«Лицо любимой»

Ривка Рабинович ЛИЦО ЛЮБИМОЙ

1. Натан

Он лежит на спине. Он никогда не любил лежать на спине. Пытался повернуться, но это оказалось невозможным. Какие-то провода и трубки мешают. Сорвать их с себя? А вдруг они для чего-то нужны? Да и где взять силы, чтобы их сорвать? Руки — как каменные, совсем не движутся.

Попытался пошевелить пальцами. Пальцы правой руки чуть шевельнулись, ему почти удалось согнуть их в кулак. А левая рука — где она? Он её вообще не чувствует.

Он смотрит вверх и видит какие-то блики, игру света и тени. Куда ещё смотреть, как не вверх, если не можешь повернуть голову?

Он пытается рассмотреть что-то сквозь мелькающие перед ним чёрные и белые пятна. Напрягает глаза. Чёрных пятен  становится меньше, вместо них возникает белый фон. Потолок. Он даже сумел разглядеть на потолке флуоресцентную лампу, длинную такую, как палка. Лампа включена и излучает мягкий белый свет.

Он чувствует страшную усталость: напряжение зрения его утомило. Закрывает глаза. Надо отдохнуть. Засыпает.

Во сне он видит разные картины, видит людей, разговаривает с ними, и это совсем не трудно, не утомляет. Себя он видит как бы со стороны, он разговаривает и понимает, что ему отвечают. И лица. Лица людей, есть в них что-то очень близкое, родное, но он не помнит, кто они, как их зовут.

Часто он видит во сне лицо девушки. Большое, заполняющее всё поле зрения. Иногда оно появляется, даже когда он не спит — только закрыл глаза. И он помнит это лицо, когда просыпается. Всё остальное исчезает в густом тумане, но лицо девушки остаётся. Есть в нём что-то удивительно родное. Он запомнил маленькую родинку на щеке. Не забыть бы про эту родинку: по ней он сможет её узнать, когда встанет с этой кровати. Если встанет.

Он слышит  стук двери и шаги.  Кто-то пришёл. Он открывает глаза. Видит мужчину и женщину в белых халатах и ещё одну женщину, без халата, её лицо ему очень знакомо. Одно из лиц, которые мелькают перед ним во сне. Кто она?

— Он проснулся! — восклицает женщина в белом халате. — Смотрите, он открыл глаза!

Он не различает отдельные слова в её речи, но понимает смысл сказанного. Они рады, что он открыл глаза. Если бы он мог говорить, то сказал бы им, что и раньше мог открыть глаза, но не хотел. Люди, что приходят, всегда делают ему больно. Везут куда-то вместе с кроватью, трогают больные места, колют. Чем он мог от них защититься? Только тем, что не открывал глаза.

Женщина, пришедшая вместе с теми, в халатах, склоняется над ним. Лицо у неё мокрое. Она что-то шепчет.

— Сыночек мой! Родной мой! Узнаёшь меня? Я твоя мама!

Женщина в халате подаёт ей стакан воды.

Мама — вот оно, слово! Мама!

— Ма-а, — произносит он. Губы не слушаются. Но даже этот  невнятный звук привёл женщину в сильное волнение.

— Слышите? Он сказал «мама!» — восклицает она, обращаясь к тем, что в белых халатах.

— Думаю, что через несколько дней мы сможем отключить его от аппарата искусственного дыхания, — сказал мужчина. — После этого нужно будет  начать интенсивную работу по восстановлению речи. А то, что он сейчас произнёс — это непроизвольное движение губ, как младенцы в возрасте 4–5 месяцев произносят «ба-ба-ба» или «ма-ма-ма».

Из этой длинной фразы он ничего не понял, но слова женщины, назвавшей себя «мама», он понимает. Или ему кажется, что понимает.

— Он будет жить? — спрашивает она.

— Он вышел из критического состояния, — сказал мужчина, — но ему предстоит ещё долгая работа по восстановлению жизненных функций. Понятно, что будет сделано всё возможное.

Как много они говорят! Он очень устал от попыток понять их. На потолке опять появились чёрные полосы. Он закрывает глаза.

— Вам лучше сейчас уйти, — говорит мужчина. — Мы повезём его на перевязку, а потом профессор его осмотрит.

Он чувствует толчок: кровать передвигают. Вывозят его из палаты. Опять будут мучить. Ма-ма…

На этот раз только меняли бинты. Это тоже больно. Потом опять везли. Привезли в то же место. Теперь оставят в покое на какое-то время. Можно открыть глаза.

В комнате оказались люди. Мужчина и с ним молодой парень. И женщина в белом халате.

И мужчина, и парень казались очень знакомыми. Но кто они? Мужчина что-то говорит ему, вытирает глаза. А парень — да ведь это он сам! Но даже своего имени он не помнит. И ему вовсе не кажется странным, что он одновременно и лежит, и стоит возле кровати…

Они много говорят. Склоняются над ним. У мужчины мокрое лицо. Он говорит что-то похожее на то, что говорила ма-ма.

Ему приятно смотреть на них. Но попытки понять, что они говорят, очень утомляют. Он дремлет. И в зыбком сне видит лицо с родинкой на правой щеке.

Он не помнит, как называются части суток, но улавливает периодичность действий людей, в белых халатах и без них. Становится темно, они выключают свет — больше ничего не будет, можно спать. Правда, боли в голове и в руке мешают, очень трудно повернуться на бок. И всё же он засыпает.

Потом становится светло, приходят женщины в белых халатах, приносят лекарства ему и другим раненым,  лежащим в палате, пытаются его посадить, подсовывая большие подушки в изголовье, умывают, иногда делают укол.

Через некоторое время входит большая группа людей в белых халатах, мужчины и женщины. У его кровати они задерживаются надолго, оживлённо разговаривают.  Скорее бы ушли. Он всё равно не понимает, что они говорят.  Можно дремать, не стоит смотреть на них.

После их ухода начинается самое неприятное: вывозят из палаты на смену бинтов и делают с ним другие болезненные вещи. Но это длится недолго. А потом уже могут приходить другие люди — без халатов, с лицами, которые он видит во сне.

На этот раз, после обычных процедур, произошло что-то приятное. Старший мужчина в халате что-то сказал молодому, и тот, склонясь над ним, с силой выдернул трубку, которая одним  раздвоенным концом была вставлена в ноздри, а другим уходила куда-то вглубь тела. Он сделал глубокий вдох. Как легко стало в груди!

Люди в белых халатах улыбались. Старший похлопал молодого по плечу.

— Он дышит!  Дышит сам! Слава Богу, всё прошло хорошо! — говорили одновременно все находившиеся в комнате.

Он понял: они знают, что ему стало легче, они радуются. Но весь шум вокруг и усилие понять их слова очень утомили его. Он уснул на обратном пути в палату.

Проснулся от ощущения, что на него смотрят. Открыл глаза. И увидел Её. Ту, что с родинкой на правой щеке.

Его охватило страшное волнение. Это она — та, что нужнее всех на свете. Он должен немедленно что-то сделать, чтобы она не ушла. Он должен встать, задержать её. Сказать ей. Что сказать? Какими ужасными были дни без неё. Откуда-то выплыл слог. Ди…

Он весь дёрнулся, сел в кровати, трубочка инфузии сорвалась со своего места на руке, жидкость из баллона закапала на одеяло. Он замахал руками, казалось, сейчас упадёт с кровати. «Ди!» — крикнул он.

Она испугалась, выбежала из палаты. Он весь как-то опал, погрузился в подушки. Но она вернулась — вместе с медсестрой.

— Ну что ты хулиганишь, тебе надо лежать спокойно, — пожурила его сестра и вернула трубочку на место.  — Смотри, посетительницу испугал. Хочешь сесть — поможем тебе сесть, поможем даже встать с кровати, но сам — не смей!

— Ди, — сказал он, глядя в глаза медсестре. — Ди-а…

— Он узнал меня! Он говорит! — воскликнула девушка.

Сестра обернулась к ней.

— Да? Вы знаете, что он хотел сказать? Что это значит — Ди?

— Это я! — ответила девушка, и улыбка осветила её лицо. — Меня зовут Дина! Может быть, завтра он назовёт моё имя полностью!

Сестра казалась ошеломлённой. Она присела на край кровати. Склонилась к его лицу и попросила, указывая на девушку:

— Ну, скажи ещё раз! Кто это?

— Ди-а, — проговорил он.

— Это замечательно! Ведь он до сих пор даже мать и отца не узнавал! Если он узнал тебя, значит, ранение не разрушило центры хранения информации в мозгу. Мы очень опасались, что изменения необратимы. Теперь, я думаю, процесс узнавания близких и восстановления речи пойдёт быстро. Фактически он уже начался!

2. Дина

Она пришла домой, сияющая от счастья. Не вошла, а влетела. Родители, сидевшие за ужином, переглянулись: давно они не видели её такой. С тех пор, как Натана, её друга, ранили (в официальном сообщении было сказано «тяжело ранен, с опасностью для жизни»), она была мрачной, подавленной. Особенно после посещений больницы. Натан лежал, подключённый к аппаратам жизнеобеспечения, не приходил в себя, не реагировал на окружающее. Врачи называли его состояние «стабильным» — стабильно тяжёлым. Не особенно обнадёживали. Такие ранения в голову, как у него, особенно опасны. Если очнётся, выйдет из комы, тогда появится надежда.

— Он пришёл в себя! Он даже узнал меня! — воскликнула Дина. — И он уже дышит самостоятельно, без аппарата! Я говорила с врачом, он сказал, что теперь дело быстро пойдёт на поправку!

— Ну что ж, хорошо, — сдержанно сказала мать. Родители явно не разделяли радость дочери, но Дина, вся в вихре чувств, не обратила на это внимания.

— Чего бы поесть? Я голодна, как волк!

Мать поставила перед ней тарелку и пододвинула блюдо с пирожками. Отец встал из-за стола, сказал  «приятного аппетита» и вышел. Мать налила дочери чаю и тоже пошла к двери.

— Что, вы так ничего и не скажете? — крикнула Дина ей вслед. Мать остановилась в дверях.

— Поужинай и отдохни, — сказала она, — позднее поговорим.

Отдав должное пирожкам, Дина взялась за мобильник и стала звонить подругам, делиться своей радостью. Родители не появлялись. Отец был в своей рабочей комнате, мать — в спальне. Дина вздохнула и пошла в свою комнату. Она знала, что родители не одобряют её союз с Натаном, парнем из семьи «восточных евреев», выходцев из Туниса. С самого начала их романа они были, мягко говоря, не в восторге, а после того, как Натана тяжело ранили в ходе военной операции «Нерушимая скала» в Газе, они были уверены, что сама судьба встала между влюблёнными и разлучает их. Они, разумеется, не желали Натану смерти, пусть живёт и поправляется — но не в качестве их зятя.

Родители прибыли в Израиль  из Латвии двадцать восемь лет тому назад. Оба — врачи. Отец, Борис, известный нейрохирург, работает в  одной из лучших больниц Тель-Авива; мать, Сима — семейный врач, принимает пациентов в поликлинике. Во время прибытия в Израиль  у них был двухлетний сын. Две дочери — Анат и Дина — родились уже здесь. Сын Дани и дочка Анат, которую они называли Аней, создали свои семьи («слава Богу, со своими, русскоязычными», — говорили родители). Дома оставалась только младшенькая, Дина. И как раз она, «эта рыжая упрямица», как называли её родители,  доставляла им много тревог.

Если старшие дети росли в типичной атмосфере семьи новых репатриантов, сохраняющих свой язык и бытовые привычки «прежней родины» и вращающихся только в кругу «своих», то Дина была настоящей саброй. Она не хотела говорить по-русски, хотя и прекрасно владела языком; друзья и подруги у неё были «со всех концов света», а высокомерие выходцев из Прибалтики, считавших себя «цветом еврейского народа», было ей совершенно чуждо. Об истории и традициях  народа она знала намного больше своих родителей и посмеивалась над их претензиями «быть европейцами и стоять выше всех этих пережитков». Она любила еврейские праздники и их обрядность, которая в родительском доме не соблюдалась, и говорила насмешливо: «У вас все праздники на одно лицо: обыкновенные ужины с селёдкой, салатом „оливье“ и бутылкой водки». И разговоры, которые велись в  компании её родителей, вызывали в ней раздражение: всегда о прошлом, о Латвии, о России, с неприязнью, смешанной с ностальгией. Чаще всего она уходила к своим друзьям, где каждый праздник справлялся «по всем правилам» и где её охотно принимали.

С Натаном она познакомилась в армии: была инструктором в отряде особого назначения, где он служил. Поверхностная дружба переросла в любовь уже после окончания военной службы, хотя оба пошли разными путями: она поступила в частный колледж, постигала премудрости модной профессии «коммерческое управление и финансы», а он окончил курсы техников связи и стал работать в большой телефонной компании. Его родители не могли вносить за него высокую плату за обучение в колледже или университете: дома были ещё два сына и дочь, о которых надо заботиться. Некоторые друзья Натана, тоже из небогатых семей, совмещали учёбу в высших учебных заведениях с работой официантами по вечерам; Натану такой путь не нравился. «Все гонятся за дипломами, а работать некому», — говорил он. Сама мысль о работе официанта, о необходимости выслуживаться и переносить капризы посетителей, была ему противна.

Это был ещё один «пунктик», вызывавший у родителей Дины неприязнь к Натану. «У него даже не будет высшего образования!» — говорили они таким тоном, будто речь идёт о преступлении.

Однако на Дину всё это не действовало.  Она стала своим человеком в семье родителей Натана, проводила там почти все вечера и даже частенько оставалась ночевать. Ей нравились тёплые, сердечные отношения между людьми в семьях «восточных», где все обнимаются и целуются; вначале она, привыкшая к прохладно-вежливым отношениям в родительской семье, немножко отмежёвывалась, но постепенно её внутренние барьеры рухнули. Она словно сбросила оковы, стала такой же открытой и сердечной, как все.

Настал день, когда Натан, согласно принятому теперь среди молодёжи обычаю, преклонив одно колено перед Диной, задал традиционный вопрос: «Согласна ли ты стать моей женой?» Когда Дина, ожидавшая этого, ответила «да», он протянул ей маленький пакетик, в котором было обручальное кольцо — скромное, без брильянта, с красным камнем.  Натан хорошо зарабатывал, но старался регулярно откладывать «лишние» деньги на покупку квартиры в будущем и не тратить их на показные «широкие жесты».  Дина одобряла его бережливость и никогда не просила, чтобы он приглашал её в дорогие рестораны и вообще тратился на неё.

Когда Дина приняла кольцо и надела его на палец, раздались аплодисменты: оказывается, все члены семьи стояли за дверью комнаты Натана, подглядывали, а когда Дина приняла кольцо и надела его на палец, вышли из своих «укрытий» и стали обнимать и целовать обручённых.

Теперь уже нельзя было обойтись без встречи родителей жениха и невесты для обсуждения вопросов, связанных с будущей свадьбой. Молодые хотели, чтобы свадьба была скромной, но и скромная свадьба требует немалых расходов: зал, музыка, фотограф, подвенечное платье невесты и костюм для жениха…  Борис и Сима опасались, что новоявленные родственники взвалят всё бремя расходов на них. Но они ошибались: родители Натана заявили, что дают половину нужной суммы. Встреча прошла в корректной атмосфере. Молодые выбрали дату свадьбы — через три месяца.

3. Война  и ранение

А через месяц грянула война. По официальному наименованию — не война, а военная операция. Такое наименование как бы уменьшает масштаб и значение события, но воспринималось оно как настоящая война. Натан и Дина, уже отслужившие действительную  военную службу, были призваны как резервисты. Оба оказались на подступах к сектору Газы, в одной части, как и на действительной. Они верили, что планы их не нарушатся, ведь до свадьбы ещё два месяца, а военные операции такого рода обычно продолжаются недолго.

Но получилось иначе. Операция продолжалась пятьдесят дней. В последнюю неделю, когда все уже говорили, что вот-вот всё кончится, Натан был ранен. Его ранение было признано очень тяжёлым, угрожающим его жизни.

Их часть фактически не участвовала в военных действиях. Вместе с другими резервными частями она расположилась вблизи границы сектора в ожидании приказа перейти в наступление, но приказ так и не был отдан. Основная тяжесть войны легла на авиацию и на инженерные войска, которые занимались уничтожением подземных ходов. Эти подземные ходы были частью настоящего города катакомб, построенного террористами Хамаса. Там был их штаб, там они укрывались. Выходные люки туннелей могли находиться в самых различных и хорошо замаскированных местах: на кухне  любого дома, в классе школы, даже в больнице. В любом месте мог вдруг открыться такой люк, и из него либо выскакивало звено террористов, либо высовывались стволы установок для запуска ракет и производился очередной залп. И тут же люк закрывался, словно ничего не было.

В таких условиях сухопутным силам ЦАХАЛа с их танками и бронемашинами на улицах Газы нечего было делать. Противник был надёжно спрятан под землёй, на танке туда не въедешь. Самое страшное выпало на долю солдат, которые спускались в туннели, чтобы заминировать и взорвать их. Они всегда могли столкнуться с врагом лицом к лицу. Большая часть потерь приходится на эти части. Террористы даже трупы погибших утаскивали с собой, чтобы потом начать с Израилем торг об условиях их возвращения.  По опыту они знали, какое огромное значение в Израиле придают захоронению погибших в родной земле, с соблюдением религиозного ритуала. Не раз осуждённых террористов выпускали на свободу в обмен на тела погибших солдат. Власти шли на такой обмен под давлением родителей погибших, которые видели в этом «возвращение сына домой» и нуждались в могиле, которую можно посещать. Траурные церемонии на военных кладбищах — это неотъемлемая часть израильского быта.

Части резервистов, расположенные у границ сектора, хотя и не участвовали в боевых действиях, тоже подвергались опасности. Их позиции, как и живописные посёлки кибуцов, окружающие сектор полукругом, постоянно обстреливались ракетами и снарядами миномётов. Из кибуцов уехала в более безопасные места большая часть женщин с детьми, устраивались у родных и друзей; тех, у кого такой возможности не было, принимали кибуцы из  центральных районов. Мужчины и особо бесстрашные женщины, из числа основателей кибуцов, остались, чтобы ухаживать за скотом и выполнять самые необходимые работы.

Несколько раз в течение операции, под давлением извне, объявлялись временные периоды «прекращения огня в гуманитарных целях», чтобы население могло запастись продовольствием. Террористы Хамаса использовали эти периоды, особенно начальные и последние минуты, для усиленных нападений: при этом они всегда ссылались на «неточно установленные часы». Солдаты ЦАХАЛа с объявлением о прекращении огня расслаблялись, выходили из замаскированных укрытий — и тут их настигали залпы из миномётов противника. Во время одного из таких «прекращений огня» снаряд попал в группу солдат, несколько человек погибло,  один был тяжело ранен. Это был Натан.

Дина не видела, как он упал. Вместе с группой подруг она находилась в кантине — передвижном ларьке для солдат. Когда начались стрельба и крики,  она выбежала — и успела только увидеть, как двое солдат бегут с носилками к вертолёту. «Это твой жених», — сказал ей кто-то из очевидцев.  В части все знали, что они обручены.

О конце операции было объявлено несколько дней спустя. В официальных сообщениях, подводивших итоги, в числе раненых упоминали о Натане как одном из троих раненных особенно тяжело, за жизнь которых борются врачи. К числу самых опасных относятся ранения в голову. Если такой раненый не выходит из комы в  течение месяца, то у него мало шансов на выживание.

4. «Ты не выйдешь замуж за инвалида!»

Натан был в состоянии комы две с половиной недели. С тех пор, как он открыл глаза, Дина каждый день, после занятий в колледже, бежала в больницу. Там она встречала родителей Натана, его братьев и других родственников. Родители, люди немолодые, выглядели измученными, особенно мать, Нехама, смуглое лицо которой стало почти чёрным. Дина отсылала родителей домой: «Идите, вы устали, вы тут с самого утра. Я вас сменю, буду здесь до момента тушения света в палате».

Хотя Натан ещё страдал от болей, его память и мыслительные способности улучшались с каждым днём. Говорить ему было трудно, но он слушал и понимал то, что говорили ему другие.  Врачи сказали Дине, что он делает поразительные успехи. Недалёк день, когда его переведут из больницы в специальный центр реабилитации, где раненых, подобных ему, «заново учат жить».

На радостное возбуждение Дины её родители отвечали угрюмым молчанием.  Дине не удалось уговорить их хотя бы раз навестить будущего зятя в больнице. «Мне стыдно перед его родителями», — говорила она. Но они молчали.

В один из вечеров, когда Натан уже был переведён в центр реабилитации, а Дина, вернувшаяся оттуда, что-то наспех закусывала на кухне, к ней обратилась мать:

— Зайди, дочка, в кабинет папы. Нам надо серьёзно поговорить.

Дина последовала за ней. Сжав губы, она приготовилась дать отпор всему, что ей скажут. Что они хотят сказать, нетрудно было догадаться.

Отец начал, и тон его речи был непривычно мягок.

— Ты знаешь, девочка моя, что я нейрохирург. О таких ранениях, как у твоего Натана, я знаю не понаслышке. Мне приходится работать с такими ранеными, лечить их. Я понимаю твои чувства и надеюсь, что ты понимаешь мои: я желаю твоему другу самого наилучшего. Он поправится. Но, как специалист, я знаю: такие ранения не остаются без последствий. Раны могут затянуться, но повреждения в мозгу не восстанавливаются.

Наступила пауза. Затем Дина спросила:

— Куда ты клонишь? Скажи прямо, без предисловий!

— Твой друг останется инвалидом. На всю жизнь. Не знаю, отдаёшь ли ты себе отчёт в этом. Моя обязанность, как врача и твоего отца — предупредить тебя, чтобы не жила в мире иллюзий. Он не  будет опорой семьи; это бремя ляжет на тебя.

Был у Дины такой характерный жест — встряхивать головой, так что её рыжеватая шевелюра взлетала и окружала лицо своего рода красным нимбом. Это всегда служило  признаком,  что она  мобилизует  все свои силы для отпора. Как и сжатые губы. И потемневшие серые глаза.

— Иными словами, ты хотел бы, чтобы я бросила любимого человека, своего жениха, а не просто друга, потому что он пострадал при выполнении своего солдатского  долга?

Отец встал. Мать, словно демонстрируя поддержку слов мужа, стала рядом с ним. Теперь его слова звучали жёстко, сурово.

— Ты можешь обвинять нас в жестокости, но мы, родители, желаем тебе счастья. Мы не хотим, чтобы ты вышла замуж за инвалида, за которым тебе придётся ухаживать всю жизнь!

Дина тоже встала. Она так крепко сжала поручень кресла, что косточки рук побелели.

— Я его не оставлю! Он выздоровеет. Мы поженимся. У нас будут дети — ваши внуки. Если он будет нуждаться в моей помощи, я помогу ему. В стране тысячи семей инвалидов войн. Если уж так суждено, и мы будем такой семьёй. Никто не может помешать этому!

— Мы не можем помешать твоим неразумным решениям, — сказал отец, — но ты не можешь заставить нас потворствовать им. Хотя мы с самого начала не были в восторге от твоего выбора, всё же намеревались помочь вам устроиться, купить вам квартиру. Но если ты намеренно губишь свою жизнь…

Дина пошла к двери. Выходя из комнаты, бросила через плечо:

— Оставьте себе ваши деньги! Обойдёмся!

Хорошо, что есть своя комната. Можно войти в неё и закрыть дверь.

Так оно и пошло с того дня: она старалась не встречаться с родителями. Всё-таки это трудно, живя в одной квартире, иногда приходится сталкиваться лицом к лицу. Дина в таких случаях негромко произносила «шалом» и быстро проходила мимо. Ответное «шалом» она слышала не всегда.

В пылу спора легко было играть в самостоятельность, но пыл проходит, и разрыв с родителями давался Дине тяжело. Её комната стала для неё тюремной камерой. Неприятно было выходить, искать на кухне какую-то еду. Мать была мягче, иногда предлагала ей что-то вкусное, других разговоров не заводила. Дина читала в её глазах молчаливый укор: хорохоришься, дескать, но, как бы то ни было, живёшь на наш счёт. «Обойдёмся» — крикнула она тогда, но как обходиться? Она ведь не работает, до степени В. А. ещё год надо учиться. Искать работу на вечерние часы? А когда она сможет навещать Натана?

Родители Натана, Шимон и Нехама, звали её к себе, и она часто оставалась у них. В их доме всё было иначе, чем в доме родителей: мало места, очень простая мебель, очень много тепла. Для Дины поставили кушетку в комнате младшей сестры Натана. Дина очень сблизилась с Нехамой; от неё она получала именно то, что означает её имя: утешение.  Как-то, в минуту откровенности, Нехама рассказала ей, что её и Шимона поначалу тревожил союз их старшего сына с девушкой из ашкеназийской семьи; после десятков лет сосуществования в стране, после того, как общины и племена в значительной мере смешались, всё же оставались кое-какие предубеждения, особенно по отношению к «русским». Они опасались, что будущая невестка будет холодной, высокомерной. Когда они узнали Дину ближе, эти опасения рассеялись, но с семьёй её родителей им так и не удалось сблизиться.

Дина не хотела причинять лишние расходы этой небогатой семье. Она без особого труда нашла работу официантки в ресторане. Все её коллеги были студентами. Официанты — это студенческая специальность, ведь  стипендий студентам не платят.

Теперь она лишь изредка могла навещать Натана в реабилитационном центре: рабочие часы не позволяли. От его родителей она знала, что Натан уже сидит без поддержки, свободно двигает руки, в том числе раненую, и что для восстановления речи с ним занимается логопед. В те вечера, когда Дины нет, он часто  зовёт «Ди, Ди!» и касается пальцем правой щеки. Его навещают многие — родственники, товарищи по прежней работе, сослуживцы из его части. Много лиц мелькало перед ним, но среди них не было лица любимой… Родители Натана не сразу поняли, что он показывает пальцем на то место, где у Дины на щеке родинка.

5. Год тоски и одиночества

Длинными, ох, какими длинными были месяцы этого года. Дина разрывалась между учёбой в колледже, работой, центром реабилитации и редкими посещениями родительского дома. Отношения в доме были корректными, больную тему больше не затрагивали.

В центре реабилитации врачи говорили, что Натан делает поразительные успехи, но Дине казалось, что процесс восстановления его здоровья проходит ужасно медленно. Иногда её одолевали мысли о том, что он, может быть, не поправится. Какое будущее ожидает её? Легко говорить о любви, преодолевающей все препятствия — но в конечном счёте каждый человек заботится о своей судьбе.

Молодая девушка, полная жизни, она со времени ранения Натана была очень одинока. Прошли месяцы до того, как она могла вести с Натаном хотя бы простейший диалог. До того, как он, с помощью различных приспособлений, впервые встал на ноги. Она сидела в его палате часами — и не всегда он был с ней. Иногда надолго отключался, уходил в мир своих страданий. А она  уходила в своё одиночество.

В минуты тоски она иногда вспоминала слова отца. Может быть, думала она, я действительно приношу себя в жертву, добровольно выбрала такую тяжёлую долю?

Вечерами, во время её работы в кафе, многие молодые мужчины обращали на неё внимание. Она не была красавицей, из тех, которых фотографируют для рекламы; таких, как она,  называют  хорошенькими. Очень белая кожа, рыжеватая шевелюра, за которой она, ввиду недостатка времени, не особенно ухаживала; родинка и несколько веснушек на носу совершенно не портили её — напротив, придавали особое обаяние. С подносами в руках она двигалась между столиками кафе ловко и изящно.  Мужчинам она нравилась.  Посетители кафе делали ей комплименты, предлагали подвезти её домой, а более смелые и откровенные не скрывали желания познакомиться с ней поближе.

Один из них, мужчина лет тридцати, из тех, каких называют представительными, несколько раз приходил в кафе с женщиной, а потом начал приходить один. Она ловила на себе его взгляд, он нередко заговаривал с ней, предлагал после окончания её работы пойти «в какое-нибудь более интересное место». Она отделывалась шутками — ведь грубить посетителям кафе нельзя! Но однажды, когда ей было особенно тоскливо, она согласилась.

Никакого влечения к нему она не чувствовала. Ей просто хотелось поговорить с  кем-нибудь по душам.  Думала, они где-нибудь посидят, она расскажет ему о своём обручении с Натаном, о его ранении, о своих тревогах. Он значительно старше её, человек опытный, интересно, как он оценит ситуацию. Правда, в его машину она села с опаской, но подумала: у него такой респектабельный вид, не станет же он насиловать её.

Это была наивная мысль: никакой вид, даже самый респектабельный, не может служить гарантией порядочности.  Но Дина была неопытна во всём касающемся отношений с мужчинами. Натан был её первой любовью.

Они проехали мимо нескольких дорогих ресторанов, выехали из района ночных клубов и других увеселительных заведений и ехали теперь через жилые кварталы города. Он был немногословен, ничего о себе не рассказывал. В какой-то момент Дина, заметив, что всё кругом темно и никаких «более интересных мест» поблизости не видно, спросила:

— А куда мы едем, собственно говоря?

— Как куда? — он даже как будто удивился вопросу. — Ко мне домой!

— Я не собиралась ехать к тебе домой! — вскричала Дина. — Ты говорил, что пригласишь меня куда-то!

Он остановил машину и потянулся к ней.

— Да, я собирался пригласить тебя в ресторан, а потом к себе, но ты настолько разжигаешь меня, что я не могу ждать ни минуты…

Он попытался поцеловать её, запах его сигарет ударил ей в лицо. Она ощутила отвращение, попыталась вырваться из кольца его рук и плюнула в склонившееся к ней лицо. От неожиданности он на секунду  расслабил руки, она толкнула дверцу машины, выскочила на ходу и бросилась бежать. Боялась, что он погонится за ней, но он завёл мотор и поехал вперёд. Она осталась одна в незнакомом месте.

Минут двадцать она шла в обратном направлении, пока не дошла до места, где кипела ночная  жизнь. Мимо проехало такси, она остановила его и поехала домой. Неслышно вошла, открыв дверь своим ключом. Войдя в свою комнату и закрыв дверь, дала волю слезам. Какой позор — он принял её за одну из доступных девчонок, которых можно так просто, даже не спросив согласия, везти к себе домой! Ей было стыдно за свою наивность, за согласие провести вечер с человеком, который был ей совершенно чужим.

Что будет, если он вновь явится в кафе? Должна ли она подать жалобу в полицию? Но она даже не знает его фамилию, он назвался ей только именем. К счастью, он больше не появлялся.

Однажды, несколько месяцев спустя, когда она пришла в центр реабилитации, Натан встретил её в фойе. Он неплохо ходил, только иногда пошатывался. Проблема с равновесием. Памятка о ранении в голову.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросил он, обняв её.

— Вторник. Почему ты спрашиваешь?

— Сегодня особый день, — сказал он, — ровно год со дня моего ранения.

— Да, в самом деле! Как я могла забыть!

— И это ещё не всё! — сказал он, широко улыбаясь. — На будущей неделе я выписываюсь! Возвращаюсь домой! Мы опять будем вместе!

Да, это был трудный год. Они пережили его.

6. Благословение

Они сели за один из столиков в просторном фойе. Натан принёс бутылочку с апельсиновым соком и два стакана.

— Принарядись ко дню выписки, сделай причёску, — сказал он, ласково проведя рукой по её пышной рыжей шевелюре. — Придут газетчики, фотографы. Скажи моей маме, она ещё не знает. Думаю, вся родня придёт, весь наш клан. И товарищи из нашей части.

Да, так заведено. Ведь речь идёт об одном из троих самых тяжело раненных в операции «Нерушимая скала».

— А такая, как сейчас, в обычной одежде и без причёски, я тебе не нравлюсь? — поддразнила она его.

— Мне ты нравишься в любой одежде и даже без одежды, — в тон ей ответил он, — но всё-таки пресса… Я хочу, чтобы весь Израиль восхищался красотой моей невесты!

От его глаз не укрылась грусть в глазах Дины.

— Что с тобой? Ты не рада?

— Я думаю о папе и маме, — сказала она тихо. — Сказать ли им? Придут ли?

Натан знал о её разладе с родителями. Задумался.

— Мне кажется, пока не надо говорить им, — сказал он после раздумья.  — Они читают ивритские газеты?

— А как же! Даже выписывают одну из них!

— Пусть неожиданно увидят фотографии, прочитают интервью… Ты увидишь, какова будет их реакция.

Дина кивнула, но всё же ей было грустно. Трудно не поделиться радостью, но ещё труднее получить резкий отказ. Ей казалось, что родители несколько смягчились в последнее время. Может быть, это ей только кажется…

В день выписки, когда Дина, причёсанная и в лёгком макияже, выбирала, что надеть, мать, Сима, была дома. Она спросила:

— Что такое, ты собираешься в гости?

— Натан сегодня выписывается, — глухо сказала Дина. — Будет пресса, фотографы. Мне надо прилично выглядеть.

— Что ж ты нам не сказала раньше? Я совсем не в форме, и папа на работе… Мы бы тоже пришли!

— Ты вполне в форме, причешись только. Я не думала, что вы захотите прийти.

— Ты нас совсем злодеями считаешь! По-твоему, мы бессердечные? Я сейчас позвоню папе на работу…

Она ушла в спальню, Дина слышала, что она с кем-то говорит. Потом вышла и сказала:

— Папа делает сложную операцию, его даже не согласились позвать к телефону. Можно, я пойду с тобой?

Дина от волнения не могла говорить и только кивнула. Она чувствовала внутреннюю дрожь и с трудом сдерживала слёзы.

— Ну-ну, успокойся, девочка, — сказала Сима, обняв её. — Не плачь, весь твой макияж потечёт…

Всё прошло очень торжественно. На церемонии в реабилитационном центре присутствовал директор, из больницы пришли врачи, которые лечили Натана и делали ему операции. Пришёл командир их части с группой солдат. Само собой разумеется, пришли все родственники Натана, тётки, дяди, двоюродные…

 Сима стояла вначале несколько отчуждённо, в стороне от всей этой толпы. К ней подошла Нехама, мать Натана, и обняла её.

Несколько журналистов поехали вместе с ними на квартиру родителей Натана. Много фотографировали. Интервьюировали Натана и немножко Дину. На вопрос о дальнейших планах Натан ответил, что намерен поступить в Хайфский Технион, учиться одной из технических специальностей, и в самом ближайшем будущем жениться на Дине.

Когда задали вопрос, что помогло ему выдержать жестокие боли, перенести три операции и пройти затем сложнейший путь от полной потери памяти до нынешнего состояния, он ответил:

— Её лицо.

Журналисты недоумённо переглянулись, а Натан знаком подозвал Дину и сказал:

— Я не помнил, кто она, как её зовут. Но я всё время видел её лицо. Вот эти три веснушки на носу. И родинку на правой щеке. Капелька жизни оставалась во мне, легче было умереть, чем жить. Иногда хотелось вырвать все трубки, сорвать бинты, покончить со всем этим. Но я видел её лицо. Оно смотрело строго, не разрешало. Оно было мне необходимо, хотя я и не знал, почему. Если сорву бинты и истеку кровью, то больше его не увижу. Этого я не хотел. Её лицо меня спасло.

Он поцеловал Дину, и все присутствующие зааплодировали.

Под вечер, когда журналисты и родственники ушли, на пороге показался Борис, отец Дины. Подошёл к дочери, положил руку на её голову.

— Благословляю тебя, дочка, — сказал он, — благословляю ваш союз. Это у вас — настоящее! Вы будете счастливы!

Затем он пожал руку Натану и спросил:

— А дату свадьбы вы уже назначили?

Оглавление