. Каждый нес в душе горечь, обиду и сожаление об украденном у нас времени.

В сентябре 1998 года я сел за литературную редакцию нашего сценария, перевел его в жанр киноповести, чтобы он стал пригоден и для чтения. Мы с Эмилем всегда так делали, только, как правило, после фильма. Ибо на съемках появлялись новые краски, реплики, порой даже ситуации — и все это включалось в литературную версию. На сей раз мне пришлось эту работу выполнять в одиночку.

А потом удалось раздобыть немного бюджетных денег — на летнюю натуру. Эти деньги шли два месяца — сентябрь и октябрь. Из-за финансового кризиса мы получили в три с половиной раза меньше того, что нам выслали, денег было просто «с гулькин нос» (я никогда не видел эту «гульку», но понимаю, что нос у нее крохотный!), да и пришли они лишь к первому ноября. Лето давным-давно кончилось. И тогда мы приняли решение снять в декабре 1998 года несколько интерьеров и две декорации к будущей летней натуре. Ибо сохранить деньги, чтобы они не превратились в ноль, в ничто до следующего лета, было невозможно.

В декабре мы приезжали с лопатами и деревьями на съемки. Расчищали снег, который был виден через окна в кадре, перекрывали его автобусом и искусственными березами. Артисты играли в летних костюмах и т. д. А потом деньги, а следовательно, и съемки кончились. Мы сняли около четверти метража картины, и сейчас снова продолжается «хождение по мукам»…

Однажды, во время работы над «Тихими омутами», Эмиль обмолвился, что если, не ровен час, с ним случится такая «крупная неприятность», как смерть, он просит меня выхлопотать ему место на Ваганьковском кладбище. Я ответил: «Конечно, конечно», — и тут же забыл об этом, ибо разговор был явно не актуален. Однако, когда случилось несчастье, вспомнил его последнюю просьбу. Дело в том, что Ваганьковское кладбище в центре города, поэтому с местами там всегда проблема. Но все утряслось, и последнее пристанище Эмиля находится именно там, где он хотел, совсем близко от могилы Булата Окуджавы.

Мы сочиняли вместе 35 лет. Случались перерывы в нашей работе, мы расставались, и я работал с другими соавторами, а он с другими режиссерами, но мы ни разу не поссорились. Споры случались очень часто, творческих несогласий, несовпадения мнений было сколько угодно. Вспыхивали и обиды, и взаимные претензии — как же можно прожить бок о бок тридцать пять лет без этого, — но ни одной настоящей ссоры, ни одного серьезного конфликта не произошло. И думаю, в первую очередь это заслуга Эмиля, ибо характер его — не конфликтный, не амбициозный, лишенный каких бы то ни было взбрыков.

В свое время мы написали совместную шуточную автобиографию в цифрах. Цифры менялись в зависимости от прожитых лет, но суть оставалась. Вот эта автобиография в цифрах 1998 года:

«Писателю Брагинскому-Рязанову 147 лет. Хотя сам писатель, в сущности, моложе каждого из соавторов. Он родился лишь в 1963 году и прожил, следовательно, 35 лет. Первые слова, которые произнес этот литератор, были: «Берегись автомобиля». Писатель весит 179 килограммов. Его рост 346 сантиметров. По его сценариям поставлено 9 фильмов не только в кино, но и на телевидении. Писатель сочинил также 6 пьес и 11 иронических повестей. У писателя двое детей — мальчик и девочка (им 91 год) и двое внуков — девочка и мальчик (им 32 года). Писатель Брагинский-Рязанов работает только в комедийном жанре, непоколебимо убежденный, что юмор — кратчайший путь к сердцу зрителя или читателя».

Сейчас я остался с картиной один на один. Мне очень не хватает Эмиля. Некому позвонить накануне съемки и сказать: «Слушай, эту сцену сочинили две бездарности. Ее надо переписать заново!»

Не с кем посоветоваться, утверждать этого актера или актрису на главную роль или искать других претендентов. И главное — я не смогу показать Эмилю готовую картину (если, конечно, она будет снята).

Наш последний совместный сценарий (действительно последний!) проходит сейчас трудный путь к производству. Впрочем, как и все кино в нашей стране. Когда тебе уже немало лет и кое-что тобой сделано, стоять в униженной позе с протянутой рукой — горько и оскорбительно.

Но я сделаю все, что от меня зависит, чтобы поставить эту ленту. И, снимая, буду думать о том, чтобы наше последнее совместное произведение стало достойным памятником моему другу и соавтору Эмилю Вениаминовичу Брагинскому.

Эльдар Рязанов

Берегись автомобиля

Глава первая, детективная

Зритель любит детективные фильмы. Приятно смотреть картину, заранее зная, чем она кончится. Вообще, лестно чувствовать себя умнее авторов…

Жители столицы утверждают, что эта невероятная история произошла в Москве. Одесситы настаивают, что она случилась именно в их прекрасном городе. Ленинград и Ростов-на-Дону с этим не согласны. Семь городов хвастают этим, точно так же как семь городов называют себя родиной Гомера. Надо сказать по секрету, что неизвестно, где происходила эта история и происходила ли она вообще…

Итак, стояла темная ночь. Накрапывал дождь. Тускло светили редкие фонари, — зачем освещать город, когда все равно темно?

По обе стороны улицы молча высились дома-близнецы с черными провалами окон. Но одинокий прохожий с портфелем в руках шагал уверенно. Было совершенно очевидно, что он знал, куда и на что идет! Около ворот одного из домов прохожий остановился и огляделся по сторонам. Глаза его, как водится, горели лихорадочным блеском. Он прижался к стене, стараясь остаться незамеченным. Это ему удалось. Затем он вошел во двор. Огромная тень скользнула по белой плоскости дома. Неизвестный подкрался к стоящему в самой глубине двора типовому гаражу и снова огляделся. Здесь было так темно, тихо и пустынно, что невольно хотелось совершить преступление.

Первым делом злоумышленник достал из портфеля бутылку с подсолнечным маслом и, аккуратно открыв пробку, полил им замок и петли ворот гаража. Потом он надел перчатки и, вьпгув из того же портфеля отмычку, вскрыл замок. Подсолнечное масло было высшего сорта, и ворота гаража распахнулись бесшумно. Неизвестный перевел дух…

В это время на шестом этаже беспокойно ворочался в постели Филипп Картузов — неправдоподобно толстый человек. Ему снилось, что у него угоняют машину. Это был тот редкий случай, когда сон в руку!

Услышав звук заведенного мотора, Филипп проснулся и, вскочив с кровати, подбежал к раскрытому окну.

Из его собственного гаража выезжала его собственная «Волга»!

— Угоняют машину! — беспомощно закричал Филипп. Как был, в одних трусах, он скатился вниз по лестнице и выбежал под дождь. Машина приветливо подмигнула своему бывшему хозяину красным огоньком и скрылась. В этот момент у места происшествия, конечно совершенно случайно, не оказалось ни одного милиционера. Зашлепав босыми ногами по лужам, потерпевший припустился к перекрестку.

На углу в стеклянном стакане дежурил регулировщик. Не подозревая ничего дурного, он только что дал зеленый свет украденной машине. Увидев голого человека, милиционер с нескрываемым любопытством высунулся из своего стакана и сочувственно спросил:

— Вас раздели?

— У меня угнали машину!

— И раздели?

— Нет, я сам!..

В настоящем детективе регулировщик, как Тарзан, выпрыгнул бы из стеклянной будки и, с размаху угодив в седло мотоцикла, устремился в погоню.

— А ну дыхните! — привычно приказал милиционер.

Картузов покорно дыхнул. Он не в первый раз дышал в лицо милиции. Не учуяв алкоголя, регулировщик стал звонить куда надо… На милицейские посты всех шоссе, убегающих из Москвы, был сообщен номер украденной «Волги».

А виновница торжества мчалась в южном направлении. Фары редких встречных машин на мгновения освещали мужчину, прильнувшего к рулю. Эти мгновения были столь коротки, что разглядеть лицо похитителя не представлялось возможным. Стрелка спидометра замерла на отметке «130». Машина глотала километры. Погони еще не было, но преступник не сомневался — погоня будет! И вот коварный, крутой поворот…

Уважаемый зритель! Когда ты угоняешь машину, соблюдай правила уличного движения!

Не снижая скорости, «Волга» пошла на поворот! Визг тормозов, но… поздно! Машина перевернулась! Задранные кверху колеса продолжали стремительно вращаться, но сейчас машина обходилась без них! Царапая крышей асфальт, «Волга» продолжала нестись по шоссе с угрожающей быстротой! И это ее спасло. Машина снова перевернулась и, приняв нормальную стойку, как бешеная, поскакала дальше…

Глава вторая, в которой, как и следовало ожидать, появляется следователь — человек с пронзительными глазами

Каждый, у кого нет автомобиля, мечтает его купить. Но зато каждый, у кого есть автомобиль, мечтает его продать. Удерживает от этого только то, что, продав, останешься без автомобиля.

Видя эти колебания автовладельцев, можно подумать, что сделано еще не все, чтоб отравить радость собственника. А между тем и в Этой области достигнуты немалые успехи.

Гаражей нет и не будет. Помыть машину негде, а ездить на грязной машине дорого.

— Скажите, — вежливо осведомляется сержант милиции у автовладельца, рискнувшего выехать утром на неумытой машине, — вы сами по утрам умываетесь?

— Я опаздываю на работу! — голос у любителя умоляющий, он действительно опаздывает.

— И зубы вы чистите? — спокойно расспрашивает сержант, он-то никуда не торопится.

— Мне некогда…

— Да, вам некогда помыть машину. Ваши права!

— Ну, оштрафуйте меня, я же опаздываю! — канючит нарушитель. Противно просить, чтобы тебя штрафовали.

Но сержант милиции сделает одолжение и удовлетворит просьбу!

Шофер, а любитель тоже шофер, всегда виноват, даже тогда, когда он прав. На любом перекрестке можно наблюдать, как регулировщик отчитывает водителя, но никто никогда не видел обратной картины.

У владельца нет свободного времени. Когда он не чинит машину, не полирует ее, не заправляется бензином, не накачивает шины, не рыскает по городу в поисках запасных деталей, не развозит по домам знакомых, он испытывает страх. Обыкновенный животный страх, что машину уведут. Каждый собственник убежден, что вору приглянулось именно его движимое имущество. Поразительное самомнение!

Каких только замков не увидишь на личной машине! В этой области техническая мысль находится на уровне нашего кибернетического века. Тут и тайные реле, и прерыватели, и замки с алгебраическим шифром, и фантастические запоры на руле, похожие на ракетные установки. И только некоторые любители-консерваторы ставят на дверцы машин дедовские амбарные замки.

Существует и такое приспособление: от машины на четвертый этаж, прямо в окно, тянется электрический провод. Когда вор лезет в автомобиль, в квартире хозяина пронзительно воет сирена. Хозяин просыпается, высовывается в окно и лично наблюдает, как угоняют его машину…

Ровно в девять утра невыспавшийся, мятый Картузов волочил свое измученное тело по коридору следственного отдела районной прокуратуры; у двери с табличкой «Подберезовиков М. П.» костлявый субъект, выбросив, как шлагбаум, длинную руку, преградил Картузову путь.

— …ините, мне …оже …обходимо в этот …бинет! — загадочно и нежно проблеял Пеночкин, ибо фамилия костлявого шлагбаума была такова.

Филипп оторопел. Ему почудилось, что Пеночкин говорит по-заграничному, а по-заграничному Филипп не понимал.

— …идется …отерпеть! — в своей экономной манере предложил Пеночкин. Он проглатывал начала слов и крепко поднаторел в этом деле.

— Но у меня угнали машину! — выпалил Картузов и изумился, что понимает не по-русски.

— …оразительное …впадение! — ехидно заметил Пеночкин. — У меня — …оже угнали! Я вас …ошу …аймите …ередь!

Картузов только сейчас увидел, что на стуле, прижатом к стене, понуро сидит еще один тип и неодобрительно смотрит на новичка.

— Но у него ведь не угнали машину! — вскричал Филипп.

— …али! — эхом отозвался Пеночкин.

— Этого не может быть!

— …очему это у вас —…ожет, а у …ругих нет? — обиделся Пеночкин.

— У меня угнали сегодня ночью!

Шлагбаум снисходительно погладил Картузова по голове:

— Вот у него …крали …осемь …есяцев …азад, а у …еня …етыре …есяца. Так что у вас …асса …ремени …ереди! …алуйста!

И Пеночкин указал Филиппу на стул. Картузов послушно сел.

А по ту сторону двери за письменным столом возвышался изможденный шатен с пронзительными, как у следователя, глазами.

Совсем недавно Максим Подберезовиков отправил на небезызвестную скамью группу матерых валютчиков… И вчера, как молодого и подающего надежды, его бросили на безнадежный участок работы вместо несправившегося Чуланова. Дело об угоне двух машин было непопулярным в следственном отделе, как всякое дело, которое не удается раскрыть. Теперь, словно в честь назначения Подберезовикова, ночью была украдена еще одна «Волга», по счету третья.

Подберезовиков резво взял старт. На рассвете он примчался на место преступления, нагнал страху на управдома и допросил потерпевшего Картузова. Тщательно собрав с петель ворот гаража остатки подсолнечного масла, Подберезовиков отправил их на срочное исследование.

Помощница Максима Таня сняла отпечатки пальцев преступника. К сожалению, не удалось сфотографировать отпечатки следов его ног — они были затоптаны босыми ступнями Филиппа.

В девять часов утра следователь снова был в своем кабинете.

Только что доставили результаты исследований. Масло оказалось рафинированным. Удалось установить, что вор действовал в хлопчатобумажных перчатках. Эти перчатки производит фабрика № 7 Мосгоршвейпотребсоюза, и они безуспешно продаются во всех галантерейных магазинах.

Следователь усиленно размышлял над обстоятельствами ночной кражи. Ему было ясно, что здесь, как и в предыдущих случаях, орудует одна и та же рука, опытная и умелая.

— Таня, сведений с шоссе не поступало? — спросил Максим.

— Пока ничего нет, — ответила его помощница.

В детективном жанре у следователя непременно должен быть друг, помощник или подчиненный. У Шерлока Холмса им состоял доктор Уотсон. Такой человек необходим следователю. Не для помощи — следователь и сам найдет преступника в последних кадрах фильма. Но перед кем он раскроет свой выдающийся талант криминалиста? Вряд ли его олимпийским спокойствием и несравненной храбростью станет восхищаться сам преступник!

В последние годы на роли ближайших друзей следователя стали претендовать юные девушки. У современных Холмсов — прехорошенькие помощницы. Это удобнее, чем держать в доверенных лицах мужчин. Ведь совместное раскрытие преступления как нельзя больше способствует зарождению чувства, именуемого любовью. Чем тяжелее преступление, тем сильнее и ярче любовь! Было бы грубым нарушением традиции, если бы Таня не любила Подберезовикова. Поэтому она и любила его молчаливой любовью. О чем он, естественно, не догадывался.

— Я верю в вас! — нарушила молчание Таня. — Вы найдете преступника!

Подберезовиков, в который раз, не заметил сквозившего в словах девушки всепоглощающего чувства.

— Вы обратили внимание, Таня, — сказал ушедший в себя следователь, — что во дворе, где произошла кража, и рядом на улице ночует много безгаражных машин?

— Да, — с недоумением произнесла Таня.

Помощник следователя должен быть немного глуповат.

— А ведь украсть машину, стоящую на улице, было легче, нежели из гаража…

— Верно, — радостно сказала Таня, пораженная тонким ходом мысли любимого начальника.

Тут следователь посмотрел на огромный портрет Станиславского, который почему-то висел в его кабинете.

— Если здесь применить учение Константина Сергеевича о сверхзадаче, возникает любопытная мысль; преступник идет по пути наибольшего сопротивления. А почему? Вот раскрыв его сверхзадачу, мы поймаем преступника!

— Как я сама не догадалась! — восхитилась Таня.

Однако Подберезовиков не клюнул на лесть.

— Между прочим, — продолжала девушка, — потерпевшие собрались у нас в коридоре.

— Все? — спросил следователь.

— Там и серая «Волга», и та, у которой помят бампер, и последняя.

Мысль о встрече с клиентами не привела Подберезовикова в восторг, но уклоняться от опасности было не в его обычаях.

— Зовите их всех сразу! Как говорится, одним махом!

Потерпевшая тройка цугом вбежала в кабинет. Следователь встал.

— Давайте знакомиться!

— Мы очень рады, что назначили именно вас, — поклонился ветеран, который ждал уже восемь месяцев.

— Мы …адеемся, что вы …авдаете …аше …оверие!

Максим посмотрел на Пеночкина и, скрыв улыбку, заверил:

— Я …уду …тараться!

Потерпевшие дружно сели, располагаясь для долгой беседы.

— У вас есть какие-нибудь новости? — поинтересовался Максим.

— Нет! — хором ответили потерпевшие.

— Я думаю, будет полезнее, — жестко отчеканил следователь, — если вы с утра станете приходить на работу к себе, а не ко мне. Когда вы понадобитесь, я вас вызову!

— …нятно. — Пеночкин поднялся первым. — До …идания!

— До свидания, — подхватил дуэт, и расстроенные потерпевшие гуськом потянулись к выходу. Таня плотно прикрыла за ними дверь, но в кабинет тотчас постучали.

— Войдите! — крикнул Максим.

Это вернулся Картузов.

— Ночью я позабыл вам сообщить деталь. Может, она поможет…

— Слушаю вас.

Филипп стыдливо покосился на Таню.

— У меня на левом заднем крыле гвоздем процарапано неприличное слово!

— Какое? — строго спросил следователь.

Глава третья, в которой мы знакомимся с Юрием Деточкиным, страховым агентом

Прошла неделя. Человек, как известно, ко всему привыкает. Картузов привык к тому, что у него угнали машину. Больше того, это горестное происшествие по-своему украсило его жизнь. Он стал ощущать себя невинной жертвой произвола, и это возвысило его в собственных глазах. Он начал рассказывать своим сослуживцам о событиях знаменательной ночи. Постепенно рассказ обрастал новыми деталями. Когда появилась сцена, в которой Картузов стрелял из ружья в преступника, но промахнулся, у сослуживцев сдали нервы и они начали избегать страдальца. Тогда Картузов стал делиться своей бедой с людьми незнакомыми. За отсутствием машины, он ездил теперь на работу автобусом. За шесть остановок можно было поведать эффектную историю со всеми подробностями. Кроме того, у Картузова появилась уважительная причина, чтобы ежедневно уходить со службы в прокуратуру. Запрет следователя не подействовал, и потерпевшие упрямо торчали в его коридоре. Но Подберезовиков не мог сообщить ничего утешительного.

Прошла неделя…

Пассажирский лайнер Ту-104 приближался к Москве.

— Наш самолет, следующий по маршруту Тбилиси — Москва, прибывает на Внуковский аэродром, — профессионально сияя от счастья, объявила стюардесса. — Пассажиров просят пристегнуться!

И пассажиры стали послушно пристегиваться, словно это поможет им в случае катастрофы.

Худой человек с простодушным лицом старательно привязал себя к креслу. Потом он достал из портфеля бухгалтерскую ведомость на выплату командировочных и в графе «фамилия» аккуратно вывел «Деточкин Ю. И.». В рубрике «количество дней» он поставил цифру «7». Его сосед, пожилой южанин, повернул к нему бритую голову.

— Из командировки едешь?

— Да, домой, — застенчиво улыбнулся Деточкин, расписываясь в ведомости и скрепкой подкалывая к ней авиабилет.

Самолет крепко тряхнуло. Южанин болезненно поморщился — он плохо переносил полет.

— Вы читали в «Вечернем Тбилиси», — Деточкин счел долгом вежливости продолжить беседу, — при заходе на посадку разбился самолет «Боинг-707»?

— Слушай, не надо! — голос с легким кавказским выговором дрогнул. — Не люблю я этих разговоров!

— А я воспитываю себя так, — кротко разъяснил Деточкин, — чтобы смотреть опасности прямо в глаза! Тем более от нас ничего не зависит, все в руках летчика. Вы застраховали свою жизнь?

— Слушай, зачем пугаешь? Зачем нервы мотаешь? — простонал попутчик, изнемогая от воздушной болезни.

— Страхование — прекрасная вещь, — вдохновенно продолжал Деточкин, вынимая из портфеля гербовую бумагу. — Вот ты гибнешь при катастрофе, а твоя семья получает денежную компенсацию!

Побледневший южанин ничего не ответил.

— Может быть, застрахуемся от несчастного случая? — предложил Деточкин. — Можно оформить здесь, пока мы еще в воздухе!

— Слушай, — догадался южанин, — ты страховой агент, что ли?

— Да. — Улыбка осветила лицо Деточкина, и он похорошел.

— Я так скажу, дорогой, — сосед рассердился, — ты не страховой агент, ты, дорогой, хулиган! Если мы разобьемся, кто ее найдет, эту бумагу? А если мы не разобьемся, я буду зря деньги платить?!

— Но вы же не в последний раз летите. — Деточкин ободряюще глядел на него наивными и грустными глазами.

Тут самолет провалился в воздушную яму. Южанин вцепился в подлокотник.

— Зачем я лечу? Зачем, я спрашиваю?

— В самом деле, зачем? — Деточкин был не чужд любопытства.

Южанин мечтательно улыбнулся:

— Сын в институт поступает!

— В какой? — спросил вежливый Деточкин.

— Я подберу самый лучший!

Деточкин улыбнулся:

— Вы что же, летите за него сдавать экзамены?

— Не будь наивным! Экзамены — это случайность. А в важном деле нельзя полагаться на случай!

В проходе между сиденьями появилась стюардесса с подносом в руках. На подносе лежали мятные конфетки. Деточкин потянулся к конфетке, но сосед схватил его за руку и отослал стюардессу.

— Понимаешь, девушка, не нуждаемся!

Он изловчился, снял с полки чемодан и раскрыл.

— Бери, страховой агент, это лучше будет!

Чемодан был заполнен черешней.

— Своя? — спросил Деточкин, отправляя ягоду в рот.

— У нас в стране все свое… — уклончиво ответил хозяин черешни.

Самолет накренился, и южанин опять застонал:

— Ненавижу летать и круглый год летаю…

— Бывает… — Деточкин уплетал черешню.

— Это потому, что каждому овощу свое время. Мимоза — одно время, помидор — другое, а мандарины — они вообще сами по себе!

— Вы бы на поезде ездили, — посоветовал Деточкин.

Видя, что аппетит у него отменный, сосед захлопнул чемодан.

— Я-то могу на поезде, черешня не может!

В иллюминаторе показался аэродром.

— Ну как, — спросил Деточкин, — все-таки будем страховаться? Самый последний момент — самый опасный!

— Опоздал, дорогой! — усмехнулся южанин. Самолет уже катился по бетонной дорожке. — Я подумаю. Ты ко мне заходи.

— На Центральный рынок? — лукаво спросил Деточкин.

— Зачем на Центральный? Я всегда на Тишинском работаю!

Через пятьдесят минут Деточкин прибыл в центр города. Тысячи москвичей в хорошем московском темпе бежали по улицам, скрывались в тоннеле подземного перехода, выбегали из-под земли и вновь исчезали в кратере метро. К остановке подъезжали троллейбусы. Сквозь их стеклянные стены, как товары в витрине, были видны пассажиры.

Деточкин терпеливо стоял на остановке и чего-то ждал. Прошло около часа. За означенное время от остановки отъехало двадцать три троллейбуса. Ни в один из них Деточкин не сел. Когда подошел троллейбус двадцать четвертый по счету, Деточкин засуетился. Он сошел с тротуара, обежал машину спереди и заглянул в окошко водителя.

— Люба! — сказал Деточкин ненатуральным голосом. — Здравствуй, Люба! Я вернулся!

Водитель, воспетый современным поэтом — «она в спецовочке такой промасленной, берет немыслимый такой на ней», — не обратила на Деточкина никакого внимания. Она нагнулась к микрофону и объявила:

— Товарищи, побыстрей заполняйте машину! Не скапливайтесь в хвосте! — А потом, позабыв отодвинуться от микрофона, продолжала в той же интонации: — Юрий Иванович, вход в троллейбус с другой стороны!

Деточкин просветлел лицом и обрадованно кинулся к входу. За его пробегом следил весь троллейбус. Когда Юрий Иванович финишировал возле двери, створки плавно захлопнулись. Пассажиры захохотали.

Троллейбус медленно отошел от остановки. Глядя в зеркальце, Люба наблюдала за тем, как уменьшалась сутулая фигура Деточкина.

Смотря вслед троллейбусу, Юрий Иванович был полон неправильных, пессимистических мыслей по поводу своей личной жизни. Понимая, что Люба появится здесь не раньше чем через полтора часа и поэтому примирение надо отложить на вечер, Деточкин побрел к себе на службу. Известно, что работа — лучшее лекарство от душевных невзгод. Если тревожно на сердце, легче всего забыться при встрече с начальником.

Когда Юрий Иванович вошел в комнату, где сидели его коллеги по районной инспекции Госстраха, арифмометры перестали трещать, все сотрудники оборвали разговоры на посторонние темы и начали, как по команде, с соболезнованием глядеть на Деточкина. Наступившая тишина ему не понравилась. Желая избегнуть расспросов, он быстро проследовал через комнату и толкнул дверь в кабинет начальника.

Руководитель инспекции, Яков Михайлович Квочкин, встретил Деточкина репликой, полной сарказма:

— Ну? Как ваш тбилисский дядя?

— Дядя плох! — сокрушенно ответил Деточкин.

— В прошлый раз была тетя?

— Двоюродная сестра. Она скончалась…

— Все мы смертны, — вздохнул начальник. — Если бы люди не умирали, мы бы не страховали их на случай смерти! Вы не станете отрицать, Деточкин, что я проявляю к вам чуткость. Каждый раз, когда заболевают или помирают ваши родственники, я предоставляю вам отпуск за ваш собственный счет.

— Да, — согласился Деточкин, — вы на редкость чуткий руководитель!

— Но родственников у вас много, а штатных единиц у меня мало. Ваши отъезды срывают нам план.

— Яков Михайлович, — пообещал Деточкин, — я нагоню!

— Идите и нагоняйте! — начальник отпустил подчиненного, ограничившись поучением общего характера: — Помните, я не позволю ставить родственные интересы выше общественных!

Выйдя на улицу, Деточкин с облегчением подумал, что в жизни все компенсируется. Вот встреча с Любой — она оказалась хуже, чем он предполагал. Зато встреча с начальником не принесла ожидаемых неприятностей. Одним словом, ничья — 1:1. Но оставалось главное — надо было позвонить домой. Деточкин вошел в телефонную будку, набрал номер и, взяв себя в руки, беспечно сказал:

— Мама, это я! Я приехал из командировки! За мной, я хотел сказать, ко мне никто не приходил?

— Кому ты нужен? — последовал энергичный ответ.

И никому не нужный Деточкин, сразу успокоившись, отправился нагонять свой производственный план.

Глава четвертая, в которой следует обратить внимание на бежевую «Волгу» № 49–04 МОТ

Огромные масштабы жилищного строительства сильно удлиняли ежедневный рабочий пробег страховых агентов. Деточкин трудился, не жалея ног.

Новосела страховать особенно трудно. Получив новую квартиру, счастливец не желает думать о пожаре, землетрясении или наводнении. Тем более противно думать о собственной кончине.

Войдя в дом № 17 по Тополиной улице, Юрий Иванович поднялся лифтом на самый последний этаж. Как почтальоны и разносчики молока, Деточкин всегда совершал обходы сверху вниз.

Он начал с квартиры № 398.

— Здравствуйте, товарищ Ерохин! — У Деточкна была уникальная память на фамилии тех, кого он намеревался заполучить в клиенты.

— Здравствуйте, — ответил Ерохин, тоже обладавший неплохой памятью, — только я страховаться не буду!

Ерохин был человек заводской, откровенный и не любил подтекста.

— Во время пожара все сгорит! — уже без всякой надежды сказал Деточкин.

— Новое купим! — оптимистически парировал Ерохин.

— Человек может умереть, — напомнил Деточкин.

— А я еще поживу, — не сдавался упрямец, — мне всего пятьдесят два…

— Прекрасная мысль, — подхватил Юрий Иванович, — вы отлично выглядите. На вид вам меньше. Можно застраховаться на дожитие!

— На что? — первый раз с интересом спросил Ерохин.

— Ну, например, доживете до семидесяти лет, получите страховое вознаграждение. А не дотянете — ну… — Тут Деточкин развел руками.

— Это что же, вроде пари?

— Ну, вроде…

— Значит, если я помру до срока, — рассуждал вслух Ерохин, — выиграете вы! А если я доживу до семидесяти, выиграл я, так?

— Так, — согласился Деточкин и хлопнул в ладоши, — будем оформляться! Установим размер взносов, направим на медицинскую комиссию…

— До свиданья, — ласково сказал Ерохин и повернулся к Деточкину спиной.

После квартиры № 398 следовала квартира № 397. В ней жили застрахованные люди. В свое время Деточкин победил их с первого захода. Супруги Семицветовы, Инна и Дима, владели неплохим имуществом, и им не хотелось, чтобы оно сгорело безвозмездно.

Супруги были молоды и хороши собой, так же как их новая однокомнатная квартира. Инну украшали синие модные глаза удлиненной формы. Именно потому она носила синие ресницы, синие серьги, синие кофточки и синие чулки. Чтобы не потеряться рядом с эффектной женой, Дима употреблял ярко-красные галстуки и очки в квадратной золотой оправе.

Выписывая Семицветову квитанцию на очередной платеж, Деточкин думал о Любе. Ему все нравилось в ней, даже троллейбус. «С прошлым надо кончать, пора жениться!» — Деточкин принимал такое решение после каждой командировки. Занятый мыслями об устройстве личного счастья, он не замечал странного поведения своей клиентуры. Супруги то и дело по пояс высовывались в окно.

Наконец Дима не выдержал. Если у человека есть возможность похвастаться, он ею воспользуется, не заботясь о последствиях.

— Товарищ агент!.. — Дима поманил Деточкина.

Деточкин подошел и покорно выглянул в окно. Внизу у подъезда стояла свеженькая «Волга».

Инна и Дима, жмурясь от удовольствия, следили за впечатлением, какое произведет «Волга» на Деточкина. И действительно, она произвела на него впечатление. Деточкин тупо смотрел на машину. Он не ожидал подвоха от Семицветова, и особенно в день своего приезда…

— Я смотрю, ваше благосостояние растет! — мрачно изрек Юрий Иванович, не сводя глаз с проклятого автомобиля.

— Как и всего народа! — радостно откликнулся Дима. — Иду вперед семимильными шагами!

Вопреки желанию мозг Деточкина начал лихорадочно трудиться в нежелательном направлении.

— Бежевая… — задумчиво произнес Деточкин, — цвет неброский… Вы все время держите ее под окном?

— Скоро поставлю гараж, — пообещал Дима.

— Может, застраховать нашу машину на случай угона? — озабоченно спросила его жена.

— Страхование индивидуальных автомобилей, — автоматически затараторил Деточкин, думая о другом, — производится только на случай гибели или аварии в результате столкновений или стихийных бедствий.

Дима усмехнулся:

— Я не настолько богат, чтобы оплачивать стихийные бедствия!

Он не без гордости продемонстрировал посетителю замок невиданной сложности.

— Достал для гаража. Японский! К нему ключей не подберешь!

— Трудно подобрать! — грустно согласился Деточкин, со знанием дела изучая замок. — И отмычка его не возьмет. Тут автоген нужен! А автогеном резать — это такая возня… — Деточкин безнадежно махнул рукой и, попрощавшись, ушел в подавленном состоянии.

— Наша машина его доконала! — удовлетворенно констатировала Инна.

— Чему ты удивляешься? — Диме было пора на работу, и он начал переодеваться. — Это рядовой труженик. Для него «Волга» — несбыточная мечта. Где ему взять пять с половиной тысяч?

Дима надел белую рубаху и, завязывая галстук, отдал распоряжение:

— Тебе, Инночка, есть боевое задание. Заедешь в книжный к Ангелине Петровне и возьмешь Экзюпери про принца. Запиши фамилию, забудешь!

— Милый, не остри. Фамилию Экзюпери я знаю наизусть!

Дима завершил свой туалет итальянским плащом болонья с золотыми пряжками на погонах. Сейчас Семицветов походил на респектабельного молодого карьериста международного отдела той организации, где имеется такой отдел. Поцеловав жену, Дима ушел.

На улице он увидел Деточкина. Страховой агент как зачарованный стоял возле машины и не мог отвести от нее взгляда.

— Вас подбросить? — предложил Семицветов, пряча снисходительную улыбку.

— Нам не по пути! — поспешно ретировался Деточкин.

Бежевая «Волга» № 49–04 МОТ с плюшевым тигром, прильнувшим к заднему стеклу, плавно покатила по столице.

Дима проезжал знакомыми местами…

Вот родильный дом имени Грауэрмана. Здесь двадцать семь лет назад акушерка шлепнула по заду новорожденного Семицветова…

Вот памятный угол. Здесь маленький Димочка впервые сам купил мороженое и сделал свой первый практический вывод: мороженое не отпускают задаром. А Дима очень любил крем-брюле…

Остановив машину у светофора, Дима с умилением вспоминал, как он похитил деньги из маминой сумочки, чтобы купить пломбир, и его снова шлепнули по заду, только значительно больнее…

Дали зеленый свет, и Семицветов поехал дальше. Вот букинистический магазин. Дима сбывал сюда книги, подаренные ему ко дню рождения, и книги из отцовской библиотеки, которые стояли во втором ряду и никогда не вынимались. Это осталось незамеченным, и Дима сделал второй практический вывод: не пойман — не вор!

А вот палатка «Утиль». Дима сдавал сюда вторичное сырье.

И здесь он сделал свой третий практический вывод: деньги не пахнут!

Через несколько минут бежевая «Волга» приблизилась к зданию Института связи. Дима притормозил. Да, прошло уже четыре года, как он закончил этот институт. Дима отлично помнил тот по-весеннему солнечный день, когда председатель комиссии, вручая ему назначение, дружески улыбнулся:

— Вы, Семицветов, — в Семипалатинск. Но это совпадение — чисто случайное…

И тогда Дима сделал свой четвертый практический вывод: человек — сам кузнец своего счастья…

Поглядев на часы, Семицветов заторопился — было без десяти одиннадцать. Миновав комиссионный магазин, «Волга» № 49–04 МОТ свернула в переулок, проехала целый квартал и только затем остановилась.

Тщательно заперев машину, Семицветов повернул обратно и направился в комиссионный магазин. Он миновал отдел готового платья, не взглянул на витрину в отделе фарфора и фаянса, ничем не поинтересовался в секции мехов и скрылся в служебном помещении.

Минуту спустя с Димой Семицветовым произошла удивительная метаморфоза. Он перестал походить на дипломата. Теперь на нем вцсел штапельный тускло-голубой форменный халат с эмблемой магазина. С лица исчезло выражение самонадеянности, появилось выражение услужливости. Дима зашел за прилавок отдела магнитофонов, радиоприемников, телевизоров и занял свое рабочее место. Все-таки Дима не зря закончил Институт связи. Уже четыре года он применял за этим прилавком высокие технические познания.

Начался беспокойный день. Дима то и дело выбегал на угол смотреть, цела ли машина. Мысль о том, что пять с половиной тысяч попросту брошены на мостовой и к тому же снабжены колесами, не давала ему покоя. Бросаться деньгами было не в его привычках. И вместе с тем, как человек скромный, Дима не хотел ставить свою машину возле магазина.

В пятом часу, когда Дима показывал покупателю узкопленочную кинокамеру, объявился Димин тесть — Семен Васильевич Сокол-Кружкин.

— Прост-таки бездельничаешь среди бела дня! — зычно и безапелляционно на весь магазин объявил тесть.

Дима не нашелся, что ответить. В душе он презирал ближайшего родственника, но при встречах с ним тушевался от его командных замашек.

Семен Васильевич решительно отнял у покупателя камеру и так же громко вынес приговор:

— Барахло! Не советую!

Обратив в бегство кинолюбителя, Сокол-Кружкин дружески заорал:

— Семицветов, гони полсотни!

— Пожалуйста, потише, — зябко сказал Дима. — Кроме того, Семен Васильевич, я вам уже давал деньги!

Сокол-Кружкин так поглядел на зятя, что прения были прекращены.

— А вы достали? — тихо спросил Дима.

— Допустим, бой стекла! — расправил плечи Сокол-Кружкин. Он был горд, что добыл для дачи дефицитный строительный материал.

— А зачем нам битое стекло? — позеленел Дима.

— Ты, Семицветов, прост-таки болван! — не стесняясь, как и всякий громкоговоритель, подытожил тесть. Продавцы и покупатели с интересом поглядели на Диму. — Попался бы ты ко мне в батальон, я бы, допустим, сделал из тебя человека!

— На осколки я деньги не выдам! — со злостью прошипел Дима.

— А я уже отобрал осколки побольше! — захохотал Сокол-Кружкин.

— А теперь такое время, — ехидно напомнил ему Дима, — что на каждое стеклышко нужен оправдательный документ!

— Документов, допустим, будет больше, чем стекла! — И Семен Васильевич протянул здоровенную ладонь, в которую могло поместиться значительно больше, нежели пятьдесят рублей.

— Я бы просил вас, — шепотом сказал Дима, вручая требуемую сумму, — по делам приходить домой, а не в магазин!

— Кругом, за прилавок шагом марш! — гаркнул тесть, спрятал деньги в карман и ушел, стуча подкованными каблуками.

Дима, чтобы успокоиться, сбегал на угол, поглядел на машину и купил мороженое. Он съел любимое с детства крем-брюле и с некоторым опозданием сделал свой пятый практический вывод: жениться надо на сироте!

Глава пятая, в ней впервые встречаются Деточкин и Подберезовиков

Юрий Иванович Деточкин заканчивал работу. В последней квартире долго не открывали. Потом на пороге появился сам хозяин, С. И. Стулов, с недовольным лицом человека, которого оторвали от дел неслыханной важности.

— Я из Госстраха! — представился усталый Деточкин, привыкший к любому хамству жильцов.

— Молодец! — послышалось в ответ.

Деточкин вздрогнул и уставился на хозяина квартиры.

С. И. Стулов не обладал представительным экстерьером, но вид имел вполне достойный.

— Так вот и ходишь из квартиры в квартиру? — спросил Стулов.

— Так и хожу! — недоуменно ответил Деточкин.

— Молодец! — тихо одобрил Стулов.

Тут Деточкин понял, что имеет дело с лицом значительным. И не ошибся. Стулов всегда говорил, не повышая голоса. Он знал, что подчиненные его услышат. Стулов регулярно возглавлял какое-либо ведомство и, активно трудясь, доводил его до состояния краха и разгона. Он был незаменим при реорганизации, преобразовании и перестройке. Сейчас он находился в состоянии невесомости. Одно ведомство разогнали, другое еще не создали. Стулов сидел дома и привычно ждал назначения. Он еще не знал, чем будет руководить, но знал, что будет!

— Так вот и привлекаешь народные средства? — спросил Стулов, демократично пригласив Деточкина в комнату.

— Пытаюсь.

— Молодец! И давно работаешь?

— Два года.

— Молодец! Ты и меня будешь страховать?

— Постараюсь!

— Молодец.

Уже застраховавшись и провожая Деточкина к выходу, Стулов оценил свою сознательность:

— Так вот, не подкачал я!

— Молодец! — не сдержался Деточкин и быстро ушел.

Стулов опешил. Его самого еще ни разу не награждали этим словом.

Деточкин добирался домой на метро. Под грохот поезда он думал о маме. Он любил маму. Конфликта поколений в их семье не существовало.

Мама ждала Деточкина. Когда он отпер дверь, мама вышла в коридор и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала сына в щеку.

— Все-таки я не могу понять, какие у страхового агента могут быть командировки в Тбилиси? Обед на столе. Что ты стоишь, иди мой руки!

Во время обеда мама продолжала говорить без умолку. Деточкин и не пытался вставить слово. Он знал, что мама все равно не слушает собеседника, довольствуясь собственным мнением. Было странно, что при таком качестве характера мама не сделала карьеры. Всю свою жизнь она работала плановиком в Министерстве нелегкой промышленности и лишь недавно вышла на пенсию. Теперь чуть ли не всю свою пенсию она тратила на печатные издания. Она боялась отстать от быстротекущей жизни.

— Ешь, — говорила мама, — не сутулься! Твои командировки кажутся мне подозрительными… Керес выиграл международный турнир. Я болела за Таля. Он отстал на пол-очка… И эти командировки кажутся подозрительными не только мне…

— Кому еще? — испугался Деточкин.

Но мама уже поехала дальше:

— Последняя книга Дюма была кулинарной. Ты ешь луковый суп по рецепту великого писателя Дюма-отца.

— Очень вкусно, — отозвался Деточкин-сын.

— Командировки кажутся подозрительными Любе. Она права, что не желает идти замуж за недотепу.

— Она это тебе говорила? — печально спросил Юрий Иванович.

В дверь позвонили. Деточкин вздрогнул и перестал есть исторический суп.

Пришла соседка из квартиры сверху:

— Антонина Яковлевна, у вас не найдется щепотки соли?

Соседка целый день моталась по квартирам, выпрашивая одну луковицу, таблетку пирамидона, чаю на заварку, две морковки, ложечку сахарного песку или ломтик хлеба. У нее всегда не хватало только необходимых вещей. Остальное имелось в изобилии. Для нее переезд из коммунальной квартиры в отдельную обернулся трагедией.

— Спасибо, я отдам, — поблагодарила соседка, которая почему-то всегда забывала отдавать.

Хлопнула дверь. Деточкин снова вздрогнул.

— Это ты всегда такой после твоих командировок! — Мама гневно потрясла седой мальчишеской стрижкой. — Я говорила с Любой, она не хочет идти за тебя замуж: ты ненадежный человек!

— Но почему? — вскричал Деточкин.

— Ешь второе! Перестань горбиться! Енисей перекрыли, а я не видела… Я пойду к твоему начальнику и скажу, чтоб тебя не гоняли в разные города, ты потом нервный!

Деточкин поперхнулся. Он верил, что мама может пойти к начальнику.

— Ты поставишь меня в неловкое положение… — сказал он, умоляюще глядя на маму.

— Вот, я купила на рынке черешню! Дерут, спекулянты!

Ягода показалась Деточкину знакомой.

— Мне кажется, я уже ел эту черешню. Спасибо. — Он встал.

— Куда ты идешь? — требовательно спросила мать.

— Мама, мне уже тридцать шесть!

— Спасибо, что ты мне сообщил это, — поблагодарила мама, блеснув озорными глазами.

— Я всегда рад сообщить тебе что-нибудь новенькое, — немедленно включился Деточкин. — Я ведь беру пример с тебя.

— Тебе до меня далеко! — сказала мама. И они расстались, довольные друг другом…

Смеркалось. Деточкин вышел из дома и огляделся по сторонам. Приняв меры предосторожности, он поднял воротник пальто. Шляпы на нем не было, иначе он бы надвинул ее на лоб. Слившись с толпой, Юрий Деточкин зашагал в неизвестном направлении. Из другого конца большого города в еще более неизвестном направлении шел Максим Подберезовиков. Они двигались навстречу судьбе. Они сближались.

В киоске у входа в метро продавали «Вечернюю Москву». Деточкин встал в очередь. Подберезовиков встал за ним. Им дали два экземпляра газеты, сложенные вместе. Деточкин разнял их и одну газету отдал Подберезовикову. Они ехали рядом на эскалаторе. Оба читали. Они вошли в один и тот же вагон. Сели напротив друг друга. На следующей остановке в вагон вошла женщина с ребенком. Деточкин и Подберезовиков вскочили одновременно, уступая женщине место. Хорошее воспитание подвело Юрия Ивановича. Подберезовиков мельком взглянул на него. Через несколько секунд он вторично поглядел на своего соседа, теперь внимательней. Деточкин ощутил на себе взгляд. И как бы невзначай подвинулся к двери. Подберезовиков уже не выпускал его из поля зрения.

Деточкин чувствовал это спиной, обернуться он не смел. Выйдя на перрон, Деточкин все-таки не удержался и посмотрел назад. Подберезовиков шел следом. Стараясь не бежать, Деточкин покинул станцию метро. На улице было почти темно. Толпы не было, и на этот раз смешаться было не с кем. Деточкин повернул налево. Подберезовиков повторил его тактический маневр. Деточкин поддал жару. Подберезовиков не отставал. Деточкин свернул за угол и перешел на примитивный бег. Невдалеке показалось спасительное здание районного Дворца культуры. Оно было построено в эпоху архитектурных излишеств.

Деточкин спрятался за одно из них. Он стоял за колонной, не выглядывал и не дышал. Выждав несколько минут, он крадучись вошел во Дворец. Первым, кого он увидел, был Подберезовиков.

У каждого следователя обязательно есть увлечение, которому он посвящает время, свободное от розыска преступников. Шерлок Холмс, например, играл на скрипке, Максим Подберезовиков — в самодеятельности.

Чтобы сохранить равновесие, испуганный Деточкин оперся на Доску почета активистов-аккордеонистов. Подберезовиков молча смотрел на Деточкина. Он продолжал мучительно вспоминать, где он видел этого человека. С ним происходило то же, что часто бывает с каждым. Навязчивое желание восстановить в памяти дурацкий мотив, название скверной книги или фамилию гражданина, с которым тебя ничто не связывает, нередко портит в общем счастливую жизнь. Пока не вспомнишь то, что тебе не нужно, не можешь делать то, что тебе необходимо. Подберезовиков напрягся. Его усилие не пропало даром.

— Я узнал вас! — издал торжествующий клич Максим. Лицо Деточкина стало серым, как фотография на Доске почета.

— А это не я!

— Не отпирайтесь… Это вы говорили: «А судьи кто?»

Обмякший Деточкин неудержимо сползал вниз.

— Я про судей ничего такого не говорил!

— Говорили, говорили, — Подберезовиков подхватил Деточкина. — Это ж вы играли Чацкого?!

— Ах, Чацкого! — До Деточкина дошел наконец смысл слов Подберезовикова. — Я совсем забыл.

И Деточкин захохотал. Глядя на него, засмеялся и Подберезовиков. Они дружно ржали, испытывая взаимную симпатию.

— Так вы на репетицию… — заливался Деточкин.

— Ага! — покатывался Подберезовиков.

— Значит, будем играть вместе… — корчился Деточкин.

— В одном спектакле, — умирал от смеха Подберезовиков.

Веяния времени коснулись и коллективов самодеятельности. Их стали укрупнять. Создавались Народные театры.

Самодеятельный коллектив милиции, где выступал Подберезовиков, слили с самодеятельностью таксомоторного парка, где подвизался Деточкин. Все вместе стало называться Народный Большой театр. И сегодня милиционеры впервые встречались с таксистами.

Главный режиссер собрал энтузиастов сцены в пустом зале.

— Товарищи! — заявил режиссер. — Есть мнение, что Народные театры вытеснят наконец театры профессиональные! И это правильно!.. Естественно, что актер, не получающий зарплаты, будет играть с большим вдохновением. Кроме того, артисты должны где-то работать. Неправильно, нехорошо, если они весь день болтаются в театре, как это было с Ермоловой и Станиславским. Насколько бы лучше играла Ермолова вечером, если бы днем стояла у шлифовального станка…

Деточкин и Подберезовиков, которые сидели рядом, рассмеялись.

— Товарищи! — продолжал режиссер. — Звание Народного театра ко многому обязывает. Кого вы только не играли в своих коллективах, лучше не перечислять! Не пришла ли пора, друзья мои, замахнуться нам на Шекспира?

— И замахнемся! — поддержал зал.

Создание Народного театра прошло безболезненно. Когда народные артисты дружной гурьбой высыпали из Дворца, совершенно нельзя было разобрать, кто из них милиционер, а кто таксист.

— Я люблю сцену! — возбужденно рассказывал Деточкин своему новому приятелю Максиму Подберезовикову. — Выходишь под луч софита в другом костюме, в гриме и парике — никто тебя не узнает!

Максим охотно с ним согласился.

— Я рад с вами познакомиться! — искренне сказал Юрий Иванович.

— Мы еще встретимся! — пообещал Подберезовиков.

Они разошлись, помахав друг другу рукой.

Пятнадцать минут спустя Деточкин, достав из кармана ключ, успешно отпцрал дверь чужой квартиры. Он вошел в прихожую, беззвучно закрыл дверь и замер. Он не услышал ничего, кроме аритмии собственного сердца. Потом он поглядел на вешалку. На ней одиноко висело женское пальто. Деточкин не взял его. Даже наоборот. Он снял свой плащ и повесил рядом. Затем скинул ботинки и сунул ноги в шлепанцы. Вдоль стены Деточкин подкрался к комнате и… боязливо постучал. Никто не отозвался. Он отважился постучать вторично. И опять никакого ответа. Тогда Деточкин расхрабрился. Он слегка приотворил дверь и, извиваясь, протиснул в щель свое худосочное тело.

В комнате пахло чем-то яблочным, сдобным и семейным. Втянув носом воздух, Деточкин решил остаться здесь навсегда…

Люба, упакованная в уютный домашний халат, сидела за столом и с аппетитом уплетала пирог собственного производства. Деточкину нравилось смотреть, как вкусно ест Люба.

У каждого бывает внутренний враг. Своим врагом Люба считала надвигающуюся полноту, хотя Деточкин категорически не разделял этой точки зрения. Люба истязала себя спортом и крутила до одури металлический обруч хулахуп. Ровно в одиннадцать часов утра Люба останавливала свой троллейбус и, к ужасу пассажиров, быстренько делала производственную гимнастику. Ценная инициатива передового водителя была поддержана управлением и внедрялась по всем маршрутам.

Но ничто не помогало Любе. Она ограничивала себя во всем, кроме еды.

— Явился? — сказала Люба, налегая на пирог. — Где пропадал?

— Добрый вечер, Люба. Я был в командировке.

— Садись, если пришел, — разрешила Люба.

— Спасибо, — Деточкин присел на краешек стула.

— Пей чай!

— Спасибо.

— Ешь пирог!

— Спасибо. Большое спасибо! — изблагодарился Деточкин. Люба пододвинула к нему варенье.

— Спасибо, — еще раз повторил затюканный Деточкин. Чтоб как-то начать беседу, он неуверенно сказал: — В Москве тепло. Можно сказать, жарко. А в Тбилиси просто жара!

— Я так и думала, что ты был в Тбилиси.

— А куда еще ехать?

— Тебе виднее. Может, ты в этом Тбилиси уже штампик в паспорт поставил?

Изумленный таким оборотом дела, Деточкин полез в пиджак и предъявил Любе свой неженатый паспорт.

— Это ничего не значит, — вздохнула Люба, — можно и без печати.

— Что ты, Люба! Без печати ничего нельзя!

— Нет, Юрий Иванович, что-то ты от меня скрываешь…

— Понимаешь, Люба, — стал запинаться Юрий Иванович, — я вот первый раз поехал… в командировку… был уверен, что больше никогда не поеду… А потом еще раз поехал, как получилось — сам не знаю… Характер у меня, что ли, такой… вспыльчивый… Ну и делаю глупости. Сам понимаю — глупо, и все-таки еду… в командировку…

— Подумай, что ты несешь! — вскричала Люба.

Стало очень тихо. Оба, и Люба и Деточкин, размышляли о неудавшемся счастье.

— Юрий Иванович! — официально заявила Люба. — Верни мне ключ!

— Насовсем? — дрожащим шепотом спросил Деточкин.

— Да, насовсем, — подтвердила Люба.

Глядя в непреклонные глаза, Юрий Иванович встал и положил ключ в тарелку, рядом с пирогом. Затем потоптался на месте, ожидая помилования. Затем попятился к выходу, не теряя надежды, что его остановят. Надежда не оправдалась, и он оказался в коридоре. Там он снял шлепанцы и долго-долго надевал ботинки. Никто ему не мешал. Взяв свой плащ, Деточкин вышел на лестничную площадку. Траурно хлопнула дверь.

Оставшись одна, Люба заплакала. Это было банально, но естественно.

Раздался звонок. Люба пошла отворять.

У двери сиротливо стоял Деточкин.

— Ты зачем звонишь? — горько спросила Люба.

— Но у меня же теперь нет ключа…

Глава шестая, в которой выясняется, что жить можно не только по паспорту, но и по доверенности

Еще в школе Дима учил: коллектив — великая сила! Один в поле не строитель! Задумав вложить свои сбережения в недвижимую собственность, Дима возглавил дачно-строительный кооператив из себя самого и своего тестя.

Благодарное отечество выделило подполковнику в отставке Сокол-Кружкину тридцать соток Подмосковья. Получив надел, Семен Васильевич пошел по стопам Мичурина. Правда, в отличие от великого селекционера он не был новатором и пристрастился исключительно к одной культуре — «клубника ранняя». Семен Васильевич добивался высоких урожаев «клубники ранней» на собственном участке. Признательные москвичи платили ему за это на новых рынках немалые деньги. То, что участок был оформлен на имя тестя, в общем устраивало зятя. Конечно, лучше иметь дачу на свое собственное имя, но придут люди в синей форме и невежливо спросят:

— Откуда у вас деньги?

К подполковнику в отставке они не придут.

Бежевая «Волга» тоже была записана не на Димино имя, а на жену. Дима ездил по доверенности. Доверенность была основой его существования. Он все делал по доверенности. Каждый раз, когда он должен был купить для дачи очередной гвоздь, Сокол-Кружкин нотариально подтверждал ему свое доверие. А гвоздей требовалось много! В нотариальной конторе Дима слыл своим человеком.

Доверенности преследовали Диму. Они снились ночами и являлись в бреду во время болезней. Ложась в постель, Дима подавлял в себе желание предъявить жене доверенность.

Такая жизнь не удовлетворяла денежного и мыслящего Семицветова, но выхода не было, особенно сейчас, в период разгула общественности и контроля. И за это Семицветов не любил советскую власть. Советская власть платила ему той же монетой!

Было восхитительное, первостатейное утро. Превосходное подмосковное солнце замечательно освещало изумительную природу, окруженную со всех сторон добротным частоколом.

За частоколом на своем участке ритмично махали лопатами Дима и Сокол-Кружкин. Оба были в противогазах. Противогазы по знакомству достал Сокол-Кружкин в краеведческом музее. Дело в том, что Дима раздобыл утром машину «левого» дерьма. И они удобряли им почву.

Инна не принимала участия в семейном воскреснике. Она гуляла по великолепному смешанному лесу, где людей было больше, нежели деревьев. В многотысячном состязании любителей природы Инна заняла одно из призовых мест — она урвала два ландыша. Они были нужны ей для приготовления питательного весеннего крема «Светлого мая привет», придающего эластичность любой коже. Инна служила косметологом в Институте красоты. Это создавало ей устойчивую независимость, столь необходимую в супружеском сосуществовании.

Инна вернулась домой, когда с удобрением было покончено. Стянув противогазы, мужчины отдыхали на куче строительного мусора.

— У Топтунова отбирают дачу! — крикнула Инна, делясь сенсационной новостью, которой знакомые огорошили ее в лесу.

— И правильно отбирают! — загремел Сокол-Кружкин. — Давно пора! С жульем, допустим, надо бороться!

— Но почему он жулик? — возмутился Дима. — Человек умеет жить.

— Ты мне скажи, — вошел в раж Семен Васильевич, — на какие заработки заместитель директора одноэтажной трикотажной фабрики отгрохал себе двухэтажный каменный особняк?

— Это его дело, — примирительно вставил Семицветов.

— Нет, наше! — праведный гнев обуял тестя. — Мы будем прост-таки нещадно преследовать лиц, живущих на, допустим, нетрудовые доходы!

— Папочка, заткнись! — нежно прошипела дочь.

Семен Васильевич захохотал.

— Ага, испугались! Кто ты есть? — повернулся он к Диме. — Вот дам тебе прост-таки… коленом — и вылетишь с моего участка!

Стращать Диму было излюбленной забавой тестя.

Его солдафонский юмор постепенно приближал Диму к инфаркту.

— Я понимаю, Сокол Васильевич, — заикаясь, пролепетал Дима. — Вы шутите… — И он тоскующим взглядом обвел штабеля кирпичей и досок, «бой стекла» в нераспечатанной фабричной упаковке, младенчески розовые плитки шифера и многое другое, купленное хоть и по доверенности, но на его кровные деньги.

Едучи в город на бежевой «Волге», Дима размышлял о своей собачьей жизни. Даже выходной не как у людей, а почему-то в понедельник… И эта идиотская зависимость от родственников. Вдруг Инна полюбит другого и уйдет? Тогда тесть вышвырнет его с дачи, а неверная жена выкинет на ходу из машины. Почему он должен строить благополучие на непрочном фундаменте женского постоянства?

Когда Дима слышал формулировку «нетрудовые доходы», ему хотелось кусаться! Он вкалывает с утра до ночи, всем угождает, гоняет по городу, имея дело со всякой нечистью — с фарцовщиками и тунеядцами, добывая у них иностранный товар… А когда он вынимает из клиента жалкий рубль, то подвергается при этом несоразмерной опасности! В его профессии, как у саперов, ошибаются только один раз! Почему он, молодой, с высшим образованием, талантливый, красивый, вынужден все время таиться, выкручиваться, приспосабливаться?

«Когда все это кончится?» — думал Дима и понимал, что никогда.

Он опять поставил машину за квартал от магазина и не заметил, что в сквере напротив укрылся за томиком Шекспира Некто в темных очках. Этот Некто следил за тем, как Дима запирал машину, как скрылся за углом и как зашел в комиссионный магазин.

Дима приступил сегодня к торговле в весьма раздраженном состоянии.

— Мне нужен заграничный магнитофон — немецкий или американский, — интимно сказала усатая покупательница, перегнувшись через прилавок и положив при этом многопудовую грудь на телевизор «Рекорд».

— Нету! — коротко ответил Дима.

«Хоть бы побрилась», — думал он, с омерзением глядя на ее усы. Заметив, что «Рекорд» в опасности, Дима потребовал:

— Уберите это с телевизора!

Дама послушно отодвинулась и, перейдя на хриплый шепот, спросила:

— Скажите, пожалуйста, кто из вас Дима?

— Ну, я Дима! Что из этого? — продолжал хамить продавец.

— Я от Федора Матвеевича.

— Какого еще Федора Матвеевича?

— Приятеля Василия Григорьевича…

— Ну ладно, предположим…

— Мне необходим заграничный магнитофон!

— Есть очень хороший — советский!

— Не подойдет! — отрицательно пошевелила усами покупательница.

— Заграничные надо изыскивать… — задумчиво протянул Семицветов, привычно становясь на стезю вымогательства.

— Я понимаю! — Дама имела достаточный опыт. — Сколько?

Дима растопырил пятерню.

— Пятьдесят новых? — переспросила ошарашенная покупательница.

— А как же? Нужно узнать, нужно привезти, нужно попридержать… Оставьте телефончик…

В это время человек в темных очках, спрятав Шекспира в портфель, покинул сквер и не торопясь подошел к витрине комиссионного магазина. Он делал вид, что разглядывает норковую шубу. На самом деле он высматривал Семицветова. «Занят, — удовлетворенно подумал Некто. — И не скоро освободится. Приступим к делу!» Человек в темных очках фланирующей походкой направился к Диминой «Волге». Он небрежно насвистывал: «А я иду, шагаю по Москве…», зорко оценивая переулочную обстановку. Это был знаменитый Двестилешников переулок, где автомобили, пешеходы и магазины смешались в одну оживленную кучу. Некто протолкался к «Волге» и оперся о бежевое крыло. Ни одна живая душа не обращала на него ни малейшего внимания. Вдруг у места, где назревало преступление, объявился милиционер. Некто отпрянул от машины. Рядом оказался табачный киоск.

— Пожалуйста, «Беломор» и спичек!

— «Беломора» нет, — ответил киоскер, облезлый и грустный старик в черных канцелярских нарукавниках.

— Тогда дайте сигареты «Друг».

Купив сигареты, Некто обернулся. Милиционера подхватила воскресная толпа и унесла в неизвестном направлении. Человек, собирающийся украсть машину, закурил.

«Час пробил!» — высокопарно подумал он и незаметно надел хлопчатобумажные перчатки. Достав из портфеля отмычку, он в мгновение ока вскрыл машину. Через еще одно мгновение он уже сидел за рулем. Потушив сигарету, он, конечно, спрятал окурок в карман, снова огляделся по сторонам, но уехать не удалось! К тротуару подкатило такси и стало вплотную к его «Волге». Некто обернулся: сзади, также вплотную, стояла «татра». Беззаботный таксист вышел из машины и лениво заковылял покупать папиросы. Мысленно прокляв его, человек в темных очках вынул из портфеля томик Шекспира и притворился, что увлечен бессмертными стихами. Наконец такси отъехало. Но в этот момент в окно постучали. Пришлось опустить стекло. У бежевой «Волги» нервно сучил ногами толстенький мужчина с чемоданом на молниях.

— Это ваша машина? — заискивающе спросил толстенький.

— Нет! — ответил Некто. Ему не хотелось врать.

— Но вы шофер?

— Нет-нет.

— А что вы здесь тогда делаете?

— Пытаюсь угнать эту машину, а вы меня задерживаете! — ответил Некто.

— Тогда, пожалуйста, угоните вместе со мной, — пошутил толстенький. — Я опаздываю на поезд.

Некто мучительно размышлял. Пассажир рядом, все-таки маскировка. Какой нормальный вор угоняет машину вместе с пассажиром?

— Вы действительно опаздываете?

— Да.

— Садитесь. Но вы становитесь соучастником! — честно предупредил Некто.

— Хорошо, хорошо… На Курский вокзал.

Рассыпаясь в благодарностях, толстенький влез в машину вместе с чемоданом. Злоумышленник вставил ключ в зажигание, чтобы завести «Волгу», но она… отчаянно завопила! Сработал тайный сигнал, поставленный знакомым Диминым электриком.

— Вот! Я вас предупреждал, — сказал Некто, с отличной скоростью выскочил из машины и затерялся в толпе. Машина продолжала надсадно гудеть, собирая зевак. Поняв, что попал в переплет, пассажир тоже предпринял попытку скрыться, но было уже поздно.

С криком «Не отпускайте вора!» к машине гигантскими кенгуриными прыжками мчался Семицветов.

— Я не вор! — оправдывался толстенький. — Я опаздываю на поезд! Вот у меня билет!

— Предусмотрительный! Все подготовил! — ехидно заметил кто-то, а Дима, выхватив билет, строго распорядился:

— Держите его! — и стал отключать сигнал.

Вскоре примчалась синяя оперативная машина с красной полосой, известная под названием «раковая шейка». Из нее выскочили Подберезовиков с блокнотом, Таня с саквояжем и юноша с фотоаппаратом.

— Кто владелец? — грозно спросил следователь.

— Я… — оробел Дима и показал на толстенького: — Мы вора схватили!

— Я не вор! — в сотый раз повторил толстенький. — Я опаздываю на поезд, а он отобрал у меня билет!

Юноша с фотоаппаратом щелкнул крупным планом сначала Диму, а затем толстенького. Оба затихди. Таня, не теряя времени, снимала с дверцы машины отпечатки пальцев.

— Ваши документы! — вежливо обратился Подберезовиков к задержанному. — И документы на машину! — сказал он Диме. — Разбираться будем не здесь. Кто свидетель?

— Я! — бодро откликнулась женщина с хозяйственной сумкой. — А что случилось?

— Я не вор! — безнадежно повторил толстенький. — Вор сбежал! К сожалению, я не запомнил его лица, — добавил он, ухудшая этим свое положение. — Я опаздываю на поезд!

Он поглядел на часы:

— Впрочем, я уже опоздал!..

Таня нашла в машине томик Шекспира, забытый злоумышленником.

— Ваша? — следователь показал книгу Диме.

— Что вы! — ответил тот.

— Ваша?

Толстенький покачал головой. В подобную передрягу он влипал впервые в жизни.

— Я свидетель! — продавец табачного киоска появился возле машины и сразу стал центром внимания.

Фотограф с восторгом набросился на «его со своим объективом.

— В профиль я получаюсь лучше, — намекнул киоскер.

Его сняли и в профиль.

— Я начну с самого начала, — не без торжественности приступил к рассказу старик. — Сегодня не завезли «Беломор». Я уже устал отвечать: «Нет «Беломора»!

— Ближе к делу! — попросил следователь.

— Молодой человек, в вашей профессии нельзя торопиться. «Беломор» — это деталь для следствия. Он тоже просил «Беломор». А потом купил сигареты «Друг». Тридцать копеек пачка, на этикетке собака. Я подумал: «Почему он нервничает?» Вам интересно?

— Очень! — ответил Подберезовиков.

— Он высокий, сутулый. Лицо обыкновенное. Даже симпатичное лицо. Ходит с портфелем. В шляпе. Тот, кто курит «Беломор», не курит сигареты с собакой на этикетке. Они дороже и создают другое настроение. А это его сообщник, — он показал на пришибленного толстенького. — Они посовещались, и он влез в чужую машину! Они хотели удрать вместе!

— Я не сообщник! — нищенски затянула жертва. — Я просто невезучий, несчастный человек. У меня горит путевка в Сочи!

Толстенькому стало жутко. Он осознал, что вместо курорта едет в тюрьму!

Глава седьмая, в которой бежевая «Волга» еще раз подвергается нападению

Назавтра после работы Деточкин привычно маячил на остановке. Когда подошел желанный троллейбус, Юрий Иванович, как и все пассажиры, проник в него с задней площадки. Несмотря на роман с водителем, Деточкин не разрешал себе ездить без билета. Он аккуратно проделал все процедуры, связанные с бескондукторным обслуживанием, и оказался в Любиной кабине.

— Следующая остановка — Пушкинская площадь! — объявила в микрофон Люба, искоса поглядев на Деточкина.

— Люба, я должен с тобой поговорить!

Люба промолчала.

— Люба, я пришел с тобой мириться!

— А мы и не ссорились! — Голодно ответила Любовь. Она следила, кончилась ли посадка.

— Можно ехать! — позволил Деточкин. — Одни сошли, другие сели.

Троллейбус покатил дальше.

— Зачем нам ссориться, Люба? Мы же с тобой близкие люди.

Люба горестно усмехнулась:

— Близкие люди знают все друг про друга! А ты все время что-то от меня скрываешь. Был шофером, вдруг становишься страховым агентом! Потом эти командировки… неожиданные… Какие? Почему?

Деточкину было противно лгать Любе, но сказать правду он не смел.

— Когда-нибудь ты все поймешь. Чем позже это случится, тем лучше…

— Ты пришел издеваться надо мной, Юрий Иванович? — Люба устала от тайн Деточкина. — Перестань меня мучить, а то я задавлю кого-нибудь!

И она едва не выполнила это намерение.

— Значит, мы не помирились… — подытожил Деточкин, ударившись при резком торможении головой о лобовое стекло.

— Следующая остановка — площадь Маяковского, — печально сказала Люба. — Своевременно оплачивайте проезд!..

Так и не наладив отношений с Любой, Деточкин прибыл во Дворец культуры. В самодеятельности Юрия Ивановича любили. Он обладал прирожденными актерскими данными. Он был непосредствен и правдив в любой, самой невероятной драматической ситуации.

Атмосфера в репетиционном зале была накаленной. Вчера «Спартак» не смог одолеть «Динамо», и поэтому режиссер находился в трансе. Артисты знали футбольную слабость своего маэстро и сидели смирно.

— Каждый игрок должен знать свою роль назубок! — раздраженно выговаривал режиссер Подберезовикову, спутавшему текст. — Игрок не должен бестолково гонять по сцене, играть надо головой! И не надо грубить! — цыкнул он на виновного, пытавшегося оправдаться. — А то я вас удалю с поля, то есть с репетиции!

В перерыве игроки, то есть артисты, вышли покурить.

Деточкин достал из кармана пачку сигарет и предложил Максиму.

— Да… сигареты «Друг»… Собака на этикетке. Тридцать копеек…

— Я-то вообще «Беломор» курю, — разъяснил Деточкин с присущей ему откровенностью. — Но не было «Беломора».

— Это вы точно заметили — «Беломора» не было. Именно поэтому он и купил сигареты «Друг».

— Кто он? — все еще беспечно спросил Деточкин.

— Преступник!

Внезапно Деточкин ощутил себя на краю пропасти. Он хотел отступить, но сзади была стена. Проходить сквозь стены, даже сквозь сухую штукатурку, он не умел. Он безысходно взглянул на небо. По голубому потолку бодро вышагивали вполне реалистические колхозницы со снопами пшеницы. Деточкин пожалел, что он не с ними. Деваться было некуда.

— К-ка-кой преступник?

Следователь принял испуг приятеля за обычный обывательский интерес к нарушению закона.

— Современный, культурный. Я бы даже сказал — преступник нового типа! Раньше жулики что забывали на месте преступления?

— Что? — полюбопытствовал Деточкин.

— Окурки, кепки… А теперь — вот! — И Подберезовиков показал томик Шекспира, который Некто оставил в машине.

Деточкин вздрогнул и отшатнулся от книжки.

— Вы не бойтесь! — улыбнулся Максим. — Здесь нет пятен крови!

— Вы следователь?

Подберезовиков листал Шекспира.

— Отпечатков пальцев нет — преступник всегда работает в хлопчатобумажных перчатках. Нет ни библиотечного штампа, ни фамилии владельца — знаете, некоторые надписывают свои книжки…

— Знаю… Но я не надписываю! — заверил Деточкин.

— Я веду дела по угону машин, — продолжал Подберезовиков. — Но вам это неинтересно!

— Мне это чрезвычайно интересно! — Деточкин говорил святую правду.

— Я вам по секрету скажу, — понизил голос следователь, — в городе орудует шайка. Угоняет личные машины. За год из одного и того же района угнано четыре автомобиля.

— Три, — машинально поправил Деточкин.

— И вы уже слышали? Правильно, четвертую угнать не удалось. Но скоро с этим будет покончено! — вселил он надежду в Деточкина.

— П-почему?

— Вчера я задержал одного из членов шайки!

— К-кого? — поразился Деточкин. Он и не подозревал, что Некто в темных очках имеет сообщников.

— Представляете, инженер из совнархоза. Жена — врач. Двое детей. Только что квартиру получил на юго-западе — и занимается таким делом!

— А к-как он вы-ыглядит? — испугался Деточкин.

— Такой маленький, толстенький…

— Вы его арестовали? — Деточкин даже перестал заикаться. — Зачем такая строгая мера?

Подберезовиков снова улыбнулся:

— Он собирался удрать на курорт, но я взял с него подписку о невыезде!

— А вдруг он не сообщник? — горячо вступился Деточкин. — Инженер совнархоза, уважаемый человек, а вы лишили его заслуженного отдыха.

— Мое чутье тоже подсказывает — он не виноват. Но окончательное выяснение — дело нескольких дней. Мне уже известны приметы главаря шайки: он высокий, лицо обыкновенное, даже симпатичное, ходит с портфелем, в шляпе, и главная примета — сутулый.

Деточкин незаметно для Максима распрямил плечи.

— А как вы будете ловить главаря?

Подберезовиков не успел ответить. В вестибюле появился режиссер с судейским свистком. Он пронзительно засвистел и скомандовал:

— Прошу всех на второй тайм!..

У великого Репина в Куоккале были «среды», в «Литературной газете» на Цветном бульваре — «вторники», у Семицветовых в квартире № 397 — «понедельники», два раза в месяц. Тратить деньги на гостей еженедельно Дима не желал.

Приглашались нужные люди, поэтому Сокол-Кружкин со свойственной ему меткостью окрестил эти сборища «нужником». Самого Семена Васильевича никогда не звали. Однажды он все-таки заявился, вмешивался во все разговоры, надрался коньяку и стал кричать, что Дима прохвост и по нему тоскует Уголовный кодекс. Наиболее предусмотрительные гости не рискнули прийти на следующий «понедельник».

Сегодня подбор был изысканным. Пришли те, кто может достать пластик для дачи, пальто джерси, дамские замшевые сапоги, билеты в Дом кино и многое другое, столь же необходимое. Пришел поэт, осыпанный почестями и перхотью. Реальной пользы от поэта не было, но без него вечеринка была как шашлык без шампура. Главный гость окончил Литинститут и стал поэтом. С тем же успехом он мог окончить мединститут и стать врачом. Все-таки лучше, что он окончил Литературный институт… Пришел и нужный Филипп Картузов. У него в «Пивном зале» можно было при случае укрыться в отдельном кабинете, вкусно поесть и потолковать о делах.

Вечер протекал интеллектуально. Рассказывались анекдоты средней скабрезности, сообщались последние новости из серии «кто с кем живет» и «где что дают». Когда дошел черед до Картузова, он поведал, как у него увели машину. Оказывается, Филипп бросился под колеса, чтобы заставить вора притормозить. Но машина у Филиппа была такая замечательная, что не захотела давить хозяина. Она перепрыгнула через него и удрала! Вранье Картузова имело у выпивших гостей успех.

— Это называется гипербола! — пояснил поэт. Он долго читал свои стихи. Упрашивать его не приходилось.

«Понедельник» удался. Инна сновала между кухней и комнатой, демонстрируя бедра. Дима надрывно пел под гитару блатные песни.

И вот меня обрили и костюмчик унесли. На мне теперь тюремная одежда. Квадратик неба синего и звездочка вдали Мерцают мне, как слабая надежда… —

слезливо выл Семицветов, боясь, что сюжет станет автобиографическим.

В этот вечер Дима не выглядывал в окно. Он не боялся за свою «Волгу». У него была на это уважительная причина.

А внизу во мраке надвигающейся ночи сутулый мужчина, предварительно надев любимые хлопчатобумажные перчатки, привычно отпирал бежевую «Волгу». Вчерашний урок не прошел для него даром. Подняв капот, он преспокойно отключил секретный сигнал. Затем он сел за руль, положил на сиденье портфель с набором инструментов и вставил ключ в замок зажигания, чтобы завести машину. Он повернул ключ — машина смолчала! Чтобы включить скорость, он, как положено, нащупал ногой педаль сцепления и… закричал от нестерпимой боли!

Похититель не мог догадаться, что вчера же, после первого покушения, Дима купил в охотничьем магазине волчий капкан и тот же знакомый электрик установил его на педаль сцепления.

Капкан сработал — Деточкин был пойман!

Да, дорогой зритель! Ты, конечно, не мог догадаться, что машины угоняет Деточкин! А если ты все-таки догадался, то ты, дорогой зритель, как сказал бы С. И. Стулов, — молодец!

Деточкину было очень больно. Человек, не попадавший в капкан, не может себе этого представить, а волки об этом не рассказывали. Деточкин не стал звать на помощь. Превозмогая боль, он попытался разомкнуть железные челюсти, стиснувшие его ногу. Но капкан был рассчитан на дикого зверя, и у Деточкина не хватило сил. Тогда он расстегнул спасительный портфель, достал ножовку и стал пилить железо, пока оно горячо…

«Понедельник» кончался. Радушные Семицветовы выпроваживали гостей. Чтобы ненароком никто не застрял, они вышли вместе с ними. Впереди шагал поэт. Он мучительно вспоминал, как зовут хозяина дома… При виде бежевой «Волги» все сильно развеселились.

— Люблю кататься по ночам! — взвизгнула жена того, кто достает модный пластик.

Компания окружила машину. Деточкин сжался в комок, перестал пилить и сполз с сиденья на пол.

— Семицветов, твоя машина — блондинка! — сострили билеты в Дом кино.

— Димочка, повезите нас куда-нибудь! — попросило пальто джерси.

При этих словах прикованному Деточкину захотелось завыть, как настоящему волку.

Гостей охватил энтузиазм.

— Дима, едем!

— Инночка, уговорите его!

Дима стойко отражал натиск:

— Нет, друзья, нет! Когда я принял, я не сажусь за руль!

— Дима, не трусьте! — крикнуло пальто джерси, которому особенно хотелось кататься.

— Нет-нет! — поддержала мужа Инна. — Теперь изобрели такую пробирку, милиция заставляет в нее дыхнуть, и сразу видно, пил или не пил! Если пил — напрочь лишают прав!

Гости разочарованно разбрелись.

Дима обошел вокруг машины и на всякий случай подергал дверцы. Одна из них, передняя левая, вдруг слегка поддалась и тут же, вырвавшись из Диминой руки, снова захлопнулась.

Дима изумился. Он дернул второй раз, но дверца не открывалась, так как сейчас Деточкин держал ее мертвой хваткой.

— Здорово же я набрался! — решил Дима. — Инночка! — обратился он к жене. — Я должен бросить себя в горизонтальное положение!

Когда Семицветовы скрылись, Деточкин допилил капкан и вывалился на мостовую вместе с неразлучным портфелем. С трудом поднявшись, незадачливый похититель заковылял прочь от подлой машины…

Люба испуганно вскочила с постели. Ее разбудил тревожный ночной звонок. Накинув халат, она, в предчувствии беды, выбежала в переднюю.

— Кто там? — крикнула Люба.

— Люба, это я! — голос был настолько жалкий и несчастный, что Люба сразу открыла.

В дверях стоял раненый Деточкин и смотрел на Любу как на свою последнюю надежду.

Податливое женское сердце дрогнуло.

— Что с тобой, Юра?

— Да вот, понаставили всюду капканов…

Люба подумала, что Деточкин бредит. Она обняла его за поникшие плечи и повела в комнату.

— Капкан на живого человека! — зло выговаривал Максим Подберезовиков Семицветовым, примчавшимся к нему на следующее утро. — Это, знаете ли, надо додуматься! Мы вас можем привлечь!

— Вот-вот! — возмутился Дима. — Бандит хотел угнать машину! Он распилил мой собственный капкан! А вы попробуйте достать в Москве волчий капкан. Его ни за какие деньги не купишь!

— Потише! — посоветовал следователь, и Дима, вспомнив, где находится, тотчас присмирел.

— А вы хотите привлечь меня! — уже заискивающе закончил он. — Хороша законность!

Подберезовиков еще раз поднял глаза на Семицветова, и тот умолк.

— Преступник дважды пытался угнать одну и ту же машину… — рассуждал Максим. — Это совпадение не случайно. Я думаю, он хотел угнать именно вашу машину!

— Резонно. Я тоже об этом догадался! — робко съязвил Дима.

— Почему он прицепился именно к вашей машине? — продолжал следователь.

— Вы меня об этом спрашиваете?

— А кого же? — простодушно поинтересовался Максим. — Вы не подозреваете никого из ваших знакомых?

— У нас знакомые, — обиделась Инна, — вполне приличные люди.

Про себя Дима подумал: «Может, действительно орудует кто-нибудь из своих?»

— Вам никто не завидует? — продолжал расспрашивать следователь.

— Чему завидовать? У нас скромное положение. Умеренная зарплата. Мы живем тихо, незаметно…

Подберезовиков нажал кнопку звонка. На вызов в кабинет вошла Таня, как всегда переполненная чувством.

— Таня, запросите поликлиники, не обращался ли кто-либо с характерной травмой ноги! — отдал распоряжение Максим.

— Хорошо! — согласилась Таня, с нескрываемой нежностью глядя в серые подберезовские глаза.

Позвонил телефон. Подберезовиков снял трубку и услыхал добрый голос Деточкина.

— Привет Юрию Ивановичу! — расплылся в улыбке Максим. — Как — не придете? Смотрите, режиссер назначит вам штрафной удар!

На обоих концах провода рассмеялись.

— У меня нога болит, — сообщил Деточкин.

— Тогда вы лучше полежите… Пусть нога отдохнет… Всего вам хорошего… — сказал в ответ Подберезовиков и положил трубку на рычаг.

— У кого нога? — заволновался Дима.

— Это нога у того, у кого надо нога! — раздраженно ответил Максим и невольно сам задумался. Потом отогнал мысль, недостойную дружбы, и попросил Диму:

— Ну что ж! Звоните!

— Когда?

— Когда у вас угонят машину!

Глава восьмая, про художественный свист

Надвигался конец квартала. В районной инспекции Госстраха наступили суматошные дни. Надо было выполнять и перевыполнять квартальный план. Руководитель инспекции Яков Михайлович Квочкин собрал подчиненных на краткий митинг. Он хотел вдохновить сотрудников на последний финишный рывок.

— Я сам пойду по квартирам! — заявил начальник, увлекая агентуру личным примером. — Но этого мало. Посмотрим, не создано ли за последний месяц какое-нибудь новое учреждение.

Посмотрели: создано Управление художественного свиста.

Решили: послать туда лучшего агента.

По опыту было известно, что в процессе организационной неразберихи еще не оперившиеся работники не умели оказывать достойного сопротивления мастерам страхового дела.

Слегка прихрамывающий Деточкин направился в УХС.

Художественный свист в течение многих лет находился в состоянии анархии. Никто им не занимался, никто ему не помогал. Артисты свистели кто во что горазд. Теперь этому был положен конец.

Управлению удалось захватить бывший дворянский особняк в Дудкином тупике. В самом названии тупика было что-то символическое.

Когда Деточкин входил в особняк, его едва не облили цинковыми белилами. Управление, естественно, начало свою творческую деятельность с перекраски фасада.

Юрий Иванович, припадая на левую ногу, шел подлинному коридору, всматриваясь в таблички. «Высший художественный совет» было начертано на высоких двустворчатых дверях, обитых черным коленкором на вате. На двери, обитой дерматином и без звуковой изоляции, красовалась вывеска: «Главный художественный совет». Следующий вход был с матовым стеклом, как в уборных. Чтобы не создавать путаницы, табличка гласила: «Художественный совет». Кроме дверей с названиями было множество безымянных.

Мимо Деточкина сновали рабочие и уборщицы. Они разносили по кабинетам новую мебель. Естественно, нельзя было работать по-новому при старой мебели. Деточкин растерялся. Он не знал, с кого начать, и наконец вошел в первый попавшийся кабинет. Здесь трудился обаятельный Согрешилин. Увидев Юрия Ивановича, он заулыбался, обнял его, повел к кожаному креслу, усадил. Сам Согрешилин пристроился в таком же кресле напротив.

— Я еще не слышал, родной мой, но я должен предостеречь.

Деточкин ничего не понял.

— Конечно, в вашем репертуаре что-то есть… — дружелюбно улыбался Согрешилин.

— Я не свистун, — Деточкин начал понимать создавшуюся ситуацию.

— А что вы делаете? — спросил Согрешилин. — Токуете тетеревом, ухаете филином, плачете иволгой или стучите дятлом?

— Я насчет страхования, — начал было Юрий Иванович, но Согрешилин его перебил:

— А, понимаю! Вы текстовик! Вы предлагаете тему страхования? Но согласитесь, родной, какой может быть страх у нашего человека?

— Но это государственное страхование, — поправил собеседника Деточкин.

— Государственное? — задумался Согрешилин. Он стал опасаться, что допустил промах. — В общем, это, конечно, тема…

— Можно застраховать на случай смерти… — предложил Деточкин.

— Смерти не надо, — быстро вставил Согрешилин. — Художественный свист должен быть оптимистичным!

— Я хочу внести ясность, — настаивал Деточкин. — Я не подражаю птицам и не свищу.

— Будете свистеть! — заявил хозяин кабинета. — Здесь все свистят!

— Не хотите от смерти, я застрахую вас от несчастного случая. — Юрий Иванович достал из портфеля гербовую бумагу.

— Так вы страховой агент, — наконец сообразил Согрешилин.

— Я сейчас заполню бланк, а вы поставите подпись, — предложил Деточкин.

— Дорогуша! — Согрешилин смотрел на Деточкина как на ближайшего друга. — Мне нравится ваша напористость. В общем, я не против. Но вы желаете, чтоб я так сразу поставил свою визу на документ? Ай-яй-яй! Это безответственно!

Профессиональный опыт не помог Деточкину. Битый час проторчал он у Согрешилина, но так и не смог уговорить его поставить свою подпись.

Деточкин ходил из кабинета в кабинет. Ходил он долго. Страховаться были согласны все. Ставить свою подпись — никто!

Деточкин устал. Нога болела. Он присел в холле на шаткий модерновый стул. Вокруг царила тишина. Лишь перестук пишущих машинок, доносившийся из машбюро, нарушал торжественный покой. Машинки отбивали отрицательные заключения по всем развлекательным мелодиям. Из их перестука складывался мотив антимарша, исполняемого с лихой жизнерадостностью, как того и требовала эпоха.

Вдруг машинки замолчали. Вместо них дробно застучали каблуки. Из комнат выскакивали сотрудники и бежали в одном направлении. Согрешилин несся в первых рядах.

Из кабинета с табличкой «Начальник управления» степенно вышел С. И. Стулов. Увидев знакомое лицо, он негромко обратился к Деточкину:

— Ты теперь здесь работаешь? — Стулов привык к безудержному раздуванию штатов управления. Он по опыту знал, что зато потом будет кого сокращать.

— Сегодня — здесь, — ответил Юрий Иванович.

— Молодец, — одобрил С. И. Стулов и направился в зал прослушивания вслед за табуном. Когда он удобно расселся на мягком диване, механики включили стереофонический магнитофон.

В рабочее время сотрудники управления дружно слушали фривольные программы низкопробных западных варьете, чтобы не допустить в родное искусство художественного свиста никакой безнравственности. Сами сотрудники считали себя настолько непорочными, что не боялись тлетворного влияния ни буржуазного твиста, ни буржуазного свиста.

Деточкин одиноко скучал в холле.

— Если бы я их страховал от потери занимаемой должности, выстроился бы длинный хвост, — с яростью думал Юрий Иванович.

Прослушивание закончилось одновременно с рабочим днем, ровно в пять часов.

Деточкин в потоке сотрудников пошел к выходу, впервые за всю свою практику он не сумел застраховать ни одного человека.

Глава девятая, приключенческая, в которой за Деточкиным устремляется погоня

Прошла еще одна неделя…

Районная инспекция Госстраха перевыполнила квартальный план. Страховые агенты выдали на-гора сто один и шесть десятых процента.

У Деточкина зажила нога. Отношения с Любой развивались в духе взаимопонимания. Деточкин исправно посещал репетиции и каждый раз интересовался, не удалось ли Максиму схватить главаря. Настроение у Юрия Ивановича было превосходным. Мучило одно — он так и не угнал семицветовский автомобиль.

Подберезовиков, подозревавший, что на Димину «Волгу» будет опять произведено покушение, установил за бежевой красавицей тщательную слежку. Но злоумышленник не подавал признаков жизни, — может, он ушел в глухое подполье, может быть, его отвадил волчий капкан. Когда Дима поставил в своем дворе цельнометаллический гараж и запер его на японский замок, следователь даже расстроился. Стало ясно, что ночью машину угнать невозможно, и было маловероятным, что, наученный горьким опытом, вор кинется на нее днем. След преступника терялся. За отсутствием прямых улик толстенькому пришлось отменить подписку о невыезде, и он улетел в Сочи, чтобы прийти в себя. В следовательском отделе уже подтрунивали над Максимом, и только Таня защищала его как могла. Потерпевшие тоже потеряли веру в нового следователя.

— Этот Подберезовиков… не …авдал …аше …оверие! — говаривал Пеночкин Филиппу Картузову.

Снова, в который раз, стояла темная ночь. К гаражу приблизился Деточкин с неизменным портфелем в руках. В связи с установкой гаража Подберезовиков отменил ночное наблюдение, о чем Деточкин выведал на одной из репетиций. Юрий Иванович осмотрел защитное сооружение и нашел, что гараж хорош. Знакомый японский замок был тоже недурен!

— Да, — рассуждал про себя Деточкин. — Эту крепость можно взять только автогеном. Но какая волынка! Баллон с кислородом, баллон с водородом, шланги, горелка… Можно, конечно, взорвать динамитом… Будет большой шум! Свидетели проснутся! Да, из этого гаража ее не вынешь. Спи спокойно, дорогой Семицветов! — И Деточкин ушел несолоно хлебавши.

Прошло двадцать четыре часа. Ночь опять не подкачала. Она была темная-претемная.

В постели рядом с женой спокойно спал дорогой Семицветов. Ему снился забор, который скрывал от завистливых глаз дачу, записанную на его собственное имя…

По ночной пустынной улице, слегка позвякивая, ехал автокран. Он свернул во двор и остановился у гаража. Из кабины деловито выскочил Деточкин. Он взялся за крюк и подцепил его под японский замок.

— Вира! — скомандовал Деточкин.

Трос натянулся, и корпус гаража легко взмыл в воздух. На кирпичном полу беззащитно стоял бежевый автомобиль.

Зрелище гаража, парившего над «Волгой», было фантастическим. Жаль, что его видели только двое — Деточкин и водитель автокрана. Юрий Иванович наплел крановщику с три короба: что, мол, кого-то надо встречать, что кто-то болен, что ключи у кого-то на даче…

Самый вид Деточкина, все его слова были настолько искренними, что крановщик ни в чем неусомнидся и взялся помочь.

Деточкин проворно открыл «Волгу», проверил, нет ли капкана или еще чего-нибудь новенького, отключил сигнал бедствия и вывел машину.

— Майна! — скомандовал Юрий Иванович, и автокран бережно опустил гараж на прежнее место.

В этот момент Дима проснулся. Ему захотелось по-маленькому. Не открывая глаз, он в полусне добрался до санузла. На обратном пути Дима подошел к окну, разомкнул слипшиеся веки и поглядел на гараж. Во дворе никого не было. Дима возвратился в постель и сразу заснул…

А Деточкин не терял времени даром. Он приехал на «Волге» в какой-то кривой переулок. Он помнил, что там под брезентом законсервирована ржавая колымага, которая в далекой молодости была легковым автомобилем. Убедившись, что за ним никто не следит, Деточкин поднял брезент и ловко отвернул номерные знаки. Нетрудно сообразить, что несколько минут спустя бежевая «Волга» № 49–04 МОТ уже выступала под шифром 82–15 МОП…

Любу вновь разбудил ночной звонок.

— Кто там? — сонно спросила она.

— Люба, это я!

Люба испуганно отворила дверь.

— Что случилось? Опять капкан?

— Нет, на этот раз обошлось, — вздохнул Деточкин, не рискуя войти в квартиру. — Я пришел попрощаться, я уезжаю в командировку…

— Сейчас, ночью? — Люба старалась говорить спокойно.

— Приходится… Можно, я от тебя позвоню маме? — Деточкин переступил порог.

— Езжай, езжай в Тбилиси! — И Люба ушла к себе в комнату.

— Зачем в Тбилиси? Я поеду еще куда-нибудь! — крикнул вдогонку влюбленный автомобильный жулик. Ответа не последовало.

Телефон был в коридоре, и Деточкин позвонил домой.

— Мама! — нежно начал Деточкин, когда она наконец подошла. — Я не виноват, но я сейчас уезжаю в командировку…

Он отвел трубку от уха, чтобы не слушать того, что ему говорила мама.

— Я вернусь через несколько дней. Мама, не волнуйся! — попытался сказать он, но все оказалось лишним, так как мама уже повесила трубку.

Деточкин поскребся в дверь к Любе, но она заперла ее на крючок. Обстоятельства были таковы, что следовало торопиться. И Деточкин ушел, разрываясь между чувством и долгом.

Стоя у окна, Люба с изумлением увидела, как ее Юрий Иванович сел в шикарную «Волгу» и укатил по неизвестному маршруту.

На следующее утро Семицветовы встали рано. Накануне Дима договорился с механиком сделать «Волге» профилактику. Супруги быстро позавтракали и спустились к гаражу.

Механик уже поджидал их.

— Здравствуйте! — подобострастно поздоровался Дима. Автолюбители, особенно неопытные, всегда заискивают перед механиками, которые знают, что у машины внутри.

— У нас заедает левый поворот! — пожаловалась Инна.

— Поглядим! — сказал механик.

— Когда переводишь скорость, она вдруг «тук-тук-тук»… — добавил Дима.

— Послушаем! — сказал механик.

— И еще — греется переднее правое колесо, — продолжал Дима.

— Пощупаем!

— Позавчера весь день пахло бензином! — вспомнила Инна.

— Понюхаем! — издевательски сказал механик. К людям, не смыслящим в технике, он относился свысока. — Вы отоприте гараж-то!

Дима достал из кармана ключ, похожий на иероглиф, отпер замок, снял его с петель, отодвинул засов и открыл первую створку ворот.

Машины в гараже не было!

Дима обомлел. Он не поверил своим глазам. Он распахнул вторую створку. Солнечный луч ворвался в гараж и осветил пустое место.

— Где машина-то? — бестактно спросил механик.

Дима и Инна тупо смотрели на кирпичный пол. Вчера перед сном они загнали «Волгу» в гараж и собственноручно заперли на японский замок. Замок оставался целым, гараж стоял на месте, машины в нем не было!

— Чего молчите-то! — рассердился механик. — Я не для шуток пришел!

Ошарашенные мистическим исчезновением автомобиля, Семицветовь; онемели. Они были не в силах издать ни единого звука. Они по-прежнему не моргая смотрели на пол. Кирпичный пол был в порядке. Значит, машина не провалилась сквозь землю.

— «Тук-тук-тук…» — передразнил Диму механик. Он выразительно постучал пальцем по лбу и ушел…

…Чего только не узнаешь в дороге! Водитель не должен бессмысленно любоваться окрестным пейзажем. Даже на ходу он обязан расти, расширять свой кругозор, повышать интеллектуальный уровень. Именно для этого на краю шоссе понатыканы дорожные плакаты:

«Крым — лучшее место для отдыха!»

«Кавказ — лучшее место для отдыха!»

«Рижское взморье — лучшее место для отдыха!»

«Самолет — лучший вид транспорта!»

«Такси — лучший вид транспорта!»

«Суда на подводных крыльях — лучший вид транспорта!»

«Быстро, выгодно, удобно!» — это про Аэрофлот.

«Надежно, выгодно, удобно!» — это про сберкассу.

«Вкусно, выгодно, удобно!» — это про камбалу.

«Пейте советское шампанское!» — это специально для шоферов, чтобы не пили в дороге.

«Вокруг советских городов сажай клубнику всех сортов!» — хочется вылезти и посадить.

«Лучшему строителю — право первого прыжка!» — это на строящемся лыжном трамплине. Бедный лучший строитель!

Читая проносящиеся мимо плакаты, Деточкин отвлекался от невеселых мыслей. Несмотря на замену номера, неприятностей можно было ожидать на любом километре пути.

Вдруг вдалеке, на обочине, ярким зеленым пятном возник неудачно покрашенный под цвет листвы милицейский мотоцикл. При виде инспектора ОРУДа Деточкин сбавил скорость — этот импульс присущ всем водителям. Беседа с инспектором как-то не входила в планы Юрия Ивановича. Он смотрел прямо перед собой, стараясь не встретиться взглядом с опасностью. Но инспектор повелительно вытянул руку, приказывая Деточкину остановиться. В голове, как дорожные плакаты, замелькали лаконичные, но выразительные мысли:

«Почему остановил?»

«Что я нарушил?»

«Знает или не знает?»

«Бегство — лучший вид спасения!»

«Но мотоцикл — самый лучший вид транспорта!»

И Деточкин притормозил. Мечтая отделаться штрафом неизвестно за что, он зажал в руке мятый рубль и на плохо гнущихся ногах пошел навстречу гибели.

— Товарищ начальник! — обычным угодливым голосом нарушителя заныл Деточкин.

— Здравствуйте! — приветливо поздоровался старшина милиции. Он был немолод и устал от возни со своим едко-зеленым мотоциклом. — Я вижу, вы один едете! Если не торопитесь, помогите мне завести этот драндулет. Тут одному не справиться!..

— Завести мотоцикл?! — вскричал Деточкин, с трудом подавив желание расцеловать милиционера. — Обожаю заводить! — Он переложил рубль в карман, отодвинул старшину в сторону и с удовольствием ударил ногой по педали. Мотоцикл даже не чихнул.

— Аккумулятор подсел! — пожаловался инспектор. — Я давно прошу пересадить меня на другой мотоцикл.

— Со старым аккумулятором — это не жизнь, — посочувствовал Деточкин. — Раз-два, взяли!

Они выкатили мотоцикл на асфальт.

— Садитесь! — предложил Деточкин.

Инспектор уселся в седло.

— Вперед! — скомандовал Юрий Иванович. Он побежал по шоссе, как молодая счастливая мама, толкающая перед собой коляску с сыном.

Однако мотоцикл не подавал признаков жизни.

Деточкин взмок, но продолжал бежать.

— Стоп! — сказал старшина и перешел на дружеское «ты». — Я вижу, ты уморился. Давай я тебя покатаю!

— Смысла нет.

— Тогда вот что, — посоветовал инспектор, — подцепим к твоей «Волге». У тебя есть трос?

— Кто его знает, что там есть! — вырвалось у Деточкина, но он тут же поправился: — Да я не помню. Сейчас погляжу.

Он подскочил к «Волге», открыл багажник, достал оттуда металлический канат и победно помахал им в воздухе:

— Есть буксир!

Старшина и Деточкин общими усилиями прицепили мотоцикл к «Волге». Деточкин сел за руль машины, милиционер снова прыгнул в седло, и они покатили по шоссе, связанные одной веревочкой. Наконец непокорный мустанг чихнул и завелся. Проехав еще немного, они остановились. Деточкин отцепил канат.

— Спасибо, друг! — растроганно благодарил старшина. — Выручил.

— О чем разговор! — великодушно развел руками Юрий Иванович. — Человек человеку — друг…

— Точно, — подтвердил инспектор. — Случилась со мной беда — ты мне помог, случись с тобой беда — я тебе помогу…

— А вместе делаем общее дело, — оживился Деточкин, — ты по-своему, а я по-своему…

И они улыбнулись друг другу.

— Скажи, брат, — спросил Юрий Иванович, — тут телеграф есть поблизости?

— Ты езжай за мной! — предложил инспектор и возглавил автоколонну.

Теперь впереди ехал старшина на милицейском мотоцикле, а за ним неотступно следовал Деточкин на угнанной «Волге». В таком порядке они и прибыли в мотель.

Мотель — такая гостиница, где раньше всего заботятся об автомобиле, а потом уже о человеке. И, как ни странно, человека это вполне устраивает.

Машина здесь моется, отдыхает, поправляет свое здоровье, а ее владелец комфортабельно блаженствует в кругу себе подобных. Не привыкшее к ласке сердце автотуриста тает от восторга, и он начинает думать, что иметь машину хорошо. Вечерами в холле можно участвовать в викторине на тему «Правила уличного движения», а на спортивной площадке сыграть в популярную культмассовую игру «Не уверен — не обгоняй». Те, кто не любит игр и предпочитает тихую жизнь, могут посмотреть в лекционном зале научно-популярный фильм «Непереключение света ведет к аварии!».

Деточкину предложили место на стоянке и номер с балконом. Юрий Иванович отказался. Он заторопился на телеграф и отправил товарищу Квочкину скорбную депешу:

«Слезно прошу оформить отпуск пять тире шесть дней свой счет связи катастрофическим состоянием здоровья любимого племянника заранее благодарен Деточкин».

А рядом, в телефонной будке, старшина милиции выслушивал сообщение о том, что если на его участке появится бежевая «Волга» № 49–04 МОТ, то ее следует задержать.

Деточкин и инспектор вместе вышли на улицу. Они зашагали вдоль стоянки, где собрались машины самых разнообразных марок и цветов. Заметив, что за руль бежевой «Волги», точно такой же, как у Деточкина, садится дородный седой мужчина, инспектор бросил Юрия Ивановича на произвол судьбы и побежал.

— Документы на машину, пожалуйста! — услышал Деточкин.

— Прошу вас! — И седой мужчина, на лацкане пиджака которого поблескивал лауреатский значок, полез за документами.

Деточкин, почуяв, что дело пахнет керосином, заспешил к бывшей семицветовской «Волге». Он включил двигатель и в зеркальце, укрепленном над рулем, увидел, что теперь инспектор идет к нему.

Когда у тебя нет документов на машину, а их собираются проверять, то бегство на самом деле лучший путь к спасению. Деточкин, не мешкая, лихо рванул с места.

Стремительный старт бежевой «Волги» показался инспектору подозрительным. Он подбежал к своему мотоциклу и ударил ногой по педали. Двигатель сразу завелся. Мысленно поблагодарив за это Деточкина, инспектор устремился за ним в погоню.

Погоня! Какой детективный сюжет обходится без нее! В погоне может происходить все! Можно на обыкновенной лошади догнать курьерский поезд и вспрыгнуть на ходу на крышу купированного вагона! Можно запросто перескочить с одного небоскреба на другой! Можно пронестись на машине под самым носом электрички, хотя в действительности шлагбаум закрывают задолго до появления состава! Можно уцепиться за хвост реактивного лайнера, спрыгнуть в океан в нужном месте и схватить за горло мокрого преступника!

Один бежит — другой догоняет. Таков непреложный закон жанра. Детектив без погони — это как жизнь без любви.

Деточкин выжимал из рядовой «Волги» все, что она могла дать. Инспектор тоже выжимал из рядового мотоцикла максимум скорости. Выжимали они приблизительно одинаково, и расстояние между ними не сокращалось. Их разделяли двести метров, проигранных старшиной на старте.

Они нудно мчались без всяких происшествий. На дороге не было препятствий, моторы работали исправно, горючее было в изобилии, нервы гонщиков не сдавали.

Неизвестно, как долго бы это продолжалось и чем закончилось, если бы Деточкину не бросился в глаза дорожный знак: «Осторожно, дети!» Рядом приказывал второй знак: «Скорость 20 км!» И напоследок огромный плакат взывал: «Водитель! Будь осторожен! Здесь пионерский лагерь!»

Деточкин любил детей. Он резко затормозил. Стрелка спидометра поползла вниз и замерла на отметке «20».

Лицо Юрия Ивановича приняло мученическое выражение. Он видел, что инспектор приближается к нему с угрожающей быстротой.

Стиснув зубы, Деточкин продолжал ехать со скоростью двадцать километров в час. Инспектор был уже совсем близко. Деточкин понял, что это конец! Ему хотелось закрыть глаза, но он боялся задавить пионера.

Инспектор примчался к роковому рубежу и поглядел на запрещающие знаки.

Инспектор тоже любил детей и в благородстве не уступал Деточкину. Хотя догнать бежевую «Волгу» не составляло сейчас никакого труда, старшина резко затормозил и тоже поплелся со скоростью двадцать километров в час! Лицо его страдальчески исказилось, но он держал себя в руках и упорно тащился в темпе катафалка.

Зато Деточкин, которого умилил поступок инспектора, воодушевился.

Теперь они ехали друг за другом на расстоянии каких-нибудь двадцати метров. А по обеим сторонам шоссе в густой зелени виднелись светлые корпуса. Около них резвились пионеры. Им было категорически запрещено выбегать на дорогу.

Деточкин первым подъехал к концу детской зоны. Облегченно вздохнув, он сразу понесся как угорелый! Инспектор продолжал двигаться медленно. «Волга» удалялась!..

Но вот и инспектор тоже вырвался на свободу и устремился в бешеную погоню. Его отделяли от «Волги» прежние двести метров. Все началось сызнова!

Шоссе, по которому они мчались, пересекала автострада. Этот перекресток был новейшим сооружением в два этажа с поворотными бетонированными кругами. Сверху он, как известно, напоминал клеверный лист или две гигантские восьмерки.

Деточкин решил воспользоваться сложным переплетением дорог и уйти от старшины. Он повернул направо.

В свою очередь инспектор, надеясь перехитрить преследуемого, повернул налево, чтобы встретиться с ним лицом к лицу…

Началась диковинная гонка. Одурев от долгой погони и потеряв всяческую ориентацию, водители то мчались в разные стороны, то неслись навстречу друг другу, то инспектор оказывался впереди Деточкина и тот его старательно нагонял, то они менялись местами. Одним словом, была полная неразбериха.

Вдруг Деточкин увидел впереди тягач, который тащил за собой длинную пустую платформу. Деточкину пришла в голову дерзкая мысль.

Он с ходу вогнал свою «Волгу» на движущуюся платформу и затормозил. Милиционер проскочил мимо, удивляясь, куда девался преследуемый.

Водитель тягача спокойно жевал булку с любительской колбасой и ничего не подозревал, а Деточкин ехал на платформе, пока ему не надоело, затем дал задний ход, снова съехал на шоссе, и… тотчас же милицейский мотоцикл оказался рядом.

— Попался, брат! — торжествующе произнес инспектор.

— Да уж… попался… — согласился Деточкин.

— От милиции не уйдешь… — И, как водится, именно в этот момент мотоцикл чихнул и заглох!

Деточкин высунулся в окно и с удивлением отметил, что мотоцикл сначала отстал, а потом и вовсе остановился. Деточкин тоже остановил «Волгу», но на почтительном расстоянии.

Инспектор сполз с мотоцикла.

— Ты погоди, неуезжай! Понимаешь, опять аккумулятор!

— Я тебя предупреждал, — отозвался Деточкин, — со старым аккумулятором — это не жизнь!

Инспектор стал приближаться к «Волге».

Деточкин слегка нажал на газ. Машина тронулась с места. Деточкин соблюдал дистанцию. Так они и беседовали, словно инспектор ОРУДа вышел на шоссе проводить Юрия Ивановича и давал ему вдогонку последние дружеские наставления.

— Я этого всегда боялся! — сознался инспектор. — Будет важная работа, и он подведет! Вот не пересадили меня на новый мотоцикл!

— Сочувствую! — вздохнул Деточкин. — Не повезло тебе!

— Зато тебе повезло!

— Из нас двоих кому-то должно было повезти! — резонно заметил Юрий Иванович.

— А чего ты от меня удирал? — вдруг спросил инспектор.

— Привычка! — ответил Деточкин. — Ты догоняешь, я удираю!

— И у меня привычка! — поддержал шутку старшина. — Ты удираешь, я догоняю! Вышел бы, друг, помог завести мой мотоцикл. Подцепили бы к «Волге», как в прошлый раз… — Хотя на машине Деточкина стоял другой номер, а не «49–04 МОТ», инспектор превосходно понимал, что здесь дело нечисто.

— Э, нет, брат, — улыбнулся Юрий Иванович. — Я уже убедился, как ты отвечаешь на доброту… Счастливо тебе, и не поминай лихом!

И Деточкин пустился наутек!

Глава десятая, в которой следователь узнал, кто угоняет машины

Прибыв к осиротевшему гаражу Семицветовых, Максим Подберезовиков сразу выдвинул рабочую гипотезу: тут не обошлось без автокрана! Всякая догадка нуждается в подтверждении, и поэтому был проведен так называемый следственный эксперимент.

Во двор вызвали автокран. Правда, приехал не тот кран, который действовал ночью, но для эксперимента это не имело значения. Максим попросил Диму запереть гараж на замок. Затем Подберезовиков в точности повторил все ночные манипуляции вора, и, к восторгу многочисленных зевак, запрудивших двор, кран непринужденно поднял гараж в воздух.

Максим торжествовал. Таня гордилась любимым следователем. А Диме было не по себе оттого, что он сделался центром внимания.

С тех пор как преступник умудрился угнать семицветовскую «Волгу», Подберезовиков стал особенно популярен в следовательском отделе. Его коллеги в складчину приобрели для Максима ценный подарок.

Когда следователь вместе с помощницей, вернувшись с места происшествия, подвергал кропотливому анализу цепь роковых событий, дверь неожиданно распахнулась и в кабинет своим ходом шумно въехала игрушечная заводная бежевая «Волга». На ней был прикреплен бумажный номер «49–04 МОТ».

Видя, что из коридора за ним выжидающе наблюдают двадцать пар глаз, Максим не растерялся. Он бросился к машине, схватил ее и прижал к груди обеими руками.

— Таня! — ликующе закричал Максим. — Я ее поймал! Потому что весь коллектив, как один человек, пришел ко мне на помощь! Можно писать рапорт начальнику!

— Зачем писать? — крикнули из коридора. Там хотели, чтобы последнее слово осталось за ними. — Доложишь устно. Он тебя вызывает!

— Вот это уж неостроумно! — парировал Максим.

— Зато правдиво! — немедленно последовало в ответ.

Зазвонил телефон. Таня сняла трубку, и оказалось, что Максима действительно требует начальник.

Подберезовиков отдал игрушку Тане.

— Заприте ее в несгораемый шкаф! — громко, чтобы слышали в коридоре, распорядился он. — И поставьте часового, а то дерзкий бандит не постесняется угнать ее и отсюда!

И направился к начальнику, провожаемый одобрительными взглядами товарищей, оценивших его выдержку.

Справедливо ожидая разноса, Максим нервно переступил порог кабинета Георгия Сергеевича Калужского. Начальник поднялся из-за стола во весь свой двухметровый рост.

— Максим, вы удивитесь, но я вам завидую! — Предугадать ход мыслей Калужского было всегда невозможно, и Максим напряженно ожидал, что произойдет дальше. — Волчий капкан, — весело продолжал начальник, — японский замок, автокран — романтика! Вам все завидуют! Правда, вы не можете поймать преступника, но это уже мелочь! Зато вы с интересом наблюдаете, как разворачиваются события. Сознайтесь, вам нравится незаурядный жулик? Он неустанно угощает вас чем-нибудь новеньким. Может быть, он талантлив? Может быть, он талантливее вас?

— Очень может быть, — подавленно согласился Максим.

— Вы прекрасно устроились, — в той же насмешливой интонации продолжал Калужский. — Он будет себе угонять машины, а вы будете себе получать зарплату!..

— Но, Георгий Сергеевич… — взмолился Подберезовиков, чувствуя себя идиотом.

— Шутки шутками, — перебил Калужский, — но эта история стала уже скандальной. Мы назначили вас вместо несправившегося Чуланова, потому что вы подавали надежды. Но хватит подавать надежды, подавайте преступника!

Максим чувствовал свою вину и молчал.

Вконец добивая подчиненного, Калужский спросил:

— Скажите, Максим, какого цвета игрушечный автомобиль вам надо будет дарить в следующий раз?

Подберезовиков, убитый горем, вернулся к себе в кабинет. Таня не выдержала. Она решила спасти дорогого человека.

— Я вас люблю, Максим Петрович! — твердо заявила Таня.

Но объяснения не получилось. Как и следовало ожидать, Подберезовиков понял ее неправильно.

— Не надо меня утешать! — сказал Максим. — Я вас тоже люблю. Давайте-ка лучше задумаемся над странным влечением нашего друга именно к машине Семицветова.

Таня покорно снесла и это. Она знала, что ее удел — страдать!

Чтобы найти ключ к мучившей его загадке, Подберезовиков решил поближе познакомиться с личностью потерпевшего.

Раньше всего он направился к управдому. Следователь трижды приходил в часы приема, указанные в объявлении, но каждый раз дверь была заперта. Наконец ему удалось поймать водопроводчика. Он утешил Максима тем, что жильцы гоняются за управдомом месяцами — и ничего, живут… А от управдома все одно никакой пользы.

Максим не стал с ним спорить. Он поднялся лифтом на верхний этаж, намереваясь посетить соседей Семицветова.

— Вы что же, меня подозреваете в краже? — в упор спросил Ерохин из квартиры № 398.

— Что вы! — удивился Максим. — Но я хотел бы спросить, не подозреваете ли вы кого-нибудь?

— А я у вас сыщиком не служу! — Ерохин не выказывал желания продолжать разговор.

— Но машину-то угнали! — не унимался Максим. — Надо найти!

И тут Ерохин не сумел скрыть неприязни к своему соседу. И этому была причина — Ерохин не терпел паразитов.

— Я за Семицветова спокоен! Он новую купит! — И перешел в атаку на следователя: — До чего у вас профессия противная — выпытывать, выслеживать…

— А по-вашему, — в тон ответил Максим, — пусть себе воруют, расхищают?

— А они и так крадут и тащат. И дачи возводят! А вы им машины ищете, уважаемый товарищ следователь!

— Вы что же, хотите сказать, что Семицветов — жулик?

— Нет, — возразил Ерохин, — заявлять — это не по моей части!

— Понятно! — сказал Максим. — До свидания!

— Прощайте! — поправил его дотошный Ерохин.

В комиссионном магазине царила обычная торговая сутолока. Среди продавцов не было видно Димы. Его загнала в угол усатая покупательница с полновесным бюстом.

— Димочка, — шептала она басом прямо ему в лицо, — вы позвонили, и я тут как тут!

— Есть магнитофон «Грюндиг», — сообщил Дима, тщетно пытаясь высвободиться. — Стереофония. Идеальное состояние. Элегантный внешний облик. То, что вам надо!

— Выпишите, пожалуйста! — даже не поглядев магнитофона, согласилась женщина-усач. — Я все помню… — кокетливо намекнула она.

Но Дима решил внести поправку. Он растопырил пять пальцев на одной руке и дополнительно показал три пальца на второй.

— Мы же договорились — пять! — охнула покупательница.

— У меня изменились обстоятельства! — невозмутимо пояснил Дима. Они в самом деле изменились: Дима начал копить на новую машину.

Но сделка не успела состояться. Семицветов внезапно увидел следователя, который подходил к прилавку.

Дима похолодел. Он грубо оттолкнул даму и метнулся на свое рабочее место.

Он не знал, что Подберезовиков сначала посетил директора магазина. Тот выдал Диме превосходную аттестацию:

— Семицветов — гордость комиссионной торговли! Семицветов — это чуткость и отзывчивость! Семицветов — это знание продукции и проникновение в душу потребителя! Семицветов — это фотография на Доске передовиков!

— Я вижу, Семицветов — ваша слабость! — улыбнулся Максим.

— Семицветов — моя сила! — гордо объявил директор. Он был убежден в непогрешимости продавца.

— Здравствуйте, товарищ Семицветов! — поздоровался следователь, удивившись, что в таком заштатном теле помещается столько добродетелей. — Когда вы освободитесь, я хочу с вами поговорить.

— Я свободен! — пролепетал Дима. И про себя добавил: «Пока свободен!» Он был убежден, что Подберезовиков слышал его разговор с усатой хищницей.

И, как бы в подтверждение его догадки, следователь сказал:

— Вы сначала закончите с гражданкой ваши дела!

Потными от страха руками Семицветов выписывал чек на пресловутый «Грюндиг». Подберезовиков терпеливо ждал, дама поплыла в кассу. Максим с интересом рассматривал дорогой магнитофон.

— Может, вам нужен такой аппарат? — с надеждой спросил Семицветов.

— Спасибо, не нужен, — ответил Подберезовиков.

И в этот момент послышалось то, что сейчас больше всего боялся услышать Дима:

— Димочка, можно вас на минутку? — И усатая гренадерша сделала попытку снова загнать Семицветова в угол. На Подберезовикова она не обращала никакого внимания. Ей было невдомек, что это следователь.

— Пожалуйста, заберите вашу покупку! — стойко оборонялся Дима.

Увидев, что он не идет в угол, дама навалилась на прилавок и попыталась тут же всучить мзду.

— Не оскорбляйте мое достоинство советского продавца! — громко возмутился Семицветов.

— Но как же… я так не могу… — сконфузилась покупательница и предательским шепотом добавила: — Мы же договорились!

Максиму стало интересно.

— С кем и о чем вы договорились? — снова чересчур громко спросил Дима. Он переиграл и этим выдал себя. А Максим недаром был актером.

Женщина окончательно растерялась. Усы ее поникли.

Она схватила в охапку тяжелый магнитофон и с позором выкатилась из магазина.

— Унижают меня, третируют, топчут, — жалобно сказал Дима, ища поддержку у следователя.

— Я вам сочувствую! — не без сарказма заметил Максим. — И машину у вас угнали! Вы невезучий!

— Это правда! — согласился продавец.

— Почему же вы не спрашиваете о судьбе вашей «Волги»? — жестоко полюбопытствовал Максим.

— Я еще не успел, — неуклюже оправдался Дима. — А есть какие-нибудь новости?

— Нет! — сухо ответил Максим.

— Вы… Вы пришли еще что-нибудь узнать?

— Спасибо, я уже узнал.

И следователь покинул помещение.

Диме и правда не везло. Вернувшись домой в этот трагический день, он застал у себя Сокол-Кружкина.

— Я погиб! — с порога сообщил Дима. — Меня застукали! — И поведал родичам о визите следователя.

— Тебя посадят! — бодро сказал тесть. — А ты не воруй!

— Вы же у меня в доме! — огрызнулся Дима.

— Твой дом — тюрьма! — расхохотался Сокол-Кружкин.

— Папа! — решительно вмешалась Инна. — Твои казарменные шутки сегодня неуместны!

— Что же делать? Что же делать? — Дима не находил себе места.

— Сухари сушить! — от души посоветовал тесть.

— Надо дать следователю на лапу! — внесла предложение практичная Инна.

— Ты сошла с ума! — вздрогнул супруг.

— Надо дать много, и тогда он возьмет! — сказала Инна.

— Молчать! — зашелся Семен Васильевич. — Смирно! Не допущу! Позор!

Инна не позволила ему продолжать:

— С твоими поучениями, папочка, ты лучше бы выступал на рынке!

— Я торгую клубнику, выращенную собственными руками! — Семен Васильевич показал натруженные ладони. — А за взятки не то что зятя, родную дочь сотру в порошок!

Дима заплакал! Он плакал оттого, что, как сапер, подорвался на мине, что зазря потерял восемьдесят рублей, что надо будет всучить следователю взятку, а это страшно, оттого, что тесть у него мерзавец, и вообще оттого, что плохо быть вором в этой стране!

Сокол-Кружкин с презрением посмотрел на ревущего зятя и сказал, приступая к обеду.

— Ничего! В тюрьме тебя перевоспитают. Лет через десять вернешься другим человеком!..

Дима в отчаянии обхватил голову руками и прошептал:

— Жениться надо на сироте!..

Дима три дня носил в кармане изрядную сумму, упакованную в конверт с идиллическим рисунком, но не решался идти к следователю. На четвертый день Инна запихнула сопротивляющегося мужа в такси и привезла его к зданию прокуратуры.

Когда Дима поднимался по лестнице, от страха его поташнивало. В коридоре он начал икать и стал двигаться толчками в такт икоте. Он был столь взволнован, что ввалился в кабинет Подберезовикова, не постучав. Встретившись взглядом со следователем, Дима интуитивно осознал, что если он вручит конверт, то уже не выйдет из этого здания без конвоя.

И вдруг случилось самое страшное: Дима лишился дара речи!

— Здравствуйте! — недоуменно сказал Максим, не ожидавший посетителя.

Дима хотел ответить, но не сумел. Он только кивнул.

— Что-то опять случилось? — спросил следователь.

Дима отрицательно помотал головой.

— Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

Дима примитивно кивнул.

Максим налил в стакан воды и протянул немому.

Дима покачал головой. Он по-прежнему не мог вспомнить ни одного слова.

Ситуация стала забавлять Максима.

— Зачем вы пришли?

Ответить на подобный вопрос было чересчур сложной задачей для начинающего мима. Сделать то, ради чего он явился, — достать из кармана конверт и передать следователю — Дима почему-то не хотел. Он застыл как истукан, глупо моргая.

— Знаете, у меня нет времени играть с вами в молчанку! — прикрикнул Максим.

Дима обрадовался. Наконец у него появился предлог уйти, и уйти без вооруженного сопровождения. Он попятился к двери. На выходе, в предчувствии свободы, у него прорезался голос.

— Я пошел… — сказал Дима.

Правда, очутившись в коридоре, бывший немой не пошел, а побежал. Он вылетел на улицу, пронесся мимо жены и скрылся за углом.

Чтобы догнать сбежавшего, Инна снова прибегнула к помощи такси.

— Ну? — зашипела она, перехватив беглеца. — Что ты мчишься? Разве за тобой гонятся? Он взял, да?

— Ты — дура! — первый раз назвал жену ее настоящим именем Дима Семицветов…

Максим Подберезовиков переживал нелегкие дни. Как у всякого одаренного человека, у него было, конечно, чрезмерно развитое чувство самокритики. Он обзывал себя всякими нехорошими словами. Но это не помогало раскрытию преступления. Единственной усладой Подберезовикова оставались те вечера, когда он приходил во Дворец культуры и приобщался к гению Шекспира. Но последние две репетиции были отравлены тем, что не явился партнер Максима — Деточкин.

Подберезовиков направился к нему домой выяснить, в чем дело.

— Я из Народного театра, — представился Максим маме Деточкина.

Антонина Яковлевна встретила его радушно. Она скучала и была рада любому гостю.

— Я очень довольна, что Юра играет в театре. По-моему, у него есть способности. Я ненавижу Юрины командировки! — продолжала мама, как обычно, без всякой связи. — Всегда срывается среди ночи и исчезает. Люба права — тут что-то неладно…

— Кто это — Люба? — едва успел вставить Максим.

— Юрина невеста. Он какой-то несовременный — очень долго за ней ухаживает… Она водит троллейбусы — славная женщина! Они познакомились, когда он пришел ее страховать… Какие у страхового агента могут быть командировки? Почему он возвращается нервный? А на этот раз он заявил Любе, что поедет не в Тбилиси, а еще куда-нибудь. Вы не можете объяснить, что все это означает? Вы кто по профессии?

— Следователь! — Максим слушал монолог словоохотливой мамы Деточкина с возрастающей внутренней тревогой.

— Вот вы и разберитесь! — отреагировала на профессию Максима Антонина Яковлевна. — Когда я была молоденькой, за мной тоже ухаживал следователь, но я вышла замуж за красноармейца.

— А когда Юрий Иванович уехал? — спросил Подберезовиков с тайной надеждой.

— На нашей свадьбе гулял весь полк. Мы пели «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка», — продолжала вспоминать мама. — Вы знаете эту песню?

— «Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка», — закончил Максим. — Когда он все-таки уехал?

— Трое суток назад, ночью, — сказала Антонина Яковлевна. — Представьте себе, самое поразительное: он заехал прощаться к Любе на какой-то «Волге»!

— Может, это было такси? — Следователь должен быть человеком, который всегда сомневается.

— Нет, он сам был за рулем.

— Разве Юрий Иванович умеет водить машину?

— Еще бы! — с гордостью сказала мама, не подозревая того, что творит. — Десять лет шофером работал, потом в аварию попал. У него было сотрясение мозга. Он лежал у Склифосовского. Я тоже не выходила из больницы. Врачи советовали Юре пока не ездить. И он пошел в страховые агенты, временно, конечно. Я так хочу, чтоб они поженились! Я мечтаю о внуке или внучке, мне все равно!

Максим улучил удобный момент, поспешно распрощался и ушел.

Он был потрясен своим открытием.

Он вспоминал, и воспоминания жгли его сердце.

Деточкин проявлял болезненный интерес к поиску главаря.

У Деточкина болела нога как раз на следующий день после истории с волчьим капканом…

Деточкин горячо защищал толстенького…

Деточкин обычно курил «Беломор», но тогда у него оказались сигареты «Друг»…

Наконец, Деточкин исчез той самой ночью, когда у Семицветова угнали машину…

Улики? А может быть, совпадения?

Нет, это улики! Но косвенные, а не прямые!

Тут Максим, который шагал по вечернему городу, остановился.

Он ясно увидел перед собой доверчивые, добрые, грустные глаза Юрия Ивановича, которые смотрели на него с укором.

И Максим осудил себя за дешевую подозрительность, за пристрастие к первой, поверхностной версии, за оскорбление дружбы.

«Юрий Иванович — скромный работяга, небогато живет, любит искусство. Как он грандиозно репетирует! Как он правдив, и естествен!

Нет, конечно, не Юрий Иванович крадет автомобили!

А может быть, все это маскировка?»

Максим опять зашагал по улице, ускоряя темп.

«Конечно, Деточкин притворяется! Он актер не только в Народном театре, но и в гуще народной жизни! Ведь я сам сообщил ему, что снял слежку с семицветовской машины, и он тотчас же нагло воспользовался моей откровенностью! Это не я оскорбляю дружбу, а Деточкин втоптал ее в грязь!»

Максим бежал и бежал по ночной Москве. Он задыхался. Он перестал бежать, остановился и обнял фонарный столб.

Подберезовиков являл собой образец сомневающегося следователя, и это было прекрасно!

Казалось, все нити вели к виновности Деточкина, но Подберезовиков упорно боролся с логикой, Сердце подсказывало ему, что тут Дело не просто!

«Может, я ошибаюсь? — терзал себя Максим. — Может, я поддался на болтовню пожилой женщины? Надо еще раз тщательно все взвесить. У меня сдают нервы. Я готов посадить друга. Юрий Иванович не должен быть виновным!»

Максим вернулся домой. Он не спал ночь. Он страдал. Его мысли путались. Он изо всех сил сдерживал себя и остерегался выводов. Он сопоставлял факты. Он опровергал факты. Он ходил по комнате. Он пил кофе.

«Каждый преступник совершает свое преступление не ради удовольствия, а с конкретной целью. Для чего Деточкину похищать машины? Что делает он с таким количеством денег? Копит? Не похоже! Предается разгулу? Тоже маловероятно.

Нет, Юрий Иванович не преступник!..»

А утром следователь побежал в районную инспекцию Госстраха, все еще надеясь, что Юрий Иванович послан в командировку на служебной машине.

Но Яков Михайлович Квочкин окончательно разоблачил страхового агента:

— У Деточкина уйма хилых родственников. На этот раз вышел из строя его любимый племянник.

В душе Максима все оборвалось и рухнуло. Его положение стало отчаянным: вина Деточкина была теперь бесспорной!

Заставив себя отбросить эмоции, Подберезовиков приступил к выполнению служебного долга. К концу дня в кармане следователя лежало подписанное постановление на арест Деточкина Ю. И., обвиняемого в краже автомобилей!

Глава одиннадцатая, в которой человек, укравший машину, торопится от нее избавиться

Мерно шумело море. Отдыхающие, поверившие плакату, что Рижское взморье — лучшее место для отдыха, мерзли на песчаном берегу, не решаясь войти в холодную воду. Все были счастливы, так как сегодня не шел дождь. На пронизывающем ветру дрожали вековые сосны, распространяя вокруг себя полезный для здоровья аромат.

К пляжу подъехала бежевая «Волга», та самая. В отличие от других машин, из которых выскакивали полуголые курортники, из этой никто не вышел.

Рядом с Деточкиным, на переднем сиденье, отсчитывал деньги добротно откормленный элегантный мужчина с набриолиненными жидкими волосами.

— Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… — степенно перебирал рублевые бумажки покупатель машины.

— С ума сойти! — нервничал Деточкин. — У вас что же, все деньги рублями?

— По-старому это десять рублей, и, пожалуйста, вы что, не считаете рубль за деньги? Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

— Это не по-честному! — был недоволен Деточкин. — Как я потащусь с охапкой денег?

— И, пожалуйста, не сбивайте меня, а то я вынужден буду начать сначала. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Деточкин смирился и замолчал. У него не было другого покупателя. Вот уже три дня он мотался по Риге и ее живописным окрестностям, но никто не хотел покупать машину без документов. Положение Деточкина было отчаянным, как вдруг подвернулся этот тип.

Он считал очень долго. Невдалеке продрогшие курортники с ожесточением играли в волейбол. Некоторые согревались другим способом: отхлебывали из термосов горячий чай или из бутылок — более крепкие напитки.

Покупатель все еще считал. Кажется, он приближался к концу. Деточкин мысленно поблагодарил его за то, что он не припас мелочи.

— Пять тысяч четыреста девяносто восемь, пять тысяч четыреста девяносто девять, пять тысяч пятьсот, — закончил подсчет бесстрастный голос. — Все!

— Почему у вас деньги одними рублями? — не отставал Деточкин. — Это что-то подозрительно, нехорошо!

Новый владелец «Волги» насмешливо поглядел на Юрия Ивановича.

— Разве вы прокурор? Я же не интересуюсь, откуда у вас машина и почему на нее отсутствуют документы.

— А я могу ответить, — нисколько не смутился Деточкин. — Я угнал машину. Могу сообщить, у кого и за что…

— Сыграем в эту игру, — усмехнулся покупатель. — Я — пастор! Эти рубли — пожертвования моих прихожан. Ему! Но — осталось немножко…

— И вы верите в Бога? — поинтересовался Деточкин.

— Все люди верят. Одни верят, что Бог есть, другие верят, что Бога нет. И то и другое недоказуемо… Будете пересчитывать?

— Буду! — И Юрий Иванович приступил к обязанностям кассира.

Летний день клонился к вечеру. Надев мохнатые свитера или пальто деми, курортники переключались на новый вид отдыха. Толпа фланировала по берегу, увязая ногами в песке. Отдельные сумасшедшие пребывали в купальных костюмах, мужественно борясь с обледенением тела.

Деточкин вышел из «Волги», держа вздувшийся портфель, битком набитый рублями.

Пастор лихо развернул машину и умчался на проповедь.

А Деточкин пешком потопал на станцию и стал ожидать электричку.

Приехав в Ригу, он зашел в почтовое отделение и от имени Петрова Петра Петровича перевел тюк денег в город Метельск. Предварительно он проделал странные расчеты: из суммы в 5500 рублей онвычел 16 рублей — стоимость обратного билета в Москву на поезде вместе с постельным бельем, потом отбросил 13 рублей — командировочные, по 2 рубля 60 копеек в сутки, и 8 рублей 10 копеек — стоимость бензина на перегон машины из Москвы в Ригу. Получилось 5462 рубля 90 копеек. Из этой суммы он отнял стоимость почтового перевода — 109 рублей 25 копеек. Вот эту итоговую сумму, 5353 рубля 65 копеек, он и перевел почему-то в город Метельск.

Садясь в купированный вагон скорого поезда Рига — Москва, Деточкин дал себе клятву покончить с подобными делами. Никогда в жизни он не дотронется больше ни до одной чужой машины!

После каждой автомобильной авантюры Деточкин определенно решал, что именно этот случай — последний.

Уже подъезжая к Москве, Юрий Иванович привел в порядок документацию. Он достал из портфеля отчетную ведомость на выплату командировочных и в графе «фамилия» четко вывел «Деточкин Ю. И.». В рубрике «количество дней» он проставил цифру «5», расписался в получении денег, а затем приобщил к ведомости железнодорожный билет и квитанцию на перевод. Формальности были соблюдены.

В воскресенье утром поезд прибыл на станцию назначения. Деточкин с опаской вышел на перрон и привычно огляделся по сторонам. Никто к нему не подошел и не приказал: «Руки вверх!»

Юрий Иванович отыскал телефон-автомат и, волнуясь, набрал домашний номер.

— Мама, это я! — с напускной бодростью сказал Деточкин. — Я только что приехал. Я здоров! — Он выдержал небольшую паузу. — Дома все спокойно? Никто не приходил?

— Ты доигрался в своем Народном театре, — обрадовала сына мать. — К тебе заходил следователь!

Глава двенадцатая, в которой следователь и преступник выясняют отношения

— Когда ко мне приходил следователь? — спросил Деточкин, едва переступив порог родного дома.

— Позавчера, — ответила мама, подставляя щеку для поцелуя. — Ты пропустил по телевизору такой футбольный матч! Яшин стоял как бог!

Деточкин поцеловал маму.

— Что он обо мне спрашивал?

— В библиотеке «Огонька» вышел Мельников-Печерский. Я открываю его наново. Он ничего не спрашивал!

— А что ты ему наговорила? — Деточкину был знаком общительный характер Антонины Яковлевны.

— Я, как всегда, молчала. Я рта не раскрыла! — сказала мама, убежденная, что так и было.

— Почему он приходил? — настойчиво выспрашивал сын. — Он беспокоился, что я пропустил репетицию? Или у него была другая причина?

— Ну разве может возникнуть причина для прихода к тебе следователя?

— Мама, я же твой сын!

— Каждый день узнаешь что-нибудь сенсационное! — улыбнулась Антонина Яковлевна.

Как и все мамы, она не сомневалась, что ее сын — кристальной души человек, почти святой! Всю свою жизнь она воспитывала в Юре любовь к справедливости. Справедливость была коньком мамы Деточкина. Сейчас, с уходом на пенсию, она целиком посвятила себя служению этой безупречной идее. Встречаясь с недостатками, Антонина Яковлевна не проходила мимо и успешно боролась с ними при помощи писем в газеты. Пока Деточкин расправлялся с семицветовской «Волгой», мама проделала не менее трудную операцию. Она добилась закрытия «забегаловки», рассадника зла и порока, и теперь в освободившемся помещении шла стрельба. Здесь разместили тир данного микрорайона.

— Ты всегда возвращаешься из своих командировок взвинченный, — заметила мама. — Успокой свои нервы. Пойди в тир и постреляй в цель!

— Пожалуй, сегодня я промахнусь! — сказал Деточкин.

Он чувствовал себя скорее мишенью, нежели стрелком.

Весь воскресный день он потратил на мучительные размышления: идти вечером на репетицию или избегнуть встречи с Максимом?

«Подозревает меня следователь или он заходил как товарищ по сцене?» Деточкин не мог перенести проклятой неизвестности и мужественно отправился во Дворец ставить точки над «i».

Когда Юрий Иванович объявился в зрительном зале, режиссер учинил ему скандал. Постановщик орал, что Деточкин подводит всю команду, что предстоит решающая игра, то бишь премьера, и что он переведет его в дублирующий состав! В заключение режиссер сунул ему в руку длинную шпагу и погнал на сцену биться с первым попавшимся.

Когда пришел Максим, режиссер заодно намылил шею и ему. Максим тоже получил оружие и был послан на сцену схватиться с Деточкиным, как и полагалось по сюжету.

Так они и встретились, со шпагами в руках.

— Защищайтесь, сударь! — угрожающе сказал Максим. Впервые в жизни он приступил к допросу на освещенной сцене и в берете с пером.

— К вашим услугам! — в тон ответил Деточкин, пытаясь прочесть на лице Максима свою судьбу.

Следователь был непроницаем. Он стал в позицию и почувствовал, как во внутреннем кармане прошелестело постановление об аресте.

Деточкин тоже принял позицию.

Шпаги их скрестились!

— Я имею честь напасть на вас! — жестко сказал Максим. — Где вы пропадали?

— Черт возьми! — крикнул Деточкин, скрывая волнение. Он не знал, что следователь был в Госстрахе, и допустил промах: — Я ездил в командировку!

В пылу сражения участники не замечали, что разыгрывают сцену скорее по Дюма, чем по Шекспиру. Режиссер не мог прийти в себя от изумления.

— Как здоровье любимого племянника? — безжалостно спросил следователь, делая свой главный выпад.

— Какого племянника? — бессмысленно запирался Юрий Иванович.

— А волчий капкан? А больная нога? А сигареты «Друг»? — наносил удар за ударом Максим.

Точка над «i» была поставлена, и не одна!

Юрий Иванович осознал, что попался. У него помутилось в глазах. Подберезовиков понял, что пора переходить к следующему акту пьесы, где главным действующим лицом станет вышеупомянутое постановление.

— Прекратите отсебятину! — закричал из зала взбешенный режиссер. — Во времена Шекспира не было сигарет «Друг». И потом, почему вы перешли на прозу?

Деточкин, продолжавший по инерции размахивать оружием, с перепугу хватил противника по голове. Бедный Максим сразу же рухнул как подкошенный.

— Шпаги в ножны, господа, шпаги в ножны! — неожиданно для самого себя приказал режиссер, ставивший сцену дуэли и не по Дюма, и не по Шекспиру, а по модной в нынешнем футболе бразильской схеме 4–2-4.

Режиссер кинулся к Подберезовикову и убедился, что тот жив. Вместе с Деточкиным, который шептал оправдательные слова, они подняли тело с пола и отнесли на диван. Максим скоро пришел в себя. Успокоенный режиссер оставил противников наедине. Юрий Иванович положил на лоб следователю мокрую тряпку.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Деточкин, участливо заглядывая в глаза своей жертве.

— Вашими заботами! — с иронией ответил Максим.

Деточкин возложил ему на лоб новую холодную повязку.

— Именно вас я никак не хотел ударить, даже нечаянно!

— Да, это мне понятно! — поверженному был не чужд сарказм.

— Ничего вы не понимаете! — с горечью вырвалось у Деточкина.

Подберезовиков внутренне согласился с ним. Он действительно еще не все понимал. Совесть не позволяла ему пустить в ход постановление об аресте, пока он не доберется до самой сути: что же толкнуло Деточкина на скользкий путь? Следователь настойчиво подавлял в себе теплые чувства, которые, несмотря ни на что, вызывал в нем неуклюжий, чуточку смешной Деточкин. Подберезовиков сбросил со лба повязку и встал.

— Нам надо поговорить!

Деточкин печально кивнул:

— Надо!

Они вышли на улицу и шли рядом, как магнитом притянутые друг к другу.

Оба не отваживались начать решающий разговор.

Они проходили мимо «Пивного зала».

— Зайдем! — нарушил молчание преступник.

— Зайдем! — печально согласился следователь.

«Пивной зал» был похож на баню — дикая жара, стены из белого кафеля и столы из мраморной крошки. Густой табачный дым вполне заменял клубы пара, пивная пена — мыльную, пиво лилось как вода, и, действительно, воды в нем хватало, но особенно дополнял сходство глухой гомон голосов.

При входе в «Пивной зал» посетители инстинктивно оглядывались, ища глазами шайку. Шайка здесь тоже была — ее возглавлял Филипп Картузов.

Подберезовиков и Деточкин отыскали свободный столик, заказали пива и раков. Не прошло и минуты, как им подали. Картузов требовал от официанток гоночного обслуживания. Клиенту не давали опомниться. Заказы выполнялись мгновенно. Это приводило неизбалованного едока в отличное расположение духа. Он вливал в себя разбавленное пиво и радовался.

Время от времени в зале появлялся Филипп, важный и недоступный. Он хозяйским оком окидывал баню. Убедившись, что предприятие работает на всю катушку, методично наматывая для него золотые ниточки, Филипп величественно удалялся.

Деточкин и Подберезовиков не замечали окружающей среды. Они не сводили глаз друг с друга. Все остальное было для них как бы не в фокусе.

— Откуда ты такой взялся? — допытывался Максим. — Мама у тебя хорошая, про паровоз поет… — Тут он окинул Юрия Ивановича подозрительным взглядом. — Простите, а вы не псих?

— Нет, у меня справка есть…

— Артист! Хороший артист! Я всегда говорил: настоящий жулик, как правило, настоящий артист! А человек вы осмотрительный, — продолжал Подберезовиков, — крали только у тех, кого вы считали жуликами. Я об этом давно догадался.

Деточкин не стал возражать.

— Вы надеялись, что это послужит на суде смягчающим обстоятельством. Возможно, вам скинут годик со срока…

Деточкин застенчиво молчал.

— Как вы докатились до этого? — выспрашивал Подберезовиков. — Ну объясните же мне!

— Ладно, — нарушил молчание припертый к стене Деточкин. — Я расскажу вам, как все это началось…

И Юрий Иванович поведал Максиму, как сразу после больницы пошел работать в гараж при торговой базе. В этом государственном учреждении процветала частная инициатива, и Юрию Ивановичу это не понравилось. Воспитанный мамой в любви к справедливости, он восстал! Но сплоченная компания дельцов своевременно выгнала его, «как не справившегося с работой». Деточкин озлобился. Он остался на мели. Ему срочно нужно было подработать. Он взялся перегнать только что купленную машину в другой город. Перегнать, а не угнать! В пути хозяева разоткровенничались, и Деточкин сообразил, что везет таких же расхитителей народного добра, с какими он общался на торговой базе. Один был крупный «специалист» по стройматериалам — вагонами крал. Его приятель ведал путевками — и тоже недурно жил. Юрий Иванович не выдержал. Он как бы нечаянно заглушил мотор, велел своим пассажирам выйти на шоссе и толкать «Волгу» сзади, пока она не заведется. Частники вылезли и стали усердно толкать. Они хорошо толкали, «Волга» завелась, и Юрий Иванович уехал, оставив жуликов на дороге.

— Я слышал эту легенду, но не знал, что она про вас, — сказал Максим.

— Про меня, — согласился легендарный Деточкин.

— Сколько вы всего продали автомобилей? — официально допрашивал Подберезовиков.

— Четыре!

— Допустим, четыре! — Следователь быстро считал в уме. — Это в старых деньгах выходит почти четверть миллиона.

Деточкин молчал.

— Приличные деньги! — допекал его Максим.

Деточкин молчал.

— Где вы прячете свой капитал?

На этот вопрос следователя нельзя было не ответить, и Деточкин показал на свой портфель.

— Здесь!

Портфель беспечно лежал на свободном стуле. Максим не поверил своей удаче. Он нашел не только преступника, но и деньги. Подберезовиков непроизвольно потянулся к вещественному доказательству. Деточкин сочувственно улыбнулся. Максим тотчас отдернул руку.

В этот момент к их столику степенно приблизился Филипп Картузов. В один из своих царских выходов он увидел следователя и теперь радушно приветствовал его:

— Здравствуйте! Что же вы мне ничего не сказали? Прошу вас вместе с другом перейти в отдельный кабинет!

— Спасибо, только незачем… — отказался Максим и, не упуская портфель из виду, отхлебнул пива.

Увидев, что следователь пьет не то пиво, Филипп проворно выхватил у него кружку и приказал:

— Раечка и Лидочка!

Понятливые официантки налетели на столик и с ловкостью завзятых грабительниц отняли у знатных гостей и пиво и раков. Максим все время следил, чтоб в суматохе не исчез портфель с богатством.

— Сейчас подадут свежее пиво. Только что завезли! — объявил толстяк. — И раков заменят.

— Их только что поймали? — ехидно спросил Деточкин. При виде благоденствующего врага он взъерепенился.

— Ваш друг — шутник! — невозмутимо сказал Картузов, мучительно вспоминая, где он встречал Деточкина. Образ страхового агента слабо отпечатался в его памяти.

Раечка и Лидочка принесли первоклассное пиво и отборных членистоногих.

— Кушайте на здоровье! — Филипп поборол желание осведомиться о своей машине и скрылся в табачном дыму.

— Идем отсюда! — предложил Максим, не притрагиваясь к продукции отличного качества.

— Уйти от такой вкусноты? — всполошился Деточкин. — Да ни за что! Вряд ли в тюрьме меня будут так угощать!

А Филипп Картузов вернулся к себе в директорский кабинет и опустился в кресло, по-бабьи подперев голову пухлой рукой.

«Зачем ко мне пожаловал следователь? — медленно, в меру способностей, отпущенных ему природой, размышлял Филипп. — Не такой он парень, этот Подберезовиков, чтобы без дела таскаться по кабакам».

Максим и Юрий Иванович молча сидели друг против друга. Пауза была тягостной. Максиму хотелось раскрыть портфель, но он разумно полагал, что бар — неподходящее место для демонстрации таких денег.

Деточкин превосходно понимал Максима. Он не хотел его больше мучить.

Юрий Иванович взял портфель на колени и стал расстегивать. Подберезовиков напряженно следил за каждым движением Деточкина. Тот выволок наружу аккуратную стопку бумаг и, смущаясь, положил ее на стол.

— Что это? — не понимал Максим.

— Документы, квитанции… — запинался Деточкин.

— Что еще за квитанции? — недоумевал Максим, которому вместо денег всучивали какие-то бумажки. Он с раздражением взял документы и стал их листать. Вдруг он покраснел. То, что он прочел, было посильнее, чем удар шпагой. Максиму стало нестерпимо стыдно за то, что он плохо думал о Деточкине.

Он прочел в этих квитанциях, что Юрий Иванович Деточкин переводил вырученные от продажи ворованных машин деньги в детский дом города Метельска на подарки ребятишкам!

— А сколько денег вы оставляли себе? — подавленно спросил Максим.

— Ничего не оставлял. Только на проезд и командировочные…

Да, дорогой зритель! Деточкин не брал себе денег! Он хоть и вор, но бескорыстный, честнейший человек! А переводил он деньги в Метельск потому, что в военные годы, когда мама ушла в ополчение, Юра воспитывался именно в этом детском доме.

В кабинет Картузова вбежала Раечка.

— Они разложили на столе бухгалтерские документы!

Сомнения покинули Филиппа. Он понял, что это — ревизия!

И тогда Картузов решил притупить бдительность следователя. В титанической борьбе с контролерами он применял адскую смесь собственноручного изобретения. На вкус это варево не отличалось от пива, но зато успешно приводило ревизора в состояние, именуемое далее в протоколах как «крайняя степень опьянения».

— Смесь номер один? — спросила умненькая Раечка, правильно оценив молчание своего заведующего.

— Соображаешь! — одобрил Филипп.

Официантка, окрыленная похвалой, галопом доставила гостям зашифрованный напиток.

Максиму и Деточкину было грустно. Оба понимали, что на них свалилась беда, и не знали, как быть.

Максим вдруг ощутил с предельной ясностью, что не сможет пустить в ход постановление об аресте!

Деточкин подумал: поймет ли мама и как ко всему отнесется Люба? В маме он был уверен — она поймет! Деточкин хотел увидеть Любу немедленно и сказать ей, что он опять попался в капкан! Но этот капкан пилой не перепилишь! А Максим думал, под какую спасительную статью подвести Деточкина, и с тоской признавался себе, что нужной статьи нет!

— Первую машину я не продавал, — сказал Деточкин, надеясь хоть этим как-то утешить товарища. — Я ее в Курске у милиции оставил. Приклеил к ветровому стеклу подробную объяснительную записку, а сам ушел на вокзал и вернулся в Москву.

Теперь молчал Подберезовиков.

— А со второй машиной, — продолжал давать чистосердечные показания Юрий Иванович, — несправедливость вышла. Я ее подогнал к милиции и тоже оставил записку, что это — машина жулика. А ее вернули владельцу. Тогда я и решил продавать…

Они молча сидели друг против друга, отхлебывая смесь № 1. Средневековая хитрость Филиппа Толстого удалась на славу. Максим вдруг понял, что нет для него человека роднее, чем Деточкин. А у Деточкина напрочь отказали сдерживающие центры.

— Я тебя люблю! — объяснил Максим. — Смотри, что я сейчас для тебя сделаю!

— Что? — живо заинтересовался Юрий Иванович.

Подберезовиков достал из кармана пресловутое постановление и показал Деточкину.

Деточкин его внимательно изучил — он впервые в жизни держал в руках столь ценную бумагу.

— А теперь верни ее мне, — велел Максим.

Юрий Иванович послушно вернул документ.

— А сейчас я ее порву! — торжественно заявил следователь. — Гляди!

— Не смей! — Деточкин кинулся на Максима. — Тебе попадет! Завязалась небольшая потасовка. С большим трудом преступник одолел следователя, вырвал у него приказ о собственном аресте и спрятал к себе в карман.

— Ладно! — Максим был настроен благодушно. — Дарю его тебе на память!

— Спасибо! — сказал Деточкин.

Они расплатились, по-братски поделив расходы, и вышли на улицу. Шагали обнявшись и вполголоса напевали:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращусь я к друзьям — не сочтите, что это в бреду: постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье повесьте упавшую с неба звезду…[1]

— Слушай, друг, — попросил Деточкин, — не сажай меня до премьеры, прошу тебя…

— Я тебя вообще сажать не буду, живи свободно…

— Понимаешь, такая роль… Раз в жизни бывает.

— Играй премьеру и все последующие спектакли, — искренне разрешил Подберезовиков.

— Я пошел к Любе, — признался Юрий Иванович и пошел по улице, унося портфель со всеми документами.

— Под машину не попади! — отечески крикнул вдогонку Максим.

Глава тринадцатая, в которой Деточкин не успокаивается на достигнутом

Деточкин взял такси и помчал по хорошо знакомому троллейбусному маршруту. Был поздний вечер. Такси легко обгоняло освещенные полупустые троллейбусы.

Наконец показалась Любина машина. Деточкин обрадовался и попросил шофера такси подъехать к тротуару. Однако пока Юрий Иванович расплачивался, троллейбус отошел от остановки.

Деточкин пустился вдогонку. Настигнув беглеца, он уцепился за лесенку, ведущую на крышу.

Желание увидеть Любу было столь велико, что Деточкин не стал ждать следующей остановки. Он взобрался на крышу и с риском для жизни по-пластунски пополз вперед. Добравшись до переднего края, Деточкин бесстрашно свесился вниз и постучал кулаком по стеклу водителя.

Люба ахнула и затормозила. Она выскочила из кабины и с ужасом обнаружила на троллейбусной крыше своего нареченного.

— Люба, это я! — сообщил сверху Деточкин. — Явернулся.

— Ну-ка, слезай! — растерянно скомандовала Люба.

— А ты не будешь ругать? — грустно спросил пьяненький Юрий Иванович. — Я торопился к тебе!

— Ты что, спятил? — вскипела Люба. — Спускайся немедленно!

— Нет, лучше я тут поеду! — уперся Деточкин.

— Сейчас я тебя оттуда скину! — сказала Люба и недвусмысленно направилась к лестнице.

Деточкин капитулировал. Он спрыгнул вниз и полез к Любе целоваться. Но Люба не позволяла себе на работе никаких вольностей. Она скрылась от пылких объятий в своей кабине. Деточкин последовал за ней, громко распевая:

— Я в Любин троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный…

Люба рывком рванула с места, Деточкин плюхнулся на дерматиновое сиденье, не сводя с нее преданных собачьих глаз. Объяснение было бурным.

Люба честила Юрия Ивановича почем зря, безжалостно снимая с него стружку. Она говорила, что он скверно кончит, что он связался с какой-то бандой и стал хулиганом, разъезжает на подозрительных «Волгах» в сомнительные командировки, что он скоро сопьется и что туда ему и дорога!

Деточкин не стерпел незаслуженных оскорблений и рассказал Любе все.

Это произвело на нее неизгладимое впечатление.

Люба замолчала.

Троллейбус мчался по ночной Москве, спеша в парк. Это был последний рейс.

Ночью в троллейбусном парке рядами стояли пустые машины, и штанги над ними были приспущены, как флаги.

Люба и Деточкин молча вышагивали по узкой дорожке между троллейбусами. Дошли до конца одной дорожки, свернули на другую, снова шли между троллейбусами, которым, казалось, нет числа…

— Ведешь ты себя… — тихо сказала Люба, — как дитя, честное слово… Ведь посадят, понимаешь ты это или нет?

— Понимаю…

— Я тебя буду ждать… Сколько бы ни пришлось… Год, два, десять лет!

— Десять — это ты перебрала! — невесело заметил Деточкин.

— А если можно будет с тобой поехать, я поеду… И на Колыме люди живут, или где там еще?

Двое снова вышагивали по узкой тропинке между троллейбусами. Сотни машин собрались здесь на ночь, чтобы передохнуть перед большой работой…

Деточкин возвращался от Любы вдоль берега Москвы-реки. Великая река неторопливо несла свои чистые воды в Оку. Блики рассветных лучей, отражаясь в волнах, играли на задумчивом лице Юрия Ивановича. Он решил покончить с прошлым навсегда, и на этот раз — бесповоротно. Он достал из портфеля шляпу и хлопчатобумажные перчатки и без сожаления швырнул их в реку. Затем он выбросил гаечные ключи, отмычки, бутылку с подсолнечным маслом и картотеку учета жуликов. Инструменты потонули, а шляпа и картотека поплыли в Оку.

Деточкину стало хорошо. Он почувствовал себя светло и радостно и, главное, совершенно свободно.

И тут, как нарочно, он увидел двухцветную «Волгу» с номером 49–49 МОТ и сразу вспомнил, что ее владелец Стелькин — взяточник.

Деточкин помрачнел и задумался. Он не хотел подводить Подберезовикова. И наконец понял, как ему следует поступить.

Юрий Иванович побежал вдоль берега и догнал картотеку, которая, по счастью, еще не успела доплыть до Оки. С риском для жизни Деточкин перегнулся через парапет…

Несколько минут спустя похищенная двухцветная «Волга» влилась в поток уличного движения.

Деточкин подъехал к перекрестку, но проскочить не успел. Вспыхнул красный свет. «Волга» вздрогнула и, сердито урча, застыла у линии «стоп». Поглядывая на светофор, Деточкин думал о том, какой сюрприз преподнесет он Максиму Петровичу.

Деточкин не обратил внимания, что рядом у перекрестка встал троллейбус, набитый пассажирами.

Было бы просто нечестно перед зрителями, если бы это оказался какой-нибудь посторонний троллейбус, не имеющий отношения к данному сюжету. По счастью, все вышло как надо! За огромной троллейбусной баранкой восседала Люба. Она до сих пор не могла прийти в себя после вчерашних разъяснений Деточкина. И вдруг… увидела виновника своих тревог. Он сидел за рулем «Волги» в непринужденной позе собственника!

Загорелся зеленый сигнал, и «Волга» приемисто взяла с места.

Люба стала действовать не размышляя, повинуясь исключительно зову сердца. Троллейбус ринулся со старта как наскипидаренный! Пассажиры, стоявшие в проходе, свалились друг на друга.

Троллейбус наращивал скорость — видимо, у водителя были самые решительные намерения. Троллейбус проскочил остановку, как курьерский поезд — полустанок. Пассажиры стали кричать, взывая о помощи.

— Товарищи, спокойно! — пытался установить порядок незнамо откуда взявшийся храбрец. — У нашего шофера отказали тормоза.

Троллейбус лавировал между машинами, не снижая темпа. Пешеходы спасались бегством, сбивая соседние автомобили.

А Юрий Иванович Деточкин, вызвавший весь этот сыр-бор, быстро ехал впереди, не оглядываясь и не подозревая о том, что творится у него за спиной.

Он спокойно свернул с магистрали в нужный ему переулок.

Троллейбус, порвав с проводами, последовал тем же путем. Штанги соскочили и стали буйно метаться из стороны в сторону, круша фонари на столбах и окна в бельэтаже. Обесточенный троллейбус беспомощно остановился. Люба заплакала. А двухцветная «Волга» скрылась вдали. Деточкин спешил к Максиму. Вот он проехал гулкую арку ворот, поставил машину во дворе, у окон прокуратуры, и… ушел!

Этим же утром Максим Подберезовиков вошел в кабинет радостно возбужденным.

— Таня, — сказал он, — этот человек — он превосходный человек!

— Кто? — не поняла Таня.

— Тот, кто угонял машины!

— Вор не может быть превосходным человеком! — безапелляционно заметила Таня. — В институте мы этого не проходили!

Подберезовиков поглядел на помощницу, как редактор — на опечатку.

— Может! — непедагогично сказал Максим. — Кроме того, он мой друг!

— Поняла! — радостно воскликнула Таня. — Для того чтобы поймать жулика, вы сначала подружились с ним! Вы великий следователь!

Подберезовиков смутился и опять ничего не понял. Так он и проживет жизнь, не узнав, что рядом с ним, в служебном кабинете, долго и упорно билось в унисон преданное сердце.

В дверь постучали.

— Войдите! — разрешил Подберезовиков.

В кабинете появился лохматый субъект с портфелем, как у Деточкина, и сразу обрадовал следователя:

— У меня угнали машину! Среди бела дня! В центре города! Безобразие!

— Садитесь, пожалуйста! — предложил Подберезовиков посетителю. — Ваша фамилия?

— Легостаев, Владимир Степанович. Вот документы на машину. — И, присаживаясь, он протянул Подберезовикову технический паспорт.

Максим не стал смотреть документы.

— Ваша профессия? — спросил он, явно находясь под влиянием идей Деточкина.

— Какое это имеет значение?

— Первостепенное! — со всей серьезностью ответил следователь, с опаской думая, не зря ли он дал отсрочку Юрию Ивановичу.

Лохматый посетитель пожал плечами.

— Я доктор физико-математических наук. Руковожу лабораторией.

— А на самом деле? — машинально спросил Максим. Ученый уставился на Максима.

— Вообще я шпион Уругвая. А что, это так заметно, товарищ следователь? Чем вы, собственно говоря, занимаетесь?

— Значит, это не он! — сказал следователь, переставая думать о Деточкине.

Доктор наук заерзал в кресле, поняв, что ему не видать своей машины.

Пятнадцать минут спустя вместе с потерпевшим Легостаевым Подберезовиков выехал на место происшествия и, конечно, не нашел там украденного автомобиля.

Когда он вернулся в управление, Таня доложила, что звонил какой-то Деточкин.

Максим насторожился.

Вроде бы Юрию Ивановичу до премьеры незачем больше тревожиться. Не замешан ли все-таки Деточкин в афере с новой машиной?

И когда раздался звонок, Максим бросился к телефону.

— Скажите, — Деточкин сразу взял быка за рога, — вы уже слышали, что сегодня опять угнали машину?

Максим выронил трубку. В автоматной будке Деточкин терпеливо ждал, пока его друг придет в норму.

— Куда у вас в кабинете выходят окна? — задал следующий вопрос Юрий Иванович, когда. Подберезовиков снова задышал в аппарат.

Максим распахнул окно, выглянул во двор и застонал.

Двухцветная «Волга» № 49–49 серия МОТ стояла внизу, как раз под его окнами.

— Зачем вы это сделали? — захрипел в телефон Максим. — С каких это пор вы угоняете машины у честных людей? Где же ваши принципы?!

— Э, нет, — запротестовал Деточкин, — это машина Стелькина, а он взяточник!

— Какой еще Стелькин? — негодовал Максим. — Это машина известного ученого, доктора наук. Он только что был здесь! Документы на машину я держу в руках.

— Минуточку! — с настырностью маньяка не отступал Деточкин. — Я сверюсь с картотекой.

Он полез в портфель, проверил и сообщил:

— Нет, это машина Стелькина.

Подберезовиков зашелся от ярости.

И потому что он молчал, Деточкин вдруг осознал, что произошла катастрофическая ошибка.

— Не может быть… — залепетал Деточкин. — Неужели я так ошибся?

— Вы сейчас же перегоните «Волгу» ее владельцу! — потребовал Подберезовиков. — Запишите адрес. О выполнении доложите мне!

И, продиктовав координаты Легостаева, закончил:

— Докатились вы, Деточкин, до банальной кражи!

Потрясенный Юрий Иванович повесил трубку.

— Как это все стряслось? Как я мог дать такую промашку?! — казнил он себя за допущенную ошибку.

Да, дорогой зритель, Деточкин неправильно записал номер, внося его в картотеку. Он элементарно ошибся! А с кем этого не бывает?

Человеку свойственно ошибаться, говорит древняя пословица.

Разве не ошибся Жак-Элиасен-Франсуа-Мари Паганель, секретарь Парижского географического общества, выучив вместо испанского языка португальский?

Вспомните Колумба, который по ошибке открыл Америку!

Разве не ошибаются врачи?

И не ошибочно ли все время назначать С. И. Стулова на руководящую работу?

Человеку свойственно признавать свои ошибки, гласит современная пословица.

Максим Подберезовиков стоял у окна и ждал, когда Деточкин исправит свою ошибку.

Вскоре во дворе прокуратуры появился запыхавшийся Юрий Иванович. Не смея поднять глаза, он сел в машину и уехал.

Задание следователя Юрий Иванович выполнил безукоризненно. Он подогнал «Волгу» к зданию научно-исследовательского института и позвонил из проходной в лабораторию, попросив профессора Легостаева срочно спуститься вниз.

Доктор физико-математических наук долго жал Деточкину руку. Он был восхищен оперативностью розыска.

— Передайте вашему следователю, что, если у меня когда-нибудь, не дай Бог, что-нибудь украдут, я обращусь только к нему!

— Он одаренный следователь! — поддержал репутацию друга Деточкин.

— Сначала мне так не показалось! — доверительно сообщил профессор Юрию Ивановичу. — Но я с удовольствием каюсь в своей ошибке!

Оказывается, доктора наук тоже ошибаются!

Деточкин и Легостаев расстались по-дружески. Деточкин извинялся, Легостаев благодарил.

Из ближайшего автомата Юрий Иванович рапортовал следователю, что машину вернул, и, чувствуя себя виноватым, боязливо спросил, что же делать дальше. В душе он надеялся, что Максим скажет ему: «Готовьтесь к премьере!»

— Я вам советую, очень советую, — настойчиво подчеркнул Подберезовиков, — явиться ко мне, как говорится, с вещами!

— А спектакль? — робко напомнил Деточкин.

Следователь посмотрел на портрет Станиславского и беспощадно сказал:

— Спектакля не будет!

Через час Деточкин с неизменным портфелем в руке нехотя приближался к зданию прокуратуры. У арки, ведущей во двор, ему поморгала красная электрическая вывеска «Берегись автомобиля!»

Деточкин внимательно прочел вещую надпись и вошел в подъезд. Он отыскал кабинет Подберезовикова и осторожно постучал.

— Пожалуйста! — послышался голос Максима.

Деточкин боком протиснулся в дверь, стараясь не встретиться взглядом с другом. Максим тоже отвел глаза. Обоим было неловко. И только Таня бесстыдно пялила глаза на жулика, которого ее следователь считал хорошим человеком.

Деточкин расстегнул портфель, достал из него пухлую папку и доложил, по-прежнему не глядя на Подберезовикова:

— Это отчет о проделанной работе!

Потом Деточкин вручил Подберезовикову самоубийственный документ и сухо напомнил:

— Это постановление о моем аресте!

Глава четырнадцатая, о последнем триумфе Деточкина

По улицам города ехала машина, именуемая у обывателей «черный ворон», хотя она уже давно не черного цвета. Внутри находились Деточкин и два милиционера. Юрий Иванович пребывал в состоянии крайнего волнения.

Машина подкатила к зданию районного Дворца культуры и остановилась у служебного входа. В сопровождении конвоя Деточкин последовал за кулисы.

Да, дорогой зритель! Несмотря на то что исполнитель главной роли был под арестом, премьера состоялась!

Это Максим выхлопотал у начальника соответствующее разрешение, и обвиняемому дали возможность сыграть свою последнюю роль.

Спектакль вызвал нездоровый ажиотаж в судебных и следственных кругах. Все пришли поглазеть на парня, который крадет машины и одновременно играет Гамлета. Да, роль принца Датского, лучшую роль в мировом актерском репертуаре, исполнял Юрий Иванович Деточкин.

Зал заполнился до отказа. В проходах стояли. Целый ряд занимали работники инспекции Госстраха во главе с Яковом Михайловичем Квочкиным.

В первом ряду сидели мама и Люба. Обе плакали еще до начала. В зале шепотом рассказывали, что главную роль будет играть заключенный. Многие этому не верили.

Спектакль начался. Первую сцену, у замка Эльсинор, разыгрывали перед закрытым занавесом. Гамлет в ней не участвует, и сцена была принята относительно спокойно. Зал, как обычно, кашлял и чихал, хотя на улице стояло лето.

Когда занавес поднялся и во втором эпизоде вышел Деточкин, загримированный Гамлетом, в зале вспыхнула веселая овация.

Но Деточкин ее не слышал. Он был далеко отсюда, в датском замке Эльсинор, он был принцем Гамлетом и жил его жизнью. Он уже забыл о том, что только на время стал из арестанта принцем крови, что выходы из кулис сторожат конвойные, что впереди суд и приговор.

Бывший шофер, бывший страховой агент, бывший автомобильный жулик оказался великолепным Гамлетом. У него был прирожденный актерский талант, и Деточкин заворожил им зал.

Все уже позабыли скандальную биографию Деточкина и трепетно следили за судьбой мятущегося принца.

А когда Гамлет начал свой знаменитый монолог «Быть или не быть», за кулисами зарыдал счастливый режиссер.

В финале спектакля, где Деточкин — Гамлет схватился в смертельном поединке с Подберезовиковым — Лаэртом и оба умирали на сцене, ревел уже весь зрительный зал под предводительством мамы и Любы.

Премьера прошла с громовым успехом.

Режиссера и исполнителей вызывали без конца!

Конвой целовал охраняемого преступника и обливался слезами в присутствии своего начальства, которое пришло за кулисы и взволнованно поздравляло Деточкина.

А Таня попросила у восходящей звезды автограф.

Зал не утихал и перешел на скандированные аплодисменты.

У выхода ждали только что испеченные поклонницы.

Одним словом, был полный триумф!

Деточкин возвращался в камеру предварительного заключения с букетами цветов и чувствовал себя как в раю.

Цветов было много. У Деточкина не хватало рук, и потому конвойные тоже ехали с букетами!

Глава пятнадцатая, судебная

Юрий Иванович Деточкин скорбно мерил шагами камеру Н-ской тюрьмы. Близился день суда, а Деточкин знал, что всякий суд кончается приговором.

Используя служебное положение, Максим Подберезовиков часто навещал в тюрьме обвиняемого друга. Оба по-мужски молчали. Максим смотрел на Деточкина безумными глазами Ивана Грозного, убившего своего любимого сына. А Юрий Иванович взирал на следователя, как всепрощающий отрок с картины раннего Нестерова.

Максима сменяли Люба и мама. Несчастье сплотило женщин. Теперь они не расставались. Люба, беспокоясь об Антонине Яковлевне, переехала жить к ней. А мама, понимая состояние невесты, не оставляла ее даже в троллейбусе. Мама уходила из водительской кабины только для того, чтобы взять билет на очередной рейс.

Они вместе пекли для Юры его любимые пирожки с творогом и с нежностью смотрели, как узник уплетает их за обе щеки.

Мама и Люба хотели нанять адвоката, разумеется, самого лучшего. Но Деточкин воспротивился. Он решил сам защищать свою свободу!

И вот пришел день страшного суда. Деточкин из обвиняемого стал подсудимым. Как и на премьере «Гамлета», зал был переполнен публикой. Нарушитель закона одиноко сидел на деревянной скамье. Прокурор с суровым прокурорским лицом угрожающе перебирал бумаги.

Раздалась команда: «Встать! Суд идет!»

Появился судья в сопровождении двух народных заседателей.

Одним словом, все было как у людей!

На традиционный вопрос судьи, признает ли подсудимый себя виновным, Деточкин ответил, что нет, не признает!

Процесс длился несколько дней.

Люба и мама опять сидели в первом ряду. У обеих болело сердце. Люба была вынуждена взять отпуск за свой счет. В районной инспекции Госстраха тоже никто не работал. Все сотрудники во главе с Яковом Михайловичем Квочкиным не выходили из зала суда, переживая за сослуживца. Работники прокуратуры вместе с Максимом и Таней явились на процесс, отложив следственные дела. А не пойманные ими преступники вольготно разгуливали на свободе.

Кроме заинтересованных лиц в зале находилось еще немало народу. И оставалось неясным, почему же они не трудятся.

Сокол-Кружкин прервал осенне-полевые работы и тоже торчал здесь вместе с дочерью. Димы с ними не было. Соблюдая семейные правила, Инна оформила мужу доверенность на выступление в суде. И Семицветова, вместе с другими потерпевшими, заперли в комнате для свидетелей. Для них время тянулось особенно медленно. Пеночкин предложил составить «пульку» и достал из кармана две колоды карт. Чтобы забыться, играли по крупной ставке со всеми достижениями преферанса — с «темными, разбойником, со скачками и бомбами». Диме и тут не повезло. Он просадил шестьдесят три рубля.

Прокурор долго и с пристрастием допрашивал Деточкина:

— Кто дал вам право отбирать машины и тем самым подменять собой государство?

— Я не подменял государство, я ему помогал!

— Вы готовили отчет по каждой машине. Значит, вы знали, что вам придется держать ответ?

— Да! — простодушно согласился Деточкин.

И прокурор сразу поймал его:

— Вы понимаете, что этим фактически признаете вину? Когда вы отрицали свою виновность, вы лгали!

— Юра никогда не лжет! — громко запротестовала мама, привстав со своего места.

Судья призвал ее к порядку.

Прокурор впился в Деточкина, как клещ. Он терзал его ехидными вопросами. Он был очень любопытен, этот прокурор. Он во все лез, ему до всего было дело. Он расставлял ловушки, старался сбить с толку. Он имел точную цель: доказать суду, что Деточкин — опасный тип.

Представитель обвинения измучил Юрия Ивановича. Мама и Люба просто возненавидели прокурора, а Максим переживал, что не может прийти другу на помощь.

— Этот малый его упечет! — вслух оценил прокурорскую дотошность Сокол-Кружкин.

Когда суд перешел к допросу потерпевших, положение Деточкина ухудшилось. Свидетели ненавидели Деточкина, и не без оснований. Они клепали на подсудимого, настраивая против него и публику и суд.

Вызванный первым Филипп Картузов упирал на то, что кража его машины — кража со взломом. Надо покопаться в биографии взломщика, может, на его совести лежит еще не один вскрытый сейф?

Вслед за Филиппом давал показания пастор.

— Мои деньги пропали, — вкрадчиво говорил умный пастор, — но они пошли на хорошее дело, угодное Богу, поскольку товарищ подсудимый отдал их детям. Я никаких претензий к нему не имею.

Однако свидетель Пеночкин претензии к подсудимому имел. Пеночкин подал суду мысль о том, что еще неизвестно, сколько денег оседало в карманах преступника после продажи машин. Да, он переводил деньги в детский дом, чтобы… пустить следствие по ложному следу.

— А за …олько на …амом …еле он …родавал …шины? — размахивал руками Пеночкин. — Ни …дин …ормальный …еловек не …танет …аниматься этим …росто так!.. Значит, он …богащался!

Деточкин безучастно молчал. Он чувствовал себя песчинкой в пустыне закона.

— Юра, почему ты молчишь? — вскрикнула мама.

Судья объявил перерыв. Максим прорвался к Деточкину и долго ругал его за пессимизм. Мама и Люба сидели по обе стороны подсудимого и гладили его худые, острые колени. Мама гладила левое колено, Люба — правое. И Деточкин, как Антей, воспрянул духом!

После перерыва центром внимания сделался Дима Семицветов, который, как известно, рекламы не любил.

— Этот тип замахнулся на самое святое, что у нас есть, — патетически говорил Дима, — на Конституцию. В ней записано: каждый человек имеет право наличную собственность. Оно охраняется законом. Каждый имеет право иметь машину, дачу, книги, деньги… Деньги, товарищи, еще никто не отменял. От каждого по способности, каждому по труду в его наличных деньгах…

Прокурор поднялся с места и сделал важное сообщение:

— Следственные органы доводят до сведения суда, что против свидетеля Семицветова возбуждено уголовное дело!

Дима помертвел.

— Давно пора! — пророкотал зычный баритон Сокол-Кружкина. — Мы не допустим, чтобы рядом с нами обделывала делишки всякая шваль!

Инна заплакала.

— Ничего! — утешал ее отец. — Найдешь себе другого, честного!

— А почему меня одного? — в припадке отчаяния Семицветов раскрыл некрасивое нутро. — А другие свидетели лучше, что ли?

— И до них доберутся! — успокоил тесть.

Семицветов сделал несколько шагов и упал на скамью возле Деточкина.

Юрий Иванович вскочил.

— Гражданин судья, я не хочу сидеть рядом с ним!

— Не паясничайте! — оборвал председательствующий, и Деточкин сел подальше от Семицветова, на самый краешек скамьи. — А вы, гражданин Семицветов, не ускоряйте событий!

Дима вскочил со скамьи и выбежал из зала. Если будущее Семицветова вырисовывалось теперь довольно ясно, то судьба Юрия Ивановича Деточкина оставалась еще туманной.

Наконец суд вызвал самого важного свидетеля — Максима Подберезовикова. Ввиду торжественного момента Максим явился на суд в милицейской форме.

— Уважаемые товарищи судьи! — заговорил Максим. — Сначала я вел это дело как следователь, но, когда выяснилось, что обвиняемый — мой друг, я отказался от ведения дела и выступаю сейчас только как свидетель. Я понимаю, товарищи судьи, перед вами сложная задача: Деточкин нарушал закон, но нарушал из благородных намерений. Он продавал машины, но отдавал деньги детям… Он, конечно, виноват, но он, — сдержал слезы Подберезовиков, — конечно, не виноват. Пожалейте его, товарищи судьи, он очень хороший человек…

— И отличный работник! — крикнул с места Квочкин и напустился на соседа, который не проронил ни слова: — А вы не знаете, так молчите!..

Суд перешел к прениям сторон.

Слово получил прокурор.

— Сегодня суд рассматривает необычное дело. Подсудимый может вызвать у недальновидных людей жалость и даже сочувствие! На самом деле это опасный преступник, вступивший на порочный путь идеализации воровства! Если взять на вооружение философию преступника, то можно отбирать машины, поджигать дачи и грабить квартиры! Поступки Деточкина могут послужить примером для подражайия. Государство само ведет борьбу с расхитителями общественного добра и не нуждается в услугах подобного рода. Я настаиваю на применении к подсудимому строжайших мер наказания, как к лицу социально опасному!

— Изверг! — крикнула мама. Она не могла больше молчать.

— Женщину в первом ряду удалите из зала! — распорядился судья.

Антонина Яковлевна встала и с гордостью направилась к выходу. Уже в дверях, как болельщица своего сына, она снова крикнула:

— Судью на мыло!

Люба тоже не выдержала:

— Не осуждайте Юру, он не виноват!

В зале поднялась сумятица. Все стали вскакивать с места. Судья, срывая голос, перекрыл всеобщий шум:

— Я требую тишины или немедленно очищу зал!

Угроза подействовала. Стало тихо.

— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово! — объявил председательствующий.

Деточкин встал.

— Граждане судьи! Может быть, я и неправильно действовал, но от чистого сердца! Не мог я этого терпеть!

Ведь воруют! И много воруют! Я ведь вам помочь хотел, граждане судьи, и потому все это вот так и получилось… Отпустите меня, пожалуйста! Я… я больше не буду… честное слово, не буду…

На этот раз из глаз Максима Подберезовикова покатились редкие, скупые слезы.

Люба стиснула зубы.

— Свободу Юрию Деточкину! — пронесся над залом страстный призыв Сокол-Кружкина.

Суд поспешно удалился на совещание.

Перед судьями стояла неразрешимая дилемма: с одной стороны, Деточкин крал, с другой стороны, не наживался!

Судьи пребывали в растерянности. Им нельзя было позавидовать!

Дорогой зритель! Пожалуйста, вынеси сам приговор Юрию Деточкину. Суд не прочь переложить эту ответственность на твои плечи. Как и подавляющее большинство населения, ты не знаком с Уголовным кодексом, и поэтому тебе легче определить приговор. Если ты добр, то смягчишь участь Юрия Ивановича, а если строг — валяй, сажай Деточкина за решетку!

Определяя меру наказания, помни, что во время следствия Деточкин подвергался судебно-медицинской экспертизе и был признан психически нормальным.

Глава шестнадцатая, вроде бы последняя

По иронии судьбы рукопись киноповести «Берегись автомобиля» попала на обсуждение в Управление художественного свиста. Никогда не угадаешь, где будут обсуждать твою рукопись.

К этому времени УХС окрепло, разрослось, провело сокращение штатов, и четыреста девяносто семь уцелевших сотрудников, видимо, не зря получали заработную плату. Художественный свист находился на подъеме и даже проник в некоторые смежные области искусства.

Обсуждение происходило в Главном художественном совете, где председательствовал сам С. И. Стулов. Пришли сорок три сотрудника, из коих тридцать четыре рукописи не читали. Это не помешало им высказывать о ней суждение. В порядке исключения пригласили авторов.

Тон, в котором велось обсуждение, был крайне доброжелательным. Все выступавшие говорили корректно и не скупились на добрые слова.

Обаятельный Согрешилин был особенно ласков:

— Родные мои! Я бы внес в это милое сочинение одно пустяковое изменение. Солнышки вы мои! Не надо, чтобы Деточкин угонял машины! Зачем это? Я бы посоветовал так: бдительный Деточкин приносит соответствующее заявление в соответствующую организацию. В заявлении написано, что Семицветов, Картузов и… кто там еще?.. Пеночкин — жулики. Их хватают, судят и приговаривают! Получится полезная и, главное, смешная кинокомедия.

— Молодец! — похвалил оратора Стулов.

— Ненаглядные вы мои! — продолжал Согрешилин, пытаясь обнять сразу двух авторов. — Подумали ли вы, какой пример подает ваш Деточкин? Ведь, посмотрев картину, все начнут угонять машины!

— Но ведь Отелло, — вскочил один из авторов, — душит Дездемону во всех театрах мира, а также в кино! Разве потом ревнивые мужья убивают своих жен?

— Молодец! — эмоционально вскричал Стулов, который любил жену.

— Душа моя! — Согрешилин поставил автора на место. — Зачем же сравнивать себя с Шекспиром? Это по меньшей мере нескромно…

— Товарищи, поймите нас! — поддержала Согрешилина хорошенькая женщина с высшим гуманитарным образованием. — Вы же симпатизируете своему герою. А он — вор! По сути дела, вы поощряете воровство!

На этот раз подпрыгнул другой автор:

— Но ведь Деточкин бескорыстен!

— Ни один нормальный человек, — перебил Согрешилин, — не станет возвращать деньги. Это не типично!

— И поэтому, — обольстительно улыбнулась хорошенькая женщина, — совершенно непонятно, ради чего будет поставлен фильм.

— Как — непонятно! — хором завопили авторы. — Фильм будет направлен против Семицветовых! Против того, что они существуют в нашей стране! А сюжетная линия Деточкина — это же литературный прием, юмористический ход. Кинокартина все-таки будет юмористической, можно даже сказать, сатирической.

При слове «сатирической» наступило неловкое молчание. Обсуждение зашло в тупик. Никто не хотел одобрять. Все знали, что не одобрять — безопасней. За это «не» еще никого никогда не наказывали! Но не одобрять в письменной форме тоже как-то не хотелось. Все-таки документ!

— Родные мои! — вдруг нашелся Согрешилин. — Посадят авторы Деточкина в тюрьму или нет? Пусть они решат его участь, тогда мы возобновим обсуждение.

— Деточкина надо посадить! — указал заместитель начальника управления.

— Молодец! — согласился Стулов.

— Деточкина не следует сажать! — категорически возразил другой заместитель.

— Молодец! — снова согласился Стулов.

Положение авторов стало безвыходным.

В этот момент дверь распахнулась. В сопровождении конвоиров в помещение Главного художественного совета вошел герой.

— Молодец! — по-детски обрадовался Стулов при виде Юрия Ивановича. — Я тебя знаю!

Деточкин не без улыбки познакомился с авторами и объявил всем собравшимся:

— Мне надоело ждать! Меня не волнует, что станет с фильмом! Меня волнует, что будет со мной!

— Пусть решают авторы! Мы не навязываем им точку зрения! — подытожил С. И. Стулов.

— Будем выкручиваться! — пообещали авторы, которые к этому привыкли.

Обсуждение пошло им на пользу, и они написали «счастливый эпилог».

Счастливый эпилог

Прошло время. Неизвестно сколько. Но, вероятно, немного…

По улице шел Деточкин без охраны.

Он направился к телефонной будке, зашел в нее и набрал домашний номер.

— Мама, это я, — нежно сказал Деточкин.

— Ты откуда звонишь, из тюрьмы? — удивилась мама.

— Нет, из автомата. Меня выпустили…

— Наверно, ты им надоел! — сказала мама.

Потом Деточкин позвонил Подберезовикову.

— Привет! — сказал Деточкин.

— Привет! — отозвался Максим, узнав друга по голосу.

— Как дела? — спросил Деточкин.

— Нормально! — откликнулся Максим.

— До встречи! — сказал Деточкин.

— До скорой! — поправил его Максим.

Несколько минут спустя сутулая фигура уже маячила на троллейбусной остановке. Когда подошел родимый троллейбус, Юрий Иванович засуетился. Он обошел машину кругом и, сдернув с головы кепку, заглянул в окошко водителя.

— Люба! — позвал наголо обритый Деточкин. — Здравствуй, Люба! Я вернулся!

Р. S. Своего сына Деточкины назвали Максимом.

Старики-разбойники

Глава первая

Люди делятся на тех, кто доживает до пенсии, и на остальных. Пенсия — это сумма денег, которую безвозмездно выплачивают в период между окончанием работы и окончанием жизни. Человек, которому платят за то, чтобы он не работал, называется пенсионером. Пенсионеры бывают союзного значения, республиканского значения, местного значения и те, кто значения не имеют.

А старость надо уважать, хотя бы потому, что каждый, если повезет, станет стариком или старухой…

Николаю Сергеевичу Мячикову повезло. Неделю назад ему исполнилось шестьдесят лет.

Внешность у Николая Сергеевича была такая же, как возраст, а фамилия такая же, как жизнь. Мячикова швыряли, гоняли, пинали и, случалось, надували. Но, несмотря на это, на лице Николая Сергеевича светились голубые, детские глаза. По ним можно было догадаться, что Николай Сергеевич — человек добрый, мягкий, доверчивый, ясный и поэтому недалекий. Совершенно непонятно, как человек, обладающий такими качествами, мог работать следователем по уголовным делам.

В следователи Мячиков попал не по своей воле. Когда он учился в юридическом институте, то мечтал стать адвокатом и произносить речи, от которых рыдали бы и судьи и преступники. Но в то время адвокаты были не нужны, а следователей не хватало. И Мячикова направили работать следователем. Он попросил, чтобы его послали на борьбу с уголовниками. Шли годы… Кривая преступности неуклонно ползла то вниз, то вверх. Менялись начальники Мячикова — районные прокуроры, тоже ползли то вверх, то вниз, а наш Мячиков достиг должности старшего следователя и застрял.

Семнадцатый начальник Мячикова, Федор Федорович Федяев, вызвал однажды своего подчиненного и сказал:

— Николай Сергеевич, ограбили обувной магазин! — При этом Федор Федорович улыбнулся. — Украли так много сапог, что хватило бы на женский кавалерийский полк!

— А разве женщины служат сейчас в кавалерии? — изумился Мячиков.

— Извините, я забыл, что чувство юмора не ваша стихия! — сказал Федор Федорович.

— Извините, — ответил Мячиков, — я не понял, что вы пошутили! Что это у вас на щеке? Фурункул?

Щеку прокурора украшал пластырь, неряшливо наклеенный крест-накрест.

— Ерунда! Бандитская пуля! — отмахнулся Федяев и перешел к делу: — Закажите оперативную машину! Сейчас мы с вами поедем!

Николай Сергеевич вышел из кабинета выполнять распоряжение, а Федяев стал надевать югославский плащ с темно-зеленым отливом, точно такой же, какой носил сам Андрей Никанорович. Как настоящий начальник, Федяев не пользовался общим гардеробом. В углу кабинета он держал свою, персональную вешалку. Станиславский, говоря, что театр начинается с вешалки, ошибался. С вешалки начинается начальник.

Надеть шляпу Федяев не успел. Помешал телефонный звонок.

Этот телефонный звонок, как и положено в детективе, послужил завязкой для нашей истории под названием «Старики-разбойники».

Федор Федорович снял трубку и сказал: «Я вас слушаю!» В ответ раздалось:

— Здравствуй, Федяев! Как живешь?

— Добрый день, Андрей Никанорович! — В отношениях с вышестоящими лицами Федор Федорович пытался держаться независимо. Был вежлив, приветлив, но не подобострастен и даже позволял себе некоторые вольности: — Ловлю жуликов, Андрей Никанорович!

— Вот я тебе и подброшу в помощь одного человечка! Ты его прими на работу!

— Кем, Андрей Никанорович? — осведомился Федяев.

— Не бойся, не районным прокурором, — хохотнул собеседник, — а только лишь следователем!

— Вакантного места у меня нет! — бесстрашно ответил Федяев.

— Найдешь! — коротко сказал Андрей Никанорович и повесил трубку. Чехов, говоря, что краткость — сестра таланта, ошибался. Краткость — сестра начальства…

Нетрудно догадаться, что этот будничный, скучный разговор изменит жизнь Мячикова, которому так не вовремя исполнилось шестьдесят лет.

Федяев надел ворсистую темно-зеленую шляпу, точно такую, как носит Андрей Никанорович, вышел из кабинета и сказал секретарю:

— Я на объект!

Вскоре оперативная машина мчалась на место преступления. В машине ехали четверо — водитель, Федяев, Мячиков и фотограф…

Через двадцать минут автомобиль, набитый блюстителями закона, прибыл к дверям ограбленного магазина. Перепуганный директор услужливо распахнул дверцу автомобиля и затараторил:

— Мы пришли утром. Магазин был заперт, пломба не сорвана, окна не выбиты, двери не взломаны. А внутри не хватало двухсот пар голландских сапог на меху. По семьдесят рублей пара.

— Голландских? — задумчиво переспросил Николай Сергеевич. Он уже вышел из машины и внимательно изучал входную дверь.

— Все отечественные сапоги на месте! — заверил директор.

— Пройдемте к вам в кабинет! — распорядился Федяев. — А вы, Николай Сергеевич, осмотрите место преступления!

У себя в кабинете директор, явно боясь, что его арестуют, говорил, запинаясь и нервно вертя в руках обувной рожок:

— Ключи всегда у меня. Я их никому не доверяю, потому что я материально ответственный. Кстати, вашей жене не нужны голландские сапоги?

— Из тех, что украли? — ехидно спросил Федяев.

— Нет, из тех, что еще не успели! — наивно ответил директор.

— Спасибо, не нужны. Продолжайте!

— На чем мы остановились? — Директор был вконец растерян.

— На том, что вы материально ответственный…

— Да-да… если что-нибудь пропадет, то отвечать мне…

— Уже пропало! — напомнил Федяев. — Самая пора отвечать!

Директор побледнел и принялся жадно глотать воздух.

В дверь заглянул Мячиков и заговорщически поманил Федяева.

Николай Сергеевич привел начальника в подвал, где складывали тару. Там Мячиков приподнял линолеум, которым был покрыт пол, и показал на железную крышку люка. Прокурор и следователь с трудом откинули ее, и перед ними открылась черная дыра колодца, ведущая в неизвестность. Сыщики переглянулись и бесстрашно полезли в отверстие.

Они медленно продвигались по узкому и темному тоннелю. Под ногами чавкала вода, поблескивали водопроводные трубы, переплетались зачехленные провода. Потом тоннель сузился, сжался, идти стало уже невозможно, пришлось ползти. Мячиков полз впереди, за ним пыхтел Федяев.

Неожиданно Федор Федорович схватил подчиненного за ногу. Тот испуганно вздрогнул.

— Мне нужно с вами серьезно поговорить… — начал Федяев.

— Другого места вы не нашли? — спросил Николай Сергеевич, вырывая ногу.

— Здесь очень удобно: никто не мешает, а темноты я не боюсь, — подробно объяснил Федор Федорович. На самом деле он хотел говорить с Мячиковым именно в темноте, чтобы не видеть его честных глаз. — Когда вы собираетесь уходить на пенсию?

Вместо ответа Николай Сергеевич быстро пополз вперед.

— Подождите, не уползайте! — приказал прокурор, наступая руками на пятки подчиненного. — Надо наконец позаботиться о своем здоровье!

— Я здоров! — бодро произнес впереди ползущий.

— Вам трудно работать! — настаивал Федяев. — За последние два года вы не раскрыли ни одного преступления!

— Как так! — возмутился Мячиков. — А дело о пересортице раков? Я перемерил сантиметром тринадцать тысяч семьсот двадцать штук!

— Это был титанический труд! Боюсь, что на нем вы и сломались!

Впереди забрезжил свет. Тоннель заканчивался. Мячиков извивался, как змея, протискиваясь к выходу. В этот момент он наткнулся на улику. Когда Николай Сергеевич первым выбрался на волю, то в руке он держал черный кожаный сапог. Мячиков огляделся. Тоннель привел в глухой двор, отгороженный от парадной жизни сплошным забором.

Вслед за Мячиковым появился на свет Божий и Федяев.

— Хотите, чтобы я подал заявление об уходе на пенсию? — убитым голосом спросил Мячиков.

— Хочу! — кивнул Федяев.

— Значит, вы меня увольняете?

— Я вас не увольняю.

— Ну, отправляете на покой. Потому что я плохо работаю?

— Да! — соврал Федяев.

— А если бы я продолжал хорошо работать, то вы бы меня не уволили на пенсию? — спросил простодушный Мячиков.

— Нет! — соврал Федяев.

— А я вот сапог нашел!

— Так он под ногами валялся!

— Под руками! — уточнил Мячиков. — Но я раскрыл знаменитое дело шайки Сидорчука!

— Я это проходил в институте!

— Именно я вел дело о плюшевых медведях…

— Об этом написано в учебнике! — безжалостно прервал Федяев. — Все это было до нашей эры.

— Значит, я для вас ископаемое! — обиделся следователь.

— Полезное ископаемое! — уточнил прокурор.

— Поручите мне дело с кражей сапог! — взмолился Николай Сергеевич.

— Тут раскрывать нечего! — пожал плечами Федор Федорович. — Ясно, что кражу совершил тот, кто знает про этот тоннель… А найти его, как говорится, дело техники…

— Поручите мне что-нибудь другое! Я не могу уйти… Что я стану делать дома? — В голосе Николая Сергеевича появились трагические интонации.

— Ну, хорошо, хорошо! — великодушно сказал Федяев, который, как и все работники прокуратуры, любил беззащитного Мячикова. — Давайте договоримся так: поработайте еще месяц. Если вы себя проявите, мы вернемся к этому разговору!

— Я проявлю! — пообещал Мячиков. — Я еще на многое способен.

— Ну и прекрасно! — благодушно сказал Федяев, решив про себя, что за этот месяц не поручит Мячикову ни одного дела.

В течение последнего часа к Федяеву обратились с просьбами два человека: один нужный, а другой ненужный.

А ненужные люди не должны обращаться с просьбами. Только они этого не знают.

Глава вторая

В то время как Николая Сергеевича взашей выталкивали на пенсию, его друг инженер Воробьев уходил на пенсию добровольцем.

Проводы на пенсию — это трогательное мероприятие. Чтобы больше никогда не видеть юбиляра, сотрудники скидываются на подарки, остаются после работы и произносят речи о заслугах бывшего сослуживца.

Комиссия по проводам В. П. Воробьева хорошо подготовила представление.

Валентин Петрович сидел сейчас в президиуме, да не просто сидел, а между референтом министра и управляющим трестом.

Был зачитан заранее организованный телеграфный поток приветствий от всех филиалов треста. И юбиляр принял все за чистую монету.

После приветственных телеграмм над залом появился плакат: «На кого ты нас оставляешь?» Нестандартный текст плаката был предварительно согласован с управляющим трестом.

Юбиляр оглядел президиум и подумал, что действительно оставить не на кого.

На сцену вышел главный бухгалтер. Он должен был выступать первым.

— Дорогой Валентин Петрович! — проникновенно начал главный бухгалтер, прижимая к сердцу электрическую кофеварку.

Перед заседанием Валентину Петровичу объяснили, что, когда его станут приветствовать, он должен вставать.

Валентин Петрович встал.

— Я не представляю себе, что дважды в месяц буду подписывать ведомость на получение заработной платы без вашей фамилии! — улыбнулся бухгалтер.

Он вручил кофеварку и расцеловался с Воробьевым, который мысленно представил себе ведомость, где между Барашом и Добродеевым нет фамилии Воробьева.

Не успел Валентин Петрович поставить кофеварку на маленький столик, специально подготовленный для подношений, и сесть, как на сцене появился начальник планового отдела.

— Дорогой Валентин Петрович! — восторженно закричал начальник планового отдела, прижимая к груди мельхиоровый подстаканник.

Валентин Петрович встал.

— Я не представляю себе, что приду завтра на работу и не увижу тебя! — вздохнул оратор и вручил подстаканник Воробьеву. Они расцеловались, и Валентин Петрович с некоторым удивлением подумал, что не испытывает огорчения от разлуки с начальником планового отдела. «Все-таки я нехороший человек», — отметил про себя Воробьев, поставил подарок на стол и сел.

Плановика сменил главный инженер.

— Друг ты мой, Валентин Петрович! — печально сказал главный инженер, прижимая к груди рыболовный набор.

Валентин Петрович встал и внимательно слушал, стараясь не упустить ни одного слова.

— Ты человек необыкновенный. Я вспоминаю, — закатил глаза главный инженер, — как понадобилось перевезти из Свердловской области глыбу мрамора весом двести с лишним тонн для памятника Фонвизину, который «Недоросля» написал, — пояснил оратор аудитории, — ну, на Фонвизинской площади, — и вдруг выяснилось: этот мрамор перевезти невозможно!

Валентин Петрович покивал головой: мол, действительно, было невозможно.

— Мраморная глыба не помещалась на железнодорожной платформе, — увлеченно продолжал главный инженер, — не проходила под мостами, а ее надо было перевезти целиком, а не кусками. Понимаете, для постамента. Все специалисты зашли в тупик. И тогда эту сложную техническую задачу, которая, кстати сказать, к профилю нашего треста не имела ни малейшего отношения, решил Валентин Петрович. У него вообще светлая голова, в которой полным-полно разных идей.

Оратор повернулся к юбиляру и спросил глухим голосом:

— Зачем ты, Валентин Петрович, преждевременно закапываешь в землю талант инженера?

Воробьев вспомнил про свой талант и подумал, что на самом деле добровольно закапывает его в землю. От этой мысли у Валентина Петровича больно сжалось сердце. Дрожащей рукой он положил рыболовный набор рядом с кофеваркой и подстаканником, налил боржома и выпил.

На этот раз сесть Воробьев не успел. На сцену выскочила секретарь комсомольской организации и запричитала, прижимая к груди трехрожковый подсвечник:

— Дорогой Валентин Петрович! Сколько раз мы, молодежь, пользовались вашими советами. Вы щедро делились с нами своим опытом. Мы осиротели сегодня!

— Это верно, — неожиданно для самого себя вслух сказал Воробьев. — Бедная вы сиротка! — Он нежно поцеловал девушку и сел, забыв взять подарок.

В зале зашушукались. Оторопевшая комсомолка сама поставила подарок возле остальных жертвоприношений.

Пытаясь прийти в себя после неожиданного заявления юбиляра, управляющий трестом наклонился к референту министра:

— У нас заготовлен номер художественной самодеятельности. Вы не возражаете?

Референт министра кивнул.

Тотчас на сцену взобрались двое — парень с гитарой и девица в брюках.

— Не уезжай ты, мой голубчик, — затянула девица, прижимая к груди руки. Ее подарком была песня.

Валентин Петрович встал.

Печально жить мне без тебя. Дай на прощанье обещанье, Что не забудешь ты меня… Скажи ты мне, скажи ты мне, Что любишь меня, что любишь меня…

Нервы у Валентина Петровича сдали окончательно, он заплакал, пролепетал: «Спасибо» — и сел.

— Дорогой Валентин Петрович! — тихо начал управляющий трестом, прижимая к груди никелированный самовар.

Валентин Петрович встал.

— Мне трудно говорить, сегодня у меня траурный день, — драматически продолжал управляющий. — Мы проработали с тобой двадцать лет. Ты — моя правая рука. Сегодня ее безжалостно отрубают…

Мысль о том, что управляющий станет одноруким, доконала плачущего юбиляра, и он перестал соображать.

— Дорогой Валентин! — попросил управляющий. — Разреши в трудные минуты обращаться к тебе за помощью…

Голос управляющего дрогнул, он махнул рукой, как бы показывая, что нет у него сил довести до конца эту мучительную речь. Он трижды облобызал юбиляра и вручил самовар. Они вдвоем водрузили его на подарочный столик. Воробьев всхлипывал как ребенок, не стыдясь слез.

Наконец поднялся референт министра.

Референт начал говорить еще тише, чем управляющий трестом. Давно известно: чем выше, тем тише! Сначала был зачитан благодарственный приказ по министерству. Потом референт министра говорил от себя лично. Он ничего не прижимал к груди. Его подарком было его присутствие. Он не мог замыкаться в узких рамках такого частного происшествия, как уход на пенсию. Он смотрел на жизнь шире и глубже. Он долго говорил о поднятии производительности труда, привычно призвал коллектив к новым трудовым успехам, под конец спохватился, вспомнил, ради чего проводится совещание, пожал Валентину Петровичу руку, вручил ему приказ и пошутил:

— Я не понимаю, какие трудовые успехи могут быть у «Промстальпродукции» без вас!

Но Валентин Петрович уже не понимал шуток. Он вышел на авансцену и громко сказал:

— Товарищи!.. Я так растроган… Я и не представлял себе, что вы меня любите так сильно… Я жалею, что не позвал сюда жену, дочь, ее жениха Володю и моего лучшего друга Колю Мячикова. Я вас тоже люблю…

Он взял самовар и молча вернул его управляющему трестом.

— Тебе не понравился самовар? — растерянно спросил управляющий.

— Мне сейчас не до самовара! — загадочно ответил Воробьев.

Зал, до этого скучавший, заинтересованно притих.

Валентин Петрович подскочил к столику с подарками, сгреб их в охапку и сошел со сцены к народу.

— Вы меня убедили! — растроганно сказал Валентин Петрович, отдавая главному инженеру рыболовный набор.

— Я понял, что я еще нужен! — признался Воробьев секретарю комсомольской организации, возвращая трехрожковый подсвечник.

— Пусть у меня больное сердце, пусть мне шестьдесят два, пусть я заслужил отдых, — я не уйду на пенсию, я остаюсь с вами! — И Валентин Петрович всучил главному бухгалтеру мельхиоровый подстаканник.

— Минуточку! — остановил распоясавшегося юбиляра главный бухгалтер. — Во-первых, я дарил вам не подстаканник, а кофеварку…

— Извините! — Воробьев быстро исправил ошибку.

— Во-вторых, — продолжал бухгалтер, — кофеварка приобретена на средства из директорского фонда. Списать я ее не могу. А в-третьих, что мне теперь делать с этой кофеваркой?

— Положите ее на депонент! — хулигански посоветовал Валентин Петрович. Раздав сувениры, он возвратился на сцену и в упор спросил референта министра:

— А вы мне что дарили?

— Приказ министра! — неуверенно ответил референт.

— Ну, это не страшно! Не все приказы выполняются!

— Если я тебя правильно понял, Валентин, — заикаясь, спросил управляющий трестом, — ты отказываешься уходить на пенсию?

— Коллектив не может обойтись без меня, ая не могу жить без коллектива! — гордо объяснил Валентин Петрович.

— Но ты должен понять… Неужели ты не догадываешься?.. — начал путаться в словах управляющий трестом. — Ведь это… так сказать… ритуал… это…

— Ты что же, — безжалостно оборвал управляющего саботажник, — хочешь сказать, что все лицемерили, упрашивая меня остаться?

— Нет, этого я не хотел сказать, — управляющий не знал, как выпутаться из создавшейся ситуации. — Но мы… все…

Воробьев обратился к залу:

— Товарищи! Вы хотите, чтобы я ушел на пенсию?

— Не-ет! — озорно ответил зал, как и всякий другой зал, обожавший побузить.

— Вы хотите, чтобы я остался с вами?

— Хо-отим! — дружно откликнулся зал.

— Вот видишь, как ты скверно думаешь о людях! — Валентин Петрович укоризненно взглянул на управляющего и покинул собрание в роскошном настроении.

Молодой человек, которого уже назначили на должность Воробьева, влез на стул и отчаянно закричал:

— А как же я?

Зал безжалостно расхохотался.

— Вашим подарком товарищу Воробьеву будет отказ от должности! — пошутил референт министра. Он был большой шутник.

Неожиданно вернулся Воробьев. Зал встретил его смехом и аплодисментами. Валентин Петрович подошел к управляющему трестом и громко сказал:

— Между прочим, банкет не отменяется!

— А по какому случаю банкет? — сердито осведомился управляющий трестом.

— По случаю моего неухода на пенсию!

Количество банкетов в нашей стране неуклонно растет, как и все остальное. Банкеты даются по любому поводу и без повода. Банкеты устраиваются на уровне кофе, на уровне водки и, наконец, самые ответственные банкеты — на уровне коньяка. Банкеты бывают в складчину, за счет подчиненных, а иногда, к сожалению, за свой собственный счет.

Но самые приятные банкеты — это дармовые, за счет богатого отечества. И льются на них водочные реки среди колбасных берегов сырого копчения… К человеку, надравшемуся на таком банкете, отношение иное, чем к человеку, который наклюкался в магазине, деля пол-литра на троих. И это понятно. Потому что этот, в магазине, напивается в свободное от работы время, а тот, банкетный, — при исполнении служебных обязанностей, что почетнее.

Валентин Петрович давал банкет на свои трудовые деньги. Валентин Петрович торопился попасть домой до прихода гостей и поэтому взял такси.

Когда он открыл дверь квартиры, жена взволнованно кинулась навстречу:

— Ну, как прошло?

— Великолепно! — гордо выпятил грудь Воробьев. — Маша, поздравь! Они меня не отпустили!

— Как — не отпустили? — ахнула жена.

— Они в ногах у меня валялись! — скромно сообщил муж.

— И ты согласился?

— Что мне оставалось делать? — невольно начал оправдываться триумфатор, горестно подумав при этом, что полного взаимопонимания не бывает даже в самых лучших семьях.

— Безобразие! — возмутилась Мария Тихоновна. — Как они смели! У тебя больное сердце!

— Ты пойми! — пытался утешить жену Воробьев. — Сам референт министра приехал специально, чтобы сказать: «Какие могут быть успехи у «Прометальпродукции» без вас», то есть без меня!

Мария Тихоновна всхлипнула:

— На тебе всю жизнь ездят!

Глава третья

Дружба Мячикова и Воробьева перевалила за серебряную дату. Они познакомились в госпитале, где долго лежали на соседних койках, и было это больше чем четверть века тому назад. А подружились потому, что были не похожи друг на друга. Активный и задиристый Воробьев сразу же взял деликатного Мячикова под свое покровительство, и эти отношения продолжались до сих пор.

Николай Сергеевич, конечно, был приглашен на банкет, который давал Воробьев, и очень обрадовался тому, что Валентина Петровича не отпустили на пенсию.

Когда наконец-то гости разошлись, Воробьев и Мячиков остались наедине, Валентин Петрович увлек друга в маленькую комнату и красочно расписал, как коллектив «Промстальпродукции» стоял перед ним на коленях, заклиная остаться.

Николай Сергеевич слушал с нескрываемым восторгом и всему верил.

Когда настала его очередь, Мячиков пожаловался на судьбу.

— Ты растяпа! — высказался Валентин Петрович. — Ты должен бороться!

— Если говорить по-честному, — признался Мячиков, — то Федяев прав. Я уже никуда не гожусь! Я зря получаю зарплату…

— Не ты один! — вставил Воробьев.

— От этого мне не легче. Конечно, если бы я мог раскрыть крупное преступление…

— Возьми себя в руки и раскрой! — посоветовал Валентин Петрович.

— А где я его раздобуду, это преступление? Федяев мне ничего не поручает. Я уже балласт!

Валентин Петрович ничего не сказал в ответ и зашагал по комнате. Николай Сергеевич следил за ним, не отрывая глаз. Воробьев понимал, что тоскливый взгляд Мячикова взывает о помощи, хотя вслух Николай Сергеевич на помощь не позовет. Воробьев представил себе, как Николай Сергеевич проснется по привычке ровно в четверть седьмого, встанет и начнет бродить по пустой квартире, потому что делать ему нечего и идти ему некуда. Потом будет глазеть в окно на людей, которые торопятся на работу. Потом он не вынесет домашнего одиночества, выйдет на улицу, забредет на бульвар и будет маячить возле других стариков, которые играют в шашки или шахматы. А потом он станет мучительно думать, как же убить время, и пойдет в кино на первую попавшуюся картину, потому что больше пойти некуда…

— Ты не умеешь за себя постоять! — подытожил свои раздумья Валентин Петрович. Мячиков хотел было что-то сказать в оправдание, но Воробьев не позволил: — Слушай меня и не перебивай! Ты честный и неподкупный человек! А это для вашего следовательского дела важнее всего!

Мячиков засмущался.

— Выше голову! — прикрикнул на него Воробьев. — И если таких, как ты, бюрократы Федяевы вздумают выпихивать за дверь… я этого так не оставлю! Для меня это вопрос принципа, и ты тут ни при чем! Он тебе дал месяц срока? Да или нет, что ты молчишь?

— Ты сам не велел перебивать!

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Дал месяц, — подтвердил Николай Сергеевич, снова обидевшись на Федяева. — Это вроде как испытательный срок! Обычно его назначают при поступлении на работу.

— И именно в этом наше спасение! — воскликнул Валентин Петрович. — Значит, Федяев сам не уверен, что ты уже совсем плох! За этот месяц мы его умоем!

— А как мы его умоем? — Мячиков поглядел на друга с надеждой.

— Не мешай мне сосредоточиться! — попросил Воробьев.

Николай Сергеевич покорно поднялся с кресла и направился к выходу:

— Пойду помогу Маше…

— Я всегда говорил, что ты баба! — с грубоватой нежностью загремел вдогонку Воробьев.

Хозяйка дома в соседней комнате пыталась уложить в постель расшалившегося внука Витю, сына старшей дочери. Дочерей у Воробьевых было две. Старшая вместе с мужем-геологом постоянно моталась по экспедициям, а младшая, Люся, жила с родителями.

— Давай, Маша, я его утихомирю! — предложил Николай Сергеевич.

— Ты вот что, Коля, поди-ка и помоги Анне Павловне! — Мария Тихоновна и не подозревала, что это поручение будет иметь далеко идущие последствия как для ее подруги, так и для Николая Сергеевича.

Анна Павловна мыла на кухне посуду, Люся ее вытирала, а сын Анны Павловны Володя мешал обеим.

— Ну пойдем! Ну поговорим! — приставал он к Люсе.

На что Люся отвечала:

— О чем с тобой разговаривать? Ты же хоккеист.

Друзья называли Анну Павловну народным умельцем.

И действительно, Анна Павловна умела делать все: варить обед, чинить электричество, лечить родственников и знакомых, шить, клеить обои, вязать, стрелять из револьвера и в сорок восемь лет выглядеть на тридцать шесть.

Анна Павловна была женщиной жизнестойкой, потому что могла рассчитывать только на себя. У нее не было ни мужа, ни образования. Так уж сложилась жизнь. Профессия у Анны Павловны была редкостной. Она работала инкассатором. Каждый вечер с револьвером на поясе она объезжала булочные и продовольственные магазины и собирала холщовые мешки с дневной выручкой.

— Меня послали к вам на подмогу! — объявил Николай Сергеевич, входя на кухню.

— А вы умеете мыть посуду? — У Анны Павловны была такая заразительная улыбка, что Николай Сергеевич улыбнулся в ответ:

— К сожалению, умею!

— Вы наденьте фартук! — Люся обрадованно стянула его с себя и отдала Мячикову. — Ну пойдем, надоел! — сказала она Володе.

И молодые люди быстро ушли.

— Анна Павловна, — попросил Мячиков, — завяжите мне, пожалуйста, тесемки!

Едва Анна Павловна успела справиться с тесемками, как в кухню заявился сияющий Воробьев.

Он презрительно оглядел Мячикова в дамском фартуке:

— Выйди!

— Извините! — сказал Николай Сергеевич Анне Павловне. — Я скоро вернусь! — И послушно пошел за Воробьевым.

В комнате Воробьев торжественно провозгласил:

— Для того чтобы тебя оставили на работе, ты должен раскрыть преступление, но не рядовое, а преступление века!

Мячиков поглядел на друга с немым укором:

— Я с тобой согласен! — и вернулся на кухню.

— Селедочные тарелки нельзя мыть горячей водой! — сказал Николай Сергеевич, снова включаясь в работу. — Их надо мыть только холодной и обязательно с мылом. А вот для жирных тарелок нужна горячая вода… Вытирать посуду не стоит, полотенец не наберешься, и вообще…

Анна Павловна внимательно слушала Мячикова. Это был первый случай в ее жизни, когда мужчина проявлял подобные познания.

— Вы работаете судомойкой? — лукаво спросила Анна Павловна.

Мячиков ответить не успел. Голос друга вернул его к суровой действительности:

— Ну-ка, иди сюда!

— Извините! — сказал Мячиков Анне Павловне. — Я сейчас!

— Преступление века на улице не валяется! Его надо организовать. Но для того чтобы его мог раскрыть именно ты, организовать его должен именно я! Здорово, а? — Воробьев был в восторге от собственной выдумки.

Николай Сергеевич пошатнулся. Такого предложения он не получал за всю многолетнюю юридическую практику.

— Но тогда я буду вынужден упрятать тебя за решетку!

— А без этого нельзя? — спросил Воробьев.

Николай Сергеевич покачал головой.

— В тюрьму я не хочу! — сказал Валентин Петрович и задумчиво добавил: — И все-таки мы должны доказать, что не возраст определяет цену человека.

— Тогда подумай еще! — посоветовал Николай Сергеевич, возвратился на кухню и снова взялся за посуду. — Сегодня был очень хороший студень! — заметил он. — Правда, я делаю студень не так, как Мария Тихоновна. Я покупаю на рынке телячью ногу. Важно не забыть, чтобы ее разрубили, а то дома это трудно…

В этот момент Мячиков случайно коснулся руки Анны Павловны и покраснел, хотя Анна Павловна и не заметила этого секундного прикосновения.

Сегодня, после невеселого разговора с Федяевым, Николай Сергеевич чувствовал себя одиноким, как никогда. Вот уже шесть лет после смерти жены он жил один. Дочь была далеко, в Красноярске. Николай Сергеевич, конечно, привык находиться один, но сейчас это стало ему невмоготу. Именно поэтому он внезапно созрел для последней любви.

— Ногу я варю с морковью и луком, — заставил себя продолжать Николай Сергеевич. — Варю я долго, часов восемь, полный рабочий день, поэтому занимаюсь студнем только в субботу или в воскресенье и только для гостей. Для себя я возиться не стану…

— Я тоже… — вставила Анна Павловна, а про себя подумала: «Мужчине одному тоже тяжело».

Известно, что если женщина начинает жалеть мужчину, то это может далеко завести.

— А когда я разливаю бульон по тарелкам, — Мячиков не мог остановиться, — то добавляю чеснок, перчик и еще хорошо — зелень от петрушки. И вкусно и витамины…

— А я люблю делать студень из курицы! — сказала Анна Павловна. Собеседники явно нашли общий язык.

— Никогда не ел студня из курицы! — признался Николай Сергеевич, набиваясь на приглашение.

В кухне вновь, и на этот раз совершенно не вовремя, появился Валентин Петрович.

— Иди сюда, шеф-повар!

— Извините! — сказал Мячиков Анне Павловне. — Я сейчас! — И покорно поплелся за другом.

— Я нашел выход! Я совершу преступление, — изобретатель продолжал развивать оригинальную идею. — Ты его раскроешь, но меня не поймаешь!

— Какое же это должно быть преступление, — сказал Николай Сергеевич, уже сердясь на друга и думая о том, как бы поскорее вернуться к мойке, — чтобы его можно было раскрыть, не обнаружив при этом виновного!

— Так это ты придумай!

— Я не умею придумывать преступлений!

Теперь рассердился Воробьев:

— Что ж это ты! Всю жизнь водишься с бандитами и ничему от них не научился!

Николай Сергеевич почувствовал себя виноватым. Он часто тушевался перед напористым другом и побрел из комнаты прочь, в то время как Воробьев провожал его гневным взглядом.

В коридоре Мячиков столкнулся с Анной Павловной, которая прощалась с хозяйкой.

— Как, вы уходите? — растерялся Николай Сергеевич.

— С твоей помощью она быстро справилась! — сказала Мария Тихоновна.

— Можно я вас провожу? — спросил Мячиков.

— Проводи, проводи! — разрешила Мария Тихоновна. — А то ей далеко идти, заблудится!

При этом Анна Павловна почему-то засмеялась.

Николай Сергеевич осторожно заглянул в комнату, чтобы попрощаться с Воробьевым, но тот опередил его:

— Будь добр, не мешай мне думать!

Анна Павловна ждала Мячикова на лестничной площадке.

— Не надо меня провожать! Вам потом далеко будет возвращаться. Транспорт уже не работает.

— Ходить пешком полезно! — браво ответил провожатый. — Врачи очень рекомендуют гулять перед сном.

Анна Павловна отвернулась, чтобы не рассмеяться в лицо кавалеру, пересекла лестничную клетку и, достав из кармана ключ, открыла дверь соседней квартиры.

— Ну, вот я и дома! — сказала она, довольная нехитрым розыгрышем.

Николай Сергеевич долго смеялся, а потом сказал:

— Вы меня замечательно провели.

Ему хотелось спросить у Анны Павловны номер ее телефона, но он постеснялся это сделать, а только добавил:

— Как же это так: вы рядом живете, Володю я давно знаю, а с вами познакомился только сегодня. Я ведь здесь бываю очень часто.

— Значит, не довелось раньше встретиться! — улыбнулась Анна Павловна. — Может быть, потому, что вечерами я чаще всего работаю. Спокойной ночи, Николай Сергеевич! — Анна Павловна безмятежно помахала рукой.

— Спокойной ночи, Анна Павловна! — промямлил Николай Сергеевич.

Он стал спускаться по лестнице, где на подоконнике выясняли отношения Люся и Володя. Когда Мячиков проходил мимо, его осенило.

— Володя, — сказал Николай Сергеевич, — ваша мама дала мне номер телефона, но я тут же его забыл!

— 743–07–55! — сказал Володя.

— Спасибо и до свидания! — Мячиков снова стал спускаться по лестнице, чрезвычайно довольный своей сообразительностью.

Выйдя во двор, он услышал громовой голос с неба:

— Коля, я придумал!

Николай Сергеевич поднял голову и увидел Воробьева, который стоял на балконе в гордой позе вождя племени.

— Я ограблю сберкассу, — орал на весь двор Воробьев, — отдам тебе деньги, ты их вернешь, будто бы отнял у вора. Деньги ты отнял, а жулик, то есть я, ускользнул!

Мячиков огляделся по сторонам, не слышит ли кто.

— Это прекрасное предложение! — сказал он тихо. — Но возле каждой сберкассы дежурит милиционер, и он тебя застрелит!

— Ты прав! Это не годится! — великодушно согласился Воробьев. Он умел выслушивать критику. — Я придумаю что-нибудь другое, без милиционера.

— Я тебя прошу, — сказал Мячиков умоляющим тоном, — оставь эту бредовую затею!

— Я не засну, пока на свете есть несправедливость! — воскликнул Воробьев и ушел спать.

А Николай Сергеевич с ужасом обнаружил, что во время перепалки он забыл номер телефона. Володя и Люся все еще объяснялись на подоконнике.

— Но почему? — недоумевал Володя. — Почему ты не хочешь выходить за меня замуж?

— Потому что ты хоккеист! — повторяла Люся.

— Я не профессионал, а любитель!

— Мне все равно, как это называется! Я не хочу жить с человеком, который круглый год гоняет шайбу!

— Я не гоняю шайбу. Я играю в хоккей. Это большое искусство! Мы ничем не хуже артистов, даже лучше. Когда мы выходим на лед, миллионы людей включают телевизор!

— А я выключаю! — сказала Люся. Но Володя не обратил внимания на ее замечание.

— В театре артисты играют чужие слова и заранее знают, чем все это кончится. А мы… каждый матч мы импровизируем. Нам и звания дают, как артистам. Заслуженный мастер спорта!

— А народного мастера спорта еще нет? — ехидно спросила Люся.

— Будет! — убежденно ответил Володя.

И тут возле них возник запыхавшийся Мячиков.

— Извините, что я вам опять мешаю. Но я… забыл номер телефона!

— 743–07-55! — повторил Володя.

Николай Сергеевич ушел и всю дорогу до самого дома твердил эти цифры как стихи…

Глава четвертая

Николай Сергеевич жил в отдельной однокомнатной квартире, в доме первой категории.

Для того чтобы в нашей сложной жизни не было путаницы, в ней все разложено по полочкам.

Продовольственные и промышленные товары делятся на сорта.

Шоферы и каюты — на классы.

Бани, рестораны и спортсмены — на разряды.

Дома и кинофильмы разделяются по категориям.

Но если третьеразрядный спортсмен может стать перворазрядником, то дом третьей категории не перейдет в первую, как бы он ни пыжился. Дом третьей категории — это заранее запланированный плохой дом.

Но если дом первой категории обязательно хороший, то кинофильм первой или даже высшей категории не обязательно хороший, как бы он ни пыжился…

Нетрудно догадаться, что отдельную квартиру добыл не Мячиков, а его жена. Когда она осознала, что недотепе-мужу не видать отдельной квартиры, то нашла спасительный выход. Она нанялась машинисткой в районное жилищное управление на общественных началах. Каждое утро, ровно к девяти часам, жена ездила на работу и до пяти вечера печатала на машинке, не получая за это ни копейки.

Через два года она перевезла Николая Сергеевича в новую квартиру.

Поставить телефон оказалось невозможным, и жена Мячикова пустилась по проторенной дорожке.

Каждое утро, к девяти часам, она ездила на телефонную станцию и весь день перепечатывала на машинке длинные, нудные ведомости, не получая за это ни копейки.

Через восемь месяцев в квартире Николая Сергеевича зазвонил телефон…

За всю жизнь Мячиков так и не научился добывать, доставать или проталкивать…

…На следующее утро после знакомства с Анной Павловной Мячиков проснулся, как обычно, в четверть седьмого. Сделал зарядку, принял холодный душ и занялся приготовлением завтрака.

Но поесть не удалось. Раздался звонок.

Когда Мячиков открыл дверь, в квартиру ввалился Валентин Петрович.

— Здравствуй, Коля!

— Здравствуй, Валя! — обрадовался Николай Сергеевич. Воробьев прошел в кухню, увидел яичницу, снял сковородку с плиты и потребовал у хозяина вилку. Уплетая зартрак, Воробьев хвастливо сказал:

— Я в эту ночь не бездельничал! Я составил список возможных преступлений!

Николай Сергеевич вздохнул.

— Ты пойми, — сказал он, наливая Валентину Петровичу чай, — если бы я был пекарем, который не хочет уходить на пенсию, и в знак протеста, ночью, тайно выпекал бы вкусный хлеб, — это естественно. Если бы я был Каменщиком и ночью, тайно выкладывал новый этаж, — опять логично. Но ты толкаешь нас на совершение уголовно наказуемых деяний!

— Я не виноват, — сказал Воробьев, спокойно попивая чай, — что у тебя такая мерзкая профессия!

— Ты не обижайся, — упирался Мячиков, — но твои предложения годятся только для сумасшедших!

— Никогда не известно, кто из людей нормальный, а кто нет! — философски заметил Воробьев. Он порылся в кармане и достал лист бумаги. — Сейчас я тебе зачитаю список. Правда, ты должен учесть, что мне было очень трудно. Убийство, изнасилование, вооруженный грабеж и шпионаж я отмел сразу!

— Спасибо и на этом! — успел вставить Николай Сергеевич. Воробьев начал читать:

— Итак, первое. Угон машины! — При этом он пояснил: — Машину ты возвращаешь владельцу, а меня не находишь. Это общий принцип: ты возвращаешь похищенное, а преступника не ловишь!

— Разве ты умеешь водить машину? — удивился Мячиков.

— Нет. А ты?

— И я не умею. Как же мы тогда будем угонять?

— Значит, это отпадает. — Воробьев взял ручку и вычеркнул из списка «Угон машины». — Теперь второе преступление. Его мы инсценируем. Мы с тобой вывозим из моей квартиры всю мебель!

— Куда? — спросил Мячиков, невольно вовлекаясь в игру.

— Можно к тебе! — сразу нашелся Воробьев. — Можно дачу снять… Я подаю заявление, что меня ограбили, а ты находишь мою обстановку.

— Обожди! — В Мячикове невольно заговорил профессионал. — Это не годится. Федяева так просто не проведешь. Он узнает, что мы друзья, и легко докопается до истины.

— Жаль, — Воробьев отложил список и задумался. — Есть у меня заветная мечта. Но она, конечно, неосуществима! Вот послали бы тебя в Америку, а ты бы взял и отыскал убийц Кеннеди! Утер бы нос этим американцам!

— Я не знаю, нашел бы я или нет, я ведь не знаю английского языка, — проникновенно сказал Николай Сергеевич, — но я бы в лепешку разбился, чтобы найти…

— Ну, ладно, — Воробьев снова перешел на прозу. — Давай ограбим Анну Павловну! Это мое третье предложение, последнее!

Николай Сергеевич оцепенел и не нашелся, что ответить.

— Мы ограбим ее понарошку. Она ведь инкассатор! Мы с ней сговоримся, она добровольно отдаст нам мешки с деньгами… Ну а дальше все по схеме.

— Я не стану грабить женщину! — благородно воскликнул Мячиков.

Валентин Петрович нахмурился:

— Тебе все не нравится! Никак тебе не угодишь!

— Потому что ты занимаешься чепухой! — кротко, но твердо заявил Николай Сергеевич.

— Я пришел к тебе с открытым сердцем, а ты меня обижаешь!

— Потому что ты этого заслуживаешь! — Мячиков был непреклонен. Ему не хотелось ссориться с другом, но грабить не хотелось еще больше.

— Ну тогда подавай на пенсию! Так тебе и надо! — вспылил Воробьев.

— Лучше на пенсию, чем под суд!

— Таких, как ты, и нужно судить!

— А ты… ты опасен для общества! — выпалил Мячиков.

— А ты… ты… — Воробьев старательно подыскивал оскорбление. — Ты ничтожество!

Он направился было к выходу, но одного «ничтожества» ему показалось мало. Он возвратился и добавил:

— Ты не только ничтожество, ты старик!

Нанеся решающий удар, он ушел, хлопнув дверью.

Глава пятая

Придя на работу, Мячиков прежде всего заглянул к шефу: — Чем мне сегодня заниматься? Вы не поручите мне какое-нибудь дело?

— Но, дорогой Николай Сергеевич, преступность катастрофически падает: уже почти не убивают и почти не воруют. Загляните в статистические сводки, если не верите. Мне просто нечего вам поручить!

— Я не так глуп, как вам кажется! — И огорченный следователь покинул кабинет прокурора, думая о том, чем занять время.

В обеденный перерыв в прокуратуру пришел Воробьев.

Найдя Мячикова, он сказал ему, будто они утром и не ссорились:

— Ты был прав. Все мои прежние варианты никуда не годились! Теперь я действительно придумал нечто потрясающее! Пойдем!

— Куда? — насторожился Николай Сергеевич.

Воробьев нагнулся и прошептал Мячикову на ухо:

— В музей!

— А зачем? — громко спросил следователь.

Воробьев ухватил его за рукав и поволок в коридор, потому что Мячиков работал в комнате не один, а Воробьеву не нужны были свидетели.

— Что я не видел в музее? Я занят на работе! — упирался Николай Сергеевич, предчувствуя недоброе.

— Ты здесь все равно баклуши бьешь! — безжалостно напомнил Воробьев. — Пошли!

Когда они очутились на улице, Валентин Петрович спросил друга:

— Ты куда хочешь — в Русскую картинную галерею или в Музей западной живописи?

— Я вообще никуда не хочу идти! Ты ведешь меня насильно!

— А почему ты так боишься идти в музей? — рассмеялся Воробьев.

— Я боюсь не музея, а тебя! — признался Николай Сергеевич.

Валентин Петрович похлопал друга по плечу:

— Ладно, пойдем в Музей западной живописи. Он ближе!

Воробьев взял Мячикова под руку и повел к троллейбусной остановке.

Когда старики прибыли в музей, их встретил плакат: «Юбилейная выставка Рембрандта. 300 лет со дня рождения».

— Возможно, что Рембрандт — это именно то, что нам надо! — загадочно произнес Воробьев.

Николай Сергеевич понимал, зачем они сюда пришли, но старался не думать об этом.

— В какой зал пойдем? — великодушно спросил Воробьев.

— Лично я люблю импрессионистов! — застенчиво признался Мячиков.

— Импрессионистов так импрессионистов… — согласился Валентин Петрович. — Для тебя я на все готов!

Первый экспонат, у которого задержался Мячиков, была скульптура Родена «Поцелуй».

— Какая прелестная вещь! — восхитился вслух Николай Сергеевич, забывая об опасности, связанной с присутствием Воробьева.

— Эта скульптура не годится! — покачал головой Валентин Петрович. — Врачи не разрешают мне поднимать тяжести. Но ты подбросил оригинальную идею. О скульптуре я как-то не подумал…

И Воробьев подвел друга к маленьким бронзовым фигуркам Аристида Майоля, которые свободно могли бы поместиться в кармане.

— Хороший скульптор этот Майоль?

— Конечно, он не Роден, — тоном знатока ответил Николай Сергеевич, — но мастер интересный.

— Ясно. Плохого здесь держать не станут. Обожди меня! — И Валентин Петрович заспешил к смотрительнице зала, бодрой старушке, которая зорко следила за тем, чтобы посетители не хватали руками произведения искусства.

— А вы не боитесь, — спросил Воробьев, — что кто-нибудь украдет вот те маленькие статуэтки?

Смотрительница охотно вступила в разговор:

— Одну уже украли! Но теперь с этим покончено. Теперь все статуи приморожены к постаментам!

— Как приморожены? — с профессиональным интересом переспросил инженер Воробьев.

— Очень просто — сжатым воздухом! — объяснила старушка.

— Спасибо! — Воробьев вернулся к Мячикову.

— Скульптуры отпадают в принципе — они приморожены к постаментам.

— Очень хорошо. Значит, их никто не стащит! — злорадно отозвался Мячиков, любуясь в этот момент картиной Матисса.

Валентин Петрович тоже посмотрел на картину и возмутился:

— Что ты в ней нашел? Она такая здоровенная!

— О картинах не судят по размеру! Дай мне спокойно смотреть! — взмолился Николай Сергеевич. — Я тут давно не был. Я хочу получать удовольствие!

— Мы здесь не за этим! — напомнил Воробьев.

Но Мячиков упорно стоял на своем:

— Лично я пришел сюда потому, что люблю смотреть картины!

— Ну хорошо, хорошо! — уступчиво сказал Воробьев, понимая, что к ценителю живописи нужен деликатный подход.

Следующей картиной, у которой Николай Сергеевич застрял надолго, был «Оперный проезд в Париже» Писсарро.

Валентин Петрович покорно дожидался, пока Мячикову не надоест глазеть на Париж.

— Это моя любимая вещь! — умилялся Николай Сергеевич. — Валя, спасибо, что ты меня сюда привел! Ах, как хорошо! Как жаль, что мы редко бываем в музеях, засасывает нас текучка! Нет, надо чаще встречаться с искусством. Искусство — это единственная непреходящая ценность.

Воробьев немедленно отреагировал:

— Конечно, картина великовата, но тебе я верю! У тебя хороший вкус! Вот эту картину мы и возьмем!

— Но я не хочу красть картину! — завопил несчастный следователь.

Посетители обернулись на него с недоумением. Кто-то засмеялся.

— Не ори! — обозлился Воробьев. — Чего ты разорался!

Мячиков рванулся к выходу, но Воробьев догнал его и сказал успокаивающе:

— Ну ладно! Не нервничай! Пойдем посмотрим выставку Рембрандта!

— Я пойду, но только с одним условием! — строго предупредил Николай Сергеевич. — Если ты еще хоть раз посмеешь…

— Не посмею! — кротко пообещал Воробьев.

В рембрандтовском зале висело семь картин. При виде великих полотен на Мячикова снизошло благоговение. От картины к картине он стал переходить на цыпочках!

— Маленьких только две! — заметил Воробьев.

— Ты опять за свое? — вскипел Мячиков.

Воробьев невинно пожал плечами:

— Какая из картин тебе больше нравится — та, где изгоняют из храма, или «Портрет молодого человека»?

— Не скажу! — уперся Мячиков.

— У молодого человека рама красивее! — вслух размышлял Валентин Петрович. — Красть нужно, конечно, Рембрандта. Тогда это на самом деле будет преступление века!

Мячиков молча побежал к выходу. С перепугу ему казалось, что все посетители музея смотрят не на шедевры, а на него. А герои картин тоже глядят не туда, куда им положено, а только на него, на Мячикова. Ему мерещилось, что бронзовые всадники, восседающие на бронзовых конях, указывают на него бронзовыми пальцами. Ужас объял Николая Сергеевича.

Современная проза, так же как современный кинематограф, не может обойтись без видений, снов и кошмаров, которые мучают главное действующее лицо. Только благодаря им, то есть видениям, снам и кошмарам, удается проникнуть в труднодоступный внутренний мир героя.

Кошмар Мячикова

Итак, ужас объял Мячикова. Ему почудилось, что одна из бронзовых лошадей подняла копыто, поддела им бронзовое ядро, на которое опиралась до этого много веков, и изо всех сил пульнула этим ядром прямо в него, в Мячикова. Ядро летело, набирая скорость. Но в самый последний момент Мячиков изловчился, выставил вперед ногу и ловким ударом отправил ядро обратно. Оно заскрежетало, загудело и, изменив направление полета, угодило кавалеристу в лоб. На лбу сразу же вздулась гигантская металлическая шишка. Статуя пошатнулась и выругалась по-итальянски.

Опасность была велика, и Мячиков побежал, спасая шкуру. Сзади надвигался грозный цокот копыт. Два бронзовых наездника — кондотьер Коллеони работы скульптора Верроккио и кондотьер со страшной фамилией Гаттамелата работы Донателло — скакали за Мячиковым по залам музея. Несмотря на свои шестьдесят лет, Николай Сергеевич мчался как ракета-носитель, заткнув при этом за пояс пушкинского героя. За Евгением гнался всего-навсего один медный всадник, а за Мячиковым — два! В воспаленном мозгу Николая Сергеевича блеснула удачная мысль. Он вспомнил, что лошади не умеют скакать по лестницам, и устремился вниз по мраморным ступеням…

При выходе из музея дежурил милиционер. Мячиков подхалимски сказал ему:

— У меня ничего нет!

Милиционер поглядел на запыхавшегося старика, как на ненормального, и был почти прав.

Мячиков выскочил на свежий воздух, ждать Воробьева не стал и припустился по улице подальше от музея.

Он бежал до тех пор, пока не оказался у дома, где жили Воробьевы и Анна Павловна. Поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру Воробьева.

Дверь открыл самый младший Воробьев — Витя.

— Бабушка дома? — спросил Мячиков.

— Никого нет. Я один. Заходите, дядя Коля, сыграем в подкидного дурака! — обрадовался мальчик.

— Денег у тебя случайно нет? — задал неожиданный вопрос Николай Сергеевич.

— А сколько надо?

— Рубля два…

— У меня только пять копеек! — вздохнул Витя.

— До Свидания! — попрощался Николай Сергеевич. — Ты не говори деду, что я заходил. Ладно?

После того как Витя захлопнул дверь, Николай Сергеевич пересек лестничную клетку и позвонил к Анне Павловне.

Когда она появилась на пороге, Мячиков смущенно пролепетал:

— Анна Павловна… извините за беспокойство… вы не одолжите мне, ну, рубля два… А то я вышел из дому без денег…

— Может быть, вам больше нужно? — радушно предложила женщина.

— Тогда дайте три! Я вам завтра верну!

Получив трешку, Николай Сергеевич выбежал на улицу и на ближайшем углу купил цветов ровно на три рубля. Через несколько минут он снова стоял у двери Анны Павловны. Снова она появилась на пороге, и Мячиков вручил ей букет:

— Вы свободны сегодня вечером? Давайте сходим в кино!

— А на какие деньги мы пойдем? Вы же, наверное, все потратили на цветы? — улыбнулась Анна Павловна.

— Я у вас опять одолжу! — нашелся Николай Сергеевич.

Глава шестая

Утром следующего дня Федяев вошел в комнату, где работал Мячиков.

— Добрый день, Николай Сергеевич! — сказал Федяев и забинтованной рукой, которая беспомощно висела на перевязи, указал на мужчину, выглядывавшего из-за его спины. — Познакомьтесь, это Юрий Евгеньевич Проскудин. Введите его, пожалуйста, в курс дела.

— В какой курс? — не понял Мячиков.

— Он вам все объяснит!

— А что у вас с рукой?

— Да ерунда, бандитская пуля! — ответил Федяев и улетучился. В приемной он столкнулся с директором обувного магазина.

— Зачем вы сюда ходите? — раздраженно спросил прокурор. — Я же вам сообщил, что сапоги украл водопроводчик. Он проник в магазин через канализационный люк. Вор уже сознался.

— Я и пришел сказать вам спасибо за то, что вы нашли жулика! — Благодарность переполняла директора. — Кстати, какой номер обуви у вашей жены? Мы только что получили лакированные туфли на широком каблуке, шведские. Это не туфли, а мечта!

— Моей жене ничего не нужно! — вспылил Федяев.

— Что она, ходит босая? — обиделся директор магазина.

Тем временем в комнате Мячикова Проскудин приветливо улыбался хозяину. Проскудину было лет около тридцати пяти. Он был почти красив, улыбка у него была почти обаятельной, он был одет почти изысканно, был почти умен и выражался почти интеллигентно:

— Меня прислали на ваше место… Так сказать, смена поколений…

— То есть как на мое? — упавшим голосом произнес Николай Сергеевич. — Федор Федорович обещал мне месяц… Я как раз… почти нашел преступление, которое я раскрою!

— Какие вы, старички, неугомонные! Натерпелся я от вашего брата! — развел руками Юрий Евгеньевич.

— У меня нет брата! — сухо сказал Мячиков.

— Это я в переносном смысле… — все еще пытался наладить контакт Проскудин.

Но Николай Сергеевич был неприступен:

— У вас есть юридическое образование?

— Я окончил институт мясо-молочной промышленности!

— Вас переводят к нам из мясокомбината? — с ехидством спросил Мячиков.

— Почти! — пошутил Проскудин. — Я заведовал райсобесом. Общался с такими, как вы. Давайте рассказывайте про свою работу, только, пожалуйста, покороче. А то люди вашего возраста разговорчивы, можно сказать, болтливы. Я-то это знаю…

— За что вас погнали из райсобеса? — спросил Мячиков, свирепея.

— Следователю надо говорить правду. Он все равно до нее докопается. — Проскудин был настроен миролюбиво и доверительно. — Не повезло. Попал под кампанию: борьба с пьянством.

— Ах, вы еще и алкоголик!

— Да нет… ну, выпил как-то… а кто теперь не пьет?.. У вас я долго не задержусь. Должность не по мне, и оклад не устраивает. Так, временное прибежище… — утешил он Мячикова.

— Значит, меня увольняют только для того, чтобы вы здесь отсиделись?

Когда робкие люди выходят из себя, их следует остерегаться. Но Проскудин этого не знал. Мячиков ему надоел, и, чтобы прекратить дискуссию, он выложил на стол козырного туза:

— Может быть, вы не знаете, но я от Андрея Никаноровича!

— Я так и думал, что вы по блату! — К полному удивлению Проскудина, Николай Сергеевич выбежал из кабинета.

Он примчался к входу в прокуратуру, где молодой милиционер читал Сименона.

— Петя, у тебя есть оружие?

— Есть, но оно не заряжено, — ответил дежурный милиционер.

— Сойдет! — махнул рукой Мячиков. — Может, это и лучше, а то заряженное может ненароком выстрелить!

— Опасный преступник, Николай Сергеевич? — Глаза милиционера жадно заблестели.

— Чрезвычайно! — сказал Мячиков, взял у милиционера браунинг и вернулся в кабинет.

— Руки вверх! — сказал он мрачно, направляя дуло на Юрия Евгеньевича.

— Ты что, сдурел? — перепугался Проскудин, но на всякий случай поднял руки.

— Встать! Шагом марш! — скомандовал Мячиков. Проскудин оторопело встал и зашагал к выходу. Николай Сергеевич неотступно следовал за ним, приставив незаряженный револьвер к его спине.

У выхода Николай Сергеевич задержался и приказал милиционеру:

— Петя, запомни его в лицо и больше сюда не впускай!

— Слушаюсь! — сказал милиционер.

— Ну, дедушка, я это тебе припомню! — злобно пообещал Проскудин.

Николай Сергеевич прицелился. Проскудин мгновенно исчез.

Мячиков отдал Пете оружие, возвратился к себе в комнату, снял телефонную трубку и набрал служебный номер Воробьева.

— Валя! — сказал Николай Сергеевич необычным для него стальным голосом. — Пойдем грабить музей!

— Коля! — ответил Валентин Петрович голосом, в котором пела отвага. — Встречаемся через двадцать минут у главного входа!

Через двадцать минут Мячиков и Воробьев с противоположных сторон приближались к месту намеченного преступления. Надвигались сумерки. Большая черная туча закрыла небосвод. Прогремел гром. Заговорщики встретились и многозначительно пожали друг другу руки.

Но, к сожалению, сегодня совершить кражу века не удалось.

На ограде Музея западной живописи висел плакат:

«Выходной день».

Глава седьмая

Так как Мячиков музей не ограбил, а избыток энергии обязательно надо было израсходовать, он в отличие от Воробьева не вернулся на работу, а поспешил к Анне Павловне. Он не предупредил ее телефонным звонком и появился внезапно, как парной цыпленок в продовольственном магазине.

— Пройдемте в комнату! — возбужденно сказал Мячиков, когда Анна Павловна открыла дверь и с удивлением обнаружила незваного гостя.

— Пожалуйста! — неуверенно пригласила Анна Павловна. — Но у меня не совсем убрано. Я вас не ждала…

— Я тоже к вам не собирался! — ответил Николай Сергеевич, идя за Анной Павловной по коридору. — Если бы музей был открыт, я бы к вам не попал!

— Вы собирались в музей, у вас выходной день? — спросила Анна Павловна, когда они оказались в комнате.

— Выходной день не у меня, а в музее! — ответил Мячиков. — А на работе мне делать нечего!

— Что с вами? У вас нездоровый вид. — В голосе Анны Павловны сквозило беспокойство.

— Я нахожусь в состоянии аффекта, — объяснил Николай Сергеевич, бегая по комнате из угла в угол, — а в этом состоянии человек способен на все! Поскольку потом я не смогу решиться, я себя хорошо знаю, я хочу поговорить с вами заранее!

— Успокойтесь, сядьте, пожалуйста! — Волнение хозяйки дома усилилось. — Хотите чаю? Может быть, вы голодны?

— Не отвлекайте меня, прошу вас! — попросил Мячиков. — А то я собьюсь с мысли!

Но бегать все-таки перестал и присел на подоконник рядом с цветочным горшком:

— Я пришел сделать вам предложение впрок!

Анна Павловна подумала, что ослышалась:

— Извините, но я не поняла, о чем вы говорите?

— Я прошу вас стать моей женой! Что тут непонятного? — Сейчас Николай Сергеевич мог говорить о чем угодно без всякого стеснения.

Всем женщинам мира нравится, когда им делают предложение. Анна Павловна покраснела и засмущалась:

— Но я вижу вас третий раз в жизни!

— Зато я давно знаю вашего Володю! — Мячиков привел сильный довод в свою защиту, замолчал и с тревогой заглянул ей в глаза.

— Но я не могу так сразу… Это как-то странно… — ответила женщина в растерянности. — Вообще вы мне симпатичны… Но этого мало, чтобы выйти замуж. Давайте подождем… пусть пройдет время…

Мячиков горячо поддержал Анну Павловну:

— Я с вами согласен! Сейчас я и сам не могу на вас жениться! Не имею права! Потому я и говорил, что прошу вашей руки, можно сказать, вперед… на будущее! Если, конечно, все обойдется!

Последним высказыванием Николай Сергеевич окончательно запутал Анну Павловну, которая уже не понимала, сделали ей предложение или нет.

— Вы говорите так туманно…

— Это потому, что я не могу раскрыть тайну! Это не моя тайнд! — прошептал Николай Сергеевич и почему-то огляделся по сторонам.

— Прилягте на диван! — предложила Анна Павловна, поняв, что Николаю Сергеевичу необходим покой.

— А я не знаю, что вы мне ответили — «да» или «нет»? — Мячиков слез с подоконника и остановился на полпути к дивану.

— Вам надо отдохнуть и прийти в себя! — Анна Павловна заботливо уложила гостя, подсунула под голову подушку, сбегала на кухню, намочила под краном полотенце и, вернувшись в комнату, водрузила компресс на воспаленный лоб жениха.

— Поспите! — ласково посоветовала Анна Павловна, у которой был прирожденный талант сестры милосердия.

Николаю Сергеевичу стало хорошо. Он лежал на диване в комнате женщины, которую полюбил, а сама женщина присела возле него. Из мокрой повязки, холодившей лоб, приятно текло за шиворот. За стеной лениво переругивались соседи. Со спинки стула свисал ремень с кобурой, из которой высовывалась рукоятка револьвера.

По рукоятке Мячиков определил, что это маузер… Мячиков улыбнулся Анне Павловне и закрыл глаза. Не прошло и минуты, как он заснул светлым и безгрешным сном праведника, каким и был в реальной жизни.

Анна Павловна бережно сняла полотенце со лба спящего, накрыла его пледом и тихонько ушла на кухню готовить ужин…

А Николаю Сергеевичу приснился несбыточный сон…

Несбыточный сон

Над городом висел вертолет. Из брюха вертолета спускалась веревочная лестница, за которую цеплялся человек в красном тренировочном костюме. В этом человеке следователь с удивлением опознал самого себя. Одной левой рукой держась за шаткую лестницу, Мячиков плыл над городом. Это напоминало начало знаменитого фильма Феллини «Сладкая жизнь». Только там вертолет нес статую Христа. Мячиков, однако, этого фильма не видел. Он вообще редко ходил в кино, к тому же «Сладкую жизнь» у нас не показывали. Зачем нашему зрителю сладкая жизнь?

Орлиным взглядом летящий сыщик шарил по магистралям. В потоке машин он засек ту самую «Волгу», которая была ему нужна до зарезу. Мячиков немедленно отдал распоряжение летчику, и вертолет погнался за автомобилем. Внезапно возникла угрожающая ситуация. Вертолет нес Николая Сергеевича прямо на фабричную кирпичную трубу. Столкновение Мячикова с трубой казалось неизбежным. Но Мячиков не растерялся. Он двумя ногами пихнул трубу, она покосилась и рухнула на мостовую. Мячиков огорчился, что нанес фабрике материальный урон, и одновременно обрадовался тому, что, падая, труба никого не придавила.

Вертолет и преследуемый автомобиль мчались, не уступая друг другу в скорости. Вертолет мчался по небу, автомобиль — по скверному асфальту. Выбрав момент, Мячиков прицелился и прыгнул на крышу «Волги».

Преступник в маске, который вел автомобиль, был очень хитер. Он направил автомобиль в жерло фабричной трубы, так кстати поваленной Мячиковым. Но во сне Николай Сергеевич тоже был не дурак. Он опять уцелел. Он соскочил с автомобильной крыши и побежал по трубе, в то время как машина ехала внутри. Однако преступник невольно допустил ошибку. Он позабыл, что фабричные трубы, широкие у основания, затем постепенно сужаются. Поэтому он въехал в трубу на солидной «Волге», а выехал из нее на крохотной инвалидной коляске. И это было понятно, так как «Волга» не смогла бы протиснуться сквозь узкую горловину.

Но Мячикову было наплевать, на чем выехал преступник. Он прыгнул на крышу коляски, прорвал брезентовый верх, плюхнулся рядом с водителем и сорвал с него маску, в какой выступают обычно хоккейные вратари.

Под маской обнаружилось почти противное лицо Юрия Евгеньевича Проскудина!

…Когда Николай Сергеевич проснулся, Анны Павловны уже не было. Встав, Мячиков обнаружил записку, начертанную дорогой рукой:

«Ушла на работу. Ужин на столе».

Николай Сергеевич аккуратно сложил послание и спрятал его в карман, на память. Затем он с аппетитом поужинал, вымыл посуду, а перед уходом тоже оставил на столе записку и три рубля, которые одалживал накануне.

В записке было сказано:

«Мне у вас очень понравилось. Мое предложение остается в силе».

Глава восьмая

Существуют проверенные, зарекомендовавшие себя способы грабить музеи изобразительного искусства.

Но Воробьев решил идти своим путем.

Дерзость замысла Валентина Петровича заключалась в том, что великое похищение должно было состояться среди бела дня на глазах у всех!

План Воробьева был нахален, элегантен и прост, как все великое! Валентин Петрович всегда и во всем был новатором…

Итак, кража века была назначена на среду пятнадцатое августа того самого года, в котором происходили описываемые события.

В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое старики-разбойники не спали.

Николай Сергеевич написал сначала прощальное письмо дочери, которая жила с мужем в Красноярске, а затем принялся писать Анне Павловне.

Первое и последнее письмо следователя Николая Сергеевича Мячикова к любимой им Анне Павловне перед уходом на уголовное дело.

Дорогая Анна Павловна!

Когда Вы прочтете эти искренние строки, я уже буду сидеть в КПЗ, то есть в камере предварительного заключения. Пожалуйста, не думайте, что я настоящий преступник! Я, можно сказать, преступник поневоле. Я должен был так поступить во имя справедливости!..

Я был бы счастлив, если бы Вы когда-нибудь принесли мне в тюрьму передачу…

Так и не поел Вашего куриного студня… Так мы и не были с Вами во Дворце спорта, не болели за Вашего Володю и не подбадривали его криками: «Шайбу! Шайбу!»

Теперь Вы, наверное, поняли, почему я делал Вам предложение впрок, на всякий случай…

Будьте счастливы, дорогая Анна Павловна! Я буду любить Вас до последней минуты, до тех пор, пока меня не зароют в могилу, покуда не вырастет над ней одинокая плакучая березка!

Преданный Вам Н. С. Мячиков.

В ночь с 14 на 15 августа…

Подпись Николая Сергеевича была неразборчивой: ее размыло слезами, которые текли из ангельских глаз автора письма…

У себя дома Валентин Петрович всю ночь ворочался с боку на бок. Заснуть не удавалось. Воробьеву хотелось отдать последние распоряжения, как положено человеку, которому грозит тюрьма. Днем Воробьев не сомневался в успехе, но ночами его уверенность ослабевала. Валентину Петровичу не терпелось разбудить Марию Тихоновну и посвятить в рискованную затею, но он понимал, что она обругает его и не пустит в музей…

Пятнадцатого августа солнце взошло ровно в пять часов.

Вместе с солнцем встал Николай Сергеевич и вышел на балкон, чтобы в последний раз полюбоваться на восход не через решетку.

Вместе с солнцем поднялся и Валентин Петрович. Он тоже вышел на балкон и сделал там легкую гимнастику. Ночные страхи прошли, и теперь Воробьев был готов к решающему броску. Пока Мария Тихоновна продолжала спать, Валентин Петрович стащил из комода скатерть, прокрался в ванную комнату, заперся в ней и обмотал скатерть вокруг торса. Ходить обернутым в скатерть было неудобно, но вынести скатерть в открытую — страшно. Валентин Петрович не боялся ограбить музей, но жены он боялся…

Воробьев пришел к Мячикову, как и было условлено, ровно в половине одиннадцатого. Правой рукой он опирался на трость, а в левой нес сверток с веревками и двумя синими халатами, взятыми в лаборатории «Промстальпродукции».

— Ты готов? — громогласно спросил с порога Воробьев.

— Нет! — тихо ответил Николай Сергеевич. Его тон заставил Валентина Петровича насторожиться. Он испытующе посмотрел на друга:

— Струсил?

— У меня такое ощущение, Валя… ты не понимаешь, на что мы идем! — Николай Сергеевич старался говорить мягко, но убедительно. — Думаешь, в случае неудачи нам дадут пятнадцать суток? Должен тебя разочаровать: нам дадут пятнадцать лет, что в нашем возрасте… Этот срок я обещаю тебе как юрист!

На секунду Воробьев заколебался, потом в его глазах появилось упрямство, и он решительно сказал:

— Большому кораблю — большое плавание!

— Валя! — настойчиво продолжал Мячиков. — Нам никто не поверит, будто это чудовищное преступление мы совершили для того, чтобы меня не турнули на пенсию! Этого мы никому не докажем! Мы станем для человечества теми, кто осквернил память Рембрандта!

— Наш суд мне поверит! — несколько неуверенно произнес Воробьев.

— Много ты про это знаешь! — махнул рукой Николай Сергеевич.

— Но я уже взял разгон, я набрал скорость, я уже не могу затормозить! — Воробьев подбадривал не только друга, но и самого себя.

— Валя! Ты идешь на это ради меня, а я этого не стою! — продолжал отговаривать Мячиков.

И тогда Валентин Петрович сказал убежденно:

— Нет, Коля! Стоишь! Ты человек с большой буквы! Я тебя люблю!

— Я тебя тоже люблю, Валя! — дрогнувшим голосом произнес Николай Сергеевич, сдерживая нахлынувшие слезы.

— Пойми, плакса! — нежно сказал Воробьев. — Мы должны доказать, что старики тоже люди! Мы заставим считаться с нами, мы заставим себя уважать! Мы идем защищать святое дело, вперед!

— Если ты это делаешь ради меня, — взволнованно сказал Мячиков, энтузиазм друга увлек его, — то я пойду на это ради тебя!

Воробьев растроганно обнял старого товарища:

— Давай посидим перед дорогой!

Они присели на диван, помолчали с минуту, а потом Мячиков, именно он, скомандовал:

— В путь!

«Бандиты» встали, вышли из квартиры, спустились по лестнице и оказались на Липовой улице.

— Какая сегодня прекрасная погода! — сказал Николай Сергеевич, щурясь под солнечными лучами. — В такой день особенно не хочется садиться в тюрьму!

— Типун тебе на язык! — И Воробьев прибавил шагу.

— Зачем ты взял трость? — Мячиков старался не отставать.

Валентин Петрович обрадовался:

— Вот видишь, ты не догадался. Это не трость, а раздвижная лестница. Я ее сам сконструировал.

— Но с палкой в музей не пустят! Скажут, чтобы мы оставили ее в раздевалке.

— Хромого Пустят! — И Воробьев натурально захромал, припадая на левую ногу. — Ну как?

Восторга в друге он не вызвал. Мячиков сказал довольно хмуро:

— Надеюсь, сойдет!

— Не нравится мне твое настроение! — назидательно заметил Воробьев.

Старики сели в троллейбус и через полчаса очутились возле музея. Здесь было много автобусов, из которых высаживались туристы, приехавшие буквально со всего света.

Мячиков решил схитрить:

— Погляди, сколько народу! Они примчались издалека, чтобы поглядеть на картины Рембрандта. Давай не будем лишать их этого удовольствия. Ведь если мы возьмем одну картину, они увидят на картину меньше!

— Посторонние разговоры я запрещаю! — рявкнул Воробьев. — Операция началась! За мной!

Хромая и опираясь на трость, предводитель ринулся к входу в музей. Его робкое войско в составе Н. С. Мячикова поплелось следом. Пройдя через входные двери, отряд похитителей попал в маленький вестибюль. Справа при входе находилась касса, где в очереди за билетами выстроились несколько человек. Мраморная лестница вела вниз, в гардероб. Как и положено командиру, Воробьев шагал впереди. Не забывая хромать, он начал спускаться по лестнице. А его войско встало в очередь за билетами. Оказавшись внизу, Воробьев стал терпеливо ждать, пока подойдут главные силы. Наконец в толпе экскурсантов показалась долгожданная армия; она имела бледный вид.

— За мной, в туалет! — отдал приказ хромой атаман.

— Хоть мне и страшно, но я не хочу… — возразили войска, но покорно последовали в мужской туалет. Там они начали выполнять приказ и расстегивать пуговицы.

— Мы пришли сюда не за этим! — приструнило командование солдатские массы, открыло дверь в кабину и пальцем поманило войско.

Запершись в кабине, отряд преобразовался. Он, то есть отряд, вышел из кабины одетым в синие маскировочные халаты. Точно в таких халатах ходят музейные рабочие. Отряд нес лестницу длиной в шесть метров. Впереди маршировал Воробьев, а замыкал колонну Николай Сергеевич, моральный дух которого был равен нулю. Он не столько нес лестницу, сколько держался за нее, чтобы не упасть от страха.

При виде контролеров, дежуривших у центрального входа, Мячиков машинально достал из кармана входные билеты. По счастью, Воробьев это заметил и отдал распоряжение билеты немедленно спрятать.

— Но нас не впустят! — прошептал Николай Сергеевич.

— Мы делаем вид, будто здесь работаем! Зачем же нам билеты, обалдуй?

Напарник не остался в долгу:

— А зачем ты тогда хромаешь? Теперь ведь у тебя в руках не трость, а лестница!

— Спасибо за критику! Учту! — сказал Воробьев.

За перепалкой они не заметили, как миновали контроль и, повернув налево, оказались в зале номер двадцать восемь. Именно здесь экспонировалась картина Рембрандта ван Рейна «Портрет молодого человека», над которым нависла угроза похищения.

Глава девятая

Старики в синих халатах поставили лестницу возле стенда, где висела обреченная картина.

Как и следовало ожидать, к ним немедленно подошла смотрительница:

— Что собираетесь делать? — Ее голос звучал строго. Но Воробьев правильно рассчитал, что смотрительница не может знать в лицо всех рабочих, так как штаты музея, как и все остальные штаты, не могут не быть раздутыми.

— Отнесем ее на реставрацию! — спокойно ответил Воробьев; а Николай Сергеевич не сказал ничего, так как потерял дар речи.

— Что за странная лестница? — удивилась смотрительница.

— Экспериментальная, — опять спокойно объяснил Воробьев. — Ее по заказу музея сделал народный умелец. Колька! — обратился он к Мячикову. — Обожди, я сейчас! — И исчез, оставив партнера в критическом положении.

Все поплыло и закружилось перед глазами Николая Сергеевича. И картина Рембрандта, и старушка смотрительница, и посетители, и он сам. Николая Сергеевича вернул к жизни оптимистический голос Воробьева:

— Я вывернул пробки, чтобы отключить звуковую сигнализацию. Коля, ты держи картину, а вы, — попросил он смотрительницу, — придерживайте, пожалуйста, лестницу. Так-то она крепкая, но мало ли что…

Мячиков коченеющими руками схватился за золоченую раму, смотрительница взялась за лестницу, а Валентин Петрович начал взбираться наверх.

Возле бригады рабочих скапливались посетители. Скоро образовалась толпа; все хотели в последний раз взглянуть на картину, которую сейчас унесут.

Воробьев умело развязал узлы, затем спустился вниз, укоротил лестницу, отобрал у Николая Сергеевича картину, приказал ему:

— Неси лестницу! — и, кивнув смотрительнице, направился с картиной к выходу. Николай Сергеевич пошел за Воробьевым. Ему мерещилось, что он идет на эшафот, неся лестницу, по которой будет взбираться к виселице, чтобы продеть голову в петлю.

Они вновь миновали контроль, и вновь Воробьев увлек Мячикова в туалет. Там он впихнул сообщника в кабину, превратил лестницу в трость и сунул Николаю Сергеевичу шедевр:

— Подержи его! А я пойду вверну пробки.

— Они сами включат, — запротестовал Мячиков. — Уйдем отсюда, и поскорее!

— Сейчас во всем музее отключена сигнализация. А что, если этим воспользуются настоящие жулики?

— Ты прав! Иди! — Николай Сергеевич заперся на задвижку и остался в мужском туалете с подлинным Рембрандтом в руках.

Через несколько минут Валентин Петрович возвратился.

В туалете царила мертвая тишина.

— Коля, ты в какой кабине? — забеспокоился Воробьев.

— Мы здесь! — послышался трусливый голосок.

— Кто — мы? — перепугался Воробьев.

— Я и молодой человек! — эзоповым языком напомнил Николай Сергеевич. — Разве ты забыл, что мы украли картину?

Воробьев огляделся по сторонам, но в туалете, слава Богу, кроме них, никого не было.

— Впусти меня! — распорядился глава экспедиции.

Войдя в кабину и снова запершись, Воробьев разделся, размотал с торса скатерть, тщательно завернул в нее картину и перевязал веревками. Халаты он сложил в сверток и сказал Мячикову.

— Ты видишь, как это просто!

Чтобы выбраться из музея, надо было пройти мимо раздевалки. Гардеробщики не обратили на похитителей ни малейшего внимания. Однако у самого выхода дежурил милиционер. Он специально дежурил на этом месте, чтобы из музея нельзя было ничего вынести.

Николай Сергеевич осознал, что курносый милиционер и спина Воробьева, идущего впереди, — последнее, что он видит в свободной жизни.

— Что несете? — напрямик спросил милиционер.

— Картину Рембрандта! — тоже напрямик ответил Воробьев.

Милиционер оценил шутку и засмеялся. У милиционера было развито чувство юмора, и это спасло друзей.

Воробьев, который нес картину в руках, отворил дверь и пропустил Мячикова вперед:

— Пожалуйста!

— Вот видишь! — заметил Воробьев, когда они шли по улице, направляясь к троллейбусной остановке. — Надо всегда говорить только правду!

Потом они ехали в троллейбусе, и кто-то из пассажиров толкнул Воробьева. Мячиков — он постепенно приходил в себя — укоризненно сказал:

— Товарищ, осторожнее! У него в руках картина из музея, а это народное достояние!

Так была совершена кража века…

Глава десятая

Картина Рембрандта, одетая в резную золоченую раму, стояла на диване, прислоненная к подушке.

— Представляю себе, какая сейчас паника в музее! — гордо сказал Воробьев. — Милицейские машины, сирены, музей оцеплен, обыскивают всех посетителей…

Он не договорил, потому что услышал глухой стук.

Николай Сергеевич лежал на полу в обмороке. Увидев произведение Рембрандта в своей квартире, он понял, что, собственно, произошло, и потерял сознание.

Воробьев в испуге кинулся к телу друга и закричал:

— Коля! Коля! Что с тобой?

Коля не отвечал. Тогда Воробьев схватил телефонную трубку и набрал 03 — номер «Скорой помощи»:

— Приезжайте скорее! Человек лежит на полу и не подает признаков жизни!

— Где лежит? — спросил женский голос. — Дома или на улице?

— Дома.

— Тогда обращайтесь не к нам, а в «Неотложную помощь»!

Воробьев хотел возразить, но не успел. Опытная дежурная повесила трубку.

Воробьев долго дозванивался в справочное бюро, чтобы узнать телефон «Неотложки», а когда добрался до нее, начал так:

— Человек умирает!

— Фамилия? — заученно спросили Валентина Петровича.

— Мячиков.

— Имя и отчество?

— Николай Сергеевич! Зачем вам отчество? Вы лучше приезжайте скорее!

Но прекратить бесстрастный допрос было невозможно.

— Сколько лет?

— Шестьдесят. Но какое это имеет значение?

— Домашний адрес?

— Липовая, тридцать один, квартира пять.

— Какая у больного температура?

Воробьев взвился:

— Человек без сознания, а вы хотите, чтобы я мерил ему температуру!

— На что он жалуется?

— Он уже ни на что не жалуется!

— Ждите! Врач будет!

И в трубке послышались короткие гудки.

Пока Воробьев изо всех сил добивался медицинской помощи, Мячиков открыл глаза, опять увидел памятник мирового искусства и тихо застонал.

Воробьев склонился над ним:

— Как ты, Коля? Что у тебя болит?

— Совесть!

— Возьми валидол и положи под язык! — Валентин Петрович достал из верхнего кармана пиджака лекарство, одну таблетку дал Николаю Сергеевичу, а другую взял себе. Теперь разбойники в унисон сосали валидол.

Воробьев снял с дивана одну из подушек и положил под голову Мячикову, который все еще валялся на полу.

— Ну что же, отдохнешь, а потом тащи картину твоему Федяеву. Не успела она пропасть, как ты ее нашел!

— Я сам хочу избавиться от нее как можно скорее! — Николай Сергеевич встал, хотел было опуститься на диван, но сидеть рядом с Молодым человеком не отважился. Мячиков явно боялся картины и поэтому забился в противоположный угол комнаты. — Я могу вернуть картину после того, как прокуратура начнет розыск. Иначе все будет выглядеть подозрительно: откуда это я узнал, что картину стащили?

— Тогда беги поскорее в прокуратуру, — посоветовал сограбителю Воробьев, — а то расследование поручат кому-нибудь другому…

«Неотложка» приехала тогда, когда в квартире уже никого не осталось. На звонок в дверь не ответили, на стук тоже.

— Надо выламывать дверь! — распорядился врач. — Может быть мы успеем его спасти!

Послали за слесарем. Он пришел вместе с управдомом. Слесарь не стал затевать долгой возни с замком. Он разбежался и вышиб современную дверь плечом.

Войдя в квартиру, врач, шофер, управдом и слесарь долго искали покойника, но остались с носом. На картину Рембрандта никто, естественно, не обратил ни малейшего внимания.

— Должно быть, хозяин живой! — огорчился управляющий домом. — Ушел куда-нибудь, а мы дверь ломали. Кто же теперь будет за это отвечать?

Возмущенный врач составил акт.

— Безобразие! У меня столько вызовов, а такие, как ваш симулянт Мячиков, отрывают меня от больных. Мы его оштрафуем!

Врач и шофер быстро ушли, а управдом приказал слесарю:

— Давай ремонтируй дверь!

— А кто мне за это заплатит? — уперся слесарь.

— Тогда так… — решил управдом. — Ты тут дождись хозяина и заодно покарауль квартиру. Придет хозяин, с ним сговоришься!

Управдом отправился обратно в контору, а слесарь включил телевизор, снял с дивана картину Рембрандта и лег, заняв ее место. Этот слесарь любил смотреть телевизор лежа…

О том, что случилось у него на квартире, Мячиков понятия не имел: когда Воробьев взывал к медицине, Николай Сергеевич пребывал в беспамятстве. А когда Мячиков пришел в себя, Валентин Петрович так обрадовался этому, что позабыл рассказать про вызов.

Николай Сергеевич с трепетом переступил порог прокуратуры. Если еще вчера Мячиков был порядочным человеком, то сегодня он стал человеком с двойным дном. С одной стороны, он продолжал оставаться следователем, с другой стороны, превратился в нарушителя закона. В душе у него одновременно звучали две мелодии, похоронная и бравурная, образуя сумбур вместо музыки. Две ноги Мячикова тоже жили в разладе. Если одна безбоязненно торопилась в кабинет Федяева, то другая панически бежала прочь из здания прокуратуры. Победила бесстрашная нога, и Мячиков возник в кабинете Федора Федоровича.

— Привет, шеф! — развязно сказала одна половина, а другая поспешно добавила: — Извините за бесцеремонное вторжение!..

— Рад вас видеть, присаживайтесь! — безразлично сказал Федяев.

— Я бы хотел… у вас… узнать… — запиналась робкая половина Мячикова, а нахальная ее перебила: — Почему, в конце концов, вы не поручаете мне расследование грандиозного преступления?

— Но за последние дни ничего существенного не произошло! — ответил Федяев, обескураженно разглядывая подчиненного.

— Неужели ничего существенного? — лицемерно опечалилась осторожная половина, а неосторожная брякнула: — Я чувствую сердцем, что произошло преступление века!

— Сердце вас обманывает, — насмешливо заметил прокурор. — В нашей стране преступление века произойти не может.

— Если вы мне его не доверите, — продолжала активная половина и в запале проговорилась: — Я найду эту картину на общественных началах!

— Какую картину? — Федяев ровным счетом ничего не понимал.

Мячиков смекнул, что зашел слишком далеко:

— Я имел в виду неприглядную картину преступления!

Он наконец-то сообразил, что начальнику еще ничего не известно о краже в музее. Оставаться в кабинете было бессмысленно, активная половина могла сболтнуть еще что-нибудь, и поэтому человек с двойным дном решил было ретироваться, но не успел.

Широко распахнулась дверь, и в кабинет ввалились сотрудники прокуратуры в полном составе. Во главе их шагал бесподобно красивый и неправдоподобно элегантный мужчина. Он не шагал, а, скорее, шествовал и улыбался. Улыбка у него была благородной, честной и неподкупной. Такая улыбка располагала и обвораживала. Этому человеку сразу хотелось доверить все — и душу, и тайну, и кошелек.

— Можно начинать, гражданин начальник? — спросил он у прокурора.

— Действуйте! — махнул рукой прокурор.

Несравненный красавец встал напротив Николая Сергеевича:

— Дорогой мой благодетель, Николай Сергеевич! Сегодня ровно пять лет, как я вышел на свободу. В своем проклятом прошлом я раздевал людей. Теперь я их одеваю. И все это благодаря вам. Разрешите поднести вам плоды своего честного труда!

И бывший уголовник распаковал пакет, который принес с собой, заставил Мячикова снять темно-синий пиджак и надеть ослепительно-белый.

Все, включая Федяева, зааплодировали, а Николай Сергеевич растроганно расцеловался с портным.

Правда, пойти домой в белом костюме, годном разве для фестиваля в Каннах или для «Голубого огонька», Николай Сергеевич не рискнул. Он нес костюм в свернутом виде.

Мячиков шел и мучительно размышлял над тем, почему в музее не бьют тревогу.

Когда Николай Сергеевич вернулся домой, то увидел, что в его квартире высажена входная дверь.

Мячиков сразу разгадал, что на самом деле двойную игру вел Федяев, который искусно притворялся, будто ничего не знает о похищении. Замысел Федяева стал ясен старому следователю.

Прокурор решил сначала захватить картину, поскольку она представляла большую ценность, нежели Мячиков, а уже потом арестовать его самого. Николай Сергеевич не сомневался, что в квартире ожидает засада.

Николай Сергеевич мог убежать. На мгновение эта недостойная, но естественная мысль промелькнула в его опустошенном мозгу. Но он отверг ее со всей решительностью.

Ему не хотелось скрываться и жить в подполье. Он устал от безумств. Он был рожден для спокойной, размеренной жизни. Он вошел в квартиру, готовый сдаться властям.

Слесарь лежал на диване и все еще смотрел по телевизору хоккейный матч.

— Я вас давно жду, — сказал слесарь. Он сел и жестом пригласил хозяина квартиры устраиваться рядом. — Давайте досмотрим хоккей, а потом перейдем к делу!

Николай Сергеевич догадался, что оперативник, пришедший его брать, — хоккейный болельщик. Он взглянул на экран и узнал Володю, который мчался на коньках к воротам противника. Но сейчас Мячикову было не до сына любимой Анны Павловны. Мячиков думал о том, как предупредить друга, как спасти его. В трагическую минуту он заботился не о себе, а о Воробьеве.

— Можно я позвоню? — спросил Николай Сергеевич у слесаря, не надеясь на положительный ответ. Однако слесарь кивнул.

Мячиков подошел к телефонному аппарату, набрал номер и, с опаской поглядывая на слесаря, шепотом сказал Воробьеву, который снял трубку:

— Это я! За мной пришли! Он досматривает хоккей! Тебя я не выдам! Прощай навек!..

Потом он повесил трубку, присел рядом со слесарем и вежливо поблагодарил:

— Большое спасибо, что вы разрешили мне позвонить! Вы очень добры!

Но слесарь, поглощенный игрой, не обращал внимания на слова Мячикова, он их не слышал. Он подпрыгнул на диване и заорал:

— Бей! А… а… мазила!

Когда матч кончился, слесарь выключил телевизор и в упор посмотрел на несчастного:

— На пол-литра дадите?

Николай Сергеевич растерялся и спросил, ничего не соображая:

— За что?

Слесарь понял его по-своему:

— Замок придется чинить, петли перевешивать. И потом, плечо у меня до сих пор болит; думаете, просто было дверь высаживать?

— Вы кто? — едва слышно произнес Мячиков.

— Слесарь я, из домоуправления!

— Ах, вы слесарь! — повторил Николай Сергеевич и стал сползать с дивана на пол, второй раз теряя сознание.

Испуганный слесарь рванулся к телефону вызывать «скорую помощь».

Все началось сызнова.

Глава одиннадцатая

Узнав о том, что Мячикова взяли, Валентин Петрович посинел от злости. Он швырнул телефонную трубку и выругался. И заметался по комнате, с грохотом опрокидывая стулья.

На шум прибежала жена:

— Что с тобой, Валя?

— Мерзавцы! — бушевал Воробьев. — Я им покажу! Я этого так не оставлю! Они хватают невинного, когда виновный, — он ударил себя кулаком в грудь, — гуляет на свободе!

К полному удивлению Марии Тихоновны, он обнял ее и сказал с надрывом в голосе:

— Прости меня, Маша! Ты была мне прекрасной женой. Поцелуй детей и внука.

И опрометью кинулся прочь из дому.

Мария Тихоновна рванулась вдогонку:

— Куда ты?

— В тюрьму! — не оглядываясь, буркнул Воробьев и скрылся из виду.

А слесарь, закончив телефонный разговор с дежурной, наклонился над Николаем Сергеевичем и понял, что «скорая помощь» может уже не приезжать. Мячиков лежал абсолютно бездыханный. Доброму слесарю не хотелось оставлять усопшего на сквозняке. Слесарь бескорыстно навесил дверь и, сняв кепку, на цыпочках покинул квартиру. Стук захлопнувшейся двери вернул Мячикова к жизни, и он открыл голубые глаза… Мячиков и не подозревал, что его справедливый и неугомонный друг спешит сдаваться властям, чтобы принять вину на себя.

Валентин Петрович решил отдаться в лапы правосудия не по месту жительства, в районном отделении милиции, а самому Федяеву.

— Федяев у себя? — закричал Воробьев, ворвавшись в приемную.

— Он на перевязке! — ответила секретарша.

— Я подожду! — угрожающе сказал Воробьев и уселся на стул возле двери прокурорского кабинета. По мере того как шло время, решимость в душе Воробьева медленно, но верно сдавала передовые позиции чувству страха, недостойному такого человека, как Валентин Петрович.

Когда страх на семьдесят пять процентов заполнил организм Воробьева, в приемную Федяева вбежал Мячиков.

— Ты уже у него был? — в панике спросил Николай Сергеевич.

— Откуда ты взялся? — Глаза Валентина Петровича засветились радостью. — Тебя уже выпустили?

— Я тебя еще раз спрашиваю: ты уже был у Федяева?

— Не могу его дождаться! — гневно воскликнул Воробьев. Николаю Сергеевичу сразу полегчало.

— Ваш друг, Николай Сергеевич, упорно отказывается рассказать, зачем ему нужен Федяев, — кокетливо сказала Мячикову секретарша.

— В общем, скрывать тут нечего. Я один ограбил музей! — Воробьев был убежден, что все уже раскрылось и надо выгораживать Мячикова. — Ваш следователь, — он показал на него, — здесь ни при чем.

Николай Сергеевич обиделся. Он позабыл, что примчался сюда уберечь друга от ненужного признания.

— Нет, при чем!

— Я один все сделал! — сказал секретарше Воробьев. — Не примазывайся! — прикрикнул он на друга.

Однако Николай Сергеевич не мог допустить, чтобы Воробьев отвечал за все в одиночку, и он припер его к стенке!

— Но картина-то у меня!

— Я ее отнес к тебе на сохранение, но ты не знал, что она краденая! — нашелся Валентин Петрович.

Но Мячиков вошел в азарт:

— Как я мог этого не знать, когда украл ее я!

Мячиков помнил одно: надо отводить от друга беду.

Но и тот помнил то же самое и поэтому зашелся:

— Ты врал! Ты жалкий хвастун!

Секретарше надоела старческая болтовня:

— Это только на Западе крадут картины, а у нас — бессмысленно! Продать некому. Извините, товарищи, вы мне мешаете работать.

В это мгновение Валентина Петровича озарило. Он понял, что секретарша ничего не знает. А если не знает секретарша, значит, не знает никто. Воробьев ужаснулся тому, что чуть не провалил всю затею. Он поглядел на Мячикова диким взором и шепотом спросил:

— Ты откуда сюда пришел?

— Из дому! — многозначительно ответил Николай Сергеевич.

— А там ты не был? — Воробьев сделал ударение на слове «там».

— Не был!

— Но ты же мне звонил!

— Это роковая ошибка!

— Здесь никто ничего не подозревает!

— Никто!

— Почему?

— Сам поражаюсь! — сказал Мячиков, и в нем проснулся профессиональный инстинкт. — Дайте мне, пожалуйста, телефонный справочник, — обратился он к секретарше. И найдя номер, позвонил в музей:

— Говорит следователь Мячиков. Не было ли у вас сегодня произведено хищение?

Николай Сергеевич выслушал ответ и попрощался:

— Извините, благодарю вас, всего хорошего!

Он повесил трубку и, глядя в хорошие глаза Воробьева, медленно произнес:

— Из музея ничего не похищено! Ни сегодня, ни в предыдущие дни!

На Воробьева было жалко смотреть.

Не сговариваясь, старики сорвались с места и кинулись к выходу.

На улице Николай Сергеевич взял Воробьева под руку:

— Это я во всем виноват! Прости меня, Валя! Я принял слесаря за оперативника, который пришел меня арестовать!

— Но как ты догадался, что я здесь?

— Я знаю твой характер!

— Прости меня, Коля! — Воробьев и сейчас не уступал другу. — Это я во всем виноват! Я поспешил к Федяеву и едва не погубил нас обоих! И я тебя, конечно, прощаю! Но музею я этого не прощу! Что они там, ослепли?

— Иди скорее домой! — забеспокоился Николай Сергеевич. — Я тебе звонил, там все с ума сходят!

— А ты скорее поезжай к себе, сторожи Рембрандта!

И старики разошлись.

Пока Мячиков добирался домой, его успели опередить. Приехала медицинская помощь, вызванная слесарем. Прибыл тот же врач и тот же шофер. Ни на звонок, ни на стук никто дверь не отворил. Врач, не мстительный по натуре, на этот раз взъерепенился. Он вызвал управдома и опять приказал взломать дверь! Управдом послал за слесарем, тот опять разбежался и, как снаряд, вонзился в препятствие. Дверь рухнула, и слесарь приземлился рядом с Рембрандтом…

Подходя к дому, Николай Сергеевич увидел возле подъезда машину с красным крестом, в которую внесли слесаря. «Неотложка» приезжала не зря. У слесаря был перелом плеча.

Поднявшись по лестнице, Николай Сергеевич обнаружил, что дверь его квартиры опять взломана. Готовый ко всему, он вошел в пролом, заглянул в комнату и облегченно вздохнул. Картина Рембрандта была на месте. Николай Сергеевич присел на диван и стал размышлять; кому и зачем понадобилось второй раз выламывать дверь?

Глава двенадцатая

Надо идти в музей и выяснить, почему они не паникуют! — сказал Воробьев на следующее утро.

— Но смотрительница нас опознает, — возразил следователь и с ненавистью поглядел на шедевр.

— А мы загримируемся! — подал увлекательную идею Воробьев. — Я буду без лестницы, без халата, но зато в очках!

— Мало! — высказал сомнение Мячиков. — Тебе нужны усы или борода. А мне как быть?

— Остричься наголо! — не задумываясь, решил Воробьев. — Тебя родная мать не узнает!

Но остричься Мячиков отказался:

— Страшно! А вдруг они в моем возрасте больше не вырастут?

— Как же тебя видоизменить? — задумался Воробьев, пристально разглядывая друга. — У тебя яркая внешность!

— Неужели? — Мячиков с надеждой поглядел в зеркало и не увидел в нем ничего яркого.

— Я придумал! — Воробьев даже подпрыгнул от радости. — Мы тебя перекрасим!

— В негра? — испугался Мячиков.

— Нет, не целиком, только волосы! — утешил Валентин Петрович. Ему стало по-детски интересно.

— Не желаю краситься! — заупрямился Мячиков.

— Почему?

— Стыдно! Красятся только женщины! — стоял насмерть Николай Сергеевич. — Это идиотизм. Этого не будет никогда! Лучше я приклею бороду!

— Где ты ее возьмешь?

— Есть специальный театральный магазин. Сейчас я туда позвоню. Мячиков дозвонился директору, который ему вежливо сообщил, что в настоящий момент бород нет. Но поступление волосяных изделий ожидается в следующем квартале.

— До следующего квартала ты можешь отрастить свою собственную бороденку, — заметил Воробьев. — Придется краситься!

— Не буду! Мне все это ужасно надоело. Забирай своего Рембрандта и уходи.

— Это не по-товарищески! — обиделся Воробьев. — Хорошо, пойдем в музей незагримированными, пусть нас схватят!

Мячикову не хотелось ссориться:

— Предложи еще что-нибудь!

— Пожалуйста! — Воробьев был начинен идеями, как котлеты в столовой — хлебом. — Мы сделаем из тебя иностранца!

— Не хочу быть иностранцем! — перепугался Мячиков. — Мне и здесь хорошо!

— Не бойся, ты будешь иностранцем временно. Мы пойдем в музей как иностранные гости. Я буду изображать твоего переводчика.

— А на каком языке я должен говорить? — спросил Мячиков. — Я ведь на других языках ни гугу…

— Ты будешь молчать! Может быть, ты глухонемой иностранец! — нашелся Воробьев.

— А зачем глухонемому переводчик?

— Много будешь знать, скоро состаришься! — ответил старику старик.

Не позже чем через час по улице шли двое. В мужчине с приклеенными усами нетрудно было узнать Воробьева. Рядом с усатым осторожно ступал человек в чалме, сооруженной из полотенца, со смуглым лицом, в длинной белой рубахе и белых брюках, которые смахивали на нижнее белье. Туалет заканчивался босоножками, надетыми на голые ноги. В отличие от лица ноги не были смуглыми: наверное, не хватило краски.

— Тебе этот костюм очень к лицу, Коля! — шепнул иностранцу Воробьев.

Когда иностранец и переводчик пришли в рембрандтовский зал, им все стало ясно.

На стенде, где еще вчера красовалось произведение раннего Рембрандта «Портрет молодого человека», висела табличка: «Картина на реставрации».

Старики покинули музей, возмущенные до глубины души. Они шли по улице, размахивали руками и говорили так громко, что прохожие оборачивались.

— Ротозеи! — кипел иностранец. — У них из-под носа вынесли картину, которой цены нет, а они не обратили на это внимания!

— Везде так! — мрачно изрек усатый. — Завтра украдут памятник Пушкину, и этого тоже никто не заметит.

— Это потому, — поддержал глухонемой, — что у нас никто и ни за что не отвечает!

— Всем на все наплевать! — шумел усатый переводчик.

Распаляя друг друга, старики договорились бог весть до чего, с чем авторы категорически не согласны и поэтому не приводят их слова. Когда из стариков вышел пар, они перестали кипятиться, сели в сквере на скамейку и начали обсуждать создавшуюся ситуацию.

— Может быть, написать в музей письмо и намекнуть, что картину свистнули? — предложил переводчик, но иностранец с сожалением заметил:

— Но мы ведь не можем его подписать!

— Пошлем анонимку! — сказал усач, но разборчивый друг пристыдил его:

— Как тебе не совестно! Мы не станем опускаться до анонимок! Кроме того, у нас не верят анонимным письмам!

— Преступление века зашло в тупик, — сказал переводчик и вдруг опомнился: — А почему ты разговариваешь по-русски? Ты же глухонемой иностранец…

Глава тринадцатая

Тринадцатой главы в повести нет. Кто-то когда-то выдумал, что число тринадцать несчастливое. Несознательные авторы в это верят.

Глава четырнадцатая

Николай Сергеевич ухаживал за Анной Павловной старомодно, то есть неторопливо. Он пригласил ее в театр. В антракте угощал ее лимонадом и пирожным. А во время действия сидел скромно, не давая воли рукам.

После спектакля Мячиков повел любимую домой, даже в мыслях не намереваясь остаться у нее на ночь.

— Дорогая Аня! — сказал Николай Сергеевич, когда они подошли к подъезду. — Разрешите мне вас так называть. Сейчас я вам докажу, как я к вам отношусь. Я вверю вам свою тайну и свою судьбу. Правда, я не назову вам сообщника, потому что не имею права распоряжаться чужой жизнью.

С Анной Павловной еще никто не разговаривал в таком высокопарном стиле.

И Николай Сергеевич, волнуясь, рассказал ей детективную историю о похищении картины великого голландца.

Анна Павловна всему безоговорочно поверила. Она посмотрела на Николая Сергеевича обновленными глазами. Она не сочла его безумным. Она поняла его устремления, а его отвага и бесстрашие покорили ее!

Николай Сергеевич тревожно ждал приговора.

Анна Павловна долго молчала, собираясь с мыслями и чувствами.

И тогда чуткий Николай Сергеевич понял, как надо поступить. Он достал из кармана прощальное письмо и вручил Анне Павловне:

— Здесь все написано. Это письмо я сочинил в ночь перед преступлением…

Он поцеловал ей руку и скромно ушел.

Анне Павловне не терпелось прочесть послание. Она вскрыла конверт в парадном и прочла письмо при тусклом свете запыленной лампочки в двадцать пять свечей.

Дойдя до слов: «…я буду любить Вас до последней минуты, до тех пор, пока меня не зароют в могилу, покуда не вырастет над ней одинокая плакучая березка», Анна Павловна не выдержала и заплакала. Это были оптимистические слезы счастья, которые разрешено лить героям современных книг…

…Прошло еще несколько дней, в течение которых музей не подавал признаков жизни. Старики потеряли сон и покой, они не могли больше ждать. Они поняли, что пора отдавать Рембрандта народу.

Как и в прошлый раз, стартовой площадкой стал мужской туалет, расположенный в подвале Музея западной живописи. Воробьев и Мячиков облачились в синие халаты, раздвинули лестницу, распаковали картину и отправились в поход. Старики чувствовали себя паршиво: иди доказывай, что возвращаешь картину, а не крадешь!

Первый привал состоялся у щита с электрическими пробками. Воробьев отключил в музее свет, чтобы не работала сигнализация.

Второй привал состоялся при входе в рембрандтовский зал.

— Здравствуйте! — сказали смотрительнице лжемузейные работники. — Помогите нам повесить Рембрандта обратно!

Поход закончился у стенда с табличкой «Картина на реставрации».

В то время как Воробьев устанавливал лестницу, старушка снимала табличку. Вокруг собралась толпа. Она не расходилась до тех пор, пока шедевр не водрузили на место.

Смотрительница вгляделась и сказала с нескрываемым восторгом:

— После реставрации лучше стало!

На меценатов никто не обращал внимания. Они только что подарили стране произведение кисти Рембрандта, а им не сказали за это даже «спасибо»! Они выбрались из толпы и покинули зал номер двадцать восемь, избежав тюрьмы и не заслужив аплодисментов. А им так хотелось, чтобы внизу на раме прикрепили дощечку: «Дар музею от В. П. Воробьева и Н. С. Мячикова». Старикам было грустно-прегрустно. Им казалось, что они осиротели. Они сами не знали, что, оказывается, привыкли к Молодому человеку и полюбили его как сына…

— Не забудь ввернуть пробки! — со вздохом сказал Мячиков. — А то не ровен час — украдут нашего Рембрандта…

Когда неудачники шли по улице, удаляясь от музея все дальше и дальше, Воробьев обернулся и поглядел на величественное серое здание.

— Это преступление века не удалось, но мы совершим другое!

— Я не согласен! — воспротивился Николай Сергеевич. — Кончится тем, что мы соберем у меня дома картинную галерею…

Глава пятнадцатая

Вернув картину людям, Мячиков не чувствовал себя героем. Он снова превратился в затюканного следователя, которого вот-вот выставят за дверь прокуратуры. Он в который раз появился в приемной Федяева, надеясь уговорить начальство поручить ему какое-нибудь дело, и спросил у секретарши:

— Он один?

— Нет, — ответила секретарша, — у него посетитель. Говорят, Николай Сергеевич, вы на пенсию уходите?

— И не собираюсь! — по возможности бодро ответил Мячиков.

— В общем-то это неправильно, что пенсию выдают только в старости! — высказала неожиданную мысль секретарша. — По-настоящему пенсию надо выплачивать людям от восемнадцати и, скажем, до тридцати пяти лет. Это самый хороший возраст. В эти годы работать грех, надо заниматься личной жизнью. А потом можно и на работу ходить, все равно уже от жизни нет никакого толку!

— Очень интересная теория! — поддержал Мячиков. — Молодые гуляют, а старики вкалывают. В этом что-то есть…

Отворилась дверь, из кабинета вышли Федяев и Проскудин.

— Николай Сергеевич, вы ко мне? — Оттого, что Мячиков застукал его с Проскудиным, Федяев ощутил некоторую неловкость.

— Я позже зайду! — сухо сказал Николай Сергеевич.

А Юрий Евгеньевич приветливо осклабился во весь рот:

— Привет боевым ветеранам!

Николай Сергеевич неприязненно взглянул на врага и ничего не ответил.

— Я понимаю вашу антипатию ко мне. Но что поделаешь, жизнь! — И, покидая приемную вслед за Федяевым, Проскудин пошутил: — Вам время тлеть, а мне цвести!

Николай Сергеевич возмутился и стал торопливо подыскивать достойный ответ, и тоже в стихах. Но ничего, кроме общеизвестных истин: «Дуракам закон не писан!», «Гусь свинье не товарищ!», «Не в свои сани не садись!», в голову не лезло. Николай Сергеевич остановился на выражении: «Как вам не стыдно?» — и бережно понес эту отповедь, чтобы бросить ее в лицо грубияну.

Мячиков разыскал Проскудина в своей служебной комнате.

— Поскольку я привык работать в отдельном кабинете, то эту комнату мы поделим пополам… — разглагольствовал блатной. — Здесь два окна, так что архитектурно это возможно. В той половине будут вот эти два товарища, а эту займу я. — Федяев и двое коллег Мячикова слушали Проскудина с нескрываемым удивлением. — Маловата, конечно, площадь, но надо мириться с обстоятельствами. Тут, при входе, я поставлю вешалку. Стол, за которым сидел старик, придется сменить. Эта рухлядь мне не подходит…

То, что преемник буквально хоронит его при жизни, взорвало Николая Сергеевича, и он потерял самоконтроль.

— Гусь свинье не товарищ! — выпалил Николай Сергеевич, спутав приготовленную реплику. Все уставились на Мячикова, а он продолжал в гневе: — Не в свои сани не садись! Дуракам закон не писан! Как вам не стыдно?

Закончив монолог, бунтарь ушел, топая ногами.

— Бешеный старикан! — сказал вдогонку Проскудин.

Агрессивно настроенный Мячиков помчался на такси в «Промстальпродукцию». Чтобы не терять ни единой минуты, он заранее приготовил деньги, расплатился с таксистом, не взяв сдачи, и бегом направился к подъезду. Затем обычно деликатный Мячиков, растолкав очередь, втиснулся в лифт и выскочил из него на пятом этаже. Пробежав по коридору, он распахнул дверь в комнату Воробьева и с порога провозгласил:

— Валя, ты прав! Мы не остановимся на полпути!

Валентин Петрович понял друга и поэтому только кивнул.

Следуя плану, заранее разработанному Воробьевым, друзья разыскали Анну Павловну на загородном стрельбище. По заведенному порядку раз в год инкассаторам устраивали переэкзаменовку по стрельбе, хотя работают инкассаторами в основном люди пожилые. Всем вменялось в обязанность в стрельбе из пистолета на расстоянии в двадцать пять метров выбить сорок очков из пятидесяти возможных. Если стрелок не выполнял норму или вообще не попадал в мишень, его все равно оставляли на работе. Правда, такое бывает не только со стрельбой.

Увидев стариков, Анна Павловна откровенно встревожилась. Она до сих пор находилась под впечатлением прощального письма Николая Сергеевича и его рассказа о краже Рембрандта.

— Мы пришли к тебе, Аня, за советом и помощью! — сказал Воробьев, а Мячиков молча смотрел в притягательные глаза Анны Павловны и старался прочесть в них ответ на письмо.

— Отойдем в сторонку! — добавил Воробьев. — А то эта беспорядочная пальба меня раздражает!

— Вы попались с этой картиной? — упавшим голосом произнесла Анна Павловна.

Воробьев насмешливо поглядел на сообщника, который выболтал тайну женщине. Мячиков потупился.

А Анна Павловна, перехватив взгляд Воробьева, поспешила на выручку к Николаю Сергеевичу:

— Я и не знала, Валентин Петрович, что вы тоже принимали в этом участие. Про вас Николай Сергеевич ничего мне не говорил!

— Он все равно болтун! — сказал Воробьев. — Но раз ты все знаешь, Аня, нам будет легче столковаться. Нас ни в чем не подозревают. Картину никто не искал, и поэтому ее пришлось вернуть. Мы совершенно чисты. — И он задал неожиданный вопрос: — Сегодня вечером ты работаешь?

— Работаю.

— Выручку соберешь большую? Тысяча рублей набежит?

Анна Павловна рассмеялась:

— Много больше!

Валентин Петрович удовлетворенно потер руки:

— Прекрасно! Сегодня вечером я тебя ограблю! Я отниму у тебя мешок с деньгами!

— Предатель! — закричал Мячиков. — Я не хочу грабить Анну Павловну! Я не хочу вас грабить! — повторил он нежно, обращаясь непосредственно к любимой.

— Ты и не будешь грабить! — отмахнулся от него Воробьев. — Ты будешь расследовать это преступление. — И он повернулся к Анне Павловне. — Давай обсудим, соседка, как я отниму у тебя мешок.

— Минуточку! — возбужденно заговорила инкассатор. — Вы так это подаете, словно я согласна. А я не согласна!

— Аня, не соглашайтесь! — поддержал ее Николай Сергеевич.

— А я не понимаю, почему ты противишься? — Воробьев не спешил. Он был готов потратить известное количество времени, чтобы уговорить Анну Павловну стать жертвой. — Ты сразу заявишь в милицию, дело поступит в прокуратуру, его поручат Коле, он завтра же найдет деньги, и его не отправят на пенсию!

— Как я найду эти деньги? — продолжал сопротивляться следователь.

— Балда, я же тебе их сам отдам!

— Но у меня оружие! — нервничала Анна Павловна. — Я обязана в вас стрелять!

— А ты промахнись! — Воробьева уже ничто не могло поколебать.

Анна Павловна пыталась образумить его бандитский пыл:

— Но вас посадят!

— Какие вы все бестолковые, с кем приходится работать! — Воробьев искренне огорчился. — В милиции ты, Аня, опишешь не мои приметы, а какие-нибудь другие, а следователь, — тут Воробьев ткнул пальцем в Николая Сергеевича, — вернет государству деньги, а жулика не схватит. Все это элементарно!

— Ради вас, Николай Сергеевич, я готова на все! Но я — честная женщина, — твердо, как на митинге, объявила Анна Павловна, — и на сделку с совестью не пойду!

— За это я вас и люблю! — не удержался от признания Николай Сергеевич, но Воробьев не обратил на его слова ни малейшего внимания и терпеливо сказал:

— Ну что ж, начнем сначала! Итак, Аня, какие объекты ты обслуживаешь? Желательно выбрать объект в глухом переулке, чтобы меньше было свидетелей.

— Но я не согласна! — повысила голос Анна Павловна.

— Знаю, что не согласна, не кричи! — осадил ее Воробьев. — Значит, обсудим все детали… — Он явно намеревался взять противника на измор.

— Валя! — вмешался Мячиков. — Не будем грабить Анну Павловну. Давай нападем на ее подругу!

— Какую еще подругу? — от неожиданности Анна Павловна даже вздрогнула.

— Любую. Вон их сколько. — Николай Сергеевич показал на женщин, которые толпились возле мишеней.

— Но любая из них пристрелит Валентина Петровича в два счета! — Анна Павловна не могла успокоиться.

— А мы ее во все посвятим! — сказал Воробьев, которому, в сущности, было все равно, кого грабить.

— Я не доверяю женщинам! — решительно возразила Анна Павловна. — Я их знаю лучше вас!

— Как же тогда поступить? — приуныл Николай Сергеевич.

Анна Павловна пожалела его и сказала в сердцах:

— Никаких подруг не будет! От вас не отвяжешься! Грабьте меня!

…Вечером Валентин Петрович собирался на дело. Мячиков вертелся рядом и зудил:

— Валя, не ходи!

Валентин Петрович не слушал, он был увлечен подготовкой. Прежде всего он надел джинсы. В американских фильмах, как правило, грабят в джинсах, и, вероятно, это не случайно. Затем он надел кеды, чтобы удобно было бежать и чтобы ноги не скользили. От шляпы Воробьев отказался, она могла соскочить на ходу от ветра. А он собирался убегать от погони со скоростью ветра. Туалет уголовника завершила зеленая подростковая ковбойка с засученными рукавами. Валентин Петрович посмотрелся в зеркало и спросил у Мячикова:

— Ну, как я? Хорош?

— Валя, не ходи! — чуть не плакал следователь.

И судьба приняла его сторону. Судьба уберегла Воробьева от преступления. Он остался дома, но не потому, что передумал. Рембрандтовская эпопея не прошла бесследно.

У Валентина Петровича было больное сердце, оно не выдержало перегрузки и подвело в решающий момент. Валентин Петрович застонал и повалился на бок. Мячиков быстро дал ему таблетку нитроглицерина, но боль не отпускала. Мячиков позвал Марию Тихоновну. Вдвоем они уложили Воробьева на диван. Мария Тихоновна заспешила в соседнюю комнату и стала по телефону вызывать врача.

— Тебе не легче, Валя? — нежно спросил Николай Сергеевич, снимая с друга кеды.

— Ты пойдешь вместо меня! — ответил Воробьев.

Известно, что гвардия умирает, но не сдается. А Валентин Петрович был в душе гвардейцем.

— Я не могу, я не хочу, я не пойду! — наотрез отказался Николай Сергеевич, потому что он тоже был гвардейцем в душе.

— Не трать много слов. Иди!

— Я не могу оставить тебя в таком состоянии!

— Я знаю, что ты благороден! Но обо мне позаботится Маша.

— Я не умею грабить…

— Научишься! — тихим голосом сказал больной.

— Пожалей меня, Валя! — взмолился Николай Сергеевич.

— Иди! Это воля умирающего! А воля умирающего — закон!

— Валя, не умирай! — Мячиков встал на колени.

— Прекрати меня волновать! Мне это вредно. Иди! Аня ждет!

И тогда Мячиков склонился над командующим, поцеловал его, встал с колен и, пошатываясь, вышел.

Он не был подготовлен к грабежу ни внутренне, ни внешне. На нем даже не было джинсов. Он шел на дело в обыкновенных полосатых брюках…

В художественной литературе существует неукоснительная традиция. Герои книг расправляются со своими возлюбленными кто как может.

Отелло, например, придушил Дездемону собственными руками. Атос выжег на гладком плече миледи позорное клеймо. Клайд из «Американской трагедии» утопил Роберту в озере. Рогожин, Хосе и Алеко зарезали соответственно Настасью Филипповну, Кармен и Земфиру. Вронский довел Анну до того, что она бросилась под поезд. Бедная Лиза предпочла кинуться в пруд, наверное, потому, что тогда еще не существовало железных дорог. Лермонтовский Арбенин накормил Нину ядом.

Но рекордсменом мира в этом виде спорта стал легендарный мужчина по прозвищу Синяя Борода. Он отправил на тот свет семь жен по очереди.

Иностранный поэт сказал об этом мужском хобби так:

Но каждый, кто на свете жил, Любимых убивал, Один — жестокостью, другой — Отравою похвал. Трус — поцелуем, тот, кто смел — Кинжалом наповал.[2]

Правда, в советской литературе герои возлюбленных не трогают, герои до них вообще не дотрагиваются. Время другое, и писатели тоже другие.

Николай Сергеевич, который отправился грабить Анну Павловну, открывал в этом смысле новую главу — главу шестнадцатую.

Глава шестнадцатая

Николай Сергеевич вынырнул из мрака и возник возле булочной, расположенной в тихом переулке. В руке Николай Сергеевич держал гладиолус. Булочная как раз закрывалась, продавщица выпустила последнего покупателя и заперла дверь на железный крюк.

Николай Сергеевич заглянул в окно и увидел, что кассирша пересчитывает дневную выручку. Следовательно, Анна Павловна еще не заезжала. Мячиков решил спрятаться. Он огляделся. Рядом с булочной была телефонная будка. Мячиков забрался внутрь. Телефонный аппарат безжизненно висел на стене, болтался обрывок шнура, а трубка была срезана. Это огорчило Николая Сергеевича. Он собирался позвонить Воробьевым и узнать у Марии Тихоновны, как себя чувствует несостоявшийся грабитель.

Мысленно Николай Сергеевич оправдывал свое поведение. По сути дела, он не собирался совершать ничего предосудительного. Эту шалость несправедливо было бы называть грабежом. Просто он одолжит у государства деньги буквально на одну ночь. На следующий день он их вернет в целости и сохранности. Оттого, что деньги переночуют у него дома, а не в банке, в стране ничего не изменится.

Вскоре к булочной подкатила «Волга», на кузове которой было почему-то написано «Связь». Из машины вышла Анна Павловна и, тревожно озираясь, постучала в дверь условленным стуком. Ее тотчас впустили.

Николай Сергеевич продолжал наблюдать. Переулок был пустынным. Шофер инкассаторской машины прислонил голову к рулю и дремал, хотя по инструкции он не имел права ни на секунду сомкнуть глаз.

Николай Сергеевич покинул убежище.

Хлопнула дверь. Из булочной появилась Анна Павловна с брезентовым мешком в руках.

— Добрый вечер, Аня! — робко сказал Мячиков.

— Зачем вы пришли? — Анна Павловна была в недоумении.

— Валентин Петрович заболел!

— Слава Богу! — вырвалось у Анны Павловны. — То есть я хотела сказать, что с ним?

— Приступ стенокардии, поэтому грабить вас буду я, — мирно объяснил Мячиков и вручил гладиолус. — Больше некому!

— Спасибо, — поблагодарила за цветок Анна Павловна. — Но вы же должны не грабить, а расследовать!..

— Мне придется делать и то и другое… — грустно сказал Николай Сергеевич. — Не сердитесь на меня, Аня! Давайте мешок, и я побегу. А вы кричите «караул!» и стреляйте в воздух. Только не сразу, а то меня поймают! — И он потянул мешок к себе.

— Я боюсь за вас! — Анна Павловна вцепилась в мешок обеими руками. — А вдруг вас схватят?

— Я не могу поступить иначе! — Мячиков упорно пытался отобрать деньги. — Это воля умирающего!

— Разве Валентин Петрович так уж плох? — ахнула Анна Павловна.

— Надеюсь, что нет. Но все равно, его слова для меня святы!

Николай Сергеевич изо всех сил тянул мешок к себе, но Анна Павловна была сильнее.

— Я вам не позволю этого сделать. Вы мне очень дороги…

— Я вам дорог? — забыв про конспирацию, вскричал Николай Сергеевич, вырвал мешок с деньгами и побежал.

Крик счастья разбудил водителя. Он не был посвящен в сговор и, увидев, что инкассатора грабят, истошно завопил:

— Стой! Стрелять буду!

Николай Сергеевич вздрогнул и припустился что было сил, хотя их было совсем немного.

Шофер нажал на сигнал, и зловещий автомобильный рев заполнил сонный переулок. Покинуть машину шофер не мог, потому что на заднем сиденье лежали мешки с деньгами, собранными в других магазинах. Шофер включил двигатель и погнался за похитителем.

Проезжая мимо Анны Павловны, шофер возмущенно крикнул:

— Что же вы не стреляете?

Анна Павловна стояла не двигаясь, замерев от страха за своего Николая Сергеевича. Она понимала, что все кончено, что нареченному не убежать от автомобиля. Теперь у нее не оставалось иного выхода, как открыть боевые действия, хотя бы для видимости.

— Караул! Грабят! — негромко запричитала Анна Павловна и не торопясь полезла в кобуру. Она достала пистолет, побежала догонять машину и на бегу несколько раз пальнула в воздух.

При звуке выстрелов Николай Сергеевич шмыгнул во двор.

Автомобиль повернул за грабителем.

Анна Павловна повернула за автомобилем.

Водитель включил дальний свет. В его лучах испуганно заметался человек с мешком.

Впереди возник забор. Николаю Сергеевичу стало ясно: попался. Но нет на свете забора, в котором, чтобы было ближе пройти к троллейбусной остановке, не проделали бы дыру.

Мячиков юркнул в нее и оказался в соседнем дворе.

Автомобиль, конечно, никак не мог протиснуться в узкую дыру вслед за грабителем. Но шофер не растерялся. Он подобрал валяющиеся во дворе две длинные и толстые доски, приложил их к забору так, чтоб середина досок легла на верхнюю кромку изгороди. Доски находились друг от друга на ширине колес и выглядели словно два рельса. Шофер, как принято во всех детективных историях, был первоклассным», и «Волга» медленно въехала на доски и повисла над забором. Задние концы досок под тяжестью автомобиля оторвались от земли, передние тоже замерли в воздухе. «Волга» стала покачиваться, как на качелях. Потом под тяжестью двигателя передние концы досок опустились. Машина медленно, плавно сползла на землю по другую сторону ограды. Этот фантастический переезд, к сожалению, никто не видел, и поэтому доказать, что он действительно состоялся, практически нельзя. Единственный свидетель, Анна Павловна, не наблюдала за машиной. Она гналась за любимой и отважной спиной, которая убегала от нее, унося мешок с деньгами.

Николай Сергеевич выдыхался. Бежать дальше он не мог, поэтому открыл дверь ближайшего подъезда и ввалился внутрь. Тогда шофер остановил автомобиль, крикнул Анне Павловне: «Постерегите деньги!» — и, не выключив двигателя машины, смело кинулся в парадное.

Анна Павловна опасалась, что шофер в пылу гнева не только схватит Мячикова, но заодно и прибьет. Забыв о служебном долге, она устремилась в подъезд, чтобы предотвратить расправу.

В глухом, темном дворе фыркал и вздрагивал заведенный автомобиль, полный денег, и манил к себе светом зажженных фар.

Шофер и Анна Павловна мотались по этажам, звонили в квартиры, но так и не сыскали Николая Сергеевича. На последнем, шестом этаже преследователи обнаружили переход на соседнюю лестничную клетку. Они ринулись по переходу, а потом вниз по лестнице и через другой подъезд очутились в том же дворе, где бросили машину.

Мячикова и след простыл.

— Поедем в милицию! — сказала Анна Павловна, радуясь тому, что Николай Сергеевич оставил их в дураках. — Надо заявить! — вспомнила она распоряжение Воробьева.

Водитель и Анна Павловна забрались в машину. Машина стояла, приткнувшись носом к дому. Выехать со двора можно было, только подав назад. Но Анна Павловна не знала, что у задних колес автомобиля лежал ее бездыханный возлюбленный. Он упал без чувств в таком неподходящем месте только потому, что именно здесь иссякли его последние силы.

Водитель включил заднюю скорость, завертелись колеса, и над жизнью Мячикова нависла угроза, но Николаю Сергеевичу не было суждено быть раздавленным, иначе писать стало бы не о ком и повесть осталась бы неоконченной. Поэтому машина проехала над телом Мячикова, даже не задев.

Мячиков полежал не двигаясь. Потом открыл глаза, поднял голову и сел. Рядом валялся мешок с деньгами. Мячиков подобрал его, поднялся и, пошатываясь, пошел к воротам.

В подворотне он остановился и начал хохотать. Взошла луна, чтобы осветить героя, которого сотрясал истерический смех.

Мячиков смеялся потому, что невероятная затея удалась, что деньги у него в руках, что завтра он придет к Федяеву и выложит их на стол, Федяев растроганно пожмет ему руку и оставит на работе.

В этот кульминационный миг злой рок приблизился к Николаю Сергеевичу в образе двухметрового громилы и спросил сочным басом:

— Закурить не найдется?

— Я некурящий! — глупо хихикнул Мячиков, не предчувствуя назревающей трагедии.

— Ах, ты еще и некурящий! — презрительно ухмыльнулся громила, ткнул старика в грудь, отчего тот повалился на мостовую, выхватил злополучный мешок и кинулся в подворотню.

Николай Сергеевич вскочил и устремился вдогонку. Он хотел было закричать «держите вора!», но вспомнил, что не имеет на это права. Однако соревноваться в беге с молодым длинноногим парнем Мячиков не мог. Пока он видел вдали долговязую фигуру, он еще бежал за ней, но вскоре она исчезла из виду, и Николай Сергеевич остался один.

Он разыскал телефон-автомат, где еще не успели срезать трубку, и набрал номер Анны Павловны.

Анна Павловна сразу ответила.

— Это я! — грустно сказал Мячиков.

— Слава Богу! — отозвалась Анна Павловна. — Я тут с ума схожу!

— Пожалуйста, не беспокойтесь, все хорошо! Как Валентин Петрович?

— Я ему обо всем рассказала, и он тоже волнуется! Где вы?

— Я вам звоню из автомата, — объяснил Мячиков.

— Я сейчас зайду к нему и успокою. Он не спит.

— Врач у него был?

— Был. У Валентина Петровича приступ стенокардии. Ничего страшного. Надо полежать два-три дня.

— Завтра я приступлю к расследованию! — сказал Николай Сергеевич. Он не хотел огорчать друзей, он их любил и поэтому закончил так: — У меня в руках, Аня, мешок с этими деньгами! Кстати, сколько их там?

Две тысячи триста семьдесят два рубля шестнадцать копеек! — с профессиональной точностью сообщила Анна Павловна.

Николай Сергеевич похолодел:

— Какой ужас!

— Что вы сказали?

— Я сказал — спокойной ночи, Аня!

Мячиков повесил трубку.

Разговор дался ему нелегко. Он был ни жив ни мертв. Он повторил про себя:

— Две тысячи триста семьдесят два рубля шестнадцать копеек!

Бедный Николай Сергеевич!

Глава семнадцатая

— Николай Сергеевич, — говорил назавтра Федяев, — мы с вами оба юристы. И знаем, что насильно отправить человека на пенсию почти невозможно. Когда вы наконец подадите заявление?

— Что у вас с головой? — ушел от ответа Николай Сергеевич.

Голова у Федяева была туго перебинтована.

— Да ерунда! — как обычно, отмахнулся Федор Федорович. — Бандитская пуля!

— Не подам я на пенсию! — как обычно, уперся Мячиков.

— Тогда я поручу вам безнадежное дело. А потом уволю как не справляющегося с обязанностями!

— Хотите поручить мне дело о грабеже инкассатора? — усмехнулся Николай Сергеевич.

— Угадали, — не стал спорить Федяев. — Найти грабителя в многомиллионном городе…

— Вам это действительно не под силу! — нахально сказал Мячиков. — А мне раз плюнуть. Вы меня недооцениваете! — Мячиков поднялся со стула и шагнул к выходу. — Посоветуйте вашему Проскудину подыскивать себе другое место!

Мячиков вышел из кабинета, и от его уверенности сразу же не осталось и следа. Он находился сейчас в нелепейшем положении. Он знал приметы долговязого громилы, которого нужно было искать, но не имел возможности его искать. Ведь этим он бы сразу себя выдал. Однако для начала ему необходимо было соблюсти проформу: допросить шофера инкассаторской машины и потерпевшую Анну Павловну Суздалеву.

«Ничего, что-нибудь придумаю…» — тоскливо думал Мячиков, едучи вместе с милиционером Петей в гараж, где стояла машина, в которой Анна Павловна перевозила мешки с деньгами.

Мячиков повел следствие в кабинете, который уступил ему начальник гаража. Николаю Сергеевичу вовсе не хотелось допрашивать водителя инкассаторской машины. Было мало шансов, что он сообщит что-нибудь новенькое. Он мог показать на следователя пальцем и заявить во всеуслышание:

— Вы грабитель!

Но не вызвать очевидца было невозможно. Николай Сергеевич пошел на вынужденный риск. Он решил положить голову в пасть водителя. Нарушая все юридические правила, Мячиков вызвал его в присутствии потерпевшей Анны Павловны и бесстрашно сказал:

— Опишите, пожалуйста, приметы человека, который похитил вчера у товарища Суздалевой мешок с деньгами!

Как каждый честный человек, шофер был напуган тем, что его вызвали к следователю. Но, взглянув в голубые, невинные глаза Мячикова, шофер почувствовал к нему доверие и успокоился:

— Старик ограбил! Это точно! На вас похожий!

— Да нет, — кинулась на выручку Анна Павловна, — среднего роста, парень лет двадцати, не больше… блондин…

— Да не молодой! — заспорил водитель. — Старик! Когда он удирал, я думал, что он на ходу рассыплется!

— Что ж ты тогда его не схватил? — ехидно спросила Анна Павловна. — И не спорь со мной! Меня грабили, а не тебя!

— В чем же он был одет? — продолжал допрос Мячиков.

— Обыкновенно, — сказал водитель, — пиджак, брюки…

— Какой пиджак? — притворно возмутилась Анна Павловна. — Что ты, слепой, что ли? Спортивная куртка и тренировочные брюки!

— Очень странно, что вы даете такие противоречивые показания! — заметил милиционер Петя, который тоже присутствовал при допросе.

Слова Пети вынудили Мячикова попросить водителя:

— Пожалуйста, опишите приметы поподробнее!

— Можно попросить вас встать? — осмелев, сказал допрашиваемый.

Следователь послушно встал.

— Повернитесь теперь спиной! — продолжал водитель. — А то я видел его только со спины!

Следователь с той же покорностью повернулся к свидетелю тылом.

— У него фигура в точности как у вас! — сравнивал водитель. Его осенила счастливая мысль: — Если здоровье позволяет, побегайте немного!

— Бегать здесь негде! — Анна Павловна раскусила коварную идею.

Однако Мячиков боялся, что отказ может навлечь на него подозрение:

— Ничего, я попробую!

Следователь затрусил на месте, усердно двигая ногами.

Водитель долго всматривался:

— Очень похож. Если б вы не были следователем, я бы так и сказал: это вы грабили!

Николай Сергеевич прекратил отбивать чечетку. Отдышавшись, он зафиксировал показания: «Манера бега такая же, как у следователя Н. С. Мячикова» — и улыбнулся, удивляясь собственной наглости:

— Боюсь, меня бы вы сразу догнали!

— Вас бы я догнал! — улыбнулся шофер в ответ. — А вот тот мчался быстрее автомобиля.

Мячиков подал знак милиционеру, и Петя вмешался в разговор:

— Пройдемте, товарищ водитель, я осмотрю машину!

Они ушли, и Анна Павловна, забыв о конспирации, спросила напрямик:

— Вы уже вернули деньги?

— Нет, еще рано! — шепнул в ответ Николай Сергеевич.

Разговор с Анной Павловной был для него пыткой. Хотя допрашивать должен был он сам, Мячиков опасался, и не без оснований, что допрашивать станут его, а он не устоит и все выдаст. Мячикову очень хотелось рассказать Анне Павловне правду. Но он боялся ее огорчить, и кроме того, мешала мужская гордость, которая еще доживала в нем свой век.

— Сразу вернуть деньги — это подозрительно! — И Мячиков неожиданно добавил: — Я прошу вас, товарищ Суздалева, переменить показания и заявить, что вас ограбил высокий, очень высокий мужчина. Он спросил у вас басом: «Закурить не найдется?», а когда вы ответили: «Я некурящая», он отнял у вас мешок и исчез!

— Но деньги-то у вас! Какое имеет значение, как выглядит грабитель, которого не было! Ведь мы договаривались, что вы вернете деньги, а вора не поймаете! Вы же не можете ловить сам себя!

— Значит, так… — Следователь старался не смотреть на допрашиваемую. — Поскольку вас ограбил высокий мужчина…

— Меня не он ограбил, а вы! — Анна Павловна не на шутку рассердилась. — Перестаньте финтить и немедленно верните деньги!

Анна Павловна самовольно прекратила следствие и ушла, плотно прикрыв за собою дверь…

Николай Сергеевич мучительно раздумывал над тем, как найти верзилу.

Не столько в жизни, сколько в детективной литературе бытует мнение, будто преступника тянет на место преступления. В мозгу Николая Сергеевича тлел слабый огонек надежды, что, быть может, дылда вновь появится в роковой подворотне.

Вечером Николай Сергеевич оделся потеплее и отправился проверять эту гипотезу. Наблюдательный пункт Мячиков оборудовал в парадном, из которого просматривалось место грабежа. Николай Сергеевич снял пальто, сложил его, постелил на батарее и, усевшись на нее костлявым задом, стал не отрываясь следить за улицей. Из парадного Николай Сергеевич видел всю подворотню, маленький кусочек черного неба, парикмахерскую напротив и фонарь, в который была ввинчена лампа дневного света. Фонарь плохо светил и противно жужжал.

Мячикову вспомнилось, как на заре карьеры он так же дежурил в подъезде, поджидая опасного рецидивиста. Наконец долгожданный рецидивист объявился, Николай Сергеевич бесстрашно кинулся на него, но тот опередил следователя, ударил его кастетом по голове, и Мячиков провалялся два месяца в больнице.

От давнего бандита мысли Николая Сергеевича перекочевали к нынешнему. Мячиков подумал о том, что если двухметровый детина придет на место преступления, а он, Николай Сергеевич, бросится на него и опять получит по голове твердым предметом, то сейчас ему не выкарабкаться. Шестьдесят лет — это не двадцать пять.

Галлюцинация Мячикова

Николай Сергеевич ясно представил себе, как он, окровавленный, валится на мостовую, «скорая помощь» отвозит его в больницу и он там умирает, не приходя в сознание. Сколько хлопот, подумал Николай Сергеевич, доставлю я своей смертью друзьям и близким. Валентин Петрович вызовет, конечно, из Красноярска дочь и внука. Зять наверняка тоже примчится. В общем-то, он неплохой парень. Ему, бедняге, придется побегать с моими документами: надо сдать паспорт, получить свидетельство о смерти и еще какую-то справку, без которой не дают места на кладбище. С местом на кладбище будет долгая волынка. Проще всего пробиться в крематорий, но не хочется. О Новодевичьем кладбище нечего и мечтать. Оно вроде музея, только для знаменитостей. А вот с Ваганьковским, может, и выгорит. В нашей прокуратуре не так давно проходило дело о спекуляции свечами именно на Ваганьковском кладбище, и теперь у Федяева там большие связи… Гроб тоже нелегко достать. Но ничего, пошлют кого-нибудь из оперативников, и он выбьет!

А потом Николай Сергеевич представил себе, как его хоронят. Автобус с черной полосой на кузове медленно въезжает в центральные ворота. Оркестра, конечно, не будет. Впрочем, Валентин Петрович может настоять, чтобы оркестр заказали, с оркестром торжественнее и грустнее. А если все-таки обойдется без музыки, то нервы присутствующим будут терзать гудки тепловозов. Как раз вдоль кладбища проходит железная дорога.

Те, кто не пришел на панихиду в прокуратуру, станут дожидаться траурного кортежа в специальном помещении и смотреть в окно: не еду ли я? В этой комнате, помнил Мячиков, висит стенная газета с социалистическими обязательствами ваганьковских работников. Они начинаются словами: «Наше кладбище — любимое место отдыха москвичей». Да, это верно. Там я наконец отдохну от этой жизни…

Фантазия Мячикова разыгралась вовсю, и он увидел себя в гробу, одетым в белый костюм, сшитый бывшим уголовником. Из гроба Николай Сергеевич полюбовался внуком, который вырос и возмужал. Мячиков укорил себя за то, что в прошедшей жизни редко ездил в Красноярск. Потом Николай Сергеевич перевел взгляд на рыдающую дочь, которую бережно поддерживал муж. А после он посмотрел на Анну Павловну, убитую горем. «Наверное, она меня любила!» — улыбнулись одновременно двое — живой в подъезде и покойник в гробу. И тут же покойник услышал, как хоккеист Володя, наклонившись к матери, прошептал ей на ухо:

— Мама, ты не сердись! Я должен уйти, иначе опоздаю на игру!

Затем Мячиков, который устал лежать на спине, да еще на твердой доске, повернулся на правый бок и встретился взглядом с Федяевым. Возле Федяева, сняв головной убор, скорбно стоял Проскудин.

— Неужели вы, Федор Федорович, посадите эту скотину на мое место? — замогильным голосом спросил Мячиков.

Проскудин нисколько не удивился тому, что мертвец разговаривает:

— Вам-то теперь все равно!

— Нет! — гордо ответил Николай Сергеевич.

— Чего с ним, с мертвым, лясы точить! — сказал Проскудин Федяеву и отвернулся.

Мячиков хотел было возразить, но в это мгновение перед глазами усопшего возникло залитое слезами лицо Воробьева, который тянулся губами к его холодному лицу. До этого дня Мячиков никогда не видел друга плачущим. Душераздирающее зрелище настолько потрясло Николая Сергеевича, что он выскочил из гроба и пустился наутек подальше от страшного места.

Потом он спохватился, и ему стало стыдно за свое поведение. Люди пришли его хоронить, а он сбежал, оставив гроб пустым. Мячиков вернулся, отыскал в толпе Проскудина, схватил его в охапку и, преодолев сопротивление, уложил в гроб. Потом Мячиков отнял у могильщика молоток и гвозди и проворно заколотил крышку гроба…

…Когда Николай Сергеевич очнулся от галлюцинации, то обнаружил, что выскочил из засады и стоит сейчас в подворотне, на том самом месте, где на него напал громила. Мячиков перевел дух, с облегчением осознал, что гробы и похороны ему только причудились, и вернулся к прекрасной действительности. Он снова забрался в подъезд и занял наблюдательную позицию…

Пока Николаю Сергеевичу мерещились собственные похороны, Валентин Петрович устроился в кресле напротив телевизора. Врачи разрешили больному подняться, и сейчас он предвкушал удовольствие от предстоящего хоккейного матча. Рядом с Воробьевым примостился внук Витя. Хозяйка дома, Мария Тихоновна, хоккей не любила и возилась на кухне, готовя ужин. Зато пришла Анна Павловна, потому что в одной из команд играл Володя, а у Воробьевых экран телевизора был значительно больше, чем у нее.

Валентин Петрович находился в приподнятом настроении. Коля удачно ограбил Аню, и Валентин Петрович был уверен, что теперь Мячикова не сошлют в пенсионеры.

Перед началом игры долго показывали по телевизору зрителей. Валентин Петрович высматривал среди них дочь, которая пошла на стадион смотреть Володину игру.

К концу первого периода команда, где играл Володя, вела со счетом 2:1. Первый гол забили с подачи Володи, а второй он забил сам, обведя двух защитников и влетев в ворота противника вместе с шайбой.

Валентин Петрович ликовал. Он знал Володю с детства, любил его и втайне хотел, чтобы Люся вышла за него замуж. Анна Павловна откровенно гордилась сыном, а Витя кричал изо всех сил:

— Вовка, воткни им еще одну!

Несчастье случилось на последней минуте первого периода. Защитник вражеской команды, желая остановить Володю, который опять рвался к воротам, зацепил его клюшкой за ногу. Володя с размаху упал и остался лежать на льду. Матч был остановлен. На экране крупно показали Володю с искаженным от боли лицом. Над ним столпились игроки и судьи.

Анна Павловна заплакала и прижала руки к лицу. Воробьев возмущенно ругался. Витя притих.

Вопреки традициям телевидения, где никогда не показывают неприятного, на этот раз камера не отрывалась от Володи. Наверное, режиссер передачи надеялся, что Володя сейчас встанет, но тот продолжал лежать.

— Володя, что с тобой?! — страдальчески вскричала Анна Павловна, не в силах оторвать глаз от экрана.

Володя не отвечал.

Телевизионная камера резко повернула в сторону, и все, кто смотрел передачу, увидели Люсю, которая пробралась к барьеру, отделявшему зал от ледяного поля. Увернувшись от милиционера, Люся перемахнула через борт и заскользила к Володе. Трибуны пришли в восторг.

На поле с носилками выбежали санитары. Они уложили на них Володю и понесли. Люся шла рядом, держа Володю за руку. Она наконец поняла, что нет на земле человека, который был бы ей дороже, чем этот хоккеист. А его лицо, несмотря на боль, сияло счастьем.

Защитник, сломавший Володе ногу, был, разумеется, строго наказан: его удалили с поля на две минуты.

После этого матч возобновился.

Анна Павловна не могла больше оставаться у телевизора. Она выбежала из квартиры и, плача, кинулась искать такси, чтобы поскорее добраться до стадиона.

Несчастная ночь, которую Анна Павловна и Люся провели в больнице, где чинили ногу Володе, а Николай Сергеевич мерз в подворотне, дожидаясь громилы, тянулась долго-долго. Наконец бледный луч рассвета нехотя сполз с неба и осветил захудалую фигуру Мячикова. Николай Сергеевич понял, что дальше ждать бессмысленно, и несолоно хлебавши покинул боевой пост.

Глава восемнадцатая

— Он бежал вот от тех сараев и юркнул в этот подъезд! — Анна Павловна показывала Федяеву и Мячикову маршрут, по которому вор лихо ушел от автомобильной погони.

— Понятно! — Николай Сергеевич кивнул с таким серьезным видом, будто ему сообщили что-то новое и важное. — Я думаю, можно приступать!

— Это бессмысленно! — усмехнулся прокурор. — Я приехал сюда только из уважения к вашему легендарному прошлому.

— Поверьте нюху старого волка! — настаивал Мячиков. — Он спрятал деньги где-то здесь, когда спасался бегством.

Федяев насмешливо поглядел на Николая Сергеевича:

— Вы полагаете, жулику было тяжело тащить мешок?

— Они часто так поступают, — развивал свою версию Николай Сергеевич. — Мешок — это улика. Лучше его припрятать, а потом прийти за ним!

— Но у преступника было достаточно времени, чтобы возвратиться и забрать спрятанное! — разумно заметил Федор Федорович.

Мячиков вздохнул:

— Да, шансов на успех у нас немного, но тем не менее…

Детективы в содружестве с потерпевшей Анной Павловной приступили к поискам. Они обшарили обе лестничные клетки, где метался жулик, а вернувшись во двор, принялись совать руки в жерла водосточных труб. Усердствовали, собственно говоря, двое — Мячиков и Анна Павловна, Федяев со скептическим видом сопровождал энтузиастов и давал шутливые советы.

Когда Николай Сергеевич запустил руку в очередную трубу, лицо его исказилось от волнения:

— Здесь что-то есть!

— Что там может быть? — спросил прокурор, которому надоела вся эта возня.

Николай Сергеевич поднатужился и извлек из водосточной трубы пыльный, испачканный в ржавчине инкассаторский мешок.

Федяев не верил глазам, а Анна Павловна радостно прошептала:

— Ура!

— Николай Сергеевич! Вы утерли мне нос! — озадаченно сказал Федяев.

— Подождите меня хвалить, — перебил Мячиков, — пломба сорвана, может быть, мешок пуст?

Федяев вырвал у следователя мешок, полез рукой внутрь и нащупал деньги. Инкассатор с профессиональной быстротой пересчитала купюры. Их оказалось одна тысяча пятьсот семьдесят два рубля и еще шестнадцать копеек.

— Но украли две тысячи триста семьдесят два рубля шестнадцать копеек! — опешила Анна Павловна. — Куда девались восемьсот рублей?

— Очень просто! — скромно сказал великий сыщик. — Преступник на бегу сорвал пломбу, вытащил из мешка пачку денег, переложил в карман, а остальные спрятал на потом!

— Что за ерунду вы несете? — не выдержала Анна Павловна.

— По-вашему, я присвоил себе эти восемьсот рублей! — вспылил Мячиков, и Федяев воззрился на него с удивлением.

— Этого я не говорила. Но вы мне объясните, куда они подевались? — продолжала негодовать Анна Павловна.

— Наверное, преступник их истратил, — высказал справедливое предположение прокурор.

— То есть как это — истратил? — Анна Павловна была вне себя. — На что он их истратил и по какому праву?

— Я их не тратил! — оправдываясь, Мячиков забыл, что выдает себя.

Анна Павловна смерила его презрительным взглядом:

— Я была о вас другого мнения. Я думала, что вы… А вы!.. — И она пошла к воротам.

— Куда вы, товарищ Суздалева? — закричал ей вслед прокурор. — Вы должны подписать протокол.

— Я не желаю участвовать в этом грязном деле! — не оборачиваясь, ответила Анна Павловна.

Николай Сергеевич бросился вдогонку, чтобы все объяснить. Он настиг ее, когда она уже вышла на улицу и подходила к троллейбусной остановке.

— Анна Павловна… — начал было Мячиков, но она тут же прервала его:

— Я не могу теперь смотреть в глаза людям. Как вам только не совестно! Я не желаю вас видеть! Никогда! — И Анна Павловна вскочила в троллейбус.

Оплеванный ухажер вернулся к своему начальству.

— Вздорная баба! — пожал плечами Федяев.

— Не смейте ее обижать! — заступился за Анну Павловну Мячиков. — Вы не знаете, какая это необыкновенная женщина! — При этом он побагровел, прерывисто задышал, а правый глаз у него задергался.

Испугавшись, что Мячикова хватит удар, Федяев поспешно перевел разговор на профессиональную тему:

— А преступника вы еще не нашли?

Этот вопрос мгновенно превратил Мячикова из рыцаря-заступника в служащего.

— Иду по следу… — бесперспективно промямлил он.

Составив протокол об обнаружении денег в трубе, детективы уехали. Сразу после их отъезда разыгрались события, не предусмотренные следственными органами. Воодушевленные находкой сыщиков, пионеры и пенсионеры, которые присутствовали при подписании протокола, переломали в округе все водосточные трубы. Но не нашли ни копейки…

Николай Сергеевич возвращался домой в смятенном состоянии. Он думал о разрыве с Анной Павловной, о том, что она его никогда не поймет. А не понять — значит не простить!

Перед домом Мячикова разгуливал Валентин Петрович. Еще издали увидев его могучую фигуру, Мячиков отвлекся от невеселых мыслей, обрадовался и ускорил шаг:

— Как я счастлив, Валя, что ты выздоровел!

— А что же ты ко мне не заходил? — спросил Валентин Петрович. — Прятался от меня?

— Зачем мне от тебя прятаться? — Мячиков насторожился.

Воробьев шагнул к подъезду:

— Поднимемся к тебе, надо поговорить!

— Лучше погуляем! Смотри, какая славная погода, солнышко светит! — Голос Мячикова прозвучал фальшиво, но Воробьев этого не заметил.

— Я не возражаю. — Валентин Петрович взял друга под руку, и они медленно пошли по улице. — Учти, я уже обо всем догадался.

— О чем? — состроил невинное лицо Николай Сергеевич.

— Ты ведь внес только полторы тысячи?

— Откуда ты знаешь?

— Аня сообщила.

— Она подумала, что я присвоил эти восемьсот рублей! — Мячиков остановился и с тоской заглянул Воробьеву в глаза.

— Мы ее разубедим, — отмахнулся Валентин Петрович, который был далек от лирики. — Я сопоставил факты: ты просил Аню дать показания, что ее ограбил высокий мужчина. Потом ты, оказывается, одолжил у Ани инкассаторский мешок… — Валентин Петрович выдержал долгую паузу. — Теперь я тебе опишу, как было дело. Ты перекладывал деньги из мешка в карман или в портфель, точно я не знаю. Ты был неосторожен и занимался этим на улице. Ты успел переложить полторы тысячи, когда к тебе подошел высокий мужчина и спросил: «Закурить не найдется?!»

— Я некурящий! — как автомат, отозвался Мячиков.

— «Ах, ты еще и некурящий!» — сказал уголовник и отнял у тебя мешок, в котором оставалось восемьсот рублей. — Воробьев гордился своей проницательностью. — Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Ничего! — безропотно ответил Мячиков.

Закапал дождь.

— Пошли к тебе! — скомандовал Воробьев, но Мячиков был негостеприимен:

— Лучше постоим где-нибудь под навесом! Свежий воздух, теплый дождь. Это нам полезно!

Они укрылись под козырьком, который нависал над витриной книжного магазина. Валентин Петрович полез во внутренний карман, достал из него пакет и протянул Мячикову.

— Что это такое? — Мячиков на всякий случай отодвинулся.

— Восемьсот рублей! — лаконично объяснил друг.

— Я не возьму! — заупрямился Николай Сергеевич.

Воробьев повысил голос:

— Ты хочешь, чтобы мы с тобой стали нечестными людьми? В старости угрызения совести мучают даже негодяев. Они совершают добрые поступки, как бы замаливая грехи. А мы с тобой жили честно, и давай помрем тоже честно.

— Ты даже не представляешь, как я с тобой согласен. Все это меня терзает, мучает. Я ночей не сплю!

— Бери деньги, Коля!

— Я не могу их взять! Что я скажу Федяеву? Где я их нашел?

— Ты опять подложишь их в водосточную трубу, — невозмутимо предложил Воробьев.

— Но это же курам на смех! — воскликнул Мячиков. Но Валентина Петровича ничто не могло поколебать:

— Ничего, выкрутишься!

— Но это, наверное, все твои сбережения?

— Не твое дело! — грубо ответил Валентин Петрович. — Бери!

И Мячиков взял.

Дождь усилился.

— Пойдем домой, холодно! — сказал Воробьев.

— Я очень люблю дождь! — упирался Мячиков. — Особенно когда проливной!

— Я боюсь простудиться. Я только что встал после болезни! — напомнил Валентин Петрович.

Подумав, что он подвергает друга опасности, Мячиков обреченно согласился:

— Пошли!

Когда промокшие старики добрались до квартиры Николая Сергеевича, он постоял у двери, явно колеблясь, потом вставил ключ в замок, впустил Валентина Петровича в дом, а сам задержался при входе.

Воробьев сделал несколько шагов и замер.

Комната была пуста. В ней не было мебели, люстры, ковра, телевизора. К стене одиноко жалась раскладушка, накрытая одеялом.

Мячиков остался в прихожей, не решаясь переступить порог и боясь встретиться взглядом с Валентином Петровичем.

— Теперь я понял все! — дрогнувшим голосом сказал Воробьев. — Ты поступил как настоящий мужчина!

Глава девятнадцатая

Восемьсот рублей, подаренные Воробьевым, жгли душу Николая Сергеевича. И он решил предпринять еще одну попытку, чтобы схватить грабителя. Мячиков проанализировал свои поступки и понял, в чем заключалась его ошибка. Когда он второй раз пришел на ночное дежурство в злополучную подворотню, то в его руках был туго набитый инкассаторский мешок. Сначала Мячиков хотел положить в мешок восемьсот рублей, тогда бы все было по правде, но потом отказался от этой идеи и набил мешок бумагой. Николай Сергеевич решил изобразить из себя приманку, надеясь, что грабитель, может быть, клюнет еще раз.

Всю ночь Николай Сергеевич мерил шагами гулкую подворотню, подводя печальные итоги.

— Кто я? — безжалостно казнил Мячиков самого себя. — Беспомощный, облезлый старик, которому действительно пора на свалку!

Снова хилый луч рассвета сполз с неба, приблизился к Николаю Сергеевичу и, как бы утешая, скользнул по нему.

Мячиков понял, что и вторая попытка не удалась. Опустив голову, он покинул подворотню, и в этот момент мимо Мячикова проследовал человек двухметрового роста.

Николай Сергеевич спиной почувствовал врага. Он повернулся, догнал гиганта, забежал вперед и преградил ему путь:

— Доброе утро! Вот я вас и поймал!

Верзила — а это был тот самый верзила — посмотрел на Мячикова и тоже узнал его:

— В чем дело? Я вас вижу первый раз в жизни!

— Второй! — возразил Мячиков.

— Первый! — уперся верзила.

— Второй!

— Первый!

— Второй! — повторил Мячиков. — Что вы здесь делаете?

— А вам-то что? Может, я в этом доме живу.

— А почему утром возвращаетесь?

— А может, у меня ночная смена.

— Ну да, в вашей профессии любят ночные смены. Спросите-ка меня: закурить не найдется?

— Не буду спрашивать! — наотрез отказался верзила.

— Почему?

— Не хочу!

— Почему не хотите?

— Я бросил курить! — нашелся дылда.

— Надоело мне с вами разговаривать по-хорошему! — рассердился Мячиков, выхватил пистолет и направил его на бандита. — Давайте деньги!

Верзила испуганно вскинул руки вверх и, заикаясь, спросил:

— К-какие деньги?

— Две тысячи триста семьдесят два рубля шестнадцать копеек!

— Таких денег у меня отродясь не было! — с притворным огорчением вздохнул громила.

Случайный прохожий увидел, что в подворотне грабят, и пустился наутек от греха подальше.

Мячиков пошарил по чужим карманам и обнаружил только рубль.

— Где остальные деньги?

— Не знаю, о чем говорите, товарищ грабитель!

— Я тебе не грабитель, я следователь! — И Мячиков предъявил служебное удостоверение.

Утро только начиналось, до девяти часов, когда открывалась прокуратура, была еще уйма времени. Вести верзилу домой Мячикову не хотелось. Сначала они погуляли по городу, посидели в сквере, потом зашли в кафе, и Мячиков за свои деньги накормил верзилу завтраком. Ел верзила много и с аппетитом.

— Вижу вас в первый раз! — говорил верзила, выдирая сосиску из целлофана.

— Во второй! — не соглашался Мячиков.

— Первый!

— Второй!

Так продолжалось до девяти часов, когда Мячиков вместе с задержанным предстали перед Федяевым, у которого на этот раз была забинтована щека.

— Федор Федорович! — гордо заявил следователь. — Я нашел преступника!

— Я не преступник! — возразил гигант. — Он на меня клевещет!

— Значит, этот малый и ограбил Суздалеву? — обрадовался прокурор. — Как вы его сцапали, Николай Сергеевич?

— Кого я ограбил? — искренне изумился верзила. — Какую еще Суздалеву?

— Федор Федорович, — поспешно заговорил Мячиков, — тут все не так просто. Сейчас вы поймете. Суздалеву он действительно не грабил. Он ограбил меня. Он отнял у меня мешок с деньгами. Только не этот, а другой. Этот мешок набит бумагой. — И Мячиков сначала показал прокурору инкассаторский мешок, который все еще таскал с собой, а потом вытряхнул из него на стол мятую бумагу. Федяев поглядел на бумагу, затем перевел настороженный взгляд на Николая Сергеевича и робко переспросил:

— Как это — у вас отнял? И не этот мешок, а какой? Что-то я не понимаю…

— Этот с бумагой, а тот был с деньгами! — терпеливо пояснил Мячиков.

— А как он к вам попал? — спросил Федяев.

— Очень просто! — наивно продолжал Николай Сергеевич. — Я уверен, что вы уже почти все поняли. Дело в том, что инкассатора ограбил я!

— Он ограбил, а меня таскают! — встрепенулся верзила.

— Как это вы ограбили? — растерялся прокурор. — В своем ли вы уме, Николай Сергеевич? Что за чушь вы несете!

— А грабить, как я убедился на собственном опыте, очень легко! — гнул свою прямую линию Мячиков. — Суздалева выходила из булочной, я вырвал у нее мешок и побежал. В меня стреляли, но не попали, за мной гнались на автомобиле, но догнать не смогли!

— На него это похоже! — неожиданно вставил верзила. — Он и на меня с пистолетом лез!

— Я хотел отнять у него деньги, — не стал отпираться Мячиков, — которые он отнял у меня!

— Что здесь происходит? — изнемогая, спросил Федяев и бережно погладил распухшую щеку.

— Опять бандитская пуля? — сочувственно спросил Мячиков.

— На этот раз — флюс. Зуб болел, а я его все не лечил, и вот…

— Дорогой Федор Федорович! — мягко сказал Мячиков. — Это зубная боль мешает вам понять… Выслушайте внимательно. Вы отправляете меня на пенсию, чтобы устроить на мое место Проскудина. И тогда я граблю инкассатора, чтобы найти похищенные деньги и благодаря своей прекрасной работе остаться на службе. Это же все элементарно. Только вот он, — Мячиков показал на верзилу, — отнял у меня деньги и все испортил!

— Не я у него, а он у меня отнял последний рубль! — возмутился задержанный.

— На тебе твой рубль! — закричал Мячиков. — Ты лучше скажи, куда девал мешок с деньгами?

Верзила взял рубль, спрятал в карман и ехидно спросил:

— А вы что, деньги мешками зарабатываете?

— Пожалейте меня! — взмолился Федяев, а верзила, уловив ситуацию, стукнул кулаком по столу:

— Отпустите меня, наконец!

— Федор Федорович, — запричитал Мячиков, — поймите, я ограбил Анну Павловну, когда она выходила из булочной…

— Пошли вон! Оба! — взревел несчастный прокурор.

— Что вы делаете, Федор Федорович! — ахнул Мячиков. — Вы отпускаете опасного преступника!

— Что тут у вас творится! — загремел верзила. — Сами грабят, а порядочных людей ни за что ни про что хватают на улице!

— Извини, пожалуйста, — сказал Федяев. — С кем не бывает!

— Пораспускались! Я жаловаться буду! — возмущенно крикнул верзила и покинул кабинет прокурора, сдерживаясь, чтобы не побежать.

Николай Сергеевич молчал.

Известно, что доказывать правду труднее, чем ложь. Правда часто выглядит неправдоподобно, тогда как ложь легко маскируется под правду. Правда скромна и не хвастлива, ей достаточно сознания того, что она — правда. Именно поэтому она нередко проигрывает схватку с ложью, которая носит модные одежды, произносит хорошие слова и все время кричит, что именно она — правда!

Оттого что Мячиков не смог доказать прокурору свою правоту и тот отпустил бандита, Николаю Сергеевичу хотелось лечь и уснуть навсегда, не выходя из кабинета. Он закрыл глаза и стал ждать конца. Но как-то не умиралось.

Федяев тоже не произносил ни слова. Он жалел Мячикова, который на старости лет свихнулся, а ведь какой был славный человек.

Когда Николай Сергеевич понял, что жизнь еще не кончилась и надо терпеть дальше, он нехотя открыл глаза и полез в карман за деньгами.

— Здесь недостающие восемьсот рублей!

— Я догадываюсь, — грустно улыбнулся Федяев. — Вам очень хочется остаться на работе, и поэтому вы вносите собственные деньги!

— Это не мои, честное слово! — Николай Сергеевич не лгал. Это были деньги Воробьева.

— Хорошо, не ваши… Но все-таки, не сдавайте их в банк!

— Значит, вопрос о моем уходе решен и я зря старался? — Мячиков еще больше постарел, что в его годы сделать было не так-то просто.

Федяев сочувственно кивнул:

— Николай Сергеевич, мне очень не хочется расставаться с вами, но если бы вы были на моем месте, то поступили бы так же.

— Нет, я так бы не поступил! — быстро сказал Мячиков.

— Это вам кажется. Простите меня, Николай Сергеевич!

И тогда Мячиков заговорил как человек, которому больше нечего терять:

— Вы мне все время не верите, Федор Федорович! А ведь это правда, что я ограбил инкассатора. Но это далеко не все. Грабеж инкассатора — детские игрушки. До этого я украл из музея картину Рембрандта, чтобы самому найти ее и таким образом укрепить свой авторитет следователя.

Но в музее даже не заметили пропажи, и мне пришлось повесить картину на место! Я прошу вас завести на меня уголовное дело!

Федяев твердо помнил, что спорить с сумасшедшими бесполезно:

— Дорогой Николай Сергеевич! Украсть картину Рембрандта, а потом еще ограбить инкассатора — работа невероятной сложности. Вы переутомились. Грабежи подорвали ваше здоровье. Вам следует отдохнуть.

— Конечно, — горько усмехнулся Мячиков. — Когда человек говорит правду, ему не верят! Но я стар, и я устал врать! Арестуйте меня!

Федяев не знал, как себя вести:

— Николай Сергеевич, мы достанем вам путевку в хороший санаторий!

Николай Сергеевич сказал с обидой:

— Ничего! Я найду на вас управу!

В это мгновение счастливая мысль осенила Николая Сергеевича, и он, положив восемьсот рублей на прокурорский стол, решительно двинулся к выходу:

— Деньги в банк сдадите сами!

Хлопнув дверью федяевского кабинета, Мячиков величаво миновал приемную, спустился вниз и окликнул дежурного милиционера, который, как обычно, читал Сименона:

— Петя! У тебя ключи от арестантской комнаты?

— У меня.

— Открой мне ее.

В прокуратуре имелась специальная комната, где содержались арестованные, которых привозили на допрос.

Милиционер отпер дверь. Николай Сергеевич вошел, хозяйски огляделся, сел на стул и приказал:

— А теперь, Петя, запри меня здесь!

— Зачем? — с любопытством спросил милиционер.

— Я арестован!

— За что это вас? — засмеялся милиционер.

— За грабеж! — кротко признался Мячиков.

— А где постановление об аресте? — продолжая улыбаться, спросил Петя, уверенный, что следователь шутит.

— Сейчас я его выпишу! — Мячиков расстегнул портфель, достал из него бланк и принялся заполнять.

Увидев, что Николай Сергеевич на самом деле вписывает в бланк свою фамилию, милиционер перепугался и побежал за Федяевым. Он влетел в кабинет начальника и с порога отрапортовал:

— Разрешите доложить, товарищ прокурор! Следователь Мячиков арестовал сам себя!

Глава двадцатая

— Завизируйте, пожалуйста! — Мячиков протянул Федору Федоровичу заполненный бланк.

Федяев стоял в дверях арестантской, с ужасом глядя на узника-добровольца.

— Не смотрите на меня так, — добродушно продолжал Николай Сергеевич, — я абсолютно нормален. Я более нормален, чем когда бы то ни было!

— Выйдите отсюда! Вы злоупотребляете служебным положением! — Федяев не знал, как образумить старика.

— Я не выйду отсюда до суда! — мягко сказал Николай Сергеевич.

Прокурор зашел в арестантскую и потянул Мячикова за рукав, намереваясь вытащить упрямца силой.

— Рукоприкладство запрещено законом! — язвительно напомнил следователь, изо всех сил держась за спинку стула.

— Хорошо! — Федор Федорович махнул рукой. — Тогда сидите здесь сколько влезет! Только вы, Петя, не вздумайте его запирать!

— Испугали! — улыбнулся Мячиков. — Я могу сидеть и незапертым!

Так он и сидел в арестантской комнате. Дверь была не заперта, стражу не поставили, голову наголо не брили, тюремной одежды не выдали… Мячикову не нравилось, как он сидел!

Слух о небывалом происшествии мгновенно облетел всю прокуратуру. Время от времени в арестантскую заглядывали сотрудники и спрашивали у Мячикова, кто сочувственно, а кто насмешливо:

— Сидите, Николай Сергеевич?

— Сижу себе потихоньку! — отвечал Мячиков.

Наконец появился судебный психиатр.

— Вас я давно жду, Петр Ефимович! — приветливо встретил его заключенный.

Доктор дотошно осмотрел Николая Сергеевича и, к собственному удивлению, установил, что никаких отклонений от нормы в сторону сумасшествия у пациента нет!

Наступило обеденное время.

При виде сослуживцев, которые резво устремились в буфет, Николай Сергеевич почувствовал острый приступ голода. Сидеть-то он хотел, но объявлять голодовку не собирался.

Мячиков выглянул в коридор и позвал дежурного милиционера:

— Почему мне не несут обед?

— На вас у меня нет талонов! — ответил Петя.

— Но я хочу есть!

— Пойдите пообедайте, кто вам мешает? — посоветовал Петя.

Но Николай Сергеевич опасался, что если он покинет место предварительного заключения, то Петя воспользуется этим, запрет комнату и больше Мячикова в нее не впустит.

— Петя! — еще раз позвал Николай Сергеевич. — Если тебя не затруднит…

Когда милиционер подошел, Мячиков протянул ему рубль:

— Принеси мне, пожалуйста, обед! Только скажи им, что для меня. Тогда они мясо дадут без подливки.

— А компот брать? — мрачно спросил милиционер.

— Лучше кисель! — сказал арестант и добавил: — Учти, Петя, что я плачу за обед в первый и последний раз. В тюрьме всегда сидят бесплатно!..

Петя выполнил ответственное поручение, принес арестанту заказанный обед, и Мячиков с аппетитом принялся за еду.

Петя вздохнул и направился к своему рабочему месту, читать Сименона. По пути милиционера окликнул Воробьев:

— Где Мячиков?

— За решеткой, — показал Петя. — Обедает!

Услышав голос друга, Николай Сергеевич поспешно прикрыл дверь и запер ее изнутри на крючок.

Воробьев подбежал к двери арестантской комнаты и, как и предполагал Мячиков, с силой подергал ее. Но крючок держал крепко, и дверь не поддалась.

— Что ты здесь делаешь, Коля? — страдальчески крикнул Валентин Петрович и ухватился руками за решетку окна.

— Сижу за решеткой в темнице сырой! — попытался шутить Мячиков. Он уже расправился с мясом и теперь приступал к киселю, сваренному из вишневого порошка. — Кто тебя вызвал на подмогу? Федяев?

— Зачем ты так поступил? — продолжал Воробьев.

— Помнишь, ты сам учил меня говорить только правду?

— Но всему есть предел!

— Для правды нет предела! — убежденно произнес Николай Сергеевич. — Я хочу остаться честным человеком.

Я пошел преступным путем и должен понести наказание. Петя! — крикнул Мячиков, выглядывая в коридор. — Забери, пожалуйста, посуду.

— Но мы не сделали ничего плохого! — сказал Воробьев.

— Это тебе только кажется.

Сквозь прутья решетки Мячиков просунул грязные тарелки. Но для стакана отверстие было слишком узким. Открыть дверь при Воробьеве Мячиков не решился.

— Ладно, пусть стакан останется… — сказал он.

— Ну вот что, — решительно произнес Валентин Петрович после ухода Пети, — впусти меня! Я останусь с тобой и разделю твою участь. Это будет справедливо.

— Нет, Валя, — в голосе Мячикова появилась непреклонность, — я этого тебе не позволю. У тебя семья. Иди, я посижу один! — Голос Мячикова дрогнул. — Передай привет Ане. Пусть она на меня не сердится!

— Зачем ты приносишь себя в жертву? — в отчаянии вскричал Воробьев. — Все равно ее никто не оценит.

— Я это делаю не для других, а для себя.

Воробьев понял, что уломать друга ему не удастся, и медленно двинулся к выходу.

Мячиков грустно смотрел ему вслед.

После ухода друга Мячикова посетило видение.

В нашей истории у Николая Сергеевича Мячикова были один кошмар, один несбыточный сон, одна галлюцинация и наконец-то…

Видение Мячикова

Мячикову привиделось, что его судят.

Суд происходил в Музее западной живописи, в рембрандтовском зале. Мячиков поднял глаза и мысленно поздоровался с Молодым человеком, изображенным на портрете. Молодой человек ему ответил, тоже мысленно.

— Продолжаем заседание суда! — сказал судья.

В качестве свидетеля была вызвана смотрительница музея. Она пылала негодованием:

— Подсудимый все выдумывает! Украсть картину из нашего музея невозможно. К каждой картине подведена сигнализация, в залах дежурят опытные смотрители. А то, что якобы можно снять картину Рембрандта и унести… Понимаете, унести самого Рембрандта, чтобы это никто не заметил, — наглая клевета на наш музей.

Мячикову показалось, что Молодой человек усмехнулся.

«Наверное, — подумал Мячиков, — он вспомнил диван в моей комнате и слесаря, который смотрел хоккей».

А судья вызвал Федяева. Федор Федорович передвигался на костылях и был забинтован весь с головы до ног.

— Сама мысль о том, что следователь может украсть, кощунственна, — говорил Федяев. — Следователи не крадут, а наоборот…

Защитив честь мундира, прокурор обратился непосредственно к подсудимому:

— Дорогой Николай Сергеевич! Вы мастерски провели дело о грабеже инкассатора! Зачем вам уходить на пенсию, вы ведь хотите остаться с нами?

— Хочу, но недостоин! — ответил нарушитель закона, который был принципиальным человеком.

— Ты достоин, Коля! — закричал из зала Воробьев.

— Вы достойны, Николай Сергеевич! — закричала из зала Анна Павловна.

— А почему вы такой перевязанный? — неожиданно спросил Мячиков.

— Бандитские пули, — ответил Федяев, — изрешетили меня всего! Я весь в дырках! Граждане судьи! — обратился он к суду. — Обвинение настаивает, что подсудимый никаких уголовно наказуемых деяний не совершал!

— Нет, совершал! — крикнул подсудимый.

— Он не совершал! — кинулся к судейскому столу верзила. — Это я отнял мешок! А он меня кормил сосисками!

— Подсудимый — честный человек! — теперь перед судейским столом предстала Анна Павловна. — Он почти святой! Николай Сергеевич, — повернулась она к Мячикову, — простите меня, что я посмела подумать о вас скверно. Я прошу вас на мне жениться!

Николай Сергеевич встал и торжественно провозгласил:

— Я согласен!

Неожиданный перелом в ход событий внес Валентин Петрович:

— Все, что рассказывал подсудимый, — правда! Только делал это не он, а я! Я стащил картину Рембрандта, и я ограбил инкассатора!

После этого Воробьев сел на скамью подсудимых и грубо сказал Николаю Сергеевичу:

— Уходи отсюда! Ты здесь лишний! Тебе пора на собственную свадьбу!

— Караул! — воскликнул судья.

Но Мячиков не хотел уступать. Старики пыхтели, сталкивали друг друга со скамейки. Воробьев уже оттеснил противника к самому краю.

— Товарищ Воробьев! — вмешался судья. — Займите свое место в зале.

— А мной не надо командовать! — сердито сказал Воробьев. — Меня судить надо!

— Не его, а меня! — запротестовал Мячиков, цепляясь за барьер, чтобы не упасть на пол, так как Воробьев продолжал толкаться. — Дайте мне наконец последнее слово!

— Делайте что хотите! — устало сказал судья.

— Граждане судьи! — Мячиков встал, а Воробьев, вольготно рассевшись на скамье подсудимых, милостиво добавил:

— Ладно, говори от нашего общего имени!

— Граждане судьи! — повторил Мячиков. — Старость — не радость. Человек в душе все равно остается молодым. Только, кроме него, этого никто не замечает. И нельзя, несправедливо списывать человека потому, что он стар годами.

Мячиков опять поглядел на Молодого человека. И показалось Мячикову, что тот с ним согласен.

Тут видение кончилось, потому что к комнате, где отсиживался Мячиков, подошел милиционер Петя и спросил:

— Николай Сергеевич, уже поздно. Вы здесь ночевать будете или домой пойдете?

Мячиков вернулся к действительности. Он встал и оглядел камеру. Здесь было неуютно и тоскливо.

Мячиков думал о том, что все равно ему не добиться справедливости, что все равно его не осудят, а выпихнут на пенсию. Он грустно вздохнул, откинул дверной крючок и вышел из арестантской.

Когда Мячиков покинул прокуратуру и очутился на улице, то увидел, что Воробьев не ушел домой, а терпеливо ждет друга, устало привалившись к спинке садовой скамейки. Рядом с Воробьевым пригорюнилась Анна Павловна.

У Николая Сергеевича защемило сердце.

Воробьев ничего не сказал, лишь улыбнулся — застенчиво и нежно. А взгляд Анны Павловны светился в темноте, излучая любовь и раскаяние.

Мячиков тоже заулыбался, растерянно и виновато. Он переводил взгляд с любимого друга на любимую женщину и с любимой женщины на любимого друга.

Воробьев и Анна Павловна поднялись со скамейки. Все трое пересекли улицу, свернули на темный, едва освещенный бульвар, медленно пошли по нему и скрылись вдали, уйдя из повести навсегда.

Ирония судьбы, или С легким паром

Трудно понять, почему люди радуются приходу Нового года, вместо того чтобы плакать.

Если вдуматься, новогодний праздник — печальное событие в нашей скоротечной жизни. Ведь все мы еще на один шаг приближаемся к роковой черте. А сама процедура встречи Нового года ускоряет процесс приближения. Вместо того чтобы спать, сохраняя здоровье, люди всю ночь нарушают режим и безобразничают.

В честь сомнительного праздника происходит массовое уничтожение зеленого друга и массовое употребление зеленого змия.

Наступление Нового года всегда окутано таинственностью и ожиданием счастья. Именно под Новый год могут случаться совершенно немыслимые события, которые никак не могут случиться в обычную, рядовую ночь.

Наша маловероятная и тем не менее достоверная история началась тридцать первого декабря, часов за десять до смены года.

В новехоньком микрорайоне, на окраине Москвы, в домах, похожих друг на друга, как граненые стаканы, одним словом, в одинаковых, белых, крупно- или мелкопанельных домах велись лихорадочные приготовления к встрече Нового года. Во всех квартирах пекли пироги, варили студень, жарили индеек (а где не достали индеек, жарили кого-нибудь другого), заправляли майонезом салаты, выставляли на балконы водку и шампанское и, разумеется, украшали елки — натуральные или искусственные — разноцветными, яркими игрушками.

В доме № 25 по Третьей улице Строителей отмечался сегодня двойной праздник — и Новый год, и новоселье. А раз новоселье, значит, жильцы совсем недавно переехали в этот дом. Кое-что побилось, сломалось, все лежало не там, где нужно, все валялось друг на друге, мебель была расставлена впопыхах, не все люстры повешены, занавески в одних квартирах уже висели на окнах, а в других еще лежали в чемоданах. Новый дом, новая квартира, новая жизнь, новое счастье.

И, наверное, поэтому хирург Евгений Лукашин — внешность заурядная, зарплата заурядная (стоит ли много платить человеку, который режет других людей?), возраст заурядный (около сорока), — одуревший от переезда Евгений Лукашин находился в своей новой квартире № 12 в опасной близости от красивой молодой женщины по имени Галя. Симпатичная мама Лукашина — Марина Дмитриевна — благоразумно пряталась на кухне.

— Женя, — говорила Галя с явной хитрецой, — у меня к тебе предложение, совершенно неожиданное.

Лукашин был искренне заинтригован:

— Галя, не пугай меня!

— Давай вместе встречать Новый год!

Однако сообразительность не являлась достоинством Лукашина.

— Но мы и так встречаем вместе!

— Ты меня не понял. Давай встречать совсем вместе и не пойдем к Катанянам! — Гале очень хотелось перейти из разряда возлюбленных в разряд невест.

Раздался звонок в дверь. Мама, которая до этого прислушивалась к разговору — в современной квартире была современная звукопроводимость, — недовольно поднялась с места и пошла отворять.

— С наступающим, Марина Дмитриевна! — весело заорал благополучный, мордатый Павел Судаков, школьный друг Евгения Лукашина. Павел явно намеревался войти, но Марина Дмитриевна решительно преградила ему дорогу:

— Тише, что ты кричишь?!

— А что случилось?

— Кто там пришел? — донесся из комнаты голос Лукашина.

— Соседка зашла за луковицей! — отозвалась мать, а Павел оторопел и, невольно включаясь в игру, перешел на шепот:

— Что у вас происходит?

— Павлик, зайди, пожалуйста, завтра! — попросила Марина Дмитриевна.

— Завтра не смогу. Вечером я улетаю в Ленинград.

— Счастливого пути! — И Марина Дмитриевна захлопнула дверь перед самым носом Павла.

Нахальный Павел тотчас же позвонил снова.

На этот раз Марина Дмитриевна сначала накинула на дверь цепочку и только потом приоткрыла.

— Ты что хулиганишь? — озорно спросила Марина Дмитриевна.

Павел растерянно смотрел на нее сквозь дверную щель.

— Мама, кто там опять? — послышался голос Лукашина.

— Телеграмма от тети Веры! — и глазом не моргнув, сочинила родная мать.

— А вы, Марина Дмитриевна, с детства учили нас говорить только правду! — укоризненно сказал Павел.

— Бывают обстоятельства, когда неплохо соврать! — доверительно объяснила Марина Дмитриевна.

— Но Саша и Миша ждут нас в бане! А прямо из бани я еду на аэродром!

— Сегодня повеселитесь без Жени! Кстати, зачем ты едешь в Ленинград?

— Ира застряла там в командировке. Требует, чтобы я прилетел встречать с ней Новый год. — Павел еще больше понизил голос. — Я никому не скажу! Все-таки… что происходит?

— Пока это тайна… Узнаешь… в свое время. — Видно было, что дразнить Павла доставляло Марине Дмитриевне удовольствие.

— У Жени от меня нет тайн!

— Иди в баню! — Марина Дмитриевна защелкнула дверь и вернулась в кухню, на пункт подслушивания.

Тем временем Лукашин все еще не понимал хитрого Галиного плана:

— Но мы же договорились встречать Новый год с Катанянами. Подводить некрасиво. Ты уже сделала салат из крабов. Кстати, где ты достала крабы?

— Давали у нас в буфете!

— Я так люблю крабы!

— Тогда тем более съедим их сами! — намекнула Галя.

— А где мы их станем есть? — простодушно спросил Женя.

— Какой ты непонятливый! — нежно сказала Галя. — Мы будем встречать здесь, у тебя.

— А кого еще позовем? — спросил тупой Лукашин.

— В том-то и весь фокус, что никого! — Галя была терпелива.

— А мама? Она будет встречать с нами?

— Мама уйдет. Она все приготовит, накроет на стол, конечно, я ей помогу, а потом уйдет к приятельнице. У тебя Мировая мама!

А мама, которая услышала, как Галя распоряжается ее судьбой, только вздохнула.

— Ты умница, — воодушевился Лукашин. Он только сейчас осознал все выгоды, которые принесет ему реализация Галиного плана. — Почему это предложение не пришло в голову мне?

— Кто-то из двоих должен быть сообразительным!

— Ты знаешь… мне эта идея определенно нравится! Я выпью, я расхрабрюсь, обстановка будет располагать, и я скажу тебе то, что давно собираюсь сказать!

— А что именно? — с надеждой спросила Галя.

— Подожди до Нового года! — Лукашин явно не мог решиться на объяснение, что-то ему мешало.

— Боюсь, у тебя никогда не хватит смелости! — подзадоривала Галя.

— Трусость старого холостяка. Однажды я уже делал предложение женщине. К моему великому изумлению, она согласилась. Но когда я представил себе, что она поселится в этой комнате и будет всю жизнь мелькать перед глазами, туда-сюда, я дрогнул и сбежал в Ленинград.

— А от меня ты тоже убежишь? — Галя сняла со стены гитару.

— Нет, от тебя не убежишь! — В голосе Лукашина прозвучала нотка обреченности. — Все уже решено окончательно и бесповоротно. Я так долго держался и наконец рухнул.

Галя победно улыбнулась, глаза у нее блеснули.

— Женя, а когда люди поют?

— Поют?.. На демонстрации поют…

— А еще?

— В опере…

— Нет, нет!

— Я не знаю… когда выпьют, поют…

— Балда! — нежно сказала Галя. — Не знаешь, когда поют…

— Когда нет ни слуха, ни голоса!

— Люди поют, когда счастливы! — подсказала Галя и протянула Лукашину гитару.

Сообразив, что он на самом деле счастлив, Лукашин тепло взглянул на Галю, взял гитару и встал у окна. За окном виднелись снежные поля Подмосковья, которые еще не успели застроить. Лукашин начал напевать. У него оказался негромкий, как говорят, домашний голос, немного хриплый, но приятный. Теперь таких доморощенных акынов у нас пруд пруди.

Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один Зимний день в сквозном проеме Незадернутых гардин. Только белых мокрых комьев Быстрый промельк маховой. Только крыши, снег и, кроме Крыш и снега, — никого. И опять зачертит иней, И опять завертит мной Прошлогоднее унынье И дела зимы иной… Но нежданно по портьере Пробежит вторженья дрожь. Тишину шагами меря, Ты, как будущность, войдешь. Ты появишься у двери В чем-то белом, без причуд, В чем-то впрямь из тех материй, Из которых хлопья шьют…

— Это чьи слова? — спросила Галя, прижимаясь к Лукашину.

— Пастернака. — Лукашин отложил гитару в сторону и… поцеловал девушку.

После долгого поцелуя Галя вырвалась из объятий и выбежала в переднюю. Лукашин помчался следом.

— Женечка, мне пора! — Галя вела беспроигрышную игру. — У меня еще столько дел сегодня.

Лукашин нервно потоптался на месте, потом снял с вешалки и подал Гале белую шубку, а потом… капитулировал. Он вынул из кармана брелок, на котором болтался ключ. По-видимому, это был ключ не только от его квартиры, но и от его сердца.

— Вот, возьми ключ и приходи к одиннадцати часам встречать Новый год! Я тебя люблю и хочу, чтобы ты стала моей женой!

Галя взяла ключ и, скрывая торжество, лицемерно заметила:

— Но я ведь буду мелькать у тебя перед глазами?

Лукашин чистосердечно признался:

— Я так этого хочу!

— Салат принести?

— Но я не понял главного: ты согласна или нет? — Очевидно, Лукашин был не самым крупным знатоком женской психологии.

— Но я ведь взяла ключ! — И, быстро поцеловав Лукашина, Галя исчезла за дверью.

— А как же с Катанянами? — крикнул вдогонку счастливый зануда.

С лестничной площадки донесся веселый голос:

— Обойдутся!

Несколько ошарашенный случившимся, Лукашин направился в кухню, где хозяйничала Марина Дмитриевна.

— Мама, кажется, я женюсь…

— Мне тоже это кажется, — согласилась мать.

— Ну и как тебе Галя, нравится?

— Ты ведь на ней женишься, а не я! — ушла от ответа Марина Дмитриевна.

— Но ты же моя мама! — парировал Лукашин.

— Важно, чтобы ты не забыл об этом после женитьбы!

— Значит, Галя тебе не нравится… — огорчился сын.

— Не могу сказать, что я от нее в восторге, но в общем она неглупая, воспитанная… И потом… если ты сейчас не женишься, ты уже не женишься никогда…

— Мне еще только тридцать шесть!

— Это бестактно с твоей стороны напоминать мне о моем возрасте, — улыбнулась мама, — но я не обижусь, я же мировая мама! Я все приготовлю и уйду к приятельнице!

— И что она во мне нашла? — рассуждал вслух Лукашин. — Я много старше ее, а она ведь красавица…

— Я тоже удивляюсь, что она выбрала тебя, когда ты такой болван!

— Почему я болван? — притворно обиделся Лукашин.

— Зачем ты рассказывал ей про Ленинград? Когда делают предложение одной женщине, не вспоминают про другую!..

— Теперь понятно. Теперь я понял, — веселился Лукашин, — как делают предложение. А это Павел приходил?

— Павел. Он уезжает в Ленинград. Но я его выставила, чтобы он тебе не помешал.

Лукашин взглянул на часы:

— Они меня заждались. Может, мне тоже пойти в баню?

— Не вижу ничего плохого, если ты Новый год встретишь чистым! — сказала Марина Дмитриевна.

Уходя, Лукашин заговорщически подмигнул матери:

— Только ты Гале про баню не говори. У нас есть ванная, и Галя все это может неверно понять.

Мама вздохнула:

— Боюсь, что ты со своим характером будешь у жены под каблуком.

Лукашин уже отыскал портфель, из которого высовывался березовый веник.

— Мама, я разделю общую мужскую участь!..

…Раньше настоящие мужчины ходили в манеж гарцевать на выхоленных лошадях, отправлялись в тир стрелять в бубнового туза, в фехтовальные залы — сражаться на шпагах, в Английский клуб — сражаться за карточным столом, а в крайнем случае шли в балет. Сегодня настоящие мужчины ходят в баню. Тот, кто думает, что баня существует исключительно для мытья, глубоко заблуждается. В баню ходят главным образом для того, чтобы пообщаться друг с другом. Где еще можно спокойно поговорить? В гостях вечно перебивают другие приглашенные, да и рот все время занят едой и выпивкой. В общественном транспорте толкаются, на стадионах шумно. Лучшего места для задушевной беседы, чем баня, не найти! О визите в баню сговариваются заранее, к банному мероприятию тщательно готовятся, освобождая для него полный день. Поход в баню — святое дело. Его нельзя комкать тем, что помоешься и уйдешь чистеньким. Подлинные аристократы духа так не поступают. Кто после парилки не ловил кайф в предбаннике, тот еще не испытал блаженства. В предбаннике современные голые мужчины, завернутые в белые простыни, наконец-то становятся похожими на римских патрициев. Именно предбанник и есть тот самый клуб, где, никуда не торопясь, позабыв каждодневную гонку, можно излить душу хорошему человеку.

Было около шести часов вечера, когда, отменно попарившись, четверо друзей — Лукашин, Павел, Михаил и Александр, — потягивая пиво, вели сокровенный разговор.

Павел глубокомысленно рассуждал:

— Я понимаю, ванная в каждой квартире — это правильно, это удобно, это цивилизация. Но процесс мытья, который в бане звучит как торжественный обряд, в ванной — просто смывание грязи. И хорошие поздравительные слова — с легким паром! — они же к ванной неприменимы: какой может быть в ванной пар?

— Ты прав, баня очищает, — согласился Александр.

— Как здесь ни приятно, мне пора… — Лукашин встал.

— Все-таки ты нехороший человек, мы ведь ждем! — с упреком заметил Михаил.

В компании всегда находится такой вот заводила.

— Чего ждете? — не понял Лукашин.

— Хочешь уйти сухим? — сощурился Михаил. — Не хочешь отметить собственную женитьбу?

— Где, в бане? — усмехнулся Лукашин.

— Почему бы и нет? — настаивал Михаил.

— Женя прав! — поддержал Лукашина Александр. — Здесь ведь не отпускают.

Теперь усмехнулся Михаил и… расстегнул портфель.

— Если бы не я, вы бы все пропали. Вот, жена просила купи для гостей! — И он достал из портфеля бутылку «Экстры».

Лукашин поморщился. Но обидеть друзей?.. Как часто мы не хотим обидеть друзей!..

— Но только по одной! — поспешно вставил Павел. — Мне на аэродром.

— Люди, не беспокойтесь! — Михаил уже разливал по кружкам вредную бесцветную жидкость. — Всем надо быть в форме, всем Новый год встречать!

— Ребята, приходите завтра ко мне, только обязательно, а то встречаемся редко. Я вас с женой познакомлю… — пригласил Лукашин.

— Я не могу, я ведь буду в Ленинграде… — напомнил Павел.

— Мне интересно, что ты в конце концов выбрал… — раздавая кружки, сказал Александр.

— Не что, а кого! — Лукашин взял кружку. — Все-таки это ужасно! Водку после пива. Я еще сегодня так устал. У меня в поликлинике было столько пациентов…

Михаил снова порылся в портфеле.

— Вот, шоколадка, какая ни есть, но все-таки закуска.

— Только давайте буквально по глотку! — взмолился Лукашин.

— Павел, скажи тост! Ты у нас самый красноречивый, — предложил Александр.

Павел действительно не лез за словом в карман:

— А ты самый недалекий!

Павел поднялся, все тоже встали.

— За нашего застенчивого друга Женю Лукашина, который наконец преодолел этот недостаток и нашел себе жену — последним из нашей компании. Будь счастлив, Евгений!

Лукашин засмущался:

— Ну что же… за это… наверно… надо…

Выпили, и Александр спросил:

— Как ее зовут?

— У нее прекрасное имя — Галя! — гордо сообщил Лукашин.

— И главное, редкое! — добавил Павел.

— Положение безвыходное. За Галю тоже надо выпить! — сокрушенно вздохнул Михаил и достал из портфеля следующую бутылку.

— Мне больше нельзя! — заартачился Лукашин.

— Люди, он не хочет выпить за свою невесту! — возмутился Александр.

— Галя, будь счастлива! — поднял кружку Павел.

— Вы мерзавцы! — жалобно сказал Лукашин. — До приема в поликлинике у меня еще было ночное дежурство!

Затем он, конечно, выпил вместе со всеми.

— Расскажи, как ты с ней познакомился? — спросил Лукашина Михаил.

— Она пришла в поликлинику ко мне на прием.

— Она что… больная? — Александр слыл остряком.

Лукашин обиделся:

— У нее был вывих.

— Ясно! — кивнул Александр. — Именно поэтому она выходит за тебя…

— Выпьем за то, чтобы вы оба были всегда здоровы! — Это, конечно же, был Михаил.

— Если дальше пойдет в таком темпе, я не попаду на аэродром, — перепугался Павел.

— Положись на меня, я никогда не пьянею… Дай билет! — Михаил отобрал у Павла билет и переложил к себе в карман.

— Я не буду больше пить. Она подумает про меня, что я алкоголик, — жалобно заныл Лукашин.

— Это неслыханно! — воззвал к народу Александр. — Доктор отказывается цить за здоровье!

— Дернул меня черт пойти с вами в баню! — беря кружку, в сердцах сказал Лукашин.

Выпили.

— Теперь расскажи, как ты с ней познакомился? — не отступал Михаил.

— С кем? — переспросил Лукашин. От усталости он очень быстро захмелел.

— С Галей. Или у тебя есть еще кто-нибудь?

— У меня никого нет. Я холостой! — задиристо ответил жених.

— Выпьем за холостую жизнь! — предложил Павел.

— Ура! — заорал Лукашин.

— Ему хорошо! А вы представляете, как мне попадет от жены, если я в таком виде заявлюсь домой встречать Новый год, — посетовал Александр. Но ему никто не посочувствовал.

Лукашин, который несколько минут назад отказывался пить, уже вошел в азарт. Давно известно, в таком деле, как выпивка, главное — начать.

— Люди! У меня возник новый тост!

Для пущей убедительности Лукашин взобрался на медицинские весы, использовав их как трибуну.

Теперь уже Михаил призвал к чувству меры:

— Тебе больше нельзя! Ты сегодня женишься!

— Я про это не забыл! — заявил Лукашин.

— Если ты забудешь, я напомню! — пообещал Михаил. — Я никогда не пьянею!

— За нашу дружбу! — провозгласил Лукашин.

Оригинальный тост растрогал Александра:

— Красиво говоришь!

Все четверо снова выпили.

— Ты прирожденный оратор! — сказал Лукашину Павел и тоже полез на весы. — Подвинься… Давай взвесимся на брудершафт!

— Давай! — поддержал Лукашин. — Сколько мы вместе потянем?

— Ребята, ребята! — шумел вконец опьяневший Павел. — Я придумал тост, лирический!

— Давай лирический! — поддержал Лукашин.

Но Михаил строго сказал:

— Все! Хватит пить!

— Пусть Павел скажет лирический… — начал было Лукашин, но Михаил его перебил:

— Нет, все, довольно! Нам пора на аэродром!

— А зачем? — искренне изумился Павел.

— Кто-то из нас летит в Ленинград! — объяснил Михаил.

— Кто? — спросил Павел.

— Поехали! — предложил Александр. — Там разберемся!

— Не поехали, а полетели.

— Пристегнулись простынями! — шумел Павел. — Отойти от винта!..

— Внимание! Внимание! Объявляется посадка в самолет Ту-134, следующий рейсом триста девяносто два по маршруту Москва — Ленинград. Пассажиров просят пройти на посадку…

Голос диктора разносился по всему аэродрому, включая буфет. А там, не выпуская из рук портфелей с вениками, мирно спали Лукашин и Павел. Александр мужественно боролся с дремотой, и лишь Михаил сохранял видимую бодрость.

Когда диктор еще раз повторил объявление, Александр вскочил с места:

— По-моему, это наш самолет!

— Я с тобой согласен! — Михаил сохранял спокойствие.

— А ты не помнишь, кто из нас улетает?

— Не помню, — сказал Михаил. — Но ты можешь на меня положиться. Сейчас мы пойдем простым логическим ходом.

— Пошли вместе! — примазался Александр.

— Ты летишь в Ленинград? — спросил Михаил.

— Нет, что ты! — испугался Александр. — А ты?

— И я нет! Применяем метод исключения. Значит, остаются эти двое. — Михаил показал на спящих.

— Их спрашивать бесполезно! — махнул рукой Александр.

— Ты наблюдателен. Спрашивать надо меня. Я единственный из вас не потерял природной смекалки. — Михаил всегда был скромен.

— За это я тебя люблю! — признался Александр.

— Сейчас не об этом, — застенчиво отмахнулся Михаил. — Павел может лететь в Ленинград?

— Может.

— А Женя?

— Тоже может. Давай кинем жребий! — Александр был в восторге от своей идеи.

Зато Михаил отнесся к ней отрицательно:

— Мы не станем полагаться на случай! Кроме того, я напоминаю тебе, что надо торопиться, а то самолет улетит без нашего друга!

— Без какого? Ты же трезвый! Ты никогда не пьянеешь!

Михаил гордо кивнул:

— Поэтому я тебе отвечу. Сегодня в бане мы пили за Лукашина, потому что он женится!

— У тебя поразительная память! — восхитился Александр.

— Сейчас не об этом! Значит, Женя летит в Ленинград на собственную свадьбу! Он бы сам нам это рассказал, но его развезло от усталости.

— Подожди, — спохватился Александр, — а разве он не рассказывал, что невеста приходила к нему в поликлинику?

— Рассказывал! — Сбить Михаила с толку было не так-то просто. — Значит, она приезжала в Москву в командировку!

— Железная логика! — И вместе с Михаилом Александр подхватил Лукашина под руки и поволок к выходу на посадку.

— Куда вы меня ведете? — промычал спросонья Лукашин.

— К твоему счастью! — ответил Михаил. Он достал из кармана билет и протянул бортпроводнице. И, улыбнувшись, шепнул Александру: — Все-таки хорошо, что мы его помыли!..

В предновогодних небесных просторах спешил в Ленинград рейсом № 392 самолет Ту-134.

В салоне воздушного корабля безмятежно спал Евгений Лукашин, прижимая к груди портфель с березовым веником.

А через час сердобольный попутчик уже вводил Лукашина, который мешком висел на его руке, в зал ожидания Ленинградского аэровокзала.

Не стоит говорить о том, что зал ожидания в Ленинграде ничем не отличался от зала ожидания в Москве: одинаковые разноцветные кресла, одинаковые киоски, одинаковые табло и одинаковые огромные окна, за которыми смутно белели самолеты. Брошенный попутчиком, Лукашин приоткрыл глаза, с надеждой поискал друзей, но их нигде не было видно.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Лукашин к грузному лысоватому мужчине, который понуро забился в красное псевдокожаное кресло и, не моргая, тоскующим взглядом взирал на мир. — Который теперь час?

— До Нового года два часа пятьдесят минут! — трагически возвестил незнакомец.

— А где я? — спросил Лукашин.

— Там же, где и я!

— А где вы?

— На аэродроме! — грустно ответил мужчина. — По дороге в Красноярск нелетная погода, и в худшем случае я встречу Новый год в этом кресле!

— А в лучшем случае?

— Тоже в кресле, но только в воздухе. Вы встречали Новый год в воздухе?

— Нет! — отрезал Лукашин. — И не хочу! С наступающим вас! Мы проводили Павлика, и теперь я поехал домой. — Вдруг Лукашин сообразил, что уже много времени. — Боже мой! Галя скоро придет!

Диктор бодро объявил:

— К сведению пассажиров, отлетающих в Красноярск: в связи с неблагоприятными метеорологическими условиями…

Собеседник Лукашина простонал:

— Почему я не уехал поездом? Почему?..

…В былые времена, когда человек попадал в незнакомый город, он чувствовал себя одиноким и потерянным. Вокруг все было чужое: иные дома, иные улицы, иная жизнь.

Зато теперь совсем другое дело. Человек попадает в любой незнакомый город, но чувствует себя в нем как дома: такие же дома, такие же улицы, такая же жизнь. Здания давно уже не строят по индивидуальным проектам, а только по типовым.

Прежде в одном городе возводили Исаакиевский собор, в другом — Большой театр, а в третьем — Одесскую лестницу. Теперь во всех городах возводят типовой кинотеатр «Космос», в котором можно посмотреть типовой художественный фильм.

Названия улиц тоже не отличаются разнообразием. В каком городе нет Первой Загородной, Второй Пролетарской, Третьей Фабричной… Первая Парковая улица, Вторая Садовая, Третья улица Строителей… Красиво, не правда ли?..

Лукашин ввалился в такси и сказал водителю:

— Третья улица Строителей, дом двадцать пять, квартира двенадцать, четвертый этаж…

— Хоть на пятый! — ответил таксист, и машина рванула с места…

Одинаковые лестничные клетки окрашены в типовой приятный цвет, типовые квартиры обставлены стандартной мебелью, а в безликие двери врезаны типовые замки.

Типовое проникает в наши души. Встречаются типовые радости, типовые настроения, типовые разводы и даже типовые мысли!

С индивидуализмом у нас покончено и, слава Богу, навсегда!..

Мчалось такси по разукрашенному, праздничному Ленинграду, а на заднем сиденье сладко дремал Лукашин, и не подозревая о том, что его отделяет от дома приблизительно семьсот километров.

Такси подъехало к новостройке. Лампочка, спрятанная под козырьком, освещала родной адрес: «Третья улица Строителей, 25».

Лукашин вывалился из машины, с трудом преодолел ступеньки при входе в подъезд и облегченно вздохнул:

— Наконец-то я приехал!

Добравшись до двери под номером 12, Лукашин порылся в карманах, добыл ключ и успешно вставил его в скважину нижнего замка. Совсем нетрудно догадаться, что ключ подошел.

Слегка пошатываясь, Лукашин открыл дверь, оказался в передней и машинально начал раздеваться. Совсем нетрудно догадаться, что планировка ленинградской квартиры ничем не отличалась от планировки московской. И обои, конечно же, были такими же.

Объяснить это легче легкого. Жилые дома в Москве и жилые дома в Ленинграде сдавались в эксплуатацию одновременно. В это время выпускались обои именно этого цвета и артикула, а серия дверных замков с ключами — именно такой конфигурации. Все очень просто. И главное, удобно для промышленности. В ленинградскую квартиру недавно въехали новоселы. И здесь вещи еще не нашли постоянного места и был тот славный беспорядок, который еще долго бывает после переезда.

Лукашин содрал с себя дубленку, сорвал с головы шапку и зашвырнул ее куда попало, бросил на пол пиджак (пиджак ведь тоже должен отдохнуть) и вступил в единоборство с брюками. Избавиться от них оказалось не так-то легко. Ослабленный алкоголем и авиацией, Лукашин вконец изнемог в неравной борьбе. Он все-таки выбрался из брюк и, едва живой, дополз до тахты, которая, как уже совершенно нетрудно догадаться, стояла точно в том же месте, что и у него дома. Лукашин взобрался на тахту и блаженно свернулся калачиком, натянув на себя мягкий гедеэровский плед. Через мгновение он спал.

Вскоре дверь в квартиру № 12 снова отворилась. Это пришла хозяйка, Надежда Васильевна. Пожалуй, Надю можно назвать красивой женщиной, но все-таки было видно, что ей уже перевалило за тридцать. Она сняла пальто, зажгла полный свет. Лукашина Надя не замечала. Она достала из сумки покупку, это была электрическая бритва по имени «Агидель», и положила ее на буфет. Затем критически осмотрела накрытый новогодний стол. Потом подошла к шкафу, вынула из него новогоднее платье, кинула на тахту, платье упало на Лукашина. Только теперь Надя его заметила и, как положено женщине, вскрикнула.

Но Лукашин даже не пошевелился.

— Эй! — закричала Надя, медленно приходя в себя. — Эй, вставайте! Что вы здесь делаете? Эй, кто вы такой?.. Проснитесь, слышите, немедленно проснитесь!

Лукашин не отвечал.

— Вы живой или нет? — Преодолев страх, Надя попыталась растолкать Лукашина, но ее усилия оказались тщетными.

— Не… не надо меня трясти… — пробормотал сквозь сон Лукашин.

Надя в растерянности заметалась по комнате. Яростно схватила подушку, бросила в Лукашина.

— Кошмар какой-то… — Не открывая глаз, Лукашин взял подушку и запустил ею в Надю.

— Ах так, ну ладно, берегитесь!

Надя выбежала в кухню и вернулась с чайником.

— Я вас в последний раз предупреждаю!

И по лицу Лукашина побежали струйки холодной воды.

Поначалу это показалось спящему приятным. Он блаженно заулыбался:

— Ой, как хорошо! Ой, поплыли!

Потом вода проникла за шиворот, и Лукашин сразу же приподнялся:

— Вы что, с ума сошли? Я… я вам не клумба!

На всякий случай Надя отскочила в сторону.

— Вы откуда взялись? — закричал Лукашин. — Выметайтесь отсюда! И без разговоров!

Надя оторопела:

— Это неслыханно! Что вы здесь делаете?

— Я… тут… мы спим! Акто вы такая? Что вам здесь нужно?

Надя поставила чайник на стол.

— Хватит дурака валять! Что вы здесь разлеглись?! Ну-ка, выкатывайтесь отсюда, живо!

— Ну, это уже нахальство! — возмутился Лукашин. — Мало того что вы ворвались ко мне в квартиру, вы ведете себя как бандитка!

— К вам в квартиру? — передразнила Надя.

— Да, представьте себе, — в тон ответил Лукашин, — я здесь живу!

— А где, по-вашему, живу я? — в изнеможении спросила Надя.

— Мне-то какое дело! — не слишком вежливо ответил Лукашин. — Пожалуйста, уйдите отсюда, и как можно скорее. Сейчас ко мне придет моя невеста, Галочка, и я не хочу, чтобы она застукала меня с женщиной.

— Объясните мне наконец, — вскричала Надя, — почему ваша невеста будет искать вас у меня?.

— Мне не до шуток. У меня голова раскалывается. Который час?

— Скоро одиннадцать. Ко мне должны прийти, и ваше присутствие здесь не обязательно! — И Надя швырнула Лукашину его брюки.

— Но почему ваши гости явятся ко мне встречать Новый год? И как вы сюда забрались? Я позабыл захлопнуть дверь, да?

Тут Лукашину захотелось попить, он схватил чайник, из которого его только что поливали, и потянулся губами к никелированному носику. Но Надя с такой силой вырвала чайник из его рук, что горемыка свалился с тахты.

— Но почему вы безобразничаете? Я пить хочу!

— Послушайте, вы, — грозно сказала Надя. — Вы хоть что-нибудь соображаете?

— Все соображаю. Безусловно.

— А где вы находитесь, по-вашему?

— У себя дома. Третья улица Строителей, двадцать пять, квартира двенадцать!

— Нет, это я живу Третья улица Строителей, двадцать пять, квартира двенадцать! — язвительно сообщила Надя.

А Лукашин ответил столь же язвительно:

— Нет, здесь живем мы с мамой. Уже три дня. Полезная площадь тридцать два метра, и соседей у нас нет!

— Извините, — издевательски продолжала Надя, — но это у нас с мамой отдельная квартира полезной площадью тридцать два метра!

Лукашин снова взобрался на тахту.

— Не могу сказать, что у нас с вами большие квартиры.

— Это очень ценное наблюдение, — насмешливо заметила Надя. — Я была бы вам крайне признательна, если бы вы… как можно скорее испарились!

И Надя решительно спихнула спеленатого в плед Лукашина на пол.

— Я требую уважения к себе! — запричитал Лукашин, пытаясь освободиться от пледа. — Кто меня закатал? Мама!

— Мама ушла! — холодно отозвалась Надя. В ответ Лукашин запулил в нее брюками. Надя тотчас кинула их обратно.

— Чья мама ушла? — спросил Лукашин.

— По счастью, у нас с вами разные мамы!

— И они обе ушли… Караул… — совсем тихо произнес Лукашин.

— Кто-то из нас двоих наверняка сумасшедший! — сказала Надя, и Лукашин осторожно вставил:

— Я знаю кто…

— Я тоже знаю… — поддержала женщина.

Лукашин осмотрелся, не зная, что делать дальше, как вдруг сомнение закралось в его душу:

— Зачем вы передвинули шкаф?

Надя была безжалостна:

— Как его внесли, так он здесь и стоит!

— Но это же моя мебель! — В голосе Лукашина зазвучали умоляющие ноты. — Польский гарнитур за семьсот тридцать рублей!

— И двадцать рублей сверху! — прокомментировала Надя.

— Я дал двадцать пять! — Лукашин повернулся и простонал: — Наваждение какое-то. Зачем мама поставила на стол чужие тарелки? И ширму нашу фамильную умыкнули…

— Кажется, вы начинаете прозревать! — зафиксировала Надя.

Лукашин пытался отсрочить неизбежное:

— Значит, вы пришли, передвинули шкаф, заменили тарелки и… куда вы девали люстру?

— Отвезла в комиссионку! — ответила Надя.

— Где я? — жалобно пролепетал Лукашин.

— Третья улица Строителей, двадцать пять, квартира двенадцать! — объявила Надя.

— Но, честное слово, это мой домашний адрес! Хотя мне кажется, я все-таки в чужой квартире! — Лукашин был уже не пьян, но еще не был трезв.

— Наконец-то! Теперь вы можете уйти со спокойной душой! — И Надя сдернула с Лукашина плед.

— Не надо! — закричал Лукашин. — Куда же я пойду в таком виде? Что вы, смеетесь? — Он схватил Надино платье и прикрыл им голые ноги.

— Мое новогоднее платье! — взвизгнула Надя и вырвала его из рук полураздетого пришельца.

— Не обнажайте меня! Я жду Галю, она придет по этому адресу, я вам паспорт покажу! Где мой пиджак? — Лукашин поискал глазами пиджак, который валялся на полу, за шкафом. — Вот мой пиджачок… висит… А вот и паспорт мой. Вот — город Москва… Нет, вы смотрите! Сто девятнадцатое отделение милиции. Прописан постоянно по Третьей улице Строителей, двадцать пять, квартира двенадцать! Это, между прочим, документ. И… чешите отсюда!

Надя насмешливо скривила губы:

— Значит, вы думаете, что вы в Москве? — Не выдержала и расхохоталась в полный голос.

— А где я, по-вашему? — в ответ рассмеялся Лукашин, но это был неуверенный смех. — В Москве, деточка, в Москве!

Тогда Надя выдвинула из буфета ящик, достала свой паспорт и протянула Лукашину.

Тот послушно прочел:

— Ленинград, Третья улица Строителей, двадцать пять, квартира… — Он вернул паспорт, и только сейчас дошел до него страшный смысл прочитанного: — Вы что же… намекаете, что я в Ленинграде?

Надя торжественно молчала. Лукашин нервно засмеялся и сразу же прервал себя:

— Но как же я мог попасть в Ленинград, я ведь шел в баню…

— С легким паром! — поздравила Надя.

— Спасибо! — сказал Лукашин, а Надя показала рукой на дверь:

— А теперь уже хватит! Уходите!

— Но если я действительно в Ленинграде… какая беда, а? — Лукашин в ужасе опустился на пол. — Постойте, мы поехали на аэродром… да, я помню… мы провожали Павла… перед этим мы мылись… Неужели я улетел вместо Павла?

— Не надо пить! — догадалась Надя.

— Да я абсолютно непьющий… В рот не беру… Нет, это невероятно… Галя уже пришла, а я на полу… в Ленинграде… Хоть бы я попал в какой-нибудь другой город…

В лифте Надиного дома медленно и с достоинством поднимался Ипполит Георгиевич, мужчина солидный и знающий себе цену. Он остановился возле Надиной двери, поправил галстук, улыбнулся и, предвкушая удовольствие рт будущей встречи, позвонил в дверь.

Ипполит и не подозревал, какую реакцию вызовет его звонок.

— Не открывайте! — закричал Лукашин. — Я сейчас встану!

— Сразу не открыть — это хуже! — И Надя решительно шагнула в коридор, у двери она обернулась: — К вашему сведению, это пришел он! Берегитесь!

— Что вы делаете? Подождите! Я сейчас оденусь! — И Лукашин с головой накрылся пледом.

Надя отворила дверь.

— С наступающим, Наденька! — Ипполит нежно поцеловал любимую. — Вот тебе новогодний подарок!

— Спасибо. Я тебе тоже приготовила подарок, — сказала Надя, — он в комнате. — И пока Ипполит раздевался, добавила: — Но я тебе должна кое-что сообщить… В это невозможно поверить… Ты умрешь со смеху… Короче говоря, я пришла домой, а на моей тахте спит посторонний мужчина. Я его с трудом разбудила… Я его поливала из чайника…

Ипполит как-то странно взглянул на Надю и шагнул в комнату.

Лукашин выглянул из-под укрытия:

— С наступающим!

— Ну что ж! — медленно произнес Ипполит, обращаясь к Наде. — Ты приготовила отличный подарок! — И сдернул с Лукашина плед.

— Ведите себя прилично! Она здесь ни при чем, это я во всем виноват! — поспешно вставил Лукашин, стараясь при этом незаметно прикрыть пледом босые ноги.

Ипполит, прокурорски сощурив глаза, посмотрел на Надю:

— Мне бы хотелось узнать маленькую деталь… так, из любопытства, — кто это?

— Я его не знаю! — пожала плечами Надя.

— Я посторонний, я здесь нечаянно… — добавил Лукашин.

— Это совсем незнакомый мужчина… — сказала Надя.

— Да, я мужчина, — покорно согласился Лукашин.

— Как он сюда попал? — прошипел Ипполит.

— Понимаешь, это невероятное совпадение… — начала объяснять Надя.

— Невероятное… — как эхо вторил Лукашин.

— Он тоже живет: Третья улица Строителей, двадцать пять, квартира двенадцать…

— Двенадцать, — вздохнул Лукашин.

— Но только в Москве, — продолжала Надя.

— В Москве я живу… — Эхо проявило крохотную самостоятельность.

Ипполит негодующим жестом указал на брюки Лукашина, валяющиеся на полу:

— А это что?

Надя в который раз запустила брюками в их владельца.

— Это мои штаны, — с гордостью произнес Лукашин и поморщился: — Осторожнее, помнете!

Пока Лукашин тщетно пытался под пледом натянуть на себя брюки, Надя старалась вдолбить Ипполиту, как было дело.

— Он с приятелями пошел в баню…

— В баню мы пошли, — подтвердил унылый голос.

— Там они выпили, и его по ошибке запихнули в самолет!

— В самолет, — отозвался Лукашин. Он все еще пытался под пледом всунуть ноги в штаны. Однако это оказалось для него непосильным делом.

— Где? В бане? — повысил голос Ипполит. — Ну, с меня достаточно.

— Нет! В бане нет самолетов! — Ради такого важного сообщения Лукашин даже высунул голову.

— Вас не спрашивают! Заткнитесь!

— Да, мы там мылись! Скажите ему! — обратился Лукашин за подтверждением к Наде. — С Павликом мылись!..

— Да замолчите вы! — в отчаянии крикнула Надя, понимая, что пьянчужка только ухудшает и без того ужасное положение. — Они из бани поехали на аэродром.

— Провожать Павлика, — кротко пояснил Лукашин.

— Ах, здесь еще Павлик?! — Ипполит заметался по комнате в поисках второго соперника.

— Его нет, я вместо него! — Лукашин честно старался помочь, но от его чрезмерной помощи правда начинала казаться неуклюжим враньем.

— Значит, должен был прийти Павлик? — Ипполит все понимал по-своему.

— Подержите плед, я оденусь! — Лукашину надоело мучиться, он отдал плед Наде и Ипполиту и наконец натянул проклятые брюки.

— Дорогой мой! — теперь уже занервничала Надя. — Никто не должен был прийти. Этот вот попал в самолет по ошибке…

— Что, его в багаж сдавали? — серьезно спросил Ипполит.

— Может быть. Я не помню, — искренне признался Лукашин.

А Надя, желая польстить Ипполиту, показала на Евгения:

— Ты посмотри на него, какой он несимпатичный!

Ипполит немедленно согласился:

— Он просто отвратителен!

— Это спорный вопрос! — не согласился Лукашин. — Зачем вы так? Что я вам сделал плохого?

— Все-таки, как он оказался в твоей постели? — допрашивал Ипполит.

— Я не нарочно! Извините, хозяйка, не знаю, как вас зовут?.. — спросил Лукашин, с ботинком в руке двинувшись к Наде, но Надя его грубо оттолкнула.

— Прекрасно, он у тебя в постели, — перебил Лукашина Ипполит, — но он не знает, как тебя зовут! Нет, я пошел!

— Значит, если бы он знал, как меня зовут, ты бы остался? — разозлилась Надя. — Ипполит, дорогой, я тоже не знаю, как его зовут. Я его вижу первый раз в жизни!

— Вот теперь я тебе верю. Прекрасные современные нравы!

Во время перепалки Ипполит ринулся к вешалке, но Надя силой вернула жениха обратно. По пути они совершенно нечаянно опрокинули на пол Лукашина, который с большим трудом пытался принять вертикальное положение.

— Что же вы меня все время роняете? — взмолился Лукашин. — Дайте я встану и уйду навсегда…

— Ипполит, — говорила Надя, не обращая на Лукашина внимания, — давай не будем портить друг другу новогодний вечер. И не заставляй меня все время оправдываться, я ведь ни в чем не провинилась. Какой-то забулдыга попал ко мне в квартиру…

— Я не забулдыга, я — доктор, — запротестовал Лукашин.

— Ну, предположим, он случайно оказался в Ленинграде. — Ипполит, мужчийа логического склада, стремился докопаться до истины. — Предположим, он живет по такому же адресу, но зачем ты его впустила?

— Она меня не впускала, — разъяснил Лукашин, — ключ подошел!

Он предъявил ключ.

— Вы можете проверить.

Ипполит повернулся к Наде:

— Значит, ты дала ему ключ?

— Не давала она ключ! — в который раз вмешался в разговор Лукашин. — Какой вы тупой!

— Но почему ты мне не веришь? — вспылила Надя. — Этот тип противен мне так же, как тебе!

— Себе я тоже противен! — Лукашин взял портфель с веником, в коридоре схватил в охапку дубленку и оказался на лестнице. Только в лифте он надел пальто и напялил на голову шапку. Выскочив на улицу, Лукашин поглядел на здание, которое он только что покинул и в котором случилось с ним столь невероятное происшествие.

— Дом точно такой же… — грустно пробурчал бедолага.

А в комнате Надя зажигала новогоднюю елку. Ипполит, как бука, сидел насупившись и нервно вертел в руках вилку. Надя подошла к Ипполиту и обняла:

— Ну, перестань дуться… И не смей меня ревновать… Если я кого-нибудь полюблю, ты узнаешь об этом первый…

— Я не сержусь… Но ты должна меня понять… Я прихожу… — сказал Ипполит, невольно оттаивая.

— Я понимаю… Я на твоем месте закатила бы такое!.. — выпалила Надя, и оба засмеялись.

— То, что он появился у тебя в доме, — заявил Ипполит, — соответствует твоему характеру!

— Но почему? — Надя надула губы.

— Ты безалаберная… молчи… ты непутевая… у меня в доме или в моей лаборатории он бы не смог появиться… странно, что вообще ты его заметила. Ну мало ли что там валяется?

— Ты угадал, — улыбнулась Надя, — я его заметила не сразу.

Она развернула подарок, принесенный Ипполитом:

— Ой, это же настоящие французские духи, они же такие дорогие! Но я тебе тоже приготовила… — Надя достала бритву. — Вот, самой последней марки… с этими, как их, плавающими, что ли, ножами!

— Зачем ты сделала такой дорогой подарок? — Ипполит был явно польщен.

— Беру пример с тебя! — Надя всплеснула руками. — Ой, я же не надела праздничное платье… — Она схватила платье, выбежала в другую комнату, вернулась, взяла флакон с духами и опять убежала…

А на улице Евгений Лукашин на всякий случай спросил у прохожего, который спешил встречать Новый год:

— Извините… Это действительно Ленинград, город на Неве?

Прохожий с укором поглядел на Лукашина:

— Пить надо меньше!

— Надо меньше пить! — согласился Лукашин. — Пить меньше надо.

…Надя в нарядном платье вплыла в комнату, Ипполит влюбленно оглядел ее:

— Просто принцесса из сказки!

— Я рада, что тебе нравится! — счастливо улыбнулась Надя.

Ипполит и Надя не без торжественности уселись за праздничный стол.

— А сейчас давай проводим старый год! Ведь в этом году я встретил тебя… — разливая вино, сказал Ипполит.

— А я тебя… — Надя и Ипполит подняли бокалы и чокнулись.

— Так хочется побриться… Но ничего, к утру я обрасту…

— Люблю встречать Новый год! — сказала Надя. Ипполит встал и снял со стены гитару.

— Надя, мне так нравится, как ты поешь…

— Просто ты ко мне необъективно относишься. — Надя взяла гитару и стала перебирать струны.

— Это верно. — И Ипполит устроился поудобнее в кресле.

Надя начала напевать. Пела она просто и сердечно.

По улице моей который год звучат шаги — мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден. О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным. Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста найти листву и поднести к лицу и ощутить сиротство, как блаженство. Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и — мудрая — я позабуду тех, Кто умерли или доселе живы. И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты. И вот тогда — из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова.

— Чьи это слова?

— Ахмадулиной, — ответила Надя, встала и повесила гитару на место.

— А-а, — промычал Ипполит, делая вид, что фамилия ему знакома.

— Тебе салат положить? — спросила Надя, возвращаясь к столу. — Или ростбиф?

— Салат, — страстно дыша, сказал Ипполит. — И ростбиф!

Однако есть он не стал, а поправил галстук, откашлялся и заговорил весьма высокопарно:

— Надежда, выслушай меня! Сегодня, в последний час старого года, я намерен поставить вопрос ребром. Мне кажется, что нам пора покончить с нашим холостым положением. Как ты смотришь на то, если мы поженимся?

Надя ласково улыбнулась:

— Я смотрю на это с удовольствием. Но при условии, что ты не будешь так ревнив.

— Я уже не молод, но я чувствую, что…

И тут раздался звонок в дверь.

Ипполит изменился в лице:

— Это еще кто?

— Понятия не имею! — искренне ответила Надя, собираясь пойти открыть, но Ипполит оттеснил ее:

— Нет уж, извини!

И он отпер дверь сам.

У двери стоял Лукашин со своим дурацким портфелем.

— Извините, что беспокою… Я постеснялся открыть своим ключом…

— Что вам опять нужно? — нервно спросил Ипполит.

— Кроме вас, у меня в этом городе никого, — честно признался Лукашин. — И денег тоже нету… А задаром билет не дадут… Вы мне не одолжите, ну, рублей пятнадцать… Я завтра же телеграфом вышлю…

Надя уничтожающе взглянула на Лукашина:

— Чтобы вы оставили нас в покое, придется вам заплатить! — И ушла в комнату за деньгами.

— Пожалуйста, заплатите мне, если можно… — сказал он ей вдогонку.

Пользуясь отсутствием Нади, Ипполит наклонился к Лукашину и доверительно попросил:

— Теперь, когда мы одни… как мужчина мужчине… что вы здесь делали?

Для большей убедительности Лукашин начал с самого начала:

— Понимаете, у нас традиция… Тридцать первого декабря мы с друзьями ходим в баню… А Павел должен был лететь в Ленинград… А я должен был сегодня жениться…

— На ком? — быстро спросил Ипполит.

— Это не имеет отношения к делу… Мы выпили за мою женитьбу, за мою невесту, за меня…

— Вы пьяница? — догадался Ипполит.

— Наоборот. Именно поэтому я опьянел, у меня не оказалось необходимой подготовки. После — правда, я это плохо помню — на аэродроме мы пили что-то еще… И, очевидно, меня вместо Павлика запихнули в самолет. — И Лукашин, чтобы подчеркнуть правдивость своего рассказа, глупо улыбнулся. — Все это очень просто.

— И главное — достоверно… Что же вы делали в самолете? — допытывался Ипполит.

— Я думаю, спал… летел спя…

— Ну хорошо. Вы не помните, как попали в самолет, но как вы из него вышли, вы должны помнить? — Дотошный ревнивец хотел поверить Лукашину, но не мог.

— Должен, но не помню. Но зато я помню, что приехал сюда на такси. Я сказал водителю свой адрес, и меня вот привезли…

Ипполит уже терял терпение:

— Допустим, адрес совпал, допустим, ключ подошел, хотя это маловероятно, но неужели вы не заметили, что мебель другая?

— Такая же! — сказал Лукашин, смотря на Ипполита невинными светлыми глазами.

— Что? — повысил голос Ипполит.

— Мебель точно такая же.

— А вы не обратили внимания; что в квартире беспорядок? Потому что люди только что переехали…

Лукашин вежливо перебил взбешенного Ипполита:

— Но мы тоже только что переехали… с мамой… три дня назад.

— Не делайте из меня идиота! — завопил Ипполит, рванул с вешалки пальто и выскочил на лестницу.

Тотчас вернулась Надя:

— Вот деньги… а где Ипполит?

Лукашин смотрел в сторону:

— Ушел!

— Что вы ему такое сказали?

— Правду!

— Какую правду? — подозрительно спросила Надя.

— Я начал с самого начала… — Лукашин по-прежнему не смотрел на Надю… — Я ему сказал, что у нас есть традиция, тридцать первого декабря мы с друзьями ходим в баню… — Первый раз взглянув на Надю, Лукашин увидел, что она вот-вот расплачется, и ринулся к выходу: — Сейчас я его верну!

Он кубарем скатился по лестнице, вылетел на улицу и вдалеке увидел Ипполита.

— Послушайте! — изо всех сил заорал Лукашин. — Ипполит… Простите, не знаю вашего отчества!..

Ипполит побежал к «Жигулям», быстро открыл дверь и забрался внутрь.

Лукашин подбежал к автомобилю и хотел открыть дверцу, но Ипполит резко рванул с места. Лукашин попробовал было догнать машину, но проиграл соревнование…

Пока Лукашин тщетно гнался за «Жигулями», его невеста Галя впорхнула в подъезд лукашинского дома, который, как известно, находился в Москве. Из-под белой пушистой шубки виднелось вечернее лиловое платье.

Галя остановилась возле квартиры № 12, хитро улыбнулась, достала из сумочки заветный ключ и по возможности неслышно отворила им дверь. В прихожей Галя, все так же стараясь не привлечь внимания жениха, сняла пышную шубку и тихонько повесила ее на вешалку. Прежде чем войти в комнату, не удержалась и погляделась в зеркало. Она осталась довольна собой, и не без основания. На нее, слегка улыбаясь, смотрела эффектная, элегантная, броская современная женщина.

Затем Галя крадучись пробралась в большую комнату, где заботливыми руками предусмотрительной мамы был накрыт праздничный стол ровно на две персоны. Галя повернулась на каблуках, надеясь неожиданным появлением преподнести сюрприз жениху, но… жениха почему-то не было видно. Галя на рысях обыскала квартиру, заглянула на кухню, в ванную и еще кое-куда, вернулась в большую комнату и растерянно позвала:

— Женя!

Но жених Женя не отвечал. А часы бесстрастно, как и полагается часам, показывали без четверти двенадцать…

…В это время в Ленинграде запыхавшийся Лукашин вернулся в Надину квартиру и огорченно доложил:

— Уехал! Он ездит быстрее, чем я бегаю!

Надя протянула Лукашину деньги и сказала сквозь слезы:

— Возьмите ваши пятнадцать рублей!

Лукашин спрятал деньги в карман:

— Я завтра же вышлю. Вы не беспокойтесь.

Надя в бессилии прислонилась к стене:

— Я вас ненавижу! Вы мне сломали жизнь!

— Он вернется! — пытался утешить ее Лукашин. — Вспыльчивые и ревнивые — они быстро отходят. Если бы вы знали, как я вас понимаю и как вам сочувствую… У меня ситуация еще хуже. Дома, в Москве, в моей пустой квартире ждет женщина, которую я люблю, а я в Ленинграде.

— И она не знает, где вы? — машинально спросила Надя.

— Конечно, нет. Она, наверное, с ума сходит!

— Так позвоните ей! — посоветовала Надя.

— У меня нет талончика… — сокрушенно сказал Лукашин.

Надя только вздохнула:

— Звоните в кредит! Звоните по автомату!

— Вы душевный человек! — обрадовался Лукашин. — Можно, я сниму пальто, а то здесь жарко? — И он начал снимать дубленку, не дожидаясь позволения.

— Делайте что хотите… — Не зная, чем себя занять, Надя села у телевизора.

— Извините, а какой номер набрать? — спросил Лукашин заискивающе, после нескольких тщетных попыток прорваться через восьмерку. — А то автомат занят…

— 10–00-20…

— Спасибо большое. — Лукашин набрал номер. — С наступающим вас, девушка. Примите, пожалуйста, заказ на Москву, 245–34-19. Кто подойдет… Номер в Ленинграде? — Он поглядел на Надю.

— 14–50-30, — подсказала Надя.

Лукашин повторил номер и растерянно повесил трубку.

— Она сказала, что дадут в течение часа!

— О Господи! — вырвалось у Нади.

Тогда Лукашин шагнул к выходу:

— Я на лестнице посижу, вы меня позовете… Могу вообще уйти, а вы объясните все Гале…

— Нет уж, дудки. Объясняйтесь сами! — Надя не находила себе места.

Лукашин взглянул на часы и скорбно произнес:

— Между прочим, до Нового года осталось две минуты!

Надя безнадежно махнула рукой:

— Откройте шампанское!

Лукашин бросился к столу, схватил бутылку, вроде бы осторожно снял проволоку, которая опутывала бутылку, но пробка тотчас с треском вырвалась на свободу, и шампанское пенной волной залило скатерть.

— И тут не везет. Что же такое сегодня! Простите… — Лукашин наполнил бокал и с виноватым видом передал Наде. — А как вас зовут? Лично меня Женей.

— А меня Надей!

С телевизионного экрана послышался бой часов. Надя и Лукашин подняли бокалы.

— С Новым годом, Надя!

— С Новым годом! — невесело откликнулась хозяйка дома.

Под новогодние удары курантов метались по Ленинграду желтые «Жигули». Они мчались вперед, потом резко поворачивали обратно.

За рулем сидел Ипполит, обезумевший от ревности.

Пробил последний, двенадцатый удар.

Надя только пригубила:

— Хорошо начинается Новый год, ничего не скажешь!

Лукашин оптимистически поддержал разговор:

— Есть такая традиция: как встретишь Новый год, так его и проведешь…

Тема беседы быстро иссякла, Лукашин и Надя не знали, о чем говорить.

— А вы какой доктор? — спросила Надя.

— Хороший! — скромно ответил Лукашин.

— А если точнее?

— Хирург. А вы?

— Учительница. Русский язык и литература…

— Надо позвонить в аэропорт и узнать, когда первый самолет на Москву… — сказал Лукашин.

Надя протянула ему телефонную книгу.

Лукашин набрал номер:

— Аэропорт? С Новым годом, девушка… Когда на Москву первый самолет? Спасибо. — Он повесил трубку. — В семь пятнадцать. Но вы, Надя, не бойтесь, вот поговорю с Галей и сразу уйду.

Надя грустно усмехнулась:

— Мне кажется, что вы никогда отсюда не уйдете!

— Не надо убиваться, — посоветовал Лукашин, — все образуется.

И сразу раздался телефонный звонок.

Лукашин обрадовался:

— Ну вот и Москва! Алло, Москва? Алло…

В будке телефона-автомата Ипполит побагровел, кинул трубку на рычаг и вышел на улицу, саданув дверцей.

В квартире Нади Лукашин огорченно сказал:

— Кажется, это был Ипполит…

— Зачем вы подходили к телефону? Кто вас просил? — Надя была в отчаянии.

— Но я ведь не знал, что это он. Я думал, это Москва, — виновато оправдывался Лукашин. — Простите, ради Бога.

Снова раздался телефонный звонок.

Надя закричала:

— Не трогайте! Я сама!

Она подбежала к телефону:

— Алло… Москву?.. Да, заказывали…

В Москве, в лукашинской квартире, растерянная девушка держала в руках трубку:

— Ленинград вызывает?

— Галя, это я! — виновато признался Лукашин.

— А, вот ты где! — гневно сказала Галя. — Спасибо, что хоть позвонил…

Лукашин не знал, с чего начать:

— С Новым годом, Галечка!

— Ты позвонил, чтобы поздравить меня, я тронута!

— Понимаешь, произошла нелепая история… — начал было Лукашин, но Галя перебила его:

— А я-то волнуюсь, все больницы обзвонила, все морги… А ты… просто удрал от меня!

— Я тебя очень люблю! — возразил несчастный жених.

Галя не обратила внимания на его слова.

— Теперь я понимаю, почему ты заранее рассказал мне про Ленинград…

— Это совсем другой случай! Я тебе все объясню… Мы пошли в баню… с друзьями… Это такая традиция — мы моемся…

— Разговаривать мне с тобой не о чем! — сухо оборвала Галя.

— Ну, пожалуйста… Подожди меня… Ты можешь проверить. Мой телефон в Ленинграде 14–50-30. Я прилечу первым же самолетом…

— Можешь не торопиться! Ключ от твоей квартиры я оставлю на столе.

— Не надо… Ключ на столе… Не бросай трубку…

Но Галя не вняла призыву и резко оборвала разговор.

— Алло… Алло… — Лукашин тоже положил трубку и горько усмехнулся: — Кажется, у меня нет невесты.

— Ничего, найдете другую! — равнодушно сказала Надя.

Снова раздался телефонный звонок.

Лукашин с надеждой бросился к аппарату:

— Галя? А… Хорошо… Три минуты… — Внезапно Лукашин обрушился на Надю: — Другую… Не давайте дурацких советов! Что вы в этом понимаете? Я ни разу не был женат. Я всю жизнь искал и наконец нашел!

— Что вы на меня кричите? — озлилась Надя.

— А вы не вмешивайтесь в чужие дела! — Лукашин был вне себя. — Найдете другую…

— Вы забыли, что находитесь у меня в квартире! — Надю потрясла неблагодарность пришельца.

— Пропади она пропадом, эта квартира, вместе с вами и вашим Отелло! — Лукашин пылал гневом.

— Вы хам! — в ярости выкрикнула Надя. — Вы просто хам!

— А вы… — Лукашин не находил слов. — Вы…

Надя уселась и спокойно вытянула ноги.

— Пошел вон!

Лукашин тоже сел:

— Никуда я отсюда не уйду! Мой самолет только в семь утра!

— Тогда уйду я! — Надя вскочила с места.

— Скатертью дорога! — Лукашин пересел к столу и принялся накладывать себе еду.

— Ну, знаете! — Надя была возмущена. — Этот номер у вас не пройдет!

Она вернулась к столу и, вырвав у Лукашина тарелку, поставила ее себе.

Лукашин взял другую, чистую тарелку, но Надя выхватила ее и швырнула об пол. Мелкие осколки рассыпались по всей комнате.

— Вы просто мегера! — крикнул Лукашин. Надя пригрозила:

— Еще одно слово, и следующая тарелка полетит вам в голову.

На всякий случай Лукашин ничего не возразил. Надя принялась за еду. Она ела демонстративно, со смаком, и приговаривала:

— А ваша Галя уже ушла! И правильно поступила. Ей повезло. Теперь она свяжет судьбу с настоящим человеком. Что ж вы не возражаете? Нечем крыть?

— Боюсь следующей тарелки! — признался Лукашин, глядя на кушанья голодными глазами.

И в это время в дверь позвонили.

— Это Ипполит! — воскликнула Надя. — Прыгайте с балкона!

— Охота была ноги ломать! — отозвался Лукашин.

Надя пошла отворять, и в квартиру влетели Надины подруги Татьяна и Валентина. И сразу посыпалась тысяча слов:

— Мы тут шли мимо…

— Надюша, с Новым годом!

Воспользовавшись отсутствием хозяйки, Лукашин быстро впихнул в себя какие-то яства.

— Мы только взглянуть на твоего…

— Наши мужики ждут внизу. Мы их не взяли, а то их потом не выставишь!

— Да, мужиков выставлять трудно! — вздохнула Надя. — Ну что ж, проходите. Вот он… во всей красе.

Подруги вошли в комнату. Лукашин встал и поклонился. Он все еще с аппетитом жевал:

— Дорогой Ипполит Георгиевич! — не без торжественности начала Валентина. — Мы ближайшие Надины подруги…

— Мы работаем в одной школе, а она вас прячет… — вставила Татьяна.

Пока они знакомились, Надя незаметно спрятала фотографию Ипполита, которая стояла за стеклом книжной полки на самом видном месте.

— Но я не тот… — пытался спорить Лукашин, но спорить с набитым ртом было трудно.

— Не перебивайте, это невежливо! — сделала ему замечание Татьяна.

Подруги Нади были совсем разные. Если Валентина смахивала на педагогического солдафона, который лишь по случаю праздника был одет не по форме, то трогательная, крохотная, большеглазая Татьяна вовсе не походила на учительницу.

— Мы специально заехали, — продолжала Валентина, — чтобы поздравить вас обоих. Вы должны знать, какая замечательная женщина наша Надя, как ее любят в школе педагоги, родители…

— И даже дети! — добавила Татьяна.

— Надежда — прекрасный педагог, — привычно толкала речь Валентина. — Чуткий товарищ, она ведет огромную общественную работу, она висит на Доске почета.

— И чудесно поет, — вставила Татьяна.

— Все это очень приятно, — умудрился наконец заговорить Лукашин, — но я не тот, за кого вы меня принимаете!

— Не слушайте вы его! — неожиданно вмешалась Надя. — Давайте присаживайтесь к столу. Ведите сюда мужчин!

— Мы не хотим мешать! — покрутила головой Татьяна.

— Да вы не можете нам помешать! — Лукашину явно не нравилась вся эта история. Кроме того, правдивость была определяющей чертой его характера. — Мы, можно сказать, почти незнакомы. Первый раз я увидел Надежду… — он повернулся к Наде, — как ваше отчество?

— Ее отчество Васильевна! — сквозь смех сообщила Татьяна.

— Я увидел Надежду Васильевну в одиннадцать часов вечера!

— Ипполит, не дурачься! — эти слова Нади относились, разумеется, к Лукашину. Грубая ложь возмутила правдолюбца:

— А я не Ипполит и никогда им не буду!

— Нет, пусть дурачится, — попросила Татьяна. — У него это славно получается. Мне так нравятся ваши отношения…

— Но я действительно… — Лукашин был разъярен, но Надя перебила:

— Ипполит, перестань, уже неостроумно! Пригласи гостей к столу.

— И все-таки я не Ипполит! — уперся Лукашин.

Валентина подняла бокал шампанского:

— За ваше семейное счастье!

— Горько! — крикнула Татьяна, Валентина ее поддержала:

— Правильно! Горько!

— Я не буду с ней целоваться! — заартачился Лукашин.

Однако Надя подошла к нему и, прежде чем он успел оказать сопротивление, поцеловала в губы.

— И даже после этого все равно я не Ипполит! — заявил Лукашин.

— Ипполит Георгиевич, — искренне веселилась Таня, — а вам нравится, как Надя поет?

— Не знаю… — недовольно ответил Лукашин. — Не слышал, не нравится!

Валя изумленно воззрилась на Надю:

— Ты что же, ни разу не спела своему Ипполиту?

— Это моя непростительная ошибка! — согласилась Надя. — Валя, передай мне гитару.

— Не надо музыки! — взмолился Лукашин. — Я не люблю самодеятельности!

— Да какая же это самодеятельность! — Валя сняла со стены гитару и передала Наде.

— Давай нашу любимую! — потребовала Таня. — Надюша, давай «Вагончики»! — И принялась дирижировать.

Надя озорно запела:

На Тихорецкую состав отправится, Вагончик тронется, перрон останется. Стена кирпичная, часы вокзальные, Платочки белые, глаза печальные…

Таня и Валентина поддержали:

Платочки белые, платочки белые, Платочки белые, глаза печальные…

Надя и Лукашин рассматривали друг друга. Практически они делали это в первый раз.

Начнет выпытывать купе курящее Про мое прошлое и настоящее. Навру с три короба, пусть удивляются. С кем распрощалась я, вас не касается.

Глядя на поющую Надю, Лукашин только сейчас сообразил, что Надя-то, оказывается, красива.

Откроет душу мне матрос в тельняшечке, Как тяжело на свете жить бедняжечке. Сойдет на станции и попрощается, Вагончик тронется, а он останется.[3]

Вразнобой, но зато самозабвенно подхватили последние строчки Татьяна и Валентина.

— Да, такого я еще не слышал! — сухо процедил Лукашин.

— Ой, братцы, Господи, хорошо-то как! — выдохнула Валя.

— Валентина, пошли, а то наши мужья замерзнут! — вспомнила про мужей Татьяна.

— Надя, Ипполит, будьте счастливы!

— Я устал возражать! — Лукашин на самом деле обессилел.

Татьяна и Валентина двинулись к выходу.

— Он просто прелесть! — тихонько сказала Татьяна, а Валентина добавила:

— Я одобряю… Надежда, я знала, ты не ошибешься, он хороший мужик, а главное — серьезный, положительный!

Когда Надя вернулась в комнату, Лукашин спросил:

— Зачем вы это сделали?

Надя невесело усмехнулась:

— А вы тоже — заладили как попугай: «Я не Ипполит, я не Ипполит»… Вы что же, хотите, чтоб я рассказала им про вашу баню? И чтобы назавтра вся школа говорила о том, что я встречаю Новый год с каким-то проходимцем?

— Я не проходимец, я несчастный человек!

— Как будто несчастный человек не может быть проходимцем! — справедливо заметила Надя.

— А как вы им предъявите настоящего Ипполита?

— А настоящего, наверное, уже не будет… — опечалилась Надя и вновь поставила на место фотографию.

— Почему я все время должен вас утешать? — возмутился Лукашин. — Почему вы меня не утешаете? Мне хуже, чем вам. Вы хоть дома.

— Но ведь вы же во всем виноваты!

— Ну, я же не нарочно. Я тоже жертва обстоятельств. Можно я чего-нибудь поем?

— Ешьте! Вон сколько всего. Не выбрасывать же!

Лукашин с аппетитом набросился на салат.

— Вкусно! — проговорил он с набитым ртом. — Вы сами готовили?

— Конечно, сама. Мне хотелось похвастаться!

— Это вам удалось. Я обожаю как следует поесть!

— А я, признаться, ненавижу готовить! — откровенно сообщила Надя. — Правда, с моими лоботрясами и лодырями времени все равно нет. Как ухожу утром…

— Перевоспитываете их? — Лукашин попробовал заливную рыбу, но она, очевидно, оказалась такой невкусной, что он незаметно отставил тарелку.

— Я — их, они — меня! Я пытаюсь учить их думать, хоть самую малость. Иметь обо всем свое собственное суждение…

— А чему они учат вас?

— Наверное, тому же самому… — улыбнулась Надя.

— Ну а я представитель самой консервативной профессии…

— Не скажите. Мы с вами можем посоревноваться… — не согласилась Надя.

— У нас иметь собственное суждение — особенно трудно. А если оно ошибочно? Ошибки врачей дорого обходятся людям.

— Ошибки учителей менее заметны, — рассуждала Надя, — но в конечном счете они обходятся людям не менее дорого!

— И все-таки у нас с вами самые лучшие профессии на земле! — воскликнул Лукашин. — И самые главные!

— Судя по зарплате — нет!

Оба рассмеялись, и Лукашин, невольно поддаваясь возникшей между ними теплоте, сказал:

— А знаете, когда подруги вас хвалили, мне было приятно… Сам не знаю почему…

— Не подлизывайтесь… — предупредила Надя.

— В отличие от вас, — не без хитрецы заметил Лукашин, — ваша подруга сразу увидела, что я человек положительный!

— Конечно! Вы же не вламывались к ней в дом.

— Верно! — улыбнулся Лукашин и присел около проигрывателя. — К ней пока еще не вламывался. А ведь мы с вами своеобразно встречаем Новый год… — Лукашин поставил пластинку. — И, знаете, если мы встретимся с вами, ну, когда-нибудь, ну, случайно… и вспомним все это, мы будем покатываться со смеху…

И Евгений церемонно поклонился, приглашая Надю на танец.

— Положим, мне было не до смеха, когда я вошла и увидела… как вы тут разлеглись… — Надя подала руку Лукашину, и они стали медленно кружиться в центре комнаты.

— А я… — вспоминал Женя, — просыпаюсь в собственной постели оттого, что какая-то женщина поливает меня из чайника! Мне тоже было не смешно! — И Лукашин прыснул.

— Я говорю: выкатывайтесь отсюда… — рассмеялась и Надя.

— А я отвечаю: что это вы безобразничаете в моей квартире! — заливался хохотом Лукашин, чисто автоматически прижимая Надю к себе.

— Я от возмущения… просто растерялась… Кто вы?.. Если вор, то почему вы легли?.. Вор, который устал и лег поспать в обкраденной квартире… — И щека Нади непроизвольно коснулась щеки Лукашина.

— А вы мне сначала так не понравились… — давился от смеха Лукашин. — Ну так не понравились…

Надя хохотала еще громче Лукашина:

— А вы мне тоже были так омерзительны!

И тут раздался звонок в дверь.

Лукашин и Надя смолкли, сразу почувствовав себя крайне неловко, будто их застигли на месте преступления. Оба не смели взглянуть друг на друга.

Пауза затягивалась. Раздался еще один звонок.

— Открыть? — вполголоса спросил Лукашин.

Надя встала и направилась отворять. В дверях торчал Ипполит.

Войдя, Ипполит начал оправдываться:

— Родная, прости… я погорячился, был не прав… Я испортил нам новогодний вечер.

— Молодец, что вернулся-! — сказала Надя. — Я боялась, что ты уже не придешь. Снимай пальто, и идем!

Надя помогла Ипполиту раздеться; он нежно поцеловал ей руку, и они направились в комнату. Увидев Лукашина, Ипполит оцепенел.

— Как, он еще здесь?

— Не могу же я выставить его на улицу. Первый самолет только в семь часов.

Крупными шагами Ипполит направился в комнату.

— Мог бы посидеть на аэродроме. Ничего бы ему не сделалось!

Лукашин молчал. Ипполит осмотрелся и оценил обстановку:

— Так-так… Поужинали… Я вижу, вы неплохо проводите время… Музычку завели…

— Не сидеть же голодными, — сказала Надя, выключая проигрыватель, — присоединяйся к нам!

— К вам? — с нажимом переспросил Ипполит.

— Не цепляйся к словам! — поморщилась Надя. Уловив ее интонацию и, наверное, вспомнив предыдущую ссору, Ипполит пришел к третейскому решению:

— Вот что… вызовем ему такси и оплатим проезд на аэродром…

— В новогоднюю ночь такси придет только под утро… — констатировала Надя, а Лукашин попытался скрыть улыбку…

— Тогда… Тогда… — Ипполит с трудом сдерживал себя. — Пускай идет пешком.

— До аэродрома? — Надя пожала плечами. — В такую даль?

— Ты его уже жалеешь? — раздраженно спросил Ипполит.

— Дорогой! — Надя тоже была взвинчена. — Даже моему ангельскому терпению приходит конец!

Вот тут Ипполит наконец-то вспылил:

— Значит, я во всем виноват! Может, он успел тебе понравиться? Может, между вами что-то произошло? Может, я здесь третий лишний?

Теперь не выдержал и Лукашин:

— Как вам не стыдно!

— Молчите! Вас это не касается! — прикрикнул на него Ипполит, а Лукашин назидательно продолжал:

— Если вы любите женщину, Ипполит Георгиевич, вы должны ей доверять, любовь начинается с доверия…

— Не читайте мне мораль! — попытался одернуть его Ипполит.

— Вам полезно послушать!

— Надя, уйми его! — прошипел Ипполит.

Но Лукашин уже завелся и остановиться не мог:

— Надежда Васильевна — замечательная женщина… как человек… Она умна, она вкусно готовит… я ел!.. Она тактична, она красива, в конце концов! А вы ведете себя с ней отвратительно! Немедленно извинитесь!

— Сейчас я его убью! — в ярости прохрипел Ипполит и кинулся на Лукашина.

Завязалась потасовка. Надя взирала на нее с некоторым интересом, как некогда на рыцарских турнирах женщины глядели на своих кавалеров, кидавшихся друг на друга с мечами и копьями.

— Для полноты картины не хватало только драки! — наконец рассердилась она.

В схватке победил Лукашин. Он повалил Ипполита на пол и заломил ему руки за спину:

— Проси у нее прощения!

— Почему вы говорите мне «ты»? — тяжело дыша, возмутился Ипполит.

— Потому что ты побежденный! — Лукашин нажал посильнее, и Ипполит вскрикнул:

— Вы мне сломаете руку!

— Сам сломаю, сам и починю! — милосердно пообещал Лукашин. — Проси у нее прощения.

Наде надоело это зрелище.

— Женя, отпустите его!

— Ах, он уже и Женя! — сдавленным голосом произнес Ипполит.

— А что же, по-твоему, я должен быть безымянным? — сказал Лукашин и послушно выпустил Ипполита.

— А теперь уходите! Оба! — приказала Надя.

— А я не хотел его бить! — как в детстве, протянул Лукашин. — Он сам полез! Первый!

Встретившись со свирепым Надиным взглядом, мужчины молча пошли к выходу.

Возле двери они постояли, вежливо уступая друг другу дорогу. Никто не желал уйти первым.

— Перестаньте кривляться! — прикрикнула Надя.

И тогда оба, как по команде, одновременно протиснулись в дверь, внимательно следя друг за другом, взяли свои пальто и так же одновременно вышли из квартиры.

Только они ушли, Надя схватила телефонную трубку и набрала номер:

— Николай Иванович, с Новым годом вас!.. Это Надя… Спасибо. Татьяна у вас?..

Ипполит с Лукашиным вышли из дома и остановились.

— Вам в какую сторону? — спросил Лукашин.

— Мне туда! — вытянул руку Ипполит.

— Тогда мне туда! — И Лукашин вытянул руку в противоположном направлении.

— Это естественно, что нам не по пути! — сказал Ипполит и зашагал.

Лукашин тоже зашагал, хотя понятия не имел, куда он идет.

Он дошел до конца улицы, свернул налево, прошел еще немного и остановился в задумчивости.

А Надя в это время заканчивала телефонный разговор с подругой:

— Я сейчас к вам приду… Да нет… Ничего у нас не случилось… Потом расскажу… Ну, тогда… тогда вы заходите за мной…

А Лукашин постоял немножко на снежном перекрестке. Потом какая-то мысль пришла ему в голову. Если бы мы могли читать чужие мысли, то узнали бы, что Лукашин подумал: «А вдруг Ипполит меня перехитрил и уже вернулся?»

И Лукашин резво побежал обратно.

Когда он подбегал к дому № 25, то увидел, что с другой стороны к дому бежит Ипполит, которому, очевидно, пришла в голову точно такая же мысль, как и Лукашину.

— Так! — сказал один.

— Та-ак! — протянул другой.

— Но вас же выгнали! — напомнил Лукашин.

— Нас выгнали обоих! — уточнил Ипполит.

— Это тоже правда! — не стал возражать Лукашин. Они постояли.

— Будем долго стоять. У меня до самолета уйма времени.

— А у меня вообще выходной день!

— Холодно! — первым признался Лукашин.

— Да, прохладно, а бельишко, как я успел заметить, у вас не по сезону, — поддакнул Ипполит.

— А у вас ботиночки на тонкой подошве! — не остался в долгу Лукашин.

— Схватите воспаление легких, а там, глядишь, и летальный исход, — пугал соперника Ипполит.

— Мы погибнем рядом! — стоял насмерть Лукашин.

— Я погибать не собираюсь! Я могу и в машине посидеть!

Они замерзали, но никто из них не сдавал позиций. Соперники брали друг друга на измор.

Вдруг Ипполит иронически усмехнулся.

— О чем вы подумали? — тотчас отреагировал Лукашин.

— Не собираюсь перед вами отчитываться!

— У вас на лице написано — вы думаете обо мне!

— О вас, искатель приключений! — с насмешкой сказал Ипполит. — Для вас нет ничего устоявшегося, ничего законного, ничего святого. Такие, как вы, верят не в разум, а в порыв. Вы — угроза для общества!

Лукашин пританцовывал, пытаясь спастись от холода.

— Весьма лестный отзыв!

— Я жду вашего ответа! — сказал Ипполит. — Откровенность за откровенность.

— Пожалуйста! Такие, как вы, всегда правы. Вы живете как положено, как предписано, но в этом и ваша слабость. Вы не способны на безумство. Великое вам не по плечу, а жизнь нельзя подогнать под выверенную схему! — Лукашин неожиданно прервал дидактический монолог и заорал: — Ура!

— Чего — ура? — подозрительно спросил Ипполит.

— Я возвращаюсь. У меня уважительная причина. Я портфель забыл! — с торжеством ответил Лукашин.

— Вы это сделали нарочно!

— Тогда зачем я здесь мерз столько времени? — На этот раз логика явно была на стороне Лукашина.

— Я вам вынесу портфель! — нашелся Ипполит.

— Не доверяю! — Лукашин уже шел к дому. — В портфеле ценный веник!

— Скажите, — Ипполит не отставал от Лукашина, — зачем вы пошли в баню? Что у вас, дома ванной нету?

— Вам этого не понять! — отрезал Лукашин.

Конкуренты вошли в подъезд.

В это время у Нади зазвонил телефон.

Надя сняла трубку:

— Алло? Москва?..

— Позовите, пожалуйста, Лукашина, — попросил женский голос.

— Это Галя? А Женя уже ушел на аэродром, — сообщила Надя.

— Кто вы такая? — с вызовом поинтересовалась Галя.

— Случайная знакомая! — ответила Надя.

— А как он оказался у вас в квартире?

— Сейчас я вам все объясню. — И, подражая Лукашину, Надя начала с самого начала: — Женя вчера пошел в баню…

— В какую баню? — переспросила Галя. — У него дома есть ванная!..

На лестничной площадке появились Лукашин и Ипполит.

Ипполит поднял руку к звонку, но позвонить не решился…

В телефонной беседе с Галей Надя искренне старалась быть убедительной:

— Это у них такая традиция. Женя и его школьные друзья каждый год тридцать первого декабря ходят в баню.

— Откуда вы это знаете? Значит, вы знакомы много лет?

— Нет, мы познакомились несколько часов назад. Вы поймите, мой адрес такой же, как у него в Москве: Третья улица Строителей, двадцать пять, квартира двенадцать. Он пришел ко мне, как к себе домой…

Галя не верила ни единому слову:

— Я все поняла. Вы даже знаете его московский адрес…

Ипполит и Лукашин по-прежнему торчали у дверей Надиной квартиры. Лукашин протянул сопернику брелок с двумя ключами. Ипполит попытался открыть верхний замок, но безуспешно.

— Вы не волнуйтесь! — посочувствовал москвич.

— Прошу не указывать! — отбрил его ленинградец.

— Хотите, я вам помогу? — вкрадчиво предложил Евгений.

— Нет, не хочу, — наотрез отказался Ипполит.

Лукашин отобрал ключ и вставил его в нижнюю замочную скважину.

— Все очень просто! — сказал Лукашин и, распахнув дверь, пропустил вперед Ипполита. — Пожалуйста!

А тот презрительно усмехнулся:

— Сразу видно, что вы профессиональный жулик!

Оба шагнули вперед, переступая порог, и оба одновременно услышали, что Надя говорит по телефону. И оба, услышав, что именно говорит Надя, замерли.

— Галя… Галя… — торопливо говорила Надя. — Только не вешайте трубку. Вы ничего не поняли… Ваш Женя славный, добрый… Он ни в чем не виноват… И я вам немного завидую… Вы знаете, он мне очень понравился… Простите его…

При этих словах Ипполит с ненавистью взглянул на соперника и в бешенстве скатился по лестнице. Лукашин проводил его взглядом, облегченно перевел дух и, не желая подслушивать разговор, остался на лестничной площадке.

— Почему вы его защищаете? — спрашивала Галя. — Вы замужем?

— Кадое это имеет значение? — уклонилась от ответа Надя.

— Значит, не замужем… — с чисто женской мудростью заключила Галя. — И он улетел в Ленинград встречать с вами Новый год.

— Все было не так, — волновалась Надя. — Вчера Женя вместе с друзьями пошел в баню и там…

— Мне надоело слушать про баню, — перебила Галя и добавила неожиданно: — Сколько вам лет?

— Много… — после паузы тихо ответила Надя.

— Последний шанс?

— Как вам не стыдно!

— Это мне-то стыдно? Я у вас жениха не крала!

— Вы все неправильно понимаете…

— Вы хищница! Но все равно у вас ничего не выйдет! В последний момент он все равно сбежит…

Галя повесила трубку. Машинально Надя еще сказала: «Алло… Алло…», потом тоже положила трубку на рычаг.

Лукашин снова отпер дверь, прислушался — телефонный разговор вроде бы закончился.

— Можно? — спросил Лукашин. — Извините… Я забыл портфель.

— Вам Галя звонила…

— Откуда она узнала номер? — притворно удивился Лукашин. — Ну да, я же ей сам сообщил… И потом, у вас легкий номер…

— Я ей пыталась все объяснить, но она не поверила… Я ей сказала, что вы уехали на аэродром.

— Большое спасибо! — поблагодарил Лукашин и, помолчав, робко проговорил: — Ну, я пошел!

Надя не оправдала надежд Лукашина, потому что ответила:

— Счастливого пути!

Лукашин мялся, не зная, что бы еще сказать.

— Большое спасибо…

— Не за что… — кивнула Надя.

— Ну, я пошел! — Словарь Лукашина не блистал многообразием.

— А как вы будете добираться до аэродрома? — Этим Надя вроде бы выводила Лукашина из тупика. — Автобусы еще не ходят…

— Сам не знаю… — ответил Лукашин. — Как-нибудь.

И Надя совершенно неожиданно резко бросила:

— Ну, идите!

Не будучи знатоком капризной женской души, Лукашин покорно двинулся к двери.

— Так я, значит, пошел… Я вам только хотел сказать…

— Что? — быстро спросила Надя.

— Можно, я вам как-нибудь позвоню?

— Вы помните телефон?

— 14–50-30!

— Позвоните! — разрешила Надя.

— Большое спасибо. — Лукашин еще сделал шаг к двери. — Простите за вторжение!

— С Новым годом! — В голосе Нади едва-едва прозвучал оттенок горечи, но Лукашин его не уловил:

— Спасибо! Вас тоже!

Он уже взялся за ручку двери, и Надя, отчетливо видя, что недотепа сейчас действительно уйдет, вскрикнула:

— Что вы делаете?!

— Ухожу!

— Но вы же… вы же ищете предлог, чтобы остаться!

— Ищу, но не нашел!

— Ая… — призналась в ответ Надя, — не могу найти предлог, чтобы задержать вас!

— Правда?.. — радостно засуетился Лукашин. — Тогда я сниму пальто и задержусь!

Оба испытывали неловкость, не знали, о чем говорить, и, как водится в подобных случаях, не смели взглянуть друг на друга. Надя села в одном углу комнаты, а Лукашин присел на краешек тахты в другом. Пауза затягивалась. Становилась невыносимо долгой. Тогда Лукашин встал и, вопросительно взглянув на Надю, снял со стены гитару.

— Давайте я вам что-нибудь спою? — предложил Лукашин.

— Потому что молчание слишком затянулось?

— Может быть, поэтому. Вообще-то я не очень хорошо пою, но люблю…

И Лукашин запел задорную песенку:

Если у вас нету дома, Пожары ему не страшны. И жена не уйдет к другому, Если у вас нет жены. Если у вас нет собаки, Ее не отравит сосед. И с другом не будет драки, Если у вас друга нет. Если у вас нету тети, То вам ее не потерять. А если вы не живете, То вам и не умирать… Оркестр гремит басами, Трубач выдувает медь. Думайте сами, решайте сами — Иметь или не иметь?![4]

— Проблемная песня… — усмехнулась Надя.

— А я ведь гитару-то взял не зря. Теперь вы, как радушная хозяйка, должны отплатить мне тем же… Спойте, пожалуйста. — И Лукашин протянул Наде гитару.

Надя взяла гитару, но петь не собиралась.

— Вам не нравится, как я пою…

— Нравится… я врал… я вру…

— Всегда?

— Почти! — улыбнулся Лукашин и подошел к портрету Нади, который стоял за стеклом книжного шкафа рядом с фотографией Ипполита.

— Хорошая фотография!

— Обычно на фотографиях я получаюсь скверно, но эта мне тоже нравится… Хотя ей уже десять лет…

— Вы нисколько не изменились, — галантно заявил Лукашин.

— Опять врете?

— Почти нет…

— А вы где работаете? — спросила Надя.

— В районной поликлинике. Принимаю больных. Иногда по тридцать человек в день.

— Надоедает?

— Конечно, — согласился Лукашин. — Но что же делать? Они ведь больные. Их надо лечить.

— Ладно. Уж так и быть, спою вам, — вдруг согласилась Надя. — Хотя вы этого не заслуживаете.

И она негромко запела на прекрасные цветаевские слова:

Мне нравится, что вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не вами, Что никогда тяжелый шар земной Не уплывет под нашими ногами. Мне нравится, что можно быть смешной, — Распущенной — и не играть словами, И не краснеть удушливой волной, Слегка соприкоснувшись рукавами. Спасибо вам и сердцем и рукой За то, что вы меня — не зная сами! — Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши негулянья под луной, За солнце не у нас над головами, За то, что вы больны — увы! — не мной, За то, что я больна — увы! — не вами…

Когда Надя кончила петь, Лукашин сказал неожиданно:

— Надя, у меня к вам просьба… Может быть, дерзкая…

— Какая?

— Вы не обидитесь?

— Постараюсь.

— И не прогоните меня?

— Если я до сих пор этого не сделала… Вы хотите, чтобы я еще спела? — улыбнулась Надя.

— Нет… Надя, можно, я выну из шкафа фотографию Ипполита и порву ее?

— Нет, нельзя… — холодно отказала Надя.

— Неужели вы огорчены, что Ипполит ушел? — Голос Лукашина звучал подавленно.

— Зачем вам это знать?

— Нужно.

— Огорчена, — с вызовом ответила Надя. — Да!

— Вы в этом уверены?

Надя промолчала.

— Сколько вам, тридцать два? — бестактно спросил Лукашин.

— Тридцать четыре…

— Тридцать четыре… — задумчиво повторил Лукашин. — А семьи все нет, ну не складывалось. Бывает. Не повезло. И вдруг появляется Ипполит, положительный, серьезный. С ним спокойно, надежно. За ним как за каменной стеной. Он ведь, наверно, выгодный жених: машина, квартира. Подруги советуют: смотри не упусти…

— А вы, оказывается, жестокий!..

— Хирург. Мне часто приходится делать людям больно, чтобы потом они чувствовали себя хорошо.

— А вы жалеете своих больных?..

— Конечно… — пожал плечами Лукашин.

— А я себя тоже иногда жалею, — грустно улыбнулась Надя. — Приду домой вечером, сяду в кресло и начинаю себя жалеть. Но это со мной редко бывает…

— И вы ни разу не были замужем?

— Была. Наполовину.

— То есть как? — Лукашин даже растерялся. — На какую половину?

— А так… Встречались два раза в неделю… В течение десяти лет… С той поры я не люблю суббот и воскресений. И праздников тоже. На праздники я всегда оставалась одна.

— Он был женат? — догадался Лукашин.

— Он и сейчас женат.

— И вы, — с видимым усилием спросил Лукашин, — его до сих пор любите?

— Нет! — твердо ответила Надя. Уловила пристальный взгляд Лукашина, улыбнулась: — Нет! Давайте лучше пить кофе!

— Ая у женщин успехом не пользовался, еще со школьной скамьи! — Лукашин пришел в хорошее расположение духа. — Была у нас в классе девочка, Ира, — ничего особенного… но что-то в ней было. Я в нее еще в восьмом классе… как говорили… втюрился. А она не обращала на меня ну никакого внимания. Потом, уже после школы, она вышла за Павла…

— С которым вы пошли в баню и вместо которого улетели в Ленинград? — уточнила Надя.

— За него, родимого… — подтвердил Лукашин. — Меня, конечно, пригласили на свадьбу. Я сильно переживал, встал и сказал тост: «Желаю тебе, Ира, поскорей уйти от Павла ко мне. Я тебя буду ждать!» Со свадьбы меня, конечно, вытурили. Был большой скандал!

— А теперь вы с Павлом близкие друзья?

— Почему теперь? Всю жизнь. Он же не виноват, что она его выбрала. Именно к ней он должен был прилететь в Ленинград встречать Новый год. Она здесь в командировке.

— Бедная Ира! Значит, она тоже пострадала!

— Почему тоже? — обиделся Лукашин. — Я себя, например, не чувствую пострадавшим! — И, улыбнувшись, добавил: — И с удовольствием пойду варить кофе…

— Почему вы? — удивилась Надя.

— Поете вы на самом деле славно! — озорно констатировал Лукашин. — А вот готовить совершенно не умеете! Ваша заливная рыба — это не рыба… Стрихнин просто!..

— Но вы же меня хвалили! — ахнула Надя.

— Я подхалимничал…

— Вы не слишком вежливы… — нахмурилась хозяйка. Ведь каждая женщина убеждена, что именно она готовит превосходно.

— Это правда, — согласился Лукашин. — Я вообще себя не узнаю. Дома меня всю жизнь считали стеснительным. Мама всегда говорила, что на мне ездят все кому не лень, а приятели прозвали тюфяком.

— По-моему, они вам льстили! — сухо заметила Надя.

— Я сам был о себе такого же мнения…

— Вы явно скромничали!

— А теперь я чувствую себя другим, более…

— Наглым! — саркастически подсказала Надя.

— Зачем же так? — огорчился Лукашин. — Нет, смелым… Более…

— Бесцеремонным! — с той же издевкой вновь подсказала Надя.

— Нет, решительным! Более…

— Развязным! — продолжала суфлировать Надя.

— Нет, не угадали! Я чувствую себя человеком, который может всего достигнуть! Понимаете, во мне дремала какая-то сила, а теперь вот пробуждается. Это, наверное, оттого, что я встретился с вами. Благодаря вам во мне проявился мой подлинный характер, о котором я и не подозревал.

Надя от изумления всплеснула руками:

— Вы соображаете, что говорите?! Значит, это я сделала из вас хама?!

Лукашин зашелся от восторга:

— Меня никто и никогда так не обзывал! Надя, я счастлив!

И тут раздался звонок в дверь.

— Ну и настырный же он! — рассвирепел Лукашин. — Я не знаю, что с ним сейчас сделаю!

Он решительно направился к двери, но Надя оттолкнула его:

— Не смейте! Я сама!

Надя вышла в коридор и резко распахнула входную дверь. На пороге стояли Валентина и Татьяна. Как и договорились по телефону, они зашли за Надей.

— Идем ночевать ко мне! — предложила Валентина. — Надька, что случилось? Он хулиганил, да?

— Вы поссорились? — спросила Татьяна.

— Он женат? — продолжала Валентина. — Я его сразу раскусила!

— У него ребенок! — высказала догадку Татьяна.

Услышав женские голоса, Лукашин подошел к шкафу, где красовалась фотография Ипполита, сокрушенно развел руками, как бы извиняясь перед соперником, и повалил карточку вниз. После содеянного Лукашин решительно появился в прихожей:

— Зачем вы пришли? Кто вас звал? Уходите, пожалуйста!

— Вы что, с ума сошли?! — возмутилась Надя. Гостьи растерялись от подобного приема.

— Но Надя сама просила… — начала заикаться Татьяна.

— Надю я не отпущу! — решительно объявил Лукашин.

— По какому праву вы здесь хозяйничаете? — Надя тоже опешила.

Ответ Лукашина прозвучал нахально и, главное, правдиво и убедительно:

— Потому что я — Ипполит!

Надя захохотала.

— Что это вы смеетесь? — поинтересовался Лукашин.

— Потому что ты врешь! — ответила Надя, даже не заметив, что перешла на ты. — Девочки! — обратилась она к подругам. — В прошлый раз я постеснялась вам сказать…

— Говори, говори! — угрожающе посоветовал Лукашин.

— Это не Ипполит! — продолжала с отчаянием Надя. — Это совсем незнакомый мужчина. Я даже не знаю его фамилии.

— Не верьте ей! — вмешался Лукашин. — Я Ипполит. Надя не стала бы проводить ночь с незнакомым мужчиной.

— Я вам все объясню, девочки! — Надя не знала, как выпутаться. — Когда я вечером пришла домой…

— Ты им расскажи про мою баню! — перебил Лукашин. — И тогда тебе сразу поверят!

— Когда я вечером пришла домой, то увидела… — продолжала выкручиваться Надя.

— Расскажи им, что я лежал в твоей постели, — посоветовал Лукашин.

— Пожалуй, мы пойдем! — смущенно сказала Валентина.

— Женя! — вспылила Надя. — Немедленно прекрати балаган!

— Какой Женя? — вспылил Лукашин. — Вы Женю привели? Развод!

— Сейчас я его поколочу! — Надя явно собиралась выполнить свое намерение, но подруги силой удержали ее.

— Лучше это сделать, — сказала Татьяна, — после нашего ухода.

— Тогда вы не уходите! — попросил Лукашин.

— Я ему задам! — не унималась Надя.

— Девочки, побудьте еще немного. Давайте выпьем по рюмочке. Все-таки Новый год! — Лукашин подталкивал подруг к праздничному столу. Проворно разлил вино по бокалам.

— За дружбу! — Татьяна, видимо, хотела примирить «молодых».

— Какая там дружба! — посетовал Лукашин. — Она меня всю ночь по полу валяла.

Валентина поспешно произнесла тост:

— Дорогие Надя и Ипполит!

— Но он не Ипполит! — устало перебила Надя.

— Надя, это уже неостроумно! — вмешалась Татьяна.

— Конечно, неостроумно! — Лукашин победоносно поглядел на Надю.

— Я поднимаю этот бокал, — продолжала Валентина, — за то, чтобы в Новом году вы уже не ссорились!

— Мы больше не будем! — охотно согласился Лукашин.

— Девочки, я ухожу вместе с вами! — сказала Надя.

— Не болтай глупостей! — грубо, как муж, прикрикнул Лукашин. — Почему вы на этот раз не кричите «горько»?

Надя онемела от его неслыханной дерзости.

— Если вы просите… Горько! — неуверенно пролепетала Валентина.

— Горько, горько! — поддержала Татьяна.

Надя стала отступать:

— Я не буду с ним целоваться!

Лукашин, приближаясь к Наде, объяснил свое поведение:

— Народ требует!

— Женя, не прикасайся ко мне!

— Я не Женя! Я — Ипполит!

Преодолев Надино сопротивление, Лукашин обнял ее. Долгий поцелуй. Такой долгий-предолгий, что подруги успели деликатно удалиться. В дверях Татьяна обернулась, чтобы еще раз взглянуть на любовную сцену, но Валентина силой вытащила ее на лестницу.

Наконец Лукашин и Надя смущенно отошли друг от друга.

— А где Татьяна и Валя? — не зная, как себя вести, спросила Надя.

— Мне очень нравятся твои подруги… — переводя дыхание после поцелуя, ответил Лукашин.

— Разве мы перешли на ты? — удивилась Надя.

— Давным-давно! — ответил Лукашин. — Разве ты не заметила?

И здесь снова раздался звонок в дверь.

— Это не квартира, а проходной двор! — Лукашин в гневе бросился открывать. — Кто бы ни был, убью!..

В квартиру ворвалась шумная молодая компания.

— Синицыны здесь живут?

— Минуточку. Надя! — крикнул Лукашин. — Как твоя фамилия?

— Шевелева! — отозвалась Надя.

— Нет, не здесь. Увы… — развел руками Лукашин. — Мы — Шевелевы!

— Будем звонить во все квартиры подряд! — предложила девушка, а парень с аккордеоном заиграл бравурное вступление.

— А как твоя фамилия? — поинтересовалась Надя после того, как компания удалилась.

— Лукашин.

— А отчество?

— Михайлович.

— Евгений Михайлович Лукашин, — озорно поклонилась Надя, — весьма приятно познакомиться.

Ничего не сказав, Лукашин подошел к телефону и снял трубку.

— Куда ты собираешься звонить? — удивилась Надя.

Лукашин набрал номер:

— Хочу узнать, когда будет второй самолет…

— Почему ты решил отложить отъезд?

— Не хочу уезжать, и все! Алло, аэропорт, скажите, пожалуйста, когда самолет на Москву, нет, первый я знаю… а второй?.. а третий?.. а четвертый?.. Безобразие! — Лукашин в сердцах кинул трубку: — Просто черт знает что! Они улетают через каждые полчаса! — Он прошелся по комнате. — Я вообще ничего не понимаю.

— Ты о чем? — Надя, увидев, что фотография Ипполита валяется на пустой полке, водворила ее на законное место.

— А почему я должен улетать утром? Мне на работу второго, днем мы погуляем, сходим в Эрмитаж… А вечером я улечу или уеду поездом.

— Ты ведешь себя бесцеремонно! — сделала выговор Надя. — По-моему, я тебя не приглашала.

— Так в чем же дело? Пригласи! — посоветовал Лукашин.

— Зачем? — совершенно серьезно спросила Надя.

Вместо ответа Лукашин подошел к шкафу, отодвинул стекло и взял фотографию Ипполита.

— Я не могу так разговаривать! У меня ощущение, будто нас трое!

— Не смей трогать Ипполита!

— Я не сделаю ему ничего плохого! Я засуну его между книгами! — И Лукашин исполнил угрозу.

Надя достала фотографию и вернула ее в исходное положение.

— Хорошо, — согласился Лукашин, — давай оставим его здесь, только повернем лицом к стене. Главное, чтоб его не было видно!

Лукашин перевернул фотографию, Надя тотчас же возвратила ее на прежнюю позицию.

— Оставь Ипполита в покое! — прикрикнула она.

— Почему ты за него заступаешься? — запальчиво возразил Лукашин. Оба говорили о фотографии как о живом человеке. — Он дорог тебе как память?

— Тебя не касается! — отрезала Надя.

Лукашин случайно перевернул фотографию и увидел надпись: «Любимой Наденьке». Фамильярная надпись просто взбесила Лукашина.

— Ну это уже чересчур! Это… это переходит все границы!..

Лукашин открыл форточку.

— Что ты собираешься делать? — насторожилась Надя.

— Пусть подышит воздухом, ему полезно! — И Лукашин привел приговор в исполнение, выбросив фотографию за окно.

Фотография покружилась в воздухе и плавно опустилась на сугроб.

— Пойди и подними Ипполита! — приказала Надя.

— И не подумаю! — Лукашин уселся в кресло и блаженно вытянул ноги.

— Я тебе повторяю… — ледяным голосом продолжала Надя.

— Надя, не утруждай себя! Я этого не сделаю!

— Знаешь, лети-ка ты первым самолетом! — Надя была не на шутку разозлена. Выбросив снимок, Лукашин явно хватил через край.

— И улечу! — Лукашин взял с буфета электробритву и добавил: — Сейчас вот побреюсь, и ноги моей здесь больше не будет!

Лукашин достал электробритву из футляра и включил в штепсель.

— Здесь тебе не парикмахерская! — Надя надменно выдернула вилку из штепселя.

Лукашин вновь хладнокровно включил ее:

— Не могу же я прилететь к невесте небритым!

— Да, совсем забыла, что у тебя была невеста! — издевательски воскликнула Надя.

Раздался звонок в дверь.

— Беги, открывай! — посоветовал Лукашин, продолжая бриться. — Это наверняка Ипполит. Что-то его давно не было!

Надя вышла в коридор и отперла дверь. Лукашин угадал. Это действительно явился Ипполит. Не говоря Наде ни слова, он направился в комнату, чтобы проверить, здесь ли еще его противник. Лукашин спокойно брился, делая вид, будто не замечает прихода Ипполита.

— Ах, он уже бреется моей бритвой! — вырвалось у Ипполита. Он круто повернулся и стремительно выскочил из квартиры, больше ничего не сказав. Резко стрельнула входная дверь.

Уход Ипполита снова привел Лукашина в отличное расположение духа.

Он закончил бриться и аккуратно уложил бритву в футляр.

— Это прекрасно! На сей раз он ушел навсегда! — И вдруг нахмурился. — А почему здесь находится его бритва?

— Ты летишь к своей невесте, ну и лети! — парировала Надя. — А это бритва моего жениха!

— Бывшего жениха! — уточнил Лукашин. — Был Ипполит, да сплыл! И забудь про него! А ежели он посмеет явиться еще раз, я спущу его с лестницы.

Надя опять вспылила:

— По какому праву ты со мной так разговариваешь? Почему ты вмешиваешься в мою жизнь? Тебе давно пора на аэродром!

— Мой поезд уходит поздно вечером! — Лукашин нахально направился к тахте, сбросил туфли и лег.

— Тогда уйду я! — пригрозила Надя.

— Это хорошая мысль. Иди погуляй, я отдохну! — Лукашин прикрыл глаза. — Я устал.

— Я вернусь, но с милиционером!

— Тогда приводи все отделение!

— Подай мне пальто! — Надя на самом деле решила уйти.

— С удовольствием, — сквозь зубы сказал Лукашин. Он вздохнул, лениво поднялся, вышел в коридор, снял с вешалки Надину шубку и подал с подчеркнутой любезностью. — Пожалуйста! Все?

— Подожди! — Надя показала на сапог. — Застегни!..

— С удовольствием! — Лукашин послушно нагнулся и застегнул «молнию». — Спасибо за доверие!

Надя показала на другой сапог:

— А теперь второй!

— Я мечтал об этом всю сознательную жизнь! — Лукашин с удовольствием выполнил и это ответственное поручение. Потом он нежно прижался щекой к Надиному сапогу.

Надя понимала, что весь ее уход, в сущности, нелеп, но хотела, чтобы последнее слово осталось за ней.

— Только не вздумай обчистить квартиру! Учти, что я знаю твой московский адрес!

Лукашин беззаботно рассмеялся. Надя ушла, хлопнув дверью. Лукашин остался в квартире один. Озираясь, он вернулся в комнату, подкрался к книжному шкафу, отодвинул стекло и достал фотографию Нади…

Оказавшись на улице, Надя остановилась, не зная, что делать дальше. Потом подошла к сугробу, подобрала портрет Ипполита и спрятала в сумочку.

Мимо шло такси. Зеленый огонек свидетельствовал, что оно свободно.

Надя кинулась чуть ли не наперерез.

Водитель притормозил:

— Не на стоянке не берем!

— С Новым годом! — просительно сказала Надя.

— Ну ладно! — согласился водитель. — Садитесь, только быстро!

Надя села в машину.

— Куда ехать? — спросил водитель.

— Понятия не имею! — ответила пассажирка.

Водитель ахнул и отворил дверь:

— Вылезайте!

— Нет-нет! — покрутила головой Надя. — У меня появилась идея. Поехали на Московский вокзал.

…В квартире Нади открылась дверь, и в переднюю вошла Надина мама Ольга Николаевна. Лукашин торжествующе улыбнулся. Он был уверен, что возвратилась Надя.

— Кто там?

Ответа не последовало. Лукашин воровски спрятал фотографию Нади в карман пиджака и оцепенел.

В дверях стояла Ольга Николаевна и с ужасом смотрела на незнакомца.

— Ой, извините! — Лукашин вскочил, поспешно надел пиджак и туфли. — Извините, — повторил он.

— Кто ты? — в упор спросила Ольга Николаевна.

— А вы? — ответил вопросом на вопрос Лукашин. — Впрочем, я догадываюсь… — Он сделал было шаг навстречу. — Я очень рад…

— Не приближайся ко мне, я закричу! — остановила Лукашина Ольга Николаевна.

Лукашин покорно замер.

— Сейчас я вам все объясню… — И Лукашин снова хотел двинуться вперед.

— Стой, не двигайся!

— Вы меня не бойтесь! — попросил Лукашин.

— Ты зачем к нам влез? — строго спросила Надина мама, видимо принимая Лукашина за вора.

Лукашин вздохнул и привычно начал:

— Каждый год тридцать первого декабря мы с друзьями ходим в баню…

— Ты мне не заливай! — перебила его Ольга Николаевна. — Ты не смотри, что я старуха. Я тебе улизнуть не дам!

— А я и не собираюсь! Мне и здесь хорошо!

— Давай выворачивай карманы! — потребовала Ольга Николаевна. Видно было, что характер у нее крепкий.

Лукашин заискивающе улыбнулся и выложил на стол деньги, взятые у Нади на билет:

— Вот, всего-навсего награбил пятнадцать рублей!

— Не густо! — оценила мама. — Положи их на стол. Больше ничего не стащил?

— Не успел.

— С виду ты приличный человек! — покачала головой Ольга Николаевна. — Не скажешь, что грабитель. Как тебе не стыдно в Новый год квартиры чистить. У людей праздник, а ты… бессовестный…

Лукашин честно искал пути к примирению:

— Как вас зовут?

Но получил достойный ответ:

— Тебе-то какое дело?

— Вы выслушайте меня. Я вам все-таки объясню! Тридцать первого декабря мы с приятелями ходим в баню… — При этих словах Лукашин нарушил обещание и сделал шаг вперед.

— Караул! — закричала Ольга Николаевна. — Бандиты!

Лукашин замер на месте и испуганно залепетал:

— Я вас умоляю, не кричите, пожалуйста!

— А ты не двигайся, с места не сходи! — совершенно спокойно ответствовала Ольга Николаевна. — Вот сейчас Надя с Ипполитом вернутся, мы тебя арестуем!

— Ипполит не вернется! — усмехнулся Лукашин.

— Почему? — растерялась хозяйка.

— С ним я расправился самым решительным образом с помощью бритвы!

Реакция Ольги Николаевны оказалась для Лукашина неожиданной. Пожилая женщина сразу как-то обмякла и принялась медленно сползать по стене, явно теряя сознание. Лукашин успел ее подхватить, подтащить к дивану и уложить.

— Вы не волнуйтесь! — успокоил Лукашин. — Бритва была электрической.

Ольга Николаевна с трудом перевела дыхание:

— Сбегай в соседнюю комнату, там на полочке лекарство в желтом пузырьке и рядом стаканчик. Накапай мне тринадцать капель!

— Валокордин? — спросил Лукашин, спеша за лекарством.

— Смотри какой образованный! — удивилась Ольга Николаевна. Она села, пригладила волосы.

Вернулся Лукашин. Ольга Николаевна взяла из его рук стаканчик и выпила жидкость, отдающую мятой.

Лукашин мягко взял руку Ольги Николаевны, сжал у запястья и посчитал пульс:

— Кардиограмму вам делали?

— У меня… — вспомнила Ольга Николаевна. — Сдвиг влево…

— Ерунда. Это возрастное, почти у всех. Давление как?

— Сто семьдесят на сто.

— Резерпин принимаете?

— Откуда ты про все это знаешь? — удивилась Ольга Николаевна.

— Я врач.

Ольга Николаевна покачала головой:

— И такими делами промышляешь! Тебе на жизнь, что ли, не хватает?

Лукашин порылся в кармане, нашел бланк со штампом поликлиники и уселся за стол.

— Сейчас я выпишу вам новое средство против гипертонии!

Воспользовавшись тем, что Лукашин уселся за стол и писал, не обращая на нее внимания, Ольга Николаевна осторожно поднялась с тахты, прокралась к двери:

— Хоть ты и вор, а заботливый!

Она выскочила в прихожую и заперла дверь на ключ.

Услышав звук запираемого замка, Лукашин обернулся:

— Зачем вы это сделали? — Он подошел к двери, просунул под нее рецепт: — Возьмите, пусть вам Надя потом это в аптеке обязательно закажет!

— Ты давно Надю знаешь? — То, что Лукашин назвал имя дочери, озадачило Ольгу Николаевну.

Лукашин принялся подсчитывать:

— Сейчас семь… Я появился у вас в доме около одиннадцати… Значит, мы знаем друг друга приблизительно восемь часов.

— И ты всю ночь здесь околачиваешься?

— Всю ночь! — Лукашин взял гитару и начал перебирать струны.

— Что же Надя тебя не выставила? — спросила Ольга Николаевна.

— Наверное, не хотела… Не хотела, наверное…

В это время такси свернуло с Невского к Московскому вокзалу. Надя расплатилась и вышла из машины.

И, как бы вторя Надиным шагам, послышалась песня. Ее напевал пленный Лукашин, которого сторожила Надина мама.

Я спросил у ясеня, Где моя любимая. Ясень не ответил мне, Качая головой. Я спросил у тополя, Где моя любимая. Тополь забросал меня Осеннею листвой…

В здании вокзала Надя подошла к дежурной кассе, которая была открыта круглую ночь. У окошечка стояло всего два человека. Надя купила билет до Москвы, а потом через зал ожидания вышла на привокзальную площадь.

Я спросил у осени, Где моя любимая. Осень мне ответила Проливным дождем. У дождя я спрашивал, Где моя любимая. Долго дождик слезы лил За моим окном…

Надя неторопливо шла по ночному городу. На площадях сверкали цветными огнями новогодние елки. Шумные, веселые толпы вываливались из подъездов и заполняли улицы. Начал падать снег. Надя одиноко брела по заснеженным проспектам.

Я спросил у месяца, Где моя любимая. Месяц скрылся в облаке, Не ответил мне. Я спросил у облака, Где моя любимая. Облако растаяло В небесной синеве…

Небо слегка посветлело, когда Надя вернулась к дому. Она подняла голову, взглянула на свое окно, ярко освещенное, и вбежала в подъезд.

Друг ты мой единственный, Где моя любимая? Ты скажи, где скрылася? Знаешь, где она? Друг ответил преданный, Друг ответил искренний: — Была тебе любимая, А стала мне жена.[5]

На последних словах песни входная дверь отворилась — Надя вошла в квартиру.

— Мама! — удивленно спросила Надя. — Почему ты сидишь в коридоре?

— Сторожу преступника! — гордо ответила мать. — А он меня песнями развлекает.

— Преступник — это я! — подал голос Лукашин.

Надя устало сняла шубку.

— Мама, давай отпустим его на свободу!

Ольга Николаевна слезла со стула и отодвинула его, позволив Наде пройти в комнату.

— Замерзла? — заботливо спросил Лукашин.

— Нет, я на такси ездила!

Ольга Николаевна внимательно следила за происходящим.

— Куда ты ездила? — настороженно спросил Лукашин.

Надя раскрыла сумочку:

— Достала тебе билет на утренний поезд!

— Большое тебе спасибо! — Лукашин взял билет и поглядел на свет, изучая цифры компостера. — Ты правильно поступила! Ты меня выручила! Я бесконечно тронут! Я тебе несказанно признателен! Ты избавила меня от нудного стояния в очереди! Нижняя полка! У меня нет слов! И хотя у меня небольшая зарплата…

Тут Лукашин открыл форточку и… выбросил билет.

Ольга Николаевна мгновенно оценила ситуацию:

— Пойду-ка я к Любе продолжать встречать Новый год!

— Огромное вам спасибо! — поблагодарил Лукашин. Вспомнил вчерашнюю сцену у себя в московской квартире и добавил: — Вы замечательная мама!

Уже уходя, Ольга Николаевна пошутила:

— Смотри, Надежда, чтобы к моему возвращению здесь не завелся кто-нибудь третий!

— Не беспокойтесь! — твердо пообещал Лукашин. — Я этого не допущу!

Ольга Николаевна улыбнулась и ушла.

— Если ты помнишь, я обещала тебе вернуться с фотографией Ипполита. — Надя достала ее из сумки и водрузила на прежнее место.

Лукашин немедленно схватил фотографию и… разорвал ее.

— Ай-яй-яй! — приговаривал он при этом. — Какая жалость! Какой ужас! Какие мелкие кусочки!

— Ты авантюрист! — в бешенстве закричала Надя.

— Конечно… — улыбнулся Лукашин.

— Бандит! — негодовала Надя.

— Конечно… — И Лукашин попытался обнять Надю.

Надя забарабанила по его груди кулаками.

— Ты бесстыжий нахал! — сопротивлялась Надя.

— Конечно! — согласился Лукашин.

— Варвар! — Ярость Нади вдруг куда-то улетучилась.

— Ну, конечно! — Лукашин прижимал Надю к себе.

— Ты алкоголик! — слабея, проговорила Надя.

— Ну конечно! — шел к цели Лукашин.

— Ты обалдуй! — ласково сказала Надя.

— Да-да-да… — балдея от близости любимой, бормотал он.

— Ты знаешь кто? — прошептала Надя.

Но Лукашин уже целовал ее.

И сразу, как нарочно, раздался звонок в дверь.

— Не будем открывать! — попросил Лукашин. — Нас нет дома!

Снова звонок.

— Кто бы это ни был — мы не откроем!

Снова звонок.

— Странные люди! — Это уже говорила Надя. — Раз мы не открываем, значит, нас нет!

— А если мы дома и не открываем, значит, мы не хотим никого видеть!

Теперь они стояли обнявшись и не двигаясь, ожидая следующего звонка.

И когда он прозвучал, Лукашин воскликнул:

— Какая бестактность!

А Надя поддержала его:

— И какая невоспитанность!

Теперь звонили не переставая.

— Ну, это уже хулиганство! — взъерепенился Лукашин.

— Раз так, мы назло не откроем! — сказала Надя.

— Будем мужественны! Пошла игра, у кого крепче нервы!

Кому-то надоело звонить, и теперь он стучал в дверь и ногами и кулаками.

— Что они, рехнулись? — нервно сказала Надя.

— Надя, я тебя умоляю, не поддавайся панике! — призвал Лукашин.

— Придется открыть! — Надя высвободилась из объятий. — Иначе выломают дверь!

— Это сделаю я! — угрожающе сказал Лукашин.

Они вдвоем направились к выходу.

— Женя, держи себя в руках!

Вдвоем открыли. В двери покачивался сияющий Ипполит. Его радость была явно алкогольного происхождения.

— Ребята! Это я ломаю дверь!

В пальто и меховой шапке, заломленной набекрень, он проследовал в комнату:

— Я пришел пожелать вам счастья! Я голодный как зверь!

Ипполит сразу налег на еду.

— Я в первый раз вижу тебя в таком виде… — робко сказала Надя, а Лукашин растерянно молчал.

— А я на самом деле первый раз в таком виде… — все так же весело отозвался Ипполит. — Шел по улице малютка, посинел и весь продрог… Это я про себя… — Он приподнял ногу. — Ботиночки у меня на тонкой подошве. Вот он, — Ипполит показал ца Лукашина, — знает. Но хорошие люди подобрали меня, приютили, обогрели…

— Это заметно! — вставил Лукашин.

— Жизнь полна неожиданностей! — с воодушевлением продолжал Ипполит. — И это прекрасно! Разве может быть ожидаемое, запланированное, запрограммированное счастье? Мы скучно живем! В нас не хватает авантюризма! Мы разучились влезать в окна к любимым женщинам. Мы разучились делать большие, хорошие глупости! — тут он поморщился. — Какая гадость эта ваша заливная рыба… На будущий год я обязательно пойду в баню.

— Зачем же ждать целый год? — пошутил Лукашин, но в голосе его была тревога. Он не мог не заметить, что с приходом Ипполита Надя как-то изменилась.

— Правильно! — Ипполит поднялся от стола и направился к выходу. Затем неожиданно свернул в сторону, зашел в ванную и открыл кран.

Надя и Лукашин, которые оставались в комнате, прислушались.

— Кажется, он пустил воду! — сказала Надя. — А зачем?

Лукашин кинулся к ванной и испуганно позвал:

— Надя, скорей!

Надя тоже прибежала к ванной и увидела, что… Ипполит в пальто и в шапке стоит под душем. Он намылил губку и тер ею рукав.

— Ты с ума сошел! — закричала Надя. — Вылезай немедленно!

— И не подумаю! — отказался Ипполит.

— Вы бы хоть шапку сняли! — робко посоветовал Лукашин.

— Мне и так хорошо! — отрезал Ипполит. — А ты бы уж лучше молчал.

— Я тебя умоляю, вылези! — Надя чуть не плакала.

— Красивая романтическая история! — продолжал мыться Ипполит. — Ой, тепленькая пошла… Под Новый год человек идет в баню. Это его прекрасно характеризует. В бане он надирается по случаю женитьбы… Это тоже в его пользу.

Потом его, как чучело, кладут в самолет — и вот герой в другом городе. Но он этого не замечает, он человек больших масштабов… — Ипполит протянул Лукашину мочалку. — Женя, потри мне спину! Не хочешь — как хочешь! — Он выключил воду. — Да, тут, значит, ему подворачивается другая женщина. Он человек высоких моральных устоев.

Ипполит снял шапку и выкрутил ее, отжимая воду.

— Прошу вас, перестаньте! — тихо попросил Лукашин, но смотрел он не на Ипполита, а на Надю.

Ипполит вылез из ванной, стащил с себя ботинок, вылил из него воду, потом проделал то же самое с другим ботинком.

— На правду не надо обижаться, даже если она горькая! Надя, все это блажь и дурь! — серьезно сказал Ипполит. В голосе его звучала горечь. — За такой короткий срок старое разрушить можно, вот новое создать нельзя! Завтра наступит похмелье и пустота. Конец новогодней ночи!

Оставляя на полу влажные следы, Ипполит направился к выходу.

— И вы оба знаете, что я прав! Надя, ты еще вспомнишь про Ипполита!

— Ты куда? — испугалась Надя. — Простудишься!

Лукашин попытался загородить Ипполиту дорогу:

— Не смейте выходить на улицу! Вы обледенеете!

— Пустите меня! Уберите руки! — потребовал Ипполит. — Может быть, я хочу простудиться и умереть!

С этими словами он покинул квартиру.

Наступила напряженная тишина. Надя заговорила первой:

— Боже мой! Как я устала! Какая сумасшедшая ночь!

— Если он придет в следующий раз, — сказал Лукашин, имея в виду Ипполита, — то подожжет дом, а по-честному — он хороший парень.

— Его очень жалко… — задумчиво протянула Надя. — Но, главное, он ведь сейчас сказал нам то, что мы сами не решаемся сказать друг другу…

— Надя, опомнись!

— Именно это со мной и происходит! — грустно ответила Надя.

Внезапно отворилась дверь. Лукашин и Надя порывисто обернулись. Но это возвратилась Ольга Николаевна.

— У Любы спать ложатся, а на лестнице холодно… — Она с подозрением оглядела Лукашина и Надю. — Это вы Ипполита окатили? Он шел весь мокрый…

— Никто его не обливал! — возразил Лукашин. — Это он мокрый от слез…

— Обидели хорошего человека! — с укором произнесла Ольга Николаевна и направилась к себе.

Теперь, после ухода мамы, в комнате снова воцарилось неловкое молчание.

И снова Надя заговорила первой:

— Ну что ж, тебе пора!..

— Но самолеты ведь летят через каждые полчаса…

— Полчаса ничего не спасут.

— Нелепость какая-то, просто глупость!.. — Лукашин понимал, что сделать уже ничего нельзя, и все-таки пытался бороться с неизбежным… — Потом мы себе этого не простим всю жизнь!

— Надо уметь сдерживать чувства! — усмехнулась Надя.

— А зачем их сдерживать? Не слишком ли часто мы сдерживаемся? — печально сказал Лукашин.

А Надя снова сняла со стены гитару и встала около окна, за которым белело первое утро нового года.

— Пойми, Ипполит ведь где-то прав. Мы немножко сошли с ума. Но новогодняя ночь кончилась, и все становится на свои места…

Надя взяла на гитаре несколько аккордов и запела нежно и печально:

Хочу у зеркала, где муть И сон туманящий, Я выпытать — куда вам путь И где пристанище. Я вижу: мачта корабля, И вы — на палубе… Вы — в дыме поезда… Поля в вечерней жалобе… Вечерние поля в росе, Над ними — вороны… — Благословляю вас на все Четыре стороны![6]

Лукашин невесело смотрел в окно:

— Уже утро… У меня такое ощущение, будто за эту ночь мы прожили целую жизнь…

Надя тоже взглянула в окно:

— Ты подними билет. Я думаю, его можно найти…

— Нет, поездом не поеду! — отказался Лукашин. — Семь часов трястись…

Он взял со стола пятнадцать рублей, положил в карман.

— Ты, пожалуйста, вспоминай обо мне! — тихо попросила Надя.

— И ты… — попросил Лукашин.

— Иди, Женя, иди! — Надя боялась самой себя.

— Можно я тебя поцелую на прощанье?

— Не надо, Женя, пожалуйста… Очень тебя прошу…

— Давай посидим перед дорогой! — предложил Лукашин.

Они сели в отдалении друг от друга. Помолчали, как и положено. А потом Лукашин виновато признался:

— Я украл твою фотографию.

— Мне приятно, что у тебя останется моя фотография…

Лукашина вдруг осенило:

— А если нелетная погода? Можно я вернусь?

— Нет, нет… — покачала головой Надя. — Тогда уезжай поездом.

— Ну ладно, я пошел!

Лукашин резко поднялся. Схватил в коридоре пальто. Потом остановился, надеясь, что его, может быть, вернут.

Надя сидела как каменная.

Лукашин быстро вышел на лестницу.

Надя было поднялась ему вслед, но потом сдержала себя и снова села…

…В зале ожидания аэропорта прервалась музыка, которую транслировали по радио, и хриплый голос произнес:

— К сведению пассажиров, вылетающих в Красноярск: в связи с нелетной погодой вылет откладывается…

Знакомый пассажир в красном кресле даже не вздохнул, только затравленно поглядел на репродуктор.

— Привет! — окликнул его Лукашин. — Все сидите?

— Лежать здесь негде! — ответил несчастный путешественник. — А вы обратно улетаете?

— Увы… — вздохнул Лукашин. — Гдеже Новый год встречали, в ресторане?

— Конечно, нет. Там надо было заранее заказывать столик. Так и встречал, в красном кресле…

По радио объявили:

— Пассажиров, вылетающих на Москву рейсом двести сорок вторым, просят пройти на посадку…

Лукашин засуетился:

— Нет ли у вас двух копеек?

— Этой суммой я располагаю… — Пассажир достал монетку и протянул Лукашину. — Не могу сказать, чтобы у вас был счастливый вид…

— Спасибо… — Лукашин кинулся к автомату.

В квартире у Нади зазвонил телефон.

Надя, конечно же, слышала звонок, но не снимала трубку.

В автоматной будке Лукашин все еще надеялся, что трубку снимут.

Надя грустно слушала протяжные звонки…

Наконец телефон смолк…

Как больно, милая, как странно, Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, Как больно, милая, как странно Раздваиваться под пилой. Не зарастет на сердце рана — Прольется чистыми слезами, Не зарастет на сердце рана — Прольется пламенной смолой.

Торопился самолет из Ленинграда в Москву.

В самолете летел Лукашин. И казалось ему, что он слышит Надин голос:

Пока жива, с тобой я буду — Душа и кровь нераздвоимы… Пока жива, с тобой я буду — Любовь и смерть всегда вдвоем. Ты понесешь с собой, любимый, Ты понесешь с собой повсюду, Ты понесешь с собой повсюду Родную землю, милый дом…

С аэродрома Лукашин ехал в рейсовом автобусе. Ему досталось место у окна, он привалился к нему плечом и безучастно смотрел на перелески, на поля, — их вытеснили потом ряды домов, одинаковых, как граненые стаканы…

Но если мне укрыться нечем От жалости неисцелимой, Но если мне укрыться нечем От холода и темноты…

И снова звучал Надин голос.

Будто Надя была где-то рядом. За расставаньем будет встреча. Не забывай меня, любимый! За расставаньем будет встреча — Вернемся оба, я и ты.

Вскоре после того, как автобус пересек кольцевую дорогу, Лукашин вышел. И на него накинулась метель. Под ветром и снегом он шел сквозь пустой елочный базар, мимо запертых киосков, а метель играла воздушными шарами и сердито рвала бумажные гирлянды.

Но если я безвестно кану — Короткий свет луча дневного, Но если я безвестно кану За звездный пояс, млечный дым…

И снова ответил Надин голос. Это было как наваждение.

Я за тебя молиться стану, Чтоб не забыл пути земного, Я за тебя молиться стану, Чтоб ты вернулся невредим.

Лукашин все еще шел, избитый метелью, ежась от холода и от горя.

Трясясь в прокуренном вагоне, Он стал бездомным и смиренным. Трясясь в прокуренном вагоне, Он полуплакал, полуспал. Когда состав на скользком склоне Вдруг изогнулся страшным креном, Когда состав на скользком склоне От рельс колеса оторвал. Нечеловеческая сила, В одной давильне всех калеча, Нечеловеческая сила Земное сбросила с земли…

Маленькая фигурка Лукашина брела мимо старинной церкви.

И никого не защитила Вдали обещанная встреча, И никого не защитила Рука, зовущая вдали. С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них! И каждый раз навек прощайтесь, И каждый раз навек прощайтесь, И каждый раз навек прощайтесь, Когда уходите на миг.[7]

Лукашин остановился около своего парадного и в отчаянии прислонился к дверному косяку. Потом резко вошел в подъезд.

Услышав знакомые шаги, в переднюю выбежала мама, взбудораженная, взволнованная, и обрушила на сына град вопросов:

— Объясни мне, что произошло?.. Я ничегошеньки не понимаю! Я вся изволновалась! Куда ты пропал? В чем дело? Где Галя?

— Я был в Ленинграде! — коротко, но ясно ответил сын.

— Где?! — ахнула мать.

— В Ленинграде! Я устал, я хочу спать! — Лукашин поплелся в комнату.

— Значит, ты опять сбежал в Ленинград! — сделала вывод Марина Дмитриевна.

Лукашин присел на тахту и заученно забубнил:

— Ты знаешь, что каждый год, тридцать первого декабря, я с друзьями хожу в баню… Так вот, в бане мы выпили, а потом меня случайно, не нарочно, понимаешь, а по ошибке, отправили в Ленинград вместо Павла…

От удивления Марина Дмитриевна даже присела:

— Как это — отправили? Ты что, бандероль, посылка, чемодан? Ты что же, ничего не соображал?

— Ни бум-бум! — ответил Лукашин, снимая туфли.

— До чего же ты распустился! — возмутилась мама. — Как тебе не хватает жены! Надо, чтоб ты хоть кого-то слушался! Представляю себе, как оскорблена Галя!

— Я ей звонил из Ленинграда! — Лукашин прилег. — Я ей пытался все объяснить, но…

— Я бы такого не простила! — продолжала кипеть мама. — У Гали есть телефон?

— Слава Богу, нет!

Но Марина Дмитриевна поняла ответ по-своему:

— Тебе объясняться с ней тяжело… конечно… Сейчас я сама к ней съезжу и привезу ее сюда! Если она окажет сопротивление, я применю силу, — мама улыбнулась, — я ее свяжу.

— Мама! — голос Лукашина прозвучал умоляюще. — Не огорчай лежащего!

— Ты уже не хочешь жениться на Гале?! — изумилась Марина Дмитриевна.

— Мама, я встретил другую женщину!

— Где? — мама была потрясена.

— В Ленинграде!

— Когда?

— Сегодня ночью.

— О Господи! И поэтому ты расстаешься с Галей?

— Да! — ответил сын.

Мама, падая в обморок, начала сползать со стула на пол. Лукашин вскочил, поднял ее, уложил на диван:

— Что вы все, сговорились, что ли?

Марина Дмитриевна приоткрыла глаза:

— Ты бабник!

— Мама, мамочка… Я так несчастен, мне так не повезло…

Он достал из внутреннего кармана Надину карточку и поставил ее на столик около тахты.

— Наверно, я останусь старым холостяком… В конце концов, зачем мне жениться? Никакая жена не станет заботиться обо мне так, как мама… Ты представляешь себе, здесь у нас поселится другая женщина. Неизвестно, как вы поладите… Я начну переживать. Нет, мама, пусть все останется по-прежнему…

— Мой бедный мальчик! — Матери всегда жалеют своих детей. — Все образуется. Ложись, отдохни.

Долго Лукашина упрашивать не пришлось.

Марина Дмитриевна задернула на окне шторы и, уже уходя, все-таки спросила:

— Как ее зовут?

— У нее красивое имя — Надя.

— И, главное, редкое! — Мама ушла к себе, то есть на кухню.

А Лукашин… Лукашин заснул. И это не удивительно. С горя все мужчины, как правило, спят хорошо.

Прошло какое-то количество времени. По всей вероятности, небольшое.

Лукашин беспробудно спал. И не было заметно, чтобы он во сне страдал. Он не всхлипывал, не стонал, не метался. А чья-то тонкая рука вставила в замочную скважину ключ. Дверь лукашинской квартиры отворилась. И нетрудно догадаться, что это Надя отперла дверь своим ключом. В руках у Нади был уже знакомый портфель, из которого по-прежнему торчал березовый веник. Не раздеваясь, Надя проследовала в комнату и увидела спящего. Она присела на стул у изголовья. Но интуиция у влюбленного не сработала. Он продолжал спать. Надя укоризненно покачала головой, достала из портфеля веник и начала щекотать им лицо Лукашина. Тот испуганно открыл глаза, увидел Надю, но не поверил своим глазам и снова уткнулся в подушку. И лишь через мгновение он понял, что это не сон.

— Надя? — воскликнул Лукашин. — Это ты?

— Ты забыл у меня свой веник! — нежно сообщила Надя.

Лукашин обнял ее:

— Как же ты меня нашла?

— Все-таки ты непроходимый тупица! — ласково сказала Надя.

И тут раздался звонок в дверь.

Надя вздохнула:

— И здесь начинается то же самое!

— Надеюсь, это не Ипполит! — воскликнул Лукашин.

Дверь открыла Марина Дмитриевна, и в квартиру ввалились Александр, Павел и Михаил.

— С Новым годом! С новым счастьем!

Не снимая пальто и шапок, они заспешили в комнату, Марина Дмитриевна едва поспевала за ними.

— Как я мог перепутать! — веселился Михаил. — Ведь я никогда не пьянею!

Тут они увидели Надю и Лукашина, которые обнимались, не обращая внимания на вошедших.

— Перестаньте наконец обниматься. К вам пришли! — громко сказал Александр.

— Мы не можем перестать! — Лукашин боялся выпустить Надю. — Мы так давно не виделись!

Марина Дмитриевна стояла в дверях, не в силах произнести ни единого слова.

— Мне это совершенно не мешает, — сказал Павел. — Тебя, — он посмотрел на Александра, — это раздражает? Меня — нет.

— Я рад, — торжественно продолжал Павел, — что Галя тебя простила! Дорогая Галя! Будьте всегда счастливы! Женя, мы одобряем твой выбор! Ты так долго выбирал, но… дорогая Галя, мы Женины друзья…

В это время Лукашин заметил мать, которая все еще неподвижно стояла в дверях:

— Мама, моя Надя приехала!

Друзья оторопели. Павел потерял дар речи. Все молча воззрились на Надю.

— Вы считаете меня легкомысленной? — спросила Надя у Марины Дмитриевны.

— Поживем, — увидим! — философски ответила Марина Дмитриевна, медленно приходя в себя.

Александр очнулся и толкнул Павла:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Кажется, это не Галя! — пробормотал Павел. И в свою очередь обернулся к Михаилу: — А ты что замолк? Ты же у нас самый сообразительный!

— Твердо я знаю только одно, — улыбнулся Михаил и показал на Лукашина: — Один из них — Женя!

— Дорогие друзья! — Лукашин держал Надю за руку. — Я вам так благодарен за то… что вы вытащили меня в баню… потом перепутали и отправили в Ленинград… И что там тоже есть точно такая же улица с точно такой квартирой… Иначе я никогда не был бы счастлив!

Служебный роман

Мечта каждого человека — жить рядом со своей работой. Изобретены трамваи, автобусы, троллейбусы и метрополитен, но все мечтают идти на службу пешком. Однако идти далеко и долго, и поэтому все едут. Причем едут в одно и то же время. Это великое ежедневное переселение народов называется «час пик» и длится, разумеется, несколько часов. Причем дважды в день…

Нашу где-то грустную, а где-то смешную историю под названием «Служебный роман» мы начинаем именно в часы пик, причем в утренние часы, когда жители города всеми возможными видами транспорта — например, напрямую, или с пересадкой, или с несколькими пересадками, — добирались к месту работы.

Бесконечные людские колонны вытекали из вестибюлей метро и растекались по улицам и переулкам. Разбившись на речки и ручейки, потоки служащих вливались в подъезды, в ворота, в парадные различных учреждений. С портфелями, папками, рулонами, сумками, книжками, газетами люди спешили, боясь опоздать, перегоняя и толкая друг друга. Молодые и старые, усталые и энергичные, веселые и печальные, озабоченные и беспечные, торопились они, чтобы приступить к своей ежедневной полезной или бесполезной деятельности.

Нас в набитых трамваях болтает.

Нас мотает одна маета.

Нас метро то и дело глотает, выпуская из дымного рта.

В смутных улицах, в белом порханье, люди, ходим мы рядом с людьми.

Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем, популярные песни мычим.

Задевая друг друга локтями, извиняемся или молчим.

Мы несем наши папки, пакеты, но подумайте — это ведь мы в небеса запускаем ракеты, потрясая сердца и умы!

По Садовым, Лебяжьим и Трубным — каждый вроде отдельным путем — мы, не узнанные друг другом, задевая друг друга, идем…[8]

Для начала познакомьтесь, пожалуйста, с героями нашей истории.

В черной казенной «Волге» на переднем сиденье, рядом с водителем, с каменным, непроницаемым лицом, восседала Калугина Людмила Прокофьевна.

Автомобиль подъехал к многоэтажному зданию, построенному в начале века. На фронтоне дома множество табличек с названиями различных организаций.

Вот дом — одно из главных действующих лиц. В нем множество учреждений — нужных, ненужных, полезных, бесполезных, бессмысленных и даже вредных…

Вывеска: Калугина вышла из автомобиля и вошла в подъезд.

…Наше статистическое учреждение, конечно, полезное. Если бы его не было, мы бы не знали, как хорошо мы работаем…

Вестибюль. Калугина, не раздеваясь, прошествовала мимо гардероба, подошла к лифту и вплыла в кабину.

Людмила Прокофьевна Калугина — начальник найего статистического учреждения…

Людмила Прокофьевна возраста неопределенного. Одета она строго и бесцветно, разговаривает сухо…

Приходит на работу раньше всех и уходит позже всех, из чего понятно, что она не замужем. Людмила Прокофьевна, увы, некрасива, и сотрудники называют ее «наша мымра». Конечно, за глаза…

Выйдя из лифта, Калугина пересекла огромную пустую залу, уставленную доброй сотней письменных столов, кивком поздоровалась с уборщицей, которая протирала мокрой тряпкой пол, пересекла приемную и проследовала в свой кабинет.

Дверь в соседний кабинет, где размещалсязаместитель директора, была открыта. В кабинете орудовали маляры.

Битком набитый автобус выплюнул из своих недр старшего статистика Анатолия Ефремовича Новосельцева и его двух сынишек. Старший, лет девяти, опрометью помчался в школу, а младшего отец выпустил на волю только у калитки детского сада. При этом на лице Новосельцева застыло глупосчастливое выражение, столь свойственное родителям.

Анатолий Ефремович Новосельцев скромен, застенчив и робок. Наверное, именно поэтому за семнадцать лет безупречной работы не смог вскарабкаться по служебной лестнице выше должности старшего статистика…

Из типового пятиэтажного дома, расположенного около станции железной дороги, выскочила Ольга Петровна Рыжова и затрусила к пригородной электричке. Ольга Петровна бежала по платформе, и, прежде чем задвинулись входные двери, успела втиснуться в последний вагон. Лишь пола ее пальто застряла между резиновыми створками. Зажатая в тамбуре электрички служилым людом, Ольга Петровна боролась за обеспечение себе жизненного пространства.

Ольга Петровна — женщина, обремененная семейными заботами: у мужа язва желудка, и нужно готовить диетические блюда. Сын занимается скверно, и приходится решать за него задачи…

На себя времени не остается, но она не унывает, энергия бьет в ней ключом. По натуре она — оптимистка.

Теперь познакомимся с секретаршей Верочкой.

Вот Верочка выбежала из парадного большого дома, расположенного на оживленном проспекте. Оглянулась по сторонам, не видит ли кто, и быстро приклеила на фонарный столб…

Объявление гласило:

«Меняем двухкомнатную квартиру на две однокомнатные».

Верочка прошла мимо мотоцикла, стоящего у ворот, вздохнула и встала на троллейбусной остановке.

Это Верочка. Она любопытна, как все женщины, и женственна, как все секретарши…

Из того же парадного выскочил Сева, здоровенный могучий парень. Подошел к тому же фонарному столбу и прилепил на него объявление. В этом объявлении другим почерком было написано то же самое:

«Меняем двухкомнатную квартиру на две однокомнатные».

Потом Сева надел на себя каску, мощным ударом ноги завел мотоцикл и выехал на проезжую часть. Около троллейбусной остановки, где стояла Верочка, он притормозил. Молодые люди отвернулись друг от друга, и Сева помчался на работу один.

Сева — муж, точнее, бывший муж Верочки.

Бывшие муж и жена работают в одном учреждении. Ничего не попишешь, сослуживцев, как и родственников, не выбирают…

Под землей, в вагоне метро, сдавили еще одного представителя учета и статистики. Это Шура.

Вообще-то Шура — бухгалтер, но это для нее не главное. Шура — вечный член месткома. Женщина симпатичная, но активная…

Зал статистического учреждения постепенно заполнялся. Из лифтов выходили служащие, в основном женщины. Они занимали свои рабочие места, и тут же каждая из них доставала зеркальце и начинала, как говорится, наводить марафет. Среди них и Ольга Петровна, и Шура, и Верочка, и ее подруга Алена.

И вот уже все сто сотрудниц одновременно смотрелись в зеркальца, причесывались, подмазывали губы, подводили глаза, пудрились…

Тем временем к зданию, где разместилось наше учреждение, подкатили новехонькие светлые «Жигули», украшенные всякими заграничными цацками. Из машины вышел Юрий Григорьевич Самохвалов и неторопливо направился к подъезду.

Юрий Григорьевич Самохвалов хорош собой, элегантен, моден, ботинки начищены, волосы причесаны волосок к волоску.

…Собственно, с появления в статистическом учреждении Юрия Григорьевича Самохвалова и началась наша история.

По залу статистического учреждения медленно шел Самохвалов, оглядываясь по сторонам. Женщины заканчивали процедуры по улучшению внешнего вида и лениво приступали к работе. Почти на каждом столе находилась настольная электровычислительная машина. Телефоны на столах не звонили, а мигали лампочками, чтобы звонки не мешали работать.

По залу медленно проплывали люльки с папками. Эти люльки двигались по монорельсовой воздушной дороге; сотрудники брали нужные им папки и вкладывали в люльки бумаги, предназначенные для других сотрудников.

В приемной Верочка нервно закурила, схватила телефонную трубку и набрала двузначный номер. В зале вычислительных машин, на столе Севы, в телефоне замигала лампочка. Сева снял трубку и сказал:

— Алло!

— Ты уходил последний, ты не забыл запереть дверь на нижний замок? — спросила Верочка.

— Между прочим, — тихо ответил Сева, чтобы не слышали окружающие, — я тебе больше не должен давать отчет. Если помнишь, мы вчера с тобой развелись.

— Я помню, — сказала в трубку Верочка, — ты держался очень грубо…

В приемной появился Самохвалов.

— Доброе утро, — поздоровался он. — Людмила Прокофьевна у себя?

— Обождите! — приказала Верочка Самохвалову и продолжала выяснять отношения с бывшим мужем: — Кстати, ты сегодня жарил яичницу на моей сковородке и не вымыл ее за собой…

Самохвалов достал из кармана нераспечатанную пачку американских сигарет и положил ее на стол.

— Что за дрянь вы курите? Между прочим, меня зовут Юрий Григорьевич.

— Сева, я тебе потом позвоню! — поспешно сказала Верочка, бросила трубку на рычаг и встала. — Это вы? — Вместо ответа Самохвалов улыбнулся. — Ой, а я подумала, что вы — посетитель! — простодушно призналась Верочка.

Самохвалов, по-прежнему улыбаясь, вошел в кабинет Калугиной… Он остановился в дверях и сказал:

— Доброе утро, Людмила Прокофьевна! Вот я и прибыл!

В рабочем зале столы Ольги Петровны и Новосельцева располагались рядом.

— Вовка опять ботинки порвал! — сказал Новосельцев, доставая из ящиков папки. — Где раздобыть двадцать рублей?

К Новосельцеву и Рыжовой приблизилась Шура с ведомостью в руках.

— Люди, с вас по пятьдесят копеек! — безапелляционно заявила она, зная, что отказа не будет, ибо требования месткома прежде всего.

— За что? — спросил Новосельцев и полез за кошельком.

— У Маши Селезневой прибавление семейства, — сообщила Шура.

— А кто родился? — поинтересовалась Ольга Петровна.

— Я еще не выясняла, — сказала Шура и пошутила: — Наверное, мальчик или девочка. Гоните по полтиннику! На подарок от коллектива!

Новосельцев и Ольга Петровна покорно внесли деньги.

— Распишитесь! — приказала Шура и, после того как члены профсоюза расписались, направилась к соседним столам. — Люди, с вас по пятьдесят копеек!

— Где же добыть до получки двадцать рублей?.. — продолжал Новосельцев и мечтательно добавил: — Вот если бы меня назначили начальником отдела…

— Я бы тебя назначила! — с энтузиазмом сказала Ольга Петровна. — Ты прекрасный работник, у тебя большой опыт. Пойди к нашей мымре и поговори. Скажи ей, что у тебя двое детей!

Новосельцев подошел к стремянке и поднялся на несколько ступенек, чтобы достать с полки, расположенной у стены, нужную папку.

— Она в принципе не знает, что на свете бывают дети. Она уверена, что люди появляются на свет согласно штатному расписанию, взрослыми, с должностью и окладом! — грустно сказал Новосельцев.

— Лишние пятьдесят рублей в месяц на улице не валяются!

— Не валяются! — согласился Новосельцев, достал папку и полез вниз. — Но дело не только в них. Мне надоело сидеть за этим столом. Я чувствую себя переростком. Я способен на большее.

— Почему ты все это говоришь мне, а не ей? — спросила Ольга Петровна.

Потому что я не хочу унижаться. Я гордый. Где мне перехватить двадцать рублей?

На столе у Севы снова замигал телефон. Сева снял трубку.

Естественно, звонила Верочка.

— Угадай, что я сейчас курю? Настоящий «Филипп Моррис» с двойным фильтром. Эту пачку кинул мне с барского плеча наш новый зам. Заводит дружбу с секретаршей. Сейчас он сидит у старухи…

— Теперь мне совершенно безразлично, кто заводит с тобой дружбу! — парировал Сева.

— Извини! — поджала губы Верочка. — Я позвонила тебе чисто автоматически. Больше это не повторится! — И Верочка бросила трубку.

…А в кабинете Калугиной руководитель учреждения знакомилась со своим новым заместителем.

— Разрешите вам вручить сувенир из Швейцарии. — И Самохвалов протянул Калугиной толстенькую авторучку. — В этой ручке восемь цветов. Очень удобна для резолюций: черным цветом — отказать, зеленый — цвет надежды, синий — товарищу такому-то, рассмотреть, красный — в бухгалтерию, оплатить…

— Очень остроумно, спасибо! — сдержанно сказала Людмила Прокофьевна, взяла ручку и отложила в сторону. Затем нажала кнопку селектора: — Вера, вызовите Новосельцева!

— Какой это Новосельцев? — с интересом спросил Юрий Григорьевич.

— Никакой! Посредственный работник, вялый, безынициативный. К сожалению, у нас таких много! — убежденно сказала Калугина. — Раньше всего, Юрий Григорьевич…

В приемной Верочка скомандовала в телефонную трубку:

— Новосельцев, зайдите к Людмиле Прокофьевне!

— Иду! — ответил в трубку Новосельцев и обернулся к Ольге Петровне. — Она сама меня вызывает!

— Не упускай момента! Бери быка за рога! — начала наставлять товарища Ольга Петровна. — Ты должен выйти от нее начальником отдела…

— О чем ты говоришь? — перебил ее Новосельцев. — Я для нее нуль, пустое место, как, впрочем, и все остальные.

И Новосельцев отправился в «предбанник», как во многих учреждениях называют приемную перед кабинетом директора.

В приемной Верочка, не обратив внимания на вошедшего Новосельцева, говорила по телефону:

— Какие сапоги? На платформе я не возьму. Какой размер?

— Здравствуйте, Верочка, — робко сказал Новосельцев.

— Обождите, — сказала Верочка. — Французские или итальянские? На молнии или на шнурках?

Новосельцев покорно присел на краешек стула…

Знакомя Самохвалова с положением дел, Калугина расхаживала по кабинету:

— Затем, Юрий Григорьевич, вы ознакомитесь с отделом химической промышленности. Это у нас образцовый отдел.

— В Швейцарии я как раз интересовался статистикой по химической… — начал было рассказывать Самохвалов, но Калугина не дала договорить.

— Очень хорошо. Затем проследите за установкой компьютеров в строительном секторе.

Самохвалов сделал очередную попытку:

— В Швейцарии компьютеры…

Но Калугина не слушала собеседника.

— Но с чем у нас скверно, это с отделом легкой промышленности. Начальника там нет. Петрунин ушел в министерство. Не могу подобрать подходящую кандидатуру!..

В приемной Верочка положила телефонную трубку и нажала кнопку на селекторном аппарате.

— Новосельцев пришел!

— Пусть войдет! — распорядилась Калугина.

— Входите! — сказала Верочка Новосельцеву.

Тот набрался храбрости и отворил дверь в кабинет директора.

— Добрый день, Людмила Прокофьевна! — сказал Новосельцев на пороге.

Самохвалов резко вскочил со стула:

— Толя?!

— Юра?! — воскликнул Новосельцев, не ожидавший здесь увидеть своего институтского приятеля.

Самохвалов подошел к Новосельцеву, обнял его:

— Извините, Людмила Прокофьевна, не могу не обнять старого товарища.

— Я рад тебя видеть, — искренне сказал Новосельцев. — Какими судьбами?

Они хлопали друг друга по плечу, смеялись. Калугиной надоела эта сцена.

— Это ваш отчет, товарищ Новосельцев? — сухо спросила она, показывая на папку.

— Мой, — ответил Новосельцев упавшим голосом.

— К делу надо относиться серьезно или не заниматься им совсем, — не глядя на Новосельцева, поучала Калугина. — Статистика — это наука! Она не терпит приблизительности. Вы не имеете права пользоваться непроверенными данными.

— Я проверял…

— Заметили ли вы, товарищ Новосельцев, — Калугина вернула ему отчет, — что у нас регулярно возникают перебои со снабжением теми или иными товарами?

— Заметил, — вздохнул Новосельцев. — К сожалению, я вынужден бывать в магазинах!

— Это потому, — строго продолжала Калугина, — что те или иные товары не запланировали такие ротозеи, как вы!

— А как угадать, что именно у нас исчезнет? — тихо сказал Новосельцев.

Но Калугина уже отвернулась к Самохвалову, настойчивым жестом приглашая его сесть.

— Значит, так, Юрий Григорьевич, я прошу вас, как своего заместителя…

При этих словах Новосельцев с изумлением воззрился на своего однокашника.

— …Как своего заместителя, — продолжала Калугина, — обратить особое внимание на дисциплину. У нас приходят с опозданием, в служебное время носятся по магазинам. Недавно был безобразный случай — простите, но в дамском туалете висело объявление: «Продаю колготки. Позвонить по такому-то телефону…»

Самохвалов улыбнулся. Калугина заметила, что Новосельцев еще не ушел.

— Вам что-нибудь еще нужно?

— Нет, ничего, — буркнул Новосельцев и направился к двери.

— Толя, подожди меня в приемной, пожалуйста! — сказал ему вслед Самохвалов.

На пороге приемной показалась Ольга Петровна и поманила Новосельцева в коридор.

— Ну что, поздравить тебя? — спросила она шепотом.

— Пока еще нет, — грустно отозвался Новосельцев.

— А есть надежда?

— Надежды уже нет.

— Чем она мотивировала? — сердито спросила Ольга Петровна.

Но Новосельцев решил переменить тему разговора:

— Ты знаешь, кого к нам назначили заместителем мымры? Помнишь Юру?

— Какого Юру?

— Какого Юру? — передразнил ее Новосельцев. — Как будто у вас с ним ничего не было!

Ольга Петровна захлебнулась от радости.

— Кого? Юрку Самохвалова? Как он теперь выглядит?

— Как огурчик!

Из кабинета вышел Самохвалов, огляделся, увидел в коридоре Новосельцева и Ольгу Петровну.

— Оля! — изумленно воскликнул Самохвалов, подходя к ней.

— Юра! — с восторгом простонала Ольга Петровна. — Господи, какой ты красивый!

— Оля, ты нисколько не изменилась! Мне так приятно тебя увидеть. Ребята! Где бы нам поговорить? Не могу вас пригласить в свой кабинет. Калугина велела его отремонтировать к приходу своего нового заместителя. — Самохвалов обаятельно засмеялся. — Каждый новый начальник всегда начинает с ремонта своего кабинета.

— Не смущайся, мы целый день разговариваем на лестнице! — сообщил Новосельцев.

— Оля, как ты живешь? — спросил Самохвалов, и все трое вышли на лестничную площадку.

На лестнице было очень оживленно. Десятки сотрудников сновали вверх и вниз. Открытый лифт поднимал и спускал тружеников, озабоченных как деловыми, так и личными проблемами.

— Живу хорошо. У меня отдельная квартира. Правда, за городом, но зато близко от станции. — Ольга Петровна расхвасталась вовсю. — Витьке уже четырнадцать. Он у меня спортсмен. Имеет первый юношеский разряд по прыжкам в длину. У мужа дела хорошие. Ему язву оперировал сам Покровский. Операция прошла удачно. А потом дали бесплатную путевку в Ессентуки, он там сейчас отдыхает. И вообще я от жизни не отстаю, не опускаюсь. Хожу в походы, в кино. Дома у нас всегда компании собираются. Ну а ты как?

— Нормально, — скромно потупился Самохвалов. — Последние два года работал в Женеве.

— Может, ограбить тебя по этому поводу на двадцать рублей? — задумчиво сказал Новосельцев. — Правда, это нарушает мои принципы. Я не беру в долг у вышестоящих.

— Но я еще не вступил в должность, — подхватил интонацию Самохвалов, достал кошелек и дал Новосельцеву деньги.

— Спасибо. В получку верну.

— Это здорово, Юра, что тебя к нам назначили. Ты давай, помоги Толе! — сказала Ольга Петровна.

— Оля, прекрати! — Новосельцев возмущенно дернул ее за рукав, но Ольгу было невозможно остановить.

— Это вопиющая несправедливость. У нас освободилось место начальника отдела. Толя — лучшая кандидатура. Он умный, он все знает, у него на шее двое детей!

— Оля, успокойся!

— Дети большие уже? Кто у тебя жена? — заинтересованно спросил Самохвалов.

— У него нет жены. Эта особа ушла и кинула ему двух детей!

Новосельцев не смог стерпеть искажения фактов:

— Неправда! Детей я не отдал сам!

— Мне эта идея с назначением Толи определенно нравится! — задумался Самохвалов.

— Так возьми и назначь его! Ты же теперь большой начальник, — немедленно предложила Ольга Петровна.

— А что? Сейчас я попробую это сделать. Ждите меня здесь!

— По-моему, ты торопишься. — Новосельцев сделал попытку остановить друга. — Мы столько не виделись, может, я изменился к худшему?

— Ну, не настолько же ты плох, чтобы не смог руководить отделом! — И довольный своим ответом, Самохвалов ушел к Калугиной.

Ольга Петровна восхищенно посмотрела ему вслед:

— Он ни капельки не изменился!

— Если он будет вести себя так, то долго не продержится! — тоном оракула возвестил Новосельцев.

— Толя, скажи по-честному, я еще ничего? — неожиданно спросила Ольга Петровна.

— Ты в полном порядке! — дружески ответил Новосельцев, не понимая, почему возник этот вопрос…

Тем временем в кабинете Калугиной Самохвалов «брал быка за рога».

— Людмила Прокофьевна, у меня возникла идея: назначить начальником отдела легкой промышленности Новосельцева!

Калугина поморщилась.

— То, что он составил плохой отчет, — это еще не показатель, — продолжал Самохвалов. — Просто человек засиделся на мелкой работе. Я его давно знаю. Он очень способный!

— Понимаю ваше желание продвинуть по службе старого друга, но предпочла бы, чтоб мы выдвигали людей исключительно по их деловым качествам, — едко возразила Калугина. — Извините…

Самохвалов, пряча усмешку, покинул кабинет и подошел к Новосельцеву и Ольге Петровне:

— Пока не вышло, но такие вещи не получаются с первого захода. Немножко терпения, ребята, и все будет в ажуре!

— Юра, я в тебя всегда верила, — сказала Ольга Петровна и улыбнулась. — Вы не бойтесь, товарищ заместитель, при посторонних я фамильярничать не стану.

Самохвалов улыбнулся в ответ:

— Вы всегда были очень тактичны, Ольга Петровна!

— Вы тут поговорите, а я сбегаю в магазин, а то его закроют на обед, — спохватилась Ольга Петровна и помчалась вниз, размахивая авоськами.

Самохвалов так посмотрел ей вслед, что у Новосельцева возникло желание оправдать Ольгу Петровну.

— У нас перерыв неудачно. С часу до двух, так же, как в продуктовых магазинах.

Но Самохвалов думал совсем о другом.

— Какая она стала! Ты ее помнишь? Какая она была! Куда это все девалось? Я ее с трудом узнал! — В его словах прозвучала искренняя горечь.

— Всю жизнь мотаться в переполненных электричках и ежедневно готовить мужу паровые котлеты — от этого не похорошеешь! — философски ответил Новосельцев.

Мимо них с независимым видом прошла Верочка. Самохвалов выдержал паузу, давая ей пройти, и вернулся к главной теме разговора:

— Я действительно хотел бы, чтоб на этой должности был мой друг, которому я смогу довериться в трудную минуту!

— Ну, это ясно, — невинно сказал Новосельцев. — Каждая метла новая везде расставляет своих людей!

— Надеюсь, ты мой человек! — засмеялся Самохвалов.

— Конечно, твой. Правда, до этой минуты я был ничей!

Мимо них в приемную, с коробкой, в которой лежали сапоги, вернулась Верочка.

— Спустимся вниз, я тебе кое-чего покажу, — предложил Самохвалов, и приятели шагнули в движущуюся вниз открытую кабину лифта.

Самохвалов и Новосельцев ехали в лифте.

— Калугина о тебе невысокого мнения, считает тебя посредственностью! — говорил Самохвалов.

— Думаю, она права… — усмехнулся Новосельцев.

— Я понимаю, ирония — маска для беззащитных. И все-таки нужно найти к Калугиной подход. В чем ее слабое место?

— У нее нет слабых мест! — грустно сказал Новосельцев.

— Она немолодая, некрасивая, одинокая женщина, — задумчиво продолжал Самохвалов.

Друзья вышли из учреждения на улицу.

— Она не женщина, она директор! — возразил Новосельцев.

Самохвалов подошел к своим «Жигулям» и с гордостью показал на них жестом хозяина. Новосельцев перевел глаза с Самохвалова на автомобиль и обратно и подчеркнуто радостно всплеснул руками.

Самохвалов нежно погладил крышу машины.

Новосельцев «не находил» слов и только мимикой показывал, как он восхищен тем, что Самохвалов — собственник машины!..

…Калугина вышла из кабинета в приемную.

— Вера, купили новые сапоги?

— Еще не решила. Идут они мне? — спросила Верочка, поднимая обутые в обновку ноги.

— Очень вызывающе. Я бы такие не взяла, — сказала Калугина, а в дверях добавила: — А на вашем месте поинтересовалась бы сапогами не во время работы, а после нее!

— Значит, надо брать! — подытожила Вера после ухода руководительницы.

На улице Калугина директорским взглядом увидела лодырничающих Самохвалова и Новосельцева.

— Юрий Григорьевич, я в министерство. Может быть, не вернусь, — сказала Калугина, проходя мимо друзей. — Товарищ Новосельцев, займитесь наконец отчетом!

— Людмила Прокофьевна, не забудьте, вечером я вас жду! — крикнул Самохвалов вдогонку Калугиной.

Та в ответ согласно кивнула и уселась в свою персональную машину. Машина рванулась с места.

— Если б ты знал, Юра, до чего я ее боюсь! — глядя вслед уехавшей Калугиной, признался Новосельцев.

Но Самохвалов не слушал. В его голове созревала какая-то идея.

— Сегодня я отмечаю вступление в должность. Давай тоже приходи и, пользуясь домашней обстановкой, попытайся наладить с Людмилой Прокофьевной контакт. Поухаживай за ней немножко. Если я представлю ей твою кандидатуру еще раз, она просто зарычит.

— Как же за ней ухаживать, если она будет рычать? — наивно спросил старший статистик Новосельцев.

— Нет, это хорошая мысль. Отнесись к ней как к женщине! — Самохвалов явно увлекся своим планом.

Но Новосельцев продолжал артачиться:

— Я не могу, это слишком. Ухаживать ради карьеры — некрасиво и непорядочно.

— Я же не предлагаю тебе ухаживать за ней всерьез, с далеко идущими намерениями, — уговаривал Самохвалов. — Так, слегка приударить!

— Никакая должность на свете не заставит меня за ней ударять, — упрямый Новосельцев стоял на своем. — Лучше я к тебе не приду, а ты позови Олю, а то ей будет обидно, что меня ты звал, а ее нет!

— Азачем Олю! — поморщился Самохвалов. — Впрочем, можно и ее… приходите часам к восьми…

На улице появилась Шура с папкой в руках.

— Я уже платил, — поспешно предупредил Новосельцев.

— Вы наш новый зам? — бесцеремонно спросила Шура.

— Я, а что? — Самохвалов был озадачен. Шура достала из папки ведомость:

— У Маши Селезневой прибавление семейства. Вносите пятьдесят копеек!

— Какая прелесть! — улыбнулся Самохвалов и полез в карман за деньгами…

…На вечеринке у Самохвалова гости уже отвалились от стола и разбрелись по квартире в ожидании чая и сладкого. Среди гостей были Калугина, Ольга Петровна, Новосельцев, начальник отдела общественного питания Бубликов, начальник местной промышленности Боровских, их жены и еще несколько безымянных статистических личностей. Жена Самохвалова убирала со стола грязную посуду. Новосельцев охотно помогал ей, курсируя на кухню с тарелками и блюдами. Роскошный заграничный проигрыватель выдавал модную мелодию.

В кабинет хозяина вошли Калугина и Самохвалов.

— У вас уютно. И ваша жена мне понравилась, — желая сделать приятное своему заместителю, говорила Калугина.

— Тут наши вкусы совпадают, — улыбнулся Самохвалов.

— Я надеюсь, наши вкусы совпадут и в работе, — усаживаясь в кресло, намекнула Калугина.

Самохвалов предложил ей кипу заграничных журналов, достал из пачки «Кента» сигарету и прикурил от электронной зажигалки.

— Возвращайтесь к гостям, Юрий Григорьевич, а то им без вас скучно!

— Как это я брошу вас одну? — любезно возразил хозяин.

— Я тут отдохну, полистаю журналы, — сказала Калугина. — Я устаю от шума. Не заботьтесь обо мне…

Самохвалов покорно удалился в большую комнату и подозвал Новосельцева:

— Толя, весьма удобная ситуация. Людмила Прокофьевна там одна, отдыхает.

— Пусть отдыхает, я не буду ей мешать! — быстро сориентировался Новосельцев.

— Не валяй дурака! — Самохвалов отобрал у друга стопку грязных тарелок, поставил их на стол, сунул Новосельцеву в руки поднос и поставил на него два бокала. — Пойди, угости ее коктейлем!

— Ты хозяин, ты и угощай! — сопротивлялся Новосельцев.

Самохвалов понизил голос:

— Конечно, она пугало, ее можно выставлять на огороде, но ты смотри не на нее, а в сторону!

— Ничего не поможет. Она все равно меня не назначит!

С обреченным видом Новосельцев взял поднос, подошел к двери в соседнюю комнату и остановился в сомнении.

— Ну как, Оленька, настроение? — обратился Самохвалов к Ольге Петровне.

— Шикарно живешь, Юрка! — обводя рукою комнату, сказала Ольга Петровна. Сзади них был виден Новосельцев, мучимый сомнениями.

— Попробуй вон тот салат! — с вежливостью хозяина предложил Самохвалов.

— Уже пробовала. Я его готовлю лучше твоей жены! — с шутливой задиристостью сказала Ольга.

— Характер у тебя не изменился! — улыбнулся Самохвалов.

— Ты все-таки помнишь какой у меня характер?

— Я помню все! — Самохвалов галантно склонил голову.

В это время Новосельцев наконец решился и отворил дверь.

На пороге комнаты, где отдыхала Калугина, появился Новосельцев. При этом он вел себя так, словно переступал порог директорского кабинета:

— Людмила Прокофьевна, разрешите войти?

— Входите, товарищ Новосельцев! — дозволила начальница.

Новосельцев остановился с подносом посередине комнаты, не зная, что сказать.

— Садитесь, пожалуйста! — разрешила Калугина.

— Спасибо. — Новосельцев робко присел, держа в руках поднос, и продолжал молчать.

— У вас ко мне дело? — спросила Калугина, отрываясь от журнала.

— Да, да. Пожалуйста, выпейте коктейль!

— Товарищ Новосельцев, я не пью! — с укором сказала Калугина.

— Я тоже, — вздохнул Новосельцев.

— Тогда зачем вы это принесли?

— Это моя ошибка, — с готовностью признался подчиненный.

После некоторой паузы Новосельцев вдруг нашел тему для разговора:

— Вы знаете, Людмила Прокофьевна, вы были правы. Я начал перерабатывать отчет, и он на глазах становится лучше.

— Рада это слышать, товарищ Новосельцев! — Калугина снова уткнулась в журнал.

Новосельцев мучительно искал, о чем бы еще поговорить.

— Вы любите собирать грибы?

— Что? — ахнула Калугина.

— Грибы… ну, знаете, белые, подосиновики, опята… — тихим голосом пролепетал Новосельцев.

Убедившись, что он над ней не смеется, Калугина снова стала листать журнал:

— Нет, я к этому равнодушна.

— Людмила Прокофьевна, я вам искренне сочувствую. Грибы интересно искать. Опята, например, растут на пнях, — постепенно Новосельцев воодушевился. — Если напасть на удачное место, можно сразу набрать целую корзину. Белые находить труднее. Иногда они растут под елочками, иногда под березками. Если лето сухое, то грибы надо искать в низине, там, где сыровато.

— Вы большой специалист по грибам, товарищ Новосельцев, — сухо произнесла Калугина.

— Меня зовут Анатолий Ефремович, — грустно сообщил специалист по грибам.

— Я это запомню, товарищ Новосельцев!

Снова воцарилась пауза.

— У вас ко мне больше нет вопросов? — официально спросила Калугина.

— Нет.

— Тогда можете идти! — И директор отпустила Новосельцева.

Новосельцев встал, в руках он держал все тот же поднос:

— До свидания!

— Всего хорошего, товарищ Новосельцев!

Глубоко оскорбленный, Новосельцев ушел, унося поднос с нетронутыми бокалами.

В большой комнате Самохвалов бросился ему навстречу:

— Ну как? Почему ты не угостил ее коктейлем?

— Она непьющая! — зло сказал Новосельцев.

— Что вы делали? О чем говорили? — Самохвалову было любопытно. Вокруг них танцевали гости.

— О грибах!

— Почему о грибах? — удивился Самохвалов.

— Не о змеях же с ней разговаривать? Понимаешь, Юра, я попытался за ней ухаживать, но как-то не умею. Последний раз я ухаживал за женой… да, двенадцать лет назад, и, наверное, разучился.

— А Людмила Прокофьевна заметила, что ты за ней ухаживаешь? — проявил догадливость Самохвалов.

— Боюсь, что нет… — задумчиво сказал незадачливый ухажер.

— Хочешь всю жизнь корпеть старшим статистиком?

— Не хочу. А нельзя придумать что-нибудь другое вместо ухаживания? Когда я с ней вдвоем, у меня ноги подкашиваются.

— А ты не стой, ты сядь! — пошутил Самохвалов.

— Я не знаю, о чем говорить.

— О чем-нибудь интеллектуальном. Она тетка умная.

— Интеллектуальном? — обрадовался Новосельцев. — Это легче, это я могу попробовать. Сейчас вот подкреплюсь. — Новосельцев взял большой кусок торта и отправил его в рот. — Наберусь сил и пойду метать бисер…

— Юрий Григорьевич, отчего это вы не приглашаете меня танцевать? — послышался задорный голос Рыжовой.

— Ольга Петровна, я вас приглашаю! — Самохвалов был воплощенная любезность.

— Это после того, как я сама навязалась.

Самохвалов сменил пластинку в проигрывателе. Зазвучала томная мелодия. Ольга Петровна прижалась к Самохвалову:

— А помнишь, мы сбежали с лекции по финансовому праву и пошли в кафе-мороженое? Ты так роскошно заказал, а потом у тебя денег не хватило? — Ольга Петровна громко расхохоталась.

Самохвалов тоже засмеялся:

— Конечно, помню! Слушай, у меня к тебе вопрос. — Самохвалов понизил голос и показал на человека у окна.

Тот стоял с чашкой в руках и веселился, глядя на собеседника.

— Вот этот Бубликов, который возглавляет отдел общественного питания, что он за человек? — спросил Юрий Григорьевич.

— Карьерист! — ответила Ольга Петровна и добавила игриво: — Слушай, а твоя жена не будет тебя ревновать?

— К кому? — не понял Самохвалов.

— Ко мне!

— К тебе? Конечно, будет! — несколько преувеличенно сказал Самохвалов.

Ольга Петровна осталась довольна ответом, принимая его всерьез.

— А помнишь, как мы ездили в Кунцево целоваться? А теперь на месте этого леса — город!

— Конечно, помню. — И Самохвалов показал на человека, который демонстрировал фокусы двум-трем гостям. — А Боровских из отдела местной промышленности? Что он из себя представляет?

Ольга Петровна оглянулась:

— Мировой мужик! Знаешь, Юра, вот я сейчас танцую с тобой, и мне кажется, будто этих восемнадцати лет не было…

Новосельцев наконец обрел мужество и обратился к Самохвалову, который проплывал мимо в танце с Ольгой Петровной:

— Ну, я пошел!

— Побольше интеллекта, Толя! — вдохновил приятеля Юрий Григорьевич.

Кончилась музыка. Перестав танцевать, Самохвалов поцеловал Ольге Петровне руку.

А Новосельцев снова возник в кабинете, где Калугина в одиночестве листала журналы.

— Извините, Людмила Прокофьевна, это опять я! — с дурацкой улыбкой представился Новосельцев.

— Мы ведь с вами уже попрощались, товарищ Новосельцев.

— Может быть, мы опять поздороваемся? — робко предложил Новосельцев. — Добрый вечер, Людмила Прокофьевна!

— Добрый вечер! — едва заметно улыбнулась Калугина.

— Спасибо! Наверное, вам скучно, Людмила Прокофьевна? — немного осмелел Новосельцев.

— Я привыкла находиться одна, и поэтому мне никогда не скучно, товарищ Новосельцев.

— Тогда мне лучше уйти, — вздохнув, сказал Анатолий Ефремович.

— Вы мне не мешаете! — милостиво проговорила Калугина.

— Большое спасибо! — Новосельцев, как и в первый раз, присел на краешек стула.

В большой комнате Ольга Петровна задумчиво сидела возле стола. Мимо шел Самохвалов со стопкой чистых тарелок.

— Юра, побудь со мной!..

— Не могу. У меня гости.

— А я что? Не гость? Сядь!

Самохвалов улыбнулся, сел. Ольга Петровна придвинулась к нему и сказала кокетливо:

— Зря ты меня пригласил к себе, во мне все всколыхнулось!

Самохвалов неискренне улыбнулся:

— Во мне тоже. Но мы должны взять себя в руки.

— Из нас двоих ты был всегда благоразумней. В воскресенье у нас экскурсия на автобусах по маршруту Владимир — Суздаль. Давай включимся?

— Эти автобусы могут нас далеко завезти! — уклончиво ответил Самохвалов.

— А мы так любили путешествовать… может, тряхнем стариной? — с озорством предложила Ольга Петровна.

— Мы уже в таком возрасте, Оля, когда нас лучше не трясти!

В кабинете Новосельцев, пытаясь выбраться из неловкого положения, размышлял вслух:

— О чем бы нам с вами поговорить, Людмила Прокофьевна? Об отчете мы побеседовали, к грибам вы равнодушны… А как вы относитесь к стихам?

— Положительно, — призналась Калугина.

— Это прекрасно. Поговорим о поэзии. В молодости я сам писал стихи. А вы?

— У меня к этому не было способностей.

— У меня тоже. Сейчас я вам почитаю, и вы в этом убедитесь.

— А может не надо читать? — с надеждой сказала Калугина.

— Мне очень хочется произвести на вас хорошее впечатление, — честно признался Новосельцев и принялся декламировать:

Любить иных — тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.

Брови Калугиной изумленно взметнулись вверх. А Новосельцев продолжал чтение стихов:

Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Внезапно Калугина, перебив Новосельцева, принялась читать третью строфу:

Легко проснуться и прозреть, Словесный сор из сердца вытрясть И жить, не засоряясь впредь, Все это — не большая хитрость,

— закончила Калугина и сказала: — Я не подозревала, что вы выступали под псевдонимом Пастернак.

— Никогда бы не подумал, что вы разбираетесь в стихах! — искренне удивился чтец-декламатор. — И даже знаете наизусть!

— Стихи хорошие, но прочли вы их плохо.

— Вам, конечно, виднее, правда, все мои друзья уверяют, что я здорово читаю! — обиделся Новосельцев.

— Они вам льстят, вы читаете отвратительно! — безапелляционно заявила Калугина.

— А музыку вы любите? — с вызовом спросил Новосельцев.

— Надеюсь, вы не собираетесь петь? — испугалась Калугина.

— А почему бы и нет? Друзья уверяют, что у меня приятный голос, — ехидно сказал Анатолий Ефремович.

Калугину осенила догадка:

— Вы, может быть, выпили?

— Нет, что вы! Когда я выпью, то становлюсь буйным. Поэтому я никогда не пью. Что бы вам такое спеть? — раздумчиво протянул Новосельцев.

— Все-таки не стоит. Вы будете ждать, чтобы вас похвалили, а я всегда говорю правду, — кротко, но твердо сказала Калугина.

— Значит, вы заранее уверены, что петь я тоже не умею! — саркастически констатировал Новосельцев.

— Я от вас очень устала, товарищ Новосельцев.

Но Новосельцева уже нельзя было остановить.

— Сейчас я спою, и вашу усталость как рукой снимет! Ага… придумал…

Новосельцев встал в позу и затянул:

Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты…

— Вы в своем уме? — перебила его Калугина.

— Значит, как я пою, вам тоже не нравится. Вам ничего не нравится! Вам невозможно угодить! — Когда застенчивые люди выходят из себя, они могут себе позволить многое. — Но я попробую. Сейчас я вам станцую!

— Прекратите эти кривлянья, товарищ Новосельцев! — решительно гаркнула Калугина.

Но Новосельцев закусил удила:

— Современные танцы вам наверняка не по душе. Я вам спляшу русский народный танец «цыганочка»! Вы мне сможете подпевать? Впрочем, мне подпевать вы не станете!

Новосельцев, напевая, начал хлопать себя по коленям, по ботинкам, затряс плечами, а потом пустился вприсядку. Калугина, возмущенная, встала, направляясь к выходу, но Новосельцев приплясывал перед ней, не давая уйти.

— Пропустите меня сейчас же! — громко закричала почетная гостья.

На крик Калугиной вбежали Самохвалов, Ольга Петровна, хозяйка дома, сослуживцы. Пораженные, они остановились, а Новосельцев продолжал отплясывать как ни в чем не бывало.

— Юрий Григорьевич, уймите этого хулигана! — потребовала Калугина.

— Толя, подожди… — растерялся Самохвалов. — Почему ты пляшешь?

Новосельцев остановился, тяжело дыша:

— Вам, товарищ Калугина, не нравится, как я читаю стихи, как я пою, как я танцую! Потому что вы сухарь! Вы бездушная, черствая…

— Толя, прекрати немедленно! — зашипел Самохвалов, желая утихомирить правдолюбца, но тот только отмахнулся:

— Ты молчи, тебя не спрашивают!

— Ничего, Юрий Григорьевич, пусть говорит! — выдавила бледная Калугина.

— В вас нет ничего человеческого, вместо сердца у вас цифры и отчеты! — в запальчивости кричал Анатолий Ефремович.

— Толя! — Ольга Петровна пыталась унять друга.

— Толя! Выйди из комнаты! — в гневе приказал хозяин дома.

— Сейчас уйду, я еще не все сказал!

— Юрий Григорьевич, дайте товарищу договорить! — зловеще сказала Людмила Прокофьевна.

— Вы можете меня уволить, но я рад, что я вам все это высказал в лицо! — закончил монолог Новосельцев.

Наступила тишина. Самохвалов был расстроен и обескуражен. Грозно сопел Новосельцев. Оторопела жена Самохвалова. Ольга Петровна тихонько всхлипнула.

— Юрий Григорьевич, большое вам спасибо за прекрасный вечер! — проявляя редкую выдержку, сказала Калугина.

Самохвалов был убит.

— Понимаете… он неплохой человек… может быть, он выпил лишнего? С кем не бывает…

— Все было хорошо. Я получила большое удовольствие. До свидания, товарищ Рыжова! До свидания, товарищи!

— Всего хорошего, — прошептала Ольга Петровна.

— До свидания… Анатолий Ефремович! — многозначительно сказала Калугина.

— Извините, Людмила Прокофьевна, наверно, я переборщил, — приходя в себя, в отчаянии сказал Новосельцев. — Можно я вас провожу?

— Пожалуй, не стоит! — с показным спокойствием отказалась Людмила Прокофьевна и направилась к выходу…

— Вы не сердитесь… — подавая начальнице пальто, говорил Самохвалов. — Мне это в голову не могло прийти. И не обращайте внимания. Он нес такую околесицу…

— Нет, почему? Всегда интересно узнать, что о тебе думают подчиненные…

И Калугина покинула квартиру своего заместителя…

…Утро следующего дня. Деловой, энергичной походкой Калугина влетела в свой кабинет, сняла пальто, повесила его на вешалку и ринулась к селектору.

— Вера, принесите мне, пожалуйста, личное дело Новосельцева! — Тон Калугиной не предвещал ничего хорошего.

Пройдя через заполненный сотрудниками зал, который по-утреннему медленно втягивался в работу, Самохвалов остановился около стола Новосельцева.

— Привет дебоширу! Ты можешь мне объяснить, какая муха тебя укусила? — спросил заместитель директора.

— Не мучай меня! — страдальчески поморщился Новосельцев. — Я и так всю ночь не спал.

— Ладно, не переживай! Пойди к ней и извинись! — посоветовал Самохвалов.

— Мне стыдно показаться ей на глаза! — повинился Анатолий Ефремович.

— Любишь кататься, люби и саночки возить! — укоризненно сказал Юрий Григорьевич.

— Хорошо, я схожу. Может, повезет и она меня не примет, — с надеждой добавил перепуганный служащий.

Верочка зашла в кабинет Калугиной, передала ей папку с личным делом Новосельцева и снова вернулась в приемную.

Самохвалов, уйдя от Новосельцева, направлялся в свой кабинет.

— Доброе утро, Юра! — взволнованно встретила его Ольга Петровна.

— Здравствуй, Оленька! Мне очень приятно, что ты у меня вчера была, — ласково сказал Самохвалов.

Ольга Петровна расплылась в улыбке.

— А я здесь стою, тебя жду, хочу поблагодарить за вчерашний вечер!

— Вечер действительно удался, ничего не скажешь! — рассмеялся Самохвалов.

— А какие у тебя планы на сегодня? — поинтересовалась Ольга Петровна.

— Отдохнуть от вчерашнего. — И Самохвалов устремился в приемную.

— Доброе утро, Юрий Григорьевич! — поздоровалась с ним секретарша.

— Здравствуйте, Верочка! — Он показал на дверь Калугиной. — Здесь?

— Как всегда.

Самохвалов вошел к себе в кабинет. А Ольга Петровна усаживалась на свое рабочее место в зале рядом с Новосельцевым.

— Юра уже пришел, — сообщила она ему.

— Он сюда заходил. Советовал мне пойти извиниться.

— Толя, не дрейфь! Ты ей хамил в неслужебное время, — ободрила товарища Ольга Петровна. — Она не имеет права тебя уволить. А если попробует, мы тебя через местком восстановим! У нас не капитализм. У нас никого уволить невозможно.

— Действительно, какая муха меня укусила? — риторически вопросил Новосельцев…

В кабинете Калугина нажала на кнопку селектора.

— Вера, зайдите ко мне!

Верочка появилась на пороге кабинета.

— Вера, вы все про всех знаете…

— Такая профессия! — скромно потупилась секретарша.

— Что вы знаете о Новосельцеве?

Верочка, скрыв изумление, посмотрела на Калугину и сказала безапелляционно:

— Недотепа. Холостяк с двумя детьми.

— Как — холостяк? Какие дети? В личном деле это не отражено. — Калугина показала на личное дело Новосельцева.

— А он когда эти бумаги заполнял?.. Вы помните Лизу Леонтьеву из строительного отдела? Такая хорошенькая, светленькая, с косой?.. Сейчас она у нас не работает.

— Не помню, — созналась директор.

— Она была его женой, родила ему двух детей, а потом закрутила… Помните, ревизор к нам ходил… как его фамилия? Помните, с ушами?.. — И Верочка показала, какие большие уши были у ревизора.

— Ее не помню, а ревизора помню.

— Лиза к нему ушла… — увлеченно рассказывала Верочка. — Ну а зачем ревизору чужие дети?

— Как же Леонтьева могла оставить детей? — возмутилась Калугина. — Она же мать!

— В их семье матерью был Новосельцев! Он вообще такой тихий, безобидный, голоса никогда не повысит!

— Я бы не сказала, что он безобидный, — вскользь заметила Калугина и добавила сухо: — Вера, спасибо за информацию…

…Наконец, мобилизовав всю свою волю, Новосельцев встал из-за стола, намереваясь идти к Калугиной.

— Пойду просить прощения!

— Выше голову, Толя! — Ольга Петровна улыбкой поддержала сослуживца.

Пока Новосельцев понуро брел по коридору, в приемной Верочка уже разговаривала по телефону.

— Алена, у тебя какие планы на вечер?.. В какую компанию?.. Там мальчики будут?.. Я теперь женщина одинокая, ты давай меня знакомь!..

В приемную вошел Новосельцев и вежливо поздоровался:

— Здравствуйте, Верочка!

— Новосельцев, держитесь. Старуха сильно вами интересуется. Личное дело затребовала!

— Меня выгоняют с работы! — тоскливо сообщил Новосельцев.

— Вас? За что?

— За хулиганство!

Верочка растерялась и не нашла слов.

— Спросите, — в полосе Новосельцева прозвучала надежда, — может, она меня не примет?

Верочка проследовала в кабинет начальства.

— Тут пришел Новосельцев!

Калугина вздрогнула:

— Я его не вызывала!

Верочка поняла ее с полуслова:

— Я ему скажу, что вы заняты.

— Нет, это неудобно, — вздохнула Людмила Прокофьевна. — Пусть войдет!

Верочка вернулась в приемную, обратилась к Новосельцеву:

— Входите.

— Как она? — опасливо спросил Анатолий Ефремович.

Верочка скорчила сочувственную гримасу.

— Доброе утро, Людмила Прокофьевна! — запинаясь от волнения, пролепетал Новосельцев в дверях. — Извините… вчера… меня муха укусила!..

— Садитесь, Анатолий Ефремович! — официально предложила Калугина.

— Спасибо, — но сесть Новосельцев не решился.

— Вчера вы заявили, что во мне нет ничего человеческого.

— Мало ли что я нес? — с готовностью оплевал себя Новосельцев. — На меня не надо обращать внимания.

— Нет, надо, — жестко сказала Людмила Прокофьевна. — Потому что вы являетесь выразителем мнения определенных слоев нашего коллектива.

— Неужели? — искренне поразился Новосельцев.

— Вчера вы меня публично оклеветали! Все, что вы говорили, — ложь! Я с вами не согласна!

— Я тоже с собой не согласен! — отмежевался от самого себя Анатолий Ефремович.

— Вы утверждали, что я черствая, — продолжала Калугина.

— Вы мягкая! — поспешно возразил Новосельцев.

— Бездушная…

— Вы сердечная! — мгновенно соврал он.

— Бесчеловечная… — вспомнила начальница.

— Вы душевная! — оправдывался подчиненный.

— Сухая…

— Вы мокрая… — Новосельцев в ужасе осекся.

— Перестаньте надо мной издеваться! — в бешенстве заорала Калугина.

— Наоборот, я перед вами преклоняюсь. Я не хотел сказать «мокрая», это у меня случайно получилось, я хотел сказать «добрая»! — затюканный Новосельцев не знал, как выпутаться из этой злосчастной ситуации.

— За что вы меня ненавидите? Что я вам такого сделала? — простонала Людмила Прокофьевна.

— С чего вы взяли? — принялся утешать ее Новосельцев. — Все вас так любят, все души в вас не чают, гордятся вами. А если вы кого вызываете, то к вам в кабинет идут, как на праздник.

Утешения Новосельцева произвели обратный эффект. Калугина залилась слезами.

— Людмила Прокофьевна… — растерялся Новосельцев. — Перестаньте, ну, пожалуйста… вам плакать не положено!

Калугина заревела еще сильнее. Новосельцев схватил графин, налил в стакан воду, но, прежде чем дать Калугиной, спохватился и нажал кнопку селектора.

— Верочка, в графине вода кипяченая?

— Кипяченая! — послышался удивленный голос секретарши.

Тогда Новосельцев протянул Калугиной стакан с водой, но она отодвинула его руку.

— Успокойтесь, Людмила Прокофьевна… пожалуйста… я просто не знаю, что мне с вами делать.

Калугина продолжала рыдать.

В кабинет вошел Самохвалов. Прежде чем он успел оценить ситуацию, Новосельцев бросился к нему навстречу и вытолкнул за дверь:

— Юра… прости… сюда нельзя! — И Новосельцев изнутри кабинета запер дверь на ключ.

— Что там происходит? — недоуменно спросил Самохвалов у Верочки.

— Она его увольняет за хулиганство!

Самохвалов нажал кнопку селектора:

— Людмила Прокофьевна, мне нужно с вами поговорить!

— Она занята, у нее совещание! — ответил в селектор Новосельцев и, выдернув шнур, отсоединил аппарат.

— Боюсь, он опять распоясался! — с беспокойством сказал Самохвалов и вернулся к себе в кабинет.

— Перестаньте, наконец, реветь! — закричал на директоршу Новосельцев и вдруг добавил: — А впрочем, плачьте! Это хорошо, что вы еще можете плакать! Плачьте, плачьте, Людмила Прокофьевна! Может быть, вам это полезно!..

Зазвонил телефон. Новосельцев снял трубку:

— Алло!.. Кто спрашивает? Она занята!.. Министр? А ей сейчас не до министра! — И Новосельцев в запале повесил трубку.

— А если он меня вызывает? — сквозь слезы сказала Калугина. — Как же я к нему поеду? У меня теперь весь день глаза будут красные!

— Они будут красными, если вытирать, а если подождать, чтобы высохло, то никто не заметит, — проявил недюжинные познания Новосельцев.

— Я так давно не плакала, — всхлипнула Калугина. — Иногда мне, конечно, хочется поплакать, но что же я дома буду реветь в одиночку? — вытирая слезы, Людмила Прокофьевна неожиданно улыбнулась. — Это как алкоголик, который пьет в одиночку…

Новосельцев тоже улыбнулся:

— В следующий раз, когда вам захочется поплакать, вы вызовите меня!

В приемную вошла Рыжова.

— Что, Новосельцев до сих пор у нее? — с беспокойством спросила Ольга Петровна у секретарши.

— Заперлись на ключ!.. — доверительно ответила Верочка.

— Может быть, прийти к нему на помощь и выломать дверь? — задумчиво предложила Ольга Петровна.

Тем временем в кабинете Калугина постепенно успокоилась:

— Вам, Анатолий Ефремович, хорошо, у вас дети.

— Два мальчика… — застенчиво сказал Новосельцев.

— А я встаю утром и иду варить кофе. Не потому, что хочу завтракать, а потому, что так надо. Заставляю себя поесть — и еду на работу. Вот этот кабинет и есть мой дом. Если б вы знали, как я боюсь вечеров. Задерживаюсь здесь до тех пор, пока вахтер не начинает греметь ключами. Делаю вид, будто у меня масса работы, а на самом деле мне некуда идти. Дома только телевизор. Я даже собаку не могу завести, днем ее некому будет выводить. Конечно, у меня есть друзья. Но у всех семьи, дети, домашние заботы. А выходные? Теперь их стало два…

— А вы бы ездили с коллективом в походы, в экскурсии… — улыбнулся Новосельцев. — Грибы собирать…

Калугина невесело улыбнулась в ответ:

— А я стесняюсь… Превратила себя в старуху. А мне ведь только тридцать шесть…

— Как — тридцать шесть? — не смог удержаться Новосельцев.

— Да, да, Анатолий Ефремович, я моложе вас. — И она неожиданно в упор спросила: — А на сколько я выгляжу?

— На тридцать шесть! — храбро солгал Анатолий Ефремович.

— Опять врете, товарищ Новосельцев!

— Просто вы одеваетесь чересчур мрачно! — выкрутился и на этот раз Анатолий Ефремович.

В приемной появилась Шура с ведомостью в руках.

— Здравствуйте все! Расписывайтесь и вносите по пятьдесят копеек! У Боровских юбилей — пятьдесят лет со дня рождения! Это не дорого, по копейке за год!

— Юбилеи теперь не в моде! — вздохнула Верочка, безропотно внесла деньги и расписалась. Ольга Петровна тоже покорно внесла требуемую сумму.

Из кабинета вышел Самохвалов.

— Новосельцев еще там? — спросил он.

Верочка кивнула.

— Наверно, Толя пытается взять ее на измор! — высказала предположение Ольга Петровна.

— Юрий Григорьевич, вносите пятьдесят копеек! — потребовала Шура.

Самохвалов так же послушно, как и все, отдал деньги и оставил в ведомости свой автограф.

— Какая прелесть! — добавил он при этом.

— Юрий Григорьевич, можно вас побеспокоить, буквально на минуту? — отозвала его в сторону Рыжова.

Самохвалов пригласил Ольгу Петровну в свой, только что отремонтированный, кабинет.

— У меня знакомая кассирша в кинотеатре. Я ей позвонила и заказала билеты. Там идет, говорят, замечательная картина — «Амаркорд» Феллини, и сеанс очень удобный — шесть тридцать!

— Спасибо, но я никак не могу — я… я занят… — озадаченно отказался Самохвалов.

Но Ольга Петровна поняла по-другому:

— А ты прямо скажи дома, что тебе нужно встретиться со старым институтским товарищем. И это же правда!

— Но я на самом деле занят. — Самохвалов не знал, как отвертеться. — У меня важная деловая встреча. Давай отложим…

В директорском кабинете разговор подходил к концу. Глядя в зеркальце, Калугина приводила себя в порядок.

— Ну ладно, Анатолий Ефремович, идите к себе! У меня действительно много дел. И, кстати, надо узнать, зачем звонил министр.

— Не ругайте меня! — идя к выходу, сказал Новосельцев.

— И вы меня тоже… за то, что я с вами разоткровенничалась, — попросила Калугина.

Новосельцев появился в приемной. Верочка, Шура, Самохвалов и Ольга Петровна посмотрели на него выжидающе.

— Новосельцев, вносите пятьдесят копеек! — неумолимая Шура стойко выполняла общественное задание.

— Ну что, уволила вас старуха? — поинтересовалась Верочка.

— Она не старуха! — как бы про себя произнес Новосельцев и в задумчивости покинул приемную.

В кабинете Калугина тщательно пудрилась, пытаясь скрыть ущерб, который слезы нанесли ее и так не блестящей внешности.

— Кстати, Верочка, мне тоже не нравится, что вы называете Людмилу Прокофьевну старухой. Новосельцев абсолютно прав! — И Самохвалов закрыл за собой дверь своего кабинета.

— Без году неделя, а уже командует! — проворчала Верочка.

— Вы его не знаете, Верочка, он изумительный человек! — встала на защиту Ольга Петровна и тоже покинула приемную.

Тем временем Шура без стука зашла в кабинет Калугиной.

— Людмила Прокофьевна, у Боровских юбилей. С вас пятьдесят копеек. Распишитесь!..

Трудовой день в статистическом учреждении продолжался затем без особых происшествий. Кто честно работал, кто делал вид, что работает, а кто даже и вида не делал.

Наконец по залу статистического учреждения прогремел долгожданный звонок, возвещающий о конце рабочего дня.

Сотрудники и сотрудницы в мгновение ока покинули помещение.

Ольга Петровна с трудом оторвала от пола две авоськи, до отказа набитые продуктами, и с изумлением поглядела на Новосельцева, который продолжал работать после звонка:

— Толя, а ты чего копаешься?

— Я немного задержусь, — поднял глаза Новосельцев. — До свидания!

Шел дождь. Из подъезда дома, где среди прочих организаций, контор, трестов и управлений расположилось наше статистическое учреждение, высыпали сотни людей и, раскрывая на ходу цветные зонтики, устремились к троллейбусной и автобусной остановкам. Некоторые, например Бубликов, сразу же стали голосовать, пытаясь остановить такси или «левую» машину. Служащие штурмовали автобусы и троллейбусы, на остановках моментально выстроились огромные хвосты. Возникла живописная цветная очередь из зонтиков.

Нагруженная авоськами, Ольга Петровна, не обращая внимания на моросящий дождь, остановилась около Самохвалова, который прогревал машину и надевал дворники.

— Добрый вечер, Юра! А может, встретимся завтра вечером? — предложила Ольга Петровна.

— Завтра вряд ли… у меня… завтра мы идем к родственникам… — соврал Юрий Григорьевич.

— А послезавтра? — улыбнулась Рыжова.

— У моего товарища день рождения… — опять соврал Самохвалов.

— А послепослезавтра, — усмехнулась Ольга Петровна, — по телевизору будут хоккей передавать. В выходные дни уйти из дома нелегко…

— Ты же сама все понимаешь.

— Поезжай, я совсем забыла, у тебя ведь важная деловая встреча!

— Ну, пока, до завтра! — не скрывая радости, Самохвалов уселся в автомобиль и уехал.

А Ольга Петровна, сгибаясь под тяжестью авосек, встала в очередь на троллейбусной остановке. Перед ней стояла Верочка.

Сева только отъехал от работы на своем мотоцикле, как увидел Верочку, которая безуспешно атаковала автобус. Рядом стояли Ольга Петровна и другие сослуживцы.

Сева притормозил:

— Домой?

— Домой, — ответила Верочка.

— Ладно. Не жалко — садись! Все равно по дороге.

— Обойдусь!

— Садись, а то я — на автобусной остановке, мне талон проколют.

Верочка села. Поехали.

— Ну, как холостая жизнь? — спросила Верочка. — Доволен?

— Конечно! Никто за мной не шпионит, никто меня не грызет!

— Значит, я за тобой шпионила, я тебя грызла?

— Житья не было. Стоило только просто посмотреть на какую-нибудь женщину, как ты устраивала такое!..

Сева стоял у светофора, Верочка спрыгнула с мотоцикла.

— Господи, как я могла жить с таким чудовищем!

— Сама ты — чудовище! — сказал Сева и поехал дальше, а Верочка побежала в метро…

…В пустом зале статистического учреждения работал только один Новосельцев. Убрав папки в стол, он поднялся и зашагал к кабинету Калугиной. Дверь в кабинет была приоткрыта.

— Людмила Прокофьевна, можно? — спросил Анатолий Ефремович, но ответа не последовало. Новосельцев заглянул в кабинет и увидел, что он пуст.

Тогда Новосельцев проник в кабинет, озорно усмехнулся, уселся в кресло Калугиной и принял начальственную позу. Он нажал на кнопку селектора и, копируя интонацию Калугиной, произнес:

— Верочка, вызовите ко мне Новосельцева!

После чего немного подождал и снова сказал, подражая Калугиной:

— Входите, товарищ Новосельцев! Рада вас видеть!

Перевоплотившись в себя, Новосельцев вскочил с кресла, согнулся в полупоклоне и воскликнул своим нормальным голосом:

— Вы рады меня видеть? В своем ли вы уме, Людмила Прокофьевна?

В это время Калугина пересекла пустой рабочий зал, направляясь к себе в кабинет. В приемной она неожиданно услышала голос Новосельцева, который, не подозревая о присутствии начальства, самозабвенно «играл» Калугину. Людмила Прокофьевна остановилась и прислушалась.

— Товарищ Новосельцев, — сидя в кресле, говорил Новосельцев, копируя манеру разговора своего директора. — У меня возникла хорошая идея. Я решила назначить вас начальником отдела легкой промышленности. Как вы на это смотрите?

Калугина появилась в дверях. Она тотчас включилась в «игру».

— Отрицательно, Людмила Прокофьевна, — подражая голосу Новосельцева, сказала Калугина. — Я нерасторопен и безынициативен.

Новосельцев вздрогнул, однако мужественно продолжал «играть» Калугину:

— Входите, товарищ Новосельцев! Садитесь!

— Меня зовут Анатолий Ефремович, — поддерживала «игру» Людмила Прокофьевна.

— Я это запомню, товарищ Новосельцев, — строгим калугинским голосом произнес Новосельцев. — Тем более, что я считаю вас самым трудолюбивым сотрудником. Рабочий день кончился, а вы единственный остаетесь на службе.

— Я остался потому, Людмила Прокофьевна, — объяснила Калугина, изображая своего подчиненного, — что вы раскритиковали мой отчет и я исправляю ошибки.

— Ваша скромность, Анатолий Ефремович, делает вам честь, — сказал Анатолий Ефремович и вышел из-за стола, показывая, что «игра» кончилась. — Но почему вы обо мне такого плохого мнения, Людмила Прокофьевна? — своим обычным голосом спросил Новосельцев, снова становясь робким и застенчивым чиновником. — Я очень инициативен и такой расторопный, просто деваться некуда.

— Почему же вы не ушли домой вместе со всеми, Анатолий Ефремович? — показывая, что она тоже кончила «игру», поинтересовалась Калугина. Она взяла свою папку, за которой пришла, и покинула кабинет. Новосельцев последовал за ней.

— Вы же сами говорили — у меня плохой отчет. — Новосельцев опять оказался находчивым.

— И поэтому вы пришли ко мне в кабинет? — Калугиной нельзя было отказать в логике.

Она заперла приемную на ключ и пошла по залу.

— Я надеялся, вы поможете мне его исправить, — выкручивался Новосельцев, следуя за директоршей.

— Опять врете, Анатолий Ефремович! — в сердцах воскликнула Людмила Прокофьевна и остановилась.

В учреждении не было никого, кроме Калугиной и Новосельцева. Лишь по монорельсовой дороге, которую забыли выключить, бессмысленно двигались пустые люльки, предназначенные для транспортировки бумаг. Калугина и Новосельцев стояли в большом пустом полутемном зале, и каждое слово Калугиной отдавалось эхом.

— Вы остались потому, что пожалели меня! Сегодня днем я имела неосторожность расплакаться при вас, а потом от слабости, наверно, наговорила лишнего. А вы… вы поверили, а это все — ерунда! Все у меня отлично, прекрасно. Дело ведь не только в личной жизни. Я руковожу большим учреждением, люблю свою работу. Все меня уважают. Некоторые даже боятся. Я только что от министра, он меня хвалил. Я не нуждаюсь ни в вашем сочувствии, ни в вашем покровительстве. Идите скорее домой, вас дети ждут. Слышите, уходите!

— Я думал, что сегодня днем вы были настоящая, — горько сказал Новосельцев. — Я ошибся, настоящая вы — сейчас!

И погрустневший Новосельцев направился клифту, но в этот момент в зале появилась Шура.

— Всем наплевать, а я тут сижу, голову ломаю, что бы такое подарить Боровских, чтобы он получил удовольствие? Я присмотрела в комиссионке бронзовую лошадь. Людмила Прокофьевна, отпустите завтра Новосельцева, а то мне одной эту лошадь не дотащить!..

А ночью в Москве выпал снег. Стояла середина сентября, деревья оставались еще зелеными, но были погребены под сугробами. На осенних цветочных клумбах, на каждом листке, каждом цветке лежал снег. Сочные красивые ягоды рябины были как бы накрыты снеговой шапкой. Снег застал город врасплох. Белая пелена покрыла крыши домов и автобусов, зеленые газоны и серые тротуары. Сочетание лета и зимы, зелени и белизны, нарядных зонтиков уличной толпы и студеных снежных завалов было необычным, странным, фантастическим. Когда Новосельцев ехал на работу, то сочинил стихотворение (ибо он действительно втихомолку баловался стихосложением). Чтобы не забыть, он его записал еще в трамвае.

Вот оно:

У природы нет плохой погоды! Каждая погода — благодать. Дождь ли, снег… Любое время года Надо благодарно принимать. Отзвуки душевной непогоды, В сердце одиночества печать И бессонниц горестные всходы Надо благодарно принимать. Смерть желаний, годы и невзгоды — С каждым днем все непосильней кладь. Что тебе назначено природой, Надо благодарно принимать. Смену лет, закаты и восходы, И любви последней благодать, Как и дату своего ухода, Надо благодарно принимать. У природы нет плохой погоды. Ход времен нельзя остановить. Осень жизни, как и осень года, Надо, не скорбя, благословить.[9]

Это снежное утро в нашем статистическом началось как обычно. Сотрудники заполняли зал, отряхивая со своих зонтов снег, а Калугина уже трудилась у себя в кабинете.

В приемную вбежала Верочка. Позевывая, сняла плащ и оглядела почту. Появилась Рыжова с конвертом в руках. Ольга Петровна старалась держаться по-деловому и независимо, но это у нее плохо получалось.

— Верочка, извините, пожалуйста, передайте это письмо Юрию Григорьевичу, — сказала Ольга Петровна и почему-то добавила: — В собственные руки.

— Оставьте, я передам, — поначалу Верочка не обратила внимания на посетительницу.

— Вы только не забудьте! — назойливо напомнила Рыжова.

— Это моя обязанность, — казенно ответила секретарша.

— Регистрировать письмо не надо, — голос у Ольги Петровны звучал как-то необычно. Когда она ушла, Верочка недоуменно пожала плечами.

В приемной появилась комиссия — мужчина и две женщины. Все они были в темно-серых халатах. В руках у мужчины, явно начальника, находился блокнот.

— Инвентаризация! — сказал мужчина, не поздоровавшись, а две женщины набросились на мебель.

— Письменный стол — один! — читал в блокноте мужчина.

— Есть, — ответила одна из женщин. — Инвентарный номер, — она нашла прибитую к ножке стола жестянку с номером, — три тысячи семьдесят три!

— Есть! — И мужчина поставил галочку в блокноте.

Верочка с изумлением уставилась на бесцеремонных посетителей. Но на Верочку комиссия не обращала никакого внимания. Другая женщина переворачивала стулья вверх ногами в поисках инвентарных номеров.

В коридоре Ольга Петровна встретилась с Самохваловым.

— Доброе утро, Юра! — смущенно поздоровалась Ольга Петровна.

— Здравствуй, здравствуй, — на ходу ответил Самохвалов и, ускорив шаг, вошел в приемную.

— Доброе утро, Верочка!

— Здравствуйте, Юрий Григорьевич. Вам письмо!

Самохвалов взял письмо и скрылся у себя в кабинете.

— Вера, зайдите ко мне! — раздался голос из селектора Калугиной.

— Графин для воды — один! — продолжал читать глава инвентаризационной комиссии.

— Где на нем инвентарный номер? — спросила женщина, взяв графин в руки.

— На дне посмотри, — сказала другая женщина.

И действительно, на дне графина был неряшливо нарисован черный номер. Обстановка в приемной уже напоминала сцену разгрома.

— Вы тут поаккуратней, — строго заметила Верочка и, взяв блокнот и карандаш, зашла к Калугиной.

— Вера, мне бы хотелось с вами поговорить! — испытывая неловкость, сказала Калугина.

— Слушаю вас, Людмила Прокофьевна.

— Да вы сядьте, пожалуйста! Сядьте… — в голосе Калугиной явно звучали какие-то человеческие нотки. И именно поэтому Верочка с недоумением взглянула на Калугину и села. Калугина продолжала мяться: — Я хотела бы с вами проконсультироваться…

— О чем, Людмила Прокофьевна? — Верочка продолжала соблюдать служебную дистанцию. — Хотите о ком-нибудь еще собрать сведения?

— Нет… знаете… как бы это сказать… Ну, словом… что теперь носят?

— В каком смысле? — не поняла секретарша.

— В смысле одежды! — шепотом пояснила Калугина.

— Кто?

— Ну, женщины…

Верочка по-прежнему проявляла редкую несообразительность:

— Какие женщины?

— Те, которые знают, что теперь носят…

— А зачем это вам? — бестактно брякнула Верочка и тут же спохватилась: — Извините…

— Да нет, пожалуйста… — Калугина была в замешательстве и неуклюже соврала: — Ко мне тут приехала родственница из маленького городка…

— Понятно… — Верочка на секунду задумалась, с чего бы начать. — Начнем с обуви. Именно обувь делает женщину женщиной.

— Разве?

— Шузы сейчас в ходу на высоком каблуке, желательно с перепонкой…

— Простите, я не поняла, что такое шузы… — призналась Калугина.

— Обувь, — объяснила Верочка. — Это от английского слова «шууз». Что касается сапог, то сейчас нужны сапоги гармошкой… на каблуке.

— Минутку, — сказала Людмила Прокофьевна, взяла карандаш и принялась записывать. — Не так быстро. Что должно быть гармошкой — каблук или сапог?

— Сапог, — пряча улыбку, объяснила Верочка. — Каблук должен быть высоким. Сколько лет вашей родственнице?

— Тридцать шесть.

— Джины носить уже не стоит…

— Извините, Верочка, а джины — это что такое?

— Людмила Прокофьевна, вы меня удивляете. Джины — это по-нашему джинсы… Платья в моде разные — «миди» и «макси». Ноги у нее красивые?

— Средние, — замялась Калугина и спрятала свои ноги под стол.

— Неудачные ноги лучше прятать под «макси», но для «макси» ваша родственница стара. Остается «миди» — около десяти сантиметров ниже колена.

Калугина старательно записывала.

В кабинет без стука ввалилась комиссия по инвентаризации. Не поздоровавшись и не обратив никакого внимания на людей, комиссия, как саранча, набросилась на мебель.

— Что это такое? — изумилась Калугина.

— Инвентаризация! — объяснила Верочка.

— Сейф — один! — прочитал по блокноту мужчина в темно-сером халате.

Женщина нашла инвентаризационный номер и бесцеремонно прокричала:

— Номер двести шестьдесят девятый…

— Есть! Теперь стол для заседаний — один! — продолжал мужчина, пометив в блокноте наличие сейфа.

Одна из женщин залезла под стол.

— Три тысячи восемьсот двадцать первый!

— Есть, — пометил в блокноте мужчина.

— Какая бесцеремонность! — сказала Калугина Верочке.

— Пойдемте отсюда в зал заседаний, — предложила Верочка, и директор с секретаршей бежали с поля брани, сопровождаемые выкриками:

— Телефонных аппаратов — три! Письменный прибор — один! Шкаф — один! Занавески — четыре штуки!..

В это время в общем зале появились Новосельцев и Шура, Новосельцев с трудом тащил бронзовую лошадь. С грохотом водрузил ее на свой рабочий стол и в изнеможении опустился на стул.

— Это что такое? — изумилась Ольга Петровна.

— Раньше люди ездили на лошадях, теперь времена изменились, — невесело пошутил Анатолий Ефремович.

Вокруг скульптуры мгновенно столпились сослуживцы.

— Красиво, верно? — Шура была горда покупкой.

— Хороша лошадка, — одобрила Рыжова. — Это кому?

— Вот, гравер написал. — И Шура прочитала: — «Дорогому Юрию Ивановичу Боровских от родного коллектива в день пятидесятилетия»…

А Калугина и Верочка устроились в зале заседаний. Здесь обычно проходили общие собрания и праздничные вечера. Зал был сравнительно небольшой, мест на сто пятьдесят. На сцене стояло в ряд несколько столов. Когда эти столы покрывали красной скатертью, получался один длинный стол для президиума.

Верочка продолжала лекцию.

— Очень важна комбинаторность. Скажем, батник и трузера, это означает брюки, — пояснила Верочка. — Или же однотонный батник с клетчатой расклешенной юбкой.

— Большое спасибо. — Калугина записывала каждое слово секретарши.

Калугина сидела в первом ряду, а Верочка расхаживала перед ней.

— Парики теперь не носят!.. — информировала Верочка.

— И слава Богу, — облегченно вздохнула Калугина.

— Очень важна сейчас линия бровей. К примеру, ваши брови, Людмила Прокофьевна, не современны. Сейчас требуются выщипанные брови, тонкие, как ниточка. Помада должна быть яркой, а лак для ногтей — сочного вишневого цвета.

…Около бронзового коня события тоже не дремали.

— Надо спрятать лошадь! — заявила Шура Новосельцеву.

— Зачем? Кому она сдалась? — изумился Новосельцев.

— Как вы не понимаете, Новосельцев. Важно, чтобы юбиляр не увидел лошадь и не обрадовался раньше времени!

— Шура права, — иронически поддержала Ольга Петровна.

— Новосельцев, пошли! — приказала профсоюзная активистка.

— По коням! — скомандовал измученным голосом Анатолий Ефремович, с трудом поднял статую и поплелся за Шурой…

…А в зале заседаний Верочка учила Калугину уму-разуму.

— Но главное на сегодня — это походка! Старшее поколение, Людмила Прокофьевна, не умеет элегантно ходить. И этим оно принципиально отличается от нашего.

Извините, но вы все ходите, — Верочка взбежала на сцену и показала, — вот вы как ходите… будто сваи вбиваете…

— Да, некрасиво… — сокрушенно согласилась Людмила Прокофьевна.

— А мы ходим, как богини!.. — И Верочка показала, как ходят современные богини.

— А трудно так научиться ходить? — робко осведомилась Калугина.

— Для человека нет ничего невозможного. Если вас не затруднит, вы, пожалуйста, поднимитесь ко мне!

Калугина тоже поднялась на сцену, подошла к Верочке и стала рядом.

— Пожалуйста, следите за мной, Людмила Прокофьевна. Только шаг начинайте не с пятки, а с носка. И… р-раз…

Верочка и Калугина заходили по сцене.

Отворилась дверь, в зал ввалилась Шура, за ней Новосельцев втащил бронзового коня.

Калугина остановилась, застигнутая на месте преступления.

Новосельцев смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Только Шура ничего не заметила.

— Людмила Прокофьевна, нам надо спрятать лошадь, — сказала она. — Там в шкафу за сценой.

Калугина старалась не смотреть на Новосельцева:

— Да-да… конечно… в шкафу! А зачем?

— От юбиляра! — разъяснила Шура.

— Да, правильно, от юбиляра надо спрятать. А она поместится в шкафу? Ладно, как-нибудь впихнем!

Отворилась дверь в зал заседаний.

— Шура здесь? — прокричала одна из сотрудниц. — Шура, вас срочно вызывают в местком!

Шура быстро покинула зал заседаний.

— Я вам больше не нужна? — спросила Верочка у Калугиной.

— Да, да. Спасибо вам большое.

Верочка вышла из зала в приемную. В пустом зале Новосельцев и Калугина остались одни.

— А что вы тут такое делали, Людмила Прокофьевна? — подозрительно спросил Новосельцев.

— Вы положите лошадь, вам же тяжело! — уклонилась от ответа Калугина.

— Мне не тяжело, я сильный! — с вызовом сказал Анатолий Ефремович и вежливо добавил: — Как вы провели вчерашний вечер?

— Очень хорошо, благодарю вас, — вежливо, в тон, ответила Калугина. — Мне позвонил приятель и заехал за мной на собственной машине.

— Какая у него машина? — саркастически полюбопытствовал «всадник наоборот».

— Новая «Волга». — Калугина продолжала оставаться на сцене.

— Где он достал такую уйму денег?

— Он крупный авиаконструктор. Он повез меня в ресторан.

— В какой ресторан?

Калугина попыталась вспомнить название ресторана.

— Вы… поставьте лошадь!

— Она легкая! — Упрямый Новосельцев не поддавался.

Калугина подобрала подходящее название:

— В ресторан «Арагви». Мы ели сациви, шашлык, цыплят-табака, купаты и чебуреки.

— Ваш конструктор — обжора! А что вы пили?

— Хванчкару и боржом, — без запинки ответила Калугина.

— Вы же непьющая! — ехидно напомнил Новосельцев.

— От хорошего вина не откажусь!

— А что было после ресторана?

— Вы забываетесь, товарищ Новосельцев! — одернула подчиненного Калугина. — Положите лошадь, надорветесь!

— Это вас не касается!

— А как вы провели вчерашний вечер, Анатолий Ефремович? — спросила Калугина и спустилась со сцены в партер.

— Очень скромно. Домой ехал автобусом. Пришел, проверил уроки у старшего, он у меня во втором классе. Потом поиграл с обоими. Потом жена позвала нас всех ужинать!

— Вашу жену зовут Лиза? — язвительно спросила Калугина. — Она такая светленькая, с косой. Или у вас уже другая жена?

— Нет, та же!

— Я ее помню. Она у нас теперь не работает.

— Ушла в министерство, — подтвердил Новосельцев.

— Чем же она вас кормила? — поинтересовалась Калугина.

— Она у меня мастерица готовить. Был пирог с капустой, потом вареники с вишнями, а потом оладьи и компот, — вдохновенно сочинял Анатолий Ефремович.

— Это все на ужин? Вы тоже обжора!

— Да, я люблю домашнюю еду. Покупного и ресторанного я не ем!

— Бросьте лошадь, а то вы ее уроните.

— Она бронзовая, не разобьется! — Поднявшись на сцену, Новосельцев продолжал рассказ: — Потом мы уложили детей и пошли погулять. Лиза каждый вечер выводит меня гулять — это полезно для здоровья!

— А что было после прогулки?

— Вы забываетесь, товарищ Калугина! — Анатолий Ефремович поставил начальницу на место.

Калугина сдалась первой:

— Я знаю, что нету вас никакой жены, Анатолий Ефремович! Почему вы все время врете?

— Беру пример с вас, Людмила Прокофьевна! — парировал Новосельцев. — Я понимаю, что нет у вас никакого авиаконструктора!

— Не фамильярничайте со мной! — вспылила Калугина. — Помните, что вы разговариваете с директором!

Будто в ответ на ее слова, Новосельцев внезапно, со страшным стуком, замертво упал на пол, не выпуская из рук статуи.

— Что с вами? — с деланным равнодушием спросила Людмила Прокофьевна, подозревая, что Новосельцев учинил очередную каверзу.

— Эта лошадь меня заездила! — простонал Анатолий Ефремович, не открывая глаз.

— Перестаньте симулировать! — все так же хладнокровно сказала Калугина. — Извольте встать и выйти вон вместе с лошадью!..

Новосельцев попытался подняться с пола и снова упал.

— Вам на самом деле плохо? — на этот раз участливо спросила Калугина.

Новосельцев не отвечал. Калугина забеспокоилась и наклонилась над Анатолием Ефремовичем:

— Вы без сознания?

— Лошадь цела? — слабым голосом протянул Новосельцев, которому общественное поручение было дороже собственного здоровья.

— Лошадь-то цела, а вы?

Новосельцев ощупал голову:

— Вот тут, кажется, шишка…

— Надо приложить холодное!

Калугина подбежала к столу, достала из сумки носовой платок, смочила его водой из графина, вернулась к Новосельцеву, снова склонилась над ним, бережно подняла его голову и приложила платок.

— Зачем вы занимаетесь мною лично? — сказал ушибленный, но зловредный Новосельцев. — Поручите меня кому-нибудь!

— Когда вы перестанете видеть во мне только директора? — с досадой поморщилась Людмила Прокофьевна.

— Никогда! — стойко ответил поверженный и тут же жалобно добавил: — Товарищ директор, дайте попить!

Калугина вновь бросилась к столу, схватила стакан, налила в него воду.

Но в этот момент в зал решительными шагами вошла Шура. Как ни в чем не бывало переступила через Новосельцева и подошла к Калугиной.

— Людмила Прокофьевна! Умер Бубликов! — скорбно сообщила Шура.

— Какой ужас! — воскликнула Калугина.

— Он же такой здоровый, никогда не болел! — подал реплику Новосельцев, не поднимаясь с пола.

— От чего он умер? — спросила Калугина.

— Я еще не выяснила. Людмила Прокофьевна, с вас пятьдесят копеек, на венки.

Калугина полезла в сумочку, достала деньги.

— Надо вывесить в вестибюле портрет!

— Будет сделано! — кивнула Шура. — Распишитесь!

Калугина расписалась в ведомости.

Шура наклонилась над Новосельцевым, который по-прежнему лежал на полу.

— Новосельцев, с вас пятьдесят копеек! Почему вы не убрали лошадь в шкаф?

— До шкафа я еще не доскакал!

Новосельцев медленно поднялся с пола, поволок лошадь к шкафу и запихнул внутрь.

— Свяжитесь с семьей! — грустно распорядилась Людмила Прокофьевна.

— Будет сделано! — И Шура покинула зал.

Новосельцев взял из рук Калугиной стакан, который она еще держала, и выпил.

— Вы-то как себя сейчас чувствуете, Анатолий Ефремович?

— По сравнению с Бубликовым неплохо… — печально пошутил Новосельцев.

Но в этот момент в зал, как неумолимый рок, вошла тройка в темно-серых халатах. При виде огромного количества стульев председатель комиссии несколько оторопел.

— Да, здесь придется попотеть! — заявил мужчина своим подручным женского пола.

В приемной Новосельцев столкнулся с Самохваловым.

Тот понизил голос:

— Что это ты к ней зачастил? Внедряешь в жизнь мой план?

— Нет, выполнял общественное поручение. Кстати, Юра, ты с ней говорил о моем назначении?

— Понимаешь… — Самохвалов замялся. — Как-то не было случая… подходящего. Но я с ней обязательно поговорю…

— Лучше не стоит, — остановил его Новосельцев. — Пусть остается по-старому. Не хочу я этой должности!..

И Новосельцев отправился к своему рабочему месту.

— Если Людмила Прокофьевна спросит — я в министерстве… — передал Верочке Самохвалов и тоже ушел.

— Знаешь, Бубликов скончался… — сообщил Новосельцев Ольге Петровне и сел за стол.

— Смотри, плохой человек, а помер! — после некоторой паузы сказала Ольга Петровна.

— Смерти я никому не желаю! — вздохнул Анатолий Ефремович.

По дороге к себе в кабинет Калугина попросила секретаршу:

— Вера, пригласите ко мне Юрия Григорьевича!

— Он только что ушел в министерство.

— Посмотрите у него на столе, там должна быть квартальная сводка, — сказала Калугина и устремилась в свой кабинет.

— Хорошо. — И Верочка отправилась в кабинет Самохвалова. Там, на столе, она принялась за поиски документа… И вдруг наткнулась на что-то невероятно интересное…

В рабочем зале Новосельцев и Рыжова.

— Что ты так долго торчал у нашей мымры? — полюбопытствовала Ольга Петровна у сослуживца.

— Она не мымра! — Новосельцев повысил голос. — В конце концов, не всем же быть красавицами! Как тебе не стыдно так отзываться о женщине?

Ольга Петровна не поняла происходящего:

— Не кричи на меня! Что это ты вдруг за нее заступаешься?

— Ты ее просто не знаешь! — запальчиво крикнул Анатолий Ефремович.

— И знать не хочу! — спокойно сказала Ольга Петровна и пожала плечами.

…В кабинете Самохвалова Верочка лихорадочно набрала двузначный номер.

В общем зале подруга Верочки — Алена сняла трубку.

На лице Верочки было просто написано, что она узнала нечто сенсационное.

Секретарша буквально захлебывалась:

— Алена, это я… держись за стул, а то упадешь!.. Людмила послала меня к Самохвалову, ей срочно понадобилась какая-то бумага… Подожди, имей терпение… А Самохвалов умчался в министерство… Я рылась у него на столе… Ты знаешь Рыжову из отдела легкой промышленности?.. Ну, которая вечно ходит со скрученными чулками… Она принесла мне письмо, чтобы я передала Самохвалову. Так вот, я случайно на него наткнулась, оно на столе лежало. Конечно, читать чужие письма некрасиво, но я взглянула и не могла оторваться, слушай!

Верочка читала с выражением:

— «Дорогой Юра! Долго я не решалась написать. Конечно, прошлого не вернешь, и писать тебе глупо и бессмысленно, и ругаю себя за это ужасно, но все равно пишу. А зачем? Толком не знаю…»

Алена сидела в зале среди учетчиков и статистиков, буквально в двух шагах от Ольги Петровны. Лицо Алены выражало богатую гамму чувств, которые свойственны только женщинам, узнавшим чужую тайну. А Ольга Петровна даже не подозревала, что ее секрет уже перестал быть секретом.

Верочка продолжала читать:

— «…Женщины, когда им под сорок, часто делают глупости… Я понимаю, что все это тебе ни к чему, лишнее это все, ненужное для тебя, может быть, даже и неприятное. Но для меня это… как бы тебе объяснить… При встрече с тобой я поняла, что все эти годы любила, наверное, только тебя!» — Верочка оборвала чтение. — Алена, ты слышала что-нибудь подобное? Она просто чокнулась. Только ты никому не рассказывай!..

Магистрали города были забиты потоками транспорта. Автобусы, трамваи, троллейбусы, легковые машины образовывали на перекрестках заторы и пробки. Бесконечные людские колонны вытекали из вестибюлей метро и растекались по улицам и переулкам.

Разбившись на речки и ручейки, потоки служащих вливались в подъезды, в ворота, в парадные различных учреждений. С портфелями, папками, рулонами, сумками, книжками, газетами люди спешили, боясь опоздать, перегоняя и толкая друг друга. Молодые и старые, усталые и энергичные, веселые и угрюмые, озабоченные и беспечные, торопились они, чтобы приступить к своей ежедневной работе.

И среди этого потока камера следила за Анатолием Ефремовичем Новосельцевым. Вот он выбежал из парадного дома, где живет, вместе со своими ребятами. Трое Новосельцевых привычно забрались в автобус через переднюю дверь. Вот Новосельцев отправил старшего в школу, младшего сдал в детский сад, а сам, озираясь, подошел к цветочному киоску и купил букет гвоздик.

На фоне этих кадров возникали и исчезали надписи второй серии фильма и звучала уже знакомая песня:

Нас в набитых трамваях болтает. Нас мотает одна маета. Нас метро то и дело глотает, выпуская из дымного рта. В смутных улицах, в белом порханье, люди, ходим мы рядом с людьми. Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы. Из карманов мы курево тянем, популярные песни мычим. Задевая друг друга локтями, извиняемся или молчим. Мы несем наши папки, пакеты, но подумайте — это ведь мы в небеса запускаем ракеты, потрясая сердца и умы. По Садовым, Лебяжьим и Трубным — каждый вроде отдельным путем — мы, не узнанные друг другом, задевая друг друга, идем…

Кончились титры. Кончилась песня. Началась вторая серия картины.

И снова осеннее московское утро. С портфелями, папками, рулонами, книгами, газетами люди спешили на работу, перегоняя и толкая друг друга.

…Расплатившись за купленные гвоздики, Новосельцев еще раз оглянулся по сторонам и стал думать, куда спрятать цветы.

Сначала он их попытался засунуть под пальто, но понял, что гвоздики помнутся. Тогда он открыл портфель, уложил в него цветы и зашагал на службу. Около дома, где разместилось наше статистическое учреждение, было еще пустынно. Изображая независимость и беспечность, Новосельцев нырнул в парадное.

В учреждении еще никого не было, даже Калугиной. В зале объявился Новосельцев с букетом цветов, спрятанным в портфеле. Воровски озираясь, Новосельцев крался вдоль пустых столов. Столкнувшись с уборщицей, которая мокрой тряпкой протирала пол, он спрятал портфель за спину и вежливо поздоровался.

Затем Анатолий Ефремович осторожно заглянул в кабинет Калугиной и, убедившись, что он пуст, забежал в него, достал из портфеля цветы и поставил их в графин для питьевой воды.

Когда Новосельцев вышел из предбанника, по залу уже шествовала Людмила Прокофьевна, наполненная желанием руководить.

Чтобы избежать встречи и последующего разоблачения, Новосельцев поспешно ретировался в дверь, где висела табличка, изображающая мужчину в черном…

Калугина вошла в кабинет, автоматически сняла пальто, повесила его на вешалку, приблизилась к столу и… внезапно обнаружила в графине цветы.

Она с изумлением уставилась на букет. Было совершенно очевидно, что это событие для нее — из ряда вон выходящее и не укладывается ни в какие рамки.

Тем временем Новосельцев вышел из засады и как ни в чем не бывало занял свое рабочее место.

Около предбанника появилась Ольга Петровна. В ожидании Самохвалова она достала сигарету и закурила.

Мимо Рыжовой пробежала Верочка. Увидев Ольгу Петровну, секретарша с трудом удержалась от смеха.

Около приемной появился Самохвалов. При виде Ольги Петровны лицо его перекосилось. Он оглянулся по сторонам и, увидев, что никого нет, подошел к Рыжовой.

— Доброе утро, Юра, — заискивающе сказала Ольга Петровна и с надеждой взглянула на Самохвалова.

— Оля, я очень тронут… — понизил голос Юрий Григорьевич, — но ты должна понять… так уж сложилась жизнь.

Я тебе признателен и ценю твое отношение. Но я прошу, не мучай ни себя, ни меня. Ты же умница!

— Когда женщине говорят «умница», подразумевают, что она круглая дура! — поникла Ольга Петровна.

— Это уже чересчур. Я так не думаю! — запротестовал Самохвалов.

— Какой ты стал вежливый! — с горечью заметила Ольга Петровна.

— Никогда не знал, что это недостаток.

— Юра, в тебе нет недостатков. Ты состоишь из одних достоинств. Эту тему я разовью в своем следующем письме. — Ольга Петровна ушла.

Самохвалов с ужасом посмотрел ей вслед и направился в приемную.

— Доброе утро, Верочка!

— Здравствуйте! — Верочка не смогла удержаться и фыркнула.

— Что с вами? — спросил Самохвалов.

— На меня иногда нападает… — Верочка давилась от смеха. — Ничего особенного… Извините…

Самохвалов скорчил недоуменную гримасу и скрылся в своем кабинете.

А в вестибюле, неподалеку от гардероба, Шура укрепляла на стене портрет усопшего Бубликова в траурном оформлении. Под портретом скорбными буквами сообщалось о безвременной кончине этого замечательного работника. Рядом уже стоял огромный венок. Группа сослуживцев остановилась возле траурного сообщения.

Как вдруг… внезапно… глаза Шуры буквально вылезли на лоб.

У гардероба раздевался абсолютно живой и совершенно невредимый товарищ Бубликов. Он был свеж и румян и пока еще не подозревал, что в глазах коллектива он — уже покойник. Эта приятная бодрящая новость еще ждала его.

Шура пошатнулась.

А гардеробщица тихонько крестилась, принимая от Бубликова пальто. Но вот и сам усопший надел очки и подошел к портрету, чтобы с интересом узнать, кто именно из их коллектива отправился на тот свет…

Это был не лучший момент в жизни товарища Бубликова.

В зал влетела Шура, с лицом, искаженным от ужаса. Она гигантскими шагами покрыла расстояние от входа до стола Новосельцева.

— Что случилось? — спросили одновременно Рыжова и Новосельцев.

Но Шура лишилась дара речи. У нее в горле что-то булькало, хрипело, переливалось. Наконец она вымолвила:

— Он жив!

И судорожно показала в другой конец зала.

В зале появился живехонький и почему-то очень рассвирепевший товарищ Бубликов. Он шел по залу, не глядя по сторонам. Глаза его гневно сверкали, а губы бормотали какие-то ругательства.

Появление покойника в зале произвело фурор.

Сослуживцы повскакивали со своих мест. Изумление, испуг, смех, недоумение поочередно сменялись на лицах.

А разгневанный Бубликов, подойдя к Шуре, остановился на мгновение и погрозил ей кулаком.

Новосельцев, Рыжова, Алена и другие сотрудники окружили Шуру, которая принялась рыдать изо всех сил.

— Что ж вы сейчас-то плачете? Плакать надо было тогда, когда он умер.

— Плохие люди не умирают… — философски заметила Ольга Петровна.

— Это в больнице перепутали, — заливалась слезами Шура. — Умер однофамилец, а сообщили нам. А он вышел сейчас на работу, а в вестибюле увидел свой портрет в траурной рамке!

Статистики захохотали, и лишь Ольга Петровна грустно улыбнулась.

— Вам-то смешно! А мне что делать? — жаловалась Шура. — Цветы уже куплены, оркестр заказан.

— Оркестр пусть поиграет в обеденный перерыв, — предложил Новосельцев, — что-нибудь веселенькое, а цветы раздайте женщинам!

— Как же я их раздам, — печально ответила Шура, — когда из них венки сплетены, с лентами. А на лентах написано: «Незабвенному Бубликову от родного коллектива».

— Плохо ваше дело, Шура! — грустно улыбаясь, посочувствовала Ольга Петровна.

— Куда девать венки? Хоть сама помирай, но… — Шура вздохнула, — надпись не подойдет, фамилия другая…

И Шура понесла свое горе к другим сотрудникам, но по дороге она опять столкнулась с бывшим мертвецом. Проявив неслыханную прыть, месткомовка куда-то мгновенно испарилась. А Бубликов сел на свое рабочее место.

В кабинете Калугина нажала на кнопку селектора и попросила секретаршу:

— Вера, вызовите Новосельцева! Пусть захватит отчет.

Верочка набрала по телефону номер Анатолия Ефремовича.

Лампочка телефона на столе Новосельцева замигала. Новосельцев снял трубку.

— Новосельцев, — сказала Верочка в трубку, — зайдите к Людмиле Прокофьевне и захватите отчет.

И вот уже Новосельцев замаячил в дверях директорского кабинета.

— Вы меня вызывали, Людмила Прокофьевна?

— Вы принесли отчет?

— Да, вот он, пожалуйста! — И Новосельцев протянул Калугиной папку.

— Видите… когда захотите, вы умеете работать! — просмотрев отчет, сказала Калугина.

— А я вообще люблю свою работу. Современная жизнь без статистики невозможна.

— Вы знаете, Анатолий Ефремович, — продолжала листать отчет Людмила Прокофьевна, — сегодня я пришла и увидела этот букет. Кто бы это мог принести?

Новосельцев смутился и старался не глядеть на Калугину.

— Понятия не имею!

— И я понятия не имею! — с вызовом произнесла Людмила Прокофьевна.

Калугина явно ждала, чтобы Новосельцев признался в том, что букет принес он.

Анатолий Ефремович принялся выкручиваться:

— Я догадался, это Шура!

— Какая Шура? — изумилась Калугина.

— Из месткома. Понимаете, Бубликов, оказывается, жив. А венки Шура уже купила. Девать их некуда. Вот она раздирает их на букеты и раздает женщинам. — И Новосельцев добавил для убедительности: — Я ей сам это посоветовал!

— Увы! — ехидно заметила Людмила Прокофьевна. — Я пришла задолго до начала рабочего дня, и букет уже стоял. А то, что Бубликов жив, выяснилось позже!

— Значит, моя версия с венками — ошибочная! — с охотой пнул себя Новосельцев.

— Кто же мог это сделать? — со значением спросила Калугина.

— Вы подозреваете, что я приволок этот веник? — возмутился Новосельцев.

— Это не веник, а красивый букет! И я подозреваю, что именно вы притащили его, но у вас не хватает мужества сознаться!

— С какой стати я буду дарить вам букеты? — упирался Анатолий Ефремович.

— А почему мне нельзя подарить цветы? — взвилась Калугина.

— Вообще-то можно, — пошел на попятный Новосельцев. — На день рождения или на Новый год. Но я этим заниматься не собираюсь!

— Почему вы все время врете? — закричала Калугина. Она больше не могла сдерживаться.

— Не дарил я вам цветы! — упрямо твердил Новосельцев. Он так далеко зашел, что отступать было некуда. — Что я, белены объелся?

— Сначала цветы приносите, а потом приходите и оскорбляете! Заберите свой веник обратно! — Калугина схватила букет и швырнула им в Новосельцева.

— Никому из ваших сотрудников… — растерянно сказал Новосельцев, — швырнуть в лицо… вы бы себе не позволили… — И он добавил шепотом: — Неужели вы ко мне неравнодушны?

— Еще одно слово, и я запущу в вас графином! — в ярости завопила Калугина.

— Если вы это сделаете, значит… вы… меня… это самое!.. — Новосельцев не решился назвать «это самое».

— Уходите! — зашипела Людмила Прокофьевна. — Кто вам позволил посещать меня в неприемные дни? Если у вас есть ко мне дело, запишитесь у секретаря!

Новосельцев все еще находился под впечатлением сделанного открытия:

— Хорошо, Людмила Прокофьевна… извините, Людмила Прокофьевна… больше этого не повторится, Людмила Прокофьевна…

Пятясь, Анатолий Ефремович покинул кабинет, унося букет с собою.

— За какие заслуги вас наградили цветами? — удивилась Верочка.

— Запишите меня на прием, Верочка! — Новосельцев был погружен в свои мысли…

— В эту среду уже все занято! — Верочка ничего не понимала.

— Запишите на следующую!

— Хорошо! — Верочка записала фамилию Новосельцева. — По какому вопросу?

— До следующей среды я придумаю.

И, приоткрыв дверь к Калугиной, он швырнул букет, словно гранату, в кабинет начальницы.

Вечером того же дня Калугина дома смотрела по телевизору «Кинопанораму». Но было видно, что она поглощена не передачей, а какими-то своими мыслями. Она потянулась к телефону и стала набирать номер.

В своей квартире Анатолий Ефремович Новосельцев гладил на столе брюки. Раздался телефонный звонок. Новосельцев снял трубку:

— Я слушаю!

У себя дома Калугина говорила в трубку:

— Анатолий Ефремович, вы извините меня, пожалуйста, я вспылила… я себя неприлично вела… а как вы ушли, я сразу подумала, может быть, действительно не вы принесли этот злосчастный букет…

— Нет, это на самом деле я! — грустно сознался Анатолий Ефремович.

— Нет у вас ни стыда, ни совести! — взорвалась Калугина и швырнула трубку…

…На следующий день мы попали в статистическое учреждение в обеденный перерыв.

В коридоре, около предбанника, дожидалась Ольга Петровна с конвертом в руках. Когда после обеда вернулась на свой боевой пост Верочка, Рыжова спросила, стараясь изображать безразличие:

— Юрий Григорьевич здесь?

— Сейчас посмотрю, — ответила Верочка и заглянула в кабинет Самохвалова. — Нет, еще не приехал с обеда. У него там в кабинете полотеры шуруют…

Ольга Петровна передала Верочке конверт:

— Пожалуйста, поработайте еще раз почтальоном!

— Передам обязательно и с удовольствием!

Интонация Верочки показалась Ольге Петровне подозрительной.

— В этом письме… мои предложения об улучшении статистического учета в легкой промышленности.

— Я вас так понимаю! — с преувеличенной серьезностью согласилась Верочка. — Это ведь очень важно — улучшить статистический учет именно в легкой промышленности.

Ольга Петровна с независимым видом покинула приемную.

Верочка схватила телефонную трубку:

— Алена! Это я! Она опять принесла письмо… Это уже четвертое… Настырная баба!.. Только ты никому не рассказывай!

В конце коридора появился Самохвалов, заметил Ольгу Петровну, лицо его изменилось.

— Добрый день, Юрий Григорьевич! — с влюбленной улыбкой поздоровалась Рыжова.

Самохвалов натянуто улыбнулся в ответ:

— Ты заставишь меня входить в кабинет через окно!

И он вошел в приемную.

— Юрий Григорьевич, вам письмо! — невинным голосом произнесла секретарша и после небольшой паузы добавила: — Рыжова принесла.

Верочка с интересом следила за выражением лица своего шефа, но Самохвалов был непроницаем.

— Спасибо, — сухо сказал он и сунул письмо в карман. — И вот что… вызовите-ка мне Шуру.

Верочка сняла трубку и набрала номер:

— Передайте, пожалуйста, Шуре, что ее вызывает Юрий Григорьевич.

Тем временем Самохвалов открыл дверь своего кабинета и увидел работающих полотеров.

— Я пока побуду в зале заседаний, — сказал он Верочке. — Кстати, почему полотеры натирают полы в наше рабочее время? Я этого не понимаю. Это можно делать вечером или утром.

— Нет, нельзя, у полотеров рабочий день тогда же, когда у всех людей.

Тут Самохвалов развел руками и ушел в уже знакомый нам зал заседаний.

Там он уселся на сцене, за столом президиума, достал из кармана письмо Рыжовой и принялся читать.

В предбаннике появилась Шура.

— Юрий Григорьевич ждет вас в зале, — объяснила Верочка деятельнице профсоюзного движения.

— У нас сенсация! — Шура захлебнулась от азарта. — Рыжова по уши врезалась в Самохвалова и забрасывает его страстными письмами!

— Этого не может быть! — Верочка вся подобралась. — Откуда вы узнали?

— Я вам расскажу по порядку, — затараторила Шура. — Мне позвонила Нина Николаевна по секрету, а ей, тоже по секрету, сообщила Елена Ивановна, Елене Ивановне — Шмуглякова, в общем, все, конечно, по секрету… Шмуглякова узнала от Толи Степанова, тому рассказала Люся Стулова из планового отдела, а ей позвонила Алена Коровина, Алена дружит с Верочкой, секретаршей… — тут Шура осеклась, — то есть, простите, с вами…

— Но я же просила ее никому не рассказывать! — возмущенно воскликнула Верочка.

— Чтобы узнали все, — назидательно сказала Шура, — достаточно рассказать кому-нибудь одному!

В зале заседаний Самохвалов усадил Шуру рядом с собой, и получилось, будто они двое сидят в президиуме.

— Шура, у меня к вам деликатное дело… — доверительно начал Самохвалов. — Даже не знаю, как к нему подойти… Меня беспокоит душевное состояние одной из наших сотрудниц.

— Соображаю, о ком вы говорите, — без обиняков сказала Шура.

— Кроме вас, еще кто-нибудь соображает? — осторожно спросил Юрий Григорьевич.

— Весь коллектив!

— Информация поставлена у нас хорошо, — усмехнулся Самохвалов. — Тогда тем более надо помочь ей выйти из кризиса, протянуть ей руку помощи. Вот, почитайте! — И Самохвалов передал Шуре письмо.

— А… зачем? — взяв письмо, повела плечами Шура.

— Читайте! — Самохвалов был настойчив.

— Вслух?

— Можно вслух.

— «Дорогой, любимый мой Юра!..» — едва слышно прочитала Шура. — Дальше читать?

— Да.

— Но это… кажется… личное?

— У меня нет и не может быть ничего такого, что я должен скрывать от коллектива. — И Самохвалов показал рукой на пустые ряды.

— «Я знаю, что докучаю тебе своими письмами, но это сильнее меня», — прочитала Шура и спросила: — Если знает, зачем пишет?

— Но если это сильнее ее? — со вздохом разъяснил Юрий Григорьевич.

Шура читала дальше:

— «Я не представляла себе, что со мною может такое твориться. По ночам у меня бессонница, и снотворное уже не помогает. На работе все из рук валится». — Шура оторвала глаза от письма и прокомментировала: — Недаром у нас в учреждении падает производительность труда! — И снова принялась читать дальше: — «Все, кроме тебя, не имеет значения, все для меня пустота!» — Тут Шура возмутилась: — Как пустота? Вокруг столько прекрасных людей! — Шура развела руками. — Юрий Григорьевич, вы хотите, чтобы местком помог вам написать достойный ответ?

В приемной появилась Калугина:

— Почты много?

— Порядочно, — ответила заплаканная Верочка. — Вот разбираю.

Калугина заинтересовалась каким-то документом, стала внимательно его читать.

А в зале заседаний продолжался «деликатный» разговор.

— Я знаю, Шура, что у вас трезвый взгляд на жизнь. Что-то я устал от этой истории и невольно чувствую себя виноватым. — Тут Самохвалов спохватился: — Между нами ничего нет и быть не может. Мне так жаль Ольгу Петровну. Она стала всеобщим посмешищем. Ее нужно спасти!

— Мы спасем! Мы ее на местком пригласим! — откликнулась Шура.

— Что ж, я не возражаю… только разговаривайте, пожалуйста, мягко, без окрика.

— Понимаю, Юрий Григорьевич, поручение щекотливое. Но мы справимся. Давайте мне остальные письма.

Заместитель директора поколебался, достал из кармана письма Ольги Петровны и нерешительно протянул их Шуре.

— Только не давайте их никому читать, — йопросил Самохвалов.

— Не беспокойтесь! Я их подколю к делу! — И Шура положила письма в папку. — Там их никто не прочтет.

В приемной Калугина закончила чтение документа и направилась в свой кабинет.

— У вас там полотеры! — предупредила Верочка.

Калугина распахнула дверь и действительно увидела полотеров, который перебрались из кабинета Самохвалова в ее кабинет и усердно драили пол. Калугина закрыла дверь.

— Почему полотеры натирают полы в наше рабочее время? Я пока буду в зале. Неужели нельзя это делать утром или вечером?

— Нет, нельзя, — сказала Верочка. — У полотеров рабочий день, как у нас, с девяти до шести.

Калугина развела руками и устремилась в зал, где завершали свою беседу Самохвалов и Шура.

— Мой кабинет занят полотерами, — объяснила Калугина Самохвалову, войдя в зал заседаний.

— Значит, мой освободился, — сообразил Самохвалов и покинул зал.

Людмила Прокофьевна привычно заняла место в президиуме и углубилась в изучение почты. Однако Шура не ушла и, спрятав письма Рыжовой за спину, выжидающе стояла около Калугиной.

Людмила Прокофьевна подняла глаза:

— Что, Шура? У вас ко мне дело?

— У нас ЧП! — трагически заявила Шура. — Рыжова без памяти втрескалась в Самохвалова и осаждает его любовными письмами!

— Откуда вы это знаете? — нахмурилась Калугина.

— Вот их сколько! — не выдержала Шура, вынув руку из-за спины и как бы взвешивая на ней письма.

— Как они оказались у вас? — сердито спросила Людмила Прокофьевна.

— Юрий Григорьевич передал их мне и попросил, чтобы общественность вмешалась и защитила его!

— И, значит, теперь на очередном заседании месткома, — с трудом сдерживалась Калугина, — после распределения путевок, в разделе «Разное» вы поставите вопрос о безнравственном поведении Рыжовой?

— Мы получили сигнал и должны отреагировать. Вы войдите в положение Юрия Григорьевича. Каждый день на него сыплются эти письма. А весь коллектив, — Шура показала на пустой зал, — знает и смеется!

Калугина протянула руку за письмами:

— Дайте их мне, пожалуйста!

— Рыжова сама виновата. Держала бы чувства при себе! — отдавая письма, начала оправдываться Шура.

— Если мне не изменяет память, вы, Шура, числитесь в бухгалтерии! — строго сказала Калугина.

— Кажется, да. — Шура пыталась вспомнить, где же она числится.

— Я думаю, будет полезнее, если вы иногда, — чеканя слова, жестко произнесла Калугина, — в порядке исключения, будете заниматься не только общественными делами, но и вашими прямыми обязанностями!

Людмила Прокофьевна решительно вошла в приемную:

— Вера, Юрий Григорьевич у себя?

— Да. От вас полотеры тоже ушли.

Но Калугина не слушала. Она распахнула дверь кабинета своего заместителя и приказала секретарше:

— Вера, никого к нам не впускайте!

И решительно закрыла за собой дверь.

В приемную заглянула Шура и прошептала Верочке:

— Самохвалов отдал мне письма, чтобы мы разобрали их на месткоме.

— Вот гад! — искренне возмутилась секретарша.

— А меня ссылают в бухгалтерию! — печально сообщила Шура.

В кабинете Самохвалов встал со своего кресла и недоуменно посмотрел на взбешенную начальницу.

— Ко мне попали письма, которые вы, Юрий Григорьевич, передали в местком. Хочу вас огорчить. У меня иная точка зрения, нежели у вас. Убеждена, что подобные дела должны решаться без привлечения общественности.

— Вам, Людмила Прокофьевна, легко говорить! — Самохвалов держался с достоинством. — Я пытался образумить Рыжову, уговаривал, просил, между нами ведь ничего нет и быть не может.

— Надо было иметь терпение, такт. А обнародовать письма — жестоко! — выговаривала Людмила Прокофьевна.

— Но я не нашел другого выхода. В конце концов, меня тоже можно понять, — оправдывался Самохвалов.

— Извините, Юрий Григорьевич, но вы совершили низкий поступок! Не могу настаивать, но на вашем месте я бы забрала письма и никому их не показывала, ни одному человеку!

Самохвалов прошелся по кабинету, как бы собираясь с мыслями…

А в это время по залу, заполненному сослуживцами, шла Ольга Петровна, тяжело нагруженная двумя авоськами с продовольствием. Мимо ее лица проплывали люльки подвесной дороги, заполненные бумагами. Она шла сквозь перешептывания и смешки, сквозь сплетни и переглядки, даже и не подозревая, что все эти косые взгляды, ухмылки и подмигивания относятся к ней. Сослуживцы вставали с мест, смотрели на Ольгу Петровну, подмигивали, гоготали, показывали на нее пальцами. Всем было весело и интересно. В скучные трудовые будни ворвалась пикантная сенсация. Погруженная в свои мысли, шла по залу Ольга Петровна.

Не успела она поставить авоськи на пол, как между ее столом и столом Новосельцева возникла Верочка. Секретарша старалась держаться бодро, но было видно, что ее мучает совесть.

— Хватит трудиться. Покурим? Самохвалов снабжает меня роскошными сигаретами!

— Спасибо, я не курю! — отказался Анатолий Ефремович.

— А я иногда балуюсь. — Ольга Петровна взяла сигарету, Верочка тотчас поднесла ей спичку. Она не знала, как приступить к разговору.

— Знаете, Новосельцев, ей легче было обращаться именно к нему, — нас, секретарш, начальство обычно не замечает. К нам настолько привыкают, что при нас они остаются сами собой.

— К чему эта исповедь? — недоброжелательно спросил Новосельцев.

Верочка сразу дала отпор:

— Вы не волнуйтесь, я не о Калугиной! Я о вашем институтском товарище.

Теперь насторожилась Ольга Петровна.

— Понимаете, Новосельцев, он какой-то неискренний, скользкий… — Верочка быстро взглянула на Ольгу Петровну. — Я бы полюбить такого не смогла… Ой, бежать пора, а то от старухи попадет!

И Верочка мгновенно исчезла.

— Зачем эта финтифлюшка сюда приходила? — пожала плечами Ольга Петровна.

…В своем кабинете Самохвалов продолжал нервно ходить взад и вперед.

— Я… вынужден, должен признать, Людмила Прокофьевна, что вы правы — вы! Наверное, я потерял над собой контроль. — Юрий Григорьевич смотрел ей в лицо. — Спасибо, что вы вовремя меня остановили!

— Я рада, что вы это восприняли именно так! — поверила ему Калугина.

— Разрешите? — Самохвалов забрал письма и положил в карман. — Я опять с ней побеседую, по-хорошему, по-доброму…

…В буфете Новосельцев стоял в очереди. Сразу же за ним заняла очередь Шура. Она поднесла свои губы к уху Новосельцева.

— Наша мымра сослала меня в бухгалтерию, — шепотом поделилась своей неприятностью Шура. — Но я там задыхаюсь от скуки. Я вырвалась вам сказать, Новосельцев, что вы друг Ольги Петровны и должны ее унять! Она губит и себя, и его!

— Ничего не понимаю! — оторопел Анатолий Ефремович.

— Как? — изумилась Шура. — До вас еще не дошло? Рыжова без памяти влюбилась в Самохвалова и терроризирует его пылкими письмами.

— Это вранье! — рассвирепел Новосельцев. — Я знаю Олю и ее мужа! Они прекрасная пара! Не распускайте сплетни!

— Юрий Григорьевич, — свысока ответила Шура, — сам отдал мне письма Рыжовой, чтобы мы разобрали их на месткоме! Я их читала!

— Идите-ка вы… — в бешенстве заорал Новосельцев, — …в бухгалтерию!

Очередь, вся, как один человек, обернулась на крикуна. Шура в испуге отпрянула и исчезла. Новосельцев тоже покинул очередь.

В приемную вбежал взволнованный Анатолий Ефремович.

— Самохвалов у себя? — гневно выкрикнул он.

— У себя, — подтвердила Верочка, — но Людмила Прокофьевна просила никого не впускать!

В кабинете Самохвалов продолжал налаживать отношения.

— Знаете, Людмила Прокофьевна, о чем я сейчас жалею? — шутливо сказал он. — О том, что вы не мужчина!

— Это еще почему?

— Я бы тогда предложил: пошли, примем по сто граммов и забудем про это дело…

Нарушив начальственный запрет, Новосельцев рывком открыл дверь и, с трудом сдерживая ярость, появился на пороге.

— Юра, я у тебя одалживал двадцать рублей. Хочу с тобой расплатиться!

Новосельцев достал из кармана две десятки и протянул их Самохвалову.

— Но почему именно сейчас и здесь? — Самохвалов настороженно взял деньги.

Вместо ответа Анатолий Ефремович размахнулся и ударил Самохвалова по лицу.

— За что? Как ты смеешь? — опешил Юрий Григорьевич.

— Извините, Людмила Прокофьевна! — обратился к Калугиной Новосельцев.

— Только ваше присутствие… Людмила Прокофьевна… — гневно процедил Самохвалов. — Но я этого так не оставлю!

— А вы дайте ему сдачи! — весело посоветовала Калугина.

— Я ему дам сдачи, но другими средствами! — пообещал Самохвалов и выбежал из своего кабинета, громко хлопнув дверью.

Он промчался мимо Верочки, которая проводила его злым взглядом.

— Я — в министерство! — крикнул Самохвалов на ходу и с явной угрозой.

Калугина и Новосельцев остались вдвоем в кабинете Самохвалова.

— Распустились вы, товарищ Новосельцев! Докатились до того, что затеваете драку в кабинете директора!

— Заместителя директора! — уточнил Анатолий Ефремович. — Это нехорошо! В следующий раз я поколочу его в вашем кабинете!

— Мало того, что вы враль, трус и нахал, вы еще и драчун!

— Да, я крепкий орешек! — скромно признался Новосельцев.

— Боюсь, мне придется заняться вашим перевоспитанием, — вздохнула Людмила Прокофьевна.

— Я вас очень прошу — займитесь! — попросил Новосельцев. — Только учтите — я трудновоспитуемый!

…Активность, щедро заложенная в Шуру природой, не давала ей успокоиться. Переполненная до краев желанием действовать, представитель месткома присела на стул рядышком с Ольгой Петровной.

— Старуха сослала меня в бухгалтерию, — сообщила Шура, — но я вырвалась на свободу.

— Это мужественный поступок, — пошутила Ольга Петровна, все еще не подозревая, что стала притчей во языцех.

— Конечно, я вам сочувствую как женщина — женщине. Но ведете вы себя аморально! Сплетням я не верила, но товарищ Самохвалов меня посвятил! — Шура доверительно понизила голос: — Читала я ваши сочинения. Замужняя женщина, больше того — мать, и вдруг неприличные письма пишете! Я вам по-дружески советую, как добрый товарищ, — выкиньте это из головы, вернитесь в семью, в работу, в коллектив!

Ольга Петровна держалась из последних сил.

— Зачем он давал вам их читать? Посмеяться хотел надо мной?

— Что вы! Ему не до смеха, — возразила Шура. — Он консультировался со мной, как вам помочь.

— Не сомневаюсь, что вы дали ему хороший совет, — мертвым голосом сказала Ольга Петровна.

Неподалеку появился Новосельцев. При виде его Шура бросилась спасаться бегством. Новосельцев брезгливо посмотрел ей вслед, а потом перевел сочувствующий взгляд на Ольгу Петровну.

Та сидела не двигаясь, как бы окаменев. Только слезы лились по ее лицу.

Моей душе покоя нет, — весь день я жду кого-то. Без сна встречаю я рассвет, и все из-за кого-то. Со мною нет кого-то, ах, где найти кого-то… Могу весь мир я обойти, чтобы найти кого-то. О вы, хранящие любовь, неведомые силы, пусть невредим вернется вновь ко мне мой кто-то милый. Но нет со мной кого-то. Мне грустно отчего-то. Клянусь, я все бы отдала на свете для кого-то…[10]

Калугина хлопотала на кухне, готовясь к приходу гостей, вернее, гостя, — жарила, парила, пекла.

Стол был накрыт на две персоны. Хозяйка взглянула на себя в зеркало и бросилась переодеваться.

В это же время Новосельцев шел по улице, разглядывая номера домов. Отыскав нужный дом, он вошел в подъезд.

Выйдя из лифта, остановился перед квартирой № 87. В руках у Анатолия Ефремовича находилась коробка конфет. Новосельцев позвонил в дверь. Полуодетая Калугина подбежала к двери и посмотрела в глазок. Отперла замок, а сама метнулась в ванную комнату. На пороге ванной она крикнула:

— Входите, открыто! — И быстро захлопнула за собой дверь.

Новосельцев вошел в прихожую и огляделся. Видно было, что он здесь впервые.

— Анатолий Ефремович, это вы? — послышался из ванной голос Людмилы Прокофьевны.

— Это я!

— Раздевайтесь и проходите в комнату! — любезно пригласил Новосельцева голос хозяйки. — Я сейчас!

Новосельцев снял пальто, повесил его и прошел в комнату. И принялся разглядывать жилье начальницы.

— Присаживайтесь, я сейчас! — невидимая Калугина продолжала руководить гостем.

— Вы не беспокойтесь, Людмила Прокофьевна, — сказал, усаживаясь в кресло, Новосельцев.

— Чувствуйте себя как дома. Я уже скоро.

И действительно, через несколько мгновений отворилась дверь и на пороге появилась Калугина.

Новосельцев вскочил и замер.

Людмилу Прокофьевну невозможно было узнать. Уроки Верочки не пропали даром. Калугина причесалась у модного парикмахера, на ней платье с блестками и «шузы» на высоком каблуке и с перепонкой. Калугина чувствовала себя неловко и, хоть явно похорошела, от этой неловкости, от того, что на ней все новое и непривычное, выглядела чуточку нелепой.

— Что же вы молчите? Мне это не идет? Мне не надо было всего этого надевать? — волновалась Людмила Прокофьевна. — Я выгляжу смешной, да? Ну, скажите что-нибудь! Если это безвкусно, я могу переодеться. Я, конечно, не умею всего этого носить… и прическа ужасная, верно?

Обалдевший Новосельцев наконец-то заговорил:

— Людмила Прокофьевна, вы красавица!

— Вам правда нравится? — Калугина была смущена, и это смущение ей шло.

— Очень! — искренне воскликнул Анатолий Ефремович.

Калугина, все еще смущаясь, подошла к столу:

— Садитесь, Анатолий Ефремович, будем ужинать!

Новосельцев тоже очень стеснялся.

— Большое спасибо… — Он подождал, пока села Калугина, и тоже опустился на стул. — Можно вам налить вина?

— Можно. Большое спасибо.

Новосельцев открыл бутылку и разлил вино по бокалам.

— За что будем пить? — спросил он и сам придумал: — Чтобы все были здоровы!

— Да, это прекрасный тост! — проникновенно согласилась Калугина.

Новосельцев и Калугина пригубили бокалы.

— Вы возьмите вот эту рыбу, она очень вкусная, — предложила Людмила Прокофьевна.

— Большое спасибо.

— И салат попробуйте!

— Большое спасибо, — изблагодарился гость. — А вам положить?

— Большое спасибо, — теперь настала очередь Калугиной благодарить гостя.

— Рыбу? — угощал Новосельцев.

— Спасибо.

— И салат?

— Спасибо большое!

Хозяйка и гость взглянули друг на друга и засмеялись.

Новосельцев осмелел:

— Вы знаете, Людмила Прокофьевна, я записался к вам на прием. На эту среду все было занято, и Верочка записала меня на следующую.

— А зачем?

— По личному делу.

— Но зачем же ждать следующей среды, мы можем решить этот вопрос сейчас, — преодолевая служебную интонацию, гостеприимно сказала Калугина.

— Вы так думаете? — Новосельцев был не уверен в этом.

— Я в этом убеждена. — Калугиной было нелегко избавиться от директорской безапелляционности.

— Видите ли, я, когда к вам шел, я думал о том, что мне надо с вами серьезно поговорить… но только вот не знаю, с чего начать?

— Начните с главного, — улыбнулась Людмила Прокофьевна.

Новосельцев опустил глаза:

— У меня к вам предложение…

— Рационализаторское? — полюбопытствовала Калугина.

— В некотором роде… — неопределенно промямлил Анатолий Ефремович.

Но тут зазвонил телефон. Калугина дотянулась до соседнего столика, где стоял аппарат, и сняла трубку:

— Алло!

Звонили из квартиры Новосельцева.

— Позовите, пожалуйста, папу… его зовут Анатолий Ефремович, — сказал Вова, перемазанный зеленой краской.

— Анатолий Ефремович, это вас! — удивилась Людмила Прокофьевна и передала трубку.

— Понимаете, у меня дети остались сегодня одни. Бабушка заболела, и Ксана, это моя сестра, забрала бабушку к себе, — оправдывался Новосельцев. — И я оставил детям ваш телефон, на всякий случай. Понимаете, они одни… Вообще-то у меня дети очень спокойные… вы не сердитесь?

— Что вы!

— Вова, это ты? Что случилось? — спросил в трубку Новосельцев.

На другом конце провода зеленый Вова бодро ответил:

— Папа, у нас краски не хватило.

Рядом вертелся младший, тоже порядком перепачканный.

— Какой краски? Зачем ты выходил на балкон?.. — Новосельцев виновато покосился на Калугину. — Я приду и отмою. Немедленно ложитесь спать! Слышите, немедленно!

Новосельцев повесил трубку.

— Что произошло?

Новосельцев старался быть невозмутимым.

— Ничего особенного. У них краска кончилась. Спрашивают, нет ли еще баночки…

— Какая краска?

— Зеленая. Я ее купил, чтобы подновить перила на балконе. Они ее нашли и покрасили в кухне дверь. Правда, на всю дверь у них краски не хватило…

Калугина рассмеялась.

— Вообще-то они воспитанные, тихие, — уверил ее Новосельцев. — На чем мы с вами остановились?

— Вы хотели мне сделать какое-то предложение, — напомнила Калугина.

— Да, да, разумеется… конечно… только не знаю, как вам сказать, как вы ко всему этому отнесетесь?

— Не томите, говорите скорее, а то я начинаю волноваться.

— Я тоже очень волнуюсь. У вас нет минеральной воды?

— Вот лимонад.

— Мне безразлично… вам налить?

— Да. Спасибо.

Новосельцев разлил лимонад по стаканам. Оба нервно выпили.

— Ну?

— Сейчас… — Новосельцев встал. — Уважаемая Людмила Прокофьевна… нет, дорогая Людмила Прокофьевна!.. — поправил себя Анатолий Ефремович. — Мое предложение заключается в том… Вы понимаете… вы и я… если сравнить… конечно, у меня дети… — лепетал Новосельцев. — Их двое… это, конечно, препятствие…

— Как вы можете так отзываться о детях!

— Не перебивайте меня, я собьюсь… я и так говорю с трудом… Вот вы кто? Вы — прекрасный организатор, чуткий руководитель и эффектная женщина! А кто я? Рядовой сотрудник, с заурядной внешностью и рядовым жалованьем. Зачем я вам сдался? Я ведь вас боюсь… Я вот говорю, а внутри все дрожит… Не перебивайте меня! Я недостоин вас, я не могу украсить вашу жизнь… Дети у меня хорошие, смирные… не обижайтесь на меня, пожалуйста… — Новоселыдев замолк, исчерпав запас красноречия. Он не решался поднять глаза, иначе бы увидел… с каким сочувствием слушала его Калугина.

Не зная, что делать дальше, Новосельцев разлил по бокалам вино:

— Давайте поднимем бокалы за…

Но что собирался сказать Новосельцев, навсегда осталось неизвестным. От чрезмерного волнения он, собираясь чокнуться с Калугиной, опрокинул бокал на ее роскошное платье.

Калугина вскрикнула.

— Ой, что я натворил! — Анатолий Ефремович был в ужасе.

— Ничего страшного, вы мне испортили новое платье. Красное вино не отмывается!

— Надо срочно присыпать солью… — суетился Новосельцев. — Снимите платье! — Тут он опомнился. — Нет, не снимайте платье. Я присыплю на вас! — Анатолий Ефремович схватил солонку и густо посыпал солью пятно. — Не двигайтесь, дайте соли впитаться!

Калугина все еще находилась под впечатлением монолога Новосельцева.

— Да черт с ним, с платьем! Все равно я носить его не стану!

— Вы его мне потом дадите с собой, — не слушал ее Новосельцев. — Дома я это пятно выведу!

— Да ладно. Не убивайтесь вы из-за этого платья! — Калугина была в смятении. — Милый, славный Анатолий Ефремович!

— Я его дома покипячу в «Новости», — сказал Новосельцев, поглощенный проблемами химчистки. — «Лотос» его не возьмет!..

— Еще одно слово, и я сожгу это платье!.. — вспылила Калугина. — Сядьте!

Новосельцев послушно сел.

— Я так тронута вашим признанием… я так хочу вам поверить… но я не могу — мне страшновато… Какой же вы рядовой. Вы такой симпатичный, а я… зачем я вам?

— Но, Людмила Прокофьевна…

— Не перебивайте меня! Я вас внимательно слушала и ни разу не перебила. Я с головой в работе… У меня жизнь устоялась, сложилась. Я боюсь перемен. Я старый холостяк… я привыкла командовать, и еще я вспыльчивая… я могу испортить жизнь любому. Но дело даже не в этом… я вам не верю…

— Но почему! — с болью произнес Новосельцев. — Дороже вас, вот уже несколько дней, нет у меня никого на свете!

Калугина отмахнулась от его слов.

— Вы мне тоже стали очень дороги, и я о вас думаю чаще, чем нужно… но это не имеет значения… Не перебивайте меня!.. У меня уже была в жизни печальная история… тоже ходил ко мне один человек, долго ходил. А потом женился на моей подруге! — закончила свой грустный рассказ Людмила Прокофьевна.

— Но я не хочу жениться на вашей подруге! — наотрез отказался Новосельцев.

— Да у вас и нет такой возможности. Я ликвидировала всех подруг. Но это еще не значит, что я намерена выйти за вас! Вот так вот… с бухты-барахты, скоропалительно…

— Извините, Людмила Прокофьевна, я не очень сообразительный. Я не понял, вы согласны или вы мне отказываете?

— Сама не знаю… — Растерянная Калугина задумалась.

Опять зазвонил телефон. Калугина сняла трубку:

— Алло!..

— Позовите, пожалуйста, нашего папу! — послышался голос Вовы.

— Хорошо, Вова, сейчас позову!

— Что они опять выкинули? — Новосельцев встревоженно схватил трубку. — Ну, говорите поскорее, что там еще?

Выслушав, Новосельцев уронил трубку.

— Произошло несчастье? — испугалась Калугина.

— Они случайно спустили кошку в мусоропровод! — убитым голосом поведал Анатолий Ефремович.

Калугина решительно вышла в коридор.

— Куда вы, Людмила Прокофьевна? — не понял Новосельцев.

— Идемте спасать кошку!

Когда Новосельцев подавал Людмиле Прокофьевне пальто, как-то так само собой получилось, что их губы встретились, а ненужное пальто упало на пол, ибо Новосельцеву надо было освободить руки для объятий…

Осенний ветер срывал с деревьев последние листья.

Из своего пятиэтажного стандартного дома вышла Ольга Петровна и медленно направилась к станции. Лицо Рыжовой было мертво. Она машинально повторяла путь, которым привыкла ходить каждое утро. Вот подошла электричка, и Ольга Петровна оказалась в вагоне.

Ее прижали в тамбуре электрички, около дверей. Она потухшим взором смотрела на осенний пейзаж, но не видела его.

Толпа вынесла из электрички безучастную Ольгу Петровну, и вот она затерялась в толпе на платформе вокзала в Москве. Огромные полчища людей торопились на работу… и среди них брела усталая, поникшая, немолодая женщина, а за кадром продолжалась песня.

Бежал за окном автобуса пасмурный московский пейзаж. А у окна, погруженная в свои мысли, понуро сидела Ольга Петровна. Автобус подъехал к остановке около учреждения, и Рыжова машинально вышла из автобуса и привычно направилась к подъезду. Но вдруг лицо ее исказилось гримасой боли, она повернулась и пошла прочь. Прошла несколько шагов, потом остановилась, глубоко вздохнула и покорно поплелась ко входу в учреждение…

И, словно ее внутренний монолог, звучали стихи Беллы Ахмадулиной.

О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора! Как долго я играла роль, не опираясь на партнера! К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу, Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу. Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой — все на беду, все на виду, все в этой роли одинокой. О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность. И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна — среди стыда стою с упавшими плечами. Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам. Вся наша роль — моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль — моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько.

Недалеко от подъезда стояли светлые «Жигули». В них, поджидая Ольгу Петровну, сидел Самохвалов. Вот он увидел Рыжову, вышел из машины и приблизился к Ольге Петровне.

— Оленька, а я тебя тут жду!

Ольга Петровна молчала. Самохвалов помялся, не зная, с чего начать.

— Как живешь, Оленька?

Ольга Петровна пересилила себя и ответила, как ей казалось, озорно:

— Лучше всех! И я тебе сообщаю об этом каждый день в письменной форме.

Самохвалов рассмеялся и перешел на трогательную интонацию:

— Милый, добрый, славный мой человечек!

— Что с тобой, Юра? Здоров ли ты? — Ольга Петровна от изумления прислонилась к машине.

— Оля, не иронизируй! Я твои письма читаю как поэму! Мне даже в голову не могло прийти, что ты можешь так писать! — Он похлопал себя по карману. — Вот они. Я их всегда при себе ношу!

— Ты не беспокойся, писать я больше не буду… — Ольга Петровна заставила себя улыбнуться, — и знаешь, дай-ка эти письма мне, вдруг ты их потеряешь или жена найдет? — И она весело добавила: — Сцену устроит.

Самохвалов охотно вернул письма.

— Жаль мне с ними расставаться, но в нашей жизни осмотрительность превыше всего.

Помахав Ольге Петровне рукой, Самохвалов зашагал в подъезд. После разговора у него, как говорится, отлегло от сердца и соответственно поднялось настроение.

Ольга Петровна подошла к мусорной урне и, предварительно порвав письма, бросила их к окуркам и огрызкам…

…В приемной Верочка уже была на посту. Двери в кабинеты начальства были распахнуты, там никого не было.

— Вот смотрю я на вас, Верочка, — задорно сказал Самохвалов, войдя в приемную, — и каждый раз получаю удовольствие! Будь я помоложе или будь у меня другой характер… у-у-ух!

И Самохвалов скрылся за дверью своего кабинета. Верочка саркастически посмотрела ему вслед.

— Э-э-эх! — передразнила шефа секретарша.

В зале Ольга Петровна усаживалась на свое рабочее место. Новосельцев попытался ее развеселить:

— Сегодня с шести утра пробовал содрать с двери проклятую зеленую краску. Ничто ее не берет. Но зато я сам позеленел!

— Завтра мой Алексей возвращается из Ессентуков. — Ольга Петровна оценила дружескую поддержку Новосельцева.

— Я очень рад. Передай ему большой привет. Он у тебя замечательный.

— Я тоже рада. Приезжай к нам в воскресенье с ребятами.

— Спасибо. С удовольствием.

Каждый из них хотел сказать другому значительно больше того, что заключалось в этих обыкновенных словах.

Внезапно в зале началось движение, все сотрудники, как по команде, повернулись в одну сторону. Легкий гул удивления пробежал по залу. Некоторые сослуживцы даже привстали со своих мест. Изумленные статистики не верили своим глазам. Потрясенные учетчики чуть ли не щипали себя, думая, что они во сне. В учреждении случилась новая сенсация!..

По залу гордой, танцующей походкой двигалась руководитель учреждения Людмила Прокофьевна Калугина. На ней было надето яркое, элегантное платье с вышивкой и кружевным воротником. Нарядные туфли на прямом высоком каблуке смело вышагивали по паркету. Голову украшала затейливая современная прическа. Рука размахивала моднейшей дамской сумочкой.

Вместо бесполой унылой фигуры, какой привыкли видеть свою начальницу сотрудники, по залу плыла молодая и весьма привлекательная женщина, за которой мужскому населению сразу же и несомненно захотелось поухаживать.

Если бы в зал швырнули гранату или вошел бы марсианин, реакция женской части учреждения была бы во много раз слабей.

Делая вид, что не замечает произведенного впечатления, Калугина остановилась около стола Новосельцева.

— Как себя чувствует кошка? — нежно улыбаясь, спросила Людмила Прокофьевна.

— Говорит, что хорошо, — так же нежно улыбнулся Новосельцев. — У меня появилась идея. Не пойти ли нам вечером в театр?

— Сто лет не была в театре. А на что мы пойдем?

— Какая разница? — доверительно прошептал Новосельцев.

Оба они засмеялись, как люди, между которыми — полное согласие.

Калугина направилась в приемную, а Новосельцев помчался доставать билеты.

Верочка выпучила глаза, увидев директоршу.

— Доброе утро, Верочка! Как я вам нравлюсь? — поинтересовалась Калугина.

— Людмила Прокофьевна, вы изумительно смотритесь и даже похорошели!

— Догадайтесь, почему я опоздала? — засмеялась Калугина. — Проспала! Первый раз в жизни! А как вам прическа? — И она закрутилась перед Верочкой.

— Умереть — не встать! — восторженно одобрила Верочка.

— Я тоже так думаю! — весело сказала Калугина. Она потянулась всем телом. — Не хочется, но все-таки надо идти руководить!

Из своего кабинета в приемную вышел Самохвалов.

— Добрый день, Людмила Прокофьевна. Вы сегодня прекрасно выглядите!

— Так я теперь буду выглядеть всегда! — с вызовом заявила Калугина и удалилась к себе.

— Верочка, вы, как правило, в курсе… что происходит с Людмилой Прокофьевной? — полюбопытствовал Юрий Григорьевич.

— Разве вы не слышали? У нее роман с Новосельцевым. Об этом все знают.

— Служебный роман! — усмехнулся Самохвалов. Секунду он помедлил. А потом решительно зашел к Калугиной.

— Что у вас нового, Юрий Григорьевич? — кокетливо спросила Людмила Прокофьевна, глядя на себя в зеркальце. Она это делала точно так же, как рядовые сотрудницы ее учреждения.

— Сослуживцы обсуждают только одну новость… — вкрадчиво произнес Самохвалов.

— Какую? — беспечно повернулась к нему Калугина.

Самохвалов притворился, что колеблется.

— Впрочем, лучше об этом не говорить… хотя… вы все равно узнаете…

— Продолжайте, продолжайте…

— …Одним словом… как бы это назвать… — Самохвалов осторожно подбирал слова. — Ходят слухи, что Новосельцев за вами ухаживает…

— Это правда! — гордо сказала Людмила Прокофьевна. — Ну и что?

— Нет, ничего. Но это вас компрометирует.

Калугина рассмеялась:

— У меня такая безупречная репутация, что меня давно пора скомпрометировать.

— Вам не все известно… я должен предостеречь… — Самохвалов изобразил, что заинтересован каким-то документом. — Помните, вы были у меня дома? Он тогда-то и решил за вами приударить, это его выражение… Чтобы получить место начальника отдела… не хочу его чернить… он справится, человек способный, а понять его легко, солидная прибавка к зарплате и честолюбие к тому же… — Тут он нанес последний, главный удар. — Вам может показаться, что это я выдумал ему в отместку, но некоторые детали узнать я мог только от него… например, как он с вами про грибы разговаривал…

Калугина замерла.

— Простите, пожалуйста. — И Самохвалов тихо вышел из кабинета.

Некоторое время Калугина оставалась одна. Она с трудом сдерживалась, чтобы не зареветь. Потом она сняла с себя шарфик, серьги, кольцо с пальца. Потом нажала на кнопку селектора:

— Вера, зайдите ко мне! Захватите блокнот!

Верочка взяла блокнот и вошла к Калугиной.

— Я хочу продиктовать приказ, — угасшим голосом сказала Калугина.

Верочка уселась, приготовилась стенографировать.

— Записывайте! Назначить начальником отдела легкой промышленности… с окладом, согласно штатному расписанию. Подпись моя.

— Извините, но вы не сказали, кого назначить?

— Разве? — И Калугина медленно продиктовала: — Новосельцева Анатолия Ефремовича.

В зал вбежал Новосельцев, ринулся прямо в приемную. Верочка уже вышла из кабинета и печатала на машинке приказ. Новосельцев влетел в кабинет Калугиной.

— Вот и я! — запыхавшись, воскликнул радостный Анатолий Ефремович.

— Присаживайтесь, товарищ Новосельцев! — сухо сказала Калугина.

Новосельцев растерянно присел на стул.

— А я билеты достал, только не в театр, а в цирк. Вы любите цирк? Я, например, очень.

— Товарищ Новосельцев, хочу вас поздравить! Я долго подбирала кандидатуру… — официально заговорила Калугина. — Вы — решительный, знающий, энергичный… — она горько подчеркнула следующее слово, — предприимчивый, еще какой предприимчивый… короче говоря, я уже подписала приказ о назначении вас начальником отдела…

— За что? Чем я вам не угодил?

— Вы отказываетесь? — брезгливо спросила Людмила Прокофьевна.

— Нет, но не хочу, чтобы вы назначали меня таким тоном!

— Другого тона вы не заслуживаете! — непреклонно ответила руководитель учреждения.

— Что случилось, пока я бегал за этими билетами? — жалобно простонал незадачливый Анатолий Ефремович.

— Это случилось много раньше, и я отдаю дань вашей изобретательности.

Новосельцев был совершенно подавлен.

— Я ничего не изобретал…

— Не скромничайте! — Калугина не могла больше сдерживаться. — Приударить за мной, чтобы получить должность…

— Я чувствовал, что все плохо кончится, — убитым голосом пожаловался Новосельцев. — Я не имел права начинать за вами ухаживать ради карьеры. Но я же не знал тогда, что полюблю вас! Я был так далек от этого, вы себе даже не представляете!

Признание Новосельцева доконало Калугину.

— Вы страшный человек, Новосельцев.

— Это я-то? — печально покачал головой Анатолий Ефремович.

— Вы, вы! Ваше поведение ничто не может оправдать. А вы, по-моему, даже не понимаете, что поступили омерзительно.

— Но у меня есть смягчающее обстоятельство — я вас люблю… — очень тихо сказал Новосельцев.

— Я вам не верю!

— А Самохвалову поверили… — Новосельцев догадался, откуда был нанесен удар.

— Идите работайте! У вас новая, интересная работа. — Калугина отвернулась и говорила, глядя в окно: — Она потребует от вас много сил. Вы же добились, чего хотели.

— А как же цирк? — ни к селу ни к городу спросил Новосельцев.

— Цирка мне хватает в жизни!

Новосельцев медленно поднялся со стула и побрел к выходу.

— А может быть… — остановился в дверях Анатолий Ефремович.

— Нет! — отрезала Калугина.

— Тогда я отказываюсь от должности, она обходится мне слишком дорого!

— Опять врете! — устало проговорила Людмила Прокофьевна.

— Мне сейчас не до вранья.

— Меня эти нюансы больше не интересуют.

— Хорошо, ладно, — угрожающе произнес Новосельцев. — А где приказ?

— У секретаря.

Новосельцев вышел в приемную, где Верочка, как всегда, болтала по телефону.

— Верочка, Людмила Прокофьевна сказала, чтобы я взял приказ о моем назначении, — сказал Новосельцев.

— Пожалуйста!

Новосельцев взял приказ, прочитал, спокойно скомкал его и кинул в мусорную корзину. Потом схватил со стола чистый лист и принялся что-то писать.

— Верочка, — позвал он. — Если вас не затруднит, — и положил перед секретаршей исписанный лист бумаги, — передайте Людмиле Прокофьевне мое заявление.

В коридоре Новосельцев буквально нос к носу столкнулся с Самохваловым.

Новосельцев, не здороваясь, прошел мимо.

— Что же это ты не здороваешься, Толя? — с усмешкой остановил его Юрий Григорьевич.

— Если вы так хотите, здравствуйте, Юрий Григорьевич! — отчужденно проговорил Анатолий Ефремович.

— Толя, надо, чтобы между нами не было никакой неопределенности.

— По-моему, между нами все предельно ясно.

— Скажу тебе прямо, хоть для меня это и нелегко, ты — молодец! Я тебя зауважал! Ты меня стукнул по заслугам.

— Далеко пойдешь, Юра! — иронически похвалил его Новосельцев.

— Не остри! Дай лапу! — Самохвалов протянул руку.

— За что я себя презираю, так это за то, что я добрый! Ладно! Лучше мирное сосуществование! — И Новосельцев пожал руку Самохвалова.

— Ты, Толя, не такой простенький, как кажешься. Я восхищен тем, как ты стал начальником отдела!

— Я же твой человек.

На том и разошлись.

— Минуточку! — остановила мужчин Шура. В руках у нее была ведомость.

— С вас по рублю! У Аллы Федосеевой прибавление семейства.

— Цены растут! — недружелюбно заявил Новосельцев. — Когда родила Маша Селезнева, собирали всего по пятьдесят копеек!

— Но у Федосеевой двойня! — разъяснила неугомонная Шура. — Вносите деньги и распишитесь!

— Какая прелесть! — сказал Самохвалов, и мужчины полезли в карманы за кошельками.

Верочка принесла Калугиной заявление Анатолия Ефремовича.

— Тут Новосельцев принес заявление об уходе. — И подала бумагу Калугиной.

Тем временем Ольга Петровна расспрашивала Новосельцева:

— Ты на самом деле решил уйти?

— Понимаешь, нашел другую работу… — неумело лгал Новосельцев. — Совсем рядом с домом, и оклад больше… и, главное, работа помасштабней…

— Думаешь, я ничего не понимаю? Ты же из-за нее уходишь!

В это время у себя в кабинете Калугина прочитала ультиматум Анатолия Ефремовича.

— Пригласите Новосельцева ко мне! — попросила она Верочку.

Верочка тут же сняла телефонную трубку.

— Анатолий Ефремович, вас вызывает Людмила Прокофьевна!

Новосельцев пересек коридор, миновал приемную и открыл дверь в кабинет директора.

— Ознакомилась с вашим заявлением, товарищ Новосельцев! — И Калугина смачно разорвала заявление на клочки.

Новосельцев углубился в кабинет, взял со стола лист бумаги, достал из кармана ручку и присел за стол.

— Не так трудно написать его еще раз! — бесстрастно заявил он.

— Ваше новое заявление постигнет та же участь! — пообещала Людмила Прокофьевна.

— А я напишу в третий раз! — сообщил упрямец. — Я все равно ухожу. Не хочу работать под вашим началом и не буду! — Новосельцев старательно писал заявление.

— Будете, товарищ Новосельцев! Я вас не отпускаю: вы незаменимый работник! — злорадствовала Калугина.

— Незаменимых у нас нет. Найдете вместо меня другого, более порядочного, честного, который никогда не врет!

— Вы тоже отыщете себе начальницу покрасивее и помоложе!

— Конечно, найду! — запальчиво крикнул Новосельцев. — Это теперь не проблема!

— Вы каждый раз врываетесь сюда, чтобы меня оскорблять! — возмутилась Людмила Прокофьевна.

— Я сюда не врываюсь, — запыхтел Новосельцев. — Это вы меня все время вызываете, работать не даете!

— Ну и уходите отсюда. Никто вас не задерживает! — Калугина пожала плечами.

— Нет. Задерживают. Вы, товарищ Калугина! Не подписываете мое заявление. Я расчет не могу взять.

— Пишите заявление, — стиснув зубы, процедила Калугина. — Я его завизирую!

Новосельцев расписался и поставил дату.

— Пишите, пишите! С удовольствием от вас избавлюсь!

— Я уже написал! — Анатолий Ефремович передал заявление взбешенной начальнице.

— Я надеюсь, что вы не пострадаете материально и билеты в цирк не пропадут? — издевательски посочувствовала Людмила Прокофьевна.

— Не волнуйтесь, я их загоню по спекулятивной цене, — успокоил ее Новосельцев.

Калугина ознакомилась с заявлением.

— Составлено неправильно. Здесь не указана причина ухода. Любая ревизия обнаружит, что я отпустила ценного работника безо всяких оснований! — И Людмила Прокофьевна порвала второе заявление.

Новосельцев был вне себя:

— Хорошо, пожалуйста, все равно я не уступлю!

Он взял новый лист бумаги и стал писать новое прошение об отставке.

— Медленно пишете! Мне надоело ждать! У меня тысяча дел! — Калугина шагала по кабинету взад и вперед.

— Я уже написал! — И Новосельцев протянул ей свеженькое заявление.

Калугина просмотрела его и изменилась в лице.

— Значит… вы уходите потому… — она прочитала вслух: — «…что директор нашего учреждения товарищ Калугина — самодур!»

— Именно поэтому!

— Какой ты чуткий, внимательный, тонкий и душевный человек! — тихо сказала Калугина.

— Перестань наконец надо мной издеваться, — тоже тихо предупредил ее Новосельцев.

— Подумаешь, цаца!

— Да, цаца! — возразил Анатолий Ефремович.

— Ты так красиво и оригинально ухаживаешь! Ты — настоящий современный мужчина!

— Как ты смеешь меня так обзывать! — в ярости заорал Новосельцев.

Он встал и отшвырнул стул. Калугина тоже встала и молча отшвырнула другой стул. Они гневно смотрели друг на друга.

— Какой ты милый и обаятельный! — продолжала издеваться Калугина.

— Думаешь, если ты директорша, — взбеленился Новосельцев, — то тебе все дозволено? Можешь топтать и хамить? Мымра!

Калугина в бешенстве выскочила из-за стола и вцепилась в Новосельцева.

— Ах, ты еще и драться! — защищался Анатолий Ефремович.

Тогда Калугина схватила свой зонтик и наотмашь стала им лупить Новосельцева. Сначала Новосельцев прятался от разъяренной фурии, но потом не выдержал и пустился бежать. Калугина бросилась за ним, продолжая довольно ловко наносить удары.

Сперва они напугали этой сценой Верочку, которая разговаривала по телефону в приемной.

В коридоре они пронеслись мимо оторопевшего Самохвалова.

Погоня выскочила в зал. Калугина неслась за своим подчиненным, нанося удар за ударом. Новосельцев прятал лицо за двигающимися люльками подвесной монорельсовой дороги.

Сослуживцы повскакали со своих рабочих мест. Такого они еще не видели. Действительно, в этом учреждении было не скучно работать.

— Я тебя ни за что не прощу! Я тебя ненавижу! — лупцуя любимого человека зонтиком, приговаривала Калугина. — Я тебя покалечу!

Новосельцев на бегу с трудом увертывался от ударов. Он бегал между столами, огибая их, и кричал:

— Я не позволю себя бить, я не позволю себя калечить!

Жертва и ее истязатель выбежали на лестничную клетку и стремительно помчались вниз.

Рука Калугиной не уставала махать зонтиком.

Новосельцев и Калугина выскочили на улицу. Шофер Калугиной, увидев свою начальницу, открыл дверцу машины. Первым туда юркнул Новосельцев, за ним влетела директорша. В машине зонтиком драться было неудобно, и руководительница попыталась пустить в ход кулаки. Но тут, в разгар побоев, Новосельцев изловчился и поцеловал Калугину в губы. Та по инерции еще несколько раз ударила Новосельцева и стихла.

— Куда ехать? — спросил водитель, делая вид, что ничего особенного не происходит.

Новосельцев на секунду оторвался от губ своего руководителя и произнес:

— Прямо!

И снова впился в Калугину. Шофер завел машину и рванул с места.

И вот уже машина с Калугиной и Новосельцевым влилась в московский транспортный поток.

Через девять месяцев у Новосельцевых было три мальчика…

Вокзал для двоих

Пусть не пугается читатель, обнаружив, что действие нашего фильма начинается в месте не совсем приятном, а именно в колонии для уголовных преступников. Никто не знает своего будущего. Недаром народная мудрость гласит: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!»

Был зимний метельный вечер.

Прожектор высвечивал огромную утрамбованную площадку, на которой проходила вечерняя проверка тех, кого перевоспитывали, — попросту говоря, заключенных. Дежурные офицеры шли вдоль строя, поштучно пересчитывая узников. Потом каждый из дежурных подходил к старшему офицеру и докладывал:

— Вечерняя проверка произведена! Лиц, незаконно отсутствующих, нет.

— Разведите по общежитиям! — скомандовал старший офицер.

— Есть развести по общежитиям! — как эхо отозвались начальники отрядов.

— Рябинин, останьтесь! — приказал старший, а один из офицеров тотчас повторил:

— Рябинин, останьтесь!

Заключенные строем направились к баракам, а на плацу задержалась лишь одинокая фигура. Она съежилась, как бы ожидая неприятностей.

Надо заметить, что люди делятся на тех, кто сторожит, и тех, кого сторожат. Герой нашего повествования Платон Сергеевич Рябинин принадлежал, к сожалению, ко второй категории человечества. Хотя, правда, он вовсе не походил на преступника. Это был мягкий, застенчивый человек лет сорока. По его простодушному, доверчивому лицу было понятно, что он не способен на неблаговидные поступки. Такой ни карьеры не сделает, ни Уголовный кодекс не нарушит.

— Рябинин, подойдите! — подозвал старший офицер. И когда Платон, выполняя приказание, подбежал, начальник сообщил ему: — Хочу вас обрадовать, — к вам приехала жена!

Но заключенный вовсе не обрадовался.

— Зачем?

— Просит свидания!..

— Я ее не звал! — вырвалось у Платона. — Я не хочу свидания!

— Да вы что? — поразился офицер. — Она к вам семь тысяч километров на поезде отмахала, да два часа на самолете летела, да еще сутки в грузовике тряслась.

— Ну и пусть! Я не пойду! — Арестант позволил себе немного взбунтоваться.

— Да ради вас… я… — возмутился начальник. — У нее не оказалось необходимых документов. Я просто не мог отказать. Она так просила…

— Как — просила? Она? Не понимаю… — невесело произнес Платон.

— Это вы с ней выясните! Держите пропуск! Пойдете без конвоя! Я вам доверяю!..

— Куда я пойду? — голос Платона звучал жалобно.

— Она тут комнату сняла, в деревне. Вот адрес записан. И чтобы совместить приятное с полезным, зайдете в мастерскую, к Ивану Герасимовичу, и возьмете из ремонта аккордеон! Вы музыкант — проверьте, как починили!

— Слушаюсь! — понуро согласился Платон. Он мог отказаться идти к жене, но отказаться идти за аккордеоном он не имел права.

— Как Коля мой? Успехи делает? — вдруг спросил офицер.

— Мальчик способный. Его бы хорошо в музыкальную школу определить.

— Вот отбуду здесь вместе с вами, — пошутил офицер, — и переведусь в нормальный город, где есть музыкальная школа. — Он снова стал строгим и официальным. — Учтите, Рябинин: пропуск — до утренней проверки. Ровно в восемь — быть в строю. Опоздание приравнивается к побегу. Идите!

Потом на вахте — на воле это место называется бюро пропусков — охранник придирчиво обыскивал Рябинина.

— До деревни-то хоть близко? — спросил Платон.

— Недалеко, — охранник изучал валенки, тряся ими в поисках запрещенного. — Километров девять-десять. И не вздумай пронести спиртное, ножичек, деньги. Все равно найду.

— Ученый уже, — пробурчал Платон, надевая валенки.

— Значит, так, — жестко сказал охранник и отодвинул тяжелый засов, — пропуск у тебя до восьми утра. Будь как штык! Опоздаешь — это побег. Припаяют новый срок! Пошел!

Дверь отворилась, и Платон очутился на воле, где он уже давно не был.

Колония, обнесенная, как и положено, высоким глухим забором со сторожевыми вышками, находилась в чистом поле. Вокруг нее не было никаких строений. От ворот уходила в жизнь накатанная дорога, вдоль которой сиротливо тянулись столбы с проводами.

Платон побрел по дороге навстречу поземке. Пройдя несколько шагов, остановился, постоял. Затем решительно заспешил обратно и забарабанил в дверь вахты.

Охранник приоткрыл окошко:

— Ты чего забыл?

— Пустите меня обратно!

— Ты поручение выполнил?

— Какое? — не понял Платон.

— Аккордеон принес?

— Меня не за этим, меня к жене отпустили.

— Про жену в пропуске ничего не написано! — И охранник захлопнул окошко.

Платону не оставалось ничего другого, как зашагать в темноту и мороз. Но сначала он отстегнул от ватника зеленую бирку со своей фамилией, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя свободным, и спрятал ее в карман.

Платон шел и шел по заснеженной, пустынной дороге и вспоминал… Идти было далеко и холодно, но воспоминание было длинное, и оно согревало Платона…

…В тот летний день, к которому обратилась сейчас память Платона, он ехал среди многих пассажиров в скором поезде Москва — Алма-Ата. Экспресс медленно подползал к перрону большого города, который назывался Заступинск.

Вместе с высыпавшими на платформу пассажирами Рябинин, элегантный, стройный, в отлично сшитом костюме, с «дипломатом» в руке, зашагал по перрону незнакомого города навстречу судьбе, которая поджидала его в привокзальном ресторане.

Нашествие пассажиров, которые надеются во время короткой стоянки поезда пообедать, если вдуматься, — несчастье для ресторана. Орда оголодавших путешественников, как саранча, набрасывается на комплексные обеды, не заказывает ничего порционного и ничего спиртного и тем самым не помогает выполнению плана. Кроме того, некоторые ловкачи норовят улизнуть, не заплатив, так как знают, что никто из официантов поезда не догонит.

Но наш родной ресторан голыми руками не возьмешь. Обороняясь, он кормит пассажиров, как бы поприличней выразиться… точно рассчитав, что неизбежный отход поезда помешает клиенту накатать жалобу.

На двух длинных столах выстроились одинаковые алюминиевые кастрюльки со станционным борщом, а рядом, дожидаясь конца своей короткой жизни, стыли унылые серые котлеты.

Платон Сергеевич тоже вошел в ресторан, отыскал свободное место, приоткрыл крышку кастрюли, поглядел на котлету, но всего этого есть не стал. Пассажиры вокруг жевали и чавкали и все время теребили официантку Веру, худенькую женщину, которой было за тридцать. На ее милом, но уже потрепанном жизнью лице сверкали отважные глазищи.

— Добрый день, товарищ! Приятного аппетита! — профессионально сказала Вера.

— Девушка, можно вас?

— Девушка, подойдите, пожалуйста. — Это был Платон.

— Девушка, можно бутылочку минеральной воды?

— Минеральной воды нет! — как автомат, ответила Вера.

— Девушка, можно вас на минутку… — Платон сделал еще одну попытку.

— Салатик бы овощной, — сказал один из едоков.

— Салатик к комплексному обеду не полагается, — казенным голосом произнесла Вера.

— Девушка, принесите мне что-нибудь диетическое. — голодный Платон прорвался еще раз.

— Вы откуда свалились? — искренне изумилась Вера.

— С поезда! — И Платон указал на окно.

— У вас язва, что ли? — спросила Вера и сказала кому-то: — Рубль двадцать, и, пожалуйста, без сдачи!.. Спасибо…

— Да, — кивнул Платон, — у меня появилась язва при виде вашей еды!

— Девушка, бутылочку пива можно?

— Пива у нас не бывает никогда, — мгновенно среагировала Вера.

— Пока я закажу вам что-нибудь «съедобное»… — на ходу объясняла Вера Платону, — возьмите сдачу, спасибо… пока это сготовят, ваш поезд уйдет! А с язвой, между прочим, по ресторанам не ходят! С язвой дома сидят!..

Тут Вера сорвалась с места и кинулась к выходу:

— Пассажир, пассажир! Вы позабыли заплатить!

— Деньги на столе! — резко ответствовал клиент. — Кстати, за такой обед не мы вам, а вы нам обязаны платить!

Вера метнулась к столу, за которым обедал клиент, — денег на нем не было.

— Где деньги? — громко спросила Вера. — Кто их взял?

— В вашей работе, девушка, деньги с пассажиров надо вперед получать! — посоветовал один из посетителей.

По радио объявили что-то неразборчивое.

Толпа едоков бросилась наутек.

Платон тоже побежал. Но Вера грозно преградила ему путь:

— Платите деньги!

— Но я ничего не ел!

— Знаю я вас. Один говорит, что платил, а денег нету, другой говорит, что не ел!.. С вас рубль двадцать!

— Да вы посмотрите! — возмутился Платон.

— Пока я буду смотреть, вы удерете. Рубль двадцать, пожалуйста. Откуда я знаю, ели вы или нет.

— Я не ел. Платить не буду! Пустите, я на поезд… Это уже один раз ели!..

Вера зашлась:

— Пока вы не заплатите — вы отсюда не уйдете! У меня жалованье маленькое, и за вас всех платить из своего кармана…

— Вы, которые в ресторанах, — не дал договорить Платон, — вы-то за всех можете заплатить! Пустите меня!

Но официантки стояли стеной. Пробиться было невозможно.

— Павел Васильевич! — Вера решительно обратилась к швейцару. — Кликните Николашу!

Швейцар привычно извлек из кармана свисток и пронзительно засвистел.

Платон презрительно пожал плечами:

— Пусть сбежится хоть вся милиция вашего города! Я не ел, платить не буду!

— Пижон! Фраер! — Вера была вне себя.

— Заплатите, еще как заплатите! — рявкнула подруга Веры.

— Платить не буду! — запальчиво ответил Платон. — Я не ел! Это вопрос принципа! Зовите милицию.

В дверях возник молоденький лейтенант в милицейской форме.

— Николаша, — начала Вера, — вот этот, — тут она кивнула в сторону Платона, — попросил диетическое; когда я сказала, что не успею, он съел дежурный обед…

— Я не ел! — успел вставить Платон.

— Разберемся! — пообещал лейтенант.

— Как это — вы разберетесь! — вспыхнул Платон. — Анализы будете брать?

— …И отказывается платить! — закончила Вера.

— Вот сейчас составим протокол… — скучным голосом предупредил милиционер, — что вы отказываетесь платить…

— Но пока вы будете составлять — мой поезд уйдет!

— Я это делаю очень быстро, — улыбнулся лейтенант Николаша, — наловчился тут. Вы с какого поезда?

— Да его поезд уже ушел! — злорадно сообщила Вера. — Пожмотничал — и получил по заслугам!

— Как это — ушел? — вскрикнул Платон, отпихнул милиционера и побежал.

— Держи его! — во весь голос потребовала Вера.

— Он теперь никуда не денется! — лениво отмахнулся от Веры милиционер.

Платон выбежал на платформу и мрачно поглядел вслед поезду. Последний вагон был уже едва виден.

Платон чертыхнулся и подошел к человеку в красной фуражке.

— Товарищ начальник!..

— Я заместитель! — отозвался железнодорожник.

— Понимаете, товарищ заместитель, я отстал от поезда. Дело тут не в рупь двадцать, а в принципе. Она говорит: «Платите», а я обед не ел! Я сижу в ресторане… А в ресторане просто есть нельзя!

— Я лично по ресторанам не хожу. Я дома обедаю. У меня жена замечательно готовит. А рестораны — это совсем другое ведомство. А куда вы, собственно?..

— Мне в Грибоедов надо…

— В дороге надо быть внимательным, товарищ пассажир! — железнодорожник не удержался от возможности прочесть нотацию. — Железная дорога — это точность и комфорт. Поезд до Грибоедова пойдет в двадцать часов сорок шесть минут.

— А как мне быть с билетом? Билет же уехал вместе с проводником.

— Так что? — услышал Платон голос милиционера. — Отдадите наконец рубль двадцать или протокол будем сочинять?

Из-за спины милиционера выглядывала Вера, так и не снявшая свой официантский передник.

— Как не совестно, вроде бы интеллигентный, а грабит бедную официантку!

— Как же все-таки мне, — Платон ухватил дежурного за рукав, — уехать из вашего города?

— Подойдите ко мне минут за пятнадцать до отправления — я вас отведу к начальнику поезда, он вас устроит.

— А если он не заплатит за обед, мы его сами устроим! — пригрозила Вера.

Дежурный по станции, которому это все надоело, выдернул свою руку и ушел.

— Лучше заплатите, — дружелюбно посоветовал Платону лейтенант, — протокол вам дороже встанет!

Платон поглядел в добрые глаза милиционера и понял, что придется поступиться принципами, то есть заплатить. И не глядя протянул Вере деньги:

— Вот вам… держите три рубля за то, что я не ел! Сдачи не надо!

Вера взяла трешку и стала копаться в кармашке передника.

— Нет уж, возьмите вашу сдачу!

— Это вам на чай! — свысока бросил Платон.

— А может, я на чай не беру!

— А может, в вашем ресторане и не обсчитывают?

— Товарищ лейтенант, вы свидетель, что я отдала ему его поганую сдачу, — и Вера протянула Платону деньги.

Тот демонстративно заложил руки за спину. Тогда Вера нагнулась, аккуратно положила рубль с мелочью на асфальт и ушла по перрону, нахально покачивая бедрами. Милиционер тоже потерял к Платону всяческий интерес и отправился вышагивать вдоль состава пригородной электрички.

— Вот стерва! — в сердцах высказался Платон, глядя вслед Вере-, и поднял деньги с асфальта.

Мучительно хотелось есть. Платон направил стопы обратно в ресторан — и, конечно же, тотчас наткнулся на Веру.

— Будьте добры, — Платон был сама вежливость, — если вас не затруднит, скажите, пожалуйста, если вам не сложно, какие столики не ваши, чтоб я знал, куда сесть.

— Вон те! — кивнула Вера и крикнула официантке с красивым наглым лицом, которые так нравятся клиентам: — Люда, обслужи товарища! Только получи с него вперед, а то он платить не любит!

— Да ты что! — отозвалась Люда, которая любезничала с молодым красивым пианистом. — Ко мне же Шурик пришел! Обслужи товарища сама!

Вера приблизилась к столику, за которым успел усесться Платон, и громыхнула подносом.

— Положение у меня безвыходное! Заказывайте!

— Вы… вы мегера! — зловеще выдохнул Платон. — Из ваших рук я не стану есть до конца моей жизни!

И он рванул прочь из ресторана.

В зале ожидания Платон с надеждой кинулся к буфетной стойке. Однако на ней красовалась выразительная надпись: «Буфет закрыт на обед».

Взбешенный Платон вернулся в ресторанный зал. Теперь он уже прямиком направился к Вере и плюхнулся на стул напротив нее.

— Меню давайте! Срочно!

— Ого, какой вы принципиальный! Вы же только что поклялись не есть из моих рук!

— Буфет закрыт! — вдруг жалобно произнес Платон.

— А есть хочется? — с издевкой спросила Вера.

— Конечно. Я ведь не ел тот мерзкий борщ. Теперь вы это понимаете?

— Если вы не ели, то откуда знаете, что он мерзкий? — парировала Вера.

— Я от вас устал. Принесите что-нибудь диетическое.

Вера озорно сверкнула глазами:

— Поскольку в том, что вы у нас застряли, есть и моя вина, я обслужу вас как дорогого гостя нашего города. Знаете, нас инструктировали — приезжающих, в отличие от проезжающих, обслуживать хорошо. Потому что наш ресторан — визитная карточка города. Из диетического только курица. Сейчас я ее подам.

Платон полез за деньгами:

— Получите с меня вперед, а то я человек ненадежный. И еще — минеральной воды.

— Будет сделано.

— Черт! Настроение у меня — хуже не бывает.

— Вряд ли наша курица вам его улучшит! — Вера положила деньги в кармашек передника и отсчитала сдачу.

Потом Вера ушла на кухню, а Платон стал смотреть в окно на пригородную электричку. Захлопнулись автоматические двери, и электричка медленно отошла.

Вера принесла еду:

— Приятного аппетита!

Платон взялся за нож и начал беззлобно ругаться:

— Это я по вашей милости здесь торчу… Чтоб ваш ресторан сгорел вместе с вашей станцией и вашей курицей.

Платон тщетно пытался разрезать курицу на съедобные части, но та не поддавалась.

— Эта курица отечественная или импортная?

— Понимаете, — с невинным видом принялась объяснять Вера, — на голой курице ничего не написано. Написано на обертке, а мы подаем без обертки. Если хотите, я пойду спрошу у нашего повара.

— Не надо, сейчас я у нее сам спрошу!

Платон безуспешно орудовал тупым ножом. Курица не поддавалась.

— Очень жилистая? — сочувственно спросила Вера.

— По-моему, при жизни эта курица работала официанткой в вашем ресторане!..

— Ну, понятно. Такая же мерзкая…

— Угу… А у вас и оркестр вечерами играет?

— Очень громко. До того, как в ресторан пошла, я очень музыку любила, а теперь ненавижу!

Вера фамильярно присела на соседний стул.

— А чемодан ваш? Без хозяина в Грибоедов катит?

— У меня все вещи с собой. Вот… Я на два дня в Грибоедов. Мне в понедельник утром обязательно надо быть в Москве.

— Теперь получается, что вы в Грибоедов только на один день едете, — уточнила Вера, — вы ведь целый день здесь потеряете!

— Если б вы только знали, — вырвалось у Платона, — как мне дорог и как мне нужен этот день. Кстати, как вас зовут, девушка?

Вера решила, что заезжий ее со скуки, как говорится, «клеит», и тут же дала отпор:

— До того, как я начала здесь работать, имя у меня было, а теперь меня зовут — девушка! Девушка — и неприступная! В особенности — для транзитников.

Платон посмотрел на Веру с нескрываемой усмешкой:

— Но я не собирался идти на приступ этой крепости!..

— Рассказывайте, все вы одинаковые! — Вера встала и отправилась к эстраде, где пианист Шурик репетировал песню, а Люда влюбленно смотрела на своего кумира…

Платон, устав сражаться с курицей, бросил вилку, поднялся и вышел в зал ожидания.

А в ресторане Верина подружка Люда сказала Вере:

— Пойди в аптечный киоск, туда завезли финский шампунь!

— Хороший? — спросила Вера.

— Не знаю, но взяла десять штук. И ты тоже возьми! Вера послушно направилась выполнять приказ.

В зале ожидания Вера увидела своего недавнего посетителя. Тот говорил по междугородному телефону. Вера услышала:

— Следователь мне не звонил? Если позвонит, не говори, где я. Ври напропалую, но убедительно. В понедельник утром я буду в Москве. Ну, мне-то какая разница, когда завезут штакетник. О чем ты сейчас думаешь?

Вера невольно остановилась.

— Да, может быть, это и глупо… Но я не хочу мешать тебе жить! Я все равно поставил на себе крест! — Платон увидел Веру и обозлился. — Перестаньте подслушивать!

Вера пожала плечами и отошла.

— Да это не тебе. Ходит тут одна, отвратная такая.

Вера направилась к аптечному киоску, обогатилась шампунем и, проходя мимо открытого телефонного автомата, услышала:

— Мне на этой даче все равно не жить. Я теперь буду жить за другим забором… Да, позвони в Грибоедов отцу. Скажи, что я приеду завтра утром. Обо мне не беспокойся. Я тебя крепко целую!

Платон повесил трубку и увидел Веру.

— Зачем вам столько шампуня? Вы добавляете его клиентам в суп?

— Таким, как вы, с удовольствием, — дерзко ответила Вера.

Платон вышел на привокзальную площадь. Площадь была ничем не примечательная. Все как положено. В середине клумбы с анютиными глазками — гранитный памятник. По бокам площади — несколько палаток: «Пиво — воды», «Табак», «Мороженое», и рядом — шикарный стеклянный павильон «Заступинский сувенир».

Потом Платон заглянул в окошко пригородной кассы, где сидела женщина с добрым и участливым лицом.

— Вот если бы вы назвали какую-нибудь счастливую станцию, я бы, пожалуй, купил туда билет и укатил на всю жизнь!

— От вас, алкашей, житья нету! — Кассирша оказалась существом прозаическим. — Может тебе и стакан дать?

— Спасибо, что не ударили! — Платон помялся на месте, не ведая толком, что ему делать, куда идти.

За неимением лучшего отправился на перрон, где вечно толчется немало людей, не знающих, чем себя занять.

Здесь внимание Платона привлекла милицейская фотовыставка. Она знакомила с уголовниками, которыми живо интересовались органы правосудия. Здесь, на стенде, широко раскрыла ослепительные глаза красотка, что ловко втиралась в доверие граждан и не менее ловко исчезала с их деньгами. На другой фотографии радостно улыбался опасный бандит. С третьего портрета взирал исподлобья злостный неплательщик алиментов.

В ресторанном зале Вера накрывала на стол и заметила Платона, который отошел от милицейской витрины, присел на скамейку и стал провожать глазами маневровый паровоз.

Платон сидел на скамейке под самым ресторанным окном и равнодушно глядел на вокзальную суету. Кто-то с трудом волок тяжелый ящик, кто-то искал носильщика, кто-то обнимал девушку и что-то ей с жаром говорил.

По радио объявили:

— Скорый поезд Ташкент — Москва прибывает на первый путь. В связи с опозданием поезда стоянка будет сокращена.

Платон безучастно сидел на скамейке, а сзади, в ресторанном зале, стучали кастрюльки и, топая каблуками, носились официантки.

Поезд подошел. Из вагона, что остановился напротив Платона, соскочил на платформу здоровенный проводник, весом эдак в центнер. Он достал из тамбура и поставил на платформу два тяжеленных чемодана. Даже такой здоровяк, как он, поднимая их, напрягался изо всех сил.

Потом здоровяк, улыбаясь, шагнул прямо к Платону. Платон удивленно поднял голову — он его видел впервые. Но оказалось, что здоровяк заметил в окне Веру и гаркнул:

— Вера, а Вер!

Вера выглянула в окно:

— Ты откуда взялся?

Платон пересел на край скамейки, а то они кричали ему чуть ли не в самое ухо.

— Почему с ташкентским? — продолжала Вера, и по ее голосу чувствовалось, что она рада встрече.

— Сменщик заболел. Пошли в купе! Я так рад, тростинка моя! Соскучился!

— Я тоже тебе рада, Андрюша!

Платон не сдержал улыбки.

— Прыгай ко мне! — Проводник любовно раскинул руки.

Вера растерянно огляделась:

— Но как я вообще уйду? Видишь, у меня полно народу!

— Люда! — Андрей по-хозяйски окликнул Верину подружку. — У нас тут с Верой…

— …Деловое свидание! — быстро подсказала Вера.

— Я со всех получу! — пообещала Люда. — Не впервой! Ступай! Из этих… — она глазами показала на жующих, — от меня никто не ускользнет. Ты, Вера, давай торопись, а то стоянка сокращена!

Но Веры, как говорится, след простыл. Вера уже выпрыгнула на перрон.

— Придется дыни туда-сюда переть! — помотал головой Андрей и взялся за чемоданы, с усилием оторвав их от земли. — Тут знаешь на сколько дынь! Обалдеть! Чарджуйские! Надо их куда-нибудь здесь спрятать.

Веру вдруг осенило. Она глазами показала на Платона, нагнулась к Андрею и что-то зашептала ему на ухо. Андрей воззрился на Платона и в свою очередь зашептал на ухо Вере. Потом неожиданно обратился к Платону:

— Здравствуйте, товарищ! Вы тут долго будете сидеть?

— До вечера, — вздохнул Платон.

— Чемоданчики постережете?

Платон пожал плечами:

— Пожалуйста!..

— А паспорт у вас есть? — продолжал проводник.

— Есть.

— С собой? Разрешите взглянуть?

Платон послушно достал документ и протянул Андрею. Проводник взял паспорт и сразу заторопился:

— Слушай, постереги чемоданы — тут дыни чарджуйские. Знаешь на сколько? Обалдеть можно! А будешь хорошо стеречь — я тебе дыньку дам, вот такую! — и показал размер будущего вознаграждения, весьма скромный.

— Эй, как вас там! — забеспокоился Платон. — Паспорт отдайте, вы права не имеете.

Андрей и Вера уже шли к вагону. Проводник обернулся.

— Мужик, а мужик! Ты постереги, через десять минут получишь свой паспорт. Ты что, не понимаешь?

Андрей поднял Веру на руки и перенес через пути.

Платон наблюдал, как Андрей первым вошел в тамбур, затем, воровски озираясь, в вагон вспорхнула Вера. Спустя секунду в ближайшем от входа окне появилась голова Андрея, и он хозяйским движением опустил глухую штору, отгородив купе от всего мира.

Платон усмехнулся и покачал головой. Потом наклонился к чемодану, попробовал замок — замок щелкнул и открылся. Платон приподнял крышку. Дыни издавали волшебный аромат. Платон взял дыню, перегнулся через окно в ресторанный зал, достал со стола нож и аккуратно обтер его бумажной салфеткой…

— …А в купе Андрей запирал дверь.

— Ни черта не работает… Вагоны старые. Ей-ей, письмо министру напишу… — Он обнял Веру. — Верунчик, давай, давай.

— Так соскучилась по тебе, — протянула Вера.

Андрей расстегнул у Веры верхнюю пуговичку кофты и сказал:

— Сама, сама, сама, сама. Не в ресторане. Здесь самообслуживание.

И Андрей принялся снимать с себя джинсы.

— Ночь у нас сегодня была жуткая. Напарник взял и подсадил двоих в Пензе, думал, они тверезые. А они тут такое устроили, мать честная! Один лег поперек вагона и лежит, а у нас ревизия… А напарник еще зубами мается. Я ему говорю: — Герка! Возьми сто грамм-то! А он говорит: — Сто грамм — не стоп-кран, дернешь — не остановишься… Тут Андрей заметил, что Вера и не думает раздеваться.

— Ну, чего ты, Вер… Раздевайся…

— Не могу я чегото… Как-то не по-человечески, наспех все…

— Наспех, наспех, — согласился Андрей. — Что делать, Верочка? Жизнь такая… Давай раздевайся… Все наспех…

— Я мечтаю, чтобы ты приехал на недельку, мы бы с тобой погуляли…

— Погуляем, погуляем. — Андрей продолжал воевать со своими брюками.

— …По парку. Сходили бы в кино…

— Ага, в кино сходим, в кино. — Андрей не возражал.

— …Как люди!

— Ну разве я виноват — вся жизнь на колесах. Я — на колесах, ты — с подносом. Давай, давай, Верочка! Раздевайся! Ну, чего ты, в самом деле?

— Не могу, — заупрямилась Вера. — Чегото не получается.

Андрей перестал суетиться.

— Вер, может, ты меня не любишь?

— Люблю, — после паузы ответила Вера.

Андрей засмеялся:

— Верунь. Москва — «Динамо». Ну, раздевайся. Сократят ведь стоянку. Ну, прошу тебя.

— Не могу — в купе, не по душе мне все это.

— Ну ладно, Верунь. — Проводник даже озлился. — Кончай, чего ты, право. Что я, мальчик, что ли?

— Я тоже не девочка!

— Что тебе, жалко, что ли? Я вон страдал от этого самого, от Ташкента. Ну ладно, давай…

— Не могу! — отрезала Вера. — Я хочу по-человечески, так больше не могу!

Из репродуктора донесся бравурный марш, возвещающий, что поезд вот-вот отойдет.

— Ну вот, стоянку сократили. — Андрей стал напяливать брюки. — Все равно б не успели. Поезда опаздывают, стоянки сокращают. Никакой личной жизни! Письмо министру напишу.

— Я пошла, — грустно сказала Вера.

— Обожди, обожди, обожди, обожди. Дай я тебя поцелую.

Платон, который уплетал честно заработанную дыню, увидел, как растрепанная Вера соскочила с подножки и привычным движением стала поправлять свой туалет. Поезд тронулся.

В открытом проеме появился Андрей с флажком в руке.

— Буду послезавтра, в двенадцать десять. Если не опоздаем. Ты смотри, Верунчик, готовься… Да, Вера, дыни чарджуйские, запомни — три рубля кило!

Эти слова стали достойным завершением любовной сцены.

Вера, как и полагается любящей женщине, тоскливо глядела вслед уходящему поезду.

Платон отрезал еще один ломоть дыни.

Возле скамейки появилась Вера.

— Дынька… просто опупеть! — блаженно протянул Платон.

Вера присела рядом.

— Отрежьте мне тоже кусочек!

— Дыню я выбрал самую маленькую, — сказал Платон, выполняя Верину просьбу. — Будем считать, что за охрану вы со мной расплатились!

— Дыня действительно хороша! — восхитилась Вера.

— А что вы будете делать с такой оравой дынь?

— Реализовывать! — печально сказала Вера.

— По три рубля? — поинтересовался Платон.

— За кило! — кивнула Вера.

— Верните мне, пожалуйста, паспорт! — попросил Платон.

Реакция Веры была неожиданной. Сначала она буквально окаменела, а затем нервно расхохоталась:

— Ваш паспорт — ту-ту — в Москву едет!

— Что за глупые шутки! — возмутился Платон.

— Это не шутки, правда. — Вера оборвала смех. — А зачем вы его отдали?

— То есть как — зачем? Подходит человек в форме, требует паспорт, и, естественно, я отдаю.

— Простите, у нас там, в купе, спор зашел, понимаете, ну? — Вера засмеялась. — А потом уже было не до вашего паспорта.

Одно преступление Платон уже совершил, сейчас он был готов совершить второе — убить Веру!

— Да вы понимаете, что вы со мной сделали, дрянь привокзальная?! Вы же меня погубили, кошка драная!

Вера обиделась:

— Вы, конечно, имеете право меня обзывать, но кошка драная — это преувеличение!

— Не хватало, чтобы этот ваш бугай тупорылый; — продолжал бушевать Платон, — сдал мой паспорт в милицию!

— Сами вы тупорылый. — Вера не дала ухажера в обиду. — Андрей — человек порядочный!

— Спекулянт! — перебил Платон.

— Спекулянт тоже может быть порядочным человеком. И, пожалуйста, успокойтесь: послезавтра, в двенадцать десять, Андрей привезет вам документ! И вы успеете на точно такой же поезд, от которого вы отстали.

— Как же я буду жить без паспорта? — взвился Платон. — Да еще после того, что случилось! Я же должен отца повидать. Может, увижу его в последний раз в жизни…

— Вы не паникуйте! — Вера попыталась утешить Платона. — Поезжайте в Грибоедов без паспорта, а на обратном пути я его вам вынесу к вагону!

— Да обратно я вынужден буду лететь самолетом! — не мог успокоиться Платон. — Иначе я не поспеваю!

— Так опоздайте на денек, — небрежно повела плечами Вера. — Сейчас за это с работы никого не выгоняют!

— В общем, вы меня просто доконали! — Платон в отчаянии обхватил голову руками. — Что же мне делать? И ехать нельзя! И ждать тоже нельзя!

— А что вы там, в Москве, такое натворили? — полюбопытствовала Вера. — Я ведь слышала ваш разговор по теле фону…

— Ограбил Государственный банк СССР! — зло ответил Платон и ушел.

— Ой, ой, ой, как остроумно!..

В зале ожидания Платон снова набрал московский номер.

— Маша, это я… Что нового?.. Сколько ему было лет?.. Он еще работал или уже вышел на пенсию?.. Ты думаешь, он был пьяный? Результаты экспертизы уже есть?.. У меня этот ужас все время перед глазами… Я даже рад, что я — один… Главное, ты не нервничай. Раз штакетник завезли, значит, все в порядке. У тебя когда передача, завтра?.. Ты еще не звонила отцу? Позвони и скажи, что я приеду послезавтра вечером. «Почему», «почему»! Так вышло… В общем, долго объяснять! У меня последняя монета…

Когда Платон повесил трубку, то обнаружил, что Вера находилась тут же и внимательно слушала разговор.

— Перестаньте за мной шпионить! — возмутился Платон.

— Я не шпионю, а наоборот! Я вас подвела и должна вам как-то помочь. Но теперь я растерялась… Вы совершили что-то страшное? Расскажите!

Платон печально поглядел на Веру и сказал:

— Человек из-за меня погиб. Нечаянно, конечно. Но виноват все равно я.

— Как это случилось? — осторожно спросила Вера.

Платон безнадежно махнул рукой.

— Простите меня, — вдруг тихо заговорила Вера. — Дернуло меня привязаться к вам с этим рублем. Тут за день просто звереешь. Тебе хамят — ты хамишь. Тебе не доплачивают — ты обсчитываешь. Что же у меня за работа такая несчастная?!

Вера была готова разрыдаться. И теперь уже Платон начал ее успокаивать:

— Да не страдайте… Вы же не по злобе, а сгоряча, в запарке. Я понимаю. И зла на вас не держу…

— Это правда? — подняла глаза Вера.

— А зачем мне врать-то?

Вечером в ресторане гремела музыка. Вечером ресторан преображался. Сейчас сюда транзитных пассажиров не допускали. В одном конце зала справляли свадьбу, в другом отмечали юбилей, веселились парочки и компании.

Пианист Шурик вместе с вокально-инструментальным ансамблем исполнял песню собственного сочинения:

Живем мы что-то без азарта, Однообразно, как в строю. Не бойтесь бросить все на карту И жизнь переменить свою! Какими были мы на старте… Теперь не то, исчезла прыть… Играйте на рисковой карте — Не бойтесь жизнь переменить! Пусть в голове мелькает проседь — Не поздно выбрать новый путь… Не бойтесь все на карту бросить И прожитое зачеркнуть! Из дома выйдя в непогоду, Взбодрите дух, пришпорьте плоть. Не бойтесь тасовать колоду — Пытайтесь жизнь перебороть! В мираж и дым, в химеры верьте! Пожитки незачем тащить. Ведь не уехать дальше смерти — Стремитесь жизнь перекроить! Печалиться не надо вовсе, Когда вам нечем карту крыть. Вы бросить жизнь на кон не бойтесь: Не проиграв — не победить! [11]

Танцевали гости ресторана, метались измученные официантки, бегали по ресторану цветные лучи прожекторов, а за окнами железная дорога жила своей жизнью. Приходили и отправлялись составы, гудели электровозы, бубнило вокзальное радио.

К наружной двери ресторана, которую охранял швейцар, сидя под традиционной табличкой «Пива нет», подошел Платон.

— Павел Васильевич, вызовите мне, пожалуйста, Веру.

Швейцар впустил Платона.

— Извините, — сказал Платон Вере, — но, кроме вас, я никого в этом городе не знаю. Музей уже посетил, в кино отсидел, на улице дождь. В гостиницу без паспорта не пускают. Куда мне деваться?

Вера задумалась.

— Сейчас мне некогда, но мы скоро закрываемся. Вы сядьте за служебный столик, а я покамест придумаю, куда вас на ночь засунуть.

И замученная Вера вернулась к своим обязанностям, пытаясь получить с пьяного:

— Я вас по-человечески прошу — заплатите и ступайте домой!

— Официант, еще сто граммов! — требовал выпивоха.

Платон пристроился рядом, за служебным столом.

— Хватит с вас! И потом, я не официант, а девушка!

— Официант, я тебе как девушке говорю: я еще не добрал!

— А ну, плати немедленно! — повысила голос Вера. — А то сейчас я зареву!

Угроза проняла пьяйицу, и он полез за кошельком.

— Друг, не рыдай! Сколько с меня?

Вера предъявила счет:

— Двадцать один рубль пятьдесят копеек!

— Ты отсчитай сам! Я тебе, парень, верю!

Вера вынула из кошелька деньги и положила туда же сдачу.

— Ты сколько взял?

— Точно по счету!

— Возьми пятерку сверху! — шиканул наспиртованный клиент.

— Много! — не согласилась Вера. — У тебя семья есть?

— У меня все есть, как у людей: жена, двое ребят и собака.

— Тогда я возьму на чай только рубль!

— Рубль — мало. У тебя работа вредная. Бери трешку!

— Спасибо! — закончила торговаться Вера. — Я взяла два рубля. Кошелек спрячь, пожалуйста, а то потеряешь. Домой сам дойдешь? — Вера помогла клиенту надеть пиджак.

Пьянчуга снисходительно улыбнулся:

— Официант, ты меня обижаешь!

…Поздним вечером в ресторане шла уборка. Официантки наполняли сумки. Официантки всегда выносят после работы пухлые сумки, наполненные чем-то загадочным.

Пианист Шурик покорно держал объемистую авоську, в которую Люда что-то укладывала.

— Ну не надо холодец, растает. Не донесу я студень.

— Я донесу. Не ворчи. Верочка, чао! — И Люда взяла Шурика под руку.

— Шурик, спасибо тебе за песню, милый, — сказала Вера. — До свидания.

— Какая кухня, такая и песня, — уходя, заметил Шурик.

— Ну, вот и все. — Вера закончила возиться со своей сумкой. — Пойдемте, я вас устрою со всеми удобствами.

— Устал я, как собака, — пробормотал Платон.

— Простите, но мне интересно, почему вы из Москвы уехали? Скрываетесь?

Вера и Платон шли по залу ожидания.

— Отец у меня старый, хотел его повидать перед судом, объяснить ему все.

— Ой, если бы вы знали, как я кляну себя за этот паспорт!

— Я ведь из Москвы не имел права уезжать. Вдруг следователь меня вызовет.

— Ну, соврете что-нибудь, — беспечно сказала Вера, — что потеряли паспорт.

— Я не умею. Мне это в жизни очень мешает. Я обязательно расскажу правду. И выяснится, что я дал подписку о невыезде из Москвы, а паспорт потерял в городе Заступинске!

— Что же это у вас за профессия такая, где можно не врать? — искренне удивилась Вера.

— Пианист я. У нас, наоборот, если сфальшивишь — с работы, из оркестра, выгонят!

— Пианист! — причмокнула Вера.

— Веду кочевую жизнь. Гастроли, концерты, гостиницы…

— Я так устала сегодня. Ну и денек! Но ничего! Сейчас определю вас по высшему разряду!

— Боюсь, у нас с вами разные представления о высшем разряде! — не без желчи заметил Платон.

— Надеюсь, против зала «Интуриста» вы возражать не станете?

Вера угадала. Платон нисколько не возражал.

В зале для иностранцев было хорошо: чисто, светло, уютно и тихо.

— Как живешь, Марина? Что-то я тебя давно не видела!

Марина повернула к Вере сияющее лицо:

— Ой, замоталась совсем. Замуж выхожу! В следующий четверг — свадьба. Придешь?

— Если пригласишь! Значит, жениха выбрала…

— Ой, не решила еще! — захихикала Марина.

— Как же так? — изумился Платон.

— А вот так… Женихов у меня сейчас двое. Петя… он лучше зарабатывает, но зашибает сильно, Митя же меньше получает, но зато и меньше пьет. Живут они в разных районах. Вот я и подала заявления в два разных загса.

— Совсем непьющего не удалось сыскать? — посочувствовал Платон.

— Где его сегодня найдешь… — сокрушенно сказала Марина. — Представляешь, Вер, две свадьбы — и обе на четверг!

— Только у нас такое бывает, — подхватила Вера и перешла к делу: — Марина! Вот при мне человек — я его так подкузьмила. Его паспорт в Москву случайно отправила, ташкентским поездом. А ни в какую гостиницу без паспорта не пускают. Вообще-то он пианист. — И для убедительности Вера добавила: — Лауреат музыкальных конкурсов!

— В том числе и международных! — заискивающе вставил Платон. Он устал, здесь ему явно понравилось, и он хотел произвести выгодное впечатление. Но…

— Лауреатов у нас как собак нерезаных! — дала отпор Марина. — Сюда допускаются только иностранцы. Если узнают, что я впустила кого из наших…

— У тебя же пусто!

— Ну и что? Нет, Вера. Я как эту должность свою добывала — вспоминать не хочется…

— Помещение ведь простаивает, а человеку податься некуда. Марина, я к тебе никогда не обращалась.

— А если приедет какой-нибудь японец или голландец? — в упор спросила Марина.

— А он — что? — Вера ткнула пальцем в Платона. — Не человек, что ли?

— Я заплачу! — пообещал Платон.

— Во-первых, у нас бесплатно, — проинформировала хранительница покоев и покоя, — во-вторых, у вас — деньги, а у них — валюта!

— Что же такое у нас творится! — не выдержала и возмутилась Вера. — Чтобы нашему человеку, у себя дома…

— Пойдемте, Вера! Не распаляйтесь! — потянул ее за руку Платон.

— Нет, я сейчас распалюсь вовсю!

— Чего ты шумишь! — перебила Марина. — Это же наше традиционное гостеприимство!

— Какое там гостеприимство! — зашлась Вера. — Из-за этой самой валюты подхалимничаем перед любым вшивым иностранцем! Противно!

— Вера, не унижайтесь! — тянул свое Платон.

— Это во мне патриотизм бушует! — не успокаивалась Вера.

— Я-то при чем? — жалобно заныла Марина. — На свадьбу-то придешь?

— Приду! Куда я денусь…

Вера и Платон понуро направились к двери.

Они закрыли за собой дверь и вышли на перрон.

— Теперь куда меня сунете? В камеру хранения?

— Как вы мне надоели! — сердито отрезала Вера. — Я за городом живу. У меня вот-вот уйдет последний автобус.

— Нет уж, это вы мне осточертели! — взвился Платон. — Все мои несчастья — из-за вас!

— Ну да, конечно, — кивнула Вера. — И человек погиб — тоже из-за меня.

— Это уже жестоко! — тихо сказал Платон и пошел куда-то в сторону.

Вера растерянно посмотрела ему вслед, потом бросилась догонять.

— Не сердитесь. Это у меня случайно вырвалось, — и улыбнулась. — Есть еще несколько минут и одна последняя надежда, чтобы вы не мучились на жесткой скамейке в зале ожидания.

— Это что же такое?

— Милиция. Только вы не подумайте… Просто у меня там друг работает… Да вы его знаете… Николаша. Тот, что с протоколом…

— Мысль удачная! — поддержал Платон. — Там уж меня никто не найдет.

…В вокзальном отделении милиции, куда заявились Вера и Платон, дежурный лейтенант допрашивал задержанного хулигана. У милиционера вид был измученный, а у хулигана, несмотря на синяки, — довольно бодрый. Лейтенант знаком попросил вошедших подождать и строго поглядел на задержанного.

— Синяк у вас откуда?

— Это столб об меня ударился! — Хулиган оставался невозмутимым.

— А по щеке кто заехал?

— Это семафор меня стукнул!

— Как фамилия семафора? — ехидно поинтересовался лейтенант.

— Я с ним не знаком, ну, клюква буду, — поклялся задержанный. — Я его бил впервые в жизни!

— Ну вот что, Спиридонов. Я вас в последний раз предупреждаю… — но закончить лейтенанту не удалось. Спиридонов проворно вскочил:

— Николай Иванович, вы же меня знаете… Слово даю! Не повторится!

И Спиридонов исчез. Как растворился.

— Господи, Веруша, — обратился к ней за сочувствием лейтенант, — до чего я устал… Этот вокзальный кошмар… Пьянчуги, отребье всякое… Хоть бы меня учиться послали!.. У тебя что, Веруша? Что этот, — он указал на Платона, — еще натворил?

— Не он, а я. Он вообще-то — пианист! И я его сильно подвела. Его паспорт я случайно в Москву отправила, ташкентским поездом! А ни в какую гостиницу без паспорта не пускают!

— Про лауреата будем добавлять? — спросил Платон.

— Здесь это не имеет значения.

— Веруша! — виновато сказал Николаша, молодой лейтенант. — Для тебя я — все… Ты ведь знаешь… Но куда мне твоего пианиста девать? Здесь не положишь…

— А если в камеру? — предложил Платон. — Пока я еще никогда не ночевал в камере.

— С удовольствием бы, но… — Тут милиционер помялся. — Там у меня… как бы их назвать попристойнее. Там у меня три барышни…

— Разве у нас в стране есть… — теперь помялся Платон, — эти самые барышни?

— Вообще-то нет! — убежденно сказал милиционер. — Но — сколько угодно!..

Когда Вера и Платон снова оказались на платформе, к ним подскочил хулиган по фамилии Спиридонов и прошептал:

— Карбюратор для «Москвича» не нужен? Он в магазине сорок рублей, а я отдаю за пятерку!

Вера остановилась и сказала коротко и ясно:

— Пошел ты знаешь куда?..

— Знаю! — с готовностью сказал Спиридонов и испарился…

— Идемте, я посажу вас на автобус, — предложил Платон.

— А сами куда денетесь?

Они снова пересекали зал ожидания, направляясь к выходу.

— Останусь здесь, в зале ожидания. — Голос у Платона был ироничный. — Ведь вся наша жизнь, если вдуматься, — это зал ожидания. — Он слегка улыбнулся. — Независимо оттого, где мы находимся. Все мы всегда чего-нибудь ждем. Иногда дожидаемся. Прайда, совсем не того, что нам было обещано.

— Вы не хандрите! — мягко сказала Вера. — Уверена — вас оправдают!

Платон покрутил головой. Ему не хотелось говорить на больную тему.

И он остановил Веру:

— А к вам нельзя? Приютите хоть в коридоре!

— Что вы! — ахнула Вера. — Явиться домой с мужчиной я не могу!

— Замужем?

— Нет… Я мужа своего турнула три года назад. Вот мы и остались жить с его родителями.

— Кто это — мы?

— Мы с сыном.

— Сочувствую. Жить с чужими родителями, да еще бывшего мужа.

— Они мне не чужие! — решительно перебила Вера. — Они необыкновенные. Они мою сторону приняли!

Вера толкнула дверь, и они оказались на привокзальной площади. Ночью здесь было пустынно. От остановки, которая находилась в нескольких шагах, поблескивая красными габаритными огнями, отходил рейсовый автобус.

— Вот до чего доводит доброта! — усмехнулась Вера. — Теперь ночевать придется на вокзале.

— Давайте, — предложил Платон, — я вас на такси отвезу.

— Я бы сама себя отвезла, да только таксисты к нам ехать отказываются. Мы ведь не в городе живем. Дом на отшибе. Свекор мой — путевой обходчик. Какому таксисту охота обратно порожняком гонять?

— А дома не будут беспокоиться?

— Будут!

Вера и Платон снова вернулись в зал ожидания.

— Ну, спокойной вам ночи! — попрощалась Вера. — Хотя здесь вряд ли уж будет очень спокойно. Счастливых снов!

— И вам того же. Вы куда пойдете?

— Сначала по селектору с домом свяжусь, успокою их. Потом видно будет.

— Желаю вам устроиться покомфортабельней! Может, вас-то в ресторан пустят?

— Ресторан на ночь опечатывают. Там — продукты. А продукты теперь дороже денег.

Вера было пошла, но тотчас круто повернула обратно.

— Чуть не забыла! Я же вам долг не отдала!

— Какой? За что?

— Рубль двадцать! — Вера протянула деньги. — Думаю, вы действительно не ели этот проклятый обед!

И ушла.

Укладываясь на твердой казенной скамье в зале ожидания городского заступинского вокзала, Платон ждал одного — конца этой дурацкой ночи. Он подложил под голову портфель и прикрыл глаза, надеясь уснуть, но надежда никак не оправдывалась.

Платон открыл глаза — и увидел возле себя Веру.

Поглядел на нее вопросительно. Вера сокрушенно развела руками. Платон сочувственно улыбнулся и подвинулся на скамейке, освобождая место для Веры.

Она поблагодарила его кивком, потом поставила сумку рядом с портфелем Платона и стала спокойно устраиваться на ночлег. Платон снова прилег.

Теперь они лежали на скамейке голова к голове: ему подушку заменял портфель, ей — сумка с продуктами.

Заснуть никак не удавалось.

Оба ерзали, переворачивались с боку на бок, пытались поудобнее устроиться…

— Не спится? — спросил наконец Платон.

— Как подумаю, что с утра надо будет с дынями возиться, — призналась Вера, — жить не хочется!

— Тут наши желания совпадают…

— У вас-то все обойдется… Кто-нибудь поможет… И будете себе на пианино снова играть…

— В тюремной самодеятельности.

— Кто-нибудь выручит…

— Я ведь не солист и не лауреат никакой. Играю в оркестре под чужую палочку.

Но особого сочувствия Платон в Вере не вызвал.

— Все равно это лучше, чем подносы таскать. Я вот как осталась одна, без мужа… с ребенком… специальности-то у меня не было… А теперь привыкла, работаю как бог… Знаете, ляжешь вечером после целого дня, а перед глазами все кружится… подносы… поезда… клиенты…

— Вот вы заговорили про ресторан — мне есть захотелось, — неожиданно заявил Платон. — Да еще от вашей сумки так вкусно пахнет.

— Я за весь день так ни разу и не поела. Хотите — давайте покушаем.

— Давайте, — охотно согласился Платон.

Вера приподнялась, села и раскрыла сумку.

— Посмотрим, что я сегодня набрала…

Вера стала вытаскивать из сумки тарелки, блюдца, банки и целлофановые мешочки.

— Обычно нам, официанткам, что достается? Сплошной гарнир. То, что, извините, клиент не доел. Но это тащим для поросят. Кухня, она ведь только на себя работает. С нами не делится. У нас когда счастливый вечер? Когда большой банкет. Вот сегодня я свадьбу обслуживала, и сейчас мы с вами на этой свадьбе гульнем.

— Первый раз приходится есть объедки, — задумчиво произнес Платон.

— Зачем же вы так? Это не объедки. Это остатки. Большая разница.

— Значит, это еще никто…

— Обижаете, клиент.

— В моем положении привередничать просто глупо.

И Платон набросился на еду. Он жевал с аппетитом, причмокивал, жестикулировал, показывая, что все очень вкусно.

— «Объедки», «объедки»… — проворчала Вера.

— Вкусная свадьба, — жуя, сказал Платон. — Какая странная ночь! Занятно. На этой свадьбе кто я — жених, гость? А, просто прихлебатель!

— Ну почему? — Вера тихонько засмеялась. — Вы будете — невеста.

— Тогда вы будете — жених! — нашелся Платон. Вера зашлась от смеха.

— Я — жених?! Я — жених?!

— Почему такая странная реакция? Я же ничего смешного не сказал.

— Девочка… дорогая! — Вера с удовольствием включилась в игру. — Чего тебе покласть?

— Положь мне, мальчик мой, маслину и еще кусочек копченой колбасы, дорогой мой!

— Скушай еще помидорчик, прелесть моя! — уговаривала Вера. — Вот тебе маслице, вот тебе рыбка, малышка моя!

— Дурачок мой, — смеялся Платон.

— Полное идиотство! — заливалась Вера.

— Ой, икра!

— Около жениха стояла. Он только пил. Ничего не ел. Ну, я и…

Платон встал, поднял руку, держа огурец, как бокал, и с чувством заговорил, обращаясь к спящим пассажирам, которых в зале ожидания набралось немало:

— Дорогие друзья! Я хочу поднять тост за вас, зато, что вы пришли на нашу свадьбу в этот прекрасный зал ожидания!

— Обожди, малышка! — перебила торжественную речь Вера. — Я ведь не подозревала, что ты у меня пьющая!

Вера извлекла из своей неисчерпаемой сумки недопитую бутылку шампанского и протянула Платону.

— Вот фужеров нет!

— Значит, пить придется из горла! — Платон приложился к бутылке. — За вас, дорогие! — Он обвел рукой зал. — Чтобы вы все достали билеты и приехали куда надо и вовремя!

— Для женщины ты замечательно говоришь! — сыграла восхищение Вера.

— Я забалдела от шампанского! — И, войдя в роль, Платон нагло добавил: — Напоминаю, что я устроился на ночь невестой. Приглашай меня на танец! — Видно, напряжение, не покидавшее Платона последние дни, спало, и он стал самим собой.

— Обожаю танцевать! — искренне высказалась Вера. — Только вот музыки нету!..

— Музыка — во мне! — вошел в азарт Платон. — Какой я ни на есть пианист, но слух у меня имеется… Что мы рванем? Твист, рок, танго, чарльстон? Я все умею…

— Свадебный вальс… — попросила Вера.

Платон обнял Веру за талию и негромко запел:

Хоть я с вами совсем незнаком И далеко отсюда мой дом…

— Зато мой дом — близко… — вставила Вера.

— Вы меня приглашаете домой? — оживился Платон.

— Нахал! — немедленно отбрила Вера.

— Я не нахал, а нахалка! — поправил Платон.

Они продолжали кружиться по залу между скамейками, на которых спали пассажиры, Платон напевал:

Но как будто я снова Возле дома родного… В этом зале пустом Мы танцуем вдвоем, Так скажите хоть слово, Сам не знаю, о чем…

…Среди ночи в зале ожидания два милиционера проверяли документы, безжалостно будя спящих.

Документы всегда проверяют среди ночи, когда сонные люди совершенно не соображают. Как известно, человеческий сон не стоит ничего.

Нагулявшись на «свадьбе», Платон и Вера блаженно спали голова к голове. Только теперь голова Платона покоилась на Вериных кастрюлях, а Вера уткнулась лицом в портфель Платона.

— Ваши документы! — Милиционер потряс Платона за плечо. Платон проснулся и долго не мог понять, где он и что с ним.

— Документы! — повторил блюститель порядка.

Тут Платон вспомнил все и начал неуклюже оправдываться:

— Понимаете, я ехал в Грибоедов. Сошел тут пообедать. Обед я не ел. С меня потребовали за обед деньги. Я их не заплатил, то есть я их заплатил. Но поезд уже ушел. А потом… совсем на другом поезде… мой паспорт… Ну, как бы это сказать… уехал в Москву…

— Так сам и уехал? — издевательски переспросил милиционер, явно готовясь «брать» Платона.

— Сам он же не может! — Платон изо всех сил старался быть убедительным. — Он уехал с проводником… Понимаете, я сторожил дыни…

— Дыни… — повторил милиционер и поморщился. — Неубедительно врете! Пошли!

— Извините, что я вас бужу, — Платон растормошил спящую Веру, — меня забирают!

— Уже? — Вера вскочила со скоростью, поразительной для сонного человека.

— Нет, не за то! — успокоил ее Платон. — За то, что я беспаспортный бродяга!

— Костя! — рассердилась Вера. — Ты что людям спать не даешь?

— Сейчас я тебе, Вера, объясню. — Милиционер Костя был спокоен, как и положено человеку в мундире, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. — Тут одна компания в поезде орудовала, и неведомо в каком городе сошли. А этот тип — без паспорта. Человек без паспорта — не человек!

— Костя, это мой хороший знакомый! — Теперь уже Вера старалась быть предельно убедительной. — Это я его паспорт случайно в Москву отправила, ташкентским скорым. А он — пианист. Лауреат многих премий! — Вера взглянула на Платона и добавила: — И конкурсов — тоже!

— А чего ты сама тут на лавке спишь? — осведомился милиционер.

— Ты мне не муж, чтобы с такими вопросами приставать! — отрезала Вера. — Где хочу, там и сплю. Ты лучше, Костенька, приходи в воскресенье с Леной. Я как раз выходная. Пирог с яблоками спеку!

— Спасибо. Постараюсь. Конечно, если свободен буду. Но непохоже…

Милиционер отошел. Уже издалека послышалось:

— Ваши документы!

— По-моему, эта воровская шайка орудовала и здесь! — расстроенным голосом сообщил Платон. — У меня из кармана кошелек исчез! Только мелочь осталась. — Он побренчал ею.

— Надо заявить, — заторопилась Вера, — пока Костя не ушел…

— Не надо! — сдержал ее порыв Платон.

— Ну да… Конечно… — Вера вспомнила, с кем имеет дело. — Может, вы ошибаетесь? Вы хорошо поискали?

На всякий случай Платон посмотрел и под лавкой, но и там ничего не нашел.

— Денег много было? — продолжала переживать Вера.

— Прежде чем пуститься в бега, я зашел в сберкассу и взял с книжки двести рублей. Ну, на билет потратил… У вас пообедал… Надо же! Во сне обчистили! — в сердцах произнес Платон. — Лучше бы я не ложился!

— У вас чересчур крепкий сон. Как у человека с чистой совестью! — пытаясь утешить Платона, дружески пошутила Вера.

— Да! — вздохнул Платон. — Дорого мне обошлась наша брачная ночь!

— Этого не было! — быстро отмежевалась Вера.

— Теперь я вообще не поймешь кто! — подытожил Платон. — Ни документов, ни денег! Одно слово — нуль!..

…Было еще совсем раннее, полутемное утро, когда Платон катил тележку вокзального носильщика по булыжной мостовой. На тележке покачивались чемоданы с дынями, а наверху подпрыгивал «дипломат». Вера шла рядом с тележкой. Они проходили мимо пакгаузов с раскрытыми проемами. Из них выезжали автопогрузчики с коробками и ящиками. Почти у каждого склада дежурили могучие грузовики с длинными прицепами. Тут же, рядом со складскими помещениями, прорезали землю бесконечные пути заступинской сортировочной станции. В воздухе разносился назойливый, монотонный женский голос диспетчера:

— Платформу 37–82–15 — на двенадцатый путь… Вагон 192–46 — на третий путь…

— Пропади он пропадом, ваш бандитский город! Ну за что это на меня все сыплется?

— Не психуй, лабух! — раздраженно перебила его Вера. — Позвонишь в Москву жене, она тебе вышлет деньги… — и не без ехидства добавила: — Если, конечно, не все на штакетник истратила.

— Без паспорта мне перевод не выдадут!

— Завтра в двенадцать десять ты получишь свой паспорт!

— А если ваш проводник его потерял?

Вера вспылила:

— Не волнуйтесь! Он не потеряет! Это деловой человек.

— Деловые люди, — саркастически хохотнул Платон, — деловые контакты, деловые встречи. Представляю себе вашу деловую встречу в купе!

— Представьте себе, у нас в купе была деловая встреча! — дала отпор Вера.

— Ну, если в вагоне у вас была деловая встреча, — с раздражением ответил Платон (он не выспался и ему вовсе не нравилось катить эту тяжелую тележку), — то мы с вами сейчас просто валяемся в постели!

— Не рассчитывайте на это! Везите тачку! — взвилась Вера и, желая обидеть носильщика, добавила: — Я не размениваюсь по мелочам!

— Ну да, верно… — саркастически протянул Платон, — три рубля за кило — это действительно не мелочь!

— Моих там всего за кило — пятьдесят копеек. — Вера стала посвящать Платона в сложные спекулятивные расчеты. — Рубль пятьдесят из трех забирает Андрей. И это справедливо — ведь в Ташкенте он покупал их по полтиннику за килограмм. А оставшийся рубль полагается перекупщику за то, что он колхозник. Рынок-то — колхозный!

— Темная у вас бухгалтерия… А сколько, хозяйка, вы заплатите мне за доставку? — спросил Платон.

— Вы работаете за прокорм!

Квартира, в которую попал Платон, настолько не соответствовала обшарпанному виду старого дома, что Платон буквально остолбенел. Роскошный югославский гарнитур по кличке «Милена», парад чешского хрусталя в виде разнообразных ваз, кубков и фужеров, цветной финский телевизор «Салора», японская стереофоническая система фирмы «Акай», бескрайние туркменские ковры, картины на стенах — одним словом, все, что положено человеку, у которого водятся деньги, но отсутствует вкус. Войдя в квартиру, нельзя было догадаться, кто здесь проживает — модный стоматолог, директор магазина, журналист-международник или преуспевающий чиновник.

Перед цветным телевизором, на экране которого лихо пел и плясал какой-то негр, сидела грузная женщина. Вера называла ее почему-то «дядя Миша». На стене висел громоздкий портрет хозяйки в костюме стрелочницы, с желтым флажком в руке. Портрет напоминал о боевом железнодорожном прошлом перекупщицы.

— Значит, вы и есть колхозница? — обведя взглядом обстановку, ошеломленно спросил Платон.

— Типичная, — усмехнулась Вера.

— Как растет благосостояние колхозников, — не удержался от иронии Платон.

— А у нас все растет, — согласилась «дядя Миша». — Вер, ты видала, чего я приобрела?

— Телевизор цветной?

— Э-э, нет! — торжествующе сказала хозяйка. — Видеомагнитофон. Это ж отсюда идет. Хочешь, нажму кнопку, и он, — перекупщица показала на негра, — сейчас остановится.

Она нажала на одну из кнопок, и негр застыл в странной, нелепой позе.

— А сейчас нажму — и все поехало.

— Надо же! — изумилась Вера.

— Видишь, кассета. Американский фильм. Две серии. Я теперь фильмы дома смотрю, какие захочу. — «Дядя Миша» потрясла кассетой. — Это любовное. Тут такое вытворяют! Ты, когда захочешь, приходи, посмеемся…

— А сколько стоит кассета?

— Триста.

Вера даже присвистнула.

— А ты как думала? Она уже на русский язык переведена, — объяснила перекупщица.

— Дядя Миша, а что мы будем делать с дынями?

— Вер, я же тебе сказала: у меня радикулит, — огорчила Веру хозяйка, — на яблоках прострелил. Теперь я за никаким фруктом не могу нагибаться!

— Дядя Миша, миленький, это чарджуйские дыни. Жара, ведь пропадут!

— А почему вас зовут — дядя? Вы же тетя, — удивился Платон.

— Дядя Миша — это мой покойный муж, — охотно объяснила перекупщица. — Он как раз людей-то подкармливал. Был авторитетный мужчина. Я от него вроде как эстафету взяла. Потом ночью попал под товарняк.

— Крепко выпивший был, — пояснила Платону Вера.

— Теперь меня называют дядя Миша. А я — что? Я горжусь.

— Куда дыни-то определим, дядя Миша? — Вера гнула свою линию.

— Молодец. Я с твоим беспокойством, Вера, солидарна, — посочувствовала «колхозница». — Народ без витаминов оставлять никак нельзя!

— Теперь я понял ваше призвание, — попытался под деть хозяйку Платон, — вы заботитесь о здоровье народа!

— Не язви! — «Дядя Миша» была уверена в себе. — Еще неизвестно, кто по-настоящему заботится о людях — они или я!

— Кто — они? — Платон на самом деле не понял.

— Я на провокацию не поддамся! Я — насквозь правильная! — гордо объявила «дядя Миша». И убежденно продолжала: — Я кормлю народ исправным продуктом, а они — чем попало! Они продают неспелые арбузы, за которыми надо еще в очереди торчать. Они торгуют зелеными, деревянными грушами, от которых живот, извините, книзу тянет! Или вообще дохлыми помидорами, на которые глядеть и то тошно! Они по глубинке, по бездорожью не ездят, и там у народа урожай пропадает, а я его спасаю. Я забочусь о каждой сливе, как о родном дите! Они хранить не умеют ни овощ, ни фрукт, потому что все это — ничье! — И тут «дядя Миша» вдруг ткнула пальцем в грудь Платона: — А ты кто есть такой?

Платон поколебался.

— Пожалуй, никто… Ни документов, ни денег…

— Он — пассажир. Отстал от поезда! — объяснила Вера.

— Прекрасно, — обрадовалась «дядя Миша». — Его никто в городе не знает. Давай ему тюбетеечку наденем. И выдадим за колхозника из Средней Азии!

— Но я не умею торговать! — запротестовал Платон. — И ни за что не буду.

— Это занятие нехитрое! — усмехнулась перекупщица. — Ты вспоминай нашу торговлю — и делай наоборот! Там хамят — ты улыбайся! Там недовешивают — а ты отпускай с походом!

— С кем? — переспросил Платон, понимая, что в его безнадежной ситуации ему от обязанностей продавца отвертеться не так-то просто.

— Добавь лишку пятьдесят или сто граммов — покупатель счастлив будет. Там торгуют мокрым фруктом…

— Зачем? — опять не сообразил Платон.

— Слушай, он что, сегодня родился? — развела руками «дядя Миша» и вновь повернулась к Платону. — Чтобы товар тяжелее был, больше весил. А у тебя дыня — сухая! Чтобы ее погладить было приятно, ну, как женщину! Сейчас позвоню директору рынка, чтобы там тебе по шее не дали, а дали бы весы и халат!

— Не пойду! — заупрямился Платон. — Пусть Вера сама торгует!

— Мне нельзя на рынке мелькать, — спокойно отказалась Вера, — я в системе торговли работаю!

— Мне-то какое до этого дело? — рассердился Платон. — Я — музыкант!

— Ну и торгуй себе с музыкой! — повеселела перекупщица.

— Да, я же забыла… Вы у нас — лауреат международных конкурсов! — саркастически протянула Вера.

— Я мог бы им стать! — выкрикнул Платон. — Если бы меня хоть раз послали!..

— На рынке тебя пошлют! — успокоила Платона «колхозница».

— Вы эгоист! Почему вы не хотите меня выручить? — Вера тоже вспылила.

— Я не желаю спекулировать и не буду!

— Вот ты за кого нас держишь! — огорчилась «дядя Миша». — Мы не спекулянты. Мы — посредники между землей и народом, и тебе поручается ответственное, можно сказать, почетное дело.

— Увольте меня! — взмолился Платон.

— Я вижу, ты стыдишься? — покачала головой «дядя Миша».

— Стыжусь! — честно признал Платон и добавил: — И боюсь!

«Дядя Миша» встала в торжественную позу.

— Раньше люди шли в народ и сеяли доброе и разумное. Теперь этого хватает, теперь надо сеять пищевое! Иди в народ и сей дыни!

На колхозном рынке города Заступинска Платон сеял дыни по три рубля за килограмм. А рядом человек в расшитой бисером тюбетейке бодро орудовал точно такими же дынями, но… на полтинник дешевле.

Естественно, что у Платона товар никто не брал. Более того, начинающего продавца покупатели поносили разными нехорошими словами.

— Ты что, очумел? — ругалась старушка. — Живодер!

— Не могу уступить! — виновато отбивался Платон. — Я приказ выполняю!

— Убить вас всех мало! — негодовала молодая хорошенькая женщина. — Мне в больницу, ребенку! Наживаетесь на чужом горе!

— Возьмите даром! — в отчаянии протянул ей дыню несчастный Платон.

— Провалитесь вы вместе с вашей дыней! — Молодая мать выхватила дыню из рук изумленного Платона и быстро ушла, пока обратно не отобрали.

— Откуда вы только беретесь, паразиты! — с удовольствием костерил Платона работяга.

Запыхавшись от спешки, на базаре появилась Вера. Сейчас она была в нарядном платье, которое ее очень красило.

Платон Веру не видел.

— Работать не хочешь, падло! — чехвостил начинающего торговца неугомонный работяга.

«Падло» доконало Платона, и он чуть не заплакал.

Вера осторожно приближалась к прилавкам.

— На временных трудностях харю нажрал! — костерила Платона толстая домохозяйка.

— Я не толстый!.. — жалобно оправдывался Платон. — У меня паспорт уехал, у меня деньги украли… Это не мои дыни, я человек подневольный!

Вера не без удивления обнаружила, что от жалости к Платону у нее защемило сердце. Платон наконец увидел Веру. Он посмотрел на нее затравленным взглядом, взывая о помощи.

Вера выступила вперед и нанесла толстой домохозяйке ответный словесный удар. У Веры ведь был опыт ресторанной службы.

— Что вы на человека набросились! Не хотите — не покупайте! А насчет хари — вы бы лучше в зеркало посмотрели!

Домохозяйка ошалела и обратилась за сочувствием к человеку в тюбетейке:

— В магазине тебя оскорбляют, придешь на рынок отдохнуть — и тут то же самое. Взвесьте мне вон ту, небольшую!

Платон смотрел на Веру с восхищением. Он понял, что пришло спасение.

— Большое спасибо! — сказал он тихо-тихо. — Я тут загибаюсь. Спасите меня.

— Спокойно, сейчас я их всех раскидаю! — И громко высказалась: — У товарища в тюбетейке дыни, конечно, дешевле, но хуже! Они горькие!

— А ты пробовала? — огрызнулся узбек. — Ты что, внутри была?

— Я их вглубь вижу — все гнилые! — выпалила Вера.

Домохозяйка дрогнула. Почувствовав это, хозяин дынь перегнулся через прилавок.

— Ты ее не слушай! Это — его женщина! Она на него работает!

— Это не моя женщина! — открестился от Веры Платон и незаметно подмигнул ей.

— Я его вообще в первый раз вижу, — вошла в азарт Вера, — просто я — за справедливость!

— А я — так… всех вас вижу в первый и в последний раз! — запальчиво выкрикнул Платон.

В обсуждение впутался лысый торговец помидорами:

— Это — чужаки! Перекупщики! Я таких навидался!..

— Сам ты перекупщик плешивый! — разозлился Платон. — Ты небось никогда не видел дерева, на котором помидоры растут!

— Это у тебя на деревьях дыни растут! Болван! — вежливо ответил помидорщик.

— Вы шуток не понимаете! — кинулась на него Вера. — У вас самого помидоры червивые!

Торговка крыжовником всплеснула руками:

— Это что же деется! От городского жулья спасу нету! Чай, купили у проводников…

— И цены заламывают, людей смущают! — поддержала другая баба.

— Милицию позвать! — выкрикнул еще один продавец.

— Я буду свидетельницей! — охотно предложила свои услуги толстая домохозяйка.

Наши герои поняли, что рынок пошел на них стеной.

— Друзья! — громко обратился к коллегам Платон. — Давайте обойдемся без милиции, решим все сами!

— Он прав! Милиция нам не подруга! — согласился плешивый помидорщик. — Кренделей ему навешаем — и дело с концом!

— Только попробуйте его тронуть! — угрожающе выкрикнула Вера.

— Люди добрые! — продолжал толкать речь Платон. — Это мой дебют в торговле. Может, он не совсем удался. Помогите мне избавиться от этих проклятых дынь. Выручите!

— Купите у него все гамузом! — поддержала Вера. Смирение новичков успокоило торговые ряды.

Продавец помидоров тяжко вздохнул:

— Губит меня мое совестливое сердце! Сдались мне твои дыни… Но не бросать же ближнего в беде. Так уж и быть! Возьму я твою кучу по рупь за кило!

— За рупь он их лучше сам съест! — рассердилась Вера.

— Лучше я их сам съем, — согласился Платон.

— Ладно, — заговорил вдруг продавец яблок, который до сих пор не высказывался. — Дам я рубль двадцать!

— Грабитель! — сказала Вера.

— Рубль тридцать! — включился в аукцион узбек.

— Рубль сорок! Назначаю последнюю цену! — подытожил помидорщик.

— Мы не можем — по рубль сорок! — признался Платон.

— Дорогие торговцы! Не жмитесь! — призывала Вера.

Рыночные деятели тягостно молчали. Тогда Платон решился на озорной шаг.

— Эх, гулять так гулять! — И голосом зазывалы весело заорал: — А ну, кому чарджуйские дыни, сладкие, как мед, гладкие, как девушки, тают во рту! А ну, налетай, расхватывай! По рупь пятьдесят за кило!

Толстая домохозяйка профессионально заняла место около прилавка Платона:

— Я — первая!

— Товарищи, хватайте, пока есть! — обратилась к народу Вера.

— Ну, заткнись! — свирепо гаркнул человек в расшитой тюбетейке. — Беру я весь ваш товар по рубль пятьдесят!

— Все вы тут — из одной шайки! — грустно подытожила домохозяйка и ушла, не купив.

…Вскоре Платон и Вера прощались у рыночных ворот.

— Когда вы ляпнули, что помидоры на деревьях растут, я чуть не раскололась…

— Сами вы хороши, — весело вторил Платон, — кто из нас брякнул про червивые помидоры?

— Зато, когда вы орали про дыни, что они гладкие, как девушки… — с удовольствием вспоминала Вера.

— А вы так правдиво врали, что видите меня в первый раз…

— Все это смешно, но… мы с вами ни копейки не заработали!

— Извините! — Платон поклонился. — Коммерсанта из меня не вышло. Так что до свидания!

— До свидания! — отозвалась Вера. — Вы куда пойдете?

— В зал ожидания. Куда же мне еще?

— Вот и хорошо, — обрадовалась Вера, — раз вы все равно на вокзал, вы не откатите назад тележку? А чемоданы сдайте в камеру хранения. Скажете, что от меня!..

— Ладно, — покорно кивнул Платон, — откачу, сдам, скажу…

— Ну что ж, спасибо. Я домой. До свидания.

— Позвольте, но ваш автобус отходит от вокзала, — сказал Платон.

— А я до вокзала на трамвае доеду!

Платон заметно оживился.

— Зачем же вам толкаться в общественном транспорте, да еще тратиться! Это при наших-то сегодняшних барышах!

Платон, элегантно склонившись, показал на тележку и открыл воображаемую дверцу:

— Если вам угодно… Я вас домчу без давки на персональной машине!..

Платон толкал вокзальную тележку по мостовой. На чемоданах гордо восседала Вера, держа на коленях портфель Платона.

— Думал ли я, что стану рикшей!

— Ну и как? — игриво спросила Вера.

— Груз вполне симпатичный, — галантно сказал рикша.

— Это как понимать? Вы начали за мной ухаживать?

— Я бы с удовольствием, но настроение у меня не то…

— Очень жаль! — чистосердечно вырвалось у Веры.

— Вы меня извините, я сегодня утром вам… в общем, нахамил…

— Ну, это я тоже умею… А почему остановились?

— Видите, — пояснил Платон, — красный свет. Не забывайте, что я сейчас — общественный транспорт!

— У вас дети есть? — полюбопытствовала Вера.

— Дочь-студентка, — печально признался Платон и с трудом произнес: — Джинсы, диски, «Мальборо»…

— Все, поехали… Зеленый свет, — сказала Вера. — Ажена у вас интересная?

Платон, которому этот допрос не нравился, ответил с вызовом:

— Красивая!

— А фигура хорошая?

— Сногсшибательная.

— Колымага у вас какая-то трясучая!

Платон поехал дальше, как вдруг понял, что невольно обидел Веру, и спохватился:

— Зато у вас улыбка очень хорошая! Честное слово!

После этого Вера окончательно разобиделась:

— Остановите телегу, я слезу!

— Не могу! — отказал в просьбе возчик. — Видите знак: «Остановка запрещена»?

— Тогда я на ходу спрыгну!

— Простите меня за мою тупость, за незнание женской психологии. Только такой идиот, как я, может хвалить одну женщину в присутствии другой.

— Между прочим, мне нет никакого дела до вашей жены!

— А мне нет никакого дела до вашего проводника!

— А мне и до вас нет никакого дела! — резанула Вера.

— А мне — до вас… — начал было Платон и осекся, — а мне до вас, пожалуй, есть дело!

— Тогда вперед! — хулигански скомандовала Вера.

Платон мощно толкнул тележку и побежал.

— Никогда не думал, что во мне, оказывается, столько лошадиных сил!

На вокзале Платон в очередной раз разговаривал с женой по междугородному телефону.

— Как ты спишь, со снотворным?.. Перестань говорить глупости, ты ни в чем не виновата!.. И что говорит твой лучший адвокат? Ну что ж, будем надеяться… Да нет, — тут Платон улыбнулся, — до Грибоедова я еще не добрался. Пока я еще в Заступинске… Что я здесь делаю?.. — Платон на самом деле задумался, что он здесь делает. — Ты знаешь, я… я здесь живу!.. Не прощаюсь с тобой, потому что вечером я тебя увижу…

За эти полтора дня Платон привык к вокзальному образу жизни. Он перестал обращать внимание на бесконечную толчею, на приезжающих и отъезжающих, рыдающих и смеющихся, встречающих и провожающих, на выпивающих, дерущихся, ворующих, на ремонтников в ярко-оранжевых куртках, на местных служащих в железнодорожной форме.

Он перестал слышать неразборчивый станционный радиохрип, гудки нетерпеливых электровозов, бодрую и оглушающую музыку, рвущуюся наружу из динамиков.

Он действительно акклиматизировался на вокзале, доказав, что человек может жить везде…

На вокзальной площади Вера делала вид, что ждет автобуса.

Платон вышел из здания вокзала и первым делом взглянул, не уехала ли Вера. Увидев ее, обрадовался и ускорил шаг.

— Это хорошо, что автобусы ходят редко.

— Автобус был. Только переполненный, — с ходу сочинила Вера. — Я решила поехать следующим. В Москву звонили? Что у вас нового?

— Слава Богу, ничего. Как известно, отсутствие новостей — лучшая новость.

— А вас не ищут? — осторожно спросила Вера.

— Откуда я знаю… Вроде пока еще нет…

К остановке подъехал пустой автобус. Он и не мог подъехать переполненным, так как здесь был конец маршрута.

— Так что до свидания! — попрощалась Вера.

— До свидания! — отозвался Платон и вслед за Верой полез в автобус.

— Вы едете меня провожать или вам некуда деваться?

— И то, и другое.

Вера опустила пятачок в кассу, оторвала билет и вручила его Платону. Потом объявила вслух:

— У меня проездной!

Автобус выехал на городскую окраину.

— Муж у вас был кто? — Очевидно, все, что касалось Веры, начало интересовать Платона.

Вера поняла это и потому охотно рассказала:

— Машинист. Наша семья может обслужить целую железную дорогу. Он — машинист, отец его — путевой обходчик, мать по станции дежурила, его брат в депо, работает, моя двоюродная сестра — проводница, а я — пищевой комплекс!

Автобус уже катил по пригородному шоссе.

— Почему вы с ним разошлись? В наши дни пищевой комплекс не бросают.

Вера поднялась с места.

— Нам выходить!..

…Платон и Вера пошли по проселочной дороге.

— Как хорошо! Благодать…

— Это точно, — согласилась Вера. — После дыма, галдежа, ресторанных запахов приедешь ночью, вдохнешь воздуха — и всю усталость как рукой сняло…

— Не боитесь ночью одна возвращаться? Страшно.

— Да что вы! Я привыкла. А потом, ко мне часто моя подружка, Виолетта, приезжает… Идем мы с ней — зачуханные, сумки тяжелые, молчим… Чап-чап-чап… И вдруг, представляете, сзади — кхе, кхе — мужской кашель. И мою Виолетту — она старая дева — как будто подменили. То она шла еле-еле, ноги гудят, все болит, жизни нет…

И тут Вера показала, какая метаморфоза происходила с Виолеттой, которая чувствовала, что мужчина сзади. Походка ее приобрела упругость, руки кокетливо взбили прическу, она зазывно завиляла бедрами, напевая что-то популярное.

Платон от души хохотал.

— Представляете, происходит знакомство. Она дает телефон. Ждет день, два — и никакого результата. А казалось бы, мужик в кармане! Дальше провожать меня не надо. Спасибо, что проводили.

Вдали виднелось железнодорожное полотно. Рядом возвышался домик путевого обходчика.

— Как вы тут только спите, под грохот поездов? — вырвалось у Платона.

— Приспособилась. Наоборот, я теперь в тишине спать не умею. До свидания!

Платон не пожелал прощаться.

— Но я еще не задал вам оригинального мужского вопроса: что вы делаете сегодня вечером?

— Хотите пригласить меня в зал ожидания?

— На вас такое красивое платье! — сделал комплимент Платон.

— У меня еще лучше есть, — не удержалась Вера.

— Сам Бог велел, чтоб я пригласил вас в ресторан поужинать!

У Веры загорелись глаза.

— Я так давно не была в ресторане! Ой, спасибо! — мечтательно произнесла она. — Я мигом, ждите меня здесь!.. — И исчезла.

Платон сидел на пеньке и ждал Веру. Он видел, как во двор путейского домика выскочил мальчуган и повис на шее у матери. Высокий худой старик прошагал к железной дороге, и Платон догадался, что это и есть отец ее бывшего мужа. Вера вместе с сыном скрылась в доме. По путям потянулся нескончаемый товарный состав — вагоны, цистерны, платформы с гравием, двухэтажные платформы с легковыми автомобилями…

Платон погрузился в невеселые размышления и даже не заметил, как возле него оказалась Вера.

— Я готова. Всех покормила. Предупредила, что вернусь поздно. Так что пошли в загул!

Пока они на остановке ждали автобуса, Вера вдруг спохватилась:

— Да, как я могла про это забыть! — Полезла в сумочку и достала деньги.

— Уж не собираетесь ли вы одолжить мне денег? — задиристо спросил Платон.

— Будет некрасиво, если с официанткой стану расплачиваться я. Платить должен кавалер.

— В какое заведение направимся? Я ведь в вашем городе ничего не знаю.

— Пригласите меня, пожалуйста, если можно, в наш ресторан!

— Хотите покрасоваться? — догадался Платон.

— Да, я хочу их всех умыть! — откровенно высказалась Вера.

— Спрячьте ваши деньги! — надменно приказал Платон.

Вера хитро прошептала:

— Мы сбежим, не заплатив!

— Знаю, вы держите меня за уголовника! — весело продолжал Платон. — И где-то правы. Но в данном конкретном случае мы поступим честно!

— Как?

— Секрет. Я вообще весь окутан тайной.

Подошел автобус.

— А вот автобусным билетом, — сказал Платон, подсаживая Веру, — вы меня угостите!

— Так уж и быть… — смилостивилась Вера.

Вечером в ресторане играл оркестр. Жались друг к другу парочки, грустили транзитники, какая-то компания отмечала очередной юбилей.

Вера и Платон сидели за отдельным столиком.

— Что за безобразие?! — возмущалась Вера. — Почему к нам никто не подходит?

— Как вы не понимаете, — утихомиривал ее Платон, — сейчас они все обсуждают, кого вы подцепили.

— Я вас подцепила?

— Без сомнения!

— Неправда! — вспыхнула Вера. — Это вы меня подцепили!

— И горжусь этим! — немедленно сдался Платон.

— То-то! — улыбнулась Вера.

К столику подплыла дородная официантка.

— Добрый вечер! Меню, пожалуйста! — Она протянула карточку блюд Платону, подчеркнуто не обращая на Веру ни малейшего внимания.

— Виолетта! — удивилась Вера. — Ты что это меня не признаешь?

Виолетта ответила откровенно:

— Откуда я знаю — могу я тебя признавать или нет!

— Познакомься! — Вера представила своего кавалера. — Платон Сергеевич. Пианист, между прочим.

— Очень приятно! Виолетта.

— И мне очень приятно! — Платон привстал.

— Что будете заказывать? — Официантка раскрыла блокнот, приготовившись записывать.

— Заказывать будет дама! — И Платон передал прейскурант Вере. — Изучайте!

— Я эту филькину грамоту наизусть знаю! Она мне ночами снится… — Вера отложила меню в сторону. — Значит, так, Виолетта. Пить мы будем… — Она замялась и посмотрела на Платона.

— Мне все равно, но лучше коньячку.

— Значит, армянского, — стала заказывать Вера, — три звездочки, не дороже. Двести граммов нам достаточно. Да, скажи Константину, что это для меня. Пусть не разбавляет!

— А что, обычно разбавляют? — быстро спросил Платон.

— Ну что вы! — мгновенно среагировала Виолетта, находившаяся при исполнении служебных обязанностей.

— Теперь закуска… — задумалась Вера.

— Из закусок сегодня только сыр! — охладила ее пыл Виолетта.

— Скажи шефу, что это для меня. Пусть выдаст из загашника колбасы, салатик! — распорядилась Вера. — А на второе — киевские котлеты. Вы как? — Она вопрошающе глянула на Платона.

— Положительно.

— Только предупреди наших на кухне, — наставляла Виолетту разгулявшаяся Вера, — что это для меня. Пусть пожарят на настоящем масле!

— А на чем для всех жарят? — Любознательность Платона не имела границ.

— Зачем вам знать то, чего не нужно знать! — уклончиво сказала Вера. — Ну, и мороженое!

— Только, Виолетта, скажите там, что это для Веры, — вмешался Платон, — и пусть в мороженое ничего, кроме мороженого, не добавляют!

Виолетта отошла, а Платон кивнул ей вслед и произнес:

— Я понял. Это та самая, которая «кхе-кхе»…

— Да, это она. Она хорошая, смешная. А таким всегда не везет.

Платон вдруг помрачнел. Отодвинулся от стола, машинально взял вилку, стал постукивать ею по пустой тарелке.

Вера пыталась понять его состояние.

— По-моему, вы далеко уехали! — жалобно сказала она. — Вернитесь, пожалуйста!

Платон отвлекся от грустных мыслей и посмотрел на Веру, как бы возвращаясь в действительность.

— Я тебе сейчас все расскажу! — Платон даже, не заметил, что обратился к Вере на «ты». — Мы возвращались с женой с Шереметьевского аэродрома, провожали ее подругу. Она улетала в Алжир. За рулем сидела жена. Жена обожает водить машину, я-то практически ею не пользуюсь. А жена лихо водит… И уже на подъезде к Москве… А было поздно, темно… Как вдруг дорогу стал перебегать какой-то человек… Жена затормозила… но…

— Он был пьяный? — тихо спросила Вера.

— Мы надеялись… Но экспертиза показала — нет, трезвый!..

В этот момент Виолетта подала коньяк и колбасу.

— Ну вот, мои дорогие… А с горячим придется обождать. Кухня старается.

— У вас телевизор в ресторане есть? — неожиданно забеспокоился Платон.

— При чем тут телевизор? — удивилась Вера.

— Есть или нет? — Платон беспокойно посмотрел на часы.

— В кабинете директора!

— Тогда скорее! — Платон порывисто поднялся.

Вера, недоумевая, повела Платона в кабинет директора. Там никого не оказалось.

Вера включила телевизор.

— Что же он у вас так долго нагревается! — нетерпеливо сказал Платон, снова глядя на часы.

Как всегда, сначала послышался голос. Женский голос:

— Холодные массы арктического воздуха вторглись из Баренцева моря…

Экран вспыхнул, и на нем появилась симпатичная женщина в элегантном костюме. Она водила указкой по географической карте, произнося традиционные слова о циклонах и антициклонах.

— Это моя жена! — представил ее Платон.

— Действительно красавица! — удрученно оценила Вера. — Вы не преувеличивали!

— Так вот, когда это случилось, — Платон продолжал свой рассказ под монотонный голос жены, — с ней, конечно, началась истерика. Она плакала, причитала, потом вдруг сказала: «Я погибла! Меня никогда больше не пригласят на телевидение!» А когда приехала милиция, я вдруг… честно признаюсь, сам от себя этого не ожидал… сказал им, что за рулем сидел я!

— А она что?

Платон поежился.

— Промолчала.

— Значит, приняла как должное…

— Да нет… безутешно плакала…

— После такого любой заплачет… — заметила Вера.

…Вера и Платон танцевали в ресторанном зале.

— Собственная машина… Подруга в Алжир улетает… Жену по телевизору показывают… — с горечью говорила Вера. — Для меня это как жизнь на Луне… А я со столов объедки собираю для поросенка… Чаевые беру… При этом каждый третий норовит под юбку залезть. С официантками вообще не церемонятся. А с вокзальными — подавно…

— Замолчи! — не выдержал Платон.

— Вы даже не заметили, что стали мне тыкать!

— Извините, Вера, пожалуйста. — И Платон продолжал с душой: — Я не представляю, что бы со мной было, если б я вас не встретил. Вы меня просто спасли!

— Ну, ясно. В вашей ситуации вам нужно было, чтоб кто-нибудь подвернулся под руку. Неважно кто…

Вера и Платон продолжали танец. Плафон чувствовал потребность откровенно высказаться.

— Все не так, Вера, не так все. Я вот чувствую, что последнее время живу как-то… суетливо, что ли… Ношусь с репетиции на запись, с записи — на концерт. Деньги все время нужны, деньги, деньги. Киностудия, радио… Хватаюсь за всякую халтуру… Друзей в доме не бывает. На них просто времени нет. Я жену понимаю — неохота ей готовить, посуду мыть. А кто в доме бывает? Только нужные люди. Радости от этого никакой. Дочка своей жизнью живет. Прозевали мы ее. И главное, все время на людях, среди людей, в сутолоке… А в общем-то, один я…

Оркестр сыграл свое и ушел на перерыв.

— Это судьба, — показав на эстраду, грустно улыбнулся Платон, — рояль свободен. Сейчас я буду играть для вас!

Платон отвел Веру к столику, пересек зал и уселся за инструмент.

Не сводя глаз с Веры, начал играть ноктюрн Шопена, и над ресторанным залом поплыли нежные и щемящие звуки.

Вера, тоже не отрываясь, смотрела на Платона. Было очевидно, что он ей нравится и что она растеряна.

Виолетта подошла к Вере, облокотилась о ее стул и тоже прислушалась к музыке.

— Отвали! — сердито прошептала Вера. — Это он для меня играет!

За одним из столиков ужинал знакомый нам по рынку узбек с красивой горожанкой. На этот раз на нем был превосходный модный костюм, модные туфли и неизменная тюбетейка.

Показав на Платона, узбек похвастал:

— Это мой дружок!

— Тоску он наводит, дружок твой!

— Что ты хочешь, чтоб он тебе сыграл?

— Что-нибудь ритмическое, — отвечала временная подруга.

Узбек зашагал к эстраде.

— Я тебя узнал!

— Я тебя — тоже! — кивнул Платон.

— Сыграй нам что-нибудь ритмическое, захватывающее! — Узбек положил десятку на крышку рояля.

Платон тотчас покончил с Шопеном, подмигнул Вере и объявил:

— Сейчас, в честь нашего гостя из солнечного Узбекистана, будет исполнена ритмически-захватывающая мелодия!

Платон лихо заиграл джазовый мотив, подпевая себе на никому не понятном языке, который, очевидно, он считал английским.

В зале принялись танцевать.

Около Платона угрожающе возник ресторанный пианист Шурик.

— Привет конкуренту!

— Привет аборигену! — вежливо поздоровался Платон, продолжая молотить по клавишам.

— Гастроль даешь?

— На хлеб зарабатываю!

— Зато у нас хлеб отбираешь! А ну, мотай отсюда!

— Ты музыкант — и я музыкант, — проникновенно сказал Платон. — Я в беду попал. Отстал от поезда, документы, деньги — все украли. Мне бы только на ужин заработать.

— Ты Веркин хахаль, что ли?

— Вроде того…

— Чего ужинаете? — деловито поинтересовался Шурик.

— Двести коньяку, две колбасы, киевские и две порции мороженого.

— Логично. На этом остановись! — приказал Шурик. — Больше ничего не заказывай, понял?

Платон послушно кивнул.

В это время к роялю подошла посетительница и попросила:

— У моего мужа сегодня юбилей. Не могли бы вы сыграть для него «Умирающего лебедя»? — И она протянула купюру.

— Сможешь? — поинтересовался Шурик.

— «Умирающего»?

— «Лебедя»!

— Я все могу, — уверенно сказал Платон.

— Лабай «Умирающего»! — разрешил Шурик.

…После того как Платон закончил сольный концерт, он принялся с аппетитом за ужин.

— Сказали, что будете играть для меня, — насмешливо заметила Вера, — а оказывается, играли для заработка!

— Это тот редкий случай, — Платон говорил с набитым ртом, — когда чувство и выгода совпали!

— А чего вы так ныли, — тут Вера передразнила Платона, — я, мол, неважно играю… Если честно, в нашем ресторане так никто не играл. Мне понравилось.

— Это для ресторана я выдающийся пианист, а для искусства… очень даже обыкновенный.

— Виолетта! — расправляясь с мороженым, окликнула Вера. — Принеси нам, пожалуйста, кофе, пирожное… и еще я хочу шоколадку!

— Виолетта, пожалуйста, этого всего не надо! — перепугался Платон.

— Почему? Я хочу сладкого!

— Сделайте мне одолжение! — Голос Платона звучал заискивающе. — Откажитесь от сладкого. Мы исчерпали лимит!

— Тогда другое дело. Виолетта, давай счет! — потребовала Вера.

Но Платон счет не взял.

— Виолетта, спасибо! Вы нас очень вкусно покормили.

— Когда хотим — можем, — заявила Вера.

— А счет отнесите, пожалуйста, вашему пианисту!

Виолетта направилась к эстраде. Шурик внимательно изучил счет, посмотрел на Платона и махнул рукой: мол, все в порядке.

Платон благодарственно помахал в ответ. Пианист расплатился с Виолеттой.

— Значит, теперь вы безвинно пойдете под суд! — вдруг сказала Вера.

— Не я первый — не я последний!.. — покорно ответил Платон.

— Виолетта! — подозвала Вера. — А теперь тащи нам кофе, пирожное и шоколад!..

— На какие шиши? — ахнул Платон.

— На мои! Теперь я вас гуляю!

Официантка отошла.

— Значит, пострадаете за добро? — вернулась к главной теме Вера. Голос ее звучал язвительно.

— За добро только и страдают…

— И наград, точно, не дают! — поддержала Вера и добавила: — Кстати, правильно делают.

— Добро надо творить задаром, — высказал свою точку зрения Платон. — Если за добро хотят что-нибудь получить, это уже сделка!..

— Вот вы и получите! — зло пообещала Вера.

— Это наверняка, — кивнул Платон и перешел в наступление: — А вы предпочли бы, чтобы в тюрьму посадили ее?

— Этого я никому не желаю… Но, по-моему, вы — ненормальный.

— Может быть, — согласился Платон. — Но неизвестно, что считать нормой.

— Норма — это когда справедливо! — вздохнула Вера и совершенно неожиданно предложила: — Оставьте свой телефончик. Вдруг окажусь в Москве — позвоню. Не разозлитесь?

Платон выдернул из стаканчика бумажную салфетку и стал писать на ней номер своего телефона.

— Буду очень счастлив, — проникновенно сказал Платон, — если когда-нибудь услышу в трубке ваш голос!..

После ужина Платон и Вера прощались в зале ожидания.

— Спасибо за вечер и до свидания! — нежно говорила Вера.

— Спасибо за компанию. И до свидания! — так же нежно произносил Платон. — Идемте, я провожу вас на автобус.

— Сначала я устрою вас на ночлег. Сегодня вы будете спать как иностранец, то есть со всеми удобствами.

— Оттуда нас уже выпроваживали! — Платон догадался, о каком именно месте идет речь.

— В жизни, — мудро заметила Вера, — все зависит не от начальства, а от того, кто сегодня дежурит. — И скомандовала: — За мной!

Вера привела бездомного Платона в уже известную ему интуристовскую комнату, где их встретила красивая стройная женщина в бархатном костюме.

Вера привычно заканючила:

— Юля, это пассажир, он вчера отстал от поезда. Я его сильно подкузьмила. Я его паспорт в Москву отправила, случайно, ташкентским поездом, а ни в какую гостиницу без паспорта не пускают…

— А какой мне с него навар? — лениво отмахнулась Юля.

— Он на рояле играет, — Вера постаралась продать подопечного подороже, — сногсшибательно!..

Но помочь не смогла.

— Не выйдет. Пианино у нас в ремонте! А в подкидного дурака вы, отставший пассажир, не играете?

— Значительно хуже, чем на рояле! — пошутил Платон.

— На что же вы годитесь? — Юля оценивающе осмотрела Платона. — А впрочем… сегодня никаких дипломатических лиц вроде не ожидается… Ладно, оставайтесь! Разберемся!

Это самое «разберемся» Вере очень не понравилось.

— В чем это ты собираешься разбираться?

— Ты же сама мне его подкидываешь?

— Значит, я подкидыш? — игриво спросил Платон.

— Смотри-ка, Вер, — усмехнулась Юля, — какой он у тебя бойкий воробушек.

Вера прикусила губу.

— Ну, я пошла! Разбирайтесь в чем хотите. — Круто повернулась и ушла не в духе.

Платон придержал дверь и крикнул вслед:

— Веруша, спасибо! Значит, утром увидимся в ресторане?

Вера остановилась, оглянулась, ничего не ответила и снова зашагала дальше.

Дверь захлопнулась.

— У вас с ней что? Клубника с малиной? — На Юлином лице был написан неподдельный интерес.

— Да нет, что вы… — задумчиво сказал Платон.

— Невезучая она… — произнесла Юля. — С вашей стороны намечается как — транзит или задержитесь?

Юля вынула из холодильника бутылку вина.

— Может и задержусь… — как бы размышляя вслух, тихо буркнул Платон. — Может, и нет… Вот завтра проводник ее приедет, который мой паспорт увез…

— Значит, вы про него в курсе?

— Имел такое счастье видеть! — криво улыбнулся Платон.

— Это она от одиночества! — принялась выручать Веру хозяйка интуристовской комнаты. — После того как ее муж бросил, и нехорошо бросил… В Пензе спутался с парикмахершей и по селектору доложил, гад, что из семьи уходит. Вся дорога их разговор слышала. Все не по-людски — не приехал, не повинился. А потом, через два месяца, на коленях приполз, прощения просил. Вера его не приняла. А этот Андрей… Он уже потом возник… — Юля разлила вино по бокалам. — Выпьем?

— Зачем вы меня во все это посвящаете? — сухо заметил Платон; — Меня это не касается!

— Вижу, что касается!

Без стука открылась дверь, и в комнату вернулась Вера.

Юля сразу развеселилась.

— Сейчас будешь врать, что опоздала на последний автобус!

— Вера, я так рад, что вы вернулись! — Платон засветился улыбкой.

— Я вовсе не вернулась, автобус на самом деле ушел! — склочным голосом произнесла Вера.

— Правильно, стой на своем, раз ты такая ревнивая! — продолжала развлекаться Юля и тотчас сделала дружеский вывод: — Так, здесь я теперь лишняя!

— Что за глупости?! — фальшиво сказала Вера.

— Где мне, беспризорной, голову приклонить? — притворно страдала Юля. — Пойду-ка я покемарю в комнате матери и ребенка… — и выразительно добавила: — До утра! Ох, сирота я несчастная!

— Огромное вам спасибо, Юленька! — сказал Платон.

Юля с многозначительным видом прикрыла за собой дверь.

Платон и Вера остались вдвоем.

— Никуда я не опоздала! — сразу призналась Вера, опустив глаза в пол. — Просто не хотела оставлять вас с ней вдвоем! Что вы смотрите? Да, пришла сама. Что вы молчите?

Платон во все глаза смотрел на Веру и почему-то молчал.

— Будете потом вспоминать, как застряли на промежуточной станции и подвернулась там одна официанточка. И завязался с ней романчик! Смешно… В комнате для иностранцев…

Платон все еще молчал.

— Она была, ну, не так чтобы очень… но поскольку делото было проездом…

— Вера, вы себя просто не понимаете… А мне кажется, я знаю вас много лет и понимаю вас… В вас нет того, что я ненавижу… Вы — настоящая! Естественная! Мне с вами легко… Я такой, какой я есть… Мне не надо притворяться… И вот на этом вокзале, смешно сказать, я впервые почувствовал себя свободным.

Вера слушала монолог Платона, и глаза ее излучали нежность.

— Вы себе просто цены не знаете, — взволнованно говорил Платон. — Вы — добрая, вы — красивая… вы… очаровательная… да, да… вы прекрасны!

— Господи! — вздохнула Вера. — Мне таких слов никто никогда не говорил!

Неизвестно, что бы сейчас произошло, вернее, известно, но… неожиданно раздался стук в дверь.

Платон отступил подальше от Веры и раздосадовано сказал:

— Нигде нет покоя!

На пороге с виноватым видом возникла Юля:

— Ребята, караул! Я понимаю, как я не вовремя! Но нелетная погода! Если б вы знали, как я ненавижу нелетную погоду! Сейчас с аэродрома мне доставят их целую стаю. Набегаюсь я тут!..

— Как это все некстати! — вырвалось у Веры.

— Да! — покивала Юля. — Авиация работает возмутительно!

— Что у вас за вокзал! — злился Платон. — Нигде нельзя остаться вдвоем!

— Ну, мы пошли! — сказала Вера.

— Вы пошли! — подтвердила Юля. — Только куда?

— К такой-то… бабушке! — раздраженно сказал Платон. — Куда нам еще деваться, бездомным?!

Они покинули интуристовскую комнату…

…Дойдя до конца платформы, они спрыгнули на землю и зашагали вдоль железнодорожного полотна, вдоль бесконечных рельсов, то сбегающихся вместе, то разбегающихся в разные стороны.

— Ведете меня к себе домой? — высказал предположение Платон. — Так, вдоль железной дороги, ближе?

— Вы что? — изумилась Вера. — Туда двадцать километров!

— Чтобы остаться с вами вдвоем, я пройду и тридцать! — расхрабрился Платон.

— Тогда потопали уж до Грибоедова, чего там!.. Вы сами оттуда?

— Да, родился на берегу реки Урал. Мы жили недалеко от парка с красивым названием «Тополя». Тополей почти не осталось, а название прежнее. А потом мать от отца ушла, мне тогда десять лет было…

— К другому ушла?

— Да… И мы в Москву перебрались. Отец у меня — его весь город знает. — Тут в голосе Платона явно зазвучала нежность. — Он детский доктор. Знаете, таких теперь нету, про таких Чехов писал. Через его стетоскоп прошли практически все жители. И те, которым под пятьдесят, и их дети, внуки… Ему в городе больше всех верят!

Пути делали крутой поворот в сторону. Вера, а вслед за нею и Платон тоже повернули в сторону. Здесь в тупике стояли пассажирские вагоны, много вагонов, самых разных.

— Понял, мы будем искать пустой вагон! — догадался Платон.

— Вы умный, но не совсем. Вагоны все заперты, чтобы шпана не лазила. Мы ищем мою двоюродную сестру, Зину, — помните, я говорила, что она проводница?

— Вера, вы мне ужасно нравитесь! — вдруг признался Платон.

Вера обернулась и внимательно посмотрела в глаза Платону, словно пытаясь понять серьезность его слов.

— Зину Минаеву не видала? — спросила Вера у проводницы, которая поднималась к себе в вагон.

— Вон там, у одиннадцатого!..

— Только вы со мной не идите, я с ней буду без вас шушукаться! — строго наказала Платону Вера…

Вера в купе стелила постель. Платон стоял рядом.

— Вот, — сказала Вера, — вам будет удобно, ну, вот и все. Вера выпрямилась, и ее лицо оказалось около лица Платона. Платон прижался к ней и поцеловал.

Потом Вера перевела дух, отступила на шаг и сказала:

— Все! Хватит! Это добром не кончится…

— Нет, не хватит!

— А я по купе не шляюсь!

— Я знаю.

Вера насторожилась:

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что!

— Ты что имеешь в виду? — Вера повысила голос.

— Ничего не имею в виду!

— Может, ты имеешь в виду, что я бегала в купе к Андрею! Но у нас с ним там ничего не было!

— Я тебе верю!

— Я по глазам вижу, что не веришь!

— Да тут темно! — взмолился Платон.

— Правда. У нас там ничего не было.

— Да верю я тебе, честное слово!

— Ничему ты не веришь, у тебя на уме сейчас одно… И молчи! Ничего путного у нас с тобой не получится.

— Почему?

— Потому, что я — вокзальная официантка, а ты — пианист.

— Не говори глупостей…

— Ты говоришь это, потому что тебе другого сказать нечего.

— Какое имеет значение, у кого какая профессия!

— Ты еще толкни речь про всеобщее равенство!

— Ну, Вера, я вас очень, очень прошу. Пожалуйста, не уходите, — растерянно забормотал Платон. — Для меня это крайне важно.

— Я тебя привела в мягкий вагон, — нежно сказала Вера. — Чтобы ты отдохнул. Отдыхай, горемыка.

Вера перешла в соседнее купе и заперлась. Теперь они сидели, разделенные перегородкой.

— Как ты думаешь, — нарушила молчание Вера, — какой срок тебе могут дать?

— В лучшем случае — три года.

— Я приеду на суд, — вдруг заявила Вера, — и скажу им, что это не ты сделал…

Платон уже понимал, что Вера, с ее характером, действительно может приехать.

— Тебя никто не послушает.

— А я дам показания, что ты мне сам рассказал!

— А я отрекусь! Кому поверят — тебе или мне?

— Три года — это много.

— Много, — вздохнул Платон.

— Для меня это, впрочем, значения не имеет. Ты здесь больше все равно не появишься, — с горечью произнесла Вера.

— Вера, мы с тобой взрослые люди. Этот разговор через перегородку — противоестествен. Иди сюда.

— Нет, ни за что! — сказала Вера, но при этом почему-то поправила прическу.

— Тогда я иду к тебе! — Платон встал и решительно направился через умывальник к соседнему купе. Однако дверь оказалась запертой. Платон подергал ручку.

— Наглец! — сказала Вера, но агрессивности в ее тоне не было. — Хотя по твоему виду этого не скажешь.

Платон предложил компромисс:

— Давай встретимся на нейтральной территории.

Вера подошла к двери, ведущей в умывальник. На ней было зеркало, и Вера осмотрела себя.

— Это где? В умывальнике?

— Хотя бы в коридоре!

— Никогда, — сказала Вера, и рука ее отворила дверь, ведущую в коридор. Там ее уже ждал Платон.

— Вот и я точно такой же принципиальный, — вздохнул Платон и обнял Веру…

…Утром, когда Платон проснулся, то первым делом выскочил в коридор и заглянул в соседнее купе. Веры там не было.

Платон соскочил со ступенек вагона и побежал вдоль состава к зданию вокзала…

В утреннем ресторане было безлюдно. За служебным столом собрались официантки, буфетчицы, повариха, калькуляторша. Кто-то из женщин завтракал, кто-то вязал. Калькуляторша составляла меню, а Вера тихонько напевала песню:

Пусть в голове мелькает проседь — Не поздно выбрать новый путь… Не бойтесь все на карту бросить И прожитое зачеркнуть…

Платон пересек ресторанный зал и подошел к служебному столу. Вера скользнула по нему загадочным взглядом и продолжала петь:

Какими были мы на старте… Теперь не то, исчезла прыть… Играйте на рисковой карте…

Платон поклонился, здороваясь. Вера кивнула в ответ. К Платону подошла одна из официанток:

— Платон Сергеевич, ваш завтрак — там. Садитесь.

— Спасибо, — сказал Платон и посмотрел на Веру.

— Приятного аппетита, — нейтрально сказала Вера.

— Спасибо. — Платон не сводил с Веры глаз.

Вера мурлыкала песенку, как бы про себя:

Печалиться не надо вовсе, Когда вам нечем карту крыть. Вы бросить жизнь на кон не бойтесь: Не проиграв — не победить!

По радио объявили: «Скорый поезд Москва — Ташкент прибывает на первый путь».

Платон поглядел на круглые вокзальные часы. Они показывали двенадцать десять. Вера, стоявшая с подносом у раздачи, вся напряглась в ожидании прихода Андрея.

В толпе оголодавших транзитников, штурмом бравших ресторан, Платон разглядел Андрея. Впрочем, разглядеть его было несложно. Могучий Андрей возвышался над всеми. Как и позавчера, он нес два чемодана — других, разумеется. Андрей подошел к Вере.

— Здравствуй, Веруня! — Проводник сиял сердечной улыбкой. — Ты что? Прическу, что ли, сменила?

— Сменила, — напряженно сказала Вера, но Андрей этого не почувствовал.

— Тебе идет. Верочка, товар обалденный. Два чемодана. Сапоги австрийские, легкие. По двести рублей пара. Верочка! Всего двадцать минут стоим.

Вера собрала всю решимость и произнесла:

— Я больше не буду бегать к тебе в купе. Вот так.

— Верунь, нам же деваться некуда. Я же не могу от вагона отойти…

— Ой, Андрюша! Ты меня неправильно понял.

— Чего ты?

— Случилось несчастье.

— Я так и думал! — перепугался Андрей. — Мои дыни сперли?!

— Если бы дыни…

— А там ничего другого не было.

— Я подобрала тебе замену.

— Я чего-то не понимаю, Верунь. Пойдем…

— Я тебе изменила, Андрюша.

Андрей засмеялся и присвистнул:

— Ты мужика, что ль, нашла?

Вера кивнула.

— Ну и кто этот тип?

Этот тип подошел к Андрею и потребовал:

— Отдай паспорт!

— Извини, мужик, — повинился Андрей, протягивая паспорт хозяину. — Промашка вышла… Держи твой паспорт… С меня причитается… дойди закажи что-нибудь, я приду оплачу…

— Возьми деньги за дыни! — Вера протянула пачку ассигнаций, которая была спрятана в кармашке передника. Андрей взял деньги и небрежно засунул в карман.

— Мы с тобой в расчете! — Вера вложила в эту фразу и второй смысл.

— Да, и теперь вот еще что… — встрял Платон.

— Ты отойди, — обратился Андрей к Платону, — нам с Верой поговорить надо…

— Послушай! Уходи отсюда! — угрожающе произнес Платон. — Чтоб я тебя больше на этом вокзале не видел, ясно?

Андрей захохотал:

— Так вот кто тут пристроился! Я тебе чего велел? Козел! Я тебе целел дыни стеречь, а ты чего натворил, а?

— Спекулянт! Мерзавец! — повысил голос Платон. — Пошел вон отсюда!

— Ой, как я перепугался! — скорчил мину Андрей и легко, тыльной стороной ладони, ударил Платона в лицо.

Тот не устоял — рухнул на пол.

— Значит, я тебя понимаю так, Вера Николаевна: любовь окончилась, — обратился Андрей к Вере, — остались только лишь деловые контакты.

— Мне этим тоже противно заниматься, — сказала Вера.

Тем временем Платон поднялся с пола и изо всех сил ударил Андрея.

— Ты не ушибся? — спросил Андрей и, не оборачиваясь, так врезал Платону, что пианист отлетел в сторону и свалился на пол, со звоном увлекая за собой стол с посудой.

Вера съежилась, но вела себя так, будто на ее глазах не происходило никакой драки.

— На что ты жить-то будешь, Вера Николаевна?

— Как-нибудь проживу! Жила ж до тебя — и сейчас проживу.

— На заработную плату! — заржал Андрей.

— Ага! — кивнула Вера.

— Ты знаешь, как это называется? Сколько я на тебя денег потратил, сколько времени…

— Ругай меня, Андрюша, ругай, — соглашалась Вера.

— Ты думаешь, от тебя радость какая? — Тут Андрей заметил Платона, который мутными глазами пытался найти обидчика. — Эй, товарищ! Вы не меня случайно ищете?

Платон рассвирепел. Он пошел на проводника, как танк. Но ударить не успел. Андрей мягко отпихнул противника. Незадачливый драчун опять упал.

— Ты подолом своим будешь весь перрон мыть…

— Не буду, ой, не буду…

— А я к тебе не вернусь! — Андрей не мог простить Вере, что она дала ему отставку. — На что я только польстился?.. — Андрей остановил очередную агрессивную атаку Платона и держал его на вытянутой руке. — Ну-ка, голубок. Спокойно. Вот этот тебе нравится?

— Очень нравится, Андрюша.

— Понятно. Ты хоть кем работаешь, голубок? — спросил Андрей у избитого Платона.

— Пианистом, — прохрипел тот.

Андрей отпустил его, и Платон опять рухнул на пол.

В ресторане появился знакомый нам лейтенант, по имени Николаша, обозрел поле битвы, увидел поверженного Платона, который с трудом вставал, цепляясь за стул.

— Николаша, здорово! — Андрей дружески пожал руку милиционеру.

— Что здесь происходит? Кто это вас так разукрасил, товарищ пианист?

Платон тяжело дышал.

— Да ничего, нормалек. Все в порядке! — сказал Андрей.

— Кто его избил? — громко спросил милиционер.

— Пианист из самодеятельности. Чечетку по столам бил, — невозмутимо сказал Андрей. — В салат ногой попал — поскользнулся.

Вера молчала, а Андрей ловко выдернул из брюкремень, умело перетянул им оба чемодана с сапогами, вытащил из-под служебного столика пустые чемоданы, в которых прежде были дыни.

Из пачки денег он вынул две купюры по двадцать пять рублей. Одну засунул Вере в карман фартука.

— Это тебе, Верунь, за бой посуды…

Вторую купюру он прилепил на лоб Платона.

— А это тебе, Мендельсон, на лечение. Может, к свадьбе оклемаешься.

Затем Андрей обратился к Вере:

— Ты, Вера Николаевна, глупая женщина.

И проводник, подхватив свои чемоданы, исчез с заступинского вокзала.

Официантки, подружки Веры, подняли стулья, постелили на стол скатерть, а затем стали собирать с пола осколки.

— Николаша, ты иди. Все в порядке! — сказала Вера.

— Все в порядке! Спасибо, девочки! — подтвердил избитый Платон.

Николаша ушел. Платон и Вера остались одни.

— Тебе очень стыдно за меня? — Вера уткнулась в плечо Платона и зарыдала.

— Подожди. Сейчас. Все! Куда тебе билет брать? Говори!

Платон гладил Веру.

— В этот… в Грибоедов, а оттуда самолетом — в Москву…

— В Москву? — Вера отшатнулась от Платона. — В Москву. К той, которая по телевизору про погоду врет! — И, вздернув голову, Вера зашагала прочь из ресторанного зала. — Не трогай. Я все поняла… Конечно…

Вера проникла в билетную кассу с заднего хода.

— Мне билет в Грибоедов!

— В какой вагон? — спросила кассирша.

— В самый мягкий.

— Есть только общий!

— И тут ему не повезло, — покачала головой Вера.

Проходя через зал ожидания, Вера при виде междугородного телефона остановилась, подумала о чем-то, потом подошла к небольшому окошку, за которым разменивали монеты, и протянула рубль. Получив горсть пятнадцатикопеечных, Вера возвратилась к автомату, достала бумажку с московским телефоном Платона и набрала номер.

— Это жена Платона Сергеевича?.. Здравствуйте… Нет, вы меня не знаете… — И Вера нервно спросила: — Скажите, вы хорошо спите?.. Совсем не идиотский вопрос! — Вера бросила в автомат очередную монетку. — Как вы можете отправлять в тюрьму ни в чем не повинного человека?.. Но я-то знаю, что это не он… Вы сидели за рулем! Вы!.. Что? — Вера изменилась в лице. — Не вы?.. Он?.. Я вам не верю!..

Вера повесила трубку и прислонилась к стене, будучи не в состоянии двинуться с места…

Так она постояла немного, а потом медленно побрела в ресторан.

Платон в гардеробе приводил в порядок пострадавший костюм.

— Вот билет! — Вера протянула его Платону. — Поезд в Грибоедов через сорок минут…

— Спасибо. Деньги я вам вышлю немедленно по приезде!

— Выйдем! Надо поговорить! — вдруг потребовала Вера…

Они шли по перрону. Молчали. Первой заговорила Вера:

— Я разговаривала с твоей женой. — Она перехватила удивленный взгляд Платона. — По телефону, конечно. Прости. Я знаю, что это подло, но я не могла удержаться. Она утверждает, что это ты сбил человека!

— Действительно так сказала? — спросил Платон.

— И каким убедительным тоном!

Платон остановился.

— Она же не может сказать правду никому, тем более — первому встречному. Представь себя на ее месте. Звонит посторонний человек…

— Но оказывается, она вообще не умеет водить машину…

— Как — не умеет водить машину?

— Так, — протянула Вера.

— Так и сказала?

— Так и сказала. И очень убедительно.

Платон долго молчал, потом произнес:

— Она права. И в протоколе записано, что это я убил человека. Так что… изменить ничего нельзя.

— Господи! Беда-то какая! — горько воскликнула Вера.

Платон нежно посмотрел на Веру, обнял за плечи.

— А ну, поберегись! — раздался зычный крик.

Они отскочили друг от друга. Автокар-разлучник потащил между ними бесконечную вереницу груженых тележек.

Сначала Платон и Вера растерянно смотрели один на другого, потом заметались в разные стороны, пытаясь соединиться. Казалось, этому дурацкому составу не будет конца. А когда звякнула последняя тележка, Платон кинулся к Вере и крепко прижал ее к себе.

Потом Вера и Платон взялись за руки и пошли к пешеходному мосту, который был переброшен через пути. Они медленно поднялись по деревянным ступеням и остановились на мосту, облокотившись на перила.

Под ними раскинулась станция со всем своим сложным хозяйством — платформами, многочисленными путями, самыми различными строениями, беспокойными маневровыми паровозами и замершими товарными составами.

— Как же ты будешь ехать до Грибоедова без денег? — забеспокоилась Вера.

— Как-нибудь доберусь…

— Возьми вот десятку! — Вера протянула красненькую бумажку. — И не говори, пожалуйста, что ты мне немедленно вышлешь…

Вдали показался пассажирский поезд. Донеслось вокзальное радио. Но что именно вещал диктор, здесь, на мосту, разобрать было невозможно. Внизу, на перроне, сразу стало полно людей.

— Это твой поезд, — догадалась Вера.

— Да, да. Это мой поезд. — Платон с горечью понимал, что через несколько минут ему придется уехать.

— Простите, если что не так! — Вера закусила губу.

— Вы меня простите. Я ведь… — начал было Платон, но Вера перебила его:

— Все было прекрасно…

— Все было прекрасно, — как эхо, повторил Платон и добавил: — Все было замечательно…

— Все было замечательно, — как эхо, отозвалась Вера. — Ну, счастливо вам добраться… Всего вам самого-самого…

— Счастливо оставаться…

— Да, да, конечно. Ну, идите, а то опять опоздаете…

Платон неловко махнул рукой и побежал по лестнице на платформу.

— У вас седьмой вагон! — крикнула вдогонку Вера. — К сожалению, общий!

— У меня скоро в жизни все будет общее! — горько пошутил Платон. — Прощайте!

Платон подбежал к седьмому вагону и сунул билет проводнику, не сводя глаз с маленькой фигурки, замершей на мосту.

Заплаканная Вера следила за тем, как Платон вскочил на подножку. Потом махнула рукой и, не дожидаясь отхода поезда, пошла прочь. Она шла по длиннющему мосту, железные фермы и конструкции высились у нее над головой, а сзади нарастал грохот поезда, увозившего Платона…

…История о том, как он встретился с Верой, и была тем самым долгим воспоминанием, которое согревало Платона все девять километров на морозной пустынной дороге от исправительной колонии до деревни.

Найти избу, в которой жил Иван Герасимович, не составляло никакого труда.

Иван Герасимович был местным умельцем, и в его мастерской — и одновременно жилье — ремонтировалось все: от холодильника до радиоприемника и от примуса до аккордеона.

— Здесь у вас наш аккордеон ремонтировался…

— Забирай! Вон он, в углу! — показал мастер.

Платон поднял аккордеон и попробовал звучание.

— Ну как? — спросил Иван Герасимович. — Чисто звучит?

— Вроде да… Мне расписаться в получении инструмента?

— Иди гуляй! У нас все по-честному! — усмехнулся мастер. — У нас вокруг одни преступники!..

Платон с аккордеоном на плече отыскал Лесную улицу и нужный ему дом. Это была обыкновенная бревенчатая изба. Окна в ней светились.

Постучал. Никто не отозвался.

Платон постучал еще раз — и с тем же успехом.

Тогда он толкнул дверь. Дверь поддалась — заскрипела и отворилась. Платон прошел через сени и постучался в комнату. Опять никто не ответил.

Он распахнул и эту дверь — и очутился в комнате. Здесь тоже никого не было. Бросался в глаза стол, накрытый белой крахмальной скатертью, и множество тарелок с самыми разными кушаньями. Стол был накрыт на двоих.

Платон поставил в угол футляр с аккордеоном, на всякий случай взял из вазы два апельсина и сунул их в карман, потом вернулся к столу, по-хозяйски пододвинул себе стул, как был, в ватнике, сел и не мешкая принялся за еду.

В разгар пиршества в комнате, с молочным бидоном в руках, появилась… Вера.

Платон поперхнулся пирожком и закашлялся. Вера поставила бидон и принялась стучать Платона по спине. На глазах у него выступили слезы. Нейзвестно отчего — то ли оттого, что увидел Веру, то ли оттого, что злосчастный пирожок попал не в то горло.

Наконец Платон откашлялся, обалдело и счастливо поглядел на Веру и… взял следующий пирожок.

Вера засмеялась, достала из-под подушки кастрюлю с куриным бульоном, налила в тарелку и пододвинула ее Платону. Платон, причмокивая, хлебал бульон, не сводя с Веры влюбленных глаз. Вера полезла под другую подушку, извлекла оттуда еще одну кастрюлю и положила в следующую тарелку котлеты с вареной картошкой. Картошку Вера полила сметаной, посыпала укропом и петрушкой. Потом открыла баночку с хреном.

Платон, расправившийся с супом, накинулся на второе.

При виде того, как мощно наворачивает Платон, у Веры глаза наполнились слезами. Неизвестно отчего — то ли от радости встречи, то ли оттого, что Платон такой некормленый.

Вера подняла бидон, налила в стакан молока и подала Платону. Наступила очередь яблочного пирога. Официантка еле успевала обслуживать прожорливого клиента.

Платон взялся за пирог с такой энергией, словно до этого еще ничего не ел.

Он уплетал за обе щеки и пялил глаза одновременно и на Веру, и на яблочный пирог.

Вера смотрела на Платона с нежностью, жалостью, любовью, состраданием, восхищением и… испугом. Так как боялась, что наготовленного не хватит.

— А пирог-то подгорел! — сверкнул глазами Платон.

— Я думала, ты тут разучился разговаривать! — улыбнулась Вера. — Что ж до сих пор-то молчал?

— Предлога не было!.. — И, погрустнев, добавил: — Только зря ты сюда приехала! Ничего у нас с тобой не получится!

— Почему? — встревожилась Вера.

— Опять социальное неравенство. Ты у нас вон кто — официантка. А я-то всего-навсего — шнырь!

— Кто-кто? — не поняла Вера.

— Шнырь, по-нашему — уборщица!

— Как же я так промахнулась? — ужаснулась Вера. — Ехала к пианисту, а приехала… к уборщице.

— Да, я тебе не ровня! Ты не обидишься, если я еще немного поем?..

…Ночь миновала. Стрелка на циферблате добралась до шести часов утра. Поселок начал просыпаться. В доме на Лесной улице надсадно задребезжал будильник и даже стал приплясывать.

Но Вера и Платон, которые спали в одной постели и на одной подушке, не услышали тревожного сигнала. Они продолжали спать.

Стол был завален остатками вчерашнего кулинарного праздника. Тусклый свет раннего утра едва пробивался сквозь окно.

Вера неожиданно приоткрыла глаза и метнула взгляд на часы. Было уже без двадцати семь!

Вера вскрикнула и принялась тормошить Платона:

— Вставай! Скорее! Уже без двадцати семь!

— Я пропал! Я не успею! — Пробуждение Платона было ужасным.

— Бежим! Я с тобой! — Вера лихорадочно вскочила.

На ходу одеваясь, Платон, а за ним Вера буквально вылетели на улицу и побежали.

— О, черт! — вдруг спохватился Платон. — Я же забыл этот… аккордеон!

— Я его потом доставлю! — пообещала Вера, но Платон уже мчался обратно. Через мгновение он появился с аккордеоном на плече.

Они неслись по улице.

— Ты меня не жди, беги вперед! — говорила на бегу Вера.

— Я быстрее не могу!

— Отдай мне аккордеон!

— Ты что? Ты ведь женщина!

— Я знаешь какие подносы таскаю?

Они оставили позади поселок и торопились сейчас по безлюдной дороге, ведущей в колонию.

— Я останусь жить здесь!

— Где? — не понял Платон.

— В деревне, рядом с тобой!

— У тебя ребенок!

— Я его привезу сюда! Будет северный ребенок!

— Я тебе не позволю.

— У тебя нет права голоса! Ты заключенный.

Они бежали, бежали и на ходу выясняли отношения. Без привычки они быстро устали от бега и выбились из сил.

— Брось аккордеон! — требовала Вера.

— Меня отпустили не к тебе, а за аккордеоном! Ты знаешь, сколько он стоит? Который час?

— Двадцать минут восьмого!

— О Господи! — вырвалось у Платона, и он попытался передвигаться быстрее.

— Слушай, пожалуйста, подай заявление о разводе!

— Прямо сейчас? Или когда добегу?

— Потом. Сейчас у нас нет бумаги и нет времени!

— Ты моя ненаглядная! — нежно сказал Платон и… неожиданно свалился на снег. — Кажется, я уже добежал. Больше не могу!

— А ну, вставай! — прикрикнула Вера. — Что ты разлегся?

— Сил нету! — коротко объяснил Платон.

— Ты — через силу!..

Вдруг на дороге показался газик, который катил в сторону колонии. Вера запрыгала, замахала руками:

— Стойте! Остановитесь!

Газик притормозил. А Платон поспешно достал из кармана зеленую бирку со своей фамилией и пристегнул к ватнику.

Приоткрылась дверца, и из машины высунулся холеный тип, одетый в темное пальто с серым каракулевым воротником, улыбнулся Вере и любезно предложил:

— Прошу вас, снежная королева, садитесь!

— Спасибо большое! — поблагодарила Вера. — Вас сам Бог послал. — И позвала: — Платон, вставай! Мы спасены! Поехали!

Платон приподнялся, но холеный тип изменился в лице и брезгливо поморщился:

— Заключенных не возим!

Он подал знак водителю, и газик укатил.

Платон и Вера растерянно глядели ему вслед.

— Черт с ним! — безнадежно вздохнул Платон. — Пусть мне впаяют новый срок! Бежать я больше не в состоянии!

Вера схватила Платона за плечи и стала приподнимать.

— Ну-ка, вставай! Живо! Хочешь, чтобы я тебя лишних два года ждала?

Платон, пошатываясь, встал, поднял аккордеон, Вера помогла взвалить его на плечо. Совершенно неожиданно, Платон припустился довольно резво — откуда только силы взялись. Вера, оступаясь и проваливаясь в снег, едва поспевала за ним.

Но сил Платона хватило ненадолго. Он снова едва волочил ноги. Наконец не выдержал, уронил аккордеон и пошел дальше, не оглядываясь.

— Миленький! — послышалось Платону сзади. — Хороший мой! Единственный! Я тебя так люблю! Пожалуйста! Иди поскорее! Осталось совсем немножко! Чуть-чуть! Ты замечательно идешь, только медленно!

— Который час? — прохрипел Платон.

— Еще семь минут! — подбадривал сзади добрый голос Веры. — Смотри, смотри какая красота — вон уже твой забор виден!

— До него еще очень далеко… Все бессмысленно… Я все равно не успею! — Платон оглянулся и увидел, что Вера плетется сзади, сгибаясь под тяжестью аккордеона. — А ну, отдай!

— Я сама!

Платон с трудом отнял инструмент и заковылял дальше.

…Тем временем в исправительно-трудовой колонии, куда так рвался Платон, заключенные уже выстраивались на плацу для утренней проверки…

…А на дороге Платон снова упал и от отчаяния уткнулся в снег.

— Вера, беги и скажи, что я здесь!

Вера сделала несколько неровных шагов и… свалилась, заплакав.

— У меня не идут ноги!..

…На плацу дежурные офицеры пересчитывали узников, которые были разбиты на несколько групп…

Вера и Платон, обессилевшие, лежали на снегу в нескольких шагах друг от друга. Буквально в ста — ста пятидесяти метрах от них виднелась заветная тюрьма.

— Как обидно, — плача, сказала Вера.

— По-моему, я умираю. Сколько времени?

— Мы уже опоздали на две минуты! — прошептала Вера и, собравшись с силами, закричала сквозь слезы, пытаясь привлечь внимание караульного на сторожевой вышке:

— Эй, скажите там… Он здесь!.. Рябинин здесь!.. Эй, на вышке!..

— Я здесь! — орал Платон. — Здесь я… Я не опоздал!..

— Он нас не слышит!

— То, что не в зоне, его не касается, — прошептал Платон.

И тогда Вера предложила последнее:

— Играй!

— Что?

— Играй. Только поскорее! И громко!

Платон понял. Дрожащими руками он стал расстегивать футляр аккордеона. Вера подставила ему свою спину, он прислонился к ней и начал играть.

— Громче! — умоляла Вера. — Громче!

В колонии заканчивалась утренняя проверка. Дежурные офицеры по очереди докладывали старшему:

— Проверка сошлась!

— Проверка сошлась!

А третий офицер доложил:

— В четвертом отряде проверка произведена. Отсутствует один!

Старший помрачнел.

— Кто?

— Рябинин!

— Рябинин? — переспросил старший. — Значит, не вернулся?

— Так точно. Побег!

Но в этот момент до плаца донеслись далекие звуки. Где-то кто-то играл на аккордеоне. Старший офицер прислушался.

— Да нет. Здесь он! Он вернулся!..

А на дороге, спина к спине, сидели две маленькие, жалкие фигурки. Прямо над ними холодно сверкало низкое северное солнце, отражаясь в ледяном накате дороги. Платон все играл и играл. И оба они так и не знали — слышат их или нет?

Тихие омуты

Глава первая

Наша история началась в такое время года, когда лето уже кончилось, а осень еще не пришла. Деревья уже принялись желтеть и ронять на московский асфальт отдельные преждевременно постаревшие листья. Был не то конец августа, не то уже начало сентября. Теплынь стояла как бы летняя, но одновременно по-осеннему мягкая. Но вообще-то, время, когда затеялась наша история, не имело особенного значения…

И все-таки завязка нашего повествования началась в такое время суток, когда ночь еще не ушла, а утро еще не явилось. В общем, было или очень поздно или очень рано, в зависимости, откуда считать.

На перекрестке в центре Москвы на светофоре сменялись огни с красного на зеленый и обратно, но автомобили где-то еще спали, никто никуда не ехал, так что светофор работал вхолостую. Под пустым милицейским стаканом дежурил на всякий случай «форд» дорожно-патрульной службы. Внутри него кемарил молоденький инспектор. Вдруг из глубины Большой Никитской показалась мчащаяся «скорая помощь» — роскошный импортный микроавтобус с красным крестом, надписью «Реанимобиль» и тревожно мелькающей мигалкой на крыше. Машина на страшной скорости пронеслась через перекресток, мимо памятника Тимирязеву, мимо милицейского патруля, свернула, не замедляя хода, на красный свет в улицу с односторонним движением и поспешила дальше, проскочив между двумя замершими перед светофором автомобилями. Лейтенант выскочил из «форда» и проводил глазами «скорую помощь», несущуюся против движения, которого, по счастью, сейчас не было.

То, что медицинская машина попирала дорожные правила, не смутило инспектора — на то она и «скорая помощь», чтобы приехать к больному как можно быстрей. Но кое-что повергло его в недоумение: микроавтобус ехал какими-то странными зигзагами, напоминая слаломиста. То он бессмысленно наезжал на бордюр тротуара, то спрыгивал с него в сторону, чуть не задевая бульварную решетку на противоположной части улицы. Инспектор вскочил в свой «форд» и устремился в погоню за нарушителем.

Внезапно перед лихачом возникла преграда. На мостовой были выставлены помойные баки, и огромный мусоровоз опрокидывал в свое чрево содержимое контейнеров. Для проезда по мостовой оставалось слишком узкое и извилистое пространство. Но «скорая», не замедлив хода, стала на два колеса и на боку пронеслась мимо опасного места. Милиционер притормозил и медленно протиснул свой «форд» между баками, потеряв на этом маневре несколько минут. Тем временем медицинский автомобиль ворвался на Патриаршие пруды. Казалось, за рулем сидел первоклассный гонщик-каскадер. Он направил машину по узкому крутому откосу между водой и прогулочной пешеходной дорожкой. Микроавтобус рискованно накренился и двигался, лишь чудом не сваливаясь в воду. Зрелище было не для слабонервных. Лейтенант не рискнул повторить головокружительный трюк и поехал по прогулочной аллее наверху. Так они и ехали — один над другим. Инспектор нагнал «скорую помощь», но находились они как бы на разных уровнях или, вернее, на разных этажах. Наконец «реанимобиль» по откосу выехал на ту же дорогу, по которой мчался преследователь. Милицейский «форд» пошел на обгон, намереваясь преградить путь обезумевшему микроавтобусу, но тот вдруг вильнул к тротуару, затормозил и лихо припарковался около высокого престижного нового дома, втиснутого между двумя старинными зданиями…

Если бы по нашей повести снимался фильм, то, конечно, на фоне автомобильных гонок показали бы вступительные титры картины, причем сопроводили бы их быстрой и веселой мелодией. А может быть режиссер придумал бы что-нибудь другое. Впрочем, это его дело…

Из медицинской машины вывалился вовсе не гонщик-каскадер, а прилично подвыпивший мужчина. Тут же стремительно подкатил патрульный «форд». Молодой милиционер подскочил к водителю, который предусмотрительно держался за дверную ручку автомобиля, чтобы не упасть.

— Ваши права! — строго потребовал милиционер.

— Зачем? — невинно спросил водитель. — Мы же не сделали ничего плохого.

— Вы пьяны!

— Да, я выпимши! — не отпирался водитель.

— Ваши права! — повторил инспектор.

— Недам! — уперся алкаш и крикнул пассажиру: — Ваня, выйди, если сможешь.

Ваня послушно вышел. На ногах он держался тоже не слишком твердо.

— Это мой заместитель… — начал было объяснять водитель, показывая на Ваню…

— Заместитель по пьянству? — инспектору была не чужда ирония.

— Нет, что вы! — воскликнул тот, кому не дали договорить.

Было ему уже за пятьдесят. На нем ладно сидел хороший костюм. Борода, усы и очки делали его чем-то похожим на Антона Павловича Чехова. Но не только внешность и высокий рост роднили «водителя» с классиком литературы. Как и Чехов, герой нашего повествования был доктором. Правда, в отличие от писателя он не сочинял пьес и рассказов, а только оперировал. Но в области хирургии он занимал, пожалуй, не менее значительное место, нежели Чехов в литературе.

— Нет, что вы, — повторил хирург. — Ваня — потрясающий талант. Сегодня он сделал операцию на позвоночнике, какую не делал еще никто в мире!

— И мы гуляем! — во всю ширь улыбнулся Ваня. Был он моложе шефа лет на двадцать.

— У нас уважительная причина! — с душой произнес старший по возрасту и внезапно рухнул перед инспектором на колени. — Голубчик, не обессудь!

«Голубчик» растерялся, потому что никто еще не вставал перед ним на колени. А Ваня кинулся поднимать шефа. Милиционер же неожиданно сказал коленопреклоненному:

— Я вас по телевизору видел. Вы знаменитый доктор, профессор… простите, фамилию запамятовал.

— Надо бы помнить его фамилию! — укоризненно произнес вдрабадан пьяный Ваня, который вместе с милиционером дружно ставил доктора на ноги. — Антон Михайлович не только профессор, но и академик. Директор клиники. И лауреат.

— Вспомнил! Вы — Каштанов.

— Молодец! — одобрил Ваня. — Это действительно сам Каштанов.

— А вас как зовут? — поинтересовался академик и лауреат.

Инспектор представился по полной форме:

— Лейтенант Николай Дементьев.

Женское лицо возникло в окне третьего этажа. Женщина внимательно посмотрела на то, что происходит внизу.

А внизу Каштанов раздухарился:

— Коля, пошли ко мне, продолжим! А тебе, Ваня, придется, уж прости, объявить выговор за незаконное и нетрезвое использование машины в личных целях.

— А кто приказ подпишет? — ухмыльнулся Ваня, он же Иван Павлович Минаев. — Вы же с сегодняшнего дня в отпуске.

Антон Михайлович Каштанов нашел решение:

— Сам и подпишешь. Ты ведь остаешься вместо меня. Пошли!

Антон Михайлович возвращался домой в дивном настроении. Он пел:

— Миллион, миллион, миллион алых роз…

Жена Каштанова, та самая женщина, что выглядывала из окошка, спустилась в лифте на первый этаж. Жене было около сорока. Даже ночью она была одета элегантно и отлично выглядела. Но при этом ее трясла злоба и от злобы бил озноб.

— Полюшко-Поле, это я с друзьями! — Муж обрадовался тому, что жена его ждет. — Опустошай холодильник.

— Ты почему не позвонил? — прокурорски спросила жена.

— Прости меня, я забыл. Понимаешь, Ваня сделал уникальную операцию. И мы отмечали это событие! — начал оправдываться Антон Михайлович.

— Но как ты мог не позвонить, я тут с ума схожу! Я обзвонила всех и вся! — В голосе супруги звучал металл.

— Поля, прости, я виноват!. Но у меня сегодня праздник! Ну, забыл, понимаешь?..

— Я стою на лестнице четыре часа. У меня опухли ноги.

— Сейчас поставим компресс! — сердобольно предложил Ваня.

— Пошли вон, пьянчуги! — заорала жена.

Ваня и милиционер, понурившись, поплелись вон из подъезда.

— Ты оскорбила моих друзей! — возмутился Антон Михайлович.

— А ты… как ты мог не позвонить! — не унималась Полина Сергеевна. — Ты — эгоист, ты — изверг, ты — не мужчина!

И жена начала заталкивать доктора в лифт.

От обиды Каштанов заплакал:

— Тогда кто же я, по-твоему?

В лифте супруги молчали: жена от переполнявшей ее ярости, а муж от унижения и в знак протеста.

Войдя к себе в кабинет, насмерть разобиженный Каштанов, не раздеваясь, повалился на тахту. Перед тем как заснуть, он со слезами на глазах повторял оскорбительные слова Полины Сергеевны и пришел к окончательному выводу, что завтра же разведется с нею.

«К чертовой матери! — думал знаменитый хирург, который всю жизнь слышал от всех в свой адрес только добрые и благодарные слова. — За что?.. Что я сделал?.. Это несправедливо… так обозвать… Нет, с ней жить попросту невозможно… Утро начну с того, что объявлю ей о разводе… Надо же, сказать мне такие страшные слова…»

Мысли его путались, и бедолага так и уснул в костюме и в очках под непогашенной настольной лампой…

На следующее утро завтрак проходил в грозовом молчании.

Полина Сергеевна привычно подавала овсяную кашу, кефир, кофе.

— Я хочу яичницу и бутерброд с копченой колбасой! — мрачно потребовал Антон Михайлович, понимая, что он завтракает с этой женщиной в последний раз. Вид у него после вчерашнего был, мягко говоря, не самый свежий, а самочувствие просто препоганое.

— Это тебе нельзя! — парировала жена.

— В моем возрасте еще можно все!

— Я лучше знаю, что тебе можно!

— А как ты меня вчера обозвала? — неожиданно спросил муж. — Эгоиста и изверга припоминаю. А что на третье? Самое мерзкое?

— Как следовало, так и обозвала! Уж я-то знаю, чего ты стоишь!

— Ты вела себя недопустимо — прогнала моих друзей.

Жена поглядела с насмешкой:

— И давно этот мент тебе друг?

Муж поразился:

— Какой мент? Ты зачем придумываешь?

— Ты пришел с милиционером!

— Я не приходил с милиционером! Никогда! — Каштанов был абсолютно уверен в своей правоте.

— В твоем возрасте пить вредно! — вмазала Полина Сергеевна, на что Каштанов ответил философски:

— В моем возрасте и жить вредно!

После завтрака угрюмый Каштанов, недовольный тем, что напрочь забыл вчерашнее самое страшное оскорбление жены и из-за этого не мог начать разговор о разводе, проследовал к себе в кабинет. Он понимал, что слов «эгоист» и «изверг» недостаточно, чтобы объявить, как сказали бы нынче, импичмент Полине Сергеевне. А главное слово, как назло, вылетело из головы.

Если по нашей истории снимали бы игровую киноленту, то художник обставил бы кабинет Антона Михайловича с тщанием и артистично, ибо съемочная группа относилась бы к нашему герою с нескрываемой симпатией. В кабинете доктора было много книг, причем на разных языках. На стенах висели картины, намекавшие на пристрастие хозяина к русскому авангарду и примитивизму. На тахте валялся взбудораженный плед, дававший понять, что доктор провел беспокойную ночь. На книжных полках красовались всяческие сувениры, привезенные из-за рубежа. На письменном столе — стопка медицинских журналов, начатая рукопись. Пианино у стены, гитара на почетном месте, набор компакт-дисков и приличная музыкальная техника демонстрировали серьезный интерес к музыке. Среди фотографий обращали на себя внимание портрет старой женщины — матери Каштанова, сам доктор, снятый в оксфордской мантии и шапочке, и большая фотография красивой женщины средних лет — первой жены Антона Михайловича. Кабинет был обжитой и уютный. Посередине кабинета стоял чемодан, собранный в дорогу, на кресле висел пиджак доктора с лауреатской медалью.

Прежде чем приступить к утреннему макияжу, Полина Сергеевна заглянула в мужнин кабинет.

— Вещи я уложила, — строго сообщила она. — А на столе, вот, смотри: путевка, твой паспорт, санаторий называется «Волжский утес». Это билеты на поезд Москва-Самара. Вагон СВ. И, пожалуйста, выйди в Сызрани, это раньше чем Самара.

И жена аккуратно расправила плед на тахте.

— Не хочу в санаторий! — взмолился Антон Михайлович. — Там меня начнут лечить, а я этого не выношу!

— И это говорит врач! — Полина Сергеевна была неумолима. — Я лучше знаю, что ты хочешь! Ты хочешь ехать в санаторий! Это необходимо для твоего здоровья!

— Полюшко-Поле, пожалей меня! Я не хочу в санаторий… — жалобно повторил доктор.

— Значит так, — командирским тоном перебила жена. — Я даю тебе две тысячи рублей… — Она открыла ящик письменного стола и достала оттуда деньги.

— Что так щедро? — с сарказмом поинтересовался муж.

Полина Сергеевна иронии не уловила:

— Надо, чтобы у тебя были деньги, на кино, например, газету купить, мне позвонить… В поезде за постель платить не надо, входит в стоимость билета. На вокзал приеду, привезу тебе чего-нибудь вкусненького…

— А все-таки, — настаивал Каштанов, — что было после эгоиста и изверга, на третье?

— А ты что, забыл? — поинтересовалась жена.

— Забыл! — признался Антон Михайлович.

— Что ты на этом зациклился? — отмахнулась она. — Да, в девять тридцать у тебя заседание фонда. Ты успеешь на нем показаться. Твой поезд в семь вечера.

Полина Сергеевна отправилась в спальню и приступила к сложному процессу, который можно было бы назвать портретной живописью. Разумеется, работала она над автопортретом.

— Не пойду! Я в отпуске! — крикнул ей вслед подкаблучник.

Полина Сергеевна не терпела возражений:

— Нет, пойдешь! Я лучше тебя знаю, что ты должен делать!

— Тогда ты и иди! — Каштанов появился в дверях спальни.

— Этот благотворительный фонд носит твое имя. Ты там президент, а не я! — Полина Сергеевна выдавливала из заграничных тюбиков кремы и накладывала их налицо.

Доктор Каштанов поморщился:

— В моем фонде сидят жулики!

— Это ты их развел! — съязвила жена. — Ты мягкотелый!..

Жена наступила на больное место, и потому Антон Михайлович тотчас раздраженно отозвался:

— Я не гожусь для этого. В бухгалтерии ничего не смыслю… Прикрываясь моим именем, они воруют и воруют.

— Сейчас все воруют! — Полина Сергеевна преображалась на глазах. — Но страна большая и хватит надолго.

— Ты не устала мной руководить? — понуро спросил Антон Михайлович.

— Вот ты от меня и отдохнешь ровно двадцать шесть дней! А я за это время сделаю евроремонт, поэтому нашу кредитную карту оставляю себе.

Полина Сергеевна полюбовалась на свое изображение в зеркале и осталась довольна проделанной работой. Из зеркала на нее смотрела холеная, красивая, современная особа, которая выглядела совсем не на сорок пять, как на самом деле, а, по крайней мере, на десять лет моложе. Она достала из сумочки толстую записную книжку, которая на современном, то есть полурусском языке называлась «органайзер», и направилась в кабинет мужа.

— Вот твое расписание до отъезда. Значит, после фонда в одиннадцать у тебя делегация медиков из штата Айова; в двенадцать придет Шелатуркин, он баллотируется в Думу, может пригодиться, если пройдет, а у него грыжа.

— Думаешь, грыжа ему помешает? — желчно спросил Каштанов.

— Не остри! — отмахнулась Полина Сергеевна и продолжала командовать: — В тринадцать сорок пять открытие бутика фирмы кожаных изделий «Аманти».

— А я-то при чем?

— Высокопоставленным гостям будут раздавать подарки. Возьмешь для меня портфель, коричневый не бери, обязательно серый, это элегантней; в пятнадцать тридцать заскочи в бельгийское посольство, там прием по поводу отъезда культурного советника.

— На кой черт он мне сдался, если уезжает!

— Не будь циником! И, наконец, в семнадцать открытие птицефабрики!

— А там чем брать? Петухами или яйцами? — И Каштанов иронически пропел: — Ку-ка-реку!

Полине Сергеевне уже пора было на работу, и она торопливо и привычно чмокнула мужа в щеку.

— Ты невозможен. Да, пиджак висит на кресле, я его отгладила и прикрепила на лацкан лауреатскую медаль.

— Пожалуй, мне действительно пора совершить хоть какой-нибудь лауреатский поступок!.. — задумчиво протянул Каштанов. — Все-таки, как ты меня обозвала?

Доктора самого раздражало, что он так на этом зациклился, ибо в сущности дело было не только в этом. Но жена не слышала, она уже ушла.

Полина Сергеевна замечательно вписалась в эпоху перемен, сотрясавших страну. Она создала процветающую туристическую фирму, отправляющую людей отдыхать за рубеж. Это придавало Полине Сергеевне, женщине с характером майора, дополнительную властность и независимость. Каштанов посмотрел в окно, — шикарная жена уселась в новенькую «Фелицию» и отчалила от дома. Антон Михайлович задумался.

Конечно, если бы по нашему сюжету стали снимать так называемый художественный фильм, то режиссер здесь стал бы в тупик. Ибо как в кино передать рваные, наступающие друг на друга, лихорадочно сменяющиеся, разнообразные, не поддающиеся логике, обрывочные мысли? Наверное, внешне это выглядело бы так: герой походил бы по кабинету, приблизился к фотографии первой жены, посмотрел на нее. Потом он подошел бы к пианино, открыл крышку и стал играть нежную печальную мелодию Микаэла Таривердиева или Андрея Петрова. Кинокамера провела бы панораму с грустного, задумчивого лица Антона Михайловича по фотографиям, словно выхватывая сцены из прежней жизни доктора. Возможно, прозвучал бы внутренний монолог героя, который авторы написали бы, а исполнитель попытался передать наиболее достоверно.

Между тем думать Каштанову было о чем. Внешне его существование выглядело более чем успешным и счастливым. Хирург, известный всей России, директор Хирургического центра, член Академии медицинских наук, доктор медицины, профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный деятель науки, член нескольких зарубежных академий, президент благотворительного фонда и, как говорится, прочая, прочая. Но в душе у нашего баловня судьбы был разлад и неразбериха. Большая часть дел, которыми он занимался, была ему неинтересна и, более того, неприятна. Он скучал на тусовках, считая их просто убийством времени. Он не любил вникать в финансовые бумаги и часто ставил свою подпись, не углубляясь в суть дела. Он ненавидел заседания, которые, как правило, оборачивались пустой говорильней. Он не выносил, когда к нему как к директору приставали с хозяйственными заботами, и старался отделаться.

Он любил только одно — оперировать. У него были поистине золотые, волшебные руки. Он понимал, что только здесь действительно живет и приносит пользу. А во всех остальных случаях только делает вид, что живет, ибо тут душа его мертва. Но пустые хлопоты, представительство, светская жизнь, которую обожала жена, всевозможные интервью, поездки, визиты, приемы, обязанности руководителя постепенно все больше и больше засасывали его и отнимали уйму сил. На главное дело жизни не оставалось времени, Антон Михайлович чувствовал, что его руки хирурга начинают слабеть. И в душе его день ото дня рос протест и соблазнительное желание — не послать ли все эти так называемые «сопутствующие товары» к чертовой матери и остаться просто хирургом. Ох, как нелегко было принять подобное решение: находясь на пике карьеры, отказаться от многого, что щекочет самолюбие, льстит тщеславию, дает всяческие преимущества. У Антона Михайловича не было властных генов, он никогда не хотел никем руководить, не выносил приказного тона, не любил и не умел командовать. Директором Хирургического центра он стал благодаря случаю. Сделал операцию, действительно сложную, высокому чиновнику, а тот возьми да и стань премьер-министром. Так заведующий отделением экспериментальной хирургии сделал неслыханную административную карьеру. Но сейчас Антон Михайлович думал не об этих высоких материях. Перед уходом в отпуск он все-таки решился и подал заявление министру с просьбой об отставке. Теперь надо было где-то укрыться, переждать, остаться одному, а ссора с женой еще больше укрепила его в этом желании.

Наконец Каштанов вышел из прострации, схватился за телефонную трубку и набрал номер. Судя по количеству набранных цифр, звонил он куда-то далеко.

Авторы, конечно, смогли бы объяснить, кому был адресован звонок Каштанова, но в целях усиления интриги они решили пойти кинематографическим путем, то есть изложить все так, как принято в сценарии кинокартины…

Телефон трезвонил в пустом сельском доме, расположенном на берегу дивного озера. В большой комнате с высоким бревенчатым потолком стены были увешаны картинами. У двери стояли пустые рамы из багета. Вообще в комнате было множество ненужных предметов, которые говорили о том, что, скорее всего, это мастерская живописца. Одну стену почти целиком занимал большой базарный ковер с тремя китчевыми тиграми. Огромный ротвейлер, разлегшийся на полу, к телефону почему-то не подошел…

Глава вторая

Банк «Серебряный гром», как и положено мощному, солидному, короче говоря, крутому банку, располагался в многоэтажном стеклянно-зеркальном великолепии. В тот же день Каштанов вошел в здание банка и сразу был окружен тремя сытыми парнями с мощными загривками:

— Вы к кому?

— К Павлу Анатольевичу Судаковскому.

— Простите, ваша фамилия?

— Каштанов.

— Павел Анатольевич вас ожидает.

Охранники радушно заулыбались, все трое. Они умели не только стрелять из всего, что стреляет, но и быть приветливыми с теми, с кем указано быть приветливыми.

Каштанов прошел через арку безопасности, подобную тем, что в аэропортах. Ничего не зазвенело, поскольку ни взрывчатки, ни оружия у него не оказалось.

У лифта, на десятом этаже, Антона Михайловича встречал самолично Судаковский, президент «Серебряного грома». В двух шагах от президента маячил персональный охранник президента, который не отлипал от подопечного. В нашей стране каждый уважающий себя человек обязательно президент чего-нибудь. Как в Грузии каждый уважающий себя человек обязательно князь.

— Тоша, что у тебя случилось? — взволнованно спросил Павел Анатольевич. — Ты сто лет не появлялся…

— Ничего особенного… как тебе сказать… просто я ухожу во внутреннюю эмиграцию.

— Жена? — понимающе вздохнул банкир.

— Жена — это деталь, есть еще кое-что посерьезнее…

Ведя гостя через приемную, Павел Анатольевич на ходу отдал распоряжение секретарше:

— Ко мне никого не пускать и по телефону ни с кем не соединять!

Кабинет президента выглядел роскошно. Авторам не доводилось посещать подобные апартаменты, поэтому они не в силах их описать, но предполагают, что действительность превосходит скудную фантазию сочинителей.

— Какие еще причины? — продолжал расспрашивать Павел Анатольевич, когда оба уже утонули в глубоких креслах.

— Сегодня это Шелатуркин — кандидату Думу с грыжей, делегация из Айовы, бельгийский культурный атташе, который уезжает, серый кожаный портфель, наверно, такой, как у тебя. — Каштанов кивнул на портфель хозяина кабинета.

Тот обеспокоенно перебил:

— Антон, а ты здоров?

— И еще птицефабрика! — добавил Антон Михайлович.

Павел Анатольевич хмыкнул не без издевки:

— Ты начал оперировать кур?

— Зато вчера, — азартно продолжал Каштанов, — была тусовка, на которой открывали казино в компании с пятьюдесятью полуголыми девицами. Почему-то я разрезал красную ленточку. От всего этого я уже загибаюсь!

Банкир через переговорник распорядился принести кофе.

— Понимаешь, Павлик, я все реже и реже оперирую. — Теперь голос доктора звучал горько. — Больше подписываю бумаги да убиваю время на банкетах. Чувствую, перестаю быть хирургом, превращаюсь в администратора от медицины. Причем плохого.

— Ты всегда был о себе неважного мнения, — нежно улыбнулся старый друг. — Но другие его не разделяли.

— Я рожден для того, чтобы оперировать. Я только это и умею!

— Помню, как ты мне делал вскрытие, — благодарно сказал Павел.

— В общем, я ухожу со всех должностей: с поста директора клиники, президента благотворительного фонда…

Банкир даже присвистнул:

— Ну, ты даешь, Антон! Все делают карьеру, а ты наоборот…

— Я оставлю за собой должность заведующего отделением экспериментальной хирургии.

— Несовременный ты все-таки какой-то, — покачал головой Судаковский. — Впрочем, ты всегда был не от мира сего.

Секретарша внесла на серебряном подносе кофе в серебряном кофейнике. Чашки старинного фарфора, серебряные чайные ложки, заграничные печенья, цукаты, дорогие импортные конфеты — гостеприимство было поставлено на широкую ногу. В общем, как писала в свое время, правда, по другому поводу, «Комсомольская правда»: «Если делать, то по-большому».

— И куда ты повезешь свою внутреннюю эмиграцию? Хочешь, я отправлю тебя в Портофино, в Италию? Обалденное место! — сказал Павел Анатольевич, разливая кофе.

— Жена меня уже вывозила на Мальту и на Маврикий, а я хочу в свой народ!

— Ты кто, Лев Толстой?

— Толстой — это перебор. Я максимум Горький. Я ведь вижу реальную жизнь только в страдающих глазах моих пациентов.

Олигарх задал привычный для него вопрос:

— Деньги тебе нужны?

— Мне тебя жаль, Павлик! Ты всех подозреваешь в том, что они желают вытащить из тебя кругленькую сумму.

— Так оно и есть, желают! — улыбнулся Павел Анатольевич.

— А у меня денег навалом, — гордо похвастал Каштанов перед президентом могучего банка, имея в кармане две тысячи рублей. — Меня жена снабдила. А пришел я к тебе, чтоб ты не волновался, потому что я на некоторое время исчезну!

Павел Анатольевич мгновенно сообразил:

— Ты намылился к Сашке? В заповедник?

— Там никто не берет трубку. Я пока что перекантуюсь в Москве пару деньков.

— Давай у меня. Дома или на даче — выбирай!

— У тебя Полина меня достанет. Вычислит, где я…

— Так ты что, все-таки от нее уходишь?

— От такой не уйдешь! — покорно сказал доктор.

Павел Анатольевич нажал на кнопку интеркома и сказал секретарше:

— Наташа, закажите номер в гостинице на имя Каштанова Антона Михайловича!

— Никогда еще в Москве не жил в гостинице, — улыбнулся доктор.

А президент торжественно заговорил:

— Тошка, мы с тобой дружим с первого класса. В этом году, в сентябре, исполнится сорок пять лет. Я приеду к вам с Сашкой, отметим нашу дружбу! Почти золотой юбилей!

— И надеремся, как когда-то! — мечтательно произнес академик медицины.

— Ты имеешь в виду первый класс школы? — озорно подмигнул банкир.

Часы на Казанском вокзале показывали без десяти минут семь.

Полюшко-Поле неслась по перрону со свертком в руке. Она влетела в шестой вагон, но вскоре вновь в растерянности вернулась на платформу и принялась озираться по сторонам. Антон Михайлович не появлялся.

— Перепутал вагон, что ли! — в сердцах воскликнула Полина Сергеевна, обращаясь к проводнице. — Вот оболтус!

— Сколько лет оболтусу? — спросила проводница.

— Пятьдесят два! — сказала жена оболтуса.

Ровно в семь поезд дернулся и начал движение, покидая столицу.

Полина Сергеевна сердитой походкой зашагала обратно. На фоне уходящего состава она машинально развернула сверток и начала жевать что-то вкусненькое, припасенное для своего большого дитяти.

Вернувшись домой, она обнаружила, что чемодан по-прежнему стоит в центре кабинета, пиджак с лауреатской медалью как висел на спинке стула, так и висит. А со стола исчезли лишь паспорт и деньги. Путевка и железнодорожный билет остались на месте. Рядом лежала записка:

«Полюшко-Поле! Не сердись, но я совершаю лауреатский поступок! Твой Каштан!»

Полина Сергеевна возмутилась:

— Это бунт!

В холле фешенебельной гостиницы, в мягких и удобных креслах, нагло, по-хозяйски расположилась пишущая и снимающая корреспондентская братия. Было их не меньше трех дюжин. Все они ждали выхода самой Клаудии Шиффер. Мимо журналистского табора к стойке портье проследовал Антон Михайлович.

— Извините, когда я въезжал, то забыл узнать, это мне друг заказывал гостиницу, а сколько стоит мой номер? — И рассеянный жилец протянул ключ.

Портье взглянул на бирку:

— Этот недорогой. Тысяча восемьдесят рублей в сутки, включая завтрак.

— В сутки? — ахнул Антон Михайлович.

Он достал кошелек, вынул из него свое состояние, пересчитал:

— Значит, за двое суток, я должен…

— Две тысячи сто шестьдесят! — подсказал портье.

— Господи! — вздохнул Каштанов. — Вот возьмите! — Он вытряхнул из бумажника все наличные деньги, включая мелочь. — Ужинать мне сегодня уже не придется!

— Такой известный человек, как вы, Антон Михайлович, и без денег… — Портье позволил себе улыбнуться.

— Можно я от вас позвоню? Это междугородный звонок, но недалеко, в Тверскую область? — спросил Каштанов и, получив позволение, набрал номер.

И снова действие перенеслось в дом с тремя китчевыми тиграми на ковре. Телефон трезвонил, но в доме никого не было, даже ротвейлера. За окном сияло солнце, блики от воды бегали по прибрежным кустам, а рыбак в лодке резко подсек леску и вытащил из воды блестящую рыбину…

В холле отеля Каштанов разочарованно положил трубку.

Одна из журналисток, женщина лет, эдак, тридцати двух, в модной кожаной куртке, с накрашенными губами и ногтями, подбежала к портье:

— А вы уверены, что она все еще в апартаментах?

Портье ответил едко:

— Чтобы избавиться от встречи со всеми вами, мадам вполне могла спуститься по пожарной лестнице!

Репортерша усмехнулась:

— Я бы это знала. Наш человек там дежурит!

— Кого вы ждете? — проявил интерес Каштанов.

— Клаудию Шиффер! — бросила через плечо журналистка, даже не взглянув на собеседника.

— А она кто такая? — простодушно спросил Антон Михайлович.

Журналистка скорбно вздохнула:

— Какой у нас безграмотный народ!

В этот момент в стеклянном лифте отеля показались ножки, самые знаменитые в мире ножки. Лифт спускался. Со всеми репортерами — их называют «папарацци» — начало твориться что-то несусветное. Стадо повскакало с мест и ринулось навстречу великой топ-модели.

Корреспондентка в кожаной куртке, боясь отбиться от стада, тоже рванула с места.

Каштанов вежливо уступил ей дорогу, сделав шаг влево. Оказалось, что журналистке нужно в ту же сторону, и она буквально наткнулась на Каштанова.

Тогда он сделал шаг вправо. Журналистка, пытаясь его обойти, тоже сделала шаг вправо и опять уткнулась в Антона Михайловича.

Он продолжал быть галантным и отступил налево. Журналистка, в свою очередь, попыталась обойти его с другой стороны и в третий раз уперлась в этого проклятого мужчину.

— До чего же вы мне обрыдли, — зло выдохнула она и с силой пихнула препятствие, которое отлетело куда-то вбок и приземлилось на журнальный столик.

Зацепившись ногой за поверженную жертву, корреспондентка сама больно ударилась коленом и, ругнувшись, помчалась к прославленной топ-модели.

С трудом сползая со столика, Каштанов потирал ушибленную поясницу.

— Какая мерзкая особа! — выпалил он.

Портье согласился с оценкой Антона Михайловича:

— Эта дамочка в их банде — самая известная! — Он подскочил к знаменитому врачу и помог ему усесться в кресло. — Где на свете беда — она со своим микрофоном там. Пожар, война, наводнение, террористы — эта дрянь тут как тут!

— А я телевизор почти не смотрю! — Доктор с усилием покинул кресло. — Ну, что ж, поплетусь на паперть!

Прошло двое суток с момента исчезновения Каштанова. Это не помешало Полине Сергеевне вовсю развернуть ремонт, которым она сладострастно верховодила. Сейчас в квартире находился «надежда и опора» Каштанова, его заместитель Ваня. От огорчения он не находил себе места.

— Не понимаю, куда он мог подеваться!

— Ума не приложу! — сокрушенно поддакнула Полина Сергеевна.

— Я звонил в «Волжский утес», он туда не приехал!

— Я вам сто раз говорила, — крикнула мастеру Полина Сергеевна, — чтоб мебель прикрывать не газетами, а целлофаном! — Она снова повернулась к Ивану Павловичу. — Я две ночи не спала! Обзвонила больницы, «Скорую помощь», звонила даже в милицию, ну, эти, как всегда, ничего не знают! Он исчез!

— Министр хочет с ним встретиться, — сказал Иван Павлович. — Наверное, чтобы попросить забрать заявление об отставке, а он как в воду канул.

— По-моему, он просто поехал умом. — Жена была озадачена и раздражена. — Покажите мне нормального человека, который отказывается быть руководителем Хирургического центра.

Иван Павлович вздохнул.

— Вдобавок у нас чудовищная неприятность — кто-то воспользовался тем, что Антона Михайловича нет, и из благотворительного фонда его имени похитили два миллиона долларов! Что теперь будет со строительством нового корпуса клиники! Просто жуть какая-то!

— Ничего себе! — охнула Полина Сергеевна. — Два миллиона!

— Да, дело противное… И тут присутствие Антона Михайловича не помешало бы…

— Я чувствую себя виноватой, — покаялась вдруг Каштанова. — Тогда при вас ночью я на него накричала, он обиделся… Неужели он из-за этого… — Она не закончила фразы.

Иван Павлович деликатно промолчал.

— Пусть он на меня обижен, но ведь вам он тоже не звонил. — И тут же без перехода Полина Сергеевна прикрикнула на рабочих из Белоруссии: — Сервант осторожно двигайте, прошу вас!.. Да, учудил наш Антон Михайлович на старости лет…

В телевизионной студии Джекки Тобольская, так звали популярную журналистку, которая мимоходом опрокинула Каштанова в гостинице, атаковала редактора:

— Как ты мог не дать в эфир такой материал! Мы с Владиком единственные из всех сняли, как Клавка Шиффер, возвращаясь в гостиницу, карабкается по пожарной лестнице.

— А ее охранник за эту съемку засветил мне по лбу! — И телеоператор Владик продемонстрировал синяк.

— И правильно сделал! — сказал редактор. — Ваш материал не сенсация, а дешевка!

В аппаратной диктор заканчивала программу новостей. Как вдруг на электронной шпаргалке возникло новое сообщение. Диктор быстро глянула на него, и ее милое лицо посерьезнело.

— Только что мы получили тревожное сообщение… — начала она и тотчас на телеэкране возник портрет Каштанова.

— Исчез выдающийся ученый, — взволнованно продолжала диктор, — действительный член Академии медицинских наук, человек, возвративший здоровье тысячам наших сограждан Антон Михайлович Каштанов. Он вышел из дому четыре дня тому назад, и с тех пор о нем нет никаких известий. В пресс-центре МВД нам сообщили, что для розыска ученого создана специальная оперативная группа.

В студии Джекки просто подпрыгнула на месте:

— Черт возьми, я же этого самого типа… когда это?.. да, позавчера, что ли, с ног сбила!

И Джекки потребовала у редактора:

— Слушай, блюститель высокого искусства, я хочу вести журналистское расследование об исчезновении этого хирурга!

Пришла пора сказать несколько слов о героине нашей истории, о беспардонной папараццихе Джекки Тобольской. Вообще-то ее звали Женей, но Джекки звучало как-то современней. Джекки была не замужем уже второй раз. Она имела чересчур самостоятельный нрав, чтобы оставаться замужем постоянно. Телевидение, быть может, самый сильный наркотик века, оказался непреодолимым соперником для двух предыдущих мужей. Сейчас Джекки находилась в любовной связи только со своей профессией.

Высокая, спортивная, красивая, нахальная, она считала, что «телевидение должно везде входить первым и всегда с парадного входа». Джекки занималась у-шу, прыгала с парашютом, бойко лопотала по-английски. Она была азартной и храброй до отчаянности. Когда чеченские боевики согласились уйти из Ворошиловска, где они нахрапом взяли больницу, полевые командиры, безопасности ради, потребовали, чтобы в каждом автобусе находились заложники. Джекки добровольно предложила себя. Вместе со своим оператором Владиком она села в автобус с отступающими чеченцами. Их репортажные съемки были номинированы на телевизионную премию ТЭФИ. Правда, награду дали другим. Джекки вела репортаж с лесного пожара (а нет, пожалуй, ничего более страшного); она брала интервью у бойцов во время сражения, рискуя жизнью; иногда она добивалась того, что с ней беседовали крупные, известные личности. Она еще, может быть, не стала телевизионной звездой, но ее уже знала публика, а среди коллег она пользовалась репутацией сорвиголовы.

Следователь, Варвара Петровна Муромова, маленькая, но задиристая женщина, была настроена агрессивно.

— Слушай, ты, нахалюга, забирай свою камеру и выкатывайся отсюда! — приказала она оператору Владику. Он вопросительно глянул на Джекки, та пожала плечами, и оператор покорно выкатился из кабинета. Журналистка мигом достала из сумочки диктофон и положила его на письменный стол.

— Терпеть не могу журналистскую шушеру! — заявила милиционерша, сплевывая виноградную косточку и метко попадая ею в пепельницу.

— А кто нас любит? — мирно согласилась Джекки. Она сидела на стуле, будто на допросе, как раз напротив хозяйки. — Милиция вкалывает, а мы только пенки снимаем.

Варвара Петровна опять сплюнула косточку, и опять метко.

— Лучше не скажешь, ты девка умная. Про дело Каштанова здесь ни хрена не узнаешь и потому ступай домой!

Муромова попыталась смахнуть со стола диктофон. Джекки телом прикрыла аппаратуру.

— Слушайте, вы, милицейская шушера, вы мне не хамите, я сама умею хамить!

— Слышу, что умеешь! — спокойно кивнула следователь. — За оскорбление работника правопорядка при исполнении служебных обязанностей ты сейчас загремишь в обезьянник!

Варвара Петровна схватила наручники.

— Сиживала я в вашем обезьяннике, — азартно сказала Джекки, вскочила со стула и подняла вверх руки. — Тетя, достань воробушка.

Низкорослая милиционерша не растерялась и мигом забралась на стол, чтобы надеть наручники на строптивую журналистку. Но тут Джекки совершила неожиданный маневр — она крепко обняла следовательницу за талию и стала буквально душить ее в объятьях.

— Варвара Петровна, дорогая, у вас наверняка уже есть какие-нибудь материалы, сведения, предположения…

Варвара Петровна задыхалась:

— Отпусти! Отпусти немедленно!

— Я от полноты чувств, — объяснила Джекки свой порыв.

— У тебя не руки, а клещи, — прохрипела милиционерша, слезая со стола.

Тобольская вынула из дамской сумки флакон дорогих духов и прыснула на себя из пульверизатора.

— Что ж, придется мне самой вести журналистское расследование…

Варвара Петровна, хотя и была милиционером, оставалась женщиной. Она активно принюхалась к запаху духов журналистки.

— Нравится? — вкрадчиво спросила Джекки.

Варвара Петровна кивнула. Тогда Джекки как бы между прочим придвинула флакон к Муромовой, намекая, что это, мол, маленький сувенир от телевидения. Правоохранительные органы не прельстились подарком и отодвинули флакон обратно к представителю средств массовой информации. Но телевидение настойчиво переадресовало духи представителю закона. Тогда Варвара Петровна достала из ящика стола огромный флакон еще более дорогих духов, чем у Джекки, и прыснула на себя.

— Брось свои дешевые штучки и топай отсюда.

Уязвленная Джекки не могла допустить, чтобы последнее слово оставалось не за ней, и нанесла сокрушительный удар:

— Все равно на тебе написано, что с тобой никто не спит!

Пауза была недолгой. Варвара Петровна оказалась достойной соперницей:

— А на тебе написано, что ты спишь с кем попало!

И тут случилось неожиданное. Женщины оценили друг друга. Сперва хихикнула Джекки. Потом хохотнула Муромова. Тобольская рассмеялась, Варвара Петровна тоже веселилась от души. Потом они одновременно показали большой палец, отдавая должное противнику. И, покатываясь от смеха, хлопнули ладонью о ладонь в знак полного взаимного уважения.

И тут Муромова сказала:

— А теперь вали отсюда.

Тобольская прервала смех и направилась к двери. На пороге она остановилась:

— Даже не знаю, что лучше: спать с кем попало или же не спать ни с кем. Буду думать!

Бездомный, хромой, после того как его сшибла Джекки, Каштанов открыл входную дверь и прислушался. В квартире стучали молотки, слышались мужские голоса, а прихожая была заставлена стройматериалами — вагонкой, оконными рамами. Каштанов миновал прихожую. В гостиной мебель была заботливо укрыта целлофаном и старыми простынями. Антон Михайлович проследовал в кабинет. Там вовсю шли ремонтные работы.

— Вы хозяин, что ли? — спросил один из мастеров.

— В некотором роде да. Вы извините, я вам не помешал? — При этом Антон Михайлович тщетно пытался открыть ящик своего письменного стола, из которого Полина Сергеевна доставала деньги для его отдыха в санатории.

Мастер усмехнулся:

— Вы не сомневайтесь, хозяйка от нас все заперла!

— Не только от вас! — невесело пошутил Антон Михайлович. — На кухню можно пройти? Не помешаю?

На кухне он открыл холодильник и, не садясь, начал торопливо есть. — Ребята, не желаете со мной перекусить?

— Спасибо, нет! — отклонил приглашение один из маляров. — Хорошо хоть холодильник не запирается!

Когда Каштанов уже покидал дом, один из работяг показал на большую фотографию, висящую на стене, в углу кабинета:

— А на фото кто такая красивая?

Антон Михайлович приостановился, посмотрел на портрет женщины средних лет и сказал без выражения:

— Моя первая жена. Она умерла двенадцать лет назад.

После чего, прихрамывая, двинулся к выходу. Но мастер успел тихо спросить:

— Хозяйке-то доложить, что вы приходили?

Каштанов, не оборачиваясь, махнул рукой:

— Пожалуй, не стоит!

— Понял! — заговорщицки кивнул мастер.

Каштанов вышел из подъезда своего дома, который фасадом выходил на Патриаршие пруды, и уселся в сквере на скамейке. В советские времена пруды назывались Пионерскими, ибо все религиозное истреблялось под корень, включая и названия. Однако исконные москвичи называли этот особый уголок в центре города любовно и фамильярно — «Патрики».

Вопрос работяги о первой жене разбередил сердце профессора. Он вспомнил Надю, которую, впрочем, никогда и не забывал. Она жила где-то в глубине души, оставаясь счастливой и горькой тенью, сопровождавшей его все время. Знакомство с Надей завязалось достаточно необычно, можно даже сказать, экстравагантно. Чем-то оно напоминало ситуацию из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром». И больше того, произошло в то же самое время, когда комедию в первый раз демонстрировали по телевидению…

Павел Судаковский — ныне банкир, олигарх, богач — работал тогда в Ленинграде и занимал в облисполкоме весьма высокий пост. Незадолго до наступления нового, 1976 года он пригласил своих закадычных друзей, доктора Антона Каштанова и эколога Александра Савельева приехать к нему в Питер, познакомиться с женой Надей и вместе встретить Новый год. Однако Саша из-за рождения первенца не смог покинуть город Крушин, куда попал по распределению после окончания лесотехнической академии, и Каштанов полетел один. Он единственный из «трех мушкетеров» — так называли неразлучную троицу в школе, — оставался холостяком и жил с мамой Анастасией Петровной. В отличие от героя «Иронии судьбы» Каштанов был совершенно трезв. Он прилетел 31-го вечером, часов эдак в девять. В аэропорту Пулково поймал левака и уговорил его отправиться к черту на рога, на окраину, где Павел получил квартиру. В этом микрорайоне еще не везде уложили асфальт, не было уличного освещения, туда пока не провели телефон, там не открылся еще ни один магазин и все дома были похожи один на другой, так как строились по единому проекту.

А дальше вмешался бесцеремонный перст судьбы. В темноте Каштанов перепутал корпус. Номер дома он разглядел, но не знал, что под одной цифрой числилось несколько корпусов: «а», «б», «в» и «г». Буквы навесить на здания еще не успели. Короче, доктор, нагруженный подарками — флакон дорогих французских духов для Нади, большая коробка гаванских сигар для друга и авангардистская картина для дома, куда он приезжал впервые, — позвонил в квартиру. Дверь ему отворила очаровательная молодая женщина. Он сразу же порадовался за Павла, которому досталась такая прелесть.

— Здравствуйте, Надя! С наступающим! — Антон Михайлович широко улыбнулся.

А надо сказать, улыбка у него была обаятельная.

— А где Павел?

— Должен вот-вот прийти! — с легким недоумением сказала Надя, увидев незнакомца.

Надо же было случиться тому, что совпали не только номер квартиры, но и имена хозяйки и ее суженого!

Замерзший Каштанов снимал дубленку и вешал ее на крючок. Поэтому он не обратил внимания на интонацию Нади.

— Принимайте подарки! — И доктор вручил привезенные из Москвы презенты. — Духи вам, сигары Павлу, а картину на новоселье.

В комнате, еще не совсем обставленной мебелью, красовался празднично накрытый стол.

— Но Павел не курит! — развела руками женщина.

— Бросил? Вот молодец! Я давно ему это советовал. Надя! Поздравляю вас! Мы с Павлом дружим с первого класса, и, смею вас заверить, он — парень высший сорт! Так что вам повезло! А ему, по-моему, повезло еще больше…

— Павел говорил, что должны заглянуть друзья… — неуверенно произнесла Надя, снимая фартук.

— К сожалению, Сашка не смог прилететь, у него сын родился. Кстати, чего и вам желаю… Так что я прибыл один. Пока этого разгильдяя нет, показывайте квартиру. Вы по профессии кто?

— Преподаю музыку, — ответила Надя. — В музыкальной школе.

Ей приглянулся друг ее жениха Павла, которого она ждала с минуты на минуту.

В этом человеке чувствовались надежность, добротность. И держался он так непринужденно и естественно.

— Где же, черт возьми, Павел? — недоумевал Каштанов, не подозревая, что ошибся адресом. Как выяснится потом, эта ошибка переменила его жизнь и сделала счастливым.

— Я начинаю беспокоиться! — сказала Надя.

Тревога из-за отсутствия Павла вытеснила из ее сознания некоторые легкие несуразности, то и дело возникавшие в разговоре с нежданным гостем.

Чтобы успокоить встревоженную Надю, Каштанов рассказал обворожительной хозяйке о себе: хирург, недавно перешел в Хирургический центр, у него потрясающий шеф, сам он холост, живет с мамой. Кроме того, он поведал Наде несколько забавных историй, случившихся с Павлом в школьные годы, о которых Надя, по понятным причинам, даже не подозревала.

Новый год неумолимо наступал, а Павел все не объявлялся. Надя не находила себе места. Телефона в квартире, чтобы позвонить, разузнать, не было. Не существовало его и поблизости, в микрорайоне. Каштанов успокаивал женщину, но сам терялся в догадках, не понимая, что могло заставить друга задержаться в такой вечер. Тем более, пунктуальность Павла была частенько поводом для насмешек.

Короче говоря, Надя и Антон (тогда его еще мало кто называл по отчеству) встретили Новый год вдвоем. Это было невеселое застолье.

Оба тревожились: она — за жениха, он — за друга. Что могло приключиться с Павлом?

Кстати, примета, что с кем встретишь новогодний праздник, с тем и проведешь весь год, в данном случае оправдалась.

Наконец в первом часу послышался звук открывающегося замка. Оба — Надя и Антон, одновременно взволнованные и обрадованные, выбежали в прихожую. Антон обнял хозяйку и приготовил ехидную шутку, чтобы достойно встретить кореша.

Открылась дверь. Это пришел другой Павел! Пауза была жуткой. А дальше началось нечто невообразимое. Увидев незнакомого мужчину, обнимающего его невесту, Павел закатил скандал. Но какой! Он оказался неимоверным ревнивцем. Никаким объяснениям, оправданиям Нади он не верил. В разгар ссоры выяснилось, что у него сломалась машина. Он пытался ее починить, потом махнул рукой и решил добраться на такси или на леваке. Но в новогоднюю ночь ему это не удалось. Пришлось идти на своих двоих. Сначала он бежал, надеясь успеть до двенадцати, но расстояние до Ебуркиного хутора, где жила невеста, оказалось слишком велико. Когда он понял, что опоздал, то сперва перешел на рысь, потом на шаг, а потом побрел из последних сил. Приперся взмыленный, усталый и несчастный. А увидев, как он полагал, счастливого соперника, просто-напросто взбесился. Ругательства сыпались из него градом, одно за другим. Попытки Антона снять несуществующую вину с Нади и переложить ее на себя еще более распалили подозрения обезумевшего Отелло. В конце концов жених хлопнул дверью и с проклятиями удалился. На доктора обрушились попреки, нарекания за то, что сломал Надину жизнь. Каштанов оправдывался. Он не мог бросить женщину в беде и остался ее утешать. А под утро привел Надю в дом. Павла. И остался в Ленинграде на несколько дней. Кончилось все это тем, что через год у Нади и Антона родился сын, которого назвали Никитой. Анастасия Петровна, уже давно мечтавшая о внуке, была счастлива и жила с невесткой душа в душу. Обе наперегонки баловали Никиту, который, естественно, был гениальным ребенком.

А комедия «Ирония судьбы, или С легким паром» стала любимым фильмом каштановской семьи…

С сыном Каштанова, Никитой, Джекки беседовала на дачной застекленной веранде. Никита оказался обаятельно-разнузданным балагуром. И, кроме того, гостеприимным хозяином, которому явно приглянулась привлекательная интервьюерша. Накрывая на стол — фрукты, сладости и разные напитки, — он трещал без остановки:

— Отец в этой халупе давно не появлялся. Да он здесь практически не жил. Я его вытурил отсюда давным-давно…

Джекки держала микрофон перед лицом Никиты, а Владик исправно снимал все происходящее на пленку.

Задавать Каштанову-младшему наводящие вопросы не требовалось, парень буквально не закрывал рта.

— А неделю тому назад он перевел этот сарай на мое имя.

Джекки осторожно встряла:

— Чем вы это можете объяснить?

— Чтобы в случае чего не было конфликта между мной и мачехой. Ей — квартира, мне — дача. Она женила его на себе, — тут Никита усмехнулся, — потому что знала, что ему надо. — Никита бросил взгляд в сторону камеры, к которой прилип оператор: — Этот толстый тип нас снимает?

Джекки кивнула.

А Никита обрадовался:

— Прекрасно! Наш народ увидит меня и наконец-то получит кайф от телевидения…

Не выдержав, Джекки улыбнулась:

— Вы по профессии кто?

— Пожалуй, это единственный вопрос, на который я не могу ответить. Знаете выражение «природа отдыхает на детях»? Так вот, природа отдыхает на мне, а я отдыхаю на ней!

— То есть на природе! — с иронией уточнила Джекки и показала на снимок, висевший на стене: — А это кто?

— Мама и бабушка. Бабушка воспитывала меня после того, как мамы не стало.

Джекки переменила тему:

— Что вы думаете об исчезновении…

Никита не дал договорить, он все схватывал с полуслова:

— Денег? Этих двух миллионов?

Джекки насторожилась. Она не понимала, о чем идет речь.

— Каких еще двух миллионов?

— Вы не знаете?

— Нет.

— Из папиного благотворительного фонда умыкнули ни много ни мало два миллиона баксов!

— Не может быть!

Владик присвистнул от удивления.

— В наши дни еще как может! — безапелляционно заявил Никита.

На участке около соседского забора садовник поливал из лейки цветы.

Под курткой его на ремне можно было заметить портативный магнитофон. А уши были прикрыты двумя наушниками. Услышав сенсационное сообщение, сделанное на террасе Никитой Каштановым, садовник насторожился и прекратил поливать цветы. Конечно же то была переодетая в мужской костюм следователь Варвара Петровна.

А Никита продолжал, не подозревая, что топит родителя:

— Представьте себе. Безмятежное утро. Прекрасное, как вы, солнышко светит в окно. Члены президиума благотворительного фонда имени моего папы ждут папу. Папа почему-то на заседание не явился. И доллары тоже не явились! — При этом Никита состроил хитрую физиономию.

— Так вы что, подозреваете собственного отца? — оторопела Джекки.

— Мадам, — пропел Никита, пытаясь взять руку Джекки в свою, вы скверно знаете жизнь. Все так просто и так естественно. В этом фонде крали все кому не лень. Кроме отца. Ему, я полагаю, это надоело. И тут в его однообразном бытии возникает прелестница…

— Вы это точно знаете? — быстро спросила Джекки, отдернув руку.

— О чем вы говорите! Конечно, нет, но… надеюсь, что это так. Иначе ему нет оправдания. — Никита уже не мог остановиться и принялся описывать женщину, сидевшую напротив: — Стройненькая, очаровательная, вкусненькая, на ней короткая кожаная курточка, вельветовые брючки…

И младший Каштанов попробовал приобнять журналистку за плечи.

Джекки только усмехнулась, она привыкла к бездумным комплиментам и давно уже не обращала на них внимания. Но тем не менее высвободилась из объятий Никиты, а тот не унимался:

— А у папы седина в бороду и бес в ребро!

Эта тирада уже потрясла Джекки:

— Ну… вы замечательный сын!

— Да, — искренне произнес Никита, — обожаю моего старика не меньше, чем он меня, а если он оторвался с шикарной телкой, то обожаю вдвойне! — Тут Никита посерьезнел и закончил совсем по-иному: — Но если честно, денег никаких он не брал, вот это я знаю абсолютно точно!

Джекки и Владик возвращались в город. Машину вела Джекки.

— Не верю, что академик грабанул свой собственный фонд! — задумчиво произнес Владик.

— А нам с тобой выгодно, чтобы грабанул именно он! — сказала Джекки. — Тогда это уже будет не дешевка, а сенсация. В нашем репортаже появится смак!

Позже в квартире Каштанова Джекки беседовала с Полиной Сергеевной, одетой, как всегда, модно. В квартире ремонтники делали свое дело, Джекки — свое, а Полина Сергеевна — свое.

— Этот цвет мне не нравится, я бы подобрала более теплый!

— Но вы только что просили подобрать более холодный! — напомнил дизайнер, по эскизам которого выполнялся европейский ремонт.

— Делайте, что вам говорят! — И Полина Сергеевна обернулась к Джекки.

Та заговорила, а Владик нажал на кнопку кинокамеры.

— Дело в том, что я веду самостоятельное журналистское расследование. Помогите мне! Ему или вам никто не угрожал?

— Конечно нет. Все его так любят.

— Звонков или писем с требованием выкупа не было?

— Какой еще выкуп? Мы люди небогатые. Да и за что? Вы что, подозреваете похищение?..

Джекки рискнула усилить нажим:

— Извините, я прикоснусь к самому щепетильному… Слышали ли вы, что в фонде имени вашего мужа украдены миллионы долларов?

Полина Сергеевна сразу вспылила:

— Это не моя проблема! Меня волнует только одно: что исчез Антон Михайлович!

— Но ведь два миллиона, — деликатно вставила Джекки, — исчезли вместе с ним!

Полина Сергеевна готова была растерзать наглую журналистку.

— Как вы смеете! Он — святой до идиотизма! Он всю жизнь лечит людей бесплатно, операции делает бесплатно, подарков не берет! — Все это звучало не панегириком, а скорее упреком или даже обвинением в адрес мужа.

— А может, он где-то… с… другой женщиной?

Полина Сергеевна гордо выпрямилась и сказала жестко:

— От таких женщин, как я, не уходят! Вон из моего дома!

Когда Джекки с Владиком покинули квартиру, жена академика, оставшись одна, неожиданно сказала:

— От таких женщин, как я, просто убегают.

Джекки, как известно, органически не выносила, когда последнее слово оставалось не за ней. Поэтому, уходя, она громко и четко сказала, так, чтобы слышали все рабочие, ремонтирующие квартиру:

— Муж пропал, а она ремонт делает!..

Спускаясь по лестнице, Джекки спросила:

— Владик, ты все это снял?

— Обижаешь! — И тут вдруг Владик остановился. — Почему ты не сказала ей, что видела его в гостинице? Какая бы она ни была, это негуманно.

— Да, дорогой гуманист, — парировала Джекки, — я, если вдуматься, сука!

Владик возмутился:

— Не наговаривай на себя!

— Просто ты ко мне неравнодушен! Быть сукой входит в мою профессию.

Телевизионщики прошли мимо старой консьержки, которая сидела за стеклом и что-то вязала. Консьержка сидела в наушниках. Она хитро посмотрела вслед журналистам. Конечно же это была следователь Варвара Петровна, которая мотала не только на ус, но и на магнитофонную ленту…

…Голодный академик, слегка хромая, брел по улице. Это была какая-то особая улица, ибо буквально на каждом шагу здесь торговали чем-то съедобным: пирожками, фруктами, бутербродами, мороженым, кондитерскими изделиями, молочными продуктами, орехами и всякой прочей снедью.

Каштанов шел, останавливаясь около каждого лотка, и глотал слюну. Он очень хотел есть, но денег не было ни копейки.

Все съестное выглядело аппетитно, и это еще больше усиливало голодные муки профессора и лауреата.

Антон Михайлович остановился около дверей закусочной, которая называлась просто: «ЕДА». Из дверей пахло чем-то очень вкусным. Каштанов понюхал и решительно вошел внутрь. Его бедственное материальное положение объяснялось просто: с одной стороны, у него был принцип — никогда не одалживать денег, а с другой стороны, доктор ставил своеобразный эксперимент — сможет ли он прожить в своей стране, не имея ни гроша в кармане.

Было бы несправедливым, если бы наши герои, то есть Антон Михайлович и Джекки, больше никогда не встретились. Но судьба была к ним благосклонна или, наоборот, неблагосклонна, это зависит от точки зрения. Настырная судьба в лице авторов распорядилась так, что оголодавший Каштанов забрел в то самое кафе, где уже перекусывали Джекки и ее оператор Владик.

Антон Михайлович держался независимо. Он взял пластмассовый поднос, поставил на него пустую тарелку и зашел за перегородку. Там на витрине были расставлены разнообразные кушанья. Народу в кафе было предостаточно, но поскольку Каштанов вроде бы никак не мог выбрать себе блюдо по вкусу, он всех пропускал к кассе.

Джекки, которая смачно уплетала за обе щеки, поначалу не обратила никакого внимания на «предмет» своих поисков. А потом вдруг сделала стойку, ибо поняла, что забредший в закусочную посетитель — Каштанов. Надо заметить, что Тобольская была не только лихой журналисткой, но и везучей. Известно, что зверь всегда бежит на ловца. В данном случае зверем был хирург, а ловцом — папарацциха. Конечно, встретить в многомиллионном городе именно того, за кем охотишься, особая удача, однако, признаемся честно, если бы не усилия авторов, может, той встречи и не случилось бы.

В этот исторический момент Каштанов как бы невзначай взял маленькую кругленькую булочку и тотчас целиком запихнул ее в рот. Никто не обратил на это внимания.

Кроме Джекки. Ее опытный репортерский глаз засек кражу.

А в это время Каштанов, дожевывая первую булочку, так же небрежно прихватил вторую.

Джекки толкнула локтем Владика и прошептала:

— Быстро сними вон того дядю! Скрытой камерой!

Владик нагнулся, схватил камеру и мигом сообразил, что лучшая позиция для скрытой съемки — это находиться под столом. Он плюхнулся на пол и начал снимать «того дядю».

А «тот дядя» взял третью булочку, и этот воровской акт был уже запечатлен на видеопленку.

Владик был хроникером экстра-класса. Его камера всегда находилась в боевой готовности, и поэтому он успевал зафиксировать то, что многие его коллеги упускали, ибо долго раскачивались.

Естественно, в визир телекамеры оператор видел происходящее не в цвете, а черно-белым. Режиссер, в случае если по нашей повести снималась бы цветная кинокартина, наверняка показал бы кадр, где академик трескал краденое, именно в черно-белом изображении. Это монохромное вкрапление придало бы цветной ленте дополнительную элегантность, если хотите, своеобразный визуальный шарм. А впрочем, возможно, постановщик фильма до такого изыска и не дотумкал бы, но это его дело…

Джекки приблизилась к пожирателю булочек и поздоровалась с нарочитой приветливостью:

— Добрый день, Антон Михайлович!

Вор понял, что его разоблачили, и тотчас подавился похищенным.

— Разрешите! — сказала Джекки и, не дожидаясь ответа, хорошенько постучала горемыку по спине.

Тот проглотил застрявший кусок и поблагодарил:

— Спасибо большое! Вы у меня лечились? — Антон Михайлович пристально вгляделся в лицо молодой женщины. — Я вас где-то видел.

— Это у вас такое хобби — воровать булочки? — Джекки пыталась разобраться в ситуации.

Ответ был предельно искренним:

— Денег нет, а есть хочется.

— У вас нету даже на булочку? — поначалу не поверила Джекки. — У знаменитого хирурга?

Каштанов виновато развел руками:

— Все деньги ушли на гостиницу.

— Вам не у кого одолжить, у вас нет друзей?

— Ни при каких обстоятельствах я денег не одалживаю, это мое правило!

— Но заначка у вас должна быть.

— Заначка? — пожал плечами доктор. — У меня ее никогда не было.

— Но ведь вы женаты?

— Конечно.

— Муж без заначки — это не мужчина. — Джекки невольно повторила формулировку жены.

— Ой, вспомнил! — воскликнул вдруг Антон Михайлович. — Так вот как она меня обозвала. — И грустно закончил как бы про себя: — Правильно я на нее обиделся…

— Давайте я вас покормлю обедом! — предложила журналистка. — Выбирайте что хотите!

— Но я в долг не беру! — сопротивлялся Каштанов.

— Ну хорошо, а подарки вы принимаете?

— Тоже нет.

— А милостыню?

— Подайте академику… — пропел Антон Михайлович. — Хорошенькое дело!

— Я тоже ни разу не подавала академику! — И Джекки решительно стала уставлять поднос тарелками с едой. — Накормить нищего — это святое!

Голод отбросил прочь моральные постулаты, и Антон Михайлович с жадностью набросился на пищу.

Покидали кафе вместе. Каштанов все еще слегка прихрамывал.

— Кстати, мое имя Женя, но друзья предпочитают называть меня Джекки, — представилась журналистка и поинтересовалась:

— Вы всегда прихрамываете?

— Последние четыре дня. После того как в гостинице одна психованная идиотка сшибла меня с ног.

— Так это были вы? — неискренне изобразила удивление репортерша.

— А идиотка, значит, вы? — догадался пострадавший. — Вот где я вас видел…

На улице около машины, принадлежащей Джекки, они начали прощаться. Автомобиль — в прошлом белый жигуленок — заслуживает специального описания: это была ржавая-прержавая машина невероятно почтенного возраста. Оставалось загадкой, почему она ездит. Под ветровым стеклом красовалась надпись: «В ремонт», чтобы не придиралась милиция. Владик укладывал аппаратуру на заднее сиденье.

— Вот моя визитная карточка. — Джекки протянула визитку. — Если это не тайна, сейчас вы куда?

— Вообще-то, тайна. — Каштанов прочитал визитку. — Спасибо, будет куда отослать деньги за сегодняшнее угощение. Для начала побегу на Ленинградский вокзал, попробую махнуть в городок Крушин, есть такое прелестное место, вряд ли вы о нем слышали.

— У вас небось на метро денег нету?

— Нету.

— Тогда предлагаю — побежим на вокзал на машине! — Джекки кивнула в сторону поджидавшего автомобиля.

— Это ваша? — полюбопытствовал Антон Михайлович, кивнув в сторону рухляди.

— Угу, — горделиво ответила Джекки.

— Роскошная колымага! — одобрил Каштанов.

— Я рада, что вам понравился мой лимузин. Так едем!

— Вы, оказывается, добрая!

— Вот так меня еще никто не обзывал! — воскликнула Джекки.

Около Ленинградского вокзала Антон Михайлович покинул машину. Джекки выскочила вслед за ним.

— Как вы поедете в свой Крушин?

— Зайцем, наверное.

— Но вас же оштрафуют!

— Это бессмысленно, что с меня возьмешь?

— Тогда вас снимут с поезда. В последний раз предлагаю вам взаймы.

— В последний раз повторяю — взаймы не беру!

— Ну как вам угодно, — Джекки направилась обратно к машине. До свидания. — Потом обернулась: — Может, мне самой отвезти вас в этот Крушин?

Каштанов насторожился:

— Двести километров туда, столько же обратно — ваша доброта не имеет границ!

Джекки поняла, что в своем усердии переборщила.

— Я не подозревала, что это так далеко. Значит, еще раз до свидания!

Она уселась за руль и, выглянув в окошко, посоветовала:

— Продайте что-нибудь!

— Что? — растерялся Каштанов. — У меня ничего такого нет.

— Скажем, часы, авторучку…

— Моим часам двадцать с лишним лет, кто их возьмет? — Я.

Антон Михайлович нахмурился.

— Тут что-то не так. Объясните, пожалуйста, что вам от меня нужно?

Джекки принялась выкручиваться, твердо памятуя, что атака лучшее средство защиты.

— Как вам не стыдно! Вы — немолодой, известный, можно сказать, популярный человек, попали в беду. Мне искренне хочется вам помочь. Неужели вы думаете, что я на вас глаз положила?

— Нет, — огорченно вздохнул доктор, — на меня уже давно никто ничего не кладет.

— Тогда не валяйте дурака! — Джекки вновь выбралась из машины. — Снимайте ваши антикварные часы!

Каштанов послушно снял часы и передал Джекки. Та рассмотрела их и объявила тоном знатока:

— Стиль «советское ретро». Сколько стоит ваш железнодорожный билет?

— Понятия не имею.

— Вот вам сто рублей. Хватит туда и обратно.

— Обратно мне не надо! — Доктор взял деньги и побрел, заметив на ходу: — Вообще-то вы переплатили.

И он направился к железнодорожным кассам.

Владик ни черта не понимал:

— Теперь объясни, кто это? Зачем ты возишься с этим бомжом?

— Пойди и сними — сел этот бомж в поезд или нет! — распорядилась Джекки.

Развалюха-жигуленок мчался по автомагистрали.

— Подумай, я его не узнал. Значит, он хапнул два миллиона зеленых, а ты платила за его жратву! — возмущенно пробурчал Владик.

— Нам привалила такая везуха, такой подарок судьбы! — Джекки вела машину с устрашающей скоростью.

Владик, обладавший мгновенной профессиональной реакцией, в жизни был тугодумом. И порой он бывал простодушен и наивен до глупости.

— Какой еще подарок? — тупо переспросил он.

— Великий ученый ворует два миллиона, и только мы напали на его след! Мы монополисты, мы сделаем фантастический репортаж!

— Так, значит, мы мчимся за ним вдогонку? — сообразил наконец Владик.

— Да, ты тоже подарок судьбы! — съязвила Джекки.

— А для меня подарок, — с воодушевлением произнес Владик, — что я с тобой работаю.

Джекки улыбнулась:

— Ты славный, но еще зеленый!

— Ты меня недооцениваешь, — возразил Владик. — Я не зеленый, я уже созрел.

Это была странная погоня. Преследуемый Каштанов смотрел в окно поезда и не догадывался, что по его следу идут охотники за сенсацией.

С охотниками, конечно же, как и положено по сюжету, происходили досадные недоразумения. То их останавливали за превышение скорости, то надо было менять колесо, то возникал объезд, то приходилось врать, что непотребная машина едет в ремонт и покраску. Тут помогало телевизионное удостоверение, а иной инспектор узнавал Джекки в лицо и отпускал.

Иногда машина и поезд ехали рядом, когда шоссе и железная дорога пролегали близко друг от друга. В кино такой кадр, конечно, сняли бы с вертолета.

Особенно посмеялась над телевизионщиками судьба, когда жигуленок застрял у шлагбаума, потому что пропускали пассажирский состав с Антоном Михайловичем.

Пока поезд вез Каштанова из столицы в Крушин, доктор думал о Полине Сергеевне, с которой прожил почти восемь лет. Он вспоминал о том, как же так вышло, что они оказались вместе.

После скоропостижной смерти Нади ему казалось, что личная его жизнь кончилась. Но пока была жива Анастасия Петровна, взявшая на себя и сына, и внука, доктор держался молодцом. А вот когда не стало матери и Антон Михайлович остался один с десятилетним сорванцом на руках, ему сделалось невмоготу. Хотя на работе все ладилось. Он стал заведующим отделением экспериментальной хирургии, много и рискованно оперировал, росла его известность. Совершенно не стремясь к этому, он поднимался по ступенькам карьерно-административной лестницы. Дома хозяйство как-то наладилось — была славная, пожилая, очень добрая домработница, и доктор ходил в отглаженном костюме и начищенных ботинках. За обедом всегда подавалась закуска, суп, второе и третье. Но Никита, конечно, рос, как чертополох в огороде. И очень чувствовалась пустота, когда Каштанов вечером возвращался домой, — зимой в квартиру, летом на дачу…

Существует житейское наблюдение: если мужчина был в браке счастлив, то став вдовцом, он женится повторно очень быстро. Как же так?!

Это повергает многих в ужас. А память о прошлой любви? А верность ушедшей? А горе? У некоторых даже закрадывается сомнение, а так ли уж он был счастлив? Не лицемерие ли то было? Однако психологи объясняют подобное просто: если мужчина имел прекрасный опыт совместной жизни, то он убежден, часто не логически, а в подсознании, что так же замечательно будет и в следующий раз. И наоборот, если у мужика брак был горький, многострадальный, злосчастный, то такого парня после смерти жены вторично в ЗАГС уже не затащишь. Ему будет мерещиться, что ад совместной жизни обязательно повторится. И он, освободившись от брачных уз, как правило, остается холостяком.

Каштанов оказался живым подтверждением этого житейского вывода…

Жены друзей и приятелей доктора всполошились. Такой роскошный жених: сорок пять лет, выдающийся хирург, владелец дачи, квартиры, машины… Кандидат в директора Хирургического центра и без пяти минут академик, к тому же привлекательный, симпатичный — и не пристроен! Каштанов даже не подозревал, какую бурную деятельность развило его близкое и не очень близкое женское окружение, стремясь организовать счастье своих одиноких подружек. Но сложностей у добровольных свах хватало. И главная из них — как организовать встречу, естественную, органичную, выгодную для кандидатки. Хирург не посещал тусовок, в гостях бывал только в трех-четырех семьях. А среди претенденток числились и известная певица, и обозревательница престижной газеты, и активная политическая дама, и даже иностранка: вице-президент «Берлинер-банка». Дело кончилось очень просто. Поскольку свахи оказались нерасторопны и неизобретательны, Каштанов, разумеется не подозревающий о кипучих хлопотах, решил эту проблему сам. Во всяком случае, ему так казалось. Как-то к нему на поликлинический прием заявилась шикарная пациентка лет тридцати пяти. Авторы не знают точно, была ли она подослана кем-то из благожелательниц доктора, или же на самом деле здесь все произошло само собой. Во всяком случае, Полина Сергеевна Хрусталева, которая жаловалась на боль в плечевом суставе, просьбу врача раздеться выполнила основательно, обнажив себя до пояса. Она знала, что это оружие — а у нее оно было безупречно — действует на мужчин без промаха. Даже Каштанов, для которого человеческое тело, пусть и женское, было в первую очередь материалом для исследования, вздрогнул и, что называется, рухнул. Это не прошло мимо внимания цепкой Полины Сергеевны. Плечо, как и все остальное, оказалось, слава Богу, в порядке. Через неделю, так уж вышло, Полюшко-Поле сумела затащить застенчивого доктора в койку. Но это было только полдела. Вторая половина — женить на себе — оказалась куда более трудной. Однако умелая, опытная, неотразимая Полина Сергеевна успешно решила и эту часть задачи. Не успел Антон Михайлович очухаться, как он стоял во дворце бракосочетания и надевал на палец Полины Сергеевны обручальное кольцо. Но он не жалел о своем поступке. Новой жене удавалось хорошо вести дом, управлять мужем, самой работать, и успешно. Ее энергии хватало на все. Единственное, что огорчало доктора, — отношения между женой и сыном совершенно не сложились. Это мучило Каштанова, вносило дискомфорт в его удобное, налаженное существование. И еще одно. Уже после свадьбы он узнал, что у Полины Сергеевны, оказывается, есть дочь от первого брака. При разводе родителей она почему-то предпочла жить не с матерью, а с отцом…

Тем временем поезд замедлил ход. Вскоре он прибыл на пассажирскую станцию города Крушина, на две минуты раньше автомобиля с телевизионщиками. Поезд в этой погоне победил машину.

На здании вокзала висел плакат «Крушину — 500 лет».

Антон Михайлович уже стоял на привокзальной площади в ожидании рейсового автобуса и вдруг услышал, как завизжали тормоза. Каштанов обернулся и увидел, как из знакомого жигуленка выскочили Владик с камерой в руках и Джекки с микрофоном. Оба помчались на платформу, где еще стоял состав.

Каштанов понял, что они приехали сюда из-за него, это ему не понравилось, и он спрятался за угол дома. Но тут подошел автобус. Доктор решительно и быстро забрался внутрь. Стоя у заднего окна, он увидел, как на площадь возвращались обескураженные телевизионщики. Автобус тронулся, Каштанов отвернулся, чтобы его не заметили…

А потом он плыл на маленьком пароходике по озеру. В центре озера на острове высился старинный монастырь. Остров был соединен с берегом понтонным мостом. С колокольни донесся переливчатый звон.

Пароходик причалил к пирсу. Каштанов и еще несколько пассажиров сошли на берег около монастыря. Дальше Антон Михайлович двинулся пешком…

Деревня, до которой вскоре добрел доктор, называлась поэтически — Тихие Омуты. Вообще в этом крае были приняты названия подобного рода: Колесные Горки, Долгие Бороды, Острые Клетки, Старая Ситенка. На деревенской околице Антон Михайлович остановился у самого крайнего дома. Среди пожилых изб этот дом горделиво выделялся, — он был самый старый, самый крупный и самый крепкий. Причудливые архитектурные излишества придавали ему неповторимый вид. Сразу становилось ясно, что построен он давно, и строил его мощный, сильный хозяин. Наверное, вот таких-то и считала несчастная голытьба кулаками. Дом хорошо был поставлен, на пригорке, откуда виднелось озеро с островами. Возникало ощущение, что ты находишься где-то за тридевять земель от Москвы. По деревенской улице медленно тащилось с поля стадо коров, которым предстояла вечерняя дойка. Ватага ребятишек на велосипедах промчалась к озеру — купаться.

В соседнем огороде, недалеко от живописного пугала, ковырялись старик и старуха. Где-то горланил петух и лаяли собаки. Каштанов поднялся на крыльцо дома и позвонил в дверь. Один раз, второй. Затем постучал. Не помогло. Из дома никто не отозвался. Напротив, у колодца, пожилая соседка набирала воду.

— Вы не утруждайтесь! — посочувствовала она. — Хозяин в заповедник уехал.

— Надолго?

— А кто его знает… Озер да лесов много.

— А где же дочь, внуки, гости всякие?..

— Учебный год начинается. Марина с детьми в Москву укатила.

Потом Антон Михайлович звонил в Москву. Обшарпанная телефонная будка торчала на краю деревни, совсем недалеко от берега озера. На двери будки было наклеено какое-то объявление.

— И все-таки, где ты находишься? — Голос жены звучал повелительно. — Я сейчас за тобой приеду! — Она жестом приказала секретарше выйти, ибо разговаривала из своего офиса.

— Я нахожусь на свободе! — гордо провозгласил муж, на что Полина Сергеевна отреагировала чисто по-женски:

— Кто она, твоя свобода? Она, конечно, носит юбку?

Этого Каштанов не ожидал:

— Поля, что ты несешь?! И вообще, я устал от твоей диктатуры! Я жив, здоров, прекрасно себя чувствую, не беспокойся!

В кабинете вновь появилась секретарша:

— Извините, пришел Костырев, вы ему назначали!

— Пусть подождет! — бросила Полина Сергеевна и возмущенно заговорила в трубку: — Путевка сгорела, вернули лишь пятьдесят процентов, билеты на поезд пропали. Ты на старости лет сбрендил!

— Наконец-то сбрендил, — удовлетворенно произнес академик.

— Подумай, что ты натворил, — нервно продолжала Полина Сергеевна. — Что это за история с заявлением об отставке… Ты совсем рехнулся…

— Я как-нибудь тебе позвоню! Здесь очередь! — Каштанов повесил трубку и вышел из будки, рядом с которой, разумеется, никого не было. И тут Антон Михайлович обратил внимание на объявление, прилепленное к двери телефона-автомата. Оно гласило: «Турбазе «Вечерние зори» требуется лодочник».

В кабинет следователя Варвары Петровны вошел сотрудник, сидящий на подслушке телефонных разговоров:

— Объект звонил жене.

— Откуда?

— Деревня Тихие Омуты. Тверская область. Запись разговора я вам занесу.

Глава третья

На колокольне звонарь с окладистой бородой ударил в колокола. Недалеко от звонницы возвышались реставрированные купола храма, облицованные светлой, с матовым блеском жестью, а далее за собором простиралось водное пространство, покрытое утренней туманной дымкой. Колокольная мелодия, чудом сохранившаяся из древности, пронеслась над озером. Месяц еще не исчез с неба, а солнце только начинало вставать из-за леса…

Из фанерного вагончика вышел бородатый человек — босой, в ватнике, с подвернутыми до колен брюками.

На наружной стене вагончика висел рукомойник, под которым стояло ведро. Человек умылся и направился к берегу. У деревянных мостков плескались привязанные к пирсу металлическими цепочками несколько лодок и три водных велосипеда. К бородачу приблизился рыбак с удочками. Лодочник принес два весла, отдал рыболову, отомкнул замок на цепочке, попридержал лодку, пока любитель ранней рыбалки не уселся на банку, и оттолкнул суденышко от берега. Потом лодочник подошел к перевернутой вверх дном шлюпке, лежащей на козлах, и принялся красить днище голубой краской. Конечно, это был Антон Михайлович, который два дня назад нанялся лодочником и сторожем за кормежку и какие-то жалкие гроши на турбазу «Вечерние зори». Обитало на турбазе всего человек сорок, так что работа была не утомительная: раздавать весла, отпихивать лодки с отдыхающими от берега, получать за прокат деньги, выписывать квитанции и на ночь замыкать водные велосипеды и лодки на цепи. Предыдущий сторож, который внезапно угодил в больницу, по ночам ставил сети, что было в заповеднике запрещено. Обитатели турбазы приставали к новому лодочнику с просьбами продать рыбу, думая не без оснований, что каждый лодочник — браконьер, и обижались, что Антон Михайлович отказывал.

После обеда подул прохладный ветерок, и желающих кататься по озеру не стало. Каштанов, подстелив ватник, улегся в высокую траву.

В синеве небес, лениво перегоняя друг друга, плыли курчавые облака, напоминающие волшебные замки.

Каштанов перевел взгляд с небес на землю.

Рядом на легком ветру покачивались сиреневые цветы.

Как они называются, Антон Михайлович, разумеется, не знал. Впрочем, как и авторы. По стеблю травинки ползла божья коровка. Доктор подумал, что, пожалуй, в последний раз он видел божью коровку лет эдак сорок назад. Потом он вспомнил, как его ребенком вывозили в деревню, где дядя Федя брал его с собой в лес и приохотил к сбору грибов. Постепенно вялая истома охватила Каштанова, и он блаженно задремал под легкий плеск озерных волн…

В это время к крохотному причалу турбазы подкатил пресловутый бело-ржавый «жигуленок». Владик и Джекки выползли из машины.

Владик переживал.

— Господи, как не везет. Два дня гоняем без толку. Обшарили весь городишко, все окрестности. Как в воду канул!

— Моя ошибка! — сокрушалась Джекки. — Нужно было настоять и самим везти его в Крушин.

— Давай хоть искупаемся на прощанье. — Владик огляделся. — Смотри — вокруг никого!

— Куда он провалился, проклятый! — с огорчением произнесла Джекки, думая о Каштанове. — Окунуться бы хорошо, но я, дура, не взяла с собой купальник.

— Купайся так, я отвернусь! — по-джентльменски предложил Владик и повернулся спиной к водоему.

— Ты неподражаем! — Джекки оценила рыцарство влюбленного оператора, быстро скинула одежду и по высокой траве побежала к воде. Как вдруг споткнулась о спящего в траве мужчину и отчаянно завизжала.

Естественно, что споткнулась она об Антона Михайловича.

Тот поднял голову и, обнаружив перед собой голую Джекки, буквально остолбенел.

Джекки тоже узнала Каштанова и в ужасе шлепнулась в озеро. Вода обожгла ее.

— Вечно я на вас натыкаюсь! — возмущенно закричала она из воды. — Это вы нарочно здесь залегли!

— Да, у меня вошло в привычку путаться у вас под ногами! — мрачно отозвался Каштанов, поднимаясь с земли.

Находиться в воде было немыслимо.

— Антон Михайлович, умоляю, уйдите, вода ледяная! — запричитала Джекки.

— Зачем вы сюда прибыли, ну-ка? — И доктор приблизился к берегу.

— Вы сами сказали, что это дивное место. Мы приехали отдыхать, — сочиняла Джекки. — Ой, я коченею! — Это она не сочинила.

— Коченейте на здоровье! — отмахнулся Каштанов. — Это полезно.

— Вы не доктор, вы садист!

— Ледяная ванна отучит вас врать! — продолжал Антон Михайлович. — Выкладывайте, зачем приехали?

— Умереть от простуды! — Джекки уже стучала зубами. — Караул! Владик! — закричала она. — На помощь!

Владик бросился на выручку:

— А ну, вали отсюда, старый распутник!

Владик попытался скрутить доктора и потащить прочь, но получилось наоборот. Каштанов заломил молодому парню руку за спину и победоносно заявил:

— Хирурги — народ крепкий!

После чего крикнул Джекки:

— Продолжайте закаляться!

— Ах так! — крикнула в ответ Джекки. — Мне на вас чихать! — И действительно чихнула. Затем выпрямилась в полный рост и зашагала к берегу.

Теперь уже Каштанов деликатно отвернулся, зато Владик смотрел на обнаженную Джекки, как зачарованный…

Вагончик лодочника представлял из себя весьма экзотическое тесное помещение. Стены его были оклеены дешевой клеенкой в цветочек. Половину площади занимал небольшой топчан, покрытый ветхим одеялом. Под крошечным окном, в которое смотрелся восхитительный пейзаж, был вмонтирован махонький столик. На нем находились закопченный чайник, несколько копеечных разномастных тарелок, граненые стаканы, две алюминиевых ложки и одна вилка. Один из стаканов был наполовину заполнен крупной сероватой солью. Под столом валялись спасательные жилеты. На стене висели красные спасательные круги, потрескавшиеся от старости. Над столом был прибит незастекленный шкафчик, в котором под вбитыми в ряд гвоздями выделялись выкрашенные белой краской загадочные цифры. На гвоздях на грязных засаленных веревочках висели ключи. Цифры под гвоздями обозначали номера лодок, которые запирались замками на ночь…

Наша компания с трудом вместилась в обиталище сторожа. Каштанов, вспомнив, что он врач, набросил на плечи Джекки, которую бил колотун, казенный ватник и приказал Владику:

— Бегите на турбазу в буфет и возьмите водки! Я не хочу, чтобы она умерла от воспаления легких! Но хочу, чтоб вы оба исчезли отсюда навсегда, чтоб я вас больше никогда не видел!

Оператор исчез.

Джекки и Антон Михайлович остались вдвоем.

— Итак, — начал Каштанов, — чем обязан вашему назойливому вниманию?

— Вы находитесь во всероссийском розыске, Антон Михайлович. По телевидению уже объявили, что исчез выдающийся ученый. И тут я натыкаюсь на вас, когда вы воруете булочки. Как вы думаете, что бы на моем месте сделала любая хорошая журналистка?

— Логично, но противно. Сейчас я понял, какая вы на самом деле добрая! Кормили обедом, везли на вокзал, часы купили…

Вернулся Владик с двумя бутылками спиртного и какой-то закусью.

Антон Михайлович налил Джекки полный стакан:

— Выпейте до дна!

— Столько я не могу!

— Я доктор и лучше знаю, сколько вы можете!

— Вы не доктор, а изувер! Вы морозили меня в ледяной воде!

— Джекки, не ломайся! — поддержал лодочника Владик. — А то на самом деле схватишь воспаление легких.

Джекки залпом маханула стакан…

Через полчаса расстановка сил была такова: пьяная Джекки, хорошо подвыпивший Владик и абсолютно трезвый Каштанов.

Владик недоумевал:

— Слушайте, доктор, имея Столько долларов, чего вы ошиваетесь тут, а не в каком-нибудь Париже?

Каштанов, который принимал весла от отдыхающего, не обратил внимания на слова про какие-то доллары и объяснил:

— У них здесь заболел лодочник, а, кроме меня, его подменить некому!

— В Париже тоже можно подменять лодочника, — вмешалась в беседу Джекки, — они там тоже болеют.

— Откуда вы это знаете? — спросил Каштанов.

— У меня высшее образование! — похвасталась Джекки.

— В институте вы изучали лодочников? — допытывался Антон Михайлович. — Да, кстати, какие у меня доллары?

— У вас два миллиона, — выдал информацию Владик.

— О… — со смешком произнес доктор, не подозревавший ни о чем. — Раз я такой богач, давайте поделим мои два миллиона на троих!

— Я — за! — спьяну брякнул Владик.

— А я против! — возразила принципиальная Джекки. — Я не умею делить два на три. И вообще… я такая несчастная… — Ее совсем развезло. — Вечно мотаюсь. Дочку забросила, маму больную забросила… Какая я скотина!.. Личной жизни нету. Никто меня не любит.

— Как никто? А я? — воскликнул оператор.

— Ты не считаешься. Ты — коллега, товарищ. — Джекки попыталась встать, пошатнулась. — Домой хочу! К дочке! Поехали!

Владик забеспокоился и усадил ее.

— Ты не можешь вести машину, ты пьяная. А я не умею.

Джекки вдруг трезво посмотрела на Каштанова:

— Антон Михайлович, вы что, действительно не знаете, что из вашего фонда похитили два миллиона?

— Как? Кто сказал?

— Я точно знаю.

Каштанов пытался сообразить, в чем дело…

Джекки так покачала головой, что доктор понял — это правда.

— Теперь я понял ваши гнусные намеки про Париж. А я-то при чем?

Тобольская встала и выпрямилась в полный рост.

— Деньги почему-то исчезли вместе с вами!

— Как вы смеете подозревать меня! — мгновенно взбесился Каштанов.

— Не мое дело заниматься подозрениями, — хладнокровно ответствовала Джекки, — я веду журналистское расследование.

— Я был бы вам весьма признателен, если бы вы пошли вон отсюда! — сквозь зубы процедил Антон Михайлович…

Жигуленок Тобольской ехал, если можно так выразиться, не совсем по прямой, а слегка виляя.

Джекки вцепилась в руль обеими руками, чтобы машина хоть как-то ее слушалась.

Но машине, видно, надоел хмельной водитель, она помчалась под гору и ткнулась носом в ни в чем не повинную сосну.

— Приехали! — констатировала Джекки.

— Ура! — обрадовался Владик, которого алкоголь разбирал чем дальше, тем больше.

— Владик, уйди в тень! — послала его Джекки.

— Зачем мне куда-то идти, когда в лесу кругом тень? — с пьяной простодушной искренностью возразил Владик…

В это же ночное время Антон Михайлович добрался до Деревенской телефонной будки. Ждать до утра он не желал и потому безжалостно разбудил своего заместителя:

— Ваня, это правда?

Иван Павлович даже спросонья узнал голос шефа:

— Антон Михайлович, вы где?

— В деревне.

— Вы в порядке?

— Как я могу быть в порядке, когда только-только узнал, что из нашего фонда украли дикие деньги!

— К сожалению, шеф, это правда!

— Я сейчас же еду в Москву! — принял решение Каштанов.

Иван Павлович искренне поразился:

— Зачем?

— Как это зачем! Я должен принять меры, я должен быть там, я должен…

— Вы знаете, кто украл?

— Какая чушь — конечно нет!

— Можете найти преступника?

— Что я тебе, сыщик? — возмутился Антон Михайлович. — Опять несешь ерунду!

— Тогда зачем вам приезжать? Отдыхайте. Я буду вас информировать о ходе следствия. Вам куда звонить?

— У меня нет телефона. Я тебе буду звонить сам…

Глава четвертая

Собор монастыря смотрелся в зеркальную поверхность озера. Первые лучи встающего солнца коснулись куполов храма. Со звонницы доносились мелодичные звуки колоколов. Начался новый день…

Когда утром Антон Михайлович вышел на свежий воздух, то сразу же рядом со своим жильем обнаружил ржавые «Жигули», слегка помятые после поцелуя с деревом.

Из капота машины торчала небольшая сосна, совсем как вишневое дерево из головы оленя в романе о Мюнхгаузене.

Из машины выползла Джекки. Вид у нее был далеко не выигрышный, чтобы не сказать помятый.

— Доброе утро! — пробормотала она.

— Какое, к черту, доброе, если вы здесь! — устало сказал Каштанов.

— Для преступника, который объявлен во всероссийский розыск, вы ведете себя беспардонно! — парировала Джекки.

Владик незаметно для Антона Михайловича снимал его из окна автомобиля.

— Ну и паршивка же вы, извините за выражение! — припечатал Каштанов.

— А вы лицемер! — не осталась в долгу Джекки.

— А вы хоть бы умылись после вчерашнего! Выглядите урод уродом!

— А вы вредный, гнусный старикан! — не сдавалась Джекки.

Владик, выйдя из автомобиля, с упоением снимал перепалку.

Антон Михайлович заметил это и двинулся на оператора с угрожающим видом.

— Прекратите снимать! — При этом Каштанов сделал попытку отнять видеокамеру.

Владик завопил:

— Меня можете убить, но камеру не трогайте! Она слишком дорого стоит.

Было уже известно, что хирург сильнее оператора, и Джекки бросилась на защиту аппаратуры. Она вступила с Каштановым в сражение… В битве она применяла приемы у-шу и вообще усердно колошматила доктора. А профессиональный оператор не мог упустить такую роскошную возможность заснять драку.

Обычно, во всяком случае в кино, подобные сцены кончаются объятиями драчунов, но сейчас этого не произошло. Антон Михайлович вырвался из рук разъяренной Джекки и сказал брезгливо:

— Я женщин никогда не бил! И не буду!

— Да вам с ними и не справиться! — Джекки была в своем репертуаре.

Если бы состоялся фильм, то эту сцену, наверное, тоже показали бы в черно-белом варианте…

Вскоре все трое завтракали в турбазовской столовой, только Каштанов в одном углу, а телевизионщики в противоположном. Летняя столовая представляла собой большой тент, под которым на берегу озера были расставлены столики и стулья.

Между столиками врагов расположилась семья отдыхающих в традиционном составе — муж, жена и ребенок.

— Наш новый лодочный сторож кого-то напоминает! — Жена, крупногабаритная тетка, не сводила глаз с мрачного Антона Михайловича.

Тощий муж тоже на него поглядел и высказался конкретно:

— Грязный, неопрятный, несимпатичный.

Справедливый Владик заступился за Каштанова:

— Это преувеличение — не такой уж он неопрятный.

— Но несимпатичный — это точно, очень несимпатичный! — высказалась Джекки.

— Я уже знаю, на кого смахивает этот тип! — громко провозгласила тетка. — На того профессора, который украл пять миллионов долларов!

Каштанов не выносил гипербол:

— А я слышал, что не пять, а только два!

Тетка зашлась от возмущения:

— Вот у меня газета с портретом, и тут напечатано, что он слямзил пять!

— Нам бы такие деньги! — мечтательно произнес муж.

— Будьте добры, дайте, пожалуйста, посмотреть газету! — оторопев, попросил Антон Михайлович.

Он взял газету и увидел свой портрет. Под ним крупным шрифтом было напечатано:

«Исчез Каштанов — выдающийся хирург», а пониже, тоже крупно, но помельче: «Из фонда академика Каштанова похитили два миллиона долларов!»

— Но тут же написано два миллиона, — укоризненно сказал Антон Михайлович, на что у тетки нашелся убедительный аргумент:

— Где два, там и пять!

Джекки поднялась из-за стола и направилась к стойке, где высился здоровенный чайник, а рядом вереницей выстроились подстаканники со вставленными в них стаканами. Джекки налила себе чаю, а возвращаясь, уже с подстаканником в руке, приблизилась к доктору.

— Позвольте и мне взглянуть! — елейно-мерзким тоном пропела журналистка и протянула руку к газете. Но…

— Это не моя газета! — строптиво заявил Каштанов и вернул ее владелице.

Однако Джекки не успокоилась и обратилась к хозяйке:

— Вы разрешите, буквально на секунду! — Сейчас она была воплощенная вежливость.

Тетка вручила ей газету, заметив при этом:

— Ведь правда похож?!

Джекки поизучала фотографию, затем перевела взгляд на Антона Михайловича и вынесла приговор:

— Нет, не похож! Наш лодочник много старше!

— Большое спасибо! — с усмешкой поблагодарил лодочник.

— А я убеждена, — упорствовала тетка, — очень даже похож на ворюгу, который обчистил детский фонд.

— Это не детский фонд! — ляпнул правдолюбец.

Тем временем семья, расправившись с завтраком, поднялась из-за стола. А муж бдительной тетки сунул в руку лодочника монету.

— Приготовь лодку, ту, синюю с белым!

Каштанов попытался вернуть деньги, но…

— Вам надо менять внешность! — с иронией посоветовала Тобольская.

— А вам-то какое дело! — взъерепенился Антон Михайлович, забыв про монету.

— Я буду это снимать!

— Что — это?

— Как вы будете краситься, или надевать парик, или бриться наголо! — Джекки гордо проследовала на свое место.

Вскоре уже Каштанов с подстаканником в руке не поленился сделать крюк, чтоб задержаться у вражеского столика.

— Покуда я жив — вы меня снимать не будете! — И ушел.

Джекки снова зашагала за чаем, и снова с подстаканником в руке, естественно, не миновала неприятеля.

— Можете не менять внешность, но вас поймают и посадят в тюрьму! Разумеется, мы и это запечатлеем на пленку.

Антон Михайлович тоже повторил прежний маневр. Когда он приблизился к столику, за которым сидела Джекки, та вскочила.

Теперь они стояли с подстаканниками в руках, словно с пистолетами. Они действительно были вооружены, потому что чай был горячий. Противники испепеляли друг друга гневными взглядами, но до новой потасовки не дошло — Владик втиснулся между враждующими.

— Успокойтесь, а то чай остынет!

Собираясь звонить в Москву, Каштанов снова поспешил к той же самой деревенской телефонной будке.

Он вошел в нее, опустил в прорезь монеты, набрал номер.

На том конце провода Никита взволнованно закричал:

— Па, это ты?! — Лицо его озарилось. — Ты где? Как себя чувствуешь? Почему ты уехал без меня?

— Я в Тихих Омутах.

— У дяди Саши?

— Да, — неуверенно ответил отец.

— С тобой все в порядке? — спросил Каштанов-младший.

Второй этаж каштановской дачи под Москвой был превращен Никитой Антоновичем в музыкальную студию. Рояль, синтезатор, отдельные музыкальные инструменты, разбросанные повсюду ноты, а также магнитофоны, микрофоны, звукозаписывающая аппаратура, опутанная проводами, говорили о том, что младший Каштанов не такой уж бездельник, каким он пытался себя показать перед Джекки.

— Ты видел эту газету с гадким намеком? — спросил расстроенный отец.

— Телевидение тоже отличилось, — сказал сын.

— А что эти набрехали?

Никита помялся:

— Вроде бы ничего особенного. Но знаешь, это как бы по Чехову — не то тебя обокрали, не то ты сам украл. Да ты не волнуйся, завтра кого-нибудь убьют или случится землетрясение, и наша любимая пресса забудет и про твой фонд, и про тебя самого. Как ты себя чувствуешь?

— Как я могу себя чувствовать, когда такое… — убито проговорил Каштанов.

Никита не дал договорить:

— Па, повторяю, не принимай близко к сердцу. Сейчас время — жуть. Каждый день — новая пакость!

— И к тому же, — пожаловался отец, — меня все время преследует одна дрянь. Она с телевидения.

Никита сразу догадался, о ком идет речь:

— Ее зовут Джекки?

— Она у тебя была? — поразился Каштанов.

— Была. Убойная дамочка. И очень даже ничего. Па, что я могу для тебя сделать? Хочешь, я приеду?

— Ну, если тебе нечего делать…

— Мне всегда нечего делать.

— Я по тебе соскучился, — признался старший.

— И мне тебя очень не хватает, — сознался младший.

Когда Каштанов покинул телефонную будку, то сразу же обнаружил, что на него нацелена телевизионная камера. А Джекки, оказывается, влезла на крышу телефона-автомата и свисала оттуда, как обезьяна, держа в руке микрофон. Так что весь разговор Антона Михайловича с сыном был снят и записан звук.

— Спасибо за дрянь с телевидения, — сказала Джекки, спрыгнув на землю.

— Сколько это будет продолжаться?! — возмутился Антон Михайлович.

— А что вам не нравится? — ернически ответила Джекки. — Мы молодые, симпатичные и очень привязаны к вам.

— Я тоже симпатичный? — удивился Владик. — Ты мне этого никогда не говорила.

— Повода не было, — сымпровизировала Джекки.

— То, что вы ко мне привязаны, я чувствую! — Антон Михайлович в сердцах сплюнул и пошагал прочь.

Телевизионщики припустились за ним, и Джекки начала декламировать, вспомнив к месту пушкинские строки:

Нет, поминутно видеть вас… Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюбленными глазами…

— Ребята, вы зря теряете время, — не оборачиваясь, на ходу сказал Каштанов. — Я ведь денег не крал!

— Конечно не крали! — согласилась Джекки. — Но какое это имеет значение!

Навстречу двигалось стадо коров. Джекки воскликнула:

— Я дико коров боюсь!

И тем не менее, чтобы не упустить Каштанова, смело втиснулась между четвероногими.

Полузакрыв глаза, она двигалась внутри стада и продолжала поучать Антона Михайловича:

— Как вы не понимаете сегодняшней ситуации — в стране бардак, законы не работают. Предположим, поймают какого-то никому не известного жулика, который хапнул эти миллионы, ну и что? Кому от этого радость? А если юристы повесят это дело на вас? Сразу сенсация, звонкий процесс, пресса, телевидение, шумиха. Вы, Антон Михайлович, для юристов и прессы лакомый кусочек!

Монолог Джекки произвел на хирурга сильное впечатление.

— Неужели вам все равно — виновен человек или нет?

— Мне — нет. Это нашему правосудию все равно!

— Откуда вы все это знаете? — Слова доктора заглушило мычание, и он вынужден был их повторить.

Джекки объяснила вразумительно:

— Просто вы живете в операционной, а я в гуще жизни.

— Довольно-таки грязная у вас гуща!

— Не у вас, а у нас! — поправила Джекки. — Это наша общая гуща!

— Кстати, — с насмешкой спросил Каштанов, — почему ваш парень меня не снимает? Роскошный кадр — я в стаде коров!

— Снять? — быстро отреагировал Владик.

— Не надо, — столь же быстро отреагировала Джекки и пояснила: — Мы снимаем только узловые моменты. Например, уважаемый академик, как вы крадете булочки!

— Надеюсь, вы подарите мне этот незабвенный кадр? — с усмешкой осведомился академик.

— Когда выйдете из тюрьмы — обязательно! — пообещала нахалка, но тотчас вскрикнула от боли и упала. Коровы в испуге шарахнулись в сторону.

Владик бросился к Джекки.

— Что с тобой?

— На меня наступила корова.

Каштанов стал защищать парнокопытное:

— Корова не может наступить на человека.

Джекки попыталась встать, застонала и вновь опустилась на землю.

— Ну, что там у вас? — грубовато спросил Антон Михайлович, возвращаясь к упавшей. Хирург взял над ним верх.

— Зверски болит, дотронуться не могу.

— Где именно?

— Вот здесь! — показала Джекки.

Доктор нагнулся и пощупал ногу. Джекки снова вскрикнула. Тогда Каштанов распорядился:

— Владик, помогите мне!

Мужчины осторожно приподняли Джекки и перенесли на траву.

— Надо снять ваши брюки! — сказал Каштанов.

Джекки не позволила:

— Вы считаете, что все журналистки — шлюхи!

— Вам виднее! — ехидно ответил Каштанов. — Тогда придется порвать брючину.

— Да рвите же, мямля! — Джекки было очень больно.

Каштанов разорвал штанину и стал осматривать ногу.

— Наружного кровотечения нет, но нужно сделать рентген. Владик, быстро за льдом! К месту ушиба следует приложить холодное!

— Где я возьму лед, сейчас лето! — растерялся Владик.

— В деревне в каждом дворе есть ледник! — сердито объяснил хирург.

Владик поспешил за льдом.

— А я за машиной! — сказал Антон Михайлович. — Где она?

— Тут неподалеку, вон за той избой, — показала Джекки и отдала ключи от автомобиля.

Доктор вернулся первым.

— Только вы, Антон Михайлович, не вздумайте ехать со мной в больницу! — обеспокоенно сказала Джекки.

— Это еще почему?

— Вас там опознают и схватят! — вдруг проявила она заботу.

— Весьма тронут, но ваша нога важнее! — ответил Каштанов.

Джекки продолжала спорить:

— Местный врач сделает все, что нужно!

— А вдруг осколочный перелом? Операция? А я прооперирую лучше многих, — скромно констатировал Антон Михайлович.

Появился наконец и Владик с большим куском льда, завернутым в полотенце.

— Что вы так долго копались! — выразил недовольство Каштанов и приложил лед к ноге Джекки.

— Зачем я только с вами связалась?! — простонала репортерша.

По больничному коридору Джекки передвигалась, прыгая на одной ноге, обняв за плечи Владика и Антона Михайловича.

Подбежавшему врачу Каштанов сказал:

— Рентген, и немедленно!

Врач ошеломленно смотрел на столичное светило:

— Как скажете… Вы профессор Каштанов?

Антон Михайлович кивнул.

— Вас всюду ищут! — шепотом проговорил врач.

Каштанов поморщился:

— Это неважно. Где рентген? Куда идти?

В рентгеновском кабинете женщина-рентгенолог тоже понизила голос до шепота:

— Антон Михайлович, вас ищут, а отделение милиции в соседнем доме.

— Кто ищет, тот всегда найдет! — Хирург долго разглядывал снимок и наконец облегченно вздохнул: — Гематома большая, но перелома нет. А вы как полагаете, коллега?

— Что я могу полагать, когда диагноз поставил сам Каштанов! — И оба врача улыбнулись.

В перевязочной, бинтуя Джекки ногу, медсестра конфиденциально проговорила:

— Профессор, около больницы висит ваш портрет, ну, разыскивается и так далее…

— Спасибо! — поблагодарил Антон Михайлович. — Уходя, я оставлю на нем автограф.

Из больницы академик нес Джекки на руках. На крыльце толпа в белых халатах провожала кумира. Каштанов покивал им на прощанье, помахать не мог, руки были заняты, а Джекки он сказал:

— Обидно, что не множественный перелом со смещениями. Тогда бы я вам показал, что я из себя представляю!

Джекки подхватила ироническую интонацию:

— Доктор, а вы, оказывается, гуманист!

Владик семенил рядом и ныл:

— Антон Михайлович, разрешите, я ее понесу! Вам тяжело, а я молодой и сильный.

Джекки надоело нытье:

— Владик, уйди в тень!

Владик огляделся и обескураженно произнес:

— Но тут нет тени!

После короткой паузы Джекки сказала, не скрывая своего удивления:

— Антон Михайлович, вас все в больнице узнали, но никто и не подумал выдать!

— Мы врачи, а это солидарность! — гордо заявил доктор. — Мы не юристы или журналисты какие-нибудь!

— Среди журналистов тоже попадаются приличные люди! — проговорила Джекки, все еще лежа на руках у Антона Михайловича.

— Надеюсь, вы не о присутствующих?!.

Они были уже у выхода с больничной территории. На стенке красовался портрет Каштанова с надписью.

— Обнимите-ка меня за шею, и покрепче! — попросил Каштанов. — Я обещал оставить автограф.

— У меня безвыходное положение, — вздохнула Джекки и крепко обняла Антона Михайловича.

Текст под портретом гласил:

«25 августа вышел из дому и исчеззнаменитый хирург академик Каштанов Антон Михайлович. Был одет в светло-серый пиджак и темно-серые брюки. На ногах черные туфли. Всех, кто видел Каштанова или что-нибудь знает о месте его пребывания, просят звонить…»

Хирург достал из внутреннего кармана ручку и размашисто расписался поперек собственной физиономии.

Около машины он сдал поклажу, то есть Джекки, как говорится, с рук на руки:

— Примите ценный груз!

Владик принял ношу:

— Что мне с ней делать?

— Холить и лелеять! — вставила Джекки.

— Отвезите ее в Москву! — отдал распоряжение Каштанов. — В Москву направо! — И зашагал прочь.

— Минуточку! — в ужасе вскричал Владик. — Вы забыли, я же не умею водить машину!

Доктор посоветовал, не оборачиваясь:

— Учитесь!

— Но учиться надо два месяца, сдавать экзамены… — причитал несчастный Владик.

В ответ прозвучало безжалостное:

— Это ваши проблемы!

— Антон Михайлович, — взмолилась Джекки, — вы же врач, вы давали клятву Гиппократа, вы не имеете права бросить раненую посреди дороги!

Каштанов вернулся, открыл заднюю дверцу:

— Владик, засуньте ее в машину, только не заденьте травмированную ногу! — Садясь за руль, он добавил: — Рядом с монастырем есть дом отдыха. Я вас туда отвезу.

Машина подъехала к зданию, напоминающему русскую усадьбу девятнадцатого века. В наши дни такой архитектурный стиль носит название «ампир во время чумы», ибо этот «псевдеж» строился в сталинские времена.

— Доктором я у вас работал, шофером тоже, а администратором устраивать вас в дом отдыха — пусть потрудится ваш оператор.

И Каштанов ушел.

Глава пятая

Монастырь шестнадцатого века отражался в зеркальной озерной глади. С колокольни доносился мерный печальный звон. Начался еще один день отпуска академика Каштанова.

Отпуск! Если вникнуть, какое это чудесное слово! А если не вникать, то оно еще более прекрасно. Человек создан для отдыха, как птица для полета, как рыба для воды, как волк для овечьей отары. Не правы те, кто утверждает, будто труд облагораживает человека. Ерунда! Человека возвышает, украшает и улучшает благородная лень, упоительное безделье, целеустремленное ничегонеделанье. Люди ожидают, что в отпуске может случиться что-то неизведанное, чудесное, необыкновенное — счастливая встреча или еще более желанное расставание, невероятная любовь или долгожданный развод. Даже если не повезет с погодой, то все равно лучше отдыхать в плохую погоду, нежели работать в хорошую. Так называемые трудоголики, которых в нашем отечестве, к счастью, не так уж много по сравнению с бездельниками, — несчастные люди.

Они не умеют отдыхать, тяготятся отпуском и — о ужас! — скучают!

С Антоном Михайловичем в эти дни творилось что-то неладное. Он стал отличать ольху от осины, березу от ивы, сосну от елки. Он подолгу и с умилением следил, как мать-утка плывет во главе выводка утят, следующих гуськом. (Извините за нечаянный каламбур: утки и гуськом?!) Каштанов поймал себя йа ощущении, что нет ничего приятнее, чем побродить босиком по утренней росистой траве. И вообще размышления, что он обеднил свою жизнь, сделал ее однобокой и в чем-то убогой, все чаще и чаще посещали его свободную от забот голову. Несомненно, с ним происходил удивительный процесс перерождения. Из трудоголика, субъекта, которому работа заменяла наркотик, он превращался постепенно в нормального человека. И стихийное чувство, что надо жить не только для людей, но и для себя любимого закрадывалось порой в его бескорыстное сердце. Это происходило с Антоном Михайловичем впервые, и он даже поймал себя на том, что иногда с удовольствием посматривает на складно сложенных молоденьких отдыхающих женского пола. Это тоже было для него ново и, как ни странно, приятно…

По берегу с букетом роз двигался Владик. Он направлялся к причалу турбазы, где Антон Михайлович в потрепанной робе, как обычно, дежурил — раздавал весла, принимал лодки, вычерпывал из них воду. Приблизившись к лодочнику, Владик торжественно произнес:

— Джекки послала меня к вам вот с этим букетом!

— Я подарков не принимаю! — сухо ответствовал Каштанов.

— Это не подарок, — возразил Владик, — это цветы.

— Вы их что, в поле собрали?

— Розы в поле не растут!

— Значит, купили. Следовательно, это подарок.

— Какой вы, извините, зануда! — вырвалось у Владика, он огорченно повернулся, чтобы уйти, но спохватился: — Чуть не забыл, Джекки очень просила вас зайти.

— Зачем еще?

— Посмотреть ногу. Она сказала, что вы врач, — сообщил новость Владик. — Но я в этом не уверен.

Антон Михайлович вышагивал по территории дома отдыха в сопровождении Владика, который нес отвергнутый букет.

Их путь пролегал через бильярдную.

— В какие часы открыто? — спросил у маркера Каштанов.

— Открыто только для отдыхающих! — поставил маркер лодочника на место.

— Михалыч! — окликнул Каштанова молодой супермен, который развлекался сейчас на бильярде. — Посмотри, как я уложу пятнадцатого в угол!

Каштанов поглядел:

— Ошибаетесь, господин Ёжиков, — такой шар забить невозможно!

Ёжиков, парень лет двадцати пяти с массивной золотой цепью на шее, приехал на отдых капитально: привез с собой не только охранника, что является атрибутом любого нувориша, но и прихватил небольшой гарем, состоящий из трех профурсеток. Для занятий группенсексом он нанял в доме отдыха целый коттедж — два люкса с саунами, холодильниками, каминами, телевизорами и прочими удобствами. Эти коттеджи предназначались для особо знатных или чрезмерно богатых гостей. Ёжиков попадал под вторую категорию. Охранник — сверстник хозяина — всегда ходил за ним и таскал кейс, набитый сотенными. А чтобы с чемоданчиком чего-либо не стряслось, охранник прикрепил себя к кейсу наручниками. Ёжиков приехал сюда в открытом кабриолете «мерседес», лихо катал барышень, не соблюдая никаких правил уличного движения. Барышни кудахтали вокруг него, ублажали, льстили и интриговали друг против друга.

— Такой шар не идет, — повторил Антон Михайлович.

— Это у тебя не идет, Михалыч! — ухмыльнулся Ёжиков, прицелился и ловко положил шар в лузу.

— Чемпионский удар! — искренне восхитился доктор. Профурсетки восторженно защебетали, а одна из них умильно поднесла снайперу на подносе бокал с прозрачной жидкостью.

Когда Владик и Каштанов покидали бильярдную, оператор спросил:

— Вы играете на бильярде?

— Так, чуть-чуть, — сказал Каштанов.

Номер у Тобольской был одноместный, но с балконом и с видом на озеро.

Джекки лежала в постели и смотрела телевизор.

Вошли мужчины. Владик поставил розы в вазу с водой:

— Доктор букет не принял.

— Доктор у нас принципиальный, — разочарованно протянула Джекки. — Вы зачем пришли, Антон Михайлович?

— Но вы же сами меня звали посмотреть ногу!

— Тогда любуйтесь! — И Джекки высвободила ногу из-под одеяла.

— Какая восхитительная нога! — пришел в восторг Владик.

— Владик, уйди в тень! — устало приказала Джекки.

— Понял, — оператор направился к двери.

— И там, в тени, — на полном серьезе добавил Антон Михайлович, — я имею в виду поликлинику дома отдыха, постарайтесь раздобыть костыль, чтобы ваша хромая начальница смогла передвигаться.

— Понял. — И Владик исчез.

Каштанов осмотрел ногу, притронулся к ушибу.

Джекки поморщилась от боли.

Хирург удовлетворенно кивнул:

— Лучше, чем я ожидал. Хорошо, что мы приложили лед. Пару дней поболит, но, как говорят, до свадьбы заживет.

Джекки невесело усмехнулась:

— Замуж не собираюсь. Два раза обожглась, с меня достаточно.

— Значит, опыт имеется? — подковырнул врач.

— А у вас? — сделала выпад Джекки.

— Что у меня? — не понял Каштанов.

— Опыт! — разъяснила Тобольская.

— Опыта у меня навалом! — соврал Антон Михайлович.

Оба помолчали. Потом Каштанов почему-то сказал:

— А у меня первая жена умерла.

Каждый задумался о своем. Затем Джекки посмотрела на доктора с упреком:

— Антон Михайлович, почему вы не взяли букет? Мне обидно. Я вам так признательна!

— Извините, но я не могу нарушить свои принципы.

— Какой вы, доктор, все-таки зануда! — ласково сказала пациентка.

— Это есть, — согласился Каштанов.

— Ради меня можно нарушить принципы? — неожиданно спросила Джекки. — Сделать исключение?

Каштанов долго смотрел на нее, прежде чем ответить.

— Знаете, как вас назвал мой сын?

— Как он меня назвал? — поинтересовалась Джекки.

— Убойная дамочка.

— Значит, можно нарушить! — пришла к выводу Джекки и улыбнулась.

— Значит, ради вас, пожалуй, можно, — улыбнулся Антон Михайлович.

Он вынул букет из вазы.

— Спасибо, — сердечно сказала Джекки.

— Это вам спасибо, — тоже сердечно сказал доктор.

На телеэкране, где прежде шел концерт, начали передавать новости. Послышался голос диктора:

— По сведениям, полученным от Интерфакса, органам внутренних дел удалось установить, что знаменитый хирург Антон Михайлович Каштанов жив и здоров. Его местонахождение известно. В интересах следствия оно не разглашается.

Антон Михайлович все это выслушал и печально поглядел на Джекки:

— Вот так, значит? Ты стукнула в Москву! — Он даже перешел на ты. — Это низость!

Он резко встал, сунул букет обратно в вазу и заторопился к выходу.

Джекки с трудом вскочила с постели и, припадая на больную ногу, догнала Каштанова в коридоре, схватила за рукав.

— Как вы смели подумать про меня такое!

— Как же они узнали, что я нахожусь здесь? — Антон Михайлович издевательски скрестил руки на груди. — Кроме тебя это никому не известно.

— Прекратите говорить мне «ты»! — взмолилась Джекки.

— Мне противно на тебя смотреть! — горестно сказал Каштанов.

— На кого сейчас противно смотреть, так это на вас! — тоскливо молвила Джекки.

— А ты мне омерзительна! — грустно ляпнул доктор.

— А вы мне… — всхлипнув, буркнула больная.

— А ты мне… — И вообще, — печально заявил хирург, — тебе нельзя вставать с постели!

— А мне на постель наплевать! — чуть не плача, срывающимся голосом проговорила Джекки.

Оба одновременно развернулись и зашагали в противоположные стороны. Она, прихрамывая, назад в комнату, а он — вон из дома отдыха. Оба были невероятно огорчены случившейся ссорой…

Хмурый Каштанов возвращался пешком по берегу озера. Для удобства отпускников и туристов в нескольких местах были поставлены печки-плиты с вьюшками, рядом поленницы дров. А под навесами вкопаны в землю столы из толстых струганых досок и скамьи. Предполагалось, что здесь самим можно сварить уху, зажарить рыбу, посушить грибы, приготовить шашлык. Чуть в стороне в мусорных баках валялось немыслимое количество порожних бутылок от всевозможного спиртного. В одном из таких райских мест самообслуживания гулял Ёжиков со своим гаремом. Девки что-то парили, жарили, стол ломился от выпивки, а сам падишах ритмично отплясывал под музыку, которая неслась из магнитофона.

— Михалыч! — крикнул Ёжиков. — Выпить хочешь?

— Нет, отец, — серьезно сказал Каштанов. — Я же на работе.

— Молодец, сынок, — подхватив иронию, одобрил Ёжиков. — Значит, так: подготовить четырехвесельную шлюпку, это раз… и два — вот тебе ключи, там, на пригорке, кабриолет, вынь из багажника ящик пива, отнеси в лодку.

Закончив делать заказ, Ёжиков порылся в карманах, достал измятую зеленую купюру и сунул в руку доктору Каштанову.

— Премного благодарен! — сказал тот и восхищенно подумал: «Так я еще никогда не жил».

В город Крушин въезжала милицейская машина. В ней восседала капитан милиции Варвара Петровна. Одета она была для конспирации не в форму, а в обычное женское платье.

На причале турбазы опять возник Владик.

— Что еще вам от меня надо? — недовольно спросил лодочник.

— Джекки требует, чтоб вы извинились.

— И не подумаю!

— И напрасно. Я, в отличие от вас, всегда думаю, прежде чем принять решение.

— То, что вы думаете, очень заметно! — саркастически сказал Каштанов и скрылся в вагончике, а Владик поплелся обратно не солоно хлебавши.

Вскоре Антон Михайлович очутился в деревне, на околице, возле того самого дома, возле которого он уже появлялся сразу после приезда. Как и тогда, позвонил в дверь, постучал — как и тогда, безо всякого успеха.

К колодцу, тоже как в первый раз, пришла за водой крестьянка. Каштанов поздоровался с ней и спросил:

— Хозяин не объявлялся?

— Да нет еще. Хозяйство-то большое. А вы в дирекцию заповедника звонили?

Каштанов кивнул:

— Ждут его со дня на день.

Перед уходом он вложил в дверь записку.

Мимо дома проезжал открытый «мерседес» Ёжикова, в котором на заднем сиденье полулежала Джекки, вытянув больную ногу. Она подрядила бизнесмена помочь ей разыскать строптивого врача. Увидев Каштанова, закрывавшего калитку, попросила:

— Леша, пойдите, пожалуйста, погуляйте, мне надо побеседовать вон с тем типом.

— Так это Михалыч, лодочник с турбазы. — Ёжиков послушно подал машину назад, остановил, вышел, присел неподалеку на бревна и закурил. В тот день откуда-то налетела тьма комаров, и Ёжиков все время размахивал руками, отгоняя кровожадные полчища.

Джекки окликнула доктора:

— Антон Михайлович, я жду извинений!

— Не дождетесь! — В руках Каштанова была сломанная ветка, которой он разгонял насекомых.

— Вы можете меня ненавидеть, но думать, что я вас заложила…

— Почему вас интересует, что я про вас думаю?

Джекки на секунду замешкалась:

— Не интересует. Но я никому не позволю меня унижать! — И она пришлепнула у себя на лбу комара.

Каштанов усмехнулся, кивнув в сторону Ёжикова:

— Нашли себе молодого, богатого… — И яростно расчесал комариный укус на шее.

— А зачем мне старый и нищий? — Джекки хитро поглядела на Каштанова. — Уж не ревнуете ли вы?

— С какой стати? К тому же я не старый… И вовсе не нищий. У меня, как вы уверены, карманы набиты долларами.

— Ая совсем не вас имела в виду! — Джекки произнесла это торжествующе. — И нету вас никаких миллионов, иначе бы вы околачивались не здесь, а где-нибудь в Испании, Англии…

— Я патриот! — Доктор неожиданно влепил пощечину журналистке. — Комар, — пояснил он.

— Немедленно извиняйтесь! — повысила голос Джекки. — Я торчу здесь, а завтра у меня день рождения, мне домой пора, меня ждут мама и дочка.

— Но я-то при чем?

— Но я же из-за вас сюда приехала!

— Я вас не приглашал!

— Это неважно — просите прощения!

Весь этот диалог происходил во время отчаянной обороны собеседников от полчищ озверелых комаров. Джекки и Антон Михайлович, махал и руками, чесались… Но главным было не сражение с насекомыми, а поединок между мужчиной и женщиной.

— Не хочу просить прощения! Понимаете, не желаю!

Джекки пришла в отчаянье и попыталась самостоятельно выкарабкаться из автомобиля, опираясь на костыль.

— Вы невозможный человек, Антон Михайлович, да, невозможный! Подайте мне руку, пожалуйста!

— Пожалуйста, — столь же сердито сказал Каштанов и помог пациентке выбраться наружу. Однако та не удержалась на ногах и буквально упала в объятия доктора.

— Зарубите себе на носу, — продолжала бушевать Джекки, — я от вас не отстану, не отлипну, не отцеплюсь, пока вы не попросите прощения! — И с этими словами ударила Каштанова по щеке. — Комар, — пояснила она.

— Я от вас очень устал! — Каштанов аккуратно поставил Джекки, чтобы не упала, отвернулся и зашагал прочь…

Глава шестая

По озеру шустро мчался катер, ведя на поводке разноцветный парашют, паривший в воздухе на довольно приличной высоте. А к парашюту был привязан доброволец, любитель острых ощущений.

На пляже — в шезлонгах и на лежаках — оживленно наблюдали за полетом. Владик трудился и на пляже. Он снимал, как парашют проносится над озером, над купающимися, над пляжным кафе, построенным в виде самовара с декоративным чайником на макушке. Кстати, переодевалки рядом с «самоваром» были сооружены в виде двух гигантских «чашек». Фантазии, если вдуматься, предела нет, но иногда лучше не вдумываться.

Внутри кафе любвеобильный Ёжиков угождал Джекки и явно ухаживал. Гарем сидел неподалеку за отдельным столиком и бешено ревновал. Джекки азартно следила за полетом смельчака, реявшего за окном.

— С самолета на парашюте я прыгала, а вот на такой штуковине летать не доводилось, — завистливо сказала журналистка.

— Хочется? — спросил Ёжиков.

Джекки кивнула.

— Организуем, — безапелляционно произнес молодой богач, ощущающий себя хозяином жизни.

Тем временем милицейский автомобиль въехал на территорию пляжа дома отдыха и остановился там, где и требовалось по сюжету, то есть у «самовара». Из машины вылезла переодетая в гражданское платье капитан милиции В. П. Муромова и наметанным взглядом сыщика окинула отдыхающих, надеясь найти Каштанова.

Джекки увидела милицейскую ищейку, насторожилась, но, мгновенно приняв решение, поднялась со стула, оперлась на костыль.

— Извините, Леша, — сказала она Ёжикову, и, напустив на себя небрежный вид, неторопливо захромала из кафе навстречу представительнице закона.

Варвара Петровна заметила бесцеремонную журналистку и отвернулась, сделав вид, что не помнит ее.

Джекки усекла маневр противницы и притворилась, что тоже ее не видит. Она хромала в сторону милиционерши и как бы случайно наткнулась на нее. Тут Джекки принялась усиленно изображать, что нюхает воздух вокруг, и состроила радостную мину.

— Я узнала вас по запаху! — радушно воскликнула Джекки. — Вас, кажется, зовут… м-м… Варвара Петровна!.. Рада вас видеть…

Муромова немедленно включилась в игру. Она тоже пошмыгала носом и ликующе произнесла:

— И я вас тоже… опознала — по аромату. А я-то как счастлива встрече!

Обе всячески изображали радость, и ясно почему. Каждой хотелось выведать у соперницы что-нибудь новенькое об их общем клиенте.

— Приехали отдохнуть? — любезно осведомилась Джекки.

— Выбрала пару часиков, чтобы подышать кислородом!

— Советую искупаться. Здесь чудное дно, песчаное.

— Когда я на оперативной работе, то не имею права раздеваться! — строго ответствовала капитан.

— Обидно! — сочувственно вздохнула Джекки. — Многим мужчинам это доставило бы удовольствие.

— Лично я предпочитаю доставлять удовольствие одному мужчине, а именно — мужу, — парировала Варвара Петровна. — А вы?

— Вы не поверите, но я еще ни одному мужчине не доставила удовольствия! — Джекки потупила глаза.

— Верю! У вас такое добродетельное лицо! — отвесила комплимент следователь.

Джекки хихикнула. Варвара Петровна тоже хохотнула. Потом засмеялись обе. Некоторое время женщины дружно хохотали.

— Поскольку мы разговариваем о мужчинах, скажите, вы ненароком не встречали здесь того самого, которым мы обе интересуемся? — сквозь смех спросила милиционерша.

— Ненароком? Нет! — все еще смеясь, соврала Джекки.

— Как странно, — с ехидством произнесла следователь. — Он звонил отсюда сыну, жене, министру здравоохранения. Вчера опять звонил в клинику.

— Значит, Каштанов здесь? — Джекки разыграла изумление. — Спасибо. Наконец-то вы мне помогли. Я вам так признательна. Пойду, обрадую оператора.

И Джекки быстро заковыляла к Владику.

Варвара Петровна посмотрела ей вдогонку с презрением.

— Вот оторва!

А Джекки шептала Владику:

— Беги на турбазу, снимешь, как эта стерва будет арестовывать Антона Михайловича!

Владик тотчас сорвался с места. Он бежал не очень-то быстро. Развить скорость мешала тяжелая видеокамера.

Джекки подскочила к своему автомобилю, открыла багажник, выгнула оттуда микрофон и кофр с запасными кассетами, затем, опираясь на костыль, потащилась за Владиком. Вести машину на полутора ногах было практически невозможно.

Варвара Петровна, глядя на вяло бегущую парочку, вооруженную телевизионной аппаратурой, почувствовала неладное и задумалась. Думала она обстоятельно, потом ее озарило и она, забыв, что у нее есть автомобиль, помчалась за беглецами, не превосходя их в скорости, поскольку была уже в возрасте.

Вышколенный милицейский шофер немедленно развернул машину и поехал следом. Он мог запросто догнать начальницу, но команды догонять не было. А раз начальство бежит трусцой, значит, так надо.

«Погоня! Какой детективный сюжет обходится без нее!» Позволим себе процитировать свое же собственное сочинение, написанное тридцать пять лет назад.

По лесу с камерой в руках трюхал Владик. Было жарко, и он изрядно вспотел. Поотстав от оператора, опираясь на костыль, припрыгивала Джекки. Третьей, прячась за деревьями, стараясь остаться незамеченной, следовала милиционерша. А уже совсем сзади по лесной дороге тащился за Муромовой милицейский автомобиль.

Кавалькада проволочилась по деревне и выползла за околицу.

Потом погоня проползла мимо монастырских стен, мимо причала, к которому пришвартовывался кораблик…

Издалека казалось, что шло соревнование под девизом «Кто бегает медленнее!»

Владик приблизился к берегу. Вагончик лодочника маячил на другой стороне залива. Надо было или обегать, или выбирать самый короткий путь — по прямой. Может быть, важную роль в выборе сыграла жаркая погода. Владик отправился вплавь. Он высоко поднял камеру левой рукой, а правой загребал воду.

Примеру Владика последовала пылкая Джекки. Деревянный костыль она использовала как поплавок и подставку для кофра с кассетами.

За телевизионщиками увязалась и милиционерша. Во время погони разум тоже порой убегает.

Шофер не мог бросить свою начальницу на произвол в водной пучине и направил милицейскую «Волгу» прямо в озеро. И машина, к удивлению немногих свидетелей этого невероятного зрелища, поплыла. Да, не зря работники органов внутренних дел изучали фильмы про Джеймса Бонда. Кое-чему они все-таки научились у этого любимого героя наших недругов.

Первыми у вагончика финишировали телевизионщики. На деревянной лавке валялась спецодежда лодочника, а самого лодочника не было и в помине.

— Он смылся! — воскликнул Владик.

— Кто смылся? — послышался строгий голос с воды. Это подплывала Варвара Петровна.

— Лодочник, — спокойно ответила Джекки. — Мы хотели взять напрокат лодку, чтобы покататься.

— При чем тут лодочник? — напрягла мозговые извилины Варвара Петровна.

Со всех троих текло, одежда прилипла к телу, и вид, прямо скажем, был у троицы весьма жалкий.

— Потому что только он может выдать лодку! — в своем простодушии Владик был великолепен.

Терпение следователя истощилось:

— Не придуривайтесь! Где доктор Каштанов?

— Честное слово, не знаю! — искренне призналась Джекки, явно расстроенная тем, что случилось.

— Джекки, пойдем! — напомнил Владик. — А то ужин пропадет.

Милиционерша в гневе уселась в вылезшую из озера машину и резко хлопнула дверцей.

Во время ужина в столовой дома отдыха от столика к столику торжественно переходили трое в ослепительно белых халатах. Директор[12], представительный и симпатичный, наклонился к диетсестре и прошептал ей на ухо:

— Этот отдыхающий у нас уже гостит две недели. Его усатый сосед — дней десять. А вот тот, молодой, пухлый, который с приятной дамой, — эти приехали только вчера.

Под «пухлым» имелся в виду Владик, под «приятной» подразумевалась Джекки, а под халатом диетсестры скрывалось тело капитана, милиции, которая надеялась обнаружить среди отдыхающих разыскиваемый Объект. Компания в белых халатах приблизилась к столику, за которым ужинала телевизионная бригада.

— Добрый вечер! — Директор был супервежлив. — Есть ли претензии?

— Есть! — Джекки в упор глядела на мента в белом халате. — Директора мы знаем, врача тоже, а вы, простите, кто будете?

— Я — диетсестра! — бодро рапортовала Варвара Петровна.

Джекки обрадовалась:

— Господин директор, гоните ее в шею! Она нас тут просто травит!

Комиссия остолбенела — все трое. То же самое произошло и с соседкой по столу. И Владик тоже замер с туго набитым ртом.

Через столовую в цивильном костюме шел Антон Михайлович. И вдруг заметил Джекки и Владика. В его планы не входило с ними пересекаться. Каштанов повернулся к ним спиной и дальнейшее передвижение совершал боком. Ему повезло — Джекки целиком была поглощена предстоящей битвой с конкуренткой, так что доктор вполне мог не передвигаться боком, а идти нормально.

— В салате овощи плохо промыты. — Джекки начала атаку милым, мирным голосом. — На зубах скрипит песок. Макароны переварены и потому слиплись, соус к ним прокис, а компот кто-то уже пил до нас. Что же касается котлет, то они, уверена, из мяса английских бешеных коров.

Владик, который как раз держал котлету во рту, подавился.

— По-моему, вы преувеличиваете! — пролепетал директор, схватившись за сердце.

— О Господи, — выдохнула соседка по столу.

— Это клевета! — Псевдодиетсестра ринулась в ответный бой. — Я докажу! — Она вырвала у Джекки вилку, нацепила на нее котлету, разумеется, с тарелки Джекки и бесстрашно запихнула в рот.

— Котлета — объедение, — проговорила она, дожевывая мясо. — Попробуйте, Борис Иванович! — И отобрав у Джекки вторую котлету, сунула в рот директору. — И вы, доктор, тоже! — С этими словами самозванка отняла последнюю котлету у Владика и угостила ею врача.

Члены комиссии дружно жевали.

Котлетами хулиганка не ограничилась. Она выпила оба компота, что предназначались телевизионщикам, и цапнула пирожное.

— На пирожное мы не жаловались! — торопливо сказала Джекки, поняв, что проиграла сражение.

— Возьмите обратно, я его только надкусила! — Варвара Петровна милостиво возвратила жалобщице недоеденное пирожное.

— Мы учтем ваши замечания, — растерянно пробормотал директор, и комиссия степенно побрела дальше.

Соседка по столу укоризненно поглядела на Джекки:

— Зачем вы над ними куражились? Здесь замечательно кормят.

Джекки вынуждена была объяснить:

— Эта тетка — никакая не диетсестра.

— А кто она? — в испуге соседка перешла на шепот.

— Переодетый милиционер!

— А так похожа на женщину! — вздохнула соседка.

— Что ты наделала? Где мы теперь будем ужинать? — В глазах Владика сквозила боль.

Джекки и на этот раз продемонстрировала находчивость:

— Мы, как и положено, свой ужин отдали врагу!

Глава седьмая

И снова на монастырской колокольне звонарь будил окрестности мелодичным перезвоном. Из-за горизонта навстречу новому дню вставало красное дружелюбное солнце.

После завтрака стало ясно, что погода будет отменная, по качеству не уступающая котлетам в столовой дома отдыха. Отдыхающие разбежались кто куда: одни направились на пляж, другие — в лес, за брусникой и опятами, третьи, схватив удочки и спиннинги, попрыгали в лодки и отгребали в зарыбленные уголки, а любители спокойного, так называемого неактивного отдохновения, расположились на открытой террасе, ступенями спускавшейся от корпуса к озеру. Здесь нежились в шезлонгах, играли в пинг-понг и в шахматы огромной величины, пили прохладительные напитки, а некоторые даже читали книги.

Джекки и Владик тоже расположились в креслах, но не предавались беззаботному бездумью, а продолжали свою кипучую деятельность. Владик протянул видеокамеру и предложил Джекки посмотреть в визир.

— Кое-что снял вчера поздно вечером, — сказал оператор. — Ухватил нашего подопечного.

Джекки увидела крошечное черно-белое изображение. Кадр напоминал сцену из унылого фильма про шпионов. Две фигуры в полумраке стояли на деревенской улице около дома. Один из мужчин был явно Каштанов, а рядом стоял какой-то мужик в брезентовом плаще и сапогах. Попробуем описать это далее, как говорится, по-киношному…

Мужчина что-то передал Каштанову, и тот спрятал это в карман. Они о чем-то переговаривались и часто озирались. На какое-то мгновение мужчина в плаще перекрыл Каштанова, и, кажется, в этот момент доктор тоже что-то вручил своему собеседнику.

— А чего так плохо видно? — послышался голос Джекки.

— Далеко было, да и поздно. К тому же дождь моросил, — объяснил голос Владика.

— Что они там делают? — спросил голос Джекки за кадром.

— Это я тебя хотел спросить. Думаю, делят доллары. — Фантазия Владика была нацеленной и конкретной.

— А что это за тип?

— Ая почем знаю! — ответствовал Владик.

Тем временем Каштанов и незнакомец похлопали друг друга по плечу, уселись в газик, стоявший у дома, и медленно поехали по деревенской улице.

— Покажи еще раз! — попросил голос Джекки.

— Сейчас перемотаю. — Владик взял камеру и начал отматывать пленку.

В это время около террасы шикарно тормознул экипаж. Он представлял собой обыкновенную деревенскую телегу. Лошадью управлял кучер лет двенадцати, может, тринадцати. С телеги с роскошным букетом хризантем на длинных стеблях спрыгнул Антон Михайлович.

Джекки и Владик поначалу оцепенели от удивления, а затем Джекки восхищенно спросила:

— Где вы раздобыли это ландо?

— Проголосовал на шоссе! — небрежно бросил Каштанов и добавил: — Я всю ночь думал и решил, что извинюсь перед вами, но только при одном условии…

— При каком?

— Что вы уберетесь отсюда навсегда!

Тобольская оценила предложение положительно:

— Если б вы знали, дорогой профессор и академик, как вы-то мне осточертели! Принимаю ваше предложение с удовольствием.

— Тогда попрошу принять мои извинения, я был не прав, вы не доносчица!

У Владика были свои интересы:

— Как зовут лошадь, ее можно погладить?

— Графиня де Монсоро, — как о чем-то само собой разумеющемся ответил кучер. — Она сахар любит.

— А почему вы с букетом? — поинтересовалась у Каштанова Джекки.

Доктор торжественно заявил:

— Джекки, поздравляю с днем рождения!

Джекки обрадовалась, но характер взял свое:

— Антон Михайлович, вы случайно не перегрелись?

Доктору показалось, что он ослышался:

— Что это значит?

Владик популярно объяснил:

— Это народное выражение. Ну, вроде того: «Вы что, белены объелись?»

Антон Михайлович иронически покивал:

— Понял. Если я себя так веду, я действительно перегрелся и объелся белены.

— Когда человек объелся белены, у него изо рта идет пена, — сказал Владик. — А у вас пены нет.

— Я собирался преподнести эти цветы вам, но после вашего хамства подарю букет другой даме. — И обиженный Каштанов поднес хризантемы к морде лошади.

— Ваше сиятельство, графиня, пожалуйте откушать!

Графиня не побрезговала и с удовольствием слопала букет.

Джекки обозлилась сама на себя:

— Какой у меня несносный характер! Не сердитесь, Антон Михайлович, я понимаю, что вы принесли цветы с самыми добрыми намерениями, но я… ну, не могу не укусить!

— Это я вижу, — улыбнулся Каштанов. — Но у вас еще не все потеряно. Я купил еще кое-что, лошадь этого не ест.

Доктор вынул из телеги целлофановый пакет.

— Здесь купальник, чтоб вам было в чем купаться, и махровое полотенце, чтобы было чем вытираться…

— Начали тратить награбленное? — иронически спросила Джекки, опять не справившись с собственным нравом.

— Да, я кучу, транжирю деньги, швыряю их на ветер, то есть на вас.

Владик, взирая на происходящее, задумчиво констатировал:

— У него уже не два миллиона, а меньше!

А «богач» в это время предстал перед Джекки уже с другим пакетом, больше прежнего.

— Здесь шампанское, виноград, крабовый салат, киви, ветчина, ананас, конфеты, шоколад и еще… а, да — сыр из Франции! Поехали кутить!

Тут встрял мальчишка-кучер:

— А моя лошадь шоколад любит!

— На то она и графиня! — Каштанов взял шоколад, содрал обертку, поделил плитку пополам, половину отдал пацану, а половину предложил кобыле. Опытным путем было подтверждено, что лошадь шоколад ест.

Джекки улыбнулась:

— Вы, похоже, за мной ухаживаете?

— Не обольщайтесь, я ухаживаю за лошадью!

— Спасибо большое за все! — от души произнесла Джекки.

Телега, куда набилась вся компания, резво ехала по лесной просеке.

Из кустов выполз милицейский автомобиль и замер. Варвара Петровна отдала водителю приказание:

— Мы едем за ними, едем бесшумно и незаметно, смотри не отставай!

Телега въехала в деревню, вежливо уступила дорогу стаду коров, затем продолжила движение и остановилась на околице, у самого крайнего, знакомого нам дома. Каштанов по-молодому соскочил на землю и шикарным жестом пригласил:

— Прошу в дом!

— Что за дом? — спросила Джекки.

— Я мог бы вам солгать, что это — дом моего товарища, — небрежно заявил доктор, — но от друзей у меня секретов нет — я его вчера купил!

Владик вылез с бестактным вопросом:

— Интересно бы знать — почем?

— Вообще-то это коммерческая тайна, — ерничал доктор, — но для друзей… На удивление недорого — всего за сто тысяч баксов.

Джекки возмутилась:

— Зачем этот спектакль? Для чего вы на себя наговариваете?

— Но булочки я же стащил! Может, воровать — это мое истинное призвание!

— Булочки — это ваш потолок!

— Я пускаю пыль в глаза, просто распустил хвост, как павлин! — Каштанов отпер дверь дома и пропустил Джекки вперед.

— Передо мной?

— А тут больше не перед кем.

— Все-таки вы занятный тип, — улыбнулась Джекки.

— Вы тоже любопытная штучка! — не остался в долгу Антон Михайлович.

— Мне кажется, мы перешли к обмену любезностями.

— Мне тоже кажется, что мы действительно что-то перешли.

Как только все трое скрылись внутри строения, подъехала милицейская машина.

Варвара Петровна, опять в гражданской одежде, встала у калитки, оперлась о штакетник и принялась разглядывать дом.

А там внутри Антон Михайлович демонстрировал приобретенные хоромы.

А демонстрировать было что. Вековой крестьянский дом с коровником, с конюшней, птичником был переделан под современное жилье. Но так, что весь прежний дух сохранился. Темные бревенчатые потолки, стены, сложенные из могучих бревен, лесенки, переходы — все это дышало стариной. Казалось, души прежних, давно умерших владельцев не ушли отсюда, где-то прячутся, а по ночам ведут свою особую странную жизнь.

— Вот этой печке около ста лет, — с гордостью сказал Антон Михайлович.

Печь в центре огромной кухни напоминала по своей основательности капитальный памятник архитектуры, а вернее, она им и являлась. Все помещения внутри дома размещались на нескольких уровнях. Лесенки, отдельные ступеньки, коридорчики вели в палаты, спаленки, горницы, светелки. На всех стенах, где только было возможно, висели картины, рисунки, наброски, эскизы. Среди них было больше всего пейзажей Крушинского озера, но попадались и портреты крестьян, современные жанровые сельские сцены. Наконец Каштанов привел гостей в просторный зал с высоченным наклонным бревенчатым потолком, громадными окнами и базарным ковром с тремя китчевыми тиграми. В этом зале, увешанном полотнами, явно была мастерская живописца.

— Вы купили этот дом у художника? — спросила Джекки.

— Нет, он принадлежит, вернее, принадлежал директору Крушинского заповедника. Эти картины написал его сын, который трагически погиб три года назад.

— Поэтому он и продал?

— Может быть, — уклончиво ответил Антон Михайлович.

— А жена?

— Жена не выдержала смерти сына и вскоре тоже умерла. — Каштанов решительно сменил тему: — Пошли разгружать экипаж.

И все трое вышли через хозяйственную часть дома во двор.

Под навесом, аккуратно выстроенные в ряды, стояли около сорока пар обуви — шикарный натюрморт — старые тапочки, детские кеды, взрослые кроссовки, кирзовые и резиновые сапоги, башмаки, босоножки, дамские боты, пляжные тапки, чуни и огромные специальные галоши. Тут же лежала надувная резиновая лодка, был подвешен на стойке лодочный мотор, стояли в углу удочки.

— Хозяин не торопится выезжать, — заметила Джекки.

— У него дочь с мужем, невестка, внуки. Мы только вчера все оформили. Конечно, на эвакуацию понадобится время.

Внезапно Джекки схватила Антона Михайловича за руку:

— Видите, вон там, у калитки… эта тетка — следователь. Она ведет ваше дело и приехала за вами.

— Как же мне поступить?

— У вас имеется два выхода — или сдаться властям, или бежать огородами. Мы снимем то, что вы выберете.

Владик взялся за камеру и взвалил ее на плечо.

— Я нашел третий выход, — сказал Каштанов, — положить голову в пасть тигрице!

— Разве здесь водятся хищники? — Владик задал вопрос совершенно серьезно.

Доктор двинулся к калитке. Джекки шла следом. Владик начал снимать.

На улице Антон Михайлович принялся вынимать из телеги пакеты и нагружать ими Джекки.

И тут раздался посторонний женский голос:

— Чей это очаровательный дом?

Выражение лица у следователя было умильным. Она подошла поближе, чтоб было удобнее пристально рассматривать Каштанова. Естественно, следователь убедилась, что это тот самый Объект, ради которого она сюда приперлась.

Объект беззаботно отозвался:

— Вам нравится?

— Очень.

— Мне это приятно слышать. Я его совсем недавно приобрел. Сегодня, — продолжал откровенничать Объект, — мы отмечаем день рождения моей невесты. Познакомьтесь, ее зовут Джекки.

При слове «невеста» Джекки вздрогнула.

— Мы уже знакомы! — мрачно изрекла Варвара Петровна.

— Извините, — ненатуральном голосом включилась Джекки, — без белого халата я вас не сразу узнала. Дорогой, это диетическая сестра из дома отдыха. Мы познакомились в столовой. Она нас с Владиком дивно накормила!

Антон Михайлович переводил недоуменный взгляд с одной женщины на другую.

— Вы меня вчера за это уже благодарили, — не без ехидства улыбнулась капитан Муромова.

Джекки метнула в сторону «жениха» нежный взгляд:

— Варвара Петровна, ваше присутствие вдохновило его: он тянул, тянул и наконец-то назвал меня невестой.

— Поздравляю вас! — приторно улыбнулась следователь.

Жених бросил на невесту ответный и тоже подчеркнуто нежный взгляд:

— Джекки, родная моя! Так пригласи диетическую сестру на наше торжество! — И обернулся к Варваре Петровне: — А почему вы ездите на милицейской машине?

Варваре Петровне нельзя было отказать в быстроте реакции:

— Видите ли, в нашем районе совсем нет преступности. Личный состав милиции болтается без дела. А они ведь на самоокупаемости. Вот дом отдыха и арендует машину вместе с водителем.

— Я счастлив, что приобрел дом в районе, где нет преступности! — воскликнул Каштанов.

— Теперь она есть, — недвусмысленно сказала милиционерша.

В доме вся компания расселась за праздничным столом. Каштанов разливал шампанское. Варвара Петровна отодвинула свой бокал:

— В доме подозреваемого я не пью!

— Минуточку, а в чем меня подозревает диетсестра? — развлекался подозреваемый. — Я еще никого не отравил.

— Диетсестра — это «крыша», — призналась Варвара Петровна. — На самом деле я следователь.

— А я академик, но это тоже крыша, — продолжал веселиться распоясавшийся доктор. — На самом деле я черт знает кто. Поднимаю бокал за именинницу, она-то, надеюсь, вне подозрений?

— Тогда я пригублю. — Варвара Петровна была не чужда логики.

— Джекки, — проникновенно начал Антон Михайлович, — я счастлив, что встретил вас, то есть тебя! Ты удивительная, ты красивая, у тебя бесподобные ноги, я это заметил, когда на тебя наступила корова!

— Итак, за ту корову! — внесла уточнение Джекки.

— И за лошадь, — добавил Владик, — не говоря уже о тиграх!

Трое с чувством выпили, а Варвара Петровна пригубила.

— Закусывайте, гражданин следователь! — радушно угощал хозяин.

— В доме подозреваемого я не ем! — отрезала Варвара Петровна.

Владик включил магнитофон и пригласил Джекки на танец. Каштанов тотчас пригласил милиционершу и получил отпор:

— В доме подозреваемого я не танцую!

— Но танец, — подал идею подозреваемый, — удобная форма для допроса.

— Пожалуй, вы правы. — И Варвара Петровна положила руку на плечо кавалеру.

— Валяйте, допрашивайте! — предложил доктор, галантно ведя партнершу.

— А что мы танцуем? — задала первый вопрос следователь.

— По-моему, танго, — неуверенно ответил допрашиваемый. — Почему вы меня не арестовываете?

— Прокурор не дает санкцию на арест.

— Почему прокурор не дает санкцию на арест?

Получался «допрос наоборот». Спрашивал предполагаемый преступник, а отвечала следователь.

— Прокурор считает, что против вас нет прямых улик.

— А косвенные имеются?

— Косвенная улика одна. Но очень веская. Вы скрылись из Москвы в то же самое время, когда пропали деньги. Поэтому мы вас «разрабатываем», но вы — лишь одна из версий.

Каштанов разозлился:

— Вы здесь дурака валяете, а деньги до сих пор не найдены! Остановилось строительство нового корпуса, а мест в клинике катастрофически не хватает.

— Тогда помогите нам! — взмолилась Варвара Петровна. — Кто, по-вашему, мог это сделать?

Но толкового ответа у Каштанова не было.

— Я голову сломал, но не могу понять кто.

Допрос проходил интимно, вполголоса. Варвара Петровна не желала, чтобы посторонние слышали, о чем идет разговор, и потому невольно прижималась к Антону Михайловичу.

Владик, танцуя с Джекки, грустно проговорил:

— Он сказал, что ты его невеста, и ты согласилась. Он же старый и некрасивый. И похож на козла.

— Ты все-таки болван, — дружелюбно вздохнула Джекки.

— Если бы я был болваном, то не мог бы работать на телевидении! — улыбнулся Владик.

— Практика доказывает обратное, — философски заметила его партнерша.

Через некоторое время, когда застолье уже подходило к финишу, Владик снял со стены гитару.

— Женя, спой. Я так люблю, когда ты поешь.

— Ты еще и поешь? — изумился доктор. — Не невеста, а какой-то кладезь талантов.

— Вы еще ни разу не слышали, как поет ваша невеста? — насторожилась Варвара Петровна.

— Не понимаю твоей иронии, родной, — с вызовом заявила суженая и стала перебирать струны.

— Просто я вспомнил старый анекдот, — не без ехидства начал рассказывать Антон Михайлович. — Ученик-первоклассник принес отцу дневник. Тот читает: русский язык — двойка, арифметика — двойка, чтение — двойка, пение — пятерка. «Да… — вздохнул отец. — Он еще и поет»…

— Меня твои бородатые шутки не остановят, — зло улыбаясь, сказала Джекки.

— Я в восторге от ваших отношений! — воскликнула Муромова.

Джекки начала петь. Владик слушал и млел от удовольствия. Поддался очарованию мелодии и Антон Михайлович. Даже Варвара Петровна на какое-то время забыла о служебном долге. Джекки пела и иногда с загадочной усмешкой поглядывала на Каштанова.

Поскольку один из сочинителей нашей повести подвержен поэтическим мукам, авторы решили в поисках стихотворения далеко не ходить.

Мчатся годы-непогоды над моею головой…

Словно не была я сроду кучерявой, молодой.

Едут дроги-недотроги, от тебя увозят вдаль, а покрытье у дороги — горе, слезы и печаль.

Эти губы-душегубы невозможно позабыть.

Посоветуйте мне, люди, что мне делать, как мне быть.

Словно пушки на опушке учиняют мне расстрел.

Мокрая от слез подушка, сиротливая постель.

Мои руки от разлуки упадают, точно плеть.

От проклятой этой муки можно запросто сгореть.

Мчатся годы-непогоды над моею головой, словно не была я сроду кучерявой, молодой.

Ночь нависла над деревней, которая вот уже триста лет носила романтическое название Тихие Омуты. В избах один за другим гасли огоньки в окнах.

Джекки мыла посуду. Как ни странно, делала она это умело. Варвара Петровна решила помочь невесте. Впрочем, это было только поводом.

— У вас роман с правонарушителем! — вытирая тарелки кухонным полотенцем, без обиняков заявила милиционерша.

— Любить можно кого угодно! — дала отпор посудомойка. — А мой уголовник — симпатяга.

— Ну, а как он… в этом самом? — намекнула Варвара Петровна интимным тоном.

— В этом самом? — переспросила Джекки. — Варя, не задавайте нескромных вопросов. По секрету скажу — великолепен!

— И это все при живой жене! — сокрушенно вздохнула блюстительница нравов.

— У преступников своя мораль! — пояснила Джекки.

Варвара Петровна собралась уходить.

— Антон Михайлович, извините, это формальность, но прежде чем уйти я обязана взять подписку о невыезде.

— О невыезде откуда?

— Отовсюду.

— Пожалуйста.

Каштанов присел за стол, быстро написал, а затем прочел вслух:

«Обязуюсь не выезжать ниоткуда. Академик, профессор, директор Хирургического центра, президент благотворительного фонда имени академика Каштанова. Подпись — Каштанов. Тихие Омуты. 15 сентября 1999 года». Годится?

— Нормально. — Варвара Петровна взяла документ, сложила, спрятала в сумочку и направилась к выходу.

— Куда вы на ночь глядя? — Хозяин был гостеприимен. — Оставайтесь ночевать. Дом просторный.

— В доме подозреваемого я не сплю! — с улыбкой сказала следователь. — И вообще не сплю на работе!

Но Каштанов резонно возразил:

— Я же дал подписку о невыезде!

Уже рассветало… Как и триста лет назад, по главной и единственной деревенской улице пастух лениво гнал стадо кров… Моросил мелкий дождь.

В доме Каштанов на цыпочках подкрался к комнате, где спала Джекки, осторожно приоткрыл дверь, заглянул и убедился, что гостья все еще видит сны. В соседней комнате мирно посапывал Владик. А в гостиной, на диване, укутавшись пледом, почивала Варвара Петровна. Там же, в гостиной, Антон Михайлович положил на столик записку: «Вернусь вечером. Каштанов».

Потом точно так же, крадучись, он выбрался на улицу. Дождь продолжал поливать. Звенели монастырские колокола. Каштанов стоял на причале под зонтиком. К пирсу подходил катер. Антон Михайлович уже собрался вскочить на борт, как его остановил знакомый голос.

— Доброе утро. Хотели от меня удрать? В первую брачную ночь? Ай-ай!

Антон Михайлович ответил сухо:

— Я в восторге, что мне это не удалось!

— Что-то я восторга не наблюдаю, — заметила Джекки, становясь под каштановский зонтик.

— Какой к черту восторг, когда из-за вас я упустил катер.

— Воспользуйтесь моей машиной, доберетесь без пересадок и скорее. Только вести придется самому, у меня нога еще побаливает.

Ржавый «жигуленок» мчался по шоссе. Джекки сидела рядом с водителем, в роли которого выступал Каштанов. Дворники усердно очищали ветровое стекло.

— Куда мы сейчас драпаем? — полюбопытствовала Джекки и принялась наводить утренний марафет. Как у всякой молодой современной женщины, приспособления для улучшения красоты всегда находились при ней.

— Не люблю, когда красятся! — как бы невзначай проронил водитель.

— Вы старомодны, Антон Михайлович.

— Лично я предпочитаю все натуральное, — гнул свое Каштанов.

— Это время ушло. Сейчас все химия, уважаемый академик… Скажите, а почему вы носите бороду? У вас что — безвольный подбородок? Или хотите походить на Чехова?

— Вы, как всегда, проницательны, особенно насчет подбородка… — Каштанов помолчал и добавил: — А вообще-то мой учитель, хирург от Бога, носил усы и бородку. Сначала я ему подражал. А потом привык…

— А вы не пробовали сбрить эту растительность?

— А зачем? — пожал плечами доктор.

Они приближались к Москве.

— Я про вас мало что знаю, — сказала пассажирка, — пора бы уже познакомиться!

— У меня в жизни ничего особенного не было. Кроме первой жены. А так — районная поликлиника, потом больница, резал налево и направо. Потом мой институтский учитель, который с бородой, взял к себе. И пошло-поехало. Не успел оглянуться — уже академик. Жаль, жена этого не дождалась.

— Как ее звали?

— У нее было замечательное имя — Надя.

— Мне это имя тоже нравится, — мягко улыбнулась Джекки и задумчиво произнесла: — Талант любить — это редкий талант, это как сочинять музыку.

В Москве автомобиль припарковался возле почтенного, в смысле возраста, здания с колоннами — Хирургического центра.

— Добрый день, Ваня, — сказал Каштанов, входя в собственный кабинет.

Иван Павлович порывисто вскочил с места:

— Спасибо, Антон Михайлович, что вы сразу же откликнулись на мою просьбу и приехали!

— Познакомьтесь, Джекки, это Иван Павлович Минаев, будущий руководитель нашего центра, это Джекки, она с телевидения.

Джекки с восхищением рассматривала кабинет. Здесь было чем восхититься. В стены было вмонтировано не менее двадцати мониторов. На каждом из них транслировались различные хирургические операции из разных операционных.

Каштанов спросил, разглядывая операции на мониторах:

— Как обстоят дела в клинике?

Иван Павлович развел руками:

— Самое удивительное, Антон Михайлович, все идет нормально и не было ни одного ЧП. Подпишите эти письма.

— Кроме того, что фонд грабанули! — съязвила Джекки.

— Я рад, что без меня дела идут лучше, нежели при мне… — И Антон Михайлович грустно улыбнулся. — Министр приказа еще не подписал?

— Пока нет, — покачал головой Минаев.

— По фонду есть какие-нибудь новости? — осведомился шеф, визируя документы.

— Экспертиза установила, что подписи на денежных документах, ваша и главного бухгалтера, подделаны.

— А кто подделал? — живо поинтересовалась Джекки.

— Боюсь, что этого мы никогда не узнаем, — вздохнул Иван Павлович, — зато наша желтая пресса никак не успокаивается! — И он протянул шефу газету. Каштанов и Джекки впились глазами в текст, а Иван Павлович запальчиво продолжал:

— Сейчас все дозволено — лгать, клеветать. Эти распоясавшиеся негодяи посмели облить грязью гордость нашей медицины, если хотите, совесть нации!

— Джекки, не верьте ему! — прервал монолог доктор. — Он преувеличивает. Если можно подделать подпись совести нации, какая она, к черту, совесть, не говоря уже о нации!

Иван Павлович взглянул на часы.

— Половина первого. Антон Михайлович, пошли!

— Джекки, — сказал Каштанов, — извините, я должен отлучиться по делу. Постарайтесь без меня не скучать. Подкрепитесь, берите из холодильника все, что пожелаете.

И хирурги удалились. Джекки подошла к телефону и стала звонить.

В Тихих Омутах, в доме Каштанова, трубку взял Владик и услышал:

— Как ты там поживаешь?

— Утешаю Варвару Петровну, которая переживает, что проспала Антона Михайловича. Я тоже проспал.

Варвара Петровна, поняв, с кем разговаривает Владик, требовательно протянула руку. Владик безропотно отдал телефонную трубку.

— Джекки, рада вас слышать!

— Привет, Варя! — в унисон отозвалась Джекки.

— Где ваш любовник? Он оставил записку, что вернется вечером, а сам сбежал.

— Во-первых, не любовник, а жених. А во-вторых, раз так написал, значит вернется.

— Куда вы с ним исчезли?

— У нас роман, и про это я не обязана отчитываться.

— И где же вы сейчас развлекаетесь? — сгорала от любопытства Муромова.

— Где хотим, там и развлекаемся.

— И как вы это делаете?

— Варя, неужели вы не знаете, как развлекаются мужчины и женщины? Мне вас жаль.

С улицы дом Каштанова отпирал ключом мужчина в брезентовом плаще и в сапогах. На поводке он держал здоровенного ротвейлера. Войдя, оба очутились в гостиной, где незваные гости мирно распивали чай.

— Кто вы такие? Как вы сюда попали? — спросил вошедший.

Собаке присутствие в доме посторонних крайне не понравилось, и она зарычала.

Варвара Петровна, удобно развалившаяся в кресле, воззрилась на незнакомца:

— Мы гости Каштанова.

— Понятно. А где он сам?

— Вернется к вечеру.

Ротвейлер приблизился вплотную к Варваре Петровне и злобно залаял ей в лицо.

— Молчать! — приказала собаке следователь.

Незнакомец встревожился:

— Не повышайте на кобеля голос. Кобель этого не выносит. И немедленно встаньте с кресла!

— Это еще почему? — храбро возразила следователь.

— Это его кресло, он в нем вырос и разрешает сидеть в нем только мне.

Пес неистово лаял и явно был готов растерзать капитана милиции, так что хозяину пришлось схватить своего питомца за ошейник. Кобель открыто игнорировал чины и должность Варвары Петровны.

Владик трусил и не скрывал этого:

— Варвара Петровна, пошли отсюда, а то он может перепутать и вместо вас покусать меня.

— Уберите вашу скотину! — потребовала от незнакомца следователь.

— Вам не стыдно? — обиделся владелец собаки.

Однако Варвара Петровна не зря получала зарплату в милиции. Она схватила со стола тарелку с печеньем и сунула псу под нос. Тот сразу забыл про служебные обязанности, дернул башкой, вырываясь из рук владельца, и жадно набросился на лакомство.

Варвара Петровна с достоинством поднялась с кресла и неторопливо направилась к выходу. В дверях она произнесла:

— Какая продажная собака!

В кабинете Каштанова Джекки от нечего делать стала наблюдать за мониторами, показывающими операции из разных операционных. Внезапно ее внимание привлек монитор с большим экраном, на котором возникла фигура хирурга, чем-то напоминавшая Антона Михайловича. Джекки подошла к монитору вплотную. Лица хирурга не было видно, сверху на лоб была надвинута шапочка, а нижнюю часть лица плотно прикрывала марлевая маска. Выделялись только глаза. Знакомые глаза. Джекки поняла, что Каштанов специально приехал в клинику провести операцию, которая требовала именно его рук. Как зачарованная, она не отрывала взгляда от монитора. Смотрела, как легко и уверенно двигались руки хирурга, иногда отводила глаза, так как видеть кровь было тяжко. На лбу Антона Михайловича выступили капли пота. Каштанов командовал помощниками, среди которых Джекки скорее угадала, нежели узнала Ваню. Операция длилась долго, Джекки не могла понять, сколько именно. Но все это время она не сводила глаз с Антона Михайловича. Он казался ей богом. Может быть, сейчас она впервые почувствовала, что этот человек ей дорог…

Наконец Каштанов в сопровождении Вани вернулся в кабинет, опустился в кресло и прикрыл веки, не сказав Джекки ни слова. А Ваня обратился к ней вполголоса:

— Вы не представляете, какое чудо совершил Антон Михайлович!

— Ваня, организуй кофе! — не поворачивая головы, попросил Каштанов.

На улице Иван Павлович галантно помог даме сесть в машину. Антон Михайлович уселся за руль.

Иван Павлович обошел автомобиль спереди и, стрельнув глазами в сторону Джекки, наклонился к окошку водителя:

— Учитель, теперь я понимаю, почему вы скрываетесь!

— Кстати, Ваня, отдай мне сотовый телефон!

— Да, конечно, как я сам не сообразил. — Ваня достал из кармана телефон и передал Каштанову.

— Больной будет жить? — тихо спросила Джекки.

— Не надо об этом, я суеверный.

Машина рванула с места…

В собственной квартире Антон Михайлович, пользуясь отсутствием жены, укладывал в чемодан носильные вещи. В квартире продолжался евроремонт. Раздался телефонный звонок. Каштанов рванулся было к аппарату, но остановился. Один из мастеров снял трубку и сказал:

— Вы вовремя позвонили, Полина Сергеевна. Вы уже решили, как выкладывать кафель — вертикально или горизонтально?

Полина Сергеевна говорила из своего офиса:

— Полагаю, вертикально. Кафеля хватит?

— С избытком, — ответил работяга, прикрыл трубку рукой и взглянул на Каштанова: — С хозяйкой будете разговаривать?

Антон Михайлович протянул руку к телефону:

— Здравствуй, Поля! Как ты себя чувствуешь?

— Ты вернулся? — вскинулась жена.

— Еще нет.

— А чего прибыл?

— Так… — помялся муж, — взять кое-что необходимое.

— Я сейчас же приеду, дождись меня! — распорядилась Полина Сергеевна.

— Не получится. Я дал подписку о невыезде, а сам сбежал. Должен вернуться назад.

— Может, все-таки скажешь, где ты обретаешься?

Антон Михайлович секунду помедлил:

— Скажу. У Саши, в Тихих Омутах.

Когда он, таща чемодан, подошел к машине, Джекки сидела на шоферском месте. В ответ на вопросительный взгляд сказала:

— Антон Михайлович, давайте я поведу машину Вы ведь устали после операции. Знаете, я наблюдала за вами по экрану монитора.

— А ваша нога?

— Уже не болит.

— А как вы на экране определили, что это был я? Я же был в шапочке и маске.

— Узнала ваши глаза.

Каштанов ждал Джекки в машине и говорил по сотовому телефону:

— Какое давление?.. Пульс?.. Дыхание?.. Через час позвоню…

Наконец из дома на противоположной стороне улицы вышли три женщины: средних лет, молодая и совсем еще маленькая. Каштанов с улыбкой смотрел, как они прощались. Джекки переоделась, сейчас на ней было прелестное платье и модный пиджак, в руках — большая хозяйственная сумка. Распрощавшись, Джекки перебежала через дорогу. Дочка махала ей вслед.

Джекки шла, чувствуя, что ею любуются, и от этого походка ее была легкой и свободной.

Вскоре старые «Жигули» катили по шоссе. Джекки сидела за рулем, а доктор Каштанов спал на переднем сиденье, уронив голову на ее плечо. Джекки старалась не шевелить плечом, которое приятно заменяло Антону Михайловичу подушку.

Потом они расположились возле шоссе, за одним из тех деревянных столов с дощатыми скамейками, которые заботливые дорожники соорудили для шоферов, чтоб было где выпить и закусить. Неподалеку от шоссе, вросшие колесами в землю, стояли три пассажирских вагона. Стояли они, как бы образуя громадную букву «П». Стекла в окнах были давно выбиты, и по вагонам разгуливал ветер. На крышах росла трава, кусты, а вокруг торчали огромные лопухи и колючие репейники.

— Интересно, как эти вагоны сюда попали? — недоумевал Каштанов. — Здесь же нет рельсов и в помине.

— В нашей стране много загадочного, — рассудительно высказалась Джекки. — Эти вагоны, наверное, использовались здесь как жилье для рабочих.

Рассуждая, она между тем доставала из сумки термос и всяческую снедь, которую прихватила из дому.

— Вы не против, если я буду называть вас Женя?

Разговаривали они как будто обычно, буднично и спокойно, но это только казалось. На самом деле их била внутренняя дрожь. Оба были как бы заряжены электричеством.

— Почему? — наливая кофе, спросила Джекки.

— Потому что все остальные зовут вас Джекки.

— Логично. Я не против, — согласилась она, — но можно тогда я буду называть вас не Антон Михайлович, а совесть нации?

— Когда мы наедине, разрешаю! — милостиво позволила «совесть нации».

Наступила пауза, но, как говорится, она была выразительней всяких слов. Женя и «совесть нации» буквально пожирали друг друга глазами. Потом Тобольская сказала:

— Приятного аппетита!

И они принялись пожирать еду. На некоторое время наступило молчание. Потом Каштанов опять звонил в клинику:

— Все в норме?.. Что?.. Даже заговорил?.. Что сказал?.. — Тут Каштанов хохотнул и, пряча аппарат, сообщил Джекки: — Больной попросил ветчины!

Еще раз возникла напряженная, опасная пауза. И вдруг грянул дождь, внезапный и сильный. Самым ближним укрытием оказались вагоны. Джекки накрыла еду салфеткой, и они помчались спасаться от ливня. В вагоне было полутемно. Дождь громко стучал по крыше, а в открытые в потолке люки поливал как из ведра. Под одним из люков внутри вагона росла елка.

Джекки предалась воспоминаниям:

— Я ведь выросла в вагоне. Он стоял около станции, в тупике. На окнах у нас висели занавески… Сейчас я словно в детство вернулась… У нас на семью было два купе, это считалось здорово. Мама работала диспетчером на сортировочной, и я засыпала под ее голос из динамика: «Вагон из Котласа — на седьмой путь».

— Есть такое выражение «барачное детство», — вставил Каштанов. Он слушал ее рассказ, но думал о том, как его тянет к ней. Он уже подзабыл, что такое бывает. Джекки это чувствовала, она сама испытывала неодолимую тягу к Антону Михайловичу.

— У меня было вагонное детство. В двадцати метрах от нас была каптерка электриков. Туда мы бегали в туалет и за водой.

— А отец?

Они перешли в другой вагон и спугнули стайку птиц.

— Отец был помощником машиниста. Сильно пил и замерз поблизости от нашего жилья между двумя цистернами… А чтобы добраться до школы, мне надо было пересечь двадцать шесть железнодорожных путей.

— Под поездами, под вагонами? — спросил Каштанов.

— По-всякому — и под, и через. Мама мне повторяла — если не хочешь жить вот так, в вагоне, ты должна всегда быть первой!

— Отличницей? — Каштанов был как натянутая струна.

— В школе золотая медаль, на факультете журналистики тоже была первой.

— Вы и сейчас первая! — любуясь женщиной, сказал Каштанов.

— Поцелуйте меня, пожалуйста, — вдруг выпалила Джекки.

Воцарилась неловкость. Наконец Каштанов решился и обнял Джекки. Она обхватила его за шею.

Тем временем дождь кончился так же внезапно, как и начался. После поцелуя Каштанов сказал:

— Какой это был замечательный дождь!

— И, главное, вовремя! — добавила Джекки…

Тем временем в город Крушин въезжала старенькая иномарка Никиты Каштанова, который не только сам ехал к отцу, но и вдобавок вез к нему свою мачеху, то есть Полюшко-Поле. Поперек шоссе висел плакат «Крушину — 500 лет».

Глава восьмая

Жигуленок Джекки подъезжал к Тихим Омутам.

Над Крушинским озером вновь парил разноцветный парашют, влекомый катером. Джекки остановила машину, они с Каштановым, как по команде, выбрались из нее, задрали головы и увидели, что на парашюте с камерой в руках висит Владик.

— Здесь обалденно! — завопил он сверху.

— Лично я ему завидую! — признался Антон Михайлович. — Ощущение, должно быть, потрясающее.

— Я тоже мечтаю так полетать! — отозвалась Джекки.

— А что нам мешает осуществить мечту? — молодецки воскликнул доктор.

Джекки обрадовалась:

— Решено, полетим!

— Обязательно! — поддержал Антон Михайлович и тихо добавил: — Только вдруг упадем в воду? Я не умею плавать!..

— Будете держаться за меня! — ободрила Джекки.

Каштанов немедленно ее обнял.

Она изумилась:

— Что вы делаете?

— Уже держусь за тебя!

— Но мы же еще не в воде! — попробовала сопротивляться женщина.

Естественно, последовал долгий поцелуй, который прервал зычный голос с небес:

— Джекки, мне это не нравится, что ты делаешь?

Джекки неохотно оторвалась от Антона Михайловича.

— А ты разве не видишь?

— Учти, я это снимаю! — орал парашютист.

— Снимайте обязательно! — крикнул в ответ Каштанов и прежде чем вновь прильнуть к Джекки пробормотал:

— С ума сойти!

Сверху доносилось:

— Джекки, немедленно прекрати. Я возмущен!

На пристани дома отдыха Владик уже избавился от строп парашюта, когда к нему подошла Джекки.

— Поехали в Москву! — сердито потребовал Владик.

— У меня болит нога, я еще не могу водить машину!

— Этого старого хрыча ты могла везти, а меня нет?

— Владик, не закатывай сцену ревности.

— Я хочу домой!

— Поедешь завтра! Сегодня вечером мы еще сделаем репортаж о празднике в городе. Не возвращаться же на студию с пустыми руками.

Оператор вспылил:

— Какие пустые руки! Я наснимал такое количество компромата про твоего бойфренда. Мало того что он стырил два миллиона, он ворует в кафе, спекулирует часами, с женщиной дерется, то есть с тобой, жене изменяет. Я же снял, как вы целуетесь среди бела дня! Это будет классный фильм для сериала «Жизнь замечательных людей».

— Уйди в тень, шантажист!

— Не уйду! — уперся Владик. — Я вообще люблю солнце!

В эти же минуты Каштанов расспрашивал капитана катера:

— Сколько стоит полет на вашем парашюте?

— Тысяча рублей за рейс. Это двадцать минут.

— А вдвоем полететь можно?

— Запрещено инструкцией!

К «самовару» подкатил потрепанный «опель», за рулем которого сидел Никита. На заднем сиденье расположилась Полина Сергеевна. Она отчетливо увидела, как неподалеку, на пристани, Антон Михайлович догнал молодую красивую женщину, обнял ее за плечи и что-то сказал. Что именно, Полина Сергеевна не слышала, но того, что видела, было для нее и без слов более чем достаточно.

А говорил доктор вот что:

— Я договорился с капитаном. Мы с тобой полетим на парашюте.

Джекки покачала головой:

— А не кажется ли вам, Антон Михайлович, что для нас обоих самое лучшее — это разбежаться в разные стороны?

Каштанов крепче сжал ее плечи.

— Я тебя прошу, очень прошу остаться! — И напрямую спросил: — Ты боишься меня?

— Да, боюсь, — так же напрямую сказала Джекки. — Но не вас, а себя…

Антон Михайлович понизил голос:

— А я хотел… собирался объясниться тебе в любви.

— А вы еще не объяснились?

— Это было лишь предисловие…

Полина Сергеевна и Никита наблюдали за этой сценой.

— Должен сказать, у вашего мужа недурной вкус, — с усмешкой оценил ситуацию Никита.

— Я эту сучку помню, — процедила сквозь зубы Полина Сергеевна. — Имела наглость явиться ко мне под видом репортера. Бесстыжая.

— Все наше поколение бесстыжее, — примиряюще сказал Никита.

Антон Михайлович так и не заметил визита семьи, он был слишком увлечен.

— Значит, полет на парашюте стоит тысячу, а если лететь вдвоем, то как минимум три тысячи, если не дороже!

— Что за странная арифметика? — удивилась Джекки.

Каштанов коротко объяснил:

— Потому что полеты вдвоем категорически запрещены!

Джекки продолжала сопротивляться, но, по правде говоря, слабо:

— Я ведь еще не согласилась лететь вместе с вами!..

И тут Антон Михайлович выложил главный козырь:

— Но ты ведь хочешь узнать, откуда я беру деньги?

Расчет оказался верным:

— Конечно хочу!

— Тогда подожди меня. Я быстро, только переоденусь. — Каштанов вынул из машины Джекки свой чемодан и потащил его мимо «самовара» в «чашку» — кабину для переодевания, установленную на пляже.

Тем временем в машине Полина Сергеевна приказала:

— Никита, отвези меня домой! Я не желаю этого видеть.

— С превеликим бы удовольствием, но я обещал отцу его проведать.

— Гнилое яблоко от гнилой яблони недалеко падает! — И мачеха вышла из машины, саданув дверцей.

Когда Антон Михайлович вышел из пляжной кабины и предстал перед Джекки облаченным в смокинг, та откровенно восхитилась:

— Откуда у вас здесь смокинг?

— По ошибке запихнул в чемодан вместо костюма.

— Вы просто щеголь.

— Я рад, что ты наконец это заметила, — нежно произнес доктор.

— Куда мы собрались? — поинтересовалась Джекки.

— Грабить богатеев!

Влюбленные шли мимо террасы дома отдыха, куда Каштанов приезжал на телеге. Сейчас здесь стояло несколько автобусов. Мужчина объявлял в мегафон:

— Желающие совершить экскурсию на празднование пятисотлетия города Крушина, садитесь в автобусы. Отправление через двадцать минут.

Нарядная толпа собиралась у автобусов.

Антон Михайлович на ходу говорил по сотовому аппарату:

— Кардиограмма?.. Вернулась в исходную?.. Пусть спит…

Джекки спросила:

— Что значит «в исходную»?

— Это значит, что кардиограмма стала такой же, как до операции, это важно.

В эти минуты рядом с парочкой возникла Полина Сер геевна:

— Добрый день, Каштан! Я приехала за тобой! — Джекки она подчеркнуто не замечала.

Каштанов замялся, затравленно переводя взгляд с одной женщины на другую.

— Я не могу уехать! Я дал подписку о невыезде!

Эти слова услышала подошедшая Варвара Петровна:

— Уехать домой я вам разрешаю!

— Вот видишь, дорогой, все складывается удачно. Я лучше тебя знаю, что тебе надо.

— Да… но я… я как бы не хочу…

— А… — издевалась жена. — У тебя ведь не легкий курортный романчик, а глубокое чувство.

— Глубокое чувство так скоропалительно не возникает! — Владик тоже не замедлил появиться.

— Поля, — доктору было тошно, — умоляю, не надо выяснять отношения, уезжай!

— Вы-то почему молчите? — поддела жена соперницу.

Джекки ничего не ответила.

Вмешался Никита, который стоял в стороне, но все видел и, соответственно, все слышал. Он понял, что отец нуждается в подмоге:

— Приглашаю поужинать всех! Я угощаю!

Но на приглашение никто не отозвался. Каштанов глазами поздоровался с сыном.

— Антон Михайлович, — мягко проговорила добродетельная Варвара Петровна, — эта интрижка все равно скоро кончится.

— Почему? — притворно возразила Полина Сергеевна. — Новой жене понравится варить ему по утрам овсяную кашу, покупать обезжиренный творог, следить, чтобы он не забыл принять лекарство против склероза, а спустя несколько лет, пардон, выносить за ним горшки…

Антон Михайлович и Джекки молчали.

Варвара Петровна приняла эстафету:

— Антон Михайлович, она моложе вас на много лет и, уверяю вас, есть исторический опыт, скоро-скоро она начнет вам изменять.

— Джекки, прошу тебя, — жалобно проканючил Владик, — изменяй со мной!

— Леди, я любуюсь вами обеими, — сказал Никита, — какие вы добросердечные, душевные!

А Полина Сергеевна добивала конкурентку:

— Если же вы рассчитываете на наследство, то промахнулись. Квартира принадлежит мне, дача его сыну — вот этой балаболке. И валютного счета у него нет. Он — голь перекатная!

Джекки и Антон Михайлович по-прежнему не произносили ни слова.

— Вношу уточнение, — серьезно проговорил Никита. — Дача принадлежала, принадлежит и будет принадлежать отцу!

— Кстати, — продолжала Полюшко-Поле, — он, ты еще этого, Каштан, не знаешь, — он уже и не директор Хирургического центра. Министр подписал приказ. Думаю, история с двумя миллионами ускорила решение о его снятии с должности. Так что он теперь… просто докторишка.

Джекки и «докторишка» будто онемели.

— Так ты едешь со мной или нет? — поставила вопрос ребром Полина Сергеевна, в упор глядя на мужа.

Вместо ответа Каштанов взял Джекки за руку и повел прочь.

— Никита, доставь меня, пожалуйста, на станцию! — попросила Полина Сергеевна.

— Дорогая мачеха! После того что вы тут устроили, идите пешком! — холодно отказал пасынок. — Тут рукой подать — всего двенадцать километров! — И Никита тоже удалился.

Полину Сергеевну выручила Муромова:

— Меня срочно отзывают в Москву. Я вас заберу с собой.

— Спасибо. Кстати, скажите — Каштанову что-нибудь грозит по вашей линии?

— Кажется, ничего. А вот та особа — угроза серьезная! Хищница! — И Варвара Петровна поглядела вслед удаляющейся парочке.

Две дамы направились к милицейскому автомобилю. Владик остался один и принял решение, популярное в нашем народе:

— Пойду напьюсь!

В бильярдной собралась вся веселая компания — охранник и гарем Ёжикова. Супермен демонстрировал им свое меткое искусство.

В дверях возникли Каштанов и Джекки.

— Господин Ёжиков, у меня мечта сыграть с вами, с таким маэстро…

Ёжиков вперился взглядом в джентльмена:

— Михалыч, ты ли это?

Доктор был строг:

— Господин Ёжиков, как вы видите, я с дамой, извольте соблюдать этикет!

Ёжиков спрятал улыбку:

— Извините, Михалыч!

— Вы хотели сказать — Антон Михайлович! — поправил Каштанов.

— Да, да, конечно, Антон Михайлович! — Ёжиков бросил взгляд на Джекки. — Должен заметить, дорогой Антон Михайлович, что для лодочника у вас изысканный вкус. Еще я должен заметить, что не играю даром!

— Я тоже! — с холодной любезностью ответствовал франт в смокинге.

Великая баталия гремела в бильярдной. Антон Михайлович произносил команды, мало понятные рядовым читателям и непросвещенным зрителям, но, очевидно, понятные пронумерованным костяным шарам, ибо те выполняли команды беспрекословно.

— Четырнадцатого от двух бортов в середину!

— Туза дуплетом в угол!..

— Оборачиваю к себе в среднюю!..

Одни шары с клопштоссом, то есть с треском, влетали в угловые лузы, другие — нежно и неторопливо падали в средние. Шары катились по зеленому сукну, огибая препятствия и опровергая законы геометрии.

Джекки смотрела на Антона Михайловича восторженными, зачарованными глазами.

В разгар битвы в бильярдной объявился Никита и направился к Джекки.

— Молодец старик! — от души высказался сын, оценив игру родителя.

— Он не старик! — тотчас парировала Джекки.

— Браво, Джекки! Но я, между прочим, играю посильнее отца, у меня глаз меткий, удар крепкий! А всем своим бильярдным штучкам и фокусам он меня обучил.

— Вы хвастун! — сказала Джекки.

— Есть немножко, — признал Никита.

Каштанов, обходя вокруг стола, ласково потрепал сына по загривку.

— Вам не надоело смотреть, как папочка раздевает этого купца? В студенческие годы будущий академик бильярдом деньги заколачивал и, говорят, неплохо существовал. Пойдемте в бар, дернем! — пригласил Никита.

Джекки мягко отклонила предложение:

— Отвяжитесь, Никита, пожалуйста!

— Жаль. Вы могли бы стать для меня очередной вечной любовью! — с иронией воскликнул Никита.

Тем временем игра закончилась. Сияющая Джекки зааплодировала и подбежала к победителю с поздравлениями.

Ёжиков продемонстрировал умение проигрывать. Он дал знак охраннику, тот поднес кейс. Ёжиков открыл его и вынул зеленоватые банкноты, которых в чемоданчике еще было немало. Затем положил две на сукно:

— Здесь сто пятьдесят долларов, которые я продул.

— Это ровно столько, сколько нам надо на полет! — шепнул победитель своей даме и церемонно поцеловал ей руку.

— Доктор, какой вы несовременный, — нежно сказала Джекки.

— Я исправлюсь! — пообещал Каштанов.

— Ни в коем случае! Не исправляйтесь, пожалуйста.

— Но, — продолжал Ёжиков, — за такую фантастическую игру вам, Антон Михайлович, полагается премия. Я добавляю еще сто баксов!

Гарем Ёжикова бурно восхитился щедростью хана. Каштанов спокойно взял выигрыш и спрятал в карман смокинга. Купюру в сто баксов он тоже взял.

— Господин Ёжиков, — добродушно попросил Антон Михайлович, — не будете ли вы столь любезны подать моей даме пиджак?

Поскольку в бильярдной было душно, пиджачок Джекки висел на спинке стула.

— С удовольствием! — Ёжиков подошел, снял со стула пиджак расправил и помог Джекки надеть.

— Спасибо, Леша, — вздохнула Джекки. — Сочувствую!

— Благодарю вас. — Каштанов сунул Ёжикову в руку зеленую бумажку. — Это вам сто баксов на чай.

Ёжиков принял доллары, воскликнул: «Молодец, Михалыч!» — и зааплодировал. Одобрительно прощебетал гарем.

— За такие бабки лучше бы я подал пиджак, — притворно огорчился Никита и обратился к проигравшему: — Вы не желаете, отыграться на мне, господин Ёжиков?

— Желаю!

На центральной площади Крушина, примыкавшей к озеру, юбилейное торжество бурлило вовсю. На старинном здании пожарного депо с красоткой-каланчой был прикреплен плакат «Крушину — 500 лет». Гирлянды воздушных шаров и разноцветных лампочек, которые уже горели, делали площадь праздничной. На украшенном флажками причале военный духовой оркестр наяривал марши. К причалу пришвартовался иллюминированный прогулочный кораблик, откуда посыпались на берег нарядные люди. Ларьки, киоски торговали сувенирами, спиртным, пирожками, сладостями. На краю площади стояли десятки автобусов и автомашин, которые привезли разодетых горожан, селян и отдыхающих. На сколоченной эстраде выступала самодеятельность в кокошниках и сарафанах, они старались перекрыть духовой оркестр, исполняя что-то национальное, народное. В толпе шныряли на велосипедах мальчишки. Вся водная гладь была запружена лодками. Какой-то лихач, как слаломист, делал между шлюпками головоломные зигзаги на скутере.

Очаровательная Джекки с микрофоном в руках и Владик с видеокамерой на плече только что сняли закладку камня, на месте которого неизвестно когда и на какие деньги должен быть сооружен монумент, посвященный славному юбилею города.

— Мы ведем репортаж из древнего Крушина. Сегодня — день рождения города, ему исполнилось пятьсот лет. На праздник съехались гости со всей округи, из столицы, из других городов России, из-за рубежа, — вещала Джекки.

В нескольких шагах от нее болтался, стараясь не попасть в кадр, счастливый Антон Михайлович.

Джекки вышла на берег, где готовились к старту водные велосипеды.

— Сегодня состоятся гонки водных велосипедов. А пока спортсмены готовятся к состязаниям, я хочу взять интервью у директора Крушинского заповедника Александра Борисовича Савельева.

Джекки знала кое-что о Савельеве, ночевала в его бывшем доме, но видела сейчас впервые.

— Александр Борисович, как становятся директором заповедника?

Савельев застенчиво улыбнулся. У него была какая-то особая, светлая улыбка.

— Случайно, наверное. Я окончил лесотехническую академию в Москве, почитай, тридцать лет назад, и сразу попал сюда. Лесничим работал, диссертацию написал… А потом предложили эту работу…

— Женились, обзавелись детьми, внуками? — спрашивала Джекки.

— Да, осел тут навсегда…

— А теперь покидаете этот край. Почему?

— Как покидаю? — изумился директор заповедника.

— Я слышала, вы продали свой дом в Тихих Омутах.

— Кому? — продолжал удивляться симпатяга-директор.

— Хирургу Каштанову.

— Антону? С чего вы взяли? Тошка — мой самый-самый друг, мы, почитай, с семи лет в дружбе, с первого класса. Он у меня сейчас гостит. Зачем ему покупать мой дом? Он может жить здесь всегда, сколько хочет. Это, почитай, все равно что его дом.

— Значит, у меня неверные сведения, — согласилась Джекки, раскусив каштановское коварство. — А что бы вы хотели сказать телезрителям в этот праздничный день?

Антон Михайлович слышал интервью с Савельевым и понял, что разоблачен.

Джекки поднесла микрофон к лицу Савельева.

— Да плохо у нас дело, — сокрушенно заговорил Александр Борисович. — Они хотят уничтожить наш заповедник, трассу тут намерены проложить скоростную, почитай, из Москвы в Питер.

— Кто они? — полюбопытствовала интервьюерша.

— Правительство, — объяснил Савельев. — Эта трасса — у нее ширина со всякими службами, почитай, двадцать километров, сотрет она нас с лица земли…

— Но ведь люди станут быстро ездить, — вставила Джекки.

— Трасса может обогнуть заповедник. Да, это станет дороже, но ведь уцелеет красота. Здесь же водятся лисы, медведи, даже рысь тут обитает. Но у нас начальники ведут себя на Родине, как оккупанты… Вы снимите здешнюю природу, чтобы люди поняли, какое злодейство готовится…

В этот момент Савельев увидел в толпе своего друга.

— Антон! — закричал он. — Где ты шляешься?

Он выхватил из рук журналистки микрофон и попытался представить Каштанова публике:

— Дорогие телезрители! Наш праздник посетил мой самый дорогой друг, которым гордится вся страна!.. Это — знаменитый…

Антон Михайлович испуганно отступал — телевизионная реклама никак не входила в его планы.

— Саша, Саша, не надо! — говорил он умоляюще.

Подскочила Джекки, отобрала микрофон у Савельева.

А тот продолжал сжимать друга в объятиях.

— Господи, все никак побеседовать не можем… Да, завтра Павел приезжает…

На линии старта уже выстроились водные велосипеды, спортсмены ожидали выстрела стартового пистолета. Шумела толпа болельщиков…

— Сейчас мы все в ожидании старта новых гонок. Ассоциация водных велосипедистов, — вела репортаж Джекки, — хочет добиться включения этих состязаний в олимпийскую программу…

— Антон Михайлович! — прокричал подвыпивший ревнивец Владик. — Уйдите из кадра! Что вы ошиваетесь возле ведущей репортаж!

Каштанов, который уже приблизился к Джекки, послушно отступил на шаг.

Владик, слегка пошатываясь, кинулся на пристань к судье.

Антон Михайлович тотчас снова приблизился к Джекки.

— Я жду, — сказала Джекки, прикрыв микрофон рукой.

— Чего? — не понял Каштанов.

— Жду того, что вы обещали!

— Чего именно? — переспросил Каштанов.

Болельщики и просто зеваки проходили рядом, публика была веселой и оживленной. На Джекки и доктора никто не обращал внимания. Известно, что лучший способ уединиться — это затеряться в толпе.

— Как вы могли забыть? — укорила Джекки. — Вы же обещали признаться мне в любви! Признавайтесь!

— Здесь? Сейчас?

— Да! — потребовала Джекки, и Антон Михайлович сказал:

— Я тебя люблю, Женя!..

— Вот наконец дан старт! — совсем другим голосом сказала в микрофон Джекки. — Вперед вырывается велосипед под номером три, это спортсмены из Самары… — Джекки повернулась к Антону Михайловичу и своим обычным, нет, необычно теплым голосом призналась:

— Я вас тоже люблю!

— Пожалуйста, — попросил Каштанов, — говори мне ты!

— Я тебя тоже люблю, Антон Михайлович! — повторила Джекки.

Она забыла о гонках, о водной баталии, которая разворачивалась за спинами влюбленных.

— Знаешь, Женя, — заговорил Каштанов, — человек может пройти мимо всего. Может упустить удачу, деньги, успех, но он не имеет права пройти мимо любви! Это преступление против самого себя!..

— И против меня! — закончила его монолог Джекки.

Прибежал запыхавшийся Владик:

— У, ё-мое! Я же камеру не выключил!

Он нажал на кнопку, и красная лампочка на съемочном аппарате погасла.

— Значит, все, что сейчас происходило между нами, — с легкой улыбкой констатировала Джекки, — снято на пленку. Об этом будет знать вся студия. Ну и пусть себе знают!

— Еще один кадр для компромата! — злорадно потер руки оператор.

— Любовь не может быть компроматом! — И Джекки подумала, что еще несколько дней назад она подобных слов не произнесла бы…

Опустился вечер. Каштанов повел Джекки на дальний причал.

Праздник шумел, светился чуть вдали. Оттуда доносилась музыка оркестра и гул толпы. Парочки, обнявшись, сидели на пирсе, свесив ноги к воде.

Капитан катера, положив в карман гонорар, сказал со вздохом:

— Ох и подведете вы меня под монастырь! Летать вдвоем запрещено. Вы хоть плавать умеете?

— Еще как! — бодро сбрехнул Антон Михайлович.

Капитан проверил у летунов крепление парашютных строп и строго распорядился:

— Делаем так: вы принимаете позу «кенгуру».

— Какую позу? — не поверили своим ушам Каштанов и Джекки.

— «Кенгуру». Объясняю: вы, девушка, прижмитесь к нему спиной, а вы, мужчина, обнимите ее крепко сзади и держите. Когда трос натянется, ни о чем не думайте — прыгайте! И вот вы уже в воздухе! Все понятно?

— Все! — хором ответили влюбленные.

— Я пошел! — сказал капитан. — Будьте готовы!

Пока капитан заводил старенький катер, а тот чихал, стонал и кашлял, к Каштанову примчался сын. Момент он выбрал, прямо скажем, малоподходящий.

— Папа, срочно дай сто пятьдесят долларов! Я проигрался…

— Не дам! — отказал отец. — Во-первых, у меня их нет…

— А что же мне делать? — в отчаянии воскликнул Никита.

— Ты уже большой мальчуган, выкручивайся!

Катер сдвинулся с места, стропы натянулись.

Джекки и Антон Михайлович побежали к краю.

— Может, дать ему денег? — крикнула на ходу Джекки.

— Нет, — не согласился доктор, — пусть проигрывает то, что сам зарабатывает.

Вслед за воздухоплавателями, оттолкнув Никиту, помчался Владик. Влюбленные взлетели в воздух, а безутешный страдалец закричал:

— Не улетай без меня, Джекки!

Каштанов и Джекки парили над водными просторами, над рыбаками на лодках и рыбаками на берегу, над островами и островками, над старинным монастырем.

Джекки восторженно глядела на раскинувшиеся внизу просторы.

— Какое невероятное ощущение!

— Да, чудесно, — поддержал Каштанов, от страха зажмуривший глаза. — Но вообще-то я боюсь высоты! Панически боюсь!

— Вы что, дразните меня? — не поверила спортивная Джекки.

— Какое там! — воскликнул перепуганный доктор. — Помираю от ужаса! Просто жуть какая-то!

— Зачем же вы тогда полетели?

— Н-н-не знаю, — заикался Антон Михайлович. — Ради тебя… хотел бы-бы-быть на высоте!..

— А мы на высоте! — воскликнула Джекки.

— Я не в том смысле… соответствовать хотел… — И вдруг Каштанов завопил: — Караул! Спасите!

— Антон, держи себя в руках! — прикрикнула Джекки, которая находилась в своей стихии.

Каштанов нашел в себе силы пошутить:

— Лучше я буду держать тебя!

И он еще сильнее обнял любимую.

Неожиданно ветер стих. Перегруженный парашют обмяк и стал валиться вниз.

— На помощь! — орал Каштанов. — Мы тонем! Помогите!

Летуны мягко шлепнулись в озеро.

— Держись за меня! — прокричала Джекки, вынырнув из воды. — Ты где? Я тебя вытащу!

— Рядом с тобой! — голова Антона Михайловича тоже показалась на поверхности, и он схватился за Джекки. — Я хорошо за тебя уцепился. Но… ноги мои стоят на чем-то твердом.

В этот момент в небо с площади Крушина взлетел праздничный фейерверк. Разноцветные шутихи на несколько секунд освещали озеро, наших героев, стоявших по грудь в воде, и гасли.

На смену погасшим взлетали новые огни. Из города доносились радостные крики толпы, музыка духового оркестра и треск пиротехнических залпов.

— Я тоже стою! — засмеялась Джекки. — Это, очевидно, мель. Отпусти меня!

— Не отпущу!

— Как же мы тогда освободимся от этого чертова парашюта! — резонно возразила Джекки.

Они начали избавляться от строп.

Подплыл катер и в нескольких метрах от них остановился.

— Ребята, вы как? — прокричал капитан. — Залезайте на катер. Я вас отвезу обратно.

— Спасибо, не надо! — отказался осмелевший Каштанов. — Нам и здесь хорошо.

Они уже отцепились от парашюта и, обнявшись, побрели к берегу.

Фейерверк закончился. Наступила тьма.

— Ты действительно не умеешь плавать?

— Как топор! И воды тоже боюсь! — И Каштанов добавил обеспокоенно: — А вдруг мы попадем в глубокий омут?

— А тебе не кажется, что мы уже в омуте? — намекнула Джекки.

— Оказывается, в тихом омуте водятся не черти, а пленительная ведьма.

— Понимаю, смокинг, даже мокрый, обязывает к политесу, — ласково улыбнулась ведьма.

Так они и передвигались, по-прежнему обнявшись, до самого берега, до которого было уже совсем близко.

Джекки сказала:

— Главное, ты не утонул, я спасла тебе жизнь!

И доктор Каштанов, облепленный песком и илом, стоя по колено в воде, ответил с абсолютной убежденностью:

— Да, Женя, ты действительно спасла мне жизнь.

— А ты ради меня совершил подвиг! Я это понимаю.

Потом они, опять обнявшись, брели по берегу к фанерному пристанищу лодочника.

«Утопленники» вошли в вагончик.

Стояла светлая ночь, когда все: землю, леса, воду, небо — обволакивает блеклый полусвет.

Из вагончика вышла Джекки. Она несла груду мокрой одежды. Развесила на веревке смокинг, рядом повесила сушить белую рубашку, носки, галстук-бабочку, трусы… Потом, оглядевшись по сторонам, — никого не было видно, — Джекки стащила с себя куртку и брюки… тоже укрепила на веревке… затем, опять оглядевшись, сняла промокшее белье… ее тело смутно белело в полутьме.

Джекки вернулась в вагончик. Входя, она повернула выключатель на двери, и фонарь на причале погас.

На озеро упал туман, окутал все вокруг — и лес, и причалы, и пристанище лодочника.

Утром проснулось солнце.

Его лучи пробились сквозь туман и высветили берег, белье, все еще сохнувшее на веревке рядом со смокингом, проскользили по крыше вагончика и заглянули в крошечное оконце.

Если в машине Каштанов спал, уронив голову на плечо Джекки, то сейчас уже Джекки спала, положив голову на плечо Антона Михайловича.

Он открыл глаза, осторожно высвободил плечо и некоторое время любовался спящей женщиной. Потом поднялся, выглянул в оконце и задумался. Задумался о том, что теперь будет дальше.

— Есть хочу! — услышал он голос Джекки.

— Я тоже, — машинально отозвался Антон Михайлович, а потом сказал: — Я все время о нас думаю.

— И я про нас.

Антон Михайлович сел на топчан.

Помолчали, а потом Джекки грустно вздохнула:

— Мне нужно в город, на работу!

— Обязательно нужно?

— Я ведь снимала этот праздник как жалкое оправдание, чтобы побыть с тобой! Знаю заранее, что сюжет про юбилей районного центра никому не нужен и в эфир не пойдет.

— Ты не можешь послать свою работу куда-нибудь подальше?

— А ты? — ответила вопросом на вопрос Джекки.

Антон Михайлович развел руками.

— Вот и я не могу, — закончила разговор Джекки.

Глава девятая

На берегу озера стояли рядком причудливые деревенские баньки.

Одна из них, древняя, построенная невесть когда, топилась. Около нее замерли два суперсовременных автомобиля — «Мерседес-600» и джип «Лексус». Дюжие молодцы, явно охранники, доставали из джипа напитки и провизию и сгружали их на стол.

В тесном предбаннике раздевались три закадычных друга — президент банка Павел Судаковский, директор заповедника Александр Савельев и академик медицины Антон Каштанов.

— Все-таки ты порядочная свицья, Тошка! — обругал друга Павел. — Почему про эти злосчастные два миллиона я должен узнавать из газет?

— Ты нас, Антон, обидел! — прогудел Александр.

— Ребята, просто я не хотел вешать на вас мои неприятности.

Судаковский полез в карман пиджака, который он уже успел снять, и достал оттуда конверт.

— Возьми, балбес, и не потеряй!

— Что это? — не понял Каштанов.

— Чек на два миллиона, внеси их в твой бездарный фонд!

— Не возьму! — наотрез отказался Антон Михайлович.

— Ты охренел? — изумился Савельев, а банкир искренне возмутился:

— Почему не возьмешь?

— Павлик, большущее тебе спасибо, — растроганно сказал хирург, — но я не могу принять деньги!

Александр тяжко вздохнул:

— В первый раз вижу такого идиота!

Глаза у Каштанова стали больными:

— Ребята, если я верну эти миллионы, значит, я их украл, иначе откуда я их надыбал?

— Будь ты проклят, чистюля! — в очередной раз выругался Павел.

— Павлик, — взмолился хирург, — если ты действительно хочешь сделать доброе дело… внеси сам, от имени твоего банка, мы будем тебе по гроб благодарны!

— Ты, Тошка, неисправим, — сдался банкир.

В доме отдыха, в комнате Джекки, Владик поднял восстание:

— Не отдам!

— Здесь я командую! — напомнила Джекки.

— Ты хочешь припрятать эту кассету, я понимаю. Все потому, что ты влюблена в него, как кошка!

— Отдай кассету, ты не имеешь права ею распоряжаться!

— Как ей распорядиться, рассудит руководство канала. А сам я сейчас же уезжаю в Москву.

Джекки насмешливо улыбнулась:

— Уступаешь меня сопернику?

— Джекки, но я же лучше его! И я тебя люблю давно! А кассету все равно не отдам!

Напарившись и наплававшись в озере, разнеженные, благодушные дружбаны осматривали стол, роскошно накрытый охранниками и внесенный ими в предбанник.

— Ух ты! — воскликнул Каштанов. — Павлик, твои гаврики хапнули винный магазин?

— Это с твоей стороны, Павел, хамство, — грустно вздохнул Александр. — Мне же ничего этого нельзя. Я уже свое выпил.

— Мне тоже врачи категорически запретили! — вздохнул в ответ Павел. — При том лекарстве, которым меня пичкают, исключено. Могу только облизываться!

— Значит, весь этот арсенал мне одному? Доктора мне тоже не рекомендуют, но я сам врач и на них чихал!

— Давай чихнем вместе! — оживился Павел и схватился за бутылку. Но Каштанов решительно отобрал ее.

— Что же тогда будем пить? — растерянно спросил Павел. — Колу, тоник, соки?

— Колодезную воду! — предложил Александр. — У меня перед домом колодец с вкуснейшей водой!

— Ура! — издал победный вопль Павел. — Никогда еще не гулял под колодезную воду.

— Мечта человечества, — подхватил Антон, — экологически чистый банкет! Я с вами!

— Володя, — Павел окликнул верзилу-охранника, исполнявшего обязанности официанта, — немедленно доставить колодезную воду!

Тот послушно выскочил наружу, тотчас взревел могучий джип и исчез. Для нашей эпохи стало обыденным, что богатые на шикарных машинах ездят к колодцам за чистой водой, потому что в водопроводе — плохая.

В предбаннике, в ожидании целебного напитка, шла неторопливая беседа.

— Как ты здесь живешь? — обратился Павел к доктору.

От друзей у Антона Михайловича секретов не было:

— Ребята, я влюбился!

Друзьям сразу стало интересно.

— В кого? — быстро спросил Александр.

— В женщину! — с вызовом ответил Антон.

— Слава Богу! — с нарочитым облегчением сказал Павел.

— Зови ее сюда! — потребовал Александр.

В это время доставили колодезную воду.

— Где искать твою пассию? — осведомился банкир.

— В доме отдыха, номер комнаты двести тридцать шесть, фамилия Тобольская.

Не успел банкир отдать распоряжение, как умный «мерседес» умчался за пассией.

И тут влюбленный спохватился:

— Куда мы ее пригласили, в эту баню?

— А что такого? — начал было обижаться Александр. — Эту баньку я сам отреставрировал.

— Но мы же здесь все без галстуков! — недовольно заявил Антон.

Накрытый стол перекочевал на берег озера. Лихо подрулил «мерседес». Охранник распахнул перед Джекки заднюю дверцу, и она, толком не понимая происходящего, покинула лимузин, представ перед мужской компанией.

За столом восседали трое элегантных господ при пиджаках и галстуках.

Две пары глаз оценивающе, а одна пара глаз восхищенно, впились в молодую женщину. Ясно, что восхищенные глаза принадлежали Антону Михайловичу.

— Женя! — приветствовал он ее. — Я хочу тебя опубликовать!

— В каком смысле?

— Хочу, чтоб наши отношения вышли из подполья. Сегодня мы отмечаем сорок пять лет нашей мужской дружбы…

— Это срок! — вмешался Александр.

— И нам небезразлично, кого выбрал Антон, — с подтекстом произнес Павел.

Джекки вопросительно взглянула на Каштанова, тот подтверждающе кивнул.

— Рассказывайте о себе, пожалуйста! — вежливо, но вместе с тем настойчиво предложил Павел.

— Это что, экзамен? — задиристо спросила Джекки.

— Хуже… Экзамен можно сдать по шпаргалке, а здесь этот номер не пройдет! — довольно жестко предупредил Павел.

Джекки приняла вызов:

— Докладываю — мне тридцать два, немало. Характер вздорный, агрессивный. От меня, не выдержав, удрали два мужа. Есть ребенок, это единственное, что во мне хорошего, а в остальном — дрянь.

— Годится, — одобрил Павел.

— А как вы относитесь к нашему Тошке? — продолжил расспросы Александр.

— Как можно относиться к человеку, который обобрал собственный фонд? Но с этим еще можно смириться. Однако он ведь работает и по мелочам, например, я видела, как в кафе он слопал три булочки и не заплатил за них!

— Антон, это правда? — строго вопросил Александр.

— Так булочки-то были крохотные! О чем разговор!

— А еще, — продолжала ябедничать Джекки, — он дерется с женщинами…

— С какими? Уточните! — настаивал Павел.

— С красивыми, в частности со мной!

— Он вас бил? — ужаснулся Александр.

— Меня фиг побьешь! Но он пытался! — Джекки усмехнулась.

— Это она мне врезала! — уточнил Антон.

Джекки не унималась:

— Кроме того, он не умеет плавать и боится высоты. Так что парень-то никудышный!

— Большое тебе спасибо, Женя! — просиял Антон.

— И тебе большое спасибо! — просияла Джекки.

Черту подвел Павел:

— По-моему, вы — два охламона, которые созданы друг для друга!

— А что же мы сидим по-сухому? — укоризненно воскликнул Александр.

— За Женю надо выпить! — поддержал Павел.

В то время как охранник-официант разливал мужикам воду, Павел наклонился к Джекки:

— Что вы предпочитаете?

— То же, что и все! — Джекки держала марку.

— Я тебе не советую, — заговорщически шепнул ей Антон Михайлович.

— Никакой дискриминации! — И Джекки протянула охраннику свой бокал.

— Женя, — с чувством начал Павел, — мы вас утверждаем! Саша, ты не против?

— Я за!

— Надеюсь, Женя, — торжественно продолжал Павел, — вы сделаете из нашего обалдуя нормального человека!

Тут вмешался Каштанов:

— За женщин джентльмены пьют стоя!

Все трое, как по команде, поднялись и… пиджаки и галстуки на джентльменах имелись, а вот с брюками обстояло хуже. Все трое довольствовались лишь купальными трусами. Джекки не подала виду, что заметила сей пассаж. Джентльмены, как заправские алкоголики, влили в себя по стакану и уставились на Джекки. Она оказалась на высоте. Тоже опрокинула стакан и смачно крякнула:

— Крутая штука! Дайте закусить скорее!

— Женя, ты наша баба! — с восторгом воскликнул Павел.

Все четверо засмеялись и стали закусывать.

А потом все сидели у костра, и Каштанов пел, аккомпанируя себе на гитаре, песню опять-таки на стихи одного из соавторов повести. Друзья задумчиво слушали. Слушала зачарованно Джекки, ее глаза светились. Даже охранники, примостившиеся на порожках автомобилей, расслабились и не зыркали настороженно по сторонам.

Хочется легкого, светлого, нежного, раннего, хрупкого, пустопорожнего, и безрассудного, и безмятежного, напрочь забытого и невозможного.

Хочется рухнуть в траву не помятую, в небо уставить глаза завидущие, и окунуться в цветочные запахи, и без конца обожать все живущее!

Хочется видеть изгиб и течение синей реки средь курчавых кустарников, впитывать дожею солнца свечение, в воду, как в детстве, сигать без купальников.

Хочется милой наивной мелодии, воздух глотать, словно ягоды спелые, чтоб сумасбродно душа колобродила и чтобы сердце неслось ошалелое.

Хочется встретиться с тем, что утрачено, хоть на мгновенье упасть в это дальнее… Только за все, что промчалось, заплачено и остается расплата прощальная…

А потом телохранители ловко убирали следы пиршества. Судаковский фамильярно прощался с Джекки и Антоном, потом обнял Александра. Все обменивались какими-то прощальными теплыми словами, но дело было не в них. Встреча пробудила в друзьях что-то ясное, истинное…

Вот помчался «мерседес», на хвосте которого висел джип. Деликатный Александр двинулся к своему дому, приветливо помахав влюбленным. Каштанов и Джекки остались вдвоем.

— И мне тоже пора в Москву, — печально вздохнула Джекки.

— Я поеду с тобой, что мне тут делать одному?

— Отдыхать, ты же в отпуске.

— Теперь мы будем отдыхать вдвоем! — многозначительно заявил Каштанов.

— Тебя в Москве куда подвезти?

— Как куда, домой! — автоматически ответил Антон Михайлович и вдруг осекся.

— Домой так домой! — сказала Джекки будничным тоном. — Не ко мне же тебе ехать…

И Джекки ушла, оставив его одного на берегу. Она шла через деревню Тихие Омуты, и слезы висели на кончиках ее ресниц.

Антон Михайлович, сидя на берегу, осознал, что ему надо либо круто менять жизнь, либо возвращаться к жене. Он чувствовал, что не готов к решению…

Вернувшись в вагончик лодочника, чтобы забрать свои вещи, Каштанов вдруг остолбенел. На причале Ёжиков в его ватнике и подвернутых брюках выдавал весла отдыхающим турбазы. Увидев изумленного «Михалыча», Ёжиков коротко пояснил:

— Охранник на моем кабриолете ночью сбежал. С моим кейсом и с моим гаремом. Пережидаю здесь, пока кто-нибудь из друзей не приедет на выручку…

Джекки сидела на скамейке около своего автомобиля. Подошел Каштанов с чемоданом, жалобно посмотрел на удрученную Джекки и присел рядом. Из дома отдыха Владик волок штатив и кофр с кассетами и аккумуляторами.

Он мрачно загрузил аппаратуру в багажник, делая вид, что Каштанова и Джекки здесь нет. Погрузил и ушел.

Антон Михайлович невольно начал оправдываться:

— Я же не могу так сразу — взять и уйти…

— А я и не прошу тебя уходить…

Тут оба замолчали, так как из здания дома отдыха вновь появился Владик с какими-то шмотками.

— Что вы замолчали? — запихивая сумки на заднее сиденье, усмехнулся он. — Я не обращаю на вас никакого внимания. — И демонстративно вернулся в дом.

— Понимаешь, я не могу ее просто так бросить… — Доктор прятал глаза, ему было стыдно за самого себя, но он не мог с собой ничего поделать.

— Понимаю…

— Она без меня пропадет.

— Понимаю…

— Она только с виду такая сильная, вообще-то она беззащитная… — В этот момент Антон Михайлович действительно так считал.

— Понимаю…

— Мне нужно собраться с духом…

— Собирайся…

— Женя, мы с тобой знакомы сколько, недели две, ты зря обижаешься, — убивался Антон Михайлович, — я не могу так сразу… я старый… но без тебя я тоже не могу…

— Что ты предлагаешь, старый? — бесстрастно спросила Джекки.

— Мы будем встречаться, — с жаром продолжал Каштанов, — обязательно!

— Где? — как бы полюбопытствовала Джекки. — Квартира у меня двухкомнатная, комнаты проходные, со мною Мама и дочка…

Доктор напрягся, — это был первый в его жизни адюльтер, опыта не было, поэтому вопрос о квартире поставил его в тупик. Наконец он нашел выход:

— Квартиру-то можно снять, не проблема.

Джекки усмехнулась:

— И будем встречаться два раза в неделю, так?

— Почему два? Можно и три.

— Какие дни установим? — безжалостно продолжала Джекки. — Выходные отпадают, вы, естественно, дома. — Джекки снова перешла на вы. — Понедельник, среда, пятница, подойдет?

— Какое я барахло! — тихо сказал Антон Михайлович.

— Не смею возражать.

— Прости меня, Женя! — Каштанову стало не по себе.

— За что? Значит, начнем в следующий понедельник. Надеюсь, вы успеете найти квартиру, только, пожалуйста, не на окраине, я ведь очень занята на телевидении.

— Дай мне время! — Доктор был в отчаянии. — Я постараюсь что-нибудь придумать.

Появился Владик, волоча осветительные приборы.

— Мы поедем в Москву вместе? — осторожно задал вопрос пришибленный любовник.

— Сегодня у нас что, четверг? Но это же не наш день!

— Пожалей меня, Женя! — взмолился Антон Михайлович.

— Мне себя жалко, — не оборачиваясь, проронила Джекки.

Она уже сидела за рулем. Потом, что-то вспомнив, сняла с руки часы и протянула Каштанову:

— Это ваши часы, возьмите!

Владик забрался в машину. Жигуленок рванул с места, и доктор понял, что Джекки уехала навсегда.

Глава десятая

В Москву они возвращались порознь. На всем пути их следования лил дождь. Он то уныло моросил, то падал частыми сильными каплями.

Каштанов стоял на станции города Крушина, ожидая поезда… Мимо вокзала проехали старенькие «Жигули» с Джекки и Владиком…

Потом Антон Михайлович стоял в тамбуре поезда и задумчиво глядел в окно, по которому струилась вода. Серый, тоскливый пейзаж проносился мимо…

Джекки вела машину, обгоняя всех и вся. Казалось, лицо ее постарело. «Дворники» лихорадочно мелькали, стряхивая воду.

Каштанов перешел в вагон и уселся в проходе.

Инспектор дорожно-патрульной службы в непромокаемом плаще остановил жигуленок за превышение скорости и что-то выговаривал Джекки, мокнущей под ливнем.

В поезде Антон Михайлович, не находя себе места, поднялся, вышел в тамбур и стал снова смотреть на бегущие мимо пейзажи… Потом он достал из кармана мобильный телефон и кому-то позвонил.

Машина Джекки подъехала к железнодорожному переезду, но проскочить не удалось. Шлагбаум опустился… По крыше «Жигулей» колошматил дождь.

Пассажирский состав пронесся мимо. Каштанов не обратил внимания на белую машину, замершую у переезда… Джекки не успела заметить Каштанова, стоявшего у окна… Если бы по нашей повести все-таки принялись делать кино, то наверняка режиссер запустил бы на этом эпизоде какую-нибудь хорошую, умную песню. Авторы решили подсказать постановщику, какие именно стихи надо выбрать. Это стихи любимого нами Булата.

Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет. Что назначено судьбою — обязательно случится: то ли самое прекрасное в окошко постучится, то ли самое напрасное в объятья упадет. Две жизни прожить не дано, два счастья — затея пустая. Всегда выпадает одно — такая уж правда простая. Кому проиграет труба прощальные в небо мотивы, кому улыбнется судьба, и он улыбнется счастливый. Так не делайте ж запасов из любви и доброты и про черный день грядущий не копите милосердье: пропадет ни за понюшку ваше горькое усердье, лягут ранние морщины от напрасной суеты. Две жизни прожить не дано, два счастья — затея пустая. Всегда выпадает одно — такая уж правда простая. Кому проиграет труба прощальные в небо мотивы, кому улыбнется судьба, и он улыбнется счастливый. Жаль, что юность пролетела, жаль, что старость коротка. Все теперь уж на ладони: лоб в поту, душа в ушибах… Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок — Только ровная дорога, до последнего звонка.

Поезд с Каштановым подходил к перрону столичного вокзала. И здесь лупил оголтелый дождь. Антона Михайловича у вагона встречал сын. Каштанов-старший юркнул под зонт младшего, и они направились к машине Никиты.

— Хочу попросить у тебя убежища на некоторое время, — сказал отец.

— На любое время, — поправил его сьщ…

В тот день, когда отпуск Каштанова окончился и ему надо было выходить на работу, хирург появился в клинике. Фамилия его по-прежнему красовалась на дверях, ведущих в приемную. Секретарша при виде вошедшего шефа, обалдев, всплеснула руками:

— Антон Михайлович! Да вы ли это? Вас узнать нельзя.

— Идет? — полюбопытствовал Каштанов.

Лицо его было гладко выбрито. От усов и бороды не осталось следа.

— Не то слово! — секретарша была в восхищении. — Помолодели-то как! Да вы просто киноартист…

Предоставим читателю решать, на какого артиста стал походить герой нашего сочинения.

В кабинете Иван Павлович принимал поздравления Каштанова:

— Поздравляю тебя с назначением, Ваня. Думаю, ты недолго будешь и.о.

— Это все благодаря вам, Антон Михайлович! — прочувствованно сказал новый руководитель Хирургического центра. — Надеюсь, вы мне поможете тянуть этот неподъемный воз…

— Давай начнем с того, что снимем с двери табличку с моей фамилией и приступим к передаче дел.

Каштанов машинально, по привычке, смотрел на мониторы, где показывали текущие операции.

Только теперь взволнованный Ваня обратил внимание на то, что его бывший шеф тщательно выбрит.

— Вы все это истребили? — Он обвел жестом свое лицо.

И только теперь Антон Михайлович обратил внимание на лицо Вани. И увидел, что его бывший зам, а ныне шеф за время его отпуска отрастил усы и бороду, точь-в-точь такие же, какие прежде носил Каштанов.

— А ты все это отрастил?!

Оба засмеялись, Каштанов приобнял молодого хирурга и сказал:

— Вот видишь! В природе ничто не исчезает бесследно.

Капитан милиции Варвара Петровна Муромова в форме при полном параде, с загипсованной правой рукой и забинтованной левой, висящей на белой повязке, ударом ноги распахнула дверь в кабинет директора Хирургического центра.

Каштанов оцепенел:

— Что с вами, Варвара Петровна? Неужели бандитская пуля?

— Если бы бандитская! Свой попал!

— Сейчас мы вас госпитализируем! — предложил Иван Павлович.

Следователь отрицательно помотала головой:

— Антон Михайлович, докладываю — преступник мною задержан… — Но продолжить доклад не удалось.

Толпа осатаневших журналистов ворвалась в кабинет.

Каштанов не успел охнуть, как банда оккупировала все помещение. Видео- и кинокамеры, фотоаппараты, микрофоны и диктофоны нацелились на Каштанова, и он понял, что отступать некуда.

— В чем дело, дорогие средства массовой информации? — И весело добавил: — Должен сообщить вам, что я уже не директор Хирургического центра.

Вперед выступила корреспондентка радио:

— Антон Михайлович, расскажите, пожалуйста, как поймали того, кто похитил два миллиона из вашего фонда? И второе: за что, как вы думаете, вас сняли с поста директора центра?

— Здесь присутствует следователь капитан милиции Муромова. Она блестяще провела расследование кражи. А на второй вопрос я отвечу позже.

Варвара Петровна зарделась от удовольствия. Теперь вся корреспондентская техника уставилась на героиню, и та принялась упоенно вещать о схватке с бандюгами.

По двору Хирургического центра бежали опоздавшие Джекки и Владик с видеокамерой.

В кабинете корреспондентка радио выдвинула вперед диктофон:

— Кто он?

— Директор-распорядитель Каштановского фонда, — ответила Муромова.

— А как технически ему удалось это проделать? — спросил один из газетчиков.

— Он подделал две подписи — Антона Михайловича и главного бухгалтера. Потом на основании фиктивных договоров перевел эти деньги из банка на счета фиктивных фирм. А липовые фирмы обналичили доллары…

Каштанов увидел, что в кабинете появились еще два журналиста — Джекки и Владик. Они расположились в задних рядах.

— А деньги нашли? — поинтересовалась очередная журналистка.

— Деньги? Деньги, конечно, нет. С деньгами наша страна всегда была в сложных взаимоотношениях.

Дальше Каштанов не слышал, что рассказывала Варвара Петровна, не помнил, что отвечал на вопросы сам. Он видел только Джекки, которая старалась не смотреть на него.

— Отдай кассету! — процедила Джекки Владику.

— Ни за что!

— По-моему, достаточно, пощадите Антона Михайловича! — сказал Иван Павлович, принявший на себя руководство импровизированной пресс-конференцией.

— У меня к Антону Михайловичу последний вопрос, — нарушила молчание Джекки. — Тут говорили, что вы были в отпуске. Как вы его провели?

Каштанов ответил не сразу и тихо:

— Во время отпуска я должен был совершить поступок, но у меня не хватило силы воли. Я себе не могу этого простить.

— Какой именно поступок? — немедленно вмешался кто-то из журналистов.

— Это мое личное… — грустно улыбнулся доктор.

Когда журналисты покидали кабинет, и Джекки вместе с ними, к Каштанову подошел Владик.

— Вам просили передать! — И он вручил Антону Михайловичу видеокассету.

А в предбаннике Варвара Петровна и Джекки встретились. Посмотрев на опрокинутое лицо журналистки, Муромова сказала как бы сочувственно:

— Не сложилось? Обидно.

Показывая на загипсованную руку, Джекки ответила в тон:

— Не срослось? Прискорбно…

— У меня-то срастется! — парировала милиционерша.

— А у меня сложится! — задиристо произнесла Джекки и направилась к лифту.

Появление Джекки, с которой не удалось перемолвиться ни одним словом, разбередило душу Антона Михайловича. Он хотел рвануть за ней, объяснить что-то, но не осмелился. После возвращения он еще не был дома, отсиживался неделю у Никиты на даче, жене трусливо не звонил. Не звонил также и Джекки. Насколько все ему было ясно в профессиональных делах, настолько же было не ясно в сердечных. Каштанов пребывал в состоянии душевной смуты, неразберихи, разброда и никак не мог принять решения.

После того как окончился первый рабочий день, Антон Михайлович, еще не оправившись от невстречи с Джекки, автоматически спустился вниз и по обыкновению сел в свою служебную машину. Он мучительно думал, что же ему предпринять, на что отважиться. Поздоровавшись с водителем, он не сказал ему, куда ехать, и тот, естественно, привез его к дому. Рефлекс ежедневного возвращения по этому маршруту был столь силен, что Антон Михайлович, погруженный в раздумья, даже не обратил внимания, что направляется домой.

Каштанов привычно открыл замок, вошел — и тут очнулся. Ему показалось, что он ошибся адресом. Ничего не напоминало его прежнее жилье. Антон Михайлович даже вышел обратно на лестничную клетку и взглянул на номер квартиры. Номер был тот же. Тогда он снова вернулся в квартиру.

Евроремонт был закончен. Две стенки — одна между кухней и гостиной, другая между ванной и уборной — были снесены. Новые оконные рамы, светлые жалюзи, белые стены, белая новая мебель. Было как бы красиво, но крайне неуютно, совсем как на картинке из рекламного журнала для богатых. Каштанов прошел в свой кабинет. Неумолимая воля Полины Сергеевны и беспардонные руки ремонтников похозяйничали и здесь. Все вещи доктора, его книги, фотографии, картины были сгружены на пол. Белые голые стены, новые окна без занавесок, пустые книжные полки. Логику Полины Сергеевны можно было понять: зачем наводить уют в жилище беглого мужа. Если вернется, сам все приведет в порядок, а не вернется, тогда зачем делать лишнюю бесполезную работу.

Самой Полины Сергеевны дома не было. Видно, еще не приехала с работы.

Антон Михайлович полез в карман пиджака и вынул видеокассету. Поискал, нет ли внутри записки. Записки не было. Тогда он включил видеомагнитофон и вставил в него пленку.

На экране телевизора возник кадр, где Джекки беседовала с Полиной Сергеевной.

— А может, он это сделал ради другой женщины? — брала интервью Джекки.

— От таких женщин, как я, не уходят! Вон из моего дома!

Каштанов потрясенно смотрел на экран…

К дому тем временем подъехала машина «Фелиция», что в переводе с заграничного означает «Счастье». Из нее вышла Полина Сергеевна и направилась к подъезду. Внезапно она остановилась, потому что увидела — в окнах ее квартиры горит свет. Полина Сергеевна быстро вошла в дом…

Антон Михайлович с интересом наблюдал на телевизионном экране, как он ворует в кафе третью булочку…

Встревоженная Полина Сергеевна поднималась в лифте…

В квартире на телеэкране появился кадр, снятый Владиком сверху с парашюта, кадр, которым он так гордился. Лица Джекки и Каштанова занимали весь экран. Они неотрывно смотрели друг на друга, а потом начали целоваться. Поцелуй продолжался довольно долго, пока из-за кадра не раздался голос Владика:

— Джекки, мне это не нравится, что ты делаешь?

Полина Сергеевна вышла из лифта и бесшумно отворила дверь.

Увлеченный воспоминаниями, Антон Михайлович не почувствовал прихода жены. Она неслышно появилась в гостиной и тоже стала смотреть на телеэкран.

А там ее муж и Джекки в праздничной крушинской толпе разговаривали друг с другом, не замечая никого вокруг.

Полина Сергеевна была не в силах оторваться от экрана.

— Знаешь, Женя, — говорил Каштанов, — человек может пройти мимо всего. Может упустить удачу, деньги, успех. Но он не имеет права пройти мимо любви. Это преступление против самого себя!..

— И против меня! — закончила его монолог Джекки.

— Это как понять, Каштан? — ледяным голосом спросила Полина Сергеевна. — Ты вернулся или опять заскочил на минутку — поглядеть видео?

Антон Михайлович вздрогнул, судорожно выключил видеомагнитофон и голосом побитой собаки сказал:

— Я вернулся.

— Сам приполз или тебя выгнали?

— И то, и другое.

— Будешь просить прощения?

— Прости меня, Полюшко-Поле! Ремонт ты сделала сногсшибательный!

Полина Сергеевна приняла решение.

— Значит так, не знаю, прощу ли я тебя когда-либо. Может, и прощу, через месяц или полгода. — Тут она вынула кассету из видеомагнитофона, направилась к двери и вышла на лестничную клетку. Каштанов понуро поплелся за ней.

— Я женщина добрая, ты знаешь!

— Добрая, конечно, добрая!

— Пойми, я лучше знаю, что тебе надо! Так вот, — и это категорически, — чтоб этой дамочки духу не было! Никаких встреч, никаких звонков! Понял, Дон Жуан почтенного возраста?

— Я понял.

Полина Сергеевна выкинула лирическую кассету в мусоропровод и с треском захлопнула крышку…

На следующее утро муж и жена мирно завтракали на уютной кухне. Каштанов зачерпнул ложкой овсяную кашу и поморщился:

— А можно, я поджарю яичницу и сделаю себе бутерброд с копченой колбасой?

Ответ он получил жесткий:

— Этого тебе нельзя было раньше, а теперь и подавно!

И Каштанов принялся расхлебывать кашу во всех смыслах этого выражения…

Эпилог

Прошло около трех месяцев. Шел крупный снег. Каштанов и Полина Сергеевна ехали в автомобиле по новогодней Москве. Антон Михайлович сидел за рулем, жена — рядом, на пассажирском сиденье, в элегантной шубе.

Машина Каштановых, уже знакомая нам «Фелиция», въехала в автомобильную пробку. Супруги видели зады стоящих впереди машин с горящими красными стоп-сигналами. Встречный поток также стоял, вернее, еле полз, и вдруг на встречной полосе рядом с каштановским автомобилем остановились белые ржавые «Жигули».

Так получилось, что обе машины встали рядом, одно шоферское окно напротив другого. За рулем «Жигулей» сидела Джекки в куртке-дубленке. Сначала журналистка не заметила доктора. Каштанов тоже не сразу увидел Джекки. Потом он повернул голову и понял, что она совсем рядом, буквально в полуметре от него. Антон Михайлович побледнел. Очевидно, почувствовав на себе чей-то взгляд, повернулась и Джекки. То, что Каштанов оказался так близко и так неожиданно, повергло ее в смятение.

Между ними было только два автомобильных стекла да падающий снег.

Каштанов, не отрываясь, смотрел на Джекки. Та тоже не сводила с него глаз. Полина Сергеевна ничего не уловила — в ожидании, пока рассосется пробка, она звонила подруге по мобильному телефону. Антон Михайлович не мог заставить себя отвести от Джекки взгляд. В глазах Джекки заблестели слезы. В этот момент машины, стоящие перед автомобилями наших героев, поехали. Но ржавый «жигуленок» и нарядная «Фелиция» стояли как вкопанные. Джекки не видела, как машины, загораживающие ей путь, уехали, освободив пространство. Каштанов тоже не обратил внимания на то, как перед ним очистилась от машин улица. Антон Михайлович вовсю пялился на Джекки, а та неотрывно смотрела на доктора. Их машины не двигались с места. Сзади стоящие водители подняли адский шум, пытаясь ревом гудков заставить двух растяп тронуться с места. Но те не слышали какофонии. Полина Сергеевна что-то говорила мужу, трогая его за рукав, но из-за галдежа автомобильных сигналов ничего не было слышно.

Джекки казалось, что у нее внутри сейчас что-то оборвется, рухнет. И тогда она решила прекратить пытку. Достала сигарету — курить она начала осенью, — щелкнула зажигалкой, включила скорость, и машина тронулась с места. Каштанов проводил ее взглядом. Сзади сигналили, мелькали фарами, и Каштанов тоже двинулся вперед. Он бросил взгляд на Полину Сергеевну — та ничего не заметила. Она разглядывала роскошное колье — подарок мужа к Новому году. Благодарная улыбка осветила ее крупное, красивое лицо. И тут Каштанов затормозил. Он помедлил еще чуть-чуть, а потом вышел из автомобиля и побежал назад. Он бежал в потоке машин, которые медленно двигались по направлению к Охотному ряду. Антон Михайлович подпрыгивал, стараясь взглядом отыскать ржавый «жигуленок». Наконец он увидел его, добавил скорости и настиг беглеца, вернее, беглянку. Зареванная Джекки тащилась в автомобильной пробке. И тут перед ней возник запыхавшийся Каштанов. Она продолжала ехать, делая вид, что не замечает его. Антон Михайлович подергал дверцы — они были на запоре. Доктор обежал машину и попробовал проникнуть внутрь с пассажирской стороны. Там тоже было заперто. Тогда он встал перед носом жигуленка и попытался, упираясь ногами в мостовую, остановить его. На несколько секунд это ему удалось. Но Джекки подбавила газу, Антон Михайлович вынужден был уступить. Тогда он вскарабкался на капот и приблизил свое лицо к стеклу, за которым увидел плачущую Джекки. Так они и ехали, ползли в потоке: Каштанов на капоте, Джекки за рулем. Их лица разделяло тонкое ветровое стекло, по которому гулял «дворник», счищая снег. И тут Джекки и ее сердце — оба — не выдержали. Она улыбнулась сквозь слезы Антону Михайловичу и положила свою руку на стекло, как бы пытаясь погладить доктора. А тот, в свою очередь, пытался изловчиться и поцеловать руку любимой, несмотря на то, что «дворник» ему очень мешал.

Джекки выдернула задвижку замка, Каштанов немедленно соскочил с капота и забрался в автомобиль. Не станем подглядывать в окна и комментировать затяжной, головокружительный поцелуй. Надо полагать, что нашим героям стало необыкновенно хорошо. Неуправляемая машина двигалась к центру площади, где высилась гигантская елка, нарядная, мигающая огнями, сулящая счастье. Как случилось, что не произошло аварии, авторы объяснить не берутся. Наверное, в этом виновата любовь…

Фотографии

Берегись автомобиля

Иннокентий Смоктуновский

Иннокентий Смоктуновский, Ольга Аросева

На съемках фильма. Эльдар Рязанов, Андрей Миронов

Иннокентий Смоктуновский, Георгий Жженов

Олег Ефремов, Иннокентий Смоктуновский

Иннокентий Смоктуновский

Олег Ефремов, Иннокентий Смоктуновский

Ольга Аросева

Данатос Банионис, Иннокентий Смоктуновский

Старики — разбойники

Юрий Никулин, Ольга Аросева

Евгений Евстигнеев, Юрий Никулин

Георгий Бурков, Юрий Никулин

Юрий Никулин, Валентина Талызина, Андрей Миронов

Евгений Евстигнеев

На съемках фильма. В центре — Эльдар Рязанов

Валентина Талызина

Ирония судьбы, или С легким паром

Андрей Мягков

Барбара Брыльска, Юрий Яковлев

Андрей Мягков, Барбара Брылъска

Лия Ахеджакова, Валентина Талызина

Александр Ширвиндт

Георгий Бурков

Александр Белявский

Любовь Добржанская, Андрей Мягков

Оператор-постановщик Владимир Нахабцев

Андрей Мягков, Ольга Науменко

Барбара Брыльска, Юрий Яковлев

Андрей Мягков

Барбара Брыльска, Любовь Соколова, Андрей Мягков

Служебный роман

Фото Ивана Аксенова: Алиса Фрейндлих, Андрей Мягков

Рабочий момент съемок: Эльдар Рязанов, Алиса Фрейндлих

Эльдар Рязанов, Александр Фетюшин, Лия Ахеджакова

Эльдар Рязанов, Светлана Немоляева, Андрей Мягков

Эльдар Рязанов, Алиса Фрейндлих, Андрей Мягков

Алиса Фрейндлих, Андрей Мягков

Вокзал для двоих

На съемках фильма. Эльдар Рязанов, Людмила Гурченко, Олег Басилашвили, Никита Михалков

Людмила Гурченко, Эльдар Рязанов

Людмила Гурченко, Олег Басилашвили

Людмила Гурченко, Олег Басилашвили

Людмила Гурченко, Олег Басилашвили

В центре — Михаил Кононов

Людмила Гурченко, Олег Басилашвили

С оператором Вадимом Алисовым. 1982 г.

Людмила Гурченко, Олег Басилашвили, Нонна Мордюкова

Тихие омуты

Во время подготовки к съемкам: Александр Абдулов. Август, 1998 год

На съемках фильма: Леонид Парфенов, Ян Цапник, Оксана Коростышевская

Александр Абдулов, Оксана Коростышевская

Ольга Волкова

В центре — Анатолий Лобоцкий

В эпизодической роли рентгенолога — Эльдар Рязанов

Любовь Полищук

Геннадий Хазанов, Александр Абдулов, Андрей Макаревич (кадр из фильма)

На съемках фильма: слева направо — Андрей Смоляков, Марат Башаров, Александр Абдулов, Любовь Полищук

Эльдар Рязанов на съемках фильма. Лето, 1999 год.

Примечания

1

Стихи Я. Смелякова.

(обратно)

2

Стихи О. Уайльда.

(обратно)

3

Стихи М. Львовского.

(обратно)

4

Стихи А. Аронова.

(обратно)

5

Стихи В. Киршона.

(обратно)

6

Стихи М. Цветаевой.

(обратно)

7

Стихи А. Кочеткова.

(обратно)

8

Стихи Е. Евтушенко.

(обратно)

9

Стихи Э. Рязанова.

(обратно)

10

Стихи Р. Бернса.

(обратно)

11

Стихи Э. Рязанова.

(обратно)

12

Соавторам кажется, что эпизодическую роль директора сыграл бы один из нас, разумеется, если бы по этой повести стали делать кинофильм.

(обратно)

Оглавление

От автора

Память об Эмиле

Берегись автомобиля

  Глава первая, детективная

  Глава вторая, в которой, как и следовало ожидать, появляется следователь — человек с пронзительными глазами

  Глава третья, в которой мы знакомимся с Юрием Деточкиным, страховым агентом

  Глава четвертая, в которой следует обратить внимание на бежевую «Волгу» № 49–04 МОТ

  Глава пятая, в ней впервые встречаются Деточкин и Подберезовиков

  Глава шестая, в которой выясняется, что жить можно не только по паспорту, но и по доверенности

  Глава седьмая, в которой бежевая «Волга» еще раз подвергается нападению

  Глава восьмая, про художественный свист

  Глава девятая, приключенческая, в которой за Деточкиным устремляется погоня

  Глава десятая, в которой следователь узнал, кто угоняет машины

  Глава одиннадцатая, в которой человек, укравший машину, торопится от нее избавиться

  Глава двенадцатая, в которой следователь и преступник выясняют отношения

  Глава тринадцатая, в которой Деточкин не успокаивается на достигнутом

  Глава четырнадцатая, о последнем триумфе Деточкина

  Глава пятнадцатая, судебная

  Глава шестнадцатая, вроде бы последняя

  Счастливый эпилог

Старики-разбойники

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

Ирония судьбы, или С легким паром

Служебный роман

Вокзал для двоих

Тихие омуты

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Эпилог

Фотографии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg