«Дочь генерала»

Дочь генерала (fb2) - Дочь генерала 788K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Петрович Петров

Наташа, красивая и чистая сердцем, но неверующая в Бога дочь генерала знакомится с православным поэтом Сергеем. В душах обоих молодых людей зарождается глубокое и прекрасное чувство, и кажется, что будущее их безоблачно. Но кто знает, какие испытания суждено пройти молодой чете для того, чтобы собрать своё сокровище на небесах?

Александр Петров ДОЧЬ ГЕНЕРАЛА роман

1. ЧУДАКИ

Или беги, удаляясь от людей,

или шути с людьми и миром,

делая из себя юродивого.

Краткий патерик, гл. 8 сл. 2

…И тут вошла она

История эта началась в те времена, о которых принято вспоминать с традиционной ностальгией. Или позже?.. Не важно. Не стоит искать здесь конкретные события и знакомых людей, потому что все это могло произойти в любое другое время и с другими людьми.

В те годы неженатые мужчины искали себе возлюбленных строго противоположного пола. Так было принято. И большинство соискателей узнавало на собственном опыте, какова пропасть между идеалом и реальным человеком, даже если это цветущая девушка. И тогда они шли по стопам Виктора Франкенштейна, создавая собственный гомункулус: «если бы к глазкам Машеньки да прибавить носик Милочки, да влить разум Сонечки, да отшлифовать элегантностью Ирочки, да отполировать обаянием Оленьки, да вставить в оправу скромности Верочки…» О том, что получается в результате таких экспериментов, можно прочесть в одноименном романе миссис Шелли.

А теперь внимание! Именно такая идеальная девушка — без порока и изъяна — вошла в настежь распахнутые двери студии. Шатенка и вся в чем-то таком невесомо-светлом, изысканно-скромном. В светло-карих глазах сияли янтарные огоньки. Едва заметная застенчивая улыбка обдавала окружающих лучистым теплом. Скажете, таких не бывает? Уверяю: были, есть и будут! Правда, только с первого взгляда… До второго, третьего и так далее мы еще дойдем, и что нас ожидает за тем поворотом, не знает никто.

Итак, девушка замерла в нерешительности, слегка прищурила выразительные глаза и медленно обвела взором просторное помещение с тремя бородачами, занимавшими каждый свой сектор.

— Ой, к кому это? — икнул Вася, румяный курносый толстяк, расплываясь в улыбке, в которой принимало участие не только лицо, но и вся верхняя часть тела.

— Не волнуйся, не к тебе, — успокоил его спортивный брюнет Боря, пружинисто поднявшись навстречу незнакомке.

Однако девушка, удостоив его лишь мимолетным взглядом, продолжила поиск.

— Вы само совершенство! — воскликнул Боря, приглаживая франтоватую эспаньолку и пузыри на рыжих вельветовых брюках.

— Мне это уже говорили, — рассеянно кивнула незнакомка, не возражая против целования своей ручки окаменевшими мужскими губами. — А где Сергей?

— Вон тот анемичный мачо, — указал подбородком Борис в дальний угол, — и есть его останки.

Девушка подошла к сидящему в глубоком кресле мужчине, закрытому большим глянцевым журналом, и в легком поклоне нависла над ним.

— Простите, не могли бы вы проявить уважение к бедной девушке? — смущенно пропищала она тонким голоском, в котором звучала просьба, ирония и самооправдание. Вообще-то при желании там можно было услышать гораздо больше: все-таки ситуация нештатная, и все оказались в смущении.

— Еще чего!.. — хрустнул журналом тот, кто использовал его в качестве щита. Впрочем, не вполне удачно: щит не мог скрыть бордовых пятен, выступавших на руках и обнаженных щиколотках.

— Вчера вечером вы показались мне более учтивым.

— Это… Я был… того… в исступлении, — последовал ответ, причем ноги в стоптанных шлепанцах заходили ходуном.

— Исступление — это когда душа исступает, то есть выходит, из тела и живет отдельно, по своим душевным законам, — пояснил Борис, старательно напоминая о своем присутствии.

— Спасибо, я в курсе, — вежливо кивнула девушка. Потом сокрушенно обратилась к Сергею: — Мне лучше уйти?

Василий, и тем более Борис, молча, но красноречиво возмутились такой постановке вопроса, вращая глазами и размахивая руками у нее за спиной. Только девушка не обращала на них внимания, а видела лишь того, кто упорно сидел за укрытием и выдерживал динамичную паузу в двенадцать тактов.

— А вы это… Чего приходили-то? — раздалось, наконец, из-за журнала. Шлепанцы замерли.

— Да вы сами пригласили меня вчера. Вот я и пришла… — снова пискнула она. Наконец, решительно выдохнула последний аргумент: — Я и пельмени принесла, как вы просили. Сама лепила!

— Тогда другое дело! — ожил Сергей и отложил журнал. А трое присутствующих увидели изможденно-пятнистое, но весьма привлекательное лицо с мешками под голубыми глазами в обрамлении светло-русых растрепанных кудрей.

Друзьям Сергея было известно то, что девушке узнать еще только предстоит. Ходить на поэтические вечера входило в его обязанность, но не нравилось. Дня за два до объявленного вечера он становился раздражительным, волновался и не находил себе места. За несколько часов до выхода пятнистый румянец покрывал его бледные скулы, а глубоко ввалившиеся глаза возбужденно сверкали голубыми молниями. На вечере он мог просидеть в темном углу, мрачно цепенея от окружающего буйства, или, наоборот, впадал в неистовство, привлекая к себе слишком много внимания. По большей части, конечно, дамского… Домой приходил усталым, подавленно молчал и падал на кровать. Утром становился тихим, как сытая кошка. Впрочем, как раз именно сытости ему в то утро и не хватало. Друзья, занятые делами, как всегда позабыли о завтраке. Сергей же утопал в кресле, внутренне переживал вчерашнее, не смотря на требовательное урчание поэтических недр.

Пока наш голодный поэт знакомит гостью с устройством кухни, пока готовится завтрак, нелишне описать дорогому читателю то помещение, где все это происходит.

Жили трое друзей в студии уже несколько лет, притом, что у каждого имелась своя жилплощадь. Просто здесь им было удобнее. Может потому, что тут в эфире пространства непрестанно витала некая тонкая неуловимая субстанция, которая в быту называется «духом творчества». И если у кого-нибудь случался кризис, остальные подзаряжали усталого друга вдохновенным трудом. Этому способствовало и то, что каждый имел собственное призвание: Борис писал прозу, Василий был художником, а Сергей — поэтом. В этих стенах им легко писалось, думалось и дружилось.

Помещение принадлежало Валентину — такому же чудаку, только состоятельному. Откуда у хозяина деньги, никто не спрашивал, чтобы ненароком не потерять к нему уважения. Самым замечательным его качеством было то, что он не работал на износ, не «делал деньги», а жил как бы играючи, занимаясь тем, что ему нравилось. Пожалуй, больше всего его интересовал человек во всех проявлениях. Особенно люди неординарные, творческие и те самые, которые «не от мира сего». Он почти ничего не рассказывал о своей деятельности, никогда не сетовал на трудности, будто их не существовало. Впрочем, кое-что из той жизни, которую проводил Валентин за пределами студии, иной раз перепадало и жильцам. Например, он обладал большими связями и знакомствами, поэтому без труда, между прочими делами, продавал их произведения, щедро выплачивая гонорары.

Раньше это сооружение было гаражом на шесть автомобилей и принадлежало серьезному ведомству. Потом государство усомнилось в его серьезности, руководство все это присвоило и продало Валентину за небольшие деньги, в диковинной тогда валюте. Новый хозяин переоборудовал гараж под частную картинную галерею. Он обходил друзей и убедительно говорил:

— Может, уже хватит, в конце-то концов подчиняться чинушам от искусства!

— Конечно, — соглашались непризнанные гении, — сколько можно! Совсем уже!..

— Может, пора встать с колен и во весь голос заявить о своем праве на свободу творчества!

— Безусловно, — кивали те, — заявим и еще как! Нам только давай!

— Тогда готовьте свои шедевры, господа! Скоро у вас будет свой манеж!

— Уже несем, — восклицали те и бросались к пыльным запасникам.

От прежней галереи остались передвижные перегородки в гармошку, просторные балконы второго яруса, туалет с душевыми кабинами и даже небольшая кухня со стойкой бара. Стены имели апельсиновый цвет, потолок — бирюзовый, оконные витражи — светло-зеленый, что создавало иллюзию постоянного присутствия здесь солнца. Потом Валентин галерею перенес в центр города, здесь отгородил треть помещения под склад компьютеров, а остальную часть отдал друзьям, которые иногда работали грузчиками и постоянно — сторожами. Студия находилась в странном районе, где вперемежку стояли жилые дома с магазинами, небольшие заводы, научные институты, парки со скверами и даже имелась набережная, откуда порой доносились крики чаек и корабельные гудки.

Однако, завтрак приготовлен, и друзья сошлись в небольшой столовой. Сначала они молча встали, склонили головы, потом Василий нараспев прочитал «Отче наш» и перекрестил блюда. При этом мужчины стали необычно серьёзны, а девушка искоса смотрела на них, медленно неуверенно крестясь. Но вот все расселись по высоким стульям за стойкой бара и разом улыбнулись. Наташа — так представилась гостья — решительно встала с рюмкой в руке и обратилась к Сергею:

— Сергей, можно я скажу тост?

— Нет, конечно. Нельзя. Первым обязан говорить мужчина: так принято, — мягко улыбнулся Сергей, обнаруживая способность связно говорить.

Девушка безропотно села. Дочь военного, она с раннего детства привыкла к тому, что есть дисциплина, есть подчинение старшему — и это залог победы, необходимость, которая не обсуждается. Сергей с удовлетворением заметил это несомненное достоинство девушки и продолжил:

— Я предлагаю пригубить бокалы этого ароматного напитка за успехи в нашем труде. — Все дружно опрокинули рюмки и громко крякнули. После чего Сергей сказал: — А теперь, когда выдержан протокол, послушаем, что накипело в девичьей душе.

Девушка встала и обвела застолье взглядом, который охладил Бориса, согрел Василия и обдал жаром Сергея.

— Уважаемые друзья! Дорогой Сергей! Вчера я нашла то, что искала много лет. О, это такая драгоценность! Я-то уж думала, что это утеряно навсегда, но оказывается есть. Это — искренность!.. Нет, даже так: высокая искренность!

— Точно я вчера был не в себе, — проворчал тостуемый, дергаясь конечностями.

— Вот-вот! Эта его скромность только подтверждает мою правоту. (Сергей опрокинул бокал и разлил содержимое.) Простите, я сейчас закончу мысль. (Поэт поймал вилкой пельмень, но тот упал на стол по пути к открытому рту.) Ребята, вы не представляете, какой человек живет рядом с нами. Как он читал! (Раздался мученический утробный стон.) Пел, ревел, как лев; парил в высоте! (Со звоном на пол упала вилка и весело зазвенела.) За вас, Сергей! За ваши стихи! Спасибо вам!

— Во-первых, давай на «ты». Что мы как французы какие… — Сергей вытирал салфеткой стол и пойманную вилку. — А во-вторых, ну ты… вообще!..

— О, великий! — воскликнул Борис, выпучив глаза. — Позволь коснуться краешка твоего нимба.

— А я согласен, — буркнул Василий, выпятив для убедительности нижнюю губу. — Сергей по праву заслужил признание. Наташенька вполне права, и «несть лести в глаголах ея», как говорили древние. За тебя, брат! Любо!

— Ну, ладно, — кивнул Борис, сурово махнув рукой, — коль пошла такая пьянка… Присоединяюсь и я к хору славословия, хоть знаю наперед, что мы нашему другу оказываем медвежью услугу. Но ничего! Он крепкий парень, авось выживет. Серьезно, Серега, ты молодец и… всяких тебе благ и успехов в нашем многострадальном труде! Многая лета твоему таланту и его доброму носителю! Ура!

Наташа разрумянилась и захлопала в ладоши. Теперь она всех троих опаляла горячим взором янтарных глаз.

— Тогда и я… — встал смущенный Сергей, сильно оттягивая мочку левого уха, и без того свекольного цвета. — Чего уж там… это…

— «Как все гении пера, он был косноязычен», — вставил Борис цитату, ловко закидывая в рот самый крупный пельмень.

— Это… — продолжил Сергей, вцепившись пятерней в шевелюру, рискуя выдрать солидный клок волос. — Короче, Наташа… Тут… вчера… там… был резонанс. Это когда частоты их совпадают и бах — вспышка! В общем, если тебе удалось уловить это… Наташа, ты настоящая. Ты тоже… и всё такое.

— Перевожу, — вставил Борис. — Мэтр имел в виду: если бы в тебе, очаровательная наша гостья, так опрометчиво влюбившаяся не в меня, гениального прозаика…

— …Про каких заек?.. — улыбнулась девушка.

— Нас не так просто сбить с толку, — тряхнул крупным лоснящимся лбом Борис. — Если бы ты, Наташа, как доложил выше предыдущий оратор, не имела бы искренности, то тебе не удалось бы разглядеть идентичную субстанцию в бездонной личности гения рифмы и виртуоза белого стиха — нашего друга Сереги.

— Я попрошу!.. — вскочила девушка, нахмурив брови.

— Так, сядь! — прикрикнул на даму Сергей, грохнув пятерней о стол. — Успокойся и послушай, — продолжил он, размахивая травмированной кистью и жмурясь от боли. — Наташа, у нас тут не принято хвалить и воздавать почести. Понимаешь? Это на самом деле смертельно опасно. Тебе, наверное, известно, что такое тщеславие? В среде творческих людей — это враг номер один. Помнишь фильм «Адвокат дьявола» с Аль Пачино в главной роли? Там в конце фильма дьявол говорит: «Определенно, тщеславие — мой самый любимый из грехов!» А как с ним сражаться? Смирением. Поэтому у нас тут больше приветствуются шутки, насмешки и прочее шутовство. Это смиряет, не дает уму возноситься, приземляет. Привыкай. И не вздумай обижаться на моих друзей. Поверь, каждый из них гораздо лучше меня.

— И это, товарищи, правда! — солидно подтвердил Борис.

— Наташенька, извини, насчет тщеславия действительно так. — Василий поднял на гостью умоляющий взгляд. — Прости нас, все мы тут немножко чудаки.

— На букву «че», — уточнил Борис, доедая за обе щеки салат оливье под всеобщее замешательство.

— …Мне уйти? — спросила девушка у Сергея, сбитая с толку.

— Как хочешь, конечно, — небрежно пожал он плечами. — Но я бы на твоем месте не спешил. Посиди. Расслабься. Мы сейчас что-нибудь придумаем.

— А я попрошу Наташеньку мне попозировать, — сказал Василий, улыбаясь, как китайский мандарин. — Раз уж такая лепота под нашу крышу заглянула!

— Надеюсь, в одежде? — протянула девушка настороженно.

— Я бы на этом не настаивал, — задумчиво протянул Борис. — В конце концов, здоровый эротизм, как составная часть великой любви, никогда не мешал вдохновению.

— По-моему, девушка эротична и в одежде, — возразил Василий.

— А мне бы хотелось побольше простого созерцания за счет небезопасного воображения.

— Обойдешься, — решил, подумав, Василий. Потом обернулся к девушке: — Не обращай внимания. Это просто мысли вслух. Вон там у нас гардероб, где одежды навалом, на любой вкус. Можешь выбрать, чего пожелаешь. Как говорит один наш добрый знакомый: «честному вору все в пору». А мы пока тебе трон установим.

Они с Сергеем выдвинули на центр задрапированный багровым крепом пьедестал и взгромоздили на него вольтеровское резное кресло. Василий повернул мольберт и укрепил на нем грунтованный холст. Сергей придвинул свое глубокое кресло, открыл блокнот и сунул в карман авторучку. Борис разложил Васин этюдник, выдвинул телескопические ножки и установил на нем ноутбук. Друзья приготовились к сеансу и стоя ожидали появления из-за перегородки модели.

…И она появилась. Девушка надела темно-синее вечернее платье до пола с открытыми плечами, распустила шелковистые волосы по нежным перекатам плеч. Опущенные глаза прикрывали длинные пушистые ресницы. Под восторженное молчание мужчин она плавной походкой подошла к возвышению. Забытым жестом дамы, садящейся в карету, обеими руками слегка подобрала подол, взошла на ступень и царственно расположилась на троне.

— Вот это да-а-а, — выдохнули мужчины и заняли рабочие места.

— Так и сиди! — вскричал Василий, схватил лист ватмана и толстый карандаш.

С полчаса они втроем лихорадочно работали. Василий один за другим сделал три карандашных наброска, затем принялся наносить тонкие линии углем прямо на холст. Борис часто щелкал по клавиатуре компьютера, изредка поглядывая на девушку. Сергей подолгу смотрел на нее затуманенным взором, шептал одними губами, потом будто очнувшись, покрывал чернильными строчками листы блокнота. Наташа терпеливо сидела, стараясь не шевелиться. Через полчаса румянец покинул ее щеки. Еще через десять минут модель начала едва заметно ерзать. К концу первого часа — тихонько поскуливать. В ее некогда восторженном взгляде, устремленном на Сергея, появилась мольба, а гладкое лицо прорезали страдальческие морщинки.

— Можешь немного отдохнуть и размяться, — позволил, наконец, портретист, удовлетворенно разглядывая карандашный эскиз.

Девушка соскочила с пьедестала и, повизгивая от счастья, закружила по студии. Сначала она приблизилась к Сергею, но тот захлопнул блокнот, встал и занялся приседаниями. Потом она в ритме вальса пронеслась мимо писателя, который не отрываясь от клавиатуры, завершал длинную замысловатую фразу. И, наконец, остановилась у мольберта, слегка подпрыгивая. Она обвела пальчиком контур фигуры и сказала:

— Маэстро, а маэстро, ты мне льстишь. Я ношу сорок шестой размер одежды, а ты, Васенька, размахнулся на пятьдесят второй.

— Будем считать, что этот портрет на вырост, — улыбнулся Василий. — Видишь ли, в настоящее время мои картины покупают шведы и финны. А «горячие скандинавские парни» желают видеть русских женщин такими… сочными, мясистыми и поджаристыми.

— Ну, что ж, приятного им аппетита! — иронично вздохнула модель. — Значит, мой прообраз уедет на берега Балтики? Жаль.

— Ничего, ничего! Пусть нашей красоты займут, коль своя в дефиците. Кстати, высокий процент красивых женщин свидетельствует о высоком потенциале нации. Когда красавицы иссякнут, нация вырождается. Или наоборот?.. У нас в этом плане все нормально. Вот, помню, в шестидесятые годы одна красавица на миллион случится, и то радовались. А теперь — о-го-го! — каждая десятая загляденье, а каждая сотая — просто богиня! Значит, еще поживем! Да ты не волнуйся, Наташенька, я могу и для тебя портрет написать… сорок шестого, натурального размера.

— Наташ, ты не расскажешь нам о себе, — подал голос Сергей. — Это помогло бы в создании образа.

— Ой, было бы о чем рассказывать! — воскликнула она. — Я обычная папина дочка, единственная и любимая.

— … Милая и веселая, — добавил Василий.

— … Капризная и избалованная, — продолжил Борис.

— А вот и нет, — улыбнулась она. — Отец у меня товарищ строгий, и воспитывал меня сурово. Времени свободного у меня почти не было. Зато я успела позаниматься гимнастикой, теннисом, верховой ездой и плаваньем. Еще меня заставляли много читать, зубрить языки, слагать стихи, вести дневник и учиться без троек.

— А молчать?..

— Могу неделями!..

— А водку пить?..

— Вообще-то не очень… Но, если родина прикажет — то конечно!

— А это… как его…

— Нет, нет. Этого нельзя. Я девушка воспитанная и папу слушаюсь.

— Молодец!

— Да я знаю… — вздохнула она и села в глубокое кресло Сергея. Несколько раз подпрыгнула, проверяя мягкость. — Кому только всё это надо?

— Нам! — рявкнули Василий с Борисом.

— Правда? Вы такие милые… А тебе, Сережа?

— И мне, конечно… — едва заметно улыбнулся тот. — Зря, что ли старалась и мучилась? Столько же трудов!

— А мы еще увидимся?

— Конечно, приходи. Видишь, ты здесь пришлась ко двору… студии.

Вздохнув, девушка забралась обратно на подиум. Мужчины заняли рабочие места. Через полчаса, проведенные в молчании сторон, Борис спросил:

— А какими, Наташа, мы тебе показались?

— Василий — добрый, ты, Борис, — девушник, а Сережа — гений.

— Гм-гм! — возмутился поэт.

— Все правильно, — подтвердил художник.

Снова наступило молчание. Наташа замерла, стараясь не шевелиться, но видимо что-то ее сильно заинтересовало. Она вздохнула, как перед прыжком и спросила:

— А что вы разглядели во мне?

— Весну человечества, — сказал Василий.

— Вихрь светлых образов! — добавил Борис.

— Отражение совершенной красоты будущего века, — глухо откликнулся поэт. — Божественной красоты… Я верю, что в будущем веке все люди будут идеально прекрасны.

Наташе эти трое нравились все больше. «Как это похоже на мои мысли, — думала она. — С одной стороны, они, конечно, растяпы и смахивают на шалунов, которые не спешат взрослеть… Хотя это только внешне. С другой стороны, им тоже хочется сохранить в душе самое лучшее, что было в детстве: ежедневные открытия красоты и… Чистоту? Мечту? Они каждый по-разному определяют это, но все равно похоже. А я-то… Какая ответственность, оказывается, лежит на мне! Самое лучшее, что есть во мне, увидят другие. Их, может, будет тысячи, сотни тысяч… О, Боже, помоги мне!»

Вечер поэзии

…И тут произошло нечто! В большие оконные витражи дохнул сильный ветер. Рамы выгнулись, едва сдерживая мощный порыв упругого воздуха.

— Пойдемте наружу! — воскликнул Сергей, стряхнув шлепанцы. — Сейчас что-то будет!

Они выскочили на улицу. Здесь от земли до небес вихрем носились сорванные листья, обрывки бумаги и клубы серой пыли. Гудели натянутые тетивой провода. Бесстрашные ласточки совершали бреющие полеты у самого асфальта, резко взмывая ввысь и теряясь в клубящейся черноте. Их возбужденный свист тонул в рычании ветра. На горизонте сверкнули зарницы, и только через секунды раздались сухие громовые выстрелы. На востоке небо еще сверкало покойной синевой, а с запада несло толстые бурые тучи, неотвратимо накрывающие город.

Первые теплые капли тяжело упали на серый асфальт. Потом на миг все замерло… Сильно запахло мокрой пылью. Длинная борода под черной тучей достигла места, где стояли наши герои — и сильные струи небесной воды плеснули на разогретую жаром землю. Мужчины с девушкой стояли под козырьком входа, но мелкая дождевая пыль и брызги от асфальта доносили и до них сырую свежесть. Вдруг совсем рядом сверкнула ослепительная молния, и сразу оглушительный грохот сотряс все вокруг.

Дождь мерно зашелестел по листьям и траве, по черному асфальту и бордовым крышам. С востока блеснул последний луч солнца — и широкая радуга на секунды ласково обняла все вокруг: от умытой земли до грозных клубящихся туч.

Первым выскочил из укрытия поэт и запрыгал вокруг клумбы, размахивая руками. Вторым — Борис, подставив лицо с открытым ртом под струи дождя. Василий перед прыжком в воду обернулся к модели и удивленно спросил:

— Чего медлишь, прекрасное дитя ужасного века?

— Так, дядь Вась, на мне реквизит, — чуть не плача пожаловалась девушка. — Казенный!..

— Ерунда. Забудь. Дождь важней!

Взяв девушку за руку, художник деловито вступил под дождь, словно это был теплый утренний душ. Наташа же издавала все звуки, на которые способна девичья гортань, разумеется, на предельной громкости… От басовитого паровозного гудка до ультразвуковых флейтовых трелей.

…За парным чаем с липовым медом и ванильными сухарями они сидели в махровых халатах до пят. На голове девушки белела чалма из скрученного полотенца. Румяное лицо без следов косметики сияло яблочной свежестью. Голос после активной вокальной тренировки стал звонким и мелодичным.

— Столько переживаний всего за несколько часов, — пропела она контральто, — это здорово!

— Друзья, — сказал поэт, — это знак свыше: Наташа сюда пришла — ой, неспроста. Что-то будет.

— Сереж, а что ты написал? Можно послушать?

— Не жмись, гений, — встрял Борис, — облистай народ поэзой.

— И правда, Сереж, побалуй нас, — кивнул Вася и занял место у нового белого холста, невесть когда поставленного взамен прежнего с эскизом «скандинавским, мясистым».

Сергей встал и профессионально побледнел. Затем потянулся сперва рукой, а потом всем телом куда-то вправо-вверх. Его чуть хрипловатый осмелевший голос взлетел туда же, отражаясь от апельсиновых стен упругим эхом. Поэт сразу изменился, стал ничьим, сильно вырос, а за его спиной словно выпростались мощные крылья. Он пел и стонал, внезапно переходил на шепот — и вновь взрывался раскатистым громом. То вдруг замолкал, устанавливая тишину, в которой громко стучали сердца, а кровь шумно струилась по жилам, — то снова обрушивался мощным приливом, будто океанская пенистая волна…

«…тридцать Первая любовь»

Посвящается Галине,

которая в 18 лет

вышла замуж за нищего

инвалида-художника

Мне говорили старые друзья:

«И что нашел ты в этой мышке серой?»

А я молчал, и сам не понимал,

Что вышел за обычные пределы.

Я изучил телесную «любовь»

И был циничным, грубым и липучим.

Но сердца лёд не растопил огонь,

Зажженный Эросом, животным и дремучим.

И вот явилось это существо!

…Нечеловечески тиха и световидна,

Как бабочка прозрачна и невинна,

Как море неохватно глубоко.

Как многое впитало и несло

Такое хрупкое телесное созданье!

И треснуло, расселось мирозданье,

А сердце потеплело, ожило.

О, сколько сладких мук я пережил,

Ночей бессонных испытал круженье

Пока сумел озвучить предложенье,

Пока ответ обратно получил.

Она была тиха и простодушна,

Стояла близко — руку протяни.

Но, лишь касаясь ступнями земли,

Парила в иномирности воздушной.

Встречались наши руки и глаза

И опускались, будто от ожога.

Я знал, что ты робка и недотрога —

— в себе такого не подозревал.

Ты освещала и преображала,

Все, чего рука твоя касалась.

Воздухом твоим легко дышалось,

И вокруг тебя жила весна.

Когда мы были вместе, всё вокруг

Живое, гибкое — тянуло к нам ладони

И солнце выходило из заслона,

И ночью звезды завершали круг.

Мы проживали день за целый год,

Неслись недели, обгоняя свет.

Минута, замирая, длилась век.

И знали мы, что это ненадолго.

… Она меня тогда впервые обняла,

прижалась так, как будто умирала,

и плакала, и руки целовала.

Все объяснила и… к нему ушла.

А я кричал ей вслед!

А я вздыхал ей вслед.

А я шептал ей вслед:

«Хоть сердце и болит,

Прости, любимая,

что я

…не инвалид!..»

— Только, чтобы написать такой стих, стоило родиться, — прошептала девушка, в полной тишине.

— О, несчастная! — прогудел Борис, но взглянув на Наташу, спешно пояснил: — …Девица та, что к Васькиному коллеге ушла. Уходить, так к прозаику! Красивому и подающему надежды…

— Сережа, это автобиографично? — спросил Василий, шмыгнув носом и промокая рукавом глаза.

— О чем вы! Бросьте препарировать тайну! — взревел чей-то голос, и все резко оглянулись. В дверях, опершись плечом на дверной косяк, стоял высокий блондин в элегантном белом костюме с мужественным загорелым лицом.

— Валентин! Брат! — хором закричали сожители.

— Вот решил соскучиться. Заглянул на огонек, и кажется не зря. Серега, если бы это для тебя что-нибудь значило, — сказал Валентин, шагая к поэту, раскрыв объятья, — я бы тебе белый «мерс» подарил за эти вирши.

— Если поэту машина не нужна, могу я получить, — заботливо предложил Борис.

— А теперь что-нибудь эдакое, родное! — сказал Валентин. — Чтобы душу согрело!

— Вот это я, Валь, тебе написал. Называется «Разговор с другом» — поэт опустил голову и задумчиво, немного нараспев прочитал:

Вино густое, как кровь, как эта июльская ночь, пью сегодня с тобою

На теплом камне, где прежде сидели вдвоем и подолгу молчали.

С тобою и только с тобой мне спокойно молчалось всегда.

Зачем ты меня не учил жить без тебя и молчать без тебя?

Славка! Не бойся, слышишь, друг, я не забуду тебя. Обещаю.

В своей непутевой, пьяной жизни пустой не забуду тебя никогда.

В чаду и безумном кружении дней не забуду тебя никогда,

Потому что нет у меня никого и не было ничего. Ты один! Вот так…

Так как ты, умела смотреть на меня только мать, пока я не вырос.

Из глаз твоих лучилось тепло, тепло, которое так согревало.

А ты шаркал рядом со мной, припадая на ногу с осколком,

А ты сидел и молчал, — и тепло разливалось в душе.

Ты отдавал мне последние деньги и жил непонятно на что,

Ты не спрашивал о долгах никогда и прощал, забывая.

Ты протягивал книги, хорошие книги, и тихо шептал: прочти.

Диктовал ты мне письма друзьям и отцу: им будет приятно, пиши.

Вино пряное, как слезы, пью и на небо смотрю,

И звезды — ты их любил — стекают по скулам и бьют по груди.

Славка! Почему твое сердце оказалось слабым таким?

Ведь оно столько лет терпело ложь мою и боль от предательств моих.

А теперь… как мне жить без тебя, когда не с кем молчать?

И кто меня будет прощать, если я не прощаю себя?

И кто, не ожидая взамен ничего, будет смотреть на меня

Глазами, из которых струится тепло и светлая боль?

И что теперь мне это вино без тебя, холодный гранит и могильный холм?

Зачем прихожу я сюда, как побитый и брошенный пес?

И как я забуду тебя, Славка, забуду твой взгляд,

Когда прожигает он сердце мое до самого адского дна?

Это ты? Мне стало тепло и спокойно. Это ведь ты?

Ты пришел успокоить того, кто тебя предавал?

Ты вернулся простить того, кто тебя убивал?

Это ты. Я узнал. Мне стало легко. Это ты. Славка, прости!..

— О, эта баллада, Валентинище, не то что на «мерс», на «ламборджини» потянет, — пробасил Борис. — Я как и прежде готов получить его вместо брата!

— Умоляю, перепиши! — не обращая внимания на прозаическое вымогательство, сказал хозяин, крепко обнимая смущенного Сергея. — Вручную… Чтоб типа факсимиле! Когда разорюсь, я за него целое состояние выручу. Глядишь, до конца дней себя обеспечу.

— И не надейся, — успокоил его Сергей, — не разоришься.

— В этом-то вся и трагедия, — согласно кивнул Валентин. — Вдохновение любит смиренных, а деньги — дерзких. Батюшки!.. Экая дивная принцесса под убогими сводами нашей пещеры.

Девушка, не отрывая восторженного взора от поэта, протянула кавалеру вялую ручку под поцелуй. Она снова не видела никого, кроме покрытого багровыми пятнами растрепанного Сергея.

— Ах, как я понимаю эту чуткую девушку! — В замешательстве кашлянул хозяин, не привыкший к забвению своей персоны, и растерянно оглянулся. — Только Вася здесь еще работает, — проворчал он, подойдя к художнику.

Василий тонкими округлыми линиями выводил женский профиль. Его лицо, руки и бархатную толстовку нарядно покрывали пятна краски.

— Так. И здесь наша таинственная принцесса белой ночи. О, даже в двух вариантах: один для тела, другой для души. И это понятно. Ладно, пойду… в кабак и напьюсь, как самая грязная свинья.

— Что вы, не надо, — сказала девушка, с трудом отрываясь от созерцания поэта. — Если из-за меня, то не стоит. Хотите, я вас чаем вкусненьким угощу?

— Хочу, — кивнул Валентин, смягчив лицо. — У меня такое чувство, что мне с вами приходилось где-то встречаться. Как ни банально это звучит…

— Не удивительно, вы иногда заглядываете в кабинет моего папы.

— Ну вот же! — хлопнул он себя по лбу. — Так вы та самая Наташа? Ну да. Как тесен мир. Кажется я продолжаю сыпать банальности.

— Это ничего, — улыбнулась девушка по-матерински, протягивая ему чашку, — учитывая, что это правда.

— Кажется, я теперь понимаю моих добрых друзей, у которых так неподдельно сияют глаза. Кажется вы, Наташенька, подарили им день вдохновенья.

— Если это так, я только рада.

— Ну, ладно, с этими двумя парнями все ясно. А чем нас порадует любитель шикарной жизни и престижных авто? — спросил он, повернувшись к Борису.

— А вот, вашество-с, гражданин начальник, — сказал тот, в шутовском поклоне поднося ноутбук к глазам хозяина. — Эссе-с.

— Я с твоего позволения прочту вслух? — спросил он писателя. И, получив в ответ согласный кивок, стал медленно, чуть не по слогам читать:

«Ее прозрачные глаза, полные слез, неотрывно глядели на нищего. На его ветхое пыльное рубище, едва покрывающее серую наготу; на черные опухшие руки и одутловатое лицо с набрякшими щеками и редкой щетиной; на спутанные волосы, облепившие усохший, изрезанный шрамами череп. Тонкие девичьи тонкие пальцы лихорадочно перебирали внутренности кисейной сумочки в поисках хоть каких-то денег. Но, безуспешно! Тогда она сняла с себя манто из горностая, положила к дырявым башмакам и, покачиваясь, ушла прочь. Ее худенькая спина под шелковым платьем сотрясалась от рыданий. Нищий удивленно смотрел на переливчатый мех манто и шепотом повторял: «Зачем так-то, барынька? Зачем так-то!..» До головокружения пахло свежей листвой. А высоко в небе собирались полчища лиловых туч».

— Как хорошо, — сказала Наташа, глядя на серьезного Бориса. — А что дальше?..

— А это, милая девушка, — сказал Валентин, — мы узнаем чуть позже. Нет, право же, какие орлы здесь собрались, а? «Богатыри! Не мы…» Так иногда хочется бросить все и посвятить остаток дней высокому искусству. Только… Не вый-дет, — произнес он по слогам. — «Рожденный ползать…» и так далее и тому подобное… Но ценю! Всей душой, как могу — ценю, друзья, ваш дар. И обещаю помогать до последнего, так сказать, хрипа. А к своим словам, как сказала Багира из одноименного мультфильма «Маугли», я добавляю… — Он сказал в трубку сотового телефона «вноси» — я добавляю… — В дверях появился крупный человек в черном костюме с двумя сумками в руках. — Добавляю этого быка, только что задранного мною. Что стоишь, громила? Расставь по полкам холодильника. А вообще-то это спецпаек для особо одаренных чудаков. Кушайте на здоровье!

— Ты, Валь, всегда думаешь нас, — констатировал Борис, как-то странно вывернув рекламный слоган.

За оливковыми стеклами витражей опускалась нежная летняя ночь. После молниеносного дождя заметно посвежело, и душистые воздушные волны закатывались в распахнутые настежь двери. Художник увлеченно водил по холсту длинной кистью, то приседая, то поднимаясь во весь рост. Он пыхтел и бурчал, напевал что-то под нос, то вдруг принимался громко сопеть. Писатель щелкал по клавишам ноутбука, прихлебывая чай, изредка брал амбарную книгу и записывал что-то для памяти карандашом.

Золотая роза

А в это время по липовой аллее шли поэт с девушкой и говорили, говорили…

— Сережа, признайся, белый костюм ты надел в мою честь?

— Увы! Просто… Знаешь, как говорится, женщине нечего надеть, когда кончается модное, а мужчине — когда кончается чистое. Мое последнее чистое намокло под дождем, а это из реквизита.

— Ну, почему ты меня все время осаживаешь, как наездник лошадь?

— А ты не бросайся в галоп…

— Ладно, не буду… Мне как, лучше рысцой?

— Иноходью… Нет — шагом!

— Сережа, ты любил кого-нибудь?

— А как же? У меня было где-то тридцать любовей. Каждая избранница клялась на крови, что она навечно.

— И почему же вы расставались?

— По простой причине: женщина отказывалась подчиняться мужчине. И даже наоборот, чуть ли не со второго свидания начинался процесс моего подчинения. Этого я, как мужчина, допустить не мог, в результате — «вечная любовь» растворялась и улетучивалась, как дым. А вообще-то я влюбчивый.

— Не заметно. А я впервые.

— Зря. Это так приятно. Особенно, когда нераздельно и безответно.

— А по-моему, это страшное мучение. Я этого боюсь.

— Тебе вообще в этой жизни ничего бояться не стоит.

— Правда? Почему?

— Потому что… Потому что у тебя есть всё: папа, …мы…

— А ты?

— …И я.

— Да?

— Ну, да…

— Хорошо. Это очень хорошо. Ах, как хорошо!

— Гм-гм! — прозвучало ударом хлыста по голенищу.

— Вернуться к шагу?

— Да, если можно.

— Слушай, а чего ты так боишься?

— Это не страх. Это — опыт. Что резво начинается, то быстро кончается.

— Значит, ты не хочешь, чтобы кончилось?

— Нет. Мне вообще нравится, когда только начинается и не кончается никогда.

— И мне тоже.

— Тогда все нормально. Мы пришли к полному кон… консоль…консенсусу!

— И что дальше?

— Мне стихи писать, тебе — слушать и оценивать. Ну, там, ежели пельмешки или еще чего из салатов — тоже не лишнее.

— Ах ты… купец-молодец!

— Да вот.

— «Суров ты был. Ты в молодые годы учил рассудку страсти подчинять. Учил ты жить…»

— Стоп! Там дальше галиматья. Не стоит ее повторять.

— Счастье и свобода по-твоему галиматья?

— В их понимании — да!

— А есть другое? Не их?..

— Есть.

— Ты меня познакомишь?

— Обязательно. А сейчас опять — шагом… Медленно, спокойно, тихо, …легко. Вот как эта процессия, — указал он на дорогу.

Они шли вдоль газона с длинной цветочной клумбой. По ярко освещенной розовым светом дороге медленно ехала поливочная машина. Перед ней невысокий, но очень серьезный работник в желтой спецовке тянул шланг. Прямо на ходу, у очередной клумбы, из шланга начинала брызгать вода, вздымая вокруг мелкие брызги с густым цветочным ароматом. Со стороны выглядело так, будто погонщик ведет за хобот огромного механического слона. Почему так поздно? Видимо, им не хватило дня и вечера. А может, их наказали за какую провинность и заставили работать сверхурочно… Как бы там ни было, желтый мужичок со шлангом и поливочная машина делали свое дело серьезно, с чувством собственной значимости и глубоким осознанием производственной необходимости.

— Сережа, — попросила девушка, — прочти что-нибудь для меня, а? Ну, как ты читал для Валентина.

— Ладно, — иронично улыбнулся тот. — Сама напросилась… Помнишь, на вечере ты сидела за столом с каким-то меланхоличным мужиком?

— Да это был Стасик, друг детства! Ну, что мне на ночь глядя одной что ли в собрания ходить? Да и кто меня отпустит?.. Зато, как услышала тебя, для меня весь мир перестал существовать…

— Однако, между твоим воркованием с другом детства и моим выступлением я успел написать вот что… Называется «Пророчество любви»:

Задарю тебя розами до ветра в кармане,

Заговорю историями до отупенья,

Закружу по аллеям цветущего парка,

Зацелую в подъезде до боли в венах.

Я не дам опомниться тебе до ЗАГСа,

Ты очнешься от вихря уже в роддоме,

И закружит пеленками новый танец

В полубессонном материнском полоне.

Потом я от тебя запью, загуляю,

Влюбляясь в раскованных и красивых,

А ты проплачешь мне: «Я тебя прощаю.

Только ты не бросай нас, …любимый».

Ты будешь в тот миг такой беззащитной,

вероломно обманутой — куда уж дальше!

Я почувствую себя подлым бандитом

И полюблю тебя как никогда раньше.

Неверность мою вернешь ты сторицей,

Застарелую обиду сжигая изменой.

И уже моё прощение прольет водицу

На шипящий огонь нашей геенны.

И тогда ты от нежности вся истаешь,

Упадешь в мои объятья мягкой глиной…

…Но сейчас ты этого ничего не знаешь —

ты сидишь напротив с другим мужчиной.

— Ничего себе, перспектива! — схватилась девушка за голову. — Надеюсь, это лишь образ?

— Кто знает, кто знает?.. — загадочно улыбнулся поэт. Может быть, ему вспомнились слова Цветаевой, сказанные Ахматовой: «Разве вы не знали, что в стихах все сбывается?»…

В это время в ночном небе творилось нечто необыкновенное. Казалось, что свет восхода солнца, льющийся с восточной стороны, изгоняет западные сумерки. По небу мощными ураганными завихрениями носились огромные потоки света. Звезды остались только самые крупные. Далеко на горизонте прозрачным шлейфом прошел дождь. Закрученные спиралью перистые облака переливались богатейшей гаммой розовых и сиреневатых оттенков. Невидимые птицы сотрясали душистый воздух вибрациями свистящих переливов. Сергей поднял руку к небу и полушепотом прочел:

Сгоревший летний день погас,

Остыл, окалиною сумерек покрыт.

Лишь облаков малиновый пегас

Крылом усталым над рекой парит.

Эфиром сладким усыпят цветы,

Слеза молитвы боль обид залечит,

Всё исцеляет нежность темноты,

Пушистым пледом укрывая плечи.

Лишь звездный ветерок вздохнет,

Вдали прошепчет дождик колыбельный —

— как золотом червонным полыхнёт

Восхода алый парус корабельный.

И пелену вчерашнего дождя —

— и завтрашней зари лучи,

Мостом сверкающим соединяя,

Горит в полнеба — радуга в ночи!..

— Сколько воспоминаний поднимается в душе! — Прошептал поэт. — Какой сладкой болью сжимает сердце. Гм… Прости…

— Что ты!.. Так здорово. Сережа, если можно, расскажи о своей первой любви, — попросила Наташа.

— Ладно, попробую, — сказал он, запустив пятерню в кудри. — Прости, если немного тебя разочарую, в этой истории есть нечто такое… — Сергей замялся, подыскивая слова, — слишком земное… в общем, она с ювелирным оттенком.

— С ювелирным? — спросила девушка, напрягшись. Она будто погрузилась в себя, что-то напряженно вспоминая. — Я внимательно слушаю, говори, пожалуйста.

— Случилось это, когда я учился в школе. У нас был литературный кружок, который вел настоящий писатель, родитель нашего сверстника. Помнится, мы как-то проходили «Золотую розу» Паустовского. Если помнишь, там есть рассказ о старом мусорщике. Убираясь в ювелирных мастерских, он собрал в мешок мусор, включавший золотую пыль. Он провеял ее и собрал золото. Заказал ювелиру золотую розу, чтобы подарить возлюбленной — дочери своего погибшего командира. Он верил, что эта роза принесет ей настоящую любовь.

— Я помню эту историю, — едва слышно произнесла Наташа.

— Меня тогда в числе других ребят выдвинули на конкурс художественной самодеятельности. И там, за кулисами я впервые увидел ее! Девочка была так одинока, так трогательна… Худенькая, хрупкая, как стрекоза. Может быть поэтому мне запомнились ее огромные глаза янтарного цвета. И мне вдруг очень захотелось подарить ей золотую розу, ту самую, которая приносит настоящую любовь. В тот вечер я шел за ней, боясь приблизиться. Как трусливый воришка выследил, где она живет, и даже узнал номер квартиры. Затем обошел несколько ювелирных магазинов и, наконец, увидел то, что искал: золотое кольцо с миниатюрной розой, а бутон из полированного янтаря — под цвет ее глаз. Теперь оставалось только добыть денег, и я стал работать. Сначала в школе мы сплачивали полы, и нам немного заплатили. Потом с армянами укладывал асфальтовую дорогу. Но денег все не хватало. Потом разгружал на товарной станции вагоны. В общем, накопил я нужную сумму и купил в ювелирном магазине кольцо с розой. Положил в конверт и бросил в ее почтовый ящик. Всё! Надеюсь, девочка получила подарок…

Третий раз зазвонил сотовый телефон. Наташа снова извинялась, успокаивала и просила «еще пять минуточек». Но на этот раз невидимый собеседник был непреклонен. Девушка вздохнула и грустно улыбнулась:

— Теперь пора.

Сергей остановил желтое такси и чмокнул девушку в щеку. Потом она его чмокнула, неумело ткнувшись носом. «Совсем как взрослые», — вздохнул Сергей, посадил девушку в салон и захлопнул дверцу. Наташа попросила водителя секунду подождать. Она открыла сумочку, что-то разыскала там и надела на палец. Затем протянула к Сергею руку.

В рассеянном розовом свете аргонового фонаря блеснуло на безымянном девичьем пальчике кольцо с золотой розой и янтарем в виде бутона. Машина медленно тронулась, и Сергей долго еще наблюдал как удаляется и тает в сумраке ночи белая тонкая рука, выпростанная из окна.

— Это какое-то чудо, — прошептал он. — Так не бывает. Стрекоза превратилась в прекрасную белую лебедь. Не узнать!..

В защиту абсурда

Летние ночи светлы, а дни быстротечны, как счастливый сон. Толпы отдыхающих направляются к морям и рекам, город заметно пустеет, суета сходит, особенно по выходным. Но именно в эти дни на наших чудаков снисходили мощные волны вдохновения, пригвождая их к мольберту, ноутбуку и блокноту. Как же не брать то, что даром и в дар? Как отказаться от того, что свыше сходит и уносит обратно ввысь? Это ли не расточительство? Это ли не безумие? Примерно так они объясняли девушке ее невольное заточение в студии и многочасовое сидение на жестком кресле. И надо отдать ей должное, юная модель относилась к своей работе уважительно.

Приходила семнадцатилетняя дочь Василия. Маявшийся болями в пояснице художник попросил ее походить по спине:

— Ибо сказано: аще занеможет спина у неблагочестивого художника, да призовет дщерь единородную, и да потопчет оная болящую спину отчую босыми стопами во излечение.

— Па, да ведь мне уже не пять лет, как раньше, — прыскала дочь, — да и весу под шестьдесят.

— Да ты что? — поднимал тот брови. — Это уже столько много! И за каждое кило, заметьте, уплачено родительским потом и кровию… А росту сколько?

— Утром метр семьдесят пять, вечером на два меньше.

— Это потому, что растешь не по дням, а по ночам. Ладно, чего там, дави! Что может быть лучше для великовозрастного дитяти, как ни потоптать того, кто запрещал, ругал и наказывал? Так что всем лепо: тебе сатисфакция, мне — лечение.

Процедуры проходили под аккомпанемент визга дочери, хруста костей и благодушное похрюкаивание папы. После чего происходил обычный разговор. Дочь просила деньги, а отец взывал к ее разуму и совести. Кончалось все тоже, как обычно: дочь уносила в кармане брюк нужную сумму денег, а отец еще долго ворчал что-то о временах и нравах, а также воздыхал о внуке, который отомстит родительнице за страдания деда.

Наш поэт вел себя неровно: то возбужденно ходил по студии, размахивая руками, то впадал в ступор, молча сидел в кресле и что-то писал. Однажды он, проводив девушку, пришел таким тихим, что это возмутило сожителей.

— Ты чего это сегодня такой слабоадекватный?

— Понимаешь, Вась, я чувствую, что я её не стою.

— Почему?

— Вы же знаете: я идиот.

— Это верно, — кивнул Боря.

— Нет, я сегодня особенный идиот: прошлой ночью звезды пахли рыбой! А она!.. Наташа — совершенство…

— И это верно.

— Ну, вот…

— А это неверно!

— Почему? — спросил Сергей с надеждой.

— Потому что внешнее человеческое совершенство — это скучно, а смиренный идиотизм — наоборот! Понял?

— Нет, — признался поэт. — Слушай, ты меня совсем запутал. Это какой-то абсурд.

— А вот абсурд — это и есть совершенство, — отчеканил Борис. Но, видя замешательство собеседника, присел на подлокотник кресла, обнял друга и сказал: — А теперь я тебя успокою. У твоей совершенной девушки ноги кривоваты. Сидеть! — ударил он по плечу возмущенного Ромео. И зачастил: — На лбу прыщики, волосы секутся, зубы желтоваты и хронический гайморит. А еще она долго сидеть в одной позе не может. Значит, пониженное давление и вялые сосуды. А это говорит о признаках преждевременного старения. А ты у нас еще — ого-го!

— Знаешь, — неожиданно обмякнув, задумчиво протянул Сергей, — а я за это еще больше её любить стану!

— Люби! — вскрикнул Борис. — И еще больше, и еще крепче! …Только в депрессняк-то не впадай.

— Ладно, — кивнул Сергей.

— Не слышу!

— Ладно! — громче повторил поэт.

— Обратно не слышу!

— Хо-ро-шо! Всё будет хо-ро-шо! — заорал влюбленный, прыгая по студии на радость друзьям.

Конечно, об этом разговоре девушка никогда не узнает. Есть все же в интерполовых отношениях и подводные течения. Зато узнала Наташа причину Бориной колкости. Оказывается, тот на своем опыте познакомился с таким явлением, как прелесть, и с тех пор воюет с ней не на жизнь, а на смерть. Как сказал Василий, любимая песня Бориса: «Спи, моя прелесть, усни!» О том, что это такое, девушка узнала из дебатов. Выходило, что это вид сумасшествия, когда человек вдруг начинает всех обличать, поучать, возомнив себя неподсудным, как священная индийская корова.

Случилось так, что мужчины увлеклись работой и перестали замечать девушку, кротко сидевшую, боясь шевельнуться. Увы, даже к близости с красивой девушкой можно привыкнуть…

— Что-то ты, брат, много стал молиться, — проскрипел Борис, обращаясь к Сергею. — Смотри, впадешь в прелесть.

— Прелесть бывает не от молитвы, а от самочиния, — возразил тот. — Апостол учил молиться постоянно. А мне есть за что благодарить. У меня сейчас такое вдохновение, такие образы!

— Эта зараза через воображение и приходит, — проворчал Борис. — Поэтому что-либо придумывать опасно. Да и зачем, когда реальная жизнь дает нам столько замечательного, — только смотри и записывай.

— А ты не думаешь, что при этом оцениваешь события, и тогда может случиться ошибка? — вопрошал Василий.

— А ты не доверяй рассудку, — посоветовал Сергей, — это самый неверный инструмент познания. Через него грех пришел. Его в первую очередь поразил меч наказания. Сердце — вот, чему только можно доверять.

— Но именно из сердца исходят все страсти, как учили святые отцы, — возражал Борис. — Это же змеиный питомник!

— Нет, братья и присно сущие с нами сестры, — сказал Василий, — вера, которая просвещает и сердце и разум, не позволит впасть в ошибку.

— Ну, знаешь, — возмутился Борис, — когда Никита Новгородский в киевских пещерах поклонился видению ангельскому, он искренно верил, что это от Бога. Только потом три года в коме лежал. Значит, дело не только в нашей вере…

— Конечно, — кивал Сергей, — смирение — вот, что не позволит человеку считать себя достойным божественного явления. «Я хуже пса смердящего, я недостоин видеть Бога. Его только чистые сердцем узрят!» — так говорит себе смиренный.

— Значит, смиряемся? — подытожил Борис. — Чтобы не дать прелести шанса.

— Во прах, — согласно кивнули остальные.

Девушка во время разговора сидела, не шевелясь, все больше округляя глаза. У нее возникло чувство, будто они говорят на неизвестном языке. Вроде бы и слова говорились по большей части знакомые. Но фразы, которые из них складывались, томили ее ускользающим смыслом.

— Ой, ребята, — воскликнула Наташа, — Какие вы умные!

— Да мы того… этого…. как его… лапти… вот чего, — оправдывались те смущенно, как дети пойманные мамой за руку, лезущую в банку с вареньем.

— Э, нет, теперь меня не проведете, — грозила она пальчиком. — Я вас рассекретила.

— Какие там секреты такие! — выпучивали они глаза. — Рази можно чего от кого скрыть, ежели в головешке одна пустота кромешная.

Поняв, что они проговорились, ребята стали усиленно шутить. По старшинству начал художник. Василий обладал удивительным речевым аппаратом: ему удавалось во время разговора одновременно пришепетывать, гундосить, слегка заикаться и проглатывать большую часть звуков, заполняя прорехи мычанием. Это свойство его рассказы превращало во всеобщую потеху. Может быть, поэтому именно ему уступили право исправить ситуацию, вышедшую из-под контроля.

Он смешивал краски на палитре, легко метал мазки на холст и рассказывал.

— Не знаю, Наташенька, как там у вас, на северах, а у нас тут на знойном юге родного города жара встала как-то особенно сильно. Сколько уж раз, обливаясь потом и «тая от любви и от жары» как Нани Брегвадзе, пия квас со льдом, меняя мокрые рубашонки и майчонки, о, сколько тысяч раз вспоминал твое самоотверженное стоическое терпение в перенесении тягот от сидения на пьедестале, от жары и духоты — и укреплялся твоим примером.

В последние времена будто к нам Сочи переехали. Ага, не только им, тропическим, но и нам, северным хладнокровным народам, дано испытать вышеисчисленные тяготы. Однако, что характерно, живы, хоть, конечно, не всегда и не все.

А еще тут вторую ночь подряд гуляет выпускная современная молодежь в соседней школе — так весь район не спит третьи сутки. Головешка моя стала похожа на нью-йоркскую биржу. Там толкается и прыгает неимоверное количество каких-то брокеров-крикунов и делает внутри шурум-бурум. Так и гудит в башке: «хо-ро-шо, всё будет хорошо!..» Меня, к примеру, качает, будто я принял кружку теплой браги из низкосортных ингредиентов. Но… хорошо! Зато когда спадает жара, мне так что-то ладно малюется!

— А со мною вот что происходит, — продолжил подозрительно долго молчавший Борис. — Самое интересное, планирую писать об одном, а мои шаловливые герои все по-своему переиначивают и ведут себя как хотят. Шпана!.. Я им говорю: ребята, успокойтесь, ведите себя прилично! А то ведь в угол поставлю. А они мне: ты нам не указ, мы подчиняемся законам высшего порядка, а не твоему авторитарному произволу. Ну, ладно, эти… виртуальные… А вчера поцапался со своим реальным редактором Гошей. Этот бывший комсомольский активист постоянно мобилизует массы на борьбу с какими-то врагами народа. То у него и-эн-эн какие-то страшенные, то паспорта не такие, то скинхеды, то кавказцы, то парад геев, то лесбиянок. Я его месяцами ищу, а он после сокрушения демонстрации гомиков принялся воевать с неправильным кино. Недавно в Домжуре устроил на круглом столе скандал с побиванием битых-перебитых журналистских морд лица об стол. Я ему: когда моими нетленками займешься? А он: у меня тут вселенная гибнет, ни до тебя… отстань… Я ему: сымей совесть! А он: совести у меня по горло, а время нету! Как жить?.. для кого?.. и зачем? Но… как доложил предыдущий оратор, хо-ро-шо… всё будет хорошо… всё будет хорошо-о-о, я эта зна-а-аю!

Когда девушка с великим трудом сдержалась, чтобы не потерять благообразие лица и не свалиться от хохота с высокого пьедестала, эстафету принял Сергей:

— А я тут намедни продал три стишка в журнал и за полчаса заработал цельную тысячу рублей. И дай, думаю, побалую себя. Чего я всё кого-то, да чего-то… Сел, как порядочный какой буржуин, на автобус и проехал аж целую остановку. Вышел к магазину для очень сильно важных персон и, пройдя через металлоискатель, под истошный вой, взошел на буржуинские высоты. А сам в себе думаю: эге, а я сегодня, ребята, ваш, буржуинский: у меня, вон, в кармане штанов целая тысяча хрустит.

Прихожу в видео-салон и нахожу новый стенд с элитным кино. Рылся там, копался… Отковырял себе сборники самых злостных элитарщиков: Джим Джармуш, братья Коэны, Антониони, Малкович и Паркер. Три вечера, как идиот, по нескольку часов смотрел и удивлялся, какой дешевый хлам народу втюхивают с ярлыками «знаковое», «культовое»!.. Хоть бы на копейку смысла или какой-нито пользы… Но это ладно.

Принял для харизмы кофейку, посидел у фонтанчика. Поглазел — не скрою — на буржуинских дамочек (кстати, так себе… даром, что шмотки на них дорогие). И потом зашел в книжный (там девочки хоть и в очках, но тоже… с ногами из ушей). Среди прочих набоковых, газдановых и ремарков порылся в серии «Букеровские лауреаты». И снова: порнуха, черная мистика и вопиющая пустота! Вопросы ставят, а в ответ — или ничего или такая чушь! Да, поспрашивал у девочек, что народ читает, и прикупил себе модные новинки. Не скрою, полистал… Я недолюбливаю эти медово-циничные женские романы. Но купил целую пачку и обчитался до икоты, до… вкуса машинного масла во рту. И снова: жуть и разврат и один веселый смех! Нет, хорошо! Так хорошо, что мы ушли из этого мира — это просто счастье!

Кажется, под напором шуточной информации девушка подзабыла о предыдущем разговоре. Чего шутники так серьезно и добивались.

Тут вошел бородатый парень лет двадцати пяти и по очереди троекратно расцеловался с мужчинами, на гостью даже не взглянул. Борис после церемонии прошептал в сторону: «Не этим ли целованием ты меня… помечаешь?» Но вошедший на его слова не обратил внимания, потому что занял в центре студии ораторское место и провозгласил:

— Все, братья, три шестерки повсюду! Нас метят на заклание всех до одного.

— Так уж и всех, Игорек? — улыбнулся иронично Василий.

— Пока шел к вам, не меньше ста масонских символов разглядел.

— Как говорит пословица: «Ищущий везде символы найдет», не правда ли?

— К продуктам со штрих-кодами прикасаться нельзя!

— А мы их вилками едим, руками не трогаем.

— Здорово придумали. Я тоже так буду.

— А вилка есть? А то мы поделиться можем.

— Дома есть! Кажется… А у вас, братья, новые паспорта?

— А кто бы нам позволил со старыми по улице ходить?

— А вы их в микроволновке пропарили? Продвинутые люди говорят, что если не пропарить, то излучения из космоса зомбируют.

— А как же, — воскликнул Борис, — пропарили! Аж по двенадцать раз. И знаешь, сразу зомбирование резко ослабло.

— А я только раз… — сокрушенно вздохнул Игорь.

— Да вон в углу наша печка — можешь поупражняться.

— А почему вас на заседании антиглобалистов не было?

— Ты что не видел трех мексиканцев в бордовых сомбреро? Конспирация, батенька, и еще раз конспирация.

— А!.. Мне тоже надо научиться грим накладывать, а то что-то в последнее время постоянно слежку за собой замечаю.

— Так ведь чему удивляться? Ты же масонам жить спокойно не даешь. Они, бедные, тебя уже внесли в списки первых своих врагов. И разными излучениями и знаками сживают тебя со свету.

— Я тоже так думаю, — вздохнул Игорь. — Всюду враги!

— А больше всего их под подушкой, когда спишь. Стоит заснуть — так и прыгают по голове, так и впиваются, гниды зеленые.

— Да я уже и так в ленте с молитвой сплю.

— И как, помогает?

— Да! Конечно! Благодать меньше уходит. А как забуду перед сном надеть, так просыпаюсь вовсе без благодати. Такой… будто голый…

— Ты уж поосторожней, Игорек, — сказал Василий. — А то выйдешь голым на улицу, могут и в милицию забрать.

— Что вы, мне туда никак нельзя. Они же все бесноватые! Тут один как пристал на улице: чего, мол, стоишь тут два часа? Сейчас, мол, в тюрьму заберу и бить-мучить буду.

— А чего ты там два часа стоял?

— Так это… людей раззомбировал.

— Как это?

— Смотрю на людей — а они все с мутными глазами идут. А на лбах у всех три шестерки… так и горят красным! Встал я тогда на перекрестке и стал молитву читать: «Они нас зомбируют, а вы не давайтесь!»

— Мудрая молитва! Ай, какая сильная! — изумился Борис. — Напиши слова, я ее обязательно выучу… месяца за два.

— Ой, бдите, братья, и бодрствуйте! — на прощанье воскликнул Игорь. — Всюду враги! Так и сживают со свету! Так и хоронят заживо!

Когда парень после церемонии прощания покинул помещение, в воздухе остался неприятный запах. Вася понюхал и проворчал:

— Серой пахнет. Как в преисподней.

— А может, дезодорантом?.. — предложила Наташа.

— Нет, сестричка, только крещенской водой, — сказал он и с помощью новой маховой кисти окропил студию водой из бутылочки с крестом. Сразу посвежело.

— А что это было? — испуганно спросила девушка.

— Это, Наташа, заходила к нам воплощенная пре-е-елесть! — сказал Борис. — Страшная такая!

— Так вот почему вы шутите! Вы на этого парня не хотите быть похожими?

— Не хотим, Наташенька, — кивнул Вася, — ох, как не хотим. Ты заметила, у парня напрочь отсутствует чувство юмора? А это первый признак: ты в беде! Иди и лечись!.. Ну, как с такими говорить? Нормальной логики они не воспринимают, Евангелие и святых отцов перевирают и толкуют так, что уши вянут. Когда с ними общаешься, — одна мысль в голове: как бы самому не свихнуться. Вот и выставляешь щит из собственного юродства. А как еще?..

Однако, потехе час! В проеме двери появилась странная фигура в драповом пальто с хозяйственной сумкой в грязной руке. Вид незнакомца подозрительно напоминал субъекта, описанного Борей в его «эссе-с»… Однако, все эти обстоятельства нимало не смущали ни вошедшего, ни троих жильцов. Они встали и вышли к нему, встречая, как важного гостя.

— Димитрий Евгеньевич, давненько вы нас не баловали своим посещением, — произнес Борис и… о, ужас!.. обнял бомжа.

— А чего вас, оглоедов, баловать-то, — проворчал доходяга скрипучим голосом, — чай не важные какие, а так… мазилы-писаки шалопутные. Да буде лапать-то, давай по делу. Наливай!

Василий вприпрыжку бросился к бару и откуда-то снизу извлек матовую пузатую бутылку с золотой наклейкой. Из холодильника достал салями и банку с крабовым салатом. Все это с хрустальным бокалом и серебряной вилкой поместил на поднос и торжественно с полупоклоном поднес бомжу. Тот уселся прямо на пол и снисходительно ждал угощение как должное.

— Откуда идете и куда путь держите, добрый странник? — спросил Сергей.

— Да ведь мы чего, — протянул тот, степенно выпивая и закусывая, обходясь при этом без бокала и вилки. — Нам куда велено, туда и шастаем. Ныне с Кавказу. На Новом Афоне в пещерах весновал, а как залетило, так через вас на севера попёхал.

— Мне все-таки неясно, — сказал Борис, — как вам удается без документов границу пересекать?

— А мы никаких границ не знаем, — задумчиво протянул тот, солидно сморкаясь в салфетку. — Идешь себе, лапти плетешь помаленьку и все тут. Ну, это… лес видел, море тоже было, горы, помнится… Небо, конечно… А границ… нет, детынька, не видывал. Прости…

— А здесь, в городе как? — не унимался Борис. — У нас же проверка паспортов на каждом шагу.

— Каких еще паспортов? Сроду у нас не проверяли. Мы люди темные, нас которые светлые не видят. Мы так ходим… Во мраке грехов своих. — Он обернулся к Сергею: — Ты вот что, Серёнь, девоньку-то приведи.

— Какую… девоньку? — опешил Сергей, поглядывая на Наташу. — Откуда? И зачем?

— Что переполошился? — Улыбнулся странник. — Нехорошее подумал? Убогая тут ко мне пристала. Гнал ее от себя, а она, как приклеенная, — не отстает. Ну думаю, значит, Господь судил мне с ней таскаться.

Сергей сходил на улицу и привел оттуда за руку девочку лет двенадцати, замотанную по самые глаза в платок. На ней болталось платье с чужого плеча. На ногах белели старенькие кроссовки размера на два больше ноги. В руках она держала хозяйственную сумку. Увидев сидящего на полу старика, она вырвалась, сбежала вниз по лестнице и села рядом с ним. Рукой вцепилась в рукав вожатого.

— Вот так всю дорогу, — вздохнул странник. — Вцепится и не отходит.

Наташа подошла и погладила девочку по плечу. Положила ей в тарелку салата, протянула большую грушу. Налила чаю. Девочка, не поднимая глаз, взяла. И только после стариковского «можно, кушай» набросилась на еду.

Когда им собрали небольшой сверток с одеждой и консервами, странник с девочкой ушли в какую-то ночлежку. Наташа, как только те удалились, стала спрашивать:

— А почему вы его по имени-отчеству?

— О, Дмитрий Евгеньевич пожилой уважаемый человек.

— Уважаемый? А чего же тогда такой… неаккуратный?

— А ты сейчас запах неприятный чувствуешь? Как после Игоря?

— Нет… — прошептала Наташа.

— То-то же! Старик с прелестью борется, — вздохнул о своем больном Борис. — Он, видишь ли, доктор наук, профессор университета, философ. Но вот однажды понял, что нет истины в науках мирских и ушел из дома по Руси странствовать. Чтобы в тяготах и скорбях принимать позор и смирять гордыню ума. Раньше-то он в фаворе был и через это от гордости страдал. А сейчас подвизается, проходит искушения.

— А почему он вас это… смирял?

— Имеет право!.. По табели о рангах. Наверное, он в нас он разглядел высокоумие, вот легонько и подправил.

— А как он понял, что в науке нет истины? — не унималась девушка. — Должна же быть причина.

— Конечно, Наташенька, — кивнул задумчивый Борис, — причина случилась такая, что… мало не покажется. Дмитрий Евгеньевич побывал… на том свете. Причем не абы где, а в геенне огненной. По сути, ему показали то место, в которое он должен был отойти после смерти, если не покается, конечно.

— Страшно-то как! — прошептала девушка.

— Страшно, милая девушка, попасть туда навечно, а такое предупреждение — это великое счастье! Да… опалённый геенной… — Борис говорил все медленней и глуше. — Представляешь, как человек, взглянувший на адовы мучения, смотрит на земную жизнь? Это ведь просто так не проходит, это меняет точку зрения так, что!.. Опалённый гееннским огнем… какой глубокий таинственный смысл…

Борис схватил амбарную книгу, открыл и стал торопливо писать. Иногда он отрывался от бумаги, поднимал глаза к бирюзовому потолку и шепотом произносил «опалённый огнем». Снова писал и шептал… Потом встал и вышел из студии.

Вернулся он на рассвете грязный, помятый, с синяком под глазом. Молча умылся, проворчал: «я не хочу об этом говорить» и сразу лег спать. Василий вздохнул:

— Понятно: писатель узнаёт жизнь не понаслышке. А это в наше время чревато…

Единственное, что проспавшийся Борис сказал на дружеском допросе, это две фразы. Первая: «Жизнь идет к завершению: мне уступили место в трамвае!», и вторая: «…И эта собака, пробегая мимо, как-то подозрительно глянула на меня!» — всё! Молчок!.. Остальное — читайте в его романе «Путь проходимца».

Зато появление Наташи вызвало у Бориса целую волну ностальгии. Безуспешно прикрывая синяк под заплывшим глазом, он подался в страну воспоминаний.

Борис: из южных воспоминаний

Познакомились мы с Васей на юге. Он проводил отпуск после первой крупной ссоры с женой. Он тогда уже обрел веру и стал посещать церковь. Как это часто бывает в подобных случаях, супруга объявила его психом. Вася, конечно, переживал. Любовь, сами понимаете, уточенная душа художника — и вдруг предательство самого близкого человека…

Я же там бичевал все лето после второго развода, поэтому был веселым и загорелым. Вася отпускные почти все оставил в ближайшей шашлычной, где топил грусть в красном вине, изливая боль души повару Гоги, который умел внимательно и сочувственно слушать. Мало что при этом понимая… Впрочем, Васе нужно было не понимание, а сочувствие. Гоги умел чувствовать и сопереживать. Поэтому его шашлычная так и преуспевала. Стояла на отшибе, а постояльцев там — больше, чем кошек приблудных.

Работал я художественным руководителем в богатом санатории. Стол и проживание у меня были бесплатными, а заработок с халтурками давали материальную свободу. Помнится, стою на перекрестке под пальмой и тщательно прислушиваюсь к себе: чем бы себя побаловать сегодня вечером? Решил ударить по шашлычку. Захожу в шашлычную, смотрю расстроенный мужчина рассказывает Гоги про горести любви, а тот жарит мясо и ему усиленно сочувствует, выпучивая глаза и энергично сотрясая головой. А у меня ж опыт! Шутка ли сказать: двадцать серьезных любовей, триста мелких влюбленностей и два счастливых брака с разводом за плечами. Не сразу, конечно, но все же удалось мне вставить слово в поток Васиных излияний — и он подсел за мой стол.

Слушал я Васю, проникался уважением и понимал, что мой богатый опыт в его случае бессилен. То, что он мне рассказал, стало для меня новостью. Жена его практически предала, а он ее оправдывает и укоряет лишь себя одного. Ну, не типично это!.. Потом только он сказал, что крестился и стал ходить в церковь. Я-то, конечно, стал ему свои претензии к Богу и Церкви высказывать. Чего это, мол, твой Бог так много зла развел на земле? Ну, и все такое прочее… Он же мне обстоятельно и с уважением отвечал. Вижу, у человека вера не только в голове, в мозговых извилинах вращается, но еще глубже прошла — в самое сердце. Много я на него, помнится, богохульства выплеснул, а Вася только улыбался по-отечески. Как там у Евтушенки… что-то вроде, «давайте, мальчики, давайте… сжимая кулачонки потные…» И мы, мол, тоже бывало слюнками брызгали в этих спорах и так далее. Понял я тогда, что ему все мои претензии знакомы. Сам по тому же пути шел и о те же камни спотыкался.

В общем, поверил я Василию. Закончились наш дебаты тем, что я крестился. У моего крестного отца между тем отпуск закончился, и он уехал домой, а я остался. Смотрю: жить начинаю по-новому. Ну да, встаю затемно и в церковь на службы езжу на автобусе рано утром, книги церковные накупил, читаю… Помню, вот это чувство счастья, которое носил в себе… Но что меня удивило — стал я к людям относиться по-другому: я их любил! Добрых, злых, молодых, старых, черных, белых — всех будто увидел другими глазами. Конечно, были там у меня и приятели и знакомые, недруги и даже враги. А тут смотрю: всех люблю, и ни зла, ни обиды нет ни на кого. Это было так здорово!

Прихожу к Гоги в шашлычную и делюсь с ним. А он сказал, что есть у него друг, армянин, с которым он года два, как в ссоре. И хотелось бы ему помириться с ним, да гордость не дает первым подойти. Я говорю, давай вместе сходим. Чувствую, что смогу вас примирить. Гоги взял кастрюлю сациви, бутыль вина и пошли мы к Рубику домой. Поднимаемся в гору, заходим в частный дом и видим: за столом под виноградным навесом сидят армянин с адыгейцем и тревожно так разборку учиняют.

Мы с Гоги садимся, я с ними знакомлюсь. Жена Рубика обрадовалась, тарелки к столу приносит. Я тост произнес за мир и дружбу. Говорил, а сам смотрел сквозь виноградные заросли на сверкающее море и думал про себя, как тут хорошо: море, горы, цветы, парки, вино… И люди такие гостеприимные и добрые. Видимо, это мое настроение передалось окружающим. Смотрю: через час за столом пошла такая красивая дружба… Тут жена Рубика к нам подсела, потом за адыгейцем Русланом супруга пришла и тоже подсела. Потом трое соседей на песни застольные заглянули. Потом отдыхающие со своим вином и закусками… Я же разговариваю, песни пою, а про себя прошу Спасителя, чтобы Он сдружил нас и все распри наши в дым превратил. А море из-за виноградных листьев мне как будто улыбается. Птицы над нами летают и песни звонкие поют. Да глубокой ночи мы веселились. И потом такими друзьям стали — не разлей вода! Жена Рубика Аня мне на ухо сказала: это вас с Гоги Бог привел, ведь Рубик с Русланом были готовы за ножи схватиться — так разозлились. А тут оказалось, что все разногласия можно решить мирно, по-братски, по-соседски.

Потом до самого отъезда меня по гостям растаскивали. Ко мне в санаторий даже начальник милиции приходил и благодарил. Сказал, что я всех врагов помирил, и народ поселковый успокоился. Вот такое чудо мне тогда Вася устроил.

Отъезд с наездом

Однако, Валентин пропал. Не заходил и не звонил. Секретарь всем отвечала, что уехал в отпуск. Но он перед отъездом всегда появлялся в студии, заботливо наполнял холодильник, выплачивал сторожевые… А тут пропал с концами. И ни слуху, ни духу…

Но это еще не все. Перестала приходить Наташа. Сергей не находил себе места, ругал себя, что не удосужился взять телефон. Понадеялся на то, что она всегда тут, рядом, под рукой. Куда, мол, денется? А вот, поди ж ты, делась…

Борис оба этих исчезновения дидактически связал вместе, припоминая, что они давно знакомы как люди одного круга. Куда, мол, нам, беспортошным, до них, хозяев жизни! Также вспомнил, что несколько раз они обменивались весьма многозначительными взглядами. А Наташа вроде бы даже при этом глубоко вздыхала. Такие размышления вслух, конечно, не поднимали настроения Сергею и, случалось, в Бориса летели шлепанцы. Только что неопознанный летающий объект для настоящего писателя, который практически познал, что такое летящий в собственное лицо реальный кулак.

…Сначала заявился грубоватый лысый парень с мясистым телом и на повышенных тонах хрипло кричал, что если ему не скажут, где скрывается Валентин, он тут все разнесет.

— Как ты думаешь, Вась, какова причина нервозности этого юноши? — спросил Сергей, не обращая внимания на вопли бандита.

— Полагаю, в младенчестве его часто ставили в угол. Мальчик затаил обиду, которая теперь проявляется таким неприличным образом.

— Вы чего там парите, лохи? — хрипел пришелец. — Да я вас на фарш порублю!

— Кто ж тебе позволит, сынок?.. — вздохнул Борис. — Нет, господа, тут дело скорей или в нехватке витаминов, или женской ласки. Слабые мужчины всегда нуждаются в подобных вещах.

— Ты чего меня провоцируешь?!! — вопил бандит, размахивая руками. — Да я вам тут щас разгром устрою!

— Да брось ты переживать, — сказал Василий, наливая из пузатой бутылки в бокал. — Иди лучше успокоительное прими. Марочное…

Бандит залпом выпил коньяк, грузно сел за стойку бара и впрямь успокоился. Василий подсел на соседний стул и заговорил с ним по-отечески мягко.

Вторым искал Валентина молодой участковый Ищенко. За его усталыми плечами легко угадывалась мощная костедробильная государственная машина.

— Непорядок! — возмутился он. — Почему у вас тут проживают граждане без регистрации по данному адресу? Где хозяин?

— Наш Валентин — свободный человек в свободной стране. Он тоже имеет право отдохнуть недельку. Вы, господин старший лейтенант, будете вторым в очереди. Первый — вон тот тревожный мужчина из организованной преступной группировки. А вот и следующие, — указал Борис в сторону лестницы, по которой спускались потрепанный пожарный инспектор под ручку с молоденькой врачихой санэпидстанции. Замыкал шествие хмурый офицер налоговой полиции в состоянии сильного недопития. — Надо же, сколько людей кормит из своих рук наш добрый хозяин! Право же, это достойно уважения.

Налив каждому успокоительного и обласкав добрым словом, Василий проводил делегацию профессиональных вымогателей до дверей и глубоко вздохнул:

— Если Валентин до конца недели не объявится, придется расходиться по домам.

— Ничего, найдется, — кивнул неуверенно Борис. Затем взглянул на поэта и добавил: — Оба найдутся…

Через неделю кончились запасы в холодильнике. Из денег осталась одна мелочь. Ребята сначала загрустили. И тут Сергей хлопнул себя по лбу и сказал:

— Слушайте, братья, что нам с вами Спаситель обещал? Если двое-трое помолятся во имя Мое — все, что просите, дам вам. А давайте и мы помолимся.

Они зажгли лампаду и встали на молитву.

— Господи, не оставь нас без куска хлеба, — произнес Сергей. — Ты, обещавший троим молящимся выполнить их просьбу, выполни эту нашу просьбу: дай нам хлеба насущного. Слава Тебе, Боже, за всё: и за обилие, и за недостаток!

Борис с сомнением покачал головой и сел за свой ноутбук. Василий вздохнул: «О, немощи наши земнородные!» — и встал к мольберту. Сергей улыбнулся чему-то своему и тоже сел в кресло. Часа три они работали, пытаясь не обращать внимания на урчание в животах.

…Первым вошел в студию мужчина в спецовке и протянул Васе три тысячи рублей:

— Прости, Василий, задержался я с отдачей долга. А тут еду мимо, и так от стыда под ложечкой заныло. Что же это я, думаю, хорошего человека подвожу. Возьми и прости!

— Постой, брат, — проворчал Вася недоуменно, — а ты меня ни с кем не спутал? Мы что, знакомы?

— А ты не помнишь? Я тут как-то проходил, а ты стоял в дверях. Я был без гроша и с похмелья… Ну и на удачу попросил у тебя денег. Ты дал. Я выпил только бутылку пива, больше не смог, а остальное домой бабе снес. Всё. Спасибо тебе.

Вася обнял парня, бросил через плечо: «Я в магазин!» и вышел. Через полчаса он внес в студию два пакета с едой.

Вторым вошел почтальон и вручил Борису квитанцию на телеграфный перевод на сумму три тысячи рублей. Борис сбегал на почту, получил перевод и принес домой сумку с продуктами и бутылками.

Третьим забежал Кирилл и протянул Сергею три тысячерублевые купюры. И тоже просил прощения за то, что задержал отдачу долга.

…А потом… вошла она! Наташа сияла и, казалось, не ступала ногами, а плыла по воздуху. Сергей встал и вышел навстречу с протянутыми руками. Что за чудо, эти влюбленные! Они порывисты, но смущаются от каждого стороннего взора. Никто не увидит их целующимися или идущими в обнимку, потому что настоящая любовь застенчива. Вокруг этих детей любви сияют радуги, поют птицы, улыбаются дети и старики. От любящих сердец исходят мощные волны светлого тепла. И как, наверное, грустно было бы жить на этой печальной земле, если бы ни эти сердца, исполненные светом чистой… да — незамутненной, чистой, настоящей — любви!

Только что это? Следом за девушкой солидно шагал статный старик в дорогом темно-синем костюме…

— Знакомьтесь, друзья, это мой папа, — сказал Наташа, не скрывая улыбки. — Папа, это Сережа, Борис и Васенька.

— Борис, — протянул первым руку прозаик, — убежденный пацифист.

— Генерал Ракитин, — отчеканил мужчина, пригладив мощной пятерней густые седые волосы, — Иван Андреевич. Профессиональный пацифист.

— Ваше превосходительство… — промямлил Сергей, отодвигая Бориса плечом и покрываясь розовыми пятнами. Потом прокашлялся и сказал: — Милости просим! Сегодня у нас день получки и чудес. Давайте это слегка отметим.

— Мне дочка много о вас рассказывала, — сказал отец. — Вот я и решил с вами познакомиться. — Потом повернулся к Наташе и прошептал на ухо: — Помнится, великий Александр Македонский в личную охрану отбирал только солдат, не потерявших способности краснеть. У твоего избранника, доченька, с этим, кажется, все нормально.

— Давайте, Иван Андреевич, выпьем за знакомство, — предложил Борис.

— Слушайте, друзья, а вы часом не того?.. Алкоголизмом не страдаете? — бдительно поинтересовался генерал, суровым прищуром обводя общество.

— Нет, ваше превосходительство, у нас другая проблема: кушать очень хочется. Мы тут три дня почти ничего не ели, — пожаловался Борис, спешно нарезая бутерброды.

— А это почему?

— Обычное дело, — терпеливо пояснил прозаик, не без труда скрывая ироничную улыбку, — деньги пропили, а на еду ничего не осталось.

— Папа, не обращай внимания, — вступила Наташа, погладив ладошкой предплечье отца. — Я же тебе говорила: они любят пошутить. Нормальные ребята! — и тоже приступила к приготовлению обеда. Они с Сергеем увлеклись беседой, больше похожей на голубиное воркование — и от внешнего мира отключились напрочь.

Василий как бы невзначай смахнул льняные покрывала с двух картин. Генерал подошел поближе и в восхищении замер. С одного портрета, таинственно улыбаясь, взирала плечистая полная дама в легких прозрачных одеждах, отдаленно напоминающая хрупкую Наташу. На другом полотне в центре композиции сияла своей виновато-смущенной улыбкой дочь генерала в синем платье до пят. Спереди у правого подлокотника ее кресла замерла девочка, как две капли похожая на нее. А сзади из теплого сумрака выступала дама средних лет с ухоженным лицом и ранней сединой в красиво уложенных волосах. Эти трое походили на мать, дочь и внучку.

— Первый портрет на экспорт, поэтому лишь слегка похож на оригинал, пояснил художник. — В Европе, знаете ли, вкус эдакий, сугубо телесный. Ну, а вторая композиция — это Наташенька в трех временных фазах: прошлое — настоящее — будущее. Здесь, как видите, Иван Андреевич, все по-русски: душа на первом и единственном плане.

— Поразительно, — сказал отец, разглядывая то одну картину, то другую; то приближаясь, то удаляясь на два-три шага. — Вот так, живешь с девочкой под одной крышей и не подозреваешь, как она красива. Дочка, да ты у меня принцесса!

— Кто бы сомневался, — кивнули остальные.

…И тут вернулся из магазина Кирилл. В руках он держал две бутылки вина. Генерал взмахнул бровями и глубоко вздохнул. Василий решил успокоить отца и с позволения Кирилла рассказал его историю.

Василий: два брата

На границе Чечни и Ставрополья стояла казацкая станица. Жил там один бравый казак. Как-то поехал он на рынок, да влюбился там в девушку из соседнего чеченского села. Три года упрашивал ее родню отдать девушку замуж — ни в какую! Тогда выкрал он ее и уехал с ней в горы. Казак на руках носил возлюбленную, был с ней ласковым и добрым. Гордая чеченка полюбила казака. Через год родились у них два сына-близнеца. Чеченские родичи выследили беглецов. Дождались они, когда отец с одним из сыновей уехал в больницу, выкрали женщину с другим сыном и увезли их к себе. Вернулся отец с годовалым сыном на руках и узнал о пропаже любимой жены. Оставил сына матери, а сам поехал искать жену. Оттуда он не вернулся. Видимо, его убили.

Узнав о смерти сына, бабушка испугалась за внука, спешно продала богатый дом и переехала подальше от Чечни — в Рязанскую область. Потом колхоз, в котором она работала, разорился. Кирилл подрос и поехал в Москву на заработки. Здесь он открыл свою сапожную мастерскую.

Познакомились мы с Кирюшей в храме. Он как-то сразу расположил к себе простотой и открытостью. Так мы подружились. А однажды шли вместе со службы, а к нему подошел старый чеченец в папахе. Обратился к Кириллу на своем языке, тот ответил. Они о чем-то поспорили и старик, рассерженный, ушел. Мы-то и не думали, что он горец. Да вы посмотрите на него: русоволосый, глаза серо-голубые, говорит без акцента… Крещеный в православной церкви. Тогда он и рассказал нам свою историю. Мы за скорби его еще больше полюбили.

И вот однажды прибегает к нам женщина, что работает на приемке в сапожной мастерской. Испуганная такая! Кричит с порога: «Брат к Кириллу приехал. Бандит на черной машине!» Сходили мы в мастерскую, постучали — не открывают. У подъезда — БМВ с тонированными стеклами. И тишина… Что тут сделаешь? Пошли мы в храм, заказали молебен Иверской Богородице и помолились, как могли. Обзвонили еще нескольких прихожан и просили молиться за Кирилла со родичем. Двое суток братья сидели взаперти, не выходили. А на третий день заходит к нам Кирилл, как ни в чем не бывало, и говорит: «Брат меня нашел! А я — его. Завтра крестить Рустама будем».

Продал новокрещенный Роман свой черный катафалк, и стали они вместе с Кириллом в его сапожной мастерской работать.

— А что, неплохо работает, — сказал Кирилл. — И набойки ставит и прошивать научился.

— Неужели с бандой своей не общается? — спросил генерал. — Да неужто оттуда просто так отпускают?

— Отпустили, — кивнул Кирилл. — Только «не просто так», а по молитвам вот этих моих братьев и всего нашего прихода. Мы для бандитов перестали существовать. Ну, будто, на другую планету улетели, или в другое измерение перешли… А Роман стал настоящим исихастом. Мы с ним теперь вместе Иисусову молитву творим. Хотите, господин генерал, можем зайти к нам в гости. Правда, у нас там беднота. Вместе телевизора окно во двор, а вместо диванов и кроватей — лавки деревянные. Но мы с братом нашу мастерскую ни на какие хоромы не променяем.

— Да, ребята, — почесал затылок генерал, — вижу теперь, у вас тут всё по-серьёзному. Не только шутите!

— Ну, почему! И шутим тоже, — улыбнулся Кирилл. — Знаете, я ведь стал жить церковной жизнью здесь, в Москве. В Рязанской области мы с бабушкой только на Пасху да на Рождество в храм ходили свечку поставить. А тут я стал причащаться на праздники, поститься… Ну, как это бывает у неофитов, стал считать себя великим христианином. Приехал в деревню и давай учить бабушку уму-разуму. Послушала она меня и сказала: «Плохой ты стал! Злой какой-то». Как же так, думаю, грешить я перестал, в церковь постоянно хожу… Что же не так? Тут меня эти трое и вразумили. Нечего, сказали, из себя апостола строить, живи проще и веселей. Я у них в этой студии душой и отогрелся. Здесь хорошо!

Шерше ля фам

Сначала заскучал Борис. Несколько часов понуро сидел перед монитором ноутбука и молчал. Взглянув на часы, поднялся и молча вышел на улицу. Появился на следующий вечер, но уже не один. Из-за его плеча выглядывала невысокая женщина, скромно одетая и застенчивая. Борис усадил даму в кресло, а сам, шагая по студии и размахивая руками, приступил к рассказу.

— Все началось с появления в нашей холостяцкой берлоге Наташи. Сережина невеста убедила меня в том, что семейное счастье вполне возможно. Тогда я тоже стал подумывать о своей непутевой холостяцкой жизни. Но вот вопрос: где найти… ту самую? Как отыскать единственную и неповторимую, которая навсегда? Нет, обычные способы «съема» и тривиальных знакомств я сразу отмел, как заведомо провальные. И решил поступить так, как подобает истинному христианину: пошел в храм и пал ниц перед образом Пресвятой Богородицы. Ну, кто, спрашивается, как ни Мать всех униженных и оскорбленных, поймет и поможет самому из всех униженному и всеми глубоко оскорбленному!

— Любо! — воскликнул Вася. — Хотя последнее сомнительно.

— Ну, да! Продолжаю. Горячо помолился и весь разгоряченный вышел на улицу. И вдруг на меня обрушился сначала шквальный ветер, а потом ливень. Пока добежал до своей квартиры, замерз до посинения. Утром просыпаюсь и понимаю, что потерял голос. Нет, братья и сестры, вы представляете, что такое на взлете апостольского служения взять и лишиться мощного бархатного баритона? Меня вообще-то можно представить немым? Вот… Бегу в поликлинику, записываюсь к терапевту и сажусь в очередь. А очередь огромная! И за час из кабинета вышло только двое. И такие счастливые! Я одной такой сиплю, вращая глазами и потрясая кулаками: что, мол, вы себе позволяете; как, мол, вам не стыдно? Здесь же народ! Очередь! А она мне: вот попадете в кабинет, сами поймете. Долго ли, коротко ли, только вошел в кабинет и я. Сел на стул и сиплю, пытаясь объяснить что потерял голос. И тут врач поднимает на меня глаза, полные искреннего сострадания и говорит… Нет, я не могу!.. Мария, расскажи ты.

— Ну, мы же врачи в первую очередь гуманисты, — сказала женщина, часто моргая некрашеными, но весьма выразительными глазами. — Когда приходит ко мне усталый человек, я вижу, что он себя не бережет, ему некогда, он весь горит на работе. Тогда я выписываю ему витамины и даю больничный: пусть отдохнет и отоспится…

Мария произнесла первые слова, и мужчины почувствовали, как невидимая теплая волна подхватила и повлекла их в далекую сверкающую даль. Мягкий голос обволакивал светлым облаком. По спине — от поясницы к затылку и обратно — сыпали мурашки. Брови поползли вверх, глаза сами собой закрылись, губы растянулись в блаженной улыбке младенца, для которого жизнь — сплошной медовый месяц: «только небо, только ветер, только радость впереди». Они замерли и не шевелились, боясь прервать эту волшебную песню вечной женственности, обнявшей осиротевшее человечество ласковыми материнскими ладонями, теплыми и пахнущими молоком.

Когда голос женщины внезапно умолк, они, не открывая глаз, по-детски залепетали:

— Не-не-не…

— Еще-еще…

— Да-да-да…

— …А Боренька такой несчастный, горлышко хрипит… Я из шкафчика достала масло от иконы мученика Пантелеимона и ему на язык капнула. Боря посидел немножко и как-то сразу оттаял. На щеках румянец заиграл, глазки просияли — прямо на глазах больной выздоровел. И голос к нему вернулся. А потом он дождался меня и за руку повел. А я не упиралась. Вот и все…

— Теперь вы всё поняли, — констатировал Борис, первый очнувшийся от опьяняющего голоса античной сирены. — Так же, думаю, вы поймете и то, что я сейчас выйду отсюда с этой милейшей особой и растворюсь в океанской пучине женской нежности, куда так мощно зовет ее голос.

Сергей с Василием по-прежнему пребывали в блаженной истоме, автоматически кивая головами. Они с надеждой смотрели на скромную женщину с бесцветным лицом, в стареньком платье, но видели сверкающие золотой парчой царские ризы, отороченные горностаевым мехом.

Борис рывком за руку выдернул Сергея из кресла и повел в сторону стойки.

Василий, видимо надеясь на очередной бесплатный сеанс «сиренотерапии» спросил Марию о методах современной борьбы с гриппом — и снова заурчал, как сытый кот на завалинке, слушая обстоятельный мелодичный ответ. Повернул было туда же голову и Сергей, но его резко одернул Борис:

— Внимание сюда! — Щелкнул он пальцами перед носом поэта. — Слушай и не говори, что не слышал! Я тут в очереди в поликлинике про тебя думал. Так знаешь, что надумалось?

— Могу себе представить…

— Нет, вряд ли!.. Понимаешь, я не знаю, насколько у меня все это затянется и куда вынесет… Так что слушай внимательно! Кончай с поэзией. Понял? Нужна летопись нашего времени. Нужны не выдуманные образы, не поэтические облачно-воздушные обобщения, а живые люди с реальными характерами, мощными личностями, — ударил он себя кулаком по груди, — которые бы всесторонне характеризовали нашу эпоху переворота. Умоляю, займись этим, брат!

— Ну… ладно, — кивнул Сергей. — Я и сам, признаться, думал об этом.

— И еще, — смущенно потер Борис переносицу. — Спасибо, что не сказал тогда Валентину, что отрывок про нищего я с твоего стихотворения содрал.

— Да ладно, чего там, — пожал плечом Сергей. — Бывает…

…Потом затосковал Василий. Он панически боялся встречаться с женой, поэтому попросил Сергея сопровождать его в поездке домой. И без того мягкий и застенчивый Василий, перед входной дверью в собственный дом превратился в сгорбленного старичка, готового получить подзатыльник от суровой старухи. Первое, что услышал Сергей, когда вошел в дом, были слова: «Ты что, своего гомосексуального партнера привел? Совсем голову потерял на старости лет!» Женщина с опухшим лицом и безумными глазами хрипло сыпала проклятья на них, соседей и все человечество. Василий оправдывался, объяснял, что это его друг, он вызвался помочь привезти в студию холсты… В ответ послышались новые обвинения…

Вернулись они в студию подавленные. Василий потащил Сергея к стойке и налил «успокоительного». Сергей сначала только пригубил для приличия: он собирался на свидание с Наташей. Но потом, глядя на горькие слезы предобрейшего Васи расчувствовался, смахнул со скулы непрошеную слезу, да и пустил все на самотек.

Они сильно напились. Заглянула Наташа, прождавшая кавалера в условленном месте полтора часа. Но увидев пьяных рыдающих мужиков, виновато извинилась и поспешила ретироваться. Вам не доводилось видеть плачущих мужчин? Нет? И не надо… Заглянул на минутку Борис, но, сообразив, что это надолго, тоже сбежал.

А эти двое каждый оплакивал своё: Вася непутёвую семейную жизнь, превратившую его в «бытового мученика», а Сергей — последние дни холостяцкой свободы и собственное недостоинство в сравнении с вызывающими достоинствами невесты.

— Ой-ой-ой, что же это делается с людьми, — горько вздыхал Вася. — Совсем моя несчастная старуха сбесилась! А ведь какая наяда была! Какая русалка с зелеными хипповыми кудрями! — Он хрипло застонал и вдруг навзрыд запел: «Звездочка моя ненаглядная, как ты от меня да-ле-ка!»

— Нет, Вася, Наташенька — это же цветочек аленький. Она как стрекозочка хрупкая… А я? Что такое это «я»? Ни заслуг перед родиной, ни подвигов за мной, ни элементарного, с мизинец, благочестия!.. Ну куда я со свиным-то рылом и без автомата Калашникова?

— Я ли тебя не любил, на руках не носил? Я ли не жарил тебе колбасу с макаронами? — причитал Василий у портрета разбитной женщины с всклокоченными синими волосами. — Я ли не бегал с утра за пивом? Я ли не доставал для тебя джинсы «Вранглер» с трикотажной лапшой и сапогами-чулками? Я ли не стоял в ГУМе за фирменными батниками? Что же ты, звездочка моя ненаглядная, все забыла? А нашу любовь на дешевое винище променяла?

Василий к вечеру следующего дня произнес: «Ладно, что тут поделаешь? Снизойдем к немощи ближних!» Успокоился и нашел силы продолжить работу. Сергей же самозабвенно плыл по течению мутной реки, не пытаясь грести к берегу. Он разгадывал таинственное видение, которое всплывало в его сознании, как только он выпивал определенную дозу алкоголя. В запущенном саду его души вперемежку сплелись березы с пальмами, сирень с миртом, бузина с кактусом. Среди этого ботанического безобразия на махонькой полянке вырос огромный розовый куст.

Поначалу после обильного полива, бутоны роз распускались и царственно красовались, благоухая томно и призывно. Потом роса на мясистых лепестках высыхала, и Сергей спешил снова полить их, выпив очередную дозу спиртного. А затем розы увяли… И как он не поливал, они оставались сморщенными и сухими. Будто вода в его лейке омертвела.

Сергей сидел на полянке, тупо смотрел на увядший куст и вместе с ним медленно покрывался плотной клейкой паутиной. Невидимый паук старательно наматывал слой за слоем, пока не образовался плотный кокон, в котором стало темно и душно. Он пытался разорвать паутину и выйти наружу, но даже пошевелиться не мог: клейкая плотная масса связала его тысячами прочных нитей.

…Наконец, стены его темницы треснули, внутрь пробился свет, и он увидел Наташу. Нет, она не ругала его, не причитала, не выла по-бабьи, размазывая слезы вперемешку с тушью для ресниц — девушка смущенно улыбалась, втянув голову в плечи. Наташа напоминала улитку, которая высовывает из прочного домика чувствительную сущность и осторожно изучает грубое окружающее пространство. Ее девичья застенчивость и чистота требовали от нее осторожности. Но в ней имелось к тому же и чувство долга, которое превозмогало осмотрительность, и вот пожалуйста: девушка протягивала отравленному ядом мужчине кружку с густым куриным бульоном

— Ты, Наташенька, понаблюдай за поведением этого чудовища, — гнусаво ворчал Сергей, протяжно глотая теплую живительную жидкость. — Приглядись внимательней к психу… психо-сома-тичес-ким его реакциям, прежде чем связать с этим идиотом судьбу. Ты же принцесса! Ты золотая роза моей поганой души! А я — нет, ты посмотри, посмотри — пьяный урод, безответственный элемент, ни разу не благочестивый…

— Да ты не слушай его, Наташенька, — шмыгал носом Вася, кружась вокруг парочки, как наседка над цыплятами. — Сережа меня спасать пошел. А его, бедного, там такой грязью облили ни за что! Такой бяки наговорили! Да как он вообще это вынес! А ведь у поэта душа тонкая, с ней так нельзя. Она у него, как скрипка, а по ней — кувалдой, кувалдой! Бедный, бедный мой братушка!

— Нет, вы посмотрите на этого ангела, — причитал Сергей. — Она меня не веником по морде лица, а бульоном! Вася, у меня сейчас от стыда сердце порвется надвое…

Когда с бульоном покончили, Наташа взяла больного под локоток и вывела на улицу. А там!.. Теплый вечер ласкал и нежил высыпавших из домов прохожих. Сергей глубоко вдыхал густой аромат цветочных клумб, щурясь глядел во все стороны и… молчал. Разорвался постылый кокон, слетела липкая паутина и свобода сошла с небес на измученного человека.

Сизые сумерки поднимали от разнеженной земли, от распаренных листьев и цветочных лепестков душистые волны, которые жадно вдыхала гортань. И где-то глубоко внутри, у самого сердца, начинала мягко пульсировать тонкая тоска по той идеальной красоте, которая только предчувствуется и зовёт в беспредельные высоты — туда, где она живет, щедро изливая сладкое блаженство усталым путникам, достигающим желанного берега. О, как много начинается в такие минуты! Сколько искренних признаний звучит в такие часы. Сколько дивных строк легло на бумагу, линий и мазков — на холсты, какие волшебные мелодии унеслись отсюда в будущее.

Вернулись они с прогулки свежими и полными надежд, мирно разговаривая на радость Василию. И стало хорошо.

…А потом хлопнула входная дверь и с лестницы чуть не кубарем свалился Валентин. Его всегда элегантный светлый костюм вид имел самый потрепанный. Волосы всклокочены, на небритом лице застыла гримаса очередника к зубному врачу. Он упал на колени и возопил:

— Прости меня, брат Сергей! Простите меня, братья и сестры! Виноват я перед вами. Измучился вконец!

— Ты где был? Что случилось? — посыпались вопросы.

Валентин, покачиваясь, доплелся до кресла и тяжело сел.

— Все началось с появления в нашей холостяцкой берлоге Наташи, — слово в слово повторил он первую фразу Бориса. — Я тогда каким-то чудовищным усилием воли сдержался, но унес от вас большущую каменюку зависти в душе! Что же это, думаю, такое: ну, все им в руки само плывет: и вдохновение, и самые лучшие женщины. Я тут из пупка выпрыгиваю, чтобы чего-то добиться, а они без всяких усилий в полном компоте! Простите меня!

— Да чего там… Бог простит, а мы прощаем.

— Уехал я куда глаза глядят. Пусть, думаю, попробуют без меня хоть недельку пожить. Может, тогда оценят! Может, поймут, кто в доме хозяин. Из чьих рук едят!.. Ох, и натерпелся я за мысли свои поганые! Эта неделя для меня словно в аду прошла. Я и пил, и гулял, и в казино деньги проматывал — только хуже, все зря! Ночами не спал. Так меня совесть жгла, думал, сгорю в том огне. А потом понял, что все в этом мире Божием устроено разумно: кому-то нужно деньги делать — а кому-то их тратить; кому-то писать — а кому-то читать. Как дошло это до меня, так и вернулся к вам блудным сыном. Ну, как вы тут? — Валентин обвел всех виноватым взглядом. — Мои паразитушки вам не сильно надоели?

— Да ничего, с Божией помощью как-то выстояли, — сказал Василий. — Хоть если честно, без тебя трудно было. Да и сердце болело: где ты, как ты?

— Еще раз простите, — опустил он глаза. — Больше я вас ни за что не брошу. Обещаю.

Валентин взглянул на Сергея, обнял его за плечо и сказал:

— Я там, пока блудил «на стороне далече», все о тебе думал. Знаешь что я хочу тебе предложить…

— Что-то сегодня все обо мне так заботятся, даже неудобно.

— Значит, Сергей, так надо. Ты послушай. У тебя дело идет к семейной жизни. Думаю, невеста твоя — девушка вполне обеспеченная, только и тебе, как мужику, приличный доход не помешает. А у меня как раз возникла проблема: четвертого заместителя приходится увольнять.

— Что так сурово?

— Видишь ли, работа их заключается в заключении договоров, которые я готовлю предварительными переговорами. То есть, образно говоря, я выбираю саженец, мой заместитель его сажает, а потом исполнители поливают дерево и выращивают на нем плоды.

— Доходчиво.

— Так вот эти паршивцы, как приглядятся-притрутся, так во время заключения договоров натурально деньги себе вымогают. То есть, выражаясь языком сегодняшней прикладной экономики, требуют откат черным налом.

— Да мне это знакомо. Я же работал в частном бизнесе.

— Тем более! Так вот твоя задача будет крайне простой: во время заключения договоров не требовать взятки. Всё! Просто не воровать. Быть честным… Я тебя знаю, и думаю, это не будет трудно. Зато у тебя будет неплохой заработок и — самое главное — куча свободного времени. Думаю, для творческого человека это самое важное. Соглашайся, Сергей!

В ту светлую теплую ночь Сергей с Наташей бродили до рассвета. Много всего свалилось: и новостей, и переживаний, и счастья… Медленно шагали они по гулкому переулку и рассуждали, что их ожидает там, впереди.

Из-за угла им навстречу вышел седовласый бородач в старомодном костюме. Он взглянул на молодежь, и они почувствовали, как их словно обдало добрым теплом. Они поравнялись, и старичок неожиданно сказал:

— Собирайтесь, детки, в путь-дорожку. Исповедайтесь, причаститесь и поезжайте.

— Куда? — недоуменно спросил Сергей.

— Это вы узнаете. Вам сообщат. Ангела вам в дорогу, — сказал старик, широким крестным знамением благословил и пошел дальше.

2. ПУТЕШЕСТВИЯ НА МАШИНЕ ВРЕМЕНИ

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нем.

«Жизнь, жизнь», Арсений Тарковский

Взаимодействие небес и земли

В центре огромного шумного мегаполиса жил отшельник.

Из дому выходил он только в ближайший монастырь. Его иногда навещала старая знакомая по имени Надежда, которую он упорно называл сестрой. Она же больше полувека мечтала совсем о другой роли. Другой бы только ради столь необычной верности уступил бы женщине, только не этот упрямый седой старик. Он считал, что несет на плечах особую миссию, которую называл крестом. И на это были причины.

Однажды давным-давно среди ночи в его квартире раздался звонок. На пороге стоял незнакомец.

— Едем, Николай, — сказал тот сурово «окая». — Твой старец Лука умирает.

— А вы откуда знаете?

— Наш батюшка сказал. Он видел старца твоего в молитвенном бдении.

— Какой батюшка? — тряс головой Николай спросонья.

— Отец Даниил из Троицкого скита. Неважно! Едем. Мне сказано тебя срочно туда привезти. А то кабы поздно не было.

Под утро они прибыли в село. Николай в сопровождении плачущей старушки-келейницы вошел в келью старца и упал на колени.

— Вот видишь, Николушка, беда-то какая: Господь меня призывает, а кроме Прасковьи никого со мной нет. Слава Богу ты приехал. Видно тебе придется мой крест дальше нести: а больше некому.

Дальше все произошло быстро как в кино: они ездили в монастырь, там Николая постригли в тайные монахи с именем Матфей. Старца Луку исповедал епископ, причастил, соборовал. Благословил идти на суд Божий и попрощался «до встречи в раю». Вернулись обратно. Старец успел сказать своему чаду несколько слов в назидание, благословил, устало прилег на кровать и мирно отошел в вечный покой.

С тех пор отец Матфей стал пустынником в центре города. Его деланием стало выполнение монашеского правила. Трижды в сутки поминал он всех людей, чьи имена были записаны в пространном синодике старца, и «всех православных христиан». С тех пор, как он принял монашеский постриг, его нимало не интересовали ни работа, ни еда, ни одежда. Все как-то «само собой» устроилось. Его навещала кроткая Надежда и старый ворчливый послушник из монастыря. Когда они приносили еду, он трапезничал, когда еды не было — постился.

В начале лета на воскресной литургии народу было очень мало. Дачники жарили шашлыки и пили вино, купались, пели песни. Горожане потянулись в парки и также предались развлечениям. Всеобщая теплохладность людей затопила улицы и проспекты удушливым лиловым маревом. Ближе к вечеру внезапно замолкли птицы. Поднялся горячий ветер, нагнал серые тучи, закружил их над городом, поднимая от земли едкую пыль. Милиция сбилась с ног: произошли убийства, в авариях гибли люди, одуревшие от духоты пьяницы там и тут срывались в яростное раздражение. От кипящей поверхности солнца один за другим отрывались мощные протуберанцы и устремлялись к земле, возмущая магнитные бури. Ночью выли автомобильные сирены и хлопали форточки, бешено лаяли псы и визжали коты. Машины скорой помощи не успевали доставлять в больницы задыхающихся сердечников и астматиков.

В ту ночь во время чтения кафизмы отец Матфей увидел грозного Ангела, который занес огненный меч над городом, и двенадцать монахов с апостольскими именами, молитвой удерживающих гнев Божий. Одним из двенадцати был он сам.

Отец Матфей не читал газет и не смотрел телевизора. Иногда ему являлся старец Лука и советовал, что нужно делать. А иногда монах сердцем чувствовал, как черная туча беспощадного зла окутывает город. Тогда его молитва разгоралась, как мощный костер, и он сам горел в огне и не выходил из ревущего огненного шторма, пока черную тучу сильным порывом свежего ветра не уносило прочь.

Как-то поздно вечером отец Матфей вышел из дому и по гулкому переулку направился в монастырь на всенощную службу. Это была такая непрерывная служба, по древнему чину: от заката до рассвета. На рассвете он причастился и устало возвращался домой. На душе стоял необычайно светлый покой. Город спал и ничего, кроме шороха собственных шагов, не нарушало тишины.

Из-за угла ему навстречу вышла пара молодых людей. От них исходило тепло. Когда они поравнялись, монах, сам того не ожидая, сказал:

— Собирайтесь, детки, в путь-дорожку. Исповедайтесь, причаститесь и поезжайте.

— Куда? — недоуменно спросил белокурый мужчина с голубыми глазами.

— Это вы узнаете. Вам сообщат, — сказал старик, широким крестным знамением благословил и пошел дальше.

«Какие славные детки, — подумал отец Матфей. — Слава Тебе, Господи, за то, что даешь миру таких людей». Пока старик неспешно добрел до дома, ему открылись и будто в кино промелькнули картины из прежней жизни прохожих.

Улыбка дочери

— Папа, эти цветы настоящие?

— Конечно, доченька, здесь все настоящее. Тебе нравится?

Они брели по дорожкам ботанического сада. В знойный июльский полдень в зарослях экзотических растений витало густое сладкое благоухание. Далеко внизу сверкало голубое море, а над ним простиралось такое же голубое небо. Они оторвались от экскурсионной группы и гуляли сами по себе: коренастый мужчина в белом чесучовом костюме и маленькая девочка в розовом платьице, с большой панамой на голове.

— Пап, скажи, а бывает что-то красивее этого?

— Бывает, Наташенька, — загадочно улыбнулся отец.

— Что? Звезды? Море? — Девочка забежала вперед, встала перед отцом и снизу вверх внимательно смотрела на него, широко распахнув большие светло-карие глаза.

— Нет слов, звезды и море красивы, но есть нечто получше… — отвел он взгляд. Дочка всегда смотрела прямо в упор и очень внимательно.

— Что, папа?.. — прошептала она зачарованно.

Он смущенно кашлянул и с трудом произнес:

— Улыбка моей дочки!

Они еще долго ходили по парку. Девочка замирала у каждого куста, клумбы или причудливого дерева, и отец вслух читал по табличкам название и родину растения. Сам же вспоминал, как однажды, несколько лет назад, проснулся он среди ночи от странного звука. Включил ночник — и увидел, как в детской кроватке сидела годовалая дочь и весело смеялась. Никому и ничему, без видимой причины, просто заливисто хохотала, потешно размахивая пухлыми ручонками. Отец подошел, а малышка втянула голову и смущенно улыбнулась, извиняясь за беспокойство.

Наташа помнила себя с четырех лет. И всегда отец казался ей старым и суровым. Его обветренное лицо с тяжелым подбородком глубоко вспахали морщины. И только дочь знала, какой он ласковый и добрый. Взгляд его пронзительных серых глаз всегда смягчался, когда он глядел на нее. Для всех он был жестким и холодным как гранит, и только дочь открытой улыбкой превращала его в нечто мягкое и теплое.

Не боялся старый солдат ни смерти, ни ранения: они часто его навещали, и он к ним привык. Другое выбивало его из седла: когда предавали друзья и подставляло начальство. Случалось, накатывала черная волна отчаяния, старый солдат тянулся к именному пистолету или к стакану водки — но всплывающая из памяти улыбка дочери удерживала на самом краю пропасти.

Наверное, у девочки имелся какой-то необычный дар. Она не умела обижаться. Бывало, и ей доставалось от мальчишек: получала она книжками по голове и на кнопки садилась, и портфелем ее играли в футбол. Но достаточно было глянуть на девочку в это время и агрессия хулиганов куда-то улетучивалась: она стояла, втянув голову в плечики, и… растерянно улыбалась! Поэтому, наверное, всегда находился ее защитник, который отгонял задир и даже иногда просил у нее прощения. В ответ он получал опять же улыбку, только другую: теплую и благодарную.

Когда жена ушла к холеному тыловому офицеру, гладкому и розовому, как новогодний поросенок…

Когда отец, сурово нахмурив брови, хрипло сказал дочери, что мама уехала навсегда и больше не вернется…

…Наташа не заплакала, не стала расспрашивать, только обняла отца теплыми тонкими ручками и на ухо прошептала:

— Но ты же от меня не уедешь, правда?

— Нет, что ты, доченька! Никогда.

— Значит, мы навсегда вместе? — Она откинулась на вытянутых руках и в упор глядела отцу в глаза.

— Конечно! — кивнул солдат.

— Это хорошо, — серьезно сказала дочь. Порывисто вздохнула и внезапно улыбнулась. Сразу отошла от сердца черная гнетущая туча и вышло солнышко…

Старшему офицеру полагался ординарец. Отец отказался от личной прислуги и выпросил у начальства няньку, пожилую офицерскую вдову по фамилии Харина, молчаливую и аккуратную. Так они втроем и кочевали: от Сибири на запад, через всю России. И наконец, доехали до самой Германии.

Несмотря на суровые порядки гарнизона, европейские ветры долетали и сюда, за колючую проволоку. Офицерские жены и взрослые дочери носили нескромные немецкие платья выше колен, крутили на магнитофонах разнузданный джаз и твист. Телевизор ловил западные фильмы, пропагандирующие тлетворные буржуазные нравы. И все трудней становилось полковнику ограждать дочку-подростка от влияния порочного окружения.

Девочка на самом деле не очень-то интересовалась новомодными веяниями. Она достаточно уставала от сильной нагрузки в школе, а в недолгие часы досуга ей больше нравилось почитать хорошую книгу. Конечно, когда подружка или соседка забегали с новостями о культурной жизни гарнизона, Наташа с Хариной вежливо слушали, попивая чай, но гости уходили, и все у них возвращалось в обкатанные берега. Только отец чувствовал, как вокруг дочери кружатся недобрые ветры и все чаще заводил речь о переезде.

Однажды пожаловался он другу-генералу на свои отцовские заботы. Тот удивился: другие подметки рвут, только бы остаться здесь подольше. Заграничные шмотки и технику с мебелью контейнерами на родину отправляют… Вспомнив свою супругу, сухо усмехнулся генерал и предложил полковнику перевод в Москву. Отец согласился.

Поначалу им пришлось жить в общежитии на северной окраине столицы. И там они чувствовали себя привычно. Только недолго ожидали они квартиру. Полковника назначили в генштаб на генеральскую должность и вскоре вручили ордер на трехкомнатную квартиру в солидном доме на центральной улице. «А из нашего окна площадь Красная видна», — декламировала Наташа стихи, знакомые с детства. А сердечко ее так и прыгало от сладкой тревоги: не гарнизонная неволя, а новая свободная жизнь стучала в эти огромные окна, шумела потоками автомобилей и толпами прохожих.

Изрядно постаревшая Харина, прошедшая с ними «огонь и воду», на столичных «медных трубах» сломалась. С неделю она жалобно плакала, забившись в угол, и наотрез отказывалась выходить из дому даже в соседний гастроном. Старуха однажды на колени встала перед полковником: «Отец родной, отпусти домой в деревню, не смогу я здесь жить: страшно!» Ну, что тут поделаешь! Отец вместе с ней съездил в деревню на Тамбовщине, удостоверился, что ее там ожидают родственники и приличные бытовые условия, и помог с переездом. Старуха на прощанье поцеловала его руку и перекрестила. Так отец с дочерью остались одни.

В школе и во дворе Наташу приняли неожиданно хорошо: ведь приехала она не из какой-то провинции, а из самой Германии! Девчонки завистливо рассматривали ее «фирменные» наряды, мальчики наперебой приглашали на вечеринки. Только отец не отпускал: знаем, чем там молодежь занимается.

Одного лишь Стасика отец терпел рядом с дочкой. Это был необычный мальчик. Внешность у него была вполне заурядная — эдакий серый мышонок, низкого роста с глуповатым лицом. Держал он себя всегда скромно. И лишь изредка на праздничных вечерах, в гостях сквозь «официальное лицо» проступала его настоящая личность: самолюбивая и властная. Фамилию носил он из тех, что постоянно мелькали в передовицах центральных газет: папа у него был из больших партийных начальников. Стасик для Наташи стал кем-то вроде покровителя: мальчишки и даже взрослые боялись с ним конфликтовать. Только Наташа относилась к нему, как к товарищу, а он желал большего. Поэтому их отношения были непростыми, хотя внешне соблюдались все правила приличия.

Однако, дочка из нескладного подростка неотвратимо превращалась в красивую стройную девушку. Отцовский взгляд, направленный в сторону юношей, казалось бы должен был действовать как очередь из крупнокалиберного пулемета. Только не на столичных юношей! Эти стиляги будто броней ограждались цинизмом и на старших смотрели без должного уважения. Какое там!.. Иной раз прямо в глаза усмехались, паршивцы. Словом, отцу тревог прибавилось, и старое сердце все чаще стало напоминать о себе тупыми ноющими болями.

Видя отцовские переживания, Наташа пыталась как могла успокоить его. Издавна привыкла она к одиноким вечерам с книгой в руках. Вела она также дневник, которому доверяла сердечные секреты. Долгими зимними вечерами она часами сидела с опущенной на колени книгой, думала о чем-то своем, мечтала… То легкая тень печали опускалась на ее лицо, то вдруг улыбка озаряла рассеянным светом. Когда отец томился, дочь садилась рядом, что-нибудь рассказывала про школу или что-либо из прочитанного. И всё — в дом приходил мир и покой. Девушка носила в сердце такой немыслимый запас чистоты и настолько светло воспринимала самые разные события, что отец понимал: она не сорвется. Так и жили они, поддерживая друг друга.

Только одна летняя ночь

Вместе с букетом цветов Сергей внес в комнату душистое очарование леса. Он бережно положил цветы на зеленое сукно стола и приблизил к ним лицо. По белым лепесткам ромашки ползал крохотный синий жучок. Желтоватые соцветия тысячелистника, впитавшие солнце, робко поглядывали на него десятками любопытных глаз. Кусочком неба голубели венчики васильков. А вот гвоздика — тонкая былинка, грустная лесная флейта. От букета исходил пряный аромат, ударяющий в голову теплой волной.

Вдруг открылось оконце,

и пахнул холодок.

От багряного солнца

С утра стаял ледок.

Словно звонкая нота

Неба теплая синь,

И не верится что-то

В полуночную стынь.

И не верится что-то

ни в пургу, ни в мороз,

словно зелени шепот

и не падал с берез.

Будто ветры в дубравах

Были так зелены,

Что в тех шелестных травах

Спали мы до весны.

И пойду я спросонья

Мечтать в вечера,

Веря только в сегодня,

Забывая вчера.

Он взял бумагу, карандаш. Под быстрыми штрихами возникла пухлая рука, обнимающая мягкими пальцами тонкие стебли цветов. Вот появились большие задумчивые глаза, округлое лицо, волнистые волосы, улыбчивые губы.

Похожа.

Он загляделся на портрет, залюбовался. Но зуд художника, требующий совершенства, заставил снова взяться за работу.

Он растер большим пальцем карандашные линии. Лицо затуманилось, затянулось серой дымкой. Поверх прежнего рисунка он принялся наносить новый. Глаза удлинил, овал лица сузил, носу придал более четкую форму, границы рта обозначил порезче, приподнял в уголках. Шею — несколько длинней, тоньше. Волосы — воздушней, еще легче! Пальцы — тоньше, изящней, длинней. Ногти — поуже, длинней, с блеском. Брови… так, немного сузим, дадим разлет. Ресницы пусть останутся прежними. Они безукоризненны.

Из-под руки иронично посмеивалась высокомерная красавица.

Нет, уже не она…

Снова задумчиво растер мягкие линии. Закрыл глаза, припомнил ее лицо.

…Она смотрела на него широко распахнутыми влажными глазами, губы что-то шептали в тишину вечера. Ее мягкая теплая ладонь, подрагивая, доверчиво лежала на его плече. От руки ее пахло цветами, по плечу растекалось малиновое тепло.

— Сережа, где ты? — в голосе умоляющие нотки, растерянность, задумчивая тревога. — Сережа, не молчи! Сережа…

Он открыл глаза. Рука потянулась к листу. Длинный грифель карандаша быстро забегал по плотной бумаге.

Глаза — немного шире. Брови — погуще. Зрачки углубить. Здесь — искорку.

Ее глаза. Да, ее!

Они умоляюще выглянули из серого графитного облака.

Лицо — круглей. Губы — полуоткрыты, границы — мягче. Нос — чуть тоньше. Так. Он оторвал лист от альбома, отнес на вытянутую руку, вгляделся.

Она! Только чуть по-моему. Кажется, схватил.

Он долго изучал портрет.

По губам пробежала легкая тень улыбки, ресницы дрогнули, на шее заиграла голубоватая ниточка пульса. Лицо на мгновение ожило, озарилось теплым сиянием.

Сердце гулко и часто забилось. Ее волнение передалось ему, сковало дыхание. Он с трудом выдохнул:

— Боже, как прекрасна! Вот ты какая…

Это лицо для того, чтобы освещаться ярким солнцем. Этим глазам — отражать высокую синеву неба. Этим губам — утешать испуганного ребенка. Этим пальцам — перебирать хрупкие лесные цветы.

Надо переписать портрет начисто. Чем передать это твое тепло, этот заревой багрянец? Тут должно быть нечто прозрачное, золотистое, розовое, бежевое, желтоватое. Пастель! Конечно, пастель — только ее мягкость передаст нежность твоего лица. Я покажу этот портрет тебе, и ты сама увидишь, наконец, как ты хороша!

Он взволнованно потянулся к чистому листу бумаги. Из-под него выскользнул и с шелестом слетел на пол рисунок.

Что это? Кто это? Зачем?..

На него в упор глядели синие глаза в обрамлении белых волос. Тонкие черты изящного капризного лица с чуть приподнятым подбородком излучали прохладный голубоватый газовый свет.

…Комната внезапно наполнилась звуками. Пол содрогался монотонными танцевальными ритмами: этажом ниже работал магнитофон. За стеной в комнате родителей сипел телевизор, сообщая погоду назавтра. Во дворе требовательно гудел клаксон ворчащего автомобиля.

Он досадливо поморщился. Очарование улетучилось. Мысли в беспорядке забегали и разлетелись врассыпную.

Душно!

Он бездумно просидел так с полчаса, пытаясь вернуть воспоминания, растворившиеся в закате растаявшего вечера.

Душно!

Он открыл окно. Теплая ночь мягко прошелестела в комнату. От высоких тополей напротив долетел смолистый аромат.

…Она энергично ворвалась в жизнь Сергея с первого институтского дня. Впервые он заметил ее на Дне посвящения в студенты. Все тогда выстроились жужжащей толпой на институтском дворе в ожидании необычного торжества. Сергей с любопытством всматривался в лица и наряды людей, с которыми ему предстояло прожить «самые интересные годы». Каких только типажей он тут не приметил: очкастые тихони «ботаники», разбитные пьянчужки, мелкие хулиганы, бритоголовые бандиты, самонадеянные «мажоры» — сыночки больших начальников, «серенькие мышки» из районных поселков, непременные клоуны, беспросветные тупицы, восторженные домашние девицы, по-щенячьи повизгивающие от вхождения в «новую большую жизнь». Скука…

И вдруг… Что за чудо? Юная леди нордического типа, с янтарных берегов, как на сцене, стояла в скрещении множества взволнованных взоров. Ее гибкая фигурка, обтянутая белоснежным костюмом, лучезарная улыбка, плавные повелевающие жесты, бесстрастный взгляд человека, знающего себе цену — все это притягивало парней. Девушки — кто с восторгом, кто с завистью, кто подавленно — не преминули обменяться шепотными мнениями со своими соседками.

Почти не поворачивая головы, Сергей обозрел происходящее вокруг. Впрочем, он-то уже решил, что эта девочка, конечно же, станет его. Зачем? А просто «для пары». И по праву сильного.

Вероятно, Сергей смотрел на нее не так, как другие. «Девушка в белом» несколько раз остановила синий взгляд на его невозмутимом лице. Он прочел в ее глазах интерес. Она выделила его из толпы. В общем-то, она уже стала «его девочкой».

Таким вот образом… Привыкай. У меня только так: что хочу — то мое.

Безукоризненно-стройная, белокурая, стремительная — она не знала смущения, никогда не колебалась, всегда знала, что ей нужно. В проявлении чувств и желаний была непосредственна, как избалованный ребенок богатых родителей. Смеялась звонко, открыто. Обожала шумное общество, грохочущую музыку, студенческие вечеринки — «там-тара-рамы». На танцах — всегда нарасхват.

Кристиной восхищались, ею любовались. С нее не сводили влюбленных глаз из затемненных уголков комнаты, зала, аудитории.

Белые волосы, белые волосы

Падают, падают, падают.

Листьями белыми, листьями светлыми,

Теплыми, пушистыми сыплются, падают.

Белым солнцем, ослепительно белым просвечены.

Белое море, белое небо —

Смотрите, они же совсем белые.

Белые чайки, белый парус

Белой стрелою

Режет белый, белый воздух.

Касание. Белое, чистое, свежее.

Касание. Только касание.

И эти белые барашки

Пенистым пухом,

И волосы — длинные, летящие,

Легкие, белые, белые, белые…

Она с улыбкой, всегда с неизменной улыбкой, выслушивала объяснения в любви. Отвергала — учтиво и даже участливо — самые серьезные предложения руки и сердца. Со смехом, серебристой змейкой, выскальзывала из страстных объятий.

Первое время Сергей «держал дистанцию». Они часто виделись в институтских корпусах, в бассейне, в студенческом баре. Криста вся подавалась в его сторону, но он отводил взгляд и проходил дальше по своим делам.

Наконец, их познакомили.

Случилось это на вечере. В зале, очень многолюдном, шумном и душном, пол вибрировал от ритмичных аккордов бас-гитары. Сергей развалившись сидел в кресле и наблюдал окружающую суету, танцующих, играющих на сцене, а также пару симпатичных ребят, идущих к нему. Толик под руку подводил Кристину. Сергей встал, слегка кивнул ей. Они обменялись традиционными фразами.

Объявили вальс. Сергей пригласил девушку, Кристина покорно ответила реверансом и… все взлетело, закружилось, замелькало вокруг. Танцевала она легко, увлеченно, податливо. Слепящая улыбка, синий взгляд, нежный румянец на глянцевой щеке, подбородок восхитительной лепки над лебединой шеей. Едва ощутимое касание ее тонких пальчиков к пальцам его руки, скрипичная податливость и змеиная гибкость ее талии под ладонью его правой руки.

Внезапно танец неумело оборвался на летящей полуфразе. И вдруг — «пока!» Она исчезла.

Из-за колонны, из тени в углу, отделилась и выросла перед ним огромная фигура одного из поклонников Кристины.

— Еще раз увижу тебя с ней — пожалеешь! — он с дружеской зловонной улыбочкой положил тяжеленную пятерню на плечо Сергея.

— Еще раз подойдешь — пожалеешь. — Сергей ткнул согнутым указательным пальцем в солнечное сплетение верзилы и отошел. Тот распахнул рот, хватая воздух, выпучил глаза от парализующей боли.

Снова, как из небытия, появилась Кристина и сама пригласила Сергея на медленный танец.

В тот вечер она позволила ему проводить себя домой. Она позволила ему ухаживать, водить в кино, в кафе, возить на такси, охранять, дарить цветы и восхищаться собой.

Все началось как будто бы обычно:

Немного слов, немного теплой лжи,

Немного искренно, немного непривычно,

Но почему так опьяняюще, скажи?

Но почему, когда твой голос тихий

Ко мне прорвался сквозь ночной туман,

Я на него всю ночь потом молился,

Как добрым, сказочным и неземным богам?

Я стал мечтать об острове безлюдном,

Где среди трав и солнечных лучей

Мы бы забылись счастьем беспробудным

И заплутались в звездности ночей.

Я верить стал в любовь, а не в наличность,

Я весь бы мир послал тебе в пажи.

Все началось как будто бы обычно:

Немного слов, немного теплой лжи…

Несколько раз, возвращаясь домой со свидания поздней ночью, он сталкивался в подъезде с суровыми ребятами в перчатках на сжатых кулаках. Если они ограничивались банальными угрозами, Сергей молча проходил мимо и вызывал лифт. Если они приступали к физическим мерам воздействия, он несколькими хорошо поставленными ударами придавал им горизонтальное положение и вызывал лифт. Эти неуклюжие попытки насилия лишь сильней разжигали в нем увлечение Кристиной.

Роман их стремительно развивался. Она представила Сергея своим друзьям. И хоть были они совершенно разными, но что-то незримо их всех объединяло. Что — он понял несколько позже.

Нинок и Лайна весь вечер щебетали о штанах, ресторанах, толкучках, барах, дядях-меценатах, дискотеках.

Анна Львовна увлекалась одиночными путешествиями в необычные места: Соловецкие острова, Кижи, байкальские дюны, Тянь-Шань. Часами она показывала слайды этих «сваеабдазных мест», взахлеб рассказывала о своих приключениях, порывисто доставая из шкафов сувениры, талисманы, какие-то камешки, коряги.

Валерий Анисимович слыл эстетом. Он утонченно описывал посещение вернисажей, осмотр коллекций своих знакомцев, носил длинные седые волосы, лакированные ногти. Когда уносился он духом в неведомые дали гармонии, Сергей с иронией наблюдал за его взглядом, скользившем от коленок девушки до обтянутых джерси плеч и обратно. На старинном бюро покоились пожелтевшие фолианты, бронзовые часы из трепетного полумрака мерным баритоном оповещали о прошествии очередного получаса. Над тяжелым, темного дерева комодом висели китайские расплывчатые картины, рисунки в карандаше, темные иконы.

Захар свою пропыленную холостяцкую берлогу называл «студией». Он молча раскладывал на полу огромные картоны с печальными зеленоватыми лицами, обнаженными мясистыми женщинами, увядшими цветами. Разливал по алюминиевым кружкам кислое вино, раскуривал резную трубку, набитую махрой. Комната наполнялась сладковато-горьким дымом и многозначительным молчанием. Кристина с уважительным пришепетыванием называла его демоническим художником и была в восторге от этих мертвенных картонок.

Заезжали они к Шурику, щедро медалированному чемпиону. Тот демонстрировал кубки, призы, ленты, квартиру и «тоёту». Урон в общении с ним ввиду абсолютной его невменяемости щедро компенсировал он подарками, напитками и беззлобностью огромного младенца.

Жизнь Сергея мчалась, как гоночный автомобиль по гладкому шоссе. Мелькали интерьеры, лица, гремела музыка, шелестели разговоры, расплывался сигаретный дым, хрустально звенели бокалы, сверкали камни, глаза и зубы. С некоторых пор, заручившись одобрением своих друзей, Кристина называла его женихом.

Зыбкость, зыбкость, зыбкость, зыбкость,

Словно песок течет сквозь пальцы.

Словно туманная жидкая мылкость

Вновь совершает мистический танец.

Белые руки сквозь жесткие прутья

Так и тянутся к мягкому горлу.

Белые руки суставы крутят,

Будто хрусталь ломают взоры.

Падают, падают с мягким звоном

Небесным даром браслеты на руки.

Слух ослепило свежительным громом,

Небо взыскрилось в радуги-дуги.

Снова свободно мягкое горло,

Снова суставы вправлены в русла,

Только немного душно и торно,

Только немного, пусто и грустно.

В зимние каникулы они ездили в Таллин. Сергей произвел «более чем благоприятное» впечатление на родителей Кристины. Здесь импонировали его опрятность, вежливость, умение вести себя за столом, происхождение и благородные цели в жизни.

Последним пунктом его «программы всеобщего обольщения» значилось создание неотразимого имиджа у школьных подруг Кристины. Он заранее готовился к этому.

О, Сергей в тот день был в ударе! Он приготовил необычный золотистый коктейль, показывал фокусы, слайды, острил, пел под гитару свои стихи, писал и тут же раздаривал портреты в карандаше с несколькими точными штрихами, проводил шутливые тесты, танцевал по очереди со всеми, улыбаясь, улыбаясь своей открытой белозубой улыбкой.

Подруги хлопали в мягкие ладошки, кокетливо улыбаясь и перекладывая коленки. Вечер удался.

Когда гостей проводили до стоянки такси и возвращались домой узенькими гулкими улочками, Кристина сказала, что он всех очаровал, и это в очередной раз убедило ее в необходимости принять его предложение. Дело оставалось за немногим — нужно было, чтобы Сергей его сделал. И он произнес фразу, давно заученную из пошлых мелодрам. Она счастливо улыбаясь, объявила, что родители придут только утром…

Рано ты пришла ко мне, синеокая,

Весна ранняя, весна теплая,

слишком теплая, слишком поздняя.

Рано приоткрыла кочки темные,

Пролила свои ручьи звонкие.

О, как ждал я тебя в пургу зимнюю

Перед окнами в хвое заспанной,

Но пришла ты, весна синеглазая,

Долгожданная, неожиданно.

Но твое небо голубо-синее

Чуть подернуто инеем-морозью,

Но твои ночи, ночи звездные,

Одаряют меня только холодом.

О, как ждал я тебя, синеокая,

Моя теплая, необычная,

Ты весна моя февральская.

Что же принесешь ты, синеглазая?

Иль одаришь ты меня проталинами,

Теплым мартом, прелым и грачиным?

Иль накажешь скользким гололедом

И морозом крепким, как пощечина?

Чем же, весна моя февральская?

Чем же, весна моя …необычная?

На «новенькую» поначалу внимания он и не обратил. Марина перевелась к ним из какой-то дикой сибирской глуши. К тому же его не интересовали полные девушки. К тому же увлечение его Кристиной находилось в той пиковой фазе, когда другие девушки остаются где-то за горизонтом.

Но вот однажды довелось им сидеть вместе на консультации. Профессор сошел с кафедры и устроился в первых рядах, показывая свою европейскую демократичность. Атмосфера разрядилась настолько, что некоторые стали переходить с места на место, вслух разговаривать и шелестеть обертками конфет. Марина сидела рядом и сосредоточенно записывала каждое слово. Сергей томился.

Он бездумно который раз перечитывал слова, вырезанные ножом на поверхности стола: «Опять весна, опять любовь, опять всерьез!» С трудом оторвал он взгляд от этой «наскальной царапни», заглянул в ее конспект и удивился аккуратному красивому почерку, серьезности, с какой делались записи. Но это ладно, мало ли чистюль и аккуратисток — обычно это только раздражает. Он стал замечать, что бы она ни делала, у нее получается как-то очень хорошо, легко.

И сидела девушка не как все, и голову держала по-другому. Не кокетничала вовсе, а совершенно естественно притягивала к себе дикой таежной свежестью, сияющим теплом… Шармом? Нет. Обаянием? Тоже не то. Какая-то глубокая тайна скрывалась в ее существе. Под общий шумок он перекинулся с ней парой фраз, так, ничего не значащих… Но в ее ответах, в жестах, в приятном лице с мягкой улыбкой он сумел прочесть нечто, не отпустившее его с той минуты ни на миг в напряженном разгадывании этой открытой и непостижимой тайны.

После консультации напросился он проводить Марину домой. Девушка снова улыбнулась и просто согласилась. Говорили о пустяках, о погоде и птичках, но вот новое открытие: ее голос… Его вибрации сообщали собеседнику полное доверие, необъяснимую притягательность. Так, примерно, хочется слушать пение жаворонка, или соловья, или детское лепетание. То есть смысл здесь вторичен, главное — в природной естественности, простоте, чистоте.

Когда они проходили мимо церкви, Марина предложила зайти внутрь. И Сергей, как маленький за ручку, не колеблясь вошел следом. Там они покупали свечи, обходили иконы, немного постояли молча, поклонились и вышли. И снова, то, как она красиво повязала платок, вынутый из сумочки, аккуратно крестилась, как ставила свечи, как доверчиво целовала иконы, как плавно с достоинством кланялась, выходя из церкви — все это, слой за слоем, открывало новые глубины ее личности.

На многолюдной улице его неожиданно двинули плечом, и он очнулся от транса, в котором находился все это время. Со стороны взглянул на происходящее и уже был готов хорошенько тряхнуть ее за плечи и устроить допрос… Марина повернулась к нему и, осветив сиянием улыбки, полушепотом спросила:

— Прости, Сережа, я тебя случайно не напугала?

— Да нет, ну что ты!.. — возмутился он. Еще чего, чтобы девчонка его напугала. В конце концов, он русский человек и в церковь зайти, свечку поставить — это он и сам может сделать, подумаешь… — А ты часто сюда заходишь?

— Я не просто захожу. Церковь для меня с детства самое родное место. Здесь я решаю все свои проблемы, здесь сил набираюсь, здесь… хорошо.

Они дошли до старого дома и у подъезда расстались. Словно во сне возвращался он домой. Словно в полусне листал один за другим свои поэтические блокноты, пока не разыскал стихи о монахах.

Гремят органные бахи,

Руки простерты в небо.

Стоят на коленях монахи,

Постятся и алчут хлеба.

Черные сальные космы

Гложут худые плечи,

Жадные взоры росные

Ищут с иконой встречи.

За стенами — солнце потоком!

Птицы поют свободу!

…А здесь — восковые потеки,

И темное время года.

Счастье у них — богомольное,

Молитвы у них — настырные,

Желанья все — застольные,

Горечь в глазах — полынная.

Стоят земные ангелы,

Четки в руках вместо счастья,

Себе для себя покоряются,

Душой вознесшись к архангелам.

Блаженно сложены руки,

В застенках, не видя весны,

Себе придумали муки

Люди-вздохи, люди-сны.

Совсем недавно он считал, что в этом стихотворении ему удалось раскрыть великую правду о противостоянии жизни и смерти. Вся его молодая натура отвергала смерть и требовала, требовала жизни, весны, ликования. Какие там заунывные молитвы, какие «Господи, помилуй», когда жизнь так прекрасна, весна так бурна и рассветна, небо высоко и лазурно. Как может принять он этот предсмертный монашеский плач, отгораживающий человека от прекрасных проявлений бурной жизни. Вот это мое, слушайте, слушайте все:

В твоих глазах — бездонность неба,

В губах твоих — зари восход,

В твоем приходе — святость хлеба

И то, что схлынет — не уйдет.

Твои подарки — свежесть утра,

И что рождается во снах,

Тем, что вовеки будет мудро,

Ты одаряешь нас, весна.

Навстречу лету, птицы пенью,

Ты раздираешь стужи тьму.

Душистым свежим опьяненьем,

Тобой, весна, весь год живу!

Правда, надо быть справедливым, и в его настроении появлялась печаль по уходящему безвозвратно времени. Особенно это случалось осенью. Вот, например, сентябрьское:

Может быть, последний раз вдыхаю

Запах прели, влаги, желтизны,

Потому с грустцой я провожаю

Прелесть жизни до конца весны.

Стало тихо в рощах и долинах,

Как бывало летом пред грозой.

Наигравшись золотом в рябинах,

Осень спит, взгрустнув своей тоской.

А по небу, жалобно вздыхая,

Клином разрезая облака,

Журавли над полем пролетают,

С родиной прощаясь свысока.

Только гнал от себя, гнал вином, танцами, романами, безудержным весельем эту осеннюю печаль, в которой, может быть, и рос он, как личность, как человек. Гнал…

И вот сейчас Сергей впервые засомневался в своей правоте насчет монахов, насчет веры… Во-первых, как можно писать о том, чего не знаешь? Он что, хоть раз сумел пообщаться с монахами? А ведь это было бы, наверное, ох, как интересно. Что их заставляет порвать с нормальной жизнью и удалиться в мрачные пещеры монастырей. Хотя почему мрачные? Они такие белые! И соборы, церкви — златоглавы и величественны! Разве не приходилось каждому русскому человеку хоть раз искренне любоваться этими духовными памятниками, разве на душе не вскипала гордость за предков, эти красоты построивших? Не магазины, там, бани и дворцы спорта — а вот эти огромные, бело-золотые символы стремления русского человека в небо.

Быть может, сегодняшнее прикосновение к столь гармоничной безыскусной простоте вызвало в нем резкое неприятие дисгармонии в нем самом, в его стихотворчестве, наконец?

На следующий день они сдавали экзамен. Чудаковатый профессор снова удивил тем, что разрешил откровенно списывать. Объяснил тем, что «высшее образование — это то, что остается после того, как все забывается». Поэтому знать предмет наизусть необязательно, главное — это с легкостью найти нужные сведения в первоисточнике.

После экзамена они снова шли вместе. Снова разговорились, и окружающее перестало для него существовать. Марина занятно и непривычно рассказывала, часто вставляя «по-моему», «мне так кажется». Он редко слышал такие слова. Он их совсем не слышал.

А самое главное — этот мягкий, прямо-таки обволакивающий голос. От его бархатных интонаций где-то в затылке возникало щекочущее тепло, которое растекалось по позвоночнику, по груди, отдаваясь пульсирующей болью в солнечное сплетение. По спине, шее, рукам бегали колкие мурашки.

Марина снова притягивала его. Он все откладывал минуту расставания. Когда они дошли до ее подъезда, Сергей предложил погулять еще. Она легко согласилась, только просила подождать, пока она сбегает домой переодеться и предупредить папу. «Он так волнуется, когда я сдаю экзамены».

Сергей сидел на залитой солнцем лавочке и пытался собрать мысли в какую-нибудь удобную формулу. Только ничего не получалось. Он ничего не понимал.

Наконец, облезлая скрипучая дверь открылась, и появилась Марина, сияющая, в светлом платье, благоухающая свежестью и… смущенная. Ее глаза прикрывали густые ресницы. Сергей вскочил и, не узнавая себя, окаменел рядом с девушкой. На секунду.

Затем они бродили по зеленым уютным скверам, сидели на лавочках, за столиком кафе. Все это время его не покидало ощущение, будто он что-то пытается вспомнить. Это пульсировало где-то глубоко внутри подсознания, просилось наружу, но никак не могло отыскать дороги. Казалось, что все это уже когда-то было, случалось с ним раньше. Но, нет, не могло этого быть. Он точно знал. И все же…

Мягко светило солнце, настроение стало воздушным и легким. В душе осталось только хорошее. Рядом с ним легко ступала и рассказывала что-то необычная девушка, завораживая его своим бархатным голосом. По груди растекалось тепло, волнами бегали мурашки. Транс, колдовство, волшебство.

Но что это за воспоминания? Он все явственней чувствовал что-то нежное, теплое, что как росток настойчиво пробивалось сквозь пласты памяти.

Но вот они добрели до Консерватории. Здесь в ярком освещении прожекторов толпились люди. Марина прочла вслух афишу и только тихо вздохнула. Сергей ринулся в толпу, обошел всех, порыскал на подступах, на ближних улочках — и, спустя несколько минут, протянул онемевшей Марине два мятых билета.

Давненько он здесь не был. Классическую музыку он не воспринимал. Но волнение Марины передалось и ему. Она теребила сумочку, неотрывно следя за сценой. Но вот раздались аплодисменты, и вышел крепкий парень во фраке. Он решительно сел за пульт органа и с усилием надавил клавиши. Из многочисленных труб полились звуки, сплетаясь в задумчивую мелодию. Усилия, которые прикладывал органист к клавишам, не вполне соответствовали нежности мелодии.

Пожилая тетечка в потертом костюме послевоенных времен громко объявила: «Фуга токката ре-минор Баха». Когда шорох аплодисментов стих, орган запел торжественно и волнующе. После мощного басового аккорда полилась, зажурчала нежно-звонкая песенка ручейка. Ему так показалось. Он повернулся к Марине, чтобы поделиться этим… Но, увидев слезинку, стекающую по ее щеке, резко отвернулся. С удивлением заметил в себе забытое смущение, будто невзначай подсмотрел нечто глубоко интимное, тщательно скрываемое от других. Он ничего не понимал.

Они расстались тогда заполночь и, странно, ни разу не вспомнил он о Кристине. Она просила не беспокоить ее во время сессии. В эти дни ее все нервирует: гости, звонки, уличный шум…

На следующий день они снова встретились. Марина предложила выехать загород, на природу. Ехали они сначала в метро, потом на электричке. В душном сонном вагоне рядом с Мариной сидела загорелая женщина с веселым карапузом на коленях. Марина улыбнулась ему, малыш рассмеялся и протянул игрушку: «на, тетя!» Они понравились друг другу, и уже через минуту мальчик сидел у Марины на руках и рассматривал ее цепочку, часики и что-то постоянно щебетал на своем непонятном языке. Марина порозовела, несколько раз смущенно глянула на улыбающегося Сергея. Но вот мальчуган переполз на колени к Сергею и приступил к изучению медных кнопок, содержимого карманов, совал пухлые ручонки под погоны батника. Когда поезд резко затормозил, малыш доверчиво прижался к Сергею и его шелковистая щека коснулась его губ. Словно глоток прохладного молока в жаркий полдень.

Потом они оказались в тишине среди белых стволов, зеленых листьев, зеленой травы. Только вдвоем. Легко дышалось и думалось. Марина собирала цветы и землянику. Несколько самых крупных ягод она протянула на ладони Сергею. Земляника оказалась теплой и необыкновенно душистой.

Девушка все время чему-то улыбалась. Солнечные блики прыгали по ее лицу, по белому платью, траве рядом с нею. Она рассказывала о том, как они с папой ездили в тайгу, собирали грибы и лечебные травы, ловили рыбу в озере без названия и пекли ее на прутиках над углями. А когда заблудились, пели веселые песни, чтобы не было страшно. Как они прыгали от радости, взявшись за руки, когда, наконец, вышли на знакомую тропинку. Ночевали на хуторе у столетней бабушки Меланьи. Они пили козье молоко и слушали обстоятельный напевный рассказ о муже ее, ссыльном питерце, о жестоких пожарах в тайге прошлым летом, о каких-то непонятных шумных парнях, приезжавших из города в поисках икон, приключений и золота.

Марина иногда прерывалась, садилась на корточки и показывала Сергею то цветок, то паутинку, то розовую сыроежку. Все эти мелочи вызывали у нее детское восторженное удивление, которое передавалось и ему, дивившемуся переменам в самом себе.

Над небом, над лесом, над полем,

Над облачной легкой волной,

Над пенистым лиственным роем

Парит первозданный покой.

Чарующая безмятежность.

В оврагах застыл ветерок.

Лишь девичьих пальцев небрежность

Ласкает заснувший цветок.

Лишь тихая песня колышет

Весенний простор голубой,

Лишь солнце, все выше и выше,

Плывет над покатой горой.

Лишь запахов щедрым потоком

Пьянит синевы густота…

И сладким березовым соком

Стекает с ветвей доброта.

Набрели они на махонькое сельцо с деревянной церковкой. В это самое время призывно зазвонили колокола, и они вошли внутрь. Кроме них, здесь стояли только две старушки да старичок. Отзвонив, вошел в церковь и батюшка, кивнул всем и приступил к службе. То ли потому, что впервые, то ли на волне хорошего настроения — Сергей с великим удовольствием вслушивался в каждое слово, впитывал каждое движение батюшки. А он, такой какой-то домашний, кругленький, улыбчивый, как дитя. Когда служба кончилась, батюшка подошел к ним и предложил остаться на завтрашнюю обедню, исповедаться, да причаститься. Сам спросил:

— А вы у меня постились?

— Да, батюшка, — ответила вдруг Марина.

— Нет. А я и не знаю, что это, — сознался Сергей.

Ночевали они у старушки, к которой благословил идти священник. После легкого ужина бабушка Нина и Марина встали на молитву, а Сергей, чтобы им не мешать, пошел купаться на речку.

Здесь его снова посетили неожиданные переживания. В его сознании словно туман рассеивался. Вот уже стали появляться какие-то разрывы в белой влажной пелене, вот уже и речка, и лес, и старенькая избушка, серо-черная, покосившаяся — проявлялись. Как в полусне бродил он среди высоких трав, по холмам и перелескам, пока не вернулся, наконец, в домик бабушки Нины. Здесь по-прежнему продолжалась молитва. Чтобы не мешать, Сергей забрался на печь и мгновенно заснул.

Рано утром он проснулся от яркого луча солнца, весело улыбавшегося ему сквозь ресницы. Он соскочил с печи, женщин в избе не обнаружил. Вот это да! Наскоро умылся, вышел во двор, а здесь:

Восход — позолотой в росе серебристой.

Свежо, чуть мечтательно, зыбко.

Совсем никого, а вокруг так лучисто,

И утро блистает улыбкой.

Быстрым шагом напрямик по росистой траве дошел Сергей до церкви и, мягко ступая, вошел внутрь.

Здесь сумрак ярко рассекали широкие солнечные лучи, падавшие из верхних окон. Приятно пахло лимонным ладаном, медовым воском свечей. Когда зрение привыкло к перемене освещения, увидел он, как священник держит в руках сияющую чашу и из ложечки подает что-то Марине. Она, со скрещенными на груди руками, отошла от священника, под негромкое пение старушек пригубила чайную чашку и закусила кусочком белого хлебца. Затем подошла к Сергею, улыбнулась и молча встала рядом.

Что-то совершенно необычное появилось в ней. То ли торжественность какая-то, то ли внутреннее волнение прорывалось наружу. Нет, другое. Сергей впервые почувствовал себя чем-то очень несущественным рядом с ней, ставшей вдруг такой значительной. Он скорее ощутил, чем увидел, какую-то огромность, непостижимость, поселившуюся в ней. Наверное, не зря она так долго вчера готовилась.

И снова его всколыхнуло воспоминание. Из сырого тумана, затянувшего зыбкую память, в летящем разрыве проявилась такая же маленькая церковка и люди вокруг и свечи, горящие на большом бронзовом подсвечнике, и священник с бородой. Но картинка улетела, и снова сырой туман скрыл от него нечто давнее и забытое.

Потом они сидели за столом, обедали, потом гуляли по лесу, собирали цветы, шли на электричку. Больше молча. Марина была рядом, также мягко улыбалась, но мысли ее были очень далеко, куда ему доступа нет. Когда они направились к платформе, Сергей, чтобы прервать начинавшее давить молчание, стал рассказывать про свою бабушку. Но вдруг запнулся, замолчал и надолго…

Он вспомнил! Туман рассеялся, ярко высветив из глубины детской памяти многое из забытого, казалось, навсегда.

Это происходило в детстве, когда жила еще его бабушка Оля. Он вспомнил, как она водила его в церковь. Бабушка держала его, маленького, на руках и вот из такой же сияющей чаши священник с бородой подавал ему на ложечке нечто сказочно сладкое. Он до сих пор помнил тот вкус. В такой воскресный день бабушка его особенно любила, непрерывно гладя по голове, целуя и приговаривая: «причастничек мой».

А потом она подолгу читала ему толстую книгу, пахнувшую воском, с желтоватыми страницами. Голос у бабушки был такой мягкий, добрый, обволакивающий… Сережа слушал ее, затаив дыхание, о Боженьке, Который жил на земле, творил чудеса, сделал много добра, а злые люди Его предали и убили. Бабушка уставала, переходила на шепот, замолкала, но Сережа снова и снова просил читать ему про Боженьку. Ему нужно… Обязательно нужно было знать, что Боженька оживет, вернется к своей Маме, к своим ученикам живой и невредимый, а потом поднимется на небеса, чтобы оттуда видеть всех. И оттуда помогать людям. И ему, маленькому, беззащитному мальчику Сереже. И только после этого он спокойно засыпал тихим светлым сном…

…Она смотрела на него широко распахнутыми влажными глазами, губы что-то шептали в тишину вечера. Ее мягкая теплая ладонь, подрагивая, доверчиво лежала на его плече. От руки пахло цветами. От касания ее руки по плечу растекалось малиновое тепло.

— Сережа, где ты? — в голосе умоляющие нотки, растерянность, задумчивая тревога. — Сережа, не молчи! Сережа…

Добрая старенькая бабушка Оля, нежная чистая Маринка, яркая веселая Кристина — все смешалось и запуталось…

Тихая теплая ночь душистыми волнами накатывала в распахнутое окно. Испуганной девочкой льнула к груди, легкими ладошками ласкала лицо, гладила волосы, пьянила голову ароматами.

Сергей неподвижно сидел на ковре среди изрисованных картонов и блокнотов со стихами и открывал в себе таинственные глубины, томившиеся до сих пор под слоем спрессованной пыли. Он позволил беспрепятственно расти и укрепляться тому, что так усиленно затаптывал в душе. Оно росло и наполняло его существо светом новой жизни. Сейчас уходило в прошлое, уходило безболезненно суетливое мельтешение, которое наполняло его жизнь, агрессивно вытесняя истинное. Зато живое и светлое, посеянное бабушкой из той сверкающей чаши жизни, до времени спавшее в таинственных сокровищницах его души — невидимо, но властно росло и крепло с каждой минутой.

Сначала он только предчувствовал, потом ждал этого, боясь спугнуть неверным движением или звуком. Не знал он, придет ли, да и свершится ли это сегодня, но ждал, напряженно и молча вслушиваясь в переполненную смыслом тишину. На какой-то миг сквозь распахнутое беззащитное сердце просвистели со щемящей болью по очереди полнейшее одиночество, черное отчаяние, космический холод бесчувствия… Несколько раз появлялось желание бросить все это и зарыться в мягкую уютную постель, но что-то настойчиво держало его в неподвижном молчании и заставляло ждать.

Вот уже и ночь начинала таять. Где-то далеко зарождался молочный рассвет. Небо неумолимо светлело, вытесняя уютную черноту ночи.

Наконец, его наполнило чем-то невидно светлым, тем самым наитием, которое несет рождение нового. Он взял блокнот, карандаш и стал размашисто покрывать чистый лист летящими строками:

Господи, приди!

Вдруг накати, как летние дожди.

Как счастье мимолетно пролети,

Но только,

Господи, приди.

Песней прозвучи,

Туманным облаком укутайся в ночи,

И правде ты жестокой научи,

За прозу проучи.

Солнцем появись!

Сквозь лень и равнодушие прорвись,

Свободой, совестью, любовью оберни,

От зла убереги!

Мыслью прогреми!

Мудрости пробиться помоги,

Сквозь тернии тупости пробиться помоги,

Греха убереги.

Господи, зову!

Тобою с детства, от крещения живу.

Бежал я от Тебя, как вор в ночи.

К блудным сыновьям причти.

Господи, прости!

За то, что по незнанию, — прости.

Что по унынию и злобе — унеси,

В небе погаси…

Взрослая дочь

И все бы ничего, если бы ни одна нелепость. Случилось это, когда Наташа училась на втором курсе. Пришла она как-то домой, сняла пальто и закружилась по комнате. Отец оторвался от газеты и недоуменно поглядел на дочь. Она смотрела куда-то в потолок и, блаженно улыбаясь, напевала: «Папа! Папочка! А я влюбилась!» Отец сжал зубы и схватился за левую грудину: там что-то натянулось и сильно сдавило сердце. Он нашел в себе силы успокоиться и тихо спросил:

— Доченька, кто он?

— Очень и очень хороший человек, — пропела она, продолжая кружиться.

— Наташа, сядь, пожалуйста, — громко сказал отец полуприказом, полупросьбой.

Он мягко и осторожно, как мог, расспросил ее об избраннике. И узнал самое главное: первое — он сын знаменитого физика; второе — у нее с ним «пока ничего не было». И если первое весьма огорчило, то второе немного успокоило. Только об одном отец очень просил: чтобы они весьма серьезно проверили свои чувства и не спешили с решительными мерами. Наташа, конечно, обещала быть осторожной, но на ее личике светилась такая блаженная улыбка, что отец понял: вряд ли дочь способна на разумные взвешенные поступки. Тогда он попросил ее ничего не скрывать и все обязательно ему рассказывать, как старшему другу.

В это время полковника представили к повышению звания. Дело это хлопотное, связанное с проверкой большого количества документов, поэтому затянулось больше чем на месяц. И вдруг вызвали отца в первый отдел и сообщили, что из Госбезопасности поступило распоряжение о приостановке представления к генеральскому званию в связи с тем, что дочь полковника проходит по делу о диссидентах. «О каких еще диссидентах!» — гневно воскликнул полковник и… осекся. Он вспомнил, что у дочери появился приятель, и все понял.

Вечером он не находил себе места. Ходил взад-вперед по комнатам и что-то бурчал под нос. Дочь появилась ближе к полуночи и с порога «обрадовала»:

— Пап, ты просил все тебе рассказывать. Мы с Лёкой сегодня подали заявления в ЗАГС!

— Никакого ЗАГСа, доченька, не будет, — хрипло сказал отец, сурово сдвинув густые брови. — И свадьбы вашей тоже не будет.

— Почему? — упавшим голосом прошептала она, втянув голову и растерянно улыбаясь.

— Потому что твой избранник — уголовник и агент иностранной разведки! — глухо отчеканил отец.

— Этого не может быть…

— Очень даже может!.. На него заведено уголовное дело, по которому ты проходишь фигурантом. Но это не всё! Мое представление к званию генерала по этому поводу приостановлено на неопределенное время.

— Прости, папа!

Разговор их закончился далеко за полночь. И куда только подевалась ее влюбленность?.. Девушка словно отрезвела и новыми глазами посмотрела на это происшествие. Поняла она одно: никакой любви не было. За великое чувство неопытная девушка приняла дежурный флирт искушенного ловеласа и свою девичью мечтательность. Наташа быстро успокоилась, и только едва заметная первая морщинка, как шрам от ранения, легла на ее гладкое личико.

Как отец улаживал дела с Госбезопасностью и чего это ему стоило, Наташа, конечно, не знала. Однако уладил. Ее даже на допрос ни разу не вызвали. И только спустя три года, уже перед самой пенсией, отца представили к генеральскому званию. Конечно, старый солдат и не думал уходить в отставку. Планировал работать до последнего дыхания, чтобы обеспечить дочку если не на всю жизнь, то во всяком случае на десятилетие. Но тут началась перестройка и натуральный разгром силовых структур. Генерала выпроводили на заслуженный отдых, а некогда приличную пенсию инфляция превратила в нищенские крохи.

И снова черный ворон отчаяния закружился над седой генеральской головой. Как-то поздней ночью сидел он в кабинете за огромным столом и тупо смотрел в темноту. Жизнь кончилась, подумал он. Рука сама открыла нижний ящик стола и поставила на зеленое сукно початую бутылку коньяка. Он выпил полный стакан, как компот, не чувствуя вкуса. Там, под черепной сферой, просвистел холодный ураган, вспыхнули зарницы выстрелов невидимых орудий.

Также бездумно рука пошарила в верхнем ящике стола и поднесла к виску вороненый ствол именного «Браунинга». Отслужил своё, прошелестело в голове. Что-то опьяняюще-теплое, как объятья распутницы, липло к сердцу и нагоняло сладострастную тоску. Хотелось жалеть себя и непрестанно повторять: никому не нужен, дочь взрослая, жена ушла, друзья оставили… Металл приятно студил горячий висок… Надавить пальцем на послушный спусковой крючок, полыхнет огнем и все! Дальше — пустота и желанный покой…

… И вдруг в эту немую тьму ворвалась лучом света Наташа. В мятой ночной рубашке, растрепанная и… смущенная, стояла девушка на коленках, осторожно опуская отцовскую руку с черным пистолетом.

— Папа, ты обещал, — прошептала она, — что не бросишь меня.

— Прости, доченька, — глубоко вздохнул отец. — Это так… минутная слабость. Не обращай внимания.

— Папа, ты не расстраивайся, все еще наладится. Вот увидишь!.. Мы это переживем.

— Конечно, Наташа, конечно, — шептал он. Его рука, сжимавшая смертоносный металл, гладила девичьи волосы, пахнувшие чем-то сладким, молочным, детским. Сейчас мысли о провале в желанную темноту казались мерзостью. Трусостью, малодушием… Видимо, с давних времен в его крови, в самых потаенных уголках разума крепко гнездился несомненный запрет на самоубийство. Человек обязан допить до самого дна чашу жизни, сладкую в блаженной юности, горькую в старости.

В ту ночь отец с дочерью до самого рассвета вспоминали младенческий смех в колыбели, прогулки по ботаническому саду, морские закаты, добрую старушку Харину и много-много чего другого, что случилось в их жизни, конечно, не простой, но интересной, боевой, полной радостных событий и замечательных приключений. Старый солдат улыбался, кивал и благодарил судьбу за то, что ему выпало счастье вырастить такую дочь.

А через день его нашел друг, с которым они служили в Германии. Приехал он в гости на бронированном «Мерседесе» в отличном костюме, вальяжно расположился в стареньком кресле в отцовском кабинете и после недолгой преамбулы предложил ему должность своего заместителя в новом военном концерне. Причина этого неожиданного предложения была стара как мир: ненадежное окружение, состоящее из сыночков сильных мира сего, не способных работать, но только воровать и склочничать. В общем, генеральному директору нужен был свой надежный проверенный человек.

Отец согласился. Спустя какое-то время он понял, какой богатой кормушкой был этот концерн. Сюда поступали огромные бюджетные средства, которые, как выразился в шутку один из его сотрудников: «для того и предназначены, чтобы ими пользоваться». Едва ли не с первого дня генералу посыпались предложения по грамотному «отмыванию» бюджетных поступлений с целью присвоения и личного обогащения. Схемы новоявленных воришек были просчитаны почти безупречно. Одно не учли: не все люди воры и не для всех оборона родины — место обогащения.

За генеральскими отказами последовали угрозы. Но тут старый солдат не дрогнул, но привычно выстроил линию обороны. Рассадил на ключевые посты своих людей, снабдил их новейшей техникой и серьезными полномочиями. Те профессионально выявляли утечку информации и денег и без лишнего шума пресекали их. Только однажды дело дошло до столкновения с криминалом, но и здесь старые орлы все просчитали и сделали противной стороне предложение, «от которого невозможно отказаться».

Обнаглевшему авторитету выслали курьером видеозапись испытаний новейшей разработки концерна — сверхмалой ракеты точного наведения. Бандиту предложили продолжить испытания, целями которых назначались места его проживания. Разумеется, все адреса, явки и номера машин — прилагались. Ракета выпускалась с плеча и настигала цель на малой высоте в любой точке, введенной по компьютеру. Поражение предполагалось точечное, без невинных жертв: махонькая ракетка влетала в форточку и оставляла после разрыва выжженную дотла квартиру с нетронутыми стенами или сгоревший изнутри автомобиль с неповрежденным корпусом. Впрочем, невинные жертвы вряд ли интересовали авторитета — он-то сам при этом превратился бы в пепел…

Понял бандит одно: «красная крыша» для него непробиваема и с ней нужно считаться. С той поры старый генерал стал неприкасаемым. Разумеется, Наташа ничего об этом не знала. Одно она видела: у папы появились большие деньги, загородный дом, солидная машина, похожая на элегантный танк, а у дочери — золотая кредитная карточка.

Оконце

Примерно в это же время Сергей лежал в кустах и думал.

Куда я бегу? Зачем? Будто от них можно скрыться!.. Что-то не слышал о таких случаях. Обложили со всех сторон вполне профессионально. Сегодня меня ищут и прокуратура, и налоговая инспекция, и бригада «братков». Повесили на меня все свои долги, и давай травить, как волка на охоте. На сегодня моя смерть устроила бы абсолютно всех. Кроме, разве, меня самого.

Если честно, хотелось бы еще пожить. Многого не удалось попробовать: настоящую любовь, рождение собственного ребенка, верную мужскую дружбу… Да много ли чего! По большому счету, я жизни еще и не начинал. Так, что-то призрачное: деньги, бизнес, оплаченные ласки продажных девчонок, вино, кайф… Ну и что? Где сейчас эти «радости»? Только холодный липкий страх и горящая земля под ногами.

Одно удивляет: почему я вообще до сих пор жив? Насколько я знаю, когда нужно, они расправляются с такими за сутки-двое. А я в бегах неделю. Иной раз хочется развязки, хоть какой… Уж если суждено во цвете лет на плаху, то от судьбы все равно не скроешься. И все-таки надежда еще есть. Что-то такое слабенькое, как пламя свечи на ветру, продолжает светить в душе.

Сегодня сидел в кустах и готовился перебежать дорогу. Прислушался — вроде тихо. Только перескочил асфальт и залег в кювете, как мимо пронеслась иномарка с тонированными стеклами. Явно братва. Они просто обязаны были меня увидеть. Но ничего, даже не притормозили. Может, заболтались?.. Когда приходилось ездить с ними, помнится, у нас было о чем поговорить. Как соловьи заливались, нахваливая последние модели иномарок, загородные дома, сорта отборного виски, блюда нового китайского ресторана, пиджаки, галстуки и так далее…

Так, что там у нас? Впереди на пригорке показались крайние дома какой-то деревеньки. Впрочем, наверное, села: вон там над верхушками тополей крест сверкнул. А что если зайти в церковь и свечку поставить? Попрошу у Бога, пусть или убьет меня поскорей или уж защитит. А то неопределенность эта совсем извела. А что если там засада? Ну, и пусть!.. Хватит зайцем по кустам бегать. Надоело!

Ух, как пахнет здешняя трава! Сочная такая, изумрудная… Земля тут черная, жирная. И чтобы мне не устроиться пастухом? Дело доброе, сытное, опять же на природе, на свежем воздухе, среди сытых коровушек. Гонял бы стадо, любовался полями, лесами, небом. А ночью спал бы как убитый и смотрел красивые сны. С чистой совестью.

Вот так, бегаем, суетимся, пьем, курим — и нет нам дела до этой простой природной красоты. А тут своя жизнь: вон букашки ползают, кузнечики прыгают, птицы заливаются, облака по небу плывут. Красиво… И нет им дела до нас, которые беспощадно рубят деревья, распиливают и продают, как своё. А какое оно своё? Мы, что ли, это выращивали? Нет, не правильно мы живем, нечестно. Ох, Боже, помоги мне разобраться во всем. Помоги хоть немного пожить хорошо, чтобы не стыдно было умирать.

Ладно, вставай, беглец! Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Не без труда оторвался он от пахучей травы с мирным населением, поднялся, отряхнулся и пошел в село. Странное дело: кроме кошек и собак не встретил никого. Население будто вымерло. Тишина стояла, как ночью, аж в ушах звенело. Мимо домов, утопающих в садах, по тихим улочкам со щебеночной дорогой, наконец, вышел он к церкви.

…И тут напал на него страх такой тяжелый, будто плита чугунная. В голове пронеслись воспоминания о причастии в детстве, когда бабушка Оля водила его по праздникам в церковь. Вспомнилось вдохновенное озарение во время романа с Мариной, когда он написал стих, призывающий Господа, быть может, самый лучший из всех, что написал. Только все это держалось недолго, и всегда суета вытесняла из его жизни всё, связанное с Церковью. Так может и возвращаться к этому не стоит? Может все это бесполезно?

Стоял он перед железной калиткой ворот и долго боролся с желанием сбежать. Ему показалось, что продолжалось это очень долго. Так, наверное, и сбежал бы, если б калитка не открылась и не появился перед ним седой старичок с белой бородой в черной одежде. Он улыбался и из-под густых бровей смотрел Сергею прямо в глаза.

— Что задумался? Входи, не стесняйся, — сказал он мягко. — Это кто же так напугал тебя?

— А что, заметно?

— У тебя глаза испуганные, — пояснил старец, присаживаясь на скамейку у входа в церковь. — Что случилось?

Ну, подумал он, скрывать что-либо от такого мудреца бесполезно. Рот сам открылся, и он все рассказал: и о том, как партнеры в крупной сделке подставили, и о том, как повесили на его шею чужие долги, как устроили на него натуральную охоту, как обложили со всех сторон… Старичок слушал спокойно, кивая головой. Но Сергея не оставляло чувство, будто ему все известно. Знал он так же и будущее. В этом своем предчувствии он не ошибся.

— Знаешь, сынок, мы с тобой вот что сделаем. Перво-наперво снимем с души тяжелое бремя грехов. Ты сразу почувствуешь облегчение. Потом ты попостишься до воскресенья и я тебя причащу. Ну а дальше поедешь, куда захочешь.

После первой исповеди на душе на самом деле полегчало. Его накормили ужином, отвели комнатку с кроватью и уснул он в первый раз за многие месяцы спокойно, как в детстве. А утром спросил у отца Виктора, чем бы ему заняться? Старец показал на фронтон церкви:

— Храм — это ведь корабль. Прообраз Ноева ковчега, на котором Ной с семейством спасался от всемирного потопа. Сделай нам здесь круглое оконце наподобие корабельного иллюминатора. Вот и останется от тебя память.

Взял Сергей в сарае инструменты и по внутренней лестнице поднялся на второй ярус западного придела. Здесь под самой крышей стояла жара от раскаленных на солнце листов железа. Света от лампочки было маловато, работать часто приходилось наощупь. Но в конце концов на фронтоне храма появилось аккуратное круглое оконце.

На прощание отец Виктор еще раз причастил Сергея, они вместе помолились и пообедали. За столом старец сказал, чтобы отныне каждый месяц тот причащался и не забывал отдавать десятину от заработков в любой храм.

Сергей вышел из церковных ворот, в последний раз взглянул на свое круглое окно-иллюминатор и быстрым шагом отправился домой. Чуть не впервые в жизни он ощутил, что страх оставил его. Он чувствовал мощную невидимую броню, закрывающую его от зла. Мимо проезжали милицейские и бандитские машины, он ловил на себе пронзительные взгляды и слышал шепот за спиной — но все это ничуть его не тревожило. Опасность пропала, сгинула, растаяла! Сергей словно вернулся в детство, где все было просто и безоблачно.

Он дышал полной грудью и не мог надышаться. Он любовался цветами, деревьями, детьми, небом, рекой и звездами. Он жил!

Счастье

К причастию готовились вместе. Сергей спросил Наташу:

— Есть два типа людей. Одним говоришь: делай так и так — и они, доверяясь тебе, быстро достигают успеха. Другие каждому слову противоречат: а почему, а где это написано, а чем докажешь? Или еще хлеще: а ты кто такой меня учить? Эти вторые долго плутают, упираются в тупик, уходят из Церкви. Ты, Наташа, по какому пути пойдешь: послушания или противления?

— Послушания, наверное… а?

— Хорошо. Очень хорошо.

И на самом деле все у них получалось неплохо. Воцерковляемая слушала серьезно и внимательно. Легко подключалась к чтению покаянного канона. Не без запинок, конечно, но читала вдумчиво, вникая в смысл каждого слова. Если какие-то слова были непонятны, она не стеснялась спрашивать. После того как у нее возникло желание покаяться и побыстрей расстаться с грехами, она аккуратно выписывала в тетрадку свои грехи, прикрывая их ладошкой. В это время Сергей, почти отвернувшись от нее, читал брошюрку «Мытарства блаженной Феодоры». Они вместе мысленно проходили этот страшный путь, чтобы избежать его в недалеком будущем.

Рука об руку ходили в храм на службы и там Наташа вслушивалась в каждое слово, будто сухая губка впитывая звуки, наблюдая за действиями священников. На исповеди она сильно волновалась и даже тихонько всплакнула. Впрочем священник говорил с ней мягко, по-отечески бережно. После разрешительной молитвы, она встала с колен, приложилась к Кресту и Евангелию и, отходя от аналоя, взглянула на Сергея. Но тот даже не поднял глаз: он сосредоточенно смотрел под ноги, медленно двигался к аналою, теребя свой листок, как школьник на экзамене. Теперь она понимала: исповедь это не просто так, это как частный страшный суд.

Утром они встретились у входа в храм и вместе вошли внутрь. Сергей снова был молчалив и сосредоточен. Наташа же, по-детски распахнув глаза, жадно наблюдала за течением литургии. «Символ Веры» она пропела, лишь изредка подглядывая в маленький молитвослов, зато «Отче наш» — полностью наизусть. Эти совместная молитва удивительно сплотила ее с окружающими людьми. Она чувствовала себя частью какого-то огромного и непобедимого сообщества, которое по всей вселенной участвует в этой литургии. Причем не только в тысячах храмов, стоящих по всей земле, но и где-то далеко-далеко, где «над небом голубым есть город золотой».

Впервые в жизни прилюдно клала она земные поклоны, не чувствуя смущения. А к желанной сверкающей Чаше пошла вслед за Сергеем, аккуратно, как отличница, сложив руки на груди. С легкой завистью, едва сдерживая слезы, смотрела на лица людей, отходивших от Чаши, на их опущенные глаза, созерцавших внутри себя нечто очень важное и ценное.

Наконец, она вплотную подошла к Чаше, и на ее плечи легли руки диаконов с красным покрывалом. Когда она произнесла свое имя и широко открыла рот, жажда получить Это, чего не обнимает разум, но требует душа, стала почти невыносимой. Священник, казалось, долго, очень долго, выбирал позолоченной ложечкой из чаши-потира частицу… И уж глаза ее заволакивали нежданные слезы… И уж полость рта высохла… И вот она ощутила сначала языком, потом нёбом, а потом всей носоглоткой сладостное жжение. Сморгнув слезы, она смотрела под ноги, чтобы невзначай не споткнуться, и осторожно ступая вслед за Сергеем, как великую ценность несла себя к столику, где разливали из чайника «теплоту». То, что в это время растворялось в ней, не поддавалось никаким определениям. В общем, она была… она стала… Да, счастливой!..

Ведь теперь внутри растворялась часть Тела Божиего.

Она стала частью Богом избранного сообщества верующих.

Она стала при-частной к детям Царства Небесного.

Да, она отныне с Частью, значит она, Наташа, — счастлива!

Сергей промокнул ее щеки платком и поздравил с первым причастием. Она смогла только благодарно кивнуть и взглянула на него так, будто радугой брызнуло из сверкающих зрачков. Наташа вдруг почувствовала себя дома. Дочери офицера, которой приходилось часто переезжать из города в город, жить в бараках и казенных квартирах с нумерованной мебелью, редко перепадало это ощущение дома. Здесь, в этом храме, в котором она была всего-то несколько раз, сейчас, с этим сладостным огоньком в гортани, который растекался по кровеносным сосудам, по всему телу и душе… Она ощутила себя дома, а окружающих людей — родными и любимыми.

Сергей тоже улыбался и, кажется, хоть и скрывал это, но сдержанно любовался ею. А она вспомнила, как превозмогая стыд и самолюбие, шла к нему в студию в первый раз. И только сейчас поняла, что её так влекло к нему и почему она вошла в его жизнь, такую непонятную, но привлекательную.

Даже если сейчас он её прогонит… или, скажем, они выйдут из храма, а их убьют или задавит машина… Все равно её предыдущая жизнь благодаря встрече с этим мужчиной была лишь подготовкой к этому великому событию — Причастию. Именно к этому мгновению, когда сладкий огонь божественной любви разлился по телу и душе. Когда смерть растаяла, а жизнь ликует в каждой твоей клеточке и… всюду.

Она робко коснулась руки Сергея и прошептала «спасибо». Он слегка кивнул, улыбнулся и обратно отвел глаза к кресту, который высоко над головой поднял священник. И они медленно, под звуки благодарственной молитвы пошли к этому кресту.

Надежда

Когда они сходили с крутых ступеней храма, Сергей с одной стороны, а Наташа с другой — подхватили под руки сухонькую старушку. Она, справившись с легким смятением, выпрямила спину и с достоинством поблагодарила молодежь. Потом они перевели ее через дорогу, потом довели до подъезда старинного трехэтажного особняка.

Пока они пешком поднимались на третий этаж, Наташа вспомнила, как эта старушка, которая назвалась Надеждой Ионовной, всю службу простояла рядом, опираясь на палочку. А после возгласов «Святая святым!», «Благодарим Господа!», «Со страхом и верою приступите!» несмотря на усталость с неожиданной легкостью падала на колени, склоняя голову до земли, и вставала, опираясь на чью-то руку и клюку. В этой старухе удивительно гармонично сочетались достоинство и смирение, сосредоточенность и отзывчивость на каждый литургический возглас.

Комната коммунальной квартиры, куда они вошли, напоминала музей. Мебель и книги были добротными и тяжеловесными, паркетные полы чуть поскрипывали, а бронзовые рамы с канделябром — покрывала благородная голубоватая патина. В красном углу висели потемневшие иконы и горела серебряная лампада. «Восемьдесят лет горит непрестанно», — сказала хозяйка. Она подозвала Наташу и попросила заварить чаю, а Сергея — достать из холодильника торт и отрезать три «полновесных» кусочка. Сама же Надежда Ионовна села в резное вольтеровское кресло, над которым в золоченой рамке на стене висел герб старинного дворянского рода со взнузданными лошадьми и скрещенными мечами. Торт, который разрезал Сергей, согласно ценнику назывался «Графские развалины». Он сорвал бумажку с провокационным для этого дома названием и сунул в карман.

Наконец, они сели пить чай. Надежда Ионовна рассказывала, как она единственная из своего рода выжила благодаря вере и своей сугубо мирной профессии медсестры. И все хорошо, и за все слава Богу, если бы не две беды: первая — ей некому передать свой родовой титул, а вторая — безответная любовь к одному мужчине, которая мучит ее много лет, почти с детства. Они листали старинный альбом с потускневшими фотографиями, на которых миловидная девушка с красным крестом на белом платке кротко смотрела из глубины лет огромными глазами, а нецелованные губы улыбались так пронзительно грустно…

Сергей поднимал взгляд от альбома и всматривался в глубокие морщины, потухшие подслеповатые глаза с набрякшими веками, сухие руки с пигментными пятнами. За ветхой телесностью он пытался разглядеть ту юную девушку Надю, которой она была много лет назад. Если в памяти старухи живут и детство, и юность, и зрелость; если в каждую минуту, погрузившись в реку прошлого, она снова способна пережить любой отрезок жизни, значит, живет в этой старухе и та гибкая красавица с блестящими очами, широко распахнутыми на мир. А если так, то ее юность осталась с ней и может вернуться пусть даже после смерти этого ветхого телесного покрывала. И вернется! Ведь там, в вечности, мы все будем молодыми и красивыми…

Наташа спросила, есть ли у нее помощники? Есть ли кому ходить в магазин и навещать ее?

— Да я и сама еще не так беспомощна, — сказала Надежда Ионовна неожиданно громко. — А этого старого холостяка, который меня в девицах оставил, супом кормлю и одежду ему латаю. Да вот он, — показала она длинными пальцами на фотографию со статным мужчиной лет шестидесяти, — ну, чем не достойный кавалер!

— Да ведь это тот самый мужчина, который нас встретил как-то ранним утром и благословил! — воскликнула Наташа.

— Это он может! — протянула старушка, не скрывая восхищения. — Всё в монахи рядится, старый лицедей. Впрочем, он и есть монах в исконном смысле слова: всю жизнь один и всю жизнь с Богом.

Она сняла с полки еще один альбом, поновее, да и фотографии там оказались цветными.

— Наташенька, ты спрашивала о моих помощниках. Вот они — детки мои дорогие. Хоть по крови и не родные, зато по духу самые что ни на есть близкие. Знаешь как я их называю? «Новые дворяне» — вот как! Поверьте мне — это новая генерация, как сейчас говорят. Старые-то дворяне… ни в Бога не веруют, ни Царя не почитают. Насмотрелась я на них в Дворянском собрании. Ну, какие они дворяне, если само понятие это происходит от слова «двор» — то есть окружение царя. Государя-императора Николая-страстотерпца они грязью поливают, а чтобы нового царя вымаливать — это для них как от спеси и поместий отказаться: не по силам. А эти ребятки, — она погладила пальцами фотографии с молодыми красивыми лицами, — они уже сейчас будущему царю служат. Новые дворяне!..

Выйдя от старушки, Сергей вызвался проводить Наташу. Во двор ее дома можно попасть, свернув с центральной улицы в переулок, затем нужно пройти под высокую арку и вступить в тихий глубокий каменный двор-колодец. В центре двора находился весьма уютный скверик с клумбами и скамейками. Проходя мимо, Сергей заметил юношу лет пятнадцати, который посмотрел на Наташу так… что Сергей почувствовал в сердце невольный укол ревности.

— Кажется, этот мальчик, Наташа, к тебе неровно дышит, — прошептал Сергей.

— Может быть, — смутилась девушка, — только он, наверное, понимает, что для меня нет мужчин, кроме тебя.

Проводив причастницу до двери, Сергей собрался было уходить. Наташа сказала, что отец на даче и предложила зайти, хотя бы чаю выпить. И вот Сергей впервые в комнате невесты. Пока она хозяйничала на кухне, он присел к столу и огляделся. Комната многое может сказать о том, кто тут живет. Здесь не было ничего лишнего. Почти казарменная строгость и чистота. Секретер с полумягким стулом, шифоньер, жесткая односпальная кровать. Под ногами коврик в бежевых тонах. На полках секретера книги, несколько небольших иконок, подсвечник. На широком подоконнике ваза с белыми розами, которые он подарил. Надо же, всё еще свежие!

Над кроватью в рамках несколько фотографий: молодой полковник в белом кителе с девочкой на руках, Наташа-первоклассница с цветами и старенькая, пожелтевшая карточка… Именно она привлекла внимание Сергея. У бетонного забора с колючей проволокой среди высоких пыльных лопухов стояла трехлетняя испуганная девчушка в скромном светлом платьице, из-под которого выглядывали смешные панталончики. Взгляд у девочки был таким, что Сергею захотелось взять ее на руки, прижать, успокоить. Маленький одинокий детеныш в жестоком мире непонятных суровых взрослых. Вошла Наташа с подносом. Он встал, взял из рук поднос и поставил на секретер, бережно обнял ее:

— Никогда! Слышишь, никогда я не брошу тебя, маленькая моя девочка.

— Спасибо, Сережа, — сказала она шепотом. — Так приятно…

Сергей вышел из подъезда и снова взглянул на мальчика. Тот сидел неподвижно и смотрел прямо перед собой, но Сергей чувствовал на себе его пристальное внимание. Одет он был просто и опрятно: черные джинсы, застегнутая на все пуговицы темно-синяя фланелевая рубашка с длинным рукавом, сандалии. В его облике сквозь видимую простоту, проступала отнюдь не детская мудрость. «Интересный паренек», — отметил он про себя и подсел к нему на скамейку, ожидая вопроса, который застыл в глазах мальчика.

— Ты Наташу любишь?

— Да.

— Если ты ее обидишь, я тебя найду и накажу.

— Не сомневаюсь.

— Простите!.. — Мальчик опустил голову. — Я не имел права так говорить.

— Ничего. Я представил себя на твоем месте. Наверное, сказал бы то же самое.

— Простите…

— Ладно. Забыто. А ты как думаешь жить?

— Точно пока не знаю. Одно мне известно — это самое главное! Я не буду жить, как все эти, — он качнул головой сторону дома. — Тут все деньги гребут. Это так пошло! Жить надо ради идеи.

— Какой?

— Правда, доброта, помощь людям, любовь…

— Ты сейчас кратко изложил основы христианства.

— Пожалуй. А вы христианин?

— Да, православный.

— Тогда я с вами! Тогда я за вас.

— Дружба? — протянул Сергей руку.

— Дружба, — пожал руку мальчик.

— Увидимся еще. — Сергей встал и зашагал со двора.

Под гулким сводом арки Сергей чуть не столкнулся с неприятным стильно одетым типом, от которого пахнуло дорогим парфюмом и свежим коньячным духом. С мятого красивого лица на него глянули умные злые глаза, но встретив спокойный взгляд Сергея, странный прохожий чуть вздрогнул и прибавил шагу. Еще раз он вздрогнул, проходя мимо сквера, где на скамейке сидел мальчик и провожал его взглядом. «Тоже мне, смотрящий», — проворчал мужчина и скрылся в подъезде.

Мужчина этот, понятное дело, происходил из начальственных сыночков. С детства Евгений не имел отказа ни в чем. Родители обеспечивали его всем самым-самым. Только почему-то всю жизнь он доказывал окружающим, что он не верблюд. Ну, на самом деле, если ты человек, и как уверял товарищ Горький «звучишь гордо», зачем тебе доказывать свою непричастность к вьючным парнокопытным? Разве, только в случае, если ты чувствуешь себя этим самым… Как бы там ни было, но Женя и дрался, и за девушками ухлестывал, и на дорогих авто гонял — только с одной целью: доказать, что он чего-то стоит. Однажды он и человека убил с этой целью. Застрелил отцовским пистолетом в лесу на пикнике. А потом, когда сошло с рук, и еще одного, для закрепления успеха… И все для того, чтобы доказать, что он… не верблюд.

Почему же наш Сергей и этот мальчик на скамейке вызвали у Евгения в душе такое смятение? Поэт вообще проскочил мимо и только мельком глянул на него. А мальчик… Ну, что такого в нем? Сидит и от нечего делать глазеет по сторонам… Только Евгений съеживался в комок, и дрожь пробегала по спине, и на душе поднималась смута, и тягучий страх змеюкой заползал в сердце — когда он ловил на себе такой вот спокойный и всевидящий взгляд.

Евгений знал, что мальчика этого зовут Валера, он из семьи бывших торговых начальников, которые спились и опустились. Мальчуган явно не чета ему, единственному наследнику миллионного состояния, гоняющему по ночным улицам на красном «Феррари» и постоянного посетителя престижных ночных клубов. Но это спокойствие Валеры, этот пронизывающий взгляд… — не давали Евгению покоя. Что-то этот мальчик имел в себе такое… Чего за деньги не купишь.

Обратно, в будущее

Наконец, все уладилось, молодые расписались в ЗАГСе и скромно отпраздновали. Сергей объяснил, что эта официальная регистрация — только формальность, «шлепок в паспорте» и не дает возможности считать их супругами. Брак совершается на небесах во время венчания в церкви. Поэтому они поедут к старцу Виктору: он Сергея спас от смерти, он привел в храм, ему и венчать. Наташа смутилась, вздохнула и согласилась.

Генерал попросил детей заехать к старушке Хариной, навестить и отвезти ей материальную помощь. Валентин выделил Сергею джип, укомплектованный мобильным офисным оборудованием, и предупредил, что попросит его об одолжении. Каком — скажет позже.

Автомобиль летел по гладким дорогам, факс периодически принимал сообщения из конторы, Наташа следила по карте за дорогой и кормила водителя бутербродами, поила чаем из термоса. Сергей же наслаждался соседством любимой, отсылал документы, разговаривал по телефону — и впитывал, запоминал происходящее, иной раз делая для памяти заметки в блокноте.

Харина Нина Ивановна встретила их радостно и долго плакала то на плечике воспитанницы, то на груди Сергея. Наконец, успокоилась, показала на крепенький дом с кирпичным цоколем:

— Вот чего, детки, наш генерал тут наделал! Мужиков нанял, сам заплатил. Весь дом подняли, цоколь новый положили, каждое бревнышко перебрали, а которые гнилые — все заменили. Да еще теплицу отгрохали — не сгибаясь по ней хожу, как королевна. У меня самые первые огурцы с помидорками в округе. И никто не трогает, не ворует, в дом не залазит. Все хулиганы тутошние сурового генерала боятся. Во как… Живу, ровно как барыня в хоромах!

Провела путешественников внутрь и засадила за длинный крепкий стол, накормила наваристыми щами. После сытного обеда и часового сна, молодые собрались погулять по селу. Харина расписала, кто здесь кто, и предложила зайти к старику Ломову:

— Вот кто вас развеселит! У него от перестройки в голове заклинило.

Они шли по асфальтовой дороге среди высоких тополей, обходили гусей, поросят, лениво возлегающих в уютных пыльных ямках кювета. Их догнал веселый загорелый парень лет двадцати и сходу заявил:

— Так вы из Москвы!

— А ты откуда узнал?

— По номеру машины и вашему виду, — весело отозвался тот. — Вот говорят, что столица опережает страну лет на двадцать.

— Да, я тоже слышала, — призналась Наташа. — Только мне кажется, это преувеличение.

— А вот и нет, — тряхнул парень длинным чубом. — Я только месяц, как оттуда. В гости к тетке ездил. Так сподобился побывать на Афонском подворье. Жил там рядом, на Таганке. И вот что вам скажу: вы, может, и не замечаете, а это так. Что у нас тут в церкви? Приходят почти одни старушки, да мы с сестрой. А у вас! Храмы битком! Половина — молодежь моих лет. А на подворье Шестопсалмие все прихожане наизусть поют! А вы говорите!.. Вот оно будущее России! Понимаете?

— Я-то, честно говоря, думал, что ты другой пример приведешь, — признался Сергей, — дома, техника, связь, сервис.

— Да на кой все это нужно, если в душе нет Бога! — воскликнул парень. — Нет, я был в Москве, в Третьем Риме и видел наше будущее. — Сказал и …внезапно свернул в переулок.

— Хорошее начало пути, — улыбнулся Сергей. — Посмотрим, чем нас удивит старик Ломов. А вон и его дом.

Они подошли к покосившемуся забору, тронули калитку — она упала. Сергей позвал хозяина и вернул калитке вертикальное положение. Из будки вылез тощий лохматый пес, тявкнул для приличия, потом поводил носом и завилял хвостом. Сергей протянул ему заранее приготовленный кусок колбасы, тот взвизгнул от счастья и скрылся в будке хвостом наружу. Наташа еще раз крикнула хозяина. Они оглянулись. Село, конечно, не процветало. Некоторые дома пустовали. В остальных доживали большей частью старики, да вездесущие дачники из ближайшего городка. Но то, что их сейчас окружало, напоминало двор дотла разорившегося колхоза.

Наконец, из-за избы вышел старик в драной телогрейке. На его веселом лице сияла улыбка блаженного. Он пригласил в дом, и они гуськом вошли внутрь. Здесь все скрипело и качалось. Пол в горнице просел и походил на горку для малышни. В углу стоял телевизор без кинескопа, над ним висели выцветшие фотографии и вырезки из старых газет и календарь 1976-го года. Под самым потолком реяли портреты генсеков от Сталина до Брежнева. Они сели за стол, на котором была развернута газета с материалами ХХV-го съезда КПСС.

— Значит, изучаем курс партии? — спросил Сергей без тени улыбки. — Проникновенные слова о новой исторической общности людей: Советский народ?

— А как же, — сурово подтвердил старик, — мы тут, хоть и в глубинке, но в курсе главных событий. А вы что, из центра? — спросил он, пробуя на ощупь велюровую куртку Сергея.

— Да вот, прислали нас руководящие товарищи узнать, как живет родной народ. Волнуются там, наверху…

— Это нам понятно, — кивнул старик, — разве партия забудет об наших нуждах.

И тут раздалась полифоническая мелодия сотового телефона. Старик покрутил головой, пытаясь определить, откуда льется музыка. Она играла всюду. Сергей достал трубочку, включил громкую связь, ответил на вопрос и положил обратно в карман.

— Что за новинка? — бдительно поинтересовался старик.

— Это, товарищ, специальная правительственная связь. Беспроводная. Всё для того, чтобы быть еще ближе к массам.

— Понимаю, — сказал старик. Заерзал, покряхтел и спросил: — А что, гражданин начальник, машину времени еще не изобрели?

— Да, есть еще некоторые недочеты на местах, — сокрушенно произнес Сергей. — Что же это вы, товарищ Ломов, наш, можно сказать, передовик, а таких вещей не знаете?

— Неужто!.. — подпрыгнул дед.

— Да! Нашими ведущими конструкторами изобретена машина, которая переносит людей из будущего, — Сергей показал дату на своих часах, а затем на календаре деда, — в 1976-й. Это реальность!

— Я верил! — воскликнул старик, перейдя на фальцет. — Всегда верил, что под руководством родной партии самые дерзкие мечты сбываются.

— Вот мы и здесь, прямиком из двадцать первого века, — сказал Сергей. Потом обернулся к жене: — Товарищ Наташа, ты пока на стол накрой. Нам тут с народом необходимо линию партии подкорректировать.

— Так вы оттуда? — спросил старик. — Из счастливого коммунистического будущего?

— Можно сказать и так.

— И что, всеобщее изобилие построили?

— Как видишь, товарищ, — показал он руками стол, заставленный красочными банками. — Теперь в магазин зайдешь, и одна проблема: как из сотен сортов продукции народного потребления выбрать то, что больше по душе. Иногда это просто утомляет! Хочешь, к примеру сырку… А на витрине: так и пестрит от этикеток и названий. Говоришь: мне пармезан!

— А это чего такое?

— Это сыр для спагетти.

— А это чего такое?

— А это макароны такие длинные. Дед, не мешай мысль развивать! Так, о чем это я? А! Пармезан! А продавщица: вам немецкого, итальянского, литовского или московского?

— Да вы, дедушка, покушайте, — заботливо придвинула Наташа икру, балык, гусиный паштет и булочки в вакуумной упаковке. — У вас есть тарелки?

— Нет, дочка, все разбились. Только миска есть. Праздничная.

— Тогда вы так, прямо из баночки ложкой. Давайте я вам помогу.

— Добрая ты, девонька. А что, у вас там все такие?

— Ну, наверное, не все, но большинство. Как же без добрых людей?

— Товарищи! — продолжил Сергей, когда дед опорожнил несколько банок. — Прошу обратить внимание, что изобилие — это не главное! Мы пришли к мнению, что Бог есть! Это доказано нашими ведущими специалистами в области духовных развитий.

— Это как же? — спросил дед, взявшись за голову.

— Вот так, товарищ. Прежнее руководство на последнем съезде осуждено за культ атеизма. Новые открытия науки дали нам новые знания. Так что теперь наш главный тезис: «С Богом в сердце — вперед в светлое будущее!»

— Слава Богу! — сказал старик, затем кашлянул и добавил: — Слава родной партии!

— …И слава народу! Теперь пойдем дальше, товарищ, — сказал Сергей. — В нашем недалеком будущем все самые честные люди ходят в церковь. Это авангард народа. Ум, честь и совесть! Так что на вас, товарищ, возлагается это почетное задание: вам следует на месте глубоко укоренять веру в Бога и всемерно содействовать глубокому просвещению масс. Вы должны знать, что ваш священник уже внедрен нами из будущего и проводит новую линию в жизнь. Ваша цель — содействовать ему всеми силами. Вам понятна ваша задача?

— А как же установка на атеизм?

— Мы с вами из истории знаем, товарищ, что народ под мудрым руководством осудил на двадцатом съезде культ личности, — Сергей кивнул в сторону портрета свергнутого «вождя всех народов». — Мы нашли силы очистить наши ряды от врагов народа и справились с перегибами на местах. Так?

— Так точно, гражданин начальник! Нам только скажи, куда генеральная линия повернула — и мы все, как один, туда попрем! Как …огурцы, за солнцем!

— А куда ж вы денетесь… — пробурчал Сергей, потом возвысил голос: — И сейчас наш героический народ под мудрым руководством Господа Бога нашел силы справиться с врагами Церкви и выйти на курс всеобщего просвещения. В нашем недалеком будущем уже 80% народа охвачены Православием, и ряды православных всемерно растут как в количественном, так и в качественном отношении. Вот, товарищ Ломов, посмотрите сюда, — он достал из пакета молодежную газету с прежним комсомольским названием и показал фотографию: — Видите, это Храм Христа Спасителя.

— Неужто новый построили?

— А как же! Весь народ, как прежде, деньги собирал. А вот, видите, очередь к нему — это народ к святым мощам апостола Андрея Первозванного стоит, чтобы почтить и приложиться. А вот милиция их охраняет и за порядком следит. Видите дату газеты? Мы оттуда, из этого времени.

Старик тщательно изучил печатный орган, даже понюхал и сказал:

— Значит, правда, вы из будущего. И это… что центральная власть за Бога? — почесал старик затылок.

— А мы о чем! Так что, товарищ Ломов, вам надлежит в ближайшую субботу посетить церковь и исповедаться за всю свою жизнь. А дальше выполнять все, что скажет священник. Ему можно доверять неукоснительно. Он проверенный человек! Вы готовы, товарищ?

— Всегда готов! — козырнул старик. — Служу…

— …Господу Богу, — подсказал Сергей, — и родному народу.

— Служу… Богу! И народу…

— Молодец, товарищ, там наверху, в вас не ошиблись. И не зря нас направили к вам на самом современном аппарате. Ой, не зря!

— Гражданин начальник, а можно это… Хоть одним глазком взглянуть на вашу машину времени?

— Ну разве можно отказать такому верному слуге народа? Пойдемте, товарищ!

Дед чуть не бегом припустил к дому Хариной, распахнул калитку и замер перед сверкающим огромным джипом как вкопанный. Сергей догнал его и, задыхаясь от бега, распахнул перед дедом переднюю дверь:

— Заходите, товарищ!

Старик очень осторожно взобрался на кожаное сидение и, выпучив глаза, разглядывал приборную панель, компьютер, факс, ноутбук. Сергей сел на водительское место, включил сначала музыку. Из восьми встроенных динамиков полилась песня отца Олега Скобли «Ангел молитвы»:

Молится ангел мой за грешную душу.

В пальцах кадильный дым, как струны Псалтири.

Скоро и я уйду, покой не нарушив,

Молча оставив скорбь в суетном мире.

Сергей включил систему навигации GPRS и показал на экране монитора карту села и улицу, на которой они находились, дом Хариной и старика. Потом завел двигатель и повез деда прокатиться. Товарищ Ломов изумленно слушал и смотрел на чудеса техники и шептал:

— Я верил, что партия… что народ… что Бог… я верил! А надо мной смеялись.

— Больше смеяться не станут. Вера — она всегда уважение к человеку сообщает.

Остановились они перед церковью и вышли. Дверь в храм подалась и Сергей подтолкнул старика:

— Входи, товарищ, теперь это твой основной участок работы.

Из алтаря вышел бледный болезненный священник.

— Вот, батюшка, привел к вам раба Божиего. Может быть, пока у него в сердце огонь горит, вы исповедуете его? Чтобы товарищ Ломов сразу в курс дела вошел.

— Вы согласны исповедаться, Федор Иванович? — мягко спросил священник.

— Согласен! — решительно воскликнул старик, охваченный энтузиазмом. — Куда прикажете идти?

Спустя полчаса старик с мокрым от слез лицом вышел из храма и чуть слышно сказал Сергею:

— Сынок, спасибо тебе. Век не забуду! Так на душе хорошо стало, как никогда не было. Разве, в детстве, когда бабушка сюда за ручку водила.

— Бабушка плохому не научит, — сказал Сергей.

— Э-э-эт точно, — согласился старик, и улыбнулся: — Слыхал, чего отец Олег сказал? В воскресенье причащаюсь… Вот чудо, так чудо!..

— Ну вот и ладно, дедушка. Вот и хорошо. Ты прости меня…

Из храма вышел отец Олег и устало тихим голосом сказал:

— Сережа, ты приезжай ко мне в гости. Мы в шести километрах отсюда живем, в деревне Лысая Горка, — махнул он рукой на восток. — Матушка будет рада. Она любит гостей. Приезжай.

— Обязательно, батюшка. Может, вас довезти до дома?

— Нет, спаси тебя Господь, но я на лошадке езжу. Так удобней. Так мы вас будем ждать.

— Благословите!

— Бог благословит.

Сергей обернулся к Ломову:

— Садись, дедушка, повезу тебя, как принца датского — красиво! Ты теперь заслужил, Федор Иванович.

— Включи еще свою музыку. А? — Попросил старик. — Чтой-то она мне маслицем на душу легла.

В салоне сразу со всех сторон раздались мощные переливы оркестра. Вступил сильный мужской голос и заполнил торжественной радостью пространство:

Я вижу в небе Город Золотой!

В нем нет темниц и нет оков.

Дай руку мне. Пойдем, пойдем со мной

Туда, где свет! Туда, где любовь!

Дедушка заплакал, как ребенок. Счастливый ребенок, потерявший и снова нашедший мать и отца.

Дочь маршала

Женщина в заляпанной грязью телогрейке сидела на крыльце и смотрела на свои кирзовые сапоги, измазанные свежим навозом. Обветренные руки с землей под ногтями лежали на гудящих коленях. Седые волосы выбились из-под платка и в беспорядке торчали во все стороны. Только что бычок сломал загон и убежал в поля. Она гонялась за ним, бегала по скользкой грязи и, наконец, выбилась из сил. Сняла с цепи овчарку и попросила ее вернуть «непослушного коровьего мальчишку» домой. Собака рванула за беглецом, а она села отдышаться и задумалась.

Когда-то, давным-давно, и так недавно, будто вчера — Оля была яркой красавицей. Олег — обычный «волосатик» в очках, к тому же косноязычный. Она — волевая, порывистая, вся в отца. Он — не умел настоять на своем. Она училась на «отлично», он — середнячок. Разве могла такая девушка обратить внимание на этого увальня? А ведь смогла! Как все самое главное в жизни, это произошло случайно. На День Победы ее вместе с однокурсницами затащили в компанию ребят в какую-то двухэтажную развалюху в переулке близ Таганки. Оля и зашла-то на часок: ее ждали дома, где в этот день всегда накрывался роскошный стол, за который садились солидные военные в чине не ниже генерала. Отец Оли сам был генералом армии и ждал повышения.

В «развалюхе» располагалась студия художников-модернистов. Среди них оказался и Олег. Веселые разбитные гении оглушили девушек саморекламой и блеском шедевров. Олег как всегда понуро молчал, оставался в стороне и оттуда смущенно поглядывал на Олю. Она чувствовала на себе его взгляд, но, привычная к мужскому вниманию, не придавала этому значения. Наконец, кто-то из друзей вспомнил и об Олеге. Шумная гурьба прошла в самое дальнее крыло особнячка и там, в пыльной тени, в безобразном беспорядке и сырости — она увидела нечто…

С небрежно расставленных картин Олега на Олю хлынул мощный свежий ветер. Ей показалось, будто она попала в океанский шторм. Такого она еще не видела: виртуозно, фотографически прописанные люди, животные, птицы, рыбы, вполне узнаваемые будничные предметы — совершенно необычно выстроились в фантастические композиции. Но именно виртуозная техника «гиперреализма» сообщала мистическим образам вполне реальную ощутимость. Зритель входил в распахнутые двери другой реальности и начинал там жить. О, тут жила тайна, космически глубокая и притягательная. Отсюда на крыльях мечты обычные люди улетали в сказочную страну, такую отличную от серой окружающей реальности. Мысли отрывались от пыльной земли и взлетали в звездные высоты.

Оля была ошеломлена, она онемела!.. Едва сдерживая рыдания, выскочила на улицу — и только здесь дала волю слезам. Она поняла, что это именно то, чего она так сильно желала! Это самое важное и чистое, самое глубокое и главное… В тот праздничный день любимая дочь будущего маршала не смогла порадовать отца: она сидела за роскошным генеральским столом тихая, как серая мышка, и вяло ковыряла серебряной вилкой оливье.

А перед ней медленно проплывали фантастические, реальные, ощутимые и непостижимые картины Олега.

Могла ли предположить эта сильная яркая девушка, что какой-то тихоня, слабачек, серенькая посредственность обрушится на нее столь мощным ураганом. Этим потоком свежего ветра всю ее прежнюю жизнь смело напрочь. Придя в себя, Оля поняла: всю свою жизнь, все силы до последней капли, она отдаст этому богатырю. Да, да, не слабачку, не тихоне, а реальному живому богатырю, в руке которого было не копье, не меч, не пулемет — а всего-то колонковая кисть. О, эта энергичная девушка, эта волевая натура — она знала, что такое сила! Она уважала силу. Но с такой ураганной мощью, исходившей от молчаливого тихони, она столкнулась впервые. И эта сила — Божественный дар таланта!

…Ольга Борисовна смотрела вдаль и наблюдала на широкой панораме сразу две картины: овчарка загоняла бычка в загон, а по дороге к дому подъезжал красивый внедорожник. Она поднялась, закрыла ворота за присмиревшим бычком, погладила овчарку и посадила ее на цепь. Из подлетевшего на лихой скорости автомобиля вышла парочка молодых людей. Мужчина бросил на нее рассеянный взгляд и спросил:

— А что, бабуля, это Лысая Горка? Здесь проживают отец Олег с матушкой?

— Туточки, барин, — тонким голоском пропела Ольга Борисовна. — Да вы заходьте. Поди щас выйдут хозявы-тыть.

Она прошмыгнула в избу и бросилась в спальню переодеваться. Не успели молодые войти в горницу и как следует оглядеться, дверь открылась, и к ним вышла хозяйка, в эффектной шали и строгом вечернем платье из тонкой шерсти. Сергей вгляделся в ее лицо и покрылся пятнами. Наташа всплеснула руками:

— Так вы и есть матушка?

— Простите меня, детки, — улыбнулась Ольга Борисовна, — вы меня застали не в лучшем виде. Пришлось поспешно преображаться. Да вы садитесь. Я за батюшкой схожу. Он наверху, в мастерской работает.

Сверху что-то грохнулось, раздались шаги, и в горницу вошел седой бородач в застиранных джинсах и футболке с надписью «Pink Floyd». Матушка, бережно поддерживая его под локоть, посадила в кресло у стола. Отец Олег познакомился с молодыми, извинился за болезненное состояние. Матушка энергично бегала по избе, вынося из кухни закуски. На столе собиралась типичная деревенская композиция из квашеной капусты, соленых груздей и огурцов. Только всё это подавалось не в помятых алюминиевых плошках, а в хрустале. В завершение, из печи перенеслась на стол тефалевая кастрюля с гречневой кашей, а из старинного резного буфета — бутылки вина «Лыхны» и виски «Блэк лэйбл»: «дети оставили».

Отец Олег с легкой иронией рассказывал, что только неделю, как вернулся домой из «ракового корпуса, что на Каширке». Прошел очередной курс химиотерапии. Как узнали, что он священник, повалили к нему в палату больные. Он их исповедовал и причащал из походной дароносицы. Так что ни поболеть по-человечески, ни пострадать всласть ему не удалось.

Насколько отец Олег был бледен и немощен, настолько матушка брызгала искрами здоровья и неиссякаемой энергии. Ее большие карие глаза задорно и шаловливо сверкали, полные улыбчивые губы не нуждались в помаде, румянец покрывал гладкие щеки, а крепкие зубы удивляли естественной здоровой белизной. Лишь батюшка обессилено замолк и принялся за кашу, матушка Ольга обрушила на гостей водопад информации. Говорила она сильным голосом, размашисто жестикулируя:

— У нас тут что ни день, то приключения. То губернатор на вертолете прилетит. То батюшкины американские почитатели элитного бычка привозят в подарок. То дети с внуками десантируются. А то мужики наши банкет в рабочее время затевают дня на два-три. А ведь батюшка болен. Ему храм восстанавливать нужно. Ему служить, ему картины писать, иконы храмовые реставрировать. На письма ответить некогда, — кивнула на ящик с разноцветными конвертами. — Батюшку в Нью-Йорк, в Париж, в Рио приглашают, студии предлагают. Его картины в тридцати странах мира висят. А сейчас батюшка готовит картины к областной выставке. А что! Пойдемте, наверх, я вам их покажу.

В мастерской матушка с тряпкой в руках доставала холсты на подрамниках, вытирала с них пыль и расставляла перед зрителями. Сергею довелось видеть много разных полотен, но эти несли на себе отпечаток могучего таланта. Некоторые из ранних работ были достаточно известны. Они писались под явным впечатлением от творчества Сальватора Дали. А вот и сам мэтр — на одной из картин! Стоит на облаке, иронически наблюдая за полетом в лазурном небе огромных рыбин, пиратского корвета и штурмовика СУ-25. Внизу картины на эту круговерть задумчиво смотрела молодая красавица в деревенском сарафане с венком из ромашек на непокорной гриве разлетающихся волос.

— Матушка, такое чувство, — протянул Сергей, — будто отец Олег всю жизнь писал только вас. Все женские образы так или иначе на вас похожи.

— Это наверное, потому что муж и жена — едина плоть. Женщина без мужа — как вода без стакана, сразу растекается и превращается в лужу… Жена послушанием своим добавляет в жизнь мужа недостающую половину женственного начала. Поэтому, наверное, батюшка в каждом женском образе и видит меня, грешную.

— Матушка Оленька, какая же вы красивая, — прошептала Наташа.

— Спасибо, детки, — всплеснула она руками. — Совсем вы меня засмущали. А теперь гляньте сюда, — она показала широким жестом на картины с ликами святых. Вот эта — «Торжествующий собор» — на прошлой выставке мироточила три дня. Как чудотворная икона…

Сергей с Наташей по очереди приложились к чудотворной иконе и почувствовали тонкий аромат ландыша, исходивший от ее шероховатой холщовой поверхности.

Спустились они в горницу тихие и задумчивые.

Батюшка мирно спал в кресле. На его бледном лице сияла кроткая детская улыбка.

Странный

Старушка Харина захватила Наташу в плен. Так она сама объявила. Наташа помогала няне по хозяйству и выслушивала старушку, которая никак не могла наговориться «напоследок». Сергей что-то где-то прибил, выправил и направился в храм.

Только прикрыл за собой калитку, как за спиной раздался душераздирающий крик. Он галопом вернулся во двор и остолбенел. Перед высоким малиновым кустом стояла Наташа по стойке «смирно» и, крепко зажмурившись, самозабвенно вопила. На нее снизу вверх удивленно смотрел соседский козел, присев на тощий зад, открыв рот и высунув на бок язык. Но, как она вопила! Сергей со старухой, козел с петухом, куры и жаворонки — застыли в восторге от этого мощного «си» четвертой октавы, растянувшегося на двадцать четыре такта.

Наташу успокоили, погладили по головке, напоили водичкой; животные с птичками вернулись к своим делам. А Сергей шагал в сторону церкви и восхищенно повторял: «Но как она вопила! Как вопила!!! Это уже второй раз. Фильм ужасов: «Крик-2»».

На скамейке у церкви под роскошной плакучей ивой сидел человек с посохом и глядел вдаль. От него исходили незримые волны покоя, того самого, который от опытной мудрости. Откуда он взялся? Куда идет? Сергей присел рядом и, не зная что сказать, молчал.

— Иногда сказать нужно так много, что лучше помолчать, — произнес неожиданно незнакомец глуховатым голосом. — Не правда ли, брат?

— Мне в самом деле хочется тебя расспросить, — признался Сергей.

— Вижу, — прошептал тот, не отрывая глаз от горизонта. — Странствую я.

— Давно?

— По меркам вечности — секунды. По человеческим — вечность.

— Не понимаю.

— Значит и не надо. Незнание — сила! Павлу Фивейскому стоило узнать только первую строчку из Псалтири и ушел он в пустыню, и стал выше самого Антония Великого. А иной все энциклопедии в голову себе утрамбует, ну все знает… А спроси его, что с ним будет, когда ангел смерти через минуту возьмет его душу, и услышишь какую-нибудь галиматью про астралы, буддийскую нирвану и воландовский покой. Сколько я этого наслушался!.. Знаешь, человеческий разум без просвещения Духом святым настолько элементарен и предсказуем, что вряд ли он может обмануть даже первоклассника воскресной школы. Откроет такой умник рот, а ты уже заранее знаешь, что он скажет. И что за его словами стоит. Или кто…

— Говоришь, «незнание — сила»? Это звучит парадоксально.

— Так христианство и есть величайший парадокс человечества. У нас все наоборот. Все противоположно мирскому. Вместо смеха — плач, вместо богатства и процветания — ничтожество, от славы бежим, от похвалы отшатываемся. Вместо осознания успешно прожитой жизни — «где сатана, там и я буду» Пимена Великого.

— Скажи, странник, ты об этом размышляешь в пути?

— Нет, Сергей, я вообще не размышляю. Молюсь и созерцаю. Когда хорошо, плачу; когда плохо, славлю Господа… — внезапно замолчал, будто что-то недоговаривая.

— Что? Что еще? — спросил Сергей.

— Так… тени прошлого… знаешь, брат, иной поступок за пару секунд совершишь, а каяться приходится столько, что тебе, христианину от рождения, и представить невозможно. Может быть потому, что именно с тобой этого не случалось.

— Ты откуда-то знаешь мое имя. Может, свое откроешь?

— Иосиф.

— Мне кажется, тебе, Иосиф, пришлось много пройти. Где ты успел побывать?

— Везде, — вздохнул тот. — И не раз. Так вот и хожу, год за годом… только от себя никуда не уйду: «грех мой предо мной есть выну». Крест — это такая ноша!..

Иосиф вынул из-за пазухи темный крест из цельного куска дерева, приложился к нему и приблизил к лицу соседа. Касаясь губами гладкой поверхности плотного дерева, Сергей вдохнул тонкий аромат, который через ноздри сразу проник в грудь и разлился там приятным теплом.

— Это часть того креста… Самого главного. Чего только с ним не происходило. Я его в огонь бросал, в воду. Крали его у меня. Продавал… А он всякий раз ко мне возвращался. И жег мне сердце, и лечил его. Видимо, и на Страшном суде мне с ним в руках стоять.

— А как он тебе достался?

— Обычно: с мусорной свалки. Той самой, где его потом целиком обнаружили. Я отщепил часть и вырезал его себе на память.

— Значит, это чудотворный крест? А то ведь есть такие, нерукотворные.

— Да нет, этот — рукотворный. Но чудотворный, конечно. За ним тянется целый шлейф чудес.

— Ну, расскажи, расскажи, Иосиф, как там в других странах? Есть ли вера?

— Конечно есть. Иной раз в мрачном месте такой луч света в человеке блеснет, что диву даешься. Только знаешь, долгая жизнь научила меня больше на свою веру смотреть, которая в собственном сердце. Там ведь в маленьком казалось бы объеме живет целая вселенная. И я не думаю, что у младенца эта вселенная меньше, чем у самого великого святого. Просто святой ее терял, потом вновь обретал, поэтому и ценит это незаслуженное богатство больше.

— Ой, Иосиф, что-то ты загадками говоришь, — протянул Сергей, — мне тебя трудно понять.

— Да не переживай ты, брат. Иди по своему пути с верой и молитвой и, поверь, мы с тобой встретимся в одном пункте — конечном — под названием «Прощение». И ты меня прости.

Странник встал и быстро зашагал вдаль, оставляя за собой облако легкой золотистой пыли. Сергей, проводив его взглядом, опустил глаза и просидел так до самой темноты. Всю ночь он провел за столом, покрывая тетрадь плотным текстом, почти без помарок. Прилег на постель, часа на три провалился в глубокий сон. Проснувшись, улыбнулся, умылся и на одном дыхании прочел молитвенное правило. На цыпочках вышел из спальни. На кухне Харина засадила его за стол. Он выпил большую кружку молока с теплым хлебом. Сунул подмышку тетрадь и вышел наружу.

После уютной полутени комнаты и густого мрака сеней, солнце внезапно облило его порывом солнечного ветра. Сергей на миг прикрыл глаза ладонью, проморгался и быстро пошел в сторону холма у самого горизонта. Под ногами россыпью алмазов сверкала роса, над головой в полнеба светило солнце. Прохладный воздух, густой, золотистый, как абрикосовая наливка, поднимал от земли прозрачный туман, вибрировал птичьими трелями, сиял внезапными радугами и разливал всюду потоки света.

Разговор со странником, путаный, загадочный, полный недомолвок, выстроил в сознании Сергея почти осязаемую сюжетную линию. Голова и сердце соединились в единый орган, который фонтанировал множеством идей — только протяни руку и, как звезды снимая с неба, клади на бумагу. В такие минуты все остальное становилось неважным, отлетало в сторону. В такие часы, все предыдущие годы представлялись тщательной подготовкой к самому главному, ради чего он жил, ради чего носил в груди неразделимую никем муку вселенского одиночества. Он превращался тогда в чуткую антенну, принимающую нужную волну из шумного эфира. Он становился золотоискателем, неустанно вымывающим из песка крупицы золота. Он получал дар свыше, проживал счастье великого открытия — и все остальное неважно.

До сумерек просидел он на вершине холма над тетрадью. Он поднимал глаза к небу и провожал взглядом полет огромной птицы, наблюдал обширные перекаты полей, петляющую между сизых перелесков сверкающую голубым серебром ленту реки, глубоко вдыхал упругий ветер… Но душой находился он не здесь, а где-то совсем в другом месте, в ином времени. Там хоругви и знамена хлопали на горячем ветру, дробно звенели пули и булатные мечи, протяжно ревели двигатели танков и конские глотки, гудел колокольный набат храмов и концлагерей. И над всем этим — сухие монашеские губы едва слышно шептали спасительную мольбу Тому, Кто внимал воплю сердец обезумевших сыновей. Там, на необъятном поле человеческой жизни, непрестанно происходила война между добром и злом, свободный выбор каждого человека — с кем ты: со Спасителем или губителем, с Любовью или ненавистью, с жизнью или смертью. Кто ты: человек или полено в адской печи?

Ближе к полуночи вернулся Сергей домой. Притихший. Сел на завалинке.

…Однако ночь! Время стихов и молитв, поэтов и монахов. Тишина, покой, лиловые сумерки и звезды, как россыпь алмазов по фиолетовому бархату. Поднимаешь глаза к ночному небу и глубоко вдыхаешь черный воздух, насыщенный звездной пылью.

Вспоминаются ночи юности, когда сердце сладко сжималось от предчувствия любви. Звучат волшебные мелодии, опьяняющие, как густое красное вино, смех возлюбленных, плеск морской волны и стрекотание невидимых цикад…

А из будущего доносятся прохлада сонно-малодушного восхода и тончайший перезвон кристаллов росы.

Не хочется отпускать эту чарующую ночь, но она капризно выскальзывает из рук и черным шелком струится, улетая прочь. Пора зажигать свечу и высказать всю боль и всю радость прошедшего дня. Чтобы отпустить душу в свободный полет на ангельских крыльях. Туда, где нет ничего плохого и темного, но всё — бескрайний ликующий свет. Взлетаем!..

НД

— Где вы сейчас? — раздался голос Валентина в телефонной трубке.

— Проехали Ростов, движемся на юг, — сообщил Сергей, лихо обгоняя пыхтящий лесовоз.

— Тогда вы недалеко от «Лазури» и можете познакомиться с одним интересным парнем по имени Михаил. — Валентин подробно объяснил как проехать и отключился.

Сергей вспомнил, как и что Валентин рассказывал о Михаиле. Прошлое этого человека породило много легенд. Кем он только не успел побывать после увольнения из армии! Например, «смотрящим» в крупной преступной группировке. Он умел виртуозно «разводить» и «строить» простоватых братков, используя в дебатах тайную информацию о слабостях сторон. А кому из «крутых» хочется выглядеть в глазах других слабаком? Казалось, на него работает армия осведомителей, так много он знал обо всех и каждом. При этом, кто он на самом деле — «реально по жизни» — вряд ли кто знал наверняка.

Михаил выглядел мужественно, стильно, со вкусом одевался, никогда не употреблял криминального сленга, зато часто цитировал классику, поэзию. Никто не видел его испуганным или хотя бы нерешительным. Невозмутимо и с достоинством приходил он один без оружия к полным отморозкам. Те с величайшим трудом сдерживались, чтобы не встать по струнке, заложить руки за спину, или не выпустить в него обойму. Впрочем, его сумасшедшая храбрость всегда подкреплялась обширной информацией и ссылками на высоких авторитетов. Может быть это или то, как он говорил, заставляло прислушиваться к нему самых отчаянных беспредельщиков.

Однажды на какой-то мутной сходке мясистый авторитет, небрежно привалившись к стене, сказал ему что-то унизительное. Тогда Михаил, как всегда безоружный, выхватил у ближайшего охранника чешский автомат «Скорпион» слабостях сторон. я в дебатах тайную инфимер, в крупной преступной группировкеи очередью нанес на белой стене контур вокруг оратора. Пули пронзили стену в сантиметре от авторитета, не задев его. Тот стал белее стены и сгоряча приказал пристрелить его. Михаил вернул охраннику автомат, расстегнул пуговицы на рубашке и вплотную подошел к обрезу ствола: «Стреляй, если сможешь» и взглянул в глаза бандиту. Тот не шевельнулся. Тогда Михаил отобрал автомат у охранника и подошел к авторитету: «Теперь ты попробуй».

Ни тогда, ни после в него никто не сумел выстрелить, ударить или даже толкнуть. Его спокойная безрассудная храбрость действовала на врагов парализующе. Михаил же объяснял это тем, что ему известен день и час смерти — и это еще не скоро.

Ко всему прочему он считался удачливым бизнесменом. Состояние Михаила оценивалось девятизначной цифрой и было надежно защищено.

Сергей проехал указатель «Пансионат «Лазурь», они въехали в ворота с вензелем «НД» по центру ажурной стальной перекладины. С помощью охранника определили машину на стоянку и спросили, как найти Михаила. Охранник вызвал по телефону дюжего молодца в тропической военной форме, который Сергея с Наташей подвел к дому, провел на второй этаж и указал на открытую дверь. В просторной комнате за компьютером сидел мужчина лет тридцати. Он встал, познакомился и предложил сесть в кресла. Извинился за то, что ему придется поглядывать на компьютер и нажимать клавиши: «Деньги зарабатываю».

Сергей подсел поближе к столу и увидел, как по монитору ноутбука медленно извивалась графическая кривая.

— Это Интернет-биржа? — спросил Сергей. — Ничего, если я понаблюдаю за процессом?

— Конечно, — кивнул Михаил и показал на нисходящую кривую графика: — Видишь, как стабильно сегодня доллар падает? Есть возможность на этом неплохо заработать. Ну ты слегка поглядывай, а мы все-таки поговорим. Так вы кто и откуда?

— От Валентина.

— Звучит, как происхождение вот этого костюма, — он подергал пиджак за лацкан. Только у него в конце «о»… Я сегодня при параде: был на приеме у городского головы. Значит, вместо того, чтобы самому явиться на ковер, Валентин тебя прислал? А ты у него кем?

— Замдиректора.

— Понятно. С людьми в этой должности всегда проблемы. …Видишь, кривая остановила падение? — Михаил кликнул мышкой, и на экране появились несколько мелких графиков. — Сейчас посмотрим, что у нас с интервенцией. Так. Рынок будоражит. Американцы пытаются спасти валюту. Сами активно скупают крупные пакеты долларов. Похоже тоже самое делают и их партнёры. Пока неплохо у них это получается! Надолго ли их хватит? Ладно, сыграем и на этом. Купим вместе с ними по дешевке, а немного позже, когда энтузиазм их поиссякнет, начнём продавать.

В комнату вошел полноватый лохматый парень в сильно изорванных голубых джинсах и красной футболке с надписью: «Ну и что?» и навис над интернет-трейдером. Михаил закончил операцию и поднял глаза на вошедшего.

— Познакомьтесь, ребята, это наш царевич-несмеян по имени Колька. Мы на его деньги тут играем. А сам-то, Коль, не хочешь поучаствовать?

— Не-а, ску-у-ушно, — пояснил Николай, состроив пресную мину. — Так ты сиротам в детдом полмиллиона нашел? А то директор у меня спрашивает.

— Вот сейчас зарабатываю. У буржуинов экспроприирую. Не все им на нашей кровушке миллионные состояния сколачивать. Мы тоже научились кое-чему…

— Ну что, мне тогда заказать стройматериалы?

— Конечно! И высылай бригаду из Туапсе. А то они там второй день от безделья маются.

— Ладно. Пошел.

— Минуточку! — сказал Сергей. — Можно вопрос?

— Давай, — также монотонно произнес Николай.

— Вы, случайно, не сын олигарха?

— Увы, да.

— То-то я думаю, где же я ваше лицо видел? Да в светской хронике.

— Точно, — кивнул Николай, — папашка от меня откупился пакетом акций. А Миша предложил их в дело запустить. Он вкалывает, а я трачу. Нет у меня таланта к бизнесу. И желания никакого. Ску-у-ушно это… — и вышел.

— Да вы не обращайте внимания на его имидж. Колька отличный парень. Добрый и великодушный. Он доверил мне кучу денег и позволил заработать и себе, и мне, и еще многим хорошим людям. Просто у него синдром «серебряной ложки во рту» — это когда человек с малых лет имеет все, что хочет, и ему скучно жить. Некоторые от такой напасти кончают жизнь самоубийством, а он к нам прибился и, кажется, понемногу оттаивает.

— К кому, к нам?

— Видел вензель «НД» — это наш. Одна графинюшка назвала нас «Новыми дворянами».

— Ее случайно не Надеждой Ионовной зовут?

— Вы знакомы? Да, тесен наш мир. — Михаил опять указал на экран. — Смотри, Сергей, у янки сегодня что-то совсем силенок мало. Они выдохлись! Интервенция захлебнулась. Доллар снова пополз вниз. Пора продавать! Итак, сколько у нас на сегодня? — Он кликнул мышкой и показал на нижнюю строчку. — Видишь, сколько мы с тобой заработали?..

В итоговой строке Сергей увидел цифру и несколько удивился:

— Это в долларах? Целых пятьсот сорок тысяч?

— Да. И это не предел. Ладно. Хватит на сегодня. Пойдемте, пройдемся.

Они вышли из пансионата и по крутой дорожке спустились в долину. Михаил наклонился к Сергею и шепнул ему на ухо: «Наташа твоя — это просто сокровище! Вот так, уметь быть незаметной, не навязывать себя — талант». Сергей согласно кивнул и взял жену под руку: «моё!»

Даже с первого взгляда это место располагало к себе. Казалось, тут находилось все, что только может понравиться человеку: морская волна, полирующая мелкую гальку, покатые зеленые горы вокруг, речка в зарослях осоки, симпатичные двухэтажные дома в садах, деревья и кусты, цветы и газоны. Но главное — тишина. И вот это: никто никуда не спешил.

Когда-то давно этот участок земли купил про запас один человек. Так, на всякий случай, чтобы не спустить ненароком шальные деньги. Потом он стал строить и благоустраивать — так и увлекся. Позже дома пошли на продажу. Но хозяин, будучи человеком своеобразным, продавал дома не каждому, а только тем, кто ему приглянулся. Бывало, что и в убыток отдавал, ходили слухи, кому-то даже и даром. Так здесь нашли тихое пристанище отставные силовики и журналисты, ушедшие на пенсию профессора и начальники, уставшие от войн предприниматели и военные. Вроде бы разных людей, их объединяло одно: они решительно покончили с прежней жизнью и, как бы это сказать… доживали век в тишине. Так что получилось нечто вроде комфортной богадельни или дома престарелых. Отличало это место от дома призрения отсутствие казенщины и какого-нибудь насилия над людьми. Наоборот: всячески поощрялись личные пристрастия и таланты. Приезжали сюда и дети отставников. Некоторые на лето в отпуск, а кто-то и навсегда. Так здесь образовалась некая община, объединившая схожих по духу людей.

Кроме домов постоянных жителей, стояли тут и гостевые дома на разный вкус: от фешенебельных многокомнатных коттеджей со штатной прислугой до простых домиков на две-три койки. Хозяин не страдал от жадности, поэтому работать у него стремились многие местные из окрестных селений и ухаживали за гостями, как за родными.

Здесь, в этом приморском поселке рождалась новая генерация. Никакой фени, грубости, пошлости. Они умны, начитанны. Времена тарантин и дон карлеонов кончились. Настало время умниц. У них не криминальные разборки, здесь война духовная — и они в авангарде. У дурачков истерики, наркотики, алкоголь, жадность, а у них — живые идеи. Они — внуки коммунистов и дети обнищавших военных и кагэбэшников.

В недавние времена нашу страну безбожно грабили, а народ спаивали и одурманивали. Воры всех мастей делились на две категории: одни сколачивали капитал, чтобы с ним уехать за границу. Вторые находили за границей себя и планировали устроить рай в России. Они обнаглели, они громко заявляли о своих успехах, забывая одно: Россия — это подножие престола Божиего. А Бог не благоволит к ворам и растлителям.

Воры, сами того не желая, выращивали в недрах народа новое поколение, которое отрицало мнимые ценности безбожников. Их главным принципом стали апостольские слова: «Если с нами Бог, то кто против нас!» Трезвые, спокойные, вооруженные великой идеей, они ничего не боялись. Умереть за Христа, за Православную Россию считалось у них большой удачей. Только Спаситель охранял их, и умирать редко кому удавалось.

Говорили они тихо, полушепотом — это заставляло окружающих ловить каждое слово. И слово это несло в себе небывалую значимость.

На нижней террасе, весь в розовых кустах, стоял новенький белоснежный храм со сверкающим куполом. Михаил постучал в дверь дома священника. На порог вышел седой старец и улыбнулся молодым.

— Отец Виктор! — воскликнул Сергей и упал ему в ноги. — Благословите.

— Бог благословит. Да ты, Сережа, с молодой женой! А почему без венцов на головах?

— Мы с Наташей собирались после отдыха на море к вам ехать.

— А получилось, что я к вам приехал, — улыбнулся старец. — Теперь здесь служу. Мишенька меня сюда в новый храм пригласил. И с начальством епархиальным сам договорился. Так что на моем прежнем корабле с твоим, Сергей, иллюминатором теперь новый молодой капитан. Так. Обвенчаем вас обязательно.

— И свадьбу справим! — кивнул Михаил. — Да такую, чтобы всем запомнилась. Я уж постараюсь.

3. ЖИЗНЬ ПОД ВЕНЦОМ

Мой рассеянный взор

По небесным просторам летает,

А ведь вроде бы тот,

Кого жду, к кому думы стремятся,

Не с неба должен явиться.

Идзуми-сикибу, Х век

Пока мы хорошие

Их венчание было пронизано лучами солнца и небесным сиянием. Венцы над головами сверкали, словно золотые. Их поздравляли священник и друзья, небеса и земля. Радуги вспыхивали то рядом, то вдали. В бирюзовом небе кружились белые голуби и чайки, стрекозы и бабочки.

За длинным столом до глубокой ночи не смолкали здравицы и тосты, песни и музыка. Пенистой рекой лилось шампанское и молодое вино. Дети прыгали вокруг новобрачных и тянули к ним ручонки. Казалось, они все успели посидеть на коленях смущенного жениха и очаровательной невесты.

В те дни они жили как в раю. Любовь окутывала их облаком теплым, как парное молоко, и светлым, как восходящее солнце. Им улыбалось сверкающее море, нежила теплая голубая волна, золотило кожу солнце, веселило пение птиц, кутали кашемиром трепетные сумерки, согревало пламя ночного костра, а светлячки кружились вокруг пульсирующим хороводом. Земля робко гладила босые ступни. Душистый воздух услаждал гортани, слегка опьянял и кружил головы. Травы и цветы воспаряли им свои пряные ароматы, а небеса снисходили к ним тихим благословением.

«Это потом придут серые будни… Это позже окружат нас болезни и скорби, — думал Сергей. — Стальным холодом войдут в сердце печаль и одиночество. А сейчас! Сегодня!..»

— Сегодня я буду тебя баловать, как ребенка, как маленькую девочку — говорил он Наташе. — Сегодня ты будешь слушать только радостные слова, кушать вкусное и пить сладкое. Я постараюсь быть с тобой таким ласковым, каким никогда еще не был.

— Мы будем любить друг друга крепко-крепко! — говорила она Сергею.

— … Пока мы хорошие!

— …Пока мы любимые!

На рассвете они вместе вычитывали утреннее правило. Бежали на берег, держась за руки, замирая, входили в покойную прохладную морскую воду. Согреваясь, бегали вдоль берега, похрустывая галькой. Забирались высоко в горы. Туда, где прохладный воздух напоминал газообразный хрусталь, а снежные вершины гор казались нереально близкими — только руку протяни. Они стояли лицом к лицу — и между ними не было ничего, кроме горячего дыхания любви. Они становились друг к другу спинами — и расстояние возрастало до тридцати шести тысяч километров. Они снова обращались лицом к лицу и тогда Сергей говорил:

— Я хочу от тебя детей, много, много.

— И я тоже от тебя, — эхом отзывалась она, — много, много.

— Пусть первой будет девочка, похожая на тебя.

— Или мальчик, похожий на тебя.

Затем они спускались вниз, в сонных поселках покупали фрукты и домашнее вино. Ездили в Туапсе и Геленжик — перекусывали в открытых ресторанчиках, бродили по набережной и аллеям парка.

На рынке… на роскошном южном рынке обходили богатые духмяные ряды. Пробовали янтарные сливы и лиловую черешню, плоскую вяленую чехонь и огромных бордовых раков, горячие хачапури с терпким овечьим сыром и пироги с душистой сладкой клубникой, студенистый розовый варенец с поджаристой корочкой сверху — и закатывали глаза от наслаждения и сыто по-кошачьи урчали. Всюду им было весело, интересно. Они щедро и бездумно рассыпали вокруг сияние любви — и люди, и собаки с кошками, и птицы — отзывались доброй взаимностью.

Конечно же… конечно, это их веселило сладкое вино из райских садов. Они в радостном опьянении раздавали шутки, улыбки, цветы, фрукты — всем, кто оказывался рядом, кто нечаянно входил в сияющее облако венчальной благодати, сошедшей на них с небес.

— Как прекрасен этот Божий мир!

— Какое счастье — дарить любовь и быть любимым!

«…Пока мы еще хорошие…»

«…Пока мы еще любимые!..»

Теплыми вечерами они возвращались на морской берег и, взявшись за руки, провожали солнце. Мирно шелестела утомленная волна, над золотистой водой беззвучно реяли чайки. Перед ними торжественно пылал необъятный пурпурный закат. На темнеющем небе одна за другой зажигались яркие звезды, на фиолетовый бархат ложилось бриллиантовое колье Млечного пути. В наступающей тишине откуда-то издалека доносился затихающий смех детей, лились протяжные, чуть грустные песни.

Ее ладошка таяла в мужниной руке, а сердце замирало, когда он шептал ей на ушко:

— Что бы ни случилось… Даже если ты уйдешь от меня, или я умру… Ты должна знать: я люблю тебя — и это навсегда. Мне почему-то очень нужно сказать это тебе сейчас. …Пока мы хорошие!..

Что делает любовь

Жили молодожены в отдельном коттедже, стоявшем на берегу речки и недалеко от моря. В каждой комнате здесь имелись кондиционеры, а в спальнях — душевые кабинки. Наташа готовила на хорошо оборудованной кухне, Сергей жарил шашлыки во дворике на мангале. Кто-то очень постарался о благоустройстве: всюду росли цветы, акации, каштаны, инжир, над рекой свисали космы плакучих ив. Под ногами пестрели цветные плитки. Там и тут высились замысловатые композиции из морских валунов. Были тут даже два бассейна. В малом, декоративном, плавали рыбки, а в том, что побольше, можно было купаться. Автомобиль стоял в просторном гараже. Кто-то невидимый иногда приходил в их отсутствие и занимался уборкой, цветами и рыбками.

Почти каждый день они навещали старца Виктора, который встречал их с неизменной улыбкой. Благословлял их по очереди, в краткой беседе давал советы. Причем, понимали они это позже, когда приходило время для выполнения слова старца. По субботам и воскресеньям стояли они в храме. Часто сюда наезжало много народу, многим приходилось оставаться снаружи, где из динамиков звучал мелодичный голос батюшки. Почти каждое воскресенье совершали молебен и крестный ход с чудотворным образом Царственных страстотерпцев. Икона эта весьма почиталась и почти всегда благоухала. А отец Виктор сказал, что многие люди получили от нее исцеление.

Как-то раз весьма занятый Михаил высвободил половину дня и предложил молодоженам экскурсию. Они сели в его джип и проехали на головокружительной скорости по всем уголкам братства. Показал он им мастерские: иконописную, где афонский монах обучал молодежь старинной технике; и швейную, где золотошвеи работали над облачениями священства. Заехали на пасеку со свечной мастерской — здесь управлялись всего двое: старик и его взрослый сын. Высоко в горах, подальше от дорог и селений, стоял на месте заброшенного санатория реабилитационный центр. Лечили тут алкоголиков, наркоманов, больных раком и туберкулезом. Чуть ниже, в километре, на самой границе владений братства, хиппи разбили лагерь. Михаил уважительно поговорил с волосатыми парнями, а в машине сказал, что некоторые из них постепенно переходят в братство. Те, кто в идее хиппи видит не свободу разврата, а уход от ценностей мира сего. «Мы их подкармливаем и защищаем».

Объехали по кругу обширные фруктовые сады и виноградники. Спустились в подземные кладовые небольшого винзавода, попробовали церковный кагор и сухие столовые вина. На горных террасах разместились каскады прудов рыбного хозяйства. Отсюда живую рыбу развозили по санаториям, ресторанам и фирменным магазинам — туда, где следят за качеством.

Ближе к морю в густой листве располагался спортивный центр имени воина-монаха Пересвета. Главный тренер Дмитрий показал теннисные корты, волейбольную и баскетбольную площадки, стрельбище, катера и даже вертолет. Навестили они и детище царевича-несмеяна Николая — детский дом. Наташа чуть не прослезилась, когда увидела, как обнимали дети «Колю, Мишу и Сережу», и как бережно суровые мужики носили на руках малышей, играли в мячик, отвечали на смешные вопросы. К Наташе на руки забралась смуглая тихая девочка Валя. Девочка на ушко рассказала, что к ней приезжала мама и хотела отсюда забрать. Только Валя не хочет оставлять своих братиков и сестричек и предложила маме самой сюда жить перебраться. Перед тем, как проводить гостей, дети окружили их и обошли хороводом, желая песенкой доброй дороги и веселого настроения.

— Знаете, я ведь сюда пришел с окаменевшим сердцем, — сказал Михаил. — Думал, что ни жалость, ни нежность никогда меня не коснутся. Но видите, что делает Христова любовь! Наш старец Виктор и эти ангелочки даже мое каменное сердце растопили. Кстати, ты, Сергей, поговори с Димой. Он тебе расскажет, как из народного мстителя превратился в христианина. Да, ребята, здесь такие чудеса творятся! Вот, посмотрите: видите озерцо? — Он показал рукой в сторону блестящего среди густой листвы водоема в окружении высокой осоки. — Это бывшая каменоломня для добычи белого камня для дворцов и санаториев. Тут работали заключенные. Представляете, сколько мучеников сложило тут головы? Сколько крови христианской тут пролито. Это место святое.

Михаил помолчал, вздохнул и продолжил:

— Честно сказать, поначалу-то нам тут повоевать пришлось. Думаете, добрые дела делаются безнаказанно? Когда мы сюда пришли, почти все террасы были коноплей и маком засеяны. Двух участковых убили за то, что отказались наркомафии служить. Первые месяцы в обнимку с автоматами спали. Одного нашего бойца застрелили. Мы ведь посевы конопли поливали бензином и выжигали. Потом стали крестным ходом каждый день обходить свои владения. По границам кресты вкопали. Уж не знаю, наши ли молитвы Господь услышал, или тысяч других людей, хоронивших своих детей… Только несколько лет назад нефтяники потребовали у правительства защиты своих южных капиталовложений. Сразу выгнали оборотней в погонах, подключили ФСБ, появился в наших краях ОМОН. Мы им тоже, конечно, помогали. Зато сейчас можно спокойно детям в глаза смотреть. Они чувствуют свою защищенность, чувствуют, что нужны людям, что они не брошены. Вы, ребята, подумайте, может быть, и вам сюда переселиться? Нам хорошие люди нужны.

Увидев Дмитрия, Михаил остановил машину и сказал ему:

— Ты, брат, расскажи свою историю ребятам. Сергею может понадобиться — он писатель. А я дальше по делам поехал. С Богом!

Дмитрий, немного ошеломленный, повел их на берег озерца, посадил в тени на скамейку и начал рассказ:

— …А дело был так. Служил я в десанте, пришлось повоевать. После дембеля возвращаюсь на родной завод, на котором еще дед и отец работали. …А завод совсем разорился. Обзвонил друзей. Предложил мне один пойти телохранителем в частную фирму. Со мной там поговорили, проверили и взяли. Сначала я грузы сопровождал, а потом, как меня в деле попробовали, взяли в охрану самого шефа. Мужик он был суровый, но справедливый. Платил неплохо. А вкалывал! Почти круглые сутки. Нелегко ему капиталы-то доставались. Потом случилось вот что. Приказал он мне как-то сидеть за рулем и ждать, не выключая мотор. У меня тогда сердце защемило. Мне бы с ним пойти… Да не мог я его ослушаться. Когда шеф выходил из того дома, вдруг покачнулся и упал. Изо рта кровь. Понял я — снайпер его застрелил.

Дмитрий замолчал. В тишине плескалась рыбка в озере, скрипели цикады, пересвистывались птицы, издалека слышались смех и крики детей. Он вздохнул и продолжил:

— Решил я найти киллера с заказчиком и отомстить. Короче, нашел. Через знакомых братков, друзей-ветеранов… Нашел и уничтожил. Потом на меня охота началась. Мне пришлось года два скрываться и одного за другим уничтожать врагов. Как-то раз мне страшно стало! Что это, думаю, такое! Враги плодятся и размножаются, как гидры какие. Пошел в церковь, выбрал священника постарше и всё рассказал. Он мне объяснил, что если не простить своих врагов, то это будет продолжаться бесконечно. Зло порождает зло. А прервать это размножение зла можно только прощением. Назначил он мне наказание, ну, епитимию… Я ее отработал. Потом он допустил меня к Причастию. До этого, помню, в храме всё причастникам завидовал: мне нельзя было, пока под наказанием ходил. Причастники мне казались ангелами. У них на лицах что-то такое было…сияние…

Лицо Дмитрия смягчилось. Он ладонями пытался помочь рассказу. Весь подался вперед. Видимо, ему доставляло удовольствие вспоминать это.

— Помню, причастился — и как другой стал. Будто все зло из меня вышло. Будто я никогда не убивал, а даже пальцем никого не трогал. В ту ночь я впервые спал спокойно. Страх прошел. Понимаете? Все прошлые годы жил я в страхе. А тут — нет его! А потом Господь меня сюда привел. Поехали с другом на машине дикарями отдохнуть, сюда заехали. Походили, с людьми поговорили, да и уехали. А зимой у меня перед глазами всё эти горы, дома стояли. Храм тогда этот только строился. Весь в лесах стоял. Понял я тогда, что это мое место. Взял благословение у своего батюшки, загрузил в машину вещи и приехал сюда жить. Вот и все. Теперь вот ребятишек к спорту приобщаю. Только обязательно слежу за тем, чтобы они зла и мести избегали. Одно дело — природная мышечная радость и готовность к защите отечества, а другое — озлобление и месть. Вроде всё…

— Спасибо тебе, Димитрий, — сказал Сергей. — Дай я тебя обниму, брат…

Они смущенно обнялись. Дима пригласил их заходить к нему, потренироваться, поговорить.

— Какой добрый и светлый человек, — сказала Наташа. — Это любовь так преображает. Знаешь, Сережа, мне здесь все больше и больше нравится. Может быть, нам подумать о переезде сюда?

— Посмотрим, Наташа. Как Господь решит, так и будет. Видишь, они все сюда по воле Божией попали. Господь так все устроил, что они иначе не могли поступить.

Эти счастливые дни медового месяца летели, как листочки отрывного календаря. Не успели они хорошенько загореть, да накупаться вдоволь, как стала приближаться осень. Участились дожди и туманы, подули холодные северные ветры.

И наши молодожены засобирались обратно домой.

Их провожали всем братством. Почему-то никто не хотел их отпускать, все звали остаться здесь жить. На прощанье загрузили Сережину машину южными дарами, устроили прощальный пир. А утром они тронулись в путь.

Наташа неотрывно смотрела в сторону моря и тихонько вздыхала. А море на прощанье так красиво сверкало, будто хотело запомниться именно таким: ласковым, голубым, солнечным. За перевалом сразу похолодало. Здесь люди оделись в свитера и куртки. По крыше автомобиля все чаще барабанили тяжелые капли дождя. Теплый юг удалялся, а прохладный север становился все ближе.

До встречи в раю

В эти края уже пришла ранняя осень. В лесной палитре засияли золотые и багряные тона. Небо просинело, поднялось ввысь. Белые облака летали и там, на высоте, и почти над самой землей. Полосами сеял мелкий дождь. Утренние туманы быстро таяли под натиском теплого еще солнца. Прохладный воздух очистился ночными заморозками, перетекал густыми прозрачными слоями, разнося по широким далям терпкие запахи и невесомые паутинки.

Путешественники расцеловались со старушкой Хариной, осыпали ее южными дарами. Она перебирала виноград, фрукты, цокала языком.

— Ой, что это за зеленка такая! Фей…хоа? Йод, в ней, говорите? Слушайте, а ваш старик Ломов-то, в церковь совсем перебрался. Сидит там целыми днями и на иконы смотрит. Говорит, хорошо ему там и все тут. Батюшка его поначалу-то замучился домой прогонять. А потом сторожем его сделал, чтоб зря не сидел. Так что Ломов теперь при должности. Все ружье пытался с собою взять, да отец Олег возбранил. Так он взял своего пса малохольного, будку для него из дому туда приволок, а сам с вилами вместо ружья ходит. Ну, чистый прапор!

Вдруг замолчала, привстала и всплеснула руками:

— Деточки, я чего вспомнила-то! Тут недавно батюшка на своей лошадке заезжал. Так просил вас, как приедете, чтобы к нему в гости сразу! Очень просил!.. Так вы уж того, поезжайте, милые.

— Ох, что-то там случилось, — вздохнула Наташа.

По пути они заехали в храм. У ворот их встретил старик Ломов. Он был удивительно спокоен и весь будто сиял. Он открыл им дверь и подождал, пока они писали записки на обедню и заказывали благодарственный молебен и сорокоуст. На прощанье старик чуть печально улыбнулся:

— Матушка уходит. Не бойтесь, там хорошо.

Лысая Горка встретила их непривычным молчанием. Как только они притормозили, заглушили двигатель и вышли из машины, тишина окутала их и озадачила. Не кудахтали куры, не мычали бык с коровками, не лаяли собаки. Они слышали только шепот своего дыхания и шорох шагов.

На пороге появился отец Олег и бодрой походкой вышел к ним на встречу. Он благословил их, обнял и, размахивая руками, повел в дом. Ни прежней бледности, ни слабого голоса… — казалось, его распирает энергия.

— Матушка! — вскричал он в сенях. — Поднимайся! К нам Сережа с Наташенькой приехали.

Первым зайдя в горницу, отец Олег подбежал к креслу, в котором сидел прежде, и под локоток заботливо приподнял матушку. Она с трудом встала и протянула к молодым руки:

— Милости прошу, мои хорошие, — медленно, слабеньким голосом произнесла она. — Так хотелось мне с вами увидеться на прощанье. Вот, видите, заболела старуха. Батюшка, ты там принеси чего-нибудь на стол. В печи гречка томится. Очень вкусная у нас гречка.

Отец Олег с Наташей забегали между кухней и столом, она вернулась в кресло.

— Вот, деточки, рак у меня обнаружили. Метастазы в тех органах, которыми грешила. Да вы не расстраивайтесь, все нормально, все хорошо. Одно я не успела: церковный хор создать. Только научу кого из приезжих, как они уезжают. Враг тут на людей крепко воюет. Даже монахини две были — не выдержали. Место здесь такое: авангард! Первая линия обороны.

Матушка еще немного посидела, да и заснула прямо в кресле. Отец Олег подхватил ее худенькое тельце в болтающемся платье и перенес в спальню на кровать.

Вернулся, сел за стол и всхлипнул:

— Оленька ведь на себя все мои грехи взяла, чтобы мне храм успеть достроить. Вы же видели, там еще года на три работы: колокольня, роспись, иконы… А я тут лежал недавно и умирал. Да, да!.. Холод ноги-руки сковал, тело всё одеревенело… Матушка меня перекрестила, на дочку оставила, а сама в храм на лошадке уехала. Она там всю ночь на коленях перед открытыми царскими вратами простояла. Просила меня оставить, а самой вместо меня… умереть чтобы…

Отец Олег вытер глаза и замолчал. Сергей налил ему красного вина.

— А я в ту ночь уснул крепко. Утром проснулся здоровым, будто мне десяток лет сбросили и все болезни из тела вышли. Вот и прыгаю теперь, как молодой. А Оленька… Как же я без нее-то? Она же всю жизнь меня на своей спине возила. Она для меня, как ангел-хранитель была. Я за ней, как за каменной стеной…

— Отец Олег! — послышалось из спальни. — Ты что там, родной, плачешь, что ли? Не надо. Ребятки, вы не слушайте его. Подойдите ко мне.

Молодые робко вошли в спальню, где на кровати сидела больная. Наташа за спиной мужа торопливо промокала глаза.

— Детки, мы же христиане! Нам ли смерти бояться? Ведь там — встреча с Богом Любви, там блаженство, там светлый покой. Не плачьте обо мне, дорогие. Идите ко мне, давайте обнимемся.

Сначала Сергей, потом Наташа бережно обняли ее худенькие плечики. Она каждого погладила по щеке, поцеловала в лоб и перекрестила. Ее глаза сияли. Она улыбнулась:

— Ну вот так. Очень хорошо. Теперь прощайте, дорогие… Теперь уж до встречи в раю. Это не долго!

Внедорожник медленно полз по колее. А внутри происходила беседа:

— Наташа, прекрати!

— Не могу…

— У меня уже все плечо мокрое от твоих слез.

— Еще чуть-чуть и всё. Гм! Гм. Фу-у-у. Ну вот, я и справилась.

— Послушай, жена любимая, если мне будет суждено умирать, умоляю: не плачь. Ладно? Человек из неволи выходит на свободу. У него впереди блаженство! А вы заставляете его переживать за вас. Нехорошо!

— Ладно, постараюсь…

— Что постараешься?

— Быть спокойной, как сервант.

— И тебе что же, не будет меня жаль?

— Будет, конечно. Но ты же сказал: не плачь. Я и не буду.

— Только попробуй! Я из гроба встану и по шее надаю.

— Не надо из гроба! Я в обморок хлопнусь. Всегда мертвецов боялась. Так, Сережа, мне плакать или нет?

— Плакать, конечно! Еще чего… Только благообразно и тихо, без надрыва. Но проникновенно. И искренно. Да. И чтобы псалтирь круглые сутки надо мной! По очереди с детьми, братьями и сестрами.

— Ладно. Будет исполнено. Не волнуйся. Умирай спокойно. А если я?

— Думать даже об этом не смей! Ишь, чего удумала!

— А если?..

— Не дозволяю! И все!

Старик и озеро

Генерал перенес на ногах инфаркт, ушел в отставку и переселился на дачу.

Наташа любила приезжать к нему. Пока Сергей неспешно беседовал с тестем, она играючи убирала пустоватый дом и варила суп. Старик сидел под навесом у старого каштана и смотрел перед собой. Так он мог сидеть часами. Там расстилалось широкое поле с перелесками у горизонта, сквозь озеро протекала река, а от горизонта вверх взлетало огромное небо.

Каштан этот посадил прежний хозяин дачи давным-давно. Когда на Новом Арбате появилась каштановая аллея, бывший киевлянин, нашел питомник, в котором вывели северный каштан, купил три саженца. Посадил их рядком над озером, прижился один. Когда впервые каштан выпустил бело-розовые пирамидки соцветий, над озером раздалась протяжная песня: «Ой, квитут каштаны по-над Днипровськой хвылей!..» Потом киевлянина вконец замучила ностальгия, и решил он вернуться на родину, дачу продал генералу. Со временем обрыв наступал, вплотную приблизился к дереву, корни его частично обнажились и свисали над озером. На этих лианах как на тарзанке любили раскачиваться мальчишки.

Узловатые ветви каштана напоминали опущенные руки генерала с набухшими венами и толстой дрябловатой кожей в серых пятнах и рубцах. Ранним летом они оба оживали: каштан выпускал из корявых ветвей пышные белые соцветия, а на суровом лице старика появлялась едва заметная улыбка. Мы еще поживем, говорили они друг другу. Генерал поглаживал мозолистой ладонью теплую кору, вдыхал сладкий запах соцветий и слушал, как жужжат вокруг пчелы.

Картину стариковского приюта дополняли кудлатый пес и пузатый кот — оба в шерсти цвета хаки с рваными ушами и ранами на мордах. Эти ветераны дачных войн лениво развалились в ногах старика, чутко реагируя на каждое движение командира. Они пришли сюда сами, получили скромный солдатский паек, да так и остались со стариком. Он с ними делился кашей с тушенкой, свежей рыбой, занесенной соседом-рыбаком. Впрочем, эти парни не брезговали и картофельными очистками, и даже острыми рыбьими костями. Мышей в округе всех подчистую уничтожили. Лешкиных курей, пропавших в прошлом году, — кажется, так же…

Подсаживалась к мужчинам Наташа, старик расспрашивал о новостях, сам скуповато рассказывал о дачных событиях. Но это неважно, о чем они говорили. Они втроем просто делились внутренними накоплениями доброты и каждая фраза переводилась на язык души так: «Я люблю вас. Вы мне дороги. Мы вместе».

Потом Сергей разжигал костер, ставил на угли мангал и жарил шашлыки.

На запах жареного мяса иногда заглядывали соседи: офицер спецназа Леша или журналист Боря. Но только по очереди. Вместе они тут сидели только раз, поссорились, и Леша избил журналиста. Этому не смог воспрепятствовать даже генерал, повисший сзади на драчуне. С тех пор они появлялись только поодиночке — кто первым успеет.

Боря, вообще-то, побоев не боялся: привык. Писал он задиристо, из любого проходного случая вытаскивая сенсацию. В тот роковой вечер генерал мирно сидел между Лешей и ящиком водки. Тот вернулся из очередной командировки в горячую точку и «снимал стресс». Старик следил за дисциплиной на вверенной ему территории части и строго дозированным употреблением спиртных напитков личным составом подразделения. Зашел к генералу на запах Борис и по привычке стал его расспрашивать об афганской войне. Леша, сильно уставший от снятия стресса, молча грыз полусырой кусок шашлыка и на Борю почти не реагировал.

Генерал сказал:

— Так говоришь, Борис, десять тысяч жертв за десять лет войны? Это по тысяче в год?.. А вот у меня был такой случай. Из нас, новобранцев, в 1943-м укомплектовали две дивизии. Это двадцать шесть тысяч человек с новенькой техникой и обмундированием. Стояли мы плотно, в лесу и ждали переброски на фронт. Меня вызывают в штаб, вручают пакет: срочно доставить в штаб фронта. Сел на «Виллис» и помчался. Туда час, ответа ждал полчаса, обратно час. Возвращаюсь в родную дивизию через два с половиной часа — а попадаю на месиво тел и горы металлолома. Двух дивизий как не бывало! Потом узнал вот что: нас отдали в жертву для отвлечения внимания от войсковой операции по занятию соседнего городка к годовщине «великого октября». Заняли… Отчитались… А уничтожение двадцати шести тысяч человек списали на зверство оккупантов. А ты говоришь, тысяча в год!.. А сколько сегодня в автомобильных авариях погибает, знаешь?

Борис разошелся и стал обвинять генерала в жестокости. Тут, медленно раскачиваясь, поднялся и вышел на сцену Леша. Как на ринг — в боевой стойке.

Утром после битвы генерал послал Лешу к Борису извиняться. Тот скрипнул зубами, но приказу подчинился. Сунул бутылку водки в карман и побрел. Поначалу-то в домике Бориса, что через дом от генерала, стояла тишина. Старик было успокоился и занялся парниковыми огурцами. Но вдруг раздался крик, и на улицу выскочил Борис, а следом и Леша с табуреткой в мощной руке.

— Это я-то убийца детей! Сы-ы-ывола-а-а-ач! — кричал Леша, сокрушая Борин забор и стеклянный парник.

…С милицией Леша договорился быстро. Он только корочки свои открыл, как молодой сержант взял под козырек и отъехал. А вот с генералом ему пришлось договариваться несколько дольше. С тех пор им запрещено появляться вместе в одной точке вселенной.

Итак, ужин с шашлыком проходил на воздухе в теплой дружественной обстановке. И обязательно наступал миг, когда затихали разговоры, и все поднимали глаза к небу. Там, над зеркалом безмятежного озера, над застывшими полями и уснувшими лесами полыхал багровый закат. Перед этим величественным зрелищем все умалялось и теряло цену. Кроме благодарственной молитвы, почти неслышной, которая произносится даже не шепотом, а мерными ударами сердца.

Часто с наступлением темноты Сергей незаметно выходил из-за стола и поднимался в комнату на мансарде. Там он дописывал книгу, которую стараниями друзей уже поставили в издательский план. Наташа с отцом относились к этим его ночным трудам с уважением. Он сам — просто брал то, что ему давалось свыше. Брал и переносил на бумагу.

По утрам, когда муж досыпал после ночных бдений, Наташа читала написанное. Она отрывалась от листов бумаги, поднимала глаза на спящего и улыбалась. Ее муж, ее Сережа писал что-то очень хорошее и важное. И тогда ей вспоминалась дочь маршала матушка Ольга, ее слова о жене, о женственности и стакане воды. Она поднималась и, ежась от прохлады, выходила наружу, где на утренней росе, на озерной воде, на облаках — сиял радужным светом восход нового дня.

Однажды тесть отозвал Сергея в свою беседку под каштаном и достал из внутреннего кармана наградной пистолет:

— Как думаешь, что мне с ним сделать? Хочешь, могу тебе подарить?

— Нет, спасибо, Иван Андреевич…

— Ладно! Туда ему и дорога, — старик широко размахнулся и швырнул пистолет в озеро. Небольшой всплеск взорвал зеркальную поверхность, по ней разошлись круги. Через минуту на воде установился прежний покой. — Всё! Почему отказался, Сергей?

— С этим видом оружия я распрощался навсегда. Хотите, расскажу вам эту историю?

— Расскажи. С удовольствием послушаю.

Прощай, Вальтер!

Впервые вороненая сталь обожгла мою руку в детстве.

Вернулся из Америки друг отца — добрый, умный и веселый человек. Наверное, это уникальное сочетание. Чаще добрые — грустны, а умные вовсе не добры… И только дядя Коля соединял эти качества в себе и передал по наследству сыну Вале.

В тот вечер мы долго ехали к ним в гости. На соседнюю улицу — четыре остановки на автобусе. Мое нетерпение росло с каждой минутой, поэтому полчаса дороги показались чудовищным сроком. Дядя Коля осыпал всех подарками, рассказами о далекой стране… Только меня влекло за ту дверь «детской», которая белела за спинами взрослых. Наконец, Валька встал из-за стола и увел меня к себе. Там, в просторной комнате, заваленной книгами, моделями самолетов, танков, коробками с электроникой… там жила тайна. Пронзительная и терпкая, ароматная и хрупкая.

Валька дал померить ковбойские сапоги со шпорами, подарил жвачку, открыл бутылочку «кока-колы». Потом показал свое новое изобретение: глушитель телевизионных сигналов, собранный из неэкранированного двигателя и усилителя. Он пояснил: это для того, чтобы соседи не смотрели плохих фильмов. Наконец, загадочно улыбнулся и, как фокусник из черного цилиндра, достал из ящика стола… черный кольт.

Его изогнутая рифленая рукоятка легла в мою вспотевшую от волнения ладонь. По мышцам предплечья прокатилась волна оружейной тяжести. Я испытал непередаваемый восторг! Конечно, это была игрушка: искусная копия легендарного полицейского «Кольт-Питон» 45-го калибра, того самого, который отбрасывает жертву метра на три так называемой «останавливающей силой». Это чтобы раненый преступник не смог дотянуться до горла стреляющего копа. Но этот игрушечный пистолет заряжался патронами с клеймом «Магнум» и даже стрелял пулями метра на два.

Всю обратную дорогу я смотрел на правую ладонь и вспоминал эту жгучую тяжесть вороненой стали. Откуда у благовоспитанного мальчика из приличной семьи, отличника, пионера, поэта и романтика… Ну, откуда взялась эта воинственная жажда обладать оружием? Позже, когда в армии на стрельбище с первого раза я выполню норму мастера спорта, старлей спросит, не было ли у меня в роду охотников. Были, кивну я: дед и прадед.

После того знакового дня в мою прохладную мирную жизнь ворвался горячий ветер войны. Напрочь потерял я интерес к «детям из приличных семей» со скрипками и нотными папками. Зато частенько стал появляться на руинах и катакомбах, оставшихся с войны в нашем лесопарке. Туда убегали играть в войну самые бедовые мальчишки. Туда приходил и Валька.

Странный парень — этот Валька! Красивый, умный, воспитанный, дружелюбный… Но иногда в нем просыпалась холодная расчетливая жесткость, и тогда лучше от него держаться подальше. Даже почерк его был необычным: он писал чуть закругленными печатными буквами, что раздражало учителей. Его вместе с родителями по этому поводу даже на педсовет вызывали. …Друзей у него, кажется, не было. Рядом с ним постоянно крутились какие-то мальчики и девочки, но никого не впускал он в свой внутренний мир. Он с товарищами делал уроки, паял приемники-гетеродины, собирал модели самолетов и танков, занимался фотографией с помощью допотопной «Лейки». И ни с кем не делился душевной болью и радостью. Многим казалось, что и души-то у него нет. Девочкам, например, которые вздыхали за его широкой спиной. Много они знали!..

Меня он однажды поразил гениальной фразой, которая запомнилась на всю жизнь. Как-то теплым летним вечером шли мы с ним по набережной, спорили о добре и зле. Он разразился длинным витиеватым монологом. Небрежно упомянул Конфуция, Ницше, Будду. Потом процитировал Библию, Коран… А в конце как-то по-взрослому обнял меня за плечи и сказал: «Послушай меня и попробуй понять. Мы с тобой знаем, что человек на половину состоит из грязи и постоянно воняет. И это истина! Но есть и другая истина: у каждого человека есть глаза, в которых отражается небо. И мы сами выбираем, как относиться к ближнему: видеть в нем грязь — или небесное отражение в глазах.»

От мальчишек на руинах мне довелось узнать, что Валя на самом деле Вальтер, отец его — Клаус, а фамилия их — Фишер. Ему часто доставалось и за распятого Христа, и за гитлеровское нашествие. Когда в моем присутствии Рыжий набросился с кулаками на Валю-Вальтера, мне пришлось за него заступиться. Так что домой возвращались вместе, с синяками и ссадинами на лицах. В тот день мы поклялись в дружбе навеки.

Там, на руинах, довелось второй раз подержать пистолет. На этот раз настоящий наган, хоть и заржавелый. Мы промывали его в керосине, чистили, пытаясь вернуть боеготовность, но даже барабан раскрутить не сумели. Потом об этом узнал отец Рыжего — милиционер. Он заявился к нам в лесной «штаб», открыл тяжелую металлическую дверь, спустился под землю и отобрал пистолет, а нас отодрал за уши и настрого запретил появляться на руинах.

Потом у нас появились лук со стрелами, арбалеты, поджиги; охота на коршунов, ворон и первые ранения: ожоги рук и лица, ссадины и синяки от отцовского ремня.

Валя меня часто приглашал в тир, заставлял кататься на велосипеде, играть в бадминтон, плавать, посещать секцию акробатики, а в школе — кружок легкой атлетики. Мы с ним с легкой завистью посматривали на парней, которые занимались боксом. Наконец, нам исполнилось по 14 лет. Спортивный клуб «Динамо» объявил конкурсный набор в секцию бокса. Решили и мы с Валькой попытать счастья. С каким волнением открывали мы двери этого легендарного клуба! Там по стенам висели портреты знаменитых воспитанников: чемпионов олимпийских, мира, Европы, страны. Там витал устоявшийся запах пота и кожи.

Среди двух сотен претендентов тренер выбрал сорок человек. Нас с другом — за акробатическую гибкость и пятерки в школьном табеле. На первой тренировке нам объяснили, что существует две школы бокса: «рубаки» и «фехтовальщики». Первые берут тупой силой удара, вторые — виртуозной техникой. Впрочем, вместе с овладением искусством боксерского «фехтования» будет наращиваться сила и выносливость. После пяти занятий тренер отсеял еще половину, а оставшимся назначил индивидуальные упражнения. Вальке — отработку хука слева, мне — прямого справа. Часами избивали мы большой кожаный мешок и скрипучую вертлявую грушу, добиваясь чистоты удара. В спарринге учились уходить от ударов соперника, в чем помогала гибкость и быстрота реакции. За двухчасовую тренировку мы теряли по 2-3 килограмма веса.

Однажды к нам на занятия пришел олимпийский чемпион со сверкающей медалью на груди. Его плечевой пояс и грудь показались мне просто могучими. По просьбе тренера он провел с нами учебно-показательные бои. Он позволял бить себя в полную силу. Сам же только защищался и легонько «обозначал» ответные удары. Чемпион так же дал каждому свои советы. Мне показал серию из четырех ударов применительно к длине моих рук. Сказал, что против нее нет защиты кроме глухой. Но и ее эта серия может пробить. Наконец, перед соревнованиями стрелка динамометра после моего удара залипла на рекордной цифре 400 — столько килограмм «весил» мой прямой справа. Это всего в два раза меньше, чем у боксера-легенды Попенченко. Удар такой силы, нанесенный в болевую точку, мог убить здорового мужчину… или свалить быка.

Однажды после тренировки мы с Валькой устало брели к троллейбусной остановке. Там на лавке сидели пьяные парни и ждали, с кем бы подраться. Они окружили нас, мы с другом стали спина к спине и без суеты, четкими ударами положили всех пятерых на асфальт. Помнится, мозг чисто автоматически подсказывал: «открытый подбородок — бить сюда», «солнечное сплетение не закрыто — бить сюда». Подошел троллейбус, мы вразвалочку зашли внутрь и встали у заднего окна. Поверженные драчуны так и лежали на асфальте. Пассажиры смотрели на нас со страхом и восхищением. Нас раздирала сладкая гордость победы.

На городских соревнованиях наш клуб почти всегда занимал первые места. Мне довелось участвовать в нескольких боях, и всегда мой прямой справа посылал соперника в нокаут. Мне пророчили большое спортивное будущее, но, к сожалению, нашего тренера забрали на повышение. Ему на смену пришел какой-то алкаш из школы «рубак»… Да и надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт. Тут наши с Валькой пути разошлись. Он уехал в другой город и лишь пару раз в году приезжал домой навестить отца. В институте я продолжил боксировать. Впрочем, недолго: тренировал нас студент, его выгнали за неуспеваемость, секция развалилась.

В армии меня обучили стрелять из всех видов оружия: от пистолета до пушки. Врожденная меткость дарила мне первые места и похвалу наставников. Но странное дело! За такими отличниками «боевой и политической» как я, офицеры устраивали натуральную охоту, вербуя в кадровый состав. Поили водкой, чтобы претендент под наркозом подписал заявление. Сулили большие заработки, чины, награды… Меня же никто ни разу остаться в армии не звал, а у меня самого язык не поворачивался напрашиваться. Только позже, на гражданке… Когда со мной происходили кризисы. В такие моменты вспоминалось, до чего же просто было в армии: врага бей — друга защищай. Командир — отец родной; выполняй его команды — и победа будет за нами. А тут!.. Кто враг? Кто друг? Кого слушать? Тогда я брал водку с тушенкой и решительно вваливался в кабинет военкома:

— Тэщ полковник, хочу добровольцем в Афган!

Седой солдат грузно поднимался с кресла, молча закрывал кабинет на ключ, наливал водку и хрипло басил:

— Не пущу! Таких дурачков первыми в цинке обратно привозят.

— Не имеете права! Я Родину защищать хочу!

— Вот и защищай ее дома. Здесь сейчас передовая, в тылу… Не пущу! Иди отсюда…

После института я три года отрабатывал мастером на заводе. Думал, «отсижу трехгодичный срок», пойду в оборонную промышленность. Там стремительно развивались новейшие технологии, что делало наше оружие непревзойденным. …Но тут пришла перестройка, и все стало разваливаться. Вернулся домой Валька и позвал меня в кооператив. Там поднакопили «первичный капитал» и выкупили на моем заводе списанный пресс-автомат. Технически одаренный Валька починил его, и мы открыли свою частную фирму, в которой мне досталась должность директора.

В те времена мне приходилось часто выпивать. Хочешь не хочешь, а налаживание деловых контактов требовало застолий. Пока сидишь за столом, ритмично поглощаешь спиртное и обсуждаешь дела, напряжение не позволяет тебе захмелеть. Но как выйдешь на ночную улицу и бредешь домой, так и разбирает вялость, превращая в легкую добычу для шпаны. Иной раз это заканчивалось ударом сзади по голове. Таким образом нападали хулиганы и милиционеры. Но всегда именно так: подлый удар сзади по затылку, после чего возможны вариации: руками, дубинкой, ногами… Так что мои боксерские навыки мне проявить в реальной взрослой жизни так и не удалось. Как-то подсчитал, что меня избивают в среднем каждые полгода. Обидно, да?..

Так же, приходилось мне возить наличные деньги полными до верху сумками. Тогда материалы и зарплату рабочим, взятки начальству и аренду помещения — все платили наличными. Чтобы защититься от уличных бандитов мне пришлось оформить лицензию на газовый пистолет. Купил его в оружейной комиссионке и всюду носил с собой — «Золинген» 32-го калибра, компактный и мощный: с 8-ю кубами нервно-паралитического газа в каждом патроне.

Однажды нам потребовался кредит на выполнение нового заказа. Мне посоветовали обратиться к ветеранам афганской войны. Пока искал в центральных переулках их резиденцию в солидном особняке, представлял себе седых крепких парней, прокопченных дымом войны. Общаться же мне пришлось с молодыми парнями лет около двадцати, с тонкими длинными пальцами, в шикарных костюмах. Один из них взял мои документы на проверку и удалился в соседний кабинет. Другой, по имени Олег, предложил мне выдержанный 18-летний виски «Гленливет», кремлевскую водку, канапе с икрой и стал развлекать беседой. Попросил охрану принести мой газовый «Золинген» и саркастически усмехнулся:

— И этим ты собираешься отбиваться от братков?

— Да это так, для спокойствия, — ответил я смущенно.

— Хочешь, подберем тебе что-нибудь посерьезней?

— А что у вас есть?

— Все, что душе угодно.

Он подвел меня к сейфу, открыл и стал доставать из пирамиды пистолеты: «Стечкин», «Гюрза», «ТТ», «ПМ» — эти от двухсот до четырехсот долларов. А вот для пижонов: «Беретта», «Глок», «Кольт», «Хеклер-Кох», «Вальтер» — все 45-го калибра — эти дешевле: по сто-двести. Мы же патриоты!

Я вспомнил своего друга и выбрал «Вальтер-ППК». Олег одобрил выбор:

— Легкий, компактный; известен, как «пистолет Джеймса Бонда». Тебе лицензия нужна?

— А что, можешь и это?

— Не проблема, с милицией мы дружим.

Он достал из папки бланк лицензии с синей печатью, позвонил кому-то, продиктовал мои паспортные данные и вписал номер.

— Ну вот и всё. С тебя триста долларов — и носи на здоровье. Вот тебе еще коробка патронов, запасная обойма и наплечная кобура. Это «бонус».

В мою ладонь легла изящная рукоятка немецкого пистолета. По руке, вверх по предплечью, прокатилась волна возбуждения, знакомая с детства. От ветеранов-афганцев я вышел с кредитом и настоящим огнестрельным оружием. Меня распирала сладкая гордость победы.

После выполнения того заказа мы получили весьма неплохие деньги. Пошли праздновать в ресторан. Только друг мне не нравился: прятал глаза, мычал… Я положил руку на его опущенное плечо и спросил, что с ним. Он молча достал из внутреннего кармана и показал свой новый паспорт. Там на немецком языке было написано его имя: Вальтер. Он уезжал в Германию на родину предков. Мне стало грустно: любил я Вальку-Вальтера, с ним было здорово и надежно, как тогда, на руинах — спина к спине… После банкета, поздней ночью заехали в наш лесопарк, с трудом разыскали сильно заросшие руины и при свете автомобильных фар устроили стрельбу — прощальный салют!

Как я и предполагал, после отъезда друга наше предприятие стало разваливаться. Мой заместитель подставил меня. На мне повис долг. Потом он переметнулся под криминальную крышу и сдал меня. Выплатить долг с растущими процентами мне было не под силу, поэтому я прибег к расхожему приему: подался в бега. Там, спасаясь от преследования, встретился с духоносным старцем. Он и обратил меня в Православие.

Вернулся домой другим. Стал посещать храм. Однажды на исповеди батюшка предложил мне положить три поклона перед Распятием. У меня из внутреннего кармана пиджака выпал пистолет и громко ударился о мраморный пол. Священник подозвал меня и громко прошептал: «в храм с оружием приходить нельзя». Потом сказал:

— Ты вообще избавься от оружия. Неужели ты еще не понял, что Господь взял тебя под Свой покров. Где-то я прочел, что у президента Америки сотни тысяч профессиональных охранников, а защищен он только на 10 процентов. А ты на все сто! К тому же наличие оружия создает у тебя ложное ощущение своей защищенности. Ты надеешься на железку, а не на Бога. И в момент опасности будешь не молиться, а лихорадочно доставать пистолет. Иди в лавку, купи четки. Читай по ним Иисусову молитву. Для христианина это и есть самое главное оружие обороны.

Выйдя из храма, я поднялся на мост, в последний раз подержал пистолет, ощутив таинственную вибрацию мышц предплечья. «Прощай, «Вальтер» — прошептал я, — «Прощай навсегда!» — и отшвырнул пистолет прочь от себя. Он последний раз матово блеснул на прощанье и ушел под темную воду.

С тех пор прошло больше десяти лет. Мне приходилось бывать в разных темных местах и довольно опасных ситуациях. Но ни пуля, ни рука, ни что-нибудь еще — не коснулись моего тела. Десять лет — ни одного синяка и ссадины!

Однажды приехал из Германии Вальтер, и я рассказал ему о своей новой системе безопасности. Показал четки. Вспомнил, как незадолго до этого пришлось мне идти ночью сквозь толпу пьяных подростков. Они преследовали меня, угрожали… И не было у меня оружия. И не на что было надеяться, кроме как на Спасителя. Мои пальцы перебирали узелки четок, Иисусова молитва изливалась из сердца непрерывным потоком. Беспрепятственно добрался я до шоссе, остановил такси и уехал живым и здоровым. Валька четки у меня взял, но мне не поверил.

Через пару месяцев звонит из Мюнхена и рассказывает:

— Попал я тут в переплет… Мы с друзьями ночью ждали такси. Нас окружила толпа обкуренных бритоголовых подростков. Я сказал своим: стоим и ничего не делаем. Только я шепотом по твоим четкам читал Иисусову молитву. Хулиганы прыгали вокруг, угрожали, размахивали кулаками — и ничего сделать нам не могли. Наконец, подъехала машина, мы сели и уехали домой. Прости меня: я не поверил тебе, друг. Теперь я в православный храм стал ходить. Крестился с именем Валентин.

— Значит мы как и прежде: спина к спине!

— Да, как прежде… Снова ты спас меня. Как тогда, на руинах. Прости.

— Прости и ты меня, брат Валентин. Прощай, Вальтер.

Последнее сражение

Генерал умирал и знал об этом. В той жизни, которую он проводил последние годы, не осталось того, что привязывает к земле. Ни удовольствий, ни друзей, ни обязательств. Сосуд его жизни опустел. Испарялись последние капли.

С детства стремился он к красоте, но именно красивые люди его часто предавали, а некрасивые или даже уродливые ему помогали и утешали. Он знал, что настоящие любовь и красота ждут его там, за чертой, которая неотвратимо приближалась с каждым ударом усталого сердца. Наконец-то рухнут призрачные декорации, скрывающие уродство, слетят отвратительные маски с красивых лиц, всё обнажится до истинной сути и станет на свои места. Ложь земного бытия уступит место реальной правде.

Он доживал последние минуты, как допивают бокал с горьким целебным настоем — до последней капли. Он чувствовал, как остывают ноги, холодеют руки. Все тепло его тела сосредоточилось в голове и сердце, соединив их в один орган. Там продолжалась тонкая пульсация. Там догорали последние тени прошлого. Вспоминались события, дела, встречи. Он командовал во сне, выслушивал упреки и похвалы. Снова переживал боль утрат и радость нечаянных обретений.

Чередой проходили длинными ночами люди. Боль иногда вспыхивала в сердце и сжигала обиду в прах. Одного за другим прощал он друзей и родичей, обидевших его; товарищей, предавших его, врагов, делавших сознательное зло, просто неприятных людей, которые раздражали неизвестно чем.

С той высоты, на которую поднимало его прощение, он обозревал свою жизнь, которую считал до сих пор сумбурной и непутевой. Ему открывалось нечто потрясающее: ни одного случайного события, ни одной ненужной встречи — всё неукоснительно вело его к той последней минуте, когда он всех простил и наполнился покоем. Страх смерти совершенно растаял, и он ощутил сильную потребность переступить последнюю черту. Там его ожидало нечто светлое и радостное. То, к чему стремился он всю жизнь,— истинная красота, настоящая любовь, живая блаженная радость беспредельного взлета.

Много раз он пытался сделать этот последний шаг, но мощная невидимая рука останавливала. Он понимал, что должен сделать нечто еще. Только вот что? Наташа с Сергеем несколько раз просили его исповедаться попу. Он повторял то, что уже где-то и от кого-то слышал:

— Поздно мне меняться, дети.

— Отдайте грехи, примите прощение, — просил Сергей.

— Я уже все отдал, Сережа.

Наташа стояла рядом и тихо плакала. Она не знала, как помочь отцу. Она смотрела на мужа с надеждой: может быть, ему что-то удастся. «Мы будем молиться, чтобы Господь не взял твоего отца раньше, чем он будет готов. Каждый день, настойчиво будем молиться: ты и я». Утром и перед сном они становились рядом, поднимали глаза к Судии грозному, но милосердному и… делали, что могли.

Генерал стал заглядывать в ближайшую церковь, но ему все там не нравилось. Никакого казарменного порядка, дисциплины… Поп какой-то неопрятный, подсвечники сальные, иконы со следами чьих-то губ, старушки шебуршат и хихикают. Все не так…

И вот однажды заехал к нему старый друг. Генерал смотрел на него и не мог понять: что в нем не так? Оказался, «рукоположенный». В бою расстреляли его в упор. Спустя сутки очнулся он в госпитале и рассказал, что был… Там! И всё видел, и все помнил. После того случая его и рукоположили в священники. Нынешний отец Вадим не показался генералу неопрятным. Наоборот, в нем осталось самое лучшее, что дает человеку армия. И еще прибавилось нечто очень сильное. Вера? Опыт собственной смерти? Глубина души?

Поверил ему генерал. Особенно близок стал ему отец Вадим, когда рассказал о том, как водили его по раю. Все, что он описывал, было знакомо старику. То ли в мечтах, то ли во сне, то ли еще как-то — только знакомо и близко! И вот это: Вадим попросил его оставить в раю, а ему велели вернуться обратно на землю. Он тогда испытал потрясение.

Наверное, так же чувствует себя заключенный, который в день освобождения вышел из зоны, оглянулся, вдохнул весенний свежий воздух, потянулся всем телом, предчувствуя радость встречи с друзьями, родичами… И вдруг его возвращают в тюрьму и сообщают о продлении срока заключения. Блаженная долгожданная воля, свежий воздух, цветы и счастье — все откладывается… на потом. И обратно — в опостылевшую камеру с вонючими портянками, несчастными «терпилами», жестокими уркаганами и мутной баландой на обед.

Генерал спросил священника, что происходит с ним? Почему он, старик, не может никак умереть? Что его держит здесь и не отпускает к отцам? Грехи, ответил отец Вадим. Исповедуйся — и помирай себе на здоровье. Видимо, Господь не хочет тебя в ад отправлять. Ждет твоего покаяния.

Генерал резанул ладонью: тогда давай, отец, Вадим, исповедуй!

В ту ночь Наташа во сне видела, как отец переодевался. Он стоял за парчовой занавеской, выбрасывал оттуда грязную рваную одежду и принимал из рук друга-священника светлые одеяния.

Она проснулась, оглянулась в темноте и вдруг жалостно заплакала.

Она поняла, что отец ушел из этой земной жизни.

По дремучему лесу

Сергей выпил на поминках тестя в загородном ресторане. Там престарелые полковники с генералами, за полчаса свернув поминальную часть вечера, с аппетитом поглощали борщ и окрошку, цыплят на вертеле и салат «оливье» под «Столичную» водку. Пели военные песни, шутили и рассказывали молодым занятные истории боевого прошлого. В сторону осиротевшей дочери в черном смотреть никто не смел.

Потом Сергей выпил на презентации своей книги в ресторане Доме литераторов, где в Дубовом зале бывшей масонской ложи среди геральдики, каминов, балюстрад литературные мужи вкушали телятину «Орлов», перепела «Голицын», суздальские пирожки, запивая водкой «Смирнофф» и квасом с хреном. И со страхом ожидали появления тени императора, обещанного старым завсегдатаем. Наташа сидела с женой издателя, молоденькой девочкой, и терпеливо выслушивала ее рассуждения об успехе, деньгах, славе… И поглядывала на мужа, сияющего, в ореоле этих блестящих субстанций.

А потом… потом Сергей пил просто по привычке. На его столе копились пачки отзывов, звонил издатель и требовал ответить хотя бы самым «нужным» читателям, от которых всё зависит. Сергей послушно кивал голосу в трубке, выпивал «для вдохновения» и внимательно прислушивался к внутренним ощущениям. В голове поднимался вихрь из необычных фраз. Он бросался к столу, пытаясь их записать, но вихрь уносило, а внутри оставался мутный туман. И тогда он снова пил, попадая в сладкий омут тоски.

Когда спирт поглощал волю и разум, он забивался в угол, съеживался и сидел там затравленным зверьком, пережигая в душе мрачную пустоту. В огромном мире, бесконечном, переполненном бурной жизнью, он остался один, и даже некому было поиздеваться над ним, ударить или плюнуть в лицо… Это все же хоть какие-то проявления жизни. Он сидел на дне черной бездонной пропасти без стен и неба над головой, тупо молчал, закрыв глаза. Луч света не достигал сюда, рассеиваясь где-то высоко наверху. Холодная влажная кожа стягивала лицо, руки, спину, как погребальная пелена. Он упивался собственным ничтожеством и шептал под нос: «Вот и все, что тебе осталось, брат Серега, — покаяние с рассвета до заката. Вот твоя диета: грусть на завтрак, слезы на обед и рыдания на ужин».

Как-то в детстве Наташа посмотрела по телевизору фильм. Там, в прекрасном весеннем городе с цветущими каштанами, уютными кафе под яркими тентами за довольно обычной девушкой ухаживал мужественный брюнет с хорошими манерами, элегантный, добрый и богатый. Фильм кончился, началась программа «Время» — она смотрела на экран и видела продолжение киноромана. Ночью она почти не спала, а если и забывалась прозрачным мечтательным сном, снова и снова проживала тот фильм, в котором уже она сама, взрослая, принимала ухаживания парижского красавца.

Несколько раз в ее жизни появлялись юноши и мужчины, чем-то похожие на тот идеал, но у реальных парней что-то всегда было не то: одежда, манеры, голос. Сергей и вовсе не напоминал того красавчика, скорей, был его противоположностью. Но чувства к нему нахлынули, как штормовой девятый вал, — и смели все Наташины представления о мужчинах.

Но вот однажды, когда Сергей очередной раз ушел от нее в мир своих пьяных иллюзий, Наташа погрузилась в одиночество. Ничего не помогало. Мысленный разговор с отцом, рассеянная молитва, болтовня с подругами — все стало каким-то односторонним. Она слышала только свои жалобы, а утешения в ответ не получала.

В тот самый день появился он — реальное воплощение девичьей мечты. Он подсел за столик в кафе, где она ожидала подругу, и как со старой знакомой легко и непринужденно заговорил. Наташа, чуть ошеломленная, слушала его бархатный баритон, смотрела на мужественное лицо в стиле Шона Коннери, в меру волосатые руки с длинными пальцами, на элегантный костюм тонкой синей шерсти, вдыхала горьковато-лимонный аромат его одеколона — и мысленно улетала в детские парижские воспоминания.

Мужчина ласково глядел на нее умными карими глазами и откровенно любовался. Надо заметить, в тот день Наташа была чудо как хороша. Высокая печаль придавала ей таинственную глубину души и недоступность роковой красавицы. Невыплаканные слезы стояли в темно-янтарных глазах влажной поволокой и делали взгляд магнетически притягательным. Одета она была в платье для коктейлей, обнажающее прекрасные плечи с легким золотистым загаром. Да, подругам иногда удавалось затащить ее в бутики, где все это продавалось. И не всегда Наташа могла увильнуть от покупки такой вот заграничной вещицы из чего-то призрачно-тонкого, обволакивающего и обнажающего.

Подруга позвонила, сообщила, что застряла в пробке и просила не ждать. Наташа глянула на часики. Мужчина извлек из бумажника визитную карточку с золотым тиснением и положил на столик рядом с ее рукой. Той самой, с золотым обручальным кольцом. Она взяла карточку и неуверенно поднялась. Встал и он, проводил до выхода. Открыл дверь и посадил в дежурное такси.

Очнулась от ступора она только в машине, когда шофер третий раз спросил, куда же, наконец, ехать. Она ответила и в смятении обнаружила в ладони карточку. Наверное, то, что она взяла визитку, выглядело согласием на знакомство… Только этого не хватало! Наташа поискала глазами, куда бы ее выбросить, но на законном месте дверной пепельницы оказалась пустая ниша. Выйдя из такси, она прошла по улице, но все урны для мусора будто специально попрятались от нее. Так и лег этот злополучный кусок атласного картона с золотыми буковками в сумочку.

Дома шумели гости и веселый Сергей. Ее с порога втянули в разгульный круговорот. О визитной карточке она вспомнила только ночью, когда помыла посуду и присела отдохнуть. Из спальни доносился храп мужа, воздух в квартире был тяжелым и прокуренным. Еще один день тоскливого одиночества. Она вспомнила про карточку и не стала ее выбрасывать. Просто не захотела.

Как заключенный в камеру пыток, вошла она в спальню, задыхаясь от перегара и обиды, села на какой-то стул, и тихо заплакала. Взгляд ее, рассеиваясь призмой соленой влаги, ползал по стенам, потолку, окну, прошлому и настоящему.

Наташа… девочка, ну что глядишь ты на меня с такой печалью и мольбой? Знаю, как ты растеряна, какое одиночество окружило тебя гулкой пустотой. О, что за мучение чувствовать на себе этот кроткий растерянный взгляд доброй девочки! Но кто я такой, чтобы давать тебе советы или чему-то учить? Ты лучше туда, в красный угол, к святым образам подними свои глаза, полные слез. Не я, убогий, а Он — спаситель и решитель наших бед. К Нему обратись. Он не опустит глаз, как я. Он услышит тебя. О, если бы ты знала, как Он тебя любит! Разве могу я так любить? Не печалься, милая, но воздохни к Спасителю из самой глубины сердца. И получишь просимое, обязательно, слышишь!

Она упала на коленки, замерла и молча всмотрелась в лики Спасителя, Пресвятой Богородицы, преподобного Сергия Радонежского… В душе появилось ощущение: её слышат, это с детских лет понятное «уже можно». Позабыв молитвы из книжек, своими словами, сбивчиво, она жаловалась, выговаривая обиды. Она плакала и успокаивалась, она просила и благодарила. Наконец, слова кончились. Наташа стояла молча и прислушивалась к себе, к звукам в доме. За окном с ворчанием отъехала машина, этажом выше зашумела вода и хлопнула дверь, Сергей всхрапнул и затих. Только сердце её медленно ритмично выбрасывало протяжные шумы, которые отдавались в горле и ушах. В тишине и полумраке, она чувствовала присутствие света. Нет, глаза по-прежнему видели темноту — это было именно внутреннее ощущение. Пронеслись картинки прошлого — все такие светлые, будто залитые солнцем. Она улыбнулась, поднялась и оглянулась.

На столе в лунном сиянии белели исписанные листы бумаги. Наташа подошла, включила настольную лампу, взяла листочки в руки и стала читать.

«Счастье!.. Да знаем ли мы, какую цену должны заплатить за это! Годы и годы одиночества, томления души, постоянное по капле питье горечи обид и оскорблений; непонимание самых близких людей, черная пустота вокруг и днем и ночью — и всё для того, чтобы сердце твое стало отзывчивым на чужую боль и чужую радость. Тогда случайной улыбке ребенка ты обрадуешься, как жаждущий — глотку воды. Тогда на самом дне отчаяния вдруг появится в твоей жизни человек, который чувствует и думает, как ты. Он каждое слово твоё примет, как откровение, потому что это и его слово, которое он искал. Тебе лишь удалось чуть раньше услышать и высказать, найти и подарить другому. Просто вы шли разными путями к одной цели и встретились в двух шагах от той самой важной и единственной в жизни цели».

Взяла другой листок, а там:

«Что ты можешь сказать обо мне? Что ты видишь? Посмотри на меня. Ты способен увидеть лишь тонкий молекулярный слой, а всё, что внутри, остается тайной. Ты можешь открыть мою книгу и прочесть мои письма. Там я раскрываюсь, кажется, полностью. Но и это опять же не я, потому что пишу в необычном состоянии, когда меня чем меньше, тем лучше. Так что ты можешь сказать обо мне? Так… что-то навеянное мечтами, отраженное лучами, отозвавшееся эхом. Мы сами с собой живем — и почти ничего о себе не знаем. Так, что мы способны сказать о других? Все наши суждения почти всегда неверны. Человек глубок и обширен, как космос — и вместе с тем прост и мал, как песчинка. Мы похожи и на ангелов и на бесов, вмещаем свет и тьму. Каждый из нас бог и ничтожество. Как же нас определить? Чем охватить и измерить? Только одним словом, в котором и всё и ничего, — человек».

Руки с листочками медленно опустились. Она, кажется, все поняла! Ей показалось, что она всё-всё поняла. Нет, это не беда, это — лечение болезни. Сердце любимого живет, оно страдает.

Наташа метнулась к сумке, достала карточку. На кухне сожгла ее в пепельнице, высыпала пепел в мойку и смыла сильной струей воды. Вытерла руки и прислушалась к себе. …Ей стало хорошо и спокойно.

Да, да, иногда Наташе становилось очень хорошо. Казалось сердце таяло от нежной радости. А иногда приходили боль и грусть, или одиночество; на душе холодало. Она пила терпкое вино печали и вновь обнаруживала в глубине сердца пульсирующий источник жизни. Её каждый раз удивляло: он не иссяк, он по-прежнему переполнен, бьёт ключом, выплескивая в каждую клеточку существа свежую прохладу живой воды — и тогда легкая прозрачная слезинка стекала по прохладной щеке.

…А по ночам ей снова и снова снился загадочный сон. В белом свадебном платье ступала она по болотистому лугу. Под босыми ногами хлюпала жидкая грязь. Высокая, по самую грудь, крапива обжигала руки, колючий осот цеплялся за белые кружева. Над головой клубились серо-черные тучи. Ее нежные босые ноги облепили пиявки. А впереди, на востоке редели облака и призывно проблескивало яркое солнце. Она спешила туда, рвалась к этому свету несмотря на все колющие, режущие и затягивающие препятствия.

И вот, когда просвет в облаках приближался и готов был обнять все вокруг властными лучами восхода…

…Когда грудь наполнялась сладостным упоением полной свободы…

…Когда все тяготы пройденного пути уходили в прошлое!..

…Она неожиданно просыпалась и с громко стучащим сердцем оглядывала серый потолок и стены комнаты.

Хотелось плакать и жаловаться, петь и благодарить.

Мама

Наташа готовилась стать мамой. Для женщины «в положении» она выглядела более, чем не плохо. Конечно, округлилась, из-под просторного платья выглядывал животик похожий на перевернутую грушу. Но… улыбалась! Так светло и нежно улыбалась, будто вся радость вселенной поселилась в ее животе. Морщилась от болей, растирала затекшие ноги, колола иголкой сведенные судорогой ноги — и улыбалась.

Однажды Сергей заявился домой с банкета далеко за полночь. Наташа вышла в прихожую, припала щекой к дверному косяку и тихо произнесла:

— Сережа, прошу тебя, не бросай нас… Очень тебя прошу…

Тот наконец снял ботинки, потряс головой, с трудом понял, что такое ему сказали и… открыл рот. Посидел так, потом откашлялся и, пряча глаза, сказал:

— Никогда я тебя не брошу, Наташа. Ни тебя, ни ребенка, слышишь?

— Да, Сережа. Слышу. Спасибо, — улыбнулась она. Медленно повернулась и вразвалочку ушла спать.

Сергей обхватил голову руками и заплакал:

— Какая же я скотина! Чтобы такое услышать от беременной жены!.. Допился… Всё! Завязал! О, ужас! Какой стыд…

После этого разговора что-то в нем сломалось. Как только речь заходила о застолье, выпивке, мальчишнике — перед ним появлялась его Наташа, беременная, смущенная, тихая и шептала: «не бросай нас… очень тебя прошу…» Сергей решительно отказывался и уходил прочь. Не сразу, лишь через полчаса, а то и через час, Наташа уходила вразвалочку, поддерживая круглый тяжелый живот, устало улыбаясь. Сергей же качал головой и шептал: «допился, скотина… докатился…»

Однажды в передней раздался робкой звонок. Наташа открыла дверь и отступила. За дверью стояла опухшая женщина в чем-то рваном, грязном и смотрела снизу вверх, как побитая собака. У Наташи что-то сжалось внутри от жалости и страха. Обе испуганные, они молчали.

— Ты меня не узнаёшь? — хрипло спросила нищенка, с трудом подбирая слова.

— Простите, нет, — прошептала Наташа, обмирая от какого-то неясного предчувствия.

— Мама, — сказала нищенка. — Наташа, я твоя мама.

Наташа схватилась за живот. Ребеночек толкнул ножкой, забарабанил ручонками. Наташа выдохнула:

— Заходи-те. Мне нужно присесть. Прости-те…

Бомжиха зашла, сняла потертые сапоги и босиком прошла за хозяйкой на кухню. Наташа выпила воды и села на диванчик. Она смотрела на этого чужого человека, пыталась вспомнить ее молодое лицо, но на память ничего не приходило. Ее тошнило от запаха грязных ног, от перегара, от страха. Стыд и жалость мутили душу. Она не знала что делать и что говорить.

— Как вы… как ты меня нашла?

— Дала денег милиционеру, он сказал адрес. А где твой папа?

— Его больше нет.

— А!.. Царство ему небесное! Ты замужем? — спросила женщина, показывая на живот.

— Да.

— Слушай, дочка, я ушла от вас с папой. Дурой молодой была. Такого достойного мужчину, как Иван Андреевич, променяла на прощелыгу. Ведь он меня бросил. Потом меня так по жизни побило!.. Сполна расплатилась за свое предательство. Доченька, ты простишь меня?

— Да, прощу, — тихо произнесла Наташа, сдерживая слезы.

— А ты… ты не пустишь меня к себе? — едва слышно спросила нищенка. Она смотрела униженно и заискивающе. — Мне жить негде.

Наташа всхлипнула и с трудом выдохнула:

— Конечно, мама. Живи… Я только мужу скажу.

Она позвонила Сергею и сказала, что вернулась мама, и она впустила ее. Сергей сказал: «Не волнуйся, Наташа. Пусть живет, если ты так решила. Мать есть мать. Ты только не волнуйся, ладно?»

— Муж не против, — сказала она с облегчением, положив трубку.

Божмжиха встала, расправила плечи и уверенной походкой, вразвалочку пошла знакомиться с новым жильем. Из глубины квартиры раздалось:

— А ничего! Мне вот эта комната, пожалуй, подойдет!

Наташа вздохнула и медленно перекрестилась.

Приехал Сергей, познакомился с тещей и увел растерянную Наташу в спальню. Там он сказал:

— Наташ, пока я сюда ехал, у меня появился кое-какой план. Мы с тобой в отношении к твоей маме будет придерживаться главного принципа — любви. А любовь это не сюсюканье, а борьба за спасение души человека. В этом деле возможны и необходимое смирение, и воспитание… К тому же мне, как главе семьи, придется и вас с ребеночком защищать. Так что положись на меня и ничему не удивляйся.

Тещу вымыли, подобрали что-то из Наташиной одежды и повезли в магазин. Там купили ей все необходимое, в парикмахерской привели в порядок волосы и, счастливую, привезли домой. Теща затребовала «обмыть» покупки. Сергей твердо заявил, что больше она никогда пить не будет. Теща встала и, поджав губы, вышла в свою комнату и заперлась.

На следующий день из бара пропала початая бутылка водки, а из Наташиного кошелька пропали деньги. Когда Наташа спросила о пропаже, подвыпившая мать на нее накричала, обвиняя в жестокости к родной матери.

Приехал Сергей, спросил у тещи, в чем дело, но та и ему закатила истерику. Сергей вывел Наташу из комнаты и протянул теще прежние обноски: «Тогда одевайся в свое рванье и уходи!» Теща переоделась и встала у входной двери, ожидая, что все бросятся уговаривать ее остаться. Сергей молча открыл дверь, выставил клеенчатую китайскую сумку, с которой она пришла, и подтолкнул ее наружу: «Не стесняйся! Иди. Скатертью дорожка!»

Она еще постучала в дверь, покричала, взывая к их совести. Высунулась из своей комнаты Наташа и умоляюще посмотрела на мужа. Он был непреклонен: поцеловав жену, отправил обратно в комнату, сам вышел на лестничную площадку, подхватил грязную рваную сумку, взял тещу за руку и на этот раз вывел из подъезда. Вахтеру сказал, чтобы без его личного разрешения эту женщину сюда не впускать. На улице стояла сырая ночь с холодным ветром. Теща медленно прошла полдороги до арки и вернулась к Сергею, наблюдавшему за ней.

— Прости, Сергей, я больше не буду.

— Пообещай мне, что ты ляжешь в больницу, вылечишься от алкоголизма и станешь жить по-христиански.

— Обещаю…

Через своих знакомых Сергей устроил тещу в больницу. После обследования врач сообщил ему, что у больной последняя стадия цирроза печени. Жить ей осталось не больше месяца-двух. Сергей привел в палату священника, сообщил теще о близости смерти и попросил ее исповедать свои грехи. Она согласилась.

Умирала она легко. Священник приходил каждую неделю, исповедовал ее, причащал, соборовал. То Сергей, то Наташа, то сразу оба — навещали ее. В последнее их свидание умирающая улыбалась, просила у всех прощения, плакала и снова улыбалась. Прежде чем им уйти, она поблагодарила Наташу с Сергеем и в изнеможении уснула. На лице, уголках губ, так и осталась едва заметная улыбка.

В ту ночь Наташина мама умерла. Никого не потревожив. Так она и лежала: скрестив руки на груди, с улыбкой в уголках губ. Похоронили ее рядом с генералом. Она вернулась к нему, покаявшейся и прощенной.

Великопостные страсти

На Крестопоклонную позвонил монах и предложил съездить в Дивеево. Вариант с автомобилем пришлось отменить: о.Максим болел, особенно постами, и сугубо — Великим постом. Этот человек появлялся в те моменты, когда Сергей нуждался в духовном совете или молитвенной поддержке. Да этот больной монах и сам являл собою живой совет по спасению души в условиях современного мегаполиса.

Внешность его вполне соответствовала переводу имени с греческого — «величайший». Он был не просто крупным, но монументальным. В молодости увлекался борьбой, потом принял монашество и, как это случается с бывшими спортсменами, — раздался вширь и погрузнел. А когда его рукоположили в иеромонахи, согласно древней поповской традиции, приобрел «походный аналой» — округло выдающийся вперед живот. Кроме восьмичасового монашеского молитвенного правила, отец Максим весьма благодушно нес на могучих плечах крест болезней и гонений. С работы, из приходов, из монастыря его выгоняли обычно через год-другой. Тогда он ложился на диван болеть и принимал многочисленную паству на дому, в маленькой квартирке на окраине города.

Когда стараниями духовных чад его укладывали в закрытую клинику, там ему торжественно вручали результат обследования на пяти листах. Больной иронично зачитывал перечень из более тридцати болезней, половина которых была смертельна, а остальная — практически неизлечима. Главврач, завидев его на обходе, каждый раз воздевал к потолку мохнатые руки и торжественно произносил:

— Опять у меня этот клад болезней! Он еще и улыбается. Да на твоей истории болезни, отец святой, докторскую можно защитить, да не одну! — И после троекратного смачного лобызания с пациентом: — Рад. Очень рад, что не помер, как предписывал тебе мой заместитель пять лет тому назад. А, давай, мы его отправим в шок, и ты у нас еще лет десять-двадцать побегаешь, а?

На что многоболезный отвечал:

— Это уж, доктор, сколько Господь отпустит, столько и приму на грудь!

— Гигант! — Восхищенно кивал профессор. — Вестимо гигант.

Но и это еще не всё. В его мощных артериях кроме обычных русской, украинской и татарской пульсировал коктейль из французской, немецкой, итальянской и, кажется, румынской кровей. Дело в том, что отец его был французским дворянином. Это объясняет сразу несколько странностей о.Максима: два с половиной высших образования, свободное владение почти всеми европейскими языками и… тяготение к юродству. Еще он позволял себе писать иконы под старинную музыку 17-19 века, отдавая дань уважения тому периоду своих духовных исканий, когда пытался найти искру Божию в культурном наследии предков. Ну как, скажите на милость, при такой образовательно-генетической нагрузке да не подурачиться!

Окормлял отца Максима схиархимандрит Пуд, который на вопросы интеллигентов «об высоком» падал на колени и умолял простить его «скудоумие», потому что он «дурак-дураком». Вальяжные философствующие господа, усиленно ищущие знамений, почему-то повергались в непривычное смущение и приступали к поискам выхода вон. Впрочем, иногда схимник разражался длинными витиеватыми тирадами из философии, плавно переходя к святым отцам, показывая беспомощность первых и божественную гениальность вторых. Кто понимал его, тот получал удовольствие, а кто начинал ёрничать, того он убалтывал, подобно вокзальному наперсточнику, и тот сбегал, как от сумасшедшего. А юродствующий архимандрит на всякой случай окроплял помещение святой водой, облегченно вздыхал и продолжал прерванную молитву.

В полночь встретились отец Максим с Сергеем на Казанском вокзале и сели в поезд. Рано утром в Арзамасе взяли такси и в первую очередь заехали на Соборную площадь поклониться нерукотворному Кресту в зимнем соборе. Тут же на площади зашли в женский монастырь и приложились к чудотворному образу Пресвятой Богородицы. Эта святыня находится в подземном храме и обычно для всех прочих малодоступна. Только не для отца Максима, перед которым монахини отступали в благоговейном страхе. Не доезжая Дивеева в храме села Суворово обошли раки с мощами блаженных мучениц. В Дивееве, забросив сумки к тете Нине с дядей Сашей, пошли взять благословение у батюшки Серафима.

В решетчатых воротах монастыря стояли нищие. Среди них особым колоритом выделялись две дамы в драповых пальто с опухшими лицами и черно-красными руками. Отец Максим раздал монеты и каждой поклонился, прося молитв о «великом грешнике Максиме». Те, сдвинув бровки, тонко заголосили:

— Господи, помилуй раба Твоего батюшку Максима!

— Не продадите мне вот это? — спросил он полупьяную тетку, указывая на грязный платок на ящике для сидения.

— А за скока? — сверкнула она заплывшими глазками.

— Сотню даю, — протянул он купюру.

— Три поллитры с закусью!!! — зашипела соседка.

— Благослови, отче, — кивнула дама, сурово поджав губы. — Нам для доброго человека ни-и-и-чо не жалко.

От ворот отец Максим отходил с засаленным платком на клобуке. В очереди к мощам Преподобного он стал в самый конец и, низко опустив голову, вместе с мирянами отстоял очередь. Только у самой раки девочка-монахиня поклонилась ему в пол и пропустила вперед. Буквально следом за Сергеем собор закрыли на уборку.

На погосте они стали обходить кресты. Тамошние блаженненькие завсегдатаи бросались монаху в ноги. «Узнали своего», — проворчал тот, поправляя пеструю тряпицу на черном клобуке. Отойдя от креста блаженной Паши Саровской, отец Максим просиял:

— Она меня по-нашему, по-блаженному, поприветствовала!

— Это как? — спросил Сергей.

— Штаны с меня сняла, — улыбнулся он, держа руку на животе. — Пойду в туалет, приведу себя в порядок: кажется, ремень порвался.

После погоста он потянул Сергея на Канавку Царицы Небесной. Они достали четки и очень медленно прошли с «Богородичной» молитвой, прикладываясь к влажным мраморным крестам.

В Дивеево погода менялась каждый час. Утренние густые туманы сменились солнцем. Потом вдруг нагнало тучи, и воздух наполнился медленно падающими крупными снежинками. Они падали Сергею за ворот, вдыхались ртом и ноздрями, ложились пухом на ресницы, губы, плечи… По спине пронеслась волна озноба. Где-то рядом протяжно каркнула ворона и раздался смех ребенка. На душе стало светло и грустно, как в молодости во время прослушивания блюза. Он произнес шепотом: «Белый блюз» — в груди прозвучали первые аккорды протяжной песни-плача и потекли слова:

На город мой, на город

Выпал снег, белый снег.

На лица, за ворот —

Белый свет, детский смех.

На сердце, на разум,

На мое безобразие,

Безумие пьяное

Из пучин подсознания.

О тебе, глазах твоих

Думаю непрестанно.

О, снег! Остуди моё

Неверное сознание.

Убели меня, успокой, снег,

Меня, странного.

На город мой,

За ворот мой

Выпал снег.

Остыл я,

Простыл я.

Простите…

Забудьте…

Меня нет…

Нет.

На всенощной отец Максим сел на скамью в самый угол, а потом Сергей его потерял из виду. Не нашел его ни в монастыре, ни на Канавке, ни дома.

Когда Сергей ужинал, на кухню зашла девушка лет 17-ти. Сергей видел ее раньше, бродя по Дивееву. Она всюду была одна, со своим рюкзачком, в платке-бандане и рыжими пушистыми волосами по плечам. Она постоянно улыбалась. Никому и ничему, безо всяких причин, глядя под ноги — но улыбалась. Девушка извинилась, поставила чайник на огонь и присела к столу, опустив глаза.

— Тебя как зовут, милое дитя?

— Ирина, — ответила она чуть смущенно.

— Откуда ты?

— Из Мурома.

— Здесь впервые?

— Что вы? Я сюда к Царице Небесной и к батюшке Серафиму почти каждый месяц приезжаю.

— Одна?

— Да, я в семье одна такая… верующая.

— Почему же я тебя в доме не видел? Ты где тут разместилась?

— Да в сенях, в сарайчике. Я всегда там на старой кушетке сплю.

— Тяжело тебе, Ириш?

— Нет… Сейчас уже нет.

— Вот возьми постных пирожков. С повидлом. Они еще теплые.

— Спаси вас Господи.

Сергей поужинал и прилег отдохнуть. Потом встал и написал в блокнот стих:

Девушка-весна

По городу нашему ангел ходит

По скверу зелёному, что у пруда,

По детской площадке, куда приводит

Пушистых щенков своих детвора.

По городу нашему девушка бродит

В светлом платьице с рюкзачком

И солнце на хрупких плечиках носит

В струистом потоке волос золотом.

Откуда сошла? Куда поднимаешься,

Не возмущая покоя эфир?

Каких избранников ты впускаешь

В сказочный свой, таинственный мир?

О, сколько же надо слёзок пролить

В одинокие ночи черные,

Чтобы так щедро улыбки дарить

Прохожим, печалью скованным.

Сколько же горечи надо испить

С детства мамой балованной,

Чтоб доброе сердце свое сохранить

В мире, железом скованном.

…По городу нашему ходит весна —

Девушка, солнцем целованная…

«Как твоё имя, дитя?» — «Тишина» —

— «Не покидай нас!» — «Ну, что вы!..»

(Ирина (греч.) — тишина, мир, покой)

Ближе к полуночи пришел монах и долго извинялся перед хозяевами, что заставил стариков волноваться. Заглянул к Сергею и шепнул: «Я трижды по Канавке прошел. Пойдем на Казанский источник, окунемся?» Пошли. Окунулись. Оба сияли.

Ночью Сергею привиделся сон. В самом конце Богородичной Канавки в развевающейся черной мантии стояла Царица Небесная. Она с любовью взирала на проходящих мимо Нее молитвенников. Увидев Сергея, Богородица грустно по-матерински улыбнулась и тихо произнесла: «Не обижай Мою Наташу. Не делай Мне больно». Сергей рухнул на колени и в страхе упал лицом на мокрую брусчатку.

Во время воскресной обедни Сергей неотрывно смотрел на образ «Умиление» и сотни раз повторял: «Пресвятая Богородица, прости и спаси меня, грешного». В это время к отцу Максиму трижды подходили пожилые монахини и просили снять грязную тряпку с головы. Он кланялся, просил прощения и отходил в сторону. Наконец, его вывели из собора, и он встал вплотную к стене, с трудом скрывая довольную улыбку. После литургии они пообедали, вздремнули с полчасика. Неугомонный отец Максим встал первым и грузно прошел на кухню попить чайку. К нему подтянулся Сергей. Старики засыпали монаха вопросами, он еле отбился: «Дурак я, чего с меня взять». Сергей нанял частную машину, и они съездили на Цыгановский источник, да еще на обратном пути — на Явленский.

Потом, высадив батюшку у дома стариков, Сергей заехал в магазин и попросил водителя ему «ассистировать». Веселый парень не успевал принимать пакеты с крупой, сахаром, солью, рыбные и мясные консервы. Загрузили объемные пакеты в багажник и поехали в деревню, что в пятнадцати километрах от Дивеево. Там у своей покосившейся избы сидел на завалинке Костя, будто ожидая приезда Сергея.

Они познакомились лет семь назад. Костя тогда только переехал с Севера и привыкал к необычной жизни в святом месте. Ему все было интересно: и монахи, и блаженные, и паломники, и колдуны. Местные пьяницы «помогли» ему в сжатые сроки избавиться от остатков нажитой собственности и денег. Однажды утром Костя проверил карманы, заначки и сделал вывод: он стал нищим. В деревне тогда жили двое православных, а вскоре поселился и пожилой священник на покое. За семь лет православным пришлось перенести немало искушений от местных неверов: их дома регулярно обворовывали, корова пропала, стадо коз подвергалось несанкционированному сокращению. И что характерно! Самые дерзкие вылазки деревенских грабителей приходились на ночи полнолуния. Как голливудские зомби, они выходили из домов и под мертвецким светом круглой луны брели, не разбирая дороги, к домам православных…

За эти годы пьяницы почти все умерли, зато православные скупали дома и переселялись сюда целыми семьями. Константин устроился работать в строительную бригаду. Заработанные деньги частью высылал бывшей жене, часть тратил на еду и одежду, а остальное пропивал. Как многие добрые и талантливые люди, он страдал ежеквартальными запоями. После «падения» он горячо каялся в храме, просил у всех прощения и с головой погружался в работу.

Сергей вышел из машины, обнял Костю, и они вместе выгрузили сумки из багажника. Костя сказал, как обычно:

— Спаси тебя Господи, Серега! Ты будто знаешь, когда у нас закрома пустеют. Вот сижу на завалинке и думаю: что завтра кушать? И тут ты нарисовался.

— Да ладно… — смущался Сергей. — Вот книгу привез. Почитай на досуге.

— Издал? Получилось? Ах, ты молодец! Как я рад за тебя! Прочту и обязательно отзыв напишу.

Они постояли, поговорили… Сергей глянул на часы: пора обратно. Костя опустил глаза и сказал:

— Знаешь, Сергей, я ничего объяснять не стану… Сам ничего не понимаю… Только давай сейчас простимся, как в последний раз. — Он поклонился, коснулся пальцами земли и крепко обнял Сергея. — Ты прости меня, брат, если обидел чем. Давай молиться друг за друга до последнего. Теперь всё! Поезжай. Ангела тебе в дорогу…

Сергей с тяжелым сердцем вернулся в Дивеево, зашел в собор и заказал Константину сорокоуст и неусыпаемую псалтирь. Пришло время ехать в Арзамас к поезду.

Прицепной вагон, в который они сели, оказался старым, хорошо забытым «мягким вагоном». По выправке и колючим глазам проводников Сергей сделал вывод, что это «чекисты», а вагон этот возил физиков-ядерщиков, может даже академика Сахарова. Отец Максим пожал плечами, перекрестил стены на четыре стороны и с четками в руке залег на мягкий диван.

Сергей взял блокнот и признался, что его в святом месте вдруг на поэзию потянуло. На что отец Максим сказал, что благодать Божия благоволит проявляться в самых разных качествах. Почему бы и не в стихах? Сергей вздохнул и почти без помарок написал:

Рассказ паломника

Там, на высокой горе, где так близко небо,

Там, под высоким небом, где так много моря

Я видел красоты тех мест, где ни разу не был,

Я жил среди тех людей, кто забыл про горе.

Мои ботинки висели над пропастью бездны,

Мысли мои летали на крыльях детства,

Ветры мне пели зовущие сладкие песни,

Я оказался в центре сакрального действа.

Видел я свет, летящий из сердца Жизни,

Он пронизывал каждый атом вселенной,

Он окутывал полночь в белые ризы,

Он шуршал приливами звездной пены.

Видел я красоты сиянье под слоем уродства

И совершенства печать на каждом лике,

И пьянел от свободы любви господства,

И замирал от счастья в беззвучном крике.

Оттуда, с высокой горы, где всюду небо,

На равнину, где никто не видит моря,

Я принес красоту тех мест, где никто не был,

И надежду тем людям, кто познал горе.

Рано утром в метро «Комсомольская», попеременно зевая с недосыпа, они прощались. И только в последний момент отец Максим сказал:

— Я ведь чего в Дивеево-то ездил?

— Чего? — Едва сумел произнести Сергей.

— У меня через три часа поезд в Париж. Еду от наследства отказываться. Отец умер и в завещании мне долю оставил. Больше двух миллионов евро. В Дивееве укрепился и взял благословение Царицы Небесной и батюшки Серафима. Так что помолись, Сережа, чтобы у меня все получилось.

— Помолюсь, — кивнул тот. — Ангела вам в путь-дорожку.

— Да я тебе позвоню оттуда.

На Великий Понедельник в телефонной трубке раздался веселый баритон отца Максима:

— У меня все хорошо! Отказом своих кузин очень обрадовал. Они меня теперь в благодарность по Европе катают. На душе после снятия денежного ярма такая легкость! Как раньше, когда только постриг принял. Теперь меня игумен точно прогонит. Он так надеялся на эти деньги!

— Так, может, и не надо отказываться, раз монастырю деньги на возрождение нужны?

— И ты туда же… Монастырю не деньги, а молитва нужна. А монаху судиться из-за денег — это смерть. А без судов и адвокатов никак нельзя: претендентов на наследство куча-мала. Да, всё уж! «Нищ и убог аз есмь». — Посопел, покашлял, вздохнул и вдруг воскликнул: — Слушай, Сереж, тут в Париже что-то страшное творится: в кинотеатрах показывают фильм Мэла Гибсона «Страсти Христовы». Очереди километровые! Конная полиция! Машины реанимации! Представляешь? Ты купи фильм, если сможешь, посмотри. Потом расскажешь.

Сергей обошел четыре видео-салона. Там отвечали: еще не завезли, но ждем. В пятом салоне на вопрос, если у них такой фильм, юноша спросил:

— А вам на каком носителе?

— Если есть, давай на Ди-Ви-Ди.

— Есть! Последний. Сегодня две пачки расхватали.

Дома Сергей включил компьютер и поставил фильм. …Конечно, фильм был католическим, основной упор делался на телесные муки Спасителя. Конечно, там имелись места с вольной трактовкой Евангелия. Но, несомненно, это было чудо: чтобы бесшабашный голливудский актер, игравший разудалых полицейских, снял на свои собственные деньги настолько сильный фильм — такое могло случиться только по промыслу Божиему. Позже в прессе и по телевидению многие люди признаются, что благодаря «Страстям Христовым» крестились и смогли пересмотреть свое отношение к Спасителю. А дочь художника Василия, которая года три, как перестала посещать храм, после фильма попросила отца сводить ее за ручку в храм и помочь причаститься.

А отца Максима за отказ от наследства игумен выгнал из монастыря, где тот подвизался последние полтора года. Монах почему-то этому обрадовался. На самом деле — блаженный!..

Великим Вторником неясно прозвучало грозное предупреждение, но на время волна улеглась.

В день памяти предательства Иуды, в Великую Среду, на фирме Сергея произошло несчастье. Поставщики скрылись вместе с полученными десятью миллионами. Валентин работал в Европе, полностью передав бразды правления Сергею. Кредиторы, заплатившие деньги за ожидаемый товар, спрашивали, где он? В офисе царила паника. Денег взять негде и не под что: все активы зависли в оборотных и в долгах. Сергей почувствовал то же, что десять лет назад во время бегов: страх и беззащитность.

Позвонил старцу Виктору и просил молитв. Батюшка посоветовал во что бы то ни стало не терять мир в душе. Обещал молиться. Позвонил Сергей отцу Максиму. Тот, выслушав подробный отчет, сказал:

— Судя по всему, это искушение ко спасению. От тебя, Сергей, в первую очередь требуется усиленная молитва. А после молитвы просто принимай ту помощь, что даст Господь.

Молитва на самом деле стала усиленной. По сути, она и стала первой помощью свыше. Вторым руку протянул Леша, который приехал с горячей точки и отдыхал на даче. Выслушав Сергея, он подумал и сказал:

— Что-то эта афера мне очень напоминает стиль нашего ведомства. Боюсь, начальство запретит мне помочь тебе. Не хватало еще на стрелке встретить своих коллег. В таких случаях бизнесменов кидают, а деньги стороны делят между собой. Да ты не волнуйся, в случае наезда твоих кредиторов, мы тебя отобьем. А кто они и что делают?

— Это крупный холдинг, который занимается всем на свете. Но наша фирма поставляла материалы на строительство центра развлечений.

— А! Понятно: кабаки, казино, бордели… И ты еще удивляешься, что вас грабанули. Ты у нас верующий, а они вообще занялись не своим делом. Ты знаешь, для чего создавался этот холдинг? Исключительно для предприятий детского питания и одежды. Так что вы оба наказаны за дело.

Потом с подачи Василия появился у Сергея в кабинете молодой адвокат по имени Миша. Он предложил свои услуги по открытию уголовного дела по статье «мошенничество». Оказывается, такими делами завалены все отделы по борьбе с экономическими преступлениями — ОБЭПы. Раскрываются они редко и попадают в разряд «висяков». Поэтому протолкнуть открытие дела — это целая наука. Миша получил «добро» и аванс для раздачи взяток.

Утром Великого Четверга Сергей готовился совсем не к Причастию, а к встрече с кредитором. После обеда заместитель директора Дмитрий принял его с коллегами. После сообщения Сергея о пропаже денег и планах по их поиску Дмитрий мрачно замолчал и сказал, что дает две недели, а потом «ждите суровых ребят».

Вечером Сергей написал стих:

Ты вернул мне забытое солнце, разодрав свинцовые тучи,

Ты подарил мне любовь и радость восхода.

Ты спалил в пепел страх безысходной ночи,

Я взмахнул крыльями для вертикального взлета.

Я хотел бы гореть факелом до самого неба,

Освещая путь выходящим из плена,

Я хотел бы греметь колоколом тем, кто немо

И глухо спит под рогожей лени.

Но отнял Ты силу мою, сокрушив гордость,

Чтоб узнал я цену свою — с полушку.

И теперь — какой там факел! — я пепла горсть,

А вместо набата — вой и слезы в подушку.

Но не буду роптать — да будет Твоя воля.

Моя слабость — зеркало Твоей мощи.

Дай мне лишь доползти до края моего поля,

И каждым хрипом благодарить Твою помощь.

Великая Пятница началась с истерики трудового коллектива. Женщины спрашивали, как им защитить детей, мужчины — жен и детей? Сергей тоже задумался о безопасности Наташи. Особенно тяжело стало на сердце, когда он узнал, что Леша срочно вызван в командировку в горячую точку, а адвокат уже получил первый отказ в возбуждении уголовного дела в районном ОБЭПе.

Как мог, успокоил Сергей людей и закрылся в своем кабинете. Там он простоял на коленях перед иконами до острой боли в коленях. Потом открыл Евангелие и прочел главы о распятии Спасителя. С трех до шести вечера, в часы, когда Иисус принимал муки на кресте, стали мученическими и для Сергея. Он так же вопил в небеса: «Почему Ты оставил меня, Господи?» И так же скорбел до боли в сердце, до спазмов в горле.

А вечером дома он поставил фильм «Страсти Христовы», и они вместе с Наташей смотрели и плакали. Потом Сергей рассказал о своей беде, а жена его успокоила:

— Не волнуйся, если Господь дал такое испытание, то Он Сам его и разрешит. Вот увидишь.

— Умом я это тоже понимаю. Только страх почему-то не отпускает. Видно, я неисправимый маловер.

— Страх… А ты, Сережа, не думаешь, что у этого слова тот же корень, что и у слова «страсти»? Наверное, это вид огня, через который нужно пройти, чтобы очиститься. Помнишь, ты мне сам говорил о стыде на исповеди? Ну, что это огонь очищающий…

— Помню, Наташа. Послушай, как ты быстро учишься! Ты у меня молодец!

Много ли нужно дочери солдата, не избалованной мужской похвалой! Сказал муж слово приятное, а она уже счастлива. Вся так и зарделась, так и засияла. Перед сном они занялись крашением яиц и творожной пасхой. Кулич Сергей купил в хлебном ларьке.

Вечернее правило они прочли вместе. Наташа легла спать. Сергей взял книгу и пошел почитать на кухню. Здесь пахло ванилью и сдобой. Он вспомнил, что практически всю неделю не ел — так, хватанет кусок хлеба, запьет водичкой и ладно. И на этот раз только мелькнула мыслишка о еде, открыл книгу и сразу обо всем забыл.

Сергей погрузился в чтение и мысленно перенесся в Оптину Пустынь. Там трое монахов готовились к мученической кончине. Они завершали свои земные дела, прощались с родичами и братией, постились до изнеможения, часами молились на могилках Оптинских старцев. Они не боялись — они жаждали мученичества.

В блокнот Сергея легли следующие строки:

Ветер Голгофы горяч от крови,

Камни ржавы от слез и пота,

Сердце грохочет взрывами боли

От гулких ударов римского молота.

В этой точке огромной вселенной

В час, разлитый на вечные веки,

Слуги безумные адской геенны

Распяли Бога и Человека.

Здесь со мною стоят мои предки.

Лица одною кровью обрызганы

Из прободённой грудной клетки,

Тем же копьём сердца пронизаны.

Там у Креста в эпицентре боли,

Океан скорби в сердце приняв,

Мать Пречистая Сына молит

Помиловать нас: тебя и меня.

Ветер Голгофы приносит звуки

Злорадства и смеха, тоски и пира.

Мы с Христом разделяем муки

Пока остальные в плену у мiра.

Он закрыл блокнот и взял книгу, пролистал, ища закладку. Вдруг из книги выпало письмо. Он вспомнил, что по дороге из храма достал его из почтового ящика и в суете отложил для прочтения в спокойное время. На конверте незнакомым почерком были написаны адреса. Он вскрыл конверт и увидел три листочка: два исписанные ровным почерком Кости, а одно — незнакомым, корявым. Открыл последнее. Там сосед Кости Алексей сообщал, что Константина убил деревенский пьяница. В милиции убийца сознался в преступлении и даже им похвалялся, а потом в камере повесился.

Отпевали Константина всем Дивеевым, собралось много народу. За три дня до смерти Костя причащался. Сосед после похорон Константина разбирался в его бумагах и нашел письмо Сергею, которое он и высылает. Сергей вспомнил последнее прощание, его слова о том, что с ним может что-то случиться. Видно Костя знал о приближении смерти, он готовился.

«Здравствуй, брат Сергей! Читаем твою книгу, за что премного тебе благодарны. Мы тоже не забываем тебя, как можем, молимся сквозь призму своих грехов, немереных и нераскаянных. Время жесткое, сердце каменное. Совершенно уже нечем гордиться, а все откуда-то гордость прёт. Вот и попускает Господь скорби и болезни. Все самостийные попытки прыгнуть куда-то, непонятно куда, оборачиваются неизменным с такой же силой падением. Вплоть до переломов костей. Недавно подпрыгнул и упал… с русской печи. Результат — перелом двух ребер. Сейчас с трудом привыкаю к вынужденному отдыху. Сачкую. Трудно сразу сказать: «Слава Богу за всё!» Пока поймешь, проанализируешь, осознаешь — а потом уже только каешься и благодаришь Бога за то, что удержал от больших грехов. А по сути скорби, проявляющиеся в разных неприятностях, болезнях, травмах практически мирно, а иногда и не очень, идут чередой. Видимо, сейчас это норма. Дай, Господи, нам терпения и смирения.

Летом работал в скиту, ушел с обидой на братьев, вернее на одного. Удары идут от своих же, чего и следует ожидать. Кто лучше тебя знает, тот и бьет прицельно. Крутит, вертит каждого. Если дарует Господь терпения и смирения, то дарует и возможность помочь Батюшкиным сироткам во славу Божию. А пока слаб душой и телом.

Прими и ты, брат Сергей, наши с Алексеем сострадания. Не сочувствие — оно присуще равнодушным. Сострадать, сопереживать, понимать состояние ближнего и, если есть возможность, помочь. Леша по сей день помогает мне: дрова принести, печь затопить, воды из колодца принести и т.д. Разве этого мало? При общем-то охлаждении и озлобленности.

Да, а за издание книг духи злобы поднебесной трясут беспощадно. Есть им за что зацепиться. Но опять же, насколько попускает Господь, для спасения и взросления души и духа.

В мою бытность на Севере была похожая ситуация. Правда масштабы не те. Кому много дано, много и спросится. По настоянию жены напечатал в местной газете стих об Иисусе Христе. Честно говоря только сейчас это понял. В то время я еще блуждал в поисках истины, копался во всех религиях и псевдоучениях. Было за что меня потрепать. Дух местности восстал. Увольнение с работы, постепенный развал семейных отношений, переезд и потеря всего нажитого капитала. И жены в том числе. Есть слова Исаака Сирина, примерно: «Чтобы дать великий дар, Господь посылает великие искушения».

На Севере — золотой телец, плоть. Дивеево — Царица Небесная, дух.

Вот тебе, брат Сергей, и не проходит даром издание книги. Скольких людей она вдохновит! У тебя есть рассказ «Убожество» — вот я и чувствую, что это та высота, которой нужно достичь, чтобы оставили скорби. Но, «хотеть не вредно»… На этом закругляюсь. Прости. Поклон всем домашним. Помоги и укрепи вас Господь. Поклон жене, рожать сейчас — это подвиг. Помоги ей Господь. А по большому счету, рады за тебя, что ты с пониманием переносишь происходящее и благодаришь Бога. Слава Богу за всё! Твой брат во Христе, Константин.»

Вот так. Про этого человека не напишут книг, как про убиенных Оптинских монахов. Но Костя тоже нес скорби, тоже готовился… И так же убит помраченным несчастным человеком, наложившим на себя руки. Он умер за грехи тех, о ком молился.

Сергей отложил письмо, посмотрел на красный угол с горящей лампадкой и встал на колени:

— Господи, если нужно, если Ты позволишь, если это возможно… Позволь мне умереть за тех людей, которые сейчас живут в страхе. Пусть я один умру, но им дай пожить для обращения к Тебе, Господу нашему. Если нужна жертва для избавления их от смерти, от нужды, от этого леденящего страха — пусть этой жертвой стану я, грешный. Мне вовек не отмолить своих грехов. Ничего не вижу для спасения своей души, кроме мученичества. Так пусть оно произойдет в эти дни, когда душа моя готова.

Сергей: «Колыбельная для обречённых»

Когда бегун на марафонской дистанции выходит на финишную прямую, он собирает в кулак последние силы и, превозмогая усталость и боль в мышцах, делает последний рывок, чтобы пересечь финишную черту первым.

Нормальный человек, разглядев на горизонте цель, устремляется к ней, бежит, летит… Вряд ли можно отнести меня к нормальным людям. Ведь я на финишной прямой неожиданно остановился и присел на обочину, чтобы остыть. Мне показалось не лишним еще раз подумать, стоит ли мечту превращать в позолоченный кубок, пылящийся в шкафу.

После такой остановки обычно следуют упрёки близких, сожаления тех, кто тебя любит; и злорадство врагов. Но это проходит. Остается же нечто очень важное… И ты один в тишине сидишь на траве, подняв голову к небу. И безмятежная синева принимает в свои бережные ладони твоё усталое сердце.

Это здорово — потерять страх и обрести покой. Это необычно — отдать желания и получить блаженство.

Вчера владелец нашей фирмы, он же Генерал, подписал приказ о введении меня в совет директоров. Кроме ежемесячного оклада в пятнадцать тысяч долларов мне полагался фиксированный процент от прибыли — это еще тысяч двадцать. Генерал передал мне кожаную папку с приказом и застыл с улыбкой Терминатора, ожидая от меня бури благодарностей. Моя просьба подумать неделю за свой счет его удивила. Но он извещен о моих нетипичных реакциях на происходящее. Именно это во время кризисов приносило нашей фирме немалую прибыль. Поэтому свое согласие на недельный отпуск Генерал все-таки дал.

Итак, сегодня наступило утро новой жизни. После выполнения утреннего правила, зарядки и душа я сидел в кресле у открытого окна с чашкой кофе. Слушал пение птиц, подставив лицо солнцу.

Так случается иногда… На пике напряжения мощная, невидимая сила вдруг останавливает время, сходит на тебя облаком абсолютной тишины. Ты принимаешь это всем сердцем, принимаешь с благодарностью. Тихий ветерок подхватывает тебя, пронизывает добрым теплом и несет в безбрежный океан, куда впадают великие реки: свет, истина и любовь.

Ко мне вошла дочь. И я сделал первое открытие дня. Моя Киска повзрослела и превратилась в красивую, уверенную в себе девушку.

— Па, включи, пожалуйста, Интернет. Мне почту проверить нужно. Что-то брат из своего Лондона два дня, как не пишет. Когда уже он приедет. Скучаю по нему.

— Конечно. — Потянулся к модему и нажал кнопку. Загорелся синий огонек. Совсем недавно я носил свою маленькую дочку на плечах, надевал платьица и кормил мороженым перед детским сеансом кино. И в благодарность получал вот этот волшебный взгляд — прямой, задумчивый, полный ожидания радости, предвкушения маленького детского чуда. — Кисуль, ты довольна своей жизнью?

— Конечно, — кивнула дочь и остановилась. — Слушай, пап, ты здоров?

— Вроде, здоров, — улыбнулся я в ответ. — Вот только смотрю на взрослую дочь и думаю, а что бы еще сделать для неё?

— Ну-у-у, — протянула она, разглядывая потолок в пятнах, — можешь дать денег на новые джинсы… Если хочешь…

— На, возьми, — протянул деньги. — Только мне кажется это так, мелочь. Вот если бы…

— Ну, не скажи, — засияла дочь, — новые штаны — это здоровски! Спасибо, — чмокнула меня в щеку и унеслась.

На кухне жена занималась цветами. Я присел на диван. Она обернулась:

— Кушать хочешь?

— Спасибо, нет. Скажи, Наташа, ты счастлива?

— Ага. — Она указала совком на длинный ствол кактуса. — Как ты думаешь, не обрезать ли мне ему верхушку?

— Обрежь. Он только лучше станет. Ветки выпустит, закучерявится. А то он похож на разбойничью дубину.

— Я тоже так думаю. А чего это ты про счастье вспомнил?

— Да вот, вспомнилось… Так ты можешь сказать о себе: мурр-мяу, жизнь удалась, не нужны нам ваши Таити, нас и здесь неплохо кормят?

— Именно так я всем и говорю.

— Спасибо тебе, Наташенька. Это приятно слышать.

— Пожалуйста. Приходите еще. Слушай, а ты не заболел? Ты ночью вставал несколько раз.

— Да вроде здоров. — Я не стал говорить, что ночью совсем не спал. Чувствовал-то себя прилично. На удивление.

— Пойду, пройдусь.

— Давай. Подыши там…

— Наташ, а ты помнишь, как в белом платье в свадебном путешествии по набережной со мной гуляла?

— Только вчера его доставала. Слушай, одно расстройство! Я в него уже никогда не влезу.

— И не надо. Ты теперь не юная девушка, а мужняя жена и мать взрослой дочери. В тебе должна быть стать державная. Так что нечего вздыхать над старыми платьями.

— Так ведь ты первый вздохнул.

— Я на другую тему… Ладно, пойду.

Лифт с мокрым полом и разрисованными стенами с лязгом остановился. Вошел старик с коляской. Малыш поднял ко мне пухлое личико и улыбнулся четырьмя зубками. Потом рассмотрел граффити на потолке и стенах, поболтал ножками, подвигал ручками… А мы с дедом смотрели на мальчика и улыбались каждый своему.

Во дворе в песочнице кричали подростки. Они часто собирались в этой песочнице и всегда кричали. Возраст такой, шумный. Только сегодня они делали это осмысленно. Низко над землей кружился белый голубь. А в вышине парил коршун, готовясь к нападению. Подростки пытались его прогнать. Наконец, белый голубь вернулся в старую дощатую голубятню, а коршун вяло удалился в сторону парка.

Из-за угла соседнего дома на меня выскочил и чуть не сбил с ног Андрей. От него пахло свежим пивом. Он замер, опустил глаза, потом поднял — и так несколько раз. Наконец, внутренняя борьба завершилась. Он решительно посмотрел в мою переносицу, выдохнул и сказал:

— Ладно! Хорошо! Согласен. Я тебе должен. Вот возьми, а то всё равно пропью. — Он достал бумажник и отсчитал несколько зеленых купюр. — Проверь.

Не глядя сунул я деньги в карман.

— Тебе верю, Андрюш, потому что ты крайне честный человек.

— Прости за задержку.

— Ерунда. Я все понимаю. Тебе спасибо.

— Ну ты заходи, а? Ленка тоже рада будет. Зайдешь?

— С удовольствием. Привет Елене. Она у тебя золото. Вообще, Андрюха, нам с тобой с женами крупно повезло.

— Да?.. А-га… А ты, случайно, не заболел?

— Может быть. Наверное, у меня приступ белой пушистости.

— А-а-а! Это бывает. Только ты вроде вчера не пил?

— Не пил. Это на сухую.

— А-а-а! Ну ты, сосед, не грусти…

— Не буду. И ты тоже…

У входа в метро остановился и подумал: входить или нет. Но кто-то сзади мягко подтолкнул, и ноги сами внесли меня в аквариум станции. Занял очередь в кассу. Слева за огромным витринным стеклом парни пили баночное пиво и размахивали руками. Передо мной стояла очередь: кто читал, кто копался в сумке, кто разговаривал с соседом. Справа молодой милиционер бдительно рассматривал входящих на станцию пассажиров. Я пожалел, что не захватил с собой почитать.

Наконец, очередь растаяла, и передо мной осталась одна читающая девушка в голубых джинсах. В полутора метрах от кассы, у стеклянной стены лежал старик. На пьяного он похож не был. И потом… он не дышал. Я шагнул к нему и присел. Протянул руку к артерии на горле — тело уже остыло и, видно, лежало тут не один час. Я крикнул милиционеру. Он отмахнулся: отстань, без тебя знаю. Меня же привлекло лицо умершего. Лоб, нос и подбородок, цвета слоновой кости, принадлежали человеку интеллигентному. Одет он был в приличный костюм, несколько заношенный. На лице застыли покой и достоинство! И руки… Желтые старческие руки в пигментных пятнах с длинными пальцами — лежали на груди так… красиво. Как на портретах аристократов.

В метро ехать расхотелось. Вышел на залитую солнцем улицу и зашагал в сторону парка. Вдоль бетонной набережной выстроились магазинчики, шашлычные, пивные. У воды на складных скамейках сидели рыбаки. Рядом в полиэтиленовых пакетах шевелились ерши и окуньки с детскую ладошку. Андрей как-то сказал, что сюда запускали мальков карпа.

Только вспомнил об этом, как самый оснащенный рыболов подскочил и нервно задергал ручкой фирменной катушки спиннинга. Длинное удилище изогнулось… В общем, «недолго мучилась рыбёшка в рыбацких опытных руках». Но что это была за рыбина! Шикарный карп, сверкающий крупной серебристой чешуёй. Рыбаки со всей набережной сбежались полюбоваться добычей. В это время из кустов выскочили затаившиеся уличные коты с повадками и внешностью уркаганов и набросились на рыбешек, оставленных без присмотра. Кажется, домашние киски сегодня будут питаться опостылевшим концентратом. Зато беспризорникам — пир!

Наверное, стоило бы все эти события проанализировать, нащупать схему, вычислить код судьбоносного ряда? Но думать не хотелось, и ничему я уже не удивлялся. Что-то подсказывало: самое главное событие впереди.

И даже мужчина, кричавший на весь район, заинтересовал только необычной белизной костюма и ботинок. Он стоял на веранде второго этажа итальянского ресторана и звал меня. Им оказался мой бывший партнер Григорий, сбежавший восемь лет назад за границу. По мнению знакомого авторитета по имени Гарик, ныне покойного, прихватил с собой этот аферист больше двухсот миллионов долларов. Десятая часть этих денег была моей.

Тогда мало какие сделки доводились до конца. Одни разрывал обман, другие — смерть. Терять мы научились. Вернее, нас научили… Как-то Бальзак сказал, что в основе каждого крупного состояния лежит преступление. Чтобы сохранить заработанное, нужно защищаться, стрелять и убивать. А я не настолько ценил деньги, чтобы пойти на убийство, поэтому мне суждено было терять и быть обманутым.

Однажды подсчитал, если бы вернуть хотя бы половину заработанных денег, осевших в карманах жуликов, я бы стал мультимиллионером. А мы с женой вот уже лет пять на ремонт квартиры накопить не можем. И все чаще называют меня не мульти… не милли… — а просто неудачником. И еще «лузером», «хиппи» и «Лебовски». Последнее, как и предпоследнее, — в честь героя одноименного фильма братьев Коенов, пацифиста, бездельника и любителя кегельбана.

Григорий усадил меня в кресло и подозвал официанта. За его столиком сидел мужчина с бицепсами и цепким взглядом, и еще миловидная девушка, не понятно чья. На столе толпились полупустые бутылки с красным вином, тарелки с пастой и пиццей.

— Виноградный сок, заводской, — сказал я официанту. Повернулся к сияющему белизной и улыбкой Григорию: — Столь шумное поведение заставляет меня волноваться за твою безопасность.

— Гарика и Вано нет в живых, — сказал он спокойным трезвым голосом. — Ты же знаешь. А с остальными я уже договорился и снял вопрос. То есть попросту купил их. Остался ты один. Ты не понял, братуха, я вернулся! Навсегда!

По воде в солнечных бликах плавали катамараны. Дети с набережной кормили уток. Золотистый ветерок реял над водой и залетал к нам на веранду. Я подставил лицо солнечным лучам. Казалось, я знал, что будет дальше. Совсем не хотелось ничему сопротивляться. Пусть это случится…

— Принеси кейс, — сказал Григорий.

Я посмотрел на стоянку машин перед рестораном. Среди черно-синих джипов и спортивных машин выделялся белый «Крайслер» с бампером, как у «Бентли». Сейчас к нему подойдет мужчина с бицепсами и достанет оттуда белый чемодан. Так и вышло. Мне даже было известно, что там внутри и сколько. Оставалось уточнить в какой валюте. Белый чемодан лёг на мои колени. Я открыл его. Миллион евро.

— Надеюсь, без претензий? — спросил Григорий. — Или затребуешь остальное?

— Не затребую, — сказал я и подставил лицо солнцу. Там, где появляются большие деньги, человеческая жизнь не стоит ничего. С той секунды, как я коснулся белого чемодана, и моя жизнь обесценилась. — Чем думаешь заняться?

— Жить! Понимаешь, брат, просто жить. Я так по родине соскучился. Не веришь, готов землю целовать. А женщины здесь какие! Ты знаешь, что моя дочурка напоследок учудила?

— Знаю. Ты звонил мне и часа два рассказывал. Правда, подшофе.

Дочь его Танечку я помню хрупкой тихоней в зеленом трикотажном купальнике на даче Григория. Папа с год назад позвонил из Америки и сказал, что дочь выросла и стала ходить на вечеринки. Однажды она явилась около полуночи, за что получила от строгого отца классическим ремнем по традиционно мягкому месту. Танюшка обиделась и, согласно американской традиции, заявила в полицию о сексуальном домогательстве отца. Суд разбирался больше года. Все это время дочь жила в чужой семье, ходила там по струнке и питалась едва ли не одними бобами, которые не выносила. Суд признал отца невиновным. Григорий из семьи ушел, оставив им денег из расчета тысячу долларов в месяц до наступления совершеннолетия дочери. Этой суммы жене и дочери хватало лишь на оплату скромной квартиры. Пришлось им устраиваться на работу и впервые в жизни зарабатывать самим.

— Представляешь, здесь можно смотреть на всю женщину, а не только выше уровня подбородка. И вместо американского обвинения в сексуальном домогательстве ты получишь благодарную улыбку! Вы тут даже не представляете, как прекрасны русские женщины. Вы их не цените. Хамы неблагодарные.

Девушка за столиком впервые подняла глаза с влажной поволокой и посмотрела на Григория с восхищением.

— Ладно, — сказал Григорий, бросил на стол деньги и поднялся. — Поедем в культурный парк. Мне он по ночам снился.

Я не стал говорить, что туда любит заходить сын Гарика. Молчал и о том, что на похоронах отца он подходил ко мне и поклялся убрать всех, кто подставил отца, в том числе Григория. Мне сегодня очень комфортно молчалось.

Белый «Крайслер» внутри оказался просторным и прохладным. Жаль только, что солнце не могло пробиться сквозь тонированные стекла. В парке мы гуляли по аллеям. Заботливый парень с бицепсами шел впереди и освобождал нам дорогу. Григорий обнимал молчаливую девушку и что-то постоянно рассказывал. Уже в кабинке «колеса обозрения» на самом верху, где город весь как на ладони, я обнаружил, что на моих коленях лежит белый кейс. И охота мне с ним таскаться…

После «колеса обозрения», «американских горок» и «летучего голландца» Григорий позвал нас в старую шашлычную. Рядом с новомодными ресторанами это здание казалось островком прежней жизни. Среди древних тополей и плакучих ив шашлычная, обитая крашеными досками, дышала прежними запахами грузинских специй, трав и угольным дымком. Так пахло лето на море. Давно, в детстве.

Мы с аппетитом ели шашлык по-карски на косточке с бордовой капустой. Запивали душистой густой изабеллой… И тут на стул рядом со мной присел парень. Его лицо со страдальческой гримасой показалось мне знакомым. Я жестом успокоил охранника с бицепсами, придвинул мальчику чистую тарелку и положил жареного мяса с перченой красной капустой. Он, не говоря ни слова, набросился на еду. Я же пытался вспомнить, где мог его видеть. Может быть, он знакомый дочери?

— Я им чужой, понимаете? — сказал он наконец. — Я чувствую, что мешаю своей матери. Даже в своей комнате, через стену это чувствую. Даже здесь, сейчас… — Он махнул рукой в сторону дома из желтого кирпича, повернулся ко мне и посмотрел в глаза: — А вы знаете, каково жить без родного отца?

— Я с шестнадцати лет живу без отца. Как уехал из отчего дома и поступил в институт.

— Но вы же могли приехать к отцу, написать ему письмо? Посоветоваться о чем-то… попросить?

— Да, мог, конечно. Но я этого не делал. Мы не были настолько близки. А что бы ты попросил у отца?

— Денег, — сказал юноша, опустив глаза. — Я бы купил себе квартиру и оплатил учебу в универе. Я физиком стать хочу. Как он, — прошептал мальчик и достал из кармана мятую карточку.

На фотографии была моя счастливая физиономия, круглая, лопоухая и без бороды. Рядом стояла Маринка в красном платье. Ну, конечно, мы были влюблены. Тогда мы верили в нашу любовь, верили, что это на всю жизнь. Когда Марина ушла от меня к сыночку дипломата, — я это воспринял, как ужасное предательство. Да, да, в том самом доме из желтого кирпича все у нас началось и все потом кончилось. Самовлюбленный мажор бросил Маринку. Что было с ней дальше, я не знал. Оказывается, она родила сына. Моего сына.

Деньги… Да, эта презренная материя пронизала всю нашу жизнь. Конечно, слышать крики своей матери — от этого можно и с ума сойти. А Марина, помнится, в определенные моменты теряла контроль и кричала во весь голос. Да, трудно парню. Спрашивается, как ему без образования и связей заработать огромную сумму на квартиру? Смог бы я в молодости купить жилье по нынешним ценам? Вряд ли. Что ж, если у меня появилась такая нежданная возможность, отчего бы ему и не помочь? Тут ведь даже трудиться не надо — просто протянуть деньги и всё…

Я встал, прошел к официанту и попросил у него какую-нибудь сумку. Он предложил мне черный с золотом пакет. Я в туалете переложил в него половину содержимого белого кейса и вернулся за стол.

— Возьми это. Вернись домой. Купишь себе квартиру и… учись в своем «универе».

— А вы? — спросил мой сын.

— Сейчас тебя проводит вот это мужчина. Скорей всего мы больше не увидимся. Прощай.

Григорий согласился отпустить охранника на полчаса. Я попросил его еще забросить белый кейс ко мне домой и написал на салфетке адрес. Позвонил жене и предупредил о визите. Они ушли — онемевший сын и невозмутимый хозяин бицепсов. Григорий спросил:

— Так этот «тайный плод любви несчастной» — от Маринки? Надо же! Героическая девушка. Гордая! Что же она сына тебе не предъявила?

— Ты же сам сказал: гордая.

Мое лицо ласкало заходящее солнышко. Григорий с девушкой ворковали о чем-то. А меня по-прежнему несли в золотистую даль пронизывающие струи блаженства.

…И неважно, что в густых ветвях плакучей ивы секунду назад мелькнуло перекошенное от злобы лицо сына Гарика…

…И неважно, что жить мне осталось несколько минут…

В моем сердце не осталось никаких желаний. Я полностью отдался во власть блаженному струящемуся покою.

— Гриша, прости меня, если чем обидел, — произнес я неожиданно. — Ты бери девушку и уходи по забору к автомобильной стоянке. Только пиджак на спинке стула оставь. Давай, быстро, быстро!

— Ты кого-то видел? — спросил Григорий.

— Да. Сына твоего первого врага — Гарика. У тебя минут пять. Не больше.

— А как же ты?

— За меня не волнуйся. Я с ним хорошо знаком. Договорюсь. Идите!

Они ушли. Я сидел с закрытыми глазами. Передо мной кружились как в калейдоскопе розовые и зеленые созвездия. Сын Гарика обнаружил мою причастность к врагу отца. Когда он поймет, что Григория упустил, ему ничего не останется, как отомстить мне. Ну и пусть.

На душе стоял дивный покой.

Едва слышно хлопнул выстрел. Мою голову навылет пробила пуля. Кто-то громко вскрикнул, и наступила полная тишина.

Мое тело медленно падало со стула на дощатый пол. …Не от инфаркта или ожирения — а от пули! Красивая смерть для мужчины. Раньше я думал, как это можно на войне умереть «за други своя», не проливая чьей-то крови? Теперь узнал. Заходящее солнце последний раз ослепило меня прощальным лучом, и всё вокруг утонуло в зареве моего последнего заката.

В этом золотом океане увидел я мамины руки в малиновом варенье.

Полет белых чаек над морской волной.

Еще букет белых лилий, который поднес учительнице в первом классе.

Марину в роддоме с нашим сыном у груди.

Наташу в белом платье на приморской набережной. Такую счастливую!..

Киску в детсадике и вишенку на её шкафчике для одежды. И глаза ее круглые, пытливые, широко распахнутые на мир, такой красивый, загадочный и чудесный.

Своих ушедших друзей, с которыми начинал бизнес: Олега, Володю, Сашу, Алексея, Сергея, Валеру, Костю, Бориса. Они протягивали мне руки оттуда, сверху, где сияет свет…

А еще первое свое причастие двадцать лет назад и последнее — в прошлое воскресенье на Успение.

И еще Григория в белой машине без пиджака, с молчаливой девушкой.

И дочку его Танюшку с венчальной короной в огромном белом соборе и моего сына рядом.

И даже своих внуков, щекастых и беззубых…

В этот последний земной миг я понял, что мне довелось прожить в общем-то счастливую и интересную жизнь. И ничего, кроме благодарной любви, я не чувствовал.

Свет немеркнущий

Утром в Великую Субботу Сергей проснулся с блаженной улыбкой. Сквозь легкие занавески в комнату пробивались лучи яркого весеннего солнца. Вдруг он вздрогнул, открыл глаза и оглянулся. Тихо застонал и взялся за голову:

— Боже! Какой же я урод! Уже и помереть не могу по-человечески. Размечтался!.. Да тебе, Серега, до мучеников, как пешком до луны.

Под боком зашевелилась Наташа. Он посмотрел на ее заспанное, чуть опухшее лицо, похожее на детское. Она тоже улыбалась, приходя в себя. Сергей вспомнил слова Богородицы: «Не обижай Мою Наташу. Не делай Мне больно». Как же она без меня? Я ведь нужен ей, нашему ребенку…

Наклонился к Наташе, вдохнул теплый её молочный запах и шепнул на ухо:

— Доброе утро, Наташенька. Мы будем жить. Будем любить. Все еще только начинается.

Сергей поставил чайник и заходил по кухне. «Почему? Ведь я так этого хотел? Да, я понимаю: не достоин. Да, могу предположить, что не все дела закончил. Впрочем, те, кто протягивали мне руки с Небес, много ли им удалось? Их, как птиц летящих, внезапно подстрелили. Тогда, может быть, это предупреждение? Или мне как-то приоткрылось будущее? А если так: Господь и намерения верующего целует; я выразил свое намерение и Господь принял его и дал мне пройти этот путь во сне, виртуально, так сказать… Ну да ладно… Да будет все не по моей, но по Божией воле. Господи, все приму из рук Твоих: и свет и тьму, радость и печаль, счастье и горе — все, что Ты пошлешь. Верю, что все есть и будет во спасение!»

Попив чаю, они с Наташей пошли в церковь освящать куличи с крашенками. Заняли очередь к столам, выставленным снаружи, а сами сквозь шумную толпу прошли в храм приложиться к плащанице. Потом Сергей поставил Наташу к столу, она разложила пасхальные дары и стала ожидать священника с ведром святой воды и кропилом.

В это время у Сергея под курткой зазвонил сотовый телефон. Он отругал себя за то, что забыл его отключить, но ответил:

— Да. Слушаю.

— Серега, с Великой тебя Субботой, брат! Это Михаил.

— И тебя с великим днем. Здравствуй, дорогой.

— Мне уже известно о твоей беде. Я тебе сейчас пошлю эс-эм-эску с номером телефона. Этот человек тебе поможет. Он ветеран спецназа. Уж не знаю, найдет ли пропавшие деньги, но от наездов кредиторов защитит в лучшем виде.

— Спаси тебя Господь, брат. Ты не представляешь, как мне нужно успокоить людей. Да и самому тоже не помешает…

— Знаю. Поэтому и позвонил. Старец Виктор, наверное, взял на себя ваш грех. Сильно болеет. Но говорит, что ему это в радость. Все, отбой. Действуй!

Не успел он положить телефон в карман, как сильная струя святой воды сорвалась с кропила и обдала его с ног до головы. Так же обильно, как струей из душа, священник окропил Наташу и всех ее соседей. На улыбающихся мокрых лицах, на золотых куполах, на небе — всюду сияли солнце, многоцветные изгибы радуг и внезапная радость.

Дома Сергей включил телевизор. Там показывали схождение Благодатного огня в Иерусалимском храме Воскресения Христова. Они смотрели на это ежегодное чудо, вместе со всеми молились о даровании Огня. Радостно хлопали в ладоши, когда огненные ручейки с горящими свечами от Кувуклии растеклись по всему храму, по всему миру.

После субботней трапезы с медовым сочивом и благодарственной молитвы Сергей удалился в кабинет. Помолился и набрал номер ветерана спецназа Георгия, полученный от Валентина. Ответил спокойный голос и сразу затребовал сбросить на его электронную почту все данные по делу. Перезвонил через полчаса и сказал, что дело для него ясное. Он берет его в работу. Пожелал Сергею весело встретить Пасху и предложил утром в понедельник встретиться у него в «бункере».

Когда это началось, Сергей не помнил. То ли вчера, то ли ночью, то ли с утра?.. А, может быть, в храме на освящении даров, или позже?..

Он постоянно чувствовал свет, льющийся с Небес.

Свет сходил мощным потоком, он отражался от асфальта, пола, всего, что было вокруг. Свет непрестанно жил и внутри. Он смотрел на Наташу — и видел сияние в ее глазах, на ее лице, на ее руках.

Они стояли на пасхальной всенощной, неотрывно глядели на золотые царские врата, ожидая оттуда великой светлой новости. Их теснил народ, наполняющий храм до отказа. Из южных дверей вышел священник и встал у аналоя в метре от них. На удивление быстро они исповедались. Сергей увел Наташу в уголок, посадил на складную скамеечку, принесенную из дому, встал рядом, положив левую руку на ее теплое плечико. Она оттуда, снизу-слева поглядывала на мужа, гладила его руку, прижималась к ней щекой, и он чувствовал свет, исходящий от нее.

После двух часов томления, терпения и ожидания по храму прокатилась волна и грянуло: «Христос воскресе!» Приуставший народ весело закричал: «Воистину воскресе!» Наташа поднялась и тоже звонко, по-девчоночьи закричала: «Воистину воскресе!» Сергей взглянул на нее и улыбнулся: рядом с ним — рот до ушей — сверкала влажными глазами и сияла всем существом радостная девочка, переполненная счастьем.

Выйдя наружу, они обнаружили милицейский заслон. Трое блюстителей порядка восседали на гнедых красавцах-конях. Наташа поздравила молодых парней в форме. За оградой толпились пьяная молодежь, не допущенная милицией в храм. Наташа и им улыбнулась: «Христос воскресе!» Позабыв обиды на власть, прекратив ворчание, они хором ответили: «Воистину воскресе!» Сергей, Наташа, рядом стоящие милиционеры и таксисты, толпа, хлынувшая из храма — все как дети вопили о Воскресении Христовом и плясали «веселыми ногами».

Ночью, звездной и душистой, они шли домой. И в ночной темноте, под лиловым небом, отовсюду лился свет.

Утром Светлого понедельника Сергея поначалу посетило недоумение: как же это сегодня работать, когда наступила череда праздничных дней? Когда душа требует поделиться радостью с братьями. Когда сопереживания страстям Христовым сменилось ликованием Воскресения. Но первый же звонок с работы вернул его в мир страстей вполне человеческих: люди по-прежнему ожидали вторжения в свои дома бандитов и боялись за жизнь своих близких.

Он позвонил Георгию, узнал адрес и поехал на встречу. Когда Сергей спустился в подвал одного из домов рядом с Арбатом, когда открылась тяжелая дверь, и он вошел в помещение с зеркалами по стенам и матами в углу, насквозь пропахшее потом, он понял, почему это заведение называется «бункером». Здесь даже стол в кабинете начальника раньше принадлежал Сталину. Несколько новейших компьютеров мерцали мониторами в режиме ожидания. В кабинете сидел широкоплечий Георгий в легкомысленном льняном костюме в окружении нескольких солидных господ. Он попросил крепкого парня в форме цвета хаки принести чай, а Сергея — немного подождать. Из услышанного разговора Сергей понял, что кто-то терроризирует предпринимателя и требует продать его бизнес за бесценок. Георгий, разглядывая строчки из букв и цифр на мониторе, ворчал под нос:

— Известный преступник. Он думает, у него все куплено. Депутата прикормил. Ничего, мы ему покажем, кто в доме хозяин. Он у нас быстро вспомнит, что приехал сюда в гости и мы его в родной аул или на нары можем отправить. Я ему сам позвоню. А вы не волнуйтесь. Завтра к девяти вечера у меня будут для вас новости. Надеюсь, хорошие. Все, господа. До свидания.

Гости вышли, и Сергей остался с Георгием наедине. Хозяин открыл на компьютере папку с его делом. Еще раз просмотрел данные на обе стороны: кредиторов и мошенников. Потом поднял глаза и широко улыбнулся:

— Христос воскресе, брат! Видишь, чем приходится в праздники заниматься… Как я говорил тебе по телефону, мы беремся за твое дело. По нему уже работают наши оперативники. Я так понимаю, сейчас главное — успокоить народ. Ты поезжай в свой офис. Где-то через час освободится и заедет к тебе наш человек по имени Арсений. Он адвокат из нашей организации ветеранов. Это такой интеллигентный молодой человек, за спиной которого маячат призраки терминаторов. Он проведет беседу с твоим личным составом.

Через час с небольшим к офису предприятия Сергея подъехал черный внедорожник «Мерседес». Спустя минуту в его кабинет вошел элегантный человек в дорогом светлом костюме. Он крепко пожал Сергею руку и предложил собрать коллектив. Когда в самом крупном помещении собрались сотрудники, они вошли и сели за стол.

— В первую очередь я поздравляю вас с великим праздником Пасхи. Радости вам и мира в душе. Меня звать Арсений. Я адвокат общественной организации ветеранов спецназа. Вот разберите наши вымпелы с эмблемой и развесьте по всем помещениям. А вот это мои визитные карточки, — он достал из кейса пачку визиток с той же эмблемой, — разберите, чтобы каждому досталось. Носите их с документами. В случае агрессивного поведения кого-то из ваших партнеров, можете предъявить карточку и сказать, что вы охраняетесь нашей организацией. Обычно достаточно одного упоминания, чтобы агрессия испарилась. С нами считаются все силовые структуры. Нас хорошо знают бандитские группировки и, мягко говоря, остерегаются иметь с нами дело. Последняя стрелка с одной из ОПГ пару лет назад продолжалась не больше минуты. Они приехали на место, которое заранее со всех сторон окружили наши снайперы, протянули нам кейс с крупной суммой денег в виде отступных, извинились и уехали. Так что никакой паники. Вы под надежной защитой. Работайте спокойно.

В кабинете «интеллигентный молодой человек, за спиной которого маячат призраки терминаторов» проинструктировал Сергея и ответил на все его вопросы. Затем извинился и ушел: много дел. Сергей встал перед иконами и прочел пасхальный канон. Свет Воскресения Христова непрестанно сиял в сердце. После ухода посетителя, Сергею показалось, что свет стал чуть ярче. Во всяком случае, на душе стало светло и спокойно.

Вечером после работы Сергей рассказал все Наташе. Она улыбнулась:

— Вот видишь, я же говорила, что Господь нас не оставит. Ты сейчас похож на моего папу. У него, как у каждого, были человеческие слабости. Но в случае опасности отец всегда умел собраться в кулак. И всегда умел выстроить линию обороны. Спасибо тебе, Сережа.

— Я тут ни при чем, Наташ. Просто молил Бога, а теперь получаю то, что просил.

Реальная любовь

Ночью у Наташи отошли воды и Сергей отвез ее в родильный дом. Перед тем, как за женой закрылась дверь, она смущенно улыбнулась и помахала ему ладошкой.

Вторник Светлой седмицы для Сергея с Наташей стал днем рождения их сына: «здорового младенца мужского пола, доношенного, четыре килограмма двести грамм, пятьдесят три сантиметра». Они назвали его Александром в честь великого Свирского преподобного, которому, подобно Аврааму, явилась Святая Троица.

На рассвете Сергей вернулся в опустевшую квартиру, сел на стул и понял, что он абсолютно счастливый человек.

Спать не хотелось. На душе столько всего накопилось! Необходимо было с кем-то этим поделиться. Он вышел из дому, прошел с километр по пустым улицам, потом поднял руку и почти сразу остановил частную машину. Через несколько минут Сергей входил в студию. Он не ошибся: его такой же сумасшедший друг Василий работал над огромным полотном. Увидев Сергея, художник вытер руки, скинул фартук и обнял друга.

— Вася, у меня сын родился! Александр.

— Слава Тебе, Господи! Сережа, поздравляю! Так, может, отметим? — указал он на бар.

— Я без вина пьян, брат. Мне это непонятно: каково быть отцом сыну?

— Ну, это обычно со временем проходит. Еще поймешь.

— Знаешь, Вась. Может быть это на фоне усталости или переживаний последних дней — не знаю… Я тут представил себе отцовское будущее. Пока ехал сюда к тебе, написал стишок. Помнишь, мы как-то обсуждали фильм «Реальная любовь»? Послушай мою версию.

Крошка сын пришел ко мне. Глаза его сияли.

(На стол легли ботинки 43-го размера.)

Дышал он глубоко и пальцы рук дрожали.

Он дерзко говорил, забыв хорошие манеры:

«Ты помнишь, старый, то кипение в крови

И горечь, и тревогу душной ночи,

Холодный пот и жар, и сладкое томление любви,

Космическую неба черноту — и там её сверкающие очи?»

Я поднял руку. Он осёкся. Я спросил:

«И эти похотливые страстишки, и эту аритмию,

Скачки давленья крови, распыленье сил

И воли паралич, и духа анемию —

Любовью ты осмелился назвать?»

«А разве я не прав?» — очнулся он опять.

Послушай, сын, ведь мы — родная кровь.

Я объясню тебе, что есть реальная любовь.

Созревший виноград срывают, бросают в чан и мнут.

И сладость солнца и земли бурлит кипеньем…

Но это не вино! — закваска бродит, оседает муть.

В холодной темноте, в суровом заточенье,

Под пылью скучных лет живёт оно

И нарастает крепость, аромат — рождается вино.

Послушай, сын, ведь мы — родная кровь.

Я объясню тебе, что есть реальная любовь.

Когда твоя любимая поблекнет, растолстеет;

Глаза потухнут, а душа пожухнет;

Тогда предательств мелких плесень

Затянет чашу брака золотую…

Когда укоры, злоба, ревность, ссоры

Покроют пылью всё, что ты любил…

А дети посмеются над тобою

И неудачником отца объявят пред толпою…

Родителей своих, друзей похоронив,

Ты станешь одинок, как шелудивый пес…

Тогда сойдешь в подвал сырой и тёмный,

Откроешь бочку и вина нальешь.

И опьянеешь, осушив бокал до дна,

Поднимешься на свет и вдруг поймешь,

Что любишь ты мучителей сполна,

И потому — только потому — живешь!

— Силён бродяга! — воскликнул Василий. — А говоришь, не знаешь, что такое отец. Все ты знаешь, брат. Тебе Господь открывает.

— Прости, Васенька, но ты не можешь быть объективным судьей: ты меня любишь.

— А тут ты не прав, Серега! Любовь — это единственно верный критерий истины. Если это, конечно, любовь христианская, братская…

— Ну, ладно, братуха, убедил. Ты прав, потому что любишь.

— И несть лести в устах твоих!

— Можно посмотреть, над чем ты работаешь?

— Что ж, взгляни. Это идея твоего друга — игумена Максима.

— А что, он уже игумен? Я не знал.

— А он об этом никому не говорит. Я сам случайно узнал. А идея картины такая: авангард. Смотри, видишь, в окопе, на переднем крае обороны, принимают бой воины Христовы. Вот монахи, старец, священник, православные молитвенники, иконописцы, писатели и поэты, что от Бога… Видишь, на них со всех сторон лезут, как саранча, враги. Они отбиваются из последних сил. Они предельно устали. Их одежды оборваны, сами все изранены. Но они бьются до последней капли крови, потому что там, за их спинами те, кого они любят. За кого умирают, отдают жизнь. А с Небес к ним протягивают руки Спаситель, Пресвятая Богородица, Святые, Ангелы.

— Как же тебя угораздило взяться за такое масштабное полотно? Ты же камерный художник.

— Сам не знаю. Вот так сколотил подрамник, натянул холст, взял краски и сделал первый мазок… А остальное — Господь дал. Ты же знаешь, что такое молитва монаха, который отказался от состояния, который гоним и болен. Вот это — реальное воплощение его молитв. А я так, только руку с кистью подставил, а меня за эту руку самого водят.

— А ты здесь теперь один? — Сергей оглянулся.

— Да разве можно тут быть одному. Ты же знаешь, это проходной двор. Самое главное приходится ночью делать.

— Борис заходит? Что-то совсем он пропал с моего горизонта.

— Да ничего… Устроился на телевидение. Строчит сценарии. Купил иномарку. Сирена его по имени Мария по-прежнему с ним. Ты, Сережа, помолись о нем. Ладно? Все ж крестник мой.

— Думаешь…

— Я тебе уже говорил, Сережа, что я думаю. Нужно терпеть. Трудно, скучно, уныло… А от нас требуется лишь одно — немного потерпеть. Бывает так, что именно в самые скучные и болезненные дни растет душа наша, как зеленый росток, пробивающий асфальт. А Господь за это смиренное терпение дает то, что ты назвал реальной любовью.

Через день Сергей с Василием на машине встречали Наташу из родильного дома. Последние дни он покупал детские вещи по Наташиному списку: конверт, пеленки, памперсы, одеяльца, кроватку, коляску. Забил холодильник диетическими продуктами. Пропылесосил квартиру, дважды вымыл полы. По всем комнатам расставил букеты цветов. Все это время солнце сыпало с небес рассеянным радужным светом, птицы пели днем и ночью. На душе стояла такая тихая радость… Он каждый день ездил в роддом и передавал роженице письма, полные признаний в любви.

Наконец, открылась белая дверь и вышла Наташа со свертком на руках. Сергей поцеловал жену, дрожащими пальцами приподнял уголок конверта и увидел личико сына. Младенчик удивленно смотрел на отца, пускал пузыри и кряхтел. Глаза у него были мамины — янтарного цвета, волосики почти черные. Но остальное — вылитый отец. Наташа стояла рядом и, втянув голову, как школьница на экзамене, ожидала отметки в аттестат. «Боже, как я люблю этих двоих чудиков», — прошептал папаша, и все засмеялись.

Когда они вошли в дом, Наташа стала раздевать ребенка. Переодела его и понесла показывать квартиру. Сергей шел рядом и сам почувствовал себя школьником на экзамене. Но Наташа ахала и хвалила мужа:

— Посмотри, Санечка, как наш папочка постарался! Ты только посмотри, как всюду красиво, чистенько, цветочки стоят. Ты видишь, как папа нас любит?

— Ну вот, — подытожил отец семейства, — семья в сборе. Наш дом снова ожил и засиял. Ура.

Василий открыл шампанское, они звонко чокнулись хрустальными бокалами и чуть-чуть пригубили. Через минуту Сергей проводил друга, вернулся к семье. Наташа с сыном лежали на кровати в обнимку и мирно спали. Сергей прикрыл ноги жены краем одеяла и вздохнул:

— Вот это и есть наша реальная любовь. Какие же вы потешные, ребята!

Эпилог

— А вот и папа из командировки вернулся! Здравствуй, родной!

— Привет, Натуль! А это что за неопознанный младенец?

— Да это соседка Маня своего Витюшу принесла, пока сама в магазин сбегает.

— Так ты его что — своей грудью кормишь?

— А что такого! У меня всегда молоко после Оленьки остается.

— Мать-кормилица, понимаешь!

— Все нормально!.. Сашуля, выбирайся из своего танка. Иди сюда быстрей!

— Это что еще за новости! Кто в мои тапки надул?

— Это Марсик, он еще совсем маленький. Прости его, Сереж.

— Па, не кричи на маму!

— Тоже мне, защитник белобрысый нашелся! Нарисовался из картонной свалки, как бомж.

— Это не свалка — это танк Т-96!

— Так ты меня обнимешь, или будешь дальше ворчать? Ну, здравствуй, сын.

— Здравствуй, папа. Я без тебя скучал…

— Приятно слышать, сынок. Я тоже. Так! Мне тапки неподписанные даст кто-нибудь?

— Вот гостевые пока возьми.

— Нет, это не дом, а зоопарк какой-то! Ну, где мне присесть, если всюду коты валяются? И дети чужие со своими перемешаны!.. Не поймешь, где чьи…

— Сережа, не волнуйся, мы их сейчас попросим освободить место для тебя.

— Слушай, Натуль, ну нельзя же с помойки всех котов домой тащить! Ты хоть сортируй их маленько!

— …Мне их всех жалко, Сережа!..

— Ну, ладно, ладно, только не плачь. Тебе нельзя волноваться.

— А я уже всё…

— А где моя малышечка? Где моя Оленька? Где мое маленькое солнышко?

— Она только что поела. Наверное, спит уже.

— Вот моя киска! И глазки голубенькие открыла, и улыбается! Ну, что за дитя такое веселое! Ты моя радость! Ладно, ладно, спи доченька…Так, Натуль, я сейчас за рассказ сяду. Убери этот комок шерсти с моего ноутбука! Всюду звери!..

— Всё, всё, убрала. Садись на здоровье.

— А знаешь, Наташ, как я рассказ назову?

— Как?

— «Улыбка дочери» — вот как.

— По-моему, удачно, Сереж.

— Всё! Прикрой дверь и огради меня от суеты и мира страстей.

— А покушать, Сереж?

— Потом, потом!.. Писатель должен быть голодным и несчастным. …Ну вот я и дома! Слава Богу!

Оглавление

Александр Петров ДОЧЬ ГЕНЕРАЛА роман

  1. ЧУДАКИ

    …И тут вошла она

    Вечер поэзии

    Золотая роза

    В защиту абсурда

    Борис: из южных воспоминаний

    Отъезд с наездом

    Василий: два брата

    Шерше ля фам

  2. ПУТЕШЕСТВИЯ НА МАШИНЕ ВРЕМЕНИ

    Взаимодействие небес и земли

    Улыбка дочери

    Только одна летняя ночь

    Взрослая дочь

    Оконце

    Счастье

    Надежда

    Обратно, в будущее

    Дочь маршала

    Странный

    НД

  3. ЖИЗНЬ ПОД ВЕНЦОМ

    Пока мы хорошие

    Что делает любовь

    До встречи в раю

    Старик и озеро

    Прощай, Вальтер!

    Последнее сражение

    По дремучему лесу

    Мама

    Великопостные страсти

    Сергей: «Колыбельная для обречённых»

    Свет немеркнущий

    Реальная любовь

    Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg