«Всё есть»

Всё есть (fb2) - Всё есть (пер. Ксения Яковлевна Старосельская) 717K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мачей Малицкий

Дариуш Новацкий. Там, где море сходится с горами

«Всё есть» — четвертая книга Мачея Малицкого, поэтому я не стану повторять то, с чего обычно начинаются, посвященные его прозе рецензии. То есть не буду писать о позднем дебюте и личности автора, о его особой, привилегированной позиции на карте современной польской прозы. Повторяю: это уже четвертая книга Малицкого, и если кто-то еще не знает, какой необычайный ее автор феномен, пусть остается в неведении. Сомневаюсь также, что это нужно самому писателю. У него есть свои верные читатели — если не сказать фанаты. Его уважают, им восхищаются, хотя, разумеется, уважение и восхищение — не всеобщие. Читательский фан-клуб Малицкого — «институция» скорее элитарная. <…>

В своей прозе Мачей Малицкий постоянно использует один прием, в основе которого лежит живое слово. Он зачарован живой речью и сводит свою роль к выискиванию и представлению ее «приключений». Не многим прозаикам такое удается — это ведь епархия поэтов, да и то не всех (только тех, что настроены скорее «лингвистически», чем «лирически»). А Малицкий обладает редкостным умением вслушиваться в польскую речь, улавливая самые разные ее формы и особенности, и еще более редкой способностью превращать обычное в необычное, повседневное — в чудесное. <…>

Вынесенная в заглавие фраза «всё есть» относится главным образом к месту. Место это — плод фантазии автора, а толчком к его рождению (о чем мы читаем в помещенном в конце книги комментарии к эпиграфу) послужило случайно брошенное замечание, результат простого наблюдения. Ведь всем нам случается иногда попадать в места, которые кажутся абсолютно полноценными, самодостаточными, в которых «всё есть». Не слишком емкое «всё» из эпиграфа («мотель, автозаправочная станция, где можно купить спиртное, а там, за перекрестком — Живецкие Бескиды») колдовским образом, точно по мановению волшебной палочки, становится чрезвычайно вместительным. В радиусе нескольких километров имеются настоящее море и высокие горы, лес, река, дом, костел, кладбище, магазины, железная дорога, ведущая во все концы света, соединяющая родившуюся в воображении Малицкого аркадию с любым другим городом на земле, но главное — рядом, на расстоянии вытянутой руки, находятся сердечные друзья, доброжелательные соседи, множество любимых и любящих людей.

В этом сказочном краю живет герой повести, серьезный мужчина солидного возраста, очень симпатичный, с доброй душой. Характерно: автор избегает первого лица — явно говоря о себе, он ведет рассказ от третьего лица, что делает повествование достоверным. <…> Подлинна в книге исключительно речь, изъятая из действительности, область же событий — родом из сказки. Есть у текста еще одна специфическая особенность — вкрапление чужих слов. Это скрытые цитаты, вплетенные в материю повествования, а также вставки на иностранных языках, воспринимающиеся как своеобразные чужеродные тела. Таким образом, полагаю, Малицкий указывает на ненадежность, приблизительность или даже ущербность так называемого частного языка, который звучит должным образом лишь как голос в хоре других голосов — иначе ему нельзя чересчур доверять.

Присутствует в книге и очень существенный мотив прощания. Послужившую заглавием фразу, в частности, произносит герой, собирающийся покинуть этот райский уголок. Восклицание «всё есть» — кратчайшее описание того, что он забирает с собой: несколько необходимых предметов обихода да старые бумаги. И — что важно — в рюкзаке у него нет ни одной книги, даже собственной. О каком же прощании речь? Уж наверное не с «этим светом». Скорее имеется в виду уход из сказочных краев, где море сходится с горами, а все люди добры и отзывчивы. А может быть, речь также идет о прощании с литературным творчеством, то есть в какой-то степени о прощании с самим собой? Трудно ответить однозначно. Но еще труднее отмести подозрение, что книгой под названием «Всё есть» Мачей Малицкий решил подвести итог своего четырехлетнего присутствия (прекрасного присутствия!) в польской прозе.

Дариуш Новацкий

ВСЁ ЕСТЬ Повесть

У нас в радиусе нескольких сот метров есть всё. Мотель, автозаправочная станция, где можно купить спиртное, а там, за перекрестком — Живецкие Бескиды.

1. Красивые носки

[Он любил белые полотенца, но только чтоб на них были коричневые аппликации; приняв душ, старательно вытирал уши указательным пальцем, засунутым под темную нашлепку: тогда на белой ткани наверняка не останется ржавых пятнышек — следов выковырнутой из ушной раковины бурой липкой серы.

Разбудил его грохот. Что-то ударило в окно. Птица. Прямо из ванной вышел наружу. Светало. Справа от крыльца, ведущего в сени, на скамейке под кухонным окном лежала горлица. На стекле остался след. Кровь и перья. Впервые. Вернулся в дом. Накормил Пса. Сел за стол. Кофе. Сигарета. Вид из окна. След. В предыдущем доме горлицы часто погибали, разбиваясь об окно спальни. Они нашли причину. Шелковица и ее отражение. Ловушка зеркала. Но здесь? В другом доме? В оконном стекле небо. Ловушка неба?

Звонок у калитки. Лысая. Натянул зеленые вельветовые штаны и выбежал во двор. Роса. Надеялся, что ее увидит, что они перекинутся парой слов. Открыл калитку. Только корзинка. Разложил на кухонном столе доставленное. Литр молока и завернутый в пергамент брусок масла от Старушки, еще теплый хлеб от Витека, газеты. На дне корзинки поблескивал диск. Зазвонил телефон.]

— Слушаю.

— Привет, пап.

— Здравствуй, Марыся.

— Как поживаешь? Что-нибудь нужно?

— Хорошо. У меня все есть.

— Я позвоню в субботу.

— Буду ждать.

— Пока.

[Надел черную футболку. Свитер. Красные носки. Еще чашка кофе. Сигареты. Сидел за столом, разогретый горячим душем. Из тихо бормочущего приемника до тщательно вычищенных ушей донеслась фраза: «В Антарктиде первые ласточки, возвещающие приход весны, — пингвины». Смотрел на след. В полдень закопал горлицу и вымыл окно. Телефон.]

— Слушаю.

— Лысая. У Старушки опоясывающий лишай. Пойдешь со мной?

— Когда?

— Через час.

— Жду у калитки.

[Сидел, прислонившись к деревянному забору. Слева приближался Сосед с Горки.]

— Добрый день. Поглядите-ка, всего два года прошло, а от бордюров остались только камни, — сказал соседу.

— Добрый день. Да. Сплошной песок. Цемента как не бывало. Ну, может, чуток. Что слышно?

— Жду Лысую.

— Знаете? Аня родила. Сына.

— Плод того недельного бурного романа?

— Так она говорит. Я пошел. До свидания. Красивые носки.

— Что у жены?

— Смотрит на нас. Ну пока.

— До свидания.

[Метрах в пятнадцати от него, по другой стороне дороги, рельсы. Двухпутная угольная магистраль[1]. Посмотрел на часы. «Сейчас появится „евросити“, через пять-десять минут после него увижу Лысую», — подумал. Опоясывающий лишай. Боль и плохо заживающие раны. По дороге шли две незнакомые девушки. Спереди смотрелись неплохо. Шестнадцать, семнадцать. Брюнетка и блондинка. Хорошенькие мордашки. Когда проходили мимо, услышал обрывок разговора. (Сзади они тоже выглядели неплохо.)]

— Твою мать, ссать жутко хочется, — пробормотала брюнетка.

— А срать? — поинтересовалась блондинка.

— Нет. Здравствуйте. Красивые носки.

— Ну так отлей. Вон лес.

[Прямо за магистралью начинался лес. Тянулся до подножья гор. Два километра. Чем выше, тем заметнее леса редели, потом исчезали совсем, и глаз встречал только голые, мглистые скалы. Он никогда не был в горах. Выходил из леса, садился под сосной девочек и часами глядел на массив. На одну из вершин вела крайне трудная дорога, прозванная стеной Агаты. Ни на что не похожая. Единственная такая у нас. Самая длинная на свете. Тысяча четыреста метров. Отвесная — от начала до конца. Вызов лучшим. И лучшие приезжали со всего мира. Он наблюдал за мелькающими на фоне скалы разноцветными пятнышками альпинистов. Вслушивался в многократно повторяемые эхом отголоски. Молотки, ауканье, команды.

Промчался поезд. Сквозь шум пробился звук телефонного звонка, доносящийся из окон дома. Побежал в сторону настырности. Днем никогда, если только позволяла погода, не закрывал окон. Знал, что дом под постоянным наблюдением. Парализованная жена Соседа с Горки с рассвета до ночи не отрывала глаз от окуляра подзорной трубы, установленной на подоконнике ее комнаты. Ну и Пес. Не впускал чужих за калитку. Своих впускал. Жена соседа своих тоже впускала. Если кто-нибудь приходил к нему впервые, тотчас же звонил телефон: «пан Мачек, кто это?», «свой», «хорошо. Буду его впускать». Что она имела ввиду, он понятия не имел. Но без опаски оставлял окна открытыми.

Поднял трубку.]

— Слушаю.

— Привет, пап.

— Здравствуй, Зося.

— Как поживаешь? Что-нибудь нужно? Марыся звонила?

— Хорошо. Нет. Да.

— Я позвоню завтра.

— Буду ждать.

— Пока, пап.

[Закрывая калитку, заметил пришпиленный к штакетине желтый листочек: Тебя не было. Я слышала, что ты говоришь по телефону. Жду у Старушки. Л. Аккуратно сложил записку и спрятал в карман. По дороге проехал автобус с заткнутой за ветровое стекло табличкой с надписью КУРСИЯ. По обочине брел старик с рюкзаком. Перед магазином стоял Янек.]

— Мое поцтение, Мацек. Найдется два злотых?

— Привет, Янек. Найдется.

— Спасибо. Хоросо выглядис. Молоко пьёс?

— Да.

— Старускино?

— Да.

— Заметно. Огонек найдется?

— Куришь?

— Бросил, но снова нацал. Пока, Мацек. Красивые носки.

— Пока. Знаю.

[Стало жарко. Снял свитер и повязал вокруг пояса. Возле школы его обогнал Мисек. Брат Дзидека. Жил в первой деревне. Быстро ехал на старом велосипеде. Рядом бежал черный кудлатый пес. (Мисека всегда сопровождала собака, иногда две.) В какой-то момент, не снижая скорости, Мисек снял с правой нога белую теннисную туфлю и вытряхнул из нее на асфальт камушек. Он был без рубашки. В одних только красных шортах.

Старушка жила за школой. Деревянный домик, овин, миниатюрное пастбище, журавль, конный привод, две коровы, куры, петух. Девяносто лет, живет одна. Дочь Агата погибла в Гималаях. Муж затерялся где-то в мире. В окрестностях славились ее молоко, масло и яйца, славу эту она подкрепляла своим авторитетом и опытом. В прошлом году он спроектировал для нее печатку. С тех пор на каждом яйце, каждом сверточке с маслом, каждой бутылке молока стоял красный знак — ледоруб, скрещенный с головой петуха. Под рисунком Старушка каллиграфическим почерком старательно выписывала дату и час. Продавала только своим. Упорно отказывала слоуфудовцам из города, которые, прослышав о потрясающем качестве молочных продуктов, предлагали бешеные деньги и неограниченный сбыт.

Издали увидел Вальдека и Огородника. Огородник стоял на тротуаре и голосовал машинам. Вальдек был без рубашки, а Огородник в коричневом свитере. Когда подошел поближе, оказалось, что Огородник прислонился к столбику от дорожного знака, отчего издали казалось, будто он стоит с вытянутой рукой и голосует. Тоже без рубашки. Очень загорелый. Потому и почудилось, что без рубашки. Подумал: в коричневом свитере. Вальдек совсем не загорел, и белизна тела подчеркивала обильную татуировку и полковничьи погоны на плечах. Оба пили пиво. Жарища. За спиной у них, перед хозяйством Огородника, на деревянных ящиках из-под фруктов стояло десятка полтора лукошек с клубникой и вишнями. Рядом белели картонки с малиной. Когда здоровались, мимо пробежал Затопек. Притормозил, козырнул, прибавил шагу и понесся в сторону железнодорожной станции.

Лысая сидела на лавочке у забора. На коленях сверкал серебряный дискмен. Красиво играл на солнце в сочетании с красными брюками и желтой майкой.]

— Зачем? — спросил с удивлением, указывая на блестящую коробочку.

— Это Старушке. Кстати. Я оставила в корзинке диск?

— Да. Что на нем?

— Знакомый установил очень чувствительные микрофоны, направленные на массив К2. Записывал без перерыва. Несколько сот часов. Потом в студии убрал все звуки, которые сумел определить, — знал их происхождение, источники.

— Что осталось?

— Тайны. Загадки. Красивые носки. Пошли?

— Да.

[У нее были короткие дреды. Шел за ней. С порога сорвалась собака. Подбежала, виляя хвостом. Вошли в дом. Старушка лежала на кровати у окна. В ногах две кошки. Читала газету. Сняла очки.]

— Лысая и Мачек. Здравствуйте. Опоясывающий лишай. Обширный. Начинается под правой грудью. Ха, ха, грудью. Кончается на спине. Около позвоночника. Больно. Всё есть. Капли, мази, аэрозоли, антибиотики. Всё. Вон, смотрите. Всё стоит. — Указала на низенький столик у кровати. — Что это?

— Дискмен. Хотим, чтобы ты кое-что послушала. Утром я забыла. Мачек сейчас принесет тебе диск.

— Знаю. У спасателей есть такой. Я видела. С наушниками. У меня тушь кончается. Мачек.

— Уже иду. Диск и тушь. Что-нибудь еще?

— Пиво. Нет. Антибиотик. Масла не будет. Молока надоит Янек. Он заходил. Яйца будут. Сами сносятся. Больше ничего. Лысая. Постой, нет, не уходи. Останься. А ты иди. И возвращайся. Красивые носки. Подожди. Подождешь?

— Подожду, — уже в дверях услыхал ответ.

[Дома увидел на экране монитора мигающее оповещение: пришло письмо, пришло письмо, пришло письмо. Кликнул. От Анджея.]

Посылаю фрагмент «Системы» (должен тебя заинтересовать):

[…] Сегодня ты в своих странствиях вернулся к исходной точке. Отбросив концепцию единства ради множественности опыта, земного и духовного, а, по сути, ради плюрализма различных биографий, с удовольствием тобой проживаемых пока время шло в ином, незыблемом темпе, ты постепенно осознал, что самой разнородности опыта грозит опасность, и причина тут в ее собственной внутренней природе, поскольку разнообразие предполагает параллельность, а все твои крайне индивидуалистские способы мышления и поведения по существу были направлены в одну сторону, постоянно угрожая объединиться в однополосном движении к невидимой цели: конкретной разнородности. Ибо подобно тому, как самые разные люди, едва придя на свет, воображают, что сильно друг от друга отличаются, хотя в принципе одинаковы, так и все эти понятия возникли в одном уме, составив обычные черты отдельного организма — тебя или, возможно, твоего желания отличаться от остальных. Стало быть, теперь, во избежание гибели, надо воскресить идею единства, только по возможности на более высоком уровне, чтобы сходства между твоими разными жизнями нивелировались, а различия остались, только под эгидой единичности и особости, дабы всякое различие могло послужить образцом для всех прочих, безусловно оставаясь собою, чем-то индивидуальным и ни на что не похожим. Что приводит нас к тебе и к сцене в маленьком ресторанчике. Ты все время там, в вышине как полярная звезда, распростерт надо мной как небесный свод; твоя неповторимость стала общей принадлежностью, а это означает, что различные твои черты и особые приметы слились словно бы в тучу защитного слоя, все аберрации которого являются функцией цельности и который устанавливает произвольную, но нерушимую границу между новым, неформальным, едва ли не случайным образом жизни, который дан мне уже навечно, и монолитными устоями мира, существующего затем, чтобы оставить его за дверью. Ибо сотворен был однажды, раз и навсегда. Ошибкой было бы оглядываться назад, но, к счастью, мы так сконструированы, что подобный импульс никогда в нас не проснется. Мы оба живы и свободны. […]

[Телефон.]

— Слушаю.

— Передайте привет Старушке и скажите, что, когда стемнеет, я ей позвоню, — услышал голос жены Соседа с Горки.

— Спасибо. Скажу.

— Красивые носки. Никто не приходил.

— Хорошо. Бегу.

[Взял диск и пузырек с тушью.]

— Остаешься. Позже, — сказал Псу.

[Лысая сидела на пороге; рядом кошки. Услышали телефонный звонок. Вошли.]

— Не берите трубку. Слоуфудовцы.

[Заметил, что в его отсутствие Лысая переодела Старушку, перестелила белье на кровати, из-под которой выглядывала белая рукоятка судна. Дискмен поблескивал на одеяле, наушники на голове.]

— Смотришь. Ну да, судно. Давай диск. О, тушь. Поставь. Не сюда. Туда. А то еще выпью.

[Лысая вставила диск.]

— Здесь нажать. Выключается сам. А если еще раз, опять здесь.

— Мы пошли. Жена Соседа с Горки сказала, что вечером позвонит.

— Всегда вечером. Когда ничего не видно. Идите, — сказала Старушка и нажала кнопку.

[Во дворе встретили Янека.]

— Я займусь зивотинкой.

— Знаем, знаем. Масло будешь сбивать?

— Не разресает.

[Возвращались другой дорогой. Через вертолетное поле. На коротко подстриженной траве стояли два вертолета. Оранжевый — горный, белый — морской. На горном белела надпись ДГС[2] АГАТА, на морском краснелось: МСС[3] НЕПТУН. Неподалеку от большого фургона, раскрашенного как бело-черная шахматная доска, и мачты с уныло повисшим флажком лежали в шезлонгах спасатели. За зеленым столиком, затененным красным зонтом, четверо играли в карты. В полусотне метров от поля светлели два обложенных сайдингом строения, высились две мачты с направленными во все стороны света антеннами. Автомобилей не было видно. Они стояли на паркинге с другой стороны. У дороги. На метеорологической площадке подошли к термометру. Двадцать девять.]

— Пойдешь со мной завтра на море? — спросила Лысая.

— Да. В котором часу? — спросил, удивившись.

— Утром. Я принесу корзинку. Звонить в калитку не буду. Войду. Позавтракаем и пойдем.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Хочу пойти с тобой на море.

[Шли молча. Перед калиткой она сказала:]

— Принеси корзинку. Я подожду.

[Открыл калитку. Пес обезумел.]

— Погоди. Сейчас. Поедим и пойдем на реку. Поздоровайся с Лысой.

[Взял с кухонного стола корзинку. Отнес. Порезал хлеб. Сварил кофе в кофеварке, налил в кружку молока, положил на тарелку несколько ломтей, густо намазанных маслом. Желтый листок с калитки спрятал в соответствующую коробку. Раскрыл книгу. «За едой распухала». Рассказы.

Полистал. Съел. Выпил. Сигарета.]

— Пошли, — сказал Псу.

[Из калитки повернули налево. Перед билбордом стоял Богатей.]

— Ни хрена не понимаю в этой рекламе. Стиральные порошки, памперсы, зубная паста, прокладки, еще чего-то. И лозунг: ОСУЩЕСТВИМ МЕЧТЫ ПОДОНКОВ. Что это значит? Какие мечты? Каких еще подонков?

— Вы неправильно читаете. Потомков.

— У, блин! Ну и дурак! Вы правы, пан Мачек. Две недели неправильно читал. На реку? Красивые носки. Где покупали?

— На реку. Подарок.

[Перед самым автодорожным мостом встретили Серпинского из третьей деревни. Он возился с пикапом на обочине. Менял колесо. Отложил ключ, вытер ладони о штаны и с протянутой рукой подошел поздороваться.]

— Прогуливаемся?

— Да.

— Резина. Гвоздь. Красивые носки.

[Спустились на берег. Прошли под мостом и пошли вверх по течению. Через несколько минут дошли до таможенников. В окружающем пост лесу под тремя соснами сидели три женщины и ели бутерброды. Над рекой встретили двух парней с топорами — они рубили поваленный бобрами ольховник.

Вернулись вечером. Пес вскочил на кресло, зарылся в одеяльце и мгновенно уснул. Захотелось есть. Сварил кастрюлю макарон и четыре яйца вкрутую. Сделал соус из помидоров. Нарезал узкими полосками несколько ломтиков ветчины. Поджарил на сковородке. Когда ветчина подрумянилась, положил сверху еще теплые макароны. Жарил семь минут. Подогрел тарелку. Выложил на нее содержимое сковородки. Горку украсил кружочками яиц. Полил соусом. Посыпал пармезаном. Соль. Перец. Любимые вилка и нож из предыдущего дома. Пиво. Книга. «Мошна». Подзаголовок: «Исторический очерк». С иллюстрациями. Прочитал предисловие. Еще одно пиво. Отложил книгу. Помыл посуду. Из-под одеяльца на кресле торчали задние лапы и хвост: Пес спал на спине. Растянулся на диване. Заснул. Проснулся через час. Встал. Подошел к монитору. Сообщение. Открыл. От Анджея.]

Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест.

[Потянулся за сигаретой. Пустая пачка. Автозаправка. Пошел. За калиткой встретил Давида. Тот сидел в инвалидной коляске под фонарем. Поболтали минутку. Вернулся с блоком. Сел за компьютер. Описал встречу.]

— Добрый вечер, вы куда, может, пивка? — сказал Давид.

Он сидел в инвалидной коляске под фонарем. Приближалась полночь. Между ног белел пластиковый мешочек. Из него выходила трубка — исчезала за поясом темно-синих брюк. На коленях лежало несколько банок пива. Одна в правой руке. Давиду двадцать с небольшим, он инвалид. А кажется, только что родился. Они с Кубой приходили к Марысе и Зосе в песочницу. Два года назад он вылетел через заднее стекло «ауди». После этого несчастного случая прикован к коляске.

— Добрый вечер. Спасибо. Иду за сигаретами.

— Не боитесь?

— Нет. Я всех знаю, меня все знают. Никогда не боялся.

— Ну да, но, сами понимаете, молодые бандиты, они жестокие. В случае чего — ко мне.

— Надеюсь, не придется. Но я буду помнить.

— Я всех знаю. Поймаем такого и при вас отметелим. Хотя вряд ли понадобится, они знают, что я вас уважаю и ценю. Пива?

— Спасибо. Пойду.

— Спокойной ночи. А может, все-таки? Красивые носки.

— Спасибо. Спокойной ночи, Давид.

На обратном пути Давида уже не было. В песке на обочине чернели следы колес инвалидной коляски. Очень извилистые.

Вспомнилась просьба Давида двух- или трехмесячной давности: «пан Малицкий, если будете еще писать книжку, напишите что-нибудь обо мне». «Уже пишу», — подумал, сохранил написанное и выключил компьютер.

[Начал раздеваться.]

— Красивые носки, — сказал Псу, который лакал воду из серебряной мисочки.

[Ему снилось, что он в мастерской и с растущим изумлением следит, как художник испещряет бесчисленные холсты и листы серой бумаги набросками к сценографии оперы «Победа над солнцем»; изумление сменяется восхищением, когда художник подходит к нему с последним эскизом, на котором нарисован черный квадрат, и по-русски кричит: «хватит!».]

2. Ночью будет гроза

[Разбудил его стрекот пролетающего над домом вертолета. Светало. Протянул руку за лежащим на столике возле дивана литературным журналом.]

[…] Untergang des Abendlandes. На обеде у Лаффонтов было очень хорошее красное вино. Лаффонт, который сидел рядом с Ханей, бросил в свой бокал кусочек льда. Француз, кладущий в красное вино лед, — это полная деградация Франции. С этого начинается всякий конец. […]

[Прочитал первый попавшийся абзац на первой попавшейся странице. Неожиданно придя в превосходное настроение, шлепнул бурый клубок. (Пес, пользуясь тем, что хозяин спит крепким сном, под утро всегда запрыгивал на диван.) Вошел в ванную. Громко сказано. Так, клетушка. Когда-то была кладовкой при кухне. Долго пришлось привыкать. Поначалу она у него ассоциировалась с туалетом в поезде, куда кто-то, приложив нечеловеческие усилия и проявив недюжинную изобретательность, втиснул душевую кабинку. Но со временем полюбил тесную каморку. По утрам в ванной витали какие-то запахи — всё, что осталось от когда-то бережно там хранимых сокровищ и даров природы. Разные запахи. Всегда что-то предвещающие. В то утро явственно чувствовался запах груш и меда. «Ночью будет гроза», — подумал. Впервые за долгое время захотелось выпить растворимого кофе. Вышел из ванной. Поставил чайник С легким чувством вины отодвинул в сторону сильно поизносившуюся от частого употребления алюминиевую кофеварку. Насыпал в стакан две с верхом ложки крупнозернистого порошка, налил немного молока, добавил ложечку сахарного песка и несколько минут растирал смесь. Когда вода закипела, отставил чайник, снял крышку, подождал чуть-чуть и влил успокоившуюся жидкость в стакан. Подошел к столу, поднял трубку и набрал номер жены Соседа с Горки.]

— Доброе утро. Я не рано?

— Доброе утро. Ну что вы. Ведь уже светло.

— Кто летел?

— Агата.

— В горы?

— Нет. Развернулась над нами и полетела в сторону города. Ночью будет гроза. Линзы запотели.

— Да. Знаю.

— Знаете? Откуда?

— Груши и мед. Я вам когда-то рассказывал о запахах в ванной. И что они предвещают.

— А, да, действительно. Рассказывали. Я думала, это сказки.

— Нет, это правда. Хорошей вам видимости. Меня не будет. Мы с Лысой идем на море.

— Что-то случилось?

— Нет. Просто Лысая захотела пойти со мной на море. До свидания.

— Я буду присматривать.

[Съел три куска вчерашнего хлеба. Буханка на два дня. Выпил кофе. Гадость все-таки.]

— Поел? Знаешь что? Ты на полдня останешься один. Мы еще успеем сбегать на реку. Пошли, — сказал Псу.

[Несмотря на ранний час, встретили топающего от автодорожного моста Янека.]

— Иду к Старуске, а потом на кладбисце. Годовсцина смерти отца. Надо подготовиться. Помнис моего отца?

— Помню. Сколько тебе было, когда он умер? Двенадцать?

— Девять.

— Боже. Уже пятьдесят лет.

— Да. Самое главное, стобы все эти пятьдесят лет помнить.

— Верно.

[У Янека большое белое лицо, голубые глаза, белые брови, ресницы и волосы. Могучие руки украшены татуировкой — памятка из тюрьмы. Всю жизнь он был слесарем.]

— Я как об этом подумаю, всегда плацю. Нузно знать, когда помереть. Я на него в обиде. Хоросего тебе дня. Ноцью будет гроза. Пыли нет. Позакрывай окна.

— И тебе хорошего дня, Янек.

[На реке никого не встретили. Слишком рано. Только птицы и рыбы. Дома ждала Лысая. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка молока.]

— Я уже поела. Старушку спасатели отвезли в город в больницу. На рассвете к ней зашел врач из ДГС. Она лежала без сознания. В наушниках. Погодя пришла в себя. Начала улыбаться. У нее было очень высокое давление и перебои. Поэтому полетела. Они проведут все обследования и будут наблюдать. Для беспокойства нет оснований. Так они говорят. Что ты читаешь? — Указала на два тоненьких томика, лежавших перед пустым стаканом от кофе.

[Глянул. «Седые дети» и «Бог сидит».]

— Не читаю. Просматриваю. Стихи.

— Знаю, что стихи. Полистала.

— И что?

— Поэты забывают, что раньше основной литературной формой был рассказ, что не делалось различий между рассказом и декламацией стихов. Мне не понравилось. Игра словами. Только и всего. Никакого смысла. А тебе?

— А должен быть смысл? Я нашел в этих книжечках несколько неплохих строф. Знаешь что? Я подозреваю, что смысл — это некий придаток к стихам. Уверен, что мы ощущаем красоту поэзии еще до того, как начинаем задумываться о смысле.

— Хорошо поговорили. Никогда так со мной не разговаривай!

— Ты первая начала.

— Я пошутила.

— Я тоже. Не получилось.

— Точно. Не получилось. Впрочем, то, что я тебе сказала, не мое.

— Знаю. Я свою реплику взял из той же книги.

— Да знаю я. А если всерьез?

— Говно.

— Вот видишь. Сразу надо было так.

— Ты начала.

— Ладно, ладно. Пошли?

— Минутку. Проверю почту. Сделаешь бутерброды?

— Зачем? Есть бар.

— Верно.

[Включил компьютер. Одно сообщение. Отправлено в три двадцать семь. Анджей.]

Перед грозой всегда затишье.

[Прочитал сообщение вслух.]

— Да. Ночью будет гроза. Поездов почти не слышно, — пробормотала.

[Приготовил мисочки для Пса. Кинул в рюкзак два полотенца и первую попавшуюся книжку. Вышли через вторую калитку. Вскоре уже шли по тропинке к морю, глубоким оврагом среди дюн, поросших карликовыми соснами. Жара. Тихо. Застывший воздух. У входа на пляж бар. Без названия. Деревянный барак, перед входом несколько столиков, затененных бело-красными зонтами.]

— Пива? — спросил.

— Я не пью, ты же знаешь.

— Забыл. Чего-нибудь другого?

— Нет. Я лягу. Иди.

[В баре было пусто. Зашел за прилавок и нацедил из бочки в высокий стакан пол-литра очень холодного пива. Сел за столик. Отпил четыре глотка. Самые вкусные, потому что первые. Сигарета. Сидел боком к морю. В какой-то момент услышал за спиной шуршанье песка под ногами. Повернул голову и увидел Рыбу, с которого стекала вода.]

— Которое? — спросил бармен.

— Первое.

— Можно что-нибудь сказать курсивом?

— Не знаю.

— Можно жестикулировать ногой?

— Можно. Дядя Анджей всегда так делал, когда рассказывал про футбольный матч.

— Надолго?

— На пару часов.

— Один?

— Лысая там лежит. Сколько сегодня?

— Около пяти километров. Ночью будет гроза.

— Откуда ты знаешь?

— Цвет воды. Еще одно?

— Да. Выпей со мной.

— Я — светлое.

[Лысая спала. Снял рубашку. Лег на второе полотенце. Она повернула голову. Открыла глаза.]

— Мне снилось, что я — ты. Я была тобой. Какой-то город. Вечер. Мы… вы вошли в клуб.

— Какой город?

— Не знаю. Я… ты был в нем впервые.

— Мы вошли?

— Да. Несколько человек. Появляются во сне. Послушай, не то забуду.

— Говори.

— Вы вошли в клуб…

— Который назывался…

— …не перебивай… арт-кафе когда вы уселись за длинный стол в углу возле бара грянула музыка плюс и минус из первого альбома группы калибр 44 ритм и пение ты прямо прилип к стулу тем более что подружка угостила тебя чем-то крепким сильно подействовало не проходило и усиливало звуки «знаешь? нравится?» крикнула она с удивлением «знаю нравится он умер» «кто умер?» «лидер калибра это он поет» «не слыхала» «да покончил с собой выпрыгнул из окошка» адвокат принес пиво ты сидел прилипнув к стулу уставившись на девушку незнакомую девушку высокую черную заметил в ее глазах изумление «почему вы плачете?» спросила ошарашила тебя ты был уверен что ржешь от счастья началась следующая композиция мощная ты взял высокий стакан горько рыжая поставила перед тобой очередной полный «рыжая красная самая прекрасная» подумал ты недоумевая откуда взялась незнакомка закурил «посмотри-ка» сказал адвокат и протянул руку с бокалом в котором бармен соорудил несколько разноцветных слоев «радуга как называется?» «радуга» ответил адвокат «я покажу вам радугу» сказал рыба и правда все увидели радугу она начиналась у двери поднималась к потолку и обрывалась над баром ее нижний край не касался стойки «странно» подумал ты «плюс и минус где-то я уже это видел».

— Так и было. Я знаю, в каком месте. Знаю, что меня туда понесло. Мы там были прошлой осенью с ребятами из института[4]. Встреча у нас там была.

— Идешь в воду?

— Нет.

— Бармен на месте? Задал вопрос?

— На месте. Два. Почему ты спрашиваешь?

— Мне всегда хочется пить, когда вылезаю из моря. Я пошла.

[Достал из рюкзака книжку. «Поврежденное крыло. Любовные стихотворения» Перевернул томик. На четвертой странице обложки художник повторил название, немного в измененном виде. «Крыло поврежденное». И убрал приписку «любовные стихотворения». Не заглядывая внутрь, сунул книжку обратно в рюкзак. Она пришла в посылке, которую доставил почтальон несколько дней назад. В толстом сером конверте было десять книжечек с издательским штампом: «Публикуем Удачные Идеи Автора». Растянулся на полотенце, подложив руки под голову.

Вернулись под вечер. Лысая пошла домой. В кухне Пес подвел его к пустым мисочкам. Когда открывал пакет с сухим кормом, зазвонил телефон.]

— Пан Мачек, был Витек, зашел на минутку со свертком и чуть погодя вышел без свертка. Как было?

— Жарко. Спасибо.

[На столе увидел сверток и прислоненную к нему записку. От Витека. Едем сегодня ночью. Два дня пробудем на семнадцатом участке. Поэтому принес тебе хлеб. Завтра около девяти пойдет ремонтный поезд — проверка тяговой сети. Приезжай. Поболтаем. P.S. ночью будет гроза. Тесто плохо подходило. Спрятал листок в коробку. Там он хранил все записки от Витека и Лысой. Насыпал в одну мисочку сухой корм, в другую налил воды. Поставил на огонь кофеварку. Закурил. Есть не хотелось. Перед уходом они съели в баре на пляже по две порции жареной трески, а на десерт Рыба угостил их ломтиками копченого дикого ирландского лосося. Его сестра жила на одном из Аранских островов. Муж рыбачил, а она выращивала овес и картофель. Раз в квартал почтальон притаскивал в бар на пляже большую посылку из Ирландии. Подошел к компьютеру. Одно новое сообщение. От Анджея. Сообщения приходили только от Анджея. Потому что только он знал адрес.]

Еще одна новая фамилия, и у меня лопнет голова.

[Прочитал на экране.

«Отлично, завтра поеду на семнадцатый участок», — подумал и снял кофеварку с конфорки.

Витек жил за магистралью, на краю леса, неподалеку от дороги в горы, напротив школы, Огородника и магазина. Появился несколько лет назад. Бросил, не закончив, медицинский в городе, женился на местной девушке, построил дом. Вначале работал на строительстве тоннеля, а потом его взяли в бригаду, отвечающую за содержание в порядке путей и насыпей. Недавно его повысили. Он выпекал самый лучший хлеб в окрестностях. Жена у него была высокая, полная и красивая. «Хороша», — говорил Огородник. Держала магазин и вела уроки физкультуры в школе. У них было двое детей. Девочка и мальчик. Из задумчивости его вырвал телефонный звонок.]

— Привет, пап.

— Привет, Зося.

— Я звонила несколько раз.

— Я был на море. Недавно вернулся.

— Хочу приехать в субботу. На пару часов.

— Отлично. Жду. Какой сегодня день?

— Вторник. Тебе что-нибудь нужно? Пришла масса книг и дисков.

— Книги не привози, упаси бог. У меня уже есть несколько. Знаешь что? Привези диски. Дам Лысой.

— Ха, ха. Несколько. Хорошо. В котором часу приехать?

— Как можно раньше. Дольше побудешь. Жду. Ага, меня может не быть. Завтра утром собираюсь к Витеку на магистраль. Переночую с бригадой.

— Привет Витеку и Деду. Всем привет. Какой участок?

— Семнадцатый. Передам.

— Хорошо. До субботы.

— Есть.

[Поставил кофе рядом с клавиатурой. Открыл папку «Всё». Около двух выключил компьютер. Закрыл окна в мансарде. Внизу оставил приотворенными форточки.

Громыхнуло. Растянулся на диване и взял книгу, открыл на первой странице и прочитал эпиграф.]

[…] Я полюбил искусство, как только осознал, что́ это такое, с шести лет. Всё, что было создано мною к пятидесяти, казалось мне очень даже неплохим, но то, что я нарисовал до семидесяти, ничего не стоило. В семьдесят три года я наконец познал истинную форму и природу птиц, рыб, зверей, насекомых, деревьев, травы, всего. К восьмидесяти я достигну еще больших успехов, а к девяноста овладею уже всеми тайнами искусства. Если доживу до ста лет, то поднимусь к новым, неописуемым высотам, а конечной цели я достигну примерно к ста десяти годам, когда всякая моя точка, всякий штрих будут насыщены жизнью. […]

[ «Быть грозе», — подумал и заснул с книгой на груди.]

3. Провода поют

[Проснулся в шесть, бодрый и отдохнувший. Когда вставал, на пол упала книжка. Поднял. Еще раз прочитал эпиграф. Движимый внезапным импульсом, подошел к белому стеллажу. Туда ставил книги, касающиеся истории искусства. Альбомы, каталоги выставок, буклеты, справочники, энциклопедии. Вытащил пухлый том, открыл нужную страницу. К своему удивлению, увидел текст эпиграфа — на этот раз более длинный и хуже звучащий. «Вопрос перевода», — подумал, вглядываясь в две последние фразы, которых не было в цитате.]

[…] Я призываю всех, кто доживет до моего возраста, убедиться в справедливости этих слов. Написано на семьдесят пятом году жизни мною, некогда звавшемся Хокусаем, а ныне — «старцем, одержимым рисованием». […]

[Погодя поставил книгу на место и пошел в ванную. В воздухе явственно ощущался запах чеснока. «Была гроза», — пробормотал. Снял с полки кружечку с зубной щеткой. Посмотрел в зеркало. Усмехнулся. «Прочитано на пятьдесят девятом году жизни», — прошептал, выдавливая пасту.

Через пятнадцать минут фырчала кофеварка, а на столе стояла тарелка с несколькими ломтями хлеба. Пес перевернул носом мисочку с сухим кормом и подъедал кусочки с пола. «Остаешься один, верно, совсем забыл», — пробормотал, поднимая телефонную трубку. Лысая ответила после третьего звонка.]

— Не слишком рано?

— Нет.

— Слушай, я еду к Витеку на семнадцатый участок. Будешь заглядывать? Пес, почта, цветы.

— Когда ты едешь?

— В девять.

— А возвращаешься?

— Завтра вечером.

— Знаешь что? Я прямо сейчас приду. Поживу эти два дня у тебя. Пойдем с Псом на реку, цветы, почта. Хорошо?

— Замечательно.

— Выхожу. Зайду к Янеку за молоком и яйцами.

— Жду.

[ «Интересно, где она будет спать», — подумал. Последние несколько дней он проводил ночи на диване в кухне. Рядом с компьютером, газовой плитой, столами и холодильником. В мансарде было слишком жарко. Проверил почту.]

Полиция задержала трех вандалов за разорение нескольких десятков могил на кладбище в С. Как объяснили молодые люди (от 18 до 22 лет), 24 июня они возвращались домой с матча, в котором их любимая Англия проиграла Португалии в четвертьфинале чемпионата Европы. Они не собирались разорять могилы, но результат матча спровоцировал агрессию, которую они разрядили на кладбище.

Я был одним из них.

[Рассмеялся. Принес из сеней рюкзак. Свитер, рубашка, белье, носки, спальный мешок, подстилка. Хватит. Снял с полки книгу: «Мужчина в двух капюшонах». Поглядел на обложку. Поставил на место. Из ванной взял мытье-вытиранье. Затянул ремни, закрыл молнии, защелкнул пряжки. Пес зарылся под одеяло на кресле. Знал. Чувствовал. Сердился.

Лысая была дочкой Богатея. Жила одна в большом одноэтажном доме, который построил для единственной дочери отец. Из окон видела лес, горы, оба моста, реку, магистраль и дорогу. Моря не видела. Его заслоняли поросшие карликовыми соснами дюны. Море она чувствовала. Мебели не было. Она ненавидела мебель. Матрас на паркете красного дерева, эбеновый сундук для постели, сосновый гардероб, громадный стол, два привезенных из Африки стула, четыре колонки, мощный усилитель, сотни, тысячи компакт-дисков — немного книг. Зато в кухне и двух ванных было всё, что только изобретено человеком. Даже больше. У него — ровно наоборот. Он любил мебель, в особенности столы и стулья. Их у него было порядком, а вдоль стен повсюду — в кухне, в мансарде, в сенях — стеллажи от пола до потолка с тысячами книг, между которыми он засовывал диски. В кухне и ванной — скромно. Самое необходимое. Дом Лысой — по сути, одна огромная комната, объединенная с кухней ненамного меньших размеров, — стоял на поляне, на опушке леса, напротив резиденции Богатея. Разделяли их железнодорожные пути и дорога. Делило — всё. После развода и второй женитьбы отца она порвала с ним всякие отношения. Несусветные алименты тратила на три свои страсти: путешествия, музыкальные диски и приправы. Любила стряпать.

Набрал номер жены Соседа с Горки.]

— Доброе утро. Я уезжаю. Вернусь завтра вечером.

— Дома никого не будет?

— Нет. Лысая поживет.

— Прекрасно. Я ей позвоню.

— Она скоро придет.

— Как раз подходит к калитке. Не сейчас. Вечером. Провода поют.

— Слышу.

[И вправду, через минуту услышал калитку, шарканье на ступеньках и шаги в сенях.]

— Поешь со мной? — спросил.

— Нет. Уже поела. Сегодня только молоко.

— Поставь в холодильник.

— Откуда такой пармезан? Сестра прислала?

— Да.

— Самый лучший. Ешь. Иди, опоздаешь. Ремонтный поезд стоит напротив Старушкиного дома. Толстый пошел в магазин за пивом. Скоро поедет.

— Через полчаса. Кофе?

— Да. Провода поют.

[Растянулась на диване. Закинула руки под голову.]

— Янек сказал странную вещь. Весць. Вроде бы Старушка оклемалась, опоясывающего лишая как не бывало, полна сил и энергии, просится домой. Я попозже позвоню в больницу. Когда вернусь с реки. Когда вернемся с реки.

— Отлично. Ты все знаешь. В холодильнике еще другие итальянские вкусности.

— Видела, видела. А как же.

— Распечатывай сообщения от Анджея. Открывай посылки с книгами, если будут. Расскажешь. Скоро пойду. Вернусь завтра вечером. Посуду помоешь?

— Жду. Помою. По крайней мере что-то новенькое.

[Доел завтрак. Поставил кружку и тарелку в раковину. Закинул на спину рюкзак и вышел. На дороге пропустил Затопека. Спустился с обочины в ров.]

— Братец, я тебе жизнь спас, — сказал чужому псу, который бежал прямо под машину.

[Перед насыпью в высокой траве лежал бомж.]

— Бормотуха, бормотуха, бормотуху хлещут, что за люди. Ну провода и дают, — прохрипел, приподняв всклокоченную башку.

[Остановился у магистрали. Долго ждать не пришлось. Сперва услышал, а потом увидел грязно-желтый состав. Голова поезда с визгом и скрежетом остановилась прямо возле него. Вскочил в кабину машиниста в первом вагоне.]

— Ты уже здесь. Да я бы подождал. Витек звонил, что ты поедешь на семнадцатый, — сказал Толстый. — Пива?

— Светлого.

— Темного нету. Ты, слышишь, как провода сегодня поют? Ладно. Поехали. Если хочешь, иди в квартиру.

— Нет. Посижу с тобой.

— Брось хотя бы рюкзак. Здоровый.

[Тесная кабина была забита упаковками пива и минеральной воды. Никто не знал, откуда взялся Толстый. Откуда был родом. Просто два года назад приехал на своем поезде. Сдавал состав в аренду железнодорожной компании, а та охотно пользовалась его услугами. Толстый славился своей добросовестностью, а неказистый с виду поезд скрывал в себе самые современные устройства, оборудование и исследовательскую аппаратуру. «Неважно, как ты выглядишь, важно, что у тебя внутри». Листок с таким изречением висел на внутренней двери, отделявшей кабину от квартиры. Квартира — стерильно чистый вагон, заставленный компьютерами, разнообразными датчиками и измерительными приборами. В задней части вагона стояла двухэтажная кровать, кресло, мольберты и железный шкафчик для одежды. Прислонил рюкзак к шкафчику. На стенах висело десятка полтора написанных маслом картин. Вернулся к Толстому.]

— Ты только железную дорогу рисуешь?

— Только.

— Чего так медленно едем?

— Волоку долбаный груз.

— Что?

— Бетонные шпалы. Рельсы.

— Ты?

— Ну. Прицепили мне четыре платформы. Вчера отвез ребят на ночь и вернулся за этой хренью.

— Кого?

— Витека, Инженера. Учеников-практикантов. Всех. Ты почему спросил, что я рисую? Ты пишешь?

— Да.

— Про что пишешь?

— Про всё.

— Про это тоже?

— Да.

— Ну видишь. Железная дорога.

[Зазвонил телефон.]

— Тебя, — сказал Толстый и передал ему телефон.

— Слушаю.

— Злющий. Я позвонил, трубку взяла женщина и дала этот номер. Срочное дело. Ты напишешь эти слова, бля?

— Не знаю. Вряд ли получится.

— Даже не заикайся. Твою мать. Я ребят собрал. Снял студию. На хер. Мы заканчиваем подкладку. Я жду слова. Скоро будем снимать клип.

— Дай мне два дня. Что-то мелькает.

— Что, твою мать?

— Ловушка зеркала, ловушка неба, горлица, след, кровь и перья, оконное стекло, в этом роде.

— Кровь и перья? Отличное название. Разверни тему. Покупаю. На хер.

— Два дня.

— Идет. О каком семнадцатом речь? День рождения?

— Нет. Как-нибудь расскажу. Позвони через два дня. Я буду дома.

— Бля. Позвоню.

[Семнадцатый участок — впрочем, как и все участки, — был десять километров длиной. Начинался в том месте, где горы ближе всего подходили к морю. Несколько сот метров. Именно там четыре года назад Богатей решил возвести шикарный отель для альпинистов и яхтсменов. Заказал проект знаменитому бразильскому архитектору, подвел коммуникации, протянул железнодорожную ветку, построил в нужном месте станцию, поставил бараки для будущих строителей, и на том всё закончилось. Бразилец спроектировал здание, за которое не захотела взяться ни одна строительная фирма. Небоскреб в форме треугольного паруса с точно таким же наклоном, как стена Агаты. Предназначенные для отеля деньги Богатей вложил в самую большую на свете фабрику туалетной бумаги. Участок выбрал за городом. Жители потирали руки, рассчитывая на рабочие места. И зря. Гигант, занявший территорию почти вдвое большую, чем сам город, был полностью автоматизирован. Высококвалифицированный персонал отец Лысой привез из Албании. Семь человек.]

— Подъезжаем. Сойдешь на станции? Или свернуть на запасной?

— Не сворачивай. Пройдусь. Это же с полсотни метров. Где бригада?

— На четвертом километре. Знаешь что? Я сверну. Оставлю пиво, воду, груз. Потом поеду к бригаде. Надо определить, где повреждена тяга, да и подземный кабель, кажется, тоже оборван. Аппаратура есть. Поедешь со мной?

— Нет. Останусь. Вы когда вернетесь?

— К вечеру.

[Пока таскал упаковки с пивом и минеральной водой в барак, где была столовая, Толстый пошел в конец состава и отцепил платформы со шпалами и рельсами.]

— Точно остаешься? Один?

— Да. А Дед?

— Верно. Он где-то тут. До свидания. Поехал. Счастливо оставаться. Ну и поют, черт.

[Стоял возле путей и смотрел вслед отдаляющемуся поезду для ремонта тяговой сети. Свернув с запасного на основной путь, поезд заметно прибавил скорость. «Ну да, избавился от долбаного груза», — подумал и пошел в сторону бараков. Чтобы умыться. Оставить рюкзак Вошел в ближайший. Длинный коридор. По обеим сторонам двери. Открытая означала, что комната занята, закрытая — что свободна. Так заведено. Открыл первую закрытую. Снял рюкзак. Достал подстилку, спальник, мытье-вытиранье. Разложил принадлежности на полочке под зеркалом. Над умывальником. Ополоснул лицо и руки.]

— А, это ты, Мачек, — услышал.

[Глянул поверх полотенца. На пороге стоял Дед. Он был дальним родственником первой жены Богатея. Жил в бараке, где столовая. Исполнял обязанности сторожа, сантехника и электрика.]

— Здорово, Дед. Привет тебе от Зоси. Жратва какая-нибудь есть?

— Здорово. Спасибо. Всё есть. Провода поют. Я лежал под сетью.

— Пойдем в столовую?

— Пошли.

[В столовой достал из холодильника пиво. Нет. Еще теплое. Взял бутылку холодного чая. Короткая прогулка отшибла аппетит. Жарища.]

— Дед, может, ты чего-нибудь поешь?

— Ты же знаешь. Я почти не ем. На завтрак чай с булочкой, на обед чай и две булочки. Не ужинаю. Рано ложусь. Расскажи что-нибудь.

— Хорошо. Но пойдем в тень, под провода.

[Пошли. Растянулись в высокой траве.]

— Ну, рассказывай, — напомнил Дед.

— Когда я жил в предыдущем доме, один мой знакомый влюбился без памяти. Девушка — красавица. И вдруг все его чувства вмиг испарились. Однажды она сказала: «Ну и фойе я совершила: спросила у одного мужика, почему он пришел с матерью, а это была его жена».

— Не понял.

— Надо было сказать, что она совершила faux pas.

— Не понял.

— Фойе — это зал или коридор рядом с театральным или концертным залом, где зрители отдыхают в антрактах, a faux pas — бестактность, оплошность. Ложный шаг.

— Понял.

— А теперь ты что-нибудь расскажи.

— Хорошо. Знаешь, почему святая Ева — покровительница сантехников?

— Понятия не имею.

— Потому что первая отсосала из шланга.

— А покровительница почему? С чего ты взял?

— Ксендз сказал: «Пан Стаховяк, ваша покровительница — святая Ева».

[Закурили. По магистрали промчался экспресс. Лежали неподалеку от тяги и рельсов. Слева зеленело станционное здание.]

— Дед, поезда тут останавливаются?

— Один. В пять тридцать. Никто не выходит, никто не садится.

— Утра?

— Вечера.

— И всё?

— Как сказать… иногда дрезина. Ну и Толстый, если не сворачивает на запасной. Спать хочется.

— Мне тоже.

— Поспим?

— Поспим. Погоди. Скажи еще, что у сына?

— Мачек. Послушай. С виду он даже очень ничего, но никаких своих мыслей, ни на грош. Вчера я у него был. Ехал в автобусе. На остановке двое пьяных. «Будь здоров, свояк, будь здоров, свояк». Поцеловались в губы. Тот, что помоложе, сел. «До седьмой деревни доеду?» «Доедете». «Сколько?» «Пять». «Чего? Бля! Нету. Погоди». Пересчитал деньги. «Четыре тридцать. Выхожу. На хрен. Свояк задарма довезет». Выскочил. Упал. Мы тронулись. «Я с ним не пил, пускай платит», — сказал водитель нам, пассажирам. Ладно. Спим.

[Заснули. Разбудили его голоса. Громкая беседа. Покосился вбок. Деда не было. Видать, недавно отошел, трава еще примята. Встал. Возле путей стояли Витек и Инженер. Склонившись над желтым ящиком.]

— Витек, редуктор барахлит.

— Та-та-та-та. Это ты барахлишь.

[Подошел к ним.]

— О, Мачек, — сказал Витек.

— О, Мачек, — следом за ним Инженер.

— О, Витек, о, Инженер. Привет от Зоси.

[Поздоровались.]

— Мачек, слышишь, как провода поют? — спросил Витек.

— Слышит он. Слышит. Чего спрашиваешь? Как тут не услышать, — возмутился Инженер.

— Вы когда приехали?

— Минут пятнадцать как.

— Двадцать.

— С Толстым?

— Он поехал к начальству. Вызвали неожиданно. Вернется утром.

— Как работа?

— Завтра закончу. Рельсы и насыпь. Только еще чуток подправить. Но Инженер с бригадой… хо, хо, им еще сидеть и сидеть. Подземный передаточный кабель пробило в нескольких местах.

— Не в нескольких, в двух, — уточнил Инженер.

[Витек был начальником бригады, отвечающей за рельсы и насыпи, Инженер — за тягу и подземные кабели. В каждой бригаде — по дюжине рабочих. На этот раз — ребята из железнодорожного техникума: пригнали на практику.

Зазвонил телефон Витека.]

— Привет, Лысая. Он в двух шагах от меня. Уже даю.

[Взял у Витека миниатюрный мобильник.]

— У тебя есть кассия? — услышал.

— Нет. А что это?

— Приправа. Цейлонская корица. Придется на минутку сходить домой. Как там у вас?

— Все хорошо. Они недавно приехали. Идем в столовую. Ужинать. Послушай, мне только что пришло в голову, я вернусь завтра поездом. Отправляется отсюда в пять тридцать.

— Утра?

— Вечера.

— Жду.

[Пошли в сторону бараков.]

— Я подумал, снаружи будет приятней, — сказал, увидев их, Дед.

[Он сидел за столом перед бараком, где была столовая. Под большой кованой решеткой тлел древесный уголь.]

— Где практиканты?

— Послушайте. Только двое или трое чего-то куснули. Страшно усталые были, небось все уже спят.

— Молодые, — буркнул Витек.

— Молодые. Выпускники, — вставил Инженер.

— Я пошел за водкой и селедкой, — сказал Витек.

— Мачек не ест селедку и не пьет водку, — запротестовал Инженер.

— Сегодня поест и выпьет. Шутка. Есть много других вкусных вещей. И напитков.

[И вправду. На столе лежали две буханки хлеба, прикрытые льняной тряпицей, в стеклянной миске краснели здоровенные, пальца в четыре толщиной, куски говядины, на деревянной доске Дед выложил композицию из разных сыров, рядом побросал всякую всячину — ветчину, рулет, грудинку и несколько кругов колбасы. Банка маринованных огурчиков, пирамидка помидоров, репчатый лук, паприка, масло, хрен, горчица. Соль и перец дополняли набор.]

— Я даже не знал, что проголодался, — сказал Дед. — Пожарю мясо.

— И грудинку, — попросил Инженер.

[Оставил Деда над решеткой, а Инженера за столом. Витек пошел за тем, за чем собирался пойти. «На угольной магистрали жизнь бьет ключом», — подумал, входя в столовую. Достал из холодильника первую порцию на этот раз достаточно охладившегося пива. Когда возвращался к столу, услышал обрывок разговора.]

— Витек, вилкой, — говорил Инженер.

— Не люблю вилки.

[Поставил пиво. Сел.]

— Витек, какие у тебя дети? А то я забыл, — спросил, колдуя над решеткой, Дед.

— Девочка и мальчик. Три и четыре.

— Маленькие.

— Нет. Высокие, — уточнил Инженер.

[Открыл банку. Закурил. Остальные пили водку. По магистрали мчались поезда. Провода пели.]

4. Хороший свет

[Проснулся от яркого света. Лежал на спальнике, прикрытый подстилкой. Сверкали белые стены. «Хороший свет», — подумал. Встал. Взял полотенце и мыло. Вышел в коридор. Пусто. Тихо. В умывальне плавали остатки пара. Сбросил вчерашнюю одежду. Залез под душ. Пустил горячую воду. Через десять минут нагишом вернулся в комнату. Вынул из рюкзака сегодняшнюю одежду, блокнот и ручку. Оделся. Сел за стол. Закурил. Начал писать.

Как-то, недели две-три назад, Злющий заказал текст. «Послушай, напиши слова для рекламного ролика к альбому. Идея такая. Группа та же самая. Бандиты. Сильная музыка, иконоборческие тексты. Но один номер отличается. Музыка, конечно, сильная. Самая сильная в альбоме. Но слова другие. Я подумал, нужно что-нибудь душещипательное. Лирика, чувство, душевный разлад, пошлятина. Нежно. Приторно. Понимаешь? Понимаешь. Пиши», — сказал по телефону. (Разумеется, каждую фразу Злющий приправлял бранными словами. Жутко матерился.)

Через час текст был готов. «Кровь и перья». Спрятал в рюкзак блокнот, ручку, спальник, подстилку, умыванье-вытиранье, комок вчерашней одежды. Затянул ремни, закрыл молнии, защелкнул пряжки. Почувствовал голод и жажду. Закинул на плечо рюкзак, закрыл дверь. Вышел на свет. Вошел в столовую. Стол — ослепительно белое пятно скатерти. Только скатерть. Прислонил рюкзак к холодильнику. Достал последнюю банку пива и остатки вчерашнего ужина. Поставил на огонь кофеварку. Хлеба не было. Положил на тарелку несколько ломтиков ветчины, облупил три крутых яйца, добавил два кусочка сыра, хрен, помидоры, паприку. Налил в кружку дымящийся кофе, забелил несколькими каплями молока. Принялся за еду. Через двадцать минут вышел из барака и сел за стол. Открыл банку. Закурил. Со стороны магистрали не спеша приближался Дед.]

— Хороший свет. У тебя нимб, — сказал и сел.

— Привет, Дед. Когда мы закончили?

— Я — в четыре двадцать семь. Евросити. А говорил тебе, что рано ложусь. Это последнее, что я запомнил. А вы? Тогда же, наверное.

— Уехали?

— Да. Толстый приехал в шесть. Знаешь, зачем его вызывали?

— Понятия не имею.

— Заказали картину для Управления. Чтоб нарисовал запасной путь. Вот-вот должен вернуться.

— Который час?

— Восемь. Пойдешь прогуляешься?

— Да. Ты со мной?

— Нет, Мачек. Без ноги тяжело. Куда пойдешь? Море? Горы?

— Нет. Между. Вдоль магистрали. К ребятам. Может, доплетусь.

[В молодости Дед был выдающимся альпинистом. Творческим. Сорок лет назад решил первым зимой перевалить через стену Агаты. (Специализировался на зимних восхождениях.) На счету у него было несколько десятков нехоженых трасс. На всех континентах. Тогда, сорок лет назад, он застрял в стене. Внезапно сломалась погода: снег, ветер, тридцатиградусный мороз. Через два дня удалось съехать вниз. Только он был на такое способен. Три месяца приходил в себя в швейцарской клинике. Так и не пришел. Ему ампутировали ногу и четыре пальца на левой руке. В горы он уже не вернулся. Даже близко не подходил. Сник.]

— Да. Забыл.

— А я не забываю. Идешь? Где рюкзак?

— В столовой возле холодильника. Подожду Толстого. Вроде бы его слышно.

— Да. Это он. Помнишь, как Витек ночью классно ссорился с Инженером?

— Смутно. Из-за чего?

— Из-за редуктора.

— Верно. Помню.

[На запасной путь медленно вкатился ремонтный поезд. Голова остановилась около стола. Они увидели, как Толстый перешел из кабины в квартиру. Чуть погодя открылась задняя дверь вагона, и Толстый, навьюченный рисовальными принадлежностями, спрыгнул на землю. Ни на кого не глядя, расставил мольберты, к специальному кронштейну прикрепил ящик с красками, сбоку повесил палитру, а в извлеченный из кармана комбинезона складывающийся, как телескоп, алюминиевый стаканчик вставил пучок кистей. Вернулся на минутку в вагон за подрамником с загрунтованным белым холстом. Постоял, поглядел в сторону запасного пути, установил холст на мольберт. Только тогда направился к ним с протянутой рукой.]

— Хороший свет. Я только поздороваться.

— Знаю. Дед сказал про заказ.

— Вот именно. На участке я все сделал. Определил места повреждений. Распечатал данные. У меня есть несколько часов. Я слыхал, вы неплохо потрепались ночью.

— От Витека?

— И Инженера. Классно они ссорятся.

— Редуктор?

— Нет. Отношение к практикантам. Ладно. Я пошел.

— Понаблюдать можно? — спросил Дед.

— Можно. Ты всегда наблюдаешь.

[Затушил сигарету. Неторопливо пошел в сторону магистрали. Ни с того, ни с сего вспомнились серые бетонные плиты, соединенные стальными прутьями, почему-то похожими на гигантских влажных виноградных улиток. Бетонка начиналась сразу за виадуком, в трех-четырех километрах от станции в Е., и бежала с небольшими перерывами и переходами на другую сторону угольной магистрали аж до З. — в тот день погода была хорошая, солнце, легкий ветерок, прохладно. Он прошел несколько сот метров, снял рюкзак, сел на микроскопический островок мха, съел бутерброды, запил водой, закурил. Когда вставал, справа подъехали двое пацанов на велосипедах, «вы куда?» — спросил младший, «куда глаза глядят», «далеко?», «далеко», «мы вас проводим», «хорошо». Расстались через несколько минут, он не был хорошим собеседником, да и дорога внезапно оборвалась перед виадуком. Поднялся на насыпь, увидел внизу по другой стороне серую бетонную полосу, помахал ребятам, они помахали в ответ. Пересек рельсы, спустился с насыпи, поправил лямки рюкзака и пошел вперед. Возле этой магистрали дороги из бетонных плит не было. И он не тащил рюкзака. А тогда… другие были времена. Другая цель и причина. Да и погода. Только птицы так же горланили. Всплыло еще одно воспоминание. Гостиница. Рассвет. Они с Анджеем в номере на двоих. Из расположенного поблизости парка через открытое окно доносились птичьи голоса. «Зяблик?» — спросил он. «Нет. Малиновка. У зяблика довольно быстрая трель, состоящая из трех частей, с подчеркнутым концом: пинк, ирр; налету: жип. А у малиновки не очень громкий, как у флейты, каскад быстро повторяющихся серебристых тонов: цити-цити-дзи-трили-лили, ни одного неприятного звука». «Ты прав, малиновка. Пива?» «С удовольствием». Улыбнулся. Перешел на другую сторону магистрали. Сел под трехствольной сосной, к которой кто-то прилепил желтый листок с черной надписью: ПРЯМОЙ ПУТЬ НА КРАЙ СВЕТА. Оторвал листок от коры. Закурил. Посмотрел на небо. Чайки и орлы. Через час двинулся обратно. Поезд стоял, Толстый рисовал, Дед наблюдал. Помахал им и вошел в столовую. Сложил желтый листочек вчетверо. Спрятал в рюкзак. В блокнот. Достал из холодильника бутылку молока. Вышел. Подошел к художнику.]

— Позвони Лысой, — сказал Толстый и протянул ему телефон.

[Набрал номер.]

— Что-нибудь случилось? — спросил.

— Нет. Хороший свет. Приехали фотографировать картину. Я возьму Пса и пойду часа на три-четыре домой. Вернешься, как говорил?

— Да.

— Жду с ужином.

[У Лысой была одна картина. Огромная. Шесть на три. Зал кафе. Зеркала. Почти пусто. На одном из стульев сидит собака, на заднем плане — спина женщины в желтом платье. Она размашистым шагом направляется к двери, ведущей в подсобку. В правой руке — большая черная кожаная сумка. Из собачьей пасти вылетает облачко пара. Художник поместил в нем надпись — название картины:

УВОЛЕННАЯ С РАБОТЫ ОФИЦИАНТКА НАВЕЩАЕТ ПОДРУГ В ПОДСОБКЕ КАФЕ «ЛЮБИТЕЛЬСКОЕ»

Многие музеи и галереи хотели купить картину. Лысая упорно отказывалась. Несколько раз соглашалась дать картину напрокат, о чем свидетельствовали многочисленные штемпели на оборотной стороне холста. Штемпели галерей и музеев со всего мира. Документация путешествий и экспозиций.

Вернул телефон Толстому.]

— Заканчиваешь?

— Да.

— Почему рельсы искажают перспективу? Почему чем дальше, тем они шире?

— Не знаю. Сам только что заметил. Тебе нравится?

— Очень. А тебе, Дед?

— Тоже. Хочется пойти. Как возвращаешься?

— Этим, в пять тридцать.

— Поешь?

— Нет. Лысая ждет с ужином. Толстый, попрощайся за меня с Витеком и Инженером. Ты когда за ними поедешь?

— Скоро. Через час. Около пяти.

— Уже четыре.

— Почти.

— Я собираюсь.

— Спокойно. До станции идти четыре минуты.

— Ты меня знаешь.

— Верно. Знаю.

— Ну, пока, Толстый.

— Пока. Жаль, что не мог посидеть с вами вечером. Они ведь могли заказать картину по телефону. Кланяйся Лысой.

— Проводишь, Дед?

— Нет. Надо починить водонагреватель в столовой.

— Тогда пока, Дед.

— Пока. Привет Лысой. И Псу. Я приеду в воскресенье в костел. Загляну.

— Костел закрыт. Но ты приезжай.

— Как это — закрыт?

— Я на днях туда заходил. На лесах суетились маляры в белых комбинезонах. Мастер сидел в исповедальне, курил сигарету. «Эй, Малыш, блядь, не брызгайся», — крикнул. «А ты не матерись в храме», — огрызнулся Малыш. «Да он же не работает, дароносицы нету, красная лампочка не горит», — буркнул шеф и стряхнул пепел в спичечный коробок — оттуда вырвался огонь и дым. «Етить твою мать», — завопил он, подбежал к ведру, сунул в него обожженную руку. «Это краска!» — «Ну и что, зато холодная». — «Боженька покарал». — «В этом костеле боженьки нету». — «Как так?» — «Отпуск, каникулы, ремонт». — «Ты что несешь?» — «То, что слышишь. Гляди, лампочка не светит, боженька уехал, взял рюкзак, палатку и поплыл на байдарке, ему тоже отдохнуть надо». Мастер вынул из ведра белую руку, погрозил лесам и вернулся в исповедальню.

— А, ремонт. Не приеду. Поеду в восьмую деревню.

— Жаль.

— И мне жаль. Ну бывай.

— Бывай.

[Забрал из столовой рюкзак. Неторопливо пошел по направлению к станции. Сел на зеленую скамейку. Вспомнился отрывок из книги, которую читал еще в предыдущем доме.]

[…]Затем, подстегиваемый жаждой приключений, он отправился на прогулку, дорога повела его через поля, леса, луга, деревушки, города, реки, моря, все время под дивным небом. И полям, лугам, дорогам, лесам, городам и рекам поэт постоянно повторял: «Ребята, вы у меня в голове. Но не вздумайте теперь вообразить, будто производите на меня хоть какое-то впечатление». Вернулся домой, не переставая посмеиваться в душе: все это у меня в голове, в голове — все по порядку. […]

[Тишина, одни только птицы. Закурил; «ребята, вы у меня в голове», — подумал и усмехнулся.

Поезд приехал минута в минуту. Садясь в вагон, посторонился, чтобы пропустить старика с рюкзаком. Прошел в коридор, открыл первое же окно. Старик спрыгнул с перрона и быстрым шагом направился в сторону гор.

«Где-то я его уже видел», — подумал.]

— Странный какой свет. Один сошел, один сел. Поехали, — услышал голос начальника поезда.

[Вошел в купе. У окна сидел молодой человек. Закинул рюкзак на полку. По оконному стеклу, вероятно, под влиянием высокой температуры, плавали характерные графические знаки запрета: НЕ ВЫСОВЫВАТЬСЯ И НЕ ВЫБРАСЫВАТЬ БУТЫЛКИ. Да. Плавали. Отдельные элементы пиктограммы располагались на стекле в разных местах и мало напоминали оригиналы из-за волнистости изначально прямых линий. «„Плавающие запреты“ — неплохое название», — подумал.]

— Здравствуйте, — сказал.

— Jó napot. Furcsa fény, — ответил молодой человек.

[Дорога проходила в молчании. В какой-то момент увидел отражение своих ладоней в окне в коридоре. Пошевелил пальцем, палец на стекле даже не дрогнул. Понял, что это отражение не его рук, а рук молодого человека. Внимательно пригляделся, как такое получается. Отражения с правой стороны накладывались на виды с левой. Создавали поразительные картины. Коровы паслись в море, дым из трубы был лесом, велосипедист ехал по верхушкам деревьев. Представление не прекращалось. Вышел, ошеломленный. На вагоне увидел надпись: MADE IN MADE — он бы голову дал на отсечение, что, когда садился, этой надписи не было.

Пес приветствовал его пляской у калитки. Лысая дремала на диване с книгой на груди. Мельком взглянул на название — «Мимо и вглубь». Снял рюкзак. Лысая открыла глаза.]

— Хорошая? — спросил.

— Кто?

— Книга.

— Странная. Проза. Дневник — не дневник. Всякая всячина.

— Проза?

— Есть и стихи. Стихи — не стихи.

— Стоит почитать?

— По-моему, да.

[Отложила книгу на столик. Встала. С удивлением услышал характерный шум заработавшего принтера.]

— Что происходит? Печатаешь?

— Не я. Он сам. Приходил Янек. Принес молоко. Я получала почту от Анджея. Ты просил. Сказала: «Погоди, я распечатаю». А он на это: «Лысая, пусти меня к компьютеру, я напису программу, само будет пецататься». Постучал пятнадцать минут по клавиатуре, и на тебе. Усовершенствование. Когда приходит сообщение, программа немедленно запускает принтер. Не надо проверять. Вот как раз пришло. Второе или третье. Лежат на принтере.

— Отлично. Потом прочитаю. Не знал, что Янек умеет писать программы.

— Я тоже. Он меня удивил. «Просце простого», — сказал. Как было? Много привез историй, разговоров, видов, надписей? Мне кажется, ты только ради этого встречаешься с людьми, только поэтому выходишь из дома.

— Этого мало?

— Нет. Да. Иногда мало. Ужинаем?

— Да. Я успею принять душ?

— Спокойно. Я включу духовку. Печеная картошка, масло, соль, квашеная капуста, пахта. Все просто.

[Распаковал рюкзак. Достал из шкафа что нужно чистое. Вошел в ванную.]

— Запах… Что это? — спросила Лысая, когда вернулся.

— Семейная традиция.

— Это как?

— Я тебе расскажу.

[Закурил. Сел за стол.]

— Mira: en mil novecientos veinticuatro mi tía (la hermana de mi papa) fue a una gira a España, alli conoció a un muchacho, hijo del dueño de la fábrica más antigua de perfumes, mundialmente famosa, se enamoraron locamente, y cuando mi tía estaba por regresar a Polonia, él le prometió que cada diciembre le iba a mandar un litro de la mejor agua de colonia, este proceder ha durado hasta hoy, y espero que dure por los siglos de los siglos, mi tía me contó esta historia en el lecho de la muerte, me dijo también que yo, como el último de la familia M., voy a seguir recibiendo de España esta agua de colonia, es todo — ésta es el agua.

— Почему ты рассказал по-испански?

— Тетка просила о двух вещах: чтобы я ни в коем случае не упоминал названия фирмы и, коли уж буду рассказывать эту историю, чтоб непременно по-испански. Что поделывала? Что поделывали?

— Вчера два раза ходила на реку. Утром с Псом, днем одна. Когда мы с ним возвращались домой, возле таможенников разминулись с большим человеком с интересным лицом. Днем я пошла в другую сторону. На тот берег перешла по железнодорожному мосту. За вторым мостом мужчина играл в воде с псом. «Мать твою, где у тебя палка? — крикнул. — Чертов хуй», — добавил. За этой сценой наблюдала женщина. Сидела в ложбинке и пила водку из бутылки. На повороте я наткнулась на большого человека с интересным лицом. «Снова встречаемся», — сказала я. «С чего вы взяли?» «Мы разминулись утром, около таможенников». «Возможно. Память у меня никудышная». «А у меня хорошая». Место, где произошла вторая встреча, отделяли от места первой встречи добрых пять километров и несколько часов. В обоих случаях большой человек с интересным лицом шел в том же самом направлении. Я, впрочем, тоже. То есть, мы шли в противоположные стороны. У второго обрыва, за розовым домом, я решила вернуться. Перебралась через реку, присела на островок белого песка, подождала, пока обсохнут ноги, и пошла обратно. За розовым домом на бетонной ограде была новая синяя надпись: ЛЮБОВЬ КАК ПОНОС — ПРИДЕТ И ВРАЗНОС. Она мне не понравилась, но — обязанность хроникера — я ее запомнила. Когда открывала калитку, заметила, что у стены дома сидит Янек. Молоко, программа. Это я уже говорила. Помешаю картошку.

— Я прочту сообщения от Анджея.

[Подошел к принтеру. Пять страниц.]

По радио говорили о четырех вирусах. Рэмбо сегодня не лаял, а вчера в это время она была дома.

Если у меня к тебе будут какие-нибудь претензии, я тебе прямо скажу, как на духу, и все дела. Если у тебя ко мне будут какие-нибудь претензии, ты мне прямо скажешь, как на духу, и все дела.

Ах, эти твои обеды. Уже из горла лезут. Ем и ем, а жопа реально растет.

А я сегодня съела две камбалы и булку. И запила водой из-под крана.

Сегодня будет рассматриваться его условно-досрочное, только вряд ли получится.

[Доносы. Положил распечатки куда полагается.]

— Еще минут десять-пятнадцать, — сказала Лысая от духовки. — На следующей неделе я уезжаю.

— Надолго? Куда?

— В Албанию. На месяц. Максимум.

— Одна?

— Как всегда. Поставь тарелки. Положи приборы. Приготовь кружки. Соль, перец, масло. Капуста в холодильнике. А, подставка под противень. Почты мало. Только эта книжка. Цветы растут. Насчет Старушки всё правда. Возвращается в понедельник. Оставили насильно. Врачи ничего не могут понять. Опоясывающий лишай исчез в первую же ночь. Бесследно. Звонил Злющий.

— Да. Звонил. Знаешь что, сразу. У меня к тебе просьба. Хочу это отправить. Перепиши несколько слов.

[Вырвал листок из блокнота. Она села за клавиатуру.]

— «Кровь и перья», — прочла. — Ужасно.

[Через двадцать минут кликнул «отправить»

chujwamwdupe@gov.com.pl

Вдруг сообразил, что таким образом выдает свой адрес. Ладно, не беда — Злющий не из тех, кто морочит голову без причины.]

— Садись, ужин, — услышал.

[Ушла около полуночи. Пес проводил ее до калитки. Подошел к кухонному окну. Деревянный подоконник. Горшок из необожженной глины. Черная земля. Между зелеными остроконечными листьями торчал пурпурный цветок. От середины до острых кончиков лепестки плавно меняли пурпурный цвет на зеленый. Спустя некоторое время становились листьями. Он уже несколько месяцев наблюдал за переменами. Цветок знал свое. Прибывало листьев, прибывало пурпурных лепестков, и они незаметно начинали зеленеть. Процесс шел.]

— Идем спать, — сказал Псу.

5. Приятный свежий денек, в горах шел дождь

[Проснулся от холода. «Приятный свежий денек, в горах шел дождь», — подумал. Заглянул в книжку, которую Лысая оставила на столике возле дивана. Открыл примерно посередине. На цитате.]

[…] Был автором книг. Писал книги, одну за другой. […] Автор одну свою половину назвал Я, вторую — Он. Я думал и писал книги, знал всё обо всём и ничего не делал. Он ни о чем ничего не знал, но умел делать всё. Я был мудрый, Он — счастливый. Я предусмотрительно держался в стороне, чтобы Он не мог навредить его мудрости и чтобы Я со своей мудростью не причинял вреда развлечениям, которым предавался Он. Я пребывал в своем кабинете, Он — в широком мире. Я не соглашался, чтобы Он жил у него, ибо тогда получалось бы, что Я отрицает существование мира вне кабинета, но поскольку Я знал, что такой мир существует, то выглядел бы каким-то призраком. Я не хотел быть призраком, просто хотел сидеть в своем кабинете и потому, чтобы Он мог жить в широком мире, снабжал Его деньгами из гонораров, получаемых за написанные в кабинете книги, благодаря чему мир благоденствовал и Он благоденствовал, а Я мог всецело быть только самим собой, не будучи вынужден быть всецело самим собой, существуя в комплекте как Я и Он. Вдобавок, хотя Он жил в широком мире на содержании Я, у Я и в мыслях не было следить за Ним, приглядывать или участвовать, хотя бы от случая к случаю, в Его предприятиях. Строгая дисциплина не позволяла Я поддаваться такого рода соблазнам — ведь вся мудрость Я пошла бы насмарку, если б Он подвергался ее критике, а Он вряд ли бы порадовался, если б в этой критике был хоть какой-то смысл. Я считал самым важным сохранять ситуацию, при которой Он и мир были бы постоянно и в полном согласии поглощены собой, ибо тогда Я мог бы воистину, мудро и активно, существовать как личность, занятая исключительно собой. Я сказал: Я это Я, а стало быть, подлинный, Я — не Он, а стало быть, Он фальшивый; однако Он это Он, а стало быть, будет оставаться фальшиво-подлинным, пока Я буду Ему в этом способствовать. Самостоятельно Он фальшивым быть не мог — иначе в конце концов превратился бы в кого-то подлинного. Чтобы оставаться фальшивым, Ему требовалось нечто, с чем можно было бы делить фальшь, требовался мир и требовались другие Они. Долгое время Он и мир состояли в отношениях, исполненных очаровательной и всеобъемлющей фальши; по сути, столь очаровательной и всеобъемлющей, что из этого мира, из этого конгломерата прочих Их, родилась одна полноценная, очаровательная и фальшивая Она. Теперь Он и Она бескорыстно дарили друг другу такую же радость, как прежде Он и мир, пока фальшь их взаимной привязанности не стала настолько совершенной, что привела к воспроизведению — клонированию Я в его кабинете. Клонированный Я, клонированные Он и Она. […]

[Зазвонил телефон. Жена Соседа с Горки.]

— Пан Мачек, слыхали, что случилось с женой Витека?

— Нет.

— Ну конечно. Вас не было. Она пошла с детьми на урок физкультуры в лес. Бег по пересеченной местности. Сперва ее укусил крот, а потом она упала на ежа. Победил сын Затопека. Ага, никого не было. Только почтальон и Янек. Впрочем, Лысая вам наверняка говорила.

— Да.

— Приятный свежий денек, в горах шел дождь. Какие планы?

— Не знаю. Рано еще.

— Не разбудила?

— Нет. Я читал.

— Книжку?

— Книжку. Так, всякая всячина.

— Скоро получите газеты. Лысая уже идет с корзинкой.

[Положил трубку. Газеты. Он в них даже не заглядывал. Посмотрел на кучу старых газет. «Отдам все это барахло Огороднику», — решил. Поднял с пола сложенный вчетверо листок. Должно быть, выпал из блокнота. ПРЯМОЙ ПУТЬ НА КРАЙ СВЕТА. Разорвал. Горстку желтых клочков бросил в мусорную корзину.

Зашумел принтер.]

С телевизионным пультом трудно управиться.

[Пес сорвался с кресла, потянул за собой одеяло и побежал во двор, виляя хвостом. Через минуту привел Лысую.]

— Я с тобой позавтракаю.

[Вошла в зеленой майке с красной надписью. Серебряные брюки. Сандалии на босу ногу. Босиком, но в сандалиях.]

— Где разбить яйцо?

— В каком смысле?

— С какой стороны?

— С этой.

— Откуда ты знаешь? Ведь оба конца одинаковые. Острые.

— Концы? Не знаю.

— Раньше выбирать не приходилось. Один был явно тупой, второй — острый.

— Концы?

— Да. Ты не считаешь, что яйца сильно изменились?

— Нет.

[Сварил кофе. Порезал хлеб. Масло. Две тарелочки — на каждую поставил серебряные рюмочки из предыдущего дома. И ложечки. Не те, что для чая. Остренькие. «Яичные», — говорила бабушка. А, соль. Заглянул в газету. Прочитал подпись под фотографией.]

Пан Стасек, сборщик металлолома, в ожидании клиента режет по дереву портрет разбойника. Дома у него уже несколько десятков собственных работ.

[Отложил газету в общую кучу. Наполнил мисочки Пса.]

— Приятный свежий денек, в горах шел дождь. Затопек сломал ногу, — сказала Лысая.

— Где?

— Стопа.

— Где?

— В туннеле. Возьми трубку.

[Поднял трубку.]

— Гейпапарара. Когда? Два дня? Ясно. Буду. Очень рад. Гейпапарара.

[Завтрак доели молча.]

— Институт? Встреча? Поедешь? — спросила.

— Да. На будущей неделе. Вторник, среда. Ты тоже уезжаешь. На месяц в Албанию.

— Максимум. Может быть, управлюсь быстрее.

— Управишься? Дела?

— Отцовские.

— Вы говорите: отцовские?!

— Представь себе. Больше ничего не скажу. Боюсь сглазить.

— Вы хотите сказать, что разговаривали с папой?!

— Представь себе. Больше ни слова. До завтра. Еду на целый день в тринадцатую деревню.

— Зачем?

— Травы. Приправы.

[Растер в ступке яичную скорлупу. Порошком посыпал землю в горшках. Растянулся на диване. Сигарета. «Мимо и вглубь». Опять случайная страница.]

[…] Он сидел на высоком обрыве возле виадука. Босыми ступнями уперся в бетонный бордюр, ограждающий асфальтовое шоссе. В тот день прошел около тридцати километров, до цели осталось еще пять-шесть. Тишина, мало машин, мало поездов…

Он не помнил, когда это было, сколько ему было лет; пожалуй, вдвое меньше. Вспомнилось похожее место. Тоже асфальт, тоже бордюр. Несколько мужчин. Стояли у дороги и останавливали машины. Безуспешно. Чтобы убить время, бросали камушки (их много на обочине). Целились в бело-красный столбик по другой стороне. Отчаявшись, в конце концов пошли в ближайший городок. Сели в автобус и спустя несколько часов уже сидели вокруг костра перед деревянным домишком на краю леса. Двоих из этой группы уже нет в живых…

«А Малицкий, кажется, был болен», — подумал. Надел носки, башмаки, закинул на спину рюкзак, спустился вниз и не спеша пошел по дороге вдоль рельсов. «Да, мне тогда было тридцать пять лет». […]

[По-видимому, задремал. Да. Наверняка задремал. Солнечные пятна лежали в новых местах, а Пес с упреком смотрел ему в глаза.]

— Уже идем.

[Сунул пачку газет в рюкзак. У калитки встретили Соседа с Горки.]

— Однако сухо.

— Слишком сухо. Хотя в горах шел дождь.

— Вот именно. А был год, когда я ни разу шланга не вытащил, так лило. Куда идете?

— Несу Огороднику газеты.

— Огородник в больнице. Но там Вальдек.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Аппендицит. Приятный свежий денек, в горах шел дождь. А, вы говорили.

— Извините. Телефон.

— Не возвращайтесь. Это, наверно, моя жена. Ждет таблетки. Голова у нее болит. Я побежал.

[Пес пропустил машину с надписью РУБАШКИ&МУНДИРЫ, перебежал дорогу и утонул в высокой траве, которой зарос ров, тянувшийся между обочиной и магистралью. Он всегда так делал, когда они из калитки сворачивали направо, когда не шли на реку. Потом ждал его у ларька Огородника. Перед магазином стояли на коленях две нищенки.]

— Вы ей не давайте. Сука драная. Пришла пять минут назад и хочет сразу заработать. Я тут два часа торчу, колен не чую. И ничего. Мне дайте.

[Перед школой, на подмуровке ограды сидел Янек. По школьной спортплощадке носились ребятишки.]

— Мое поцтение.

— Нет урока?

— Витекова зена поехала на уколы. Оцень болезненные. Ёз был бесеный. Приятный свезый денек, в горах сол доздь. Куда идес?

— К Огороднику.

— Он тозе в больнице.

— Знаю, знаю. Спасибо за программу. Действует.

— Долзна действовать. … Старуска возврасцается в понедельник.

— Знаю, знаю.

[Около ларька, под рекламным шитом, наподобие палатки расставленным на тротуаре, сидел Пес. Как будто читал рекламу: ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ ЛАРЕК: ОВОЩИ, ФРУКТЫ, НАПИТКИ, ТЕТРАДИ, ТЕПЛОЕ МОРОЖЕНОЕ, ХЛЕБОБУЛОЧНЫЕ ИЗДЕЛИЯ, СЛАДОСТИ, МОЛОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ.

Заместитель Огородника поблагодарил за газеты надлежащим жестом. Он был немой от рождения. Только слышал.]

— Оставлю Пса и рюкзак.

[Вальдек кивнул.

Вышел из ларька. Вдруг почувствовал, что должен обязательно навестить могилу на приморском кладбище. Через двадцать минут вошел в ворота. Никого. Такая пора, такой день. За кованой калиткой стоял нищий с шапкой наготове. Пошел по центральной аллее. На плите лежали венки и цветы с последних похорон (Мария Поляк, 78 лет, † 2004), Капелька, дочь Адама, Адам был братом его отца. Достал листок (у него всегда был при себе листок) и записал на нем остальных: Антоний Малицкий † 1936 (отец отца и Адама, его он, понятно, никогда не видел), Адам Малицкий 1896–1949, Александр Орловский 1981–1996 (сын Тересы, дочки Капельки, погиб в автомобильной катастрофе), Эугениуш Поляк 1908–1999 (муж Капельки, папа Тересы, дедушка Александра). Зажег лампадку, которую купил у входа, перекрестился, пошел в сторону калитки, бросил нищему в шапку несколько грошей и двинулся в обратный путь.

Пес сидел на том же месте. Зашел в ларек за рюкзаком. Вальдек протянул ему старую накладную: Приятный свежий денек, в горах шел дождь — было написано красной авторучкой на обороте. Пошли налево. Пес выбрал другой путь. Будет ждать у калитки. На подмуровке школьной ограды не сидел Янек. Спортплощадка опустела. Перед магазином не стояли на коленях нищенки. Вошел внутрь. Витек за прилавком, перед прилавком три женщины. Поздоровался кивком, снял рюкзак и сел в белое пластиковое кресло у шкафа с напитками. Вокруг желтого стола стояли еще четыре кресла. Красное, зеленое, синее, коричневое. Достал очень холодную банку пива. Прислушался.

Первая женщина:]

— Мне колбасы.

— Сколько?

— Круг.

— Целиком?

— Это как?

— Не резать?

— Да.

[Витек ему подмигнул. Вторая женщина:]

— Мороженое.

— С собой или на месте?

— Съем и буду уебывать.

— Сколько положить?

— До хуя.

[Витек покрутил пальцем у виска. Третья женщина:]

— Посчитайте за эти две, — сказала и поставила на прилавок бутылки кока-колы. Большую и среднюю.

[Вышла.]

— Подменяю жену. Слыхал?

— Да. А дети?

— У бабушки. Приятный свежий денек, в горах шел дождь. О, Толстый идет. Садись, Толстый. Пиво?

— Сотню с собой. И тридцать минералки без газа. Быстро. Загораживаю пути.

— Счет на компанию?

— Никакого счета. Мне лично.

— По какому поводу? Свадьба?

— Отпуск. Еду на месяц в Сибирь.

— Когда?

— Сейчас. Сию минуту. Транссибирская магистраль.

— Почему туда?

— Потому что я оттуда. Дед с бабкой, родители, жена, детишки.

— Не говорил.

— Никто не спрашивал. Работы нет. Поэтому я здесь. У вас лучше. У нас лучше. Я ведь поляк. Чистокровный.

— Будешь рисовать?

— Самую малость. У меня дома триста картин.

— Железную дорогу?

— Только. Давай, Витек. Десять минут. Мачек, я видел Пса. Не боишься, что выскочит на рельсы?

— Нет. Один он никогда не выскакивает.

— Сам знаешь.

— Знаю, знаю, постоянно натыкаюсь на убитых собак. Интересно. Только сейчас пришло в голову. Пожалуй, я никого не видел убитой кошки.

— Кошка не погибнет, кошка идет по рельсу. Убитые кошки — редкость. Когда идут, чувствуют лапками дрожь от приближающегося поезда.

— И сходят?

— Вот именно. Поможете?

[Витек закрыл магазин. Нагрузившись, вышли. Поезд Толстого, вернее, только моторный вагон стоял на насыпи магистрали. Через заднюю дверь внесли бутылки в квартиру. Компьютеры, датчики и измерительные приборы исчезли, зато внутри почти все было заставлено подрамниками. «А говорил, что будет мало рисовать», — подумал. Обнялись.]

— Приятный свежий денек, в горах шел дождь, — сказал Толстый.

[Захлопнул дверь, перешел в кабину и через минуту отъехал. Вернулись в магазин. Купил картошку, пахту и грудинку. Почти постную. Выходя, обогнул молодого человека в обтягивающем комбинезоне яхтсмена. Босого. Он говорил по телефону.]

— Aš esu Lenkijoje, — кричал. — Пиво, — обратился к Витеку, заслоняя микрофон.

[Пса перед калиткой не было. Спал в кухне на кресле. Понятно — его впустил почтальон. На столе лежала посылка. Серая бумага, широкая коричневая клейколента. Книги. Снял рюкзак. Вынул покупки.

Телефон.]

— Был почтальон. Впустил Пса.

— Спасибо.

[На принтере сообщение. От Злющего.]

Покупаю. Потрясающе. То, что надо. Через неделю снимаем видеоклип. Будешь участвовать. Подробности по телефону или мейлом. Едрить твою.

[Распаковал посылку. Четыре. «Вареники с вишнями», «Корни на Тополиной улице», «Женщина с одной ямочкой», «Последний такой кебаб». Романы. Захотелось есть. Натер картошку на подходящей, мелкой терке. Добавил что нужно и сколько нужно. Достал две сковородки. На одной жарил картофельные оладьи, на другой — грудинку. Четырнадцать драников, семь ломтиков. Семь круглых (ну, почти) бутербродов: два драника и между ними ломтик скворчащего мяса. Соль. Перец. Пахта. Пес встал на задние лапы. Учуял. Что-то говорил. Топтался на месте. Подлизывался. Не зря. Через окно врывался прохладный воздух. Кофе, сигареты. До двух сидел перед монитором. Выключил телефон, принтер молчал. Прибавилось несколько страниц. Пес спал на кресле, прикрытый одеяльцем. Сытый. Уже на краю сна услышал пролетающий низко над домом вертолет.]

6. Рыба поплыл

[Проснулся оттого, что его дернули за руку. В кухне горел свет. На краю дивана сидела Лысая. Совершенно лысая.]

— Рыба поплыл. Я звонила ночью.

— Я выключил телефон. Погаси. Который час?

— Я так и подумала. Начало пятого. Я уже была на пляже. Приехала Юстина.

— Когда поплыл? Ты постриглась.

— Перед Албанией. В полночь.

— Как ты узнала?

— Он сам сказал. Позвонил около одиннадцати. Задал один вопрос: «Лысая, как думаешь, можно сказать: нет шансов, воспользуйся этим?»

— И что ты ответила?

— Можно. Потом буркнул: «мать твою за ногу, аминь, отплываю» — и положил трубку. Вставай, пошли в бар на пляже.

— Спокойно. Зося приезжает. Я должен подождать.

— Ладно. Пойду к Янеку. Вернусь и позавтракаем. Подожду с тобой. Возьму Пса.

[Подошел к принтеру и прочитал сообщение, отправленное в два тридцать:]

Он крепкий мужик.

[Откуда Анджей знает? Понятно было, что эти два слова относятся к Рыбе. Кликнул «ответить»:]

Откуда ты знаешь?

[Отправил. Почти немедленно пришел ответ:]

Он звонил. Задал вопрос: «можно взять точку в кавычки?» и сказал: «Анджей, мать твою за ногу, аминь, отплываю».

[Ответил:]

И что ты на это?

[Анджей не заставил себя ждать:]

Конечно, можно. Я ложусь спать. Отключаюсь.

[Вошел в ванную. Там витал трудно определимый, совсем новый запах — что-то вроде винограда с легкой примесью шафрана и грецких орехов. Под душем вспомнилась одна книжка. Пока ее читал, несколько раз брался за карандаш. Такое бывало не часто. Хотелось запомнить простые фразы; время от времени к ним возвращался — они неизменно вызывали воспоминания. «Плывешь, сидишь, путешествуешь, едешь в поезде, один черт. Важен повод. Сила, которая приказывает, выталкивает, гонит. Самое главное голова, зрение, слух, обоняние, память», — подумал и снял с крючка полотенце. Надел шорты, черную футболку с белым рисунком, сандалии. Поставил на огонь кофеварку. Снял с полки над спинкой дивана книгу. Отыскал подчеркнутые фразы.]

[…] Марш — тоже процесс познавательный и проясняющий сознание. С одной стороны, из-за своего ритма, а с другой — потому, что нужно всерьез сосредоточиться: как шагать, куда ставить ногу, как регулировать дыхание; это занятие полностью занимает ум. Порой, в конце очень долгого марша, не к какой-то определенной цели, но с мыслью об этой цели, когда уверен, что ее достигнешь, мир словно врывается в нашу жалкую телесную оболочку с такой силой и яркостью, что мы не можем передать это словами. […] Ясно, что в пути переживаешь минуты, оставляющие неизгладимый след. Но когда все остается позади, возникает желание рассказать о множестве вещей, которые необязательно вызывают сочувствие. […] Я переживал такие ужасно трудные минуты, безжалостно заставляющие встать лицом к лицу с самим собой: это как если бы кинжал внезапно обратился против того, кто его держит. Тогда замечаешь, что сами мы — ничто. Что наше эго — ничто, и то, чем мы до сих пор гордились, куда-то исчезло: ничего уже нет. Осознание этой пустоты абсолютно необходимо на жизненном пути. Нужно пройти через это хотя бы раз. Иначе будем чваниться, как денди, до гробовой доски, а это просто смешно. […]

— Мы не можем передать это словами. Я не могу передать это словами. Вы можете, — пробормотал и поставил книгу на место.

[С Рыбой дело было так. Вкратце. Он задумал отправиться вплавь по морю в порт за триста километров от бара на пляже. Вначале хотел добраться до одного из островов Аранского архипелага, где у него сестра. Умные люди отсоветовали. Он позволил себя убедить, потому что был разумным пловцом. Целый год тренировался, прислушивался к своему телу. Пробовал, записывал, планировал. Результат: за час проплывал два километра. Ровно, спокойно. Через полгода пришел к заключению: оптимальная дневная норма — десять часов. Заметил, что усталость начинает одолевать на одиннадцатом часу. Соответственно: десять часов — двадцать километров, пятнадцать раз по двадцать — триста километров. Чистого плаванья. Составил таблицу. Разделил дистанцию на пятнадцать десятичасовых двадцатикилометровых этапов, добавил четырнадцать восьмичасовых перерывов на еду, восстановление сил и сон. Потребуется примерно три недели. Ну, чуть больше. С самого начала проект активно поддерживали ребята с морской спасательной станции. Дудели в свою дуду. Дееспособность, возможности, регенерация — в этом роде. Снабдили Рыбу новейшей системой сателлитарной связи, чтобы определять местонахождение. Штуковина меньше больших часов. Подарили комбинезон. Гарантировали медицинское обслуживание и надлежащую диету. На основании прогнозов погоды (ветры, течения, температура, волны и т. д.) за последние сто лет определили оптимальные сроки. Договорились, что каждые десять часов станут опускать с вертолета спасательную надувную лодку, в которой Рыба будет спать, есть, отдыхать и восстанавливать силы. Чтобы сократить до минимума дрейф лодки, снабдили ее мощным якорем.

Проехал поезд, скрипнула калитка.]

— Вот и девочки.

— Девочки?

— Махали из поезда. Ты говорил только про Зосю.

— Я не знал, что Марыся…

— Да, да. И Пес видел. Через несколько минут явятся. Я купила у Вальдека творог из второй деревни и зеленый лук. Сметана у тебя есть?

— Есть. Сделай, и побольше. Съедим вчетвером. Хорошая новость.

— Появилась клубника. Перед школой стояла жена Серпинского. Продавала прямо с пикапа. Не только клубнику.

[Пропустил сказанное мимо ушей. Распаковал корзинку.]

— Не покупай больше газеты. Ах, да, ты же уезжаешь.

— Но я вернусь. Хорошо. Я принесла диск. Послушай. Обязательно ночью. Очень громко.

— Ночью? Что это?

— Семья с гор. Муж, жена и шестеро детей. Поют под аккомпанемент инструментов, сделанных из убитых собак. Только по ночам. Возле пикапа стояло несколько человек. В том числе Сосед с Горки. Покупали, разговаривали. Может, тебе пригодится: «здрасьте здрасьте мне кило клубники и укроп без укропа клубника все равно что династия без алексис привет лысая по тебе можно часы проверять рыба поплыл здравствуйте добрый день на станции есть клубника? остатки почем? у вальдека десять за лукошко будет по восемь но через три часа здрасьте четыре кило молоденькой но самой мелкой почему? чтобы жене на целый день хватило занятий кроме подзорной трубы я бы взяла редиску но она вялая да вы что! сегодня собрала до свидания до свидания эй вы молоко забыли ох! спасибо до свидания до свидания о! соленые огурчики».

— Пригодится.

[Вдруг Пес спрыгнул с дивана, перевернул корзинку, запнулся о порог, врезался в стену сеней и с визгом вылетел во двор.]

— Пришли.

— Рыба поплыл!

— Откуда вы знаете?

— Затопек сказал. Встретили его на станции, ковылял по перрону в гипсовом сапоге. Лысая, получай диски.

— Спасибо.

[Сел в кресло. Смотрел и слушал. Зося поливала цветы («петунии не воняют», — пробормотала над горшком), Лысая хлопотала у стола, Марыся пошла в ванную, Пес… Что Пес? Понятное дело, Пес везде.

Вышли через час. Примерно. На полдороге к морю встретили идущего со стороны пляжа Вальдека.]

— Рыба поплыл? — спросила Марыся.

[Утвердительно кивнул с улыбкой.]

— Юстина там?

[То же самое.]

— Что делает?

[Ударил ребром ладони по шее.]

— Еще кто-нибудь есть?

[Показал указательным пальцем вниз, на щиколотку, а вторую руку поднял на высоту груди.]

— До свидания.

[Козырнул.

Перед баром на песке сидела Юстина. На берегу стоял сын Затопека. Море было спокойное. Ни одной волны. Налил два пива. Себе и Зосе. Сели за столик. Марыся с Лысой разулись. Побежали в воду.]

— Рыба поплыл. Бляха муха.

— Как поживаешь?

— Бляха муха. Нормально.

— Уверена?

— А как иначе? Бляха муха. Ну дают, курвы.

— Кто?

— Птицы. Выспались.

[На пляж прибежал Янек — за ним котенок.]

— Рыба поплыл?

— Да. Как зовут?

— Пуска.

— Пушка? А не маловат?

— Нет. Зенский род от Пусок. Вцера в цетвертой деревне серсень узалил пахаря три раза, а конягу — семь. Оба померли.

— Пиво?

— Конесно. Самое больсое.

[Юстина растянулась на песке. «Говорю тебе пока», — шепнула и закрыла глаза. Заметил, что рядом с ней среди бутылок лежат две книги. Подошел. Прочитал названия. «Добрый день всем» и «До свидания всем». Со стороны гор приближался вертолет. Маленький, черный. Приземлился около бара. Через минуту из него вышел Богатей. В розовых плавках. Помахал им и побежал к морю. На пляж прибежал Пес, заметил котенка. Забыл все на свете. «Кто его выпустил?» — подумал. Подошел сын Затопека. И Марыся.]

— Здравствуйте. Рыба поплыл. Однажды у нашей суки была течка. Несколько дней дом осаждали семьдесят семь кобелей со всей округи. Мы боялись выйти. Папа не пускал меня в школу. Не бегал.

— А что вы ели?

— Были запасы.

— Псы в таком состоянии абсолютно не агрессивны. Дуреют.

— Знаю. Но тогда мы не знали. Я побежал. О, пан Витек идет.

[В самом деле. Приближался Витек. В руке держал белый листок.]

— Знаю, знаю. Рыба поплыл. Это я выпустил Пса. Принес тебе сообщение. Важное?

— Красивая? — смеялся бармен. — Красивая? Ни про одну так не скажешь. Обе старые клуши. Вот ты красивая. Даже когда зальешь зенки.

— Очень важное. Спасибо? Пиво?

— Нет. Я пришел попрощаться. Уезжаю на два года в Албанию надзирать за строительством тамошней магистрали. Утром узнал. Жена с ребятишками приедут попозже, ближе к школе. Албанской. Он мне устроил. — Показал на Богатея, который на берегу разговаривал с дочкой.

[Албания, Албания.]

— Знаешь что, Витек, возьми этот листок, там адрес, пиши.

— Хорошо, Мачек. Буду писать. Заглядывай к моей жене. До свидания всем. Идешь, малой?

— Погоди, погоди, а хлеб?

— Извини. Завтра утром последний. Там буду печь. В магазине есть неплохой из первой деревни.

— Далеко. Что поделаешь. Жаль. Удачи тебе. Мне вас будет не хватать.

— Нас?

— Тебя и хлеба.

[Витек и сын Затопека пошли к тропинке между дюн. Псу надоел котенок, он подошел к Юстине — лизнул ее в щеку. Богатей улетел. Янек дремал, примостившись за столиком. Марыся с Зосей играли в камешки. Пришла Лысая. Достала из холодильного шкафа бутылку безалкогольного пива. Села рядом.]

— Витек едет в Албанию.

— Знаю. Папа мне только что сказал.

— Папа? Ты тоже по этому делу?

— Нет, по другому. Ты служил в армии?

— Да.

— Ишь ты!

— Голубые береты. Почему спрашиваешь?

— Не знаю. У тебя мускулистые ноги. Красиво.

— Лысая, иди-ка ты…

— И руки. Шутка.

— Ссоритесь? — спросил Янек. — Лысая, ты сто пьес? Безалкогольное? Крыса поехала? Одназды мой приятель, он узе не зывой, ресыл упиться безалкогольным пивом. В буфете на станции выпил двадцать цетыре литровых крузки. С вокзала его увезла скорая. Три дня пролезал в больнице.

— Папа, прогуляемся до устья, — сказала Зося.

— Точно. Поговорим, — подхватила Марыся.

[Пес понял слово и в мгновение ока изготовился.]

— Идите. Янек займется грилем. Я пожарю рыбу. Юстина, есть в холодильнике рыба?

— Есть. Янек, бляха муха. Пива.

[Устье реки было почти в двух километрах от бара. Шли по самой кромке воды. Море застыло. Когда-то летом проделывали этот путь ежедневно. Даже по нескольку раз. Еще впятером. Не считая собак. Которые менялись.]

— Папа, какие были слова в той песне?

— Помните? Минутку. Вот. «На мокром песке след ноги отпечатан, волны уносят след». Что-то в этом роде. Они всегда вас забавляли. Да и нас тоже. Сегодня неактуально.

— Волн нет.

— Не только.

— Ну да.

— Да.

[Поговорили. Возле устья лежала вытащенная на берег байдарка. Желтая крепкая байдарка с деревянным каркасом. Пес обсикал красное весло. Сели поблизости. Закурил.]

— Боженька плывет, — пробормотал.

— Ты что-то сказал?

— Нет, нет. Ничего.

[Посидели часок. Вернулись к разговору. На обратном пути то же самое. Воспоминания. В баре застали Юстину и Лысую. Первая лежала на прежнем месте. Вторая стояла возле гриля.]

— Где Янек? И Пуска?

— Ушли. Старушка в понедельник возвращается из больницы. Янек сказал, что покрасит домик. Сегодня начинает. «Да это просце простого». Садитесь. Рыба.

— Какая?

— Дорада.

— Жирная?

— В самый раз.

— Откуда приплыла?

— Прилетела на самолете. Свежая.

— Филе? Тушка?

— Тушка. Пять. Юстина, рыба.

[Нет ответа. Лысая подошла к лежащей, присела на корточки.]

— Курва, если ты еще раз скажешь, что жизнь прекрасна, иссякнут мои, казалось бы, неисчерпаемые, запасы такта и хорошего воспитания. Бляха муха, — громко и отчетливо проговорила Юстина. — Я иду спать. — Встала и пошла в подсобку, в Рыбину комнатушку. Дверь была рядом со стойкой. С правой стороны.

[Вернулись под вечер. Вошли через вторую калитку. Лысая в дом заходить не стала. Попрощались у крылечка. В кухне Пес уже спал на кресле. Из-под одеяла торчали четыре лапы. Лежал на боку. Ему снились косяки дорад. Сообщений не было. Почты не было. Жена Соседа с Горки не звонила. Никто не звонил.]

— У меня просьба, — сказал. — Сварите суп. Мне не хватает супов.

— Какой?

— Все равно.

— Луковый?

— Но с гренками. Нет. С лапшой из блинной муки. Да.

— Папа, и то, и то. На три дня.

— Я вас провожу.

[Все время разговаривали. Он смотрел, слушал, они говорили, он говорил. На станцию шли впотьмах. Пес остался. Слишком много впечатлений. Сели на скамейку.

Наблюдали за женщиной на газоне. Она втыкала растеньица в черную землю. «Приношу цветочки из дому, вырывают, снова приношу, понимаете, я всю жизнь на железной дороге». Медленно пошла в сторону белого каменного домишка, зеленая дверь которого выходила на перрон.]

— Открывают киоск, сейчас будет поезд, — сказала Зося.

[И правда. Подождал, пока красные огоньки последнего вагона скрылись за мостом. В сенях услышал звонок телефона.]

— Папа, прости, что не помахали тебе, но в этом чертовом сарае не открываются окна. Было как раньше. Пока, пап.

— Пока, девочки. Да.

[Растянулся на диване. Ни с того, ни с сего вспомнилась надпись. Большая красная надпись на боковой стене домишка женщины, которая сажала цветы: БОЛЬША ДЛЯ БОЛЯКОВ. Заснул не раздеваясь. Проснулся ночью. Кофе. Сигарета. Душ. До рассвета просидел перед экраном компьютера. Пес не шелохнулся. Храпел и стонал.]

[Гррррхрхауууугрхгрхграууууг.]

7. Вальдек заговорил

— Слушаю.

— Пан Мачек. Вальдек заговорил!

— Вы его видели?

— Муж вернулся с огородов. Ха, ха.

— Заговорил?! — Только сейчас до него дошел смысл сказанного женой Соседа с Горки.

— Заговорил!

— И что говорит?

— Всё. Звоню дальше.

— Хорошо.

[Посмотрел на часы. Семь. Поставил кофеварку. Взял кружку из-под кофе, оставшуюся у компьютера, и подошел к раковине. Открутил кран. От лежащей в раковине ложки отскочила струя воды и облила его с головы до ног. «Сколько ни мою, всякий раз струя из крана отскакивает от лежащей в раковине ложки и обливает меня с головы до ног» — вспомнил слова Марыси.]

— Поешь. Выходим, — после душа и завтрака сказал Псу.

[На автодорожном мосту обнаружил, что плоские перила испещрены надписями. По большей части ничего интересного. Внимание привлекли две: AVE SLIPKNOT и Я КЛЕВАЯ. В конце моста девушка перегнулась через перила и фотографировала воду. Клевая. Между мостами встретили троих пацанов. Когда расходились на узкой тропке, один спросил: «Извините, это вы свистели собаке?» «Нет, я собаке никогда не свищу». «Видите, мудаки, я говорил, что это птица», — обратился он к приятелям. На островке песка под железнодорожным мостом разложил свои манатки пан Бык, железнодорожник на пенсии. С того дня, как вышел на заслуженный отдых, он каждый день ловил рыбу с прибрежных камней. Кроме рыболовных принадлежностей (баночки с приманками, коробочка с кормом, сетка для рыбы, бутерброды, складной рюкзак-табурет, питье, курево и т. п.) на берегу стояла большая банка серой корабельной краски — из нее торчала средней величины кисть-макловица. Пан Бык приходил чуть свет. Раскладывал все, что приносил, забрасывал удочки, брал банку за проволочную ручку, поднимался на мост и старательно, энергично замазывал рисунки и надписи, нарисованные и написанные накануне.

Однажды утром они с Псом сидели на противоположном берегу и наблюдали за паном Быком. Железнодорожник стоял на подвешенном с краю моста железном мостике для пешеходов и велосипедистов. Рассматривал крупную надпись: ЧТО ВЫ ВЧЕРА ПОЙМАЛИ, ПАН БЫК? Пенсионер сплюнул в реку, достал кисть и написал: ДВУХ ГОЛАВЛЕЙ. Потом тем же размашистым движением закрасил обе надписи. Спустился с моста, поднял одну из удочек, осмотрел крючок, достал из баночки наживного червяка, разгрыз пополам. Одну половинку положил обратно, а вторую насадил на крючок. Сел на табурет, поглядел на мост, отхлебнул из бутылки, закурил…

Обменялись безмолвными приветствиями. Уже год внимательно следил за личной войной пана Быка с разгулом граффити. Догадываясь, кто победит. Мост. «Война моста с разгулом». Заглавие? — подумал.

Вернулись запыхавшиеся: невесть почему мчались сломя голову. Принтер выплюнул два сообщения, а на столе лежали три буханки хлеба с инструкцией: Те, что побольше, — долговечные, ну, это сильно сказано, я добавил к закваске какую-ту травку от Лысой (раздобыла у новозеландских маори), должны оставаться свежими и хрустящими несколько недель. Вроде бы Вальдек заговорил. Еду. Напишу. Витек. Одно сообщение было от Злющего. Длинное. Читать не хотелось. Отложил на потом. Второе — от Анджея. Короткое.]

Антиникотиновым пластырем не закусишь.

[Растянулся на диване. Все чаще брался за «Мимо и вглубь». Книга затягивала и интриговала. Вот только название не очень… Вспомнился разговор с Лысой. В ответ на просьбу сказать что-нибудь про книжку она бросила: всякая всячина. «Всякая всячина». Гораздо лучше. Открыл томик. Неожиданно из текста выскочили именно эти два слова. Начал читать.]

[…] Вечером дома драматическая ситуация, ночью сел за компьютер, уставился покрасневшими глазами в экран, ни с того ни с сего вспомнилась фраза, прозвучавшая днем: «я услыхала от П., что он боится при тебе слово сказать, что ты все записываешь», вступил в область непредсказуемого и трагического, «нельзя так», — подумал, раскладывая подстилку на полу в кабинете, три слова, которыми должна была заканчиваться «всякая всячина» (после последней фразы), слова А ТЕПЕРЬ ПРОЩАЙТЕ из-за его беспечности постепенно утрачивали смысл, а из-за этого все утрачивало смысл, он не в состоянии был распознать, что было вымыслом, сценарием, литературой, правдой, а что ложью, «да, все перепуталось», — пробормотал, прогнал собаку и погасил свет.

После двух бессонных ночей и тяжелого дня вечером сел в машину и поехал на юг, ночь была приятная, теплая и светлая, примерно в тридцати километрах от моста получил сигнал: «возвращайся, можешь попасть в нехорошее место и самому будет нехорошо», он как раз подъезжал к автозаправочной станции, свернул налево, остановился возле бензоколонки, полный бак, сигареты, какой-то напиток, душ, расплатился, вырулил на дорогу и поехал обратно, съехал с окружной, мелькнуло название города, в котором она жила, они познакомились, когда ей было четырнадцать, связь продолжалась с перерывами больше тридцати лет; через несколько минут она открыла дверь, толком не проснувшаяся, такая же, как всегда, он вошел, кофе, сигареты, много сигарет, два с лишним часа, уехал, в зеркальце заднего вида уже начали появляться розовато-оранжевые блики, но было еще темно, в нескольких километрах за городом его обогнал полицейский автомобиль, увидел высунутую руку с бело-красным жезлом, съехал на обочину, включил габаритные огни, из автомобиля вышел сержант: «выключите противотуманные фары», — сказал и отошел, часа через три остановился перед домом, желтая стрелка указателя топлива стояла на нуле, а диод пульсировал ярко-красным светом.

Все закончилось, он возвращался в пустой дом, тупо пялился на запущенный газон, лежал в темной спальне, не хотелось даже слушать радио, жуткая жара, курил сигарету за сигаретой, через окно врывался липкий воздух, время от времени он слышал, как за закрытой дверью скулит собака, но не открывал, поспал часа два или три, однажды утром, когда он вышел из поезда, седой мужчина сказал ему: «сюда бы огнемет, чтоб от этого избавиться, у немцев такие были», не сразу понял, что тот имел в виду грязь, они поднимались по замусоренной лестнице, стены были изрисованы граффити, когда он вспомнил эту сцену, перед глазами появился сержант, который как-то утром, после зарядки, приказал: «а теперь бегом на стрельбище, будем показывать вам напалм, состав, действие и результат». […]

[Почувствовал голод. «Луковый съем вечером» — решил. По воскресеньям ходил во второй бар. Очень ему нравился повар. Мужик ненавидел вегетарианство, вегетарианцев и врагов табака. В заведении подавали исключительно мясные блюда, а по субботам шеф менял первую страницу меню. Печатал на ней цитаты из газет, книг, собственные мысли, услышанные рассказы и анекдоты. Касавшиеся ненавистной кулинарной практики или воздававшие хвалу табаку. Второй бар был вправду хорошим рестораном, с внушительных размеров грилем, царившим посреди большого зала. С вытяжной трубы свисали ножи, тесаки, пестики, топорики и иглы для шпиговки. Всё для обработки мяса. На вопрос, что он порекомендует, шеф неизменно отвечал: «кровь».

Телефон.]

— Сегодня я не приду. Поговорим завтра перед отъездом, — услышал голос Лысой. — Вальдек заговорил, — добавила, помолчав.

— Старушка возвращается.

— И правда. Пойдем?

— Конечно. Жду.

[Приготовил серебряные мисочки для Пса и полил цветы. После давешнего разговора с Лысой (в тот день, когда вернулся с семнадцатого участка), после нескольких брошенных ею мимоходом фраз, ему не давала покоя одна мысль. Поискал цитату. В прочитанном только что отрывке из всякой всячины речь шла о том же. Вдруг — озарение. Пошел в большую комнату и снял со стеллажа, стоящего справа от окна, большую книгу. Между выходными данными и предисловием был заложен листочек. Старый билет на концерт. С выписанными номерами страниц, где что-то заслуживало возвращения. Так. Страница 163. Есть!]

[…] «Мне плевать, что ты обо мне говоришь, пока это не выходит за пределы литературы». «Ты и впрямь так считаешь?» — спросил я. «Да. Клянусь Иисусом. Теперь ты наконец подашь мне руку?» «Конечно, в таком случае я могу это сделать», — ответил я. […]

[Вышел на жару. Перед щитом с надписью ПОЧИНКА И РЕГЕНЕРАЦИЯ ВАЛОВ стояла пара. «Сходи, может, тебе помогут», — сказала женщина мужчине. Повернул направо. Второй бар располагался по левой стороне дороги, прямо у входа в туннель под магистралью, откуда начиналась дорога в горы. Ресторан назывался «Под туннелем». Но никто так не говорил. Второй бар — и все ясно. Медленно шел по обочине. На дороге оживленное движение. Воскресенье — церковная служба, покупки, экскурсии, визиты, обеды. Магазин закрыт, в школе тихо. Несмотря на выходной, перед хозяйством Огородника толпился народ. Прошел мимо. В ресторане, о чудо, было пусто. Только за столиком неподалеку от гриля сидели двое мужчин. Сел у окна. Всегда выбирал места, откуда видны были часы. К сожалению, часы на башне костела тоже отправились в ремонт. Подошел повар с меню и огромной сигарой в зубах. Поздоровались.]

— Что порекомендуешь?

— Пока ждешь — кружку крови.

— Для начала пиво. И чтение.

— Сто́ит. Я нашел классную цитату. Видал, что творится перед огородами? Вроде бы Вальдек заговорил.

— Так говорят.

[Открыл меню на первой странице. Начал читать.]

Глаза его проводили рослую фигуру в домотканой одежде, борода и велосипед, рядом внимающая женщина. Идут из вегетарианской столовой. Там фрукты одни да силос. Бифштекс ни-ни. Если съешь глаза этой коровы будут преследовать тебя до скончания всех времен. Уверяют так здоровей. А с этого одни газы да вода. Пробовал. Целый день только и бегаешь. Брюхо пучит как у обожравшейся овцы. Сны всю ночь снятся. Почему это они называют то чем меня кормили бобштекс? Бобрианцы. Фруктарианцы. Чтобы тебе показалось будто ты ешь ромштекс. Дурацкие выдумки. И пересолено. Готовят на соде. Просидишь у крана всю ночь.

— На чем остановился?

— Огромный толстый бифштекс.

— Жареная картошка?

— Упаси бог. Отварная. Кленовый сироп. Еще одно пиво. Капуста с грудинкой. Побольше грудинки.

— Браво. Капусту подогреть?

— А как иначе?

— Вон те едят холодную.

— Странно.

— Нездешние.

[Невольно прислушивался к беседе двух мужчин. Они спорили на не известном ему языке. В тоне, особенно того, что помоложе, ощущалась агрессия. Ба, презрение.]

— Vad är det med dej?

— Inget bra.

— Det fattar jag ju själv. Och annars?

— Jag ser färger.

— Jag med.

— Jag ser nya färger. Okända.

— Är du fan galen, eller?

— Nej. Och skeppnader.

— Vadå skeppnader?

— Jag ser nya skeppander. Okända.

— Vet du vad? Skit ner dej.

— Vänta. Det är inte allt. Jag ser människor. Vita och svarta.

— Dra och häng dej. Jag sticker.

— Vänta. Stanna kvar, gå inte. De vita vill jag inte tala med. Däremot med de svarta kan jag tala i timmar. Jag förstår dem.

— Lägg av. Köp en skruvmejsel. En jättestor.

— Varför?

— Du har ju en skruv lös.

— Varför?

— Fan också. Jag drar. Hejdå.

— Adjö.

[Толпа перед огородами сгустилась, а рядом со щитом с надписью СПАСЕМ ТВОЙ КАМИН стояла та же пара, которую встретил возле другого щита. «Сходи, может, тебе помогут», — повторила свое предложение женщина. Дома взял отложенное сообщение от Злющего.]

В субботу снимаем видеоклип. Ты в нем участвуешь. Будешь смывать со стекла кровь, перья и закапывать горлицу. Нам нужно реальное место. Дом, окно, дерево, скамейка, ты, мертвая горлица. Приедем утром. Прогноз хороший. Будет свет. Думаю, часов за пять-шесть управимся. У тебя нет выбора. Подтверди.

[Ответил немедленно.]

Согласен. Но мертвой горлицы у меня точно не будет.

[Ответ пришел молниеносно.]

Спятил? Защитники животных меня бы заебали. Над мертвыми горлицами уже трудится сценограф. Привезем несколько штук. На разных стадиях. Очень рад. З.

[ «Только одно матерное слово? Хмм. Странно», — подумал. Остался перед монитором. Вечером обнаружил, что кончаются сигареты. Когда вставал со стула, чтобы пойти на автозаправку, зазвонил телефон.]

— Пап, ты думал?

— Все время думаю.

— И что?

— Еще рано. Дайте мне несколько дней.

— Несколько?

— Во вторник я еду в институт. Вернусь в четверг. Позвоню.

— Ждем. Я скажу Зосе.

— Скажи.

[Пошел один. Пес не очухался от утренней прогулки. На уровне Старушкиного дома опять встретил пару, читающую объявление. На этот раз надпись гласила: ШИНОМОНТАЖ. Женщина предложила мужчине то же самое, что и в прошлые два раза. Издалека заметил, что на обочине лежит Пес. Завидев его, вскочил. Калитка была приоткрыта. Вошли. В кухне сидел Вальдек.]

— Я принес пылесос. Пиво есть? — сказал, когда их увидел.

8. Янек нарисовал горы

[Что-то упиралось в спину. Отпихнул твердое и перевернулся на другой бок — лицом к кухне. В мутном кадре увидел на кресле торчащий из-под одеяльца хвост Пса. Хвост подрагивал в такт неведомой мелодии, как стрелка сдуревшего метронома. Протер глаза. Через окно врывался рассвет. Извлекал из полумрака бутылки на столе, подрумянивал скатерть, стирал ночные тени и освещал темные углы.

По-видимому, опять заснул. Конечно, заснул. В кресле сидела Лысая, Пес гремел мисочками, на столе не было бутылок, а скатерть резала глаза солнечной белизной, запятнанной цветными обложками трех книг. Пахло кофе.]

— Почему ты спишь с пылесосом?

— Одалживал когда-то Огороднику. Он устраивал у себя уборку. Вальдек вчера принес.

— Это всё с Вальдеком?

— Что всё?

— На столе.

— Там же пусто.

— Я убрала.

— Много?

— Очень много.

— С Вальдеком. Что это за книжки?

— «Откуда ноги растут», «Сорвалось с языка» и «Дырка от бублика».

— Откуда они взялись?

— Возвращаю. Твои.

— И правда. Хорошие?

— Очень. Маме нравились твои книги?

— Она даже не знала, что я пишу. Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Вставай. Старушка вернулась. Янек нарисовал горы. Я была. Видела. Принесла масло. Она успела сбить.

— Идем?

— Попозже. Пойду домой. Собираться. На рассвете уезжаю. Вставай. Я возьму Пса. Кофе готов.

— Янек нарисовал горы?

— Увидишь. Я пошла. Мы пошли. Возьми трубку.

[Сполз с дивана. Поднял трубку, но услышал только частые гудки. «Ничего», — буркнул. Только сейчас заметил, что на Лысой красный летный комбинезон.]

— Знаешь что, не бери Пса. Я быстренько сбегаю на реку. Прогуляюсь, приду в себя. Что за комбинезон? Никогда не видел.

— Висел в шкафу. Папин летный. Как хочешь. Я побежала.

— Похоже, я сопьюсь.

— Да уж. Но наперед трудно сказать.

[Вошел в ванную. Ничем не пахло. Разве что в воздухе витало что-то похожее на пары яблочного или винного уксуса. Но уверенности не было. Сегодня утром мало в чем мог быть уверен. И видок в зеркале черт-те какой. На полочке лежали крест-накрест ложечка для мытья зубов и тюбик зубной пасты. Ложечка? Щетка. Отец чистил зубы порошком. Был когда-то такой. Интересно, есть ли сейчас. Можно купить? Кутить? А корейцы вообще зубы не чистили. Ели лук. Ему об этом рассказывал Ко Дак Чун. Один был рыжий. Когда это было? У них там шла война. Когда была война? Они не брились. Кажется, не брились. Неужели и вправду? Такие черные? В первый раз побрился давно. Нечего было брить. Блондин. Ха, ха — блондин. В ванной у ксендза. Серебряная мисочка, серебряная рукоятка помазка, серебряная мыльница, серебряный флакон с одеколоном, тонкая резиновая трубочка и красная груша. Ссп — псс, ссп — псс, ссп — псс. Лаванда. Были приметы и даты. Ксендз рисовал картины. Дядя? Теперь не брился. Стригся. Лет тридцать уже. Разрушил крестообразное сооружение. Зубы. Ха, ха — зубы. Душ. Очень горячий. А в книгах всегда пишут: очень холодный. Чушь. И перестали употреблять слово «конец». «Когда вернемся с реки надо заглянуть во всякую всячину», — подумал и голышом пошел на кухню. Снял с принтера два сообщения, сел с кружкой кофе за стол. Сигарета.]

Everobody holokaustki.

Теперь хожу и все редактирую.

[На берегу наступил на кучу железок от разобранного трансформатора. Сообразил, потому что в детстве разбирал трансформаторы. Часто и с упоением. Почему-то всегда посреди дорожек, а железки в основном имели форму буквы Е. Возле бывшего тополя повстречали незнакомого человека. Он как-то странно вертелся и размахивал руками. «Бля, сел в муравейник», — сказал, когда их увидел. Через час на другом берегу разминулись с парой венгров. «Добры дэн», — сказала женщина. Сел на мягкий зеленый взгорок. Прибрежное грибное место. Но грибов не было. Даже поганок. Вдруг заметил торчащую изо мха маленькую шляпку боровика. Белую с коричневатым оттенком. Докурил сигарету. Встал и подошел. Увидел: то, что принял за шляпку боровика, было фрагментом кости. Головкой кости. «Ну да, сухо». Пока гуляли, все время слышали красивое гулкое гуденье — так гудят, когда их обстукивают, гигантские бочки, в которых хранят вино. Уже с дороги в окружающем резиденцию Богатея саду увидел гигантскую бочку для хранения вина, водруженную на специальную деревянную подставку. Возле нее что-то делали двое мужиков с молотками.

Дома растянулся на диване и взял всякую всячину.]

[…] История про сержанта и напалм впервые за много дней принесла тень надежды, нет, какое там — гран надежды, — так бывает, когда проснешься от кошмарного сна и вдруг осознаешь, что это сон; растянулся на кровати, впустил собаку, такса, ошалев от счастья, прижалась к ногам; закурил сигарету, включил радио, почувствовал голод, опять захотелось есть вечером, она должна была приехать около девяти, сказала однажды (тридцать с лишним лет назад): «мне снилось, что ты идешь в последнем ряду военного оркестра и играешь на такой большой золотой трубе», он никогда не играл в оркестре, но промаршировал парадным шагом в последнем ряду десятки километров, росту в нем было метр семьдесят два, у всех в последнем ряду было по метру семьдесят два, «да, снова гран, второй за сегодняшний день», — подумал и, кажется, заснул.

Ему всегда нравились остриженные на лысо, встречая на улице, провожал их взглядом, сейчас-сейчас, ведь когда-то, давным-давно, она остриглась под ноль, выглядела потрясающе, с тех пор он много раз уговаривал ее повторить, безуспешно, но пару дней назад она сказала: «знаешь, пожалуй, я остригусь под ноль».

Несколько недель у него болела правая нога, специалист сказал, что растянуто ахиллово сухожилие, да, он помнил момент: когда перепрыгивал узкий ручеек под виадуком, почувствовал боль, не особо встревожился, ощущалось, конечно, то меньше, то больше, дошел, спустя две недели вносил в дом десять кило сахару, споткнулся на последней ступеньке, в больной ноге что-то хрустнуло, обмотал лодыжку эластичным бинтом, два дня прихрамывал, было больно, купил порекомендованный гель, втирал, тот же специалист сказал, что, вероятно, злополучное сухожилие надорвалось, «что делать?», «ничего, смазывать, не перетруждать, должно срастись», она осталась на несколько дней, качели: сочувствовала, подшучивала, давала советы, язвила, забывала, подкалывала, протягивала руку, пинала, оскорбляла, утешала, сотни сигарет, немного пива, жара, ливень, случайные слова, фразы, записывал, вычеркивал, ни с кем не разговаривал, никого не искал, не звонил, выбрасывал что ни попадя (камень, гвоздь, номерок из раздевалки, подставки под пиво, еще что-то, всё), обкорнал бороду.

«Уезжаю на год, пять, два» — известие сбило с ног, он знал ее, понимал, что не блефует, — «нужно сделать все, чтобы передумала», снаружи на подоконнике сидели две кошки, он открыл створку, ту, что поуже, кошки вошли, запрыгнули на кровать, оставил их в постели, вышел в сад, сел в зеленое кресло у стола, лицом к калитке, закурил, такса улеглась на траве возле его босых ног, зазвонили колокола (собака завыла, полдень), их звук приводил ее в ярость, увидел лицо (усталое, темные круги под глазами), колокола умолкли, «да, я все разрушил», — подумал и мгновенно успокоился, простота вердикта подсказала первый шаг, встал, пошел в дом, поднял трубку, набрал номер — «это я во всем виноват», «дошло, жаль, что так поздно», — ответила после долгого молчания. […]

— Пан Мачек, пан Мачек, — услышал доносящийся через открытое настежь окно голос Соседа с Горки.

[Пес тоже услышал. Соскочил с кресла и сел на пороге в сенях. Неохотно отложил книжку. Сосед с Горки никогда не заходил в дом. Останавливался на обочине и орал. Однажды спросил у него, почему. «Не хочу нарушать покой крепости». Ну, раз так. Вышел босиком за калитку. Пес это проигнорировал. Остался. Сосед держал в руке приличных размеров камень неопределенной формы.]

— Пан Мачек, что вам напоминает этот камень?

— Другой камень.

— А тот, другой камень?

— Еще другой.

— Я знал, что вы увильнете. Янек нарисовал горы. Красиво. Как живые. Ребята, что фотографировали картину Лысой, уже тут как тут. Снимают. Сказали, сделают открытку. Будет называться «Памятка с гор».

— Минутку. Где Янек нарисовал горы?

— У Старушки в комнате. На всех стенах.

— Ага, понятно.

— Что?

— Нет, нет. Ничего. Посмотрю попозже. Пойду-ка в дом.

— Что будете делать?

— Сидеть.

— Работать?

— Нет, сидеть. Или лежать.

[В кухне Пес стоял на столе, уставившись на цветок. На спине вздыбилась черная полоса. Рычал. И правда. Поразительная перемена. Пурпур победил зелень. Цветок победил листья. Подошел к телефону и набрал номер жены Соседа с Горки.]

— Добрый день. Цветок, который вы мне подарили…

— И ваш тоже? Покраснел? Ну да, та же самая рассада. Умирает. Через несколько дней завянет и сгниет. Одноразовое растение. Процесс подошел к концу. Я видела, муж показывал вам камень. Спрашивал, что он напоминает?

— Да.

— Меня тоже.

— И что вы ответили?

— Рыбу. Янек нарисовал горы.

— Да. Знаю. Спасибо.

— Поздравляю. Я не ошиблась?

— Ошиблись.

— Не сегодня, значит. А когда?

— В феврале.

[Едва положил трубку, зазвонил телефон.

Черт.]

— Когда?

— Двадцать четвертого.

[Второй завтрак. Луковый суп с лапшой из блинной муки. Опять кофе. Сел с кружкой и книгой на скамейку под кухонным окном. Конечно, с сигаретами. Чуть погодя явился Пес со своим одеялом. Положил одеяльце посреди самого большого солнечного пятна и вернулся в дом. Что-то забыл. Ну да — мячик. Старый, грязно-желтый, теннисный. Уронил его на край подстилки, прогнал бабочек и немедленно заснул, вытянувшись во всю длину. Даже не шелохнулся, когда прямо над головой пролетел «Нептун». Вертолет плавно изменил курс и направился к морю. Жара. Тишина.]

[…] «Глянь, вот эти сестры нашли мой бумажник», — сказал Анджей, увидев двух переходящих улицу монахинь; «задача общины — обследование определенных районов, поиск утерянных туристами и прохожими (выброшенных ворами) предметов, потом их можно в любое время суток получить „в привратницкой“», — подумал, «я, когда шел за бумажником, раздумывал, надо ли купить цветы, ты бы купил?» — спросил Анджей, «не знаю», — ответил и заказал два пива, «малые антонинки? тихие?» — пробормотал, «что ты сказал?», «ничего, прикидываю, как они могут называться».

Оставил группу за пивом-водкой под навесом возле гриля и медленно пошел по тропинке в гору, на вершине стояла окруженная соснами беседка, внутри стол, скамейки и — что было довольно удивительно — огромный зонт, «две крыши», — подумал; смахнул банки из-под пива, сел на скамейку, уперся ногами в край очищенного стола, снизу долетел обрывок разговора: «кетчуп?» «нет, спасибо, у меня есть помидоры», было тепло, очень тепло, необычно тепло для этой поры года и дня, закурил, спрятал сигарету в кулак, не хотел, чтоб его заметили, расстояние было небольшое — метров пятьдесят от силы, ногам сыро — носки и туфли еще не высохли, утром отправился в городок за несколько километров, дошел до рыночной площади, зашел в магазин, хотел купить газету, не оказалось, когда возвращался вдоль озера, хлынул дождь, за минуту промок насквозь, шел по щиколотку в воде, зеленые замшевые туфли стали черными, в гостинице сменил только рубашку, целый день туфли постепенно светлели («только утром будут совсем сухими и зелеными», — подумал), услышал взрыв смеха и обрывок диалога: «куда он пошел?», «на гору», «чудик какой-то», потушил сигарету, наблюдал из-под полуопущенных век за снопами искр — это гостиничный повар в длинном белом фартуке ворошил угли под решеткой гриля.

Он снял комнату, впервые за несколько недель наконец распаковал сумку, пришел к заключению, что такая жизнь ему подходит, с каждым часом росла уверенность, что его месячное отсутствие всем пойдет на пользу, позволит упорядочить и решить головоломки, и эту, самую важную, тоже, после посещения «неотложной помощи» (зубы, десны, скальпель, укол, надрез, антибиотик, облегчение) зашел в магазин с разными диковинами, купил щипчики для ногтей и очень острый нож для мяса, страшно удивили его эти покупки, когда вынимал их из рюкзака, особенно нож, положил его на тумбочку около кровати, только руку протянуть; «совсем охренел?» — буркнул и снял туфли. […]

[Скрипнула калитка, Пес вскочил, а из-за угла вышла Лысая. Уже не в красном летном комбинезоне. В коротких желтых брючках. Заткнутая за красный поясок синяя книга красиво контрастировала с зеленью блузки.]

— Почему это я их всех помню, а они меня нет или очень смутно? Слушай, на дороге проходила мимо двоих мужчин. Старик с рюкзаком и молодой парень на велосипеде. Старик спросил у велосипедиста: «вы мной довольны?», «а кто вы такой?» — ответил тот.

— Почему ты спрашиваешь?

— Когда я утром от тебя уходила, возле калитки столкнулась со знакомым травником из восьмой деревни, ты же знаешь, я их всех знаю, поздоровалась с ним, а он бормочет: «давно вас не видел». Чушь. За последние две недели виделись раз пятнадцать. Потому и спрашиваю. «А я вас очень часто вижу», — пробормотала в ответ. И еще одно. Объясни мне: почему я улавливаю сигналы, приходящие из разных мест за сотни километров, — сижу в саду, с кем-то разговариваю и вдруг понимаю, вдруг меня осеняет: что-то происходит, что-то случилось, я извиняюсь, илу в дом, поднимаю трубку, набираю номер, никто не отвечает, а через несколько дней получаю доказательство, что сигнал и вправду был, слышу это в голосе, в словах, в тоне, в интонации?

— Чего это тебя на мистику потянуло?

— Перед дальней дорогой. Я нашла еще одну книжку. Пошли?

— Пошли. Что это?

— «Центральное обрамление». Стихи. Ужасные.

— Закиньте меня в литературу?

— Да. Идем?

— Заскочим во второй бар, выпьем пива. То есть я — пива.

— Пошли. Пес?

— Остается. Солнечные ванны.

[Перед вторым баром был садик. Шкаф с холодными напитками, бочка, столики, кофейный агрегат, скамейки, пепельницы, зонты. Много народу. За стойкой нелюбезная девушка. Заказали, что хотели, и присели в тени. Увидели спектакль.]

— (Акт I) Можно еще одно пиво?

— Нет. Я уже все скинула.

— (Акт II) Простите, но я все-таки возьму одно.

— Придется взять два. Я уже выбила.

— (Акт III) Пятнадцать злотых.

— Сегодня задаром, у меня купон, вот, пожалуйста.

— Поздно уже. Надо предъявлять до того, как заказывать. Я уже пробила.

[К столику подошел Янек.]

— Скинула, выбила, пробила.

— Сто ты говорис, Мацек? Привет, Лысая.

— Лысая видела твои горы. Не знал, что ты рисуешь.

— Я тозе не знал.

— Сейчас погляжу. Янек, у меня к тебе просьба.

— Давай.

— Я уезжаю на два дня в институт. Завтра утром. Можешь присмотреть за домом и Псом? Возвращаюсь в четверг.

— Позыть?

— Хорошо бы.

— Ладно. Приду завтра с утрецка. Два дня поцитаю в свое удовольствие.

— Отлично. Куда идешь?

— Никуда. Сатаюсь. Воскресенье. До завтра. Сцастливого пути. Осторознее там, в этой Албании.

— Пива?

— Нет. Засылся. Пока.

[По дороге встретили незнакомого деда. «В костеле никого, а на кладбище не протолкнешься», — сказал он, улыбаясь.

Старушка стояла на табурете и красным очень толстым фломастером чертила что-то на стене. Остановился как вкопанный посреди комнаты. В окружении панорамы гор. Вершины, перевалы, расселины, колодцы, ущелья, обрывы, крутые тропы, пики.]

— Стена Агаты. Обозначаю траверс. Я ее одолею. Говорила со спасателями. Они помогут. Снаряжение, страховка. Мастерят специальную обвязку. И Дед согласился. Тоже будет страховать. А! Говорят, муж объявился. Старый, глупый. Зачем? Ну да ладно. Пригодится. На диске Лысой есть Агата. Говорит. Я слышала. Тыщу раз. Просит, чтобы я прошла. И я пройду. Когда в первый раз услышала, сразу перестало болеть. Сыпи как не бывало. Врачи не понимают. Я здорова. Лекарства выбросила. Как огурец. А это все Янек нарисовал. Красиво. Прямо на открытку. Правда?

— Когда?

— Пока я была в больнице.

— Нет. Когда отправляешься?

— В субботу. Прогноз хороший. Долгосрочный. Хотите чего-нибудь?

— Нет. Я уезжаю. Лысая тоже.

— Знаю. Албания. А ты?

— Институт. Два дня.

— По полной программе?

— Как всегда.

— Конец. Траверс готов.

[Соскочила с табурета. Сняла наушники и отложила дискмен на кровать. В темно-синем спортивном костюме и зеленых кедах.

Обратно шли другим путем. Попрощались перед второй калиткой.]

— Пришлешь весточку?

— Перед возвращением.

— Осторожнее там.

— Есть! Поцелуй Пса.

[После ужина собрал рюкзак. Затянул ремни, застегнул молнии, защелкнул пряжки. Лег рано. Впереди два тяжелых дня. Наугад раскрыл всякую всячину.]

[…] Ехал в трамвае, в какой-то момент услышал возбужденные голоса, скрежет тормозов, хруст открывающихся дверей — оглянулся — в конце вагона на сиденье у окна увидел молодого мужчину с неестественно бледным лицом, он сидел, привалившись к стеклу, с бессильно опущенными руками, вытянутыми в проход ногами, закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, в вагон вбежал вагоновожатый — «звоните в скорую, инфаркт», — сказала женщина, через несколько минут послышался сигнал «скорой», врач и санитар вынесли мужчину на носилках, трамвай тронулся, он не знал, как закончилась эта история, вечером рассказал о случившемся по телефону, после долгого молчания она сказала: «береги себя», повесила трубку. […]

— Береги себя, — сказал Псу и погасил свет.

9. Гейпапарара

[Янек пришел в четыре. Обговорили то, что нужно было обговорить, поболтали за кофе, помолчали за сигаретой. Пес слушал.]

— Холодильник полный. Доешь луковый.

— С гренками?

— Да.

— Когда возврасцаесься?

— В четверг. Я говорил.

— Говорил. Я забыл. Утром?

— Утром. Что будешь делать?

— Цитать. Я говорил.

— Забыл. Ты говорил.

— Буду ходить с Псом на реку.

— Отлично. Он тебя любит.

— Я тозе его люблю. Цветы, поцта?

— Да. Я пошел.

— Сцастливо.

[На дороге услышал доносящийся со стороны города вибрирующий вой кареты скорой помощи. Бело-красно-синяя машина остановилась на краю поляны у ограды дома Лысой. Из нее вышли трое мужчин в оранжевой форме (врач, санитар и водитель, тоже санитар). Только тогда заметил лежащего под забором мужчину в черном костюме. Медики склонились над ним и дружно расхохотались. Быстро миновал группу и поднялся на автодорожный мост — все время слышал возбужденные голоса и взрывы смеха.

Стоял, опершись на барьер, в конце перрона. «Привет, куда едешь?» Посмотрел направо, откуда прозвучал голос. На параллельном путям тротуаре стоял мужчина с велосипедом. Незнакомый. «Куда едешь?» — повторил он вопрос. «В институт. Ошибка». «Это не ты? Это не ты! Sorry». «Ничего страшного». Зазвенели звонки. Мужчина вскочил на велосипед и быстро покатил по направлению к магазину.

«Здесь будет хорошо», — подумал, входя в купе. Через несколько минут задремал — во сне стоял, опершись на концертный рояль, за клавиатурой сидел седой пожилой мужчина в черной рубашке. Не играл, говорил: Я перестал концертировать в возрасте тридцати двух лет, посвятил себя записи музыки, отрешился от суеты, выбрал аскезу, чтобы беспрепятственно стремиться к совершенству, мечтаю, чтобы вместе со мной могли совершенствоваться и слушатели, я предвидел, что новый слушатель будет самостоятельно создавать идеальные по его представлениям трактовки, и поэтому сам компилирую свои записи… Из полусна его вырвал голос кондуктора, обидно — не услышал аккорда, который взял мужчина в черной рубашке. Стал прислушиваться к разговорам.]

— Зачем проволоку в нос? Шестьдесят лет назад вставляли свиньям, чтоб поменьше рыли…

[Говорил мужчина. У окна сидела девушка. С сережкой в носу. У нее везде было много сережек.]

— …продергивали такую проволоку через ноздри, и если слишком много рыла, ей было больно. Как сейчас помню, — закончил монолог.

[За окном березовая роща. Напротив двое средних лет.]

— Надрезал березы?

— Нет. А ты?

— Все подряд. Пил сок. Писал на березовой коре?

— Пробовал. Закладки. Березовая вода. Помнишь?

— Помню. В киосках. У парикмахеров. Очень популярная.

[Подсел старичок. Вернулся кондуктор.]

— Месячный?

— Я пенсионер, железнодорожник.

[И так далее. Через три без малого часа вышел в месте назначения. Выкурил сигарету прямо за дверью двухэтажного здания вокзала. Около очень длинной пепельницы. Желоб не меньше метра длиной. Закинул на спину рюкзак и зашагал по виадуку, вымощенному шаткими бетонными плитами, к хитрой лестнице. У администратора находящейся в нескольких сотнях метров гостиницы купил талон на завтрак. Вошел в зал со шведским столом, заказал официантке яичницу с грудинкой — остальное скомпоновал сам. (Предпочтение колбас сырам и апельсинового сока чаю.) Кофе выпил в кафе. Очень любил это кафе. Во-первых, хороший кофе, во-вторых — обслуживают очаровательные девушки. (Поразительно — каждый раз другие. За пять лет ни одна не попадалась дважды.) К столику подошла барышня. Молодая, красивая. «Простите, ваша фамилия Ольшевский?», «нет, у меня совсем другая фамилия», «извините». Отошла. Вышла. Наблюдал за ней через окно. Кружила по пассажу. Чуть погодя в кафе вошел мужчина. Лысый, седая борода, усы. Барышня за ним. Подошла. Заговорила. Он кивнул. Сели. Ольшевский. Вернулся в окрестности вокзала. Нехорошо. Ведь и так оттуда не уходил. Из-под виадука (тук-тук, пых, фрр) отъезжали городские и частные автобусы. На этот раз его ждал коричневый микроавтобус. Он был единственным пассажиром. Такая пора, такой день. Поставил рюкзак на сиденье рядом. «Всю жизнь хотел попасть в такое место, откуда не хотелось бы возвращаться», — подумал. Через сорок пять минут был у цели. Прошел через проходной двор. Заметил новую надпись: ФЕРМЕРУ ДОЖДЬ НЕ ПОМЕХА. Ратуша, фонтан, ресторанчики, магазины, банки, пивные садики, киоск, кондитерская, люди, дети, собаки. Замысловатый фонтан по своему обыкновению исполнял богатый набор хореографических этюдов. Сел под зонтом перед излюбленным рестораном. Заказал пиво. Через двадцать минут (видел часы на башне ратуши) поднимался по крутой лестнице на второй этаж углового дома в полусотне метров от рыночной площади. Постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь института. Гейпапарара.]

— Тоска, ностальгия, вкус.

— Дочка меня поправила: нужно говорить не «бля», а «блин». Знаешь, как теперь называют блядей?

— Теперь знаю.

— Вино, женщины и спать.

— Тебе что, не дали нож для сыра?

— Ты что, не знаешь, что лангош едят руками?

— У меня к тебе просьба. Я написал пьесу. Допишешь диалоги?

— А как насчет книг?

— Мыши умирают стоя.

— Мачек, супу?

— Конечно. И супу.

— Девушка, какие у вас супы?

— Никаких. Это же итальянский ресторан.

— А у этого коричневого какой цвет?

— Мачек, у тебя есть книжка Р.?

— Есть. Без посвящения.

— О, таких меньше.

— Он совсем охренел. Если кому-нибудь не врежет, ходит больной. Разрядиться должен.

— Ну и жарища, твою мать, пришлось разрядиться, чтобы кому-нибудь не врезать.

— Подали скотилью.

— Это из какого же скота?

— Разного. Телятина, говядина, курица.

— На хер бабло. Работа!

— На хер работу. Бабло!

— Чудак на букву «м».

— Ты работаешь в школе?

— Не знаю.

— Есть хочешь?

— Не знаю.

— У тебя поезд?

— Не знаю.

— Где ты был?

— Не знаю.

— Куда идешь?

— Не знаю.

— В комнате есть открывалка для бутылок?

— Нету. Но ведь мужики пиво чем хочешь откроют. Например, зажигалкой.

— Не беси меня — укушу.

— За какое место?

— За ухо.

— Не надо меня никуда кусать, чувак. Я сам.

— Мачек, ври да не завирайся.

— На террасе сидит собака с жопой шимпанзе.

— Может, это шимпанзе с собачьей мордой?

— Почему ты лежишь?

— Лучше спится, когда лежу.

— К примеру: «курва». На бумаге много теряет.

— Это еще почему?

— Говорят «курррва», нажимая на «р» и с характерным придыханием.

— Курва.

— Ну нет, Яцек! Попробуй еще разок.

— Курррва.

— Неплохо. Добавь придыхание.

— Курррва. Ясно. Потрясающе.

— Видишь. Я все думаю, как бы это записать. Есть даже одна идея.

— Какая?

— Нотами.

— Или: на хрен, етить твою мать, звездец et cetera, et cetera.

— Ну и?

— Нужно писать: на хуй, еб твою мать, пиздец et cetera, et cetera.

— Обязательно?

— Яцек, ну сам подумай. Кто говорит: на хрен, етить, звездец и т. д. и т. п.? Это же смешно. Как-то по-уродски звучит!

— Точно! Понял! Ты на сто процентов прав.

— У вас есть родственники в Кельце?

— Нет.

— Тогда извините.

— Я надрался, могу толкнуть речь.

— Что ты жуешь?

— Пастилку с цинком.

— От чего?

— Не знаю.

— Воспаление, что ли?

— Юпитер-202!

— Philips!

— Mister Hit!

— Мелодия!

— Кассетник!

— Фономастер!

— Супергетеродин!

— Panasonic!

— Страдивари!

— Волшебный глаз!

— Чего ухмыляешься?

— Ставлю молоко на место.

— Himmel — по-немецки пекло.

— Не знал.

— Попробуй связать розу с пожаром.

— Не время горевать о розах, когда горят леса?

— Годится.

— Вы уж простите, я не над каждой шуткой смеюсь, но у меня на пятьдесят процентов потерян слух. И что делать?

— Смейся все время.

— Почему этот малый лежит под стойкой?

— Анекдот рассказывает.

— Мы будем сегодня есть?

— Я мылся.

— Как острова?

— Говорит, не спал всю ночь.

— А мне сказал, что в два заснул.

— Как концерт?

— Хуже не бывает.

— Потрясный.

— На следующей неделе будет концерт С.

— Да он же умер.

— Господи, что ты говоришь? С. умер?

— На моих глазах. Месяц назад. Я пошел на его концерт. Вхожу в зал, а он лежит на сцене — маленький, толстый, седоватый, в темных очках, черном свитере и черных брюках, корчится и кричит в микрофон: «Я умер, я умер».

— После смерти ногти растут?

— Растут.

— А на ногах?

— Тоже.

— И туфли могут проткнуть?

— Надо хоронить в сандалиях.

— И в носках без пальцев.

— Во! Видишь!

[Ночь в доме актера. «П. просил передать тебе самый сердечный привет». «Ну нет, кошмарно звучит», — подумал и поспешил добавить: «пойми, я вынужден был так сказать, ты же знаешь П., он позвонит, спросит, передал ли я привет, ты скажешь, что нет, и тогда он меня выпрет с работы». «Ха, ха, — засмеялся Е. — Точно, ты прав, я знаю шефа». И тут они с удивлением заметили, что за столом появился К. с тарелкой в руке. На тарелке лежало ребрышко, выуженное из кастрюли с рассольником. (К. начал стряпать в два часа ночи, они вернулись из бара, где съели две пиццы на двенадцать человек.) «Хотите ребрышко?» — спросил К. Не дожидаясь ответа, оторвал пальцами от плоских косточек кусок серого мяса. Внезапно услышали: в соседней комнате с пронзительным звоном разбилось стекло. В кухню вошла Р., сняла висящую сбоку на шкафчике метелку. «Г. прислонился к двери», — сказала. К. взял рюмку водки, выпил, вскочил, раздув щеки, со стула, кинулся к окну, раздвинул занавески (ну да, светало), выплюнул водку. «Быстро, выходите из туалета», — неизвестно к кому обращаясь, пробормотал не разжимая губ. Туалет был далеко. «Быстро, выходите из туалета», — повторил Л. Эту сцену он наблюдал из коридора. Вдруг стало пугающе тихо. Все сидели, одурманенные свежим воздухом. «Сейчас, кому еще я должен передать привет?» — подумал и пошел в спальню. Заметил, что в дверной раме остались куски стекла. «Есть в этом доме пассатижи?» Через минуту вытаскивал из серой замазки острые треугольники. «Как у вас называют пассатижи?» — «Клещи».]

— Эти часы хорошо ходят?

— То отстают, то спешат. Хорошо.

— Что делаешь, Мачек?

— Работаю в редакции, Кшись.

— Я завтра привезу партитуры.

— Какие партитуры?

— Папины. На выставку в институт.

— Красивые? В смысле графики?

— Да. Мало нот. Бело-черные.

— Можно подкрасить цветными мелками.

— Мачек, понравилось тебе в «Жемчужине»?

— Не знаю.

— Как это?

— Не заходил.

— Чай?

— Да. Я тебе заварила.

— Почему три кружки?

— Сколько было чистых.

— Во французский ресторан в Париже въезжает на инвалидной коляске лягушка…

— В Париже?

— В Париже.

— Ну и что?

— Ничего. Конец.

— Не время горевать о женщинах, когда валятся деревья.

— Вы уж меня извините за этот жуткий град.

— Почему ты заменил слово «Иисус» словом «курва»?

— Сам не знаю. Не поминай всуе…

— Классная куртка.

— За один злотый.

— Видел Марс?

— Нет. Бар на пляже так расположен, что с того места, где я сидел, Марса не увидишь.

— Ржать во всю глотку.

— Ну и?

— Жрать во всю глотку.

— Хмм…

— Ржать в полсилы.

— Да.

— Жрать в полсилы.

— Хмм. Лучше.

— Большое спасибо, переглядываться с вами — одно удовольствие.

— Гитлер Берлин!

— Голуби Ястребы!

— Легия Варшава!

— Лех Познань!

— Я нажал кнопку, хотел посмотреть, как эта штуковина действует, а она как зафырчит.

— Сто раз бывал в этом ресторане, но только сегодня заметил, что над ним жил Норвид.

— Похоже, ты нашел свою Итаку.

— Э, надо только захотеть.

— Сдал металлы.

— Металлолом сдаешь?

— Хвосты пересдаю.

— Почему вы пишете «хохол», а не «украинец»?

— Потому что так говорят, бля.

— Борь!

— Что случилось, Кшись?

— Борис на меня нассал.

— Извечная ошибка.

— Да. Ты прав. Вечно одно и то же. Нельзя путать божий дар с яичницей.

— У меня к вам огромная просьба. Выкиньте из программы Т. Она никуда не годится.

— Хорошее пиво.

— Да. Ты прав, на редкость хорошее.

— Все рушится. А ты? Душа нараспашку.

— Отодвиньтесь, пожалуйста. От вас разит.

— Холодно?

— Нет. М. разогрел меня разговорами.

— Есть бифштекс по-татарски?

— Нету.

— Свиная рулька?

— Нету.

— Ребрышки?

— Нету.

— Попрошу блинчики с творогом.

— Приятно, что есть еще такие люди.

— Когда паны дерутся, у холопов чубы трещат.

— Ты уверен, что наш корабль пристал к Богемии?

— От рака любые средства хороши.

— Когда я попросил девушку убрать пустые стаканы, она ответила: «у меня не две руки».

— Курва, ну и дает наш ксендз — прожектора перед костелом поставил.

— Сукин сын.

— Шведы либо рыжие, либо конопатые, либо бледные.

— Композитор Гомулка пишется не через «а», а через «о», как тот Гомулка[5].

— Не знал.

— Я вот все думаю…

— О чем думаешь?

— Забыл.

— Не давай ему больше водки. У него рука сломана.

— Ну и что?

— Если выпьет, и вторую сломает.

— Погоди, я вытру. Пятно останется.

— Брось. Не вытирай. Пусть остается.

— Ты на которую глаз положил?

— Ее сегодня нет.

— А я — на эту.

— Чем приторачивают переметную суму? Пореем, сельдереем?

— Роза, предложи мне выпить водочки.

— Мачек, предлагаю тебе выпить водочки.

— Спасибо, Роза, водки, пожалуйста.

— Достоевский!

— Достоевский!

— Мачек, хочешь, чтобы тебя похоронили у нас?

— Развеять над.

— Мы тебе устроим.

— Извините, когда наступит час «икс»?

— Пока неизвестно. Идите-ка домой. Заглянете через недельку.

— Мы должны принять мужское решение: или с нас хватит, или нет.

[Ночь в гостинице. Сидели до пяти утра. (Мелким домашним животным разрешено пребывание в гостинице за исключением ресторана.) Проснулся через час. (Если окажетесь в наших краях, Вам захочется снова выбрать нашу гостиницу?) Пьяный душ. (Мы польщены, что во время своего путешествия Вы остановили выбор на нашей гостинице. Как сотрудники, заверяем Вас, что постараемся сделать все возможное, чтобы Вы остались довольны.) Пьяный завтрак. (Укажите Ваш возраст и пол.) Пьяная прогулка. (Спасибо, что уделили нам время, и уверяем Вас, что с величайшим вниманием отнесемся к Вашим ценным замечаниям.) Пьяный поезд. Пьяный сон.

Янек сидел в кресле. Читал книгу. «Это мы — рыбы. Антология». Пес спал на диване, уткнувшись мордой в подушку. Злобно зыркнул одним глазом и перевернулся на другой бок.]

— Привет, Янек.

— Привет. Оттянулся?

— По полной программе.

— Видно.

— Душ и спать. Можешь остаться? Разбудишь.

— Могу. В котором цасу?

— Сейчас сколько?

— Десять.

— В три. Я должен позвонить Зосе.

— Хоросо. В цетыре.

— Идет.

[Сбросил рюкзак и вошел в ванную. После душа, когда протянул руку за дезодорантом, на полочке под зеркалом заметил странную баночку.]

— Янек, что это?

— Дезодорант. Попробуй, теплый.

— Это как?

— Сам сделал. Меня всегда раздразало, сто дезодоранты холодные. Неприятно. Вот я и сделал. Теплый. Приятно.

— Как?

— Невазно. Просце простого.

[Внезапно решил, что пойдет спать наверх. Пусть Янек цитает, а Пес спит. Взобрался по крутой лесенке, приподнял дверцу. Матрас ждал. Заснул мгновенно — не успел голову положить.]

— Мацек, цетыре.

[Открыл глаза. Увидел на полу голову Янека. Не сразу понял и оценил картинку.]

— Спускаюсь. Сваришь кофе?

— Сварил. Здет.

[И в самом деле. Кофе и сигареты. Закурил, отхлебнул, проглотил. Смешал дым с кофе. Подошел к телефону.]

— Добрый день, Зося.

— Привет, пап. Живой? Гейпапарара.

— И не говори. Едва.

— Слышно. Ну так что?

— Пожалуй, да. Да.

— Правда?!

— Да.

— Я могу сказать Марысе, и…

— Да. Позвони в воскресенье. Решим, когда.

— Когда? Сразу, не откладывая.

— Не откладывая. На будущей неделе.

— Точно?

— Точно.

— Звоню в воскресенье. Попозже. Вечером. Не забудь.

— Звони. Не забуду.

[Не откладывая.]

— Янек?

— Да?

— Где ты, вообще-то, живешь?

— Где придется.

— Хотел бы здесь?

— Спрасываес! Благодаря куце новых книг, которые я процитал, нахозусь под гнетусцим впецатлением от собственного невезества. А как зе ты?

— Приходи в воскресенье. Поговорим.

— Утром?

— Вечером.

— В воскресенье вецером. Идет.

[Посидели. Помолчали. Янек поставил часть книг на место. Изрядную стопку оставил на столе.]

— Зур. Я сварил. Рзаной хлеб, яйца, колбаса (не белая), грудинка, картоска — мозно подзарить, или гренки, остались от лукового. Пес назрался до отвала. Цветы политы. Поцта на столе. Сообсцений не было. Никто не звонил. Никто не приходил. Шесть раз ходили на реку, — сказал уже с порога.

— Ты сказал «шесть»?

— Ошибся. Сесть.

[Жур. В таком состоянии панацея. Съел три тарелки, две с картошкой, одну с гренками. Только теперь толком поздоровался с Псом, который, укоризненно на него глядя, нехотя перебрался с дивана на кресло. Взял с полки всякую всячину и лег на согретую подушку.]

[…] Однажды воскресным июньским днем пошел на реку, в рюкзаке нес сосенки, выкопал их из цветочной клумбы, мама привезла с кладбища два прутика и воткнула в землю между клематисом, тюльпанами и рододендронами, через год прутики пустили побеги, обсыпанные мелкими иголочками, они боялись деревьев, э, нет, они любили деревья, боялись деревьев, растущих не там, где надо, например, могучую шелковицу — ее корни наклонили ограду в том месте, где с ней соприкасалась калитка, поэтому калитка не закрывалась либо, если ее захлопывали с силой, не открывалась, или грецкий орех — его корни вспучивали подмуровку, и так далее, поэтому он нес в рюкзаке два прутика в пластиковых мешочках с землей и синюю лопатку, ага, недавно услыхал, что нельзя ничего приносить домой с кладбища, это приносит несчастье, да, он решил посадить сосенки на опушке соснового леса на первой поляне, помнил, как лет тридцать назад этот лес сажали женщины в зеленых комбинезонах (а может, это были солдаты?), он, пожалуй, больше всего любил именно эту поляну, вот где хорошо было бы поставить дом, да, присел с краю на корточки, достал из рюкзака два мешочка и лопатку, вырыл ямки, сунул туда саженцы, осторожно, чтоб не осыпалась облепившая корни земля, присыпал сверху, утоптал, набросал палой листвы, красиво, как будто всегда тут были, как будто тут выросли, кинул в рюкзак лопатку и пустые пластиковые мешочки, когда возвращался домой, вспомнилась фраза, которую мама произнесла у калитки: «помни, когда я умру, выкопай эти сосенки и посади в изголовье могилы», «хорошо, мама», — ответил. […]

— Гейпапарара, — сказал Псу и заснул.

10. Богатей раздает

[Разбудил его телефон.]

— Гейпапарара, Мачек. Как доехал?

— Привет, Мачек, как мило, что ты звонишь. Доехал прекрасно. Спасибо за гостеприимство. У тебя чудесные приятели. И приятельницы. Очень мне понравились. Передавай всем привет. И благодарность. Да, коли уж позвонил, скажу сразу: возможно, это мой последний визит в институт, в такой роли наверняка последний. Я имею в виду встречи. Не спрашивай. Придет время, объясню.

— Ты меня удивляешь, Мачек. Но… просьба есть просьба — не спрашиваю. Догадываюсь, что причины серьезные. В любом случае, мы очень тебе признательны, что помог так интенсивно и разнообразно скоротать время.

— Да. Как прошел день после моего отъезда?

— Не успел отойти твой поезд, появилась КПМ. Сказала, что на время завязывает с дурью, — надо учиться. Вечером я пошел во «Фрак». Диван, знакомые. Сидим, вдруг у одной дамы зазвонил телефон. КПМ. Говорит, что едет в какой-то машине по какому-то городу и что жутко обдолбанная. Потом мы перешли в «Пиранью», и начался процесс постепенного увядания. Вообще-то, я только что проснулся. Ты помнишь, что́ Арек хотел купить в магазине канцтоваров?

— Помню: тетрадь в кружочек, чернила для первого класса и глобус Катовице. А помнишь, что он сказал про видок КПМ, когда она утром пришла на кухню?

— Помню. А про Китай?

— Конечно: затерявшаяся в горах деревенька, двенадцать миллионов жителей. Тарахтел как заводной. А корейская пишущая машинка? А стихи Антона, в особенности эти, о его любимой футбольной команде?

— Ты прав, тарахтел как заводной. Ну пока. Катись в жопу.

— Спасибо. Спасибо за звонок. Иди на хер.

[Подмигнул псу. Примерно год назад, в разговорах с ребятами из института, особенно по телефону, завели привычку так выражаться; традиция? игра? Не все ли равно, как сказать — да хоть горшком назови… Посылали друг друга с удовольствием, но следили, чтоб не переборщить. Игра неизменно их забавляла.

На принтере лежало сообщение. Из серии доносов.]

Хочу купить новый вентилятор, медный, полный улёт.

[Нет. Два сообщения.]

МОF-177. Самая пористая субстанция на свете. Поверхность одного грамма (клянусь) — четыре с половиной тысячи квадратных метров (семнадцать теннисных кортов). Разумеется, нужно измерить снаружи и внутри все горы, дыры и щели.

[Почувствовал голод. На дверце холодильника стояла бутылка молока, а на полочке лежал брусок масла. Проверил штамп и дату — четверг. Старушка. Янек принес. Достал из хлебницы одну буханку. Витек был прав. Совсем свежая. В первую минуту даже показалось, что теплая. Хорошие травки. Не показалось — хлеб действительно был теплый, масло на нем таяло как на гренке. Очень хорошие травки. Намазал несколько ломтей. Каждый второй кусок совал в пасть Псу. Тот стоял начеку.]

— Кофе, и идем на реку.

[Из калитки налево и медленно, очень медленно, на редкость медленно, пошли в сторону автодорожного моста. «Наслаждаемся данной минутой. Живем, сами о том не ведая, в земном раю. Рай — улица перед домом, луг, дерево, под которым сидим, попивая вино с друзьями. Чтобы в него вернуться, нужно научиться смотреть. Не слишком много знать, не слишком много стараться понять. Инстинктивно направлять глаз (и ухо) на то, что в данный момент требует быть запечатленным», — подумал. («Откуда взялась такая фраза?» — подумал чуть погодя.) Остановились на мосту — загляделись на воду. Внезапно другой пес завыл как поезд, а поезд, который как раз мчался по магистрали, завыл как пес. На реке встретили Соседа с Горки. Он собирал в большой полотняный мешок одуванчики.]

— Слыхали, пан Мачек?

— Что?

— Богатей раздает.

— Что раздает?

— Вроде всё. Я слышал про семнадцатый участок. Подарил городу землю, запасной путь, бараки и станцию. Мало того, построит там школу — альпинизм, парусный спорт — для офигительно богатых снобов со всего мира.

— Офигительно богатых снобов?

— Так говорит. Треть доходов от школы пойдет в казну города, две трети — в деревни. Такая вот история.

— Для чего вам одуванчики?

— Вино буду делать. Жена уехала. Забрала подзорную трубу.

— То-то я гляжу. Не звонит. Не смотрит. Куда?

— Это тоже Богатей. Устроил операцию. Она будет ходить. Ну, есть шанс.

— Где?

— Как где? Везде. По дому. По дороге. По пляжу…

— Операция.

— А, в Иоганнесбурге. Я мог с ней поехать. Да только… Что мне там делать? Языка не знаю, и вообще. Интересно, в Южно-Африканской республике растут одуванчики?

— Понятия не имею.

— Вот-вот. И я. Никакого понятия. А здесь все понятно. Куда идете?

— Куда глаза глядят и ноги несут.

— Прогулка?

— Да.

— Идите. Я еще посрываю.

[На пляже возле крутого поворота нашел титульный лист книги «Теория организации и управления» (Мартин Еловицкий, Витольд Кежун, Збигнев Леонский, Бронислав Остапчук; Государственное научное издательство, Варшава. 1979). Внизу с правой стороны виднелась синяя надпись: собственность Яна Чабана. «Теперь моя», — подумал и спрятал листок в задний карман шортов. На трансформаторной будке, за таможенниками, появилась новая надпись: ЧЕЛОВЕК ПИШЕТ ДЛЯ ЗАБАВЫ, А ХУЙ ЧИТАЕТ ДЛЯ ИНТЕРЕСУ — и подпись: БЛЯДИ ИЗ МЛЯДИ. Дальше, около розового дома, увидели мальчугана. Он прыгал в воду солдатиком, а с берега за ним наблюдали несколько человек: мать, отец и, кажется, девочка. Еще дальше, на тропке возле бывшего тополя, лежала птица с вырванным сердцем. Пока гуляли, все время слышали дятлов. Отовсюду неслась канонада. Видно, птицы обнаружили под ольховой корой что-то вкусненькое. Пес тоже слышал. То и дело останавливался, поднимал лапу и поглядывал вверх. Вот, собственно, и все. Ага, уже на обратном пути, далеко впереди, между деревьями замаячили три фигуры. Одна в чем-то синем, вторая — в красном, а третья была собака. На обочине перед калиткой сидел Янек.]

— Зачем пожаловал?

— Книзки.

— Зайдем.

[Вошли.]

— Мацек. Я весь на нервах. Был в городе. Засол в книзный. Хотел купить одну книгу, я ее у тебя цитал. Не было. Поговорил с продавсцицей. Она дазе не слысала. Стал спрасывать про другие. Тозе не слысала. Мы проверили по компьютеру. Этих книзек нет. Нету таких издательств.

— Нету.

— Как это?

— Эти книжки придумывает мой незрячий друг.

— Придумывает? Не писет?

— Придумывает. Целиком. Издательство, заглавие, обложку, содержание.

— Но они зе есть. Я видел и цитал.

— Верно. Он рассказывает книжку сестре. Она пишет. Делает обложку (идея его), печатает, переплетает. Два экземпляра. Один отправляет мне, второй остается дома. Хотя в тот день, когда Рыба поплыл, я увидел на пляже две книги: «До свидания всем» и «Добрый день всем». Удивительное дело! Книги были из этого же источника. Однозначно. Я еще издалека заметил сверкающую на солнце точку — микроскопическую голограмму, сестра моего друга помешает такую на всех обложках. Подумал: может, они не только мне посылают. Может, существует больше экземпляров. Может, существуют и другие названия. Не знаю. Никогда раньше этих двух книг не видел. Может, еще дойдут до меня. Не знаю.

— Погоди. Все сходится. Я когда цитал, думал: отлицная идея, хуевое исполнение. Хоцес сказать, сто твой друг отлицно придумывает, а сестра хуево писет?

— Примерно. В самых общих чертах.

— Погоди. Было несколько классных.

— Продиктованных.

— Ага, понял. Как в настоящем издательстве. Хоросые и плохие.

— Оно и есть настоящее издательство.

— Тоцно. Настоясцее издательство, настоясцие книзки. Особенно одна.

— Какая?

— «Мимо и вглубь». Хотя, если цестно, название не ахти.

— Продиктована. Дневник.

— Погоди. Он слепой?

— Да.

— А оцень цасто употребляет такие слова, как: увидел, видел, заметил, разглядел, ну, понимаес…

— Понимаю. Раньше он видел.

— Понятно. Замецательная история. Описы это.

— Думал уже.

— Описы. Обязательно. Заслузывает того. А твои книги где стоят?

— Нигде. Послушай, в ванной протекает колено.

— Видел. Когда приду в воскресенье, подкруцу. Принесу француза.

— Спасибо. Какие еще новости?

— Богатей раздает.

— Я слыхал про семнадцатый участок.

— Не только. В доме Лысой будет детский сад, а в его усадьбе — музей приправ. Или наоборот. Не помню.

— Скорее наоборот. Бассейн. Сад. А Лысая?

— Погоди. Зену тозе раздал.

— Это как?

— Вторую зену раздал. Сутка. Она уехала и не вернется. Богатей сказал, сто построит домик у моря, в устье реки, и поселится в нем с Лысой.

— Лысая знает?

— Говорил, сто знает. Я побезал. Извини. Разнервницался. То ли есть книзки, то ли их нету. Узасно разнервницался. Думал, у меня крыса поехала. Не поехала. Супер.

— До воскресенья.

— Угу. Пока, Пес.

[Пес лежал на спине. Лапы дрожали. Хвост тоже. Открыл один глаз, моргнул и тут же закрыл.]

— Мацек?

— Еще что-нибудь? Выкладывай.

— Да. Залко, сто Вальдек заговорил.

— Это почему же?

— Я бы придумывал, а он писал.

— Хмм. Любопытно.

— Смеесься? Не смейся, я сцитаю, если целовек не говорит, ему зутко хоцется писать.

— Вальдек не пишет. Нет желания.

— Идей нет.

— Любопытно. А у тебя есть идеи?

— Сотни. Романы, стихи, рассказы, детективы, романсы, саги, всё. Просце простого.

— Попробуйте.

— Не могу. Он уехал.

— Куда?

— В город. Позвали на радио, в передацу. «Говорит немой» или сто-то в этом роде.

— Янек?

— Да?

— Пиши сам.

— Не сумею. Пробовал. Ни фига. Церт-те сто полуцается.

— Хмм. Любопытно.

— Смеесься?

— Да что ты. Любопытно.

— Ладно, ладно. Ну пока, теперь и вправду ухозу. До воскресенья.

— Угу. Всего хоросего.

— Смеесься?

— Упаси бог. Это я машинально. Извини.

[Ушел. Скрипнула калитка. В окно влетела бабочка, покружила над столом и мягко приземлилась на диск, торчащий из изрядной стопки книг. Махаон? В бабочках не разбирался. Лимонница, вот и все. А белая? Белянка? Наверно, так. А те, у которых на крылышках (крылышки?) есть хотя бы тень рисунка, все махаоны. У этой, с диска, рисунок был. Вовсе не тень. Отчетливые кружки, жилки и каемки всех цветов радуги. Павлиний глаз? Дунул на насекомое (насекомое?). Чушь какая-то. Бабочка улетела тем же путем. Взял диск. Семейство играет на инструментах, сделанных из убитых собак. Отложил прозрачную коробочку в сторону. «Послушаем очень громко завтра вечером», — сказал Псу. На сегодня у него были другие планы. Вздремнуть. Компьютер. «Всё». Задолженности. Второй завтрак — заметил, что Янек оставил в холодильнике несколько крутых яиц. Сомневаться не приходилось — на каждом надпись: Я КРУТОЕ. Янековы писанки. Заварил крепкий чай. Отрезал несколько ломтей хлеба (хлеб все еще теплый). Что к яйцам? Сардины? При условии, что есть лимон. Есть. Сардины. А на десерт груша. Две груши. И горсть лесных орехов. Напоследок кофе. Сигарета. Перед тем второй завтрак для Пса. Сухой корм, сардины (без лимона), вода. Хорошо. Когда засыпали, наевшиеся, зазвонил телефон. Пес спрыгнул с кресла.]

[Треск, писк, гудение.]

— Слушаю.

[Тишина.]

— Për pakä do bëhet fjalim.

[Мужской голос.]

— Алло!

— Ju lutem flitni.

[Тот же голос.]

— Алло!

— Мачек? Лысая. Наконец-то. Я задержусь. Возможно, даже на год. Отец подарил албанскому народу фабрику туалетной бумаги (эту, за городом). Я не хотела раньше говорить. Он попросил, чтобы я тут, на месте, за всем приглядела. Права собственности, условия, договора, планы, всё. Ужасно сложно.

— Богатей раздает, — пробормотал.

— Что ты сказал?

— Ничего. Как ты?

— Хорошо. А ты?

— Так себе.

— Что это значит?

— Хорошо. Витека видела?

[Тишина. Сквозь треск пробился голос.]

— Na falni, por nukë është gabimi jonë.

— …чек? Слышишь? Он сказал, что они извиняются, но это не их вина. Не видела. Он в горах.

— Ты знаешь язык?

— Да. Пропадаешь. Я напишу. Дер…

[Тишина. Вдруг очень отчетливо услышал обрывок разговора.]

— Kurë do të vini?

— Të shtunen.

— Na e sjell një dele.

[Бряк. Частые гудки. Положил трубку.]

— Лысая звонила, — сказал Псу.

[Вернулись на свои места. Диван, кресло. На этот раз никто не помешал. Заснули мгновенно. Сколько проспали? Кто его знает. Где часы? Сереет — сумерки. Хочется есть. Встал. Минут через пятнадцать сидел за последней порцией жура и читал всякую всячину. Пес тоже ел. Любил жур.]

[…] Поздно вечером поехали на такси на Нове Място. Вначале сунулись не туда, но не там надо было заплатить за вход, платить не хотелось, внимание привлек еще открытый в эту пору книжный магазин, подошли к широко распахнутой двери, поняли, что это не книжный, хотя внутри стояли стеллажи с книгами, спросил у молодого человека в странной фуражке: «что это?», «клуб студенческой корпорации, созданной в Латвии в девятнадцатом веке», — ответил тот, «пиво есть?», «организуем», организовал, пошли пешком в другой клуб, отхлебывая по дороге, нашелся свободный столик, спросил у официантки, что делать с собственным пивом, «вылить или спрятать», спрятали бутылки под стол, быстро с ними управились, заказали легально, пили, ели, когда отливал, в туалет вошла девушка, «ой, извините», — сказала, «это вы меня извините», через час перебрались в паб, сели за столик в первом зале, остались вдвоем с приятелем (приятельница ушла, меньше чем через сутки она улетала в Париж), поднялись в третьем часу, поначалу возникла идея пойти пешком (мост, прямехонько, час), но первые же неуверенные шаги заставили изменить план, расстались на кругу, пошел на остановку, через минуту приехал шестьсот пятый, сел и тут же понял, почему в набитом автобусе нашлось свободное место, от спящего рядом бомжа жутко воняло, однако усталость не позволила встать, на мосту всплыл фрагмент разговора с корпорантом, у которого он спросил: «у вас есть какая-то программа?», «о да: Польша, Польша, Польша», улыбнулся, потому что внезапно вспомнил, что через несколько часов поедет с шахматисткой на рыбалку.

По дороге вспомнились три выражения из газеты, которую прочел в редакции: в одиннадцать дня («просто, не оставляет сомнений, требует писать „в одиннадцать вечера“ вместо кошмарного „в двадцать три часа“», — подумал); один черт знает (о человеке, которого автор потерял из виду); и щенок сопливый (о славном и способном, но неопытном пареньке, с большой симпатией), проходя мимо кабака («Sport Pub Nino»), задал себе вопрос: «почему я именно это запомнил?», через несколько шагов нашел ответ: «чисто, просто, однозначно и по-польски, ясней ясного», — сказал вслух, а пожилая женщина, с которой как раз поравнялся, ответила: «добрый вечер».

Появилась новая дама, крупная крашеная брюнетка, хорошо известная — к их удивлению — завсегдатаям заведения, у нее было несколько кликух: Лабиринт, Питерпэнка, они тут же придумали новые: Склепы Ватикана, Линия Мажино, в тот же вечер приятель сломал стул (сел, спинка отвалилась, ноги, немой фильм), а другая дама (прекрасно им известная) сказала: «скажите приятелю, чтоб не смущался, это всего лишь стул», ели слоуфудовскую говядину, вышли как обычно в девять, часть разъехалась и разошлась по домам, часть перебралась в паб, где по телевизору с выключенным звуком шла музыкальная передача, а громкая музыка неслась из колонок, «картинка не совпадает со звуком, а подходит, всегда подходит, это страшно», — сказал приятель.

Шел быстро, не хотел опоздать на вечернюю шахматную партию, подлетел к остановке в последнюю секунду, пробился сквозь неожиданную в этот час, подбежал к последней двери двадцать четвертого, ногу негде поставить, краем глаза заметил, что у передней двери следующего вагона посвободнее, втиснулся на подножку, дверь захлопнулась, тронулись; за кругом с удивлением увидел, что трамвай сворачивает налево, вышел на ближайшей остановке и тут же понял свою ошибку, дверь, которую он принял за переднюю второго вагона двадцать четвертого, была передней дверью первого вагона двадцать пятого, входя к шахматистке, сказал: «извини, задержался в редакции» (уж ей-то ни за что бы не признался, что такой растяпа), «не беда, садись, покажу тебе очень забавный дебют, придумала сегодня утром в киоске», — сказала она и погасила в комнате боковой свет.

«На днях я тут услыхал, что с тысяча девятьсот шестьдесят пятого рябиновка сильно испортилась, ага, и что в сороковые годы в Служевеце было классно, гораздо лучше, чем в Скарышевском парке», — сказал Т., «в каком смысле?» «ну, понимаешь, охота на мальчиков, принести что-нибудь из бара?» — Т. встал, одернул черную водолазку и пошел к стойке, «я читал дневник Ивашкевича за 1965–1968 годы, тогдашняя атмосфера, сантосовско-служевицко-скарышевская», вернулся Т. с тремя бутылками пива и стаканчиком dark whisky, «Джеймс Шульер в поэме „The Morning of the Poem“ спрашивает: „можно ли вычитать что-нибудь между строк?“ и сразу отвечает: „нет“» — сказал А. […]

[Отложил книгу. Встал. Нагнулся и поднял с пола темную крошку. В ту же секунду почувствовал острую боль. Оса. Вытащил из подушечки пальца жало, подошел к холодильнику, достал из нижнего ящика луковицу, разрезал, приложил половинку к горящему месту, облегчение. Компьютер. Ужин с Псом, компьютер. На рассвете зазвонил телефон.]

— Я не слишком поздно… рано…?

— Нет. Кто говорит?

— Затопек.

— Привет. Первый раз говорим по телефону. Потому и не узнал. Извини.

— Да ладно. Я хотел посоветоваться. Богатей раздает.

— Знаю. Слышал.

— Вот-вот. Хочет построить стадион, чтобы нам с сыном было где бегать. Ну, не только нам. Всем. Настоящий стадион, беговая дорожка (тартан), трамплины, круг для метания, раздевалки, душевые, всё. Предложил мне должность. Директора стадиона. Не знаю. У меня сомнения.

— Какие?

— Не будем мы бегать по кругу. Ни за что. Скучно.

— Затопек, никто вас не заставит.

— Ну как же…

— Соглашайся.

— Неловко, если не бегать…

— Ловко. Только предупреди Богатея, что будете бегать по-своему. Вперед по прямой. Не по кругу. По лесам, дорогам, по пляжу, ну, понимаешь.

— Понимаю, понимаю. Хмм. Как-то не пришло в голову. А он согласится?

— Не сомневаюсь. Ты будешь превосходным директором.

— Спасибо. Слыхал про вертолеты?

— Нет.

— Подарил два. Один горным, другой морским. Встаешь или ложишься?

[Долю секунды раздумывал над вопросом. И ответом.]

— А. Ложусь.

— Не буду мешать. Спасибо. Сделаю, как ты говоришь. Спокойной ночи. Доброе утро. Ха, ха. Побежал.

— Куда?

— Сегодня по шпалам. Ой, забыл, нога. Не побегу.

— А если бы смог, зачем?

— Укрепляют шаг.

— А поезда?

— Часто бастуют. Сегодня тоже.

— Не знал. Всего хорошего.

— Еще раз спасибо. До свидания.

[В ванной пахло ромашкой. Сквозь пар на зеркале смотрели обведенные темными кругами глаза — затуманенные мешки. От горячей воды щипало подушечку пальца. Лег нагишом. Все предвещало сильную жару. Пес ворчал.]

11. Старушка пошла

[Разбудил их визг тормозов, хлопанье автомобильных дверей, возбужденные голоса. Авария? Посмотрел на Пса — Пес на него. Явно оба подумали одно и то же: не вставать. Телефон. Сполз с дивана, взял трубку и подошел голый к окну в большой комнате. Пес его опередил. Яростно лаял у калитки. На дороге стоял красный автобус.]

— Мачек?

— Да.

— Чтоб тебя. Злюсций. Что я говорю. Злющий. Мы стоим перед домом. Собака лает. Сделай что-нибудь.

— Три минуты.

[Побежал в ванную. (Ромашку вытеснил лук.) Зубы, лицо, руки. Черная бандана. Зеленая футболка, шорты, сандалии. В последний момент черные очки. «Свой», — сказал у калитки Псу, тот немедленно перестал лаять, а хвост завилял в надлежащем жесте приветствия и радости.]

— Забыл? Елки!..

— Забыл.

— А вид такой, будто не забыл.

— Это почему?

— Бандана. Очки.

— Солнце. Глаза. Мало спал.

— Я пошутил. Выгружаемся. Ты завтракал?

— Нет.

— Холера. Мы привезли.

[Шестеро. Одна девушка. Камеры, экраны, софиты, коробки, ящики, сундучки, кабели. За автобусом прицеп. На нем агрегат.]

— Расставляйте. Мы приготовим завтрак. Черт, — сказал Злющий девушке.

[Группа расставляла. Пес был в восторге. В кухне шеф достал из серебряного сундучка несколько кругов колбасы, горчицу, хрен, кетчуп и пакет круглых булочек.]

— Блин. Давай кастрюлю. Мы любим вареную. Любишь?

— И Пес любит.

— Послушай, в магазине все говорили только об одном: старушка пошла. Что это значит?

— Попозже. Чай? Кофе? Пиво?

— В таком порядке. Бандану оставить. Очки сними. Долой очки. Отличные глаза. Мешки. Грим не нужен. Только немного пудры. Что такое семнашка?

— Угольная магистраль поделена на десятикилометровые участки. Я ездил на семнадцатый. На семнашку.

[В кухню вошла девушка с большой коробкой. Вытащила из коробки четырнадцать горлиц, связанных попарно желтым шнурком. Семь пар горлиц. На разных стадиях. «Как живые, если можно так сказать о мертвых горлицах. О чучелах», — подумал.]

— Выбирайте, — сказала девушка и стала пристально его разглядывать. — Только пудра. Отличные глаза, — добавила погодя.

— Почему пары?

— Одинаковые. Для дублей.

— Эта.

— Шестая. Хорошо. Ага, покажите место на стекле. Я сделаю след. Злющий, ты спросил, что значит «старушка пошла»?

— Попозже. Забирай падаль. Завтрак. Ё моё, — пробормотал Злющий и бросил колбасу в кастрюлю с кипящей водой.

[Только сейчас заметил, что на желтые шнурки нанизаны карточки с номерами. Показал место на стекле. Девушка вышла. Появилась с другой стороны окна. Стояла на скамейке и из синего баллончика распыляла красную жидкость.]

— Кровь в аэрозоле, — сказал Злющий. — Сдурела? Зачем столько перьев? Завтрак, — крикнул.

[Позавтракали с группой и Псом, сняли сцену. Прошло гладко. Без дублей, но с перерывами. Перед тем прочитал сценарий. Страничка. Сценарий? Приблизительный набросок. 1. Выходит. 2. Останавливается в дверях. 3. (Монтажный кадр — небо.) 4. Стоит на крыльце (слева прислоненный к стене заступ). 5. Смотрит вправо. 6. На скамейке под кухонным окном лежит мертвая горлица. 7. (Птица крупным планом.) 8. Возвращается в дом. 9. Садится за стол. 10. Курит сигарету. 11. (Глаза крупным планом.) 12. Смотрит на окно, на кровь и перья. 13. (След крупным планом.) 14. Выходит. 15. (Монтажный кадр — небо.) 16. Берет заступ. 17. У забора роет ямку. 18. Возвращается за горлицей. 19. Кладет ее в ямку. 20. Засыпает. 21. (Первые комья крупным планом.) 22. Утрамбовывает землю (утаптывает). 23. Отставляет заступ. 24. Входит в дом. 25. (Монтажный кадр — небо.) 26. Стоит на скамейке — смывает след. 27. (Монтажный кадр — небо.) 28. (Монтажный кадр — окно.) Продолжалось три часа. Гудел агрегат, шуршали камеры, шипели софиты. Пес не мешал. Быстро соскучился и запрыгнул на кресло, под одеяльце. Объелся колбасы.]

— В задницу. Хорошо получилось, — сказал, когда закончили, Злющий.

[Группа собирала манатки. Сидели с пивом за столом.]

— Я тебе подошлю договора, гонорары за текст и съемку, тантьемы, обычная хрень. Сцена будет продолжаться двадцать девять секунд, всё вместе — три минуты сорок семь. Смонтируем — покажем. А! Ты еще не слыхал музыки. Классная. Тянет на сингл. Уматываем. Черт.

— Злющий?

— Ну?

— Ты по-другому ругаешься. Помягче. С чего бы?

— Заметил! Понимаешь, дети. Стараюсь.

[Проводил его до калитки.]

— Будем на связи. Ты так и не сказал, что значит «старушка пошла». Ёб… Пардон. Время от времени должен. Выпуск пара. Смой пудру. Пока.

[Попрощался с группой. Сел на скамейку под кухонным окном. Пес уже лежал на одеяле. Наконец-то одни — говорил всей длиной. Тишина. Жара. Посмотрел в угол забора. «Две горлицы, настоящая и чучело. Дубль», — пробормотал. Пес приоткрыл глаз, глянул и перевернулся на брюхо. В сторону гор полетели два вертолета. «Старушка идет», — подумал. Закурил сигарету. Вытянул ноги на солнце. Разбитый день. Обед? Не чувствовал голода. Пес явно тоже. Душ! Ясное дело — душ. В ванной пахло по-новому. Копченым. Это подсказало некую идею. Чистый и переодевшийся, подошел к телефону. Набрал номер.]

— Второй бар, — услыхал в трубке.

— Мачек. Привет.

— Мачек. Привет. Чем обязан?

— Послушай. У меня просьба. Приготовь на завтра блюдо копченостей. Ветчина, грудинка, корейка, филейная вырезка, свинина, телятина, рулет. Понял?

— Понял. Ты попал в точку. Аккурат вносят. Прямо из коптильни.

— Здо́рово. Погоди, телятина и свинина из коптильни?

— Ну нет. Это будет в холодном виде, заливное. Привезли корейку, ветчину, грудинку, колбасу, рульку.

— Рульку?

— Рульку. Цимес.

— Хмм. Еще одно. Ты не расстроишься, если я попрошу несколько кусочков индюшатины? Индюшачьей грудки?

— Копченой?

— Нет. Холодной. Как свинина и телятина.

— Не расстроюсь. Как ни посмотри — мясо. Клюква, хрен, брусника, маринованная свекла?

— Всё. Буду около двух.

— Жду. Кстати, я как раз распечатываю. Нашел отличную цитату о курении табака.

— Почитаем. Спасибо. До завтра.

— До завтра. Старушка пошла. Брали провиант.

— Слышал.

[Растянулся на диване. С полки торчал корешок всякой всячины. Не стал доставать книгу. Была одна закавыка. Заметил, что с некоторых пор его раздражают фрагменты, касающиеся интимных вещей. Старательно обходил все, связанное с этой сферой. Иначе получалось, что автор силится расправиться с волнующей его проблемой. Но зачем оповещать об этом весь мир? Пусть даже всего в двух экземплярах. И еще одно: сам понимал, что неважнецки справляется с такими кусками. Не его епархия. Да и неясная складывалась история. Скорее запись состояния, нежели описание событий, которые до этого состояния довели. Ошметки какие-то. Скучные. Неинтересные. Не нравились ему. Зато куски, где воспроизводились встречи, пейзажи, разговоры, анекдоты и т. д., — другое дело. Не скучно. Да. «Только на них сосредоточиться», — подумал и снял книгу с полки.]

[…] Сидели у музыкантов под огромной липой, с ветки свисала окруженная роем ночных бабочек лампа, отбрасывала круг света на щедро заставленный стол, через час перебрались в дом, в кухню (обгоревшие мотыльки падали в рюмки, стаканы и тарелки), не участвовал в разговоре, слишком устал (пока было светло, играли в футбол — стоял с какой-то девушкой на воротах), когда на следующее утро вспоминали вечер (бессвязно, слишком много провалов), сказал: «мне очень понравилась перспектива луга, заканчивающаяся стеной леса», «где?», «как это — где? у музыкантов, я запомнил вид из кухонной двери», «ошибаешься, ничего такого не было, всего-то: дворик, липа, под ней стол, рядом миниатюрное футбольное поле с одними воротами, все огорожено, улица, дом, поселок, люди, машины, тебе примстилось, какая перспектива?»

Пил пиво за столиком под зонтом в баре напротив ветхого деревянного домишка, за спиной заходило солнце, рядом пара лениво спорила: «погляди, какой свет, просто чудо», — сказал парень, «люминесцентная лампа», — не согласилась девушка, «солнце… нет, ты права», — парень высунулся из-под зонта и увидел люминесцентную лампу, через час из-за деревьев парка выглянула облитая желтым светом башня костела, «последние лучи», — пробормотал парень, «прожекторы», — возразила девушка, когда возвращался в гостиницу, увидел на площади перед костелом несколько мощных прожекторов, желтым окрашивающих башню, а на старинном барельефе, над головами матери и младенца, пульсировали белым мертвенным светом ореолы из толстых изогнутых неоновых трубок.

В буфете на станции купил батон, плавленый сырок и пакетик апельсинового сока, вышел на перрон, сел на скамейку, рядом никого, поднял с земли обрывок газеты: Если дубовый салат недоступен, его можно заменить валерьянницей или, в крайнем случае, темным гофрированным салатом, поделил батон на две части, то же самое сделал с сырком, открыл сок, через несколько минут встал со скамейки, перешел пути и углубился в густой лес — он ведь никуда не ехал.

В городке над рекой (отклонился на несколько километров от трассы — целый день топал под холодным дождем) снял комнату в гостинице на рыночной площади, сбросил промокшую одежду, принял горячий душ, спустя час сидел в гостиничном ресторане, во время обеда погода переменилась, через вертикальные жалюзи внутрь проникли клинья предвечернего солнца, расплатился, вышел наружу, сел на ступеньки — закурил — пересек рыночную площадь и по главной улице пошел в сторону реки, шел медленно, заметил, что все в городке ходят медленно, не хотел выделяться, хотя и так на каждом шагу натыкался на удивленные взгляды местных.

Не мог ответить на вопрос «как было?», слишком рано, слишком быстро отделывался от спрашивающих: «надо, чтоб улеглось, слишком рано, слишком быстро», — повторял; хотя виды, картины, сцены и слова возникали непрестанно, один раз нарушил принцип; сидели в ресторанном садике, несколько человек, солнце, вялые после бессонной ночи, наблюдали за поразительно красивыми официантками, «как было?», на кончике языка вертелась заготовленная фраза, в последний момент передумал: «много виадуков, много надписей, ничего интересного, например ЖОПА ЭТО КУРВА», — сказал и выставил ноги на солнце, туфли и штанины черных брюк были мокрые, потому что по пути в ресторан залез в фонтан, булькавший на рыночной площади. […]

[ «Нда», — подумал и сунул книжку в предназначенную для нее щель. Пес сидел перед диваном, сверля его коричневыми глазами. «Пить! Пить!» Хвост дрожал. Зашумел принтер. Два сообщения.]

Да, пропало много игр детских лет.

Джейн Боулз потеряла в поезде туфли.

[ «Я тоже» — усмехнулся и спрятал листки в надлежащую коробку. Наполнил одну мисочку водой, вторую — сухим кормом. Пес жадно осушил серебряный сосуд. Долил. То же самое. Долил. Пес выпил половину и вскочил на кресло. Кормом пренебрег. «Ну да, колбаса была ужасно соленая», — подумал и достал из холодильника три пива. Поставил рядом с клавиатурой и залез в папку «Всё». Пиво было хорошее.]

— Вставай, идем на реку, — спустя несколько часов сказал Псу. — Когда вернемся, подумаем насчет раннего ужина. Позднего полдника? Запоздалого обеда? Не все ли равно, как назвать, пускай будет пища, — добавил.

[Возле железнодорожного моста встретили приходского ксендза. Тот шел в обществе очень молодого викария.]

— Добрый день, сосед, слава Иисусу Христу, — поздоровался ксендз.

[Викарий, ни слова не сказав, повернул к берегу.]

— Добрый день, отец.

— Гуляем? Не кусается? Рычит.

— Да. Нет. Рясы.

— Понятно. Мы тоже. Ремонт. Много свободного времени.

— Понятно.

— Старушка пошла.

— Знаю.

— На рассвете мы благословили снаряжение и команду. Не удивляйтесь, он переживает.

— Из-за чего?

— Нельзя говорить. Но скажу. Все равно услышите…

[Покосился на викария.]

— …ну и смеху было, — шепнул.

— Смеху?

— Ну да. Когда благословляли, викарий наш так энергично махнул кропилом, что головка отлетела и прямо Деду по протезу.

[Поболтали еще минутку и разошлись в разные стороны. Оглянулся: ксендз поддерживал викария под руку, а другой, свободной, рукой бурно жестикулировал.

Вернулись через три часа. С порога услыхал телефонный звонок.]

— Рыба.

— Господи Иисусе. У тебя есть телефон?

— Есть. Звоню ведь.

— Верно. Как дела? Плывется?

— Согласно плану. С точностью до километра. Не важно. Слушай, я хотел задать тебе три вопроса.

— Валяй.

— Можно улыбаться до упаду?

— Второй?

— Можно выпрямить угол?

— Третий?

— Можно взять точку в кавычки?

— Ты об этом спрашивал Анджея, — ответил. — Да.

— Точно, забыл.

— Я подумаю.

— Я позвоню.

[Сидел за столом. Размышлял: что бы сейчас… «Что бы сейчас съесть? Пищу? Еду? Еду можно съесть?» Размышления прервали: стук калитки, шаги в сенях. На пороге появился Янек. Прислонился к косяку. В руке сумка.]

— Извини. Я знаю, мы уговаривались на воскресенье. Конесно, приду. Но я долзен задать тебе два вопроса.

— Я первый! У меня тоже два вопроса. Садись. Можно улыбаться до упаду?

— Мозно. Инаце: улыбаться во весь рот. Второй?

— Можно выпрямить угол?

— Мозно. Если мозно загнуть, то и выпрямить мозно. Рыба звонил?

— Да. Теперь ты.

— Ты все книзки из своей библиотеки процел?

— Нет. Библиотека не то место, куда складывают только прочитанные книги. Прежде всего это собрание книг, которые ты когда-нибудь прочитаешь, — когда охота придет или нужда заставит. Я, например, глядя на непрочитанную книжку, всякий раз испытываю угрызения совести. Второй?

— Я много цитаю. Всю зызнь. И все равно слиском мало. Я когда-то говорил. Пропуски, пробелы.

— Говорил.

— Ну да. Недавно засол в книзный. Помнис? Я говорил.

— Помню. Говорил. Вопрос?

— Недавно засол в книзный. Взял новую книзку. Был уверен, сто ее не знаю. Стал листать. Оказывается: знаю. Возмозно такое?

— Возможно. Ты всю жизнь читаешь. Сам говорил.

— Говорил.

— Вот именно. Во-первых: перед тем как открыть новую книгу, ты прочел много других, и там наверняка было что-нибудь из того, о чем говорится в новой. После такого долгого путешествия по текстам ты обнаружил, что даже эта, непрочитанная, книга — часть, извини за выражение, твоего умственного багажа. Ба, скажу больше: тебе вполне могло показаться, что она сильно на тебя повлияла.

— Показалось. Хмм.

— Погоди. Во-вторых: возможно, параллельно с тем, как ты достаешь книжки, смахиваешь с них пыль и ставишь на место, их суть через кончики пальцев проникает в твой ум.

— Хмм.

— И, наконец, в-третьих: когда переставляешь в нужном порядке очередные тома, не бывает такого, чтобы ты не заглянул внутрь; даже просто переставляя, прочитываешь там и сям по странице, сегодня одну, завтра другую, месяц спустя третью, пока наконец не прочтешь, пускай не подряд, большую часть книги.

— Спасибо. Старуска посла. Я был, когда она выходила. Садилась в вертолет. Я принес яйца, масло и молоко. Несколько дней ведь ницего не будет. У тебя есть зеленый горосек?

— Есть.

— Я сварганю омлет. Пес любит омлет?

— Я тоже. Ой, здорово. Я как раз раздумывал. Мы раздумывали. Пища.

[Сварганил. Съели.]

— Янек, приходи завтра во второй бар. Я заказал холодное и копченое мясо. Поедим, обсудим.

— Приду. Последний раз.

— Что это значит?

— С понедельника перехозу на вегетарианскую писцу. Хмм. Церез концики пальцев, говорис? Где-то я про это цитал. Пока.

— Пока, Янек. Я, кажется, тоже про это где-то читал. Вкусный омлет.

— Просце простого. До завтра.

[Погладил Пса и вышел. Смеркалось. Несмотря на распахнутые настежь окна, в комнате чем-то странно пахло. Неприятно. Цветок! Снял горшок с подоконника и вышел во двор. Черные, осклизлые и мягкие цвето-листья сильно воняли. Вырыл ямку у забора, рядом с горлицами. Вытряхнул содержимое горшка. Взял заступ, но что-то его остановило. Размер и свежий вид луковицы. Отделил ее от гнилья. Насыпал в глиняный чуть сужающийся книзу горшок черной земли. Закопал луковицу. Только после этого засыпал ямку. Отнес горшок в дом, полил водой из-под крана и поставил на подоконник в кухне. Точно на то место, где остался след. Сел за стол и закурил сигарету. Да. Завтра воскресенье. Последнее. А сегодня суббота. Тоже последняя. Послезавтра понедельник. Через открытое окно всматривался в начало ночи. Пес не всматривался. Спал. Загасил сигарету, выбросил гору окурков в мусорную корзину, вымыл желтую пепельницу и, досуха вытерев, поставил рядом с клавиатурой. Откупорил бутылку — добавил к композиции рюмку красного вина, бело-голубую пачку сигарет и зеленую зажигалку. Полный комплект. Красивая гамма. Пес спрыгнул с кресла, вышел во двор, через три минуты вернулся и вскочил на диван. Посикал. Шумел компьютер. Проехал поезд. «Забастовка закончилась», — подумал. Телефон.]

— Слушаю.

— Мачек? — услышал на удивление приятный женский голос.

— Да.

— Почему ты не принес маме цветов?

— Чьей?

— Нашей.

— У меня нет цветов, нет мамы, папы тоже нет. Ошибка.

— Мачек?

— Да.

— Это не ты?

— Я. Не тот.

— Простите. Поразительно, голос, имя. Простите.

— Почему цветы?

— День рождения.

— Сколько лет?

— Восемьдесят девять.

— Как вас зовут?

— Эльжбета.

— Как мою сестру.

— Поразительно.

— Поразительно.

— Простите.

— Ваш голос.

— Что?

— Нет, ничего. Кто такой Мачек?

— Брат. Ваш голос.

— Что?

— Нет, ничего. Простите. До свидания.

— До свидания.

[Положил трубку. Сел за компьютер и записал разговор в папку «Всё». Еще кое-что записал. Написал. Закончил около полуночи. Душ, стакан молока.]

— А теперь послушаем диск, — пробормотал.

[Сел в кресло. Первые такты его ошеломили. Пса тоже — он спрыгнул с дивана, сел на полу и начал душераздирающе выть. Ничего подобного еще слышать не приходилось. Отчаяние в чистом виде. Вскочил стремительно и выключил музыку.]

— Прости, — сказал Псу. — Больше никогда.

[Разломал диск на четыре части. Швырнул серебряные клинышки в корзину. Не мог успокоиться. Закурил. Пес лежал на полу. Дрожал. Через минуту прыгнул на кресло и зарылся в одеяльце. Повизгивал. «Блядь. Мать вашу… Мать вашу так и эдак». Ходил по кухне. Сел. Взял бутылку вина. Поднес к губам. Выпил. Пустую отставил. Тут же открыл другую. Replay. Встал. Лег на диван. Под одеяльцем было тихо. Закрыл глаза. Заснул. Кажется, заснул.]

12. Воскресенье

[Проснулся на рассвете. Кажется, спал. На заре. Хороший свет. Рано. На диване лежал мужик и пялился в потолок. Видел себя. На кресле лежало одеяльце. Видел его. Слегка дрожащее. Одеяльце. Полные мисочки. Нетронутые. Вода, корм. Шшшшшшш. Принтер. Пускай печатает. Телефон. Вальдек заговорил. Пускай звонит. Перестал. Птицы. Вертолет. Поезд. Второй. В другую сторону. Машины? Еще нет. Слишком рано. Воскресенье. Затопека не слыхать. Dibre buty. Хорошие туфли. А ноги? Бесшумные, мягонькие. Сапоги-тихоходы. Пялился в потолок. В горле пересохло. Лучше всего вода с лимоном и сахаром. Или молоко. Ночью будет гроза. Скиснет. Влажная подушечка-думка. В одежде? Сандалии? Красивые носки. Сандалии и носки. Плюс костюм. Хорошее название. Не носки. Бандана? А. Да. Кап, кап, кап. Из ванной. Колено. Янек. Француз. Муха. Вторая, третья, четвертая. Четыре. Тр, гл, тр, гл, зууууу. Птица. Так громко? Да нет, вряд ли. Нет. Провода поют. Бензопила. Сосед с Горки заготавливает топливо в камин. Для камина? Дрова, щепки. Ладно, ладно — чурбачки. Летом? На зиму. Нет. Косилка. Косит. В воскресенье? Католик? Ну и что? Сушь. Приятный свежий денек, в горах шел дождь. В горах шел дождь. Старушка пошла. Янек нарисовал горы. Одеяло? Жарко. На пол. Долой постель. Постель к черту. Изжога. Сода? Фу. Ни за что на свете. Рыба поплыл. Лысая в Албании. Витек. Богатей раздает. Сполз с дивана. Бах во весь рост — зацепился за одеяло. На четвереньки. Вертикально. Руки на краю столешницы. Столешница стола. Ванная. Ваннааааааая. Гейпапарара.]

— Прости, — сказал одеяльцу. — Больше никогда.

[В ванной запах кислой капусты боролся с запахом маринованных огурцов. Ничья. Сел по-турецки под душем. Прошел весь цикл. Сколько позволил водонагреватель. От очень горячего до холодного. Через пятнадцать минут встал. Лучше, гораздо лучше. В тысячу раз лучше. Футболка, брюки, босиком. Робкое желание выпить кофе. Кофе. Между глотками зазвонил телефон. Сосед с Горки.]

— Я звонил.

— Да. Я был в ванной.

— Воскресенье.

— Да.

— Пойдете во второй бар?

— Да.

— Можно, я вас провожу? Хочу поговорить.

— Да.

— Когда?

— Полвторого.

— Жду у калитки. Да?

— Да.

[Подошел к принтеру (коли уж встал). От Злющего.]

В приложении анкета. Данные. ИНН, страховое свидетельство и т. п. В задницу — бюрократия. Вышли обратным письмом. Хорошая сцена. Я удлинил крупный план глаз. Всего сорок семь секунд. Не крупный план. Сцена. Привет Псу. Воскресенье. Блин — держись!

— Привет от Злющего, — сказал в сторону кресла. — Держись! — добавил.

[Порвал листок. Вернулся к кофе. Обрывки сообщения скатывал в шарики, а шарики кидал в корзину. Семнадцать шариков. Проиграл. Большая часть приземлилась рядом. Сейчас. Вычитание. Шесть в корзине. Шесть к одиннадцати. Ничья в пользу противника. Закурил. Даже с удовольствием. Значит, приходит в себя. С трудом, в поте лица — но вперед. «Когда почувствую голод, значит, наша взяла. Надо переждать», — подумал. Растянулся на диване и взял книгу, в которую последнее время частенько заглядывал.]

[…] Если я сижу в хорошей компании с приличными людьми и приятно провожу время, не позволяя себе особенно злоупотреблять спиртным, никого не обижая и не злясь, нечего ей грызть меня за мое веселое настроение и желание развлечься после изнурительной жары и кучи неурядиц; и пускай ни в коем случае не пристает ко мне, чтоб покинул компанию, и не вытаскивает оттуда.

Сидел на террасе и ваткой, смоченной бензином, стирал с коричневой вельветовой рубашки остатки жвачки, прилипшей к рукаву, потому что заснул не раздеваясь на рассвете в общежитии, утром они решили, что примут душ и переоденутся уже в гостинице, ванная в общежитии была в коридоре, ни мыла, ни полотенец, «что делаешь?» «отчищаю остатки жвачки, прилипла к рукаву коричневой вельветовой рубашки», — ответил и вдруг увидел лицо высокой красивой девушки, она приставала ночью к прохожим на рыночной площади и просила денег, подошел к ней, спросил, на что собирает, она ответила, что на вино, добавил недостающую сумму — пошли в магазин, она купила литр приторного вишневого пойла в пластиковой бутылке, вернулись за столик, в памяти всплывали фрагменты разговора, обрывки фраз отклеивались от забытого, как белые остатки жвачки от рукава коричневой вельветовой рубашки.

Сел, как обычно, спиной по ходу движения, через три часа поставил ногу на перрон в Л., где на шесть вечера была назначена встреча; напротив вагона, из которого вышел, на соседнем пути стоял электровоз с номером EU-241 на боку, под черточкой перед цифрами с радостью обнаружил крохотный автограф художника — IP’02 (знал, что тот рисует и фотографирует электровозы), «хорошее начало», — сказал дежурному по станции и не торопясь пошел в сторону главной улицы, через четверть часа уже входил в подворотню дома номер 102, за нею, в длинном дворе, с левой стороны был клуб, они с приятелем договорились там встретиться, сел за столик в первом зальчике и заказал пиво, с удивлением поглядывал на маленькие усики мужчины в черном берете и зеленоватом, наглухо застегнутом пальто, столешница была накрыта алюминиевым, странной формы листом, мужчина в берете сидел напротив, «фильм?» — «стоп-кадр?» (перед глазами тотчас возникла КПМ, она столь же неожиданно, ни с того ни с сего появлялась в городе, где был мотель, впервые увидел ее, когда они шли в кабак в парке, с изумлением обнаружил рядом с собой незнакомую блондинку, она сказала, что едет в К. позировать студентам, что зайдет вечером, и, в самом деле, он натыкался на нее в закоулках института, видел, как она разговаривает с Т. в пабе, они стояли в коридоре, ведущем к туалетам, иногда она присаживалась к их столику, спустя несколько часов краем глаза увидел ее в баре мотеля, тихонько покинул компанию и пошел в номер, потому что после интенсивных предыдущего дня и ночи валился с ног и вдруг потянуло в постель, но одиночество и отдых не были ему суждены, через час все перекочевали из бара в его комнату, и первым, кто уселся на соседнюю кровать, была заплаканная КПМ, однако она тут же исчезла, а он волей-неволей выпил пива, и все снова пошло по кругу, последний раз видел КПМ через щель в дверях — она сидела одна у стены коридора, обхватив руками подтянутые к подбородку колени…); из задумчивости его вырвал голос приятеля: «я опоздал?» — спросил приятель и сел рядом с мужчиной в плаще, вскоре они вышли, берет остался за столиком у окна, украшенного жалким подобием витража, поехали на трамвае во дворец, когда через пять часов вернулись уже в другом составе (в заключение организаторы пригласили их к заставленному закусками и бутылками столу, крепко поддали), мужчина с усиками встал, «я держал столик», — шепнул и вышел, опять поддали, на этот раз ужасно, проснулся утром в апартаментах дворца, «я все потерял», — подумал, но нет, сверхчеловеческим усилием припомнил, что после банкета оставил сумку у портье, так оно и было, забрал сумку, принял душ, поехал на трамвае в центр, позавтракал в кафе на главной улице и не спеша, наслаждаясь прекрасной погодой, пошел по направлению к железнодорожной станции, купил билет и вышел наружу, хотел сесть на ступеньки, но они были обоссаны и обосраны, скамейки перед вокзалом несмотря на ранний час заливало яркое солнце, не хотелось подставлять лучам голый череп, прогуливался под навесом по перрону, купил в киоске кока-колу, поезд уже стоял, не хотелось сидеть в духоте, вскочил в вагон в последнюю минуту, вошел в первое же купе, закинул сумку на полку и сел у окна, мгновенно заснул, а первым, что увидел, едва проснувшись, была доска с названием пункта назначения, вышел, «опять хорошо», — подумал, потому что на электровозе под черточкой перед цифрами регистрационного номера (на этот раз EU-010) разглядел подпись художника, встал на эскалатор, далеко не сразу заметил, что он неподвижен, перешел под землей на пригородный вокзал и сел в желто-голубой вагон, дремал, вспомнилась еще одна сцена с КПМ, более поздняя, недавняя: встретились как обычно — в институте, «есть у тебя что-нибудь?», — спросил, «есть, есть, супер, дам», он и забыл, через несколько часов в клубе (сидел в кресле, остальные на диванах) заметил, что от соседнего столика по красному ковровому покрытию к нему ползет на карачках КПМ, доползла, плюхнулась возле спинки кресла (голова на уровне колен) и протянула ему этот супер: «я обещала», — сказала и тем же путем вернулась к своему столику, ах да, еще одно, самое свежее, последняя встреча, опять институт, КПМ появилась на второй день, грустная, «ничего нет», — буркнула, «не горюй, у нас есть», — сказал и положил на стол перед ней наполовину полную сумку, «Боже, полкило!» — крикнула… […]

[Уснул.]

— Пан Мачек, пан Мачек…

[Сейчас. Что это? А — Сосед с Горки. Пора? Посмотрел на часы. Пора. Подошел к окну в большой комнате. Махнул рукой. Сосед махнул в ответ и исчез — поприветствовав, уселся на обочине под забором.]

— Идем во второй бар, — сказал и подошел к креслу.

[Откинул одеяльце. Пес лежал на боку. Прерывисто дышал. Глянул слезящимися глазами и тут же их закрыл. Дрожал. Погладил полоску на спине. Влажная шерсть. Мокрый блестящий нос. Мисочки нетронуты. «Старик, что с тобой?» — пробормотал. Поправил одеяло и подошел к телефону.]

— Горные?

— Да. Мачек?

— Да. Ветеринар здесь?

— Воскресенье? Подожди.

[…ждал. На станции служили три вышколенных пса, они отыскивали людей, засыпанных лавинами, и искали следы пропавших в горах. Их опекал Ветеринар. Штатный спасатель, по образованию он не был ветеринаром — по образованию был врач. Ветеринаром стал случайно, и этому случаю был обязан прозвищем…]

— Слушаю.

— Ветеринар?

— Да. Мачек? Что-то случилось?

— Да. Пес. Не знаю. Что-то неладно.

— Ел?

— Вечером, то же, что я. Музыка…

— Что ты сказал? Повтори.

— Нет, ничего. Можешь прийти?

— После дежурства.

— Когда?

— Воскресенье? Значит, в восемь.

— Жду. Спасибо.

[Прикрыл Пса и на всякий случай поменял воду в мисочке. Сосед сидел слева от калитки. Что-то чертил прутиком на песке.]

— А Пес? — спросил.

— Дома. Неохота ему. Но, знаете что? Я оставлю калитку приоткрытой. А вдруг? Пошли?

— Да. Насчет поговорить — это я так… Ничего конкретного. Понимаете, мне ужасно тоскливо. Никого нет. Собственно, только вы и остались.

— Я завтра уезжаю.

— Надолго?

— Не знаю.

— Куда? Почему?

— Не хочется говорить.

— Дело ваше. А дом?

— Оставляю Янеку.

— Отлично. Хорошая новость. Попрошу, чтобы сделал у меня ремонт. Жена вернется. Будет ходить по новому. Как же я рад. Ой, извините, не подумайте, что…

— Да что вы. Я понимаю.

— Я большой специалист по бестактностям.

— Не замечал. Зря на себя клевещете.

— Я часто об этом размышляю и всегда прихожу к одному выводу: мое воспитание сильно мне повредило. В разных смыслах.

— Что вы имеете в виду?

— Я многих могу упрекнуть: своих родителей, нескольких родственников, пару-тройку учителей, одну (совершенно конкретную) кухарку, нескольких девушек, кое-кого из гостей, бывавших у нас в доме, многих писателей, какого-то тренера по плаванию, какого-то билетера, какого-то школьного инспектора, нескольких человек, с которыми только однажды повстречался на улице, и других, которых я сейчас не могу вспомнить, и таких, которых уже никогда не вспомню, ну и наконец таких, чьего воспитательного влияния я вообще не заметил, мысли у меня тогда были заняты совсем другим; короче, их так много, что надо следить, как бы кого-то одного не упомянуть дважды. Вам скучно?

— Нет. Наоборот. Только я удивляюсь. Никогда не слышал от вас такой длинной фразы.

— Как-то так получилось. Сам удивляюсь. Теперь совсем о другом. Другая песня. Я буду делать вино из одуванчиков.

— Будете? Вы ведь и раньше…

— Да. Но теперь официально. Этикетка, акциз, номер серии, номер бутылки, дата. Я договорился с Огородником. Он вернулся из больницы. Оказывается, у него сеть овощеводческих хозяйств. Во всех деревнях.

— Предложите во втором баре.

— Нет. Не могу, я ему обещал исключительные права.

[Возле школы их обогнал сын Затопека.]

— Добрый день, — крикнул.

— А отец?

— Воскресенье. Нога.

— Верно, верно.

[Попрощались с Соседом с Горки перед вторым баром. Как водится, обменялись взаимными пожеланиями. Пересек садик и вошел внутрь. На скамье у стены сидел незнакомый здоровенный амбал — над ним нависал ненамного меньший. Разговаривали. Прошел мимо и сел за любимый стол. Янека не было. Два часа. Из кухни выглянул повар с неизменной сигарой в зубах и меню под мышкой.]

— Привет.

— Привет. Крови не надо. Пиво.

— Почитай. Стоит, — сказал шеф и вручил меню. — Можешь чуть-чуть подождать?

— Могу. Я жду Янека.

— Пятнадцать минут. Разведу огонь. Эти, воскресенье. — Кивком указал на здоровенных незнакомцев.

— Спокойно. Только пиво.

[Повар повернулся на каблуках и мигом вернулся с литровой заиндевелой кружкой.]

— У меня есть маринованные зеленушки. Хочешь к мясу? — Не дожидаясь ответа, нырнул под огромный колпак.

[Открыл меню.]

Не понимаю, как это можно! Ты лишаешь себя, так сказать, одного из лучших благ существования и уж во всяком случае огромного удовольствия! Когда я просыпаюсь, то заранее радуюсь, что вот в течение дня буду курить, и когда ем, тоже радуюсь; по правде говоря, я и ем-то лишь ради того, чтобы затем покурить… Ну, это я, конечно, преувеличиваю. Но день без табака мне казался бы невыносимо пустым, это был бы совершенно безрадостный, унылый день; и если бы завтра пришлось сказать себе: сегодня курить будет нечего, — кажется, у меня не хватило бы мужества подняться с постели, уверяю тебя, я бы так и остался лежать. […] когда у человека есть хорошая сигара — конечно, если она хорошо тянется и сбоку не проходит воздух, это очень раздражает, — если есть такая сигара, то уже ничего не страшно, тебе в буквальном смысле слова ничто не может угрожать. Все равно как на берегу моря, лежишь себе и лежишь, и все тут, верно? И ничего тебе не нужно, ни работы, ни развлечений… Люди, слава богу, курят на всем земном шаре, и нет, насколько мне известно, ни одного уголка земли — куда бы тебя ни забросило, где бы курение было неизвестно. Даже полярные исследователи запасают как можно больше курева, чтобы легче переносить лишения, и когда я читал об этом, они вызывали во мне особую симпатию. Ведь человек всегда может очутиться в тяжелом положении… Ну допустим, пошатнулись бы мои дела… но пока у меня есть сигара — я все выдержу, уверен… она поможет мне справиться.

— Привет, Мацек.

— Привет, Янек. Садись. Пиво? Ох, забыл.

— Вот именно. Вода без газа. А Пес?

— Дома. Где ты живешь?

— Ты узе спрасывал. Где придется.

— Хочешь у меня?

— А то. Ты спрасывал. Долго?

— Не знаю.

— Уезаес? Куда?

— Не хочу об этом говорить.

— Хоросо. Сок.

— Не воду?

— Сок в смысле гром. С ясного неба. А весци? А книзки? А Пес?

— За исключением Пса все оставляю. Ну, может, кое-какие мелочи.

— Мне?

— Тебе.

[К столу подошел повар. Начал расставлять заказанное. Блюда (мясо), тарелки, соусницы (клюква, хрен, брусника, маринованная свекла), мисочки (зеленушки, корнишоны, сладкий перец — зеленый, желтый и красный, каперсы, маленькие маринованные патиссоны, маленькие маринованные луковички), корзинка с хлебом (белый и ржаной), масло, приборы, стопочки (пустые). «Что будешь пить? — спросил у Янека. — Что Мачек, я знаю».]

— Воду без газа. Нет горцицы.

— Какой?

— Самой злой.

[Ели молча. Первым заговорил Янек.]

— Копценая рулька?

— Вроде бы цимес.

[Очередная порция тишины. Опять Янек.]

— Цимес. Я буду писать.

— Ты говорил, что хрень получается.

— Говорил. Есть одна идея. Буду писать наоборот.

— То есть?

— Я знаю, как я писал, когда полуцалась хрень. Какие употреблял слова. Буду искать другие.

— Например?

— Например: проснулся бодрый — хрень, проснулся усталый — не хрень.

— Хмм.

— Уз поверь. Я переписал таким способом короткий рассказ. Зуткую хрень. А новый хоросый. На удивление хоросый. Про пса.

— Моего?

— Моего.

[Повар принес воду и горчицу.]

— У тебя есть собака?

— Была. Сдохла. Первый вариант был смесной, новый полуцился грустный. Правдивый. Я пропитал Затопеку. Он всплакнул.

— Янек? Ты хочешь сказать, что если переделать грустное, получится смешное?

— Так полуцается.

— Прости. Не пройдет.

— Увидис. Я прав.

— Что ж, твоя идея. По мне — так себе. Ну как рулька?

— Потрясаюсцая.

— Как бы ты это записал?

— Сто потрясаюсцая. Сразу.

— Ага, без переделок.

— Вот именно. Копценая рулька была потрясаюсце вкусная, незная и ароматная. Хоросая фраза. Правдивая.

— Чего-то я все-таки не понимаю.

— Валяй.

— Почему раньше у тебя получалась хрень?

— Я писал неправду. Копценая рулька была зылистая и копценым дазе не пахла. Цепуха.

— Хмм. Ты писал наоборот?

— Вот именно. Думал, так оригинальнее. Фиг-то. Дурак был. Но теперь я знаю. Дазе не буду переделывать старое. Сразу буду писать хоросо. Просце простого.

— Браво.

— Издеваесся?

— Нет. Ну, чуточку. А читать?

— Мало есце процел. Пропуски, пробелы. Я говорил. Книги разные, такие, сякие. Правдивые и неправдивые. Цувствуес с первой строки.

— Говорил. Теперь у тебя будет много времени и много книг. С чего начнешь?

— Не понял.

— Писать.

— А. Детектив. Дело происходит в среде производителей кауцука. Компьютер оставляес?

— В том числе. Я же говорил, только мелочи.

— Мацек?

— Да.

— А поцта?

— Приходят только книги. Открывай. Читай, не читай, листай.

[Ели. Запивали. Янек развивал идею. Приводил примеры. Одни интересные, другие не очень. Все больше распалялся. Ба, просто полыхал. Прошло добрых четыре часа, прежде чем вышли на дорогу перед вторым баром. (Много машин.)]

— Приходи завтра утром. Я хочу уехать в полдень.

— Хоросо. Приду. Мозно привести Пуску?

— Все можно. Кстати, ты в очередной раз меня удивил.

— Со знаком плюс?

— Разве это важно? Удивил и точка. До завтра. Держись.

— Ты дерзись, Мацек.

[Попрощались. Янек пошел налево — в сторону костела. Очень сильно размахивая руками. С минуту смотрел ему вслед и пошел направо — к дому. Медленно. Очень медленно. Прошел мимо приоткрытой калитки. По обочине со стороны моста приближался старик с рюкзаком. Разминулись на уровне резиденции Богатея. Пройдя несколько шагов, обернулся. Старик тоже. Легонько кивнули друг другу и пошли каждый в свою сторону. Сел на берегу. Закурил. На станции лаяла собака. «Собака лает, река уносит», — подумал. Высоко, очень высоко над головой кружил вертолет. По железнодорожному мосту промчался поезд, а по автодорожному тянулась вереница машин. Воскресенье. Просидел на берегу минут двадцать. Ну, от силы двадцать пять. Когда подходил к калитке, с удивлением увидел, что она захлопнута. Открыл. Вошел. Сел на скамейку под кухонным окном. Вытянул ноги. Заснул? Задремал?]

— Спишь?

[Открыл глаза. На крыльце стоял Ветеринар. В правой руке держал блестящий алюминиевый чемоданчик. Сбоку красовался красный крест.]

— О. Привет. Нет. Дремал.

— Где Пес?

— В доме.

[Нетронутые мисочки. Подошел к креслу. Приподнял одеяльце. Пес лежал на боку. Очень спокойный. Тронул ладонью нос. Холодный и сухой.]

— Кажется, лучше. Я сварю кофе.

[Ветеринар поставил чемоданчик на пол и наклонился над Псом.]

— Мачек. Погоди.

— Что?

— Пес неживой.

— Что ты сказал?

— Неживой. Это случилось буквально десять-пятнадцать минут назад.

— Откуда ты знаешь?

— Теплый и мягкий.

— Нет. Не может быть.

— Я знаю. Вижу.

— Да. Прости. Почему?

— Не знаю. Вскрытие?

— Нет. Кофе? Что это изменит? Неживой. Мертвый. Сдох. Скончался. Умер.

— Нет. Ты прав. Я пойду. Очень тебе сочувствую.

— Да. Спасибо.

[Ветеринар ушел. «Даже не открыл чемоданчик», — сказал вслух. Снял с кресла одеяльце. Встряхнул и разложил на столе. Расправил. Поднял Пса (мягкий и теплый). Положил на середину клетчатой материи. Погладил. Поправил ухо. Сел в кресло (теплое).]

— Старик, что с тобой? — сказал очень громко.

[Встал через полчаса. Вышел из кухни. Прислонился к косяку. Посмотрел направо, на скамейку. «Да, тут будет лучше всего», — крикнул. Взял заступ. Нет. Слишком длинный. Поставил на место и вернулся в сени. В углу за дверью стояла лопатка, когда-то для угля, теперь ни для чего. Да. Годится. Опустился на колени перед скамейкой. Всадил лопатку в землю. Копал минут пятнадцать. Воткнул лопатку в холмик черной земли. Вошел в ванную (ничем не пахло). Вымыл руки. Не посмотрел в зеркало. Вернулся в кухню и сел в кресло (холодное). Сигарета. Встал, когда стемнело. Зажег свет. Подошел к столу. Завернул Пса (не мягкий, не теплый). Взял сверток (длинный) и отнес в яму под скамейкой. Положил на дно. Вдруг осенило. Пошел в дом за мячиком. Положил рядом с одеяльцем. В изголовье. Едва кончил засыпать, зазвонил телефон. «А, Зося», — подумал.]

— Добрый день, пап.

— День. Вечер.

— Когда? Не темни.

— Выезжаю завтра в полдень. Прости, я не могу долго разговаривать. Сборы, инструкции Янеку. Всякая всячина.

— Янеку?

— Он поживет.

— Отличная идея. Все починит и внесет множество усовершенствований.

— Не для этого.

— Знаю, знаю, я пошутила…

[Поговорили еще минутку. Положил трубку.

«Ложусь спать», — заорал и погасил свет.]

13. В большой комнате, на столе

[Что-то шершавое елозило по лицу. Открыл глаз. Язычок Пушки. В кресле сидел Янек]

— Мацек? Сто случилось? Где Пес? Одеяло? Плохо выглядис. Глаза красные.

— Ничего. Всё…

— Говори громце. У тебя странный голос.

— Ерунда. Мало спал. И вроде, сдается мне, простудился. Вечером неожиданно приехала Марыся. Помочь…

— Помочь?

— Помочь собраться. Забрала Пса и одеяло.

— Заль. Не попросцались. А мисоцки?

— Для Пушки.

— Хоросо.

— Который час?

— Пять.

— Кофе?

— Давай.

[Встал с дивана. Янек стоял в кухне у плиты. Спиной. Подошел к шкафу. Достал, что нужно. Проскользнул в ванную. Ничем не пахло. Быстро зубы, быстро душ. Жесткое полотенце. Надел то, что достал. Вышел из ванной с зубной щеткой. Положил ее на стол в большой комнате. «Буду складывать здесь вещи, которые возьму с собой», — решил. Янека не было. Пушки тоже. В одной из мисочек белело молоко, в другой что-то розовело. На пороге сеней появилась Пушка. За ней Янек. Пахло кофе. Сели.]

— Посли оглядеться. Я ей все показал. Мацек?

— Да?

— Знаес, поцему я так рано?

— Понятия не имею.

— Не мог доздаться. Вцера написал рассказ.

— Наоборот?

— Именно. Я, правда, доволен. Серьезный и красивый. Хотя и недостатков куца. Пока я осцусцаю внутри пустоту. Ресыл написать сто-нибудь для дебюта или для денег (детектив, я говорил), но цепуху писать не хоцется, а на серьезную весць нузно больсе времени. Поэтому присол так рано. Стобы было больсе времени.

— Понимаю. Я тебе кое-что расскажу.

— На тему?

— Да. Много лет назад мы были с приятелем заграницей. Жутко тяжело работали. Я заметил, что после и впрямь жаркой недели, по субботам, мой приятель — нет, чтобы выспаться и отдохнуть, — вставал очень рано. Ненормально рано. Самое позднее в пять. «Почему ты, вместо того чтобы выспаться и отдохнуть, встаешь чуть свет?» — спросил я. «Чтобы дольше баклуши бить», — ответил он не задумываясь.

— Но я сказал, сто больсе всего люблю писать.

— Верно. А он больше всего любил бить баклуши. Потому я и сказал тебе, что понимаю. Что в сумке?

[Показал на большую, солидную, квадратную, из толстой желтой кожи сумку. Стояла под окном.]

— Инструменты. В том цисле француз. Я обесцал. Впроцем, всё пригодится. У тебя уйма работы. Тут. В доме. В этом доме. У нас. У меня? А, погоди. Я принес сувенир. Сделал тебе на память.

[Янек встал. (Пушка немедленно вскочила на кресло.) Подошел к сумке. Присел на корточки. Открыл замки. Порылся. Вытащил. Поставил на стол.]

— Лампочка?

— Посмотри.

[Деревянная коробочка размером с две пачки сигарет. Положенных одна на другую. Тонкая работа. По краям филигранная золотая окантовка. Дерево отшлифовано и пропитано вишневой политурой, до блеска отполирован. Сверху, в латунной рамке — прозрачная электрическая лампочка. Из боковой стенки торчит темно-зеленый штырек.]

— Вклюци.

[Нажал темно-зеленый штырек. Лампочка вспыхнула на удивление ярко.]

— Уменьси свет. Покрути вправо.

[Покрутил.]

— Есце цуть-цуть.

[Свет плавно угасал. В какой-то момент в лампочке возникло лицо Янека. Цветное фото из автомата.]

— Боже. Потрясающе. Как ты засунул фотографию в лампочку?

— Признаюсь, тязело было. Не сказу, сто просце простого. Но получилось. Мезду нами: это фокус.

— Вижу. Потрясающе. Спасибо. Забираю.

[Отнес сувенир в большую комнату. Поставил на стол рядом с зубной щеткой.]

— Книзки какие-нибудь забираес?

[Книжки? С полки над диваном вытащил всякую всячину. Раскрыл наугад.]

[…] Он любил белые полотенца, но только чтоб на них были коричневые аппликации; приняв душ, старательно вытирал уши указательным пальцем, засунутым под темную нашлепку: тогда на белой ткани наверняка не останется ржавых пятнышек — следов выковырнутой из ушной раковины бурой липкой серы. […]

[Поставил книжку на место.]

— Нет, не забираю.

[Подошел к компьютеру. На принтере белело сообщение.]

Все рушится. А ты? Душа нараспашку.

[Ответил немедленно.]

Это не ко мне. Передам Янеку. Отбой.

[Сел за компьютер. Вставил куда полагается флешку и перенес на нее папку «Всё». Вынул флешку. Спрятал в предназначенную для нее коробочку и положил на стол в большой комнате рядом с зубной щеткой и сувениром. Вернулся к принтеру, снял сообщение, сунул в коробку, где хранил сообщения, а коробку поставил на стол в большой комнате рядом с зубной щеткой, сувениром и флешкой. «Все рушится. А ты: душа нараспашку», — пробормотал.]

— Ты сто-то сказал?

— Нет, нет. Ничего.

— Мацек?

— Да.

— Я буду тут зыть?

— Мы же договорились.

— Вроде да. Мне как-то неловко. Вот так, просто?

— Так, просто. Живи.

— Будес мной доволен. Увидис. Доволен и горд. Меня узасно тянет к новой зизни. Внутри так и клокоцет.

— Все рушится. А ты? Душа нараспашку.

— Русытся? Ницего не русытся. Скорее строится.

— Да, да. Это Анджей прислал такое сообщение.

— Тебе?

— Тебе.

— А поцему спрятал в коробку?

— Я же тебе передал. А спрятал, чтобы был полный комплект.

[Из другой коробки, с записками от Лысой и Витека, вынул стопку листочков всевозможных цветов и размеров. Положил в коробку с сообщениями от Анджея. Зазвонил телефон.]

— Янек, подойди.

[Янек подошел.]

— Привет, дядя. Я тозе рад. Да. Нет. Хоросо. Завтра поговорим.

[Положил трубку.]

— Кто?

— Дядя. Сосед с Горки.

— Дядя?

— Брат отца. Ницего вазного.

[ «Да. Вот уж кого не назовешь специалистом по бестактностям», — подумал и подошел к шкафу.]

— Мацек, узе мозно сто-то записать в компьютере?

— Да.

[Достал из шкафа стопку футболок. Засунул в полотняную сумку, добавил две кучки белья. Положил сумку на стол в большой комнате рядом с зубной щеткой, сувениром, флешкой и коробкой.]

— Мацек?

— Да.

— Посмотри. Вот такая фраза.

Если в начале рассказа появляется лопата, то в конце ею наверняка воспользуются, чтобы вырыть яму.

[Прочитал на экране.]

— Янек?

— Да.

— Пишешь ты нормально. Хорошо. А говоришь плохо.

— Да. А как зе инаце? Это соверсенно разные весци.

— Да. Нет. Дурацкий вопрос.

— Дурацкий. Завтрак?

— Что? Завтрак дурацкий?

— Вопрос. Ясно, сто не яисница. Я позарю с луком и помидорами.

[Пожарил. Съели. Закурил. Янек пошел наверх. Пушка не шелохнулась. Завернул в льняную тряпочку нож, вилку, большую ложку, ложку поменьше, маленькую ложечку, совсем маленькую (для яиц) и рюмочку, тоже для яиц. Положил сверток на стол в большой комнате рядом с зубной щеткой, сувениром, флешкой, коробкой и сумкой. Вернулся в кухню. Снял со стены картинку. Графика. Подарок от Лысой. Привезла из Исландии. Под светло-голубым прямоугольником подпись: Анна-Лиза Вод — «А мне начхать» (акварель). Отнес картинку в большую комнату и положил на стол рядом с зубной щеткой, сувениром, флешкой, коробкой, сумкой и свертком.]

— Я пока буду спать на диване. Наверху узасная духота, — сказал Янек с порога.

— Хорошо.

— Забираес картинку?

— Да.

— Футуристы.

— Что?

— Это одна зенсцина говорит своей собаке, чтоб не трогала прохожих: «Фу! Туристы».

— Ага. Хорошо каламбуришь, Янек. Но смотри, не перестарайся.

[Телефон.]

— Слушаю.

— Это я. Мы разговаривали в субботу. Ошибка.

— А, да. Помню. Голос.

— Я много думала о нашем…

— Я тоже…

— Вот-вот. Все сходится. Кроме одного. У вас нет мамы.

— Нет.

— Мне бы хотелось с вами встретиться.

— Да. Хорошо. Извините. Продиктуйте мне номер телефона. Я на днях позвоню. Уезжаю. Собираюсь. Спешу. Через пару дней. Обязательно.

[Продиктовала. Записал на зеленом листочке. Положил листок на стол в большой комнате рядом с зубной щеткой, сувениром, флешкой, сумкой, свертком и картинкой. Со спинки дивана взял кусочек трухлявого дерева. Принес его когда-то с реки. На удивление легкая светло-желтая деревяшка. Отшлифованная от постоянного поглаживания. «Папа, что это?» — спросила в свой последний приезд Марыся. «Бальза», — соврал. Положил деревяшку на стол в большой комнате рядом с зубной щеткой, сувениром, флешкой, сумкой, свертком, картинкой и зеленым листочком. Вышел из дома. Сел на крыльце. Через минуту появился Янек. Сел на скамейку под кухонным окном. За ним Пушка. Улеглась на последней ступеньке. На траве дрожали солнечные пятна. Над ними дрожали бабочки и стрекозы. Жара. Просидели добрый час молча.]

— Мацек, позалуй, пора.

— Да. Пора.

[Встал. Янек и Пушка остались. По пути взял из сеней рюкзак. Пошел в большую комнату. Распутал ремни, раскрыл молнии, щелкнул пряжками. Положил в рюкзак зубную щетку, сувенир, флешку, коробку, сумку, сверток, картинку, зеленый листок и деревяшку. Затянул ремни, закрыл молнии, защелкнул пряжки. Пошел в кухню. Сел в кресло. Вошел Янек. Глянул на рюкзак. Пушка не пришла.]

— Всё есть?

— Всё.

[Обнялись. Закинул рюкзак на спину. Вышел. На крыльце погладил Пушку. Захлопнул калитку. Налево. Обочина. Автодорожный мост. Река. Станция. Поставил рюкзак на скамейку. «Подновили станцию. Когда? В воскресенье? Или прозевал. Не заметил», — подумал. На стене станционного здания, режущей глаз белизной, появились огромные красные буквы: ПОКРАСИЛИ СТАНЦИЮ. Услышал поезд. Подошел к скамейке. Взгромоздил на спину рюкзак. Плохое слово. Рюкзак не тяжелый. Сел в вагон. Коридор, серый линолеум. Купе. Никого. Пусто. Забросил рюкзак на полку. Сел. Закурил. Тронулись. Обратно. Железнодорожный мост (тут же, рядом — автодорожный), река. Горы, лес, море, дорога и так далее«.»]

Оглавление

Эпиграф

Миколов (наверняка). Сумерки (или рассвет). Весна (или ранняя осень). Мы шли в мотель (или из). Медленно (или очень медленно). Остановились на пригорке. «У нас в радиусе нескольких сот метров есть всё. Мотель, автозаправочная станция, где можно купить спиртное, а там, за перекрестком — Живецкие Бескиды», — сказал Анджей Сосновский (наверняка).

1. Красивые носки

[понедельник]

Я шел через вертолетное поле. За зеленым столиком, затененным красным зонтом, четверо спасателей играли в карты. Скорее всего в бридж. Наверняка в бридж. Один из игроков — дядя Антоний, а он играл только в бридж Дядя Антоний по причине возраста давно не принимал участия в операциях. Он был специалистом по логистике. Когда-то, давным-давно, мы пошли с ним на реку. Сели на высоком берегу под огромным, пустым внутри тополем. «В прошлом году бандиты повесили на этом суку дурочку Броню», — он указал кивком на могучий сук над нами. «Броня не так уж и крепка», — сказал я. «Хорошо каламбуришь, малыш. Но смотри, не перестарайся», — пробормотал дядя Антоний.

2. Ночью будет гроза

[вторник]

Несколько часов я смотрел на море. Лежал на полотенце, руки под головой, и смотрел в море. Вдруг буквально в полусотне метров от берега всплыла подводная лодка. Сперва рубка, потом сигара. Как и положено. Вторая подводная лодка, какую я видел. Однажды, в подобной ситуации (пляж, море, руки под), в кадр вплыла такая же. Черная. Помню, я вскочил и помчался по берегу в сторону волноломов, ограждающих узкий канал, вход в порт. Она меня опередила. «Видел подводную лодку?» — запыхавшись, спросил я у белобрысого мальчугана лет десяти в красных плавках, в маске с трубкой и ластах. «Не говорят „подводная лодка“, надо говорить: подводный корабль. Видел», — ответил он и прыгнул в воду.

3. Провода поют

[среда]

В комнате за первой закрытой дверью на столе лежал обрывок газеты. Я прочитал текст и спрятал бумажку в карман. Когда мы с Дедом лежали в высокой траве под проводами, я сказал: «в шестидесятых годах мой приятель проходил практику в одной из ежедневных газет. Через несколько недель его отправили в зарубежный отдел — обрабатывать краткие мировые новости. Ничего интересного. Скукотища. И тут ему в голову пришла идея. Он стал сам придумывать сообщения из агентств, например: „корова съела полицейского“, „во время свадьбы шесть человек утонули в выгребной яме“, „пес застрелил охотника“ или „воздушный змей похитил мальчика“, погоди, погоди, я тебе кое-что прочту» — и полез в карман за бумажкой: Власти Лахора в Пакистане запретили запускать, производить и продавать воздушные змеи. Причиной такого решения стала гибель более десятка человек, которым стальные тросики перерезали горло. Запуск воздушных змеев — одно из популярнейших развлечений в городе. Местные жители часто устраивают соревнования, в которых требуется своим тросиком перерезать тросик соперника. Воздушные змеи представляли опасность как для тех, кто их запускал, так и для зевак, которые, заглядевшись на небо, попадали под колеса автомобилей или падали с крыши. Запрет будет действовать три месяца. Нарушителей могут даже обвинить в покушении на убийство. «Общаетесь?» — спросил Дед. «Нет, он умер в тысяча девятьсот девяносто девятом», — ответил я. «Чем болел?» «Ничем».

4. Хороший свет

[четверг]

В какой-то момент я перешел через угольную магистраль. Возле тропинки, бегущей вдоль насыпи, сидела по-турецки старушка. На подоле у нее лежала куча бумаги. Рядом стояла видавшая виды детская коляска, до краев набитая черными пластиковыми мешками. Старушка сортировала газеты. Укладывала на тропинке в искусную пирамиду сложенные вчетверо газетные листы. Около пирамиды стоял маленький белый радиоприемник. Старушка слушала мессу. Что-то бормотала себе под нос. Меня даже не заметила. Занятая своим.

5. Приятный свежий денек, в горах шел дождь

[пятница]

На кладбище мне вспомнилась давнишняя история. Несколько лет назад так получилось, что я путешествовал с приятелем на автобусе. Впереди у нас были четыре часа езды на север. Мы сидели рядом. Я у окна. Выехали в десять. Погода чудесная. Солнце. Яркие краски. Приятель славился своей неразговорчивостью. Мне это ничуть не мешало. Напротив. Я ценю молчание в пути — позволяет сосредоточиться на том, что за окнами. В деревушке, раскинувшейся на зеленых лугах по обеим сторонам дороги, я увидел непривычно большое аистиное гнездо. «Погляди, на редкость большое аистиное гнездо», — повернулся я к приятелю. Через час автобус остановился на десять минут на неказистой рыночной площади неказистого городка. Мы вышли размять кости. Прогуливались, курили. Когда возвращались в автобус, приятель сказал: «да, я видел такое же на редкость большое аистиное гнездо на кладбище. Не помню, где это было».

6. Рыба поплыл

[суббота]

Мы сидели на пляже неподалеку от устья. Около желтой крепкой байдарки с деревянным каркасом. «У меня вчера был экзамен по культуре языка. Сдала, — сказала Зося. — Когда б ни выходила с занятий или экзамена по культуре языка, всякий раз безумно хочется длинно заковыристо выругаться», — добавила, помолчав. Я закурил. «Послушай, пап, я тебе кое-что прочту», — Марыся достала из кармана рубашки сложенный вчетверо листок. Вырезку из газеты. А уж базилика Святого Петра вообще полный улёт — эту фиговину надо увидеть хотя бы раз в жизни, чтобы натешить глаз такой картинкой. «Что это?» «Так сказал Кфят, они с Божком и Визирем танцевали брейк-данс перед Папой, — объяснила Марыся. — Хочешь?» — протянула руку с листком. «Конечно». Я сложил листок по старым сгибам и спрятал в задний карман шортов. Пес обсикал красное весло.

7. Вальдек заговорил

[воскресенье]

Кончились сигареты. Пошел на автозаправку. В тамошнем магазинчике толпился народ. Еще бы: редкостный выбор вин, водок и пива. И сигарет. Мое внимание привлекла новая витрина. За стеклом на нескольких полочках лежали небольшие трубки и мундштуки. Вроде бы ничего удивительного. Однако трубочки и мундштуки были нетипичные. То есть абсолютно типичные, но для травки, для дури, не все ли равно, как назвать. Еще на одно я обратил внимание. Цены. Очень высокие цены на трубки и мундштуки. Наконец дошел до прилавка. Купил что хотел купить. «Больно дорогие трубочки и мундштуки», — сказал я молодому продавцу. «У нас есть свои, служебные», — ответил он. С улыбкой от уха до уха.

8. Янек нарисовал горы

[понедельник]

Я пил пиво за столиком в садике перед вторым баром. Рядом (тоже пиво) сидела пара. Он — высоченный, рябой, некрасивый. Она — коротышка, гладкая, в очках. Красивая. За добрых полчаса они не обменялись ни словом. Он читал немецкую газету (время от времени глоток), она сворачивала косячки (время от времени глоток). Когда я уходил, она читала немецкую газету (новое пиво — глоток, еще глоток), а он сворачивал косячки (новое пиво — глоток, еще глоток).

9. Гейпапарара

[вторник, среда, четверг]

на обратном пути спал разбудила кондукторша я протянул билет и заснул она вырвала меня из сна деликатным прикосновением руки я спрятал билет и заснул мне снилось что приходит кондукторша я подаю билет и засыпаю в какой-то момент почувствовал на плече деликатное прикосновение руки открыл глаза и увидел кондукторшу протянул билет и заснул мы сидели за круглым столом в углу второго зала ресторана на рыночной площади в полусотне метров от института бессонная ночь долгая прогулка она ела форель посыпанную жареным миндалем не пользовалась рыбным ножом он поблескивал справа от тарелки перед тарелкой шипел стакан воды со льдом и лимоном рядом за прямоугольным столом сидели двое мужчин пили пиво и разговаривали об угле в первом зале никого не было со своего места я видел часы на башне ратуши форель смотрела на нас глазом из двух зернышек черного перца двойным глазом она была зажарена на гриле и начинена какими-то травами или приправами вероятно и то и другое я проснулся надо мной стояла кондукторша спасибо сказала она я спрятал билет и заснул.

10. Богатей раздает

[пятница]

Я знал эту крупную крашеную брюнетку со множеством прозвищ. Мы даже пару раз обменялись парой слов. Точка у нее была в баре, куда мы иногда захаживали. Редко, правда. Гораздо чаще сидели в другом баре, напротив. Я высматривал крупную крашеную брюнетку на тротуаре по другой стороне улицы. Она появлялась примерно в одно и то же время. В семь. Всегда в костюмчике. Костюмчики всегда ярких цветов. Красный, желтый, синий, зеленый. Как-то вечером мы с Анджеем зашли в садик ее любимого бара. Анджей пошел внутрь за пивом. Через широко раскрытую дверь слышны были громкие взрывы смеха. «Над чем там так громко смеются?» — спросил я у Анджея, когда он вернулся с двумя кружками пива. «Над фразой: девка, парень попеременно — вот и будет трах отменный, — ответил он. — Все ржут. Мадам Лабиринт тоже», — добавил. «Желтая?» «Нет, сегодня красная».

11. Старушка пошла

[пятница]

Мы возвращались поездом дальнего следования. Несколько человек. Ночь. Я по своему обыкновению снял туфли и часы. Заснули быстро и крепко. Спали довольно долго. Когда я проснулся, часы лежали на столике у окна. Туфли нигде не лежали. Туфли нигде не стояли. Я заглянул во все возможные и невозможные места. Как в воду канули. Мы подъезжали к конечной станции. Что было делать. Вышел на перрон в носках. Проводил знакомых до стоянки такси. Мне нужно было перейти на другую станцию, на другой перрон. (Я жил за городом.) Приятель дал мне свои туфли. Они были сильно мне велики, но — туфли. Сам сел в такси в носках. (Через несколько минут выйдет у дверей своего дома.) Я перешел на другую станцию, на другой перрон. Через три четверти часа входил в дом.

12. Воскресенье

В садике перед вторым баром никого не было. Стоп. Ошибка. В густой тени сидел мужчина в сером. Потому я его и не заметил. Перед ним, на столике, стояла большая бутылка. Литр водки. Я вошел внутрь. Невольно стал свидетелем сцены. На скамье у стены сидел незнакомый здоровенный амбал. Над ним нависал ненамного меньший. Они разговаривали. «Пришел человек, который вчера тебе вломил. Хочет извиниться. У него есть водка», «гони его», «почему?» «буду ехать пьяный на машине, увижу его на обочине, остановлюсь, выйду, подойду и недолго думая ему вломлю», «ясно. И что?» «а если не буду знать, как он выглядит, не остановлюсь. Так будет лучше». Я сел за свой любимый стол. Посмотрел на башню костела. Часы показывали правильное время. Вернулись. Ходят. Идут.

13. В большой комнате, на столе

[понедельник]

В коридоре вагона, примерно посередине, на откидном стульчике сидел старик. Рядом, на полу, выстланном серым линолеумом, стоял прислоненный к стене рюкзак. Мужчина сидел боком и смотрел в окно. Не повернул головы, когда я проходил.

КОНЕЦ

«Пальто осенние» (Из беседы Мачея Малицкого с главным редактором журнала «Лампа» Павлом Дунин-Вонсовичем).

Павел Дунин-Вонсович. В двух твоих книгах, «Саге народа» и «Кусочке воды», Мачей Малицкий — подлинный герой подлинной жизни, а в двух других — «60 % слов» и «Всё есть» — подлинный герой вымышленной истории. Во «Всё есть» он посещает могилы своих родных в вымышленной местности, расположенной одновременно у моря и в горах.

Мачей Малицкий. Да, верно. Я согласен с твоей классификацией. «60 % слов» и «Всё есть» — это своего рода вымысел. Вымысел в рамках рассказываемой истории, но не в диалогах, которые я когда-то услышал, запомнил и живьем (ну, почти живьем) воспроизвел. А теперь скажу, откуда взялось название и пейзажи. Я просто решил создать такую точку на карте, где бы на площади в 10 квадратных километров находились все близкие мне места, которые я люблю и где прекрасно себя чувствую. Море, горы, река, лес, дорога…

П. Д-В. …железная дорога…

М. М. …железная дорога, а еще кладбище, костел, два бара, магазин, школа, обочины, лес и т. д. И, конечно, герои. Книга, должен признаться, удивила меня самого. И особенно удивили неожиданно появляющиеся люди, персонажи, совершенно не запланированные, ба! о которых я и думать не думал.

П. Д-В. В книге ощущается вера в возможность упорядочить мир. У тебя очень глубокие корни.

М. М. Если почти шестьдесят лет живешь в одном и том же месте… встречаешься с одними и теми же людьми… Магазины там же, где были всегда, улицы не меняются. В Свидере, где я живу, вообще мало что меняется. Ну разве что возникают такие приметы цивилизации, как асфальт или «шикарные» ограды (когда-то о таких вещах, как высокий забор, сетка, бетонная ограда, никто и не слышал, в худшем случае где-то появлялась живая изгородь). Однако все до сих пор идет заведенным порядком. Я знаю, что когда в восемь пятнадцать подойду к магазину на Майской, который пятьдесят лет назад назвали «У Палки» (по фамилии первого владельца), там будет стоять Вальдек и попросит у меня злотый или два.

П. Д-В. Вот меня и удивило, что ты сумел обойтись без своего Свидера. Выражение «малая родина» страшно затаскано, но в твоих книгах это словно бы элемент пейзажа.

М. М. Да, затаскано, но я ничего против него не имею. «Всё есть» я написал за месяц. Писал без перерывов (ну, может, чуть-чуть сна, чего-нибудь пожевать, плюс кофе и сигареты). Разумеется, я пользовался старыми записями, заметками — они присутствуют главным образом в диалогах. Глава «Гейпапарара» — миколовско-вроцлавско-легницкая. Но самым главным стала смерть собаки. Совершено неправдоподобная история, которая меня потрясла. У нас три года жила такса, замечательная, но очень больная. На редкость агрессивная. Всех нас безжалостно кусала. До кости, буквально жилы из нас вытягивала. Моих дочек, жену, меня самого — регулярно и самозабвенно. Однажды случилась экстремальная ситуация: она набросилась на наших друзей, и мы были вынуждены ее усыпить — не оставалось другого выхода. Я сам произвел эту операцию. То есть руками ветеринара, но я участвовал, помогал ему, закапывал и т. д. А когда она уже была мертва, но еще не остыла, вот тогда — впервые — мы смогли ее обнять и приласкать. Все время, с самого начала книги — которая, повторяю, писалась месяц изо дня в день, — я приближался к смерти Пса. И поместил ее туда же, где находятся все мои любимые вещи, где живут герои. Но все они, заметь, по разным причинам один за другим это место покидают. Кто-то собирается проплыть 300 километров по морю, Старушка отправляется покорять горы, немой вдруг заговорил и едет в город для участия в радиопередаче «Немой говорит», жена Соседа с Горки летит в ЮАР, где ее прооперируют, — собственно, остаются только бармен, Сосед с Горки и Янек, который поселится в моем доме и станет моим последователем-наследником.

П. Д-В. Я писал в прошлом году в «Лампе», что воспринимаю «Всё есть» как рассказ о переходе из активной жизни в тень, о вступлении в осень.

М. М. Так оно и есть. В этой книге я впервые пишу от третьего лица — почему-то не нашел в себе сил писать от первого. Твоя интерпретация мне очень близка: да, я словно бы рассказываю о попытке возвращения, но возвращения путем отступления. Обрати внимание: в доме повсюду валяются книги, однако с собой я не беру ни одной. Забираю только какую-то деревяшку, картинку, несколько бумажек, любимые столовые приборы. Возможно, это моя последняя книга. С некоторых пор я все больше привязываюсь к этой мысли. Да. С каждым днем. <…> Я вдруг заметил, что мне недостает слова «конец». Но для него надо найти подходящее место. Где? Конечно же, в конце книги. И я вставил его во «Всё есть» после оглавления — совершенно сознательно. Быть может — повторю с упорством маньяка, — это моя последняя книга.

П. Д-В. Но ведь ты уже почти год публикуешь в журнале «Твурчосц» новые фрагменты «Всякой всячины».

М. М. И еще долго буду, потому что это мой «дневник». У меня написано несколько сот страниц, вот и сегодня я добавлю кое-что из услышанного по дороге в редакцию[6]. Впрочем, это несколько другая история. Это не книга. Заметки. <…> Много записей из этого «дневника» перекочевали во «Всё есть».

П. Д-В. Тебе не кажется, что в наше время люди обретают свободу благодаря частным языкам, используемым в замкнутых сообществах?

М. М. Да, согласен. Это герметичные языки… Именно поэтому я горстями черпаю слова из лексиконов отдельных групп и запихиваю в один мешок — чтобы их разгерметизировать. Переношу слова, фразы, выражения из языка хип-хопа, скейта, из уголовного, кабацкого, клубного и прочего жаргона в иные сферы. Вставляю в уста людей, которых трудно заподозрить в том, что они могут такие слова употреблять. И все это смешиваю. Мне очень многие помогают: звонят, пишут, рассказывают, делятся услышанным. За что я всем по гроб жизни благодарен. <…> Как-то, недели две назад, прихожу я на станцию, хочу купить билет, а на кассе записка: «Касса временно не работает, вышла по служебным делам в поезд». У меня десять минут времени, рядом киоск, подхожу, чтобы купить сигареты. Жаль, не мог этого сфотографировать, — боюсь, никто не поверит: на киоске записка «Вышла в киоск». Такие вот две картинки — а ведь и десяти минут не прошло. А вчера на Новом Свете[7] увидел в подворотне рисунок трубочки для курения травки и под ним надпись «Пальто осенние». Просто кладезь бесценных сведений. <…>

П. Д-В. Тебе не кажется, что в публичном языке, в особенности коммерческом, господствует новая разновидность суконного языка, которую можно приравнять к суконному языку ПНР?

М. М. Да, конечно, функционирует она точно так же, только лексика немного изменилась. В частности, прибыло много «чужих» слов. Как правило, кошмарных.

П. Д-В. Значит, частный язык позволяет спасаться от всего этого бегством?

М. М. Я убегаю в частные языки, чтобы не иметь ничего общего с социальной системой. Очень удобное, любимое убежище. Полное добра, которое чрезвычайно меня интересует и одновременно вдохновляет.

П. Д-В. После прочтения главы «Гейпапарара» у меня сложилось впечатление, что из воображаемого места в Польше, где все живут так называемой настоящей жизнью, ты телепортируешься в иной мир, населенный людьми, чья жизнь сводится исключительно к игре словами.

М. М. Да. Телепортируюсь? Нет. Я в реальности туда отправляюсь. Поездом (один раз пешком). Просто еду на два-три дня в Миколов, чтобы побыть в другом месте, послушать, поглядеть, что там делается, и запомнить. Примерно раз в три месяца я оказываюсь там. Без конкретной причины. Такая возникает потребность. Хочется оттуда, где «всё есть», попасть туда, где нет «всего», но есть очень много: близкие люди, близкий язык, чувство юмора, любимый кабак, любимая рыночная площадь. Вот и все. Маленькая поправка. Люди там живут не только игрой в слова. Уверяю тебя. <…>

П. Д-В. Во «Всё есть» много скрытых литературных цитат — я, например, не могу их расшифровать.

М. М. Когда я писал эту книгу, моя старшая дочь как раз искала что-то для своей работы, и на столе выросла целая груда книг. «Волшебная гора», «Улисс», дневники Кафки, дневники Бруно Шульца, Томас Бернхардт, Мартин Вальзер, дневники Чехова, письма Достоевского и т. п. И я в какой-то момент — совершенно спонтанно, даже с некоторым удивлением — почувствовал, что кое-что из них мне понадобится. И стал вставлять цитаты из этих книг, иногда тщательно их замаскировывая. Указаний на цитаты я сознательно не даю. Если читатель догадается — хвала ему.

Варшава, 19 октября 2005 «Лампа» № 10, 2005

Примечания

1

Железнодорожная магистраль, соединяющая угледобывающие районы с портами на Балтийском море. (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

Добровольная горноспасательная служба.

(обратно)

3

Морская спасательная служба.

(обратно)

4

Речь идет о Миколовском институте — культурном центре в Миколово (Верхняя Силезия), располагающемся в бывшей квартире культового поэта Рафала Воячека (1945–1971). Миколовский институт занимается издательской деятельностью, устраивает авторские вечера, выставки, концерты и т. п.

(обратно)

5

Владислав Гомулка (1905–1982) — польский партийный и государственный деятель, генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии (1943–1948), Польской объединенной рабочей партии (1956–1970), идеолог «польского пути к социализму»; за критику сталинизма был заключен в тюрьму (1951–1954).

(обратно)

6

Мачей Малицкий восемь лет работал в журнале «Литература на свете» (аналог нашей «Иностранной литературы»).

(обратно)

7

Одна из центральных варшавских улиц.

(обратно)

Оглавление

Дариуш Новацкий. Там, где море сходится с горами

ВСЁ ЕСТЬ Повесть

  1. Красивые носки

  2. Ночью будет гроза

  3. Провода поют

  4. Хороший свет

  5. Приятный свежий денек, в горах шел дождь

  6. Рыба поплыл

  7. Вальдек заговорил

  8. Янек нарисовал горы

  9. Гейпапарара

  10. Богатей раздает

  11. Старушка пошла

  12. Воскресенье

  13. В большой комнате, на столе

  Оглавление

«Пальто осенние» (Из беседы Мачея Малицкого с главным редактором журнала «Лампа» Павлом Дунин-Вонсовичем). Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg